Родная что это за шляпа
И почему в прихожей конь
И что за вопли из уборной
Констанцыя Констанцыя

После отмены марксизма-ленинизма образование на философском факультете осиротело, и в зиящую пустоту ворвался курс истории зарубежной философии, основное занятие студента в течение четырех с половиной лет. Думаю, что нигде в мире нет амбиции научить семнадцатилетнего человека "всей философии" от древности до двадцатого века в хронологическом порядке. И только в постсоветском университете, где преподаватели выходили на ристалище с небытием, закованные в свои свитеры в катышках, было так.
Профессор Соколов ставил "отлично" за немецкую классическую философию, подготовленную по Виндельбанду, потому что он сам "штудировал Виндельбанда еще до войны". Доцент Кротов презрительно шевелил усиками, заподозрив, что студент не в состоянии отличить Гюго Сен-Викторского от Винсента из Бове. Профессор Майоров в лыжной шапочке атаковал Тертуллиана с позиций Августина. Отличницы, узнававшие, что им к экзамену предстоит зазубрить 117 философов очередного периода, готовились выходить в окно.
На первом курсе этой богадельней заведовал Арсений Чанышев, человек, мягко говоря, трудной судьбы, отца которого, епископа Русской прославной церкви, расстреляли в 1937 году. Чтобы привлечь внимание публики, профессор Чанышев, автор учебника по древней философии и поэт-нонконформист, иногда устраивал стриптиз, раздеваясь до рубашки и эффектно отщелкивая в конце представления подтяжки.
Учебник Чанышева, как и курс по истории зарубежной философии в модном теперь деколониальном ключе начинался не с досократиков, а наоборот с представителей Китая и Индии. В духе марксистской догмы в индийской философии Чанышеву следовало обнаружить прогрессивных материалистов, что было непросто с учетом того, что ни в четырех классических школах, начиная с веданты, ни в буддизиме или джайнизме, никакого материализма не просматривалось.
Поэтому Чанышев, чтобы показать, что в древней Индии тоже были прогрессивно мыслящие товарищи, будущие друзья Советского союза, изобрел материалистическую школу чарвака-локаятиков, которые как бы уравновешивали собой нездоровый идеализм теоретиков сансары. Точнее я всю жизнь думал, что чарвака была личной мистификацией профессора, но сейчас наконец проверил - и с сожалением признаю, что другие источники наличие прогрессивных мыслителей тоже подтверждают.
По одной из версий "чарвака" - это однокоренное слово к "чавкать", а философия состояла в данном случае в том, что никакого перорождения душ и в помине нет, так что давайте же есть и пить, ибо завтра помрем. В семнадцать лет эта мысль, переданная посредством Чанышева напрямую из мудрости трехтысячелетней выдержки, кажется отрезвляющей.
Так что уже на второй месяц занятий я считал себя состоявшимся философом. Познав истину чарвка, мы начали прогуливать занятия, предпочитая теории практику. На лужайке напротив нашего кампуса (слова такого не было) мы с друзьями по несчастью располагались в позах, почерпнутых из описания симпозиума, и ели кремовые пирожные по три рубля.
Мимо нас проходили: географы, ищущие где бы опохмелиться; юристы, готовящие себя к блистательным корпоративным карьерам; историки, погруженные в споры о том, хотел ли Сталин напасть первым; и другие достойные люди. Мы, видящие человеческую жизнь как она есть, то есть как жалкую возню смертных тел, в которой глупцы по необъяснимой причине отвлекаются от кремовых пирожных как единственного конкретного опыта, сочувствовали проходящим мимо.
- Вы кто, долбоебы? - спрашивали нас.
И мы с достоинством отвечали:
- Мы практикующие мудрецы. Чарвака-локаятики.

Анна Каренина
(как бы школьное сочинение)
Гриппуя в деревенской глуши, взял с полки в постель свою любимую, замусоленную дочерна «Анну». Давненько не перечитывал… лет 30, а может, и больше. Помню, в молодости осилил не с первого раза, и не потому, что трудно, не потому, что скучно, а потому, что… страшно. Вспомнил этот страх перед беспощадным, высокомерным автором, ну, и решил посмотреть, каков он будет со своими ежовыми рукавицами против меня нынешнего, не молодого парня, а ровесника, если даже не заматерелого "старшего товарища".
Помните, в школьные годы, когда проходили «Войну и мир», мальчики предпочитали главы «про войну», а девочки их пропускали, оставляя себе «про мир». Так сейчас и я. Все-таки, там так много букв, что при внимательном неспешном чтении этого тома хватит на 2 гриппа и одну легкую простуду. «Про мир», то есть описания нарядов и интерьеров, великосветских сплетен, интрижек и толп никому не нужных персонажей, князей и княгинь с бесчисленными имя-отчествами — всю эту историческую костюмную «сантабарбару» пусть штудируют сценаристы, готовя новые сериалы для девочек-переростков. Я сознательно искал «про войну». Про безжалостную войну Льва Николаича с героями и с нами, с читателями. И она начинается прямо с первых строк.
