Избранные детективы. Книги 1-20 (fb2)

- Избранные детективы. Книги 1-20 [компиляция] (пер. Светлана Васильева,Эсфирь Максимовна Медникова,Владимир Олегович Бабков,И. В. Турбин,Валентин Павлович Михайлов, ...) 5836K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Корнелл Вулрич

Уильям Айриш
Вальс в темноту
Waltz Into Darkness

Персонажи, которые появляются в этой книге

Луи Дюран, человек из Нового Орлеана.

Том, его слуга.

Тетушка Сара, сестра Тома.

Джулия Рассел, женщина, которая приезжает из Сент-Луиса, чтобы выйти за него замуж.

Аллан Жарден, его компаньон.

Симмс, банкир.

Комиссар полиции Нового Орлеана.

Берта Рассел, сестра женщины, которая приезжает, чтобы выйти замуж за Дюрана.

Вальтер Даунз, частный детектив из Сент-Луиса.

Гарри Ворт, полковник Конфедеративной армии в отставке.

Бонни, которая некогда была Джулией.

Персонаж, который не появляется в этой книге.

«Билли» — имя на обгоревшем клочке бумаги, невидимая фигура за окном, украдкой стучащая в дверь.

Заиграла беззвучная музыка. Появляются танцующие, медленно образуют пары. Начинается вальс.

Глава 1

Солнце светило ярко, небо сияло голубизной, время было — май. Новый Орлеан представлялся раем, а рай, должно быть, являлся еще одним Новым Орлеаном, ничего лучшего просто нельзя было придумать.

В своей холостяцкой квартире на Сент-Чарльз-стрит Луи Дюран облачался в одежду. Не впервые в этот день, ибо солнце поднялось уже высоко, и он уже несколько часов как встал и был на ногах; но по случаю знаменательного события. Это был день непростой, это был тот самый день. День, который однажды наступает в жизни мужчины, и теперь наступил для него. Поздно, но все-таки наступил. Вот он, этот день. Сегодня.

Он уже не молод. Он не от других это услышал, он сам так решил. Нельзя сказать, что он состарился. Но для такого события он уже не слишком молод. Ему тридцать семь.

На стене висел календарь, где за первыми четырьмя отодранными листочками открылся пятый. Наверху посередине было прописано: «Май». С двух сторон от этой надписи красовались наклонные витиеватые, причудливо оттененные цифры, сообщавшие, что идет 1880 год. Внизу грифельным карандашом были зачеркнуты находящиеся в маленьких квадратиках первые девятнадцать чисел. А вокруг двадцатого красный, словно бычий глаз, жирный круг, обведенный уже восковым карандашом. Карандаш несколько раз прошелся по одному и тому же месту — как будто уж и не знали, как сильнее выделить это число. А следующие за ним цифры никак не были отмечены — это будущее.

Он надел рубашку с накрахмаленными кружевными манжетами, которую с такой любовью выстирала и выгладила для него маман Альфонсин, превратившая каждую сборку в произведение искусства. На запястьях манжеты были схвачены серебряными запонками со вставками из граната. В кружевной воротничок-жабо, расходящийся веером вниз от подбородка, он продел булавку, традиционно необходимую деталь в наряде хорошо одетого мужчины. В данном случае она представляла собой нагромождение мелких бриллиантов, дополненное с обоих концов двумя рубинами.

Из кармана на правой стороне его жилета к карману слева, отягощенному увесистой глыбой часов, тянулась золотая цепь с толстыми звеньями, сразу бросавшаяся в глаза, как оно и было задумано. Ибо что же это за мужчина, если у него нет часов? И что же это за часы, если они не показывают достоинства их владельца?

Этот пышный воротник над плотно облегающим жилетом придавал ему вид напыжившегося голубя. Впрочем, в данный момент грудь его и так распирало от гордости.

На бюро, перед которым он стоял, приводя в порядок прическу, лежала пачка писем и дагерротип.

Прервав свои приготовления и отложив щетку для волос, он взял письма в руки и быстро, одно за другим просмотрел их. На первом стояло заглавие: «Общество Дружеской Переписки — Сент-Луис, штат Миссури — Ассоциация Благородных леди и Джентльменов», и начиналось оно написанными изящным мужским почерком словами:

«Дорогой сэр,

В ответ на Ваш запрос мы с удовольствием направляем Вам имя и адрес одной нашей клиентки. Если Вы соблаговолите обратиться к ней лично, то мы уверены, что это может положить начало взаимоприятной переписке…»

Следующее начиналось фразой, выведенной еще более изящным почерком, на этот раз женским: «Любезный мистер Дюран…» — и заканчивалось так: «С уважением, мисс Дж. Рассел».

Следующее: «Дорогой мистер Дюран… Искренне Ваша, мисс Джулия Рассел».

Следующее: «Дорогой Луи Дюран… Ваш искренний друг, Джулия Рассел».

Затем: «Дорогой Луи… Ваш искренний друг, Джулия».

И затем: «Дорогой Луи… Искренне Ваша, Джулия».

А затем: «Луи, дорогой… твоя Джулия».

И наконец: «Луи, мой возлюбленный… Твоя нетерпеливая Джулия!»

В этом письме был еще и постскриптум: «Когда же наконец наступит среда? Я считаю часы до отплытия парохода».

Снова сложив их по порядку, он любовно и нежно похлопал пачку, чтобы подровнять. Потом положил их во внутренний карман пиджака, тот, что у сердца.

После этого он поднял с бюро небольшой дагерротип на плотной бумаге и долго, с восхищением созерцал его. Предмет его обожания был уже немолод. Не старуха, конечно, но и девочкой ее тоже не назовешь. Резкие, выступающие черты, отмеченные печатью прожитых лет и подступающих перемен. Четко очерченные губы скоро сложатся в язвительную усмешку. Глубоко запавшие глаза возвещают близкое появление «гусиных лапок». Пока еще их нет, но вот-вот появятся. Основа заложена. Нос с небольшим изгибом со временем сделается крючковатым. Слегка выдающийся подбородок резко выступит вперед.

Она не красавица. Ее можно назвать привлекательной, ибо ее привлекательность — в глазах того, кто на нее смотрит.

Ее темные волосы собраны на затылке в узел, а небольшая прядь, зачесанная на другую сторону, падает челкой на лоб — так уже давно вошло в моду. Собственно говоря, настолько давно, что потихоньку, незаметно начинает выходить.

Единственный видимый глазу предмет туалета — черная бархатная лента, плотно обвязанная вокруг шеи, ибо все, что ниже, тонет в коричневых разводах фотографической ретуши.

Итак, вот такую сделку он заключил с любовью, во внезапной, отчаянной спешке схватив то, что ему предоставила судьба, от страха вообще ничего не получить после слишком долгого, пятнадцатилетнего ожидания, в течение которого он упорно отворачивался от любви.

Та ранняя, та первая любовь (которой, как он тогда поклялся, суждено было стать последней) теперь превратилась лишь в неясную тень, полузабытое напоминание о прошлом. Маргарита… Теперь он может произнести это имя, и оно ничего не значит. Словно сухой и безжизненный цветок, сплющенный между страницами старой книги.

Имя из прошлого — даже не его собственного, а чьего-то другого. Ибо считается, что каждые семь лет мы полностью обновляемся, и от тех, кем мы были, ничего не остается. Так что он уже дважды стал кем-то другим.

Дважды отдалился от того двадцатидвухлетнего мальчика — с тем же именем, что и у него сейчас, Луи Дюран, и, кроме этого, их ничего не связывает — мальчика, который постучался в дверь дома своей невесты накануне их свадьбы, с букетом в руке и с сиянием в глазах. Который поначалу стоял и тщетно ждал ответа. А потом увидел, как дверь медленно распахнулась и из дома вышли двое мужчин и вынесли лежавшее на носилках под покрывалом тело.

— Эй, прочь с дороги!

Он увидел кольцо на волочащемся по земле пальце.

Он не вскрикнул. Не издал ни звука. Наклонившись, осторожно положил свадебный букет на проплывшее мимо ложе смерти. Потом повернулся и пошел прочь.

Прочь от любви на пятнадцать лет.

Маргарита — так ее звали. У него ничего не осталось, кроме ее имени.

Этому имени он остался верен до самой смерти. Ибо он тоже умер, хотя и медленней, чем она. Двадцатидвухлетний мальчик умер, превратившись в двадцатидвухлетнего молодого человека. Он тоже, в свою очередь, до самой смерти хранил верность тому имени, которому был предан его предшественник. А после смерти молодой человек двадцати девяти лет переродился в тридцатишестилетнего мужчину.

И вдруг в один прекрасный день копившееся в течение пятнадцати лет одиночество, до поры до времени сдерживаемое, прорвалось, нахлынуло на него, охватило пустотой, из которой он в панике стал искать выхода.

Какая угодно любовь, откуда угодно, на любых условиях. Быстрее, пока не поздно! Только чтобы не быть больше одному.

Если бы он тогда познакомился с кем-нибудь в ресторане…

Или даже если бы встретил кого-то на улице…

Но не познакомился. Не встретил.

Вместо этого ему на глаза попалось объявление в газете. Объявление из Сент-Луиса в новоорлеанской газете.

От любви не уйдешь.

Звук колес остановившегося прямо под окнами экипажа заставил его прервать свои размышления. Положив портрет в бумажник, он опустил его в карман. Затем вышел на веранду и поглядел со второго этажа вниз, наклонившись через окаймленные ярко-красными фуксиями перила. Внезапно брызнувшее на него солнце побелило ему спину — будто мукой посыпало.

Во внутренний дворик — патио — с улицы входил чернокожий слуга.

— Почему ты так долго? — крикнул ему с балкона Дюран. — Цветы купил?

Вопрос был совершенно риторическим, поскольку негр нес в руках конусообразный пакет, сквозь пергаментную обертку которого просвечивало что-то нежно-розовое.

— Да купил.

— Экипаж приготовил?

— Он вас ждет.

— Я тебя едва дождался, — продолжал он. — Ты ушел, как…

Слуга с философским добродушием покачал головой:

— Влюбленный мужчина вечно спешит.

— Ну поднимайся же, Том, — нетерпеливо позвал он. — Ты что, там целый день стоять собираешься?

Все так же благодушно улыбаясь, Том продолжил прерванное движение к фасаду дома и вскоре скрылся из виду. Минутой позже наружная дверь квартиры отворилась, и он предстал перед ее владельцем.

Последний, обернувшись, подошел к нему, схватил букет и поспешными нервными движениями развернул упаковку, не особенно церемонясь с содержимым пакета.

— Вы намереваетесь подарить ей цветы или разорвать их на кусочки? — сухо осведомился слуга.

— Послушай, надо же мне посмотреть. Как по-твоему, Том, ей понравятся розы с душистым горошком? — При последних словах в его голосе послышалась жалобная беспомощность, как будто он хватался за соломинку.

— А разве они не всем дамам нравятся?

— Не знаю. Я ведь с девушками только… — Он не договорил.

— Да, цветы подходящие, — снисходительно отозвался Том. — Продавец сказал, что девушкам нравятся, — продолжал он. — Продавец сказал, что все только их и покупают. — Он с хозяйским видом расправил охватывающий цветы фигурный ободок из бумаги, немного примятый упаковкой.

Дюран тем временем поспешно заканчивал сборы, приготовляясь к выходу.

— Я сперва хочу поехать в новый дом, — заявил он, немного запыхавшись.

— Вы же только вчера там были, — заметил Том. — Вы, наверное, боитесь, что если день пропустите, то он сорвется с места и улетит.

— Знаю, но мне больше не представится возможности проверить, все ли… Ты сказал своей сестре? Я хочу, чтобы она была там, когда мы приедем.

— Она там будет.

Дюран, взявшись за ручку двери, обвел комнату внимательным взглядом и вдруг замер, словно позабыв о спешке.

— Мы сюда больше не вернемся, Том.

— Здесь было так уютно и тихо, мистер Луи, — согласился слуга. — Во всяком случае, в последние несколько лет, с тех пор как вы с возрастом стали совсем домоседом.

Он встрепенулся, словно это невольное воспоминание о быстротекущем времени вернуло его к действительности и заставило продолжить сборы.

— Ты допакуешь вещи и проследишь, чтобы их туда доставили. Не забудь, когда будешь уходить, вернуть ключи мадам Телье.

Он снова замешкался, повернув до отказа ручку двери, но все еще не открывая ее.

— В чем дело, мистер Луи?

— Мне стало страшно. Я боюсь, что она… — Он с трудом сглотнул, покрутив заключенной в высокий жесткий воротничок шеей, и провел по лбу тыльной стороной ладони, вытирая едва ощутимую влагу. — Что я ей не понравлюсь.

— По мне, так вы неплохо смотритесь!

— Пока ведь ничего не было, кроме писем. В письмах все просто.

— Вы же ей посылали свой портрет. Она знает, как вы выглядите, — попытался приободрить его Том.

— Портрет — это портрет. А живой человек — совсем другое дело.

Том подошел к своему хозяину, который уныло стоял теперь, повернувшись боком к двери, и смахнул пыль с плеча его пиджака.

— Вы, конечно, не первый красавец в Орлеане, но и не первый урод.

— Да нет, я имею в виду не внешность. Общее впечатление…

— По возрасту вы друг другу подходите. Вы же сообщили ей, сколько вам лет.

— Я один год убавил. Сказал, что мне тридцать шесть. Это как-то лучше звучит.

— У вас есть верный способ ее ублажить, мистер Лу.

Дюран в ответ на это с готовностью кивнул, словно впервые почувствовав под ногами твердую почву.

— Бедность ей не грозит.

— Тогда бы я на вашем месте так не волновался. Когда влюблен мужчина, он смотрит на внешность. Когда влюблена женщина, вы простите меня, мистер Лу, она смотрит, как ее смогут обеспечить в будущем.

Дюран приободрился.

— Ей ни в чем себе не придется отказывать. — Он вдруг вскинул голову, словно его озарила новая мысль. — Даже если я и не оправдаю всех ее надежд, она ко мне привыкнет.

— Хотите — чтобы наверняка? — Том залез рукой под одежду, потянул за спрятанный где-то на груди шнурок, достал порядком потертую и обтрепанную кроличью лапку, обвязанную для красоты золотой ленточкой, и протянул ее хозяину.

— Ах, да я не верю в… — несмело запротестовал Дюран.

— Да вы, белые, просто-напросто боитесь признаться, — хихикнул Том. — Признаться боитесь, а взаправду верите. Ну да все равно — положите в карман. Вреда-то от нее не будет.

Дюран с виноватым видом засунул амулет в карман. Взглянув на часы, он снова захлопнул их со звучным щелчком.

— Опаздываю! Не хватало еще пропустить пароход! — На этот раз он широко распахнул дверь, ведущую прочь из холостяцкой жизни, и переступил порог.

— Да у вас еще добрых полчаса в запасе. И то к тому времени вы, дай Бог, только дымок от парохода на реке увидите.

Но Луи Дюран, без пяти минут жених, даже не дослушал. Его шаги уже отдавались гулким эхом на выложенной плиткой лестнице мадам Телье. Через минуту снизу раздался нетерпеливый окрик.

Том выскочил на балкон.

— Моя шляпа! Скинь ее вниз. — Дюран возбужденно перепрыгивал с ноги на ногу.

Том кинул шляпу и удалился.

Через секунду последовал еще более пронзительный окрик:

— Моя трость! Тоже кидай.

Этот предмет был ловко схвачен на лету. В дворике мадам Телье поднялось небольшое облачко окрашенной солнцем пыли.

Том, смиренно вздохнув, покачал головой:

— Влюбленные вечно спешат, уж это точно.

Глава 2

Экипаж мчался по Сент-Луис-стрит. Дюран сидел на самом краешке сиденья, обхватив обеими руками набалдашник трости и опершись на нее, как на подпорку. Вдруг он еще больше подался вперед.

— Вот этот, — воскликнул он, указывая рукой на дом. — Вот он, здесь.

— Вот этот новый? — восхищенно спросил кучер.

— Я сам его строю, — сообщил ему Дюран в запоздавшем лет на шестнадцать порыве мальчишеской гордости. И уточнил: — То есть его строят по моему плану. Я объяснил им, чего хочу.

Кучер почесал в затылке. В данном случае сей жест означал не замешательство, а почтительный восторг при виде такого великолепия.

— Красота, — изрек он.

Дом был двухэтажный, построенный из темно-желтого кирпича, с белой окантовкой над окнами и дверью. Хоть и небольшой, он занимал исключительно выгодное местоположение. Находясь на угловом участке, он был одновременно обращен фасадами в обе стороны, не выдаваясь при этом вперед. Более того, земельный участок продолжался и за домом, отделяя его от соседей на вполне достаточное расстояние. Спереди оставалось место для лужайки, а позади — для сада.

Дом выглядел, разумеется, еще не очень презентабельно. Перед ним были навалены кучей сломанные, выброшенные кирпичи, дерн для лужайки еще не положили на место, а оконные стекла были заляпаны пятнами краски. Но когда Дюран поглядел на него, на его лице появилось почти что благоговейное выражение. Рот его слегка приоткрылся, а взгляд потеплел. Он даже не думал, что можно построить такой красивый дом. Ничего прекраснее он в жизни не видел. Это был его собственный дом.

Кучер, вопросительно щелкнув кнутом, вернул его к действительности.

— Подожди меня здесь. А потом поедем на пристань.

— Да, сэр, не торопитесь. — Кучер понимающе усмехнулся. — Надо хорошенько оглядеть свой дом.

Дюран не сразу вошел внутрь. Вначале, чтобы растянуть удовольствие, он медленно и основательно прошелся мимо обоих фасадов. Легонько постучал тростью по фундаменту. Вытянув руку, распахнул один из ставней, затем снова закрыл. Ловко проткнув концом трости маленький грязный соломенный шарик, убрал его с дороги, проволочив по земле и оставив след из разбросанных травинок, что выглядело еще более неопрятно, чем лежавший на дороге мусор.

Наконец, гордо подняв голову, он вернулся к двери. Карандашные отметки на выкрашенной в белый цвет сосновой доске указывали, куда нужно было прикрепить чугунный дверной молоток. Он сам выбрал его, специально съездив для этого в литейную мастерскую. В таком деле мелочей быть не может, и никаких усилий тут не жалко.

Видимо считая, что человеку не подобает стучаться в дверь своего собственного дома, он взялся за ручку, обнаружил, что дверь не заперта, и вошел внутрь. Ему в ноздри ударил ощутимый — и в данном случае завораживающий — запах нового дома: свежеоструганных досок, добавленного в краску скипидара, оконной замазки и других, более трудно различимых компонентов.

В дальнем конце холла на верхний этаж поднималась кленовая лестница, прикрытая посередине полосой коричневой оберточной бумаги, чтобы защитить только что нанесенную полировку. Повернувшись, он вошел в гостиную, где на полу блестели лужицы золотого света, проникавшего через западное окно.

Он стоял там, и комната менялась у него на глазах. Цветастый ковер толстым слоем покрыл голые доски. Из-под каминной полки, пока еще ничем не заставленной, выглянули багровые языки пламени, в котором неспешно тлели дрова. На стене над камином замерцало призрачным светом круглое зеркало. Там, где теперь была пустота, возникли плюшевый диван, плюшевые кресла и круглый стол. Загорелась стоявшая на столе лампа на выпуклой круглой молочно-белой подставке, сначала едва заметно, а потом все ярче и ярче. И с ее помощью в одном из кресел появилась темноволосая головка, уютно откинувшаяся на прикрытую белым чехлом спинку. А на столе, под лампой, нечто вроде рабочей корзинки. Корзинки для шитья. Эта деталь была несколько более расплывчатой, чем другие.

Тут где-то наверху звякнуло ведро, и по комнате будто пронеслась опустошающая волна — ковер истончился, огонь погас, лампа потемнела, а вместе со светом исчезла и безликая темноволосая головка, и комната сделалась такой же унылой, как и прежде. Скатанные в рулоны обои, ведро на козлах, голый пол.

— Кто это там? — глухим эхом прозвучал в пустоте женский голос.

Он вышел в прихожую к подножию лестницы.

— А, это вы, мистер Лу. Кажись, к вашему приезду почти все готово.

Сверху на него глядело морщинистое лицо пожилой негритянки с обвязанной платком головой, склонившейся над перилами лестничной площадки.

— Куда девался тот парень, что здесь внизу работает? — раздраженно спросил он. — Ему уже пора бы заканчивать.

— Видимо, пошел за мастикой. Скоро явится.

— А как там наверху?

— Идут дела помаленьку.

Он вдруг сорвался с места и вприпрыжку взлетел вверх по лестнице.

— Меня в первую очередь интересует спальня, — объявил он, протискиваясь мимо нее.

— А то как же, ведь вы… жених, — хихикнула она.

Остановившись на пороге, он с упреком оглянулся на нее.

— Я имею в виду обои, — объяснил он в свое оправдание.

— Можете не рассказывать мне, мистер Лу. Я не вчера на свет родилась.

Подойдя к стене, он провел по ней пальцами, как будто цветы были настоящими, а не нарисованными.

— На стенах они смотрятся еще лучше, правда?

— Верно, в самый раз, — согласилась она.

— Самые подходящие из всего, что я смог найти. Пришлось за ними аж в Нью-Йорк посылать. Я выведал у нее, что ей больше всего нравится, не объясняя, зачем мне это нужно знать. — Порывшись в кармане, он вынул письмо и внимательно пробежал по нему глазами. Найдя наконец нужное место, прочел его, водя пальцем по строчкам: — «…мне нравятся спальни в розовых тонах, с маленькими голубыми цветочками вроде незабудок». — Он снова сложил письмо и, торжествующе вскинув голову, обвел глазами стены.

Тетушка Сара слушала его довольно рассеянно.

— Мне тут еще кучу работы нужно переделать. Вы уж меня простите, мистер Лу, но вы мне тут мешаться будете. Вот прежде всего постель нужно застелить. — Она снова хихикнула.

— Почему вы все время смеетесь? — возмутился он. — Не вздумайте только вести себя так же в ее присутствии.

— Боже упаси, я еще из ума не выжила, мистер Лу. На этот, счет можете не беспокоиться.

Он вышел из комнаты, но через минуту снова появился на пороге.

— Может, вы успеете повесить внизу занавески к ее приезду? А то иначе у окон очень голый вид.

— Вы ее, главное, привезите, а уж я приведу дом в порядок, — пообещала негритянка, расправляя на кровати простыню, словно огромный белый парус.

Он снова вышел. И снова вернулся, на этот раз остановившись на середине лестницы.

— Да, и хорошо было бы найти цветочков и расставить их по дому. Может, в гостиной, чтобы она сразу увидела их, когда войдет.

Она пробормотала что-то, подозрительно похожее на:

— Вот уж вряд ли у нее найдется время цветочки нюхать.

— Что? — в ужасе переспросил он.

Она благоразумно сочла за лучшее промолчать.

Он снова удалился. И опять вернулся. Теперь он уже не стал подниматься по лестнице.

— И не забудьте зажечь все лампы, когда будете уходить. Я хочу, чтобы, когда она впервые войдет в этот дом, здесь было светло и ярко.

— Если вы меня так каждую минуту будете дергать, — проворчала она без всякого, однако, раздражения, — то я вообще ничего не успею сделать. А ну, брысь отсюда, — приказала она, с презрительной фамильярностью тряхнув передником, как будто он был семи- или семнадцатилетним мальчишкой, а не тридцатисемилетним мужчиной. — Нет хуже помехи, чем когда тебе покоя не дают советами.

Он бросил на нее обиженный взгляд, но снова пошел прочь. И на этот раз больше не возвращался.

И все же, когда она, добрых пять минут спустя, сама сошла вниз, он все еще был там.

Он стоял спиной к ней, лицом к столу, случайно оказавшемуся у него на дороге. Стоял, положив руки на стол ладонями книзу и слегка наклонившись вперед. Словно внимательно разглядывая никому, кроме него, не видимые предметы мебели. Словно созерцая кружащуюся в танце маленькую фигурку, растущую по мере приближения к нему, увеличивающуюся до реальных размеров…

Он не услышал, как у него за спиной появилась тетушка Сара. Лишь при звуках ее голоса он обернулся, оторвавшись от невидимого зрелища.

— Вы все еще здесь, мистер Лу? Так я и думала. — Она стояла, подбоченившись, и снисходительно глядела на него. — Вы только на него посмотрите. Рад-радехонек. Давненько я не видела таких счастливчиков.

Он неуверенно провел рукой по подбородку, словно она именно там заметила нечто особенное.

— Неужели это у меня на лице написано? — Он робко огляделся, будто все еще не веря своим глазам. — Мой собственный дом… — едва слышно пробормотал он. — Моя собственная жена…

— Мужчина без жены — и не мужчина вовсе, это просто ходячая тень, которую никто не отбрасывает.

Его рука на мгновение поднялась к вороту рубашки, вопросительно дотронулась до него и снова опустилась.

— У меня все время звучит в ушах музыка. Здесь что, какой-то оркестр на улице играет?

— Точно, оркестр играет, — без улыбки подтвердила она. — Особенный такой оркестр, он всякий раз только для одного кого-нибудь играет. И только один день. Я такой однажды уже слыхала. А сегодня — ваш черед.

— Мне пора! — Он ринулся к двери, распахнул ее, пробежал по дорожке и впрыгнул в ожидавший его экипаж, который закачался, скрипя пружинами.

— К причалу на Канальной улице, — выдохнул он в блаженном предвкушении, — встречать пароход из Сент-Луиса.

Глава 3

Река была пуста, а небо — ясно. И то и другое отражалось в его напряженно вглядывающихся в даль глазах. Затем появилась струйка дыма, крошечная, словно след, оставленный пальцем обыкновенного человека на этом гигантских размеров небе. Дым шел оттуда, где, казалось, не было реки, а только набережная; казалось, он возник над сушей, потому что именно в том месте река делала поворот, прежде чем, распрямившись, понести свои воды к Новому Орлеану и его пристани. И тем, кто на ней собрался.

Он ждал вместе с другими, такими же, как он. Кое-кто стоял так близко, что едва не касался его локтями. Все это — незнакомцы, люди, которых он не знал, никогда раньше не видел и больше никогда не увидит, собравшиеся в ожидании прибытия парохода.

Он облюбовал возвышавшуюся над пристанью головку сваи и держался ее, никуда далеко не отходя и никого к ней не подпуская, так как знал, что судно воспользуется ею при швартовке. Некоторое время он стоял, положив на нее одну ногу. Потом облокотился, нетерпеливо наклонившись вперед. На какое-то время он даже попробовал сесть на нее, но очень быстро поднялся, словно ему пришла в голову мысль, что, оставаясь на ногах, он ускорит прибытие парохода.

Дымок теперь вскарабкался высоко в небо грязными страусовыми перьями, теснящими и толкающими друг друга. Под этим опереньем сплошной чернотой обозначилась продолговатая шишечка — дымовая труба. Затем — другая.

— Вот он! — крикнул какой-то портовый рабочий, и этот ненужный, совершенно излишний возглас немедленно подхватили и повторили еще двое или трое стоявших рядом людей.

— Точно, вот он, — эхом пронеслось над пристанью. — Да, вот он идет.

«Вот он», — пронеслось у Дюрана в голове. «Вот она», — отдалось у него в сердце.

Дымовая труба, словно тупой нож, рассекла сушу и появилась над водной гладью. Под ней — темно-желтая конструкция, прорезанная двумя ровными рядами крошечных углублений, а еще ниже — казавшийся на таком расстоянии тонкой линией черный корпус корабля. Работали лопастные колеса; лопатки, дойдя до верхней точки, переворачивались и с брызгами падали в бурлящую воду.

Судно вышло из-за поворота и двинулось вперед, разрезая носом воду. Теперь оно выросло с игрушечных размеров до настоящих и держало курс на пристань, словно намереваясь разнести ее вдребезги. Воздух разрезал пронзительный фальцет гудка, бесконечно жалобный, похожий на стон терзаемой мучениями души, а над трубой взвилось белое облачко и растаяло в воздухе. Пароход «Новый Орлеан», три дня назад вышедший из Сент-Луиса, снова возвращался домой в родную гавань, в порт, давший ему имя.

Колеса перестали вращаться, и он заскользил по воде, словно бумажный кораблик, словно призрак. Развернувшись бортом к причалу, судно двинулось вдоль него, и в таком ракурсе казалось, что скорость его возросла, хотя на самом деле было наоборот.

Как частокол, замелькали перед глазами прорези-углубления, затем замедлили движение и, наконец, остановились, а потом пароход, казалось потеряв управление, подался немного назад. Вода, загнанная в ловушку между корпусом корабля и причалом, словно взбесилась: заметалась, заплескалась и запенилась в поисках выхода. Наконец сузилась до тонкой, как расщелина, полоски.

Исчезла река, исчезло небо, и то и другое вытеснила из виду темно-желтая громада. Кто-то, склонившись над перилами верхней палубы, энергично помахал рукой. Не Дюрану, поскольку это был мужчина. И, скорее всего, это дружеское приветствие никому конкретно адресовано не было. Однако один из стоящих на пристани принял его на свой счет и, наверное, от имени всех остальных помахал в ответ.

Бросили канат, и маленькая толпа расступилась, чтобы не попасть под его удар. Настала очередь докеров показать свое искусство — они подхватили канат и ловко обвязали его вокруг сваи прямо под Дюраном. Матросы на корабле проделали такую же операцию. Пароход пришвартовался.

Вперед выкатили сходни и убрали небольшой участок ограждавших палубу перил. Перекинули мостик. Едва лишь он встал на место, как по нему сошел на причал корабельный офицер и приготовился наблюдать за высадкой. С обеих сторон вдоль перил потекли потоки пассажиров, которые один за другим сходили с парохода по узкому мостику.

Дюран придвинулся вплотную к поручню и положил на него руку, словно заявляя свои права; он беспокойно вглядывался в каждое лицо, мелькавшее лишь в нескольких дюймах от его собственного.

Первым широкими шагами сошел на пристань какой-то мужчина с чемоданами в обеих руках, видимо спеша по делам. Затем, медленно и осторожно переставляя ноги, женщина. Седая и в очках — не она. За ней другая. Опять не она; следом за ней шел ее муж, держа ее под локоть. Затем — целая семья, в порядке старшинства.

Затем — еще мужчины, несколько человек один за другим. Ничего не значащие для него бледные лица. Затем — женщина, и на мгновение… нет, не она: другие глаза, другой нос, другое лицо. Быстро скользнула по нему неузнающим взглядом и тут же отвела его в сторону. Рябая и рыжеволосая, не она.

Затем — пустота, перерыв, ожидание.

Его сердце на мгновение замерло в преждевременной тревоге, потом снова забилось. По доскам застучали шаги какого-то зазевавшегося пассажира. Судя по их звуку — женщина. Шуршание юбок, лицо — не она. Всплеск лиловой воды, презрительный взгляд в ответ на его собственный — призывный и вопросительный. Не она.

И все. На мостике пусто. Как будто все кончилось.

Он поднял глаза и изменился в лице.

Он стоял, вцепившись в поручень уже обеими руками. Отпустив его наконец, Дюран обошел мостик и схватил за рукав прогуливавшегося с другой стороны офицера:

— Больше никого?

Офицер повернулся и, сложив ладони рупором, гулким криком передал вопрос на корабль:

— Еще кто-нибудь есть?

На палубу вышел другой офицер, возможно капитан, огляделся по сторонам и, перегнувшись через перила, поглядел вниз на пристань.

— Все сошли на берег! — крикнул он.

Эти слова прозвучали похоронным звоном. Дюран вдруг оказался в одиночестве, за которым последовала внезапно наступившая тишина, хотя вокруг него шума было достаточно. Но для него — тишина. Оглушительная и ошеломляющая.

— Но там ведь… Там должна…

— Да никого там больше нет, — усмехнулся капитан. — Можете сами подняться и посмотреть.

Тогда он повернулся и отошел от перил.

Начали сгружать багаж.

Он ждал, надеясь непонятно на что.

Больше никого. Только багаж, неодушевленные тюки и чемоданы. А потом и это кончилось.

Он наконец отвернулся и поплелся вдоль пристани, затем сошел с нее на твердую землю и сделал еще несколько шагов. Он глядел в одном направлении и не в силах был повернуть голову, как будто находившееся с другой стороны могло причинить ему боль сильнее той, что он испытывал.

Когда он остановился, то не осознал это, а когда осознал — не мог понять зачем. Он вообще не понимал, зачем он здесь бродит. Парохода для него больше не существовало, реки не существовало. Для него больше не существовало ничего. Ни здесь, ни в другом месте.

В глазах его стояли слезы, и, хотя рядом не было никого, кто мог бы их заметить, он все же медленно наклонил голову, чтобы скрыть их от посторонних глаз.

И так он стоял с опущенной головой, словно безмолвный плакальщик над гробом. Гробом, которого, кроме него, никто не видел.

Греющаяся в соломенно-желтых лучах солнца земля расплылась перед его невидящими глазами в неясное бурое пятно. Такой же неясной и мрачной представлялась ему его дальнейшая жизнь.

Потом на землю беззвучно наплыла тень, круглая тень от маленькой головки, появившаяся у него из-за спины. За ней последовали шея и плечи. Изящный изгиб талии. Тень замерла на месте не двигаясь.

Его затуманенные глаза не заметили этого. Они вообще не видели ни землю, ни того, что на ней вырисовывалось; у него перед глазами стоял дом на Сент-Луис-стрит. Он прощался с ним. Он никогда больше туда не вернется, не войдет в этот дом. Он обратится в агентство и попросит его продать…

Он почувствовал, как его плеча коснулась чья-то рука. Коснулась легко и невесомо, ненастойчиво и необременительно, словно прозрачное, бархатистое крыло бабочки. Тень на земле подняла руку, на мгновение сомкнувшуюся с другой тенью — его собственной — и тут же снова опустившуюся.

Он медленно поднял голову. И так же медленно повернул ее в ту сторону, откуда последовало прикосновение.

Словно диск граммофонной пластинки, крутящейся вокруг своей оси, прямо перед ним возникла фигура, как будто повернулся не он, а то, что его окружало.

Фигурка была миниатюрная, но вместе с тем обладала столь совершенными пропорциями, что в отсутствие других людей, которые могли бы послужить эталоном величины, ее можно было бы принять и за великолепную классическую статую, и за крошечную фарфоровую куколку.

Повернув голову, Дюран встретился с ее ясными голубыми глазами.

Лицо ее обладало редкой, невиданной им раньше красотой, красотой мрамора, застывшая холодность которого скрашивалась розовым лепестком губ.

Ей, наверное, едва минуло двадцать. Из-за своего маленького роста она могла казаться моложе, чем на самом деле, но вряд ли намного. О ее возрасте говорили невинные, доверчивые детские глаза и гладкая кожа юной девушки.

На голове у нее, словно букет маргариток, красовалась копна тугих золотистых кудряшек, которые она без малейшего намека на успех попыталась уложить в традиционную прическу. Пресловутая кучка на затылке держалась только с помощью многочисленных шпилек, а челка на лбу походила на бурлящую морскую пену.

Она стояла, слегка подавшись вперед, в позе, известной под названием «греческий наклон». Платье ее имело покрой, вошедший в моду несколько лет назад. Сверху оно плотно облегало фигуру, словно чехол, надетый на сложенный зонтик. Спереди шла широкая планка, присобранная по бокам, что придавало платью вид фартука или нагрудника, а сзади объемная юбка с многочисленными складками и бантиками поддерживалась каркасом — новомодное изобретение, без которого задняя часть женского тела имела бы неприлично гладкий вид. Не придать ей должной выпуклости было бы столь же возмутительно, как выставить на всеобщее обозрение лодыжки или — не дай Бог! — голени.

На золотых кудряшках пристроилась крошечная плоская шляпка из оранжевой соломы, размером не больше мужской ладони, шаловливо сдвинутая набок с намерением прикрыть одну бровь, левую, однако шляпка была столь мала, что сделать этого ее владелице не удалось.

На мочках ее миниатюрных и ничем не прикрытых ушек блестели аметистовые капельки, а шею охватывала узкая бархатная ленточка. Над ее головой будто фиолетовый нимб нависал надетый на длинную палочку соломенный диск парасольки, диаметром не больше тарелки для супа. Рядом с ней на земле пристроилась маленькая позолоченная клетка, нижняя часть которой была обмотана фланелевой тканью, а сквозь прутья оставленного открытым купола видно было, как порхает ее ярко-желтый обитатель.

Он поглядел на ее руку, затем — на свое плечо, не в силах поверить, что это она к нему прикоснулась, не в силах вообразить причину этого прикосновения. Его шляпа медленно поднялась вверх, вопросительно застыв над его головой.

Ее губы, не разжимаясь, сложились в очаровательную улыбку.

— Вы ведь меня не знаете, мистер Дюран?

Он слегка покачал головой.

Ее улыбка поднялась к самым глазам, и на щеках обозначились ямочки.

— Луи, я — Джулия. Можно я буду звать тебя Луи?

Шляпа выпала из его пальцев на землю и, перевернувшись, встала на поля. Нагнувшись, он поднял ее, но при этом пришли в движение лишь его плечо и рука, глаза его не отрывались от ее лица, словно притянутые невидимым магнитом.

— Но нет… Как может…

— Джулия Рассел, — настойчиво повторила она, продолжая улыбаться.

— Но… не может… вы… — путаясь в словах, пробормотал он.

Брови ее поднялись. Улыбка уступила место сочувственному выражению.

— Нехорошо я поступила, верно?

— Но… портрет… темные волосы…

— Я послала портрет своей тетушки. — Она покачала головой в знак запоздалого раскаяния. Опустив парасольку и закрыв ее с легким щелчком, она начала концом палочки вычерчивать на земле замысловатые узоры. И, опустив глаза, она с печальным видом следила за своими движениями. — Да, теперь я знаю, что мне не следовало этого делать. Но тогда я не думала, что это так важно, ведь ничего серьезного еще не было — просто переписка. Потом я много раз хотела вам послать свой настоящий портрет, объяснить вам — и чем дольше я ждала, тем меньше смелости у меня оставалось. Я боялась, что тогда я… я вас навсегда потеряю. Меня так терзала эта мысль, и чем меньше оставалось времени… в самый последний момент, когда я уже поднялась на борт парохода, мне захотелось повернуться и сойти обратно на берег. Меня удержала Берта — она заставила меня продолжать путешествие. Берта — это моя сестра.

— Да-да, — кивнул он, еще не оправившись от потрясения.

— На прощанье она сказала мне: «Он тебя простит. Он поймет, что ничего дурного у тебя на уме не было». Но всю дорогу сюда как я сожалела о том, что позволила себе эту… эту вольность. — Она совсем поникла головой и закусила губу, обнажив при этом маленькие белые зубки.

— Я не могу поверить… не могу поверить… — продолжал бормотать он, не в состоянии больше ничего вымолвить.

Она стояла как прехорошенькая раскаявшаяся грешница, робко водя зонтиком по земле в ожидании прощения.

— Но вы такая молодая, — восхищенно проговорил он. — И такая хорошенькая, что я даже…

— И из-за этого тоже, — пролепетала она. — На мужчин очень часто производит впечатление симпатичное личико. Я хотела, чтобы наши чувства были гораздо глубже. Долговечнее. Надежнее. Я хотела понравиться вам — если мне это удалось, — понравиться за то, что я о себе писала, за то, какие мысли высказывала, за мой характер, который проявился в письмах, а не за то, как я выгляжу на какой-то глупой фотографии. Я решила, что, возможно, если с самого начала поставлю себя в невыгодные условия, в смысле внешности, возраста и так далее, то потом будет меньше опасности, что ваш интерес ко мне окажется лишь мимолетным увлечением. Другими словами, я поставила препятствия в начале пути, чтобы избежать их в дальнейшем.

Как она разумна, отметил он про себя, как рассудительна, вдобавок к ее внешней привлекательности. Что же, такое сочетание может считаться образцом совершенства.

— Вы не представляете, сколько раз я порывалась написать вам правду, — сокрушенно продолжала она. — И всякий раз мне не хватало смелости. Я боялась, что это только отвратит вас от особы, которая, по ее собственному признанию, виновна в подлоге. Я не могла доверить бумаге такое важное объяснение. — Она беспомощно всплеснула руками. — И вот я здесь, и теперь вам все известно. Известно самое плохое.

— Ну что же здесь плохого? — с живостью возразил он. — Но вы, — продолжал он после минутной паузы, все еще не оправившись от изумления, — вы же все время знали то, о чем я узнал только теперь, что я намного — то есть значительно старше вас. И вы все-таки…

Она опустила глаза, словно намеревалась сделать ему еще одно признание.

— Кто знает, может, это, главным образом, меня в вас и привлекло. Сколько я себя помню, я была способна испытывать, ну, скажем так, романтические чувства, достаточно сильную привязанность и восхищение только к мужчинам старше себя. Меня никогда не интересовали мальчики моего возраста. Не знаю, чем это объяснить. У нас в семье все женщины такие. Моя матушка вышла замуж в пятнадцать лет, а моему отцу было тогда за сорок. И уже одно то, что вам тридцать шесть, меня в первую очередь… — Приличие не позволило ей закончить фразу.

Он не мог оторвать от нее недоверчивого взгляда.

— Вы разочарованы? — неуверенно спросила она.

— Как вы можете об этом спрашивать? — воскликнул он.

— Так, значит, вы меня простили? — последовал робкий вопрос.

— В вашем обмане не было ничего дурного. — Голос его потеплел от нахлынувших чувств. — Напротив, он кажется мне таким милым.

Он улыбнулся, и ее улыбка, все еще слегка смущенная, послужила ему ответом.

— Но теперь мне придется заново к вам привыкать. Заново узнавать вас. Вернуться в самое начало и идти в другом направлении, — весело произнес он.

Она отвернула голову и молча уткнулась ею в свое плечо. И этот жест, который у других мог бы получиться чрезмерно сентиментальным или слащавым, ей удалось представить как шутливую пародию, тем не менее показав, что упрек привел ее в замешательство.

Он усмехнулся.

Она снова повернула к нему лицо.

— И ваши планы, ваши… м-м… намерения не изменились?

— А ваши?

— Я же здесь, — с обезоруживающей простотой ответила она, теперь уже серьезно.

Он еще с минуту внимательно глядел на нее, словно вбирая в себя ее очарование. Затем, внезапно отважившись, он принял решение.

— Вы, наверное, почувствуете себя лучше и перестанете тяготиться, — выпалил он, — если я, в свою очередь, тоже сделаю вам признание?

— Вы? — удивленно спросила она.

— Я — я так же, как и вы, не сказал вам всей правды, — скороговоркой произнес он.

— Но… но ведь я вижу, что вы такой, каким себя описали, такой, как на портрете…

— Дело не в этом, дело в другом. У меня, наверное, были такие же мысли, как и у вас, я хотел вам понравиться, хотел, чтобы вы приняли мое предложение только ради меня самого. Другими словами, приняли бы меня таким, какой я есть.

— Но я вижу, какой вы, и принимаю вас, — недоуменно проговорила она. — Я не понимаю.

— Сейчас поймете, — с готовностью пообещал он. — Я должен признаться вам, что не работаю клерком в торговом доме по импорту кофе.

На ее лице не выразилось ничего, кроме вежливого недоуменного интереса.

— И что я не отложил тысячу долларов, чтобы начать… нашу семейную жизнь.

На ее лице ничего не отразилось. Ни следа разочарования или алчного раздражения. Он пристально наблюдал за ней. Прежде чем он снова заговорил, ее лицо озарила ласковая улыбка, обещавшая ему полное отпущение грехов. Заговорил он не сразу. Сделал долгую паузу.

— На самом деле я — владелец этого торгового дома.

На ее лице ничего не появилось. Кроме слегка натянутой улыбки, такой, с которой женщины слушают, когда мужчины говорят о своих делах, слушают без малейшего интереса, улыбаясь только из вежливости.

— На самом деле у меня почти сто тысяч долларов.

Он ждал, что она что-то скажет. Она молчала. Она, напротив, видимо, ждала, чтобы он продолжал. Словно сказанное было для нее настолько незначительным, настолько лишенным всякой важности, что она не понимала: он уже сказал самое главное?

— Ну вот, я вам тоже признался, — пробормотал он.

— Ах, — проронила она, будто опомнившись. — Ах, так вот в чем дело? Вы имеете в виду… — она беспомощно развела руками, — все, что касается ваших дел и денежных вопросов… — Она сложила вместе два пальца и поднесла их к губам. Чтобы подавить зевок, который он, не будь этого жеста, наверное, и не заметил бы. — Существуют две вещи, в которых мне никогда не хватало ума разобраться, — призналась она. — Одна — это политика, другая — дела и финансы.

— Но вы меня прощаете? — допытывался он. Внутренне ощущая при этом невероятную радость, почти ликование; почти случайно, сам того не ожидая, он встретился с таким бескорыстием, с таким равнодушием к деньгам, на какое не смел и надеяться.

На этот раз она звонко, с шаловливой ноткой в голосе, рассмеялась, как будто он оказывал ей больше доверия, чем она того заслуживала.

— Раз вам необходимо прощение, я вам его дарую, — смилостивилась она. — Но поскольку я не вчитывалась в то, что вы писали по этому поводу в ваших письмах, то вы сейчас просите у меня прощения за неведомую мне вину. Конечно же я прощаю вас, хотя и не совсем понимаю, в чем вы виноваты.

Он вгляделся в нее еще пристальнее, чем раньше, словно обнаружив в ней такое же внутреннее очарование, которое он с первого взгляда заметил в ее наружности.

Тени их сделались длиннее, и, кроме них, на пристани уже никого не осталось. Он огляделся, нехотя пробуждаясь к действительности.

— Я вас здесь уже столько времени задерживаю. — Это замечание было вызвано скорее чувством долга, а не искренним сожалением, ибо оно означало, насколько он мог судить, что им предстоит скорая разлука.

— Вы заставили меня позабыть о времени, — призналась она, не отрывая глаз от его лица. — Хорошая это примета или дурная? Я даже забыла о своем двойственном положении: одной ногой на корабле, другой на берегу, я должна переступить в ту или другую сторону.

— Об этом я позабочусь, — сказал он, нетерпеливо подаваясь вперед, — если вы дадите свое согласие.

— Но ведь и ваше тоже необходимо, правда? — лукаво спросила она.

— Я согласен, согласен, — поспешно заверил он, едва она успела договорить.

Она не столь торопилась с ответом.

— Не знаю, — протянула она, отрывая кончик парасольки от земли, затем снова опуская его, затем снова поднимая в нерешительности, показавшейся ему нестерпимой. — В случае, если бы вы выказали недовольство, обнаружив мой обман, я намеревалась вернуться на пароход и дождаться, когда он пойдет обратно в Сент-Луис. Может, все-таки разумнее было бы…

— Нет, что вы говорите, — встревоженно перебил он. — Какое недовольство? Да довольнее меня во всем Новом Орлеане не найдешь — я счастливейший человек в этом городе…

Ее опасения, казалось, не так просто было развеять.

— Время еще есть. Лучше теперь, чем после. Вы вполне уверены, что не желаете, чтобы я вернулась? Я не буду жаловаться, я ни слова не скажу. Я прекрасно понимаю, что вы должны испытывать…

На него вдруг нахлынул страх потерять ее. Потерять теперь, когда и получаса не прошло, как он ее обрел.

— Но я испытываю совсем иное! Умоляю вас мне поверить! Совсем наоборот. Что мне сделать, чтобы вас убедить? Вам необходимо время? Дело не во мне, а в вас? Вы это пытаетесь мне сказать? — допытывался он с возрастающим беспокойством.

Ее взгляд на мгновение оставался неподвижным, и он прочел в нем искреннюю доброжелательность и даже, можно сказать, нежность. Затем она покачала головой — очень легким движением, в которое, однако (если он ее правильно понял), она вложила истинно мужскую твердость намерений, а не девичье легкомыслие.

— Я приняла решение, — просто сказала она, — еще тогда, когда села на пароход в Сент-Луисе. Вернее даже, еще тогда, когда получила ваше письмо с предложением и ответила на него. А если уж я на что-то решилась, то не так-то просто передумываю. Вы в этом убедитесь, когда поближе меня узнаете. Если узнаете, — уточнила она, заставив его при этом замечании невольно вздрогнуть.

— Тогда я вот как отвечу, — порывисто произнес он. — Смотрите.

Он достал бумажник, вынул дагерротип, на котором была та, другая женщина — ее тетка, — и энергичными движениями разорвал его на мелкие кусочки, разлетевшиеся по всей пристани. Потом показал ей пустые ладони.

— Я тоже принял решение.

Она благодарно улыбнулась.

— Тогда?..

— Тогда поехали. Нас в церкви уже больше четверти часа дожидаются. Мы здесь порядком задержались.

Он с улыбкой и галантным поклоном предложил ей согнутую в локте руку. Этот жест на первый взгляд мог бы показаться насмешкой, добродушной пародией, но на самом деле все это было проделано серьезно и искренне.

— Мисс Джулия? — обратился он к ней.

Момент, исполненный бесконечного романтизма. Момент их помолвки.

Она вскинула парасольку на противоположное плечо. Ее рука обвилась вокруг его локтя, словно нежный побег. Она подобрала подол юбки на необходимую для ходьбы высоту.

— Мистер Дюран, — ответила она, обращаясь к нему по фамилии и скромно опуская глаза, как и подобало пока что незамужней молодой женщине.

Глава 4

В окна немецкой методистской церкви заглядывают оранжевые лучи клонящегося к закату солнца. Сверкают в его отблесках свинцовые рамы; высокие своды исчезают в сумеречной голубизне. В церкви спокойно и пусто, если не считать пяти человек.

Пяти человек, собравшихся в маленькую группу рядом с кафедрой. Один из них поднялся на кафедру, четверо стоят к ней лицом. Четверо молчат, пятый негромко произносит слова. Двое из четверых стоят рядом друг с другом, двое других — по сторонам. Снаружи, словно просеянные сквозь плотную завесу, доносятся едва различимые звуки города — далекие, неясные, приглушенные. Стук конских копыт по мостовой, протестующий скрип колеса на крутом повороте, выкрики уличного торговца, лай собак.

А внутри, в гулкой тишине, раздаются торжественные слова брачной церемонии. Ее совершает преподобный Эдвард А. Клей, венчаются Луи Дюран и Джулия Рассел. Свидетели — Аллан Жарден и Софи Тадуссак, экономка преподобного Клея.

— Берешь ли ты, Джулия Рассел, этого мужчину, Луи Дюрана, в законные мужья…

— Чтобы любить и почитать…

— И одному ему хранить верность…

— В радости и печали…

— В богатстве и бедности…

— В здравии и болезни…

— Пока вас не разлучит смерть?

Молчание.

Затем, будто крошечный колокольчик звякнул в огромном пространстве храма, — ясно, чисто и звонко:

— Беру.

— Теперь — кольцо. Прошу вас, наденьте его невесте на палец.

Дюран протягивает руку назад. Жарден достает кольцо и вкладывает его в слепо ищущую ладонь. Дюран подносит его к заостренному кончику ее пальца.

Тут наступает небольшая заминка. Мерка с ее пальца была снята с помощью нитки, в нужном месте завязанной и посланной в письме. Но либо узел оказался не в том месте, либо ювелир ошибся, кольцо застряло, дальше не идет.

Он сделал вторую попытку, третью, крепче сжав ее руку. Не получается.

Она быстро проводит пальчиком по губам и, смочив его, снова протягивает руку жениху. Теперь кольцо надето и обхватывает основание пальца.

— Объявляю вас мужем и женой.

Затем с профессиональной улыбкой, чтобы помочь влюбленным преодолеть возникшее на людях смущение, ибо чем больше любовь, тем большая робость появляется при посторонних:

— Поцелуйте невесту.

Их лица поворачиваются навстречу друг другу. Глаза встречаются. Головы склоняются одна к другой. Губы Луи Дюрана сливаются с губами Джулии, его жены, в поцелуе, скрепляющем их священный союз.

Глава 5

«У Антуана», хотя время уже близилось к полуночи, было светло как днем; здесь все блестело и сверкало, отражаясь в зеркалах; шум голосов и веселый смех сливались с шипением шампанского; ярко горело полтысячи языков пламени в хрустальных газовых лампах, развешанных по стенам и свисавших с потолка; это был самый веселый и известный ресторан в этой части земного шара, как будто незамутненный грязными водами в устье Миссисипи, здесь непостижимым образом фонтанировал искрящийся источник парижского духа.

Свадебный стол протянулся во всю длину одной из стен; гости сидели лишь с одной его стороны — внешняя часть оставалась незанятой, чтобы представить зал на их обозрение, а их — на обозрение зала.

Уже минуло одиннадцать, и на столе валялись истерзанные салфетки, перегибались через край вазы распустившиеся цветы, стояли помутневшие бокалы, уже неоднократно наполненные и опустошенные. Для белого и красного вина, для шампанского, для вишневой наливки и крошечные наперстки с ликером для дам — и в каждом из них жидкость находилась на разном уровне. А в центре главным украшением стола возвышался сказочный многоярусный торт, покрытый белоснежной глазурью, уже порядком исковерканный — не хватало целого бока. Но на вершине оставались нетронутыми две фигурки-куколки — жених и невеста, он — в игрушечных размеров костюме из черного сукна, она — в прозрачной тюлевой фате.

А напротив сидели два оригинала, в натуральную величину; сидели, прижавшись плечом к плечу и тайком взявшись под столом за руки, и слушали длинные хвалебные речи. Он держал голову прямо, изображая вежливое внимание, ее головка в мечтательном полузабытьи примостилась у него на плече.

На нем был подобающий событию вечерний костюм, а она, совершив быструю поездку в магазин готового платья (сначала по ее предложению, а затем — по его настоянию), сменила свое дорожное платье на великолепное одеяние из белого атласа, а волосы ее украшали гардении. Средний палец ее левой руки обхватывала золотая полоска обручального кольца, а на безымянном сверкал чистой воды бриллиант, подаренный мужем жене после заполнения брачного контракта, которое предшествовало этому событию.

Ее глаза не переставали разглядывать эти новые украшения, как это всегда бывает, когда у женщины появляется обновка. Но кто подметит и кто скажет, на каком пальце ее взгляд останавливался чаще — на третьем или на четвертом?

Цветы, вино, улыбающиеся дружеские лица, тосты и пожелания благополучия. Начало двух жизней. Или, скорее, завершение двух, начало одной.

— Может, удерем отсюда? — шепчет он ей. — Скоро уже двенадцать.

— Да. Но сначала станцуем еще разок. Попроси, чтобы они сыграли. А потом мы незаметно исчезнем.

— Как только Аллан закончит говорить, — соглашается он. — Если он вообще когда-нибудь закончит.

Аллан Жарден, его деловой партнер, видимо, настолько запутался в лабиринте поздравительной речи, что не знает, как из него выбраться. Она длится уже десять минут, а им кажется, что сорок.

На лице у супруги Жардена, появившейся здесь только после никому не ведомой, но очень жаркой семейной схватки, крайне суровое и неодобрительное выражение. Она недовольна, но в интересах дел своего мужа изо всех сил пытается казаться доброжелательной. Недовольна миловидностью невесты, ее молодостью или, может, тем, что ухаживание происходило не по общепринятым нормам. Или, может, тем обстоятельством, что Дюран вообще женился после того, как ждал столько лет, и не подождал еще немного, пока не подрастет ее собственная несовершеннолетняя дочь. Втайне взлелеянный ею прожект, о котором даже ее супруг не догадывался, и теперь никогда не догадается.

Достав небольшую карточку, Дюран написал на ней: «Сыграйте вальс». Затем обернул ее в банкнот, подозвал официанта и протянул ему, чтобы тот передал ее оркестру.

Супруга Жардена тем временем начала исподтишка дергать мужа за полу фрака, чтобы остановить поток его красноречия.

— Аллан, — прошипела она. — Хватит. Это свадебный ужин, а не собрание.

— Сейчас закончу, — пообещал он.

— Вот и заканчивай, — не терпящим возражений тоном отрезала она.

— Итак, желаю вам успешного обучения нелегкому делу семейной жизни, Джулия («Вы разрешите?» — с поклоном в ее сторону) и Луи.

Поднимаются бокалы и снова опускаются на стол. Жарден, с гримасой на лице, наконец сел. Супруга же его, раскрыв рот, помахала перед ним рукой, словно желая избавиться от неприятного вкуса.

Раздались первые аккорды музыки.

Дюран и Джулия поднялись на ноги; их поспешность могла бы показаться неприличной, не будь она столь понятна.

— Простите нас, мы хотим потанцевать.

А Дюран многозначительно подмигнул Жардену, давая тому понять, что к столу они больше не вернутся.

О чем Жарден, прикрыв ладонью рот, незамедлительно сообщил своей жене. Вызвав у нее недовольство в добавление к тому, что она уже испытывала по поводу всего происходящего. С кислым видом она поднесла бокал к ханжески поджатым губам.

Скрипачи в унисон взмахнули смычками и заскользили ими по струнам, извлекая звуки вальса из «Ромео и Джульетты».

Несколько мгновений, пока играли вступление, они стояли друг против друга. Затем она наклонилась, чтобы подобрать подол своего отороченного мехом платья, он расставил руки, и она скользнула в его объятия.

Начался вальс, самый быстрый из всех парных танцев. Круг за кругом в одну сторону, затем поворот, а потом опять, кружась обратно.

Мимо проносились столы и лица, как будто они стояли в центре водоворота, а на стенах и потолке, как кометы, мелькали огни газовых ламп.

Она, слегка выгнув шею и отклонив голову назад, глядела прямо ему в глаза, словно говоря: «Я в твоих руках. Делай со мной все, что пожелаешь. Куда бы ты ни пошел, я последую за тобой. Твой путь — это мой путь».

— Ты счастлива, Джулия?

— А разве по моему лицу этого не видно?

— Ты больше не жалеешь, что приехала в Новый Орлеан?

— А разве для меня теперь могут существовать другие города? — пылко спросила она.

Снова и снова круг за кругом; наедине друг с другом, несмотря на то, что кругом шуршали юбки и кружились другие пары.

— Наша совместная жизнь будет такой же, как этот вальс, Джулия. Такой же плавной, гладкой и гармоничной. Ни одного неверного движения, ни одной фальшивой ноты. Мы всегда будем так же близки, как сейчас. Едины и душой, и телом.

— Жизнь как вальс, — восторженно прошептала она. — Бесконечный крылатый вальс. Вальс любви и света в пене белоснежных кружев.

Она зажмурилась, словно в экстазе.

— Вот здесь боковая дверь. И никто на нас не смотрит.

Они резко затормозили, поднявшись на носки, как это делают фигуристы. Разделившись, они поглядели в сторону покинутого праздничного стола, наполовину заслоненного от них танцующими парами. Затем он, ведя ее перед собой, обошел пальмы, бронзовую статую нимфы, витые колонны и свернул из обеденного зала в подсобные помещения, где благоухали ароматы ресторанной кухни и совсем близко раздавались голоса. Она хихикнула, заметив, как попавшаяся им по дороге кошка удивленно остановилась.

Теперь он пошел впереди и, взяв ее за руку и потянув за собой, поспешными шагами вывел из здания в переулок. Отсюда они наконец вышли на улицу. Подняв руку, он остановил экипаж и через минуту уже сидел рядом с ней, покровительственно положив ей руку на плечо.

— Сент-Луис-стрит, — гордо объявил он. — Я укажу вам, где остановиться.

И под звон колоколов собора Святого Луиса, начавших бить полночь, Луи Дюран и его жена устремились по направлению к своему новому дому.

Глава 6

Пустой дом ждал. Ждал начала своей жизни, которая для дома является жизнью его обитателей. Кто-то, скорее всего тетушка Сара, зажег перед уходом масляные лампы по одной в каждой комнате, и капельки пламени, заключенные в стеклянные абажуры, мигая, рассеивали темноту янтарным свечением.

В воздухе стоял тот же смешанный запах древесной стружки, замазки и красок, приправленный ароматом мастики для пола, но теперь уже не столь явственно ощутимой, так как на дощатый пол были постелены ковры, а окна задрапированы занавесками.

Кто-то принес в гостиную цветы, не дорогие из магазина, а полевые, веселые, пестрые и милые, пышной охапкой нависавшие над вазой с широким горлышком, стоявшей на столе в центре гостиной. Из букета, как иглы из дикобраза, торчали веточки вербы.

Даже часы были заведены и начали отсчет времени, новые часы, привезенные из Франции и стоявшие теперь на камине, с корпусом из цельного куска зеленого оникса, украшенным с обеих сторон бронзовыми розочками и увенчанным бронзовым амуром с крылышками, как у мотылька. Их усердное, сосредоточенное тиканье вносило в холодное молчание дома успокаивающую нотку домашнего уюта.

Все было готово, не хватало только жильцов.

Дом ждал, когда прибудет хозяин с супругой, чтобы вступить во владение.

С улицы раздался приближающийся гулкий звук лошадиных копыт, которые, дважды цокнув по мостовой, остановились. Под тяжестью перемещающегося веса скрипнули оси колес. Извозчик профессионально щелкнул языком, снова застучали копыта, и стук, удаляясь, растворился в ночной тишине.

Затем послышался скрип шагов по мощенной плиткой дорожке и заговорщический шепот, словно одна нога делилась с другой каким-то секретом.

Через минуту повернулся ключ во входной двери.

Дюран с женой стояли на пороге открывшейся двери. Перед ними — янтарный свет масляных ламп, за ними, в рамке дверного проема, — ночное небо и рассыпанные по нему звезды. Они стоят неподвижно, не замечая ни того ни другого, позабыв обо всем, что их окружало. Их лица обращены друг к другу, его руки держат ее за талию, ее ладони у него на плечах.

Все замерло, ничто не шелохнется — ни на звездном небе у них за спиной, ни в доме, в ожидании распахнувшем двери. Одно из тех мгновений, которые никогда не повторяются. Поцелуй на пороге семейной жизни.

Мгновение есть мгновение. Они наконец шевельнулись и выпустили друг друга из объятий. Он нежно произнес:

— Добро пожаловать в ваш новый дом, миссис Дюран. Да принесет он вам столько же счастья, сколько вы приносите в него.

— Спасибо, — прошептала она, на секунду опустив глаза, — и вам пускай тоже.

Он подхватил ее и поднял на руки. Раздался легкий шелест юбок. Двигаясь боком, чтобы не задеть дверной косяк, он переступил через порог и внес ее в дом. Затем снова наклонился и под шуршание кружев поставил на ноги.

Вернувшись к двери, он затворил ее и запер на щеколду.

Она стояла на одном месте и оглядывалась по сторонам, не отрывая ног от пола, а лишь поворачивая корпус, чтобы охватить взглядом все, что находилось в гостиной.

— Нравится? — спросил он.

Она подошла к лампе и повернула маленькое колесико, чтобы увеличить капельку пламени до желтого сталагмита. Потом сделала то же самое со всеми остальными. Казавшиеся в темноте матово-бежевыми стены засверкали ослепительной белизной. Стало вдвойне заметно, что все в доме — совсем новое, нетронутое.

— Нравится? — улыбнулся он, ожидая от нее подтверждения как величайшей награды.

Она, сплетя пальцы, восторженным жестом подняла руки к лицу.

— Ах, Луи, — прошептала она. — Как прекрасно. Лучше и быть не может.

— Все это — твое, — ответил он дрогнувшим голосом, переполненный благодарностью за ее слова.

Она, не разжимая пальцев, переместила руки вправо и, наклонив голову, прижалась к ним щекой. Потом — мимо лица влево, и повторила этот жест.

— Ах, Луи. — Она, казалось, не в силах была вымолвить ничего другого. — Ах, Луи.

Они быстро обошли дом, переходя из одной комнаты в другую, и он показал ей гостиную, столовую и все остальное на первом этаже. И в каждой комнате она лишь выдыхала: «Ах, Луи», а под конец, видимо, совсем потеряла дар речи, и из всех слов осталось только «ах».

Когда они наконец вернулись в прихожую, она с некоторой застенчивостью заметила, что надо бы запереть дом.

— Ты найдешь нашу комнату? — спросил он, когда она направилась к лестнице. — Или мне подняться с тобой?

Прежде чем ответить, она на мгновение целомудренно опустила глаза.

— Мне кажется, я догадаюсь.

Он протянул ей лампу — одну из тех, что поменьше.

— Возьми это на всякий случай. Может, Сара зажгла свет наверху, а может, и нет.

Лучи от горящего стержня лампы, которую она держала на уровне сердца, освещали сверху вниз ее лицо, и такой она казалась ему похожей на мадонну. Словно ожил невыразимо прекрасный образ, сошедший со стен средневекового собора, и предстал перед верующим, вознагражденным за свою преданность. Чудо любви.

Она поднялась на ступеньку. На другую. Будто ангел, с сожалением покидающий грешную землю и обернувшийся, чтобы попрощаться с ней.

Он даже протянул руку ей вслед и повторил в воздухе ее очертания, как будто хотел хоть ненадолго задержать.

— Мы расстаемся ненадолго, — тихо проронил он.

— Ненадолго, — эхом откликнулась она.

После этого она повернулась к нему спиной. Видение рассеялось. Теперь она была просто женщиной в вечернем туалете, поднимавшейся по лестнице.

Вслед за ней по ступенькам плыли волны изысканной ткани, из которой было сшито ее самого великолепного за последнее столетие покроя платье.

Свободной рукой она скользила по перилам.

— Смотри внимательней на обои, — сказал он ей вслед. — Тогда точно догадаешься.

Она вопросительно обернулась, недоуменно глядя на него.

— Как так?

— Я хотел сказать, что ты узнаешь нашу комнату по обоям.

— А-а, — послушно протянула она, но было видно, что она его не совсем поняла.

Поднявшись наверх, она прошла вдоль перил, огораживающих лестничную площадку, постепенно скрываясь из виду, пока, наконец, не исчезли ее плечи, а потом и голова. А вслед за ней пропал из его поля зрения желтый круг света, отбрасываемый на потолок ее лампой.

Сначала он обошел гостиную, а потом все остальные помещения на первом этаже, запирая на защелку те окна, которые еще не были заперты, и проверяя остальные, откидывая при этом занавеси и снова сдвигая их. Лучше не пускать ночной воздух в спящий дом, это всем известно. Затем, одну за другой, он погасил все гостеприимные лампы.

На кухне Сара оставила на блюде гроздь желтого винограда как еще один символ гостеприимства. Мысленно поблагодарив ее за внимательность, он отщипнул одну виноградинку и положил ее в рот, а потом потушил свет и здесь.

Дом погрузился в темноту, и Дюран медленно двинулся к лестнице. Эта темнота была ему уже знакома, несмотря на то, что он еще и получаса не пробыл в доме. Темнота родного дома всегда привычна и не пугает.

На верхнем этаже он в такой же темноте пробрался к двери их спальни, которую нашел по тугой ниточке света, натянутой через порог.

Он остановился и минуту стоял на месте.

Затем постучал, в шутку притворяясь, что хочет соблюсти все формальности.

Она, должно быть, по одному тембру стука уловила его настроение. И отозвалась на него игривой ноткой в голосе.

— Кто стучит? — с насмешливой серьезностью осведомилась она.

— Твой муж.

— Вот как? И что он говорит?

— «Можно войти?»

— Скажите ему, что можно.

— Кто это меня зовет?

Он едва расслышал ответ, но тихий голос проник в самое его сердце.

— Твоя жена.

Глава 7

Возвратившись домой из конторы — это было примерно неделю спустя, самое большое — десять дней, он, не обнаружив ее ни в одном помещении на первом этаже, поспешил подняться наверх, чтобы сообщить о своем прибытии. Он приглушал шаги, желая преподнести ей сюрприз, неожиданно подойти сзади, закрыть ей глаза, чтобы ей пришлось отгадывать, кто это. Хотя как она могла ошибиться, кто же еще это мог быть? Но возвращение домой все еще несло в себе неповторимую новизну и должно было происходить с подобным антуражем, который, хоть и повторялся ежедневно, всякий раз нес в себе восхитительное предвкушение их первой встречи.

Дверь их комнаты была открыта, и она сидела спиной ко входу на стуле с полукруглой спинкой, так что видна была только ее голова. Он на мгновение задержался на пороге, не обнаруживая своего присутствия, лаская ее взглядом. У него на глазах ее рука неторопливо перелистнула страницу занимавшей ее внимание книги.

Он двинулся к ней с намерением, склонившись над спинкой стула, неожиданно прикоснуться губами к ее головке, блестящей в лучах заходящего солнца медной позолотой. Но, когда он приблизился к ней и ее фигура, постепенно увеличиваясь, открылась его взгляду, он увидел нечто такое, что снова заставило его в замешательстве остановиться.

Теперь он изменил свое намерение. Не скрываясь больше, он описал широкую дугу вокруг стула так, чтобы подойти к нему со стороны, и, когда он наконец остановился, на лице его можно было различить болезненно-озадаченное выражение.

Заметив его, она вскинула голову и, удовлетворенно хмыкнув, закрыла книгу.

— Это ты, дорогой? Я не слышала, как ты вошел.

— Джулия, — произнес он тоном, выражавшим абсолютное непонимание.

— Что такое?

Он прочертил рукой по воздуху, обрисовывая этим жестом ее позу, но она все равно не поняла. Ему пришлось выразить свою мысль словами:

— Посмотри, как ты сидишь…

Она сидела, положив ногу на ногу, как это делают только мужчины. Одно колено бесстыдно возвышалось над другим, голень была откровенно выставлена напоказ, а висевшая в воздухе ступня даже немного раскачивалась, хотя теперь она ее остановила.

Эта развязная поза была прикрыта юбкой, но сквозь темную ткань все равно отчетливо вырисовывались очертания скрещенных ног.

Привыкшим к принятым впоследствии стандартам поведения не понять ужасающей вульгарности позы, в которой застал Джулию ее муж, но в те времена по существующим нормам это считалось недопустимым. Сидящая таким образом дама в любом месте привлекла бы к себе негодующие взгляды, а потом, возможно, ее подвергли бы остракизму и попросили бы немедленно удалиться. Ни одна женщина, даже самая легкомысленная, не могла себе позволить сидеть иначе, как сдвинув колени и поставив ноги всей ступней на пол; допускалось лишь, для пущей грациозности, немного сдвинуть одну ногу назад. Аморальность заключается здесь не в самой природе подобного поступка, а в попрании общепризнанных устоев. Таким образом, незначительное изменение позы может оказаться более шокирующим в эпоху четко предписываемых законов поведения, чем гораздо более серьезное прегрешение во времена более либеральных нравов. Наши современники сочтут подобную строгость не более чем смехотворным предрассудком. Каковым она тогда не являлась.

Дюран был не большим ханжой, чем любой его ближний, но тут он увидел такое, чего никогда не позволяли себе в его присутствии другие женщины. Даже «юные дамы» из «Академии» мадам Рашель, куда он иногда заглядывал, будучи холостяком. А тут — его собственная жена под крышей его собственного дома.

— Ты и при других так сидишь? — неловко осведомился он.

Осторожно, словно крадучись, провинившееся колено соскользнуло вниз и присоединилось к своей паре. И как будто почти ничего и не изменилось — она теперь сидела в той же позе, в какой сидят все дамы. Даже в присутствии только своих мужей, даже когда они совсем одни.

— Нет! — в ужасе воскликнула она, целомудренно складывая ладони. — Конечно нет. Как можно? Я… я была одна в комнате, и я даже не заметила, как это произошло.

— Но подумай, что, если ты вдруг не заметишь, как это произойдет в присутствии других.

— Не произойдет, — пообещала она, еще крепче сжав ладони при одной этой мысли. — Раньше такого никогда не случалось и никогда больше не случится.

Она переменила тему, в ожидании подняв к нему лицо.

— Ты меня еще не поцеловал.

В тот миг, когда их губы соединились, этот инцидент изгладился из его памяти.

Глава 8

Румяная, с блестящими глазами, очаровательная в лучах утреннего солнца, одетая в пеньюар теплого желтого оттенка, гармонировавшего с золотистым светом, льющимся в окно, она быстро остановила тетушку Сару и выхватила у нее из рук кофейник. Это повторялось каждое утро, так как она непременно желала сама наливать ему кофе в чашку.

Он улыбнулся, польщенный. Эта улыбка невольно появлялась у него на губах каждое утро.

Потом она взяла маленькие серебряные щипцы и, обхватив ими искрящийся кусочек сахара, осторожно перенесла его через край чашки и, поднеся к самой поверхности, чтобы не было брызг, отпустила.

Он просиял.

— Люблю сладенькое, — доверительно прошептал он.

Она деловито отряхнула кончики пальцев, хотя, надо сказать, ни до чего ими и не дотрагивалась, наградила его поцелуем в висок и поторопилась занять место со своей стороны стола, с легким шуршанием опустившись на сиденье стула.

Он не мог отделаться от мысли, что она — как маленькая девочка, которая тянет маленького мальчика поиграть с ней в дочки-матери. Ты будешь папой, а я буду мамой.

Устроившись на стуле, она подняла чашку, улыбаясь глазами поверх ее кромки до самого последнего мгновения, пока ей не пришлось опустить взгляд, чтобы не промахнуться и не пронести напиток мимо своего ротика, такого крошечного, что просто трудно было поверить.

— Кофе просто отличный, — заметила она, сделав глоток.

— Наш собственный. Со склада, один из лучших сортов. Я время от времени посылаю для тетушки Сары пакетик-другой.

— Не знаю, что бы я без него делала. В такое промозглое утро ничто так не прибавляет бодрости. Это мой любимый напиток.

— С тех пор как ты попробовала кофе тетушки Сары?

— Нет, я всегда любила кофе. Я всю жизнь…

Она замолкла, поймав на себе его внезапно ставший испытующим взгляд. Как будто в бьющий фонтаном ключ разговора бросили камень, и он, тяжело опустившись на дно, остановил бурлящую струю.

Между ними возникла не поддающаяся определению неловкость. Она уловила ее на его лице и сама переняла его напряженное выражение и пристальный взгляд. Ей стало не по себе, будто почва ушла у нее из-под ног. Такое неприятное ощущение пустоты и потери бывает тогда, когда в пригоршне полновесных чеканных монет обнаруживаешь безликую железную кругляшку.

— Но… — выговорил наконец он и замолчал.

— Да? — с усилием выдавила она. — Ты что-то хотел сказать? — Ее кисть с такой силой обхватила край стола, что кончики пальцев побелели.

— Нет, я… — Но он тотчас же передумал и решил договорить. — Но ведь ты же как-то написала совершенно противоположное. Ты рассказывала, с каким удовольствием ты садишься утром за чашечку чаю. Чай, и ничего, кроме чая. А кофе ты терпеть не можешь. «Грязная, бурая жижа». Я даже эти слова в точности запомнил.

Она снова подняла чашку к губам и, сделав глоток, заговорила опять.

— Верно, — поспешно произнесла она, как будто пыталась наверстать упущенное из-за вынужденной паузы время. — Но это все из-за моей сестры.

— Но ведь ты сама решаешь, что тебе нравится, при чем же здесь твоя сестра?

— Я жила в ее доме, — объяснила она. — Она предпочитала пить чай, а я — кофе. Но чтобы не ставить ее в неловкое положение и не принуждать пить то, что ей не нравится, я притворилась, что разделяю ее вкусы. А в письме я так написала, потому что иногда показывала ей свои письма перед тем, как отослать их, и не хотела, чтобы она раскрыла мой маленький обман.

— А-а, — с облегчением вздохнул он.

Она расхохоталась. Расхохоталась слишком уж громко для такого незначительного повода. Как будто ей нужно было снять напряжение.

— Видел бы ты сейчас свое лицо, — весело проговорила она. — А я-то понять не могла, что тебя так расстроило.

Она снова рассмеялась.

Он засмеялся вслед за ней.

И они вдвоем залились беспричинным глуповатым хохотом.

Тетушка Сара, войдя в комнату, подхватила их смех, хотя не больше их самих знала о его причине.

Глава 9

Ее цвет лица вызывал у него глубочайшее удивление. Он и глазом не успевал моргнуть, как в ее внешности происходили самые непредсказуемые перемены. Румянец сменялся бледностью и наоборот, если не прямо у него на глазах, то за очень короткий промежуток времени.

Нельзя сказать, в обычном смысле слова, что на ее щеках вспыхивал румянец, так как, появившись, он не исчезал через несколько минут, как это обычно бывает, после того, как происходила перемена, после того, как лицо ее розовело, оно не меняло цвета в течение нескольких часов, на него не возвращалась прежняя бледность.

Заметнее всего это было по утрам. Когда открывались ставни и он бросал на нее первый взгляд, ее щеки цветом напоминали камелии. Но не проходило и нескольких минут, как она вслед за ним спускалась вниз и садилась за стол, и тогда они окрашивались розовой свежестью гвоздик или нежных примул, еще больше оттенявшей ее голубые глаза и так шедшей к ее золотым волосам, что она делалась просто неимоверно хорошенькой, одно загляденье.

Однажды вечером в театре (они сидели в ложе) между двумя актами пьесы произошла та же метаморфоза, но на этот раз он приписал ее болезни, хотя, если это и было так, она ему в этом не призналась. Они немного опоздали, и поэтому вошли уже в полной темноте, освещаемой лишь огнями на сцене. Когда же в антракте зажглись на полную мощность газовые лампы, она обнаружила (к своему величайшему неудовольствию, причину которого он не мог распознать), что их ложа окантована зеленым дамастом совершенно ядовитого оттенка незрелого яблока. Это, в соединении с бьющим ей в лицо газовым светом, придавало ей изможденно-желтый вид.

Из зрительного зала на нее (как это всегда бывало, когда она вместе с ним появлялась на людях) обратилась не одна пара глаз, как мужских, так и женских, вооруженных биноклями, что вполне допускалось общепринятыми нормами.

Сначала она неловко ерзала на стуле, затем резко встала и, коснувшись его запястья, извинилась и направилась к выходу. «Тебе нехорошо?» — спросил он, приподнимаясь, чтобы последовать за ней, но она уже исчезла.

Она вернулась до того, как снова погасли лампы, и вернулась совершенно другим человеком. Мрачная бледность исчезла с ее лица; на ее щеках пылал нежный абрикосовый румянец, демонстрируя всем ее красоту, успешно победившую совместные усилия своих противников — газовый свет и обивку ложи.

Число направленных на нее биноклей мгновенно удвоилось. Некоторые не сопровождаемые дамами мужчины приподнялись со своих мест. По залу пробежал одобрительный шорох, который скорее даже можно было почувствовать, чем услышать.

— Что с тобой такое? — озабоченно спросил он. — Тебе сделалось нехорошо? Может, ты за ужином…

— Я в жизни себя лучше не чувствовала! — уверенно ответила она.

Теперь она сидела непринужденно откинувшись на спинку стула и была явно в своей тарелке, а перед началом следующего акта, когда свет еще не погасили, она с улыбкой повернулась к нему и смахнула с его плеча несуществующую пылинку, чтобы гордо продемонстрировать всем окружающим, с кем она сюда явилась и кому принадлежит.

Однако как-то утром его опасения взяли над ним верх. Он поднялся из-за стола, где они сидела за завтраком, подошел к ней и приложил ей ко лбу тыльную сторону ладони.

— Зачем это ты? — безмятежно спросила она, подняв глаза на его руку, нависшую у нее над бровями.

— Я хотел проверить, нет ли у тебя температуры.

Но кожа ее была прохладна на ощупь, как оно и положено.

Он вернулся на свое место.

— Ты меня немного беспокоишь, Джулия. Я уж думаю, не показать ли тебя доктору, чтобы он избавил меня от ненужных мыслей. Я слышал о некоторых… — он замешкался, подыскивая нужное слово, чтобы зря ее не всполошить, — некоторых изменениях в легких, которые на раннем этапе проявляются лишь в виде такого… э-э… внезапного румянца и яркого цвета щек…

Ему показалось, что ее губы предательски дрогнули, но они сложились лишь в легкую недоверчивую улыбку.

— Ах нет. Я совершенно здорова.

— Ты иногда бледна, как привидение. А иногда… Только что, в нашей комнате, ты была совсем белая. А теперь у тебя щеки как яблочки румяные.

Она перевернула вилку, потом опять перевернула ее в прежнее положение.

— Это, наверное, из-за холодной воды, — объяснила она. — Я ополаскиваю ею лицо, вот румянец и появляется. Так что волноваться совершенно не из-за чего, можешь успокоиться.

— Ах, — воскликнул он, будто у него гора с плеч свалилась. — Так вот в чем дело! Кто бы мог подумать…

Он резко повернул голову. Тетушка Сара неподвижно стояла у него за спиной, совершенно позабыв, что держит в руках поднос. Прищурив глаза, она внимательно вглядывалась в лицо Джулии.

По этому сосредоточенному взгляду, в котором тоже угадывалось облегчение, он понял, что ее, должно быть, не меньше его беспокоило здоровье ее молодой госпожи.

Глава 10

Уютно погрузившись в чтение газеты, он почти позабыл о присутствии тетушки Сары, которая где-то у него за спиной проделывала операцию под названием «протирание пыли». Заключались ее действия в том, что по некоторым поверхностям (находившимся на уровне или ниже ее собственного роста) она проходилась тряпкой, а на другие (те, что были повыше) забрасывала эту тряпку резкими движениями. Через некоторое время он услышал, как она остановилась и призывно защелкала языком, из чего он сделал заключение, что она, должно быть, добралась до того места, где в подвешенной у окна позолоченной клетке сидел на жердочке Дики, канарейка Джулии.

— Как ты, мой хороший? — прощебетала она. — А? Скажи тетушке Саре. Как наши дела?

В ответ птичка лишь вяло чирикнула.

— Ну куда это годится? Давай-ка, спой мне. У тебя же это так хорошо получается.

Опять едва слышное чириканье, почти что писк.

Негритянка требовательно просунула палец сквозь прутья клетки, намереваясь нежно погладить канарейку по перышкам.

Этого легкого прикосновения оказалось достаточно, чтобы маленький желтый обитатель клетки мгновенно свалился на дно. Он лежал в уголке, нахохлившись и подобрав голову, очевидно не в силах снова подняться на жердочку, и непрестанно моргал, не подавая других признаков жизни.

Тетушка Сара забила тревогу.

— Мистер Лу! — завопила она. — Идите-ка сюда. С птичкой мисс Джулии что-то случилось. Гляньте, что с ней такое.

Дюран, который уже несколько минут наблюдал за ней, обернувшись через плечо, тут же вскочил на ноги, отложил газету и направился к ней.

Когда он подошел, тетушка Сара успела уже, открыв дверцу клетки, со слоновьей осторожностью просунуть туда руку и вытащить кенара. Тот даже не сделал попытки встрепенуться, и вид у него был очень плачевный.

Они склонили над ним головы, разглядывая его с пристальным вниманием, которое у постороннего наблюдателя могло бы вызвать усмешку.

— Так он же изголодался! Так он же, наверное, уже давным-давно ничего не ел. Вы только потрогайте — под перышками-то ничего не осталось. Смотрите — кормушка совсем пустая. И воды тоже нету.

Кенар, глядя на них, продолжал моргать, этим единственным доступным ему способом взывая о помощи.

— Подумать только, я уже дня два или три не слыхала, как он поет. Вернее, он пел как-то не так.

После ее слов Дюран сообразил, что он тоже давно уже не слышал голоса канарейки.

— С мисс Джулией, наверное, обморок случится, — мрачно качая головой, предрекла экономка.

— А кто же из вас его кормил — она или вы?

Она в тупом замешательстве уставилась на него.

— Но как же — я думала, она его кормит. Она мне никогда ничего не говорила. И не просила меня его кормить. Это же ее птичка, и я думала, что она не желает, чтобы кто другой за ней ухаживал.

— А она, наверное, думала, что вы за ней смотрите, — озадаченно нахмурился он. — Странно только, что она вас об этом не спросила. Я его подержу. Сходите принесите воды.

Слегка оживив канарейку, они водворили ее обратно в клетку и продолжали сосредоточенно наблюдать за ней, когда в комнате появилась Джулия, только что закончившая, вероятно, заниматься своим весьма продолжительным туалетом.

Подойдя к мужу, она вскинула голову и наградила его дежурным поцелуем.

— Луи, дорогой, я пройдусь по магазинам. Отпустишь меня на часик? — И, не дожидаясь разрешения, она направилась к противоположной двери.

— Да, кстати, Джулия, — окликнул он ее, чтобы задержать.

— Да, дорогой? — Она остановилась и, повернувшись к нему, с доброжелательным терпением ждала, что он скажет дальше.

— Твой Дики чуть не умер с голоду.

Он думал, что эти слова заставят ее подойти к клетке и хотя бы взглянуть на кенара. Она же оставалась на месте, явно досадуя на задержку и только ради него не покидая комнаты.

— С ним все будет хорошо, моя ласточка, — поспешно вмешалась тетушка Сара. — Тетушка Сара выходит кого угодно — хоть человека, хоть зверя, хоть птичку. Не волнуйся, он поправится.

