Глориана, или Королева, не вкусившая радостей плоти (fb2)

- Глориана, или Королева, не вкусившая радостей плоти (пер. Николай Караев) 2032K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Майкл Муркок

Майкл Муркок
Глориана; или Королева, не вкусившая радостей плоти

Серия «Мастера фэнтези»

Michael Moorcock

Gloriana, or the Unfulfill'd Queen

* * *

Примечание автора:

Сей куртуазный роман, не будучи ни «елизаветинской фантазией», ни исторической беллетристикой, имеет некое отношение к «Королеве Духов».

Посвящается памяти Мервина Пика

Глава Первая,
В Коей Представлен Дворец Королевы Глорианы Вкупе с Описанием Иных Его Обитателей и Кратким Изложением Всяческих Деяний, Имевших Место во Граде Лондоне в Канун Новогодия, Завершавшего Двенадцатый Год Правления Глорианы

Дворец размерами схож с порядочным городом, ибо на протяжении столетий его флигели, его домики для челяди и дома для гостей, особняки его камергеров и фрейлин соединялись крытыми переходами, а крытые переходы своим чередом обзаводились крышами, так что мы всюду находим коридоры внутри коридоров, будто водоводы в туннеле, дома внутри залов, а залы – внутри замков, а замки – внутри искусственных гротов, целокупность же сего опять обнесена кровлей из черепицы золотой, серебряной и платиновой, мраморной и перламутровой, отчего дворец сияет тысячью цветов на солнце, мерцает неустанно под луною, стены его колеблются как бы волнообразно, крыши его взмывают и ниспадают чарующим приливом, башни его и минареты его дыбятся мачтами и остовами погибших кораблей.

Внутри дворец редко бывает тих; сюда прибывают и отсюда отбывают высшие дворяне и дворянки в парче, шелке и бархате, в цепях золотых и серебряных, с филигранными стилетами, в белоснежных вертюгалях, со струящимися позади мантиями и шлейфами, порою поддерживаемыми мальчиками и девочками в нарядах столь весомых, что, кажется, они еле шагают. Из более чем одного места доносится выверенная, изысканная музыка, в такт коей ступают и знать, и прислуга. В иных холлах и залах репетируются маскерады и спектакли, даются концерты, пишутся портреты, эскизируются фрески, ткутся гобелены, вырезаются каменные скульптуры, декламируются стихи; там же волочатся, совокупляются, ссорятся с пылом, обычным для недр подобных вселенных. А в забвенных пространствах между стен живут питаемые падалью обитатели сумеречья: бродяги, опальные слуги, забытые любовницы, соглядатаи, отторгнутые обществом сквайры, дети любви, изуродованные, брошенные шлюхи, слабоумные родственники, отшельники, безумцы, романтики, что приемлют любые муки ради нахождения близ источника власти; беглые заключенные, разорившиеся пэры, стыдящиеся показаться в нижнем городе, отвергнутые ухажеры, уклоняющиеся мужья, гонимые страхом влюбленные, банкроты, хворые и завистники; все они живут и грезят поодиночке или отдельными сообществами с четко означенными территориями и обычаями, обитая раздельно с теми, кто населяет ослепительно освещенные холлы и коридоры дворца в собственном смысле слова, и все же бок о бок с ними, но почти не подавая признаков жизни.

Под дворцом распростерся великий город, столица Империи, полная злата и славы, обитель авантюристов, купцов, виршеплетов, драматургов, чародеев, алхимиков, механиков, ученых, философов, ремесленников любых мастей, сенаторов, книжников – здесь имеется громадный Университет, – богословов, живописцев, актеров, пиратов, ростовщиков, разбойников, танцоров, музыкантов, астрологов, архитекторов, жестянщиков, рабочих, что трудятся на исполинских дымящих мануфактурах на окраинах столицы Альбиона, пророков, иноземных парий, дрессировщиков, миротворцев, судей, лекарей, щеголей, кокеток, знатных дам и благородных лордов; все вместе мельтешат они в городских пивных, трактирах, театрах, операх, корчмах, концертных залах; здешние судилища, виноторговые дома и созерцательные площадки, являя взору парады фантастических костюмов, любой ценой избегают единообразия, так что и остроты городских сорванцов жалят не слабее изысканнейшего рассуждения сельского лорда; плебейская речь беспризорников сочится метафорами и уснащаема аллюзиями до такой степени, что древний стихотворец продал бы душу, чтоб заговорить языком лондонского подмастерья; однако же речь сия практически непереводима, она таинственнее санскрита и меняет формы день ото дня. Моралисты порицают такие обычаи, хулят нескончаемый спрос на пустую новизну ради новизны и утверждают, что грядет декаданс, неизбежный итог падкости до острых ощущений, но требование необычного от художников, хоть и означающее заведомо, что худшие из них будят лишь ощущения свежие и неглубокие, понуждает лучших творцов пламенить собственные пьесы глаголанием и живым, и витиеватым (ибо они знают, что будут поняты), деяниями и мелодраматическими, и невероятными (ибо они знают, что им поверят), дискуссиями почти по всякому вопросу (ибо многие станут за ними следить), и ровно таким же манером действуют лучшие музыканты, поэты, философы – не исключая безыскусных прозаиков, кои требуют признать законнорожденность своего откровенно низкосортного искусства. Если коротко, наш Лондон бурлит на всяком уровне; мы вольны подозревать, что и его паразиты способны к речи, так что блоха переговаривается с блохой в рассуждении, конечно или бесконечно число собак во вселенной, крысы же глубокомысленно пререкаются о том, что случилось раньше, пекарь или хлеб. А там, где язык пламенеет, поступки следуют его примеру, и поступки равным образом окрашивают язык. В сем городе совершаются великие подвиги во имя Королевы, чей дворец взирает на сии подвиги свысока. Отправляются в путь экспедиции, вершатся открытия. Изобретатели и исследователи обогащают Державу: в город впадают реки-близнецы, имя первой – Знание, другой – Золото, и озеро, что образуют они, есть вещество Лондона, перемешавшее в себе две равные части. Здесь и раздоры, само собой, и злодеяния: страсти сильны и пьянящи, преступления жестоки и кошмарны, ибо ставки безмерно высоки; алчба колоссальна, честолюбие сделалось Верой для избыточно многих – дурман, болезнь, чаша неосушаемая. Но немало здесь и познавших добродетели богатства; просвещенных, человечных, милосердых, великодушных; блюдущих требовательнейший стоический обычай; выказывающих благородство и служащих примером для подражания ближним, как богатым, так и бедным; высмеиваемых за серьезность, поносимых за смиренность, завиствуемых за самодостаточность. Пышным благочестием зовется иногда образ жизни таких людей, и некоторые из них воистину таковы – лишенные юмора, лишенные иронии. Сии горделивые князьки и промышленные бароны, авантюристы-коммерсанты, жрецы и книжники следуют правилам, но, тем не менее, остаются индивидами – даже эксцентриками, – хотя все готовы служить Народу и Империи (в лице Королевы) и не постоят за расходом, даже, если потребуется, расстанутся с жизнью; ибо Государство Всеобще и Королева Праведна. Лишь вторым делом мужчина и женщина совещаются по какому-нибудь вопросу со своей совестью, ибо полагают любые личные решения подчиненными нуждам Государства.

Так в Альбионе было не всегда, и никогда еще дела не обстояли так, как ныне, в правление Глорианы; ибо те, кто, не щадя усилий, хранит обширное Содружество в равновесии, превращает его в единый организм, хранит его устойчивость, – все они верят, что равновесие сие поддерживает единственная сила: Сама Королева.

Круг Времени провернулся: от золотого века к серебряному, от медного к железному – а теперь, с Глорианой, обратно к золотому.

Глориана Первая, Королева Альбиона, Государыня Азии и Девствии, есть Владычица возлюбленная и почитаемая богиней многими мильонами подданных – и вселяющая восторг и уважение в сердца куда более множественных мильонов по всему земному шару. Для теолога (кроме радикальнейших) она – единственный представитель богов на земле, для политика – воплощение Государства, для поэта – Юнона, для простолюдина – Мать; любовь к ней единит святого и злодея. Если она смеется, Держава радуется; если плачет, Народ горюет; если возникнет у нее нужда, мильоны вызовутся удовлетворить ее; если воспылает она гневом, многие придут, дабы свершить возмездие над его причиной. И оттого на плечи Глорианы ложится почти невыносимая ответственность. Оттого она обязана всякий аспект жизни подчинять дипломатии, не выказывая ни чувства, не выражая ни требования и относясь уравнительно ко всем просителям. В ее Правление не было ни казней, ни самовольных заточений, продажные слуги народа неутомимо отыскивались и отставлялись, суды и трибуналы отправляют правосудие над нищими и сильными мира сего без разбора; многие из погрешивших против буквы закона освобождаются, если обстоятельства их злочинств таковы, что невиновность очевидна, – так успешно упразднена несправедливость Закона Прецедента. В городе и на лугу, в деревне и на мануфактуре, в столице и в колонии равновесие поддерживаемо личностью благородной и человечной Королевы.

Глориана, единственный ребенок Короля Герна VI (деспота и дегенерата, предавшего Государство и изменившего долгу, повелевшего отсечь сотни тысяч голов, трусливого губителя своей души), Властительница, в чьих жилах течет древняя кровь Эльфиклея и Брутия, ниспровергшего Гогмагога, ни на миг не забывает о любви к ней подданных и возвращает их любовь; однако чувство сие, даруемое и принимаемое, для Королевы бремя – бремя столь великое, что она едва ли признаёт его наличие; бремя, составляющее, надобно думать, основную причину ее неимоверного частного горя. Не то чтобы Держава не ведала о сем горе; о нем шепчутся в Великих Домах и простых трактирах, поместьях и семинариях, и поэты в стихах смутно намекают на него (без ехидства), и иноземные враги размышляют, как использовать его в своих интересах. Старинная молва называет его Проклятием Ее Величества, а ряд метафизиков утверждает, будто оно отражает Проклятие, лежащее на человечестве в целом (или, может статься, конкретно на жителях Альбиона, если метафизик желает заработать симпатию-другую провинциалов). Многие пытались снять Проклятие с Королевы, и Королева поощряла их; никогда не теряет она надежды. Были испробованы сильнодействующие и фантастические средства, но без успеха; Королева, шепчет молва, еще горит; Королева еще стонет; Королева еще рыдает, ибо не может вкусить радостей плоти. Даже вечные балагуры в пивных не острословят на сию тему; даже пуританнейшие, фанатичнейшие проповедники не извлекают морали из ее страданий. Мужчины и женщины умирали гротескными смертями (хотя и без ведома Королевы), дабы пролить свет на Королевское Затруднение.

День за днем Королева Глориана красотой и достоинством, мудростью и силой управляет делами Государства в согласии с высокими идеалами Рыцарства; бесконечными ночами взыскует она удовлетворения, последнего отрешения, избавления, коего по временам почти настигает, однако в последний момент, потерпев фиаско и упустив плотскую радость, погружается обратно в агонию беспросветности, страдания, самоненавистничества, осознания, смятения. Утро за утром восстает она, пресекая всякую собственную печаль, дабы вновь исполнить свои обязанности, читать, подписывать, жаловать, обсуждать, принимать эмиссаров и ходатаев, окрещивать корабли, открывать монументы, посвящать сооружения, присутствовать на празднествах и церемониях, являть себя народу живым символом незыблемости Державы. Вечером же она станет изображать перед гостями хозяйку, беседовать с ближайшими к ней придворными, друзьями и родственниками (включая девятерых ее детей); а оттуда – опять в постель, в бездну поиска, в пучины экспериментов; и, когда, как обычно, завершатся они неудачей, она вновь будет лежать без сна и иногда оглашать покои жалобами, не ведая, что тайные залы и переходы обширного дворца ловят и усиливают ее глас, донося его почти до любого уголка. Тогда Королевский Двор разделяет ее печаль и ее бессонье.

«О, томление! Да я набила бы лоно свое планетами, если б могли они заполнить пустоту во мне! Сия пытка слишком ужасна. Я вынесла бы любую иную. Неужто нет на свете ничего и никого, могущего насытить мою потребность? Если бы, умирая, я испытала освобождение, хоть разок, – я по своей воле сдалась бы любому кошмару… Но нет, се измена. Мы – Государство. Мы служим, мы служим… Ах, найдись в целой Державе хоть кто-то, кто послужил бы нам…»

В огромной соболье-бобровой опочивальне возлежит, гладя облеченными в шелк руками обеих обнаженных жен, лорд Монфалькон; он вслушивается в речи, что доносятся до него шептанием и редким вскриком, и он знает, что речи сии срываются с уст Королевы, пребывающей в четверти мили отсюда в своих покоях. Она – дитя, надежда, кою он с безумным идеализмом охранял в течение всей убийственной, эйфорической тирании и чудовищного правления ее отца. Лорд Монфалькон вспоминает свои верноподданнические попытки отыскать ей любовника – неудачу, изрядную досаду. «О, мадам, – вздыхает он легко, чтобы не услыхали возлюбленные, – будь вы всего только Женщиною, не Альбионом. Будь ваша кровь иною». И пододвигает жен поближе, дабы кудри каждой укрыли его уши и препнули его слух, ибо он не станет плакать нынешней ночью – сей храбрый старец, ее Канцлер.

«…Никто не погубит меня. Ничто не воскресит. Неужто так и было тысячу лет? Три сотни и шестьдесят пять тысяч больных дней и гиблых ночей…»

Крадущийся новооткрытым туннелем, дабы умыкнуть еду из дворцовой кладовой, Джефраим Саллоу, изгой и циник с маленьким черно-белым котом на плече, единственным другом, замирает, ибо слова бьют в барабаны его перепонок, бьют по костям, бьют по утробе.

– Сука! Вечно у нее течка, только вот ублажиться ей невмочь. Однажды ночью, обещаю, я вкрадусь и обслужу ее как следует – если не к ее, то к собственному удовольствию. Да я отсюда чую фимиам ее впадины. Он-то и приведет меня к ней. – Котик еле слышно мяукает, напоминая Саллоу о цели путешествия, и погружает когти в тонкий перелатанный хлопок. Саллоу обращает кроткий, трусливый глаз к компаньону и пожимает плечами. – Хотя многие пытались, и самыми разными способами. Она – лабиринт большей частью изученный, лишенный центра.

Он скользит вдоль металлического изгиба, достигает каменного воздухопровода, ведущего к забытой клоаке, озирает галерею скрипучих балок и капающих труб, семенит по грязи, его свеча оплывает жиром, он ныряет в проем с трухлявыми краями, что похож на дыру в конуру. Его нос дергается. Саллоу ловит струйку аромата свежезажаренного мяса. Облизывает жадные губы. Кот мурлычет.

– Не слишком-то мы близко к кухням, Том. – Саллоу хмурится, потом дает коту спрыгнуть и юркнуть в маленькую дверь и следует, извиваясь, за ним, пока оба не упираются в резную деревянную решетку, за коей гарцует в камине огонь. Изгой приближает глаз к отверстию. Он видит один из гигантских дворцовых залов. Прямо напротив, на колоснике увядает пламя. Длинный стол усыпан останками пиршества – и отдельными пирующими, лежащими на столе и подле. Саллоу зрит говядину, баранину и дичь, вино и хлеб. Он пробует панель на прочность. Та трещит. Он ищет щеколды, а находит гвозди. Берется за короткий нож, свисающий со шнурка на шее, подтягивает его к верхнему краю решетки и использует как рычаг, давя на гвоздь так, что та грозит расщепиться. Обрабатывает ножом периметр панели, ослабляя ее. Затем, вцепившись в решетку пальцами, толкает ее свободной рукой и отделяет от стены. Втащив внутрь, бережно ставит решетку позади себя, после чего смотрит вниз. До каменных плит пола далековато; вернуться тем же путем не получится, разве что придвинуть мебель, но тогда сделается ясно, как он сюда попал. Кот, презрев хозяйскую осмотрительность, полурыча-полуурча взвивается и одним длинным прыжком достигает стола. Решение принято за Саллоу, и тот перемахивает через край, повисает на пальцах, затем падает, задевая скамеечку, не замеченную с высоты, и обдирает голень. Бранится и прыгает на одной ноге, сует нож в футляр под рубашкой, разворачивается и спешно хромает к столу – котик уже насел на индейку. В туннелях всегда зябко, и Саллоу осознает всю степень своих лишений, лишь ощутив жар огня. Он несет добрую часть оковалка к очагу, усаживается пред самым камином и начинает жевать, косясь одним глазом на похрапывающих гостей – судя по костюмам, увеселителей, что немного переувеселились. Внезапно их фигуры озаряются светом, Джефраим в испуге замирает, затем поднимает взгляд к оконным проемам под крышей; в его собственных владениях окна весьма непривычны. Лунное сияние заливает помещение. Белые клоуны и лоскутные харлекины покоятся на серебряной парче, точно мертвые гуси на снегу; их личины забрызганы вином, кое по мере того, как распаляется месяц, из черного делается красным. Напудренные лица в масках, покоящиеся на вытянутых руках, перекошены; багровые рты разверзаются в зевоте, накрашенные брови подрагивают, и Саллоу воображает, будто все они убиты, и ищет оружие, но, узрев только хлопушки, надувные дубинки и деревянный огурец, унимается и всецело отдается мясу, ощущая, как раздувается желудок, и вздыхает, обратив вновь румянящееся, перепачканное жиром лицо к умирающему огню, и слизывает аппетитный мясной сок с искривленных губ (неизменная улыбка спасла его от стольких же бед, сколько грозила породить). Котик первым поднимает взгляд, не выпуская из челюстей зажаренное крыло, и Джефраим тотчас слышит гром шагов. Он бросается за вином, натыкается на слишком легкую бутылку, хватает еще одну, почти полную, смотрит на дверь, понимает, что с мясом и вином не ускользнешь, и ныряет под стол, потревожив всхрапывающего Дзанни в блузе, кислой от рвоты; левая рука актера зарылась в одежды сомнительной Исабеллы, от коей просто разит фиалками. Скрестив ноги возле собутыльников, Джефраим наблюдает за далекой дверью; в нее, мрачно топоча, входит некто, кого он узнаёт, – никто иной не напялил бы столь разукрашенные и бесполезные доспехи в столь поздний час, если того не требует какая-нибудь церемония. Се сир Танкред Бельдебрис, Воитель Королевы, как водится, несчастный – он лишен радостей наравне с Королевой, коей служит, ибо Глориана взяла с него слово не вершить насилия ее именем, а также именем Рыцарства. Сир Танкред встает как вкопанный и озирает холл. Он направляется к зерцалу, что отражает огонь. Длинные усы сира Танкреда никнут, и он пытается подкрутить их, пропуская меж оголенных пальцев (причудливо выступающих из груды облекающего Воителя металла). Он добивается успеха, но не слишком значительного. Вздыхает, с лязгом движется к столу и, полагает Джефраим, наливает себе чашу вина. Изучая золотые наколенные шипы благородного рыцаря, Саллоу поднимает свою бутылку и присоединяется к сиру Танкреду на глоток-другой.

Скрипит дверь, и он, вывернув шею, наблюдает сперва трио бодро пылающих свечей, а потом и контуры девушки, несущей канделябр. На ней громоздкая мантилья, накинута поверх едва ли менее громоздкой ночной сорочки. Лицо девицы в тени, но зрится юным и нежным. Над ним в придачу громоздится темно-рыжая грива. С губ девы срывается тяжелый нетерпеливый вздох.

– Скоры вы, сир Танкред, отступать в глупую хандру.

Сир Танкред оборачивается, побряцывая.

– Вы вините меня – но именно вы, леди Мэри, презрели мои объятия.

– Я всего лишь устрашилась, что безделки ваши пронзят меня, и предложила избавиться от доспеха, прежде чем обниматься. Я отвергаю не вас, Танкред, милый мой, но ваш костюм.

– Доспех есть знак моего призвания. Он такая же часть меня, как душа, ибо обнаруживает ее природу.

Леди Мэри (Саллоу гадает, не младшая ли она из дочерей Жакотт) скользит по полу, сближаясь с сиром Танкредом, и Джефраима обвеивает исходящее от нее тепло. Он уже вожделеет ее, уже строит с некоторой безнадежностью планы, чтобы в итоге заняться с нею любовью.

– Танкред, возвернемся. Старый Год минул, хоть я и клялась, что он пройдет не прежде, чем мы с вами разделим любовь. Давайте, молю вас, вступим в Новый Год, кончив Старый должным образом.

Дзанни стонет и содрогается. В его глотке булькают остатки блевотины. Он кашляет, вновь марая свою блузу. Сильнее сжав то, что он держит внутри Изабеллы или на ней, Дзанни выводит громкие, чуть самодовольные рулады, беспокоя любовников.

– Сердечко мое, – щебечет юная Мэри Жакотт.

– О, в самом деле, сердечко мое! – отвечает Саллоу очень спокойно.

Мэри наваливается на руку Танкреда.

Не в силах сдержать порыв, Саллоу берет руку Дзанни и простирает ее к ноге Воителя, а сам тянет Танкреда за железную лодыжку; рыцарь буксует, моментально пинает руку, видит невинные пальцы Дзанни и приостанавливается, дабы запихнуть их утонченным железным носком обратно под стол. Саллоу сделал все, что, кажется ему, мог сделать, и грустно взирает на любовников, а те, шурша и гремя, удаляются в покои леди Мэри.

Радуясь избавлению от компании Дзанни, Саллоу поднимается из-под стола, отыскивает пробку, закрывает бутылку и сует ее за пояс, тихим свистом окликает Тома, бережно бросает кота в проем, встает на цыпочки у скамейки, поцарапавшей ему голень, цепляется длинными пальцами за выступ, подтягивается, исчезает в дыре, после чего по возможности аккуратнее возвращает панель на место, ощущая туннельный хлад впереди и уже раскаиваясь в поспешном бегстве от огня. Он вздыхает и ползет своим путем.

– Вот оно что, Том, мы празднуем Канун Новогодия.

Однако Том уже далеко, он преследует мышь и не слышит хозяина. Извиваясь вслед за проворным зверем, Саллоу слышит высокий, будто флейтой рожденный вопль.

Все сие время мастер Эрнест Уэлдрейк сидел в углу зала. Он видел, как пришел и ушел Саллоу, он подслушал любовников, но был слишком пьян, чтобы шевелиться. Ныне поэт встает, находит перо там, где бросил его час назад, находит книжку для заметок, в коей писал вирши, оттаптывает пальцы Дзанни, уверяется, что сокрушил мелкого грызуна, хватает себя за почти багряные кудри и издает новый вопль:

– О, зачем разрушенья вручен мне удел?

Он покидает холл в поисках чернил. Именно за чернилами поэт вышел ранее из своих покоев, расположенных в миле или чуть дольше отсюда, ибо сел сочинять обличительный сонет бабенке, что утром разбила его сердце – и чье имя теперь нейдет ему на ум. В мерцании ламп поэт шествует по коридорам, как журавлик с огненным гребешком, вышагивающий по мелководью и ищущий рыбу: руки по швам, будто накрахмаленные крылышки, перо за ухом, книжка в мошне на поясе, глаза шарят по полу, язык заплетается в агонии аллитерации: «Сладкая Сара сидела на светлой ступеньке… Пахаря сердце пронзила прегордая Памела споро… Доля дурная досталась Дафне намедни…» – в попытке припомнить имя оскорбительницы. Он сворачивает раз-другой и обнаруживает себя близ наружной двери. Его приветствует усталый страж. Уэлдрейк дает знак, дабы дверь открыли.

– Там снежно, сир, – добродушно объявляет страж и сутулится в мехах, подчеркивая сказанное. – Видать, холоднее ночи зимой не будет, и река грозит замерзнуть.

Мрачно мастер Уэлдрейк дает новый знак, выговаривая:

– Температура есть лишь состоянье ума. Гнев и иные страсти согреют меня. Я спущусь в Город.

Страж стаскивает накидку с плеч. Та поглощает крошечного поэта.

– Молю вас, сир, не скиньте ее, иначе на заре сделаетесь статуей в садах.

Уэлдрейка захлестывают чувства.

– Вы благороднейший служака, сын Альбиона славный, смелый, бесспорно, Боудикки безупречной благой потомок, воитель вы, чьи добродетельны деянья, и вам они премного славы принесут в сравненье с Уэлдрейка стишатами хромыми. Благодарю вас, о собрат, тепло проститься нам пришла пора. – С такими словами он бросается сквозь проем в черную, спазмическую ночь, в метель, и несется по тропке, что вьется в направлении редких огней, по-прежнему горящих в большей частью дремлющем Лондоне. Стражник на миг обхватывает себя руками, глядит вслед поэту, потом с треском хлопает дверью, сожалея о великодушии, кое, он знает, к утру забудется навсегда, однако же суеверно радуясь тому, что начал год с хорошего поступка и тем самым почти определенно заслужил немного ответной удачи.

Что же до удачи мастера Уэлдрейка, она влечет его, беспамятливого, через два сугроба, по замерзшему пруду, через врата в стене и в пригородные проулки, еще не столь заснеженные. Поэт ведом по знакомому пути скорее инстинктом, нежели рассудком, и приходит к огромному ветхому зданию; окна заперты ставнями, над арочным входом торчит палка с плющом на конце, вывеска на двери извещает, что внутри находится таверна «Морская Коняга». Свет за ставнями и шум за дверьми сообщают мастеру Уэлдрейку, что здесь, в любимейшем питейном заведении и общеизвестном гнусном притоне, его ожидают донельзя чаемое им радушие и утехи, коих жаждет кровь; он стучится, он допущен внутрь, он идет через опоясанный многоярусными мрачными галереями двор, входит в общую комнату и тонет в вони и гаме грубого гогота, пошлого глума и скверного вина: среди здешних головорезов, среди шлюх, среди вопиющих, циничных, злых, отчаянных мужиков и баб, обитающих в сем крысином логове на берегу, израненному поэту проще всего освободиться от всякого бремени. Он роняет меха стражника на пол, требует вина и, предъявив золото, его обретает. Знакомые девки, приблизившись, чешут ему спину и угрожают усладами, по коим он томится; он улыбается, кланяется, надирается; он приветствует тех, кого узнал, и тех, кого не узнал, с равной смешливостью, воодушевляя на издевку и презрение, хихикает на каждый выпад, орет от блаженства после каждого щипка и толчка, а с верхней галереи за ним наблюдают спокойные, жестокие глаза мужчины, что делит бутыль с сарацином в бурнусе, с бородищей и бессчетными кольцами, несколько обеспокоенным тем, как толпа обращается с Уэлдрейком.

Сарацин подается к компаньону.

– Сдается мне, сему джентльмену желают навредить.

Тот, чье лицо почти скрыто тяжелыми черными локонами и полями заморского сомбреро с истрепанными вороньими перьями, чье тело завернуто в черный, изгвазданный матросский плащ, качает головой.

– Они кривляются ему на потеху, сир, уверяю вас. Так они зарабатывают его золото. Се Уэлдрейк, из дворца. Протеже Королевы, отпрыск одной из знатных сандерлендских семей, любовник леди Блудд. Большую часть времени он проводит в подобных тавернах – с тех еще пор, как учился в Университете Кембриджа.

– Вы столь давно знакомы?

– Вестимо, но он со мной так и не познакомился.

– Ах, капитан Квайр! – Сарацин смеется. Он пьян, ибо непривычен к вину. Се статный юный купец, скромный шейх из Арабии, честолюбивейшей страны под протекцией Королевы. Ему, несомненно, льстит дружество капитана Артурия Квайра, ибо тот знает Лондон сверху донизу и ведает, где в сем городе сыщутся лучшие из наслаждений. Мавр полуподозревает, что капитан нацелен на его кошелек, однако он имеет при себе лишь скромную сумму, коей спутник может располагать за уже добытое удовольствие. Мавр хмурится. – Вы решились бы обокрасть меня, Квайр?

– Ваша честь, о чем вы?

– О моем злате, само собой.

– Я не вор. Капитан Квайр холоден, он скорее хандрит, нежели оскорбляется.

Сарацин тянется к винному кубку, любопытственно наблюдая за тем, как две шлюхи ведут мастера Уэлдрейка вверх по лестнице, вкруг по галерее и исчезают в проходе.

– Арабия набирает мощь вседневно, – молвит юноша многозначительно. – Мудрость обязана подсказать вам, что ее негоциантов следует поощрять, а выгодность торговых союзов – обдумать. Наши флоты владычествуют в Азии, уступая лишь флотам Альбиона.

Квайр мечет в него взгляд, ища иронии. Мавр вздымает сверкающую руку и с улыбкой демонстрирует еще больше золота.

– Я говорю о взаимовыгоде, не более. Общеизвестно, как сильно наш юный Калиф любит Королеву Глориану. Ее отец покорил нас, а она – освободила. Она возвернла нам гордость. Мы остаемся ей благодарны. Хранить ее протекцию – в наших политических интересах.

Снизу взлетает вдруг вопль, и на миг языки пламени взвиваются с ревом; кто-то швырнул в решетку камина светильник. Два буяна, абордажная сабля и дирк, ратоборствуют среди скамей. Один высок и строен, в потрепанном бархате; другой среднего роста, в общем лучше фехтует и, поскольку облачен в кожу, почти наверняка профессиональный солдат. Мавр подается вперед, к перилам, а Квайр откидывается назад, щупает впалую щеку, сдвигает густые черные брови, погружается в размышления. Между тем мастер Аттли, хозяин таверны, действует с привычной скоростью, топоча по грязному полу к двери. Он круглолик и одутловат, сей кабатчик; из-за черных точек под кожей, подобных фигам в вареном пудинге, он будто ряб. Дверь открыта, помещение остужается. Мастер Аттли рассеивает столпотворение так и эдак, точно пес унимает отару, и расчищает путь дуэлянтам, а те шаг за шагом отступают к двери и растворяются, сцепившись, во мгле. Мастер Аттли задвигает засов и опускает затвор. Вглядывается в шипящий огонь. Нагибается, чтобы отыскать меж циновок и опилок пивные кружки и тарелки. Одна из шлюх пытается помочь, толкает его в плечо и получает тычок кувшином прежде, чем кабатчик возвращается в свое логовище прямо под галереей, на коей сидят капитан Квайр и сарацин. Пламя отбрасывает высокие тени, и таверна внезапно утихомиривается.

– Может, поищем местечко потеплее? – предлагает мавр.

Квайр съеживается в кресле.

– Мне и тут тепло. Вы вещали о взаимной пользе?

– Я предполагаю, что у вас есть доля в морской торговле или, самое меньшее, команда корабля, капитан Квайр. В Лондоне можно раздобыть сведения, кои никто не вздумает предоставлять мне, но вам добыть их несложно…

– Вот как. Вы хотите, чтобы я на вас шпионил. Заранее узнавал о чьих-либо замыслах, дабы вы слали корабли вперед и перехватывали груз соперника?

– Я не намеревался блазнить вас шпионством, капитан Квайр.

– Шпионством сие и называется. – Опасный момент. Не оскорблен ли Квайр?

– Разумеется, нет. Я предлагаю общепринятую практику. Ваши люди делают в портах то же самое.

Тон мавра умиротворяет.

– Думаете, я из тех, кто шпионит за единоземцами?

Арабиец пожимает плечами и отвергает вызов.

– Вы слишком умны для сего, капитан. Вы умышленно водите меня за нос.

Тонкие губы Квайра расходятся в улыбке.

– Вестимо, сир, но вы далеко не откровенны.

– Если вы так считаете, прекратим нашу беседу.

Капитан трясет головой. Под сомбреро раскачиваются длинные густые локоны.

– У меня для вас новость: я не вкладываюсь в корабли. Я не командую кораблем. Я даже не офицер корабля. Я не моряк. Я не служу ни в армии на берегу, ни на флоте в море. Я Квайр и ничто, кроме Квайра. Оттого я вовсе не могу вам помочь.

– Полагаю, вы можете более чем помочь. – Выразительно, но неопределенно.

Капитан дыбит ближайшее к сарацину плечо и опирает на него подбородок.

– И вот вы делаетесь откровенны, м?

– Мы платим за любые сведения касательно передвижения кораблей Альбиона, военных либо гражданских. Мы платим за ходящие по Двору слухи касательно официальных кампаний. Особенно хорошо мы платим за исчерпывающие известия о личной точке зрения Королевы Глорианы. Мне сообщили, что имеются средства, позволяющие сию точку зрения подслушать.

– В самом деле, милорд? Кто же вам сие сообщил?

– Вельможа, посетивший Багдад в прошлом году.

Квайр втягивает губы, словно обдумывая сказанное.

– Как вы вольны заметить, я небогат.

Мавр притворяется, будто едва сие обнаружил.

– Новый костюм пошел бы вам на пользу, сир, ваша правда.

– А вы не дурак, милорд.

– Хотелось бы думать.

– И вы сразу уяснили себе, что я не из простолюдинов и не из торговцев.

– В Альбионе есть люди определенного нрава, подражающие беднякам. Никогда не знаешь…

Квайр кивает. Прочищает глотку. Между тем по галерее движется костлявый кривозубый злодей в гетрах, отороченных кроличьими шкурками, в подбитом ватой изорванном дублете и картузе из лошадиной шкуры, надвинутом на уши. У злодея имеется отобранный у стражника меч; с меча частично и неумело отскребли ржавь. Походка злодея нетверда не столько вследствие выпитого, сколько, видимо, из-за некоего естественного недомогания. Кожа его синеет, указывая на то, что он только что вышел из ночи, однако глаза горят.

– Капитан Квайр?

Как если бы его вызвали на поединок, как если бы он предвкушал какое-то эпикурейское злодейство.

– Лудли. Ты вовремя, будешь моим свидетелем. Перед тобой – лорд Ибрам Багдадский.

Лудли кланяется, опершись немытой рукой о столешницу. Лорд Ибрам неуверенно переводит взгляд с него на Квайра.

– Лорд Ибрам, чтоб ты знал, мастер Лудли, только что нанес мне оскорбление.

Мавр наконец оживляется.

– Капитан Квайр, сие инсинуация! – Он не может встать, ибо его останавливает стол. Не может уйти, не протолкнувшись меж Квайром и Лудли, со всей очевидностью привычным сообщником капитана. – Значит, быть распре, – говорит он, отдергивая рукав с правой руки. – Предумышленной, не так ли?

Капитан Квайр говорит холоднее прежнего:

– Он предложил мне шпионить за самой Королевой. Он утверждает, что юный сир Ланцалот Чайн открыл ему потребные для сего средства.

– Ах! – восклицает лорд Ибрам. – Вы всё знаете. Я в ловушке. Славно. – Он изготавливается оттолкнуть стол, но Квайр крепко его держит. – Я признаю, что пытался убедить вас стать соглядатаем, капитан Квайр, и что попытка была глупа – вы уже профессионал, ясно как день. Однако я уверен, что вы еще и отменный дипломат и поймете: будь я пленен, либо пытаем, либо умерщвлен, последствия не заставят себя ждать. Мой дядя – зять эмира Марокко. Узы родства связывают меня и с лордом Шаарьяром, послом в Альбионе, вскоре он явится сюда. Ну а я ухожу, признав, что рассудок мой помутился.

Только теперь он пытается встать. Он позволяет накидке спасть, дабы подчеркнуть свою небезоружность. Он совершил очередную ошибку, ибо Квайр кратко и победительно усмехается.

– Но вы, лорд Ибрам, кроме прочего, меня оскорбили.

Лорд Ибрам кланяется.

– В таком случае приношу извинения.

– Не пойдет. Я верноподданный Королевы. Вряд ли у нее наберется множество слуг вернее капитана Квайра. Надеюсь, сир, вы не трус.

– Трус? О! Нет, я не из трусливых.

– Тогда дозвольте…

– Что? Сатисфакции? Здесь? Вы желаете скандала, да, капитан Квайр? – Сощурив темное око, мавр натягивает блещущую самоцветами перчатку, после чего его ладонь падает на разукрашенный эфес ятагана. – Вы с вашим сообщником надеетесь меня убить?

– Я призову мастера Лудли в секунданты и предоставлю вам возможность найти такового себе. Мы сразимся в каком-либо укромном месте, если вам того хочется.

– Вы намерены биться честно, капитан Квайр?

– Я же сказал вам, лорд Ибрам. Вы меня оскорбили. Вы оскорбили мою Королеву.

– Нет, сего я не делал.

– Вы опорочили ее имя измышлениями.

– Я говорил про обычные слухи. – Сарацин осознаёт, что поступился гордостью, и прикусывает губу, когда капитан Квайр вновь усмехается ему в лицо.

– Недостойно, а уж великому лорду и подавно, верить таким сплетням. Ну а распространять пересуды черни – уж точно бесчестно.

– Сие я признаю. – Мавр ведет плечами. – Славно, я буду биться. Мне должно отыскать секунданта из отребья? Нет ли здесь джентльмена, коего можно призвать?

– Один лишь мастер Уэлдрейк. Желаете узнать, сколько нектара он потребил? – Квайр остается недвижно сидеть за столом. Лудли отступает, дабы лорд Ибрам мог пройти. Капитан ступает по галерее в направлении коридора, в коем исчез Уэлдрейк, но мавр его удерживает. – Бедняга ни на что не способен.

– Что ж, довольствуйтесь одним из сих, – Квайр кивает на контингент внизу. – За звонкую монету сойдет любой.

Мавр перегибается через перила.

– Мне требуется секундант для дуэли. Крона тому, кто пойдет со мной. – Он показывает серебряную монету.

Лиходей в коже, недавно ходивший драться на улицу, успел вернуться, предположительно через иной вход. У него багровая рожа с парой длинных шрамов на лбу и кровоподтек на лысом черепе; ему рассекли ухо, и он приложил к нему губку.

– Я пойду. Лучше свидетелем, чем участником.

Квайр улыбается.

– Что сталось с твоим противником?

– Сбежал, сир. Но кое-что после себя оставил. – Буян шарит по ближнему столу и показывает отрезанный нос. – Я его откусил. Он хотел его вернуть, найти цирюльника и пришить на место. Я честно его выиграл и отдавать отказался. – Загоготав, он мечет нос в огонь, но тот, недолетев, подрумянивается на изразце.

Лорд Ибрам обращается к капитану Квайру:

– Вы же знаете, каков я? Сир Ланцалот соблаговолил сказать вам?

– Что вы отменно владеете мечом?

– То бишь вы полагаете себя лучшим фехтовальщиком?

Квайр не соблаговоляет ответить.

Отряд покидает таверну с черного входа и продвигается вдоль реки к ожидающей до сей поры карете. Именно она доставила Квайра и Ибрама в «Морскую Конягу». Дрожа, все карабкаются внутрь, и Квайр инструктирует возницу, как добраться до полей Уайт-Холла. Он единожды смотрит за окно на широкую черную реку. На нее падает снег. Мстится, что он медлительнее обычного. Сквозь белую пелену Квайр видит еле намеченный силуэт, огни немаленького корабля, слышит плеск буксирных весел, что тянут судно в док Чаринг-Кросса. Квайр глядит на пасмурного мавра, чей гнев явно обращен, прежде всего, внутрь, подмигивает Лудли, кривозубо скалящемуся в ответ, но не переводит взгляд на солдата с покрасневшей губкой, а тот, явно отрабатывая серебро, старательно вовлекает лорда Ибрама в дружеский разговор.

Карета грохочет по мерзлым рытвинам и поглощается тьмой.

На борту корабля, идущего столь поздно и с такими трудностями вверх по Темзе, сир Томашин Ффинн упирает одну ногу из плоти и вторую из резной кости в тимберсы своего мостика, дивясь тому, что выдох не замерзает перед глазами. Он надеется, что рассветет прежде, чем корабль очутится в доке, ибо не доверяет ведущим его буксирщикам. Огней вокруг не так уж и много, видимые – заглушены ненастьем.

Снегопад погребает весь корабль, арсенал, такелаж, фальшборты и палубы. Ложится на шляпу Тома Ффинна, его плечи; угрожает скользнуть между сапогом и чулком и обледенить оставшуюся ногу, так что и ее придется отнять (другую он отморозил в знаменитом путешествии за полярный круг).

Том Ффинн возвращается после морского разбоя – он называет его сбором пошлины – в Мексиканском море. Он надеялся прибыть к Йольскому Празднеству, затем к Новогоднему Маскераду, но, пропустив то и другое, пребывает ныне в скверном настроении. Все-таки он радостно взирает на свой Лондон, на далекий огромный сверкающий дворец, и даже благодарит парня, что принес с камбуза оловянный кубок горячего рома. Делает глоток, и металл обжигает скрытые бородой губы; Ффинн мычит, и притоптывает, и прикрикивает резким фальцетом на буксирщиков, когда ему сдается, что корабль идет слишком близко к нависающим набережным. Малорослый, корпулентный, багроволицый и помаргивающий сир Томашин обладает при всей своей внешности одним из наиболее проницательных умов в Альбионе. Адмирал в двадцать шесть, он плавал с военным флотом Короля Герна в прежние дни триумфа и грабежа и именно при Герне был прозван Гадом Томом Ффинном – в эпоху, гадами изобиловавшую. Однако его любовь к Королеве ничуть не слабее любви лорда Монфалькона, еще одного из немногих, переживших правление Герна с некоторой честью, и одного из немногих, сохранивших должности при Глориане. Пусть дядя Тома Ффинна бросил к ногам Герна Маврские Калифаты, однако сохранил их, привил им почти тотальную зависимость от Альбиона в том, что касается защищенности и выживания, сам Том Ффинн. Два бунта на огромном континенте Девствии также подавлены Ффинном, удостоверившим тем мощь своей страны; равно и в Катае, в Индии, во всех азийских царствах и на африкских берегах Том Ффинн сражался с абсолютной свирепостью, дабы подтвердить господство Альбиона над землями, сделавшимися ныне протекторатами Глорианы, кои она добросовестно оберегает, возбраняя насилие и взыскуя справедливости для всех, за кого считает себя в ответе. Непостижимые дни для Ффинна, что проникся некогда благоразумным доверием к страху как лучшему инструменту для поддержания Порядка во вселенной; полагал весь новый Закон ненужными издержками, расточительным промыслом, коим, более того, злоупотребляли те же, кому он назначен содействовать; и, однако же, сир Томашин научился уважать пожелания своего Матриарха, неохотно практикует бездеятельность там, где Королева особо воспрещает его телодвижения, и пробавляется исследовательскими путешествиями, включающими скромное попутное пиратство, да и то лишь в случае, если обираемые суда не могут похвастать протекцией наивеликодушнейшей из монархов. Трюмы парусника Ффинна «Тристрам и Исольда» в настоящее время полны: наполовину – сокровищами какого-то западноиндского императора, чьи города Том Ффинн навестил, странствуя по широкой реке, заманившей его на сотни миль в глубь материка, и наполовину – тканями и слитками, что реквизированы у двух иберийских каравелл после длившейся пять часов стычки у берега Калифорнии, западнейшей из девствийских провинций. Том Ффинн намерен вручить сей груз Королеве, но лелеет небеспричинную надежду на то, что Королева позволит распределить большую долю меж офицерами и матросами «Тристрама и Исольды». Ему не терпится получить аудиенцию и по другой причине: он везет весть, коя, он знает, заинтересует Монфалькона и, быть может, обеспокоит Королеву.

Ффинн осознаёт, что заря воцарилась незаметно, настолько густ снегопад. Постепенно горизонт бледнеет, являя дворец, подобный гигантской альпийской вершине, полузавьюженный Лондон, Темзу, лед на коей образуется даже сейчас, когда по ней идет корабль.

Мир бел и безмолвен. Том Ффинн кончает притоптывать, дабы в изумлении узреть столицу Альбиона в сей День Новогодия, начинающий тринадцатый год мирного правления Глорианы, – если верить старому доктору Ди, королевскому астрологу, наиболее значительный и в ее жизни, и в истории Державы.

Том Ффинн делает мощный, возвышенный выдох. Он схлопывает рукавицы и стряхивает с черной бороды крохотные сосульки, мыча от радости при виде родного порта во всем его гордом, мерзлом великолепии; во всем его скоротечном спокойствии.

Глава Вторая,
В Коей Королева Глориана Встречает Первый День Нового Года, Принимает Придворных и Узнаёт о Некоторых Тревожных Материях

Возлежа на белых простынях, в просторном кремовом ночном платье со вшитой серебряной тесьмой – волосы убраны под чепец из льняного полотна, бледные руки украшены лишь двумя парными платиновыми кольцами с жемчугом, – Королева Глориана отбросила выцветший шелковый полог, воспряла и устремилась к окну. На заснеженных лужайках павлины-альбиносы прохаживались вдоль резных тисовых изгородей, казавшихся сим утром мраморными. Редкие хлопья еще падали, укрывая темные следы птиц, однако млечное небо светлело на глазах, и в нем даже обозначилась слабейшая лазурь. Глориана обернулась к юной фрейлине, Мэри Жакотт, стоявшей подле подноса, содержащего завтрак и донельзя груженного серебром.

– Вы весьма хороши нынче утром, Мэри. Прекрасный цвет лица. Подобающий женщине. Но, как я погляжу, вы устали.

В подтверждение леди Мэри зевнула.

– Праздничанье…

– Боюсь, я покинула Маскерад чуть раньше, чем следовало. Вашему отцу понравилось? А вашим братьям и сестрам? Насладились ли они? Увеселители? Они были забавны?

Она задавала множество вопросов, дабы не получить ни единого ответа.

– То была совершенная ночь, Ваше Величество.

Усевшись за изящный столик, Глориана стала приподнимать крышки, чтобы выбрать почки и сладкие железы.

– Холодные погоды. Мэри, вы хорошо питаетесь?

Когда госпожа принялась поглощать пищу, Мэри Жакотт чуть пошатнулась, и Глориана, заметив сие, повела вилкой.

– Возвернитесь ко сну на час или два. Мне вы не понадобитесь. Но сначала подкиньте дров в огонь и подайте горностаевую мантию. Се новое платье, да? Алый бархат вам идет. Разве только лиф тесноват.

Леди Мэри, склонившаяся над огнем, зарделась.

– Я намеревалась расширить его, мадам. – На мгновение она покинула комнату, вернулась с горностаем, одела им широкие плечи повелительницы. – Благодарю, мадам. Два часа?

Глориана улыбнулась, прикончила почки и приступила к сельди – решительно, пока та не охолодала.

– Не ходите к кавалерам и не пускайте их к себе, Мэри, просто поспите. Тогда вы сможете выполнить все ваши обязанности.

– Я так и поступлю, мадам. – Реверанс, и леди Мэри выскользнула из аскетических покоев Королевы.

Глориана нашла, что сельдь ей не по вкусу, и, прервав трапезу, резко встала. Благодарная за непредвиденное уединение, она подошла к зерцалу на стене за дверью. Изучила длинное, совершенное лицо, его изящные косточки. В больших зелено-голубых очах тлела слабая, беспристрастная пытливость. Чепец придавал чертам Глорианы сухости. Она сняла его, высвобождая каштановые локоны, тут же рассыпавшиеся по щекам ее и плечам ее; расшнуровала платье, сбросила горностая и осталась нага, нежна, сияюща. Ее рост достигал шести дюймов сверх шести футов, однако фигура была идеальна, а кожа безупречна, пускай в свое время на ней, как на дубе влюбленных, вырезали дюжину или более инициалов; с девичества ее испытывали почти всеми видами плетей и орудий, истязали огнем, надрезывали, били, царапали – сначала собственный отец или те, кто, служа ему, тщились проучить ее либо покарать ее; затем любовники, что, надеялась она, взнесут ее к единственно важному опыту, коего ей не удавалось вкусить. Она погладила свои бока, не нарциссизма ради, но отвлеченно, вопрошая себя, отчего столь чувствительная плоть, возбуждавшаяся столь искусными способами, отказывалась даровать избавление, коим дарила большинство тех, кому Глориана ее одалживала. Краткий вздох, и платье надето вновь, меха облекли плечи ровно в тот миг, когда надобно откликнуться: «Войдите», – на стук в дверь, и в покоях появилась ее ближайшая подруга, ее Личный Секретарь, ее наперсница, Уна, графиня Скайская. Графиню объяла парчовая марлотта – высокий воротник, короткие рукава с буфами, – полностью скрывавшая шею и оттенявшая лицо в форме сердца, распахнутая и являющая взору юбку-кринолин, червленую и золотую. Серые глаза Уны, умные и теплые, всмотрелись в Глориану – лаконичный вопрос с уже известным ответом, – прежде чем подруги обнялись.

– Гермесом прошу, впредь не посылай ко мне эдаких врачей! – Королева смеялась. – Они всю ночь кололи меня своими крошечными орудиями и столь мне наскучили, Уна, что я забылась крепким сном. Когда я проснулась, их уже не было. Ты пошлешь им от меня какой-нибудь подарок? За их старания.

Графиня Скайская кивнула, всячески разделяя осмотрительность подруги. Пройдя из опочивальни в смежный покой, она отперла маленький секретер и извлекла из него книжку для заметок, откликнулась:

– Италийцы? Сколько?

– Три мальчика и две девочки.

– Подарки столь же ценные?

– Так будет честно.

Уна возвратилась.

– Только что приплыл Том Ффинн. «Тристрам и Исольда» встала в док Черинг-Кросса не далее как три часа назад, и он жаждет тебя увидеть.

– Один?

– Или с лордом Монфальконом. Возможно, в одиннадцать, когда собирается твой Тайный Совет?..

– Выведай у него что-нибудь о природе его нетерпения. Мне не хотелось бы обидеть верного адмирала.

– Он верен тебе одной, – согласилась Уна. – Старики, вскормленные твоим отцом, ценят тебя не в пример более молодежи, ибо помнят…

– Вестимо. – Глориана сделалась холодна. Она не жаловала воспоминаний об отце и сравнений с ним, ибо любила сие чудовище все сильнее по мере того, как он старел и дряхлел, и, в конце концов, научилась ему сочувствовать, понимая, что он слишком ослаб для ноши, кою она едва могла взвалить на себя. – Кому сегодня назначено?

– Ты желала аудиенции для доктора Ди. Она условлена после встречи Тайного Совета. Затем никаких встреч до обеда (с двенадцати до двух) с послом Катая и послом Бенгалия.

– Они оспаривают какие-нибудь границы?

– Лорд Монфалькон подготовил бумаги и решения. Он поведает о них сим утром.

– После обеда?

– Твои дети и их воспитательницы. До четырех. В пять – церемония в Палате Аудиенций.

– Иноземные сановники, да?

– Традиционные дары и заверения Дня Новогодия. В шесть мэр и олдермены: дары и заверения. В семь ты согласилась рассмотреть дело о новых постройках Серого ордена. В восемь ужин: лорды Канзас и Вашингтон.

– Ах, мои романтичные девствийцы! Жду ужина с нетерпением.

– После ужина – лишь одна встреча. Аудиенции просит сир Танкред Бельдебрис.

– Новая метода рыцарственных дерзаний?

– Думаю, что-то личное.

– Великолепно. – Глориана, смеясь, вошла в гардеробную и воззвенела колокольчиком для служанок. – Я буду счастлива пожаловать бедного Воителя по меньшей мере одной милостью; он бесконечно жаждет угодить мне, но знает толк лишь в битве да гимнастике. Ведаешь ли ты хоть что-то касательно его просьбы?

– Я бы решила, что он испросит твоего позволения взять в жены Мэри Жакотт.

– О, с радостью, с радостью. Обожаю обоих. И пожалую его любой милостью, дабы отвлечь от благородного сосредоточения! – Явились фрейлины. Милые девушки, всякая побывала в любовницах Королевы и обрела в итоге должность: не могла же Глориана прогнать тех, кто старался усладить ее и не желал свободы. – Итак, день относительно беспечен.

– Зависит от новостей Тома Ффинна. Он может принести весть о войнах – в Западных Индиях.

– Западные Индии нас не заботят. За исключением Панамы они не пользуются нашей протекцией, слава богам. Разве что они нападут на Девствию – но какая из сих стран достаточно для сего сильна?

– При содействии Иберии?

– О, при содействии Иберии, вестимо! Только, я полагаю, Западные Индии ныне Иберии не верят, ведь столько жителей их послано было на убой. Нет, опасность нам следует искать поближе к дому, дражайшая Уна. – Она наклонилась поцеловать секретаря, пока служанки трудились над корсетом, дабы воспроизвести привычную фигуру со стручкообразным животом, требуемую ее положением. Глориана крякнула и испустила ветер: – Ых-х!

– Пойду сообщу сиру Танкреду, что он благословен.

Уна удалилась, а Глориана продолжила стенать под несколько даже успокоительным гнетом костюма, пока ее приготовляли, как ратоборца, наглухо и опрятно ко дню забот; наживотник и вертюгаль, накрахмаленные, укрепленные проволокой брыжи, шелковые чулки и туфли на высоком каблуке, расшитая нижняя юбка, платье золотого бархата, украшенное драгоценностями дюжины видов и цветочной аппликацией, накидка багрового бархата, отделанная горностаем, волосы пронизаны жемчужными нитями и увенчаны декоративной короной, лицо напудрено, на руках перчатки, на перчатках кольца, держава и скипетр в левой и правой руках, и вот Глориана готова струиться меж государственных дел, окружена, как фрегат чайками, маленькими пажами и фрейлинами (из коих иные держат ее шлейф), движется в Тайную Палату, где ожидают ее советники. Она плывет по коридорам, убранным шелковыми флагами, гобеленами и картинами; коридорами, что декорированы сияющими панно, изображающими сцены триумфов и злоключений Альбиона, зверей, героев, пасторальные сцены, сцены с экзотическими восточными, африкскими и девствийскими пейзажами. И она минует вельмож, что склоняются в поклоне либо реверансе, изливают на нее комплименты, и некоторым она должна адресовать «доброе утро» или вопрос о здоровье; проходит мимо сквайров и статс-дам, конюших, сенешалей, дворецких, лакеев, слуг всевозможных родов. Ее ноги ступают по коврам, мозаикам, плиткам, полированному дереву, кое-где по серебру, изредка по золоту, мрамору и свинцу. Она изящно петляет по Первой, Второй, Третьей Палатам Аудиенций, покачивая юбочным панье, шагает меж придворными и ходатаями, ожидающими ее милостей, и Почетными Гвардейцами, ее личной охраной, отрядом лорда Рууни в багрянце и темной зелени, салютующим ей пиками, лакеи же распахивают двери Аудиенциального Покоя, пересекаемого ею без промедления, – и далее в Тайную Палату, где королевские советники встают, кланяются, ждут, пока она усядется на кресло во главе длинного стола, и возвращаются в прежнее положение: двенадцать джентльменов в мантиях из дорогих тканей и с золотыми цепями на груди.

Помпезное окно за спиной Глорианы проливает свет, фильтруемый тысячью цветов исполинского витража, что изображает Императора и Дань: отец Глорианы запечатлен в виде Короля Артура, Лондон предстает Новой Троей (легендарная цитадель Мистической Британии Златого Века, основанная предком Глорианы, князем Брутием, семью тысячелетиями ранее), что наводнена представителями всех народов мира, приносящими дары, дабы возложить их на девяносто девять ступеней престола Империи, окаймляемого девами Мудростью, Истиной, Красотой и Жалостью, кои образуют сияющую корону. Про себя Глориана полагает сей витраж пошлятиной, но уважение к традиции и память об отце требуют от нее сохранять окно. По шестеро с каждого края темного стола, с гравированными серебром роговыми чернильницами, гусиными перьями, песочницами и бумагой, разложенными перед каждым в строгом порядке, дюжина Тайных Советников Королевы, двенадцать знакомых лиц, восседают сообразно иерархии. Одесную от Глорианы – лорд Перион Монфалькон в черном и сером, с огромной седой головой, полусклоненной, будто он дремлет, Лорд-Канцлер и Верховный Секретарь; ошую – задумчив, орлообразен, с длинной белой бородой, подстриженной квадратом, в коричневых шапке и плаще, в перехваченном поясом дублете, со златой цепью из шестиконечных звезд – доктор Джон Ди, Советник Философии. За лордом Монфальконом – сир Орландо Хоз, арап, тонкий и клиновидный, в сплошном темно-синем, с воспевающим бережливость кружевном воротнике чуть светлее, с цепью из серебра, черные глазки уперлись в бумаги, Лорд Верховный Казначей; напротив, недвижный на манер камня, не подающий виду, но мучимый подагрическими болями, багроволицый строгий старик, достославнейший мореплаватель Альбиона Лисуарте Армстронг, четвертый барон Ингльборо, Лорд-Адмирал Альбиона, в лиловом бархате и белом кружеве, с цепью массивной, почти якорной, на шее, с глазами голубыми, как бледнейшие океаны Севера. Далее справа – Кровий, лорд Рэнслей, Лорд Верховный Камергер Альбиона, с бледно-золотыми брыжами и манжетами, в стеганом орельдурсовом дублете, с должностной цепью, разукрашенной рубинами; затем сир Амадис Хлебороб, Хранитель Королевской Мошны. В шелках в бело-синюю полоску, отвернутых вкруг шеи и запястий, дабы открыть малиновую подкладку, поверх коей покоились огромный просторный воротник и широкие манжеты, из чистого льна; и с серебряной цепью, тонкой и изящной, намеренно перекликающейся с серебряными пуговицами верхнего платья, то был статный, сардоничный, большеротый, темновласый щеголь, серьезно относящийся к своим обязанностям. Он, казалось, изучал ранее не замеченный им аспект окна. На противоположной стороне от сира Амадиса – сир Вивиан Сум, пухл и волосат, в домотканой одежде, делающей его схожим с мелким землевладельцем, Вице-Камерарий Королевы. Совсем близко к сиру Амадису – мастер Флорестан Уоллис, выдающийся ученый, с ног до головы в черном, цепей не жалующий, зато с небольшим значком на груди, с волосами тонкими и длинными, стелющимися по плечам, с губами сильными и сжатыми; он – Секретарь Высокой Речи Альбиона, языка официальных воззваний и церемониала, а равно сочинитель коротких пьесок, что ставили при Дворе. Следующая пара: Периго Стрелдич, Мастер-Конюший, в темно-коричневом, и Исадор Бьюцефал, Военный Секретарь, в кроваво-красном. Оба бородаты, почти близнецы. Последним справа – мистер Оберон Орм, Мастер Королевского Гардероба, в сиреневом и ярко-зеленом не очень-то по сезону, с гигантскими брыжами обоих цветов, подчеркивающими длину его носа и невеликость губ, с намеком на багрянец в белках глаз; слева же – мистер Марчилий Галлимари, смугл, веселый наполитанец в дублете с разрезами, буфами и галунами, что являли глазу разноцветье не хуже заоконного; с завитыми волосами, с брильянтом в одном ухе, смарагдом в другом; с тонкой бородкой клинышком и тенью усиков – талантливый Мастер Гуляний.

Королева улыбнулась.

– Сколь легка и радостна атмосфера в палате ныне утром. Должна ли я понимать сие так, что празднество продолжается?

Монфалькон пугающе восстал из-за стола:

– По большей части, Ваше Величество. Мир спокоен. Как могила – сегодня. Однако сир Томашин Ффинн несет весть…

– Я знаю. Я намереваюсь увидеться с ним по окончании сего собрания.

– Значит, Ваше Величество ведает, что именно он сообщит? – Многозначительное кряхтение.

– Еще нет, лорд Монфалькон.

– Ну же, ну же, мой Лорд-Канцлер! – Доктор Ди соперничал с ним издавна. – Ваш намек столь зловещ, что можно в кои-то веки заподозрить конец света! Вы недовольны тем, что над Альбионом не нависла никакая опасность? Вам надобно дурное знамение? Обратиться ли мне к Талмуду? Состряпать вам катастрофу? Выпустить пару-тройку бесов из бутылей, обнаружить в звездах темное будущее, устрашить присутствующих разговорами о возможных напастях, что нас поразят, если не внимать одним знакам и пренебрегать другими?

Его голос, в сущности лишенный тембра, неизменно наводил кого-нибудь на мысль, что он вещает, как сейчас, сардонически; другие всегда воспринимали его буквально. Так он окружался двойственностью, недоступной его пониманию, и часто бывал весьма озадачиваем иными советниками по той простой причине, что, сам того не зная и не желая (он ничего не мог поделать со своим голосом), озадачивал их.

Перион Монфалькон не озадачился ни в малейшей степени, ибо насмешки Ди были ему привычны. Оба они ничуть не любили друг друга. Лорд Монфалькон, хвастая терпеливостью, внимал исключительно Королеве.

– Ваше Величество, речь о пустяке, что может сделаться орехом, из коего произрастет до чрезвычайности перепутанный корень.

Яростно стремясь избегнуть полномасштабной драмы с участием двух заядлых игроков, Королева Глориана воздела обе руки.

– Тогда, быть может, призовем Тома Ффинна пред наши очи, дабы услышать объяснения?

– Что ж… – Лорд Монфалькон повел плечами. – Вреда от сего не будет. Он за стеной, в Первой Приемной Палате.

– Так велите привести его сюда, милорд.

Лорд Монфалькон вышел из-за кресла и поплелся к дверце за ним, ведшей в комнатку, что отделяла Тайную Палату от его ведомства. Отворив дверцу, он отдал приказ лакею; после паузы о пол ударила деревянная нога Ффинна. Сообразно случаю сир Том чуть подстриг бороду, шляпа его хвастала пятеркой багряных страусиных перьев, с левого плеча свешивалась плиссированная накидка цвета бутылочной зелени, сияли накрахмаленные брыжи, изумрудно зеленел дублет, перехваченный поясом на затянутой корсетом талии, широкие, цвета канавной жижи штанины под коленями стянуты были лентами, белели чулки, посверкивали золотые пряжки на черных туфлях. Сир Том нарядился в лучшее. Маленькие, часто мигающие глаза при виде Королевы чуток расширились, и он снял шляпу, отвесил низкий поклон, неуклюже заковылял на резной ступне, сконструированной таким образом, чтобы в ней удобно гнездилась перепиленная лодыжка.

– Ваше Величество.

– Доброго дня вам, сир Томашин. Мы ожидали вас ранее. Вы попали в бури?

– Во многие, Ваше Величество. Всякую лигу пути. Наш урон был преизряден. Снесло всю снасть, кроме пары стакселей, и мы почти лишились арсенала ко времени, когда показался берег Иберии. Протащились через Узкое море и встали в порту Гавры на мелкий ремонт, после чего двинулись далее. Сие было четыре дня назад.

– Итак, ваша весть из Франции?

– Нет, Ваше Величество. Она лишь получена во Франции. Пока мы стояли в гавани, задерживаемы сверх срока невежами, коих прислали к нам под видом столяров и парусных дел мастеров, в порт зашел преогромный старомодный галеон вёсел на сорок. Он плыл под полонийским флагом, пробудив во мне любопытство, ибо корабль был явно церемониальный, раззолоченный и с золотыми шнурами в канатах и леерах. Галеон тяжело вплыл в гавань и бросил якорь почти по соседству с нами. Заинтересовавшись судном, я послал поклоны его капитану, и, как следствие, тот пригласил меня на свой борт. То был пожилой джентльмен из штатских. Еще и благородный. И радостный ввиду встречи, поскольку он пребывал без ума от Королевы Глорианы и Альбиона и жаждал любых счастливых сведений по обоим пунктам. Он восхвалил нашу землю и ее Королеву и принялся льстить мне, узнав мое имя и вспомнив мое собственное приключенчество.

– Ах, вот они каковы, ваши вести, сир Томашин, – вскинулся доктор Ди с единственной целью досадить лорду Монфалькону. – Мы любимы Полонием.

– Доктор Ди! – Королева полыхнула взглядом, и доктор опал.

– Без сомнения, – продолжил Ффинн, – ибо корабль и посейчас ожидает короля Полония, прибывающего по суше в карете, чтобы взойти на борт и из Гавры отправиться в Лондон.

– С каким же намерением? – Сир Амадис Хлебороб нехотя отвлек глаза от окна. – Самолично король? Без флота? Без какого-либо эскорта?

– Он приплывет в качестве ухажера, – спокойно ответствовал Том Ффинн. – Против того, почти как жених. Ему сдается, если верить моему благородному полонийцу, что Ваше Величество согласится за него выйти.

– Ах. – Косой взгляд Глорианы на лорда Монфалькона выдавал смущение.

– Мадам? – Лорд-Канцлер поднял голову.

– Оплошность, милорд. Я должна была вас уведомить. Я слала письма Королю Полония.

– С согласием на брак?

– Разумеется, нет. Мы списались, пока вы пребывали в лихорадке, в ноябре прошлого года. Пришло письмо от Полонийца. Достаточно формальное. С предложением визита – личного визита короля – по всей видимости, тайного визита, как я ныне думаю, – но, так или иначе, инкогнито. Я согласилась. Два поспешно сочиненных послания, одно заверяло его в расположении к нему нашего народа, другое предлагало посетить нас в начале Нового Года. Ответов не последовало. Возможно, письма заблудились. Его почитают за доброго малого, и мне было бы любопытно с ним встретиться.

– Из чего он заключает – несомненно, трактуя жест Вашего Величества сообразно обычаям своей страны, – что вы готовы услышать его предложения руки и сердца. – Лорд Монфалькон прочистил горло и надавил ладонью на грудь. – И если вы откажете ему, мадам?

– Должно сообщить ему, что он неверно понял наши письма.

– И он заподозрит заговор. Полониец – наш добрый друг. Его империя могущественна, она простирается от Балтики до Срединного моря и владычествует над сорока странами-вассалами. Между нами мы сдерживаем Татарию…

– Мы знакомы с политической географией Европы, лорд Монфалькон. – Доктор Ди провел длинным ногтем по челюсти. – Вы полагаете, что Полониец, посчитав себя отвергнутым ухажером, а то и обманутым влюбленным, отомстит, пойдя на нас войной?

– Не войной, – лорд Монфалькон говорил, будто отвечая на свой же голос, – возможно, что и не войной, однако напряженности в отношениях мы позволить себе не можем. Татария всегда готова. Не станем забывать и про амбиции Арабии.

– Тогда, видимо, мне нужно выйти замуж за Полонийца. – На мгновение Королева Глориана сделалась лихой девчонкой. – А? Спасло бы сие нас, милорд?

– Всеславный Калиф Арабии вскоре нанесет нам Государственный Визит, – раздумывал лорд Монфалькон. – Все говорит о том, что он тоже намеревается сделать предложение. Еще через месяц прибудет иберийский Теократ – однако ему ведомо, что его случай безнадежен, ибо попросту невозможен. Но Арабиец, Арабиец… – Он обрел решительность: – Иного выхода нет! Они должны прибыть вместе!

– Но Полониец неминуем, – указал Том Ффинн. – Он вот-вот будет в Гавре. Еще день или около того – и он встанет в лондонский док!

– Когда он должен прибыть? – Монфалькон шагал туда-сюда вдоль стола, а его товарищи по Совету пытались уследить за ходом и его мысли, и его тела.

– Сорок восемь часов, я полагаю, отделяет его от меня. Я же снялся с якоря с утренним приливом – вчера.

– Итак, у нас есть, наверное, три дня.

– Самое большее.

– Я весьма сожалею, лорд Монфалькон, что забыла поставить вас в известность… – Голос Глорианы был слаб.

Вдруг Лорд-Канцлер выпрямился, прервал размышление, дернул плечами.

– Несущественно, мадам. Нас ждет конфуз, не более того. Нужно молиться, чтобы Полониец задержался чуть дольше и совпал с Арабийцем.

– Но чем сие улучшит ситуацию, милорд?

– Вопрос гордыни, мадам. Если вам нужно уязвить гордыню одного или обоих, наши отношения, естественно, ухудшатся. Но, если Полоний уязвит гордыню Арабийца или наоборот, мы усилимся. Оба не подумают плохо о Королеве, каждый подумает хуже о другом. Как вы понимаете, мадам, я обдумываю не ближайшие проблемы, но потенциальные. Арабия и Полоний составляют маловероятный альянс, но невозможным его не назовешь. У них имеется общая морская граница – Срединное море, – и несмотря на то, что проход в оное недурственно контролирует Иберия, что, в свой черед, спелась бы против нас с Арабией…

– О, извилистость вашего мышления, сир! – Черная рука поднялась, будто отражая удар, – впервые заговорил сир Орландо Хоз. – Один лишь я озадачен? – Он говорил с почтением. Монфальконом он восхищался.

– Озадачены мы все, не считая Лорда-Канцлера, я полагаю. – Королева Глориана зашелестела манжетой. – Но я уважаю его тревоги, ведь он предвидел важную угрозу Державе не единожды. Нам должно предоставить дело вашей дипломатии, милорд. И я буду чтить любое принятое вами решение.

Низкий поклон.

– Благодарю, мадам. Я почти уверен, что казус разрешится сам собою.

– Сир, я полностью виновна в сем злосчастии. Взаимная корреспонденция случилась, когда… Я была обуяна столь многими проблемами… Мне сдается…

Лорд Монфалькон был тверд.

– Королеве объясняться не следует.

– Его считают почти за клоуна, как я нахожу, сего Полонийца, – Лисуарте Ингльборо просвещал окружающих. – По меньшей мере эксцентриком. Странно, что он не прислал эмиссаров. Сделай он сие, мы бы не удивлялись.

– Лорд Ингльборо, как я вижу, говорит чистую правду. – Пальцы Тома Ффинна перебрали плюмаж на шляпе. – Граф Корнёвский – если я верно запомнил его чужестранное имя – выражал примерно то же самое, но не столь прямо. Его господин слаб в государствоуправлении, в основном же им владеет страсть к музыке и прочему подобному. Выражаясь платонически, тамошний народ упадочничает вовсю. В Полонии имеется парламент, представляющий интересы как общин, так и дворян, он и готовит для короля все королевские решения, Ваше Величество, или так говорят. – Маленький адмирал дал себе волю и пронзительно хихикнул. – Странная страна, имеющая короля, но не использующая его, да?

Королева Глориана расплылась в улыбке медлительно, почти завистливо.

– Что ж, мы благодарим вас за сию услугу, Том Ффинн. Располагаете ли вы иными вестями? Касательно ваших приключенствий в Западных Индиях?

– Золотой балласт не покинул нас в штормах, Ваше Величество, и по-прежнему на борту, в Черинг-Кроссе, ожидает вашего соизволения, в трюмах «Тристрама и Исольды».

– Есть у вас опись, сир Томашин? – Обращение сира Орландо Хоза с моряком было весьма теплым.

– Вестимо, сир. – Том Ффинн захромал, извлекая из-за пояса бумажный свиток, и, склонившись торжественнее некуда, вручил его Королеве Глориане. Та развернула документ, но почти всем глядевшим на нее стало ясно, что она смотрит, не читая.

– Достаточно, чтобы построить и оснастить целую эскадру кораблей! – Глориана свернула бумагу и вручила ее лорду Монфалькону, а тот передал документ сиру Орландо. – Не разделите ли вы десятую долю между собой и командой, сир Том?

– Вы великодушны, мадам.

– Десятую – от сего! – Лорд Верховный Казначей раздувал ноздри на манер испуганного жеребца. – Слишком много! Двенадцатую, Ваше Величество…

– За риск столькими жизнями?

Сир Орландо фыркнул:

– Прекрасно, мадам.

Королева Глориана окинула взглядом всю длину стола.

– Мастер Галлимари. Подготовлены ли увеселения для всех сегодняшних торжеств?

– Конечно, Ваше Величество. За обедом ваш слух усладит музыка мастера Павеалли…

– Превосходно. Я уверена, что и все прочее уместно. И платье на сегодняшний вечер уже ожидает нас, а, мастер Орм?

– Каждой пуговицей, мадам.

– А вы, мастер Уоллис, подготовили ли речь на вторую половину дня?

– Две, Ваше Величество, – одну для иноземных посланников, одну для мэра Лондона.

– И мне не нужно ничего решать касательно обеда и ужина, я полагаю. И, сир Вивиан, я сожалею о том, что мы не сможем отправиться на охоту до следующей недели, но молю вас поохотиться без нас.

Тем самым Королева разрядила атмосферу в палате Совета, рассмешив всех, ибо над страстью сира Вивиана подшучивали здесь и там.

Неспешно Глориана поднялась из кресла, даря ответной улыбкой внезапно развеселившихся советников. Они встали, дабы формально выразить уважение.

– Более срочных дел нет? Се была единственная неотложная проблема, лорд Монфалькон?

– Ровно так, мадам. – Старый Канцлер поклонился и передал ей свиток. – Здесь – предлагаемое мною решение для Катая и Бенгалия.

Она приняла свиток.

– Я прощаюсь с каждым из вас, джентльмены.

Согнулись тринадцать ног. Глориана оставила сие поклонявшееся сборище и вмиг оказалась окружена, второй раз за день, пажами и фрейлинами, что препроводили Королеву до собственного ее обиталища, где она смогла провести, к вящей радости, половину часа, наслаждаясь изучением полонийского вопроса в компании своей созаговорщицы по невинности, графини Скайской.

Перион Монфалькон, хмурясь, дал сигнал сначала Лисуарте Ингльборо, а потом сиру Тому; закадычная дружба связывала сию троицу, пережившую тиранию, возврата коей они поклялись избежать. Второпях попрощавшись с товарищами по совету, Монфалькон увлек сих двоих за маленькую дверцу и далее через пространство меж палатами в собственное ведомство. То были огромные залы. Их заполняли книги о Законе и Истории. Иные тома размерами не уступали самому Монфалькону. Залы освещались высокими окнами, задуманными таким образом, чтобы подглядеть занятия здешних работников было невозможно. Рассеянный свет, вливаясь, словно бы застаивался у потолков и почти не достигал пола, на коем трое мужчин стояли теперь близ содержавшегося в образцовом порядке письменного стола лорда Монфалькона.

Лорд-Канцлер вздохнул и, качая головой, почесал мощный нос.

– Она впервые ведет себя столь прихотливо. Оттого ли, что я, занедужив, не вставал с кровати и она ощущала себя покинутой? Поступок глуповатого ребенка. Она не была такой с рождения.

Лорд-Адмирал опер свои косточки о столешницу.

– Возможно, она желает отвести душу?

Том Ффинн отверг сию гипотезу.

– Она слишком хорошо сознает свои обязанности. Возможно, она была не в себе.

– Сие вероятнее. – Монфалькон потер ни с того ни с сего занывшую, словно он побывал в бою, руку. – Но при всем том… вы заметили боль? Не исключено, что в минуты, когда она писала и отсылала письма, она надеялась стать свободной.

– Ни в какое иное время не выказывала она такого помрачения. – Охнув, лорд Ингльборо охватил рукой левое бедро. Его собственная агония грозила вывернуть тело наизнанку.

Лорд Монфалькон сказал:

– Мы обязаны гарантировать, что подобное не повторится. И избавить ее от муки, если сие возможно.

– Ты становишься сентиментален, Перион. – Том Ффинн спокойно произвел смешок, леденивший кровь тысяч людей. – Но как нам решить сию дилемму?

– Она должна отпасть сама собой, – сказал Ингльборо. – Верно?

Монфалькон потряс решительной головой.

– Есть иной способ. Более одного, но для начала я испробую менее драматический. Я привык к подобным манипуляциям. Если б только Королева знала, на что я иду, дабы укрепить Веру в ней и в ее подданных! В данном случае искусство в том, чтобы провести и отсрочить всех ухажеров, сохранить в них надежду, не давать никому настоящих заверений, никого не оскорбить, истощить настойчивых и приободрить удрученных. Так я разыгрываю флирт для Королевы. – И он изобразил короткий, нетипичный для него танец, полагаемый, как видно, исполненным флирта, после чего уселся. – Упаднический Полониец движется оттуда, воинственный Арабиец отсюда. Секрет в том, как позволить им прибыть почти одновременно в надежде, что они столкнутся – взглянут, так сказать, в зерцало и отшатнутся от увиденного, – и удалятся, обиженные.

– Но Полониец явится слишком скоро! – настаивал Том Ффинн.

– Значит, я его остановлю.

– Как?

– Саботажем. Его корабль можно ненадолго задержать в Гавре.

– Он отыщет другой.

– Верно. Тогда ближе к дому… – Стук в дверь, и насупившийся лорд Монфалькон: – Войдите.

Явился юный паж. В вытянутой правой руке он держал запечатанный конверт. Паж поклонился компании.

– Милорд, послание от сира Кристофера, велено передать незамедлительно.

Лорд Монфалькон принял конверт и взломал печати, поспешно вчитался, свирепея.

– Тот, кого я полагал… единственный, кого я считал… и он объявлен убивцем и разыскиваем повсюду. Клянусь Зевесом, я бы с радостью посмотрел, как сей жабеныш прыгает на виселице.

– Твой слуга? – ухмыльнулся Том Ффинн. – Скверный слуга, если верить услышанному.

– Нет, нет. Лучший из имеющихся. Умнее никого и нет. Никого нет и порочнее… но, кажется, он перехитрил самого себя. И арабийский князек тут как тут. Конечно! Арабиец сира Ланцалота!

– Мы бы просветились, Лисуарте и я, – сказал Том Ффинн и мигнул весьма задорно, давая друзьям понять, что его интерес к содержанию письма не столь уж мал. Однако лорд Монфалькон смял послание, затем сжег его, не раздумывая, на решетке, уже черной от былых писем.

– Говорить не о чем. – Он сделался лукав. – Теперь мне должно сплести интригу, дабы спасти моего жабеныша, моего нежеланного знакомца, от обжарки. Как обойти Закон, поддерживаемый нами обоими?

– Нечто тайное и веское. – Сир Томашин Ффинн заковылял к двери. – Ты отобедаешь со мной, Лорд Верховный Адмирал? Или, еще лучше, не пригласишь ли меня на обед?

– С радостью, Том. – Лорда Ингльборо, благороднейшего из выживших, кажется, встревожили слова Канцлера, а равно и его дела. – Богами заклинаю, Перион, ты ведь не намерен возвращать прежние дни твоими кознями.

– Я строю козни исключительно затем, чтобы предупредить подобное возвращение, лорд Ингльборо. – Со всей серьезностью Лорд-Канцлер склонился перед друзьями и пожелал им приятного аппетита, прежде чем дернуть за веревку, пробуждающую к жизни колокольчик, что вызовет из полумрака Лудли, дабы тот передал письмо своему господину, Квайру.

Глава Третья,
В Коей Капитан Квайр Обеспечивает Себе Будущие Спокойствие и Репутацию, а также Получает Нежеланное Послание

Капитан Квайр сел на серой, с сальными прожилками простыне, выпростал лодыжку из одеяла, приставшего к ней на манер подыхающей крысы, вперился в робкую девчонку с корзинкой, вошедшую в убогую комнатуху.

– Латанье?

– Да, сир. Велено забрать. – Корсет, юбки и расшитое платье, слишком роскошные для служанки, очевидно, ее собственных рук шитье. Мощные бедра; черты скромные и чувственные. Квайр прикрякнул.

Облаченный в рубашку, он указал на табурет, приютивший его изорванную, окровавленную одежду, черную, волглую, грязную. Кровь запятнала и рубашку. Квайр отскреб пятна, где их заметил; зачесал тонкие волосы назад, оголив широкий лоб, и залюбовался девочкой, что шла к табурету.

– Одежды для меня немаловажны. Сии одежды. Они суть я. Они суть мои жертвы. Вот почему их надобно стирать и латать прилежно, девочка моя. Как тебя звать?

– Алис Вьюрк, сир.

– Я капитан Квайр, убивец. Меня ищут дрекольеносцы Дозора. Прошлой ночью я умертвил сарацина. Юного дворянина с телом совершенным, безупречным. Ныне оно упречно. Мой меч вонзился в него двадцать раз.

– Дуэль, сир, не так ли? – Ее голос дрожал, она потянулась к рванью.

Он вытащил клинок из-под постельного белья; меч изящной выделки, оружие совершенное, в своем роде лучшее.

– Смотри! Нет, то было хитроумное убийство, замаскированное под дуэль. Мы выехали на поля позади Уайт-Холла, там я его и убил. А ты, я гляжу, премилая маленькая барышня. Прекрасные кудри, каштановые, вьются. Мне нравится. Большие глаза, полные губы. Тебя уже сломали, юная Алис?

Она взяла его бриджи и переложила их в корзину; его спокойные жестокие глаза ощупывали ее корсет.

– Нет, сир. Я надеюсь выйти замуж.

Его уст коснулась почти нежная улыбка, и он дотронулся до плеча девицы нечистым клинком, будто посвящая ее в леди.

– Расшнуруйся, Алис, и позволь мне увидеть твои бутоны. Сей меч… – он погладил им ее горло, – убивал слишком многих. Кое-кого мы честно закололи. Но прошлой ночью, по моему предложению, мавр подвязывал кромки своих одежд, нагнувшись, тут-то я и настиг его первым, под ребра и резкий рывок вверх, удар и отход. Случились свидетели, коих я никак не ожидал столь темной хладной ночью. – Тон Квайра мгновенно сделался горек. – Деревья все заиндевели. Наши фонари были укрыты. Но два солдата, что жальче всего, из Дозора шли мимо – и один из них признал меня. – Квайр направил пальцы свои на шнуровку, и блуза ослабилась, несмотря на возроптавшую от страха Алис. – Они ринулись на меня прежде, чем сарацин толком успел умереть; разрезы на моих плаще и дублете – их рук дело, и порез на бедре тоже. – Он похлопал себя под рубашкой. – Рукав продырявлен сарацином, тот ударил меня ножом с земли, предатель, – я-то думал, он отдал концы, – пока Лудли снимал с него сапоги, отставив фонарь. Отличные, изящные сапоги, только Лудли теперь не может набраться храбрости их носить. Видишь, тут его кровь? И тут, ближе к острию? Се солдат, коего я прирезал перед тем, как сбежал его товарищ. – Квайр приблизил острие к глазу Алис, от чего та будто окаменела; он коснулся клинком ее губ. – Вкуси.

Блуза ослабла вконец, Квайр распахнул ткань. У Алис были маленькие, еще не налившиеся груди. Он обвел один из сосков острием.

– Ты хорошая девочка, Алис. Ты же вернешься ко мне вскорости? Принесешь залатанное?

– Да, сир. – Она вздохнула тяжело, но настороженно и покрылась румянцем.

– И будешь послушной девочкой, правда ведь, и пустишь капитана Квайра первым в твою сокровищницу? – Острие его клинка низверглось из расселины к расщелине. – Все будет именно так, да, Алис?

Смежились очи косули, отверзлись уста-кимвалы:

– Да.

– Молодец. Поцелуй меч, Алис, дабы скрепить наш пакт печатью губ твоих. Поцелуй бренную кровь солдата. – Она приложилась к мечу; в дверь ударили. Квайр принялся за шнуровку, лениво косясь на звук. – Что такое? – Повинуясь запоздалой мысли, он проколол плечо Алис ради оформившейся на глазах красной жемчужины. – Хорошая девочка, – шепнул он. – Теперь ты принадлежишь Квайру. – Он потянулся к ней, обхватил, высосал ранку, затем упал обратно на перепачканную простынь. – Кто там?

– Жена трактирщика. Марджори, сир, с заказанной вами едой и костюмом.

Квайр на миг задумался, пожал плечами и вцепился в рукоять толедского меча.

– Входите же.

Показалась спотыкливая женщина, загрубелая морская корова, одарившая Алис Вьюрк хмурым взглядом, от чего та, кратко вздохнув, присела и упорхнула к двери.

– Вскорости, Алис, – сказал Квайр с нежностью.

– Да, сир.

Взявши темный костюм из-под руки тучной хозяйки, Квайр принялся одеваться в очевидном унынии, а она между тем поставила на сундук в изножье кровати поднос с тушеной бараниной, вином и хлебом.

– Се лучшее, что вы смогли найти, Марджори?

– И мне еще повезло, капитан.

– Тогда держите. – Он вручил ей англь, целый золотой.

– Оно чересчур.

– Я знаю.

– Вы зло без примесей, капитан, но притом щедрый бес.

– Многие бесы таковы. – Он подтащил табурет к сундуку, схватил большую ложку и приступил к баранине. – Сие в их бесовских интересах. – Он поглощал пищу: поджарый, мускулистый, опасный.

Марджори не спешила уходить.

– В «Морской Коняге» была драка, да? Суровое место.

– Не суровее сего, и выпивка там получше будет. Нет, мы сошлись на полях Уайт-Холла. Дуэль, прерванная Дозором, ныне меня ищущим.

– Дурацкий закон, воспретивший мужчинам дуэлировать. И правда, поубивали бы друг дружку, никчемные блевоглоты. Королева слишком мягка.

– Ах, пускай она будет мягка, нежели слишком тверда. – Квайр, давно привычный к поддевкам, инстинктивно соблюл нейтралитет. – Что до закона, он кладет конец убийству, маскируемому под дуэль, а также истощению джентльменов, могущих осчастливить какую-нибудь деву. Господа режут друг друга с устрашающей скоростью. Королева озаботилась сохранностью аристократии. Без дворян мы впадем в развратное будущее, в Хаос!

– О, капитан!

– Сие верно так же, как то, что ваше мясо вкусно. – Лести в его словах не было.

– И то хорошо, чудище вы наше. – Госпожа Марджори скрестила руки. – Что вы делали с казенной барышней?

Темная ухмылка. Квайр положил хлеб в баранину; он знал, что видит возможную пособницу греха.

– Ускорял ее любопытство, пробуждал ее кровь, подогревал на случай, если мне понадобится утеха.

– Вы ее перепугали. У нее есть парень. Сынок Скворцинга.

– Разумеется, я ее устрашил. Таков лучший метод обогатить ее воображение и обеспечить ее любопытство, ибо она захочет проверить себя на мне – и будет всечасно опасаться, что я ее закабалю. А вас, Марджори, я разве не устрашаю?

– Думаю, я могу держать вас в узде. – Однако в голосе ее звучало сомнение, оттого она сжала золото в кулаке. Облизнула уголок рта.

– Я рад, что вы так считаете. – В его словах не было и следа иронии.

– Но Алис Вьюрк – не шлюшка для вам подобных. – Слабо. – Она хорошая девочка.

– Воистину так. Дозор? – Он подпоясал дублет. Скорчился от стеснения; обвязал блеклым ситцем длинную шею. Присел, дабы натянуть ботфорты, зашнуровал их выше колена.

– Неблизко. Но тут дело времени. Многие знают, что вы останавливаетесь у нас.

Он осушил скудный стакан:

– Вестимо, – нашел шляпу, пригладил перышки.

– Вьюрк и Скворцинг? Позволь им спариться, и она снесет странное яичко, верно?

– Оставьте ее ему. У него крутой нрав.

– Ах, Марджори, мое любопытство уже на ущербе. Пусть строят свое гнездышко. – Он коснулся шляпы на голове и чуть ее скосил. Ухмыльнулся, глядя на хозяйку, тонкими губами. – Возможно, я сыграю роль кукушки, позднее, когда придет Весна.

– К тому времени вас повесят.

– Только не Квайра. Кроме того, Глориана никого не вешает. И даже если б Закон изменился, я бы выжил. Ибо я Квайр-ловкач, Квайр-воришка – слишком многое мне еще только предстоит – слишком обильна восхищенная публика, жаждущая моего шедевра. – Он вложил длинный меч в ножны, нож сунул в сапог, стилет поместил за спину. – А еще я Квайр-тень. Мне понадобится накидка.

Она пожала плечами, расплылась в улыбке, будто души не чаяла в злокозненном, очаровательном сыне.

– Внизу. Захватите одну на бегу, вдруг владелец не заметит.

– Спасибо. – Он ущипнул ее руку, выказав благодарность, и она проводила его взглядом – в дверь, в потемки; свет из надлестничного окна на миг отразился в его поблескивавших глазах, после чего Квайр, следуя совету, слетел вниз по ступеням. Она вслушалась: мордобой, перевернутая скамейка, истошный вопль – и приготовилась утешать свежеобворованного постояльца.

* * *

Квайр нырнул в украденный мех, помчался по грязному снегу лондонских проулков, где мужчины и женщины бранились и оскальзывались, а дети катались и хихикали, то исчезая в тумане, то возникая из него, и дыхание мешалось с испарением в торговых рядах, призванных обеспечить недешевыми супами, пирогами и орехами знобимую, отчаявшуюся толпу, что текла мимо. Преследователь слишком охолодал, чтобы гнаться за Квайром долго; тот побежал по Хитроглядской улице, полузабитой сугробами, вобравшими мочу и навоз с обрамлявших ее конюшен, свернул в крытую галерею Рильке, в Тоскующий переулок близ готических стен Платонического колледжа, выскочил на площадь, где замерзший фонтан (Геркулес и Гидра) сиял розовым и зеленым, отражая фонари на стенке какой-то фешенебельной закусочной. Еще арочный пролет-другой, сквозь ватагу играющих в снежки мальчишек, в плотнеющий туман, полумглу-полудымку, прочь от топки клеевара, вон из всего сего – и Квайр наконец вернулся в свои аллеи, замедляя шаг, пока не достиг шелушащейся двери пивнухи под названием «У Горя», кою большинство мужчин предпочло бы обойти. Внюхавшись в хмельную сладость, Квайр дернул дверь и нашел, что она открыта. Оставив волглый хлад за спиной, он вплыл в удушающий жар, и небритые физиономии бросали недоверчивые взгляды поверх ссутуленных плеч, поскольку не бывало у Горя клиента, не промышлявшего воровством либо попрошайничеством; жиганы и прочие злодеи высокого полета пивнухи чурались, что устраивало Квайра, ибо не врагов он находил здесь, а одних поклонников, ну или тех, кто питал к нему легкую, неопасную зависть и не стоил внимания. На том конце длинного узкого помещения развалился за стойкой сам омерзительный Горь с кувшинами пива и сидра и кошелями фартингов и полпенсов, слева же от него, опираясь на слияние бара с черной балкой, вделанной в оштукатуренную по драни стенку, неровнозубо лыбился Лудли, причем из-под кожанки, снятой им с мертвого дозорного, торчал меч.

Квайр был захвачен врасплох. Он приблизился к стойке, отмахиваясь от кружки, кою предлагал Лудли.

– Уже здесь? Ты навестил нашего друга, как я просил?

– Вестимо. Я только оттуда.

Квайр выпростал руку.

– Документы, что спасут нас от дальнейших пряток, у тебя?

Лудли поскреб выдающийся зуб и потряс головой, в глазах тлело смущение.

– Как? Мы лишились покровителя, всего разом? – Квайр выдал против воли толику раздражения, а то и ужаса. Он поднял руку и приобнял Лудли за костистые плечи.

– На сей раз он отказался давать письмо. Капитан, дело серьезное. – Лудли пришептывал, хотя Горь, наученный тактичности опытом, отступил на дальний конец стойки и подсчитывал медь.

– Я думал, он желает, чтоб его азийца убрали.

– Он называет работу топорной. Выражает великое порицание.

Квайр был согласен. Он вздохнул.

– Такой она и была. Но причина в случайности, в Дозоре. Ты заплатил лиходею? Карлю?

– Полуангль, как было условлено. – Лудли показал расщепленную монету на ладони и ухмыльнулся. – Вот его.

– Ты убил Карля?

– Нет. Я отыграл полуангль в кости, перед тем как покинуть покои нашего друга. Жуткий страх обуял лиходея из-за охоты Дозора, и думать головой он не мог. Я был добр с ним, капитан, как вы и хотели. Теперь он владеет всеми сарациновыми пожитками и, к гадалке не ходи, постарается заложить какое-нибудь колечко, ну или тот кортик с каменьями.

– Он выдаст нас, конечно, как только его поймают, – Квайр приложил ладонь к широкой челюсти. – Большего я не ждал. Но без бумаг наше алиби – пустышка.

– Горь скажет, мы были у него. Или Аттли в «Морской Коняге».

– Не пойдет. Кто им поверит? Нам нужна могущественная подпись нашего покровителя. Он ни в какую ее не нацарапает?

– Он разозлен. Велит вам сдаться Дозору. Потом инквизиции сира Кристофера Мартина. Вам надобно заявить о сговоре против вас, о злокозненности Карля – рядового лиходея. Что-то о похищенных шляпе и плаще – ваших. И так далее.

– И меня вышлют.

– Нет. Если вы легки на подъем, наш друг пошлет сиру Кристоферу доказательство того, что вы пребывали где-то еще – по делу Королевы, – и вы на свободе. Только, говорит он, действовать нужно без промедления: вы ему нужны – срочное задание. Следует очистить вас от подозрений прежде, чем вы приступите, или же его планы запутаются. Видите?

– Вестимо, но, быть может, он запутывает меня.

– К чему такая сложность?

– К тому, что ему известно: меня трудно убить. Может, он использует ситуацию, чтобы сослать меня подальше. Но нет, его схема пахнет чем-то еще. Всякий паук плетет свою сеть, и только впоследствии плетение выдает мастера.

– Значит, вы препоручите себя людям сира Кристофера?

– Выбора нет, Лудли. И все же досадно тратить время, особенно если ждут срочные дела. А спать когда?

Лудли, неся кожаный кубок к искривленным губам, выразил изумление, будто никогда не воображал господина иначе нежели бодрствующим.

Глава Четвертая,
В Коей Джон Ди, Доктор и Волхв, Размышляет о Природе Космоса

Зябкий свет, вступавший в высокие окна куполообразной крыши, заливал Аудиенциальный Покой блистанием. Каждое окно заключало в себе радугу цветного стекла: абстрактные узоры, усложненные и геометрические на манер снежинок. В огромной круглой комнате не имелось ни тени нигде, кроме разве только трона: портьеры укрывали дверной проем, в кой Глориана входила по церемониальным случаям. Дверца вела также в ее Покой Уединения. Филенчатые, украшенные по преимуществу пасторальными сценами в светлых цветах (салатовый, бирюзовый и юфтевый) стены, бело-серебряны, загибались, образуя крышу. Шесть дверей придавали Тронной Зале обманную шестигранность, но и между ними бывали портьеры – как непримечательной расцветки, так и гобелены. Лакеи застыли при основных дверях, высоких, двойных, разрисованных, как филенка, сквозь кои шествовал ныне досточтимый Ди, белобородый, в ученейших шапке и мантии, с чертежами под мышкой, в очках, водруженных, как инсигния, на нос, с плечами согбенными, словно под грузом знания, однако ростом почти с саму Королеву, шествовал вослед своей государыне, замечая, что та устроила частный прием, не отмеченный ничьим присутствием, кроме Уны, графини Скайской, улыбчивой и в голубом, а также лорда Монфалькона, массивного и камнеликого, казавшегося, впрочем, необычно возбужденным и явно желавшим присутствовать где-нибудь, лишь бы не здесь.

Королева Глориана расположилась на подбитом ватой златомраморном троне: абрис очерчен чистым светом свыше, лицо обрамлено высоким газовым воротником на проволоке, камзол златого бархата перемигивается всеми своими драгоценностями.

– Вы принесли свои диаграммы, доктор Ди?

Тот махнул бумагами. Лорд Монфалькон быстро потер нос и перевел взгляд с Королевы на волхва. Заодно с большей частью современников он считал Ди шарлатаном, а его назначение Советником Философии – женским капризом. В отношении Ди Монфалькон был агрессивно скептичен, того же, в свой черед, скепсис Канцлера почти изумлял.

– Вы обещали описать ваши космологические теории в подробностях, – напомнила Ди Королева, – и графиня Скайская их выслушает. Лорда Монфалькона мы пригласили из желания расширить его сознание.

Лорд-Канцлер зарокотал и вздохнул.

– Я предпочел бы напомнить Ее Величеству, что дела мои неотложны. Полониец…

– Разумеется. Мы задержим вас на пару мгновений. – Она глядела на огромные часы с серебряной филигранью на дальней стене против трона и словно качалась одновременно с маятником, как под гипнозом. Аккуратными пальцами оправила юбку, жестом направила Уну на кресло подле балдахина, бровью вопросила лорда Монфалькона, не займет ли он кресло по другую сторону, пожала плечами, когда тот потряс головой, и одарила своего волхва улыбкой.

– Надобна вам помощь с чертежами?

Ди промокнул влажный лоб. Помещение отапливали трубы под плитами – на ромейский манер.

– Мальчик?

– Здесь паж лорда Ингльборо, дожидающийся возвращения господина. – Она указала на алую портьеру, что полузанавесила полированную дверь. – Там.

Графиня Скайская поднялась.

– Я его приведу. – Она подплыла к портьере, рывком отворила дверь. – Ах, Клочок.

Сладкий голос из-за двери.

– Доброе утро, ваше сиятельство.

– Просим тебя, Клочок, присоединись к нам. – Голос Уны дышал теплом. Мало кто при дворе не очаровался мальчиком лорда Ингльборо.

Вошел Клочок, изящный и крохотный, в малахитовом костюме, с брыжами и в накидке, то и другое тоже зеленое; с нефритовой шапочкой в руке. Кудри его, коротко подстриженные, были почти белы. Он красиво поклонился и взглянул на доктора Ди большущими карими глазами, светившимися умом и учтивостью.

– Мастер Клочок, посодействуйте доктору, пожалуйста.

– Сир? – Клочок явился пред очи Ди и явно не смутился, когда волхв протянул к нему исключительно длинные пальцы, дабы похлопать по голове.

– Хороший мальчик.

Доктор огляделся, узрел буфет и разместил на нем большинство чертежей; выбрав один, возвернулся к подножию балдахина.

– Возьмись за край, парень. Так. – Клочок радостно повиновался. – Чуть отступи. Молодец. – Они развернули чертеж и застыли с ним посредине, демонстрируя его Королеве, что сообща с графиней подалась вперед, в то время как лорд Монфалькон неотрывно и с некоторой тоской взирал на дверь Тайной Палаты.

Благоухание Королевы достигло ноздрей доктора Ди, и он ощутил дрожь в старческих коленях. Двенадцать лет он любил ее, вожделел ее. Вряд ли выдавался миг, даже во время глубиннейших его созерцаний, когда он не желал ее; однако ему недоставало средств ей о сем сообщить. Ибо он заимел репутацию мудреца, наставника, метафизика столь давно, что без остатка попал в ловушку собственного амплуа и не осмеливался оставить его из боязни разочаровать Королеву. Он любил ее слишком сильно, чтобы рискнуть подобным разочарованием. О, мадам, думал он, если б я только мог принять однажды ночью иную личину, стать бесом, злодеем, вкрасться в вашу опочивальню и доставить вам то, чего вы жаждете. Чего мы оба жаждем, клянусь богами… Он осознал, что ему задали вопрос.

– Мадам?

– Сии сферы? – молвила она. – Все сии пересекающиеся круги. Се иные миры, да?

Он вперился в собственные чертежи.

– Да, мадам (отчего ее одежды шелестят столь искусительно?), грубая схема – без конкретики, только ради демонстрации теории. Центральная сфера – наша, хотя центральна она не более, нежели наша собственная в знаемой Вселенной, – остальные же (эти брови!) представляют миры, существующие параллельно нашему (ах, и в одном из них Ди наверняка господин, а вы рабыня) и отзерцаливающие его, быть может, в точности, быть может, с превеликой погрешностью; на иных мирах континенты там, где у нас моря, кое-где доминирующий вид произошел, например, от обезьян – вообразить можно что угодно…

– Какими путями сии миры достижимы? – бросил вызов лорд Монфалькон. – Где вы их видели?

– Я не видел их, милорд.

– Вы знаете путников, видевших их? Моряков?

– Не моряков, но, может быть, – да, путешественников…

– Они прибыли на корабле?

– Бо́льшая их часть – нет, милорд.

– По суше? – Лорд Монфалькон расправил плечи, изготовившись к усугублению распри.

Королева Глориана рассмеялась.

– Уймитесь, лорд Монфалькон. – Она восторгалась необычной придирчивостью величайшего своего министра. – Вы дурной ученый, сир!

– Я желаю знать, мадам… – веско, развернувшись к ней, – ибо мое дело – защищать вашу Державу. Иначе говоря, мне должно быть осведомленным о любых возможностях атаки.

Джон Ди улыбнулся.

– Думаю, сии миры навряд ли могут грозить нашей безопасности, милорд.

– Никоим образом, доктор Ди? – Лорд Монфалькон воззрился на волхва со значением.

– Я не могу вообразить ничего подобного. – Невинно.

– Вы тратите свое и наше время, милорд. – Глориана демонстрировала мягкое нетерпение. – Се только теории доктора…

– Основанные, однако, на некоторых фактах, Ваше Величество, – пробормотал Ди.

– Разумеется… – Она взяла скипетр.

– Как сии путники достигают наших берегов? – Чем шире улыбались вокруг, тем упрямее делался лорд Монфалькон.

– Сферы, я уверен, порой пересекаются. Когда такое происходит, путники являются поневоле, сами того не желая. По крайней мере большинство. Есть и те, кто, применяя некие неизвестные нам уловки, прибывают умышленно, может быть. Однако, сир, мы слишком удалились от того, что я представляю на правах чистой идеи и не более. Сам Платон рассуждает…

Лорд Монфалькон выдохнул сквозь зубы. Положил руку на пояс.

– Полагаю, я не столь туп. Я изучал классику. Обо мне говорят, более того, как о человеке проницательном, и все-таки я не понимаю!

– Вы попросту не желаете понимать, вот и все. (О, сей остолоп ведает о моих чувствах! Он осознаёт, что в действительности я желаю познать лишь один предмет – ее легковозбудимую плоть…) Я предлагаю, Ваше Величество, продолжить сию дискуссию как-нибудь потом.

– Нет, нет, нет. Вперед, доктор Ди. – Глориана пристукнула королевским жезлом.

– Да, Ваше Величество. (Вперед, вестимо! Вперед к встрече вашей теплой кости с моей…) У меня есть еще один план, более подробный, района нашего космоса. – Он придвинулся к Клочку, сворачивая схему по мере сближения с ним, вытащил краешек из мягкой руки парня, продефилировал к буфету и, отыскав другую схему, вернулся. Вновь мальчик и мужчина задвигались, словно бы танцуя, дабы показать следующий рисунок. – Вот знакомые созвездия, обозначены красным. За ними те же созвездия, но под другим углом, синие – затем снова созвездия, черные, – и снова, и снова, желтые и зеленые. Красное созвездие можно наблюдать невооруженным глазом. Созвездия других цветов могли бы существовать, не будь они отделены от заурядного восприятия некоторой преградой – слоями эфира, не исключено, укрывающими одно от другого. (О, сии пальцы! Ее руки! Щекочи они теперь мое мужское естество…) Я не наблюдал подобных созвездий, лорд Монфалькон, в телескопы. Се теоретические созвездия. Само собой разумеется, поступали разного рода сведения. И сейчас я алхимически разрабатываю средства, дабы пересечь барьер между одним миром и другим, но покамест почти не преуспел.

– Вам нет нужды защищать себя от невежества лорда Монфалькона, доктор Ди. – Королева Глориана подалась в сторону своего Канцлера, умиротворяя его жестом, как умиротворила своего Философа словом. – Кажется, вас что-то отвлекло, доктор Ди?

Он поднял взгляд, пытаясь умерить огонь, бушевавший у него внутри. Вопрос он пропустил мимо ушей.

– На протяжении многих лет ко мне приводили людей, милостивое Величество, походивших на безумцев. Сии мужчины и женщины как один утверждали, что происходят из других миров. Я нашел их рассказы логичными и сообразными, а их самих вменяемыми, за исключением единственного, основополагающего заблуждения, будто сей мир – не их собственный. Я просил их изобразить для меня сии сферы. Все они, по сути, таковы же, как наша сфера. Именования народов и континентов подчас разнятся. Описываемые общества – чужеродные и варварские. – Он скатал вторую схему, удалился к буфету, приковылял обратно с третьей. – Взять сию сферу, например. Подобна нашей, но не совпадает в деталях. – Клочок взялся за левый край, Ди за правый, дабы продемонстрировать подробную карту земного шара. – Видите? Названия не слишком-то наши, хотя кое-какие соответствия имеются. Сию схему нарисовал мне бедняга сумасшедший, притязавший на господство над всеми Германскими землями, некий император Шарлемань, он обладал значительными колдовскими способностями…

– С умыслом в отношении Альбиона? – Серый голос.

Педантичным лордом Монфальконом пренебрегли. Уна, графиня Скайская, изучала карту с великим тщанием. Можно было решить даже, что та ей знакома.