Вы не задумывались, почему Толстой назвал роман именно «Анна»? Ведь слишком тривиально вроде бы. Да и не главный она персонаж на самом-то деле… (А вы что, этого не понимали?) Да и не положительный вовсе. Да и не интересный. Знаете, кого из толстовских героев она мне напоминает больше всего? Жеребца Холстомера. (До Каштанки, героини другого автора, Анна все-таки недотягивает. Каштанка более человечна, более психологична, что ли…) А вот Холстомер — в самую пору. Тут и красота, и природа, и непосредственность, и жизнь во всей ее пышной данности вкупе со счастьем и печальным исходом в финале. При отсутствии личности как таковой в ответственном, в человеческом ее понимании.
И пару ей Лев Николаич подобрал, как опытный конный заводчик. Такой породистой красавице в самый раз придется породистый жеребец, элитный (в хорошем, давно забытом смысле этого слова). Такой же не обремененный психическими проблемами, как и самка, предложенная для спаривания. Вы не считали, сколько раз Лев Николаич упоминает, какие у Вронского ровные, белые и крепкие зубы? Сразу чувствуется взгляд специалиста. Взгляд покупателя на скотину… Кстати, а пропО, посчитайте, сколько раз в течение романа, описывая эмоции то одного, то другого героя, автор однообразно повторяет: «Лицо его сморщилось в улыбке». Это неаппетитное словосочетание — оно ведь не от неумения писать, мы же понимаем. Великий мастер подбирает слова, чтобы точнее передать свой собственный взгляд. Нежный такой взгляд. Любующийся. Взгляд то ли ветеринара, то ли энтомолога.
Придется тут еще дальше кое-что разжевать. Читатели романа (с какими я говорил) выбирают себе в нем своих любимых героев. Большинство обожающими глазами следит за эскападами Анны, другие исподтишка любуются Вронским, кто подобрее, жалеет Каренина, кто поумнее, переживает за Левина, кто попроще — за Китти и Долли. И не понимают, глупые, что это у них просто от неумения читать книги. Ну, не научили их в школе дурные учителя. Ведь нужно же понимать, что в любом романе автор (если он не пустой писака) не оставляет нам по этой части ни выбора, ни даже права на выбор. Мы получаем от него героев упакованными вместе с его, автора, личным, отрефлексированным и художественно воплощенным отношением. Тем более, что в хорошей книге всякий герой и вовсе не портрет живого человека, а нечто более запутанное, комплексное, полифоническое… в общем, читайте по этому вопросу Бахтина.
И, тем не менее, в «Анне Карениной» читатели упорно делятся на партии сторонников того или иного персонажа. Оно понятно. Потому что в этой книге автор относится ко всем героям более или менее ровно. То есть он их всех презирает.
Но я отвлекся. Вернемся к названию. Почему «Анна»? Ведь это звучит, будто наугад выбранный рабочий заголовок для черновика. Однако эпиграф не забыли? «Мне отмщение и аз воздам». Вот оно, главное название. Которое автор то ли постеснялся вывести в первую строку, то ли побоялся распугать читателей (таких нервных, как я в молодости). То есть книжка по сути называется «Страшная месть». Притом месть Господа. И не только Анне. Да вообще всем, кого он согнал на этот пароход, чтобы утопить всех этих бездельников и пустозвонов скопом, как в старом анекдоте.
Но чем же эти бедолаги так разгневали нашего демиурга? Да разочаровали они его. Он ведь тоже человек, тоже к ним поначалу всей душой, только не оправдали они его надежд. Как, видимо, мы с вами не оправдываем Его надежд. Там, в книге, все вроде бы живые люди, как и мы с вами. Мечемся, стараемся, стремимся, как лучше… а на поверку оказывается, что не «как лучше» в Его глазах, а всего лишь как лучше устроиться в жизни, чтобы и сладко, и тепло, и комфортно, да и себя при этом уважать. То есть чтобы и вишенку съесть, и косточку выплюнуть. Задача непростая и, как оказывается, наказуемая, если попадешься Ему под горячую руку… А если сразу не попадешься, то, может, будет еще хуже. С процентами, так сказать.
Вот и мается Лев Николаич у нас на глазах. Смотрит сверху на этих сонных, ленивых, а временами сладострастных и суетливых букашек и видит одно только огорчение. Подтолкнет ногтем одну из них под зад, та вроде бы дернулась, зашевелилась, ан глядь, снова впала в дрему. Увидел таракашка самку, так ведь сразу прыг, чтобы сверху залезть. Вылезла оттараканенная козявочка из-под самца и давай сразу яички откладывать. Увидела крошку на столе — сразу гам! А чтобы шевельнуться просто так? Без конкретной цели? По порыву, так сказать, души? А чтобы ради чего-то другого? Более возвышенного? Да хотя бы просто более интересного… Ну что с ними делать? Лапки, что ли, пообрывать? По приколу. Или сразу тапком пришлепнуть?
