| [Все] [А] [Б] [В] [Г] [Д] [Е] [Ж] [З] [И] [Й] [К] [Л] [М] [Н] [О] [П] [Р] [С] [Т] [У] [Ф] [Х] [Ц] [Ч] [Ш] [Щ] [Э] [Ю] [Я] [Прочее] | [Рекомендации сообщества] [Книжный торрент] |
Константин Великий. Первый христианский император (fb2)
- Константин Великий. Первый христианский император (пер. Л. А. Калашникова) (Nomen est omen) 1472K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джордж БейкерДжордж Бейкер
Константин Великий. Первый христианский император
Предисловие
Почему личность Константина Великого представляет интерес для современного читателя? Причина заключается в том, что едва ли не все современные общественные институты в той или иной степени сформировались именно при нем. В его личности и деяниях сфокусировались все важнейшие достижения Древнего мира, и из этой точки свет их озаряет нашу историю. Без Константина американская конституция, парламент и события на площади Согласия были бы совсем другими.
Ореол святости, созданный благодарными почитателями императора вокруг его имени, возможно, и заслужен, но для нас, далеких потомков, важнее представить его себе как реальную личность. Он не был святым. Он был умным, сильным и решительным человеком, который, возможно, и не совершал чудес, но который редко ошибался. О единственной серьезной его ошибке рассказано в этой книге. Это была типично человеческая ошибка в том смысле, что, хотя мы не можем в достаточной степени оценить ее последствий, в любом случае от гибели Криспа более всего пострадал сам Константин.
Мы привыкли считать некоторые события в истории революционными. Большинство людей могут без труда перечислить их – это русская революция, Великая французская революция, английская революция 1688 года. Все эти исторические события имеют ряд общих черт – суть их состоит в насильственном свержении старой системы правления и установлении новой. Реформацию также можно назвать революцией; то же самое можно сказать о норманнском завоевании – однако они коренным образом отличаются от первых трех названных нами революций, и в поисках четких параллелей мы должны вернуться в глубь истории. История Рима знала три величайшие революции, имевшие огромное значение. Первая – это изгнание царей, вторая – революция Цезаря, в результате которой возникла империя, и третья – в ходе которой Константин сделал христианство основной религией Европы. Все эти революции зародились внутри государства. Все они стали победой определенных группировок. Все они изменили принципы управления.
В данной книге описана христианская революция, ее причины и по крайней мере некоторые ее результаты. Не все революции оказываются в равной степени успешными. Французская революция, хотя косвенно повлияла на многое, реально изменила принципы управления лишь в небольшой части Европы. Русская революция, по всей вероятности, в конечном итоге окажется еще более локальной в своем прямом влиянии. Но что касается революций Цезаря и Константина, то они во многом определили развитие всей западной цивилизации с древности до наших дней. Христианство завоевало мир не просто пением божественных псалмов и обращениями к небесам. Оно прибегло к некоторым дополнительным мерам. Если бы не Константин, оно могло бы остаться такой же неясной и малозначимой сектой, какой на Востоке является несторианство. Сделавшись ярым поборником церкви, Константин завоевал империю для себя и своих сыновей, а также обеспечил себе бессмертную славу и определил пути западного мира на века вперед.
Большинство людей не считают революцию желательным явлением, заслуживающим одобрения. Те, кто пытается осуществить ее, должны как-то оправдать свои действия; столь же веские обоснования нужны тем, кто успешно произвел революционный переворот. Христиане утверждают, что была предпринята попытка искоренить их религию. Сегодня многие говорят о том, что христиан преследовали отнюдь не так жестоко, как считалось ранее: и действительно, имеются определенные доказательства подобной точки зрения. Вполне возможно, что в ранний период политика преследований проводилась не настолько сурово и последовательно. Но этого нельзя сказать о преследованиях христиан в 303—313 годах. Тогда была предпринята решительная попытка искоренить христианство – и, защищаясь, христиане прибегли к единственно возможному средству избежать печальной участи. Они устроили революцию и захватили власть, создав свое государство. Они сами это признают.
Если кто-то сомневается в том, что можно искоренить религию, пусть вспомнит примеры успешных кампаний такого рода. В Японии в XVI веке христианство было практически уничтожено. То же произошло во многих мусульманских странах. В Индии сходная участь настигла буддизм. Нет никаких оснований сомневаться, что при обычном ходе вещей усилия Галерия привели бы к большим успехам.
Если обратиться к ситуации в России, то в изучении истории Константина можно увидеть практический смысл. Русское правительство поставило перед собой еще более грандиозную задачу, чем Галерий. Оно поставило перед собой цель уничтожить не только христианство, но и всякую религию вообще. Программа, надо сказать, весьма интересная. Пока непонятно, удастся ли довести ее до логического завершения. В данной книге описывается сходная ситуация и ее итог, который состоит в том, что поставленная цель не была достигнута. В ней рассказывается о некоторых проблемах, возникавших по ходу дела, о неизбежных издержках, непредусмотренных препятствиях, незаметных ловушках и горьких разочарованиях. Помимо этого, в книге наглядно показано, какие именно факторы привели к победе христианства. Ни одна религия не может выжить, если она не продемонстрирует светским властям, каким образом она может обогатить страну и улучшить повседневную жизнь людей. Вероятно, ни одна религия не может существовать, не имея под собой некоего фундамента в виде судеб удивительных людей, чьи истории придают древним мартирологам поразительную способность потрясать и облагораживать души.
Вторым деянием, которым Константин обессмертил свое имя, стало основание Константинополя. Хотя величие этого его достижения признается гораздо большим количеством людей, мы все же должны помнить, что Константинополь и христианство неразрывно связаны между собой. Этот город был оплотом христианства, ее боевым форпостом и цитаделью. Будучи вполне земным городом, Константинополь одновременно был Новым Иерусалимом, сошедшим с небес, подобно невесте, идущей навстречу своему суженому. Этот город устоял против персов, поклонявшихся огню, положил конец могуществу арабов, булгар и аваров. О него, как о несокрушимую скалу, разбивались все попытки поработить новую Европу, которая постепенно формировалась под его защитой. Константинополь повлиял на восточную цивилизацию не меньше, чем на западную. Если арабы в какой-то период времени имели самую развитую науку в мире, этим они обязаны Константинополю.
И еще одно: Константин, помимо всего вышесказанного, обеспечил себе бессмертие тем, что именно при нем сложилась та модель монархии, которая позже распространилась по всей Европе. Он связал разрозненные элементы в единое целое. Ему обязана своим существованием та форма правления, которая до гражданской войны в Англии тринадцатью столетиями позже главенствовала в Европе.
С меньшей уверенностью можно говорить о том, что Константин, как светский государственный деятель, создал благоприятные условия для развития общественных институтов и самих людей. Но если ему не удалось передать государству тот живительный импульс, который привел бы к возникновению новых общественных структур и подъему на новую ступень цивилизации, он сумел обеспечить его устойчивость и стабильность. Вряд ли какой-то другой человек, придя к власти в период смуты и крушения, сумел бы вновь собрать воедино распадавшиеся части на столь долгое время. Не стоит расценивать деяния Константина с высокомерием современного человека. Византийская империя, побочное его детище, стала кормилицей современной цивилизации. Без этой христианской Афины, прекрасной и покинутой, защитницы и создательницы цивилизации, мы бы, возможно, не существовали сейчас. У нас было бы меньше поводов для гордости и радости. Константин учит нас, как добиваться стабилизации. Если мы хотим знать, как сохранить цивилизацию в неприкосновенности и защитить ее от всех посягательств в течение одиннадцати веков, как сделать ее устойчивой, неизменной, несгибаемой и почти неразрушимой, не ведающей смерти – а если и погибающей, то с мечом в руке, – то тогда история Константина может многое поведать нам.
Глава 1
Первая смерть
После того как Нью-Йорк исчезает за линией горизонта, современный морской лайнер отправляется в девятидневное путешествие по океанским просторам. На девятый день он огибает мыс Клир и Кинсейл. Когда судно проходит через канал Святого Георгия, пассажиры лайнера видят на востоке Сноудон. После этого лайнер медленно входит в гавань Мерси, скользя между длинной темной чередой зданий на Чеширском побережье и доками Ливерпуля. От Ливерпуля путь лежит по железной дороге через равнины Ланкашира и холмы Южного Йоркшира, который все еще является средоточием кипучей человеческой деятельности. К концу дня на широкой равнине, окруженной невысокими холмами, вы увидите странный, очень древний город, несущий на себе зримую печать другого мира и другой эпохи – это украшенная зубцами круговая стена, огромный замок и собор. Город сверкает как самоцвет в лучах заходящего солнца. Над воротами все еще висят щиты с геральдическими символами – красным крестом на серебряном поле, эмблемой святого Георгия. Это – старый Йорк.
Этот город имел право на то, чтобы по его имени был назван великий отпрыск по ту сторону Атлантики. И люди, которые перенесли его имя за океан, сделали это не потому, что им стало лень придумывать другое название. Старый Йорк имеет богатую историю как военный, торговый и административный центр. Но его имя и слава стали продолжением славы еще более древнего знаменитого города, ранее стоявшего на его месте. Задолго до того, как были возведены эти стены и собор, здесь стояли другие стены, ныне обратившиеся в прах, и жил своей жизнью другой могущественный город, римский Йорк-Эборак, чьим потомком можно считать и Константинополь.
Эборак был построен в долине реки во времена властителей, которые всегда были примером для подражания для всех последующих правителей и государственных деятелей, – римских императоров Антония Пия и Марка Аврелия. Поначалу он был маленькой безвестной крепостью.
Когда Марк Аврелий, победив всех врагов внутри страны, навластвовавшись и написав свои книги, умер, Эборак был немногим больше, чем в самом начале. Давайте же посмотрим, какие события привели к тому, что эта крепость стала родиной основателя Константинополя, – события эти принесли Эбораку имя и славу.
Развитие человечества сравнимо с последовательностью действий и противодействий. Реакция, последовавшая за смертью Марка Аврелия, была по силе сравнима с его добродетелями. Его сын был самым неудачным из его деяний. Коммод – высокий, красивый, атлетически сложенный – ненавидел все, что любил его отец, и любил все, что его отец презирал. Он любил ярость диких зверей, силу людей, наготу женщин, запах крови. Он даже проявлял снисходительный интерес к христианству – вульгарной религии, которую его отец презирал. Можем ли мы упрекать его за это? Он получил такое суровое воспитание, последствия которого оказываются порой опаснее, чем отсутствие образования.
История Коммода – это один из самых примечательных скандалов древности. Мы, однако, поражаясь некоторыми сенсационными подробностями, можем задаться вопросом, не придало ли человеческое воображение излишней живописности этим историям. Слишком многие были заинтересованы в том, чтобы подмочить репутацию Коммода. Сын Марка Аврелия вовсе не являлся тем чудовищем, каким его изображали враги. В другое время он, возможно, стал бы известным деятелем, но, к сожалению, он имел несчастье жить в политической ситуации, которая оказалась пагубной и для его личности, и для его репутации.
Римские императоры от Нерона до Марка Аврелия получали власть и правили в результате некоего компромисса, достигнутого между армией и сенатом. Противоборство, которое велось с такой яростью во время правления Тиберия, несколько утихло, но не прекратилось. В правление Марка Аврелия компромисс дал трещину. С восшествием на трон Коммода перемирие закончилось. В жизнь вступило новое поколение, не помнившее о гражданских войнах во времена Гальбы, Оттона, Вителлия и Веспасиана и тех бедах, которые они с собой несли. Люди снова готовы были драться за свои притязания.
Коммод получил власть не в результате переворота, он правил по закону, как сын Марка Аврелия, с одобрения армии и сената. Но когда стало ясно, что у него вряд ли будет сын и что едва ли он сможет найти себе преемника, которого одобрит сенат, вопрос о престолонаследии вновь, впервые со времен Нерона, стал предметом интриг и соперничества. Задолго до смерти Коммода соперники приготовились начать драку при первой же удобной возможности.
Свергнуть Коммода было не так-то легко. Он пользовался популярностью среди простых людей, поскольку никогда не делал ничего, что могло бы оттолкнуть их. Он мог доказать людям свою силу – и даже был рад, когда представлялся случай это сделать. Не удалось найти ни одной женщины, которая предала бы его. В первые годы своего правления он не был тираном, трясущимся за свою жизнь. Беглый секретарь мятежного Овидия Кассия скрывался в течение многих лет, в итоге был пойман. Все обличающие документы оказались при нем, но молодой император проявил благородство, отказавшись продолжать расследование. Он сжег все бумаги, даже не прочитав их, к великой радости многих римлян… В ответ на это он получил удар ножом от человека, напавшего на него из-за угла с криком: «Это послание тебе от сената!» Покушение было неудачным, но оно привело в движение колеса войны и судьбы.
Расследование не обнаружило причастности к покушению кого-либо из сенаторов. Более того, было доказано, что нож в руки убийцы вложила сестра императора Лусилла. Однако Коммод не считал дело законченным. Непонятно было, чего хотела Лусилла, и Коммод решил докопаться до истины. За работу принялись доносчики, которые не появлялись на политической сцене со времен Домициана; а хронисты начали заносить в свои анналы обычные истории о том, как благородных сенаторов вдруг арестовывали и бросали в темницу жестокие клевреты молодого императора… Префект претории Перенний начал вытеснять сенаторов с военных постов. Однако сенат имел достаточно власти, чтобы добиться отставки и смерти не только Перенния, но и его преемника Клеандра. Затем была предпринята еще одна, причем весьма примечательная, попытка убить Коммода. Убийцы, люди, состоявшие на службе в рейнской армии, должны были тайно собраться в Риме во время праздника в честь Сивиллы Кумской… Однако этот план тоже не удался. В последний момент кто-то выдал заговорщиков. Но третья попытка оказалась успешной.
Коммод справедливо предполагал, что его противники попытаются действовать через ближайшее окружение, но не смог выяснить, через кого именно. Убийцами оказались любовница Коммода Марция, постельничий Эклекций и Леций, новый префект преторианцев. Они сделали все, чтобы у молодого, сильного императора не осталось ни шанса спастись.
Марция опоила его каким-то снадобьем, а затем его задушил профессиональный борец, специально нанятый для этой цели. Тело Коммода вынесли из дворца. Префект преторианцев, который, судя по всему, был главным в этом заговоре, доложил о содеянном сенатору Публию Гельвецию. Гельвеций сразу же созвал сенат и объявил о том, что армия предложила ему стать императором. Сенат с радостью утвердил его в новой должности.
Смерть Коммода – одно из поворотных событий в истории. Она запустила в ход последовательность действий и противодействий, которые, как мы увидим, в конечном итоге привели к остановке и крушению громоздкого механизма Римской империи. И совершенно очевидно, что за всем этим стоял сенат. Как писал император Юлиан, Гельвеций был соучастником убийства. И хотя Юлиана никак нельзя назвать беспристрастным историком, в данном случае ему можно доверять. Убийство Коммода было, по сути, сенатским переворотом… По крайней мере, так полагала армия… Все попытки Публия Гельвеция снискать расположение подданных не дали результатов. 86 дней спустя он был убит одним из преторианцев.
Последующие события хорошо известны. У преторианцев не было ни программы, ни даже четкого плана действий, и поэтому они в конце концов выставили императорский трон на продажу и продали его весьма способному человеку по имени Дидий Юлиан. Рейнская, сирийская и иллирийская армии сразу же выступили на защиту империи. После небольших разногласий на трон был возведен командующий иллирийской армией Септимий Север.
Политическая ориентация Септимия Севера не вызывает ни малейших сомнений. Он был ставленником армии, военным императором, который пришел к власти, чтобы отомстить за убийство Коммода и вернуть военным право контролировать дела империи. Благодаря его личным действиям и в результате его политики как властителя последняя видимость компромисса между армией и сенатом исчезла[1]. Стремясь получить больше, сенат лишился даже того, что имел.
Септимий Север был необычайно одаренным человеком, но допустил ряд просчетов, которые оказались роковыми. Он недостаточно продумал вопрос преемственности либо просто не успел решить эту проблему, а его сыновья оказались не на высоте. В результате сразу же после прихода их к власти государственная машина начала давать сбои. Так велико было почтение к Септимию – последнему императору раннего периода, – что одного его имени было достаточно, чтобы двое сирийских юношей, которые претендовали на престол в силу родства с кланом Севера, смогли несколько лет удерживать власть. Наконец этому пришел конец. Максимиан, солдат до мозга костей, сверг императора-стоика Александра Севера. При Максимиане борьба между сенатом и верховной властью достигла своего апогея. И перед тем как двигаться дальше, нам следует выяснить, в чем же была суть этой борьбы, из-за чего она возникла и кто стоял во главе противоборствующих сторон, поскольку все это чрезвычайно важно для понимания последующей истории.
Власть армии и власть сената зиждилась не на каких-либо теориях, а на услугах, которые обе стороны могли оказать государству. В различные периоды времени относительная ценность этих услуг оказывалась разной. Были периоды – как, например, после сражения при Магнезии в 192 году до н. э. или после смерти Домициана, – когда армия мало что могла дать обществу и поэтому во мнении людей занимала последнее по значимости место. В другие периоды армия становилась сердцем и душой Рима, защитницей тех даров, которыми римляне облагодетельствовали человечество и хранительницу традиций. В зависимости от этого менялась и политическая ситуация.
Гораздо труднее было решать вопрос о том, кто главнее, в такие моменты, когда обе стороны могли предъявить серьезные доводы в пользу своего приоритета. Если бы оказалось возможным урегулировать вопрос таким образом, чтобы сенат и армия попеременно уступали друг другу власть, как это сейчас делается в правительствах, формируемых по партийному принципу, то они могли бы делать свое дело без ущерба для другой стороны и для государства.
Но в те времена это было невозможно. Римский мир должен был принять одну сторону и отвергнуть другую, причем сделать это со всей решительностью и определенностью, на которую был способен. При этом вряд ли определенность приносила кому-нибудь пользу – или едва ли кто-то всерьез ее желал.
Нет необходимости лишний раз повторять, что армия конечно же не могла властвовать, опираясь исключительно на силу оружия. В руках сенаторов были такие могучие рычаги управления, как рынок и торговля. Обе стороны должны были обращаться за поддержкой к общественному мнению. Таким образом, и сенат и армия могли добиться главенствующего положения, только продемонстрировав, какие выгоды получит от их правления общество… Что же это были за выгоды?
Они делились на две категории. Во-первых, экономическое благополучие и укрепление империи; во-вторых, защита империи от внешних врагов. Если последняя часть проявлялась более зримо и вызывала более широкий общественный резонанс, то первая группа имела то преимущество, что она касалась непосредственно жизни людей. Для римского обывателя Рейн и Дунай были столь же далекими, какими нам кажутся Янцзы или Ориноко. Кому какое дело до них? Однако всех волнует, насколько велик их доход, смогут ли они въехать в более просторный дом или купить более престижное место в театре. Экономическая выгода всегда на первом месте. Поэтому сенат не был столь уж беззащитен перед безжалостными ударами судьбы. Легионеру где-нибудь на Рейне сенат, вероятно, казался могущественной силой, распространяющей свою власть на весь мир.
Сенат был детищем той древней традиции, которая возникла еще во времена городов-государств: самостоятельных городов, жители которых занимались торговлей, ремеслом и сельским хозяйством и могли сами защитить себя. В этих городах возникли литература, искусство, право и философия. Короче говоря, сенат был детищем и воплощением цивилизации. К сожалению, цивилизация оказалась очень ненадежной вещью: полагаться на нее одну было нельзя. История городов-государств – это история медленного и поэтапного разоружения, ограничения и преследования более цивилизованных групп в интересах менее цивилизованных. Горожане постоянно рубили сук, на котором сами сидели. Это саморазрушение было отличительной чертой цивилизации.
До сих пор не удалось достичь сколь бы то ни было устойчивого равновесия. В какие-то краткие промежутки (такие, как, например, эпоха Перикла или годы, непосредственно предшествовавшие Пуническим войнам) государственным деятелям и торговцам, казалось, удавалось найти некую опору. Однако цивилизация быстро сворачивала с намеченного курса. В цивилизации есть что-то от женщины: вероятно, крайний эгоизм и непоследовательность, стремление бросить вызов здравому смыслу, обаяние и совершенство. Сулла усмирил некоторые ее порывы при помощи небольшого кровопускания, а Август – при помощи скальпеля. Гражданские войны цезарианской революции привели к экономическому краху многие богатейшие семьи, правившие в Риме, и экономическая власть оказалась вторичной по отношению к власти политической. Имперский период стал золотым веком для мелких ремесленников и крестьян. В результате бурного развития финансовой системы и торговли Рим превратился в государство процветающих городов и оживленных портов. Образование, философия и мораль сделали серьезный шаг вперед. Однако мелким ремесленникам и крестьянам доступны далеко не все формы деятельности. Некоторые предприятия требуют больших финансовых затрат и соответствующей материальной базы. А маленькие люди, честно получив свою прибыль от вложенного капитала, хотели хорошо поесть, выпить и повеселиться или в крайнем случае пойти послушать какого-нибудь философа. Да у них и не было простора для инициативы. Императоры делали все, чтобы их время стало веком скромных состояний и простых радостей. Не затевались никакие грандиозные проекты. Дни гигантов безвозвратно миновали.
Одним из самых очевидных законов человеческого бытия является необходимость создания резервов на случай чрезвычайных ситуаций. Эти резервы могут накапливаться разными способами. Они могут быть облачены в человеческую плоть и кровь и представлять собой умелых, обученных людей или иметь чисто материальную форму: храниться в виде золотых слитков или существовать в более эфемерной форме кредитов.
Однако римская цивилизация не создала никакой внятной системы накопления резервов. Римляне, первоначально не имевшие себе равных по силе духа, со временем уступили первенство северным народам. Резервы в виде золотых слитков и кредитов также были не очень велики. Кризис разразился незадолго до смерти Марка Аврелия. Во время военных действий на Дунае и на Востоке стала очевидна недостаточность экономического потенциала мировой империи. Все ресурсы были уже задействованы. Невозможно было изыскать никаких дополнительных средств без урона для государства и общества… Императоры прибегли к старому, проверенному методу расширения сельскохозяйственной базы. Они поселили людей в новых землях. Однако что-то пошло не так, как задумывалось, поскольку через несколько лет земли так и остались заброшенными… Экономический подъем так и не начался. Мы все знаем, как поступает человек, когда его организм отказывается правильно работать. Он искусственно заставляет его делать это. Неудивительно, что императоры сделали то же самое. Они начали заставлять экономику развиваться. Во всяком случае, они ввели такие налоги, как если бы экономический подъем уже наступил по одному их приказу.
Любая экономическая система чутко реагирует на изменения в налогообложении. Римские ремесленники и землевладельцы были недовольны увеличением издержек. Перекладывание части этих расходов на плечи потребителей лишь частично решало эту проблему. Очевидно, все, что можно было предпринять в этом плане, давно уже было сделано. Дополнительное бремя просто оставило бы производителя без покупателя. Поскольку большинство жителей страны являлись одновременно и производителями и покупателями, люди в результате просто перекладывали бремя налогов друг на друга. Единственное, что оставалось, – это бороться с новой системой налогообложения.
Именно по этим причинам начиная с правления Марка Аврелия разгорелась борьба между носителями экономической и политической власти. Неспособность экономики к росту и все увеличивающееся бремя налогов усугубились во время правления Марка Аврелия в связи с еще одним обстоятельством. В империи свирепствовала эпидемия чумы, а мы знаем из последующей истории, насколько страшной и серьезной может быть такая эпидемия.
В притязаниях армии на власть имелись два аспекта: чисто военный и политический. Армия (а соответственно и империя) воплощала в себе демократические традиции Рима, отражавшие интересы римского крестьянства и мелких торговцев, требовавших от государства таких законов и такого управления, которые защищали бы маленького человека от сильных мира сего. Империя всегда придерживалась политики, направленной на сдерживание сильного. Любая политика проводится в ограниченных пределах – эти ограничения налагаются не только желанием и благоразумием, но и реальными возможностями властей. Тем не менее в истории Рима мы видим, что императоры и их чиновники всегда поддерживали маленького человека и взамен получали от него поддержку, на которой и держалось императорское правление.
Претензии на власть, основанные на поддержке со стороны народа, подкреплялись время от времени демонстрациями военной мощи. Август и Тиберий расширили границы империи до Рейна. Траян и Адриан перенесли границу на Дунай и обеспечили безопасность Римского государства, отразив нашествия северных племен. Однако как раз тогда, когда был убит Коммод, у власти находился Септимий Север, а Максимиан только поднимался к вершинам власти, начали происходить события, на фоне которых войны Тиберия и Траяна казались мелкими стычками… Массовые миграции из Азии, которые продолжались с подъемами и спадами вот уже несколько лет, достигли очередного пика.
Образованные римляне (как и все остальные) не были к этому готовы. Они ничего не знали о том, что миграция усиливается через равные промежутки времени; и не предполагали, что мигрантов будет так много. Знакомый римлянам отрезок истории охватывал лишь период от скифских и киммерийских войн до маркоманской войны Марка Аврелия. Они бы весьма удивились, если бы кому-то пришло в голову проводить параллели между легендами о кентаврах и военной ситуацией на Дунае. Они вряд ли поверили бы в теорию о периодичности миграции населения из азиатских регионов. Тем не менее эта теория является верной. Римляне в тот момент ощутили лишь легкое дуновение ветра, который в дальнейшем перерос в настоящий ураган. Перед лицом этой новой угрозы император должен был сконцентрировать все силы страны в своих руках и повести решительные действия. Ему понадобилось сделать то, что столетия спустя сделали император Карл Великий и немецкий король Генрих Птицелов. Однако императору это не удалось. В его распоряжении не было ни соответствующей организационной структуры, ни денег, и он не знал, где взять то и другое.
Даже не представляя в полной мере грозящей опасности, римские военачальники интуитивно поняли, что необходимы решительные действия. Они потребовали провести реорганизацию армии и обновить старую военную машину, которая была создана для решения совсем других задач. Возможно, им не всегда удавалось беспрепятственно проводить свои планы в жизнь, поскольку они наталкивались на скептическое отношение людей, еще меньше, чем они, сознававших угрозу. Однако в этот момент политический авторитет армии сыграл свою роль. Военачальники могли склонить общественное мнение на свою сторону, использовав пусть и не относящийся к делу лозунг. Проще говоря, это означало смерть Александра Севера, поскольку, пока он был жив, не приходилось рассчитывать на осуществление всех необходимых мер.
Молодой Александр являет собой замечательный образец «пряничного» римского императора. Он был типичным порождением определенной прослойки римского среднего класса, которая ставила своей целью создание совершенного человека. Воспитанный целеустремленной, решительной матерью и августейшей теткой, он был начисто лишен каких бы то ни было пороков и обладал всеми достоинствами, которыми должен обладать благородный человек. В его личной часовне стояла фигурка Авраама, а рядом с ней – Аполлона. Он искренне верил во все и вся. Личность Александра может послужить наглядным опровержением типичного заблуждения, заключающегося в том, что мягкость характера является первой добродетелью. Александра искренно ненавидели многие, и мало кто сожалел о его гибели.
В характере нового императора Максимиана было куда больше не слишком привлекательных черт; чем-то он напоминал прусского солдафона. Когда он повелел сенату самораспуститься, сенаторы поспешили выполнить его приказ. Тех же, кто замешкался, ждал печальный и очень скорый конец. Неудивительно, что те, кто сумел уцелеть, всегда описывали Максимиана в самых мрачных тонах. Однако при этом он не запятнал себя никакими недостойными поступками, а иногда мог проявить снисходительность. Можно сказать, что он был солдатом в традициях Гая Мария, с теми же твердыми демократическими убеждениями и грандиозными военными амбициями. Он, ни много ни мало, мечтал о завоевании германских земель до самого побережья Балтийского моря. При нем была начата столь необходимая военная реформа.
Попытка покушения на Максимиана окончилась полным крахом. Ответный удар сената был нанесен с очень удобной позиции – из Африки, провинции, которой угрожало вторжение извне. Гордии, поднявшие бунт, выросли в тепличных условиях римской провинции: они были сентиментальными домоседами, любившими покой и уют[2], и представляли собой полную противоположность Максимиану… От изнеженных мужчин, вроде Гордиев, толку меньше, чем от эмансипированной женщины, которая и Самсона может заставить поступать по ее воле. Местный африканский гарнизон подавил восстание Гордиев, а сенаторы, толкнувшие их на подобный шаг, уронили слезу сожаления о печальной участи 22 вдов и 66 детей младшего Гордия, которые потеряли своего кормильца.[3]
Сразу же после гибели Гордиев сенаторы провозгласили императорами двух людей, которые, хотя и носили этот титул, по своим воззрениям были ближе к республиканским консулам. Избрание Балбиния и Папиниана было не таким уж плохим шагом, но оно разбудило среди населения Рима определенные воспоминания. Если республике суждено было воскреснуть, то в этом необходимо было идти до самого конца. Народ начал претендовать на участие в выборах и настаивал на избрании племянника младшего Гордия цезарем.
Никто из двух императоров не признал соправителем младшего Гордия, и было непонятно, какой властью и каким статусом (если они вообще были) в данных обстоятельствах обладал цезарь. Решение этой проблемы пришлось, однако, отложить, поскольку против бунтовщиков выступил Максимиан. Но он слишком рано начал осаду Аквилеи, и боевой дух его войска был подорван из-за постоянной непогоды. До сих пор не ясно, был ли Максимиан убит своими же людьми, или он покончил с собой. Так или иначе, но он погиб.
В армии Максимиана, оставшейся без предводителя, не нашлось достойного его преемника, и она сдалась на милость победителей. Сенат торжествовал победу. Казалось, история пошла вспять. Была восстановлена республика; действуй сенаторы более разумно, и прошлое могло бы возвратиться. Однако ненужная поспешность испортила все. Сокращение налогов было осуществлено без учета целей, которые в свое время преследовало увеличение налогового бремени; затем республиканцы пошли дальше и законодательно ограничили власть армии. Тем самым они сильно превысили полномочия сената. Что еще хуже, отдельные сенаторы, которым победа придала излишнюю самоуверенность, начали борьбу с преторианцами.
Гладиаторы и борцы сенатской партии окружили лагерь преторианцев, разрушили водопровод и напали на гарнизон. Воины-профессионалы стойко держали оборону в своем укрепленном лагере… После долгих и отчаянных схваток усилиями Балбиния был заключен мир. Однако он оказался непрочным. После того как армия Максимиана вернулась в Рим, в городе сложилась сильная военная оппозиция. Преторианцы поняли, что у них есть сторонники, и перешли к действиям. Балбиний и Папиниан были убиты, и сенатская контрреволюция завершилась.
Поражение сенаторов не дало армии ни новой политики, ни нового лидера. Преторианцы посадили на пустующий трон младшего Гордия, который до этого продержался у власти несколько лет, а затем отдали власть Филипу, герою персидских войн. Однако вояка с персидской границы был совсем не тем человеком, который требовался империи. Филипа сменил на троне Деций, иллириец по происхождению, выдвиженец иллирийской армии. Однако к этому времени разногласия между сенатом и армией зашли так далеко и принесли столько бед, что само существование империи оказалось под угрозой. Натиск варваров становился все сильнее. Их набеги разоряли одну из самых богатых и процветающих провинций, и над империей нависла угроза оказаться разделенной на две части. В этих условиях избрание Деция стало «шагом вправо».
Он был настроен на решительные преобразования. Деций возродил цензуру, разрешил или, вернее, повелел сенату избрать приемлемого для себя цензора и собирался кардинально реформировать систему налогообложения и управления. Время для этого давно настало. Нам неизвестно, что он мог бы совершить, поскольку он вошел в историю не только как первый император, которому пришлось отступить перед варварами, но и как первый император, павший в сражении с ними. Он погиб в битве, а тело его так и не нашли. Его преемник Галлий был ставленником сената; и неудивительно (хотя, возможно, и печально), что Галлий заключил с варварами мир, оставив им все награбленное и всех пленных, кормил их, пока шли переговоры, а после заключения соглашения ежегодно выплачивал им контрибуцию. Поскольку варвары не соблюдали условий мирного договора, такой мир не принес римлянам ровным счетом ничего… После этого всю ответственность за происходящее, а заодно и пурпурную мантию императора принял на себя ненавидимый всеми губернатор Панноний. Он выгнал варваров из придунайских провинций и разделил деньги, предназначенные для выплаты контрибуций, между своими сторонниками. Галлий погиб в битве при Сполето, Панноний был свергнут Валерианом, цензором, избранником сената. Печальная слава Валериана превосходит даже славу Деция. Ставленник сената стал первым и единственным римским императором, который живым оказался в руках врагов. Он попал в плен к персам в 260 году.
Правление Валериана было низшей точкой падения Римской империи.
Несмотря на все преследовавшие его несчастья, Валериан не был ни дураком, ни бездельником. Если бы ему довелось умереть раньше, чем он стал императором, он бы вошел в историю как государственный деятель, сделавший, благодаря своим талантам, блестящую карьеру. Его сын Галлиен, которого он считал своим соправителем, обладал еще большими способностями. Он соединял в себе некоторые черты, которые отличали впоследствии Франциска I: был солдатом, циником, поэтом, оратором, садоводом, поваром, антикваром и притом мог получать наслаждение от бесед с философом Плотином – мало кто из нас может похвастаться такой разносторонностью. Отец и сын были ничуть не хуже всех тех, кто когда-либо занимал трон императора. Однако против несчастий, обрушившихся на Рим, бессильны оказались и эти замечательные человеческие качества. Валериан не пробыл на троне и трех лет, когда варвары захватили Дакию, лежавшую к северу от Дуная, и земли, завоеванные Траяном, перестали значиться на картах Римской империи. Через год франки начали наступление на границе, проходившей вдоль Рейна[4]. Галл иен взял на себя командование рейнской армией; помощником его был человек выдающихся способностей – Постум. В том же году алеманны, чьими предками были свевы, начали наступление на восток в верхнем течении Дуная, а персы пришли в Антиохию… Персам пришлось отступить, но они впоследствии вернулись; однако история франков оказалась гораздо сложнее. Они не могли прорваться через оборонительные заслоны, созданные Постумом по Рейну. Лишенные, таким образом, возможности вернуться домой, они двинулись на юг и захватили одну из богатейших и красивейших стран мира. Придя в Испанию, они с боями продвинулись от Пиренеев до Сеуты, а затем, погрузившись на корабли, продолжили свое «благородное» занятие в Африке… Кстати, они подорвали испанскую торговлю оловом, в результате чего были открыты корнуэльские оловянные копи, что способствовало росту благосостояния Британии… Так продолжалось 12 лет; однако истории об их триумфе не дошли до нас, потому что никто из них не вернулся домой живым. Среди «разбойничьих рассказов» эта легенда о первых франках может занять почетное место.
В самый разгар анархии, охватившей Римскую империю, Валериан и Галлиен проявляли удивительное мужество, пытаясь восстановить порядок в стране. Мало кому из людей приходилось сталкиваться с более безнадежной задачей. Валериан принялся за дело на Востоке, попытавшись отразить угрозу, исходившую от персов. Резиденция Галлиена находилась в верховьях Дуная, откуда он мог контролировать ситуацию на северных границах. Однако эта оборонительная схема рухнула, когда Постум решил взять в свои руки власть в западных провинциях. Постум стал императором в Треве и в течение нескольких лет правил Британией, Галлией и Испанией. В это же самое время некто Ингин объявил себя независимым правителем земель в нижнем течении Дуная – и под властью Галлиена остались лишь Италия, Африка и Греция. Одним из результатов этих событий стало то, что Британия, Галлия и Испания оказались надежно защищены. Постум был достойным правителем и хорошо управлял своими владениями.
Веселый цинизм Галлиена, без сомнения, сыграл ему на руку, когда вокруг него начал рушиться мир. Позиции Постума и Ингина были поначалу весьма шаткими, но они сумели удержать их; однако в результате весь натиск захватчиков обратился на Галлиена. Алеманны всей мощью обрушились на него. Вместе со своей итальянской армией он отступил через Альпы в Италию, по возможности нанося врагу ответные удары. Галл иен дошел почти до ворот Рима, и тут настал его час: он развернул свои войска, дал бой на Марне под Миланом и отбросил захватчиков за Дунай. Он не утратил оптимизма, даже когда до него дошли вести, что его отец попал в плен к персам. Позже многие его проклинали за подобное благодушие.
Кто станет винить этих обвинителей? Все предыдущие несчастья оказались лишь детской шалостью по сравнению с тем, что еще предстояло пережить. Небесный судия излил свой гнев на римлян. За потерей западных провинций, восстанием Иллирии, разграблением Северной Италии последовали волнения на Сицилии, подобие гражданской войны в Александрии и бунты в Малой Азии. Потомки простили бы Галлиена, если бы он утопился в Тибре. Но они не простили ему того, что в отчаянной ситуации он предпочел потребовать себе еще вина и продолжать сражаться. Персы, пленив Валериана, дошли до Цезарии и отступили только потому, что эта земля им не приглянулась. Однако самое страшное – нашествие готов – было еще впереди.
Постум защищал рейнские границы не с большим успехом, чем Ингин оборонял Дунай; однако, если действия Постума влияли только на ситуацию в его собственных владениях, действия Ингина имели далеко идущие последствия. С Дуная готы двинулись дальше на восток и заняли Таврию – теперешний Крым. У них были и корабли и моряки, а также, судя по всему, достоверные сведения о географии окрестных земель. Разграбив богатый азиатский город Трапезунд, готы решили опробовать водные пути, ведущие в Средиземное море.
Достигнутые успехи раззадорили их, и на следующий год они вернулись в те же места с еще большими силами. Даже потерпев поражение на море от местных жителей, готы не остановились и едва не захватили Фессалоники. Галлиен отдал поспешный приказ о незамедлительном восстановлении всех древних фортификационных сооружений в Греции, которые за несколько веков практически исчезли с лица земли. Однако до того, как этот приказ был выполнен, готы успели занять почти весь полуостров.
В Афинах на них неожиданно напало греческое войско. Клавдий, впоследствии ставший императором, начал наступление и преградил путь нескольким отрядам, которые пытались перейти через Дунай и вернуться домой. Затем подошел и сам Галлиен со своим войском. Забрав с собой все, что только было можно, из награбленного, готы на кораблях вернулись туда, откуда начали свой поход.
Теперь в Римской империи не осталось ни одного уголка, самого отдаленного и, казалось бы, безопасного, который не познал бы на себе всю силу варварского натиска. Нашествие готов на Грецию явилось завершающим штрихом этой ужасной картины… Страны столь же мирные и не привыкшие к насилию, как ныне наши родные земли, подверглись нашествиям франков, алеманнов, готов и персов или были раздираемы внутренними распрями, не менее ожесточенными. Казалось, близится конец света. Ужасающие предсказания грозили людям еще большими бедами. Начался голод, а с голодом пришли и болезни… Материальный ущерб был огромен; однако куда более серьезный удар был нанесен моральному духу людей и их вере в правителей – двум факторам, на которых, собственно, и держалась экономика. Рухнула денежная единица Римской империи, как это было с германской маркой и с русским рублем[5]. Почти в одночасье, с пугающей внезапностью цивилизованный мир погрузился во мрак почти забытого варварства.
Если у этого веселого циника не было других добродетелей, он, по крайней мере, умел не впадать в отчаяние. Когда дела складывались совсем плохо, он вел себя так, словно все было в полном порядке. Он не уступил ни йоты из своих прав императора. Когда, после 15 лет беспрестанных сражений и интриг, этот величайший оптимист в истории человечества пал под Миланом от стрелы, выпущенной неведомой рукой, он перед смертью успел назвать своим преемником Аврелия Клавдия.
Какие бы тайные махинации ни скрывались за провозглашением Клавдия императором, это был поворотный момент. Клавдий не был выдающимся человеком; очень сомнительно, что его можно назвать даже просто умным. Он не отличался особыми личными достоинствами, но обладал основным необходимым качеством – он умел мыслить как император. Некое необъяснимое и неопределенное сочетание различных черт заставляло всех остальных людей действовать заодно с ним.
Галлиен, сын ставленника сената, под давлением обстоятельств был в конечном итоге вынужден занять антисенаторскую позицию. Он сделал целью своей жизни защиту империи и сохранение ее единства и тем самым стал на сторону армии. В его правление давнее противостояние между армией и сенатом вылилось в полное устранение сенаторов от военных дел. Галлиен превратил армию в еще более изолированное и привилегированное сообщество, чем она была раньше. Это стало одной из причин открытого неприятия его сенатом… Несчастья, которые преследовали Рим в его времена, вряд ли были следствием его ошибок. Для того чтобы защитить империю от внешней угрозы и от внутреннего распада, требовалось нечто большее, чем деятельность и способности одного человека. Требовались новые структуры и новая политика, соответствующие изменившимся условиям, и одной человеческой жизни здесь оказалось недостаточно. Нужны были деньги, и безотлагательно. Приход к власти Клавдия вполне устроил сенат, который выразил удовлетворение его мужеством и решительностью.
Короткий период правления Клавдия был наполнен событиями достойными такого человека. Именно он сумел разбить союз северных племен, который нанес объединенными силами удар по границам Римской империи в год вступления Клавдия на престол. У озера Гарда он разбил алеманнов и их союзников, а затем двинулся в Иллирию и изгнал с полуострова готов. Клавдий умер от чумы, которая свирепствовала в разоренной и голодающей империи. Перед смертью он назвал своим преемником Домиция Аврелиана, которого армия послушно поставила во главе империи. Сенат, поначалу поддержавший его соперника, брата Клавдия, поспешил подчиниться.
Аврелиан был родом из крестьян и к тому же иллирийцем. Клавдий управлял империй всего два года, а Аврелиан – четыре года и восемь месяцев, и каждая неделя его правления была наполнена важнейшими событиями. За это короткое время он наголову разбил алеманнов, навел порядок на северных границах, вернул потерянные земли на востоке, подавил волнения в Египте, победил галлов и внешне вернул империю в ее нормальное состояние. Аврелиан был жестким человеком, не признающим никаких доводов, кроме необходимости; его слово становилось законом. Он, возможно, прожил бы много лет, если бы не напугал нечестного на руку помощника. В результате в 275 году под Византием он был убит.
Практически сразу все признали, что убийство Аврелиана было ошибкой. Его убийцы принесли извинения и объяснили, что их ввели в заблуждение. В результате у армии не оказалось готового кандидата на место императора. Последовало шестимесячное безвластие, в течение которого армия и сенат пристально наблюдали друг за другом.
Аврелиан вызывал у сената самые неприятные чувства, поскольку практически все время своего правления был с ним на ножах. Он был слишком явно ставленником армии. Однако теперь ситуация изменилась. После вежливой просьбы военных выбрать приемлемого кандидата на императорский трон сенат никак не мог определиться в своем решении. Никто особенно не жаждал власти. Ни один сенатор, охваченный пророческим жаром, не выказывал желания послужить своей стране. И это было странно. Привычка военных убивать своих ставленников, по крайней мере, свидетельствовала об интересе к политике… Наконец сенат остановил свой выбор на Клавдии Таците, немощном семидесятипятилетнем старце… Шести месяцев войны в Малой Азии оказалось для него более чем достаточно. Он умер в Тиане от постоянных тревог и непосильной работы. Его брат Флориан объявил себя императором в обход всех правил. Очевидно, сенат мало что мог сказать по этому поводу, однако военные обратились с отчаянной просьбой к Пробу, популярному военачальнику, который незамедлительно откликнулся на их призыв. По прибытии он обнаружил, что армия уже расправилась с Флорианом и готова возложить корону ему (Пробу) на голову.
Проб, как и Аврелиан, был иллирийцем и реалистом. Он не очень-то горел желанием стать императором. Жизнь и без того в достаточной мере была благосклонна к нему; а титул императора принес ему только больше трудов и ответственности – но не удовольствий. Однако он принял возложенную на него почетную миссию. Он занял уважительную позицию по отношению к сенату, а сенаторов вполне устраивало, что кто-то согласился взять на себя всю работу и оставить сенату все привилегии.
Правление и смерть Проба очень напоминали правление и смерть Аврелиана. Подобно Аврелиану, он неустанно трудился, разъезжая по всей империи. Как и Аврелиан, он добивался успеха во всех своих начинаниях. Самая большая заслуга Проба перед будущим, однако, лежит не в военной или административной сфере. Уже после своей смерти он продолжал править Римом в лице людей, которых он первым направил на путь успеха. Мы скоро узнаем об этих людях – Каре, Диоклетиане, Максимиане, Константине и Галерии… Они составляли уникальный генеральный штаб, созданный Пробом.
Он и умер, как Аврелиан. Он слишком любил дисциплину и порядок и был убит в результате стихийно сложившегося заговора. Заговорщики сразу же выразили сожаление о содеянном.
В этот момент на сцене появилась новая, очень примечательная фигура. Это был сухопарый, мрачный, небрежно одетый, лысоватый человек, который без должного трепета известил сенат о том, что его избрали императором, и о том, что ему абсолютно все равно, что сенат думает по этому поводу. Он мало говорил и еще меньше делал. Однако своими действиями Кар наглядно продемонстрировал, что в среде наиболее образованных военных зреют новые идеи. Он провозгласил цезарями двух своих сыновей. В руки старшего, Карина, он отдал управление западными провинциями империи. Младший, Нумериан, отправился с отцом на восток. Очевидно, Кар собирался – хотя его замысел так и остался неосуществленным – поставить одного императора над западными провинциями и второго – над восточными. При этом окончательное слово должно было принадлежать ему самому. Если бы он прожил подольше, возможно, ему удалось бы разрешить щекотливый вопрос о престолонаследии – и много других проблем. Такая необходимость давно назрела.
Правление Кара, хоть и успешное, было недолгим. Он умер в разгар своей восточной кампании, и оказалось, что на его трон претендуют сразу два человека – Карин и Нумериан. Не стоит даже гадать, как они решили бы между собой вопрос об управлении империей, поскольку их смел с дороги более сильный соперник.
Когда армия двинулась из Персии на родину, среди военных начали ходить разные слухи. Наконец все узнали правду. Нумериан был мертв, а префект преторианцев Аррий Апр уже в течение некоторого времени издавал указы от его имени. Апра призвали к суду, обвинили в убийстве Нумериана и казнили, не дав ему возможности оправдаться.
Обвинителем и палачом был Диоклетиан.
Глава 2
Диоклетиан
Однако кто такой был этот самый Диоклетиан? Трудно поверить, что он случайно подвернулся под руку, не будучи никак связан со всем, что происходило раньше. Он появился на сцене, как появляется в театре ведущий актер, исполнитель главной роли. После того как второстепенные персонажи сделали свое дело и отбарабанили свои короткие роли, на сцену выходит человек, чьи горячие, искренние речи заставляют всех осознать, кто здесь главный.
Главный в чем?.. На этот вопрос трудно ответить. Власть, которой он обладал, не имела ничего общего с властью, которую ему давало его положение. Он был командиром охраны императорского дворца. Эта должность не давала ему доступа в высшие круги и тем более возможности влиять на окружение императора, какой пользовался префект претории. Аррий Апр рассчитывал на свое положение, когда пытался завладеть императорским троном. Однако оно ему не помогло[6]. Занимая гораздо менее важную должность, Диоклетиан тем не менее обладал тайной властью, и это облегчило ему путь к трону. Возможно, он был главой какого-нибудь ордена митраистов. Ему надоело видеть, что члены его ордена раз за разом упускали свой шанс. Он открыто взял то, чем давно уже реально пользовался. Скоро мир увидел, в чем разница.
Однако прежде чем счесть свое положение прочным, Диоклетиан должен был избавиться от другого сына Кара… Молодой Карин не собирался сдаваться без боя. Большая часть богатств империи находилась в его руках. После переговоров, которые тянулись целую зиму, после целого ряда интриг соперники сошлись в Иллирии, там, где Морава впадает в Дунай. Карин чуть не одержал победу в этой битве. Армия Диоклетиана была практически разгромлена, когда один из приближенных заколол Карина кинжалом: тем самым был изменен ход истории.
После сражения при Марге от оппозиции Диоклетиану не осталось и следа. Первые шаги нового императора очень примечательны. Он не преследовал никого. Напротив, он охотно приблизил к себе бывших сторонников Карина. Возможно, Диоклетиан проявил великодушие, но не исключено, что хозяин отблагодарил таким образом своих слуг.
С восшествием Диоклетиана на престол Рим стал подниматься из пучины хаоса. Диоклетиан проводил в жизнь свою четкую программу реформ и возрождения, используя для этого все имевшиеся в его распоряжении средства. Экономическая власть не принесла стране ничего. Естественно, бразды правления в свои руки взяла власть политическая. Она уже претерпела некоторые, пока еще неуловимые изменения. В лице Диоклетиана она возвратилась к своей блистательной юности. Диоклетиан в чем-то совершенно определенно напоминал первого, великого Августа – хотя во многом другом он оказывается весьма далек от классического образа. Его родители были рабами зажиточного римского сенатора Анулина; отец впоследствии стал свободным человеком и секретарем сенатора. Свое имя будущий император получил по названию иллирийского города, в котором родилась его мать, – Доклии. Молодой Доклии, по мере того как росли его амбиции, стал Диоклом, а потом – Диоклетианом.
Зная, кем был его отец, можно предположить, что Диоклетиан если и не отличался большой склонностью к учению, то, по крайней мере, обладал некоторыми качествами, присущими интеллектуалу и столь презираемыми грубыми невеждами[7]. Он предпочитал действовать убеждением, ненавидел насилие и, как правило, стремился снять с себя ответственность за его применение. Диоклетиана сама природа одарила тем лоском и благородными манерами, которые некоторые люди носят как вечно падающую маску… У него было чутье хорошего лавочника. Всю свою жизнь он с учтивостью встречал посетителей и провожал их к нужному им прилавку.
У Диоклетиана имелось обширное поле деятельности. Ему было 38 лет, он находился в самом расцвете своих жизненных сил; судя по портретам, это был ничем не примечательный человек с мелкими чертами лица, коротко подстриженными волосами и мягким взглядом. В повседневной жизни мы часто встречаемся с такими людьми – довольно упитанными бледными блондинами… Весной, после битвы при Марге, он стал наводить порядок на Дунае. В результате успешной кампании против пришедших с другого берега реки племен он получил титул Германского Величайшего. С самого начала Диоклетиан внедрил в сознание всего римского мира одну простую идею – теперь у них есть великий и могущественный император, и чем раньше они осознают это, тем будет лучше.
Диоклетиан рассчитывал на обывателя. В частной жизни он не был великим и могущественным, но он заставил обывателя поверить в свое величие и могущество. Не прошло и шести месяцев со времени его прихода к власти, когда он начал проводить в жизнь идею, которой было суждено стать замечательным вкладом в доктрину имперской монархии. Даровав своему другу Максимиану статус цезаря, он сделал первый шаг в преобразовании монархии в тетрархию.
Цезари существовали еще со времен Луция Элия, и с первого взгляда не было понятно, что теперь этот высокий титул будет означать гораздо больше, чем во времена, когда им обладал Элий. Однако через год после битвы при Марге различие стало ощутимым. Дело не только в том, что Максимиан разительно отличался от Элия, – он был решительным, деятельным, сильным человеком, наделенным неиссякаемой энергией и оптимизмом. Его статус был поднят до положения Августа, и он стал полноправным и равным соправителем императора… Они называли себя Иовием и Геркулием. Диоклетиан был Иовием, а Максимиан – Геркулием… Помимо всего прочего, это решение свидетельствует об удивительном сочетании скромности и уверенности в себе… Диоклетиан понимал, что никто не может единолично управлять империей. Ему хватило честности и веры в свои силы, чтобы разделить трон с другим человеком… Уже одним этим он прославил себя в веках.
Еще не дочитав эту книгу до конца, читатель поймет, что Максимиан вовсе не был безгрешным человеком. Он никогда не претендовал на роль святого. Но он играл с Диоклетианом в открытую, хотя был амбициозным, нетерпимым человеком. Диоклетиан не просто разделил власть с таким напарником, но, что еще более удивительно, сумел заставить его играть по правилам. Такими мерами Диоклетиан хотел высвободить себе время для обдумывания своих планов и политики в целом, пока Максимиан взял на себя защиту рубежей империи.
Если говорить кратко, то перед Диоклетианом стояла задача отстоять империю ценой, которая была бы ей по силам… Ни тогда, ни позже никто всерьез не предполагал, что эта проблема решится сама собой. Если бы оказалось, что защита империи разумной ценой невозможна, то не осталось бы другого выхода, кроме как уйти с завоеванных ранее территорий и оставить всякую надежду спасти цивилизацию от нашествия варваров. Всегда считалось, что причин для подобных опасений нет. Цивилизация, как таковая, гораздо богаче, чем варварство, и имеет гораздо больше ресурсов. Ей нечего опасаться войны… По крайней мере, ей нечего опасаться своих противников. Возможно, ей следует опасаться самой себя, ошибок и невежества своих сторонников. Диоклетиан же взялся за дело, зная только одно: проблему можно успешно решить, но лишь общими усилиями.
Он хотел создать мобильное резервное войско или ударную группировку… Со временем легионы Августа превратились в местные военные части, формируемые по территориальному признаку: в них набирали солдат из провинций, на территории которых эти части были расквартированы. Поэтому они в основном защищали интересы своих провинций. Состоявшие из представителей мелких землевладельцев и арендаторов в приграничных районах, они в своей идеологии отражали крестьянское мировоззрение и местные интересы. В них не было того духа единства, которым отличались легионы римской республики, набиравшиеся из горожан. Во время правления Диоклетиана единственное преимущество (а именно местный патриотизм) военных частей, сформированных по территориальному признаку, сводилось на нет тем, что в случае вторжения врагов, чтобы сконцентрировать войска в одном месте, приходилось оголять другой участок границы; в какой-то момент это невозможно стало делать: сирийской границе угрожали персы, на Дунае стояли готы, на Рейне – франки и алеманны, а в Мавритании зрело восстание. Необходимо было оборонять все границы одновременно; и создание мобильного резерва, который мог нанести удар там и тогда, где и когда это было нужно, казалось самым дешевым и эффективным способом решения проблемы. Более того, такой резерв обладал бы тем единством, той общностью опыта и идеологии, которые отличали старую армию Августа. Это была бы императорская армия, свободная от местных и классовых предрассудков – и чем свободнее, тем лучше. Как и сам император, эта армия заботилась бы об общем благе, охраняла бы империю в целом.
Создание резервной армии подразумевало практически удвоение военной силы, для этого, в свою очередь, требовалось найти средства. Вокруг императора сплотились новые люди, вдохновленные новыми идеями. Ему больше не нужна была поддержка старых легионов, расквартированных в провинциях. Отчасти «затворнический» образ жизни императора, невозможность увидеться с ним иначе как во время пышных появлений на публике объяснялись чисто практическими соображениями: Диоклетиан хотел обезопасить себя от посягательств людей, которым не нравилась новая политика. Слишком многие из его предшественников – среди них были Проб и Аврелиан – пали жертвами наемных убийц. Единственным способом защититься от покушений и иметь возможность принимать решения без давления со стороны и ненужных советов было избегать людей. Император знал, как это делать…
Первой линией обороны стали правила этикета и многочисленных церемоний, которые требовалось соблюдать по отношению к священной особе августейшего монарха… Узнай об этом первый Август, восседавший в привычных старых одеждах в своем кабинете на верхнем этаже дома, он, возможно, пожалел бы своего окруженного неимоверной роскошью преемника. Но ему жилось проще.
Новая имперская идея имела еще одно следствие. Диоклетиан, по-видимому, считал, что Рим не по справедливости монополизировал право воплощать в себе дух Рима и саму Священную империю. Будучи иллирийцем и к тому же образованным не в той степени, которая удовлетворила бы, скажем, Цицерона или даже Квинтилиана, он не проявлял большого интереса к Риму. Подобно Афинам, Рим был скорее напоминанием о днях былой славы, а не олицетворением нынешней власти… Диоклетиан никогда не жил в городе Цезаря и Августа. Когда Максимиан стал его соправителем, Диоклетиан взял под свое личное управление восточные провинции и поселился в Никомедии. Максимиан, чьей главной обязанностью была охрана границ империи, проходящих по Рейну, расположил свою штаб-квартиру в Милане. Четкое разделение между провинциями и Италией перестало существовать, а вместе с ним – и привилегированное положение Рима… После этих шагов Диоклетиана Рим окончательно перестал быть итальянским городом-завоевателем, правящим в завоеванной им империи. Он стал всего лишь одним из многих городов, составлявших эту мировую империю. Его история как города-государства завершилась. Рим подчинился дисциплине, которую в течение пятисот лет навязывал народам Средиземноморья для их же собственного блага.
Необходимость введения высоких налогов для военных нужд потребовала ужесточения этой дисциплины. Диоклетиан стремился суровыми мерами обеспечить гражданское повиновение. Прежняя организация империи, практически исчезнувшая в смутные времена правления Галлиена, начала возрождаться, но в новом качестве.
Суть этих изменений заключалась в том, что старая городская торговая жизнь, которая была душой и сердцем цивилизации еще со времен греческих и финикийских искателей приключений, медленно умирала. По мере резкого падения стоимости динара, роста цен и исчезновения из обращения золота[8] стало практически невозможно собирать налоги в виде денег – и совершенно невозможно собирать их в больших количествах. Исчезновение крупных финансовых объединений, напрямую связанное с крахом торговли, сделало невыгодным собирать налоги посредством выдачи займов. Тот или иной вид займа, дававший налогоплательщику возможность более или менее встать на ноги, мог бы изменить ход истории; однако больше не осталось структур, способных давать деньги взаймы или выдавать кредиты.