— Да, — без всякого энтузиазма откликнулась она. При этом, как ему показалось, по ее лицу пробежала тень раздражения, но он убедил себя, что это — всего лишь плод его фантазии.

Она с надменным видом начала натягивать на руку перчатку. Предмет разговора незаметно переменился.

— Надеюсь, что мне не придется долго разыскивать экипаж. Так всегда бывает — когда нужно куда-нибудь поехать, ни одного нет поблизости…

Тетушка Сара, помимо других безобидных свойств, имела привычку, не поспевая за сменой темы разговора, еще несколько минут распространяться о том, о чем все остальные говорить уже закончили.

— Через денек-другой он снова защебечет, как раньше, моя ласточка.

Джулия нетерпеливо сверкнула глазами.

— Иногда он так щебечет, что голова болит, — отрезала она. — Я хоть немного отдохнула… — Она, не договорив, провела языком по губам и снова обратилась к Дюрану: — Я тут видела в витрине у Оттли шляпку, без которой просто жить не смогу. Надеюсь, что ее еще никто не купил. Можно?

Дюран просиял, польщенный тем, что спрашивают его позволения.

— Ну конечно же! Покупай на здоровье, моя радость.

Она весело порхнула к двери и раскрыла ее настежь.

— Спасибо, милый! — Она прикоснулась ладонью к губам и послала ему с порога воздушный поцелуй.

Дверь закрылась, и комната как будто слегка померкла.

Тетушка Сара продолжала стоять у клетки.

— А я-то думала, что она хоть подойдет и поглядит на него, — озадаченно проговорила она. — Сдается мне, она его разлюбила.

— Вряд ли. Она ведь привезла его с собой из самого Сент-Луиса, — рассеянно ответил Дюран, снова погрузившийся в чтение газеты.

— Верно, она с тех пор изменилась, ей уж не до него.

Подобным образом она, однако, просто высказывала свои мысли вслух, не обращаясь к хозяину. Тому лишь случилось оказаться рядом и услышать ее монолог.

Она вышла из комнаты.

Прошло некоторое время. Дюран не отрывал глаз от печатного листа.

Вдруг он поднял голову и уставился в пространство поверх газеты.

Не глядя ни на что конкретно, просто задумавшись.

Глава 11

Он вспомнил о ее чемодане, когда однажды ненароком уселся на него. Чемодан в нем с первого взгляда трудно было распознать, так как он был прикрыт пестрым чехлом из набивной ткани и стоял, прислоненный к стене.

Было воскресенье, а по воскресеньям они хоть и не ходили в церковь, но, подобно всем добропорядочным гражданам, не упускали случая облачиться в выходные платья и выйти на воскресную утреннюю прогулку, чтобы других посмотреть и себя показать, чтобы раскланяться направо и налево и, возможно, обменяться несколькими приветливыми словами со встречающимися на пути знакомыми. На такую прогулку было принято выходить по воскресеньям во всех южных городах.

Он ждал, пока она соберется, и присел на непонятного происхождения поверхность, не посмотрев даже, что это такое, довольный, что предмет этот вполне ровный и устойчивый.

В последний момент у нее возникли непредвиденные трудности.

— Ты помнишь, я его надевала на прошлой неделе? Его уже видели.

Она отбросила платье в сторону.

— А это — я даже не знаю… — Она слегка поморщилась. — Оно мне не очень идет.

И это платье тоже отброшено.

— А вот это, по-моему, ничего. — Он показал на первое попавшееся платье.

Она передернулась от его невежества.

— Но ведь это же повседневное платье, а не выходное.

Интересно, подумал он, хихикнув про себя, как отличить одно от другого, но спросить ее не решился.

Она в отчаянии села, на неопределенное время задерживая их выход.

— Не знаю, что делать. Прямо нечего надеть.

Это, принимая во внимание, что комната уже была завалена платьями, показалось ему столь забавным, что он, не в силах больше сдерживаться, разразился хохотом и, обессилев от смеха, опустил руку, схватившись за поверхность, на которой сидел. Сквозь чехол он ощутил грушевидной формы металлический замок чемодана — его ни с чем нельзя было спутать. И только тут он сообразил, что сидит на чемодане Джулии, который она привезла из Сент-Луиса. И ему пришло в голову, что она с тех пор, как приехала, ни разу его не открыла.

— А как же твой чемодан? — спросил он. Поднявшись на ноги, он сдернул с него чехол. Прямо под замком бросались в глаза написанные кроваво-алой краской буквы «Дж. Р.». — Там внутри ничего не найдется? Мне кажется, что в чемодане таких размеров… — И он сопроводил эти слова соответствующим жестом.

Она в этот момент схватила одно из валявшихся на кровати платьев и, подняв его к лицу, начала тщательно разглядывать. Так пристально, так внимательно, словно она была близорука или выискивала в ткани какой-то микроскопический дефект.

— Ах нет, — ответила она. — Там ничего нет. Одни лохмотья.

— А как так получилось, что ты его ни разу при мне не открывала? Ты ведь никогда в него и не заглядывала, верно?

Она продолжала изучать находившуюся у нее в руках вещь.

— Нет, — покачала она головой. — Не заглядывала.

— Может, тебе стоит распаковать вещи? Ты ведь собираешься здесь на некоторое время задержаться? — попытался пошутить он.

На этот раз она не ответила. Услышав последний из двух вопросов, она заморгала, но это могло быть всего лишь совпадением.

— Так в чем же дело? — настаивал он. — Почему ты не распаковалась? — У него не было никаких задних мыслей, он просто хотел получить ответ.

На этот раз она его услышала.

— Я… я не могу, — неуверенно произнесла она.

Она, видимо, не желала вдаваться в дальнейшие объяснения, по крайней мере добровольно, поэтому он спросил:

— Почему?

Она ответила не сразу:

— Это… потому что… у меня нет ключа. Я его потеряла. На пароходе.

Произнося эти слова, она подошла к чемодану и стала поспешно натягивать на него чехол, как будто в снятом виде он жег ей пальцы. Такое впечатление создавалось из-за быстрых, нервных движений ее рук.

— Почему ты мне не сказала? — воскликнул он, от всей души желая помочь ей. — Я вызову слесаря, и он моментально сделает новый ключ. Погоди-ка, дай мне взглянуть…

Он снова наполовину сдернул чехол, сопротивляясь ее усилиям удержать его на месте. Снова на мгновение мелькнули буквы «Дж. Р.».

Он ощупал грушевидную медную пряжку.

— Это труда не составит. Замок не сложный.

Едва он убрал руку, и замок, и инициалы снова исчезли под чехлом.

— Я прямо сейчас пойду за слесарем, — заявил он, направляясь к двери. — Он может снять слепок, и, когда мы вернемся, все будет готово…

— Не получится! — крикнула она ему вслед неожиданно резким голосом. Правда, ей, может, просто пришлось повысить его, чтобы он услышал.

— Почему это? — спросил он, остановившись на месте.

— Сегодня — воскресенье, — отчетливо проговорила она в ответ.

Повернувшись на пороге, он, раздосадованный, медленно вернулся в комнату.

— Верно, — согласился он. — А я совсем позабыл.

— И я тоже, — сказала она и глубоко вздохнула. Что можно было бы расценить как вздох облегчения, хотя на самом деле она, наверное, просто досадовала на задержку.

Глава 12

Обряд купания был или в самом разгаре, или, по крайней мере, в стадии приготовления. Он мог судить об этом по доносившимся до него звукам, хотя и не имел возможности созерцать само действо, будучи отделенным от него двумя комнатами, так как находился в смежной с их спальней небольшой гостиной и читал газету. Он слышал, как тетушка Сара одно за другим приносила наверх из кухни ведра с горячей водой и с глухим барабанным грохотом опустошала в ванну их содержимое. Затем начиналась буря, целью которой было тщательно перемешать горячую воду с холодной, которая натекала в ванну из крана. Затем в воду осторожно погружались кончики пальцев ноги, которая обычно тут же резко выдергивалась. Все это сопровождалось визгом «Холодно!» или «Горячо!», а также громкими возражениями со стороны помощницы, тетушки Сары.

— Неправда! Вы как маленькая! Подержите ее минутку, разве так сразу можно сказать? Ваш муж все слышит, разве вам не стыдно, что он узнает, какая вы трусишка?

— Ну да, конечно, ему-то не нужно лезть в воду, — последовал жалобный ответ.

Вдохновленный шумом всей этой суматохи, в спальне, находившейся между этими двумя комнатами, заливался беспечной трелью кенар Дики.

Мимо комнаты, где он сидел, прошла тетушка Сара с пустыми ведрами в руках.

— Какая она симпатичная малышка, — услышал он. — Белая, как молоко, и нежная, как мед. А уж фигурка — м-м-м!

Лицо его вдруг залилось пунцовым цветом. Прошло некоторое время, прежде чем краска снова схлынула. Он притворился, будто это замечание адресовано не ему, и никак на него не прореагировал.

Тетушка Сара зашагала вниз по лестнице.

Задорное пение канарейки рассыпалось продолжительной, заливистой, бьющей по ушам трелью, затем внезапно смолкло. В тот момент он отметил про себя, что для такой маленькой пташки шума было, пожалуй, многовато.

Последовало странное, почти гробовое молчание.

Затем волнообразное бульканье, сопровождающее обычно погружение тела в воду.

Потом только изредка раздавались всплески.

Вернулась тетушка Сара и, остановившись на дороге, встряхнула мохнатое полотенце, также согретое благосклонным теплом кухонной плиты. Потом завернула в спальню.

— Ну, здравствуй, — услышал он оттуда ее голос. — Как дела, моя птичка? Как дела, мой желтунчик? — Вдруг она резко взвизгнула: — Мистер Лу! Мистер Лу!

Он вбежал в комнату.

— Он издох.

— Не может быть. Он только что пел, я сам слышал.

— Он издох, говорю я вам. Посмотрите сами… — Она достала его из клетки и держала на ладони.

— Может, у него опять кончились вода и корм, как в прошлый… — Но оба блюдечка были полны, с тех пор как тетушка Сара взяла эту обязанность на себя.

— Да нет, дело не в этом.

Она слегка наклонила руку.

Голова птички, перевалившись через ребро ладони, безжизненно свесилась вниз.

— У него шея сломана.

— Может, он свалился с жердочки? — предположил Дюран, поскольку никакого более разумного объяснения ему на ум не приходило.

Она вызывающе нахмурилась в ответ.

— Птицы не падают! На что же им тогда крылья?

— Но ведь я сам слышал, он только что пел… — повторил он.

— Только что и сейчас — это разные вещи!

— …и здесь никого не было. Никого, кроме вас и мисс Джулии…

В воцарившемся неловком молчании стало слышно, как Джулия, в ванной комнате за стеной, что-то тихонько насвистывает.

Затем, с опозданием сообразив, сколь неподобающим для истинной леди образом себя ведет, замолчала, и вместо финального аккорда раздался игривый всплеск.

Глава 13

Вышло так, что он совершенно случайно проходил по улице, на которой жил раньше. Он бы так и прошел мимо своего бывшего дома, наградив его лишь мимолетным взглядом; конечная цель его похода не имела с этим домом ничего общего, просто здесь пролегал кратчайший путь к ней.

И также по чистому совпадению мадам Телье, его прежней домохозяйке, случилось на минутку выглянуть на крыльцо как раз в тот момент, когда он проходил мимо.

Она бурно приветствовала его восторженными возгласами, которые, должно быть, услышала вся округа, заключила его в объятия, словно вторая мать, и забросала расспросами о его здоровье, благополучии и радостях семейной жизни.

— Ах, как мы по вас соскучились, Луи! Я ваши комнаты снова сдала — одной паре северян (они мне платят вдвое), но это уже не те жильцы. — Она с отвращением сморщила свой большой нос. И вдруг, снова просветлев, звонко щелкнула пальцами, как будто что-то вспомнила. — Ах да! У меня же для вас письмо. Оно вас уже несколько дней дожидается, а Том пока еще не заходил, иначе бы я узнала у него ваш новый адрес и переправила его вам. Знаете, Том ко мне иногда заглядывает и кое в чем помогает. Подождите здесь, сейчас я его принесу.

Она трижды хлопнула его по плечу, словно призывая немного потерпеть и оставаться на месте, а сама повернулась и шмыгнула в дом.

Он вспомнил теперь, что при переезде совсем позабыл поменять свой прежний почтовый адрес на нынешний, на Сент-Луис-стрит. Не то чтобы в этом была такая уж насущная необходимость; деловая почта, как и раньше, продолжала приходить к нему в контору, а что до личной корреспонденции, то он и не получал ее ни от кого, кроме Джулии, переписка с которой теперь счастливо завершилась. Надо по пути домой зайти на почту и оставить им свой новый адрес на тот случай, если нужно будет направить ему какое-нибудь случайное послание вроде этого.

Она тем временем возвратилась, держа в руках письмо.

— Вот оно! Как хорошо, что вы как раз проходили этой дорогой.

Взяв у нее из рук конверт, он мельком взглянул на него, чтобы удостовериться, что письмо действительно адресовано ему. «Мистеру Луи Дюрану», — гласила вычурная надпись, на которой выделялись три заглавные черные буквы, «М», «Л» и «Д», а строчные были выведены настолько мелким и тонким почерком, что невозможно было их разобрать. Но, поскольку письмо было, несомненно, для него, он без дальнейших расспросов небрежно засунул его в боковой карман куртки и тут же позабыл о нем.

Их расставание было не менее бурным и воодушевленным, чем их встреча. Она на прощанье поцеловала его в лоб в знак материнского благословения и, пока он не удалился на расстояние трех или четырех домов, непрерывно махала ему рукой, а перед тем, как скрыться в доме, даже приложила передник к уголку глаза. Ее легко было растрогать, эту мадам Телье; слезы появлялись у нее после одного-единственного бокала вина или при виде знакомых лиц. Даже лиц тех, кого она выселила за неуплату.

Он сделал свои дела, вернулся в контору и снова погрузился в текущую работу.

Он во второй раз наткнулся на письмо лишь за четверть часа до ухода домой и, так же, как и в первый раз, по чистой случайности, сунув руку в карман за носовым платком.

Решив сделать по этому поводу краткую передышку, он откинулся на спинку стула, разорвал конверт и начал читать. Но, увидев вступительное обращение, в замешательстве остановился.

«Моя милая, дорогая Джулия».

Значит, письмо адресовано ей, а не ему.

Он снова обратился к конверту и посмотрел на него более внимательно, чем тогда, на улице, в присутствии мадам Телье. И обнаружил свою ошибку. Буковки, стоящие после «М», были настолько крошечными, что он только теперь заметил, что они складываются в слово «миссис».

Он снова взял в руки письмо; перевернув листок бумаги, он прочел на обратной стороне подпись: «Твоя любящая, расстроенная Берта».

От ее сестры, из Сент-Луиса.

«Расстроенная». Это слово приковало к себе его внимание, как будто крючок с приманкой. И уже не выходило у него из головы.

У него не было намерения еще что-нибудь читать. В конце концов, это ее письмо.

Но взгляд его упал на первые строки, и, когда он осознал их смысл, то уже не мог остановиться:

«Моя милая, дорогая Джулия.

Не могу понять, чем я заслужила такое отношение. По-моему, я вправе рассчитывать на большее. Прошло уже три недели, как ты от нас уехала, и за все это время от тебя ни слова. Ни строчки о том, как ты доехала, встретилась ли ты с мистером Дюраном, состоялась ли ваша свадьба. Джулия, ты никогда раньше такой не была. Что я должна думать? Можешь представить себе, на какие мысли меня это наводит…»

Глава 14

Он подождал, когда закончится ужин, и приготовился поговорить с ней об этом — в самой мягкой форме, без упреков.

Когда они из столовой прошли в гостиную и уселись за стол под лампой, он достал письмо и протянул его ей.

— Сегодня тебе пришло. Я случайно распечатал его, не заметил, что оно не для меня. Ты, надеюсь, меня простишь.

Взяв конверт, она повертела его в руках и спросила:

— От кого это?

— А ты разве не узнаешь?

Он уже собрался было поинтересоваться, почему она сразу не поняла по почерку, как она вытащила из конверта его содержимое и, пробежав по письму глазами, пробормотала: «A-а», поэтому вопрос так и остался незаданным. Но означало ли это «а-а», что она узнала руку своей сестры, или что она познакомилась с содержанием письма, или нечто совсем другое — этого он был не в состоянии определить.

Она быстро, даже поспешно, прочла его, двигая головой вдоль каждой строчки, а затем резкими подергиваниями поворачивая ее к началу следующей. Дойдя до конца, она остановилась.

Ему показалось, что на ее лице, на мгновение принявшем вдруг отрешенное выражение, он прочел угрызения совести.

— Она пишет… — произнесла она, то ли обращаясь к нему, то ли в пространство. — Ты его прочел?

— Да, прочел, — ответил он, ощущая некоторую неловкость.

Она вложила письмо обратно в конверт и похлопала его по тому месту, где он был надорван.

Он с нежностью поглядел на нее, чтобы смягчить настойчивость своей просьбы.

— Напиши ей, Джулия, — сказал он. — Это на тебя совсем не похоже.

— Напишу, — с раскаянием пообещала она. — Обязательно напишу, Луи. — Она опустила глаза на свои переплетенные пальцы рук.

— Но почему же ты раньше не написала? — продолжал допытываться он. — Я тебя об этом не спрашивал, потому что был уверен, что ты напишешь.

— Ах, тут столько всего произошло — я собиралась, то и дело собиралась, но всякий раз меня что-нибудь отвлекало. Понимаешь, Луи, для меня просто новая жизнь началась, и столько всего сразу…

— Я знаю, — мягко проговорил он. — Но ведь теперь ты обязательно напишешь? — Он взял свою газету и углубился в чтение.

— Непременно, первым же делом, — пообещала она.

Прошло полчаса. Теперь она перелистывала тяжелые страницы альбома с украшениями, услаждая свой взор созерцанием выгравированных медных пряжек.

Он с минуту наблюдал за ней из-под опущенных век. Затем напоминающе кашлянул.

Она не отрывалась от альбома, как ребенок, с головой ушедший в игру.

— Ты обещала, что напишешь сестре.

Она в замешательстве подняла голову.

— Я знаю. Но почему обязательно прямо сейчас? Разве завтра нельзя?

— Ты что, не хочешь ей писать?

— Конечно хочу, как ты можешь об этом спрашивать? Но зачем обязательно сию же минуту? Какая разница — сегодня или завтра?

Он отложил газету.

— Думаю, что очень большая. Если ты напишешь сейчас, письмо уйдет завтра с утренней почтой. Если отложишь до завтра, то оно задержится на день, и ей придется еще целый день ждать и волноваться.

Он поднялся и закрыл ее альбом, так как она никоим образом не выказывала намерения сделать это сама. Затем, испытующе глядя на нее, спросил:

— Может, между вами произошла размолвка? Перед твоим отъездом вы поссорились, и ты мне об этом не рассказала? — И не успела она заговорить, даже если и собиралась, он сам за нее ответил: — Хотя, судя по ее письму, не похоже.

Очертания ее шеи, на мгновение выступившие вперед, снова опустились, как будто она собиралась что-то сказать и передумала.

— Ну что ты говоришь, — едва слышно пробормотала она. — Мы так друг другу преданы.

— Ну так что же ты тогда упрямишься? Сейчас — самое подходящее время. К тому же, как я погляжу, тебе совсем нечем заняться. — Ему пришлось взять ее за обе руки и поставить на ноги. И хотя она не оказывала видимого сопротивления, он ощутил вес ее тела в направлении, противоположном тому, в котором он тянул.

Ему пришлось подойти к письменному столу и опустить крышку. Ему пришлось достать из ящика чистый листок бумаги и положить его перед ней.

Затем ему пришлось вернуться за ней и за руку подвести к столу.

И даже когда он почти насильно усадил ее, ему пришлось вложить ручку и бумагу в ее пальчики. Потом он потрепал ее по голове.

— Ты как школьница, которая не хочет учить уроки, — пошутил он.

Ее попытка улыбнуться увенчалась более чем сомнительным успехом.

— Дай-ка мне еще разок взглянуть на ее письмо, — наконец попросила она.

Он принес ей письмо. Но она, кажется, только мельком взглянула на первую строчку, как будто намеревалась воспроизвести ту форму обращения, которая была употреблена в письме. Правда, он убедил себя, что в голову ему лезут сущие глупости. Многим людям, прежде чем ответить на письмо, необходимо просто подержать его в руках; вероятно, она принадлежала к их числу.

Затем, после этого краткого взгляда мгновенно отведя глаза от письма, она написала на своем чистом листе: «Моя милая, дорогая Берта». Он увидел, заглянув ей через плечо, как выходят из-под ее пера эти слова. Больше ей оригинал не понадобился, она отодвинула его в сторону и забыла о нем.

Он оставил ее в покое. Вернувшись на свой стул, он снова принялся за чтение газеты. Но видимо, мысли не шли ей в голову. Время от времени он слышал, как поскрипывает ее перо, но через несколько слов оно останавливалось, и надолго. Потом, судорожно нацарапав еще несколько слов, снова замирало. Как-то раз, бросив на нее взгляд, он увидел, как она утомленно прижимает руку ко лбу.

Наконец он услышал, как она издала глубокий вздох, в котором скорее было слышно отвращение к вынужденной тяжелой работе, чем удовлетворение тем, что она выполнена, и скрип пера окончательно затих. Она с раздражением откинула его в сторону:

— Все. Хочешь прочитать?

— Нет, — ответил он, — это письмо от сестры к сестре, оно не для глаз мужа.

— Ладно, — небрежно ответила она. Проведя розовым языком по промазанному краю конверта, она заклеила его. Поставив письмо на ребро внутрь письменного стола, она приготовилась закрыть крышку. — Завтра утром дам его тетушке Саре, чтобы отправила.

Он успел протянуть руку и схватить письмо прежде, чем она смогла его задержать, — она кинулась к нему, но было уже слишком поздно. Она не ожидала, что он будет стоять у нее за спиной.

Он опустил конверт во внутренний карман и застегнул жилет.

— Я и сам это могу сделать, — сказал он. — Я раньше ухожу из дому. Так оно гораздо быстрее дойдет.

Он увидел, как она в испуге скосила глаза в сторону, и в них мелькнул страх пойманного в ловушку зверька, исчезнувший так быстро, что он убедил себя, что, должно быть, ошибся и ему это только померещилось.

Когда он снова взглянул на нее, она, задумчиво сдвинув брови, терла кончики пальцев куском промокательной бумаги, удаляя с них скорее воображаемые, чем реальные пятна, и, казалось, что в тот момент у нее не было больше других забот.

Глава 15

На следующее утро он решил, что никогда еще не видел ее такой хорошенькой и такой нежной. Все ее прежние изъявления любви казались холодностью по сравнению с нынешней заботливой теплотой.

Она была одета в лиловый шелк, по которому, с какой стороны ни посмотреть, пробегали сверху вниз серебрящиеся волны. При ходьбе ткань вздыхала, словно от восхищения перед ее красотой. Она не осталась сидеть за столом, как раньше, она проводила его до парадной двери, тесно прижавшись к нему и обхватив рукой за талию. И, глядя, как косой луч утреннего солнца брызнул ей в лицо ярким светом, потом отступил, потом снова поймал ее и так продолжал играть с ней на протяжении всего пути через прихожую, он подумал, что такой ангельской красоты ему еще не доводилось созерцать, и затрепетал при мысли, что она принадлежит ему и ходит по его дому, рука об руку с ним. И, прикажи она ему лечь и умереть прямо здесь и сейчас, он был бы рад это сделать, и рад был бы получить подобный приказ.

Они остановились. Она оторвала голову от его плеча, взяла его шляпу, стряхнула с нее пыль и подала ему.

Они поцеловались.

Она приготовила его куртку, распахнула ее, помогла ему одеться.

Они поцеловались.

Он распахнул дверь, приготовившись уходить.

Они поцеловались.

Она вздохнула.

— Терпеть не могу, когда ты уходишь. Мне теперь целый день одной томиться.

— Чем же ты займешься? — сокрушенно спросил он, внезапно и лишь на мгновение, как это бывает с мужчинами, осознав, что ей тоже как-то нужно провести этот день, что она и в его отсутствие продолжает существовать. — Наверное, пойдешь по магазинам? — заискивающе предположил он.

Ее лицо на мгновение просветлело, как будто он угадал ее тайное желание.

— Да!.. — И снова померкло. — Нет… — упавшим голосом проговорила она.

Он насторожился.

— Почему же? Что случилось?

— Нет, ничего… — Она отвернула голову, не желая отвечать.

Взяв ее за подбородок, он повернул ее лицом к себе.

— Джулия, я хочу знать. Скажи мне. В чем дело? — Он коснулся ее плеча.

Она попыталась выдавить из себя улыбку. Глаза ее смотрели через порог.

Ему пришлось догадываться самому.

— Деньги?

Он догадался правильно.

У нее и ресничка не дрогнула, но она каким-то образом дала ему понять. Но уж точно не словами.

Он, смеясь, облегченно вздохнул.

— Ах ты моя бедная глупышка! — Он мгновенно распахнул полу пиджака и полез внутрь. — Да стоит тебе только попросить, разве ты не знаешь, что?

На этот раз ее ответ не подлежал сомнению.

— Нет!.. Нет!.. Нет! — почти яростно, с детской капризностью воскликнула она. И даже ножкой притопнула. — Я не могу просить денег. Это неприлично. Не важно, что ты мой муж. Все равно это неприлично. Я ничего не могу с собой поделать, меня так воспитали.

Он глянул на нее, улыбаясь. Он ее обожал. Но он не мог ее понять.

— Чего же ты хочешь?

Ответ последовал типично женский.

— Не знаю. — И она задумчиво подняла глаза, словно ища выход в глубинах своего сознания.

— Но ведь ты же хочешь пойти по магазинам? По тебе вижу, что хочешь. А денег ты у меня брать не желаешь.

— А как-нибудь по-другому нельзя? — жалобно простонала она, моля его помочь ей выпутаться из силков предрассудков, которые она сама себе расставила.

— Может, мне тебе их незаметно подкладывать под тарелку за завтраком? — предложил он с глупой ухмылкой.

Не увидев в этой мысли ничего смешного, она рассеянно покачала головой и, прижав пальчик к губам, продолжала размышлять над проблемой. Вдруг она, просияв, подняла на него глаза.

— А нельзя мне тоже завести свой собственный счет?.. Как у тебя, только… Ну, совсем маленький… малюсенький… крошечный…

Но не успел он, как совсем уж было собирался, дать ей свое согласие, как она передумала:

— Нет, слишком много мороки ради каких-то перчаток и шляпок… — И уже готовая снова впасть в удручительную задумчивость, она вдруг опять встрепенулась, как будто ей в голову пришла еще более счастливая мысль. — А может, я лучше буду пользоваться твоим? — Она торжествующе всплеснула руками. — Так будет еще проще. И новый счет открывать не надо. У нас будет один — общий.

Он немного пригнулся и звонко шлепнул ее по бедру.

— О Господи! Всего-то! И тогда ты будешь счастлива? Ах ты моя милая малышка! Мы так и сделаем!

Она, завизжав, как пожарная сирена, метнулась к нему в объятия.

— Ах, Лу, я чувствую себя такой важной дамой! Правда, можно так сделать? И я даже смогу выписывать чеки, как ты?

Любить — значит отдавать и хотеть отдать как можно больше, без всяких вопросов. А если начинаешь задумываться, значит, любви уже нет.

— Да, свои собственные чеки, своей собственной рукой и получать по ним свои собственные деньги. Встретимся в банке в одиннадцать. Тебя это время устроит?

Она лишь прижалась щекой к его щеке.

— Найдешь, где это?

Она снова прижалась щекой к его лицу, с другой стороны.

Как и подобает женщине, она чуть-чуть опоздала к назначенному времени, пропустив его вперед. Но задержалась она лишь на долю минуты, появившись сразу же вслед за ним. Собственно говоря, так незамедлительно, как будто следовала за ним по пятам, и у него даже возникла мысль, что она поджидала его, стоя где-то поблизости, чтобы дать ему войти первым, а потом уже отправиться за ним самой.

Не успел он сделать и нескольких шагов, как подошла она.

— Луи, — обратилась она к нему, доверительно кладя ладонь на его запястье, чтобы отвести в сторону. — Когда ты ушел, я тут все думала. И я… я не знаю, может, тебе и не стоит этого делать? Ты можешь подумать, что я из тех требовательных жен, которые… Давай оставим все, как было…

Он потрепал ее по обхватившей его запястье руке.

— Ни слова больше, Джулия, — по-мужски требовательно приказал он. — Я хочу, чтобы у тебя был свой счет.

Теперь он был уверен, что это — его собственная мысль, и именно ему она пришла в голову.

Она, как и положено жене, подчинилась его воле, что и показала, покорно склонив голову. Взяв его под предложенную им руку, она грациозно поплыла рядом с ним через вестибюль в глубь банка, где их поджидал управляющий, с почтительной предупредительностью вышедший им навстречу и стоявший за низкими деревянными перилами со стойками в форме амфор, огораживавшими дверь, ведущую в его личный кабинет. Это был господин с округлым, как луна, лицом, форма которого подчеркивалась серебристой бахромой тщательно завитых усов, в то время как подбородок и щеки оставались чисто выбритыми. Золотая цепь, похожая на якорную, красовавшаяся на его жилете, была, вероятно, составлена из самых толстых в Новом Орлеане звеньев.

Даже он, глава такого солидного учреждения, надулся, как голубь, при виде приближающейся к нему Джулии. Стоило полюбоваться хотя бы на то, какой гордостью сиял Дюран, сопровождаемый своей очаровательной супругой, не говоря уже о других прелестях этого зрелища.

По случаю этого непредвиденного вторжения в обитель коммерции и финансов она облачилась в лазурно-голубой кринолин, вызвавший в помещении волну шепота; кринолин, отделанный симметричными рядами миниатюрных розовых бархатных пуговиц и розовыми рюшками на шее и запястьях; крошечная шляпка из лазурно-голубого бархата накренилась на один глаз, как сползший компресс от головной боли, и держалась завязанными под подбородком ленточками, а сверху нависала малюсенькая вуаль, достающая лишь до нижних ресниц с набрызганными на нее, словно конфетти, розовыми, точками. Она семенила такими крошечными шажками, будто шла на ходулях, а корпус ее склонился вперед в «греческом поклоне», бросая вызов замыслу природы, по которому человеку надлежало держаться прямо, а при таком немыслимом наклоне — потерять равновесие и упасть.

Никогда еще по банковскому залу так быстро не распространялся переполох, перескакивавший, словно огонь пожара, от одного зарешеченного окошечка к другому по обе стороны пути ее следования. Одна пара глаз за другой отрывалась от сухих цифр и скучных счетов, чтобы проводить ее мечтательным взглядом. В те времена банковские служащие, равно как и почти все клиенты, принадлежали исключительно к мужскому полу. Правда, для нужд редких посетительниц (вдов и им подобных), которым за неимением никого, кто мог бы заниматься их денежными вопросами, приходилось самолично совершать унизительные сделки, был стыдливо, как вход в гарем, отгорожен закуток под вывеской: «Окошечко для дам». Это, по крайней мере, освобождало их от позорной необходимости стоять в одной очереди с мужчинами и подвергаться всеобщему обозрению во время получения денег. Они могли отгородиться занавеской и общаться со специально выделенным для этих целей кассиром, который всегда оказывался намного старше и обходительнее, чем другие.

Не то чтобы посещение банка накладывало на женщин несмываемое пятно позора, в отличие от салунов и определенных видов театральных представлений, где носили трико, а также почти всяких атлетических состязаний, вроде боксерских матчей или игры с мячом. Просто необходимо было отгородить их от опасности замараться о деньги, заниматься которыми все-таки считалось в основном мужской прерогативой и потому неподобающим для дам делом.

Дюран со своей обворожительной (но должным образом сопровождаемой) супругой остановился перед усатым управляющим, и тот распахнул им навстречу дверцу в деревянной перегородке.

— Разреши мне представить тебе мистера Симмса, дорогая, — произнес Дюран. — Мой добрый друг.

Мистер Симмс ответил с галантным поклоном:

— Я уже склонен в этом сомневаться. Что же вы меня раньше не представили?

Она обратила на него лучезарный взгляд, в котором, разумеется, не было оскорбительного для Дюрана флирта, но лишь нечто вроде манящей игривости.

— Я удивлена, — сказала она, ничего больше не добавив, чтобы выделить последовавшие за этим слова.

— Как так? — с сомнением в голосе спросил Симмс.

Вместо того чтобы высказать комплимент непосредственно адресату, она обратилась к Дюрану:

— Я до сих пор думала, что все банковские управляющие — старые и неприглядные.

Пуговицы жилета мистера Симмса никогда не подвергались подобному напряжению, даже после воскресных обедов.

Затем она добавила, оглядываясь вокруг себя с неподдельным интересом:

— Я никогда раньше не была в банке. Какой великолепный мраморный пол.

— Мы им очень гордимся, — признался мистер Симмс.

Они вошли в кабинет и сели. Мистер Симмс лично подал ей стул.

Они еще какое-то время вели исключительно светскую беседу, а дела вежливо скрылись за кулисами сцены дружеского общения, несмотря на то, что участвовали в ней одни мужчины. (Разумеется, одинакового социального положения.) Сразу брать быка за рога, без предварительного любезного вступления считалось дурным тоном. Год от года такое вступление делалось все короче.

Наконец Дюран заметил:

— Ну что же, мы не должны отнимать у мистера Симмса столько времени, он — человек занятой.

Они подошли к цели этого посещения.

— Чем я могу быть вам полезен? — осведомился мистер Симмс.

— Я бы хотел устроить так, — начал Дюран, — чтобы моя супруга наряду со мной имела полный доступ к моему счету.

— Да, вы знаете, — проговорила она, поднимая руки в знак своей непричастности. — Он так настаивает…

— Это очень просто, — объяснил Симмс. — Мы просто изменим счет с единоличного, каковым он является сейчас, на совместный, принадлежащий двум владельцам. — Он порылся в бумагах на своем столе и отыскал две нужные ему. — А для этого мне придется лишь попросить вас, чтобы вы соблаговолили поставить здесь свои подписи. Вашу — на доверенности. А вашу, моя дорогая, на этом чистом бланке, просто как образец, который бы мы знали и к которому относились бы с должным почтением.

Дюран, склонившись над столом, уже расписывался.

Симмс подтянул к себе еще какую-то бумажку и спросил:

— Вы желаете проделать эту операцию в отношении обоих счетов — и текущего, и сберегательного — или только одного?

— Пусть будут оба, давайте сразу с этим разделаемся, раз уж мы сюда пришли, — без колебаний ответил Дюран. Раз уж делать подарок, то не скупиться, и любой другой ответ, как казалось ему, был бы неприличным.

— Лу, — попыталась возразить она, но он жестом приказал ей молчать.

Симмс уже предупредительно протягивал ей вынутое из чернильницы перо. Она нерешительно повертела его в руках, чтобы хоть немного замедлить процедуру.

— Как мне расписаться? Своим именем или…

— Наверное, лучше всего будет поставить фамилию вашего мужа. Миссис Луи Дюран. И каждый раз, когда вы будете выписывать чек, вам следует в точности повторять вашу подпись.

— Постараюсь, — покорно кивнула она.

Он заботливо промокнул за нее бумагу.

— И все? — изумленно спросила она.

— Вы сделали все, что требуется, моя дорогая.

— Ах, как все просто оказалось. — Она облегченно подняла голову, словно ребенок, дрожавший перед визитом к зубному врачу и обнаруживший, что это совсем не больно.

Двое мужчин, при виде такой неопытности, обменялись снисходительными взглядами мужского превосходства. Когда женщины себя так вели, это льстило их тщеславию.

Симмс проводил их до двери своего кабинета, сопроводив прощание такой же порцией формальностей, какая приправляла их встречу.

И снова в деловой атмосфере банковского зала поднялась суматоха, равной которой здесь никогда не случалось. За исключением той, которая сопровождала ее появление. И снова телячьи глаза оторвавшихся от работы клерков, кассиров и бухгалтеров проводили ее тоскливыми мечтательными взглядами, а в воздухе навис унылый романтический вздох. Словно разноцветная радуга, озарив мрачную трясину, растаяла в воздухе. Но след от этого краткого мгновения надолго остался в сердцах.

— Как он мил, правда? — доверительно обратилась она к Дюрану.

— Недурен, — по-мужски сдержанно согласился он.

— Можно мне пригласить его на обед? — почтительно осведомилась она.

Он, повернувшись, крикнул:

— Миссис Дюран желает, чтобы вы как-нибудь отобедали с нами, Я пришлю вам приглашение.

Симмс с нескрываемым удовольствием отвесил им вслед изысканный поклон.

После того как они вышли на улицу, он с минуту продолжал стоять на месте, поглаживая свои усы и завидуя Дюрану, которому достался в жены такой образец совершенства.

Глава 16

Когда он вернулся к себе в контору с обеда, письмо лежало у него на столе. Оно пришло с опозданием, вероятно, задержалось в дороге, поскольку вся остальная почта за тот день уже поджидала его появления в девять утра.

Теперь было уже почти три часа. В те времена типичный новоорлеанский бизнесмен не перехватывал в обеденный перерыв что-то на ходу, торопясь обратно в контору. Это был час соответствующим образом обставленного приятного времяпрепровождения. Он отправлялся в свой любимый ресторан. Неторопливо усаживался за стол. Выбирал еду тщательно и придирчиво. Приветствовал друзей и знакомых, которые зачастую подсаживались к нему. Обсуждались дела, иногда даже заключались сделки. Он смаковал свой кофе, сигару, бренди. Наконец, хорошо отдохнувший, восстановивший силы, готовый ко второй половине дневных свершений, он неспешной походкой возвращался в контору. Вся процедура занимала не менее двух-трех часов.

Таким образом, день уже близился к вечеру, когда, вернувшись к своему рабочему месту, он обнаружил на подставке с промокательной бумагой это письмо.

Дважды он брался распечатать его, и дважды его прерывали. Наконец он приготовился посвятить письму целую минуту своего внимания.

На штемпеле опять значился Сент-Луис. Возможно, благодаря этому он незамедлительно распознал и руку, ту же, что и в прошлый раз. Опять от ее сестры.

Но на этот раз ошибки быть не могло. Письмо было адресовано непосредственно ему самому. Намеренно. «Луи Дюрану, эсквайру». Чтобы его доставили именно сюда, на его рабочее место.

Он разрезал край конверта ножом для бумаги и, удивленный, достал оттуда письмо. Развернул стул боком к столу, приготовившись углубиться в чтение.

Если засохшие чернила на бумаге обладают способностью кричать, то он услышал крик.

«Мистер Дюран!

Так больше не может продолжаться! Я требую, чтобы вы дали мне объяснения! Я требую, чтобы вы незамедлительно передали мне известия от моей сестры.

Я пишу вам в качестве последнего предупреждения. Если вы тотчас же не сообщите мне о местонахождении моей сестры, не представите мне доказательств того, что она находится в добром здравии, чему она своей рукой даст подтверждение, и не разъясните мне причину этого странного молчания, я буду искать защиты в полиции.

Я держу в руках письмо, полученное в ответ на то, что я ей посылала, и подписанное ее именем. Это письмо не от моей сестры. Оно написано кем-то другим. Это почерк незнакомого мне человека…»

Глава 17

Он не знал, долго ли он просидел, уставившись на него. Время остановилось. Перед его глазами были одни и те же слова: «Почерк незнакомого человека. Незнакомого человека. Незнакомого человека». Эти слова, как жужжащая пила, раскромсали его мозг на части.

Потом вдруг оцепенение прошло и началась паника. Он стремительно соскочил с вращающегося стула, так что тот с грохотом упал позади него на пол. Скомкав письмо, он так поспешно засунул его в карман, словно оно огнем жгло ему руки.

Он кинулся к двери, позабыв надеть шляпу. Вернулся за ней и снова кинулся к двери. На пороге он столкнулся с посыльным, привлеченным звуком падающего стула. Схватив его сразу за оба плеча, Дюран почти буквально отшвырнул его в сторону, ринулся дальше, оборачиваясь и крича через плечо:

— Скажи Жардену, чтобы меня подменил, я ушел домой!

Выйдя на улицу, он замахал протянутой рукой во всех направлениях одновременно, перед собой, назад, по сторонам, словно отгоняясь от невидимых комаров, в надежде извлечь из окружавшей пустоты экипаж. А когда это ему, наконец, удалось, после показавшейся ему часом минуты мучительного ожидания, он побежал следом и забрался внутрь, не дав ему даже остановиться; и, стоя на подножке в полный рост, словно явившийся на смену извозчик, склонился над плечом кучера, чтобы с безумной настойчивостью выкрикнуть ему адрес:

— Сент-Луис-стрит, срочно! Я там сейчас же должен быть!

Спицы колес слились в один крутящийся диск, улицы Нового Орлеана поплыли мимо, подрагивая, словно картины, нарисованные на зыбкой воде.

Он нетерпеливо хлопал себя по бедру, словно хотел подстегнуть, как коня.

— Быстрее, быстрее. Мы так никогда не доедем.

— Мы почти летим, сэр. Боюсь, как бы кого не сбить.

— Ну так сбей, черт возьми! Только довези быстрее.

Он спрыгнул с подножки так же, как и вскочил на нее; шлепнул монеты из своей протянутой назад руки в протянутую вперед руку кучера и кинулся к двери, как будто собирался навалиться на нее всем телом и выломать.

Тетушка Сара открыла ему с удивительной поспешностью. Должно быть, она находилась в прихожей, по ту сторону двери.

— Она здесь? — бросил он ей в лицо. — Она здесь, в доме?

— Кто? — Она отпрянула назад, напуганная яростью, с которой он задал этот вопрос. Но, поскольку он мог касаться только одного человека, ответила: — Мисс Джулия? Она прямо после обеда ушла. Сказала, что пойдет по магазинам. Да уж, считайте, часа три, как ушла. И еще не вернулась.

— Бог мой! — в ужасе возопил он. — Этого я и боялся. Нет чтобы этому проклятому письму прийти на час раньше!

Тут он заметил, что на табурете у стенки сидит, съежившись, скромно одетая девочка с коробкой на коленях. Она робко отпрянула назад, услышав, как он бранится, и лицо ее покрылось неровным румянцем.

— Кто это? — спросил он, понизив голос.

— Эта малышка от портного, ее послали, чтобы мисс Джулия примерила платье, что ей шьют. Она говорит, ей было сказано явиться к трем. Она уж пару часов дожидается.

Значит, мелькнула у него мысль, она сегодня не собиралась уходить, если бы ничего не случилось. А раз она ушла, значит…

— Когда вы договорились о примерке? — рявкнул он, обращаясь к девочке, отчего та еще больше съежилась.

— Не-несколько дней назад, — пролепетала она. — Кажется, на прошлой неделе, сэр.

Он сорвался с места и, не заботясь о приличиях, кинулся вверх по лестнице. До него донесся деликатный шепот тетушки Сары:

— Ступай-ка ты сейчас отсюда, деточка. Сдается мне, что-то случилось; я пришлю за тобой на днях.

Он неподвижно стоял на пороге их спальни, тяжело дыша после стремительного восхождения и беспомощно оглядываясь по сторонам. Его взгляд упал на чемодан. Чемодан, который так и не открывали. Замаскированный чехлом — но теперь-то, с воскресенья, он знал, что это такое. Он сорвал ситцевую ткань и открыл кроваво-красные буквы «Дж. Р.».

Повернувшись, он выскочил вон из комнаты и снова побежал вниз, по ступеням. На этот раз он остановился на середине лестницы.

Девочка-посыльная стояла в дверях, собираясь уходить, и передавала коробку тетушке Саре.

— Передайте миссис Дюран мои извинения — я, видно, что-то перепутала. Я зайду завтра в это же время, если ей удобно.

— Сейчас же бегите за слесарем! — крикнул он вниз со ступенек, сотрясая, как взрывом, тихую сцену прощания.

Робкая посланница мгновенно исчезла, а тетушка Сара заторопилась вслед за ней выполнять поручение.

Не успела она уйти, как он передумал.

— Нет, подождите! Так слишком долго будет. Принесите мне молоток и стамеску. Найдутся они у вас?

— Да вроде должны быть. — Она поспешила в кладовку.

Выхватив у нее из рук инструменты, он снова ринулся в спальню. Стиснув побелевшие губы, он упал на колени и с яростной энергией принялся за чемодан; втиснув стамеску в щель над замком, он безжалостно застучал по ней. Через несколько секунд замок звякнул и отскочил.

Стук брошенных на пол инструментов, словно звон похоронного колокола, нарушил одинокую тишину комнаты.

Он сорвал боковые застежки, расстегнул дряхлый кожаный ремень, стягивавший чемодан посередине, потянул за ручку и выпрямился, и вместе с этим движением слегка вздыбленная крышка с содроганием откинулась назад.

В ноздри ему ударил резкий запах нафталина.

Чемодан принадлежал особе чистоплотной и болезненно-аккуратной. Стопки вещей были сложены симметричными рядами, ровные линии которых ни на волосок не были нарушены, а щели между ними были искусно проложены носовыми платками и другими мелочами, чтобы не допустить ни малейшего перемещения в пути.

Сверху лежало нижнее белье — дневное и ночное, подобранное скорее из соображений удобства, чем красоты. Желтые фланелевые ночные рубашки, фланелевые нижние юбки, толстые шерстяные панталоны с подвязками, предназначение которых ему было не разгадать.

Он и пытаться не стал, а просто откинул их в сторону.

Под верхним слоем он обнаружил аккуратно разложенные платья. Гораздо более скромные, чем те вещи, что она успела купить за время своего пребывания здесь: серые и коричневые, со строгими белыми воротничками или черным кружевом, самое яркое, что среди них попадалось, — темно-синяя или зеленая шотландка.

Он поднял первое попавшееся, затем — еще одно.

Так он и стоял, выпрямившись в полный рост, держа по платью в каждой руке и переводя взгляд с одного на другое.

Вдруг он краешком глаза уловил свое собственное отражение в длинном зеркале на дверце ее гардероба. Тогда он, переступив через чемодан, подошел поближе и вгляделся. Что-то было не так. Что — он не мог понять.

Держа в руках оба трофея, он отступил на шаг, чтобы увеличить перспективу. Вдруг его осенило. Он почти в ужасе уронил платья, и они скорчились на полу бесформенной грудой. Шагнув к гардеробу, он двумя руками широко распахнул сразу обе дверцы. Пусто; наверху обнаженная деревянная перекладина. Ничего, кроме легкого фиалкового запаха ее духов.

Но это открытие не произвело на него такого впечатления, как то, что он обнаружил в чемодане. Напугали его не исчезнувшие платья, а лежавшие на полу.

Он снова выбежал на лестничную площадку и, перегнувшись через перила, окликнул тетушку Сару, которая немедленно прибежала на зов.

— Да, сэр! Да, сэр!

— Та девочка. Что она здесь оставила? Что-то для миссис Дюран?

— Новое платье, которое ей шьют.

— Принесите его сюда. Быстрее.

Схватив коробку, он кинулся обратно в комнату, разорвал картон, выпотрошил из него платье. Яркое, веселое; на талии — желтые ленточки. Он не стал его разглядывать.

Он поднял с пола одно из тех, что вынул из чемодана. Разложил его на кровати, как выкройку, расправив юбку, раскинув в стороны рукава.

Затем наложил на него другое, которое только что принес. Затем отступил, заранее зная, что предстанет его взгляду.

Платья расходились во всем. Рукава были гораздо длиннее. Грудь — полнее, что было видно по двум выпуклостям по бокам. Талия — почти в два раза шире. Тот, кто носил первое платье, не смог бы влезть в другое. А верхняя юбка, отделанная широкой лентой, на добрых несколько дюймов перекрывала другую.

Все юбки могли быть только одной длины — до пола; даже он это знал. Другой длины просто не существовало. Разница в длине была обусловлена не фасоном, а только ростом носительницы.

И в платье меньшего размера, том, что лежало наверху, сверкали булавки, обозначавшие ее настоящие, знакомые ему размеры, снятые меньше недели тому назад.

Одежда из Сент-Луиса…

Краска медленно сошла с его лица, и в сердце прокрался неведомый ему раньше страх. Когда он некоторое время назад входил в дом, он уже все знал; но сейчас, в эту минуту, он получил доказательства, и от них уже было не отвернуться.

Одежда из Сент-Луиса принадлежала кому-то другому.

Глава 18

Стемнело, ночь накрыла город. Город, весь мир, его мысли погрузились в непроглядную ночь. За окном царила темнота, и в комнате, где он стоял, тоже было темно.

Темно так, что ни зги не видно; он был один, невидимый, незаметный. Неподвижная фигура в черном ящике. И если он дышал, то это составляло тайну между ним и Богом. Так же, как и боль, которую ему доставляло дыхание, и еще кое-что.

Наконец забрезжил слабый свет, медленно поднимаясь по лестнице. По мере приближения он окреп, и стал виден его источник: зажженная лампа, непрерывно дрожащая на металлическом обруче, который держала в руках тетушка Сара. Свет делал ее очертания неясными, как у привидения. Привидения с темным лицом и белыми, словно посыпанными мукой, складками юбки.

Наконец она повернулась к дверям его комнаты; лампа переросла в застывший на пороге слепящий шар, выхватывающий его лучами из темноты.

Тетушка Сара стояла, глядя на него.

Он застыл в полной, ужасающей неподвижности. Свет упал на кипу платьев, разбросанных по кровати и сползших на пол. Луч лампы расцветил их, словно шприц с краской. Они сделались синими, зелеными, бордовыми, грязно-розовыми. Цвет раскрасил и его красками восковой фигуры, до мельчайших деталей воспроизводящей живого человека. Настолько искусно, что можно даже обознаться, как это иногда бывает, когда смотришь на восковые фигуры. С точностью воспроизведенное безжизненное подобие.

Он застыл, как мертвец. Мертвец, стоящий на ногах в полный рост. Он видел ее, так как взгляд его остановился на ее лице, той части тела, которую мы обычно в первую очередь ищем глазами, когда на кого-нибудь смотрим. Он слышал ее, так как, когда она испуганно прошептала: «Мистер Лу, что случилось? В чем дело, мистер Лу?» — он ответил ей, он заговорил, у него появился голос.

— Она не вернется, — тоже шепотом откликнулся он.

— Вы так вот все время здесь и стояли, без света?

— Она не вернется.

— Сколько мне еще ждать до ужина? Я не могу так долго держать цыпленка на плите.

— Она не вернется.

— Мистер Лу, вы меня не слушаете, не слышите.

Это было все, что он мог выговорить: «Она не вернется». Он позабыл все тысячи слов, те тысячи, что выучил за пятнадцать лет, и из всего родного языка повторял только три: «Она не вернется».

Тетушка Сара переступила порог комнаты, держа в руках лампу, и потревоженный свет замелькал и запрыгал. Она поставила лампу на стол. Не зная, куда девать руки, она беспомощно теребила в них платье.

Наконец взявшись за краешек подола, она грустно провела им по столу, по старой привычке, как будто стирая пыль. Это все, чем она могла ему помочь, чем могла облегчить его страдания, — протереть стол в его комнате. Но жалость бывает многообразна и не всегда нуждается в словах.

И она словно внесла в комнату тепло; тепла этого оказалось достаточно, чтобы отогреть его, чтобы растопить сковавшие его ледяные оковы. Просто своим присутствием, тем, что была рядом.

Тогда он начал медленно пробуждаться. Пробуждаться от смерти. Не очень-то приятно было наблюдать это пробуждение. Возвращение к жизни после смерти. Смерти сердца.

Предсмертная агония в обратном порядке. Наступившая после смертельного удара, а не до него. Умершее сердце должно оставаться мертвым. Его нужно добить раз и навсегда, освободив от мук.

Ноги его, выйдя из оцепенения, подкосились, и он упал на колени рядом с кроватью. Его руки беспомощно протянулись вперед, цепляясь за покрывало.

Одно из платьев, распростертое на кровати, словно в ответ на его порыв, шевельнулось; и он, судорожно схватив его, зарылся в него лицом, разделяя с ним свое горе и покрывая его поцелуями — пародией на те, которые когда-то делил с ней и которые ему уже не суждено было ни с кем делить, потому что она исчезла. Только пустой кокон остался в его объятиях.

— Джулия. Джулия. Пощади.

Успокаивающая рука старой негритянки начала опускаться на его вздрагивающее плечо, но, не успев коснуться его, остановилась.

— Ну, мистер Лу, — произнесла она глубоким грудным голосом. — Ну, успокойтесь, бедняжка.

Подняв повыше протянутую руку, она провела ею по его скорбно склоненной голове.

— Да смилостивится над вами Господь. Да освободит Он вас от печали. Вот вы плачете, а плакать-то не над чем. Вы скорбите о том, чего никогда не имели.

Он вынырнул из-под ее руки и испуганно уставился на нее.

Как будто вид его безутешного горя разжег ее гнев, как будто она уже давным-давно жаждала мщения, она бросилась к бюро, которое раньше принадлежало Джулии, и с такой праведной яростью выдвинула один из ящиков, что все сооружение содрогнулось и зашаталось.

Засунув туда руку, она безошибочно потянулась к тайнику, который, видимо, обнаружила раньше. Затем поднесла свою находку к его глазам. На ладони лежал запылившийся красный брусок — румяна для щек.

Она с отвращением бросила его на пол.

Снова ее рука залезла в потаенный уголок ящика. На этот раз она извлекла оттуда горсть тонких женских сигар.

Показав их ему, она отшвырнула их от себя.

Ее руки взмыли кверху, словно призывая в свидетели немые небеса.

Замогильным голосом, словно библейская пророчица, она вынесла апокалиптическое суждение:

— В вашем доме жила дурная женщина! В вашей постели спала чужая!

Глава 19

Без шляпы, без пальто, растрепанный, в том виде, в котором его застала минуту назад в комнате внезапно пришедшая в голову мысль, он как одержимый бежал по пустынным ночным улицам, поскольку не смог найти экипажа, а стоять на месте и ждать тоже был не в состоянии. Вперед, вперед, по тому адресу, который он случайно вспомнил и который нужен был ему сейчас больше всего. К дому банкира Симмса, на другом конце Нового Орлеана. Если бы понадобилось, он бы так всю дорогу туда пробежал.

Но к счастью, добежав до перекрестка, освещенного желто-зеленым светом уличного фонаря, он заметил впереди экипаж, неспешно возвращавшийся после вечерней поездки, закричал ему вслед и, не дожидаясь, чтобы он повернулся и подъехал к нему, полным ходом понесся за ним следом, заскочил внутрь и, задыхаясь, назвал адрес Симмса.

У дверей банкира он изо всех сил зазвонил в колокольчик.

Ему открыла темнокожая служанка, обиженно вытянувшая лицо от такой настырности.

— Он ужинает, сэр, — неодобрительно покачала она головой. — Если вы согласитесь сесть и подождать, пока он закончит…

— К черту, — перебил он. — Это ждать не может! Попросите его сейчас же выйти ко мне…

Банкир вышел в прихожую с заткнутой за воротник салфеткой, раздраженно сдвинув брови и еще дожевывая еду. Когда он увидел, кто это, лицо его прояснилось.

— Мистер Дюран! — сердечно воскликнул он. — Что привело вас сюда в такой час? Не желаете ли разделить с нами трапезу? — Но, приблизившись, заметил, в каком тот находится смятении. — Вы так расстроены… Что случилось? Принеси ему бренди, Бекки. Вот стул…

Дюран отрывисто махнул рукой, отказываясь от этих средств поддержки.

— Мои деньги… — едва слышно проговорил он.

— Что такое, мистер Дюран? Что случилось с вашими деньгами?

— Они в банке? Их не трогали? Сколько было у меня на счете, когда вы сегодня закрылись?

— Не понимаю вас, мистер Дюран. Никто не имеет доступа к вашим деньгам. Они же под охраной. Никто, кроме вас и вашей супруги…

Он заметил, как исказилось лицо Дюрана при этом слове, и у него мелькнула догадка.

— Вы хотите сказать… — ужаснулся он.

— Мне необходимо знать… сейчас, немедленно… ради всего святого, Симмс, сделайте что-нибудь, помогите мне… не оставляйте меня в неведении…

Банкир вытащил из-за воротника салфетку и кинул ее в сторону, показывая, что трапеза закончена, по крайней мере на сегодня.

— Старший кассир, — решительно заявил он. — Мой старший кассир должен знать. Это будет быстрее, чем возвращаться в банк; придется поднять документы и просмотреть все сделки за день…

— Как мне его найти? — Дюран уже готов был направиться к двери.

— Нет, нет, я пойду с вами. Подождите секундочку… — Симмс поспешно схватил свою шляпу и шелковое кашне. — Что же произошло, мистер Дюран?

— Боюсь даже говорить, пока не выясню, — скорбно простонал Дюран. — Боюсь даже думать.

Симмс еще на минуту задержался, чтобы найти адрес кассира; затем они поспешили на улицу, забрались в тот экипаж, в котором приехал Дюран, тронулись с места и остановились у маленького скромного домика, приютившегося на улице Дюмен.

Симмс вышел и вежливым движением руки остановил Дюрана, очевидно желая по возможности оградить его от неприятных ощущений.

— Вам лучше будет подождать здесь. Я зайду в дом и поговорю с ним.

Он пробыл там, самое большее, десять минут. Дюрану показалось, что его покинули на целую ночь.

Наконец дверь открылась, и появился Симмс. Дюран, словно распрямившаяся пружина, кинулся ему навстречу, пытаясь прочесть, какие известия написаны на его лице. Вид у Симмса был не очень жизнерадостный.

— Ну что? Ради Бога, скажите — что?

— Мужайтесь, мистер Дюран. — Симмс сочувственно стиснул его руку повыше локтя. — Сегодня утром на вашем текущем счете было тридцать тысяч пятьдесят один доллар сорок центов, а на сберегательном счете — двадцать тысяч и десять долларов…

— Я знаю! Мне это все прекрасно известно! Я не об этом спрашивал…

Вслед за Симмсом из дома вышел кассир. Управляющий тайком подал ему знак, избавляя себя от неприятной необходимости отвечать на вопрос.

— Ваша жена появилась за пять минут до закрытия банка, чтобы снять деньги со счета, — сказал кассир. — К моменту закрытия на ваших счетах было пятьдесят один доллар сорок центов на одном и десять долларов на другом. Чтобы их закрыть, потребовалась бы ваша подпись.

Глава 20

Комната представляла собой натюрморт. Написанный на холсте, который поставили сушиться; написанный в натуральную величину и в точности воспроизводящий малейшие детали и оттенки; но все же это была искусная копия, а не оригинал.

Окно впускало в комнату свет заходящего солнца, как будто снаружи пылал костер, расцветивший сиянием потолок и противоположную стену. Ковер на полу местами вздыбился и сместился, словно кто-то прошелся по нему неровной походкой или даже упал, а после не поправил. В одном месте он был заляпан. Темным пятном в форме краба, вероятно, на него пролили хорошую порцию какой-то густой жидкости.

Широкая кровать, при взгляде на которую когда-то покраснел жених; при взгляде на которую теперь покраснел бы всякий аккуратист, выглядела так, будто ее уже несколько дней не заправляли. Посеревшее белье обнажило ее каркас с одной стороны и сползло до пола с другой. Рядом с кроватью валялся ботинок, мужской ботинок, словно первоначальное намерение, побудившее владельца снять его или надеть его пару, улетучилось прежде, чем успело осуществиться.

На розовых обоях — незабудки; на тех обоях, что были выписаны из Нью-Йорка, о которых она просила в письме, «в розовых тонах, не слишком ярких». В одном месте сквозь уродливые шрамы проглядывала штукатурка; как будто кто-то, взяв ножницы, в ярости искромсал их, пытаясь как можно больше вырезать из памяти.

В центре натюрморта расположился стол. А на столе — три неподвижных предмета. Смердящий стакан, помутневший от многократного использования, бутылка бренди и склонившаяся вперед голова со спутанными волосами. Принадлежащее этой голове застывшее тело сидело на покосившемся стуле, а одна рука властно схватилась за горлышко бутылки.

Послышался стук в дверь, не сопровождаемый звуком приближающихся шагов, словно кто-то давно стоял у порога, прислушиваясь и собираясь с духом.

Ни слова, ни движения в ответ.

Снова стук. На этот раз к нему прибавился голос:

— Мистер Лу. Мистер Лу, отоприте.

Никакого ответа. Голова чуть шевельнулась, открыв взгляду обросшую голубоватой щетиной челюсть.

В дверь еще раз постучали.

— Мистер Лу, отоприте. Уже два дня прошло.

Голова оторвалась от стола, чуть приподнялась, не открывая глаз.

— Что значит «день»? — заплетающимся голосом спросила она. — Ах, пустота между ночами. Никчемная пустота.

Последовала безрезультатная попытка повернуть ручку двери.

— Пустите меня. Дайте мне хоть постель вам заправить.

— Не стоит. Я же теперь один на ней сплю.

— Ну, может, вам хотя бы свет зажечь? Уже темнеет. Давайте я вам лампу сменю.

— Зачем она мне? На что мне глядеть? Здесь, кроме меня, никого нет. Кроме меня и…

Он наклонил бутылку над стаканом. Из нее не вылилось ни капли. Он перевернул ее горлышком вниз. Снова ни капли.

Он поднялся со стула, сгреб со стола бутылку, чтобы отшвырнуть ее к стене, но передумал. Шатаясь, в одном ботинке побрел к двери и, наконец, повернул ключ.

Бутылку он сунул ей в руки.

— Принесите мне еще, — приказал он. — Мне больше ничего не нужно. Я больше ничего от мира не хочу. Ни ваших ламп, ни ваших бульонов, ни ваших уборок.

Но эта старая худая негритянка, когда дело касалось чистоты в доме, проявляла необычную настойчивость. Не успел он ее остановить, как она проскользнула мимо него в комнату, поставила свежую лампу на стол рядом с догоревшей и тут же начала возиться с кроватью, расправляя и стеля скомканное белье и время от времени исподтишка бросая на него взгляд, чтобы проверить, не хочет ли он ей помешать.

Закончив, она поспешила удалиться, обходя ее кругом, держась поближе к стене, подальше от него. Схватившись за спасительную ручку двери, она обернулась и поглядела на него, стоявшего посреди комнаты с бутылкой в руке.

Их глаза встретились.

Вдруг его тело сотрясла дрожь невысказанного желания. Голос, только что звучавший хрипло и озлобленно, смягчился. Он протянул к ней руку, словно теперь молил ее остаться, послушать, как он говорит о ней, той, которой нет. Поговорить о ней с ним.

— Помните, как она, бывало, сидела здесь и чистила ногти палочкой с ваткой? Я прямо вижу ее, как будто она и сейчас здесь, — произнес он срывающимся голосом. — А потом она вот так вот поднимала руки, растопыривала пальцы и разглядывала их и голову поворачивала туда-сюда.

Тетушка Сара не отвечала.

— Помните, у нее было такое зеленое платье с сиреневыми полосками? Я прямо вижу, как она стоит на набережной, а сзади светит солнце, и ветер играет ее волосами. А над головой у нее — крошечная парасолька.

Тетушка Сара не отвечала.

— Помните, у нее была такая привычка, когда она уже соберется уходить, вдруг повернуться и как будто поманить тебя к себе пальчиками и прощебетать «О-ля-ля!»?

Гнев негритянки прорвал, наконец, до сих пор сдерживавшую его плотину терпения. Она не в силах была больше слушать. Глаза ее с негодованием выкатились из орбит, а рот исказился в презрительном оскале. Она протянула к нему руку, словно призывая к молчанию.

— Должно быть, Бог разгневался на вас, когда впервые позволил вам взглянуть в лицо этой женщине.

Он, спотыкаясь, подошел к стене и прижался к ней лицом, вытянув руки над головой, словно собираясь вскарабкаться на потолок. Голос его, казалось, шел из утробы, прорываясь сквозь сдавленные рыдания — рыдания взрослого мужчины.

— Я верну ее. Я верну ее. Я не успокоюсь, пока ее не найду.

— Зачем она вам нужна? — спросила негритянка.

Он медленно повернулся.

— Чтобы ее убить, — произнес он сквозь стиснутые зубы.

Оттолкнувшись от стены, он в пьяном угаре кинулся к кровати. Отогнув угол матраса, он залез под него рукой и что-то оттуда вытащил. Затем медленно поднял руку, чтобы показать ей; его пальцы крепко сжимали костяную рукоятку пистолета.

— Вот этим, — прошептал он.

Глава 21

Зрители толпой хлынули из театра «Тиволи» на Ройал-стрит. Языки пламени в газовых рожках на стенах и потолке фойе испуганно запрыгали от такого наплыва публики. Пьеса, перевод с французского под названием «Маленькая проказница», была в высшей степени недурна, что подтверждалось многочисленными оживленными разговорами.

Выйдя на тротуар, плотная масса народа начала распадаться: обитатели галерки расходились пешком в разных направлениях, а занимавшие ложи и партер попарно, а иногда по четыре человека по очереди залезали в экипажи, один за другим подъезжавшие к театральному входу на вызов чернокожего швейцара.

Никто не замечал человека, примостившегося в темноте у стены, куда не добирался яркий свет, хотя многие проходили так близко, что едва не дотрагивались до него.

Наконец толпа рассеялась. Свет померк, по мере того как служитель с помощью длинной палки стал один за другим поворачивать выключатели на лампах.

Теперь осталось лишь несколько запоздавших зрителей, поджидающих своей очереди на остановке. Никто не спешил, вежливость и предупредительность были здесь в норме.

— После вас.

— Нет, сэр, после вас. Следующий — ваш.

И вот уже, наконец, остается одна последняя пара, уже готовая сесть в экипаж. Женщина невысокого роста, защищаясь от ночной прохлады, закуталась в кружевную шаль, закрывшую ее рот и подбородок.

Ее спутник на минуту покидает ее, чтобы выяснить, почему задерживается экипаж, и вдруг, откуда ни возьмись, рядом с ней оказывается мужчина и пристально ее разглядывает. Она отворачивает голову, плотнее закутывается в шаль и в тревоге отодвигается в сторону.

Он теперь склоняется вперед и, не таясь, вытягивает шею, чуть было не на четвереньки становится, всматриваясь в ее скрытое кружевом лицо.

Она испуганно вскрикивает и пятится назад.

— Джулия? — вопросительно шепчет он.

Она в смятении поворачивается к нему спиной.

Он обходит ее и снова встает перед ней.

— Мадам, вы не могли бы открыть лицо?

— Оставьте меня, или я позову на помощь.

Он вцепляется в шаль и откидывает ее в сторону.

На него испуганно глядит пара голубых глаз, округлившихся от страха, глаза незнакомки.

Ее спутник бегом возвращается к ней, угрожающе подняв трость. «Эй, сэр!» Наносит один или два удара и, не удовлетворенный этим оружием, откидывает трость в сторону и пускает в ход кулаки.

Дюран отступает и, пошатнувшись, растягивается на тротуаре.

Он не делает попытки ни оказать сопротивления, ни подняться и дать сдачи. Он лежит, оперевшись на один локоть, распростертый, беспомощный, покорный. Безумный взгляд исчезает с его лица.

— Простите, — вздыхает он. — Я вас… принял за другую.

— Пошли, Дэн. Он, должно быть, немного сумасшедший.

— Нет, мадам, я не сумасшедший, — с холодным достоинством отвечает он. — Напротив, я в слишком здравом уме.

Глава 22

В гостиной дома мадам Джессики на улице Тулуз в самом разгаре была оживленная вечеринка. Обстановка в заведении мадам Джессики отличалась как большими размерами, так и большой стоимостью.

Мебель цвета слоновой кости с позолотой, в стиле ампир, обтянутая малиновым шелком. На паркетном полу лежал брюссельский ковер, а языки пламени в хрустальных газовых лампах мерцали, как северное сияние.

За пианино из розового дерева сидел молодой человек с гладко прилизанными волосами, с профессиональной легкостью извлекавший из него звуки вальса Шопена. В центре комнаты медленно кружилась одна пара, но заняты они были больше разговором друг с другом, чем танцем. Еще двое сидели рядышком на диване, потягивая шампанское и весело болтая. Еще одна парочка, тоже не обращавшая внимания на окружающих, стояла у двери. Все разделились по парам. На дамах красовались вечерние туалеты. Джентльмены, хоть и были одеты проще, все же имели вид вполне достойный и ухоженный.

Все происходило вполне благопристойно и сдержанно. Мадам придерживалась на этот счет строгих правил. Никакого нескромного смеха, никаких громких голосов. Никто не покидал комнату, не извинившись перед остальными.

Чернокожая служанка, в чьи обязанности входило объявлять вновь прибывших, открыла одну из расположенных с двух сторон гостиной симметричных дверей и провозгласила: «Мистер Смит». Никто не улыбнулся и вообще, казалось, не обратил никакого внимания.

В дверь вошел Дюран, и мадам Джессика с распростертыми объятиями, поблескивая мишурой на платье, поспешила ему навстречу, чтобы лично приветствовать.

— Добрый вечер, сэр. Как мило, что вы к нам заглянули. Желаете, чтобы я вас кому-нибудь представила?

— Да, — тихо ответил Дюран.

Мадам, сложив свой ивовый веер, прижала пальчик к уголку рта и обвела комнату изучающим взглядом, как внимательная хозяйка, подыскивающая своему гостю наиболее подходящего собеседника.

— Мисс Маргот сейчас занята… — сказала она, бросив взгляд на диван. — А как насчет мисс Флоретты? У нее нет спутника. — Она указала на противоположную ненавязчиво приотворенную дверь, ведущую в глубь дома. За ней, как будто случайно проходя мимо, появилась высокая брюнетка.

— Нет.

Мадам проделала какое-то движение веером, и брюнетка, повернувшись, исчезла. Ее место в дверном проеме заняла более пышная дама с огненно-рыжей шевелюрой.

— Тогда мисс Розина? — предложила мадам.

Он покачал головой.

Мадам взмахнула веером, и за дверью стало пусто.

— Вам трудно угодить, сэр, — произнесла она, неуверенно улыбаясь.

— Это что — все? Больше никого нет?

— Не совсем. Есть еще мисс Джульетта. У нее сейчас приватная беседа. Если вы соблаговолите немного подождать…

Он присел на стоявшее в углу широкое кресло.

— Не желаете ли чего-нибудь выпить? — спросила мадам, заботливо склоняясь к нему.

Он открыл бумажник, достал оттуда деньги и протянул ей:

— Угостите всех шампанским, а мне не надо.

Негр-дворецкий, обойдя гостей, наполнил их бокалы. Мужчины один за другим поднимали бокалы и кланялись ему в знак приветствия. Он отвечал им сдержанными поклонами.

На мадам его жест, видимо, произвел благоприятное впечатление, и она, должно быть, решила каким-то неведомым образом ускорить возвращение мисс Джульетты.

Вскоре она вернулась и пообещала:

— Она сейчас спустится. Я передала ей, что ее спрашивает молодой джентльмен.

Она снова ушла и снова вернулась со словами:

— Вот и она. Правда, хорошенькая? Все по ней просто с ума сходят.

Он увидел, как она появилась в дверном проеме. На мгновение задержавшись, оглядела комнату, пытаясь определить, кто же из них — он.

Блондинка.

Красавица.

Лет семнадцати.

Чужая.

Мадам поспешила к ней и, нежно обняв за талию, повела через комнату к нему.

— Вот сюда, малышка. Разреши представить тебя…

Она поперхнулась. Прекрасное создание широко раскрыло глаза, получив первый в своей короткой, но весьма насыщенной жизни отказ. Гостиная мгновенно погрузилась в неловкое молчание.

Кресло было пусто. Дверь гостиной, дверь, ведущая прочь из дома, еще слегка покачивалась.

Глава 23

Вторник на Масленой неделе. Весь город сошел с ума. Такая лихорадка охватывает его каждый год в последний день Масленицы перед Великим постом. «Жирный вторник». Уже пятьдесят третий год, начиная с 1827-го, когда впервые, никто не помнит как, возникли эти празднования. Последний всплеск земных утех, словно с началом налагаемых постом ограничений им суждено навсегда закончить свое бренное существование. Разгул и вакханалия, чтобы потом было в чем каяться.

Нет ни дня, ни ночи. Пламя факелов и свет фонарей вдоль центральных улиц румянят их в полночь, как яркое дневное солнце, а днем все магазины закрыты, ничего не продается и не покупается. Ничего, кроме веселья, но его можно получить задаром. Уже восемь лет, как этот день сделался официальным праздником, и с того же года, 1872-го, законом разрешено в этот день расхаживать по улицам в масках.

Где-нибудь, вблизи или вдали, постоянно играет музыка; не успеют затихнуть за поворотом звуки одного уличного оркестра, как с соседней улицы уже слышатся аккорды другого. Не прекращаются смех и крики, хотя сами люди и не всегда видны, они могут на минуту скрыться за углом или за открытым окном какого-нибудь дома. И если в данный момент на данной улице образовалось затишье, это значит, что Масленица просто перешла на соседнюю; праздник не останавливается ни на минуту.

В один из таких моментов затишья под навесом галереи, тянущейся вдоль Верхней Канальной улицы, стояла неподвижная фигура. Еще не рассеялся едкий густой смоляной дым, на земле валялись обрывки бумажного серпантина, конфетти, кусочки лопнувших резиновых шаров, напоминающие фруктовую кожуру необычных расцветок, искореженные оловянные рожки и даже женская туфля со сломанным каблуком. Из двери за порог высовывались ноги какого-то пьянчужки, все остальное находилось внутри дома. Кто-то бросил к его ногам венок, вроде того, какими обряжают покойников и который причудливо повис у него на носках.

Но тот, другой, что спрятался под навесом, был совершенно трезв и крепко держался на ногах. Подчиняясь карнавальному духу, он спрятал лицо под маской из папье-маше; в остальном же он был одет совершенно по-будничному. На губах маски застыла жутковатая гротескная улыбка, вдвойне нелепая по сравнению с измученной, усталой позой стоявшего под ней человека.

Нараставший издалека приглушенный гул вдруг, словно прорвавшись, перешел в громкий шум и вместе с ним из-за угла появилась длинная, извивающаяся как змея, цепь танцующих, державших друг друга за плечи или за талию. Масленица, после краткой передышки, снова вернулась.

Вместе с ней вернулись факелы, цимбалы и барабаны из чайников. Улица снова вспыхнула, как при пожаре. Снова по оранжевым фасадам зданий заплясали гигантские тени. И тут же с обеих сторон к окнам хлынули люди. Снова посыпалось конфетти, которое, пролетая сквозь разное освещение, окрашивалось всеми цветами радуги: розовым, лиловым, бледно-зеленым.

По бокам от центральной процессии танцующих, составлявших костяк, следовали разрозненные пары, тройки, четверки и просто одиночки, не вовлеченные в действо, а шедшие рядом. Они постоянно удлиняли цепочку, вливаясь в нее, хотя никто не мог сказать, куда она направляется, но, впрочем, никому до этого и дела не было. Голова ее уже скрылась из виду за вторым поворотом, а хвост еще только огибал первый. Первоначально взятый ею ритм танца был уже давно нарушен из-за ее неуправляемой длины, и каждый выделывал то, во что был горазд. Некоторые изображали кекуок, высоко подбрасывая колени, другие просто перемещались шаркающей походкой, едва отрывая ноги от земли, третьи скакали и прыгали, сверкая пятками, как заведенные.

Маска в галерее лихорадочно поворачивалась из стороны в сторону, туда-сюда, крутилась на остававшемся неподвижным теле; обшаривая глазами проходивших мимо — через одного, на мгновение задерживая на них взгляд, а затем, пропустив одного человека, останавливая его на следующем. Только на женщинах, не обращая внимания на клоунов, пиратов, испанских контрабандистов, вкрапленных между ними.

Нарисованные белой краской глаза навыкате обещали смелую шутку и грубые развлечения, забавное приключение и увлекательный роман. Все, что угодно, только не смерть.

Многие, заметив его, махали ему рукой, некоторые приглашали его присоединиться к веселью, а кто-то бросил цветы, попав ему в нос. Римские императрицы, красавицы из гарема, цыганки, дамы крестоносцев в шутовских колпаках. Нянька в накрахмаленном переднике толкала перед собой детскую коляску со взрослым мужчиной, который иногда помогал ей торчавшими в стороны волосатыми ногами.

Потом вдруг комически-выпуклые глаза неподвижно застыли, а шея, на которой держалась маска, напряженно вытянулась вперед.

Она была в костюме домино, бесформенном мешке с застежками на запястьях, лодыжках и шее. Голова спряталась под капюшоном. Глаза закрыты маской из голубого шелка, но виден ротик, подобный нераспустившемуся розовому бутону.

Росту в ней было не больше пяти футов двух-трех дюймов, а походка — безупречно грациозная. Она не входила в кавалькаду, а находилась среди тех, кто сопровождал ее с обеих сторон. С дальней от него стороны, отделенная от него процессией. Она перемещалась от мужчины к мужчине, кружилась несколько шагов в обнимку с одним, затем переходила к другому. И таким образом она продвигалась, ни шага, ни движения не оставаясь в одиночестве. Веселилась она от души.

Как раз в этот момент капюшон на мгновение сполз с ее головы, и прежде, чем она торопливо поправила его, он успел разглядеть над голубой маской копну золотистых волос.

Вытянув к ней руку, он вскрикнул: «Джулия!» Выступив вперед из ниши, он кинулся вперед и, пытаясь перебраться на ее сторону, три раза натыкался на неожиданное сопротивление упругой цепочки, три раза его откидывали назад.

— Через нас не прорвешься, — насмешливо бросили ему. — Если тебе нужно попасть туда, так дойди до хвоста и обойди.

Кажется, женщина его заметила. Она на мгновение остановилась и поглядела прямо на него. Или ему это почудилось. Он услышал звонкую трель ее смеха при виде надетой на него комической маски. Она в шутку протянула к нему руку. Затем отвернулась и продолжала танцевать.

Он нырнул в поток, подхвативший его и засосавший в водоворот, из которого он, как любой тонущий, попытался выбраться и поднять над водой голову и который понес его, раскачивая из стороны в сторону, но в нужном ему направлении.

Наконец какой-то викинг в рогатом шлеме, одно из звеньев в препятствующей ему цепи, сжалился над ним.

— Ему там кто-то понравился! — шутливо крикнул он. — В конце концов, это же Масленица. Давайте его пропустим. — И, на минуту подняв вверх, как разводной мост, мускулистые руки, он дал ему проскользнуть под ними на другую сторону.

Она не исчезла из виду, но находилась далеко впереди. Ее капюшон прыгал, как голубой поплавок в разноцветном море.

— Джулия!

На этот раз она повернулась к нему всем корпусом, но трудно сказать, откликнулась ли она на свое имя или просто услышала его громкий голос.

Он увидел, как она слегка наклонилась, словно увлекая его в шутливую погоню за ней. В погоню ничуть не страшную, а только игривую, кокетливую, в преследование, специально ею спровоцированное. Через мгновение она упорхнула, благодаря своему маленькому росту периодически исчезая в толпе, но время от времени оглядываясь назад.

Она, судя по всему, не знала, кто он такой, но решила, что с этим забавным преследователем, возникшим из толпы, можно поиграть в увлекательную игру. Один раз он решил было, что уже совсем ее потерял, и потерял бы, если б она того пожелала, но она специально спряталась в подъезде, а потом снова появилась и ждала, пока он опять заметит ее. Когда его взгляд выделил ее из толпы, она растянула в стороны свои клоунские штаны, склонилась в насмешливом реверансе и двинулась дальше.

Наконец она снова обернулась к нему, словно говоря: «Ладно, хватит. Я себе высокую цену набила. Ты уже достаточно за мной поохотился, пора выяснить твои намерения», — и, оторвавшись от основного потока веселящихся, скользнула в полутемный переулок.

Он, последовав за ней, добрался до поворота и увидел еще не успевший скрыться в полумраке голубой костюм. Он свернул в переулок. Здесь уже не было препятствий, и его ничто не сдерживало. Через минуту он нагнал ее и, прижав спиной к стене, с двух сторон поставил руки — два барьера.

Она не могла говорить — слишком запыхалась. Она прислонилась к стене и приготовилась поразвлечься, совместно с ним насладиться результатом погони. Он разглядел в темноте маску, переливающуюся бледно-голубым светом. Красно-желтые огни факелов освещали лишь поворот в переулок; до них свет не доходил. Здесь царили сумерки. Самое подходящее место для…

Он попытался поднять ее маску, но она не далась, наклонив голову набок. При этом хихикнула и расслабленно обмахнулась рукой, словно ей не хватало воздуха.

— Джулия, — выдохнул он ей в лицо. — Джулия.

Она снова хихикнула.

— Вот я тебя и поймал.

Он, словно примеряясь, взглянул туда, где было светло, где мимо текла толпа народа.

Затем засунул руку под одежду и вытащил свой пистолет с костяной рукояткой, который носил с собой весь день. Она его сначала не заметила, потому что руку он держал низко, ниже уровня их глаз.

Затем он сорвал маску с лица и бросил на землю.

— Теперь ты узнаешь меня, Джулия? Теперь ты видишь, кто я?

Он отвел локоть, отодвинув от нее пистолет. Щелкнул взводимый курок.

Он снова приставил к ней пистолет. Дуло уперлось в ту пустоту, на месте которой у других находится сердце.

Потянув за шнурок ее маски, он беспощадным движением открыл ее лицо. Вместе с маской откинулся и капюшон, обнажив золотистые волосы. Она заметила пистолет в тот самый момент, когда он, наконец, разглядел черты ее лица.

— Нет, не надо, мистер, не надо… — жалобно залепетала она. — Я ничего дурного не хотела. Я просто дурачилась, просто дурачилась… — Она попыталась сползти на землю, но ей не дали этого сделать его напряженные руки.

— Так вы — не… вы — не…

— Прошу вас, мистер, не моя вина, что я вам не подхожу.

Неуверенного слабого толчка хватило, чтобы пистолет с костяной рукояткой упал рядом с ним на землю.

Глава 24

Комната оставалась натюрмортом. Розовые обои с незабудками на заднем плане. На переднем — стол. На столе — помутневший стакан, опустошенная бутылка и склоненная голова. Никакого движения. Все спит, все мертво.

Натюрморт под названием «Отчаяние».

Глава 25

Комиссар полиции Нового Орлеана был типичным представителем занимаемой им должности — ни прибавить, ни убавить. Пятидесяти семи лет, вес — двести один фунт, рост — пять футов десять дюймов, серебристо-черные волосы, намечающаяся лысина, курчавая борода, неумение одеваться, высокие принципы, но в пределах разумного; усерден, женат, при чтении вынужден надевать очки, иногда почки пошаливают. Звезд с неба не хватает, но и не туп, причем первое качество менее желательно для служителя закона, чем второе.

Его кабинет в здании полицейского управления не отличался уютом, но, поскольку предназначался он не для социальных мероприятий, а для работы, вряд ли можно было считать это большим недостатком. Здесь царила некая напыщенная атмосфера, видимо неизбежная в административных учреждениях подобного типа. Обои цвета слоновой кости побурели от времени (причем неравномерно) и покорежились, образовав волны и выступы; наклеены они были по меньшей мере во времена Ван Бурена. Пол покрывал зеленый ковер, выцветший до болезненно-желтого оттенка. С потолка свешивалась газовая лампа с четырьмя мутными стеклянными рожками в форме перевернутых тюльпанов. Стол комиссара, заваленный бумагами, был размещен таким образом, что хозяин кабинета сидел спиной к окну, а его собеседники — лицом к свету.

Его секретарь открыл дверь, закрыл ее у себя за спиной и доложил:

— Вас хочет видеть какой-то господин, сэр.

Комиссар на мгновение поднял голову от рапорта.

— Зачем? Пускай объяснит, что ему нужно, — недовольно произнес он глубоким баритоном.

Секретарь удалился, побеседовал с посетителем и вернулся.

— По личному делу, только для ваших ушей, сэр. Я предложил ему написать, но он утверждает, что это тоже невозможно. Он просит вас уделить ему минутку.

Комиссар удрученно вздохнул:

— Ладно. Через пять минут остановишь нас, Харрис. Заметь время.

Секретарь толкнул дверь, поднял два пальца, приглашая посетителя войти, и в кабинете появился старик. Усталый, изможденный, опустившийся тридцатисемилетний старик.

Секретарь удалился и начал отсчитывать пять минут.

Комиссар отложил в сторону изучаемый рапорт и с безличной приветливостью кивнул:

— Добрый день, сэр. Я бы попросил вас быть как можно более кратким. У меня порядком дел накопилось… — Он неопределенно обвел рукой свой стол.

— Постараюсь, сэр. Благодарю, что вы нашли для меня время.

Комиссару эти слова понравились. Пока что у него складывалось благоприятное впечатление.

— Присаживайтесь, сэр.