– Очень хорошо.

– Фантастично, вы хотели сказать, миледи? – вопросил Ди.

– Как вам будет угодно.

– Полагаю, сии контуры правдивы. Карта – единственная полная в моем распоряжении. Мой информатор, как нарочно, был одержим картографией. Мне еще предстоит, милостивое Величество, нанести на координаты географию каких-либо других сфер. – Он позволил Клочку свернуть сию последнюю карту и поместить ее в кучу с предыдущими. – Однако же на основе поступивших ко мне сведений я могу составить схему – общий план, обозначающий позиции данных сфер и их возможное отношение к нашей собственной. Мы пребываем в центре (вновь ради удобства рассуждения) водоема. Наши действия заставляют воду рябить и закручивают в ней водовороты. Мы, по большей части, знать не знаем о сих колебаниях, разве только случай, завихрение струй, сиюминутное течение доставляют нам доказательства. Подобных доказательств страшились наши предки. Бесов, ангелов, полтергайсты, пикси, эльфов, богов и их промысел считали они причиной разрывов в нашем упорядоченном мире. И сегодня есть те, кто полагает благородного музыканта лорда Кавдолона демоном, ибо тот столь внезапно явился в нашу сферу, рассказывая о странных землях и событиях и дивясь виденному (леди, если б губы ваши коснулись сего набухающего плода), однако вскоре успокоился и рассудил, что сбросил наши чары – ну или вуаль сновидения. Как я сказал, иные из сфер отнюдь не разнородны. Их истории, более того, обладают схожестью, – там есть другие Глорианы, другие Ди, другие Лорды-Канцлеры, вне всякого сомнения, – тени, порою бледные, порою искаженные, наших здешних «я».

Глориана окинула взглядом расстояние.

– Доктор Ди, думаете, нам стоит однажды отправиться в путешествие между сферами?

– Я бьюсь, всечасно, мадам, над сей самой проблемой (ваши губы, затем и ваши ноги раздвинутся ради меня) и надеюсь однажды изобрести средства для свободного перемещения от сферы к сфере, дабы щукой метнуться в незнаемое под гладью водоема.

– Колдовство! – проворчал лорд Монфалькон. – Разве не к нему извечно приводит ваша арифметия и прочая геометрика? Изволите видеть, высокое Величество, отчего я воспретил бы сии науки, – впрочем, на грамотее-заблужденце вины нет. – Злобный взгляд искоса.

Доктор Ди равнодушием отослал его обратно.

– Таково наше пожелание, – пробормотала Глориана, – чтобы при нашем Дворе изучались любые искусства.

– Пусть тогда Королева обеспокоится сохранностью ее Державы, дабы не обнаружить ту разорванной на куски враждующими демонами, влекомыми к нашей сфере экспериментами доктора Ди. – Тон лорда Монфалькона не содержал особой убежденности.

– Моя государыня, – шаткий поклон от Ди, – Наука каббализма…

Шевеление ее ноги.

– Полагаете ли вы подобный исход вероятным, доктор Ди?

Он поклонился вновь, жадно глотая вдох-другой. (Зевесова кровь! Сии рейтузы однажды превратят меня в евнуха!)

– Государыня, я бы не стал его опасаться. Бесы суть имя, кое мы даем сущностям, чье происхождение для нас темно. Немногие путешественники, одолевшие междусферие, – мужчины и женщины, как и мы. Иногда они считают, что переродились в прошлом или в будущем; порой полагают нашу сферу Небесами, порой Адом. Посети мы против воли их собственные миры, несомненно, нам пришлось бы воспринять те в схожем ключе. (Клянусь, ваши груди расцветут под жаром языка моего).

– Загляните в свою душу, мадам! – По существу Канцлер адресовался к сопернику. Предостережение. – Темная тропа доктора Ди неминуемо оканчивается Преисподней.

Ди очевидно изумило упоминание суеверия предшествующего века – сии слова мог изречь Монфальконов дед, знаменитый искатель ведьм. Доктор испробовал дипломатию:

– Вселенная, мадам, по вероятности, не наша забота. (Овладеть ее ягодицами в любви и боли!) Наша планета и ее аспекты, ее тени и без того неоднозначны, и нет никакой нужды витийствовать о проблеме соперничающих сфер. (О, да она ведь вселенная, матерь галактик, – я сжимал бы ее соски до тех пор, пока она не вострубила бы Последней Трубой!) Если мой Лорд-Канцлер призывает к бдительности…

– Мой долг – защищать Державу во всей ее полноте – включая вас, доктор Ди, – наилучшими из доступных мне методов. – Монфалькон насупился, и тяжелая одежда его прибавила складок.

– Я уважаю вашу искренность, милорд. – В голосе Ди послышалось замешательство. – Однако вы кажетесь необычно встревожены тем, что в конечном итоге сводится лишь к обсуждению вероятностей.

Монфалькон всхрапнул.

– Я имею дело с вероятностями. В данную минуту я рассматриваю множество таковых.

– Вы взволнованы, милорд, ибо мы удерживаем вас от исполнения Долга. – Глориана, впечатлившись видом Монфалькона, наконец решила его умиротворить. – Вы можете к нему вернуться.

– Мои благодарности, мадам. – Поклон, молниеносный неодобрительный взгляд на Ди, и Монфалькон скрылся в своих таинственных покоях.

– У меня не имелось намерений… – начал Ди, чуть покусывая губу; седая борода плашмя лежала на его груди.

– Лорд Монфалькон отвлекаем делами. Однако же вам понадобится золото. Полагаю, его придется извлечь из Королевской Мошны, ибо Совет никогда не согласится – с какой стати? – покровительствовать вашей Науке. Я поговорю с сиром Амадисом, и вы поведаете ему о своих потребностях.

– Благодарю вас, о мадам. (Потребности, потребности! Ах, если б она знала!) Если бы я мог найти, скажем, в наших бедламах двух человек, бредящих той же логикой, я мог бы провести с ними испытания. Гермистонский тан предлагал мне помощь.

– Его считают бахвалом и шутом! – Графиня Скайская гладила бархат подлокотника. – Ох уж сии его россказни о приключениях в сказочных царствах! В лучшем случае он посредственный виршеплет и жалкий враль, разве нет?

– Думаю, что нет, ваше сиятельство. Он располагает пленниками. Трофеями.

– Мы видали их при Дворе. Безмозглые дикари. Полоумные. Всего-то. – Уна улыбалась. – Никудышная забава. С его, тана, стороны вульгарно предполагать, будто его жертвы развлекут Королеву.

Ди помстилось, что он уловил в голосе графини Скайской нечто большее, нежели простой скепсис. Она словно испытывала доктора.

– Среди них был волхв, что явился и удалился, – сказал Ди осторожно, тихим голосом, – по имени Кальостро. Он возник внезапно, исчез столь же быстро. Се человек, что странствовал сквозь сферы по своему хотению. Я беседовал с ним. Я учился у него. Была еще женщина, Монтес…

– У нее мозги безнадежно набекрень, доктор Ди, – сказала Королева Глориана. – Мы имели с ней беседу. Бедняжка совершенно невменяема. А ее наряд! Работа чокнутого маскодела, сбежавшего из одной с ней лечебницы!

– Я все-таки поверил ей, Ваше Величество, хотя и согласился бы с тем, что выглядела она весьма ординарной безумицей. Ее притязания и утверждения были привычным бредом.

– Где она сейчас? – вопросила графиня Скайская.

– Кажется, присоединилась к бродячей фиглярской труппе, но умерла близ Линкольна.

Уна закрыла лицо ладонью.

– А ваш германский Император? – Королева Глориана жестом велела Клочку присесть на ступеньке у подножия балдахина. – Он еще с нами?

– Адольфий Хиддлер, Ваше Величество? Наложил на себя руки. Мне он нравился более всех. Блистательный варвар, алкал знаний и в алхимии, и в географии. Надо думать, сюда его занесли алхимические эксперименты. Ученый в своем роде, он утверждал, что завоевал весь мир.

Королева Глориана приложила палец к улыбчивым губам.

– Тише, доктор Ди, да не услышит вас лорд Монфалькон. Вы будете держать нас в курсе ваших экспериментов?

– Всячески, мадам (О, напряженье! Единственный эксперимент мне надобно совершить, прежде чем я умру! Единственный инструмент назначен для моей на нем игры. Я заставлю вас петь, как Орфееву лиру…), и благодарю за проявленное любопытство.

– Нам всегда интересны изыскания, что способны умножить наши знания об окружающем мире, но вы должны быть осторожны, доктор Ди. Предостережения лорда Монфалькона могут оказаться правдивы. Из иных миров можно вызвать демона, коего мы не удержим в узде.

– Не дерзайте углубляться в сказочные территории, не известив нас о маршруте, сир, – прибавила графиня Скайская с дружеской улыбкой, – и не вверяйте себя с вящей готовностью хлипкой машинерии Гермистонского тана.

– И еще механическим драконам его приятеля мастера Толчерда! – Глориана рассмеялась. – Бедный Толчерд! Отдает своим игрушкам всего себя. Я вынуждена была отвести под их хранение несколько залов. А он все время делает новые! Вы же видели телескоп, доктор Ди, что Толчерд изготовил для наблюдения за обитателями Луны? Их повадки экстравагантны, и, признаюсь, они развлекали нас какое-то время, но такие штуки приедаются слишком быстро. Впоследствии до наших ушей дошли вести о том, что Толчерд сооружает корабль, дабы доставить себя на Луну.

– Из справедливости к мастеру Толчерду, – изрек Ди, – скажу, что он был полезен мне в определенных делах. Он весьма искусен как ремесленник и способен сделать почти все, что я ни попрошу.

– Он живет с одной целью: создавать более и более новых фантастических штуковин. – Смех Уны вторил Королеве. – Его не волнует, используют их или нет. Королева принимает его дары, любуется ими, шлет их прочь под стражу. Он счастлив соорудить нечто следующее. Одних только механических бестий и птиц у нас два десятка – всякая изощреннее предыдущей!

Доктор Ди приступил к сворачиванию схем. Его лицо покраснело, бороду мрачил пот.

– Я не собиралась слишком уж высмеивать мастера Толчерда, – молвила Уна. – В действительности я уважаю его подарки…

– С вами все хорошо, доктор Ди? – Королева явила заботливость.

– Хорошо? Вестимо, мадам. (О, боги, если б только я расхрабрился настолько, чтоб оторвать вас от трона, повергнуть на сей пол, погрузить плоть в плоть…)

– Вас лихорадит?

– Нет, мадам. Вероятно, здесь слишком жарко. Мои собственные покои прохладнее. (Поневоле, иначе я вспыхнул бы пламенем!)

– Вы присоединитесь к нам позднее, за обедом?

– С вашего позволения, мадам (но я бы лучше пожевал ваше сладкое плечико). – Он поклонился и задохнулся. – Ох!

– Доктор Ди?

– Увидимся на обеде, мадам! – Его голос был резок; в неистово развевающейся накидке бежал он из Тронной Залы в коридор, ответвлявшийся влево, бежал склоня голову, будто изо всех сил противясь мощному ветру, и, когда леди Блудд, красивая юная пропойца, умнейшая из ученого люда, свернула за угол и обрушилась, икнув, прямо на него, он не узнал ее и вознамерился столкнуть с пути.

– Добрейшее утро, доктор Ди!

– Прочь, благая дева, прочь!

Но она вцепилась в его колет, и наконец он узрел ее лицо.

– Совета, добрый мой мудрец, молю.

– Совета?

– По философскому вопросу. – Глянцевый бодрый взгляд снизу вверх. Теплая рука обняла его талию, ибо леди Блудд нуждалась в опоре.

– Ага! – Привлекательнейшей замены он и вообразить не мог. Он сделался добрым доктором. В свой черед стиснул ее плечи. – В мое жилище! Шире шаг, леди Блудд, и клянусь, вы станете сочиться моей философией.

С любезностью он помог ей одолеть лестницу, ведущую в Восточное Крыло и его башню, где, традиционалист до мозга костей, он содержал свои мастерские, свою лабораторию.

Глава Пятая,
В Коей Капитан Квайр Тайно Доставлен во Дворец и к Лорду Монфалькону, дабы Получить Известие о Безрассудном Поручении

Лорд Брамандиль Рууни, огромен и жовиален, капитан Почетных Гвардейцев, Охранитель Королевы, принял под свою ответственность Квайра (с головой в капюшоне, как у вспыльчивого ястреба) из рук людей сира Кристофера и немедленно стал расчесывать и прихорашивать ежившегося соглядатая, чьи одежды (с чужого плеча) впитали более чем солидную толику содержимого темницы Маршалси: навоз и солома с плесенью наделяли Квайра ароматами давно заброшенного скотного двора.

– Так не пойдет, если уж тебе понадобилось предстать пред великим лордом Монфальконом. Хотя, к чему скрывать личность эдакого хмыря, я никак не возьму в толк.

Круглое красное лицо сияло над алыми брыжами, багровые руки выпрямляли Квайров воротник, между тем капитан уже обещал себе, что, если лорд Рууни когда-либо впадет в немилость лорда Монфалькона или забредет однажды в воровские клоаки города, Квайр даст себе ровно сорок восемь часов на его убийство и проявит милосердие лишь на шестидесятой секунде сорок восьмого часа, и сейчас улыбался под капюшоном, почти присев в реверансе, сгорбясь под хваткой великана.

– Спасибо вам, милорд. Премного обязан, милорд.

Он смолчал, когда Рууни изъял из ножен его добрый меч.

– Останется тут. Никаких мечей при Дворе, исключая таковые Гвардейцев Королевы и ее Воителя. – Рууни хлопнул по своему. – Пошли. – Скорым шагом по коридору, рука на кисти Квайра; полуослепленный капитан вынужден был бежать, страдая после битья тюремщиков и скамьи и камней узилища, в коем провел всю ночь.

– Чуть помедленней, милорд. Мне нехорошо.

– Лорд Монфалькон горит от нетерпенья тебя узреть. Видимо, тщательнее допросит тебя касательно сарацина. Тебе повезло – лорд Монфалькон замолвил за тебя словечко, сказал, что ты в ту ночь наведывался по его делам в деревню Ноттинг и за тебя приняли похоже одетого негодяя. – Скользя взглядом по драному лоскутью, лорд Рууни смаковал пересказ, как он сильно подозревал, компендия сплошной неправды. – Я вот не испытываю особой любви к сарацинам. И к убивцам, – добавил он благочестиво, – чем бы те ни руководились. Королева ясно высказывалась по сему вопросу.

– Всецело согласен, милорд. – Одышливый Квайр держался за бок. – Опасаюсь за шов.

Полные уста лорда Рууни бились друг о друга, точно губы перегревшегося жеребца.

– Почти пришли, парень. – Они достигли вместительного холла, Третьей Приемной Палаты, вдосталь широкой для изрядной рыночной площади; здесь разбившиеся на группы вельможи беседовали, проявляя к спешащей паре лишь поверхностный интерес. Лорд Рууни приветствовалто одного, то другого. – Сир Амадис. Добрейшее утро, мастер Уэлдрейк. Леди Блудд.

Капитан Квайр, с другой стороны, заботился о том, чтобы не узнать немногочисленных знакомцев, однако лицо под капюшоном привлекло внимания больше, нежели лорд Рууни. Они шагали теперь по срединной галерее, свернули прежде, чем добрались до дверей Тронной Залы, и подошли к двери, у коей была видна единственно ручка, ибо остальное скрывал гобелен. Лорд Рууни постучался. Их пустили внутрь.

Лорд Монфалькон стоял пред огнем к ним спиною, ссутулив плечи воина.

– Рууни?

– Мой Лорд-Канцлер. Он здесь.

– Я благодарю вас.

Лорд Рууни еще раз подхлестнул Квайровы плечи, после чего, загадочно улыбаясь, ретировался, утаскивая с собою толедский меч. Квайр в ярости оглянулся, затем сказал себе успокоиться. Он, тем не менее, не желал тратить время на притворную смиренность и оглядел комнату. В ней не было ничего непривычного. Он почесал ухо. Вытащил сомбреро из-под одолженного капюшона. Сдернул его, открывая свою темную мелкую личность.

– Капитан Квайр, сир. Я сделал как вы велели – и я пред вами.

Лорд Монфалькон кивнул, теребя отделанную бобром шелковую накидку на груди и оборачиваясь.

– Вы удачливы, Квайр, не так ли?

– Как обычно, милорд.

– Только не в ночь накануне Новогодия. Вы сработали топорно, переоценили себя, вас видели.

– Я сработал вовсе не топорно. – Квайр грозил вспыхнуть.

Лорд Монфалькон вздохнул и явил капитану ледяной, злой глаз.

– Лудли принес вашу записку. Разведка относительно Арабии полезна. Но лорд Ибрам был человек со связями. Более того, мы заверили его дядю в том, что в Лондоне он в безопасности. Если б не его репутация буяна, коей и было объяснено произошедшее, мы возымели бы немало забот, Квайр. Видимо, мне следовало позволить вам расплатиться по полной. Неудачливый Квайр мне ни к чему.

Капитан грел руки. Он не рисовался, но говорил с умеренной гордостью:

– Умертвить меня? Вестимо, во имя Знания, быть может, – ибо стоит мне пасть, как нога, попирающая крышку Пандоры, воздымется, и хлынут наружу всякие тайны, коим лучше оставаться укупоренными. Или, может, вы не согласитесь, сир, со столь осмотрительной философией – и поступите с темнейшими секретами Королевы на манер доктора Фаусти?

Монфалькон слушал не из любопытства к произносимому, но потому, что, как ему казалось, глядел в Квайрову душу.

Тот же продолжал:

– Однако же, сир, я знаю, что вы о таком помыслить не можете. Вы уже увидели смысл в сохранении жизни капитана Квайра. Любой ценой, сир, верно ведь? Во что бы то ни стало, да? Ибо пред вами – страж-Цербер, призванный препятствовать побегу из Гадеса бесов и проклятых. Я стою на страже вашей безопасности, лорд Монфалькон. Вы чтите меня недостаточно.

Размышляя о том, что Квайр зашел слишком далеко и тем выдал себя, лорд Монфалькон расслабился более прежнего.

– О, так вы у нас – недопонятый пес?

– С коим плохо обращаются, милорд. Констебли сира Кристофера были со мной неучтивы, и я был посажен в худшую камеру Маршалси. Соглашаясь на ваши интриги, я ожидал большего. Кроме того, моя личность не была сокрыта полностью…

– Моя награда вам, Квайр, – ваша свобода. Я сохранил ее.

– Я рисковал ей, сир, – и не сбежал. Я – ваш лучший агент в Лондоне – во всем Альбионе – в Империи. Ибо я художник, как вы знаете. И уязвить меня невозможно.

– Что делает вас в иных аспектах сомнительным слугой, капитан Квайр. Вы слишком умны для сей работы. Вы происходите из славного йоменского рода, обучались в Кембридже, в Иоанновом колледже, и могли бы стать глубокоуважаемым богословом, но отринули все респектабельные возможности.

– Творческие наклонности вышнего порядка приказали мне исследовать собственные чувства, милорд, а также мировую географию. Я бесталанен, не считая того, что зовется порочностью, и на вашей службе, сир, я получаю возможность продолжить обучение. Я размышлял над многими занятиями, однако все они видятся недостойными. Мне не по нраву образчики различных профессий, с коими я сталкивался, и я полагаю, что нынешнее мое призвание, на вашей службе, милорд, и, следовательно, на службе Королевы, столь же ценно, если не ценнее, любого другого. По меньшей мере, вы согласитесь, я способен оценить точную степень порочности, коей предаюсь, – если уж сие порочность. Все прочие – грамотеи, стряпчие, придворные, купцы, солдаты, государственные мужи, столпы нашей Державы – бросают камни из-за плеча, опасаясь увидеть что-то или кого-то, в кого метят. Но я смотрю в глаза тем, в кого мечу, милорд. Я извещаю их о том, что делаю, как извещаю себя самого.

Лорд Монфалькон сделался спокойнее. Монолог Квайра его не покоробил, и капитан знал, что так оно и будет. Он был привержен таким речам, изображая свои труды на манер поэта, описывающего собственное призвание. Предайся Квайр оправданиям, попытайся умилостивить Монфалькона, он разбудил бы в том подозрения. Лорд нанял Квайра за бесцеремонное творческое начало, храбрость, а равно и хитрость. Старый Канцлер уселся за письменный стол. Квайр остался у огня.

– Что ж, вы затруднили меня неимоверно, Квайр. В момент, когда я чурался любых осложнений. Так или иначе, дело сделано.

– Вестимо, милорд. Карль эмигрирует ввиду убийства, коему он, в конце концов, способствовал, пусть то и не был его почин.

– В сие верят немногие. Сир Кристофер не верит. Сомневаюсь, что вера сарацин сохранится, когда они получат свои донесения о случившемся. Будьте начеку, Квайр. Их народ может оказаться мстительным.

– Всегда начеку, милорд. Каково мое новое поручение?

– Вам надлежит отправиться на побережье. Вы посадите на мель галеон, прибывающий завтра ранним приливом. Если возможно, я предпочел бы обойтись без жертв, однако судно так или иначе обязано увязнуть в песках в устье реки близ города Родж. Ялик, дабы перехватить лоцмана и доставить на борт одного из наших людей, уже послан. Он перенаправит корабль к Роджу, используя замерзшую Темзу как повод.

– Прекрасный повод. Никто сейчас не может подплыть к Лондону либо отплыть от него без угрозы своим тимберсам. Но какова моя функция? Лоцман может выполнить задание без чьей-либо помощи.

– Не без труда. Вы перекроите план на новый лад и примете меры, дабы все прошло гладко. Последующее лишь в ваших руках. Вверяю подробности вашему воображению.

– Я рад, чтобы вы продолжаете доверять мне, милорд.

– В таких делах, Квайр, изобретательнее вас никого нет. Корабль полонийского короля «Миколай Коперник» должен сесть на мель, самого короля захватят будто бы обычные грабители судов на мелководье, в качестве аристократа, за коего потребуют выкуп. Вот грубый портрет, нарисованный мною для вас. Если он говорит по-нашему, пусть поверит, что его спутали со всего лишь заморским сановником. Знание Высокой Речи используйте, только если нет иного выхода. Короля следует удерживать некоторый срок – я сообщу вам, когда и каким способом он будет освобожден.

Квайр был приятно удивлен.

– Король? Ну, милорд, вы пускаете меня по следу изумительной добычи. Но для сей охоты мне надобна полная выкладка.

– Выбирайте сами.

– Лудли. Свинн. О’Бриан…

– Вы готовы нанять сего хвастунишку?

– Тут он пригодится. Больше того, он провел два года на полонийской службе как солдат, и нам может потребоваться его язык. Я бы подумал о Вебстере…

– Нет! Гаденыш связался с разными юнцами при Дворе. Позднее его могут опознать.

– Мудорез?

– Никого из сей шайки глаголемых джентльменов с расписными телами. Кое-какие глупцы уже считают, будто представляют Королеву. Глупцы, знающие не Двор, но его ошметки. – Монфалькон хмурился. – Кроме прочего, они балаболы. Вы собираетесь взять с собою курятник.

– Отменных бойцовых петухов, милорд, и храбрее обычных ваших живопыр.

– Вестимо и честолюбивее. И смекалистей. Я нанимал таких при прежнем Короле Герне, но вы единственный полуджентльмен, коего я намерен использовать ныне, ибо вы, в отличие от них, не пристрастились к грогу, фривольной речи и распутному товариществу – за что они всегда расплачиваются единственной валютой, коей обладают в достатке: болтовней, злословием, приукрашенной историйкой.

Тонкие губы Квайра шевелились.

– Ваша позиция услышана, милорд. Я составлю список позже, следуя вашему совету.

– Известите меня, когда все совершится.

– Всенепременно, милорд.

– Сокройте сию тайну от ваших наймитов, если сможете.

– Смогу. Однако сия схема далека от утонченности.

– Лучшая в такие сроки. Мы должны сохранить дружбу Полонийца. Используй мы дипломатические меры, они бы сразу все поняли. Сей план столь безрассуден, что никто не заподозрит изворотливую руку Монфалькона.

– Однако последствия?..

– Ни единого нежеланного, если вы исполните роль безошибочно и с обычным вашим тщанием.

Квайр засопел.

– Мой меч – его забрал сей придира Рууни. Я выйду через Паучью дверь. – Он набросил капюшон обратно на голову.

Монфалькон медным колокольчиком позвал лакея.

– Скрейп: попроси лорда Рууни вернуть сему человеку клинок. – Он вновь встал у огня.

– Интрига родом из времен Короля Герна, – продолжил Квайр. – Будем надеяться, никто не воскресит в памяти то, как вы ему служили. Я припоминаю…

– Вы были мальчишкой, когда Герн покончил с собой.

– Я не тоскую по прошлому. Разве я утверждал обратное?

Монфалькон возложил пальцы себе на веки.

– Вы и я, несмотря на разделяющие нас сорок лет, оба из иной эры. Вот ирония судьбы: мы должны работать совместно, дабы противостоять возвращению сего темного прошлого.

Квайр потворствовал ему:

– Или: я, самый злодейский из злодеев, с моей любовью к столь античному искусству, должен содействовать жизни в мире, где правосудие куда сильнее. Где правит Добродетель.

Монфалькон, воздев правую руку и распрямив ее, изрек едко:

– Я нужен, пока на Земле остаются такие, как вы.

Квайр задумался, потом тряхнул головой.

– Напротив. Можно утверждать, что я нужен, пока благородные души вроде вас продолжают лезть вон из кожи. В конце концов, Платон извещает нас о том, сколь хрупок век совершенного монарха…

Монфалькон был поставлен в тупик. Он сердито переменил тему:

– Иные дороги непроходимы ввиду снега. У вас хорошие лошади, я надеюсь.

– Их придется взять напрокат.

– Золото?

– Вестимо.

Лакей возвратился с мечом, и Монфалькон вынул ключ. Квайр выдвинулся, дабы принять клинок из чужой руки.

– Спасибо. – Он вложил меч в ножны.

Лорд-Канцлер подождал, пока слуга повернется к ним спиной, и отпер шкатулку. Когда лакей испарился, он открыл ее.

– Пять ноблей?

– Вестимо – хватит на лошадей и людей.

Монфалькон украсил золотом Квайрову беспечную ладонь.

– Вы отъедете до темноты, ближе к вечеру?

– Как только найму причастных, пообедаю и вымоюсь.

Двое мужчин вошли в меньшую комнату, а затем в еще одну, меньше предыдущей. Третья дверь, скрытая в панели за креслом, вела в стены: путь из дворца, о коем знали, по их мнению, лишь Квайр, Лудли и их патрон. Капитан кротко раздвинул свежую паутину, как если бы касался древних кружев, и пустился в путь. Приглушенное прощание с Монфальконом, прежде чем панель за ним закрылась, и он содрал с себя капюшон, отбросил его, перевернул накидку так, чтобы, вернув сомбреро на голову, оказаться во всем черном. Пространство вокруг полнилось серым светом из неясного источника, и в сем свете тысячи пауков кишели на полу, стенах и жемчужном шелке. Квайр выпрямил спину и двигался осторожно, дабы раздавить как можно меньше членистоногих. Туннель был стеклянным и, не исключено, служил некогда оранжереей; тут и там виднелись останки кадок и горшков, сгнившие ветви. Ныне стекло покрылось пылью, и несколько выше него возведена была крыша. Именно через окна на дальнем конце ее, казавшейся гигантским навесом, и проникал свет. Изгибался туннель потихоньку, на манер подковы, и воздух делался прохладней, пауков становилось все меньше, и Квайр вышел наконец к починенной двери, что служила ему выходом, пересек твердый, захламленный пол, пока не достиг стены, что однажды наверняка была внешней и граничила с садом. Сквозь дыру в стене он выбрался в полутьму; вниз по лестнице, через отрезок голой земли. Теперь Квайр, дрожа и прижимая накидку к телу, приближался к высоченной, обширной стене. Плечо к одному ее участку – и она поддалась, так что он почти выпал в свет дня, в глубокий снег. Квайр захлопнул кирпичную дверь. Он стоял под высоким утесом из пожелтевшего от погоды кирпича, а перед ним простирался длинный, узкий декоративный сад, заброшенный, разросшийся, позабытый, чьи контуры четче обрисовывались снегом и льдом. Черные ветви тянулись к небу, осколки статуй глазели из-под снежных нарядов – полубоги более солнечной державы, в горностае, оледенелые. Дыхание Квайра на эдаком фоне казалось серым. Высоко поднимая ноги, он нырял сапогами в снег, шагая по знакомой, но невидимой тропе меж квадратов, кругов и продолговатостей бесплодных цветников и забитых фонтанов, повернул налево к еще одной стене, всей перевитой вечнозеленым, перепрыгнул маленькую железную калитку, вошел в грот, ступая по немногим свободным от снега булыжникам, дошел уже и до ворот, отпертых его отмычкой, и застыл на склоне холма, где никакой тропы не было. Его мучил голод. Он побежал вниз по склону к густым рядам тополей, обрамляющих дорогу, черную от следов колес, бросил взгляд через нее. Ветер нес снежную труху, и та делалась как бы водной рябью на широкой, мелкой реке. Квайр упал, покатился, выругался, потом хихикнул, спотыкливо встал на ноги, доковылял до деревьев и их убежища, замер, дабы предаться глубоким вдохам, резавшим легкие, прислонил онемевшую спину к стволу и стал глядеть вниз на дым города, теперь уже не слишком далекий. Изгородь стала последним его препятствием, он вскарабкался на нее деликатно, не пылая страстью быть замеченным, спрыгнул на исковерканную дорожку и заскользил по льду лужи, прежде чем вновь побежать.

По рытвинам и снегу уходил Квайр, трепетали на ветру вороньи перья шляпы, потрескивала подобная черному огню накидка, и ноги несли Квайра по извивам дорожки быстрей и быстрей, пока внезапно не встали перед Квайром стены Лондона и неохраняемый арочный проход, ведший его в благоденствие северных улиц, и уважаемый трактир, где Квайра знали под личиной и именем наезжающего ученого джентльмена, коего занятия часто влекли в расположенную рядом Библиотеку Классической Античности. Исходного ученого Квайр зарубил во время спора о вероятной личности поэта Юста Липсия, переняв характер убитого в целости и сохранности. Здесь Квайр принял ванну, отобедал пищей лучшей, нежели мог найти в тавернах, где слыл завсегдатаем, а также арендовал для себя прекрасного вороного жеребца. Мороз крепчал, загоняя многих в дома; улицы почти обезлюдели, когда Квайр галопировал на восток, к реке и таверне «Морская Коняга», дабы известить Лудли, кого именно будить и куда идти за лучшими клячами. Тот же, заразившись Квайровой резвостью, в своей скрипучей новенькой куртке поспешил к двери и был таков, и капитан, прикончив чуток горячего рому, последовал было за ним, когда на его пути объявилось нездоровое лицо мастера Аттли. Его глазки почти затерялись средь множества прыщей и оспин; он вложил в ладонь капитана успокоительную длань.

– К вам тут враг, сир, ждет на улице. У вашей лошадки.

Квайр взглянул на куранты наверху (гордость Аттли) и увидел, что у него есть два часа до встречи со своими людьми на дороге в Родж.

– Сарациновы родственники?

– Малец, коему вы навредили, говорит он.

– Звать его?

– Не сказал. Если желаете, капитан, я велю конюху привести лошадку на зады, где вы и встретитесь.

Квайр покачал головой.

– Давайте с ним разберемся, если сие возможно. Однако я не припомню никакого мальца. – С любопытством приблизился он к двери и шагнул наружу, дабы опереться о косяк и изучить худенького парня, что стоял с глазами жаркими и неверными подле коня и укутанного в шерсть конюха с уздечкой в руке. Мальчик был облачен в колет с капюшоном, краги кроличьей кожи и перелатанные ботинки, в рукавицах сжимал квотерстафф. За края капюшона вылезали черные лоснящиеся волосы. Паренек был смугл и цыганист, однако намеком на истинный его характер был рот – широкий, с выдающейся, надутой нижней губой.

– Ко мне? – сказал Квайр.

– Вы капитан… Квайр? – Пацан зарделся, смутившись разницей между встречей, нарисованной воображением, и реальностью.

– Я, прелесть моя. И чем же я тебе навредил, говоришь ты?

– Я Фил Скворцинг.

– Ага. Сын свечника. Твой папаша – отставной моряк. Добрый малый. Тебе деньги нужны? Уверяю, я не остаюсь в долгу, особенно перед честным морским волком. Но если надобно уладить все на месте, изволь, я пойду с тобой…

– Вы знаете обо мне больше, чем я о вас, капитан Квайр. Я здесь от имени юной леди, что лишь недавно встретила четырнадцатый день рождения и страдала, когда вы касались ее похотливыми руками, грозя ее девственности.

Квайр позволил себе мягко приподнять бровь.

– Э?

– Алис Вьюрк, служанка госпожи Кроны, белошвейки. Сирота. Ангел. Ласковый сердцем образец добродетели, на коем я женюсь и каковой ныне защищаю. – Скворцинг отчасти бесцельно махнул своей палкой.

Квайр подделал управляемый гнев.

– И как же я оскорбил сию девственницу? Похотливыми руками? Коснуться девицы, что собирает мое латанье, кою я не признал бы, явись она в третий или четвертый раз? Кто тебе сие поведал?

– Она сама поведала. Она мучилась. – Мальчик зазвучал неуверенно. – Она не лжет.

– Юные девицы, однако, воображают много такого, чего не было, – часто тем категоричнее, чем диковинней воображенное. – Квайр охватил пальцами челюсть. – Видения и всякое эдакое, понимаешь ли. Визиты не во плоти. Они знают о мире столь мало, они толкуют невинную ремарку как развратную и почитают развратное предложение за добродетельное. – Квайр сделался дружелюбен. – Что она тебе сказала, парень?

– Только сие. Она страдала. Похотливые руки.

Квайр развернул к себе ладони в перчатках, будто изучал их.

– Сомнительно, чтобы они ее касались. Она забрала мою одежду подштопать. Может, в тех же комнатах имелся еще какой-нибудь гость, чей наряд она взяла?

– Се были вы. Вас кличут не менее чем Князем Порока.

– Меня? – Квайр легко рассмеялся. – Меня, в самом деле? И кто же?

– О том талдычит вся «Королевская Борода».

– А ты им веришь – сим сплетникам и сплетницам? Ибо я не мешаюсь с толпой, я – объект зависти, я загадочен, я – мишень для злословия. Слыхал ли ты о тех, кто винит честных людей в пороке, к коему не осмеливается или не может стать причастен?

– Что?

– И тебе, парень, приходится потакать бредням такого сорта. Ты услыхал, что некто безнравствен, – представь, что бы ты делал на его месте. А?

Карета, брюзжа металлом и скрипя кожей, пропрыгала мимо, влекомая двумя парами мышастых лошадей, окна ее, занавешены, источали спутанное амбре жареной утки и душного мускуса, как если бы богатая шлюха обедала на тряском ходу. Вороной жеребец повел крупом и мягко толкнул мальчика ближе к Квайру.

– Отличная, крепкая палка, – сказал Квайр. – Для меня?

– Вы клянетесь, что не касались Алис? – Скворцинг смутился не на шутку.

– Что, она сказала, я сделал?

– Что вы заставили ее… что вы принудили ее явить вам…

Квайр гнул свою линию.

– Не помню, чтобы моя рука когда-либо до нее дотрагивалась. – Пальцы Квайра опоясали жезл паренька. – А вот сию штучку я бы прощупал, если б мог. Давай-ка вместе подвергнем рассказ анализу, а? За четвертушкой? Могло быть, видишь ли, что я неумышленно совершил телодвижение, кое она недопоняла.

Скворцинг кивнул, впечатлившись Квайровой серьезностью.

– Такое возможно. Я не обвинил бы джентльмена облыжно.

– Ровно сие я и наблюдаю в твоих глазищах. Ты хороший, прямой мужик. Еще и чувствительный к чужим злоключениям. Разве что слишком быстро встаешь на защиту тех, кто не всегда сего заслуживает, а? Я читаю сие и на твоем лице. Ничего странного нет в том, что ты любим, ибо такую красотищу редко увидишь среди молодых людей. – Квайр завладел квотерстаффом и прислонил его к стенке. По-товарищески обвил рукой мальчишескую талию. – Я был бы счастлив породить сына столь мужественного, как ты, сладкий Фил.

Неожиданно и эйфорически разгорячившись лестью Квайра, Скворцинг расслабился – и пропал.

Глава Шестая,
В Коей Королева Глориана По-прежнему Длит Привычные и Безысходные Ночные Искания

Багровый свет, что полнил скромный покой, порождался двумя десятками свечей, парящих по моде катайского Двора на пергаментных абажурах, и сквозь багровеющие тени бродила туда-сюда Королева, меряя покой свой шагами, ладони на талии, на бедрах, на персях, обнимают, отпускают, гладят лицо, скользят по плечам, будто Глориана опасалась, что трепещущее тело ее вольно в любой момент распасться. Она отпила из рубинового кубка вина, налитого из рубиновой же бутыли, она отбросила мантию – волчью шкуру на шелковой подкладке; не считая льняных панталон от талии до колена, на Королеве не было ни лоскута. Она расчесала рыжеватые волосы длинными пальцами, сверкавшими червонным золотом; подошла к камину и встала пред ним, широко расставив ноги, будто молила огонь выжечь из нее напряженье.

– Люсинда! – Почти крик.

Из сваленных кучей багровых подушек в углу показался заспанный темнокожий ребенок.

– Нет! – Она рукой отогнала Люсинду обратно в сон. Совесть не позволяла Королеве утомлять девочку далее. Кроме прочего, стремление к ласкам угасло в Глориане, едва упала ночь, и теперь она жаждала зрелищ как единственного суррогата удовлетворения. Ее кулак растирал лоно. Она взяла ключ с полки над огнем; отодвинула весомую портьеру, отперла дверь в комнаты еще более тайные, чем та, в коей пока находилась.

Короткий пролет привел ее наверх, в дикарские факельные сполохи, в асимметрично величественный зал, чьи потолки взлетали и опадали, чьи стены пестрели массивными самоцветами, как стены сказочной пещеры, в чьих коврах утопали ее босые ноги, чьи гобелены и фрески являли многолюдье смутных сцен античных пиршеств. В дальнем конце зала притягивала взор пара гигантов. Один – альбинос, красноглазый, белокурый, мускулистый и обнаженный, другой – арап с антрацитовыми глазами, антрацитовыми волосами, и притом абсолютно идентичный близнец альбиноса. Купец-авантюрист, что нашел сих двоих и составил из них пару, обнаружил альбиноса в Московии, арапа же в Нубии; добиваясь права на торговлю в Альбионе, он привез их Королеве в качестве хитроумного подарка. И вот они склонились, ожидая ее наслаждения, восхищаясь ею, как поступали всегда; однако с нежным словом она миновала их, распахивая двери в следующую каверну, темнее прошлой, полной запаха горячей плоти, крови, соленых соков, ибо тут собирались ее флагелланты, мужчины и женщины, пассивы и доминанты, жившие лишь затем, чтобы наслаждаться либо орудовать кнутом. И вот, пока она шла мимо, одни вздымали задыхающиеся головы и вызывали из недр памяти экстаз, что некогда познали, что только и могли познать они, повинуясь ее добрым, умелым пальцам, иные же прерывались, всматривались, вспоминали ее иссеченные бока, вспоминали свои златые струи, что стекали с ее неприкосновенного тела, и призывали ее, однако нынче ночью она не была им покорна. Краткая галерея между холлов, еще один ключ, и она оказалась меж собственных мальчиков и девочек, улыбчивых, но нетерпеливых, и продолжила путь через анфиладу покоев, где ее гейши, мужского и женского пола, заходились в приветственном шепоте. А вслед ей неслась погребально-триумфальная песнь, ее имя: Глориана, Глориана, Глориана – приливая, усиливаясь, все громче и громче в ее ушах – Глориана, Глориана.

– Ах!

Мимо зверей и их любовниц, мимо фригидной красы и чувственного уродства; мимо стариков и юнцов, мимо нагих и причудливо одетых, мимо ванн млечных, винных, кровавых, мимо апартаментов, кроватей, виселиц; они выбрали сию жизнь, они молили оставить их, ибо Глориана никого не удерживала против воли; мимо ее девушек, ее матрон, ее яслей и детских, школ и гимназий, библиотек и театров; мимо слепцов, безумцев и чрезмерно трезвомыслящих, убогих, глухих и немых; мимо лиц невинных и похотливых, щедрых и жадных, мимо тел грубых и красивых, тонких, толстых, изысканных и обыденных; мимо дворян и простолюдинов…

Глориана, Глориана, Глориана…

…Мимо оргий, пиров, игрищ и плясок, мимо ансамблей, игроков, гладиаторов и атлетов; сквозь покои бледные и невыразительные, через комнаты странной формы, темные и густонаселенные, обставленные сокровищами всего мира; сквозь холлы, вдоль галерей, монастырей, общежитий, мимо чужестранных скульптур и картин…

Глориана, Глориана!

– Ох! – Она всхлипнула; она почти бежала. – Ах!

В тихий зал. На нее воззрились косматые мужчины, ленивые и могучие; они бездельничали, сгрудившись всей стаей на краю теплого бассейна, что выложен был голубыми и золотыми плитками. Она обоняла их, полуобезьян, и уселась между ними. Поначалу они едва ее замечали, однако мало-помалу их любопытство возрастало. Они стали изучать ее, дергали за волчью шкуру, гладили ее волосы, ее тело, принюхивались к ее грудям и рукам.

– Я есмь Альбион, – говорила она им с улыбкой. – Я есмь Глориана.

Косматые мужчины урчали, озадачены звуками, но, как ей было ведомо, ее не понимали – и не запоминали имен.

– Я – Матерь, я – Защитница, я – Богиня, я – Совершенная Государыня. – Она улеглась на спину, ощущая плотью их жесткую шерсть. Они гладили ее, и она хохотала. – Я – Благороднейшая Королева Истории! Могущественнейшая Императрица, какую только видел мир! – Она вздыхала, когда их горячие языки лизали ее, когда их пальцы касались ее чувствительных мест. Она обнимала сих мужчин. Она рыдала. В свой черед она скользила руками вниз по их волосатым животам, щекоча их, и они урчали, морщились и ухмылялись. Она потягивалась. Она извивалась. – Ах! – И она улыбалась. Она стонала.

Они стали потихоньку отпихивать друг друга, дабы сделаться к ней ближе. Она обняла одного, уложила его на себя. Пока он сопел и кряхтел, она гладила его морду, его голову и его волосатую спину. Она едва ощутила, как он вошел. Она толкала; она сжимала его ягодицы; она притягивала его; она изгибалась. Он вздрогнул, и она отверзла печальные очи, чтобы увидеть его осклабленные, пресыщенные челюсти, его благодушную звериную физиономию, кротко взирающую на нее свысока.

Через пару секунд он и его товарищи потеряли интерес к Глориане и убрели на другую половину зала искать еду, оставив Королеву Альбиона у бассейна, со скрещенными ногами, глядящей на нечистое спокойствие воды.

Глава Седьмая,
В Коей Капитан Квайр Пытается Погубить Корабль «Миколай Коперник» и Пленить Важнейшего Его Пассажира

С немалым удовольствием наблюдал капитан Квайр за облачной грядой, степенно надвигавшейся на луну. Горизонт впереди исчез, мерцание моря прекратилось. Огни полонийского галеона «Миколай Коперник» уже высмотрел О’Бриан, ренегат из Эрина, комфортно рассевшийся на подыхающей туше смотрителя маяка, попыхивая трубкой и принюхиваясь к ветру.

– Самое большее через полчаса будет на мели, капитан.

Смотритель маяка испустил стон. Из спины его торчал кортик с закругленной ручкой – о’бриановский.

– Юпитер тебя раздери, О’Бриан, – изрек Лудли, дуя на свою руку в перчатке, – может, прикончишь бедного беса?

– На кой? – рассудительно ответствовал О’Бриан. – Чем дольше проживет, тем теплее будет. В эдакую погоду надобно беречься от холода любыми средствами. Без смекалки не выживешь, Луд, говорю тебе.

Квайр прилагал к глазу подзорную трубу. Он поднимал руки, когда ветер, сорвав с головы капюшон, сдул его на плечи. Квайр сунул трубу за пояс и вернул капюшон на место, укрепив его на горле серебряной пряжкой, кою порой носил. Переприложив подзорную трубу, он решил, что видит галеон. Край его шляпы отогнулся к тулье, волосы растрепались, словно морская трава в круговерти; водяная пыль, поднимавшаяся вихрящимся столпом пены, покалывала кожу лица, не защищенную воротником накидки.

– Превосходная ночь для кораблекрушения. – О’Бриан вновь зажег длинную глиняную трубку и шевельнул за дом, дабы смотритель глотнул чуток воздуха. Убивец носил огромную шерстяную шапку по украинской моде и был облачен в медвежье пальто из цельной шкуры; на запястьях его красовались когти, а голова зверя служила О’Бриану высоким воротником. На квадратном вишневом лице лежала печать выпивохи, глаза же обозначали характер, даже если улыбка и непринужденность им противоречили. Он поднял взгляд на башню – возведенный над двух комнатным коттеджем смотрителя каркас, заревом алого фонаря остерегающий корабли от приближения к реке доутра. По бокам от фонаря имелось два незажженных светильника, желтый и синий, дабы указывать при ясной погоде, по которую сторону лампы кораблю следует идти, ибо остерегающий огонь помещался на крохотном островке по центру песчаной косы; воды здесь текли весьма прерывисто, бывая то глубокими, то мелкими, в зависимости от диспозиции ползучих зыбучих песков.

Лудли глазел на пляж внизу, где остаток его людей стоял близ кляч, на коих прискакал сюда при отступлении прилива.

– Не уложимся в полчаса – и головорезы вконец одеревенеют для действий, и весь план насмарку, и работа коту под хвост.

– План нельзя пускать насмарку, – сказал ему Квайр. – Он у нас один.

– И безумная задумка, – одобрил О’Бриан. – Полонийский шляхтич обернется немалой деньгой. Они богаты, сии полонийцы. Может, побогаче, если в расчете на душу, чем Альбион. Я жил пару месяцев в Годданщьке и видел золота больше, чем видал в Лондоне. Только законы у них странные, писаны простолюдинами, так что вольной птахой на жистянку не заработаешь, разве только солдатом на востоке, но там победнее будет.

Ранее Квайр счел верным не сообщать О’Бриану всей подноготной и намеревался предать эринца, едва тот отслужит свое: он полагал О’Бриана за дурака, в коем жадность побеждает разум, что осложняло управление им по контрасту с другими.

– И месяца не пройдет, как мы все разбогатеем, О’Бриан. Доставить наше послание в Полоний будет твоей задачей.

На сие О’Бриан уже согласился и, поскольку не было случая, чтобы Квайр изменил своей щедрости, никаких закавык в плане не видел. Эринец грел руки над чашей трубки и попинывал каблуком ребра жертвы, как иной ворошил бы угольки в камине.

Квайр уже поймал корабль в фокус. Он решил, что слышит трубный рев, как если бы судно сигналило. Оно подкатывало стремительно, несомое пресловутым ртутным приливом. Квайр различал фигуры – лоцман в консилиуме с, вне всякого сомнения, капитаном указывал в их направлении. На высокой же палубе у кормы виднелся неопрятный силуэт нарисованного для Квайра человека, короля Полония.

Квайр закарабкался по приставной лестнице на башню, между тем Лудли взялся за горн и глубоким гуденьем ответил кораблю.

Таким образом, пока кудлатый король Полония всматривался в берег со своего юта, капитан Квайр приник губами к лампе и задул красный огонь, небрежными пальцами возжигая вместо него зеленый. Далее он склонился запалить синий светильник слева, ища приманить корабль напрямую к пескам, на коих томились ожиданием его люди. Квайр наблюдал «Миколая Коперника» невооруженным глазом. Львиная доля парусов зарифлена, гребцы табанят изо всех сил. Мгновение, другое, пока сигнал истолковывали, и галеон ринулся вперед поспешнее, направляясь, к облегчению Квайра, точнехонько в предвосхищенном им направлении. Он торопливо сиганул прочь с башни, ткнул О’Бриана в плечо, мигнул Лудли и побежал, серебрясь и позвякивая шпорами, вниз на пляж, дабы поджидать грузно подваливающую добычу.

– Парни, корыто прибывает. – Наклонившись, Квайр распрямил отвороты ботфортов и крепко зашнуровал их у бедра. Ветер превращал столь многих его людей в пугала, согбенные и в клокочущем отрепье, а лошадей снабжал нимбами из их же грив. Невдалеке море наскальзывало на пески или билось плашмя и мокро о гладкие камни; Квайр чуял его дыхание. Дегустировал соль на губах. Море было не в его вкусе. Слишком уж оно велико.

– Пушки, капитан? – Один из наймитов, полуукутан, говорил из недр капюшона.

– Для сего мы их и притаранили, Свинн. Больше для шумихи, чем по иным причинам. Беда с заданьями такого свойства в том, что, пока не разрекламируешь свое присутствие наподобие фигляров на ярмарке, ты незаметен. А пока ты незаметен, тебя не страшатся. И если тебя не страшатся, из-под твоего носа сбегут, так и не осознав, что ты здесь был! – Квайр наслаждался речью, однако подручных оставлял в недоумении. – Пушки, вестимо. Стреляйте туда-сюда – в воздух, во всяком случае, пока мы не заполучим нашего фраера. Мы ведь не хотим продырявить ядром его башку и остаться без выкупа. Я объяснил вам, кого мы ищем.

Сошел на пески О’Бриан на негнущихся ногах. Почесал задницу, пустил ветры. Извлек два больших седельных пистолета из карманов медвежьего пальто и поднес их к самому лицу, инспектируя затворы.

– И осторожнее с твоими пистолетами, О’Бриан. – Квайр похлопал эринца по руке. – Пальнешь слишком рано, корыто решит, что атаковано боевым кораблем, и сметет бортовыми залпами весь остров.

О’Бриан по достоинству оценил комплимент оружию и захохотал как оглашенный.

Квайр уловил в приливе перемену тона и обернулся, захвачен врасплох, чтоб увидеть танцующие джигу огни «Миколая Коперника»: дрожащий киль его впивался в песок, весла разбивались вдребезги, ломаясь одно за одним; хруст стоял до небес. Вокруг судна органно завывал ветер, вопли и визги с палуб походили на чаячий крик. Квайр с Лудли помчались к кораблю.

Оглядывая полонийскую громаду, Квайр увидел, что та заметно накренилась на штирборт, как бы опираясь на сломанные весла, будто чудовищный израненный лангуст. Ветер отыскал стаксели и то и дело теребил их, усиливая сходство с беззащитным чудом-юдом, выброшенным на берег. Сверху неслись звуки человечьих бедствий всех мастей. Несомненно, хуже всего пришлось гребцам, и стенания, что исторгались из весельных проемов, во взаимодействии с нотами ветра обретали добавочную жуткость.

Лудли, подбираясь ближе к кораблю, дрожал.

– Фррр! Что твои банши. Вы уверены, капитан, что мы заловили не призрачный какой корабль? В сих водах перегибло столько народу…

Квайр пропустил сказанное мимо ушей, указуя на декоративный трап, вделанный в бок судна.

– Заберемся в два счета. Давай быстро, Луд, – пока они в смятении.

По колено в бурунах они крались под дробящимися валами небывалого размаха, когда, достигнув цели, увидели, что та расположена дальше от днища судна, нежели по первому суждению Квайра. Водоросли путались меж его сапогами, цепляясь за шпоры. Корабль заскрипел, застонал, завалился чуть глубже на бок, и на миг Квайру почудилось, что их вот-вот раздавит, однако золоченая лестница стала в результате несколько ближе.

– Ко мне на плечи, Луд. – Квайр нагнулся и водрузил колеблющегося сообщника. Лудли хватанул лестничную поперечину, промахнулся, приноровился, снова хватанул, поймал, подтянулся до нижней ступеньки, затем свесился так, чтобы Квайр подпрыгнул, зацепился рукой и был подтянут наверх. Огромный корабль осел вновь. Над головами голосились приказы на языке, Квайру совершенно незнакомом, и вроде бы нависала опасность восстановления некоего подобия дисциплины. Затем, к счастью, Свинн и О’Бриан открыли пальбу, погнав почти всех толпиться к борту. Взбираясь по наклоненной лестнице мимо тел, торчащих из бока судна, Квайр с Лудли достигли верхней палубы и высунули носы из-за борта, дабы изучить сцену. На палубе имелись трупы тех, кого отшвырнуло от орудий, и покалеченные матросы с переломанными конечностями и ребрами, утешаемые товарищами. Сновали туда-сюда фонари, и Квайр узрел капитана, державшего свой консилиум с лоцманом; последний тряс головой, либо изображая неведение, либо выказывая его в полной искренности (Квайр не ведал, как именно использовал лоцмана Монфалькон). Он воззрился на ют, пытаясь понять, там ли пребывает полонийский король, но впотьмах не разобрал. Расхрабрившись, вперед Лудли, спешащего следом, он проворно вскарабкался к корме; словно две черные тени отбрасывались сверху колышущимися парусами в виду луны, дымчато явленной за тонким облаком. Хотя вокруг было немало матросов и иные поглядывали на них удивленно, Квайр и Лудли наткнулись на препятствие, лишь добравшись до трапа, сходного в собственно ют. Воздев фонарь, Квайр обнаружил лицо вооруженного мушкетера.

– Мы с берега. Помочь. Видали, как вы того.

Мушкетер мотнул головой. Квайр уверенно улыбнулся и, вновь воздев фонарь, хлопнул стражника по плечу, после чего они с Лудли, протиснувшись мимо, продолжили путь и нашли Полонийца воссевшим на релинге, моргающим и ошеломленным, с неким благородным старцем, заботливо нависающим над королем.

– Меня послали сюда, – заявил Квайр тревожаще, – дабы сопроводить джентльмена. Кто-нибудь владеет нашим языком?

Древний дворянин, запеленут в соболя, поднял глаза, заговорив сбивчиво и гортанно:

– Я владею, сир. Вы с берега? Что случилось? Выстрелы. – Он моргнул. Он был близорук.

– Вы сели на мель, сир. Разбились, сир. И разломитесь, если не сойдете на сушу.

(Последнее – ложь.)

– Что нам делать? – Пронзающий взгляд. – Кто вы такие?

– Капитан Флетчер. Береговая охрана, сир. Услышанные вами выстрелы – наши, мы отгоняем разбойников, что сопутствуют кораблекрушению, как воронье – труповозке. Вам повезло, мы были неподалеку. Скорее, где ваши женщины и дети?

– С нами их нет.

– Сей пассажир выглядит родовито.

– По правде, сир, он таков.

– Так давайте сведем его с корабля и вас тоже. Кого еще?

– Сперва его. Я не значим. И тут имеются ценности. В каюте. Их должно спасти. Они суть дары…

– Ценности можно эвакуировать позднее, сир, но не людей, – изрек Квайр упрекающе.

– Сии ценности важны необычайно. Помогите Его… сему джентльмену сойти на берег. Я доставлю сокровище. – Он обратился к королю на полонийском. Тот расплывчато улыбнулся.

Квайр как бы вступил с собою в дискуссию. Затем кивнул.

– Будь по-вашему, если таков, вы считаете, лучший расклад. Мой лейтенант, вот он, отправится с вами. – Он подал королю руку в перчатке, тот сперва глядел на нее непонимающе, потом принял. – Поднимайтесь, Ваша Милость.

Король встал на неверные ноги, и Квайр поддержал его, помогая спуститься по трапу и далее.

– Сир, осторожней, заклинаю.

– Я весьма обязан вам, сир, – сказал Полониец на Высокой Речи, используемой дипломатами на всех широтах, однако Квайр изобразил беспритворное невежество.

– Простите, сир, я не разумею ни слова из вами сказанного.

Они очутились на палубе и продвигались к точке, в коей взошли на борт Квайр с Лудли. Судно содрогнулось вновь, весьма живо, и Квайра со всей силы отбросило на релинг. Ветер переменился, сделался пронзителен. Луна пропала. Вода бесцельно билась о гибнущий корабль. Квайр заковылял обратно, все еще полутаща Полонийца, и тот, бормоча что-то со смутным радушием, позволил свести себя по наклонным ступеням, пока Лудли сзади орал: «Сюда!» – маша солидным тюком, а старый аристократ в его тылу созывал команду воспоследовать, чего Квайр уже какое-то время опасался. Он довел нерешительного Полонийца до отмели. «Легче, сир. Легче, сир». Взял Полонийца за руку и тянул ее. Лудли шел следом, старик оставался на ступенях и звал своих людей.

Квайр с опекаемым вышли из воды и потащились в горку, на пляж, откуда показались О’Бриан и другие.

– Вот и мы, О’Бриан! – воззвал Квайр. – Попридержи их, Луд, и встречаемся на мельнице.

О’Бриан выпростал руку, дабы взяться за короля и подвести его к запасной кобыле.

– Полезайте, милорд.

Король хихикнул и затряс головой. О’Бриан выразился по-полонийски, и Полониец, опять воссмеявшись, с готовностью оседлал гнедую. Квайр обрел своего воронка и запрыгнул в седло, взяв гнедую под уздцы, водрузился на коня и О’Бриан. Квайр слышал, как Лудли криком велит матросам идти вброд на берег, ища их господина, после чего десяток подлецов под Лудлиной командой принялась лупить из мушкетов и пистолетов, срезая матросский авангард.

Король надсадно вопрошал О’Бриана, тот вновь ответствовал, как условились они с Квайром, что на берегу хозяйничают разбойники, вечно вылезающие из нор в надежде напасть на потерпевших кораблекрушение, и что береговые охранники отгоняют злочинцев.

Они стремительно галопировали по мелководью, разделяющему остров и материк, пока Полониец не заорал и не попытался натянуть поводья.

– Чего он хочет, О’Бриан? – Квайр перекричал ветер.

– Говорит, беспокоится за своих, должен остаться.

– Сколь достойно. Скажи ему, что грядет прилив и всем следует перебраться на возвышенность, что наши люди присмотрят за оставшимися.

О’Бриан медленно заговорил по-полонийски. Король ответствовал, упрямясь по-прежнему.

– Что там еще, О’Бриан?

– Говорит, сейчас вроде отлив.

– Так и есть! – Квайр ухмыльнулся. Не отступай вода, они и вовсе не смогли бы пересечь широкую полосу песка. – А он местами наблюдателен, верно? Скажи, что прилив обманчив. Вложи в голос настоятельную нотку, О’Бриан!

На них обрушился порыв ветра, ударив с такой силой, что покачнулись лошади.

– Н-но, Митра вам в печень! – завопил Квайр.

Сзади раздались новые выстрелы. Король пытался развернуть гнедую.

– Всласть твою Ариадну! – Квайр подскакал ближе, сбил королевскую шапку, извлек из чересседельной кобуры пистолет и, пока Полониец изгибал шею, дабы уразуметь, что происходит, сильно стукнул его в основание взлохмаченного черепа, перехватил прежде, чем тот сверзился, уложил на луку седла, опутал для верности поводьями, взял уздечку и повел гнедую далее. О’Бриан разрядил один пистолет, явно от радости, и помахал вторым. Они почти добрались до травянистых дюн, на коих посверкивал снег, ясно свидетельствующий, что приливные отмели позади и вскоре покажется взаправдашняя суша.

Они скакали галопом, вглубь и на восток, прочь от портового города Родж, ибо Квайр принял решение оставить по меньшей мере полсотни миль между собой и кораблекрушением, дабы их не обнаружили по воле случая.

Квайр оглянулся и увидал редкие вспышки, сопровождаемые столь же скудными стрельбой и криком. Если расчет верен, Лудли и его людям пришлось трудиться даже менее, чем предполагалось, и ныне они верхом удаляются от «Миколая Коперника» и его команды, скача во весь опор, пока вести не добрались до Роджа и не выслана подмога. К тому времени настанет утро, лиходеи будут на пути в Лондон, Лудли присоединится к ним в условленном месте, везя с собой, на счастье, сокровище полонийского Короля.

Они мчались, и Квайр зашелся вдруг грубым, лающим хрипом где-то между воем и граем, заставляя О’Бриана преизрядно занервничать, пусть до него и дошло, что Квайр смеется.

* * *

Считаные часы спустя перепачканный, дрожащий Лудли – кривой зуб отплясывает в унисон с другими, менее заметными собратьями, тюк зажат меж бедрами и седельным рожком, лицо синюшное, а взгляд тусклый, будто оледенелый, – узрел мельницу, на коей была условлена встреча. Ветряк вздымался черным силуэтом в рассветной бледности, его старые крылья поскрипывали, будто пытались вызвать ветер. Лошадь шлепала по мелко-топью; ее копыта с каждым шагом ломали лед; гнулась и ломалась замерзшая трава. Пейзажу явственно недоставало красок, и Лудли казалось черным все, что не было белым. Даже ссутулившаяся фигура Квайра, сидящая близ мельницы у костерка, представала глазам Лудли всецело черной. Он крикнул и перепугался, поскольку с губ его сорвался устращающе громкий рев, и сколько-то белых гусей забили крыльями, срываясь в блеклое небо.

– Квайр!

Тот поднял голову и бодро махнул рукой. На его колене покоилась мертвая ощипанная дичь.

Лудли повел лошадь по маленькому гниющему мостику через засорившийся ручей.

– Где наш опекаемый?

– Внутри, связан и дремлет.

– О’Бриан?

Квайр повел ножом, используемым для потрошения гуся. Холмик, на коем он сидел, пошевелился и застонал. Из недр медвежьей шкуры страдальчески глядели налитые кровью глаза.

– Он послужил первой цели – налаживанию контакта с опекаемым. Ныне служит второй. Той, что предложена им самим. Он приятственно согревает меня последние два часа, пока еле теплится огонь.

О’Бриан отверз рот и застонал снова. Его стиснутые зубы сочились кровью, стекавшей по губам. Смекалистый Квайр взял несколько гусиных перьев и плотно вогнал их меж зубами О’Бриана, дабы бегущая кровь никак не попортила медвежьей шкуры. О’Бриан заскулил, моля Лудли о помощи, но тот отвел глаза и вошел в мельницу, заметив, ибо он был заметлив, три тщательно всаженных кинжала, торчавших из дергавшейся спины О’Бриана.

– Что далее? – вопросил он, глядя на полонийского Короля, храпевшего на древней соломе. Усадив свой зад на обломок разбитого жернова, он стал развертывать тюк.

– Монфалькон притворится, будто послал отряд. Свинн доставит послание о выкупе одному из полонийских купцов в Лондоне – внеся ясность в том смысле, что мы понятия не имеем, кого захватили, – и в итоге после суеты сует нашу жертву обнаружат целой, невредимой и с почти полным комплектом ее сокровищ. – Квайр говорил, не глядя на Лудли, что аккурат подносил золотую фигурку к лучу света, проникшему сквозь прореху в мельничной крыше. – Почти полным, Луд. Если нас поймают с лишком хабара, на сей раз болтаться нам на перекладине как пить дать, пусть даже придется менять Закон. Монфалькон не сможет позволить себе нас спасти. Полоний востребует наши жизни. Сокровище, или большую его часть, должно вернуть с владельцем.

Лудли возвратил ценности на место. Поднял тюк и бросил его в угол.

– И когда сие случится, капитан? – Он поскреб, как то было в его обычае, неприкрытый зуб.

– Вскорости после Двенадцатой Ночи, Луд. К Придворному Маскераду, когда прибудет тучная туча сановников и суверенов, так что наш бедняга король затеряется среди них и любые его жесты, речи, протестации никого не впечатлят. Пусть винит себя – ну и разбойников – в провале – лишь бы не Альбион и не Глориану. В чем и весь вопрос.

Лудли к сему выступлению почти не прислушивался. Вновь переступив через голову О’Бриана, он изучал ныне умелые руки Квайра.

– Долго ей еще готовиться, а, капитан?

И Лудли потянулся, дабы отщипнуть гусиного мяса.

Глава Восьмая,
В Коей Безумица Наблюдает во Дворце по Ту Сторону Стен Кое-кого из Множества Приходящих и Уходящих

Лежа ничком, уперши взгляд в решетку непосредственно и непредумышленно напротив той, коей пользовался Джефраим Саллоу в Канун Новогодия, безумица вглядывалась в холл, услаждая слух красотой единого голоса хора, что развлекал трапезничающих дворян внизу. Безумица, как водится, была истощена, однако не голодна. Тонкие пальцы касались решетки, изредка расчесывали спутанные рыже-бурые волосы либо расцарапывали серую плоть длинного тела, в то время как паразиты выныривали из рванья и вновь исчезали в нем, оставаясь незамеченными. Серафическая улыбка блуждала по немытому лицу – музыка, а равно и красота соснедников наполняли безумицу такой негой, что глаза ее были на мокром месте. Уже подали лакомства и острые закуски, уже отмахнулись от вина, предвещая конец пиршества. Как другой смотрит любимейшую игру, так безумица пыталась силой воли оставить гостей на местах, но постепенно они восставали, откланивались серому лорду в кресле во главе стола, удалялись по своим делам.

Все свое внимание безумица сосредоточила на двух оставшихся гостях. Арабийский посланник и лорд, коего она почитала как величайшего из своих героев и чье имя знала, как знала почти всех при Дворе.

– Монфалькон, – шептала она, – доверенный советник Королевы. Правая Рука ее. Неподкупный, искусный Монфалькон!

Хоровое песнопение иссякло, хористы стройными рядами покинули холл; теперь безумица могла подслушать кое-какой разговор Монфалькона и гордого смуглого мужа в украшенных тесьмой шелках и златых витых шнурах, оплетших голову, запястья и талию.

– …Мой господин женится на Королеве? Залог безопасности навсегда, для нас обоих. Бесподобный союз! – услыхала она реплику мавра.

– Мы, однако же, и без того союзники. – Монфалькон тактично улыбнулся. – Арабия и Альбион.

– Во всем, кроме одного: Арабия стеснена в своих попытках расшириться, ибо защищаема Альбионом. Наше тщеславие угнетаемо – как у всех детей, кои выросли и чьи родители не признают сей факт.

Монфалькон расхохотался.

– Позвольте, лорд Шаарьяр, нельзя же недооценивать мою разумность либо ожидать, что я недооценю вашу. Арабия защищаема Альбионом, ибо не располагает ресурсами, чтобы защитить себя от Татарской Империи. Она не составила союза с Полонием, ибо Полоний разделяет ее страх перед татарами, однако надеется, что те оставят Полоний в покое и сконцентрируются на Арабии, если уж та слаба. С другой стороны…

– Я утверждаю, милорд, что Арабия уже не слаба.

– Разумеется, нет, ведь ей помогает Альбион.

– И Татарская Империя может быть покорена.

– Глориана не станет воевать, пока безопасность ее Державы не под угрозой, пусть кажущейся. Мы сражаемся, только будучи атакованы. Татария о сем знает и потому не нападает. Подобной политикой Королева надеется в итоге привить народам привычку не отправляться машинально на войну, дабы добиться своего. Она провидит великий Совет, Лигу…

– Интонация лорда Монфалькона выдает его с головой. – Лорд Шаарьяр усмехнулся. – Он верит в легковесное женское миротворчество не более меня. О, такие устремления восторгают в любой женщине. Однако между Мужеским и Женским инстинктами должно установиться балансу. Здесь никакого баланса нет и в помине. Потребен мужчина, стоящий на своем столь же твердо, как Королева. Мой господин Всеславный Калиф тверд…

– Но Королева не желает выходить замуж. Она полагает замужество очередным бременем – а у нее и так уже много обязанностей.

– Она благоволит другим?

– Она не благоволит никому. Она польщена, разумеется, ухаживаниями Всеславного Калифа…

Лорд Шаарьяр пригладил голову.

– Пришел мой черед напомнить вам о моей разумности, лорд Монфалькон. То, что я сказал о Королеве и ее нуждах, сказано из лучших побуждений. Мы заботимся о ней.

– В таком случае мы разделяем вашу заботу, – сказал лорд Монфалькон. – И если вы уважаете ее, как уважаю Королеву я, вы будете уважать ее желания, ее решения, как уважаю их я.

– Вы не делаете ничего, чего она не одобряет?

– Она – моя Королева. Она – Альбион. Она – Держава. – Лорд Монфалькон возвысил подбородок. – Она – Закон.

– Действующий не всегда.

– Что?

– Ваш Закон. Кажется, он препоручает преступников рукам правосудия не во всех случаях.

– Теперь я вас не понимаю.

– Мой племянник Ибрам был убит в Лондоне, когда я садился на корабль в Бен-Ганши. По прибытии я узнал о его смерти – об убийстве – и о том, что убивец гуляет на свободе.

– Карль? Его вышлют на будущей неделе.

– Но в деле замешан еще один человек – тот, кто и совершил злодеяние, – тот, за кого вы, как мне сообщили, вступились, милорд.

– Был и еще один обвиняемый, вестимо. Я вступился за него, так как на деле он выполнял мое поручение и никак не мог участвовать в потасовке, окажись он даже способным на такое холуем.

– Так вы всецело уверены в невиновности вашего слуги? – Лорд Шаарьяр не сводил глаз с лорда Монфалькона. – Фехтовальщика в черном, соглядатая из ваших…

– Квайр? Соглядатай? Королевский курьер, не более.

– По имени Квайр. – Лорд Шаарьяр кивнул. – Я и забыл. Сей Квайр известен как превосходный дуэлянт. Он мог выманить моего племянника на бой, дабы ограбить, как по-вашему?

– Я знаю Квайра хорошо. Он в жизни не стал бы тратить время на такую интригу. Он для сего слишком горд.

– Итак, вы ручаетесь, милорд, что ваш капитан Квайр ни при каких обстоятельствах не убил бы моего племянника.

– Ручаюсь, лорд Шаарьяр. – Лорд Монфалькон не моргая смотрел в глаза арабийца.

– Возможно, вы позволите мне с ним побеседовать – дабы удостовериться, что он вас не обманул? – продолжил лорд Шаарьяр мягко.

– Он выполняет очередное мое задание. Он не в Лондоне.

– Где же он?

– Содействует предприятию, касающемуся полонийского Короля. Если вы принимаете во внимание слухи, милорд, сей слух должен был до вас дойти, а?

– Что Касимира захватили разбойники – ради выкупа? Да. Полагаете, он еще жив?

– Полонийские купцы получили письмо о выкупе. Злодеи считают, что у них на руках всего-навсего обычный аристократ.

– Что ж, я верю, что ему с вашим правосудием и его осуществлением повезет более, чем моему племяннику. – Сарацин встал из-за стола. – Альбион верно становится беззаконной страной, как я гляжу, в коей разбойникам и душегубцам разрешено бродить где им заблагорассудится, умерщвлять дворян, похищать королей…

– Неужто в вашей собственной стране нет душегубцев, милорд?

– Сколько-то, конечно, есть…

– Их было немало, прежде чем Альбион стал защищать вас и даровал вам свой Закон.

– Когда Король Герн сидел на троне сего государства, да, – съязвил лорд Шаарьяр. – Дабы править страной как полагается, надобен мужчина…

– Королева – величайшая государыня, знаемая Альбионом. Мир завидует нам из-за нашей монархини.

– Как мать она порой слишком уж добра к своим детям. Потому она не в состоянии узреть ни их промахи, ни промахи тех, кто, притворяясь другом, им угрожает. Будь рядом с нею годный строгий супруг…

– Ей помогают мужчины вроде меня. – Лорд Монфалькон осмотрел блюдо с жареным фигами, выбрал одну и переложил ее на тарелку перед собой. – Разве мы не опытны – и не строги?

– Но вы ей не ровня, милорд.

– Ровни ей, милорд, не существует.

– Я надеялся убедить вас в том, что мы искренни, что мой господин восхищен вашей госпожой, что потребно объединить два наших государства во всей полноте, как традиционно поступают короли. Всеславный Калиф молод, половозрел и статен. Если до вас дошли какие-нибудь слухи на его счет, они, заверяю вас, лишены основания.

– Королева не принимает ухажеров, милорд. В сем смысле она не благоволит никому. Будь ваш господин стар, недужлив, следуй он обычаям Содома, его шансы были бы столь же превосходны, как у любого другого…

– Значит, вы не замолвите за нас слово? Я надеялся на обратное. Все-таки я подозреваю, что Король Полония прибыл инкогнито с единственной целью…

– Если так, он был введен в заблуждение. Никто его не воодушевлял.

– И не было любовных писем от Королевы?

– Ни одного, сир.

– Так его поэтому похитили? – Лорд Шаарьяр еле заметно ухмыльнулся.

– Ваша мысль чересчур извилиста, милорд. Я утратил ее нить.

– Подозреваю, что мой племянник умерщвлен, потому что пытался шпионить за Ее Величеством. Подозреваю, что Король Касимир похищен, потому что надеялся тайно посвататься к Королеве.

Лорд Монфалькон засмеялся.

– Мы в Альбионе, лорд Шаарьяр, вовсе не дикари! Наша дипломатия куда утонченнее!

Маврский лорд рывком отодвинул кресло. Он был угрюм, но старался не подать виду или разогнать хмурь.

– Я должен принести свои извинения, милорд.

– Добрый милорд, ваши извинения приняты. Ваше предположение куда более забавно, нежели могло бы быть оскорбительно!

Лорд Монфалькон поднялся и обнял сарацина, пытавшегося улыбнуться.

– Я должен заверить вас в нашей преданнейшей дружбе. Мы восхищены Арабией более всех прочих стран…

– Как и мы восхищены Альбионом. Завтра, когда прибудет Всеславный Калиф…

– Наше партнерство не нуждается в традиционном союзе для того, чтобы продлиться тысячу лет.

– Мы заботимся о Королеве, а равно об Альбионе.

– Они суть одно.

Наверху безумица отползла, елозя ладонями и коленями по пыли, к очередному наблюдательному пункту, в коем сквозь крохотное, едва ли заметное с пола окошко стала наблюдать за мастером Эрнестом Уэлдрейком: как тот, обнажен и обвешан златыми цепями, преклоняет колени перед госпожою, любезной леди Блудд, а та пригубливает из кубка в его руке, и потешная корона криво нависает над ее глазом, и хлыст не спеша ожигает поэта, а тот экстатически пресмыкается и мычит имя, коего безумица не распознала. Поскольку сцена была вполне привычной, безумица поползла вперед в поисках какого-то развлечения посвежее. Еще десять минут – и она, как обычно, смогла прильнуть к мышиной норке, ведущей в спальню лорда Ингльборо, но старого лорда в данный момент не было. Безумица недолго наблюдала его катамита, Клочка, что играл с войском деревянных солдатиков, однако господин так и не вернулся. Она заизвивалась далее, дабы узреть, как поживает связь сира Танкреда и леди Мэри Жакотт. Она весьма ревновала к сей связи, казавшейся столь идеальной. Она завидовала ей тем паче, что сама нуждалась в рационе Романтики и Интриги скорее, нежели в Чувстве, что зачастую ее опечаливало. Она никогда не знала любви, какую сир Танкред дарил леди Мэри, хотя и грезила однажды обладать таковой.

Увы, для безумицы то был скучный маршрут. И сир Танкред, и леди Мэри пребывали в отлучке. Лорд Рууни храпел в официальной униформе на рабочем столе, черную бороду его прижимали к губам зеленые брыжи, запятнанные сливками. Сир Амадис Хлебороб, также сидючи за столом, корпел над балансами и расписками, перебирая их чернильными пальцами. Уна, графиня Скайская, разоблачалась, избавляясь от усложненного платья, облачась в каковое она услаждала сарацинского посланника от имени Королевы. В кабинете лорда Монфалькона никого и быть не могло, так что безумица решила не спускаться по ведшему туда желобу. Она раздумывала о визите в сераль, но и сия мысль привела ее в уныние. Какое-то время безумица рассматривала фигляров, что репетировали пантомиму, кою им предстояло исполнить завтра на празднествах Двенадцатой Ночи, однако символическая драма занимала ее не слишком. Она возвращалась в свою крипту, минуя пыльное, увитое паутинными фестонами стекло позабытой оранжереи, когда заметила тень, кравшуюся к тайному входу лорда Монфалькона, и приостановилась, скрыта сумраком, дабы посмотреть, кто же навещает Канцлера.

То оказался Лудли. Он был весел.

Безумица всем своим длинным телом подалась назад, чтобы Лудли его не увидел. Сей лукавец, вне сомнений, нанят Монфальконом и являлся за инструкциями. Полонийского короля спасут наутро. Безумица подслушала обсуждаемый план. Прихмыкнула, мотнув головой в знак восхищения обоими ее героями – Монфальконом, о коем грезила как об отце, и Квайром, коего алкала как любовника. Что до плана, пока все шло как по маслу.

Глава Девятая,
В Коей Королева и Ее Вельможи Отмечают Двенадцатую, и Последнюю Ночь Йольского Празднества

Всосав поглубже мундштук табачной трубки, Уна Скайская привольно раскинулась на гобеленовой кушетке. Она возлежала на лесных пейзажах (Охота, Нимфы и Фавны, Диана и ее Девы) пред пышным огнем – вертюгаль перекошена криво висящим колоколом, корсаж ослаблен, воротник газовой ткани полускрывает увитую жемчужными нитями голову, – наслаждаясь минутой-другой перед празднествами и церемониями, каковые, будучи подругой Королевы, обязана была посещать. Она погладила оранжевую спинку огромного кота, улегшегося спать на кушетке, и всецело предалась табакокурению, пока в соседней комнате служанки подготовляли остаток ее туалета.

Графиня ненавидела почти все общественные мероприятия, особливо же те, что предполагали какое-нибудь ее участие: ныне вечером Королева попросила ее возглашать программу в начале всякого отделения, иначе говоря, она обязана присутствовать на всем праздновании Двенадцатой, от Вручения Даров до Финального Пиршества, кое явно продлится до самого утра. Хуже того, всю первую половину вечера нужно пробыть на льду Западного Минстера, где река промерзла столь основательно, что сделалось возможно возжечь костры и зажарить свинью (прошлой ночью предприимчивый веницейский трактирщик проделал сие к значительной своей выгоде), и Уну проберет до костей, как и, разумеется, всех прочих; и, подобно всем прочим, она злоупотребит подогретым кларетом, что избран официальным питьем и наисущественнейшим источником тепла. Ну а позднее явится в изощренных костюмах Маскерад Великого Зала, а с ним и дальнейшее неудобство, ибо Уна обречена запекаться в наряде норны Урд. Равные страдания не минуют и остальных: покажутся Тор, Один, Хелья и другие, Глориана же предстанет Фрейей, Королевой Богов, в сюжете мастера Уэлдрейка, именуемом «Канун Рагнарёка», из северных мифологий и в честь Великого Полония, что господствует на обоих брегах Балтийского моря. Уна, чьи владения и родной дом помещались на большом острове Энис Скай далеко на севере от Альбиона, была знакома с данными богами не понаслышке, находила их пантеон на редкость скучным и испытывала отвращение к нынешней придворной моде на новизну, отодвинувшей ее любимые классические сюжеты на задний план.

Трубка выгорела, и Уна, вздохнув, поднялась, дабы расправить одежды и дать служанкам завершить ее наряд, облачить ее в накидку красного бархата, отороченную малахитово-муаровым мехом, затенить ей лицо большим капюшоном. Служанки эскортировали Уну до внешней двери ее покоев (в сущности то был отдельный дом, встроенный наподобие многих иных в основную структуру дворца и выходивший на обширный двор, в центре коего плескалось декоративное озеро с приличных размеров искусственным островом). Королевские сани с кучером на козлах ожидали ее, и лакеи в гипертрофированных тэм-о-шэнтерах с кокардами, коротких парчовых табардах и шаровидных набедренных штанах с разрезами прислуживали ей, пока она всходила в салон, дабы нырнуть во тьму и мягкие подушки. Крик, треск – и повозка, кренясь на рессорах, отправилась в короткое свое путешествие по окружности тропы к куда более изысканному фасаду укромного входа в Королевские сады и сборищу стражей, смыкающих ряды по командам лорда Рууни, чье дыхание серебрило воздух при каждом взрывном стаккато, напоминая Уне о холоде. Спрятав руки в муфту под капюшоном, она горестно уставилась на темнеющий в дальнем окне декоративный сад, укутываемый снегом плотнее прежнего. Казалось, что зима углубляется и не прекратится, покуда не кончится с нею весь мир, – и Уна, содрогнувшись, вспомнила о зиме Фимбул-Винтер и вопросила себя с нездоровым любопытством, не наступает ли и вправду Канун Рагнарёка – и не накличут ли они Хаос и Древнюю Ночь, что поглотит их раз и навсегда. Она зевнула. Коли Властелины Энтропии и собрались вновь объявиться на Земле, как случалось в легендарном прошлом, она, может статься, приветила бы их с облегчением, по меньшей мере ввиду избавления от скуки. Она, конечно, и не думала верить в сии ужасные доисторические басни, хотя иногда против воли жалела, что они сплошь лгут и она не живет внутри них, ибо, несомненно, такая жизнь была бы более цветистой и возбуждающей, нежели нынешний век, в коем тупой Разум рассеял яркую Романтику: гранит, разбивающий ртуть.

С такими-то мыслями она приветствовала Королеву в платиновой короне, когда та ступила в салон.

– Клянусь Ариохом! Нынче ночью ты восхитительно аляповата!

Глориана возвернула улыбку, обрадовавшись Униной нарочитой вульгарности (поминать Древних Богов всуе считалось дурновкусием). Она облачилась в соболя, белый шелк, жемчуга и серебро, ибо сей ночью должна была представлять собою Полярную Государыню, Снежную Королеву; и от всякого служившего при ее Дворе ждали отражения мотива. Платье Уны под накидкой было бледно-голубым, колеретка – голубой, но чуть гуще, нижняя юбка – белой и украшенной крошечными синими бантами; видоизмененная Пастушка прошлой весны.

Между тем вкруг них стража седлала коней, натягивала поверх традиционной униформы серебряные накидки, водружала на головы шапки с перьями белой совы и всячески приготовлялась. Выехал вперед лорд Рууни с черной бородой, почти изумляющей среди всей бледности, и склонился, посверкивая пытливым глазом.

Качнулась перчатка Глорианы, лорд Рууни выкрикнул свое громкое «Рысью, джентльмены!», сани с эскортом тронулись, скрипя полозьями и глухо барабаня копытами по мостовой, к Западному Минстеру и реке.

– Хорошие вести, – поведала Глориана своей компаньонке. – Ты слышала? Полонийца спасли.

– Он в порядке?

– Чуть обморожен, я полагаю, но не поврежден. Монфалькон сообщил мне ближе к вечеру. Его нашли утром на мельнице. Похитившие его злодеи рассорились и сбежали, оставив его в путах, и во время спора убили одного из своих. Возможно, они намеревались возвратиться – но люди Монфалькона успели первыми и привезли его в Лондон. Так что все хорошо, и тревоги графа Коженёвского за своего господина более нам не досадят.

– Когда ты примешь сего неудачливого монарха?

– Сегодня. Через час-другой. Когда я приму всех гостей.

– Но Всеславный Калиф… нам предстоят дипломатические затруднения.

Глориана откинула занавесь, дабы открылся вид на городские огни.

– Монфалькон все уладил. Их представят вместе, Полонийца объявят первым, поскольку он Император.

Уна в изумлении прикусила губу.

– Я думала, оба надеются засвидетельствовать Твоему Величеству совсем не только формальное почтение. Разве не являются они к Императрице, чтобы… – Уна почти устыдилась, – чтобы кадриться?

– Полониец, надо думать, клянется, что не женится ни на ком, кроме меня. Протесты Арабийца лишь на градус менее льстивы, что, учитывая его дурную славу, должно расценивать как великую страсть, верно? – Глориана язвила. – Которого ты бы предпочла, Уна?

– Полонийца ради товарищества, Арабийца ради удовольствия, – не замешкалась та.

– Арабийцу, я думаю, более приглянулась бы твоя фигура. Вполне мальчишечья, как раз по его вкусу.

– Ну так молись, дабы Арабиец согласился на замену в моем лице и сделал меня Королевой Всея Арабии, – Уна вскинула голову. – Идея превосходна. Однако я подозреваю, что его страсть разожжена политически, а Энис Скай – приданое так себе.

Глориана наслаждалась беседой.

– Верно! Он желает Альбион и всю его Империю, не меньше. Возможно, он их получит, если даст мне то, чего не могу получить я. – Огибая угол, сани малость накренились, и Глориана затянула припев любимой песни:

Была б я той, кем быть не могу,

Имела бы я, что иметь не могу,

Коль так, я бы не…

И Уна, слушая сей веселый плач, на миг умолкла, побудив Глориану пожалеть об оплошности и склониться, дабы поцеловать подругу.

– Нынешним вечером мастер Галлимари обещает нам немало роскошных проказ.

Графиня Скайская возвернулась в себя.

– Вестимо – проказы! То, что надо, а? Все ли иноземные посольства званы?

– Разумеется. И лондонские власти. И всякий сельский дворянин, пожелавший прибыть. И всякий царедворец, о Митра! – Она приложила ко рту саркастическую ручку. – Сдержит их лед, что скажешь, Уна? Станем ли мы танцевать нынче ночью до водной погибели? И тишь да гладь половины земной сферы будут смыты потопом, и множество айсбергов тронется с рассветным приливом?

Уна покачала головой.

– Насколько уж я знаю милорда Монфалькона, он позаботился о том, чтобы лед укрепили орясинами от края до края. Я б предположила даже, что его заменили обсидианом и покрасили, ибо милорд опасается любого вреда, что может быть тебе причинен.

– В сем отношении он тигрица, а я детеныш, – согласилась Глориана. – Но гляди! – Она указала на газовую занавесь. – Лед настоящий!

Они ехали по холму, откуда мог быть наблюдаем изгиб великой Темзы, сверкающий инеем и льдом, – широкая, сияющая чернота посреди еще более густой черноты зданий, что испещряли оба берега наподобие лесного массива, увешанного многочисленными желтыми фонариками. Пока Глориана и Уна смотрели, появлялись всё новые и новые фонари, так что пейзаж медленно превращался из черного в ярко-серый, и белый, и мглисто-янтарный, и река делалась бледным стеклом, в коем передвигались маленькие фигурки, будто бы отражения, чей источник невидим, после чего дорога пошла под уклон столь круто, что невозможно было разглядеть что-либо, кроме заснеженных холмов и, впереди, двух зубчатостенных башен лондонских Северных Врат, Врат Быка, где экипаж Королевы будет приветствован, и она будет встречена, и соблюдутся формальности между лордом Рууни (представляет Королеву) и светящимся, полуподвыпившим Лордом-Мэром.

Оставив все сие позади, сани проследовали далее, ощутимо подпрыгивая, ибо снег еле прикрыл булыжники, между шеренгами рукомашествующих, факелоносящих, шапкоподбрасывающих, ликующих горожан, коим Королева улыбалась и кланялась, благословляя колыханием кисти, пока врата Городка Западного Минстера не приблизились, миновались и захлопнулись, так что пару мгновений сани скользили в относительной тишине по широкому проспекту мимо великих Колледжей и Храмов Созерцания, Министерств, Казарм к обширной набережной и на пристань, где при лучшей погоде становились в док посещающие монархов корабли. На сей набережной уже установлены были навесы, и Уна видела исчезающие экипажи, везущие достославный груз. Носились от кареты к карете ливрейные пажи и лакеи, застыли наготове конюхи, ждал своей минуты духовой ансамбль, обрамив собой спускавшуюся к пристани лестницу у высоких элладийских колонн. Данная лестница также была прикрыта навесами и вдобавок застелена коврами. Пылали предупредительными огнями жаровни, установленные по всей длине набережных стен, дабы обеспечить пространство светом и теплом, над ними же трепетали ряды штандартов, ловившие великолепием многоцветных шелков отражения пламени и вездесущего снега. А над флагами высилось густо-эбеновое небо, не освещенное ни единой звездой. Небо было огромный балдахин, накрывавший собою весь город: балдахин, сквозь завесу коего падали одинокие снежинки, дабы по возможности сбиться в сугробы или же сгинуть брызгами в огне.

Глориана хлопнула в ладоши, локтем ткнула Уну в ребра прежде, чем вспомнила о своем величии, и сделалась мрачным, прекрасным символом, требуемым обстоятельствами. Уна обрела ту же мрачность.

Дверцу саней отворил лорд Рууни. Королева низошла. Уна ступала следом.

Они вышагивали меж колоннами, пока медные фанфары возвещали явление Королевы; вниз по ступенькам к полыханию двух громадных факелов в руках пажей, укутанных с головы до ног в шкуры белых медведей. За пажами склоняли головы лорды и леди. Придворные, равно в белом, голубом и серебряном и с напудренными лицами, в тенях, отбрасываемых факелами, напоминали Уне скопление привидений, будто мертвецы восстали с целью засвидетельствовать почтение Императрице Альбиона в сию туманную Двенадцатую.

Под навесом, что простерся от пристани к деревянной лестнице, они со сдержанным достоинством прошли к боковому ковру, расстеленному на льду, откуда, также застлана, тропа вела к их павильону, трехстороннему, высокому, рябящему серебряными шелками, с троном из утонченной серебряной филиграни для Глорианы и выложенным белыми подушками креслом для Уны, сиречь главной прислужницы Снежной Королевы.

Наверху, на набережной, Уна в ожидании, пока Глориана усядется, проводила взглядом мычащую процессию нехотя бредущих быков; услышала крики гусей, коим суждено разделить бычью судьбу, увидела склад трута и бревен для костров, на коих сии создания будут приготовляться, брызжа соками, похрустывая кожей, набухая ароматной плотью, делаясь от жара и статнее, и вкуснее. Уна облизнула губу и, увидев, что Королева внизу, стала спускаться сама, дрожа от того, что вертюгаль, скосившись, дозволила острому бризу холодить коленки.

Посреди льда на платформе, схожей с эшафотом, сидели музыканты, настраивая свои инструменты, насколько сие было возможно. Навесы и ковры за пределами Королевского павильона были ради контраста зелеными и золотыми, и музыканты облеклись в малахитовую шерсть; судя по толщине – во много слоев. На набережной новые трубы выдували фанфары, еще более препятствуя настройке, Королева же смотрела вопросительно на Уну, что приостановилась. Затем Глориана поднялась так же медлительно, как собирались подтягивавшиеся сверху гуськом придворные.

На ковре, ведшем к трону, явилась фигура в складчатом одеянии цвета слоновой кости. Сняв горностаевую шапку, мужчина припал на одно колено. То был Марчилий Галлимари, мастер Королевских Гуляний.

– Ваше Величество.

– Все ли подготовлено, мастер Галлимари?

– Да, Ваше Величество! Они готовы! – Он говорил с ревностным, искренним воодушевлением.

– Тогда приступим. Графиня.

Уна деликатно кашлянула в ладонь. Скрывшись в тенях навеса, мастер Галлимари миновал стражей и исчез. Тогда Уна прокричала:

– Королева ниспосылает дары вдовам Йоля и сиротам Осени. Да выйдут они и да получат причитаемое.

Придворные расступились, и ливрейный паж протянул Уне подушку с покоящимися на ней двумя десятками лайковых кошелей. Взяв один, Уна поместила его в руку Королевы, в то время как первая нервничающая простолюдинка, дебелая матрона в полотняных платке и фартуке, робко взошла на ковер, опустив очи долу и тая застенчивую улыбку, присела в реверансе.

– Ваше Величество. Жители Южной Голипреданно шлют почтение Вашему Величеству и молятся о том, чтоб на них ни в жисть не пало поветрие.

– Мы благодарим тебя и жителей Южной Голи. Твое имя?

– Госпожа Скворцинг, Ваше Величество, вдова свечника Скворцинга.

– Распорядись сим мудро, госпожа Скворцинг, и, умоляем, исполняй свой долг. Мы сопереживаем твоему горю.

– Благодарствую Ее Величеству. – Трясущаяся рука приняла кошель.

Затем явились два смуглых ребятенка, держась за пальцы, мальчик и девочка, приседавшие всю дорогу.

– Ваш отец и ваша мать мертвы? Как сие случилось? – Глориана взяла у Уны второй кошель.

– Пропали на реке, Ваше Величество, – отвечал мальчик, – трудились на переправе чуток вышей Стучалова причала.

– Мы сопереживаем вашему горю. – Слова ритуальны, чувство – нет. Глориана взяла следующий кошель, дабы каждый ребятенок получил по одному.

Пока длилась церемония, Уна пристально глядела поверх толпы на дальнюю набережную, близняшку северной, с колоннами, факелами, причудливой каменной кладкой и раскрашенной керамикой. Там, где набережная сворачивала направо, виднелся ряд оседлавших сваи горгулий со швартовными рымами в ухмыляющихся пастях; над горгульями росли деревья, вымахавшие выше высоких стен; в свете фонаря их темные ветви превращались в застывшие серые полоски бархата; чуть далее располагался Затвор Шлюза Западного Минстера и его декорированная стальными бесами решетка.

После раздачи даров лорд Монфалькон встал подле трона и шепнул что-то Королеве, между тем трубы возвестили прибытие двух Почетных Гостей, и Королевский Трибун выкликнул их имена. Затем они вышли бок о бок, облачены в церемониальные чулки и мантии и пышно украшены жадеитом, диамантами, аквамаринами, бирюзой, сапфирами и прочими бледными драгоценностями всяческих видов.

– Его Королевское Величество Король Касимир Четырнадцатый, Император-Избранник Великого Полония. Его Королевское Величество Всеславный Калиф Гассан-аль-Джиафар, Лорд Всея Арабии.

Две коронованные головы склонились перед третьей. Корона Полонийца Касимира была белого золота, с готическими шпилями и очень светлыми смарагдами; Гассан аль-Джиафар носил тюрбан, а поверх него маврскую декоративную корону, сплошь в цветочных абстракциях из серебра и перламутра; мантии обоих были, как предписывалось традицией, просты, но прошиты богатейшими из дозволенных нитей.

Оба пользовались на сей церемонии Высокой Речью. Арабиец с вилкообразной бородой заговорил первым:

– Глориана, коя есть Воплощение Иштар на Земле, Богиня Всех Нас, чье Имя Чтят на Четырех Сторонах Света и чья Слава Наводит Ужас, коя есть Солнце, Освещающее наши Дни, и Луна, Озаряющая наши Ночи, чей Блеск Затемняет Звезды, Мы, Калиф Гассан аль-Джиафар, Потомок Первых Каллиграфов Шиины, Защитник Рашидов, Отец Кочевников, Повелитель Пустынь, Рек и Морей, Щит супротив Татар, Властелин Багдада и Пятидесятиградия, даруем Тебе приветствие и поздравительные послания Всего нашего Племени.

Королева поднялась, приняла из рук Уны скипетр, подняла его и как бы неотчетливо благословила Халифа.

– Альбион рад тебе, великий король. Мы почитаем за честь твое участие в наших церемониях. – Она уселась, Полониец, неловко теребя плащ, с короной, съехавшей на мохнатую бровь, с волосами, упавшими на лицо, с бородой, выпрастывающейся из аккуратных узелков, неопределенно моргал и беззвучно шевелил губами.

– Ммм… – приступил Полониец. – Ваше Величество.

В красивых глазах Гассана аль-Джиафара, взиравшего из-под капюшона на смущенного соперника, отразилась толика довольного презрения.

– Во-первых… спасибо вам… или спасибо вашим людям… за мое спасение. Я весьма вам обязан. Довериться сим злодеям было с моей стороны глупостью. Я сожалею о доставленных треволнениях…

– Никаких треволнений, – пробормотала Королева. – Однако же – разве се не формальное приветствие, Ваше Величество?..

Он был благодарен за напоминание.

– Ваше Величество, Королева Глориана. Полоний приветствует вас. – Он нахмурился. – Я… мы, Касимир… Император-Избранник Великого Полония… вы в курсе, да? Меня только что объявили. Тут нужна формальная фраза, но, боюсь, я ее позабыл… Король Скандинавии, что ли? И всех земель от Балтики до Черного моря. Юпитер великий! Так что вот. Ну мы республика, разумеется. И союз республик по сути. Автономных. Но я вполне гожусь на роль символа. Ох ты… я должен был подарить вам кольцо. И еще другие подарки… – Он оглянулся. – Подарки? Кольцо было милое… Не ожидал, что я вот так появлюсь на публике. Церемонии меня скорее пугают. Подарки?..

Калиф прищелкнул пальцами, призывая дары, несомые мальчиками в тюрбанах. Глориана осмотрела обычные сокровища (включая золотое колье с сердоликами) и приняла их с ритуальной благодарностью, в то время как Полониец беспокойно переговорил с помощником, старым графом Коженёвским, и отослал того с поручением.

– Было еще много слонов, Ваше Величество, – молвил Калиф мрачно, – однако вести их на лед было сочтено нецелесообразным.

Уна улыбнулась в ладошку, вообразив картину: много слонов оскальзываются и, проломив ледяной настил, терпят бедствие в водах Темзы.

После того как процессия Калифа пришла и ушла, возникла пауза. Касимир Полонийский поднял глаза.

– Ага!

Он махнул рукой. Еще одна процессия, облаченные в меха лакеи с ценными иконами и искусно сработанными украшениями: им недоставало великолепия даров Калифа, но они несли печать совершенства мастеров.

– Кое-чего, как видите, недостает. Немногого. Нам повезло. Но… – Касимир ощупал себя под мантией. – Было еще кольцо. С рубином. Вам оно может показаться пошлым, само собой. Я надеялся… Но всему свое место и свое время, я знаю… ныне мы в Полонии нечасто проводим формальные церемонии… вы должны простить меня, если я чем-то вас оскорбил…

– Дары изысканно прекрасны, Король Касимир.

– Так и есть, именно! Но кольцо… Отличная вьеннская работа. Оно же было тут? Кольцо. Боги! Утрачено!

– Разбойники?.. – пробормотала Глориана.

– Злодеи! Самый красивый из всех моих даров.

– Мы поймаем главаря, не бойтесь, – пообещала она.

Лорд Монфалькон прочистил горло, чтобы говорить:

– Ее Величество благодарно обоим Вашим Величествам…

Глориана, приходя в себя, кивнула:

– Альбион приветствует вас, великие короли. Мы почитаем за честь ваше участие в наших церемониях.

И принесены были кресла, почти троны, для двоих гостей, оба помещены одесную от Королевы и под такими углами, дабы ни один не имел преимущества перед другим, и графиня Скайская по необходимости улыбалась монархам, и шепталась с ними, и опекала их, пока Королева принимала остаток гостей, среди коих были:

Рудольф Богемский, король-ученый, вассал Касимира; князь Алансон де Медичи из Флоренцы, юнец, чья рыцарская любовь к Королеве общеизвестна; астекский посланник князь Комий Ша-Т’Ли из Члаксаалу (полагавший себя полубогом, Глориану же богиней) в золоченых перьях и оперенной мантии; шевалье Персиваль-Галлуа из Британнии; Убаша-хан в расписных доспехах, в стали и мехах, посол Татарской Империи; князь Лобковиц в черном и серебряном из независимой Праги; князь Хира из Хиндустана, протектората Альбиона; лорд Ли Пао, посланник Катайского Двора, также вассального государства; лорд Татанка Ийотакай, посланник великого Народа Сиу, в орлиных перьях и расшитых бисером белых штанах из оленьей кожи; леди Яси Акуя, посланница Архипелага Ниппонии; князь Карломан, сын старого короля, представлявший Альянс Нижних Ландов; граф Ротомондо, властелин Парижа; мастер Эрнст Шельеанек, астроном и целитель, из Вьенны; посланцы Девствии, включая ястребоносого лорда Канзаса и крошечного вздорного барона Огайского; мастер Ишан Математик из татарского протектората Анатолия; Каспар, великий инженер Явы; палестинский мудрец Мика из Ершалаима; исследователь Мёрдок, Гермистонский тан, в белом плаще, небрежно накинутом поверх шотландки и бронзы, тэм-о-шэнтер с перьями пегого канюка щегольски прикрывает рыжие кудри; и великое множество иных сановников, мудрецов, колдунов, алхимиков, инженеров, авантюристов и солдат, более полутора часов миновавших престол.

Затем при факельном свете началось первое развлечение: Рыцарь Льдистый (лорд Кровий Рэнслей) и Рыцарь Пламенистый (сир Танкред Бельдебрис) сошлись в полном облачении, конные, на замерзшей поверхности над самым фарватером. Летела ледяная крошка, дыхание лошадей было как драконов пар, звенел металл, и копье встретило щит, и оба разом выбиты были из седла.

Наверху, на набережной, уперев локти в камень и глядя вниз, застыла фигура, коей придавало бесформенность громадное медвежье пальто, укутывавшее сего мужа с головы до пят; выделанная голова медведя служила ему головным убором, скрывавшим большую часть лица. По временам, когда свет пляшущих костров (на коих жарились ныне гуси и быки) подпрыгивал повыше, черные сардонические глаза мужчины блестели.

Как и было договорено, Пламя одолело Лед.

Теперь он глядел на акробатов в костюмах Комедии – Харлекин и Панталон, Корнетто и Исабелла и прочие, – что, скользя на коньках, прыгали и кружились в такт бойкой и несколько нестройной мелодии, производимой дрожащим консортом на платформе, а под навесом Королева склонила голову, беседуя с такими же, как она, монархами. Пажи на подошвах, укрепленных железными шипами, медленно пробирались меж собравшимися, неся подносы с кипящим вином; повара и поварята поливали жиром мясо на вертелах; а на другом берегу возводился обширный помост.

Человек в медвежьем пальто отошел от стены и неспешно двинулся вниз по лестничному пролету, затем по другому и застыл в толпе на льду; пригубливал серебряную чашу кларета, любовался дворянскими детьми, сплошь Ледяными Феями, что несли Королеве чудовищный Пирог Двенадцатой Ночи на носилках, принимал предлагаемые мясо и хлеб и не без удовольствия набивал ими рот, продолжая ходить тут и там, держась более из инстинкта, нежели из рассуждения, тени у самых краев толкотни. С того берега донесся треск, внезапный, как колдовской ветер, зеваки разинули рты, и первый фейерверк зашипел и завертелся, образуя огромную «G» на орнаментальном панно; после чего шутихи взвизгнули и рассыпали алмазные искры, и весь лед наполнился внезапным блистанием, побудив мужчину в медвежьей шкуре попятиться в угол, туда, где причальные ступени упирались в стену. Вспыхивающие гильзы попадали на лед, и тот зашипел, вызывая тревогу или притворное оцепенение в тех, кто сие заметил.

Заклубился красный и зеленый огонь, и помост опять немного сместился, так что лед чуть затрещал.

Лорд Монфалькон услыхал звук и тут же встрепенулся, призывая лорда Рууни, что совместно с леди Рууни и двумя их детьми разговаривал с маленьким мастером Уэлдрейком и беззаботной, покачивающейся леди Блудд:

– Рууни! Слышали?

– Что? – Лорд Рууни передал чашу старшему мальчику, и тот, радуясь доселе бежавшей его возможности, принялся пить.

– Лед, Рууни. Лед трескается. Вон там.

– Здесь он достаточно крепок, Монфалькон. Проверено. И проверяется в сию секунду.

– Тем не менее…

Рууни почесал бороду, оглядываясь в некотором смятении.

– Что ж…

– Надобно перейти на набережную. – Лорд Монфалькон узрел фигуру в шкуре медведя, что праздно шагала вверх по лестнице и убредала во тьму. Завыли и взорвались новые фейерверки. Лорд-Канцлер свирепо глядел на фигуру, полуподнял руку, опустил ее.

– Ваши Величества, милорды и миледи, – завопил он. – Нам должно вернуться на берег. Лед грозит треснуть.

Однако голос его тонул в реве и тарахтенье не устававших сверкать фейерверков, в смехе и оре пьяной толпы.

Монфалькон спешно растолкал всех на своем пути и достиг Королевы. Она смеялась над какой-то только что произнесенной фразой Короля Полония, к вящему огорчению Гассана аль-Джиафара, сияя лицом и наблюдая вспышки, что в неумолимо нараставшем темпе делались всё громче и ярче.