Тут, конечно же, наша Анна впереди всей своей компании. Плюй в глаза — все Божья роса. Лишь бы урвать свое досыта. И ничего за это не заплатив. Так сказать, на халяву. А ради такого дела можно и детей бросить одного за другим, и хребет сломать двум мужчинам, которые, оба, ни в чем перед ней не виноваты (да и друг перед другом тоже). Лев Николаич, конечно же, доволен, руки потирает, глядя, как наша красавица утерла нос всем ханжам в округе, но его терпение не безгранично. Вот и погнался, разозлившись, наш босой бородатый демиург за своей любимой красавицей, и не то, чтобы со ссаной тряпкой, а всерьез, с косой, как он любил побаловаться с крестьянами на природе. И все-таки догнал, загнал в угол, и так торопился, что успел задолго до конца романа. Как она ни упиралась, перекрыл все отходы, накачал бедняжку наркотой и пристроил так аккуратненько в широкий просвет между первой и второй колесной парой под вторым вагоном товарняка. Вай, маладэц!
Потом, освободившись, занялся вторым своим любимцем. Бедолага Вронский выглядит к концу романа, как супермен в исполнении Бельмондо в конце старинной комедии «Великолепный». Помните, когда у супергероя вдруг зрителям на потеху разболелся какой-то ничтожный палец. Так и тут — у Вронского до слез болят его хваленые зубы. Вот незадача. То есть Лев Николаич решил не просто его замочить на какой-то дурацкой балканской войнушке и закопать в братской могиле (точно как героя Бельмондо, который тоже разочаровал своего автора), но перед этим еще и поиздеваться с особым цинизмом. И куда смотрит общество охраны животных?
Ну, про теток типа Долли — Китти мы и говорить не будем. Ничего интересного ни для нас, ни для них. Поскольку они себе не урвали никаких особых ништяков, то и кара им будет такая же тусклая, как их жизнь. Положат убогую старость на то, чтобы всякими правдами и неправдами пристроить своих отпрысков на разные ветки коррупционного древа российской государственности. В общем, серое чистилище. До ада они не доросли. И уже никогда не дорастут.
Но самое интересное — что же случилось с нашим Костей Левиным? Он-то вышел из этой мясорубки вроде как живым и невредимым. Те читатели, что понаивнее, считают, что он-то и есть победитель в этих гонках на выживание, он-то и есть фаворит у нашего писателя… Ох, не думаю я так. Уж больно скучная фигура. Лев Николаич своих любимчиков выписывает нежно и ярко, так, что пальчики оближешь, а этот — как с кульмана сошел. Я бы на такого глаз не положил. Может, и хотел автор слепить себе такой вот предмет для своей старческой любви, да только не получилось. Честность писательская не позволила...
Или голос свыше. Мы же не дураки, мы же понимаем, что наш любимый Лев Николаич хоть и говорит своими, точно выверенными, много раз переписанными и легко узнаваемыми словами, но голос-то не всегда его собственный. Сам он, когда суфлер зазевается, бывает, такой отсебятины наплетет, хоть святых выноси, но тот проснется, вздрогнет, одернет своего медиума, и великий Толстой снова продолжит свое великое сообщение. Мессидж. Благую весть. Под которой, кажется, даже не всегда готов подписаться своим собственным именем.
Вот и ходит без присмотра по страницам книги Константин Левин –- рассудительная, неприкаянная ходульная праведность, да еще начиненная какими-то плесневелыми провинциально-консервативными политэкономическими измышлизмами. (Автор запихнул их в левинскую голову явно тайком от своего строгого суфлера.) Такого даже замочить - не поднимется авторская рука.
Но ничего. Обождите немножко, вот закончится книжка, и он разберется с собой. Сам. Без авторской помощи. Вон, посмотрите, как он робко прячет от самого себя свое охотничье ружье, как проверяет на прочность попавший под руку шнурок...

Сварила пельмени для Гоши. Не удержалась, съела четыре штуки. Вспомнила - у меня была приятельница, которая никогда не ела больше четырех пельменей за раз. У нее вообще были сложные отношения с едой. Рыбу она не ела, потому что у рыб грустные глаза. Говядину почти не ела, потому что коровы создают парниковый эффект. Мороженое не ела, потому что сладко, жирно плюс молочка. А про четыре пельменя она объясняла так - папа ей и брату не разрешал в детстве съедать больше четырех штук за раз. И сам больше четырех никогда не съедал, потому что больше - вредно.
Я думала, на самом деле это фантазии моей приятельницы, а папа тут не при чем. А потом ее папа приехал в Москву из другого города. Остановился у дочери. Я к ней пришла - смотрю, он себе пельмени варит. И правда - четыре штуки стандартных по размеру пельменей сварил (не хинкали и не манты), положил на тарелку, сбрызнул яблочным уксусом.
- Почему только четыре? - не удержалась я.
Он на меня посмотрел как на дуру.
- Вредный продукт. Если много съесть, будут проблемы с пищеварением.
Папа этот очень худой был. Про таких говорят - как жердь. И дочь тоже худая, изможденно худая. Все ее заморочки, с едой связанные, - это от папы, конечно.
Вот так мы живём с ложными знаниями, которые нам в юные головы вложили, и думаем, что это точно верно, потому что родители не ошибаются. Даже не шевелимся в сторону того, чтобы проверить.