Он готов был предоставить посетителю по крайней мере отведенные ему пять минут, если не больше. Судя по виду незнакомца, он много выстрадал; и все же ему удалось сохранить внутреннее достоинство, пробуждающее скорее уважение, чем снисходительную жалость.

Посетитель опустился в большое кожаное кресло со сломанными пружинами.

— Итак, сэр, — начал комиссар, призывая собеседника незамедлительно приступить к делу.

— Меня зовут Луи Дюран. Двадцатого мая прошлого года я женился на женщине, прибывшей из Сент-Луиса и выдававшей себя за Джулию Рассел. Раньше я ее никогда не видел. Я взял с собой брачное свидетельство. Пятнадцатого июня она сняла с моего банковского счета пятьдесят тысяч долларов и исчезла. Я хочу, чтобы вы выдали ордер на арест этой женщины. Я хочу, чтобы ее схватили, предали суду и вернули мне деньги.

Комиссар некоторое время молчал. Совершенно очевидно, что не из-за отсутствия внимания или интереса, а, наоборот, из-за возникшего вдруг избытка и того и другого. Очевидно также, что он в уме перефразировал рассказ, приспосабливая его к своему образу мыслей, адаптируя его, чтобы лучше в нем ориентироваться.

— Разрешите я взгляну на свидетельство? — наконец проговорил он.

Дюран достал бумагу и протянул комиссару.

Тот внимательно прочел ее, но ничего не сказал в отношении документа. Два заданных им вопроса касались другого, но были весьма уместны.

Первый:

— Вы сказали, что раньше ее никогда не видели; как это получилось?

Дюран объяснил, как происходило ухаживание, и добавил, что, по его мнению, она — самозванка, а не та женщина, которой он делал предложение. Он обосновал свое мнение, но признался, что доказательств у него нет.

Второй и последний вопрос комиссара, заданный сквозь сложенные домиком пальцы, звучал так:

— Она подделала вашу подпись, чтобы снять деньги со счета?

Дюран покачал головой:

— Она подписалась своим именем. Я передал ей через банк это полномочие; она получила официальный доступ к счетам.

Пятиминутный срок истек. Дверь открылась, и юный Харрис, просунув внутрь плечо и голову, сказал:

— Прошу прощения, комиссар, но тут к вам…

Отменяя свои прежние инструкции, комиссар жестом приказал ему замолчать.

К Дюрану он обратился с подчеркнутой неторопливостью, показывая, что заканчивает беседу не по этой причине, а потому, что она подошла к своему логическому завершению.

— Я бы хотел сначала переговорить со своими коллегами, — признался он, — а потом уже предпринимать какие-либо действия. Это необычный случай, мне еще не приходилось сталкиваться ни с чем подобным. Разрешите мне пока что оставить брачное свидетельство у себя, я вам его верну. Приходите, скажем, завтра в это же время, мистер Дюран. — И, повернувшись к секретарю, он многозначительно произнес: — Харрис, завтра утром в это же время у меня встреча с мистером Дюраном. Проследи, чтобы нам ничего не помешало.

— Благодарю вас, господин комиссар, — поднимаясь, произнес Дюран.

— Пока меня еще благодарить не за что. Давайте немного подождем.

Глава 26

— Присаживайтесь, мистер Дюран, — предложил комиссар, пожав ему руку.

Дюран сел и приготовился слушать.

Комиссар собрался с мыслями, облек их у себя в уме в слова и, наконец, высказался:

— Мне очень жаль. Я выяснил, что мы вам ничем не можем помочь. Абсолютно ничем. «Мы» — я имею в виду городское полицейское управление.

— Как? — обомлел Дюран. Его голова вдавилась в кожаную черную спинку кресла. Шляпа, выпав из рук, скатилась с колен, и комиссар, предупредительно нагнувшись, поднял ее. На минуту Дюран лишился дара речи. — Вы… вы хотите сказать, что какая-то невесть откуда явившаяся проходимка может обманным путем вступить в брак, затем стащить у своего мнимого мужа пятьдесят тысяч долларов… и… и вы говорите, что ничего не можете сделать?..

— Минуточку, — с терпеливой доброжелательностью прервал его комиссар. — Я понимаю ваши чувства, но подождите минуточку. — Он протянул Дюрану брачное свидетельство, взятое у него накануне.

Дюран скомкал его в руке и с отвращением отбросил в сторону.

— Это… это же бездарная фальшивка!..

— Прежде чем мы двинемся дальше, необходимо внести ясность в этот вопрос, — сказал комиссар. — Это не подделка. Ваш брак имеет законную силу. — Он сделал паузу, чтобы подчеркнуть значение того, что скажет. — Эта женщина официально является вашей супругой.

На этот раз Дюран еще больше остолбенел. От ужаса.

— Но она же не Джулия Рассел! Это не ее имя! Если я и женат, то я женат на Джулии Рассел — кто бы она ни была, — пускай это брак по доверенности, если вам угодно, но это не та женщина!

— Вот здесь вы ошибаетесь. — Каждое свое слово комиссар сопровождал отрывистым стуком пальцев по столу. — Я проконсультировался с представителями церкви, в которой был заключен этот брак, а также со специалистами по гражданскому праву. За вас выходила замуж лично та женщина, которая стояла рядом с вами в церкви, а не кто-то другой по доверенности. Каким бы именем она ни назвалась, фальшивым или настоящим, даже если бы она сказала, что она — дочь президента Соединенных Штатов — не приведи Господь! — она является вашей законной женой, согласно гражданскому праву и религиозным канонам; она, и только она. И этого никак нельзя изменить. Вы, конечно, можете расторгнуть брак на основании того, что она исказила информацию, но это уже другой вопрос…

— О Боже! — простонал Дюран.

Комиссар поднялся, достал из шкафа графин с водой и налил ему стакан. Дюран к нему не прикоснулся.

— А деньги? — наконец устало проговорил он. — Женщина крадет у человека все его сбережения, у вас под самым носом, а вы ему ничем не можете помочь, ничего не в состоянии сделать? Что же это за закон такой, который наказывает честных и защищает злодеев? Любая женщина может проникнуть к мужчине в дом и…

— Нет. Погодите-ка. Мы опять возвращаемся к тому, с чего начали. Любая женщина не может этого проделать и избежать наказания. Но в вашем случае это была не какая-то любая женщина.

— Но…

— Это была ваша жена. И она чиста перед законом. Вы сами дали письменное разрешение на то, что она сделала. Мистер Симмс в банке показал мне подписанную доверенность. В такой ситуации, когда существует общий счет, жена не может украсть у мужа, равно как и муж у жены. — Он обернулся и с сожалением поглядел в окно. — Она может прямо сейчас пройти мимо нас по улице, и мы не сможем ее задержать, мы не имеем права и пальцем ее тронуть.

Дюран, подавленный, ссутулился.

— Значит, вы мне не верите, — решил он. — Значит, вы не верите, что за всем этим стоит какая-то грязная игра? Что из Сент-Луиса на свадьбу со мной отплыла одна женщина, а здесь на ее месте вдруг появилась другая.

— Мы верим вам, мистер Дюран. Мы вам безоговорочно верим. Позвольте мне объяснить: теоретически мы с вами полностью согласны; практически же мы и пальцем не можем шевельнуть, чтобы вам помочь. Даже если мы ее и задержим, то не сможем предъявить обвинения, не говоря уже о том, чтобы заставить ее возместить взятые средства. Пока что ничем не доказано, что имело место преступление. Вы поехали на пристань, чтобы встретить одну женщину, а вместо нее встретили другую. Сама по себе подмена — еще не преступление. Можно назвать это, скажем, личным обманом, некоего рода мошенничеством, но по закону это не преступление. Я бы вам посоветовал…

Дюран горько усмехнулся:

— Обо всем позабыть.

— Нет, нет. Ни в коем случае. Отправляйтесь в Сент-Луис и начинайте оттуда. Добудьте доказательства того, что против настоящей Джулии Рассел было совершено преступление — что ее похитили или, может, даже и того хуже. Теперь послушайте меня внимательно. Я сказал «раздобудьте доказательства». Письмо, написанное чужим почерком, доказывает только то, что оно написано чужим почерком. Платья другого размера — всего лишь платья другого размера. Я сказал, добудьте доказательства того, что было совершено преступление. Затем представьте их… — он поднял указательный палец и торжественно поводил им туда-сюда, словно маятником, — не нам, а властям того округа, на территории которого вы их найдете. А это значит, что, если вы их обнаружите на реке, то обратитесь в ближайший к этому месту административный округ на берегу.

Дюран, как тяжелый молот, в отчаянии опустил кулак на стол комиссара.

— Я представить себе не мог, — озлобленно произнес он, — что злоумышленник может натворить все, что угодно, и выйти сухим из воды! Значит, попирать закон даже выгодно! Зачем давать себе труд соблюдать его, если…

— Законы, действующие в нашей стране, — терпеливо объяснил комиссар, — в первую очередь направлены на защиту невинных. В некоторых редких, единичных случаях, вроде вашего, они могут несправедливо обернуться против истца, действительно имеющего право на обвинение. А в десятках тысяч других они отвели от невиновных несправедливое обвинение, необоснованный арест, неправильный приговор, а может, даже и смертную казнь, а это такая вещь, которую исправить невозможно. Законы Римской империи, применяемые во многих зарубежных государствах, гласят, что человек считается виновным, пока не доказано обратное. Здесь царит англосаксонское право, по которому тот, чья вина не доказана, является невиновным. — Он глубоко вздохнул. — Обдумайте мои слова, мистер Дюран.

— Я понимаю, — проговорил, наконец, Дюран, поднимая опущенную поникшую голову. — Прошу прощения, я вышел из себя.

— Если бы меня так обвели вокруг пальца с женитьбой, — сказал в ответ комиссар, — и выудили у меня пятьдесят тысяч долларов, то я бы сам вышел из себя, и еще почище вашего. Но это ни на йоту не меняет того, что я вам только что сказал. Все обстоит так, как я вам объяснил.

Дюран с усталой медлительностью поднялся с кресла, провел рукой по наружному шву на обеих штанинах брюк, чтобы их расправить.

— Я отправлюсь в Сент-Луис и начну действовать оттуда, — мрачно процедил он сквозь крепко сжатые губы. — Всего хорошего, — отрывисто попрощался он.

— Всего хорошего, — отозвался его собеседник.

Дюран прошел к двери и распахнул ее, чтобы выйти.

— Дюран, — остановил его комиссар, о чем-то вспомнив.

Дюран повернул к нему голову.

— Не вздумайте сами вершить правосудие.

Дюран остановился на пороге и с минуту помолчал, словно не расслышал, что ему сказали.

— Постараюсь, — наконец проговорил он и вышел прочь из кабинета.

Глава 27

Через несколько дней в среду, одиннадцатого числа, пароход «Батон Руж» вошел в гавань Сент-Луиса.

Раньше Дюран никогда не бывал в этом городе, но, если бы он приехал год назад, он с удовольствием отметил бы и по достоинству оценил его новизну, его оживленную суматоху, отличавшую этот город от более вялого и апатичного Нового Орлеана, присутствие неуловимого германского духа, весьма ощутимого для каждого, кто прибыл из пропитанного ароматом Франции города, расположенного вниз по реке; теперь же его сердце слишком очерствело, чтобы обращать внимание на что-либо, кроме того, что его путь наконец завершился, и завершился он в этом городе; что этот город даст ему ключ к разгадке, поможет разрубить узел, свершит его судьбу.

День выдался пасмурный, но даже в такую погоду город, в отличие от хмурого Нового Орлеана, казался нарядным и даже щеголеватым; в воздухе была разлита какая-то бодрость и звонкая энергия.

Это был, по крайней мере для него, север; севернее он еще никогда не бывал.

Адрес Берты Рассел был у него, разумеется, под рукой, но по причине позднего часа, а может, из-за робости, в которой он сам себе не отдавал отчета, побуждавшей его на как можно более долгое время отложить мучительное объяснение, он решил сначала остановиться в гостинице, а после уже отправиться на поиски этой незнакомой ему женщины, от которой он теперь полностью зависел.

Лишь только он сошел с причала на берег, как его тут же облепила орава извозчиков, с надеждой держащих наготове кнуты, и он залез наугад в первый попавшийся экипаж.

— Отвезите меня в какую-нибудь гостиницу, — неприветливо бросил он. — Попроще, без затей. И не слишком далеко отсюда.

— Да, сэр. Я думаю, что «Путешественник» вам будет в самый раз. Это в двух шагах отсюда.

Здесь даже цветные говорят быстрее, чем дома, машинально отметил он про себя.

Гостиница оказалась мрачным припортовым заведением, пропахшим пивом, но своему предназначению отвечала вполне сносно. Ему дали ключ и объяснили, куда идти, предоставив самостоятельно добираться до унылой комнаты с почти непроглядным окном, вид из которого закрывался кирпичным сводом, толстой пленкой пыли на стекле и помятой занавеской, посеревшей от грязи. Но в воздухе уже сгущались сумерки, и он все равно бы ничего не разглядел. В конце концов, он приехал сюда не наслаждаться видом из окна.

Он поставил саквояж на пол, а сам тяжело опустился на стул и, потирая замерзшие ладони, погрузился в печальную задумчивость.

Снова перед его мысленным взором предстала картина, которою он весь день и всю предыдущую ночь на пароходе рисовал в своем воображении. Снова с надеждой вслушался в успокаивающий голос: «Она всегда была дикаркой, мистер Дюран, наша Джулия всегда была такой. Она уже не в первый раз убегает из дома. Не бойтесь, она к вам обязательно вернется. Когда вы ее уже совсем перестанете искать, она вдруг появится и попросит прощения».

Ему пришло в голову, что, если он постоянно воображает эту сцену, значит, он, должно быть, хочет, чтобы так и было. Чтобы его убедили, что она и есть настоящая Джулия, мошенница, обманщица, воровка, но все же та, за кого она себя выдавала. Почему же, интересно знать?

Потому что анонимность означала более полную, более невосполнимую потерю. Анонимность означала, что она исчезнет навсегда, и не останется даже надежды, что она когда-нибудь найдется.

А мысль о том, что она — на самом деле Джулия, казалась ему еще более темной и мрачной и заставляла его содрогнуться.

Тут он вспомнил про письмо, которое, по словам Берты, было написано рукой незнакомого ей человека, и все надежды рассеялись.

Вскоре он покинул номер и спустился вниз, в примыкавший к гостинице неприглядный обеденный зал, имевший вид типичной таверны для заезжих торговцев, наполненный дымом и шумными хвастливыми голосами; среди его посетителей не было ни единой женщины. Поел Дюран по привычке, не ощущая вкуса пищи. Потом, сидя перед чашкой отвратительного холодного кофе, к которому он не притронулся, поднял глаза на пожелтевший циферблат часов, висевших перед ним на стене, и заметил, что время уже близится к девяти. И тогда он решил покончить с тем, зачем приехал, сейчас же и немедленно, не дожидаясь утра. Мысль о том, что придется мучиться еще целую ночь, вдруг показалась ему невыносимой. Пускай ему сразу скажут правду, какой бы она ни оказалась, он ни минуты больше не может терпеть неопределенность.

Он на минуту вернулся в комнату, взял два письма от ее сестры, брачное свидетельство и все остальные документы по этому делу, собрал их в один карман, чтобы были под рукой, спустился вниз, поймал экипаж и назвал адрес.

Трудно было что-нибудь сказать о доме, увидев его снаружи в темноте. Он показался ему довольно большим. Задняя часть крыши плавно спускалась вниз, что означало наличие мансарды наверху. Район, в котором находился дом, отличался чистотой и респектабельностью. Улицы, обсаженные деревьями, были пусты, поскольку законопослушные обитатели близлежащих домов в этот поздний час сидели за дверьми. В конце аллеи мерцал, словно лимонно-желтый мотылек, газовый фонарь. Поднимавшийся кверху церковный купол острым ножом прорезал кирпично-бурое небо, более светлое по сравнению с землей, поскольку его оттеняли пышные кучевые облака.

Что же касается самого дома, то на первом этаже сквозь двойные окна просвечивала оранжевая лампа, а все остальное было погружено в темноту. Кто-то, по крайней мере, находился внутри.

Он вышел и начал рыться в кошельке.

— Подождать вас, сэр? — спросил кучер.

— Нет, — протянул он, — нет. Я не знаю, сколько мне там придется пробыть. — И все-таки он проводил тоскливым взглядом развернувшийся и уехавший экипаж, оставивший его здесь одного и лишивший возможности удрать в последний момент, к чему его так и подмывало.

Подойдя к двери, он нащупал маленькую костяную кнопку звонка и со всей силы надавил на нее.

Ему пришлось долго ждать, но он удержался и не позвонил снова.

Затем медленно, постепенно, издалека начал приближаться свет, и веерообразное окно над дверью, которое он вначале не заметил, замерцало переливами попеременно темно-красного и бесцветного стекла.

За дверью раздался женский голос:

— Кто там? Что вам угодно?

Судя по этим предосторожностям, она жила одна.

— Я бы хотел поговорить с мисс Бертой Рассел, — ответил он. — Это очень важно.

Он услышал, как открылась задвижка, а потом щелкнула собачка накладного замка. Затем на пороге появилась женщина, держа перед собой керосиновую лампу так, чтобы ее лучи падали прямо на посетителя, давая ей возможность внимательно его разглядеть.

Ей было лет пятьдесят или близко к тому. Она была женщиной высокой, крупной, но при этом не полной; скорее ее можно было назвать угловатой. Лицо ее отливало нездоровой восковой желтизной, как будто она давно не была на свежем воздухе. Ее волосы, жесткие и блестящие, уже слегка тронула седина. Сзади они еще были черными, а надо лбом уже появились первые белые прожилки, и ее прическа скорее выставляла их напоказ, чем пыталась скрыть: волосы были так немилосердно стянуты в плотной узел на затылке, что казалось, они даже приподнимали кожу. Это придавало ей строгий вид, который, возможно, и не соответствовал действительности, однако в чертах ее лица тоже не проглядывалось мягкости и нежности.

На ней было простое платье из черной шерсти с наглухо затянутым на шее накрахмаленным белым воротничком, застегнутым брошкой из сердолика.

— Да, — произнесла она с восходящей интонацией. — Я Берта Рассел. Мы с вами знакомы?

— Я Луи Дюран, — объяснил он. — Я только что прибыл из Нового Орлеана.

Он услышал, как она тихонько ахнула. Она долго не отрывала от него глаз, словно привыкала к нему. Затем резким движением распахнула дверь пошире.

— Входите, мистер Дюран, — пригласила она. — Входите в дом.

Она закрыла за ним входную дверь. Он в это время ждал в стороне.

— Сюда, — сказала она. — Гостиная здесь.

Он последовал за ней по темному полу прихожей, застеленной потрепанным ковром, в глубь дома. Вероятно, он оторвал ее от чтения; когда она ставила лампу на стол посередине комнаты, он разглядел толстую открытую книгу в золотой окантовке и лежавшие на странице очки в серебристой оправе. В книге он узнал Библию. Закладкой служила алая бархатная ленточка.

— Погодите, я прибавлю света.

Она зажгла другую лампу, и освещение, идущее от двух источников, сделалось равномернее. Однако ослепительным его никак нельзя было назвать.

— Присаживайтесь, мистер Дюран.

Она села за стол напротив него, туда, где она сидела, когда была одна. Заложив ленточкой то место, которое читала, она закрыла тяжелую, кубической формы книгу и отодвинула ее в сторону.

Он увидел, что она трепещет от волнения и недобрых предчувствий. Ее возбуждение почти что передалось ему, таким оно было сильным; ей, очевидно, стоило немалых трудов держать себя в руках.

Она с усилием сжала руки и положила их на край стола, туда, где только что была Библия.

Она провела языком по бескровным губам.

— Ну так что же вы можете мне рассказать? С чем вы сюда приехали?

— Я приехал не для того, чтобы рассказывать, — ответил он. — А чтобы выслушать вас.

Она сдержанно кивнула, словно, не соглашаясь с такой постановкой вопроса, для того чтобы продвинуться в его разрешении, готова была принять вызов.

— Ну что ж, хорошо. Что я вам могу рассказать? Приблизительно пятнадцатого апреля прошлого года моя сестра Джулия получила от вас предложение о замужестве в письменном виде. Вы это отрицаете?

Не сочтя необходимым отвечать на этот вопрос, он промолчал, давая ей возможность продолжать.

— Моя сестра Джулия уехала отсюда восемнадцатого мая в Новый Орлеан, на встречу с вами. — Она впилась в него взглядом. — С тех пор я ее не видела. И с того дня не получала от нее никаких известий. — Она осторожно вздохнула. — На одно из своих писем я получила ответ, написанный незнакомым мне почерком. А теперь вы являетесь сюда — один.

— Мне не с кем было сюда приехать.

Ее глаза расширились, но она ждала, что он скажет дальше.

— Одну минутку, — продолжал он. — Я думаю, мы оба сэкономим время, если, прежде чем двигаться дальше, выясним…

Он внезапно замолчал, потеряв необходимость заканчивать предложение. Ответ висел на стене у нее за спиной. Удивительно, как он не заметил его раньше, но, наверное, все его внимание было занято собеседницей, а не окружающей обстановкой, к тому же стена находилась за пределами освещаемого лампой круга.

Это был большой, почти в натуральную величину, фотографический портрет головы в вишневой велюровой рамке. На нем была запечатлена женщина немолодая, далеко уже не девочка. Резко очерченный язвительный рот. В уголках глаз предугадывались первые морщинки. Не красавица. Темные волосы, собранные на затылке.

Берта поднялась со стула и отступила в сторону, слегка приподняв лампу и направив поток света на стену.

— Вот это — Джулия. Это — моя сестра. Вот она. Перед вами. У вас перед глазами. Я этот портрет года два или три тому назад заказала.

Она едва разобрала его шепот:

— Тогда я… не на ней женился.

Она поспешно поставила лампу на стол и, разглядев при свете его лицо, воскликнула:

— Мистер Дюран! — Она сделала движение в его сторону, чтобы поддержать его. — Вам нехорошо?

Он остановил ее слабым движением руки. Его собственное тяжелое дыхание отдавалось шумом у него в ушах. Нащупав стул, с которого поднялся, он, полуобернувшись, вцепился в подлокотники и, продолжая держаться за них, не без труда сел.

Он протянул вперед руку, и, пока к нему не вернулся дар речи, безмолвно водил в воздухе указательным пальцем, не в силах прокомментировать этот жест.

— Это та женщина, чью фотографию мне прислали отсюда. Но это не та женщина, на которой я женился в Новом Орлеане двадцатого мая.

Ее собственный страх, отпечатавшийся у нее на лице, отступил, померк перед тем зрелищем, которое, по-видимому, представлял он.

— Давайте я принесу вам вина, — поспешно предложила она.

Он в знак протеста поднял ладонь. Расстегнул воротничок.

— Я принесу вам вина, — растерянно повторила она.

— Нет, я в порядке. Не тратьте времени.

— Вы мне можете показать фотографию или портрет той, другой? — спросила она после минутной паузы.

— У меня ничего нет, ничего абсолютно. Даже свадебной фотографии — она все откладывала на потом, а в результате мы так и не сфотографировались. Теперь мне приходит на ум, что эта оплошность была намеренной. — Он вяло улыбнулся. — Могу вам описать ее, если хотите. Для этого мне не нужно фотографии. Блондинка, невысокого роста. Значительно… я хотел сказать, несколько моложе вашей сестры. — Тут он замолчал, сообразив, что продолжать нет никакого смысла.

— Но как же Джулия? — взволнованно спросила она, будто он мог дать ей ответ. — Где же тогда Джулия? Что с ней сталось? — Она в отчаянии положила руки на стол ладонями книзу и, опершись на них, наклонилась вперед. — Я посадила ее на тот пароход.

— Пароход я встретил. Он пришел без нее. Ее там не было.

— Это точно? Вы уверены? — В ее глазах вопросительно блестели слезы.

— Я своими глазами видел, как пассажиры сходили на берег. Я их всех просмотрел. Ее среди них не было.

Она откинулась на спинку стула. Прижав ребро ладони ко лбу, она на некоторое время задержала руку в этом положении. Заплакать она не заплакала, но рот ее несколько раз судорожно дернулся.

Они были поставлены перед фактом. Он зримо возник перед ними, и от него нельзя было ни убежать, ни отмахнуться. Они подошли к нему вплотную. Вопрос был только в том, кто первый облечет его в слова.

Это сделала она.

— С ней разделались, — произнесла она хриплым шепотом, бессильно уронив руку. — Она встретила на пароходе свою смерть. — Она содрогнулась, словно в комнату, минуя окна и двери, коварно проник некий злой дух. — Но как, от чьих рук? — Она снова содрогнулась, как будто ее трясла лихорадка. — Это произошло между средой, когда я с ней вечером попрощалась…

Она медленно опустила голову, как будто в подтверждение своих слов. Убедившись наконец в худшем и осознав, что же на самом деле произошло. Он закончил за нее:

— И пятницей, когда я пришел на пристань, чтобы ее встретить.

Глава 28

Когда он на следующий день рано утром подъехал, как было условлено накануне, к дому Берты Рассел, она ждала его в дверях, одетая в черные траурные перчатки, пальто и шляпу без единого вкрапления какого-либо другого цвета. Какое бы мучительное горе ни терзало ее минувшей ночью, теперь она совладала с ним, и следов от ночных переживаний почти не осталось. Ее застывшее, каменное лицо демонстрировало стойкость и силу духа, несмотря на сероватую бледность и темные круги под глазами, говорившие о бессонной ночи. Это было лицо женщины, готовой свершить возмездие — возмездие столь же беспощадное, сколь беспощадны были причиненные ей страдания, чего бы ей это ни стоило.

— Вы позавтракали? — спросила она, когда он высадился из экипажа и подошел к ней.

— Мне не хотелось, — коротко ответил он.

Засим она закрыла дверь и проследовала под руку с ним в экипаж; впечатление у него создалось такое, что, будь в том необходимость, она бы не поскупилась на еду, но ей было бы жаль потраченного времени.

— У вас есть кто-нибудь на примете? — спросил он, когда экипаж тронулся с места. Адрес, который она сообщила извозчику, был ему, естественно, незнаком.

— Вчера вечером, после вашего визита, я навела справки. Мне рекомендовали одного человека. О нем хорошо отзываются.

Их повезли в центр города, в оживленный деловой район. Они представляли собой странную пару, молчаливо сидя друг рядом с другом, прямые и неподвижные, не проронив ни единого слова. Наконец они остановились перед уродливым зданием из крупного красного кирпича, прорезанного четырьмя рядами бесчисленных окон с закругленным верхом и поэтому напоминавших пчелиные соты. Настоящий улей с многочисленными частными конторами. Судя по внешнему виду здания, его обитатели не принадлежали к высшим слоям общества.

Дюран расплатился с извозчиком и препроводил ее внутрь. Их тут же окутал застоявшийся промозглый воздух; здесь было гораздо прохладнее, чем на улице, к тому же значительно темнее, и полукруглые газовые лампы, развешанные по стенам коридоров через редкие промежутки, ничуть не спасали положения.

Она подошла к вывешенной на стене схеме-указателю, но, разглядывая ее, не водила по ней пальцем, поэтому он даже не уловил, что за имя она искала.

Лифта в здании не было, и им пришлось подниматься пешком. После того как он проследовал за ней вверх по лестнице, сначала на первый этаж, затем на второй, затем на третий, у него создалось впечатление, что для того, чтобы достичь цели, ей по силам взобраться на любую гору, хоть на Эверест. Как она ему сообщила, их предки были выходцами из Голландии. Ему никогда не приходилось сталкиваться с таким несокрушимым молчаливым упорством, которое выражалось в каждом ее собранном движении. В этой бесстрастной целеустремленности было больше напора, чем у любой пылкой креолки с юга. Он не мог не проникнуться к ней восхищением и на какой-то момент не мог не задаться мыслью, что за жена вышла бы из ее сестры, Джулии.

На третьей лестничной площадке они свернули в бесконечные глубины коридора, освещенного еще хуже, чем нижний, лампами, развешанными на разных уровнях — одни повыше, другие пониже.

— Обстановка не свидетельствует о том, что дела здесь процветают, как вы считаете? — не подумав, мимоходом заметил он.

— Она свидетельствует о честности, — отрезала она в ответ, — а это то, чего я ищу.

Он пожалел о своем замечании.

Она остановилась перед предпоследней дверью.

На щите из дутого стекла, вставленного в верхнюю часть двери, в виде двух полукруглых арок было написано:

ВАЛЬТЕР ДАУНЗ

Частный детектив

Дюран постучал, и им ответили глубоким грудным баритоном: «Войдите». Он открыл дверь, сделал шаг в сторону, пропуская Берту Рассел, и вошел вслед за ней.

Внутри было светлее, благодаря большому окну. Единственная комната выглядела еще менее презентабельно, чем можно было бы рассчитывать, судя по общему виду здания. Большой, но изрядно обшарпанный письменный стол разделял ее на две части: одну — для владельца, другую — для посетителей, всех возможных посетителей. Для них здесь стояли два стула, один — из плетеного тростника — представлял собой довольно жалкое зрелище. На другой же стороне находился маленький железный сейф с проржавевшими углами и приоткрытой дверцей. Что было, по-видимому, не случайно, поскольку из-за выдающихся вперед полок и наваленных на них грудами неразобранных бумаг закрыть ее было невозможно.

Человеку, сидевшему посреди этой неуютной берлоги, было лет сорок с небольшим, года на два-три больше, чем Дюрану. Его пышная песчаная шевелюра только начинала редеть, и две небольшие залысины под висками даже облагораживали его и делали похожим на льва. В отличие от большинства людей своего возраста, он не оставил у себя на лице никакой растительности и гладко выбрил даже верхнюю губу. Как ни странно, это не только не прибавляло ему молодости, но, напротив, обнажая глубокие складки на лице, в особенности вокруг рта, придавало ему более зрелый вид. Его голубые глаза на первый взгляд казались добрыми и человечными. Но в глубине их время от времени вспыхивала крошечная искорка, по которой угадывался фанатизм. Во всяком случае, более непоколебимого взгляда Дюрану еще видеть не приходилось. Такого самоуверенного и внимательного, как у судьи.

— Вы — мистер Даунз? — услышал он голос Берты.

— Да, мадам, — прорычал тот в ответ.

В его поведении не было ничего заискивающего. Казалось, он умышленно сдерживал себя, стараясь не проявлять излишней любезности и удостовериться сначала, что клиенты ему подходят, а не наоборот.

Так Дюран впервые встретился с Вальтером Даунзом. На протяжении нашего жизненного пути его пересекает множество других людей, и девяносто девять из сотни не оставляют в нашей жизни и следа, не больше воспоминаний, чем мимолетное дуновение ветерка. Но сотая по счету встреча может перевернуть нашу жизнь, как ураган, смести ее с привычного пути, после чего она потечет уже в совершенно другом направлении.

— Вон стул, мадам. — Он не поднялся со своего места.

Она присела. Дюран же остался стоять, изредка меняя плечо, которым он подпирал стену, чтобы дать отдохнуть ногам.

— Меня зовут Берта Рассел, а это — мистер Луи Дюран.

Детектив приветствовал Дюрана отрывистым кивком.

— Мы пришли к вам по делу, касающемуся нас обоих.

— Кто же из вас, в таком случае, будет говорить?

— Расскажите вы обо всем, мистер Дюран. Так, по-моему, будет проще.

Дюран минуту-другую собирался с мыслями, глядя на пол, как будто там были написаны нужные ему слова. Но Даунз, развернувшийся теперь так, чтобы смотреть только на него, не отрывал пристального взгляда, не проявляя видимых признаков нетерпения.

Из-за того, что он уже несколько раз повторял свою историю, она показалась ему очень старой. Он заговорил тихим голосом, совершенно лишенным эмоций:

— Я вел переписку с сестрой этой дамы, находившейся здесь, из Нового Орлеана. Я сделал ей предложение о замужестве, она приняла его. Восемнадцатого мая прошлого года она отплыла отсюда на встречу со мной. Сестра ее проводила. Но она не приехала. Когда пароход прибыл в Новый Орлеан, с него сошла совершенно другая женщина, сумевшая убедить меня, что она — сестра мисс Рассел, несмотря на различие во внешности, и мы поженились. Она украла у меня пятьдесят тысяч долларов, а затем исчезла. В местной полиции мне сообщили, что они ничего не могут сделать ввиду отсутствия доказательств того, что женщину, которой я первоначально сделал предложение, устранили. Подлог и кража законом не наказуемы.

Даунз произнес всего лишь три слова:

— И вы хотите…

— Мы хотим, чтобы вы раздобыли доказательства того, что было совершено преступление. То самое преступление, о котором известно нам обоим. Мы хотим, чтобы вы выследили и задержали женщину, которая была главной его участницей. — Он сделал глубокий вдох. — Мы хотим, чтобы она понесла наказание.

Даунз сдержанно кивнул в ответ. Он выглядел задумчивым.

Они ждали. Он молчал так долго, что у Дюрана в результате сложилось впечатление, будто Даунз забыл об их присутствии. Он кашлянул, чтобы напомнить о себе.

— Вы возьметесь за это дело?

— Я за него уже взялся, — ответил Даунз, нетерпеливо махнув рукой, словно говоря: не мешайте мне.

Дюран и Берта Рассел переглянулись.

— Вы еще не кончили говорить, а я уже решил взяться за него, — продолжал он. — Дело это из тех, что мне нравятся. Вы оба — люди честные. В отношении вас, сэр, — он вдруг поднял глаза на Дюрана, — я могу это предположить. Только честный человек мог оказаться таким болваном, как вы.

Дюран вспыхнул, но ничего не сказал.

— Да я и сам дурак. У меня до того, как вы сегодня пришли, целую неделю не было ни одного клиента. Но если бы мне ваше дело не понравилось, я бы все равно за него не взялся.

Что-то в нем заставило Дюрана поверить этим словам.

— Не могу пообещать вам, что я успешно разрешу его. Могу обещать лишь одно: пока я не разберусь в нем, я его не брошу.

Дюран потянулся за бумажником:

— Если вы будете любезны назвать мне обычную…

— Заплатите мне, сколько сочтете нужным, включая мои расходы, — с почти безразличным видом сказал Даунз. — Когда они превысят полученную сумму, если такое случится, я дам вам знать.

— Минуточку. — Берта Рассел, отстранив Дюрана, достала свой кошелек.

— Нет, пожалуйста… прошу вас… это моя обязанность, — запротестовал он.

— Здесь не место расшаркиваться! — ожесточенно возразила она. — Она была моей сестрой. Я имею право разделить с вами расходы. Вы не можете меня его лишить. Я этого требую.

Даунз переводил взгляд с одного на другого и обратно.

— Вижу, что не ошибся, — пробормотал он. — Дело подходящее.

Он взял номер утренней газеты, сначала, тряхнув, расправил ее во всю ширину, а потом снова сложил до узкого столбика. Это была колонка коммерческих объявлений; он пробежал по ней глазами, ведя сверху вниз пальцем.

— Тот пароход, что отплыл отсюда… — заговорил он, — как он назывался?

— «Новый Орлеан», — в один голос ответили Дюран и Берта Рассел.

— По случайному совпадению, — продолжал он, — он снова здесь и отправляется в очередной рейс. Завтра утром, в девять часов. — Он отложил газету. — Вы собираетесь задержаться здесь, мистер Дюран?

— Я передал это дело в ваши руки, а сам немедленно возвращаюсь в Новый Орлеан, — ответил тот. И, поджав губы, добавил: — Мне нужно заниматься делами.

— Замечательно, — кивнул Даунз и, поднявшись, потянулся за шляпой. — Тогда мы поедем вместе, я прямо сейчас отправлюсь на пристань за билетом. Начнем с того, что проследуем по ее пути, сядем на тот же пароход, на котором ехала она, с тем же капитаном и тем же экипажем. Может, найдется кто-нибудь, кто что-нибудь видел и что-нибудь помнит. Кто-нибудь должен найтись.

Глава 29

Каюты на «Новом Орлеане» были маленькие, немногим лучше, чем расставленные на полках в магазине коробки с обувью. Та, в которой они разместились, казалась еще меньше остальных, возможно потому, что они находились в ней вдвоем одновременно. Даже, раскладывая и развешивая свои вещи, они должны были, чтобы не столкнуться, постоянно уворачиваться друг от друга и прижиматься к стенкам.

В иллюминаторе, в неярком свете проглядывались две грязные полосы: нижняя — серая, верхняя — желтовато-бурая; гладь Миссисипи и ее берег.

— Я окажу любую посильную помощь, — предложил Дюран. — Скажите только, что нужно делать и как.

— Пассажиры, конечно, на этот раз будут уже другие, — ответил Даунз. — Нам нужны те, кто управляет пароходом и обслуживает его. Поделим их между нами, всех, начиная с капитана и кончая грузчиками. И если мы ничего не выясним, то мы будем не в худшем положении, чем сейчас. А если мы что бы то ни было обнаружим, то, считайте, нам крупно повезло. Так что не расстраивайтесь. Расследование может занять не один месяц и не один год, а мы только еще в самом начале.

— А что же вы — мы — будем пытаться выяснить?

— Мы попытаемся найти свидетеля, который видел их обеих вместе; это не означает обязательно рука об руку; настоящую Джулию и мнимую. Их должны были видеть живыми и здоровыми во время одного и того же рейса в одно и то же время. Поскольку сестра может засвидетельствовать, что настоящая отплыла этим пароходом, а вы — что мнимая на нем приехала. Я пытаюсь методом исключения выяснить, когда в последний раз видели настоящую и в первый — мнимую. Я соотнесу полученную информацию с местоположением, — он махнул рукой в сторону берега, — и получу, достаточно приближенно, время, в которое это произошло, штат, под чью юрисдикцию подпадает случившееся, и территорию, на которой мне следует искать доказательства, если таковые вообще имеются.

Дюран не спросил его, какие доказательства он имеет в виду. Возможно, ответом ему послужил пробежавший по спине холодок.

Капитана звали Флетчер. Речь давалась ему с трудом; он был из тех, кто сначала думает, а затем говорит, чтобы не было ни малейшего повода сожалеть о своих словах. Судя по движениям его руки, для того чтобы освежить память, ему нужно было порыться в роскошной черной бороде.

— Да, — ответил он, выдержав долгую паузу после того, как выслушал исчерпывающее описание Дюрана. — Да, я припоминаю одну малышку, как раз такую, как вы описываете. Мы шли навстречу друг другу по палубе, и ветер как раз приподнял ей юбку. Она прижала ее обеими руками книзу, но на мгновение… — Он осекся, но в глазах его при этом воспоминании появилось мечтательное выражение. — Поравнявшись с ней, я отдал ей честь. Она опустила глаза и на меня не посмотрела… — он усмехнулся в усы, — но, проходя мимо, она улыбнулась, наверняка мне, потому что больше некому было.

— А теперь посмотрите на эту фотографию, — сказал Дюран.

Он протянул ему маленькую фотографию Джулии, которую дала им Берта, очень похожую на ту, что когда-то получил от нее сам.

Капитан долго, но без особого удовольствия ее разглядывал, а затем еще дольше размышлял.

— Нет, — наконец промолвил он. — Нет, эту старую де… эту женщину я никогда не видел. — Он вернул фотографию, словно рад был от нее избавиться.

— Вы уверены?

Капитан не стал больше напрягать свою память.

— Мы за каждый рейс перевозим столько народу, сэр, нельзя ожидать, чтобы я всех помнил. Я всего лишь простой смертный.

— Люди — странные существа, — делился позже Даунз своими наблюдениями, — они видят не глазами, а биением сердца. Ту, чье описание я дал ему устно, причем с чужих слов, он вспомнил мгновенно и, наверное, будет помнить до конца своих дней. А ту, чья фотография была у него перед глазами, он вообще не мог припомнить!

Дюран нажал на кнопку в их каюте, и по прошествии некоторого времени в нее неторопливой шаркающей походкой вошел стюард.

— Я не вас хотел видеть, — сказал ему Дюран. — Кто обслуживает дам?

Еще через какое-то время появилась стюардесса. Он дал ей монету.

— Я хочу вас кое о чем спросить. Постарайтесь вспомнить, случалось ли вам утром явиться в дамскую каюту и увидеть, что койка не разобрана, что там никто не ночевал?

Она с готовностью кивнула:

— Ясное дело, сколько угодно. Мы не всякий раз бываем полностью загружены. Иногда добрая половина кают пустует.

— Нет, нет, я тогда спрошу по-другому. Бывало ли так, что сначала в каюте была пассажирка, а потом постель оставалась нетронутой?

Такой вопрос ее, казалось, озадачил.

— Вы хотите сказать, что каюта была занята, а в ней никто не спал?

— Да, именно так.

Она не могла сообразить. Она почесала в затылке и наморщила лоб, но ей ничего не приходило на ум.

Он попытался помочь ей:

— Возможно, там была чья-то одежда. Вещи лежали. В общем, видно было, что в каюте кто-то есть. Но на постель никто не ложился.

Она продолжала напряженно морщить лоб.

Он выложил свою козырную карту:

— Может, там была птичья клетка?

Ее лицо, как искрой, высеченной из огнива, озарилось воспоминанием.

— Верно, так оно и было! Как это вы узнали? Точно, каюта с клеткой, и постель мне там заправлять не пришлось, потому что…

Он мрачно кивнул:

— Потому что ночью на ней никто не спал.

Она вздрогнула:

— Я этого не говорила. Та леди сама ее убрала, до моего прихода; она так воспитана и привыкла все делать сама, без посторонней помощи.

— Кто вам это сказал, откуда вы зна…

— Так она же была в каюте, когда я вошла. Маленькая такая, как ребенок, белокурая, как ангелок, и до чего хорошенькая!

Сидя в обеденном зале, Дюран увидел, как Даунз, доев, оставил тарелку рядом с собой. Когда же обед был закончен и все, кроме них, вышли из-за длинного стола, Даунз подозвал официанта и просто сказал ему:

— Поглядите сюда. Поглядите, что я делаю.

Он достал из кармана носовой платок и расстелил его на скатерти. Положив на него листочек салата, украшавший его тарелку в качестве гарнира, он завернул уголок платка к центру, словно фокусник, приготовившийся продемонстрировать чудесное исчезновение.

— Вы когда-нибудь видели, чтобы кто-то проделывал такое после еды?

— Вы хотите сказать, чтобы так складывали салфетку?

— Нет, нет. — Даунзу пришлось снова развернуть платок, показать ему салат и начать все сначала. — Чтобы в платок заворачивали листочек салата, для того чтобы унести с собой. Платок, наверное, был меньше, гораздо меньше…

Тут официант кивнул:

— Я однажды видел, как одна дама… я только не понял, для чего ей это надо было. Это ж был не кусок мяса, а какой-то несчастный…

Даунз, не дослушав, предупреждающе поднял палец:

— Теперь будьте внимательны. Подумайте хорошенько, сколько раз вы видели, как она это проделывала?

— Только один раз. Один раз после ужина.

— Они у меня никак вместе не сходятся, — прошептал Даунз Дюрану. — Первая исчезла до того, как появилась другая. Но произошло это в первую же ночь. В первый вечер за ужином официант видел, как настоящая стащила листок салата для канарейки. А в восемь часов утра стюардесса обнаружила в каюте с птичьей клеткой «белокурую, как ангелок», малышку, причем койка была уже застелена.

Когда на следующее утро в восемь часов пароход сделал первую остановку, Дюран увидел, что Даунз уже готовится сойти на берег.

— Вы меня покидаете? — удивился он. — Так быстро? Уже?

Даунз кивнул:

— В прошлый раз пароход сделал первую остановку в этом же месте. Он шел по такому же расписанию. К этому времени она была уже несколько часов мертва и находилась в воде. С каждым поворотом колеса я буду только все больше отдаляться от места происшествия. Пойдемте, проводите меня до трапа. Если уж искать ее, — продолжал он, понизив голос, когда они вместе вышли на окутанную утренней дымкой палубу, — то она должна быть где-то на том отрезке, который мы прошли минувшей ночью. Если ее прибьет к берегу или уже прибило, а ее еще не опознали или даже не обнаружили, то она должна находиться именно там. Я обследую этот участок вдоль берега, каждую деревушку, каждый ярд, каждый дюйм, если понадобится. Сначала на этой стороне реки, потом на другой. А если ее еще не вынесло к берегу, то я подожду. — Его глаза заблестели фанатизмом, сопротивляться которому было бы бесполезно. — Там лежит она, на дне реки, за мысом Жирардо, и там я буду ждать встречи с ней.

У Дюрана от такого речевого оборота кровь застыла в жилах.

Даунз протянул ему руку.

— Желаю вам удачи, — произнес Дюран, теперь уже начавший относиться к этому человеку с некоторой опаской.

— И я вам тоже, — ответил Даунз. — Мы с вами еще встретимся, рано или поздно. Когда — не знаю, но однажды встретимся обязательно.

Он сошел по трапу на берег. Дюран смотрел ему вслед, пока его голова не исчезла из виду. Затем отвернулся и, невольно содрогаясь от неведомого страха, пошел прочь, мысленно повторяя последние услышанные им слова: «Мы с вами еще встретимся. Встретимся обязательно».

Глава 30

Печально наблюдать, как умирает человек, но он уходит сам по себе, ничего не унося с собой. Гораздо печальнее наблюдать, как умирает дом. Ибо вместе с ним уходит очень многое.

В этот последний день Дюран медленно бродил по дому на Сент-Луис-стрит, перемещаясь из комнаты в комнату. Дом умирал у него на глазах; разобранная мебель, оголенный пол, снятые с окон занавески, зияющая пустота за приотворенными дверцами шкафов. Через все это проглядывал скелет. Скелет дома, который так же, как и человеческий, остается после смерти.

И все же, покидая этот дом, он вместе с ним, в одной могиле, оставлял частицу себя. Ту частицу, которую ему уже никогда больше не обрести. Он никогда уже не сможет больше надеяться, как когда-то надеялся здесь. Надеяться уже не на что. Он никогда уже не сможет быть молодым, как когда-то был здесь, где к нему в тридцать семь лет пришла запоздалая молодость; запоздалая и быстро, всего через несколько недель, ушедшая. К нему никогда больше не придет любовь — не только такая, какую он испытал здесь, он вообще больше не сможет полюбить. А не является ли это само по себе разновидностью смерти? Кругом валялись разбросанные его мечты; он слышал, как они хрустят у него под ногами, будто просыпанный сахар, когда наступал на них.

Стоя на пороге того, что было когда-то их спальней, он глядел на обои. Обои, выписанные из Нью-Йорка — «в розовых тонах, не слишком ярких, с маленькими голубыми цветочками вроде незабудок», — и наклеенные, чтобы усладить взор невесты. Невесты, которой не суждено было их увидеть, не суждено было вообще стать невестой.

Он закрыл дверь. Непонятно для чего, поскольку из комнаты уже все вынесли. Может, чтобы скорее убрать ее с глаз долой.

Но тогда из-за закрытой двери послышался голос, с внезапной отчетливостью прозвеневший у него в ушах.

«Кто стучит?.. Скажите ему, что можно».

Потом навсегда затих.

Он медленно сошел вниз по ступеням, с трудом сгибая при каждом шаге колени, словно они заржавели.

Входная дверь была распахнута, перед ней стояла двухколесная тележка, запряженная мулом и нагруженная всяким скарбом, который он подарил тетушке Саре. Тут появилась и она сама, держа в одной руке помятую позолоченную клетку, а другой обнимая глыбу каминных часов. Увидев его, она остановилась и, все же не в состоянии поверить в такую щедрость, обратилась к нему за подтверждением:

— И это тоже можно? Эти часы?

— Я же сказал — все, что хотите, — нетерпеливо ответил он. — Все, кроме тяжелой мебели. Забирайте все! Уносите с глаз моих долой!

— Ну и хибара у меня будет, когда я вернусь домой, — самая роскошная во всем Шревепорте.

Он бросил на нее мрачный взгляд, однако не она была причиной его плохого настроения.

— Что-то сегодня я не слышу оркестра, — пожаловался он.

Она сразу же сообразила, что он имеет в виду, вспомнила на удивление быстро:

— Что же делать, мистер Лу. Каждый может ошибиться. То была дьявольская музыка.

Она подошла к телеге, вокруг которой, охраняя добро, расхаживал долговязый молодец — какой-то родственник, седьмая вода на киселе.

— Вы все, что хотели, взяли? — крикнул Дюран ей вслед. — А то я запираю.

— Да, сэр! Да, сэр! Куда уж больше! — И вероятно, втайне все же опасаясь, что Дюран может в последний момент передумать и все у нее отобрать, она торопливо бросила своему помощнику: — Ну, трогай же! Пошевеливайся! Чего ты ждешь? — Она взгромоздилась на телегу, и они медленно двинулись с места. — Да благословит вас Бог, мистер Лу! Всех вам благ!

«Поздновато для таких пожеланий», — хмуро подумал Дюран.

Он вернулся в прихожую, чтобы снять с высокой рогатой вешалки небрежно брошенную на нее шляпу. Вдруг из-за вешалки что-то выпало и со стуком свалилось на пол. Что-то давным-давно убранное и забытое.

Он потянул за тонкую тросточку и вытащил обернутый вокруг нее пучок оранжевой соломы, помятый, бесформенный, но все же на мгновение озаривший опустошенную прихожую яркой вспышкой.

Ее парасолька.

Он взял ее обеими руками и с треском сломал о колено, а потом, сложив обломки, еще и еще раз, с неистовым бешенством, несоизмеримым с хрупкостью предмета. А потом со всего размаху расшвырял кругом себя обломки и щепки.

— Ступай в преисподнюю, за своей хозяйкой, — яростно прошипел он сквозь зубы. — Она тебя там ждет не дождется.

И с треском захлопнул за собой дверь.

Дом умер. Любовь умерла. Кончена история.

Глава 31

Снова май. Нестареющий май, наступающий снова и снова, каждый раз все такой же светлый и чистый. Люди стареют и расстаются с любовью, без всякой надежды обрести новую, а май продолжает возвращаться. И всегда находятся те, кто ждет его прихода, чья очередь еще не наступила.

Снова май. Май восемьдесят первого года. Спустя год после их свадьбы.

Поезд из Нового Орлеана прибыл в Билокси уже ближе к вечеру. Небо было чистое, словно только что обожженный фарфор, лишь местами запачканный едва заметной дымкой облаков. На верхушках деревьев блестели нежные молодые листочки. А вдали, словно россыпь сапфиров, сверкали воды Мексиканского залива. Чудесное место, чудесный вид. Но что ему до того — он слишком стар и озлоблен.

Он последним вышел из поезда на платформу. Нехотя, тяжело, словно ему было все равно — задержаться здесь или продолжать свой путь. Да так оно и было. Он хотел всего лишь отдохнуть, забыться на время. Залечить раны, дать шрамам покрыться безобразной коркой. Новый Орлеан пробуждал в нем слишком много воспоминаний.

Романтики с трудом переживают потери, а он был романтиком. Только романтик мог сыграть такую роль, так складно, как по нотам, разыграть дурака. Он принадлежал к тем мужчинам, которые просто созданы для того, чтобы находиться под каблуком у женщины, он и сам теперь уже начал это осознавать; не будь ее, на этом месте оказался бы кто-нибудь другой. Если не дурная женщина, то одна из тех, кого называют «порядочными» женщинами. Даже такая быстренько прибрала бы его к рукам. И хотя результат был бы менее катастрофическим, его внутреннее достоинство все равно оказалось бы смято и уничтожено. Единственный способ его сохранить — это держаться от них подальше.

Теперь, после того как украли коня, на двери конюшни висел замок. Замок, ключ от которого выбросили так, чтобы больше не найти. Потому что незачем теперь открывать эту дверь.

Он стоял среди толпы отдыхающих, приехавших к морю на пару недель из глубины страны и теперь с шумом и болтовней растекавшихся по маленьким группкам навстречу друзьям, подошедшим к поезду; он стоял один в стороне рядом со своей дорожной сумкой.

Несколько незамужних дамочек, стоявших поблизости в окружении своих друзей или родственников, устремили в его направлении оценивающие взгляды, видимо прикидывая, вписывается ли он в их ближайшие планы, ибо что же это за отдых без толпы поклонников? Но, встретившись с ним глазами, они поспешно отводили взгляд, и не только из соображений приличия. Их постигало то чувство разочарования, которое испытываешь, когда неодушевленный предмет по ошибке принимаешь за человека. Все равно что флиртовать с фонарным столбом или водяной колонкой, а потом и заметить свою оплошность.

Платформа постепенно расчистилась, а он все стоял. Поезд из Нового Орлеана тронулся с места, и он полуобернулся, как будто хотел снова войти в него и продолжить путь. Но вагоны один за другим прошуршали мимо, а он так и остался стоять на платформе.

Глава 32

Вскоре у него вошло в привычку каждый вечер, часов в семь, заходить в бар одной из близлежащих гостиниц, «Бельвью», чтобы неторопливо выпить стакан пунша. Или иногда два, но ни в коем случае не больше, поскольку его привлекала не выпивка, а отсутствие необходимости чем-либо заниматься до ужина. Он выбрал это место, поскольку в его гостинице ничего подобного не было, а этот бар находился ближе всех других.

Он был типичным для заведений такого рода того времени — веселый, шумный, оживленный. Питейное заведение для мужчин. И на этой исключительно мужской территории, как и везде, где женщины отсутствуют физически, их присутствие неизменно ощущалось в мыслях, воображении, намеках и разговорах. Ими был пропитан воздух, они фигурировали в каждой двусмысленности, в каждом слове, в каждой шутке, в каждой хвастливой истории. И были они такими, какими их желали видеть мужчины и какими они редко бывают вне этих стен: необычайно любезными. При любом упоминании и в любых обстоятельствах.

Женщина царила и в окружающей обстановке. На стене перед стойкой из красного дерева в форме подковы, освещенной с двух сторон весело подмигивающими лампами — подобно свечам алтаря в стеклянных колпаках у женских ног, — висел огромный масляный холст, изображавший полулежащую женскую фигуру, вероятно богиню. Над ее головой витали два крылатых амурчика, а у изножья кровати из рога изобилия сыпались цветы и фрукты. Присутствовала на картине и малиновая драпировка, служившая скорее для того, чтобы подчеркнуть, нежели скрыть пышные формы; одна полоска ткани была перекинута через плечо фигуры, другая, совсем узкая, охватывала ее талию. На заднем плане по лазурно-голубому небу, не удостоенному внимания ни одного зрителя, плыли пушистые белые облака.

Благодаря этому полотну, приковывавшему к себе, как и было задумано, взгляды всех посетителей, Дюран и завязал первое по прибытии в Билокси знакомство. Во время второго посещения бара Дюран заметил стоящего рядом с собой человека, одинокого, как и он сам, который жадно пожирал картину глазами и, глупо улыбаясь, потупил взор, когда Дюран, случайно взглянув в его сторону, уловил выражение его лица.

Дюран не мог удержаться и не улыбнуться самому себе, а не другому мужчине, но тот, заметив, что губы его тронула едва заметная улыбка, уже готовая исчезнуть, принял ее за знак тайного родства мыслей и поспешил на нее ответить, высказав при этом самое искреннее воодушевление, которое отсутствовало в ошибочно им истолкованном настроении Дюрана.

— За них! — с жаром воскликнул он, направляя поднятый бокал в сторону композиции.

Дюран сдержанно кивнул в ответ.

Мужчина, осмелев, повысил голос, так, чтобы его было слышно через три или четыре разделявших их ярда, и предложил:

— Не желаете ли составить мне компанию, сэр?

У Дюрана не было ни малейшего желания принимать приглашение, но отказ выглядел бы как крайняя невоспитанность, так что ему пришлось двинуться в сторону соседа, а тот, в свою очередь, тоже сделал несколько шагов навстречу.

Отсалютовав друг другу вновь принесенными стаканами, они проглотили их содержимое, таким образом исполнив вступительный ритуал.

Насколько мог судить Дюран, его собеседнику было лет сорок пять. Лицо его, довольно привлекательное, но очень бледное, в то же время выдавало слабость и безволие, а пересекавшие лоб морщины происходили скорее не от возраста, а от дряблости кожи. Черный цвет его волос сохранялся, вероятно, с помощью обувной ваксы. Ростом он был меньше Дюрана, но шире в обхвате за счет полноты и рыхлости.

— Вы здесь один, сэр? — осведомился он.

— Совершенно один, — ответил Дюран.

— Веселого мало, — фыркнул тот. — Значит, как я полагаю, вы здесь впервые?

Дюран кивнул.

— Когда вы разберетесь, что к чему, вам здесь понравится, — пообещал он. — Обычно нужно несколько дней, чтобы осмотреться.

— В самом деле, — без воодушевления согласился Дюран.

— Вы тоже в этой гостинице живете? — Он ткнул пальцем в сторону внутренней двери, ведущей в само здание.

— Нет, я остановился в «Роджерсе».

— А зря. Лучше, чем здесь, вы места не найдете. Там у вас довольно скучновато, так ведь?

Дюран сказал, что он этого не заметил. И вообще он здесь долго задерживаться не собирается.

— Что ж, может, вы передумаете, — радостно предположил его собеседник. — Может, мы заставим вас передумать, — добавил он, словно его связывали с этим курортом какие-то собственнические интересы.

— Может быть, — вяло согласился Дюран. — Разрешите вас угостить? — вежливо предложил он, заметив, что в стакане его соседа проглядывает дно.

— С удовольствием, — последовал пылкий ответ, и стакан был немедленно опустошен.

Дюран уже приготовился сделать заказ, когда из стеклянной двери, соединявшей бар с гостиницей, появился коридорный, который, оглядевшись, заметил сидящего рядом с Дюраном, подошел к нему и, извинившись, прошептал ему на ухо несколько слов. Дюран их не расслышал. Тем более, что он и не прислушивался.

— Ах, уже? — удивился собеседник. — Рад это слышать. — Он протянул мальчишке монету. — Сейчас приду. — Он повернул голову к Дюрану. — Меня зовут, — радостно объяснил он. — Как-нибудь в другой раз продолжим нашу беседу. — Он расправил плечи, дотронулся до галстука, провел рукой по волосам, отряхнул рукава пиджака. — Вы же понимаете, нельзя заставлять даму ждать, — добавил он, не в силах скрыть от Дюрана причины своего ухода.

— Ни в коем случае, — согласился Дюран.

— Всего вам хорошего, сэр.

— Всего хорошего.

Он проводил своего нового знакомого взглядом. С лица того полностью исчезло расслабленное выражение, а подойдя к двери, он толкнул ее так, что она долго качалась на петлях — так он торопился.

Дюран улыбнулся — улыбкой, в которой смешались презрение и жалость, — и поднес к губам стакан.

Глава 33

На следующий вечер они снова встретились. Когда Дюран вошел в бар, его вчерашний знакомый уже сидел за столиком, и Дюран без лишних церемоний подсел к нему, поскольку по этикету за ним оставалось угощение, и, попытайся он избежать этой встречи — что бы он сделал с гораздо большим удовольствием, — это выглядело бы как попытка уклониться от обязательства.

— Вы, как я вижу, все еще один, — приветствовал он Дюрана.

— Один, — кратко ответил тот.

— Ну что ж вы совсем не шевелитесь? — осуждающе покачал он головой. — Что вам мешает? Да на вашем месте можно было бы уже успеть не одну… — Вместо слов он закончил фразу многозначительной ухмылкой.

Дюран, кисло улыбнувшись, заказал им выпивку.

Они подняли бокалы и поднесли их к губам.

— Кстати, разрешите представиться, — добродушно продолжал его новый знакомый. — Я — полковник Гарри Ворт, служил в армии, недавно вышел в отставку. — По его интонации сразу стало ясно, какую армию он имеет в виду, словно других на свете и не существовало.

— Меня зовут Луи Дюран, — представился Дюран.

По инициативе его собеседника они пожали друг другу руки.

— Откуда вы, Дюран?

— Из Нового Орлеана.

— А-а, — одобрительно кивнул полковник. — Хороший город. Я там бывал.

Дюран не спросил его, откуда он. Плевать мне на тебя, мелькнуло у него в голове.

Они поговорили о том о сем. О деловой обстановке (оба). О малышке из Натчеза (полковник). О правительстве (оба, с таким ожесточением, словно это было чужеземное ярмо). О малышке из Луисвилля (полковник). О рецептах изготовления напитков (оба). О лошадях, их разведении и скачках (оба). О «желтой» малышке из Мемфиса (полковник, звучно похлопывая себя по бедру).

Затем, когда Ворт уже приготовился снова подозвать официанта, опять появился коридорный и что-то прошептал ему на ухо.

— Мне пора, — сказал он, протягивая руку Дюрану. — Мое почтение, мистер Рандалл. Рад буду с вами встретиться.

— Дюран, — поправил его Дюран.

Полковник отпрянул с преувеличенным ужасом и рассыпался в извинениях:

— Верно, простите, ради Бога. Со мной такое бывает. Вечно путаюсь с именами.

— Ничего страшного, — с безразличием произнес Дюран. У него зародилось подозрение, что эта ошибка будет повторяться на протяжении всего их знакомства; если со второго раза полковнику не удалось запомнить его имя, то вряд ли удастся с четвертого или даже с десятого. Но Дюрану было глубоко безразлично, как его называют, равно как безразличен был ему и сам полковник.

Ворт, вероятно желая загладить свою оплошность, повторил их рукопожатие. Собравшись уходить, он потянулся рукой к стойке и, взяв несколько пряных гвоздичек, засунул их в рот.

— На всякий случай, — проказливо подмигнул он.

Он вышел в заднюю дверь, ведущую в гостиницу. Дюран же остался сидеть неподалеку от выхода на улицу. Через несколько минут, рассеянно повернув голову в сторону мутного толстого стекла зеленого цвета, выпуклого, как фонарь, которое украшало фасад заведения, он случайно увидел проходившего мимо полковника.

Хотя разделявшая их преграда несколько размывала очертания фигуры, Дюран мог с точностью сказать, что это он. Из-за него выглядывали три разрозненные детали туалета, не свойственные мужчине, выдававшие, что он сопровождает даму. Из-за его спины, на высоте лопаток, высовывался кончик блестящего страусового пера от невидимой женской шляпки, как будто в полковника воткнули ярко раскрашенную стрелу.

Пониже, на уровне поясницы, далеко за пределы его скромного контура простирался турнюр, волнующий и вместе с тем элегантный, надувавшийся пузырем при каждом шаге его владелицы. И, наконец, у ног полковника, словно неряшливо сползший носок, волочившийся за ним, виднелся краешек подола, раскачивавшийся из стороны в сторону параллельно земле шлейф юбки.

Но Дюран даже не дал себе труда проводить взглядом эту странную, комбинированную фигуру на достаточное расстояние и посмотреть, как она распадется на две.

И снова он улыбнулся той же снисходительной улыбкой, что и накануне. На этот раз он еще и поднял бровь, как будто хотел сказать: «Каждому свое».

Глава 34

В тот вечер коридорный задерживался. Поэтому полковник выпил на стакан больше, чем в предыдущий. Это сказалось только в его возросшем дружелюбии и в том, что он через каждое слово норовил похлопать Дюрана по плечу или схватить за руку. В остальном же речь Ворта оставалась разборчивой, а ход мыслей — ясным.

— Она такая милашка — моя невеста, Рандалл, такая милашка, — настойчиво повторял он, словно одного раза было недостаточно, чтобы донести эту мысль до собеседника.

— Не сомневаюсь, что так оно и есть, — в третий раз согласился Дюран. — Не сомневаюсь. — Он уже один раз за вечер поправил полковника и решил себя больше этим не утруждать — пусть тот зовет его как хочет.

— Я счастливейший человек, вот что я вам скажу. Но вы должны сами на нее поглядеть. С какой стати вам мне верить — посмотрите и убедитесь сами.

— Да что вы, я вам верю, — сдержанно возразил Дюран.

— Вам бы такую подружку. (Шлёп.) Вам тоже следует обзавестись такой же подружкой. (Шлёп. Шлёп.)

— Не всем же быть такими везучими, — пробормотал себе под нос Дюран, не переставая водить подошвой ботинка по железным перилам вдоль стойки бара.

— Да я просто не могу смотреть, как такой видный мужчина слоняется как неприкаянный. (Шлёп.)

— Я ни на что не жалуюсь, — ответил Дюран, отрешенно выводя дном стакана беспорядочные круги на поверхности стойки.

— Но, черт возьми, взгляните на меня. У меня опыта лет на десять побольше вашего. Нечего стоять и ждать, пока они к тебе подойдут, говорю я вам. Так вы никого не подцепите. Нужно и самому пошевелиться.

— Верно, у вас это хорошо получается, — согласился Дюран с видом человека, давшего себе обещание поддерживать разговор, чего бы ему это ни стоило.

Полковника вдруг охватили сомнения по поводу того, не переступил ли он грань приличия. На этот раз он не стал хлопать себя по бедру, а мертвой хваткой вцепился в лацкан пиджака Дюрана.

— Я, может быть, касаюсь слишком личных тем? — доверительно осведомился он. — Если так — скажите, и я замолчу. Ни в коем случае не хочу вам показаться настырным.

— Вы меня ничуть не обидели, — заверил его Дюран. Он нисколько не покривил душой. Для него это было все равно что обсуждать любую другую абстрактную тему, вроде астрологии.

— Вы знаете, почему я проявляю к вам такой интерес? Дело в том, что вы мне нравитесь. Мне чрезвычайно приятно ваше общество.

— Могу вам сказать то же самое, — серьезно произнес Дюран, слегка поклонившись в ответ одной лишь, казалось, макушкой головы.

— Я хочу познакомить вас со своей невестой. Малышка что надо.

— Почту за честь, — ответил Дюран. Он уже начал досадовать на то, что так долго не было коридорного.

— Мы договорились, что она сейчас ко мне спустится. — Полковника охватила гордость при мысли, что он может продемонстрировать свою собственность. — Пойдемте сегодня вместе с нами? Я с удовольствием проведу вечер в вашем обществе. Выйдете вместе со мной, и я вас ей представлю.

— Не сегодня, — несколько поспешно отказался от приглашения Дюран. Не зная, за какой бы предлог ухватиться, он провел ладонью по подбородку. — Я не рассчитывал… Боюсь, что у меня неподходящий вид.

Полковник оценивающе вскинул голову:

— Чепуха. Вид у вас что надо. Вы вполне чисто выбриты. — Он пошел на компромисс. — Ну что ж, выгляните со мной на минутку за дверь, и, когда она спустится, я вас познакомлю. А уж дальше мы одни пойдем.

Дюрана вдруг одолел приступ щепетильности, пришедшийся очень кстати.

— Вряд ли она вам скажет спасибо за то, что вы представите ей человека, вышедшего из этого заведения. Вы же знаете дам — ей это может показаться неприличным. В конце концов, это же мужской бар.

— Но ведь я сам прихожу сюда каждый вечер, — неуверенно возразил полковник.

— Но вы же с ней знакомы. А я для нее — совершенно чужой человек. Это разные вещи.

Прежде чем полковник успел обдумать этот деликатный момент, появился коридорный с известием:

— Ваша дама ждет, сэр.

Полковник вложил ему в руку монету и осушил свой стакан.

— Вот что я вам скажу. Я придумал кое-что получше. Что, если нам встретиться двумя парами? Я попрошу свою невесту кого-нибудь для вас подыскать. Она наверняка уже успела познакомиться с молодыми дамами без кавалеров. Так вы себя будете чувствовать увереннее. Как насчет завтрашнего вечера? У вас ведь нет на завтра планов?

— Никаких, — подтвердил Дюран, довольный тем, что получил хотя бы временную передышку. А завтра он найдет какой-нибудь предлог, чтобы отвертеться. Если он сейчас будет продолжать упорствовать, то даже такой толстокожий тип, как Ворт, может обидеться, а Дюрану ни в коем случае не хотелось его незаслуженно обижать.

— Замечательно! — просиял Ворт. — Значит, договорились. Я вам скажу, где нам лучше всего встретиться. Тут есть одно местечко под названием «Грот». Открыто допоздна. Вполне приличное заведение. Там можно отлично поужинать. Хорошая музыка, и вино подают отменное. Мы с мисс Касл туда частенько заглядываем. Тут в гостинице слишком много любителей посудачить, так что лучше нам встретиться прямо там. Я приведу обеих дам.

— Отлично, — ответил Дюран.

Полковник удовлетворенно потер руки: его прошлые привычки давали себя знать явственнее, чем ему бы того хотелось.

— Я закажу у них отдельную нишу. За занавеской, чтобы никто не докучал. Там вы нас и найдете. — Он ткнул Дюрану в грудь указательным пальцем. — И не забудьте — я приглашаю.

— Тут я готов с вами поспорить, — возразил Дюран.

— Что ж, поспорим, когда придет время. Так, значит, завтра вечером. Договорились?

— Завтра вечером. Договорились.

Ворт поспешил к коридорному, который ждал его в дверях, поскольку, по-видимому, получил от особы, хорошо знакомой с полковником, указание привести его непременно.

Вдруг Ворт остановился, повернулся и, поспешно вернувшись к Дюрану, приподнялся на цыпочки и прошептал ему на ухо:

— Я забыл вас спросить. Блондинка или брюнетка?

На мгновение перед мысленным взором Дюрана возник ее образ.

— Брюнетка, — коротко ответил он, скривившись на мгновение, словно от боли.

Полковник по-панибратски ткнул его локтем под ребра.

Глава 35

Однако на следующий день на него напала такая апатия, что он не послал вовремя своих извинений и не успел оглянуться, как наступил вечер, так что, пускай по недосмотру, он подтвердил свое согласие на встречу и уже не мог от нее отвертеться, не проявив при этом величайшей грубости, чего бы не случилось, отмени он эту договоренность несколькими часами раньше.

Одевшись, он после обеда прилег на постель, чтобы немного вздремнуть, а когда проснулся, назначенное время уже почти подошло, и ему ничего не оставалось, кроме как выполнить обещание и отправиться в «Грот».

Вздохнув и скроив своему отражению в зеркале недовольную гримасу, он тем не менее начал приготовления и так яростно стал взбивать кисточкой пену в глиняной плошке, что она перевалилась через край посудины и струйками потекла вниз. Он решил, что посидит полчаса для приличия, а потом подойдет официант, с которым он заранее договорится, и вызовет его, якобы по неотложному делу. И обязательно нужно будет расплатиться, чтобы его уход не истолковали превратно. Они, конечно, обидятся, но меньше, чем если бы он вообще не появился.

Приободренный этим намерением, он побрился, надел чистую рубашку, влез в пиджак, расстегнул бумажник, чтобы убедиться, что его содержимого будет достаточно, и отправился в путь. Наверное, с таким угрюмым взглядом и кислой физиономией никто еще не шел на встречу, обещавшую приятное времяпровождение. Закрывая за собой дверь, он тихонько бормотал проклятия: в адрес чрезвычайно заботливого полковника, который вовлек его в эту затею; в адрес незнакомки, за которой ему предстояло ухаживать и которая, будучи женщиной, имела право его к этому принудить; но прежде всего — в свой собственный адрес, за то, что накануне у него не хватило смелости напрямик отказаться от навязанного ему приглашения.

Какая-нибудь глупая, жеманная телка, на которую никто больше не польстился. Можно догадаться, зная самого полковника, какой у того вкус на женщин.

После десятиминутной ходьбы под звездным куполом неба, нисколько не смягчившим его язвительного состояния ума, он достиг цели.

«Грот» оказался узким и длинным одноэтажным строением, имевшим снаружи, подобно многим недолговечным курортным заведениям, довольно безвкусный и аляповатый вид. Сквозь все щели сочился свет масляных и газовых ламп, окрашенный в голубые и розовые оттенки. Здание было, вероятно, построено в ложбине, поэтому, чтобы попасть внутрь, нужно было, после поклона темнокожего лакея, спуститься на несколько ступенек вниз. Поглядев сверху на обеденный зал, можно было увидеть беспорядочно разбросанные столы под белыми скатертями, окруженные головами сидящих за ними посетителей. На каждом столе мерцала лампа с голубым или розовым абажуром — новшество, заимствованное из Европы, — затемнявшим обычный для таких заведений блеск до сумеречной мягкости и намекавшим на скрытый романтизм и недозволенную таинственность. Это придавало помещению вид поляны с мигающими огоньками светлячков.

У подножия ступенек его приветствовал напыщенный метрдотель с густыми завитыми бакенбардами, наискосок, словно художник палитру, державший в руках меню.

— Вы один, сэр? Посадить вас за столик?

— Нет, у меня здесь назначена встреча, — ответил Дюран. — С полковником Вортом и его друзьями. В одной из кабинок. Где они?

— А, сэр, тогда вам нужно пройти прямо в конец зала. Вас ждут. Они в первой кабинке справа.

Он направился в глубь ресторана по длинному центральному проходу, продираясь, словно сквозь густую толпу, через пелену разговоров и запахов. Совершенно несопоставимые друг с другом ароматы распределялись по зонам, находились каждый в своей ячейке, не смешиваясь друг с другом; в одном месте пахло омаром, в другом — поджаренным на углях антрекотом, в третьем — пролитым вином и промокшей скатертью. Точно так же обрывки разговоров и смех концентрировались, не смешиваясь, в своих изолированных кружках.

— Мне он говорит одно, а другой даме — совсем другое. Имейте в виду, я все про вас знаю…

— …Такое правительство погубит нашу страну! Плевать, что меня слышат, я имею право на собственное мнение…

— …А теперь перехожу к самому интересному. Я вам сейчас такое расскажу…

Затем помещение сужалось до служебного коридора, ведущего на кухню. Однако по обеим его сторонам располагались те самые кабинки, о которых говорил Ворт. Дверей у них не было, но все они были деликатно отгорожены занавесками. Самые первые по обе стороны висели не параллельно проходу, а под углом к нему.

Еще не дойдя до той, что была справа, когда до нее оставалось пройти мимо последнего столика, он уже нацелился на нее взглядом, и в этот момент занавеска откинулась в сторону и из-за нее показалась спина официанта, который, видимо уже собравшись уходить, задержался на минутку, чтобы дослушать какие-то указания. И на это короткое время он отодвинул рукой занавеску так, что между тканью и стеной образовалась конусообразная щель.

Опустившаяся на пол нога Дюрана уже больше не поднялась. Он замер на месте как вкопанный.

И сквозь эту щель, словно специально открытую для его взора, перед Дюраном предстали предельно отчетливые и ясные очертания картины, выписанные на темном бархатном фоне подобно рисунку на греческой вазе.

С одной стороны был виден кусочек грузной фигуры полковника, отдававшего приказания официанту. С другой стороны выступал курносый профиль незнакомки, темноволосой и темноглазой.

А между ними анфас, вполовину роста, белая, как алебастр, ослепительная, как мрамор, безупречно сложенная, как миниатюрная Юнона, прекрасная, как белокурая Венера, с обнаженными плечами и полуобнаженной грудью, перед ним, словно по мановению волшебной палочки, воплотившей его грезы в материальную сущность, предстала фигура, которую он никогда в жизни не мог бы забыть.

Джулия.

Он даже увидел, как блестели золотистым отливом ее волосы. Он даже увидел, как ее глаза, когда на них упал свет, вспыхнули хрустальной искоркой.

Джулия, убийца. Разрушительница.

Удивительно, как она его не заметила. Все в ней, кроме зрачков, было обращено к нему. Видимо, они — он не мог разглядеть этого на таком расстоянии — перемещались от одного собеседника к другому и не остановились на нем.

Официант опустил вытянутую руку, край занавески коснулся стены, рисунок на вазе исчез.

Он стоял как громом пораженный, застывший, обездвиженный, словно это на мгновение вспыхнувшее и тут же снова угасшее видение опалило его слишком близко ударившей молнией и пригвоздило к полу. Хорошо еще, что она не повергла его ниц, прямо здесь, у всех на глазах.

Тут официант, поспешивший пройти мимо, задел его и привел в движение; так бывает, когда один бильярдный шар начинает катиться, ударившись о другой.

Теперь он неуверенно двинулся назад, в противоположном направлении, натыкаясь на столы и спинки стульев, окаймлявшие его маршрут, на мгновение встречаясь с удивленно поднятыми ему навстречу лицами, мимо затемненного света настольных ламп, которые, как бесполезные маяки, только сбивали его с толку и не могли указать верный путь прямо по центру.

Когда он добрался до входа, к нему заботливо обратился тот же самый метрдотель:

— Вы не нашли своих друзей, сэр?

— Я… я передумал. — Он достал бумажник и, скомкав десятидолларовый банкнот — невероятно огромная сумма, — вложил его тому в руку. — Я о них не спрашивал. Вы меня не видели.

Спотыкаясь, он поднялся по лестнице и, пошатываясь, вышел из ресторана, словно за эти несколько минут успел уже накачаться вином. Вином ненависти, выдержанным в погребе гнева.

Глава 36

Поначалу у него не было четкого представления о том, что же он собирается сделать. Все мысли и намерения в его голове заволокло черным туманом ненависти. Он удержался и не ринулся за занавеску только благодаря инстинкту, а не расчету.

Наедине. Он должен встретиться с ней наедине, чтобы никто не смог прийти ей на помощь. Он желал не бурного скандала, кратковременного, как гроза. Что значит для нее скандал? Наверняка ее жизненный путь и так уже щедро усыпан ими. Он не желал публичного выяснения отношений, где, безусловно, ее спокойствие и самообладание возьмут верх. «Я этого человека в первый раз вижу! Да он с ума сошел!» Он желал лишь одного, одного-единственного. Ее смерти. Но до этого ему нужно на несколько минут остаться с ней наедине.

Он немного постоял перед гостиницей, где они жили — она и Ворт, — чтобы успокоиться и обрести почву под ногами. Он стоял спиной к зданию, лицом к морю. Стоял неподвижно, снова и снова опуская руку на деревянные перила. И лишь по этому жесту, повторявшемуся через равномерные промежутки времени, можно было догадаться о его настроении. Словно он пестиком в ступке измельчал свои намерения, стирал их в порошок.

Потом движение замедлилось, рука расслабилась. Он был готов.

Резко повернувшись, Дюран вернулся в ярко освещенный вестибюль гостиницы, твердым шагом, но без излишней поспешности. Он направился прямо к стойке портье и, остановившись перед ней, забарабанил пальцами по крышке из черного мрамора с белыми прожилками, чтобы привлечь внимание клерка.

И, получив его, заявил:

— Я — друг полковника Ворта. Я только что был вместе с ним и двумя дамами в «Гроте».

— Да, сэр. Чем могу помочь?

— Одной из дам — она живет у вас в гостинице — показалось, что там слишком прохладно. Она послала меня за своей шалью. Она объяснила, где ее найти. Разрешите мне подняться к ней в номер и взять ее?

В клерке проснулась профессиональная осторожность.

— Не могли бы вы описать эту даму?

— Она блондинка, очень миниатюрная.

Сомнения клерка рассеялись.

— А, это невеста полковника. Мисс Касл. Из двадцать шестого номера. Сейчас коридорный вас проводит, сэр.

Задребезжал звонок, и явившийся на него коридорный получил ключ и подробные указания.

Дюрана сопроводили на второй этаж в неторопливом зарешеченном лифте с прозрачной со всех сторон кабиной. Он увидел, что снаружи вокруг него вилась лестница, поднимавшаяся в конечном итоге к той же цели. Увидел и взял на заметку.

Они прошли по коридору. Ненадолго задержались у двери, пока коридорный поворачивал ключ в замке. Когда дверь открылась, Дюрана охватило забавнейшее ощущение. Как будто все вернулось, и он снова очутился рядом с ней. Как будто она только что вышла из комнаты с другой стороны. Во всем чувствовалось ее незримое присутствие. В воздухе еще витал аромат ее духов. Он ощущал ее всеми порами. Небрежно переброшенное через спинку стула платье из тафты снова зашуршало у него в ушах, пробудив ворох воспоминаний.

Они еще больше подстегнули его ненависть, отточили намерения, как стальной клинок. Он не сделал ни одного неверного шага, ни одного лишнего движения. Он двинулся в глубь номера, словно навстречу врагу.

Коридорный остался с безразличным видом стоять у порога, пропустив его вперед. Однако выбрал такую позицию, с которой мог наблюдать за всеми движениями Дюрана.

— Она, должно быть, перепутала, — посетовал Дюран, как будто сам себе, но так, чтобы слышал мальчишка. — На стуле ее нет. — Он поднял юбку из тафты и положил обратно. — Может, она в комоде? — Он открыл один ящик, закрыл его, затем другой.

Теперь коридорный следил за ним обеспокоенным взглядом курицы, у которой забирают яйца из гнезда.

— Вы замечали, женщины вечно забывают, что они куда положили, — по-мужски доверительно обратился он к коридорному.

Мальчишка ухмыльнулся, польщенный тем, что с ним поделились наблюдением, которое самому ему еще не довелось сделать.

Дюран, внутренне уже почти отчаявшись, наконец обнаружил в третьем ящике соломенно-желтую кисейную накидку, которая, за неимением лучшего, удовлетворяла цели, с которой он сюда явился.

— Кажется, нашел, — произнес он, прикрывая рот рукой, чтобы скрыть облегченную улыбку.

Он задвинул ящик и вернулся к дверям, запихивая накидку в боковой карман.

Глаза коридорного, естественно, следили за движениями его руки. Сам же он впился взглядом в торец открытой внутрь двери. Над язычком замка находилось небольшое круглое углубление. Предохранитель. Точно такой же, как у него в номере, в другой гостинице. На это он и рассчитывал.

Опередив коридорного, Дюран избавил его от необходимости закрывать за ними дверь; взяв ее не за ручку, а за торец, прямо над замком, он потянул ее на себя.

Проделывая это, он надавил на предохранитель, и дверь оказалась просто закрытой на защелку, и, сколько ни поворачивай ключ, ее теперь было не запереть.

Затем он дал мальчишке выполнить свои обязанности: повернуть ключ в замке и извлечь его оттуда, а когда это было сделано, отвлек его, протянув ему серебряную монету в полдоллара, и тот не стал дергать за ручку.

Они вместе спустились вниз, мальчик — с улыбкой до ушей, будучи положительно не в состоянии питать подозрения в отношении человека, который раздавал столь щедрые чаевые. Дюран тоже улыбался едва-едва заметной улыбкой.

Проходя мимо клерка, он кивнул ему в знак благодарности и похлопал себя по карману, показывая, что обрел то, за чем пришел.

Когда он вышел в открытую ночную темноту, в небе блестели звезды, и в их блеске не было милосердия. Влажный ветерок, дувший с залива, тоже не смягчил его. Он встретится с ней наедине, и никто не сможет прийти ей на помощь. Его устроит только ее смерть.

Глава 37

Оттуда он направился к себе в гостиницу, открыл саквояж и достал пистолет. Тот самый пистолет, которым он обещал тетушке Саре убить ее, тогда, в Новом Орлеане, и теперь час настал. Он проверил пистолет, зная, что он полностью заряжен, но еще раз в этом убедился. Затем положил пистолет во внутренний карман пиджака и немного приподнял так, чтобы можно было взяться за рукоятку.

Опустив глаза, он увидел, что из его бокового кармана болтается соломенно-желтая накидка, и во внезапно охватившем его приступе ненависти дернул за нее и швырнул на пол. Потом, наступив ногой на середину, отодвинул в сторону, словно, если дотронуться до этого куска ткани руками, можно было запачкаться. Лицо его исказилось от ненависти, которую источала непохороненная любовь.

Он дернул за кольцо газовой лампы, и комната из зеленовато-желтого цвета окрасилась белым лунным сиянием. Он постоял с минуту, получеловек-полутень, словно собираясь с силами. Затем двинулся, и в колеблющихся лунных лучах та его часть, что была человеком, сделалась тенью, та, что была тенью, стала человеком, а потом снова наоборот. Когда он закрывал за собой дверь, в комнату на мгновение ворвалась лимонно-желтая вспышка из ярко освещенного коридора.

Когда он поднимался по лестнице на второй этаж, никто ему навстречу не попался, а гул голосов, раздававшийся из вестибюля, постепенно отдаляясь, замер. Свернув с лестницы, он последовал по устланному красной ковровой дорожкой коридору, мимо темных дверей из орехового дерева. Здесь ему впервые немного не повезло. Какая-то дама вышла из своего номера, когда он находился на полпути и было уже поздно поворачивать назад. Она лишь на мгновение скользнула по нему взглядом, а затем смиренно потупила взор, как и подобало особе ее пола, и, сопровождаемая шуршанием многочисленных юбок, прошла мимо. Он подождал, пока она дойдет до конца коридора и, повернув, исчезнет из виду, а сам в это время остановился у первой попавшейся двери, словно собирался туда войти. Затем быстро продолжил путь и, очутившись у цели, осторожно огляделся, взялся за ручку двери, резким движением повернул ее и оказался внутри.