Столкнувшись с такой трудноразрешимой задачей, Диоклетиан прежде всего (что вполне естественно) пошел на отмену всех привилегий и освобождений от налогов. Вся империя должна была платить одинаково. За исключением нескольких особых случаев, он ввел в империи единообразную налоговую систему. Больше не существовало императорских или сенатских провинций. Все провинции стали императорскими. Они объединились в более крупные формирования, называемые диоцезами, во главе каждого из которых стоял викарий. В свою очередь, диоцезы объединялись в 4 крупные области в соответствии с природными и географическими особенностями. Таким образом, империя оказалась разбита на 4 части: британо-галльскую, итало-африканскую, иллирийскую и азиатскую. Подобное разделение наводило на мысль о том, что в империи должно быть четыре императора. В этом, собственно, и заключался план Диоклетиана, ну или почти в этом. Четыре большие области далее были объединены по две, каждой из половин управлял августейший властитель. Оба властителя, в свою очередь, назначали своих преемников и помощников, которых называли цезарями и которые в свое время должны были занять место правителей… Римлянин прежних времен, который видел самые разные проявления борьбы римского доминиона за жизнь, широко открыл бы глаза при виде такой симметрии и унифицированности.
В природе не бывает идеальной симметрии. Только редкие моменты в человеческой истории, обстоятельства и личность правителя позволяют воплотить идеальные симметричные схемы. Большинство людей интуитивно полагают, что подобная жесткая система ведет к краху государства. Мы еще увидим, что произошло в данном случае.
Единая система управления империей дублировалась на всех уровнях. Каждая область имела одновременно свое военное командование и гражданское правительство. Гражданская и военная власти, по крайней мере официально, были независимы, и функции их не пересекались. Взаимодействие осуществлялось только через центральную власть. Военные должны были защищать империю, гражданские правители – следить за соблюдением законов, подсчитывать и собирать налоги. Подобное разграничение военных и гражданских функций развивалось уже в течение нескольких поколений. Диоклетиан узаконил и обосновал его.
Тем самым он решил сразу несколько задач. Он управлял империей через людей, подходивших на эту роль, а не через богатых любителей, которые стремились продемонстрировать всем свое могущество за счет общественного благосостояния. Он также поставил надежные заслоны на пути военного мятежа. Пока работала его система, людские ресурсы и деньги никогда не оказывались в одних и тех же руках. Эти два мощных орудия, прежде объединявшиеся в одно, теперь, по отдельности, легко контролировались небольшой группой людей, обладавших законной властью.
Однако эта симметрия была не простым украшательством. Она преследовала вполне реальную цель – это была хорошо отрегулированная и эффективная машина по сбору и распределению налогов, которые выплачивались натурой. Старая система с этой задачей справиться не могла. Форма этих налогов и способы определения их размера многое могут сказать о Диоклетиане и его эпохе. Возможно, здесь сыграло свою роль то, что Диоклетиан по своему происхождению и воспитанию был тесно связан с сельской жизнью и хорошо понимал природу и характер аграрной экономики, которая теперь была преобладающей. Его друзья и соратники в основном были выходцами из той же среды. Город, рынок и контора ростовщика постепенно утрачивали свою значимость, а рига и амбар становились центром всей жизни.
Диоклетиан придумал или использовал несколько замечательных способов управления империей в условиях аграрной экономики. Скорее всего, он воплотил в жизнь идеи, почерпнутые им из некоего источника, а не изобрел нечто новое. Этим источником, по всей вероятности, был Восток – а именно те страны, которые когда-то давно были частью Персидской империи и которые мы сегодня знаем как Турцию, Сирию и Египет. Диоклетиан постоянно обращал взор на Восток, недаром же он взял под свое управление именно восточные провинции и сделал своей резиденцией азиатский город Никомедию. Азия всегда была аграрным регионом. Хотя греки в свое время урбанизировали Азию, она с течением времени вернулась к своему прежнему состоянию и вновь стала страной полей, виноградников, безграничных просторов, тишины и сезонных работ. Могущество персов не сумело совладать с деятельными торговцами-греками; однако в вопросах организации жизни аграрной империи персы были вне конкуренции, и их практический опыт можно было использовать.
За единицу расчета Диоклетиан взял количество продовольствия, потребляемого в год одним солдатом: сюда входили зерно, вино, мясо, масло и соль. Эта единица получила название аннона.
Аннона раньше вводилась в исключительных случаях. Во время анархии, когда денег катастрофически не хватало, этот налог стали вводить все чаще. Диоклетиан просто-напросто сделал его не исключением, а правилом. Он систематизировал выплаты и создал точную единицу расчетов. Офицер в зависимости от должности получал несколько аннон. Продукты собирались с налогоплательщиков и в соответствующей пропорции распределялись между солдатами. Поскольку запросы армии не были каждый год одинаковыми, император определял общее количество продовольствия, которое нужно собрать с налогоплательщиков. Эта процедура называлась индикт.
Результаты ревизии состояния дел империи, проводившейся каждые пять лет, служили основой для определения размера налогов. Размер этот зависел не от площади обрабатываемых земель, а от их продуктивности.[9]
Таким образом, крестьянин не был обязан выручать деньги за произведенную им продукцию на рынке, чтобы выплатить причитающиеся налоги… Он выплачивал налог тем, что вырастил… Это были райские условия для производителя. Однако стоит заметить, что по врожденному несовершенству человеческой природы даже в этих условиях люди не особенно горели желанием платить какие бы то ни было налоги.
Каждые пять лет военные люди получали денежное вознаграждение. Деньги на это брались у сенаторов и торговцев[10], и в те времена необходимость выплачивать деньги рассматривалась как тяжкое бремя. Налогоплательщик поднимал больше шума по поводу выплаты налога деньгами, чем натурой.
Спустя некоторое время после начала правления Диоклетиана индикты стали объединяться в циклы по 15 лет, а годы считались по их порядковому номеру в пятнадцатилетнем цикле… И даже сегодня, много веков спустя, нам надо лишь взглянуть на календарь, чтобы увидеть, что год, когда написаны эти строки, является тринадцатым годом индикта, – настолько наш современный мир испытал на себе влияние Диоклетиана.
Легенды зачастую очень непоследовательны в определении врагов и друзей человечества. Совершенно очевидно, что имя Диоклетиана значится в первых строках перечня жестоких гонителей гуманности. Тем не менее мало кто из правителей меньше средств потратил на личную роскошь, которая так режет глаза тем, кому приходится зарабатывать на жизнь тяжким трудом. У него не было гарема. Он был благополучно и, видимо, счастливо женат, а семья его не запятнала себя ни одним скандалом. Он не пил, а вот Максимиан – да… Все деньги, которые поступали в виде налогов, благодаря созданному им замечательному механизму шли исключительно на цели обороны, политические нужды и управление империей. Таким образом, деньги налогоплательщика работали на него самого. Ни разу в годы правления Диоклетиана готы не проникали в глубь империи и только среди афинских развалин вели философские рассуждения о недостатках цивилизации. Люди могли спокойно пахать землю и выращивать урожай, пока Аврелий Валерий Диоклетиан руководил делами государства.
Диоклетиан принес в римский мир традиции и обычаи персов; хотя с точки зрения древнего и славного народа воинов, атлетов и стихотворцев все персидское могло казаться излишне изысканным или немужественным. Холодный и гордый Август мог носить свои старые одежды. Но рожденный от раба Диоклетиан считал, что он должен встречать тяготы мира в одеждах из шелка, украшенных бриллиантами. На голове он носил тиару – полоску из белого шелка, вышитую жемчугом. Цезарь в свое время погиб не из-за того, что носил ее, а из-за того, что, как многие подозревали, хотел украсить ею голову… Август был первым среди равных в кругу богатых и образованных людей, которые были его доверенными лицами. Он шутил с ними и до определенной степени допускал с их стороны шутки в свой адрес… Однако исполины землепашцы в присутствии Диоклетиана должны были падать ниц и выказывать всяческое почтение своему божественному повелителю…
Двор Августа был несколько более роскошной разновидностью той группы близких людей, которая присутствовала в доме любого образованного римлянина. Двор Диоклетиана походил скорее на армейский штаб со своим этикетом, правилами, субординацией и тщательным следованием раз и навсегда заведенному порядку. Чтобы пробраться сквозь толпу людей и приблизиться к императору, человек должен был знать все тонкости поведения при дворе (а это знали далеко не все). Никто не мог бы это проделать, не разобравшись предварительно во всех тонкостях процедуры. Недоступность Диоклетиана избавляла его от всяческих случайностей.
Мы бы были несправедливы к Диоклетиану, если бы слишком серьезно принимали те имперские декорации, которые он использовал, чтобы подавлять своим величием сенат и поражать воображение простых людей. Если даже он и перенял часть восточной пышности у персов, то мотивы у него были иные, чем у восточных правителей… Он был римлянином и реалистом, и причины, которыми он руководствовался, имели психологический характер. Старая монархия Рима имела ряд серьезных недостатков. В ней слишком много зависело от случая; и в Августе и в его преемниках сохранялось слишком много авантюризма.
Диоклетиан просто-напросто предложил ввести некоторый отбор кандидатов и немножко приукрасить саму фигуру Августа. К несчастью, его рекомендации оказались слишком сложными, чтобы быть действенными… Можно догадаться, что требования этикета, который впоследствии окружал священную особу императора, не всегда служили во благо последнего… Однако изменения были необходимы. Правления Валериана и Галлиена доказали это. Нужно было вызвать в людях больше уважения к императору; и Диоклетиан использовал известное свойство человеческой натуры – а именно то, что внешняя пышность и строгие правила довольно часто внушают то самое почтение, выражением которого они по идее должны служить.
Абсолютный характер новой монархии часто преувеличивался – во всяком случае, в том, что касается сути дела. В действительности император имел немногим больше власти, чем раньше. Деспотизм больше проявлялся в церемониях и словах, нежели в делах. Диоклетиан внушил людям благоговение перед главой государства. Однако он не создал ничего нового ни в области законодательства, ни в области управления. Сенат продолжал заседать и выполнять свои обычные обязанности: обсуждать положение дел и высказывать рекомендации. Некоторые особые функции сената, как, например, выпуск монеты, которые еще сохранялись в период анархии, были у него отняты. Однако это не сделало императора единственным правителем, а только устранило бессмысленную аномалию (см. Берри. История поздней Римской империи. Т. 1. С. 18). Если сенат не использовал свою роль, то причиной тому скорее было отсутствие императоров в Риме и их занятость другими делами, а не изменение традиций. Еще несколько императоров сменилось на троне после Диоклетиана, а позиции сената, как мы увидим, не слишком пострадали. Изменился скорее его состав.
Сенаторы более не были исключительно представителями городской знати и торговых кругов, как раньше; теперь среди них появлялось все больше и больше крупных землевладельцев из провинций, бывших военных и государственных служащих, принадлежавших к партии императора. Конечно, старый тип сенатора с его изысканной языческой культурой не исчез полностью; но число «новых» сенаторов росло с каждым днем.
По сути, Диоклетиан скорее увеличил, чем уменьшил число ограничений, накладываемых на имперскую автократию. Его консисторий, совет, напоминавший тайный совет при английском короле, был гораздо более эффективным органом, чем старый консилиум. Он получил название консисторий, потому что его члены не сидели, а стояли в присутствии императора, но этим его подчиненное положение и зависимость от императора и кончались. Не исключено, что обычай стоять на совещании был старой иллирийской традицией – старейшины племен на своих советах всегда стояли, образуя круг, так что происхождение этого обычая могло и не иметь ничего общего с монархическим этикетом. По роду своей деятельности консисторий был именно советом. Ни император, ни его министры не действовали с позиций силы. Консисторий решал все самые важные вопросы и давал свои рекомендации императору. Даже Антонины едва ли проявили себя более конституционными правителями.
Из всего вышесказанного мы можем заключить, что по мере того как управлять Римской империей становилось все сложнее, государственная машина тоже становилась все более сложной и разветвленной. Диоклетиан завершил не все из задуманного и начатого им. Он скорее генерировал идеи, чем придавал им законченную форму. Он выдвинул принципы методичного и научно организованного управления, чем явно опередил свое время – но это не является ни его виной, ни его преступлением. Не все из его идей осуществились. Но если брать их в совокупности, то окажется, что Диоклетиан больше, чем какой бы то ни было другой правитель, внес свой вклад в науку управления. Его нововведения на протяжении веков позволяли иным, часто куда более посредственным властителям решать такие проблемы, которые иначе оказались бы для них непосильными.
Пока новая система организации империи находилась в стадии обдумывания и воплощения в жизнь, Максимиан взял в свои руки неотложные дела, для которых требовался человек действия. Он отбыл в Галлию через несколько недель после того, как получил титул августа. Он был именно тем человеком, который требовался империи… В новое время он, вероятно, стал бы отличным капитаном корабля. Он чувствовал себя в своей стихии там, где нужен был командный голос и твердая рука.
Галлия находилась в очень трудном положении. Алеманны и бургунды прорвали оборону пограничных рубежей, и повсюду царил хаос. Максимиан прибыл в Майну и сразу стал наводить там порядок…
Мы уже упоминали о том, как франки во времена правления Галлиена прорвались в глубь империи и, будучи не в состоянии вернуться на родину, двинулись через Галлию, Испанию и далее морем в Африку. В результате был нанесен огромный ущерб испанским рудникам, которые в течение многих лет служили основным поставщиком металла для империи. Естественно, оказалось выгодным задействовать британские рудники, и в то время, как вся империя оказалась на грани полного экономического краха, Британия вступила в период процветания и благополучия.
Большинство перемен, как правило, уравновешиваются другими событиями. Растущее богатство Британии привлекло к ней внимание соседей. Фризы и их соседи научились строить корабли, которые легко пересекали Северное море. И конечно, они были ловкими торговцами. Безусловно, было очень выгодно вывозить часть продукции британских рудников на рынки Фризии[11], разумеется, они не пренебрегали и другими товарами.
Начиная с 275 года на побережье Британии начали высаживаться отряды пиратов. Мы называем эти налеты «саксонскими набегами», и, без сомнения, главную роль в них играли моряки саксонских племен. Однако, скорее всего, эти набеги осуществлялись на деньги и по наущению фризов. К тому моменту, как Максимиан начал наводить порядок в Галлии, эти набеги продолжались уже одиннадцать лет.
Помимо алеманнов и саксов еще одним источником неприятностей были многочисленные банды, кочующие по всей стране. Галлия, какой ее нашел Максимиан, очень напоминала Францию после Столетней войны… Разоренные войной люди, не имевшие работы или какого-то другого источника существования, сбивались в разбойничьи шайки и грабили своих же соплеменников. По мере того как Галлия погружалась в хаос, среди населения начали распространяться некие неопределенные революционные настроения, в результате чего возникло (без особого, правда, эффекта) некое подобие революционной организации, которая скорее служила выражением этих настроений, нежели преследовала конкретные цели.
Максимиан быстро очистил долину Рейна от захватчиков и поторопил тех, кто отступал слишком медленно. Революцию практически невозможно подавить, когда она – настоящая; а вот когда нет – справиться с ней легче легкого. Несколько казней сделали свое дело. Багауды исчезли. Максимиан твердо подавил беспорядки и проследил за тем, чтобы государственная и политическая машина вновь заработала. Он разгреб завалы, оставленные полувековой историей гражданской войны и нашествий германских племен: не в его силах было переделать то, что уже было сделано; но, по крайней мере, он сумел заложить основу для будущей работы, предназначенной для более умелых рук…
Не успел он разобраться с решением этих неотложных задач, как проблема Британии приняла весьма серьезную форму и дала толчок событиям, непосредственно связанным с историей, о которой рассказывается в этой книге.
С восстанием Карауза Британия впервые выступает на арену мировой политики и вносит свою лепту в определение будущего цивилизации.
Сегодня мы бы назвали Карауза бельгийцем по происхождению и менапийцем – по названию земли, где сегодня находятся Брюгге, Остенд и Дюнкерк. Как и большинство римских военных, он был выходцем из низов. Благодаря своим талантам моряка он дослужился до должности начальника римского гарнизона, расквартированного в Булони. Он должен был бороться с саксонскими разбойниками, но само время и дух страны оказали на него влияние. В какой-то момент Максимиану сообщили чрезвычайно любопытные подробности. В доносах говорилось, что Карауз часто отпускал саксов из гавани целыми и невредимыми и перехватывал их на пути домой, когда корабли их были нагружены добычей. Эта добыча делилась между Караузом и его людьми… Максимиан посчитал богатство Карауза достаточным доказательством его вины и повелел арестовать и казнить командующего. Возможно, это было сделано в порыве гнева.
Если бы он немного поразмыслил над ситуацией, возможно, его решение было бы более мягким. В конце концов, Карауз был богатым человеком и популярным командиром. Как только он узнал о том, что дан приказ о его аресте, он перенес свой штаб на другую сторону Ла-Манша и обратился к британцам за поддержкой.
Трудно сказать, насколько оправданны были обвинения в адрес Карауза. Возможно, его оболгали противники; не исключено, что эти обвинения формально были вполне справедливыми, хотя по сути не являлись таковыми. То, что вспыльчивый Максимиан поверил им, не доказывает виновность Карауза. Максимиан принадлежал к тому типу людей, которые сначала приводят приговор в исполнение, а потом уже разбираются, что к чему. Поскольку ему не удалось сразу повесить Карауза, он не видел необходимости разбираться… Британские легионы действовали подобным же образом. Они без предубеждения отнеслись к богатому человеку, который щедро делился своими доходами, и не затруднили себя рассмотрением доводов, ставящих под сомнение этичность его поведения… Карауз известил императоров о том, что он также избран императором – и носит титул божественного августа.
Потеря Британии порождала серьезные проблемы. Эта провинция была важна для империи хотя бы потому, что она вносила весьма существенный вклад в ее доходы, не говоря уже о ее выгодном стратегическом положении. Ну и что еще хуже, теперь все олово шло на фризские рынки… К следующему апрелю Максимиан собрал флот для похода на Британию. О том, что он потерпел разгромное поражение, можно легко догадаться по единодушному молчанию источников… С тех пор позиции Карауза еще более упрочились. Он не только правил Британией, но и сумел удержать за собой Булонь как свой форпост на континенте, используя который он мог при желании направить войска в Галлию.
В таких условиях ничего не оставалось, как пойти на компромисс. Положение Максимиана на Рейне было достаточно сложным и без высадки британских легионов у него в тылу. Диоклетиан признал Карауза (без сомнения, не очень охотно) третьим августом, и конфликт решился.
Британский император проявил добрую волю и патриотический здравый смысл, а также редкостно точное понимание положения, в котором оказался. Он называл себя римским императором, тем самым подтверждая единство империи, и не стал претендовать на большую, чем у Максимиана, самостоятельность. Пока его не трогали, он не делал практически ничего такого, что вызывало бы возражения Диоклетиана. Однако он позаботился о том, чтобы создать себе репутацию опасного противника.
Политика Карауза была направлена на то, чтобы Британия оставалась составной частью империи. В то же самое время он укреплял свою мощь, развивая тесные дружественные связи с франками. Франки, в свою очередь, были готовы заключить союз с человеком, который мог серьезно изменить их собственное положение. Многие из них перешли к нему на службу и прошли обучение римским методам ведения войны. Они могли бы научиться у Карауза и гораздо более важной вещи, а именно – осознать стратегическое значение Британии. Он показал им, что Британия может устоять перед нашествием извне и что он может изменить границу Римской империи, контролируя пролив… Однако обычный человек вряд ли мог осознать и использовать этот урок.
Если эта истина до сих пор не была понятна Диоклетиану и Максимиану, то теперь она стала для них очевидной. Требовалось восстановить прежнюю связь между Британией и империей и тем самым не дать использовать этот остров в качестве орудия в борьбе за владычество над рейнскими землями… Эта миссия была поручена Флавию Констанцию… Через пять лет после возвышения Карауза Диоклетиан перешел к решительным действиям. Он собирался привести в исполнение свой план ради умиротворения и преобразования империи.
Глава 3
Констанций, Константин и зверь
Судьба Констанция связана с последним из крупных преобразований, прославивших имя Диоклетиана. Назначив двух кандидатов в императоры, цезарей, которые вошли в императорский совет как приемные сыновья двух августов, Диоклетиан увеличил число правителей до четырех. Карауз, назначивший себя сам, был не в счет. Цезари не обладали законодательной или финансовой властью; у них не было консистории, и они не могли отдавать распоряжения имперским должностным лицам. Они были подмастерьями, которые постепенно осваивали азы своего будущего ремесла. Вероятно, одна из главных их обязанностей состояла в том, чтобы быть заместителями и помощниками старших императоров в военных делах. А их будущее представлялось вполне определенным. Диоклетиан разработал поистине оригинальную схему передачи власти. Когда августы умирали или уходили в отставку, они уступали свое место цезарям, чьи освободившиеся места, в свою очередь, должны были занять новые кандидаты в августы. Это автоматическое «повышение в должности» предусматривалось как непременное условие в Диоклетиановой концепции тетрархии. По истечении десяти лет назначения должны были пересматриваться или, при необходимости, изменяться.[12]
Первыми кандидатами в императоры стали Флавий Валерий Констанций и Галерий Валерий Максимиан. Констанций, который стал цезарем при Максимиане Герку, прежде какое-то время был при нем же префектом претории. О Галерий, который стал цезарем при Диоклетиане, мы скоро узнаем больше. Приемные сыновья, разведясь со своими женами, сразу же женились на дочерях своих новых отцов[13]. Тем самым они (пусть только теоретически) стали одной счастливой семьей. Женщину, с которой развелся Констанций, звали Елена. Их сыну Константину было 20 лет.
Брак Констанция и Елены представлял загадку для первых историков, составлявших жизнеописание Констанция; с течением времени ясности в этом вопросе не прибавилось. Мы можем отмести, как наветы врагов предположения, что Елена была его любовницей. Утверждение некоторых историков о том, что она была дочерью короля Коула Колчестерского, столь же неправдоподобно. Принято считать, полагаясь на свидетельство, хотя и анонимное, но принадлежащее, по-видимому, современнику событий, что Константин родился в Наше, крупном городе, расположенном на пути из Византии к Дунаю.
Согласно более поздней греческой традиции, сын Елены родился в Дрепанезме возле Никомедии, где Констанций жил на постоялом дворе ее отца во время своей официальной поездки в Персию. В греческих источниках говорится, что происхождение Елены было довольно темным. Наше доверие к утверждению, что она была дочерью хозяина постоялого двора, зависит от того, что понимать под постоялым двором – особенно римским постоялым двором. Сам Констанций, как и его друзья и соратники, был типичным иллирийским крестьянином – сильным, крепкого телосложения, грубым человеком с обветренным лицом, с густой седой (в поздние годы) бородой, вспыльчивым, но способным на отеческую привязанность. Его достоинства не бросались в глаза, но знавшие его долго начинали их ценить.
Констанций, по всеобщему признанию людей, близко с ним знакомых, был человеком добродушным и не лишенным чувства юмора. Если судить по его делам, он отличался хладнокровием, уравновешенностью и проницательностью, хотя едва ли особым умом, – самый подходящий набор качеств, чтобы преуспеть на государственной службе. Возможно, в поразительном несходстве между ним и его сыном проявилось влияние Елены. Константин был высок и хорош собой и обладал быстротой реакции, которой не было у его отца; он умел носить одежду и любил это демонстрировать, и, кроме того, он был умнее, чем Констанций, хотя и не столь проницателен. За всем этим, возможно, маячит смутный образ той прелестной горничной на постоялом дворе, которой улыбался краснолицый Констанций.[14]
Развод с Еленой никоим образом не должен был повлиять на положение ее сына. В какой-то момент примерно в это время Иовий ввел Константина в свое ближайшее окружение. Биограф Константина сравнивает его с Моисеем при дворе фараона; из этого мы можем заключить, что Константин сознавал важность опыта, который он приобрел при дворе, однако чувствовал себя там не слишком уютно… Нам неизвестно, что было тому причиной. Между отцом и сыном всегда существовала теплая привязанность и определенная духовная близость, выражавшаяся в общности взглядов. Возможно, оказавшись при дворе, Константин с необычайной ясностью увидел различие между принципами, в которых он был воспитан, и теми, которые преобладали в Никомедии. Если так, то он был достаточно умен, чтобы не высказывать своего мнения вслух.
Очевидно, Иовий был доволен тем, что молодой человек находился при нем. По тем же соображениям, которые заставили его заключить брачные союзы, связавшие его коллег, он был рад, что находится среди детей своих соратников. Это создавало ощущение надежности и безопасности. Одновременно он обучал молодого человека, который (учитывая также его родственные связи с Констанцием) мог впоследствии рассчитывать на роль цезаря. Диоклетиан приблизил к себе также Максенция, сына старого Геркулия, однако тот оказался человеком своевольным и взбалмошным. Жизнь и служба Константина при дворе ни разу не была омрачена холодностью со стороны императора. Она длилась около 12 лет, и, возможно, успехи и неудачи Константина в последующие годы приоткрывают нам особенности императорского двора, при котором он проходил долгую школу ученичества.
Констанций стал цезарем в марте. Предполагалось, что он будет заниматься Британией и Галлией, в то время как Италия, Африка и Испания оставались в руках Максимиана. Констанцию предстояло решить проблемы, связанные с ситуацией на Рейне и в Северном море.
Прежде всего следовало отвоевать у Карауза его форпост в Булони. Должно быть, вся подготовительная работа была проведена еще до того, как Констанций взял руководство операцией в свои руки. Летом он окружил город и начал блокаду порта, возведя дамбу, перекрывавшую вход в гавань. Очевидно, Карауза захватили врасплох, поскольку он позволил запереть в гавани большую часть своего флота, а падение города после упорного сопротивления означало, что британский император лишился основы своего могущества.
За падением Булони последовало наступление через Шельду на север против франков. Карауз не мог прийти франкам на помощь, и ему оставалось только наблюдать за тем, как Констанций занял земли франков и фризов меду Маасом и устьем Рейна, территорию древней Нижней Германии, где с успехом проводил свою завоевательную политику. Во времена анархии римляне утратили власть над этими землями. Насколько важную роль в событиях последних лет играли франки и фризы и насколько незначительной была роль саксов, можно понять, увидев, к каким переменам привели действия Констанция. Теперь британское олово не имело рынка сбыта. В свое время, с приходом к власти Карауза и установлением монополии фризов в британской торговле, набеги пиратов прекратились. Теперь не было ни пиратских набегов, ни монополии, и британские торговцы могли тешить свое самолюбие, запасая товары для будущих галльских посредников (только вряд ли они могли себе это позволить).
Следующие несколько лет Констанций наводил порядок в землях, которые теперь фигурировали в списках провинций империи под названием Вторая Германия (Германия Секунда). Одновременно он начал строить флот. Его достижения могли считаться прочными только после подчинения Британии. Самая трудная задача была еще впереди.
Нигде так не оценили успехи Констанция, как в Британии. Первым видимым результатом стало падение Карауза. Права на разработку рудников принадлежали императору, и, поскольку власть Карауза базировалась на доходах от торговли оловом, прекращение ее означало практически политическое банкротство Карауза. Карауз был убит в результате заговора, во главе которого стоял его ближайший помощник, Аллект, который и занял его место.
Все происходившее в других частях империи непосредственно касалось и Британии. Пока Констанций трудился в Галлии, Диоклетиан решил лично вмешаться в события на Востоке. Он покинул Никомедию в марте 295 года. Проблема, с которой ему пришлось столкнуться, была, по сути, подобна той, решением которой в Галлии занимался Констанций. В одном случае исходной точкой была изменившаяся конъюнктура в торговле оловом; в другом – причина коренилась в упадке и почти полном прекращении торговли с Индией. Между этими двумя событиями имелась связь, поскольку олово было одним из немногих товаров, которые Индия была готова принять в обмен на свои богатства. Теперь не было ни золота, ни олова: и Александрия, и египетские города, равно как и африканские города на всем пути до Испании, находились в состоянии брожения, необъяснимого и непрекращающегося, которое возникает в результате экономических неурядиц. Людям надо было обратить в действие силу, которую им придавало праведное негодование, и энергию, рождавшуюся вследствие полного незнания, как решить свои проблемы…
В Александрии и Карфагене к власти пришли два не очень-то выдающихся человека – Ахиллий и Юлиан. У них не было ни реального могущества, чтобы удержаться у власти, ни собственной политической программы. Ничего полезного от них ждать не приходилось. Оставалось только победить их.
Диоклетиан подошел к Александрии в июле. Огромный город, самый большой и самый населенный в мире, оправдывал свою репутацию самого упорного и беспокойного. Он сопротивлялся Иовию и всей мощи империи больше восьми месяцев. Иовий отрезал город от источников воды и наконец взял Александрию штурмом. Города Бусирис и Коптос также были подвергнуты суровому наказанию. Последний город был основным рынком индийских товаров. Один из шагов Диоклетиана наглядно иллюстрирует, какого рода стремления зрели в сердцах египтян. Он собрал все книги по алхимии, в которых говорилось о превращениях металлов, и сжег их…
Египту нужно было золото, и, будучи не в состоянии накопить его обычным путем, египтяне проводили опыты по его искусственному получению.
Александрия пала ранней весной. Оставив Максимиана разбираться с ситуацией в Карфагене и на западе Африки, Диоклетиан в начале апреля двинулся к Антиохии.
Максимиан провел в Африке три года. За это время ему удалось победить Юлиана отбить нашествие кочевников и навести порядок в стране. У Диоклетиана поначалу дела складывались не так удачно. Он отозвал Галерия с Дуная, чтобы тот возглавил борьбу с персами. Хотя Галерий был способным полководцем, он тем не менее никогда не умел приспосабливаться к обстоятельствам. В результате он попал в засаду персидских конных лучников, как в свое время Красе, и его армия понесла тяжелые потери. Последовавший за этим эпизод вошел в легенды. Диоклетиан не был снисходителен к подчиненным, потерпевшим поражение. Когда он выехал навстречу возвращающейся армии, он выразил свое неудовольствие тем, что заставил Галерия идти пешком перед его повозкой больше мили. Галерий подчинился, но, вероятно, этого унижения он никогда не забыл.
Однако случившееся заставило Галерия понять, что обстоятельства следует побеждать, а не подчиняться им. Во второй персидской кампании он проявил в полной мере военные таланты, которые в свое время позволили ему сделать успешную карьеру. Начав поход из Армении, он столкнулся с мощным войском персидского царя. Галерий ночью обратил в бегство персидскую конницу; и последовавшее за этим поражение всей персидской армии вынудило царя царей начать переговоры. Диоклетиан прибыл в Нисибис, чтобы выразить восхищение победой Галерия и несколько обуздать его порывы.
Присутствие Диоклетиана в этой ситуации действительно требовалось. Галерий был склонен впадать в неоправданный оптимизм и потому нуждался в контроле со стороны более здравомыслящего человека. Персидский царь был искусным государственным деятелем и сумел настолько затянуть переговоры, что успел за это время собрать новую армию. Затем он решительно отверг самые важные из требований Диоклетиана. Его не устраивало, чтобы Нисибис стал главным центром торговли в Месопотамии. Без сомнения, он находился в выигрышном положении, поскольку контролировал все сухопутные торговые пути, ведущие в Индию, а следовательно, и всю торговлю. Сдержанность и здравомыслие Диоклетиана помогли ему добиться значительного успеха в совершенно безнадежной, казалось бы, ситуации. Персидский царь был готов скорее уступить территории, чем единоличное право на торговлю. Таким образом, Диоклетиан получил в свое распоряжение пять провинций. Таков был итог персидской кампании.
Во время этих событий Константин находился рядом с Диоклетианом и, возможно, знал о них больше, чем рассказывал своему биографу. Едва ли Галерий стал после этого лучше относиться к нему. Дело в том, что, пока Галерий терпел поражения от персов и переживал оскорбление, нанесенное ему Иовием, Констанций не только открыл для Рима старые торговые пути на Западе, но и совершил самое значительное деяние своей эпохи – вернул Британию под сень империи.
С момента оккупации Нижней Германии прошло три года. Совершенно ясно, что эта задержка была вызвана не только подготовкой флота. Она преследовала и другие цели. За это время денежные ресурсы Аллекта значительно истощились, пополнение этих запасов постепенно делалось все менее вероятным, и его оптимизм существенно поугас. Видимо, Аллект сократил численность своего войска, поскольку ему не хватало средств на выплату солдатам жалованья. Главная проблема состояла в том, что он не знал, где именно собирается нанести удар Констанций. Чтобы обезопасить себя от всяких неожиданностей, он обосновался в Лондоне с маневренным войском, которое могло быстро выступить в любом направлении. Его флот находился у острова Уайт. Констанций собирал свой флот в Булони.
Удар был нанесен со стороны устья Сены. Префект Асклепиодотий, отплыв с основными морскими силами римлян, в тумане ухитрился пройти мимо флота британцев, который поджидал его[15]. Он высадился на одной из западных дорог, однако на которой именно – точно неизвестно[16]. Получив известие о высадке римлян на острове, Аллект быстро выступил навстречу врагу. Он двигался так стремительно, что к месту битвы его армия прибыла совершенно измученной и была разгромлена. После гибели Аллекта Британия легла к ногам Констанция. Когда цезарь, выйдя из Булони, пересек пролив, он не встретил никакого сопротивления. Сельскохозяйственная Британия была равнодушна к судьбе восстания, поднятого по личной инициативе нескольких человек, чьи интересы лежали в сфере добычи олова.
Вернув Британию в лоно империи, Констанций оказался фактическим правителем огромной территории, которая была отдана под его юрисдикцию. Он принес порядок и мир в обширные северо-западные области Римской империи, от стены Адриана до Альп. Следы его работы видны до сих пор. Он оставил такой глубокий след в памяти народов, которыми он правил, что сделался почти таким же знаменитым, как и его сын; легенды об «императоре Константе» складывались еще в Средние века, в то время как имя Галерия было давным-давно забыто или числилось в одном ряду с именами Иуды и Нерона. Его бесхитростная и искренняя человечность сделала свое дело. У него хватило мудрости без пустых и никому не нужных сантиментов дать людям то, что всегда остается их сокровенным желанием, – свободу мыслить по-своему и работать так, как они считают нужным.
Меры, принятые Констанцием, подарили Британии 70 лет вновь обретенного благоденствия. В его правление (как результат его политики, если не по его непосредственному приказу) было построено укрепление на «побережье саксов», от Бранкастера в Норфолке до Портчестера в Гэмпшире. На этом побережье чаще всего высаживались саксонские пираты. Новые укрепления представляли собой не просто насыпи или облицованные камнем земляные валы, а прочные каменные строения со стенами от 10 до 14 футов толщиной и бастионами, оснащенными метательными орудиями. Многие из этих построек частично сохранились до наших дней. Замок Певенси, цитадель старой римской Андериды, построенный для защиты железорудных шахт, уцелел почти полностью. Западная часть Ричборо, обращенная в сторону острова Тенет, до сих пор возвышается на краю невысокой скалы.
Эта деятельность была частью общей реорганизационной политики, которую Диоклетиан и его соратники проводили на всех границах империи. Защита рейнской границы находилась в руках Констанция, и его трудами граница долгие годы оставалась неприступной. Алеманны дважды пытались прорваться в свои старые земли в Галлии, но Констанций разгромил их в Лангре и Виндиши продолжил преследование на другом берегу Рейна… Политика императоров носила двойственный характер. С одной стороны, они закрыли границы перед лицом вооруженных врагов; с другой – они принимали мирных иммигрантов, а также селили военнопленных на пустующих землях, особенно в Галлии.
Причин того, что такая политика оказалась возможной и даже выгодной, было несколько.
Времена, когда работорговцы следовали за армией Цезаря, чтобы купить военнопленных, отошли в прошлое. Число покупателей «человеческого товара» резко сократилось, да и былого богатства у них уже не осталось; они не могли позволить себе платить за рабов большие деньги. В Западной и Центральной Европе сельскохозяйственное производство становилось все более сложным, и там требовались умелые хозяева, а не множество равнодушных и неопытных работников. Кроме того, в последние годы резко сократился объем продукции, поступавшей на городские рынки. По всем этим причинам оказалось, что экономически гораздо более выгодно дать военнопленным землю, чтобы они сами обеспечивали себя. Никто не собирался делать это за них. Таким образом, они осели на земле. Некоторые из них добились успеха, некоторые – нет. Другие после неудачной попытки вновь отдавались в руки официальной власти.
Трудно сказать, насколько пострадала от полувека анархии земля, занятое в сельском хозяйстве население империи в целом и Галлии в частности. Некоторые ученые полагают, что численность населения империи скорее увеличилась, чем уменьшилась (Берри. История поздней Римской империи. Т. I. С. 62). С другой стороны, германские завоеватели не были столь многочисленными, как это считается (там же. С. 104—105). Вероятно, можно с большой долей уверенности предположить, что с восстановлением границ и реорганизацией жизни в провинциях численность населения Галлии быстро достигла прежнего уровня. Вряд ли ее новые жители получили уже возделанные или ценные земли. Вероятно, их земледельческие навыки находились на довольно примитивном уровне. Нет оснований предполагать, что без них Галлия осталась бы заброшенной. Правда заключается в том, что, скорее всего, им нашлось там место за счет освоения новых земель… Конечно, люди, подобные Констанцию, не селили в самом сердце своей империи опасных врагов, которые могли представлять угрозу для соседей.
Каких бы успехов ни добились соправители в наведении порядка и твердом соблюдении законов и укреплении границ, а также в возрождении сельского хозяйства, они не могли похвастаться столь же убедительными результатами в области торговли и финансов. В основе успехов правительства лежал переход к аграрной экономике. С деньгами творилось что-то невообразимое. Денежная единица империи оценивалась в 2,5% от своей номинальной стоимости, то есть цены были в 40 раз выше нормальных. Иовий и Геркулий, при всех своих достоинствах, не годились для решения этой проблемы. Здесь были бессильны и красноречие Диоклетиана, и волевые решения Максимиана. Тут требовалось нечто иное.
Диоклетиан попробовал применять методы, которыми он пользовался при восстановлении сельского хозяйства. Убедившись, что даже при хорошем урожае цены продолжают расти, он ввел в своих провинциях закон, определяющий максимальный уровень цен и зарплат. Возможно, таким образом он пытался защитить интересы своих воинов. Этот закон существовал несколько лет и потом был благополучно забыт. Можно не сомневаться, что он не повлиял сколько-нибудь существенно на уровень цен. Диоклетиан также провел денежную реформу и начал выпуск золотых монет. Данная мера, возможно, в конечном итоге способствовала стабилизации цен; но даже с учетом этого достижения Диоклетиана в сфере финансов нельзя признать блестящими.
Прошло 19 лет после смерти Нумериана, когда преобразование империи, укрепление ее границ и победа над ее врагами увенчались официальным триумфом Диоклетиана и Максимиана. По дороге, по которой в свое время проезжали Сципион, Цезарь, Август и Аврелиан, теперь ехали Диоклетиан – сын чиновника и Максимиан – сын крестьянина. Никто не знал, что это происходит в последний раз.
Список побед, за которые их чествовали, был впечатляющ. В нем не упоминалось об африканских войнах, но перечислялись победы над британцами, германцами, сарматами, армянами, персами и другими народами. Диоклетиану и его соратникам пришлось фактически вновь завоевать империю. Они столкнулись с противниками, которые были лучше вооружены и организованы, чем полуварвары бритты, побежденные Клавдием, они воевали с гораздо более мощной Германией, чем та, которую знал Друз; да и Персия была гораздо сильнее и сплоченнее, нежели парфяне, разбившие Красса при Карре и нередко преграждавшие путь римским армиям.
Однако их успехи были достойны восхищения… Даже Александрия, которую Диоклетиан взял штурмом, но за которую ему не воздали чести, была в его времена гораздо более сильным городом, чем тогда, когда Цезарь встретил там Клеопатру. Совершенное ими преобразование империи вызывало изумление. Никто до сих пор не сумел преодолеть различия в уровне развития и местные особенности провинции, введя их в рамки единой системы.
Однако их труды должны были продолжаться при столь странных и неожиданных обстоятельствах, которых сами соправители не могли предвидеть. Несомненно, Константин ехал в колонне триумфаторов – он был участником последнего римского триумфа. Он также не мог предвидеть, какую роль ему суждено сыграть в событиях, вызванных этими новыми обстоятельствами, произведя революцию, которая полностью изменила дух и природу империи.
В триумфе не принимали участия ни Констанций, ни Галерий. Однако следующей зимой Галерий провел некоторое время с Диоклетианом в Никомедии.
Само его присутствие в Никомедии является загадкой, которую не смогли разрешить историки последующих столетий. Необходимо составить собственное мнение о том, каким человеком был Галерий.
Христианский писатель Лактанций считает, что характер Галерия во многом определялся его происхождением, а родом он был из-за Дуная. Его предки пришли с земель, которые впоследствии дали миру Гайнау и Суворова; и он представляет собой оригинал, по образу и подобию которого были созданы и эти лишенные крайностей и цивилизованные копии. Он был очень мощным человеком, огромного роста и силы. На его портретах видны легкие, почти неуловимые монгольские черты, которые можно найти у восточноевропейцев – смуглая кожа, прямые черные волосы, особая форма рта. И в характере у него тоже было нечто монгольское. Некоторые чувства были ему абсолютно недоступны. Он правил при помощи террора. Лактанций даже не называет его по имени. Для него Галерий – «зверь» – грубиян, жестокий человек, тиран, которого боялись слуги и ненавидели солдаты… Это – портрет, нарисованный врагом, однако реальные события подтверждают, что он близок к истине.
Зачем Галерий приехал в Никомедию? И что он обсуждал с Иовием? В окружении Иовия были люди, готовые шепнуть нужное слово своим друзьям за городскими воротами. Галерий собирался говорить о христианстве.
Христиане были готовы поверить, что Галерием двигала чистая и объективная ненависть к их философии. Но действительно ли это было так? Он никогда не проявлял интереса к какой бы то ни было философии вообще. Разумнее, говоря о последующих событиях, помнить о существовании Констанция и о том, что после ухода Иовия и Геркулия он должен был стать их преемником. Влияние и популярность Констанция были велики.
Зверь должен был действовать очень осмотрительно, пытаясь не допустить возвышения своего соперника; однако он продумал план действий и начал с разговора о христианстве.
Ему было нетрудно найти ряд полностью нейтральных и объективных аргументов в защиту своей позиции; а те аргументы, до которых он не мог додуматься сам, ему подсказали его хитроумные советники.
До сих пор вопросы, которые приходилось решать в связи с преобразованием империи, были относительно несложными. Речь шла о таких очевидных мерах, как защита от внешнего вторжения, наведение порядка, внедрение новых методов управления и новой системы сбора налогов. Правильность выбранного пути подтвердилась на деле. Споров по поводу принципов или идей не возникало… Галерий поставил проблему иначе. Он приехал в Никомедию, чтобы сказать Иовию, что их работа еще не завершена. Еще не все враги порядка и государства сокрушены. И в качестве примера он, конечно, привел христианскую церковь.
Интересно поразмышлять над тем, что когда-то было время, когда христианская церковь могла быть зачислена в разряд врагов закона и порядка, угрожавших процветанию государства и социальной стабильности. Как можно заключить, Иовий не был убежден приведенными доводами и воспринял идеи Галерия без особого энтузиазма. Даже апологеты христианства, осуждая его и предсказывая, что после смерти он будет гореть в аду, признавали, что на путь зла он вступил не по доброй воле, а под напором Зверя.
Однако в каком-то смысле доводы Галерия звучали очень убедительно. Никто не мог спорить с тем, что церковь представляла собой некую власть, которая не имела ни законных прав, ни законных обязанностей. Теоретически – или, по крайней мере, в принципе – церковь даже не имела права на существование. Она была незаконным образованием; стоило только посмотреть на основные провозглашаемые ею идеи, чтобы это стало ясно. Она действовала как некое объединение, хотя формально таковой не была. Она владела деньгами и другим имуществом; она обладала мощью и влиянием; это было чужеродное образование, так сказать, империя в империи, противостоящая законной государственной власти, внушающая законопослушным гражданам нормы поведения и морали, не одобренные государством. Церковь провозглашала свои законы, не соответствующие законам империи. Это было явно бунтарское образование. Это были заговор, измена, революция.
Иовий тщетно настаивал на том, что лучше всего оставить церковь в покое и не вмешиваться в ее дела. В его окружении были люди, исповедовавшие христианскую веру, и он не имел к ним никаких претензий. Однако среди обвинений в адрес церкви было по крайней мере одно, против которого Диоклетиан не мог возражать и которое он не мог оставить без внимания. Он сделал монарха, наделенного божественной властью, краеугольным камнем своей концепции реформированной империи. Церковь была единственной силой в мире, которая в принципе отказывалась признать божественность монарха. Мало того, она открыто отвергала ее… Соответственно церковь выступала против той системы, создание которой Диоклетиан успешно завершал. И при этом церковь была очень могущественной организацией, чьи щупальца расползлись по всей империи. По влиятельности и сплоченности она уступала разве что армии.
Загнанный в угол бесконечными беседами со Зверем, Диоклетиан неохотно согласился вынести вопрос на обсуждение консистория. Зверь уже принял необходимые меры, чтобы гарантировать нужное ему решение; он без труда добился своего, и Диоклетиан, вопреки своему собственному мнению, был вынужден выступить против силы, о происхождении и природе которой он имел весьма смутное представление.
Сомнения Диоклетиана выразились в том, что преследование христианства приняло не совсем те формы, которые имел в виду Галерий. Зверь хотел, чтобы было предпринято нечто, что возбудило бы общественное мнение, спутало бы карты, бросило репутации многих людей в один плавильный котел. И он почти что достиг желаемого. Однако Иовий упорядочил всю процедуру, подвел под нее законодательную базу; его стараниями целью государства стало не уничтожение христиан, а недопущение вербовки новых приверженцев христианской веры. И это было более опасно для церкви, чем все гневные тирады Галерия.
23 февраля 303 года была захвачена и разорена церковь в Никомедии, а священные тексты были сожжены. Это произошло в праздник Терминалий, когда крестьяне чествовали, посредством древнего ритуала, бога межевых знаков. По иронии судьбы этот праздник стал началом противоборства, которое завершилось поражением язычества.
На следующий день христианская вера была объявлена вне закона. Решение об этом было публично зачитано в присутствии обоих императоров и вывешено на видном месте. Его сразу же сорвал христианин, которого мы сейчас знаем как святого Георгия и который позже стал святым покровителем Англии. Далее последовала борьба, беспристрастного описания которой вряд ли стоит ожидать от пострадавшей стороны. Скорее этого можно ждать от правительства – или, по крайней мере, от Диоклетиана, заявившего, что никто из тех, кто подчинился эдикту, не пострадал. Судя по всему, тысячи – другими словами, подавляющее большинство христиан покорились и остались невредимы. Однако тем яростней и непримиримей была схватка, разгоревшаяся между правительством и людьми, составлявшими ядро церкви. Георгия замучили до смерти, но он так и не произнес слов раскаяния, которые от него требовались.
Хотя Зверю не удалось добиться всего, чего он хотел, он сумел втянуть Диоклетиана в водоворот событий. В течение двух недель во дворце в Никомедии два раза вспыхивал пожар. Во время второго пожара огонь охватил и спальню Диоклетиана. Естественно, стали допрашивать слуг; они были христианами, и по новому законодательству могли быть подвергнуты пыткам. Однако признания от них так и не добились. Не помогли ни кнут, ни огонь. Был арестован епископ Никомедии Афиней, а вместе с ним и многочисленные прихожане его церкви. Однако ничего нового не выяснилось. Некоторых арестованных обезглавили, других – сожгли; в тюрьмах томилось множество подозреваемых, и Галерий в спешке покинул город, заявив, что среди христиан он не чувствует себя в безопасности…
Однако христиане не сомневались, что он бежал из Никомедии, чтобы избежать расследования, пожары были его рук делом. Именно он спровоцировал Иовия на деяния, которые, хотя и свершались в соответствии с законом, вряд ли могли быть забыты или прощены весьма многочисленной могущественной частью его подданных.
Борьба продолжалась. Накануне Пасхи эдикт о запрещении церкви был обнародован в Сирии, к июню его текст был известен во всех провинциях, принадлежащих Максимиану, Констанций получил возможность изучить документ, реальное применение которого видел его сын в Никомедии… Вскоре после этого появился второй эдикт, предписывающий арестовать всех христианских священников. Скоро тюрьмы оказались переполнены. Доносы, аресты, пытки и террор стали неотъемлемой частью повседневной жизни. Во многом эти меры принесли свои плоды; однако покорность сотен обычных людей с лихвой искупалась упорством немногих мучеников.
Среди них были люди, готовые, в порыве христианского рвения, принять мученическую смерть, но ни на йоту не отступить от своей веры; те, кто рассчитывал спасти таким образом свою загубленную душу, и те, кто предпочитал мученичество обычной рутине, все они были готовы страдать – и вовсе не молча. Гибель святых сопровождалась яростными протестами и потоками страстной риторики.
Тот факт, что среди приверженцев христианской веры нашлось так много мужчин и женщин, готовых умереть за нее, объясняется достаточно просто. Христианство было самым интересным явлением того времени. Оно было одной из немногих тем, на которую можно было рассуждать с абсолютной свободой и бесконечно долго. Вообще говоря, люди жаждут сильных чувств. Обычный средний римлянин, стремившийся к эмоциональной встряске, посещал стадион и театр, как мы ходим на скачки или в кино. И тот же римлянин равнодушно следил за выхолощенными обрядами официального язычества, с их искусственным весельем, стандартными эмоциями и мишурным блеском. В храмах даже не раздавали подарков. Христианство предлагало нечто другое и гораздо более интересное – подлинные сильные чувства, кипящую страсть, ужасную опасность; настоящие мучения и героев, горящих на костре за свою веру. Религия, которая может предложить людям такие сенсационные развлечения, наверняка обретет массу последователей. Можно еще добавить, что церковь бесплатно раздавала хлеб и рыбу, когда они у нее были; когда ни хлеба, ни рыбы не оказывалось, она обещала справедливый суд и вечную жизнь.
303 год был годом виценалий, двадцатилетнего юбилея Диоклетиана. В Риме это событие праздновалось с большим размахом. Оно дало Иовию и Геркулию возможность встретиться и обсудить вопрос о церкви. Максимиан всецело поддерживал политику Галерия. Каким образом Диоклетиан истолковал этот факт, неизвестно; однако он заставил Максимиана поклясться, что тот откажется от императорской власти одновременно с ним.
Среди обсуждаемых вопросов был, видимо, и вопрос о позиции Констанция, который уже в те времена проводил собственную политику молчаливой поддержки христианства. Пристрастия Галерия были давно и хорошо известны. Он всячески насаждал культ божественных близнецов, покровителей римлян. Для его соперника самым естественным было искать поддержки у сторонников другой веры – именно это и сделал Констанций. Епископы считали его своим другом, хотя никто никогда не смог бы подтвердить это мнение какими-либо высказываниями цезаря.
Христианство распространялось и приобретало вес в первую очередь в городах. Его идеи, прозвучавшие впервые в суматохе средиземноморских торговых центров, набирали силу в тех городах, где пытливый дух греков оказывал на римлян самое большое влияние. Христианство никогда не было религией крестьянства, хотя в нем присутствовали отдельные элементы, которые со временем сделали его привлекательным и для сельского населения. Но на данном этапе новая религия вербовала себе сторонников из среды ремесленников и торговцев, которые знали цену деньгам и разбирались в законах финансовой жизни.
Не следует забывать известную пословицу, что рыбак рыбака видит издалека. В определенном смысле законы и заповеди христианства были лишь нормами жизни цивилизованного общества, подкрепленными изощренной теологией, за которой стоял авторитет бессмертного и милостивого бога. Ни один государственный деятель, взглянувший на законы христианства под этим углом зрения, не стал бы преследовать людей, разделявших подобные идеи.
В соответствии с древней традицией, во время празднования виценалий открывались двери всех тюрем. Убийцы и грабители, выйдя на свободу, сразу начали славить Диоклетиана и Максимиана. Епископов, священников и других опасных преступников, принадлежащих христианству, прежде чем отпустить на свободу, подвергали допросу. Их освобождали только на определенных условиях. Сначала они должны были принести жертву господину и Цезарю Августу. Местных правителей уведомили, что если потребуется применить «убеждение», чтобы христианин выполнил это требование, то он вправе это сделать. Это был так называемый «третий эдикт».
Таким образом, борьба еще более обострилась. Более слабые духом были освобождены из тюрем, в то время как те, кто был готов страдать до конца, столкнулись со всевозможными видами шантажа и угроз, с помощью которых их вынуждали отказаться от своей веры. Иногда попытки местных властей проявить милосердие выливались в прискорбные эпизоды, когда протестующих христиан волокли в суд, объявляли принесшими требуемую законом жертву и (не всегда вежливо) выдворяли из зала. Самых упорных отправляли (часто в плачевном состоянии) назад в тюрьму, где они яростно молились до следующего раза… И пока существовали такие люди, правительство не могло считать себя победившим.
За 13 дней до официального окончания торжеств Диоклетиан, будто влекомый дьяволом, внезапно покинул Рим и направился домой. Еще не доехав до Равенны, он простудился; и, хотя его приближенные, как могли, старались облегчить для него путешествие, в Никодемию Диоклетиан прибыл полностью больным и разбитым. Христиане не преминули указать, что удача отвернулась от Диоклетиана, когда он начал преследование христиан.
Когда же он подписал третий эдикт, его звезда закатилась.
Диоклетиан не появлялся на публике до 1 марта, а когда вернулся, был очень слаб, словно сам Бог указал на него обвиняющим перстом, и создавалось впечатление, что он больше не вернется к активной жизни.
Диоклетиан всегда считал началом своего правления день смерти Кара в 283 году. Через десять лет он назначил цезарей. Если считать от этой даты, двадцать лет истекли в 303 году, и 17 сентября 304 года двадцатая годовщина избрания Диоклетиана должна была отмечаться в Халкедонии. Срок пришел, но Диоклетиан не сложил своих полномочий и, казалось, не собирался этого делать. В начале года произошло событие, из-за которого он меньше, чем когда-либо, хотел выпустить бразды правления из своих рук. Этим событием было оглашение четвертого эдикта, выпущенного, когда он еще не оправился от болезни. Согласно этому эдикту, политика властей коренным образом пересматривалась и последователям христианства теперь грозила смертная казнь. Реально автором этого эдикта был Максимиан.
Теперь Диоклетиану пришлось признать, что Галерий медленно, но верно добился неограниченной свободы действий и реальной власти. Попытка обуздать его провалилась. Иовий чувствовал, что надвигается катастрофа.
Галерий прибыл в Никомедию. Он уже заручился обещанием Максимиана уйти в отставку вместе с Диоклетианом и теперь явился к августу. После долгих и бесплодных разговоров Галерий угрозами вынудил Диоклетиана, больного и находившегося в политической изоляции, сложить с себя полномочия. Появление Галерия в Никомедии фактически означало переворот. Он не просто заставил Диоклетиана отречься от власти, но добился назначения своих протеже на освободившиеся посты цезарей.
Его триумф казался полным. Констанций, которого все происходящее касалось самым непосредственным образом, был далеко и почему-то хранил молчание.
После отставки Диоклетиана и Максимиана Констанций и Галерий получили титул августа. Согласно первоначальному плану, новыми цезарями должны были стать Максенций, сын Максимиана, и Константин, сын Констанция. Галерий утверждал, что не сможет работать с Максенцием, а о кандидатуре Константина не желал даже слышать. Он хотел видеть рядом с собой людей, на которых бы он мог полностью полагаться в проведении своей политики. На удивленный вопрос Иовия, кого он же предлагает назначить цезарями, он назвал одного из своих полководцев – Севера и своего племянника Максимина Дазу. Галерий упорствовал, и Диоклетиан в конце концов согласился, заявив, что он снимает с себя всякую ответственность.
У него, собственно, и не было выбора: он знал, что его схема тетрархии не предусматривала никакого механизма, позволявшего разрешать споры о престолонаследии.
Такое решение означало смертный приговор христианской церкви.
Не дожидаясь 17 сентября, Диоклетиан 1 мая 305 года отрекся от власти. Церемония проводилась с соблюдением всех формальностей. Диоклетиан выступил перед собранием военных со своей последней речью.
Он сослался на плохое здоровье и необходимость отдохнуть от забот и заявил, что передает власть людям, которые лучше справятся с работой… Для его аудитории личности новых августов и цезарей не должны были быть неожиданностью. Все заранее знали, что имена назовет прежний правитель. Поэтому, когда он назвал имена Севера и Максимина Дазу как новых цезарей, слушатели поначалу онемели от изумления. Некоторые предполагали, что Константин – который был близок к Диоклетиану, – должно быть, принял имя Максимин при назначении цезарем… Когда Галерий оттолкнул Константина и представил собравшимся абсолютно незнакомого им человека, все были поражены. Однако никаких протестов не последовало. Дискуссии тогда не были в порядке вещей. Надо заметить, что этот шаг представлял больше опасности для Галерия, чем для Константина, поскольку неразумно ввергать в изумление массу людей, которые не могут высказать своего мнения.
Облачив Максимина в свое императорское одеяние, Диоклетиан сошел с помоста, став снова просто Диоклом, и отправился в Салону, в свою родную Далмацию. Часто воздух родины благотворно сказывается на здоровье людей; и Иовию суждено было прожить еще много лет, наслаждаясь мирной жизнью простого человека.
Одновременно в Милане Максимиан, также официально сообщив о своем уходе в отставку, удалился в свое поместье в Лукании, оставив Севера заниматься делами.
Глава 4
Начало пути. Йорк
Пока в Никомедии происходили все эти события, Констанций хранил молчание. В данный момент он не мог бросить вызов Галерию, и непонятно было, хватит ли у него сил когда-нибудь это сделать. Его здоровье было уже не то, что раньше… Галерий на это и рассчитывал. Пока что он вышел из игры абсолютным победителем. Старый Констанций, по его расчетам, должен был скоро умереть. Константин находился при дворе в Никомедии и не мог причинить ему вреда. Со смертью Констанция Галерий получал всю полноту власти. Казалось, час его торжества близок. Могла ли какая-то сила помешать ему?