– Лед, мадам. Есть опасность, что мы провалимся!

Слепящий разрыв света и тепла. Ее губы раздвинулись.

– Ах!

– Лед ломается! – вскричал Монфалькон. – Ваше Величество! Лед ломается!

Человек в медвежьей шкуре вновь шел мимо набережной стены через деревья, оглядываясь на толчею и слыша голос Лорда-Канцлера, призывавшего к тишине. Он замер, чтоб увидеть, как собравшиеся медленно сдвигаются, следуя за Королевой. Она покинула лед и возвернулась в свою повозку. Затем, развеселенно поведя плечом, он нырнул за кустарник в проем, зияющий в стене Западного Минстера, и вынырнул в узком переулке, уводившем на восток, в дом, где ждало дальнейшее развлечение.

* * *

В королевских санях сидели бок о бок Полониец и Арабиец, напротив же поместилась сама Королева со своею спутницей, графиней Скайской.

Лохматый Касимир Четырнадцатый раздухарился.

– Недурственное приключение с самого момента прибытия в Альбион! Ей-богам, Ваше Величество, я рад, что так решил! Прибудь я с помпой, окружен всем флотом и гвардейцами, скука заела бы меня вернее верного.

Гассан аль-Джиафар приложил ноготь правого мизинца к промежутку меж передними зубами и извлек кусок мяса, уставясь угрюмо из окна на отступающую реку.

– Никакой опасности не было, – сказал он. – Лед все еще крепок.

– Милорд Монфалькон существует денно и нощно лишь ради безопасности Королевы, – поведала Уна с иронической улыбкой.

Юный Калиф насупился.

– Вы позволяете сему мужчине отслеживать всякое ваше решение, мадам?

Глориана отозвалась пренебрежительно:

– Он защищал меня с моего рождения. Боюсь, я так с сим свыклась, Ваше Величество, что мне было бы не по себе без Монфалькона, хмыкающего где-то за кулисами.

Король Касимир был фраппирован.

– Разрази меня Гермес, мадам! Так вы вечно несвободны? – Он возложил невинную и сострадальческую длань на Королевино колено.

Глориана обнаружила, что столкнулась с очередной проблемой дипломатического свойства, но была спасена санями, что врезались в препятствие, из-за коего Касимир был отброшен обратно на свои подушки и, крякнув, задел по касательной Гассана, а тот фыркнул:

– Будь сей Монфалькон моим визирем, я велел бы вы пороть его за порчу моего удовольствия.

Глориана улыбнулась.

– Впрочем, конечно же, я мужчина, – сказал Всеславный Калиф Арабии.

– Се правда, что женщины обычно более милосердны, – высказался Король Касимир. – Упразднить смерть через повешение на ваших землях и заменить ее ссылкой кажется мне идеальным решением для того, кто страдает от распрей с совестью. Я, разумеется, такими распрями не терзаем, ибо моя власть даруется мне Парламентом.

– По-моему, сие вообще не власть, – Гассан явно шел на скандал.

– На деле она точно такая же, если принять, что власть даруется как ответственность теми, кому мы служим, нет?

– Думаю, здесь мы все согласны, – Глориана, как обычно, стремилась к равновесию.

Достигнув дворца, они с поклонами и реверансами разошлись по раздельным покоям, дабы облачиться в костюмы и изучить свои роли в Маскераде.

Глориана по возвращении была встречена лордом Монфальконом.

– Я должен извиниться, Ваше Величество, за прерывание представления. Мне помстилось…

Глориана безмолвно кивнула. Поддерживать гармонию внимания между надменным Гассаном и смятенным Касимиром оказалось томительнее, чем она ожидала, и она была бы рада часу вдали от дел.

– Делайте что должны, мой Лорд-Канцлер, как я делаю что должна, – пробормотала она. Ее улыбка была едва заметна. – Сейчас вам полагается надеть личину и присоединиться к утехе Маскерада. Вы знаете свои реплики?

– Я намереваюсь прочесть их, мадам. У меня не оказалось времени…

– Само собой. Через час, стало быть, милорд. – Виновато махнув рукой, она перешла в свои апартаменты и позволила дверям хоть раз захлопнуться пред ее сторожевым псом.

Навстречу вышла леди Мэри Жакотт, чуть уставшая, как обычно. Глориана подняла руки.

– Раздень меня, Мэри. – Она со вздохом сняла корону. – А потом, молю, приласкай меня хоть ненадолго, дабы освободить от мук и горестей.

Леди Мэри взяла корону и жестом велела служанкам избавить Королеву от одежды. Ее собственный костюм был готов – возле костюма Глорианы.

Она сделается Валькирией, а ее взыскательный любовник сир Танкред – Бальдуром.

* * *

В собственных покоях графиня Скайская осматривала присланный ларец, украшенный каменьями. Она прочла записку, исполненную почерком Гассана. Та благодарила ее за учтивости и любезности (Уна не припомнила ни единой) и молила напомнить Королеве о Гассане со всем расположением. Расшнуровываемая служанками Уна покачала головой: поведать Королеве о происшествии либо припасти историю до поры, когда обе они смогут отдохнуть? Последнее, решила она, более уместно.

В одной лишь ночной сорочке вновь водрузилась она на кушетку, раскурив очередную трубку и устремив взор к стихам мастера Уэлдрейка, открывающим Маскерад:

Зимой, когда Год тлеет слепо,

Как зрак Огня, что скрыло веко,

И треплют Ветры, дуя с неба,

Чудесны, бурны крылья снега,

Как Северян сердца пылают

Весельем веселей Весны,

Трубят Небес лихи горны,

И Дух поет, и Дни, бледны,

Парчу Ночей благословляют!

Им недостает обычной энергичности, думала она, однако же Уэлдрейк, как правило, сочинял для Придворных Развлечений нехотя, а в последнее время, кажется, рассредоточился сильнее прежнего, тратя почти все свое время на сей разоренный разум, на сию хрупкую красоту, одержимую леди Блудд.

Трубка дымилась, Уна раздумывала о своем костюме; затем, не без усилия, встала с ложа и двинулась к шкапу, в коем тот помещался. Ее сестры-норны, леди Рууни и леди Хлебороб, ожидают ее в назначенный час.

Уна замерла, оглядываясь, уверена, что за нею наблюдают, но в комнате не было никого, кроме нее самой и кота служанки. Она воззрилась на потолочные тени, на решетку, что впускала воздух, пожала плечами и принялась за свой корселет.

* * *

В Великом Зале дворца, декорированном ныне для символической репрезентации ледовых гор и безотрадных небес, маскёры осаждали сцену, облачены в меха и медь, серебро и всяческое великолепие обитателей некоего арктического замка, а в сие время публика, состоя, по большей части, из ранее представленных Королеве, сидела по табели о рангах на стульях, и музыканты в галерее заиграли мелодию, что, специально сочинена мастером Гарвеем, полнилась звучными рожками и басовыми виолами.

Графиня Скайская, укрыта накидкой и черным мехом, уже возгласила свое хмурое введение и отошла на шаг, уступая Одину и Фрейе. Первый – повязка на глазу и вислополая шляпа, на плече колышется набитый ворон, гипсовая голова в руке – был изображаем без огонька лордом Монфальконом. Королева Глориана исполняла Фрейю.

Леди Рууни в виде Скаал, Норны Грядущего, обратилась к ней с репликой, голося громче огромного супруга (лорд Рууни играл Тора):

Днесь Фимбул-Винтер на поля обрушиться готов,

То Век Ножа и Топора, Расколотых Щитов,

Насилья град не даст житья всем людям доброй воли;

Вот Один, грозен, с Мимера отрезанной главой,

Готовит против тех, кто жив и мертв, Последний Бой,

И Фенрис-волк освобожден в Заливе Черной Боли!

Неуклюже воздев гипсовую главу, лорд Монфалькон прочел с листа, что пытался укрыть, меж тем в последнем ряду бедный Уэлдрейк колотился и хватался за свои члены, агонизируя манером, коего никогда не достигнет под рукой леди Блудд:

Слушайте! Хеймдаля горн вострубит,

И девятимирье очнется!

Отряд Великанов наш мост осквернит,

Бивроста луч разомкнется!

Вскоре уж солнце Сколь проглотит,

Пепел мира встряхнется!

Настал черед Глорианы. Она увидела мастера Уэлдрейка и подумала, не вдохновлена ли его боль до некоторой степени виной. Переведя дыханье, она, как Фрейя, сынтонировала:

В Железном лесу ветра земли

Послушны Орла Грозы крылам,

В Мидгарде крестьяне и короли

Все брошены к Хели ногам,

И Фьюлар-Суттунг в чужой личине

Бредет Меч Победы исхитить ныне.

Далее дюжий лорд Рууни, сиречь Тор, потрясающий добрым молотом:

Богам Асгарда чужд пред Сумерками страх,

Им по душе грядущая Резня.

Я вижу: бешеным клыком ввергает в прах

Мидгардов змей врага людей, их род храня,

Погибнуть чтобы между снега и огня!

И так далее в том же духе, покамест Уна не выступит вновь, дабы заключить Маскерад следующим:

Так Рагнарёк пришел, среди богов погибель сея!

Все полегли они в достойной битвы пекле.

Ни грубый Тор, ни Локи, хитр, ни радостная Фрейя

Последней битвы, страшной боли не избегли.

И в Новый Век наш Мир шагнул того быстрее,

Что Славный Альбион их принял тяжко бремя,

Ведь Глорию сию разделит всяко племя!

Уна заметила, что мастер Уэдлрейк не дождался аплодисментов, но с поспешностью, бросив отчаянный взгляд на леди Блудд, ускользает из зала. Уне представлялось, что, если качество маскерадов мастера Уэлдрейка пребудет на сем уровне, Королеве вскорости придется согласиться: пришла пора озаботиться поисками нового придворного поэта, – однако ладоши зрителей с жаром схлопывались, а Касимир и Гассан скакнули вперед, почти врезавшись один в другого, дабы поздравить Глориану с прелестностью ее спектакля, благородством виршей, мудростью чувств, достодолжным звонкозвучием музыки, так что Уна сумела скрыться за одной из ширм, разрисованных пейзажами, содрать опостылевшую накидку и обнаружить рядом леди Блудд, неукротимо хихикавшую наедине с собой. Опасаясь ловить взгляд леди Блудд и заразиться через него хихиканьем, Уна вернулась на сцену и была немедленно подхвачена лордом Монфальконом, почти что беспечным. В его словах определенно крылась большая теплота, нежели обычно, ибо он недолюбливал графиню, полагая ее соперницей в схватке за королевское ухо, губительным голосом, отваживающим Королеву от ее обязанностей.

– Красивые стихи, верно? – сказал Монфалькон. – Уэлдрейк на сию Двенадцатую превзошел себя. Надобно дать ему весной рыцарство, я поговорю с Королевой. «Что Славный Альбион их принял тяжко бремя, / Ведь Глорию сию разделит всяко племя!» Как точно, а?

Смакуя столь основательный перевертыш их обычных амплуа, Уна ухмыльнулась:

– О да, милорд! Так точно, милорд! – и услыхала за ширмой очередное ржание.

Ведя Монфалькона, взявшего ее под руку, она передвинулась ближе к центру Великого Зала, где Королева услаждалась лестью королей и князей и, в ее нынешнем настроении, могла обрушить эрлство на плечи поэта, коего за пару минут до того готова была выпороть столь добротно, как желала в потаенных помыслах. Таким образом, мастер Уэлдрейк с его несостоятельными виршами обрел почет и потерял единственную награду, коей был когда-либо достоин.

Доктор Ди прошествовал мимо, весь внимание к словам старинного друга Короля Рудольфа Богемского, объяснявшего результаты самоновейших экспериментов.

– Итак, трансмутация была достигнута? – вопрошал Ди. Уна видела, как он быстро и втайне стрельнул глазом в сторону королевской шеи.

– К сожалению, успех был лишь частичным. Предмет Маскерада напоминает мне о том, что я читал однажды про истинную природу карлов, появляющихся в старинных сагах. На самом деле они были могущественными колдунами, происходившими не с сей планеты, пришельцами из совсем иного мира, что принесли с собой все узнанные там алхимические секреты. Такова, видите ли, основа нашего фрагментарного научного знания. Обнаружив их трактаты – возможно, где-то на Северном полюсе, – мы могли бы отчалить воистину в новую эпоху в истории человечества. Я выслал три или четыре экспедиции, но, как ни жаль, ни единая пока что не возвернулась…

Музыка, ныне весела и изящна, заиграла вновь, и, не снимая костюмов, маскёры соединились со зрителями в триппе, усложненной форме галлимара, пребывавшего в моде, но совсем не подходящего человеку в костюме Норны Настоящего. Уна Скайская принялась ожидать Пиршества.

* * *

В обширном дворе корчмы «Грифон» пламенел изумительный костер Двенадцатой Ночи, столь жаркий, что он обогревал всех стоявших вокруг. Столь жаркий, что он обогревал даже тех, кто слонялся по открытым галереям наверху и лил пиво на головы друзей и врагов, гогоча над фиглярничанием труппы карл-скрипачей, гарцевавших вкруг огня под писки и скрипы, кои шумливо пародировали музыку. Щупая части спутников своих и спутниц, отказывавших в доступе к оным по тем или иным причинам в первые дни празднества, таща куски мяса, ломти хлеба и головы сыра, выделываясь, танцуя либо попросту колышась из стороны в сторону, писая, пукая и блюя в не столь уж приватных уголках корчемного двора, клянясь до самого гроба любить знакомцев по сей ночи и вечно ненавидеть стариннейших товарищей, люди заполняли всякое пустующее место. Морозный воздух разве только не горел и был столь напоен, что насыщал всякого его вдыхавшего, впитывая естественным образом пары кипящего мяса и жарящейся дичи, вина и рома, пота и спермы, томящегося дерева и тающего снега. Изо всех щелей трактира неслись взрывы смеха, и порой, когда Лудли бывал отталкиваем к огню неблагосклонной шлюхой, смех гремел так, что дрожали брусья. Здесь также имелись профессиональные клоуны – некоторые из них ранее увеселяли саму Королеву: дзанни, харлекины, хвастливый, вышагивающий гоголем щеголь, дряхлый склеротик, очаровательные леди – в платьях италийского покроя, хотя почти все девицы были лондонки, – под мухой благодаря королевскому злату и даря новым зрителям то, что Королева обретала за деньги.

В галдящей толчее, обнимая за талию полюбовницу, развязно печатал шаг капитан Квайр с мечом, что торчал позади, как вилючий хвост торжествующего кабыздоха, нашедшего тропку в мясную лавку. Изысканный бело-серебряный костюм капитановой партнерши, мишурная короночка на причесанной головке, добела пудренное личико, преувеличенно подведенные глаза, пугающе пунцовые губки явно высмеивали Королеву, каковой она явилась во время празднеств на льду.

Лудли, коего похлопали сзади по опаленной куртке, устремился шатаючись приветствовать господина и застыл как громом пораженный.

– Гермесова мать, капитан, что се такое?

– Наша собственная королева, Луд, пришла взглянуть на свой народец. Уважь ее, сир Лудли. Спорим, ты умеешь расшаркнуться как надо?

И Лудли, заразившись, как всегда, Квайровой выдержкой, моментально проникся фарсом и отвесил глубокий поклон, сдернул видавшую виды шляпу, осклабил уста, вздернул запирающий их зуб.

– Добро пожаловать, Ваше Величество, ко Двору… ко Двору Короля Пойла! – Он залился смехом и, колеблясь, выцепил темневшего подбородком Свинна, что проходил мимо с двумя кружками в каждой руке. – Позвольте представить Вашему Величеству лорда Хрюка Свиннского и… – ухватив за запястье девку, что пихнула его в костер, – …леди Чушку, его прелестную женушку. – Она снова оттолкнула Лудли, и тот сел в дворовую грязную слякоть, не перестав лыбиться. – Но что за королеву мы чтим-то? Как ее звать?

– Что ж, се Филомина, – сказал Квайр, добираясь до своей черной накидки и запутываясь в медвежьем пальто. Он отцепил с пояса сложенное сомбреро и расправил его, прихорашивая петушиные перышки. – Королева Филомина – Королева Любви! – Квайр потрепал свою королеву за разрисованную щечку, ущипнул за шелковый зад и добился жеманной улыбки, хотя большие горячие глаза блеснули испугом и настороженностью. Парочка придвинулась к костру, и Квайр взял одну кружку Свинна себе, а вторую для Королевы. – Леди и Джентльмены «Грифона». Приветствуем, если не возражаете, повелительницу вашу, Королеву Филомину, что объявляет сию ночь Ночью Любви и призывает вас праздновать во имя свое.

Толпа живо отозвалась на предложение приветствовать, кое-кто проорал Квайровой королеве непристойности, меж тем капитан озирался, изображая изумление.

– Не вижу трона. Куда делся? Где великое Государственное Седалище нашей Королевы? На что она воссядет, а?

Ответ был громок и традиционен. Квайр продолжил играть на публику. Он воздел руки.

– Скверное гостеприимство! Сир Харлекин расскажет вам, что с гостями Королевы обращались получше. – Он положил руку на лоскутное плечо комедианта, а тот театрально икнул Квайру в лицо и потер глаз под маской. – У всех имелись стулья, разве нет?

– Имелись, сир.

– Добрые, твердые стулья?

– Превосходные стулья, сир. Ваша королева – красава, и, клянусь, она…

Но огромный стул с высокой спинкой уже плыл над головами сборища, дабы поместиться на фоне костра. И вновь Квайр поклонился:

– Садитесь, мадам, если вы того желаете.

С неловким реверансом потешная королева села и уставилась на свой новообретенный Двор, а тот отвислогубо уставился на нее. Казалось, что она пьяна или одурманена, ибо глаза ее остекленели, а рот странно двигался, хоть она и реагировала похотливо на Квайра, когда бы тот ни щекотал ее, лизал ей ухо, наполнял его шепотом.

– О Фил, как бы ты сейчас лег под Калифа – куда лучше, чем настоящая Королева. – Ухмыляясь, Квайр тискал своего наложника всё крепче.

И Фил Скворцинг, вконец обуянный безумством Эроса, жеманно улыбался своему любовнику, своему господину, и взирал на великолепный рубин на пальце, и поверить не мог, что ему досталось эдакое богатство.

Глава Десятая,
В Коей Иные Подданные Королевы Помышляют о Всевозможных Алхимических, Философических и Политических Проблемах

– Казалось, сие навечно, – молвила леди Блудд, попирая коленями приоконный диван и глядючи вниз, в февральское утро. – Я-то полагала, что снег выпал, дабы лежать всегда. Гляди, Уэлдрейк, он тает. Смотри, крокусы да подснежники! – Она уставилась через плечо на нечистую комнату, полную разбросанных книг, бумаг, чернил, инструментов, платьев, бутылок, набитых зверей и живых птиц, посреди коих маленький карминноволосый любовник леди Блудд фланировал в черной ночной рубашке, лист бумаги в одной руке и перо в другой.

– Хм, – ответствовал он. – Всяко весна не продлится долго. Слушай… – И он процитировал с листа:

А Радость Страсти Ады мал-помалу холодеет,

Приняв под молотом свинцовым дозы

Славянской Прозы,

И он, ворчлив, не избежав Ученой позы,

Сойдет на Публике за Мудродея,

И, Трансмутации покорна,

Сталь Трудовая чистым Златом вспламенеет.

Ну что ты думаешь? Так ему, да?

– Однако же я понятия не имею, о ком ты сейчас говоришь, – сказала она. – Поэт-соперник? Правда, Уэлдрейк, время идет, и ты делаешься все более смутен и менее изобретателен.

– Нет! Се он! Он делается смутен! – Руки мастера Уэлдрейка трепетали, как если бы некоторый примитивный птерозавр отчаянно пытался впервые сделать вдох. – Не я!

– Ты тоже. И я знать не знаю его. – Ее прекрасные синие глаза казались шире прежнего, когда рассматривали его с некоей отдаленной печалью; ее прекрасные золотые локоны непокорными прядями ложились на золотое лицо. – И я сомневаюсь, Уэлдрейк, дорогой, по твоему тону, что он знает тебя.

– Проклинаю его! – Уэлдрейк, как мог, перешагивал через комнатные завалы. Какаду и ара квохча бежали в толстые заросли плюща под потолком. – Он богат – ибо потворствует публике. Внушает ей, будто она умна! Хоу! А я здесь навеки, зависим от покровительства Королевы, когда все, чего я жажду, – ее уважение.

– Она говорила, что ей чрезвычайно понравился последний Маскерад, и Монфалькон болботал о неминуемом рыцарстве.

– Я трачу время свое, Люсинда, сочиняя теплохладные нападки на виршеплетствующих конкурентов, полные жалости к себе поэмы супротив женщин, меня отвергнувших, и зарабатывая на пропитание слоноподобным, высокопарным перденьем, назначенным к исполнению Филистерами Двора. Моя поэзия, моя прежняя поэзия ускользает от меня. Мне недостает стимула…

– Ариох тебя раздери, Уэлдрейк! Я бы сказала, что всего сего тебе должно бы хватить сонетов на сто, никак не меньше!

Он насупился и отправился в обратный полет, закапывая чернилами ее перевернутые сундуки и одежды, ее полупрочтенные метафизические тома, с каждым шагом яростнее комкая бумагу.

– Я говорил тебе. Никаких больше плеток.

Она вновь обратилась к окну. Она была безучастна.

– Может, тебе стоит вернуться в твою Северную Страну, к твоим границам?

– Где меня недопонимают даже более. Я размышляю о путешествии в Арабию. Сдается мне, у меня склонность к Арабии. Как тебе показался Всеславный Калиф?

– Ну он был весьма арабист. И, я полагаю, высокого о себе мнения. – Леди Блудд украдкой почесала ребра.

– Он был уверен в себе.

– Вестимо, что было, то было. – Она зевнула.

– Он впечатлил Королеву, как пить дать, своей экзотической сенсуальностью. Не то что сей бедный путаник Полониец.

– Она была добра к Полонийцу, – сказала леди Блудд.

– И все же оба уехали восвояси – тщеславие не удовлетворено, Альбион не покорен. Оба дали маху, устроив осаду, в то время как нужно было сдаться в плен у ее ног.

Люсинда Блудд, сухо:

– Ты придумываешь Глориану под себя, думаю я. Ни что не доказывает…

Он покраснел так, что кожа и кудри стали на сияющий миг одного цвета. Стал разворачивать смятую сатиру. Вошла служанка.

– Посетитель, ваша милость. Тан.

– Хорошо. Се тан, Уэлдрейк. Твой земляк.

– Едва ли. – Поэт засопел и уселся рядом с нею на приоконном диване, раскинувшись чуть театрально и не ведая, что демонстрирует костлявое колено.

Сухопар, но крепок, вошел тан Гермистонский в развевающемся филибеге и монструозном тэм-о-шэнтере, с глухо бьющим по телу спорраном и руками на бедрах; выставив рыжую бороду, он улыбнулся сидящей паре.

– Хор-рошенькая вы парочка, только вспорхнули с кроватки, как ленивые котики. Так-так-так!

Уэлдрейк потряс своим достижением.

– Я сочинял, сир, поэму! – Он привизгивал от страстного негодования. – Она заняла у меня все утро!

– Да ну что вы? А у меня, мастер Уэлдрейк, все утро занял путь по пяти измерениям, дабы нанести визит старым друзьям.

Леди Блудд хлопнула в ладоши и оцепенела, перепугавшись звука.

– И что же возвернуло вас из сих метафизических регионов?

– Ваши обычные грубые россказни? – Уэлдрейк сочился скепсисом. – Побасенки о богах и демонах, о мечах и магии?

Гермистонский тан презрел его насмешки.

– Я думал, что поймал зверя, но по прибытии сюда зверь исчез. Я намереваюсь позднее снестись с мастером Толчердом, изобретшим экипаж, в коем я странствую между сферами.

– Экипаж, ведомый духами, да? – съязвил Уэлдрейк. – Духами, что дурманят вас и насылают видения.

Тан сердечно рассмеялся.

– Вы мне нравитесь, мастер Уэлдрейк, за ваш здоровый скептицизм, равный моему. Я привез зверюгу, говорю вам. Огроменная рептилия. Истинный дракон. Зовется «алигарта».

– Такие водятся в южных графствах Девствии, – сказал мастер Уэлдрейк. – Ими кишмя кишат болота и реки. Исполинские бестии. Я видел одно чучело. Точно тигрский кроккодил.

– Но сей покрупнее будет, – сказал тан и захандрил. – Или же был, – добавил он. – Экипаж мастера Толчерда трясся и гремел, и я мог бы поклясться, что незримые сопровождающие подшучивали над бедным смертным, коего эскортировали. Меня ужасно тюкнули по голове, хотя я сражался с двумя полубогами и вышел из боя невредимым.

– Гермесом заклинаю, сир, мне никогда не понять, верите ли вы сами в свои россказни, порожденные дурным зерновым дистиллятом, вами потребляемым, или же врете, полагая, что ваша ложь нас развлекает.

Тан принял сие добродушно.

– Ни то ни другое, мастер Поэт, – все проще. Я говорю правду. У меня еще был единорог, однако его сожрала алигарта.

– Вы странствуете по землям, о коих можно сказать лишь, что они суть метафоры! Мы, поэты, придумывает таковые ежедневно!

– Но я-то не поэт, чтобы их придумывать. Я их скорее посещаю. Леди Блудд, не проводите меня в мастерскую мастера Толчерда?

– Я оденусь.

– Я с вами. – Уэлдрейк ревновал, хотя знал, что их дружба невинна. – Если речь не о секретах, доступных лишь избранным.

– Никаких секретов, мастер Уэлдрейк, – только знание. Открытое знание вечно отвергаемо людьми, ищущими притом повсюду секреты.

Пока они облачались, тан ощупью шел по комнате, подбирал наполовину написанные трактаты, заброшенные леди Блудд, открытые книги по философии, арифметии с геометрикой и истории, по алхимии и астрономии, не заинтересовываясь ни единой. Он был человеком действия. Он предпочитал проверять метафизический вывод острием своего меча, если то было возможно. И вновь они предстали перед ним: леди Блудд в мятом голубом шелке, мастер Уэлдрейк в черном бархате, сборки его воротника ненакрахмалены и обвислы вкруг шеи, – и пошли следом за таном, когда он выдвинулся из покоев, королевскими коридорами, вверх по королевским лестницам, вдоль королевских галерей, пока не достигли древней части дворца, Восточного Крыла, где различимы едкие запахи словно бы плавимого железа и кулинарных химикалий, миновали широкий, почти бесхозный мраморный лестничный марш, два пролета гранитных ступенек, и явились в галерею, увешанную увядшим кружевом, с гигантской пыльной веерообразной фрамугой, дабы впускать бледный утренний свет, к высокой двери, что по контрасту с крышей и колоннами галереи выглядела едва ли не древневарварской, готической: изъеденная древесина, медь, черная жесть.

В сию дверь Гермистонский тан устремил кулак, и та содрогнулась, затрещала, была немедленно отворена моргающим юнцом в очках, одним из многих Толчердовых подмастерий, в кожаном фартуке и нарукавниках; сердитый взгляд юнца прояснился, едва он опознал тана.

– Доброе утро, сир.

– Доброго утра и тебе, Колвин. Занят твой мастер или мы войдем?

– Он ожидает вас, я полагаю, сир. – Юный Колвин отошел, и они все шеренгой нырнули в пыльный мрак, в то время как подмастерье бережно закрыл и запер за ними дверь.

Легкий дымок блуждал по передней, будто привлекаясь любопытством и шпионя за посетителями. Пожелтевшие эфемериды отслаивались от стен над штабелями запыленных, бесхозных коробов и инкунабул. Запах усиливался, Уэлдрейк принялся подкашливать, приложив ко рту платок, ибо опасался, что может задохнуться, и шествовал последним; они длили путь через вереницу подобных покоев, пока не выбрались в хранилище, столь забитое вьющимися медными трубками, что казалось, будто людей окружают внутренности вымершего левиафана. Сквозь рококо-вый лабиринт виднелся верстак, на коем извергались реторты, и, за верстаком, человечек с острыми чертами лица и застывшей, неестественной улыбкой, что сидел, наблюдая за ретортами, и не проронил ни слова.

Мастер Толчерд появился из-за громадной медной сферы, кою обрабатывал кувалдой.

– На сей машине, Гермистон, я намерен отправить тебя сквозь Время!

– Не сегодня, я надеюсь, мастер Толчерд.

– Не в ближайшие месяцы. Тут еще пахать и пахать, как теоретически, так и механически. Мне споспешествует доктор Ди. Он не с вами? – Фанатично-дружелюбные глаза мастера Толчерда перекатывались так и эдак. Он оголил переломанные зубы в вопросительной улыбке. Вытер лысую голову, сбиравшую пот.

Тан потряс заключенными в тэм-о-шэнтер волосами.

– А се кто такой? – Большой палец указал на человечка по ту сторону верстака.

– Путешественник. Прибыл сюда не столь уж и давно посредством мерцающей пирамиды, что растворилась и посадила его на мель.

Мастер Уэлдрейк отвернулся, изучая собственные черты в сияющей меди сферы.

– Значит, идет обмен между мирами?

– Вестимо, – невинно отозвался мастер Толчерд. – Тан доставляет многих обратно, многих попросту забирают. Есть и те, кто приходит и уходит без помощи тана либо моей. Видели бы вы некоторых созданий…

Мастер Уэлдрейк поднял длань.

– В какой-нибудь другой день, сир. Я не стану тратить ваше время.

– Но я всегда готов наставить тех, чей поиск Истины искренен.

– Наставьте меня позднее, мастер Толчерд. Вы рассказывали нам о пришельце.

– Его зовут Кэлхун, и он утверждает, что прибыл из Уайт-Холла – и носит баронский титул. Он понимает почти всю мою научную философию, но мало что кроме нее. Впрочем, он довольно симпатичен, одного со мной поля ягода. Но безумен, видите? Ага! Вот идет доктор Ди.

Облачен в бурое, с белыми пятнами на подбородке и шее, великий мудрец прошагал, приветствуя всех с неким удовольствием, пока не напоролся взглядом на леди Блудд и не смутился.

– Весьма польщен… сожалею, что не смог…

Леди Блудд нахмурилась. Она не могла найти объяснения происходящему.

– Вы обещали мне что-либо, доктор Ди?

– О мадам, молю вас… – Он низкопоклонствовал. – Молю вас!

Большие глаза леди Блудд округлились еще более.

– Я в недоумении, сир, но, если мое присутствие для вас нежеланно, я буду счастлива уйти.

– Нет, нет. Принимать столь славный интеллект – огромная честь. Более того, кое-кто здесь… – он оглянулся на свившиеся трубки, – он там… вы должны познакомиться, если пока что не знакомы. – Доктор Ди на несколько секунд полиловел. Он ткнул указательным пальцем между воротником и горлом. – Хырфыр! Ваше Величество!

В темноте раздался крик:

– Здесь, Ди! – С сильным акцентом.

– Король Рудольф. Мы собрались подле сферы.

То был молодой король-ученый из Богемии, энергично приближавшийся к верстаку, дабы бросить взгляд на реторты, – руки сложены за спиной, одежды по-охотничьи зеленые; дублет, брюки, фуражка с козырьком.

– Что се такое?

– Я представлю вас леди Блудд.

Король Рудольф, улыбнувшись, поднял глаза.

– Мы старые друзья. Переписывались пару лет назад, когда первый научный труд леди Блудд был напечатан в Праге. И беседовали раз или два при моих визитах ко Двору. Мне в высшей степени приятна такая компания. И мы встречались также, если не ошибаюсь, с мастером Уэлдрейком. Меня восхищали его стихи. Хотя в последнее время я почти не…

– Я мертв! – возгласил миниатюрный поэт. – Вот почему. Я мертв уже довольно давно.

– Так, значит, вы заявились к доктору Ди ради воскрешения?

Доктор Ди улыбнулся.

– Моя репутация обременительна, Ваше Величество. Многие приходят ровно с таким запросом – относительно близких и любимых, само собой. Но если вы правы, мастер Уэлдрейк будет первым, кто попросил о томлично.

Поэт опер коченеющее тело об изгиб сферы.

– Возможно, вам следует попросить мастера Уэлдрейка посетить Двор Богемии, – предложила леди Блудд. – Он твердит, что мы здесь – филистеры. Между тем все знают, что Эльфберги – великие художники в своем духе, и ученые тоже.

Доктор Ди похлопал короля по спине.

– Се прекраснейший Эльфберг из всех! Солдат, поэт, ученый!

– И, боюсь, кошмарный дилетант. – Богемский король был очарователен. (Он опубликовал три превосходных поэтических сборника, два научных трактата и труд по естественной истории, а также возглавил успешную Македонскую кампанию против Татарской Империи каких-то пять лет назад.) Уэлдрейк питал к нему сильное отвращение и утешил себя, измыслив строчку-другую (Как снисходителен сей король, / Что споро любую играет роль, / Пусть он для отребья будет герой).

– Не в роли ученого, – сказал Уэлдрейк вслух.

Леди Блудд оглядела лабораторию.

– Видимо, мы должны предложить королю радушный прием, мастер Толчерд?

– А?

– Глоток вина, может быть? – сказала леди Блудд. – Есть у вас вино? – Она добавила: – Или что-нибудь? – Она взяла огромный фиал. – Вот сие?

– Урина беременной жабы, – сказал мастер Толчерд. – Не думаю, что она алкогольна.

Доктор Ди услужливо поделился знаниями:

– Не урина, нет. Немногие виды урины являются…

Леди Блудд отошла от верстака в тень, всматриваясь в ниши.

– А се что?

– Часть моих механических комедиантов. Я намерен создать целую труппу, чтобы представить ее Королеве.

Металлические фигуры человеческого роста покачивались, подобно трупами на виселице, и чуть позвякивали: Колумбина, Пьерро, Капитан Фракасс, Скарамуш – новейшие костюмы, персонажи модной Комеди-Паризьен, сияющая медь, серебро и пылающая эмаль.

– Превосходно, – пробормотала леди Блудд. Наклонившись, она подобрала с пола пыльную флягу. – Как вы даете им жизнь?

– Шестерни и пружины, леди Блудд, моей собственной конструкции. – Он шлепнул свисающую ногу, та будто дернулась. Потянулся, дабы развернуть изысканную марионетку; та не без достоинства вглядывалась во что-то над своей головой. – Требуется еще установить стержни… и ходовую пружину… иначе я устроил бы вам демонстрацию…

Гермистонский тан, обняв короля Рудольфа за плечи, принялся толковать об особенностях барочного железного экипажа в дальнем конце хранилища, Колвин же помогал сенильному барону Кэлхуну, кой поднялся со стула и удалялся в переднюю. Доктор Ди примкнул к леди Блудд и мастеру Толчерду в разглядывании Колумбины в серебряной юбке, пока что без волос, крутящей пируэты как бы на незримой поверхности.

– И кто сможет утверждать, мастер Толчерд, когда ваша работа завершится, что сии создания живы менее нас, из плети и крови? – Доктор Ди сделался на мгновение самоаналитичен. – Из плоти и крови.

– Ах, – сказал мастер Толчерд. – В самом деле. – Он потер, сбит с толку, поблескивавшую голову.

Доктор Ди нацелил на него многозначительный глаз.

– А как продвигается другая ваша работа, мастер Толчерд?..

– Сфера?

– Нет-нет. Работа, кою вы делаете для меня.

– Ну конечно! – Мастер Толчерд показал пятнистые от зелий зубы. – Почти готово, доктор Ди. Завершающие стадии, однако, на вашей ответственности.

– Я сие понимаю. – Доктор Ди просветлел. – Значит, все хорошо?

– Со всей скромностью я скажу, что сие, вероятно, совершеннейшее из моих творений. Мои навыки, мои идеи, кажется, пребывают в апогее. Наитие находит, как всегда, безудержно и не спросясь, но я все чаще располагаю средствами претворить сие наитие в рациональное, практическое изобретение. Подстегивает меня, как обычно, похвала Королевы. Она была весьма довольна соколиком, как я слышал, леди Блудд.

– Я слыхала то же. Жаль, вы не наделили его инстинктом возвращаться домой. Он полетел над Норберийскими лесами, преследуя ржанку, да так и не вернулся.

– Они легки в изготовлении. Я произведу еще одного очень скоро. – Довольный мастер Толчерд обратился ликом к своим верстакам.

Мастер Уэлдрейк держал в руках зерцало, полированный кварц в серебряной раме, в коем видел свои птичьи черты отраженными и искаженными.

– Волшебное зерцало, мастер Толчерд?

– Из Западных Индий. – Доктор Ди взял его и принялся разглядывать. – Привезено сиром Томашином Ффинном. Часть иберийской добычи, я полагаю, изначально использовалось для вызывания образов богов (либо демонов) жречеством Аштекской Империи. Мы до сих пор не добились с ним никакого успеха. Всегда трудно, а иногда и чревато в таких случаях применять заклинания и зелья наугад. Но мы упорствуем, мастер Уэлдрейк, во Имя Науки. – Он поместил зерцало в коробку гладкого полированного дерева и сунул ее под мышку. – Кажется, король не прочь остаться на время. Пусть его сопроводит тан, а я займусь срочными делами. Благодарю вас, мастер Толчерд, за ваши благие вести. Леди Блудд. – Он поклонился. – Мастер Уэлдрейк.

Развевая бурую мантию так, будто готов был вознестись, он поспешил сквозь переплетенье трубок к двери.

Совершая долгий, замысловатый переход обратно к современному двору, доктор Ди оставил старинную часть дворца и достиг более яркой и воздушной атмосферы Длинной Галереи, когда наткнулся на двух коллег-министров за беседой с самим сиром Томашином Ффинном. Адмирал носил черное и белое, без оттенков, и был облачен скорее для открытого моря, чем для Двора, по контрасту с обильной парчой, накрахмаленными брыжами, бархатными буфами, наживотниками и цепями его компаньонов – лорда Ингльборо и лорда Монфалькона.

Лорд-Канцлер поклонился Ди мелко и туго, Ффинн же приветствовал его чуть покровительственным добрым смешком, обыкновенно припасаемым для доктора, коего сир Томашин расценивал как безвредного и приятного старого эксцентрика, служащего Королеве скорее в качестве шута.

– Доброго утречка, доктор Ди! Ну как там чары да схемы?

Он неоднократно пользовался превосходными познаниями доктора Ди в географии, в обмен пополняя новыми сведениями трюмы мудреца.

– Вы возвернулись из очередного вояжа, сир Тома-шин?

– Датировка – не самый сильный ваш талант, Ди. – Проницательные глаза Тома Ффинна сузились, он засмеялся и постучал ногой слоновой кости по мраморным плиткам. – Я приплыл из Индий чуть более месяца тому. Нет, сим утром я отбываю, дабы торговать с Татарией и собирать пошлины с иберийских кораблей, кои обнаружу в защищаемых нами водах. Я только что от Королевы. – Он показал пакет. – Мои документы. Ныне я прощаюсь со старыми друзьями. «Тристрам и Исольда» ожидает меня в Чаринг-Кроссе, река довольно освободилась ото льда, чтобы доплыть до моря. Отправляюсь, пока сие возможно. Месяц на суше – для меня слишком. Если мне на глаза попадутся безделки из тех, что вам надобны, доктор Ди, я буду иметь в виду.

– Превечно обязан вам, сир Томашин. – Кивнув Ингльборо и Монфалькону, он заторопился прочь. – Неопасного плавания, сир. Прощайте! Ой! Парень, извиняюсь! – Доктор врезался в пажа, именуемого Клочком. – Ты. Хороший мальчик. Милый-милый. Прощайте!

Клочок придвинулся поближе к господину. Ингльборо тепло улыбнулся.

– Клочок, ты повредился? Ох и недотепа сей Ди!

– И так во всем, – согласился лорд Монфалькон, зло глядя вослед бурой мантии, исчезающей за поворотом, – кроме коварства. Мне тяжко, что он столь влияет на Королеву.

– Но не в чем-то важном, – сказал Том Ффинн. – И, кроме того, моя навигация значительно улучшилась за счет его знаний. Он не вполне дурак. Он сделал немало для моряка, Перион.

Лорд-Канцлер пренебрег сей нежеланной похвалой. Сложив руки на широкой старой груди, он глянул на друга сверху вниз.

– Тебе следует быть настороже, Том, дабы избежать обвинений в пиратстве. Особенно в Срединном море, где с избытком свидетелей. И никаких маврских кораблей. А также полонийских – и, само собой, татарских на сей раз.

– Остаются Иберия, Нижние Ланды, пара-тройка индепенденций…

– Законная добыча, определенно, – сказал Лорд Верховный Адмирал, беспечно поддерживая разочарованного Ффинна. Шишковатой рукой он рассеянно гладил Клочка по голове. – Да?

– Ты знаешь правило, Том. Не делай ничего, что поставит Королеву в неловкое положение. Навлечет стыд на Альбион. Усложнит мою дипломатию.

Том Ффинн позволил себе пронзительно усмехнуться.

– О, вестимо… ничего не делай, если уж коротко. Думается, я останусь в Узком море и маленько порыбачу. Если селедочный народ не вовлекся покуда в твои интриги, Перион!

Монфалькон был несокрушим.

– Я знаю, что ты уважаешь честь Королевы, Том.

Ингльборо кивнул, заявил веско:

– Альбион – всей планете пример.

– Я запомню. Что ж… – Вытянув маленькие сильные руки, покрытые шрамами, Ффинн обменялся рукопожатиями с друзьями. – Да не убаюкает вас воздух сего спокойнейшего Двора настолько, что вы уснете глубоким сном, дабы никогда не проснуться. И следи за здоровьем, Лисуарте.

Ингльборо коснулся своей бледной щеки.

– Я страдаю лишь обычными зимними недугами. Когда ты возвратишься, Том, я сделаюсь румян и деятелен, как всегда.

Затем сир Томашин Ффинн развернулся на пятке слоновой кости и погремел, клик-пшыть, клик-пшыть, прочь.

Монфалькон и Ингльборо, а также красивый паренек в ярде-двух позади продолжили свой путь, он же моцион, коему часто предавались, когда размеренно прогуливаться вовне становилось невозможно, и шаг за шагом удалились из густонаселенных, деловитых коридоров дворца в направлении Восточного Крыла, в те его части, кои Джон Ди недавно покинул, однако пошли глубже, через широкие, вместительные залы, полные тлеющего великолепия – знамена, доспехи, оружие, – скучного и пыльного, и далее в гулкую мглу кафедрала тирании, в Тронную Залу отца Глорианы, короля Герна, где владычествовали ныне крысы, а пауки танцевали точные, часто повторяемые па; где тени метались, бились и исчезали. Сюда проникал напрямую единственный луч света: он падал на мозаичный пол, посеребренный следами слизней и улиток. В сем световом потоке пленники Герна – любой заключенный, а то и оказавшийся не в фаворе придворный – показывались некогда тем, кто вместе с Герном скрывал себя в тенях. Трон оставался: асимметричной формы, сзади как искривленная полусфера, на пьедестале, куда вели тринадцать черных ступеней. Здесь Ингльборо и Монфалькон принялись напоминать себе о железном прошлом, истребление коего некогда замыслили и возврату коего все еще препятствовали. Было холодно; однако два старика помнили, как сумрак освещали однажды жаровни, чьи окровавленные угли смердели и шипели. Они помнили перешептыванья, отмщение задуманное и исполненное, яд, растление любой невинной души, дерзнувшей забрести в сие место.

Три фигурки казались крошечными рядом с обсидиановыми статуями, гротескными и человекообразными, – задумчивыми колоссами, вероятно все еще грезящими о разгоряченном, развращенном и фантастическом прошлом, когда Тронная Зала Герна звенела от завываний жалких жертв и грубого смеха пропойц, подонков и потерявших себя, очарованных или же объятых страхом и потому не способных вырваться из дурманящей атмосферы, что содействовала потаканию кошмарных аппетитов Герна-самоненавистника.

Зала тревожила Клочка, что прильнул к господину и взял того за руку, дабы успокоиться.

– Король Герн был безумен? – прошептал он. – Был, сир?

– Его безумие принесло Альбиону богатство, – ответствовал Монфалькон. – Всевозможные владения. Ибо, хотя он был лишен политических амбиций в обычном смысле, он поощрял среди придворных соперничество такого рода, что те вечно увеличивали богатство свое и Альбиона. Но ближе к концу стало почти ясно, что все будет утрачено. Наши враги готовились умыкнуть нажитое, ожидая после кончины Герна непременной гражданской войны. Вместо сего юная Королева Глориана взошла на престол – благодаря усилиям таких, как твой господин и я, – и за тринадцать лет ее правления наш мир из Державы грозной тьмы превратился в Державу златого света.

– Единственно жаль, – опечалился Ингльборо, – что безумие Герна явно затронуло всех нас. Из переживших то время нет никого так или иначе не развращенного, исковерканного либо поврежденного.

– Только не Королева! – настоял Монфалькон.

Лорд Ингльборо пожал плечами.

– И не вы, сир! – сказал Клочок господину в преданном изумлении.

– Мы с лордом Монфальконом служили Королю Гер-ну верой и правдой, не сомневайся. Однако нам грезилось более благородное грядущее, Периклов Век Альбиона, если угодно. Мы оберегали Глориану как символ своих надежд, натравляя Короля на тех, кто служил ему ревностнее прочих, наполняя его бедную больную голову доказательствами заговоров против него, так что постепенно он уничтожил худших своих сторонников и нанял лучших – людей вроде нас, не имевших вкуса к тому, что каждодневно вершилось в сей зале… – Ингльборо со вздохом прижал мальчика к себе. – У Королевы же девять детей, и ни один ее ребенок не является законным. Меня сие ужасает. Она не станет отрицать, что дети – ее. Она не может назвать имен сиров. Если ей должно умереть… о, наступил бы Хаос. Но если ей должно выйти замуж…

– Распря, – сказал Монфалькон. – Раньше или позже. Определенно, найдись в Альбионе мужчина, каковой нам надобен, иные языки замолчали бы. Однако она выйдет замуж только за того, кто доведет ее до – кто дарует ей покой… В сем никто не преуспел. – Он воззрился на ухмыльчивые статуи. – Глориана падет – и Альбион падет в прежнюю бездну – или хуже того – замкнуты, циничны, жадны, неправедны, слабы – мы принуждены будем вновь сделаться крошечными, мы принуждены будем гнить. Арабия желает сохранить нажитое нами, се ясно как день, – но Арабия правила бы Альбионом, а значит, катастрофа явилась бы неминуемо. Арабия слишком неуступчива, слишком горда, слишком мужественна… Мы выживаем благодаря Королеве, ее характеру, самому ее полу. Она наполняет людей собственным идеализмом, ощущением всего лучшего, что есть в Альбионе. В самом деле, она заражает мир. Но, как некоторые стащили бы солнце с неба, лишь бы стать единственными его владельцами, так некоторые, любящие Глориану больше всего на свете, видят в ней удовлетворение личных своих желаний: неспособные понять, что Альбион создал ее в той же степени, в какой она создала Альбион, и что, уничтожив корень, они уничтожат и цветок.

– Неужто не найдется принца, – молвил Ингльборо, – во всем мире – такого, чтобы отдаться Альбиону и вследствие того завоевать Глориану?

– Нам такие не попадались. – Монфалькон вдруг обернулся, думая, что заметил меж статуями высокую фигуру. Он улыбнулся сам себе. – Никого, в ком благородство духа сочлось бы со средствами утешения Королевы. О, Ксиомбарг! Мы старались достаточно, Лисуарте. Вскоре, я полагаю, ей придется смириться…

– Боюсь, смирившаяся Королева может стать также Королевой капризной – Королевой легкомысленной – ибо я уверен в том, что обстоятельства Альбиона и Глорианы взаимозависимы, – если однажды ей суждено потерять надежду, надежда Альбиона тоже исчезнет. – Ингльборо повел Клочка за руку прочь из старой Тронной Залы. Монфалькон, на миг замешкавшись, последовал за ними.

Когда они ушли, что-то зашелестело за самим троном, и из тьмы опасливо восстал облеченный в лохмотья, неряшливый остов безумицы, одной рукой держась за черный локотник трона, балансируя на цыпочках, напрягшись на случай, если они вернутся. Затем безумица грациозно проплясала вниз по ступенькам, присела единожды в реверансе перед пустеющим престолом и воссоединилась с тенями, как туман растворился бы в дыму.

Показался преследовавший ее Джефраим Саллоу, стоявший руки в боки, кот на плече, озираясь. Он потерял след безумицы.

– Ну, Том, она никуда бы нас не привела. Я надеялся хоть на кладовую. Думаю, мы истощили ее способности проводника и должны найти других старых жителей, дабы вызнать побольше секретов.

Он прокрался туда, где узкая лесенка вела вверх по стене в галерею. Взобрался. Обнаружил колоколообразную арку и прошел сквозь нее, пересек узкий мост с парапетом выше его головы. Наверху царила тьма. Внизу – эхо, возможно, журчащей воды. Он перешел на быстрый шаг, увидел еще одну лесенку, открыл дверь, за коей был небольшой балкон, пробрался в башню и вышел на дневной свет. Содрогнулся, бросил взгляд на две фигурки далеко внизу, в саду, и снова вошел внутрь.

* * *

У баша-хан, сын Господина Западной Орды и посол Татарии при Дворе Глорианы Первой, облачен в длинное жеребковое пальто, достигавшее лодыжек, жеребковые сапоги, достигавшие колен, и кольчужную шапку на шерстяной подкладке, прогуливался по серому саду с леди Яси Акуей в кимоно, вынужденной делать много шажков на каждый его шажище, но ввиду тайной влюбленности в стройного татарина сносившей всяческий дискомфорт (включая холод) со страстной улыбкой. Татария и Ниппония долго и традиционно враждовали, отчего сии двое находили общество друг друга при чуждом им Дворе столь отрадным.

Уверясь в том, что никто не следит за ними в их далеком и забытом саду, они болтали о том, что чаще всего занимало их умы.

– Прошлой ночью опять же были дети и еще бассейн, – сообщала леди Яси Акуя Убаша-хану, – так я слышала от моей девочки. – (Она ввела в сераль Глорианы гейшу, и ныне та слала регулярные отчеты.)

– За чем воспоследовали некие смутные действия с игрушечной овцой, как я понимаю, – продолжил юный хан, приглаживая длинные усы и заставляя леди Яси Акую краснеть. Он держал своего шпиона, мавретанина, дабы получать сведения не о специфических развлечениях Глорианы (если то были развлечения), но о состоянии ее души и ее здоровья. Многие нации взяли на вооружение теорию дипломатии, что была весьма тесно связана с их собственными трактовками личной горести Глорианы.

– Но безрезультатно, как водится, – добавила леди Яси сочувственно. Она страдала схоже с Глорианой, пусть и не столь напряженно. Кроме того, она была убеждена, что вскоре испытает радости оргазма, как только Убаша-хан наконец решит с нею спознаться.

– Она остается подавленной.

Ниппонская посланница издала тихий звук сквозь округленные губы:

– И никаких подтверждений того, что Полониец или Арабиец посетили ее тайные апартаменты?

– Ни единого. Хотя оба не отказались бы. Попытки делались. Посылались записки и прочее. Однако в итоге Полониец уплыл, решивши, что Королева ему как сестра, Арабиец же утешился пажом-двумя и – сие всего лишь слух – графиней Скайской.

– Он надеялся через графиню добраться до Глорианы. Мы можем обоснованно предположить, что именно с такой целью он нарушил привычку всей жизни. – Татарский посланник морозно фыркнул, дабы скрыть свою ревность. Не имея абсолютно ни малейших амбиций касательно Королевы, Убаша-хан два года терзался страстью к ее лучшей подруге и давно бы уже принялся за той ухаживать, не поклянись он перед отъездом с родины в воздержании, кое требовалось от всех татарских аристократов, ставших эмиссарами в чужеземных странах.

– И все же, – произнесла леди Яси Акуя энтузиастически, – и Арабия, и Полоний кажутся теперь еще более преданными своему альянсу с Альбионом.

Татарин кивнул.

– Се заслуга невинности Глорианы и хитрости Монфалькона. Я-то полагал, что, удостоверив открытие лордом Шаарьяром истины, касающейся участия Монфалькона в убийстве его племянника, обеспечу существенный повод для раздора, но, очевидно, тщеславие арабийцев столь велико, что они готовы позабыть о чести, если остается хотя бы скромный шанс завоевать Королеву. – Он сего не одобрял. – Случись подобное с татарами, месть осуществилась бы без промедления и никакие политические выгоды ей не помешали бы.

Удлиненные ресницы затрепетали.

– Честь не мертва, – сказала она, – и в Ниппонии.

Он забыл привычный предрассудок.

– Ниппонские острова – синоним самоотверженности, – ответил он добродушно. – Наши народы только и стоят на страже прежних ценностей в мире, где символом веры сделался пацифизм. Я весь за мир, разумеется, – но за правильный мир, завоеванный победительным оружием, за отдых, что заслужен в ходе подобающего мужам конфликта. Сражения очищают воздух, решают насущные вопросы. Вся дипломатия только усложняет, запутывает и замалчивает проблемы, каковые пристойная война немедленно сделает достоянием гласности. Победители знают, что они выиграли, проигравшие – что они потеряли, и ни у кого нет ни малейших иллюзий относительно своего положения, пока вновь не сгустятся облака. Так, нам ведомо, что Арабия хочет не меньше чем пойти на войну с Татарией, однако Альбион подавляет ее, и Арабия вырождается, поскольку не применяет силы естественным образом.

Они достигли двери, что вела в жилище леди Яси Акуи.

– Как все-таки освежают, – сказала она, – столь прямые и здоровые речи. Не сочтете ли вы, что я потакаю своим прихотям, если приглашу вас продолжить нашу беседу, дабы я могла вкушать ваши мысли немногим долее?

– Нисколько, – ответил Убаша-хан. – Я польщен вашим интересом.

Она отступила, дабы впустить его в комнату, что была, как и все ее покои, избыточно черно-белой.

– И вы обязаны поведать мне больше об арабийском убийстве. – Она хлопнула в ладоши, призывая служанок снять с Убаша-хана рыжевато-желтое пальто. – Говорите, сие сделал Монфалькон?

– Его орудие.

Глава Одиннадцатая,
В Коей Капитан Квайр Доставляет Нового Клиента Джозайе Патеру, Учителю Танцев

Сидя в тесноте паланкина, несомого четырьмя не самыми крепкими лакеями, что матерились и оскальзывались на мокрых от дождя булыжниках, капитан Квайр смотрел почти с нежностью на Алис Вьюрк, что восседала, храня осанку, руки сложены, колени сведены, в сносных наживотнике, платье и юбках, в накрахмаленном воротнике, что казался авророй вкруг шеи, подчеркивая ее ненатуральную румяность; Алис была наряжена столь же тщательно, как и ее экс-воздыхатель, и настолько же тщательно обучена демоном, завладевшим ныне обоими. Тот вещал одобряюще:

– Сколь быстро ты растешь в обществе, Алис. Скоро я буду тобою гордиться.

– Спасибо, сир. – Голос был тих и автоматичен.

– Ты обладала природными манерами, в сей области требовалась лишь маленькая доработка. Я улучшил твой вкус к одежде, научил тебя должным образом принимать пищу, говорить и так далее, однако мне не хватило времени наставить тебя в наиважнейшем достоинстве, а именно – смеяться, улыбаться, выдавать по первому требованию остроумные наблюдения, но ни на миг не забываться в искреннем и опасном счастье. Я ощущаю ответственность за тебя, Алис, почти как отец (ибо я создавал тебя с большими пониманием и осторожностью, нежели способен природный отец), и не могу позволить тебе оставаться уязвимой. Я обещал, что ты станешь сильной, что ты сможешь полагаться лишь на себя и своего господина. Приближаясь к сей цели, до коей нам еще далеко, мы посещаем Джозайю Патера.

– Да, сир.

– Ты считала себя слабой, а Фила – столь сильным. Я доказал твою неправоту. Именно ты сильна, Алис, и вот-вот станешь еще сильнее. Умелый лейтенант для капитана Квайра в его постоянной войне со слабаками мира сего. Ибо Квайр есть молотильщик Матери-Природы. – Его черные глаза тлели самоосмеянием, однако она, будучи месмеризуема два месяца кряду, не могла его ни понять, ни осознать. – Ровно по сей причине я никогда не оскорблял твою силу и твой разум, требуя от тебя любви. Вместо сего я требовал строжайшего подчинения, а взамен даровал тебе силу и безопасность. Ибо мало кто из мужчин осознаёт то, что осознаёт Квайр, – меру физического страха женщины. Его-то я и эксплуатировал в тебе поначалу. Ныне я предлагаю тебе избавиться от страха. Я наставлял тебя, как сержант наставляет солдат. Я говорил: доверь мне свою жизнь, душу, свободу – и я стану защищать тебя и обучу тебя защищаться. – Он протянул к ней жестокую мускулистую руку и воздел ее подбородок. – Ты ощущаешь силу, Алис? Ты ощущаешь безопасность?

Ее серые глаза смотрели ровно, но без особой жизненности.

– Да, сир.

Паланкин покачался из стороны в сторону и глухо осел на булыжники. Квайр открыл дверцу и выпрыгнул. Они стояли у ворот в огражденный высокими стенами двор. За ним, окружена раскидистыми кустарниками и декоративными деревцами, виднелась белая стена двухэтажного домика, каким мог владеть успешный купец.

Оставив Алис Вьюрк в паланкине, Квайр забарабанил по воротам и заулюлюкал:

– Патер! Ты там, дружище? – Лаяли собаки. С левой стороны дома вспыхнули два фонаря. Их несли слуги среднего возраста, одетые в короткие блузы и лосины. – Патер! Се Квайр!

Прежде чем слуги достигли ворот, дверь дома распахнулась, и двор залила новая порция света. Тощий силуэт. Рука поднялась.

– Впусти джентльмена, Франклин.

Квайр вернулся к паланкину и помог Алис Вьюрк, естественная грация коей в его глазах усовершенствовалась и коя ныне была сдержанна скорее намеренно, чем инстинктивно, сойти на каменную мостовую. Он выдал прохвостам вдвое большую, чем они просили, плату, проигнорировал их искренне выраженную благодарность и повел девушку через ворота, выкрикнув, когда те захлопнулись и были заперты за его спиной:

– Мастер Патер, я доставил вам юную леди для обучения манерам и танцу, а также обычаям, принятым при Дворе.

Джозайя Патер, учитель танцев, длил ожидание на пороге. Под его бархатным ночным колпаком помещались жидкие, бесцветные волосы. Его глаза бегали, его нижняя челюсть отвисала, так что мягким ртом он походил на вздорного и изнеженного пони. На костлявом теле на голову выше Квайрова висела ночная рубашка одного с колпаком темного бархата. В правой руке Патер держал обеденный нож, однако в позе его не наблюдалось ни грана агрессии.

– Поздновато, капитан Квайр, – сказал он, когда посетители вошли внутрь.

– Тебе не нужно приступать сегодня же вечером. – Голос Квайра звучал грубовато. Водянистые глаза Джозайи Патера сделались еще более настороже. – Она останется тут, дабы ты обучил ее тщательно и быстро.

– Я не даю приюта ученицам, капитан…

Квайр прошел меж тем в Патерову столовую. Здесь накрыт был огромный стол с трапезою столь скудной, что устыдился бы и речной падальщик. Квайр с прискорбием обозрел корку сыра, ветчинный жир, черствый хлеб.

– Ей понадобится пища получше. Она – моя особенная подопечная, она мною опекаема, и я желаю, чтобы ее кормили от души, разнообразнейшим питанием. – Он отодвинул стул для Алис, и та, уставясь в столешницу, села. – Добейся успеха с нею, и я приведу еще одну для твоей труппы.

– Неблагоразумно, капитан, поселять юных обучающихся леди в том же доме. Начать с того, что пойдут слухи. Кроме того, сей ненадлежащий эксперимент вреден другим ученицам. И далее, всегда остается опасность, что юницу постигнет, э, сердечная склонность…

– Тебе грозит опасность влюбиться в мастера Патера, Алис?

– Нет, сир.

– Вот! Патер, ты в безопасности. Не можешь ведь ты воспротивиться с такими-то гарантиями? Я желаю, чтобы она ни в чем не знала отказа, – и ты должен снабжать ее лучшим. Ты же профессионал. Ты должен выучить ее ходить, танцевать, вести непринужденную беседу. Самое главное, ты научишь ее науке лести. Ты же знаешь, как подлещиваться, а, Патер? Разумеется, знаешь, се величайшее твое уменье, да что там – твоя философия! Итак, сговорились: манеры, танец и лесть. Я буду время от времени заглядывать, как вы продвигаетесь. И я ожидаю стремительного продвижения, Патер!

– Капитан Квайр! У меня нет свободной комнаты!

– У тебя есть большой дом и слуги. Уволь одного из них, коли потребуется. Се будет милосердный поступок, если подумать как следует. – Квайр приноровил сомбреро к толстым черным волосам, восторгаясь собой в одном из множества зерцал мастера Патера. – Будь хорошей девочкой, Алис. Я стану присматривать за тобой.

– Да, сир.

– Наряды пришлю с человеком, – сказал Квайр мастеру Патеру.

Со стуком отложив нож, Патер попытался сопротивляться:

– Уроки? Поселение? Как она за все сие заплатит?

– Плачу я, мастер Патер.

– Сколько?

– В моей обычной валюте, имеющей хождение между мной и тобой. Я заплачу шестью месяцами молчания.

Мастер Патер сел лицом к своему ужину и отпихнул тарелку.

– Хорошо же. Но с какой целью вы желаете ее обучить? Квайр приостановился в дверях и поскреб подбородок. Потряс головой, ухмыльнулся:

– Пока ни с какой. Может, все и впустую. Мои поступки, мастер Патер, как ты должен бы уже зарубить на носу, часто совершаются ради самих поступков.

– Я не понимаю вас, Квайр.

– Я художник, а ты, мастер Патер, ремесленник. Для тебя всякое действие обязано подытоживаться ясной наличной прибылью, пусть и маленькой, пусть и непрямой. Ты ведешь счета. Я создаю события. В мире есть место нам обоим. Делай как я говорю. Не пытайся понять меня. Помни оба правила – и быть тебе, Джозайя, куда как счастливым Патером.

Твердый, значительный взгляд в очи Алис – и Квайр был таков.

Глава Двенадцатая,
В Коей Королева Глориана Развлекает Гостей за Ужином и Размышляет о Своем Положении Вкупе с Таковым Альбиона

Длинный стол напоминал Глориане белую тропу, вдоль коей она принуждена бежать, словно бы в кошмаре, с равномерными капканами по обе стороны и путаницей помех (серебряные тенета для приправ, изысканные солонки в форме легендарных зверей), препятствующих ее продвижению к центру; всякий столовый прибор представлял зловредного духа. Она долила вина – на сей раз презрев обычную предосторожность, – и сделала вид, будто вслушивается в ближайших гостей, слева и справа, абстрагированно выражая заинтересованность, изумление либо сочувствие. Противостоя и апатии, и цинизму, она обязана сносить свою боль, свое томление неразбавленными (ибо вино не действовало, разве что снимало гран сопутствующей напряженности).

В самом деле, милорд. Как верно, милорд. Как жаль, миледи. Как хитро… Как здраво…

Лорд Монфалькон, гранитно сер, в черном плюше, в серых накрахмаленных брыжах, с эбеново-золотой цепью на груди, напыщенно беседовал через стол с сиром Амадисом Хлеборобом, что пытался пренебречь бубненьем своей маленькой супруги и расслышать его лордство.

– Находятся таковые, сир Амадис, кто взял бы пример с Полония и сделал Альбион демократией. Я слыхал сии взгляды здесь, в самом дворце. Кое-кто покончил бы с нашей монархией намертво! Предконечный шаг к тотальному декадансу, говорит Платон, есть установление в стране демократии.

Ах, избавленье от сего бремени! Но нет, мой Долг… мой Долг…

Сир Амадис, консервативно изящен по контрасту с изрядно ярким червлено-золотым нарядом супруги, вложил кус куропатки меж усов и бородою и принялся жевать медлительно, дабы выказать достодолжную слушателю серьезность.

– А что Арабия? Не найдется ли тех, кто направляет взор к тиранической Арабии – и сделал бы Альбион нацией воинственной, всепожирающим драконом?

– Дабы ослабнуть навсегда в одном великом, кровожадном неистовстве. – Сир Орландо Хоз махнул черной краткопалой кистью, сжимавшей вилочку для пикулей. – Войны расточают деньги, а равно жизни. Отбирают у страны юность. Все вложения транжирятся ради победы, коей нам не надобно, и земли, коей потребен уход. – Экономические теории сира Орландо оставались радикальными настолько, что большинство его не понимало.

– Война! – вскричал татарский посланник в некотором отдалении от них, как если бы полагал звучание слова достаточным для сотворения наиболее желанной ему ситуации. – Война укрепляет крепкий народ. Альбиону не следует бояться войны!

Но я страшусь войны и всего, что она влечет… Насилие упрощает и искажает Истину и приводит Скота к Возвышению…

В мозгу Глорианы образ Скота был ясен. Он имел общие черты с отцом, коего она знала в детстве. Нависшая, употевшая, злобствующая тварь необуздаемой мощи, могущая разрешать архисложные проблемы быстро, топором и дыбой, и оправдывать всякое решение месивом саможаления и подозрения, что безопасности ее самой, а значит, и ее страны угрожают… Глориане припомнились безумие и скорбь…

– Иные дворяне Девствии – конченые республиканцы. – Милорд Канзас, роскошен в приглушенном алом и камелопардовом, с широким, высоким воротником, фешенебельным на милордовой родине. Он улыбнулся слушателям, доволен произведенным эффектом, и отпил вина.

– А я-то думала, что девствийский народ к Альбиону лояльнее прочих! – Половина сира Амадиса (старшая из сестер Жакотт) воззрилась на лорда Канзаса округлившимися милыми глазами.

– Мы и есть, мэм. Королеву почитают у нас почти как богиню. Не вопрос.

– И все-таки?..

– Они республиканцы – не антимонархисты. Полоний – им пример. Лет сто назад двенадцатый Касимир (сиречь Трезвомыслящий) отдал всю власть парламенту и сделался представителем – не правителем – Государства.

– И если война станет грозить Полонию – серьезная война… – крикнул Убаша-хан, – с нею покончено – тысячи решений будут делаться там, где должно быть лишь одному! – Он вперил горящий взор в леди Яси Акую, на чье одобрение всегда мог положиться. – Пока простолюдины лепечут – короли действуют. Древние Афины вам тут пример!

Немало присутствующих были с ним заодно. Даже граф Коженёвский, чуть глуховат и чуть близорук, кивнул в согласии.

– Республиканец есть предатель Государства, – молвил лорд Ингльборо, сидючи подперт на кресле и облачен в меховую мантию поверх церемониального. Он опоздал, будучи отвлекаем слабым сердечным приступом. Он кашлянул. – Сия логика должна быть очевидна. Предателей необходимо – ну… – Он сконфузился, бросил взгляд на Королеву, отвел глаза. – Ссылать, – сказал он.

Он имеет в виду – убивать. Казнить, рубить, душить, членить, рвать на части… Никакой больше крови… Слишком многие погибли… слишком многие… Я не стану убивать во имя Альбиона…

– Предатель, лорд Ингльборо, – громыхнул нелицеприятный лорд Рууни с места, на коем работал методично с косточками птицы, изгваздывая черную бородищу в ее соках, – есть человек, активно замышляющий против королевской персоны либо безопасности Государства. Если бытование республиканских взглядов, или же стоических взглядов, или же богословских взглядов, или же, воистину, любых взглядов вообще не угрожает нам прямо, дерзающие иметь оные зваться «предателями» не могут. Изрядно управляемый Двор содержит компоновку воззрений и верований, ибо обязан представлять весь Народ и, по возможности, мир. От монарха требуемо сидеть во главе сего Двора и принимать мнения ученых мужей, осведомленных сотрудников, таких как вы, милорды-советники, и любых прочих, в чьей мудрости сокрыта польза, а равно факты и понимание, – тогда монарх способен достигнуть продуманного решения.

О, надежный, верный Рууни. Сколь упорядочен и неподатлив твой совершенный космос! Сколь сковывает меня твоя вера. Разделяемое нами чувство Свободы – оно делает нас рабами…

Лорд Шаарьяр, эмиссар Калифа, отставил тарелку почти нетронутой, говоря:

– Согласен, лорд Рууни. Согласитесь ли и вы со мной: остойчивость народа поддерживаема через королевский род, с младых ногтей наставляемый в ответственности правления? – Со льстивым расчетом он вызвал призрака и торопливо заключил: – Я говорю абстрактно, Ваше Величество.

Глориана кивнула, слушая его вполуха, понимая по интонации, какие знакомые чувства он имел в виду. Она вновь пригубила вино.

Лорд Кровий Рэнслей, Верховный Камергер Королевы, усаженный по соседству с сарацином, повернул голову, облагороженную завивкой, дабы посмотреть на говорившего свысока. Откинув кружево с обоих запястий, он нанизал на нож кусок дичи.

– В Полонии, вы помните, короля избирают.

– Из непосредственных претендентов на трон, – указал лорд Шаарьяр. Он отказывался замечать ненавидящие взгляды, коими его награждали не одни только советники Королевы. – Но старый король Герн, – продолжал он, – так успешно изничтожил своих соперников, что в Альбионе не осталось никого, кто мог бы взойти…

– Сир! – Кроткий сир Вивиан Сум причмокнул, всосав пухлые щеки. – Сия коммуникация неучтива!

– Я уверен, что не говорю ничего, что не стало бы уже трезвым предметом обсуждения среди тех, кому дорог Альбион, – сказал лорд Шаарьяр с наглядным покорством. – Приношу извинения, если был наивен.

Доктор Джон Ди был не единственным джентльменом, остро переживавшим за Королеву, хотя сама Королева вроде бы пропустила сказанное мимо ушей с блистательной беззаботностью.

– Вы и были, сир, по меньшей мере. – Он пытался развеять сгущавшуюся атмосферу. – Кроме прочего, все упомянутое умозрительно. Предполагается, что Королева смертна! А все знают, что она бессмертна! – Он воздел бокал. Королева благодушно улыбнулась, и Ди истрактовал сие как одобрение своих слов. – Весь Альбион убежден, что поветрие не падет на нас никогда!

– Поветрие? – Убаша-хан занервничал. – В Альбионе поветрие?

– В Альбионе нет поветрия, – пояснил сир Вивиан, – ибо Королева жива. Разве не слыхали вы приветствие простого люда: «Пусть не падет на нас поветрие»? Слыхали ведь – нет? По легенде, после смерти Перикла в Афины пришла чума.

– Но чумы боятся все. Каково, сир Вивиан, значение сих слов?

Сир Амадис Хлебороб ухмыльнулся, инвестируя в перемену опасных застольных настроений свою энергию.

– Они не боятся чумы – в том и дело. – Его жена дотянулась из-под опершегося на нее торса до кусочка сыра. – Приветствие косвенно отсылает к здравию Королевы.

– Моему здравию? – Глориана заговорила, будто очнувшись от сна. – Моему здравию?

– Поветрие, Ваше Величество, – сказал лорд Монфалькон. – Вы знаете – вера простонародья в то, что, если вам суждено умереть, на Альбион немедленно падет великая чума.

Глориана приосанилась и исполнилась доблести.

– Ага! Пусть они в сие верят – и у меня не будет врагов в Альбионе. Возможно, тогда я буду жить вечно. – Она осушила кубок. Некоторые усмехнулись вслед за нею.

Однако столь фальшивые слова из столь печальных уст лишь открыли ближайшим к ней гостям ее настрой.

– Вестимо, мэм, – храбро отвечал старый лорд Ингльборо. – Помолимся, чтоб республиканцы, разрушающие Традицию, а значит и краеугольный камень нашего Государства, прочувствовали пророчество всеми фибрами души! – Так он добавил собственной колченогости к хромоте хода мысли, к бессердечности мероприятия.

Вновь сир Амадис овладел собой и поднялся с кресла, поднимая кубок.

– Я произнесу всеобщий тост. За следующие полстолетия правления Глорианы!

За сим все, как положено, встали и выпили, за исключением Глорианы.

Боги, была бы я сейчас стара, и страдай мое тело от несложных ощущений слабоумия… Отчего не могу я примириться? Оттого, что примириться значит позволить Духу умереть. Но все же плоть говорит со мной, помыкает мной, измучивает меня… Плоть – не Дух. Ах, разве не едины они, как едины Глориана и Альбион… И я обречена на Искания, как обречены были рыцари Благородства стремиться к Чаше Брана и не найти ее, поскольку не были достаточно чисты? Сгубила ли я себя разгулом, утратила ли тайну, кою могла бы отыскать в девственной невинности? Ах, Отец, познание, коего ты требовал, а я не отвергала, ибо так тебя страшилась, так тебя почитала, и, Отец, так тебя любила… Если бы только даровал мне и себе чуть больше неведения…

– Глориана! Глориана!

Они пили.

Затем, усовестившись, и она поднялась и воздела собственный бокал.

– Всем моим почитаемым джентльменам и их леди, всем посланникам чужедальних дворов я желаю здравия!

И сей тост, учитывая недавнюю отсылку к чуме, казался доброй шуткой Королевы, обсмеявшей саму же себя. Их восторженное веселье звенело в ее голове, и она внимала их комплиментам и улыбалась, будто пошутила намеренно, подмечая, что Убаша-хан и особенно лорд Шаарьяр искали иронии в ее расчетливой, сбивавшей со следа зыбкости и полагали, что получили более полное представление о ее характере, хотя ни тот ни другой не распознали умышленную иронию, коей она потчевала их в моменты формальных сношений. Се ее развлекло, и она вынуждена была маскироваться, уделяя чрезмерное внимание слуге, подливавшему свежего вина.

Как жаль, что нет здесь Уны, еще не вернувшейся со Ская. Вот консорт для Королевы! Не изменить ли мне Закон и не жениться ли на графине? Мы с Уной вместе правили бы куда лучше. Жаль, что у нее столь мало власти. Я тоскую по тебе, Уна…

Она подняла глаза. У конца стола, скрипя, воздымался боеготовый сир Танкред Бельдебрис, поддерживаемый леди Мэри Жакотт, об исчезновении коей из королевской постели Глориана начинала теперь сожалеть. Не столь давно леди Мэри энергически изображала для Королевы мальчика. Ныне она изображала демуазель в пару к воздержанному шевалье – Танкреду, явно услаждаема его неуклюжей невинностью; в него влюблена. Глориана ощутила порыв-другой ревности, просквозившей ее полуодурманенное сердце, и, отвратившись низменных помыслов, прогнала ощущение, хотя ревновала вовсе не к сиру Танкреду, но к Мэри, отыскавшей средоточие собственной веры в конкретном индивиде.

– Ваше Величество, – возгласил сир Танкред: красное лицо в его стальном футляре сияет, своенравные усы щетинятся, гигантские перья колышатся, – как Воитель Вашего Величества, как Воитель Альбиона, как Защитник Чести Королевы я предлагаю вам мой меч. – Он, коему единственному из гостей дозволено было носить большое оружие, вытащил тяжелый орнаментальный палаш из ножен иберийской эмали и стоймя возвысил его, держа за лезвие. – И я прошу позволения бросить вызов любому присутствующему, если тот оскорбит Ваше Величество либо имя Альбиона. – Он прервался, будучи в значительной степени нетрезв. Глориана сразу его возлюбила. – Доратоборства – на мечах, булавах, копьях и любом другом достославном оружии – до тяжелого ранения или смерти.

Глориана сделалась Королевой, зычногласой и благостной.

– Мы благодарны за демонстрацию преданности, сир Танкред, что вдохновительна и достойна Двора Медведя и Великого Века Новой Трои с его расцветом Рыцарственности. И если случится так, что нас здесь оскорбят, мы прикажем вам отмстить сие оскорбление силой оружия. До тех пор мы будем молиться о том, чтобы вы хранили свою мощь для Майской Сшибки.

Сир Танкред моргнул.

– Однако, Ваше Величество, сегодня, здесь, немало кто столь вас оскорбил!

– Мы не слышали ни единого оскорбления, сир Танк-ред, – одни лишь невинные остроты. Мы все веселимся и забываем формальности, ибо мы добрые друзья за сим столом.

Убаша-хан прытко обернулся, дабы вглядеться в мрачнеющего сира Танкреда, и бормотал: «Достойно. Вестимо, достойно». Он потрогал навершие своего маленького кортика.

Сир Танкред вновь отверз уста, но был одернут сзади за помочи своей любовницей и с внезапным треском сел.

Убаша-хан принялся очень мягко шептать что-то леди Яси Акуе, и та быстро закивала, хотя разбирала хорошо если половину говоримого.

– Так даже достойные смельчаки обращаются в слюнтяев благодаря сей сверхлюбящей матери. – Он посмотрел через стол на лорда Шаарьяра, обменявшись с тем взаимно многозначительными взглядами.

Глориана, призванная сим инцидентом к исполнению дипломатического долга, обособила лорда Канзаса.

– Милорд, я слышала, вы предавались приключениям далеко от Девствии?

– В Восточных Индиях, мадам, и в пределах Африки, где я открыл несколько новых народов, управляемых могучими царями, что принимали меня с великим гостеприимством и слали приветствия Вашему Величеству. – Он вещал со скромным, цивилизованным добродушием, сознавая предуготовленную роль.

– Возверните им наши приветствия, милорд, коли вам случится снова отважиться на такое путешествие. Там были еще и дикари, не так ли?

– Множество племен, мадам. Но, опять же, нас принимали радушно и учтиво. Я нахожу вождей сих племен не менее доброй компанией, нежели любого джентльмена!

– Вероятно, они не столь ограничены формальностью и ритуалом? – предположила она.

– Напротив, мадам, они кажутся куда больше приверженными церемониям и ритуалам, чем мы, – хотя те, кто практикует ритуал, не всегда расценивают его именно так.

– Верно, лорд Канзас. Вы научились их языкам?

– Одному-двум, мадам. Я толковал с их священниками и их мудрецами. Справедливо говорится, что белый человек приумножается знаниями, но не разумом. Так что дикарь равен цивилизованному мудрецу.

– Отменно изложено, лорд Канзас! – Ей нравился сей муж с вытянутым лицом и кривой ухмылкой, с загорелой, грубоватой кожей, в простом девствийском стоическом костюме (изначально Девствию заселили стоики) и с ореолом терпимости. Она рассмотрела его как любовника. Пошла дальше и рассмотрела его как супруга. Ибо вскоре ей придется выйти замуж. Хотя рацеями лорда Шаарьяра возмущались, они пересказывали мысли всякого присутствующего, коему ценна длящаяся безопасность Альбиона. Однако выйти замуж за того, кто не сможет усладить ее и ради кого ей придется также отказаться от Исканий, было бы сумасшествием. Откажись она от Исканий, думалось ей, она откажется от Веры – и Альбион получит полый символ, что раскрошится, побуждая крошиться самоё структуру Государства. Она уже видела Альбион в огне, густой черный дым валил столбами от побережья до побережья, от океана до океана Империи – она видела войну, резню и разорение. Сие видение внушалось ей с детства ее ментором, лордом Монфальконом. Видение исполнится, если однажды она позабудет о Долге. А ныне все соглашались с тем, что ее Долг – обручение…

Но им не понять, сколь я слаба. Я не смогу выдерживать ответственность вечно. Обручившись, я разделю ношу, но прекращу быть Глорианой. А если я не останусь Глорианой, Альбион будет в опасности. Однако – важно ли сие? Может, мне следует провозгласить Альбион республикой? Но нет, тогда и простолюдье, и дворянство погрузятся в уныние, и мы ослабнем, сделаемся уязвимы для наших врагов… Республики порождаются необходимостью – не моралью… Я должна оставаться верной своим инстинктам и своему Долгу. Или же мне следует, как принцессе из сказки, объявить, что я выйду замуж за первого принца, доставившего мне радости плоти, или выйти за Арабийца, перенаправив энергию на войну с Татарией, с Полонием, с остатком мира? Обратить энергию, как делал Отец, в подобие устрашающего, ужасающего Искусства, обрушить смятение печени и сердца, почек и мозгов на всю Державу, вынуждая ее отражать и претерпевать муки, что он терпел и я наследую. Нет! Ибо я поклялась, что сему не бывать, – сия моя нужда должна всегда оставаться частной и удовлетворяться частным образом… Лишь дважды Отец преуспел в поисках частного облегчения и в первый раз создал меня, а во второй поместил свое бремя на мое лоно столь же твердо, как Монфалькон поместил общественное бремя на мою главу, когда четыре года спустя надзирал за моей коронацией…

Стол вновь сделался дорогой, а головы по обе стороны – птицами-мертвоедами, ожидающими поклева трупа. Она решительно отогнала образы прочь. Такие картины навещали ее отца, когда он безумел, видя во всяком глазу обвинение, слыша во всяком гласе просьбу отдать долю его хрупкой сущности, пока, дабы закрыть глаза и заглушить голоса, он не стал обращаться все чаще к отчаянному убийству, ряженному Справедливостью. И погибли родные лорда Монфалькона, и братья с отцом лорда Ингльборо, и возлюбленная с сыном сира Томашина Ффинна – умерщвлялись целые дворы, целые деревни. Будь он жив, король Герн мог бы казнить население Альбиона до последнего младенца в попытке отогнать мучившую его вину за отвержение Долга. И тогда Монфалькон, весь Террор и все бедствия утешавший себя сей целью, не утративший разума лишь потому, что сделал Глориану своей Верой, короновал ее, сделал ее Государыней, объявил новый Златой Век, наименовал ее современным и миролюбивым Периклом в женском обличье, наименовал ее Справедливостью, Милостью, Любовью, Жалостью и Надеждой и за одну ночь выдворил Хаос из Альбиона – и добыл Свет для Альбиона, Доверие для Альбиона, Истину и Достоинство для Альбиона и всех земель ее Империи – и в первые пять лет правления Королевы Глорианы Первой сие преобразование считалось исключительно ее заслугой, в то время как Монфалькон, сделавшись скромным и скрытным по привычке и вследствие характера, по-прежнему играл, если того требовала необходимость, Беса Прошлого.

Не без усилия она вновь обратила разум вовне, содрогнувшись могучим и прекрасным остовом, словно сеттер отряхивался от воды, и услышала, как лорд Канзас припоминает с мастерством человека, смакующего роль сказителя, свои восточноиндийские приключения:

– И вот, джентльмены, разнообразнейшие грохочущие рыцари все встретились в зале из высокого бамбука, хладном и мрачном, ибо свет проникал туда лишь сквозь плотно сплетенную сетку. Сие огромное помещение являло собой Авиарий Короля Бенгалия. Топор и щит, меч и копье, лязг и треск, белый огнь во мраке, а вкруг нас несторы, ара и длиннохвосты, галки и жар-птицы, канарейки и какаду, клекот и трепет. И правда, в итоге птицы пролили крови более людей. В финале все уладилось дружественно, когда все измотались, когда сир Колэм Лихорад обязался уплатить надлежащую цену за девушку, на коей женился ввиду любви. В чем и была проблема. До того они сие не прояснили!

Глориана зачерпнула воздуха всей грудью – и королевский хохот влился в водопад всеобщего смеха.

Глава Тринадцатая,
В Коей Лорду Монфалькону Не Удается Должным Образом Оценить Шедевр Художника и в Коей Художник Встречает Смерть и Вымаливает у Нее Поручение

Мартовские ветра задирали толстый плющ вкруг высоких окон лорда Монфалькона; тот вздымался подобно тяжелым юбкам пейзанских матрон, навевая капитану Квайру знакомое ощущение, кое тот не мог опознать: нечто из детства, когда стихии порой вдохновляли его, даруя сладкое сочное спокойствие, равного коему он с тех пор не испытывал. С рукой на эфесе и сомбреро под мышкой наблюдал он за хитрым старым лордом, читающим отрывки из печатного памфлета, только что переданного Квайром в его руки.

– Ни один экземпляр, кроме сего, не избег пламени? – тяжело вопросил Монфалькон.

– Ни один. И рукопись я тоже сжег.

– Сии стоики. Я уважаю их, Квайр. Я сам следую их вере во многих аспектах. Но когда верование обращается в изуверство… Ах, сколько вреда могут они причинить. Здесь сообщают, что Королева – блудница, но безвинная. Скверная кровь, пишут тут! Кровь наилучшая – родитель подкислил ее, увы. Чувственно наслаждаться, когда сплачиваются враги, пишут тут… Боги! Знали бы они, сколь усердно трудится она во благо Альбиона. Я читал все сие не единожды. Автор?

– На пути к новой жизни, милорд, в коей он обретет достаточно неудобств, дабы ими насладиться. В Африке. В кандалах, бредет к Шалифу Бантустанскому.

Лорд Монфалькон дал выход еле слышному фырканью:

– Вы продали его, Квайр? Как раба?

– Как писца. С ним хорошо обойдутся – по бантустанским стандартам. Он утверждает в одном абзаце, что сам не лучше раба. Мне показалось верным дать ему вкусить реальности.

– Печатник сего? – Лорд-Канцлер помахал памфлетом, шагая к камину.

– Полуграмотный. Страха оказалось довольно. Вернулся к изготовлению отрывных объявлений и афиш.

– Вы уверены?

– Он утверждал, будто читает через пень-колоду и не понял соли памфлета. Оттого я предложил застраховать его от будущих ошибок, гарантировав, что он не сможет читать вовсе.

– Ох, Квайр, – сказал лорд Монфалькон, внезапно посерьезнев, – любопытно, не соберетесь ли вы однажды запугать меня.

– Не моя специализация, милорд.

Монфалькон пребывал в тревожности. Он изучал Квайра. Он не мог найти ответа на вопрос, что задавали его глаза.

– Хотел бы я узреть ваш замысел, Квайр. Вы работаете не за золото, я знаю, хотя оплачиваемы достойно. Как сие сталось, что столько потрачено, а вы всё в том же костюме, в том же латаном плаще? Вы не бражник, да особо и не игрок. – Лорд-Канцлер насупился на слепивший огонь. – Вы не платите за женщин. У вас что, сбережения? – Памфлет был помещен на огонь и пошевеливаем длинной кочергой.

– Я трачу обильно, сир, на дела благие и не очень. – Квайр был сбит с толку, даже обеспокоен сим пробелом в понимании. – Вдова здесь, калека там.

– Вы, Квайр? – Хрюкотанье. – Филантроп?

– Я жалостливый приятель – но лишь для слабых. Безумных и сильных я не стерплю – с такими я дерусь или же их бегу. Мои благие дела, лорд Монфалькон, подобно всем моим делам, своекорыстны. Вашей и моей службе весьма содействует моя репутация щедрой души. Мы нанимаем великую армию лояльных простаков, верующих слабоумных мужчин и женщин, скучного, сердечного, честного народа – ибо такие люди никогда не квитаются с врагами. Они вечно незамечаемы, удостаиваемы лишь снисхождения. Оттого они более прочих благодарны за мои благие дела и доставляют мне всевозможные сведения – не из жадности, а из обыкновенной преданности. Я – их герой. Они поклоняются капитану Квайру. Они простят ему любое злодеяние («у него имеются на то причины») и защищают его, как могут, от любых последствий. На них держится любая интрига.

– Я почти польщен, Квайр, вашей доверительностью. Вы не опасаетесь открывать секреты своего ремесла мне?

– Ремесла? – Изумлен, Квайр замешкался на слове, потом мотнул головой, отвечая: – Нет, сир, ибо людей моего норова в мире маловато. По большей части воры – дураки, убивцы – романтики, соглядатаи – заносчивы. Я же горжусь тем, что объясняю теорию сей профессии, как и всякий художник наслаждается объяснением своего метода, поскольку знает, что редкое меньшинство способно следить за его мыслью, – и счастлив сим немногим потворствовать.

– Что? Вы рассматриваете меня как ученика?

– Разумеется, нет, милорд. Как равного.

Лорд Монфалькон покачал пальцем.

– Хюбрис, Квайр! Подозреваю, похищение королевских особ предлагает вашему воображению диету богаче, нежели вы можете себе позволить. Вы испили крепкого вина и не желаете теперь никакого иного. Вы падете – вы становитесь чересчур задиристы.

Квайр сделался угнетен.

– Мне так угодно. Наслаждаясь эмоцией, я черпаю ее, пока могу, и не глушу никогда. У меня мало веры в любое определенное будущее.

– Вы ожидаете смерти?

Квайр был изумлен пуще прежнего.

– Нет, милорд. Просто слишком много имеется возможных будущих. Мои планы до некоторой степени касаются их всех. И, если по-иному, не касаются ни единого.

– Вы не беззаботны, Квайр. Не изображайте такового передо мной.

– Моя жизнь столь же упорядочена, как… – Квайр указал в огонь, где чернел и распадался памфлет, – как была его… как будет, на самом-то деле. Но я играю на своих эмоциях с умением и тщанием музыканта, как играю и на эмоциях тех, кого склонен использовать.

– Но у вас должна быть амбиция.

– Я уже сказал вам, милорд. Усиливать и подчинять мои чувства.

Лорд Монфалькон встревожился.

– Вы оправдываете учеными словами низменные деяния, вот и все. – Казалось, он вот-вот отпустит Квайра. Он вернулся за стол мрачнее всех туч на свете.

– Милорд? – Квайр взял сомбреро в руку, шагнул к двери, но обернулся. – Вы признаёте меня как художника, конечно же? Я говорил искренне. Лучше не могу. Такие слова не должны трогать вас, милорд. Они объективны.

Лорд Монфалькон надул губы.

– Вы смакуете свои труды! – То было обвинение, и неожиданно.

Темные глаза Квайра полунаполнились приятным удивлением.

– Вестимо.

– Зевес! Я надеялся, сего не понадобится… Но необходимость ясна, и мы должны сие сделать. – Лорд-Канцлер испустил горький стон. – Я все-таки сыграю Сократа пред неким современным Калликлом!

Квайр гребнем запустил левую руку в густые кудри, изучая покровителя. Его хладный глас звучно вывел:

– Вы страдаете, милорд?

Монфалькон рылся в выдвижном ящике.

– Я должен вам заплатить.

– Вы больны, милорд?

– Бес вас потрави, Квайр, вы знаете, что дело не в телесном состоянии. По временам я задаюсь вопросом, что я вообще делаю и почему мне нужно трудиться нанимать вам подобных.

– Потому что я лучший. В нашей службе, сир. Однако же я не стану оправдывать свое амплуа. Я всего-навсего разъяснил себя. Оправдание – ваша забота.

– Э? – Монфалькон извлек коробок золота. Его руки дрожали.

– Неизбежное смакование боли и унижения товарищей появляется в процессе, милорд. Такова природа нашей службы. И все-таки: подобно солдату (когда одержана победа), что умножает сентиментальность вместо стыда, убыли и жалости, и я мог бы рыдать и вопить: «Ужасно! Но должно быть посему!» – и утешать себя (и вас, милорд, ибо сего-то вы и ждете от меня сегодня). Я отвергаю сию софистику. Взамен я кричу: «Ужас! Но как он сладок!» Будь я жертвой, думаю, все равно стоило бы научиться смаковать собственную участь, ибо и сие в равной степени – средство для усиления и подчинения чувств. Но я ищу свободу власти. Она дает мне поле обширнее. Оттого я хватаюсь за привилегию – коей наделяет меня ваше покровительство, – привилегию власти. Я предпочту смаковать чужую боль – не свою.

– Боль нужно вытерпеть, вот и все. Вы – создание, Квайр, извращенное и чахлое в душе своей. – Лорд Монфалькон складывал монеты в кошель, тщательно пересчитывая.

– Нет, сир, моя душа благородна не менее вашей, сир. Я всего-то трактую ее потребности манером, отличным от вашего, сир. – Квайр был покороблен не столько выпадами лорда Монфалькона, сколько его ошибочным разумением истины.

Кисть Лорда-Канцлера тряслась, когда он передавал кошель.

– Признайте – вы трудитесь за деньги!

– Я не лжец, сир, как вы знаете. Зачем вам мои увещевания такого рода? До сих пор мы гармонично работали вместе.

– Мне опротивели тайны!

– Вы нанимаете меня, милорд, не для того, чтоб я вас утешал.

– Ступайте! Ваши вульгарные хохмы мне приелись!

Неровный поклон капитана Квайра, но не уход его. Оставалось незаявленное требование. Он удерживал свою позицию. Он был словно в бешенстве.

– За сие, милорд, я с готовностью прошу прощения. Мне недостает практики. Я не возвышусь до пения столь ясного и чистого, как у вас, лордов Двора, ибо призвание мое требует тонов погрубее.

– Вы изводите меня, Квайр! Я не косолапый медведь, чтоб вас развлекать. Ступайте.

Капитан Квайр принял наличность и упрятал ее в пояс, не сходя с места.

– Мне привычно беседовать с теми, кто почти оглох от ужаса либо полуоглох от боли. А равно и с теми, кто учит юных и ухаживает за безумными и больными, сир. Вокабуляр их блекнет, стиль упрощается, искусство делается искусством деревенского фигляра, юмор – мужиковатым юмором Ярмарки.

– А ваши извинения прискучивают мне, мастер Квайр. Вы свободны. – Монфалькон усадил себя в кресло.

Квайр шагнул вперед.

– Я предлагаю вам беспримесную истину, а вы ее отвергаете. Вы задали вопрос, милорд, и я дал ответ. Я думал, мы оба говорим правду. Я полагал, что меж нами нет двусмысленности. Должно ли мне лгать, дабы сохранить ваше покровительство?

– Возможно. – Лорд Монфалькон запер ящик. Вздохнул и сказал: – Вы имеете в виду, что я как работодатель несовершенен?

– Доселе вы были само совершенство, сир. Разве не обладаем мы общим пониманием, будучи людьми равного здравомыслия?

– И правда! Мы обладаем таким пониманием! Я плачу. Вы убиваете, похищаете и сговариваетесь.

– Пониманием мастерства, сир, в том числе.

– Вы хитроумны, вестимо. – Монфалькон сделался расстроен. – Что еще мне произнести, чтоб вы удалились? Какое-нибудь заклинание? Вы ищете публичных почестей? Мне надобно сделать вас Принцем Державы?

– Нет, милорд. Я говорил о нашем искусстве, только и всего. О своем убеждении, что вы цените сие искусство ради него самого.

– Если вам так угодно. – Монфалькон отослал Квайра взмахом руки.

Капитан был потрясен:

– Что?

– Изыдьте, Квайр. Я за вами пошлю.

– Вы глубоко меня оскорбляете, милорд.

Монфалькон загремел, его голос дрожал:

– Я защищаю вас, Квайр. Не забывайте. Вашей порочной жизни дозволено течь беспрепятственно – вашим соблазнениям, вашим вымогательствам, вашим убийствам по собственной инициативе… – Монфалькон возложил пальцы на седую бровь. – Я не стану потакать вашим двусмысленным требованиям! Сейчас не время… мне следует заняться серьезными делами… делами посерьезнее, Квайр, нежели утоление злодейской гордыни. Прочь, прочь, прочь, капитан Квайр!

Черный сполох безвкусицы – и Квайр исчез.

* * *

Когда капитан Квайр покидал дворцовые тени и вступал в декоративный сад, ныне сплетенье расцветающей ежевики с необузданными лианами, он приостановился, дабы оглянуться на высокую стену, насупиться, потрясти головой. Его гордость была, действительно, уязвлена самым страшным образом. Он принялся исследовать свои ощущения, шагая вперед, через ворота и вниз по холму к ряду дерев, близ коих Лудли насвистывал, опершись об ограду, и смотрел в лохматое, мчащее небо.

– Луд. – Квайр перелез через ограду и встал спиной к помощнику, глядя вдоль дороги в направлении лондонского смога.

– Что у нас плохого, капитан? – Лудли чуял настрой господина чуйкой человека, боящегося за свою жизнь. Он шагнул вперед в своей жесткой, растрескавшейся куртке, схоронив большие пальцы рук за поясом дублета.

– Я потрясен.

Капитан Квайр бормотал себе под нос, перекатывая камушек заостренным носком сапога.

– Я полагал, что уважаем. Вестимо, вот он, объект атаки, – самоуважение. Я не понимаем как художник. Неужто никто и понятия не имеет о мастерстве, о гении, вкрапленных в мой труд? Неужто я не удостоверял сие постоянно? Как еще мне было их удостоверить? Кто еще смог бы сделать то, что сделал я?

– Я восхищаюсь вами, капитан. В большой степени. – Лудли умиротворял, не будучи искренне сочувственным, ибо не имел мозгов для трактовки позы и жеста. – Да мы все – в «Морской Коняге», «Грифоне» и где угодно…

– Я разумел ровню. Я-то думал, Монфалькон чувствует собрата по художеству, реалиста. Луд, я ошарашен. Он нуль, жалкий циник на минеральных водах!

Лудли счел, что уловил причину сего.

– Он не заплатил, вот оно что, капитан? Он всегда… – Он был упрежден кошельком, вдавленным Квайром в его ладонь. – Ага, спасибо.

– Все сие время я был убежден, что он понимает природу моей игры. Он не ценит искусности, комедии, иронии сотворяемого, но пуще всего он не понимает структуры, видения, таланта, хладного, немигающего глаза, что вперился в реальность и трансмутирует ее в драму. О, Луд!

Непривычен к сему зрелищу душевной доверительности, сему откровению тайной жизни господина, Лудли в одно и то же время был зачарован и затруднился с речью.

– Ну, – молвил он, пристраиваясь к Квайру, когда тот выдвинулся, распалясь и развеваясь, по тропке. – Ну, капитан…

– Всякому художнику нужен покровитель. – Квайр обвел взглядом черные тополя, колышущиеся на ветру. Он задернул кочевой плащ; он туже натянул на голову шляпу. Вороньи перья трепыхались, будто барабанными палочками стуча по тулье. – Не имея восприимчивого покровителя, он рискует вскорости иссохнуть, обратить талант к наемнической выгоде, дабы потрафить большинству. Я никогда не потрафлял большинству, Луд.

– Да ни в жисть, капитан.

– Мое богатство истрачено, всё до медяка, на инструментарий. Вложено ради искусства.

– Вы были весьма щедры, капитан.

– Вот чего он не в состоянии понять – и еще моей гордости. Я принимал его нападки, его явное презрение, за выбранную им роль.

– Мы все порой должны играть роли, капитан.

– Он же всю дорогу выказывал свою истинную натуру, истинное мнение обо мне! Ах ты старый осел! – Квайр замер посреди тропы.

Виднелся Лондон – красный, серый и белый внизу. На городских стенах колебались ветхие лачуги и палатки тех, кто там жил и работал; за ними показывались кровли из зеленого и серебристого шифера, соломенные, медные и одна-две златолистные. Шпили, изящные и тонкие; тяжелые купола; зафортифицированные башни; высотные храмы знаний: колледжи, библиотеки в позднеэлладийском духе и древних, заостренных, готических форм, из кирпича, гранита и мрамора; театры, деревянные и ярко раскрашенные, оклеенные тысячью плакатов; улица за улицей жилых домов, корчем, таверн, трактиров, тканевых и мясных лавок; заведений рыботорговцев, зеленщиков, художников по вывескам, златоковачей, ювелиров, ростовщиков, изготовителей музыкальных инструментов, торговцев мануфактурой, седельников, табачников, виноделов, стекольщиков, цирюльников, аптекарей, производителей карет, кузнецов, металлистов, печатников, игрушечных дел мастеров, сапожников, лудильщиков, свечников; великих хлебных бирж, скотобоен, купеческих собраний, выставочных галерей, где живописцы и скульпторы показывали свои творения…

Продолжалось Квайру с неохотой. Остановившись, он вдруг присел на большой гладкий валун.

– А мне где выставлять свои работы?

– Выпьем? – предложил Лудли. – В «Морской Коняге»?

Квайр узрел вдали кавалерийский эскадрон – штандарты, золоченые кирасы и шлемы, плюмажи и расшитые плащи, – скачущий по широкой Кларкенвелльской дороге меж домами великих гильдий. Он бросил взгляд в сторону реки, на совсем другой конец города, на Бранову башню, сооружение безмерно древнее, и далее – на барки, ялики, галеоны под парусом, плывущие по реке.

– Я мог бы стать генералом, славным навигатором, употребляющим свои дарования к великому восхищению мною публики, любимцем народа, почитаемым Королевою. С моими талантами я мог бы стать величайшим купцом Альбиона, обогащать себя и мою нацию, сделаться по меньшей мере Лордом-Мэром. Но я дичился столь недостойных занятий. Я жил единственно ради моего искусства и его совершенствования…

Лудли вознервничал.

– Капитан?

– Иди же, Луд, и трать сие золото. Может статься, иного ты не увидишь.

– Вас прогнали? – Лудли привелся в ужас.

– Нет.

– Вы оставили службу нашего общего друга? – Выступающий зуб Лудли дергался на губе.

– Я сего не сказал.

Лудли облегченно приложил содрогнувшегося господина ладонью по спине. Интонации Квайра переменились, и он моментально позабыл о горести.

– Так айда оба в «Морскую Конягу», капитан. Мрачность и ветреность всюду множат меланхолию.

Квайр поднялся с камня, вжимая квадратную челюсть в грудь и пряча лицо под коцаными полями собмреро. Он стал необычно и пугающе податлив.

– Вестимо.

И вновь взволновался Лудли:

– Девка-другая, капитан, вот что нам лекарь прописал. Она бы нас разогрела. Отсосала бы всякую угрюмость.

– Девка? – Глаза повернулись в порочной голове, вопрошая Лудли так, будто Квайр перестал понимать самый термин.

Лудли затрясся.

– Всякая шлюшка в «Морской Коняге» будет ваша, только пожелайте. И всякая барышня. Вам нужна любовь, господин.

Квайр отвернул унылые глаза от лейтенанта и выпрямил дюжую спину.

– Я люблю свое искусство.

– Вы лучший. – Глас Лудли утоньшался по мере пересыхания глотки. – Всякого спросите.

Они шли далее к стене, ныне в какой-то полумиле от них, пешие на крутой тропе.

– Твоя правда, – согласился господин.

– И вы сильны, капитан. Вы любите свою работу – свое искусство, вернее говоря, – и ничто больше. Но дайте и им любить вас. Взимайте вознаграждение.

Квайр улыбнулся земле:

– Я-то думал, Монфалькон понимает. От прочих я ничего не жду. Тебе и другим, Луд, никогда не сделаться кем-то больше подмастерий, что подкрашивают контуры, малюют фон-другой. Добрые, надежные ремесленники, ничуть не меньше. Вот людишек вроде О’Бриана я презираю – окаянцы, корчащие из себя великанов, да еще с амбициями, им величие подавай, а таланта ни на грош, голый инстинкт убийства и вероломства. Я должен был возделывать сии инстинкты, обуздывать их, шлифовать, настраивать… Ах, и все для того, чтобы обнаружить: меня считают кем-то не лучше О’Бриана, сего безучастного, претенциозного, бахвалящегося мясника. Из тех, коих я более всего презираю.

– Ну вы обошлись с ним как он того заслуживал. – Одобрение Луда истончилось пуще прежнего.

– А они считают, что я неспособен на любовь, Луд. Ты считаешь так же…

– Нет, нет, капитан. Я о чем: вы преданны своему делу, не растрачиваете себя… отказываете себе во всяких там нежных сантиментах… – Лудли упрятал выступающий зуб в рот, как если бы желал последовать за ним.

– Но я любил много и любил многих, ибо я победил многих. Ведь я – наиобычнейший завоеватель. Влюбляюсь в покоряемое. Кто бы не поступил так же? Иные ощущают привязанность лишь к детям, если дети им вроде бы не угрожают. Я привязываюсь к тем, кто угрожал мне, но перестал быть угрозой. Разве моя любовь не истинно рациональна, а, Луд?

– Без вопросов, сир. – Лудли сдержал импульс ускорить шаг и пойти вперед господина. – И, капитан, многие любят вас, как я и сказал.