В номере, как и раньше, неярко горела ночная лампа — она еще не возвращалась. В воздухе чувствовалось ее присутствие — в едва уловимом запахе ее фиалковых духов и теплой чувственности, которая обволакивала на время покинутое помещение. Он вплотную приблизился к ней; не хватало только ее самой. Казалось, ее призрак подошел к нему и обхватил сзади руками за шею. Он расправил плечи и повертел головой, словно желая освободиться от нее.

Какое-то время он простоял у окна, благоразумно отступив в сторону и обратив в лунное небо лицо, испещренное, словно оспой, тенью от кружевной занавески. Перед ним, похожий на покосившийся сугроб, белел скат крыши над верандой. Пониже — темные площадки перед входом в гостиницу. А поодаль, переливаясь, как рой светлячков, блестели воды залива. Вверху повисла луна, круглая и твердая, как таблетка. И вызывающая у него такое же отвращение.

Наконец резко отвернувшись от окна, он прошел в глубь комнаты, опустился в первое попавшееся кресло и приготовился ждать. В таком положении тень покрывала верхнюю часть его лица, проходя по нему ровной линией, наподобие уродливой маски. Беспощадной маски над жестокой улыбкой.

Он ждал, не двигаясь, и ночь, казалось, ждала вместе с ним, будто тайный сообщник, которому не терпелось увидеть, как свершится зло.

Когда ожидание уже близилось к концу, он вынул часы и взглянул на них, подставив лицо под лунный свет. Почти четверть первого. Он сидел там уже целых три часа. Значит, они благополучно поужинали без него. Оглушительно щелкнув в тишине, захлопнулась крышка часов.

Вдруг, будто бы насмешливо отвечая ему, вдали послышался ее смех. Может, она поднималась на лифте. Он узнал бы этот смех, даже если бы не видел ее вечером в ресторане. Даже если бы не знал, что она здесь, в Билокси. Узнал бы сердцем, которое не забывает.

Глава 38

Он вскочил на ноги и огляделся. Как ни странно, за все время пребывания в комнате он не придумал, куда можно спрятаться, и сейчас ему пришлось импровизировать. Увидев ширму, он юркнул за нее. Это было первое, что ему попалось на глаза и куда можно было побыстрее спрятаться. А она уже приближалась к двери — он слышал рядом в коридоре ее веселый голос.

Он еще немного расправил ширму, поставив ее под углом таким образом, что она образовала пристроенную к стене колонну, полую внутри. Он обнаружил, что может стоять в полный рост, не рискуя, что будет видна его голова. А смотреть он мог через узорную резную деревянную планку наверху ширмы.

Дверь открылась, и вошла она.

Появились две фигуры, а не одна, но, едва переступив порог, они бросились друг другу в объятия и слились воедино. Ему в нос ударил запах выпитого шампанского или бренди, смешанный с ароматом фиалковых духов, от которого у него защемило сердце.

Ничего не было слышно, кроме шороха примятой одежды.

Опять раздался ее смех, но на этот раз приглушенный, таинственный; здесь, вблизи, он был тише, чем тогда в коридоре.

Он узнал голос полковника, его грубый шепот:

— Я весь вечер этого ждал. Малышка моя, ах ты моя малышка.

Шорох перешел в активное сопротивление.

— Гарри, ну хватит. Мне это платье еще пригодится. Оставь от него хоть что-нибудь.

— Я куплю тебе другое. Куплю еще десяток таких.

Она наконец отстранила его, и между ними вклинилась полоса света из коридора; но его объятия оставались сомкнутыми вокруг нее, словно обруч на бочке. Дюран видел, как она, не в силах разжать их обычным способом, надавила ему сверху вниз руками на локти. Наконец руки его опустились.

— Но мне нравится именно это. Что вы за мужчина — прямо разрушитель какой-то. Дайте я зажгу свет. Нехорошо вот так здесь стоять.

— А мне так больше нравится.

— Не сомневаюсь! — фыркнула она. — Но свет все равно надо зажечь.

Отделившись от него, она пересекла комнату, и от ее прикосновения слабая искорка ночной лампы вспыхнула, как яркое солнце. И этот поток света смыл всю неопределенность ее очертаний; перед ним снова в полный рост возникла ее фигура, после того как прошел один год, один месяц и один день. Уже не видение за отдернутой занавеской, не отдаленный смех в коридоре, не силуэт на пороге двери; настоящая, живая, во плоти. Возникшая во всей своей предательской красоте и бесстыдном великолепии. Драгоценная и недостойная.

И в сердце у него снова открылась старая кровоточащая рана.

Она отбросила свой веер, скинула шаль, стащила одну неснятую перчатку и, присоединив к той, что держала в руке, тоже кинула их в сторону. На ней было платье из гранатового атласа, жесткого и скрипящего, как крахмал, прошитого причудливо извивающейся блестящей нитью. Взяв пуховку из пудреницы, она коснулась ею кончика носа, но скорее по привычке, чем с конкретной целью. А ее поклонник стоял на пороге, подобострастно пожирая ее затуманившимися от вожделения глазами.

Наконец она небрежно обернулась к нему через плечо.

— А бедняжка Флорри не очень расстроилась? Что, по-твоему, произошло с тем кавалером, которого ты ей нашел?

— Ах, этот мерзавец! — в сердцах воскликнул полковник. — Забыл, наверное. Поступил он по-свински. Если он мне еще попадется, я ему глотку перережу.

Теперь она поправляла прическу. Осторожно, чтобы волосы не растрепались. Изящно пригнувшись, чтобы ее голова полностью отражалась в зеркале.

— Что он за человек? — равнодушно спросила она. — При деньгах, как тебе кажется? Как ты думаешь, он бы понравился Флорри?

— Я с ним едва знаком. Его зовут Рандалл или как-то так. Не видел, чтобы он за вечер потратил больше пятидесяти центов на виски.

— А-а, — произнесла она упавшим голосом и перестала заниматься волосами, словно потеряв к ним интерес.

Внезапно она повернулась к полковнику и протянула руку в знак прощания.

— Что ж, спасибо за чудесный вечер, Гарри. Все было великолепно, как и всегда.

Он взял ее руку и задержал в своих ладонях.

— Можно мне еще немножко здесь побыть? Я буду вести себя как следует. Просто посижу и посмотрю на тебя.

— Посмотришь? — лукаво воскликнула она. — На что, интересно, ты будешь смотреть? Предупреждаю, того, что ты хотел бы, я тебе не покажу. — Она слегка толкнула его в плечо, чтобы сохранить расстояние между ними.

Тут ее улыбка померкла, и она на мгновение задумалась и посерьезнела.

— А все-таки с бедняжкой Флорри не слишком хорошо получилось? — повторила она, видимо решив, что разговор на эту тему следует продолжить.

— Да, не очень хорошо, — рассеянно согласился он.

— Она так постаралась прихорошиться. Мне даже пришлось ей деньги на платье одолжить.

Он тут же выпустил ее руку.

— Ах, ну что же ты мне раньше не сказала? — Он полез в карман пиджака, вытащил бумажник, раскрыл его и заглянул внутрь.

Она метнула быстрый взгляд на его руки, а потом, все время, пока он не закончил возиться с бумажником, мечтательно созерцала противоположную стену.

Он что-то вложил ей в руку.

— Да, и пока я не забыл, — спохватился он.

Он извлек из бумажника еще один банкнот. Она не протянула руку ему навстречу, но и не убрала ее.

— Заплати за гостиницу, — сказал он. — Приличия ради тебе это лучше сделать самой.

Взмахнув юбками, она повернулась к нему спиной. Но в этом движении вряд ли можно было заподозрить презрение или обиду, поскольку оно сопровождалось игривым запретом.

— Теперь не подглядывай.

Складки гранатового атласа на мгновение взметнулись вверх, обнажив стройную ногу в дымчатом черном чулке. Ворт в напряженном ожидании глядел в сторону. Она обернула к нему голову, шаловливо подмигнула, и складки ее юбки с мягким шуршанием снова устремились к полу.

Ворт порывистым движением бросился к ней, и они опять соединились в объятиях, на этот раз не на пороге темной комнаты, а посередине, на ярком свету.

Дюран ощутил у себя в руке что-то тяжелое. Опустив глаза, он увидел, что достал пистолет.

«Я убью их обоих», — раскаленной добела молнией пронеслось у него в голове.

— А теперь?.. — пробормотал Ворт, уткнувшись губами в ее шею. — Теперь ты позволишь мне?..

Дюран увидел, как она, благосклонно улыбаясь, все же отстранила голову. Повернувшись лицом к двери, она сумела и своего поклонника развернуть в ту же сторону, а потом каким-то образом ухитрилась подвести его, впившегося ей в плечо бесконечным поцелуем, к выходу.

— Нет… — сдержанно повторила она. — Нет… Нет… Я и так слишком много тебе позволяю, Гарри. И все время позволяла… Ну, отпусти же, будь умницей…

Дюран, облегченно вздохнув, убрал пистолет.

Теперь она, наконец-то одна, стояла в дверном проеме, протянув руки за порог. Наверное, все время, пока она их так держала, Ворт беспрестанно покрывал их поцелуями.

До Дюрана доносились лишь приглушенные слова вынужденного прощания.

Она с усилием высвободила руки и закрыла дверь.

Он отчетливо увидел ее повернувшееся к свету лицо. С него словно губкой стерли все ее игривое кокетство. Взгляд ее сделался расчетливым и проницательным, а носик наморщился, как будто она сдернула с себя надоевшую маску.

— Боже всемогущий, — устало простонала она, прижимая руку к виску.

Сперва она подошла к окну и, подобно ему, некоторое время простояла неподвижно. Неизвестно, какие мысли пробуждал у нее вид ночного города, но, наполнив ими свою голову, она вдруг резко отвернулась, зашипев всколыхнувшимися юбками. Вернувшись к ночному столику, она выдвинула ящик. Теперь она уже не стала ни пудрить носик, ни приводить в порядок прическу. Лишний раз взглянуть в зеркало у нее времени не было.

Достав из чулка банкноты, она презрительным движением швырнула их внутрь. Но презрение это относилось не к самим деньгам, а скорее к источнику их происхождения.

Потянувшись рукой в потайные глубины ящика, она достала такие же тонкие сигары, которые тетушка Сара обнаружила у него в доме на Сент-Луис-стрит в Новом Орлеане.

Крепко зажав сигару зубами, она склонилась над лампой, чтобы зажечь ее, а затем, подобно мужчине, выпустила дым из своих крошечных ноздрей. Для него в этом зрелище было нечто отталкивающее, даже оскорбительное.

На мгновение она почудилась ему отвратительным рогатым огнедышащим дьяволом в красном одеянии.

Вскоре она загасила сигару о поднос для булавок и уселась перед зеркалом. Распущенные волосы золотистым каскадом заструились вниз. Затем она расстегнула застежку на боку, вынув несколько крючков из петель, но платье снимать не стала. Сквозь образовавшийся вырез стало видно, как при каждом вдохе вздымается и снова опускается ее туго зашнурованная талия.

Теперь она достала деньги, которые за минуту до того бросила в ящик, но достала гораздо больше, чем положила, и внимательно их пересчитала. После этого она поместила их в небольшую лакированную шкатулку, такую, в каких обычно хранят драгоценности, заперла ее на ключ и удовлетворенным заключительным жестом стукнула по крышке костяшками согнутых пальцев.

Снова задвинув ящик, она встала, подошла к письменному столу, опустила крышку и села. Потом вытащила листок из стопки бумаги. Взяв перо, она опустила его в чернильницу и, прижав другой рукой бумагу к столу, начала писать.

Дюран, выйдя из-за ширмы, медленно двинулся к ней. Ковер заглушил звук его шагов, хотя он к этому и не стремился. Подкравшись незамеченным, он встал у нее за спиной и смог заглянуть ей через плечо.

«Дорогой Билли, — гласило письмо. — Я…»

Остановившись, она погрызла кончик пера.

Он протянул руку и медленно опустил ее ей на плечо. Прикосновение было легким, таким же легким, каким она тогда остановила его на набережной в Новом Орлеане, с легкостью пуская его жизнь под откос.

Ее страх был страхом виноватой, а не безвинной. Она испугалась, еще не зная, кто это. И не обернулась посмотреть, как это сделал бы тот, кто не чувствует за собой вины. Она продолжала сидеть затылком к нему, напряженно застыв в ожидании. Она боялась взглянуть. Наверное, за ней тянулся такой шлейф проступков и преступлений, что ей нечего было ждать от любого неожиданного прикосновения в тишине одинокой ночи.

Одна ее рука безжизненно выронила перо. Другая, вцепившись в начатое письмо, сгребла бумагу в кулак и уронила скомканный шарик под стол.

Она продолжала сидеть не двигаясь, ее склоненная шея напряглась, словно ожидая, когда на нее опустится топор.

Взгляды их встретились в зеркале, слева от стола. Он увидел отражение ее мертвенно-бледного лица и темневших в уголках глаз зрачков, создававших отвратительное неестественное впечатление, будто и сами глаза у нее тоже черные.

— Не бойся, Джулия, оглянись, — насмешливо произнес он. — Это всего лишь я. Сущие пустяки. Просто я.

Она вдруг повернулась так быстро, что показалась ему оборотнем, сменившим шелковистые кудряшки на затылке на гипсовую бледность лица.

— Можно подумать, что ты меня не узнала, — вкрадчиво продолжал он. — Да полно, Джулия. Уж меня-то ты забыть не могла.

— Как ты узнал, что я здесь? — отрывисто спросила она.

— Случайно. Я тот самый приятель полковника Ворта, который должен был сегодня прийти к вам в ресторан.

— Как ты сюда попал?

— Через дверь.

Теперь она поднялась и, защищаясь, попыталась развернуть легкий плетеный стул, чтобы поставить его между ними, но для этого ей не хватало места.

Он взял стул и отставил его в сторону.

— Что же это ты не выставишь меня отсюда, Джулия? Почему ты не грозишься позвать на помощь? Или что там делают в подобных случаях?

Она заговорила, призвав на помощь все свое самообладание, чем заставила его невольно восхититься ею.

— Нам нужно поговорить друг с другом, спокойно, без криков и угроз. — Она провела дрожащей ладонью по другой руке, от пальцев до самого плеча. — Давай с этим побыстрее покончим.

— Я тебя разыскивал больше года, — сказал он. — Уж я надеюсь, ты мне сможешь уделить несколько лишних минут?

Она не отвечала.

— Ты собиралась выйти замуж за полковника, Джулия? Это было бы многомужеством.

Она раздраженно передернула плечами:

— Ах, он просто болван. И я в этом не виновата. На свете вообще полным-полно дураков. — На этот раз, по крайней мере, в ее словах прозвучала неподдельная искренность.

— И величайший из них сейчас стоит перед тобой, Джулия.

Он слегка поддел скомканный бумажный шарик носком ботинка. Осторожно, как будто в нем заключались чьи-то разбитые надежды.

— Кто такой Билли?

— Так, ничего особенного. Случайный знакомый. — Она снова раздраженно махнула рукой, словно прогоняя таким образом этого знакомого.

— У тебя, наверное, таких Билли пруд пруди. И Билли, и Луи, и полковников Вортов.

— Ты думаешь? — возразила она. — Нет, Лу был только один. Поздновато теперь, конечно, об этом говорить. Но я не вышла замуж ни за кого из этих самых Билли и полковников Вортов. Я вышла замуж за Лу.

— Ты просто сыграла эту роль, — согласился он.

— Что ж, слишком поздно, — вздохнула она. — Какой смысл теперь об этом говорить?

— Ну, здесь, по крайней мере, наши мнения совпадают.

Подойдя к лампе, она задумчиво растопырила перед ней пальцы и некоторое время глядела на окрасившуюся кирпично-красным сиянием ладонь. Затем повернулась к нему:

— Ну так что же, Лу? Что ты намерен со мной делать?

Его рука медленно двинулась за отворот пиджака, прикрывавший пистолет. На мгновение дрогнув, заползла в карман и обхватила рукоятку. Затем медленно-медленно, так медленно, словно это была тягучая руина, показалась костяная ручка, потом — никелированный патронник и блестящий ствол.

— Я явился, чтобы убить тебя, Джулия.

Она лишь мельком взглянула на пистолет. Лишь для того, чтобы удостовериться, что он имеет средства, чтобы осуществить свое намерение. А потом их глаза встретились, и она уже не отрывала взгляда. Зная, что именно глаза его дадут сигнал, глаза, а не пистолет. Зная, что только к ним можно взывать о пощаде, к его глазам.

Она долго глядела на него, словно оценивая, в состоянии ли он исполнить то, о чем сказал. Ей одной было известно, что она там увидела. То ли твердую решимость, не оставлявшую ей никаких надежд, то ли колеблющуюся неуверенность, только и ждущую, чтобы ее толкнули в ту или иную сторону.

Он не поднял пистолета, не навел на нее; он держал его боком к ней, дулом в сторону. Но лицо его побелело от мук, которые она ему причинила, и, что бы она там ни прочла в его взгляде, ему нужно было лишь развернуть кисть руки.

Возможно, она была игроком по натуре, и неизвестность привлекала ее, пробуждала в ней азарт; ей скучно было бы ставить на верную карту. Или же наоборот: она играла только наверняка, будь то карты или мужчины; и теперь была уверена в успехе, хотя он и сам еще точно не знал, как поступит. Или, возможно, ее подтолкнуло тщеславие, желание проверить свою над ним власть, даже если бы поражение означало смерть. Возможно, даже в случае поражения она предпочла бы умереть — такова природа тщеславия.

Она улыбнулась ему. Улыбнулась, бросая вызов.

Вдруг она, изогнувшись, сорвала платье с плеча. Потом потянула за рукав и вытащила руку из образовавшейся петли, обнажая бок до самой талии. Левый бок, там, где находится сердце. При этом шаг за шагом приближалась к нему. При каждом ее движении колыхалась ее плоть, белая, как молоко, и мягкая, как китайский шелк.

Коснувшись холодного ствола пистолета, она остановилась, придерживая снятый корсет платья, и заглянула ему глубоко в глаза.

— Хорошо, Луи, — прошептала она.

Он отвел руку с пистолетом в сторону.

Тогда она придвинулась к нему еще на шаг.

— Что же ты медлишь, Лу? — едва слышно произнесла она. — Я жду.

Он отступил, чтобы хоть немного отстраниться от нее. Пистолет он неловким движением сунул в карман, только бы от него избавиться, так поспешно, что даже не обратил внимания на торчащую наружу рукоятку.

— Прикройся, Джулия, — сказал он. — Ты совсем голая.

Вот она и получила ответ. Если она, как игрок, сделала ставку, то выиграла. Если нет — значит, она все правильно прочла в его глазах. Если подойти к краю пропасти ее заставило тщеславие, то теперь оно торжествовало полную победу.

Она ничем себя не выдала. Ничем не выказала своего торжества, как это умеют делать умные и волевые люди. Его лицо покрылось капельками пота, словно это он, а не она, только что рисковал жизнью.

Она снова натянула платье — не так высоко, как было вначале, но хотя бы частично прикрывая обнаженное тело.

— Но если ты не убьешь меня, что же тогда тебе от меня нужно?

— Я хочу отвезти тебя в Новый Орлеан и предать в руки полиции. — Словно испытывая неловкость от подобной близости к ней, он посторонился и отвернулся. — Собирайся, — бросил он через плечо.

Наклонив вдруг голову, он с невольным удивлением уставился на свою грудь. С его плеч сползали вниз, словно две белоснежные змеи, ее руки, пытаясь сплестись в умоляющем объятии. Он почувствовал у себя на шее щекочущее прикосновение ее мягких волос.

Разведя ее руки, он сбросил их с себя.

— Собирайся, — хмуро повторил он.

— Если дело в деньгах, подожди, у меня есть кое-что, я тебе все отдам. А если этого не хватит, то я достану еще и расплачусь. Я клянусь, что…

— Дело не в деньгах. Ты была моей законной женой, и по закону здесь преступления нет.

— Так за что же я должна отвечать перед полицией?

— За то, что стало с Джулией Рассел. Настоящей. Ведь ты же не будешь продолжать притворяться, что ты и есть Джулия Рассел?

Она не отвечала. Теперь ему показалось, что он видит в ее взгляде больше страха, чем тогда, когда он держал в руках пистолет. Во всяком случае, глаза ее настороженно округлились.

Она задвинула ящик стола, к которому кинулась было за деньгами, и сделала шаг ему навстречу.

— Ты расскажешь, что ты с ней сделала, — продолжал он. — И, между прочим, этому есть название. Знаешь какое?

— Нет, нет! — воскликнула она, простирая к нему руки, но он не мог сказать, сама ли возникшая у него мысль вызвала ее протест или она боялась услышать то слово, которое он собирался произнести. Ему показалось, что скорее последнее.

— Уби… — начал он.

Но тут она остановила его, в ужасе прикрыв ему рот ладонью.

— Нет, нет! Не говори так, Лу! Я тут ни при чем. Я не знаю, что с ней стало. Послушай меня, Лу. Ты должен меня выслушать!

Он попытался снова освободиться от нее, но на этот раз это оказалось не так-то просто. Он отстранил ее от себя руками, но она крепко вцепилась в них и снова приблизилась.

— Что выслушать? Новые россказни? Пока мы с тобой жили, ты лгала мне на каждом шагу. Каждую минуту, каждым словом, каждым дыханием. Вот в полиции пускай и слушают твои выдумки. А с меня довольно!

Слово «полиция», так же как и то, которому она не дала сорваться с его губ, повергло ее в нескрываемый ужас. Она, дрогнув, издала сдавленный стон — первый выказанный ею признак слабости. Однако могло быть и так, что она притворялась, в расчете на то, что эта слабость произведет на него впечатление, и если это было так, то ее уловка достигла цели, ибо именно так он и расценил этот звук.

Не выпуская фалды его пиджака из своих цепких пальцев, она упала перед ним на колени, всей своей позой выражая унижение и покорность, на какие только способен человек.

— Нет, нет, на этот раз я не буду лгать! — Она всхлипнула без слез. — Я расскажу тебе чистую правду! Только выслушай меня, дай мне сказать…

Он наконец оставил попытки освободиться от нее и стоял неподвижно.

— Ты сейчас эту чистую правду будешь выдумывать? — презрительно спросил он.

Но она своего добилась — он согласился ее выслушать.

Отпустив его, она на секунду отвернула голову, прижав ладонь ко рту. То ли в поспешных поисках вдохновения, то ли собираясь с силами перед чистосердечной исповедью — этого он сказать не мог.

— Что ж, до ближайшего поезда еще не скоро, — неохотно согласился он. — Так что я все равно не потащу тебя прямо сейчас на вокзал, чтобы торчать там до утра. Ладно, говори, если хочешь. — Он опустился в кресло и расстегнул воротничок, словно желая ослабить то эмоциональное напряжение, которое им только что пришлось испытать. — Только тебе это не поможет. Должен тебя сразу предупредить, что результат будет тот же. Ты отправишься со мной в Новый Орлеан, чтобы предстать перед правосудием. И никакие слезы, и мольбы, и стояние на коленях тебе не помогут!

Не поднимаясь с пола, она прямо на коленях подползла к нему, снова сокращая расстояние между ними, и, оказавшись у самых его ног, положила руки на подлокотники его кресла, покорная, смиренная, полная раскаяния.

— Я тут ни при чем. Это не я. Наверное, это сделал он, потому что я ее больше не видела. Но я не знаю, что он с ней сделал. Я ничего не видела. Он просто пришел потом ко мне и сказал, что с ней приключилась неприятность, а расспрашивать его я после этого боялась…

— Он? — саркастически бросил он.

— Тот человек, с которым я ехала на пароходе.

— Твой любовник, — произнес он безразличным тоном, пытаясь проглотить подступивший к горлу комок так, чтобы она этого не заметила.

— Нет! — пылко возразила она. — Нет, ты не прав! Хочешь верь, хочешь нет, но между нами ничего не было, с начала и до конца. У нас были чисто деловые отношения. И ни с кем другим, до него, тоже ничего не было. Я рано научилась себя блюсти, и, как бы я там себя ни вела — дурно или хорошо, — у меня не было мужчин, кроме тебя, Лу. Никого не было до того, как я вышла за тебя замуж.

Непонятно, почему он испытал в эту минуту такое облегчение, хотя и уверял себя, что его это не касается; но ему тем не менее стало гораздо легче.

— Джулия, — с упреком протянул он, как будто не поверил ни единому ее слову, — и ты хочешь, чтобы я в это поверил. Джулия, Джулия.

— Не зови меня Джулией, — едва слышно прошептала она. — Это не мое имя.

— А у тебя есть имя?

Она провела языком по губам.

— Меня зовут Бонни, — призналась она. — Бонни Касл.

Он насмешливо наклонил голову, притворяясь, что верит ей.

— Для полковника — Бонни. Для меня — Джулия. Для Билли — еще как-нибудь. А для следующего еще что-нибудь выдумаешь. — Он с отвращением отвернулся от нее, а затем снова обратил на нее взгляд. — Тебе это имя дали при крещении?

— Нет, — сказала она. — Меня вообще никогда не крестили. И не давали имени.

— А я полагал, что у всех есть имя.

— У меня даже этого никогда не было. Чтобы получить имя, нужны отец и мать. А у меня была только бельевая корзина под дверью. Теперь ты понял?

— Откуда же тогда взялось это имя?

— С открытки, — ответила она, и воспоминания о каких-то былых обидах заставили ее на мгновение с вызовом вскинуть голову. — С открытки из Шотландии, которая однажды пришла в приют, когда мне было двенадцать лет. Я взяла ее, чтобы посмотреть. На ней был нарисован чудесный пейзаж — поросшие плющом стены и голубое озеро. И надпись: «Бонни Касл».[1] Я не знала, что это значит, но решила, что теперь у меня будет такое имя. До тех пор меня в приюте звали Джози. Я терпеть это имя не могла. Во всяком случае, я имела не больше оснований зваться так, чем Бонни Касл. С тех пор я и пользуюсь этим именем и, может быть, за это время получила на него право. Какая разница — окропили тебя в церкви святой водой или нет? Что ж, смейся, если хочешь, — покорно добавила она.

— Боюсь, что я разучился смеяться, — мрачно заметил он. — И это — твоя заслуга. И сколько ты там пробыла, в этом заведении?

— Наверное, лет до пятнадцати. Или около того. Видишь ли, я ведь и дня своего рождения точно не знала. Ни имени, ни дня рождения. Так что день рождения мне тоже себе пришлось выдумать. Я выбрала День святого Валентина, потому что это такой красивый праздник. Но через какое-то время мне это надоело, и я вообще перестала отмечать этот день.

Он глядел на нее, не произнося ни слова.

Она изможденно вздохнула и, снова набрав в легкие воздуха, продолжала:

— В общем, в пятнадцать лет я оттуда сбежала. Они обвинили меня в воровстве и побили. Так уже и раньше бывало. Но в тринадцать лет мне ничего больше не оставалось, как терпеть их побои, а в пятнадцать я решила, что хватит. Однажды ночью я перелезла через стену. Кое-кто из девочек мне помог, но у них не хватило смелости бежать вместе со мной. — И тут она с какой-то странной, задумчивой отстраненностью, словно речь шла о ком-то другом, добавила: — Одно, по крайней мере, могу сказать точно: трусихой я никогда не была.

— Трусихой ты никогда не была, — согласился он, не видя в этом особого повода радоваться.

— Это было в Пенсильвании, — продолжала она. — Стоял дикий холод. Я помню, как несколько часов плелась вдоль обочины, пока меня не подобрал ломовой извозчик.

— Так ты с севера? — удивился он. — Не знал. По твоей речи не скажешь.

— С севера, с юга. — Она передернула плечами. — Какая разница? Я говорю так, как говорят там, где я нахожусь.

Но всегда неправду, подумалось ему, всегда ложь.

— Я добралась до Филадельфии. Меня подобрала одна старуха — старая ведьма. Она нашла меня, когда я уже просто с ног валилась от усталости. Сначала я решила, что она добрая. Она накормила меня, дала мне несколько дней отдохнуть, а потом одела меня в детскую одежду — я была тогда совсем худенькая, — и мы вместе пошли по магазинам. — «Смотри, что я делаю», — сказала она и показала, как можно незаметно таскать товар с прилавка. От нее я в конце концов тоже сбежала.

— Но прежде ты и сама этим промышляла. — Он вперил в нее пристальный взгляд, чтобы посмотреть, не вызовет ли у нее ответ затруднений.

Ей даже не понадобилось переводить дыхание.

— Но прежде я и сама этим промышляла. Иначе она меня не стала бы кормить.

— А потом что было?

— Я кое-где работала, девочкой на побегушках, мыла полы, в булочной работала, хлеб помогала печь, однажды как-то в прачечной помогала. Мне чаще приходилось спать под открытым небом, чем под крышей. — Она на мгновение отвернула голову, и шея ее вытянулась в тугую линию. — Много еще чего было, всего не упомнишь. Да я и не хочу вспоминать.

Она, наверное, торговала собой на улице, подумал он, и при этой мысли у него защемило сердце, словно было о ком беспокоиться.

Она как будто каким-то сверхъестественным чутьем угадала, что у него на уме.

— Мне оставался только один путь, но я по нему не пошла.

Он готов был поклясться, что она опять лжет, но сердце его радостно встрепенулось.

— Однажды ночью я в ужасе сбежала от одной женщины, которая уговорила меня зайти к ней в дом на чашку чаю.

— Похвально, — сухо произнес он.

— Да, но тогда хвалить меня надо не за добродетель, — возразила она в неожиданном порыве искренности, — а скорее за извращенность. В то время я ненавидела всех и каждого за то, что со мной происходило: и мужчин, и женщин, и детей. И ни для кого не делала того, чего от меня хотели, потому что никто мне не давал того, чего хотела я.

Он безмолвно опустил взгляд, который говорил о том, что ей, хоть ненадолго, удалось заставить его поверить ей; на этот раз не только сердцем, но и умом.

— Что ж, буду краткой. Ты ведь хочешь знать в основном, что же произошло на пароходе. Я встретилась с труппой бродячих артистов и прибилась к ним. В театрах они не играли. У них на это не было денег. Они переходили с места на место и раскидывали палатки. А через них я познакомилась с человеком, который промышлял игрой в карты на речных пароходах. У него раньше была другая партнерша, но она, как он сказал, вышла замуж за плантатора, и теперь он искал ей замену. Он предлагал мне вступить с ним в долю. — Она махнула рукой. — В конце концов, это была та же работа актрисы. Но в более приличных условиях. — Она замолчала. — Вот это и был тот самый человек, — добавила она.

— Как его звали? — В нем вдруг пробудился интерес.

— Какая разница? У него, как и у меня, наверняка было вымышленное имя. Он их каждый раз менял. Ради предосторожности. То его звали Макларник, то Ридо. Вряд ли он за все время нашего знакомства называл мне свое настоящее имя. Вряд ли оно вообще у него было. Его больше нет. Не заставляй меня вспоминать.

Выгораживает его, подумал он.

— Но ты ведь его как-то звала.

Она насмешливо улыбнулась своим воспоминаниям.

— «Милый братец». Так, чтобы слышали окружающие. Это входило в мою роль. Мы путешествовали как брат и сестра. Я на этом настояла. У нас у каждого была своя каюта.

— И он согласился. — Это был не вопрос, а недоверчивое утверждение.

— Сначала он возражал. Видимо, с его предыдущей партнершей было по-другому. Но когда я разъяснила ему, что так будет лучше в его же собственных интересах, он с готовностью согласился. Он всегда в первую очередь пекся о своих делах. У него в каждом городе на реке была подружка, так что он мог обойтись и без меня. Я для него играла роль магнита, приманки. В мои обязанности входило уронить на палубу носовой платок, или столкнуться с кем-нибудь в узком коридоре или же заблудиться и попросить кого-нибудь показать мне дорогу. Завязать знакомство с чьей-то незамужней сестрой — в этом для добропорядочного джентльмена ничего плохого не было. В то время как будь я его женой — или вроде того, — это их, возможно, отпугнуло бы. А затем, как требовали приличия, я при первой же возможности представляла их своему брату. А вскоре они садились за карточный стол.

— Ты тоже играла?

— Никогда. Я не какая-нибудь бесстыжая потаскушка, чтобы играть в карты с мужчинами.

— Но ты присутствовала при игре.

— Я разливала выпивку. Немного флиртовала, чтобы они оставались в хорошем настроении. А когда возникал спор, я вставала на их сторону, против собственного брата.

— Ты ему подавала сигналы.

Она чуть шевельнула плечами и философски заметила:

— Для того я с ними и сидела.

Он сложил руки на груди, как человек, выносящий суровый приговор — или скорее как тот, кто уже безвозвратно принял решение и которого уже не в состоянии поколебать никакие мольбы и доводы подсудимого. Его пальцы беспрерывно барабанили по согнутым локтям.

— А как же Джулия? Другая Джулия, настоящая?

— Сейчас расскажу, — тихо пролепетала она. Она сделала глубокий вдох, на котором, видимо, собиралась поведать ему эту часть своего повествования. — Мы обычно ходили вниз по реке раз в месяц, не чаще. Надо было соблюдать осторожность. Немного выжидали, а потом отправлялись обратно. В последний раз мы отплыли из Сент-Луиса восемнадцатого мая, на пароходе «Новый Орлеан».

— И она тоже.

Она кивнула.

— В первый же вечер игра не заладилась. Ему попался такой же хитрец, как и он сам. Никак не могло быть, чтобы его партнеру просто везло, поскольку он располагал массой верных способов этому помешать. Он наконец встретился с мошенником, который плутовал не хуже его самого. Мне никак не удавалось заглянуть этому человеку в карты, он держал их сложив лицом внутрь и, казалось, играл по памяти. И все сигналы, которые я обычно подавала моему партнеру, трогая цепочку, браслет, кольцо или теребя сережки, чтобы передать масть, оказались бесполезными. Игра продолжалась полночи, и мой партнер продолжал проигрывать до тех пор, пока ему уже нечего было поставить на кон. А поскольку те, кто участвует в подобных играх — случайные попутчики и друг с другом не знакомы, то игра идет только на живые деньги, и проигрыш был нешуточным.

— Обманщиков самих обманули, — прокомментировал он.

— Но задолго до того, как игра закончилась, несколькими часами раньше этот человек попросил меня оставить их наедине. Настоятельно, но в такой вежливой форме, что, если бы я не послушалась, то только укрепила бы подозрения, которые у него уже успели зародиться. Он притворился, будто не привык играть в присутствии дам, и сказал, что хочет снять пиджак и жилет, а когда я немедленно разрешила ему это сделать, отказался, так что мне пришлось уйти. Мой партнер отчаянно сигнализировал мне всеми возможными средствами, чтобы я осталась, но в этом уже не было никакого смысла, так что я ушла. Боюсь, что мы попали в свою же собственную ловушку.

Я, не зная, что делать, бродила по палубе, вдоль перил, и вскоре ко мне подошла какая-то женщина, у которой тоже не было спутника, и завязала беседу. Я не привыкла болтать с другими женщинами, мне в моей работе этого не требовалось, так что поначалу я слушала невнимательно.

Она была дура набитая. Сразу же все мне про себя выложила, хотя ее никто не просил. Кто она такая, куда направляется и с какой целью. Судя по тому, как она мне доверилась, у нее не было опыта общения с посторонними. Во всяком случае, с такими, что встречаются на речных пароходах.

Сначала я попыталась от нее отделаться, но безуспешно. Она прицепилась ко мне как репей и следовала по пятам. Ей, видно, не терпелось кому-нибудь излить душу, ее так и распирало от романтических ожиданий. Она назвала мне твое имя, а потом остановилась у фонаря, показала мне твою фотографию и заставила выслушать несколько отрывков из твоих писем. Она их читала так, словно это было Святое Писание.

Наконец, когда я уже почувствовала, что еще немного — и я не выдержу и сорвусь, и уж тогда она, в конце концов, заткнется, она обнаружила, что уже — для нее — слишком поздно, и поспешила к себе в каюту, на каждом шагу оборачиваясь и махая мне рукой, так я ей приглянулась.

В ту ночь у нас с ним произошла серьезная ссора. Он обвинил меня в том, что я игнорирую свои «обязанности». Защищаясь, я, не подумав, рассказала ему про нее. Что она едет выходить замуж за человека, которого в глаза не видела, с состоянием в сто тысяч долларов…

Он настороженно выпрямился.

— Как она могла это знать? — резко возразил он. — Я сказал это тебе, думая, что ты — это она, только когда ты приехала в Новый Орлеан.

Она невесело рассмеялась:

— Она навела справки задолго до того, как покинула Сент-Луис. Я тебя, может быть, одурачила гораздо сильнее, но и она тоже оказалась не такой уж простушкой.

Она замолчала, давая ему возможность осмыслить ее слова и, может, найти в этом вновь открывшемся ему свидетельстве всеобщего женского коварства оправдание ее собственным поступкам.

Выждав необходимое, по ее расчетам, для этого время, она продолжала:

— Я заметила, как он посмотрел на меня, когда я ему об этом рассказала. Он тут же перестал ругаться и какое-то время молча расхаживал по палубе. Я сейчас рассказываю тебе, как все происходило, но тогда я не понимала, в чем дело. Я только сейчас, глядя назад, могу об этом догадаться. А тогда не могла. Поверь мне, Лу. Ты должен мне поверить.

Умоляюще заломив руки, она поднесла их к самому его лицу.

— Должен? Это почему же?

— Сегодня я говорю тебе правду. Чистую правду, что бы там ни было и что бы ни случилось дальше.

«Что бы там ни было и что бы ни случилось дальше». Он поймал себя на том, что мысленно повторил вслед за ней эти слова.

— Я вышла из каюты, чтобы разыскать его и спросить, намеревается ли он в ту же ночь возместить свои убытки, нужна ли я ему еще или мне можно запереть дверь и лечь спать. Он стоял, в глубокой задумчивости опершись на перила. Луна зашла, и над рекой сгущалась темнота. Мы шли вдоль берегов нижней Миссури, к рассвету мы, кажется, должны были из нее выйти. Пока я вплотную к нему не подошла, мне было даже не разглядеть, он ли это.

Он прошептал: «Постучи к ней в дверь и пригласи ее прогуляться с тобой по палубе».

«Но уже поздно, — возразила я, — она, наверное, уже спит. Она привыкла ложиться гораздо раньше нашего».

«Делай что тебе говорят! — прикрикнул он. — А не то мне придется пустить в ход кулаки. Вытащи ее сюда, придумай сама, как это сделать. Скажи, что тебе одиноко и хочется с кем-нибудь поговорить. Или скажи, что скоро откроется прекрасный вид на ночной город и ей обязательно нужно на него посмотреть. Если она такая простушка, как ты говоришь, то сгодится любой предлог».

И он толкнул меня так, что я чуть было не упала лицом на палубу.

— И ты пошла?

— И я пошла. А что мне оставалось делать? С какой стати я стала бы терпеть побои ради незнакомой мне женщины? Разве ради меня кто-нибудь соглашался страдать?

Он ничего не ответил.

— Я подошла к двери ее каюты и постучала; она отозвалась, спросила, кто это, и я медовым голосом ответила: «Это ваша новая подруга, мисс Шарлотта».

— Так тебя звали, когда ты работала на пароходе?

— В тот раз да. Она сразу же открыла, так она ко мне прониклась. Одежду она еще не сняла, но поведала мне, что как раз собиралась раздеться. Если бы она это сделала чуть пораньше!

— Ах, теперь в тебе проснулась жалость, — вставил он. — Поздновато!

Она и бровью не повела в ответ.

— Я передала ей свое приглашение. Пожаловалась на головную боль и, отказавшись от всех лекарств, что она мне предлагала, сказала, что я предпочитаю лечиться свежим воздухом, и попросила ее составить мне компанию, поскольку время уже позднее.

Я помню, что мне было не по себе, поскольку я не знала, каковы его намерения, ах, я знала, конечно, что они ей ничего хорошего не сулят, но я и мысли не допускала, что ей грозит чисто физическая расправа; я решила, что он замыслил, самое большее, какой-то хитроумный шантаж, который он собирался пустить в ход после того, как она вышла бы за тебя замуж, и, даже разговаривая с ней, я продолжала надеяться, что она не согласится и у меня будет перед ним оправдание. Но она, вероятно, сразу ко мне очень сильно привязалась. Она вся так и просияла от удовольствия и тут же согласилась. Второпях завернувшись в шаль, потому что было уже холодно, она закрыла за собой дверь и пошла со мной.

Ее рассказ, помимо его воли, все больше захватывал его.

— Ты меня не обманываешь, Джулия? Ты говоришь правду? — с замиранием сердца спросил он.

— Бонни, — с тихим упреком поправила она.

— Ты говоришь мне правду? Ты и в самом деле ничего не знала о его намерениях?

— Почему же я стою здесь перед тобой на коленях? Почему же у меня на глазах слезы раскаяния? Вглядись в них хорошенько. Что же мне еще тебе сказать, что же сделать? Я готова поклясться. Принеси Библию. Открой передо мной. Я положу на нее руку и буду говорить.

Он впервые видел, как она плачет. Может даже, и сама она делала это впервые в жизни. Не похоже было, чтобы ей часто доводилось пользоваться слезами для достижения своих целей, и они свободно лились из ее глаз по первому требованию; скорее она привыкла сдерживать их, прятать глубоко внутрь.

Он отогнал предположение, порожденное его собственным скептицизмом.

— А потом? Что потом? — поторопил он.

— Мы три раза прошли туда и обратно вдоль всей палубы, по-женски доверительно беседуя. — Она замолчала.

— В чем дело?

— Я кое-что вспомнила. Уж лучше бы не вспоминала. Пока мы так ходили, она обнимала меня за талию. Я-то ее — нет, а вот она меня обнимала. Она без умолку болтала о тебе. Только о тебе, ни о чем больше. — Она сделала глубокий вдох, как будто снова почувствовав напряженную темноту той ночи, ту прогулку по пустой, одинокой палубе. — Ничего не случилось. Он на нас не напал. Я вздрагивала от каждой тени и готова была закричать, но он не появлялся. Наконец она спросила, как моя голова, и я ответила, что все прошло. Она представить не могла, какое облегчение я при этом испытала. И больше не было предлога удерживать ее при себе.

Я проводила ее до двери в каюту. Я помню, что она обернулась ко мне и даже горячо поцеловала мне руку, так я ей полюбилась. Она сказала мне: «Я так рада, Шарлотта, что познакомилась с вами. У меня никогда не было настоящей подруги. Вы обязательно должны приехать в гости ко мне и моему… — она запнулась, — моему мужу, посмотреть, как мы живем. В новой жизни у меня будут новые друзья». А затем она открыла дверь и вошла в каюту. Целая и невредимая. Я даже услышала, как щелкнула задвижка.

И больше я ее не видела.

Она сделала долгую паузу, сознавая, что для того, чтобы достигнуть желаемого эффекта, необходимо время.

— И этим твое участие ограничилось? — медленно проговорил он.

— И этим мое участие ограничилось. Я больше никакого отношения не имела к тому, что произошло. Я с тех пор много об этом думала, — заговорила она после недолгого молчания. — Теперь я понимаю, что случилось и как все происходило. Но тогда я еще не знала, иначе бы ни за что ее не оставила. Я думала, что он собирается пристать к ней во время прогулки на палубе; поставить ее в неловкое положение, из которого она смогла бы выкрутиться, только заплатив деньги, или же стащить у нее какую-нибудь личную принадлежность, за которую он впоследствии потребовал бы выкуп под угрозой опорочить ее честное имя в твоих глазах. Когда я в полном одиночестве возвращалась в свою каюту, мне пришло в голову, что он мог передумать и полностью отказаться от своих намерений, каковы бы они ни были. Он и раньше так поступал — на полпути менял свои планы и не считал нужным ставить меня в известность. — Она мрачно покачала головой. — Но на этот раз я ошиблась. Должно быть, он пробрался в ее каюту, пока она была со мной, и стал ждать. Вот для этого-то ему и было нужно, чтобы я выманила ее оттуда.

— Но потом, неужели он потом хотя бы в двух словах не рассказал тебе о том, что произошло у нее в каюте?

Она твердо покачала головой:

— Он мне ни слова не сказал. И вытащить из него что-нибудь было невозможно. Ему неведомы были минуты откровения, минуты слабости, особенно с женщинами. Он отделался отговоркой, даже не рассчитывая, что я поверю; я это знала не хуже, чем он. Просто надо было что-то сказать, чтобы я больше к нему не приставала. Но того, что он сказал мне, было достаточно, чтобы я обо всем догадалась.

— Так что же он тебе сказал?

— Сейчас я расскажу тебе, слово в слово. За час до рассвета, когда все на пароходе еще спали, он разбудил меня, тихонько постучав в дверь. Он был полностью одет, но не могу сказать, оделся ли он утром или просто не успел раздеться с ночи. На лбу у него, над бровью, появилась маленькая царапина. В полдюйма величиной, не больше.

Он вошел, тщательно закрыл за собой дверь и в очень резком, приказном тоне обратился ко мне: «Одевайся, ты мне нужна. С твоей новой подружкой прошлой ночью произошла неприятность: она в темноте упала за борт. Больше она здесь не появится». И тут, чтобы поторопить меня, начал одну за другой кидать мне мои вещи — чулки и все остальное. Вот и все, что он мне сказал, и больше я от него ничего не слышала, ни тогда, ни потом; только что с ней произошла неприятность и она в темноте упала за борт.

— Но ты догадалась?

— Как же я могла не догадаться? Да я ему и сказала об этом, и он согласился, что я, возможно, догадалась. Но в ответ он спросил: «Ну и что ты собираешься делать?»

Я ответила, что это не входит в наше соглашение. «Одно дело — карточные игры, а другое…»

Сначала он снял с пальца кольцо, чтобы не повредить мне кожу, и несколько раз ударил меня ладонью по лицу, пока у меня не потемнело в глазах и, как он выразился, «из головы не вышла дурь». Он пригрозил мне. Он сказал, что, если я донесу на него, он сделает то же самое. И тогда мы оба сядем в тюрьму. К тому же это меня видели вместе с ней, а не его. Так что я этим ничего не добьюсь, мне самой только хуже будет. А еще он пригрозил, что, если я кому-нибудь проболтаюсь, то он собственными руками свернет мне шею, чтобы мне больше неповадно было.

Когда он увидел, что я перепугалась до смерти и готова выслушать его, он заговорил о деле. «Ее уже не вернешь, — заметил он. — А тебя завтра в Новом Орлеане, когда ты сойдешь на берег, будут поджидать сто тысяч долларов».

Он подождал за дверью, пока я оденусь и выйду вслед за ним.

Он перенес те немногие пожитки, что у меня были, в свою каюту, а ее вещи мы вместе перетащили ко мне. Не позабыв и о той птахе в клетке. Он достал из кармана твои письма к ней, фотографию, которую ты ей прислал, и положил их ко мне в сумочку. Нам оставалось только ждать, когда пароход прибудет на место.

Когда мы пришвартовались к берегу и началась высадка, то поднялась такая суматоха, что ее никто не хватился. Ни один пассажир о ней не вспомнил, все были заняты своими делами. И если кто-нибудь вообще и обратил внимание на ее пустую каюту, то он наверняка решил, что о ней и ее вещах уже позаботились. Мы покинули судно порознь; он — в самом начале, а я — одной из последних. И на это тоже никто не обратил внимания.

Я увидела, что ты стоишь на причале, и узнала тебя по фотографии, а когда все наконец разошлись, я подошла к тебе. Вот и все, Лу.

Она замолчала и откинулась назад, сев на пятки и устало уронив руки на колени, словно не в состоянии больше ими жестикулировать. И в этой позе, поверженная, безжизненная, она, казалось, ждала, когда он вынесет свое решение, когда объявит ей приговор. Все в ней было обращено к полу: плечи, голова и даже изгиб спины; наверх смотрели лишь глаза, прикованные умоляющим взглядом к его мрачному лицу.

— Не совсем, — покачал он головой. — Еще не все. А куда делся этот, как бишь его? Какие у вас были дальнейшие планы?

— Он сказал, что пошлет мне весточку, когда пройдет достаточно времени. А получив ее, я должна была…

— Сделать то, что ты сделала.

Она отчаянно затрясла головой.

— Не то, что я сделала. Хотя тебе, возможно, так показалось. Один раз я встретилась с ним на пару минут, тайком от тебя, когда ходила по магазинам — мы договорились заранее, — и я заявила ему, чтобы он больше на меня не рассчитывал, пускай забудет о своем плане, я его больше не в силах выполнить.

— Почему же ты передумала?

— Что проку тебе теперь это объяснять?

— А почему бы и нет?

— Какой смысл? Ты все равно не поверишь.

— Предоставь мне самому судить.

— Ладно, раз тебе так хочется знать, — почти с вызовом ответила она. — Я сказала, что не в состоянии исполнить задуманное им, потому что влюбилась в своего собственного мужа.

Вдруг словно разноцветная радуга вспыхнула на хмурых небесах. Он попытался уверить себя, что это ему только кажется, точно так же, как и настоящая радуга является лишь оптическим обманом. Но она не померкла, не исчезла; перед ним встала радуга надежды, предвещая своим сиянием появление солнца.

Она продолжала говорить, но благодарное потрясение, вызванное ее последней фразой, окутало его теплой волной, и он пропустил часть ее слов мимо ушей.

— …Засмеялся и сказал, что я знаю про любовь не больше, чем про жизнь на Луне. Потом он озлобился и заявил, что я — лгунья и просто хочу сама заполучить все денежки.

«Я влюбилась» — эти слова звучали в его ушах, заглушая ее рассказ. Как навязчивый контрапункт звучит на фоне основной мелодии, почти вытесняя ее.

— Я попыталась от него откупиться. Я предложила ему деньги, все, что могла бы заполучить, почти столько, на сколько он рассчитывал с самого начала, только чтобы он убрался из Нового Орлеана и оставил меня в покое. Да, я готова была обворовать своего собственного мужа, поставить под угрозу все, чем дорожила, лишь бы он от меня отстал, позволил мне впервые в жизни стать счастливой.

«Впервые в жизни стать счастливой», — пронеслось у него в голове. «Она была со мной счастлива».

— Если бы он только согласился принять выкуп, я бы придумала для тебя какое-нибудь объяснение — что у меня вытащили из кармана кошелек, как только я взяла деньги в банке; что моя «сестра» внезапно заболела и осталась без средств, и я отослала их в Сент-Луис, — ах, да все, что угодно, любую небылицу, лишь бы она не была такой позорной, как правда. Да, я готова была пойти на риск, навлечь твое неудовольствие, неодобрение, хуже того, возбудить у тебя подозрение, лишь бы мне позволили остаться с тобой, лишь бы мне оставили тебя.

«Оставили тебя». Он вспомнил тепло ее поцелуев, необузданную веселость улыбок. Какая актриса способна играть такую роль изо дня в день, с утра до вечера? Даже профессиональные актрисы проводят на сцене несколько часов в день, а в остальное время отдыхают. Скорее всего, она была искренна. Он вспомнил выражение ее лица, когда они прощались в тот последний день; в глазах ее застыла жалостливая, томительная грусть. (Но была ли она в них тогда на самом деле или он сейчас внушил себе все это?)

— Его мое предложение не устраивало. Ему нужно было все, все целиком. Выхода не было. Какую бы огромную сумму я ему ни предложила, он все равно бы думал, что себе я оставила гораздо больше. Он никому не доверял — я однажды услышала это от него во время ссоры, — даже самому себе.

Проговорившись, что я люблю тебя, я выдала себя с головой и дала ему в руки оружие против себя. Поняв это, он не замедлил им воспользоваться. Он пригрозил, что, если я не соглашусь довести до конца его план, он самолично выдаст меня тебе, написав анонимное письмо. Денег своих он, возможно, не получит, но зато и я не получу желаемого. И тогда мы оба вернемся к тому, с чего начали. «А если ты вздумаешь перехватить мое письмо, — предупредил он, — то это не поможет. Я самолично отправлюсь к нему и представлю ему обвинение. Скажу, что ты не только выдавала себя за другую, но и была моей любовницей». Это, конечно, вранье, — поспешно добавила она. — «Посмотрим, удастся ли тебе тогда его удержать».

И когда мы с ним в тот день расстались, — продолжала она, — я знала, что бы я ни сделала, все будет без толку. Я знала, что так или иначе, я все равно тебя потеряю.

Я провела бессонную ночь. Письмо и в самом деле пришло. Я это предвидела. В таких делах он крепко держал свое слово. Я его перехватила. Я стояла у двери, поджидая почтальона. Когда письмо принесли, я вскрыла его и прочла. Я до сих пор помню его наизусть. «Женщина, которая живет в вашем доме, — не та, за кого вы ее принимаете. Она — самозванка и к тому же — любовница другого мужчины. Этот мужчина — я, так что я отвечаю за свои слова. Приглядывайте хорошенько за своими деньгами, мистер Дюран. Если вы мне не верите, скажите ей неожиданно: „Бонни, иди сюда“ — и поглядите, как она побледнеет». Подписано было это письмо «Ваш друг».

Я сожгла его, но мне было ясно, что я получила отсрочку лишь на день или на два. Он бы послал другое. Или явился сам. Или подкараулил бы меня одну на улице, а потом меня нашли бы с ножом в боку. Я слишком хорошо его знала, он никогда не прощал тому, кто становился у него на пути. — Она попыталась улыбнуться, но у нее ничего не вышло. — Мой кукольный домик с грохотом развалился на кусочки.

Итак, я приняла решение: я сбежала.

— К нему.

— Нет, — уныло произнесла она, как будто эта подробность теперь, по прошествии столь долгого времени, уже ничего не значила. — Да, верно, я взяла деньги. Но, сбежав от тебя, я точно так же улизнула и от него. Он своего не добился; это единственное, что дало мне хоть какое-то удовлетворение. Все остальное разрушилось в прах. Счастье осталось в прошлом. Мне тогда пришло в голову, что из нас вышел странный треугольник. Ты воплощал любовь, он — смерть, а я находилась между вами.

Я попыталась убежать как можно дальше. Я села на пароход, плывущий на север, и не показывалась из своей каюты еще целый час после того, как мы вышли из Нового Орлеана. Сначала я отправилась в Мемфис, потом в Луисвилль и, наконец, в Цинциннати, и какое-то время пряталась там. Я знала, что если он разыщет меня, то наверняка убьет. А потом в Цинциннати я услышала от одного человека, который когда-то немного знал нас обоих, что он закончил жизнь во время перестрелки в игорном доме в Кайро. Опасность миновала. Но исправлять то, что я наделала, было уже поздно. К тебе я больше вернуться не могла.

И она наградила его взглядом, способным разжалобить даже камень.

— Теперь, когда мне больше ничего не грозит, я снова приехала на юг и всего лишь около месяца назад встретила этого полковника Ворта. Все остальное ты знаешь. Вот моя история, Лу.

Она ждала, и казалось, что молчание теперь, когда ее рассказ был закончен, будет продолжаться вечно.

Он глядел на нее не отрываясь, но не проронил ни слова. Но за этим спокойным, задумчивым, рассудительным фасадом, который он стоически выдерживал, царили смятение, хаос, смешение согласия и недоверия, обвинения и оправдания; все «да» и «нет», «за» и «против» кружились в бесконечном едином водовороте.

И все-таки деньги она у тебя стащила; почему же, если она «любила» тебя? Ей предстояло в ближайшие годы одной выживать в этом мире, а она слишком хорошо знала, как туго приходится в нем одинокой женщине; жизнь ее этому научила. Так можно ли ей ставить это в вину?

Откуда ты знаешь, что она вас обоих не обвела вокруг пальца; что она не проделала именно то, в чем подозревал ее тот, другой: улизнула со всеми деньгами, не поделившись с ним? Тогда на ее совести двойное предательство.

По крайней мере, как ты слышал, она не виновна в смерти Джулии. Но разве ты можешь знать наверняка даже это? Та, что осталась в живых, поведала тебе свой рассказ о случившемся, но из уст жертвы, той, что погибла, он, возможно, звучал бы по-другому.

Тогда ты любил ее, в этом у тебя нет сомнений. Почему же ты сомневаешься, когда она говорит, что тоже любила тебя? Разве она, как и ты, не способна на любовь? Любовь, как магнит, который притягивает себе подобное. Она, должно быть, любила в ответ на ту любовь, которую ты питал к ней. Точно так же, как и ты любил ее — а в этом сомнений быть не может, — за ту любовь, которую она дарила тебе. Любовь должна быть с двух сторон — иначе невозможно замыкание.

— Разве ты ничего не хочешь сказать, Лу?

— А что тут говорить?

— Как же я могу тебе подсказать — ты сам должен найти слова.

— Должен? — сухо переспросил он. — А если они не находятся, если мне нечего тебе ответить?

— Нечего, Лу? — Ее голос задрожал, как трель. — Совсем нечего? — нараспев повторила она. — У тебя для меня ни слова не найдется? — Ее лицо незаметно приблизилось к нему. — Ни словечка? — Однажды ему как-то попалась на глаза картинка, как где-то в Индии кобра при звуке флейты разворачивает свои кольца. Так и теперь: не успел он оглянуться, как она, крадучись, исподтишка, выползла, словно змея из своего убежища, и очутилась перед ним; только тут не хозяин заклинал кобру, а кобра хозяина. — Ни слова, ни даже…

Внезапно он очутился в ее объятиях, цепких, как коварная лиана в тропическом лесу. Их горячие губы слились воедино. Казалось, он вдохнул огонь, втянул его по трахее в легкие, где сухой трут его одиночества, его долгой тоски по ней разгорелся бушующим пламенем, взметнувшимся кверху и вырвавшимся из его уст в ответ на ее поцелуй.

Он вскочил на ноги, и она, тесно прижавшись к нему, поднялась вместе с ним. Он оттолкнул ее со всей силой, которую применил бы в схватке с крепким и сильным мужчиной; иначе ее было не оторвать.

Она, пошатнувшись, упала ниц, закинув одну руку за спину, так что одно ее плечо и голова немного не доставали до пола.

И, лежа у его ног, поверженная и распростертая, она все же сохранила торжествующую улыбку на губах и победный блеск в глазах. Словно зная, кто победил в этой схватке, а кто проиграл. Она спокойно и самоуверенно развалилась на полу, не давая себе даже труда подняться. Это он с трудом добрел до спинки стула и стоял, опершись на нее, задыхающийся, ослепленный, покалеченный; кровь бешено пульсировала у него в висках, а рука вцепилась в воротник, словно Бонни продолжала душить его в объятиях.

Наконец он встал над ней, подняв над головой сжатую в кулак руку, как будто грозился снова повергнуть ее ниц, если она попытается подняться.

— Собирайся! — прорычал он. — Собирай свои пожитки! Тебе твои уловки не помогут! Мы отправляемся в Новый Орлеан!

Она, извиваясь, отползла в сторону, словно для того, чтобы выбраться за пределы его досягаемости, хотя усмешка на ее лице показывала, что она его нисколечко не боится; затем сгруппировалась и поднялась с той врожденной грацией, которой ее не могло лишить даже такое позорное падение.

Она, казалось, смирилась со своей участью и безропотно передавала себя в его распоряжение; ее выдавала лишь эта всезнающая улыбка. Больше она его ни о чем не просила. Она поправила волосы, убрала со лба упавший на него во время падения локон. Едва заметно пожала плечами. Руки она сначала развела в стороны, а потом снова сплела, изображая покорность судьбе.

Он резко повернулся к ней спиной, увидев, что она собирается расстегнуть застежку на талии.

— Я подожду тебя за дверью, — отрезал он и направился к выходу.

— Давай, — насмешливо кивнула она. — Мы же с тобой некоторое время были в разлуке.

Он сел на маленькую банкетку, стоявшую у стены в прихожей перед дверью, ведущей из номера в коридор.

Она медленно последовала за ним и медленно прикрыла разделявшую их внутреннюю дверь, оставив лишь узкую щелочку.

— Мои окна — на втором этаже, — напомнила она все тем же слегка ироничным тоном. — А лестницы снаружи нет. Так что сбежать мне не удастся.

Он вдруг резко уронил голову на сплетенные пальцы и плотно прижался к ладоням лбом, на котором, словно жгут, выступила вена, неистово пульсирующая от невероятной борьбы, которую любовь вела с ненавистью, а ненависть — с любовью и о которой было ведомо только ему одному.

Итак, они остались по разные стороны незакрытой двери. Победитель и побежденный. Только кто был на какой стороне?

Щелкнул, выдвигаясь, ящик и со скрипом снова задвинулся. До его ноздрей донеслось облачко освежающего аромата, словно снятое с поверхности цветочного луга. Свет, проникавший из-за двери, немного померк, как будто погасили некоторые его источники.

Вдруг он обнаружил, что дверь уже несколько секунд назад распахнули. Она стояла в расширившемся пространстве, держась одной рукой за дверную ручку, а другой — за косяк. Сквозь кружевную пену, окутывавшую ее, словно дымка, в искусно направленном свете лампы отчетливо проглядывал ее силуэт.

Ее полузакрытые веки и мечтательная полуулыбка напомнили ему о давно забытых минутах.

— Входи, Лу, — прошептала она, словно делая ему одолжение, как строптивому мальчишке. — Погаси свет в прихожей и войди в спальню к твоей жене.

Глава 39

Дюрана разбудил звук за дверью. В нее даже не стучали, а скорее скреблись, очень осторожно, одним ногтем.

Открыв глаза, он с трудом узнал комнату, в которой заснул накануне. Исчезло прохладное серебристое свечение ламп. Сквозь щели ставен пробивались лучи вставшего над заливом яркого солнца, исполосовавшие и пол, и кровать. А стены и потолок сверкали такой ослепительной чистотой, словно их только что вымыли и заново побелили.

Просто наступил день, осветив то, что он видел ночью.

Сначала он решил, что находится здесь один. Прикрыв ладонью зажмуренные глаза, он попытался защитить их от солнечного сияния.

— Где я?

Затем он увидел ее. Ее отражение в зеркале, перед которым она сидела, улыбалось ему сложенным, как листок клевера, ротиком. Ее рука остановилась у нее на груди и на мгновение задержалась, указывая одним пальчиком вверх, а другим — внутрь, туда, где, по-видимому, находилось ее сердце.

— Там, где тебе и положено быть, — ответила она. — Со мной.

Ему подумалось, что в этом мимолетном жесте было такое хрупкое очарование. Он с сожалением проводил задумчивым взглядом ее опустившуюся руку. Таким загадочным, непривычным казался ему этот прижатый к сердцу пальчик.

Снова раздалось неуверенное легкое постукивание. Эта несмелость почему-то вызвала у него раздражение. Он повернул голову к двери и нахмурился.

— Кто это там? — сурово спросил он, обращаясь не к двери, а к ней.

Рот ее расплылся в беззвучном смехе, словно сдерживая его, хотя ничего и не было слышно, она прижала к губам растопыренные веером пальцы.

— Боюсь, что это мой поклонник. Полковник. Узнаю его стук.

Дюран, помрачнев, как грозовая туча, моментально сел на край кровати и, раскачиваясь взад и вперед, начал натягивать брюки.

В третий раз до его ушей донесся стук.

Он протянул к двери руку с оттопыренным большим пальцем, выражая этим жестом свою просьбу ответить на стук, пока он не будет готов.

— Да? — откликнулся ее сладкий голос.

— Это Гарри, дорогая, — раздалось из-за двери. — Доброе утро. Я, наверное, слишком рано.

— Нет, слишком поздно, — угрюмо проворчал Дюран. — Сейчас я займусь этим «дорогим Гарри»! — пообещал он ей, понизив голос.

Теперь она, склонив голову на туалетный столик и сплетя пальцы на затылке, тряслась в приступе с трудом сдерживаемого смеха.

— Минутку, — ответила она сдавленным голосом.

— Не торопись, моя дорогая, — проворковал в ответ полковник. — Ты же знаешь, если нужно, я готов прождать все утро. Я не знаю большего удовольствия, чем ждать тебя у твоих дверей. Лишь одно может доставить мне большее удовольствие…

Дверь распахнулась, и перед ним предстал Дюран — босоногий, с растрепанными волосами, одетый лишь в брюки и нижнюю рубаху.

И что еще хуже, для того, чтобы она его лучше слышала, Ворт склонился к замочной скважине. Нос его уперся в грудь Дюрана, облаченную в грубую полотняную рубашку ячменного цвета.

Его голова, словно движимая каким-то механизмом, рывками поднялась до уровня лица Дюрана. И каждый рывок сопровождался сдавленным восклицанием, похожим на хрюканье. Вслед за тем он судорожно сглатывал слюну.

— Э-э?.. A-а?.. Э-э?..

— Да, сэр? — изрек Дюран.

Рука Ворта беспомощными спиралевидными, как у штопора, движениями завертелась в воздухе, пытаясь указать на что-то позади Дюрана.

— Вы… здесь? Вы… не одеты?

— Не будете ли вы столь любезны не совать нос в то, что вас не касается, сэр? — сурово произнес Дюран.

Полковник угрожающе поднял над головой сжатые в кулаки руки. Но, застыв на время в этом положении, они бессильно упали. Его глаза, не отрываясь, смотрели на правое плечо Дюрана, расширившись так, что готовы были выскочить из орбит.

Дюран почувствовал, как рука ее ласкающим движением скользнула вниз по его плечу, а пальцы поднялись вверх, чтобы потрепать его по подбородку, в то время как сама она, невидимая, стояла у него за спиной. Он опустил глаза, чтобы посмотреть, на что же таращится Ворт, и увидел у нее на пальце кольцо, ее обручальное кольцо.

Теперь рука ее поднялась, чтобы погладить и потрепать Дюрана по щеке, сверкая и подмигивая выставленным напоказ выпуклым золотым ободком. Она любовно ущипнула его за скулу и широко расставила сделавшие это два пальца, изображая изящный приветственный жест.

— Я… я… я не знал! — с трудом прошептал Ворт, словно издавая предсмертный вздох.

— Теперь вы знаете, сэр! — отрезал Дюран. — А могу я спросить, что вы делаете под дверью моей жены?

Полковник попятился назад по коридору, задевая то одну стену, то другую, но явно не в состоянии отвернуться от завораживающего зрелища, которое представляла нежно ласкавшая Дюрана рука.

— Я… я прошу вас меня извинить, — наконец вымолвил он, отдалившись на безопасное расстояние.

— А я — вас! — не смягчая тона, отозвался Дюран.

Полковник в конце концов повернулся и пошел прочь, шатаясь как пьяный.

Рука вдруг взметнулась в воздух, согнула пальцы и два раза звучно щелкнула ими.

— О-ля-ля! — раздался ее веселый голос. — Любовь моя!

Глава 40

Обняв друг друга за талию и в унисон трясясь от смеха, они чуть не наполовину высунулись из окна и наблюдали, как из-под навеса веранды устремился поток принадлежащего полковнику багажа, за которым последовало паническое бегство его владельца. Полковнику не терпелось поскорее убраться подальше от такой непотребной сцены; он забрался, прыгая, как цапля, на одной ноге, в ожидавший его экипаж, и повозка рванулась с места.

Можно предположить, что полковника подстегивало не только его собственное смущение, но и многочисленные насмешки окружающих. Очевидно, слухи об этой истории необъяснимым образом распространились со скоростью лесного пожара, как это бывает в курортных местечках, хотя ни Дюран, ни она ни одной живой душе и словом не обмолвились. Разве что в фигурных ртах замочных скважин откуда-то взялись языки, разболтавшие о происшедшем всей гостинице, впитавшей их сплетни, как губка — воду. Те, кто во время отъезда полковника оказался у входа в гостиницу, останавливались и провожали его взглядами, либо откровенно улыбаясь ему вслед, либо деликатно прикрывая руками рты, выдавая тем самым появление улыбок у них на губах.

Полковник спрятался за нагроможденную на сиденье гору багажа, пряча под ее прикрытием сильно потрепанный хвост своей мужской гордости. Желтые спицы колес слились в сплошные диски, взвилось легкое облачко пыли, а когда оно рассеялось, экипаж полковника уже исчез, дорога опустела.

Ей даже захотелось помахать ему вслед, на этот раз платочком, как она за час до того помахала ему на пороге двери, но Дюран, в котором шевельнулось чувство мужской солидарности, отвел ее руку, остановил этот жест, хотя сам и не мог при этом удержаться от смеха. Они, продолжая хихикать, отвернулись от окна, не выпуская друг друга из объятий. У них и в мыслях не было ничего дурного, просто они радовались, что вновь обрели друг друга. Но когда ради своего удовольствия причиняешь другому боль, что же это такое, как не жестокость?

— О Боже! — из последних сил воскликнула она и, отделившись от него, в изнеможении опустилась в кресло. — Что за человек. Совершенно не подходит на роль героя-любовника, хотя такие, как он, обычно из кожи вон лезут, чтобы ей соответствовать. Почему, интересно?

— А я на эту роль подхожу? — спросил он, любопытствуя, что она ему на это ответит.

Она повернула голову, глядя на него из-под опущенных ресниц.

— Ах, Луи, — произнесла она приглушенным шепотом. — И это меня-то ты об этом спрашиваешь? Ты же — идеальный любовник. У тебя румянец как у юноши — погляди на себя в зеркало. Руки как у тигра. А сердце — чувствительное, как у женщины.

Ему понравилось лишь то, что касалось тигра. Остальное он счел плодом ее воображения.

Эту часть тела он и не замедлил пустить в ход, как сделал бы каждый, кому польстили подобным сравнением.

— Нам тоже вскоре придется уехать, — напомнил он ей через некоторое время.

— Почему? — спросила она так, будто ничего не имела против, но не понимала, чем вызвана такая необходимость. Затем, решив, что сама догадалась, добавила, не дожидаясь ответа: — Ах, из-за того, что произошло. Да, верно, меня же постоянно видели с ним всю прошлую…

— Нет, — перебил он, — я не это имел в виду. Дело в том… в том, что было на пароходе. Как я вчера тебе сказал, я обратился к одному частному детективу из Сент-Луиса, и, насколько мне известно, расследование еще продолжается.

— Вы не договаривались, когда он прекратит заниматься этим делом?

— Нет, но, по-моему, нам лучше держаться от него подальше. Я бы предпочел с ним не сталкиваться и даже не сообщать ему, где нас можно разыскать.

— У него ведь нет официальных полномочий, верно? — поинтересовалась она.

— Насколько я знаю, нет. Понятия не имею, что в его власти, а что — нет, и у меня нет никакого желания это выяснять. В новоорлеанской полиции мне объяснили, что ты неприкосновенна, но это было до того, как в дело вмешался этот сыщик. И пока он в нем копается, ты в любой момент можешь лишиться неприкосновенности. Для нас будет безопаснее не попадаться им под руку. Понимаешь, теперь нам нельзя возвращаться в Новый Орлеан.

— Нет, — бесстрастно согласилась она. — Нельзя.

— И здесь нам тоже не следует слишком долго торчать. Земля слухом полнится. Где бы ты ни появилась, на тебя все обращают внимание. Ты ведь не какая-нибудь старая дева. Да и о моем здесь присутствии тоже всем известно, я ни от кого не скрывал, куда направляюсь, и меня нетрудно будет разыскать…

— А ты… сможешь?

Он понял, что она имеет в виду.

— Пока что хватит. А если понадобится, можно связаться с Жарденом.

Она подняла руку и щелкнула пальцами у себя перед носом.

— Хорошо, поехали, — весело согласилась она. — Мы еще до заката будем в пути. Куда поедем? Выбирай сам.

Одну руку он опустил в карман, а другую поднял ладонью вверх.

— Давай отправимся на север. Там большие города, в них будет легко затеряться. Балтимор, Филадельфия, Нью-Йорк, в конце концов…

Он заметил, как она вдруг с неудовольствием прикусила губу.

— Не надо на север, — возразила она, отвлеченно глядя в пространство. — Там так холодно и неуютно, и снег идет…

Интересно, какой же дамоклов меч возмездия висит над ней за ее прошлые прегрешения?

— Ладно, останемся здесь, — без колебаний согласился он. — В таком случае нам придется чаще переезжать с места на место. Но пусть будет по-твоему. Как насчет Мобила или Бирмингема — тоже крупные города, там есть где спрятаться.

Она приняла решение, сопровождая свои слова энергичным кивком.

— Поехали сперва в Мобил. Сейчас же начну собираться.

Взяв в руки какую-то вещицу, она вдруг замерла, вспомнив о чем-то, и снова приблизилась к нему.

— Как не похоже на вчерашний вечер. Помнишь? Тогда ты хотел меня арестовать. А теперь наступил медовый месяц.

— Мы начнем новую жизнь. Все начнется сначала. Новые планы, новые мечты, новые надежды. Новые цели. И новая ты. И новый я.

Она скользнула в его объятия и подняла на него глаза, в которых отразилась вся ее душа.

— Ты простил меня? Ты меня принимаешь?

— До вчерашнего вечера мы с тобой были незнакомы. У нас не было прошлого. У нас не было свадьбы.

Он снова прижал ее к себе «тигриными лапами».

— Мой Лу! — восторженно воскликнула она.

— Моя Джу…

— Эй, поосторожней, — пригрозила она, прижимая пальчик к его губам.

— Моя Бонни.

Глава 41

Итак, Мобил.

Они остановились в самой роскошной гостинице и, как молодожены, взяли лучший номер для новобрачных. Он состоял из гостиной и спальни и был отделан самым изысканным образом: кружевные занавески, бордовые драпировки на окнах, толстый турецкий ковер на полу и даже такое редко встречавшееся в те времена новшество, как личная туалетная комната со светло-зеленой эмалированной ванной, находившаяся всецело в их распоряжении.

Коридорные с утра до вечера окружали их неустанной заботой, а когда они спускались в холл, на них были направлены взгляды всех окружающих. Миниатюрная блондинка, всегда такая ухоженная и так изящно одетая, в сопровождении высокого брюнета, не отрывавшего от нее влюбленного взгляда. «Какая романтичная пара из…» Никто не знал откуда, но все понимали, о ком идет речь.

Вслед им не раз неслись благосклонные вздохи сожаления.

— Когда я гляжу на них, я даже чувствую себя немного моложе.

— А мне становится немного грустно. Потому что все мы знаем, что любовь вечно продолжаться не может. Когда-нибудь это должно кончиться.

— Но они испытали это чувство.

— Да, они его испытали.

Их знали во всех дорогих курортных ресторанах, во всех увеселительных заведениях, они появлялись в каждом театре, на каждом балу и концерте, участвовали во всех развлечениях. Всякий раз, когда где-нибудь играли скрипки, она находилась в его объятиях, кружась в бесконечном вальсе. Всякий раз, когда всходила луна, она находилась в его объятиях в укромном уголке экипажа, и они, соприкасаясь головами и вдыхая сладкий запах магнолий, глядели на небо мечтательным взглядом.

Но все они были правы, скептики и зануды, вздыхавшие им вслед в гостиничном вестибюле. Она так мимолетна. Она приходит всего лишь раз и уходит, больше не возвращаясь. Она не возвращается даже к благословенным праведникам. Не говоря уже о проклятых и обреченных.

Но то был их час, их миг, дарованные им минуты любви, Дюрану и Джулии. (Джулии, ибо истинное имя любви — ее первое имя.) Расцвет их счастья. Краткая вспышка полуденного солнца.

Итак, в Мобиле они были на гребне романтической волны любви, восторга и упоения.

Глава 42

Не поднимая глаз, она тайком улыбнулась, показывая, что ей хорошо известно, на ком то и дело останавливается его взгляд. Изучая ее, как непостижимый урок, — урок, который на первый взгляд кажется простым, но который ученику так и не удается постичь до конца, хотя он снова и снова к нему возвращается.

— О чем ты думаешь? — игриво спросила она, продолжая глядеть в пол.

— О тебе.

Она приняла его ответ как должное.

— Я знаю. Но что именно?

Примостившись на полу, рядом с шезлонгом, в котором она сидела, он подтянул к себе одно колено, обхватил его руками и снова еще пристальнее вгляделся в нее. Слегка покачивая головой, словно сам удивлялся тому, что видел.

— Я раньше всегда хотел, чтобы у меня была, что называется, добропорядочная жена. Ничего другого я себе и представить не мог. Чтобы она скромно сидела, держа в руках иголку с ниткой и поставив обе ноги на пол. И, когда я к ней обращался, поднимала бы склоненную над шитьем голову и отвечала бы «да» и «нет». Но теперь не хочу. Теперь я хочу, чтобы у меня была такая жена, как ты. С оставшимися со вчерашнего дня следами румян на щеках. С нагло высовывающимся из-под халата согнутым коленом. С сигарой в руке. Такая жена, которая в самые интимные минуты дразнит и распаляет мужа и подшучивает над ним, а не замирает блаженно в его объятиях. — Он беспомощно покачал головой. — Бонни, Бонни, что ты со мной делаешь? Я знаю, что тебе положено быть такой, как все, такой, как другие, но мне никого другого не нужно. Я забыл, что есть другие. Мне нужна только ты, именно такая, какая ты есть: дурная и бессердечная, только ты.

Снова зазвенел ее померкший было серебристый смех, падая вниз потоком фальшивых монет.

— Ах, Лу, до чего ты доверчив. Разных женщин не бывает, и никогда не было, и не будет. Все женщины одинаковы, и все мужчины — тоже… и ни те, ни другие ничего хорошего из себя не представляют. — Когда она с горечью произносила последние слова, веселость ее улетучилась, а в глазах появилась усталая печаль. — Ах, Лу, — повторила она, — какой же ты… неискушенный.

— Ты уверена, что правильно выразилась?

— Я бы даже сказала — целомудренный.

— Целомудренный? — криво улыбаясь, переспросил он.

— Целомудрие женщины — словно снег у горячей печи; он тает от первого прикосновения. Но у целомудренного мужчины может быть хоть десяток жен, и он все равно сохранит свое целомудрие. И ничего не поймет.

Он содрогнулся, как в лихорадке.

— Я знаю, что ты меня сводишь с ума. Это я, по крайней мере, понял.

Она упала лицом вверх на диван и, словно барахтаясь в роскоши, свесила голову через край и устремила глаза в потолок. В жадном упоении подняла вверх широко расставленные руки. Ее голос прозвучал как страстное заклинание.

— Лу, купи мне новое платье. Из белого атласа и шантильских кружев. Лу, купи мне на палец огромный изумруд, а в уши — алмазные капли. Вывези меня в экипаже в какой-нибудь шикарный ночной ресторан, где подают омаров. Я хочу смотреть на пылающие люстры сквозь пенистое вино. Я хочу ощущать, как щекочет мне горло шампанское. Я хочу слушать неистовый плач цыганских скрипок. Я хочу жить, жить, жить! Время летит так быстро, другого раза не будет…

Тут ее страх перед неведомым, неверие, что Провидение позаботится о ней, реши она слепо отдать себя в его руки — ибо именно этим, а не чем иным, объяснялась ее неуемная жажда жизни, — передались ему, разжигая желание бросить вызов судьбе, и он быстро наклонился к ней, нашел губами ее губы и успокоил этот отчаянный порыв…

Пока она, наконец, вздохнув, не проговорила:

— Нет, никуда не надо ехать… Ты здесь, со мной… Здесь с нами и музыка, и шампанское… Все здесь… Что еще искать?..

И ее руки упали, поймав его в ловушку сомкнувшихся объятий.

Глава 43

Вскоре, покинув свой номер в гостинице, они сняли дом. Целый двухэтажный дом в свое полное распоряжение.

Она сама предложила это сделать. И сама наняла агента и вместе с ним ездила смотреть несколько предложенных им вариантов, и сама сделала окончательный выбор. Она остановила его на «элегантном» (ее собственное слово), хотя и довольно лубочного вида доме в одном из тихих жилых кварталов, окруженном деревьями. Ему оставалось лишь подписать все необходимые бумаги, что он и сделал в ответ на ее заискивающую улыбку с видом человека, балующего капризного ребенка. Подозревающего, что это лишь минутная прихоть, которая ей завтра же надоест, но в которой сегодня он ей не в силах был отказать.

Она, казалось, удовлетворила свою глубинную, давно поселившуюся в ее сердце потребность: в своем собственном доме, который являлся бы не просто символом большого богатства, а символом официального благосостояния, воплощением стабильности, принадлежности к определенной касте. Наверное, ее система ценностей строилась таким образом: одежду, драгоценности и развлечения можно получить и от поклонника; поклонника же, если предпринять определенные усилия, можно превратить даже в законного мужа; но собственный дом означает, что ты и в самом деле достигла вершины социального благополучия, и в самом деле стала важной дамой. Или (необходимо оговориться) воображать себя таковой.

— Так гораздо солиднее, — сказала она. И, задумчиво вздохнув, добавила: — Теперь я по-настоящему чувствую себя замужней женщиной.

Он снисходительно рассмеялся:

— А кем же вы до этого себя чувствовали, мадам?

— Ах, мужчине этого никогда не понять! — воскликнула она с ноткой игривого возмущения в голосе.

Да так оно и было, ибо ими двигали разные инстинкты.

Даже когда он, уже после того, как сделка состоялась, попытался, поддразнивая ее, указать на некоторые неудобства, она не приняла его доводов.

— Но кто же будет для нас готовить? К тому же необходимо вести хозяйство.

— Ты берешь на себя слишком много забот.

Она вскинула руки:

— Что ж, найму слуг, как это делают другие дамы, у кого есть собственный дом. Предоставь это мне.

Появившаяся у них негритянка пробыла в доме пять дней. Затем она была заподозрена в пропаже какой-то безделушки. А потом, после бурной сцены увольнения, в течение пятнадцати минут бушевавшей в прихожей, Бонни пришла к нему и призналась, что обнаружила потерянную вещицу, которую сама же засунула в такое место, о котором совсем забыла.

— Почему же ты не поискала хорошенько, прежде чем накидываться на служанку? — упрекнул он ее, стараясь быть как можно мягче. — Любая другая хозяйка дома на твоем месте сделала бы именно так.

— В самом деле? — растерянно проговорила она. — Мне это не пришло в голову.

— Не надо к ним слишком придираться, — попытался он ее наставить. — Нужно одновременно быть строгой и снисходительной. Иначе ты покажешь, что не привыкла иметь собственных слуг.

Вторая задержалась в их доме на три дня. Ее уход был не столь бурным, но сопровождался слезами. На этот раз со стороны Бонни.

— Я старалась с ней обращаться помягче, — объяснила она, — а тогда она все мои приказания стала пропускать мимо ушей. Как же мне с ними управляться? Если я с ними сурова, они уходят. Если по-доброму, то садятся мне на шею.

— Это искусство особого рода, — сказал он ей в утешение. — Со временем ты ему научишься.

— Нет, — возразила она. — Дело во мне. Они смотрят на меня и исподтишка смеются. Они меня не уважают. От другой женщины они стерпят все и будут исполнять все ее приказания. А меня они совсем не слушают, да еще и нахальничают. Разве я не у себя в доме? Разве я не твоя жена? Так в чем же дело?

На это он ничего ответить не мог, потому что смотрел на нее глазами влюбленного и не мог посмотреть на нее глазами служанок и увидеть то, что видели они.

— Нет, — покачала она головой в ответ на его предложение, — не надо больше слуг. С меня хватит. Справлюсь сама. У меня должно получиться.

Последовавший затем завтрак завершился полным крахом. Варившиеся яйца разбились и превратились в несъедобную массу. Кофе по цвету скорее напоминал чай, не обладая при этом другими достоинствами последнего, а со второй попытки грязноватая жижа заскрипела на зубах недомолотыми крупинками. Поджаренный хлеб отдавал туалетной водой, которой она щедро побрызгала руки.

Дюран не проронил ни слова упрека. Вытащив из-под воротничка салфетку, он поднялся из-за стола.

— Пошли, — сказал он, — поедим в гостинице.

Обрадовавшись такому выходу из положения, она поспешила собраться.

По пути он спросил:

— Ты еще не пожалела?

Но она твердо стояла на своем.

— Нет, — ответила она. — Даже если нам придется есть в другом месте, у меня все равно будет свой собственный дом. Я его ни на что не променяю. — И она повторила то, что сказала раньше: — Теперь я ощущаю себя настоящей замужней дамой. Я хочу быть такой же, как и все остальные. И чувствовать то же, что и все.

Казалось, она никак не могла свыкнуться с мыслью, что официально состоит с ним в браке и что все это принадлежит ей по закону.

Глава 44

Чувствуя, что ему это начинает до смерти надоедать, он с нарастающей неловкостью мерил шагами салон модистки, провожаемый любопытными взглядами, и при каждом повороте сталкивался с какой-нибудь девочкой, которая торопливо тащила очередную охапку всякой всячины за занавеску, где уже давным-давно скрылась Бонни. Эти снующие туда-сюда помощницы возвращались обратно с пустыми руками; судя по количеству материалов, исчезнувших за занавеской, примерочная, видимо, уже должна была быть забитой до самого потолка.

Время от времени до него доносился ее голос, заглушавший шуршание разворачиваемых свертков, а в ответ ей звучали с профессиональной тщательностью подобранные слова уговоров.