Констанций прежде всего решил освободить Константина. Слезное письмо, которое он послал в Никомедию, умоляя дать ему возможность насладиться перед смертью обществом своего сына, вызвало у Зверя лишь презрительную усмешку. Глупо ожидать, что он отпустит Константина живым из Никомедии. Даже и в существующей ситуации он представлял определенную угрозу. Что ж, с Константином в любой момент мог произойти один из тех несчастных случаев, которые почему-то иногда приключаются с неудобными людьми. Чаще всего это бывали «несчастные случаи» на охоте. Вся будущая история Европы висела на волоске в дни, последовавшие за отречением Диоклетиана.
Поскольку между двумя августами до сих пор не было открытого противостояния, Галерий не мог просто отказать Констанцию. Требовалось соблюсти видимость приличий… Поздно вечером Галерий выразил свое согласие на отъезд Константина и отдал подобающие распоряжения. Затем он отправился спать, решив, что утром вопрос решится сам собой. Константин не мог уехать, не сообщив об этом императору. Именно тогда император мог бы под каким-либо предлогом переменить свое решение или же послать человека вперед с соответствующим приказом… Он еще не выбрал, какой из этих двух вариантов предпочтительнее.
Следующим утром он так и не пришел к определенному решению. Намеренно пробыв в покоях до полудня, он затем послал за Константином.
Мы никогда не узнаем, что Галерий собирался сказать Константину, поскольку его люди сообщили ему, что Константин покинул дворец еще накануне вечером, поскольку получил на это разрешение, и теперь уже 15-й час находился в пути… Ярость Галерия можно понять. Он отдал приказ настичь беглеца, однако в ответ услышал, что почтовых лошадей на дорогах не осталось. Зверь буквально рыдал от бессильного гнева. И у него была на это веская причина.
Вероятно, большинство людей, спасшихся от Галерия, постарались бы ехать как можно быстрее. Константин вошел в историю, наравне с Диком Терпином, как знаменитый беглец: он начал путь за Босфором, пересек пролив, добрался до Дуная, прошел через альпийские перевалы и закончил свое путешествие на равнинах Шампани и Пикардии. Говорят, по пути он подрезал сухожилия всем почтовым лошадям[17], вероятно, выхода у него не было – он не должен был останавливаться ни перед чем, если хотел спастись. Однако погоня, судя по всему, отстала прежде, чем он достиг Адрианополя, а после этого он уже был у себя дома. Как только он пересек иллирийскую границу, он оказался в землях, где слово его отца являлось законом, и там он мог немного отдышаться. 1600 с лишним миль – не пустяк даже для самого выносливого всадника. Константин прибыл в Булонь как раз тогда, когда его отец готовился отплыть в Британию, и, по свидетельству всех источников, Констанций приветствовал своего красивого, но утомленного путешествием сына с большой радостью.
Констанций выиграл первый раунд. Заложник благополучно ускользнул из лап Зверя и теперь находился в безопасности среди верных и преданных людей. Но игра продолжалась.
Констанций и Константин прожили вместе около года. Хотя мы не можем точно назвать дату, когда Константин присоединился к отцу, мы можем с полным основанием предположить, что это произошло через месяц или два после отречения Диоклетиана. Июнь и июль лучше всего подходили для плавания в Британию. Констанций был уже немолод, а восточные ветры, которые дуют в Британии до начала июня, не слишком приятны для мореплавателя в возрасте. Вряд ли он прибыл в Британию позднее июля, поскольку известно, что в середине лета он навестил Каледонию. Очевидно, осенью он обосновался в Кайр-Эбрауке, который римляне на свой манер называли Эборак, а англичане впоследствии превратили это название в Йорк. Там он провел зиму.
Окрестности Йорка, вероятно, и поныне мало отличаются от тех земель, которые видел Констанций. Эта область идеально подходит для земледелия, так что с незапамятных времен пахотные земли простирались от Хамбера если не до Тиса, то уж до Каттерика наверняка.
Путник, пересекающий долину (не важно, верхом, как во времена Константина, или на поезде), может оценить масштабы этой территории, ограниченной на востоке Гэмблтонскими холмами, а на западе – скалистыми уступами, поднимающимися постепенно к самой высокой точке – скале Хоув, с которой сбегает вниз множество рек. Обширная долина Йорка, орошаемая реками Уз и Деруэнт, всегда играла важную роль в жизни Британии. В более поздние времена там располагалось англосаксонское королевство Дейра, викингское Йоркское королевство, откуда и пошла новая династия английских монархов. Однако в те древние времена этими землями владели бриганты, кельтское племя, населявшее всю территорию от Северного до Ирландского моря и до римской стены. Название бриганты происходило от имени правившей ими династии. Что касается самих людей, то они, по всей вероятности, внешне мало отличались от тех, кто живут в этих местах сейчас.
Изуриум (Олдсборо) был изначально главным поселением бригантов. Римляне возвели свою крепость примерно в 15 милях к юго-востоку от него; именно там, под защитой крепостных стен, вырос Эборак. Выгоды его положения позволяли городу оставаться важным хозяйственным и административным центром во все периоды британской истории. Возможностей для развития земледелия здесь было не меньше, чем в других частях страны. К северу и к западу от Йорка располагались свинцовые рудники Уолсингема и долины Суэйла и угольные шахты долины Тайна. К югу лежал эстуарий Хамбера, в который впадали не только Деруэнт и Уз и их притоки Суэйл и Ар, но также Уорф, Эйр, Дон и Трент. Эти водные пути охватывали половину богатейшей центральной части Британии и являлись основой для развития торговли. Таким образом Эборак контролировал восточные морские ворота Британии, а также торговые пути на север, юг и запад. Этот регион имел тесные торговые связи с долиной Рейна. Когда первые римские властители Британии строили северную систему дорог, они распланировали ее таким образом, чтобы войска из Эборака могли без труда добраться к любому городу Центральной Британии[18]. Военные дороги соединяли с пограничной крепостью Карлайл на границе с Каледонией и Честером на кимрийской границе, где красный Лугубалий взирал на равнины Солуэй, а керамзитовый Дэв стерег холмы Молд. Это был стратегический треугольник, державший всю Центральную Британию.
Судя по размерам древнего римского кладбища, Эборак был большим городом. Крепостная стена – от которой до сих пор сохранилась одна башня – окружала только территорию цитадели, занимавшей очень небольшую площадь в сравнении с городом, распространившимся и за реку, и вдоль военных дорог… Стены средневекового Честера были построены на стенах римского Дэва из более мягкого и поэтому более дешевого камня. Однако стены средневекового Йорка окружали гораздо большую территорию, чем стены римского Эборака. Южная и восточная стены римского города полностью разрушились, но северная и западная были восстановлены и стали частью стены средневекового города… Вполне возможно, что в Средневековье старая римская стена была продлена, чтобы таким образом включить в себя территорию прежде не защищенного римского города. Тот факт, что от этого города не осталось никаких следов, не вызовет удивления, если вспомнить, что и здания внутри римской стены не сохранились, да и едва ли следы прошлого могли сохраниться за тысячелетнюю историю процветающего города. Если мы будем считать средневековую стену Йорка границей римского города, мы, по крайней мере, поймем, почему кладбища располагаются за стеной. Такова была римская традиция, как в Риме, так и в Йорке.
Эборак был колонией – то есть самостоятельным городом с тем типом городского управления, который изначально практиковался в поселениях римских граждан. В дни правления Констанция это слово обрело гораздо более широкий смысл. Оно все еще означало сообщество римских граждан, но среди этих граждан очень редко встречались уроженцы Рима или хотя бы их потомки. Это могли быть выходцы из любого уголка Европы, то есть граждане Римской империи; тот факт, что римский гражданин родился в Британии, Сирии или Марокко, влиял на его политический статус даже меньше, чем влияет на статус американца то обстоятельство, что он родился в Мэне или в Монтане. Одна провинция была не лучше и не хуже другой.
Городское сообщество было организовано по старому римскому образцу. Горожане делились на две категории: состоятельные люди, удовлетворявшие определенному имущественному цензу, и плебс – крестьяне, ремесленники, торговцы и прочие. За горожанами, занимавшимися неквалифицированным трудом, шли рабы, которые находились уже вне сообщества.
Представители высшего (сенаторского) слоя, декурионы, или олдермены, как мы сказали бы сегодня, имели право занимать административные должности. Нельзя сказать, что имущественный ценз был очень высок. В дни Констанция кандидату на место среди самых достойных членов общества было достаточно иметь 17 акров земли или около 800 фунтов дохода (четыре тысячи американских долларов). Конечно, он не смог бы вращаться в тех же кругах, что и землевладельцы из Испании или Италии, чей ежегодный доход доходил до 100 тысяч; однако для того, чтобы сколотить состояние, требуется время, а в Италии и Испании начали этим заниматься очень давно. Однако, по крайней мере, их статус позволял им общаться на равных друг с другом; можно не сомневаться, что самые прибыльные дела всегда оказывались в руках декурионов, дуумвиров, возглавлявших городское управление и некогда занимавших важные посты «почетных граждан».
Высокому статусу соответствовали и серьезные обязанности. Представители городских властей из собственного кармана выкладывали средства на общественные нужды. Их сограждане не ожидали от них глубоких познаний в экономике. Пока существовала римская цивилизация, общественное мнение благоволило местным патриотам, чья гордость за родной город заставляла их развязывать свои кошельки ради блага других. Когда эти богатые люди перевелись, исчезли с лица земли и независимые римские города.
Хотя декурионы Эборака и, кстати, других британских городов, вероятно, оставили для грядущих поколений записи о своих именах и деяниях, чтобы потомки могли вспоминать о них с благодарностью, никакие сведения такого рода до нас не дошли. Однако мы немного знаем, по крайней мере, об одном уважаемом горожанине Йорка. Его звали Марк Верекунд Диоген; это был не землевладелец, не сенатор, не бритт, а, видимо, галльский ремесленник, работавший с золотом и имевший титул августального севира, – члены этого почетного титула поддерживали культ императора в городах-колониях и по статусу уступали только декурионам. В качестве торгового города Эборак не мог сравниться с Александрией или Антиохией. Тем не менее его торговля вполне процветала, и торговые люди, приезжавшие в город из других областей империи, если и не обретали баснословные богатства, то, во всяком случае, не бедствовали. Изысканные изделия из цветного стекла, которые мы до сих пор можем видеть в музее Йорка, попали сюда из Южной Галлии, а галльские ремесленники учились у карфагенских мастеров, в свою очередь позаимствовавших свое искусство у жителей Тира и Сидона. Несомненно, кто-то доставлял творения галльских умельцев в Эборак. То же самое можно сказать и о керамике. Светло-коричневая, великолепно расписанная и закаленная посуда отличалась высочайшим качеством. Многие художники предпочли бы ее (по цвету, форме и качеству) современному китайскому фарфору. Она также была привезена из Галлии, соответственно в Эбораке появлялись купцы, которые ее продавали.
Однако имеются и другие факты, на основании которых мы можем понять, насколько значимым и разнообразным было иноземное влияние в Эбораке. Один из галльских торговцев, вероятно, оставил нам жертвенник бога Арциакона, до сих пор представляющий загадку для археологов. Трудно сказать, что это было за божество, но во всяком случае оно занимало не последнее место среди божеств, которым поклонялись в данной местности. Некоторые полагают, что Арциакон покровительствовал жителям Артиаки, области в верхнем течении Сены; а оттуда недалеко и до Лангра, где Констанций расселил алеманнов. Однако в Эбораке почитались и другие божества, куда более экзотические, чем этот незамысловатый бог Арциакон из Артиаки. Возле железнодорожного вокзала Йорка раскопали храм египетского бога Сераписа. Недалеко от него обнаружили небольшую золотую пластину, на которой были выгравированы гностические письмена – без сомнения скрывающие под покровом тайны некоторые элементарные нравственные нормы, которыми непосвященные никогда не заинтересовались бы, не будь они представлены как некое эзотерическое знание… Кем бы ни был владелец этой вещи, он явно был не просто обывателем и из земель куда более отдаленных, чем Артиака.
В Йорке наверняка существовал храм Митры. В этом можно не сомневаться, если вспомнить, что это был город-крепость. Судя по времени, азиатский культ Митры был распространен среди военных в большей степени, чем в каком-либо другом слое общества.[19]
Отличие митраизма от официальных культов, таких, как культ августа, достойным последователем которого был Верекунд Диоген, заключалось в том, что митраизм представляет собой живую и последовательную религию, хранившую дух подлинного братства и имевшую собственную систему символов. Это был одновременно своеобразный клуб, и благотворительное общество, и церковь со своей моралью и вдохновляющими на подвиг идеалами. Вероятно, эта религия в большей степени отвечала чаяниям солдат, чем более мягкий культ Сераписа. Изображения Митры – юноши во фригийском колпаке – до сих пор предстают нам на монументах и гробницах. Посвященные ему храмы назывались «пещерами», в память о событиях его жизни; а кровавая купель, в которую погружался неофит во время обряда инициации, не предназначалась для старых дам и невротиков. Однако стойкий человек вставал из нее (по крайней мере, так считалось) обновленным, очищенным, достигшим совершенства и познания тайн.
Ужасы кровавой купели митраизма не должны создать у нас искаженного представления о характере людей, живших в римском Йорке. Они по большей части были столь же респектабельны, набожны и сентиментальны, как и сегодняшние жители Йорка. Наверняка их жилища украшал портрет августа. Возможно, эти портреты завез в Йорк в большом количестве Верекунд Диоген или один из его собратьев. От жилых построек Эборака не осталось ничего. То, что пощадили пикты и гойделлы, уничтожило неумолимое время… Вероятно, Йорк, как и любой другой город Британии, отличался от европейских городов меньшей плотностью застройки. Видимо, тогда уже проявились любовь к садам и стремление иметь перед своим домом хоть небольшой палисадничек, свойственные нынешним англичанам.
Сегодня мы назвали бы этот город городом садов. И хотя Йорк был в большей степени деловым центром с менее планомерной застройкой, вероятно, между ними имелось нечто общее. Большая часть застройки являла собой виллы, а не сплошные ряды стоящих вплотную домов, разделенные узкими улицами. Мы можем представить в общих чертах британский вариант виллы по руинам загородных домов, разбросанных по всей стране. В римской Британии возник своеобразный архитектурный стиль в строительстве, который соответствовал ее климату: очаровательные, воздушные постройки с красными черепичными крышами, более напоминающие современную американскую архитектуру, чем английскую более позднего периода. В домах были мозаичные полы, ванны и отопление. Стены штукатурили или красили, как и в Риме… Особую прелесть этим виллам придавали открытые пристройки, похожие на распростертые крылья орла. Нечто подобное могло появиться только в условиях «pax Romana». После них в Британии появились и просуществовали более тысячи лет темные, мрачные дома-крепости, в которых не осталось и следа старого римского духа.
Многие штрихи свидетельствуют о том, что Йорк времен Констанция мог не стыдиться грядущих веков. Только в последние десятилетия европейская цивилизация достигла того уровня материального благосостояния и культуры, который Эборак мог продемонстрировать в те давние дни: планомерная застройка, учитывавшая интересы горожан – купцов, чиновников и простых людей, центральное отопление, магазины, общественные здания, дороги, и, возможно, слишком послушные, слишком респектабельные жители с их абстрактным человеколюбием и наивной беспомощностью.
Гости с северо-западных границ, возможно, стояли и с любопытством следили за погребальной процессией, а затем разглядывали на кладбище надгробные камни, которые мы теперь видим в музее, с их обыденными и трогательными надписями, рассказывающими нам, помимо всего прочего, о том, что человеческие привязанности, потери и горе были в те времена, как и сейчас, неизбежны и необъяснимы. Когда мы смотрим на эти камни, становится ясно, что в римском Эбораке люди задавали себе те же вопросы, которые тревожат человечество и сейчас. Мир – в Йорке и в любом другом месте – с нетерпением ждал ответов.
Если мы хотим получше узнать, что представлял собой горожанин Йорка того времени, можно бросить взгляд на мемориальный камень Юлии Велва – правда, на нем не указано, была ли она замужней дамой или нет. На изображении на почетном месте возлежит сама Юлия – немного увядшая, но ведь, конечно, в свои пятьдесят она была уже не так молода, как когда-то. У ее изголовья сидит человек, на чьи деньги был воздвигнут камень, ее наследник – Аврелий Меркуриал… Нет, это вовсе не грубый выходец из Богемии, не оборванец с границ. Обратите внимание на его аккуратно подстриженные бакенбарды, ухоженную бороду, идеальную стрижку. Его тога выписана тщательно (видимо, по его личному указанию и под его личным наблюдением) – она собрана изящными, скромными складками, как у любого хорошо одетого и благовоспитанного жителя Йорка его возраста… Это абсолютно цивилизованный, приличный, элегантный и неглупый человек; судя по его виду, он знаком с работами Марка Аврелия и понимает, что внешние события не должны волновать истинного философа – или, во всяком случае, истинный философ не должен волноваться по их поводу… Он бы принял нас со всей возможной учтивостью, про себя отметив, что наши тоги надеты не совсем правильно.
Такими были люди, задававшие тон в торговых делах Йорка и рейнских земель. Без сомнения, Аврелий Меркуриал, не ленясь, лично занимался своим поместьем, которое первоначально принадлежало Юлии, а потом перешло в его собственность. Возможно, он, как и Юлия, был бриттом по происхождению и вел свой род от бригантов, которые с незапамятных времен владели землями Верхней Британии.
Не исключено, что он был почетным горожанином Йорка, – но точно мы этого не знаем. Возможно, он был дуумвиром и председательствовал на заседаниях эборакского сената, как Камилл и Цицерон председательствовали на заседаниях сената в Риме. Почти наверняка он был одним из декурионов.
Так это или нет, мы не знаем, но, судя по виду Аврелия Меркуриала с его аккуратной стрижкой и модной одеждой, он был не просто обывателем.
Материальное благополучие, чувство защищенности, образование и общественный порядок – вот силы, формирующие подобных людей. Они похожи на прекрасные цветы, выращиваемые в теплице. Они могли появиться и выжить благодаря легионерам. В Галлии, в Испании и особенно в Иллирии современники Аврелия страдали от упадка торговли и краха денежного обращения. Самому Аврелию пока везло больше. Как же выглядела вторая половина римского мира – военные?
Не надо далеко уходить от Йорка, чтобы найти свидетельства жизни военных, которые проходили через город или селились в нем. Среди каменных скульптур, хранящихся в музее, есть одна, которая знаменита не столько какими-то конкретными достоинствами, сколько тем, что она дает наглядное представление о характерах людей той эпохи, – это «Спящий солдат». Некоторые его особенности напоминают о древних религиях Малой Азии, которые берут свое начало в империи хеттов. Это фигура скорбящего Аттиса в хеттской шляпе, превращенной во фригийский колпак; однако не слишком умелый каменотес с широкой душой, который высек из камня эту фигуру, вероятно, мало что знал об Аттисе и вообще ничего не знал о фригийцах и хеттах. Поэтому он создал фигуру римского солдата, в тунике и плаще, с меховым капюшоном. Он опирался локтем на свой щит, подперев подбородок рукой. Точно так же тогда и позже стояли римские солдаты, глядя с башен Эборака на долину Йорка… Он стоит, навеки запечатленный в камне, – человек, подобных которому немало найдется и среди нас: крупный, может быть, слегка полноватый мужчина с прямым носом, тонкими губами и глазами навыкате. Его современные потомки чаще всего краснощекие, с крупными лицами… Это дружелюбный, спокойный, уравновешенный человек, не очень чувствительный; физически он силен, но довольно медлителен и тяжел на подъем; он легко подчиняется установленным правилам, общителен, но ничего особенного нам сообщить не может. Люди такого типа часто встречаются на полях для гольфа, где они играют и беседуют друг с другом ровно, без лишних эмоций. Никто не горел желанием встречаться в бою с целым легионом таких людей, приготовившихся к битве, под присмотром офицеров, под командой военачальников. Однако они сильны только вместе, по одиночке же ничего собой не представляют.
Эборак, почти с момента своего первого основания (а во времена Констанция ему, вероятно, было не более ста лет), был штаб-квартирой 9-го легиона, а впоследствии – 6-го легиона.
Эти легионы, по мере того как все больше бриттов получали римское гражданство и римское воспитание, стали пополняться рекрутами бритте кого происхождения и при Констанции стали практически полностью бриттекими. Сходный процесс наблюдался во всех приграничных провинциях империи. Однако в новой армии, маневренных войсках империи, подобный «местный» элемент не был представлен. Это были элитные войска, куда воины набирались исключительно по своим воинским качествам и (поскольку сражаться они могли при необходимости где угодно) по своему умению приспосабливаться к различным климатическим условиям.
В Британии при Констанции находились подразделения, укомплектованные воинами неримского происхождения – «союзниками», как их назвали век спустя крочо и алеманны. Алеманны уже знали тяжесть руки Констанция, поэтому их отношение к нему было особого рода. Будучи наемниками, служащими в соответствии с определенным договором, они были связаны со старым императором также некими личными узами. Будучи иностранцами, они не слишком интересовались внутренними делами римлян. Они любили и уважали человека, который ежемесячно выдавал им жалованье.
Маловероятно, что все те веяния, которые так или иначе проявлялись той зимой в Йорке, возникли случайно. Однако еще в меньшей степени они были сознательно спровоцированы Констанцием и его соратниками. Возможно, люди вспомнили те несколько случаев, когда Констанций публично провозглашал свою политику. Он был известен как сторонник низких налоговых ставок[20] и религиозной терпимости.
Естественно, подобные взгляды привлекли на его сторону многих людей, что выражалось как в пассивной поддержке, так и в позитивной оценке его действий. Вдоль берегов Британии и Галлии велась активная торговля, и торговцам была выгодна его политика в вопросах налогообложения. Жители Испании, не подпадавшей под юрисдикцию Констанция, по той же самой причине симпатизировали ему. Констанций, восстановивший приток британских товаров в Галлию, пользовался популярностью у местных торговцев и покупателей. Им нравились его принципы и методы руководства.
Христианство было связано тесными узами с торговым сообществом. Изначально христианство распространялось по каналам, созданным торговлей в империи. До какого-то момента это была религия торгового сообщества, а не сельского населения, в ней присутствовали и та же четкая система законов, интернационализм и универсальность, которые были характерными чертами торговой цивилизации. Христианство возникло на глубоко коммерциализованном и индустриализованном Востоке. Относительно низкий уровень экономического развития Британии того времени выразился в том, что преследования христианства не очень сильно ее затронули. Главная борьба разворачивалась на Востоке, в то время как в Британии власти придерживались принципа «и вашим, и нашим».
Британия могла похвастаться лишь одним знаменитым мучеником – Альбаном, хотя среди менее известных страдальцев назывались также двое жителей Честера и «еще много мужчин и женщин». При том что данных об этом весьма мало, они тем не менее свидетельствуют, что преследования христиан не затронули Йорка. Даже христианские историки, тщательно перечисляющие отвратительные деяния язычников, согласны с тем, что Констанций ратовал за милосердие и терпимость. Мы можем предположить, что в тех местах, куда распространялась его власть, он сдерживал слишком ревностных представителей городской администрации… В истории о смерти Альбана содержится одна характерная и важная деталь. Палач-легионер отказался привести в исполнение приговор и предпочел умереть за неподчинение приказу. Человека, совершившего казнь, постигла кара. Насколько точно изложена эта история христианскими авторами, неизвестно; но можно предположить, что казни христиан не были популярны в армии и что на тех, кто участвовал в них, смотрели с явным неодобрением.
Возможно, Констанций и сам не вполне понимал, что является причиной, а что – следствием. Взгляды армии и взгляды ее командующего влияют друг на друга. Хотя порой трудно определить, каким образом и в какой степени. Правитель, идущий по пути наименьшего сопротивления, чтобы склонить общественное мнение на свою сторону, своими действиями подкрепляет это мнение, но не формирует его, а лишь усиливает уже существующую тенденцию.
…Все обстоятельства толкали Констанция к тому, чтобы следовать и далее тем политическим курсом, который привлек к нему симпатии, а затем обеспечил ему активную поддержку всех слоев и классов общества, находящегося под его управлением. Вряд ли он мог не сознавать направленность своей политики, равно как ожиданий, обращенных к нему. В его действиях не было ничего от личных амбиций. Он вел свою игру неторопливо и терпеливо, не рассчитывая на победу, и с тем же равнодушным терпением довел ее до конца.
Константин приехал очень вовремя. Легенда о том, что он прибыл в Йорк и застал своего отца на смертном одре, вероятно, основана на неверно истолкованных словах самого Константина о том, что, когда он прибыл в Булонь, Констанций умирал. За тот год, который они провели вместе, было задумано много грандиозных планов. Констанций обладал авторитетом у окружающих его людей и пользовался их доверием. И то и другое было результатом долгого и кропотливого труда. У него имелись собственные идеи, опыт и планы на будущее. У Константина были молодость, физическая сила и нравственная энергия. Старик выковал оружие, которое мог использовать его сын; и, вероятно, во время длительных бесед в тот год Констанций показал сыну, как пользоваться этим оружием, что оно собой представляет, как действует и для чего оно нужно. А год – вовсе не такой уж большой срок, если нужно посвятить человека в столь деликатные и совершенно незнакомые предметы.
В Йорке в тот же год было задумано (и, возможно, даже в деталях) завоевание империи, изменение ее политики и внедрение в жизнь новых принципов, которым суждено было просуществовать еще тысячу лет… Галерию оставалось только кусать локти. Он не мог добраться до них в британском Йорке, он не мог узнать об их планах, пока они находились за серебряной полосой Ла-Манша, в окружении своих воинов и, возможно, Аврелия Меркуриала, покручивавшего свои усы где-то на заднем плане.
Как часто случается с людьми, лишенными личных амбиций, Констанций был удивительно удачлив. Он вполне довольствовался тем, что есть, и эта его черта работала, словно некие магические чары: все сложилось для Констанция более чем благоприятно. Когда он умер в Йорке[21] 25 июля 306 года после 13 лет правления, сумел обеспечить сыну твердое положение в своих процветающих землях. Констанций умер на пороге великих перемен, масштаб которых не соответствовал его талантам и возможностям. Константин занял его место как раз тогда, когда возникли обстоятельства, с которыми мог справиться только он. Учитывая все это, Констанций вряд ли мог пожелать себе лучшей жизни и судьбы, чем те, которые у него были.
У смертного ложа отца Константин стоял не один. У Констанция была семья – он, как мы помним, женился вторично на падчерице Максимиана. Старый император питал искреннюю привязанность к своим трем дочерям и трем сыновьям от Феодоры. Их имена – Констанция, Анастасия, Евтропия, Далмации, Юлий Констанций и Ганнибалиан – пророческие и примечательные. Они свидетельствуют о том, что на сцене появился новый тип – а возможно, и новая раса. Этим именам было суждено прийти на смену именам Фабия, Мария, Лукулла и Красса в качестве имен правителей Римской империи.
Сводные братья и сестры Константина если и не были детьми, то лишь недавно вышли из этого возраста. Старшему из них вряд ли было больше 20 лет… Константину исполнилось 32, и, как зрелый мужчина, он взял их всех под свою опеку. Они не могли пожаловаться на его отношение, и нам следует помнить об их существовании. Позднее нам еще придется вернуться к ним.
Где находилась могила Констанция, нам неизвестно, хотя эпитафия дошла до нас. Однако настоящим памятником ему стал человек, которому он передал свой опыт и свое дело. Еще до смерти Констанция все было подготовлено тщательнейшим образом, так что теперь оставалось сделать последний, решающий шаг…
Примет ли армия Константина в качестве августа?.. Пока его сторонники прикидывали шансы, он оставался за кулисами событий и, судя по всему, в неведении относительно происходящего. Его затворничество было мудрой подстраховкой не столько на случай поражения, сколько на случай успеха.
У него не было выбора. Он не мог жить как частное лицо. Характер и политика Галерия привели к последствиям, которые нам, с высоты нашего положения, кажутся абсолютно неизбежными, хотя самому Галерию они вовсе не виделись таковыми. Обстоятельства вынудили Константина, боровшегося за свою жизнь, попытаться найти убежище под сенью императорской короны и заручиться поддержкой враждебных Галерию сил. Галерий поставил Константина перед жестоким выбором, заставив его действовать так, как он действовал, и думать так, как он думал. Суть даже не в том, что миру суждено было стать таким, каким его сделал Константин, сколько в том, что он не мог оставаться таким, каким его видел Галерий. Такова ирония истории и человеческой жизни.
Константин не делал никаких заявлений. Если ему было суждено добиться успеха, то память о том, что когда-то он просил отдать ему империю, оказалась бы губительной для того ореола величия, которым он намеревался окружить императорский трон[22]. Должно быть, еще до избрания он продумал основные направления своей будущей политики, поскольку иначе трудно объяснить его поведение в Йорке.
В тот короткий период, предшествующий избранию Константина, когда он вместе с отцом находился в Британии, в мире повсеместно стали появляться намеки на некие странные изменения. Страсти в обществе накалялись до предела; одни идеи таяли как дым, другие – набирали силу. Находясь в Йорке, Константин мог следить за всеми переменами, сдвигами в общественных настроениях и, несомненно, сознавал многообразие и сложность сил, призывавших его к действию. Если бы он упустил свою возможность, ею воспользовались бы другие. Сам Константин был всего лишь соломинкой на ветру, флюгером, показывающим направления бурь и циклонов человеческих страстей, которые не он создавал и которые он мог лишь отметить, но не изменить. Без сомнения, армия понимала, что, если она сделает определенный выбор, она сможет полагаться на поддержку влиятельной гражданской части общества. Таким образом, проблема состояла в том, чего именно хочет армия.
Здесь были важны два момента. Как самой крупной профессиональной организации своего времени, армии нужны были средства, чтобы удовлетворять финансовые потребности своих членов. Как крупнейшая политическая организация римского мира, она должна была быть уверена, что политики Британии и Галлии заслуживают поддержки армии в их борьбе против остатков империи… Оба условия выполнялись. Константин был признан как лидер, наиболее подходящий для проведения избранной политики.
Так все и началось, как это зачастую бывает: немного поспешно, немного невнятно, немного раньше, чем все были готовы, и прежде, чем кто-либо осознал, что, собственно происходит. Все были исполнены уверенности и одновременно некоего внутреннего трепета, все были готовы идти до конца, чего бы это ни стоило, но при этом никто не знал, что принесет завтрашний день… Не все в полной мере понимали суть и значение случившегося. Константин первым же своим шагом создал прецедент, ознаменовавший начало новой эпохи. Он не признал, что был избран, – другими словами, что он получил власть и титул из рук тех, кому они изначально принадлежат, то есть римского народа. Его версия заключалась в том, что он избран самим Богом, возведен на престол своим отцом, старейшим августом, и признан римским народом (то есть армией), засвидетельствовавшим волю Бога… Однако скорее всего, его воины в подобные тонкости не вникали.
Первым делом Константин постарался обезопасить земли, ранее подчинявшиеся Констанцию. Это означало укрепление южных рубежей. С июля по октябрь (именно тогда начались основные события) все северо-западные маневренные войска со всеми «союзническими» частями и вспомогательными подразделениями были переведены из Британии в устье Роны и на альпийские границы Галлии… Из Йорка выступила в путь мощная, хорошо оснащенная армия. Никогда более, вплоть до августа 1914 года, с берегов Британии не отправлялся на войну такой военный контингент. Вероятно, перегруппировка была завершена до конца лета. Дело в том, что после дня летнего солнцестояния погода в зоне Ла-Манша очень неустойчива. Любой житель Британии, который тем летом оказался в окрестностях Дувра, где уже много веков существует маяк, зажженный тогда, мог день за днем и неделю за неделей видеть, как британская армия шла вершить историю. Военные отряды двигались по дорогам через Лондон и Кентербери – там были воины из Глостера и Честера, Карлайла и Йорка; солдаты из специальных военных лагерей; живописного вида германские «союзники», конники с берегов Рейна, лучники-азиаты, чьи луки ни один европеец не мог бы даже согнуть, – в общем, это была наглядная демонстрация мощи и мирового господства Рима. Все они по мере прибытия поступали в распоряжение офицеров, которые переправляли их через мерные волны пролива в Булонь, откуда войска начинали свой долгий путь на юго-восток.
Вероятно, это было во многом похоже на перемещение современных войск, со всеми задержками, скоплениями и путаницей; люди сидели со своим скарбом по обочинам дорог, удивляясь, почему некоторые «избранные» легионы идут дальше; колонны отходили в сторону, чтобы дать дорогу почтовым лошадям, запряженным в коляски, где сидели вооруженные вестовые, везущие приказы в дальние земли – возможно, в Никомедию, где ожидал новостей Галерий Август.
Константин написал письмо Галерию, извещая его о смерти Констанция и о том, что армия в Британии поддержала его кандидатуру. Он послал ему свой портрет в короне. Выражая сожаление по поводу того, что у него не было возможности предварительно посоветоваться с Галерием, он указывал, что у него имеются все основания стать преемником своего отца.
Зверь рычал от злости. Он не видел никаких оснований для притязаний Константина и сначала хотел приказать сжечь на костре и портрет и гонца, привезшего его. Это, однако, было лишь попыткой дать выход своему гневу, и, выслушав мнение советников, он принял произошедшее как факт. Он действовал строго в рамках принятых договоренностей, когда выдвинул Севера (по принципу старшинства) на должность августа, освободившуюся после смерти Констанция, и назначил Константина на менее почетный пост цезаря.
В тот момент Галерий не был готов предпринимать какие-то решительные шаги. Для державы, расположенной в Юго-Восточной Европе, задача завоевания Северо-Западной Европы требует длительной и тщательной подготовки. Галерий начал детально продумывать эту возможность, но он не успел закончить свои размышления, когда вихрь событий вырвал власть из его рук.
В октябре 306 года события вступили в решающую фазу. Военные проблемы, хотя и были чрезвычайно важны, являлись лишь частью общего кризиса. Римский мир столкнулся с ситуацией, когда требовалось принимать конкретные решения. То направление, которое было избрано тогда для развития военной области, области управления, торговли, религии, взглядов и мнений людей, определяло будущее Европы на многие годы вперед.
Как это часто бывает, именно в этот момент свет исторического знания меркнет. В критический момент мы остаемся в полумраке, в котором трудно что-нибудь разглядеть. Мы можем судить о действующих лицах только по их действиям; но в некоторых случаях мы можем лишь догадываться об их действиях, исходя из того, где они оказались, когда вновь вспыхнул свет… Однако можно сказать наверняка. Люди не дожидались покорно, пока мрак развеется. Они шептались, сговаривались, заключали союзы, о которых нам ничего не известно, устанавливали связи, которых мы не в силах проследить, помогали друг другу и совершали предательства – словом, делали много такого, что люди предпочитают делать под покровом темноты. Этот короткий период был подлинными сумерками богов, смертью того, что мы называем классической цивилизацией.
Если дух великого императора когда-либо вновь посетит Йорк и пройдет по местам, которые он знал при жизни, возможно, он вновь переживет момент своего отъезда, начало пути, такого длинного и неизведанного… Вот он выходит из призрачных казарм возле южного придела собора. Возможно, именно возле этого придела он садится на коня и проезжает по Стоунгейт, старой Саут-стрит. Справа от него остается ресторанчик «Терри», который расположен напротив юго-западных ворот крепости; он проезжает через Гильдхолл, где перед ним лежит уже широкая дорога, и едет по старому каменному мосту, булыжники которого уже давно превратились в пыль. На Тринити-стрит он въезжает в современный Миклгейт; у Миклгейтского бара Эборак остается позади, и на Блоссом-стрит, где сейчас с шумом ездят омнибусы и трамваи, император начинает свое долгое утомительное путешествие по прямой дороге, ведущей к Тадкастеру и дальше на юг.[23]
Глава 5
Вторая жизнь Максимиана Геркулия
Все, что происходило до этого момента, было лишь прелюдией. В октябре началась реальная драма. Восстание Рима против Римской империи стало первым раскатом надвигающейся грозы. Успех Константина порождал мысли и разговоры. Чем дальше он продвигался на юг, тем отчетливее чувствовал на своем лице пламя полыхающего пожара. В Британии терпимость и нейтралитет были уместны. В Арле пришло время пересмотреть эту точку зрения.
По свидетельству Евсевия, епископа Кесарийского, сам Константин часто рассказывал историю о том, при каких обстоятельствах он обратил свой взор к христианству. Это произошло, скорее всего, в Британии, во время его похода из Йорка на юг. Однажды после полудня он увидел на небе гигантский крест. Все, кто был с ним, тоже видели его. По свидетельству Константина, на кресте была надпись – «сим победиши».
Это видение одно из известных в истории – если это действительно было видение. Не исключено, что это было не видение, а объективная реальность. Сам Константин не считал, что откровение снизошло на него одного, и ссылался на свидетельства всех своих спутников, видевших также крест. Лишь одному Константину ведомо, в какой мере можно считать этот знак посланием свыше, символом его удивительной судьбы. Но в то, что император и его воины реально могли видеть нечто подобное, поверить нетрудно[24]… Все, кто видел британское небо осенью, не станет возражать против того, что на кресте могли быть видны какие-то знаки, похожие на буквы, складывающиеся в слово, а то и в целую фразу: особенно если допустить, что дело происходило в конце сентября, в ясную холодную погоду. Константин к тому времени получил вести о событиях в Италии, которые обратили его мысли к значению христианской религии и к возможности с ее помощью завоевать мир.
Какие же вести оказали такое влияние на Константина? Это было восстание в Риме и восшествие на престол Максенция.
Все лето, пока Константин перебазировал маневренные войска в Южную Галлию, Галерий бездействовал. У него были на то причины. Положение в Италии было таково, что он не мог нанести удар ни по Константину, ни по своим врагам в Италии, не подвергая себя крайней степени риска. То, что Константин знал о происходящем в Италии и каким-то образом приложил к этому свою руку, вполне вероятно, если не сказать больше. Силой, стоявшей за волнениями в Италии, была христианская церковь.
Чем очевиднее весь ход событий обращался против Галерия, тем явственнее становился христианский характер этого движения: даже если в нем участвовали люди, чьи мотивы были далеки от религиозных, они все равно стремились обрести защиту в лице епископов и объединяли свои цели с целями христиан…
Константин, должно быть, хорошо представлял себе суть происходящего еще до того, как она стала очевидна для всех, и знал, какая сила – по крайней мере, в Италии и Африке – стоит за епископами. Это была сила, с которой должен был считаться любой государственный деятель, если он желает добиться успеха. Чем ближе Константин подходил к Италии, тем отчетливее он понимал это. Нейтралитета в данном случае было недостаточно. Он должен был в этой борьбе принять чью-то сторону.
Все эти соображения подкрепляли то впечатление, которое произвел на Константина знак, увиденный им в небе. Видение давало пищу для толкований и размышлений… Сам Константин утверждал, что в следующую ночь сам Христос явился ему во сне и приказал ему взять христианский символ в качестве своей эмблемы. Наутро Константин повелел изготовить этот герб. Это был знаменитый лабарум – спустя несколько лет он показал его Евсевию.[25]
Этот первый лабарум представлял собой ювелирное изделие, а не знамя – хотя позже его изображение стало появляться на военных знаменах… Мы не можем судить, насколько все это было реальностью и насколько – игрой воображения; однако о человеке судят по его делам, и талант, потрясающий мир и меняющийся облик империи, не теряет своей силы из-за того, назовем мы его так или иначе.
27 октября 306 года вести о восстании в Риме и восшествии на престол Максенция повергли мир в изумление. Галерий потерял Италию, Африку и Испанию, то есть оставшуюся часть западной провинции, и она начала независимое существование.
Это событие имело несколько чрезвычайно важных аспектов. Избрание Константина, возможно, было делом случая либо естественным образом оправдывалось тем, что он был сыном прежнего императора. Однако избрание Максенция показало, что здесь задействованы некие политические силы, привлекшие на свою сторону общественное мнение. Еще больший интерес представлял тот способ, каким результат был достигнут. Восстание против Галерия приняло форму легитимистского переворота, бунта «законных» наследников против практики назначения правителей и формального их усыновления, который использовался Диоклетианом и существовал еще со времен Августа.
Однако избрание Максенция отличалось от избрания Константина одним важным моментом – его отец Максимиан был жив. И умирать отнюдь не собирался. Первые смутные известия о волнениях в Италии заставили его покинуть свое уединенное убежище. Он сделал это моментально, словно выпущенная из лука стрела. Поскольку он никогда в действительности не понимал сути всех замечательных деяний своего старого друга Иовия и тем более не понимал, почему тот отрекся от власти, он поспешил заявить, что, очевидно, этот шаг был ошибочным, что они все еще нужны империи, – и стал убеждать Диоклетиана, что долг зовет их вновь заняться делами. Сколь же велики были его обида и разочарование, когда Иовий вежливо ответил, что он по-прежнему намерен наслаждаться тихой и спокойной жизнью. Пригласив посланцев Максимиана прогуляться по его огороду в Салоне, Диоклетиан показал им кочаны капусты.
«Зачем мне, – спросил он, – тратить время на империю, если я могу потратить его и вырастить вот такую капусту?»
Мы не знаем, какова была реакция Максимиана. Скорее всего, он счел Диоклетиана сумасшедшим. Однако Диоклетиану представился случай доказать свою мудрость.
Потерпев неудачу с Диоклетианом, Максимиан обратился к своему сыну Максенцию. Если Италии суждено восстать, то именно он, Максимиан, должен возглавить восстание, поскольку единственной непереносимой вещью для него было остаться в стороне от событий… Максенций не возражал против такой перспективы. Он всегда любил дорогие вещи, а империя была, безусловно, дорогой вещью.
Есть основание предполагать, что Максимиан заготовил убедительное алиби на тот случай, если вдруг события начнут развиваться неблагоприятным для него образом. Однако оно не понадобилось. Он нажал на определенные рычаги, организаторы восстания в Италии встретились с Максенцием. Ими оказались два офицера преторианской гвардии и генерал-квартирмейстер…
Было достигнуто соглашение. Сын и законный наследник их старого августа должен был встать во главе италийского восстания. 27 октября это соглашение было воплощено в жизнь. Рим снова стал резиденцией цезаря.
Конечно, Галерия было в чем упрекнуть. Он, казалось, полагал, что титул августа дает ему право демонстрировать все неизменные качества человеческой натуры. Он прекрасно знал, что граждане Рима недовольны тем, что административным центром империи стал Милан. Французское правительство, пожелай оно покинуть Париж и обосноваться где-нибудь в Лионе и Марселе, или английское правительство, решившее переехать из Вестминстера в Ливерпуль, столкнулись бы с меньшими препятствиями, чем Диоклетиан, когда он сделал Милан новой столицей западной империи. Галерию следовало в такой ситуации проявить, по крайней мере, такт; к несчастью, это качество было одним из тех, которые Галерий никогда не выказывал. Он выбрал именно этот момент, чтобы ввести в действие чрезвычайно жесткую систему налогообложения в Италии. В течение многих веков Рим был освобожден от уплаты налогов. Возможно, по справедливости эту привилегию рано или поздно надо было отменить; однако не стоило рассчитывать на то, что люди, долгое время не платившие налогов, с восторгом примут подобное новшество.
Две силы способствовали тому, что общее недовольство переросло в целенаправленные действия. Одной из них была преторианская гвардия, когда-то самая влиятельная сила в империи, ныне стоящая перед перспективой стать просто имперской полицией. Однако умение и мужество, привнесенные в римское восстание этой силой, дали реальные плоды благодаря влиянию христианской церкви.
Император Север, изо всех сил спешивший в Рим, принес трагичные и зловещие новости. В свое время Галерий обеспечил себе беспрекословное повиновение своих непосредственных подчиненных, назначая на эти должности заведомо слабых людей, и теперь был достаточно безрассуден, чтобы послать одного из этих слабаков в Италию с армией ветеранов, которая до этого находилась под личным командованием Максимиана. Реальность угрозы заставила Максимиана лично возглавить армию; и, как только он сделал это, сразу стала видна разница между крашеной фанерой и закаленным металлом. Кем бы ни был старый Максимиан, он не был ни дураком, ни хлюпиком. Большая часть войска перешла на его сторону, и Север поспешно отступил в Равенну. После того как воины наорались до хрипоты, приветствуя старика Геркулия, армия окружила Равенну и Север оказался в осаде.
В Арле Константин и его люди наблюдали за происходящим; никто не мог сказать, выльется ли все это в комедию или трагедию.
Расположенную на берегу моря, окруженную болотами Равенну практически невозможно было взять обычными способами атаки. Было трудно даже подобраться к стенам, а для того, чтобы помешать осажденным получать припасы и пополнение через море, требовался большой флот, которого у Максимиана не было. Но хотя стены Равенны были крепки, ум Севера был слаб. Старый Геркулий умел чувствовать слабые места противника, и, видимо, хитроумные итальянцы подсказали ему, как выбить Севера из Равенны.
Максимиан направил в город посланцев, которые официально вели обычные дипломатические переговоры, но при этом «по-дружески» раскрыли Северу ужасную правду о том, что он предан своими сторонниками… Весьма показательно, что Север с легкостью поверил в это. И столь же легко он поверил слову Максимиана, когда тот поклялся сохранить ему жизнь, если он сдаст Равенну и откажется от притязаний на империю… Естественно, он сдал Равенну… Галерий в немом изумлении наблюдал, как оружие, на силу которого он рассчитывал, сломалось в его руках. Должно быть, Константин и его воины немало посмеялись над этой ситуацией. Пока что все происходящее действительно смотрелось как комедия.
Падение Равенны было событием исторической важности. Если бы Север продержался немного дольше, иллирийская армия, направлявшаяся в Италию под командованием самого Галерия, вероятно, сняла бы осаду с Равенны, разбила Максимиана и захватила бы Рим. Но все случилось иначе. В Италии Галерий столкнулся с очень сложной ситуацией. Гарнизоны всех главных крепостей были полностью укомплектованы и приготовились к бою. Максимиан, по своему обыкновению, дрался за каждую пядь земли со всем своим умением и энергией. Ко времени, когда Галерий (расположивший свой штаб в Фане), дошел до Нарна, находившегося на дороге, ведущей в Рим, стало очевидно, что, если не будет достигнут какой-то компромисс, иллирийская армия с легкостью пожертвует своим командующим. В этих обстоятельствах Галерий оказался на удивление сговорчивым. Он начал переговоры и пообещал, что в случае мирного соглашения Максенций получит больше, чем в случае сражения до победного конца. Когда все его предложения были отвергнуты, он выказал редкостное для него благоразумие и поспешно отступил. Только его стараниями это отступление не превратилось в бегство. Его несчастная армия обеспечивала себя за счет еще более несчастного итальянского крестьянства. Безусловно, эта история не прибавила Галерию ни уважения, ни популярности.
Однако эта неудача Галерия не означала его полного краха. Его власть и сила по-прежнему были при нем. Он предложил организовать вторую встречу. Хотя только его собственная политика сделала такую встречу необходимой. Но теперь требовалось решать вопрос на официальном уровне. Мастерским дипломатическим ходом он вынудил Диоклетиана оставить свое затворничество и присутствовать на совещании в качестве председателя. Стороны встретились в Карнунте. Италию представлял Максимиан.
Совещание в Карнунте оказалось более успешным, чем некоторые современные его аналоги. Последним и, возможно, самым выдающимся успехом Диоклетиана на дипломатическом поприще стало то, что он убедил Максимиана во второй раз уйти в отставку и удалиться от всех дел. Нам не дано знать, как ему это удалось. Мы можем только гадать, дрогнул ли Максимиан под воздействием возвышенных речей Иовия, или его убедили аргументы, или он понял, что подобный шаг – в его собственных интересах. Единственное, в чем мы можем быть уверены, это в том, что решающими доводами были не призывы к благоразумию и не угроза грядущих неприятностей.
Успех Галерия не ограничился этим. Гарантии безопасности, данные Максимианом Северу, не были исполнены Максенцием, который позволил бывшему императору самому выбрать себе смерть. В Карнунте Максенций был лишен права наследовать императорскую корону, и законным преемником Севера был назначен Валерий Лициниан Лициний.
Каким бы впечатляющим ни был успех Галерия на совещании, у него имелся один недостаток, который часто являлся роковым для всех договоров, – принятые решения не могли быть воплощены в жизнь. В Риме Максенций не проявил ни малейшего желания выйти из игры. В Арле Константин и его сторонники, вероятно, еще более широко улыбались, наблюдая за этой откровенной комедией… Максимиан, освободившись от гипнотического влияния своего старого друга и соратника, по-видимому, не мог понять, как это он вообще согласился уйти в отставку и не поддерживать притязаний своего сына. В итоге он направился в Галлию и встретился с Константином.
Этот поступок свидетельствует о том, что он начал понимать необходимость союза западных провинций, если их властители хотят отстоять свои права. Константин был согласен с этим выводом – по крайней мере, настолько, что пошел навстречу предложениям Максимиана. В любом случае договор, который они заключали, был договором о совместной защите; а плоды их совместной борьбы должны были достаться тому, кто сумеет их взять. Максимиан был опытным, удачливым и уверенным в себе человеком. Вероятно, он не ожидал больших трудностей для себя при дележе добычи.
Соглашение было скреплено брачным союзом Константина и Фаусты, дочери Максимиана. Свадьба состоялась в Арле в декабре, месяц спустя после встречи в Карнунте. Этот брак, который во многом определил судьбу Константина и всей Европы, для Константина не был первым. Он уже был раньше женат – но не имел детей от этого брака, хотя у него был сын от его любовницы Минервины. Однако только его женитьба на Фаусте позволила ему войти в тот социальный слой, к которому принадлежал его отец. Он женился на дочери императора… Максимиан, который был вовсе не против того, чтобы иметь зятем императора, публично и торжественно признал Константина августом.
Без сомнения, Максимиан был полностью уверен в своей правоте. Возможно, ему даже не пришло в голову, что кто-то может возражать против его действий. Однако, как оказалось, Максенций был категорически против. И у него имелась на то причина. Максимиан часто действовал под влиянием минуты. Он организовал итальянское восстание и возвел своего сына на императорский престол, но потом, не посоветовавшись с сыном, ушел в отставку и не воспрепятствовал отстранению Максенция. Затем он заключил союз с Константином и провозгласил его августом… Простой перечень его действий в хронологическом порядке позволяет понять, что у Максенция имелись серьезные основания быть недовольным. Максимиан действовал крайне непоследовательно и совершенно не считался с желаниями и интересами других людей.
Все участники встречи в Карнунте упустили из виду одно важное обстоятельство. Когда люди в целом равнодушны к происходящему, государственные деятели могут делить между собой земли и власть как хотят. Однако когда люди заинтересованы в результате, действия власть имущих должны отвечать их ожиданиям. Государственный деятель, который перестает считаться с требованиями своих подданных, оказывается беспомощным, как рыба, попавшая на крючок. Роковая ошибка Максимиана Геркулия заключалась в том, что он был не способен осознать, что он сам являлся слугой тех, над кем он властвует, и должен сообразовывать свои действия с их желаниями. Галерий и Диоклетиан до завершения своей политической карьеры отчасти познали эту истину, но Максимиан так ее и не понял…
Максенций был вознесен к вершинам власти подлинной мощью глубинных человеческих стремлений. Сам он это осознавал лишь частично. Он понимал, хотя и не до конца, что за ним стоит реальная и надежная сила и что он должен будет отвечать перед ней за свои действия. По крайней мере, он не пытался действовать так, как если бы обладал неограниченной властью. Он не продержался бы и дня, если бы стал вести себя неправильно в глазах общественного мнения. Но пока люди доверяли ему, его было невозможно свергнуть.
Всего этого не видел его отец. Он гневался и возмущался и никак не мог взять в толк, почему у его сына оказалось больше власти, чем у него самого. Он был так уверен в своей правоте, что обратился за решением к собранию армии. Трибунал разобрал вопрос по всей форме и вынес вердикт в пользу Максенция. Стойкий старик, который всю свою жизнь действовал решительно и добивался успеха, вынужден был уступить дорогу представителю ленивой золотой молодежи, у которого не было никаких достоинств, кроме одного – умения смотреть в лицо фактам… Но в определенной ситуации это умение может оказаться величайшей добродетелью… Этого Максимиан понять не мог. Ему, Максимиану Геркулию, пришлось покинуть Италию и искать убежища в Иллирии. Однако Галерий не желал, чтобы он оставался там. Максимиан поспешно покинул Иллирию и отправился в Галлию.
Освободившись от докучливой помощи отца, Максенций сделал смелый шаг и потребовал для себя полной и единоличной власти во всем римском доминионе. Вероятно, он не очень-то встревожил своих соперников этим поступком, поскольку они не допускали мысли, что он удовлетворит свои амбициозные претензии. Однако все, должно быть, признали важность этого шага. Что касается Италии, то этот шаг свел на нет соглашение между Максимианом и Константином и подтвердил издавна существовавшее главенство Рима в Римской империи, а также продемонстрировал всем абсолютный характер и бескомпромиссность притязаний, выдвинутых италийцами. Будущее должно было решить, какой реальный вес имели эти притязания в реальности; однако главное, что они были высказаны.
При этом подразумевалось, конечно, что разделение подвластных территорий внутри империи не могло быть определено путем соглашения и компромисса; вопрос решался только в результате победы одной из сторон. Помимо всего прочего, выдвинутые требования означали отказ Италии от политики и принципов управления, существовавших при старой власти, а именно – при тетрархии, созданной Диоклетианом. Были преданы забвению не только претензии Галерия и Диоклетиана и их марионетки Лициния, но и права Максимиана. Решения совещания в Карнунте полностью игнорировались.
Константин и Фауста радушно приняли Максимиана. Максимиан, понимая, что он совершил ошибку, но не вполне отчетливо сознавая, какую именно, находился в весьма подавленном состоянии. Он отказался от всех своих прав на корону и собирался вести себя разумно. Дочь и зять сочувствовали ему, но, вероятно, не принимали за чистую монету его слова. И они поступали мудро.
В своих отношениях с Максимианом Константин проявлял мягкость и снисходительность. Это позволяло ему использовать в своих интересах амбициозность и таланты Максимиана, однако при этом их цели коренным образом различались. Константин прекрасно понимал и разделял ощущение собственного призвания, страсть к административной работе, которые заставляли Максимиана с гордостью вспоминать о своих прошлых достижениях. Однако он понимал и кое-что еще, чего не понимал Максимиан, – а именно до какой степени государственный деятель зависит от мнения людей, которыми управляет. От старой когорты правителей Константин отличался готовностью учитывать настроение подданных. От Максимиана он отличался также умением верно отслеживать эти настроения.
У Максенция были некоторые недостатки, доставшиеся ему от отца. Слабость Максимиана заключалась в его убеждении, что верования, идеи и мысли не имеют никакого значения. То обстоятельство, что часто они действительно ничего не значат, только укрепляло его в этом заблуждении. Максенций избежал этой ошибки; он знал, что верования могут сыграть важную роль, однако не вполне понимал, какие именно верования. Максенций мыслил достаточно реалистично, чтобы относиться с уважением к епископам и церкви. Он сознавал, что их влияние на общество очень значимо.
Однако он не понимал, что его привычки могут быть столь же оскорбительны для церкви, как и неуважение к ее доктрине. Современному человеку трудно найти оправдание той страсти к чужим женам, которая вынудила Максенция рисковать своим положением и жизнью. Он оскорбил церковь в целом и избранный круг зажиточных семей, формировавших общественное мнение в Риме. Христианские писатели зачастую преувеличивали факты. Поскольку эти скандалы не сильно отличаются от нынешних, мы, вероятно, можем сделать вывод, что грешники, как и святые, мало изменились с тех далеких времен.
Старый Геркулий не успокоился. Непоколебимая, хотя не всегда уместная самоуверенность не позволяла ему усомниться в собственной значимости. В глубине души он всегда считал, что вселенная не может обойтись без главенства Максимиана Геркулия. Он действительно не мог поверить, что мир может существовать и без него. Его постоянно обуревали соблазны. Он не мог не вмешиваться в опасную игру войны, революции и управления. Как ни боролся он со своими слабостями, он не мог отказаться от удовольствия участвовать в политических заговорах… Львята – очень милые животные; однако двор в Арле в те дни, должно быть, слишком часто чувствовал, насколько опасно жить в одном доме со взрослым и забывшим свои былые привязанности львом.
Это вечное смутьянство неизбежно должно было привести к неприятностям. Характер Максимиана, который казался невыносимым его сыну, вряд ли очень уж нравился его зятю… Константин сдерживался 18 месяцев. И когда, наконец, его терпение лопнуло, на то были веские причины.
В те годы, когда Константин лично занимался делами Британии и Галлии, эти провинции процветали. Более того, этот период стал своего рода рекламой выгод правления Константина. Епископы-изгнанники, священники, прятавшиеся от преследований Галерия, не упускали возможности указать своей пастве на блестящий пример надлежащего правления, явленный человечеству за Альпами. Константину не надо было спешить. Годы ожидания и подготовки принесли ему не меньше выгод, чем активное действие, поскольку в это время ему удалось привлечь общественное мнение на свою сторону, и надежды общества обратились к нему.
Есть некие указания на то, что его армия оставалась в состоянии боеготовности, поддерживая порядок на германской границе. Это не была задача первостепенной важности, однако приграничная война занимала армию без большой затраты человеческих и материальных ресурсов. Мы бы никогда не услышали о германской кампании 309 года, если бы она не оказалась связана с судьбой Максимиана. Сам Константин тем летом двинулся на север с большей частью маневренной армии.
Осенью в Арль перестали поступать известия от Константина. То ли Геркулий видел вещие сны, то ли у него были более весомые основания для умозаключений, но скорее всего, что он в очередной раз дал волю своему темпераменту и своему воображению. Он убедил себя, что Константин не возвращается слишком долго. В конце концов он решил, что Константин уже никогда не вернется.
Значит, Геркулий опять призван спасать мир, который слишком долго был лишен счастья иметь такого правителя, как он.