Квайр выразил неприязнь:

– Надеюсь, нет. Я сего не желаю. Я сего не требую.

– Я о чем, – пропыхтел озадаченный лакей, – вы обожаемы, капитан, и тому подобное.

– Обожаем? Чернью? Оно завоевывается легко, такое обожание. Чуточка эффектных действий, дешевая шутка-две, лихой жест – и, вестимо, сброд длит обожание всю дорогу до Тильбёри и тюремной баржи. Я презираю тех, кто угождает толпе ради нее самой. Мое искусство должны оценивать другие художники, люди, великие в своих сферах, как велик лорд Монфалькон. Все до единого годы, что провел он у престола Герна, каверзничая, сговариваясь, интригуя ради воцарения Глорианы. Он был мой герой, Луд, в пору молодости. Я по-прежнему им восторгаюсь. Конечно, он почуял, сколь тонко понимаю я его достижения. Однако мои по-своему не менее велики.

– Более, капитан, учитывая всё.

– Я принял его покровительство, дабы нарастить опыт, улучшить навыки – усиление, подчинение… Он был моим единственным господином. И он меня презрел.

– Презрите его, капитан. Он – слабак.

Квайр просветлевал.

– Таков он и есть. Ты прав, Лудли. – Не без усилия он удлинил шаг. Они почти добрались до стен. – Иди же в «Морскую Конягу», а я присоединюсь к тебе позже. Пойду в свое почтенное жилище, гляну, как там госпожа Филомена, супруга ученого, поживает без любовного своего партнера. – Он приподнял и призагнул шляпу. – Увидимся в «Морской Коняге», Луд.

Счастлив отпущением, мастер Лудли вбежал в ворота, единожды махнув господину рукой.

– Вы вскоре станете прежним собой снова, капитан!

На душе у Квайра лучшало с каждой секундой.

– Вестимо. Презреть его. Я выучился чему было можно. Я лучше нашего общего друга, Монфалькона. Я оставлю его позади!

В сем эфемерно-развязном настроении он миновал ворота и был немедленно атакован полудюжиной злодеев с тенётами и покрывалами, вервиями и ножами.

– Вот и он!

Квайрова рука метнулась к рукояти меча, однако на плечах уже обосновалась петля. Капитан заизвивался. Петля затягивалась.

На него насели, полускрыты плащами и капюшонами, шестеро живопыр.

– Придурки! Я – Квайр. У меня есть друзья. Все окаянцы города!

Игнорируя его слова, они скрутили и погрузили его в смердючий фургон прежде, чем он успел что-то сообразить. Квайр засомневался в полном своем разумении себя и мира. Его глаза скрыла повязка, его тело деревенело от давящих веревок. Изумление настигало его второй раз за день. Не будь Квайр заткнут кляпом и обволочен капюшоном, он бы громко выматерился.

Ариох их мать! Я схвачен. Несправедливо до чрезмерности! В один день! Я позволил себе потерять уверенность и оттого надежду – и ныне теряю жизнь. Разве что удастся заболтать их и освободиться. Но что же сие? Что за враги посмели бы?..

И тут капитана Квайра осенило, что у беседы с Монфальконом и принятого ею поворота есть нечто общее с похищением.

Он меня сдал. Он меня предал. Он надеется умертвить меня, прежде чем я раскрою его секреты. Он явно не поверил истине. Что ж, если я умру, ему несдобровать. Всякое деяние обнародуется в «Исповеди капитана Квайра». Боги, она подкосит Альбион! О, друг мой Монфалькон, если я выживу, ты отведаешь мщение куда масштабнее. Тогда-то ты и признаешь истину: ученик сделался господином. Я заставлю тебя осознать сей факт, хотя бы только сей…

Его мизинец искал тайный кинжал, но тот не находился. Квайр осторожно кусал кляп, ослабляя его жеванием. Он испытывал на прочность сдерживавшие его вервия и тенёта. Он изо всех сил вслушивался в похитителей, но тех осталось лишь трое: двое на козлах и один рядышком в фургоне – и все они помалкивали.

Поскольку он не был мертв (им было бы нетрудно убить его здесь, после чего отвезти тело к реке), Квайр предположил, что ему предрешена отсроченная смерть. Вероятно, Монфалькон надеется умертвить его не ранее, чем выпытает местоположение тайника с «Исповедью». Квайр вознамерился насладиться агонией в пределах возможностей – а равно насладиться сокрушенностью пытающих в миг, когда он испустит дух. Кроме прочего сие означало, что у него есть шанс выжить, сбежать, ибо сии парни находчивостью не отличаются. Завалящие щипачи нижайшей касты с улицы Кент, они могут быть подкуплены, запуганы либо обмануты, как только освободится его рот. Квайр любопытствовал, какому же лейтенанту Монфалькон поручил его допрос. Уж давно не осталось никого, кому можно доверить такую работенку, кроме самого Квайра. Рассуждая таким образом, капитан понял, что Монфалькон должен лично оркестровать его истязания и смерть, и удовлетворился сим настолько, что расположился в фургоне с наивозможнейшим комфортом и, к ужасу похитителей, принялся мычать сквозь кляп какой-то мотивчик.

Наконец фургон остановился; Квайр был извлечен и востащен по некоторому числу скрипящих деревянных ступеней в некую комнату. Та весьма пахла кофе, и он предположил, что доставлен на склад кофеторговца, один из множества на холме Флакс. Двое похитителей удалились, оставив одного на страже. Квайр принялся корчиться на половицах, дабы узреть, что же происходит. Он был пнут в спину. Он стих. Дверь отворилась опять, и он услыхал солдатскую походку, звяканье шпор; шагал явно власть имущий. Капюшон, а после и повязка были убраны, Квайр ухмылисто растянул губы вокруг кляпа, полагая, что увидит Монфалькона, и раззявил рот еще шире (и болезненнее), разглядев на его месте эмиссара Калифа, лорда Шаарьяра Багдадского; тот благодушно щерился в ответ сквозь темную, всячески холимую бороду, поигрывая большим искривленным кинжалом, что свешивался на золотых шнурах с пояса лордова платья. Он глянул на головореза, невидимо стоявшего за распростертым телом Квайра.

– Се Квайр?

– Квайр, сир.

Монеты поменяли владельцев, и головорез убрался через дверь и вниз по ступеням, будто опасаясь стать свидетелем последующего.

Арабиец вынул кинжал из ножен и угрожающим движением, кое Квайр счел излишне явственным, поднес его к Квайрову горлу, после чего резко рассек кляп и тем самым позволил Квайровой ухмылке расцвести во всем ее великолепии.

– Меня обменяли, не так ли? – Квайр был аномально беспечен. – За некую услугу, что вы оказали Монфалькону?

Лорд Шаарьяр слегка удивился.

– Я разумею, – продолжил Квайр, – он сдал меня вам. Если так, он слабеет умом, как я полуподозревал, ибо я могу поведать вам немало секретов, и вам сие, несомненно, ведомо.

Лорд Шаарьяр вложил кинжал в ножны, выпрямился и брезгливо запахнулся, легко коснувшись своего бурнуса пальцем, почти целиком облеченным золотом.

– Я не из ваших, – сказал Квайр, решив, что сознался слишком во многом. – Зачем вы сие со мной сделали?

Лорд Шаарьяр потер границу между челюстью и черепом – точно за левым ухом.

– Вы с очевидностью, – продолжал Квайр с деланым возмущением, – джентльмен. Не какой-то бродяга, что охотится за выкупом. Отчего я схвачен, сир?

– По разнообразным причинам, капитан Квайр. Вы думаете, Монфалькон вас предал? Что ж, может быть, и так. И вы знаете, кто я такой, – что я дядя лорда Ибрама, коего вы выманили якобы драться на дуэли и зарезали потом самым трусливым образом.

– Вы подозреваете меня в убийстве! Милорд! – Квайр вперился в арабийца. – Тогда молю вас, сир, передайте меня в руки констеблей сира Кристофера Мартина, дабы я предстал перед достойным судилищем. Я ученый, сир. Я шел в корчму, где ночую, навещая Лондон. Там моя жена, сир. Пошлите курьера. Они подтвердят, что я не лгу. Меня звать Куропат.

Лорд Шаарьяр осклабился вновь.

– Вы боитесь, капитан Квайр? Вы понимаете, что умрете, мучительно и томительно…

– Ваше остроумие импонирует, сир. Я стал жертвой розыгрыша?

Лорд Шаарьяр выказал некоторую нетерпеливость:

– Я полагал, что вы, по меньшей мере, профессиональная шельма и не попытаетесь обвести меня вокруг пальца столь наивным манером, капитан Квайр. Я знаю, что вы убили моего племянника.

– Лорд Монфалькон меня ненавидит. Он мне завидует. Он рассказал вам, да?

– Вы словно бы жаждете поверить, что преданы Монфальконом. Почему?

Квайр моргнул, потом плотно сжал тонкие губы.

– Монфалькон вас не защитит, – вдумчиво говорил лорд Шаарьяр, – если вы сие имеете в виду. И сильно жалеть о том, что я вас убью, он не станет, капитан Квайр. Итак, что может подвигнуть Монфалькона на предательство вас, как вы думаете?

Сарацин был хитер, но Квайр решил, что ответить правдиво не повредит:

– Потому что, возможно, он видит во мне угрозу.

– С чего бы?

– Потому что я лучший художник.

– Шпионаж, убийство и предательство как Искусство. – Лорд Шаарьяр нашел сию идею привлекательной. – Я думаю, что… точно так же считается искусством Война. Я понимаю вас, капитан Квайр. На избранной вами стезе вы, судя по всему, превзошли соперников.

Капитан обрел, вследствие недавних обстоятельств, своего рода друга. Он вознамерился умереть как можно быстрее и выдать мавру все знаемые им секреты. Он мог быть щедр – как любой художник, когда похвала является из неожиданных мест.

– Вы обладаете репутацией, капитан Квайр, человека честного в своем роде деятельности.

– Обладаю. Вы не столкнетесь с моим враньем, разве что по особым причинам.

– Говорят, ваше слово – ваши оковы.

– Я даю его редко, и никогда – без тщательного взвешивания ситуации. Я верю в правду, видите ли. – Квайр заерзал по полу и медленно переместился, дабы прислониться к осыпающейся штукатурке стены. – Жизнь художника по необходимости двусмысленна. Нельзя допускать двусмысленность там, где она не требуется. Оттого должно пестовать правду и разговоры начистоту.

– Вы – странное создание, мастер Убивец. Я вам верю. Вы безумны?

– По большей части художники считаются таковыми, сир, людьми, что их не понимают.

– Значит, мечтатель?

– Не исключено. Зависит от вашего разумения слова. Я бы освободился от веревок, сир, если не возражаете. Не будете ли вы так любезны их перерезать? Тенёта в особенности склонны врезаться достаточно глубоко.

– Вы дадите мне слово, что не постараетесь сбежать?

– Нет, сир. Но ваши шельмы наверняка ждут внизу. Я обещаю не причинять вреда вашей персоне, что на деле клятва куда как лучше.

– Полагаю, так и есть. – Прищурившись, сарацин взрезал путы короткими, экономными движениями.

Квайр глубоко вздохнул и остался сидеть, растирая руки и ноги.

– Я благодарю вас, сир. Итак, лорд Шаарьяр, подставил меня лорд Монфалькон или нет, я знаю, что вы не планируете убить меня сразу, откуда следует, что вы желаете со мной торговаться, верно?

– Я должен убить вас. Дабы отомстить за племянника.

– Что вас грабил, как вам хорошо известно.

– Кровь есть кровь. Откуда вам знать, что я не прикончу вас немедля?

– Такому действу сопутствуют ритуалы, порой неосознанные, как и всяким действам вообще, – прелиминарии, введение себя в специфический настрой, интонация. На своем веку я слышал много песен смерти, милорд, да и спел немало. Думаю, мне ведомы все мелодии, что поют мужчины перед тем, как убить. Схожим образом есть песни – слова, фразы, ритмы, даже мотивы, – исполняемые теми, кого убьют. Вам случалось узнавать эдакую песнь, милорд?

– Она не доносится ныне из ваших уст, капитан Квайр.

– Се песнь не по мне, милорд. – Квайр встал и подошел к скамье, полуусеянной старыми кофейными бобами. Он смел бобы. Те загрохотали по нагим половицам, и эхо разлетелось по пустому помещению. Капитан смотрел, как они прыгают. Нагнулся, узрев неподалеку свою шляпу. Поднял ее и смахнул пыль. – Я смакую жизнь.

– И смерть?

– Не свою. – Теперь, зная, что он в безопасности, по меньшей мере на время, Квайр воскресил всю гордость, коей временно лишился по итогам свидания с Монфальконом.

– Скольких вы убили, капитан, на Монфальконовой службе?

Квайр сделался смутен:

– Вы задаете политический – не личный вопрос.

– Скольких вы убили? Сколько жизней забрали за вашу карьеру?

– Сотню, не меньше. Возможно, и более. В смысле – я сам. Десятки мерли в схватках и прочем. Но я запомнил немногих.

– Моего племянника?

Квайр поднес сложенную в пригоршню руку к скрытому уху:

– Ага. Думаю, я узнал мотив упомянутой мною песни.

Лорд Шаарьяр помотал головой:

– Я допускаю, что вы помните его смерть, ибо она случилась недавно.

– Я помню только лучшую мою работу, а не смерти, каких тринадцать на дюжину. Была маленькая девочка – член семьи, – кою я насадил на шпагу, уговаривая поделиться сведениями ее мамашу. Однако в пересказе суть теряется, и мне не хватит поэзии, дабы оживить ее для вас.

– Как вы оправдываете свои убийства нравственно? – Лорд Шаарьяр вопросил искренне, хотя и нейтральным тоном. – Я желал бы знать.

– Нравственно? Никак. Нравственность не играет здесь никакой роли. Се было бы оскорбительно, милорд. Я убивал по любым возможным причинам – удовольствие, и золото, и щекотанье чувств; любопытство, месть, чтоб спасти свою шкуру и так далее, – кроме единственной: я никогда не убивал из-за нравственности.

– Монфалькон, должно быть, отлично вам платит. Куда идет ваше золото?

Квайр вспоминательно рассмеялся:

– Мне задают тот же вопрос дважды. Се день расследований. Моя бедность далека от спартанской. Ничем не владея, я не могу ничего утратить. Я беру внаймы и занимаю то, в чем нуждаюсь в данный момент. Деньги я распределяю щедро, но довольно прихотливо – покрываю возможные пути отхода – вымащиваю серебряную дорогу в спокойствие, если вы меня понимаете. Деньги делаются лучшим из активов, коими я могу обладать, – властью. Оттого я одалживаю их не с целью вернуть, но чтобы у меня появились должники.

– Сие я понимаю. – Лорд Шаарьяр был приятно изумлен. – Я задавался вопросом, каковы ваши слабости, капитан Квайр, и теперь мне известна одна из них. Вы склонны к велеречивости, не так ли?

Квайр открыл рот для ответа, но лорд Шаарьяр вернулся к изначальной теме:

– Я слышал, ваш меч хорош.

– Лучший клинок на планете. Закаленная в крови иберийская сталь. Мой меч и мои кинжалы – единственное мое сокровище. Се мои рабочие инструменты – и еще мой быстрый ум.

– Значит, других слабостей у вас нет, капитан Квайр. – Лорд Шаарьяр нахмурился, отворачиваясь, палец застыл у челюсти.

– Я, как вы говорите, склонен рассуждать о природе и практике моего искусства. Я достаточно горд, – добавил Квайр, как бы содействуя мавру. – Я расположен заканчивать работу, даже если она явно провалена, будучи завершена наполовину. Я требую твердых решений. Я возмущен критикой, когда временами ее заслуживаю. О, я уверен, найдутся и еще слабости.

– Но ни одной общепринятой. Женщины?

– Я удовлетворен в части половых нужд.

– Статус?

Квайр заржал.

Лорд Шаарьяр отступился от аргументов сего рода.

– Что бы вы сделали, чтобы спасти свою жизнь?

– Почти что угодно, сир, я полагаю.

– Поступились бы честью?

– Ваша интерпретация чести может отличаться от моей, милорд. Я верен себе, верен своему искусству.

Лорд Шаарьяр стал светлеть, будто вдохновленный.

– Я и правда начинаю вас понимать. Монфалькон нанимает вас ради особых дарований, сие очевидно. Вы – не простой наемный убивец.

Квайр переменил позицию за столом.

– Лорд Монфалькон – уже не мой наниматель.

– Что? Наконец-то я уразумел первые ваши слова. Он выставил вас вон!

– Нет, милорд. Я отказался от его покровительства.

Лорд Шаарьяр кивнул:

– Вот почему вы сочли, что он предал вас, отдав мне.

– Теперь я знаю, что он не предавал меня напрямую, – возможно, лишь по легкомыслию. Я ожидал большей верности.

– От него? – Мавр шлепнул рукой воздух. – Не от Монфалькона. Он не уважает никого. Он давным-давно отверг человечность ради идеализма.

– Сие я и понял сегодня.

– Значит, вам потребен свежий покровитель, да?

– Я сего не говорил, сир. Но вот что я вам скажу: если вы согласны пощадить меня и позволить мне уйти неповрежденным, я окажу вам любую затребованную услугу, за исключением цареубийства.

– Любую услугу, Квайр?

– Одну, сир. Не больше. В благодарность за сохранение жизни. Так будет честно.

– Сие вы мне и так должны. В обмен на жизнь моего племянника.

– Я не сказал, что заколол его, сир.

– Однако же вы его закололи. Я потратил огромную сумму на расследование злодеяния, едва получив первый ключ.

– Карль сидит за убийство в Ньюгейте – или уже выслан.

– А вы с вашим приспешником на свободе.

Квайр пожал плечами:

– Допустим, я согласен на сию сделку. Услуга за его жизнь, услуга за мою. Вы уже нарастили прибыль на сто процентов. Какие две услуги я могу оказать, лорд Шаарьяр?

– Никакие. Я не согласился ни с чем из вами предложенного. Вместе с тем я, быть может, готов списать все дебеты и кредиты вплоть до сего момента. И предложить вам взамен мое покровительство. – Лорд Шаарьяр залился довольным смехом, оборачиваясь к Квайру с вытянутыми руками, как если бы подставлял грудь под его нож. – Патрон, что будет уважать вас, капитан Квайр! И предложит вам величайшие из существующих возможности практиковать и отшлифовывать ваше Искусство. Монфалькон вас не уважил бы. Я – другое дело.

– Но каково поручение, лорд Шаарьяр?

Мавр сделался экстатичен. Слезы радости тронули его глаза, когда он взглянул на потенциального протеже.

– Альбион, – вымолвил арабиец.

Капитан Квайр сдвинул шляпу на затылок и поскреб кожу черепа. Его фортуна и настроение переменялись в последние несколько часов круче некуда. Словно бы он молил дать ему шанс – и шанс был дан. Он понимал в общих чертах, о чем просил мавр, однако был почти что устрашен поручением.

– Глориана?

– Она была бы счастливее, если бы обручилась со Всеславным Калифом. Бремя Государства для женщины слишком неподъемно.

– Монфалькон?

– В опале. – Пожатие плечами. – На ваше усмотрение.

– Что в частности от меня потребуется?

– Ваш задача – развратить Двор. Подробности, разумеется, в ваших руках: шантаж, обаяние, обман, убийство, что захотите, – все сойдет, если в итоге вы потворствуете цинизму и отчаянию, подозрительности и пороку в последователях Глорианы. – Глас лорда Шаарьяра нарастал, и гимном гремели проспекты, в кои Квайр, не обуздываемый совестью и сомнениями Монфалькона, мог вдохнуть огонь – и передать сей огонь Королеве, – дабы заполучить единственное желаемое: уважительное понимание величия в избранной профессии. – Мы даруем вам сию возможность, капитан Квайр, а равно и вашу жизнь. И золото в придачу.

Квайр, возбужден и изумлен, колыхнулся.

– Вы берете меня лестью, не правда ли, милорд?

Лорд Шаарьяр сказал:

– Я уже похвалил ваши таланты. Золото пригодится, даже вам. – Он пропустил смысл сказанного.

Квайр сдернул черную перчатку с руки и сдирижировал перетекание беседы в иное русло.

– Я спрашивал о конкретном поручении.

– Если я скажу вам, вы можете передать Монфалькону…

– Монфалькон мне более не господин.

– А я?

– Я все еще ожидаю точной схемы.

– Вы клянетесь молчать?

– Я не скажу ничего Монфалькону, если вы о сем.

– Всеславный Калиф страстно желает жениться на Глориане, дабы Арабия и Альбион сделались равны во всем. Сей мощью Всеславный Калиф обрушится на Татарию и раздавит нашего традиционного врага навсегда. Но перед тем, как он совершит сие, придворные Глорианы должны увидеть ее слабовольной; дворянство должно потерять веру в ее всемогущество, как и простолюдины. Ее Двор должно выставить слабым и развращенным. Монфалькон должен быть опозорен или выглядеть дураком в глазах Королевы – она слушает только его и Совет. Графиню Скайскую надобно прогнать со Двора. Весь Совет, если возможно, следует соблазнить тем или иным способом. Должны совершиться убийства, дабы вина пала на невиновных. Раздор, подозрительность, контрмеры. Вы следите за мной?

– Естественно, но я не уверен, что сие возможно.

– Для вас – возможно. Ни для кого более, Квайр.

Капитан кивнул:

– Се верно: откажись я, и вам затруднительно будет найти человека с моими навыками и возможностями. Есть мастер ван Хааг в Нижних Ландах, есть пара флорентинцев – еще вспоминается один веницеец, – однако они не знают наш Двор так, как я. Что же, работа будет тяжелой и потребует великих приготовлений.

– Мы терпеливы в пределах разумного. Наш Всеславный Калиф желает прибыть в Альбион как спаситель, принимаемый равно Королевою и народом. – Мавр полузамесмеризировал Квайра. – Вы смогли бы все сие сделать?

– Думаю, смог бы.

Лорд Шаарьяр сказал:

– Мы, арабийцы, предлагаем Альбиону безопасность, чистоту, нравственность. Мы традиционно хвалимы за сии достоинства. Вы должны создать атмосферу, в коей нация Альбиона станет молить о наших добродетелях. Мы должны прибыть, дабы спасти вас – Королеву и Державу.

– А я должен отмстить, – сказал Квайр самому себе. – Меня должно реабилитировать.

Лорд Шаарьяр продолжил:

– Вас вознаградят, разумеется. Возвеличат. Возвысил бы вас Монфалькон?

– Нет, милорд. Оттого я ему доверял.

– Не говорите, капитан Квайр, что вам чужда страсть к власти. – Лорд Шаарьяр соединил руку с рукой убивцы своего племянника.

– У меня ее достаточно.

– Но нет положения.

– А значит, и ответственности. Если бы я был барон Квайр, я должен был бы служить примером. К чему быть едва ли более свободным, нежели сама Королева?

– Княжество? Страна? Дабы баловать свои вкусы с еще большим воображением?

Квайр потряс головой:

– Подобно лорду Монфалькону, вы недопонимаете меня, сир. И, кроме того, я знаю, что вы постараетесь убить меня, когда работа будет сделана. Предложение страны – нонсенс. Вы не потерпите созданный мною мирок. Нет, я выберу награду, когда выполню задачу. Я сделаю сие, как вы предположили, ради искусства. Если уж я решу помочь вам, вы отыграете меня у Монфалькона по единственной причине: вы цените мое эстетство. Вы польстили мне и пытались мотивировать меня иными путями. Да, я польщен. Я мотивирован. Однако влечет меня лишь само поручение. Если я повергну Альбионниц, Королеву и прочих, и вы преуспеете в убиении меня за мои труды, я умру, зная, что произвел на свет свой величайший, долговечнейший шедевр.

Лорд Шаарьяр отнял свою руку от Квайровой и посмотрел в сверкающие глаза капитана.

– Монфалькон страшится вас, Квайр?

Капитан потянулся и втянул носом напитанный кофе воздух.

– Полагаю, будет.

Он созерцал обильное и кровавое грядущее, зевая наподобие пробуждающегося леопарда, отверзшего сонные очи и обнаружившего, что за ночь он сделался внезапно окружен стадом пухлых газелей. Он улыбался.

Глава Четырнадцатая,
В Коей Глориана, Королева Альбиона, и Уна, Графиня Скайская, Отваживаются на Исследование Сокрытого Мира

Графиня Скайская раздвинула оба ставня и ощутила на лице своем солнечное тепло. Она понюхала фиалки. Из окна спальни скользнула взглядом по лужайкам и распускающимся садам вплоть до декоративного озера, кое сим утром стало терять нечистый глянец зимы. Садовники и им подобные суетились, выстригая и выдергивая. Весна, приходя, размышляла Уна с внезапной меланхолией, оказывается нежданной. Позади Уны на кровати с балдахином все еще дремала Глориана. Она заявилась, рыдающая, ночью, ища успокоения. Шелестя черными узорчатыми шелками, Уна направилась к шнуру, соединенному с колокольчиком, разумея, что Королеве вскоре должно очнуться. Засомневавшись, она сложила руки и воззрилась на подругу, что казалась умиротворенной. Буйная краса Глорианы наполняла кровать; чудесные рыжеватые кудри раскинулись повсюду вокруг головы и плеч в великой путанице, ясное, скуластое, невинное лицо, приотвернувшееся от света, что лился сквозь зазор в балдахине, озарялось столь детской мечтательностью, что Уна, прослезившись, задернула шторы поплотнее, помышляя о том, как бы отвлечь Королеву хоть на пару часов и вновь превратить ее в девочку.

Какое-то время графиня намеревалась (себялюбиво, думала она) представить Глориане открытия, сделанные ею относительно природы дворца. Она колебалась по ряду причин: Глориане редко выпадал миг, когда она могла распоряжаться собой; Глориана предпочитала быть наедине с Уной как можно дольше; Глориану тяготило столь много забот, связанных с дворцом, городом и Державой, что большее знание могло усилить ее терзания. И все-таки, думала Уна, она могла бы возместить подруге все изложенное, ибо предложила бы ей секрет на двоих, не запятнанный ни Государством, ни Политикой, – некое частное знание – вероятное, пусть и временное, бегство. Уна не припоминала ни единой назначенной на сегодня встречи, однако продолжала колебаться, еле вынося разлитую вокруг Ответственность; и все же пребывала в ловушке, не способна от нее отделаться, и обременялась ею почти наравне с Королевой. Она понимала также, что яркие, живые мысли утра, когда еще дозволяется ничем не оспариваемая греза, могут вскорости помутиться мириадами соображений о соблюдении апатично данных обещаний и бессмысленных заверений (не говоря об установленном церемониале и рутине), оставленных прошлыми лихорадочными мгновениями. Пробудить Глориану теперь, предречь ей, затаивши дыхание, приключение и свободу – значит, не исключено, вызвать к жизни чернейшую меланхолию, когда придет черед вспомнить предуготовленные события дня. Уна решила обождать – испытать сердце подруги и тем обнаружить ее общественные и сокрытые дерзания.

Потому Уна удалилась из сей комнаты с укрытой бархатом кроватью в следующую. Она шагала, посверкивая черным шелком, словно сверхъестественное существо – наполовину тень, наполовину серебряный пламень, – в скромную опочивальню собственной служанки, и вторглась без предупреждения, как то было в ее обычае, и нашла Элизабет Моффетт уже одетой в добрый чистый лен и расчесывающей волосы.

– Утро, ваша сиятельство. – Элизабет Моффетт ничуть не стеснялась присутствием своей госпожи. Ее лицо чуть раскраснелось от энергических движений гребнем. Квадратные, здоровые черты были типичны для ее северной родины. Все слуги Уны происходили с Севера, ибо она склонялась не доверять южанам ввиду их бестолковости и небрежного исполнения обязанностей; осознавая несправедливость сего наследственного предрассудка, она предпочитала руководствоваться им при наборе личного персонала. Уна любила Элизабет за ее прозаический вкус к заурядной жизни.

– Доброе утро, Элизабет. У меня посетитель. Приготовь, будь любезна, завтрак на двоих и проследи, чтоб нас не беспокоили.

– Хо, хо, хо. – Элизабет Моффетт подмигнула графине. Ее трактовки жизни Уны вечно были прямы и никогда – проницательны.

Уна улыбнулась и возвернулась, шурша, в собственную комнату, где, судя по звукам, просыпалась Глориана.

Полог разошелся, и меж занавесями объявилась взлохмаченная голова Мирового Идеала, пристыженно:

– О, Уна!

Графиня Скайская опять была у окна, наблюдая за ломовой лошадью, что тащила груз саженцев, втайне от садовника объедая недавно посаженную бирючину.

– Ваше Величество? – Уна скорчила кротко-сардоническую гримасу, коей рассмешила Глориану, чего и добивалась.

– Уна! Который час?

– Довольно рано. Есть время покормиться завтраками. Чем ты должна заняться сегодня?

– Сегодня? Но тебе сие ведомо лучше меня. Скажи мне.

– Никаких обязательство до полудня, когда мы ужинаем с послом Йонны и его же супругой.

– Ах ты! – Голова Глорианы исчезла. Приглушенный голос не умолкал. – Но до того мы свободны, нет?

– Свободны, – сказала Уна и, расхрабрившись, прибавила: – Для исследований. Только мы с тобой. Если Ваше Величество соизволит…

– Что? – Голова появилась снова, глаза вытаращены. – Что?

– Я сделала открытие и хочу им поделиться. Дворец древен, как ты знаешь.

– Древен как Альбион, считают некоторые. Построен при основании Новой Трои.

– Вестимо. Говорят, старые крыши ушли под землю.

– Ученые домыслы. Что такое, Уна? Ты обнаружила античный тайник?

– Более того. Тайные переходы…

– Вовсе не тайные. Я испробовала их все в детстве. Они ведут в никуда, большая часть, упираясь в глухие стены.

– Что за теми глухими стенами?

– А? Монфалькон знал бы, если б там что-то было. Его епархия.

– Если Монфалькон и знает, он отказывается говорить. Я его прощупала. Он туманен. Быть может, сознательно. Он принимает поверхность, допускает возможность определенных глубин, но не более.

– Таков его характер, я полагаю.

– Вестимо. Ну, значит, у нас имеется тайна, в кою Монфалькон посвящен не будет, – что бы он ни умышлял.

– О, такая тайна мне по нраву! – Глориана отшвырнула полог и, босая, в складчатой, затхлой белой ночнухе, почти целиком отняла подругу от пола, заключивши ту в мощные, энергичные объятия. – Уна! Побег!

– Своего рода. Никто не узнает, куда мы пойдем. Я наткнулась на вход вскоре после возвращения со Ская. Он ведет в подземелья, полные останков старины, изобилующие намеками на прошлое, о коем наша история едва упоминает.

– Мы посетим сии туннели? Ты меня проведешь?

– Если ты согласна. Следует замаскироваться какой-нибудь дрянной одеждой, думаю я. В ней поход станет куда волнительней.

– В самом деле. Пойдем как юноши. В сих наших костюмах.

– Я думала о том же. С мечами, стилетами и в оперенных тэм-о-шэнтерах.

– Сапоги и кожаные дублеты. Вестимо. Сейчас же?

– Момент настал.

– Так хватай его! – Глориана облобызала губы Уны. – А потом, наисследовавшись, расскажем все избранным товарищам. Джон Ди? Что скажешь? Уэлдрейк?

– Лучше всего было бы оставить сие между нами. Никакой дележки. Я покажу, почему.

– Наши одежды у тебя, Уна?

– Где и всегда. В сундуке.

– А светильники? Понадобятся ли нам светильники?

– Понадобятся.

Глориана омрачилась:

– Что, если там опасно? Сломанные ступени, скрытые ямы, шаткие крыши?

– Мы их избегнем. Я уже прошла всеми тропами. Я – твой проводник. – Уна знала, что Королева подразумевала не опасность для себя лично, но свою, краеугольного камня Державы, ответственность.

– Отыщем ли мы бесов, Уна?

Радуясь восторгу Глорианы, сгорая от желания поддержать его любыми средствами, Уна возопила:

– Лишь тех, кого одолеем глефой и доблестью, ибо сердца наши добродетельны!

– Где же вход? – Глориана отворила сундук и повытаскивала камуфляж, использованный ими ранее, когда они вздумали ухаживать за девицами на пару.

– Здесь. – Уна указала на дальнюю стену. – В соседней комнате. Глубокая каморка, куда я едва заглядывала. Она ведет в проход, о коем я знала. Всего ничего ступеней, потом вниз к замурованной двери, что некогда выводила наружу. Таких немало.

– Вестимо. Двор Герна породил такую моду. Но се еще не всё, разумеется. Продолжай.

– Я обнаружила, что стена за ступенями – полая. Кирпичи шатались. Я проделала дыру. Там-то все и началось! – Уна зашнуровала свободные галифе и застегнула пряжку. Надернула на обнаженный торс льняную рубашку и расправила ее, взбила кружево на воротнике и манжетах, затем обернулась дублетом и застегнула его от пупка до горла. Чулки и туфли, алая фетровая широкополая шляпа с голубым страусиным пером – и Уна была готова опоясать талию ремнем, к коему крепились меч и кортик. Глориана заколола волосы (куда длиннее, чем у Уны) на затылке и заправила их в более плотную шапочку, также снабженную перышком. Она набросила на плечо короткую накидку, бурый бархатный дублет ее был подбит ватой, но в общем Глориана напоминала Уну. Они стояли, правые руки на бедрах, левые на рукоятях, смеясь одна над другой, – два городских щеголя, бедные младшие сыновья, изготовившиеся к любой эскападе.

– Сперва завтрак, – заявила Уна, всегда главенствовавшая, когда они так наряжались. – И следует взять одни из переносных часов мастера Толчерда, чтобы знать, когда возвращаться. Карманные? – Она нашла их, завела их и поместила в кошель. В бедре тотчас отдалось громкое тиканье. Она профланировала к двери, приоткрыла ее на чуть-чуть. Элизабет Моффетт сделала все как было велено: овсянка, селедка и хлеб покоились на хрустальном столе, привезенном в качестве трофея из забытой западноиндийской кампании.

Когда с пищей было покончено, Уна увлекла Глориану к каморке, отодвинула пищащую панель, подняла светильник, дабы показать ступени и в стене непосредственно слева от Уны новопроделанную дыру.

– Здесь, – сказала она. – Я подумала о тайном ходе, едва заметив, что холодный воздух идет из отдушины одного из моих покоев внизу, – а я всегда считала, что там сплошной камень. Я открыла там целый коридор – слишком тесен для прямохождения, – что минует сей покой, позволяя, в свой черед, сюда заглядывать. Кабы мне захотелось, я бы следила за самой собою! Но сие не очень-то любопытно. Здесь. – Она помогла высокой Глориане втиснуться в проем. И вновь лестница, близняшка первой, ведущая вниз.

В узком стылом проходе светильники горели будто излишне ярко. Глориана и Уна переговаривались шепотом, однако голоса их усиливались, как усиливался, казалось, свет, что в данном узилище сходило за парадокс и странно успокаивало. Пыль в ноздрях пробуждала неопределенную тоску по прошлому. Обе сделались детьми, что держатся за руки и торопятся вперед. Мимо скользнула крыса. Обе приветствовали ее, прикоснувшись к полям шляпы, и грызун бежал. Пауки тут были учены, лоскуты мха сходили за лица отдельных царедворцев. Настроение воспаряло словно к апогею экстаза, между тем туннель сворачивал, нисходил, взвивался, уводя обеих прочь от Достоинства, Милости, Благодати, иных трезвых требований службы, и вот они вторглись в высокую галерею, замысловато-затейливую, варварской резьбы, с древними балками, коими поддерживался филенчатый потолок, и светильники отбрасывали тени, вызывая к жизни нечеловеческие лики и диковинные звериные формы, а путешественницы хихикали по-прежнему, но тише, словно бы страшась покоробить сии памятники предков. Даже когда шевелилось нечто, тень больше их и им не принадлежащая, они не ощущали беспокойства, пусть и не видели источник ее. Они находили закоптелые фрески и оттирали их дочиста, дабы вскрикнуть, впечатлясь неожиданными талантами древних мастеров. Они усаживались в пыльные кресла, дивясь тому, сколько столетий те прождали новых седалищ. Они притворялись, будто обнаруживают останки людей – палки; отвалившиеся, полусгнившие деревяшки; заржавевшее оружие; косточки мышей либо крыс, – якобы намекавшие на эпическую бойню из легенд Альбиона. Они осматривали маленькие комнаты, в коих имелись узкие кроватки и скамейки, и еще куски цепей и оков, как если бы узники здесь и спали, и трудились – возможно, те самые, что изрезывали пройденную галерею. Они спускались по ямчатым камням и слышали журчание, но так и не узрели воду. Они наталкивались на воск, вроде бы свежий, упавший со свечи едва ли час назад. Они находили остатки еды, несомненно, занесенные вездесущими крысами. Всюду доносились до них звуки передвижений, и они предположили, что те идут из обитаемого дворца, невидимого по сю сторону стен. Удивительно было находиться столь близко к жизни и не видеть, не мочь даже определить источник движения. Они слышали голоса, смех, плач, грохот утвари, чужую поступь – фрагменты звуков, временами достаточно громкие, временами очень слабые, словно само пространство внутри стен обладало иными свойствами. Живое стало для них призрачным.

Уна возвела Королеву Глориану по следующему, извивчатому пролету и проползла рядом по узкому туннелю, предостерегая ее от шумов, пока впереди не завиднелось внезапно пегое сияние, проистекавшее справа, из стены. Уна не без трудностей развернулась и отползла чуть назад, дабы они с Глорианой могли голова к голове узреть сквозь решетку покои внизу.

Изумление Глорианы доставило Уне значительное удовольствие. Они видели самого доктора Ди, что мерил шагами комнату, наполовину забитую покривленными пергаменами, простой мебелью, исследовательской стеклопосудой, инструментами из меди и полированного дерева твердых пород, неряшливыми полками и шкапами, кристаллами, зерцалами, географическими сферами, оррериями, сиречь заводными планетариями, фиалами, наполненными богато окрашенными жидкостями и порошками, всевозможными параферналиями и стимулами для мириад интеллектуальных изысканий.

Доктор был облачен в один только просторный халат, что на каждом шагу распахивался и обнажал крепкую плоть, седеющие волосы и, к обоюдному удивлению наблюдательниц, непропорционально большие срамные части, кои Ди постоянно и рассеянно трогал, словно желая сосредоточиться. Королева Глориана прикусила губу и задрожала от веселья, потом устыдилась и потянула Уну прочь.

Та, однако, отползла еще далее, к другому световому прямоугольнику, и Глориана, поддавшись искушению, последовала за нею. Теперь им открылся вид на спальню доктора Ди. Как и предыдущее помещение, ее усеивали схемы, книги и всяческая алхимическая машинерия. Незанята бумагами были одна только кровать, завешенная черными занавесями с обилием мистических и астрологических символов, как и подобает ложу Прометеева адепта. Глориана вопросительно нахмурилась, но ладонь Уны умолила ее проявить терпение и продолжать смотреть. Вскоре явился доктор Ди, и халат спорхнул с его нагого тела, и в руке его обнаружилось возросшее достоинство. Глориана ахнула.

– О, – услыхали они его стон, – если б имелось противоядие от любви. Сия утонченная отрава! Она полнит мое естество. Некое снадобье, что лишает тело похоти, не тронув чистоты сознания. Такого не обрести. Притуплять подобные желания значит гасить высшие изыскания мозга. Мне нужно то и то! Ах, мадам! Мадам!

Глориана изогнула недоверчивую бровь.

Доктор Ди нежно раздвинул занавеси кровати, и путешественницам почудилось, будто бы в тенистой глуби ее возлежит фигура, высокая и испускавшая весьма слабое свечение, каким может исходить разлагающийся труп. Они увидели, как Джон Ди стал поглаживать сей предмет. Он что-то ему бормотал. Он лег подле него, объял его руками, объял его ногами – задергался.

– О моя краса! О моя любовь. Вскоре чресла твои оживут – и восколеблют мой колотливый торчун! Ах! Ах!

Глориана потянула Уну, отступая.

В конце концов они встали друг против друга на лестнице, и лампы дрожали в их руках. Глориана тяжело прислонилась к стене, челюсть ее отвисла.

– Уна!

– Мудрец оказался простым смертным, верно?

– Мы не должны были смотреть! Штуковина на кровати – что сие было? Он что, влюблен в мертвеца? Человек се или животное? А то и бес? Возможно, се бес, Уна. Или труп, ожидающий вселения в него беса. – Исходящие от стен шорохи и шепоты начинали ее тревожить. – Неужто мой Ди ударился в некромантию?

– Вовсе нет. – Уна повела Глориану по ступеням вниз. – Сия штуковина, по вероятности, не более чем восковая фигура кого-либо. Нет, не кого-либо. Он любит Твое Величество – разве ты не видишь?

– Я о сем думала. А потом отвергла сию мысль.

– Я шпионила за ним и прежде. Он говорит о тебе постоянно. Он вожделеет тебя лихорадочно.

– Но он никогда ни словом…

– Он не может. Он любит тебя. Он боится – ну много чего. Боится, что ты над ним посмеешься. Что он тебя возмутит. Что ты его испугаешься. Он в вечном затруднении. И, сдается, он неспособен удовлетворить себя с любой другой женщиной.

– Он вполне уверенно – с сей…

– Он воображал, что се – ты.

Уста Глорианы расплылись в улыбке.

– О, бедняжка Ди. Следует ли мне…

– Се была бы дурная политика, Ваше Величество.

– Зато восхитительная забава. И он бы осчастливился. Ведь он дал мне столь многое и столь многое сделал для Державы. Его нужно вознаградить. Немногие могут понять его боль так, как я.

– Он не страдает так, как ты.

– В какой-то степени, Уна.

– Но не в той же. Осмотрительнее, Ваше Величество. Монфалькон…

– Ты полагаешь, сие было бы разрушительно. Да, так оно и было бы. Я не развлекалась с придворным четыре года. Они делаются тщеславны, или меланхоличны, или дики, затем дворец наполняется странными капризами. Возникает ревность.

– И расходы, – сказала графиня Скайская. – Тебе пришлось женить стольких из них, даровать поместья. Твоя доброта к любившим тебя…

– Моя вина. – Глориана кивнула, согласна с Уной. – Но ты права, сердечко мое. Ди должен полыхать и далее, и я должна делать все, дабы обращаться с ним как обычно.

– Ты сохраняешь его уважение, се как пить дать.

– Разумеется. Однако ныне, когда я знаю его боль, будет труднее доить его на предмет развлечений, выставляя против него Монфалькона, как я обожаю делать. Дурная забава для меня и никакая вообще для Ди.

Они пересекли помещение с низким потолком и нашли проломленную дверь, сквозь кою вошли в покинутый ими туннель, но стоило им ссутулиться, как за еще одной дверью, справа, вспыхнул факел, и они обернулись, выпрямляясь, застигнуты страхом.

Маленький человечек вглядывался в них из-под поднятой руки. На плече у него имелся то ли горб, то ли иной нарост. Он был одет в кожаный джеркин, бриджи и темную рубашку, воротник его выпрастывался складчатыми оборками. Огромноглазый и большеротый, он чем-то напоминал разумную лягушку. Уна и Глориана подняли свои лампы, принимая позы, подходящие для маскировки.

– Что се такое? – надменно возопила графиня, вольно облокотясь о стену. – Надзиратель, всеми брошенный?

Она видела теперь, что плечо человечка оседлал небольшой черно-белый кот, сидевший весьма прямо и тихо, глядевший на нее желтыми, ясными глазищами.

– Что се такое? – эхом откликнулся Джефраим Саллоу, пародируя ее. – Два актеришки, здесь потерявшиеся?

– Мы джентльмены, сир, – молвила Глориана храбро. – И можем вознегодовать против вашего выпада.

Саллоу отворил внушительный рот и захохотал. Уна решила уже, что их с Королевой опознали, однако здесь подобные мысли едва отдавали логикой. Она шагнула вперед.

– Мы исследуем здешние туннели по поручению лорда Монфалькона. Ищем предателей, ренегатов, бродяг.

– Ага. Что ж, один вам попался, джентльмены. – Оскал Саллоу был оскорбителен. – А то и два, коли будет вам угодно. Мы с Томом. Бродяги оба-двое. Закоренелые негодяи. Падальщики. Однако не предатели, а также не ренегаты, ибо не служим никому и, следовательно, не можем против кого-либо восстать. Мы живем сами по себе, Том и я. – Он поклонился. Кот яростно пискнул. – Как видите, я обезмечен, сир, и не в состоянии предложить вам желаемую вами дуэль.

– Я выразился поспешно. – Уна возвернула кроткий поклон. – Мы были испуганы вашим внезапным явлением.

– А я вашим. – Саллоу нашел во тьме каменную скамью и уселся, скрестив руки и ноги и уставившись на дам снизу вверх. – И?

– Выходит, вы знаете здешние проходы?

– В данный момент они – мой дом. Пока мне не надоест и я не перееду. Однако мое понимание реального мира хромает, оттого я предпочитаю жить отдельно от него, здесь же мы разделены по необходимости. Впрочем, он меня завораживает. Се идеальное обиталище для малого моих убеждений. А вы – люди лорда Монфалькона, да? Королевское поручение?

– Истинно так, – ответила Глориана с иронией, что казалась Уне угрожающе очевидной.

– Сперва я предположил в вас дворцовых зверей покрупнее, – сказал Саллоу.

Уна заподозрила, что замечание выдавало непонимание сказанного Глорианой намеренно.

– Зверей? – вопросила Королева.

– Зимой они впадают в спячку. Сейчас начинают пробуждаться немногие. Всяческие твари. Из-за них жизнь прочих из нас становится опасной. А теперь поведайте мне правду, джентльмены, Монфалькон ведь никого сюда не пошлет. Не его почерк. Вы сбежали из какой-нибудь темницы или от угрозы ее и ищете убежища, я полагаю.

– Монфалькон знает?.. – Глориана запнулась.

– Про мрачнейшие вместилища дворца? О, вестимо. Про некоторые так уж точно. А Саллоу ведомы они все. Сделаемся друзьями? Я буду вашим проводником.

– Вестимо, – сказала Глориана, по мнению Уны, слишко охотно. – Мы друзья – и вы проводник, мастер Саллоу.

– Сии помещения ведут вниз, глубже и глубже, – рассказывал им Саллоу. – В естественные каверны, где слепые белые бестии блуждают и пожирают одна другую. В залы столь древние, что их высекли в камне еще до первого Златого Века. В чудные обители, населенные карлами, что ходили по земле прежде настоящих людей. Все сие лежит под дворцом, лежащим под дворцом. Сии логовища сравнительно современны, им не более пары столетий. Истинная античность нам столь чужда, что сыграет злую шутку с нашим сознаньем, едва мы на нее воззримся. И все-таки, я знаю, те, кто там обитает, уже не разумны по нашим меркам, но чрезвычайно разумны по собственным – мужчины и женщины, бывшие таковыми… Они размножаются – часть их, я полагаю.

Уна расправила плечи.

– Вы ищете запугать нас, мастер Саллоу?

– Нет, джентльмены. Я не испытываю радости, тревожа других. Я повествую о диковинах, не более. – Подняв руку, он погладил кота. – Здесь морозно.

– Вестимо, – ответствовал слабый голосок Глорианы.

– Я проведу вас туда, где теплее, – сказал Саллоу. – Идемте. На пути вам могут попасться ваши собратья по изгнанию – те, что не возражают попадаться на пути, конечно. В основном живущий тут народ тяготеет к отшельничеству. Потому-то они и выбрали жизнь между стен.

– Сколько их тут? – прошептала Глориана.

– Никогда не считал, сир. Сотня-две, может быть. Мы живем, по большей части, питаясь отбросами. И есть суеверные слуги, на коих всегда можно положиться. Те, что, принимая нас за бесов или духов, оставляют нам лакомые кусочки. Только они недооценивают наши размеры. Рослому парнишке вроде вас, сир, мясо потребно каждый день, иначе столь мощный каркас не прокормишь. У вас необычная фигура, сир. – Саллоу говорил как бы между прочим, ведя их далее. – Я знаю лишь одного человека, обладающего такими габаритами…

– Нам лучше вернуться, – молвила Уна настоятельно. Она прервала путь, беря Глориану под локоть. – Времени на новые исследования не остается.

Но Королева сбросила ее руку и ускорила шаг. Уна была принуждена пойти следом.

Проход расширялся, перерастая в очень большой зал, схожий с крытым рынком. Он освещался мерцающими факелами, в одном его конце буйный огнь бился о каминную решетку, вдоль стен же, глотаемые оборотнямитенями, грудились, как на стоянке кочевников, маленькие палатки и ансамбли палаток: крошечные территории с границами, размеченными веревками, или щебенкой, или кусками отрухлявевшей мебели, или каменными блоками, что изъяты из самых плит холла. А из шалей, из капюшонов, из пустот глядели белые лица; почти все тонкие, с огромными глазами, как если бы сии люди уже приспособились к сумраку: иной народ.

Глориана замерла как мертвая, когда узрела такой вид, и Уна врезалась в нее, затерявшись в своих юрких мыслях и опомнившись мгновения спустя.

– Кто они? – прошептала Королева.

Высоченная фигура восстала от огня и обозначилась силуэтом, приостановившись, словно готовясь напасть на пришлецов. Затем, метнувшись в совсем уже глубокую темень, пропала.

Уна, устрашившись, вцепилась в запястье Королевы.

– Нет, – взмолилась она. – Мы должны вернуться.

Саллоу был доволен.

– Она дичится, наша безумица. Всех нас. Но опасаться ее вам не стоит.

На лицах потерянного сборища не отражалось любопытство, и Саллоу не приветствовал ни единого человека. Казалось, он не считает себя частью племени. Он демонстрировал сие, держась отдаленно, собственнически, в самоизбранном амплуа их проводника.

– Здесь присутствуют джентльмены, подобные вам. И леди знатного происхождения. Почти всякий, конечно, рисуется чуть более благородным, чем есть на деле. Разве есть в сем дурное? Здесь они пересоздают себя и окружение сызнова. Более у них ничего нет.

Но Глориана наконец-то сбросила чары и, повинуясь ужасу Уны, отступала.

Саллоу окликнул их со спины. Они пренебрегли окликом. Они мчались по проходам туда, где столкнулись с человечком впервые. Они взбирались и вскарабкивались по пассажам и лестницам, где-то пугаясь того, что потерялись, хотя путь был им знаком: по резной галерее, ныне видевшейся угрозой, и по узким коридорам в покои Уны, дабы протиснуться мимо панели и крепко ту захлопнуть.

Глориана была бледнее застенных кочевников. В пыльной щегольской личине вжалась она в стену, тяжело дыша. Попытавшись заговорить, она не смогла сего сделать. Уна сказала ей:

– Сие нужно позабыть. О, Ваше Величество, какая же я была дура! Сие нужно позабыть.

Королева Глориана распрямилась. Она припомнила высокий силуэт в зале, и ее голова вновь наполнилась страхом. Лицо утратило выражение. Слезы лились из глаз.

– Да, – сказала она. – Сие нужно позабыть.

Глава Пятнадцатая,
В Коей Лорд Монфалькон Смятен Вестями и Принимается Сожалеть о Худости Своей Дипломатии

Лорд Монфалькон возлежал на солидной своей кровати, пока его жены в соседнем покое втирали мази в раны друг друга, перешептываясь и вздыхая. Тем утром он был несчастен, разлажен, омерзителен самому себе, ибо глас Глорианы не унимался всю ночь напролет, душераздирающ и донельзя скорбен, и Монфалькон пробудил жен, дабы их вопли потопили вопли Королевы. Заворочавшись на кровати старым крепким телом, он укорил себя за недостаток бодрости и задумался: ныне, в щекотливый кризис, не откажет ли наконец его ум, что выдержал столь многое и столь многое подчинил? В последнее время Королеву пронизает меланхолия сильнее прежнего, и причина ему неведома. Она хитроумно избегает вопроса о замужестве, когда бы он его ни поднял. Кроме того, лорд Монфалькон получил весть о захвате Тома Ффинна в Срединном море. Старый пират, ставши близорук, принял арабийскую баркентину за иберийский барк, и Арабия жалуется теперь пространно и громко, демонстративно, хотя всем очевидно, что произошла ошибка. В разгар сего умирает сир Кристофер Мартин, отравленный, видимо, собственной рукой, словно опозорен. Скверное знамение для дворян и простолюдинов. Ходили слухи о ссоре между королем Касимиром и Всеславным Калифом; и другие слухи о пакте меж ними. Слухи из Татарии, слухи из Германских и Фламандских государств, из Иберии и Высоких Стран, из Африки и Азии; и Квайр, его око, его длань, его орудие во внешнем мире, пропал.

Сыграл ли Квайр, оскорбленный Монфальконовой недипломатичной реакцией во время последней их встречи, в белую-и-пушистую-потаскушку, потакая своей спеси; взаправду ли ущемилась его гордыня; взбрело ли ему в голову отправиться на чужбину или даже поступить там на службу; заплатил ли он наконец за свои злодеяния – Монфалькон не знал. А более всего на свете Лорда-Канцлера угнетало неведение. Его порыв, его потребность были – стать всеведущим. Теперь главный его родник знания иссох, пуще того – и само положение сего родника оставалось неизвестно. Подавлен, не имея вестей, на коих могли основаться будущие действия, Монфалькон познавал род страха, словно воин, в пылу сражения ощутивший намек на неминуемые паралич и слепоту. Ему мстилось, что незримые вороги подкрадываются ближе, а ему под силу учуять лишь их неопределенные злые умыслы.

Он не удосужился понять свой инструмент, Квайра, с достаточной затейливостью; он спроецировал мнение о странном характере человека на истину; он нарушил собственное же правило – никогда не допускать, всегда трактовать. И вот ввиду одной проистекшей от лености неудачи в трактовании Квайра он, видимо, утратил контроль над ним. Капитан трудился из любви к своему искусству, как Монфалькон трудился из любви к своему Идеалу, олицетворяемому Глорианой. Их партнерство, осознавал Лорд-Канцлер, зависело от понимания. Но он отверг предложение Квайра считать их равными, а их сотрудничество – единением сочиняющих пьесу поэтов. В прошлом Монфалькон приучал себя избегать любых проявлений гордыни, если та могла оказаться ложной либо угрожать его цели, однако при последней беседе с Квайром позволил своему гневу, своему высокомерию взять верх и ссечься с гордыней самого капитана. Он осознавал теперь, что, атакуй его Квайр с тех же позиций – обвини он Монфалькона, скажем, в низменных мотивах труда на благо Альбиона, – его могла бы обуять та же ярость. Однако же Монфалькон уважал интеллект подчиненного. Тому несвойственно дуться так долго. День-другой, без вопросов. Даже неделю. Минул месяц. Монфалькону подумалось, что Квайр, может статься, планирует как-либо свести с ним счеты, однако ввиду особенностей натуры он был не из тех, кто мстит по-мелкому. Вероятнее, Квайр проявит себя каким-либо изощренным шпионажем, результаты коего преподнесет Монфалькону, дабы бросить тому вызов.

Лорд-Канцлер, увы, ни в чем не мог быть уверен. Недорассудив однажды, он не мог столь же безоглядно полагаться на собственные суждения: он способен недорассудить вновь.

Со стоном он забарахтался в простынях, от коих разило лавандой и потом. Он должен подготовиться ко дню.

* * *

Выпуклозубый холуй, Квайров лейтенант, кроликовая шапка и непомерное кожаное пальто, дублет с галунами, рукава с буфами и ботфорты с отворотами, ожидавший лорда Монфалькона в маленьком покое, вставши в позу с полутораручным мечом и отставленной ногой, стал зрелищем, что ободрило Лорда-Канцлера тем утром, потому он поздоровался с Лудли почти весело, осведомляясь о его здоровье и прочем благополучии. Облачен в обыденное черно-серое, он стремительно проковылял за стол, скопивший, казалось, особенное множество бумаг. Нахмурился.

– Итак, мастер Лудли?

– Милорд?

– Вы принесли известия о капитане Квайре?

– Нет, милорд. Ничего точного. Я пришел, полагая, что вы можете меня успокоить. Долги растут, знаете ли, а капитан не платил мне уж месяц. Я ведь работаю от его имени…

Монфалькон изучал письмо из Бантустана.

– Э? Что же сие значит, мастер Лудли? Вы явились за золотом?

– Или серебром, сир. За чем-либо, на чем я продержусь, пока не вернется капитан Квайр или…

– Вы ничего о Квайре не слыхивали?

– Сущую болтовню, милорд, вот и все. Когда мы ушли отсюда в тот раз, мы вместе пошли к Аресовым вратам и разделились, договорясь о встрече через час-другой. Он тогда не объявился в таверне и, по моим сведениям, с тех пор там не показывался. Болтают о потасовке у Аресовых врат. Капитан или некто похожий был атакован и увезен мертвый или раненый.

– Кем же?

– Без свидетелей, сир. Откуда пошел слух – неизвестно. Может, дитя подглядело. Или какая хозяйка из-за шторы. За сим следовали прочие слухи, но капитан Квайр выучил меня твердо – я дохожу до сути и сутью довольствуюсь, пока не откроется большее.

– Вы расследовали слух?

– Конечно, сир, ведь капитан Квайр мне друг. И благодетель. И сверх того. Спрашивал в каждом дому. Вызнал маршруты всякой повозки, отъезжавшей от Аресовых врат. Вытряс душу из всякого лиходея и щипача, какого смог найти. Кажись, нанята была банда, и капитан Квайр мог пасть их жертвой. Но я в толк не возьму, кто они такие, и кто их нанял, и с чего бы их наняли.

– Вот вам англь, Лудли. – Монфалькон протянул руку к тощему бандиту. – И я дам более, если вы раздобудете сведения о местопребывании капитана Квайра либо его судьбе. Думаете, он мертв?

– Поговаривают, его искали сарацины.

– Не в их обыкновении прятать тело того, кому они отомстили. Они бы выставили Квайра напоказ.

– Верно. Видывал я ихние трупяки, когда мы с капитаном Квайром исполняли поручение на Срединном море, милорд.

Лорд Монфалькон задумался, не вещает ли Лудли со значением, напоминая о своих заслугах пред Альбионом. Он вгляделся в остроскулое скалозубое пугало, опасаясь, что недооценивает и его тоже – и рискует упустить еще одного Квайра.

Однако Лудли, доволен златом, рвущийся потакать, жалкий, как пес, что брошен хозяином, заменой умному маленькому Квайру быть не мог.

Лорд Монфалькон огорчился. Не было у него слуги проворнее и блистательнее. Он утратил лучшего.

– Коли вы увидите его, мастер Лудли, – если он жив, – передадите ему мою взволнованнейшую здравицу?

– Передам, сир, конечно. Мы оба служим верно, сир.

– Вестимо. – Монфалькон выбрал послание, писанное шифром из Богемии. – Вы укажете ему на то, как мне его не хватает, как Империя в нем нуждается, как велики его таланты и как ценятся здесь его искусства.

– Об том-то он и вопрошал, милорд. О сем самом.

– Что?

– Цените ли вы то, как тонко он обстряпывает делишки, вами ему поручаемые. Как совершенно он планирует и выдумывает свои интриги, чтоб прошло как по маслу, чтоб без подозрений, чтоб добыть новые сведения, какие могут пригодиться. Чтоб без никаких вам зловредных слухов и наветов. Он считал себя вроде как поэтом, сир.

– А меня?

– Самой своей понимающей аудиторией.

Лорд Монфалькон со вздохом отпустил богемское письмо, и то порхнуло на стол.

Лудли, в припадке честности явно не в собственных интересах, выпалил:

– Он убит, милорд. Я знаю. Он мертв. Весь его ум, вся его храбрость – пропали!

– Доставьте мне доказательство сего, Лудли, и я заплачу вам очень хорошо. Либо доставьте мне опровержение сего, и я заплачу вам столько же или более того. Доставьте мне капитана Квайра живым, в сию комнату, мастер Лудли, и я обеспечу обильный пенсион на остаток вашей жизни.

Лудли склонил голову, потом споро возвел очи, будто в голове его сформировалась еще одна мысль.

Улыбка лорда Монфалькона была безжалостна.

– А в промежутке, Лудли, несите мне любые вести из чужестранных источников. Вы на постоянной службе.

Лудли поклонился и ретировался через Паучью дверь, дабы свершить свой путь по самой периферии забытых склепов и катакомб, сокрытых во дворце, как сам Гадес может быть сокрыт в срединном сердце Небес.

Пока Лудли продирался не без облегчения в волглый, яркий апрельский воздух, лорд Монфалькон принудил свой горячечный ум поразмыслить над вопросом предстоящего Празднования Весны, на коем Королева должна восчествовать разнообразных достойных знаменитостей и умилостивить мириады мелких сановников. Он был признателен за то, что по существу организация празднества ляжет на плечи Галлимари, Мастера Гуляний, а его коснутся лишь проблемы дипломатического свойства. Такие проблемы весьма времяемки, но, как минимум, не породят особенных последствий. Сии общественные мероприятия важны в том ключе, что демонстрируют присутствие Королевы народу, заверяя его в величии Глорианы и безопасности, богатстве и мощи Альбиона.

Он нашел стихи мастера Уэлдрейка, представленные накануне, как он запрашивал, и внимательно их прочел. Уэлдрейк всегда был ему чуть подозрителен, в особенности когда виршеплет впервые прибыл во дворец, имея репутацию поэта чувственного и нечестивого, но невозможно было сомневаться в том, что стихи его существенно улучшились под влиянием и благодаря дисциплине Двора. Монфалькон пожалел о том, что уже расписал Весенние Почести, однако наметил в следующий раз упросить Королеву даровать по крайней мере баронетство тому, кто, судя по плодам трудов, столь верно разумеет Непостижимость и Обязательственность Самой Сути Альбиона.

Глава Шестнадцатая,
В Коей Королева Глориана Празднует Наступление Весны и Сталкивается с Первым Предостережением Относительно Будущей Трагедии

В платье бело-зеленом, расшитом крошечными лютиками, маргаритками и желтыми нарциссами, на открытом паланкине с каркасом, увитым гирляндами из плюща, желтофиолей, колокольчиков и бархатцев, Королева Глориана была несома ее нарядными джентльменами в просторный, огражденный стеною парк за дворцом. Здесь лань выглянула из пестрой тени дубов и тополей, что плотно скрывали из виду саму стену, а наверху, в Тропе-меж-Дерев, горнисты поднесли к губам медные горны и выдули дружно ГЛОРИАНА – приветствие и торжество.

Ибо сегодня она явилась как Майская Королева на земли, где высится Майское Древо и уже расположились царедворцы в личинах пастухов, пастушек, молочниц и их лебедей; рассеяние Купидонов и Пан, сколько-то фавнов, пять дриад, а также один гигантский Агнец. С Тро-пы-меж-Дерев и с дворцовых галерей взирали на церемонию многие другие благородные гости.

Паланкин опущен, джентльмены (среди них графиня Скайская в костюме охотника, с луком и колчаном) заняли места по обе его стороны, труппа между тем склонилась в поклонах и реверансах, вновь зазвучали горны.

ГЛОРИАНА

Высоко на балконе, дающем обзор парка, встал лорд Монфалькон, оглядев сперва красочный пейзаж внизу, а после серую тучу, разбухавшую по мере движения с запада и грозившую затмить солнце. Он вечно сожалел о том, что не управлял погодой и что доктор Ди, коего можно было бы замечательно употребить в данной связи, не открыл магического метода, дабы осуществить власть Человека над стихиями. Если пойдет дождь, доктор Ди пострадает вместе с прочими, ибо он среди них, в шерстяном обличье сатира, вместе с леди Блудд (нимфа воды в голубом шелке), сиром Амадисом Хлеборобом (элегантный ковбой), леди Памелой Хлебороб (пастушка с ерлыгой и таксидермической овцой), сиром Вивианом и леди Цинтией Сум (охотник и охотница) и мастером Эрнестом Уэлдрейком в изысканном неопределенно-пернатом камуфляже (надо думать, соловей) с поникшим плюмажем и позолоченным клювом; поэт изготовился зачесть приветствие Майской Королеве. Когда первые тяжкие капли коснулись земли, лорд Монфалькон вытянул шею, дабы расслышать далекие свирели…

Земля вся в зелени, свод неба голубеет.

Глупца и мудреца любовь равно согреет.

Природа миром, всемогуща, правит снова,

Избавя нас от ледяных зимы покровов,

И неизбывен жар пастушечьих лобзаний,

И сердце девы пламенит мильон терзаний,

И лик ничей под солнцем сим не омрачится.

Все похвалы поют. И вновь Земля родится!

Мастер Уэлдрейк извлек повлажневшие перышки из глаз и принялся читать быстрее – чернила расползались по пергаменту, превращая в кляксы строки, так и не заученные им наизусть…

Бурляща кровь, сердцебиенье —

Намек на МИТРЫ возвращенье.

Гирлянды лик святилищ тайных благородят:

Великий ПАН унять потемки дней приходит.

Несется звон колоколов по всей Земле и не смолкает:

Императрица АЛЬБИОНА Весну златую призывает!

– Отменно сказано, как и всегда, мастер Уэлдрейк! – Майская Королева взмахнула серебряным скипетром, что увит был миртом, меж тем лакеи ринулись водружать над паланкином зеленую парусину, защищая Глориану от орошения, коего другие в ожидании своей очереди обрести навес избегнуть не могли.

Дождь колотил парусину над ее головой подобно топоту бегущих ног, она же взяла меч, что поднес на подушке прихрамывавший лорд Ингльборо, и принялась возглашать храбрым моряков «сирами» прежде, сообщила она, чем они утонут в ожидании награды. Миром был обретен новый лорд или два, а владения в Девствии, Катае, Гибернии розданы трезвомыслящим мужчинам, коих лорд Монфалькон счел достойными доверия насладиться ответственностью за богатство и, получая большую долю государственных щедрот, поддерживать интересы Державы с тем большей решительностью. Посланники отправлены были за рубеж, увозя верительные грамоты и письма; иноземные посланники были, в свой черед, приняты, их письма зачитаны, сами они приветствованы. Девять маленьких девочек (каждая моложе предыдущей на равные промежутки времени, незаконнорожденные дщери Глорианы) вели овечек по затопленным лужайкам и, почихивая, лепетали пасторальные стишки, пока Королева не упросила нянечек поскорее загнать детей во дворец и высушить прежде, чем тех погубит озноб.

Квинтан, сиречь состязание конных пикинеров, отложили на завтра (или пока не воссияет солнце). Солнечная Колесница, в коей Митру, Бога Света, изображал смущенный, удрученный лорд Рэнслей, полунаг и влажен, в помятых желтых брыжах и бриджах, влекомый юношами и девами, тоже в желтом, символизирующими лучи светила, прикатила и укатила, оставив темный отпечаток на истоптанной траве. Музыканты, как бы сатиры и нимфы, получили приказ отступить в Великий Зал, где ныне устроены будут танцы; отменили и Процессию по Тропе-меж-Дерев. Решено было продлить церемонию с места, когда Глориана, привязана к Майскому Древу придворными, освобождается Рыцарством Альбиона в лице сира Танкреда, если только дождь не зарядит еще сильнее, Древо же оборонили большим квадратом парусины, что натянулся над ним подобно парусу. Мастера Уэлдрейка позвали выйти и продекламировать еще одно стихотворение.

В перьях, переливающихся водой, кою он с каждым жестом повсюду разбрызгивал, поэт объявил о намерении прочесть недавние станцы из длинной эпической жесты, писомой последние шесть лет, названием «Атаргатис, или Небесная Дева».

– Как вы помните, Ваше Величество, сир Фелицит, Рыцарь-Пастух, совсем недавно расстался с сиром Геметом, Рыцарем-Отшельником, что вновь наставил его на истинный путь в поисках Двора Королевы Атаргатис. Однако, прежде чем достичь Двора, он должен пережить множество иных приключений, из коих всякое научивает его следующему уроку и тем готовит к положению Защитника Королевы, объемлющего Мудрость, Умеренность и Справедливость внутри себя, а равно Храбрость, Добродетель и Милость. – Водяная бусина прокатилась по его клюву и плеснулась на костюмированную ногу.

– Мы помним вашу историю, мастер Уэлдрейк, и обратились в слух в ощутительном и приятственном предвосхищении ее продолжения, – элегантно ответствовала Майская Королева, пока стихотворец извлекал закапанный томик из оперения и прочищал горло.

По лесу сумрачну прекрасный рыцарь наш,

Колеблем страхом, без поспешности плутал,

Вдруг расступился перед ним лесной пейзаж:

Там дровосек, высок, удало разрубал

Священный дуб, а с ним и мелколистный вяз,

Рябину скромную и ясень благородный,

Стволы и ветви топором кромсая враз;

Тут крикнул ФЕЛИЦИТ ему остановиться,

Копью в знак мира позволяя опуститься.

«Как звать тебя, о дровосек? – он вопросил. —

Ты дюж весьма, широк бедром, могуч плечом;

Молю, скажи, зачем ты не жалеешь сил,

Сосну и тис круша бесщадным топором,

Корням невинным истреблением грозя?

Ведь лес здоров, и он веками буйно рос,

Ты ж губишь зелень, в плоть ее топор вонзя.

Зачем устроил ты сей гибельный покос?

Как звать тебя, о дровосек? Таков вопрос».

Кудрей серебряных сиянье целиком

Лик дровосека укрывает, как волна,

И борода его златым мерцает льдом,

И грудь железная черна и зелена,

Глаза блестят, как две свирепые звезды,

А члены розами горят из темноты.

Вдруг от гиганта рыцарь скорбно отступил.

«Я ХРОНОС, Времени Сатрап! – тот отвечает. —

И УРАВНИТЕЛЬ, мой топор, всё подчиняет!»

«Ведь правда в том, – свою он речь спокойно длит, —

Что в Равновесье Жизнь и Смерть пребыть должны;

Раз Человек не в силах выбрать, с толку сбит,

Богами мне и Жизнь, и Смерть подчинены:

Час сменит час, и день за днем всегда бежит,

И смену лет топор мой верный сторожит».

«То суд неправедный, – промолвил ФЕЛИЦИТ, —

Из-за него горюет всяк, ища ответ:

Коль все умрут, зачем являться им на свет?»

«Круг замкнут времени, а равно горних сфер,

Меж тем начетверо путь смертных разделен,

Как год, опричь своих времен, не знает мер.

Сим боги Знак дают тому, кто был рожден:

Когда, последних лет достигнув, он увянет,

Ему родиться вновь однажды суждено.

Пусть СМЕРТИ длань в небытие его утянет,

Губами нежными дарует ЖИЗНЬ дыханье,

Весна придет, отметив тем зимы скончанье».

«Как верно, – молвил ФЕЛИЦИТ, беря бразды,—

Все гибнут, дабы в скором времени ожить,

И если, ХРОНОС, боль несут твои труды,

Они и радость помогают нам продлить.

Коль вновь поеду через час я сей тропой,

Не видеть мне тобою учиненной бойни:

В цвету деревья, доброзрачен куст любой,

И величаво ввысь НАДЕЖДА воспаряет,

И ГЛОРИЯ златой Весной всемудро управляет!»

Невзирая на ливень, то был миг Уэлдрейка. Не нашлось среди собравшихся ни единой души, что не возжглась от идеалов и мудрости его эпических строк, кроме, быть может, Уны, графини Скайской, влившейся в общую овацию, однако умудрявшейся хлопать в ладоши чуточку не в такт с прочими. Даже сам Уэлдрейк принимал поздравления изящнее обычного, приведя Уну к убеждению в том, что он наконец согласился учесть запросы слушателей и намерен потакать их вкусам, нежели собственному.

Дождь перестал. Засветило сквозь тучу маленькое солнце. Навесы были разобраны, свернуты и оттащены в сторонку. Любопытная лань продолжала, жуя, глядеть на людей из сверкучей благоуханной дубравы.

– Видите, мастер Уэлдрейк, ваши слова изгнали серость небес и выманили солнышко из укрытия! – льстила Майская Королева, продвигаясь к оплетенному лавром Древу, дабы припасть к нему и рассмеяться; музыканты между тем появились вновь, с тамбурином, рожком и флейтой, и тут же смешались с придворными, и каждый, взявши ленту ткани, принялся танцевать, кружась так и эдак, припутывая поюневшую, веселящуюся Глориану к мощной опоре Весны, привязывая невинную, огненновласую гигантессу столь прочно, как лорд Монфалькон скрепил ее с ее Долгом.

Монфалькон вновь был на балконе. Ранее он выходил, чтобы послушать стихи Эрнеста Уэлдрейка, теперь же тревожился, наблюдая радостный Двор, окруживший и сковывавший свой Идеал (при всем при том цепи были из маргариток и шелка), и содрогнулся всем телом, обуздывая порыв ринуться немедля в парк и заорать, дабы ее освободили. Он усмирил себя, глубоко вздохнул и улыбнулся собственному неразумию. Вот-вот из дворца покажется сир Танкред, сразу после того, как Королева произнесет свои слова, и ее вызволит. На сей раз стихи были авторства мастера Уоллиса, Секретаря Высокой Речи. (Монфалькон находил их сухими и стерильными в сравнении с творением мастера Уэлдрейка.)

Найдется ль Рыцарства достойный образец

Вернуть свободу Королеве наконец? —

возопила Глориана и стала ожидательно глядеть в парк, в сторону двери, посредством коей должен явиться Воитель.

Сира Танкреда было не видать.

Графиня Скайская обнаружила, что вдруг сделалась бдительной, и спросила себя, с какой же стати. Вероятно, с той, что сир Танкред, вечно рвущийся представиться Королеве в привычных ролях, был расположен выступать на сцену скорее слишком рано, чем слишком поздно.

Глориана потрясла головой и пропела свой куплет второй раз.

Водворилась тишина. Вода звучно капала с окружающих деревьев, с поручней высокой Тропы-меж-Дерев. Похрустывание, сопроводившее движения лани, подчеркивало всеобщую недвижность. Солнце исчезло.

И в сию затихшую, растерянную толчею ввалился, пошатываясь, сир Танкред. Он не надел золотой шлем, его золотые, причудливые доспехи были застегнуты лишь наполовину. Незакрепленные пластины болтались и гремели сообразно его шагам.

Резкий, задыхающийся крик леди Блудд эхом отразили ее соратники по труппе.

– Сир Танкред! – Королева пыталась высвободиться из пут, но те держали ее крепче некуда.

На золотых доспехах Танкреда виднелись кровавые потеки. Кровь обагрила его лицо, его усы, его руки. Слезы били ключом из выпученных глаз, красный рот зиял, словно боль навязала рыцарю немоту.

Графиня Скайская первой достигла его, взяла за руку:

– Сир Танкред. Что случилось?

Воитель Королевы восстенал и исторг из себя слова:

– Она мертва. Леди Мэри. Я был… я пришел… Ах, она убита!

– Освободите меня! – кричала Глориана, биясь в путах позади них и раскачивая огромное Древо. – Освободите меня, кто-нибудь!

Глава Семнадцатая,
В Коей Лорду Монфалькону Предстоит Убояться Возвращения Террора, а Королеве – Усомниться в Ценности Мифа Добродетели

– Тринадцать лет минуло, – сказал лорд Монфалькон отстраненно, – с тех пор как я видел столько крови.

Он бросил взгляд на голову леди Мэри Жакотт, полуотделенную от шеи, на меч сира Танкреда, породивший рану, и он опечалился, однако не участью девочки, погибшей столь ужасно, и не судьбой сира Танкреда с его грехом, но сохранностью своей великой мечты. Обнаружился порок, загримированный под Рыцарство. Лорду Монфалькону претили одинаково убивец и убитая, зловеще потревожившие гармонию, что возделывалась им столь отчаянно с восшествия Глорианы на трон.

Лорд Ингльборо, одышлив в формальном облачении – в каске и нагруднике, что давил на горло и ребра, грозя навлечь очередной сердечный приступ, – по-прежнему недоумевая, что же произошло, сказал:

– Зачем Танкреду ее уничтожать? Зачастую ревность, само собой, что сводит мужчину с ума…

Монфалькона банальности старого друга раздражили.

– Я должен доложить Королеве. Сир Танкред задержан?

– Им занялся лорд Рууни.

– Он должен быть допрошен.

– Он безумен. – Ингльборо весомо уселся на один из малого числа неперевернутых стульев, ибо комната леди Мэри являли собой катастрофу. – О, бедное дитя. И веселое. Фаворитка Королевы. Королева?..

– В своих покоях, – сказал Лорд-Канцлер со вздохом. – Утешаема графиней, по всей видимости. Жакотты – одна из влиятельнейших фамилий страны. Они потребуют большего, чем заурядное объяснение случившегося.

– Подвергнем его пытке, а? На старом тайном дворе. – Ингльборо вытер голову. Он обильно потел, видимо от лихорадки.

– Если Королева дозволит. Но я не вижу пользы от чрезмерного наказания. Его можно заключить в Бранову башню. Где князь Ламартис – и те двое нобилей, доставленные нам Гермистонским таном.

– Но Танкред – не заморский сумасшедший.

– Бранова башня. Лучше не придумаешь, – сказал Монфалькон неколебимо.

– Если он виновен. – Ингльборо нагнулся, кряхтящ и хил, и сделал попытку взять меч, но не смог его поднять. Тот упал обратно на вымоченный в крови дамаст платья Мэри.

– Кто еще? – сказал Монфалькон. – В Герновы времена подозреваемых была бы сотня. Ныне их нет. Я испуган, Лисуарте. – Поглядев напоследок осуждающе на труп девы, лорд Монфалькон принялся бродить по комнате: спасшийся корабль, дрейфующий средь останков морского побоища. Ингльборо натужно поднял себя со стула – усталый, побитый зверь.

– Ты нездоров. – Лорд Монфалькон подставил другу руку. Они стояли в коридоре, где ожидал их одетый во все зеленое Клочок, маленький фавн. – Клочок, отведи господина домой. Поспи, Лисуарте. Не терпи возражений, Клочок. – Он улыбнулся миленькому мальчугану.

– Вестимо, сир.

– Ты проводишь меня? – вопросил Лисуарте Ингльборо, цепляясь за худые плечики Клочка и оглядываясь на друга. – А?

– Мне нужно доложиться Королеве.

– Значит, Квинтан отменили?

Монфалькон был сух.

– Вестимо, поскольку главный участник, Воитель, не расположен участвовать.

Лорд Ингльборо пожал плечами.

– Квинтан – единственное, что бодрит меня меж увеселений. И тот бесхребетен, со сшибками моей юности не сравнить.

– По приказанию Королевы мы оплакиваем, каждый из нас, леди Мэри.

– Ага! – Ингльборо отошел.

Лорд Монфалькон спросил себя, не одряхлел ли умом и он сам. Со скорбью смотрел он вслед хромавшему другу.

– Милорд? – То был Уэлдрейк, полуощипавший перья, с птичьей маской под мышкой. – Леди Мэри взаправду убита?

– Вестимо.

– Кем же? – Голосок поэта был слаб почти до неразличимости. – Танкредом?

– Так оно кажется. Его меч. Ее глотка.

– Гермес мой!

Лорд Монфалькон возложил твердую руку на подергивавшееся плечо поэта.

– Похоронная ода, вероятно, а, Уэлдрейк? Двор скорбит с сего часа, приказ Королевы.

– Она была дитя. Шестнадцать зим. – Уэлдрейк трепетал. – Веселое дитя. И она так любила сира Танкреда, с такой невинностью. Они были образцовые возлюбленные, думали мы, и счастливые друзья. Она отдала ему все…

– Но недостаточно для романтической натуры, надо полагать. Подобные сиру Танкреду требуют ответа столь же пылкого, какой даруют сами. Вспомните, как он горит службой Королеве. Его вера в Рыцарство абсолютна. Вот почему подобные ему столь часто отвергаемы, столь часто пресекаемы или уязвляемы в любви. Слишком страстные, слишком яростные в своей верности…

– Нет, – сказал Уэлдрейк, – она убита кем-то еще, готов поклясться.

– Кем именно? – Они шагали медленно, локоть к локтю по безмолвным золотым залам.

– Слугой? Что пытался соблазнить ее, потерпел неудачу и отмстил?

– Вряд ли, мастер Поэт.

– Иным любовником?

– Таковых не было. – Лорд Монфалькон облизнул губы. – Следует сообщить ее отцу. Я пошлю гонца в Хэвер. Я полон сомнений, мастер Уэлдрейк. Я прозреваю дурной знак. Некогда сей дворец жил невинной кровью. Он смердел ей, знаете ли. Кровь цвела на гобеленах, пятнала стены, засыхала на виновных клинках. Девушки вроде леди Мэри умирали почти ежедневно – заколоты, отравлены, удушены. То была эпоха темного безумия, и Террор заставлял Добродетель таиться. То был Железный Век Альбиона. Я не потерпел бы и намека на его возвращение.

– Одного убийства недостанет, дабы призвать из небытия тиранию. – Мастер Уэлдрейк успокаивал, хотя его и самого познабливало словно бы от зловещего сквозняка. – Если сир Танкред совершил преступление, его будут судить, признают виновным, и мы все погрустим месяц или два, не более.

– Если?

– Вестимо. Если. – Уэлдрейк вещал уверенно. – Но следует найти истинного убивца, если се не сир Танкред. Лорд Рууни и преемник сира Кристофера, взаимодействуя, допросят всякого подозреваемого. Очень многих подозревать невозможно, ибо очень многие присутствовали на церемонии Майского Дня.

– Так вы полагаете, слуга?

– Сумасшедший слуга, вестимо, – ибо се работа сумасшедшего, определеннее некуда. Продуманное злодеяние можно было скрыть. Яд, удавление, сымитированное самоубийство. Безумец, никаких сомнений.

– Однако сир Танкред кажется безумным. – Монфалькон дернулся.

– От горя.

– И только?

Они стояли напротив покоев Королевы.

– Я чую нутром, – сказал Уэлдрейк, – и не могу дать вам рационального объяснения. – Он поклонился, роняя капли с перьев, и отбыл восвояси.

Лорд Монфалькон постучался в дверь Ее Величества. Он предался грустным размышлениям, ибо мог только согласиться с Уэлдрейком и не желал того. Сир Танкред был, по меньшей мере, заурядным и незамысловатым злоумышленником, без живых родственников. Собственные подозрения Монфалькона падали на некоторых иноземных послов, проживавших при Дворе. Убаша-хан, к примеру: хладнокровен, но решителен и ненавидит тех, кто ставит ему палки в колеса. К тому же обет безбрачия лишь умножает его внутреннюю напряженность. И удар нанесен единожды, умеючи, кем-то привычным к тяжелым мечам. Имеется еще воинственный посол Бенгалия – он, знал Монфалькон, умертвил однажды двух девочек, ровесниц леди Мэри, застав тех вместе в своей дворцовой опочивальне. Или скрытный Ли Пао, обольстивший здесь немало женщин и отомстивший за себя Мэйв ап Рис, выжегши свой фамильный иероглиф на ее ягодицах. Или исландский посланник, что был любовником сестры леди Мэри, пока оная сестра не вышла замуж за сира Амадиса Хлебороба. Или же посол Перу, страны, скорбно известной склонностью к кровопролитию и человеческим жертвоприношениям. Монфалькон разузнал бы про алиби их всех и вновь пожалел об отсутствии Квайра, как жалел о смерти сира Кристофера. Но еще более он сожалел о тьме, о помрачении разума, о привычном Хаосе, с коим повседневно сражался в правление Герна.

Усталый, он снова постучался в дверь Королевы.

Он надеялся, что Танкред не окажется невиновен. Лучше злодей тривиальнее некуда, чем кипящий домыслами Двор. Слухи, пересуды, подозрения и страхи. Он ощущал их ныне, их угрозу его Златому Веку, его Правлению Милости, его Веку Добродетели.

В третий раз постучал он, и наконец двери были отворены белолицей фрейлиной, по-прежнему облаченной в легкий костюм дриады.

– Милорд?

Он оттолкнул ее и вошел.

– Королева? Как Королева?

– Рыдает, милорд. Она любила Мэри Жакотт.

– Вестимо. – Сконфужен, Монфалькон подступил к окну и уныло уставился на лужайки, фонтаны и диковинные кустарники. Лило как из ведра. Гигантские капли разлетались с ненадежного неба, сквозь кое солнечный диск поблескивал иногдашним лучом. Монфалькон взъярился и поворотился к окну спиной. Комната, напоенная цветочными ароматами и имевшая тонкие занавеси, была полусветла и занята лишь нервической дриадой.

– Объяви меня, – сказал он.

– Милорд, мне наказано не нарушать ее покой в течение часа. – Реверанс.

Монфалькон с ликом взбешенной скалы, ропща, зашагал прочь из комнаты.

– Ты скажешь, что я приходил, девочка.

– Разумеется, милорд.

Она затворила дверь за устрашающим Канцлером, и ее затрясло. Из-за другой двери донеслись умоляющие рыдания: то Глориана оплакивала свою протеже, свою сладкую, счастливую возлюбленную, свое дитя…

Ибо Глориана припоминала ревность, кою ощущала к счастью леди Мэри, и умом, спутанным рыцарствами и фантазиями сего дня, вообразила, будто какими-то чарами навлекла на девочку смерть, подспудно желала ее, неким образом, подавляя увлечение сира Танкреда оружием, предуготовила ее. Возможно, получивши отказ в удовлетворении страстей и истосковавшись по чудовищному своему клинку в деле, он обратил сей меч против существа, кое любил…

Более того, жалкую логику поддерживало королевское образование. Ибо она знала, что являет собою целую Державу, что ответственна за все в Державе происходящее – и что если ужасное злодеяние свершилось, то лишь потому, что она недостаточно старательно его предвидела и, следовательно, предотвращала. И если сей кошмар имел место в ее же дворце, сколько подобных кошмаров наводняло ее Империю, сколько незримой несправедливости, скрытой жестокости?..

Неужто весь сей Златой Век есть миф, утаивающий мрачную правду? Всего только личина похитроумнее, защищающая действительность столь же скверную, как ненавидимый Железный Век моего отца? Хуже того, ведь се также и лицемерие. Монфалькон убеждал меня с детства, что мечта, если ей следуют и в нее верят, вскоре обязана стать истиной. Однако Танкред более всех верил в сию мечту – и более всех стал ею разрушен, возможно, даже использовал ее, дабы оправдать свое деяние. Я позволила Монфалькону сотворить из себя верховный Символ. Я приняла должное. И Альбион процвел, сделался радостнее, привлек зависть всех прочих стран, притянул ученых и их мудрость, купцов и их торговлю.

Или же се лишь позолота, что вскоре потрескается, обнажив прогнившее дерево? Не очаровались ли мы обворожительной выдумкой Монфалькона и мечтателей его круга? Отцовское око диктовало Миф Цинизма, отрицая смирение и добродетель. Не диктует ли мое Миф Счастья, отрицая преступления? Вдруг смена времен жизни Человека – всего только милая сказочка, что ободряет нас, вручает нам пустую Надежду, попытка обменять на ложь правду горше, чем мы позволяем ей быть? Не налагаем ли мы сию форму на Хаос, как ребенок налагает форму на зацветший пруд и удивлен, найдя по возвращении, что ряска и вода соединены изменчиво и никогда не образуют тверди? Или же мы вставляем бушующее небо в раму пальцев и верим, что, сузив обзор до крошечной области, захватили и удержали стихии?

Или же Глориана виновна, недостойна представлять сей Век?..

– О, Мэри! Мэри! Мэри!

В тот же миг подле нее была графиня Скайская, прижавшаяся к ней сильным мальчишеским телом, сжимая ее, целуя ее.

– Тише!

– О, Мэри!

– Тише, моя дорогая.

– Я была ей матерью. Сир Томас Жакотт доверил ее мне. Я клялась, что защищу ее. Я забрала ее добродетель, ее девство. Я забрала ее целомудрие. Я дозволила ей свидания. Я поощряла их. Я смаковала их. И я ненавидела их столь же сильно, но не могла отнять у нее сего ласкового сира Танкреда, ведь она казалась такой счастливой, и я забрала…

– Ты ничего не забирала. Ты отдавала. Ты была великодушна, и она любила тебя за сие великодушие. Как и все мы, она готова была на все ради тебя не потому, что ты Королева, но потому, что ты Глориана.

– Танкред будет повешен.

– Нет!

– Повешен!

– Не будет.

– Он должен быть…

– Где доказательство того, что он убил Мэри? Их нет.

– Его меч. – Глориана подняла воспаленные глаза.

– Единственное оружие в своем роде, не считая тех, что носят лорд Рууни и его люди. Любой желающий убить ее мог использовать данный меч. Что сказал Танкред?

– Леди Мэри убита. Почти ничего более.

– Признал ли он вину?

– Он рыдал слишком горько.

– Танкред невиновен. – Уна была несокрушима. – Вини скорее Монфалькона. Танкред не имеет привычки к насилию. Его вожделение к нему – во имя твое! – сие доказывает. У него есть лишь опыт Сшибки, потешной битвы. Он не мог никого убить. Мы обе всегда сие знали. Потому-то ты и сделала его Воителем, вспомни.

Глориана кивнула:

– Верно.

– Убивец – один из стражей Рууни, возжелавший леди Мэри. Тебе откроется, что там был он. Будут допрошены слуги. Страж. Определенно.

– Но убийство не должно совершаться при моем Дворе, Уна!

– Убийство совершилось. Первое за тринадцать лет. И публично. Что ж, я сомневаюсь, что отыщется в мире хоть один Двор, столь долго остававшийся незапятнанным.

– Какой борьбой, каким двоедушием поддерживается мир в моей стране?

– Доброй волей, Верностью, верой в справедливость, Ваше Величество. – Графиня Скайская устала. – Честь – лишь изобретение Человека, и Человеком она поддерживается. Не сомневайся в том, что Двор Глорианы – Добродетелен…

– Я слишком подолгу замыкаюсь в своих занятиях, своем тщеславии, своих радостях.

– Ты замыкаешься слишком ненадолго, дорогая. – Графиня Скайская погладила голову хнычущей подруги. Уне в душе мстилось, что сие произошло из-за ее безответственной вылазки внутрь стен. После того дня, когда обе они разгадали секрет кочевников глубин, Уна приказала заложить вход в тайный коридор кирпичом. И все же ей казалось, что, пойдя напролом, она высвободила темный дух, и тот вырвался в великолепие самого дворца – дух, что вселился в одного из них (видимо, в сира Танкреда) и уничтожил леди Мэри. Теперь, даже если дух бежал, он оставил по себе наследство. Пройдет немало месяцев, прежде чем жизнь во Дворце восстановит гран былого оптимизма.

Биенье в дверь.

Графиня Скайская оставила подругу и пошла говорить с фрейлиной.

– Лорд Монфалькон был здесь, миледи, и оставил сообщение. Сейчас снаружи ожидает доктор Ди.

Уна вышла из королевских покоев и прикрыла дверь.

– Я побеседую с ним.

Дриада притянула дверь, и внутрь шагнул Ди, великолепен в траурном черном; темное достоинство одежд подчеркивала белая борода.

– Королева отдыхает, – сказала графиня Скайская.

– У меня вдохновляющие вести, – сообщил ей доктор Ди. – Я убежден в невиновности сира Танкреда.

– Свидетель? – Уна двинулась к королевской двери, дабы передать новость.

– Нет.

Уна приостановилась.

– Не совсем, – продолжил Ди. – Я полагаю, что преступление мог совершить гость мастера Толчерда. Он прибыл совсем недавно, сопровождая Гермистонского тана, кой побывал в очередном странствии на некоем астральном плане. Лютейшее создание – варвар, с мечом, топором и булавой – с кинжалами – в железе и полированной меди, в мехах и с рогом, – имя столь нелепо, что я его позабыл. Ну, если коротко, он сбежал от тана, и мы думали, что он унесен бесами обратно в свое загробье. Ныне я полагаю, что он где-то во дворце.

– Но каково ваше доказательство, доктор Ди?

– Я знаю сира Танкреда как мягкосердечное, рыцарственное создание, чья любовь к леди Мэри соревновалась с его любовью к Альбиону.

– Его меч, – напомнила она мудрецу. – Ее кровь на его доспехе.

– Оттого, что он обнял ее, прижав к себе. Я навестил его. Лорд Рууни выделил ему один из старинных покоев – с решетками, замками и тому подобным.

– Он благоустроен?

– О его физических потребностях заботятся. Однако он кричит. Он бредит. Он одержим.

– Одержим вашим бесом? – молвила она.

– Моим? Навещающие меня бесы укрощены, ручаюсь, и трудятся нам на благо.

– Я говорю то, что думают другие, – сказала она ему.

– Вестимо. Вы скептик, миледи, я знаю.

– Не в точном смысле слова, доктор Ди. Я различаю нюансы в том, что касаемо интерпретации. Однако мы обсуждаем сира Танкреда.

– Я полагаю, он в своем уме. Я имею в виду, что он был в своем уме до момента, когда нашел умерщвленное тело. Теперь он не в состоянии поверить в произошедшее. Его разум ищет избегнуть правды. Попеременно он плачет, после чего его лицо просветлевает и речь вроде бы обретает рациональность, если не считать того, что говорит он о леди Мэри и о том, как они вскоре обручатся, просит позволить ей навестить его и тому подобное. Его безумие печально. Не безумие вины, но безумие горя.

– Значит, злодей – сбежавший варвар?

– Я уверен, никто более не свершил бы столь животный, столь бессмысленный акт. Ибо смерть ее вдохновлена вовсе не обычной злобой.

– Я думаю так же. Но что до вашего варвара…

– Я велел тану найти его. Люди лорда Рууни тоже присоединятся к поискам, ибо Рууни заодно со мной верит в невиновность Танкреда.

– Не думаю, что вы его обнаружите, – сказала Уна, еле сознавая, что говорит.

– Э?

– И все же надеюсь, что сие случится, доктор Ди. Видел его кто-нибудь, вашего подозреваемого?

– Не во дворце. Тан, разумеется, и мастер Толчерд.

– Подобный варвар был бы заметен.

– Вестимо – только сегодня мы все были в маскераде. По меньшей мере мы найдем свидетелей.

– Если варвар существует.

– Вы сомневаетесь?..

– Я не сомневаюсь ни в чем, кроме того, что он – убивец. Думаю, он возвратился, как вы сперва решили, в собственную сферу. Мой инстинкт подсказывает искать убивцу среди Двора.

– Лучше обвинить вторженца, верно? – Доктор Ди особо интонировал сказанное.

– Дабы успокоить Двор?

– Вестимо.

Графиня Скайская возложила руку на бедро и неспешно кивнула.

– И мы должны спасти сира Танкреда, – сказал алхимик. – Он явно невиновен.

– Спасти его ложью? Из целесообразности?

– То не ложь, но предположение.

Улыбка Уны была угрюма.

– Тонкое отличие, доктор Ди.

– Оно страхует невиновного от страданий.

– Скверная логика, и ведет она к худшему.

Доктор Ди пожал плечами:

– Я не политик. Может, вы и правы. Помимо прочего, варвара еще могут найти.

– Будем надеяться, так и будет.

– Вы сообщите Королеве? Вы дадите ей надежду?

– Если вам так хочется, доктор Ди.

– Вы считаете меня дураком, а?

– Я питаю к вам уважение, доктор Ди. Большее, чем вы когда-либо признаете, я полагаю.

– Что? – Доктор Ди потер густоволосый подбородок. – Вы загадка для меня, миледи. Меня удивляет то, что вы с таким подозрением относитесь к моим изысканиям, имея разум столь быстрый и гибкий.

– Возможно, я всего лишь спорю с вашими изыскательскими методами, добрый мудрец.

– Тогда нам потребна дискуссия. Я всегда готов…

– Сейчас не время.

– Разумеется. Однако же успокойте Королеву. Я не стал бы огорчать ее больше необходимого. Я знаю, что леди Мэри была ей близка…

– Я разумею ваши мотивы, сир.

– В таком случае мои благодарности вам, графиня Скайская.

Доктор Ди вышел в коридор, взглянул направо и налево, как если бы не был уверен в том, куда идти. Затем он отправился к свом покоям, куда шел через Тронную Залу Герна в Восточном Крыле. Истинно, как и предположила графиня Скайская, он лишь частично доверял рассказу тана о загадочном варваре, однако же безоговорочно верил в то, что сир Танкред невиновен, и его миссия – удостовериться, что сие дойдет до Королевы. Ныне он получил заверения и мог вернуться к экспериментам, размышляя о том, нельзя ли употребить древнее искусство некромантии, дабы воскресить леди Мэри, пусть и на краткий миг, и узнать имя убивцы из ее же уст. Впрочем, он не слишком вверялся подобным практикам. Он полагал, что имеются лучшие, алхимические средства для получения результатов, коих якобы добились старые колдуны эпохи Герна, разоблаченные не без его, доктора Ди, помощи.

И все же, думал он, умей мы оживлять мертвецов какими бы то ни было средствами, какое знание мы обрели бы! Все утраченное знание древних, из тех далеких доклассических эпох, прошедших Златого и Серебряного Веков юности человечества. Секреты звезд, трансмутации, навигации…

Так обнадеживающей грезой отвлекался доктор Ди от мрака, пока не добрел до своих покоев, где перешел вброд бумажное море, замешкавшись пред опочивальней.

Он уже решил было войти туда, когда заметил, слегка удивившись, что к нему пожаловал гость.

Фигура сидела за столом доктора Ди, осматривая полусобранный стеллоскоп в попытке приспособить к нему линзы, еще не отшлифованные доктором Ди до удовлетворительности.

Ди нахмурился:

– Сир?

– Сир, – отозвался гость пустым эхо. Доппельгенгер?

– Я вас знаю? – вопросил Ди. – Вы один из знакомцев Мёрдока? – По телу пробегала нервная дрожь, будто он наконец столкнулся лицом к лицу с истинным бесом.

– Я знаю вас, сир, и я знаю глубочайшие ваши желанья.

– В самом деле? – Ди изумился.

– В самом деле. – Еще одно эхо.

Фигура поднялась, оставаясь в тени, прошла вдоль стены, приблизилась к месту, где Ди застыл, обняв ладонью ручку двери в свою спальню.

– Отчего бы нам не войти, доктор Ди?

– Отчего вы спрашиваете? – Ди слишком часто сталкивался и с дивами Природы, и с разными манифестациями Сверхъестественного, чтобы ощутить малейшее смятение, однако спальня хранила тайну, коей он отказывался делиться.

– Оттого, – протянул фигура, – что я бы предложил вам сделку. Мне ведомо, что у вас там внутри. Мне ведомы трудности, вами испытываемые. Я могу разрешить их.

Ди колебался. Он слышал барабан своего сердца.

– Вам ведомо, вы говорите?

– И в моей власти дать вам то, чего вы искали так долго.

– Цена?

Пожатие плечами.

Доктор Ди рассмеялся, поворачивая ручку и распахивая дверь, дабы гость вошел первым.

– Вы пришли заполучить мою душу, не так ли? – Его глаза пылали.

– Нет, сир. Я пришел продать вам душу – или, как минимум, наделить вас средствами ее приобретения.

Дверь за парой закрылась. Бумаги на мгновение зашевелились от сквозняка, затем осели. Черная крыса, что спряталась, когда вошел доктор Ди, выскочила, перебежала комнату к верстаку и стала на него карабкаться. Наверху помещалась клетка. Внутри сидела другая крыса, белая самка, с опасливым очарованием глядевшая на дикого гостя; ее усы дергались, ее пульс ускорялся.

Черный самец достиг прутьев, принюхиваясь к самке, что присела в уголке клетки. Пропищал приказ. Медленно, не в силах противиться, белая самка стала придвигаться к самцу, пока не встретились их носы.

Из спальни донесся внезапный крик, и черная крыса подняла глаза, готова бежать.

– Сие невозможно!

– О, очень даже, сир, заверяю вас.

– Будь так, мой друг, я бы дал вам что угодно!

Нос черной крысы вернулся к своему занятию.

Глава Восемнадцатая,
В Коей Лорд и Леди Рууни Обсуждают Происхождение Мистических Пертурбаций в Порядках при Дворе

– До́лжно, – молвил лорд Рууни, забирая последнюю говядину с поднесенного слугой серебряного подноса, – устроить суд, дорогая моя.

Они утренне трапезничали в своих переобставленных покоях, подогреваемы раннеиюньским солнцем. Леди Рууни с другой стороны стола уместила большой пунцовый подбородок на запястье и отложила нож, выбрала кусочек хлеба и приступила к нему скорее скучающе.

– Над Танкредом?

– Он невиновен, готов клясться.

– Он кажется счастливым в Брановой башне. Уверовал, что он есть Рыцарь Благородства, заточенный злым огром. Ожидает пришествия некоей девы-воительницы, именем Клоринда, что его спасет. Невиновен или злодей, дорогой мой, он обезумел и потому должен где-либо содержаться. Королева навещает его. И другие. – Она надкусила хлеб.

– Однако надобно доказать его невиновность и больше усилий приложить, дабы отыскать истинного убивца. – Лорд Рууни мазнул салфеткой по черной своей бороде и втянул носом воздух. – Ныне же остается подозрение, что убивец за границей и способен убить снова. Нет суда – нет церемонии – нет разрешения. Вот отчего сир Томас вызнаёт…

– Лорд Монфалькон приложил все усилия, Брамандиль. В апартаментах леди Мэри не видели никого, кроме Танкреда. Целый месяц Монфалькон разыскивал и расследовал. Он все еще проводит следствие, сколько сие в его силах.

– Вестимо – и никого не успокаивает. Взгляни, как странно действует доктор Ди, – может ли нечто тяготить его совесть? Или сир Орландо Хоз, ожесточенный и рассвирепевший. Или сир Амадис Хлебороб, что стал питать ненависть к лорду Кровию Рэнслею, – или мастер Флоре-стан Уоллис, раз за разом находящий повод отлынуть от обязанностей, хотя еще недавно был ревностнейшим из королевских слуг. Всё сие после смерти леди Мэри. Между тем сир Томас Жакотт является ко двору со всеми сыновьями, поклявшись изрубить Танкреда на куски, а после беседы с ним также утверждает, что тот невиновен, и всякие день и ночь наваждением бродит по дворцу в поисках настоящего умертвителя. – Лорд Рууни понизил голос: – Затем исчезает. Исчезает, дорогая моя, ночью. И никто не может его найти. Кто видел его последним? Должно быть, сам убивец! И порешил отца так же, как порешил дщерь, но на сей раз спрятал труп. И сыновья сира Томаса длят поиски, а потом отъезжают всей оравой, виня в злодействах сарацин и отказываясь называть информатора.

– Отчего же Арабия? – Она жевала.

– Возмездие за убийство некоего лорда Ибрама – припоминаешь?

– Леди Мэри, получается, зарезала Ибрама? – Леди Рууни сотряслась. – Ох, сердечко мое!

– Рассказывают, что Ибрам любил ее и оскорбил ее: что она была отмщена, вероятно, сим безликим агентом Монфалькона, и, в свой черед, зарублена.

– Но где же агент?

– Мертв. Убит сарацинами.

– Ты уверен?

– Сие общеизвестно.

– И ныне братья Жакотты ищут мавра, соделавшего свое черное дело.

– По слухам, се лорд Шаарьяр, посол, временно возвратившийся на родину.

– Жакотты преследуют его и в Арабии?

– О сем они распространяться не стали бы. Но их семейство – из могущественнейших судовладельцев. У них много благородных родственников. Они располагают достаточным флотом, дабы грозить войной и не казаться блефующими.

– Они не станут действовать против интересов Королевы, конечно же? – Леди Рууни обнаружила, что все еще голодна, и дала слуге знак возвернуть поднос с жареным. Она смотрела, как его выкладывают на оловянную тарелку. – Жакотты славны преданностью.

– Намекают, что сами они полагают себя преданными Королевой.

– А Королева?

– Она полагает, что предала их, поскольку леди Мэри была под ее протекцией. Полагает, что предала доверие. И когда Жакотты укорили ее в том, что она покрывает убивца из политических соображений, она поклялась, что все не так, но в таком тоне, что Жакотты сочли сие лганьем. Ибо голос ее дрожал, понимаешь, любовь моя?