— Никак не могу выбрать! Чем больше вы мне показываете, тем труднее остановиться на чем-то одном. Нет, нет, оставьте, может, я решу взять ее.

Вдруг занавеска раздвинулась, и, придерживая ее рукой под самым подбородком, она высунула голову наружу.

— Лу, я тут, наверное, ужасно долго копаюсь. Я совсем забыла, что ты меня там ждешь.

— Долго, но не ужасно, — галантно ответил он.

— Чем ты там занимаешься? — спросила она, как будто он был маленьким мальчиком, которого имели неосторожность предоставить его собственным шалостям.

— Кажется, путаюсь у всех под ногами, — признался он.

Ответом ему был хор вежливого женского смеха, зазвучавшего со всех сторон, словно он и в самом деле изрек нечто невероятно забавное.

— Бедняжка, — сочувственно произнесла она. — Она отвернула голову, обращаясь к кому-то, стоящему рядом с ней. Ее рука, державшая занавеску, скользнула вниз, открывая ее обнаженное плечо, на котором не было ничего, кроме узкой ленточки. — У вас нет каких-нибудь журналов, чтобы он не скучал?

— Боюсь, только журналы мод, мадам.

— Нет, благодарю вас, — решительно отказался Дюран.

— Как они, бедные, мучаются, — покровительственно сказала она своей собеседнице за занавеской. Потом снова обратилась к нему: — А что, если тебе пока прогуляться, а потом снова зайти за мной? — предложила она. — Тогда и ты не будешь томиться, и я смогу целиком посвятить себя своему туалету.

— Когда мне вернуться?

— Ну, не раньше, чем через час. Мы еще даже ткань не выбрали. А потом надо будет заняться узором и покроем, а потом снять мерку…

— О-хо-хо, — простонал он измученным голосом, вызывая новую волну сдержанного смеха.

— В общем, полтора часа можешь гулять смело. А если тебе надоест, отправляйся домой, я вернусь следом.

Он с готовностью схватился за шляпу, радуясь возможности сбежать.

Она надула губки:

— Разве ты со мной не попрощаешься?

Она приложила палец ко рту, показывая, что имеет в виду, и в ожидании прикрыла веки.

— На глазах у всех?

— Дорогой, ну что же ты такое говоришь? Можно подумать, что ты и не муж мне вовсе. Уверяю тебя, что это будет вполне соответствовать приличиям.

И, словно по подсказке суфлера, снова раздался хор льстивого смеха. Она, казалось, устраивала из похода к модистке целое представление, оперу-буфф, где она дирижировала оркестром, повиновавшимся движениям ее палочки. Он не мог отделаться от мысли, что не хватает только музыки и зрительного зала.

Он, немного краснея, шагнул к занавеске, клюнул ее в губы, отвернулся и вышел прочь.

Как ни странно, несмотря на смущение, он был польщен и проникся сознанием собственной важности; он недоумевал, как она ухитрилась внушить ему эти чувства и знает ли она об этом сама. После некоторых раздумий он решил, что знает.

Она всегда знает, что делает и что нужно сделать, чтобы достичь соответствующего эффекта. Она все всегда прекрасно понимает.

Наверное, и раньше, и у других мужчин, ждавших ее у примерочной в салоне модистки и не облеченных официальными полномочиями покрывать понесенные ею расходы, возникало такое же ощущение собственной повышенной значимости…

Он поспешно отогнал от себя эту мысль и, наслаждаясь полуденным солнышком, побрел вместе с ленивой толпой отдыхающих по набережной, вдоль блестевших до самого горизонта голубых вод залива. Смешавшись с неторопливым потоком, он добрел до конца, затем повернулся и последовал обратно.

Теплое солнышко приятно подогревало ему плечи и спину, а временами долетавший до него солоноватый бриз смягчал воздействие его лучей. Густые и крепкие, как яичный белок, облака кое-где нарушали монотонную голубизну неба, и у всех на лицах были улыбки — и у него тоже. Он вдруг осознал, что то, что он видел, было лишь бессознательным ответом на его собственную улыбку, который давали ему прохожие; они отвечали ему, не отдавая себе в этом отчета, без всякой цели и не задумываясь, просто желая разделить с ним его хорошее настроение.

Денег у него теперь хватит надолго, и она его любит — она продемонстрировала это, заставив его поцеловать ее при всем честном народе. Чего же еще можно желать?

Этот мир добр и прекрасен.

Подкатившись, о его ногу ударился разноцветный мячик, и тут же за ним наклонился его маленький владелец. Остановившись, Дюран присел и потрепал мальчика по копне шелковистых волос, и без того порядком растрепанных.

— Твоя мамочка разрешит тебе взять монетку у незнакомого дяди?

Малыш поднял голову, открыв рот в изумлении, с которым дитя сталкивается с незнакомыми для него явлениями взрослого мира.

— Не знаю.

— Ну вот возьми, покажи ей и выясни.

И, не дожидаясь, пошел дальше.

Этот мир и в самом деле добр и прекрасен.

Два раза профланировав взад-вперед по набережной, он остановился у окаймлявших ее деревянных перил и, в задумчивости облокотившись на них, встал спиной к неторопливому потоку курортников, от которого только что отделился.

Простояв так, наверное, пару минут, не больше, он почувствовал на себе чей-то неотрывный взгляд.

Не успел он осознать, что же делает и зачем, как инстинктивно обернулся, чтобы выяснить, кто же стоит у него за спиной.

Перед ним, глядя ему прямо в глаза, стоял Даунз, частный детектив из Сент-Луиса.

Стоял всего лишь в двух-трех шагах от Дюрана, так что при желании мог бы протянуть руку и дотронуться до него. Его туловище находилось в том положении, в котором он замер, увидев знакомую фигуру; пятка находившейся сзади ноги уже оторвалась от земли, чтобы сделать следующий шаг, плечи чуть наклонились вперед, и только голова повернулась в сторону, как в тот момент, когда он увидел Дюрана.

У Дюрана засосало под ложечкой при мысли, что, продолжай он свою прогулку по набережной, они так бы и следовали на том же расстоянии друг от друга и никогда бы не встретились. Так как Даунз, наверное, находился в этом потоке не так далеко от него, если так быстро его настиг, и они почти все время шли бы в одном и том же направлении. Но, выйдя из толпы и остановившись, он позволил Даунзу догнать и заметить себя. Когда все стоят, то движущаяся фигура привлекает внимание. Если же все движутся, то наиболее заметен тот, кто стоит неподвижно.

— Дюран, — утвердительно произнес Даунз.

Дюран, сдержанно кивнув, в тон ему ответил:

— Ах, это вы?

Не показывай ему своего страха, твердил он себе, не показывай ему, что боишься. Позабудь, что она сейчас находится в такой ужасающей близости, иначе непременно выдашь себя. Не смотри в ту сторону, где находится салон модистки. Отведи взгляд. И надо развернуть его, повернуть туда спиной. Если она вдруг неожиданно появится…

— Вы здесь один? — спросил Даунз. Вопрос был задан небрежным тоном, но за ним последовал долгий, сверлящий взгляд, который Дюран долго вынести не мог.

— Разумеется, — с легким раздражением ответил он.

Даунз лениво поднял одну руку ладонью кверху.

— Не обижайтесь, — протянул он. — Вам, кажется, мой вопрос не понравился.

— А с чего это мне обижаться на ваш вопрос, назовите причину. — Слишком быстро он это проговорил, чуть было не запнулся.

— Ну, раз вы такой причины не видите, то и я тоже, — с деланным добродушием проговорил Даунз.

Дюран энергично шлепнул рукой по перилам, оттолкнувшись от них, неторопливо обошел Даунза и, снова приблизившись к перилам, небрежно облокотился на них. Даунз машинально обратил лицо в его сторону.

— А вас что сюда привело? — спросил Дюран, когда перестановка завершилась.

Даунз многозначительно улыбнулся. Подразумевалось, что Дюран, хочет он того или нет, обязан разделить эту многозначительность.

— Что же меня могло сюда привести? — вопросом на вопрос ответил Даунз. — Да уж не желание поразвлечься, уверяю вас.

— Ах, — только и нашел что сказать Дюран. Краткое, неуклюжее «ах».

Из дверей салона, находившегося на некотором расстоянии от них, но, увы, в пределах видимости, вдруг показалось что-то пестрое: какая-то женщина задержалась на пороге, поскольку, видимо, никак не могла распрощаться с кем-то, кто находился внутри. Сердце Дюрана, как острый камень, ударилось о его грудную клетку. Потом появилась и вся женская фигура целиком: высокая, в синем — не она.

Он снова переключил внимание на Даунза и услышал чуть было не пролетевшие мимо его ушей слова:

— До меня дошли слухи об ослепительной блондинке, которая находится здесь в обществе какого-то мужчины и производит настоящий фурор. Они проникли даже в Новый Орлеан.

Дюран судорожно передернул плечами. При этом локоть его немного соскользнул с перил, и ему пришлось вернуть его на место.

— Блондинок на свете сколько угодно.

Какие же они идиоты, с горечью подумал он. Сколько времени они уже здесь торчат; можно было догадаться….

— То была ослепительная блондинка, легкая и миниатюрная, — терпеливо уточнил Даунз, не отрывая от него немигающего пристального взгляда. — Очаровательная женщина.

— Вас кто-то надул.

— Вряд ли, — возразил Даунз, — поскольку эти сплетни не были предназначены для моих ушей. Их случайно подслушали. — Он сделал паузу. — Вам не встречалась здесь такая пара? Как я понимаю, вы здесь находитесь дольше моего.

Дюран устремил взгляд на свои ноги.

— От блондинок я излечился, — жалобно пробормотал он.

— Но возможен рецидив, — сухо заметил Даунз.

Что он хочет этим сказать? Дюран недоумевал, но решил, что спорить не стоит, иначе будет хуже.

Он достал часы.

— Мне пора.

— Где вы остановились?

Дюран неопределенно ткнул большим пальцем через плечо.

— Вон там.

— Я вас провожу, — предложил Даунз.

«Он хочет выяснить, где я живу, как же от него отделаться?» — лихорадочно соображал Дюран.

— Я немного тороплюсь, — с трудом выдавил он.

Даунз успокаивающе улыбнулся:

— Я не привык давить на людей. — И многозначительно добавил: — Ни в чем, что не относится к моей работе.

— В какую вам сторону? — вдруг спросил Дюран, заметив, что тот готов повернуться и направиться в противоположную сторону, к салону модистки. Она может выйти оттуда в самый неподходящий момент.

Он схватил Даунза под локоть и с такой же настойчивостью, с которой минуту назад отказывался от его общества, предложил:

— Ладно, пойдемте. Разрешите предложить вам кружечку пива?

Даунз задрал кверху голову.

— Солнышко припекает, — согласился он. — Вы, например, совсем взмокли. — В том, как он произнес эти слова, Дюрану послышалась нотка сарказма.

Они пошли рука об руку. С каждым шагом Дюран говорил себе: вот я еще чуть подальше его отвел. Теперь она в чуть большей безопасности.

— Вот какое-то заведение, давайте сюда заглянем, — предложил он через некоторое время.

— Я и сам собирался вам это предложить, — сказал в ответ Даунз. И снова не без сарказма в голосе.

Войдя, они сели за небольшой плетеный столик.

— Два пива, — заказал Дюран подошедшему к ним усатому официанту в полосатой рубашке. И, не дав ему отойти, спросил: — Где здесь клозет?

— Прямо.

Дюран поднялся.

— Простите, я вас на минуту покину.

Даунз улыбнулся, как ему показалось, иронично.

Дюран, оставив его сидеть за столом, вышел за видневшуюся в глубине помещения дверь. Оттуда проследовал по ведущему наружу коридору и очутился на заднем дворе. Тогда он помчался как одержимый. Он и в самом деле был одержим, — одержим решимостью спасти ее.

Глава 45

Он носился как сумасшедший между гардеробами с открытыми дверцами и чемоданом с поднятой крышкой, с пустыми руками в одну сторону и сгибаясь под тяжестью кипы ее платьев в другую. Он бросал их как попало, поэтому чемодан очень скоро переполнился, хотя мог бы вместить и гораздо больше. Но упаковывать вещи как следует времени не было. Нужно было спасаться, бежать, как можно быстрее.

Он услышал, как хлопнула входная дверь, и, едва она переступила порог, он, еще не увидев ее, крикнул сверху диким голосом:

— Бонни! — А потом снова: — Бонни! Поднимайся сюда! Живее! У меня плохие новости!

Она почему-то задержалась. Может, по женской привычке даже в самые опасные минуты, войдя в дом, снимать шляпку или выгружать покупки.

Тогда он пулей вылетел из спальни и ринулся вниз, к ней. Но, сделав несколько шагов по лестнице, замер на полпути, словно ноги его пригвоздили к полу, и затрясся всем телом.

Спиной к двери, к только что закрытой двери, тоже как вкопанный стоял Даунз.

Оба стояли не шевелясь. Первое потрясение давно прошло, а они стояли — двое окаменевших мужчин, нескончаемо долго глядевшие друг на друга. С лестницы — на дверь. От двери — на лестницу. Один улыбался довольной мстительной улыбкой. Другой побледнел как мел и покрылся холодным потом.

Наконец один из них глубоко вздохнул. Тогда и другой ответил ему таким же вздохом. Два вздоха в напряженном молчании. Два разных вздоха. Вздох отчаяния и вздох удовлетворения.

— Вы только что позвали ее, — медленно проговорил Даунз. — Позвали по имени. Решив, что это она. Значит, она все-таки здесь, с вами.

Дюран, чуть развернувшись в сторону, теперь стоял, вцепившись в перила обеими руками, словно только таким образом был в состоянии удержаться на ногах. Он покачал головой. Сначала медленно. Потом замотал ею все быстрее и быстрее, при каждом повороте повторяя:

— Нет. Нет. Нет.

— Мистер Дюран. Я не глухой. Я все слышал.

Он продолжал отрицать очевидное, повторяя слово «нет», как заклинание, и пытаясь спрятаться в него, как страус прячет голову в песок. Как будто он мог многократным повторением отвести опасность.

— Нет. Нет. Нет.

— Мистер Дюран, будьте же, в конце концов, мужчиной. Вы назвали ее имя. Вы так кричали, что слышно было, наверное, во всей округе.

— Нет. Нет. — Он, неуверенно шаркнув ногой, спустился на ступеньку вниз. Потом еще на одну. Но он так крепко и судорожно вцепился в наклонные перила, что, казалось, скользит по ним, а не передвигает ноги. Как пьяный. Да так оно, в сущности, и было. Он опьянел от страха. — Это не то. Это ко мне тут ходит женщина убираться. Ее зовут очень похоже… — Он уже сам не понимал, что бормочет.

— Замечательно, — сухо изрек Даунз. — Я хочу поглядеть на эту женщину, которая к вам ходит убираться. Которую так похоже зовут. Больше мне от вас ничего не нужно.

Они вдруг оба насторожились и, устремив друг на друга внимательный взгляд, синхронным движением скосили глаза сначала в одну сторону, затем в другую. А потом оба одновременно сорвались с места.

Дюран ринулся вниз по лестнице, а Даунз — прочь от двери. Оба, совершив стремительный бросок по диагонали, очутились у рогатой вешалки для шляп с трюмо и комодом, крышка которого одновременно служила сиденьем. Даунз попытался приподнять ее, а Дюран, наоборот, всеми силами удерживал ее в закрытом положении. Рука Даунза, предательски пролезшая внутрь, снова показалась наружу, держа две оранжевые ленточки от соломенной шляпки. Когда в последний раз закрывали комод, кусочек одной из них остался торчать, защемленный крышкой, словно крохотное, величиной с ноготь, цветное пятнышко.

(«Но почему тебе так нравится этот цвет?» — однажды спросил он ее.

«Не знаю. Просто это мой цвет, и все, кто со мной знаком, знают об этом. Где бы я ни появилась, он должен быть рядом со мной».)

Даунз разжал пальцы.

— Рабочая одежда для вашей прислуги, — съязвил он. И, глядя на Дюрана с безмерным отвращением и глубочайшим презрением, сдавленным голосом прошептал нечто похожее на: «Да поможет вам Бог, это же надо: влюбиться в…»

— Даунз, послушайте, мне надо с вами поговорить!.. — Слова, перескакивая одно через другое, стремительно выплескивались наружу. Он так задыхался, что едва мог двигать губами. Взяв Даунза обеими руками за лацканы пиджака, он умоляющим движением притянул его к себе. — Зайдите в гостиную, давайте поговорим.

— Нам с вами не о чем говорить. Я буду говорить только с…

Дюран, попятившись, потащил Даунза с собой за пиджак, пока тот не оказался за порогом гостиной. Тогда он отпустил его, и Даунз остался стоять на месте.

— Даунз, послушайте… Подождите минутку, тут есть бренди, я вам налью.

— Я предпочитаю пить в барах.

— Даунз, послушайте… Ее здесь нет, вы совершаете ужасную ошибку… — затем, заметив, что противоречит очевидному, замахал рукой, словно желая стереть только что сказанные слова, — но я не это вам хотел сказать. Дело просто в том, что я… я передумал. Я хочу закрыть дело. Прекратить расследование.

Даунз иронически-ровным тоном повторил:

— Вы хотите закрыть дело. Прекратить расследование.

— Я имею на это право, это мне решать. В конце концов, это же я вас нанял.

— Ну, это не совсем верно. Вы наняли меня совместно с мисс Бертой Рассел. Но даже если допустить, что вы один ко мне обратились. Ну и что? — Он поднял брови. — Что из того?

— Но если я аннулирую свое обращение, если откажусь от него…

— Вы мною не распоряжаетесь, — ледяным тоном перебил его Даунз. Он прислонился бедром к подлокотнику стоявшего рядом кресла, словно приготовившись ждать. — Иск свой вы можете отозвать. Ради Бога. Можете прекратить выплачивать мне гонорар. Хотя, собственно, те деньги, что вы мне дали, давно уже закончились. Но принудить меня отказаться от расследования вы не можете. Вам это ясно. Мы любим повторять, что у нас свободная страна. А я — свободный детектив. И если мне вздумается продолжать действовать по собственной инициативе, пока я не приду к удовлетворительному заключению — а именно этим я сейчас и занимаюсь, — то вы уже ничего не можете поделать. Я теперь работаю не на вас, а на свою собственную совесть.

Дюран содрогнулся от ужаса.

— Но вы же преследуете нас… — залепетал он.

— Просто я последовательно иду до конца, хотя не вам мне это говорить, — ответил Даунз с ледяной улыбкой.

— Но вы не состоите на государственной службе… Вы не имеете права…

— Я имею точно такие же права, как и тогда, когда я взялся за это дело по вашему поручению. С единственной разницей, что теперь власти узнают результаты моего расследования, когда таковые появятся, напрямую от меня, а не через вас.

Дюран, шаркая ногами по полу, поплелся к стоявшему в комнате массивному секретеру с откинутой крышкой и, цепляясь за нее обеими руками, словно в любую минуту мог рухнуть на пол, обошел вокруг.

— Подождите… Послушайте… — с трудом выговорил он, один за другим выворачивая карманы жилета. Обнаружив, в конце концов, в одном из них ключ, он вставил его в замок, повернул и выдвинул деревянный ящик. В следующую секунду на крышке секретера появился небольшой, окованный железом ларчик. Порывшись в нем обеими руками, он шагнул навстречу Даунзу, протягивая ему кипу банкнотов.

— Здесь двадцать тысяч долларов. Даунз, возьмите их в руки и подержите минуту, хотя бы минуту.

При его приближении Даунз поглубже засунул руки в карманы; всунуть ему деньги было некуда.

Детектив с ленивым упрямством покачал головой.

— Ни на минуту, ни на час, ни навсегда я их не возьму. — Он повелительно вскинул голову. — Положите их туда, откуда взяли, Дюран.

— Ну подержите их, прошу вас, — по-детски настаивал Дюран. — Возьмите на минутку, я вас больше ни о чем не прошу…

Даунз невозмутимо воззрился на него.

— Вы нарвались не на того человека, Дюран. Вам не повезло. Таких, как я, один человек на двадцать. Или даже на сотню. Сначала я взялся за это дело, как профессионал, за деньги. Теперь я занимаюсь им ради собственного удовольствия. И я не только не буду больше брать за это денег, но и не остановлюсь, сколько бы мне за это ни заплатили. Не спрашивайте почему, я вам все равно не смогу ответить. Такой уж я чудак. Вы совершили ошибку, Дюран, когда пришли ко мне в Сент-Луисе. Вам следовало обратиться к кому-нибудь другому. Вы выбрали единственного, может, во всей стране частного детектива, который, если уж возьмется за дело, то от него не отступится, даже если бы сам того хотел. Не знаю почему, иногда я и сам себе удивляюсь. Может, я просто фанатик. Мне нужно разыскать эту женщину, уже не по вашему заказу, а ради собственного удовлетворения. — Он, наконец, вытащил руки из карманов, но только затем, чтобы суровым жестом скрестить их на груди и занять еще более непреклонную позу.

— Я останусь здесь, пока не дождусь ее. А потом заберу с собой.

Дюран снова очутился у ларца с деньгами, тщетно пытаясь втиснуть внутрь его вновь возвращенное содержимое.

Должно быть, Даунз поймал его обращенный к двери взгляд и догадался, что у него на уме.

— А если вы выйдете из дома и попытаетесь перехватить и предупредить ее, то я пойду с вами.

— Вы не можете запретить мне выйти из моего собственного дома, — в отчаянии возразил Дюран.

— Я этого не говорил. А вы не можете запретить мне идти рядом с вами. Или следовать на расстоянии двух шагов. Улица — общая.

Дюран на секунду прижал руку тыльной стороной ладони ко лбу, словно его слепил слишком яркий свет.

— Даунз, в Новом Орлеане я смогу собрать еще тридцать тысяч. В течение суток. Обещаю вам, можете отправиться со мной и следить за каждым моим шагом. Пятьдесят тысяч долларов, только за то, чтобы вы оставили нас в покое. За то, чтобы вы забыли о…

— Поберегите силы, я вам уже все объяснил, — перебил его Даунз с презрительным высокомерием.

Дюран сжал руку в кулак — не угрожающе, а, скорее, в знак мольбы.

— Зачем вам нужно смешивать ее имя с грязью, губить ее жизнь? Какой смысл…

Рот Даунза скривился в приступе беззвучного смеха.

— Смешать с грязью имя распутницы? Загубить жизнь убийцы?

На побледневшем лице Дюрана, словно от пощечины, выступили багровые пятна, и все же он проглотил эти слова.

— Она ни в чем не виновата. Это просто совпадение. Она просто оказалась на том же пароходе, но она же не одна там была. Да и вы не можете сказать наверняка, что случилось с Джулией Рассел. Этого никто не знает. Просто она исчезла. Может, произошел несчастный случай. Такое бывает. Может, она и по сей день жива. Может, она с кем-то еще познакомилась на пароходе и сбежала с ним. Бонни виновата только в том, что воспользовалась чужим именем. А уж если я ее давным-давно за это простил…

Даунз, который до этого полурасслабленно опирался на кресло, резко вскочил на ноги и повернулся к нему, сверкая глазами.

— Вы, кажется, еще не все знаете, мистер Дюран. Так что имею честь сообщить — вам все равно это рано или поздно станет известно. Это уже не просто исчезновение. Теперь я знаю наверняка, что случилось с Джулией Рассел! Со времени нашей последней встречи кое-что изменилось. — Теперь он стоял, слегка наклонившись вперед, и глаза его сверкали тем фанатизмом, о котором он говорил несколько минут назад. — Десятого числа этого месяца ее тело прибило к скалам мыса Жирардо. Вы побледнели, мистер Дюран, у вас есть на то причины. Ее убили и мертвой бросили в воду. В легких воды не обнаружили. Я представил тело для опознания Берте Рассел. Несмотря на сильные повреждения, она его опознала. Она узнала в нем свою сестру, Джулию Рассел. По трем признакам, несмотря на то, что от лица ничего не осталось. По двум родинкам на внутренней поверхности левого бедра. Которых никто, кроме нее, уже давно не видел. По золотым коронкам на каждом глазном зубе с обеих сторон, то есть на всех четырех. И наконец, по шрамам, оставшимся у нее на боку от граблей, тоже с детства. Грабли были ржавыми, поэтому раны пришлось прижечь каленым железом.

Он остановился, чтобы перевести дыхание, и на минуту установилась тишина.

Дюран стоял теперь потупив голову и опустив глаза. Может, его безысходный взгляд был обращен на пол, может — на выдвинутый ящик, откуда он извлек ларец с деньгами. Он шумно дышал, грудь его вздымалась и опускалась при каждом вдохе и выдохе, которые давались ему с видимым трудом.

— Полиции об этом известно? — наконец спросил он, не поднимая головы.

— Пока нет, но станет, когда я ее к ним приведу.

— Вы ее никогда к ним не приведете, Даунз. Она никуда не поедет. И вы тоже.

Теперь голова его поднялась. А вместе с ней и пистолет, который он уже держал в руке.

Даунз изменился в лице, на нем по очереди отразились страх, оцепенение, паника — все естественные человеческие реакции. Но он сумел подавить их и снова обрел достоинство.

Он понимал, что речь идет о жизни и смерти, но голос его не дрогнул, и лишь в первое мгновение, отступив на шаг, он твердо стоял на месте. Он не съежился и не сгорбился, а стоял, расправив плечи. Не пытаясь скрыть своего страха, он взял себя в руки, что свидетельствовало о недюжинном присутствии духа.

— Не делайте этого. Не теряйте голову. Вас никто не осудит за то, что вы связались с этой женщиной. Преступление было совершено до того, как вы с ней познакомились. Вы в нем не участвовали. Пока что ваши действия были неразумны, но не преступны. Не надо, Дюран… Остановитесь и подумайте, пока не поздно. Ради себя же самого. Уберите пистолет туда, откуда взяли.

Дюран в первый раз за все время беседы обращался, казалось, не к детективу, а к кому-то другому. К кому — он и сам не знал.

— Уже поздно. Поздно уже было, когда я впервые встретил ее. В день своего рождения я уже опоздал. В день Мироздания уже было поздно!

Он опустил глаза, чтобы не смотреть в лицо Даунзу. Опустил глаза на свой собственный палец, обхвативший спусковой крючок. Он созерцал его с отстраненным любопытством, словно палец принадлежал не ему. Словно ему было интересно узнать, что же он совершит.

— Бонни, — надрывно всхлипнул он, словно умоляя ее отпустить его.

Звук выстрела на мгновение оглушил его, а облачко дыма создало между ними кратковременную завесу. Но оно слишком быстро рассеялось, не скрыв от него нежелательного зрелища.

Он поднял глаза и увидел лицо, которое ему ни в коем случае не хотелось видеть.

Даунз, как ни странно, стоял на ногах.

Его глаза глядели с таким невысказанным, мучительным упреком, что, доведись Дюрану еще раз в жизни увидеть такое, он, наверное, лишился бы рассудка.

Вновь возникшую в комнате тишину нарушило похожее на вздох сожаления приглушенное слово.

— Брат, — прошептал кто-то из них, и позже у Дюрана было странное ощущение, что это сделал он.

Ноги Даунза медленно подкосились, и он с шумом рухнул на пол. Из-за этой задержки падение показалось более стремительным, чем если бы оно произошло сразу. Он лежал мертвый — ошибиться тут было невозможно — с открытыми, чуть подернутыми поволокой глазами, с приоткрытым покрасневшим ртом.

То, что он, Дюран, проделал потом, ему помнилось смутно, словно это он, а не Даунз канул в безвременье, и, даже действуя и видя, что делает, он не вполне это осознавал. Как будто действовали его руки и тело, а не его мозг.

Он помнил, что долго сидел на стуле, на самом краешке стула, где ему было очень неудобно, но подняться он никак не мог. Он понял, что сидел на стуле, только после того, как в конце концов встал на ноги. Все это время он продолжал держать в руке пистолет, похлопывая стволом по колену.

Он подошел к секретеру и положил пистолет на место. Тут он заметил, что на откинутой крышке все еще стоит шкатулка с деньгами, а вокруг валяются не поместившиеся в нее банкноты. Он положил их на место, запер шкатулку на ключ и тоже убрал. После этого запер ящик и положил ключ в карман.

Да, пришла ему в голову смутная мысль, все можно исправить, кроме одного. Теперь уже нельзя вернуться к тому, что было раньше. Эта мысль, словно порыв холодного ураганного ветра, чуть не сбила его с ног, заставив пошатнуться и, дрожа всем телом, опереться о край секретера.

Время исчезло, как будто ему навсегда предстояло остаться здесь наедине с этим мертвецом. С мертвецом, который раньше был человеком, одетым как человек, но теперь уже превратившимся в предмет. Он не чувствовал побуждения немедленно выскочить вон из комнаты; инстинкт подсказывал ему, что здесь, под защитой этих стен, оставаться безопаснее, чем где бы то ни было. Но взгляд его ежеминутно обращался на то, что лежало перед ним на полу, на то, что, помимо воли, приковывало его внимание.

Даунз лежал наискосок на уголке прямоугольного ковра, так что одна сторона высовывалась у него из-за плеча, а ноги, наоборот, не помещались. И всякий раз, когда взгляд Дюрана падал на возвышавшийся на полу горельеф, это грубое нарушение симметрии тоже действовало ему на нервы.

Он, наконец, подошел к трупу и, присев на корточки, прикрыл мертвое лицо краешком ковра, словно толстой шерстяной простыней. Но, не почувствовав, облегчения, переместился — не вставая, на корточках — к ногам трупа и накрыл противоположным углом ковра его ступни и голени. Неприкрытым теперь оставался только торс.

Вдруг, осененный внезапной мыслью, он перевернул тело, а вместе с ним и ковер. А потом еще раз. Теперь оно полностью исчезло, спрятанное в грубом шерстяном коконе. Но все-таки он еще раз скрутил ковер, так что тот превратился в длинный цилиндр. Всего лишь скатанный ковер, ничего поразительного, осуждающего или обвиняющего.

Но он валялся на дороге. Он загораживал проход к двери.

Дюран опустился на четвереньки и покатил сверток через всю комнату к противоположной стене. Он катился неуклюжими, неравномерными рывками, скорее под воздействием своего собственного веса, а не его манипуляций. Ему пришлось остановиться и выпрямиться, чтобы отодвинуть стоявшее на пути кресло.

Затем, вернувшись к свертку, он уже не стал больше касаться его руками. Стоя, он потихоньку принялся подталкивать его ногой в том же направлении, пока, коснувшись плинтуса, не примостился незаметно у стенки.

По дороге из коврика выпала перламутровая пуговичка от воротника и осталась лежать на полу позади него. Он поднял ее и забросил внутрь через одно из отверстий; правда, он уже не знал наверняка, что находилось с той стороны — голова или ноги.

Изнеможенный, он неровными шагами побрел через комнату и, выбрав стену подальше от трупа, поближе к двери, устало опустился рядом с ней на пол, опершись спиной и плечами, и застыл неподвижно в таком положении.

Так она и застала его, когда вернулась.

У него уже не было сил реагировать на ее приход. Он не придал ему никакого значения. Услышав, как хлопнула входная дверь, он повернул ничего не выражавшее лицо в сторону прихожей, которая была ему не видна. Через минуту она заглянула в комнату и, остановившись на пороге, принялась сосредоточенно стягивать перчатки.

Он ощутил слабый аромат фиалковых духов, но, возможно, это так сработало при виде ее его воображение, вызвавшее в памяти воспоминания прошлого.

Повернув голову, она увидела его прямую спину, прислоненную к стене и неуклюже вывернутые наружу ладони.

С ее надутых губок сорвался смешок.

— Лу! Что ты там делаешь? Зачем ты забрался…

Он не ответил.

Она окинула взглядом комнату в поисках ответа.

Он увидел, что она опустила глаза на прямоугольный след от ковра посредине комнаты.

— Что с ковром случилось?

— Я в него кое-кого завернул. Человеческое тело. — Произнося эти слова, он сам удивился, как странно они звучат. «Кое-кого завернул». Как будто кто-то устроил там себе жилище. А что еще он мог сказать?

Он мотнул головой в сторону противоположной стены. Она проследила взглядом за этим его движением. Лежавший у противоположной стены неприметной тенью сверток, скрытый ножками стульев, не сразу бросался в глаза.

— Не ходи туда… — начал он.

Но она уже сорвалась с места. Он не закончил фразы, но скорее из-за нехватки сил, а не потому, что она его не послушалась.

Он увидел, как она, шурша юбками, присела на корточки рядом с круглым, как у дымохода, отверстием. Наклонив голову, заглянула внутрь. Потом просунула туда руку, чтобы на ощупь выяснить, действительно ли там что-то есть. Следующим движением она схватилась за края, желая раскрутить коврик или хотя бы расширить отверстие.

— Не надо, — сдавленно простонал он. — Не открывай.

Она выпрямилась и вернулась к нему. В ее лице была какая-то настороженность, что-то вроде резкой, обостренной проницательности, но не более; ни ужаса, ни боязни, ни бледности от потрясения. Она, казалось, даже несколько оживилась, словно восприняла это не как моральный крах, а как испытание, вдохнувшее в нее новые силы.

— Кто это сделал? Ты? — требовательно прошептала она.

— Это Даунз, — ответил он.

Ее глаза горели недвусмысленной настойчивостью; она напряженно, почти с жадностью ожидала ответа, непременно желала знать. Безо всяких эмоций, из чисто практического интереса.

— Он явился сюда за тобой.

Он бы не стал продолжать. Его голова опустилась, как будто он поставил точку. Но она потребовала дальнейших объяснений, взяв его за подбородок и снова приподняв его голову.

— Он обнаружил, что ты здесь.

Теперь она отрывисто кивнула. Что означало: она довольна объяснением, она принимает его, она поняла. Вытекающие отсюда последствия, действия были совершенно естественными. Ничего другого нельзя было и ожидать. Ничего другого нельзя было и желать. Она сообщила ему об этом наклоном головы.

Она крепко сжала его плечо, он и не знал, что ее пальцы обладают такой обжигающей силой. Странно, у него создалось впечатление, что так она выражала свою похвалу.

В ее следующем вопросе послышались такие интимные нотки, такое понимание, каким не были окрашены даже минуты их наибольшей близости.

— Как ты это сделал? Чем?

— Пистолет, — сказал он. — В секретере.

Она, повернувшись, посмотрела на коврик. И, стоя в таком положении, она наградила его легким ударом тыльной стороны ладони по груди. В этом жесте он прочел лишь веселое озорство, говорившее о связавшем их захватывающем заговоре.

Она снова обернулась к нему и поглядела ему в лицо долгим, внимательным взглядом. С ленивой полуулыбкой, словно впервые обнаружив в знакомых чертах какие-то новые качества, достойные одобрения и восхищения.

— Тебе нужно выпить, — решительно произнесла она. — Да и мне тоже. Подожди минутку, я что-нибудь принесу.

Он следил взглядом за тем, как она дважды наполнила стаканы из графина и снова закрыла его стеклянной крышкой, слегка повернув ее, словно дверную ручку.

Он почувствовал, словно вступает в некий странный новый мир. Который уже давным-давно существует по своим законам, но в который его только сейчас допустили. Значит, после того, как лишишь кого-то жизни, нужно выпить. Если бы не она, он бы об этом не догадался, ему бы и в голову не пришло. Он чувствовал себя новичком, направляемым опытной рукой.

Она вложила стакан ему в руку и, не разжимая обхвативших его запястье пальцев, словно в знак горячей привязанности, сумасшедшим движением вскинула другую руку вертикально в воздух.

— Теперь ты завоевал мое сердце, — провозгласила она с лихорадочным блеском в глазах. — Теперь ты меня достоин. Теперь ты мой мужчина, мой герой.

Она сдвинула их стаканы и, обхватив его руку своей, влила жидкость сквозь побледневшие губы, которые, казалось, не в состоянии были разомкнуться сами.

— За нас, — объявила она. — За тебя. За меня. За нас двоих. Допивай, любовь моя. Жизнь коротка и так увлекательна.

Осушив стакан, она швырнула его о стену, и он разбился на мелкие кусочки.

Немного помедлив, он поспешил догнать ее, чтобы не остаться в одиночестве, последовал ее примеру.

Глава 46

Тот, кто увидел бы их полчаса спустя, ошибочно решил бы, что наблюдает мирную домашнюю сцену; обсуждение текущих хозяйственных расходов или, возможно, предстоящей меблировки комнаты.

Теперь он сидел в кресле, вытянув вперед ноги и откинув голову, а она примостилась рядышком, на одном из подлокотников, и, пока шло обсуждение, время от времени рассеянно трепала его рукой по волосам.

В руке он держал очередной стакан, который она наконец отняла у него и поставила на стол.

— Все, хватит, — решительно запретила она, погладив его по голове. — Ты должен быть в здравом уме.

— Безнадежно, Бонни, — проговорил он упавшим голосом.

— Ничего подобного. — Она снова погладила его по голове. — Мне и раньше…

Она не закончила, но он и так догадался, что она собиралась сказать. Мне и раньше приходилось бывать в подобных ситуациях. Интересно где, интересно когда. Интересно, с кем она тогда была.

— Бежать отсюда очертя голову, — заключила она, словно возобновляя на время прерванный разговор, — для людей в нашем положении было бы непростительной глупостью. — Ее слова доносились до него как будто с большого расстояния и поразили его той четкостью и безапелляционностью, с которыми она их произносила; подобно хорошенькой юной школьной учительнице, наставляющей не слишком сообразительного ученика. Ей не хватало только какого-нибудь рукоделия на коленях, чтобы, опустив на него глаза, производить движения в одном ритме со своими речами.

— Но оставаться здесь мы не можем, — возразил он. — Что мы будем делать? Как нам быть? — Он на секунду прикрыл глаза рукой. — Уже час прошел.

— А сколько времени прошло до того, как я вернулась? — спросила она с научно-отстраненным интересом.

— Не знаю. Кажется, много. — Он начал протестующе подниматься с кресла. — Мы уже могли бы быть далеко отсюда. Нам давно пора было уехать.

Она нежным, но твердым движением вернула его на место.

— Здесь мы не останемся, — успокоила она его. — Но и бежать со всех ног как угорелые тоже не будем. Знаешь, что тогда произойдет? Самое большее, через несколько часов все обнаружится и за нами будет погоня.

— Она и так будет.

— Нет. Не будет, если мы поведем верную игру. Мы уедем отсюда, когда придет время. Но оно придет в самую последнюю очередь, когда мы все хорошенько подготовим. Сперва нужно… — она пренебрежительно указала на противоположную стену отогнутым большим пальцем, — убрать отсюда вот это.

— Вынести из дома? — нерешительно предложил он.

Она задумчиво поджала губы.

— Подожди, давай подумаем. — Наконец она покачала головой и медленно проговорила: — Нет, выносить не стоит… Нас увидят. Почти наверняка.

— Тогда?..

— Оставим в доме, — сказала она и слегка передернула плечами, подразумевая, что это и так должно быть понятно.

Эта мысль его ужаснула.

— Прямо здесь?..

— Разумеется. Это гораздо безопаснее. Собственно, нам ничего другого и не остается. Мы здесь одни, слуг нет. В нашем распоряжении столько времени, сколько понадобится…

— Ага, — пробормотал он.

Она снова задумалась, теребя губы; казалось, на переживания у нее не было времени. Она внушала ему не меньший страх, чем то, что они пытались скрыть.

— В одном из каминов? — запинаясь, проговорил он. — На этом этаже их два…

Она покачала головой:

— Его найдут через несколько дней.

— В шкафу.

— Еще хуже. — Вытянув ногу, она несколько раз постучала пяткой по полу. Потом кивнула, приближаясь, видимо, к принятию верного решения. — Спрячем в перекрытие.

— Оно деревянное. Это любому сразу бросится в глаза.

— Тогда в подвал. Из чего там сделан пол?

Он не мог припомнить, он никогда там раньше не бывал.

Она резким движением встала с кресла. Закончился период созревания, настало время действовать.

— Подожди минутку. Я спущусь вниз, погляжу. — Задержавшись в дверях, она, не поворачивая головы, предупредила: — Больше не пей без меня.

Вбежав в комнату, она, хитро прищурившись, сообщила:

— Пол земляной. То, что нам нужно.

Ей приходилось думать за двоих. Она потянула его за плечо.

— Давай, надо отнести его вниз. Пускай он лучше там лежит, пока мы все не подготовим. А то мало ли кто войдет.

Он подошел к свертку и остановился, пытаясь подавить подступившую к горлу тошноту.

Ей все пришлось взять на себя.

— Не лучше ли тебе снять пиджак? Он тебе будет мешать.

Она помогла ему его снять и аккуратно, чтобы не помять, перекинула через спинку стула. И даже легонько отряхнула рукав.

Он сам удивился, что такое обыденное, повседневное действие — помочь ему снять пиджак — вызвало пробравший его до мозга костей трепетный страх.

Он взял скрученный ковер за середину и засунул под мышку, поддерживая другой рукой. Один конец, где, вероятно, находились ноги, под влиянием своей собственной тяжести перевесился и потащился по полу. Другой конец, тот, где была голова, он держал отверстием кверху.

Он сделал несколько шагов вперед. Вдруг тяжесть ослабла, и нижний конец перестал тащиться по полу, замедляя его движения. Он обернулся и увидел, что она пришла ему на помощь.

— Нет, Бога ради, нет! — воскликнул он. — Только не ты…

— Ах, Луи, не говори глупостей, — нетерпеливо перебила она. — Так ведь гораздо быстрее будет! — И, немного смягчившись, добавила: — Для меня это просто ковер. Я ничего не вижу.

Они вынесли его из комнаты и проследовали по ведущему в подвал коридору. Там им пришлось остановиться и положить сверток на пол, чтобы открыть дверь. Спустившись вниз по ступенькам, они снова опустили его на пол, уже окончательно.

Он, шумно дыша, провел рукой по лбу.

— Тяжелый, — согласилась она и с легкой улыбкой перевела дыхание.

Все эти мелочи в ее поведении приводили его в ужас. Просто кровь стыла в жилах.

Они выбрали для своей ноши место у стены. Прежде чем на нем остановиться, она кое-где потыкала землю острым носком туфли.

— По-моему, здесь будет лучше всего. Земля здесь немного помягче.

Он подобрал, валявшийся рядом кусок гниющей балки и, чтобы заострить, сломал о колено.

— Ты что, этим, что ли, собираешься копать? Да ты так всю оставшуюся жизнь провозишься! — В ее голосе послышалась непостижимая для него насмешка.

В подтверждение ее слов деревянный обломок, воткнутый в плотно примятую землю, снова сломался.

— Нужна лопата, — заключила она. — Иначе никак.

— Здесь лопат нет.

— И во всем доме тоже. Придется ее где-нибудь раздобыть. — Она направилась вверх по лестнице. Он остался внизу. Остановившись у входа, она обернулась и кивнула ему. — Пойду за лопатой, — сказала она. — Ты, я вижу, еще не совсем оправился. Не оставайся здесь, а то тебе еще хуже будет. Поднимись наверх и подожди меня там.

Он последовал за ней и закрыл за собой дверь в подвал.

Она надела остроконечную шляпку и закуталась в шаль, словно отправлялась по самому обыденному домашнему поручению.

— Не опасно ли? — спросил он.

— Люди, знаешь ли, иногда покупают лопаты, такое бывает. Ничего дурного в этом нет. Весь вопрос в том, как это проделать.

Она направилась к входной двери, а он — за ней следом.

На пороге она обернулась к нему:

— Не падай духом, дорогой. — Приподняв его подбородок, она поцеловала его в губы.

Он никогда раньше и не подумал бы, что поцелуй может быть столь отвратительным.

— Оставайся в гостиной, подальше от него, — посоветовала она. — И не пей больше. — Она напоминала заботливую мать, дающую перед уходом последние напутствия своему сынишке, чтобы тот не проказничал в ее отсутствие.

Дверь закрылась, и он какое-то время следил за ней сквозь стекло. Она прошла по дорожке, ведущей к улице, обыкновенная маленькая домохозяйка, направляющаяся по домашним хлопотам. Аккуратно натянув на ходу перчатки, она скрылась из виду.

Его оставили наедине с мертвецом.

Он вошел в ближайшую комнату, не в гостиную, где это произошло, забрался в кресло, замер в неподвижности, прижавшись лицом к спинке, и стал ждать ее возвращения.

Ему показалось, что ждал он целую вечность, хотя прошло всего полчаса.

Она принесла лопату. Несла по улице, ни от кого не скрываясь, а как еще можно было нести лопату? Лезвие было обернуто коричневой бумагой и перетянуто бечевкой. Рукоятка торчала наружу.

— Меня долго не было?

— Сто лет, — простонал он.

— Я нарочно отошла подальше, — объяснила она. — Я не хотела ее покупать слишком близко от дома, ведь нас все знают в лицо.

— Ты не думаешь, что покупать ее вообще было ошибкой?

Она самодовольно усмехнулась:

— Так, как я это сделала, — нет. Я вообще не просила продать мне лопату. Это он мне посоветовал ее купить. Я только спросила, какой инструмент нужен, чтобы обработать садик за домом, — заступ или грабли. Насчет лопаты я сомневалась, ему долго пришлось меня убеждать. — Она самоуверенно вскинула голову.

И она могла стоять у прилавка и торговаться, недоверчиво подумал он.

Он взял у нее из рук лопату.

— Мы спустимся вместе? — спросила она, аккуратно сняв шляпку и вынув из нее булавки и осторожно положив ее, чтобы не нарушить форму.

— Нет, — ответил он сдавленным голосом. Если она в довершение всего будет еще при этом на него смотреть, то он не выдержит. — Когда… я закончу, я тебе сообщу.

Она дала ему последние напутствия:

— Сначала сделай разметку. Чтобы знать, какая длина и ширина тебе нужна. Черенком лопаты. Тогда тебе не придется делать ненужной работы.

Ответом на это был новый приступ тошноты.

Закрыв за собой дверь, он опустился вниз.

Лампа горела на том же месте, где они ее оставили.

Он подвернул фитиль. Тогда она вспыхнула слишком ярко и слишком многое открылось его глазам. Он поспешно убавил свет.

Ему никогда раньше не доводилось рыть могилу.

Сначала он разметил ее, как она ему велела. Затем воткнул лопату в отмеченное пространство и оставил ее стоять вертикально, а сам закатал рукава рубашки.

Затем взялся за лопату и приступил к работе.

Копать было еще не самым худшим. Во время этого занятия оно лежало позади, не попадаясь ему на глаза. Ужас хоть и не исчез, но был сведен к минимуму. Можно было представлять себе, что роешь яму или канаву.

Но когда он закончил…

Ему потребовалось несколько минут собираться с силами, чтобы достичь необходимой степени решимости. Затем он повернулся к нему лицом и быстрыми шагами пересек подвал.

Он подтащил сверток к краю зияющей в ожидании ямы. Затем, придерживая за отвернутый кусок, оттолкнул от себя скатанную рулоном часть ковра. Ее содержимое с мокрым шлепком вывалилось внутрь. Тогда он подтянул ковер к себе. Опустошенный, он подался без малейшего усилия. На мгновение вскинутая кверху рука тут же упала обратно.

Он старался не глядеть туда. Обойдя яму, он встал рядом с холмиком извлеченной из нее земли и, отвернув лицо в сторону, начал спихивать его лопатой обратно.

Когда ему наконец все-таки пришлось посмотреть, насколько он продвинулся, худшее было позади. На него уже не глядело мертвое лицо. Лишь кое-где сквозь земляную пленку проглядывали фрагменты корпуса.

Вскоре исчезли и они.

«Вот и все, во что обратилось Божье творение», — пронеслось у него в мозгу.

В заключение нужно было умять и утоптать землю, чтобы выровнять ее. В этой работе тоже ничего хорошего не было.

Он занимался ею гораздо дольше, чем требовалось. Словно для того, чтобы мертвец никогда больше не вышел из могилы. Его движения напоминали безумный танец, который он не в силах был остановить по своему желанию.

Вдруг он поднял голову.

Она наблюдала за ним, стоя на верху лестницы.

— Как ты узнала, что я закончил? — вымолвил он, задыхаясь.

— Я уже два раза сюда заглядывала, но не стала тебя беспокоить. Я решила, что тебе лучше побыть одному. — Она наградила его загадочным взглядом. — Я думала, у тебя не получится самому дойти до конца. Но ты смог это сделать, верно? — Он не понял, расценивать ли это как похвалу.

Он откинул лопату в сторону и поплелся по лестнице ей навстречу.

Не дойдя до нее, он упал. Или, вернее, у него просто подкосились ноги. Он распростерся на ступеньке, уткнувшись лицом в согнутую руку и немного всхлипывая.

Она склонилась над ним. Ее рука утешительно опустилась на его плечо.

— Ну, успокойся. Все кончено. Все прошло. Больше беспокоиться не о чем.

— Я убил человека, — выдавил он. — Я убил человека. Я нарушил библейскую заповедь.

Она фыркнула отрывистым смешком:

— Солдаты на войне убивают людей десятками и ни на минуту об этом не задумываются. Им даже медали за это дают. — Поддерживая его за локоть, она помогла ему подняться. — Давай, пошли отсюда.

Она на секунду спустилась вниз, чтобы поднять забытую им лампу, принесла ее наверх и загасила. Затем закрыла за ними дверь. Тщательно отряхнула кончики пальцев один о другой; несомненно, после того, как они касались лампы. Или, возможно…

Снова оказавшись рядом с ним, она нежно обняла его за талию.

— Пойдем, ляжешь в постель. Ты совсем измучился. Знаешь, ведь уже почти десять. Ты там целых четыре часа провозился.

— Ты хочешь сказать… — Он решил, что ослышался. — Спать сегодня в этом доме?

Она вскинула руку, словно отмахиваясь от такой чепухи.

— Уже поздно. Поезда сегодня больше не ходят. А даже если бы и ходили, ну разве можно так вдруг срываться с места посреди ночи? Это наверняка наведет на…

— Но ведь мы же знаем, Бонни. И я, и ты, мы же все время будем знать, что лежит…

— Не будь ребенком. Выброси его из головы, вот и все. Он там, внизу, в подвале. А мы идем наверх, в спальню.

— Она потащила его за собой. — Ты как маленький мальчик, который боится темноты, — усмехнулась она.

Он больше ничего не сказал.

В освещенной спальне, замедленными, механическими движениями стягивая с себя одежду, он исподтишка наблюдал за ней. Обычная возня перед отходом ко сну, ничем не отличавшаяся от любого другого вечера. Как всегда, взметнулась над ее головой волна нижнего белья. Как всегда, падали на пол юбки, и она перешагивала через них, через одну за другой. Как всегда, ее распущенные волосы сначала попали под высокий воротник фланелевой ночной рубашки, а затем, слегка тряхнув головой, она высвободила их наружу. Все ее движения были свободны и естественны.

Она даже присела у зеркала и расчесала волосы.

Он лег на спину и, подавляя тошнотворное ощущение, закрыл глаза.

Они не пожелали друг другу спокойной ночи. Возможно, она решила, что он уже спит, или ее немного задел его моралистический эксцесс. В любом случае он был этому рад. Рад был, что она не попыталась его поцеловать. На мгновение ему показалось, что, случись такое, он бы невольно отпрянул, кинулся бы к окну и выбросился из него наружу.

Она погасила лампу у кровати, и комната погрузилась в синеватую темноту.

Он лежал такой же застывший и неподвижный, как то, что он недавно опустил в вырытую в подвале могилу.

Он не только не мог спать, он боялся заснуть. Если бы и мог, ни за что не дал бы себе этого сделать. Он боялся, что, если погрузится в сон, то встретится с убиенным.

Она, однако, тоже не могла заснуть, несмотря на всю свою безмятежность. Он слышал, как она ворочается с боку на бок. Вскоре она нетерпеливо вздохнула. Потом он услышал, как скрипнули кроватные пружины оттого, что Бонни приподнялась на локте.

В следующую секунду он каким-то образом догадался, что она склонилась над ним. Возможно, по направлению ее дыхания.

До него донесся ее шелковистый шепот:

— Ты спишь, Лу?

Он не открыл глаз.

Он услышал, как она поднялась и что-то накинула на себя. Услышал, как она взяла лампу и, не зажигая ее, осторожно вышла из комнаты. Потом за приоткрытой дверью замерцал зажженный свет. И постепенно померк, когда она снесла лампу вниз.

Его сердце забилось чаще. Неужели она бросает его? Неужели она готова предательски покинуть его под покровом ночи? Он в испуге стряхнул с себя охватившее его оцепенение, поднялся с кровати, что-то надел на себя и вышел за дверь.

Он увидел, как снизу проглядывает неяркий свет. Время от времени до него доносились слабые звуки от ее осторожных перемещений.

Он, прерывисто дыша, шаг за шагом спустился по лестнице и подкрался к тому месту, откуда виднелся свет. Затем, появившись в дверях, предстал перед ней.

Она сидела за столом и при свете лампы деловито грызла куриную ногу.

— Я проголодалась Лу, — смущенно объяснила она. — Я же сегодня не ужинала. — И, взявшись рукой за спинку стоявшего рядом стула, развернула его, приглашая его присесть. — Садись, поешь со мной.

Глава 47

Мягкое, но настойчиво повторяющееся прикосновение ее маленькой ручки к его плечу — и сон его мгновенно рассеялся. Он порывисто приподнялся.

Тут он вспомнил. Тут он все вспомнил. Словно занесенный над ним нож ударил в цель.

— Я пошла за билетами, Лу. Лу, просыпайся, уже десять часов. Я пошла за билетами. На вокзал. Пока ты спал, я все упаковала. Оставила тебе один костюм, а все остальное уложила. Лу, просыпайся, продирай глаза. Ты меня понял? Я пошла за билетами. Где деньги?

— Вон там, — отстраненно прошептал он, думая о вчерашнем. — В заднем кармане, слева…

В мгновение ока деньги оказались у нее в руках, как будто она уже знала, где их взять, и ждала только его согласия.

— Куда брать билеты? Куда ты хочешь, чтобы мы поехали?

— Я не знаю… — в замешательстве пробормотал он, прикрывая глаза ладонью. — Не могу тебе сказать…

Недовольная его нерасторопностью, она слегка тряхнула головой.

— Тогда я посмотрю по поездам. Поедем на самом первом.

Она подошла к нему и, наклонившись, поспешно чмокнула его на прощанье. Его окутал фиалковый аромат ее туалетной воды.

— Будь осторожна, — предупредил он. — Возможно, нам грозит опасность.

— Время у нас есть. Пока что никакой опасности. Откуда она возьмется? Никто ведь не знает. — Она ободряюще расправила плечи. — И если мы все сделаем как надо, никто и не узнает.

Прошелестев юбками, она подошла к двери. Остановившись на пороге, она обернулась и согнула пальчик, словно подзывая его к себе.

— О-ля-ля, — протянула она. — Любовь моя.

Глава 48

Она, казалось, отсутствовала все утро. Как можно столько времени покупать билеты на поезд? — спрашивал он себя в холодном поту. Как? Как? Да за это время два раза можно было их купить, три раза.

Он, не переставая, мерил шагами комнату, плотно зажав в ладонях, словно боясь потерять, чашку с кофе, которую она перед уходом оставила для него греться на плите. Но шлейф пара, который поначалу тянулся следом, спотыкаясь и отставая, словно не поспевал за ним, давно уже истончился и рассеялся. Он время от времени делал поспешные глотки, наклоняя голову и прикладываясь губами к чашке, а не поднося ее ко рту. Он не в состоянии был распробовать ни вкус кофе, ни его температуру, ни вообще что это за напиток.

Значит, она не вернется. Она покинула его, бросила на произвол судьбы, предоставив самому разбираться с последствиями свершенного им. При этой мысли его опять прошиб пот, подобно крови, выступившей на его теле, хотя появление этой жидкости было вызвано всего лишь страхом. Потом он припомнил, что она нарочно разбудила его перед уходом, чего никогда бы не сделала, вздумай она убежать, и терзающие его сомнения ненадолго отступили. Только чтобы через какое-то время еще крепче впиться в него острыми зубами.

В таком душевном смятении его застал внезапный стук в дверь.

Зная, что стучит не она, он приблизился к одному из окон на фасаде и, спрятавшись за занавеску, увидел, что перед домом стоит пустой экипаж с извозчиком, восседающим на козлах в ожидании пассажиров.

Снова раздался стук. Он подкрался поближе и, направив испуганный взгляд на стекло, окаймлявшее верхнюю часть входной двери, увидел четко очерченные силуэты стоящих на пороге мужчины и женщины.

Две темные головы на светлом фоне; высокий мужской цилиндр и скошенные поля женской шляпки.

Стук повторился, и против его воли с его губ сорвались слова:

— Кто там? — Остановить сказанное, вернуть назад было уже невозможно.

— Меня зовут Доллард, — ответил глубокий мужской голос.

Имя было ему незнакомо.

Он стоял, не зная, что ему делать.

Снова послышался тот же голос:

— Можно вас на минутку, мистер Дюран?

Значит, обладатель голоса знает, кто он такой. Ошибки нет, пришли именно к нему.

Оставь они его в покое, он был бы не в состоянии пошевельнуться, даже после того, как обнаружил себя.

Но он снова услышал свое имя.

— Мистер Дюран. — И снова стук, на этот раз вопросительно-озадаченный. И снова его имя. — Мистер Дюран. Эй! Мистер Дюран?

Он, как под гипнозом, приблизился к двери, отодвинув засов, и распахнул ее.

Два черно-белых профиля превратились в стоящие в полный рост фигуры и раскрасились всеми красками.

Темноволосая женщина с желтоватой кожей и худощавым, но не лишенным привлекательности лицом, в зеленом бархатном костюме, отделанном по корсажу черными лягушками, наподобие гусарского мундира. Цветущего вида мужчина с медно-рыжими моржовыми усами, окаймлявшими уголки рта, и перекинутой через согнутую в локте руку тросточкой, одетый в рубашку в мелкий цветочный узор из голубеньких незабудок.

Он почтительно приподнял цилиндр, обнажив перед Дюраном немного облысевшую макушку.

В первую минуту Дюран его не узнал.

— Я — Доллард, агент, вы через меня сняли этот дом.

Он ждал, приготовившись улыбнуться, когда его признают, но так и не дождался.

— Миссис Дюран сообщила мне, что вас неожиданно отзывают, и дом освобождается.

Вот где, значит, она была. И об этом она позаботилась.

— А-а, — глупо промямлил он. — Ах да. Да, конечно. Разумеется.

Доллард испытующе поглядел на него, недоумевая, видимо, чем была вызвана такая замедленная реакция.

— Я не ошибся, это верно?

— Да, — ответил он, осознавая, что с того момента, как появился в дверях, ведет себя непростительно странным образом.

— Вы разрешите мне показать дом возможному клиенту?

— Сейчас? — ужаснулся он, ощущая, как стягивается его грудная клетка от нехватки воздуха.

Доллард, видимо, не обратил внимания на его интонацию, поскольку вдруг спохватился:

— Ах, простите меня. Миссис Тейер, разрешите представить вам мистера Дюрана.

Он заметил, что взгляд женщины направлен на забытую чашку кофе, которую он продолжал сжимать в ладонях, словно магический талисман.

— Боюсь, что мы пожаловали в неурочный час, — смущенно предположила она. — Мистеру Дюрану, наверное, не до нас. Может, нам прийти в другое время, мистер Доллард?

Однако агент успел уже деловито углубиться в дом, и, поскольку к ней он не возвращался, ей, даже произнося эти слова, пришлось последовать за ним.

— Я знаю, что обычно перед переездом в доме перевернуто все кверху дном, — извинилась она.

— Я уверен, что мистер Дюран ничего не имеет против, — возразил Доллард. — Мы долго не задержимся. — И, поскольку он уже успел ненавязчиво закрыть за ними дверь, то Дюрану и в самом деле ничего не оставалось, как согласиться.

Они шеренгой пересекли прихожую; дама шла посередине, Доллард следовал тяжелой, уверенной поступью, а Дюран — почти вприпрыжку.

— Это — прихожая. Обратите внимание, какая просторная. — Доллард взмахнул рукой, словно тенор в опере, берущий высокую ноту.

— И освещение хорошее, — согласилась женщина.

Доллард постучал тросточкой по полу.

— Замечательный деревянный паркет. Такой не везде найдешь.

После этой секундной задержки они последовали дальше.

— А вот и гостиная, — провозгласил Доллард, снова сопровождая свои слова взмахом руки.

— Меблировка ваша, мистер Дюран? — спросила она.

Ответ Долларда избавил его от необходимости говорить:

— Мебель сдается вместе с домом.

Она одобрительно кивнула:

— Симпатичная комната. Да, очень симпатичная.

Она уже развернулась, приготовившись пойти дальше, и Доллард развернулся вместе с ней. Но вдруг, будто до него только сейчас дошло нечто увиденное им минуту назад, оглянулся и неожиданно ткнул тростью в пол.

— По-моему, здесь должен быть ковер.

Полоска пыли, очертившая след от ковра, вдруг сделалась самым заметным предметом в комнате. Во всем доме, в целом мире. Она ярко засветилась, словно намазанная фосфором. Дюрану, по крайней мере, она показалась раскаленной добела, и он был уверен, что и им она предстала такой же. Он почувствовал, как схлынула краска с его лица и натянулась кожа на скулах, словно чья-то немилосердная рука замотала ее на затылке в тугой узел.

— Где? — с трудом выдавил он.

Доллард в раздражении дважды стукнул тросточкой.

— Здесь. Вот где.

— Ах, — скорбно произнес Дюран и стал нагромождать слова, чтобы выиграть время: — Ах это… Ах да… По-моему, вы… Нужно спросить у… — Тут он взял себя в руки и продолжал твердым, хоть и немного высоковатым голосом: — Да, теперь я вспомнил. Его убрали, чтобы выбить пыль.

— Значит, он снаружи? — осведомился Доллард, как видно не вполне удовлетворенный этим объяснением. Не дожидаясь ответа, он подошел к окну, наклонил голову, чтобы ему не мешали занавески, и обвел взглядом двор. — Нет, здесь я его не вижу. — Он, словно за подтверждением, обернулся к Дюрану.

Тот поднял веки, опущенные на мгновение под воздействием какого-то неведомого недуга, и встретился со сверлящим взглядом агента.

— С ним ничего не случилось, — сказал он. — Он где-то в доме. Где точно, сказать не могу…

— Это — ценная вещь, — сказал Доллард. — Надеюсь, что его не украли. Вам, разумеется, придется за него отчитаться.

— Разумеется, — едва слышно пролепетал он.

Дама слегка шаркнула ногой, деликатно напоминая, что ее задерживают; это дало Дюрану возможность немедленно вспомнить о своих обязанностях по отношению к ней, и переменить тему.

Он поспешил церемонно взять ее двумя пальцами под локоть.

— Продолжим, миссис Тейер? Теперь вы, наверное, захотите подняться наверх.

Они поднялись один за другим, она — впереди, Дюран сзади. Шли они по лестнице медленными шагами, и каждый шаг отпечатывался у него на сердце, как будто топтали его. Шуршание и шипение ее многочисленных юбок напоминали звук струящейся по деревянному корыту воды, хотя текла она в обратном направлении: не вниз, а наверх.

— Обратите внимание, какое во всем доме замечательное освещение, — распушил перья Доллард, как только они снова оказались на ровной поверхности. Продев большие пальцы в проймы жилета, он самодовольно барабанил себя по груди остальными. — Вот здесь есть дополнительно еще одна небольшая гостиная, для хозяйки дома. В ней можно, например, заниматься рукоделием. — Он, снисходительно улыбаясь, подмигнул Дюрану у нее за спиной, давая понять ему, что знает, как угодить женщине.

Агент пребывал, очевидно, в прекрасном расположении духа и от души наслаждался процессом исполнения своих обязанностей. Слово «наслаждаться» всплыло в мозгу у Дюрана откуда-то из полузабытого прошлого; слово он помнил, но обозначаемое им ощущение — нет. Его кисти так похолодели, будто тугая проволока, вдавившись в его запястья, остановила кровообращение.

У двери в спальню она остановилась, испуганно отдернув занесенную было над порогом ногу, как только поняла, что это за комната.

— А эта комната выглядит превосходно, — бесцеремонно разглагольствовал Доллард. — Если вы соблаговолите зайти…

Ее оскорбленно расширившиеся глаза взглянули на него с упреком.

— Мистер Доллард! — оскорбленно одернула она его. — Там же постель, а я здесь без мужа.

— Ах, простите! Разумеется! — Он подобострастно рассыпался в извинениях. — Мистер Дюран?

Оба мужчины деликатно ретировались на лестничную площадку, чтобы избавить даму от своего сомнительного сопровождения, и дожидались, пока она самостоятельно не обследует спальню.

— Настоящая леди, — восхищенно прошептал Доллард, намеренно отводя глаза, чтобы даже взглядом не навязать ей своего нежелательного общества.

Подрагивающая рука Дюрана, несколько секунд назад схватившаяся за воротник, чтобы облегчить дыхание, так и осталась там.

Она очень быстро вышла наружу. Цвет ее лица стал несколько ярче, чем до осмотра комнаты, поскольку постель была еще разобрана, но она ничего по этому поводу не сказала.

Они снова спустились, в том же порядке, в каком и поднимались по лестнице. У ее подножия она плавно сняла руку с перил и обернулась к Долларду:

— Вы мне все показали?

— Вроде бы все. — Возможно решив, что она еще не полностью убедилась в достоинствах дома, он покрутил головой в поисках дополнительных доказательств. — Все, кроме подвала…

Тело Дюрана пронзило, словно судорогой. Он с трудом подавил потребность обхватить себя руками и согнуться.

К счастью, взгляды их были устремлены не на него. Доллард, обернувшись, смотрел на ведущую в подвал дверь, и дама — в том же направлении.

— Подвал здесь очень обширный и удобный. Давайте я вам его покажу. Это недолго.

Они, повернувшись, последовали туда.

Дюран, которому пришлось на мгновение вцепиться в стойку перил, разжал пальцы и нетвердым шагом пошел вслед за ними.

Его мозг завертелся, как мельничный жернов, разбрасывая искры всевозможных предлогов, чтобы ее задержать. Крысы, скажи, что там крысы; она испугается — пауки, пыль; она запачкает одежду…

— Там нет света, — сказал он хриплым голосом. — Вы ничего не увидите. Миссис Тейер может оступиться.

В узком коридоре, где они теперь находились, тесно прижавшись локтями друг к другу, его слова прозвучали слишком резко. Они оба повернули головы, удивляясь, зачем он кричит так, словно они находятся на другом конце дома. Однако, один раз обратив внимание на это несоответствие, они тут же позабыли о нем.

— В подвале нет света? — недовольно нахмурился Доллард. — В подвале должен быть свет. Что же вы делаете, когда хотите туда спуститься? — Он с возрастающим раздражением, вызванным этой задержкой, огляделся, и его взгляд упал на лампу, которую кто-то из них, он или Бонни — Дюран не мог уже вспомнить, кто именно, — оставил предыдущей ночью прямо у двери в подвал.

Снова у него внутри все замерло — уже в который раз на протяжении последнего получаса. Он не то сказал; нужно было про крыс или про пыль.

— Нет света, говорите? — воскликнул Доллард, подняв брови домиком. — А это что? Это же лампа.

Он сдавленным голосом выдавил из себя:

— Должно быть, это моя жена ее сюда принесла… В прошлый раз ее не было… Я помню, что она жаловалась…

Доллард уже нагнулся за лампой и поднял колпачок. Он поднес к фитилю зажженную спичку, и внутри лампового стекла замерцал желтый свет; Дюрану он показался дьявольским пламенем, вызванным из небытия, чтобы погубить его.

«Может, мне повернуться и убежать? — подумал он. — Убежать прочь из дома? Что же я стою здесь, и гляжу им через плечи, и жду, пока они?..» — И, как бы ему ни хотелось повернуться и убежать прочь, он обнаружил, что не в состоянии этого сделать; его ноги словно пригвоздили к полу, и он не мог их оторвать.

Доллард отворил дверь, ведущую в подвал. Ступив на маленькую лестничную площадку, он сделал два шага вниз. Желтое пятно от лампы омывало предательским светом оставшиеся нижние ступеньки, пол и даже стены, но по мере удаления свет ослабевал и рассеивался, теряя способность открывать глазу находившиеся там предметы.

Он спустился еще на пару ступенек и, протянув руку прямо перед собой, медленно обвел его вокруг, чтобы, хотя бы на мгновение, осветить все самые дальние уголки.

— Здесь есть встроенные баки, — объяснил он, — для стирки и водогрей, который топится дровами, если вам понадобится…

Он спустился еще ниже. До пола теперь оставалось всего ничего. Миссис Тейер, стоявшая на верхней ступеньке, подобрала юбки, чтобы они не касались земли. Дюран стоял, схватившись за дверной косяк обеими руками, одна над другой, и прижавшись к нему головой и плечом, его дыхание стучало у него в ушах, как барабанная дробь.

Доллард протянул руку вверх, к миссис Тейер.

— Не желаете ли спуститься?

— Спасибо, мне и отсюда хорошо видно.

Он еще раз услужливо обвел подвал рукой, державшей лампу, на этот раз двигая ею в обратном направлении. И на мгновение в круг ее мерцающего отблеска попала прямоугольная полоска, тень, участок, чуть более темный по цвету, тут же снова скрывшийся в темноте. Он выскочил так внезапно, словно двигался сам по себе и казался таким зыбким и подвижным из-за неустойчивого освещения; вдруг показался и снова исчез. Исчез, как не бывало.

При виде этой темной полоски у него екнуло сердце. А они, казалось, не заметили ее, а если и заметили, то ведь не знали, что она означает. Их глаза не высматривали ее с таким напряжением.

Доллард внезапно поднял лампу вверх, на уровень головы, и вгляделся в даль. Но взгляд его был направлен не совсем на темную полосу, а в сторону от нее.

— Как, уж не тот ли это ковер из гостиной, о котором мы только что говорили? — Он, спрыгнув с нижней ступеньки, направился к нему.

И снова всплыла из темноты полоса более темного оттенка, на этот раз прямо ему под ноги. Он стоял на ней обеими ступнями, чуть наклонившись вперед, к другому предмету, привлекшему его внимание.

— Как он здесь очутился? Вы что, выбиваете ковры в подвале, мистер Дюран?

Дюран не проронил ни звука. Он не помнил, оставались ли на ковре пятна крови. А думать он мог только об этом.

Миссис Тейер тактично пришла ему на помощь:

— Я и сама иногда так делаю. Например, когда идет дождь. Во всяком случае, я уверена, что мистер Дюран не занимался этим самолично. — Она, миролюбиво улыбаясь, переводила взгляд с одного на другого.

— Можно было подождать, пока дождь кончится, — глубоким гортанным голосом проворчал Доллард. — И потом, насколько я помню, дождя давно не было… — Он, не закончив фразы, приступил к действию.

Дюран увидел, как он, присев, обхватил ковер руками, поднял его в таком же свернутом виде и понес к лестнице, держа наперевес, чтобы вернуть туда, где ему надлежало находиться. Вероятно, он боялся запачкать его, расправляя на пыльном полу подвала.

Но наверху освещение было лучше. Дыхание Дюрана, словно жар в печке, обожгло ему нёбо. Он не смог бы произнести ни слова, даже если бы ему было что сказать. Они расступились, давая Долларду пройти: миссис Тейер — в изящном реверансе, а Дюран — зацепившись ногой за ногу, что ускользнуло от их внимания, а если и нет, то было приписано обычной неуклюжести, с которой мужчины передвигаются в ограниченном пространстве.

Затем они последовали за Доллардом в гостиную. Дюран, замыкавший шествие, передвигался, держась рукой за стенку, словно хромой.

— С этим можно было бы и подождать, мистер Доллард, — покачала головой юная матрона.

— Я знаю, но мне хочется, чтобы эта комната предстала перед вами в наилучшем виде.

Доллард вскинул свободный край ковра и дал ему расстелиться на полу, отступая назад, чтобы освободить место.

Изнутри что-то выпало. Настолько маленькое, что невозможно было определить, что это. Можно было проследить взглядом за этим предметом, но разглядеть его было нельзя. Он с легким щелчком отскочил от деревянного пола.

Доллард остановился и двумя пальцами потянулся к месту, на котором ничего не было видно. По крайней мере, оттуда, где стояли они вдвоем. Затем он выпрямился и подошел к Дюрану.

— Как я понимаю, это ваше, — сказал он, глядя ему прямо в лицо. — Пуговица от вашего воротничка, мистер Дюран.

Он всунул ее в неохотно протянутую руку Дюрана, больно впившись ему при этом ногтями в ладонь, и тот машинально сомкнул пальцы. Пуговица еще хранила тепло руки Долларда, но Дюрану показалось, что это тепло от горла Даунза. Она впилась ему в ладонь гвоздем от распятия, и он ждал, что сквозь его плотно сжатый кулак вот-вот просочится кровь.

— Мистер Тейер вечно разбрасывает их по дому, — дружелюбно вставила миссис Тейер, пытаясь спасти его от замешательства, вызванного, как она полагала, тем, что интимную принадлежность его туалета выставляют на всеобщее обозрение, тем более в ее присутствии. Она считала, что мужчины в этом отношении подобны женщинам: если бы из ее собственной одежды выпала какая-нибудь заколка или булавка, она тоже не знала бы, куда себя деть от смущения, и в поисках опоры точно так же схватилась бы за спинку стула.

— М-м, — хмыкнул Доллард, словно желая сказать: я своих пуговиц не теряю, я не такой неряха.

Но он вернулся к ковру, чтобы расправить ногой образовавшиеся волны.

Дюран зашвырнул пуговицу глубоко в карман. Ощущение, будто она жжет его сквозь одежду, сохранилось. Он глядел на них сквозь застилавшую ему глаза пелену страха. Интересно, им тоже кажется, что он шатается? Очевидно, нет, потому что, когда они изредка бросали на него взгляды, в них не было ни пристального внимания, ни неуместной озабоченности.

— Вроде бы я вам все показал, — проговорил наконец Доллард.

— Да, думаю, что все, — согласилась его потенциальная клиентка.

Теперь они направились к выходу, а Дюран, как привидение, следовал за ними. Наконец-то он мог вцепиться в дверь, и теперь любые отклонения от равновесия можно было приписать подвижности ее петель.

Миссис Тейер с улыбкой обернулась к нему:

— Большое спасибо, надеюсь, что мы вас не слишком побеспокоили.

— Всего хорошего, — бросил Доллард, скупясь на обходительность, которая, с его точки зрения, являлась никчемной по отношению к людям, перестающим пользоваться услугами агентства.

Он сопроводил даму до экипажа и помог сесть; рот у него при этом не закрывался, он усердно уговаривал ее заключить эту сделку. Он готов был уже последовать за ней в экипаж и уехать — к несказанному облегчению Дюрана, — как вдруг на тротуаре появилась Бонни и, быстрыми шагами направившись к дому, повернула голову, глядя в их направлении.

Дюран широко распахнул дверь, чтобы, впустив Бонни, тут же захлопнуть ее за ней, но она остановилась на пороге.

— Ради Бога, — простонал он, — заходи быстрее, а то я сейчас просто упаду.

— Подожди минутку, — сказала она, не двигаясь с места. — Он не сможет сдать дом, пока мы не подпишем документы. Ты ему уже отдал ключи?

— Нет.

— Прекрасно, — просияла она. К его ужасу, она замахала рукой Долларду. И даже выкрикнула его имя: — Мистер Доллард! Будьте любезны, задержитесь!

— Не надо его звать, — умоляюще застонал Дюран. — Пускай побыстрее убирается отсюда. Что тебе от него нужно?

— Я знаю, что делаю, — отрезала она.

Агент неохотно вылез из экипажа и приблизился к ним, довольно потирая руки.

— Сдается мне, что сделка состоялась, — поведал он им. — И на очень выгодных условиях. Она вот-вот согласится.

Дюран заметил, что при этих словах во взгляде Бонни промелькнул хитрый расчетливый огонек.

— Да? — сладчайшим голосом переспросила она. — Но вы кое о чем позабыли, не так ли? О ключах и о документах.

Доллард поспешно закопошился в карманах.

— Ах, и в самом деле. Но документы у меня с собой, и, если вы сейчас соблаговолите отдать ключи, мне не придется больше сюда возвращаться… — Он беспокойно оглянулся на поджидавший его экипаж. Ему, по-видимому, столь же не терпелось уехать, как и Дюрану — его спровадить.

Бонни, однако, судя по всему, не торопилась. Она приняла из рук Долларда бумагу, которую тот протягивал Дюрану, и внимательно углубилась в нее, не обращая внимания на отчаянную, немую мольбу в глазах мужа. Тот провел рукой по лбу, вытирая пот.

Она подняла голову; ничем не обнаруживая намерения вернуть бумагу Долларду, она вопросительно постучала по ней пальцами.

— А как же неиспользованная часть арендной платы? Что-то я не вижу…

— Неиспользованная?.. Не понимаю вас.

Она отдернула документ от его нетерпеливо протянутой руки.

— Мы уже заплатили за этот месяц.

— Естественно.

— Но сегодня только десятое. Еще три недели осталось — как с ними быть?

— Вы за них заплатили. Я вам эти деньги уже вернуть не могу.

— Замечательно, — язвительно произнесла она. — Но и сдать этот дом до тридцатого числа вы тоже никому не можете. Идите-ка сообщите об этом той даме в экипаже, чтобы ее потом не постигло разочарование.

Доллард ошеломленно раскрыл рот.

— Но вас же здесь не будет! Вы ведь сегодня уезжаете. Вы сами утром пришли ко мне и сказали об этом. — Он растерянно оглянулся на экипаж, где миссис Тейер начала выказывать признаки нетерпения подобающими леди способами. Устремив на него вопросительный взгляд, она символически кашлянула в кулак. — Полноте, будьте благоразумны, мадам. Вы же сами сказали…

Бонни оставалась непреклонна. В уголок ее рта даже закралась едва заметная улыбка. Словно догадываясь, какие отчаянные безмолвные сигналы посылает ей Дюран из-за плеча агента, она намеренно глядела в другую сторону.

— Это вы будьте благоразумны, мистер Доллард. Мы с мужем не собираемся дарить вам арендную плату больше, чем за полмесяца. В таком случае мы можем и отложить наш отъезд. Или вы возвращаете нам деньги, или мы остаемся до первого числа следующего месяца.

Она демонстративно отвернулась и вошла в дом. Остановилась в прихожей у зеркала. На глазах у Долларда она сняла шляпку и поправила прическу.

— Закрой дверь, дорогой, — обратилась она к Дюрану. — И поднимайся наверх, поможешь мне распаковаться. Всего хорошего, сэр, — добавила она, повернувшись к Долларду.

Агент бросил взгляд на экипаж, прикидывая, сколько еще можно заставлять его ждать. Потом на нее; она стояла у подножия лестницы, приготовившись подняться наверх. Затем он снова быстро перевел взгляд на экипаж. Затем, еще быстрее, на нее. Экипаж, по крайней мере, стоял на месте, чего нельзя было сказать о ней.

Наконец он ринулся в дом мимо Дюрана, который к этому времени стонал уже почти в полный голос.

— Подождите! — сдался Доллард. — Ладно, семьдесят пять долларов в месяц. Я верну вам сумму за последние две недели. Тридцать семь пятьдесят.

Бонни обернулась и, наградив его ледяной улыбкой, покачала головой. Затем, поставив ногу на первую ступеньку и держась рукой за перила, продолжала:

— Сегодня не пятнадцатое число, а десятое. Мы пользовались домом только треть того времени, за которое заплатили. Таким образом, нам причитается две трети. Пятьдесят долларов.

— Мадам! — воскликнул Доллард, проводя рукой по лысому черепу, позабыв, что волос на нем уже не осталось и ерошить нечего.

— Сэр, — насмешливо откликнулась она.

В дверном проеме показалась тень, и вслед за ней появился кучер.

— Прошу прощения, сэр, но дама говорит, что не может больше ждать…

— Возьмите, — бросил Доллард, выгребая деньги из бумажника. — Пятьдесят долларов. Пора мне убираться отсюда, пока вы не потребовали платы за то, что вообще в этом доме.

— Подпиши бумагу, дорогой, — сладко протянула она. — И передай ключи мистеру Долларду. Мы не смеем его больше задерживать.

Дюран закрыл дверь за разъяренным агентом. И после этого почти что сполз по ней на пол.

— Как ты могла с ним торговаться, зная, что все это время под нашими ногами лежит… — Он, схватившись за воротник, глотнул воздуха. — Что же у тебя за нервы, что же у тебя за сердце?

Она стояла на лестнице, победоносно пересчитывая пачку банкнотов.

— Ах, да ведь он же об этом не знал, вот в чем дело. Ты, наверное, никогда не играл в покер, Лу?

Глава 49

Она двигалась по проходу железнодорожного вагона, он — вслед за ней, а сзади проталкивался носильщик с багажом в руках. Она шла небрежной легкой походкой человека, привыкшего путешествовать в поездах и знающего толк в подобных поездках.

— Нет, не сюда, — окликнула она Дюрана, остановившегося было у обитого зеленым плюшем двойного сиденья. — Сядем с этой стороны. Там будет солнце в лицо светить.

Он послушно проследовал к ней.

Она встала рядом и внимательно наблюдала за тем, как их багаж, одно место за другим, кладут на полку. Один раз она вмешалась, чтобы дать указание:

— Эту лампу поставьте на ту, иначе раздавите.

И когда он закончил:

— Поднимите-ка чуть повыше чехол на окне.

Дюран бросил на нее через согнутую спину носильщика предупреждающий взгляд, желая сказать, что, может, не стоит так выставлять себя напоказ.

— Ерунда, — ответила она вслух. — Поднимите его повыше. Вот так, достаточно. — Затем широким жестом показала Дюрану, что нужно дать чаевые.

Она опустилась на приготовленное сиденье, аккуратно расправив юбки. Дюран, бледный как полотно, сел рядом, ерзая как на иголках.

Повернув голову и согнув ладонь, чтобы подпереть подбородок, она с нескрываемым интересом и удовольствием начала изучать окрестности.

— Когда мы отправимся? — спросила она через некоторое время.

Он не отвечал.

Наверное, она разглядела его отражение в оконном стекле. Не поворачивая головы, она неразборчиво пробормотала:

— Не расстраивайся так. А то люди подумают, что ты болен.

— А я и в самом деле болен, — ответил он, дрожа всем телом и дыша на руки, чтобы их согреть. — Я болен.

Ее рука в кружевной перчатке протянулась к нему под крышкой дорожного столика.

— Возьми меня за руку, подержи. Поезд сейчас тронется.

— Боже правый, — прошептал он, опуская глаза. — Почему мы стоим, чего они ждут?

— Почитай что-нибудь, — тихим голосом предложила она, — отвлекись.

Ничего себе — почитай что-нибудь, подумал он. Да он ни одного слова не поймет.

Где-то впереди загремел локомотив, и с пронзительным свистом вырвалось облачко пара.

— Ну вот, — умиротворенно произнесла она. — Сейчас поедем.

Поезд внезапно дернулся, заставив задрожать масляные лампы, подвешенные к желобу, разделявшему потолок вагона на две части, потом еще раз, уже не так сильно, и состав, поскрипывая, пришел в движение. Сцена за окном уплыла, сменившись другой, а та, в свою очередь, — следующей. Она отняла у него руку и полностью переключилась на окно, радуясь, словно ребенок.

— Мне нравится быть в пути, — заявила она. — Не важно, куда ехать, мне все равно.

К шумному хору вращающихся колес, скрипящего дерева и неразборчивых голосов, наполнявшему вагон, добавился крик продавца, разносившего по поезду еду в перекинутой через локоть корзине.

— К вашим услугам, дамы и господа. Минеральная вода, свежие фрукты, всевозможные сласти для вас и ваших детей. Карамель, ириски, лакрица. Дорога длинная, запасайтесь едой. К вашим услугам, к вашим услугам.

Она внезапно оторвалась от окна, только что занимавшего все ее внимание, и оживленно обратилась к Дюрану.

— Лу, — весело проговорила она, — купи мне апельсин. Мне пить захотелось. Люблю в поезде пососать апельсин.

Разносчик, повинуясь его жесту, остановился.

Она, склонившись над ним, запустила руку в корзину.

— Нет, вон тот. Он крупнее.

Дюран отклонился в сторону, чтобы просунуть руку в карман и вытащить мелочь.

Разносчик взял монету и двинулся дальше.

Дюран разжал руку и в ужасе воззрился на то, что там увидел. На ладони у него лежала пуговица с воротника Даунза.

— О Боже! — простонал он и незаметно бросил ее под сиденье.

Глава 50

Другой гостиничный номер, в другом месте. И все то же самое. Только гостиница по-другому называется. И вид из окна открывается на город с другим названием, вот и все.

Но они в этом номере те же самые. Те же два человека, двое беглецов.