Нетрудно предсказать, чем кончилось дело. Геркулий, обуреваемый жаждой деятельности и благородного самопожертвования, бросился в водоворот событий. Он сразу же захватил казну в Арле. Очевидно, часть войска пошла за ним: он умел подчинять людей своей воле. Имея в своем распоряжении финансовые ресурсы Галлии и деньги для выплаты солдатам, он послал гонца сообщить Максенцию об изменении ситуации… Если бы его сведения и умозаключения были верными – то есть если бы Константин действительно пропал, – его поступок вошел бы в анналы истории как один из ярчайших примеров мудрости и дальновидности. В критической ситуации (а он считал ее именно таковой) он проявил все возможные добродетели, за исключением умения перепроверять полученную информацию.
Максимиан – к несчастью для него – ошибался. Константин вовсе не исчез. Человек, в свое время проскакавший без остановок от Никомедии до Булони, мог добраться от истоков Рейна до устья Роны быстрее, чем любой гонец, везущий известия о его прибытии; и в самый разгар своей доблестной деятельности по спасению Рима Геркулий с удивлением узнал о возвращении зятя. У него хватило времени только на то, чтобы спешно направиться в Марсель. Погоня преследовала его по пятам. Преследователи осадили город, но первая атака потерпела неудачу; лестницы у штурмующих оказались слишком коротки, и воины Максимиана смогли перевести дух и оглядеться.
Как только Константин услышал о действиях Максимиана, его маневренные войска выступили маршем с берегов Рейна к Соне, погрузившись на корабли в Шалоне, у Лиона свернули и, двигаясь вниз по течению Роны, приплыли в Арль. Марсель находился в 45 милях к юго-востоку. В городе Максимиан мог чувствовать себя в безопасности, поскольку маневренная армия не могла везти с собой громоздкие осадные приспособления… Он собирался держаться там до конца, поскольку до него с трудом, но все же стала доходить мысль, что мир вовсе не жаждет видеть его своим правителем. Однако в этот момент в дело вмешалась другая сила.
Воины, последовавшие за Максимианом, очевидно, сделали это из лучших побуждений. У них не было ни малейшего желания сражаться с Константином или оспаривать его власть. Просто они поверили, что он пропал или погиб. Его возвращение кардинальным образом изменило ситуацию. Взяв бразды правления в свои руки, военные быстро сдали город, а вместе с ним – и Максимиана Геркулия.
Хотя обвинения были очень серьезными, Константин тем не менее не забыл, что он женат на дочери Максимиана. К тому же он, вероятно, мог понять, что двигало Максимианом в его действиях. Он официально довел до сведения всех заинтересованных сторон, что у Максимиана нет ни власти, ни императорского статуса. А затем он лично довел до сведения старика некоторые истины, чего тот не смог ему простить. На этом дело и кончилось.
Однако для Максимиана никогда ничего не кончалось. Даже лишившись всех возможностей, он упрямо цеплялся за идею совершить переворот силами одного человека[26]. Если бы он придерживался своего плана, он, возможно, и добился бы успеха. Но он сделал ошибку, когда начал искать себе союзника и обратился к своей дочери Фаусте. Очевидно, он не заметил, что она вовсе не кипела от возмущения, слыша оскорбления, которыми наградил его ее муж. Идея Максимиана заключалась в том, что Фауста должна помочь ему в назначенную ночь проникнуть в комнату Константина. Тогда свершился бы переворот… Однако Фауста, очевидно, представляла себе будущее вовсе не так, как ее отец. Она предпочитала быть императрицей, а не дочерью императора и все рассказала Константину.
Конечно, она могла бы и промолчать, но оценить нравственный выбор – не всегда простое дело. Если эта история правдива, то Максимиан был очень опасным человеком, и приходилось выбирать, и выбирать «или – или» – Максимиан или Константин. Тем не менее, слова Фаусты не приняли на веру.
Ловушка для Геркулия была расставлена со всей тщательностью. В назначенную ночь он в темноте тихо двинулся к спальне Константина. Охраны было меньше, чем обычно: Максимиан заговорил с воинами, назвал себя, и ему разрешили пройти – вероятно, он считал, что стоит только ему назвать свое имя – и солдаты с радостью ему подчинятся. Он добрался до комнаты. Тихо проскользнув внутрь, он вонзил кинжал в сердце лежавшей на кровати Константина фигуры. Нет никакого сомнения, что удар был точен. Переворот свершился.
Почти… Зажегся свет, дверь открылась, и Геркулий оказался в руках Константина и его стражников… Доказательство его вины было бесспорным. Человек на кровати оказался одним из дворцовых слуг; его судьба стала наглядным доказательством того, что было уготовано Константину. Ни ответов, ни оправданий не последовало.
Максимиану объявили, что он может выбрать способ, для того, чтобы расстаться с жизнью. Вряд ли он хотел что-то показать своим выбором; так или иначе, он повесился.
Наконец-то и для него что-то закончилось.
Что-то, но не все. Старый, преданный и одинокий, он заготовил орудие мести – свой собственный характер, переданный Фаусте… В свое время это семя дало ростки… Мы еще увидим, к чему это привело.
Смерть Максимиана означала конец эпохи. Смена эпох надвигалась медленно, но неумолимо. Первый из преследователей христиан трагически закончил свою жизнь. Второй, Гомерий, сошел со сцены полутора годами позже. Созданная Диоклетианом схема тетрархии развалилась.
После встречи в Карнунте Галерий начал осознавать, что он проиграл: его политика не могла быть воплощена в жизнь, а реальная власть перешла в руки его противников. Все началось тем вечером, когда он лег спать, позволив Константину бежать из дворца в Никомедию… Его последние годы погружены во мрак. Он проводил время, отвоевывая заброшенные земли в Паннонии, и очень много пил… В результате у Зверя стало сдавать здоровье. Он умер от какой-то ужасной формы рака или от гангрены. Христиане увидели в этом второй пример того, что ожидает всех преследователей христиан.
Незадолго до своей смерти в апреле он встретился с Константином и Лицинием, чтобы поставить подпись под эдиктом о веротерпимости, согласно которому христиан больше нельзя было наказывать за их религиозные убеждения. Он добавил к нему просьбу о том, чтобы христиане молились за него, за себя и за благополучие государства.[27]
Имя Максимина Дазы не стоит под этим эдиктом, однако некоторое время спустя городские власти в его провинциях получили указание прекратить любые действия, направленные против христиан. Многие христиане были выпущены из тюрем, поскольку именно в провинциях Максимина христиан преследовали особенно жестоко.
В эдикте Галерия не содержалось никаких конкретных положений. Он заявил, что выпустит отдельным документом указания судам относительно толкования спорных законов. Никто не знает, что это были за указания. Только на основании разрозненных и довольно туманных фактов можно вычленить крупицы правды[28]. Эдикт Галерия не давал христианам безусловной гарантии терпимого отношения к их религии и не пытался компенсировать ущерб, причиненный церкви.
Компенсировать ущерб, причиненный отдельным лицам, было вообще невозможно, и об этом даже не стоило и думать… Эдикт о веротерпимости был лишь попыткой изменить способ достижения того же самого результата. Христианские церкви должны были стать коллегиями: корпоративными органами с правами и обязанностями, определенными законом. В те дни коллегии быстро становились закрытыми, организованными по наследственному принципу структурами. Христианская церковь должна была стать подобным же замкнутым сообществом, существующим с дозволения и под защитой государства[29]. Христиане не спешили с энтузиазмом откликнуться на этот эдикт. Довольно скоро стало ясно, что им не нужна такая веротерпимость. Схватка началась заново. Церковь отказалась быть одной из коллегий; она отказывалась строить свою организацию по наследственному принципу и стать закрытым сообществом. Христиане настаивали на свободной организации и открытом доступе в сообщество и божественном происхождении своего учения… Отстаивая эти принципы перед лицом пыток и преследований, она делала то, чего не делала и не могла делать никакая другая группа в римском обществе. Она препятствовала созданию в империи жесткой структуры унифицированных институтов. Ее деятельность гарантировала, что в будущем политический организм Европы будет представлять собой объединение свободных политических ассоциаций, а не замкнутых, построенных по наследственному принципу каст.
Галерий умер в Сардике. Старшим августом стал Максимин Даза. Цезарь Лициний получил власть в Иллирии.
Смерть Галерия означала перегруппировку сил – теперь соперников осталось четверо. Константин и Лициний (оба подписали эдикт о веротерпимости) пошли навстречу друг другу. Максимин Даза и Максенций имели мало общего и едва ли могли найти серьезные основания для объединения. Однако они по возможности пытались противостоять общему врагу. Тем не менее их позиция была заметно слабее, чем у их противников.
Исход ситуации зависел от того, каковы будут отношения Константина и Максенция. Политика Максенция была весьма агрессивной. Он намеревался воплотить свои притязания на роль единственного августа, захватив всю империю. Однако положение Максенция было не слишком прочным. Чтобы удержаться у власти, он должен был действовать. Но в каком направлении?
В его намерения безусловно входила война. Соответственно предстояло решить единственный вопрос: с кем воевать – с Константином или с Лицинием? Для войны с Максимином Дазой у Максенция не было ни повода, ни возможности. Гораздо легче было нанести удар Константину, сдерживая при этом Лициния, чем наоборот. Таким образом, все соображения говорили за то, что в первом раунде в схватку вступят Константин и Максенций.
Смерть Максимиана Геркулия создала предлог. Хотя у Максенция не было особых поводов жалеть о жестоком и честолюбивом старом вояке, он использовал его смерть в пропагандистских целях. Было гораздо удобнее апеллировать к общечеловеческим чувствам, чем к холодной логике политического расчета. Война кажется гораздо более нравственной, когда она оправдана сыновьими чувствами. Общественность Италии не могла определиться в своем выборе. Чтобы подтолкнуть ее к окончательному решению, требовалась пропагандистская кампания, проведенная под лозунгами сыновней любви и обличения эгоизма богатых бездельников… Максенций был готов возглавить крестовый поход против класса, выдающимся представителем и украшением которого был он сам. Его лозунгом стало: «Налогообложение богатых, месть убийце Максимиана!»
Однако Италия откликнулась на этот призыв не с той готовностью, на которую он рассчитывал. Историки полагают, что он посвящал делам слишком мало времени. Все знают, что работа и развлечения требуют полной самоотдачи и плохо сочетаются. Поэтому Константин, предпочитавший заниматься делом, подготовился к борьбе первым.
Богатые бездельники не теряли времени даром и послали своих представителей к убийце Максимиана. Они умоляли его спасти Италию. Факты, которые они могли сообщить ему, представляли особый интерес. Действия Максенция во время восстания в Африке убедительно свидетельствовали о том, что его главной целью была конфискация имущества в пользу императорской казны. В Италии Максенций оказывал давление (и не всегда только моральное) на самых богатых своих подданных с тем, чтобы вынудить их делать пожертвования в казну сверх установленных законом налогов. Возможно, он нуждался в деньгах; однако, к несчастью для него самого, создавалось впечатление, что он тратит эти деньги не столько на общественные, сколько на личные нужды. Большинство людей гораздо охотнее дают деньги, когда знают, что они тратятся на достижение неких далеко идущих целей, а не на удовольствия государственных деятелей… Таким образом, Максенций добился совсем не тех результатов, на которые он рассчитывал. Его политика налогообложения богатых только привела крупных землевладельцев-нехристиан в один лагерь с христианами, чьи чувства он оскорблял своим скандальным поведением, а эти две силы в большой степени определяли общественное мнение в Италии, Африке и Испании. Встречи с представителями богатых итальянцев, вероятно, убедили Константина в том, что почва готова и он может действовать, не боясь опередить события.
Таким образом, именно Константин выбрал место, время, стратегию и условия решающей схватки. Она назревала давно; теперь он сам сделал шаг ей навстречу.
Глава 6
Завоевание Италии
Стремительность наступления прямо пропорциональна степени подготовленности к войне. Шесть лет прошло с тех пор, как Константин покинул Йорк. Если нам нужны какие-то доказательства того, что его италийская кампания задумывалась и готовилась очень давно, мы можем найти их в быстроте его действий. Как только из всего хода политических событий стало ясно, что война неизбежна, Константин смог призвать к оружию армию, которая готова была действовать незамедлительно.
Это был сентябрь – то самое время, когда 500 лет назад Ганнибал совершил переход через Альпы. Маневренные войска Константина выступили из Арля по главной дороге, которая после подвига Ганнибала была проложена через перевал горы Женевр, и захватили Сегуэнсо на итальянской стороне водораздела, прежде чем защитники крепости сообразили, что происходит. Италийская армия, охранявшая перевал, сразу же выступила им навстречу. Однако она не дошла и до Турина, когда ее встретили передовые отряды армии Константина. Максенций взял на вооружение последние достижения военного искусства, выработанные на восточных границах империи. Его ударной силой были отряды азиатской тяжелой кавалерии (эти отряды и два века спустя сметали все на своем пути). Однако проверенная тактика Сципиона и Цезаря доказала свою надежность. Не в силах противостоять железной дисциплине и маневренной армии, кавалерия отступила, а потом просто бежала.
Жители Турина успели закрыть ворота, чтобы не допустить в город ни нападавших, ни отступавших. Это была разумная, хотя и жестокая мера. После того как на подступах к Турину армия Максенция была практически разбита, город начал переговоры об условиях сдачи. Условия эти были вполне благоприятными… Милан, политическая столица Италии, тоже вскоре сдался. Константин обедал в императорском дворце Милана еще до того, как в Риме узнали, что он перешел через Альпы.
После битвы при Турине в руках Константина оказалась практически вся Италия от Альп до Пада – то есть вся территория бывшей Цизальпийской Галлии. Но она оставалась в его руках, пока не появится другое войско, чтобы оспорить его право владения данной территорией. Константин не собирался дожидаться, пока это произойдет.
Армия Максенция превосходила силы Константина и в численности, и в ресурсах. Ядром италийской армии была обновленная преторианская гвардия, которая вместе с другими италийскими соединениями составляла войско численностью 80 тысяч человек. 40 тысяч человек были набраны из воинственных племен Северной Африки, а что это были за воины, мы знаем на примере древних финикийцев и современных французов. Считалось, что при необходимости можно легко мобилизовать еще 68 тысяч. Таким образом, общая цифра могла составить 188 тысяч человек, которые были экипированы и получали содержание из запасов, которые Максенций старательно накапливал в течение последних лет.
Однако целиком эта армия не могла быть введена в действие в одно время или в одном месте. Цель Константина состояла в том, чтобы использовать превосходство его маневренных войск в скорости и дисциплине и разбить армию Максенция, прежде чем она обрушится на него всей своей мощью. У него было примерно 100 тысяч воинов, но более половины из них составляли гарнизоны крепостей и пограничные легионы Британии и рейнских земель. Его знаменитые маневренные войска, даже пополненные подходящими людьми из легионов, насчитывали всего 40 тысяч. Однако это была тщательно отобранная и хорошо обученная армия. Главное ее преимущество заключалось в ее способности к молниеносным действиям.
Перед тем как двинуться на Рим, следовало разобраться с армией, стоявшей в Венеции со штаб-квартирой в Вероне, под командованием Руриция Помпиана. Выступив из Милана на северо-восток, Константин повернул на юго-восток возле Бергамо; у Брешиа он встретился с конными дозорными врага, которые отступили к Вероне.
Крепость Верона стояла в излучине реки, и подойти к ней можно было только с одной стороны. Мост соединял крепость с Венецией, расположившейся на противоположном берегу. Осаждать крепость было невозможно и бессмысленно. Ее требовалось взять штурмом – и быстро.
У Вероны река Адидже протекает в узком ущелье. Даже воины маневренных сил Константина сначала не осмеливались переходить эту быструю и опасную реку. Однако другого выхода не было, и войска, переправившись, отрезали Верону от окружающего мира. Попытка веронцев снять осаду изнутри была отбита. Но Руриций сумел прорваться через линию блокады и начал собирать войско для освобождения крепости. Он собрал достаточно большую армию, чтобы сражаться с Константином на равных. Однако Константин не стал ждать этого. Оставив большую часть войск продолжать осаду Вероны, он двинулся с отборными частями навстречу армии Руриция.
Сначала Руриций отказался принять бой, поскольку намеревался силами своего войска совершать вылазки и постепенно изматывать армию, осаждавшую Верону. Константин попытался навязать ему сражение. Чтобы вовлечь Руриция в битву, он велел своим людям построиться как можно теснее. Его план сработал. К вечеру Руриций решил сражаться. Когда войско Руриция продвинулось достаточно далеко и уже не могло повернуть назад, Константин приказал флангам задних рядов наступать, взяв противника в кольцо.
Битва, начавшаяся на закате, длилась всю ночь. Когда начало светать, поле битвы было усеяно телами итальянцев. Погиб и сам Руриций Помпиан. Верона сдалась. Путь на юг был открыт. Константину не потребовалось много времени на то, чтобы привести свое войско назад на южную дорогу.
От Вероны главная военная дорога ведет почти точно на юг. Примерно через 30 миль она пересекает Пад в Гостилии. Оттуда 40 миль до Болоньи. Здесь она пересекается с дорогой, которая идет прямо вдоль северо-восточного хребта Апеннинских гор от Плаценции до Аримина. Именно на нее Константин и повернул.
Хотя он прошел через тот же альпийский перевал, что и Ганнибал, и, как карфагенский кудесник, дал первый бой под Турином, дальнейший путь Константина отличался от пути Ганнибала. Поскольку ему удалось добиться полного успеха там, где Ганнибал потерпел неудачу, стоит рассмотреть подробнее его действия. 39 миль от Болоньи он двигался так же, как в свое время Ганнибал. У Форли карфагенец в свое время свернул на дорогу к Этрурии и Тразименскому озеру. Константин продолжал идти по дороге до самого моря, до города Аримина в 68 милях от Болоньи. Оттуда он двинулся вдоль берега к Фану, что составило еще примерно 27 миль. Свернув там на юго-запад, Константин оказался на знаменитой Фламиниевой дороге, которая вела прямо в Рим.
Скорость, с которой он продвигался, поразила защитников Италии. И более того: она ввергла их в растерянность. У Максенция не хватило военного опыта, чтобы оценить потенциальную опасность. Его офицеры колебались – никто не жаждал первым признать тот факт, что их переиграли и перехитрили. Наконец они известили Максенция о реальном положении дел. Правда выглядела неутешительно. Теперь все усилия были направлены на то, чтобы подготовиться к появлению Константина. К северу от Рима были собраны свежие войска. Третье сражение, которое предстояло выдержать армии Константина, обещало стать самым трудным: ядро армии, оборонявшей Рим, составляла преторианская гвардия.
Планы обороны Рима оставались до конца не ясны. Существовала вероятность (самая неприятная для Константина), что Максенций прибегнет к чисто оборонной тактике, а именно – закроется в Риме и позволит войску Константина осаждать город сколько угодно. В этом случае до него было бы практически невозможно добраться, и Константина ждала бы судьба Ганнибала.
Есть указания на то, что Максенций намеревался избрать именно такой вариант. Однако здесь вступили в игру другие факторы. В Риме у Константина были друзья, готовые помочь ему всем, чем только можно, а в общественных настроениях наметилась тенденция, которую они могли использовать к своей выгоде. Непопулярность Максенция лишала его возможности предпринять необходимые шаги. Он не мог приказать уничтожить посевы в окрестностях Рима, поскольку тем самым он рисковал настроить против себя землевладельцев, которые указывали, что это нанесет ущерб их собственности, и требовали защиты. Когда люди на улицах стали призывать Максенция идти и сражаться с Константином, он вынужден был послушаться этих призывов. Иногда бывает трудно не послушаться «гласа народа». Поэтому Максенций принял решение занять позицию возле Красных скал в девяти милях от города.
Таким образом, Константину предстояло сражаться в открытом бою, а не вести осаду, которая могла окончиться неудачей. Ганнибалу никогда так не везло, как Константину. Константин и его сторонники всегда признавали, что на их стороне была удача. Они всегда говорили, что это была особая, исключительная удача, ниспосланная свыше, намного превосходящая обычное человеческое везение. То был перст Божий.
К югу от Красных скал в Тибр впадают две маленькие речушки. Одна из них – Кремера, на которой стоит Вейя. Выше располагаются Фидены. В нескольких милях вверх по течению Тибра в него впадает Аллия. Севернее возвышается гора Соракт. Это классическая и священная земля для любого любителя римской истории. Карта пестрит названиями, которые в большей степени принадлежат миру легенд, чем реальности. Между Вейей и Фиденами заняла позицию армия Максенция.
Эта голая равнина, постепенно поднимающаяся к горе Соракт, была, вероятно, выбрана как удобное место для сражения тяжеловооруженной кавалерии и североафриканской легкой конницы. Армия была построена «по косой», правый фланг располагался на Тибре, хотя правильнее было бы сказать, что вся армия целиком выстроилась вдоль реки. Непосредственно на дороге стояла италийская пехота с преторианцами в резерве. Тяжелая кавалерия помещалась на левом крыле, а североафриканская конница – на правом.
Армию Константина, двигавшуюся из Фалерий, возглавляла кавалерия под непосредственным его командованием. Без всякой остановки кавалерия свернула с дороги и обрушилась на тяжеловооруженную конницу противника, в то время как пехота продолжала наступать в центре, перестраиваясь на ходу.
Ряды армии Максенция дрогнули; североафриканская конница выдвинулась вперед, так что арьергарду Константина ничего не оставалось, как свернуть с дороги и принять бой. В тот момент исход битвы казался неясен, совсем немного – и североафриканцы зашли бы в тыл Константиновой армии и замкнули ее в смертельные клещи. Но удача не изменила Константину. Его конница прорвала ряды тяжелой кавалерии противника и заставила ее в беспорядке отступить. Тем временем африканцам преградил путь арьергард войска; многие конники нашли свое последнее пристанище в Тибре, и таким образом фланги италийского войска оказались сокрушены. Зажатая с трех сторон италийская пехота Максенция дрогнула и обратилась в бегство. Держались только преторианцы. Они не отступили и не разомкнули ряды, а стойко и мужественно сражались, пока не погиб последний из них.
От Кремеры до Рима – девять миль. Пока пехота сражалась с преторианцами у Красных скал, кавалерия Константина преследовала Максенциеву конницу, беспорядочно отступавшую к Риму. Мульвиев мост через Тибр был забит спасавшимися от преследования. Сам Максенций был среди них, когда мост (не рассчитанный на такой вес) начал падать… Впоследствии появилась легенда о том, что Максенций расставил Константину ловушку и сам же попал в нее. Так это или нет, но мост действительно рухнул. По приказу Константина тело Максенция искали долго и тщательно, и в конце концов оно было поднято из Тибра. Максенцией утонул из-за того, что его роскошные доспехи оказались слишком тяжелыми.
Таким образом, меньше чем через два месяца после перехода через Альпы Константин с триумфом вступил в Рим. Его приветствовали скорее как освободителя, чем как завоевателя. Молниеносный успех его кампании, возможно, покажется чудом стороннему наблюдателю; и все же если там и не обошлось без чуда, то это было чудо мудрого расчета и исключительной дальновидности. Константин сделал все, чтобы его ждали. Так что не стоит удивляться тому, что он оказался в Риме желанным гостем.
Уже сами обстоятельства, сопутствовавшие появлению Константина в городе, свидетельствуют о том, что обе стороны настроены миролюбиво. Никакие преследования не омрачили этого события. Как заведено с древности, семья Максенция, которая могла бы заявить о своих правах на империю, и несколько его ближайших соратников были казнены[30], но больше никакое кровопролитие не запятнало восшествие Константина на престол.
С гибелью преторианцев и поражением армии Максенция у Константина практически не осталось противников. Крупнейшие сенаторы-землевладельцы, епископы, определявшие настроение церкви, торговцы, ростовщики и судовладельцы, которые сумели уцелеть, дружно приветствовали Константина.
Все жители западных провинций считали его выразителем их собственных надежд и устремлений.[31]
Осталось только наградить друзей. Это были уже вопросы, касающиеся сути его политики; совершенно ясно, что Константин заранее продумал свои действия. В его поступках после сражения у Красных скал нет и намека на импровизацию. Вскоре после прибытия в Рим он занял свое законное место августа в сенате. Обращаясь к собранию, он обрисовал свои прошлые действия и остановился на тех взглядах и принципах, которые вдохновили его на эти деяния. Он выразил уважение к августейшему органу, к представителям которого он обращался, и высказал намерение сохранить его как высший совет империи, как это было с самого начала.
Хотя такое выступление ни в коей мере не удовлетворило бы сенаторов более ранних времен, сенат, уже изведавший пренебрежение Максимиана и запугивания Максенция, с благодарностью откликнулся на подобное обращение. Обрадовавшись, что с ними собираются советоваться и что их будут уважать, польщенные сенаторы обратили вновь обретенную власть на поддержку своего благодетеля. Сенаторы оказали Константину почести, которыми они издревле имели право награждать избранных; они также приняли решение, что Константина следует считать первым среди трех оставшихся августов, управлявших империей.
Вряд ли это понравилось Максимину Дазе, который, кстати, был старшим августом. Решение сената обычно мало что значило перед объединенной армией, но в данном случае с ним следовало считаться, поскольку оно касалось человека, который стоял во главе эффективной и победоносной армии, одной из лучших, какие видел Рим в течение многих веков, и управлял половиной империи. Это решение дало Константину как раз тот вес и престиж, которые требовались ему для обретения полной и реальной власти.
Что касается епископов, то для них у Константина нашлись еще более привлекательные предложения, хотя они обрели свою окончательную форму лишь спустя несколько месяцев. Еще до отъезда из Арля он почти наверняка обсудил основные пункты соглашения с епископами и с Лицинием. Естественно, что ратификация этого соглашения целиком и полностью зависела от результатов италийской кампании. Теперь же он мог объявить, что условия соглашения будут выполнены, как только будут оговорены все детали.
Со времени прибытия Константина в Рим епископы получили постоянное представительство при его дворе и свободный доступ к самому императору. При нем постоянно находились представители церкви, с которыми он регулярно проводил консультации. Эти обсуждения спустя пять месяцев после прибытия Константина в Рим принесли свои плоды в виде Миланского эдикта.
Юридическое преследование сообщества, подобного христианской церкви, не могло не нанести этому сообществу серьезного материального ущерба. Благодаря политике своего отца и относительной малочисленности христиан в Галлии и Британии Константин до сих пор не сталкивался с подобной проблемой. В Риме она встала перед ним в полный рост. Если христианство больше не считалось преступлением и принадлежность к этой церкви не каралась законом, то христиане не должны были нести урон от гонений, которые теперь признавались незаконными. Материальные потери христианской церкви следовало возместить, в соответствии с тем же самым принципом, по которому христиане освобождались из тюрем после подписания эдикта о веротерпимости. Никакие разумные аргументы не оправдывали продолжение наказания при отсутствии состава преступления.
Римская система правления, возможно, имела свои недостатки, однако она всегда строилась на принципе законности. Очевидно, Константин увидел и принял логику доводов епископов, и, возможно, по его просьбе они не стали требовать от него немедленных действий. Этот вопрос следовало обсудить с Лицинием, и тогда, возможно, удалось бы добиться возвращения церковной собственности не только на западе, но и во всей империи. Именно такой план и был принят.
Одновременно он привечал лидеров христианской общины и был достаточно хорошо информирован, чтобы не высказать своего удивления, когда перед ним представали аскеты с железной волей и в непривычных одеяниях – такой тип людей нам теперь хорошо знаком, но тогда был внове.[32]
Константин заново отстроил церкви, разрушенные во время гонений, и дал деньги на благотворительные нужды, возможно, эти средства пошли примерно на те же цели. Евсевий говорит, что он ввел в практику помощь беднякам, а также тем, кто когда-то жил богато, а потом скатился в нищету, – в частности, вдовам и сиротам-девочкам, которым обеспечивал приданое. Для империи это не было чем-то абсолютно новым. Практика оказания помощи нуждающимся возникла чуть ли не вместе с появлением принципата. Соответственно действия Константина представали не как нововведение, а скорее как возврат к стабильности и старым традициям после эпохи хаоса. Эти действия сделали его особенно популярным в среде, где благотворительность и добросердечие считались главными добродетелями.
Распуская преторианскую гвардию, Константин преследовал свои собственные цели. В новой военной организации, которую начал создавать Диоклетиан и которую совершенствовал Константин, не было места гвардии, которая всегда была источником бунтов и волнений. Если бы по этому вопросу поинтересовались мнением сената или епископов, они бы, вероятно, затруднились ответить, было ли упразднение преторианской гвардии им на руку или нет. Дело в том, что преторианцы не раз обеспечивали Риму главенство при выборах императора и в выработке политики. Однако с самого начала они были орудием в руках императоров – ставленников армии; их присутствие в Риме свидетельствовало о той замаскированной войне, которую Тиберий вел против сената; их сила использовалась, чтобы нейтрализовать влияние сената и контролировать его власть; роспуск преторианской гвардии в конечном итоге означал восстановление независимости Рима. Обретение независимости не означало исполнения всех надежд и чаяний Рима или возвращения великих дней Цинцинната или Вера. Однако эта вновь полученная самостоятельность, не имевшая столь ярких внешних проявлений, по сути оказалась не менее значимой. Духовный суверенитет Рима, его способность вершить судьбы мира имели своим истоком тот день, когда была распущена преторианская гвардия. Тот факт, что церковь, а не сенат, приняла эстафету власти, возможно, представляет пример победы сильнейшего.
Константин оставался в Риме недолго – возможно, пару месяцев. Он и в дальнейшем не часто навещал город. Однако этот короткий промежуток времени был чрезвычайно значимым. Старый сенаторский Рим не упустил возможности отметить триумф Константина состязаниями и празднествами. Некоторые здания, возведенные Максенцием, в результате были посвящены победе Константина, и, поскольку классический Рим теперь был слишком беден и лишен талантов, чтобы возвести триумфальную арку в честь, возможно, самого великого своего воина, римляне разобрали арку Траяна, чтобы построить арку Константина. Это было все, на что оказался способен Рим. Однако пока сенат, в котором когда-то выступал Камилл, осыпал Константина весьма скромными и неуверенными почестями и восхвалениями, церковь, к которой принадлежали впоследствии Григорий Великий и Иннокентий III, стремилась представить Константина как христианского воителя, позднее так воспринимались Карл Великий и Людовик Святой. Арка Константина остается свидетельством смерти классического искусства. Не осталось и следа от тех статуй, которые, говорят, были воздвигнуты в то же время и изображали Константина, несущего крест. Однако следующая тысяча лет является наглядным подтверждением внутренней силы и истинности его идей.
Переход власти из рук сената в руки церкви произошел практически незаметно и намеренно, однако это была настоящая революция, и двухмесячное пребывание Константина в Риме положило начало этому процессу.
Разумеется, рост влияния христианства и его борьба с государством являются предметом изучения теологов и историков религии. Но специалист по политической истории рассматривает проблему со своей точки зрения, и ему нет нужды вникать в вопросы теологии или религиозной практики. Для него церковь – это политическая организация, и притом одна из самых интересных в истории человечества. Ее конфликт с государством был борьбой между двумя институтами, построенными по абсолютно разным моделям. Власть церкви основывалась на принципах. Власть государства строилась на внешней дисциплине. Она оказывалась жестокой, поскольку в распоряжении государства не было общих объединяющих принципов и его целостность держалась на принуждении… Переход власти от сената к церкви означал переход от концепции права к концепции принципов.
Константин вернулся из Рима в Милан. Давайте более подробно рассмотрим некоторые особенности той церкви, концепцию которой он собирался обсудить с Лицинием.
Если мы рассмотрим историю гонений, предпринятых Диоклетианом на христиан, то увидим, что общество, будучи языческим, не проявляло никакой враждебности по отношению к христианству. Преследование христиан осуществлялось на официальном уровне и проводилось правительством; в легендах, подобных легенде о святом Альбане, есть свидетельства того, что эта политика была не слишком популярна среди обычных людей… Обыватель с интересом следил за тем, как лев в цирке разрывает на части пленника-германца, но не стоит забывать, что эти самые германцы часто сжигали дома и убивали родных таких же простых граждан империи. Однако у этого гражданина не было причин, чтобы получать удовлетворение при виде корчившегося в огне епископа или христианина, подвергаемого более легким видам наказания. Этот самый епископ, возможно, был ему хорошо знаком, он порицал его за его дурные привычки или помогал его обедневшим родственникам.
Благотворительная деятельность христианства иногда становится объектом суровой критики со стороны его противников. Однако обычай христианской церкви раздавать подарки, а не собирать сокровища был новшеством, потрясавшим воображение людей той эпохи. В этом церковь противостояла светской традиции Рима.
В Риме долгое время богатые люди добровольно выделяли средства на общественные нужды. Они при этом обычно преследовали некие политические цели или желали повысить свой авторитет в обществе, а поскольку люди обычно радуются тому, что доставляет им удовольствие, то самым выгодным считалось давать деньги на различные развлечения. Церковь же настаивала на том, что благотворительность должна иметь своей целью принести пользу людям, получающим помощь. Римлянин-бедняк привык к тому, что он должен давать что-то взамен своим благотворителям. Церковь восхищала одних и приводила в недоумение других, но она, без сомнения, производила на многих впечатление тем, что ждала в ответ на помощь только духовного отклика – некоторую долю уважения к десяти заповедям и по возможности веру в ее доктрины. Таким образом, хотя истинные христиане, вероятно, составляли очень небольшую группу, однако число симпатизирующих христианству сторонних наблюдателей было довольно значительным и неуклонно росло. По сути, это естественный способ распространения христианства; этот процесс до сих пор можно наблюдать в большинстве крупных городов Европы и Америки.
Таким образом, преследование христиан было политической мерой, и суть проблемы состояла в том, должен ли человек верить в свою религию или в свое правительство. Этот вопрос вполне закономерен; он возникал не раз, и возникает даже сейчас. Враждебность советского правительства по отношению к любой религии, вероятно, проистекает не столько из различий в подходах к философским проблемам, сколько из того, что даже самая малораспространенная религия, как правило, претендует на право окончательного слова и на полную лояльность своих последователей. Если мы говорим, что человек должен подчиняться приказам светского правительства, даже если эти приказы идут вразрез с нормами нравственности, диктуемыми его религией, мы занимаем сторону Галерия и Диоклетиана. Если же мы говорим, что власть нравственных законов выше светской власти, – мы встаем на сторону христиан.
Проблема эта до конца не решена, поскольку противники любой религии могут найти доводы в пользу своей точки зрения. Она не решена даже теоретически. Возможно, она неразрешима в принципе, и в каждую конкретную эпоху мы должны искать какие-то временные и весьма приблизительные решения, отвечающие требованиям и условиям реальной жизни. В последующие эпохи люди попытались снять проблему, «христианизировав» власть. Сам Константин не заходил так далеко. Он просто отложил решение вопроса на потом.
Поэтому нельзя фальсифицировать историю, представляя действия Диоклетиана и Галерия безумными и иррациональными; нельзя говорить и о том, что они позволяли себе такую роскошь, как судить об идеях, о которых они не имели представления в силу своей необразованности. Диоклетиан сделал попытку поднять авторитет Римского государства до такого уровня, чтобы оно могло эффективно управлять империей, территория которой простиралась от Карлайла до Тигра. Если это ему не удалось, важно понять причину и природу его неудачи. Он столкнулся с проблемой, которую до сих пор не удалось до конца разрешить всему человечеству.
Еще более важные причины породили те трудности, с которыми столкнулось правительство империи при попытке искоренить христианство. Мы можем сразу отмести как совершенно безосновательное утверждение о том, что любая попытка гонений обречена на поражение – то есть что гонения на ту или иную идею делают ее только более популярной. Законодательное запрещение того или иного вида деятельности и подкрепление этого запрета угрозой наказания практически всегда приводят к успеху. Если же некоторые запрещенные виды деятельности все-таки продолжают существовать, на то имеются всякий раз особые причины.
Ранние христианские историки объясняли тот факт, что церкви удалось выжить во времена гонения особыми человеческими качествами ее последователей. Они приписывали сохранение церкви благодати, дарованной мученикам, из-за чего они смогли вынести испытания, которые не могут вынести обычные смертные. Выживание церкви, по ее собственному мнению, стало возможным по причинам, никак не связанным с входившими в нее людьми. Однако не все признают существование сверхъестественной помощи, и остается предположить, что в данном случае сыграли свою роль какие-то другие факторы. Некоторые из них имели явно политический характер.
Когда империя лишила народные массы возможности принимать решения по политическим вопросам, угас и их интерес к политике. Обычный человек больше не задумывался о правильности или неправильности тех или иных политических решений. Он даже вообще перестал думать об этом. Вполне вероятно, что большая часть населения империи, чьи предки жили в родовых общинах, а не в городах-государствах, и вовсе никогда не задумывалась над вопросами политики. Его интересовали исключительно скачки и бои гладиаторов. В результате идеи Диоклетиана не получали такой поддержки со стороны населения, какой пользовались идеи епископов. Он не мог апеллировать к общественному мнению, поскольку оно просто-напросто не существовало. Однако христианские проповедники могли делать это – и, конечно, делали, поскольку у них имелась большая аудитория, к тому же благожелательно настроенная.
У церкви перед правительством было то преимущество, что традиция свободного обсуждения вопросов, более не существовавшая в политике, внутри нее сохранилась. Отцы церкви разговаривали с людьми. Власть оратора над аудиторией и сила, заключенная порой в словах, имеют под собой реальные основания. Когда человек говорит – не важно, за столом или перед толпой на площади, – он обычно мыслит вслух; а обнародовать свои мысли – это первый шаг к тому, чтобы придать им стройность и законченность. Именно речь отличает человека от животных и дает возможность человечеству достичь такого потрясающего единения, когда миллионы людей вместе следуют к единой цели. Молчание может быть разумным. Молчать – легко. Но это умеют делать даже камни и бревна. Однако речь – это акт созидания, которое вызывает огонь с небес и зажигает сердца людей. Говорящий всегда соотносит свои суждения с фактами и событиями. Речь – это шум, вызываемый работой человеческого разума.
Единственным реальным результатом разговора является соглашение, однако, видя результаты, которые дает соглашение, мы можем осознать их грандиозность и величие. Соглашение привело к созданию Римского государства, а затем и Римской империи. Умы, характеры и воля людей, которые создавали республику, не могли и не пожелали в условиях империи оставаться в тени мелкой политики сенаторов.
Духовные наследники Камилла и Фабия, яростно отвергая эту насмешку над прошлым, положили все свои силы на то, чтобы придать силу церкви. Дух старого сената и ассамблеи возрождался на церковных собраниях, где люди могли говорить свободно и со всей страстью и где рождались и выковывались новые идеи. Если нас удивляет утверждение историков о том, что Константин привечал лидеров христианской церкви и много времени проводил в их обществе, то нам стоит вспомнить, что беседа с полудюжиной епископов, большинство из которых были готовы принять смерть за свои убеждения, вероятно, заключала в себе тот дух свободы и оригинальности, который, безусловно, обладал притягательностью для человека, воспитанного в военных лагерях и при императорском дворе, где такие беседы были крайне редки.
Чтобы увидеть некоторые особые качества, отличавшие первых отцов церкви, необходимо прочитать их работы – или, по крайней мере, выдержки из них. Они глубоко и страстно любили слово. Их труды составляют много томов. И их беседы, в тесном кругу или на людях, были столь же бесконечны. Они говорили и писали так много, что даже Гомер не сравнился бы с ними. Потоком слов они смыли язычество. Своими речами они затмили и уничтожили сильных молчаливых людей императорского Рима. Ни виселица, ни огонь не могли заставить их замолчать. Они отказались молчать, даже горя на костре. Их предсмертные речи и свидетельства свергли с трона Юпитера – и, вполне возможно, Иовия тоже. Что бы еще они ни отстаивали, они в первую очередь отстаивали право людей говорить столько, сколько они хотят.
Время и незнание, вероятно, заставляют нас преувеличивать обаяние ораторов Древней Греции и Древнего Рима. Большинство людей, выступавших в сенате и на народных собраниях, были, без сомнения, столь же скучны и невыразительны, как нынешние политики. Но и во времена республики, и в условиях монархической мировой империи оставалась верна одна истина, которая, вероятно, справедлива везде и всегда: земля и власть достаются в награду людям, которые говорят убедительнее других.
Если письменные труды и выступления отцов церкви часто не похожи на труды ученых, то причина тому довольно проста. Они черпали вдохновение в политической и философской традициях. Они полагали, что слова нужны не для того, чтобы выразить мысль, а для того, чтобы сформировать настроение слушающих. Правильные слова для них это те, которые используются для назидания – то есть для созидания.
Молодые люди, которые начинают жизнь с верой в то, что язык предназначен для воплощения интеллектуальных истин, скорее всего, скоро осознают свою ошибку. Но это осознание будет нелегким для них. Язык был создан и используется людьми как жест или как оружие; они используют его, чтобы управлять умами других людей, точно так же, как гончар использует свои руки, чтобы придать глине определенную форму.
За интересом Константина к церкви стояло некое подспудное понимание этих истин. Совещательные ассамблеи и народные собрания не всегда приносят пользу населению, хотя иногда такая польза от них есть. Но часто они полезны для правителя.
Иногда политическая интуиция некоторых правителей толкала их к тому, чтобы регулярно консультироваться с представителями народа, как, например, когда Эдуард Плантагенет советовался с парламентом. Примерно такими же соображениями руководствовался Константин, когда консультировался с представителями церкви: дело в том, что с помощью церкви он мог установить контакт с теми социальными элементами, которые находились вне поля зрения и контроля его предшественников.
Церковь в большей степени, чем сенат, воплощала в себе опыт и устремления жителей империи. И в отличие от сената она выработала определенный набор представлений, касающихся самых насущных сторон бытия, и сумела создать связную политическую философию, применимую к современным условиям. Мы еще познакомимся детально с сутью этой политической философии. Слабость язычества заключалась в том, что за ним не стояло связного учения и оно во многом оставалось «местной» религией. Главным недостатком сената являлось то, что его политика была устаревшей, применимой только в прежних условиях, которых давно уже не существовало. Он мог информировать императора относительно состояния сельского хозяйства в Италии и Африке и положения сельского населения, без сомнения, взгляды сената на проблему налогообложения заслуживали внимание. Однако сенат больше не мог серьезно прорабатывать какие бы то ни было серьезные идеи или предлагать принципиально новую политику; кроме того, он больше не мог служить школой для тех страстных и ярких личностей, которые двигают миром.
Возвращаясь в Милан, Константин вез с собой нечто большее, чем условия соглашения между властью и религиозным сообществом. Он получил представление о требованиях органа, который сохранял опыт прошлого и воплощал в себе надежду на будущее. Он уже давно осознал ценность хороших взаимоотношений с церковью. Теперь он начал понимать, что соприкоснулся с чем-то живым, несущим в себе дух реальной жизни.
Государственные деятели, особенно когда они еще и воины, редко проявляют интерес к слабым мира сего. Вряд ли Константин заинтересовался церковью из-за того, что она казалась беспомощной и гонимой. Он обратил на нее внимание, потому что она была необычайно сильной и даже опасной. Она претендовала на покровительство силы, которая рождала гром, ураганы и землетрясения. Все видели, что в то время, как Галерий, Максимиан и Максенций кончили плохо, друг церкви был поразительно удачлив во всех своих начинаниях. Везение, в основе которого лежат ум и проницательность, имеет свои пределы, перешагнуть которые невозможно.
В случае Константина даже там, где его ум и проницательность оказывались бессильными и все принятые им меры не приводили к нужному результату, ему на помощь приходила его особая удача. Даже Цезарю, когда он перешел Рубикон, не везло так, как Константину после перехода через Альпы.
Менее чем через 60 дней после вступления в Италию он вернулся в Милан – уже властителем всех западных провинций. Мало кому довелось пережить столько за 60 дней.
Глава 7
Иллирийская кампания
Весной, после завоевания Италии Лициний прибыл в Милан. Его присутствие там прежде всего было свидетельством его веры в честность и добрые намерения Константина. Он приехал, чтобы заключить брачный союз с Констанцией, сводной сестрой Константина. В редкие свободные минуты они обсуждали с Константином некоторые проблемы дипломатического характера. Вполне возможно, что примерно в то же время и там же другая сестра Константина, Анастасия, вышла замуж за патриция Вассиана, и, возможно, Лициний познакомился там с новым родственником.
Лициний заслуживает того, чтобы рассказать о нем несколько подробнее. Конечно же он не был полным ничтожеством. Возможно, он принадлежал к старой когорте иллирийских солдат – из этой среды в свое время вышли Аврелиан и Кар. Лициний всего добился сам и поднялся наверх благодаря собственным талантам. Возможно, он был не очень образован, но, безусловно, обладал сильным характером. Он возвысился в основном благодаря Галерию, чьим близким другом он был. Лициний представлял собой тип искреннего и абсолютно честного человека, довольно решительного и энергичного, но не обладающего особой проницательностью. Его взгляды в основном сформировались под влиянием людей, окружавших его, а не благодаря его собственным размышлениям. Он прекрасно подходил на роль «типичного представителя» – в данном случае «типичного представителя» весьма могущественной силы – иллирийской армии. А с командующими иллирийских отрядов во все времена приходилось считаться.
До сих пор отношения между Константином и Лицинием были вполне дружескими. Они оба были воинами с далеких границ, которые (каждый по своим собственным соображениям) держали под пристальным наблюдением более цивилизованный юг. Если мы внимательно изучим ходы дипломатической игры, которую вели два императора, то сможем сделать из этого интереснейшие выводы. Ясно, что Константин хотел заручиться дружеским нейтралитетом Лициния, поскольку тот обладал достаточной властью, чтобы парализовать его италийскую кампанию. Сойдись Лициний с Максенцием – и Константин так остался бы на положении младшего правителя Британии и Галлии… Поэтому Константин предложил Лицинию, по сути, права на Западную империю. Тот факт, что свадьба Лициния и Констанции состоялась после завоевания Италии, показывает, что решение этого вопроса ставилось в зависимость от успеха Константина в Италии. Тот факт, что Лициний приехал в Милан, показывает, что он не сомневался в честности Константина.
На момент свадьбы у Константина не было других наследников, кроме 13-летнего побочного сына Криспа. Если бы вдруг с Константином что-то произошло, Лициний, как муж старшей дочери Констанция, стал бы первым претендентом на его престол. Это, конечно, таило в себе большой соблазн для Лициния, и мы увидим, сумел ли он полностью устоять перед ним. В любом случае это была хорошая компенсация за его нейтралитет.
Благодаря всем этим мерам Константин сумел добиться от Лициния поддержки в вопросе о взаимоотношениях с епископами. Той зимой, вероятно, был выработан документ, известный как Миланский эдикт. Возможно, Лициний тщательно изучил его и высказал свое мнение; но вряд ли он принимал активное участие в выработке основных положений договора.
Мы можем предполагать, что еще один человек видел проект эдикта до того, как работа над ним была завершена и он был обнародован. Диоклетиан получил приглашение приехать в Милан – официально, – чтобы присутствовать на бракосочетании, но, что гораздо более вероятно, чтобы поставить свое имя под эдиктом, придав ему тем самым больший вес. Однако он не смог себя заставить поехать туда. У него был хороший предлог, чтобы отказаться, – состояние здоровья и не подходящее для поездки время года.
Цель приглашения становится еще более очевидной, если знать, что Константин был крайне недоволен этим отказом. Он написал Диоклетиану возмущенное письмо, упомянув при этом о поддержке, которую Диоклетиан оказывал таким людям, как Максимин Даза и Максенций. Возможно, историки позднейших веков лучше бы отнеслись к Диоклетиану, если бы он, как Галерий, признал свою ошибку и публично отрекся от своей прежней политики. Он ведь и раньше не был главным и самым ярым гонителем церкви. Тем не менее, в то время как Галерий изрек нечто вроде публичного покаяния, более мягкий Диоклетиан не захотел извиняться перед людьми, которых он считал злостными нарушителями закона.
Тем более он не горел желанием как-то возмещать им их потери… Кроме того, как мы скоро увидим, у него имелись, возможно, и другие соображения, о которых не знали ни Констанций, ни Лициний. Так или иначе, он не приехал. Впрочем, у него было убедительное оправдание. Однако у Диоклетиана всегда находились убедительные оправдания для всех его поступков.
Документ, который одобрил Лициний, давал христианам полную свободу исповедовать веру, такую же свободу получали последователи любой другой религии. Он не просто распространял на христиан привилегию, которой пользовались адепты всех прочих культов, но декларировал особые права христианства и позволял остальным религиям пользоваться ими.
А поскольку предполагалось, что эта свобода признавалась уже раньше и только по несчастной случайности не распространялась на христианство, то церковь должна была получить возмещение за свою собственность, конфискованную по приказу государства в годы гонений. Оговаривался также порядок получения компенсации.
Миланский эдикт превратил христианскую церковь из более или менее бунтарской тайной организации, едва терпимой государством – а в последние годы и вовсе запрещенной им, – во влиятельный легальный институт, обладающий корпоративной собственностью.[33]
Хвалебные песнопения и панегирики в адрес Константина, дошедшие до нас, без сомнения, дают лишь слабое представление о чувствах епископов. Нет ничего удивительного в том, что люди, которые впервые за много лет могли смело смотреть в лицо стражам порядка, восхваляли личность и характер Константина и выражали веру в то, что его душа будет спасена Всевышним.
Лициний тем более охотно поставил свою подпись под Миланским эдиктом, что ему самому в любом случае не пришлось бы платить по счетам. Иллирийская церковь изначально была бедной и малочисленной, и соответственно размер компенсаций, который ему предстояло выплатить, был невелик. Константину предстояло нести на своих плечах куда более тяжелое бремя… Свадебные празднества еще продолжались, когда случилось непредвиденное. Максимин Даза неожиданно пересек пролив и вторгся во владения Лициния… Это был ответ язычников на Миланский эдикт: если предстояло выплачивать возмещение христианской церкви, Максимину пришлось бы продать с себя последнее.
Максимин Даза был столь типичной для своего времени личностью и совершил пару столь примечательных поступков, что имеет смысл подробнее остановиться на обстоятельствах его внезапного нападения на Лициния. Константин не без причины всегда ставил имена Максимина и Максенция в один ряд… Между этими двумя людьми имелось определенное сходство, а созвучие их имен несло в себе намек или предупреждение умеренному Диоклетиану. Это был некий знак того, к чему привела его политика.
Мы уже отметили, что первый эдикт о веротерпимости подписали Галерий, Лициний и Константин, но не Максимин Даза. Префект претории Сабиний, служивший под его началом, довел до сведения местных властей провинции, чтобы они не предпринимали новых преследований христианской церкви. Это было все, на что был готов пойти Максимин.
Из дальнейших действий Максимина мы можем составить преставление о некоторых проблемах, решавшихся подспудно в противостоянии религий. Борьба религий в Азии носила гораздо более острый характер и принимала с обеих сторон более крайние формы, чем борьба в Европе. В богатой и промышленно развитой Азии старые языческие культы уже давно превратились в доходное предприятие. Они эксплуатировали веру людей в духов, божества и колдовство и одновременно богатели, эксплуатируя низшие человеческие инстинкты, что выглядело еще более гнусно, поскольку происходило под прикрытием религии. Реформаторы нового времени не сталкивались с подобной ситуацией, и им не было необходимости нападать на религию с точки зрения морали. Ранние христиане, когда перед ними встала эта проблема, решили ее радикально. Они предали проклятию любую религию, за исключением своей собственной; и с тех пор за ними закрепилась репутация фанатиков.
Столь могущественная сила, какую являли собой служители языческих культов, не хотела сдаваться без боя. В конце 311-го – начале 312 года они стали оказывать давление на Максимина. Лидером движения стал Феотекн из Антиохии. От Максимина потребовали, чтобы он изгнал всех христиан из своих владений.
Христиане полагали, что это требование было инспирировано самим Максимином. Хотя мы не обязаны верить в справедливость обвинений, вероятно, они основаны на неких сведениях и ощущениях, что это обращение не являлось отражением общественного мнения. Максимин любил, когда к нему обращались с петициями и просьбами. Христианский историк оставил нам живописный и очень любопытный портрет человека, полностью находившегося во власти своей собственной веры в знамения и предзнаменования – не способного даже есть или дышать, пока он не получит ответ высших сил, следует ему это делать или нет. Однако его религия не налагала на него никаких ограничений в смысле увлечения вином и женщинами. Он мог в пьяном виде подписывать указы и отменять их, протрезвев. Его пиры славились по всей провинции: гостями его обычно были продажные, купавшиеся в роскоши чиновники, которых он использовал и защищал. Что касается женщин, то здесь он вел себя как ему заблагорассудится. И никто, кроме христиан, не осмеливался критиковать его… Фактически, двигаясь разными путями, Максимин и Максенций пришли к одному и тому же итогу.
Сохранился ответ Максимина на петицию из Тира. В нем он специально отмечает, сколь важное место занимает город в качестве религиозного центра, дает положительный ответ на петицию и указывает, что страна переживает период процветания и благоденствия.
Этим благополучием (по словам Максимина) жители провинции обязаны тому, что тщательно соблюдают все старые обряды и поклоняются старым божествам… Таким образом, прошение было, и для христиан настали трудные времена. В подобной ситуации вполне простительно, что они не преминули указать (с оттенком торжества) на засуху, голод и чуму, поразившие Азию тем летом. Максимину нанесли удар его же оружием.
Падение Максенция, последовавшее через несколько месяцев, привело к тому, что Максимин оказался в одиночестве перед лицом грозной коалиции Константина и Лициния. Он был буквально ошеломлен, когда они предложили присоединиться. Он снова повелел Сабинию приостановить все действия, направленные против христиан. Христиане, однако, не доверяли ему. В опубликованном эдикте конкретно ничего не говорилось о разрешении проводить собрания либо какие-то публичные мероприятия, и они считали неразумным выходить за рамки закона. Гонения были всего лишь приостановлены. Максимин вовсе не стремился присоединяться к Миланскому эдикту.
Вынужденные отказаться от преследования христиан, Максимин и его советники попытались действовать по-другому. В течение осени они разработали план, который должен был реформировать язычество и поставить его в равное положение с христианством. До этого старая религия использовалась исключительно на местной основе; не было даже намека на единую структуру, которая объединила бы различные храмы и жреческие коллегии. Максимин и его соратники попытались коренным образом изменить ситуацию, создав стройную иерархию, наподобие той, которая существовала в христианстве, с ее рангами, субординацией и общей дисциплиной. Иерархия была создана. Руководители новой нехристианской церкви были тщательнейшим образом отобраны, чтобы они могли конкурировать с христианскими епископами, играя по их правилам.
Сам факт, что такой план вообще мог родиться, свидетельствует о растущем влиянии христианства. Очевидно, в какой-то момент подавление христианской религии стало нецелесообразным и невозможным, и настало время защищать старые культы от набирающего силу соперника, который грозил стать хозяином положения. Еще несколько лет назад такое никто не мог себе представить.
Хоть Максимин приостановил гонения на христиан, он сделал это скорее из дипломатических соображений. Вполне вероятно, что приглашение присоединиться к Миланскому эдикту включало в себя приглашение прибыть на совещание. Так или иначе, но Максимин, очевидно, знал, когда Лициний будет в Италии. Покладистость Максимина убедила Лициния в том, что он может спокойно ехать… Подготовив за зиму свое войско, Максимин пересек Малую Азию за несколько марш-бросков, оставив далеко позади обоз и всех, кто не мог выдержать такой темп. Византии пал после одиннадцатидневной осады, и Максимин вступил на территорию Европы. Это известие заставило собравшихся в Милане прервать встречу.
Максимин попытался последовать примеру Константина. Быстрота его перемещений вызывает не меньшее изумление. Однако осада Византия и еще более длительное сопротивление Гераклеи задержало его ровно настолько, чтобы дать возможность Лицинию получить вести, перейти через Альпы и выйти на дорогу, ведущую в Ниш. Возможно, он был уже немолод, но у него хватило силы и решительности, чтобы победить Максимина в этой игре. Противники сошлись ближе к Византию, чем к Милану. В битве при Гераклее иллирийцы Лициния разбили вдвое превосходящее их по численности войско азиатов; самым знаменательным эпизодом этого сражения было бегство Максимина, который проехал 160 миль за 24 часа.
Жизнь, которую вел Максимин, была не самой лучшей подготовкой для подобных подвигов. Азия могла дать ему еще одну армию, но она не могла дать армии другого полководца. Максимин добрался до дома, обуреваемый самыми противоречивыми чувствами. Он осознал, что его предсказатели обманули его, и некоторые из них испытали на собственной шкуре неприятные последствия этого. Какими бы соображениями он ни руководствовался, он издал эдикт о веротерпимости, в который был включен пункт о возмещении церкви всей собственности, конфискованной в государственную казну.
Однако было уже слишком поздно. Он умер вскоре после подписания эдикта. Точные обстоятельства его смерти неизвестны, богобоязненные христианские историки называют в качестве возможных причин его смерти слишком бурную жизнь, удар молнии и гнев Божий. Однако скорее всего, он умер от переутомления. Вроде бы у него резко ухудшилось здоровье, и он ослеп… Мало кто сожалел о его смерти.
Теперь из всех соперников, боровшихся за власть, остались только Константин и Лициний. До этого момента они вполне успешно сотрудничали друг с другом. Теперь этому союзу предстояло пройти испытание на прочность, а его участникам – выяснить, кто из них будет главным.
В поведении Лициния произошли разительные перемены. Укрепив свои позиции, он стал менее зависим от Константина, а интересы, нужды и потребности его новых подданных начали оказывать на него влияние и заставили его во многом изменить свою точку зрения.
Вполне естественно, что церковь воспользовалась обретенной свободой; Лицинию было на руку, что имя гонителя было стерто со всех монументов и предано позору, как имя тирана.