– Они посчитали сие за признание?

– Вестимо.

– Ах, бедная Королева. Будто и без того не подавило ее горе! – Леди Рууни грустно пережевывала картофель. – И ей совершенно неведомы ухищрения в части маскировки чувств, не считая собственного достоинства, а оно естественно. Не говорил ли Монфалькон с Жакоттами?

– Они ему не доверяют. Никогда не доверяли, ибо в эпоху Герна Монфалькон предал их дядю – к его погибели.

– Они опираются на прецеденты.

– В точности так. Старые счеты, изглаженные их отцом по воцарении Глорианы. Он хранил верность и жаждал будущего для дочерей. Одна вышла замуж удачно, за сира Амадиса Хлебороба, еще одна довольно удачно, за младого сира Лепсия Ли (что ранее был любовником Королевы), и все три были в немалом фаворе при Дворе. Посредством сего фавора сир Томас Жакотт умножил свои угодья и свои флоты, отплачивая Альбиону доброй службой, как поклялся бы любой. Однако ныне сыновья бранят сестер в лучшем случае отщепенками и, как я слыхал, по меньшей мере пять их судов уже переоснащены, сделавшись военными кораблями. Монфалькон, конечно же, исчерпал запасы терпения.

– Митра великий, Брамандиль, господин мой! Ты говоришь о гражданской войне? В Альбионе? При Королеве?

– Не о гражданской, ибо Жакоттов не поддержит никто. Однако кровавый бунт возмутит Державу и пошатнет веру простонародья. Если только Жакоттам не дозволят напасть на Арабию – что означает войну с одним из наших протекторатов, и притом с сильнейшим. Я говорю, в самом деле, о своего рода гражданской войне за границей, если Жакоттов не остановят.

– А сир Томашин Ффинн?

– Королева уплатила фактически выкуп за его вызволение. Она согласилась возместить стоимость кораблей, уничтоженных им в морском бою. По его возвращении Ее Величество, по меньшей мере, получит совет. И его не захватит безумие, обуявшее прочий Двор после убийства леди Мэри. Кроме того, он доставит сведения, разведанные в Арабии.

– Ты считаешь, любовь моя, что Арабия ответственна за убийство?

– Я считаю сие маловероятным. Лорд Шаарьяр всегда поражал меня практичностью.

– Выходит, некто трудится, ища столкнуть одних с другими? – Леди Рууни помрачнела, удивлена собственной догадкой. – Только сие и остается.

– В чьих интересах подобный раскол? – Лорд Рууни двинул корпусом и поднялся, расставив ноги, распрямился в зелено-красной своей униформе; медный нагрудник, казалось, вздымался вместе со вздымавшейся грудью. – Двор зависим от стабильности. Прошли дни Герна, когда преимуществ добивались убийством и вероломством. Ныне преимуществ добиваются служением, милостью и верностью.

– Какой-либо иностранный заговор?

– Мы чересчур склонны, – мудро молвил лорд Рууни, – винить в нашем смятении внешний источник. Я всегда с неохотой ищу виноватых среди чужеземцев, прежде чем уверюсь, что недуг – не туземного происхождения.

Супруга обняла его, ее великие перси захлестнули его доспех.

– Ты слишком праведен, дорогой мой. Слишком осторожен. Слишком добр для своего поста.

– Я защищаю Королеву.

– Притом стойко.

– Чтоб защитить ее, я должен взнуздать кошмарных кляч воображения, дабы те не понесли мои мысли прочь, куда глаза глядят, от моих простых обязанностей. Следовательно, я отвергаю умозрение. Как поступает и Монфалькон, хотя его задача труднее. Если Двор страдает от летнего безумия ощутимее, чем от иных безумий прошлого, моя задача – противопоставить ему здравый смысл.

Она поцеловала его.

– Но ты не стал бы возражать, если б я посетила наши владения, взяв с собою детей?

– Я думал о том же. Поезжай скорее.

Лорд Рууни поднял массивную голову, уставившись раздумчиво на блюдо с яблоками.

Глава Девятнадцатая,
В Коей Обсуждаются Дипломатические Вопросы и Разум Лорда Монфалькона Мрачится Пуще Прежнего

Игуаны и павлины наделяли летние лужайки Королевы своеобычной тропической аурой, шествуя и крадучись в траве, по цветочным клумбам и террасам ее садов. Чудное, кожаное амбре огромных переливчатых рептилий, привезенных в дар сиром Томом Ффинном и содержимых большую часть года в спячке подле отапливающих дворец печей, достигало ноздрей Глорианы через открытые окна, когда она изучала планы, что представил ей Марчилий Галлимари, Мастер Гуляний.

– То будет, как водится, яркое и изысканное устроение, Ваше Величество, – сообщал он ей азартно, – со всеми атрибутами наследственного Рыцарства. В большом внутреннем дворе, дабы напомнить людям об их жребии. С вами в качестве Королевы Урганды, посетившей Сшибку…

Она вздохнула.

– Планы видятся хитроумнейше замысленными, мастер Галлимари. – Глориана откинулась на спинку кушетки и поднесла истомительный веер ближе к лицу. Она была облачена в светлый лен, муслин, кружево и шелк, на огненной голове ее помещался скромный кружевной чепец. – Я заверяю вас в их одобрении.

– Я испрошу мастера Уэлдрейка сочинить несколько стихов – ведь тема столь мила его сердцу.

– Стихи? Разумеется. И надлежит заказать пару строк, самое меньшее, мастеру Уоллису, иначе он оскорбится.

– Быть может, прелюдию и песню?

– Превосходно.

– Мастер Толчерд сотворит иллюзии. А роли – рыцарей, богов, богинь, чудовищ и тому подобное?

– Выберите кого пожелаете.

– Некоторые уже выбрали роли по себе. Требуется ваше распоряжение, Ваше Величество. – Его темное лицо искало улыбки.

– Оно у них есть.

Мастер Галлимари был несколько раздосадован, обескуражась явным равнодушием Королевы к изысканным развлечениям, приуроченным к Дню Восшествия. Впрочем, после Весенних Торжеств он сделался привычен к ее неприкрытому безразличию. По временам он был уверен, что она винит его в смерти леди Мэри. Колеблясь, в надежде распознать отрицание либо подтверждение своих страхов, он добавил:

– А музыка, Ваше Величество?

– Закажите что-нибудь.

– Композитору и консорту надо заплатить.

– Мы им заплатим.

– И танцорам.

– Мастер Патер может предоставить танцоров, как обычно.

– Вестимо, Ваше Величество.

Мастер Галлимари взглянул сверху вниз на вялый, трагический лик Королевы Альбиона.

– Ваше Величество не рассержено?

– Летними Развлечениями? Ваши выдумки, мастер Галлимари, как всегда, превосходны. То будет развеселая забава.

Он определенно уловил иронию.

– Кажется, Ваше Величество, что вы утратили интерес к моим трудам. Если чего-либо недостает…

Она улыбнулась и сделалась милостива.

– Мастер Галлимари, единственный ваш промах в том, что вы воображаете осуждение, когда находите во мне лишь грусть. – Она встрепенулась. – На вас моя надежда, мастер Галлимари, вдруг вам удастся перенастроить струны моей души. Приложите к тому все усилия. Они будут нами оценены.

В облегчении статный наполитанец умчался, прежде согнувшись в поклоне и распрямившись, долой с ее глаз.

Королева узрела Уну, графиню Скайскую, в летних шелках и пружинящей вертюгали, пересекавшую лужайку в обществе блуждавшей в облаках леди Блудд, коя, завидев тяжелых рептилий, выкатила глаза и вцепилась комичнейшим жестом в руку графини.

– Драконы, воистину!

– Они охраняют Королеву, – молвила Уна беспечно, – на манер драконов опасливой Королевы Гвиниферы.

– Она в них нуждается. – Леди Блудд сосредоточилась. – Мы все в опасности. Особенно дамы. Грядет новое женоубийство. Так полагает и Уэлдрейк. – Она обменялась взглядами с хладноокой ящерицей.

– Вы о чем-либо прослышали?

– Ощущение, не более.

– Непохоже на вас, леди Блудд, – доверяться одним ощущениям.

– Не те настали дни, чтоб оказывать доверие логике. Чем разумнее ты, тем смятеннее. А мой бедным ум вечно смятен и в лучшие из времен. – Леди Блудд улыбнулась с самоиронией, затем склонилась в реверансе, завидев входящую в сад Королеву. – Ваше Величество.

– Леди Блудд. Уна. Прекрасный день.

– Как по мне, боюсь, слишком жаркий, – сказала леди Блудд, приноравливая манжеты и воротничок, взбивая медные кудри. – Жаждется невыносимо.

Троица двинулась в направлении мраморного фонтана: Царь Александр Великий и Двор Царицы Гекаты Иберийской, с нимфами вод и дельфинами. Все подставили лица брызгам.

– Се жарчайшее наше лето. – Королева смахивала влагу с наживотника и юбок. – Оно словно заразило весь дворец, возбуждая нелепые страсти, непредвиденные страсти в самых неожиданных людях.

– Ваше Величество полагает, что лишь погода создает сие настроение? – Леди Блудд говорила, будто надеясь на надежду.

– Погода существеннейше влияет на все. – Глориана воздела очи к синему небу, затенив солнечный диск дланью в кружевных ножнах. – Я всегда имела сильную слабость так считать, леди Блудд. Вот увидите. Едва погоды смягчатся, наша чувствительность обретет лучшую гармонию.

Оступившаяся леди Блудд припрыгнула и понеслась вперед, крутя руками, пока не уравновесилась.

– Я приободрена, мадам. – Она заозиралась, как бы ища присесть, а может, бутылку.

Из-за большого дронта, что выстрижен был из куста, донесся вопль, и показалось долгоногое создание, одетое явно в шахматный доспех; оно перебежало тропу, вломилось в следующий кустарник и выпало на лужайку. Королева и ее леди изумленно замерли, увидав засим трио стражей – брыжи и табарды колышутся, шапки наискось, мечи наголо, – что гнались за бронированной, отблескивавшей фигурой, а вслед стражам, одышлив, умоляющ, в перепятнанной блузе и бархатной шапочке, мастер Толчерд вопил:

– Держи! Держи! Не повреди!

– Мастер Толчерд! – Глас Королевы притормозил его на полушаге, каковой он преобразил в неловкий поклон, не отнимая глаз от солдат и их добычи. – Кто сей, сир? – Королева была повелительна – по привычке, и, может быть, желая позабавить двух своих подруг. – За кем они гонятся, мастер Толчерд?

Он попытался заговорить. Захлопал руками. Он был в агонии, в незримых тисках.

– Мадам. Потребно лишь малое вмешательство. Простите меня.

– Некий ваш слуга? Некий пленник тана?

– Нет, Ваше Величество. Не совсем слуга. Ах ты ж! – Ему не терпелось продолжить преследование. Он метал беспокойные взгляды на сверкающую, будто разграфленую на клетки фигуру, что обегала теперь раз за разом солидный тисовый кустарник, остриженный под замок, уплощила рассаду трехцветных фиалок и повергла наземь одного солдата.

– Я решила поначалу, – сказала леди Блудд, – что сир Танкред сбежал из Башни. – Она раскаялась в недостатке такта и схлопнула восхитительные губки.

– Кто сей, сир? – вопросила Королева.

– Харлекин, мадам.

– Лицедей? Что роднит его с вами?

– Он мой, мадам. Сделан мной, мадам. Механическое существо, мадам. Я намеревался представить его вам – преподнести его в дар, позднее. Только, молю вас, мадам, велите стражам его не повредить. Машинерия там деликатная.

– И весьма бегучая? – Королева развлекалась.

– На данном этапе. Сие будет поправлено. Если позволите продолжить, мадам.

– Постарайтесь не уничтожить весь наш сад, мастер Толчерд.

Изобретатель наскоро поклонился, благодарен, и вновь заторопился, вопя оставшимся стражникам:

– Держи! Так вы его повредите. Дайте мне добраться до рычага, и он заглохнет!

Три женщины уселись на каменную скамью и засмеялись с непосредственностью, коей не наслаждались много недель.

Однако именно сей смех вновь напомнил бедной Глориане о ее долге, ибо она желала возвернуть своему Двору уверенность, счастливую веру, что пребывала под угрозой. Монфалькон, затерявшись в темных подозрениях, более не прилагал воли к установлению спокойства, хотя и клялся, что цель его неизменна. Лорд Ингльборо, неуклонно обрастая недугами, не мог поддерживать Королеву, а пол-Совета были словно маловнимательны, поглощены собой. Даже исследовательский восторг доктора Ди убыл, хотя тот почти и не покидал своего обиталища. Видя в себе предательницу леди Мэри, Глориана, в свой черед, ощущала себя преданной Советом, хотя, не исключено, была слишком к тому требовательна. Она твердо решила, что лишь своми усилиями вернет Двору благодушие и добрую волю. Она должна возжечь подданных. Она должна вытравить из них тревожность. Она должна быть Альбионом и играть для них имперскую роль. Не стало никого, на кого она могла бы положиться, кроме Уны, – и Уна была, в основном, личной подругой, первостепенно заботящейся о личных нуждах Глорианы. Королева приказала себе прекратить смех и сидение, после чего попрощалась с дамами.

– Я созвала мой Тайный Совет, и он меня ожидает, – сказала она.

Графиня Скайская посерьезнела и собралась было задать вопрос, однако Глориана уже плыла меж шипучих игуан и трубливых павлинов обратно к двери своих покоев.

* * *

В Тайной Палате члены Совета Королевы – потеющие лица пестры от пылающих бликов, бросаемых сверху грандиозным витражом, тела облачены в цвета, соперничающие с величием сего окна, разряжены по-летнему пышно, – собрались чуть припоздало.

На кресле, превращенном посредством шестов в паланкин, слуги внесли лорда Ингльборо. Его сердце все еще запиналось; во всех его членах гнездилась ныне подагра, он едва мог подписывать документы собственным именем и терпел значительные боли, чуть ослабляемые различными зельями, но не проходящие ни от одного. Он по-прежнему носил полный церемониальный костюм, официальные платье и цепь, источал властность, но мудрые глаза его все чаще затуманивала боль. Подагра распространилась столь внезапно, словно привнесена самым воздухом, навлекшим на Двор убийство, что сир Амадис Хлебороб, по временам склонный к суеверию, взвешивал мысль, не стала ли леди Мэри жертвой беса, призванного каким-нибудь коллегой доктора Ди, и не бродит ли сей бес беспрепятственно по Двору, навевая помешательство, болезнь, горесть. Он бросил чрез стол взгляд на доктора Ди, казавшегося старее, хрупче, почти таким же слабым, как Ингльборо, и притом странно бодрым. Сир Амадис отогнал мысль прочь и задержался на более приятных вещах: маленькой любовнице, что приходила утолить его печали, очень вовремя. Вскоре сие мгновение миновало, ибо сир Амадис припомнил безжалостные потуги лорда Кровия Рэнслея охмурить девчонку, включая и намеки, совсем недавно, на то, что супруга сира Амадиса будет поставлена в известность. Лорд Кровий, вдовец, коего обхаживал лес незамужних дам, искал, по мнению сира Амадиса, совратить прелестницу лишь назло. В прежние дни сир Амадис был бы искушаем уладить дело вызовом. Он сожалел о забвении некоторых Герновых обычаев и свирепо глянул на сидевшего против него потенциального соперника. Лорд Кровий притворился, что его не замечает.

В другом месте мастер Флорестан Уоллис сидел, сочиняя вирши на бумаге, и тонкие ученые черты его несли печать почти смехотворного безмятежья, рядом же мастер Орм гудел мотив и внюхивался в букетик цветов, видимо столь же довольный жизнью, пусть по-своему, как и товарищ по Совету. Мастер Галлимари занимался своими предуготовлениями. Сир Вивиан Сум втихую бранил жару, брызгал испариной на стол и письменные принадлежности, премного оправдываясь. Мастера Стрелдич и Бьюцефал оба зевали и болтали через голову сира Вивиана, вертя беседу вокруг иссушающей природы зноя, что целый день клонил их в сон.

Лорд Монфалькон, упокоив себя в кресле, с лицом темным от забот, смотрел вдоль длинного стола на Тайный Совет и спрашивал себя, как удалось ему спутаться со столь слюнявой шайкой хлыщей и суесловов. Он решил постепенно заместить их, всех до единого, даже Лисуарте Ингльборо, что слишком одряхлел для своих обязанностей. Он вспоминал, с какой тщательностью отбирал сих мужчин за качества характера и интеллекта. И вновь он усомнился в своем суждении, однако же был прерван, как ни смешно, сиром Орландо Хозом, задыхавшимся, в белом, побеждающим пуговицу дублета, извиняясь за опоздание. Эбеновая кожа его казалась нездорового оттенка, и он, тоже потея, ударял в нос лавандовой водой и женской опочивальней, да и остальные почти все пованивали розой или маком. Славная коллекция увядающих цветиков, думал Монфалькон. Первый кризис вблизи от дома за почти тринадцать лет – и они полегли лапки кверху. А все-таки, дивился он, неужто одно лишь убийство так их поразило? Не очень-то вероятно. Он тосковал по части своих прежних, жестких коллег, все они мертвы, в ссылке или на пенсии, уж они бы дали проблеме отпор практическим пониманием. Слугу-другого на дыбу, аристократу-другому пригрозить обвинениями в колдовстве – и правда выплыла бы, захлебываясь воплем, наружу.

Двери были открыты. Они встали, даже Ингльборо, при появлении Королевы. В тяжелом убранстве неспешно двигалась она к своему креслу, они же кланялись ей, ослепляясь один за другим ярким светом из окна за ее спиной. Глориана на миг замерла у стола, созерцая их, задумчива, после уселась, дозволяя им возвратиться в кресла.

– Доброе утро, джентльмены.

Монфалькона удивил ее оживившийся тон.

– Что за дела у нас сегодня? – вопросила она, когда они ответили приветствиями.

Лорд Ингльборо, небрежен к протоколу, объявил:

– Выкуп за Тома Ффинна принят. Он возвращается на собственном судне и вскорости.

– Превосходная весть. Но его следует наказать, мой Лорд-Адмирал. Все трофеи, какие ни есть, конфисковать. И обязать его покрыть сумму своего выкупа.

Лорд Ингльборо кивнул, согласный с таким правосудием.

Монфалькон ощутил, что настроение его улучшается. Последнее время Королева пренебрегала делами Совета, предлагая тому скудное водительство. Ныне она вновь держалась молодецки. Внутри Монфалькона расцвело тепло, не имевшее ничего общего с жаром солнца. Его Глориана опять выказывала отцовскую мощь. Совет сделался оживленнее, устремя выжидательные взгляды на конец стола, где восседала Королева, осаниста и улыбчива.

– Ваше Величество, – начал Монфалькон, – что касается убийства леди Мэри, я сожалею…

Она повела повелительной рукой.

– Сие дело лучше позабыть, милорд. Хотя мы сочувствуем бедному, безумному сиру Танкреду, сомнений в том, что он убивец, в конечном счете немного.

Она принесла им утешение. Они, казалось, только и ждали ее ясного слова. Тьма была изгоняема из всякого черепа.

– Остается вопрос парней Жакоттов, – сказал лорд Монфалькон. – Доносят, что они стремительно вооружают корабли.

– Дабы напасть на Арабию?

– Надо думать, да, Ваше Величество.

– Тогда их потребно остановить.

– Согласен, Ваше Величество. Сие, однако, вопрос деликатный, ибо они действуют тайком.

– Призовите их к Суду. В нашем Государстве секретов не будет. Сие мы говорили всегда.

– Они не явятся, Ваше Величество. – Сир Амадис, будучи родственником Жакоттов, говорил чуть смущенно.

Сир Орландо сказал:

– Нельзя ли пушки чем-нибудь забить, корабли продырявить? – Он взглянул на Ингльборо.

– Возможно. – Старик сделал глубокий вдох. – Но сие лишь отложит и ухудшит проблему.

– Есть у вас люди для сего? – вопросил сир Орландо Монфалькона.

Лорд Монфалькон еще раз пожалел о смерти Квайра. Согласись он, придется посылать Лудли, Свинна и кого-то вроде них. А они все испортят. Может статься, он вынужден будет нанять Вебстера и его словоохотливых лжеджентльменов.

– Вы колеблетесь, милорд. – Сир Орландо вновь обрел свое стоическое «я».

Королева смотрела на Лорда-Канцлера, хмура, несчастлива.

– Я колеблюсь, сир Орландо. Я не уверен, что сия схема – лучшая. Бить исподтишка…

– Выходит, мы должны бить исподтишка, раз Жакотты действуют исподтишка.

Тут он осознал, что Хоз говорил с необычной яростью, полагая себя убедительным. Монфалькон в сомнении взглянул на безмолвную Королеву.

– В прошлом Ваше Величество никогда не допускало подобные методы. Ваше Величество всегда в высшей степени чувствительно относилось к тому, что Короне должно оставаться незапятнанной. – Итак, оказалось, что она молча принимает план из тех, что были ему более чем знакомы, и он встревожился. Всю жизнь Монфалькон защищал ее от знаний о том, на чем именно держится ее безопасность, ее дипломатия. То, что подобный план обсуждается на открытом собрании и не отвергаем ею немедленно, его шокировало. – Я против.

– В противном случае мы рискуем войной с Арабией, да? – сказал мастер Орм.

– Именно, однако…

– Так давайте повоюем. – Мастер Бьюцефал вскочил на ноги. Военный Секретарь был нетрадиционно лют. – Покараем их. Укажем им на их место. Им дозволялось интриговать слишком долго – убивать наших людей, оспаривать нашу мощь, иметь нахальство свататься к нашей Королеве. Сметем Багдад, Ваше Величество!

Королева была бледна, словно, подражая отцовскому настрою, впервые осознала, что может свершиться ее именем, однако улыбнулась.

– О войне не может быть и речи, – сказала она. – Наша согласованная политика – с сиром Орландо – всегда была следующей: война расходует жизни и деньги, она привносит ложное чувство общности, пока длится, и создает непредвиденный раздор, когда кончается, ибо привычные к брани не желают с нею расставаться и должны искать иные войны, иных врагов.

– Значит, взамен мы атакуем храбрых Жакоттов. Пресечем их миссию, праведную, – сардонически заметил мастер Стрелдич. – Я прошу прощения у Вашего Величества. – Он сел.

– Жакотты были призваны и отказываются являться, – сказала она им. – Такое неповиновение нас сердит, но все же мы полны сочувствия. Мы прощаем им их гнев. Они потеряли сначала сестру, а потом отца. Однако что может доказать виновность Арабии?

– Она общеизвестна, Ваше Величество, – молвил сир Амадис. – Некое отмщение, произведенное лордом Шаарьяром до возвращения оного в Багдад. Вы должны признать, он поспешил прочь вскоре после событий.

– Отозван своим Калифом. Сей слух возник ниоткуда. Сир Танкред, я настаиваю, был убивцем. – Она едва не искрилась царственным неистовством. – Я не допущу войны. Никогда, пока мы не подверглись нападению.

– Арабия проявляет себя агрессивно всякий день. Она ударит довольно скоро. – Сие вновь от кладбищенского мастера Бьюцефала.

– Если ударит, – молвила Глориана, – Империя нанесет ответный удар. Мы – Альбион. Наш долг – противиться старым обычаям Железного Века. Разве не все вы здесь, как и любой наш подданный на трех континентах, в сем убеждены? Желаете ли вы, дабы сей утонченный Златой Век выжил? Окреп? Установился, отлит в веках, незыблем? Желаете, джентльмены, я знаю наверняка. Такова общая для всех нас мечта. Мечта, коей грезили лорд Монфалькон и лорд Ингльборо, пока день за ужасным днем ноги топтали ступени эшафота и топор заплечных дел мастера не обсыхал. Всему миру показываем мы путь обратно к истинному Рыцарству. Мы стоим против несправедливости, безнравственности, жестокости, тирании. И поэтому мы в безопасности. Одна подлость со стороны Альбиона – и структура раздробится, мечта разрушится. Я – ваша Глориана, ваша Королева, ваша Совесть и ваша Вера. Я напоминаю вам о Долге, о коем я не забыла и о коем вам забыть нельзя.

Монфалькон светился, слушая ее слова. Он видел, как тают на всяком лице себялюбие, гнев, досада, цинизм, отчаяние и злоба. Лорд Ингльборо помавал подагрическими кулаками и призывал контрапунктом: «Слушайте! Слушайте!» – оглядываясь, будто немедля вызвал бы на дуэль любого не изъявившего согласия.

А Королева Глориана рассмеялась и встала в полный рост, и жесткий воротник стал ее белым, раскаленным нимбом вкруг полыхающих рыжих волос, и зелено-голубые очи ее, гордые несговорчивые очи, были глазами Короля Герна, коего иные считали самим Князем Бесов, вожаком Дикой Охоты, прячущим рога под высокой железной короной; и руки ее на бедрах были сильными руками воинственных предков, но улыбка, сменившая смех, была милой, мечтательной улыбкой ее матери, Фланы, что в возрасте тринадцати лет отдала свою жизнь за жизнь Глорианы. Таким образом, полунеосознанно-полуумышленно Королева напомнила Совету о своей легенде и силе; и о происхождении, каковое даже советники, когда она вот так стояла пред ними, считали, по меньшей мере наполовину, сверхъестественным.

Лорд Монфалькон склонился перед нею.

– Вы поступаете верно, мадам, что напоминаете. Мы выполним наш долг, каждый из нас.

– Одна мелочь, – сказала она, – и мы предадим все остальное.

Затем, сокрыв собственное истощение и внутренние страхи, она пожелала им доброго утра и покинула их, дабы они продолжали спорить в понятиях чести, добродетели и идеализма.

Один лишь лорд Ингльборо, подремывавший в своем кресле, посмотрел ей вслед и осознал, какое великодушие и какую храбрость выказала она в тот день.

Глава Двадцатая,
В Коей Королева По-прежнему Ищет Утешения, а Графиня Скайская Делает Ужасное Открытие

И новой ночью на душе у Совета было светлее, чем многие недели до того. Объявили танцы, и Королева вела эскалад и ватори, а придворные танцевали вслед за нею, и музыканты весело играли лучшие и сложнейшие композиции, и много часов не смолкал смех в коридорах и покоях, когда официальные развлечения подошли к концу; после чего Глориана, устала и одинока, прошла по тайным залам, ища вознаграждения за блестящую роль, исполненную, дабы воодушевить Двор и отогнать тучу. Она желала искусного внимания своих карл и детей, переодетых чудными мифологическими созданьями; ласк своих гейш и их нежных, волнующих слов; ароматных, уступчивых тел своих юношей и дев; грубых рук жестоких женщин, наставлявших ее во всяком унижении; безмозглых звероподобных людей из джунглей; хладных шлюх обоих полов с кожей словно белый шелк; трепещущих девочек, хныкавших под ее кнутом. Из одной перегретой комнаты в другую шагала она в надежде, что после как нельзя лучше выполненного долга ей удастся бежать от томления тела: но побега не выходило. Обмякши от изнеможения, возвратилась она в свою постель. В одиночестве задернула она тяжелые шторы и в темноте закручинилась о несправедливости судьбы.

Лорд Монфалькон, куда беззаботнее и бессуетнее, поскольку Глориана воспряла от сомнений и тем заверила его, что Мечту еще можно укрепить, очнулся от ее далеких рыданий, и подле него заворочались его супруги, несколько перепугавшись во сне. Монфалькон изумился тому, что Глориана не ощущает ощущаемого им. Его свежеобретенный настрой не мог рассеяться вмиг. Он думал без особой горячности:

Ах, Альбион, так и не познавший радостей плоти, как не познал я полноты моей цели; и так ли тесно связано одно с другим? Сия коллекция, сии существа, коих она держит, лишь отвлекают ее и обрекают на горшие страдания, однако ее долг перед ними твердит ей не бросать их, пусть они ее и подводят. Они остаются безнаказанны, сии блудливые, растленные, извращенные чудища, ведь она чересчур великодушна. Напротив, они вознаграждаются всяческим роскошеством. Она была бы счастливее, если б стала свободной от них, свободной от всех своих частных обязанностей – прислуга, гистрионы, дети, – однако она продолжает их накапливать. Сие не совестливость, кою я прививал ей с девичества. Лишь сентиментальность. Она всем сим изнурена. Кто в выигрыше? Не Альбион. Замужество решило бы все проблемы – но кто может стать ей мужем?

Герн перебил столь много собственной родни, что мало кто в Державе мог похвастать значительным объемом королевской крови. Монфалькон размышлял о графах, герцогах и эрлах Гибернии, Эйре, Валентии и Девствии. Если б только Скай произвел сына, а не дочь, играющую при Королеве мужа так хорошо, что Глориане более никого и не надо. Всеславный Калиф слишком охоч до власти и в качестве принца-консорта неуправляем; кроме прочего, с большой вероятностью он не зачнет наследника, а именно королевича Альбиону недостает прежде всего. Касимир Полонийский не может обручиться, не оскорбив Калифа. Имелись также принцы слишком юные и принцы слишком старые, принцы безумные и принцы недужные. Царица Коринфа истребила всех братьев в прошлом месяце. В Веницее, Генуе, Афинах и Вьенне установлена та или иная форма республики, аристократия там умерщвлена либо сослана, то есть в целях сватовства бесполезна. Абиссины все сумасшедшие. Принц Анри Парижский посейчас возлежит на смертном одре. Нет, нужен какой-либо нобиль Альбиона, возможно такой, что может быть сперва возвышен. Голос Королевы проник в Монфалькона снова, и, как всегда, он притянул к себе жен, чтоб приглушить плач.

«Сия кровь – вся ритм и разорванная мелодия – и никогда разрешение!»

Графиня Скайская услышала отчаянные слова и пробудилсь от глубокого и приятного сна, в коем грезила, будто бы исследует мир попроще и более невинный – одну из иных сфер Джона Ди…

А сам доктор в темной своей постели также слушал Королеву, но отвечал ей похотливо, надвигаясь телом на создание под собой.

– Вот! Встань! Пой! Крещендо и кульминация грядут!

И аномальная его полюбовница соединялась с ним в восхитительном ублажении, и Ди вскричал:

– Глориана! – и оторвался от нее, содрогаясь. – Глориана… – Он гладил золотистые волосы, ее сильные, милые черты, ее плечи, ее груди, ее бедра и ее живот. – О Глориана, ты моя, и мы оба удовлетворены.

А сир Амадис Хлебороб по пути в старую Тронную Залу, где намеревался предаться беззаконному свиданию с собственной нимфой ночи, своей прелестной хохочущей красавицей, при звуке отдаленного шепота Глорианы обмер в коридоре и насупился.

«Я предана томленьями своего тела, и все же тело мое отказывает мне в облегчении… О, сие бремя, сие жгучее, стыдное бремя…» Голос утих, Глориана наконец засыпала.

Сир Амадис покрался далее, забывая о супруге и собственном долге, и мозг его пульсировал приапическим предвкушением, ибо сегодня ночью она определенно согласится дать ему нечто большее, нежели поцелуи…

* * *

В сумрачном покое мастера Уэлдрейка леди Блудд взяла тяжелый стеклянный кубок вина в одну руку и тонкий кнут в другую, после чего чуточку приподняла ночную рубашку, дабы ее бедный, задыхающийся, нагой поэт мог вжать губы в туфлю и пробормотать ей «Ваше Величество», ибо она, когда на него нападал подобный стих, должна была неизменно делаться для него Королевой.

– Кара Вашего Величества справедлива, поскольку я нечестив и недостоин. Пусть ваш кнут вдохновит меня на добродетель и погонит ближе к музе, чтобы поэзия моя вновь смогла возвыситься до исступления, в коем не испытывала недостатка, когда я впервые узрел ваш портрет и решил оказаться на вашем Дворе, у ваших ног… Ваше Величество!

– Уже, Уэлдрейк? – Леди Блудд воздела кнут. Голос ее был невнятен.

– Вестимо. Уже! Уже!

Кнут упал.

Леди Блудд вздрогнула. Она хлестнула свою же левую ногу.

* * *

Графиня Скайская стала возвращаться ко сну, когда голос Глорианы наконец усоп, но была встревожена новым звуком, сверху, словно крыса форсировала полость в крыше. Стон – не далекое завывание Глорианы, но нечто куда более близкое, понудило Уну сесть на кровати, ища кинжал, с коим, по привычке, она спала после убийства леди Мэри. Она ощутила его, схватила его, отодвинула занавеску и нашла на резном прикроватном столике свечу. Вспыхнуло огниво, занялся трут, загорелся огонь, представляя помещение более зловещим в порождаемых им тенях. Графиня в тяжелом льне встала прямо, кинжал наизготове, подсвечник воздет, и огляделась.

Стон донесся опять, с потолка. Она вспомнила о решетке и подняла глаза. Не ведет ли и сия решетка в стены? Двигалось за нею что-то или нет? Отсверк как будто чьих-то глаз?

– Кто?

Вновь стон, различим, но слаб.

– Чего ты хочешь?

Стон.

Она взялась за стул, думая заняться расследованием. Потом замерла.

– Изыди!

Словно бы мяуканье.

Она поместила стул против стены, против гобелена, сине-зеленого, с Тристрамом и Исольдой, замком и морем, и водрузилась на него, подзадоривая себя всмотреться в решетку при свече. То же посверкивание, тот же вялый стон. И вдруг слово:

– Помоги…

– Кто вы?

– Прошу, молю…

Она подсунула кончик кинжала под решетчатую панель и превратила оружие в рычаг. Та отпала внезапно, словно всегда была скверно закреплена. Упала со стуком сначала на стул, потом на застланный ковром пол.

Тихий, жалкий писк. Она просунула свечу внутрь и сперва углядела маленького черно-белого кота, чьи желтые глаза свирепо светились болью. Кот прыгнул к ней, не нападая, но в поисках безопасности, и она чуть было не опрокинулась. Кот вцепился ей в плечо, и она увидела, что он ранен, – ужасный разрез на боку, шерсть в крови и спуталась. Она бережно взяла кота в руки и пересадила его на комод, где стояли кувшин с водой и чаша. Она принялась отмывать животное от крови, когда поняла, что кот ни слова сказать не мог.

Она обернулась и, взглянув наверх, увидела белое, застывшее лицо, не спускающее с нее глаз. Рот превращен был в искривленную рану, пузырящуюся кровью. Она не могла пошевелиться. Но, пока она смотрела, создание толчками выпрастывало тело из отверстия, и вот оно свесилось с края – попавшая в переплет лягушка, все еще глядя на нее, все еще задыхаясь, полуосвободившись, цепляясь за ее гобелен, являя ее взору кинжал с круглым навершием, подрагивающий в спине.

– Саллоу! – охнула графиня. Она узнала того, кто избрал себя поводырем ее и Королевы в глубинах дворца.

Тогда человек, чьи руки ослабли, сверзился на кресло, а то заскользило по комнате, морща ковер, человек же упал на пол спиной вниз, и стала видна кинжальная сталь, проткнувшая залатанный дублет, и из раны потекла кровь. Саллоу пытался выгнуться дугой, перекатиться на бок, но умирал слишком быстро. Уна подскочила к нему и помогла сесть, из-за чего кровь хлынула пуще, как рвота, из его рта.

– Он убил меня. Я дрался с ним.

– Кто убил тебя, Саллоу?

Однако голова его поникла, и он более не дышал. Поток крови постепенно слабел и наконец иссяк, и Уна, графиня Скайская, выпрямилась, уставясь в ужасе на труп Джефраима Саллоу, пока его раненый кот мяукал из чаши, куда она его посадила.

Она погладила кота. Отмыла его как смогла. Стащила с кровати простыню и бросила ее на Саллоу. Схватила решетчатую панель и вновь толкнула кресло к стене, чтобы вернуть панель на место, словно опасаясь, что из отверстия в ее покои полезут, извиваясь, новые трупы. Взяла еще одну простыню и обернула ею кота, положив зверька на подушку. Она натягивала платье, когда в дверь постучалась Элизабет Моффетт.

– Мадам! Миледи!

– Обратно в постель, Элизабет! – Графиня не желала впутывать в дело простую девушку. – Все хорошо.

– Никакой опасности, миледи?

– Никакой.

Уна в тот миг мыслила политически. Еще одна смерть, загадочная даже более, ибо жертва неизвестна, – и Двор запылает хуже прежнего. Сир Танкред обвинен, заточен. Дело ясно, все успокоились. Она отогнала вопрос, не был ли Саллоу каким-то образом к ней подослан, как предупреждение. Она не могла впутывать и Королеву. Не могла напоминать Глориане о мире, что лежит за стенами, не сейчас. И все-таки ей требовалась помощь.

Застегнув платье, она покинула комнату и заперла ее за собой. Элизабет в передней уже не было. Уна сняла засов с двери в коридор. Проход освещали изысканные фонари. По коридорам передвигалась стража, однако никто не остановил ее, пока она торопливо пробиралась к покоям мастера Уэлдрейка. Уна побарабанила по дубу. Изнутри донеслись бормотанье и вскрик. Она подождала.

– Кто там?

– Скай.

– Уна, ты? – Леди Блудд была пьяна.

– Впусти меня.

За дверью колебались. Уна делалась нетерпелива. В итоге ключи повернулись, и она узрела две всклокоченные фигуры: стыдливого Уэлдрейка и Блудд под мухой, прячущих что-то за спинами. Оба в ночных рубашках.

– Мы с Уэлдрейком… – начала леди Блудд. Что бы она ни держала, оно громко упало за стол. – Мы…

Поэт поднес стул любовнице и подал графине знак садиться, но Уна продолжила стоять.

– Произошло убийство, – прошептала она.

– Еще одно? – Леди Блудд помрачилась лицом и отхлебнула из ближайшего графина. – Митра мой!

– Здесь, во дворце? – пропищал Уэлдрейк, серьезнея. – Ох, графиня! Кто сей?

– Чужак. К счастью, полагаю. Мне он немного знаком. – Она заметила гримасу леди Блудд. – Я не приглашала его во дворец. Он… приполз сюда. Видимо, убит в садах. Так или иначе, если мы не хотим будоражить дворец еще больше, мне кажется, нужно спрятать труп.

– Вам не пришлось… вы не… защищали себя? – спросил Уэлдрейк.

– Погибни он от моей руки, сир, я бы так и сказала. – Графиня была резка.

– Мои извинения.

– Мне все-таки нужна помощь, дабы его закопать. Я думала о заброшенных садах. Вам они знакомы? Возле иноземных посольств.

– Сейчас? – Мастер Уэлдрейк в сомнении взглянул на сражавшуюся с икотой леди Блудд.

– Иначе нельзя. Вы знаете, какую тень отбросила смерть леди Мэри. Подозрения, разговоры о мести. Сие не должно повториться. Если Саллоу, мертвец, похоронен, его не станут искать. И Двор, заверяю вас, ни за что не отыщет убивца.

– Он был каким-нибудь вором, да? – сказал Уэлдрейк. – Из какой-нибудь таверны…

Графиня знала, что Уэлдрейк привычен к набережным тавернам.

– Вестимо, – сказала она. – Из воров. Посланник. Иногда приносил мне вести. Вы простите меня, если я умолчу об остальном.

– Разумеется. – Уэлдрейк ошибочно принял ее за такую же, как он, ночную птаху и был рад сдержанности. – Пойдемте, леди Блудд, поспешим в покои графини.

Шаткая леди Блудд доблестно встала на ноги.

– Ведите.

Она потребовала помощи лишь на протяжении ярда-двух коридора и вернулась к устойчивости, почти трезва, как всегда.

Они проскользнули в комнаты графини, и она показала пропитанную кровью простыню, в кою был завернут Саллоу.

– Его нужно понести. Вы и я, мастер Уэлдрейк. Леди Блудд, светильник.

Кот мяукнул с подушки. Уна посмотрела на него, изучая ранение. Кажется, зверь беспокоился лишь о своей судьбе. Он и не пытался приблизиться к телу покойного хозяина.

– Он легкий. – Маленький поэт взялся за ноги, а Уна за плечи. Они покинули покои через внешнюю дверь, неся тело Саллоу в лунном сиянии, и леди Блудд освещала дорогу в старые сады, где несколькими месяцами ранее сам Саллоу расположился на балконе высоко наверху и наблюдал за уединением Убаша-хана и леди Яси Акуи.

Только теперь Уна осознала, что не захватила лопаты. Но Уэлдрейк указал на треснувший обод колодезя, и бедный малый Саллоу полетел во тьму, после чего все трое, прислонившись к каменной кладке, отдувались и волновались, видел их кто-нибудь или нет. Но ни одно близлежащее окно не озарилось светом, и они смогли возвратиться, шепчась и спотыкаясь, ибо леди Блудд дважды терялась и водила их через кустарники, пока они не оказались наконец в покоях графини.

– Я обязана вам обоим, – сказала Уна. – Вам понятна необходимость сего?

– Как он здесь очутился? – спросила леди Блудд, сидя на кровати и поглаживая кота. – Кровь буквально всюду. На вас. На полу. На кровати.

– Убит, когда нес известие. – Уна обрадовалась тому, что они сочли его городским любовником. – Некий вор искал свой кошель.

– И нашел его, – сказал Уэлдрейк. – Я ничего такого на нем не нащупал. – Он добавил: – Никакого оружия, кроме кинжала в спине. Бедный бес. – Он задумался. – Вы уверены, что убийство совершено не в самом дворце? Иные считают, что убивец леди Мэри разгуливает среди нас. Или же его умертвил сир Томас Жакотт? Может, сей ваш посланник и был убивцем? А сир Томас его нашел?

– Дабы предвосхитить подобные измышления, я и попросила вашей помощи, мастер Уэлдрейк, – сказала графиня Скайская.

Он улыбнулся:

– Простите меня.

Леди Блудд дышала тяжело, будто осознание настигло ее сию секунду.

– Убийство! – Ее голос был необычно зычен, и Уну пробрала дрожь.

– Умоляю вас, леди Блудд…

Та опустила лицо. Будто бы задремала.

– Она устала, – сказал Уэлдрейк.

– Вы единственные, кому я, по ощущению, могла довериться. – Графиня всплеснула руками. – Мне было важно избавиться от трупа. Я почти не думала. Возможно, я действовала поспешно?..

– Мудро, – молвил Уэлдрейк. – Двор едва восстанавливается. Жизнь сделалась бы невыносимой для всех. Если вы уверены в том, что убивец леди Блудд не был убивцем и сего бедняги.

– Я не могу быть уверена. – Графиня Скайская взглянула на маленького черно-белого кота, что зализывал рану. – Но я уверяю вас, мастер Уэлдрейк, я постараюсь открыть истину и действовать соответственно.

– Несомненно, – сказала леди Блудд. – По меньшей мере должно известить лорда Рууни. Или Монфалькона, а?

– Вероятно. Я должна поразмыслить о последствиях.

– Вы храните молчание, дабы защитить Королеву? – Леди Блудд поднялась. – Так, Уна?

– Полагаю, да, в значительной степени.

– Достойно, – сказал Уэлдрейк.

– Вестимо, – сказала леди Блудд в небольшом сомнении.

– Вы думаете, молчание ведет к подозрениям. Что я могла усугубить положение? – спросила графиня Скайская подругу.

– Я слишком пьяна, чтоб думать.

– Я уважаю вашу логику.

– У меня нет никакой логики. Она бросает меня ежедневно. И никогда не помогает… – Леди Блудд двинулась прочь. – Уэлдрейк.

– Иду. – Сочувственный кивок графине Скайской, и Уэлдрейк резво попрыгал прочь в кильватере любовницы.

Когда они удалились, Уна обнаружила, что опять смотрит на решетку. Казалось, из той всё сочится, стекая по стене, липкая кровь, будто за решеткой лежит сотня трупов. До сих пор Уна не допускала мысли, что убивец леди Мэри мог явиться из глубин дворца – что убивцем был, например, сам Саллоу. Но, конечно, сие объяснение было правдоподобнейшим. Она решила изучить сию возможность – может быть, посвятить в секрет лорда Рууни и отправиться в стены с отрядом дюжих солдат. Не исключено, что убийства были отголосками своего рода войны, коя велась в старых туннелях и холлах: соперничающие народы вздорили из-за господства над темными и ужасающими подземными коридорами, над гниющими покоями, над разрушенными комнатами и оставленными гротами. Идея на глазах обретала осмысленность.

Уна провела остаток ночи, баюкая кота и бросая частые взгляды на решетку, но из-за нее не доносилось более никаких звуков. Когда рассвело, она отчистила ковер от крови, насколько смогла, и завязала простыни в узлы. Немало крови осталось на гобелене, по коему скользнул Саллоу. Уна смыла большую часть ее водой. Если Элизабет Моффетт заметит, Уна возьмет с нее клятву молчать и выдумает какую-нибудь историю о бившихся тут джентльменах – историю того рода, в какие Элизабет желает верить.

А после, одевшись, она вновь покинула покои, направляясь теперь к лорду Рууни, коего решила завербовать.

Она постучала, и двери в его покои приоткрылись. К ее удивлению, она услышала блеклый голос доктора Ди и рокот лорда Рууни, весьма напряженный.

Вышла служанка, она плакала.

– Миледи?

– Что случилось? Мне нужно видеть лорда Рууни.

– Леди Рууни. И дети! Графиня ослабела от ужаса.

– Что? Мертвы?

Служанка ввела ее в столовую. Там лежали на полу дородная, пунцовощекая леди Рууни и упитанные девочка и мальчик тринадцати и четырнадцати лет, отрада семейства.

Доктор Ди стоял на коленях подле девочки, прижав ухо к ее сердцу, а над ним реял обезумевший, устрашенный Рууни.

– Почки, – сказал он. – Должно быть, се почки.

– Они вне всякого сомнения отравлены, – сказал Ди, кивая входящей Уне. – И вы почек не пробовали?

– В общем, нет. Почти.

– Кто? – спросила Уна. Она была беспомощна. Неужто в ночи состоялось побоище? Неужто Саллоу и три Рууни – лишь часть жертв?

– Скверное мясо, – сказал доктор Ди. – Должно прочистить желудки.

– Они будут жить? – взмолился Рууни.

– Велите слугам перенести их в мои покои. Нет, – доктор Ди сделался почти увертлив, – к мастеру Толчерду. Я призову лекаря. Испробую противоядия. Носилки, живо!

Уна стояла незамечаема, пока лорд Рууни и доктор Ди курировали слуг, уносящих женщину и двух детей из комнаты. Она последовала за ними, не зная, зачем сие делает.

Графиня сделалась членом процессии за носилками. Они прошли старинные отделы дворца, миновали Тронную Залу, взобрались по разбитой лестнице, пробежали галереи, приблизились к дурнопахнущим лабораториям мастера Толчерда. Ди громко постучался. Подмастерье отозвался далеко не сразу. Доктор обернулся.

– Никто не заходит, – сказал он. – Только Рууни, больше никто. Секреты.

Уна замешкалась. Джон Ди, одарив ее любопытственным взглядом, втянул графиню в плесневелые палаты, после чего закрыл и запер дверь.

– Графиня? Вы прослышали об отравлении? Вы явились быстро.

Она покачала головой. Рууни и носилки продолжали движение в таинство палат мастера Толчерда. Ди решил пойти следом, но взял Уну за руку, чтоб ее задержать.

– Вы полагаете, дело нечисто, не так ли?

– Каков будет ваш анализ, доктор?

Он вздохнул. Молвил с неохотой:

– Дело нечисто.

Глава Двадцать Первая,
В Коей Различные Придворные Королевы Воскресают и Еще Один Погребен

Лорд Рууни вошел, обливаясь потом и в смятении, улыбаясь Королевскому Покою Уединения, дабы опасть на скамейку для ног и благодарными губами облобызать успокоительную длань Королевы.

– Спасены, – сказал он. – Неким провидцем, неким лекарственником, знакомцем Ди.

– Не самим Ди, дорогой Брамандиль? – Она звала его по имени, дабы именно теперь заверить его в глубине своего расположения.

– Он был не в силах. Признал сие, когда они умирали. Тогда Толчерд привел сего другого. Когда вы покинули нас, графиня. Помните? Чтобы сообщить Королеве.

Он адресовался усталой спине Уны. Та кивнула.

– Обоняв дыхание моих милых, он создал противоядие и воскресил их. Ныне они оправляются в наших покоях.

– Провидец? – осведомилась Глориана. – Кто он?

– Вероятно, странник. По словам Ди, прибыл из иного мира.

– Ах. Пленник тана. – Она обуздала свой скепсис.

– Возможно.

Уна сдвинулась с места, что позволяло ей созерцать Великий Сад и лазурное озеро через высокое, наполовину открытое окно. Она чрезвычайно побледнела и дышала глубоко, облачена в темно-синее с васильками, вышитыми на юбках, с жемчугами и голубыми кружевами.

– Они будут жить? – тихо вопросила она.

Лорд Рууни восстал, взял ее за руки.

– Графиня. Вам, боюсь, тоже нехорошо. Вы должны простить меня. – Он сжал ее запястья. – Тревога застила мне глаза на все прочие обстоятельства…

Она улыбнулась, но была в тот миг близка к помешательству.

– Я вообразила, будто мы зачумлены убийствами. Когда доктор Ди был столь уверен…

– Нас всех заразила внезапность сего, и еще подозрительность, основанная на прошлых событиях.

– Мы должны забыть Мэри, – сказала Королева Глориана значительно.

– Мы должны теперь забыть столь многое. – Уна пристально посмотрела на нее, будто подозревая атаку, ее руки пребывали по-прежнему в ладонях Рууни. – Должно ли быть так?

– До́лжно или не должно, здесь у нас едва ли есть выбор. – Глориана встала, бесцеремонно блистательна в декоративной короне мягкой бронзы и червонного золота. – Более никого не убивают. Протухшие почки – причина бедствий вашего семейства, да, милорд?

– Сия жара, мадам, превращает все потроха в непотребье быстрее, нежели иное мясо. Нам не стоило их есть, однако я полагал, что они только что вырезаны из свежезабитого животного.

– Мы уже оповестили о том нашу Скотобойню. И еще Кладовую.

– Значит, они не были отравлены умышленно? – Графиня отняла руки и вернулась к притворному созерцанию ярко разрисованных плафонов: Купидон и Психея, Юпитер и Семела, Титания и Ткач, Леда и Лебедь, все не в ладах по духу и стилю, дурное утешение для хаотичного разума.

– Факты против. – Лорд Рууни стоял меж обнадеживающей Королевой и отчаявшейся графиней, стремясь сразу и утешать, и быть утешенным. Он нашел естественное, ободрившее его решение. – Я должен возвернуться к родным.

– Можем ли мы встретиться с провидцем и его наградить? – Уста Королевы тронула улыбка, меж тем Рууни присогнул ногу, приготавливаясь уйти.

Он почесал голову:

– Он сгинул – возможно, в свою сферу. Не задержался для благодарностей. Хороший человек. Истинный адепт Асклепия.

Королева нахмурилась.

– Будем надеяться, он прибудет вновь. Я поговорю с доктором Ди. Пригласи его, Уна.

– Я осведомлюсь, – обещала Личный Секретарь, благодарна за явленное поручение. – Я поговорю с доктором Ди сегодня же, Ваше Величество.

Лорд Рууни поклонился дважды, ливрейный лакей за ним открыл дверь, затем мягко прикрыл ее, оставив женщин наедине.

– Избавление леди Касторы и ее детей взволновало твою кровь и затуманило душу. – Глориана приблизилась к подруге. Королева была явственно истощена не менее Уны.

Переизбыток аристократического величия вокруг, думала Уна, породил сверхутонченную чувствительность, настроенность как у тугострунного инструмента: того и гляди лопнет. И хотя она не решилась доверить свои слезы Королеве, ее молчание производило неопределенные, но многозначительные паузы в беседе, дававшие пищу сомнениям Глорианы и тем удобрявшие ее собственные фантазии. Потому она ответила:

– Так и есть, мадам.

– Лучше всего тебе вернуться в постель и отдохнуть. Я намереваюсь поступить так же. Моя ночь… Что ж. – Окостенение: еще один шаг к Лете как прибежищу. Уна утратила сочувствие. Страхи за Рууни пока что истощили ее, пусть она и виноватила себя за неспособность утешить человеческое существо, любимое ею больше всего на свете. Лучше всего было уйти, ибо, подозревала она, ее настрой опустошает Королеву.

– Я так и поступлю, мадам. Благодарю тебя и надеюсь, что мы придем в себя сегодня же. Затем я расспрошу доктора Ди и отыщу его чужестранного философа. Приведу его к тебе, если смогу. Скорейшим образом.

– Чем бес не шутит, вдруг мы побудим его мистически постичь и другие наши головоломки. – Глориана вещала серьезно. Она поцеловала графиню. Они расстались.

* * *

Уна Скайская возвратилась в обиталище, подмечая, сколь повеселела атмосфера Приемных Палат, по коим она шагала, и жалея, что не способна влиться в живительный климат; сопротивляясь порыву предостеречь всех и каждого об опасности, что, по ее предположению, грозит всему Двору, но не ведома никому, кроме нее. Дворец по сю сторону стен виделся ей гладью залитого солнцем прекрасного водоема, в коем плещутся смешливые золотые рыбки, не подозревающие о рыщущем в незримой водорослевой пучине хищнике.

Теперь лорд Рууни из милосердия не мог быть привлечен, дабы помочь спугнуть чудовище, но каких-то иных союзников она отыскивать страшилась; в сей миг доверяться чьему-либо молчанию было нельзя. А благоразумие, пусть и ненавистное ее нутру как нечто, уничтожающее больше спасаемого, стало нужнее, чем когда-либо, – ныне и до самого момента, когда убивец Саллоу и, она уверилась, леди Мэри будет разоблачен. Ей потребуются идеальные доказательства и знание, куда именно бить, или же злодей опять соскочит с крючка в таинственные, болезненные туннели; сбежит навеки. Она пошла по широкой волнистой Лествице Королевы, где царедворцы, включая сира Амадиса Хлебороба и мастера Оберона Орма, проводили время с остроумием и бодростью, вниз к нижнему этажу собственных покоев, дабы отпустить Элизабет Моффетт и прочих служанок, и надела костюм, что ассоциировала отныне с дурными предчувствиями и новооткрытой меланхолией: чулки и дублет, меч и ботинки. Оружие могло пригодиться (она присовокупила два кинжала на пояс), ибо девочкой она научилась обращаться с ним на Скае и не раз амазонкой в полном боевом облачении развлекала Королеву на Сшибке Дня Восшествия. На сей год ей предстояло играть Рыцаря-Пейзанина вместо сира Танкреда. Отринув ожидания, она подошла к письменному столу, поразмыслила о записке, затем оставила перо на пустом листе и подтолкнула кресло к месту, где то стояло, когда ввалился Саллоу. Кровавые потеки на гобелене еще виднелись, но только если знать, к чему приглядываться. Она вынула решетку, подумала, не положить ли ее на кровать, вспомнила о благоразумии.

Из корзины (принесенной по-матерински заботливой Элизабет Моффетт) мяукнул маленький черно-белый кот, как бы предостерегая. Она погладила его по голове, обдумывая проблему нежелательных следов. Изъяв из балдахина длинную веревку, привязала один ее конец к решетке, а второй, с кисточкой, петлею закрепила на запястье. Затем вернулась к креслу, сложив в кошель свечу, огниво и трут, дабы на оное кресло встать, руками ухватить выступ, вскарабкаться, теребя гобелен ногами, так что, к ее ужасу, он частью вышел из креплений. Однако она уже вскарабкалась – и вынуждена была рискнуть гобеленовым свидетельством. Она пролезла в отверстие; решетка на веревке, глухо постукивая, тащилась следом и с брязгом налетела на отверстие, когда Уна двинулась по проходу. В пыли и щебенке корчилась она, пока тот не расширился; тогда, повернувшись, она потянула за веревку, дабы затворить панель, и прикрепила свободный конец к обломку балки, торчавшему из камней. Закамуфлировав способ войти и обеспечив способ вернуться, она сколько-то времени двигалась далее во тьме, одолевая по памяти маршрут, что прошлой ночью привел к ней умирающего Саллоу.

Осмотрительно возжегши свечу, она обнаружила себя в длинном туннеле, что позволял выпрямиться в полный рост. Пожалела, что не взяла потайной фонарь, ибо свеча могла ее предать. Чуть покралась, потом вынула меч. Сие действие вернуло ей уверенность. Сбалансированная сталь в руке дала ей иллюзию неуязвимости; так она шла далее более легким шагом, пока не достигла галереи с крохотными тюремными камерами по одну сторону, и здешняя резьба мстилась уже не затейливой, но угрозливой. Новые туннели, еще одна галерея, и наконец – уводящие с сего уровня ступени в просторный, мрачный, заброшенный зал, что мог двумя-тремя столетиями ранее вести к внешней двери. Перепутав его с залом, до коего Саллоу довел ее с Королевой, она спустилась по лестнице на площадку на полпути, вгляделась во тьму. Помещение было меньше ей представившегося, здесь никто не жил. Крысы-альбиносы привставали на задние лапы и сверлили ее розовыми, неиспуганными очами.

Она возвращалась по вибрирующей лестнице, дабы сориентироваться. Слышался неоднократный скребеж; она пренебрегла им, приписав крысам. Донесся шепот, могущий быть равно человечьим или зверьим, однако с ним она сталкивалась в предыдущие вылазки и мужества не лишилась. Впрочем, она отразила пламень свечи в клинке на случай, если злокозненные глаза наблюдают и раздумывают напасть, и тут заметила еще один отблеск на вершине лестницы, и сердце ее запрыгало.

– Эй?

Она воздела огонь. Отсверк серебра. Собственное эхо донеслось снизу, будто над нею издевались подменыши, готовившиеся заместить ее кем-то из своего племени. Чернота вновь сгустилась до кромешности.

Уна замерла, осознавая все безрассудство похода в стены. Сперва следовало выспаться. Ей нужно было искать совета, пусть хотя бы Уэлдрейка и леди Блудд. Они бы ее сопроводили. Но она не доверяла рассудительности обоих: первый – воображала, вторая – слишком пьяна. Сия потребность найти убивца Саллоу могла предать ее собственной смерти. Но бояться виденных ею жалких тварей было нечего. Что, если одна умертвила Саллоу? Что, если другая или та же самая убила леди Мэри, будучи уличенной, как думала Уна, в другом злодействе? Голова графини, подобно драгоценной жиле, то очищалась, то вновь мутилась, миг за мигом. Ее потрясывало. Она думала об опасности: Саллоу был вооружен не так, как она; леди Мэри – и вовсе безоружна. Кочевники в стенах возблагоговеют пред меченосным джентльменом. Они не отличались храбростью, что логично, иначе зачем бы им здесь прятаться?

– Что?

Эхо будто нарастало. Новые тени копошились за ее спиной. Наконец добравшись до галерейных половиц, она пошла вперед. Ей мнилось, что призраки растворились, и она вновь была в одиночестве, ругая себя дурой за то, что ударилась в панику из-за детских фантазий.

Затем стройная изломанная фигура показалась в сиянии свечи, прикрывая глаза, отступая и бормоча.

– Нет!

Никого. Где-то скрипнула дверная петля.

Если сие был всамделишный образец врага, она им весьма воодушевилась. Зашагала по коридорам быстрее, минуя двери по обе стороны и ища огромный зал.

Проход кончился, и Уна увидела, что стоит на дне лестничного колодца. Ступени зигзагами бежали наверх, и из-за рококошных перил на нее таращились лица, словно узники из-за прутьев, удостаивая ее откровенным, но равнодушным любопытством. Лица были странно искажены, однако не филигранью поручней, а креплением к собственным телам. Уна поняла, что наблюдаема значительным племенем карл, мужчин и женщин, детей и подростков, явно потревоженных ею в странствии по этажам, ибо у всех у них имелись котомки и свертки. Она расслабилась и улыбнулась им снизу.

– Доброго вам утра!

Высокое эхо ее голоса, подобное тремолированным нотам виолы, услаждало слух. Некоторые карлы дарили ее ответными ухмылками, скаля зубы. Она узрела, что зубы их подпилены, и ее улыбка угасла. Склонившись на прощание, она удалилась с поспешностью, кою сочла разумной. Добычей их Уна не стала, ибо, когда она пустилась в свой путь, они продолжали свой, вверх по бесконечной лестнице, шаркая ногами и ворча.

Проходя насквозь очередную галерею, Уна подумала, что у карл есть некие черты изгнанников, и припомнила собственный образ: борьба за власть, частью территориальная, частью философическая, внутри стен. Ей на ум пришла единственная фраза Саллоу: «Он убил меня. Я дрался с ним».

Потолок палаты был расписным: приключения Улисса, вырисованные с такой художественностью, что Уна поневоле остановилась и опознала их столько, сколько позволяли пыль и свеча. Она пребывала в восхищении. Графиня в жизни не видела картин, равных сим, и все же они, надо полагать, вышли из моды и остались забыты, когда к дворцу добавилась очередная часть, а прежнюю обстроили, надстроили, похоронив переменчивые вкусы и смущение искусством прошлой эры, без разницы, сколь непревзойденно или долгоживуче то казалось. Уна размышляла о том, что из монархов единицы обладали тонкой чувствительностью, кою резонно мог ждать от них мир. Их сообщество отличалось пошлостью, его фанфаронство и грандиозная помпа, даже простейшие его занятия (как охота – верхом и пешая, с собаками и без) столь совершенно гармонировали с заурядными вкусами подданных, что монархи олицетворяли и представляли большинство куда удовлетворительнее любого органа избранных республиканцев. Ей не хотелось оставлять сии картины, но нужно было идти.

Она выбрала огромный проем и прокралась через множество покоев – оставленных комнат, опочивален и им подобных, – чьи разлагающиеся шелка и лен, очевидно, еще использовались. В какой-то миг прошла мимо ложа и увидела спящих на нем мужчину и женщину, костлявых и грязных, в золотых коронах, на плюшевых подушечках. Она отошла в сторону, уступая шествию затхлых лордов и леди, чьи истасканные шлейфы поддерживались ручками слепых детей, и смотрела, не пытаясь остановить их или спросить дорогу, пока они не исчезли. Они были из плоти и крови, сие доказывала вонь, однако для нее оставались привидениями; как если бы изначальные правители Альбиона продолжали держать свои Дворы, пока слой громоздился на слой.

Графиня Скайская знала, что должна раньше или позже обратиться к местным обитателям – или же пропадет в стенах на всю оставшуюся жизнь, разделив судьбу безумных созданий. Она стояла ныне на задней лестнице, узкой, вьющейся и странно успокаивающей своими размерами. Она нисходила, оставляя позади все двери на площадках, пока не добралась до самой нижней ступеньки. Двинулась было вперед, но напоролась ногой на объемистую плоть и опустила свечу, думая узреть еще один труп. Но нет: ее созерцали кроткие инородные глаза большой рептилии, мигающие неспешно на свету. Шипение, отверзание и притворение длинного алого рта – единожды; потом зверь задвигался тяжко, уверенно и, думала Уна, симпатично. Она думала последовать за ним, как заблудившийся путник мог пойти за дружелюбной собакой, однако рептилия скрылась в туннеле столь низком и узком, что идти по нему с минимальным удобством было бы невозможно, кроме того, рискнуть встречей со стадом сих тварей она не желала. Развернувшись в поисках еще одной двери, Уна увидела девочку, одетую в простой, чистенький наряд сельской простушки, стоявшую вблизи и с интересом взиравшую на графиню.

Девочка по контрасту со всеми, кто попался на глаза Уне, была столь обычна, что казалась патологией.

– Сир? Вы пришли мне помочь?

– Помочь тебе? – Уна колебалась. – Ты в сем нуждаешься?

– Вестимо. – Девочка опустила глаза. – Я надеялась… Но в сем страшном месте нет никого, кто осмелился бы…

– Я помогу тебе, если смогу. – Уна шагнула к ней, дабы впериться в ее черты, осознать, что девочка реальна. – Но и ты должна мне помочь. Как ты здесь очутилась?

– Мой отец привел меня, сир. Во избежание кредиторов. Он думал, тут мы в безопасности. Он слышал о входе от своего деда. – Девочка беззвучно заревела. – Ах, сир, я пробыла здесь год, по меньшей мере!

– Где же твой отец?

– Умер, сир. Зарублен бесчестными лордами Эвием и Пикием Д’Амвильскими.

– Приспешниками Герна? Они живы?

– Стары, сир, но выжили здесь, сохраняя привычки, обретенные при Дворе.

– Монфалькон услал их в Лидию, сражаться на войне. Их убили разбойники.

– Они вернулись втайне после смерти Короля Герна и с тех пор жили здесь. – Простушка понизила голос: – Они командуют армией – маленькой, но кровожадной – и правят громадной территорией.

– Мы в ее пределах?

– Нет, сир. Здесь некогда было королевство другого опального рыцаря, позднее заколотого.

– Ты знаешь немало из того, что происходит внутри стен. Если я помогу тебе бежать, станешь моим информатором?

– С охотою, сир.

– Тут где-то есть зал – думаю, поблизости, но я заплутал, – где встали на привал семьи. Ты знаешь, где?

– Думаю, да, сир.

– Ты слышала о Саллоу?

– Вестимо, сир. Он сам себе господин. Он был ко мне добр.

– Ну вот, Саллоу обитал в том зале. Так я предполагаю.

– Тогда я знаю, где он, сир. – Простушка взяла Уну за руку. – Пойдемте. Сей путь безопасен.

– Оттуда я смогу нас вывести. – На мгновение Уне показалось, что достанет спасти сего ребенка от смерти и вернуться безопасно во дворец по ту сторону стен. Так, кроме прочего, появится свидетель того, на что можно наткнуться в сокрытом мире, – рассказа девочки хватит, чтобы убедить Глориану посылать сюда экспедиции, арестовывать тиранов, спасать гонимых. Но, даже думая так, она ощущала необъятность сего замысла. Да и признает ли Глориана такую необходимость? Может быть, ее семья поколениями дозволяла сему микрокосму существовать, и обитатели стен есть своего рода жертва мертвым предкам, построившим все здешние покои: придворные, прислуживающие своре царственных духов.

Девочка быстро и уверенно вела Уну по виляющим коридорам, дабы замереть у двери, прикусив губу и глянув на благодетельницу вопросительно:

– Тут, сир, я полагаю.

Уна с осторожностью толкнула дверь. Та скрипнула; за нею обнаружился знакомый факельный свет. Уна приоткрыла дверь на фут или два и узнала большой зал. Однако кое в чем он изменился, ибо в центре его возведен был пьедестал из гранитных и мраморных плит, сволоченных из дюжины разнородных источников: одни плиты гладкие, другие с фрагментами изысканных барельефов. На вершине сего бредового пьедестала, компоненты коего формировали неравномерную лестницу, стоял варварский стул слоновой кости, очевидно работы западноиндийских мастеров, затейливо украшенный резными сценами боевой славы и любовных завоеваний. А на сем стуле развалилось создание, лицо скрыто капюшоном, руки не видны под длинными черными рукавами, ноги – под складками юбки. И поверх капюшона прилажена была высокая зубчатая корона – из стали, алмазов и смарагдов; военная корона, из тех, какие дальние предки Глорианы могли надевать в битву. И, заместив виденных Уной кочевников, шумело в холле скопление оборванных щеголей, и ободранных чудил, и размалеванных потаскух, с подносами злата и серебра лебезивших пред скрытным монархом обездоленных, что мог быть самой Смертью и определенно обладал властью Смерти над сим красующимся сбродом. Люди в краденом убранстве, в античных, перепрелых костюмах, наверняка стащенных с трупов, и сами могли быть трупами, воскрешенными лордом на белокостном троне.

Колдовство?

Девочка заголосила невинно и чересчур громко для установившегося в душе Уны покоя.

– Вы сие место разыскивали, сир? Здесь мы в безопасности?

– Оно изменилось. – Уна встала между сбродом (что умолк и во все глаза смотрел на них) и девочкой.

Создание в капюшоне мистериозно воздело руку, очевидно, призывая их к себе.

– С кем я буду говорить? – вопросила Уна, не трогаясь с места. Теперь ею завладел страх.

Тогда простушка выбежала вперед; помчалась к трону сквозь расступившуюся толпу, вверх по ступенькам, дабы пасть на колени у ног скрытного монарха, скукожиться там, словно тот источал безопасность. Уна надавила на дверь, что послужила ей входной. Та не открылась.

– Меня провели. Заманили ведьмой, да? – Графиня говорила с сумасшедшей иронией. – Что вы такое, все вы?

Вновь химера на троне повела рукой, и свора стала замыкать Уну в кольцо. Она пригрозила мечом. Извлечены были ржавые клинки. Калечные руки тянулись к ней. Лица, гноимые язвами и чирьями, ожигали ее злобными взглядами. Она опять сделала ложный выпад. Рассекла запястье, чей обладатель взвыл и выронил китобойный шкуродер. Нанесла колющий удар. Ее выпад блокировала дюжина мечей, и сальные пальцы схватили всякую интимную часть ее тела. Она молотила. Вопила. Пыталась вырваться. За нападавшими она видела создание в капюшоне, гладившее по головке свою иуду-овечку, съежившуюся девочку, что со смесью испуга и торжества взирала, как Уну оплетает ремнями и полосками кожи и вздымает на плечи толпа, отбрасывая меч.

Уну, содрогавшуюся, лепечущую требования, подносили все ближе и ближе к трону, дабы возложить, почти с нежностью, на нижнюю ступень. Она блеснула свирепо глазами и замолчала.

Создание поднялось – лицо и члены его остались сокрыты – и посмотрело на нее сверху вниз. Обратилось к девочке:

– Превосходная работа. Се она, вне сомнения.

Уна метнула ответный взгляд, ища мужества и умеряя бешеный стук сердца.

– Вы ожидали меня?

– Мы надеялись, не более, миледи. Вы – графиня Скайская, ближайшая подруга Королевы. Темная Уна – обманчивая Истина…

– Истина, сир, есть зерцало. Отвратитесь. – Уна презрела борьбу с нечистыми путами. Сделалась невозмутима.

Ее пленителя ответ, кажется, восхитил.

– Лучшая из всех. Лучше даже Монфалькона. Врагиня, кою стоит бояться. Что ж, мадам, мы подберем занятие для вас. Не ахти, конечно. Вы могли бы успокаивать старика. Вас не смущает безумие?

– Что?

Его вопрос был риторическим. Он дал сигнал ее унести, и вновь она была подъята, понесена через переметные тени зала, вдоль по короткому пассажу. Отворилась забранная решеткой дверь. Уна учуяла испражнения, вонь человечьего тела, пробывшего в заточении слишком долго. Услышала животный шум: визг, рычание, железный дребезг. Кодла ржала, когда Уна, зашвырнута в комнату, приземлилась на куске гниющей ткани, и некий щеголь завопил с заметным облегчением:

– Вот тебе, старик. То, что нужно, чтоб успокоиться! Се женщина! Вся твоя!

Захлопнулась дверь, повернулся ключ, и Уна во тьме прислушалась к нечеловеческим звукам, испускаемым существом, что теперь, ступая по зловонной соломе, неспешно приближалось.

Глава Двадцать Вторая,
В Коей Противоборства и Непостижимости Цветут и Ширятся, а Лорд Монфалькон Видит Конец Всех Своих Побед

– Несмотря ни на что, – длил оборону лорд Монфалькон, – Сшибка Дня Восшествия обязана состояться, после чего Королева обязана совершить Каждогоднее Странствие. Никогда не было в том большей необходимости. Сии церемонии, сир Амадис, отнюдь не пустой ритуал. Их назначение – заверить народ в величии Королевы, ее реальности, ее милости. Слухи множатся в столице и явно распостраняются по государству, вообще по миру. Если Королева не появится, слухи станут жиреть, как мухи на навозе, и заразят Державу сотней моральных болезней, ослабляя нас на всех сторонах света. Мы демонтировали Власть Силы и заместили ее Властью Справедливости. Сия Справедливость символизируема Королевой. Мы оберегаем наши провинции, нашу мировую Империю не армией, но средствами философии, воплощаемыми личностью Глорианы. Митра! Мы сами безоговорочно верим в нее и в то, что она делает.

Сира Амадиса Хлебороба удручала обстановка деспотичных покоев лорда Монфалькона, страдавших, как водится, от непроветренности и перегретости. Казалось вполне возможным подхватить тут самую обычную телесную немочь. Но и уйти, не убедив коллегу по Совету, сир Амадис никоим образом не желал.

– Королева в трауре, – молвил он. – Столь множественные ужасные события ее надломили. Лучшая ее подруга подозревается в убийстве…

– Она освободилась от врага. – Монфалькон был рад и зол. – Влияние графини Скайской грозило безопасности Двора и Державы. Очевидно, что графиня сговорилась с сиром Танкредом умертвить леди Мэри, после чего убила сира Томаса Жакотта в собственных покоях – кровь обнаружили на полу, кровати, гобелене; кровь там повсюду. Несомненно, тело сира Томаса будет найдено вскорости.

– Злая сплетня, милорд. – Сир Амадис шокировался.

– К чему тогда графине бежать из дворца?

– Не могла ли и она стать жертвой?

– Она не из тех, кто становится жертвой, сир Амадис.

– Не знал, милорд, что жертвы выбираются в соответствии с их душевным складом.

– Ваши знания, сир, не напитаны моим опытом.

– Несмотря ни на что, Королева сокрушена, частью обезумев от неопределенности.

– Ее уравновесят государственные дела.

– И кто заменит графиню на Сшибке? Сперва мы лишились Танкреда, теперь Уны. Будто Рок забирает всякого, кто мог бы стать Воителем Королевы.

– Лорд Рууни согласился играть Рыцаря-Пейзанина.

– Так будем надеяться, что он доживет до Дня Восшествия. – Сир Амадис взглянул на часы, сплошь из меди и полированного дуба, над камином. Стрелка близилась к получасу. Времени на дальнейшие уговоры не было. – Я высказался.

– Именно так, сир.

– Возможно объявить, что Королева больна…

– И ухудшить ситуацию? Я вел сей корабль немало лет. Я ведаю, что хорошо для Альбиона. Я ведаю приливы – могучие приливы народной воли. Я ведаю мелководье и рифы. Я ведаю, какой груз надобно везти, когда его сберегать и когда от него избавляться. Вот почему Королева полагается на мое суждение. Вот почему она сделает так, как я предложу. Вот почему ей нельзя теперь испытывать слабость или допускать слабость! На Сшибке всякий значительный дворянин станет смотреть на нее, дабы рассказать о ее настроениях всему миру.

Сир Амадис пожал плечами и с резчайшим из поклонов ушел.

Он спешно одолел путь к заброшенной анфиладе за старой Тронной Залой; там его маленькая полюбовница – шалунья, лахудра, непорочная юница – согласилась встретиться с ним и наконец отдаться. Она сделала сие по наущению джентльмена, ее опекуна, сжалившегося над сиром Амадисом с его досадами, негодованиями и горестями и известившего девочку, что ее интересам лучше всего послужит доброта к Советнику Королевы.

Сир Амадис был премного благодарен учтивому джентльмену, что принял участие в утолении сердечной муки, равно как и маеты бренного тела, кроме того, Хлебороб был обрадован победой над лордом Кровием, своим соперником, чьи планы будут теперь расстроены.

Достигнув полупустующего Восточного Крыла, он наткнулся внезапно на мастера Флорестана Уоллиса, чудно разодетого в цветочное красно-желтое и с головой погруженного в беседу с особой, принятой сиром Амадисом за стряпуху. Мастер Уоллис заозирался (виноватый отблеск) и принял горделивую вызывающую позу спиной к девке.

– Сир Амадис.

– Доброе утро, мастер Уоллис. – Хлебороб демонстративно не одарил девку вниманием, однако был изумлен, ибо в жизни не воображал Секретаря иначе как асексуальным и безбрачным. Узрев его в сем виде (цветистым, мятущимся), сир Амадис развеселился пуще прежнего, но без тени злорадства. Скорее он наслаждался своего рода ощущением сговора с подобным ему Советником.

Он прошествовал мимо, оставляя их ворковать. Он отогнал мельчайшее подозрение, кое, промелькнув, связало кухни с почками.

* * *

Лорд Монфалькон глядел неласково из-под весомых бровей, а мастер Лудли, чеша голову, кою враждующие племена гнид избрали своим полем битвы, перемялся с ноги на ногу, прочистил глотку, поскреб нос прежде, нежели сесть.

Лорд Монфалькон перечел список, зная, что чем дольше он заставит Лудли ждать, тем быстрее тот ответит на вопросы и оттого станет менее склонен окрашивать информацию бесцельными трактовками.

– Ничего о Квайре? – То было обычное вступление.

– Мертв, сир, явственно. – Лудли был неловок. – И я ведь не один за ним охотился. Полгода уж минуло, сир. Бросимте сие дело.

– Кто еще за ним охотился?

– Отцы дочерей, ну и сыновей, коих он того. Похитил либо убил. Кто теперь скажет?

– Настроения в городе?

– Про Квайра почти все забыли.

– Дурак. Я разумел Королеву.

– Любима, как всегда, милорд. Почитаема.

– Слухи?

– Несущественны.

– Неужели? – Брови скептически дернулись.

– Не… – начал Лудли неуклюже. – Не стоят…

– Каковы слухи, Лудли?

– Разные убийства, возврат дней безумного двора Герна, Королева подвинулась рассудком ввиду своей…

– Неутоленной похоти?

– Можно и так сказать…

– Что еще?

– Сир Томас Жакотт заточен вами, милорд, и пытаем. Жакотты изгнаны и планируют мятежничать. Ну и фавориты Королевы насильничают всякую честную девицу, до коей могут добраться.

– Достойно Квайра, слух что надо. – Краткий хохот лорда Монфалькона ужасал. – Старые времена, воистину. Каково же лекарство, предлагаемое простонародьем?

– Разнится у любых мужика и бабы, сир. – Лудли оседлывал своего конька, осознав наконец, чего от него ждут.

– Если в общем.

– Есть общее мнение, что Ее Величеству пора замуж, милорд. За человека сильного. Вроде вас.

– Они хотят, чтоб я на ней женился?

– Нет, сир. Ну в основном…

– Потому что мне нельзя доверять, а?

Лудли зарделся.

– Считается, что вы совсем лютый, сир, и совсем старый.

– Кто тогда?

– Имеется в виду женишок, милорд?

– С кем, по мнению черни, должна бракосочетаться Королева?

– С королем, сир.

– С Полонийцем?

– Нет, сир, король Полония сильной парой волевой даме не считается. В качестве консорта многие видят сарацинского монарха, коим народ восхищался во время зимнего визита: статный, мужественный, боевой – отменный был бы соискатель.

– Почему? Мы же не на войне.

– Памфлеты. Уличные песни. Я доставлял вам кое-что, милорд. Все об одном. Разве нет? О гражданской войне. О войне с Арабией. Или войне против татар.

– Где есть тяга к войне, там всегда бывает и сама война, – размыслил Монфалькон. – Сие намерение надо переменить.

– Не расслышал вас, милорд, сожалею…

Монфалькон изучал Лудли.

– Значит, Королева должна выйти за Всеславного Калифа, тот станет ее повелителем, поведет Альбион к победе…

– Многие сочувствуют Жакоттам, сир. Убийство леди Мэри возбудило их воображение.

– С подобными убийствами всегда так. А в данном имелись все ингредиенты. Невинность утрачена!

– В общем, народ считает, что Жакотты восстанут, милорд, и что многие будут с ними заодно. Народ думает, что Жакотты поддержат Королеву и очистят дворец от… – И вновь Лудли запнулся.

– От недобитков Герна?

– Вестимо, милорд.

– Королева добродетельна. Но не ее слуги?

– Вестимо, милорд.

– Она слишком слаба, дабы править единолично?

– Почти точь-в-точь всамделишная мысль народа, милорд.

Монфалькон склонил голову, приложил палец к губе, медленно кивнул.

– И они боятся, что слабая Королева означает слабый Альбион.

– Волевая дама, следующая скверным советам, – это ближе к истине. – Лудли водрузил перемятую бархатную шапку на голову. – Се не общее мнение. Кое-кто не согласен.

– Однако Вера слабеет, да?

– Да не то чтоб. Не считая убийств, назавтра все позабылось бы. Даже убийства со временем забудутся. Если б только не было – но я слыхал…

– Не было более убийств.

– Графиня Скайская дала деру, я слыхал, попытавшись отравить лорда Рууни, поубивав его детей.

Лорд Монфалькон отмахнулся:

– Нонсенс. Она бежала по иным причинам.

– Есть мнение, что вы и ее заточили, милорд. В Брановой башне. С сиром Танкредом. Сир Танкред тоже был популярен в народе.

– А я – никогда. – Лорд Монфалькон улыбнулся. – Как легко вручать им героев и злодеев. И я был доволен сим положением дел прежде убийства. Если б я располагал Квайром! Какой был прекрасный хорек с отличным нюхом! Какой златоустый слухоплет и хвостокрут! Что ж, дело за вами, Лудли. Вы должны поведать им, сколь Королева сильна, что она раздумывает, избавляться от меня или нет, что я близок к фиаско, что здоровье меня подводит, как и лорда Ингльборо…

Лудли выпучил глаза.

– Не может того быть, милорд…

Монфалькон бросил ему под ноги золото.

– Ваше вознаграждение сохраняется, мастер Лудли. Скажите им, что Сшибкой Восшествия можно любоваться как обычно, в течение недели со стен и крыш, всем простолюдинам, что Королева явится и что вскоре после того предпримет Каждогоднее Странствие по Державе. Скажите им, что сир Томас Жакотт почти наверняка убит графиней Скайской, что сама она бежала из Альбиона – се правда – и что, когда Жакотты сие осознают, они вновь сделаются абсолютно верными и покорными. Мы не скажем покамест, планирует ли Королева выйти замуж, сей контрслух – лучший в нашем распоряжении, и было бы идиотизмом распускать его вот так сразу, прежде чем отобраны будут соискатели…

– Королева принимает соискателей, милорд?

– Передайте им и сие, если желаете.

– Я думаю, народ обрадуется таким вестям, – сказал Лудли трезво.

– Вестимо, так и будет. – Лорд Монфалькон всунул перо меж зубов и произвел санацию. – Свободны, Лудли.

Раболепный квази-Квайр засеменил на полусогнутых прочь. Клочок, в зеленом бархате, вошел, избавляясь от шапки и глубоко кланяясь.

– Мой господин снаружи, сир. С сиром Томашином Ффинном.

– Пусть войдут.

Мальчик, выразив повиновение, сделал шаг в сторону. Не торопясь показались лакеи с шестами паланкина Ингльборо на плечах. На кресле, снул от боли, возложив левую руку на сердце, покачивался, пока его опускали, сам лорд. Он выпростал шишковатый кулак, и Клочок, рванувшись, за него ухватился. То была любовь – отца и сына, мужа и жены – меж ними двумя, и даже Монфалькона тронули явленные чувства. Лорд-Адмирал был снедаем подагрой настолько, что не отыскался бы и мускул, не охваченный в той или иной степени агонией, но ум Ингльборо, когда тот не пытался одурманиться брагой либо опиатами, оставался ясен. За ним прихрамывал сир Томашин Ффинн, серьезен лицом, в темном бархате и черном льне. Клочок затворил двери за уходящими лакеями и по велению лорда Монфалькона запер замок.

Лорд-Канцлер вздохнул. Он предложил сиру Тому кресло, и тот принял предложение, избавив от нагрузки свою ногу из слонового бивня.

– Жарко. – Он помассировал колено вокруг протеза. – Как в Индиях.

– Кабы ты там и остался, – проворчал Ингльборо. – Освободить тебя – какая дипломатия! Мавры медлили на политическом уровне. Нептун их разберет! Они питают амбиции…

– Сие для нас несомненно, – ввернул лорд Монфалькон.

– Все пахнет войной. – Ингльборо поморщился, ибо сжал руку слишком сильно. Клочок гладил клокочущие наросты. – Я не видел ее столь неминуемо с Герновой эпохи. Каков ответ, Перион?

– Королева должна выйти замуж.

– Но не выйдет.

– Она должна.

– Но не выйдет. – Лорд Ингльборо смеялся. – Боги! Она хуже Герна, ибо, в отличие от него, ее не проведешь и к ней не подольстишься. Она же знает нас как облупленных – нас троих в особенности. Она сызмальства была участницей приватных наших бесед. Ей ведомы все наши уловки.

– А еще она любит нас и последует нашему совету, – молвил Монфалькон значительно. – Итак, Том, что скажешь относительно соперничества Арабийца и Полонийца?

– Проклевывалось с Новогодия. – Румяные щеки Тома Ффинна, казалось, сияли тем ярче, чем, улыбаясь, более он вываливал скверных вестей. – Касимир и Гассан покинули нас смертельными врагами, всяк решил, что со смертью другого Королева достанется ему. Привычная история – женщину или мужчину не спрашивают, соперники пестуют вражду столь полновесно, сколь дозволяет отсутствие фактов. Меньше фактов – больше пестование. И чем менее заинтересован объект ухаживания, тем более уверяются конкуренты в том, что она сохнет по одному из них и будет его, коли другой помрет.

– Нам знакомы сии аберрации, Том. – Монфалькон был нетерпелив по природе и с недавних пор стал терять самоконтроль, столь долго им сохранявшийся. – Ну а конкретное соперничество?..

– Грядет дуэль между Полонийцем и Арабийцем.

– Нет! – Монфалькон изумился, не веря ушам.

– Так мне сказал Эмир Вавилонский, весьма близкий к Калифу.

– Где они будут драться?

– На корабле. Тюркийском корабле. В самой средине Срединного моря.

– На мечах?

– На всем оружии Рыцарства.

– Конные? Не может быть!

– Так сообщают. Корабль велик – под состязание отведут целую палубу. Копье, меч, булава и так далее.

– До смерти?

– Либо ранения.

– Но смерть не исключена? Так ведь, Том?

– Вестимо.

– Значит, нам будет грозить война между Арабией, нами защищаемой, и Полонием, лучшим нашим другом. – Монфалькон весь посерел. Он опал в своем кресле. Взглянул на друзей. Прикусил губу.

– И Татария сделает свой ход, – сказал лорд Ингльборо. – Они только и ждут жалкой прорехи в ткани, кою мы ткем тринадцать лет.

– Королева должна предпочесть одного из них. Сие их остановит. Но которого? – Лорд Монфалькон выпрямил спину. – Полониец, коего наш народ не сможет уважать, и Арабиец, что не сможет дать нам наследника, столь нам нужного. Который?

Том Ффинн положил палец вдоль носа.

– Арабиец. Много кто зачнет наследника за него.

Монфалькон длил размышление:

– Так мы договоримся до того, что явится сотня претендентов на родство с девятью дочерьми Королевы. Вы же сие понимаете, джентльмены? Вы о сем подумали?

– На корону?

– Вполне.

– Все не так плохо, – сказал Том Ффинн.

– Верно. Но за тринадцать лет мы создали Златой Век. Подобное творение требует не много времени. А еще быстрее на народы, хотим мы того или нет, нисходит террор. Глориане должно выйти за Арабийца. Гассан, в конце концов, гражданин Альбиона. Были ромейские прецеденты. Элладийские.

– Он доставит нам немало хлопот. Ибо сарацины ждут нашей санкции на объявление войны Татарии. Королева в курсе. В том числе по сей причине она и не подумает бракосочетаться с Гассаном. Опасаясь, что вложит слишком много власти в руки новоявленного Гер-на. – Голос лорда Ингльборо дребезжал, его скручивала боль.

– Мы должны будем им управлять, – сказал Монфалькон.

– При Дворе появятся сарацины, ища управлять Королевой – и нами, – сказал Том Ффинн. – Полагаю, сделав консортом Гассана, мы жестоко просчитаемся.

– Возможно разъяснить, что он – лишь консорт, а не король.

– На словах? – молвил лорд Ингльборо. – Конечно, договориться можно. Однако на деле? Он полон амбиций использовать мощь Альбиона против Татарской Империи. Сие знают все. И появись лишь намек на свадьбу, мы можем быть уверены: татары атакуют по крайней мере Арабию прежде, чем будут атакованы. Лучше, Пери-он, быть самими по себе, за Королевой. Или найти супруга поближе к дому и вытравить причины драки. Альбион видал худшие угрозы.

– Война может разрушить все нами достигнутое, – сказал лорд Монфалькон. Он исторг стон. – Как могло сие случиться? За пару месяцев мы обрели угрозы как внутренние, так и внешние! Я держал страну в идеальном равновесии. Как я утратил контроль?

– Через убийство леди Мэри, – ответил лорд Ингльборо, – и распри здесь, меж нами.

– Одно убийство? Немыслимо!

– Может, Полониец прознал о твоей интриге с его похищением, Перион, – сказал Том Ффинн. – Если так…

– Ему потребовалось бы сие подтвердить. И не осталось уже никого, кому можно верить. Главный похититель мертв.

– Ты убил его? – Лорд Ингльборо заизвивался в кресле.

– Не я. Арабия.

– Зачем?

Монфалькон пожал плечами:

– Он перестарался на почве шпионажа.

– В твою пользу?

– В пользу Альбиона.

– Вот тебе и на! – сказал лорд Ингльборо. На нем выступил пот. – Я всегда о том предупреждал. Примени прежние методы – и пожнешь прежние результаты.

Монфалькон потряс головой:

– Сие никоим образом не касается убийства леди Мэри и прочих перипетий с Жакоттами. Ибо забывать о них нам нельзя. Если они нападут на Арабию…

– Народ их полюбит, – молвил Том Ффинн.

– Мы не сумеем их поддержать. – Лорд Верховный Адмирал содрогался при каждом слове. – Мы не можем.

– И если мы их остановим, – сказал Том Ффинн, – пол-аристократии Альбиона будет против нас, а равно и простолюдины. Мы можем столкнуться с каким-либо восстанием. Небольшим, возможно. Но кто знает? Одно быстро ведет к другому.

Боль на лице Ингльборо отразилась в чертах Монфалькона, вновь узревшего гибель своей мечты – даже в течение их беседы. Он поднялся.

– Должен найтись способ спасти все то, ради чего мы интриговали, все то хорошее, что мы создали!

– Не старыми методами. – Лорд Ингльборо подтянул Клочка, как бы защищая мальчика от Монфальконова гнева. – Служа Герну, мы заимели дурные привычки, пусть даже замышляли против него. Тебе не переменить себя, Перион. Ты продолжаешь использовать инструменты тайны и террора – видоизмененные, быть может, однако ты по-прежнему их применяешь. Строишь козни по раз усвоенным схемам…

– Дабы защитить Королеву и Альбион! – Монфалькон не повышал голоса, но тон его сделался напряженным и оттого куда более устрашающим. – Дабы оберечь невинность девочки, чью жизнь мы трое хранили столь долго от жестокости и капризов ее отца! Вся моя душа вложена в сие предприятие – и ваши души тоже. И я отказываюсь принять твое умозаключение, Лисуарте, будто мои действия были в малейшей мере ошибочны.

– Или безнравственны? – Ингльборо говорил спокойно, стиснув зубы. Боль в нем все возрастала. Рука – вновь на сердце.

– Наинравственнейшим образом оберегал я Альбион и все то, что Альбион для нас значит. Мир несовершенен. Мне пришлось использовать определенные тактики… но никогда они не затрагивали Королеву. Ни пятнышка…

– Пролитие крови ради Альбиона есть пролитие крови во имя Королевы. – Вздох, и подбородок Ингльборо опустился на грудь.

Вскочил Том Ффинн:

– Все сие ни к бесу. Если мы трое ссоримся, значит, все нами достигнутое и правда потеряно.

– Никогда не действовал я, – продолжал лорд Монфалькон, – пока Королеве (а значит, Державе) что-нибудь не угрожало. Многие мертвецы были, я полагаю, милыми людьми, однако и глупцами, что вовлекали Королеву в подобную глупость – часто косвенно. Она ничего не знала. Нам нельзя было позорить Державу.

– Я страшусь следующего твоего признания, – простонал Ингльборо, – что графиню прикончил тоже ты. И тех, других.

– Влияние графини на Королеву не бывало благотворно. Ее советы едва ли отдавали дань Долгу. Но Королева есть Альбион, и Альбион есть Долг.

Том Ффинн возопил:

– Друзья! Довольно. Вы гоните себя на противостоящие концы шаткого бруса. Когда он переломится, вы оба падете. Давайте держаться середины. Помните. Наше дело – поддерживать равновесие. В сем мы всегда были согласны. А ты, Лисуарте, пронзаем чудовищной, жуткой болью. Тебе надобно удалиться. Я поговорю с Перионом. Его слова преувеличенны и неистинны, как у человека, что, опьянен собственной поэзией, сгущает краски историй и тем длит песню.

Монфалькон сел обратно за стол. Клочок ринулся к лакеям, дабы те унесли кресло господина. Ффинн встал у пустого камина и вслушивался в тиканье, в рычажный скрежет часов над головой.

Когда лорд Ингльборо удалился, сир Томашин взглянул на оставшегося друга.

– Никаких больше убийств, Перион. Еще одна смерть при Дворе – и наши планы рухнут навсегда.

– Я никого не убивал. Не тех, о ком говорит Ингльборо, во всяком случае.

– Я ни слова не сказал о виновниках. – Том Ффинн потянулся. – Кроме того, по совести, я не могу подражать тону Лисуарте. Я внес свою долю. И плыл по течению. Последняя авантюра была идиотской затеей, и я не выйду в море вновь. Отныне я привязан к суше. Я сказал только, что более убийств быть не должно. Нам надобно о том позаботиться. Мы очищаем воздух, Перион. Мы обязаны вернуть свет. Мы обязаны сделать Королеву счастливой. Ради всех нас. Сего не добиться прежними железными методами.

– Какие еще есть методы? – Монфалькон понурился, но не отрицал своей тирадой правоту Ффинна. – Железо угрожает: железо защищает.

– Защищает и злато.

– Мы откупимся от всех? Во всей истории такого не бывало!

– Златые идеи. – Сир Том смеялся над собой. – Златые грезы. То, чем мы выживали, ты и я, много лет. Златая вера.

Монфалькон согласился:

– Королева отозвалась. Она ненадолго возвернула нам нашу веру. Казалось, теперь все будет хорошо. Потом графиня Скайская оказалась убивицей, и Королева рассыпалась. Хандрит с тех самых пор. Никого не принимает. Граф Коженёвски желает аудиенции по важным вопросам касательно Полония – вероятно, хочет, чтобы она расстроила дуэль, ведь он любит своего Касимира. Убаша-хан не обинуясь говорит о татарских армиях, что собираются на арабийских границах, и заодно распространяет слухи, узнанные от закадычной леди Яси, будто леди Блудд и мастер Уэлдрейк пособничали в убийстве Жакотта и сбросили его тело в заброшенный колодезь, так что Блудд с Уэлдрейком ныне боятся за свои жизни, и если сии пересуды дойдут до Жакоттов…

– Ты полагаешь их невиновными?

– Вестимо. Сия парочка – совсем не убийцы.

– Поговаривают об извращении…

– Умеренном. Мне ведомы его вкусы. Он желает ежедневно наказываться Королевой, и леди Блудд ее замещает. Она же тяготеет исключительно к вину. Королева могла бы прекратить данный слух, но не станет сего делать. Она не прикасалась к скипетру более недели. Не принимала послов. Не входила в Палату Аудиенций. Она отказывается слушать меня. А теперь заявляется сарацинская депутация, полусотня с гаком, для неотложных переговоров – вне сомнения, на ту же тему, что волнует Коженёвского, – и Королева отвергает их, де-факто оскорбляет, и они денно ждут во Второй Приемной Палате – все в травленой стали и военных шелках (хотя оружия они не носят), подобно армии, держащей осаду.

– Графиня Скайская. Если бы ее нашли?

– Она пропала во благо.

– Ты к ней предрассудочен.

– Так и есть. Но я вижу ее насквозь. Она размягчала Королеву.

– Королева верит теперь в то, что графиня – предательница? – Ффинн был ошеломлен.

– Королева ничего мне не говорит.

– Возможно, она думает, что ты обманываешь ее, Перион?

– Возможно.

– Внимает ли она Ингльборо?

– Он плетет чушь.

– Не сегодня.

– Он обратился к ней с ординарными утешениями, Том, но она отослала и его. Надо думать, она допускает подозрение, что графиня Скайская тоже убита. Она думает, что кровь в комнате – ее подруги.

– Сие исключено?

– Остались бы следы борьбы.

– И никаких следов смерти Жакотта, верно? – Ффинн воспринял версию со скепсисом.

– Сия загадка широко обсуждалась. – Монфалькон медленно поднялся. – У графини был весь календарь, дабы удостовериться, что ее не подозревают в смерти Жакотта. Она не сбежала бы, не заподозри ее кто-нибудь. Разве нет?

– А ее заподозрили?

– Я. Мне она всегда была подозрительна.

– И никаких вестей о ней со Ская?

– Никаких. Она останется за границей. У нее земли повсюду. Иные думают, что Император Татарии – ее любовник.

Том Ффинн отер лицо рукавом.

– Королеве нужна поддержка, Перион. Если она не примет ее от меня, она отыщет ее еще где-нибудь. Уна Скайская была ее ближайшей подругой. Возможно, единственным ее другом в частной жизни.

– Королева – не частный персонаж, – сказал лорд Монфалькон. – Достаточно скоро она вспомнит, что друзья Альбиона – ее друзья. Простое уравнение.

Сир Томашин Ффинн поджал губы.

– Может статься, друг мой, мы чересчур упростили наши уравнения. Где, кстати, доктор Ди? Я бы решил, что ему в радость утешать Ее Величество.

– Одержим своими экспериментами. Ныне едва показывает нос из покоев.

– Будто мы сразу все с нею развелись. – Ффинн поскакал к двери. – Чем бы все сие можно объяснить, как думаешь, Перион?

Монфалькон поднял глаза.

– Что? Ты тоже винишь меня?

Том Ффинн обернулся, дабы его рассмотреть.

– Ты скор подозревать обвинение. Я лишь задал вопрос, надеясь, что твой ум, тоньше моего, нашел бы ответ.

– Я зачумлен множеством вопросов. – Монфалькону стало стыдно за себя. – Прости меня, Том.

– Ну ты подумай. В конце-то концов, твоя миссия – поддерживать единство Двора и Державы. И сердце сего единства, как всегда, Глориана. Если сердце не выдержит, не выдержит вся структура, так?

– Я не уставал сие повторять.

– И все же мы недостаточно размышляем о защите сердца. О его исцелении, как если б оно было изранено. – Том Ффинн был добродушен. – Мы должны быть мягки. Она по-прежнему, в одном отношении по крайней мере, не женщина. Потому думай о ней как о ребенке, Перион.

Но лорд Монфалькон сделал усталый вдох.

– Нежность вся вышла, Том. Остается лишь Долг.

– Вот так браки и пропитываются кислятиной и цинизмом, я полагаю. – Том Ффинн уходил. – Но, подобно Лисуарте, я не был женат, и, быть может, не мне судить.

– Я был женат много раз, – молвил Монфалькон голосом, густеющим от горя.

Глава Двадцать Третья,
В Коей Королева Посещает Празднование Дня Ее Же Восшествия; в Коей Утверждается Рыцарство; в Коей Она Обнаруживает Своего Нового Воителя

В полыхающем золоте и пылающем серебре, в мерцающей смоли и сверкающей стали, в пластинах и цепях, в мантиях нежнейшего рябящего шелка, в светло-синем и ярко-алом, в зеленом и желтом, в лиловом и буром, в пляшущем море радужных плюмажей, с копьями, перевязанными парчовыми шарфами, со сдержавшими легендарных врагов щитами, со штандартами накрахмаленными и блистательными, на лошадях, разряженных не менее витиевато и бронированных не менее причудливо, чем они сами, Паладины Королевы громыхали чрез широкие врата на Великую Площадь и процессией объезжали ее по периметру. Над ними на стенах и крышах, пользуясь древней привилегией, со всех сторон света простолюдье ревело и привечало своих любимцев. Со старинного балкона в Восточном Крыле, где восседали некогда ее отец и дед, Королева Глориана махала рыцарям, распределяла розы (бросаемые наугад) и принимала салютование – к вящему ору и разнузданному ликованию толпы, горячечной от помпезного зрелища и жары в разгар лета. Воздевались и наклонялись копья; являлись взору баклеры, и герольды объявляли означенных в Гербовнике. Изо всех уголков Державы приехали сюда рыцари, дабы сразиться пред Королевой. Здесь были славные имена – Тирант, герцог Лионесский, с Западных островов; сир Гандалак из долины Полумесяца в Северной стране; сир Эспландиан Валентийский; сир Эктор Ранахский из Гибернии; сир Бирюзен Линкольнский; все со своими йоменами, своими пажами и своими слугами, своими герольдами и своими сквайрами. А из-за пределов Альбиона прибыли сир Хакан Тауронский, Король Гуронов, в доспехе, украшенном сверху донизу боевыми перьями и бусами; сир Эрлуин Уичитоский; Король Дезраме Мавретанский; Эмир Сарагосский; Князь Хира Бом-Байский; Султан Матроко Абиссинский; Князь Шань Катайский; сир Буламве Бенинский – многие из них знакомы толпе, ибо посещали Сшибку всякий год, меряясь не только удалью, но и великолепием снаряжения, оружия, коней и свиты; та же облачилась в фантастические костюмы фавнов, дикарей, божков. Иные везли с собою зверей вроде единорогов, слонов и камелопардов, дабы те влекли удивительные колесницы; иные ехали словно бы на собаках, погоняя упряжки ученых гиен или же обезьян; а сир Майлз Коканьский, хваставший тем, что не выиграл ни схватки за всю свою карьеру, окружился скрипачами и танцовщиками, и йомены его вместо оружия несли сакбуты, и сам он, в шахматной накидке и свободного покроя, из черных, синих, оранжевых ромбов составленной кольчуге явился как сир Харлекин Храбрый, потешая и Королеву, и Народ.

Все искали угодить Глориане, однако знать из замков и великих домов Альбиона, что содержала свои угодья и своих крестьян ее именем и именем Рыцарства, что отправляла ее правосудие, что принадлежала поколению, почитавшему ее, знать, для коей она – символ преданности и идеализма, изучала ее, жаждя подтверждения того, чем Королева должна дарить подданных, и ведая, сколь легко добродетели Романтики пресуществляются в пороки Цинизма. Через Глориану и при ее абсолютной поддержке переиначил Монфалькон суть Альбиона, через искусное применение помпезных зрелищ и мифа – навевая златую ложь в стойкой вере, что сия ложь продержится и во благовременье сделается серебряной правдой, – ложь, кою почти все готовы были принять, и ровно потому, почему Монфалькон ее распространял. И празднества Восшествия, что продлятся всю неделю, стали видимым знаком согласия с сими принципами и приверженности им. Оттого знать салютовала Глориане и была весела, когда сражалась в добром дружестве и по сложным Рыцарским кодексам в спектакле на потеху простолюдинам, дабы подтвердить свою верность всему, что означает Глориана, дабы соревноваться не просто в боевом изяществе, но и в ритуалах чести и смиренности, дабы зримо воплотить свою волю к духовности, к истинному значению Рыцарства.

* * *

Королева, удаляясь в длинную галерею, где, по королевской привычке, она сидела и наблюдала турнир через стекло, защищающее ее от пыли и в какой-то степени шума, вела себя столь непосредственно, что кое-кто из не ведавших о ее силе мог решить, будто она бесчувственна, будто она быстро позабыла утраченных подруг. Галерею заполонили многие иноземные посланники, а равно избранные фрейлины и компаньонки, просители их рук, родственники Тайных Советников, жены и дети соревнующихся внизу, провинциальные знакомые Королевы, пользующиеся шансом ее посетить, а равно лучшая часть самого Тайного Совета, что не посетит сегодня Сшибку, а станет дожидаться Королевы в цветах Романтики в последний день, День Восшествия, когда она должна явиться Королевой Ургандой Незнаемой, мистической и благодетельной колдуньей из легенды, подругой героев, спасительницей благородных и бравых.