Вот, осознал он, задумчиво созерцая ее, во что теперь суждено превратиться их жизни. Очередной гостиничный номер, за ним — другой, третий. Но всегда одно и то же. Еще один город, за ним другой, третий. Все дальше, дальше и дальше — в никуда. И так пока они не приедут в свой последний город и не остановятся в последней гостинице. А потом…

— Жизнь так коротка и так увлекательна, — провозгласила она в ту ночь в Мобиле.

Она ошиблась. Так коротка и так скучна. Никакая безопасность не приносит таких изнуряющих повторений, как жизнь беглеца. Никакая добропорядочность не может сравниться с монотонностью преступления. Теперь он это понял.

Она сидела у окна, в квадратике рыжего солнечного света, положив ногу на ногу и склоняясь над своей работой, которая состояла в тщательном подпиливании ногтей кусочком наждачной бумаги. Руки ее были обнажены до плеч, а многочисленные белоснежные одеяния предназначались исключительно для его глаз. Жесткие ребра корсета были видны во всю длину, от подмышек до бедер. А икры ее покрывал лишь тонкий батист, предназначавшийся, как он успел усвоить, для обтяжки корсета и не относившийся ни к нижнему белью, ни к верхней одежде.

Ее не убранные в прическу волосы свободно спадали на плечи, прикрывая спину струящимся золотистым потоком, но в то же время это придавало ее макушке по-странному плоский вид, как у школьницы. От обычной прически остались лишь локоны у висков.

Рядом с ней на туалетном столике дымилась отложенная сигара.

Она почувствовала на себе его долгий, изучающий взгляд и, подняв глаза, поджала губы, сложив их в форме сердечка, как делала всегда, когда улыбалась.

— Не вешай носа, Лу, — приободрила она его. — Гляди веселей.

Она отрывисто качнула головой в сторону открывающегося за залитым солнцем окном вида.

— Мне здесь нравится. Здесь очень мило. И люди разряжаются в пух и прах. Я рада, что мы сюда приехали.

— Не сиди так близко к окну. Тебя могут увидеть.

Она недоуменно воззрилась на него:

— Ну и что, нас ведь никто не знает.

— Я не это имею в виду. Ты не одета.

— Ах, — проронила она. Но она все равно не в состоянии была до конца понять причину его щепетильности. — Но меня же видят только со спины. А чья это спина, никто не знает. — Она чуть передвинула стул, снисходительно улыбнувшись, как будто делала ему одолжение.

Она еще пару раз благодушно провела пилочкой по ногтям.

— Ты… никогда об этом не думаешь? — вырвалось у него помимо воли. — Разве тебя это не гнетет?

— Что? — рассеянно спросила она, снова поднимая голову. — Ах, та история.

— Я вот что хочу сказать. Если бы я только мог забыть об этом, как ты.

— Я об этом не забыла. Я просто об этом не задумывалась.

— Но разве помнить не значит задумываться?

— Нет, — ответила она, удивленно разводя руками. — Ну вот, скажем, к примеру. — Она постучала пальчиком по губам в поисках подходящей иллюстрации. — Скажем, купила я новую шляпку. Ну, купила и купила, что же из того. Я помню, что я купила шляпку, я об этом не забыла. Но это не значит, что я все время задумываюсь об этом и ежесекундно размышляю на эту тему. — Она ткнула сжатым кулаком одной руки в ладонь другой. — Я же не повторяю постоянно: «Я купила шляпку. Я купила шляпку». Понимаешь?

Он ошарашенно поглядел на нее.

— Ты… ты сравниваешь то, что произошло в Мобиле с покупкой новой шляпки? — заикаясь, пробормотал он.

Она рассмеялась:

— Теперь ты все ставишь с ног на голову; делаешь меня хуже, чем я есть на самом деле. Я знаю, что покупать шляпку — ненаказуемо, а то, другое, — да. Я знаю, что не нужно бояться, если кто-нибудь обнаружит твою покупку, но нужно бояться, если обнаружится это. Но я просто привела пример. Можно прекрасно о чем-то помнить, но не нужно всю дорогу об этом волноваться и усложнять себе жизнь. Вот и все, что я имела в виду.

Но он все равно не мог обрести дар речи, так потрясло его это сравнение.

Она поднялась и медленно направилась к нему; остановившись, она покровительственно опустила руку ему на плечо.

— Ты хочешь знать, в чем проблема, Лу? Я тебе скажу. Разница между тобой и мной не в том, что я меньше твоего боюсь, что нас обнаружат; я боюсь точно так же. Дело в том, что ты позволяешь своей совести тебя терзать, а я — нет. Ты все делишь на хорошее и плохое, правильное и неправильное; знаешь, как дети на уроках в воскресной школе: либо в ад отправишься, либо в рай. Я же считаю, что это произошло, и говорить больше не о чем. А ты все хочешь вернуться в прошлое и все переделать, сделать так, чтобы ничего и не было. Вот откуда все неприятности. Тебя мучает совесть. Она тебе не дает покоя.

Она увидела, что ее слова повергли его в шок. Она с досадой пожала плечами и отвернулась. Потом взяла лежавшую на кровати муслиновую юбку, встряхнула, чтобы расправить складки, влезла в нее и застегнула на талии. Исчезли ее неприлично голые ноги.

— Послушайся моего совета, научись смотреть на вещи, как я, Лу, — продолжала она. — Так будет намного проще. Это не хорошо и не плохо, это… — тут она сделала ему уступку, немного понизив голос, — просто нужно об этом помнить и быть осторожным, вот и все.

Она взяла другую юбку, на этот раз из тафты, отороченной кружевом, и надела поверх головы.

Он же в это время медленно совершал ужасающее открытие: у нее вообще отсутствует совесть. Она в самом непосредственном смысле слова полная дикарка.

— Прогуляемся немного? — предложила она. — Погода сегодня для этого идеальная.

Он кивнул, не в силах вымолвить ни слова.

Теперь она вертелась перед зеркалом, прикладывая к себе один наряд за другим, чтобы решить, который больше ей подходит.

— Что мне надеть? Голубое? Или бежевое? Или это — в складку? — Она изобразила недовольную гримаску. — Я уже все это по нескольку раз надевала. Люди их скоро начнут узнавать. Лу, милый, захвати-ка с собой деньжат. Пора мне купить новое платье.

Никакой совести.

Глава 51

Открытие пришло с катастрофической внезапностью. Только что они были богаты, и он мог позволить себе купить ей все, что она пожелает. И вдруг они оказались на мели и не в состоянии были оплатить задуманные на этот вечер развлечения.

Надо признаться, что открытие это не должно было явиться столь непредвиденным, не должно было застать их врасплох. Никто не крал у них денег, кроме него самого, ничего такого не было. Но не было и новых поступлений. И этот момент когда-то должен был наступить. Его можно было бы предвидеть заблаговременно, если бы он только потрудился произвести учет своих финансов. Но он не сделал этого из страха, из страха того, что явилось бы следствием подобных просчетов: он с определенностью и неизбежностью увидел бы, когда все должно кончиться. Из страха, что их праздник жизни омрачит зловещая тень, что вино в их бокалах обретет горький привкус, все расчеты он всегда откладывал на завтра. А за этим наступало послезавтра. А музыка тем временем звучала все громче, и вихрь вальса уносил их все дальше, не давая даже передохнуть.

Каждый раз поспешно, не глядя, он запускал руку в ларец с деньгами, не подсчитывая, сколько там оставалось. Что-то оставалось — и ладно. На следующий раз хватит. А теперь — все, следующего раза уже не будет.

Они приготовились выйти на вечернюю прогулку, и занавески на окнах затрепетали, словно павлиньи хвосты, размахивая им вслед; воздух был наэлектризован ожиданием предстоящего выхода в свет; она засовывала за перчатку кружевной платочек, а он на минутку задержался, гася один за другим язычки газового пламени. На ней было платье из шуршащей тафты цвета мандариновой корки, отделанное лентами из коричневой тюленьей кожи, а со шляпы, словно щупальца осьминога, свисали гибкие оранжевые перья. Она уже стояла на пороге, топая ножкой от нетерпения, и ей жаль было даже терять ту минуту, на которую он задержался перед тем, как присоединиться к ней и закрыть за ними дверь.

— Ты не забыл взять денег, милый? — заботливо осведомилась она. Она сумела произнести это так обворожительно по-домашнему, как жена, которую волнуют мелкие бытовые подробности. Таким же тоном она могла бы спросить: «Ты не забыл захватить ключ?» — хотя вопрос касался вовсе не домашних дел, а совсем наоборот.

Он заглянул в бумажник.

— Нет, хорошо, что ты мне напомнила, — ответил он. — Надо захватить еще. Подожди минутку, я долго не задержусь.

— Ничего страшного, — великодушно согласилась она. — Если приходишь позднее, то на твой наряд обращают больше внимания.

Похлопывая от нечего делать сложенным веером, державшимся на шелковой петле, обхватившей ее запястье, по раскрытой ладони другой руки, она поджидала у двери, когда он вернется из спальни.

При его появлении она слегка согнула колени, приседая в реверансе, подобрала подол платья и потянулась рукой позади себя, чтобы взяться за ручку двери, на этот раз предлагая самой закрыть ее за ними.

Тут она заметила, как изменилась его походка — из энергичной и пружинящей она сделалась усталой и неуверенной.

— Что такое? Что-нибудь не так?

Он держал перед собой в полусогнутой руке два банкнота, словно не зная, что с ними делать.

— Это все, что осталось. Все, что у нас есть, — тупо повторил он.

— Ты хочешь сказать, что деньги пропали, украдены?

— Нет, мы все потратили. Я и не заметил, как это произошло. Я видел, что их становится все меньше, но… мне следовало их посчитать. Я каждый раз просто протягивал руку и… всегда еще что-то оставалось. Я только сейчас увидел, что там ничего нет… ничего, кроме… — Он беспомощно поднял руку и снова опустил ее.

Он стоял не двигаясь, глядя на нее, а не на деньги, словно она могла дать ему ответ, который он сам не в состоянии был найти. Она встретилась с ним взглядом, но ничего не сказала. Между ними воцарилось молчание.

Ее губы раздвинулись, но, видимо, в ответ на какие-то мысли, она не произнесла ни слова. У нее вырвалось лишь тихое, понимающее:

— Ах.

Ее рука, соскользнув с дверной ручки, безжизненно опустилась вниз.

— Что нам делать? — спросила она.

Он не ответил.

— Значит, мы… никуда сейчас не пойдем?

Он опять ничего не ответил и лишь молча окинул ее взглядом. Внимательным взглядом, с головы до ног. Он увидел, как она великолепно наряжена, какое совершенное произведение искусства она собой представляет. Произведение искусства, которое она готова была представить на всеобщее обозрение, если бы ей дали такую возможность.

Он вдруг дернулся, твердым шагом двинулся к вешалке и потянулся за шляпой.

— Я обращусь за кредитом. Мы много тратили, мы показали, что у нас много денег, нам не должны отказать.

Но она не двигалась с места, в нерешительности застыв у дверей и задумчиво опустив глаза на пол. Наконец медленно покачала головой, и на губах у нее появилась невеселая улыбка.

— Нет, — сказала она. — Теперь уже не получится. Они по твоему виду все поймут. И тогда не жди от них уважения. Или они поставят тебя в такие условия, что будет еще хуже, чем сейчас.

Она отошла от двери. Наконец она закрыла ее, но не за собой, а перед собой. Закрыла, оттолкнув от себя и отпустив, предоставив ей самой войти в нужное положение. Он не мог разобрать, не скрывается ли за этим жестом раздражение. Это движение могло означать лишь беспечную небрежность, попытку показать ему, что ей безразлично, пойдут ли они куда-нибудь или останутся в номере. Но даже если раздражения и не было, мысль о нем закралась ему в голову. Таким образом, оно вышло на сцену.

Он проследил, как она неторопливой походкой вернулась к стулу перед зеркалом, за которым только что провела добрых полчаса. Но теперь она села не лицом к нему, а спиной. Процедура потекла в обратном порядке. Теперь она вялыми движениями освобождалась от деталей туалета, в которые она, одну за другой, только что облачалась с таким воодушевлением. Перелетев через ее плечо, мягко упали на туалетный столик перчатки. На них опустился неопробированный веер, так и не получивший возможности покрасоваться перед публикой. На стоявшем рядом стуле оказалась крошечная шляпка с пушистыми оранжевыми перьями, снятая с ее головы (но не яростным, а философски-задумчивым движением). Щупальца осьминога, плавно качнувшись, как потревоженные морские водоросли, замерли в неподвижности.

— Зажги-ка опять лампы, — упавшим голосом произнесла она, — раз мы остаемся.

Подняв ноги, одну за другой, пятками кверху, она стащила с них блестящие атласные туфельки с каблучками в форме стакана, в стиле Людовика XV, без малого три дюйма в высоту, что было рискованно, но при ее росте извинительно. И оставила их лежать на том же месте, куда они упали, поставив на пол обтянутые чулками ступни.

И в самую последнюю очередь, расстегнув что-то у себя за спиной, ослабила корсет платья и позволила ему упасть, но только до талии, так и оставшись сидеть полуголой-полуодетой, в полном беспорядке. Так, словно хотела это подчеркнуть.

У него внутри все перевернулось, когда он смотрел, как она разрушает совершенное произведение искусства, только что с таким усердием и тщательностью ею созданное. Это подействовало на него сильнее, чем мог бы подействовать любой высказанный вслух упрек.

Он засунул руки в карманы и устремил взгляд в пол, чувствуя себя жалким и подавленным.

Она сняла нитку жемчуга, обхватывавшую ее шею, и подбросила в воздух, словно взвешивая. И видимо определив, что она кое-чего стоит, зажала в ладонь.

— Это поможет? Возьми, если нужно.

Его лицо исказилось, как от какого-то глубокого внутреннего надлома.

— Бонни! — отрывисто прикрикнул он. — Никогда мне больше не говори таких вещей.

— Я не хотела тебя обидеть, — произнесла она умиротворяющим тоном. — Ты ведь заплатил за это больше сотни, верно? Я думала только…

— Если я покупаю тебе вещь, она твоя.

Они некоторое время молчали, глядя в противоположные стороны. Он — на окно, за которым серел скучный, безликий вечер. Она — на дверь, за которой таились манящие ее (возможно) развлечения.

Потом она закурила сигару. И тут же опомнилась:

— Ах, извини, я забыла. Тебе не нравится, когда я курю. — И собралась погасить ее.

— Кури, если хочешь, — рассеянно проронил он.

Она все-таки загасила сигарету.

Повернувшись к нему, перекинула одну ногу через другую, обхватила руками колено и уютно откинулась назад. Затем, опять внезапно спохватившись, быстро переменила позу.

— Ах, опять забыла. Тебе это тоже не нравится.

— То было раньше, когда ты была Джулией, — ответил он. — Теперь все иначе.

Тут он пристально вгляделся в нее, так как ему пришла в голову запоздалая мысль, не является ли это косвенной формой упрека: напоминание о том, как он раньше к ней придирался. Однако лицо ее ничего не выражало. Она, казалось, даже не видела, что он на нее смотрит. Уголки ее рта чуть поднялись вверх в благодушной, довольной улыбке.

— Прости меня, Бонни, — выговорил он наконец.

Она вернулась оттуда, куда унесли ее мысли.

— Ничего страшного, — спокойно сказала она. — Со мной и раньше такое случалось. С тобой это в первый раз, поэтому и тяжело.

— Ты еще не ужинала, — вспомнил он. — А скоро уже восемь.

— Верно, — жизнерадостно согласилась она. — Давай поедим, есть-то ведь мы еще можем, правда?

Снова он разглядел в ее словах скрытый упрек, снова, казалось, этот упрек существовал лишь в его воображении. Но раз он возник в его воображении, значит, он откуда-то появился.

Она поднялась на ноги и, подойдя к стене, сняла пневматическую переговорную трубку. Дунула в отверстие, и внизу раздался свисток.

— Пришлите нам официанта, — попросила она. — Мы в люксе номер двенадцать.

Когда он появился, она сделала заказ, взяв инициативу в свои руки.

— Принесите нам чуть-чуть поесть, — сказала она. — Мы не голодны. Сгодится одна отбивная на двоих. Супа не надо, сладкого тоже.

И снова Дюран вгляделся в ее лицо в поисках адресованной ему иронии. Но встретиться с ней глазами ему не удалось.

— Это все, мадам?

— Ах, вот еще что. Принесите нам заодно колоду карт. Мы сегодня никуда не пойдем.

— А это еще зачем? — спросил Дюран, едва закрылась дверь.

Она повернулась к нему с медовой улыбкой на губах.

— Чтобы сыграть в двойной солитер, — объяснила она. — Я тебя научу. Это прекрасное времяпровождение.

Его реакция оказалась замедленной, она наступила лишь минут через пять.

Схватив со стола фарфоровую статуэтку, он, поджав губы, что было сил швырнул ее в противоположную стену, разбив вдребезги.

Бонни, должно быть, привыкла к такому поведению. Она и бровью не повела, только чуть скосила глаза, чтобы посмотреть, что это было.

— Они запишут ее нам в счет, Лу. Мы теперь не можем себе этого позволить.

— Завтра я еду в Новый Орлеан, — объявил он глухим от ярости голосом. — Первым же поездом. Ты будешь ждать меня здесь. Я привезу деньги, вот увидишь. Возьму их у Жардена.

Ее глаза расширились, но трудно было сказать, оттого ли, что она волновалась за него.

— Нет! — в ужасе воскликнула она. — Тебе туда нельзя. Тебя ищут. Тебя поймают.

— Пускай лучше поймают, чем оставаться здесь и вести такую собачью жизнь.

Теперь она улыбнулась по-настоящему, ослепительной лучезарной улыбкой, а не ее слащавым подобием.

— Вот это мой Лу, — проворковала она бархатистым голосом. — Вот это настоящий ответ. Люблю рисковых мужчин.

Глава 52

Жарден жил на бульваре Экспланада. Дюран хорошо помнил его дом. Во времена своей холостяцкой жизни он не раз обедал здесь по воскресеньям и получил от маленькой дочки своего компаньона, Мари, почетное звание «дядюшки».

Дом нисколько не изменился. Меняются не дома, сокрушенно подумал он, меняются люди. Дом был таким же дружелюбным и гостеприимным. Года два или три назад он вот так бы стоял перед ним с горстью конфет для Мари. Теперь все было по-другому.

Постучав, он стоял перед дверью, прижимая к носу платок, словно его мучил тяжелейший насморк. На самом же деле он хотел, насколько возможно, скрыть свое лицо. Но при этом он сам понимал, как тщетна эта предосторожность. Всякий, кто был с ним знаком, мог бы узнать его даже со спины, не заглядывая в лицо.

Еще до того, как открылась дверь, он бросил эту затею; отнял платок от лица и убрал в карман.

Дверь открыла все та же знакомая ему негритянка Нелли.

При виде его она, просияв, всплеснула руками:

— Ой, посмотрите только! Кто к нам пожаловал! Мистер Лу! Давненько вас не было!

Он, робко улыбнувшись, неуверенно огляделся.

— Мистер Аллан уже вернулся из конторы?

— Нет, сэр. Но все равно, входите в дом. Он вот-вот придет. А мисс Густа, она дома. И маленькая мисс Мари тоже. Они обе будут вам очень рады, это уж точно.

Он переступил через порог и остановился.

— Нелли, не говори… не говори им, что это я… пока не говори; мне сперва нужно повидать мистера Аллана по делу. Я подожду, но ты ничего не говори… — Он заметил, что, как проситель, вертит в руках шляпу, держа ее за поля, и, взяв себя в руки, остановился.

У Нелли укоризненно вытянулось лицо.

— Вы не хотите, чтобы я доложила о вас мисс Густе?

— Пока нет. Я сначала должен увидеться с Алланом наедине.

— Ладно, сэр, проходите в гостиную и располагайтесь. Я зажгу лампу. — Ее радушие исчезло. Она холодно осведомилась: — Взять вашу шляпу?

— Нет, спасибо, я ее подержу.

— Ежели чего захотите, мистер Лу, так позвоните мне.

— Мне ничего не нужно.

У двери она обернулась, окинула его внимательным взглядом и удалилась.

Он осознал, что ходит по краю пропасти. Любой из них, кто, возможно, уже обо всем слышал, даже сам Жарден, может сообщить властям о его присутствии, и тогда его немедленно арестуют. Он полагался на их милость, он доверился тому, в чем не испытывал никакой уверенности. Дружба? Да, с таким же, как они, себе подобным. Но дружба с человеком, на котором лежит клеймо убийцы? Это совсем другое дело, вовсе не одно и то же.

Он услышал, как откуда-то сверху хорошо знакомый женский голос крикнул:

— Кто это был, Нелли?

И когда Нелли на мгновение замешкалась с ответом, он помимо своей воли еще крепче вцепился в шляпу, перестав вертеть ее в руках.

— Какой-то джентльмен к мистеру Жардену по делу.

— Он остался ждать?

Нелли искусно увернулась от необходимости лгать напрямую:

— Я сказала ему, что мистер Жарден еще не вернулся.

Он услышал, как голос, все так же ясно различимый, но уже не такой высокий, обращающийся к кому-то, находившемуся на том же этаже, произнес: «Как странно, что он пришел сюда, а не в контору к твоему папочке». После чего хозяйка дома удалилась.

Дюран сидел в гостиной и смотрел как зачарованный на раскрашенный вручную свешивавшийся с потолка абажур, вокруг которого лучился белый полупрозрачный нимб.

Вот он, дом, подумалось ему. Здесь ничего не может случиться, ничего плохого. Домой приходишь, уверенный в своей безнаказанности, выходишь из него — уверенный в своей неприкосновенности, открыто глядя в лицо всему миру. А убийство — смерть человека, вызванная деянием рук другого человека, — это нечто из Библии, из исторических романов, то, что совершали в древние времена короли или пираты. Такие места, где об этом написано, обычно пропускаешь: когда читаешь вслух детям. Кортесы, Борджиа и Медичи; заговоры и отравления, в некотором царстве, в тридесятом государстве. Но не средь бела дня в девятнадцатом веке, в твоей собственной жизни.

Вот таким должен был бы быть мой дом. Таким же, как этот. Почему меня этого лишили? Что я такого сделал?

Снова сверху послышался женский голос, приятный, но твердый, обращавшийся из одной комнаты в другую:

— Мари, позаботься о своих волосах, милая, и о своих ручках. Сейчас вернется папа.

И в ответ более высокий, более юный голос:

— Да, мама. Мне завязать сегодня волосы ленточкой? Папе это нравится.

А откуда-то снизу до его ноздрей доносился приятный аромат риса и зелени, перемежающийся с аппетитным запахом налитого на сковородку масла.

Ведь это все, чего я хотел, подумалось ему. Почему это я потерял? Почему у меня это отобрали? Ведь у других это есть. Чем же я нагрешил? Перед кем провинился?

В двери щелкнул ключ Жардена, и он, встрепенувшись, развернулся вместе со стулом лицом к открытой двери, приготовившись к появлению хозяина.

Стукнула убранная на место трость, раздался глухой шлепок положенной на вешалку шляпы.

Затем появился и он сам, готовый предстать перед своей семьей, расстегивая длинный сюртук горчичного цвета.

— Аллан, — проговорил Дюран замогильным голосом, — мне нужно с тобой поговорить. Можешь уделить мне несколько минут? Я имею в виду… пока ты не увиделся с ними.

Жарден резко обернулся к нему. Потом широкими шагами вошел в гостиную, протягивая руку для рукопожатия, но на его лице уже лег отпечаток беспокойства, вызванного просьбой Дюрана.

— Помилуй, что ты здесь делаешь? Когда ты вернулся? Августа знает, что ты пришел? Почему тебя здесь оставили одного?

— Я попросил Нелли ничего не говорить. Мне нужно сначала побеседовать с тобой наедине.

Жарден потянул за колечко, привязанное к тонкому велюровому шнурку. Затем вернулся к открытой двери, выглянул наружу и, когда на вызов явилась горничная, приказал с выдававшей его неловкость хрипотцой:

— Подашь ужин чуть позже, Нелли.

— Да, сэр. Только сдается мне, господа, он от этого вкуснее не станет.

Жарден развел руки в стороны и задвинул отгораживающую гостиную раздвижную дверь. Затем вернулся к Дюрану и встал, вопросительно глядя на него.

— Послушай, Аллан! Я не знаю, как начать…

Жарден покачал головой, словно не одобрял подобное расположение духа.

— Хочешь выпить, если это тебе поможет, Лу?

— Да, пожалуй.

Жарден наполнил стаканы, и они оба выпили.

И снова он встал перед Дюраном, глядя на него сверху вниз.

— Что-то случилось, Лу?

— Еще как случилось.

— Куда ты делся? Где ты был все это время? И мне — ни слова. Я даже не знал, жив ты еще или умер…

Дюран, вяло махнув рукой, остановил этот поток вопросов.

— Я снова с ней, — произнес он через минуту. — Я не могу вернуться в Новый Орлеан. Не спрашивай меня почему. Я не за этим сюда приехал. — Потом он добавил: — Тебе ничего не попадалось в газетах?

— Нет, — ответил Жарден, заинтригованный его словами. — Я не знаю, о чем ты.

Он и вправду ни о чем не читал, ничего не знает, спросил себя Дюран. Не лжет ли он? Может, он щадит меня, деликатничает?..

Жарден, заглянув в свой стакан и осушив его до последней капли, продолжал:

— Я не хочу знать ничего такого, о чем ты сам мне не скажешь Лу. У каждого человека своя жизнь.

«У Даунза тоже была своя жизнь, — пронеслось в голове у Дюрана, — пока я не…»

— Ладно, давай вернемся к тому, что меня сегодня привело, — сказал он с бодростью, от которой был весьма далек. Он вскинул голову, чтобы посмотреть Жардену в глаза. — Аллан, сколько стоит на сегодняшний день мое предприятие? Я имею в виду, сколько можно было бы получить за него, если бы…

Жарден побледнел.

— Ты думаешь его продать, Лу?

— Да, Аллан, я думаю его продать. Тебе, если ты выкупишь у меня мою долю. Ты сможешь это сделать? Ты согласен?

Жарден, по-видимому, не в состоянии был сразу дать ответ. Скрестив на груди руки, он начал широкими шагами ходить взад-вперед по комнате. Потом засунул руки в карманы, так что при ходьбе размахивали фалды пиджака.

— Прежде, чем мы продолжим, я тебе еще кое-что хочу сказать, — добавил Дюран. — Я никому, кроме тебя, продать не могу. Тогда мне понадобится обнаружить себя, а это невозможно. Я больше ни к кому не могу обратиться. Нотариус должен прийти к тебе на дом. И все нужно проделать без лишнего шума.

— Ну подожди хотя бы пару дней, — начал уговаривать его Жарден. — Подумай хорошенько…

— У меня нет этой пары дней! — Дюран, словно потеряв терпение, медленно повел головой из стороны в сторону. — Ты что, не понимаешь? Мне нужно тебе все рассказать, как есть?

Еще минута, предупредил он себя, и будет уже слишком поздно, все ему рассказав, я буду полностью в его власти. То, что я прошу его у меня купить, и так отойдет к нему, стоит ему только подойти к звонку и…

Но тем не менее он выложил ему скороговоркой, не останавливаясь, чтобы внять предостережениям своего внутреннего голоса:

— Я — преступник, Аллан. Я скрываюсь от закона. Я потерял все свои гражданские права.

Жарден остановился как вкопанный.

— Боже милосердный! — вырвалось у него.

Дюран полным отчаяния жестом ожесточенно шлепнул себя по бедру.

— Это нужно сделать сегодня, прямо сейчас. Это ждать не может. Я не могу ждать. Я даже теперь рискую, оставаясь в городе…

Жарден наклонился к нему и, крепко взяв за плечи, встряхнул.

— Ты все свое будущее пускаешь под откос, дело всей твоей жизни… Я не могу тебе позволить…

— У меня нет будущего, Аллан. Мне недолго осталось. А дело всей моей жизни, боюсь, уже позади, продам я его или нет.

Его кисти безжизненно повисли между коленями.

— Как нам быть Аллан? — робко прошептал он. — Ты мне поможешь?

В дверь постучали. Послышался детский голос:

— Папа, мама спрашивает: ты скоро? А тот утка совсем пережарится.

— Сейчас, милая, иду! — крикнул Жарден через плечо.

— Иди к своей семье, — решительно произнес Дюран. — Я тебе порчу вечер. Я посижу здесь и подожду.

— Я не смогу есть, когда у меня на душе такое, — возразил Жарден. Он снова наклонился к нему, делая еще одну попытку обрести его доверие. — Послушай, Лу. Мы знаем друг друга с тех пор, когда тебе было двадцать три, а мне — двадцать восемь. С тех пор, как мы клерками, сидя за соседними столами, горбатились на старика Мореля. И вместе получали повышение. Когда он хотел повысить тебя в должности, ты ходатайствовал за меня. Когда он готовил для меня новое место, я просил за тебя. Пока мы, наконец, не созрели и, сколотив деньжат, не начали совместное дело. Не открыли собственный торговый дом. Сначала мы едва сводили концы с концами, даже с учетом тех денег, что я взял, женившись на Августе. Ты помнишь, как мы начинали?

— Помню, Аллан.

— Мы не боялись трудностей. Мы решили, что пускай лучше будем работать сами на себя, даже если у нас ничего не получится, чем богатеть, работая на кого-то другого. И мы стали работать на себя — и разбогатели. Но мы вложили в наше дело то, что теперь оттуда не выбросишь. Это наши пот и кровь, это мечты и надежды двух молодых парней, это лучшие годы нашей жизни. Теперь ты являешься ко мне и хочешь мне все это продать, хочешь, чтобы я это у тебя купил, как будто это мешки колумбийских кофейных зерен, — как я могу это сделать, даже если бы хотел? Как я могу назначить цену?

— Ты можешь сказать, сколько стоит наше дело, можешь посмотреть по книгам, сколько за него дадут чистоганом. И отдай мне половину в обмен на отказ от претензий, на купчую, или что там для этого нужно. Забудь, что я — Дюран. Представь, что я посторонний человек, который владеет пятьюдесятью процентами. Верни мне деньгами приблизительно половину стоимости, вот и все, о чем я прошу. — Он в отчаянии вскинул руки. — Разве ты не понимаешь, Аллан? Я не могу больше участвовать в деле, я никакой роли в нем играть не могу. Для этого нужно быть здесь, а я не могу здесь находиться.

— Но почему? Не мог же ты сделать нечто такое, что…

— Мог. И сделал.

Жарден ждал, глядя на него в упор.

— Если я скажу тебе, Аллан, я отдам себя в твои руки. Тебе не понадобится давать мне ни цента, моя доля и так отойдет к тебе со временем, во всяком случае, ввиду отсутствия….

И он с сокрушением признался себе, что и так находится в его руках, не важно, расскажет он ему, или нет.

Жарден негодующе выпрямился.

— Лу, я могу обидеться. Ведь мы же друзья…

— То, о чем я тебе собираюсь рассказать, положит нашей дружбе конец. Есть определенные границы для дружбы. За ними она даже наказуема и преследуется по закону.

Из-за двери снова раздался стук.

— Мама уже сердится. Она говорит, что мы сядем за стол без тебя. Эту утку специально готовили…

И на этой домашней, семейной фразе Дюрана прорвало, словно он не мог уже больше сдерживаться:

— Аллан, я совершил убийство. Я не могу здесь ждать до завтра. Мне нужны деньги.

И он безжизненно уронил голову на развернутые ладонями кверху руки, словно на шее у него уже затянулась петля виселицы.

— Папа? — послышалось за дверью.

— Подожди, деточка, — выдавил из себя побледневший как полотно Жарден.

Воцарилось гробовое молчание.

— Я знал, что этим все кончится, — наконец проговорил Жарден упавшим голосом. — Она тебе с самого начала не подходила. Августа почувствовала это еще на твоей свадьбе, она сама мне об этом сказала. Женщины в этом быстрее разбираются…

Он налил себе еще стакан, словно это он совершил преступление.

— Ты ее встретил… Ты ее нашел… Ты потерял голову… — Он протянул стакан Дюрану. — Но ты не виноват. Любой мужчина… Давай я найду тебе хорошего адвоката, Лу. Любой суд в нашем штате…

Дюран с сокрушенной улыбкой поднял на него глаза.

— Ты не понимаешь, Аллан. Это… не она. Это тот самый человек, которого я нанял, чтобы разыскать и арестовать ее. Он ее разыскал, и, чтобы спасти ее, я…

Жарден отступил на шаг с возрастающим ужасом, сменившим оттенок мстительного удовлетворения, явственно проступивший в его предыдущей реакции на услышанное.

— Я снова с ней, — признался Дюран. И едва различимым шепотом, словно обращался к своей собственной совести, а не к находившемуся с ним в комнате собеседнику, произнес: — Я люблю ее больше своей жизни.

— Папа, — раздался в ужасающей близости настойчивый тоненький голосок. — Мама сказала, чтобы я не отходила от двери, пока ты оттуда не выйдешь! — Дверная ручка повернулась в одну сторону, потом в другую.

Жарден замер на месте, глядя не столько на своего друга, сколько созерцая какую-то только ему одному видимую сцену.

Наконец он медленно вытянул руки и грустно, но с какой-то невысказанной преданностью опустил их на плечи Дюрану.

— Я позабочусь о том, чтобы тебе досталась половина стоимости предприятия Лу, — сказал он. — А теперь — нельзя больше заставлять Августу ждать. Не вешай голову. Пойдем, поужинаешь с нами.

Дюран поднялся и, схватив обеими руками ладонь Жардена, на мгновение сжал ее так, что чуть не свалил того с ног. Затем, словно устыдившись такого горячего проявления чувств, поспешно отпустил его.

Жарден, открыв дверь, наклонился, чтобы поцеловать невидимого из-за его спины ребенка.

— Беги, дорогая. Мы сейчас придем.

Дюран, приготовившись к предстоящей пытке, расправил плечи, одернул пиджак, поправил воротничок. И двинулся вслед за хозяином.

— Ты им не скажешь, Аллан?

Жарден распахнул дверь и отступил в сторону, пропуская его вперед.

— Есть вещи, которые мужчина не выносит за обеденный стол, Лу. — И, положив руку Дюрану на плечо в знак своей дружеской преданности, он рядом с ним пошел туда, где ждали его жена и дочь.

Глава 53

Чуть свет он уже поднялся на ноги с измятой во время бессонной ночи постели, оделся и теперь мерил шагами обветшалый номер заброшенной гостиницы. В ожидании, когда появится Жарден с деньгами…

(«До утра я не смогу раздобыть тебе деньги, Лу. У меня дома их нет; мне нужно взять их из банка. Ты можешь подождать?» — «Придется. Я буду в гостинице „Пальметто“. Под фамилией Касл. В шестидесятом номере. Привези их туда. Или столько, сколько сможешь, я не могу ждать, пока закончится оценка имущества».)

…и в страхе, который нарастал с каждым часом, что он не появится. До тех пор, когда миновало время открытия банков и утро начало переходить в день, его страх не сменился уверенностью, а уверенность — убежденностью. Теперь он знал, что продолжать ожидание означало лишь позволить неизбежному предательству застать себя врасплох.

Он сотню раз отпирал дверь и прислушивался, не раздаются ли в зловонном коридоре за дверью какие-нибудь звуки, затем возвращался в номер и снова запирался на засов. Ничего, никого. Он не приходил. Только донкихотствующий дурак мог ожидать, что он явится.

И снова он подумал о том, что всецело отдал себя в руки своего компаньона. Вместо денег тому оставалось только привести с собой полицию и разом положить всему конец. Зачем ему выкладывать тысячи долларов, заработанных с таким трудом? А деньги, напомнил себе Дюран, творят с людьми странные вещи. Обращают их даже против собственной плоти и крови, так что же говорить о посторонних?

Ему пришло на ум замечание, которым когда-то поделилась с ним Бонни: «Все мы — порядочные мерзавцы, даже самые лучшие, что мужчины, что женщины». Она это знала. Она — человек, искушенный в делах житейских, куда более искушенный, чем он. Она бы никогда не поставила себя в такое ложное положение.

Никакого друга нельзя подвергать такому испытанию. А человек, находящийся вне закона, не может претендовать, не имеет права ожидать…

Услышав приглушенный стук в дверь, он отпрянул к стене.

«Вот и пришли меня арестовать, — пронеслось у него в голове. — Он прислал их сюда».

Он не шевельнулся. Стук повторился.

Потом послышался шепот Жардена:

— Лу, ты там? Все в порядке. Это я.

Он привел их с собой. Сам указал им дорогу.

В горьком отчаянии, потому что не в состоянии был уже скрыться, потому что прождал слишком долго, он подошел к двери и отодвинул щеколду. Потом опустил руки и стал ждать своей участи.

Ожидание длилось с полминуты, потом дверь распахнулась, и вошел Жарден. Он закрыл за собой дверь и запер ее на щеколду. В руках у него был небольшой саквояж.

Он поднес его к столу и поставил.

Все, что он сказал, деловито и с удивительной простотой, было:

— Вот деньги, Лу. Извини, что я так поздно.

Совершенно подавленный, Дюран отвернулся, не в состоянии ничего ответить.

— В чем дело, Лу? Боже, какие у тебя глаза!.. — Жарден вглядывался в его лицо, не понимая, что происходит.

Дюран робко смахнул выступившие на глазах слезы.

— Ничего. Просто ты пришел, как и обещал… Ты принес их, как и обещал… — Комок в горле помешал ему договорить.

Жарден окинул его сочувственным взглядом.

— В былые времена ты бы принял это как должное, ты бы ничего другого от меня и не ожидал. Что тебя так изменило, Лу? Кто тебя так изменил? — И яростно, сквозь стиснутые зубы, решительно опуская на стол узловатый кулак, он воскликнул: — Да будь она за это проклята! Не могу видеть, как на моих глазах гибнет порядочный человек!

Дюран не отвечал.

— Ты знаешь, что это — правда, иначе бы ты ее так молча не проглотил, — рявкнул Жарден. — Но я ни слова больше не скажу. Каждому уготован свой ад.

(«Я знаю, что это — правда, — мысленно согласился Дюран, — но как я могу не следовать велению своего сердца, не идти на его зов».)

— Да, не говори больше ничего, — кивнул он.

Жарден расстегнул и раскрыл саквояж.

— Здесь полная сумма, — объявил он, переходя на деловой тон. — Все расчеты между нами завершены.

Дюран снова наклонил голову.

— Ко мне домой больше не приходи, — сказал Жарден. — Ради тебя же самого.

Дюран коротко насмешливо фыркнул:

— Понимаю.

— Нет, не понимаешь. Я стараюсь уберечь тебя от неприятностей. Августа уже что-то заподозрила, и, если ты снова появишься, я не могу поручиться за ее благоразумие.

— Августа меня терпеть не может, верно? — спросил Дюран с отстраненным любопытством, как будто не в состоянии был найти этому объяснение.

Жарден промолчал, подтверждая сказанное.

Он махнул рукой в сторону саквояжа, возвращаясь к его содержимому.

— Я передаю тебе эти деньги с одним условием, Лу. Прошу его выполнить ради твоего же блага.

— С каким условием?

— Никому не отдавай эти деньги, как бы близок тебе этот человек ни был. Держи их при себе. Не выпускай из рук.

Дюран рассмеялся невеселым смехом:

— Кому же я их доверю? Само положение, в котором я нахожусь, не позволяет мне…

Жарден, подчеркивая каждое слово, повторил:

— Я сказал, как бы близок тебе этот человек ни был.

Дюран с минуту не спускал с него тяжелого, исподлобья, взгляда.

— Ничего не скажешь, угораздило же нас, — наконец с горечью проговорил он. — Августа терпеть не может меня, а ты — мою жену.

— Твою жену, — бесстрастным эхом откликнулся Жарден.

Дюран стиснул кулаки.

— Я сказал, мою жену.

— Давай не будем ссориться, Лу. Дай мне слово.

— Слово убийцы?

— Слово человека, который был моим лучшим другом. Слово человека, который был Луи Дюраном, — отчеканил Жарден. — Мне этого достаточно.

— Хорошо, даю тебе слово.

Жарден передал ему саквояж.

— Мне пора идти.

Теперь между ними возникло напряжение. Жарден протянул ему на прощанье руку. Дюран увидел ее, но взял не сразу. Когда же их рукопожатие состоялось, в нем скорее выразилась дань былой дружбе, чем сохранившаяся искренняя привязанность.

— Возможно, мы прощаемся в последний раз, Лу. Вряд ли мы еще когда-нибудь увидимся.

Дюран хмуро опустил глаза.

— Тогда давай не будем затягивать. Желаю удачи. И спасибо за то, что ты когда-то был моим другом.

— Я и теперь им остался, Лу.

— Но я уже не тот человек, чьим другом ты был.

Их руки разъединились, рукопожатие распалось.

Жарден направился к двери.

— Ты, конечно, знаешь, как бы я поступил, будь я на твоем месте? Пошел бы в полицию, сдался, и разом бы со всем покончил.

— В том числе с жизнью, — мрачно откликнулся Дюран.

— Да, пускай даже с жизнью, это лучше, чем та ложь, в которой тебе предстоит погрязнуть. Тебе еще можно помочь, Лу. А так тебе уже никто не поможет. Будь я на твоем месте…

— Ты не можешь быть на моем месте, — оборвал его Дюран. — Начнем с того, что ты на нем никогда не оказался бы. Ты не тот человек, с которым такое может случиться. Ты отталкиваешь подобные события. Я же их притягиваю. Со мной это произошло. Со мной, а ни с кем другим. Так что я сам должен с этим справиться. Сам — как могу и как умею.

— Да, боюсь, что так, — печально согласился Жарден. — Никто не может прожить жизнь за другого.

— Открыв дверь, он с меланхоличным любопытством воззрился на ее торец, словно никогда ничего подобного раньше не видел. Он даже, проходя мимо, провел по нему рукой, чтобы пощупать, что это такое.

На прощанье он произнес:

— Береги себя, Лу.

— Кто же, кроме меня, это сделает? — откликнулся Дюран из глубины своего одиночества. — Кто в целом мире обо мне позаботится?

Глава 54

Он вздохнул свободно только тогда, когда поезд тронулся с места, и без опаски выглянул в окно, только когда последние городские окраины остались позади и начались пустынные песчаные равнины. Когда-то этот город был для него самым любимым в целом мире.

Поезд полз медленно, как неуклюжая гусеница, останавливаясь у каждого перекрестка, чтобы заправиться водой, или так, по крайней мере, ему казалось, и добрался до пункта назначения, когда было уже далеко за полночь. Станция была пустынна, не горело ни огонька; экипажа он тоже не нашел, и ему пришлось пешком возвращаться в гостиницу с саквояжем в руках под покровом ночного неба и насмешливым блеском звезд.

И хотя не мысль застать ее врасплох на месте преступления заставила его вернуться на полночи раньше, чем он предполагал, но когда он понял, к какому роковому открытию может привести это неожиданное возвращение, то замедлил шаг, а вскоре и вовсе остановился. К этому времени он успел дойти до гостиницы и подняться на этаж, и теперь, стоя перед дверью в их номер, не осмеливался достать ключ и отпереть замок. Боялся того, что он мог обнаружить. Не обычной, банальной измены, а измены особого рода, только ей присущей. Он не столько боялся застать ее в чужих объятиях, сколько боялся вообще не застать. Обнаружить, что в его отсутствие она сбежала, скрылась, как это уже было однажды.

Тихонько открыв дверь, он затаил дыхание. В комнате было темно, а встретивший его аромат фиалок ничего не значил, он мог сохраниться и со вчерашнего дня. Кроме того, он ощущал его сердцем, а не ноздрями, поэтому полагаться на этот знак было нельзя.

Он достал коробок восковых спичек, загремевших в его дрожащих руках, нащупал прикрепленный к стене кусок наждачной бумаги, чиркнул и зажег фитиль лампы. И когда медленно всколыхнувшаяся золотая волна смыла темноту, он обернулся.

Она спала, как дитя, столь же невинная и прекрасная. (Наверное, теперь она только во сне могла обрести эту невинность.) И так же естественно и бесхитростно, как дитя, расположилась она на кровати. Ее волосы рассыпались по подушке, словно голова ее лежала среди поля пожелтевшей травы. Одна рука спряталась под подушку, и наружу высовывался лишь согнутый локоть. Другая свешивалась с кровати, почти касаясь пола. Большой и указательный пальцы продолжали касаться друг друга, образуя неровную петлю. Под ней, на ковре, лежали две карты, дама бубен и валет червей.

Остальные карты были рассыпаны по покрывалу, некоторые даже валялись на ее спящей фигуре.

Он опустился рядом с ней, у кровати, на одно колено, взял ее висящую в воздухе руку и благоговейно, с горячей благодарностью поднес к губам. Хотя он принял эту позу бессознательно, не задумываясь, она с древних времен символизировала любовника, который молит о благосклонности. Молит смягчиться непреклонное сердце.

Смахнув карты на пол, он заменил их привезенными из Нового Орлеана деньгами. Взяв в охапку пачку банкнотов, он расставил пальцы и осыпал ее зелено-оранжевым бумажным дождем.

Она открыла глаза и, скользнув взглядом по неровной поверхности покрывала, остановила его на чем-то, находившемся так близко от нее, что ей пришлось закатить белки, отчего ее лицо приобрело лукавое выражение; возможно, оно вполне соответствовало действительности.

— Сто долларов, — сонно пробормотала она. — Лу вернулся, — прошептала она. — Посмотрите, что он привез из Нового Орлеана. — И, подобрав несколько купюр, снова подбросила их в воздух. Одна из них застряла у нее в волосах. С приторной довольной улыбкой она нащупала ее и не стала вынимать, словно там ей было самое подходящее место.

Потянувшись к нему рукой, она с ленивым одобрением обвела его брови, уши и контуры его лица.

— Откуда эти карты?

— Я пыталась предсказать нашу судьбу, — отвечала она. — И заснула за этим занятием. Мне выпала дама бубен. Это к деньгам. Так оно и оказалось. Теперь буду к гаданию относиться серьезно.

— А мне что выпало?

— Туз пик.

Он рассмеялся.

— А это к чему?

Он схватил ее за руку, блуждавшую по его волосам, и остановил на мгновение.

— Я не знаю.

У него создалось впечатление, что знает, но не хочет ему говорить.

— Зачем ты это сделала? Зачем гадала?

— Я хотела увидеть, вернешься ты или нет.

— Разве ты не знала, что я вернусь?

— Знала, — лукаво ответила она, — но не наверняка.

— А я не знал наверняка, застану ли я тебя еще здесь, — признался он.

Внезапно в ней вспыхнула та обжигающая искренность, на которую она была способна и которую так редко проявляла. Судорожным, отчаянным, цепким движением она обвила руки вокруг его шеи.

— О Боже! — с горечью простонала она. — Что же с нами происходит, Лу? Ведь это же не жизнь, а ад, когда друг другу не доверяешь!

Вместо ответа, он вздохнул.

— Я посплю еще немного, — сказала она через некоторое время.

Она опустила голову ему на плечо и примостилась на нем, как на подушке.

— Не убирай деньги, — блаженно промурлыкала она. — Мне так приятно их чувствовать.

Вскоре он понял по ее дыханию, что она снова заснула. Ее голова лежала рядом с его, а руки по-прежнему обнимали его за шею. Он каким-то образом почувствовал, что никогда не сможет стать к ней ближе, чем теперь. Теперь, когда она, сама того не ведая, держит его во сне в своих объятиях.

Он мысленно читал молитву. Обращаясь сам не зная к кому, прося милости у окружавшей его пустоты, в которую погрузился по своему собственному выбору.

— Пускай она меня полюбит, — безмолвно умолял он, — так, как люблю ее я. Пускай ее сердце откроется мне так же, как мое открыто ей. Если она не может полюбить меня по-хорошему, пусть полюбит по-плохому. Как угодно. Только пускай полюбит. Больше я ничего не прошу. Ради этого я все отдам. Ради этого я все приму, даже туза пик.

Глава 55

Он наткнулся на эту новость случайно. По чистому совпадению он оказался в этом месте в это время. Более того, оказавшись там, он совершенно случайно сделал то, что сделал.

Она попросила его сходить купить ей тех слабеньких сигар, что она курила. «Ла Фаворита» — так они назывались, все равно он ждал, пока она оденется; эта процедура всегда занимала у нее в два-три раза больше времени, чем у него самого. Теперь она курила в открытую, то есть в его присутствии, когда они оставались наедине. Никакими увещеваниями он не мог заставить ее бросить эту привычку, так что это он в конце концов бросил свои попытки повлиять на нее и оставил в покое. И это он выбрасывал окурки, которые она беспечно оставляла в пепельнице, и открывал окно, чтобы проветрить номер. И даже несколько раз, когда их заставало врасплох внезапное появление горничной или коридорного, брал в руки сигару и затягивался, делая вид, что курит он, хотя и был некурящим — и все ради того, чтобы спасти ее репутацию, отвести от нее возможные сплетни.

— А как же… что ты раньше делала? — спросил он ее в тот день, когда она попросила его сходить за сигарами.

Он имел в виду — до того, как они встретились. Кто же тогда для нее их покупал.

— Раньше мне самой приходилось за ними ходить, — призналась она.

— Самой? — ужаснулся он. Казалось, что она никогда не перестанет его поражать.

— Я обычно говорила, что это для моего брата, что он болен и сам прийти не может, поэтому и послал меня. Мне всегда безоговорочно верили, это было видно… — Она пренебрежительно передернула плечами.

«А как же ей могли не поверить, — подумал он. — Кому, находившемуся в здравом уме, могло прийти в голову, что женщина сама отправится в табачную лавку, чтобы приобрести для себя сигары?»

— Но мне не нравилось туда ходить, — добавила она. — Вечно на тебя все глазеют, как на чудовище какое-то. Если в лавке больше одного человека, а так оно обычно и было, то все сразу же замолкают, как по команде. То есть не совсем сразу, а всегда успевают отпустить какое-нибудь словечко в мой адрес. А потом стоят с виноватым видом и гадают, услышала ли я, что они сказали, а если услышала, поняла или нет. — Она рассмеялась. — Мне бы следовало давать им понять, что я все поняла, они бы тогда не знали, куда им деваться от смущения.

— Бонни! — с упреком воскликнул он.

— Ну так я же их понимала, — настаивала она. — Зачем это отрицать? — Тут снова раздался ее смех, на этот раз вызванный выражением его лица, и она сделала вид, будто хочет в него чем-то запустить. — Ступай, зануда несчастный!

Табачная лавка, куда он зашел, чтобы удовлетворить ее просьбу, первая попавшаяся ему на пути, будучи расположена в курортном городке, торговала, кроме того, всякой всячиной, способной привлечь заезжих покупателей. Открытки с видами на вращающихся стойках, писчая бумага, стеклянные вазы с конфетами, даже детские игрушки. А кроме того, прямо у входа, на наклонном деревянном прилавке, были разложены газеты из разных других городов; новшество, рассчитанное на соскучившихся по дому путешественников.

Здесь он и остановился, когда покидал лавку, и пробежал глазами по разложенным на прилавке газетам, надеясь найти что-нибудь из Нового Орлеана. Он пребывал в том слегка задумчивом расположении духа, которое могло вызвать одно лишь упоминание об этом городе. Его дом. Весточка из дома для ссыльного. Канальная улица, залитая солнечным светом, Ройал-стрит, Кабильдо, набережная… Он забыл, где находится, его мысли забрались в самые отдаленные уголки его души, где таилась любовь особого рода, — любовь, которую каждый человек испытывает к тому месту, где он впервые появился на свет, которое впервые в жизни увидел.

Новоорлеанских газет он не нашел. Ему попалась на глаза газета из Мобила, он машинально потянулся за ней и взял в руки. Газета была старая, двухнедельной давности, ее, видимо, так до сих пор и не удалось продать.

Тем временем за его спиной возник владелец лавки, настойчиво предлагая свою помощь:

— Что угодно, сэр? Из какого вы города? У меня отовсюду есть газеты. А если нет, так можно за ними послать, куда пожелаете…

Он рассеянно развернул газету. И с внутренней страницы — она состояла лишь из одного сложенного листка — ему в лицо словно пламенем полыхнуло:

«УЖАСНАЯ НАХОДКА

Несколько дней назад в подвале дома на улице Декатур был обнаружен человеческий скелет. Во время недавнего наводнения жильцы дома, равно, как и их ближайшие соседи, покинули его. По возвращении они обнаружили в подвале могилу, частично размытую во время наводнения. Видимо, вода унесла часть неплотно утрамбованной земли, поскольку раньше не видно было никаких признаков этого незаконного захоронения. В подкрепление версии о совершенном злодеянии среди останков была найдена свинцовая пуля. Жильцы, которые в настоящее время снимают дом, немедленно сообщившие властям о своей зловещей находке, освобождены от подозрений, поскольку состояние трупа свидетельствует о том, что его опустили в могилу задолго до того, как они вселились в дом.

Власти сейчас занимаются составлением списка всех предыдущих обитателей дома с целью привлечь их для допроса. Мы будем информировать вас о дальнейших подробностях по мере их появления».

Когда он несколько минут спустя с позеленевшим лицом ворвался в номер, она отвела взгляд от зеркала. Ее щечки, по которым она только что прошлась кроличьей лапкой, румянились, как спелые персики.

— Что случилось? Почему ты так побледнел, привидение ты увидел, что ли?

«Да, — подумал он, — лицом к лицу. Привидение человека, которого, как нам казалось, мы похоронили навсегда».

— Его нашли, — выговорил он.

Она сразу же все поняла.

Она прочитала газету.

Она восприняла известие с удивительным спокойствием. Не ужаснулась, не побледнела; выказала почти профессиональную отстраненность, как будто ее интересовала лишь точность изложения, а не содержание. Закончив читать, она ничего не сказала. Поэтому пришлось заговорить ему.

— Ну так что?

— Что ж, этого в один прекрасный день следовало ожидать. — Она помахала сложенной газетой. — И вот, пожалуйста. Что же тут еще можно сказать? — Она философски пожала плечами. — Не так уж и плохо у нас получилось. Его могли бы обнаружить гораздо раньше. — Она стала загибать пальцы, как это делают кумушки, подсчитывая время появления на свет ожидаемого ребенка. Или, скорее, того, что ему предшествовало. — Когда это было? Числа десятого июня, если не ошибаюсь. Целых три месяца прошло…

— Бонни! — в ужасе перебил он, закрывая глаза.

— Они уже не узнают, кто это. Не смогут определить. Это уже очко в нашу пользу.

— Но ведь им же все известно, все известно, — задыхаясь, пробормотал он, метаясь по комнате, словно медведь по клетке.

Она вдруг рассердилась, поднялась, смахнув на пол какую-то безделушку. Для того чтобы успокоить его, урезонить, подошла к нему и, взяв обеими руками за отвороты пиджака, тряхнула что было сил, желая, видимо, для его же собственного блага кое-что ему втолковать.

— Да послушай же! — раздраженно воскликнула она. — Возьмешь ты наконец в голову? Теперь они знают что. Очень хорошо. Но не знают кто. Кто это сделал. И никогда не узнают. — Бросив на дверь осторожный взгляд, она понизила голос. — В тот день в той комнате никого не было. И во всем доме тоже. Никто не видел, что произошло. Не забывай об этом. Они могут догадываться, могут подозревать, пускай даже будут уверены, ради Бога, но доказать-то все равно не смогут. А время упущено, уже слишком поздно, им теперь ни в жизнь этого не доказать. Что тебе сказали, когда ты обратился в полицию по поводу меня? Что нужны доказательства. А их нет. Этот — сам знаешь что — ты выбросил, и теперь он валяется где-то в песке у моря и покрывается ржавчиной. Разве можно определить, из какого пистолета выпущена пуля? — Она насмешливо фыркнула. — Такого способа еще не изобрели!

Не очень обращая внимание на ее слова, он озирался по сторонам, словно боялся, что стены и потолок сейчас обрушатся.

— Нам нужно убираться отсюда, — сказал он сдавленным голосом, держась рукой за воротник. — Я больше не выдержу.

— Его нашли не здесь, а в Мобиле. А мы и сейчас в такой же безопасности, как и раньше. Никто не знает, что мы здесь.

Ему все-таки не терпелось сделать еще один рывок, пускай ненужный и бесполезный, чтобы увеличить расстояние между ними и Немезидой, темной тучей маячившей на горизонте.

Вздохнув, она смерила его взглядом, говорившим, что она находит его безнадежным.

— Вечер, кажется, пропал, — пробормотала она, обращаясь скорее к самой себе, чем к нему. — А я-то рассчитывала надеть новое красное платье.

Она ободряюще похлопала его по руке.

— Спустись-ка вниз и выпей чего-нибудь покрепче. Тебе, как я вижу, сейчас это очень нужно. Ну, будь умницей. Потом возвращайся, посмотрим, как ты себя будешь чувствовать, и решим, что делать. Ну, будь же умницей. — И добавила: — А я тем временем все-таки оденусь. Мне так хочется показаться перед ними в этом платье.

В конце концов они пока что никуда переезжать не стали. Но его удержали не столько ее доводы, сколько сковавший по рукам и ногам леденящий ужас. Он ждал, когда в табачную лавку доставят следующий номер мобильской газеты, а другого способа получить его, кроме того, как держаться поблизости, ему в голову не приходило.

Однако ему удалось это сделать только через пять дней, хотя он все это время не отставал от хозяина лавки.

— Иногда их присылают, иногда нет, — объяснял тот. — Могу написать и поторопить их, если хотите.

— Нет, не стоит, — поспешно отказался Дюран от его предложения. — Я просто… мне здесь совсем нечем заняться. Вот я и хотел узнать, что нового происходит в моем родном городе.

Когда же газету доставили, у него не хватило мужества развернуть ее в лавке, он вернулся в номер, и они вместе нашли нужное место. Она держала листок в руках, а он напряженно вглядывался в него из-за ее плеча.

— Вот, — обрадованно сказала она и резким, шуршащим движением сложила газету, чтобы удобнее было читать.

«…Брюс Доллард, агент по найму, который уже несколько лет занимается сдачей этого дома в аренду, сообщил властям, что одни из жильцов внезапно выехали из дома, не известив его заранее о своем намерении и сообщив о нем лишь в день отъезда.

Владелец магазина, торгующего инструментами, опознал лопату, найденную в подвале дома. Некоторое время назад он продал ее неизвестной женщине. По этой покупке представляется возможным приблизительно определить время, когда было совершено преступление.

Дальнейших сведений пока не поступало, однако власти не сомневаются, что сумеют пролить свет на…»

— Теперь им все известно, — ожесточенно произнес он. — Вот теперь уж этого нельзя отрицать. Теперь они все знают.

— Нет, не знают, — возразила она. — Иначе бы не поместили этого в газету. Они только догадываются, им известно не больше, чем раньше.

— А лопата…

— Лопата еще долго валялась в доме после того, как мы уехали. Те, что жили там после нас, тоже могли ею пользоваться.

— С каждым днем они узнают все больше.

— Это только кажется. Они именно этого и добиваются: чтобы ты испугался и допустил какой-нибудь промах. На самом деле ничто ни на йоту не изменилось. Им известно не больше, чем раньше.

— Как ты можешь так говорить, когда здесь все написано, черным по белому?

Она покачала головой:

— Если собака лает, то она не кусается. Прежде чем вцепиться в тебя зубами, она замолкает. Разве ты не понимаешь, что, когда им на самом деле станет известно, если такое произойдет, то мы-то об этом ни за что не узнаем? Ты ищешь сообщения, которое до нас никогда не дойдет. Ты ждешь известий, которых мы никогда не получим. Разве ты не понимаешь, что, пока об этом продолжают писать, мы в безопасности? Когда писать перестанут, вот тогда и нужно будет насторожиться. Когда внезапно наступит молчание, тогда и следует ждать опасности.

Он недоумевал, откуда в ней такая мудрость. От собственного нелегкого опыта? Или это у нее в крови, она родилась с этим, как кошки рождаются с умением видеть в темноте и не попадать в ямы?

— А может, это будет означать, что они забыли?

Она снова плеснула на него волной горькой мудрости, сопровождая ее тяжелой, усталой улыбкой.

— Кто — полиция? Они никогда ни о чем не забывают, дорогой. И нам тоже не следует. Если мы хотим остаться в живых.

В следующий раз он купил сразу три газеты. Три номера подряд, доставленные одновременно. Они просмотрели их один за другим, поспешно перелистывая страницы в поисках новых сообщений.

Он в страхе повернул к ней голову:

— Больше ничего не пишут! В этом номере — ни слова.

— И в этих — тоже. — Она глубокомысленно кивнула, словно предчувствуя недоброе. — Вот теперь становится по-настоящему опасно. Теперь за нами началась охота.

Он мгновенно вскочил на ноги, отодвигая в сторону скомканные газетные листы; он уже привык во всем полагаться на ее решения.

— Поехали отсюда?

Она помолчала, раздумывая.

— Дождемся следующего номера. Мы еще можем немного повременить. Они, возможно, уже знают кто, но еще не знают где.

Снова наступило ожидание. На этот раз оно продлилось еще три дня. Пришел следующий номер. И опять — ничего. Молчание. Зловещее молчание, как показалось ему, когда они вместе склонились над газетой.

На этот раз они просто посмотрели друг другу в глаза. Наконец она встала и взялась за плечи своего белого атласного халата, чтобы его снять. Спокойно, неторопливо, но решительно.

— Теперь пора, — сказала она ровным голосом. — Они напали на наш след.

Даже теперь еще это выработавшееся у нее шестое чувство ошеломляло его. Пугало. Отталкивало. Он знал, что ему никогда не достичь ничего подобного.

— Я начну собираться, — сказала она. — Не выходи больше никуда. Оставайся здесь, наверху, пока мы не будем готовы.

По его телу пробежала невольная дрожь. Сидя в кресле, он наблюдал за ней, следил глазами за ее движениями. Все равно что смотреть на ходячую и говорящую волшебную палочку, принявшую женский облик.

— Не так это надо было делать, — заметила она. — Теперь уже поздно, ничего не исправишь, но ты, насколько можно судить, наверное, только ускорил события. Ты каждый раз покупал только газеты из Мобиля. Ты не представляешь себе, как быстро могут разойтись об этом слухи.

— Но как еще?.. — начал он.

— Всякий раз, когда ты покупал газету, тебе одновременно нужно было покупать какую-нибудь еще, пускай бы ты ее тут же и выбрасывал. Так было бы меньше шансов возбудить подозрение.

Она перешла в другую комнату.

Даже это он сделал не так, как надо, даже здесь была своя хитрость. Ах, мудрость преступников.

Она на минутку вернулась к двери, оторвавшись от сборов.

— Куда теперь? Куда мы поедем?

Он затравленно поглядел на нее, не зная, что ответить.

Глава 56

Они наконец ненадолго остановились в Пенсаколе, чтобы перевести дыхание. Теперь они, пока хватало сил, следовали плавному, неторопливому изгибу побережья Мексиканского залива, направляясь все дальше на восток. То останавливаясь, то снова трогаясь с места, короткими перебежками, боязливыми рывками слепо двигались навстречу своей судьбе. Новый Орлеан, потом Билокси, потом Мобил. Не считая множества мелких местечек, лежавших на их пути.

Теперь Пенсакола. Дальше они не могли продолжать двигаться по этой ими самими выбранной траектории, не покидая побережья, а по какой-то причине, возможно из страха перед неизвестностью, они не хотели отрываться от знакомой им береговой линии. Отсюда изгиб резко поворачивал вниз, шел мимо сгрудившихся строений с жестяными крышами под названием Тампа и опускался к странной, иноязычной неизвестности, носившей имя Гавана. А это означало бы, что они обрекают себя на вечную ссылку, отрезают путь к возвращению. (Все пароходы в обратную сторону проверялись, а у них не было документов.) Не хотели они поворачивать и в Атланту, в глубь страны, что тоже было бы вполне естественно. По каким-то своим причинам она боялась и севера и не хотела ни шага делать в ту сторону.

Итак, Пенсакола. Там они снова сняли дом. Теперь уже не для того, чтобы казаться не хуже других или почувствовать себя «по-настоящему» женатыми, а из соображений элементарной безопасности.

— В гостинице нас гораздо легче выследить, — прошептала она, когда они остановились в грязной таверне, чтобы переночевать. — Они все очень быстро разнюхают. В гостиницах куча народу снует туда-сюда и разносит сплетни.

Он кивнул и наклонился, чтобы выглянуть в окно из-под низко опущенного ставня, и отпрянул назад, когда вдруг невыносимо ярко сверкнула молния.

Они выбрали самый незаметный, затерянный домик, примостившийся на сонной улочке подальше от центра города. Других домов поблизости не было, соседей тоже немного. Они поплотнее задернули занавески на окнах, чтобы уберечься от посторонних глаз. Прислугу они наняли только потому, что иначе было не обойтись, но свели ее присутствие к минимуму: она приходила три раза в неделю, и к шести часам уходила, у них дома не ночевала. Разговаривали они при ней осторожно или не разговаривали вообще.

Теперь им нужно было быть очень осторожными, следить за каждым своим движением.

Первую неделю или две всякий раз, перед тем как выйти из дома или, наоборот, войти в него, Бонни на всем расстоянии между домом и экипажем низко опускала парасольку, чтобы прикрыть лицо. Он же, лишенный такого способа маскировки, как можно ниже опускал голову. Так что всякий раз казалось, будто он что-то обронил на землю и теперь ищет.

А когда явилась соседка, чтобы нанести, как было принято, визит вежливости, сдобренный всякой домашней выпечкой, Бонни не пустила ее дальше дверей, пространно объясняя, что они еще не обустроились и дом в беспорядке, в качестве оправдания, что не приглашает ее зайти.

Женщина ушла с кислой миной, забрав с собой непреподнесенные дары, а когда они на следующий день встретились, отвела глаза, не поздоровавшись с ними.

— Не следовало тебе этого делать, — покачал он головой, показываясь из своего убежища после того, как разгневанная посетительница удалилась. — Если мы будем от всех шарахаться, это навлечет еще большие подозрения.

— Другого выхода не было, — возразила она. — Если бы я ее впустила, потом явились бы другие, а потом пришлось бы наносить ответные визиты, и не было бы этому конца.

А после того случая больше никто не пришел.

— Они, возможно, решили, что мы сожительствуем, — насмешливо предположила она однажды. — Теперь я всегда, когда выхожу, снимаю левую перчатку и высоко поднимаю руку с зонтиком, чтобы уж нельзя было не разглядеть обручального кольца. — И в сердцах выбранилась: — Грязные свиньи! Ханжи несчастные!

Мистер и миссис Роджерс прибыли в Пенсаколу. Мистер и миссис Роджерс сняли в Пенсаколе дом. Мистер и миссис Роджерс из ниоткуда. На пути — неведомо куда.

Глава 57

На этот раз он не говорил ей, она догадалась по его лицу. Она увидела, что он стоит у окна, глядя на улицу и кусая губу. А когда она обратилась к нему, что-то сказала, он, не ответив, сунул руки в карманы, отвернулся и начал ходить взад-вперед широкими шагами по всей длине комнаты.

Она теперь научилась его хорошо понимать и знала, что это может означать только одно.

Пристально понаблюдав за ним некоторое время, она наконец кивнула.

— Опять? — загадочно спросила она.

— Опять, — ответил он и, остановившись, бросился в кресло.

Она раздраженно отбросила чулок, который натянула на руку, чтобы поглядеть, не прохудился ли он.

— Почему с нами всегда так происходит? — пожаловалась она. — Не успеем мы обустроиться и перевести дыхание, как они опять кончаются, и вот опять все то же самое.

— У всех когда-то кончаются деньги, — мрачно возразил он. — Если их тратить, то в конце концов ничего не остается.

— Да у нас они просто тают на глазах, — огрызнулась она в ответ. — Никогда еще такого не видела. — Теперь она подошла к окну, вглядываясь в даль в поисках какой-то далекой, неведомой звезды, которую перед этим пытался увидеть он. Звезды их счастья, светящей только им двоим. — Значит, опять в Новый Орлеан?

Теперь они уже научились понимать друг друга почти без слов и уж, во всяком случае, без развернутых объяснений.

— С Новым Орлеаном покончено, туда ехать незачем, там больше ничего не осталось.

Они и привычки переняли друг от друга. Теперь она покусывала нижнюю губу.

— Сколько у нас?

— Двести с чем-то, — отвечал он, не поднимая головы.

Она подошла к нему вплотную и положила руку ему на предплечье, словно хотела привлечь его внимание, хотя и так полностью владела им.

— Возможны два выхода, — сказала она. — Либо сидеть сложа руки и ждать, когда они кончатся, либо можно пустить их в оборот.

Он молча поднял на нее глаза, на этот раз в их взаимопонимании возникла трещина, слепое пятно.

— Я знала не одного мужчину, который, поставив на кон меньше двух сотен, Получал две или три тысячи.

Она не снимала ладони с его руки, словно таким образом, а не словами внушала ему свои мысли. Но у нее пока мало что получалось.

— Ты какие-нибудь карточные игры знаешь? — продолжала она.

— Когда-то мы с Жарденом коротали вечера за картами в годы нашей юности. По-моему, в безик мы играли. Но я плохо пом…

— Я имею в виду настоящие игры, — нетерпеливо перебила она.

Теперь он ее понял.

— Ты хочешь сказать, на деньги? Рискнуть сыграть на деньги?

Она, теряя терпение, покачала головой:

— Только дураки играют на деньги. Только дураки рискуют. Я покажу тебе, как нужно играть, чтобы наверняка подняться с двух сотен.

Теперь он понял все до конца.

— Мошенничать, значит, — бесстрастно проговорил он.

Она на мгновение откинула голову и снова наклонилась к нему.

— Не будь ханжой. Да, мошенничать. Можно и по-другому сказать. Есть масса слов. «Подготовиться». «Застраховаться от проигрыша». Зачем полагаться на судьбу? Судьба — куртизанка.

Взявшись за спинку стула, она завлекающим движением подтянула его к столу.

— Садись. Сначала я научу тебя, как играть.

Она оказалась хорошим учителем. Через час он уже неплохо разбирался в картах.

— Теперь ты знаешь, как играть в фараон, — сказала она. — Знаешь не хуже других. А теперь я научу тебя самому важному. Сначала мне нужно кое-что на себя надеть.

Пока она отсутствовала, он сидел, рассеянно перебирая карты. Она вернулась, облаченная во все свои драгоценности, словно перед выходом в свет. В сочетании с ее домашним дезабилье они выглядели как гротеск.

Она села перед ним, и руки его слегка задрожали. Как у человека, который собирается совершить отвратительную гнусность.

— Итак, четыре масти, следи хорошенько, — приступила она к делу. — Сидеть за столом я не смогу, женщин к игре не допускают, и все зависит от того, как быстро мы будем координировать наши действия. Тем не менее на пароходах эта система нас никогда не подводила, значит, и теперь промаха быть не должно. Система простейшая, и ее очень легко обнаружить. Но нам ничего другого не остается, поскольку ты еще не научился плутовать при сдаче, и тебе придется полагаться на мои сигналы. Мы будем пользоваться ими только в самые трудные моменты. Теперь следи внимательно. Когда я кладу руку на грудь, вот так, то это — черви. Подвеска на шее — бубны. Левая сережка — пики. Правая — трефы. Теперь я снова опускаю руку и показываю карту. Пальцы пронумерованы с первого по десятый, начиная с мизинца на левой руке. Мизинец на левой руке — туз, мизинец на правой — десятка. Тот палец, который я загибаю, показывает карту.

— А как я узнаю, есть ли у него валеты, дамы и короли?

— Они идут в том же порядке одиннадцать, двенадцать, тринадцать. Король, например, это мизинец и средний палец на руке. Туз — это единица.

— А как же у тебя получится увидеть все его карты и сообщить мне?

— Не получится, и не надейся. Достаточно одной-двух верхних карт, их я тебе и передам.

Она швырнула колоду на стол.

— Сдай мне карты.

Он сдал.

— Теперь скажи, что у меня на руках.

Он проследил за ее движениями.

— Верхние карты у тебя — дама бубен, валет червей и туз треф.

Похвалы не последовало.

— Ты так на меня таращишься, что даже слепой поймет, в чем дело. Запомни хорошенько: в карты играют не только пальцами, но и лицом. Давай снова.

Они повторили все сначала.

— Уже лучше, но слишком медленно. Никто не будет ждать, пока ты сообразишь. Еще раз.

Она лишь кивнула в знак одобрения.

— Теперь еще раз.

На этот раз она наконец призналась:

— Ты не дурак, Луи.

Он внезапно отшвырнул карты в сторону:

— Я не могу, Бонни.

Она смерила его презрительным взглядом.

— Почему? Боишься руки запачкать, чистюля?

Он опустил глаза под ее взглядом и в отчаянии схватился за волосы.

— В Мобиле ты убил человека, если я не ошибаюсь, — напомнила она ему. — А чуть сплутовать в карты ты не можешь. Как же, мы слишком порядочные.

— То было совсем другое… («А как же ты-то можешь меня в этом обвинять?» — подумал он.)

— Вот от кого меня тошнит, так это от таких, как ты, чистоплюев. Хочешь, чтобы на тебе и пятнышка не было. Ладно. Не будем больше об этом. Сиди и дрожи над своими несчастными двумя сотнями, пока они не кончатся. — Поднявшись со стула, она сердито оттолкнула его в сторону.

Он проследил взглядом, как она подошла к двери, взялась за ручку и распахнула ее, чтобы выйти.

— Ты хочешь, чтобы я это сделал? — спросил он. — Так сильно хочешь?

Она остановилась и оглянулась на него.

— Это тебе же нужно, а не мне. Я пытаюсь тебе помочь. Я от этого ничего не выиграю. Мне всегда удавалось выплывать, и на этот раз удастся.

Громче всех в его ушах прозвучало одно слово, которое она не произнесла: в одиночку.

— Я сделаю это ради тебя, Бонни, — сказал он упавшим голосом. — Ради тебя.

Она самодовольно усмехнулась. Вернулась и села за столик. Складка между ее бровями постепенно расправилась. Она снова вошла в роль наставницы.

— Ну а теперь что у меня на руках?

Глава 58

Он так и не понял, откуда она узнала об этом заведении. Сам бы он никогда не догадался о его существовании. У нее, очевидно, был нюх на подобные места.

Оно находилось на втором этаже, откуда время от времени кто-нибудь спускался по лестнице, но не видно было, чтобы кто-нибудь поднимался. Внизу находился бар и ресторан. Раньше они как-то вечером заглянули сюда, но, решив, что здесь довольно скучно, вскоре ушли. Если она тогда уже что-то взяла на заметку, то ничего ему не сказала.

Теперь они пришли сюда, захватив все оставшиеся деньги, и сначала сели внизу, неподалеку от лестницы, заказав два бокала бургундского.

— Ты уверена? — в который уже раз спросил он ее недоверчивым шепотом.

Она с видом знатока сдвинула брови:

— Уверена. Я знаю. Я в тот раз обратила внимание, как выглядели те, кто спускался с лестницы. Мне доводилось видеть таких. Лицо бледное, а глаза горят, как в лихорадке. — Она потрепала его под столом по колену. — Потерпи. Когда придет время, сделаешь так, как я тебе скажу.

Они еще немного посидели; она — невозмутимая, он — как на иголках.

— Пора, — промолвила она наконец.

Он подозвал официанта.

— Счет, пожалуйста… — Пока тот готовил счет, он достал деньги, все двести долларов, что у него были, и демонстративно помахал пачкой. Она тем временем подавила зевок. Он обратился к официанту: — Скучно здесь. Нет ли у вас чего-нибудь поинтереснее?

Официант подошел к управляющему и что-то сказал, прикрыв рот рукой. Управляющий, приблизившись к столу, доверительно склонился над стулом Дюрана.

— Могу я вам чем-нибудь помочь, сэр?

— Вы не подскажете, как нам можно поразвлечься?

— Если бы вы были один, сэр, я бы предложил…

— Предлагайте, — приободрил его Дюран.

— Там, наверху, господа… Вы меня понимаете?

— Прекрасно понимаю, — ответил Дюран. — Жаль, что я раньше не знал. Пойдем, дорогая.

— И дама с вами? — с сомнением спросил управляющий.

— Я буду себя хорошо вести, — жеманно улыбнулась она. — Тихо как мышка. Никто на меня и внимания не обратит.

— Скажите, что вас прислал наверх мистер Бредфорд. Мы не хотим привлекать излишнего внимания. Это только для того, чтобы нашим постоянным посетителям не было скучно.

Выждав подходящий момент, когда никто на них не смотрел, они поднялись по лестнице. Дюран постучал в большую двустворчатую дверь, за которой слышался гул голосов. Человек, открывший дверь, придержал ее так, чтобы им не было видно, что происходит внутри, и окинул их взглядом.

— Нас прислал мистер Бредфорд.

— Дам мы сюда не впускаем, сэр.

Она улыбнулась ему ослепительной улыбкой. Заглянула ему прямо в глаза. Даже на минутку взяла его за руку.

— Из каждого правила бывают исключения. Не оставите же вы меня ждать за дверью? Мне без мужа будет одиноко.

— Но мужской разговор может…

Она игриво ущипнула его за подбородок.

— Да ладно вам. Я слыхала, как мой муженек бранится, это меня в краску не вводит.

— Минуточку.

Он закрыл дверь, снова открыл ее, предлагая ей черную бархатную маску.

— Возможно, так вы будете себя удобнее чувствовать.

Она метнула на Дюрана насмешливый взгляд, словно говоря: «Как он наивен», но маску все же надела.

Человек отошел в сторону, пропуская их.

— Неужели нужно было так кокетничать? — бросил он ей.

— Но ведь это помогло мне сюда проникнуть, верно?

Ее появление вызвало переполох. Он и раньше видел, что, куда бы она ни пришла, она всюду привлекала всеобщее внимание, но то, что произошло сейчас, просто не шло с этим ни в какое сравнение. Разговор прекратился, и воцарилось гробовое молчание. Игра за столами сразу же остановилась. Некоторые даже потянулись за пиджаками.

Сначала она, прикрыв рот ладонью, сказала что-то хозяину, а потом ясным голосом объявила:

— Дама желает, чтобы вы позабыли о ее присутствии, господа. Ей просто нравится наблюдать за карточной игрой.

Хозяин, узнав его имя и заручившись согласием сидящих за одним из столиков, представил его игрокам.

— Мистер Касл — мистер Андерсон, мистер Хорман, мистер Стивз.

— Шампанское джентльменам, — немедленно приказал Дюран, как только опустился на стул.

Темнокожий бармен явился с подносом, но она тут же взяла его обязанности на себя, сказав:

— Я с удовольствием позабочусь о том, чтобы удовлетворить желания джентльменов за этим столом.

И, когда игра была в самом разгаре, обошла их, одного за другим, наполняя их бокалы. Затем села чуть поодаль с видом девочки, которой за примерное поведение позволили подольше посидеть вместе со взрослыми. Она даже сумела создать впечатление, что ее ножки не достают до пола.

Дюран безразличным движением выложил на стол все свои двести долларов, словно они были лишь незначительной частью того, что он имел при себе, и игра началась.

Через несколько минут у него было уже не двести долларов. А потом, в мгновение ока, сумма снова уменьшилась до первоначальной цифры. Так что пачка денег то распухала, то снова худела. Наконец, она удвоилась в объеме, а затем, когда она увеличилась еще в два раза, он разделил ее на две части, отложив в сторону выигрыш, который составлял уже, наверное, тысячу долларов. Он не стал убирать его, поскольку, пока игра еще продолжалась, этикет не позволял ему этого делать.

В комнате было тепло и не проветривалось, а кроме того, игроков подогревало их собственное возбуждение. Заботливо наливаемое в их бокалы шампанское залпом проглатывалось при каждой возможности. И всякий раз, когда бокал опустошался, легкая тень, даже меньше, чем тень, деликатно забирала его, стоя у игрока за спиной, чтобы не загораживать ему стол, и снова наполняла шипучим напитком. Бокал возвращался на стол, осторожно, чтобы — не дай Бог — не пролить ни капли, сопровождаемый едва заметным изящным жестом: рука дотрагивалась до шеи, до груди или до уха. А один или два из обхватывающих ножку бокала тонких пальчиков были чуть согнуты.

Иногда ей доставалось рассеянно брошенное «спасибо», но чаще игроки просто не замечали ее присутствия, так ненавязчиво она предлагала свои услуги.

Один раз она подозвала бармена движением веера, и он принес новую бутылку, а когда хлопнула пробка, она испуганно вскрикнула — этакая очаровательная, боязливая малышка, не привыкшая слышать, как стреляет шампанское.

Но вдруг за столом воцарилось молчание. Игра, без единого слова, остановилась. Все продолжали глядеть в свои карты, но не делали ни единого движения.

— Я готов, господа, — благодушно объявил Дюран.

Никто не ответил, никто не продолжал игру.

— Жду вас, джентльмены, — повторил Дюран.

Никто при звуке его голоса не поднял голову. А тот, кто ответил, продолжал сосредоточенно глядеть в свои карты.

— Не попросите ли вы даму удалиться, сэр? — произнес игрок, сидевший рядом с ним.

— Что вы хотите сказать?

— Вам что, нужно объяснить?

Дюран вскочил на ноги, с усилием вызывая в себе негодование.

— Я хочу знать, что вы имеете в виду.

В ответ другой игрок тоже поднялся на ноги, чуть помедленнее.

— А вот что.

— Ударом о стол он снова сложил свои разложенные веером карты и ударил ими Дюрана сначала по одной щеке, потом по другой.

— Если и может быть что-нибудь отвратительнее карточного шулера, то это шулер, который для своих грязных дел использует женщину!

Дюран замахнулся на него кулаком, позабыв об обстоятельствах и чувствуя лишь горящую на щеках обиду, ибо ему еще в жизни не наносили подобных оскорблений и он не приучен был безропотно их сносить. Но тут на него бросились все остальные и схватили, заломив ему руки за спину. Он отчаянно задергался, пытаясь освободиться, но ему удалось только немного раскачать навалившиеся на него тела, силы были слишком неравны.

Стол покачнулся, упал один из стульев. До него донесся ее слабый, дребезжащий голос, тщетно пытавшийся изобразить оскорбленную добродетель.

Словно по волшебству, появился управляющий. Драка прекратилась, но они продолжали держать Дюрана, безжизненно опустившего мертвенно-бледное лицо, чтобы спрятаться от их осуждающих взглядов.

— Этот человек — обыкновенный грязный мошенник. Мы думали, что вы содержите заведение для джентльменов. Не очень-то вы заботитесь о своем добром имени.

Он не пытался оправдаться, на это у него, по крайней мере, еще хватило достоинства. Но только на это. Рубашка его расстегнулась, и было видно, как тяжело вздымается и опускается грудь. Но теперь уже не от кратковременного физического усилия, а скорее от унижения. Все присутствующие в комнате столпились вокруг них, позабыв об игре.

Управляющий подал знак двум своим дюжим помощникам.

— Выставите его отсюда. Живее. У меня приличное заведение. Я не потерплю здесь мошенников.

Он уже не сопротивлялся. Переданный в руки охраны, он, как любой плененный, монотонно повторял: «Отпустите меня» — и ничего больше.

Но увидев, как управляющий сметает с оскверненного стола все, что на нем лежало, он воскликнул:

— Двести долларов — мои, я их ставил на кон.

Управляющий только отмахнулся от него.

— Ты занимался у меня в заведении шулерством. Пускай это послужит тебе уроком. Убирайся отсюда, подлец.

Вдруг раздался ее резкий, пронзительный вопль:

— Мошенники! Верните ему его деньги!

— Уж чья бы корова мычала, — сказал кто-то, и их протесты потонули во взрыве дружного смеха.

Его протащили по полу и вышвырнули с черного хода, наверное, для того, чтобы не возмущать спокойствия тех, кто ужинал в ресторане. Там находилась деревянная лестница с невыкрашенными дощатыми ступенями, примыкавшая со стороны здания. Дюрана спустили по ней вниз, оставив валяться в грязном переулке. Каким-то непостижимым образом он остался цел и невредим, но лицо его пылало таким неведомым раньше стыдом, что он готов был уткнуться в грязь, лишь бы спрятаться.

За ним последовала его шляпа, а затем тот, кто ее сбросил, тщательно отряхнул ладони, словно боялся замараться.

Но на этом его позор, его унижение еще не кончились. Последней каплей было видеть, как дверь снова открылась, и из нее, пошатываясь, появилась Бонни, которую, будто потаскуху, выставили, выкинули за дверь грубые мужские руки.

Его жена. Его любовь.

Острый нож пронзил его сердце.

Ее вытолкнули так, что она чуть было не потеряла равновесие и не упала на него, едва успев схватиться за перила и удержаться.

Она минуту простояла над ним не двигаясь; взгляд ее был устремлен не вверх, на дверь, а вниз, на него.