Лициний заслужил одобрение церкви тем, что арестовал и казнил главных ее преследователей – Певкетия, Кулькиана в Египте и Феотекна в Антиохии. Конечно же он казнил детей Максимина, которые могли претендовать на власть. Однако в самом воздухе Ближней Азии ощущается привкус предательства, который заставляет людей заходить слишком далеко в своих действиях, делать слишком много и переходить пределы разумного. Эта опасность подстерегала и Лициния. Вред ли ему следовало казнить сына Севера. А казнь сына его близкого друга Галерия и вовсе была ошибкой. Эти поступки приоткрыли некие его тайные замыслы, которые представляли интерес для Константина.
Галерий в свое время женился на Валерии, дочери Диоклетиана. Когда Галерий умер, их младший сын Кандидиан был еще ребенком. Максимин Даза сделал предложение вдове Галерия. Однако это предложение не вызвало восторга у Валерии, и Максимин выслал ее на границу Сирийской пустыни, чтобы она могла на досуге поразмыслить над тем, какие блага принесет ей свадьба с Максимином. С ней отправилась и ее мать, жена Диоклетиана.
Все уговоры и просьбы Диоклетиана отпустить его жену, дочь и внука не принесли желаемого результата; вполне возможно, что тот факт, что Максимин держал их как заложников, помешал Диоклетиану поставить свою подпись под Миланским эдиктом. После смерти Максимина Даза они сочли, что изгнание их кончилось. Валерия и ее мать поспешили в Никомедию, взяв с собой и мальчика… Этого мальчика, сына Галерия и внука Диоклетиана, казнил Лициний. Валерия с матерью попытались добраться до Салоны, где жил Диоклетиан. Однако прежде, чем они оказались в Фессалониках, их настигла погоня. Их тела были брошены в море.
Эта история, очевидно, должна была привлечь всеобщее внимание. Она привлекла гораздо большее внимание, чем хотелось бы Лицинию. Вряд ли он мог более ясно заявить о своих притязаниях на трон всей империи и о том, что ничто не остановит его на пути к намеченной цели… Кроме того, устранив всех возможных соперников, он стал единственным препятствием на пути Константина к единоличной верховной власти. Это было опасно для Лициния, поскольку Константин предпочитал первым наносить удар.
Для того чтобы нанести удар первым, как правило, надо найти веский повод. Однако момент был настолько удобным, что Константин не стал тратить время на поиски подходящего предлога.
После женитьбы на Анастасии патриций Вассиан стал цезарем при Константине. Его полномочия и статус нам точно не известны, но, без сомнения, они не вполне укладывались в схему, созданную Диоклетианом. Вероятно, Константин еще окончательно не определился относительно своей будущей политики; в любом случае его владения на тот момент были не настолько велики, чтобы возникла необходимость в наместнике, предусмотренном схемой Диоклетиана. Вассиан, по-видимому, остался недоволен ситуацией. Возможно, с его стороны это было неразумно, однако современный историк не может судить о том, насколько он рисковал. Мы только знаем, что он не скрывал своего разочарования, поскольку Лициний знал достаточно, чтобы выразить ему вежливое сочувствие. Лициний вмешался в события не без причины. Назначение Вассиана произошло с его ведома и одобрения, так что у него было право голоса в этом вопросе. Друзья Константина открыли ему, что Лициний вступил в тайную переписку с Вассианом и убедил его силой взять то, чего он не мог добиться уговорами и просьбами. Вассиан был арестован, подвергнут пыткам и казнен. Остальные участники заговора бежали в Иллирию под крыло Лициния.
Когда Константин потребовал выдать беглецов, Лициний повел себя крайне высокомерно. Однако неудачливые заговорщики интересовали Константина меньше всего. Единственное, что ему было нужно, – это повод для нападения на Лициния; и он счел, что теперь у него такой повод есть. Его армия (которая, как большинство армий, не хотела участвовать в несправедливой войне) была удовлетворена тем, что они идут сражаться за правое дело.
В начале октября 314 года Константин перешел границу восточной части империи, вероятно, возле Норика, где собиралась его маневренная армия. С ним была только половина войска, и он двигался очень быстро. Мы можем судить о быстроте его передвижения и внезапности атаки по тому факту, что он оказался в 50 милях от Сирмия, прежде чем Лициний сумел преградить ему путь. Константин занял прочную оборонительную позицию между горой и болотом и окопался там.
У Лициния были свои маневренные войска, причем практически в максимальном объеме. Однако бритты, галлы и германцы, сражавшиеся в рядах армии Константина, отбили все атаки иллирийцев. Вытесненные мощной контратакой на равнину, иллирийцы держались из последних сил. Они всегда были серьезным противником и при Кибале не уронили своей чести. К вечеру Константин лично повел в атаку свою кавалерию, которая потеснила иллирийцев и едва не прорвала их ряды. Лициний благоразумно решил отступить. В течение ночи он имел возможность оценить потери. Более половины его воинов погибли или были тяжело ранены. Лициний решил на время отступить. Отступление было осуществлено быстро и в полной тайне. Пройдя через Сирмий и разрушив за собой мост, армия Лициния двинулась по дороге через Ниш и Сардику во Фракии. За ними по пятам шли британские, рейнские и галльские солдаты с походными сумками за плечами, а все войска Мезии и Македонии шли обходными путями, чтобы встретиться с Лицинием в пункте назначения… Этим пунктом была равнина возле Мардии, где пополненная армия могла прикрыть Адрианополь.
В распоряжении Лициния оказались лишь те войска, которые добрались до назначенного места раньше его или одновременно с ним, поскольку преследователи практически сразу атаковали его. Битва на Мардии была столь же яростной и упорной, как и битва при Кибале. Больше века иллирийская армия и иллирийские командующие правили империей. И они вовсе не собирались упустить власть из рук. Однако в разгар схватки Константину удалось смять ряды противника. Иллирийцы попросту стали спина к спине и продолжали сражаться до тех пор, пока не сгустились сумерки. На рассвете оказалось, что они отступили к Македонским горам, что было равносильно признанию поражения.
Лициний смирился со случившимся – в той мере, в какой считал нужным. Он послал своих представителей сообщить, что признает себя проигравшим – однако готов продолжить борьбу, если Константин того пожелает. Затем его представитель сделал замечательное заявление: он, мол, готов обсудить условия по поручению императоров, своих повелителей… Таким образом был обнародовал тот факт, что по дороге из Сирмия Лициний назначил одного из своих главных военачальников, Валента, цезарем.
Если Лициний желал подразнить быка красной тряпкой, он не мог придумать ничего лучшего. Константин был в ярости. Он потребовал от Лициния ответа: неужели он думал, что Константин проделал весь долгий путь из Йорка, чтобы спокойно признать навязанного ему цезаря? Он казнил Вассиана вовсе не для того, чтобы освободить место для чужака Валента. Прежде чем начнется обсуждение каких-либо условий, Валент должен уйти со сцены… Заставив Константина проявить не самые лучшие стороны своей натуры, Лициний, рассыпавшись в извинениях, предложил Валенту добровольно расстаться с жизнью. Как и подобает военному, Валент выполнил приказ. После этого Константин и Лициний сели за стол переговоров, чтобы обсудить политические проблемы.
Выработанное ими соглашение представляет определенный интерес. Во-первых, иллирийские владения Галерия были поделены на две части. Константин целиком забрал себе те земли, которые мы сейчас называем Балканским полуостровом, за исключением Фракии, которая осталась у Лициния: короче говоря, каждая из сторон сохранила за собой территории, полученные в результате битвы при Мардии. Хотя эта граница еще несколько раз сдвигалась, этот раздел территории был первым шагом к разделению империи на восточную и западную, которое произошло двумя поколениями спустя. В любом случае (и это имело огромное историческое значение) он разбил старый прочный блок провинций, ранее называвшийся Иллирией. С этих пор Иллирия перестала существовать как единое целое.
Во-вторых, в соглашениями оговаривались правила назначения цезарей. Константин получил право назначать двух цезарей, а Лициний – одного. Таким образом было установлено несомненное превосходство Константина.
Несмотря на жестокое соперничество, между Константином и Лицинием существовало некое мрачное подобие привязанности. Они уважали способности друг друга. Вряд ли постоянный мир был возможен между ними, да этого никто всерьез и не ожидал, однако договор, заключенный после битвы при Мардии, продержался девять лет. Когда их борьба возобновилась, это уже была не ленивая возня, а столкновение, порожденное проблемами первостепенной важности.
Девять лет мира между Константином и Лицинием не богаты крупными событиями. Оба властителя активно занимались преобразованиями; и если обширные и радикальные реформы, осуществляемые Константином, затмевают для нас не столь масштабные деяния Лициния, то это только потому что мы невольно сравнивали последствия тех и других. Современникам, которые не могли оценить происходящее в исторической перспективе, усилия Лициния, возможно, представлялись не менее значимыми.
Для непосредственных свидетелей самые обычные события тех лет – свадьбы, рождения и смерти – были столь же важны, как и эпохальная революция, разворачивавшаяся перед их глазами. Современный читатель, который, без сомнения, ожидает рассказа о падении империй и крушении миров, возможно, не сможет сразу адекватно воспринять следующий эпизод нашего повествования. Мы видим Константина, склонившегося над детской колыбелью… Ведь в конечном итоге падения империй являются всего лишь побочным результатом самых обыденных человеческих стремлений. Ось человеческой жизни – детская колыбель, брачное ложе и гроб, и все вертится вокруг этой оси. Ребенок, который лежал в колыбели, воплощал в себе страсти и амбиции, отзвуки которых еще не умерли окончательно; ему суждено было стать косвенной причиной преступлений и трагедий, которые теперь уже давно остались в прошлом, но которые тогда бурлили, словно огнедышащая лава. Он был старшим ребенком Фаусты и Константина и внуком двух императоров – Констанция и Максимиана Геркулия.
Константин был женат уже восемь лет, это был его старший сын, и ни один ребенок, когда-либо рожденный в Римской империи, не имел столь августейших предков. Не только он сам принадлежал к тем, кого потом называли «порфирогенет» – рожденный в пурпуре, то есть был сыном правящего императора, но и его дяди и тети (коих было шесть), и которые являли собой необходимый восхищенный хор, также все были «порфирогенетами». С приходом к власти Константина, казалось, отступила злая судьба, преследовавшая прежних римских императоров, большинство которых были бездетными. Ребенок рос в совершенно новом окружении – в окружении императорской семьи, даже целого императорского клана, каждый член которого имел августейшее происхождение.
Благодушные историки, любившие чуть-чуть приукрасить и подтасовать факты, с удовольствием обсуждали чудесную гармонию, заключенную в том, что на десятый год правления Константина он сделал своего старшего сына цезарем. Однако гармония не столь идеальна, как они ее себе представляют. Десятый год уже истек, и пошел одиннадцатый, когда Константин решил воспользоваться правом, данным ему по условиям договора с Лицинием, и назначить двух цезарей. Тем не менее заявления историков имеют под собой некие основания. Очевидно, рождение сына было чрезвычайно важным и радостным событием для императора, и, если мы ищем относящиеся к делу факты среди тумана, впоследствии скрывшего правду, это может сказать нам кое-что о направлении его мыслей.
Должно быть, в любом портрете Константина не хватает «личных», «интимных» деталей, однако это не недостаток портрета, а, скорее, отличительная черта оригинала. Если бы мы встретились с этим человеком, мы, наверное, остались бы с тем же ощущением, что душа его от нас скрыта, что характер его не до конца понятен и мотивы его поступков нам неясны. Его отличительной чертой была скрытность – чувства его никогда не прорывались наружу. Он не позволил бы нам удовлетворить наше любопытство, как не желает удовлетворять любопытство историка. Однако, несмотря на все это, мы можем разглядеть за его действием глубокие и сложные мотивы, которые во многом определили будущее. Его приводила в восторг мысль об августейшем происхождении его сына. История с Вассианом окончательно укрепила его в его недоверии к системе назначения цезарей, которая являлась составной частью разработанной Диоклетианом схемы. Казалось невозможным найти кандидата, чья верность интересам империи могла бы уберечь его от соблазна. Практически никто не выдержал этого испытания: ни Галерий, ни Максимин Даза, ни сам Константин. В порочности предложенной Диоклетианом системы передачи власти Константин убедился, можно сказать, на собственном опыте.
Единственной возможностью обеспечить преемственность власти, избежав гражданской войны и фракционных столкновений, была передача власти по наследству. Наследственный принцип означал отказ от соперничества человеческих амбиций, страстей и устремлений и переход к определению императора по рождению, независимо от его личных качеств. Более случайным мог быть только выбор по жребию. У него было одно преимущество. Он ставил на службу порядку и постоянству тот человеческий инстинкт, который заставляет испытывать некие особые чувства к своим родичам. Если императора выбирали по жребию, это избавило бы империю от опасностей, связанных с несовершенством человеческого выбора… В этом случае никто, по сути, не был бы заинтересован в исходе дела… Однако отец, мать, трое дядей, три тети и множество других родственников интересовались судьбой маленького Константина… И тот, кто станет возражать против этого аргумента, отметет тем самым не только доводы логики, но весь исторический опыт многовекового существования государства.
Некоторые аспекты проблемы наследования власти Константин обдумывал задолго до того, как она обрела для него актуальность, – еще до италийской кампании и завоевания Италии. Он понимал, что, если когда-то появится императорская семья, она не может появиться из ничего – вдруг и сразу. Будет очень трудно убедить мир в том, что императорский род – священен. Чтобы приписать ему какое-то особое свойство, без которого его притязания на престол будут совершенно безосновательны, необходимо было доказать, что это свойство всегда было ему присуще. До отъезда из Арля Константин – неизвестно, искренне или нет, – поддерживал теорию о том, что его отец был каким-то образом связан с родом Клавдия Готского. Старый Констанций, возможно, несказанно бы удивился, если бы узнал, что он, сам того не ведая, был благородного происхождения… Но подобный шаг был необходим, если Константин хотел утвердить принцип наследования престола по праву рождения.
Позднее возникла простая и разумная генеалогия, которая связала Константина с первым иллирийским императором. Возможно, это правда. В подобной версии нет ничего невозможного или нелогичного. Никто не поставил бы ее под сомнение, если бы первоначально не существовало другого варианта. Была ли эта генеалогия истинной или нет, не важно; она была политически оправданной. Если даже она была выдумкой, она составлена с благой и разумной целью.
Многие проблемы становятся понятны, если вспомнить о существовании Криспа. Когда маленькому Константину, «рожденному в пурпуре», исполнилось 18 месяцев от роду, Криспу должно было исполниться 18 лет. Именно для Криспа первоначально была составлена родословная, восходящая к Клавдию Готскому… Каким бы бледным ни казался ореол, окружавший Криспа, его нельзя не распознать, когда мы говорим о свершениях и способностях этого сына Константина.
Крисп воспитывался в представлениях старого мира, в котором люди достигали императорского звания благодаря своим заслугам – другими словами, они продирались к нему, и урон, причиняемый в этой борьбе, не могли возвестить все плоды их созидательной деятельности… Однако взгляды Константина коренным образом изменились со времени Арля. Теперь все его помыслы были обращены не к Криспу, а к ребенку, чей статус обрел такую новую и неожиданную значимость.
Таким образом Константин осуществил свое право, оговоренное в соглашении с Лицинием, назначив цезарями и Криспа, и маленького Константина. Предполагалось, что Крисп возьмет на себя значительную часть работы по управлению государством, и 1 марта 317 года он принял власть в провинциях, где когда-то правил его дедушка Констанций, – Британии и Галлии. Для маленького Константина все еще было впереди.
Лициний последовал примеру Константина и сделал маленького сына Констанции своим цезарем. Ребенку было три года.
Независимо от того, понял ли Лициний направление мыслей Константина, его собственные замыслы все равно заставили искать союза с Криспом. Маленький Константин никаким образом не мог быть ему полезным. Однако имело смысл установить отношения с Криспом: у Лициния были все причины для того, чтобы всячески поддерживать и поощрять молодого человека. Он бы, конечно, предпочел, чтобы вопрос о престолонаследии решался по старой схеме – то есть чтобы Крисп унаследовал престол после Константина.
Лициний имел право наследовать владения Константина в случае его смерти. Назначение цезарей изменило ситуацию двояким образом. Во-первых, у Константина появился вполне зрелый преемник, чьи притязания на престол были убедительнее, чем у Лициния. Во-вторых, у него появлялся второй наследник, чьи притязания были особого рода.
Лициний «уравнял» маленького Константина со своим малолетним сыном; однако в отношении Криспа он избрал более смелую и одновременно мудрую политику. У него не было взрослого сына; но у него была взрослая дочь. И он начал переговоры о свадьбе.[34]
Если Криспу суждено было стать правителем всех владений Константина, то его дети имели бы право на власть в восточных и западных провинциях, и Лициний, с тем же основанием, как и Константин, стал бы считаться родоначальником династии.
Лициний понимал, что, если свадьба состоится, у Криспа, конечно, появится много врагов. Но он, возможно, вспоминал, что в свое время Константин сам оказался в таком же положении, но не особенно пострадал от этого. Лициний, однако, упустил из виду тот факт, что Константину могло не понравиться, что ему опять удалось вписать себя в картину будущей империи. Если Константин станет на сторону противников Криспа, Крисп мог оказаться в очень сложном положении… Но насколько сложном – никто, конечно, не мог предвидеть.
Диоклетиан умер за год до назначения Криспа цезарем. Ему было 70, и его смерть стала вехой, обозначившей конец целой эпохи. Он был величайшим из тех великих людей, которые подняли Римскую империю из руин и вновь сделали ее сильной. Что бы мы ни говорили и ни думали о нем, восхищаемся ли мы им или осуждаем его, невозможно вычеркнуть его из истории, как невозможно вычеркнуть из истории Августа.
Хотя он добился в жизни большего, чем подавляющее большинство людей, и умер отнюдь не в возрасте патриарха, он жил в эпоху столь быстрых и резких перемен, что ему выпало на долю осознать собственное поражение и увидеть новое поколение, которое намного опередило его. Он никогда не был гордым или властным человеком: а в старости, наверное, изведал горечь и ощущение бессилия – если вспомнить судьбу его жены, дочери и внука. Он всего-навсего хотел восстановить уважение к власти, а пришел к тому, что христиане стали приводить его в пример своим детям как жертву гнева Господнего. Он прожил достаточно долго, чтобы удивляться миру, в который он попал.
Он умер очень вовремя, как раз накануне назначения новых цезарей. Это событие ознаменовало окончательное уничтожение системы кооптированного правления, создателем которой он был.
Это была величайшая и последняя попытка такого рода. Никогда более ни один монарх не пытался повторить ее. Будущее было за династической монархией, как это уже начал понимать Константин.
Так все-таки потерпел Диоклетиан поражение или нет? Думается, что не вполне. Он был выходцем из народа и изначально верил в возможности «среднего человека». Он перенес в новую монархию древний принцип, открывавший талантливым людям путь наверх. Он был преданным слугой, пока находился на службе. Большая часть его успехов и неудач таилась в том, что он слишком полагался на послушание других, меряя всех людей по себе. Он обладал огромным, но несколько ограниченным опытом. Он знал свой маленький мир, в котором все слуги были верны; и он сделал вполне естественный – но ошибочный – вывод, что и в большом мире все слуги столь же преданные. Он не осознавал, что повелителя всегда окружают тайное неповиновение, ревность, страх и мстительность. И не знал в начале своей деятельности, как смыкается кольцо вокруг человека, наделенного властью… Однако позднее он понял все это. В дни своего пребывания в Салоне он произнес сильные и горькие слова, которые были записаны и стали передаваться из поколения в поколение. «Правитель может только видеть глазами и слышать ушами своих приближенных; а они делают все возможное, чтобы обмануть его. Поэтому он привечает плохих людей и пренебрегает хорошими людьми – к выгоде тех, кто все это организует».
Неким свидетельством того, что он осознал эту горькую истину, стал его уход. Божественный император снял с себя пурпурную мантию и тиару, и все увидели обычного человека, который спустился с помоста и затерялся в толпе. Трудно было обозначить более четко принцип различия между должностью и ее обладателем, принцип, который является основным элементом республиканской идеи правления. При последующих правителях эта разница была уже неразличима. Поступки Диоклетиана после его отставки во многом определились его стремлением подчеркнуть лишний раз тот факт, что созданная им монархия основывалась на принципе разграничения должности и человека. В Салоне жил самый обычный человек: даже не философ-интеллектуал, который время от времени изрекал умные мысли по поводу метафизических проблем, а простой человек, выращивающий капусту. Те, кто склонился перед новым августом, поклонялись не человеку. Они поклонялись идее – идее единства цивилизации.
Величие фигуры Диоклетиана становится ясно тем, кто изучает историю позднего Рима или средневековых общественных институтов. Между нами и ранней эпохой Рима лежит целая пропасть. Эта пропасть – анархия III века, «первая смерть», от которой Диоклетиан спас мир. Здесь стоит непреодолимый барьер, рассекающий поток истории. Рим, с которым мы связаны напрямую и непосредственно, который определил начало и рост нашей цивилизации, под влиянием которого сформировались наши институты, – это Рим, созданный Диоклетианом. Старый Рим, город Фабия и Августа, для нас лишь легенда, известная по книгам. Однако Рим Диоклетиана – это реальность.
Некая туманность и нечеткость в образе этого человека говорит нам, что он – реален. Его фигура лишена той определенности, которая является очевидным признаком того, что к ней прикасалась рука человека. Цезарь стал мифом, сказкой. А Диоклетиан похож на людей, которых мы знаем в реальной жизни; он непоследователен и не до конца понятен. Он был не очень умен, не слишком хорош, не до конца мудр и притом был гением, гигантом, чьи свершения бессмертны.
Глава 8
Новая империя
В течение девяти лет после заключения договора между Константином и Лицинием в Риме царил мир. Это был мир весьма активный, когда были пересмотрены многие стороны деятельности Диоклетиана. Революция, которая поставила Константина во главе трех четвертей Римской империи, сделала этот процесс неизбежным и чрезвычайно важным. Прежде епископы тактично держались ближе к черным ходам и боковым улочкам. Теперь их позвали участвовать в переустройстве мира. Многие, должно быть, с беспокойством листали Ветхий Завет. Какие бы недостатки ни несла в себе эта книга, если ее рассматривать как руководство по биологии, в качестве трактата по общественному устройству, она вовсе не лишена значения.[35]
Константин не был новатором по призванию. В основном он занимался упрощением и систематизацией – сейчас мы называем это рационализацией. Он убрал все лишнее, подобрал спущенные петли и придал законный статус решениям незаконным, но ставшими привычными.
Конечно, кое-что ему пришлось создавать заново, некоторые задачи ему приходилось решать по мере их появления, а не в том порядке, который он предпочел бы сам. Ему пришлось заниматься проблемами, которые не удалось разрешить Диоклетиану, – религиозные вопросы и проблема валюты были важнейшими из них.
Ученым до сих пор не удалось провести черту между изменениями, осуществленными Диоклетианом, и реформами Константина, и до определенного момента они оба проводили сходную политику, по крайней мере по некоторым вопросам. Однако в какой-то момент, который теперь трудно с точностью определить, Константин придал ей совершенно особый характер. Некоторые вещи им обоим приходилось воспринимать такими, какие они есть. Общественное устройство, сложившееся за много столетий, нельзя было изменить простым вмешательством в законодательство. У нас еще будет возможность внимательно рассмотреть суть их политики и в чем конкретно Диоклетиан потерпел поражение, а Константин – победил.
Таким образом, Константин начал с того, что привел в порядок полученное им наследство. Он в основном принимал реформы Диоклетиана; он принимал основу, на которой они базировались, – новую мобильную армию, которую он уже усовершенствовал и сделал из ее великолепное орудие своих замыслов, гораздо более действенное, чем при Диоклетиане, и аппарат налоговой службы, призванной поддерживать это орудие в боевой готовности. Однако он не принимал систему деления империи на четыре части.
Какая бы логика ни заключалась в эволюции Римского государства, он без колебания подчинился ей, однако с одной небольшой поправкой. И принимаемая, и отвергаемая им политическая стратегия были определенным образом связаны.
Сами обстоятельства его восхождения на престол заставили его защищать интересы самых разных людей и группировок. Принимая систематизированный Диоклетианом способ налогообложения, он сделал это не без сомнений и долгих размышлений. Он вслед за Диоклетианом отказался от обычая отдавать сбор налогов на откуп. Налоги исчислялись и собирались соответствующим отделом гражданской службы. Однако он не одобрял существующий способ уплаты налогов в целом. Он воспользовался первой же возможностью, чтобы поставить денежную систему на новую, усовершенствованную основу. Вместе с тем он уничтожил последние надежды военных императоров на то, что «фиктивные», не обеспеченные реальным богатством деньги будут иметь по закону номинальную ценность. Он возобновил чеканку монет на золотой основе. Его новый солид, вес которого был определен в 1/72часть фунта, на многие века остался неизменной и надежной валютой. Те, кто хотел, всегда могли платить налоги деньгами.
Хотя эта мера сама по себе не могла восстановить все то, что было уничтожено, она способствовала снижению цен и увеличению производства и подготовила на Востоке дорогу к постепенному восстановлению торговли и рыночной экономики. Как мы увидим, Западу было суждено идти другим путем.
В целом Константин стремился всячески поддерживать торговое сословие. Власть государственного деятеля имеет свои пределы, однако он сделал все, что мог. Он выполнил свое обещание, прозвучавшее в обращении к сенату, а именно – вслед за Галлиеном освободил сенаторов от воинской службы. Он создал специальный отряд императорской гвардии[36], где должны были служить сыновья сенаторов. Глубокие различия в общественной структуре, которые стали видны только сейчас, привели к тому, что эта мера имела разные результаты на западе и на востоке империи. Сенаторское сословие еще раз претерпело большие изменения в статусе и составе.
Объединение средиземноморских государств под эгидой Рима с самого начала осуществлялось посредством политики, благоприятствующей интересам имущих классов. Несмотря на ужас, который внушает эта политика даже самым консервативным историкам, она была очень хорошо принята. В круг интересов римского правительства включались самые стабильные общественные элементы. Люди приходят и уходят – и в частности, идеалисты имеют тенденцию появляться и исчезать довольно регулярно и в самое неподходящее время, – однако собственность остается; а собственники вступили в доверительные отношения с правительством, как если бы оно было частью их владений… Мы также должны помнить, что беспокоиться о каждом отдельно взятом человеке и развитии личности в век, который породил не только Александра и Ганнибала, но и Мания Курия и Агафокла Горшечника, означало показаться слишком поверхностным. Человеческая личность? Эпоха переполнена ими до отказа! Римлянин обратил свой взор на собственность, потому что искал чего-то прочного и предсказуемого, чего-то, что можно было бы выразить в цифрах и что не зависело бы от мнения людей… Когда мы закладываем фундамент, мы не устилаем путь розами. Римлянин, закладывая фундамент государства, не пользовался поэзией. Он пользовался исключительно собственностью.
Этот выбор Константина раскрывает представления о главной обязанности государственного деятеля – он призван обеспечить материальное благосостояние человечества. Римлянина интересовали в основном городские владения, центром которых является рынок, где происходит активный товарообмен. Таким образом, поддерживать собственность означало поддерживать местных городских олигархов по всему Средиземноморью.[37]
Однако этот факт вовсе не говорил о полном исчезновении народного правления. Даже после того, как в самом Риме императорская власть перестала зависеть от выбора народа, местные городские образования во многом продолжали действовать по-прежнему. Их никогда не подавляли и не отвергали.
Закат народного управления был результатом воздействия скорее экономических, нежели политических соображений. Внимание, которое римское правительство продолжало уделять интересам собственности, временами было не вполне дружелюбным, а иногда – откровенно суровым, однако в результате это привело к концентрации политической власти в руках местных олигархов. Длительные периоды мира и процветания – особенно когда царствуют закон, справедливое правосудие и честное управление – заставляют человека забыть о принципах и партийной принадлежности. Выборы магистратов проводились все реже. Все чаще местные сенаты превращались в органы, где властвовала круговая порука. К началу правления Константина они стали своеобразными закрытыми обществами.
Исчезновение городской олигархии означало, что прежние города начали умирать. Им было суждено возродиться в новом виде – но это уже совсем другая история. Их состояние в век Константина ясно демонстрирует, что город, который уже перестал быть основой императорской власти, теперь перестал быть и основой местного самоуправления. Кажется, будто о чем-то подобном говорил и автор Апокалипсиса, когда предрекал падение Рима так же, как раньше пал Вавилон. Город на берегу Евфрата был самым знаменитым из ранних городов-государств и со временем стал их символом. Из этих городов-государств Рим был последним. Однако этот его статус уже уходил в небытие. Императорский Рим не был городом, он был монархией, чьи капиталы находились в Никомедии и Милане. Аристократия Рима состояла в первую очередь не из италийских землевладельцев, которые заседали в римском сенате, а из тех, кто владел обширными поместьями в Африке, Испании, Иллирии и Галлии. Империя состояла теперь не из городов, а из обширных округов, управляемых людьми, которые по всему, кроме официального названия, были настоящими самодержцами. Восточная часть империи пришла в итоге к сходному результату, но здесь это положение вещей сохранилось надолго. Сохранится ли оно в Европе? Или станет лишь основой для дальнейшего могучего рывка вперед?
Различия были связаны с фундаментальными изменениями, которые произошли во внутренней структуре центральной власти. Персидское правительство, конечный плод общественного развития в Азии, строилось по родовому принципу, а персидская монархия была, в сущности, племенной. Даже когда Александр пришел к власти, он остался македонским царем, опиравшимся на македонские войска. Однако правительство Константина было политическим органом. Ему не была свойственна клановость. В его состав входили представители всех народов, вероятно, всех убеждений, имевшие различные мнения по различным вопросам, – но всех их объединяло добровольное подчинение общему закону и традиции…
Они считали себя членами одной и той же республики, к которой принадлежали и Камилл и Цинциннат, но которая при Октавиане Августе бросила границы города и превратилась в Закон, местом действия которого был весь мир. Они более не были аморфной массой, которой придавали форму границы сферы их обитания: они стали нравственно стойкими, а стержнем, дающим им возможность ходить прямо, как люди, был закон – римский закон, построенный на римской дисциплине и греческой проницательности и хитрости. Все процессы постепенно отрывались от прежней опоры, которой был город.
Константин не мог знать, какой части всего того, что он делал, суждено обрести жизнь. Многое из того, что он совершил, кануло в Лету; однако наиболее устойчивыми оказались нововведения в системе центрального управления.
Эти нововведения заслуживают самого пристального рассмотрения, поскольку они имеют тенденцию изменять свой характер в зависимости от угла, под которым мы на них смотрим… Идея не просто закона, как такового, но принципа, заставлявшего людей двигаться в правильном направлении, а не только воздерживаться от неправильных шагов, стала близка римлянам благодаря их собственному опыту, а обогащение ее одной или двумя концепциями, берущими свое начало в Моисеевом законе, скорее усилило, а не ослабило ее. Хотя (по мнению христиан) Моисеев закон отжил свой век и поэтому не мог оказывать непосредственного влияния на римское право, на его примере было очевидно, что право вполне может иметь божественную природу. Однако он уже не мог служить защитой представления, свойственного родовому обществу, о неприкосновенности этого права… Более того: Моисеев закон уступил место благодати, Божьему промыслу. Таким образом, Божественное Провидение стояло выше, пусть даже Божественного, закона… Одной из первых идей, усваиваемых священником при чтении Священного Писания, был тезис о том, что закон имеет божественное происхождение, а также что человеком руководит Провидение, которое является тем более Божественным… Никого не волновало, что частично римский закон переплетался с древнееврейской традицией, приобретая попутно некоторые элементы стоицизма и в значительно большей степени – Нового Завета. Некоторые такие сочетания бывают крайне взрывоопасными, а этому сочетанию суждено было стать силой более мощной, чем динамит.
Весь дух христианства способствовал тому, что привязка к конкретному месту проживания становилась все более слабой. Когда христианин говорил, что этот мир – не более чем временное пристанище, он, возможно, и не особенно задумывался о вечной обители на небесах. Но он наверняка подразумевал, что группа братьев в любой точке земли может чувствовать себя как дома. Эта мысль лежала в основе новой монархии. Она была поразительно близка идее о том, что род остается родом вне зависимости от места его нахождения. И в то же время она имела совершенно иные корни.
Мы часто употребляем термины «правительство Константина», «группа братьев», «род». Однако что конкретно означают эти слова? Что представляло собой это правительство? Какие узы связывали его членов? Необходимо рассмотреть эти вопросы, прежде чем двигаться дальше.
Вся история борьбы между сенатом и армией показывает нам, что, когда побеждала армия, ее собственным руководителям в интересах общества приходилось менять ее организацию.
Диоклетиан коренным образом изменил природу военного сословия, на котором основывалась императорская власть. Он поделил ее, противопоставил друг другу ее части, укрепил дисциплину, пока реальная власть в армии не сосредоточилась в руках маленькой группы руководителей, ставшей известной как консисторий. При Диоклетиане состав этого органа не был постоянным. Император сам определял, кто станет участвовать в нерегулярно созываемых собраниях. Константин продолжил преобразование этого весьма аморфного учреждения в нечто крепкое и определенное. Он назначил постоянных членов консистория, который теперь созывался регулярно. Сюда входила гражданская и военная верхушка, он-то и стал секретным оружием новой монархии. Он претендовал на то, чтобы быть выше императорского совета. По крайней мере один раз его называют любопытным словом «comitatus», товарищество, а его члены именовались комитами.[38]
Все, кто знакомился с историей семи веков после правления Константина, находят там множество производных от этого слова: французское «comte», английское «count» (граф).[39]
Именно тогда эти люди стали играть важную роль. И тем не менее, даже здесь Константин не придумал ничего совсем уж нового. Мы не должны забывать о Диоклетиане, который, собственно, и создал консисторий… Те сравнительно небольшие изменения, которые превратили его в постоянно действующий орган, однако, были действительно эпохальными. В первый раз появился настоящий механизм исполнительной власти, способный управлять большим политическим образованием и одновременно находящийся под контролем и руководством главы этого образования.
Департаменты правительства, руководители которых встречались на заседаниях консистория, были хорошо организованы. Советники Константина поразили бы воображение ранних цезарей. Председатель совета (законник, который впоследствии стал называться квестором, а еще позднее канцлером), министр общественных финансов, министр внутренних финансов, командующие внутренними войсками (предшественники начальников сухопутных и военно-морских сил), гофмейстер[40], государственный секретарь – перечень этих должностей свидетельствует о том, что при Константине зародилась та форма правительства, которая позднее распространилась не только на Европу, но и на весь остальной мир.
Наше отношение к Константину и его эпохе зависит главным образом от нашего отношения к позднеримским методам управления. Гиббон не мог сдержать нервного смеха, когда рассказывал ужасные (как ему казалось) вещи о существовании многочисленных департаментов с сотнями служащих в них. Современный человек не видит в этом ничего особенного. Для нас это вполне естественно и присуще любому развитому обществу. Гиббон полагал, что такое разрастание министерств было результатом коррупции в государстве. Однако современные правительства организованы столь же сложно, как и при Константине, и, несмотря на то что мы подчас отпускаем в их адрес весьма резкие замечания, едва ли наша эпоха страдает от коррупции больше, чем эпоха Гиббона.
Поэтому нас не очень шокирует тот факт, что под непосредственным контролем госсекретаря находились 8 департаментов и 148 секретарей. Он был руководителем императорской гражданской службы, и все правительственные отделы, которым требовались подготовленные помощники, обращались к нему. Ему подчинялось любое подразделение, не находящееся под непосредственным контролем какого-то конкретного министра. К ним относилась служба, организовывавшая поездки императора. В то время как гофмейстер управлял жизнью императорского двора в целом, госсекретарь курировал вопросы дворцового церемониала и занимался организацией и подготовкой аудиенций императора, оказываясь, таким образом, в положении министра иностранных дел, насколько, конечно, существуют иностранные дела для мировой империи. Естественно, при нем имелся штат переводчиков. Госсекретарь также отвечал за работу почтовой службы, поэтому мог одновременно считаться министром связи. Он был официальным главой императорской тайной полиции и отряда телохранителей, которые выступали в качестве специальных агентов. Очевидно, ему требовался довольно большой штат людей для управления всеми этими службами.
Министр общественных финансов, однако, вполне мог соперничать в этом смысле с госсекретарем, имея под своим началом 11 департаментов и гораздо большее число секретарей. Он полностью контролировал систему установления и сбора налогов. Насколько была значима эта служба, можно судить по тому факту, что из 29 главных помощников, разбросанных по всем провинциям, 18 являлись комитами. Поскольку большинство шахт и рудников империи перешли в руки государства, казначей начальствовал также и над ними. Естественно, монетный двор также находился под его контролем. Он отвечал за сбор торговых пошлин на границах империи, что позволяло ему следить за внешней торговлей государства в целом. В первый момент не вполне ясно, почему в его ведении также находились ремесленные мастерские по производству шерсти и льна, однако, поскольку эта деятельность осуществлялась за счет государства и для государственных нужд, продукция этих мастерских, без сомнения, составляла статью доходов империи. Что касается производства военной амуниции, то оно находилось в ведении госсекретаря.
Министр внутренних финансов распоряжался всем обширным имуществом, которое постепенно накопилось в руках императора. Это были «земли короны», которые являлись частной собственностью в том смысле, что носитель императорской короны владел ими на законных основаниях, однако при этом каждый император мог обращаться с ними по своему усмотрению. Императорские территории увеличивались с первых дней возникновения империи. Когда мы вспомним, сколько проблем возникло в связи с государственными землями в эпоху республики, мы поймем, насколько эффективной оказалась идея частной собственности.
Природа этих владений заслуживает нашего самого пристального внимания. Они были своеобразным «фондом», в который вливалось имущество самых различных лиц, получивших статус «опасных». Сюда, вероятно, попала и собственность людей, которые пали жертвой борьбы сенаторов с Тиберием. В знаменитом тексте Плиния рассказывается о шестерых, владевших половиной Африки. Нерон экспроприировал их собственность, и их земли вошли в «фонд». После завоевания Азии Константин отдал в этот фонд некоторые земли состоятельных наследных служителей старых культов. Они были довольно велики. И все эти территории, простиравшиеся от Египта до Британии, находились под контролем и управлением министра внутренних финансов. Никакой другой римлянин не распоряжался таким имуществом.
В результате императорская казна оказывала очень большое влияние на земельную систему империи. Ее глава был крупнейшим землевладельцем, способным определять поведение менее значительных людей; и он получил в наследство от своих предшественников вполне логичную и последовательную стратегию. Поместье, вошедшее в фонд, обычно там и оставалось. Вообще говоря, частная казна всегда придерживалась той точки зрения, что земли следует передавать в постоянное пользование умелым земледельцам. Глава внутренних финансов стремился отыскать хороших арендаторов и удержать их, предложив им выгодные условия. Императорское управление основывалось главным образом на естественном стремлении людей к справедливости и честным сделкам. Честная сделка была правилом, когда речь шла об императорских угодьях, и сам властитель вполне мог проследить за тем, чтобы условия сделки выполнялись. Его владения нетрудно было сделать еще более привлекательными. Все крупные императорские угодья получили особый статус, они подчинялись специальным законам, которые делали эти земли частью иного мира. Они никогда не пустовали. Частная казна была образцовым нанимателем. Именно этому образцу решило недавно следовать британское правительство.
Другим землевладельцам приходилось конкурировать с этой системой. Они считали выгодным для себя как можно точнее копировать политику имперских землевладельцев. Таким образом, управляющий императорскими поместьями определял экономическое развитие страны в области сельского хозяйства.
За долгое время – почти с момента появления империи – это развитие привело к возникновению нескольких любопытных особенностей. Система крупных поместий – латифундий – не претерпела сколь бы то ни было серьезных изменений с течением лет. Земля по-прежнему концентрировалась в руках ограниченного числа людей. Однако произошла настоящая революция в методах ее обработки. Объемы работорговли значительно сократились; использование труда рабов понизилось до обычного среднего уровня; старый экстенсивный способ ведения сельского хозяйства путем обработки как можно большего числа земель стал невозможен. При первых императорах этот способ вытеснила система сдачи земли в аренду. Обе стороны, казалось, почувствовали выгоду арендаторства относительно прежних мелких владений. Когда некоторые крупные конфискованные поместья перешли под управление частной казны, или ее более раннего аналога, они принесли с собой и обе эти системы. Старые землевладельцы обрабатывали часть своих земель прежним способом – руками рабов, а остальные отдавали в аренду свободным землевладельцам. Чтобы свести к минимуму свои расходы, они оговорили, что дополнительная рабочая сила, необходимая для выполнения определенных сезонных работ, должна обеспечиваться арендаторами. Очевидно, эта система работала хорошо. Она работала так хорошо, что основной проблемой стало бесчестное эксплуатирование арендаторов.
Все эти различные тенденции слились в единое целое, когда речь зашла об императорских угодьях. Мы видим, что появилось много сельских районов, где распорядок жизни определялся особыми законами (в каждом своими), где обработка земли осуществлялась двумя способами: руками рабов и трудами свободных арендаторов. Все крупные землевладельцы империи постепенно усваивали эту систему.
Значение всех этих фактов сейчас станет яснее. Надо помнить, что на обстановку в стране не могли не оказать влияния долгие годы бедствий; война, чума, набеги варваров, экономический крах, обесценивание монеты – все это было наследство, полученное Константином от его предшественников. Эти несчастья с особой силой обрушились на независимых олигархов, которые когда-то составляли аристократию империи. Несмотря на попытки Константина сохранить торговую и городскую общественную составляющую, деревня постепенно стала приобретать доминирующее положение. Этот процесс таил в себе собственные опасности. Все реформы Диоклетиана сумели обеспечить стабильность в империи; здесь-то и заключалась основная проблема. Когда торговля свелась к минимуму, а деньги почти исчезли за ненадобностью, когда готы и франки разорили множество поместий, земля упала в цене, а стоимость рабочей силы возросла. Предоставленная сама себе, экономическая ситуация привела к появлению множества заброшенных земель, что очень встревожило правительство. Земля требовала рабочей силы; и поскольку доступная земля манила к себе свободного землевладельца, то неизбежна была крупномасштабная миграция, падение цен на землю в других частях империи и общая неопределенность, которая еще больше ухудшила бы экономическую ситуацию в империи.
Насколько можно понять, рабочие действительно решили извлечь выгоду из экономической ситуации, в результате чего началось всеобщее переселение, продолжавшееся более поколения. Самые разные люди срывались с мест: почти наверняка для этого они нарушали заключенные договоры. Естественно, правительство считало это невыполнением обязательств. Не подлежит сомнению, что те, кто делал это, считали, что действуют себе во благо. Люди покидают свои насиженные места, только если они видят возможность найти себе что-то получше.
Этот процесс особо затронул императорские владения, и только министр внутренних финансов имел возможность как-то обуздать его. Его отчеты, вероятно, дали Константину полное представление о происходящем… Если бы эта проблема возникла только что, справиться с ней было бы труднее. Но поскольку она существовала долгие годы, то прежние усилия все же приносили кое-какие плоды. Согласно ряду договоров, землевладельцы имели право применять определенные меры для удержания на месте своих арендаторов. Вполне возможно, что они нередко добивались того же, используя право силы и право обычая. Вообще в то время наличествовало множество самых разных прав, которыми можно было пользоваться с самыми разными целями. Современные аналогии убеждают нас, что все они могли быть в равной мере обоснованы.
Константин не придумал эти обстоятельства; он не навязывал их сопротивляющимся подданным; все, что он делал – и что мог делать, – это искал пути стабилизации положения. Его можно было улучшить; по крайней мере, после стабилизирования оно не могло ухудшиться. Этот процесс всегда нелегок; с ним всегда сопряжены тяжелый труд и возможность возникновения недоверия к человеку, его проводящему. Однако он необходим, поскольку здоровые элементы могут незамедлительно начать работу по оздоровлению больного организма.
Вероятно, никакие другие два человеческих поступка не вызывали столь бурных комментариев, как принятие Константином христианства и разграничение сословий. Причины того и другого были одинаковы и вполне естественны. В ситуации, когда требовалось уничтожить старый мир и построить новый (что для государственного деятеля вовсе не такая уж глобальная задача), нельзя было сделать ничего другого… Поэтому это было сделано, и, судя по всему, комментарии критиков вовсе не тревожили покой Константина.
Введение сословных разграничений подразумевало осуществления целого ряда мер, что растянулось на много лет, и Константину не довелось увидеть конец этого процесса. Но именно ему приписывается главная роль в разработке и осуществлении этой политики. Он прикрепил земледельца к земле. Земледелец-арендатор больше не мог бросать обрабатываемый клочок земли и брать другой у нового землевладельца. Однако земледелец-арендатор был юридически защищен от произвольного повышения арендной платы. Без него земля не могла быть продана; и, уж конечно, не мог быть продан он сам. Не было необходимости защищать его от «увольнения»[41], поскольку у любого в достаточной степени умелого земледельца было более чем достаточно предложений от землевладельцев.
При этом более крупные и более сильные поместья похищали арендаторов у более мелких и более слабых[42]. Раб, который знал свое дело и вкладывал в работу все свои силы, мог быть уверен, что он сохранит за собой землю, а следовательно, и относительную свободу. Ну а менее старательные и не заслуживающие доверия оставались на положении рабов навсегда.
Этими мерами было зафиксировано существующее положение сельского хозяйства, что не дало ему выйти из-под контроля. Переход к системе прикрепления арендаторов к земле имел еще одну особенность – это прикрепление было наследственным. Арендатору давалось фактически право собственности. В этом имелись свои плюсы и минусы: если у него и не было права поступать по своему усмотрению, то его не могли и увезти в город, чтобы он жил там на пособие, выговоренное Гракхами.
Естественно было ожидать, что с течением времени нехватка рабочей силы в некоторых провинциях будет ликвидирована без нанесения ущерба тем провинциям, где положение было нормальным. В целом эти ожидания оправдались – постольку, поскольку этому не воспрепятствовали внешние факторы.
На поместья городских олигархов, декурионов и куриалов, эта система распространялась в той же степени, что и на поместья сельских землевладельцев. Последние имели больше выгод, поскольку их владения, как правило, были крупнее. Вполне логично, что Константин решил привязать к земле ее владельцев, как и арендаторов. Таким образом, идея стабилизации окончательно развалила все классы общества. Однако в данном случае одни и те же действия не приводили к одним и тем же результатам. Крупные сельские землевладельцы вряд ли заметили разницу. За ними были по-прежнему закреплены права и привилегии, которыми они уже обладали. Солдаты, которые получили земли в уплату за службу, превратились в военную аристократию; однако это не имело принципиального значения. Что касается куриалов, то они стали зависеть от разваливающегося рынка и гибнущей системы торговых отношений. Усилия Константина по возрождению торговли, изначально детерминированные, не смогли возродить муниципальную систему. Городские аристократы начали ту длительную борьбу за выживание, которая является одной из самых печальных историй античности. Продать что-то стало практически невозможно. То есть продать-то было возможно, но кто купит собственность, обремененную долгами, которые никто не собирался прощать?! Единственно возможным способом было заключить сделку с одним из сильных мира сего, которые на приемлемых условиях согласятся повлиять на службу сбора доходов с помощью денег, друзей при дворе, наемных убийц и так далее. К концу данного процесса Аврелий Меркуриал был лишь немного богаче, чем в начале. По мере того как увеличивалось число сельских владений, число городских уменьшалось.
Процесс стабилизации докатился и до городских торговцев и ремесленников. Люди объединялись в коллегии-«гильдии» по профессиональному признаку и получали в их рамках наследственную собственность.
Трудно сказать, что еще можно было предпринять в этих обстоятельствах. Некоторые нынешние почтенные джентльмены склонны считать, что они лучше руководили бы Римской империей, чем ее тогдашние твердоголовые правители. Мы позднее увидим, каково было конечное значение процесса стабилизации. Его непосредственный смысл состоял в том, что новая система с каждым днем становилась все менее совместима с городской и торговой жизнью, в том ее виде, в котором она существовала в древности. Торговля и промышленность – виды деятельности, невозможные без определенной отваги, предприимчивости, риска. Как только эти факторы перестают действовать, торговля начинает загнивать. Как только они исчезают, исчезает и сама торговля…
Когда все сословия постепенно превращались в замкнутые касты, принадлежность к которым стала наследственной, вряд ли можно обойти и самый малочисленный, но самый могущественный общественный класс – правящий. Мы уже поняли, в каком направлении развивалась политика Константина. Он отказался от института соправителей, учрежденного Диоклетианом, и возлагал надежды на наследственную монархию, когда власть принадлежит определенной семье, представляющей тоже своего рода касту.
Чем больше мы изучаем эту систему, тем в меньшей степени мы можем назвать какие-то конкретные ее черты, возникшие именно при Константине. Большинство из них формировались в течение нескольких веков. Тем не менее, чем дольше мы рассматриваем эту систему, тем большее впечатление на нас производит ее оригинальность.
В основе ее лежало нечто принципиально новое. Общеизвестно, что Рим достиг высот, следуя изречению «Разделяй и властвуй». Хотя это и не вполне правда, доля истины здесь все же присутствует. Государственные деятели раннего Рима никогда не любили представителей народа. Возможно, корни этой слабости заключались в том, что они считали себя гражданами города-государства, и это помешало им добиться политического успеха. Однако за Константином не стояло никакой конкретной традиции, идущей от города-государства. Главное его отличие состояло в том, что он был готов вести диалог с представителями народа. Его знаменитая стратегия по отношению к христианской церкви – лишь одно из проявлений принципа, которому он следовал во всем. Он намеренно проводил политику не разделения, а объединения людей, ведя диалог с их представителями и возлагая на них ответственность за свои действия. Любопытно, что два человека, которые проводили этот принцип в жизнь наиболее последовательно, достигли совершенно разных результатов. Одним был Константин, вторым – английский король Эдуард I.
Среди всех учреждений, которые мы рассмотрели, не нашлось ни одного, которое занималось бы выяснением и выражением общественного мнения. По словам биографа Константина, он дружелюбно относился к просителям и «ходокам» – это был самый распространенный в то время способ донесения до правительства «гласа народа». Однако данный метод довольно примитивен. Значительно полезнее в этом отношении была церковь. Она действовала как неформальный парламент. Она распространилась по всей империи и строилась наподобие гражданских организаций. Крупные и мелкие подразделения церкви почти полностью соответствовали органам светского государства. Единство и иерархичность позволяли ей гарантировать определенные полномочия своим представителям. И хотя тогдашний способ избрания епископов ни в коей мере не удовлетворил бы современного либерала или афинского демократа, верно так же, что большинство обычных людей наверняка сочло бы их избранными вполне всенародно. Епископский собор был в конечном итоге самым репрезентативным органом империи. Константин ценил это. Во всяком случае, сами епископы полагали, что он отдавал должное их взглядам.
Он не только прислушивался к их воззрениям; в первую очередь он стремился сберечь церковь, как таковую. Среди своих титулов он сохранил звание верховного жреца, чтобы иметь законное право контроля за всеми религиозными вопросами. После издания Миланского эдикта в октябре он поручил епископу Рима вместе с коллегами разобраться с ересью Доната в африканской церкви. 10 месяцев спустя он созвал собор в Арле, чтобы разобраться с этим вопросом и после долгих обсуждений и тщательного изучения вопроса в 316 году принял соответствующее решение. Он не препятствовал отделению донатистов, но выразил полную поддержку стороне, которая, без сомнения, была права в этом споре. Эти церковные соборы представляли собой нечто совершенно новое. Епископам оплачивались все дорожные расходы, и им давалось право пользоваться императорским транспортом.
Политика Константина по этому вопросу отличалась новизной и оригинальностью, а значение созданного им прецедента неоспоримо. Он создал модель, которой позднее следовали все европейские монархи. Ее особенность заключается в том, что, вместо подавления крупных партий и движений, он признал их существование и взял их деятельность под свой контроль. Уже одно это было настоящей революцией. Из его дальнейшего поведения мы увидим, что он не был невежей в религиозных вопросах. Он мог быть вполне лоялен по отношению к людям, которые не были христианами, и его действия всегда базировались на глубоком изучении фактов. Если бы мы могли изучить подробности прочей его правовой деятельности, то, скорее всего, увидели бы, что он руководствовался тем же принципом.
Уже тот факт, что до нас дошли, хотя бы отчасти, только сведения, касающиеся церкви, заставляет предположить, что император особенно благоволил к ней.
Наконец, одна особенность церкви придавала ей особую ценность. Это была общественная организация, вербовавшая своих членов из всех социальных слоев. Как мы видим, даже Галерий не смог превратить ее в замкнутую касту. Такая угроза впоследствии возникла, но отнюдь не в эпоху Константина. Величайшая духовная сила в империи, единственный выразитель общественного мнения, таким образом, противостоял тенденции превращения всего общества в систему закрытых классов. Церковь подняла знамя братства и свободы слова. А воинственные епископы-донатисты всячески противостояли этому.
Вряд ли можно сказать о современниках Ария и Доната, что это были робкие и рабские натуры. Еще с меньшим основанием можно считать их неразвитыми и слабыми духом и телом людьми. Переустройство империи, о чем бы оно ни говорило, никак не свидетельствовало об этом. Сами римляне не понимали сути экономических изменений, которые уже ощутимо сказались на их жизни. Они испытывали чувства, будто их увлекает за собой поток, которому невозможно противостоять. Грехи, эгоизм, ошибки и страхи двадцати поколений начали давать свои плоды. Люди, боровшиеся с этим потоком, не имели ни времени, ни склонности, ни также возможностей, чтобы выяснить причины, его породившие.
Глава 9
Завоевание Востока и собор в Никее
Последнее и решающее противостояние Константина и Лициния возникло именно в связи с вопросом представительства[43]. У Лициния было врожденное чувство неприязни ко всякого рода объединениям и к зажиточным людям. В Иллирии он мало встречался и с теми и с другими. Но стоило ему стать правителем Азии, он сразу же столкнулся с проблемами и тех и других.
И менее умный человек, чем Лициний, встревожился бы, глядя, какую мощь приобрела христианская церковь благодаря универсализму своего устройства. Все происходящее на востоке незамедлительно находило свое отражение во всех провинциях империи. Слухи распространялись здесь с невероятной скоростью, поэтому не стоит удивляться боязни Лициния, человека с не вполне чистой совестью, быть подслушанным Константином.
Скоро император столкнулся с серьезными трудностями, все меры по преодолению которых породили новые проблемы и лишь усугубили ситуацию. Он попытался воспрепятствовать встречам епископов на соборах, где они могли обсуждать сложившуюся в церкви ситуацию и согласовывать совместные действия. Всех, кто бросал вызов августу, ждал печальный конец, а их имущество подлежало конфискации. Он принял ряд несколько странных законов. Так, он запретил женщинам посещать церковь вместе с мужчинами и настоял на том, чтобы специально для женщин в церкви появились и женщины-священники. Со временем он вообще запретил посещение церквей и повелел, чтобы все службы проводились на открытом воздухе. Эти законы удивили и возмутили всю империю. Если он намеревался таким образом обуздать природную живость женского языка, то ему это не удалось. Если бы он ставил перед собой противоположную цель, он не мог бы достичь ее быстрее. Лициний был настроен очень серьезно. Он изгнал из армии всех христиан-офицеров – а он никогда не пошел бы на это, не имея на это серьезных, как он полагал, причин. Однако он ошибался в самом принципе, а когда принцип неверен, не поможет и корректировка мелких деталей.
Константин никогда не предпринимал никаких шагов, если его поддерживала только церковь: вполне возможно, что Лициний боролся бы с нею до бесконечности, если бы в дело не вмешался вопрос о земле. Он ввел изменения в систему измерения и оценки земли с целью пополнения правительственной казны, вследствие чего выросли ставки налога на землю. Таким образом, объединение интересов различных группировок по данному вопросу позволило Константину провести в жизнь давно уже подготавливаемое им решение.
Однако прежде требовалось обезопасить дунайскую границу. Когда несколько лет тому назад он двигался из Британии на юг, он внимательно изучил границу, проходящую по Рейну, и укрепил ее. По дороге из Италии на восток он проделал то же самое в отношении границы, шедшей по реке Дунай. Нельзя было игнорировать возможность нападения с флангов. Довольно долго прожив в долине Дуная, Лициний был хорошо знаком с предводителями племен, живших к северу от реки, которые вполне могли откликнуться на его предложение или просьбу о помощи.
Появление Константина на Дунае является вехой в истории не только Римской империи, но и всей Европы. Стратегический центр империи сдвигался на восток, и правитель следовал за ним. Главные источники опасности теперь находились не на Рейне или Верхнем Дунае, а в центре и низовьях Дуная. Королевство Маробода давно исчезло с верховий Эльбы, а королевство Эрманариха еще не достигло полной силы. Однако на Висле медленно, но верно росло королевство готов. Оно расширялось на восток; оно распространилось до верховий Вислы, до самых Карпат, и затем начало захватывать долину Дуная. Готы всегда представляли собой немалую угрозу дунайской границе империи. Они были важным внешним фактором в эпоху раннего христианства. Не без участия этого факта в политической борьбе победили императоры-иллирийцы: Клавдий Готский и его преемники. Политическая власть перешла в руки людей, которые умели обращаться с готами. Повесть о том, как эти варвары дошли до Херсона Таврического, а затем на кораблях вышли через Босфор и Дарданеллы в Эгейское море, обойдя защитников Дуная, не исчезла из памяти римлян. Готы вполне могли повторить свой поход.
Увы, о множестве интереснейших событий, разворачивавшихся на дунайской границе, сведения навсегда утрачены. Мы знаем об этом как раз столько, чтобы понять значение потери. Великий поход готов, их поражение и гибель от руки Клавдия Готского сменились пятьюдесятью годами если не мира, то относительного спокойствия, периодически прерываемого небольшими стычками. Затем подросла молодежь, ничего не знавшая о Клавдии, и атаки на границу возобновились. Что люди могут сделать, будучи ведомы надеждой и нуждой, зачастую поражает их мирных потомков и современников. Новое поколение готов двигалось на юг с решимостью конкистадоров, чьими предками они якобы были.