Глориана блистала в роли Милостивой Государыни с энтузиазмом, черпаемым из непривычной злости на несправедливость своего положения. Монфалькон настоял на ее присутствии, приводя все обеты, что она давала ему даже до восшествия на трон, напоминая о наследии Альбиона, значении и ценности сего наследия. Совесть ее была им пробуждена – но не дух. Она видела смысл в его настойчивости, но, тем не менее, ею возмущалась. В течение прошедших двенадцати лет она неизменно наслаждалась церемониями своего Дня Восшествия, достигавшими апогея в Маскераде, где исполняла главную роль, однако исчезла Уна, исчезла Мэри, исчез добрый, глупый сир Танкред, и она лишь острее ощущала их отсутствие и горевала по ним, улыбаясь, болтая и время от времени поднося беспечную руку к окну.

Ее словно предали – невиновная Уна, хитроумный Монфалькон, Совет, компаньонки и подруги, – ибо теперь у нее не было друзей, только подданные, вассалы, ее слуги, ее тайны. Подобные чувства породили в ней яркие всплески остроумия. Она уже не была собой. Она играла Глориану в полный рост, и немногие предполагали, что вскоре она может сломаться, и из сих немногих мало кого сие волновало. Она была как величественный флагман, поднявший всякое ветрило для ловли ветра: знамена все полощутся, медь и дерево, позолота и краска блещут в лучах солнца, Глориана приветствуема любым наблюдающим за скольжением ее по волнам, и никто не ведает, что под ватерлинией нет у нее ни руля, ни якоря.

Начался первый поединок на особом ристалище, возведенном на большом искусственном острове посреди декоративного озера, дабы у всей народной массы имелся отменный вид на происходящее.

Сир Тимон с Моста Гравени, юный рыцарь в синем и белом, состязался с более опытным сиром Паломнием из замка Килколман, причем сир Паломний спешился, взял две пики и, помогая антагонисту встать, протянул тому одну, дабы продлить схватку, пока один не падет или не преломятся пять пик. Рыцари в обременительной, чудной сшибочной броне, в закрытых шлемах и полных доспехах передвигались по площадке неспешно и избирательно и, уподобясь танцорам древней пантомимы, наносили удары один другому со стилизованной грациозностью. Над ними, окружая их, притихла толпа, что обливалась потом в августовском зное и понимала неудобство паладинов, медленно изжаривающихся в ходе боя.

Убаша-хан поймал взгляд Королевы, отвернувшейся от сей сцены. Он улыбнулся и поклонился, и она крикнула:

– Добрый милорд, придите и посидите со мною. Мы с вами давно не беседовали.

Высокий татарин в золотой накидке и серебряной кольчуге, церемониальном костюме аристократа его страны, приблизился и поцеловал Глориане руку.

– Я озабочен, – молвил он негромко, – благополучием графини Скайской.

Королева притянула его, дабы усадить на кушетку подле себя.

– Как и мы все, милорд. – Она говорила не без легкости.

– Я изрядно восхищался сей леди.

Глориана не ослабила бдительности, но уверилась в том, что читает в темных восточных глазах искренность.

– Как и я, Убаша-хан.

– Идут разговоры, что она погибла.

– И разговоры, что она бежала. И разговоры, воистину, милорд, что она уехала жить с вашим же господином, в Татарию, в вашу Московийскую столицу.

Татарин улыбнулся самыми кончиками губ:

– Лучше бы она так и сделала, Ваше Величество.

– Кажется, вы не считаете ее убивицей.

– Мне все равно. Если она жива, я бы ее нашел.

Глориана изумилась такому напору, но осталась церемонной Королевой.

– Се ответственность лорда Рууни и лорда Монфалькона.

Убаша-хан прошептал секрет:

– Мои люди тоже ищут.

– В Альбионе?

– Повсюду, Ваше Величество.

– В таком случае вы, конечно, сообщите лорду Рууни о чем-либо услышанном, милорд.

– Сообщу, разумеется, Ваше Величество. Но странно то, что мы ничего не слышали. Нет доказательств того, что она вообще покидала дворец.

– Ах, в самом деле? – Столь болезнен был предмет разговора, что Королева отвернулась, имитируя скуку, дабы скрыть истинные свои чувства, свою заинтересованность.

– Мы длим поиски.

– Мы слышали, милорд, что татарские купцы успешны в торговле, – молвила Глориана чуть громче обычного, – с народами наших провинций Восточных Индий, особенно с горными государствами Патанией и Афганией. Ваше купечество разбогатело?

Он также сделался политиком и сказал:

– Купечество богатеет или гибнет, Ваше Величество. Иные разбогатели, несомненно.

– Торговля меж народами несет знание, а знание несет мудрость, милорд. Мудреет ли ваше купечество? – Она выполняла функцию, ожидаемую от нее Монфальконом, и могла не думать об Уне.

– Татарский народ славен мудростью, Ваше Величество.

– Мудрость учит нас, что торговля созидает умиротворение и процветание, в то же время война несет только бедность и дальнейшую распрю. – Она вела сознательное рассуждение, но хану мстилась полузавороженной, ибо дарила вниманием окно.

– Есть род мудрости, Ваше Величество, – продолжил он, в сущности столь же машинально, как и она, – что являет собой лишь предостережение, скрытое покрывалом софистики. Есть иной род, неукрашенный, и сия мудрость гласит, что слишком сильный упор на нужды купечества порождает нацию, слабую морально и телесно, добычу для народов сильнее.

– С сим согласились бы и в Альбионе многие наши стоики, – молвила она. – Однако миру должно поощрять все и всяческие философии, я полагаю, и обязательство праведника – защищать слабого, содействуя сильному. – Она едва понимала, что именно сказала, ибо слова были почти зазубренными, дипломатической привычкой; однако Убаша-хан, хоть и отвечал в схожей манере, нашел их важными. – Ибо в очевидной слабости кроется значимая сила, – продолжила она, бросив очередной взгляд на Сшибку, где сражались ныне два новых рыцаря. – Разумеется, татарский народ славится проницательностью и должен сие понимать.

Посланник сказал:

– Подобное верование может стать опасным для того, кто его исповедует. Мощь может растаять исподволь.

– Если только не напоминать постоянно о необходимости поддержания сей мощи, милорд. – Она улыбнулась, встала, дабы взглянуть, как рыцари уравнивают копья и, развевая накидки, устремляются один на другого во весь опор. Столкновение, оживление: оба соперника, преломив копья, но удержавшись в седлах, возвращались на свои места к свежему оружию. – Если я, к примеру, стану слабеть, вы, как друг, будете готовы помочь мне, я уверена.

– Воистину, Ваше Величество. – Убаша-хан насладился переговорами куда более Королевы. Он осознал, на что она намекает: стягивание Татарией войск вдоль арабийских границ послужит для Альбиона сигналом тревоги. И он был удовлетворен, ибо ровно сего ожидал от дипломатии.

– Мой лорд Канзасский! – Королева приветствовала загорелое длинное лицо с неподдельным удовольствием. – Вы так пока и не вернулись на свои девствийские земли?

– Вскоре, Ваше Величество. Слишком многое меня здесь удерживает. И я не пропустил бы Сшибку. – Елейный дворянин ухмыльнулся, склонившись поцеловать ее руку в перчатке. Его облачение составляли дублет и рукава с буфами всех оттенков желтого, короткая лиловая накидка через плечо и широкополая оперенная шляпа, кою он, нагибаясь, снял.

Она его подразнила:

– Вы в высшей степени цветасты, милорд, для стоика.

– Сегодня я разоделся для Королевы, – ответил он.

– Вы делаетесь идеальным придворным, милорд. – Убаша-хан деликатно удалился, и она похлопала кушетку, приглашая лорда Канзаса присесть.

Тот оскалился, подчинясь.

– Честь по чести, мадам, я ощущаю себя фаршированной тыквой.

Она комически помрачнела.

– Вы глядитесь чрезвычайно импозантно, милорд. Радует ли вас Сшибка?

– Весьма.

– Вы не участвуете?

– Нет, мадам. Я малоопытен в церемониальных стычках, и прислуги у меня недостаточно. Не здесь.

– Вы привезли совсем мало челяди, как я слыхала.

– Привычка, мадам, ибо часто я, как вы знаете, путешествую лишь в обществе солдат.

– В Девствии тоже проводят сшибки. Я о них слышала.

– Изысканные, Ваше Величество.

– Но, как стоик, вы порицаете помпу, да?

– Я признаю потребность в ней, мадам. Здесь, во всяком случае. Я, как и графиня Скайская, – явственно жалея о нетактичности, он продолжил почти без паузы: – Предпочту более простые способы поддержать достоинство Государства. Однако они придут, я думаю, со временем. Старые воспоминания должны сокрушиться под весом галантности.

– Я разделяю сие мнение, – сказала Королева. – И завидую вашей пасторальной девствийской жизни. В Канзасе безмятежно, милорд?

– Слишком безмятежно для человека моего склада по временам, мадам. Вам ведом девствийский темперамент в общем, я полагаю. Мы довольны страной. Мы в безопасности. В мире с соседними народами и – ныне – с Альбионом.

– Восстания были не слишком многочисленны.

– И против не Державы, но ее представителя. – Он давал понять, что разумеет Герна.

– Да. – Глориана потерла глаз и зарылась подбородком в воротник. – Ну а случись война? Поддержат ли нас девствийские нобили?

Лорд Канзас был застан врасплох.

– Война?

Она положила пальцы на его предплечье.

– Сегодня никакие войны не начнутся, милорд. По крайней мере я о таких не знаю. Я всего лишь задала гипотетический вопрос.

– Девствия отправится на войну. Неохотно. Но отправится.

– Как я и думала.

– Проблема сих Жакоттов, мадам. Вряд ли она достигла таких масштабов?..

– Никаких масштабов, милорд. Разве что Жакотты справедливо разгневаны убийством сестры и исчезновением отца. Но они остудятся.

– Ни единого из них нет на Сшибке.

– Вы заметили? – Она устало и согласно улыбнулась. – Вестимо. Сей год они воздерживаются. Жакотты и их родичи. Кто их обвинит? Однако они, заверяю вас, с нами воссоединятся.

– Надеюсь, мадам. Сир Амадис. Его супруга была Жакотт, верно?

– Призвана домой. Сиру Амадису дозволено ехать с нею, но он отказался. Они разделены. Сие ненадолго. Сир Лепсий Ли отбыл со своей половиной в Кент, забрав прислугу со Двора.

– Вас не задевает подобное вероломство, мадам?

– Мы – Держава, милорд, и потому не обладаем чувствами. – Скрыв гримасу, она вновь воззрилась на турнир. Ее пальцы остались на его руке. – Ваша сельская прямота освежает нас, лорд Канзас, но не всегда подходяща для Двора.

Он фыркнул:

– Вы простите меня?

– Вы чаруете нас, как всегда, милорд.

Приблизился прищуренный лорд Монфалькон.

– Мой лорд Канзас?

Тот поднялся и склонился:

– Ваша милость.

В тот миг Королева Глориана поняла своего лорда Монфалькона: Лорд-Канцлер смотрел на девствийского дворянина как на годного соискателя. Одобряет ли он сие? И ухаживал ли за нею Канзас? Она взглянула на одного, потом на другого. Обмахнула веером щеку.

– Вы возлюбили наш Двор, с очевидностью, – сказал лорд Монфалькон.

– Равно я люблю и весь остров. – Девствиец осторожничал. Он продолжал разговор с неохотой, возможно потому, что опасался Монфальконовых сверхчувствительных трактовок.

Серый лорд в черных одеждах медлительно двинулся к Глориане, почти угрожающе, и лорд Канзас поневоле дернул рукой, видимо, чтобы его остановить. Затем возложил ладонь на навершие своего кортика.

– Мадам, – сказал лорд Монфалькон, вряд ли заметив сии жесты, – с вами переговорил бы посланник Катая.

– Пусть приблизится, милорд. – Глориана послала Канзасу прощальную улыбку и возвернулась к Долгу.

И Долг был превыше всего для нее в течение недели, и солнце делалось жарче и жарче, толпа – неистовее, Рыцарские поединки – эффектнее, ибо шелк, сталь и вода, пыль и хмарь сочетались, дабы творить спектакль, что всякий день более напоминал грезу. Глориана посещала пиршества и всех околдовывала. Она воздавала почести, принимала подарки, восхваляла всех и каждого, и все и каждый сходились во мнении, что сей Летний Фестиваль – лучший из Фестивалей, что никогда не будет он превзойден в безупречности и веселье. И рыцарь, и йомен, и посол, и дама, и сановник, и купец отходили от Королевы исключительно обнадеженным шагом и с поющим сердцем. И если Королева всякий новый день чуть более полагалась на румяна, дабы сохранить цвет лица, никто не прокомментировал сие неприятельственно; никто и не заметил, как замечали сие молчаливый сир Томашин Ффинн или болезный Ингльборо, сколь она становилась бледна.

И лорд Монфалькон, что прохаживался среди гостей, развивая и укрепляя достигнутые Королевой результаты, отказывался замечать сие, а также слушать Тома Ффинна либо Лисуарте Ингльборо, когда те сообщали ему о королевской бледности. Он сделался почти сердечен к вероятному противнику, к многочисленным своим знакомцам, но охладел к друзьям.

Меж тем сир Амадис Хлебороб посещал лишь церемонии, кои без него не обошлись бы, и часто отправлялся в старое Восточное Крыло; и доктор Ди, рассеян, но любезен, покидал покои лишь изредка и тщательно запирал за собой дверь; и лорд Кровий Рэнслей крался вдругорядь коридорами старого дворца; и мастер Флорестан Уоллис приступал к своим обязанностям, будучи слаб и тяжело дыша, и лишь по необходимости. Даже верный лорд Рууни оставался в обществе жены и детей долее обычного, но никто и не ожидал иного.

И когда Королева скучала по мастеру Уэлдрейку и леди Блудд, она понимала, чего именно те страшатся, и о них не осведомлялась. Кроме того, мастер Уэлдрейк не покладая рук трудился над последними виршами для Дня Восшествия. Лорд Шаарьяр возвернулся из Багдада, доставив комплименты своего господина, Гассана, Всеславного Калифа, и привезя дорогие подарки, но ни словом не обмолвился о слухе касаемо предстоящей дуэли на палубе корабля. И лорд Монфалькон тяготился улыбкой в беседе с тем, кто украл у него лучшего его слугу, Квайра.

Сир Вивиан Сум поучаствовал в Сшибке и выиграл ее, но, будучи весьма помят, жаловался, что не сможет сесть на коня целый месяц и пропустит оттого раннесентябрьскую охоту. Сир же Орландо Хоз бросил вызов кузену, нубийскому рыцарю великой славы, сиру Стервятусу, и невзначай одолел его, вследствие чего ходил по Двору словно в ошеломлении.

Отправлялись экспедиции в поля за пределы города, устраивались вечерние пиры под открытым небом, цвело и пахло бражничанье, отчего часть гостей пропадала, дабы отыскаться назавтра на сеновалах, в стогах, кустах, канавах или – в паре-тройке случаев – в мягких постелях пейзанских вдов.

Августовский воздух жег, но и утешал; и если раздражительность распалялась, вскоре она чахла от всеобщего добродушного веселья. Компании царедворцев, выезжая засветло или даже в сумерках, глядели на прекрасные холмы и наблюдали за жатвой, видели богато украшенные барки в длинных прямых каналах, впадающих в реку, и город, и корабли, загружавшие и разгружавшие товары мира имущих; видели мирный, счастливый, трудолюбивый Альбион и знали, что правление Королевы хорошо. Тени леди Мэри и прочих исчезли. Вести, достигая Жакоттов, подрывали их всеобщую ненависть, и часть их советовала сородичам поразмыслить о заключении мира с Королевой, что всегда была их другом. Полонийцы, сарацины и татары смешивались с народом Альбиона, выказывая себя человечными, приличными мужчинами и женщинами, и Марс закатывался обратно за горизонт.

Забрезжил самый День Восшествия, и утром проведены были четыре последних боя, дабы определить пару Воителей, что вечером сшибутся еще раз пред Королевой, – и победитель примет венок из королевских рук. Меж двумя событиями произойдет Маскерад с участием Королевы и членов ее Двора, что перевоплотятся в персонажей и произнесут реплики. Сего действа, зенита празднований, предожидали весьма счастливо. Хвала Глориане не сходила с уст; скандалы провозглашены были вне закона; нравственность, доблесть и смирение Державы утвердились, отчего суровые черты лорда Монфалькона выражали почти довольство.

* * *

В своих апартаментах, в окружении компаньонок, служанок и пажей бледная Глориана страдаючи дозволила себя накрасить и нарядить в великолепный, роскошный костюм героини: дамасский шелк и накрахмаленный лен, бархат и парча, расшитые тысячами драгоценностей – сапфиры, аметисты, бирюза, рубины, жемчуга и, преобладающе, брильянты. На поникшую голову надета была высокая остроконечная корона с тонкой вуалью кружева, дабы придать облику загадочности. За головой вздымался воротник на проволочном каркасе, столь высокий, что с ним Королева достигала семи футов, дабы возвышаться над любым рыцарем. Затянута в корсет, обвязана, увита лентами, утяжелена металлами и самоцветами, украшена румянами и сурьмой, она, вперясь в отражение в зерцале, безмолвно тосковала по Уне, что смеялась бы с нею, вышучивала бы ее, ни за что не скатилась бы в цинизм, всегда была бы отзывчива и к ее личным чувствам, и к требованиям общественного долга. Из макияжа смотрели ясные, одиноко печалующиеся очи – и постепенно делались решительнее.

Она была готова.

Ведомая провожатыми, она вошла в карету мастера Толчерда, и та повезла ее на остров, где мастер Уэлдрейк уже провозглашал сюжет Маскерада:

Колдунья славная, УРГАНДА, сей же час

По морю мчится из Незнаемой Страны

В волшебной сфере, обнимаемой огнем,

На Остров-Твердь, где всякий год спешат верхом

Двенадцать рыцарей, отвагою знатны,

На поединок, чтобы меж собой избрать

Того Воителя, что славою влеком.

Голосу мастера Уэлдрейка, пищавшего сии строки почтительной толпе, недоставало обычной твердости. Он надел простую тогу, лавровую корону и сандалии, облачась, вероятно, в наиудобнейшую одежду из всех здесь представленных, будь то наряды зрителей в галерее, в окружаюших павильонах, на крышах и стенах самого дворца. Он читал по свитку, и по мере чтения участники переезжали через мостик из двора на остров: всякий рыцарь в доминирующем цвете, всякий при большом щите с начертанным на оном девизом играемого героя:

И каждый рыцарь со щитом спешил на брег:

Эмблема первого – Сребристый Оберег,

Второй был рыцарем Горящего Клинка,

Известен третий как Алмазная Рука,

Четвертым рыцарем был Свергнутый Король,

Был пятый рыцарь Преломлённого Копья,

Шестой, Кольцо Златое, младшим был дотоль.

Уэлдрейк произносил имя, и означенный рыцарь воздевал копье: сир Амадис Хлебороб в серебряной кольчуге; лорд Вортигерн Гластонберийский в багровом доспехе и с пылающим мечом на щите; сир Орландо Хоз в зелено-красном, в алмазной рукавице на правой руке и тем же мотивом на баклере и накидке; сир Феликсмарт Гирканский, чей герб – разделенная корона, чей доспех – из меди; мастер Оберон Орм в синем с серебряной окантовкой, с геральдическим сломанным копьем; и мастер Периго Стрелдич в золотом доспехе, с кольцом в качестве символа. Против сей шестерки на другой стороне островка (ныне окаймленного бахромой мелких декоративных деревьев, над коими высились всадники) стояли оставшиеся шесть рыцарей, и мастер Уэлдрейк указал теперь на них:

Седьмой из них был Врановой Главой,

Восьмой – Сочтенный Мертвым Сын, живой,

Девятый – рыцарь Месяца взвихренный,

Десятый – Прометей Освобожденный,

Одиннадцатый был Туманный Ров,

Двенадцатый, что встарь утратил зренье,

Был рыцарь Черного Креста, суров.

Здесь расположились мастер Исадор Бьюцефал в черном доспехе и с вороном на гербе; мастер Марчилий Галлимари в доспехе без меток; сир Глухолес Спенс, брат юного сира Паломния, с броней бледно-желтой и сияющей луной на щите; лорд Кровий Рэнслей в огненно-алом с соответствующими символами; сир Кир Мальтийский в бледно-сером; сир Вивиан Сум стоял последним в чистейшем белом доспехе с черными крестами, его шлем закрыт, дабы означить слепоту.

Мастер Уэлдрейк удалился с моста, в то время как воззвала труба – сигнал рыцарям сойтись попарно с особо разупрочненными копьями, что сразу ломались. Затем все спешились и стали биться чудовищно грохочущими палашами безлошадно.

Сия потешная битва продлилась какое-то время, причем несколько состязающихся выказывали все признаки усталости, пока внезапно из шелкового павильона близ Западного Крыла не появилась обширная бронзовая сфера, катившаяся на внушительных медных колесах, украшенная рельефными элементами несметного числа видов, громыхавшая, скрипевшая, тащимая и толкаемая карлами, одетыми в гротескные дельфиньи костюмы и словно бы скользившими по земле. По бокам сферы в хитроумных пазах искрились и визжали фейерверки; замысловатая штуковина была перекатываема в направлении моста, и мастер Уэлдрейк, едва ли не чаячьим писком одолевая шум, продолжил декламацию:

Почти семь дней велась за схваткой схватка:

Копье к копью, перчатка за перчаткой —

Всяк паладин упрямо что есть мочи

Со всеми бился от зари до ночи,

И вот на день седьмой, гремя, звеня,

Прю благородну нечто оборвало:

Кошмарный шум: повозка из огня!

Сфера перекатила дрожащий мост, карлы-дельфины, дотащив ее до дальней оконечности острова, попрыгали в воду и что было сил погребли к берегу, меж тем рыцари в великом притворном благоговении пали на колени, воздели руки, бросили оружие и уставились на повозку, что сделалась безмолвна. Мастер Флоре-стан Уоллис не без труда поднялся на ноги, отворил, напрягшись, упертый шлем, взмахнул руками и крикнул толпе:

Какие такие волшебные страсти-мордасти

Грозят мне и рыцарям прочим ужасной напастью? —

(вирши своего сочинения – поставками Уэлдрейка он гнушался), а сир Амадис Хлебороб, Рыцарь Сребристого Оберега, вывел:

То мчит Левиафан, о ком гласят преданья,

Чтоб Остров-Твердь наш сотрясти до основанья.

(Уэлдрейк же глумливо усмехнулся с другого конца моста и пожал плечами, стараясь донести до безучастной толпы, что автор сей поделки – кое-кто другой). И все-таки следует потворствовать министру Короны, думал он, даже будь сей дурковат, беспол, набит ученостью, но не знанием, напыщен, снабжен ушами, что не отличат соловьиную трель от болоночьего пука…

Уэлдрейк изможденными глазами смотрел, как повозка распалась надвое, обнаруживая грандиозного зеленого змия сплошь из папье-маше, с блескучей чешуей, глазами навыкате, языком набекрень и клацающими зубами, одно из лучших созданий мастера Толчерда. Что толпа сочла сие куда как величайшим покамест развлечением, стало ясно по шумливости. Теперь мимо Уэлдрейка продефилировали десятка два дев в легком льне. Овитые гирляндами нимфы были плясуньями, привезенными мастером Джозайей Патером, что жеманничал рядышком, гоня дев вперед. Те были юны, с недооформленными фигурами, мальчишисты, аппетитно гермафродитичны, ведомы одним из красивейших существ, когда-либо виденных Уэлдрейком (Митра! Сколь утонченная, нежно-юная тиранесса вышла бы из нее!). За ними фавн с огромными, порочными, блудливыми глазами передвигался вприпрыжку и дул в свирель, между тем из еще одного павильона, укрытого от толпы, донеслась музыка, представляющая фавнов эфирный глас.

Зеленый змий высвободился из сферы в направлении рыцарей, что выстроились перед ним, подъяв оружие, изготовившись к стычке.

Затем – новое преображение: змий будто сморщился и изнемог, делаясь чудным барком, что несла прекрасную великаншу, восседавшую на коралловом троне. Шести с половиной футов, блистательна, каштаново-золотиста, лучащаяся добродетелью, с остроконечной серебряной короной на покрытой вуалью голове, пламенеющая столькими драгоценностями, что всякий зрящий делался ослеплен, она воздела перламутровый жезл и одарила завороженных героев улыбкой, и девы плясали меж рыцарей, осыпая тех цветами, и фавн скакал и кружился, будто напаивая воздух чистой, как девичья слеза, музыкой, и девы сладко пели:

Мы флейт и арф музыкой Незнаему, Премудру

Восчествуем УРГАНДУ, Королеву рыжекудру,

Что молит добрых рыцарей вмиг прекратить раздор

И, распри кончив, заключить о мире договор.

Нет, не найти искуснее колдуньи, вещей девы,

Чем та, чей светлый лик влечет Героев отовсюду, —

О, сердцем пламенным чиста, о, Духов Королева!

А Уэлдрейк испепелил взглядом Флорестана Уоллиса, что с ужимками и карканьем пуще прежних воскрикнул:

Братья! Вот Государыня благородна,

Каждый ее любовью и верностью чтит.

Имя ее мы порочим в битве негодной!

Ястреб войны, прощай! – Голубь летит!

После чего музыка и девы продлили песню:

Родится часто из дремучести уродство,

Ведут больные грезы к мелкой лжи господству,

И правда с красотой порою – в злобной маске,

Чтоб лик их сделался к врагу отнюдь не ласков,

Ах, коль они и поощряют добродетель,

Как в том далеком государстве Альбион,

УРГАНДЫ гнев стать может столь силен,

Что злое сердце попадется в страха сети!

Глаза мастера Флорестана Уоллиса пожирали фавна, что явно его очаровал, потому следующий свой извив он припомнил после паузы:

Мадам, но как же нам Воителя избрать,

Чтоб, правя нами, он Единой сделал рать,

Чтоб двигать дух, как Время двигает Материю,

Коль не по милости и первенства критерию?

Уэлдрейк тяжело оперся о мост и взглянул на павильон, из коего весьма скоро должен был выступить в своей роли лорд Брамандиль Рууни.

Королева вещала (строками Уоллиса дипломатии ради):

О паладины с благородной кровью, я

Вам несравненного веду Воителя,

Хоть не из замка к нам явился сей герой,

Все ж благороден он и чист весьма душой.

Его мечом годами посох был пастуший,

Костер дрожащий – книгой, небо – крышей,

В Гербовнике его прозванья не найдете,

В овчарне бедной лишь его вы обретете,

Его владением была простая пажить,

Но имя рыцаря вам всё сполна расскажет,

Ведь он, Пейзанин, без греха такой один —

Пусть всяк колено преклонит: вот ПАЛЬМЕРИН!

Они уже сгибались, однако Уэлдрейк, глядя в сторону павильона лорда Рууни, изумился при виде маленькой пешей фигурки, что оттуда показалась. Фигурка была одета в блекло-черное, при ней имелись широкополая черная шляпа, пара черных вороньих перьев, воткнутых в потертую ленту, черные завитки, ниспадающие на плечи, черные брови, оттеняющие сверкучие глаза, бледное лицо, длинный нос, квадратная челюсть, тонкие чувственные губы; накидка, застегнута на шее пряжкой с вьющимся серебром, сапоги черной, помятой кожи, руки спрятаны, голова опущена, ноги храбро шагают по мосту, пересекая его на глазах у Уэлдрейка (тот будто бы где-то видел сего мужчину, но где – не припоминал), движутся меж рядами коленопреклоненных рыцарей, и ведущая дева с фавном, подбежав, вешают гирлянды незнакомцу на шею; представясь как Пальмерин, Рыцарь-Пейзанин, тот оценивает столпившихся царедворцев на обоих берегах и в галереях, ища друзей и врагов одним долгим взглядом, после чего кивает, достигнув повозки, и расшаркивается:

– Моя Королева.

Глориана по ту сторону вуали ошеломилась, но живо себя обуздала, ибо незнакомец произносил реплики лорда Рууни – реплики, что произнесла бы графиня Скайская, будь она здесь, – и Королева предположила, что Рууни, занедужив, послал некоего слугу в качестве суррогата. Она отказалась обдумывать безумно мерцавшую мысль, будто очередной Воитель погиб прежде, чем успел исполнить сегодня свою роль.

Миледи, низок я происхожденьем,

Но и стране, и вам служил с раченьем.

Темные, хладные, сардонические глаза смотрели сквозь вуаль, как бы пронзая плоть и глядя в душу. Глориана застыла под эдаким взором. В сих глазах обнаруживалась и шутливость, что ее привлекала. Королеве будто послали еще одну Уну.

И весь остаток Маскерада Королева Глориана знала, что позабыла страх, позабыла долг, позабыла горе, будучи зачарована прекрасными, умными, недобрыми глазами.

Среди придворных, что застыли как рыцари того и сего, слегка озадачены пришельцем, столь увереннным в своих репликах, столь знакомым по повадкам, нашелся кое-кто, знакомый с ним и улыбавшийся ныне улыбкой человека, опознавшего друга, что объявился в парадоксальных обстоятельствах. Сир Амадис Хлебороб узнал джентльмена, что любезно обеспечил ему милости Алис Вьюрк, девы, ставшей заводилой сегодняшнего танца; мастер Флорестан Уоллис узнал покровителя своего любовника, прекрасной «Филомены», что играл в труппе Джозайи Патера фавна; и лорд Кровий Рэнслей узнал его – как дружелюбного посредника между ним и Алис Вьюрк, что обещал скорое утешение; лорд Рууни, выглядывая ликующе из своей палатки и будучи по доброй воле соучастником розыгрыша, знал мужчину как лекарственника, что снабдил противоядием и спас жизни его жены и детей; ну а доктор Ди, ковыляя в конической шапке и клубящихся синих одеждах, дабы сыграть персонацию Мерлина, консорта Урганды, замер на мосту, признав в «сире Пальмерине» благодетеля, провидца, что насытил все его вожделение.

Однако же стоявший в галерее, помрачневший и оцепеневший от ярости лорд Монфалькон узнал свое ухо, свой рот, свой меч, свой инструмент – и смекнул, насколько обстоятельно и с каким дерзким лукавством он обманут и манипулируем капитаном Квайром, что в тот миг уже предлагал руку Королеве Глориане, декламируя стихи не Уэлдрейка и не Уоллиса и ведя ее, покорную, против течения Маскерада, к мосту.

Благословят союз младых сердец законы:

Простой пастух берет правительницу в жены.

Толпа обрадовалась и сантиментам, и результату. Обручение дворянства и простечества, вечно любимая тема, упрочило умысел Маскерада, показав Альбион единством во всех аспектах. Королеве не полагалось покидать ее трон, однако же Квайр вел ее по периметру площадки, махая шляпой, а она, восторжена неожиданностью, махала рукой – к великой радости черни, к овации своих нобилей. Девы с фавном продолжали танцевать вкруг них, между тем двенадцать паладинов, вновь в седле, скакали следом, и ошарашенный Мерлин, обделен на горсточку куплетов, плелся в хвосте, тряся головой.

Что данная сцена при всей ее пошлости идеально служит его целям, Монфалькон про себя признал, пусть и дрожа от гнева. Квайр вечно хвастал тем, как понимает простолюдье, что ныне и доказывал.

Однако наблюдать сие существо, сей символ всякого постыдного деяния, всякой извращенной каверзы, всякой лжи и хитрости, использованных им, Лордом-Канцлером, ради сохранения Державы, рука об руку с невинной девочкой, кою Монфалькон годами оберегал от малейшего намека на бесчестие или обвинение, кою защищал от цинизма, от понимания того, что к золоту примешивается сколько-то железа вынужденно, чтобы должным образом его усилить, – от осознания ужасающего спаривания порока и добродетели – от такого кровь рокотала в черепе, и Монфалькону хотелось крикнуть из окна, здесь и сейчас, Стражу, чтобы та отволокла Королеву на остров, достала колоду и топор, обезглавила выскочку на том же месте, где под взглядом Герна из того же окна катилась с плеч тысяча куда более невинных голов за один лишь день, когда озеро делалось багровым от крови жертв, включая пять ближайших родственников Монфалькона, коим тот позволил погибнуть, не защитив их ни словом, дабы Глориана выжила и приняла трон.

Но напоминание о тех смертях напомнило Монфалькону и о владении собой. Он глубоко задышал, он старался улыбаться. Вокруг него знать Альбиона, Арабии, Татарии, Полония, мира хлопали в ладоши, пока Квайр водил Королеву по двору во второй раз.

Ну а снаружи ликующая, топочущая, свистевшая, размахавшаяся шапками толпа угрожала разнести дворец до последнего камня.

Лорд-Канцлер не спеша пошел вдоль галереи, поглядывая вниз на двор, затем отворил дверь в туннель и вскоре стоял один в темноте и безмолвии в Тронной Зале Герна, вслушиваясь в биение собственного сердца, шипение собственной одышки.

– О, сколь погубительной может быть Романтика.

Он будто доверял мысли призраку Герна, ибо говорил почти дружески. Именно Монфалькон умертвил короля, шепотом препроводив его в последнее безумие, воодушевив влезть в петлю, спрыгнуть с куртины, повиснуть вдоль стены, вперясь мертвыми выпученными глазами в тот самый двор, на коем Квайр, презрев и условности, и возмездие, подвел Летнее Зрелище к его блаженной кульминации.

Глава Двадцать Четвертая,
В Коей Лорд Монфалькон Измышляет Средства Исправить Положение

– Эрлство для Жакотта, затем Жакотт для Королевы. – Губа лорда Монфалькона трепетала, ибо он видел, сколь легко можно все спасти. – Только придется избавить ее от некоторых препон. Сераль, дети… – Он возвернулся в старую Тронную Залу спустя два дня, проведенные в постели за охлаждением головы и просчетом интриги. – Что до Квайра, я не в состоянии сделать то, что надлежит. С нею должен переговорить Ингльборо, поведать ей правду, предостеречь… – Он потер чешущийся нос. Огляделся, помаргивая, в сочащемся сверху пыльном свете.

Чик-чпок, чик-чпок из глубин проступающего обезьяноидного статуария. Вошел Том Ффинн.

– Почему здесь, Перион?

– По моему ощущению, так безопаснее.

– Чем в собственном твоем кабинете?

– По ощущению, вестимо.

Ффинн пожал плечами.

– Место будит нежеланную память.

Из туннелей за старой Тронной Залой донеслось словно бы тиканье семейства обезумевших часов, и в дверях появились лакеи с лордом Ингльборо на шестах, державших кресло. Над ним колыхалось белое перекошенное лицо Ингльборо, стянутое болью. Клочок, в голубом и серебряном, бежал подле паланкина.

Лорд Монфалькон повел рукой, указуя на плиты; паланкин был опущен, лакеи отосланы жестом. Трое мужчин сидели в луче мутного солнца: Монфалькон в складчатых одеждах на нижней тронной ступени, Том Ффинн, вытянув ногу, на каменном брусе, Ингльборо на кресле. Клочок, тактичный мальчик, мерил шагами сводчатый периметр.

– Итак, сей Рыцарь-Пастух, сын Татирия, уже делит с Королевой постель! – Том Ффинн был в восхищении. – Не может же сие взволновать тебя так сильно, а, Перион? Он не первый простолюдин…

– Он может, однако, оказаться первым убивцем. – Монфалькон вздрогнул, укрощая свое тяжко дышащее тело.

– Ты его подозреваешь? – Ингльборо говорил шепотом. – В чем?

– Я его знаю. Я знаю, что он такое. Я знаю Квайра.

– Пока он угождает Королеве, – продолжал Том Ффинн, хотя и был поражен страстностью Монфальконовых слов, – разве важно, что он из низов? – Он прервался, вдруг уделив пристальное внимание другу. – А?

– Он ей угождает. О, вестимо. Се его ремесло. Обман и лесть. – Монфалькон слышал кое-что из нашептанного Квайром Королеве той первой ночью, слышал ее ответы и был беспомощен, ибо капитан ее очаровывал, утешал, играл отца, брата, мужа, всех вместе; играл на ее усталости, ее чувстве потери, ее жалости к себе, заставляя ее полюбить его. Квайр был столь добр. Его ласки (Монфалькон слышал, как она сие сказала) были как крылья мотылька. И вместо того, чтобы вести ее к надлому, Квайр утешал ее до примирения, как не поступал до того ни один любовник, и даровал ей безмятежность и ограждающую длань. Монфалькон той ночью сошел с ума. Ныне одна из его жен возлежала на собственном одре, близка к смерти, и все из-за обуявшей его ярости.

В молчании, порожденном его словами, Монфалькон прибавил:

– Я убежден, что он – убивец леди Мэри. И, вероятно, сира Томаса Жакотта.

– Но он не бывал во дворце ранее.

– Он жил в стенах, конструируя требуемую сцену, прежде чем решился на выход. Он – великий актер.

– Стены суть смерть. В них чудовища. Я слышал! – Том Ффинн глядел на сплошной гранит, лицевавший Залу изнутри. – Недочеловечьи паразиты, коих нельзя вывести, ибо они прячутся в затерянных склепах глубоко под поверхностью.

– Все экспедиции закончились неудачей. – Лорд Ингльборо говорил очень медленно, его голос был едва громче бормотанья, даже усилен стрельчатыми сводами. – Однако нам они никогда всерьез не угрожали, не более чем угрожают крысы. Достанет щепоти яда.

– Что ж, – молвил Монфалькон, – там-то, я верю, он и скрывается. Он знает стены, как мало кто по сю сторону. Он может войти туда в любой момент.

– Ты изобретаешь гипотезу, Перион? – пожелал узнать Том Ффинн.

– Нисколько. Квайр был моим агентом. Он восстал против меня.

– Ты объявил его вне закона?

– Он сам себя объявил вне закона. Клянусь, он лелеет амбиции занять трон. Помешался на власти. Однажды я полагал его на сие способным.

– Так ему быть нашим королем, да? Иные простолюдины возвышались ровно так – в Альбионе.

– Род остается чистым последние полторы тысячи лет, – прошептал лорд Ингльборо. – Прямые потомки Оберона и Титании из легенды. А те, в свой черед, произошли от мифического Брутия, ниспровергшего Гогмагога. Она кровь от крови наследует Эльфиклею.

– Как и мы все сегодня – нет? – Том Ффинн улыбался.

– Не кровь я ищу защитить, – поведал им Монфалькон нетерпеливо, – но плоть, душу, самоё жизнь Глорианы. Будь Квайр жалким лиходеем из таверны и сумей он уберечь Альбион, женившись на Королеве, я б сделал его дворянином, доказал его знатность, если необходимо, либо изменил Закон. Но не в породе Квайра вопрос. Я страшусь намерений Королевы. Капитан умертвил сарацина. Он похитил полонийского короля. О, и он натворил много, много чего еще. Он зачал события, что привели нас к нынешнему повороту.

– И ты не сообщил Королеве? – Ингльборо нахмурился. – Почему? – Он повернул болящую голову, дабы узреть пажа, в отдалении маршировавшего по плитам. Клочкова поступь была будто медленно капающая вода.

– Квайр знает, почему. Се его игра.

– Потому что разоблачить его – значит разоблачить твои собственные секреты, не так ли? – Том Ффинн поджал губы.

Монфалькон признал сие.

Лорд Ингльборо вздохнул. Будто рев удаленной бури разнесся меж контрфорсов крыши.

– Нам так скоро грозит тимократия? Впадем ли мы, минуя все стадии за одно правление, далее в олигархию, потом в демократию и наконец вернемся к тирании? Ты должен, в самом деле, открыть свои тайны.

– И причинить более вреда? – Монфалькон был пренебрежителен к аргументу в целом. – Нет, Лисуарте, с нею должно говорить тебе. Скажи ей, ты слышал, что сей Квайр – вор, убивец, соглядатай. Скажи ей, если хочешь, что он, по вероятности, умертвил всех ее друзей – включая графиню Скайскую.

– Я бы солгал. – Ингльборо покачнулся в кресле. – О чем ты говоришь?

– Ты бы не солгал! – Монфалькон вскочил на ноги, закарабкался на трон безумца, развевая одеяния. – Ты бы повторил услышанное.

– Но ты ведь ее убил. Разве ты не сказал мне? Ты?

– Я не убивал.

– Я запутался. – Лисуарте Ингльборо увлажнил рот слюной. – Ты хочешь, чтобы я оговорил человека, о коем ничего не знал каких-то два дня назад? Се бестолковая уловка, Перион. Я сказал, я не сделаюсь частью твоих схем!

– Се переломный момент. – Пыль танцевала вокруг Монфалькона, когда тот на вершине пьедестала оборотился и плюхнулся в асимметричное кресло. – Тебе она поверит. Я не пользуюсь ее доверием – пока что. Квайр помог ей прийти к сему заключению. Она станет думать, что я всего лишь ревную.

– Так выложи пред ней факты, – сказал Финн трезвомысленно.

– Факты ее погубят. – Он поугрюмел.

– Ты говоришь, Квайр уже ее губит – и грозит довести до полного погубления. – Сир Томашин поскреб ухо. – Что, по-твоему, ты теряешь, Перион?

– Альбион. Сие благородство, что мы сотворили.

– Ты ее не уважаешь. – Лорд Ингльборо воззрился на друга сурово. – Думаешь, что знание ее сломает.

– Подобное сему знание понудило бы ее выискивать слабину во всем. Она посмеялась бы над добродетелью, утратила бы веру в искренность. И стала бы Герном перерожденным, дабы править с циничным деспотизмом. – Кулак Монфалькона врезался в локотник трона. – Ты бы все вернул? Достанет ли тебе храбрости рискнуть всем, милорд? Придется ли результат тебе по совести, милорд? Поздравишь ли ты себя, если станешь тем, кто высвободит дух Герна, дабы тот опять витал над миром?

– Она противится сему духу с твердостью любого из нас, – сказал Том Ффинн. – Тут я с Лисуарте. Тебе должно ее уважать. Дать ей знание.

– И смириться с недоверием? Вручить подозрение без доказательств? Как я докажу все, что говорю, не открыв всякую закулисную интрижку, содеянную именем ее? Молю, Лисуарте, поговори с нею. Ты знаешь, к тебе она прислушается.

Наваждаемый мукой взгляд потупился.

– Раз ты так считаешь, Перион. Однако – ты клянешься, что не имеешь ничего общего с убийствами во дворце?

– Клянусь.

– И ты обещаешь, что не замыслишь более убийства? Что с Квайром поступят по справедливости – например, сошлют?

Монфалькон знал, что число трупов не может возрастать. Еще один намек на убийство – и Двор возвернется к настроениям худшим, чем перед Летней Сшибкой.

– Клянусь и в сем тоже. Квайр не умрет ни от моей руки, ни по моему наущению. Но изгнать его необходимо.

– Тогда я поговорю с нею завтра. – Ингльборо приблизил перекрученную кисть к лицу. – Мне легче по утрам.

– Ты послужишь Альбиону – и Королеве, – пообещал Монфалькон.

– Надеюсь. – Он сморщился. – Клочок! Сходи за слугами, парень, чтоб унесли кресло.

Маленький паж исчез, возможно уже предвосхитив желания господина.

Трое ждали во взаимном молчании, ибо говорить было более не о чем. Казалось, каждый в те минуты затаил скепсис в отношении остальных и должен был поразмыслить наедине с собой.

В конечном итоге Том Ффинн не вытерпел и отправился искать пажа и лакеев самостоятельно. Он обнаружил слуг и приказал им заняться работой, но Клочка найти не удалось, и Ингльборо, полуобморочный в агонии, по возвращении в родные покои едва ли заметил отсутствие маленького катамита.

Глава Двадцать Пятая,
В Коей Лорд Ингльборо Принимает Посетителя, Остережение и Освобождение

Лорд Ингльборо возлежал, вцепившись рукой в подлокотник кресла, покоясь головой на его спинке, аккурат перед отверстой дверью в свое жилище, что вела в скромный уютный дворик, тот же, в свой черед, вел на большую площадь за ним. Во дворике росли бархатцы и розы, и маленький фонтан бил из центра водоема. Вечер выдался теплым, и господин наблюдал насекомых, образующих узоры с водяными брызгами. Лакеи ожидали его, готовы подать бренди, а он время от времени осведомлялся о пропавшем Клочке, нежно размышляя о том, что парень, должно быть, заплутал, предавшись, как порой делал, играм с товарищами.

Ворота дворика скрипуче отворились, заставив Ингльборо сфокусировать взгляд в надежде увидеть Клочка. Но близившаяся персона оказалась немного выше (хотя назвать ее высокой было нельзя) и носила блеклое черное. То был капитан Квайр, новый фаворит Королевы, человек, коего Ингльборо обещал обвинить завтра. Лорд решил, что, возможно, Монфалькон, разъярившись, известил Квайра о сем намерении – и ныне капитан явился утихомиривать обвинителя или переговариваться с ним. Старик выпрямился в кресле.

Капитан уже снял головной убор, демонстрируя массу густых волос, обрамляющую лицо. Его сомбреро пребывало под накидкой, в спрятанной правой руке, в то время как спрятанная левая лежала на спрятанном навершии меча: Королева, в слепой страсти наименовав Квайра своим Воителем, дозволила тот к ношению.

– Мой Лорд Верховный Адмирал. – Глас гладок и даже добродушен по интонации. Квайр учтиво поклонился. – Вы наслаждаетесь такими вечерами, милорд?

– Тепло чуть расслабляет мои косточки, капитан Квайр. – Ингльборо, всегда сентиментальнейший из троих выживших, обнаружил, что неспособен держаться с незнакомцем сколь-нибудь надменно, особенно после изрядного употребления бренди, размягчившего и без того беззлобную натуру. – Они всё более застывают, знаете ли, день за днем. Каменеют, говорят мои лекари. – Он изогнул губы: улыбка. – Вскоре я весь стану скалой, и прекратится, по меньшей мере, агония. Водружусь вон там, – кивок во двор, – и избавлю каменщика от хлопот, сделавшись памятником себе же.

Квайр разрешил себе выказать веселье.

– Хотите вина, капитан? – Ингльборо мучительно пошевелился.

– Благодарю вас, сир, но откажусь.

– Вы не выглядите пьяницей. Может, вы из тех, кто полагает, будто все вино – отрава?

– Оно всего лишь растратчик времени, милорд. Помутитель. Народы обретали величие и терпели бедствие вследствие вина. Я признаю его власть. А власть необязательно зловредна.

– Я слышал, у вас есть вкус к власти.

– Вы слышали обо мне, милорд. Я польщен. От кого же?

– От лорда Монфалькона, а он – мой старый друг. Он говорит, что нанимал вас.

– Одно время он был моим покровителем, вестимо. – Квайр прислонился к косяку, оказавшись наполовину на свету и наполовину в тени, наискосок к Верховному Адмиралу.

– Из сказанного им у меня создалось впечатление, что вы – человек жесткий. – Лорд Ингльборо изучал Квайра. – И в общих чертах злодей.

– В иных кругах моя репутация такова, милорд. Как и у лорда Монфалькона. И у сира Томашина Ффинна. Все вынуждены были проявлять суровость, по временам, из целесообразности.

– И я?

Квайр казался почти удивленным.

– Вы, милорд? Вы вели образцовую жизнь, как на нее ни посмотри. Странно, однако вас в тайных пороках не винят.

– Ого, капитан. Вы пришли, в конечном счете, мне льстить!

– Нет, милорд. Кроме прочего, лордом Монфальконом и сиром Томашином, главным образом, восхищаются как хитрецами. Я не хвалил вас.

– Но я благочестивее, да?

– Ваши руки не в крови, как минимум. – Капитан говорил по-прежнему мягко и бесцельно, словно проведывал больного друга, коего регулярно навещал. – А ведь редкая душа могла остаться невинной в правление Короля Герна.

– Меня впервые называют невинным. Что ж, я известный содомист. Все мои лакеи – вон те юнцы – перебывали у меня в любовниках. – Ингльборо заерзал в кресле. Обернулся глянуть на ухмыляющихся слуг. Он был уязвлен. – Невинность! – И все же Квайру удалось ему угодить. – Хо-хо! – Он содрогнулся от пронизавшей тело боли. – Ипократ, Ипократ! Мне так нужна твоя помощь! Еще вина, Крозье. – Лакей наполнил оловянную чашу бренди из кувшина и поднес ее к губам Ингльборо. – Спасибо тебе.

Он пригвоздил Квайра взглядом.

– Я внес свою лепту в строительство нового Альбиона, как вы знаете. Я нарушал избранные мной верования раз или два, ради Королевы – дабы защитить Державу. И я стану защищать Державу от любого врага.

– Как и мы все, я полагаю. Я неизменно служил интересам Королевы.

– Поистине?

Капитан Квайр поднес палец к приподнятой губе.

– Что ж, сир, уместно ли будет сказать, что я совершал поступки, о коих другие сообщали, что те в интересах Королевы?

– У вас нет своего мнения? Сие вы имеете в виду? Или вы скептик?

– У меня нет своего мнения.

– Значит, вы безнравственны.

– Думаю, милорд что именно таков я и есть. – Квайр улыбнулся лучезарно, будто Ингльборо ни с того ни с сего его просветил. – Безнравствен. Каковым и полагается быть всякому художнику во множестве отношений – за исключением, разумеется, защиты своего искусства.

– Так вы художник, сир? – Ингльборо спешным жестом велел влить в себя еще вина. – Пишете красками? Высекаете в камне? Или же вы драмодел? Поэт? Сочинитель прозы?

– Ближе к последнему, я бы сказал.

– Вы скромны. Вы должны рассказать мне больше о вашем искусстве. – Ингльборо ощутил сильную симпатию к Квайру, пусть мнение о капитане не заставило бы его отступиться от данного Монфалькону обещания.

– Не думаю, милорд.

– Должны. Я внимательно вас слушаю, капитан Квайр. К чему скрывать талант? Поведайте, что вы творите. Музыку? Пантомиму? Или же вы танцор – внутри своих покоев?

Квайр засмеялся:

– Нет, сир. Но я приведу вам пример моего искусства, если сие останется между нами.

– Превосходно. Я отошлю слуг. – Он слегка повел головой и был верно истолкован. Лакеи покинули господина, оставив его наедине с Квайром.

– Лорд Монфалькон говорил вам, что я содействовал его политике, – сказал Квайр, как если бы подслушивал утреннюю беседу. – Он упомянул сарацина, Короля Полония. Я усердно вкалывал у него на службе, милорд. Объехал весь земной шар. Я побывал в знаменитой стране Панаме, где бывший Секретарь Королевы нынче правит в качестве короля. Я возвел его на престол – от имени Альбиона. И с той поры дикарские, кровавые, неразумные обычаи уступили место цивилизованному правосудию. Я всегда презирал дикарей, милорд, как презирал всех, кто невежествен и ставит прецедент выше трактовки. Подобные привычки рождают лицемерие.

– Неумышленно, капитан Квайр.

– Конечно, нет, сир. Однако просвещение – лучше.

– Куда лучше, капитан. – Лорд Ингльборо ублажал гостя. – Богопочитание, к примеру, – великий погубитель достоинства Человека.

– Именно так. И я не стану перечислять сумму своих достижений, но они объемлют весь мир.

– Однако вы упоминали ваше искусство. Демонстрацию.

– Сие – мое искусство.

– Шпионаж?

– Если угодно. Частично. Политика в общем.

– И у вас есть нравственная цель. Пусть и общая – просвещение.

Квайр заинтересованно слушал. Он обдумал суждение лорда Ингльборо.

– Возможно, что и есть. Вестимо. Очень общая.

– Продолжайте.

Поза Квайра сделалась расслабленнее.

– Мое искусство охватывает множество талантов. Я работаю непосредственно с материалом мира, в то время как другие художники ищут способ лишь воздействовать на него – или его выразить.

– Трудное искусство. Наверняка в нем есть опасности, минующие прочих художников.

– Само собой. Я постоянно рискую жизнью и свободой. – Квайр посерьезнел. – Постоянно, милорд. Завтра же утром, посетив Королеву по поручению лорда Монфалькона, вы поставите мои планы и мою свободу под удар.

Лорд Ингльборо улыбнулся, почти забывая о боли.

– Так Монфалькон сказал вам. И вы пришли ко мне с просьбой.

– Нет, милорд.

– Значит, вы хотите очаровать меня, дабы я нарушил слово.

– Я имел в виду, милорд, что лорд Монфалькон не говорил мне ничего напрямую – и я здесь не в положении просителя. Я слышал ваш разговор. Видел, как вы сходитесь, и последовал за вами. Я, как предположил лорд Монфалькон, знаком с тайными областями дворца.

– Так вы подслушивали, да? Что ж, я в старину делал то же самое. Вы убили графиню Скайскую?

– Нет.

– Я так и думал.

– Вы полагаете, ее заколол лорд Монфалькон? – Квайр заговорил нейтрально.

– Ну, он никогда не был ей другом.

– Ходит слух, будто она бежала из страны.

– Бездоказательный. Скорее уж она мертва. Но мы отвлеклись от темы, капитан Квайр. – Сила вновь покидала лорда Ингльборо. Сумерки уверенно сгущались. – Лучше я скажу вам, что намерен делать. Моя обязанность – сдержать слово, данное Монфалькону, и известить Королеву об исходящей от вас опасности. Вы признались мне, что являетесь убивцем, соглядатаем, вы делаете вещи похуже. Я восхищаюсь вашей честностью, как я восхищаюсь любой честностью – честной жестокостью, честной жадностью, честным злодейством. Я, как и многие из нас, предпочту все сие в честном виде, нежели в лицемерном. И я доведу сие до сведения Королевы.

– Она уже знает, каков я, – сказал Квайр тихо и свирепо.

– Вы обо всем ей рассказали?

– Она признаёт во мне художника, каковым я и являюсь. Она обманывается, ибо лучше ей быть обманутой мной, чем вами, или лордом Монфальконом, или Всеславным Калифом Арабии.

– Я вас понимаю. Но мне придется перечислить ваши преступления – как их видит Монфалькон – завтрашним утром. Не думаю, что вы замышляете навредить лично Королеве. Не сейчас. Но я полагаю, что вы могли бы, во благовременье, нанести великий урон Державе и погубить Королеву. Вы куда хитроумнее, видите ли, чем лорд Монфалькон дал мне понять.

Капитан Квайр признательно поклонился:

– Будь вы моим покровителем, ничто подобное никогда меж нами не встало бы.

– Каковы ваши планы, капитан Квайр? Чего вы ищете достичь?

– Я ищу усиления и подчинения моих чувств, – сказал капитан Квайр. – Я отвечаю одинаково на все подобные вопросы.

– Но у вас должны иметься планы. Вы преданны Альбиону?

– Сие может утверждать любой. Что есть преданность? Вера в то, что, когда ты делаешь нечто для кого-то еще, ничего лучше сделать нельзя? Что ж, я не даю трактовок. Мне твердили: то, что я делаю, для Альбиона лучше всего.

– Значит, вы все-таки служите некоему господину. Кому же?

– У меня есть патрон, милорд.

Ингльборо задохнулся при новой атаке боли. Квайр шагнул к бренди, налил, поднес чашу к искривляющимся губам.

– Спасибо, капитан Квайр. Кто ваш патрон?

– Не в моем обычае разглашать такие имена.

– Вы, не обинуясь, говорили о Монфальконе.

– Пока служил ему – никогда, милорд.

– Задача, кою поручил вам патрон?

– Та же, говорит он мне, что и у лорда Монфалькона. Спасти Альбион.

– Однако он не в ладах с Монфальконом?

– По ряду вопросов.

– Жакотт? Жакотт жив и нанял вас?

Квайр потряс головой. Холодало. Он поежился.

– Так вы будете говорить с Королевой?

– Вестимо, капитан.

Капитан откинул накидку и показал кинжал в твердых ножнах.

Лорд Ингльборо взглянул на Квайра сквозь мглу и пожал плечами.

– Убьете меня? При стольких свидетелях?

– Разумеется, нет. Я недостаточно утвердился при Дворе.

– И все же ваш жест был продуман.

– Я обещал вам образец моего искусства.

– Обещали.

Квайр посмотрел во тьму дворика:

– Что ж, я поймал вашего катамита.

– Клочок у вас! – Лорд Ингльборо поднес обе распухшие руки к лицу. – Ох!

– Я завладел им, едва узнав о вашем намерении. Сегодня после обеда мы с ним играли. – Был тронут кинжал. – Он мой. Вновь будет ваш, если вы обещаете молчать обо мне.

– Нет. – Ингльборо трясся и говорил почти неслышно. – О, я не стану.

– Он будет в безопасности. Если заговорите, он будет умерщвлен.

– Нет.

– Вы признали, что вам нечем доказать мою вину. Королева захочет доказательств. Она возжелает сохранить обретенного во мне друга. Только вообразите, милорд.

– Конечно. Но я должен исполнить свой долг – и теперь в особенности. Я должен предупредить Королеву.

– Тогда Клочок начнет умирать.

– Пощадите его. – Голос стал далеким ветром. – Молю вас. Вредя Клочку, вы ничего не добьетесь. Я люблю его.

Капитан Квайр рукой в перчатке извлек тонкий клинок, зажав тот в кулаке.

– Моя маленькая пудинговая шпажка уже шпарила маленький пудинг бедняги Клочка. Нагрета и вставлена – вот так… Ах, погибнуть ему старинной, славной пидоровой смертью.

Лорд Ингльборо стонал.

– Обещайте молчание, милорд, – Клочка наравне с вашим, само собой, – и ваш паж будет возвернут.

– Нет.

– Вы цепляетесь за слово, данное неохотно, – и убиваете, в страхе и в муках, вашего возлюбленного.

Лорд Ингльборо плакал. Уголок его рта перекосился.

Квайр распрямился:

– Мне пойти привести его, милорд?

– Просто верните его, Квайр. – Речь Адмирала делалась нечленораздельна.

– И?..

– Верните его, молю вас.

– Вы станете молчать?

– Нет.

– Тогда и мне придется сдержать слово. Что бы ни приключилось, я пришлю вам что-нибудь на память. Глазик? Или нежное маленькое яичко?

– Пощадите его, прошу.

– Нет.

– Я люблю его.

– Ровно поэтому я его и пленил.

Ингльборо стал трястись. Его рот то открывался, то закрывался. Его глаза блестели, кожа сильно покраснела, затем сделалась синюшной.

С некоторым довольством капитан Квайр узнавал симптомы.

– Тише, милорд. Вас подводит сердце. – Взяв со стола бренди, он держал его поблизости от тянувшейся к нему руки. – Зачастую именно сердце отказывает первым, когда люди огорчаются, вот как вы. Мой дядюшка… Нет, нет – вино лишь навредит. Что, если вы умрете и не спасете Клочка? Клочок должен погибнуть, кроме вас его некому убедить молчать. Скажите мне, милорд.

Ингльборо скулил глубиной глотки. Его рот отверзался шире, шире, будто Верховного Адмирала удавливали веревкой. Его язык вывалился. Глаза вылезли из орбит.

Квайр позвал с великой заботой в голосе:

– Лакеи! Живо! Ваш господин болен!

Молодые слуги прибыли не сразу, ибо картежничали за пару комнат отсюда.

Они узрели Квайра в попытке влить бренди в рот своего господина. Крозье вынул кувшин из Квайровой руки, сказав печально:

– Слишком поздно, сир. Он мертв. Думаю, он умер счастливым. Вы воодушевили его до чрезвычайности, сир. Но, возможно, возбуждение было слишком сильным.

– Я боюсь, что вы правы, – согласился Квайр.

Глава Двадцать Шестая,
В Коей Королева Принимает Разнообразных Царедворцев и Достигает Решения

Ее костюм, надетый в ответ на великую жару сего дня, а равно дабы акцентировать ее настроение, хвастал восточными мотивами: раскаленные шелка и хлопковые покрывала, многие нити жемчуга и орнаменты барочного сарацинского золота. Квайр, в черном, оставался рядом с нею, на кушетке, помещенной подле ее кресла у открытого окна Покоя Уединения. Она удалилась сюда, презрев Палату Аудиенций: та слишком уж напоминала о просителях, что по-прежнему оккупировали Приемные Палаты, куда с надеждой водворились после Дня Восшествия. Глориана была вяла и снула: Императрица Египетская. И самые манеры ее сделались сатиричны, будто она пародировала собственную внешность, однако Королева была добра, улыбаясь всем и каждому; чуть опечалена еще потерей Ингльборо.

– Увы, сие было неминуемо, и я довольна, что он умер не в одиночестве, – сказала она любовнику утром вслед за тем, как он умиротворил ее до ее нынешнего – и непривычного – спокойствия; затем она обнаружила и удовлетворила его желание. Она жила, чтобы ему угодить, и не знала никого, кто принимал бы любовь столь изящно. Его крепкое, красивое маленькое тело вдохновляло ее на творческие достижения, как превосходный инструмент может вдохновить композитора. Прикасание открывало ей свежие, сладкие ноты, насыщавшие ее чудесно; теперь она с легкостью могла совершенно позабыть свою плоть, ибо он и не пытался возбудить ее, и она была ему благодарна; сие доказывало его понимание и его любовь.

Ее леди, одеты с нею в унисон, разделяя ее расположение, превратились почти что в хихикающих одалисок индийского гарема, находя Квайра весьма любопытным. Он удостаивался львиной доли их внимания. Когда к ним присоединился Джон Ди в бело-золотом наряде, леди упорхнули обратно в переднюю. Доктор был бледен и переполошен, но его кивок Квайру был не просто дружеским, и он нижайше склонился пред Королевой с придворной цветистостью, ранее ему не свойственной.

– Ваше Величество. Я повиновался лорду Монфалькону, как вы соизволили мне повелеть. Присутствовали и иные лекари, ибо он, вы знаете, во мне сомневается. Тело было вскрыто, его содержимое разнюхано. Если не считать бренди, все чисто. Никакой пищи в последние двадцать четыре часа не принималось. Ни намека на яд по цвету, запаху и иным признакам.

Она повела веером, словно смахивая наколдованный им образ.

– Благодарим вас, доктор Ди.

– По моему мнению, мадам, лорд Монфалькон стал охоч до заговоров. Он жаждет предателей, как пес жаждет крыс; живет только для охоты.

– Милорд Монфалькон защищает Державу. Он исполняет свой долг, доктор Ди, каким его видит. – Королева оборонялась апатично.

Джон Ди цапнул ногтем снежную бороду и фыркнул.

– Шестеренки Монфальконова разума вертятся будто в часах без маятника.

– Лорд Ингльборо был стариннейшим его другом. Он горюет. И, горюя, отыскивает злодея, что олицетворил бы судьбу, настигающую всех нас. – Королева сделалась сочувственнее. – Вот почему его внимание устремлено на того, кто в его глазах наиболее подозрителен, – на чужака при Дворе. Новоприбывшего. Капитана Квайра.

– Он желал найти Ингльборо отравленным и пребывает теперь в унынии. – Ди глядел на Квайра с нежностью. – Он к вам ревнует, капитан, и готов поверить, что вы виновны во всяком злодеянии в государстве.

Тот, пожав плечами, изогнул губы в раздумчиво-меланхолической улыбке:

– Он думает, что знает меня. Он мне так сказал.

– Он не мог, – сказал Ди мрачно, – знать вас, сир, ибо вы лишь месяц или два назад прибыли в нашу сферу в колеснице мастера Толчерда.

Квайр потянулся на кушетке.

– Вы все-таки настаиваете, доктор Ди. – Что касаемо Ди и сего конкретного вопроса, он симулировал амнезию. Но его бы устроило, как устраивало Королеву, отсутствие какого бы то ни было прошлого в Альбионе.

Украшенные резными розами двери в Покой Уединения отворились, за ними стоял лакей в ливрее.

– Ваше Величество. Сир Томашин Ффинн ожидает вашего соизволения.

– Мы все в ожидании. – Глориана сложила веер и простерла руку, кою Том Ффинн уже хромал облобызать. Ворчание для Ди, улыбка для Квайра, и он опустился, подчиняясь знаку Королевы, на кресло белого шелка.

– Доброго утречка, Ваше Величество. Джентльмены, Перион Монфалькон покончил с отвратительной своей работой, нет?

– Я только оттуда. – Доктор Ди соединился с ним взглядом. – Вестимо.

– И никакой отравы?

– Абсолютно.

Том Ффинн был удовлетворен.

– Сбежал его маленький паж, знаете ли. Клочок? Сбежал, несомненно, услыхав весть, ну или узрев господина мертвым. Исчез с концами.

– Объявится со временем, я уверен, – сказал капитан Квайр.

– Он будет горевать. Клочок сильно привязался к Лисуарте. Однако бедняга страдал кошмарно. Его телу лучше было умереть. Хотя он живет здесь. – Ффинн постучал по лбу. – Прекраснейший из всех нас. Благороднейший из прежних слуг Герна. Что станется с его землями – в отсутствие прямого наследника?

– Есть племянник в Долинной провинции, – сказала ему Глориана, – много лет служивший ему дворецким.

– Настоящий племянник или?..

– Есть и бумаги, коих достаточно для доказательства кровных уз. – Королева Глориана улыбнулась. – В таких делах, если соискателей нет и не будет, метрика подправляется сообразно определенным дипломатическим требованиям. Его племянник – новый лорд.

– А где сейчас Перион? – поинтересовался Том Ффинн у доктора Ди.

Между тем Глориана и капитан Квайр обменялись взглядами, назначенными друг для друга и понимающими, не слыша его слов.

– Возвратился, предполагаю, в свои кабинеты. – Ди поправил златую шапку на белой голове. – Я не пользуюсь доверием Монфалькона, сир Томашин.

– Вестимо. С ним сейчас трудновато. Помню, когда он был молод и семья его еще не погибла, движения души его были мягче. Однако понемногу, во имя Альбиона, его дух терял гибкость, совсем как члены горемычного Лисуарте, – и, подозреваю, страдает он никак не меньше. Вам не следует думать о нем слишком плохо, доктор Ди.

– И в мыслях такого нет, сир Томашин. Лорд Монфалькон, вот кто считает меня злом. Будто бы я колдун, наведший чары на Королеву.

– Будет, будет вам, – сир Том осклабился. – Вы не тот авантюрист, коим некогда были, в его глазах. Ныне есть опасности пострашнее. Капитан, к примеру. – Проницательные глаза обратились к Квайру.

Тот беспечно засмеялся:

– Что же он говорит обо мне, сир Томашин?

– О, тьму всего. Вы – яблоко всего раздора в Альбионе.

– Сие я уразумел сполна. Он вдается в подробности?

Сир Томашин ухмыльнулся. Он знал, что Квайр наверняка осведомлен о доверии Монфалькона к своему другу. Он знал, что Квайр рискнет дать ему высказать то, что сам Монфалькон не рискнул бы высказать Королеве. Он потряс головой и поведал восхищенно:

– Он говорит, что на вас клеймо убивца, шпиона, похитителя, насильника, вора. Список почти бесконечен.

Королева расхохоталась:

– Откуда у него столько сведений о тебе, Квайр? Неужто ты отверг его как любовник? Ладно, ладно – должно оставить сию тему. Милорд Монфалькон – преданнейший дворянин в Державе и служит нам преизрядно. Я не позволю над ним потешаться.

– Не думаю, что мы потешаемся, мадам, – сказал сир Томашин. – Он – мой друг. Мы обсуждаем его, поскольку страшимся за его рассудок. Его следует отослать в какое-либо из поместий – подальше от города – отдохнуть.

– Он решит, что отправлен в ссылку.

– Я знаю. Вы должны уступить ему настолько, насколько сие для вас приемлемо, Ваше Величество. – Том Ффинн был серьезен. – Я не хотел бы, чтоб он мгновенно последовал за Лисуарте.

– Угроза сего невелика, разве нет? – Капитан Квайр говорил застенчиво, как человек, что имеет туманнейшее представление о предмете чужой беседы.

– Он загоняет сам себя, ищет-свищет ветра в поле.

Ффинн поскреб обветренный лоб.

– А лето – вечная пора диковинных причуд. Солнце выуживает скрытую блажь, как выуживает испарину.

– Полагаете, осень его остудит? – вопросил Квайр.

– Если обращаться с ним радушно.

– Я уступала ему сплошь и рядом, сир Том.

– Истинно так, мадам. В свой черед он вложил всю душу в ваше благополучие.

– Во благо Державы.

– И из расположения, Ваше Величество.

– Однако же он зовет всякого, кто со мною подружился, «предателем». Графиня Скайская. Доктор Ди. Капитан Квайр. Он ревнует к ним ко всем. Леди Мэри Жакотт не пользовалась у него ни малейшим уважением. Должно ли мне опасаться за жизни каждого мною любимого, сир Том?

Ффинн пришел в ужас:

– Вы ведь не думаете, мадам, что он возьмет на себя такую вину. Сыграть палача…

– Он будто бы рад взваливать вину на меня, – пророптала Глориана. – Вина унаследованная – сие одно. Я несла ее все мое детство, все мое правление. Мне досадны новые вины, сир. Ваш друг, наш Канцлер, обвиняет меня, обвиняя моих друзей. И что, по вашему, я должна ему выказать? Преданность?

– Он отягощен многими бременами, мадам, кои ему не с кем разделить. Он облегчает вашу ношу разными способами.

– Что? Так поведайте мне, как именно.

Том Ффинн смешался:

– Я не знаю, Ваше Величество. Я разумею государствоуправление в общем.

– Государствоуправление – корень его натуры. Он обожает свои интриги.

Сие адмирал отрицать не мог. Один взгляд на Квайра, почти умоляющий того заговорить, и капитан поднялся, обошел кушетку и уставился в окно на флоральную невоздержанность, тысячеглазье шуршащих павлиньих дефиле, зеленую безликость лужаек, на коих волобуйничали игуаны-тяжеловесы. Квайр изображал смятение чужака. Том Ффинн коротко вознегодовал, затем смирился: к чему Квайру впутываться? Он и так достаточно потерпел от Монфалькона, озленного, по мнению Ффинна, потерей слуги, что ныне угрожал сделаться, по сути, его господином.

Доктор Ди осознавал, что его ремарку могут счесть лицемерной, но сделал ее из соображений практичности:

– Успокоительное. Если бы лорд Монфалькон выспался… Есть снадобье, я могу сварить.

– Лорд Монфалькон пьет из ваших рук, невинный мой мудрец? – Королева Глориана рассмеялась и подарила Ди кротким взглядом. – О, не думаю!

– Лорд Монфалькон… – успел Квайр прежде, чем дверь открылась и заговорил лакей:

– Лорд Монфалькон, Ваше Величество.

Глориана боролась с собой. Она посмотрела с мольбой на Тома Ффинна, беспомощного. Она покорилась своей старой преданности, своему доброму сердцу, условности.

– Впустить.

Лорд Монфалькон в горделивом черном, с золотой цепью, железно-серая голова на оттенок бледнее обычного, шагнул в комнату и встал перед ними, как сама Смерть с неотложным визитом. Он подозрительно пробуравил взглядом одно лицо за другим, затем склонился пред Королевой, держась по-прежнему в отдалении.

– Уход Ингльборо, судя по всему, был естествен, – объявил он.

– Вестимо, милорд. – Королева повернула голову к Джону Ди. – Нам донесли.

– В такие времена разумно знать наверняка. – Том Ффинн несколько вяло пришел на выручку другу.

– В такие времена, истинно так. – К неприятию Королевы, Монфалькон не сводил глаз с Квайра. Она поднялась.

– Милорд? – сказала она нетерпеливо. – Милорд?

– Я вторгаюсь на довольно приватное совещание. – Монфалькон и не пытался продвинуться в глубь комнаты. Он не видел союзников, кроме Ффинна, а тот был с очевидностью ненадежен. – Однако мое дело, Ваше Величество, не терпит отлагательств.

– Так поведайте нам, мой добрый лорд, о каком деле речь. – Говоря, она взглянула на Квайра. Капитан бросил ответный взгляд.

– Оно касается ваших общественных обязанностей, Ваше Величество. Мне следует сделать приготовления. Так как графиня Скайская не является более вашим Секретарем, я заключаю, что сия роль на мне. Если только ваш – если только сей капитан Квайр…

– У капитана Квайра нет официальных функций, милорд.

– Значит? Ваше Величество?

– О каких обязанностях речь, если говорить конкретнее, лорд Монфалькон?

– Множество людей желало бы с вами говорить. Послы и им подобные. В такое время, когда нам грозит война, было бы мудро утвердить, в вашем лице, наше могущество.

– Пусть вкусят таинственности, милорд. Можно утверждать, что нас воспринимают более могущественными, если мы невидимы.

– Остается еще Странствие, Ваше Величество. По всей Державе преданнейшие вам нобили ожидают вашего пришествия. Их должно известить о том, когда они могут вас дождаться. Они готовят развлечения, как обычно делается, на Юге и Севере, Западе и Востоке, во всех великих домах Державы. Жакотты ныне угомонились на градус-другой, оттого огромную значимость обретает ваше времяпрепровождение именно с фамилиями, что поддержат вас, примись Жакотты вновь вещать о тайных начинаниях и отыскивать заединщиков среди прочей знати.

Королева едва ли прислушивалась. Ее голос был отстранен, когда она ответила:

– Мы решили не предпринимать Странствие в сем году, милорд. Нам думается, Летней Сшибки достанет, дабы известить наших друзей о нашем расположении и здоровье, а наших врагов о нашем могуществе и оплоте.

– То был успех, мадам, определенно. Однако его следует закрепить. В сем году в сравнении со всеми иными Странствие важно необычайно. Двор мог бы путешествовать по стране, упрочивая контрфорсы Державного строения.

– Разве они нуждаются в упрочении? – Капитан Квайр зримо сожалел о своем порыве. – Я разумел только, что Альбион никода не казался сильнее.

Глаза Монфалькона метнули в него молнию.

– Строение столь сильно, сколь бдителен его собственник. Гниды и гады, грызуны и гниль могут поселиться в стенах, разрушая балки и фундамент, так что со стороны оно будет видеться крепчайшим домом во всем мире – пока однажды не падет со всей внезапностью.

– Я слыхал о купцах, так страшащихся за безопасность собственных жилищ, что они распиливают совершенно здоровые балки в поисках червей, расколупывают благонадежнейший фундамент, ища обнаружить глаголемых грызунов, и кончают тем, что обрушивают дома себе же на голову. – Капитан Квайр умолк под остерегающим взглядом Королевы. – Но я не разбираюсь в таких материях, милорд. Простите, что я о них заговорил.

– Вы кажетесь изумительно сведущим, «Сир Пальмерин», – лорд Монфалькон дал волю усталому презрению, что окрасило его тон, – во всех материях, касаемых борьбы с грызунами. Видимо, вы в свое время страдали от внимания какого-нибудь терьера? Или побывали в терьерах сами?

– Вы делаетесь невразумительны, милорд, – отвечал Квайр кротко, без труда демонстрируя Королеве, что его чувства уязвлены, и она всколыхнулась.

– Мой лорд Монфалькон. Вы переходите границу!

– Чего именно, мадам? – Блекло.

– Выказывайте почтение нашему гостю! Чем он вам насолил, что вы принуждены являть подобную неприязнь?

– Насолил? – Монфалькон насупил брови. Открыл рот. Сказал запинчиво: – Он… Мне ведома его порода.

– Что же сие за порода, милорд? – Произносивший сие Квайр почти дрожал, силясь сдержать себя в руках.

– Хватит! – Королева была в ярости. – Ваш разум смятен, милорд, по причинам всем нам ведомым. Если вы отдохнете и возвернетесь ближе к вечеру, мы будем счастливы продолжить беседу. И всецело объясним свои резоны, если вы того пожелаете.

– Освобождения себя от Долга, мадам? Вы сие имеете в виду? Вам должно отправиться в Странствие!

– Перион! – возопил Том Ффинн, подскакивая с кресла и припадая на ногу. – Подожди пару часиков…

– Вам должно отправиться в Странствие, мадам! – Монфалькон задействовал свой тихий, взбешенный голос. – От него зависит жизнь и смерть Державы.

– Держава в безопасности.

– Держава никогда не была в большей опасности.

– Как сие понимать?

– Поверьте мне, мадам.

– Предъявите доказательство, лорд Монфалькон.

– Доказательство явит себя само и очень скоро.

– Отлично, милорд, мы подождем и на него посмотрим.

Бледность Монфалькона сменилась багрянцем.

– О мадам… – Его дыхание сделалось могучим. – Вы прислушиваетесь к дурному совету.

– Я прислушиваюсь к собственной совести, милорд. На сей раз.

– Философия Герна – вот что я слышу! – Он удерживал позиции близ двери. – Сии речи мне знакомы, мадам.

Он взбесил ее вновь.

– Можете идти, милорд.

Его серый палец указал на Квайра:

– Сей червяк, мадам, заразит вас софистической чумой и сделает вас жестокой и ненавидимой, обратив все во тьму.

– Милорд! Я Королева!

Том Ффинн уже шатался, дабы поймать Монфальконову руку.

– Перион. Говоримое тобой есть почти измена – и ровно так было бы осуждено при Герне. Пойдем.

Монфалькон стоял как вкопанный:

– Ты с ними теперь, Том. Ты служишь им. Ты уже выразил расположение к Квайру. Что ж, Лисуарте питал подобное расположение – и погиб. Вкус к Квайру есть вкус к цикуте.

– Ты утомился, Перион. Пойдем в твои покои и продолжим нашу дискуссию там.

Кисть Ффинна была стряхнута.

– Я одинок теперь. Одиноко я защищаю Альбион. И должен его защищать – от любой угрозы с любой стороны света. Ибо слишком долго дозволялось при Дворе тайное сладострастие. Себялюбивая похоть ослабляет всех. Мы увидим возвращение Герна, помяните мое слово.

– Сие чепуха, милорд. – Королева вновь стала умиротворительницей.

– Так выйдите замуж, мадам. Замуж – и покончите с прежним раз и навсегда! Искушения, коими вы коротаете частные свои часы, – они становятся ныне всем вашим миром. Найдите мужа – знатного рода – и сочетайтесь с ним браком. Тогда совершенно предотвратится и война. Выйдите замуж за сильного, дабы он принял бремя вашего частного горя, разделил вес Державной ответственности. Не топчите свое достоинство с порочными, мелкими, вульгарными, шутовскими прощелыгами, что лишь навредят вам, что не понимают ничегошеньки в Рыцарстве!

– Арабия хочет женить меня на Всеславном Калифе. Вы желаете его видеть господином, милорд? И он поможет мне, разделив мое частное горе, да, милорд?

– Еще месяц-другой – и знать с народом приветствуют арабийский флот как нашего спасителя. Разве не видите вы, какие напасти обрушатся на нас, коли вы не отправитесь в Странствие, дозволяя претендентам ухаживать за вами по пути? Я подготовил все планы, составил список вероятнейших холостяков – и предпочти вы Жакотта, было бы совсем славно. Если вы лишите нас Странствия, а равно возможного заключения мира с Жакоттами при посещении их или дома неподалеку, они вновь станут вооружаться для частной войны.

– Ох уж сии ваши планы, милорд, и никаких согласований! – Она пожала плечами. – Ступайте немедля вон, сир, и стройте планы дальше, воля ваша. Но только, прошу вас, не просите моего заверения и участия.

Монфалькон почти не слышал ее, ибо стоял, глубоко дыша и свирепо глядя на человека, отнявшего у него всю власть. Квайр пододвинулся к Королеве, словно бы страж, из обеспокоенности.

Лорд-Канцлер зашептал:

– Он способен на любое злодейство. Он кошмарнее Герна, ибо, в отличие от Герна, не безумен и не тщеславен.

– Сир Томашин – пожалуйста, эскортируйте Лорда-Канцлера в его покои и заставьте его отдохнуть. Вернитесь, милорд, когда пребудете в настроении поучтивее. Доктор Ди, если в ваших силах посодействовать, сделайте что-нибудь, хотя, опасаюсь…

Монфалькон глядел то на Ди, то на Ффинна, вставших по обе стороны от него.

– Я арестован?

– Конечно, нет, Перион, – сказал Ффинн, – но ты сокрушен. Королева тревожится за твое здоровье. Доктор Ди мог бы попользовать тебя, если б ты сего пожелал, угостить каким-либо лекарством, дабы помочь настроению перемениться.

– Что? Меня отравит волхв?

После сих предсказуемых слов он был уведен прочь.

Глориана обвила своего Квайра.

– Ах, любовь моя, ты снес столько оскорблений!

Капитан был храбр.

– Я не виню его, мадам. – Он гладил ее лицо, она же вытягивалась рядышком на кушетке. – Он, как вы сказали, сбит с толку смертью друга.

– Скажи мне, что я не должна пускаться в сие Странствие. Иначе я разлучусь с тобою столь надолго. И я не думаю, что сие сколь-нибудь улучшит наше положение.

– Вам не следует изнурять себя, мадам, путешествием таких масштабов. Альбион нуждается в вас при Дворе. Кто знает, какое зло здесь произрастет? Столь многое по-прежнему, как я понимаю, не объяснено. Возможно, графиня Скайская еще жива…

– Ах, Квайр, дорогой, если б сие было правдой. Какие два добрых друга были бы тогда у меня. – И она сжала его страстно, зарываясь головой в плечо, и он будто бы отступил, глядя хмуро и озадаченно, под напором ее любви.

Глава Двадцать Седьмая,
В Коей Возобновляются Старые Знакомства и Дебатируются Старые Проблемы

Лорд Шаарьяр Багдадский стянул остроконечный шлем и, звякнув серебряной бармицей, поместил его близ ятагана на столе отдельной комнаты в таверне. Почти рассвело, он прождал Квайра три часа; то была бы их третья встреча после заключения изначальной сделки. У закрытого ставнями окна Лудли с рельефным зубом, щеголявший ныне в истертой парче и морщинистых брыжах, осушал последнюю бутылку из тех, кои принес обоим и каковые сарацин презрел.

– Он вскоре явится, милорд.

– Ты уверен? Ведь я известил тебя о том, где надобно быть.

– Я уверен в моем старом господине, капитане.

– Меня беспокоит твой новый господин. – Лорд Шаарьяр явно нервничал. – О чем ты доложишь, а?

– Лорд Монфалькон дал мне понять, чтобы я взялся за работу капитана Квайра. Вот я ему и служил. Ныне, раз уж капитан Квайр вернулся, ну я служу тому же господину, что и он. – Лудли, однако, был не в своей тарелке. – Я не предам вас, сир, – се все равно, что предать капитана. – Он почесал зазудевшую голову.

Вошел Квайр, поспешая, чуть одышлив.

– В эдакой близости к монархине имеются свои недостатки. – Он захлопнул дверь, сбросил накидку. Наряду с обычным черным он носил теперь широкий алый кушак, завязанный узлом справа. Оттого казалось, будто от торса и ниже Квайр запятнан кровью, столь непривлекательно было сие зрелище. Он положил сомбреро по соседству с сарацинским шлемом. – Никак вы готовитесь к войне, милорд?

– Се придворный костюм. Неделю в Приемной Палате я ожидал аудиенции Королевы. Вместе с большой депутацией Калифа, что все более сомневается, Квайр, в успехе нашей интриги.

– Зря сомневается. Все замечательно, идет по плану. – Квайр подмигнул Лудли. – Ты глядишься сущим кавалером, Луд. Золото Монфалькона?

– Он платил мне вашу зарплату без вычетов.

– Он щедр. Продолжай ему служить.

– Не по вашему возвращению, капитан. – Лудли размяк.

Квайр уселся напротив лорда Шаарьяра и поместил сложенные руки на стол:

– Простите меня, если я кажусь усталым. Мои обязанности меня истощают.

Лудли грубо заржал. Лорд Шаарьяр изобразил уместную брезгливость и сказал:

– Мне нужны вести поконкретнее. Дела, судя по всему, движутся, однако я прозреваю затор в ваших планах. Смерть девочки аукнулась ровно так, как, вы говорили мне, она аукнется. В День Восшествия ваш план не мог осуществиться лучше. Но теперь вы молчите, и, за исключением смерти Ингльборо, ожидавшейся и ничему не содействующей (паж, кстати говоря, отгружен и плывет в Арабию подарком для Калифа), сдается, что вы о нас практически забыли.

– У меня за пазухой горстка Тайных Советников. Образцовые джентльмены стали оглупленными хлыщами и поддерживают всякое решение, на кое я поощряю Королеву. – Квайр воздел губу. – Монфалькон разве только не сослан, он в суровой опале, и Королева его более не слушает, ибо убеждена, что он обезумел от ревности. Двор разбивается на два основных лагеря – те, кто разделяет мнения Монфалькона, и те, кто разделяет мнения Королевы, – но предвидятся новые разбиения. Странствие отменено, и Держава не будет успокоена. Жакотты продолжают оснащать флот и вскоре поплывут сражаться с Арабией – вручив вам праведный повод к войне, но и позволяя воздержаться и прийти к доброму соглашению (хотя, быть может, вам придется сперва сокрушить Жакоттов, а равно и тех, кто решит отплыть с ними). Таковых предостаточно, и на сторону Жакоттов переходит все больше нобилей, что пригласили Королеву, получили отказ и ощущают, что ими пренебрегли. Подробности иных схем, доводимых мной до результата, тоже имеются. И вы несчастливы, милорд? Ну, если так, – театральным жестом рука тянется к шляпе, – я всегда могу найти свежего покровителя и оборотить сии преимущества…

– Вы обязаны мне жизнью, капитан Квайр. И вы поклялись служить моим интересам.

Капитан откинулся на спинку стула.

– Но, если я служу им недостаточно хорошо, милорд, не вижу причины, с какого перепуга вам держать меня в подчинении. Может ли любой иной сотворить то, что сотворил я? Как Монфалькон почти в одиночку построил Златой Век, так я его разрушаю. И, рассуждая разумно, тот заслуживает разрушения; Миф – всего лишь синоним Невежества.

– Хорошо: скоро ли? Когда все будет готово?

– Еще месяц. К октябрю дворяне будут рады бракосочетанию Глорианы и Гассана, ведь оно умерит их страхи.

– А чем я могу быть вам полезным, капитан? – живо поинтересовался Лудли, придя в ажитацию от подслушанной беседы. – Я мог бы убить для вас Монфалькона.

– И немедля бросить на меня подозрение? Нет – он уничтожает себя сам. Я хочу, чтобы ты продолжил работать на него, Лудли.

– Что? Я не могу!

– Лучше не придумать. Ты будешь доставлять мне полезные сведения.

– Вы не хотите, чтоб я вернулся к вам, капитан, не хотите прежнего товарищества?

– Нет. Служи Монфалькону любым требуемым им способом – только докладывай мне, когда возможно.

Лудли пожал плечами:

– Как скажете, капитан.

– Твое положение для нас идеально.

– Отлично, капитан. – Он будто скуксился.

Лорд Шаарьяр взял свой шлем:

– Так что мне передать моему Калифу?

– Что Королева мной приворожена, что она выполнит любую мою просьбу, что, когда наступит час, я внушу ей решения, за коими твердо воспоследует супружеское ложе с Калифом, хоть я и не знаю, что хорошего из сего выйдет…

– Капитан Квайр! – Шаарьяр подхватил ятаган. – Вы не станете отпускать поносительные шутки, касаемые моего господина!

– Я стану отпускать шутки, как мне заблагорассудится, – сказал Квайр холодно. – Ибо секреты мои записаны, как заведено. И если я умру, ваши планы выйдут наружу. Случись сие, Держава объединится мгновенно. И все наши труды пойдут прахом. Оттого-то и лорд Монфалькон боится меня выдать. Годами он укреплял миф враньем и шпионажем, убийством, пытками и сокрушением инакомыслия. Если всплывут улики – и в моих силах подсобить сему в нужный момент, – что златое правление Глорианы покоится на крови столь же твердо, как правление ее папаши, тысяча дворян обратится против нее и свергнет кариатиду в пошлой уверенности, будто топит корабль.

– Квайр – вы планируете выменять сии секреты на корону? – Лорд Шаарьяр сунул ножны с мечом за пояс. – Я верно вас понял? Вы обводите вокруг пальца всех нас?

– Стать королем – значит стать калекой, милорд, – ограничить всякое движение, всякую власть. Корона сломила даже Герна. Ведь в начале правления у него, как и у его дочери, было немало утонченных идеалов. Но бремя раздавило его, и постепенно он дал повод к жалению себя. За сие он называем циником. Однако же истинный циник – тот, кто управляет слабыми не хуже, чем слабостями в себе самом. Герном правили те и другие.

– А вами – нет?

– Нет, милорд. Художнику потребна свобода, чтобы завершить работу. Ни один король не свободен.

– Надеюсь, в сем вы меня не обманываете. – Сарацин подоткнул одежды и набросил капюшон на шлем. – Еще надеюсь, что ваша медлительность – не следствие симпатии, питаемой вами к новой любовнице. Она станет счастливее, когда на ней женится наш Калиф.

– И важнее всего, чтобы свадьба сыгралась поскорее, – ухмыльнулся Квайр, – ибо вы не сообщили мне все до последнего факторы, верно, милорд? Вы чуточку меня обманываете и боитесь, что я делаю то же самое.

– Обманываю вас? Как же?

– Дуэль между Полонийцем и Арабийцем состоялась – на корабле. Граф Коженёвский сообщил лорду Рууни, а тот сказал мне как приближеннейшему к Королеве на случай, если я решу, что ей нужно сие узнать.

– Что именно?

– Полониец тяжело ранен и возвратился домой. Парламент поместил его под арест, и был избран новый король.

– Я слышал о том же.

– И новый король, воинственный князь Пьят Украинский (известный своими наклонностями и поддержанный парламентом) желает отомстить Арабии.

– Схватка была честной, и мой господин победил.

– Я вам верю. Пьят, однако, боится, что, если Арабию не наказать, она станет слишком опасной. Его несколько пугает вероятность того, что Арабия объединится с Татарией.

– Немыслимо.

– Но вы не в силах уверить Полоний в достаточной мере – ибо вы снаряжаете столь огромные боевые флоты. Вы рискуете оказаться меж двух огней.

– Тогда Альбион придет нам на помощь, как условлено в договоре.

– Вестимо – что доставит Альбиону тьму хлопот, но не выставит вашего Калифа Чистым Рыцарем, Спасителем Империи. В самом деле, роли поменялись бы. Дуэль была дурацкой затеей.

– То был вопрос чести.

– Нет никакой чести. Есть гордыня.

– Самоуважение, капитан Квайр. Но если вы не признаёте подобного качества…

– У меня его просто залежи. Оно не тождественно гордыне. А гордыня может швырнуть наши с вами планы в водоворот, лишая нас всего. Вот почему вам понадобилось принудить меня довести все до конца поскорее.

– Как скажете. – Лорд Шаарьяр дернул плечом.

– И я подозреваю, милорд, что на карту поставлена и ваша голова, не так ли?

Черные глаза сарацина налились жаром:

– И ваша, капитан Квайр, как минимум!

В вихре темной материи он исчез из комнаты, оставляя Квайра с Лудли глядеть друг на друга наподобие старых приятелей, что сделались несмелы и чьи интересы перестали совпадать безраздельно. Лудли был неразговорчив. Затем сказал:

– Се правда, капитан, что вы сокрушили Альбион?

– Сокрушить страну не так-то просто, Луд. Я лишь малость изменю ее структуру. Глориана и Калиф совместно правят великой Империей. Империей, что заимеет врагов, как обычно, и потребует расширения – Полоний, Татария, мир.

– Выходит, будущее – в основном война.

– Выходит, так, Луд.

– А мы что будем делать, капитан?

Квайр натянул сомбреро на глаза и пригладил вороньи перья на тулье.

– В эдаком мире, Луд, мы заживем припеваючи.

Лудли, вняв сему видению, смог глядеть на него лишь скачущими глазами. Он прочистил горло:

– Все станет где-то куда проще.

– Упрощать – дело войны, Луд. Большинство мужчин предпочтет войну, когда она придет, потому что их жизнь запредельно усложнена. Мирное время приводит мужчин в своего рода смятение, и у немногих отыскиваются силы терпеть его долго – ответственность цветет и пахнет. Мир в основном состоит из слабаков, Луд, – и, когда идет война, они благоденствуют. О, как же слабый любит сражаться!

Уходя, он послал ошарашенному и перепуганному другу воздушный поцелуй.

Глава Двадцать Восьмая,
В Коей Фавориты Королевы Забавляются, а Лорд Монфалькон Предупреждает о Катастрофе, Что Следует за Нечестивостью

Ведомая потаенным фонтаном вода брызнула из клумбы белокудренников столь внезапно, что леди Блудд, уже шатавшаяся, с изумленным воплем опрокинулась, роняя полный кубок, раскидывая руки-ноги в складках индийского своего одеяния, в то время как Королева, ее слуги и ее царедворцы надрывали животики от смеха, и все сие – под жарким позднеавгустовским солнцем, опалявшим ныне сады личных апартаментов Глорианы. Растения всех видов, аранжированные по цветовому контрасту, цвели геометрическими квадратами, кругами, лунными серпами и полумесяцами, разделены узкими гравийными тропками и влажными лужайками, а также тисовыми зарослями, декоративными кустарниками сих симметричных и утешительных примеров укрощенной природы. Эрнест Уэлдрейк, пряча в карман книжицу, помог даме сердца встать на ноги. И он был одет по моде нынешнего лета, с избытком черного и золотого в маврском стиле, склонен напоминать петушка, одолжившего каким-нибудь образом орлиное оперение. Пока стихотворец трудился над леди Блудд и в конце концов после изрядного пробуксовывания восстановил ее стоячее положение, его тюрбан соскользнул на подергивающееся лицо. Она покачнулась.

– Смерть! Я вся мокра внутри и снаружи!

Капитан Квайр, по обыкновению, не следовал моде, оставаясь в бедняцком черном и теня лицо своим сомбреро (ворона в пару к затейливой дичи Уэлдрейка), однако улыбался вместе с Королевой. Из прочих сир Томашин Ффинн, неспособен заставить себя притворяться, носил траурный пурпур (по Лисуарте) с серьгой в уступку галантности. Сир Амадис Хлебороб был пятнист и полугол в золоте и перьях некоторого инкского короля, лорд же Кровий соперничал с ним в виде другого потентата Восточных Индий, весь увешан бусами и коралловыми браслетами. Оба привычно дарили вниманием маленькую Алис Вьюрк, ныне плясавшую для них в саронге и прыгавшую сквозь радужные фонтаны, что смачивали ее одеяние, очерчивая мальчишескую фигуру, разгорячая страсть обоих.

– Ах!

Фил Скворцинг, танцор, красовался в кое-каком золоте и набедренном лоскуте, не считая обычного макияжа, и возлежал на лужайке в ногах полуобморочного Уоллиса, неправдоподобного мандарина. Мастер Оберон Орм, татарское чудило, выбежал из входа в ближайший лабиринт, преследуемый парой королевских фрейлин в облачении бирманских куртизанок, и чуть не препнулся о юного Фила, что надул губки, глядя сквозь Орма на Марчилия Галлимари, схожего с худосочным тюркийцем, обвившего рукою двух арапчиков, чью скромность защищали всего только фартуки из бледно-золотых цепочек сзади и спереди. Все одурманивались эйфорией, эротическим воздухом, что наполнял с недавних пор личный двор Королевы.

Та обняла и облобызала леди Блудд.

– Отдохнемте вон там. – Они совместно профланировали до мраморной скамейки, посмеиваясь над Квайром и Уэлдрейком. – Когда уже кончится сие лето! – Фраза была риторической; мало кто здесь ожидал или приветил бы намек на осень. – Мы обсуждали какое-нибудь официальное занятие для капитана Квайра. Ныне, когда лорд Рууни с семьей в провинции, нам требуется временный мастер Королевских Гвардейцев. Что бы вы сказали о сем назначении, капитан?

Квайр покачал головой.

– Я не настолько сознателен, как добрый прямой лорд Рууни. – Он притворился, будто хмурится и взвешивает альтернативы. Его весьма успокоило удаление лорда Рууни от Двора (по собственному предложению Квайра). Капитана по-прежнему нервировали все, с кем он сталкивался прежде исполнения теперешней своей роли. Рууни, будучи признателен за наглядное спасение своих родных, так и не заподозрил в Квайре того самого злодея в капюшоне, коего привел однажды к лорду Монфалькону; однако под постоянным давлением Лорда-Канцлера два и два могли быть сложены в любой момент, превращая Рууни из полезного друга в вероятного врага. Первой жертвой предприятия пал сир Кристофер (отравленный за то, что мог вспомнить лицо Квайра, а равно его имя), но сейчас из приближенных к трону не осталось никого – кроме Монфалькона, коего Квайр денно опорочивал, – кто ведал бы о его личном прошлом. Он на миг задумался, не намекнуть ли на место лорда Ингльборо, однако сие уже занял сир Томашин. Он бросил взгляд в сторону Ффинна, что рука об руку с фрейлиной подступал к беседующим. – Королева полагает, что мне должно обрести честное занятие, сир Том.

Морской волчара сморгнул проницательный огонек в глазах.

– Любопытно, капитан, каково же ваше ремесло?

Веселость. Королева и леди Блудд вновь упали друг другу в объятия. Квайр изобразил замешательство, и они с Ффинном кратко обменялись взглядами, полными тайной иронии.

– Нешибкое, увы. Малый талант к лицедейству, полагаю. – Он разумел, думали они, свою игру на Сшибке.

Сир Томашин сказал:

– Мой друг Монфалькон считает вас шпионом. Покамест не заменен бессрочно сир Кристофер Мартин.

– О, сир Том! – воскликнула Королева. – Капитан Квайр не столь низмен, как какой-нибудь ловец воров!

– Секретарь, быть может? – Леди Блудд мигнула, в шоке от своей же тарабарщины. Она вновь опала.

Глориана опечалилась, затем подавила эмоцию. Квайр, моментально уловив суть, враз переменился в тоне:

– Мое ремесло – служить Королеве любым желанным ей способом. Пусть она решит мою судьбу.

Та взяла его за руку и усадила меж собой и леди Блудд.

– Здесь потребно немалое размышление. Я расспрошу вас, капитан, относительно ваших умений и навыков.

На террасе наверху объявился сир Орландо Хоз. Он носил обыкновенные оттенки темных цветов, багряного и синего, ибо присоединился к трауру, наряду с большей частью двора, по лорду Ингльборо, чьи похороны имели место ранее. Чернокожий, Хоз смотрелся почти тенью, но Квайр заметил взгляд, что задержался на маленькой Алис, плясавшей и строившей глазки своим возлюбленным. Квайр был на редкость удовлетворен ее работой. Она сделалась его подсадной сучкой, и он взрастил в ней вожделение к вероломству, как иной взращивал бы вожделение к злату либо удовольствию.

Сир Орландо замешкался, явно огорчен видом частного карнавала, а возможно, что и смущен дальним эхом костюмов собственных прародителей. Затем он неспешно сошел по лестнице в сад, снимая черную шляпу с пером, поклонился.

– Ваше Величество. Лорд Ингльборо внесен в гробницу.

Королева не поддалась вине, как за минуту до того не поддалась грусти.

– Похороны прошли хорошо, сир Орландо?

– Их посетили тьмы и тьмы, Ваше Величество, ибо лорд Ингльборо был любим народом.

– Как и мы любили его, – сказала она твердо. – Народ известили о нашей невозможности присутствовать?

– Ввиду недужливости, вестимо. – Он приосанился и принялся всматриваться в пейзаж.

– Чересчур горя видела я в прошедшие месяцы, – сказала она ему. – Я буду помнить Ингльборо живым.

Сир Орландо посмотрел на сира Томашина:

– Нам не хватало вас на поминках, сир.

– Я смотрел, как Лисуарте погребают. Сего было достаточно. Я не любитель формальных церемоний, как вы знаете.

Сир Орландо был порицающ. Его мнение о сире Томашине не бывало ниже. Капитана Квайра он не признавал вовсе.

– Лорд Монфалькон говорил от имени Королевы, Ваше Величество, – продолжил он. – Как ее представитель.

– О том нас уже оповестил сир Томашин.

– Он со мной. И лорд Канзас. Он послал меня вперед, дабы поинтересоваться…

– Вероятно, он предпочел бы побеседовать ныне вечером? – предположила она.

– Он изнурен событиями сего дня. Было бы лучше всего, Ваше Величество, повидай вы его сейчас же. – Сир Орландо указал на террасу. – Он по другую сторону ворот.

Королева вопросительно взглянула на Квайра, тот пожал плечами, молча соглашаясь. Злить Монфалькона пренебрежением не стоило. Пока что.

– Мы примем джентльменов, – сказала Глориана.

Еще поклон, и сир Орландо возвернулся к воротам, дабы привести лорда Монфалькона и лорда Канзаса, тоже облаченных в траурное.

Квайр видел, что Королева виновато осознала невоздержанность своего наряда. Он сжал ее руку и зашептал:

– Они посадят тебя на мель, коли смогут. Помни мои слова: не доверяй никому, кто внушает тебе чувство вины.

Она встала, будто он управлял ею, и пошла, расплывшись в улыбке, здороваться с тройкой нобилей.

– Милорды, благодарю вас за столь скорое посещение. Похороны провелись, как меня известили, с должным достоинством.

– Вестимо, мадам. – Монфалькон отвесил медленный поклон. Канзас последовал его примеру. Девствиец был взволнован и сочувствен, Монфалькон – лишь обличителен. Созерцая Канзаса, Квайр ощутил укол тревоги. – Вы простите нас за вторжение в ваши… – Монфалькон многозначительно окинул свирепым взглядом сад и его насельников: —…Игрища.

– Конечно, прощаем, милорд. В столь меланхолические времена нам должно себя отвлекать. Ничего хорошего не выйдет из тягостных дум о смерти. Мы должны быть оптимистами, верно?

Такие речи из ее уст были непривычны, и Монфалькон взглянул на Квайра как на подозреваемого в авторстве.

– Вы не присоединитесь к нам, милорд? – вопросил Квайр с деланым смиренномудрием. Затем, словно бы сдерживая ехидство: – Однако я забылся. Лорд Ингльборо был вашим дражайшим другом.

– Вестимо. – Монфалькон смотрел сквозь Тома Ффинна. – Все мои друзья сгинули. Ныне я должен полагаться лишь на себя.

– Вы – крепкий центральный столп Державы, – подольстилась Глориана, соединяя свою руку с Монфальконовой. Тот дернулся, будто желая высвободиться, однако учтивость взяла верх, а равно и привычка.

Он дал ей подвести себя к лабиринту.

– Мой визит небеспричинен, мадам.

Лорд Канзас, капитан Квайр и сир Орландо Хоз крались вслед за сей парой – три перелетные птицы, черные и несовместные.

– В чем же его причина, милорд?

– Государственное дело, мадам. Должно без промедления собрать Тайный Совет. У нас новости. Без вашего водительства не обойтись.

– Тогда я созову Совет наутро. – Она горела желанием показать, что не забросила Долг вообще.

– Лучше бы еще сегодня, мадам.

– Мы развлекаем ныне наших друзей.

Они вошли в лабиринт. Монфалькон исчез с головой, что до Глорианы, ее голова виднелась, наряду с одетыми в шелк плечами, над верхушкой кустарника. Квайр шагнул внутрь, за ним Канзас и, наконец, Хоз.

Леди Блудд захихикала с места, где обреталась. Она видела рыжеватые, усеянные рубинами волосы Королевы. Она видела тулью шляпы Орландо, верхушку головы лорда Канзаса с шапкой и перьями. Уэлдрейк пришел и сел рядом, желая знать, отчего она смеется. Она показала. Два видимых лица в различных точках лабиринта были замогильно серьезны. Покачивающиеся перья казались пернатыми падальщиками, что поспешали поверху живой изгороди. Даже Уэлдрейк, занятый виршеплетством, позволил себе улыбку-другую.

– Зачем они отправились в лабиринт? – спросил он.

Леди Блудд не могла дать ответ.

Когда доктор Ди, сменивший черное на бледновато-лиловые одежды, явился с Гермистонским таном в черном траурном одеянии своего клана, он и вовсе не раскусил соли шутки.