Затем она спустилась и прошла мимо, подобрав юбки, как будто он был мусором, которого она не хотела касаться.

— Поднимайся, — бросила она. — Вставай и пошли. Первый раз вижу человека, который ничего не может добиться ни честным путем, ни обманом.

Он никогда раньше не думал, что человеческий голос может выражать такое глубокое, такое сокрушительное презрение.

Глава 59

Он предвидел в ней перемену, которая неотвратимо должна была последовать за этим происшествием еще до того, как эта перемена произошла, так хорошо он успел ее изучить, так досконально узнать. Узнать ее натуру, ее повадки. И эта перемена наступила, только чуть более медленно и постепенно, чем возвестившее о ней предчувствие.

В первый день после того, как это случилось, она просто была не так общительна и, возможно, капельку менее дружелюбна. Вот и все. Словно инкубационный период — заражение уже произошло, но еще не проявилось. Определить его могли только глаза влюбленного. Его глаза, глаза влюбленного мужа.

Но к вечеру уже начался озноб. Температура ее настроения неуклонно падала. Ее замечания были вежливыми, но это-то ее и выдавало. Вежливость говорит об отстраненности. Отношения между мужем и женой никогда не должны быть вежливыми. Пускай они будут сдобрены сахаром или подкислены уксусом, но только не опреснены вежливостью.

На следующий день, словно зловредные сорняки в цветущем саду, начала прорастать неприязнь. Она избегала встречаться с ним взглядом. Чтобы заглянуть ей в глаза, ему необходимо было напрямую обратиться к ней с вопросом, иначе никак. Но даже тогда она их быстро отводила, словно считая его недостойным их внимания.

Прошел еще день, и сорняки расцвели пышным цветом и принесли зловонные плоды. Пришла пора собирать урожай, кому же предстояло держать в руках серп? Теперь бархатный чехол на ее языке местами вытерся, обнажив острые края. Самое безобидное его замечание, коснувшись одного из них, могло высечь искру гнева.

По-видимому, она сама не могла ничего с собой поделать. Временами она, казалось, и хотела взять себя в руки, сделать шаг ему навстречу, смягчиться, но ее натура противостояла ее благим намерениям и брала верх, несмотря на все ее усилия. Лед, покрывавший голубизну ее глаз, таял, если она улыбалась, но лишь на считанные секунды, они тут же снова скрывались от него под ледяной коркой.

Он искал успокоения в долгих прогулках. Они стали для него бегством от действительности, потому что он гулял не в одиночестве, он брал ее вместе с собой — такую, какой она была до недавнего времени. Он восстанавливал в памяти, воссоздавал ее былой образ. Но возвращаясь с прогулки, умиротворенный, с улыбкой на губах, он лицом к лицу сталкивался с ней, нынешней, и все его труды рассыпались в прах, прежний образ таял.

— Я найду работу, если тебя это так волнует, — не выдержал он однажды. — Руки-ноги у меня есть, почему бы мне не…

Одобрения у нее эта мысль не встретила.

— Терпеть не могу, когда мужчина работает! — процедила она сквозь сжатые зубы. — Скучища! Я с таким же успехом могла бы выйти замуж за ломовую лошадь. — Она смерила его уничтожающим взглядом, словно он, не желая на самом деле улучшить их финансовое положение, предлагал ей заранее неприемлемые варианты, о которых и говорить-то нельзя было серьезно. — Деньги можно и по-другому раздобыть, придумай что-нибудь.

Он недоумевал, что она имеет в виду, а в то же время получить более четкие разъяснения боялся.

— Работают только болваны, — презрительно заключила она. — Мне это кто-то когда-то сказал, но теперь я в этом убеждена, как никогда.

Интересно, кто и где он сейчас. Двери какой тюрьмы закрылись за ним, какие сомкнулись оковы. А может, он до сих пор гуляет на свободе и промышляет своим ремеслом, поджидая, когда она явится с повинной и признается, что была не права, зная, что рано или поздно, в один прекрасный день это произойдет.

— Этот кто-то, наверное, был редким прохвостом, — только и нашелся он, что ответить.

В ее холодных голубых глазах он не встретил вызова.

— Он был редким прохвостом, — согласилась она, — но с ним было весело.

Она вышла из комнаты.

И с того момента между ними наступило гробовое молчание. Ни «спасибо», ни «спокойной ночи». Ужасное, немыслимое, но оно наступило. Два немых силуэта, как в пантомиме передвигавшихся по дому. В темноте он потянулся к ее руке, чтобы взять в свою, но она, видимо, уже спала. Но даже во сне резко отдернулась, не дав ему прикоснуться к себе.

На следующий день, собираясь на прогулку, он случайно заглянул в кабинет и увидел, что она сидит за письменным столом. Он не знал, что она там. Никаких свидетельств тому, что она пишет письмо, ему на глаза не попалось. Она сидела без всякой цели, ничем не занимаясь. Крышка стола была откинута, но бумаги видно не было. Но зачем же тогда садиться за письменный стол, спросил он себя.

У него возникло неприятное ощущение, что, как только он ушел, она поспешно возобновила прерванное занятие. Об этом свидетельствовало ее лицо, его упрямо-отсутствующее выражение. Не естественное, но тщательно и умело изображаемое все время, пока он не исчез за дверью. Под его взглядом ее лежавшая на столе ладонь приподнялась и вновь опустилась. Так, как у замершей перед прыжком кошки дергается кончик хвоста, выдавая готовое прорваться наружу нетерпение.

Ничего поделать он не мог. Останови он ее на этот раз, она продолжит в другой. Обвини он ее в предательстве, она будет все отрицать. Сумеет он доказать ее вину, тлеющее у нее в душе презрение разгорится ярким пламенем, а этого ему не хотелось.

Письмо в прошлое. Письмо в тот, другой, подземный мир, который, как он думал, она покинула навсегда.

С тяжелым сердцем он вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.

Если он по возвращении, несколькими часами спустя, и заметил в ней перемену, то она заключалась в том, что в ее глазах появился злобный блеск удовлетворения, что-то вроде издевательской насмешки. Как будто она говорила сама себе: я зря времени не теряла. Подожди, вот увидишь.

Через два дня, не в силах более выносить их отчуждения, он капитулировал. Его капитуляция выражалась во лжи, он надругался над правдой, попрал ее, ради возвращения былой привязанности.

— Я солгал тебе, Бонни, — выпалил он без всякого вступления.

Она, готовясь ко сну, расчесывала волосы, повернувшись к нему спиной. На этот раз в буквальном смысле, а не в переносном, как продолжалось уже несколько дней.

— Есть еще деньги. Они не все кончились.

Она отшвырнула расческу и обернулась к нему.

— Зачем же ты мне сказал, что они кончились? С какой целью?

— Я думал, что они скоро кончатся. Я решил, что нам следует кое-что отложить на черный день.

Наверное, жадность притупила ее чутье. Лжец из него всегда получался неважный. А теперь, когда ставка была так высока, и совсем никудышный. Но она, наверное, очень хотела поверить ему, поэтому безоговорочно приняла его ложь. Мгновенно согласилась с его неуклюжим объяснением. Он понял это по той быстроте, с которой она вступила в спор. То, что не считают фактом, обычно не принимают во внимание и так живо не обсуждают.

— На черный день? — в сердцах воскликнула она. — Какой такой день? Когда он наступит, мы что — помолодели? Разве платье будет на мне смотреться лучше? Разве кожа разгладится, разве походка станет тверже?

Она снова взяла в руки расческу, но не для того, чтобы ею воспользовались, а для того, чтобы, придавая вес своим словам, постучать ею по столу.

— Нет, я так никогда не жила и теперь не собираюсь. «Черный день». Раз уж мы стали вспоминать пословицы, так я скажу тебе еще одну! «Завтра никогда не наступает». Да пускай завтра будет черный день. Хоть чернее ночи! Сегодня-то мне светло и тепло, и больше меня ничего не волнует. Какое мне дело до завтрашней темноты? Завтра меня, может, уже не будет на свете, да и тебя тоже. А в могиле деньги уже тратить будет не на что. Хороните меня завтра без гроша в кармане, хоть на свалке. Я согласна. Но дайте мне сегодня погулять вволю.

Она шумно дышала, подогреваемая своей яростной, первобытной философией. Ее рассуждения были протестом обделенной, воплем язычницы, не ожидающей милостей с небес.

— Сколько осталось денег? — с жадностью спросила она. — Приблизительно сколько?

Он хотел, чтобы она была счастлива. Не в его силах было создать для нее рай, он мог лишь дать ей тот рай, в который она верила, который понимала.

— Много, — сказал он. — Очень много.

— Примерно?

— Много, — повторял он, не зная, что еще сказать. — Много.

Она возбужденно вскочила на ноги и, шаг за шагом, стала приближаться к нему. Каждый шаг уже ласкал его. Каждый шаг обещал новую ласку. Она сложила руки на груди, словно сдерживая переполнявшее ее ликование.

— Ах, ладно, можешь не говорить мне. Все равно у тебя всегда было плохо с цифрами. Самое главное, что много. Куча денег. Полным-полно. Где они? Здесь, при тебе?

— В Новом Орлеане, — уклончиво промямлил он. — Но их легко раздобыть. — Все, что угодно, лишь бы удержать ее. Ей хочется сегодня вволю нагуляться. Что ж, ему тоже.

Она вдруг закружилась в вальсе, словно невидимые смычки коснулись струн и заиграли скрипки. Потом кинулась на постель в его распахнутые объятия.

Вот оно опять: снова любовь. Многообещающий шепот, игривый протест, признания, клятвы; ни резких слов, ни холодного молчания, ни обид. Я прощаю тебя, я тебя обожаю, я жить не могу без тебя. «Начнем все сначала».

Вдруг она встрепенулась, как будто ей пришла в голову какая-то запоздалая мысль.

— Ах, прости меня, — услышал он ее шепот и не смог разобрать, к кому она обращается — к нему или к самой себе, так тихо и приглушенно прозвучали ее слова.

— Все прошло, все забыто, — прошептал он в ответ, — мы же договорились.

Она снова умиротворенно откинулась на постель.

Но опоздание, с которым последовали эти слова, произнесенные уже после того, как закончились все объяснения, а не в их разгаре, навело его на мысль, что ее раскаяние касалось не их отчуждения, теперь благополучно закончившегося, а чего-то другого. Каких-то поспешно прекращенных его действий, о которых он раньше не догадывался.

Она все чаще и все настойчивее продолжала спрашивать его, когда же он наконец поедет, пока не наступил момент, которого он так боялся, пока ему не пришлось взять свои слова назад. Что он и сделал.

— Я не поеду.

— Но… но как же иначе ты их раздобудешь?

— Раздобывать там нечего. Не осталось ни цента. Все давно уже кончилось, мы все давно потратили. И деньги от продажи дома на Сент-Луис-стрит — этим занимался Жарден, — и мою долю в нашем предприятии. Никаких поступлений больше не будет. — Он засунул руки поглубже в карманы, тяжело вздохнул и опустил глаза. — Да, я солгал. Не спрашивай зачем, ты сама прекрасно знаешь. Для того, чтобы еще немножко полюбоваться на твою улыбку. — И едва слышно добавил: — Не такая уж это высокая цена.

Она, не повышая голоса, произнесла:

— Ты меня одурачил.

Она отложила зеркальце. Встала. Прошлась по комнате. Обхватила себя за бока.

Медленно, но неотвратимо надвигалась буря. Бонни, учащенно дыша, мерила шагами комнату, но пока не произносила ни слова.

В конце концов схватив граненый флакон с туалетной водой, она, в полную длину вытянув руку над головой, вдребезги разбила его о туалетный столик.

— Так вот, значит, какого ты обо мне мнения! Да, ты неплохо пошутил. Ловко ты меня обвел вокруг пальца. Сначала можно ей сказать, что есть деньги, потом — что их нет. Эта дура всему поверит. Сегодня можно сказать «да», а завтра — «нет». — Настала очередь пудреницы, мелкой стеклянной дробью разлетевшейся по всей комнате. За ним последовало зеркальце. — Одного раза тебе не хватило, ты мне два раза подряд соврал!

— В первый раз я сказал правду, деньги действительно кончились.

— Но своего ты, однако, добился. Тебе только одного было нужно, вот ты и получил, что хотел!

— У тебя что, совсем скромности не осталось? Придержи язык!

— Ну теперь ты от меня ничего не добьешься! И не надейся!

— Тебе не идет так разговаривать, — сурово произнес он. — Личико у тебя как у святой, а язык — как у потаскухи.

На этот раз флакон с духами полетел ему прямо в лицо. Он не стал увертываться. Флакон ударился о стену прямо у него за спиной. Кусок стекла оцарапал ему щеку, а по плечу разбрызгались сладковатые капли. То была не любовная игра, не притворный гнев; ее лицо и в самом деле исказилось от ненависти. Она разбушевалась не на шутку. Если бы сейчас ей под руку попалось что-нибудь острое…

— Ты… — Она назвала его словом, которое, как он раньше думал, знают только мужчины. — Значит, я для тебя не гожусь? Я — ниже твоего достоинства. Ты — джентльмен, а я — потаскуха. Так что же ты тогда за мной бегаешь? Разве я тебя звала?

Он приложил платок к выступившей на его щеке капельке крови. Сохраняя самообладание, он стоял под лившимся на него потоком брани.

— На что ты мне сдался? Какой с тебя прок? Очень мне нужна твоя романтическая любовь! Тьфу! — Она вытерла губы рукой, как будто удаляя следы его оскорбительного поцелуя.

— Да, боюсь, что проку с меня уже никакого, — сказал он, глядя на нее исподлобья тяжелым взглядом. — Ты привыкла держать нос по ветру, а ветер переменился. У меня ведь теперь уже ничего не осталось. Ты из меня вытянула все, что можно было. Присосалась и вытянула, как пиявка. Ты уверена, что ничего не забыла? — Теперь уже его трясло от негодования. Он яростно вывернул наизнанку карманы, проверяя, не завалилось ли там что-нибудь. — Вот. — Вытащив несколько монет, он швырнул их ей прямо в лицо. — Вот. Ты тут кое-что проглядела. А, и это тоже возьми. — Он с мясом вырвал из галстука позолоченную булавку и тоже кинул ей. — Ну вот, вроде бы и все. Еще где-то страховой полис завалялся, но он, к сожалению, не имеет силы, иначе бы ты захотела, чтобы я сам себе глотку ради тебя перерезал.

Теперь она, выдвигая один ящик за другим, доставала вещи, добрую половину роняя на пол.

— Я однажды тебя уже бросила, брошу и теперь. И на этот раз уже навсегда, окончательно. Видеть тебя больше не желаю.

— Ты пока еще моя жена, и никуда из этого дома не уйдешь.

— Это ты-то собираешься меня остановить? Ты? — Откинув голову, она разразилась пронзительным диким хохотом. — Да ты посмотри на себя, у тебя же не хватит…

Они оба, сорвавшись с места, стремительно кинулись к двери. Он, добежав первым, загородил ее, встав спиной к выходу.

Она отчаянно забарабанила кулачками по его груди, а носками туфель попыталась сдвинуть с места его ступни.

— Уйди с дороги. Ты меня все равно не остановишь.

— Отойди от двери, Бонни.

Последовавший за этим удар явился для него самого такой же неожиданностью, как и для нее. Так человек не задумывается перед тем, как прихлопнуть комара. Она пошатнулась, отпрянула и, повернувшись, упала лицом на табуретку, на которой сидела перед зеркалом, а нижняя часть ее туловища растянулась на полу.

Они изумленно уставились друг на друга.

Его сердце, сжавшееся от муки, готово было вскрикнуть: «Дорогая, я тебе сделал больно?» — но упрямо сжатые губы не позволили вырваться наружу этим словам.

В комнате стало тихо, как в могиле, особенно после того, как здесь только что бушевали страсти. Она заметно сникла. Единственный упрек, который она ему бросила — очень для нее характерный, — скорее походил на небрежный комплимент. С трудом поднимаясь на ноги, она хмуро выдавила из себя:

— Удивительно, что ты оказался на такое способен, никогда бы не подумала.

Она снова приблизилась к двери, но на этот раз уже без воинственных намерений.

Он смерил ее взглядом из-под настороженно прищуренных век.

— Пусти меня в ванную, — с мрачным смирением проговорила она. — Мне нужно умыться.

Когда он потом поднялся наверх, ее вещей в их спальне уже не было. Она перенесла их в другую комнату.

Глава 60

Дней пять спустя, возвращаясь домой с прогулки — эти прогулки теперь вошли у него в привычку, — он вдруг увидел, как далеко впереди, через два или три перекрестка, вдруг возникла ее фигура, двигавшаяся в том же направлении, что и он, по затененному деревьями, пестрому от солнца тоннелю.

Расстояние было столь велико, и фигура из-за этого казалась такой крошечной, а кроме того, непрерывная игра света и тени так ее смазывала, что он не был полностью уверен, на самом ли деле это она. Но все-таки ему показалось, что он узнал походку, а когда она поравнялась с другим прохожим, он увидел, что ростом она действительно ниже среднего, а не просто кажется маленькой на расстоянии. И, помимо всего прочего, час назад она вышла из дому в платье такого же цвета, из лиловой саржи. Короче говоря, слишком уж много было совпадений, это и вселило в него уверенность, что перед ним — Бонни.

Попытаться окликнуть ее было бесполезно: она бы его не услышала, она находилась слишком далеко впереди. Расстояние между ними было так велико, что если бы даже он пустился бегом, то вряд ли сумел бы ее нагнать, она к тому времени уже оказалась бы у дверей дома. А потом, зачем было спешить, когда ему и так очень скоро предстояло ее увидеть? И помимо всего прочего, недавняя прогулка несколько утомила его, и бежать ему никак не хотелось.

Еще за минуту до того ее впереди не было, а возникла она как раз на полпути между двумя перекрестками, из чего он заключил, что она вышла из какого-то находившегося поблизости дома или учреждения.

Когда он сам, по прошествии некоторого времени, приблизился к тому же месту, то поначалу просто из праздного любопытства огляделся по сторонам, чтобы определить, откуда же она появилась и зачем она сюда ходила. Все время придерживаясь предположения, что это все-таки была она.

Праздное любопытство переросло в искреннее удивление, заставившее его даже немного задержаться. Рядом с ним находилось здание почты. Правда, по соседству стоял довольно обветшалый магазинчик, где продавались разные мелочи, но, поскольку гораздо ближе к их дому находилось еще несколько подобных лавочек, причем гораздо более презентабельных, то едва ли можно было предположить, что она проделала такой долгий путь, чтобы купить что-нибудь именно здесь. Так что она, должно быть, ходила на почту.

На это у нее могла быть только одна причина: она что-то от него скрывала.

Неподалеку от их дома висел почтовый ящик. Каждый день мимо их дверей проходил почтальон, разносящий письма. Да и кому было писать им письма? Кто знал, где они живут? Кому вообще было что-нибудь о них известно?

Обеспокоенный, он повернулся и под покровом вдруг набежавших облаков, закрывших солнце, вошел в здание, не подумав, что он там собирается делать. А войдя, тут же пожалел об этом и, потоптавшись на месте, чуть было не вышел вон. Однако беспокойство взяло верх над нежеланием шпионить за ней и подвело его к окошечку с надписью: «До востребования».

— Я ищу одну даму, — смущенно обратился он к клерку в нарукавниках. — Мы, должно быть, с ней… разминулись. Не заглядывала ли сюда… только что… такая… невысокая блондинка?

Ему пришел на память день, когда он в Новом Орлеане привел ее с собой в банк. Должно быть, она и здесь произвела такое же впечатление. Уж если она здесь появилась, то ее наверняка запомнили.

Глаза клерка вспыхнули отблеском воспоминаний.

— Да, сэр, — воодушевленно ответил он. — Она совсем недавно здесь была, у этого вот окошечка. — Он расправил сначала один нарукавник, затем другой. — Зашла сюда за письмом.

Горло у Дюрана совсем пересохло, но он умудрился извлечь из него вопрос:

— И вы… и вы ей его отдали?

— Разумеется. — Клерк с мечтательным восхищением взмахнул рукой и прищелкнул языком. — Мисс Мейбл Грин, — вспомнил он. — Она здесь, наверное, недавно, не помню, чтобы я…

Но Дюрана там уже не было.

Он застал ее в гостиной на первом этаже. Шляпка и накидка исчезли, словно она их и не надевала. Стоя у стола в центре комнаты, она перебирала букет нарциссов, который накануне поставила в вазу, вынимая цветы, отмеченные признаками увядания. В воздухе пахло паленым, как будто здесь только что что-то жгли; этот запах сразу же ударил ему в ноздри.

— Вернулся? — дружелюбно спросила она, оборачиваясь через плечо, а потом снова занялась цветами.

Он шумно втянул ноздрями воздух, невольно принюхиваясь к незнакомому запаху.

Она, должно быть, уловила этот звук, хотя и стояла к нему спиной. Моментально оторвавшись от цветов, она подошла к окну и широким жестом распахнула его.

— Я только что выкурила сигару, — объяснила она, не дожидаясь вопроса. — Надо проветрить.

На подносе, которым она обычно пользовалась, окурка не было.

— Я ее выбросила в окно, не докурив, — сказала она, снова возвращаясь к цветам. — Она мне не понравилась. Они с каждым днем становятся все хуже и хуже.

Что-то раньше дым ее собственных сигар ее мало беспокоил. И это был не аромат табака, а более едкий запах жженой бумаги.

«Теперь ей никуда не деться, теперь я уличу ее во лжи, — сокрушенно подумал он. — Ах, ну зачем я ее спрашиваю? Зачем я сам себе ищу наказания?» Но вопрос уже сорвался с его губ и вернуть его он был не в силах.

— Это тебя я сейчас видел на улице?

Она чуть помедлила с ответом, хотя как она могла быть не уверена в том, что только что вернулась? Она вынула из букета очередной цветок. Взяв за стебель, повертела в руке. Поставила обратно в вазу. Потом с готовностью повернулась к нему. Проследила за его взглядом, устремленным на ее платье из саржи лилового цвета. И только после этого ответила:

— Да.

— Куда ты ходила — на почту?

Снова она ответила не сразу. Наверное восстанавливая в уме картину ближайших к почте окрестностей.

— Мне надо было, — довольно уверенно произнесла она. — Надо было кое-что купить.

— Что? — спросил он.

Ее взгляд упал на букет.

— Садовые ножницы, подрезать стебли из цветов.

Она хорошо придумала. Такое наверняка продавалось в магазинчике у почты.

— И ты их купила?

— У них не было ничего подходящего. Мне предложили их выписать, но я сказала, что это слишком хлопотно, не стоит того.

Он ждал. Продолжать она не намеревалась.

— Ты на почту не ходила?

Но тем, что он повторил этот вопрос, и тем, что вообще его задал, он косвенным образом подсказал ей ответ. Он это и сам понял. Раз он спросил, значит, знает, что она там была.

— Да, заглянула по дороге, — небрежно бросила она. — Теперь припоминаю. Надо было марки купить. Хочешь посмотреть? Они у меня в кошельке. — Она улыбнулась с видом человека, приготовившегося ко всем неожиданностям.

— Нет, — грустно покачал он головой. — Раз говоришь, что купила, я тебе верю.

— Да нет, давай-ка я тебе их все-таки покажу. — Ни обиды, ни вражды в ее голосе не было. Она взяла тон, с каким обычно терпеливо потакают капризам ребенка.

Открыв сумочку, она достала кошелек и показала ему два малиновых квадратика, соединенных пробитой дырочками полоской.

Он на них и не взглянул. Она могла купить их когда угодно. Хоть месяц назад.

— Клерк сказал, что дал тебе письмо.

— Как это? — Она недоверчиво подняла брови.

— Я тебя ему описал.

— Сказал, значит, — бесстрастно подтвердила она.

— Оно было адресовано Мейбл Грин.

— Знаю, — кивнула она. — Поэтому я его ему и вернула. Он меня с кем-то спутал. Я убирала марки в кошелек и случайно встала у его окошечка. Спиной к нему, понимаешь. Вдруг он окликнул меня: «Ах, мисс Грин, у меня для вас письмо», — и подал его мне. Я так удивилась, что с минуту держала его в руках. Потом сказала: «Я не мисс Грин», — и вернула ему письмо. Он извинился, на этом все и закончилось. Хотя теперь мне кажется, что на самом деле он не ошибался. По-моему, он пытался, — она сделала вид, будто подбирает подходящее слово, — флиртовать со мной. Он хотел завязать разговор, тут же начал рассказывать, до чего я похожа на другую даму. Я просто повернулась и ушла.

— Он не говорил мне, что ты вернула письмо.

— Ну я тебе это говорю. — В ее голосе не слышалось негодования; он вообще был лишен каких-либо эмоций. — Так что выбирай, кому из нас верить.

Он повесил голову. Ему следовало предвидеть, что это состязание он проиграет. У нее полностью отсутствовало чувство вины. Что не означало ее невиновности, просто отсутствовал сопряженный с виной страх, обычно позволяющий ее разоблачить. Он мог бы устроить ей очную ставку с клерком, и ситуация ни на йоту бы не изменилась. Она точно так же в упор отрицала бы его слова, рассчитывая, что он дрогнет и отступит под ее напором.

Выходя из комнаты, она почти ласково провела рукой по его спине.

— Ты мне не веришь, Лу? — вполне миролюбиво осведомилась она.

— Хотел бы верить.

Уже на пороге она пожала плечами:

— Тогда просто верь мне, и все. И больше от тебя ничего не требуется.

Она лениво-благодушной походкой поднялась по лестнице. И хотя лица ее он в ту минуту не видел, он нисколько не сомневался, что она улыбалась с таким же ленивым благодушием, под стать походке.

Он бросился к камину и, присев на корточки, круговыми движениями быстро провел руками по кирпичам. На черной обожженной поверхности лежал хрупкий комок бумажного пепла, очень маленький, такой, что и в кулаке не сожмешь. Он повернул единственный кусочек, не тронутый пламенем, сохранившийся, возможно, потому, что его до последнего мгновения держали пальцами. Это был нижний уголок, треугольник, образованный двумя прямыми сторонами и неровной обгоревшей линией.

На нем было написано одно-единственное слово — «Билли». И даже его подпортил огонь. На верхнем изгибе буквы «Б» красовался коричневый ожог.

Глава 61

В течение последующих пяти дней — ничего. На почту она больше не ходила. За письменным столом больше не сидела. Писем не посылала и не получала. Что было сказано, то было сказано, а правду о том, что произошло, знал только камин.

В последующие пять дней она даже не выходила на прогулки, сидела дома. Замкнувшись в себе, с самодовольным видом слонялась по комнатам. Словно чего-то выжидала. Выжидала, когда пройдет определенный срок. Когда пройдет пять дней.

Потом, на пятый день, ни слова не сказав, она распахнула дверь своей комнаты, перед тем надолго закрытую, и предстала перед ним в полном облачении. Она давно уже не одевалась и не прихорашивалась с таким старанием. На волосах ее были видны изгибы, оставшиеся после горячих щипцов, которыми она пользовалась для завивки. Губы ее были не просто подкрашенными, а откровенно красными. Словно она желала соответствовать какому-то другому стандарту, отличному от его собственного. Румяна выглядели не естественным образом, а именно как румяна. Запах цветочных духов был таким резким, что вызывал чуть ли не головную боль; к этому он тоже не привык.

Она собралась уходить. Не удовольствовавшись тем, какие выводы он сделал из ее появления, она подтвердила это словами. Словно хотела устранить возможное недопонимание.

— Я ухожу, — заявила она. — Скоро вернусь.

Он не спросил куда.

Это было около трех часов дня.

В пять часов она еще не вернулась. И ни в шесть. Ни в семь.

Стемнело, он зажег лампы, и они прогорели до восьми. Ее еще не было.

Он знал, что она его не бросила, что она вернется. Этого он почему-то не боялся. Каким-то образом он понял это по тому, как она ушла, как открыто, вызывающе она себя держала. Если бы она не собиралась возвращаться, она скрылась бы потихоньку, и он вообще не заметил бы ее исчезновения.

Один раз он подошел к ящику ее комода и достал из дальнего угла деревянную шкатулку, в которой она держала свои украшения. Здесь она оставила обручальное кольцо. Здесь же был и бриллиант, который он подарил ей в Новом Орлеане в день прибытия.

Нет, она его не бросила, она вернется. Просто она вышла прогуляться без обручального кольца.

Ближе к девяти за дверью раздался шум. Не оттого, что ее открыли, а оттого, что кто-то безуспешно пытался это сделать.

Он вышел в прихожую посмотреть. Посмотреть, почему она не заходит, поскольку теперь он знал, что это она.

Она стояла на пороге, оперевшись спиной о дверной косяк. Очевидно, чтобы передохнуть. Или оставив попытки преодолеть оставшуюся часть пути, как слишком трудную для нее задачу.

— Ты больна, Бонни? — озабоченно спросил он, без излишней поспешности приближаясь к ней. Скорее с укоризненным видом, но сохраняя достоинство.

Она рассмеялась. Презрительным отрывистым смешком, обращаясь не к нему, а к какому-то своему неведомому второму «я».

— Я так и знала, что ты меня об этом спросишь.

Теперь он вплотную приблизился к ней.

Запах цветочных духов изменился, словно выветрившись от долгого хранения, он заметно отдавал спиртом.

— Нет, я не больна, — вызывающе сказала она в ответ.

— Заходи в дом. Тебе помочь?

Отмахнувшись от предложенной ей руки, она прошла мимо. Походка ее казалась неестественной. Достаточно твердой, но эта твердость давалась ей с трудом. Как будто она говорила: «Посмотри, как у меня хорошо получается». Она напоминала механическую куклу, которую завели и пустили по комнате.

— И не пьяна, — вдруг заявила она.

Выглянув сначала за порог, он закрыл дверь. Снаружи никого не было.

— Я и не говорил, что ты пьяна.

— Нет, но подумал.

Она ждала от него ответа, но ответа не последовало. Что бы он ни сказал, в равной степени вызвало бы у нее раздражение, будь то возражение или согласие. Она пребывала в воинственном расположении духа, настроилась на ссору. Чем вызван был такой настрой, он сказать не мог.

— Я никогда не бываю пьяной, — объявила она, обернувшись на пороге гостиной. — Я в жизни никогда не напивалась.

Он не ответил. Она прошла в гостиную.

Когда он вошел вслед за ней, она сидела в кресле, прямо на лежавших там каких-то вещах и, откинув голову, отдыхала. Взгляд ее был устремлен не на то, чем она занималась, а вверх, в потолок. Она стягивала с рук перчатки, но без обычной тщательности, которой она всегда сопровождала это действие, а с вялой небрежностью, оставив без внимания сплющенные пустые пальцы.

Некоторое время он стоял, глядя на нее.

— Поздно ты вернулась, — произнес он наконец.

— Сама знаю, что поздно. Мог бы этого и не говорить.

Она швырнула перчатки на стол, сердито махнув запястьем.

— Почему ты не спрашиваешь, где я была?

— А ты мне скажешь? — спросил он.

— А ты мне поверишь? — отпарировала она.

Затем она сняла шляпку. Надев ее на руку, покрутила за поля, разглядывая с пристальным недовольством.

Потом она неожиданно, согнув два пальца другой руки, щелкнула по ней ногтями, выражая таким вульгарным образом свое неодобрение. А вслед за этим отброшенная шляпка, пролетев через всю комнату, шлепнулась на пол.

Он не пошевельнулся, чтобы поднять ее. В конце концов, это ее шляпка. Он только лишь проследил за ней взглядом:

— Я думал, что она тебе нравится. Я думал, что это твой любимый фасон.

— П-пффф, — с отвращением фыркнула она. — Она же крохотная. В Нью-Йорке в этом сезоне такие уже не носят.

«Кто тебе это сказал? — молча спросил он у нее. — Кто сказал тебе, что ты здесь сохнешь и вянешь, что ты заживо похоронила себя в глуши, вдали от больших городов?» Он слышал эти слова так четко, словно сам присутствовал, когда они были произнесены.

— Тебе что-нибудь принести? — помолчав, спросил он.

— Ничего мне не нужно, — огрызнулась она.

Он мог продолжить ее не высказанную в словах мысль: ничего мне от тебя не нужно. Если мне что-нибудь понадобится, я справлюсь без твоей помощи.

Он оставил ее в покое. Что-то настроило ее против него. Вернее, раздуло в пламя уже тлевшую в ней искру противоречия. Не алкоголь. Нечто большее. Выпивка лишь подлила масла в огонь.

Через несколько минут он вернулся и принес чашку приготовленного им кофе. Эта довольно несложная операция была единственным, что он мог изобразить в области кулинарии. Он знал, как это делается, поскольку не раз наблюдал за ней. Нужно налить воды, всыпать кофе и поставить на огонь.

Но там, где другая с благодарностью приняла бы подношение и оценила бы его труды, она с отвращением отвергла чашку с горячим напитком.

— Фу, он такой сладкий, что меня прямо воротит. Ну будь же ты, наконец, мужчиной! Ну дай же ты женщине когда-нибудь и ремня твоего попробовать! Так нам обоим гораздо лучше будет.

— Значит, вот к чему тебя?.. — начал он и не закончил фразы.

Кофе она тем не менее выпила. Естественно, не высказав ни слова благодарности.

Через некоторое время сказалось возбуждающее действие напитка. Она вдруг сделалась необычайно красноречивой. Словно пытаясь загладить неприятное впечатление, которое поначалу произвела своей развязностью. Вызывающее раздражение исчезло или, по крайней мере, не бросалось в глаза.

— Да, я выпила, — призналась она. — И, боюсь, хватила лишнего. Но они настаивали. Она сделала паузу, чтобы посмотреть, спросит ли он, кто это «они». Он молчал.

— Я собралась возвращаться домой, давно уже, часов в пять, и, боюсь, что сделала ошибку, решив пройтись пешком, вместо того чтобы взять экипаж. Я, наверное, переутомилась. Или слишком туго зашнуровала корсет. Не знаю. В общем, я шла по улице, и вдруг у меня закружилась голова и все поплыло перед глазами. Не знаю, что могло бы случиться; наверное, я упала бы на землю. Но к счастью, прямо за мной следом шла одна дама. Она подхватила меня и удерживала на ногах. Когда я немного пришла в себя, она настояла на том, чтобы я зашла к ней в дом и отдохнула, прежде чем двинуться дальше. Оказалось, что она живет совсем рядом с тем местом, где это произошло.

Вскоре вернулся ее муж, и они оба сказали, что ни за что меня не отпустят, пока не будут уверены, что я вполне оправилась. Они-то и налили мне бренди, и он, видно, оказался крепче, чем я думала. Добрейшие люди. По-моему, она сказала, что их фамилия Джексон. Я тебе как-нибудь покажу этот дом. У них очень мило. — Разомлев от воспоминаний, она начала рассказывать: — Они провели меня в гостиную и усадили на диван. Ах, если бы ты его видел. Наверное, кучу денег стоит. Их дом с нашим вообще ни в какое сравнение не идет. Мебель в стиле Людовика XV, знаешь, такая позолоченная с малиновой обивкой. А в камине — представляешь — настоящие газовые горелки, железные горелки, которые можно включить и выключить…

Слушая ее, он мысленно представлял себе жалкую комнатушку дешевой гостиницы, затерянной где-то в переулке у вокзала, окно, закрытое ставнями от посторонних взглядов, тайное свидание, которое вызванная алкоголем расслабленность позволила без труда продлить за рамки приличия. Она с мужчиной, с другим мужчиной…

Разгорелось пламя былой любви, подогретое топливом выпивки, укрепились старые узы, ожили общие воспоминания, сопровождаемые шепотом и сдавленным смехом… Все это так живо стояло у него перед глазами, словно он сам присутствовал при их встрече, стоял у них за спинами.

Более всего его потряс не факт ее физической измены. Ее нравственное предательство нанесло ему гораздо более глубокую, трудно излечимую рану. Она оказалась неверна ему умом и сердцем, а не только телом. И это-то и доставляло ему наибольшие терзания. Ибо он знал, что является не первым мужчиной в ее жизни, но всегда желал, надеялся и стремился стать последним.

Теперь, задним числом, легко было проследить, шаг за шагом, все, что к этому привело. Эта его неуклюжая ложь насчет денег, которая лишь усугубила положение, вместо того чтобы его исправить. А потом их дикая, ожесточенная ссора, когда ему в конце концов пришлось взять свои слова назад, наполнив ее сердце неистовой злобой и жаждой отомстить за шутку, которую он с ней сыграл. Приблизительно в то же время появилось письмо на север, и, хотя он его никогда не видел, без труда мог догадаться о содержавшихся в нем жалобах: «Приезжай за мной, я скоро этого больше не вынесу, забери меня отсюда». А потом, через пять дней, пришел ответ: таинственное письмо, адресованное Мейбл Грин.

Теперь ей уже не надо было украдкой бегать на почту за посланиями. Больше писем не ожидалось. Отправитель был здесь, в одном городе с ней.

«Да, — пришла ему в голову удручающая мысль, — для того чтобы быть с такой женщиной, как Бонни, я бы тоже проехал расстояние в пять дней пути — или в двадцать раз больше. Да какой бы мужчина этого не сделал? Если новая любовь не может ее обеспечить, она обращается к старой».

Наконец она поняла по его лицу, что он ее не слушает.

— Я слишком много болтаю, — извинилась она. — Я тебе, наверное, до смерти надоела.

— Это невозможно, — мрачно возразил он. — Ты никогда не надоешь мне, Бонни. — И это было правдой.

Подавив зевок, она откинулась назад, оперевшись на локти.

— Не пойти ли мне спать?

— Да, — безрадостно согласился, он. — Так будет лучше всего.

Когда через минуту он услышал, как за ней наверху закрылась дверь спальни, его голова медленно, безутешно опустилась на сложенные на столе руки.

Глава 62

На следующий день он ни словом не обмолвился ни о ее веселой прогулке, ни о том, какое она в нем вызвала огорчение. Он решил посмотреть, не захочется ли ей повторить подобную вылазку (имея в виду смутные планы выследить ее и убить этого мужчину), но она никуда не пошла. Если у нее и было назначено свидание, то на другое время.

Она допоздна провалялась в постели, предоставив его нежным заботам домработницы, которая три раза в неделю, через день, приходила к ним убирать и готовить. Он не упрекнул Бонни даже за это позорное недомогание, которое они назвали головной болью и которое на самом деле было попросту результатом похмелья.

Когда она, в конце концов, спустилась к ужину, то всем своим существом излучала приветливость. Словно, как он подумал, в ней соединялись два человека. Трезвая, она не знала или не помнила об инстинктивной враждебности, которую, пьяная, невольно проявила накануне. А если помнила, то пыталась загладить вину.

— Амелия уже ушла? — спросила она. Совершенно излишний вопрос, заданный с единственной целью завязать разговор. Ответом служила тишина на кухне и отсутствие прислуги за столом.

— Да, около шести, — отозвался он. — Она убралась в доме и оставила еду на плите.

— Я помогу тебе накрыть на стол, — предложила она, увидев, что он поднимается на ноги.

— А ты в состоянии? — спросил он.

Она опустила глаза, как бы признавая заслуженность этого упрека.

Они поставили еду на стол. Она робко протянула ему через стол блюдо с хлебом. Притворившись вначале, что не замечает его, он в конце концов все-таки протянул руку и, взяв кусочек, хмыкнул: «Спасибо». Их взгляды встретились.

— Ты очень на меня сердишься, Лу? — мурлыкнула она.

— А у меня есть на это причина? Кому, как не тебе, это знать.

Она бросила на него быстрый, настороженный взгляд, будто спрашивая: «Сколько же тебе известно?»

А он про себя подумал: «Кто другой на моем месте, зная то, что знаю я, сидел бы вот так, безропотно покорившись судьбе?» И тут же вспомнил свои собственные слова, которые сказал Жардену во время последней поездки в Новый Орлеан: «Я сам должен с этим справиться. Сам — как могу и как умею».

— Я себя не очень-то достойна вела, — призналась она.

— После того, как ты вернулась, — ответил он, — ничего такого ужасного ты не делала. Ты просто была немного не в духе.

— А до того, как я вернулась, — немедленно подхватила она, — я вообще ничего не делала. Я только здесь начала капризничать.

«Как мы хорошо друг друга понимаем, — подумал он. — Поистине, мы скреплены невидимыми узами».

Не дав ему опомниться, она вскочила с места и, подойдя к нему сзади, склонилась над ним и поцеловала.

Его сердце тут же взорвалось, словно порох, обдав всю грудь жарким пламенем, хотя внешне он ничем этого не показал. «Как легко меня купить, — подумал он. — Как легко ублажить. Что это, любовь или полная потеря мужского достоинства?»

Он сидел, неподвижный, окаменевший, положив перед собой руки на стол с твердым намерением не касаться ее.

Его выдали губы, хотя он и пытался с ними совладать.

— Еще, — прошептали они.

Она снова наклонилась к нему и еще раз поцеловала.

— Еще, — повторил он.

Губы у него теперь дрожали.

Снова последовал поцелуй.

Вдруг он очнулся. Схватив ее с яростью, напоминавшей скорее борьбу, чем объятия, он жадно притянул ее к себе и покрыл лихорадочными поцелуями ее лицо, шею, плечи.

— Сам не знаю, что ты со мной делаешь. Ты просто с ума меня сводишь. Нет, это не любовь. Это наказание, это проклятие какое-то. Я готов убить любого, кто попытается тебя у меня отнять, и тебя готов убить. И сам последовать за тобой. Чтобы ничего не осталось.

И снова и снова прикасаясь к ней губами, он повторял между поцелуями только:

— Будь ты проклята!.. Проклята!.. Проклята!.. Зачем ты только явилась на свет!

Наконец, обессилев, он выпустил ее, оставив лежать у себя на коленях ее расслабленное тело. На ее лице застыл странный удивленный взгляд. Словно его неистовство сотворило с ней нечто, на что она и сама не рассчитывала.

Потом, как в забытьи, медленно проведя ладонью по лбу, словно это было необходимо, чтобы восстановить способность мыслить, выжженную его поцелуями, она проговорила:

— Ах, Луи, ты — опасный человек, сам себя не знаешь. Ах, дорогой, ты едва не заставил меня забыть…

И тут неровный ход ее мысли прервался.

— Кого забыть? — грозно вопросил он. — Что забыть?

Она поглядела на него, как сквозь туман, сама не соображая, что она только что сказала.

— Забыться. Забыть о себе самой, — закончила она слабым голосом.

Не себя она имела в виду, меланхолично подумал он. Но тем не менее она права. Мой соперник — это она сама. Только она стоит у меня на пути, не позволяя ее любить.

На следующий день она опять не выходила из дому. Опять он ждал, затаив дыхание, но она, как примерная жена, оставалась рядом с ним. Значит, свидание опять откладывалось.

На следующий день — то же самое. К ним явилась прислуга, и, спускаясь по лестнице, он заметил, что они стоят в прихожей совсем рядом друг с другом, словно обмениваясь какими-то секретами. Ему показалось, что Бонни при его появлении поспешно спрятала что-то за корсет.

Возможно, это и ускользнуло бы от его внимания, но негритянка оказалась бездарным конспиратором: при виде его она отпрянула от своей хозяйки, и это движение навело его на мысль, что между ними произошел какой-то обмен.

Он напомнил себе, что общаться можно разными способами, не обязательно на личных встречах. Возможно, свидание, которого я так страшусь, уже состоялось, прямо у меня на глазах, на клочке бумаги.

В тот же день, к ужину, она сделалась подозрительно задумчивой. Посредница-негритянка ушла, и они снова остались наедине.

Все реже раздавались ее замечания, такие, которым обычно бывает приправлена трапеза сидящих за столом. Вскоре она перестала подавать голос по собственной инициативе, отвечая лишь на его реплики. А потом и вовсе замолчала, предоставляя ему тянуть нить разговора за них двоих. Ее мысли явно блуждали где-то далеко, а ему доставались лишь рассеянные кивки и неопределенные жесты.

Наконец она так глубоко погрузилась в свои неведомые ему размышления, что это даже сказалось на том, как она жевала пищу: ее челюсти стали двигаться значительно медленнее. А размышления эти наверняка присутствовали, ибо мозг по природе своей не терпит пустоты. Для того чтобы подцепить на вилку новую порцию еды, ей уже требовалось несколько минут. А потом вилка надолго застывала в воздухе, на полпути между ртом и тарелкой.

Затем эта задумчивость завершилась таким же непостижимым образом, как и началась. Она вернулась из своих мысленных странствий. Либо, блуждая в них, она зашла в тупик, либо дошла до цели.

Обратив на него взгляд, она заметила его.

— Помнишь тот вечер, когда мы поссорились? — мягко спросила она. — Ты что-то сказал про старый страховой полис, который ты приобрел еще тогда, когда мы жили на Сент-Луис-стрит. Это правда? Он и в самом деле еще существует? Или ты это все придумал, так же, как и историю с деньгами?

— Он еще существует, — рассеянно ответил он. — Но он потерял силу, поскольку я просрочил уплату взносов.

Теперь она усердно двигала челюстями, словно наверстывая упущенное.

— Значит, от него абсолютно никакого проку?

— Нет, если уплатить взносы, он снова вступит в силу. По-моему, не очень много времени прошло.

— И сколько денег нужно?

— Пятьсот долларов, — нетерпеливо ответил он. — А они что, у нас есть?

— Нет, — с готовностью согласилась она, — я просто спросила.

Она отодвинула от себя тарелку. Опустив глаза, как будто он ее в чем-то упрекнул, она уставилась на свои сплетенные пальцы. Затем, обхватив один палец другими, она начала покручивать кольцо с бриллиантом, которое он когда-то подарил ей к свадьбе. В одну сторону, в другую, рассеянно, отвлеченно.

Разве можно было сказать, что она увидела в этом предмете? Разве можно было прочесть ее мысли? Этот жест ни о чем не говорил. Просто женщина задумчиво вертит кольцо.

— А как его можно было бы восстановить? Я хочу сказать, если бы у нас были деньги? Как это делается?

— Просто деньги посылаются в Новый Орлеан в страховую компанию. Они засчитывают взносы по полису.

— И тогда он снова вступает в силу?

— Тогда он снова вступает в силу, — с некоторым раздражением ответил он, поскольку его уже начинала выводить из себя ее настойчивость.

Он, разумеется, понял, чем вызван ее внезапный интерес. Она лелеяла расплывчатую надежду, что под этот полис можно занять денег и добыть таким образом средства к существованию.

— Можно на него взглянуть? — попросила она.

— Прямо сейчас? Он где-то наверху, среди моих бумаг. Но предупреждаю тебя, он никакой ценности не представляет платежи просрочены.

Она больше не настаивала. Она лишь задумчиво продолжала покручивать бриллиант у себя на пальце, чуть смещая его то в одну сторону, то в другую, так, что он сверкал и искрился в свете лампы.

Она больше не заводила с ним разговора о страховом полисе, но, помня ее просьбу, он по собственной инициативе принялся его разыскивать. Не сразу же, а два дня или три спустя.

Он не смог его найти. Сначала он поискал там, где, как он думал, должен был находиться этот документ. Его не было. Ни там, ни в другом месте — он заглянул, куда только можно было.

Должно быть, он потерялся во время одного из многочисленных переездов, когда они в спешке складывали или распаковывали вещи. Или найдется потом в каком-нибудь неожиданном месте, куда ему не пришло в голову посмотреть.

Наконец не придавая этому особого значения, он оставил поиски, может быть сочтя это делом напрасным. Поскольку полис все равно не представлял ценности и не мог послужить залогом для займа (а именно из этих соображений, как он думал, она его спрашивала), то невелика была и потеря.

Ей он даже не рассказал о своей неудаче. Не видел в этом смысла, поскольку она, казалось, тоже забыла о том, что этот документ недавно вызвал ее интерес. Сидя напротив него за столом, она задумчиво поглаживала свои лишенные колец пальцы.

Через неделю ходившая к ним уборщица и стряпуха (в одном лице) внезапно исчезла, и они остались одни в доме.

Он заметил это — мужчина есть мужчина — лишь после того, как она отсутствовала два дня подряд, и спросил:

— А что с Амелией?

— Во вторник я ее уволила, — кратко ответила она.

— Но мне казалось, что мы ей за несколько недель задолжали. Как ты сумела с ней рассчитаться?

— Никак.

— И она все-таки согласилась уйти?

— Ей ничего другого не оставалось, я ей приказала. Она получит свои деньги, когда они у нас самих появятся. Она это знает.

— Ты собираешься еще кого-нибудь нанять?

— Нет, — сказала она, — сама справлюсь. — И добавила себе под нос какие-то слова, которые он не совсем разобрал.

— Что? — спросил он с невольным удивлением. Ему показалось, что она сказала: «Все равно уже недолго терпеть».

— Я сказала: «Придется немного потерпеть», — повторила она.

И она в самом деле справилась, причем гораздо успешнее, чем тогда, когда они жили в Мобиле и им пришлось столоваться в гостинице.

В первую очередь она проявила гораздо больше целеустремленности, чем в те далекие, беззаботные дни; в ее действиях было значительно больше решимости и меньше кокетства. Она была уже не малышкой невестой, игравшей в домохозяйку, а женщиной, поставившей целью приобрести новые умения и не тратившей времени попусту.

Целых два дня она готовила, мыла посуду и сновала по дому с метлой. А вечером второго дня…

Он вдруг услышал из кухни ее отчаянный визг, а затем звон разбитой тарелки, выпавшей из ее рук. Она пошла туда после ужина помыть посуду, а он погрузился в чтение газеты. Даже самому нежно влюбленному мужчине не дозволено предлагать свою помощь женщине в домашних делах, это было бы равносильно помощи при деторождении.

Отшвырнув газету, он кинулся на кухню. Она стояла перед раковиной, от которой шел пар.

— В чем дело, ты ошпарилась?

Она в ужасе вытянула руку.

— Крыса, — выдавила она. — Прямо у меня между ног пробежала. Вон туда. — Она поморщилась от отвращения. — Ой, такая огромная! Кошмар!

Он взял кочергу и ткнул ею в щель на стыке между стеной и полом, куда показала Бонни. Кочерга не проходила — не хватало глубины. По-видимому, это была всего лишь трещина в штукатурке.

— Она не могла туда пролезть…

Ее испуг сменился гневом.

— Ты хочешь сказать, что я лгу? Тебе нужно, чтобы она меня покусала, тогда ты поверишь?

Рухнув на четвереньки, он начал так яростно водить по полу кочергой, что и в самом деле проковырял нору там, где ее раньше не было.

Понаблюдав за его действиями, она неприветливым тоном спросила:

— Что ты там пытаешься сделать?

— Как что — убить ее, — ответил он, запыхавшись.

— Так от них не избавишься! — Она в сердцах топнула ножкой по полу. — Одну убьешь, а еще дюжина останется.

Сбросив передник, она вышла из кухни и решительно направилась к входной двери. Не в состоянии отгадать ее намерений, но тем не менее обеспокоенный, он поднялся на ноги и последовал за ней. К своему удивлению, он застал ее в прихожей, в накидке и шляпке, готовую выйти на улицу.

— Ты куда?

— Раз ты в этом не разбираешься, придется мне самой отправиться в аптеку и попросить что-нибудь такого, чтобы от них и следа не осталось.

— Сейчас? Так поздно? Уже больше девяти, они давно закрылись.

— На другом конце города есть другая аптека, они работают до десяти, ты сам это прекрасно знаешь. — И добавила неприязненным тоном, словно это он отчасти был виноват в том, что у них завелись крысы: — А то они скоро к нам в постель залезут. А на кухню я больше — ни ногой!

— Ладно, я сам схожу, — поспешил предложить он. — Тебе в такое время не следует выходить из дома.

Она несколько смягчилась. Хотя, снимая шаль, она все еще немного хмурилась на него за то, что он не сразу сообразил, в чем заключается его обязанность. Она проводила его до двери.

— Не ходи больше на кухню, — предупредил он, — пока я не вернусь.

— Да меня теперь туда и силком не затащишь, — боязливо согласилась она.

Она закрыла за ним дверь.

Потом снова открыла и окликнула его.

— Не говори им, кто мы такие, из какого дома, — попросила она, понизив голос. — Не хочу, чтобы наши соседи прознали, что у нас крысы. Это бросает на меня тень как на хозяйку…

Рассмеявшись ее типично женским предрассудкам, он тем не менее пообещал ничего не говорить в аптеке и отправился в путь.

Вернувшись, он обнаружил, что она, несмотря на его предостережение и свой собственный страх, все-таки вернулась на кухню, чтобы домыть посуду, и не мог втайне не восхититься ее самообладанием. Правда, в качестве меры предосторожности она поставила на пол к своим ногам зажженную лампу.

— Она больше не появлялась?

— Вроде бы показалась из норы, но я кинула в нее туфлей, и она убежала.

Он показал ей купленный в аптеке яд.

— Нужно рассыпать его в местах их обитания.

— Тебя о чем-нибудь спрашивали? — не совсем к месту осведомилась она.

— Нет, только о том, есть ли у нас в доме дети.

— А из какого мы дома?

— Нет. Аптекарь уже совсем клевал носом. Ему не терпелось поскорее выпроводить меня и закрыться на ночь.

Она протянула руку.

— Нет, не трогай. Я сам все сделаю.

Сняв пиджак и засучив рукава, он присел на корточки перед отверстием и рассыпал вокруг него немного порошка.

— Еще дыры есть?

— Еще одна за печкой.

Она с хозяйским одобрением наблюдала за его действиями.

— Хватит. Слишком много сыпать не надо, а то так можно случайно наступить и разнести его по дому.

— Надо менять его раз в два или три дня, — сказал он ей.

В заключение он положил яд на полку, туда, где хранились банки с приправами, но в стороне от них.

— Обязательно помой руки, — предупредила она. Без ее напоминания он бы и забыл это сделать. Когда он закончил, она уже держала наготове полотенце.

Заболел он на следующий вечер. Причем первая это заметила она.

Закрыв книгу перед отходом ко сну, он заметил, что она на него пристально смотрит. Доброжелательно, но внимательно разглядывая. Наверное, уже давно.

— В чем дело? — жизнерадостно спросил он.

— Луи. — Она сделала паузу. — Ты уверен, что хорошо себя чувствуешь? По-моему, ты сам на себя не похож. Мне не нравится, как ты…

— Я? — удивился он. — Да я в жизни себя так хорошо не чувствовал.

Она сделала ему рукой знак замолчать.

— Вполне возможно, но внешность твоя говорит о другом. В последнее время я все чаще вижу тебя усталым и изможденным. Я раньше об этом не говорила, потому что не хотела тебя тревожить, но меня твой вид уже давно беспокоит. Ты совсем болен, я это ясно вижу.

— Чушь, — со смехом возразил он.

— Если разрешишь, у меня есть превосходное средство. Я и сама его приму, чтобы тебя поддержать.

— Какое? — поинтересовался он.

Она вскочила с места.

— Начиная с сегодняшнего дня мы оба перед сном будем есть гоголь-моголь. Это прекрасное общеукрепляющее.

— Да ведь я же не инва… — попытался возразить он.

— Молчи, ни слова больше! — весело приказала она. — Сейчас пойду и все сама приготовлю. У меня есть прекрасные свежие яйца, лучшие из того, что можно было достать, причем за двенадцать центов дюжина. И немножко бренди туда добавим, он у нас тоже есть.

Он не смог удержаться от снисходительной улыбки, но возражать ей не стал. Она хочет сыграть новую для себя роль: сиделки при мнимом больном. Раз это ей доставляет удовольствие, пускай потешится.

Она пребывала в исключительно веселом и доброжелательном расположении духа, излучала нежность и заботу. Проходя мимо, она наклонилась и поцеловала его в макушку.

— Я на тебя давеча накричала, Лу? Прости меня, дорогой. Ты же знаешь, я не хотела. Я так испугалась, что от страха сущей ведьмой стала… — Улыбнувшись ему, она отправилась на кухню.

Услышав, как она разбивает яйца за приоткрытой дверью, он сам себе довольно подмигнул.

Вскоре он услышал, что, расхаживая по кухне, она что-то напевает себе под нос, такое удовольствие доставляла ей эта добровольно взятая на себя обязанность.

А потом он разобрал слова ее песенки.

Раньше ему никогда не приходилось слышать, как она поет. Свое удовольствие она всегда выражала только смехом. Голос ее звучал не очень громко, но верно. Он бы даже назвал этот звук слишком резким, металлическим, но с тона она не сбивалась.

Вдруг песня умолкла, словно Бонни занималась чем-то, что требовало полного сосредоточения. Может, наливала бренди. Однако после этого пения она уже не возобновила.

Она вошла в комнату, неся в каждой руке по стакану, наполненному густой массой бледно-золотистого цвета.

— Вот. Один — тебе, один — мне. — Она протянула ему оба стакана. — Возьми, какой тебе больше нравится. — Потом приложила к губам тот, что остался у нее в руке. — Надеюсь, что я не пересластила. А то будет слишком приторно. У тебя можно попробовать?

— Конечно.

Взяв у него другой стакан, она тоже поднесла его ко рту. На ее верхней губе осталась небольшая белая полоса.

Тут она вдруг насторожилась и повернула голову в сторону кухни.

— Что это?

— Что? Я ничего не слышал.

Она заглянула на кухню. Лишь на секунду. Потом снова вернулась к нему.

— Мне что-то послышалось. Я на всякий случай заперла дверь.

Она подала ему выбранный им вначале стакан.

— Раз тут есть бренди, — сказала она, — предлагаю тост. — Она чокнулась с его стаканом. — За твое здоровье.

Она осушила свой стакан до дна.

Он сделал глоток. Напиток показался ему очень приятным на вкус. От содержавшегося в нем алкоголя, на который она не поскупилась, по его телу разнеслось приятное расслабляющее тепло.

— Правда, вкусно? — спросила она.

— Вполне, — согласился он, скорее для того, чтобы сделать ей приятное. Сам-то он особых достоинств в этом напитке не видел: не пойми что — ни лекарство, ни выпивка.

— Допей все, иначе не поможет, — мягко, но настойчиво сказала она. — Видишь, как я.

Чтобы пощадить ее чувства и из уважения к затраченным трудам, он допил до дна.

После этого он неуверенно провел языком по нёбу.

— Какой-то странный привкус — ты не находишь? Вяжет немного.

Она взяла у него стакан.

— Это потому, что я туда молока добавила. Ты отвык от этого вкуса. Забыл, наверное, как тебе нравилось сосать грудь, когда ты был младенцем.

— Забыл, — подтвердил он с насмешливой серьезностью. — Ведь ты еще не давала мне возможности снова лицезреть эту сцену.

Они немного посмеялись тихим, доверительным смехом.

— Пойду сполосну стаканы, — сказала она, — а потом поднимемся наверх.

Сначала он спал крепко, а перед тем, как заснуть, не переставал чувствовать в желудке расслабляющее тепло тонизирующего напитка, хотя, в отличие от обыкновенной выпивки, он грел только желудок, не разносясь по всему телу. Но через час или два он проснулся в мучениях. Тепло перестало быть приятным, оно превратилось в обжигающее пламя. Сон уже не шел к нему — ему казалось, что у него внутри беспрерывно поворачивали острый огненный меч.

Оставшаяся часть ночи напоминала восхождение на Голгофу. Он не раз взывал к Бонни, но та была слишком далеко и не слышала. Наконец, отчаявшись, брошенный и беспомощный, он закусил губу и замолчал. Утром весь его подбородок был покрыт запекшейся кровью.

В дальнем углу комнаты, на огромном расстоянии от него, стоял стул с его одеждой. Стул из черного дерева с обитыми абрикосовым плюшем сиденьем и спинкой. Стул, на который он раньше никогда не обращал особого внимания, теперь сделавшийся символом.

Символом неизмеримого расстояния от болезни до здоровья, от беспомощности до дееспособности, от смерти до жизни.

В дальнем углу, на огромном расстоянии.

Он должен добраться до этого стула, преодолеть расстояние. Путь большой, но он должен его пройти. Он так напряженно, с такой тоской пожирал взглядом этот стул, что вся комната словно погрузилась в туман, а стул сделался центром мироздания, единственным ярким предметом среди расплывшихся очертаний.

Он не мог спустить ноги с кровати, поэтому сначала ему пришлось съехать на пол головой и плечами. Вслед за этим, отчаянно дернувшись, он скинул вниз и все остальное.

Потом он пополз по полу, будто огромный червяк или гусеница, касаясь ковра подбородком, шевеля ворс жаркой волной прерывистого дыхания. Но, конечно, ни один червяк или гусеница не может таить в сердце такую отчаянную надежду.

Медленно, словно остров за островом преодолевая один цветочный узор за другим. А одноцветный фон между ними казался ему проливом или бездной, не в дюймы, а в мили шириной. Тому, кто когда-то соткал этот ковер, и в голову не могло прийти, что этим отрезкам будет вестись такой счет, что их окропят пот и кровь, пролитые в бессилии и надежде.

Он приближался к цели. Стул уже виделся не целиком, его спинка находилась у него высоко над головой. В его поле зрения попадали четыре ножки, стоявшие между ними туфли и часть сидения. Все остальное тонуло в туманной высоте.

Потом исчезло и сиденье, остались только ножки: он был уже совсем близко. Может, так близко, что можно было бы коснуться стула рукой, если вытянуть ее прямо перед собой.

Он не дотянулся совсем чуть-чуть. Между его растопыренными пальцами и той ножкой, на которую он нацелился, оставалось не больше шести дюймов. Шесть дюймов оставалось ему преодолеть.

Извиваясь, корчась, он отвоевал еще дюйм. Он понял это по краю цветочного узора. Но стул, словно дразня его, каким-то образом отодвинулся на точно такое же расстояние. Он по-прежнему отстоял от него на шесть дюймов. Тот дюйм, что он преодолел с одной стороны, прибавился с другой.

Еще один дюйм позади. И снова стул обманул его, переместившись прочь.

Но это же сумасшествие какое-то, галлюцинация. Не может же стул над ним насмехаться.

Он изо всех сил напряг каждое сухожилие руки, от плеча до подушечек пальцев. Ценой нескольких лет жизни он покрыл эти шесть дюймов. На этот раз стул внезапным рывком отскочил назад. И снова между ними шесть дюймов, те же, но уже другие шесть дюймов.

Тогда сквозь слепящие слезы он, наконец, заметил, что прибавилась лишняя пара туфель. Их было не две, а четыре. Его собственные, между ножками стула, и ее, сбоку, до сих пор им не замеченные. Она так осторожно открыла дверь, что он не услышал.

Она склонилась над ним, одной рукой придерживая юбки, чтобы до последнего момента не обнаружить своего присутствия. Другая рука лежала на спинке стула, незаметно отодвигая его всякий раз, когда он думал, что наконец добрался до цели.

Шутка, видно, показалась ей весьма недурной. Она заливисто, от души расхохоталась. Потом взяла себя в руки и закусила губу, по крайней мере, приличия ради.

— Что тебе нужно: одежда? Что ж ты меня не попросил? — насмешливо произнесла она. — Какой тебе с нее толк? Ты же на ногах не держишься.

И на этот раз, взявшись за стул покрепче, она прямо перед его слезящимися глазами отодвинула его к самой стене, сразу на два ярда, лишив его всякой надежды.

Но сложенные на стуле брюки, оказавшись милосерднее, чем она, упали на его протянутую ладонь, и он, сомкнув пальцы, крепко вцепился в них.

Тогда она наклонилась, чтобы отнять их у него в краткой неравной борьбе.

— Они тебе не понадобятся, дорогой, — сказала она, уговаривая его, словно капризного ребенка. — Ну же, отпусти. Что ты с ними будешь делать?

Потянув за брюки, она потихонечку заставила его выпустить их из непослушных пальцев.

Затем, укладывая его обратно в постель, она наградила его сладкой, заботливой улыбкой, обжегшей его, словно каленым железом, и закрыла за собой дверь.

В центре мироздания стоял стул из черного дерева, обитый абрикосовым плюшем. В дальнем углу комнаты, на огромном расстоянии.

Глава 63

В тот же день она еще раз зашла к нему и присела на постель больного, безупречно одетая, хорошенькая, как с картинки — настоящая сестра милосердия, внимательная, заботливая, готовая исполнить все, что ему понадобится. Все, кроме одного.

— Бедняжка Лу. Ты сильно страдаешь?

Он решительно отказался в этом сознаться.

— Все будет хорошо, — прерывающимся голосом заверил он ее. — Я в жизни своей никогда не болел. Это скоро пройдет.

Не возражая, она покорно опустила глаза и вздохнула.

— Да, это скоро пройдет, — невозмутимо согласилась она.

В его голове почему-то на мгновение возник образ довольного котенка, который только что вылакал блюдце молока, и тут же снова исчез.

Она нежно обмахнула его своим веером. Принеся таз, влажной тряпкой смочила его горячий лоб и вздымающуюся грудь. Каждое ее прикосновение было легким, как крыло мотылька.

— Принести тебе чашку чаю?

Его чуть не стошнило. Он резко отвернул голову.

— Хочешь, я тебе почитаю? Может, ты немного развеешься.

Она спустилась вниз за книжкой стихов и сладким, убаюкивающим голосом прочла ему строчки из Китса:

Остановившись, она невинным тоном осведомилась:

— Что это значит: «Прекрасная дама пощады не знает»? Звучит красиво, но смысла никакого. Неужели все стихи такие?

Не в силах больше этого выносить, он закрыл уши ладонями и отвернул голову.

— Хватит, — взмолился он. — Прошу тебя, я больше не вынесу.

Она с удивленным видом закрыла книгу:

— Я всего лишь пыталась тебя развлечь.

Когда он уже не в состоянии был утолить одной только водой мучившую его изнуряющую жажду, она сходила в рыбную лавку и с большим трудом раздобыла там ведерко колотого льда, который, вернувшись, кусок за куском стала вкладывать в его пересохший рот.

Она во всем ему потакала. Во всем, кроме одного.

— Сходи за доктором, — наконец попросил он. — Я один не справлюсь. Мне нужна помощь.

Она не двинулась с места.

— Может, еще денек подождем? Ты же такой выносливый, Лу! Может, завтра тебе так полегчает, что…

В немой мольбе он хватался за ее одежду, пока она не отодвинулась, чтобы не помять юбки. Его лицо прорезали скорбные складки.

— Завтра я буду уже мертв. Ах, Бонни, я не переживу эту ночь. У меня внутри все горит… Если ты меня любишь, если ты меня любишь… доктора.

В конце концов она вышла за дверь. В комнате ее не было около получаса. Вернулась она одна, в накидке и в шляпе.

— Ты не… — с замиранием сердца начал он.

— Сегодня он прийти не сможет. А завтра — обязательно. Я описала ему симптомы. Он сказал, что причин для беспокойства нет. Это что-то вроде… колики, и пускай все идет как идет. Он расписал, что нужно делать до его прихода… Ну же, успокойся…

Его глаза глядели на нее лихорадочным, отчаянным взглядом.

Потом он прошептал:

— Я не слышал, как за тобой закрылась входная дверь.

Она метнула на него быстрый взгляд, но ответ последовал незамедлительно:

— Я ее оставила приотворенной, чтобы не тратить времени, когда вернусь. В конце концов, я же оставила тебя в доме одного. Конечно… — Она не договорила. — Ты же ведь видел, что я вернулась в шляпке, правда?

Он не ответил. В его воспаленном мозгу проносилась только одна фраза: я не слышал, как за ней закрылась дверь.

Тут он наконец все понял.

Сквозь окно забрезжил рассвет, второй рассвет с тех пор, как это началось, и вместе с ним прибавилось капельку сил. Сила, необходимая для стоявшей перед ним сверхчеловеческой задачи, прибывала в час по чайной ложке. Уже не та сила, что раньше, не телесная, а в чистом виде сила духа. Сила духа, воля к жизни, к спасению; пожирающий его огонь, подпитываемый лишь кислородом из внутренних источников. Если она исчезнет, то больше уже ничего не останется.

Пока что шевельнулись только его веки, но это уже было начало пути. Долгого пути.

Некоторое время он лежал неподвижно. Пускаться в путь слишком рано было опасно, его могли обнаружить и не пустить.

Вот в коридоре раздались ее шаги, она вышла из своей спальни. Он опустил веки, прикрывая глаза.

Дверь отворилась, и он почувствовал на себе ее взгляд. Ему захотелось сморщить лицо, но он удержался.

Какой долгий взгляд. Когда же она наконец отведет глаза? О чем она думает? «Как долго ты умираешь» или «Дорогой мой, тебе сегодня не лучше?». Что же на самом деле у нее на уме; какова же она на самом деле; что же ему о ней думать?

Она вошла в комнату. Приблизилась к нему.

Теперь она склонилась над ним, внимательно его разглядывая. Он почувствовал тепло ее дыхания. Аромат ее фиалковых духов, которыми она только что побрызгалась и которые еще не успели высохнуть. И сверх того он чувствовал, как ее глаза прожигают ему кожу, как два увеличительных стекла, направленных на кучу хвороста, чтобы, поймав солнечный луч, воспламенить ее. Такая сосредоточенность была в этом неподвижном взгляде.

Только бы не дернуться, только бы не пошевельнуться.

На его сердце, чуть было не остановив его, внезапно упал груз. Это опустилась ее рука, чтобы выяснить, бьется ли еще оно. Оно затрепетало у нее под ладонью, как пойманная птица, и если она это заметила, то, верно, отнесла на счет лихорадки. Внезапно она отпустила руку, и он почувствовал, как ее пальцы движутся к его глазам, наверное, затем, чтобы проверить рефлексы зрачков. Секундой раньше она коснулась его нижних век, и он был предупрежден. Он успел закатить глаза, и, когда через мгновение она приподняла ему одно веко, то увидела лишь безжизненный белок.

Она подняла его руку и поставила ее вертикально на локоть, прижав пальцы к запястью. Она прощупывала его пульс.

Потом положила его руку на место. Не уронила, не бросила, но по ее жесту, по едва уловимому нетерпению он совершенно отчетливо понял, что она разочарована, возможно, даже раздражена, обнаружив, что он все еще жив.

На прощанье юбки зашуршали и обдали его волной воздуха. Дверь закрылась, и комната опустела. Шаги отзвучали вниз по деревянной лестнице, словно по ступеням простучали ритм костяшками пальцев.

Началось возвращение к жизни.

Поначалу оно проходило удачно, подкрепленное неимоверными усилиями. Откинув одеяло, он заерзал, пока его тело не перевалилось через край кровати.

Теперь он лежал на полу, растянувшись, навзничь, оставалось подняться — ни больше ни меньше.

С минуту он отдыхал. Его желудок словно лизали изнутри языки пламени, причиняя неимоверную жгучую боль, которая поднялась вверх по пищеводу, как по дымовой трубе, а потом немного затихла, перейдя в унылое, ноющее оцепенение, по крайней мере, переносимое.

Теперь он стоял на ногах и двигался к изножью кровати, держась за нее. Оттуда, чтобы добраться до стула, оставалось пересечь открытое пространство без опоры. Он отчаянным движением отпустил спинку кровати и ринулся вперед. Сделав два ровных шага, накренился в сторону. Еще два шага, третий — он уже был близок к падению. Если бы ему успеть добраться до спасительного стула… успел. Стул немного покачнулся от внезапного толчка, но Дюран устоял на ногах.

Он просунул руки в рукава пиджака, застегнулся на пуговицы, не поддев рубашки. Это сделать было сравнительно нетрудно. Надеть брюки — тоже: он натянул их, сидя на стуле. Но туфли представляли из себя почти неодолимую трудность. Наклониться к ним, как обычно, было невозможно: тогда бы все его тело пронзила мучительная боль.

Сначала ногами он подтолкнул их к себе, ровно поставив рядышком. Потом, одну за другой, по очереди просунул ноги в отверстия. Но идти в незастегнутой обуви, не подвергаясь опасности на первом же шаге споткнуться и упасть, было невозможно.

Он опустился на пол, лег на бок. Скрестив ноги, он поднял одну из них так, чтобы можно было взяться обеими руками за ступню. На каждой туфле было пять застежек, но он выбрал лишь одну, наиболее доступную, и протащил ремешок через дырочку. Потом поменял ноги и проделал то же самое с другой.

Теперь он снова был на ногах, должным образом экипированный, для того чтобы пуститься в путь, и ему оставалось всего лишь преодолеть некоторое расстояние. «Всего лишь», — иронично подумал он.

Как лунатик, чувствуя напряжение в каждом суставе, или как матрос, удерживая равновесие на палубе накренившегося корабля, он добрался от стула до двери и на минуту замер в неподвижности, прислонившись к косяку. Потом обхватил рукой дверную ручку, повернул ее и, придерживая, чтобы она не щелкнула, вернул в прежнее положение.

Дверь была открыта. Он переступил порог.

В центре боковой стены коридора было оставлено овальное окно, сквозь которое падал свет на ступени и открывался вид на улицу. На него была туго натянута ажурная занавеска.

Подойдя к окну и опершись локтями о стену, он прижался лицом к прозрачной ткани. Находясь так близко от глаз, занавеска играла роль экрана, расчленяющего окружающую действительность за окном на отдельные фрагменты, отделенные друг от друга толстыми канатами, — так смотрелись на близком расстоянии нити, из которых она была соткана.

Один квадратик содержал кусок плитки, которой была выложена дорожка, ведущая к калитке. Другой, повыше, — еще один фрагмент той же дорожки, но уже более отдаленный, а в верхнем его углу зеленел граничивший с плиткой треугольник газона. Третий, еще выше — газон и дорожку в равных пропорциях и небольшой кусочек белого столба ограды. И так далее, один заманчивый фрагмент за другим, но в единое неделимое целое они никак не складывались.

Я хочу туда, молило его сердце, я снова хочу жить.

Он повернулся и оторвал взгляд от этой картинки, горя нетерпением скорее приблизиться к оригиналу; перед ним простиралась лестница, словно уступчивый утес, ведущий в бездну. При виде этого зрелища сердце его на мгновение екнуло, ибо он знал, чего ему будет стоить спуск. А отдаленное поскрипывание ее стула на кухне усилило его отчаяние.

Но другого пути у него не было. Возвращаться назад означало умереть, умереть на постели.

Встав на краю пропасти, он окинул взглядом весь нескончаемый каскад ступеней, до самого низа. У него закружилась голова, но, схватившись обеими руками за стойку перил, словно в ней хранилась живительная сила, он сохранил равновесие.

Он знал, что не сможет сойти вниз на ногах, как здоровый. Ноги его не удержат, он потеряет равновесие и кубарем полетит вниз. Поэтому сперва он сократил расстояние до пола. Сев на верхнюю ступеньку, он поставил ноги на следующую. Потом, спустив их на третью сверху ступеньку, перетащил крестец на вторую, как ребенок, еще не научившийся ходить.

Спускаясь вниз, он все ближе и ближе пододвигался к ней. Она сидела там, на кухне.

Теперь она находилась совсем рядом. По доносившимся с кухни звукам он мог с точностью определить, чем она сейчас занимается.

Деловитое позвякивание, закончившееся стуком ложки по краешку чашки, — это она размешивала сахар в кофе.

Скрипнул стул — это она наклонилась вперед, чтобы отхлебнуть напитка.

Еще поскрипывание: это она после первого глотка откинулась на спинку.

Он слышал, как хрустнула хлебная корочка, когда она разламывала рогалик.

Поперхнувшись крошками, она закашлялась. А потом снова наклонилась вперед, чтобы промыть горло глотком кофе.

А если он так отчетливо слышал все издаваемые ею звуки, то как же — задавал он себе вопрос — могла она не услышать, с каким шуршанием он съезжает вниз по лестнице?

Он боялся даже поглубже вздохнуть, а воздух ему сейчас нужен был, как никогда.

Добравшись наконец до подножия, он упал, словно свалившийся сверху пустой мешок, и замер, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой, несмотря на то, что она в любой момент могла его обнаружить.

Отсюда ему оставалось лишь прямиком направиться к выходу, но он знал, что дойти до него, удержавшись на ногах, не удастся. Он слишком устал, потратил все силы на нелегкий путь. Как добраться туда? На что опереться?

Выход нашелся сам собой, когда он поднимался на ноги. Сначала он прислонился к стене одним плечом, затем другим, сначала лицом к стене, затем спиной, снова лицом и снова спиной — перекатываясь таким образом, он перемещался вдоль стены, опершись на нее, не падая и все же продвигаясь вперед.

На середине пути возникло препятствие, заставившее его оторваться от стены. Это была вешалка в форме оленьего рога, нижняя часть которой представляла собой вдающееся в глубь комнаты сиденье, а верхняя — высокую деревянную панель и врезанное в нее зеркало. По природе своей вешалка была непропорциональна и неустойчива, и он боялся, что свалит ее на пол и сам свалится вслед за ней.

Он неуклюже качнул телом и, более или менее сохраняя равновесие, обнес его вокруг вешалки, держась за сиденье. Но потом отпустить его оказалось труднее, чем использовать в качестве опоры, и он на какое-то время попался в ловушку, потому что боялся, что, если оторвет руки, то от такого внезапного облегчения все сооружение может пошатнуться или даже опрокинуться.

Сначала он убрал ближнюю к себе руку, продолжая придерживать сиденье с дальней стороны, и таким образом компенсировал внезапную потерю давления. Затем осторожно снял другую руку, и вешалка лишь беззвучно покачнулась и тут же снова замерла в неподвижности.

Благополучно миновав это препятствие, он сполз вниз по стенке и присел на корточки, спрятавшись за его прикрытием. Не из осторожности, а только по той причине, что шагу больше не мог ступить от усталости, но это-то его и спасло.

Ибо она вдруг без всякого предупреждения внезапно возникла в дверном проеме и высунула голову из кухни в прихожую, глядя в сторону лестницы. Потом она даже переступила порог и поднялась на несколько ступенек, чтобы лучше слышать. Убедившись, что в его спальне все тихо она, удовлетворенная, спустилась обратно, развернулась и вернулась на кухню.

Он вынул изо рта изжеванную манжету рубашки — он впился зубами, чтобы сдержать тяжелое дыхание, которое иначе бы вырвалось из его груди, и на ткани обозначилась водянисто-розовая полоса.

Через несколько мгновений он стоял, припав губами, словно в жарком поцелуе, ко входной двери.

Осталось совсем немного, и он чувствовал уверенность, что, даже если бы его сердце уже остановилось, а тело начал сковывать холод смерти, у него все равно хватило бы сил довершить начатое. Он был так близок к цели, что даже законы природы не могли бы ему помешать.

Он потянул ручку на себя, и дверь, неуверенным движением отделившись от рамы, открылась перед ним.

Он перешагнул через порог. Споткнувшись, упал на перила крыльца и замер, чтобы отдышаться.

Передохнув минуту, пошатываясь, спустился вниз.

Еще минута понадобилась, чтобы дойти до калитки и упасть всем телом на столб, словно это был стоявший острием кверху меч, пронзивший его насквозь.

Он был спасен.

Он вернулся к жизни.

Ноздри его наполнил забытый аромат — аромат свежего воздуха.

Теперь он шел по тротуару. Тень на земле от яркого солнца пошатывалась в такт его движениям. Перемещаясь так же неуверенно, как и ее хозяин. Ближайшей целью он сам себе наметил растущее на обочине дерево, в нескольких ярдах от него.

Он шел к нему, как младенец, который учится ходить, взрослый младенец. Короткими шажками на прямых ногах; выбрасывая колени вперед, как гарцующая лошадь, вытянув руки прямо перед собой, чтобы схватить приближающуюся цель. А потом, обняв ствол, припасть к нему всем телом.

А оттуда — к следующему дереву.

А потом — к следующему.

Но на этом деревья кончились. Помощи ждать было неоткуда.

Мимо проходили две женщины, неся на руках рыночные корзинки, и он загодя, чтобы они успели его заметить, вытянул руку, обращаясь к ним за помощью.

Они искусно увернулись от него, презрительно сморщив носы, и проследовали дальше.

— Как отвратительно — уже спозаранку! — услышал он слова одной из них.

— А им, пьянчужкам, все равно — что утро, что вечер, — откликнулась другая.

Он упал на колено, потом снова поднялся, кружась на одном месте, как раненая птица.

Какой-то прохожий на мгновение замедлил шаг и с любопытством взглянул на Дюрана. Тот воспользовался этим, чтобы обратить на себя внимание, и, шагнув в его сторону, снова с мольбой простер к нему руки.

— Помогите, умоляю вас! Мне плохо.

Прохожий остановился:

— Что с вами, дружок? Что вас мучает?

— Мне нужен доктор. Где его здесь можно найти?

— Есть тут один, в двух кварталах отсюда. Я как раз сейчас проходил мимо.

— Вы меня туда доведете? Боюсь, что сам я дорогу не одолею… — Человек то двоился у него в глазах, то снова принимал ясные очертания.

Его собеседник с сомнением взглянул на карманные часы.

— Я и так уже опаздываю, — поморщился он. — Но в такой просьбе я вам отказать не могу. — Он решительно повернулся к Дюрану. — Обопритесь на меня. Я вас провожу.

Они засеменили по дороге рука об руку. Дюран двигался, припав к плечу своего спутника.

Один раз Дюран вскинул голову и увидел то, на что другие глядят каждый день.

— Как чудесен мир! — вздохнул он. — Солнце светит так ярко, и все равно всем хватает.

Его спутник бросил на него странный взгляд, но промолчал.

Через некоторое время он остановился: они пришли.

Из всех домов в городе или, возможно, из всех домов, где принимали доктора, только в этом вход находился не на уровне земли, а на втором этаже. Туда вел лестничный пролет.

Это было новым словом в оформлении жилища, и в больших городах вырастали, как грибы, кварталы таких домов, облицованных плиткой шоколадного цвета, в которых первый этаж приобрел название «цокольного».

А то бы он в считанные минуты оказался в приемной у доктора.

Но добрый самаритянин, доставивший его сюда ценой потери десяти минут своего драгоценного времени, глубоко вздохнул, выдавая этим крайнюю озабоченность, и, доставая часы, еще раз вгляделся в циферблат, на этот раз от нетерпения раздувая ноздри.

— Я бы помог вам подняться, — объяснил он, — но я и так уже на четверть часа опоздал. Сами вы, конечно, не справитесь… Подождите, я сбегаю наверх и позвоню. А тот, кто выйдет, спустится и доведет вас до доктора.

Он взлетел вверх по лестнице, надавил на кнопку звонка и спустя секунду был уже внизу.

— Ну как, — спросил он, — теперь я могу вас покинуть?

— Благодарю вас, — прохрипел Дюран, вцепившийся в решетчатые перила у подножия лестницы. — Большое спасибо, я как раз теперь немного передохну.

Его спутник, сорвавшись с места, вприпрыжку побежал по улице, в направлении, противоположном тому, откуда они только что пришли, показывая, что действительно имел веские основания ссылаться на отсутствие времени.

Дюран, снова оказавшись в одиночестве, поднял глаза на дверь. Пока что она оставалась закрытой. Он перевел взгляд на соседнее с ней окно и в нижнем углу заметил картонную табличку, на которую они как-то не удосужились обратить внимание.

РИЧАРД ФРЭЗЕР,

врач

Часы приема: до 1 часа дня

Часы на колокольне какой-то находившейся неподалеку церквушки отбили полчаса. Половина одиннадцатого.

Вдруг сзади на его поникшие плечи опустились две мягкие белые ручки, нежно, но настойчиво сдавив их, а через секунду и сама она вынырнула из-за его спины и возникла перед ним, отрезая ему путь к дому.

— Лу! Лу, дорогой! Что же это такое? Как ты сюда попал? О чем ты думаешь… Я только что обнаружила, что дверь открыта. Посмотрела — в постели тебя нет. Я побежала по улице… И к счастью, увидела тебя здесь, в квартале от дома… Лу, как ты мог так со мной поступить, как же ты меня напугал…

Где-то совсем близко с опозданием открылась дверь, но ее лицо, маячившее у него перед носом, заслоняло от него весь окружающий мир.

— Да? — послышался женский голос. — Чего вы хотели?

Она едва шевельнула головой, повернув ее меньше, чем на дюйм, и ответила:

— Нет, ничего. Мы ошиблись.

Дверь резко захлопнулась. Дверь, ведущая в жизнь.

— Там, — простонал он. — Там, наверху. Мне там помогут.

— Не там, а здесь, — с очаровательной улыбкой возразила она. — Здесь, перед тобой — единственная, которая может тебе помочь.

Он сделал шаг в сторону, чтобы дверь хотя бы была у него перед глазами, раз уж добраться до нее он все равно был не в состоянии.

Она передвинулась в том же направлении и снова встала перед ним.

Тогда он сделал нетвердый шаг в обратную сторону. Она вернулась туда же и по-прежнему стояла у него на пути.

Они словно кружились в вальсе, медленном и леденящем душу танце смерти.

— Наверх, — взмолился он. — Пусти меня наверх. К этой двери. Сжалься надо мной.