Дунайская кампания Константина не была пустяком. Он выступил против готов сплошным фронтом протяженностью 300 миль. Сражения при Кампоне, Марге и Бононии отмечают точки, где линия войск подвергалась особому натиску, однако настоящий прорыв произошел, очевидно, именно у Марта. Константин восстановил старый мост у Виминиакума. Он пробился в глубь земель даков, которые к тому времени уже давно перестали подчиняться римскому правительству. После тяжелых боев он достиг своей цели. Безоговорочное поражение готов завершилось принятием условий, которые дошли до нас не в полном объеме.
Позднее Константину доставляло удовольствие думать, что он так быстро добился успеха там, где Траян потерпел поражение. Его племянник Юлиан считал, что это второе завоевание даков не принесло особых плодов, но он вообще скорее был склонен демонстрировать свое остроумие за счет дяди, чем пытаться понять его мотивы. Константин не испытывал в данный момент особой потребности в Дакии и не собирался тратить несколько лет на ее завоевание. Капитуляция готов, вероятно, была в немалой степени обусловлена его решением не подчинять себе страну окончательно. Это обещание представляло своеобразный компромисс и означало ничью.
Теперь Константин мог спокойно поворачивать на юг, как он того и хотел. События готской войны, без сомнения, добавили веса его прежним мотивам. Император добился желаемого, но с большим трудом. Проблема состояла в том, что готская угроза отнюдь не уменьшилась, а, напротив, скорее возросла. Необходимо было укреплять и удерживать границы, стараясь хотя бы отдалить опасность нового нашествия. Другими словами, Иллирия не могла чувствовать себя в безопасности, пока ее правитель не завоевал Азию: ведь Азия окружала владения готов. Именно эти соображения, возможно, лежали у истоков событий следующего года.
Если размах борьбы потряс римлян, то нетрудно догадаться, что и готы были поражены в не меньшей степени. Новая империя абсолютно не походила на империю Клавдия Готского. Это была прекрасная и сильная держава, которая, подобно ангелу с пылающим мечом в руках, легко свела на нет все усилия тех, кто до сих пор считал себя непобедимым. Сначала они не могли понять, что произошло. Потребовалось еще несколько лет, чтобы ответ на этот вопрос стал очевиден.
Значимость этой кампании вырисовывается благодаря некоторым ее результатам. Были учреждены два новых праздника – Сарматские игры в ноябре и Готские – в феврале, призванные напоминать об успешном завершении войны.[44]
Защитив тыл, набрав армию и испытав ее в течение сезона, Константин и его войско были готовы сразиться с Лицинием. В ходе готской кампании он вступил на территорию, фактически принадлежавшую восточному августу, так что теперь у него был повод заявить о своих претензиях во весь голос. Константин поставил Лициния в известность о своих притязаниях на звание единственного законного августа и повелел сконцентрировать свои войска у Фессалоник.
Крисп был отозван из Галлии. В начале года у Фессалоник собралось 120 тысяч человек, сразу три мобильных отряда реорганизованной армии; причем один из них не нес гарнизонной службы. Из прибрежных греческих городов к берегам Пирея подошел небольшой флот в помощь сухопутным силам. В его состав входило 200 небольших судов.[45]
Вероятно, Лициний был слишком стар, чтобы проявлять какой-то чрезвычайный героизм; так или иначе, он был слишком умен, чтобы со своими не вполне подготовленными войсками наступать на ветеранов Константина. Его укрепление перед Адрианополем защищали 150 тысяч человек, а также 150 тысяч азиатских конников, которые тогда как раз входили в моду. 350 кораблей из Египта, Финикии и Малой Азии удерживали Босфор и Дарданеллы. В ходе обороны недостаточная подготовка восточной армии была не столь заметна.
Константин шел прибрежным путем, который пересекает реку Гебр, затем мимо Кипсел ведет к Гераклее. Там он сливается с другой дорогой, выходящей из Адрианополя. Таким образом, поле сражения представляло собой обширный треугольник, основание которого от Адрианополя до Гебра и далее до моря было хорошо защищено. Оттуда дороги сворачивали к Гераклее, где соединялись, образуя вершину треугольника. Готская кампания прошлого года, вероятно, была своеобразной подготовкой атаки, которую начал Константин против Лициния.
Пока шло постепенное окружение Адрианополя войсками, продвигавшими по главной дороге, основной прорыв был осуществлен на реке Гебр. На первом этапе бои велись возле моста, который Константин приказал перебросить через реку. Тем временем отряд в пять тысяч лучников перешел реку в другом месте и обошел защитников с фланга. Здесь Лицинию пришлось-таки покинуть укрепленные рубежи и принять участие в бою на открытой местности. После этого Константин начал одну из своих излюбленных конных атак. Существует легенда, будто он переплыл реку вместе с дюжиной всадников, без сомнения принадлежавших к его личной охране. Но за ним последовали и другие. Говорят, что во время этой бойни погибло 34 тысячи воинов Лициния.
Лагерь Лициния был взят в тот же вечер. Остатки его армии, пробродив по горам целую ночь, наутро с готовностью сдались передовому отряду Константина, посланному на их поиски.
Вероятно, у Лициния было не так уж много времени, чтобы добраться до Византия и закрыть перед преследователями ворота города. Он оказался в ситуации тяжелой, но не отчаянной. Он все еще твердо стоял на европейском берегу греческих проливов. Его флот продолжал удерживать Босфор и Дарданеллы, а Малая Азия поставляла новых воинов для его армии. Анатолийский крестьянин был ничем не хуже своего потомка – нашего современника. Лициний вполне мог собрать боеспособное войско, которое заставило бы Константина пойти на компромисс.
Никто ярче Лициния не продемонстрировал все недостатки чисто оборонительной стратегии. Он построил очень мощную оборону, однако главная беда заключалась именно в том, что это была оборона. Византии был хорошо укреплен и имел запасы продовольствия и амуниции. Армия Запада могла продвинуться вперед только через проливы, а их закрывал флот Лициния. Возможно, Византии мог бы прославиться еще и тем, что победил человека, которому было суждено возродить этот город под именем Константинополь, если бы Константин не нанес удар первым. Он сознавал всю опасность стояния у стен города. Однако флот Лициния, по сути, зря тратил время в Босфоре и Дарданеллах. На чрезвычайном заседании штаба было решено, что главные силы флота Константина будут направлены на прорыв морской обороны, и Криспу поручили взять командование этой операцией на себя. Вероятно, шансы на успех всем казались весьма призрачными. Однако энергия людей творит чудеса, и Крисп сумел заставить флот превзойти ожидания. Первый день битвы закончился истощением сил обеих сторон и отходом на прежние позиции. Однако в середине второго дня поднялся южный ветер, который дал Константину преимущество, до конца им использованное. 130 больших кораблей Лициния были уничтожены, Босфор и Дарданеллы открыты, а Византии осажден.
Ситуация теперь поменялась на прямо противоположную. Отныне западный лагерь мог свободно получать по морю помощь и продовольствие, а Византий оказался отрезанным от внешнего мира. Когда речь зашла о жизни и смерти, Константин проявил всю изобретательность, на которую был способен. У стен Византия были насыпаны холмы, а на них возведены башни, с которых велся артиллерийский обстрел города; снизу стены атаковали тараном. Еще до конца месяца эти усилия привели к желаемому результату. Стало ясно, что Византии обречен. Еще оставалась возможность вырваться из осады морским путем, и Лициний воспользовался ею. Он благополучно добрался до Халкидона и принял командование новой армией, куда вошла и дивизия готов, и отправился из Вифинии к Византию.
Константин по пятам преследовал соправителя. Маневренные войска спешно переправились через проливы. Сначала Константин замешкался, то ли потому, что стоящая перед ним задача была не из легких, то ли из жалости к непрофессиональной армии, столь упрямо идущей навстречу своей гибели. Возможно, обе причины сыграли свою роль. Однако Лициний твердо намеревался испытать судьбу. Новая восточная армия сражалась с почти неожиданным мужеством. Однако она была плохо обучена, менее сильна, и руководили ею плохие военачальники. Солдат предупредили, что они должны по возможности избегать лабарума… Войска Константина штурмом взяли утесы у Хрисополя, и на поле сражения навсегда остались лежать 25 тысяч бойцов Лициния.
Лициний поспешил в Никомедию. Игра была окончена – или почти окончена. Последней его защитой оставалась его жена. Констанция поехала к своему сводному брату. Видимо, ситуация сложилась не из легких. Константин не хотел отказывать своей сводной сестре, просившей сохранить жизнь ее мужу; правда, весьма сомнительно, чтобы он действительно хотел добра Лицинию или всерьез полагался на заключенное соглашение. Лициний вовсе не был учителем воскресной школы… Однако решение принципиальных вопросов можно было отложить на потом. Пока же Константин приветствовал Лициния, признававшего себя побежденным, братским поцелуем, сел с ним за стол, назначил ему достойную пенсию и предложил ему в качестве резиденции Фессалоники… Большинство государственных узников сочло бы, что Лицинию несказанно повезло.
О том, что последовало, лучше сказать сразу и покончить с этим. Несколько месяцев спустя злосчастного августа убили. Евсевий сообщает, что его казнили по законам военного времени; очевидно, он был слишком опасным пленником, чтобы сохранить ему жизнь… Позднее утверждалось, что он продолжал поддерживать контакты с готами. Если это была выдумка, автор ее весьма удачно выбрал обвинение, с одной стороны, наиболее правдоподобное, а с другой – наименее доказуемое.
Коронация Константина в городе с красивым названием Хрисополь по многим причинам стала событием особой значимости. Она завершила эпоху, начатую Диоклетианом, который назначил Максимиана своим соправителем. Она восстановила единство империи. Битва при Хрисополе открыла двери тюрем на всем востоке империи и освободила всех, кто страдал за веру в Христа. В первых декретах Константин, очевидно, сообщал о своем восшествии на престол. Однако во вторых он возвращал из изгнания всех ссыльных христиан[46], освобождал проданных в рабство, отдавал им конфискованную собственность и восстанавливал в должности офицеров-христиан[47]. Было объявлено, что собственность мучеников должна перейти по наследству их ближайшим родственникам или при их отсутствии – церкви, за дело которой они погибли. Все имущество, конфискованное Лицинием, незамедлительно возвратили его владельцам. О том, что досталось частным лицам, следовало немедленно сообщить правительству; однако временных владельцев не обязывали отчитываться о полученных с него доходах… Евсевий говорит, что император проявил добрую волю по отношению как к язычникам, так и к христианам.
Христиане не только дождались отмены гонений, но и получили возможность участвовать в управлении империей. Многих представителей новой веры Константин поставил на чиновничьи должности, которые не слишком совмещались с их религией. Он отменил официальные жертвоприношения, чтобы магистраты-христиане не оказывались в неловкой ситуации.
Таким образом, исчезли все последствия попытки уничтожить христианство, предпринятой 20 лет тому назад Галерием.
Это были не единственные итоги битвы при Хрисополе. Она стала вехой в процессе перемещения центра тяжести империи на восток, который завершился ее разделением на Восточную и Западную Римскую империю. Даже если бы этим ее значение исчерпалось, она все равно осталась бы одной из самых грандиозных битв в истории, поскольку этот раздел определил все будущее Европы. Именно он позволил востоку выстоять перед нашествием из Азии и защитил робкий и нежный росток новой западноевропейской стратегии… Однако, возможно, даже сдвиг интересов на восток не привел бы к разделу империи, если бы не дополнительный фактор – убийство Криспа. Если бы Крисп унаследовал империю после Константина, он, возможно, навсегда сохранил бы единство римского доминиона. Однако судьба распорядилась иначе.
Прорыв обороны Босфора и Дарданелл стал очередным доказательством ума и талантов Криспа. Этот эпизод стал вершиной его и без того весьма успешной карьеры. Он заставил мир заинтересоваться старшим сыном Константина, который во всем походил на своего отца, – он прекрасно управлял Галлией и прекрасно сражался. Евсевий, заканчивая свою «церковную историю», отметил, что молодой цезарь подает большие надежды, и позволил себе несколько восхищенных слов в его адрес. Крисп стал первым плодом новой системы образования и воспитания человека – христианского образования. Его наставником был Лактанций – не просто ученый, но человек с большим жизненным опытом, знающий людей, что придавало его педагогической деятельности черты, не всегда свойственные процессу обучения будущих правителей. Он сам был свидетелем гонения на христиан, которое началось в Никомедии: именно он написал знаменитый текст «О смертях гонителей», до сих пор остающийся одним из главных источников информации об этих событиях, а также и о христианской идеологии того времени… Юноша, соединивший в себе ум, унаследованный от отца, и образование, полученное у Лактанция, мог бы пойти очень далеко – и многие полагали, что так и произойдет…
Возможно, так бы и случилось, если бы его качества привлекли внимание только друзей. Однако среди тех, кто отмечал его успехи, были и враги, заинтересованные в том, чтобы надежды, им подаваемые, не принесли своего плода.
После сражения при Хрисополе в течение месяца проходили разнообразные закулисные игры. В октябре Крисп был отозван из Галлии и направился ко двору императора. В ноябре маленького Констанция, восьмилетнего сына Фаусты, обязали использовать опыт и способности старшего брата в управлении Галлией. Очевидно, некие силы при дворе внезапно осознали необходимость держать Криспа под контролем.
Константин был не вполне доволен системой управления, установленной им самим в Галлии и в других местах. Вероятно, этим воспользовались враги Криспа. Очевидно, до императора дошли жалобы на то, что его представители в провинции не всегда действовали надлежащим образом. И мы знаем, это действительно так, хотя вряд ли стоит особенно винить в этом Криспа. Той осенью Константин издал указ, в котором повелел обращаться к нему с жалобами всем, у кого были основания для недовольства, и обещал, что все эти жалобы будут рассмотрены лично императором, чтобы виновные не ушли от наказания благодаря высокому положению… Мы не знаем, насколько результативным было данное решение, однако тот факт, что Константин счел необходимым сделать это, свидетельствует, что у него были определенные сомнения в отношении некоторых людей и их действий.
Завоевание востока и восшествие Константина на престол единой империи, были не просто формальностями. Они принесли очень важные результаты. Язычество уходило в прошлое. Культ Сераписа постепенно умирал. Закончились скандалы, связанные с Гелиополем и горой Ливан. Наступало другое время. Эти силы слишком долго правили балом. Каковы бы ни были недостатки христианства, против него нельзя было выдвинуть подобных обвинений.
Примерно тогда же христианство стало распространять свое влияние через Персию в Индии, Абиссинии и на Кавказе. События, связанные с гонениями на христиан, заставили многих покинуть пределы империи, и таким образом новая религия стала шириться по миру. Однако именно в период, когда христианская пропаганда набрала силу и начала свое победоносное шествие, проблемы возникли внутри самой церкви.
Константин понимал, насколько ценна способность церкви учить, управлять и представительствовать. Именно это, а вовсе не теологические вопросы интересовали государственного деятеля. Однако ее эффективность в этом плане во многом базировалась на единообразии ее организации по всей территории империи. Никогда прежде не существовало такого воспитательного органа, который распространял бы свое влияние на все общество. Константин не собирался терять свою власть без борьбы. Еще не схватившись с Лицинием, он осознал угрозу со стороны церкви. Решая вопрос, он создавал соответствующий прецедент. Таким же образом он намеревался действовать и в случае возникновения дальнейших затруднений.
И эти затруднения не замедлили возникнуть. Размах их Константин смог оценить, только посетив лично восточные провинции. Теперь во главе раскола стал Арий.
Епископ Кордове кий Осия, который выполнял при Константине обязанности неофициального советника по делам церкви, при первой же возможности посетил Александрию – центр ереси и сообщил императору о положении дел там. Осия не был уполномочен вмешиваться, он просто призвал противоборствующие стороны сохранять единство церкви. Он вернулся и сообщил императору, что положение дел гораздо серьезнее, чем они предполагали. Церковь оказалась под угрозой подлинного раскола.
Спор, возникший между епископом Александрийским и пресвитером крупной церкви, положил начало почти столь же серьезным противоречиям, как те, которые много времени спустя возникли между немецким епископом и монахом из Виттенберга. Арий, вышеупомянутый пресвитер, не был ни автором, ни основным носителем взглядов, им высказанных. Он всего лишь выражал широко распространенное мнение; вероятно, он просто придал ему более удачную форму. Он не представлял бы собой никакой опасности, если бы сами епископы не разделяли его точку зрения. Он проповедовал, что Христос, второе лицо в Священной Троице, был создан Отцом из ничего, и, хотя этот творческий акт имел место еще до начала нашего времени, некогда Бог Сын не существовал. Он не только был создан, но и, как все созданное, был подвержен изменениям… За эти убеждения епископ Александрийский и синод африканских епископов лишил Ария сана и отлучил от церкви.
Отлучение Ария стало сигналом к началу волнений. Арий направился в Палестину, в Кесарию, и оказался среди единомышленников. Большинство епископов Арии не верило своим ушам. Они были оскорблены тем вопиющим фактом, что христианского священника можно отлучить от церкви за вполне разумные, логичные и бесспорные взгляды. Они оплакали (выражаясь фигурально) судьбу Ария и составили петицию, которую направили в Александрию. Когда епископу Александрийскому указали на его недостойное поведение, он разослал своим коллегам письмо[48], в котором заявил, что не может понять, как уважающий себя христианский священник может даже слушать столь кощунственные вещи, как это отвратительное учение, явно нашептанное дьяволом.
Он стоял на этой позиции, несмотря на все протесты. Именно тогда Осия и прибыл в Александрию с целью примирить обе стороны и спасти христианское братство. Обе стороны указывали на непростительную испорченность противника, и он поспешил поставить Константина в известность о происходящем.
Константин верил во всякого рода собрания и заседания, и одного этого достаточно, чтобы опровергнуть любые обвинения его в автократии. Поэтому он решил устроить всеобщую встречу епископов, дабы обсудить и урегулировать возникшую проблему. Местом проведения этой встречи была выбрана Анкира.
Однако еще прежде произошло событие, вроде бы незначительное, которое подлило масла в огонь.
Очевидно, гонения на церковь привели к появлению у епископов некоторой нервозности. Люди, которые с переменным успехом противостояли палачам Максимиана и Галерия, вряд ли струсили бы перед порицаниями противников, чьи теологические воззрения они отвергали. Итак, епископы собрались в Антиохии, чтобы выбрать преемника епископу Филогению. Заодно они обсудили и сформулировали взгляды, разделявшиеся сторонниками епископа Александрийского. Трое из них, отказавшиеся подписать этот документ, были незамедлительно отлучены от церкви с правом апеллировать к грядущему синоду в Анкире. Одним из троих был епископ Кесарии Евсевий, будущий биограф Константина.
Константин понимал, что ему потребуется весь его авторитет, если он хочет сохранить единство церкви и согласие в рядах ее представителей. Поэтому он перенес встречу из Анкиры в Никею, город вблизи Никомедии, где ему проще было контролировать происходящее.
Епископы отправились в Никею. Глубокий и тонкий ум просчитал некоторые результаты, которых следовало добиться на этом соборе, и не все они были связаны со спором по поводу Ария…
Все происходило совершенно по-новому. Епископы не шли пешком, не тратили денег и не обдумывали наиболее подходящий маршрут; императорский двор оплатил все расходы, обеспечил им бесплатные билеты на общественный почтовый транспорт и даже направил за духовными лицами и их слугами специальные повозки… У священнослужителей, без сомнения, было в дороге время, чтобы подумать – и не обязательно об Арии. В Никее собрались около 300 епископов, вполне вероятно, что многих из них поразило уже одно это. Служители закона не собирались вести их в тюрьму. Удивительно, но они находились в гостях у императора.
Ни один из последующих церковных соборов не походил на совет в Никее. Среди присутствовавших был епископ-миссионер, проповедовавший среди готов, и Спиридион, епископ с Кипра, – весьма достойный человек и первоклассный овцевод. Там был и Осия, доверенное лицо императора, недавно вышедший из испанской темницы, а также Евстафий из Антиохии – недавно освобожденный из заточения на востоке империи. Большинство собравшихся в свое время сидели в тюрьмах, либо работали на рудниках, либо скрывались. Епископ Новой Кесарии Павел после пыток не мог двигать руками. Палачи Максимиана ослепили на один глаз двоих египетских епископов; одного из них – Пафнутия – подвешивали на дыбе, после чего он навсегда остался калекой. У них была их религия, они верили в пришествие Христа и торжество добра, не стоит удивляться, что большинство из них ожидало скорого конца света. Иначе эти надежды не могли осуществиться… И тем не менее, все они, Пафнутий, Павел и прочие, присутствовали на соборе – живые, гордые собственной значимостью и чувствующие себя под защитой. Вряд ли Лазарь больше удивился, обнаружив, что воскрес из мертвых. И все это сделал их неизвестный друг Константин. Но где же был он?.. Он появился позже… Но человеческая природа вообще отличается гибкостью. Немало епископов, движимых чувством долга, решили написать ему и предупредить о характере и воззрениях некоторых из своих коллег, которых они знали, а он – нет.
20 мая собор начал свою работу с предварительного обсуждения повестки дня. Император не присутствовал на этой встрече, поэтому епископы чувствовали себя довольно свободно. Заседания были открыты не только для мирян, но и для философов-нехристиан, которых пригласили внести свой вклад в обсуждение. Дискуссия продлилась несколько недель. Когда все собравшиеся высказали все, что хотели, и когда первый запал пришел, Константин стал появляться на заседаниях собора. 3 июня в Никомедии он отметил годовщину битвы при Адрианополе, после чего направился в Никею. На следующий день предстояла встреча с епископами. Был приготовлен большой зал, по обеим сторонам которого стояли скамьи для участников. Посередине стоял стул и стол с Евангелием на нем. Они дожидались неизвестного друга.
Мы вполне можем представить себе очарование момента, когда он, высокий, стройный, величественный, в пурпурной мантии и в тиаре, отделанной жемчугом, предстал пред ними. Стражи не было. Его сопровождали только гражданские лица и христиане-миряне. Тем самым Константин почтил собравшихся… Очевидно, сами собравшиеся были глубоко потрясены величием этого мгновения, ибо Константин даже слегка смутился. Он покраснел, остановился и так и стоял, пока кто-то не предложил ему сесть. После этого он занял свое место.
Его ответ на приветственную речь был кратким. Он сказал, что ничего так никогда не желал, как оказаться среди них, и что он благодарен Спасителю за то, что его желание осуществилось. Он упомянул о важности взаимного согласия и добавил, что ему, их верному слуге, невыносима сама мысль о расколе в рядах церкви. По его мнению, это – страшнее войны. Он обратился к ним с призывом забыть свои личные обиды, и тут секретарь достал кипу писем от епископов, и император бросил их в огонь непрочитанными.
Теперь собор всерьез принялся за работу под председательством епископа Антиохийского, император же только наблюдал за происходящим, лишь иногда позволяя себе вмешаться. Когда перед собравшимися предстал Арий, стало ясно, что Константину он не понравился; это вполне объяснимо, если историки не преувеличивают самоуверенность и высокомерие Ария. Кульминация наступила, когда на помост взошел Евсевий из Кесарии, одна из жертв антиохийского синода. Он попытался оправдаться перед собором.
Евсевий представил собору исповедание веры, использовавшееся в Кесарии. Константин, вмешавшись, заметил, что это исповедание абсолютно ортодоксально. Таким образом Евсевий был восстановлен в духовном звании. Следующим этапом следовало выработать Символ веры единый для всех. Поскольку ни одна из сторон не собиралась принимать предложения другой стороны, последней надеждой собора оставался Константин. Осия предоставил императору вариант, который, по-видимому, удовлетворял большинство присутствующих, и тот предложил принять его. Теперь, когда это предложение исходило от нейтральной стороны, большинство епископов приняло его формулировку.
Оставалось убедить как можно больше колеблющихся. Поскольку какие-то непримиримые все равно остались бы, Константин поставил себе задачей заручиться поддержкой и одобрением максимально возможного числа собравшихся, стремясь все же сохранить единство церкви. Евсевий из Кесарии был типичным представителем определенного типа епископов. Он не отличался философским умом; однако понимал заботу императора о церковном согласии и скрепя сердце согласился поставить свою подпись под документом[49]. 19 июля епископ Гермоген прочел новый Символ веры, и большинство подписалось под ним. Итогом собора был триумф Константина и его политики примирения и согласия. Новое исповедание веры, наряду со всеми остальными документами, было одобрено подавляющим большинством собравшихся; со временем его приняла вся церковь.
Успех Константина в Никее означал не просто победу в богословском споре. Этой победой, при всей ее значимости, церковь обязана епископам, и вполне вероятно, что Константин не слишком интересовался теологическим аспектом вопроса. Для него было важно сохранить единство в рядах церкви. И он блестяще добился этой цели. Ересь Ария представляла собой, вероятно, самую трудную и запутанную проблему из всех, когда-либо мучивших христианскую церковь. Провести ее через такую бурю и избежать крушения – такого успеха не добился никто из церковных деятелей XVI века. Это чудо оказалось возможным лишь благодаря работе Никейского собора и благодаря императору Константину… До окончательного разрешения арианского вопроса оставалось еще долго, однако главные трудности были преодолены в Никее.
Вероятно, они бы никогда не были преодолены, если бы епископы оказались здесь предоставленными себе, требовалась какая-то внешняя сила, не слишком поглощенная теоретической стороной вопроса, которая могла бы мягко и ненавязчиво ускорить принятие решения… Историки много говорят о том, какой ущерб нанес церкви ее союз с государством. Однако этот ущерб (хотя и весьма серьезный) не беспокоит тех, кто сознает, что без Константина сейчас могло не быть церкви вообще.
Можно, конечно, задать вопрос: «А что, собственно, давало единство церкви?» Однако в этом смысле Константин видел дальше, чем его критики. Единство церкви означало духовную целостность общества. Сегодня мы сами начинаем ощущать давление сил, о которых всегда помнил Константин, – мы чувствуем, какой вред происходит из-за разлада в среде наших учителей нравственности. Наша материальная культура, наша повседневная жизнь никогда не будут удовлетворять нас и всегда будут нести в себе определенную угрозу, пока за ними не стоит одно стремление, один идеал… Цели, венца наших трудов, можно достичь, лишь объединив усилия всех; именно по этой причине никогда нельзя забывать о единстве.
После завершения работы собора было отпраздновано двадцатилетие правления Константина: конечно, он отметил его не отречением от власти, а роскошным банкетом в Никомедии, на который он пригласил и епископов… Хотя некоторые из них ввиду особых обстоятельств не смогли принять участие в работе собора, ничто не помешало им принять участие в банкете. Ведь собор служил свидетельством раздоров и распрей внутри церкви, а банкет – свидетельством ее безопасности и победы.
Возможно, епископы мечтали запомнить навсегда эти удивительные события. По крайней мере, один из них описал, что он чувствовал, проходя мимо дворцовой охраны. Никто не счел его преступником. За императорским столом сидело множество епископов. Все надеялись обменяться тостами с Пафнутием[50]… Если бы мученики знали что-нибудь о происходящем в мире, оставившем по себе у большинства из них только неприятные воспоминания, они, конечно, решили бы, что погибли не зря. В Никее можно было смущаться противоречиями, но в Никомедии царила истинная гармония. Все посетители банкета получили чудесные подарки, различавшиеся в зависимости от сана и достоинства гостя. Это был великий день.
Константин провел лето в Азии. Он посетил святые места Палестины и повелел восстановить Гроб Господень. О чем он думал тогда, мы вскоре узнаем. Никомедия была хорошо знакома ему. Он провел здесь большую часть своей юности, когда Римом правил Диоклетиан. Там он видел, как сровняли с землей церковь, как вышел эдикт о начале гонений и святой Георгий и многие христиане встретили свой ужасный конец… Возможно, он иногда стоял там вечерами и воскрешал в памяти тот день, когда он сбежал по ступеням дворца, сел на коня и помчался в Булонь… Булонь… И вот после стольких перемен он опять здесь в Никомедии… Пожалуй, многие на его месте ощутили бы определенную неприязнь к этому месту. Воспоминания иногда бывают мучительными.
К концу октября Константин приготовился вновь отправиться в Италию. Вероятно, ему не слишком хотелось туда; однако, если в Никомедии он отметил начало двадцатого года своего правления, приличия требовали отметить его конец в Риме. Он ехал через Ниш и Сирмий, город Галерия, а оттуда, через Аквилею, в Милан, город Максимиана Геркулия. Из Милана он направился в Рим, куда и прибыл в начале июля.
Он не знал, что ждало его там.
Глава 10
Рим и Константинополь
В начале июля Константин въехал в Рим. Но не в тот Рим, который он когда-то покинул. В принципе так всегда и бывает. Несколько лет свободы от безумств Максенция вернули римлянам уверенность в себе. Константина они не слишком любили. На него они перенесли свою нелюбовь к Диоклетиану. Да он и не мог ожидать другого отношения к себе, раз предпочел видеть столицами Милан и Никомедию. К тому же он отверг старых римских божеств и древние обряды – все те вековые традиции, которые пережили падение Тарквиния, триумф Августа, нашествие галлов, отступление Ганнибала и восшествие на престол Марка Аврелия… Рим, погруженный в сон об античности, не любил людей, которые жили исключительно настоящим.
Кроме того, Риму не нравились манеры нового поколения. Когда он увидел Константина и его людей, одетых в шелковые туники, с завитыми волосами, увидел их азиатских лошадей, увидел вышитую повязку, украшавшую голову Константина, Вечный город не сдержал презрительной усмешки. Римляне всегда презирали дамские шляпки; а теперь в город входили мужчины, воины в дамских шляпках!
Неприятности начались практически сразу после его прибытия. Он приехал в Рим, стремясь сделать его гражданам приятное и наладить дружеские отношения с сенатом. На второй день он обратился к сенату с письменной просьбой представить ему список людей, пострадавших во время правления Максенция и Лициния, и пообещал сделать все возможное, чтобы возместить причиненный им ущерб. Однако его обращение было воспринято вовсе не так, как он ожидал. Постепенно стало ясно, что сенат не испытывает симпатий к Константину. 15 июля состоялось знаменитое шествие «от Кастора на Форуме до Марса за стенами». Император отказался лично принять участие в этом шествии, поскольку в состав ритуала входило жертвоприношение. Этот отказ означал некоторый сдвиг в сторону официализации христианской идеологии. Его решение оскорбило римских воинов. Худшее же было еще впереди.
В день шествия император и его приближенные были лишь заинтересованными наблюдателями, но не участниками торжеств. Римляне уже посмеялись над их одеждой из шелка и атласа. Теперь пришел их черед напомнить римлянам, что люди в шелках и атласе – старые профессиональные воины, которые не могут удержаться от соблазна посмеяться над римскими воинами-любителями… Известие об этом распространилось мгновенно. «Любители» были в ярости – несмотря на то, что они первыми нанесли оскорбление прибывшим.
Этот инцидент вызвал столь резкую реакцию, что императорский двор в Риме оказался практически в полной изоляции. Сам Константин не мог пройти по улицам города без того, чтобы не оказаться объектом нападок со стороны прохожих. Конечно же эти проявления враждебности не могли бы иметь места без молчаливого согласия и одобрения власть имущих. Был созван совет при императоре, которому предстояло решить, как действовать в сложившихся обстоятельствах. Некоторые его члены высказались за принятие жестких мер и использование военной силы; однако другие члены совета придерживались совсем иного мнения и посоветовали императору не обращать внимания на неприязнь римлян… Константин предпочел прислушаться именно к этому мнению. Все заметили, что он покинул заседание совета в очень спокойном расположении духа.
Возможно, именно тогда появилась знаменитая история о том, как некий придворный сообщил: статую императора забросали камнями и разбили ей голову… После минутной паузы Константин провел по голове и произнес: «Нельзя сказать, чтобы я это заметил!»
Однако старый Рим еще не сказал своего последнего слова. Константин пренебрег им, похитил у него власть над миром, презрел его богов и посмеялся над его праздниками – и при этом имел наглость ступить на его землю. Это не могло сойти императору с рук. Рим не собирался так просто сдаться. Он готовился отнять у Константина самое дорогое.
В Италию вместе с Константином прибыла вся его семья, за исключением матери Елены. В условиях относительного покоя и уединенности их жизни в Риме некоторые противоречия внутри семьи обострились и приобрели зловещие очертания. Императорской семье нечем было заняться, кроме как копаться в домашних неурядицах. В тишине императорских покоев назревала настоящая буря.
Возможно, истоки всего происходящего таились в натуре самого Константина. Все указывают на одну особенность его характера, которая во многом обуславливала происходившее. Умный, решительный, наделенный даром интуиции, он нес на себе отпечаток своего рода неотмирности, столь часто свойственной одаренным людям. Лишь некоторую часть его разума просветлял пламень, сделавший его великим. Но он, судя по всему, не был глубоким знатоком человеческой природы – в том числе своей собственной. Константин не обладал способностью управлять человеческим поведением, как это умели делать Ришелье и Талейран. Всю свою жизнь он оставался в этом плане невеждой, в некотором смысле человеком «невинным».[51]
Если учитывать эту особенность Константина, многое становится ясно. Вообще он был склонен верить людям. Древние историки называют по крайней мере двоих, кто весьма преуспел в искусстве одурачивания Константина. Одним из них был Авсоний, которому император поручил собирать информацию о христианах и христианстве; другим – Аблавий, его префект преторианцев. Судя по всему, они оба были очень способными и исполнительными чиновниками, но (как полагали прочие) использовали свое положение для укрепления собственного благосостояния. Константин всегда стремился к тому, чтобы его друзья разделяли его политические и религиозные воззрения. Многие люди, которым было в общем-то все равно, во что верить, шли ему здесь навстречу. В целом современники полагали, что доверчивость Константина граничит с наивностью, настолько он принимал на веру все, что ему говорили… Вероятно, его успех и авторитет во многом зиждились на его способности работать с самыми разными людьми и мириться с их особенностями. Однако иногда это заводило его слишком далеко.
Опасность заключалась в том, что император вовсе не был глуп. Время от времени он осознавал, что его обманывают, и тогда начинались неприятности. Мы знаем, что незадолго до отъезда из Азии он заподозрил, будто доходят до него отнюдь не все направляемые жалобы. Хотя по характеру Константин во многом напоминал своего отца, обладая достаточной терпимостью и умея найти общий язык с самыми разными людьми, тем не менее он был способен на большую резкость, нежели Констанций. Общеизвестно, что чем больше человек склонен доверять другим, тем острее он переживает предательство. Кто дает мало, тот и мало ожидает взамен; но тот, кто дает больше, чем ждут от него, иногда требует взамен больше, чем ему готовы дать.
Самое благоразумное – ничего не ожидать от другого: ни преданности, ни правды, ни благодарности, ни благотворительности; ведь все это, как и удача и счастье, приятные неожиданности, на которые мы никогда не должны рассчитывать…
Впоследствии люди категорически отказывались объяснять, что же произошло в Риме в тот год. События оказались окружены стеной молчания и мрака, преодолеть которую сейчас почти невозможно. Ничего не сообщает о случившемся биограф Константина Евсевий; об этом молчит Лактанций, наставник Криспа. Зосим, живший значительно позднее и враждебно настроенный, в любом случае знал мало. Остальные источники дают нам лишь намеки и крайне обрывочные сведения, на основании которых мы тем не менее можем составить себе некое общее представление о событиях; деталей мы не узнаем никогда, однако в одном или двух моментах можно, кажется, быть вполне уверенным. Во-первых, катастрофа разразилась вокруг фигуры Криспа; во-вторых, эту катастрофу спровоцировала Фауста.
В тот год Крисп пребывал на вершине своей славы и успеха. С каждым днем он становился все более опасным соперником детей Фаусты, он буквально оттеснил их и фактически закрыл им путь к престолу. Было очевидно, что Константин изберет одного преемника, одного наследника. Делать что-то следовало сразу же – или никогда. В те дни безделья в Риме Фауста сделала что смогла.
Но прежде всего надо сказать несколько слов о Фаусте.
Мы ничего не знаем о характере Фаусты, но вполне можем предположить, каким он был, зная характеры ее отца и сына. Старый Максимиан Геркулий был эгоистом до мозга костей. Вероятно, было что-то неуловимо обаятельное в наивности и откровенности его самодовольства. Он ни минуты не сомневался, что величайшее достижение вселенной он сам и есть, Максимиан Геркулий, и что для общества нет большей чести, чем иметь его своим правителем; а он уж силой своей мудрости направит это самое общество на правильный путь. Он не мог спокойно существовать в мире, не способном оценить его добродетели; он не мог выдумать наказания, достойного человека, решившегося ему противостоять. Он считал, что оправданы любые действия, направленные на то, чтобы обеспечить миру все выгоды, связанные с его, Максимиана, самодержавным правлением.
Это стремление подавить любое проявление инакомыслия явно присутствовало в характере Констанция, сына Фаусты и внука Максимиана. По крайней мере, Аммиан Марцеллин рисует его именно таким. Констанций жил в мире обманов и ловушек и большую часть времени тратил на поиск врагов и раскрытие заговоров. Он жил в мире приключенческих романов и сам был их главным героем. Более того, Констанций был очень сильным и скрытным человеком. Возглавляя триумфальную процессию, он не смотрел по сторонам. Ничто не нарушало его величественного спокойствия… Для этого необходимо значительная доля позерства, однако очевидно, что Максимиану было свойственно хладнокровие, если не сказать – бессердечие. Итак, эгоизм, жестокость, наклонность к интриганству и холодное тщеславие, присущие отцу и сыну Фаусты, помогают понять и ее поведение.
Что же сделала Фауста?
Строго говоря, на данном этапе не вполне очевидно, что она вообще что-то сделала. Вопрос о степени ее участия в этой трагедии пока остается открытым. Тем летом в Риме произошло прежде всего следующее: Крисп был арестован, император допросил его и сослал в Полу, что в Истрии.
Не вполне ясно, что произошло с Криспом после этого; однако очевидно, что он недолго находился в Поле. С его ссылкой между отцом и сыном пролегла пропасть, и откровенное объяснение между ними стало невозможно; таким образом, Константин стал открыт воздействиям, которым нечего было противопоставить. Давление на него все возрастало. Судя по последствиям, оно оказалось чрезмерным.
Константин подписал сыну смертный приговор; и вскоре Крисп был тайно казнен в Поле.
Это событие, пожалуй, одно из самых удивительных и противоречивых в истории человечества. Что оно могло означать? Каковы были причины такого решения? Как мы уже видели, Константин вовсе не был Брутом. Более того, он славился своей мягкостью и благородством. Как же случилось, что он убил собственного сына и встал таким образом в один ряд с Юнием Брутом?
Как ни отрывочны имеющиеся у нас свидетельства, тем не менее на их основании можно выстроить более или менее связную картину произошедшего. Следует помнить, что приезд Константина в Рим был связан с празднованием двадцатого года его императорской деятельности. Когда Диоклетиан создавал свою систему правления, он намеревался оставить трон на двадцатом году пребывания у власти. И он предполагал, что его преемники, в свою очередь, будут анализировать каждые 10 лет итоги своего правления и, при необходимости, уступать свое место выбранным ими преемникам. Галерий, вероятно, последовал бы этому завету, если бы не умер раньше срока. Однако восшествие Константина на императорский престол сопровождалось совершенно другими, не предвиденными Диоклетианом обстоятельствами. Он шел к трону поэтапно, и он принес с собой на престол новую идею о монархии, которая в корне отличалась от монархии Диоклетиана – от его представлений о совете империи… Он воплощал ее практически неосознанно. При этом он не стал создавать никакой строгой и целостной теории для ее подкрепления. Равным образом у Константина отсутствовала какая-либо четкая программа, поэтому так и осталось не до конца ясным, что из системы Диоклетиана он сохранил, а что – отменил. Эта неопределенность создавала простор для деятельности всякого рода интриганов… Давайте еще раз вспомним обстоятельства отречения Диоклетиана. Он много сомневался и колебался, но Галерий занял весьма решительную позицию и фактически водил его рукой при подписании отречения.
Все это указывает на единственно возможное обвинение в адрес Криспа; что он якобы намеревался взять на себя роль Галерия и заставить своего отца отречься.
Нетрудно себе представить изумление и недоверие Константина, когда он услышал об этом. Очевидно, его сомнения разделяли и его главные советники[52]. С другой стороны, ясно, что высокопоставленные лица, предъявившие обвинение, предоставили и свидетелей. Судя по всему, сводные братья Константина, сыновья Констанция и Феодоры, были здесь ни при чем. Испугавшись, что их заявление будет отвергнуто (со всеми вытекающими отсюда последствиями со стороны Криспа), обвинители обратились к непосредственному автору и вдохновителю этой затеи. Это была Фауста.
Вмешательство императрицы полностью изменило ситуацию. Это была достойная всяческого внимания свидетельница; ее голос невозможно было заглушить. Ей не требовалось являться в суд. Вполне вероятно, что император выслушал ее с изумлением, граничившим с недоверием. Однако в этом споре (поскольку теперь шла речь о том, кто кого одолеет: Крисп – ее или она – Криспа) у нее на руках были все козыри. Она обвинила Криспа в том, что он предложил ей стать его императрицей.
Если современному читателю это обвинение кажется диким и абсурдным, то для Константина оно звучало совершенно иначе. Чтобы понять причину этого, надо углубиться в историю. Многовековая история христианства заставила нас позабыть об обычаях ранних нехристианских общин. Однако для Константина браки между братьями и сестрами, столь обычные для египетских и других восточных династий, не были чем-то невероятным; и вряд ли он находился в неведении относительно того, как сохранялась благородная кровь в племенах Северной Европы. Сотни раз, сидя у костра где-нибудь на Рейне или на Дунае, он слышал и о многих более невероятных случаях. Да и после Константина короли часто приобретали за собой титул, заключая брак с женой своего предшественника.
Через 300 лет такой же пример мы обнаруживаем в истории Англии; король Уэссекса Эгельбальд, брат короля Альфреда, стал правителем, женившись на вдове своего отца… Константин – да и Крисп тоже – были опытными воинами, проведшими много времени на рейнской границе и хорошо знакомыми с жизнью и образом мыслей жителей северо-запада Европы. Не было ничего невероятного в том, что Криспу пришел в голову такой план. Не было ничего невероятного в том, что Фауста не согласилась на него. Она однажды уже спасла жизнь мужа таким образом, она вполне могла сделать это еще раз.
Поздние римские авторы слышали другой вариант этой истории – будто бы она сама сделала такое предложение Криспу, а когда он отверг его, решила таким образом спастись. Поскольку эти писатели не сражались на Рейне или на восточных границах империи, они запутались и решили, что это – очередная версия истории о Федре и Ипполите.[53]
Возможно, придумав историю, будто Фауста сама сделала соответствующее предложение Криспу, друзья Криспа надеялись спасти его.
Нередко такое встречное обвинение оказывается успешным. В противном случае оно усугубляет положение обвинителя.
Именно по этой причине Крисп был сослан в Полу. Если бы у Константина нашлось время на раздумье, он, скорее всего, усомнился бы в правоте обвинителей. Однако Фауста хорошо знала своего мужа. Он привык действовать быстро. Она лишь заставила его действовать чуть быстрее, чем обычно, и он попался на ее уловку.
Одной из особенностей ложного обвинения является то, что его нельзя отозвать. Как только слова прозвучали и Крисп оказался в Поле, он уже не мог оттуда вернуться. Смерть его стала необходимостью. Императрица может совершить многое, чего не может обычная женщина. Как бы это ни было сделано, но это было сделано. Крисп навечно остался в Поле.
Некоторые полагали, что сам Аблавий, префект преторианской гвардии, написал следующий дистих и поместил табличку на стену дворца:
Опять назад в золотой век?
Мы возвратились уже к правлению Нерона!
Как можно предположить, последовавшая передышка не принесла много радости. Она длилась достаточно долго, чтобы остудить гнев и поколебать уверенность Константина; окончилась она с прибытием ангела мщения. Это была не бабушка Криспа, святая Елена, как предполагали историки, а его жена, Елена, дочь Лициния… К сожалению, она опоздала. Крисп был уже мертв. Старик Лициний никогда не был трусом и размазней; то же можно сказать и о его дочери. Молодая женщина, решившая отомстить за любимого мужа, не остановится ни перед чем. Елена была готова выцарапать глаза всякому, кто встал бы на ее пути. Она налетела на Константина, как огненная лава или землетрясение. И если сначала стихия увлекала его в одну сторону, то теперь его влекло в сторону противоположную. У Елены имелось важное преимущество – на ее стороне была правда. Сказка, придуманная Фаустой, работала до тех пор, когда у слушателей начали возникать вопросы.
Теперь вопросы задавала молодая женщина, еще более оскорбленная тем, что Крисп якобы забыл ее. Если у Фаусты и был шанс избежать наказания, построив обвинение таким образом, она упустила его. К своему ужасу Константин стал постепенно осознавать, насколько же он был одурачен. Смерть Криспа являлась не только несправедливым и абсолютно ненужным убийством невинного человека, это был совершенно непоправимый поступок, последствия которого невозможно было смягчить или загладить раскаяниям… Преступница добилась своего – ведь теперь ничто и никто не могло помешать детям Фаусты занять императорский престол. Невинных нельзя было наказать за деяния их матери и нельзя было лишить права на престол из-за гибели Криспа.
Успех преступления Фаусты означал, по-видимому, ее гибель. Поскольку исправить что-либо было уже невозможно, оставалось только расплачиваться. Скорее всего, Константину был невыносим один ее вид и любое упоминание о ней – по крайней мере, это естественные предположения. Когда Константин разрешил ей умереть, он просто нашел выход из безвыходной ситуации и избавил Фаусту от ужасов пожизненного заключения и от бремени воспоминаний, ставших мукой для него, для нее и для всех их близких. Она вступила в заговор с целью добиться смерти невинного человека; даже сегодня наказанием за это является смертный приговор. Смягчающие обстоятельства отсутствовали.
Все, участвовавшие в заговоре, были наказаны по закону. Весь ход заговора был прослежен, и главный инициатор установлен. Историки сходятся во мнении, что Фауста утонула в горячей ванне. Таков был конец дочери Максимиана Геркулия. Хотя она умерла, зло, совершенное ею, пережило ее, но насколько и какое значение оно имело, сказать не может никто.
Вскоре после этого Константин покинул Рим.
Мало кто испытывал бы к древнему городу теплые чувства после таких событий. Город отомстил поборнику перемен. Его планы на будущее оказались уничтоженными. Теперь он лишился преемника. Все вновь оказалось в руках судьбы.
Однако, как свидетельствуют историки, и в духовном плане то лето в Риме не прошло без последствий. Согласно легенде, которая, впрочем, едва ли может служить историческим свидетельством, он так глубоко переживал смерть Криспа, что обратился к языческим жрецам. Но они сказали ему, что такую вину невозможно ничем искупить. После этого он обратился к христианской церкви, и она даровала ему отпущение грехов. Так он стал христианином.
Скорее всего, история эта имеет мало отношения к реальным событиям жизни императора, тем не менее она, по-видимому, наглядно иллюстрирует изменения, происходившие в его сознании. Он уже столкнулся с христианством как фактором политической жизни империи. Теперь оно пришло в его личную жизнь, и не стоит удивляться тому, что потрясение от этого соприкосновения было велико. Старая религия оказались никуда не годной, когда речь шла о преодолении столь глубокого душевного кризиса, какой переживал Константин. Она ничего не могла сказать в утешение и не могла предложить ему ничего, кроме нескольких обрядов внешнего очищения и нескольких утешительных фраз, столь же безвкусных, сколь и бессмысленных. Вполне вероятно, что Константин вовсе не нуждался ни в каких утешительных фразах. Возможно, именно тогда он понял, что стояло за властью и силой епископов.
Проблема Фаусты представляли собой еще большую трудность. Если с Криспом он мог еще когда-то встретиться в другом мире, объясниться и успокоить свою душу, то хотел ли он встречаться с Фаустой? Нередко противоречивость чувств человека в такой ситуации вызывает смятение. С течением времени наши враги становятся частью нашей жизни. Перед высшим судом предстает и сам раб Божий, и его жена, и его дети, и его слуги, его друзья и враги, его бык и его осел, его собака и даже незнакомец, стоящий у порога его дома. Что станет со всеми ними, с теми людьми и всеми существами, без которых мы не можем жить, но и с которыми мы больше не можем жить?
Так или иначе, Константин не вполне доверял религии, которую поддерживал. Аблавий бросил в его адрес яростное «Нерон». Неужели двору первого христианского императора было суждено пережить скандалы, которых не знал даже двор Диоклетиана? Судя по всему, Константина это очень беспокоило. С самого начала все обстоятельства, связанные со смертью Фаусты и Криспа, тщательно скрывались. Писатели, приближенные к императору, практически не упоминают о них. А враги Константина имели о них весьма смутные представления.
Но это была ошибка. Пытаться скрыть такие вещи – верный путь предать их нежелательной огласке. Со времен Константина мало кто из историков, писавших о той эпохе, воздерживался от комментариев на эту тему, причем не всегда доброжелательных. Если бы Константин не стал утаивать от общества обстоятельства смерти Криспа, возможно, он нашел бы понимание. Однако намек, полуправда, вымысел и провокационное молчание – все это приводит в действие самые низменные стороны человеческой натуры. Последствия ошибки заключались в том, что за ним навеки закрепилась репутация убийцы и тирана, хотя казнить сына его заставили обманом, а приговоренная им к смерти женщина вполне того заслуживала.
Константин направился обратно на восток. Там его ждали дела, занимаясь которыми он мог забыть ужасы того римского лета. Он решил обезопасить восточные границы империи, создав там ее новый центр, новый Рим, который мог бы господствовать над всеми восточными провинциями. Александрия находилась слишком далеко на юге. Антиохия располагалась не в самом удобном месте. Они оба жили слишком своей, слишком отдельной жизнью, чтобы стать новым центром. Никомедия не нравилась Константину. Он долго размышлял над возникшей проблемой и, очевидно, не раз обсуждал ее со своими приближенными. Кто-то предложил ему место возле Трои, и в этой идее присутствовало рациональное зерно. Старая легенда гласила, что римляне вернутся в город, из которого они бежали…
Однако имелись и серьезные возражения. Чтобы укрепить Трою, потребовалось бы очень много усилий и материальных затрат. К тому же гавань там была не очень удобной. В конечном итоге выбор Константина пал на старый греческий город Византии. Никому никогда не приходило в голову оспаривать тот факт, что со всех точек зрения это был наилучший выбор.
Византии стоял в центре, там, где великий сухопутный путь из Европы в Азию пересекался с великим морским путем между Эвксинским Понтом и Средиземным морем. Он контролировал оба этих важнейших пути и не давал возможности завоевателям проникнуть из одной части страны в другую. Он располагался в удобной близости от границ, проходивших по Дунаю и Евфрату. Его не составляло труда укрепить. Наконец, гавань там была превосходна. Сообщение между столицей и всеми частями империи гораздо легче было наладить из Византия, чем из Рима.
Будущее Византия и роль, предназначенная этому городу в истории, во многом определялись обстоятельствами, при которых Константин перестраивал его и делал из него столицу. Он обладал влиянием как политический и административный центр; однако такой центр обычно возникал там, где находилась постоянная резиденция императора, а в Римской империи той поры его точное местоположение не имело принципиального значения. Главным фактором стало удобство расположения в Византии базы маневренных войск. В дальнейшем именно этому фактору было суждено изменить ход европейской истории. Все, что было досягаемо для Константинополя, было захвачено Римской империей. Все, чего можно было достичь при помощи только военной силы, было достигнуто благодаря Константинополю. Когда наконец город пал, он пал в результате длительной блокады. Вероятно, ни одно действие, предпринятое воином, не имело столь далеко идущих последствий, как решение Константина строить новый город у Византия.
Закладка стены, которая должна была очертить границу нового города, состоялась 4 ноября 326 года – эта дата вошла в историю человечества.
В этом было что-то символичное… Император решительно отворачивается от Рима. С собой он нес наследие цивилизации в том виде, в каком оно было видоизменено и усовершенствовано Римом, а не дух самого Рима. Однако следовало еще разграничить предмет и слово. В течение долгого времени оставалось неясным, как именовать новый город. Он не утратил своего прежнего названия Византии. Сначала его хотели объявить Новым Римом. Однако идея оказалась неудачной. Еще до смерти Константина в народе за ним закрепилось название Константинополь, «город Константина», которое и осталось с ним на долгие годы.
Эти мелочи имели большое значение. Процесс освобождения Римской империи от Рима, начатый Диоклетианом, был продолжен Константином. Даже приципат, созданный Августом, явился признанием этого факта, что Римская империя не сводилась исключительно к Риму. Империя всегда по большей части была греческой. Только удаленность во времени заставляет нас считать ее целиком и полностью римской. Нас столь впечатляет величие фигуры Цезаря, что мы не замечаем напористых и умных греков, которые все время шли за ним и вели за собой всех остальных. Некоторые из них были свободными, некоторые – рабами, в то время это имело огромное значение, но для нас это в общем-то несущественно. Сила их была отнюдь не меньше, чем сила Цезаря.
Италийский крестьянин, возможно, презирал их так же, как старый селянин-англичанин презирал легкомысленных французов; однако греки составляли половину населения империи и играли в ней большую роль… Нельзя забывать, что даже самые выдающиеся римляне были греками по образованию. Империя была греческой в той же степени, в какой и италийской, задолго до того, как Константин перенес свой двор в старый Византии… Как бы то ни было, он выделил из империи греческую составляющую, вывел ее с запада и сосредоточил в восточных провинциях; запад остался в большей степени западным, если не сказать – варварским, ибо культура греков составляла восемь десятых культуры мировой.
Неизвестно, насколько осознанным и преднамеренным был этот процесс. Конечно, когда Константин основывал Константинополь, он знал, что делает; однако его податливость, готовность идти туда, куда его подталкивают, плыть по течению, подчиняться призыву, проявившаяся как слабость в истории с Криспом, в делах управления была во многом его силой. Он обладал здесь своего рода чутьем. Он не навязывал свою волю трепещущему миру, но всегда чувствовал момент, осмысливая нужды сегодняшнего дня, готовый быстро откликнуться на его требования… Он не всегда действовал верно, когда опирался лишь на собственный разум, но почти не ошибался, когда начинал прислушиваться к происходящему… Он не был греком. Его родным языком была латынь. На ней он составлял свои речи, которые при необходимости переводились на греческий. Поэтому ясно, что он не был сознательным популяризатором эллинизма. Он всего лишь следовал естественному ходу событий.
Причину роста влияния греческого востока определить не так уж сложно.
Крестьяне и купцы этого региона в меньшей степени пострадали от экономического краха, поразившего запад. Они быстро восстанавливали свое благосостояние, в то время как на западе все еще были серьезные проблемы, а торговле в той части империи не могло помочь уже практически ничто. Поэтому то было время греков. Константин усилил эту общую тенденцию, но не выдумал ее. Он никогда не противостоял потоку, он шел за ним.
Константинополь строился уже почти четыре года. Старый Византии стоял на длинной косе, с трех сторон окруженной водой. Построив новый земляной вал, император значительно расширил границы города. Место это славится своей красотой. Это земля солнца и ярких красок, где ветры борются со зноем и через проливы мчится могучее течение. Город расположен в низине; но, если продвигаться вдоль Мраморного моря на юго-запад по направлению к утесам Галлиполи, Греции, Малой Азии и Эгейским островам, почва начинает подниматься. На северо-западе, за равнинами Адрианополя, поднимаются Балканы, прорезанные дорогами, ведущими к Дунаю. На северо-востоке через Босфор и Дарданеллы можно попасть в Эвксинский Понт, откуда уже вполне достижимы дельта Дуная, великие равнины и реки России и дикие северные пространства Малой Азии вплоть до Кавказа, и даже до Каспийского моря можно добраться без особых забот. Климат там напоминает климат Марселя или Венеции, но и по сей день эта территория значительно менее заселена. Земля эта никогда не надоедает глазу.
Константинополь долгое время сохранял тот облик, который придал ему Константин. Он и его архитекторы создали грандиозный план, сообщивший городу неповторимый характер. Святая София, императорский дворец, ипподром, Золотые ворота – в этих названиях звучала музыка новой эпохи… В дни Константина они еще не были такими, какими им суждено было стать. Над первой Святой Софией никогда не возносились эти невероятные купола, и подобная мозаика не украшала ее стен. Однако общий план и, вероятно, некоторые архитектурные особенности сохранились… Мы медленно, но неизбежно расстаемся с миром Антония Пия и Марка Аврелия, Цицерона и Цезаря. Старое уходит, и все постепенно обновляется.
Константинополь стал первым чисто христианским городом. В его границах не было построено ни одного языческого храма, хотя нет никаких оснований полагать, что государство препятствовало отправлению любых религиозных обрядов частным образом. Прежние храмы Византия превратились в общедоступные памятники культуры.
По-видимому, Константин едва ли разделял христианские представления, будто языческие боги – это черти. По крайней мере, он собрал коллекцию предметов, принадлежавших прежней религии, стараясь выбирать такие, которые представляли художественную или историческую ценность, и собрал их в Константинополе, где они напоминали о великом прошлом Эллады. Архитекторы Константина без колебаний превратили статую Аполлона в памятник самому Константину, сняв голову Аполлона и поместив на ее место изображение Константина с семилучевым нимбом вокруг головы. Остатки статуи сохранились до наших дней, хотя и находятся в плачевном состоянии. Как и сам лабарум, она указывает на то, что именно культы солнца позднего Рима образовывали мостик от язычества к христианству. Традиция гласит, что в основание колонны Константин поместил прославленный палладиум. Если это так, он, должно быть, находится там до сих пор.
Среди памятников, украшавших Константинополь, были и другие предметы, связанные с культом солнца. Из Дельф туда привезли статую Аполлона Пифийского вместе с треножником – греки почитали его со времен победы у Платей. Аполлон Сминфийский, один из древнейших греческих богов солнца, а возможно, еще догреческий, также перебрался в город Константина. Зачем император собирал все эти памятники древних религий, точно неизвестно. В последующие эпохи их воспринимали так же, как теперь англичане воспринимают барельефы Элгина. Епископ Евсевий ошибался, когда утверждал, что они являлись предметами поношения. Они не подвергались бесчестью до тех пор, пока, одиннадцать веков спустя, победоносный султан Мохаммед не надругался над ними.