– Где капитан Квайр? – осведомился тан, возлагая ручищу на рыжую бороду. – И что се за идолопоклонство? Неужто Двор вконец лишился благочестия? Отчего все так наги? Сие при Ингльборо, едва лишь упокоенном?

Мастер Уэлдрейк сказал:

– Сие к удовольствию Королевы. Ей прискучила компания Смерти.

– Капитан Квайр, – сообщила леди Блудд с многозначительной веселостью, – внутри!

Тан и Ди вгляделись в лабиринт.

– Все надрались, я полагаю, – мягко сказал тан, предлагая объяснение и возможное оправдание. – Впрочем, от нашего гостящего мудреца я сего не жду. – Он говорил о Квайре, коего считал величайшей своей добычей.

Возорал Фил Скворцинг. Все подарили его вниманием.

Мастер Уоллис повалил юношу на землю и боролся с ним необычным способом. Невозможно было разобрать, настоящее се насилие или игра. Тан шагнул к ним, потом замер, глядя, как парочка перекатывается по траве вновь и вновь.

– Как быстроизменчивы нравы, – пробормотал тан, только возвратившийся из странствий. – Королева все сие дозволяет?

– Она поощряет нас, – сказала леди Блудд, очень внезапно посерьезнев. Она взяла себя в руки. – Все началось, когда исчезла графиня Скайская. Мы все по ней скорбим.

– Куда она уехала? – пожелал знать тан.

– Может, в одну из ваших сфер, – предположил Уэлдрейк, – ибо ее нигде не могут найти. Ее долго искал Убаша-хан. Он считает, что она по-прежнему где-то во дворце.

– В смысле?

– В стенах, – сказала леди Блудд. – Но где?

– Монфалькон считает, что Жакотт на ее совести, – поведал тану доктор Ди.

– Не Жакотт, – сказала леди Блудд.

– Не он, а она, – подчеркнуто заметил ее любовник.

– Не он, а она. – Леди Блудд потерла усталые глаза. – Подозревают, что Жакотта пришибли мы, Уэлдрейк и я. – Она вздохнула.

– Кажется, Монфалькон считает, что Квайр явился из стен. – Доктор Ди был сух. – Он не поверит в истину, вот в чем дело. Однако Монфалькон и Канзас обсуждали вопрос на сегодняшних поминках. Решили отправиться в стены не дабы найти графиню, но дабы отыскать, откуда пришел Квайр.

Тан крякнул.

– Далече же им придется забраться.

– Капитан Квайр обладает силами не от мира сего, – прожурчал доктор Ди. – Он – блистательный алхимик.

– Нам он ничего не сказал. – Леди Блудд горела любопытством, ибо ее пристрастия делились между бутылкой вина и естественной философией.

– Он весьма скромен, – сказал тан одобряюще. – Он будет добрым советчиком для Королевы.

– Но кое-кто винит его за всю сию досужесть, – сказал ему Уэлдрейк.

– Быть сего не может. – Гермистон был упрям.

– А если и может, – добавил доктор Ди, замечая Королеву с Монфальконом, по-прежнему рука об руку, вновь показывающихся из лабиринта, – то по здравой причине и ради благоденствия Королевы.

Лорд-Канцлер казался несколько смягчившимся. Уэлдрейк видел, как Том Ффинн выходит из-за подстриженного угла, замечает старого приятеля и поворачивает обратно, прихватив деву или двух.

Канзас, Хоз и Квайр еще плутали в лабиринте.

– Значит, мы узрим вас сим вечером, мадам? – сказал Монфалькон.

– Сим же вечером, – обещала она. Вопрос к Уэлдрейку: – Где капитан Квайр?

– Блуждает, мадам. – Стихотворец показал, где. – Последовал за вами внутрь.

Она будто взволновалась столь долгой с ним разлукой.

– Не вызволит ли его кто-нибудь?

К высокой живой изгороди направил стопы тан. Достигнув входа, остановился с подавленным воплем, когда из глубин вылетел Фил Скворцинг, расхихикавшийся не в меру, преследуемый мастером Уоллисом, чью бледную кожу покрыла пленка пота. Тушь Фила частично потекла, наделяя его ухарским обликом разгульной гончей. Тан сделал еще одну попытку войти и все-таки вошел. Мелькнуло на миг перо его тэм-о-шэнтера.

Отдуваясь, приблизились Фил и Уоллис. Монфалькон взбеленился:

– Мастер Уоллис!

Флорестан Уоллис встал как вкопанный, касаясь ладонью мягкой руки мальчика. Он поперхнулся.

– Вестимо, милорд!

Фил вовсю ухмылялся.

– Созвано заседание Совета.

– Я прибуду, милорд. – Уоллис дал руке соскользнуть. Фил буравил смелыми, сочными, сладкими очами лорда Монфалькона, улыбаясь ему подобно блуднице, завидевшей потенциального клиента. Глориана не выдержала. Вновь сделавшись царственной, она мановением руки удалила обоих.

– Нечестивость множится, – коброй прошипел Монфалькон. – Желание Королевы содержать своих любодеев понятно. Она ощущает свою пред ними ответственность. Можно надеяться, что однажды ответственность устранится, – он нарочно прервался между сей и последующей фразами, – но, когда обитателей сераля выведут наружу, когда они предстанут пред всеми, достанет ли, в конце концов, Королеве мудрости, сохранит ли она прежние свои привычки? Что было разумным и частным увеселением, то делается публичным, абсурдным и всепоглощающим экстазом! Обретет ли Альбион вскорости пышный и упадочный двор по образцу дурбара какого-либо паши? Станет ли он Альбионом Герна, где всякая дева и всякий юнец рискуют быть обесчещены?

– Мы встретимся снова, милорд, когда встретится Совет, – сказала Глориана рассеянно. – Где капитан Квайр? Он потерялся?

Никто не ответил. Лорд Монфалькон не мог уйти или же не хотел уходить без своих друзей, а они пребывали в лабиринте с Квайром. Королева обратила взор к сиру Амадису, что с чуть виноватым видом прогуливался по широкой дорожке, и прибегла к нему:

– Сир Амадис!

Тот поднял глаза, изо всех сил смягчая мрачное лицо. Алис Вьюрк пренебрегла им в третий или четвертый раз за день и держалась за руки с лордом Кровием, даже кокетничая с двумя фрейлинами Королевы. Он ушел от них, зная, что вернется, будучи ею призван. Он был беспомощен. Он был абсолютным рабом сей вероломной нимфы.

– Сир Амадис!

Он слился с компанией Королевы.

– Ваше Величество?

– Мы спросили себя, нет ли весточки от родни вашей супруги. Письма, например?

Со стороны Королевы необыкновеннейше жестоко, подумал он, напоминать ему о его непостоянстве, когда он столь удовлетворительно помышляет о переменчивой Алис.

– Никакого письма, мадам.

Он потеребил восточный браслет под устрашающим глазом Монфалькона.

– Ее братья не дадут ей общаться с кем-либо при Дворе, – продолжил он, всей душой желая освободиться от двойного испытания.

– И вам не потребно к ним присоединиться, сир? – Монфалькон не ведал об увлечении сира Амадиса, потому его вопрос в сем отношении был невинен.

– Я служу Королеве, милорд.

Лорд Монфалькон хрюкнул:

– Как и мы все, сир Амадис. Назначено заседание Тайного Совета. Всякие прочие дела отложены до окончания дебатов.

– Что за причина, милорд? – Сир Амадис почти протрезвел.

Лорд Монфалькон не стал бы обсуждать сии материи при не состоящих в Совете. Он огляделся, посмотрел вперед и назад, направо и налево, дабы показать коллеге по Совету, как сир Амадис на мгновение позабылся. Тот выдал несколько горловых звуков.

Сир Амадис заметил Квайра, что вышагнул из лабиринта во спасение.

– Вот капитан Квайр…

Королева прояснилась.

Монфалькон, видя, сколь быстро она меняет цвет, нашел сию пунцовость схожей с неестественным оттенком опийных маков, выращиваемых алхимиками на крови и редких землях, дабы растение испускало дурман и сильный аромат пару часов, пока не завянет.

– Осторожнее, мадам, – вырвалось у него прежде, чем он опомнился и сдержал себя.

Она его проигнорировала.

Монфалькон поискал Канзаса и Хоза, однако те еще не вырвались из лабиринта. Вечером, думал он, мы с Канзасом отправимся в стены, как договорились, и там отыщем улики, без коих нельзя осудить и осрамить Квайра. В промежутке он послал за Лудли. Экс-слугу Квайра можно было использовать против интригана.

Капитан Квайр подошел и встал возле Королевы.

Монфалькон обернулся к доктору Ди.

– Все члены осведомлены о времени собрания?

– Полагаю, да, милорд, – сказал Ди, несколько захвачен врасплох Монфальконовой учтивостью. Лорд-Канцлер в сии дни обнаруживал новую добродетель в старых врагах.

Королева вскрикнула:

– Леди. В мои покои. Мне должно переодеться.

При Квайре, по-прежнему ошивающемся рядом, она устремилась к своей террасе, окруженная готовящимися услужить фрейлинами. Разгибая спины, многообразные придворные переглядывались, вероятно дивясь тому, сколь сильно их поубавилось за последние недели. Имперсонаторы Востока противостояли трезвым людям траура, будто две чуждые армии смыкали ряды в преддверии битвы.

Сир Амадис, услыхавший знакомый вопль из лабиринта, рассыпался в извинениях и, звеня индийским золотом на плоти, потрусил кобелем на искомый запах.

* * *

Оказавшись в опочивальне, Королева велела леди разойтись в поисках наряда официальнее того, что носила, и те оставили ее наедине с Квайром. Она вытянула могучие свои телеса на простынях и уронила голову на его колени. Он погладил ее с привычною нежностью. Она охнула.

– Ох, Квайр. Монфалькон нацелился изничтожить нашу идиллию. Он отказывается верить, что я возвернусь к полновесному Долгу во благовременье.

– Что за срочность, – мимоходом поинтересовался Квайр, – понудила его созывать внезапное совещание?

– Он боится войны.

– С Арабией?

– Со всяким. Он страшится того, что Империя поневоле расслоится, иди нынешние события своим чередом. Татары готовы воспользоваться малейшей возможностью. Какое-то время не умолкают споры, касающиеся границ Катая. Сообщается, что афганийцы ищут союза с татарами, в коих находят немало с собою общего. Жакотты, взыскуя отмстить Арабии за убийство отца, рискуют разжечь дюжину различных войн. У нас на руках Полоний и замышляемая им война. Татары, дай им шанс, перейдут арабийские границы, ибо знают: Арабия бы их атаковала. Оттого Монфалькон видит Жакоттов в средоточии всех схем и заставил бы меня выйти за одного из них.

– Быть может, так и надо, – сказал Квайр.

Она встревожилась:

– Мы бы разлучились!

– Но рассуждать о нашем счастье тут негоже.

– Жертвовать мною было бы глупо. Ты и сам мне сие сказал. Квайр – ты говорил, что я не должна отдавать Державе свою душу либо свое тело, только лишь участие и разум! – Она вытянула шею, дабы испуганным ребенком взглянуть в его сумрачное лицо.

Он успокоил ее:

– Вестимо. Думаю, Монфалькон так или иначе ошибается. Кто сказал, что Жакотты, обозлившись, согласятся на любой брак? Они желают мести. Кроме того, сомнительно, чтобы женитьба ныне остановила войну. Разве что ты выйдешь замуж за самого Гассана.

– Я не могла бы пойти за Гассана.

– Сия свадьба, по меньшей мере, оставит нам любовную свободу, – молвил Квайр с мирной улыбкой. – Он охотно поощрит нас, если мы будем благоразумны.

Она возложила руку на его уста. Он поцеловал пальцы. Она обвела его массивную челюсть.

– Не надо цинизма. И потом, Гассан затребует слишком многого. Немало аристократов, я знаю, одобрили бы сие замужество, ибо он, на их взгляд, могуч и мужествен. Мой господин.

Квайр кивнул:

– Если однажды ты пожертвуешь собой – а я твержу, что сего делать не следует, как тебе ведомо, – раз мысли о браке с Гассаном. Сие решение было бы единственно здравым.

Она притянула его вниз, к себе.

– Хватит. Меня еще накормят такими разговорами позднее. Я люблю тебя, Квайр.

В его голосе объявилась доселе не слыханная им самим нота, когда он, опершись о ее страстность, сказал:

– Я тоже тебя люблю.

* * *

Ныне она была Глориана Царствующая, во всем сакраментальном великолепии, державное яблоко в шуйце, державный скипетр в деснице, два газовых воротника за спиной – крылья феи, массивные накрахмаленные брыжи, наживотник и вертюгаль, многоцветная парча и расшитые шелка, огромные жемчуга, что покрыли тело ее подобно слезам, брильянты, что инкрустируют рукава и грудь. Он снял сомбреро и облобызал ей руку. Она возвернулась с Совета. Он принял у нее скипетр и державу и передал лакею, дабы тот отнес их обратно в их шкапчик. Он подал ей бокал вина, кое она пригубила, улыбаясь сверху вниз сему обходительному карле.

– Ты бледна, – сказал он. Обошел ее, дабы ослабить наживотник, едва достигая его через фижмы вертюгали. Он возился со шнуровкой, а она смеялась, зовя фрейлин.

– Собрание оказалось интереснее, нежели я ожидала, – возвестила она.

Пока ее оголяли, он присел в кресло. Фрейлины постоянно ему улыбались. Он воплощал успех, ибо сделал Королеву столь женственной, каковой они и желали ее видеть.

– Война на пороге? – предположил он.

– Пока что нет. Монфалькон долго говорил о тебе.

– Он продолжает меня обвинять?

– Он считает, что найдет доказательства. Ты знал, что сии комнаты выстроены на более древних структурах? Само собой, я ведь рассказала тебе о нашем с Уной приключении. О том, что подарило меня тьмой-тьмущей кошмаров. Изгнанных тобой, дорогой мой, с тьмой-тьмущей иных моих страхов.

– Вестимо. Она загородила вход.

– Что ж, Монфалькон считает, что есть немало других дверей – в старом крыле – возле отцовской Тронной Залы. Я рассказывала тебе о том, что случилось со мной…

Он воздел руку, прерывая сей дрейф.

– И что с другими входами?

– Он говорит, ты жил там месяцы и месяцы, прежде чем впервые появился на Сшибке. Говорит, ты умертвил всех, кто умер или исчез. Он спелся с лордом Канзасом – человеком хорошим и храбрым, – и они совместно снаряжают экспедицию, дабы отловить свидетелей, что будут против тебя свидетельствовать.

Квайр улыбнулся:

– Неужто все те убийства свершались перед крысиной публикой?

– Сие сокрушило меня, Квайр, любовь моя. Я не желаю тревожить стены. Я… – Она замешкалась. Пребывая теперь в ночной рубашке, она дергала ногами, скидывая обувь. – Они суть прошлое.

– Думаешь, они найдут там твоего отца, еще живого? – Он поманил ее подойти, дабы она, в мягкой белизне, села в его ногах, а он стал гладить ее шею и плечи, жестом отсылая служанок прочь. Дверь закрылась. Он вышучивал ее, однако по-доброму.

– Его дух, – сказала она. – Там бесы.

– Бесы, правда?

– Я тебе говорила. Жуткие твари. Я их жалела, но вид их был мне невыносим. Се жертвы моего отца. Живущие в подземельях. Живущие хуже крыс.

– Тогда воспрети Монфалькону входить в стены.

– Я пыталась, но не могла сообразить причину. Я ведь знаю и то, что моя же слабость твердит забыть стены и тех, что в них. Оттого я не могу себе потворствовать… Ах, Квайр!

– Я же тебе говорил: признавать слабости – никакое не потворство. И, раз их признав, слабостям порой должно потворствовать. Сие рационально, дражайшее сердечко мое. Тебе следует оберегать себя, иначе ты не сможешь оберечь Державу.

– Ты говорил сие множество раз, вестимо. И все же я дала ему разрешение. Он подстрекал меня отказать. Дабы продемонстрировать, что я в тебя верю, я должна была разрешить ему снарядить экспедицию.

– Сколько их?

– Монфалькон, Канзас и малое число дружинников – из Городской Стражи. И, сдается, у них есть проводник. Я не уверена. Монфалькон был довольно загадочен.

– Обитатель стен?

– Мы встретили одного такого, Уна и я. Не исключено, тот самый.

Она не могла видеть лицо Квайра, оттого он позволил себе отрешенную улыбочку.

– Что же, – сказал он, – думаешь, они возвернутся с сотней людей, видевших, как я пытался отравить семью Рууни?

– Ты спас Рууни. Сие общеизвестно. – Она погладила его ногу. – Не бойся, любовь моя. Обвинять тебя впредь им никто не позволит. Даже сейчас Монфалькон делает заявления такие, что отец назвал бы их бесспорным вероломством. Однако он успокоится, едва позабудет свое горе. Как и остальные, говорившие против тебя.

– У меня есть и иные враги? – Он нарочито веселился. – Я польщен.

– И множество друзей. Доктор Ди уважает тебя и защищает тебя на Совете. Сир Томашин Ффинн, что служит сейчас там же, считает тебя негодяем, но добросердечным, – она улыбнулась, – совсем как я. И сир Амадис не станет слушать ничего о тебе дурного. Или лорд Кровий – а ведь все знают, как сии двое не любят друг друга ныне. И мастер Уоллис. И многие иные по меньшей мере рациональны в оценке тебя. Из Совета один лишь Хоз твердо с Монфальконом, и сир Вивиан тяготеет к тому же. Оба делят определенные свойства темперамента.

– Я поражен таким вниманием, – задумчиво проговорил Квайр.

– Отчего же? Они завистливы. Видят простолюдина, что узурпировал власть, коей, по их ощущениям, должно безраздельно владеть лишь дворянству.

– Власть? Разве есть у меня власть?

– Они думают, ты правишь мною, – и, следовательно, мог явиться, дабы править Державой. Такое случалось с любовниками и любовницами королей, утверждают они.

– Кто утверждает?

– Ну, сир Орландо, в основном. Однако он убедится в разумности твоей натуры во благовременье.

– Возможно, они правы, – молвил Квайр, как бы бьясь с совестью. – В помощь ли я тебе и твоим решениям? Чуток ли, разумею я? Когда я выступаю за твое здравие, твое трезвомыслие, твою частную жизнь, не выступаю ли я против безопасности Державы?

Она отказывалась его слушать.

– Квайр! Я не позволю тебе переживать. Если сие продлится, Монфалькон будет отставлен. Я сделаю тебя бароном, шаг за шагом, и помещу на его место.

– Храни Ариох! – Он был умышленно старомоден, когда использовал фразы, едва уловимо напоминающие о ее отце в благом расположении духа, ибо знал, что те укрепят ее в желании ему угодить. – Такая ответственность не для Квайра!

– Не в твоей натуре стремиться к высоким постам, сие мне ведомо. Я увещевала Монфалькона вновь и вновь.

– Он к тебе недоверчив.

– Он делается угрюм. Он не может возразить.

Квайр продолжал поглаживать ее, но разрешил себе успокоиться. Она подняла на него глаза. Она тревожилась.

– Тебя изранили сии обвинения. Мне не следовало их упоминать.

Он вздохнул. Уронил руку на подлокотник кресла. Она восстала на ноги.

– О, сколь я жестока! Здесь Монфалькон прав – он часто остерегал меня, когда я была мала. Во мне много отца. Я должна лучше властвовать собой!

– Нет, нет, – молвил Квайр и помотал головой. – Но, признаюсь, я покороблен. Невинно я искал угодить тебе на Сшибке. Думаю, то была глупая затея. Когда я гостил у мастера Толчерда, он показал мне сию конструкцию, колесницу, изготовленную для тебя, и я замыслил эскападу в манере Романтики. После зачалось иное: Любовь. Ныне я нахожу вдобавок изрядную долю ненависти. Я, – сказал он, отворачивая голову, – не привык быть столь ненавидимым.

– Моя любовь одолеет всю ненависть, – обещала она. – Моя любовь сильна. Никогда и никто не любил так, как я люблю тебя, мой дражайший Квайр! – Она притянула его. – Все сие минует вскоре, – обещала она.

Он отстранился, целуя ей руки.

– Чуток прогуляюсь, – сказал он. – Поблизости.

Робка, она вопросила:

– Пойти ли мне с тобою? Я была бы рада прохладе.

Он потряс головой:

– Позволь мне собраться с мыслями. Я скоро вернусь к тебе и, ты увидишь, буду забавен. Счастлив вновь. И сие счастье я разделю с тобой.

Она отпустила его неохотно, но сознавая, что должна противиться всей ревности, иначе та угрозит ее чудному настроению. Она посерьезнела:

– Отлично. Но возвернись ко мне поскорее.

Улыбка уступки, поцелуй поощрения, и Квайр, отворив двери, поплыл меж неунывающих фрейлин вниз по ступеням, минуя тихие, затемненные комнаты, и выпрыгнул из окна в сад. Застыв на террасе, он огляделся, потом быстро зашагал по лунному свету, пересекая лужайки и входя в лабиринт, где ранее условился об уже традиционной встрече с наиважнейшими своими пешками, парой персонально обученных и ныне искусных предателей.

Глава Двадцать Девятая,
В Коей Экспедиция Лорда Монфалькона Возвращается из Стен с Вестями об Очередной Смерти и Преподносит Капитану Квайру Малый Сюрприз

– Нам не терпится услыхать известия лорда Монфалькона. – Королева вещала с нечаянной жизнерадостностью, сидя с узором и иголкой на кушетке подле Квайра, что разжился у доктора Ди некоторой элладийской книгой и ее почитывал. Атмосфера в Покое Уединения сим утром была непринужденна. Королеве прислуживал отряд фрейлин; прискакал и упрыгал Том Ффинн, известивший, что лорд Монфалькон и лорд Канзас вошли в стены прошлой ночью, взяв факелы и бойцов, по обнаружении отверстия в галерее над старой Тронной Залой.

– По всему не подумаешь, что поиски занимают столь много часов, – согласился Квайр с той стороны книжки.

– Ты не ведаешь сии туннели. Их предостаточно. Они замысловаты.

– Ага, – отозвался Квайр смутно, как если бы слушал без внимательности. Затем он сказал: – Должно ли мне отправиться, захватив пару твоих гвардейцев, на поиски ищущего?

– О нет! Зачем разыскивать того, кто тебя же и обвинит? Он задерживается долее необходимого, не желая признать, что улик против тебя нет.

– Тем не менее, – молвил Квайр, закрывая томик, – было бы практично призвать пару-тройку стражей в Тронную Залу, по меньшей мере, и ждать там.

– Ты слишком благожелателен. – Глориана сосредоточилась на вычурном стежке. – Отчего они тебя занимают?

– Возможно, я желаю покончить с собственной ордалией? – предложил он.

– Прости меня. – Она отложила шитье. – Ныне я понимаю. Хорошо же, возьми сколько-то гвардейцев, коли того желаешь, но не входи в стены, молю тебя.

– Ты меня балуешь. – Он восстал и поцеловал ее. – Спасибо.

Входя в ее Палату Аудиенций, сие гигантское, ослепительное, пустое помещение, Квайр зыркнул по сторонам, прежде чем призвать одного из стражников.

– Приведи шестерых мужчин и айда со мной по королевскому поручению.

Она велела им ему подчиняться. Страж побежал собирать коллег по оружию.

Квайр знал, что искушает судьбу, дозволяя себе сие роскошество, однако чуял, что, если Монфалькон и правда раскопал обличительную кроху, лучше держать Королеву подальше от места, где будет предъявлено обвинение.

* * *

В скорости Квайр, окруженный Герновым сумеречным склепом, воззрился на стрельчатые своды и вспоминал не без удовольствия о деяниях, здесь им сотворенных. Именно отсюда он услал Алис и Фила на первые их обольщения; сюда Хлебороб, Рэнслей и Уоллис явились в погоне за своей страстью. Он подслушивал беседы. Он умыкнул маленького Клочка. И вот он возвратился, командуя собственной стражей Королевы, ища галерею, коей сам не раз пользовался, кою показал ему Саллоу: вход в стены. Квайр сожалел о смерти Саллоу, пусть та и была целесообразной, и даже более сожалел о побеге оборванца, что сумел отползти за помощью.

Он ухмылялся сам себе, воображая, как Монфалькон превозмогает армию бродяжек; сброд, превращенный Квайром из одиноких падальщиков в стаю, что правит туннелями, сея страх среди всех прочих обитателей. Саллоу она ужасала. Она загнала его и убила его, ибо он в нее не влился. Квайр вздохнул. То была простейшая часть его плана. Ему взгрустнулось по самым первым, бесхитростным дням.

Наконец, сверху пришел шум, моргнул факел, и Квайр инстинктивно втянулся в тень, глядя, как Монфалькон с бранью рвется наружу. Следом шагнула пара городских стражей. Монфалькон оперся о поручень галереи, не замечая никого внизу. Оба стражника были легко ранены. Имели место столкновение и погоня.

– Где Канзас, милорд? – вопросил Квайр мягко, не покидая тени и зная, что голос его усилится грандиозностью зала.

Монфалькон обернулся, прижимаясь к поручню, и опустил глаза на Квайра.

– Злодей! Канзас мертв, а с ним и полудюжина солдат. Там орудует орава. Ваша орава, да?

– Вы не устаете приписывать мне невероятную власть, – сказал Квайр. – Что вы станете делать? Пошлете туда свою ораву?

– Возможно. – Поддерживаем стражами, Монфалькон проволочился по галерее и, низойдя по невидимой лестнице, встал, обливая котоподобного врага хладом ненависти. – Вы научили их думать, верно? Сих крыс.

– Нить вашего рассуждения столь тонка, что я ее не различаю. Разрешит ли Королева новые операции в стенах? Скорее уж она…

– Не говорите о Королеве столь фамильярно, негодяй! Не при мне! Вы ее развратили. Сей мерзостный сераль…

– Он был всегда, милорд. Не я его изобрел. Кроме того, с тех пор как я узнал ее, она его почти и не использует.

– Он – символ ее приватных излишеств, того, чем она сделалась. Та частица Герна, коей она дает расцветать…

– Не исключено, что так она убегает от Герна…

– …И вы! О, Квайр, вы – Герн перевоплощенный. Мне ведома его логика. Я испытал ее на себе сполна, верно? А теперь мы слышим ее в утонченном варианте из мягких уст его дочери. Квайр, вы инструмент Зла!

– Заверяю вас, милорд, я не обладаю символической ценностью… я работаю на себя одного.

Монфалькон окропил его слюной.

– Вы погибнете! Я о сем позабочусь. Всяк разврат да погибнет! Канзас хотел жениться на Королеве. Вы знали? Он ухаживал за нею и добился бы ее, но объявились вы! Я хотел видеть консортом Жакотта, однако, волей Ксиомбарг, довольствовался бы и Канзасом. Ныне он мертв. Убит вами!

– Мной? – Квайр выказал комическое изумление. – Вы двое добровольно ушли в стены, пренебрегая желанием Королевы, всем здравым смыслом, всеми предупреждениями. Как я мог его убить?

Тут Квайр помрачнел, осознавая, что лицо стража одесную от Монфалькона ему знакомо. Он замешкался. Он вспомнил сие лицо; оно принадлежало уцелевшему, что был свидетелем умерщвления Квайром сарацина Ибрама в прошлый Канун Новогодия. Страж был слишком удивлен, слишком поражен, чтобы говорить, ибо еще качался после стычки в стенах, но было ясно как день, что и он узнал Квайра.

Квайр отвернулся.

– Я доложу Королеве, конечно же? Вы восхотите заслать внутрь еще одну экспедицию, не так ли, милорд? И еще одну?

– Мы отыщем средства прижать их к ногтю, – обещал Монфалькон, – и отдать вас в руки правосудия, капитан Квайр.

Квайр знал, что страж вскоре расскажет обо всем Монфалькону и правосудие может быть ближе, чем думает серый лорд. Он велел дворцовому гвардейцу доставить скверные вести Королеве.

– Скажи ей, Канзас убит в схватке. Скажи ей, лучше всего запечатать стены на случай, если сия орава лорда Монфалькона пойдет напролом.

Сам Квайр остался где был, спиной к Монфалькону и другим. Он прикусил костяшку пальца.

За ним Монфалькон поднял меч, затем опустил его. Он поклялся избегать публичного кровопролития – и он знал, что, сразив Квайра на глазах у других, будет неизбежно повешен Королевой. Он был готов отдать жизнь за Альбион, но не мог умереть, не удостоверившись, что курс Державы выправлен.

Не прибавляя ни слова, Квайр бегом пустился в путь и, отослав стражей в их казармы, засеменил по ступеням, что в итоге привели его в покои доктора Ди. Нужно требовать у доктора очередной услуги. Нужно требовать яду. После чего Алис Вьюрк придется завлечь стражника и заставить того испить зелья. Что будет легко осуществить, в сей части Квайр был уверен, ибо Алис упокоила сира Кристофера без каких бы то ни было затруднений. Единственной препоной был Ди, однако имелась угроза, что сработает на докторе безотказно, как уже срабатывала, хотя Квайр и печалился о том, что оную придется применить в открытую. Доселе он аранжировал аргументы столь тщательно, что всегда казалось, будто ему приходится разочаровывать волхва как бы не по своей воле. Прежний успех наверняка можно повторить, но на обыкновенную хитроумную риторику почти не оставалось времени. Ему нужно заполучить отраву и вручить ее Алис, возвратившись к Королеве до того, как его хватятся. Оставлять данного конкретного свидетеля в живых было никоим образом нельзя: тот способен опознать Квайра как убивца, и ныне, когда сир Кристофер мертв, Монфалькону совершенно нечего опасаться. Квайра можно просто обвинить и просто осудить за простое преступление. Все сказанное Квайром можно истолковать как попытку избежать приговора.

Капитан осознавал, что в его положении имелись весьма деликатные аспекты и что, быть может, Монфалькон не станет использовать стражника против него, но был слишком близок к осуществлению задуманного и не хотел рисковать. К тому же смерть какого-то стража пройдет незамеченной. Тело можно, в самом-то деле, спрятать навечно, если сие необходимо.

Он достиг двери доктора Ди и по ней постучал. Изнутри донеслись осторожные скрипы. Была убрана решетка. Показались несколько воспаленные глаза доктора, сделавшиеся менее настороженными, узнав благодетеля.

– Пройдите, сир! Я как раз ее подготовил. Опасаюсь, увы, что требуется усилить мощь снадобья. Управлять ею стало куда труднее. Взгляните! – Он хохотнул, одергивая ночную рубашку. – Она расцарапала мне шею. Вы ведь в силах помочь мне, капитан Квайр, как помогали мне ранее?

Капитан выказал заботу:

– Разумеется, доктор.

– Она – создание чудеснее всех чудес. Никогда не знал я симулякра прекраснее. Однако я говорил вам сие много раз. Наша наука не в состоянии произвести столь совершенное, почти человеческое существо. Ну вам ведомы мои неудачи. Неудачи мастера Толчерда. Вы понимаете, я жалуюсь не на какую-либо мизерную неисправность, но…

– Я понимаю. Она неистовствует.

Доктор Ди кивнул и вздохнул:

– Она не ручная, сир. Уже нет. И она очень сильна.

– Я сделаю что в моих силах. До тех пор будьте осмотрительны.

– Ох, она красива. Неотразима. Убей она меня, сир, я умер бы чрезвычайно счастливым.

– Я пришел по другому делу, доктор Ди. Я нуждаюсь в помощи. В стенах непорядок. Безумец возглавил банду головорезов. Безумца следует умертвить.

– Умертвить? Зевес! Кто он? Мы в опасности?

– Есть шанс одержать над ним победу. Но мне нужно больше того яда, что вы однажды мне ссудили. Того, что трудно обнаружить.

Ди кивнул.

– Вестимо. Кое-что осталось. Но почему необходимо умерщвлять безумца отравой такого рода? Сойдет любой простой яд, если уж нужно его отравить. Я бы даже решил, что лучше всего насадить безумца на меч, капитан Квайр. Вы можете использовать ваш меч, сир, я уверен.

– Яд необходим без промедления.

Ди колебался, встревожен реакцией Квайра.

– Я думаю… – Затем он пришпорил себя. Ему стало страшно. – Вы поможете мне с нею?

– Едва завершу дела.

– Вы клянетесь, капитан? – Он был жалок.

– Я был добр к вам, доктор, и редко просил об услугах.

– Вы весьма умный философ, сир, сие мне ведомо. – В сомнении: – Потому я предполагаю, что ваши дела не могут быть порочны. – Так Ди убеждал себя, продвигаясь к стеклянному шкапу. Он вручил Квайру фиал. – Вы скоро вернетесь?

– Как и обещал. И, доктор, не забудьте об осмотрительности. – Квайр выпрыгнул из помещения в настроении, что стало приподниматься. Он спешил на поиски своей подсадной сучки, своей миленькой Алис Вьюрк.

Глава Тридцатая,
В Коей Королева и Капитан Квайр Едут на Охоту

Лето отпечаталось на осени наивнушительнейше, и октябрь тринадцатого года Глорианы стал самым теплым из вспоминавшихся. Ветерок ни единым дуновением не прогонял угрозу войны, равно не остывала и страсть Глорианы к маленькому возлюбленному. Эйфория Двора если и нарастала, то частным образом, в то же время озленные послы бороздили коридоры и Приемные Палаты и алкали нетерпеливее, как алкали нетерпеливее их хозяева, разведданных, делаясь все зависимее от пересудов, кривотолков и фабуляций (стократ разросшихся после появления во дворце Квайра); подавляющая масса посланников желала заверений от Королевы, дабы информировать свои родины о практичности мира, однако, будучи неспособны добыть новости, они ничего не могли противопоставить жаркой говорильне о флотах и армиях, артиллерии и кавалерии, авторитету вроде бы точных терминов, что маскировали уродство и нелепицу хаоса, на описание коего претендовали. Извлекались карты и пускались в плавание бумажные флоты, все с обычными глупыми церемониями, и трезвомыслящие мужчины в отчаянии поглядывали на Королеву, надеясь на монарший, материнский приказ отставить игрушки прежде, чем перебранки перейдут в перестрелки.

Нобили Альбиона мешались с послами, становясь неувереннее и неуживчивее, ожидая указаний, удручены и обескуражены новым настроем Королевы, ибо та давала аудиенции так редко и с такой теплохладностью, что лишь ухудшала порожденное ее же молчанием. Империя, зиждущаяся на великом мифе, должна подкреплять сей миф, дабы не разрушиться. Многие во дворце видели, что распад уже начинается, и говорили о злотворной крови Герна, наконец проявившейся, и шептали истории о чудовищных королевских аппетитах, о легендарном серале, где всякую ночь разыгрывались сцены, в сравнении с коими Герновы времена кажутся благодушными, невинными шалостями. Однако же только Монфалькон и немногие его сторонники видели зачинщиком всего сего Квайра. Тот, показываясь, представлял себя ищущим напомнить Королеве о Долге – и терпящим неудачу. Он, говорил капитан, удручен не менее их, ибо они должны знать, сколь заражен он был романтическим духом Альбиона, – в конце концов, именно из-за сего ему удалось повстречаться с Королевой. Оттого они считали его радушным королевским простофилей, примочкой для ее воспаленной совести, и говорили, что было бы славно для всех них, если бы, пока Монфалькон бушует, Квайр и впрямь управлял Королевой, – что он был бы лучшим монархом.

Стены вновь запечатали по приказанию Королевы, и она рассматривала планы уничтожить их внутренности или, по крайней мере, погрести их основательнее. Она винила Монфалькона в гибели лорда Канзаса, к коему была чрезвычайно привязана, и в других смертях; в смерти городского стража, почему-то скончавшегося от неглубоких ран назавтра по возвращении экспедиции. Монфалькон был в опале. Она не виделась с ним вовсе. Уведомления от нее Монфалькон получал через посредников – сира Орландо Хоза и сира Вивиана Сума, кои высказывались против Квайра не столь рьяно и, казалось, постепенно принимали мнение Тома Ффинна о ее любовнике: «Удачлив скорее, чем хитер, хоть и считает себя конченым негодяем». Все видели, что Квайр любит Королеву так, будто не любил никого прежде.

Меж тем Убаша-хан известил своего суверена, что татары могут вскоре претендовать на земли, кои считают своими по праву; лорд Шаарьяр слал оптимистические отчеты в Арабию; граф Коженёвский умолял своего нового короля сдерживать свои силы, вотще; а Жакотты в Кенте что ни час обзаводились союзниками. Квайр гордился достигнутым. Оставалось сделать один лишь ход.

– Она одержима страстью, – говорил Квайр посланнику сарацин, – и ныне одержимость медленно углубляется до любви. Затем я отстранюсь, и Глориана стремительно падет – в руки вашего господина.

Королева, когда просила совета у кого-то кроме Квайра, искала провозвестий от Ди, что неотвратимо делался все чудачливее, однако поддерживал Квайровы мнения с растущей уверенностью. Сир Танкред сбросился с зубцов Брановой башни, и казалось, что тем утром Рыцарство в Альбине погибло вместе с ним, и из трупа его взросли цветы больные, густые, нечистые – цветы любующейся самой собой эротомании, коя, как сие часто бывает, рядилась в покровы Романтики. Алис Вьюрк, отдавшаяся по два раза сиру Амадису Хлеборобу и лорду Кровию Рэнслею, после чего, улучив верный момент, обновившая подобие скромности, наслаждалась тем, что тот и другой, по ее словам, вздыхали по ней, будто псы, уже не удовлетворяемые костями и пускающие слюни на мясцо посытнее. Оба достигли стадии, на коей готовы были обещать Алис что угодно, лишь бы заполучить ее снова, одновременно понося ее, виня ее, ненавидя ее за то, что она с ними соделала. Фил Скворцинг делил сию жажду вероломства, утешение прозаических умов, и при любой возможности выскальзывал из объятий мастера Уоллиса в постели дюжины царедворцев пониже рангом либо в собственный сераль Королевы, где открыл для себя кладезь наслаждений. Лорд Рууни, возвернувшись из поместья, нашел Двор переменившимся настолько, что вконец озадачился. Он не встречался с Королевой, но говорил о своем замешательстве с Томом Ффинном. «Сей Квайр будет королем? Что станется с Альбионом?» Том Ффинн придерживался мнения, что Квайр был бы отличным кандидатом в консорты, – ведь Квайр реалист, чуток повидавший мир, – и не из того поколения, к коему принадлежит Монфалькон и кое страшится возвращения Герновых методов столь глубинно, что, по вероятности, возобновит Террор, ибо слишком много о нем размышляет. Убаша-хан нашел черно-белого котика, ныне совершенно исцелившегося, и наводил справки об Элизабет Моффетт. Он обрел неожиданного союзника в сире Орландо Хозе. Алис Вьюрк была нацелена Квайром на обольщение Хоза. Ей вполне удалось добраться до его постели, однако пришлось, поведала она Квайру, дать ему куда больше, нежели другим. Сии издержки окупятся, уверился Квайр. Убаша-хан навестил членов собственной свиты, что все до единого были воины и расположились за вратами дворца. Квайр слушал сию весть в некотором изумлении. Лудли доложил, что Монфалькон послал его внутрь стен, дабы сделать попытку договориться с местным сбродом (Лорд-Канцлер не ведал, что Лудли вел ораву, когда та убила Канзаса и прочих, ибо Квайр уже поставил своего лейтенанта во главе сброда). Квайр наставил Лудли и далее подчиняться Монфалькону, служа тому неукоснительно, пока капитан не отзовет приказ. Монфалькон тайно переговорил с графом Коженёвским, поведав о роли Квайра (но не о собственной) в похищении короля. Он надеялся, что Коженёвский перескажет сие Королеве. Взамен граф удалился со Двора и мигом отплыл в Полоний, дабы рекомендовать скорую войну. Монфалькон безумел. Квайр усиливался. Королева длила влюбленность.

Эрнест Уэлдрейк был посвящен в рыцари; единственная почесть в сие время года.

Осенью ветер и море рождают

Негу и дни свои смехом продляют,

Древо редчайший порыв сотрясает,

В бегство дрожащие он обращает

Огненны листья, чья мета во взоре

Знаменьем ярко сияет весенне,

Пусть потускнели и крылья, и пенье,

Жизни немолчное благодаренье

Жизнью напоит и землю, и море,—

цитировал поэт, взгроможденный на конном дворе на монструозного жеребца и облаченный с ног до головы в камелопардовое, с пламенеющей рыжей шевелюрой, помавающий одеревеневшими руками в поиске стремян, отчего леди Блудд, присогнувшись в седле, лишь вздыхала.

– Блестяще, сир Эрнест! – воскликнула Королева, не понимавшая ни слова. Она, в дублете и чулках, обнимала ногами свою гнедую зверюгу. Глориана оделась в лесную зелень, не считая белых брыжей и манжет, с небольшим охотничьим мечом на поясе и в остроконечной шапке поверх собственных рыжих кудрей. Капитан Квайр, в черном, взобрался в седло вороной кобылы и улыбался, глядючи на них всех, приготовлявшихся к охоте, кою поведет сир Вивиан Сум, пухл и счастлив, рад тому, что он, как то и задумывалось, приманил Королеву и ее фаворитов к более здоровым занятиям.

– Ура!

На рожки резво выбежали гончие, буро-белое море, бурливое и дикое меж лошадиных ног. Сир Орландо Хоз, близ приятеля сира Вивиана, носил орельдурс с золотом, в то время как Алис Вьюрк, скакавшая, как дама, на маленьком мерине, щеголяла аврорными бархатными юбками. Сир Амадис Хлебороб, тоже верхом, держался неподалеку, переводя взгляд с Квайра на девчонку, алча ответа, коего не мог получить. Лорд же Кровий ехал по другую сторону. Оба конкурента облачились в оттенки зеленого.

Сир Томашин Ффинн, едучи на собственной лошади, салютовал Королеве.

– Где лорд Рууни? – Она его ожидала.

– В итоге уехал обратно в поместье, – сказал он ей.

Она пожала плечами и протянула конюху стременной кубок. Гончии тронулись, и охотничья партия рысью миновала ворота, устремляясь на равнину, поля коей слегка подернулись туманом.

– Ему лучше побыть вдали от Двора, я полагаю.

– Вестимо. – Мимо бежали собаки, и савраска сира Томашина принялась взбрыкивать. Он не был охотником. – И я видел лорда Монфалькона сим утром.

– Он не спит вовсе. – Глориана была беспечна. – Бродил ли он по коридорам, вновь выслеживая шпионов?

– Он говорит, что на стороне Жакоттов – симпатии половины домов Альбиона.

Она пришпорила бока.

– Пусть забирают хоть всю бесову Державу!

Они ускакали.

Вскоре Королева нешуточно обогнала Квайра. Тот, в развевающемся плаще и с перекошенной шляпой, стал ее настигать. По рыхлым полям, через влажные от росы изгороди: они неслись по открытой местности, и Квайр, втягивая носом первый аромат осени и смакуя его, знал, что октябрь – его месяц, его величайший успех, что он может выказать обуявший его восторг; преследуя Глориану, он влетел в красные деревья и зеленые кусты леса, пустился галопом по пружинящему мху, топтал осенние цветы, а гончие впереди возлаяли неминуемость дичи.

– Не хотели бы вы обрести вечную свободу, мадам, – сделаться лесным духом? – призвал он. – Робин Гуд и Дева Мариан?

И пропел традиционный куплет:

Храбрый Робин пришел на берег песчан

К прекрасной деве одной:

«В твои рыжие кудри, о Мариан,

Я влюблен – так стань мне женой!»

Сие услаждало ее слух, однако поводий она не натянула. Вновь мчалась она впереди, и вновь он должен был не упустить ее из виду и, всячески ее высматривая, нырял под ветви, и те орошали землю желто-бурой листвой.

Охота грохотала по лесу, гремели «э-ге-гей!» и «ату!», и, пока Квайр гнался за Королевой, сир Амадис и лорд Кровий гнались за Алис и сиром Орландо, что скакали, весьма сблизившись; меж тем леди Блудд ехала вслед за своим Уэлдрейком, а тот хихикал и визжал всякий раз, когда ветви хлестали его лицо и тело, и еле способен был удержаться в седле. Одни лишь сир Томашин и сир Вивиан, казалось, охотились ради охоты.

Прочь из лесу и в мягкий солнечный свет, по широкой, бугристой поляне, по темным мхам и синим осенним крокусам, что есть мочи вверх, на гребень, глядя поверх крон колышущихся буков: гончие, заливаясь лаем, мчат за лисом, шмыгающим меж густых папоротников, будто лосось в толще вод. Глориана приостановила лошадь, позволяя Квайру нагнать себя. Она раскраснелась.

– Ах, Квайр! Нам должно охотиться ежедневно!

– Ежедневно, Глория моя.

Гнедая вновь припустила, прыгнув вперед и вниз с холма, и Квайр, у коего заломило тело и заныли кости, последовал за нею.

Буки остались позади, и уши Квайра были полны их шипением, глухим стуком копыт, собственной одышкой. Он был не пара Глориане, но отказывался ее терять. Где-то пели рожки. Они выломились из буков в золотой папоротник. Квайр поймал ртом густой вкус земли и восхитился даруемым удовольствием. Он плотно сжал губы, избегая новых потрясений. Они перескакивали через заборы, неслись через врата, через ручьи, и охота развертывалась, следуя за гончими, не упускавшими свою добычу.

– Ату!

Квайр выгнул шею и посмотрел через плечо. Сир Амадис и лорд Кровий здорово отстали и едва не сбились с пути. Справа от Квайра были Алис и сир Орландо; впереди, также справа, – сир Вивиан и Том Ффинн; впереди, непосредственно по курсу, – Глориана, кричавшая ему не отставать. Гончии и охотники лились потоком перед ними, несясь с золотого холма к широким водам Темзы.

– Там! – возопил сир Вивиан. – Вон там! Я его вижу! – Он обернулся позвать Королеву, причудливо покачнулся в седле, вцепился в конскую гриву, затем неловко сверзился, таща за собой седло и прочее, с мчащегося зверя.

Королева проскакала мимо, не успев натянуть поводья, Квайр же мигом осадил черную кобылу и соскочил, дабы склониться подле стонущего рыцаря.

– Спина. Бесы! Думаю, Квайр, я сломал позвоночник.

– Царапина, не более, – сказал Квайр. – Что случилось?

– Конюх – предатель. Соскользнула подпруга. Слетел я. Надо обо всем заботиться самому. От дворцовых конюхов никакого прока, они только и умеют, что запрягать кареты. Ай! – Он мучался от ужасной боли.

Королева и Том Ффинн галопировали обратно. Вдалеке, у подножия холма, лай гончих делался громче и злее. Сир Орландо Хоз, Алис Вьюрк при нем, мрачно взглянул на Квайра сверху вниз.

– Что? Очередное происшествие? Вы сильно пострадали, сир Вивиан?

– Перелом позвоночника. Я жив. – Он потел от мучений. – Лучше позовите конюхов, пусть приволокут какую-либо доску! – Он поднял глаза на друга. – Как там охота, сир Орландо?

Хоз хладно посмотрел вниз.

– О, я полагаю, вскоре лисенок будет пойман.

Глава Тридцать Первая,
В Коей Мастер Толчерд Представляет Величайший Свой Успех, а Отношения Соперников и Любовников Достигают Переломного Момента

Почти совершенно забросив публичные покои, Королева развлекала гостей в пещерах, в напитанных тяжелым амбре взаимосоединенных помещениях своего сераля, где празднующим прислуживали мальчики и девочки с намасленными, голыми телами, а также странные люди всех мастей – карлы, гиганты, гермафродиты. Если в прошлом году темой Осеннего Маскерада было Вакхово Пиршество, то ныне ею стала более прямолинейная вакханальная интрига, на кою сонная Королева и сардонический Квайр взирали с общего ложа на постаменте над основной поверхностью, где, будто бражничая в некоей северной Византии, гости возлежали на подушках и разнеживались от пищи, и страсти, и вина.

Незримые музыканты играли томную музыку, под кою танцоры мастера Патера, ведомые Алис Вьюрк и Филом Скворцингом, дрыгали ногами без особой поспешности. Мир словно расслабился в роскошестве и нечестивой беспечности. Сцена освещалась малым числом светильников и факелов, однако все алкали тьмы, и расцветка костюмов, равно как и обстановки, была густа и насыщенна.

Сир Эрнест Уэлдрейк, оголенный до талии и являющий крест-накрест иссеченную спину, возвысил винный кубок до почти утерявших чувствительность уст леди Блудд. Другой рукой он держал книгу, из коей читал:

Ал виноград живой,

Как бы в крови,

Рубинова гроздь величава

Нас колдовством обожгла,

Для времени стала отрава,

К часу льнул час, и мгла

Бровью к дрожащей брови

Нас в хижине сей свела,

В хижине сей величавой,

Где я и моя, ты и твой

Жаждали мертвой любви.

Хмурясь, леди Блудд отверзла очи, не чуя, как вино струйкой сочится по подбородку, и уставилась с некоторым любопытством на малый пук лилий в своей правой руке. Она вновь закрыла глаза и задышала глубже.

Сир Эрнест едва не возобновил чтение, когда два исполина, черный и белый, распахнули асимметричные двери покоев, впуская доктора Ди в платье с колдовскими символами, свитки под мышками, семенящего торопливо, вкупе с мастером Толчердом в лучшем из его облачений, вслед за доктором, и Гермистонским таном в клановой шотландке, замыкающим.

– Смотри-ка, – молвил Фил Скворцинг с пола, возлагая высокомерную длань на невыдающееся бедро, – к нам пожаловал мастер Толчерд, весь лощеный, холеный и мудреный, да еще в каменьях. – Кое-кто засмеялся, но не Квайр и не Королева.

Доктор Ди в отвращении метнул в Фила мрачный взгляд, мастер Уоллис потянул юношу на себя, тот вырвался, ощерился, прошелся по покоям, приветствуя различных своих друзей, в то время как Уоллис стоял, разинув рот и глаза умоляюще, потом обернулся.

Гермистонский тан застыл, будто напоролся на Горгоновы очи.

– Ариох! Что здесь такое? – Огромная борода его встопорщилась. – Я не видел ничего хуже за все скитания меж мирами.

На сие Королева улыбнулась. Она воздела пальцы:

– Идите же к нам, дражайший мой тан. Вы принесли вести о своих приключениях? Приведете ли вы новых пленников, как привели нам капитана Квайра?

Тан попунцовел, затем уставился на Квайра.

– Капитан, сия женщина вас растлила!

Королеву развлекло и сие тоже.

– Напротив, сир!

– Что сие за место?

– Здесь обретают усладу, – сказала она.

– Мадам… – Доктор Ди изменился лицом. По одной стороне его змеился длинный, частично заживший шрам. Ди попытался прикрыть его седыми волосами. – Мы привели вам тана, потому что он желает кое-что до вас донести…

– Вы развлечете нас, милый тан? Помните: вы явились на Осеннее Пиршество.

– Развлеку? Нет, увы, мадам. Я виделся с маркграфом Симлы. Татары выстроились вдоль границ Империи и приготовляются на нас напасть. По их сведениям, война начнется в середине сего месяца. Здесь присутствует изменник, что их оповещает.

– Кто сей изменник, сир? – Легко.

– Маркграфу неведомо.

Королева опустила глаза на сира Орландо Хоза, что сидел не без стесненности на своих подушках.

– Вы что ни день встречаетесь с татарским послом, сир Орландо. Многое ли он вам сообщил?

Сир Орландо повел плечами.

– Ничего определенного, мадам. Полагаю, татары желают войны, как наверняка желает ее и всякий иной. Но вы, я знаю, не расположены слушать подобное.

– Вы не слишком конкретны, сир.

– Убаша-хан намекнул на то, что Татария имеет в виду атаковать части Индии и Катая, едва разразится война меж другими народами. Сие, они уверены, незатруднительно, коль скоро, как он выразился, воспылает весь шар земной. – Сир Орландо вещал беззаботно, как утративший надежду убедить собеседника в своей правоте.

– Однако же никаких точных вестей?

– Нет, мадам. Когда Жакотты пойдут против Арабии, сие, несомненно, станет знаком.

– Велите доставить сколько-то Жакоттов ко Двору, – сказала она.

Он взглянул на нее в надежде.

– Завтра, мадам?

– На следующей неделе, – молвила она.

– Вестимо, мадам.

Квайр прошептал:

– Возможно, здесь тебе следует действовать поспешнее. Угрозой, например, Жакоттам, что их могут осудить и казнить как изменников.

– В Альбионе нет казней.

– Сие лишь угроза.

– Вестимо. Сир Орландо! – позвала она снова. – Велите сообщить Жакоттам, что они совершают предательство в отношении Державы. Напомните о прежней мере наказания.

Сир Амадис Хлебороб взметнул угрюмый взгляд. Потер лоб, как если бы хотел прочистить мозги.

– Вы более ничего не сделаете с моими вестями, мадам? – вопросил тан.

– Что еще мы в силах сделать, сир?

– Расследовать. Всякий день Держава сползает к Хаосу!

Она взяла и вобрала в себя огромный кубок вина, как бы отвечая Гермистону.

– Я не допущу безнадобного кровопролития, сир, как вы отлично знаете.

– Вы удерживали мир от крупных войн тринадцать лет, – молвил он. – Ныне вы подносите лучину к пушке, что просигналит величайшую войну из всех. Я видел подобные мирового масштаба войны в своих странствиях. Я видел разорение целых континентов – сожженных дотла. Сие и есть судьба Альбиона?

– Разумеется, нет, сир.

Тан сделался мрачен.

– Я отбываю в поисках места повменяемее. – Он взглянул на Квайра. – Она совращает вас, мудрец, всячески уловляя и помутняя ваш рассудок.

Капитан хранил молчание.

Тан смотрел на Ди и Толчерда, даже на Квайра, как бы ожидая, что те к нему присоединятся, но они остались на местах. Он зашагал вон из сераля, и тартан его шелестел гневной, бессильной волынкой.

– Женщину – замуж! Всю гниль – распустить! Хоу!

Мастер Толчерд тактично выждал, когда его друг уйдет; затем выдвинулся, неловок в своем убранстве.

– Мадам, я обещал вам сие зрелище немало месяцев тому. – Конфузливо. – Оно наконец готово. Если консорт сыграет музыку, что я им приготовил, ваши танцоры явятся.

– Мы в нетерпении, мастер Толчерд, – излила она благодарность на его лысую и потную голову.

Взмах руки в сторону галереи музыкантов – и зазвучала бойкая, восхитительная мелодия: разительный контраст с той, что зачала сей вечер. Королева взяла очередной бокал вина. Квайр раскинулся на ложе, рассеянно гладя ее руку.

Мастер Толчерд ударил в ладоши. Из дальнего конца покоев принялись возникать фигуры. То были танцоры в сверкающих костюмах, столь быстроноги и изящны, что труппа мастера Патера смотрелась сборищем калек. Они танцевали все ближе и ближе, крутя пируэты, воспаряя, соприкасаясь руками, и по мере продвижения их к обезлюдевшей арене делались яснее словно бы застывшие маски их лиц – металлические маски с пустотой в глазах и ничего не выражающими ртами. Тут был Харлекин в шахматном костюме и ряд различных клоунов – Дзанни, Пьерро, – Колумбина, Исабелла, – Доктор и дряхлый Панталон. Тут был Скарамуш с показной удалью и длинной шпагой, румяный мушкетер. И они плясали в ряд перед Королевой; потом единомоментно согнулись в поклонах и реверансах, едва прервалась музыка. Каждая деталь их костюмов состояла из металла. Руки-ноги были металлическими и переливались цветами. Из металла были и лица.

– Узрите, – сказал мастер Толчерд горделиво, – моя Механическая Харлекинада!

– Они не люди, мастер Толчерд? – Королева задохнулась. – Ни на волос? Они столь прекрасны!

– Металл, только металл и ничего, кроме металла, мадам. Свет еще не видывал созданий столь утонченных.

(Доктор Ди насладился скрещеньем взглядов с капитаном Квайром.)

Они принялись танцевать снова; разыграли целый спектакль: о любви пресеченной, о любви обретенной, о любви пораженной и любви отомщенной. И хотя их жесткие металлические лица не несли выражения, их механические тела выражали всю историю волнующе. Глориана придвинулась к Квайру, Квайр – к Глориане. Спектакль продолжался. Харлекин полагал себя обманутым Колумбиной, ибо Исабелла, ревнуя, возжелала Харлекина себе, оттого она заставила его поверить, будто Колумбина крутит любовь со Скарамушем. В свой черед, разозлившись, Харлекин отдался Исабелле, чтобы позднее узнать правду и, ринувшись рассказать обо всем Колумбине, грудью встретить мстительный ее кинжал. Выяснив, как было дело, сама она отведывает яд. Последнее движение танца было медленным, похоронным па, как в зерцале отражающим предыдущий пляс ансамбля мастера Патера.

Зрители, по большей части, ощутительно взволновались, особенно мастера Хлебороб, Рэнслей и Уоллис, кои все считали себя обманутыми в любви. Алис Вьюрк тоже рыдыла рыдмя и была утешаема сиром Орландо. Квайра пантомима не трогала, но, поскольку Королева находила ее удовлетворительной, он хлопал энтузиастически. Механические существа оттанцевали прочь.

– Вы обязаны показать их вновь, сир, – обратилась Королева к мастеру Толчерду. – Многажды. Они исполняют другие истории?

Мастер Толчерд был извинителен:

– Пока нет, мадам. Только одну. Но их можно приноровить. И к комедии, и равно к трагедии. Если дозволите, я приведу их на следующее ваше празднество.

– Опять и опять, мастер Толчерд. Мы вас благодарим.

Никогда еще не был Толчерд столь доволен. Сияя, он последовал за своей Харлекинадой.

Квайр думал, что видел мертвый танец. Он поднялся. Он нуждался, сказал он, в облегчении.

Когда он шел мимо сира Амадиса, тот ущипнул Квайров плащ.

– Капитан Квайр? – Умолительный тон. Издалека, со златых подушек, мучаясь вниманием двух гейш, сердито глядел Рэнслей.

– Вестимо, сир Амадис. Чем могу служить?

– Ваша опекаемая – ваша подопечная – ваша барышня – девчонка.

– Алис не у меня на поруках, сир. Уже нет. Некогда я сторожил ее девственность, а теперь сторожить нечего. – Квайр был тверд. Он был сама нравственность.

– Но однажды вы за меня хлопотали.

– Сего мне делать не следовало.

– Вы похлопочете за меня снова, капитан?

– Я не в силах, сир Амадис. Вы должны хлопотать за себя сами.

Рэнслей восстал и заковылял к ним:

– Осмотрительнее, Амадис, с любыми интригами, что ты замышляешь. Я все слышу. Я все слышу.

Квайр живо уступил дорогу обоим:

– Я не в силах. Вам следует решить сие меж собой, джентльмены. Я не бог.

– Вы могущественны, как бог, Квайр, – сказал лорд Рэнслей. – Кое в чем, по крайней мере. Зевес! Как вы нас всех совратили!

Квайр замер, стоя к ним спиной:

– О чем вы, милорд?

– Взгляните на нас. Мертвецки пьяны, одурманены похотью, будто тиранический ромейский двор древности. И сие – ваших рук дело, Квайр.

– В самом деле. – Капитан покачивался. – Выходит, я и вправду бог, как вы говорите, милорд.

– Когда завершится дознание по делу о том, как погибла честь Альбиона, при кончине мира – ждать осталось недолго, сказал бы я, – вердикт будет: убийство. И убивцем, сир, будет назван Квайр.

Тот почесал затылок.

– Развращение заключается в том, что была произведена имитация реальности – с использованием мифа. Пал бы Альбион столь быстро, будь его основания крепки?

– Вы не отрицаете?..

– Я отрицаю все, милорд.

– Что с Алис Вьюрк? – Лорд Кровий ослабел. – Вы не станете посредничать? Не выберете одного из нас?

– Я не бог, – сказал Квайр. – Я даже не король. Я Квайр. Свою проблему вы должны уладить самостоятельно. – Он продолжил путь, оставляя Рэнслея и Хлебороба наедине, совещаться втихомолку.

Сир Орландо Хоз беседовал о политике с Алис Вьюрк, а та, будучи опытной льстицей, перефразировала слова собеседника и подавала их в ответ как собственное мнение.

– Я виню Монфалькона. Он вцепился в свои убеждения мертвой хваткой. Полагал, будто единственный способ не развалить Империю – выставить Глориану богиней и, дабы гарантировать ее веру в сию сказку, держать ее в беспорочном неведении относительно всего, что он делал, дабы сохранить легенду. Он вцепился в сию легенду подобно безумцу. К слову, я считаю, что он – жертва Квайра настолько же, насколько считает жертвами Квайра остальных. Я собираю доказательства, даже теперь, но не так открыто, как Монфалькон.

– Итак, вы думаете, капитан Квайр – злодей, положивший глаз на трон?

– У меня нет особенной неприязни к Квайру. Из него вышел бы отменный король. Не расходись его мотивы с моими, я бы его стерпел. Однако ткань Альбиона гниет на наших глазах. Невозможно позволить сотканному Монфальконом чарующему гобелену разом упасть и явить доселе скрытую им реальность – ее не примут ни дворяне, ни простолюдины. Занавесь должно приподнимать дюйм за дюймом долгие годы.

– В гобелене уже наличествуют дыры. Вот почему столь многие нобили берут сторону Жакоттов. Они видят под парчой тлен – или думают, что видят.

– Подлинного тлена здесь нет. Всего лишь эйфория осиротевшей женщины, и она минует. Но Квайр позволил обнажиться крайностям. Кто-то зрит всю целокупность – скромное развлечение вроде нынешнего – и считает, что она явно знаменует больший, невидимый ужас. Романтика понукает воображение и заставляет его расти – но, если воображение применяется не к тем обстоятельствам, ища более уродства, чем красоты, страшная сила спускается со своры.

– Вы разделяете антипатию капитана Квайра к Романтике?

– Антипатию – разделяю. Но не отвращение, Алис. И худшее, наиболее разрушительное из всех его видов есть отвращение, питаемое Квайром к себе. Именно оно связывает его столь прочно, хотя оба в сем не признаются, с Королевой.

– Вы думаете, он любит Королеву по-настоящему?

– Если Квайр способен любить хоть что-то.

– Вы говорили про Убаша-хана и планируемую вами экспедицию – по следам Монфалькона внутрь стен.

– Вестимо. Кот, считает Убаша-хан, может привести нас к графине Скайской. Надежда призрачна – однако мы отправимся тайно, с полусотней татар, во всеоружии. Они с легкостью разобьют сброд, я уверен. Лучше них воителей не найти. Убаша-хан, видите ли, любит графиню. Он полагает ее жертвой заговора – Монфальконова либо Квайрова – и найдет ее, даже если придется отыскать ее труп.

– Вы двое вычерпали колодезь, верно?

– Вестимо, и обнаружили только бродягу, вероятно обитателя стен.

– Когда вы отправляетесь?

– Очень скоро.

– Известите Монфалькона?

– Нет. Он обязательно выдаст нас – неумышленно. Он потерял контроль над всеми чувствами. Он не владеет собой уже какое-то время, иначе заметил бы работу Квайра давно, еще после убийства леди Мэри. Он говорит теперь о разрушении как единственном лекарстве от наших недугов.

Алис Вьюрк смотрела, как возвращается ее господин, Квайр, и взгляд ее помрачился.

Он был остановлен распустившим нюни Уоллисом.

– Квайр, капитан, мальчик мне изменяет, – шептал Уоллис. – Поговорите с ним. Я умираю от причиняемой им боли.

Квайр снизошел до бедного Уоллиса улыбкой и потрепал его по голове.

– Конечно же, поговорю. – Он поискал глазами Фила. Скворцинг купался во внимании полудюжины леди и щеголей сераля, но сразу увидел Квайра и ухмыльнулся, высмеивая обоих. Капитан вздохнул. – Ему недостает изящества, сему юнцу. Всегда недоставало.

– Наставьте его на путь приличий. – Уоллис был напряжен.

Жестикуляция Квайра не воодушевляла.

– Как?

– Он у вас на поруках.

Квайр медлительно расплылся в улыбке:

– Королева таких отвергает, я накапливаю. – Скорее бы завершилась работа, тогда он будет счастливее.

– Он меня убивает, – сказал Уоллис в простоте.

– Найдите другого, – ответил Квайр. – Их тут полным-полно. Им польстило бы внимание сановитой особы.

– Я люблю его.

– Ах, – сказал Квайр. Он смотрел на сира Амадиса и лорда Кровия, что поднимались, готовясь уйти. Приложил ладонь к устам. Затем увидел Королеву. Она, весьма навеселе, его манила. – Надо идти. Долг, мастер Уоллис.

Оставляя жалкого Секретаря, он запетлял меж подушек и взошел на постамент к призывам Глорианы.

– Удалимся же, – сказала она. Ввиду опьяненности она еле ворочала языком.

Квайр видел, что сир Эрнест перевалился через спящее тело леди Блудд и ныне тоже дремлет. В сем состоянии пребывала добрая половина гостей. Насельники сераля тихо крались в разнообразные свои обиталища. Квайр позволил Глориане схватиться за свое плечо и на него опереться. Она вздымалась над ним башнею. Он собрал больше сил, чем обычно являл, и помог ей спуститься по ступенькам.

– Мои дети, – сказала она.

Квайр озадачился.

– Я обещала увидеть девочек. – Она указала на конец зала. – Они там, через коридор. В прилегающих покоях. Без соприкосновения, разумеется, с…

– Я знаю, – сказал он. – Но лучше подождать до завтра. Ты проведешь с ними завтрашний день.

Она сие запомнила или была готова думать, будто запомнит. Она позволила ему провести себя мимо стражей-близнецов, по проходу, через анфиладу покоев, пока они не пришли к повседневной ее опочивальне. Дребезжа драгоценностями, она пала на кровать и немедленно зашлась храпом.

Квайр содействовал ей в достижении сего состояния и был доволен тем, что она проспит много часов кряду. Действуя с нежностью, сделавшуюся для него привычкой, он стянул с Глорианы побрякушки и одежду, что стаскивалась без труда, набросил на спящую одеяло и покинул комнату. Палец к губам, и слуги оповестились о королевских обстоятельствах. Квайр был у главной двери в коридор и готовился ее открыть, когда услыхал голоса, бормочущие по ту сторону. Фраза: «Неужто нами будут править шлюха и карманник?» Он скрипнул дверью, дабы заглянуть в прорезь. «Сие должно уничтожить. Стыдоба Альбиона. Способ есть».

Гермистонский тан и лорд Монфалькон говорили на пониженных тонах, гуляя по коридору. Квайр не ожидал сей комбинации. Двое не должны были спеться. Он не считал, впрочем, что от них исходит существенная угроза. Несомненно, их свели питаемые тем и другим делюзии. Он прикрыл прорезь и, когда пара миновала, знакомым маршрутом направился в Восточное Крыло, где позднее должен был кое с кем встретиться. Он шел рано, ибо имел привычку объявляться на сцене задолго до момента, когда его ожидали. Таким образом он в иные дни сохранял себе жизнь.

Квайр достиг галереи с видом на сад, где сей весной Глориана сыграла роль Майской Королевы. Он шел торопясь. Лунное сияние, лившееся в каждое из множества окошек, озаряло галерею почти так же, как сад внизу. Шагая, капитан попутно оглядывался по сторонам. Затем замер и отыскал себе тень, в кою мог отступить. Из сада до него доносились своеобычные звуки, треск и шуршание, будто некто пытался рубить ветки со стволов. Квайр дал зрению свыкнуться с тьмой и стал замечать, что окружавшая весь сад поросль, что обеспечивала пищей и пристанищем оленей, словно бы шевелится. Он понял, что некто движется Тропой-меж-Дерев. Он и сам пару раз использовал сию Тропу – и знал, что она надежна. Наконец внял резким, почти монотонным звукам – шнык-шнык, шнык-шнык – и увидел две фигуры, проступающие во мгле. Они бились на мечах, и Тропа-меж-Дерев качалась и стенала. Они колебались так и эдак, обрушивались на оградительные веревки и по временам вздыбливали Тропу под прямыми углами, удерживаясь и продолжая дуэль.

Квайр какое-то время наблюдал, сознавая, что явно задерживает своего гостя, однако он должен был дождаться результата, хотя и предполагал, кто именно дуэлировал в ветвях. В конце концов, он ведь почти вдохновил сию схватку.

Шнык-шнык, шнык-шнык. Будто некий слабоумный садовник выбрал сей час, дабы подстричь деревья. Поскрипывание становилось все оживленнее. Шуршание нарастало. Дуэлянты шаркали и плясали по Тропе-меж-Дерев, иногда видимые, иногда нет.

Затем установилась тишина, пауза в движении. Квайр видел силуэт, тяжело навалившийся на веревку, потом Тропа взметнулась, и силуэт полетел вниз.

Квайр побежал по лестнице, что приведет его в сад.

Когда он добрался до тела, победитель уже стоял подле. Сир Амадис тяжело дышал, вводя меч в ножны.

– Думаю, я его убил, – сказал он, – прежде чем он упал. Я надеюсь. Бедный Кровий.

– Се глупость, – молвил Квайр.

– Вы все видели? Сколько еще было свидетелей?

– Кто знает? – Квайр полагал, что он один. – Вас за такое бросят в темницу. Вышлют.

– Я хотел Алис. Как и он.

– Теперь она вам не достанется ни в каком виде.

– Я знаю.

– Вы должны возвратиться к супруге, – сказал Квайр, повинуясь порыву. Он сделался задумчив. – Вестимо – Кент. Жакотты вас защитят.

– Что я им скажу?

– Что вы жертва. Что вы повздорили из-за их положения – что Рэнслей назвал Жакоттов изменниками и хотел их повесить. Он пытался убить вас. Что-то в сем духе. В Кенте вас примут, вы же знаете.

– Вестимо. Моя жена хотела, чтоб я поехал с ней. Я не мог. Моя верность. Моя похоть.

– Если вы по-прежнему верны Королеве, избавьте ее от скандала. – Квайр был в восхищении. Сие утвердит Жакоттов в их ненависти. Сие обеспечит отбытие их флота. – Бегите немедля. К утру будете в Кенте. Вам потребна лишь лошадь.

Сир Амадис глядел на Квайра в сомнении.

– Вы охотно избавляетесь от меня, капитан.

– Вы знаете, что я всегда искал вашей дружбы. Ныне я ищу спасти вас от возмездия, вот и все.

– Кент – решение, что тут говорить. – Сир Амадис уже отбегал, хватая ртом воздух, от Квайра. – Я пойду на все, лишь бы они обрели трезвомыслие и спасли Альбион от войны. Если сие мне удастся…

– Вы станете могущественнее Квайра, – сказал капитан еле слышно, махнув рукой.

Он без поспешности прошел в галерею, поздравляя себя с тем, что освободился от двух обуз разом и удача его не оставила.

Он встретился с лордом Шаарьяром в бывшей прачечной. Некогда слуги трудились здесь на благо Герна. Пот и пар уходили верхом, вода низом, просачиваясь между плитами, утекая боги знают куда. Круглые потолки по сю пору облегало затвердевшее мыло, поднимавшееся с паром; неистребимо воняло щелоком. Квайр облокотился о деревянный чан и улыбнулся лорду Шаарьяру, не считавшему сие место годным для встреч.

– Еще несколько дней, не более, – сказал Квайр очень спокойно, – и Жакотты отплывут.

– Наш флот уже в пути, но станет на якорь в Иберии. До момента, пока не придется идти на помощь Альбиону. – Лорд Шаарьяр говорил подавленно. – Сие происходит на самом деле, Квайр?

– Вестимо, – сказал Квайр. – На самом деле. – Казалось, он разделяет настрой сарацина.

– Мы возродим былую славу. – Шаарьяр был нетерпелив. – В действительности она едва ли пострадала. Народ примет статного Гассана хорошо.

– Вестимо. Вы сотворите лучшую ложь, не пройдет и года, чем смог навеять Монфалькон.

Шаарьяр не оставил без внимания горечь Квайра:

– Вы не станете нам перечить, верно?

– Теперь? Каким образом? Все зашло слишком далеко.

– Чем вы займетесь?

– Найду очередного покровителя, надо полагать. – Бег беседы ему не нравился.

Шаарьяр рассмеялся.

– Вот оно что. Вы не удержались и ее возлюбили. Классика.

– Я нежен к несчастному созданию, особенно теперь, когда она застыла на краю поражения. Я всегда нежен к своим жертвам, сир.

– Нет! Здесь нечто большее. Вы колеблетесь. – Шаарьяр шагнул ближе, еще ближе. – Интересно, вы предали бы нас, коли могли? Способ найдется. Сир Томашин Ффинн готов вывести из Портсмута огромный флот, дабы предвосхитить Жакоттов. Оборотись вы против нас…

– Не страшитесь, милорд, я сдержал слово. Сим я славен.

– Как славны сокрытием истины за тщательно отобранными банальностями. – Лорд Шаарьяр пожал плечами. – Что ж, я должен вам доверять. Однако я часто удивлялся, почему вы с такой готовностью перешли со службы Монфалькона на мою…

– В тот день? Так было суждено. Я утратил самообладание в разговоре с лордом Монфальконом. Был уязвлен. Поймай вы меня назавтра, вся история была бы иной. Я бы воспрепятствовал всем вашим планам – именем Монфалькона. Но, вероятно, в спешке я дал слово – и сдержал его…

– Судя по тону, вы сожалеете, капитан Квайр.

Капитан с ним закончил. Прежде чем до Шаарьяра дошло, он уже отправился в обратное путешествие до покоев Глорианы, ибо вскоре она должна была проснуться.

* * *

Но она, когда он прибыл, уже встала. Она была бледна, ее разум – спутан. У постели стоял сир Орландо Хоз. Он кивнул Квайру, когда тот вошел.

– Что стряслось? Королева больна? – Квайр двинулся к ней. Он был удивлен, когда она отмахнулась от него, поглощена запиской, кою читала и перечитывала.

– Что в ней? – спросил Квайр Хоза. – Война объявлена? – Он ненавидел неведение. Он жил ради знания. – Что в записке?

Глориана показала. Записка была от Уоллиса.

– Мы нашли его. В одной из малых комнат при основном серале, – молвил сир Орландо. Он печалился, но и торжествовал тоже. – Он воспользовался страницей из книги сира Эрнеста, пером и роговой чернильницей поэта. Себя он заколол кинжалом. В сердце. Аккуратно, все обстоятельно рассчитав.

– Ах, Квайр! – обвинила его Глориана.

Записка адресовалась ему.

Капитану Квайру. Сир, будучи в сомнении касательно Вашего совета, я решил покончить с сомнением и болью раз и навсегда и предпринял сей шаг. Вы оказали мне услугу и тем самым обрекли меня на великие муки, однако вся вина лежит на мне. Я считаю, что уплатил Вам отягощавший меня долг и, таким образом, могу отбыть с чистой совестью. Я предал веру Королевы и не могу благодарить Вас за помощь в сем вопросе. Однако же я отмщен – предан Вами и Вашей креатурой так же, как, я знаю, Вы предали столь многих – предали смерти. Остаюсь, полагаю, пока жизнь во мне теплится, Вашим слугой. Флоре-стан Уоллис, Секретарь Высокой Речи Альбиона. Посредством сего деяния вновь верный друг Королевы.

– Вы пропали, Квайр, – сказал сир Орландо. – Сей бедный малый обвинил вас и погиб, чтобы доказать свою правоту.

Глориана заревела.

Глава Тридцать Вторая,
В Коей Планы Капитана Квайра Затрудняются Более Прежнего

– Сие ничего не доказывает, – сказал Квайр. – Он обезумел от вины и отчаяния. Я знаю юного Фила. Се один из танцоров Патера, пребывал под покровительством Уоллиса. Заигрывал со всеми подряд. Уоллис попросил меня помочь, и я сделал что мог. Оттого он считал себя моим должником. Таков посыл всего письма. И еще его вера в то, что он пренебрегал долгом, преследуя любострастие.

Они сидели бок о бок на кровати, и она заново читала записку. Его Глориана игнорировала.

– Сир Орландо был прав. Гнусность определенного рода доказана.

– Только в глазах Уоллиса.

– Он вел записи по всем делам Державы. Он мог быть шпионом Татарии, а ты – его агентом. Или наоборот. Я припоминаю все то, на что намекал Монфалькон…

– Вряд ли при Дворе найдется лакей, что не добыл бы сии сведения, – сказал он. – Я не говорил ни с какими татарами, клянусь. Как ты можешь в сие верить? – Он был угнетен: обвинен, без умысла, человеком, коего не убивал, в чем-то, чего не совершал.

– Ах, Квайр, я за свою жизнь была предаваема столь многими и неизменно сохраняла веру. – Она взглянула на него безнадежно. – Я верила в Рыцарство и Альбион, в свой долг перед Державой и службу ей. Ты учишь меня себялюбию и твердишь, что се на пользу Державе. Я думаю, однако, что ты пытаешься предать меня опять, на новый лад. Ты принуждаешь меня предавать самоё себя. Что может быть безжалостнее?

– Так не пойдет. Ты устала. И ты все еще пьяна.

– Ничего подобного.

Он нахмурился:

– Ты дебатируешь несуществующие проблемы. Я люблю тебя. Не прошло четырех часов, как ты согласилась: нашей любви достанет, чтобы справиться со всем остальным.

– Я отвернулась от Альбиона. Я стала циничной. И столь многие погибли.

– Они погибали и прежде, – сказал он. – Просто ты сего не знала – почти ни о ком. Скольких умертвили куда более кошмарно, нежели леди Мэри?

– Что ты такое говоришь? – Она обернулась, нахмурившись. – Что ты знаешь?

Он сделался осторожнее.

– То, что слышал. Спроси Монфалькона. – Он рисковал своей же безопасностью. Стоит Монфалькону счесть, что Квайр выдал сии тайны, жизнь его обесценится.

– Во времена моего отца, ты имеешь в виду?

Он отступил.

– Вестимо.

Мгновение за мгновением она словно стягивала ремнями доспехи. Он поискал щель:

– Я люблю тебя.

Она помотала головой и выронила письмо.

– Ты думаешь, что любишь. А я тебя, маленький Квайр. Однако сие… – Она вскинулась и стала мерить шагами темную комнату. – Двор трещит по швам. Мертвецов прибавляется. Я-то думала, что своими деяниями избавлю нас от очередных смертей. Но вот ушел бедняга Уоллис. И в наших же тайных покоях, символизирующих наше бегство от смерти, от прошлого. Квайр, чаша переполнилась.

– Ты, кажется, винишь меня.

– Уоллис винил тебя.

– Вестимо. Его мозг разладился. Многие сделали бы из меня козла отпущения.

– Финикийский козел отпущения нес грехи всего племени и был убиваем ради его свободы. Я не хочу, чтобы тебя убили, любовь моя. Я не хочу Державы, коей потребен козел отпущения.

– Уверяю тебя, я согласен.

– Я должна позаботиться о том, чтобы ничто не угрожало духу Альбиона. Я должна остановить сии войны. Я должна воссоединить моих дворян.

– Слишком поздно. – Он видел, как власть его убывает. Вновь он переменил позицию. – Итак, мне лучше уйти? Ты более не нуждаешься в Квайре утешающем.

– Я нуждаюсь в нем пуще прежнего, – сказала она. – И все-таки он сильно меня отвлекает.

– Ты настолько мне не доверяешь, что одна туманная записка может сделать из меня твоего врага?

– Я не знаю. Есть много такого, о чем я отказалась размышлять. Я знаю тебя, Квайр, потому что люблю тебя. Но слов, чтобы выразить сие знание, у меня нет. Я в замешательстве.

– Иди в постель. Дозволь мне изгнать замешательство.

– Нет. Я стану вести дебаты с самой собой.

Он осознал, что утро принесет весть о смерти лорда Кровия и бегстве сира Амадиса. Видимо, он перехитрил себя, ибо ранее был обвинен еще и в причинении вреда сиру Вивиану. Он возлежал на их кровати, предавшись размышлениям. Следует рассмотреть безотлагательные планы. Следует вернуть Глориану на два или три дня, после коих его великий замысел расцветет во всем великолепии. Следует воззвать к ней в том или ином ключе. Следует притвориться согласным. И он ждал в молчании, надеясь, что она ощутит потребность его заполнить. Он знал ее природу.

И наконец она печально молвила:

– Я недостойна моего народа. Мне не хватает ума. Я превратила в чудовищного безумца мудрейшего моего советника.

Он длил молчание.

– Я предала свой Долг. Я позволила друзьям гибнуть, страдать, пока те, кто мне не друг, благоденствовали. Я бесславна, и мои подданные восстают против меня, ибо я предаю их веру, теряя собственную. В своей боли и своем страхе я искала помощи Эрота – однако Эрот вознаграждает только тех, кто несет ему целомудрие и добрую волю. Я была глупа.

Он выкарабкался из постели, являя величайшее нетерпение:

– Жалость к себе, не более.

– Что?

– Ты продолжаешь винить себя в злочинствах и слабостях других. Следуя сим курсом, ты и не сподобишься испытать свою силу. Ты выступала дуэтом с Монфальконом – ныне ты утверждаешь, что на тебя влияю я. Ты должна размышлять о собственных решениях и принимать их. Посему я ухожу, как ты того желаешь.

Она запнулась:

– Прости меня. Я изнеможена.

– Ты страшишься как бы то ни было карать свои врагов, полагая, что воздаяние разоблачит в тебе отцовскую жестокость. Ты не жестока – однако правосудие обязано быть тверже. Ты была всего только отражением нужд своего народа. Теперь ты должна навязывать свою волю и выказывать силу. Только так можно прекратить все сие сумасшествие.

Она свела массивные, красивые брови вместе.

– Ты пострадаешь сильнее прочих от любого воздаяния, – напомнила она ему.

– Серьезно? Так суди меня судом. Выбери любых присяжных. Или вынеси приговор сама.

Он вновь довел ее до слез; он бил в ее обычное чувство вины; он предлагал ей сбежать через истерику. Она сего не желала. Взамен она обрела достоинство. Она восстала, огромная и сострадательная, и прижала его, к его изумлению, к своей груди.

– Ах, Квайр, Квайр.

– Тебе нужно отдохнуть. Денек-другой. – Его голос был приглушен. – Затем принимай любые решения

– Не давай мне советов, дорогой. Не пытайся еще сильнее преуменьшить мои устремления. Ты научил меня не тревожиться о моем злосчастии. Однако сие злосчастие и составляло мою любовь к Альбиону. Я рискну вновь испытать боль, дабы еще послужить Державе.

– Сие весомо…

– Я решу в продолжение наступающей недели, что я должна делать.

Он ощущал, что план его сорван, хотя и видел успех.

Он сдался на милость ее внушающей трепет доброты.

* * *

Наутро пришли новость о Рэнслее и известие о том, что сир Вивиан скончался после падения. Королева, чей настрой был нов и сбивал с толку, приняла обе смерти со своего рода стойким смятением и велела послать за Томом Ффинном. Она намеревалась обсудить проблему исчезновения из дворца Хлебороба, хотя всем уже было ведомо, что тот ускакал на юго-восток по Дуврскому тракту и почти определенно подался к родичам.

Квайра Глориана не отвергала, но более с ним не советовалась. Она по-прежнему выказывала ему любящую отрешенность матери в отношении прелестного, но трудного дитяти. И она разрешила ему отправиться с нею, когда, облачившись в инкрустированное одеяние, надев корону и взяв державу и скипетр, вернулась в Палату Аудиенций, кою почти забросила. Шагая по Приемным Палатам, она приветствовала изумленных просителей, кои давным-давно оставили всякую надежду на заветную встречу. Она держалась сдержанно; она держалась дружелюбно. Ее человечность почти исчезла, она была немногим более формы: монархиня. Квайр шагал следом, кивал и кланялся тем, кого знал, лучась уверенностью, что в кои-то веки была не совсем с ним, в попытке произвести впечатление, будто он наконец уломал Королеву исполнить свой долг.

Она водворилась на трон, и капитан уселся на кресло у подножия постамента: кресло графини Скайской. Был призван, но не явился незамедлительно лорд Монфалькон.

Лорд Шаарьяр стал первым иноземным посланником, коего она приняла. Он не сводил глаз с Квайра, не смея вопрошать даже взглядом. Он был высок и самодостаточен, в шелках, и стали, и золоте.

– Милостивое Величество. Мой господин Гассан, Всеславный Калиф Арабии, шлет свои приветствия и просит меня выразить наиглубочайшую привязанность к вашей персоне. Привязанность, просит он меня сообщить вам, куда глубже простого восхищения наикрасивейшим, наилюбимейшим, наипочтеннейшим сувереном мира, правителем наимогущественнейшей и наиблагороднейшей из Империй. Он не дождется мгновения, когда вы дадите ему знак того, что разделяете сию привязанность, дабы он смог примчаться к вам и помочь вам в сей беспокойный час истории.

– Беспокойный час, милорд? – Она казалась удивленной. – В чем же заключено его беспокойство?

– Ну, Ваше Величество, ходят слухи. Некоторые ваши подданные – непослушны и неразумны – не повинуются вашим желаниям…

– Незначительный сугубо внутренний спор, милорд.

– Разумеется, Ваше Величество. – Он не произнес более ни слова. На Квайра он не смотрел вовсе.

Квайр, однако, понимал, что Шаарьяр может счесть себя преданным и, в свою очередь (ибо терять ему было нечего), предать Квайра.

Двери Палаты Аудиенций распахнулись, застонав несмазанными петлями. Вошел Монфалькон. На нем были черные официальные одеяния и золотая цепь. Его серое лицо исказилось, на скулах появились красноватые узелки, смахивающие на румянец пьяницы, свидетельство того, что множество ночей он едва смыкал глаза. Его взгляд дергался, когда он смотрел на Королеву, затем на Квайра, затем на Шаарьяра. Одна рука Монфалькона укуталась в тяжелые складки накидки, будто он, дабы удержаться на ногах, вцепился в свой же костюм, и, когда он заговорил, его голос был бурен, рван:

– Ваше Величество за мной посылало?

– Мы надеемся, что никоим образом не затрудняем вас, дорогой лорд Монфалькон.

Его взгляд искрился подозрением:

– Чем именно мы тут заняты?

– Мы даем аудиенцию, милорд. Мы ведем дебаты о важных материях Государства.

Монфалькон воздел палец.

– Тогда к чему здесь он? Сей соглядатай. Сир Орландо поведал мне о записке.

– Записка ни о чем не сообщала. – Королева вещала все так же легко. – Улик против капитана Квайра не было.

– Улики повсюду, – сказал Монфалькон. – В ваших собственных деяниях. – Он вперил взор в лорда Шаарьяра, изображавшего смущение. Умолк.

Лорд Шаарьяр жаждал остаться, однако не мог, согласно обычаю, так поступить. Он откланялся и удалился, покидая троицу в бескрайности залы, залитой теплым осенним светом, на коем гобелены, панно и стенные драпировки заиграли ярчайшими красками.

– Мы искали вашего совета, милорд, – сказала Королева мягко.

– Я его дал. Я поведал вам, что надлежит делать. Оставьте Квайра. Оставьте свои тайны. Оставьте распутное эпикурейство!

– Моих подопечных? Моих детей?

– Оставьте всё.

– И вы оставите ваши собственные тайны, милорд? – вопросила она.

– Что? – Свирепый взгляд на Квайра. Тот смог дернуть головой, давая Монфалькону понять, что ничего не говорил.

– Мы слышали о том, что вы еще раз побывали внутри стен. Мы воспретили стены вам и кому бы то ни было. Мы повелели закрыть входы.

– Входов слишком много, как я обнаруживаю. Возможно, сотни.

– Сие верно, капитан Квайр? – задала она вопрос.

– Не ведаю, мадам, – ответил он невинно.

Глориана засмеялась.

– Ах, капитан, полноте. Вы – злодей из стен. Признайтесь. На сие указывают ныне все улики. Я вас не обвиняю. Быть может, с помощью лорда Монфалькона вы сможете избавить нас от созданий, что нас весьма сокрушают и почти определенно порождают чуму смертей. Таково очевиднейшее объяснение. А потому я предложила бы вам известить Державу о нашем решении. Мы должны сообщить каждому, что отыскали убивцев и злочинцев, таящихся в самых корнях Государства, – что сими преступниками причинены все наши недавние треволнения; что они умертвили леди Мэри и других, совратили иных из наших советников (ныне мертвых или беглых), пытались отравить самоё Королеву. И мы заверим каждого в том, что, свершив сие открытие, пошлем внутрь стен экспедиции, дабы изничтожить всякое находимое там существо.

Квайр улыбнулся. Она нашла, пожалуй, единственное средство поспешно сплотить дворян во имя общей цели. Идея была хитроумна, и капитан восхитился Глорианой, пусть та и грозила его собственным планам.

– Стены? – Монфалькон потер веки, мямля что-то про себя. – Нет – надо кое-что сделать – в стены никого слать нельзя. Не сейчас.

– Что вы говорите, милорд? Я вас не расслышу.

Квайр расслышал и вскочил на ноги.

– Блестящий план. Соединим силы, лорд Монфалькон?

Лорд-Канцлер облекся презрительностью.

– Стенной сброд – не причина нашего разложения. Низменные аппетиты – вот причина. Скверная кровь. Здесь язва, и ее должно выжечь. Все зло надобно вымести из дворца. Все!

Квайр поджал губы.

– Мы, однако, могли бы начать со стен, милорд. – Он притворно потакал Монфалькону. – Сперва гниль внутри, затем гниль вовне, а?

Лорд и не собирался его слушать.

– Им должно умереть, – сказал он Королеве. Дрожа, шагал он в глубь Тронной Залы. – Никакой двусмыслицы. Не теперь. Покажите Альбиону, что вы чисты, истребив внутри дворца всю нечистоту!

– Но, добрый лорд Монфалькон, – сказала она, – сие-то мы и предлагаем.

– Так дозвольте мне послать людей на дело.

– Такова наша воля. – Она насупилась, ожидая помощи Квайра, но тот помочь не мог. Лишь пожал плечами.

– Хорошо. – Монфалькон развернулся, дабы уйти.

– Милорд, – сказала она, – имеются другие проблемы. Жакотты. Ведомо ль вам, когда они намерены плыть на Арабию?

– Три дня. – Он исчез.

– Ах. – Она оборотилась к Квайру: – Должно послать весть в Портсмут Тому Ффинну при флоте. Однако что он сделает? Нападет на Жакоттов или соединится с ними? Если соединится, нас ждет война с половиной мира – или более чем половиной. Если нападет, нас ждет гражданская война. Меж тем движения Арабии причудливы. Есть новости об огромном флоте, но нет новостей о его интенциях. Грозит ли нам лорд Шаарьяр – войной либо бракосочетанием?

– Не исключено, – согласился Квайр. – Желай мы избегнуть войны…

– Ого! – Она посмотрела на него с высоты престола. – Отдаться Гассану? Ты был бы согласен, Квайр?

Он уронил взгляд.

– Ты можешь идти, – сказала она.

– А?

– Твое присутствие дипломатически негоже. – Она демонстрировала свою над ним власть. – Оно распалило Монфалькона. Оно может распалить прочих. Скажи, как по-твоему, экспедиция внутрь стен спасет нас?

– Несколько – могут. Ведомые разнородными твоими аристократами, выполняющие важные задачи. – Он помрачнел.

– Значит, мое государствоуправление тебе по душе?

– Никогда в нем не сомневался. – Он не хотел уходить. С другой стороны, ему нужно было повидать Алис и Фила, связаться с Лудли, если сие возможно. Все они должны быть предостережены и приступить к работе. Он выказал достоинство. Поднялся, кланяясь. – Когда Ваше Величество соизволит узреть меня вновь?

– Сегодня, я думаю, мы убережем тебя от глаз общественности. Встретимся вечером. В моей опочивальне?

Квайр сухо проронил:

– Значит, быть мне тайным любовником, верно? Поскольку я кажусь злодеем.

Она качнула головой.

– Поскольку ты злодей, хитрый маленький Квайр. Такова твоя натура. Ныне я сие понимаю.

– Ты меня наказываешь?

– Зачем же? Я все еще тебя люблю.

Дезориентирован, Квайр нашел выход из официальных покоев и вернулся в личные апартаменты, изо всех сил стараясь упорядочить мысли, едва ли способный уразуметь, как после самоубийства Уоллиса они неуловимо поменялись ролями. В прошлом он никогда не позволил бы ставить себя в эдакое положение. Ему необходимо немедленно продумать восстановление собственной власти. Первым делом он отправился в сераль и отыскал Фила, забрав его и наказав за его неблагоразумие. Затем велел Филу быстро отыскать Алис Вьюрк и послать ее на встречу с Квайром в лабиринт. Затем отдал посыльному записку, дабы тот отнес ее в город, в надежде, что отыщется Лудли. Он был разбит, ощущал потребность действовать, но не обладал достаточными сведениям – пока что. Он пошел проведать доктора Ди, что принял Квайра скрепя сердце, зажимая рану в руке.

– Она звереет. Снадобья уже не действуют. Вы должны быстро сотворить для меня еще одну.

Доктор Ди был настолько слаб, что не мог посетить Палату Аудиенций и быть Квайровым ухом.

Капитан размышлял, не войти ли в стены и не пройти ли привычными маршрутами, позволяющими подслушать почти всё и вся, но слишком велика была опасность повстречать либо татар, либо Монфалькона. Он не желал выдавать себя, признавая связи со сбродом, кой вскоре будет обвинен во множестве преступлений. Оттого он дымился от злости.

Он пошел в лабиринт, и Алис Вьюрк к нему не пришла. Может, и она внутри стен? С Убаша-ханом и сиром Орландо Хозом? Ведя их по ложному пути, как он ей велел? Собрались ли пол-Двора в сей провинции, кою еще недавно он считал своей? Лудли не отыскался. Более подручных у него не было. Он потерял трех ценных советников за одну ночь и внезапно лишился союзников, к коим мог воззвать. Ди ни на что не годен. Королева, очистившись от всех сантиментов, в настоящее время бесполезна. Он мрачно обдумывал проблему, ключевую для его интриги. Как ему вновь пробить скважину чувства внутри сей женщины?

День он провел в ожидании. Не было в его жизни дня, внушавшего больший ужас. Он маялся от бессилия. И когда Глориана наконец сопряглась с ним в постели, она говорила о всех своих стараниях объединить Державу, умиротворить мир и удивлялась, отчего он не дарит ее похвалой. Она поведала ему, что Монфалькон исчез, видимо подался в стены, и что она внезапно устрашилась старого лорда. Она поведала ему об усилиях, что приложила, дабы послать сообщение Жакоттам, моля их не отплывать. Она поведала ему о краткой встрече с Убаша-ха-ном и сиром Орландо Хозом, и он проявил к сему интерес. Но пара, кажется, не выдала Королеве никаких своих планов. Она возлежала с ним, и он был инертен, едва способен хоть как-нибудь отзываться. Она махнула на него рукой и приготовилась спать. Он прикидывал, не отправиться ли снова в лабиринт в надежде застать Алис. Наблюдал за Глорианой, рассеянно ее поглаживая, и она задышала глубже.

Он все не мог истрактовать собственное состояние духа; ибо ее непредвиденный настрой напрочь лишил его равновесия. Он осознал с некоторым изумлением, что боялся своего умонастроения и пошел бы на что угодно, уплатил бы почти любую цену, лишь бы его развеять. Но в свое время он одолевал худшие бездны; с чего бы ему расстраиваться ныне?

Затем на него низошло: он питал небезразличие к ее о нем хорошему мнению – или же, во всяком случае, ему желалось, чтобы она выразила мнение о нем, хоть какое-то. Желание было внове. Он присел на кровати и стал размышлять, не разбудить ли ее, когда, несколькими покоями далее, раздался вопль.

Глориана очнулась.

– Э?

Квайр выкарабкивался из постели, отбрасывая занавесь. Его длинное ночное платье спутывало ноги. Он нашел свой меч и пошел к двери, вслушиваясь: женский гомон, приближается.

– Какая-нибудь служанка, – молвил он. – Припадок.

Он отворил дверь. В покоях за нею мелькал свет – лампады, свечи, факелы. Сновали тени; повсюду женщины, словно куры в виду лисы. В дверях споткнулся гигант. Он, шатаясь, брел сквозь ряды облаченных в ночное леди; он был почти наг, из трех или четырех ран его толчками сочилась кровь, заливая корчащееся тело маленькой девочки, несомой им на руках. То был близнец-альбинос, страж сераля, и он умирал. Квайр рванулся к нему. Девочка была одной из дочерей Глорианы, вероятно наименьшая. Королева приняла ребенка из рук гиганта и сказала:

– Бьются? Внутри?

Квайр стрелой промчался мимо стража, а тот рухнул на колени, затем свалился наземь, яро истекая последней кровью. Маленькая фигура в обременительной ночной рубашке и с длинным иберийским клинком в правой руке бежала к получастным покоям. Оттягивая гобелены, Квайр искал дверь в сераль и нашел ее приоткрытой, проломившейся под весом гиганта, протиснулся в проем, взбежал по ступеням, слыша наверху крики; через темные, пестрящие самоцветами пещеры несся он, и босые ступни его вязли в толстых коврах, и вот он достиг двери, у коей некогда высились два стража. Черный близнец оставил свой пост. Квайр пнул дверь и влетел в основной сераль, увидел под собой исполинский труп.

– Ариох!

Пронырливые кровопускатели роились, переметываясь из одного склепа с низким потолком в другой и режа всё, что подавало признаки жизни. Пока Квайр озирался, вопли делались все более редкими.

То был сброд изнутри стен. Они вырезали весь сераль. Уже погибли почти все бессчастные, кроткие создания. Кое-кто еще бегал здесь и там или, скуля, забивался в щели; все карлы и гейши, калеки и юнцы, коих Глориана берегла в сем зверинце чувственности. Растерянный, еле хромавший обезьяноид повалился в разукрашенный драгоценными камнями фонтан и упал в его чашу; из косматой спины его торчали две длинные пики. Мимо Квайра просеменил маленький мальчик, размахивая обрубком поврежденной руки. Куда ни глянь, бойня была даже более бесстыдной: адские руины плоти.

Сброд проник через два-три тайных хода, о коих Квайр предполагал, что те никому, кроме него, не ведомы. Он вгляделся в длинный срединный проход, в апартаменты, где помещались дети. И здесь были трупы, большие и маленькие: девочки и их блюстительницы. Восемь из девяти детей Королевы. Квайр повидал поля сражений, морские битвы, повальные побоища, но ничего столь же тошнотворного. Он был повержен в страх. Он двинулся, по колено в свежеубитых, пытаясь заговорить.

Фил Скворцинг налетел на него, звеня всеми браслетами на умасленном и разрисованном теле.

– Ах, спасите меня, господин! Спасите меня, капитан! Я не хотел, чтобы они сюда пришли! Я искал Алис!

Квайр было попятился, потом осознал, что за ним стоит Глориана. Он дернул плечами и шагнул вперед.

– Фил – давай в дверь – живо.

Однако наскочил костлявый мечник, разрубая Фила от загривка до поясницы, взрезая его на манер опытного рыботорговца, вскрывающего камбалу. Фил, расщеплен, пал вперед и умер.

Убивец Фила стоял над телом. Он был одышлив, опьянен кошмаром своих же деяний, искал очередной взгляд, что мог его обвинить. Он носил меховую шапку, нахлобученную наискось ради совместимости с искаженным лицом и кривым зубом. Шелковый кафтан убивца был сплошняком в крови, как и галифе. Квайр опознал его и вскричал:

– Луд!

Тот моргнул, двинул мечом, выглядывая из полутьмы.

– Капитан?

Квайр взял себя в руки.

– Ты ведешь сброд?

– Вашим именем, капитан, – сказал Лудли, понукаемый силой привычки. – Вашим именем. – Он стал ловить ртом воздух, как неожиданно погруженный в ледяную воду.

– Моим? – Квайр выгнул губы в отталкивающей усмешке. – Моим, Луд? – Неспешно приближался он к слуге. Безжизнен был его голос. – Ты привел их сюда и сделал сие моим именем?

– Монфалькон дал мне инструкции. Он ведал, что вы оставили меня во главе сброда, – или предположил. Я не знаю. Но вы велели ему подчиняться. Я не мог найти вас, капитан. Разыскивать вас было не в меру опасно. А потом Монфалькон сказал, что Королева приказала нам сие сделать. Что вы согласились. Я решил, он правду говорит. – Он взглянул мимо Квайра на Глориану. – Сказал, вы хотели уничтожить сераль, Ваше Величество. Я что не так сделал?

– Не так? – Глориана разделила Квайрову мерзейшую веселость. – Монфалькон?.. Ах, мстительный угрюмый Ахилл!

– Ваше Величество? – Лудли коробился в поклоне человека, выполнившего непростое задание.

И тут с криком, воссоединившим агонию и месть, Квайр отвел руку и вогнал меч в сердце своего слуги.

– Злодей! – Он всхлипнул. – Мочехлёб буквалистский! – Он вынул меч и нацелился на следующий выпад.

Королева на него заорала:

– Довольно! Отзови их, если можешь. Но довольно смертей!

Квайр успокоился, опуская меч над подергивающимся телом Лудли. Прочистил горло и заговорил громко и ясно:

– Достаточно, парни. – Он знал, что обнаруживает себя, дает ей твердую улику своей причастности к сброду. – Все сюда! Се ваш капитан. Се Квайр.

Медленно, по двое и трое, усталые головорезы являли себя пред ним, почти жаждущие по команде побросать к его ногам свои блещущие мечи.

Он обернулся, говоря Глориане:

– Я сего не делал. То был приказ Монфалькона.

– Я знаю, – молвила она и ушла за дворцовыми солдатами.

* * *

Пока сброд уводили, они с Квайром припали к мертвым детям, ища живых. Таковых не было. Он предполагал, что его арестуют вкупе с ведомыми им людьми, но она сего приказа не отдала и едва ли выказывала эмоции, заглядывая в лица девочек, коих породила.

– Вот что он разумел, Монфалькон, когда просил моего разрешения истребить «всю нечистоту». И вот почему он не дозволил бы инспекцию стен. Он использовал твою ораву против меня. Против нас обоих, в известном смысле. – Она вздохнула. – Он просил разрешения, и я согласилась. Ты помнишь мое согласие, Квайр? Он решил не отвечать.

– Моя первая настоящая попытка независимого государствоуправления. Я наконец ощутила себя у руля. Ты же помнишь, Квайр? После той демонстрации я отослала тебя прочь.

Он кивнул.

– Я дозволила ему убить моих детей. Первое мое решение.

– Ты сего не делала. – Он коснулся до нее. Потом уронил руку. Вотще. Он принялся размышлять о собственном побеге, уверен в том, что вскоре она обратится против него, осознает делимую им вину – поскольку орава и ее командир были его изобретением.

– Найден ли Монфалькон? – вопросила она.

Он потряс головой.

– Бежал в стены, судя по всему. Или, возможно, где-то в Восточном Крыле.

– Бедный Монфалькон. Доведен мною до сего.

Квайр увидел двух немолодых фрейлин Королевы, что явились за госпожой. Он выпрямился. Возложил палец на челюсть. Который путь выбрать? Можно выйти в город и надеяться на корабль – или отправиться обратно в стены, хоть ненадолго: быть может, чтоб отыскать Монфалькона и его прикончить. Королева вскорости станет мстить. Ныне она рыдала. По малом времени ей понадобится козел отпущения. Пришедшие за нею леди были отогнаны. Она поворотила страшный лик свой, дабы взглянуть на Квайра.

– Квайр?

Он ожидал осуждения:

– Вестимо.

– Теперь тебе должно всецело заместить Монфалькона. Ты должен стать моим советником. Моим Канцлером. Я не могу принять никакого решения. Я не желаю.

Квайр открыл рот, потом закрыл его. Прикусил нижнюю губу. Он был совершенно ошарашен. Он сказал:

– Вы оказали мне честь, мадам. – Сие ему грезилось, но никогда им не ожидалось, а менее всего теперь. Вдруг весь Альбион стал его.