Константин хотел, чтобы его друзья и сторонники тоже переехали в новый город. В последующие века считалось, что немало переселенцев прибыло туда из самого Рима. Император предоставлял им участки земли для строительства домов, и, согласно легенде, для некоторых из своих друзей он возводил в Константинополе точные копии их римских домов. Однако из Рима уехали отнюдь не все его друзья. В этом смысле Милан, вероятно, пострадал еще больше, поскольку оттуда ушли практически все чиновники и придворные.
С прошествием времени многие переселенцы обнаружили, что жизнь в Константинополе имеет свои преимущества даже относительно Рима и Милана. Новая столица вскоре начала процветать. Здесь было множество возможностей для коммерции, которыми не замедлили воспользоваться новые обитатели. Рим величественно умирал, Константинополь же рос и превращался в торговую столицу империи.
И мы, те, кто видел строительство новых Дели и Канберры, можем оценить, каких усилий и затрат стоило создание Константинополя. Но это лишь иллюстрация рождения столицы как административного центра. Ни один современный город не может превратиться ни в такую мощную военную базу, ни в такой процветающий торговый порт, каким был город, основанный Константином.
Итак, совершилось поистине чудо. Человек, бежавший когда-то из Никомедии глубокой ночью, вернулся и привел с собой не только западную армию-победительницу, но и лавры и многовековое наследие самого Рима, чтобы создать новый Рим на Босфоре. Константин перенес центр империи на восток, чего так и не удалось сделать Антонию. Он основал новую столицу; он вывел империю на новый победоносный путь; он обеспечивал безопасное будущее Европы… Как мы теперь увидим, именно он дал ход процессу создания в Западной Европе национальных государств, чей медленный рост и развитие предстояло оберегать Константинополю.
11 мая 330 года Константинополь был освящен. Поскольку христианская церковь на тот момент не располагала опытом освящения городов, то при освящении Константинополя использовались, вероятно, проверенные веками ритуалы, знакомые Кумам, Сиракузам и самому Риму. Никто не мог поверить, что все готово, и тем не менее Новый Рим уже дожидался прихода новой империи.
Глава 11
Проблемы Севера и проблемы Юга
Через некоторое время в жизни Константинополя начался новый этап. В первую очередь перед ним стояла задача борьбы с готами. В свое время завоевание Константином Дакии привело к обычным для таких кампаний результатам. Сила старых вождей готов в значительной степени ослабла; в течение нескольких лет их место заняли новые люди, чья политика была более агрессивной и бескомпромиссной, и возникла новая угроза со стороны их племен.
Племенам сарматов, расселившимся по берегам Тиссы и Дуная, пришлось первыми испытать давление с их стороны. Однако теперь сарматы стали гораздо мудрее. Они предприняли лишь слабые попытки оказать отпор готам, однако, как только у них набралось достаточно доказательств агрессии со стороны этих кочевников, они поспешили предоставить их римскому правительству и запросили у него помощи.
Константин осознавал опасность, исходящую от готов, и преимущество, которое давала ему просьба сарматов о помощи. Он немедленно известил всех о своем намерении вмешаться в ход событий. Готы ответили тем, что постарались предвосхитить его действия и опередить его, переправившись через Дунай и начав военные действия на римской территории.
Это нашествие готов было самым значительным со времен Клавдия Готского. Оно выделялось не только по военной мощи, но и в связи с другими факторами. Всю следующую зиму готы оставались в Иллирии, всячески ее разграбляя. Правительство императора тем временем активно готовилось к военным действиям. Средства, которые оно задействовало, чтобы в следующем году уничтожить и изгнать готскую армию за пределы своей страны, дадут нам представление о том, какой информацией о текущих событиях оно обладало. А эти события изменили облик Центральной и Восточной Европы.
Великое нашествие готов, предпринятое ими во время правления Галлиена, стало возможным постольку, поскольку они захватили черноморские порты, в частности Херсон, расположенный в устье Днепра. Это было одно из древнейших греческих поселений, которое, подобно Массилии и Кумам, возникло на раннем этапе торговой экспансии греков.
Херсон, находившийся на самом краю диких степей, почти не поддался переменам, происходившим в Средиземноморье: это было передаточное звено, где греческие товары, а иногда и идеи обменивались на сырье из скифских равнин. Здесь сохранились римская система магистратов и старое самоуправление.
Вполне возможно, что Херсон установил прямые контакты с правительством императора еще во время строительства Константинополя, поскольку в его непосредственной близости располагались мраморные карьеры.
Древний город играл немалую роль в истории своей области. Подобно Венеции и Генуе, он отстаивал свои собственные интересы и защищал свои рынки со всем упорством и мастерством, на которые способны люди, сражающиеся за правое дело и за вещи для них важные. Теперь правительство обратилось к Херсону с предложением в следующем году совместно атаковать готов на востоке. Тем временем император сам готовился развернуть военные действия на Дунае и, вероятно, предложил своему возможному союзнику значительную сумму на вооружение армии.
Херсон принял это предложение. Его армия, хотя недостаточно модернизированная, тем не менее была вполне боеспособной. Колесницы на поле битвы, должно быть, так же изумляли военачальников Константина, как изумили бы нынешних офицеров. Однако они были удобны для ведения военных действий в степях, где, по всей видимости, впервые и появились: лучники, мчавшиеся в набитых стрелами повозках, легко справлялись со своим противником.
Если бы готы представляли собой союз племен или хотя бы множество независимых королевств, атака херсонской армии на их восточные рубежи не могла бы изменить ситуацию в долине Дуная. Однако правительство Константина, видимо, очень точно все рассчитало. В результате иллирийской кампании верховный вождь готов Арарих был вынужден уйти в горы. Там, с наступлением холодов, готы, оказавшись без всяких запасов пищи, во множестве погибали от холода и голода. Никто не пришел им на помощь, и им оставалось только сдаться. Сын Арариха отправился в заложники. Константин хорошо обошелся с готскими вождями и отпустил их с богатыми подарками. Возможно, это было не самое мудрое решение; но кто мог сказать, как вести себя с враждебными варварами?
Константин и его советники, очевидно, понимали, чем они обязаны союзничеству Херсона. Городу было предоставлено множество льгот. Он получил право беспошлинной торговли во всех портах Эвксинского Понта. Правительство явно ощущало, что действия Херсона сыграли весьма значительную роль в победе империи над готами. Если это было так – а скорее всего, император не ошибался, – тогда, значит, в Южной России Херсон боролся с теми же готами, с которыми империя сражалась на Дунае, и поражение на одном фронте ослабило их мощь на другом.
Таким образом, мы с большей степенью вероятности можем предположить, что царство Ирманда (королевство Эрманариха) существовало уже в 332 году. Мы позволим себе подробно остановиться на личности этого знаменитого короля готов и его месте в истории Европы, поскольку данная тема имеет чрезвычайную важность для изучающего эпоху Константина.
Исследуя историю народов Северной Европы в построманский период, мы обнаруживаем, что она начинается с совершенно определенного времени. Если попытаться вычислить эту дату с помощью генеалогий, можно заключить, что она относится ко временному отрезку вокруг 300 года, то есть к правлению Константина. Очевидно, в этот период в Северной Европе произошли некие кардинальные изменения и зародились институты и обычаи, получившие развитие в дальнейшем.
Сами готы позднее настолько стали частью римской истории, что у нас имеются очень древние свидетельства об их жизни. Епископ Кассиодор, советник короля готов Теодориха, узнал королевскую генеалогию и записал ее. Изучая это родословное древо, мы видим, что его предком был Эрманарих, рожденный примерно в 304 году. Итак, в год битвы херсонской армии с готами ему было примерно 28 лет.
Эрманарих, чье существование таким образом засвидетельствовано, известен лишь в традиции северных народов. Его имя навсегда запечатлелось в памяти последующих поколений. Он был патриархом, родоначальником всего сущего; и его слава затмевала все. Хотя Теодорих знал имена предполагаемых предков Эрманариха, скорее всего, кроме этого, он не знал о них ничего. Первым в генеалогии стоит имя Гапт, созвучное имени Гаут, как позже звали одного из богов. По собственной версии Теодориха, его предки пришли из Скандинавии.
Из такого надежного и заслуживающего доверия источника, как сочинение короля Альфреда, мы узнаем, что Эрманарих был первым готским королем, сохранившимся в памяти готов, и что в каком-то смысле он вообще был первым верховным вождем готов; он вел свой род от бога, и его предки были скандинавами.
Однако мы знаем об Эрманарихе не только от Теодориха и Кассиодора. Более ранний писатель, Аммиан Марцеллин, который жил через два поколения после Константина, также упоминает об Эрманарихе. Согласно истории Аммиана, знаменитый король готов умер в 375 году. В долине Вистулы он создал обширное готское государство, в котором жили и многие народы, других данных о которых не сохранилось. В течение долгого времени то было самое крупное и мощное государственное образование к северу от Дуная. Дожив до глубокой старости, он покончил с собой, чтобы не видеть, как его королевство попадает под власть гуннов.[54]
Таким образом, об Эрманарихе мы знаем, что он правил много лет, умер в 375 году, будучи очень-очень старым, и что, находясь в зените славы, он владел обширной территорией от Черного моря до Померании, а также немалыми пространствами к северу от Дуная. До сих пор неясно, где проходили границы его земель, но, скорее всего, пределом им было Черное море, Дунай и Балтийское море[55]. Он был первым королем готов, который единолично управлял такими пространствами. Если в 332 году атака Херсона на готов могла повлиять на ситуацию на Дунае, то, значит, в возрасте 28 лет Эрманарих правил уже всеми готами. Если он умер в 375 году, как утверждает Аммиан Марцеллин, то тогда ему, видимо, было 71 год – отнюдь не невозможный возраст. Так что в этой истории нет ничего невероятного.
В чем же заключалась причина возвышения Эрманариха? И каковы были его отношения с Константином?
Дело в том, что он был первым государственным правителем Северной Европы; он первым стал опираться на общество, а не на род. Именно он начал разрушать племенную систему, которая до того преобладала в Северной Европе. Что не удалось Марободу, удалось Эрманариху. Он преуспел в своих начинаниях потому, что взял за образец не принципат Августа, как это сделали Маробод и Арминий, а монархию Константина.
Это был первый готский, да, в сущности, и первый европейский король, а не военный вождь племени, какие были у древних саксов вплоть до правления Карла Великого; он стал главой политической организации, «комитата»[56], или военного союза, опираясь на который он завоевал много земель и управлял подвластной ему территорией. Эрманарих не был избранным предводителем, за которым наблюдали старейшины племени, после окончания похода отбиравшие у него полномочия. Он был, как и Константин, суверенным правителем. Здесь наши источники абсолютно совпадают. Ничто так не поражало север, как его самостоятельность, его императорское величие, сила, с которой он произносил «Делай это», и упорство, с которым он требовал повиновения.
Однако Эрманарих вовсе не был так уж своеволен. Он опирался на мнение своих советников. Однако он не прислушивался к мнению старейшин племени, не обращал внимания на традиционные верования. Никто до него не обладал такой свободой. Эрманарих был человеком своего времени. Мечи, которые покарали Арминия и изгнали Маробода, были бессильны против него. Он умел обращаться со своими подданными. Еще долго после его смерти о нем говорили затаив дыхание и с величайшим почтением. Он был первым подлинным патриархом – прототипом последующих европейских властителей.
Никоим образом не может монархия, сформированная по принципу делегирования власти, возникнуть на основе родового общества. Само существование государства Эрманариха стало возможным, когда иллирийские императоры, от Аврелия до Константина, осознали, что власть должна опираться на что-то еще, помимо минутных предпочтений армии. Север вовсе не был погружен в сон, когда Константин преодолевал ступени на пути к единоличной власти, наследственной и священной, настолько прочной, чтобы никакой военный лидер не мог вмешаться в систему преемственности. Умные люди внимательно наблюдали за этим процессом. Эрманарих создал свое королевство благодаря тому, что понял, как этой цели добились Константин и его предшественники.
Как это случилось?
Обычный современный человек живет в условиях настолько далеких от племенных, что он имеет лишь смутное представление о том, что же такое племя и каковы механизмы его существования. Большинство людей представляют себе древние народы севера как нации в современном понимании этого слова, составленные из отдельных индивидуумов различного статуса. Однако это далеко не так; они состояли из разных по статусу кланов, родов, семей. Иногда различия поражали. Когда мы слышим о восстании сарматских рабов, следует помнить, что эти самые рабы представляли собой единое племя под названием лимиганты.
После поражения готов-завоевателей под руководством короля Арариха Константин не предпринял никаких попыток нанести ответный удар на севере от Дуная. Без сомнения, у него были на то свои причины. Он удовольствовался тем, что выдворил готов за пределы империи. С тех пор римская армия не провела ни одной сколько-нибудь серьезной кампании к северу от Дуная. Поход Константина в 322 году стал последним.
Правительство империи даже не сделало попытки защитить своих союзников. Когда спустя два года после поражения Арариха король Геберих решил примерно наказать сарматов, никто даже не попытался помочь им. Битва оказалась недолгой; сарматы были побеждены, а их король убит.[57]
Доведенные до последней степени отчаяния, сарматы даже решились вооружить подчиненное им племя лимигантов, которые работали на них в качестве скотоводов и пастухов. Укрепив таким образом свои ряды, они провели весьма удачное сражение против готов. Однако, вооружившись и почувствовав себя независимыми, лимиганты не собирались без боя отказываться от обретенной ими свободы. Они требовали равенства с сарматами, которые вновь претендовали на свое господство над ними. Власть сарматов не устояла. Отдельные племена союза присоединились к готам, другие объединились с закарпатскими племенами квадов. Самая же крупная часть обратилась к Константину с просьбой выделить им земли в пределах империи.
В условиях нехватки рабочей силы, в особенности в центральных и западных провинциях, эта просьба получила позитивный отклик. В Паннонии и Италии нашлась земля для тысяч сарматских семейств. Итак, хотя четырехлетняя война закончилась изгнанием готов, однако те сумели разбить сарматские племена и угнать их на римскую территорию… В ходе этого повествования мы уже достаточно узнали о военных способностях Константина и понимаем, что подобный результат вряд ли был следствием неэффективности его военной стратегии. Тогда готы в первый раз продемонстрировали, что может произойти, когда северные племена обретают политическое единство и централизованное управление… Тремя веками ранее император Тиберий уже высказывал свои опасения относительно угрозы Римской империи со стороны государства свевов, где правил Маробод… Теперь, во времена владычества Эрманариха, эта потенциальная опасность стала реальностью.
Если бы Константин был моложе, вполне возможно, что он проявил бы более глубокий интерес к новому королевству готов. Но по-видимому, его уже охватила усталость и апатия. Все его великие свершения остались в прошлом – до смерти Криспа и Фаусты. С тех пор он кажется стариком, все еще способным активно интересоваться строительством своего нового города и его первыми войнами, – но уже не прежним Константином.
Он никогда не упоминал при детях Фаусты о преступлении их матери. Насколько можно понять, история с Фаустой была как будто совершенно забыта. При жизни Константина и его сыновей никто ничего не написал об этом эпизоде; вряд ли о нем особенно часто вспоминали. Он воспитывал своих сыновей так, как и планировал ранее. Ни один из них не отличался блестящими способностями; и, хотя все они неплохо знали свое дело, никто из них не умел повести за собой людей.
Жизнь Константина близилась к закату. Часть его собственной способности вдохновлять других исчезла. Он, видимо, осознавал это. Он сделал почти все, что мог, и теперь просто дожидался дня, когда ему придется уступить место своим преемникам. Результаты Никейского собора были отнюдь не такими, какими он их себе представлял.
Сторонники Ария одержали крупную победу, добившись отстранения епископа Антиохии Евстафия по обвинению в скандальном поведении. Ортодоксы утверждали, что причина отстранения Евстафия на деле заключалась в том, что он не был достаточно вежлив с матерью императора… Константину пришлось рассматривать и обвинения и контробвинения. Он делал это без особого энтузиазма. Он лично выслушал Евстафия, но не предпринял никаких мер, чтобы восстановить его в Антиохии.
Следующей жертвой ариан и следующим человеком, встретившимся на пути Константину, была куда более значимая личность, нежели Евстафий, – а именно Афанасий, новый епископ Александрии. Все дело началось со сводной сестры императора Константина, вдовы Лициния, у которой был знакомый священник – друг и сторонник Ария. Во время ее болезни Константин часто навещал ее и встретился с этим священником. Прежде она ни разу не пыталась как-то повлиять на взгляды своего брата; однако, находясь на смертном одре, больше уже ничего не боясь, она осмелилась похвалить священника-арианца. Константин выслушал ее. Он с интересом узнал, что с Арием обошлись несправедливо и что он полностью разделял идеи церкви, от которой его отлучили. Император решил вызвать Ария к себе. Когда он прибыл, то по приказанию Константина письменно изложил свое исповедание веры.
Константин не был философом. Изложенный Арием Символ веры показался императору вполне корректным, и он посоветовал Арию показать его епископу Афанасию. Тот сразу же увидел, что данный текст не содержал пунктов, из-за которых Арий предстал когда-то перед церковным собором, и отказался снова принять его в лоно церкви. Война разгорелась. По совету друзей Арий обратился к Константину, который, в свою очередь, рекомендовал Афанасию все-таки принять Ария. Однако Афанасий решительно отказался сделать это.
Дальнейшее представляет для нас особый интерес. Перед нами – наглядный образчик некоторых методов ведения полемики. Арий хотел не опровергнуть богословские воззрения Афанасия, а изгнать его из Александрии. Вопрос об учении почти утратил значение, центральную важность приобрела личная схватка противников. Причиной этого была политика умиротворения и примирения, которую проводил Константин. Арианам не приходилось даже доказывать ошибочность взглядов Афанасия; ведь Константин стремился просто найти почву для компромисса и заставлял противоборствующие стороны сгладить различия. Арианам не нравилось сложившееся положение. Они хотели аннулировать результаты Никейского собора; добиться этого было проще всего, «скинув» руководителей этого собора и уничтожив их авторитет… Обвинения в адрес Афанасия относились не к области теологии, а к области уголовного законодательства… Он был обвинен в нарушении норм не церковного, а светского права.
Константин не был готов к такому повороту событий и весьма удивился. Он вызвал Афанасия в Никомедию, изучил все представленные доказательства и отмел обвинение как вымышленное. Однако, как оказалось, дело на этом не кончилось. Прозвучали новые обвинения – в подстрекательстве к даче ложных показаний свидетелей в Никее. Кульминация наступила, когда ариане предъявили человеческую руку, которая якобы принадлежала священнику по имени Арсений. Афанасий отрубил ее и использовал в магических целях.
Трудность в данном случае заключалась в том, что это обвинение было практически невозможно опровергнуть. Афанасий мог прибегнуть лишь к бескровному и не вполне убедительному способу словесной защиты. Конечно, это никого бы не убедило и ни на кого не повлияло бы. Когда Константин собрал в Кесарии синод в тот же год, когда началось расселение сарматов, Афанасию хватило ума там не появляться. Вместо этого он занялся более полезным делом.
Покончив с войной против готов, Константин смог уделить больше внимания проблеме Афанасия. Поэтому в следующем году он взялся за дело. На сей раз синод собрался в Тире. Полагая, что они загнали Афанасия в угол, партия ариан убедила Константина настоять на присутствии епископа. Афанасия предупредили, что в случае отказа его доставят на заседание силой, и он неохотно направился в Тир. Несмотря на все усилия, он так и не смог найти Арсения. Последний постоянно перемещался с места на место и успешно ускользал от епископа. Поэтому Афанасий шел в Тир без всякой возможности оправдаться.
Однако в Тире его ожидали приятный сюрприз. Арсений, снедаемый любопытством, не смог побороть искушения самому приехать в Тир. Архелаю, сенатору и стороннику Афанасия, слуги сообщили об услышанном в кабачке, будто Арсений находится в Тире и прячется в определенном доме. Это была грандиозная новость! Благодарный сенатор с радостью ухватился за предоставленный шанс и незамедлительно направился по указанному адресу с группой верных помощников. Арсений, извлеченный из убежища, протестовал и кричал, что он вовсе не он. Его привели к Паулину, епископу Тира, который подтвердил, что это действительно пропавший Арсений. Афанасию сообщили, что все в порядке.
Теперь следовало сделать так, чтобы ариане попали в ловушку, которую сами и расставили. Представ перед синодом, Афанасий действовал весьма обдуманно. Он задал собравшимся вопрос, действительно ли члены синода знакомы с упомянутым Арсением; несколько епископов признали, что они знакомы с этим человеком и могут опознать его. Затем все испытали подлинное потрясение. К ужасу арин, Афанасий вывел пред очи синода Арсения, с руками, спрятанными под накидкой. Заинтересовавшиеся происходящим члены синода без колебаний опознали Арсения. Все смотрели на его руки. Действительно ли он потерял руку? Афанасий завернул рукав и обнажил одну руку Арсения. Ее подлинность не подлежала сомнению. Далее последовала драматическая пауза; наконец Афанасий завернул второй рукав. Обе руки были на месте. Любезная просьба Афанасия к арианам продемонстрировать третью руку Арсения оказалась уже лишней. Главный свидетель обвинения поспешно покинул зал заседаний и растворился в толпе.
Однако не все обвинения, выдвинутые против Афанасия, можно было разбить так же легко. После опровержения первого синод назначил комиссию для рассмотрения остальных. В члены комиссии арианам удалось провести много своих людей; тогда Афанасий сам направился в Константинополь за помощью к императору. В его отсутствие его осудили и лишили сана епископа. Среди подписавших приговор был епископ, в убийстве которого обвинили Афанасия.
По просьбе Константина, который к тому времени еще не получил отчета о заседании синода, епископы собрались в Иерусалиме, где их приветствовал его посланец Мариан. Представительство епископов в синоде было впечатляющим. В центре внимания находился епископ Персии. Поводом для собрания стало освящение церкви Святых Мучеников, которую Константин построил и отделал с необыкновенной пышностью. Этой церемонией открывались празднества по случаю тридцатого года правления Константина. Никто из императоров со времен великого Августа не властвовал 30 лет, и это было поистине историческое событие.
В Иерусалиме Ария вновь приняли в лоно церкви вместе с его сторонниками. Собравшиеся епископы подтвердили, что Арий раскаялся в своих еретических взглядах и признает истину… Это был великолепный праздник. Все его участники понимали, что Константин хочет ознаменовать тридцатый год своего правления воцарением мира и согласия. И они постарались на славу. Евсевий из Кесарии произнес несколько речей, имевших большой успех. Все было как на свадьбе. Об Афанасии все забыли, пока из Константинополя не пришло письмо с вопросом, восстановили ли в сане смещенного епископа.
Современного читателя, пожалуй, не удивит, что в такой радостный момент было получено весьма суровое письмо от императора, который упомянул о синоде в Тире в тоне, который мог оскорбить чувства епископов. Он выразил надежду, что вся эта возня – он употребил еще более резкое выражение – скоро прекратится. Епископы, без сомнения, решили, что Константин уже не благоволит к ним. Далее он объяснил причину, по которой он написал это письмо.
Однажды, когда император проезжал в своей коляске по улицам Константинополя, его неожиданно остановила группа пеших странников, один из которых утверждал, будто он – епископ Александрии. Константин не был лично знаком с этим епископом, но один из его спутников подтвердил личность Афанасия и объяснил суть проблемы. Император решительно отказался слушать или обсуждать что-либо и (как он сообщил синоду) был близок к тому, чтобы приказать страже убрать Афанасия с дороги. Этот человек хотел ни много ни мало как перевода синода в Константинополь, где император мог бы осуществить надзор за его работой. По мнению Константина, это была весьма разумная просьба, учитывая, как прошел собор. Поэтому он призвал заседателей в Константинополь.
Он закончил письмо замечанием, что он сам привел в стан новой религии многих язычников – варваров, которые теперь живут возвышенной и благочестивой жизнью, в полном согласии с Божественными заповедями, в то время как епископы, составляющие якобы основу церкви и охраняющие ее духовную жизнь, проводят время в ссорах и драках и тем самым способствуют гибели человеческого рода. Император хотел бы напомнить им, что первоочередной обязанностью каждого христианина является соблюдение принципов веры, изложенных в Священном Писании, и оберегание церкви от тех, кто не верит учению, в нем содержащемуся.
Вряд ли стоит удивляться тому, что после получения такого гневного письма только шесть епископов осмелились появиться в Константинополе – и в основном это были люди, чьи епархии находились неподалеку. Подавляющее большинство епископов быстро разъехались из Иерусалима и успокоились, только добравшись до дома.
Среди приехавших в Константинополь был Евсевий из Кесарии, который привез с собой текст проповеди, произнесенной им в Иерусалиме.
Константин не был расположен к долгим и запутанным дискуссиям. Будучи воином, он не обладал склонностью к философским рассуждениям. Шесть епископов, все хорошо знавшие характер Константина, по большей части ариане, учли это. По прибытии они забыли об обвинениях, на основании которых Афанасий был осужден в Тире, и придумали новое, а именно: епископ якобы препятствовал отправке зерна из Александрии в Константинополь… Император выслушал их с тихим отчаянием.
Оставалась последняя возможность. По-видимому, отчасти проблема заключалась в самом Афанасии. Когда он покинул Тир, все остальные епископы составили дружную, сплоченную семью. Следовательно, если подержать его какое-то время в отдалении, эта гармония могла бы продолжиться, как того и хотел Константин. Все знают, что бывают моменты, когда неприятности возникают не из-за различия во взглядах или верованиях, а из-за несовместимости характеров. Очевидно, это был как раз такой случай… Константин прекратил обсуждение. Он не стал слушать никаких доводов. Он отослал Афанасия в Галлию дожидаться дальнейших решений… Епископ поселился в Трире, где, хочется надеяться, все еще чтят память этого человека.
Таким образом, решение о лишении Афанасия сана повисло в воздухе. Новый епископ на его место не был назначен. Совершенно очевидно, что Константин рассчитывал вернуть его в Александрию чуть позже, когда все наконец помирятся и забудут о прежних разногласиях.
Он не так уж ошибался в своей стратегии; таким образом претензии ариан были сведены на нет. Их попытки убрать Афанасия из Александрии лишились смысла, раз на его место не был назначен другой человек, а Афанасий в любой момент мог вернуться. Все их интриги практически ни к чему не привели.
Однако Константин был достаточно умен, чтобы понять, что ариане ставили своей целью не выяснение тонкостей церковной доктрины, а дискредитацию отдельных личностей. Сам он настойчиво стремился к миру и согласию. А они могут быть достигнуты только путем переговоров; их нельзя добиться, принося кого-либо в жертву. Последнее важное событие церковной жизни, имевшее место при его правлении, показало, как мало он сделал для устранения противоречий, сотрясавших церковь… Единство, согласие, общий труд для достижения общих целей – он свято верил во все это и всеми силами стремился к этому…
И что же?
Да ничего. Александрия никогда не была тихим и мирным городом. Когда Арий вернулся туда, беспокойства еще усилились. Император вновь отозвал его в Константинополь.
В присутствии императора ему было указано, что то исповедание веры, под которым раньше подписался Арий и которое Афанасий отказался считать истинным, страдает явными изъянами. Принимает ли Арий решения собора в Никее? Арий ответил утвердительно и подписался под их текстом. Затем его попросили поклясться в этом, что он без колебаний и сделал… Никейская партия не могла поверить в случившееся. Они были убеждены, что дело не обошлось без оговорок и плутовства. Многие считали, что у Ария под мышкой был его еретический Символ веры, и, когда он поклялся, что верит в то, «что записано», он имел в виду именно эту спрятанную бумагу… Дела обстоят очень серьезно, когда люди не верят даже клятвам. Константин принял смелое и мужественное решение. Он поверил клятве Ария и повелел епископу Константинополя принять Ария в свою епархию.
Епископ – убежденный никеец – не знал, что и думать. Запершись в церкви, он провел много часов за молитвой; один ревностный прихожанин (сочувствовавший ему сквозь замочную скважину) сообщил, что тот стоял на коленях, постился и молился, прося Господа подсказать ему, как дальше действовать. Его-то молитвам и было приписано следующее событие.
Арий очень торжественно обставил свое возвращение в лоно церкви. Приспешники его главного защитника, епископа Никомедии, шли по бокам, охраняя от возможного нападения. Когда шествие приблизилось к форуму Константина, Арий почувствовал себя плохо. Была сделана остановка. Через несколько минут он умер.
Так умер Арий[58]; однако этим кончалась не вся драма, а лишь ее первое действие… Произошедшее поразило и испугало не только Константинополь, но и всю страну. Никейцы считали это событие милостью Божией. Да и сам Константин, как говорят, увидел в нем доказательство верности никейского Символа веры. Традиция надолго сохранила память о точном месте кончины Ария.
Однако давайте вернемся к сосланному Афанасию. Арий еще находился в Александрии, когда Константин, закончив на время урегулирование внутрицерковных распрей, начал празднование тридцатого года своего правления.
Это был июль, тридцатый июль с той поры, когда в Йорке армия признала сына Констанция императором. Празднование проходило в Константинополе, новом прекрасном городе на Босфоре, основанном тем самым воином из Йорка. За тридцать лет мир стал совершенно иным. Самому Константину было 62 года. Он видел холмы Кливленда, болота Йоркшира и аравийские пустыни; он знал Диоклетиана и Максимиана, Галерия и Констанция; он дожил до дней Афанасия и Ария. Великая и удивительная судьба. Бог дал ему могущество и власть. Он не проиграл ни одного сражения – ни на море, ни на суше. Он явился причиной смерти трех императоров и даровал жизнь тысячам простых людей. Он основал бессмертный город и обессмертил свое имя… В тот год он отпраздновал бракосочетание своего второго сына, Констанция. Он не выказывал сожаления и ничем не показал, какие воспоминания мучают его; однако он не мог не понимать, что оставлять империю троим сыновьям сразу – это ввергать ее в пучину раздоров. Должно быть, он чувствовал, что, не имея достойного преемника, он лишается права гордиться своим правлением. Он мог опереться лишь на то, что совершил сам. Только его собственные дела стали основой его последующей славы.
Евсевий из Кесарии привез с собой в Константинополь проповеди, читанные им в Иерусалиме и приводившие всех в восторг. Теперь его попросили выступить с речью в честь тридцатого года правления императора.
Шесть епископов, единственные из тех, кто собирался в Иерусалиме, теперь опять встретились на торжественном мероприятии. На нем присутствовали Константин, его семья и друзья. И вот Евсевий вынес оценку своей эпохе, жизни, деяниям и роли Константина Великого. Мы можем соглашаться или не соглашаться с этой оценкой; но с ней соглашались и аплодировали ей его современники.
Давайте же послушаем Евсевия.
Глава 12
Завещание Константина
Если бы Евсевий жил в наше время, он стал был журналистом. Его «Похвальное слово» было бы напечатано в специальном, посвященном тридцатому году правления императора выпуске его газеты, который разошелся бы мгновенно и сделался бы библиографической редкостью. Однако он жил задолго до изобретения печатания, но его слово не менее значимо, чем любая современная попытка оценить со вниманием и симпатией жизненный путь и свершения великого соотечественника… Его аудитория пришла выслушать не наше мнение о Константине. Она собралась, чтобы послушать, как один из них будет подводить итоги жизни и деятельности почитаемого ими человека. Они пришли послушать слова, которые в свой черед они сами смогут сказать Господу Богу в свое оправдание.
Таким образом, речь Евсевия – вовсе не выдумка современного автора, пытающегося из отдельных разрозненных фактов сложить истину… Здесь эпоха говорит сама за себя: говорит уверенно, смело, без малейшего сомнения в своей правоте. Должно быть, не один человек в той аудитории надеялся, что слова Евсевия дойдут до будущих поколений и убедят их в достоинстве и величии людей, к которым они были обращены.
Таким образом, эта речь в той же степени рассчитана на нас, в какой она была рассчитана на людей, слушавших ее. Это весточка нам из другого века – весточка, рассказывающая нам не о нашей эпохе, а об эпохе ее создания.
Представления, надежды и восторги Евсевия переплетаются здесь с представлениями, надеждами и чувствами Константина, по чьему приказу эта речь была написана. Если мы хотим знать, что Константину хотелось услышать о себе, – этот текст лежит перед нами, скрепленный его присутствием и его авторитетом… Слушающие Евсевия слушают не пожилого епископа, но голос эпохи, послание империи, завет перемен, доносящийся до нас сквозь века.
Мы привыкли считать риторические произведения позднего Рима чем-то пустым и напыщенным, набором слов, не имеющим под собой реального содержания. Однако Евсевия никак нельзя упрекнуть в этом. Его слово перенасыщено идеями и одновременно великолепно выстроено…
Текст этот не во всем соответствует представлениям XX века. Евсевий и его аудитория не имели привычки поспешно пробираться через частокол незаконченных и оборванных предложений, чтобы как можно скорее добраться до своих машин и гольф-клубов. Совсем напротив. Епископ и его слушатели пришли, чтобы получить удовольствие, и они получили его. Речь епископа сверкает переливчатой радугой, картины сменяют одна другую и настраивают присутствующих на совершенно определенный лад… Его речь – образец искусства риторики, явленный человеком, наделенным сим божественным даром весьма щедро, и талант его был вполне оценен слушателями, знавшими толк в возвышенной игре словами. Все они любили искусство мудрой беседы, и для нас остающееся лучшим проявлением того самого Слова, которое было в Начале.
Евсевий начинает констатацией того факта, что они собрались, дабы восхвалить великого императора; после того как его первые смелые слова заставили слушателей затаить дыхание, внезапно выясняется, что он говорит о Небесном Властителе, Отце и Создателе всего сущего, «которого окружает небесное воинство и которого сопровождают ангелы… А Солнце, и Луна, и другие небесные светила сияют у входа в его чертоги, воздают хвалу Творцу Вселенной и по его приказу освещают темную землю дневным светом». Затем оратор описывает, как Вселенная почитает своего Правителя и Императора, как они соблюдают установленный им Закон, и в этом почитании Его Закона заключается их собственная слава. Несколькими фразами он рисует эту славу. По этому образу и подобию построена империя на земле, а именно Римская империя; властью и повелением Слова назначен ее владыка – Константин. Как Небесный Властитель ведет людей к бессмертию, так и земной повелитель ведет людей к земному благополучию. Константин, принесший в качестве бескровной жертвы Богу эту империю, получил в награду власть, счастье и богатство, а также сыновей, которые один за другим придут ему на смену, как наследники монаршей власти. Так сказал Евсевий.
Произнеся волшебное слово – монархия, Евсевий стал развивать эту тему. Его доводы в пользу монархии заслуживают особого упоминания, поскольку оратор является советником, другом и ярым сторонником человека, который преобразил римскую монархию и превратил принципат Августа в новый общественный институт, получивший в будущем огромное значение. Для Константина Евсевий был тем же, чем позже для Альфреда Великого был епископ Ассер, для короля Людовика – Сюгер, а для императора Карла – Эйнхардт. Поскольку нам неизвестны взгляды самого Константина, для их реконструкции мы можем опереться на взгляды Евсевия.
Его первые слова поразительны. Он говорит, что закон – превыше всего и верховенство закона делает монархию наилучшей формой правления. Аристократия не имеет достаточной власти; а демократия вообще не имеет власти, чтобы следовать духу и букве закона и тем самым давать людям возможность управлять обществом, в котором они живут. Далее, Божественное единство – центральный принцип наших представлений о божестве. Множественность богов по определению невозможна. Итак, существует Небесный Царь и Император, и власть Его – не мертвая буква закона, записанного в книгах или запечатленного на скрижалях, но живой, вечно действующий закон бытия. Эта власть, или Божественное Слово, есть дух разума, посредством которого мы приобретаем «понятия рассудка и знания, семена благоразумия и справедливости, принципы искусства, идеи добродетели и мудрости, священную любовь к философии, образ Самого Бога, представления о благочестивой жизни, а также о добре, чести и устройстве человеческих империй и царств». Именно этот дух научил человека руководить и подчиняться. Наша вера в пришествие Царства Небесного заставляет нас вначале построить царство земное. Константин обладает правом на власть потому, что он покорен власти небесной. Тот, кто не подчиняется Божественным установлениям, не может быть правителем. Только тот человек – истинный земной владыка, в чьей душе Бог видит собственный лик. Только тот действительно император, кто понимает, что мы всем обязаны милости Божией. Ничто не ценно само по себе; ибо по сути император – это всего-навсего пастух, ведущий за собой свое стадо. Однако гораздо легче вести за собой отару овец, нежели людей… Слава и богатство – это всего лишь иллюзия. На деле они ничего не стоят. Стремление к удовольствиям – стремление к гибели. Константин оказался мудрее. Он искал Царство Божие и вел за собой своих подданных. И Господь, как всегда, даровал ему свою милость. Мы празднуем тридцатый год правления нашего императора; и святые на небесах, как и все добрые люди на земле, радуются вместе с нами.
В этом месте Евсевий останавливается и переводит дыхание. Царство Божие вечно. Он выражает эту мысль не так примитивно; поток красноречия, к удивлению слушателей, все усиливается. Евсевий рисует грандиозный образ бесконечного универсума, где «Теперь» – лишь незаметное зернышко граната. Мы поделили Вселенную на неисчерпаемое множество конечных сфер, опершись на Божественную идею числа и меры, чтобы наш разум способен был вместить хотя бы ее часть. Евсевий воспевает числа, эту изысканную поэзию Бога, посредством которой бесконечность превращается в радостный и облаченный в знакомые нам одежды мир, где сменяются времена года, дни и ночи, «на которые наброшена украшенная звездами шаль. Бог простирает над землей небеса, подобно покрову, и рисует на нем Солнце, Луну и звезды». И посреди этого мира возвышается человек, любимое создание Господа Бога, озаренное властью над природой. А правит всем этим Слово, Божественный Разум.[59]
Наш глаз не может охватить, ухо – услышать, а воображение – представить себе, сколь прекрасен Божественный дар – наслаждение Благом. Благо есть покорность Слову; и вот Константину была дана власть, дабы вести к послушанию весь мир и искоренить в нем заблуждения и ложь. Ему открылось знамение креста, с помощью которого Слово победило смерть и возобладало над своими врагами; под этим знаменем он победил не только своих земных врагов, но и самого дьявола. Человек состоит из души и тела. Телесная слабость изнуряет плоть, духовный порок – душу. Этот духовный порок есть многобожие, или вера во множественность мировых сил и причин. Идея множественности все сильнее искажала представление человека о самом себе. Обезумевшие вконец люди пошли против тех, кто по-прежнему сохранял спасительную веру в единство, стремясь навсегда уничтожить их. Но здесь вмешался сам Господь. К Себе на небеса Он взял тех, кто пал в неравной борьбе. А против Своих врагов Он послал могучего воина – Константина.
Радость доброго императора – быть слугой Бога на земле. Дурные люди мечтали убить благочестивых. Константин, следуя заветам своего Господа, хотел не убить нечестивцев, а обратить их в единственно истинную веру. Он боролся против двух разновидностей варварства – не только против старого и знакомого, против дикости и грубости примитивных народов, но и против дьявольского варварства, против темных сил, обуревающих умы людей. Он стремился уничтожить идолопоклонство и сделал все возможное, дабы извести опасные культы.
Что же это за культы? Евсевий из Кесарии знал о них немного больше, чем современные неоязычники, и его описания не вполне подходят для чтения в воскресной школе. Он особо упоминает в качестве рассадника пороков храм Венеры. Он был уничтожен Константином, и отвратительный источник нравственной заразы перестал существовать. Уничтожение старых культов способствовало и установлению всеобщего мира, и воцарению общественного порядка. Что толку от этих суеверий? Люди издревле украшали свои города чудесными храмами и ревностно молились в них – и чего они добились? Ничего, кроме войн и раздоров. Какая польза от Дельфийского оракула, который не смог предсказать день, когда с ним будет покончено навсегда? Кто из них предвидел триумф Христа и Константина? И где (тут голос Евсевия становится похож на раскаты грома) те, которые защищали их? Их нет! «Где теперь великаны, которые сражались против Бога?» Над ними возвышается победоносный Крест, знак, под сенью которого одержал свои победы Константин.
Константин не только разрушал, но и строил. Евсевий перечисляет величественные храмы Константинополя, Никомедии, упоминает о главной церкви Антиохии и о церкви Страстей Христовых в Иерусалиме, а также о храмах, возведенных в честь Рождества, Распятия и Вознесения Христа. Так император прославил религию, возвеличившую его.
На этом Евсевий завершает первую часть своей речи.
Только первую часть. Ему еще было что сказать. Он снова называет Бога Небесным Императором. И теперь он обращается не к слушающим его людям, а к нам, живущим 16 веков спустя. Он предчувствовал, что мы будем слушать его речь, он предчувствовал наш критический настрой, и он заранее возражает нам.
Некоторые из нас (как он верно отметил) сочтут неподобающим, что глава мировой империи сам занимается всеми этими памятниками прошлого, о которых упомянул Евсевий. А другие скажут: пусть лучше бы он сохранил традиции своей страны и не трогал верования, общие для всего мира. Ибо все доказывается одинаково. То, что доказывает божественность Христа, доказывает и божественность других богов; и наоборот. Но (говорит вежливый Евсевий) без сомнения, наш августейший император черпал идеи прямиком от Бога, и его Божья благодать руководила им во всем, что он делал. А уж задача епископов – раскрыть сущность действий и объяснить их невежам.
Некоторые люди подобны тем, кто при виде нового прекрасного здания восхищается его крышей, стенами и мастерством строителей, не обращая никакого внимания на архитектора. Истинным основателем государства является не тот, кто возводит дома, а тот, кто создает государство как организацию. Самую главную работу выполняет ум. Что же сказать о Разуме, сотворившем Вселенную?
Евсевий обсуждает эту проблему – не совсем в современной манере, но ведь, с другой стороны, именно он держит речь, а его никак нельзя упрекнуть в современности. Именно этот разум, Логос, Слово или Божественное Провидение, является связующим звеном между Богом и человеком; и если мы ставим под сомнение Его существование, то ведь доказательств у нас ровно столько же, сколько в пользу существования души или личности человека – не больше, но и не меньше. Слово объединяет все; это то же самое, что сказать, что Слово является создателем всего сущего. Отсюда вывод: вера в множественность причин есть первейшее заблуждение рода людского. Он рассуждает, как появились языческие «боги»: некоторые из них суть пища и питье человека (как Церера и Бахус); некоторые – его способности (например, музы); некоторые – олицетворение человеческих страстей; некоторые – обожествленные люди, итак, творцом называли тварь и началом – середину. Закончив перечисление богов, Евсевий приступает к следующему вопросу. Он, живущий во времена, когда язычество еще не кануло в Лету, начинает вспоминать обычаи, связанные с человеческими жертвоприношениями. Почитанием богов объявляли не только кровопролитие, но и каннибализм. Множественность причин имела своим следствием множественность мнений и разобщенность людей. Из-за упадка человечности Слово воплотилось в человеке по имени Иисус Христос, чтобы непосредственно воздействовать на людей. Христос дал людям правила благочестивой жизни, а чтобы убедить их в своей правоте и могуществе, он совершил величайшее чудо – воскрес из мертвых. Знание о том, что смерть побеждена, помогла христианским мученикам встретить свою судьбу и вызвать сочувствие общества. Его смерть была добровольной жертвой, уничтожившей власть дьявола.
Вера в одну подлинную причину или творящую силу впервые принесла человечеству единство. Соперничество, ненависть и междоусобная борьба стали уходить в прошлое; и эта крепнущая близость людей воплотилась в Римской империи.
Евсевий обращается к нам, своим потомкам, с призывом судить христианство по его делам. Мы не можем увидеть или ощупать интеллектуальную составляющую человека, равным же образом мы не можем воспринять теоретические принципы науки. Власть и природу Бога невозможно поместить в стеклянный сосуд, дабы удобнее было рассматривать. Во всех этих случаях мы судим о реальности объекта по производимым им результатам.
Речь Евсевия быстро движется к завершению. Оратор рисует живописную картину благотворного влияния христианства на человеческий характер; описывает победу христианства над врагами и прежде всего победу самого Иисуса Христа, успокаивающего ненависть, сглаживающего противоречия, сеющего истину. И тут Евсевий торжественно призывает Константина засвидетельствовать из опыта всей своей жизни могущество Господа Бога и его готовность помочь всем, кто ищет Его Царство.
Таковы пророческие слова, которые люди произносят, сами не понимая того, что говорят… Занавес падает. Золотое видение исчезает, и мы вновь видим перед собой маленького седовласого епископа, с трудом сходящего с кафедры, держа в руке свои бумаги. Несколько человек с поклонами подводят его не к юноше, который когда-то скакал из Никомедии в Булонь, а к седовласому императору, встающему[60], чтобы приветствовать ученого мужа… Если речь Евсевия вообще дошла до нас, то это благодаря тем, кто записал ее тогда, и некоторые из этих конспектов сохранились.
Константин пригласил шестерых епископов отобедать вместе с ним, и они присутствовали на банкете, на котором могли бы присутствовать все епископы, собравшиеся в Тире и Иерусалиме… Это был поистине императорский пир… Евсевий ничего больше не сообщает, однако сказанного им достаточно, чтобы мы могли себе представить шестерых епископов, радостно потерявшихся среди золотых тарелок и украшенных драгоценностями чаш, в то время как рука императора указывает, кому какое вино налить… Естественно предположить, что епископы покинули могущественный чертог поздно ночью, и мы не знаем, что им снилось в ту ночь.
Да это и не важно. Будущее принадлежало Афанасию, который у себя в Трире уж точно не ел с золотых тарелок.
Живущие с Богом в душе никогда не роскошествуют.
После празднования тридцатилетия своего правления Константин прожил десять месяцев. Его задача была выполнена. С течением дней он все более отчетливо понимал это. Оставалось только решить, как ему уйти из этой жизни. Евсевий сообщает нам, что до последних дней император не жаловался на здоровье. Он умер, так как ему нечего больше было делать.
В эти последние месяцы произошло только два или три заметных события. Он принял индийское посольство, гости привезли ему чудесные дары – драгоценные камни и жемчуг, а также неизвестных доселе на Западе животных. Вполне вероятно, что это посольство означало возобновление торговых отношений между двумя государствами. В течение многих лет эти отношения были практически сведены к нулю. Он закончил строительство церкви Апостолов, где предстояло лежать ему самому. Весной начались разговоры о войне с Персией; однако незадолго до Пасхи к Константину прибыло персидское посольство, что существенно ослабило напряженность. Прием этого посольства стал последним общественным мероприятиям, проведенным императором.
Почувствовав приближение болезни, он решил лечиться горячими ваннами, сначала в Константинополе, а потом в Еленополе. Там, в городе, названном в честь его матери, он молился в церкви Святых Мучеников и, видимо, пришел к заключению, что дни его сочтены. Поэтому он решил принять крещение.
Нелегко точно назвать причины, по которым он практически всю свою жизнь прожил христианином, но так долго откладывал официальное вступление в лоно церкви. Вероятно, у него были на то свои причины. Он не хотел слишком уж открыто вставать на сторону христиан, ведь всю свою жизнь он делал все возможное, чтобы примирить противоборствующие стороны и обеспечить их мирное сосуществование. В соответствии с этим подходом он избегал объявлять о своей принадлежности к тем или другим. В глазах своих подданных-язычников он был просвещенным язычником – точно так же, как, впрочем, и его отец. В сущности, принятые им законы, уравнивавшие христиан в правах с поборниками языческих верований, никогда не выходили за рамки простой справедливости. Вероятно, любой язычник считал разумным и необходимым пойти на те уступки христианству, на которые пошел Константин. Так что вряд ли эта сторона деятельности Константина была оценена по достоинству.
Такое балансирование на грани было возможным, пока император воздерживался от принятия крещения. Действительно, став христианином, он утратил бы в значительной мере свободу действий. Поэтому он каждый раз откладывал этот шаг… Сам же Константин говорил, что у него было тщеславное желание принять крещение в святых водах реки Иордан.
Но теперь, когда он чувствовал приближение конца и дальнейшая осторожность потеряла смысл, он перестал скрываться. Оставайся он в душе язычником или вообще человеком равнодушным к религии, он бы совершенно спокойно умер некрещеным. С точки зрения света церковь не могла ни навредить, ни помочь ему. Он принял решение, когда оно уже не имело значения, и это соображение, пожалуй, неопровержимо свидетельствует, к чему же действительно склонялось его сердце.
Он исповедался в той самой церкви Святых Мучеников в Еленополе; после того как его сочли достойным принятия в лоно церкви, он поехал в Никомедию и попросил крестить его, обещая до самой смерти соблюдать строгие церковные правила… Как верно отмечает Евсевий, Константин был первым римским императором, ставшим членом христианской церкви. Сам Константин глубоко прочувствовал этот факт и все, что было с ним связано.
Вернувшись домой в белой крестильной одежде, он лег на кровать, подняться с которой ему было уже не суждено. Он больше ни разу не надел свою императорскую мантию. Должностные лица по очереди заходили в его комнату, чтобы попрощаться с императором. Он говорил им, что только что начал по-настоящему жить и впервые почувствовал счастье и поэтому его не страшит уход из жизни – напротив, он с нетерпением ждет конца. Он составил завещание и передал на хранение своему священнику. Он умер в Троицын день 337 года, около полудня – оригинальный, как всегда.
Константин столь внезапно ушел из жизни, что у его смертного одра не было ни одного из его сыновей. Срочное сообщение было послано Констанцию, который находился в этот момент ближе всех. Тем временем тело Константина положили на золотое покрывало и покрыли пурпурной мантией. Вокруг зажгли свечи; и вот Константин лежал, облаченный в императорское платье, а кругом стояли вооруженные стражи.[61]
Изменения, проведенные Константином, частично видны уже из этого рассказа. Суровые воины, в свое время уничтожившие Аврелиана и Проба, вели себя теперь совершенно иначе. Все время, пока император в полном облачении лежал в гробу, стражи сменялись и жизнь при дворе шла своим чередом, точно так же, как если бы он был жив. Сенаторы, чиновники и прочие горожане, которым разрешалось посетить покои императора, выказывали усопшему императору все почести, которые следовало бы оказать при жизни…
Ничто другое так полно не оправдало бы стратегию Диоклетиана. Он взошел на трон при обстоятельствах, которые, думается, хорошо помнит читатель. Его политика, которую некоторые называли рабской и неразумной, способствовала, по крайней мере, тому, что благодаря ей государственная машина продолжала работать и после того, как ее создатель ушел в небытие… Поэтому Евсевий сказал, что хорошие правители никогда не умирают. Эту мысль позднее позаимствовали у него и поэты и юристы.
Как только прибыл Констанций, тело императора было перенесено в Константинополь. Это была грандиозная процессия; военные шли впереди, штатские сзади. С обеих сторон катафалка шагали дворцовые стражи в роскошных одеждах, со сверкающими копьями. Тело Константина торжественно захоронили в гробнице, которую он сам предназначил для себя в церкви Апостолов. Там он и находился одиннадцать столетий, пока турки не разрушили эту церковь до основания и не построили на ее месте мечеть султана Мохаммеда П.
Во главе государственной машины оказался сын Фаусты Констанций, не имевший ни опыта, ни отцовской гениальности. Но свершилось чудо! Машина обрела собственную жизнь и продолжала функционировать независимо от Констанция, а иногда – даже вопреки его желаниям.
Константин умер 22 мая. Более трех месяцев – до 9 сентября – человек, лежавший в церкви Апостолов, оставался императором, августом и управлял Римским государством, в то время как за стенами шла борьба за отмену новой, созданной им монархической системы.
Ситуация, с которой столкнулись подданные после смерти Константина, была уникальной; прецедентов, которые помогли бы решить проблему, до сих пор не существовало. Императорская семья так разрослась и окружила себя таким множеством церемоний, что превратилась в своего рода замкнутую касту, отгороженную от всех прочих слоев общества. Тогда впервые цивилизованное европейское государство столкнулось с чем-то подобным. Задача состояла в том, чтобы примирить существование этой касты с идеей монархии. Совершенно очевидно, что если бы императорская семья продолжала разрастаться до бесконечности, то дело закончилось бы созданием очередной аристократии. И что же стало бы с идеей монархии, когда государством управляет один человек, а не группа и не совет?
Константин не смог разрешить эту проблему; однако, если бы Крисп был жив, трудностей не возникло бы. Его старшинство и авторитет, а также, возможно, его способности помогли бы возникнуть закону о праве первородства… Однако после смерти Криспа Константин, казалось, утратил всякий контроль над ситуацией. К моменту смерти императора не было выработано никаких положений, определяющих порядок наследования. Советники и военачальники, которые ежедневно встречались для обсуждения насущных вопросов, пришли к определенному согласию. Они решили поддержать потомков Елены – и выступить против потомков Феодоры.
Мы не знаем, существовала ли в тот момент какая-то группировка, поддерживавшая потомков Феодоры, и как далеко простирались притязания этой ветви императорской семьи. В любом случае сторонники Елены и ее отпрыски решили обеспечить своим ставленникам исключительные права на престол.
Сразу после смерти Константина посланцы отправились из Никомедии к границам и военным крепостям. Работа, проведенная в армии, принесла желаемый результат. Войска решили поддержать сыновей Константина в ущерб интересам всех других претендентов на престол. Прибыв в Никомедию, Констанций обнаружил, что старшая ветвь императорской семьи весьма озабочена ходом событий и решила принести ему присягу на верность, которую он готов был принять. Однако он не был хозяином сам себе.
Его сторонники не верили в обещания. По одной из легенд, они использовали в качестве орудия обвинения фальшивое завещание Константина, в котором он якобы обвинял своих сводных братьев в том, что они отравили его. Это или какое другое орудие было использовано, но несчастных справедливо (в глазах общества) обвинили в вымышленном преступлении. Три сводных брата и два племянника Константина предстали перед судом, были приговорены к смерти и казнены вместе со своими сторонниками – патрицием Оптатом и префектом Аблавием. Из всех потомков Феодоры по мужской линии в живых остались Галл и Юлиан.
Первым результатом произошедшего стал раздел империи. Мы сможем высказать некие предположения относительно причин переворота в Константинополе, если рассмотрим другой возможный вариант раздела. Если бы не произошло никакого переворота, империя оказалась бы разделенной между пятью цезарями, в результате чего либо империя распалась бы, либо началась бы гражданская война до полной победы одного из претендентов. Три сына Фаусты – это было то минимальное количество, до которого требовалось свести число наследников. Константин получил Британию, Галлию, Испанию и часть Африки; Констанций взял себе восточные провинции, лежавшие за Босфором; Констант – центральные провинции Италии и Иллирию. Все трое носили титул августа. Это было гораздо более простое и целесообразное решение, чем любая другая возможная альтернатива. Однако вряд ли оно было окончательным. Речь шла только о передышке, необходимой соперникам, чтобы собраться с силами.
Передышка продолжалась три года. К концу этого срока Константин и Констант окончательно разошлись во мнениях относительного того, кому какая часть империи должна принадлежать. Константин погиб в сражении, и Констант остался полноправным властителем всех западных провинций.
Констант прожил еще 10 лет. В итоге начальник дворцовой стражи Магненций решил, что он достаточно силен для того, чтобы сделать то, чего не делал никто со времен Диоклетиана. Он захватил корону. Констант бежал, но был схвачен и убит возле Елены, древнего города в Испании, прежде называвшегося Иллибер. Его имя Константин изменил, чтобы увековечить память о своей матери.
Судьба сделала свой выбор: он пал на Констанция.
Его не назовешь гением, но он был, наверное, самым способным из сыновей Фаусты. Ему передались отчасти ум его отца, а также энергия его деда, Максимиана Геркулия. Он встретился с посланцами Магненция в Геракл ее.
Встреча была запоминающейся. На нее прибыли самоуверенные патриции из западных провинций, имевшие в запасе такие аргументы, которые традиционно признавались достаточными для того, чтобы предъявлять права на власть: поддержку армии и право сильного. Они предложили Констанцию союз и дружбу – но исключительно на паритетной основе; согласившись признать старшинство Констанция, они не преминули указать на могущество Магненция и на то, что война в который раз доказала бы превосходство европейского Запада над азиатским Востоком… Все сказанное ими было правдой.
Констанций попросил дать ему время подумать… Мы уже познакомились с речью Евсевия и знаем, какие совершенно новые теории происхождения императорской власти выдвинул старый епископ. Советники Констанция порекомендовали своему повелителю помнить это учение… На следующий день были произнесены судьбоносные слова. Полностью осознавая военное превосходство противников, Констанций отверг предложения авантюристов и узурпаторов и оспорил право, основанное на силе.
Какой бы посредственностью ни был Констанций, он имел среди своих помощников умелых дипломатов и стратегов, которые смогли перехитрить и переиграть людей с Запада. Его первая победа оказалась бескровной. Военный правитель иллирийских провинций Ветранион покинул Магненция и стал на сторону законного императора… Магненций с войском галлов, германцев и испанцев направился в Иллирию. После длительной позиционной войны Констанций переманил к себе одного из франкских вождей. Этот успех определил все.
Много веков прошло с того момента, как армии Цезаря и Помпея встретились в битве при Фарсале. Сражение при Мурсии оказалось столь же значимым. Обойдя свои войска и произнеся пламенную речь, Констанций благоразумно отошел в тыл своего войска и оставался там все время, пока шел бой. К ночи тяжеловооруженные азиатские конники окружили правый край противника и прорвали его, смяв не защищенных доспехами пеших германцев. Когда все было кончено, Магненций сел на коня и скрылся… Завоевание Запада продолжалось два года. Магненций покончил с собой. Восстание было подавлено… Император послал в Британию Павла Катена, чтобы покончить там с последними повстанцами. Таким образом, завоевание Константина эхом докатилось до того места, откуда все и началось. Никогда в истории азиат не пользовался в Британии популярностью, и Павел не был исключением.
Таковы были последствия несовершенства системы наследования. Римская империя опять объединилась под властью одного монарха, но дорогой ценой. И тут обнаружились некоторые факты. Учитывая сущность новой системы, один человек не мог править империей без посторонней помощи. Константину помогали трое сыновей и двое племянников, исполнявшие обязанности цезарей, или, как их стали называть позднее на севере, – «вассальных правителей». Теперь обе ветви императорской семьи были практически уничтожены. Из трех сыновей Фаусты в живых остался один Констанций. Из отпрысков Феодоры выжили Галл и Юлиан… Повинна в этом была логика борьбы за власть.
Примирение между двумя ветвями императорской династии никого особо не радовало, но оно было необходимо. Галл был освобожден из-под своего «домашнего ареста» и после встречи с Констанцием, на которой они обменялись клятвами в вечной дружбе и верности, взял на себя управление восточными провинциями. События детства оставили неизгладимый след в его душе, и поэтому, став правителем, он видел главную свою задачу обезопасить себя от возможного заговора. Когда его подозрительность стала распространяться и на его ближайшее окружение, приближенные решили спасти себе жизнь, организовав самый что ни на есть настоящий заговор. Констанций, с согласия консистория, убрал Галла со сцены.
Остался один Юлиан. Призванный в Милан, он оказался в новом для себя, пугающем мире, о котором он даже не вспоминал в годы затворничества и учебы. Его осмотрели пристально и (как ему казалось) враждебно; после чего допустили к императору… Император велел ему вернуться в Афины; однако через несколько месяцев его опять призвали ко двору. Он женился на сестре императора и получил титул цезаря, а заодно и Галлию в свое управление, – ровно так же Максимиан Геркулий в свое время передал Галлию в управление Констанцию.
Одной из причин, толкнувших Констанция к этому шагу, было давление извне на северные границы империи. В эти беспокойные годы Эрманарих создавал свое готское королевство, и все племена Северной и Восточной Европы находились в постоянном движении. Набеги квадов и сарматов требовали присутствия Констанция на Дунае. Франки и алеманны проявляли активность на Рейне… Абсолютное невежество Юлиана во всем, что касалось управления государством, было его спасением. Если бы он попытался управлять государственной машиной, он сломал бы ее. Но он в отчаянии удовлетворился тем, что просто плыл по течению. Машина империи работала и без его участия; мало того, сам ход событий вознес его к славе. Начав путь в качестве шута при миланском дворе, он через три года снискал в глазах своих солдат славу победителя франков.
Констанцию повезло гораздо меньше. Его поход против персов закончился провалом. Всеми силами стремясь восстановить его авторитет и не дать возвыситься Юлиану, советники Констанция рекомендовали ему срочно приказать четырем легионам Юлиана, только что одержавшим победу, двинуться к персидской границе. Однако многие легионеры заключили договор только на службу в Галлии. Отправка их в Персию была нарушением соглашения. Легионеров не прельщала перспектива участия в персидской кампании. Поскольку Юлиан был слишком скромным и беспомощным, чтобы отдать им соответствующий приказ, они сделали это сами. Собрав все свое мужество и, видимо, приняв что-нибудь для храбрости, возбужденная группа легионеров разбудила Юлиана ночью и возложила корону ему на голову. Он стал Юлианом Августом, а они не пошли в Персию. Охваченный паникой Юлиан три часа уговаривал их не делать этого, но потом позволил событиям идти своим чередом.
Его поход по верховьям Дуная и внезапное вторжение в Иллирию принесли ему славу. Весь Запад принял воина-триумфатора, который, казалось, был вторым Константином. Когда Констанций умер неподалеку от Тарса, никто всерьез не оспаривал притязаний Юлиана на престол. Последний из отпрысков Феодоры был последним членом императорского клана.
Юлиан правил три года. Он умер 26 июня 363 года в Месопотамской пустыне в возрасте 32 лет от ран, полученных в бою с персами. Государственная машина вознесла его на самый верх, а затем низвергла, потому что она разрушила сама себя. Так сошел с политической сцены последний потомок того Констанция, который когда-то умер в Йорке, и последний правитель императорской династии, созданной тем самым Констанцием. С ним заканчивается история Константина Великого. Далее мы посмотрим, что стало с его идеями и принципами, которые он пытался воплотить в жизнь.
Что касается Юлиана, то о нем, а также о языческой реакции, которую он якобы возглавлял, говорят много помпезной чепухи. Он был способным человеком и по сути – неплохим правителем, как того и следовало ожидать, зная его предков. И он, конечно, был незаурядной личностью. Однако тяжелые переживания детства надломили его психику и внушили ему предрассудки, которых он в нормальных обстоятельствах никогда бы не приобрел. Языческая реакция представляла собой на самом деле искусственную попытку возродить стоицизм, который уже полностью вышел из моды. Представители среднего класса, которые являлись его главными приверженцами, были слишком малочисленны. Простые труженики шли за епископами. Осознав, куда, собственно, двигаются массы, аристократия, как водится, заняла места в первых рядах. Таким образом, возвращение к язычеству обратилось в пустой звук. Это было никому не интересно, за исключением нескольких стариков, которые и после смерти Юлиана долгое время с удовольствием исполняли обряды времен Августа и рассуждали о философии Антонина… И сегодня среди англичан есть те, кто задержался в эпохе королевы Анны… Господь, вероятно, воспринимает Юлиана куда менее серьезно, чем мы. Вряд ли Юлиан когда-либо произнес бы слова: «Ты победил, Галилей!» Это слишком справедливое замечание, чтобы оно могло прийти в голову Юлиану; и слишком очевидное, чтобы он мог произнести эту фразу.
Глава 13
Вторая смерть
Хотя династия Константина прекратила свое существование, созданный им механизм был использован другими людьми; принципы, заложенные им в основу этого механизма, выдержали испытание временем, ибо они были закономерным порождением эпохи и отвечали ее нуждам и идеалам.
Смерть Юлиана привела к крупнейшему кризису в истории человечества. Она стала предвестием череды изменений, которые привели к разделу империи; в то время как одна половина сохранила традиции и название Римской империи, вторая превратилась в абсолютно новое образование, которое мы теперь называем Европой. Если бы династия Константина продолжалась, то развитие Западной Европы, возможно, пошло по тому же пути, что и развитие Византии, и она точно так же погибла бы.
Несостоявшийся философ положил почти всю римскую армию в пустынях Месопотамии. Прозаичный человек спас то, что еще можно было спасти. Иовиан, которого поспешно избрали преемником Юлиана, был, подобно Диоклетиану, начальником императорской гвардии; он был веселый, приятный в общении, весьма здравомыслящий человек, убежденный христианин, который, правда, не так тщательно изучал десять заповедей, как следовало бы… Он знал, как управлять государственной машиной. Он вывел армию из Месопотамии, правда, несколько уронив ее авторитет, но без этого нельзя было обойтись… Годом позже он скончался, и Валентиан I, иллирийский военный, сменивший его на престоле, пошел на решительные меры и разделил империю на Восточную и Западную. Хотя чуть позже Феодосии Великий на несколько лет вновь объединил империю, разделение, осуществленное Валентианом, стало окончательно признанным фактом… После многочисленных экспериментов в сфере государственного управления, о которых рассказывалось в этой книге, двумя частями империи стали править два августа, которые стали передавать свою власть по наследству.
Здесь начинается новый грандиозный акт этой драмы. Примерно в 375 году гунны начали свое продвижение по Восточной Европе. Они сокрушили королевство Эрманариха, и король предпочел убить себя, чтобы не видеть своего поражения. Готы отступали под натиском гуннов до тех пор, пока не уперлись в Дунай – там, где, подобно сарматам, они попросили дать им земли в границах империи. Правительство долго не могло принять решение. Готы коренным образом отличались от сарматов. У них были свои священные короли, и они представляли собой организованную политическую силу, каковой сарматы не являлись. Им позволили перейти Дунай и вступить на землю империи, где их каким-то образом обеспечивали самым необходимым, пока правительство пребывало в раздумье. Обычная нечестность чиновников, немного готской гордости и нетерпения плюс неудачное стечение обстоятельств – и грохнул взрыв, последствия которого сказывались в течение 12 веков. Готы взбунтовались и начали захватывать то, что они хотели получить. Император Валент поспешил на место событий с маневренными войсками. Но готы застали армию врасплох, когда она еще не успела приготовиться к бою и занять удобную позицию. Готы смели и войско, и самого Валента. Во время преследования готы подожгли несколько домов, где пытались скрыться римляне. В одном из них находился и Валент, он погиб в пламени.
Таков был конец римской армии, существовавшей со времен Камилла. Феодосии Великий, восстановивший военную машину империи, не озаботился тем, чтобы в прежние дни обучать легионеров. Он набирал в армию хорошо подготовленных и обученных воинов с севера. В действительности уже мало кто мог бы воспринять старую легионерскую школу. Дисциплина легионеров была следствием определенной системы воспитания, бытовавшей в среде горожан. С упадком торговли и городов подходящих кандидатов становилось все меньше. Сельские жители сами по себе не могли достичь нужного уровня подготовки. Со времен сражения при Адрианополе императорская армия пополнялась в основном за счет германцев.
Главным содержанием европейской истории в последующие века стало восприятие и усвоение принципов и методов Константина. Основную роль здесь сыграла германизация армии. Армия была той школой, в которой европейцы прямо или опосредованно получали необходимые уроки. Лев I остановил процесс германизации Востока и оградил Азию от тех изменений, которые превратили Европу в новую цивилизацию.
Не стоит считать, что в эпоху римлян европейские земли к северу от Дуная заселялись впервые…
Северная Европа была плотно заселена задолго до того, как Рим появился на страницах истории. Оттуда в остальную Европу вливались новые и новые потоки эмигрантов, порожденные перенаселением: арии, фригийцы, дорийцы, кельты, германцы. Северная Европа не была пустыней, ожидающей прихода поселенцев; это была земля густо заселенная, но способная при надлежащем использовании прокормить и большее население. И сельское хозяйство, и торговля успешно развивались, за исключением редких спадов в развитии, связанных с различными катаклизмами. Римские торговцы добились куда больших успехов, чем римские солдаты в своем завоевании Центральной Европы и рынков севера. За три века, прошедшие между правлением Цезаря и правлением Константина, эффективность хозяйства в Северной Европе значительно выросла, и эта земля вполне могла принять и прокормить еще больше людей. Энергичные юноши, мечтавшие о богатстве и славе, вполне могли достичь своих целей, пойдя на службу в римскую армию. Центральная Европа менее, чем когда бы то ни было, нуждалась в расширении своих границ. Если европейцы стали распространять свое влияние и проникать в пределы Римской империи, это было не только и не столько результатом ее перенаселенности. Просто граница становилась искусственной и ненужной. Она была не прорвана, а скорее просто забыта.
Часто хронисты и историки, описывающие события прошлого, вводят нас в заблуждение. Никакого организованного вторжения северных племен на территорию Римской империи реально не было; ни один современный историк не станет говорить о нем как о действительном факте, но сила традиционных представлений велика. Была большая готская война; однако, очевидно, нечто произошло уже до этого, поскольку оборону римлян возглавлял вандал Стилихон.
Англосаксы взяли в свои руки Британию, откуда римляне ушли несколькими годами ранее. Франки завоевали Галлию; однако на эти земли претендовали готы, бургундцы и всякого рода авантюристы; а франки в общем-то были склонны рассматривать себя как спасителей цивилизации. Лангобарды сначала пришли в Италию как наемники имперского правительства. В реальности имели место размывание границ и растущая неопределенность в отношении того, что есть что и кто есть кто. Никто так и не разгадал эту загадку. Примерно в то же время, когда франки изо всех сил пытались выглядеть римлянами, римляне, в свою очередь, пытались походить на франков. Этот процесс начался еще после битвы при Адрианополе. Его главным выразителем стал Феодосии Великий. Медленно, но верно границы сдвигались, и Европа постепенно превращалась в единый большой регион с более-менее однородными характеристиками.
В основе этого процесса политического слияния лежали экономические факторы. Стремление к кастовости, характерное Римской империи, рост числа гильдий, построенных по наследственному принципу, и внедрение принципа наследования власти во всех структурах сблизили Римскую империю с теми областями Европы, где все еще сохранился родовой строй. Действительно, империя оказалась разделенной на многочисленные «племена» как раз тогда, когда германцы переняли некоторые принципы политической организации. Поэтому в какой-то момент империя и северный регион, лежавший за ее границами как в экономическом, так и в культурном и социальном плане, оказались близки. Старая граница исчезла или, по крайней мере, стала призрачной и ничего не значащей линией, более не разделяющей две совершенно разные общественные системы.
Очевидно, в какой-то момент этот процесс должен был закончиться. Если римская цивилизация собиралась распространять свое влияние до тех пор, пока не захватит всю Европу, то рано или поздно цивилизованный юг и родоплеменной север должны были встретиться и далее идти рука об руку. И этот момент наступил!.. «Трайбализация» империи была лишь одним из этапов этого процесса. Древние римские земли пережили ее, затем отбросили и вернулись к прежним «цивилизованным» способам существования. Но теперь за ними последовал север. Постепенно все черты родового общества исчезли, и над горизонтом разгоралась заря новой эпохи.
Не Константин навязал Западной империи принцип наследования власти. Это сделала безликая сила экономического развития и политической эволюции. Вполне возможно, что эти слова – лишь другое название для автоматического сочетания грехов, слабостей и невежества людей, но не для их свободной воли… Константин лишь уловил эту тенденцию и воплотил ее в жизнь. С другой стороны, он лично внес огромный вклад в спасение, сохранение и усиление христианской церкви, которая по самой своей сути противостояла системе наследственных каст и стала той силой, которая века спустя разрушила систему… Именно благодаря ему церковь смогла уцелеть, когда Галерий пытался уничтожить ее либо превратить ее в племя левитов или касту волхвов. Все признают эту его роль. Его друзья восхищаются им; его враги ненавидят его именно по этой причине, и ни по какой другой. Константин не поработил человечество. Он сделал так, что опутывающие его цепи могли быть разорваны… Тем не менее нельзя судить о Константине только по его отношению к христианству. Есть и другие причины, по которым он заслуживает нашего внимания. Однако, без сомнения, какое-то время о христианстве судили по его отношению к Константину.
Возможно, самым главным результатом деятельности Константина является наше понимание того, что общество строится на основе закона. Все те, кто считал, что основанная им монархия была автократией и что долгое существование Византии оказалось возможным благодаря тому, что там единственным законом являлась воля одного человека – императора, – создавали искаженное представление о его деяниях. Теперь мы можем увидеть факты в ином свете и приблизиться к пониманию истины. Монархия, строительство которой начал Диоклетиан и завершил Константин, была не более автократичной, чем принципат Траяна. Это было правление закона, в котором закон стоял выше самого законодателя. Мы можем видеть слабость в том, что закон ставился столь высоко; однако это – слабость во благо. Примеры, которые каленым железом были выжжены в умах византийских чиновников, – это примеры анархии, описанной нами в первой главе книги, и падение империи, описанное в последней ее главе. Автократия, при которой законом является воля отдельных личностей, не может породить сильное государство. Но власть закона – может. Ни воля, ни приказ, ни желание не способны сделать государство сильным; а повиновение закону – способно на это. Если Константин создал империю, которая просуществовала целое тысячелетие, то это произошло потому, что он убедил тысячи людей верить правильности повиновения нравственному закону Бога и политическому закону человека.
Для эпохи Константина характерно не сближение, а, напротив, дифференциация. С этим обстоятельством связано возникновение монархии, поскольку факты говорят о том, что монархическая и республиканская формы правления являются не предметом нравственного выбора, а отражением человеческой психологии. Когда государство формируется, политические движения объединяются, а люди чувствуют и мыслят более-менее одинаково, возникает республиканская, или парламентская, форма правления. Когда государства распадаются, старая административная система заменяется новой, складываются новые взаимоотношения между людьми, которые начинают все больше отличаться друг от друга, появляется монархическая форма правления. В сходных ситуациях основанием для формирования того или иного типа правления является то, стремятся ли люди к дисциплине или предпочитают индивидуализм… Причина этого кроется в очень простом свойстве человеческого разума. Если мы имеем множество непохожих друг на друга людей, гораздо легче найти человека, которому они все смогут подчиняться, чем идею, в которую они все смогут верить. Общая вера подразумевает большую долю схожести. Чтобы утвердить общую веру, сначала надо добиться этой схожести там, где ее никогда не было. В силу этого Рим эпохи Константина тяготел к монархии, ни на минуту не забывая принципов, унаследованных от ранней эпохи. Более того, он отшлифовал, отточил и усовершенствовал эти принципы.
Насколько бы современные Соединенные Штаты ни отличались по своему устройству от государства, созданного Константином, они являются самым ярким примером именно такого отношения к закону. Принципы, провозглашенные Джоном Маршаллом, который даже законодателя поставил под контроль судебной власти, создали в Америке по крайней мере начатки системы, которая теоретически могла оказаться такой же стабильной и долговечной, как система, созданная Константином. В обоих случаях причина была одна и та же. Разнообразие элементов, составлявших Римскую империю, требовало жесткости законодательной базы государства.
Современная Америка отличается тем же разнообразием составляющих ее элементов и нуждается в той же жесткости… Старые, давно сформировавшиеся нации, более однородные по своему этническому составу, не нуждаются в таком регламентировании. Схожесть национальных и культурных особенностей их граждан делает возможной большую формальную свободу; ведь когда люди схожи, их мысли и мнения автоматически оказываются близки… Верховенство закона – это защита индивидуальности. Люди могут отличаться друг от друга и могут свободно проявлять свою индивидуальность, как они хотят, до тех пор пока их общее повиновение закону обеспечивает их единство. Они должны быть все одинаковыми, если схожесть – это единственное, что связывает.
Эпоха Константина, в которой многие люди видели время политической деградации и наступления автократии, на самом деле породила все те теории, которые лежат в основе английской, французской и американской конституций. Не Афины эпохи Перикла, а Рим эпохи Севера и Константина провозгласил, что все люди рождаются свободными и равными. Многие правовые доктрины, на которые опираются современные представления о свободе, были впервые сформулированы римскими законодателями этого периода… Мы находим там, по крайней мере в зародыше, едва ли не все политические идеи, развитые в Европе последующих веков.
Таким образом, идея божественного происхождения монархии отнюдь не означала, что Римская империя оказалась во власти суеверия. Всегда существовала традиция обожествления императоров после их смерти. Республиканские должностные лица всегда обладали особыми правами, а трибун, который был выразителем интересов народа, считался неприкосновенным. Если объединить всех республиканских должностных лиц в одного человека и передать ему все их права и обязанности, нам поневоле придется признать его особу священной и одеть его в пурпур. Квинтий Фабий, Гай Гракх, Диоклетиан и король Георг V в равной мере являлись священными особами. А вот ни Гувер, ни Дюмерье не считаются таковыми, и в этом заключается главное отличие.
Преобразование монархии, аналогичное тому, которое было осуществлено Константином, одновременно имело место и в других частях Европы. Сообщение между севером и югом в VI веке, видимо, было не намного хуже, чем, скажем, в XVI. Путешествие по просторам Европы в те времена не было сопряжено с особыми трудностями и опасностями. Поэтому идеи, зародившиеся в одном месте, могли спокойно распространяться во всех европейских странах. Когда Константин проводил преобразование империи, первые готские королевства, возникшие на Висле, распространяли свое влияние на Запад. Эрманарих, Аларих и Теодорих по своему положению и статусу значительно отличались от избиравшихся племенем военных вождей прежних времен. Никто из них не удостоился триумфа. Среди них не было никого подобного королю Тевтободу, который мог перепрыгнуть через шесть коней. Они были похожи на Константина. Первоначально различия между римским и готским типами государственности были значительными, но постепенно они начали стираться. С течением веков эти два типа превратились в один.
Можно ли проследить, каким образом новая форма монархии распространялась в Европе? Римские авторы ничего не пишут об этом. Но может быть, свидетельства этого можно найти где-то еще?
Верим мы в нее или нет, но древняя традиция Северной Европы сохранила довольно подробную историю на этот счет. Некоторые легенды объединяются в особую группу, отличающуюся от других рядом интересных особенностей. Это истории об отдельных личностях, чьи судьбы как-то пересекались, причем один из героев – король готов Эрманарих – безусловно существовал в действительности. Что касается остальных, то их имена встречаются в скандинавских, английских и германских легендах, но их реальность не подтверждена историческими свидетельствами. Если мы примем, что герои этих легенд – реальные люди (а в этом нет ничего невероятного), то вырисовывается следующая картина. У Эрманариха – знаменитого короля, который во времена Константина распространил власть готов на всю Восточную Европу, – было много двоюродных братьев и сестер, детей его дяди Будли, брата его отца. Среди них были, прежде всего, Атли, король гуннов, Брюнхильд и Бекхильд. Брюнхильд была женой Гуннара, короля бургундцев, а Бекхильд – некоего короля Хама. Таким образом, мы видим, что наряду с готской и в одно время с ней правила бургундская династия и династия королей гуннов… Но это еще не все. Мы все знаем романтическую и трагическую историю Брюнхильд, по мотивам которой Вагнер написал свою прославленную оперу. В ней рассказывается о Сигфреде (которого немцы называли Зигфридом, а скандинавы – Сигурдом Драконобойцем). Однако кем он был на самом деле? Согласно древним легендам, он был потомком королей, правивших в Восточной Европе. Судя по тому, какой след он оставил в преданиях, он был очень знаменит. Он жил примерно в одно время с Эрманарихом и примерно в тех же землях. Таким образом, все эти первые королевские династии появляются в эпоху Константина и происходят из Восточной Европы.
Однако, насколько мы знаем, эти династии имели связи и взаимодействовали только с народами севера Европы. С племенами, жившими на Рейне, контактов у них практически не было. Имя отца Сигфреда, Сигмунда Вёльсунга, хорошо помнили англосаксы; оно дошло до наших дней в названии Валсингэм, а историю его жизни сохранили для нас скандинавские легенды. Сводный брат Сигмунда Хельги Убийца Хундинга победил саксов, а позже пал от их руки. Англосаксы знали и царя Хаму, мужа Бекхильд. Они знали Эрманариха. Все эти люди принадлежали к одному и тому же поколению. Датские короли возводят свою родословную к Эрманариху. Все эти легенды рассказывают об одном – они свидетельствуют, что все династии возникли примерно в одно и то же время и были основаны группой людей, имевших связи с англами и датчанами и одновременно – с готами… Правда, мы не знаем, правдива ли эта история или нет, но она вполне вероятна. К тому же других все равно нет.
Если следовать этой версии, ранние северные монархии зародились примерно в то же время, когда в Риме место императора занял божественный монарх. Во всей Северной Европе на смену королям-воинам и королям-жрецам пришли правители иного плана. Эта политическая монархия была создана, судя по некоторым признакам, по образцу новой римской монархии Диоклетиана и Константина. Как только мы попытаемся выяснить ее устройство, мы поймем, что это была некая корпорация, власть главы которой передавалась по наследству, с двором – или консисторием, состоявшим из высокопоставленных должностных лиц, и неким военным органом. Различия между монархиями разных стран вытекали из различий в уровне экономического и политического развития юга и севера Европы. Самое удивительное, что эти различия были не столь велики. Очевидно, на этой стадии родовое общество севера и политическая система юга начали сближаться, и на стыке этих двух систем возникла новая форма монархии, которая постепенно распространилась по всей Европе.
Откуда Диоклетиан и Константин почерпнули те идеи, на которые они опирались, изменяя статус императора? Некоторые элементы заимствованы из опыта персидской монархии. Об этом прямо пишет Лактанций. Он указывает, что Галерий почерпнул свои идеи из персидских источников. Однако персидское влияние заметно уже во взглядах Аврелиана. Аврелиан, ставленник и преемник Клавдия Готского, привез из своей восточной кампании культ Непобедимого Солнца, который, по всей видимости, зародился в Персии. Скорее всего, именно этот культ стал основным инструментом при формировании и распространении политической доктрины новой монархии. Константин едва ли не до конца жизни входил в некое сообщество приверженцев солнечного культа. Вероятно, другие члены этой группы последовали его примеру и приняли христианство, и она прекратила свое существование.
Как можно предположить, сама суть должности императора коренным образом изменилась при иллирийских императорах. Священная особа, постоянно окруженная роскошно одетыми слугами, приблизиться к которой можно было только с соблюдением всех правил придворного этикета, тем не менее оставалась главой республики. Император, приветствующий с помоста свое войско, все еще был должностным лицом, обращавшимся к избравшим его гражданам. Армия считала себя римским народом до тех пор, пока Феодосии Великий не низвел ее до положения императорской охраны.
Последующая история этой новой монархии представляет для нас некоторый интерес. В Западной Европе ей пришлось противостоять подобным же образом организованным монархиям севера Европы. В этой борьбе она погибла вместе со своими противниками. В Восточной империи ее судьба сложилась по-другому. Там административные методы римской монархии были развиты и усовершенствованы, и Византия стала тем посредником, с помощью которого эти достижения передавались более молодым и неопытным монархиям Запада. Мы привыкли считать, что, когда западная монархия была сильной, византийская монархия была слабой. Однако нельзя не признать, что, когда западная монархия была слабой, византийская монархия представляла собой мощную систему, которая обучила Запад своим методам и принципам организации и управления. Ее влияние распространилось по всей Европе.
Однако пока западная монархия продолжала развиваться, породив сначала отдельную политическую структуру земельной аристократии с собственным феодальным советом, а позднее – торговой олигархии и промышленной демократии с представительской парламентской системой, византийская монархия не проходила через все эти стадии, а просто сначала впала в летаргический сон, а потом и вовсе оказалась недееспособной… Тот факт, что Восточная Европа и Западная Азия в течение многих веков отставали в своем развитии, объясняется ограниченностью политической традиции, воспринятой ими от Восточной империи… В свое время эта система была сильной и стабильной, и турецкий султанат, который был ее точной копией, поражал всех своей необыкновенной живучестью. Однако в этой системе не была заложена способность к развитию. Она не могла стать более зрелой. Восток застыл на первой стадии в то время, как Западная Европа активно и постоянно развивалась и переходила к новым формам политической организации и экономической жизни.
Результаты – налицо. Нет нужды объяснять читателям этой книги различия между Персией и Турцией, с одной стороны, и процветающими государствами Запада – с другой. Есть и другие причины этого, помимо указанной неспособности к развитию, но в данном случае они не представляют для нас интереса.
Практически все историки, изучающие эпоху Диоклетиана и его преемников, сходятся в одном – они признают коррумпированность тогдашней администрации. Однако мы слишком часто используем это слово и забываем о некоторых моментах, которые следует обсудить, а не принимать как данность. Что мы понимаем под коррумпированностью? И что она собой представляет в политическом смысле?
Большинство из нас может привести ужасающие примеры того, что мы считаем политической коррупцией. Англичане вспомнят старую, дореформенную систему предоставления особых привилегий; американцы укажут свои любимые примеры. Но мы все признаем в той или иной форме, что политическая коррупция возникает лишь в определенных ситуациях. Очень старая государственная система, более не соответствующая реалиям жизни, или слишком новая система, еще не вполне устоявшаяся, – в любой из них может процветать коррупция. Но ни одна система не подвержена коррупции на пике своего существования. Люди не бывают коррумпированными просто так, без всякой причины. Можно рассмотреть пример злоупотребления служебным положением: клика, старая гвардия, влиятельные лица – все эти небольшие группы властей предержащих, которые действуют заодно, чтобы отстранить от власти неугодных им людей. Часто сами они ничего не выигрывают. Порой они своими руками рубят сук, на котором сидят… Но в чем смысл их существования?
Понятие «коррумпированность» подразумевает тот нехитрый факт, что человек является слугой двух господ: то есть он теоретически и официально служит одной форме суверенной власти, а на деле – совершенно другой. Человек коррумпирован, если он заявляет о своей непоколебимой верности государству, а на деле он верен какой-то одной группировке. Любая форма политической коррупции подпадает под это определение. Коррупция подразумевает несовпадение личных интересов и требований лояльности – тайное пренебрежение одним ради другого. В практической жизни далеко не каждый человек способен на абсолютную лояльность. Нет необходимости скрупулезно выяснять, как много британцев искренне ставят интересы империи выше интересов каких-либо других групп. Вполне вероятно также, что число американцев, непоколебимо верных курсу феодального правительства, значительно меньше, чем нам хотелось бы. Время от времени мы узнаем о том, что на государство оказывается силовое или, по крайней мере, моральное давление со стороны самых различных организаций, начиная от церкви и кончая мафией. Правда заключается в том, что воздействие крупных политических институтов на чувства и стремления людей зачастую слишком опосредовано. Оно нейтрализуется непосредственными влияниями, исходящими от ближайшего окружения. Бывают времена, когда кажется невозможным пожертвовать братскими узами во имя интересов государства. Друзья провожают человека в дальний путь или встречают его, и никакие государственные проблемы не могут помешать им отпраздновать это событие.
Кроме того, в некоторых случаях требования ближайшего окружения оказываются не только более непосредственными, но и морально более обоснованными. Именно так считали христиане, которые полагали, что верность церкви является гораздо большей добродетелью, чем повиновение законам государства. Они не были единственными, кто начал ссориться с имперским правительством. Существовала еще сотня всяческих сообществ, различных как по своему характеру, так и по целям; и в простейшем своем проявлении проблема упирается не только в предприимчивого чиновника, который полагает, что вопрос никак не может быть решен, пока заявитель не внесет свой вклад в повышение благосостояния его семьи, но истоки ее лежат в гораздо более высоких, философских материях.
Таким образом, мы должны признать, что явление, которое мы называем коррупцией, гораздо сложнее и шире по своей природе, чем мы полагали раньше. Это явление приобретает размах и в него оказываются вовлеченными влиятельные и умные личности в те моменты, когда внутренние связи более мелких объединений развиваются настолько, что становятся крепче, чем связи человека с общественными институтами и государством. Всем известно, что такие мелкие объединения могут обладать огромным потенциалом и влиянием. Через определенные промежутки времени возникают периоды, протяженностью от нескольких десятилетий до нескольких столетий, во время которых мелкие сообщества превосходят по силе влияния общества в целом. И это происходит не из-за воображаемого упадка нравственности человека, а вследствие естественных причин.
В нравственной природе человека лежит источник мощи как всего общества, так и более мелких объединений. Нельзя сказать, что в одном случае она хороша, а в другом – плоха. Мы иногда можем осознавать (по крайней мере, в теории) необходимость ставить интересы всего общества выше всех прочих и принимать меры против тех, кто выдвигает на первый план интересы узких группировок. Однако это возможно лишь при условии, что мы сумеем убедить людей, что интересы общества того заслуживают: люди будут отстаивать только те идеи, которые рождены для их блага, а не те, которые подразумевают, что человек создан лишь для того, чтобы воплощать идеи в жизнь. В этом и состоит весь секрет.
Многие ученые пытались по-своему объяснить падение Римской империи. Некоторые из них (причем самые умные) отказались от попыток решить эту задачу[62]. Однако действительно ли Римская империя пала в том смысле, в каком они понимают это слово?..
Правительство, возможно, действительно пало, однако это не повлекло за собой разрыва в развитии политических институтов. Восточная империя с центром в Константинополе сохранила себя на тысячу лет, отказавшись от каких-либо рискованных предприятий и фундаментальных изменений и пожертвовав своим будущим во имя своего настоящего. Западная империя избрала другой путь. Отказавшись от основ, на которых она зиждилась, она растеряла свою материальную мощь и утратила внешнюю организованность: она «пала». Однако это «падение» позволило цивилизации возродиться, обретя новые силы и поистине безграничные возможности. В то время как Константинополь обучал молодые государства Востока устаревшим принципам управления, Запад создал государственную систему национальной монархии, которая породила аристократию и дала ей возможность развиваться до тех пор, пока она сама, в свою очередь, не создала торговую олигархию, ставшую прообразом промышленной демократии. Константинополь погиб, однако западная цивилизация, его вторая юность, жива до сих пор. Она так и не пала: она только вступила в новый этап развития.
Историки обращают очень мало внимания на некий фактор, играющий важную роль в упадке и крушении государств. Этот фактор можно назвать фактором усталости, и корни его лежат в самой природе человека… Всем людям надоедает постоянно повторять одно и то же действие, потом они начинают испытывать к нему неприязнь, а когда это постоянное повторение перерастет в монотонность, возникает ненависть… Энергичные люди, которые в течение нескольких поколений занимались одним и тем же видом деятельности – торговлей, ремеслом или чем-то другим, – на стадии насыщения снижают уровень своей активности; на стадии неприязни они начинают пренебрегать своими обязанностями и ищут иной род занятий, на стадии ненависти происходит крушение всех прежних идеалов, люди бросают вызов условностям и законам и становятся революционерами… Причина заключается в том, что человек является созданием узкоспециализированным, способным только к одному виду деятельности. Он стремится делать все, что только можно; у него должна быть свобода выбора и смены занятий, иначе он сойдет с ума, умрет сам или начнет убивать других. Нет ужаснее пытки, чем пытка однообразием.
Этот закон работает при всех обстоятельствах, во все века, в любых слоях общества. Это всеобщий закон. Умнейшие государственные деятели интуитивно принимают это – и учитывают его в своей политике. Ни одно из установлений не строится на более точном знании человеческой природы, чем заповедь о Шаббате и обычай юбилеев. Дайте человеку возможность отдохнуть, и он будет дальше работать с удвоенным рвением. Современные психологи заново открыли этот закон и точно его сформулировали – однако от начала времен он был известен каждому мудрому человеку, задумывающемуся над жизнью своих собратьев и причинах подъема и упадка народов.
Большинство из нас на собственном опыте убеждается, сколь значимы могут быть социальные последствия усталости. Мы все знаем о святых, которые воспитали в своих детях ненависть к морали, и о грешниках, которые заронили в души своих детей стремление к добру… Мы знаем богатые семьи, члены которых ненавидели свой образ жизни и стремились жить жизнью простых людей; а человек из трущоб делает все возможное и невозможное, чтобы стать своим в шикарных особняках. В образованной семье могут вырасти дети, которым противна сама мысль об учении… Мы все, каждый в отдельности и все вместе, можем перенасытиться результатами собственной деятельности и заронить в души детей отвращение к ним.
Фактор усталости играет важную роль в процессе усиления и ослабления политической власти, в формировании классов и в циркуляции индивидуумов по кровеносной системе общественных институтов. Мы знаем о династиях, достигших вершин власти и низвергнутых оттуда, о новых людях, возникающих на политической арене, о властях предержащих, у которых недостает ни желания, ни мужества, чтобы противостоять агрессии, о честолюбивых новичках, чьи ум и воля подчинены единственному стремлению – стремлению достичь успеха. Именно из-за действия этого закона маленькие государства (в смысле их перспектив на выживание) находятся в очень невыгодном положении. Они истощают свои запасы, у них нет ресурсов, и они гибнут. К тому моменту, как цикл завершается и люди вновь обращаются к когда-то отвергнутым ими вещам, уже невозможно возродить прежнее маленькое государство… Именно по этой причине маленькие государства исчезают.
Соответственно, крупное государство находится в лучшем положении. Часть его может постоянно обновляться и готовиться к новым свершениям… Этот процесс хорошо прослеживается на примере истории Римской империи. Какими бы ресурсами ни располагала Италия, ко времени правления Цезаря ее люди начали уставать. Мы можем указать тот момент, когда она стала полагаться на людей типа Веспасиана, обратила свой взор на великого испанца Траяна и галла Антония. Африка сыграла свою роль при Северах. Иллирийцы спасли Италию от великой анархии; а выходцы из Британии посадили на трон Константина. В будущем правителями Восточной империи стали выходцы из Малой Азии. В Европе усталые римляне были поглощены потоком северян, у которых никогда ранее не было ни легкой жизни, ни комфорта, ни солнца, ни богатства, ни счастья и которые были готовы на все, чтобы получить это… Южные европейцы были высокоцивилизованными людьми задолго до этого и долго еще такими оставались… Обычному человеку надоело быть хорошим. Ему надоело подчиняться нормам общества, быть неизменным в своих привычках, пунктуальным и честным. И он хотел – как и бунтующие сыновья и дочери – нарушить существующие правила, пренебречь своими обязанностями и делать только то, что хочется…
Таким образом, под упреки императора и назидательные сентенции моралистов Западная империя начала впадать в состояние варварства… Вероятно, большинство людей глубоко сожалели, что соседи перенимают их недостатки, и хотели, чтобы кто-нибудь предпринял усилия для спасения цивилизации…
Падение Западной империи объясняется рядом причин: но имелось одна, главная, которая позволила вступить в действие остальным. Мина была заложена, но именно усталость сыграла роль детонатора.
В конечном итоге осталась человеческая натура, со всеми свойственными ей страстями, романтизмом, эксцентричностью и непредсказуемостью. Она осталась – ускользающая, как воздух, текучая, как вода, всеобъемлющая, как время и пространство, – нематериальная, неразрушимая и вечная. И в глубине ее родился вопль горя и негодования, когда она увидела, что все жизненные устои, собственность, цифры, факты, каменные стены и деревянные дома исчезли, словно блики света, вспыхнувшие и погасшие в пустоте.
Примечания
1
В «Истории Августов» говорится, что число сенаторов равнялось 41 – как в законах Суллы. Профессор Берри считает, что, скорее всего, их было 29.
(обратно)2
Старший Гордий воспел эпоху правления Антонинов в поэме, состоящей из 30 книг. К счастью, она не сохранилась.
(обратно)3
В своей книге «Общественная и экономическая история Римской империи» Ростовцев доказывает, что восстание Гордиев было инспирировано кучкой богатых людей.
(обратно)4
Именно в этой войне 256 года франки впервые появились на исторической арене. Они активно действовали на ней около 600 лет, после чего исчезли так же внезапно, как и появились.
(обратно)5
Стоимость динара снизилась на две трети. Иногда он падал и еще ниже. Даже в эпоху Диоклетиана египетская пшеница стоила на 15 000% дороже своей обычной цены. Конечно, это было временное и чрезвычайное явление.
(обратно)6
Если бы для расследования смерти Кара и Нумериана была созвана специальная комиссия, результаты ее работы оказались бы сенсационными. Кар умер при чрезвычайно таинственных обстоятельствах. Очевидцы говорят, что во время грозы загорелась его палатка, правда, некоторые свидетели утверждают, что его убила молния. С другой стороны, его личный секретарь заявляет, что он умер своей смертью, но при этом он почему-то не объясняет, отчего это произошло, и убеждает, что пожар возник по вине расстроенных этим слуг. Все это весьма подозрительно. Немного позже Нумериан также умер при обстоятельствах, не вполне нам понятных. Поскольку Диоклетиан был начальником охраны, он не мог не знать этих обстоятельств, и его показания могли бы представлять определенный интерес. Суд спросил бы у него: 1) почему он убил Аррия Апра до того, как он выступил с какими-то заявлениями; 2) как ему удалось сделать это, не возбудив подозрений; 3) почему он сказал: «Великий Эней покарал тебя!»; 4) почему он сказал: «Я наконец убил вепря!»; 5) были ли показания деда историка Вописция правдивыми.
Дед Вописция мог бы сказать суду: «Когда все они были всего лишь солдатами-наемниками, хозяйка, у которой они квартировали в Тонгресе, была жрицей друидов. У нее был свой магазин. Там жил Диоклетиан. Однажды, расплачиваясь за жилье, он, казалось, неохотно расставался со своими деньгами. И она сказала ему, чтобы он не жалел о них или что-то в этом роде. Диоклетиан сказал: «Я быстрее стану расставаться с ними, когда стану императором». Она сказала: «Ты станешь императором, когда убьешь вепря». Он улыбнулся и не сказал ничего, потому что он вообще был скрытным человеком. А в другой раз Диоклетиан сказал: «Я всегда убиваю вепря, а шкура достается другому»… Наконец, дед Вописция сказал, что как-то раз Диоклетиан сказал ему, что он убил вепря (Апра) только из-за предсказания жрицы… Тогда комиссия могла бы еще раз обдумать все показания и принять другое решение – мы вполне можем догадаться какое.
Вепрь в древней кельтской религии был священным животным, и в некоторых землях выражение «убить вепря» могло иметь определенный смысл.
(обратно)7
Он живо интересовался архитектурой и литературой.
(обратно)8
Прииски давали все меньше золота; одновременно шел процесс накопления запасов (и не только частных). Также золото вывозилось на Восток – в обмен на различные товары. При этом сам Запад мог дать Востоку гораздо меньше товаров, чем в начале христианской эры, в результате отток золота все увеличивался. В этом крылась одна из причин финансового кризиса.
(обратно)9
«Существует единица обрабатываемой площади, и число акров в каждой единице в разных местах разное в зависимости от плодородности почвы; существуют единицы земли для виноградников и плантации оливковых деревьев; и налог исчисляется, исходя из этих единиц. Предполагалось, что единица представляет часть земли, которую может обрабатывать трудоспособный крестьянин. Таким образом, собственность в сто единиц означала собственность ста работников» (Берри. История поздней Римской империи). У.Е. Хайтланд считает, что такая система исчисления налогов была просто невыполнима и никогда не работала по справедливости (Агрикола. С. 388). Однако очевидно, что это была попытка добиться справедливости.
(обратно)10
Этот налог платили сенаторы, декурионы и торговцы. Сенаторы также платили специальный налог на собственность. В народе его называли «фоллис». Так назывался маленький мешочек для денег, используемый при расчетах наличными.
(обратно)11
Олово и сейчас является ценным металлом; оно было еще более ценным в 275 году. Вряд ли какой-то другой товар, за исключением драгоценных металлов, представлял большой интерес для торговцев.
(обратно)12
В последние 30 лет господствовало мнение, что Диолектиан планировал отказаться от власти в двадцатый год своего правления… Однако постепенно сторонников этого взгляда становилось все меньше, и недавно Норман Бейнз, один из крупнейших знатоков рассматриваемого периода, выступил с резкой критикой прежней теории (Альманах римской истории. 1929). В данной книге делается попытка объяснить все факты. Во всяком случае, для Диолектиана, Констанция и даже Галерия счет на десятилетия имел некий смысл.
(обратно)13
Феодора, на которой женился Констанций, была всего лишь приемной дочерью Максимиана, чьи собственные дети, судя по всему, были еще недостаточно взрослыми.
Все важные свидетельства о жизни Константина собраны в двух работах: «Константин и христианство» К.Б. Коулмана и «Возникновение христианства» Мод Хатман.
(обратно)14
Частично иллюстрацией вышесказанного служат два портрета на первой странице. Золотой медальон с изображением Констанция и золотая монета с изображением Константина находятся в Британском музее.
(обратно)15
Нам известно, что а) римляне гордились тем, что они начали действовать в шторм с подветренной стороны и б) что в тумане им удалось ускользнуть от британского флота, после чего они высадились на западе Англии. Если это соответствует действительности, то это значит, что этот поход состоялся в марте, апреле или мае и что римляне воспользовались высоким давлением и восточным ветром (который часто дует в это время года), который стих, и закончили свое плавание в спокойном море и поплыли на запад на веслах.
(обратно)16
Судя по дальнейшим событиям, весьма вероятно, что Асклепиобот и его отряд высадились в Пуле. Также возможно, что это произошло в Веймуте. Обе дороги вели в Бедбери.
(обратно)17
Так утверждает Зосим. Это утверждение вызвало много возражений (Гиббон. Т. 1. С. 398), однако вряд ли человек, перед которым стоял вопрос, жить ему или умереть, стал бы переживать из-за нескольких лошадей. Без свежих запасных лошадей не имело смысла отправлять погоню, и Константин мог не опасаться, что его опередит вестовой с приказом об аресте.
(обратно)18
В этом отношении он был двойником Лондона. До конца неясно, как возник Лондон. Его положение на пересечении дорог является серьезным доводом в пользу того, что его основали римляне. Значение Лондона определяется внешними факторами, которые существовали задолго до появления в этих местах римлян и продолжали существовать потом. Эборак был военной крепостью в том смысле, в каком Лондон никогда не был ею, и в дни Констанция основные военные силы римлян по-прежнему концентрировались на севере. Идея Гиббона о том, что население Каледонии и Ирландии было сплошь «дикарями», является забавной иллюстрацией того, как меняются взгляды. Карлайл и Честер едва ли строились для защиты от дикарей.
(обратно)19
Митраизм заимствовал основные свои идеи от древней персидской религии, впоследствии преобразованной Заратустрой (Молултон. Ранняя религиозная поэзия Персии. 1911). Далее станет ясно, почему митраизм был религией солдат. Не исключено, что сам Констанций посещал «пещеру» митраистов в Йорке.
(обратно)20
Диоклетиан (как рассказывает Лактанций) держал в своих руках большой запас золота, на случай чрезвычайных обстоятельств, и настаивал, чтобы его соратники делали то же самое. Констанций, не желавший исполнять это распоряжение, собрал свой золотой запас у добровольцев, а после отъезда инспекции вернул его хозяевам. Золотой запас был предметом жарких споров. Враги Диоклетиана утверждали, что именно создание этого резерва приводит к росту цен, который эдикт о твердых ценах не мог остановить.
(обратно)21
«Императорский дворец», о котором писал Гиббон, никогда не существовал. Наверняка у Констанция в Йорке был дом. Едва ли он жил в военном лагере. Однако мы не знаем, какого размера был этот дом и располагался ли он внутри городской стены или за ее пределами.
(обратно)22
Евсевий. Жизнь Константина. Т. 1. «Намеренно… чтобы ни один человек не смог возвыситься на основании того, что он избрал Константина императором».
(обратно)23
Судя по последним данным, юго-восточная стена римского города шла вдоль Альдуоика и Бедерна. Поэтому, проведя эту новую линию на плане города с масштабом в шесть дюймов, мы увидим, что собор находится практически там, где располагались казармы. Южный придел, очевидно, находится прямо на этом месте. Стоунгейт проходит на месте древней Саут-стрит. Ресторанчик «Терри», должно быть, стоит на месте одной из караулен у Южных ворот. Верхняя и Нижняя Питергейт, возможно, проходят на месте двух главных улиц, хотя, скорее всего, расположены к югу. Дорога, которая сейчас называется Стоунгейт, переходящая в Миклгейт, была главной военной дорогой, ведущей в Тадкастер. По обеим сторонам вдоль этой дороги, согласно древней римской традиции, находились могилы. Южная часть кладбища, расположенная возле Миклгейта, считалась, очевидно, более привилегированной. Именно здесь были обнаружены «Спящий солдат» и мемориальный камень Юлии Велва.
(обратно)24
Такие явления довольно часты. Весной 1929 года многие люди написали в «Тайме» о появление в небе чудесного креста; другие изо всех пытались найти причину этого явления. Нет ни малейших указаний на то, что видение открылось Константину в Италии.
(обратно)25
Евсевий излагает события по порядку, и из его рассказа следует, что видение явилось раньше, чем Максенций получил власть. Как именно выглядел талисман Константина, мы точно не знаем. Возможно, это был солярный символ, преобразованный в монограмму Христа.
(обратно)26
Эту историю рассказал Лактанций. Гиббон, однако, не верит в нее, скорее всего, потому, что он не хочет, чтобы у Константина было какое-то оправдание для казни Максимиана. Лактанций вращался в придворных кругах, и, вероятно, сам Константин рассказал ему данный эпизод.
(обратно)27
Просьба вовсе не означала, что Галерия тревожила его судьба или судьба государства, суть требования заключалась в том, чтобы христиане добровольно отдавали дань уважения государству (как в язычестве имелся ритуал курения благовоний божественному монарху). Они не возражали, при условии, что им разрешат самим выбрать форму и способ этого обряда. Подобный обычай соблюдается до сих пор, по крайней мере в Южной и Западной Европе.
(обратно)28
Мейсон. Преследования Диоклетиана. Мистер Мейсон считает, что эти инструкции были сугубо конфиденциальными и что христиане уяснили их содержание, только пострадав от них.
(обратно)29
Харди («Христианство и римское правительство», гл. IX) проводит параллель между христианской церковью и коллегиями, показывая, сколь естественно эдикт Галерия уравнивал их статус.
(обратно)30
Зосим, враждебно настроенный свидетель, говорит о казни нескольких сторонников Максенция. Однако все единодушны во мнении, что правление Константина не было временем террора.
(обратно)31
Евсевий. Жизнь Константина. Константин вернул конфискованные земли, вернул изгнанников и освободил политических заключенных.
(обратно)32
Евсевий. Жизнь Константина. В это время стоики уже стали привычным явлением, а киники вышли из моды.
(обратно)33
В ближайший год Константин продолжал тем следовать политическим курсом, который был заявлен в эдикте. Он освободил духовенство от налогов. В 319 году действие этого установления было распространено на все вновь присоединенные провинции.
(обратно)34
Это невозможно доказать, однако, по всей вероятности, это было именно так.
(обратно)35
Прилежный читатель этой книги знакомится с не имеющей себе равных панорамой цивилизации, развивающейся от родового строя до настоящей империи. Кроме того, будет нетрудно доказать, что Исайя гораздо выше Платона или Аристотеля как общественный философ. Так или иначе, но Ветхий Завет представлял собой самое лучшее собрание информации об общественном устройстве в эпоху Константина и даже некоторое время спустя.
(обратно)36
Следует кратко изложить нововведения Константина в военной области. Он сократил число старых пограничных гарнизонов, состоявших в основном из легионеров, и низвел их до статуса второстепенных подразделений. Самые лучшие отряды были им отобраны в состав маневренных войск, которые теперь также делились на два класса. Константин ликвидировал преторианскую гвардию и создал новую императорскую охрану, которая постепенно разрасталась.
(обратно)37
Профессор Рейд еще больше подчеркивает этот факт, когда начинает свою книгу словами о том, что город был «главным, а если говорить точнее – единственным структурообразующим элементом в империи Древнего Рима» (Рейд. Независимые города Римской империи). Он считает, что демократическое правление более типично для восточной Греции, чем для западного Рима.
(обратно)38
Однако консисторий еще не представлял собой комитат в полном смысле этого слова, как его стали понимать позже. Это была только верхняя его часть, совет которой и породил последующие образования такого рода.
(обратно)39
Член консистория назывался «comes consistoriani». Обычно консисторий созывали с конкретной целью. У него имелся собственный секретариат, притом весьма многочисленный. Были и другие комитаты, не входившие в ее состав. Нынешний член Британского Тайного совета не всегда приглашается на заседания совета.
(обратно)40
При Константине «Magister officionun» был, по сути, руководителем гражданской службы и занимался примерно тем же, что и нынешний госсекретарь США.
(обратно)41
Здесь брало начало крепостничество, и позднее эти римские земледельцы были бы названы вилланами. Такая система существовала до тех пор, пока оживление торговли не привело к восстановлению денежной экономики по всей Европе. В XII и последующих веках, когда сельское хозяйство восстановило свой прежний уровень и все земли Европы активно обрабатывались, не было такой конкуренции среди арендаторов, и никому из них не было гарантировано место под солнцем. Читателю следует помнить, что принцип прикрепления работника к земле не был единообразен, но статус, права, социальное положение сервов весьма различались в разные эпохи и в разных странах.
(обратно)42
Согласно традиции, на западе Америки были широко распространены кражи скота и браконьерство, что очень похоже на кражи арендаторов, описанные выше.
(обратно)43
В новое время этот вопрос обычно встает в связи с требованием «признания» торговых союзов, то есть требования возможности заключать сделки через посредство официальных представителей. Константин даровал такую возможность церкви.
(обратно)44
Что свидетельствует о хороших отношениях Константина с подданными-язычниками. Дело в том, что эти игры представляли собой языческие праздники.
(обратно)45
Гиббон справедливо указывает, что плачевное состояние флота было напрямую связано с торговым спадом. Во времена экономического расцвета одни только Афины могли бы снарядить 400 трехпалубных кораблей.
(обратно)46
Советник, составлявший проект указа, отменявшего гонения за христианскую веру, так спешил, что были отменены все без исключения законы Лициния, и потом долго пытались как-то исправить ситуацию.
(обратно)47
Значительное число зажиточных людей было отдано в рабство. Уволенные офицеры получили возможность либо вернуться на службу, либо выйти на пенсию, положенную им по должности.
(обратно)48
Это письмо вошло в собрание опубликованных работ Афанасия и, как считается, было составлено лично им.
(обратно)49
Константин пригласил на собор и Ацесия, сторонника ереси Новациана. Поговорив с ним после собора, он удивился ортодоксальности его взглядов и поинтересовался, как в таком случае тот оказался в числе раскольников. Ацесий принялся объяснять, но Константин лишь сказал ему: «Тебе, Ацесий, надо найти лестницу и самому взобраться на небеса». Об этом случае Сократ услышал от Авксанона, священника, сопровождавшего Ацесия на собор.
(обратно)50
Пафнутий был любопытный человек – аскет, который в Никее отстаивал право священнослужителей создавать семьи, хотя сам всю жизнь соблюдал обет безбрачия. Он считал, что христианский брак не противоречит идее целомудрия и что отец семейства, возведенный в сан, не должен отказываться от жены. В то время эта точка зрения возобладала. Константин высоко ценил Пафнутия и при встрече неизменно целовал его в щеку, с той стороны, где у него не было глаза: действие, символика которого очевидна.
(обратно)51
Лактанций пишет, что Константин никогда ни в чем не подозревал Максимиана. В диалоге между Диоклетианом и Галерием первый говорит о Константине как о мягком и дружелюбном человеке – и Галерий не отрицает этого. То же утверждает Евсевий в своей «Жизни Константина».
(обратно)52
Знаменитый дистих Аблавия, приведенный на с. 255 свидетельствует, что друзья Криспа были готовы выступить на его защиту. Как префект преторианцев, Аблавий был очень влиятельной фигурой.
(обратно)53
Герцог де Брольи, вероятно, прав, отвергая версию Зосима, но значимо уже то, что она вообще возникла. По-видимому, Зосим просто придумал известным фактам показавшееся ему наиболее естественным объяснение.
(обратно)54
Вполне возможно, что он был жрецом Вотана, бога загробного мира, и что «вырезал у себя на груди руны и истек кровью в честь Вотана», добровольно принеся себя в жертву божеству. Это было вполне в духе древних языческих традиций.
(обратно)55
В знаменитом вступлении к «Кругу Земному» Снорри Стурлусона описывается, как Один переселился с Черного моря на север. Возможно, в основе лежит некий исторический факт, однако какой именно? Профессор Чедвик («Культ Одина») говорит, что Один появился в Швеции между 50-м и 500 годами н. э. Для Ангелна этот период можно ограничить сверху 350 годом – временем правления короля Витлега. Самоубийство Эрманариха предполагает, что он был служителем культа Одина – то есть и был «Одином». Поэтому описание Снорри может относиться к расширению владений Эрманариха до Балтии, а его преемники уже, возможно, принесли этот культ в Швецию. Так это или нет, но Снорри в любом случае признает, что имела место некоторая миграция от Эвксинского Понта на северо-запад. Это движение было связано с поклонением Одину, который, в свою очередь, как мы знаем, был связан с новым королевством. Имеются также свидетельства политических изменений в Швеции приблизительно в это время.
(обратно)56
Идея о том, что «комитаты» были первоначально примитивным общественным институтом тевтонов, основывается на свидетельстве Тацита в «Германии». Однако Тацит, который дает нам первое связное представление об общественном устройстве тевтонов, писал свою книгу при императоре Траяне, примерно в 98—99 годах. К тому времени германцы уже около 100 лет находились в тесном, иногда слишком тесном, контакте с империей. То, что Тацит описывает как «комитаты» у тевтонов, представляло собой копии римских военных союзов. Созданием их занимались еще Арминий и Маробод, и после их смерти эти учреждения пришли в упадок, однако не исчезли. Цезарь ничего о них не знал. В его «Записках» упоминаются только племенные военные отряды – явление обычное для всех племенных обществ.
(обратно)57
Короли сарматов принадлежали к одному клану племени вандалов. Это были племенные вожди, т. е. они не располагали институтом советников, независимых от племенной системы.
(обратно)58
Гиббон предполагает, что Ария отравили. Однако свидетельств, доказывающих это, нет; вероятно, сторонники этой гипотезы исходят лишь из обстоятельств его смерти. Из повествования Сократа Схоластика видно, что Ария хорошо охраняли; и, если бы он был отравлен, это не осталось бы тайной. Ариане не упустили бы возможности доказать факт убийства Ария. Конечно, можно предположить, что он был отравлен одним из приближенных императора, но это только чистой воды догадки. Все, чем мы располагаем, это описание Сократа Схоластика.
(обратно)59
Далее следует пассаж, который едва ли может заинтересовать современного читателя, поскольку в нем Евсевий демонстрирует совершенства числа 30, числа годов владычества Константина. Вероятно, слушатели получили удовольствие от этого ораторского кульбита. Времена меняются!
(обратно)60
Когда Евсевий читал однажды другую речь, то Константин настоял на том, чтобы слушать ее стоя, как того требовал обычай. Наконец епископ явно стал стараться побыстрее закончить свое выступление; тогда Константин остановил его и попросил не спешить. Когда же еще раз его попросили сесть, император рассердился и категорически отказался сделать это. Здесь, конечно, виден военный, не терпящий слабости или пренебрежения дисциплиной.
(обратно)61
Евсевий говорит об этом так, как будто данный обряд был создан впервые для погребения императора-христианина.
(обратно)62
Профессор Берри в «Истории поздней Римской империи» говорит о том, что падение империи не было вызвано какой-то одной причиной. Оно произошло в результате целой цепи случайностей. Ростовцев заканчивает свой монументальный труд «Общественная и экономическая история Римской империи» признанием того, что ни одно объяснение не является достаточным. «Основная проблема остается… Возможно ли распространить стандарты высокоразвитого общества на низшие слои без потери их качества и снижения общего уровня? Разве не всякая цивилизация обречена на увядание в тот момент, когда она начинает проникать в массы?» Весьма показательное заявление для жителя Соединенных Штатов.
(обратно)