Он помог ей встать на ноги. Она, опершись на него, молвила:

– Ты можешь остановить войну, Квайр? Есть ли способ?

Он мешкал.

– Квайр?

Он взнуздал себя и сказал:

– Один способ, может быть. Я уже говорил о нем. Он потребует великой жертвы с обеих наших сторон.

– Я принесу жертву, – ответила она. – Я должна.

– Позже, – сказал он.

Сей успех его мистифицировал. Он чуял поражение. Утром весть доберется до лорда Шаарьяра. Всеславный Калиф поплывет вверх по Темзе, спасая Глориану и Альбион; круша Жакоттов. Но Квайр ощущал лишь одно: он был разочарован, даже перепуган, и вновь не мог объяснить источник сей странной эмоции. Уведя Глориану обратно в опочивальню, он сказал тихо, озадаченно:

– Как ты можешь мне теперь доверять? Я изобличен как лжец и как изменник.

И она отвечала, весьма холодно:

– Я доверяю тебе работу Монфалькона. Кому еще?

Что понудило капитана Квайра задрожать мелкой дрожью и долго бродить в поисках другого ночлега.

* * *

Наутро она во второй раз устроила формальный прием при Дворе. Удостоились аудиенции иные посланники, собирались новые данные разведки, и Квайр в поблекшем черном стоял подле трона, совещаясь с Королевой всякий раз, когда они оставались одни. Неспешно, получая малое удовольствие от совершаемого, он подводил ее к нужной мысли, хотя и не проговаривая решения, на кое намекал. Доктор Ди был призван, однако прислал весточку о том, что хворает и тотчас не явится. И нигде не обнаружились ни Убаша-хан, ни сир Орландо Хоз.

– Что ж, – молвила она, когда повидала всех; когда мастер Бьюцефал рекомендовал лютую и абсолютную войну против всех врагов разом; когда нобили испросили ее оповестить Жакоттов о том, что убивцы их родителя найдены; когда все голоса и все мнения были выслушаны, – как мне должно поступить, Канцлер Квайр?

Он колебался, но вовсе не ради драмы. Он нашел, что затрудняется говорить по другим, более загадочным мотивам. Наконец:

– Одно-единственное решение сохранит мир и Альбион от войны. – Язык заплетался. Он продолжительно облизнул губы.

– Быстро, – сказала она.

Он взглянул ей в глаза. Она смотрела поверх его затылка.

– Я не позволю себя мучить. Как я вижу, ваш совет уже сформирован, Канцлер.

– Ты должна выйти за Гассана аль-Джиафара.

– Что найдет должный отклик в дворянстве.

– И в простолюдье.

Огромное лицо ее моментально погрустнело. Еще одно, меньшее личико на миг выглянуло изнутри, на Квайра, умоляюще. Он отвернулся. Тогда она посуровела:

– Следует послать за лордом Шаарьяром.

– Я призову его сам, – сказал Квайр. Он был близок к облегчению, пусть на мгновение, ибо все было кончено. Он освободился от обязательств перед Шаарьяром. Он без остатка выполнил обещанное. И он ощущал лишь усталость, необъяснимое страдание. Очень тяжело зашагал к дверям Палаты Аудиенций.

Подавая знак лакеям отворить двери, он уже знал, что по иную их сторону нарастает некое волнение. Замер, вслушиваясь. Затем ухмыльнулся. Его охватывал особый род восторга. Он распознал наконец один из голосов. Они требовали впустить их внутрь.

– Отчего ты медлишь? – крикнула она через пустой холл.

Он пошел обратно в направлении престола.

Она завопила:

– Квайр! Что там?

Он зашелся смехом.

– Ты свободна от меня, я полагаю. – Он спокойно уставился в ее изумленные глаза. Отчего ему сделалось так радостно? – И никакого оправдания войне. Мне следовало убить старика. Однако же мое мышление слишком окольно. Я его спас. Я вновь предан извилистостью собственных мозгов!

– Оставь загадки! – приказала она. – Кто за дверьми?

Те распахнулись с другой стороны, но замедленно. Они явили группу: Убаша-хан в татарском боевом доспехе, вручающий шамшир в ножнах одному из Почетных Гвардейцев Королевы; сир Орландо Хоз, в пыли и ярости, в нагруднике и шлеме; Алис Вьюрк с черно-белым котом, торжествующе щерясь на Квайра; графиня Скайская в мужском наряде, немытая и изможденная; и сир Томас Жакотт, истрепанный, сальный, грязный, багровоокий, в дерюжной робе.

– Уна!

Все они глядели на Квайра, никто – на Королеву, хотя та и выкрикнула имя подруги.

Квайр ответил улыбкой девочке, что вызволила узников, коих – обоих – изначально выманила к нему.

– Твое вожделение вероломства развилось даже более, чем я полагал, юная Алис. Так ученик ищет превзойти учителя.

– Всегда охоться на крупнейшую дичь. – Алис Вьюрк задорно смеялась ему в лицо. Ни тени ехидства ни в ней, ни в нем.

За ним восставала Королева.

– Уна!

Квайр был почти весел.

– Альбион спасен! Альбион спасен! А гнусные планы Арабии все спутаны! – Он продолжал оттанцовывать назад, ища побега.

Они, грозя ему, двинулись в Палату Аудиенций.

– Уна!

Графиня Скайская запнулась, потом присела пред Королевой в реверансе.

– Ваше Величество. Алис Вьюрк явилась свидетельствовать против своего господина…

– Ты поверишь хоть слову сей распутницы, да? – возопил Квайр сатирически, отбрасывая за спину плащ, дабы обнажить меч. Он по-прежнему носил алый кушак, уступку страсти. – Какие же у вас двоих доказательства? – Нож вылетел на свободу. – Вы когда-либо меня видели?

Он знал, что не видели. Он был осторожен, скрывался за капюшоном. Но точно так же он знал, что обречен.

– Сир Томас! – Королева возликовала, узнавая в конце концов старшего Жакотта. Она развернулась к сиру Орландо: – Гонца, немедля, в Кент. И другого в Портсмут.

– Уже, Ваше Величество, – сказал Хоз. Он пошел на Квайра, что был у двери, коя вела его в его ведомство, в покои Монфалькона. – Мы избавлены от войны. Но теперь мы должны избавить себя от Квайра. Раз и навсегда.

– Ура! – воскликнул капитан, вытягивая из-за пояса сомбреро, топорща перья и надевая шляпу. – Добродетель торжествует, а бедный Квайр осужден, опозорен, отставлен!

Поцелуй, послан по воздуху недоуменной Глориане, казался искренним. Квайр шмыгнул за портьеру. Хлопнула дверь. Сир Орландо Хоз и Убаша-хан ринулись следом, призывая других на помощь. Квайр щелкнул замком.

Наконец вломившись в покои, они не узрели ничего, кроме слабого огня за решеткой, и кружились в осеннем свете пылинки, как если бы Квайр, злокозненный дух, был экзорцирован полностью.

Глава Тридцать Третья,
В Коей Королева Глориана и Уна, Графиня Скайская, Обозревают Прошлое

– Я не ощущаю вины, – молвила Глориана уныло, – и думаю, что и не должна. Но, выходит, чувство – сильное чувство – из меня ушло. Сераль превращался в музей несбывшихся чаяний. Мои дети… – Она вздохнула. – Я никогда толком не осознавала себя, Уна.

Графиня Скайская, в увесистом костюме для путешествий, взяла подругу за руку. Они были одни в Покое Уединения. Глориана облачилась в темные цвета, дабы соответствовать теням поздней осени. Снаружи моросило.

Королева отвечала подруге:

– Но ты восстановилась, Уна, нет?

– Если честно, – сказала та, – я отчасти разделяю твою дилемму, ибо знаю, что должна была испытать больший ужас. Однако же в моем заточении было нечто успокоительное. С меня снялась всякая ответственность. И сир Томас Жакотт, раз уяснив, что я ему друг, оказался добрым товарищем. Мы подолгу беседовали. Нас погребли столь глубоко и побег был столь немыслим, что можно было выбирать любые темы из множества. То был, во многих отношениях, выходной. Для склонных к фатализму, во всяком случае.

– Но ты ведь останешься при Дворе?

– Я могу возвратиться. Но не тотчас же. Мне потребен воздух Ская.

– И ты возьмешь Убаша-хана с собой?

– В качестве гостя. – Уна улыбнулась. – Он безбрачен, сказал он мне. Обет.

– Аха. Обет. – Она отдалилась.

– Ты все чахнешь по Квайру?

– Он изменник.

– Жакотт так не считает. Жакотт придерживается мнения, что он пал жертвой лорда Монфалькона.

Глориана пожала плечами:

– Что ж, оба уже исчезли.

– Я не таю на него зла, – сказала Уна. – Ибо ты, Глориана, так его любишь.

– Я не люблю ничего.

– Ты любишь Альбион.

– Я люблю себя. То и другое – одно. – Ее тон не был горек. Хуже того: он был безнадежен.

Уна колебалась.

– Я останусь. Если ты полагаешь…

Глориана покачала огромной головой.

– Езжай на Скай со своим татарином. – Она сдвинулась с места, как похоронный барк, дабы встать у окна, изгоняя из комнаты свет. – Ты рисковала жизнью ради Державы. Я не дам тебе рисковать душой ради ее символа.

– Ах, Глориана!

Подруги обнялись. Уна заплакала, но не было слез в хладных очах Королевы.

Глава Тридцать Четвертая,
В Коей Прошлое Всплывает Вновь и Старые Враги Кладут Конец Своей Распре

Альбион, поскольку война была избыта и арабийский флот рассеялся еще прежде встречи с Томом Ффинном и Жакоттами, вновь познал оптимизм, и наконец возродилось Рыцарство. Королева строила планы Странствия, сожалея лишь о том, что ей не может содействовать графиня Скайская. Сир Орландо Хоз сделал предложение Алис Вьюрк и получил согласие. Ныне, когда Квайрово влияние улетучилось, он обнаружил в ней невинность. Сира Амадиса Хлебороба с женой пригласили во дворец, и те, явившись, приняли формальные контробвинения, хотя основной целью Королевы было предложить сиру Амадису должность Канцлера, а с нею и эрлство. Тот же упросил дозволить ему вернуться в Кент. Он сказал, что утратил вкус к государствоуправлению. И Глориана познала одиночество, равного коему не ведала никогда, и всякую ночь чахла по злодейскому своему любовнику, и голос ее разносился по опустевшим туннелям и склепам сокрытого дворца, покинутому сералю, и слышны были ее рыдания; но никогда не упоминала она имени возлюбленного, даже там, во тьме балдахина. Осень день за днем делалась холоднее, но год по-прежнему был неестественно тепел. Татария оттянулась от границ с иноземьем. Короля Касимира переизбрали королем Полония. Леди Яси Акуя, потеряв надежду на Убаша-хана, возвернулась в Ниппонию. Гассан аль-Джиафар был принят как жених принцессой Софией, сестрой Рудольфа Богемского, а лорд Шаарьяр был вызван в Арабию для экзекуции и явно удручился, когда приговор отменили. Последние листья ниспадали с деревьев и сугробами возлежали на тропах. Сир Орландо Хоз был сделан Канцлером, главой Тайного Совета, адмирал же Ффинн стал заодно с ним главным советником Королевы. Мастер Галлимари и мастер Толчерд представили еще одно популярное зрелище, на большом дворе, Механической Харлекинады, посещенное Королевой, аристократами и простолюдинами. Сир Эрнест Уэлдрейк предложил в плаксивых виршах руку и сердце леди Блудд, коя пьяно и рьяно приняла предложение. Гермистонский тан, неосознанно подбивший лорда Монфалькона на последнее мщение, исчез в ревущем шаре мастера Толчерда и более в Альбион не возвращался. Доктор Ди оставался в своих апартаментах, противясь визитам даже самой Королевы. Его эксперименты, сказал он, имеют первостепенную ценность и не могут быть узримы несведущими. Его ублажили, хотя к нынешнему моменту считали вконец рехнувшимся. Множились гипотезы о судьбе Монфалькона, коего большинство полагало наложившим на себя руки, и Квайра, что очевидно скрылся через Паучью дверь и влился в полусвет прежде, чем сбежать за кордон. Королева обходила обоих безмолвием. Графиня Скайская, как и обещала, ничего не сказала о Квайре и отказалась его обвинить. Сир Томас Жакотт не отступался от убеждения, что злодеем, бросившим его в темницу, был Монфалькон. Сир Орландо Хоз хранил молчание по двум резонам: он был от природы тактичен и должен был защищать репутацию невесты. Джозайя Патер эмигрировал в Мавретанию.

Двор возродился в прежнем веселии, и Глориана председательствовала над ним изящно и достойно, пусть смех ее всегда был всего лишь вежлив, а улыбки, весьма редкие, не более чем тоскливы. Она оставалась любима так же, как была любима всегда, но казалось, что страсть, некогда гнавшая ее к радостям плоти, ныне испарилась. Она преобразилась в богиню, почти живую статую, прочный, добрый символ Державы. Она заимела привычку гулять ночами в своих садах, без сопровождения, и проводила немало времени в лабиринте, исходив его вдоль и поперек, так что он сделался ей абсолютно ведом. И все-таки она в нем разве что не жила. По временам слуги, выглядывая из окон, наблюдали в лунном сиянии ее бестелесные голову и плечи, что дрейфовали, точно левитируя, над верхами тисовых изгородей.

Время Глорианы шло, час за медленным, одиноким часом, и она не заводила любовников. Свои личные часы она проводила с сиром Эрнестом и леди Уэлдрейк и выжившим ребенком, Дуэссой, чей сын много лет спустя явится на свет, дабы унаследовать Державу. Она наставляла Дуэссу к умеренности, коей никогда не знала сама, чтобы уравновесить веру Романтики реалистическим пониманием.

Однажды ночью, когда она разоблачалась ко сну, к ее двери прибыл с посланием дворцовый слуга. Она прочла колеблющиеся слова. Писал доктор Ди. Он желает видеть ее одну, молил он, потому что умирает, и совесть его отягощена кое-чем, что необходимо рассказать. Она нахмурилась, раздумывая, не пройти ли хоть часть дороги со свитой, потом решила, если он и правда умирает, не тратить время. Оттого надела поверх сорочки огромное и тяжелое парчовое платье, обула босые ноги в комнатные туфли и отправилась в Восточное Крыло, к апартаментам доктора Ди, прихватив свечу. Путь к доктору Ди лежал через зябкую старую Тронную Залу, еще называемую Герновой Палатой, куда она вечно отказывалась входить. Ее стало знобить от отвращения к месту и будимым им воспоминаниям. Она не была здесь после смерти отца. Заодно с большей частью своего поколения она невзлюбила стрельчатый, или «сарацинский», архитектурный стиль, находя его варварским и бесчеловечным. Ей мстилось, что она вновь вошла в стены, и только забота о старинном друге вела ее вперед. Если не считать единственного столпа лунного света, что разбивался о плиту и окружающую мозаику пола, образуя лужу, палата погружена была во тьму, в коей доминировали гигантские обезьяноидные скульптуры и неравномерные сводчатые потолки. Она приостановилась. Бояться было нечего – теперь, когда сброд перевезли на новые восточные земли Империи, – кроме расплывчатой памяти. Однако, пересекая палату близ пьедестала нависающего трона, она вроде бы услыхала рядом некий шум и воздела свечу, позволяя желтому свету литься на ступени.

С весны она видела немало крови, особенно в серале той жуткой ночью. Она узнала ободранное, погубленное лицо волхва, чей беззубый рот открывался и закрывался, чьи глаза плотно запахнулись, когда по ним ударил свет. Кровь на его бороде, кровь на разорванной ночной рубашке, составлявшей его облачение, кровь на руках и ногах.

– Ди. – Она взобралась на пьедестал и поставила свечу на ступеньку, чтобы возложить голову доктора на колени. – Что такое? Какой-то приступ? – Однако теперь она видела, что он весь покрыт ранками. Его покусало будто бы целое племя крыс. – Вы можете стоять? – Видно, он экспериментировал с животными, решила она. Звери сбежали и напали на него в ночи.

Он прошептал:

– Я шел к вам. Она более мне не подчиняется. Когда Квайр пропал… Я боялся, что она умертвит и вас тоже.

– Что за существо сделало сие? Я должна предостеречь дворец.

– Вы… Она есть вы…

Глориана попробовала Ди на весомость, чтобы понять, в силах ли она его нести. Он был тяжелым стариком. Теперь он бредил и поднять себя не позволил бы. Она улыбалась, пытаясь поставить его на ноги.

– Я? Есть только одна я, доктор Ди. Пойдемте.

Он сел на ступени, рука на ее плече. Открыл глаза, и она увидела взгляд и лицо любовника, знакомство коего с ее взглядом и ее лицом сокровенно. Ей сделалось страшно. Он сказал:

– Она была вами. Но сошла с ума. Сперва такая смирная. Ее сделал для меня Квайр. Плоть. Она была совсем как плоть. Он был гений. Я пытался поставить такой же опыт – в металле, – но не преуспел, как не преуспел мастер Толчерд. Потом Квайр исчез. Я более не мог платить ему, я полагаю, зельями, ядами…

– Квайр сделал – что?

– Он сделал ее. Симулякр. Мне было стыдно. Я хотел признаться. Но втянулся так глубоко. Она столь славно утешала меня столь долго, Ваше Величество. Я не мог заполучить вас, но она была почти вами.

– Почти? – Она помнила его страстность. – О, дорогой доктор Ди, что именно вы сделали и как погубил вас Квайр?

– Она обезумела. Бросалась на меня. Я ее оглушал. Снадобья, коими снабжал меня Квайр, иссякли, и я боялся экспериментировать, хотя и старался. Она уже стала неустойчива. Ныне она желает меня убить. За то, что я ее использовал, говорит она. Но ведь ее создали с сей целью. Она будто очнулась – сделалась истинно живой…

– Где она? – Глориана бросила попытки следить за его бессвязицей.

– Пошла за мной. Она вон там. – Он повел головой. Она подняла свечу, увидела темную тень на камне за обезьяноидными статуями. Его стала бить дрожь.

– Пошли, – сказала она. – Вставайте.

– Я не могу. Вам лучше уйти отсюда, Ваше Величество. Я во всем вам признался. Не думайте обо мне слишком плохо. Мой разум был хорош и до последнего всегда служил вам, как вы знаете. Яды. Я жалею об отравах. Я позволял Квайру меня убеждать.

Раздался великий шум, как если бы что-то тяжелое и металлическое волочилось по мозаичному плитняку, но тень не тронулась с места.

Глориана не могла разглядеть источник, пока внезапно в столп лунного света, падавший на знакомый каменный брус, не забрел старик в железном наряде, в античных доспехах, с неимоверным двуручным черным мечом на плечах. Его красные глаза раскалила привычка к ярости. Его серые лицо и борода были тонки, щеки – впалы. То был Монфалькон, одетый в боевой костюм своей юности.

– Он изобрел для меня наисовершеннейший симулякр, – продолжал Ди, едва замечая пришельца. – Бездушное создание. Я мог, однако, боготворить его – обходиться с ним по моему хотению – и никакой вины. Или почти никакой…

– Симулякр! – Безразличный, тяжелый глас Монфалькона гремел в холле, пока он оборачивался, дабы узреть тень, коя теперь, при звуке, задвигалась. – Ты старый кретин! Се живая женщина.

Ди задышал быстро и мелко:

– Нет, нет, Монфалькон. Близнеца не было и быть не могло. Никогда никто не говорил о близнеце, иначе я бы знал. И все наблюдали за рождением, верно же? Ах, – он улыбнулся, – может быть… из другого мира, как мне грезилось однажды? Вдруг Квайр обрел ее там?

– Есть только один мир. – Монфалькон пробряцал еще несколько шагов, оперся о плиту. – Остолоп! Се мать!

– Флана? – Голосок Ди слабел. – Флана умерла при родах.

– Не умерла. Я видел, как ее насиловали, и я видел итог насилия через девять месяцев. Ей было тринадцать, когда она понесла Королеву. Нас всех заставили смотреть – на оба события. Герн был горд собой. В конце концов, до тех пор се был единственный раз, когда ему удалось проникнуть в женщину. По какой-то причине Флана, моя дщерь, сумела его привлечь. Флана?

Тень застонала.

Глориана воспряла. Она не желала слушать сию историю. И все они ее теперь устрашали. Монфалькон устало вещал:

– На сем камне он силой взял мою дочь, и на сем же камне он силой взял мою внучку. Дважды за всю жизнь он был способен на деяние. Я видел и то и то. Кровь всегда была скверна, со всех сторон. Ныне я сие понимаю. Я искал выжечь знание из себя. Я возвысил Глориану до ее положения. Но кровь была скверна. Ныне – кончено. И я уничтожен, ненавидим теперь всеми, ибо я любил Альбион. История будет помнить вашего преданнейшего слугу, Ваше Величество, как злодея.

Тень встала, бормоча что-то под нос. Глориана оледенела. Ее рот пересох, и ее глаза отказывались закрываться. Монфалькон поманил безумицу:

– Иди, Флана. Иди к своему отцу и своей дочери.

Та двинулась в свет со специфической грацией. Она выглядела молодо, как бывает иногда с помешанными, хотя лицо ее было изуродовано, а кудри, золотистые, как и у дочери, местами перекрашены.

– Вот и она, – сказал лорд Монфалькон. – Она бежала в стены после твоего рождения, Глориана, и оставалась там, пока Квайр не заарканил ее, не одурманил ее, не отдал ее Ди в обмен на его тайны и его снадобья. Я бы узнал, но я отказывался исследовать стены по тем же, что и ты, причинам. Я скрыл факт существования Фланы от самого себя. Она любила тебя. Вероятно, любит и сейчас. Ты любишь свою маленькую девочку, Флана?

– Нет, – молвила безумица невнятно, перепуганно. – Она плохая. Она прогнала единственного верного жениха.

– Она видела, как насилует тебя Герн. Смотрела из укромного места в стенах, – сказал Монфалькон. – Он ждал, пока ты не станешь ровно того же возраста, и взял тебя силой в твой день рождения. Ты помнишь, Глориана?

– А Двор продолжал наблюдать. Плотоядный, похотливый Двор. – Она сказала: – Я помню. Мама…

Безумица помчалась к Монфалькону, что взял ее за руку. Он сказал:

– На колени.

Она была ему покорна. Взглянула в глаза своего отца. В глаза своего героя. Улыбнулась и преклонила колени.

Ее голова покоилась на плите, и Монфальконов меч вознесся прежде, чем Глориана успела крикнуть:

– Нет!

Клинок упал. Золотистая голова отлетела от плеч. Ди заскулил и тоже лишился жизни.

– Плоть от твоей плоти, – сказала Глориана. – Почему? – Она покинула Ди и поползла вверх по ступеням, одолевая их одну за одной, прочь от трупов.

– Развращенная плоть, – безмятежно разъяснил Монфалькон, опять водружая палаш на плечи и не отрывая взгляда от своей жертвы. – Ей надлежало умереть вместе с остальными девочками. Но она согласилась на предложенное Герном. Дабы спасти свою жизнь. Остановить ее я не мог. Потом родилась ты, и я вознадеялся, что ты придешь и искупишь все здесь содеянное. Однако ты последовала за нею по пути развращения, совсем скоро. Моя супруга и мои мальчики стали следующими. Я не мог отдать ему сыновей, видишь ли, или жену. У него было скверное воображение, как у большинства чудовищ. Каково сие, быть во власти едва не безмозглого зверя! Все-таки я ждал. Строил планы, лелеял стремления. Я хотел, чтобы ты стала златой статуей, наделила смыслом все мои муки. Ты и Альбион. И без малого тринадцать лет казалось, что мои труды, мои жертвы были не напрасны, что совместно мы достигнем Века Добродетели. Затем и ты отдалась чудовищу. А ныне я убью тебя и положу сему конец.

Сего она ожидала. Взывать к нему Глориана не могла. Она закарабкалась по ступеням, минуя одну за одной, быстрее и быстрее, а он шел за нею, поскрипывая железом, сосредоточась взглядом на ее горле. Она добралась до трона и, сама не понимая, что делает, на него воссела. Он замер.

– Вскоре он может начаться снова, – объявил он. – Когда скверная кровь истребится раз и навсегда.

Она испугалась за выжившего ребенка.

– Пойдем, – сказал он, указуя на плиту. – Ты умрешь там, где родилась. Ты не должна была существовать. Ты – кошмар.

Она издала судорожный звук, моля его не столько сохранить ей жизнь, сколько сохранить свою душу и жизнь правнучки, коя, чего он пока не ведал, спаслась от мстящего сброда.

– Грех на грех, – молвил он. – Мне нужно было прекратить сие. Слишком далеко все зашло, и Альбион чуть не был разрушен. Пойдем.

– Нет.

Он протянул серую, облеченную в перчатку руку и почти нежно коснулся ее запястья.

– Пойдем.

Великая сила ее вся была истощена. Она примирилась. Она медленно встала и была покорна. У ног ее стала оплывать свеча.

Она достигла круга лунного сияния. Продолжая держать ее за руку, Монфалькон отпихнул с плиты безглавое тело матери. Глориана, обморочна, пала на колени. Пала в кровь.

Из галереи к ней обратился неласковый, довольный голос:

– Аха, Глори. Я вижу, ты нашла старинного своего дружка.

Монфалькон зарычал и прижал ее голову к граниту.

– Вот и я, – сказал Квайр. Он будто беседовал, словно бы с Глорианой. – Он искал меня неделями. Таковы кошки-мышки, в кои мы играли, Монт и я, внутри стен.

– Ах! – Она высвободилась и поползла обратно к пьедесталу.

Монфалькон споткнулся о труп своей дочери, восстановил вертикальное положение и, нагоняя Глориану, стал медленно заносить палаш.

Тогда Квайр спорхнул вниз по лестнице, рапира в маленькой ручке, черный плащ парит, сомбреро сметено, густые волосы скачут вкруг длинного лица; рванул к Монфалькону, как терьер к медведю, и встал перед ним, ухмыляясь.

– Вот он я, Монт.

Широкое лезвие со свистом ринулось вниз, дабы полновесно сокрушить Квайрову защиту. Квайр отпрянул, и Монфалькон устрашающе возликовал в полный голос. Квайр уравновесился свободной рукой и попытался достать кинжал из ножен на бедре, но те соскользнули слишком далеко за спину. Тогда он нырнул и оказался за спиной обертывающегося Монфалькона, тот же нанес боковой удар, чтоб разрубить Квайра пополам на уровне талии. Но Квайр в танце отскочил, целя ответный укол в единственную незащищенную плоть Монфалькона – его серое лицо. Меч тронул Монфальконову щеку, ровно под глазом, и был отбит железной дланью. Палаш взлетел вновь.

Глориана закричала обоим:

– Нет! – Она не стерпела бы новых убийств. Она скорее умерла бы сама.

Квайр улыбался, когда его тонкий клинок поразил Монфалькона в правое око и вонзился в голову.

Обрушение падшего серого лорда эхом, эхом, эхом отзывалось внутри Глорианы. Она зажала уши. Она закрыла глаза. Она плакала.

Сквозь тьму Квайр приблизился к ней, и вновь она стала пятиться, карабкаясь, к трону, словно боялась его так же, как боялась своего деда.

Квайр остановился.

– Я спас тебя, Глори.

– Се неважно, – сказала она.

– Что? Никакой признательности? Ноль любви?

– Ничего, – сказала она. – Ты хорошо меня обучил. Ты обучил меня любить лишь самоё себя.

Он был доволен победой над Монфальконом. Он близился с прежней своей развязностью.

– Но сегодня я – герой, а не злодей. Разве я не оправдался хоть немного? Поцелуй, по меньшей мере, Глори. Для твоего Квайра, что любит тебя сердечно и будет любить тебя всегда.

– Ты лжец! Ты не способен любить. Ты тварь, сотканная из одной ненависти. Ты имитируешь любую эмоцию. Ты не чувствуешь почти ничего.

Он поразмыслил над сказанным.

– В общем верно, – согласился он. – Так и было. – Двинулся вновь. – Но теперь я тебя люблю. – Вложил меч в ножны. – Я пойду. Но сперва скажи мне спасибо.

– Как долго ты здесь был? Как долго наблюдал? Позволил драме развернуться вплоть до кульминации – и стал действовать? Разве ты не мог спасти жизнь сей несчастной – моей матери, кою ты использовал столь скверно?

– Ди был ею доволен, и, пока ее разум был успокаиваем тем, что я ей давал, она получала удовольствие от доктора. Они были счастливы несколько месяцев. Счастливее, чем когда-либо прежде, оба. И она убила его, не забывай.

– Ты мог ее спасти.

Его плечи равнодушно дернулись.

– Зачем?

– Значит, ты все еще прежний жестокий Квайр.

– Я все еще практичный малый, я знаю. Сии ярлыки навешивают на меня другие. Меня зовут капитан Артурий Квайр. Я – ученый и солдат из хорошей семьи.

– А равно наимогущественнейший, наизловреднейший негодяй Альбиона. – Она над ним издевалась. – Ты не получишь моего поцелуя, Квайр. Ты – дезертир! Ты бежал. Ты лишил нас опоры.

– Что? При стольких свидетелях обвинения? Я был тактичен, определенно. – Квайр сделал еще шаг вперед.

Она улыбалась.

– Сейчас никто тебя не обвиняет. Такова ирония ситуации. Твои жертвы прощают тебя либо не желают верить в то, что ты – причина их горестей! – Она отступила.

Он остановился. Упер руки в боки.

– Мне нет смысла корчить из себя героя. Мне вечно твердили: тот, кто спас честную девицу от смерти, получит награду. – Его тон посерьезнел. – Я хочу тебя, Глори.

– Тебе не получить меня, капитан Квайр. Я есмь Королева Альбиона. Я не из смертных. Кроме того, ты научил меня ненависти. Прежде я была невинна и не ведала сего чувства.

Он уже терял самообладание:

– Я ждал тебя. Я был терпелив. Я учил тебя силе. И я научился у тебя любви. Возгласи свои условия. Я приму их. Я люблю тебя, Глори.

– Терпение вознаграждается только самим собой, – сказала она, еще полнясь страхом. – Раньше я отдавалась всякому, чьи чресла томились хоть немного, поскольку сама знала, что есть томление. Я так томилась, Квайр. Потом ты его унял, и я утратила себя. Ныне я вновь томлюсь, но ни ты, ни кто-либо иной мне не по сердцу. Лучше я буду томиться, чем утолять чью-то похоть, ибо когда бы сия похоть ни утолилась, я – я томлюсь по-прежнему.

– Романтика вечно сопровождается Виной, – молвил он обыденно. И вновь вытащил меч. Пришел в движение. – Иди ко мне, Глори. – Он глядел свирепо.

– Ныне ты мне угрожаешь. Той самой смертью, от коей меня спас, и с той же гордыней. Великолепно, капитан Квайр. Я возвернусь на плиту ради тебя. – Она стала спускаться.

Он смешался и обнял ее обеими руками, отбрасывая клинок.

– Глориана!

– Капитан Квайр. – Она была камень в его объятиях.

Он опустил руки.

Она прошла мимо, через старые, кишащие призраками коридоры, в сады. Те еще пахли теплой осенью.

Она пересекла их и вышла в личные врата. Миновала лабиринт, свои молчащие фонтаны, свои гибнущие цветы. Вошла в собственную опочивальню.

Он за нею не следовал.

Вспоминая о тревоге, она полагала, за дочь, она вошла в старые секретные апартаменты и предстала пред дверью в сераль.

Оставила ее позади, ступила на податливый ковер, зашагала сквозь успокоительную тьму. Теперь здесь не жил никто. Она припомнила, что отослала дочь в Сассекс. Не стала возвращаться, но замерла. Вдруг на нее нашла тысяча кровавых образов.

– Ох!

В абсолютном мраке сераля она пала на подушки и зарыдала.

– Квайр!

Откуда-то заговорил Квайр:

– Глори.

Почудилось. Она подняла глаза. За арочным проходом в следующий склеп горела свеча. Она маячила, дрейфуя к Глориане, являя страдающее лицо Квайра.

Она поднялась, камень вновь.

Он со вздохом поставил огонь в бра на выступе стены.

– Я люблю тебя. Я заполучу тебя. Се мое право, Глори.

– Ничего ты не получишь. Ты убивец, соглядатай, обманщик.

– Ты меня ненавидишь?

– Я тебя знаю. Ты – себялюбец. У тебя нет сердца.

– Достаточно, – сказал он. – Я сего не желал. Я предаю всю мою веру. Но ты научила меня верить в любовь, принимать ее. Не примешь ли ты мою?

– Я люблю Альбион. Ничто, кроме Альбиона. А Глориана и есть Альбион.

– Значит, я снасильничаю Альбион? – Он извлек меч и поднес его кончик к ее горлу. Она подалась вперед, бросая вызов: убей меня.

– Ты уже потерпел поражение, – сказала она.

Он рассвирепел. Он взялся за складку ее платья и вырвал кусок ткани. Под нею он нашел сорочку и разорвал ее тоже. Он рвал и рвал, пока все ее одежды не кончились, и она не шелохнулась, уставясь на него с ненавистью. Он сжимал ее груди и ее ягодицы, ее лоно, ее уста. Она не двигалась, только чуть поколебалась, когда он грозил сбросить ее на пол.

Он дернул ее вниз, на подушки. Развел ее ноги. Содрал с себя галифе, являя то, что она видела столько раз. Она отказывалась плакать, хотя слезы подступали к глазам. Он вошел в нее. За его плечом она увидела кинжал, чьи ножны крепились на поясе. Она дотянулась до него, нащупала его. Вынула, пока Квайр кряхтел, и бранился, и целовал, и тужился. Она воздела кинжал, глядя поверх него на огонек свечи и нежданный образ окровавленной каменной плиты, выщербленной, черной, твердой, какой она столь часто видела ее во сне. Образ таял. Ей было безралично все, кроме себя. И тут она стала дрожать, думая, что трясется весь дворец, что вот-вот проломится крыша. И она задохнулась. Тихие, изумленные, детские звуки вылетали из ее горла. Тело полнилось жалящим теплом.

– Ох! – Удивленная, она его поцеловала. – Квайр!

Она содрогалась так мощно и познавала столько удовольствия, будто получая компенсацию за всякий прежний провал, что испустила пронзительный вибрирующий вопль, захлестнувший помещение и звоном разнесшийся по всему дворцу, а то и по всему Альбиону, – и достигла.

И кинжал, кой она не выпускала из руки, был выбит потрясающей силой, пробил мягкий шелк и лязгнул по камням сераля.

Квайр отскочил, позабыв о собственной неоконченной радости, и лицо его вдруг засияло невинностью; словно всякий грех разом сошел с его души. И он засмеялся, и оглушительный хохот его догнал умирающий отголосок ее вопля.

– Ха! Глориана!

Тогда она, захлебнувшись несусветным счастьем, возрыдала.

– Ох, Квайр. Мы искуплены оба.

Глава Тридцать Пятая,
В Коей Альбион Зачнет Новый Век, Что Будет Истинно Веком Златой Умеренности при Романтике и Разуме – в Кои-то Веки – в Равновесии

Тепло Осени в конце концов уступит дорогу хладу Зимы, и Луна Романтики сочтется браком с Солнцем Разума, и Глориана, Королева Альбиона, выйдет замуж за Принца Артура Валентийского, возбуждая празднества по всей Империи, ибо всем откроется, посредством сира Томашина Ффинна, Верховного Адмирала Королевы, что капитан Артурий Квайр был в действительности его подопечным – последним выжившим племянником лорда Монфалькона, чью семью погубил Король Герн. История незнатного воспитания капитана Квайра и того, как прибыл он ко Двору, поучаствовав в зрелище и завоевав внимание, а позднее и любовь Королевы, будет на всех устах, а равно ее продолжение: как враги Квайра ему воззавидовали, как бедный лорд Монфалькон, не ведая о настоящем происхождении Квайра, интриговал против него и других, включая сира Томаса Жакотта, и потом убил себя, осознав истину – он искал уничтожить собственного племянника. Станут говорить о том, как Квайр почти единолично спас Державу и добыл Королеве примирение с соревнующимися кликами, Альбионом и всем миром.

Рыцарство расцветет вновь, однако сделается несколько более практичным под влиянием Принца Артура, ибо он убавит чуток романтики (ощущая, быть может, что в собственной его истории ее уже в достатке) и усугубит реализм, так что честь станет одновременно и чем-то более чуждым, и чем-то более привычным, нежели была ранее для многих и многих.

Они поженятся в ноябре, как раз вовремя, чтобы отправиться в Странствие по Державе, всеобъемлющее сезон Йоля. И, пока они будут в отъезде, стены великого дворца будут взломаны, и все их античные покои явлены, дабы свет пролился в каждый уголок, и обитающие там бродяги все будут устроены на специально для них созданных постоялых дворах, и большие секции некогда сокрытого дворца откроются для лондонцев, для их активного отдыха.

Принц Артур и Королева Глориана приступят к Странствию, взойдя на Государственный Барк, старинный Златой Барк предков Королевы, и устремятся вниз по реке к морю, дабы воспользоваться гостеприимством сира Амадиса Хлебороба и его родственников Жакоттов, чьи земли во множестве обрамляют великое устье. Артур и Глориана отплывут из дока Чаринг-Кросса на высоком золотом судне, скользя меж набережных с шеренгами голых вязов. Сквозь густую мертвую листву, прячущую копыта их бурых и вороных коней, по обе стороны поскачут рыцари, что эскортируют барк. Они облачатся в доспехи темно-золотые и серебряные, накидки их будут орельдурсовыми, и копья их, несомые отвесно, продемонстрируют все великие рыцарские гербы Альбиона. И Королева, когда барк минует стены Лондона, взглянет на реку, на холмы, темно-зеленые и желтые, и она обернется к консорту, облаченному в черный бархат, в неловкой короне – чернеющие рубины и золото, – и она обнимет его и молвит ему:

– Ах, любовь моя! Сколь трезвомыслящим корольком сделался ты!

А позади них пребудет дворец, чьи купола блестят и крыши взмывают и ниспадают чарующим приливом; чьи башни и минареты дыбятся мачтами и остовами погибших кораблей.

Послесловие к изданию 2014 года.
Дворцы с призраками и кубки с отравой. Мир Глорианы

Несмотря на всю лестную прессу и несколько наград, в 1978 году, когда этот роман был издан в Англии, его приняли не бог весть как. Литературное приложение к «Таймс» возненавидело его достаточно пространно и, кажется, зарядило кое-кого из знаменитостей отправиться на телевидение и сообщить, как же сильно они эту книгу презирают. Жермен Грир, кривя губы так, как удается только ей, и Иегуди Менухин^[1], дрожа от неприязни так, как удавалось лишь ему, сочли «Глориану» положительно омерзительной, признавая при этом, что они ее не читали. Я начал было думать, что породил барахло, но дела поправились – и появились более позитивные рецензии. Анджела Картер, Кэролин Слотер и Д. М. Томас были к книге очень добры, а Питер Акройд^[2] не только похвалил ее в печати, но и похвалил ее снова на ТВ, и на радио. Затем «Глориана» стала бестселлером в Великобритании и Польше, обзавелась множеством зарубежных изданий, и я счастлив сказать, что с тех пор она не прекращала допечатываться в Англии. На деле сейчас есть два английских издания «Глорианы» – ее включили, к немалому моему удовольствию, в отличную серию «Шедевры фэнтези». Надеюсь, я говорю обо всем этом с надлежащей скромностью, ведь «Глориана» была замыслена по ассоциации с двумя книгами, которыми я премного восхищаюсь, обе они – неоспоримые шедевры, ставшие вехами каждая в свою эпоху; одну отделяет от другой около четырехсот лет. Первая – «Королева Духов» Спенсера^[3], вторая – «Титус Гроан» Пика^[4].

Само собой разумеется, я не имел удовольствия встречаться со Спенсером, однако я хорошо знал Пика, и он был добр ко мне, когда я, еще будучи подростком, познакомился с ним в 1950-х. Впоследствии мы стали друзьями, и, когда он очень тяжело заболел, я счел своей святой обязанностью не давать другим забыть его имя и его книги – он тогда временно вышел из моды. Я особенно горжусь тем, что вместе с Оливером Колдкоттом (он умер несколько лет назад) всячески способствовал изданию трилогии о Титусе в серии «Новая классика» издательства «Пенгуин» – мы наконец донесли ее до массового читателя. Пик был самым настоящим гением, его графика и живопись были талантливы не менее, чем поэзия и проза. Мне более чем повезло познакомиться с ним и его семьей. Его жена Мейв Гилмор также была выдающейся художницей, не обделен талантами и его сын Фабиан, и в данный момент я подготавливаю личные воспоминания с участием детей Пика – Себастиана, Фабиана и Клэр – о любви, которую Мервин и Мейв делили на двоих, и о том, каким испытаниям подверглась эта любовь в его последние годы. Пик был образцовым человеком и творцом, он служил мне примером всю мою сознательную жизнь. Именно благодаря ему я понял, что посредством фэнтези можно решать настоящие проблемы живых людей, и, хотя в основном мое раннее фэнтези было характерной героико-приключенческой беллетристикой, я хотел написать по меньшей мере одну книгу, которой сказал бы Пику «спасибо».

В своем раннем цикле статей «Аспекты фэнтези», написанном для британского журнала «Сайенс Фэнтези»^[5]я размышлял над тем, что Гарри Левин^[6] называет «призрачный дворец сознания». Эта идея принадлежала поколению, которое осознало, что у сюрреалистических притч Кафки есть психологический и философский смысл, и анализировало почти все фантастическое искусство с той точки зрения, как оно связано с подсознанием и влияет на общество. Подобно Пику, я вырос на «Пути паломника», великой моральной аллегории Баньяна^[7], и невинно полагал, что все книги пишутся так, чтобы их можно было прочесть по крайней мере на двух уровнях. В этом свете я читал и романы о Горменгасте (хотя сам Пик отрицал намерение создать какой-либо второй план), и Лавкрафта и иных фантастов (которые также отрицали, что намеренно сочиняют аллегории). В «Аспектах фэнтези», которые много позднее легли в основу моего длинного эссе «Колдовство и дикая романтика», я обратил внимание на то, что Горменгаст может олицетворять собой голову человека, а лабиринты и катакомбы замка – это внутренние процессы психики.

Точно так же я читал Спенсера как намеренную аллегорию, отдавая себе отчет в том, что поэма повествует о рыцарской христианской добродетели, олицетворяемой, как считал Спенсер, Глорианой, Королевой Духов, Елизаветой I Английской. Читатели-современники во многих случаях узнавали в обитателях ее волшебного двора конкретных людей, и Спенсер восхвалял Елизавету за идеальные, с его точки зрения, добродетели, которые, соответственно, были и добродетелями всей Англии. Редко кто оспаривал тот факт, что «Королева Духов» – документ политический, созданный с целью утвердить рождение Британской империи, какой мы ее знаем; ту же цель преследовали и другие елизаветинские тексты, воспевавшие разнообразные «артуровские» Круглые столы и прочее рыцарство. «Неистовый Роланд» («Неистовый Орландо») Ариосто – образец более полный и, возможно, лучший, и с его автором я спорить не могу. Однако, будучи ярым антиимпериалистом, я не мог не спорить со Спенсером, тексты которого, по большей части, люблю.

И Спенсера, и Ариосто я изначально прочел в изданиях для юношества. В то время я, разумеется, без единого вопроса принял предлагаемые ими описания рыцарства (истории о благородном самопожертвовании трогают меня по сю пору). Естественно, я впитал, как впитывает всякий английский школьник, аргументы Шекспира и Марло касательно божественности королей. Взрослея, я не терял страсти к этим писателям, однако мир вокруг становился все сложнее, и я научился подвергать сомнению некоторые из их допущений. Я стал понимать, что предлагаемый ими идеализм несколько расходится с моим опытом, ибо взрослел в эпоху, когда вся основа британского империализма подверглась сомнению. Помпезность и торжественность викторианцев уступали место рациональности людей вроде Олдоса Хаксли и Джорджа Оруэлла, понимавших, как легко наш идеализм можно запрячь в карету особых интересов властей.

В первые 15–20 лет жизни я наблюдал за свертыванием Британской империи, по мере того как все больше и больше ее территорий провозглашали независимость. Мои современники видели, как наши войска выполняли «надзорные» обязательства в странах, где были нежеланными гостями в то время, и, в большинстве случаев, всегда. С империей было покончено, и мы осознавали, сколь острую нелюбовь местного населения вызывали все годы, пока нас кормили рассказами о том, как благодарны «варварских племен сыны»^[8] за милостивую протекцию британского флага. Все чаще СМИ писали о том, какой смесью иллюзий и силы поддерживалось это впечатление.

Начав сочинять собственную беллетристику, я наполовину подсознательно писал о древних империях (вроде Мелнибонэ из цикла об Элрике), почти растерявших власть; о помпе и церемониале, оберегающих иллюзию силы и славы; о лжи и насилии, подавляющих инакомыслие. Мои книги о лейтенанте Бастейбле и гигантских дирижаблях Pax Britannica^[9], о Джерри Корнелиусе и циничных аргументах скомпрометированной власти, о жестокой империи Гранбретани были вариациями на схожие темы; точно так же «Глориана» повествовала о женщине, что олицетворяет Государство для народа, но полна боли, фрустрации и замешательства в частной жизни.

«Оберегает рыцарство Державу», – пел Ингльборо в незаконченной музыкальной версии «Глорианы», которую сочинили мы с Питером Павли,^[10] намеренно сохранив название оперы Бриттена, но подавая материал совсем в ином ключе. «Муж государственный есть маг, творящий для Короны чудеса, он кланяется и ухмыляется, уравновешивает и изощряется», – продолжал я, став, вероятно, одним из первых людей, которые употребили глагол to spin в отношении политтехнологов^[11] и предвидели то, что современные СМИ будут подобно умелым иллюзионистам манипулировать нашими чувствами в своих интересах, оправдываясь тем, что на самом деле это наши интересы (не исключено, что так оно и есть). В популистской, неспоримо прозрачной демократии правительство вынуждено изгибаться все изощреннее, чтобы убедить нас в добродетельных намерениях своей реальной политики. В «Глориане» я задался вопросом, может ли цель вообще оправдывать средства – или же чарующий конструкт неизбежно уничтожит то, что призван защищать, каким бы совершенным он ни казался.

«Глориана» – не моральная история в узком смысле слова; на деле она предлагает довод против благородного спенсеровского идеала, против принципов ренессансного рыцарства, которые время от времени по-прежнему предлагают нам наши крупные деятели. Сегодня очень немногих умных людей трогает риторика благородных имперских крестовых походов или даже героического самопожертвования, о котором в 1930-х снимали кино Александр Корда и Джон Форд. Реалисты в наших правительствах все читали свою порцию романов Джона Ле Карре или смотрели «Западное крыло»^[12]. Мы осознаём, что такое просвещенный эгоизм, даже если не всегда понимаем что-либо в войнах, в которые себя вовлекаем. Мы даже знаем кое-что об изуверстве и фанатизме – и о том, что они якобы защищают. В этом смысле «Глориана» вряд ли могла открыть глаза хоть кому-то. Этот роман в некоторой степени касается самообмана и в то же время постулирует необходимость равновесия между высокой нравственностью и низким реализмом.

Прототипом самой Глорианы стала моя бывшая возлюбленная, дворянка, облеченная унаследованной властью и наделенная либеральным сознанием; что до Квайра, в нем было нечто от Марло; других персонажей я списал с различных друзей, врагов и знакомых. Пик был вторым писателем после Баньяна, вдохновившим меня на сочинение взрослого фэнтези, и я хотел отдать ему должное, сказать спасибо за все, что он для меня значил. Пик вдохновил многие мои ранние героические фантазии, а также аллегорический роман «Золотой барк», но я чувствовал, что не отблагодарил его как следует.

«Глориана» должна была стать моим последним фэнтези. Я планировал книгу, которая стала в итоге романом «Византия терпит» и его продолжениями, текст о мире, позволившем случиться нацистскому Холокосту. Также в работе был роман «Бордель на Розенштрассе» о сексуальной одержимости и языке, который привел нас к войне и ее неконтролируемым последствиям, о понимании того, что контроль над риторикой – еще не контроль над миром; кроме того, я думал о романе «Лондон, любовь моя», еще одном оммаже, на сей раз – родному городу. Фэнтези, которое я писал впоследствии, все больше походило на моральные притчи, будь то «Пес войны и боль мира» или «Война меж ангелов». В каком-то смысле «Глориана» отметила водораздел и остается чем-то вроде лебединой песни, моим страстным прощанием с витиеватостью и экзотикой, с фантазией в классическом определении Кольриджа, хотя и не с воображением. Практически все, что я сочинил после этого романа, ставило фантазию на службу воображению. «Завтрак в развалинах» был осознанной попыткой дать бой любым призракам и демонам моего подсознания, а в «Глориане» я распрощался с большей их частью.

Альбион с его платоновскими храмами и чокнутыми алхимиками вроде Джона Ди – никак не «альтернативная Англия» в привычном смысле этих слов, но невероятный конструкт, повествование о лучшей части нации, как ту описали бы в XVII веке. Я не пытался подражать языку и мысли елизаветинской эпохи, обратившись вместо этого к нравам и стилю Англии поздних Каролингов. Большое влияние на меня оказали писатели вроде Дефо и Марвелла^[13]. Мои пародии на Спенсера (особенно на «Песни переменчивости») и придворную поэзию XVI века сочинялись с точки зрения эпохи, когда практические, коммерческие интересы стали главенствовать в мышлении самых первых империалистов.

Книга вызвала, как я уже сказал, разнородные отзывы, одни критики ее поняли, другие нет, однако никто, даже Жермен Грир (скорее вялая, чем ярая), не возражали против конкретной сцены изнасилования, которая меняла ход событий в книге. Лишь несколько лет спустя женщины стали говорить мне, что не одобряют скрытый мессидж. Моя дорогая подруга, неизменно поддерживавшая меня Андреа Дворкин^[14], сказала, что любит книгу, однако эта сцена ее тревожит. Соответственно, как только появилась возможность переписать ее, я это сделал. Хочу повторить и здесь: ничто не оправдывает изнасилования! А так как однажды некий юноша заявил, что другой мой персонаж вдохновил его на подобное преступление, я с тех пор делал что мог, дабы не усугублять свою ошибку даже неумышленно. Я из тех, кто считает, что сочинительство – это действие, и что мы в разной степени несем ответственность за свои действия и должны иметь дело с их последствиями настолько серьезно, насколько это в наших силах. Та сцена, однако, была единственной измененной, что бы ни говорили отдельные критики; все остальное в книге осталось таким, каким было. Для сравнения я включил в настоящее издание обе сцены, одну в качестве приложения к основному тексту. Повторю еще раз: изнасилование нельзя оправдать ничем, – однако я уверен в том, что добро может получиться из зла, так же как зло из добра.

Напоследок я хотел бы воспользоваться возможностью выразить признательность за помощь, вдохновение и поддержку ряду людей, которые связаны с этой книгой, включая Питера Акройда, Эдварда Блишена, Андреа Дворкин, Анджелу Картер, Джона Клюта, Джайлса Гордона, Майка Харрисона, Эмму Теннант и Энгуса Уилсона^[15]. Книга спорит, как я сказал, со Спенсером и посвящена – с великой любовью и обожанием – памяти Мервина Пика.

Майкл Муркок

Техас, декабрь 2003 года

Чередуемая Глава Тридцать Четвертая,
В Коей Прошлое Всплывает Вновь и Старые Враги Кладут Конец Своей Распре

Он прошептал:

– Я шел к вам. Она более мне не подчиняется. Когда Квайр пропал… Я боялся, что она умертвит и вас тоже.

– Что за существо сделало сие? Я должна предостеречь дворец.

– Вы… Она есть вы…

– Я? Есть только одна я, доктор Ди. Пойдемте.

– Квайр сделал – что?

– Почти? – Она помнила его страстность. – О, дорогой доктор Ди, что именно вы сделали и как погубил вас Квайр?

– Где она? – Глориана бросила попытки следить за его бессвязицей.

– Пошли, – сказала она. – Вставайте.

– Симулякр! – Безразличный, тяжелый глас Монфалькона гремел в зале, пока он оборачивался, дабы узреть тень, коя теперь, при звуке, задвигалась. – Ты старый кретин! Се живая женщина.

Ди задышал быстро и мелко:

– Есть только один мир. – Монфалькон пробряцал еще несколько шагов, оперся о плиту. – Остолоп! Се мать!

– Флана? – Голосок Ди слабел. – Флана умерла при родах.

Тень застонала.

Глориана воспряла. Она не желала слушать сию историю. И все они ее теперь устрашали. Монфалькон устало вещал:

– Иди, Флана. Иди к своему отцу и своей дочери.

– Вот и она, – сказал лорд Монфалькон. – Она бежала в стены после твоего рождения, Глориана, и оставалась там, пока Квайр не заарканил ее, не одурманил ее, не отдал ее Ди в обмен на его тайны и его снадобья. Я бы узнал, но я отказывался исследовать стены по тем же, что и ты, причинам. Я скрыл факт Фланы от самого себя. Она любила тебя. Вероятно, любит и сейчас. Ты любишь свою маленькую девочку, Флана?

– Нет, – молвила безумица невнятно, перепуганно. – Она плохая. Она прогнала единственного верного жениха.

– А Двор продолжал наблюдать. Плотоядный, похотливый Двор. – Она сказала: – Я помню. Мама…

Безумица помчалась к Монфалькону, что взял ее за руку. Он сказал:

– На колени.

Она была ему покорна. Взглянула в глаза своего отца. В глаза своего героя. Улыбнулась и преклонила колени.

Ее голова покоилась на плите, и Монфальконов меч вознесся прежде, чем Глориана успела крикнуть:

– Нет!

Клинок упал. Золотистая голова отлетела от плеч. Ди заскулил и тоже лишился жизни.

– Вскоре он может начаться снова, – объявил он. – Когда скверная кровь истребится раз и навсегда.

Она испугалась за выжившего ребенка.

– Нет.

Он протянул серую, облеченную в перчатку руку и почти нежно коснулся ее запястья.

– Пойдем.

Из галереи к ней обратился неласковый, довольный голос:

– Аха, Глори. Я вижу, ты нашла старинного своего дружка.

Монфалькон зарычал и прижал ее голову к граниту.

– Ах! – Она высвободилась и поползла обратно к пьедесталу.

– Вот он я, Монт.

Глориана закричала обоим:

– Нет! – Она не стерпела бы новых убийств. Она скорее умерла бы сама.

Квайр улыбался, когда его тонкий клинок поразил Монфалькона в правое око и вонзился в голову.

Квайр остановился.

– Я спас тебя, Глори.

– Се неважно, – сказала она.

– Что? Никакой признательности? Ноль любви?

– Ничего, – сказала она. – Ты хорошо меня обучил. Ты обучил меня любить лишь самоё себя.

Он был доволен победой над Монфальконом. Он близился с прежней своей развязностью.

Он поразмыслил над сказанным.

– Ты мог ее спасти.

Его плечи равнодушно дернулись.

– Зачем?

– Значит, ты все еще прежний жестокий Квайр.

– Что? При стольких свидетелях обвинения? Я был тактичен, определенно. – Квайр сделал еще шаг вперед.

Она улыбалась.

Он остановился. Упер руки в боки.

Он уже терял самообладание:

– Терпение вознаграждается только самим собой, – сказала она, еще полнясь страхом. – Раньше я отдавалась всякому, чьи чресла томились хоть немного, поскольку сама знала, что есть томление. Я так томилась, Квайр. Потом ты его унял, и я утратила себя. Ныне я вновь томлюсь, но ни ты, ни кто-либо иной мне не по сердцу. Лучше я буду томиться, чем утолять чью-то похоть, ибо, когда бы сия похоть ни утолилась, я – я томлюсь по-прежнему.

Он смешался и обнял ее обеими руками, отбрасывая клинок.

– Глориана!

– Капитан Квайр. – Она была камень в его объятиях. Он опустил руки.

Она прошла мимо, через старые, кишащие призраками коридоры, в сады. Те еще пахли теплой осенью.

Он за нею не следовал.

– Ох!

В абсолютном мраке сераля она пала на подушки и зарыдала.

– Квайр!

Откуда-то заговорил Квайр:

– Глори.

Она поднялась, камень вновь.

Он со вздохом поставил огонь в бра на выступе стены.

– Я люблю тебя. Я заполучу тебя. Се мое право, Глори.

– Ничего ты не получишь. Ты убивец, соглядатай, обманщик.

– Ты меня ненавидишь?

– Я тебя знаю. Ты – себялюбец. У тебя нет сердца.

– Достаточно, – сказал он. – Я сего не желал. Я предаю всю мою веру. Но ты научила меня верить в любовь, принимать ее. Не примешь ли ты мою? И возлюби уже себя.

– Я люблю Альбион. Ничто, кроме Альбиона. А Глориана и есть Альбион.

– Что же, Глориана – никогда не Она Сама?

На кратчайший миг насекомой памяти сии слова ее приостановили, помещая мысль туда, где правил один лишь полыхающий импульс. Затем она тряхнула огненной главой и заговорила кровь:

– Мы едины. Глориана и Альбион суть Одно. Таково наше предназначение, капитан Квайр.

– Такой ваш рок, мадам. – Зверь шевельнулся внутри его кожи и был немедленно взнуздан. В голосе Квайра звучали все те же пасквильность и веселье, что очаровали ее и искали очаровать ее ныне. – Я что же, выходит, снасильничаю Альбион? – Он извлек меч и как бы играючи поднес его кончик к ее горлу. В свой черед она подалась вперед, бросая вызов: убей меня; и ее улыбка источала всю убийственную силу, всю убеждающую искренность, кои он видел до того на одном только лице – собственном.

– Альбион не подчиняется скотской силе, капитан Квайр. – Она потерлась шеей о его клинок, как кошка, будто подражая его игривости, мягко урча, извлекая ноты с точностью ладгетского певчего. – Альбион не насилуют.

Зверь завладел его взглядом. Он дотянулся до складки ее платья и перекрутил ту пальцами, дрожащими своими пальцами, и вырвал кусок ткани. Зверь овладевал его дыханием, издаваемыми им звуками. Она не двигалась, пока он рвал обеими руками ее сорочку, рвал и рвал всякий кусок одежд, полностью ее оголяя. Она так и не сдвинулась с места, уставясь в его лицо с презрительным унынием. Она была как трепещущая львица пред отвергаемым львом. Он выронил меч. Он сжимал ее груди и ее ягодицы, ее лоно, ее уста. Она не шелохнулась, только чуть поколебалась, когда он грозил сбросить ее на пол. Он достиг, полукарабкаясь по бедру, ее головы.

Он дернул ее вниз, на подушки. Развел ее ноги. Содрал с себя галифе, являя то, что она видела столько раз.

Тогда-то и нашла на нее внезапная решимость. Она отказывалась рыдать по любви, кою он искал истребить; отказывалась умолять его не низводить себя и ее до сего. Она наполнилась неимоверным возмущением, после чего пришла решимость: она знала твердо, что сие не должно с ней случиться, что он, в свой черед, не должен свершить намереваемый акт, не должен погубить то единственное за пределами себя, чем когда-либо дорожил.

Она ощущала себя пробуждающейся наконец от транса, что на ничтожный оттенок менее глубок, нежели транс ее матери, и имеет схожий источник; транс – наполовину Страх Террора, наполовину Божественная Власть. Бремя неблаговидной ответственности.

Ныне она ведала один только способ предотвратить Квайрово ужасное деяние. Она не могла разрешить сему деянию произойти, будь то во имя Альбиона, во имя Мира или Отмщения – любое имя, что маскировало либо толкало квази-Рыцарство и псевдо-Романтику к жестокой действительности намереваемого злочинства.

Ныне, при посредстве остервенелой Квайровой безусловности, все чувства вернулись под ее контроль. Она изучала его мускулистый зад, изогнувшийся, дабы погрузиться. За его плечом она видела кинжал, чьи ножны крепились на поясе; дотянуться до рукоятки было легче легкого. Она взялась за обтянутую шелком кость и вытащила оружие из ножен, пока Квайр кряхтел, и бранился, и целовал, и готовился к архиважному своему туженью.

Она воздела кинжал, глядя поверх него на огонек свечи и нежданный образ окровавленной каменной плиты, выщербленной, черной, твердой, какой она столь часто видела ее во сне. Образ вышиб из нее горючие слезы, но послужил лишь к укреплению решимости.

Она с легкостью могла бы его ударить, зарезать почти прежде, чем он осознал бы истину. Однако в действиях ее не было колебания. Впервые в жизни она действовала с уверенностью, рождаемой не телесным страхом, но психическим ужасом. Ее гнев возрос, когда она подумала о Монфальконе, что дрессировал ее как птицу, дал ей познать страх пренебрежения Долгом, дабы затем отяготить питомицу бременем ее крови, после чего вновь учить, но не тому, как сбросить сие бремя, а тому, как нести его. Сим дочь Герна сделана была Альбионом – и на Державу возложилось насильное спокойствие.

– Нет! – вскричала она. – Нет! Ты не возьмешь силой меня!

И, будто без усилий, она поместила кинжал прямо меж его ног, оцепенев от чувства власти столь отвратительной, что та взбудораживала всякий нерв в ее теле. Ее королевское сознание рвалось в клочья, но не из-за привычного покорства, через кое она тщилась освободиться ранее, а из-за более мужеского понимания обыкновенной угрозы, нагой власти, кою не обуздывают ни этикет, ни рыцарственность. Ее угроза несла с собою незыблемое намерение пойти до горшего конца. Она была столь же леденящей и умышленной, как любая угроза, когда-либо применявшаяся Квайром против его жертв. Быть может, в первый раз за жизнь капитан познавал преткновение, познавал ужас, познавал будимое страхом уважение; меж тем она улыбнулась, зерцаля его прежний обычный триумф, и возложила режущую сталь на его отступавшее естество.

Меня.

Единое слово, два кратких слога, освободили ее, воз-вернули ее к владению своим духом и своей плотью. Она стала собственницей своих чувств, крови, пола. Она владела ими не ради кого-то еще. Она познала веселье, кое пока не спуталось с угрозой для сбитого с толку капитана, что узрел в лице Королевы нечто, отвлекшее его от собственного неизбежного оскопления и вызвавшее совсем иную, недоверчивую улыбку.

– Глори?

Она более не была Альбионом. Равно как справедливостью, милостью и мудростью, а также олицетворением праведности, надеждой и идеалом для своего народа. Она была Глори, Славой. Она была Собой. Она сражалась не из принципа, но ради своего блага за все то, что когда-либо почитала. Ныне она понимала свою всеобщность так же хорошо, как свою единственность, то, что делит она со всеми женщинами, то, что делит она с мужчинами, и то, что свойственно лишь ей одной. В тот момент она прекратила быть воплощением чего бы то ни было, кроме своей отчаявшейся, нерастленной души.

Он, спотыкаясь, пошел назад, запутался в ее темном бархате. Зверь в его глазах на миг съежился, прежде чем, будучи экзорцирован без остатка, сбежать, оставляя Квайра глядеть на нее с благоговением, кое мог расточать отшельник древности пред ликом божества, впервые явленного во всем своем необъятном всемогуществе. Он не мог произнести ни слова.

– Вы не сделаете ничего со мной, капитан Квайр, если я вам не прикажу.

Вследствие чего, рыдая, он ударил коленями каменный пол, более не способен поднять голову, дабы взглянуть на нее, будто ощущал себя недостойным. Он смог задумать ниспровержение сей Королевы, сей страны, однако не в состоянии был допустить мысль уничижить сию женщину. Он склонялся пред единственной властью, кою вообще признавал. Он склонялся пред высшей манифестацией Себя.

И тут, пока он стоял коленопреклоненный, Глориана задохнулась, переполняема новооткрытым чувствованием, высясь над Квайром с кинжалом в длани, будто некая трагедийная отомстительница, и стала дрожать, думая, что трясется весь дворец, что вот-вот проломится крыша. И она возопила, но он еще не смел на нее взглянуть. И она возопила вновь, и столь могуч был глас ее, что он, казалось, распростирал стесняющее его пространство: оседлавшая космос богиня выказывала торжествующее наслаждение.

Глориана содрогалась опять, содрогалась мощно. Никогда не познавала она более чем намек на сей экстаз. Она будто получала компенсацию за всякое испытанное разочарование. Подняв голову, она издала еще один, пуще прежнего, восторженный вопль, что пронзил стены и звоном разнесся по всему дворцу, тревожа вековую пыль, и эхом огласился в каждом дюйме Альбиона. Ныне Глориана познала то единственное, чего всегда жаждала и что всегда ей не давалось. Она востребовала собственную душу, собственную беспременную человечность.

Она восторгалась не Альбионом. Она восторгалась одной лишь собой. Именно она дала отпор власти зверя и поразила ее, а не ее народ, не ее долг. Ее кровь ярилась ласковым жаром. Она сделалась словно бы горнилом, освещающим всю комнату и дворец вкруг нее, и пламя, кое она исторгала, разливалось по коридорам и щелям, навсегда вычищая пятна крови и старые кости, старое лицемерие и ложь.

А она все содрогалась, крича и рыча, как некая эфирная сфера в первые моменты творения. Она погасила Вину, изгнала Кошмар. Она подняла руки, грозя железом, и проревела свое торжество в третий раз, забывая о Квайре, что хныкал у нее в ногах и тонул в раскаянии, кое сдавливало его тяжелей ввиду полнейшей непривычности.

Ее кожа виделась ей ртутью и златом одновременно, как если бы она прошла великий атанор доктора Ди, дабы трансмутировать в идеал не Государства, но естественнейшей женщины, не стесненной требованиями чуждой философии, в человека свободного.

– Мне надлежит быть Королевой, только если я сие выберу, – молвила она. Сделала паузу, пристально глядя на него разгоряченными, но невозмутимыми очами. – Или если выберут они. – Она улыбнулась. – Ах, маленький Квайр. – Она его прощала. Ее чудесное тело все еще двигалось с глубинной чувственностью; склонившись, она поцеловала Квайра в лоб.

При сем жгучем прикосновении он поднял глаза, и в них она нашла то, что думала найти.

– Прости меня, Глори.

В ее глазах он видел нежность и обещание примирения. Его черты были достаточно невинны. Он подскочил, проворен и свободен, как дитя, неясным образом искуплен ее отказом разрешить ему погубить их любовь. Сделанное ею вновь наделило смыслом эмоции и слова, кои он всю жизнь воровал и обесценивал. Она демонстрировала явный отказ от его условий, превращала дело в слово и воскрешала Квайра, как воскрешала самоё себя.

Глориана еще трепетала от наслаждения своим возрождением. И вновь возревела она. И теперь будто нечаемая заря всходила над всей Державой; Глориана знала, что чрез фундаментальную человечность сможет разогнать тьму и ложь прошлого – и сделать так, чтобы оно не возвратилось.

Рассеянно втискиваясь в галифе, Квайр понимал, что ее чрезвычайная храбрость, ее противление трусливому злодейству, сему всененавидящему произволу власти освободили ее от ее несправедливого бремени – но еще и выветрили всякий грех из его собственной души. Некоей благородной алхимией она, пересотворив себя, также пересотворила его.

Снова ее огромное, совершенное тело сотряслось. Снова ее громкий голос возревел торжествующую радость.

Квайр познал озадачивающее ощущение, кое, предположил он, и есть счастье. И он, догоняя оглушительным хохотом умирающий отголосок ее крика, смотрел, как она бросила кинжал на камни с такой силой, что сталь разбилась вдребезги, и фрагменты ее серебряным дождем пали на грязный гранит сего ужасного помещения.

– Ха, Глориана! – И он поклонился.

Тогда, на вершине чистого облегчения, она позволила себе заплакать.

– Ох, Квайр. Ныне мы оба вкусили радости.

Вирши для Планируемой Музыкальной Трактовки «Глорианы»

авторства Майкла Муркока и Питера Павли

Песня Джона Ди

(Слова: Муркок. Музыка: Павли)

Внутри меня многообразье сфер

Все Альбионы без конца,

И Ди в одном – Король.

Она же там – Мудрец.

(Алкала бы она меня?

Противился бы я бурленью крови в ней?)

Черед миров,

Планетам несть числа,

И встречи двух из них весьма редки.

Вот рассуждение мое; поклон

(Сии рейтузы! Ах! Я стану евнух и смешон!)

«О досточтимый Ди – почтенный сир;

Столь благороден, утончен…»

(Ей не понять, как мой пылает мир

В мозгу, что ею изнурен…)

А ныне слово о Природе,

Затем о Боге, и о Благе,

И о Любви и Смерти —

Искусстве – Арифметии благой.

(Как мне сдержать прыгучий молот мой?)

«Мадам, позвольте удалиться мне?»

Еще поклон – о, мой клинок! Я весь в огне!

И вот крадусь я вон,

Стеная, прекращенья мук ища…

(Голос девочки) «Добрейшее утро, доктор Ди!»

(Ди) «Прочь, благая дева, прочь!»

(Девочка) «Совета, добрый мой мудрец, молю…»

(Ди, в сторону) (Она уймет пожар на день и ночь.)

«В постель, о дева, поспешим скорей,

Чтоб вы сочились философией моей…»

Чтобы сочились вы,

Сочились вы

Всей философией моей…

Песня Монфалькона

(Слова: Муркок. Музыка: Павли)

Я слышу, вы рыдаете в ночи,

О, Королева.

Будь вы лишь женщина, не Альбион,

Я б сладких жен оставил вмиг.

Я помню вашу жаждущую плоть,

Ваш резкий отчаявшийся вздох,

Невинность вашу, вашу похоть

Из муки вашей радость я вкушу,

Я вашим именем дышу…

Их волосы зажмут мне уши, о мадам,

Чтоб я не слышал боле, чтобы спал…

Песня Квайра

(Слова: Муркок. Музыка: Павли)

Я получил заказ загнать столь милую добычу,

Империю в лице ее Монархини,

Я не тужу и всякий день от радости мурлычу,

Развеиваю сплин ночами жаркими.

Так презирать нельзя, как ненавижу я

Ее глаза,

Ее лицо,

Ее копну волос,

А пуще прочего объект моей фиксации —

Ее невинности и благородства грация.

Ибо я – Квайр-тень,

Квайр – воришка

Идеалов и добродетели.

Я, Квайр, и малый, и удалый,

Храбр, практичен, вольный птах,

Я истребляю идеалы,

Танцую яро на гробах,

Я сокрушаю счастья миф,

Взломать его скорлупку рад,

Безделкой красочной дитятю,

Что торопится играть,

Маню всечасно В ад…

Потряси безделицей – и народ уж пляшет.

Пообещай фальшивку – и рот уж до ушей.

Скажи им, что до счастья всего ничего,

И вот они твои друзья – все до одного!

Ибо я Квайр, удалый малый,

Штандарты сожгу я в пламени алом.

Для меня все лозунги – прах.

Есть одна лишь правда – страх.

Есть одна лишь правда —

Страх.

(Демо-записи сделаны в июне и июле 1977 года.)

Отзыв о «Глориане»

«Калейдоскоп», 2 мая 1978 года

Калейдоскоп: Итак, назад – или все-таки вперед? – во времени, в мифическую Империю Королевы Глорианы, владычицы Альбиона, верховной правительницы Европы, Америки и большей части Азии:

Глориана, единственный ребенок Короля Герна VI (деспота и дегенерата, предавшего Государство и изменившего Долгу, повелевшего отсечь сотни тысяч голов, трусливого губителя своей души), Властительница, в чьих жилах течет древняя кровь Эльфиклея и Брутия, ниспровергшего Гогмагога, ни на миг не забывает о любви к ней подданных и возвращает их любовь; однако чувство сие, даруемое и принимаемое, для Королевы бремя – бремя столь великое, что она едва ли признаёт его наличие; бремя, составляющее, надобно думать, основную причину ее неимоверного частного горя.

К.: Ее частное горе в том, что Глориана – не королева-девственница, в отличие от Елизаветы I, прозванной Глорианой, – совсем наоборот. Немало покоев ее обширного дворца отданы наложникам и наложницам. Никто, однако, не может ее удовлетворить. Для Империи Альбиона оргазм стал делом государственной важности, и великий Златой Век рыцарства, мира во всем мире и просвещения, обретенных в правление Глорианы, – иллюзия в той же мере, в какой иллюзорно королевское спокойствие. Эти иллюзии лелеемы и поддерживаемы Канцлером Глорианы, лордом Монфальконом, – пауком в центре паутины, состоящей из шпионов, предателей и убийц. Главнейший рабочий инструмент Монфалькона – безжалостный, аморальный капитан Квайр, для которого злодейства сродни искусству:

Я жалостливый приятель – но лишь для слабых. Безумных и сильных я не стерплю – с такими я дерусь или же их бегу. Мои благие дела, лорд Монфалькон, подобно всем моим делам, своекорыстны. Вашей и моей службе весьма содействует моя репутация щедрой души. Мы нанимаем великую армию лояльных простаков, верующих слабоумных мужчин и женщин, скучного, сердечного, честного народа – ибо такие люди никогда не квитаются с врагами. Они вечно незамечаемы, удостаиваемы лишь снисхождения. Оттого они более прочих благодарны за мои благие дела и доставляют мне всевозможные сведения – не из жадности, а из обыкновенной преданности. Я – их герой. Они поклоняются капитану Квайру. Они простят ему любое злодеяние («у него имеются на то причины») и защищают его, как могут, от любых последствий. На них держится любая интрига.

К.: В какой-то миг король бесстрастного порока и Королева холодной, иллюзорной добродетели соединяются; такова сочная плоть сюжета Майкла Муркока. В примечании на шмуцтитуле автор настаивает на том, что, несмотря на имя «Глориана», брыжи и дублеты, а также присутствие исторических лиц XVI века вроде доктора Ди, это «ни „елизаветинская фантазия“, ни историческая беллетристика». Оттого я в некотором замешательстве обращаюсь к Питеру Акройду, литературному редактору «Спектейтора». Если роман – не то и не другое, что он вообще такое?

Питер Акройд: Что ж, я полагаю, это своего рода притча. Многие великолепные современные прозаики отказываются от реализма как формы и обращаются к притче как способу исследовать и создавать новые миры. Я думаю, в сегодняшнем контексте данный процесс очень важен – благодаря ему мы избегаем ограниченной беспримесности реализма, и он позволяет писателям быть изобретательнее, осваивать новые территории, давать волю воображению. В данном случае, например, Майкл Муркок использует нагромождаемые один на другой образы; он придумывает цветистые неологизмы. На всем протяжении книги чувствуется неизбывное напряжение почти маниакальной изобретательности, и это чрезвычайно важно. Разрушив плотину реализма, ты позволяешь явиться иным формам, которые до недавнего времени считались чуждыми. Ты задействуешь, к примеру, фэнтези, задействуешь аллегорию, задействуешь притчу – и магию определенного рода тоже.

К.: Хорошо, но, если убрать чрезвычайную цветистость и изобретательность за скобки, что останется? Муркок признаёт, что обязан кое-чем «Королеве Духов» Спенсера, а «Королева Духов», как мы все знаем, аллегория – политическая аллегория. Можно ли прочесть «Глориану» как политическую аллегорию?

А.: Зависит от того, что для вас «политическое». Мне представляется, что напряжение в этой книге, которое в каком-то смысле скрыто – закамуфлировано, если хотите, – это напряжение, я бы сказал, магическое, и, если считать, что магия есть иной способ обсуждения отношений Человека с самим собой и с окружающим миром, тогда, конечно, это политический роман. Ведь что делает Муркок: он пронзает завесы обычного реализма, если говорить о сочинительстве, и открывает магическую подоплеку реальности; и, когда мы видим эту подоплеку, она нас изумляет, даже ошарашивает – оказывается, вот каким мир может быть на самом деле.

К.: Но автор явно хочет увлечь нас еще дальше. Его тридцать пятая, и последняя, глава носит заголовок «В Коей Альбион Зачнет Новый Век, Что Будет Истинно Веком Златой Умеренности при Романтике и Разуме – в Кои-То Веки – в Равновесии», – и я думаю: бог ты мой, какая старомодная идея!

А.: Да, я думаю, она старомодная потому, что это по сути метафора. Ее не надо понимать буквально. Такова же и роль Глорианы, Королевы, которая не может достичь оргазма, – и тут, мне кажется, автор чуть переигрывает, – но ведь и Держава Глорианы являет собой метафору сознания. Глориана сублимирует свою несчастность, она избегает лабиринтов и коридоров дворцовых подземелий, делает вид, будто их нет, и мне представляется, что это в некотором смысле описание сознания, которое помещается на подсознании.

Роль Квайра объяснить значительно сложнее. Он – своего рода литературная фигура. Литературный типаж, который, тем не менее, постоянно комментирует литературные методики, в границах которых работает. В одной сцене он говорит: «Миф – всего лишь синоним Невежества». И это Муркоку удается лучше всего, если мы говорим о его посягательствах на саму реальность, – на то, как мы понимаем мир вокруг нас: Муркок берет определенные элементы, которые мы в реальном мире обычно не воспринимаем, и увеличивает их. Например, он рассуждает о науке в терминах Властелинов Энтропии; он рассуждает о Лондоне как о городе, в котором высятся Храмы Созерцания. Получается своего рода галлюциногенный трип по реальному миру, который не просто усиливает резкость нашей картинки реальности, но и попросту ее расширяет.

На одном уровне это своеобразное фэнтези. На другом это Лондон преображенный. Глориана, ее подручные и слуги для меня – весьма недвусмысленные портреты двора Елизаветы I. Развращенность, рыцарские турниры, сшибки, грандиозные празднества на замерзшей Темзе более чем живо воскрешают Англию XVI века. Однако на другом уровне это Лондон преображенный; это Лондон, каким он мог бы стать, сохрани мы добродетели, которые Муркок видит в елизаветинской Англии. Это мир, например, опутанный феодальными связями, но не коммерческими.

К.: Вы, кажется, описываете книгу, которую считаете очень важным явлением.

А.: Да, несмотря на высказанные не так давно мнения других критиков, мне представляется, что это одна из самых важных книг, которые я читал, – надеюсь, это не прозвучит напыщенно, – в том смысле, что Муркок старается сделать что-то такое, чего никто пока не делал; старается изо всех сил, и частично ему это удается – он пробивается сквозь стены обычного реализма, с которым мы все уже свыклись.

К.: Отменная рекомендация! Питер Акройд пылко хвалит «Глориану, или Королеву, Не Вкусившую Радостей Плоти» Майкла Муркока. Роман вышел в издательстве «Эллисон энд Басби» и стоит 4,95 фунта.

«Глориана»; или Вкушая Радости Перевода
Послесловие переводчика

Майкл Муркок за длящуюся седьмой десяток лет карьеру фантаста написал очень много очень разных книг. Есть среди них довольно простые на всех уровнях, включая лексику и синтаксис. Есть весьма непростые, и «Глориана» – из их числа. Для переводчика это и ад, и рай. Рай, потому что, чем сложнее книга, тем увлекательнее процесс перевода, ад – по вполне очевидным причинам.

Как пишет сам автор в послесловии, «Глориана» – не описание альтернативной Англии, а «невероятный конструкт»; и касается это не только героев и антуража, но и – в первую очередь – языка. Текст «Глорианы» – лингвистический конструкт, призванный производить впечатление стилизации настолько, насколько сие угодно его творцу. Вообще говоря, любая стилизация – конструкт, но «Глориана», в отличие от обычной (псевдо)исторической прозы, вдобавок потешается над любыми попытками стилизовать что-либо историческое. Один только пример: вместо стандартного ныне английского yes, «да», персонажи Муркока почти в любых, даже приземленных контекстах говорят aye. Сегодня данное слово ассоциируется с высоким штилем елизаветинской эпохи, отчего этими aye пестрят диалоги придворных в современных книгах о дворе Королевы-Девственницы. Беда в том, что у елизаветинских писателей и поэтов aye означало не столько «да», сколько «навсегда», чего сегодняшние имитаторы, как правило, не ведают.

Муркок как бы говорит читателю: любая попытка сконструировать язык иной эпохи, иной культуры, иного контекста – искусственна. Почему бы не признать это с самого начала? Почему бы не сделать из этого, как сейчас говорят в Сети, бага – фичу, не превратить системный недостаток в системное же достоинство? И – никаких правил, кроме тех, что на ходу устанавливает (и на ходу же нарушает) сам автор.

Итог – достаточно сумасшедший лингвистический конструкт с длинными лабиринтоподобными предложениями, пересыпанными редкой лексикой, с прозой, то возвышающейся до поэзии, то ниспадающей до сленга, но опять-таки выдуманного, с чудными аллюзиями и анахронизмами. И пусть читатель не удивляется, встретив отсылку, например, к Набокову. Или глагол «месмеризировать». Это не ошибка: и автор, и переводчик понимают, что Франц Антон Месмер жил много позже Елизаветы Первой. Просто «Глориана» – никоим боком не исторический или альтернативно-исторический роман.

Прежде всего «Глориана» – это дивное буйство воображения. Недаром писатель и критик Питер Акройд говорит о «почти маниакальной изобретательности» автора, о том, что Муркок «использует нагромождаемые один на другой образы» и «придумывает цветистые неологизмы». Правда, как раз неологизмов в романе кот наплакал; видимо, тут возникает эффект «новое есть хорошо забытое старое» – иные елизаветинские слова столь редки, что воспринимаются как новообразования.

Переводчик старался во всем следовать за автором и встретил на этом пути некоторые преграды. Создать более-менее адекватную копию романа невозможно в силу хотя бы того, что русский язык, увы, не терпит таких вольностей и такой архаизации синтаксиса, какие наблюдаются в оригинале. Однако перевод – тоже конструкт, создаваемый, может быть, чуть более сознательно, чем оригинал, и позволяет компенсировать убыль в одном месте прибытком в другой. В данном случае я позволил себе подчеркнуть инаковость описываемого мира, чуть видоизменив ряд имен собственных – строго по модели, используемой Муркоком. Китай (China) превращен в Катай (Cathay) самим автором; переводчик поступил так же с Аравией (Arabia), которая стала Арабией, и еще парой-тройкой стран и городов. Северная Америка в «Глориане» – Virginia, и это, разумеется, отсылка к первой британской колонии на континенте, которую сэр Уолтер Рэли (один из прототипов сира Томашина Ффинна) назвал Виргинией в честь Елизаветы I, Королевы-Девственницы (Virgin Queen). По-русски при буквальном переводе игра смыслов теряется, оттого переводчик счел, что правильнее назвать альтернативный Новый Свет Девствией.

В тех случаях, когда это необходимо и оправданно, имена персонажей переведены. Оригинал, несмотря на всю свою сложность, лишен каких бы то ни было комментариев, соответственно, решено было отказаться от них и в русском издании. В паре мест микрокомментарии вошли в текст; так, термин «оррерий» (orrery) хоть немного да отзовется в памяти людей британской культуры, чего о нашем читателе не скажешь, и я не вижу ничего дурного в том, чтобы парой слов прояснить его значение.

Всего этого, конечно, недостаточно, потому что главное в любом тексте – это контекст, а «Глориана» укоренена именно в британской истории, в английском языке. Там, где у англоязычного читателя возникают (или должны возникать) ассоциации с Шекспиром, Кристофером Марло, Беном Джонсоном, Филипом Сидни, Эдмундом Спенсером, у нас, как правило, не возникает ничего, и сделать с этим ничего нельзя. Отдельная проблема со Спенсером: «Королева Духов», гигантская поэма, с которой Муркок спорит и которую местами пародирует, на русский переведена чрезвычайно фрагментарно (что понятно: на ее перевод придется положить немало лет) и в любом случае не столь известна, чтобы читатель ловил отсылки к ней в «Глориане».

Стоит упомянуть, что немаловажной частью конспекта являются книги самого Муркока: он всю жизнь пишет, по сути, один метароман, герои которого кочуют из книги в книгу. Уна Скайская – не кто иная, как неутомимая путешественница во времени Уна Перссон из цикла о Джерри Корнелиусе; Джефраим Саллоу попал во дворец Глорианы из романа Муркока «Золотой барк»; князь Пьят Украинский – тезка Максима Артуровича Пятницкого (полковника Пьята), который изначально появился в том же цикле о Корнелиусе, а потом сделался протагонистом тетралогии «Между войнами». Правда, такого рода отсылки поверхностны, и тот, кто не читал Муркока прежде, ничего не потеряет.

Само собой, все удачи перевода вдохновлены автором, а все неудачи – целиком и полностью на совести переводчика.

Николай Караев

Примечания

1

Жермен Грир (род. 1939) – английская писательница-феминистка. Иегуди Менухин (1916–1999) – американский скрипач и дирижер. (Здесь и далее прим. пер., кроме оговоренного.)

(обратно)

2

Анджела Картер (1940–1992) – английская писательница и журналистка. Кэролин Слотер (род. 1946) – английская писательница. Д. М. Томас (род. 1935) – британский писатель и поэт. Питер Акройд (род. 1949) – английский писатель, поэт и критик.

(обратно)

3

Эдмунд Спенсер (1552?—1599) – английский поэт и политик, автор незаконченной поэмы «Королева Духов» (или «Королева Фей», «The Faerie Queene», 1590–1596). На русский поэма переведена фрагментарно.

(обратно)

4

Мервин Лоренс Пик (1911–1968) – английский писатель и художник. «Титус Гроан» («Titus Groan», 1946) – первая книга трилогии о замке Горменгаст.

(обратно)

5

Британский журнал «Science Fantasy» издавался с 1950 по 1967 год теми же издательствами, что и журнал «Новые миры» («New Worlds»), редактором которого стал в 1964 году Майкл Муркок.

(обратно)

6

Гарри Левин (1912–1994) – американский критик и литературовед.

(обратно)

7

Джон Баньян (или Буньян, 1628–1688) – английский писатель и баптистский проповедник. Его книга «Путь паломника» (или «Путешествие пилигрима», «The Pilgrim’s Progress») вышла в двух частях в 1678 и 1688 годах.

(обратно)

8

Из стихотворения Редьярда Киплинга «Отпустительная молитва», пер. О. Юрьева.

(обратно)

9

Британский мир (с лат.).

(обратно)

10

Несколько ранних записей вышли на компакт-диске «The Entropy Tango & Gloriana Demo Sessions», Noh Poetry Records, 2008. (Прим. автора.)

(обратно)

11

В оригинале spin doctors, «специалисты по кручению-верчению»; в песне Ингльборо поет «to bow and to grin, to balance and spin».

(обратно)

12

Александр Корда (1893–1956) – британский режиссер венгерского происхождения, первый кинорежиссер, возведенный в рыцарство Британской империи. Джон Форд (1894–1973) – американский кинорежиссер, мастер вестерна. Джон Ле Каре (род. 1931) – британский писатель, автор шпионских романов. «Западное крыло» («The West Wing», 1999–2006) – американский политический телесериал.

(обратно)

13

Даниэль Дефо (1660–1731) – английский писатель, предприниматель и разведчик. Эндрю Марвелл (1621–1678) – английский поэт-метафизик, сатирик и политик.

(обратно)

14

Андреа Дворкин (1946–2005) – американская радикальная феминистка.

(обратно)

15

Эдвард Блишен (1920–1996) – английский писатель и радио журналист. Джон Клют (род. 1940) – английский фантастиковед. Джайлс Гордон (1940–2003) – шотландский писатель. М. Джон Харрисон (род. 1945) – английский писатель-фантаст. Эмма Теннант (род. 1937) – британская писательница. Энгус Уилсон (1913–1991) – английский писатель.

(обратно)

Глава Первая, В Коей Представлен Дворец Королевы Глорианы Вкупе с Описанием Иных Его Обитателей и Кратким Изложением Всяческих Деяний, Имевших Место во Граде Лондоне в Канун Новогодия, Завершавшего Двенадцатый Год Правления Глорианы

Глава Вторая, В Коей Королева Глориана Встречает Первый День Нового Года, Принимает Придворных и Узнаёт о Некоторых Тревожных Материях

Глава Третья, В Коей Капитан Квайр Обеспечивает Себе Будущие Спокойствие и Репутацию, а также Получает Нежеланное Послание

Глава Четвертая, В Коей Джон Ди, Доктор и Волхв, Размышляет о Природе Космоса

Глава Пятая, В Коей Капитан Квайр Тайно Доставлен во Дворец и к Лорду Монфалькону, дабы Получить Известие о Безрассудном Поручении

Глава Шестая, В Коей Королева Глориана По-прежнему Длит Привычные и Безысходные Ночные Искания

Глава Седьмая, В Коей Капитан Квайр Пытается Погубить Корабль «Миколай Коперник» и Пленить Важнейшего Его Пассажира

Глава Восьмая, В Коей Безумица Наблюдает во Дворце по Ту Сторону Стен Кое-кого из Множества Приходящих и Уходящих

Глава Девятая, В Коей Королева и Ее Вельможи Отмечают Двенадцатую, и Последнюю Ночь Йольского Празднества

Глава Десятая, В Коей Иные Подданные Королевы Помышляют о Всевозможных Алхимических, Философических и Политических Проблемах

Глава Одиннадцатая, В Коей Капитан Квайр Доставляет Нового Клиента Джозайе Патеру, Учителю Танцев

Глава Двенадцатая, В Коей Королева Глориана Развлекает Гостей за Ужином и Размышляет о Своем Положении Вкупе с Таковым Альбиона

Глава Тринадцатая, В Коей Лорду Монфалькону Не Удается Должным Образом Оценить Шедевр Художника и в Коей Художник Встречает Смерть и Вымаливает у Нее Поручение

Глава Четырнадцатая, В Коей Глориана, Королева Альбиона, и Уна, Графиня Скайская, Отваживаются на Исследование Сокрытого Мира

Глава Пятнадцатая, В Коей Лорд Монфалькон Смятен Вестями и Принимается Сожалеть о Худости Своей Дипломатии

Глава Шестнадцатая, В Коей Королева Глориана Празднует Наступление Весны и Сталкивается с Первым Предостережением Относительно Будущей Трагедии

Глава Семнадцатая, В Коей Лорду Монфалькону Предстоит Убояться Возвращения Террора, а Королеве – Усомниться в Ценности Мифа Добродетели

Глава Восемнадцатая, В Коей Лорд и Леди Рууни Обсуждают Происхождение Мистических Пертурбаций в Порядках при Дворе

Глава Девятнадцатая, В Коей Обсуждаются Дипломатические Вопросы и Разум Лорда Монфалькона Мрачится Пуще Прежнего

Глава Двадцатая, В Коей Королева По-прежнему Ищет Утешения, а Графиня Скайская Делает Ужасное Открытие

Глава Двадцать Первая, В Коей Различные Придворные Королевы Воскресают и Еще Один Погребен

Глава Двадцать Вторая, В Коей Противоборства и Непостижимости Цветут и Ширятся, а Лорд Монфалькон Видит Конец Всех Своих Побед

Глава Двадцать Третья, В Коей Королева Посещает Празднование Дня Ее Же Восшествия; в Коей Утверждается Рыцарство; в Коей Она Обнаруживает Своего Нового Воителя

Глава Двадцать Четвертая, В Коей Лорд Монфалькон Измышляет Средства Исправить Положение

Глава Двадцать Пятая, В Коей Лорд Ингльборо Принимает Посетителя, Остережение и Освобождение

Глава Двадцать Шестая, В Коей Королева Принимает Разнообразных Царедворцев и Достигает Решения

Глава Двадцать Седьмая, В Коей Возобновляются Старые Знакомства и Дебатируются Старые Проблемы

Глава Двадцать Восьмая, В Коей Фавориты Королевы Забавляются, а Лорд Монфалькон Предупреждает о Катастрофе, Что Следует за Нечестивостью

Глава Двадцать Девятая, В Коей Экспедиция Лорда Монфалькона Возвращается из Стен с Вестями об Очередной Смерти и Преподносит Капитану Квайру Малый Сюрприз

Глава Тридцатая, В Коей Королева и Капитан Квайр Едут на Охоту

Глава Тридцать Первая, В Коей Мастер Толчерд Представляет Величайший Свой Успех, а Отношения Соперников и Любовников Достигают Переломного Момента

Глава Тридцать Вторая, В Коей Планы Капитана Квайра Затрудняются Более Прежнего

Глава Тридцать Третья, В Коей Королева Глориана и Уна, Графиня Скайская, Обозревают Прошлое

Глава Тридцать Четвертая, В Коей Прошлое Всплывает Вновь и Старые Враги Кладут Конец Своей Распре

Глава Тридцать Пятая, В Коей Альбион Зачнет Новый Век, Что Будет Истинно Веком Златой Умеренности при Романтике и Разуме – в Кои-то Веки – в Равновесии

Послесловие к изданию 2014 года. Дворцы с призраками и кубки с отравой. Мир Глорианы

Чередуемая Глава Тридцать Четвертая, В Коей Прошлое Всплывает Вновь и Старые Враги Кладут Конец Своей Распре

Вирши для Планируемой Музыкальной Трактовки «Глорианы»

Отзыв о «Глориане»

«Глориана»; или Вкушая Радости Перевода Послесловие переводчика

Флибуста

Глориана, или Королева, не вкусившая радостей плоти (fb2)

Майкл Муркок Глориана; или Королева, не вкусившая радостей плоти

* * *

Глава Вторая, В Коей Королева Глориана Встречает Первый День Нового Года, Принимает Придворных и Узнаёт о Некоторых Тревожных Материях

Глава Третья, В Коей Капитан Квайр Обеспечивает Себе Будущие Спокойствие и Репутацию, а также Получает Нежеланное Послание

* * *

Глава Четвертая, В Коей Джон Ди, Доктор и Волхв, Размышляет о Природе Космоса

Глава Пятая, В Коей Капитан Квайр Тайно Доставлен во Дворец и к Лорду Монфалькону, дабы Получить Известие о Безрассудном Поручении

Глава Шестая, В Коей Королева Глориана По-прежнему Длит Привычные и Безысходные Ночные Искания

Глава Седьмая, В Коей Капитан Квайр Пытается Погубить Корабль «Миколай Коперник» и Пленить Важнейшего Его Пассажира

* * *

Глава Восьмая, В Коей Безумица Наблюдает во Дворце по Ту Сторону Стен Кое-кого из Множества Приходящих и Уходящих

Глава Девятая, В Коей Королева и Ее Вельможи Отмечают Двенадцатую, и Последнюю Ночь Йольского Празднества

* * *

* * *

* * *

* * *

Глава Десятая, В Коей Иные Подданные Королевы Помышляют о Всевозможных Алхимических, Философических и Политических Проблемах

* * *

Глава Одиннадцатая, В Коей Капитан Квайр Доставляет Нового Клиента Джозайе Патеру, Учителю Танцев

Глава Двенадцатая, В Коей Королева Глориана Развлекает Гостей за Ужином и Размышляет о Своем Положении Вкупе с Таковым Альбиона

Глава Тринадцатая, В Коей Лорду Монфалькону Не Удается Должным Образом Оценить Шедевр Художника и в Коей Художник Встречает Смерть и Вымаливает у Нее Поручение

* * *

Глава Четырнадцатая, В Коей Глориана, Королева Альбиона, и Уна, Графиня Скайская, Отваживаются на Исследование Сокрытого Мира

Глава Пятнадцатая, В Коей Лорд Монфалькон Смятен Вестями и Принимается Сожалеть о Худости Своей Дипломатии

* * *

Глава Шестнадцатая, В Коей Королева Глориана Празднует Наступление Весны и Сталкивается с Первым Предостережением Относительно Будущей Трагедии

Глава Семнадцатая, В Коей Лорду Монфалькону Предстоит Убояться Возвращения Террора, а Королеве – Усомниться в Ценности Мифа Добродетели

Глава Восемнадцатая, В Коей Лорд и Леди Рууни Обсуждают Происхождение Мистических Пертурбаций в Порядках при Дворе

Глава Девятнадцатая, В Коей Обсуждаются Дипломатические Вопросы и Разум Лорда Монфалькона Мрачится Пуще Прежнего

* * *

Глава Двадцатая, В Коей Королева По-прежнему Ищет Утешения, а Графиня Скайская Делает Ужасное Открытие

* * *

* * *

Глава Двадцать Первая, В Коей Различные Придворные Королевы Воскресают и Еще Один Погребен

* * *

Глава Двадцать Вторая, В Коей Противоборства и Непостижимости Цветут и Ширятся, а Лорд Монфалькон Видит Конец Всех Своих Побед

* * *

Глава Двадцать Третья, В Коей Королева Посещает Празднование Дня Ее Же Восшествия; в Коей Утверждается Рыцарство; в Коей Она Обнаруживает Своего Нового Воителя

* * *

* * *

Глава Двадцать Четвертая, В Коей Лорд Монфалькон Измышляет Средства Исправить Положение

Глава Двадцать Пятая, В Коей Лорд Ингльборо Принимает Посетителя, Остережение и Освобождение

Глава Двадцать Шестая, В Коей Королева Принимает Разнообразных Царедворцев и Достигает Решения

Глава Двадцать Седьмая, В Коей Возобновляются Старые Знакомства и Дебатируются Старые Проблемы

Глава Двадцать Восьмая, В Коей Фавориты Королевы Забавляются, а Лорд Монфалькон Предупреждает о Катастрофе, Что Следует за Нечестивостью

* * *

* * *

Глава Двадцать Девятая, В Коей Экспедиция Лорда Монфалькона Возвращается из Стен с Вестями об Очередной Смерти и Преподносит Капитану Квайру Малый Сюрприз

* * *

Глава Тридцатая, В Коей Королева и Капитан Квайр Едут на Охоту

Глава Тридцать Первая, В Коей Мастер Толчерд Представляет Величайший Свой Успех, а Отношения Соперников и Любовников Достигают Переломного Момента

* * *

Глава Тридцать Вторая, В Коей Планы Капитана Квайра Затрудняются Более Прежнего

* * *

* * *

* * *

Глава Тридцать Третья, В Коей Королева Глориана и Уна, Графиня Скайская, Обозревают Прошлое

Глава Тридцать Четвертая, В Коей Прошлое Всплывает Вновь и Старые Враги Кладут Конец Своей Распре

Глава Тридцать Пятая, В Коей Альбион Зачнет Новый Век, Что Будет Истинно Веком Златой Умеренности при Романтике и Разуме – в Кои-то Веки – в Равновесии

Послесловие к изданию 2014 года. Дворцы с призраками и кубки с отравой. Мир Глорианы

Чередуемая Глава Тридцать Четвертая, В Коей Прошлое Всплывает Вновь и Старые Враги Кладут Конец Своей Распре

Вирши для Планируемой Музыкальной Трактовки «Глорианы»

Песня Джона Ди

Песня Монфалькона

Песня Квайра

Отзыв о «Глориане»

«Глориана»; или Вкушая Радости Перевода Послесловие переводчика

Примечания

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

Майкл Муркок
Глориана; или Королева, не вкусившая радостей плоти

Глава Вторая,
В Коей Королева Глориана Встречает Первый День Нового Года, Принимает Придворных и Узнаёт о Некоторых Тревожных Материях

Глава Третья,
В Коей Капитан Квайр Обеспечивает Себе Будущие Спокойствие и Репутацию, а также Получает Нежеланное Послание

Глава Четвертая,
В Коей Джон Ди, Доктор и Волхв, Размышляет о Природе Космоса

Глава Пятая,
В Коей Капитан Квайр Тайно Доставлен во Дворец и к Лорду Монфалькону, дабы Получить Известие о Безрассудном Поручении

Глава Шестая,
В Коей Королева Глориана По-прежнему Длит Привычные и Безысходные Ночные Искания

Глава Седьмая,
В Коей Капитан Квайр Пытается Погубить Корабль «Миколай Коперник» и Пленить Важнейшего Его Пассажира

Глава Восьмая,
В Коей Безумица Наблюдает во Дворце по Ту Сторону Стен Кое-кого из Множества Приходящих и Уходящих

Глава Девятая,
В Коей Королева и Ее Вельможи Отмечают Двенадцатую, и Последнюю Ночь Йольского Празднества

Глава Десятая,
В Коей Иные Подданные Королевы Помышляют о Всевозможных Алхимических, Философических и Политических Проблемах

Глава Одиннадцатая,
В Коей Капитан Квайр Доставляет Нового Клиента Джозайе Патеру, Учителю Танцев

Глава Двенадцатая,
В Коей Королева Глориана Развлекает Гостей за Ужином и Размышляет о Своем Положении Вкупе с Таковым Альбиона

Глава Тринадцатая,
В Коей Лорду Монфалькону Не Удается Должным Образом Оценить Шедевр Художника и в Коей Художник Встречает Смерть и Вымаливает у Нее Поручение

Глава Четырнадцатая,
В Коей Глориана, Королева Альбиона, и Уна, Графиня Скайская, Отваживаются на Исследование Сокрытого Мира

Глава Пятнадцатая,
В Коей Лорд Монфалькон Смятен Вестями и Принимается Сожалеть о Худости Своей Дипломатии

Глава Шестнадцатая,
В Коей Королева Глориана Празднует Наступление Весны и Сталкивается с Первым Предостережением Относительно Будущей Трагедии

Глава Семнадцатая,
В Коей Лорду Монфалькону Предстоит Убояться Возвращения Террора, а Королеве – Усомниться в Ценности Мифа Добродетели

Глава Восемнадцатая,
В Коей Лорд и Леди Рууни Обсуждают Происхождение Мистических Пертурбаций в Порядках при Дворе

Глава Девятнадцатая,
В Коей Обсуждаются Дипломатические Вопросы и Разум Лорда Монфалькона Мрачится Пуще Прежнего

Глава Двадцатая,
В Коей Королева По-прежнему Ищет Утешения, а Графиня Скайская Делает Ужасное Открытие

Глава Двадцать Первая,
В Коей Различные Придворные Королевы Воскресают и Еще Один Погребен

Глава Двадцать Вторая,
В Коей Противоборства и Непостижимости Цветут и Ширятся, а Лорд Монфалькон Видит Конец Всех Своих Побед

Глава Двадцать Третья,
В Коей Королева Посещает Празднование Дня Ее Же Восшествия; в Коей Утверждается Рыцарство; в Коей Она Обнаруживает Своего Нового Воителя

Глава Двадцать Четвертая,
В Коей Лорд Монфалькон Измышляет Средства Исправить Положение

Глава Двадцать Пятая,
В Коей Лорд Ингльборо Принимает Посетителя, Остережение и Освобождение

Глава Двадцать Шестая,
В Коей Королева Принимает Разнообразных Царедворцев и Достигает Решения

Глава Двадцать Седьмая,
В Коей Возобновляются Старые Знакомства и Дебатируются Старые Проблемы

Глава Двадцать Восьмая,
В Коей Фавориты Королевы Забавляются, а Лорд Монфалькон Предупреждает о Катастрофе, Что Следует за Нечестивостью

Глава Двадцать Девятая,
В Коей Экспедиция Лорда Монфалькона Возвращается из Стен с Вестями об Очередной Смерти и Преподносит Капитану Квайру Малый Сюрприз

Глава Тридцатая,
В Коей Королева и Капитан Квайр Едут на Охоту

Глава Тридцать Первая,
В Коей Мастер Толчерд Представляет Величайший Свой Успех, а Отношения Соперников и Любовников Достигают Переломного Момента

Глава Тридцать Вторая,
В Коей Планы Капитана Квайра Затрудняются Более Прежнего

Глава Тридцать Третья,
В Коей Королева Глориана и Уна, Графиня Скайская, Обозревают Прошлое

Глава Тридцать Четвертая,
В Коей Прошлое Всплывает Вновь и Старые Враги Кладут Конец Своей Распре

Глава Тридцать Пятая,
В Коей Альбион Зачнет Новый Век, Что Будет Истинно Веком Златой Умеренности при Романтике и Разуме – в Кои-то Веки – в Равновесии

Послесловие к изданию 2014 года.
Дворцы с призраками и кубки с отравой. Мир Глорианы

Чередуемая Глава Тридцать Четвертая,
В Коей Прошлое Всплывает Вновь и Старые Враги Кладут Конец Своей Распре

«Глориана»; или Вкушая Радости Перевода
Послесловие переводчика