Ее голос — он так и сочился медом — выражал живейшее сострадание.

— Пойдем домой, любовь моя. Бедняжка мой. Дорогой мой муженек.

И глаза тоже. И руки, так нежно касавшиеся его, что он их едва чувствовал.

— Пощади, — рыдал он. — Остановись, хватит. Дай мне этот последний шанс…

— Ты думаешь, я способна причинить тебе страдания? Ты доверяешь постороннему больше, чем мне? Ты что, уже вовсе не веришь в мою любовь? Ты в ней так сильно сомневаешься?

Он смущенно покачал головой. Когда иссякают силы телесные, сила ума тоже меркнет. Черное становится белым, белое — черным, а правдой последнее, что слышали уши.

— Ты меня любишь, Бонни? Правда, любишь? Несмотря ни на что?

— Ты еще об этом спрашиваешь? — Их губы слились, прямо на улице, средь бела дня. Никогда она еще не целовала его с такой нежностью, с таким самозабвением. — Спроси лучше свое сердце, — прошептала она. — Спроси свое сердце.

— Мне такие ужасные мысли приходили в голову. Должно быть, дурной сон привиделся. Но он мне казался явью. Я думал, что ты хочешь от меня избавиться.

— Ты решил, что это я… послужила причиной твоей болезни? — Блефовать — так до последнего. Она сделала шаг в сторону, тот самый, желанный шаг. — Вот мои объятия. Вон дверь — там, наверху. Ступай куда тебе больше нравится.

Он шагнул к ней, туда, где она теперь стояла. Его голова покорно упала ей на грудь.

— Я так устал, Бонни. Отведи меня домой.

От ее дыхания волосы на его голове чуть шевельнулись.

— Бонни отведет тебя домой.

Она свела его вниз со ступеньки, той единственной ступеньки на пути к спасению, на которую ему удалось взобраться.

Шедшие по дальней и ближней сторонам тротуара любопытные прохожие замедляли шаг, чтобы понаблюдать за трогательной сценой, имевшей неведомую им предысторию.

Когда же они повернули в нужную им сторону, эти зеваки, потеряв к ним интерес, возобновили прерванный путь.

Но она окликнула одного из них, пока тот еще не успел далеко отойти.

— Сэр! Помогите нам остановить экипаж! Моему мужу нездоровится, нам нужно поскорее добраться домой.

Она бы и камень разжалобила. Прохожий чуть приподнял шляпу и кинулся исполнять ее просьбу. Через минуту из-за угла выкатил экипаж, на подножке которого стоял ее эмиссар.

Соскочив вниз, он помог ей, поддержав Дюрана с одной стороны, в то время как она, несмотря на свое миниатюрное телосложение, служила ему опорой с другой. Таким образом они неторопливо подвели его к экипажу и усадили на скамью; для этого помощнику пришлось подняться, а потом спуститься с противоположной стороны экипажа.

Она же, опустившись на сиденье рядом с Дюраном, с трепетной благодарностью провела рукой по голове прохожего, словно посвящала в рыцари:

— Благодарю вас, сэр. Огромное вам спасибо. Не знаю, что бы я без вас делала.

— На моем месте всякий бы вам помог, мадам. — Он устремил на нее взгляд, полный сострадания. — Да хранит Господь вас обоих.

— Я буду молиться, — смиренно ответила она, когда экипаж тронулся с места.

А позади, на ступеньках лестницы, у которой они встретились, стоял человек с черным чемоданчиком в руке и провожал их недоуменным взглядом. Пожав плечами, он продолжил восхождение, уже держа наготове ключ от входной двери.

В экипаже, во время недолгого пути к дому, она представляла из себя само милосердие.

— Опусти голову. Положи ее ко мне на колени, дорогой. Так тебе будет легче.

Не прошло и минуты, как экипаж стоял у их дома. Он спустился вниз с Голгофы, все его страдания оказались напрасны. Но сожаления он не испытывал, так одурманил его призрак ее любви.

На этот раз ей помог извозчик. А потом она оставила Дюрана у калитки на его попечении.

— Подожди минутку, дорогой, я схожу за деньгами, чтобы с ним расплатиться, подержись пока за столб. Я не взяла с собой кошелек, я так за тебя испугалась.

Она вбежала в дом, оставив дверь за собой открытой (и во время этого краткого ее отсутствия он тосковал по ней, действительно тосковал), а вернувшись, тоже бегом, расплатилась с извозчиком и взяла Дюрана под свою единоличную опеку.

На крыльце солнце проводило их последней ослепительной вспышкой, и они вошли в дом. Взмахом руки она закрыла за ними дверь. В последний раз? Навсегда?

По полутемному коридору, мимо рогатой вешалки, к подножию лестницы. Каждый дюйм этого пути был окроплен его потом и кровью.

Но его любовь держала его в объятиях, и ему было все равно. А может, уже и смерть положила ему на плечо костлявую руку; с приближением смерти все переживания тоже иногда исчезают.

Шаг за шагом вверх по лестнице. Можно было только восхищаться ее силой, желанием помочь ему.

На верхней площадке, перед последним поворотом, он, задыхаясь, произнес:

— Остановись на минутку.

— Что такое?

— Дай мне еще раз посмотреть на нашу гостиную. Может, я ее никогда больше не увижу. Я хочу с ней попрощаться. — Он нетвердой рукой махнул через перила. — Видишь, вот за этим столом мы так часто сидели по вечерам. Видишь, вот лампа… Я всегда знал — когда еще был молодым и неженатым — что эта лампа будет светить на хорошенькое личико моей жены, сидящей напротив. Так оно и было, Бонни, она светила на твое лицо, и я ей за это благодарен. Неужели я никогда больше не порадуюсь ее свету? — Он провел пальцами по пустому пространству, повторяя очертания лампы. — Гаснет свет домашней лампы, гаснет свет любви. Для меня он никогда уже больше не зажжется. Прощай…

— Пошли, — прошептала она.

Спальня распахнула им двери, будто склеп, принимающий мертвеца.

Усадив его на постель, она опустила его голову на подушку. Вслед за тем положила на кровать его ноги, сняла туфли, сняла пиджак. Потом медленно, словно саваном, накрыла его одеялом.

— Тебе удобно, Лу? Постель мягкая? — Она положила ему руку на лоб. — Эта твоя дурацкая выходка отняла у тебя все силы.

Он не отрывал от нее странного, млеющего взгляда. Такой взгляд бывает у раненой собаки, которая просит облегчить ее страдания.

Она отвела глаза в сторону, но затем их, словно магнитом, опять притянуло к нему.

— Дорогой мой, почему ты так глядишь на меня? Что ты хочешь сказать?

Он движением пальца попросил ее наклониться к нему поближе.

Она склонила голову набок, чтобы лучше слышать.

Он провел слабеющей рукой по ее челке, по светлым шелковистым завиткам, окаймлявшим ее гладкий, прохладный лоб.

Затем, словно на гребне нахлынувшей волны, приподнялся на локте.

— Я люблю тебя, Бонни, — ожесточенно прошептал он. — Другой любви у меня в жизни не было. С самого ее начала и до конца, с первого до последнего дыхания. Она никогда не кончится. Никогда, слышишь, Бонни? Никогда. Я умру, но любовь моя не умрет.

Ее голова медленно, неуверенно, еще ближе наклонилась к нему, словно она ступала на новый путь, двигалась навстречу неизведанным ощущениям. С ней что-то произошло, что-то происходило; он никогда раньше не видел в ее лице такой нежности. Словно другой, заново рожденный лик проступал сквозь маску, за которой он так долго скрывался; ее истинный лик, который она никогда не показывала. Лик души, который превратности жизни изменили до неузнаваемости.

Она несмело приблизила свое лицо к его, словно преодолевая доселе неведомую ей дорогу чувств.

В глазах ее стояли слезы. Настоящие, они ему не чудились.

— Хочешь немного любви, Лу?

— Хоть чуть-чуть.

— Тогда знай, что было мгновение, когда я тебя любила. Вот оно.

Она поцеловала его добровольно, без просьб и требований, и сладкий поцелуй ее отдавал горечью недостижимой любви. И он понял, сердцем понял, что она впервые поцеловала его по-настоящему.

— Больше мне ничего и не нужно, — удовлетворенно улыбнулся он. — Большего я и желать не могу.

Прижимая к себе ее руку, он на время погрузился в беспокойный сон, в лихорадочное забытье.

Когда он проснулся, день уже клонился к закату; небо окрасилось в светло-пепельный цвет. Она по-прежнему сидела на постели лицом к нему, не отнимая у него руки. Казалось, все это время она просидела неподвижно, не шевельнувшись, испытывая это новое для нее ощущение: боль непритворную — за другого человека; деля часы бодрствования с обреченным на смерть и со своими мыслями.

Он выпустил ее руку.

— Бонни, — изнеможенно вздохнул он, — приготовь-ка мне еще немного твоего напитка. Я готов его принять. Лучше будет… если ты сама…

Она невольно на мгновение вскинула голову. Посмотрела ему глаза в глаза. Потом снова опустила взгляд.

— Почему ты меня об этом просишь? Я же ничего не предлагала.

— Я страдаю, — просто объяснил он. — Я не могу больше терпеть. Если не по доброте, то из милосердия…

— Потом, — уклончиво ответила она. — И не надо так говорить.

На его лице выступили капельки пота. Дыхание со свистом вырывалось из ноздрей.

— Когда я не хотел пить, ты меня принудила… Теперь, когда я тебя умоляю, ты не хочешь… — На мгновение оторвав голову от подушек, он снова уронил ее. — Ну же, Бонни, я так больше не вынесу. Давай покончим с этим прямо сейчас, зачем дожидаться ночи? Избавь меня от этой ночи, Бонни! Она такая долгая… темная… одинокая…

Она медленно поднялась, рассеянно потирая озябшие пальцы. Потом еще медленнее направилась к двери. Открыв ее, она остановилась на пороге и обернулась к нему. Потом вышла.

Он услышал, как она спускается по лестнице. Дважды она останавливалась, словно силы ее иссякали, а затем, собравшись с духом, снова пускалась в путь.

Она отсутствовала не больше десяти минут. Эти десять минут обжигающей боли показались ему кошмаром.

Потом дверь открылась и она появилась на пороге, держа в руке стакан. Приблизившись к постели, она поставила его на туалетный столик, до которого Дюрану было не дотянуться.

— Не надо… Пока не надо… — произнесла она сдавленным голосом, когда он попытался его достать. — Потом. Давай подождем немного.

Она зажгла лампу и, подойдя к камину, чтобы выбросить спичку, задержалась, опустив взгляд на языки пламени. Он знал, что она не видит того, на что смотрит, ее глаза застилали воспоминания.

Он тоже устремил взгляд в прошлое. Снова все повторилось. Снова он кружился с ней в вальсе на их свадьбе «У Антуана»… Бесконечный крылатый вальс. Вальс любви и света, в пене белоснежных кружев. Снова за дверью их спальни раздавался ее шутливый вопрос: «Кто стучит?» — «Твой муж». Снова она возникла в гостеприимном полумраке. «Скажи ему, что он может войти». Снова они шли рука об руку по набережной в Билокси, и, когда морской ветер сорвал с него шляпу, она, сама кружась в водовороте раздутых юбок, от души хохотала. Снова он осыпал ее, спящую, дождем из стодолларовых купюр. Снова…

Снова, снова, снова… в последний раз.

Смерть жестока, но самое страшное наступает не тогда, когда гибнет тело, а когда улетучиваются воспоминания.

В сумрачных дебрях его воспоминаний, словно жаркая золотая звезда, вспыхнуло яркое пламя. Он поднял глаза и увидел, что она стоит боком к камину, держа в вытянутой руке горящую головню. Нет, не прут и не палку, а плотно скрученный бумажный рулон. А когда пламя медленно подобралось к ее руке, она ловко перевернула бумагу, взяв ее за обугленный конец, чтобы сгорел другой.

Наконец, уронив ее на пол, яростно растоптала ногами, растерла в пепел то, что осталось.

— Что ты делаешь, Бонни? — обессиленно прошептал он.

Она не повернула головы, словно ей было все равно, заметил он или нет, чем она занимается.

— Я сожгла бумагу.

— Какую бумагу?

Голос ее был совершенно бесстрастным:

— Страховой полис — на твою жизнь — на двадцать тысяч долларов.

— Ты зря себя утруждала. Я же сказал тебе, что он недействителен.

— Он снова вступил в силу. Я заложила свое кольцо и выплатила взносы.

Она вдруг закрыла лицо ладонями, как будто, даже уничтожив документ, не могла глядеть на оставшийся от него пепел.

Он вздохнул, но не очень взволнованно:

— Бедняжка Бонни. Неужели тебе так хотелось денег? Я бы… — Он не докончил.

Минуту-другую он лежал в неподвижности.

— Что ж, выпью я это, пожалуй, — мягко произнес он наконец.

Вытянув руку во всю длину, он взял стакан и поднес его к губам.

Глава 64

Вдруг она повернулась и бросилась к нему. Он не знал, что люди бывают способны на такие стремительные движения. Ее рука взметнулась у него перед лицом белой ракетой. Стакан полетел прочь из его рук, загрохотав по полу где-то за пределами его поля зрения.

Ее лицо, казалось, растаяло в потоках скорби, словно он смотрел на него сквозь залитое дождем оконное стекло. Она судорожно схватила его и прижала лицом к своей мягкой груди. Он никогда не чувствовал такой силы в ее объятиях. Наверное, чтобы ее проявить, ей не хватало любви.

— Боже милосердный! — неистово вскричала она. — Взгляни на меня и прости! Останови этот ужас, верни все назад, переделай! Лу, мой Лу! Я только сейчас поняла! У меня наконец открылись глаза! Что я наделала?

Она упала перед ним на колени, так же как в ту ночь в Билокси, перед их воссоединением. Но тогда ее мольбы были столь же притворными, ее поза столь же наигранной, сколь искренним было теперь ее раскаяние, сколь мучительными ее угрызения совести, которые он ничем, ни единым словом не мог облегчить.

Она сумбурно, захлебываясь словами, неразборчиво, как ребенок, бормотала сквозь рыдания. Возможно, это действительно плакал ребенок, ее новорожденная сущность, маленькая девочка, которая двадцать лет пребывала в молчании и у которой теперь прорезался голос:

— Это затмение какое-то было… сумасшествие… как я могла его послушаться? Но когда я была с ним, я только его и видела, а о тебе забыла… Он разбудил во мне все самое низменное… Дурное он представил в таком свете, что оно мне показалось правильным…

Ее трясущиеся пальцы обвели очертания его лица, с мольбой коснулись губ, опущенных век, словно пытаясь вновь вдохнуть в них жизнь. Ничто, ни лихорадочные поцелуи, которыми она его покрыла, ни брызнувшие из ее глаз слезы, не могло его вернуть.

— Я убила тебя! Я убила тебя!

И, не сдаваясь до последнего, она пала ничком и забарабанила по полу кулаком в бессильном споре с судьбой, сыгравшей с ней такую злую шутку.

Внезапно ее рыдания затихли, так внезапно, будто страх вдруг коснулся ее склоненной головы. Ее колотившая по полу рука остановилась.

Она вскинула голову. В ней появились силы, хитрость, настороженность. Что она замышляла, ему было невдомек. Обернувшись, она поглядела в окно, что-то прикидывая в уме.

— Никто тебя у меня не отнимет, — процедила она сквозь сомкнутые зубы. — Я тебя не отдам. Никому. Еще не поздно. Я увезу тебя отсюда, где ты будешь в безопасности… Собирайся поскорее. Поедем вместе. Сил у меня на двоих хватит. Ты будешь жить. Слышишь, Лу? Ты будешь жить.

Она подобралась к окну, двигаясь крадучись вдоль стены, пока не дошла до края занавески; осторожно отведя ее, выглянула в образовавшуюся щель. Видимо получив подтверждение того, что ожидала увидеть, она слегка наклонила голову.

— Что такое? — прошептал он. — Кто там?

Она, не отвечая, резко отдернула голову, словно испугавшись, что ее обнаружили.

— Может, погасить лампу? — предложил он.

— Нет! — в страхе воскликнула она. — Ради Бога, не делай этого. Мы договорились, что это будет сигналом. Наш единственный шанс — немедленно выбраться из дома и оставить лампу зажженной, будто мы еще здесь.

Она бегом вернулась к нему, бросив по дороге еще один испуганный взгляд на окно; села на кровать, взмахнув юбками, и, взяв в руки его приготовленную ногу, подняла ее, пока он тем временем возился с другой.

— Быстрей натягивай ботинок! Все… Больше времени нет.

Она помогла ему подняться с края кровати и встать на ноги рядом с ней наподобие застывшего манекена или игрушечного солдатика, готового упасть, если его хоть на мгновение отпустят, предоставив самому себе.

— Обопрись на меня, я тебе помогу. Вот так. Вот так. Передвинь ногу — вот хорошо. У тебя же уже получилось выйти из дома. Попробуй еще разок. Мы же теперь вместе. Мы же теперь не только спасаемся сами, мы спасаем нашу любовь.

Он улыбнулся ей в ответ, с трудом, дюйм за дюймом, переступая ногами по скрипящему полу.

— Нашу любовь, — прошептал он. — Спасаем нашу любовь. Куда мы теперь?

— Все равно куда, на любой поезд. Только бы выбраться из дома…

Она героически боролась за него, словно воплощала в себе саму жизнь, пытающуюся отвоевать его у овладевающей им смерти. Поддерживала его, когда он слишком низко наклонялся вперед, подталкивала, когда он готов был свалиться назад. Так она вывела его из комнаты и подвела к лестнице. Когда они начали спускаться, она чуть было не выпустила его. На мгновение он, потеряв равновесие, повис на перилах, угрожая кубарем скатиться вниз, и она, собрав всю свою силу до последней капли, отчаянно вцепилась в него, пытаясь исправить допущенную оплошность.

В тот страшный момент она не издала ни звука, и, безусловно, если бы он покатился вниз, навстречу своей гибели, она бы последовала за ним, но не отпустила бы. Но отчаяние сделало ее объятия такими крепкими, что ей удалось потихоньку притянуть его к себе и вернуть в вертикальное положение.

А затем, когда они в изнеможении облокотились на перила, чтобы на минутку передохнуть, она нашла время, чтобы откинуть волосы с его лба и прошептать:

— Мужайся, любовь моя. Я не дам тебе упасть. Тебе очень трудно?

— Нет, — едва слышно прошептал он, закатывая глаза, чтобы увидеть склоненное над ним лицо, — ведь ты же со мной.

И снова вниз, шаг за шагом, теперь уже с большей осторожностью, как пара балетных танцоров, которые, крепко держа друг друга в объятиях, натягивают носки и нетвердо, вслепую, выделывают чудовищное, гибельное па-де-де.

Когда они приблизились к подножию лестницы и до пола оставалась всего одна ступенька, она вдруг остановилась как вкопанная. И в воцарившейся тишине, кроме своего шумного дыхания, они услышали еще один звук.

Торопливый тихий стук во входную дверь. Предназначенный только для одной пары ушей, которая ждала его, давно уже прислушиваясь. Производимый двумя пальцами, а может, одним; легкое постукивание по дереву, скорее даже поскребывание, тайное, едва различимое.

Вместе со стуком раздался свист. Тоже очень тихий, очень осторожный. Просто струйка воздуха, пошевелившая верхнюю губу. Меланхолично, жалобно, как крик совенка. Или порыв ночного ветра, рвущегося на свободу.

Свист прервался. Наступила пауза. Затем снова зазвучал. Снова затих и снова послышался после минутного ожидания.

— Ш-ш, не шевелись! — Он почувствовал, как сжались ее руки, обнимавшие его, словно хотели защитить. Инстинктивно защитить от чего-то неведомого ему, но понятного ей. — Задняя дверь, — прошептала она. — Придется выйти через нее… Задержи дыхание, дорогой. Ради всего святого, ни звука, а то… а то нам обоим конец.

Осторожно, вплотную прижимаясь друг к другу, теперь уже не для того, чтобы поддержать его в вертикальном положении, а чтобы не производить лишнего шума, они сошли по лестнице и пробрались в столовую. Там она потратила драгоценное мгновение на то, чтобы, достав с полки графин, круговым движением встряхнуть его и, вытащив стеклянную пробку, смочить ему губы тонизирующим напитком. Другая рука ее при этом продолжала обнимать его.

— Я боюсь давать тебе слишком много, — с сожалением произнесла она. — Ты так измучился.

— Со мной моя любовь, — пробормотал он, словно разговаривая сам с собой. — Я все выдержу.

Дальше они проследовали на неосвещенную кухню, погруженную в голубоватый мрак ночи, сквозь который поблескивал стеклянный квадратик двери — черного хода.

Цепко обхватив пальцами засов, она аккуратно отодвинула его. Дверь распахнулась внутрь, и их лица обдало прохладным воздухом свободы.

Вслед им снова раздался звук, донесшийся через весь дом от входной двери — тихое постукивание, возобновившееся после долгого ожидания. Теперь чуть более торопливое, чуть более настойчивое. А сопровождавший его свист, казалось, шептал: «Открой. Открой мне, ты же знаешь, кто я. Ты меня знаешь. Почему же ты медлишь?» Свист чуть более резкий, требовательный, показывающий, что терпение истощилось.

Он не стал спрашивать, что это. О столь многом в жизни было уже поздно спрашивать, столь многое было уже поздно знать. Он хотел знать, ему необходимо было знать только одно, то, что он наконец услышал: она его любила.

Выбравшись на задний двор, они вышли за калитку, а оттуда, по дорожке, которая вела вдоль всех домов, в переулок. А оттуда, завернув за угол, попали на улицу, которая шла параллельно той, что находилась перед их домом.

— Теперь на вокзал, — повторяла она. — На вокзал… Ну, давай же, Лу. Еще совсем немного осталось, несколько улочек. Если мы туда доберемся, то будем в безопасности. На вокзале всегда кто-нибудь есть, и днем и ночью… Там светло там нас никто не тронет. Сядем на поезд… Все равно какой, все равно куда.

Все равно какой, повторял он в такт биению своего сердца, все равно куда.

Дальше и дальше вперед двигались две шаткие фигуры, всхлипывая и задыхаясь, как пьяные. Да, пьяные желанием жить и любить в мире и покое. Ничьи глаза их не видели, ничьи руки не могли им помочь.

И когда этот центр сосредоточения городской жизни уже показался вдали, на другой стороне площади, привокзальной площади, — как она ему сообщила, поскольку сам он уже на таком расстоянии не видел, — вдруг сказалось невероятное перенапряжение. Ни ее руки, ни ее воля больше вынести не могли, и он упал рядом с ней лицом на землю.

Она сделала отчаянную попытку поднять его, но ослабела настолько, что повалилась на колени рядом с ним, как будто это он тянул ее к себе, а не она его.

— Не трать попусту времени, — вздохнул он. — Я не могу. Мне больше и шагу не сделать.

Она, снова поднявшись на ноги, рассеянно провела рукой по волосам и огляделась.

Тебя нужно спрятать в каком-нибудь помещении. Ах, любовь моя, если мы здесь слишком долго пробудем, нас могут схватить.

Она склонилась к нему и, приободрив его поцелуем, убежала прочь, оставив его лежать на месте. Она исчезла за дверью окаймлявшего площадь здания, на фасаде которого висел фонарь и была прибита вывеска: «Меблированные комнаты для путешественников».

Через минуту она снова появилась, кивком поторапливая кого-то, кто следовал за ней. Не дожидаясь своего спутника, она бегом поспешила к Дюрану, обеими руками подобрав юбки и скомкав их перед собой, давая таким образом возможность ногам беспрепятственно двигаться. Минуту спустя из здания вышел мужчина в одной рубашке и, на ходу натягивая куртку, направился вслед за ней.

— Сюда! — крикнула она. — Сюда, он здесь.

Мужчина присел рядом с ней у распростертого на земле тела.

— Помогите мне донести его к вам в гостиницу.

Человек, к которому она обращалась, здоровенный детина, схватил его в охапку и направился обратно к зданию. Она, забегая то с одной стороны, то с другой, пыталась помочь ему поддержать ноги Дюрана.

— Не надо, я справлюсь, — сказал он. — Вы только пойдите вперед и подержите дверь.

Над обращенными вверх глазами Дюрана покачивалось то в одну сторону, то в другую темное ночное небо, испещренное звездами. У него возникло ощущение, что оно находится где-то совсем близко. Затем оно сменилось светом газовой лампы на штукатурке потолка. Затем потолок накренился, а свет постепенно померк. Его несли вверх по лестнице. Рядом с ним раздавался частый топот ее каблучков, вклинивавшийся в промежутки между тяжелыми шагами того, кто его нес. А один раз две маленькие ручки схватили его свисавшую вниз ладонь, и он почувствовал жаркое прикосновение бархатистых губ.

— Прошу прощения, что это так высоко, — сказал ее помощник, — но других комнат у нас нет.

— Не важно, — ответила она. — Нам все равно.

Они вошли в дверь; и потолок, вначале темный, после того как зажгли свет, озарился мягким золотистым мерцанием. По стенам заплясали их тени.

— Положить его на постель, мадам?

— Нет, — слабо возразил Дюран. — Никаких больше постелей. На постелях умирают. Постель — это смерть. — Когда его опустили в кресло, он встретился с ней глазами и улыбнулся. — Я ведь не умру, правда, Бонни? — страстно прошептал он.

— Никогда! — хрипло ответила она. — Я тебе не позволю! — Она сжала крошечные кулачки, стиснула зубы, и в глазах ее вызывающе вспыхнули искорки.

— Послать за доктором, мадам? — осведомился их спутник.

— Пока больше ничего. Оставьте нас одних. Я дам вам знать. Вот, возьмите. — Протянув руку за дверь, она сунула ему деньги. — Я потом зарегистрируюсь.

Заперев дверь, она бегом вернулась к Дюрану. Упав перед ним на колени, она испытующе вгляделась в его лицо.

— Луи, Луи, помнишь, как я когда-то желала денег, нарядов, украшений? Сейчас бы я все это отдала за то, чтобы ты снова встал на ноги. Я бы даже свою внешность за это отдала… — Схватившись руками за свои упругие щеки, она оттянула их, как будто хотела передать ему их красоту и свежесть… — А чем же еще я могу поделиться?

— Обрати свои мольбы к Богу, а не ко мне, дорогая, — произнес он слабым, умиротворенным голосом. — Ты мне нужна такая, как ты есть. Я не хочу, чтобы ты менялась, даже если это спасет мне жизнь. Мне не нужна добропорядочная, благородная женщина. Мне нужна моя Бонни, моя тщеславная эгоистка… Я люблю именно тебя, такую плохую, такую хорошую, мне не нужны все эти пресловутые женские добродетели. Всегда оставайся такой, не меняйся. Потому что я люблю тебя такой, какой знаю, и, если Бог есть любовь, он меня понимает.

По ее лицу стремительным потоком струились слезы, она, никогда в жизни не плакавшая, теперь рыдала, не таясь. Эти слезы, сдерживаемые в течение всей жизни, теперь хлынули наружу в порыве раскаяния и сожаления.

Он смочил в ее слезах свои дрожавшие пальцы.

— Не надо больше плакать. Ты и так уже наплакалась. Я хотел принести тебе счастье, а не слезы.

Она, задержав дыхание, попыталась совладать с собой, подавить рыдания.

— Я впервые узнала любовь, Луи. Еще только полдня прошло. За двадцать три года жизни — всего полдня. Луи, — с детским удивлением спросила она, — так всегда бывает? Всегда так больно?

Он мысленно прокрутил в голове всю их историю.

— Больно. Но это стоит того. Это любовь.

За окном, где-то совсем близко, раздалось странное фырканье, словно огромный бык, гремя привязывавшей его цепью, с шумом плескался в воде.

— Что это? — спросил он, слегка приподняв голову.

— Это поезд. Поезд прибыл на вокзал.

Он приподнялся на подлокотниках кресла:

— Бонни, это наш поезд, он приехал за нами. Все равно какой поезд, все равно куда… Помоги мне. Помоги мне отсюда выбраться. Я смогу, я доберусь до него…

Всю жизнь ею двигали страсти, внезапные перемены и быстрые решения. И, привыкнув к ним, она и теперь не колебалась ни минуты. Его слов было достаточно, чтобы воспламенить ее, разжечь в ней огонь бурлящей энергии.

— Все равно куда. Хоть в Нью-Йорк. Ты меня защитишь, если они попытаются…

Просунув ему руку за спину, она подняла его с кресла. Снова начинался нескончаемый побег. Сплетя руки, они шагнули вперед, к двери. Всего один шаг…

Он упал. На этот раз окончательно, тут ошибки быть не могло. Так падают на землю мертвые. Он лежал лицом кверху. Обмякший, отчаявшийся, покорно ожидая своей участи и устремив на нее безнадежный взгляд.

Она быстро наклонилась к нему.

— Время кончилось, — прошептал он сквозь неподвижные губы. — Не говори ничего. Прижмись ко мне губами. Попрощаемся.

Прощальный поцелуй. В нем, казалось, слились их души. Или попытались навсегда слиться воедино. Отчаявшись, они разъединились — одна погрузилась в темноту, другая осталась в освещенной комнате.

Она оторвала от него губы просто для того, чтобы вдохнуть воздуху. На его лице навсегда застыла бесконечно довольная улыбка.

— Вот моя награда, — вздохнул он.

Смерть закрыла его глаза.

По ее телу пробежала судорога, как будто это она билась в смертельной агонии. Она изо всех сил встряхнула его, как будто его тело могло обрести способность двигаться, которую только что потеряло, потеряло навсегда. Она в отчаянии прижала его к себе, но ее объятия заключали лишь бездыханное тело, которое он уже покинул. Она взывала к нему, умоляла вернуться. Она и с самой смертью пыталась поторговаться, получить у нее отсрочку.

— Нет, подождите! Еще минутку! Дайте мне одну минуту, и я его отпущу! О Боже! Кто-нибудь! Кто-нибудь, послушайте! Еще минуту! Я хочу ему еще что-то сказать!

Нет безутешнее столкнувшегося со смертью язычника. Ибо для язычника со смертью кончается все.

Она упала на него, и ее волосы, золотистые волосы, которые он так любил, рассыпались по его лицу, накрыв его, словно саваном.

Ее губы нашли его ухо, и она прошептала слова, которые предназначались только для него.

— Я люблю тебя. Я люблю тебя. Ты слышишь меня? Где ты? Ты же этого всегда хотел. Так что же ты теперь?

Ее горе выступило на первый план, заслонив все на свете, а где-то в отдалении, на заднем плане, возник приглушенный шум. Кто-то колотил в дверь, кричал — Бог знает откуда они появились здесь, в этом месте, как раз в этот момент? Может, наконец, принесли плоды долго зревшие подозрения их соседей; может, их настигло то, давнее преступление в Мобиле — слишком поздно, слишком поздно. Ибо она так же, несомненно, как и он, ушла от возмездия.

— Эй, там, откройте! Это полиция! Откройте дверь, слышите!

Эти слова не произвели на нее никакого впечатления, угрозы не испугали. Потому что она уже находилась в плену — но не у них. От них она ушла.

И теперь безутешно стонала в неслышащее ухо:

— О, Луи, Луи! Слишком поздно я тебя полюбила. Слишком поздно.

Стихли крики, шум, стук, стихло горе, и ничего не осталось.

— И вот мое наказание.

Беззвучная музыка остановилась. Танцующие в изнеможении падают. Вальс закончился.

Послесловие

Корнелл Вулрич родился в 1903 г. Брак его родителей распался, когда он был еще ребенком. В возрасте восьми лет мальчик, слушая оперу Дж. Пуччини «Чио-Чио-сан», получил как бы второе напоминание о трагизме жизни, а три года спустя однажды ночью он вдруг полностью осознал, что когда-нибудь и он, как Чио-Чио-сан, должен будет умереть; эта мысль поразила его страхом перед волей судьбы, который не оставлял его до конца дней. Он начал писать художественную прозу в годы учебы в Колумбийском университете, пытаясь воплотить в действительность свою мечту стать вторым Скоттом Фицджеральдом, и его первый роман «Расплата за все» («Cover Charge»), о жизни и любви золотой молодежи так называемой эпохи американского джаза, то есть начала двадцатого века, написан в манере его тогдашнего литературного идола. За этим последовали еще пять романов в том же духе, поденная работа в Голливуде, скоропалительный и короткий брак, множество гомосексуальных связей, а затем Вулрич вернулся в Манхэттен. Следующие двадцать пять лет он жил вместе с матерью в часто сменяемых жилых отелях, выходя из дому только в случаях крайней необходимости; он попал в чудовищную ловушку отношений любви-ненависти, и это довлело над его связями с внешним миром, в то время как внутренний мир его произведений отражал в мучительных и сложных сюжетах состояние человека, полностью подчиненного матери.

Начиная с 1934 года и вплоть до своей смерти Вулрич написал множество захватывающих историй, полных тревоги ожидания, отчаяния, утраченной любви и событий, происходящих в мире, которым управляют силы, находящие радость в том, чтобы мучить нас. В 30-е годы Вулрич писал исключительно для дешевых журнальчиков типа «Черной маски» либо «Еженедельного детектива». Его первый роман, открывающий так называемую черную серию и имевший большой успех, «Невеста была в черном» («The Bride Wore Black»), навеян французскими roman noir и film noir.[2] В начале 40-х годов он опубликовал прекрасные романы под собственным именем, а также под псевдонимами Уильям Айриш («Леди-призрак» — «Phantom Lady» и «У последней черты» — «Deadline at Dawn») и Джордж Хопли («У ночи тысяча глаз» — «Night Has а Thousand Eyes»). В течение 40-х и 50-х годов было издано множество сборников коротких рассказов Вулрича как в твердом переплете, так и в бумажных обложках; многие рассказы были переработаны для кино, радио и телевидения. Лучшим из фильмов, созданных на основе произведений Вулрича, вероятно, следует считать «Окно во двор» («Rear Window») А. Хичкока.

Несмотря на ошеломительный финансовый и общественный успех, сугубо личное положение Вулрича оставалось тяжелым, и, когда в 1957 году умерла его мать, он сломался. С тех пор и до собственной смерти в 1968 году он жил один, завершив всего лишь небольшое количество последних «повестей любви и отчаяния», отмеченных, однако, магическим прикосновением таланта, возбуждающим в сердце читателя холодок восторга. Название одного из неоконченных рассказов вобрало в себя всю мрачную философию Вулрича: «Сначала ты мечтаешь, а потом умираешь» («First You Dream, Then You Die»).

Вулрич создавал произведения разного рода, включая квазиполицейские процедурные романы, вещи, полные острой динамики, а также рассказы о таинственном, запредельном, оккультном, но больше всего он известен как мастер повествований внутренне, психологически напряженных, причем напряжение это возникает за счет устрашающей силы отчаяния тех, кто бродит по темным улицам города, и под влиянием ужаса, который таится даже светлым днем в самых обычных местах. Под его пером такие клишированные истории, как острая борьба за избавление невиновного человека от электрического стула или поиски теми, кто утратил память, собственного «я», соотнесены с человеческими страданиями. Мир Вулрича — это беспокойное место, где преобладающие эмоции суть одиночество и страх, а преобладающее действие — схватка со временем и смертью, как это происходит в его классических произведениях типа «Три часа» («Three O’Clock») и «Гильотина» («Guillotine»). Наиболее характерные для него детективные вещи кончаются осознанием, что рациональный порядок событий невозможен, что страх неистребим — он вездесущ.

Типичное для Вулрича место действия — это либо неопрятный отель, либо дешевый дансинг, либо захудалый кинотеатр да еще задняя комната полицейского участка, скрытая от посторонних глаз. В его мире Депрессия есть преобладающая реальность. Вулричу нет равных, когда он переходит к описанию маленького человека в его крошечной квартирке — ни денег, ни работы, голодная жена и дети. Страх пожирает маленького человека, словно раковая опухоль. Если главный герой Вулрича полюбил, то его любимая внезапно исчезает таким путем, что он не только не может ее найти, но даже не уверен, существовала ли она на самом деле. В другой классической для Вулрича ситуации герой может испытать затемнение рассудка под влиянием амнезии, наркотиков или гипноза и в результате мало-помалу приходит к заключению, что совершил убийство или другое преступление, пока был в отключке. Полицейские редко проявляют сочувствие, поскольку они суть земное воплощение верховных сил зла и их первейшая функция — мучить беспомощных. Все, что мы можем противопоставить этому кошмарному миру, сводится к созданию небольших островков любви и доверия, помогающих забыть зло. Однако любовь со временем умирает, и Вулрич наделен выдающимся умением показывать, как жизнь разъедает отношения между людьми. И хотя он часто писал о тех ужасах, которые может спровоцировать как любовь, так и ее отсутствие, в его произведениях не много героев непоправимо дурных и злых, зато каждый из них любит или жаждет любви или же находится на грани разрушения, распада личности. И Вулрич солидаризируется с каждым, невзирая на то, какие преступления он — или она — в состоянии совершить. С точки зрения техники письма многие его рассказы ужасны, но, как драматург театра абсурда, Вулрич понимал, что внешне бессмысленное изложение наилучшим образом отображает бессмысленный мир. Некоторые из его произведений имеют вполне счастливый конец (обычно благодаря необычайным совпадениям), но у Вулрича нет однотипных характеров, и читатель никогда не знает заранее, окажется ли данная конкретная история светлой или мрачной. Это одна из причин большой популярности его произведений.

Вулрич стал Эдгаром По двадцатого века и поэтом его темных призраков. Оказавшись в плену тяжелого психологического окружения, понимая безвыходность собственной ситуации и такой же нелегкой ситуации каждого человека, он принял как данность десятилетия своего одиночества и обратил их на создание тончайших из когда-либо написанных произведений «беспокойной» литературы. Он сам, как Чио-Чио-сан, должен был умереть, но придуманный им мир останется жить.

Библиография произведений

Романы, опубликованные под именем Корнелл Вулрич

The Bride Wore Black

The Black Curtain

Black Alibi

The Black Angel

The Black Path of Fear

Night Has a Thousand Eyes

Rendezvous in Black

Fright

Savage Bride

Death Is My Dancing Partner

The Doom Stone

Into the Night

Романы, опубликованные под псевдонимом Уильям Айриш

Phantom Lady

Deadline at Dawn

Waltz into Darkness

I Married a Dead Man

You’ll Never See Me Again

Strangler’s Serenade

Сборники рассказов

Nightmare Violence

Hotel Room

Beyond the Night

The Ten Faces of Cornell Woolrich

The Dark Side of Love

Nightwebs

Angels of Darkness

Darkness at Dawn: Early Suspense Classics

Сборники рассказов, опубликованные под псевдонимом Уильям Айриш

I Wouldn’t Be in Your Shoes

After-Dinner Story

If I Should Die Before I Wake

The Dancing Detective

Borrowed Crimes

Dead Man Blues

The Blue Ribbon

Somebody on the Phone

Six Nights Mystery

Eyes That Watch You

Bluebeard’s Seventh Wife

The Best of William Irish

Отдельные рассказы

Blonde Beauty Slain

Money Talks

The Poker Player’s Wife

Story to Be Whispered

Steps… Coming Near

When Love Turns

Murder after Death

It Only Takes a Minute to Die

Divorce — New York Style

Intent to Kill

New York Blues

Death Between Dances

Произведения, ранее опубликованные в издательстве «Центрполиграф»

Невеста была в черном

У ночи тысяча глаз

Уильям Айриш
Встречи во мраке

1. Пролог

Они встречались каждый вечер около восьми. Это происходило и в дождь, и во время снегопадов, и при лунном свете, и в безлунные вечера. Так было в этом году и в прошлом, так было уже много лет назад. Но долго так продолжаться не могло. В ближайшем будущем они решили не расставаться все 24 часа в сутки. В ближайшем будущем – в июне. И в этом году они с особым нетерпением ожидали наступления июня. Казалось, что он вообще никогда не наступит.

Иногда им думалось, что вся жизнь состоит из долгих ожиданий. Это и на самом деле было так, ибо, когда они встретились впервые, то ей было семь лет, а ему восемь. Уже тогда они были влюблены друг в друга. Иногда так бывает.

Им следовало бы уже давно пожениться, еще в прошлом июне или раньше. С того самого июня, когда они стали взрослыми. Однако, они ждали.

Почему?

Что чаще всего бывает главным препятствием в подобных случаях?

Естественно, деньги. Вначале у него вообще не было никакого заработка, а затем такой маленький, что его еле хватало на одного человека.

Затем умер его отец. Это случилось в сентябре, после того самого июня, который они провели в бесплодном ожидании. Его отец был машинистом на паровозе. Неправильно переведенная стрелка явилась причиной его гибели. Железная дорога выплатила пособие меньше, чем ожидал его сын, но, по словам адвоката, оно было еще очень большой суммой. Действительно, полученные 8 тысяч долларов были для него – и для них – большими деньгами. Теперь они могли пожениться в ближайшем июне. Большего они и не желали.

Свадьба должна быть в июне, потому что так хотела она. В мае или июле не получится настоящая свадьба. Он же всегда разделял ее желания.

Его звали Джонни Марр и выглядел он точно соответствующе своему имени. Выглядел точно также, как и всякий другой Джонни. Люди, которые видели его тысячи раз, затруднились бы точно описать его внешность. Он был заурядным юношей, бесцветным и ни чем не выдающимся. Он был такой же, как тысячи других в его возрасте. Такие встречаются повсюду и потому не заметны.

Я бы сказал: "Шатен. Глаза карие. Миловидный, симпатичный юноша. Вот и все."

Не очень-то вразумительное описание. Возможно, он изменится под ее влиянием, после женитьбы в июне.

Ее звали Дороти, и она была очаровательна. Ее тоже нельзя было точно описать, но совсем по другой причине. Не так-то легко описать свет. Можно сказать, откуда он светит, но нельзя определить, каков он. Бывают, наверное, такие красивые девушки, но, конечно, не столь очаровательные.

Циники могут, пожалуй, сказать, что хорошенькие девушки, вроде нее, есть повсюду. Но циники этого не могут понять. Ее походка, ее манера говорить, легкая улыбка, которую она дарила ему при встречах и расставании – все это мог видеть только Джонни Марр. Потому что он видел только ее, как и она видела только его.

Они встречались всегда в одном месте, внизу на площади перед аптекой. Там был небольшой уголок возле освещенной витрины, который они облюбовали – прямо возле выставленной в витрине парфюмерии и мыла. Эта ниша принадлежала им одним. Как часто он здесь стоял, незадолго до восьми, поглядывая на звезды и насвистывая мелодии. Он отбивал ногой такт этим мелодиям, не от нетерпения, наоборот, от радости предстоящей встречи с ней.

Таким образом, аптека Гритиса была постоянным местом их встреч. Это как-то само собой получилось, чисто случайно. Что бы они ни предпринимали, отправлялись в кино или на танцы – встречались они всегда там.

Однажды, в тот памятный вечер, последний вечер месяца мая, он направлялся туда чуть позже обычного. Вероятно, позже на одну-две минуты. Он торопился, так как не хотел заставлять ее ждать. Он всегда приходил раньше нее, как и должно быть. Но сегодня она могла придти раньше него, думал он, и поэтому торопился.

Стоял весенний вечер, небо было усеяно звездами и где-то наверху летел самолет. Одну или две минуты он слышал его гудение, потом опять все смолкло. Он даже не взглянул наверх, самолет его не интересовал. Мысленно он уже был на площади, рядом со своей девушкой в уголке возле аптеки.

Когда, наконец, он завернул за последний угол, ему бросилось в глаза странное зрелище. Площадь была полным-полна, так что и он не мог увидеть свою девушку. Люди теснились, образовав большую группу, и пристально глядели на что-то, находящееся в середине толпы. Было необычно тихо, никаких разговоров. Все стояли, как застывшие, как оцепеневшие от чего-то, что видели перед собой, будучи не в силах от этого оторваться.

С большим трудом Джонни продолжал свой путь. Он протиснулся туда, где она должна была стоять, к месту их встречи, к маленькому уголку возле витрины с мылом и парфюмерией. Там стояли люди, много людей. Однако, ее не было. Он спросил себя:

"Была ли она стиснута толпой? Стоит ли она где-нибудь в стороне?"

Он стал на цыпочки, высматривая ее, бросая взгляды над головами людей. Ее нигде не было.

Он медленно втиснулся в людскую толпу, помогая себе локтями и плечами, пока вдруг не очутился на краю небольшого круга, образованного толпой. Полицейский оттеснял любопытных, ему помогал мужчина в штатском.

Что-то лежало в середине круга. Куча одежды, похожей на тряпичную куклу. Тряпичная кукла размером с человека. Можно было разглядеть ножки и искривленное тело. Только голова была накрыта газетой, и эта бумага была мокрая, пропитанная какой-то жидкостью.

Кругом валялись осколки темно-зеленого стекла, а двумя шагами дальше лежало горлышко разбитой бутылки.

Люди безмолвно разглядывали куклу в середине. Некоторые выглядывали из ближайших окон. Некоторые смотрели вверх, вдоль крыш домов, иные же в том направлении, куда скрылся самолет.

Джонни Марр, наконец, пришел в себя. Сделав пару неверных шагов, он вошел в круг и приблизился к тряпичной кукле.

Полицейский положил руку на его плечо, желая заставить его отойти.

Джонни стряхнул его руку и прошептал:

– Газету. Снимите газету. Хотя бы только немного. Я, я хочу посмотреть кто это.

Полицейский помедлил, затем кончиками пальцев взял промокшую газету, немного приподнял ее и положил обратно. Потом вопросительно посмотрел на Джонни.

– Ну, узнали вы ее?

Джонни сразу не смог ответить. Он почувствовал, как задрожали его колени.

– Нет, – тихо ответил он, – я ее не знаю.

Он сказал правду.

Разве эта куча тряпья была девушкой, на которой он собирался жениться? Нет, это совсем не она. Девушка, на которой он собирался жениться, выглядела совсем по-другому.

Его шляпа упала. Кто-то поднял ее и протянул ему. Он, видимо, не знал, что с ней делать, потом кто-то надел ее ему на голову.

Он повернулся и пошел, так и не узнав ее. Толпа на площади расступилась, пропустила его и снова сомкнулась.

Он вернулся к месту их свиданий, к уголку возле мыла и парфюмерии, и прислонился к стене аптеки, совсем разбитый и ослабевший.

Окружающее не интересовало его. Ни то, что осталось лежать на площади в кругу людей, ни то, что было наверху, в небесах.

Прозвучала сирена, послышался шум подъезжающей машины. Открылась дверца, в машину что-то положили. Нечто совсем уже ненужное. Нечто, никем более не любимое. Нечто, подлежащее уничтожению. Задняя дверца закрылась. Луч прожектора скользнул над толпой. Снова прозвучала сирена, затем наступила тишина.

Он продолжал стоять, не зная, куда идти. Во всем мире для него не было места, кроме этого уголка возле аптеки.

Сначала шок был не так велик. Юноша был словно оглушен. Он продолжал стоять, прислонившись к стене и время от времени пошатываясь. Потом пришла боль, острая, стойкая боль. Такая боль, которая никогда уже не кончится.

Вдруг, внезапно обратив взор вверх, он вспомнил глухое гудение наверху в небе, словно зловещий символ смерти.

Сжав кулаки, он поднял их вверх и угрожающе потрясал ими, все снова и снова, в ужасной клятве неумолимой мести.

Хотя смысл этой клятвы не был ясен.

Башенные часы на площади пробили двенадцать. Люди на площади понемногу расходились, площадь опустела. Только он еще стоял там. На том месте, где толпились люди, валялись оборванные газеты, влажные, маслянистые, темные.

Она могла сегодня запоздать на пару минут, однако она придет. Известно, каковы девушки: они могут себе позволить опоздать на пару минут. В любой момент она может выйти из-за угла. Сегодня улицы были недостаточно хорошо освещены. Возможны заторы. Восемь часов, а уже так темно. Но все равно, светло или темно, она может в любой момент.

Пробили часы на башне. Четыре удара – что-то много. Джонни взглянул на ручные часы. Они тоже неправильно идут. Сорвав их с руки, он сильно ударил их о каблук своего ботинка и переставил стрелки на без двух минут восемь.

Затем он приложил часы к уху и прислушался. Полная тишина – они не тикали. Ну, теперь его девушка вот-вот должна прийти. Теперь наверняка. Больше ничего не может случиться. Никакого несчастного случая, который произошел с этой бедняжкой. Он позаботится об этом. Еще нет восьми часов, а поскольку нет восьми, она еще в пути. Она жива. Она будет жить вечно.

Теперь всегда будет восемь часов на его часах, в его сердце и в его мыслях.

Кто-то спросил его:

– Ну, юноша, где ты живешь? Пойдем, я провожу тебя. Тебе не следует здесь больше стоять.

Джонни испугался. Наступал день, и утреннее солнце заливало площадь.

– Я, я, пожалуй, еще слишком рано, – пробормотал он. – Только сегодня вечером. Странно, как я... как я все перепутал.

Незнакомец взял его под руку и повел.

– Последний день мая, 31... – продолжал бормотать Джонни.

– Да, да, – успокаивал его незнакомец, – это было вчера.

– Один раз в году, – бормотал Джонни. – Один раз в году снова будет он, последний день мая, для кого-нибудь другого.

Его спутник ничего не мог понять.

Каждый из них имеет свою девушку. Всякий мужчина когда-нибудь имеет девушку. Пусть они сами остаются живы, но их девушки должны умирать. После смерти люди ничего не чувствуют, поэтому они сами должны жить. Чтобы они испытали, каково это...

– Что с тобой случилось, парень? – спросил незнакомец. – Почему ты все время оглядываешься? Ты что-нибудь там потерял?

Джонни немного помолчал, потом ответил:

– Каждый имеет свою девушку...

Лицо его искривилось.

– Только я... Почему же я не имею больше девушки?

С тех пор возле аптеки стояла неподвижная фигура. Фигура со страдающим, смущенным, неподвижным взглядом. Каждый день являлась она к восьми часам и стояла в ожидании. Ожидала весь теплый июнь, ожидала в июле и августе, ожидала сентябрьскими ночами, ожидала в холодном и ветреном октябре, вплоть до ледяного ноября.

Ожидала кого-то, кто не мог придти.

Ожидала, пока не гасили свет в витрине, пока хозяин не закрывал своей лавки и не уходил. До тех пор, пока часы на башне не пробивали полночь.

Никто не знал, откуда он приходил и куда уходил. Там, где он проживал, больше его не видели. На своей работе он тоже больше не показывался.

Однако, его регулярно видели возле аптеки в ожидании встречи с Вечностью.

Однажды его увидел там полицейский, новый в этом районе. Старый ушел в отставку или был переведен в другое место. Новый был усердным, как это часто бывает с новичками людьми.

Он обошел площадь кругом и заметил стоявшего там Джонни. Когда он вернулся, Джонни все еще стоял. Полицейский сделал третий обход. На этот раз он остановился в раздумье, затем подошел к Джонни:

– Что это такое? – спросил он. – Почему ты здесь стоишь? Стоишь уже добрых три часа. Ты ведь не украшение этой площади.

Он ткнул Джонни своей дубинкой.

– Убирайся отсюда!

– Я жду свою девушку, – сказал он.

– Твоя девушка умерла, – нетерпеливо возразил полицейский. – Мне рассказывали об этом. Ее похоронили, и ты это знаешь так же хорошо, как и я. Или я должен показать тебе надгробную плиту с надписью?

Джонни внезапно поднял руки и в отчаянии схватился за голову.

– Она не придет, – продолжал полицейский. – Пойми это, наконец! Уходи, и чтобы я тебя здесь больше не видел!

Джонни слегка пошатнулся, словно кто-то вывел его из состояния транса. Коп ткнул его дубинкой и он медленно поплелся, едва передвигая ноги. Коп смотрел ему вслед, пока он не скрылся из вида.

И с этого вечера он больше не появлялся у аптеки. Никто его больше не видел.

Многие люди удивлялись. Они хотели узнать, куда он ушел, и что с ним произошло. Потом это желание у них прошло, и они забыли о нем.

Может быть, полицейскому следовало бы оставить его в покое и не препятствовать там стоять. Потому что до этого времени он никому не причинял вреда.

В авиакомпании "Три штата" все были очень довольны служащим Жозефом Мюрреем. Он работал у них третий месяц. Он был клерком и имел доступ к летным картам, бухгалтерским документам и всему административному аппарату, каким обладает такое крупное предприятие. Он прилежно занимался карточками, рылся в них, просматривая старые листы пассажиров. Он занимался этим бесчисленное количество сверхурочных часов, постоянно перебирая старые документы, пока вдруг у него не пропал интерес.

В конце первого полугодия он должен был получить прибавку жалованья, как поощрение за похвальную оценку своей работы. Однако, он внезапно исчез. Он не уволился и никому не сказал ни слова о причине своего отсутствия. Просто ушел и не вернулся.

Его ждали, но он не возвращался. Кое-кого порасспросили, но никто о нем ничего не знал.

Это было совершенно непонятно, но не было времени ломать себе над этим голову. На его место посадили кого-то другого. Его преемник оказался не таким исполнительным и прилежным. За картотеку он брался только в случае необходимости.

В авиакомпании "Либерти Эйрвейс" были не менее довольны служащим Жеромом Михаэльсом. Он также постоянно перебирал карточки, сортировал их, отмечал даты, изучал время вылетов и посадок, отмечал трассы самолетов. Затем он также внезапно не вышел на работу.

Подобный же случай произошел в компании "Континенталь Транспорт", затем в "Грет Истерн" и "Меркури", потом в авиакомпаниях не столь крупных. Пришла очередь и предприятий, располагающих одноместными машинами или самолетов для перевозки небольших групп туристов, совершавших непродолжительные полеты. Их карточки и документы тоже были просмотрены.

Наконец, то же самое произошло в маленьком предприятии с громким названием "Комет Рейзен". Оно имело всего лишь крохотное бюро, состоящее из двух комнат, а его летный парк состоял всего из двух небольших самолетов. Однако, оно также имело документы, старые расчеты и подобие карточек.

Однажды один из служащих, некий Джесс Миллер, просматривая эти карточки, издал странное восклицание, словно был чем-то неприятно поражен. Его коллега посмотрел на него и спросил:

– Вам нехорошо, Джесс?

Тот не ответил. Он был неразговорчив.

Он молча вырвал одну пожелтевшую от времени карточку из картотеки.

– Эй, Джесс! – воскликнул коллега. – Если шеф это узнает...

Ответа не последовало. Картотека осталась открытой, дверь бюро – тоже. Джесс исчез.

Он не взял даже свою шляпу, а также причитающуюся ему половину недельного заработка.

На карточке был пожелтевший текст:

"Номер: (следовало какое-то неразборчивое число)

Наниматель: любительский спортклуб "Род и Рил"

Место назначения: озеро "Звезда лесов"

Стоимость полета: 500 долларов.

Время вылета: 18 часов.

Пилот: И. Л. Тирней".

Затем следовали имена и фамилии пассажиров и их адреса:

Грэхем Гаррисон.

Хью Стрикленд.

Бэкки Педж.

Ричард Р. Дрю.

Аллен Верд.

На столе лежала географическая карта. При скудном свете лампочки было видно, что на ней карандашом и линейкой была проведена линия, соединяющая большой город, из которого стартовал самолет, с маленьким озером, возле которого он приземлился. Коротенькая прямая линия между обеими пунктами, воздушная трасса.

Эта линия проходила как раз над маленькой площадью...

Кончик карандаша был сломан, острие графита лежало на карте. Летная карточка, сжатая в холодной твердой руке, была оцарапана ногтями, согнута и смята.

– Он умер, – сказала печальная женщина глухим голосом. – Уже два года, как он умер. Он был старшим сыном моей сестры. Может быть, это к лучшему... Нет, это была не жизнь для мужчины. Много лет рисковал он своей головой на этом самолете. И все из-за пары жалких долларов! Летал для развлечения пьяных компаний, летал с ними на всякие сборища, на рыбалку, делал воскресные вылеты, что же вам еще... Нет, он не пил, но пассажиры постоянно приносили бутылки на борт. Он часто об этом говорил. Конечно, это не разрешается, но он был вынужден смотреть на это сквозь пальцы. В конце концов, это было средством для его существования. Они прятали от него бутылки, а когда их опустошали, то бросали за борт. Ему, правда, не удалось никого поймать, но это ничего не значит. Они часто шумели и пели, когда приземлялись, но в машине не оставляли пустых бутылок.

– А как он умер?

– Как умирают подобные люди? – лаконично ответила она. – Глубоко под землей, совсем недалеко от своего дома. В метро. Его столкнули с платформы и он попал под поезд.

Теперь на бумажке значилось:

Пассажиры:

Грэхем Гаррисон.

Хью Стрикленд.

Бэкки Педж.

Ричард Р. Дрю.

Аллен Верд.

2. Первая встреча

Сообщение в "Дейли Ньюс" от 1 июня в рубрике извещений о смертях:

Жаннет Гаррисон (урожденная Уэйт), жена Грэхема Гаррисона.

День смерти: 31 мая.

Похороны были скромные.

Выражается благодарность всем, приславшим цветы.

Все окна занавешены, на входной двери висел венок. Шел небольшой дождь. Выкрашенный в белый цвет дачный домик казался холодным и нежилым.

Большая машина, тоже с занавешенными окнами, свернула на мокрую от дождя подъездную дорогу и остановилась у входа в дом. Вышел шофер и открыл дверцу машины. Из нее вышел мужчина с серьезным выражением лица и помог выйти другому, на лице которого была глубокая скорбь. Он взял с благодарностью протянутую руку и с некоторым трудом поднялся по ступенькам. Входная дверь была широко открыта, возле нее стоял слуга, с потупленным взором ожидающий хозяина.

В доме царила та мрачная, душная атмосфера, которая сопутствует обычно смерти. Мужчины прошли в библиотеку, слуга закрыл за ними дверь.

Один усадил другого в кресло. Тот устало поднял голову, его взгляд был пустой.

– Она выглядела, как живая, не правда ли?

– Она выглядела прекрасно, Грей.

Друг неловко посмотрел в сторону.

– Не хочешь ли ты подняться и отдохнуть?

– Нет, мне и так хорошо... Я... я уже в норме.

Он вымученно улыбнулся.

– Это может с каждым произойти. Слезами и рыданиями делу не поможешь. Она бы этого тоже не желала.

– Выпей бокал коньяка, – заботливо предложил друг, – на улице очень сыро.

– Нет, спасибо.

– Или, еще лучше, кофе. Ты со вчерашнего дня ничего не ел.

– Спасибо, не хочу. Не теперь. Для этого еще будет подходящее время. Я смогу еще всю свою долгую жизнь есть и пить.

– Могу ли я здесь переночевать? Морган может устроить меня в гостиной.

Гаррисон отговорил его.

– Это не нужно, Эд. Мне гораздо лучше. Тебе предстоит длинный обратный путь, а утром ты должен опять быть на службе. Поезжай прямо домой и ложись спать. Ты заслужил это. Я очень благодарен тебе за это.

Тот протянул ему руку.

– Я позвоню тебе утром.

– Я тоже скоро пойду спать, – заметил Гаррисон. – Вот посмотрю еще пару этих присланных соболезнований. Это будет для меня каким-то занятием.

Друг попрощался с ним:

– Спокойно ночи, Грей.

– Спокойной ночи, Эд.

Дверь за ним закрылась. Гаррисон слышал, как он вышел из дома, затем подождал, пока Морган не постучал в дверь, как он обычно делал это перед сном.

Он сказал ему, как и своему другу Эду:

– Вы мне сегодня больше не нужны. Я еще только посмотрю почту. Нет, спасибо, мне ничего не нужно. Спокойной ночи.

Теперь он был один, как и желал этого. В скорби всегда лучше одиночество. Некоторое время он думал о ней. О ее смехе, о звуках ее голоса, когда она приходила домой и спрашивала Моргана: "Мистер Гаррисон уже здесь?"

Очень скорбно. Всегда будет скорбно, ибо он всегда будет думать о ней.

Он попытался обратить свое внимание на письма с соболезнованиями.

"Наше глубокой сочувствие... Наша искренняя скорбь о вашей огромной утрате...". Как однообразно все звучит. Но будет ли звучать это иначе, если ему самому встать на их место?

Он продолжал читать. Читая четвертое письмо, он был ошарашен.

Он ужаснулся, он не верил своим глазам. На некоторое время он оцепенел. Он застыл, держа в руках записку.

Затем встал, положил ее дрожащей рукой на стол и снова застыл в неподвижности.

Потом решительно пошел к двери и вышел из кабинета. Сняв телефонную трубку, он набрал номер и стал ждать.

Когда он, наконец, заговорил, его голос звучал возбужденно и нервно.

– Это полицейский участок? С вами говорит Грэхем Гаррисон, Пенроуз Драйв, 16. Не сможете ли вы кого-нибудь прислать? Да, сейчас, если это возможно. Я полагаю, это касается убийства... Все остальное я сообщу тому человеку, которого вы пришлете... Нет, я не люблю по телефону... Хорошо, я буду ждать.

Он положил трубку и вернулся в библиотеку, опять к столу, на котором лежала записка. Он прочитал ее еще раз. Подписи не было. Там говорилось просто:

"Теперь вы знаете, каково это!"

Прислали Камерона. Это дело как раз поручили ему. Камерону не поручали трудных дел. Его послали потому, что в такое позднее время никого другого не было. Или, может быть, потому, что по поводу подобного телефонного звонка следовало послать именно такого человека, как он. Его имя было Майк-Лайн. Камерон был худой и его лицо имело угрюмое выражение. У него были выдающиеся скулы и впалые щеки. Походка его была неуверенная, его поступки были необдуманными и опрометчивыми. Он брался за каждое дело с неуверенностью новичка. Это происходило и в простых делах, которые для него казались бы явно рутинными.

Свою рубашку он уже давно не менял.

– Мистер Гаррисон? – спросил он и представился.

Гаррисон произвел на него впечатление подавленного горем человека.

– Я сожалею, что побеспокоил вас, – сказал Гаррисон. – Мне кажется, что я немного поторопился.

Камерон вопросительно посмотрел на него.

– Когда я поразмыслил, то дело вдруг представилось мне совсем в ином свете. Я хотел уже снова позвонить и попросить вас больше об этом деле не заботиться, что вы напрасно приехали сюда...

– Но, может быть, вы все же расскажете мне, что вас угнетает, мистер Гаррисон?

– Это несерьезно. У меня был своего рода шок. Как нарочно сегодня. Когда я это прочитал, то в первый момент мне в голову пришло ужасное подозрение...

Камерон ждал, но Гаррисон не закончил фразу.

– Именно сегодня я похоронил свою жену, – вот единственное, что он добавил.

Камерон с сочувствием кивнул.

– Я видел венок на двери. Но, тем не менее, скажите, что вы прочли?

– Вот. Это находилось среди писем с соболезнованиями.

Тот взял протянутую ему бумагу и внимательно рассмотрел ее. Потом поднял голову и испытующе взглянул на Гаррисона.

– Этому, естественно не следует придавать значения, – быстро сказал Камерон. – Очень пошло, даже цинично сформулировано. Может быть, кем-то, кто сам скорбел о своей потере. Но, впрочем...

Камерон вдруг уселся поудобнее, словно не собирался скоро уходить.

– Может быть, вы закончите эту фразу, которую недавно начали? Что же вызвало то ужасное подозрение, которое возникло у вас в первый момент, когда вы это прочитали?

Гаррисон неохотно ответил:

– Ну, моя жена, само собой разумеется, умерла от болезни самым обычным образом. Но когда я прочитал это, то сразу же подумал, что, возможно... возможно, пожалуй, понять все по-другому. Необоснованная мысль, навязчивая идея, подумаете вы? Мысль, что кто-то мог приложить к этому руки. Но, вероятно, эта идея, вспыхнувшая в моей голове, была совершенно нелепой.

Он закончил фразу с извиняющейся улыбкой.

Камерон не ответил улыбкой. "Все же идея, – сразу подумал он, – а нелепая она или нет, в этом мы должны еще разобраться".

Он снова взял бумажку в руки и стал балансировать ею в пальцах, словно хотел ее взвесить.

– Я полагаю, что вы совершенно правильно поступили, позвонив нам, – заметил он.

– Я не пациент, – сказал Камерон ординаторской сестре доктора Лоренца Миллера. – Я могу подождать, пока доктор не найдет для меня время. В крайнем случае, я могу прийти попозже.

– Там кто-то из полиции, – сказала сестра врачу в заключении разговора. – Он хочет задать вам пару вопросов о миссис Гаррисон. – Она повторила просьбу Камерона.

Врач, совершенно естественно, заинтересовался.

– Можете пройти к нему, – сказала она.

Доктора Миллера забавляло, что в виде разнообразия явился не пациент. А то, что его визитер из полиции, еще больше развеселило его. Он взял сигару, предложил Камерону и затем удобно устроился в своем кресле.

– Меньше всего желал бы я слушать вам пульс, инспектор, или измерять кровяное давление, – шутливо проговорил он. – Хотелось бы мне быть полицейским. Тогда, по крайней мере, я общался бы со здоровыми людьми.

– Со здоровыми преступниками, – сухо заметил Камерон. – И при этом были бы бедняком.

Они перешли к делу. На Камерона врач произвел хорошее впечатление. По крайней мере, он был убежден в его честности.

– Вы лечили миссис Гаррисон, доктор?

– В течение нескольких лет я был их домашним врачом. Когда-то он был моим школьным товарищем. Он вызвал меня...

Врач взглянул на календарь.

– ...по телефону 31 мая, рано утром. То, что я увидел, мне не понравилось, но сразу я затруднился поставить диагноз. В тот же день позже я нанес визит второй раз и немедленно забрал ее в больницу.

Он понизил голос.

– Больше я не терял времени, но, несмотря на это, было уже поздно. Еще до наступления ночи она умерла.

– И какова была причина смерти?

Врач нахмурился. Какое-то время он смотрел на пол, будто ему трудно было говорить.

– Тетансу, – тихо проговорил он. – Не пожелал бы своему злейшему врагу.

– Вы сказали, что во время своего первого визита вам не удалось установить диагноз?

– Это даже врачам редко удается. Только при втором визите я стал подозревать это. Исследования в больнице подтвердили мое предположение.

Он вздохнул.

– Было уже поздно вводить сыворотку. Мы ничем не могли помочь.

Камерон глубоко вздохнул.

– И от чего, вы считаете, это произошло?

– Входя в дом, она поранила себе ногу гвоздем. Но для меня главное было то, что с ней произошло, а не причина заболевания.

Камерон неторопливо кивнул.

– В этом заключается разница между нами обоими. Я работаю над прошлым, вы – над будущим.

– Однако, в этом случае, я полагаю, не может быть и речи о преступлении, – возразил врач. – Поэтому ваше сравнение к данному случаю не подходит.

Камерон на момент опустил глаза, словно хотел скрыть свои мысли.

– Не можете ли вы рассказать мне кое-что об этой болезни, доктор? Я не специалист и, откровенно говоря, даже не слышал о такой болезни.

– Ну, это естественно. В просторечии ее называют столбняком. Она развивается от повреждения кожи. Даже царапина или укол иглы могут стать причиной этой болезни – при условии наличия вируса. Случаи выздоровления очень редки, большей частью больные умирают.

– Существуют ли еще другие причины заболевания, кроме этих? Ну, например, контакт с другими людьми?

– Нет, столбняк – не заразная болезнь, а следовательно, она не может передаваться от человека к окружающим.

"Очень даже может, – подумал Камерон, вставая и направляясь к выходу. – Однако, совсем в другом смысле..."

Гаррисон в пижаме спустился по лестнице.

– Мне очень жаль, что я вас побеспокоил, мистер Гаррисон, – сказал Камерон. – Я знаю, что сейчас три часа ночи, но я проделал такой путь, что при всем желании не мог раньше прибыть. Мне нужно задать вам только пару вопросов о том гвозде, который явился причиной смерти вашей жены.

Гаррисон не понимал его.

– Это был обычный гвоздь, – удивленно сказал он.

– Можете ли вы показать его мне?

– Нет. Я его выдернул и выбросил на улицу.

– Можете ли вы показать мне, где он торчал?

– Да, это могу.

Гаррисон повел его в входной двери.

– Вот здесь, внизу. Видите крошечное углубление в дереве под дверным косяком? Здесь он торчал. В ту ночь мы поздно пришли домой. Я распахнул перед ней дверь и, когда она вошла, то поранилась об эту проклятую штуку. При всем желании мы не могли понять, каким образом здесь оказался гвоздь. Здесь не было щели, которую нужно было бы забить. Должно, быть, он совершенно случайно был вбит в косяк.

– Случайно?

Камерон поднял брови.

– Имеете ли вы представление, как давно торчал здесь гвоздь?

– Пожалуй, он появился только в этом году. Но его как-то не замечали.

– Кто-нибудь из вас раньше натыкался на него?

– Нет, нет. Никто не натыкался.

– Тогда его, несомненно, не было до того вечера.

Камерон сделал недовольную мину.

– Слышали ли вы когда-нибудь удары молотка?

– Это исключено. Нас целую неделю не было дома. Два дня дом вообще был заперт. Прислуга вернулась раньше нас, утром в понедельник.

Камерон открыл входную дверь и снова распахнул ее.

– Насколько я понимаю, гвоздь был вбит с наружной стороны. Дверь отворяется внутрь, и поэтому гвоздь не мог ее блокировать. Давайте воспроизведем ваши движения. Вы стояли с этой стороны, давая ей пройти. А она, вероятно, проходила, стараясь взяться за ручку двери. Таким образом, она должна была приблизиться сюда и действительно приблизилась к тому месту, где торчал гвоздь.

Он неторопливо кивнул.

– И вы просто выдернули этот гвоздь и выбросили его на улицу? – спросил он.

– С какой стати я должен был сохранять его? – возразил Гаррисон. – В конце концов, я не желал повторения этой истории: мы оба были сильно раздосадованы, и поскольку Моргана не было, я сам взял клещи. Рассказать вам, что за идиотство я обнаружил?

– Да, слушаю вас, – тихо сказал Камерон.

– Гвоздь был вбит наоборот. Головка была вбита в дерево, а острие торчало наружу.

– В таком случае, гвоздь не был вбит. Нельзя вбивать гвоздь шляпкой в дерево.

– Но он был воткнут в дерево очень глубоко. Там был длинный кусок гвоздя, почти такой же длины, как мой большой палец.

– Может быть, сначала было просверлено отверстие, в которое затем вставляли гвоздь головкой внутрь. Считаете ли вы это возможным?

– Да. В таком случае его могли вставить одним махом.

– И как он выглядел? – спросил Камерон. – Он был гладкий или ржавый?

– Я не могу сейчас вам этого сказать. Я только смутно припоминаю, что с нижней его половины свешивались какие-то грязно-коричневые нити. Все это так важно для вас?

– Теперь уже не так важно, – ответил Камерон. – Гвоздь пропал, а ваша жена умерла.

– Я не совсем понимаю, к чему вы, собственно, клоните, – медленно проговорил Гаррисон.

– Вы можете сами ответить на все вопросы, – ответил Камерон ворчливым тоном. – Мне больше нечего к этому прибавить.

Шеф протянул Камерону пачку связанных бумажных бланков.

– Для вас есть поручение, – кратко сказал он.

Камерон прочитал бумаги и его лицо вытянулось.

– Но ведь это совсем другое дело, – запротестовал он. – Это не связано с Жаннет Гаррисон...

– Займитесь этим делом, – резко перебил его шеф. – Или, вернее, прекратите ваше расследование, в основе которого нет ни одного достоверного факта. Да, да, я знаю, вы вообразили, будто это умышленное убийство, но ваше личное мнение меня не интересует. Я хочу использовать вас на более нужной работе.

– Но, сэр, эта женщина...

Шеф ударил кулаком по столу.

– Женщина умерла от столбняка. Это подтверждают врачи, известный врач-специалист. Опытный ученый-медик подписал свидетельство о смерти. Если этого недостаточно, я могу показать вам протокол вскрытия. В нем также ничего другого найти нельзя. Даже если в этом случае и есть какая-то тайна, то она биологического характера и, следовательно, это дело лечебных учреждений, а не полиции. Но если вы так горячо интересуетесь бациллами, то я могу только посоветовать вам сменить профессию и заняться медициной.

Камерон хотел возразить, но шеф сделал негодующий жест.

– Бросьте заниматься этими соболезнованиями. Каждый раз, когда мы имеем дело со смертными случаями, нам пишут сотни людей и убеждают нас заняться расследованием. Это вам хорошо известно. Однако, в тех случаях, которые действительно нужно расследовать, нам никто не пишет. Я вам уже сказал, что она умерла от столбняка, и с этим покончено.

– Но, сэр, судя по всему, она была убита. Предположите только, что столбняк был вызван умышленно. Он ведь может служить таким же оружием, как пистолет, нож или топор.

Голос шефа стал резким. Он произносил каждое слово раздельно:

– Я сказал: вы должны прекратить расследование. Это ясно?

На это мог быть получен только один ответ:

– Да, сэр, – поспешно сказал он.

Гаррисон сидел за столом и завтракал. Морган подал ему половину грейпфрута со льдом и положил на стол утреннюю почту.

Это письмо было третьим сверху. Оно гласило:

"Ну, как вы себя чувствуете теперь, мистер Гаррисон?"

Подписи не было.

Тот моментально освободился от своей летаргии. Его взгляд обратился к двери и к той комнате, где стоял телефон. Он собирался встать и позвонить.

Потом его взор стал хмурым и усталым, и он никуда не пошел. Он сжал губы и медленно покачал головой, словно хотел сказать: "Один раз я уже свалял дурака, но больше этого не будет".

Он разорвал письмо и бросил его в корзинку для бумаг под столом. Затем снова принялся за свой грейпфрут.

3. Вторая встреча

Телефон зазвонил в дьявольски неподходящий момент. Его жена тоже была в комнате.

Флоренс стояла перед ним совсем одетая. Она уже направлялась вниз, чтобы сделать последние приготовления. Только неполадка с ее ручными часами вынудила ее снова вернуться в комнату. Очевидно, замок браслета был слишком зажат. Требовалось некоторое время, чтобы его как-то исправить.

Они имели параллельный телефон в своей общей спальне. Он был поставлен вскоре после того, как он захромал, и он тогда еще подумал, как стало удобно звонить.

Поскольку ее часы были неисправны, она решила заняться ими и не взяла трубку.

– Хью, – сказала она и кивнула на телефон. – Надо надеяться, что никто не откажется в последний момент.

Он занимался своим галстуком.

– Пусть там, внизу, снимут трубку, – сказал он.

Звонок смолк, но вскоре в дверь постучала девушка-прислуга.

– К телефону мистера Стрикленда.

Занятие с часами было типичным для Флоренс. Она села за свой туалетный столик, взяла в руки шпильку для волос и с видом специалиста принялась поправлять замок браслета.

Он подошел к телефону.

– Хэлло? – сказал он, ничего не подозревая.

– Хэлло, – насмешливо отозвалось сопрано.

Шок был подобен холодному душу.

Хорошо еще, что Флоренс не смотрела на него и целиком погрузилась в занятие со своими часами. Он торопливо повернулся к ней спиной.

– Хэлло, Грейнджер, – сказал он.

– Грейнджер? – повысило тон сопрано. – С каких это пор? Ну, хорошо, как тебе будет угодно. Ты говоришь своим стилем, как я понимаю. Посмотрим, кто останется в дураках...

Если он положит трубку, будет еще хуже. Флоренс обращается с ним со свойственной ей бесцеремонностью.

– В данный момент у меня очень мало времени, – холодно продолжал он. – Вы должны учитывать это.

– Ближе к делу, мой друг. В этом месяце ты остался моим должником, насколько я помню. 15-е число уже миновало. Я подожду, пока возможно, но, как тебе известно, у меня большие расходы и...

– Я недавно уже говорил им, – нетерпеливо прервал он ее, – что вы должны взять дело в свои руки. Это лучшее, что вы сможешь сделать...

– То, что ты сейчас говоришь, меня совсем не интересует. Так просто нельзя выпутываться из затруднений.

Он вздохнул.

– Послушайте, позвоните мне утром на работу...

– Это тебе вполне подходит. Я уже делала подобные попытки, но там у тебя слишком дрянной аппарат и ты жалуешься на слышимость. К тому же, ты достаточно ловкий и предусмотрительный. Позднее я позвоню тебе домой и тогда мы договоримся, где встретиться. Я уже давно пришла к этой идее...

Флоренс тем временем исправила свой замок и выходила из комнаты. В дверях она повернулась и сделала нетерпеливый жест.

– Боже мой, я вижу, ты еще не совсем одет, как всегда это бывает. Я жду тебя внизу, ты будешь мне нужен. Гости могут придти в любую минуту.

Дверь за ней закрылась, но и теперь он не чувствовал себя в безопасности. Она могла снять трубку внизу и подслушать. Поэтому он торопился закончить разговор:

– Слушай, ты, стерва! – яростно воскликнул он. – Мы оба пропадем! Я тебе достаточно долго помогал!

– Ах, значит, она ушла из комнаты, не так ли? Ты должен мне 15 сотен еще с прошлого раза. Когда ты со мной расплатишься?

– Оставь меня, наконец, в покое!

– Либо ты принесешь мне деньги, либо я приду к тебе сама. Я расскажу твоей жене, ее гостям и всему свету про нас обоих. Даю тебе срок до девяти часов.

– Я убью тебя! – вышел он из себя. – Если только ты посмеешь появиться где-нибудь поблизости, я собственноручно убью тебя!

Ее презрительный смех звучал в трубке, пока он не положил ее.

Стол у Флоренс был превосходный. Гости поели холодных закусок и около девяти часов начались танцы. Оркестр заиграл первые такты и начался шумный ночной бал, один из тех, которыми прославилась Флоренс, не жалевшая на них труда.

Он танцевал с малопривлекательной приятельницей своей жены, женщиной уже не первой молодости. Прямо напротив него была входная дверь бального зала.

Вдруг он увидел ее, стоящую на улице. Высокую и гибкую в мелькающем свете. Он сразу же узнал ее еще издали. Она вошла и с наигранной грацией подала слуге накидку из куницы, ту самую накидку, которую он когда-то подарил ей. Когда они еще любили друг друга. Он знал ее манеру позировать. Ему был хорошо знаком ее самодовольный смех и привычка небрежно надевать почти до локтя дорогие браслеты.

Она перекрасила свои волосы. Ее прическа ему не понравилась. Ему больше ничего не нравилось в ней. Он больше не любил ее.

С трудом поборол он свой страх, свой гнев, свою ненависть, с трудом вернул самообладание.

Он оглянулся на Флоренс. Она танцевала в отдаленном конце огромного зала. Без сомнения, она увидит ее, как только приблизиться к выходу. Правда, они до сих пор не встречались, но, конечно, они познакомятся. В этом отношении Флоренс была очень щепетильна. Он должен во что бы то ни стало предупредить эту встречу.

Танцуя, он шаг за шагом приближался к стене, чтобы не оставить свою партнершу на середине танцплощадки. Затем он молча повернулся и неуверенными шагами направился к выходу.

– Добрый вечер, мистер Стрикленд, – непринужденно приветствовала она его. – Как было мило с вашей стороны пригласить меня.

– Я пригласил тебя? – сквозь зубы процедил он.

Она улыбнулась ему знакомой самодовольной улыбкой, полузакрыв глаза.

– Что за милая вечеринка! И моя любимая мелодия... Давайте потанцуем!

Он взглянул через ее плечо в огромный зал.

– Она в самом деле очаровательна, – пробормотала она, с искренним восхищением глядя на его жену. – Ты просто несправедлив к ней. Должно быть, ты слепой. Как мог ты когда-то предпочитать меня...

Она замолчала. Кажется, в первый раз в жизни она была искренней.

Он быстро огляделся. Флоренс танцевала с партнером и прошла в танце мимо входной двери. Она не смотрела в их сторону. Может быть, она видела их еще до этого. Во всяком случае, она может увидеть их в любой момент.

Пот выступил у него на лбу.

– Давай урегулируем денежный вопрос, – быстро предложил он.

Она ответила ему странным образом. Вытащила свой слегка надушенный платок и нежно вытерла ему лоб.

– Постой здесь минутку, – попросил он, – и не заговаривай ни с кем.

– Я не имею привычки делать это, пока меня не представят, – возмутилась она. – Все же скажи, как мне назваться, на случай...

– Ты – знакомая Боба Мэллори. Он сидит там полупьяный. Он не обратит на тебя внимания, даже если вдруг ты предстанешь перед ним.

Быстро покинув ее, он поспешно вошел в библиотеку и запер за собой дверь. Затем открыл вделанный в стену сейф и достал из него пачку денег. В пачке была ровно тысяча долларов. Спрятав деньги в карман, он дрожащей рукой выписал на ее имя чек на остальные 500.

Потом отпер дверь и вернулся в зал. Он нашел ее там, где оставил. Теперь она сидела за столиком, оставаясь неопознанной.

– Быстро дай твою сумочку, – сказал он приглушенным голосом.

Положив в нее чек и деньги, он вернул сумочку.

– И теперь...

Его взгляд многозначительно обратился к двери.

Она с достоинством поднялась. Слуга подал ей накидку из куницы.

– Этот вечер мог быть очаровательным, – обратилась она к Стрикленду с наигранным сожалением. – И я так старательно к нему нарядилась.

– Гаррис, – сказал он, – вы вызвали для дамы такси?

Мгновением позже она уже стояла у выхода.

– За это ты заплатишь мне своей жизнью, – гневно пообещал он.

Он был уже в спальне, когда Флоренс еще провожала гостей.

Сняв свой пиджак, он надел спортивную куртку. Затем, подойдя к письменному столу, он выдвинул ящик и достал оттуда пистолет. После случая взлома они постоянно хранили его здесь вот уже шесть лет. Он сунул оружие в карман.

Она появилась в комнате, такая свежая и очаровательная, словно не провела вечер в компании, словно не заметила непрошенную гостью.

– Ну, милый? – приветливо улыбнулась она.

Проходя через комнату, она сняла с себя бриллиантовое колье и держала его в руке.

– Как ты смотришь на это? – продолжала она. – Разве это не было нашим большим успехом?

– Что? – рассеянно спросил он.

Она снисходительно улыбнулась.

– Сегодняшний вечер, милый.

Сегодня он не мог выносить ее хорошего настроения.

– Бог мой, сегодняшний вечер!

Он содрогнулся.

– К концу его ты стал не очень-то занимательным собеседником.

– Моя голова, – оправдывался он. – Она разламывается.

– Почему ты не примешь аспирин?

– Аспирин мне тоже не...

Она закончила фразу за него:

– Аспирин тебе не может помочь, не так ли?

Он отвел глаза в сторону.

"Что она имела в виду? Что она знает? Видимо, не знает ничего особенного... Видимо, ничего не знает". Это заговорила его нечистая совесть.

Она сняла вечернее платье и скользнула в ночную рубашку.

Вдруг он заметил, что в какой-то момент она что-то делала за письменным столом. Когда это дошло до его сознания, она уже отошла от стола.

– Что тебе, между прочим, нужно в столе? – резко спросил он.

– Что такое? Я кое-что туда положила, – неопределенно ответила она. – Разве я не имею права пользоваться ящиком своего собственного письменного стола?

Она могла не заметить, что пистолета там нет, иначе она что-нибудь сказала. Какой-нибудь намек, хотя бы одно слово. Но она ничего не сказала.

Она не заметила небольшой выпуклости на его брюках. Она всецело была поглощена своими мыслями. Вероятно, вспоминала вечер со всеми его подробностями. Это свойственно всем женщинам.

Он взялся за ручку двери.

– Я хочу побыть немного на свежем воздухе, – сказал он, – иначе у меня может не пройти головная боль.

Она не возражала.

– Не забудь взять ключ, милый, – как всегда сказала она. – От сегодняшней работы прислуга устала до смерти.

– Я не буду тебя беспокоить, – сказал он, подойдя к ней.

– Спокойной ночи, – сказала она и поцеловала его в щеку.

Он отошел от нее, но поздно. Кончики ее пальцев слегка коснулись того места, где лежал пистолет. Так осторожно, что это не дошло сначала до его сознания.

Она никак не реагировала. Возможно, приняла пистолет за портсигар, который он часто носил с собой.

Бросив мимолетный взгляд, он увидел, что портсигар лежит на письменном столе. Она не проследила за его взглядом. Она подошла к кровати и откинула покрывало. Она улыбалась и даже перед сном была свежей и очаровательной. Возможно, она мысленно еще видела своих гостей.

В виде заключительного пожелания спокойной ночи, она послала ему воздушный поцелуй.

Он быстро спустился по широкой лестнице. В зале он заметил кое-что, напоминающее о вечере, который, как теперь ему казалось, уже давным давно прошел. Недопитый бокал шампанского стоял на столике возле стены, а рядом пустой стул. Это, должно быть, был ее стул, на котором она сидела, дожидаясь его. Он никак не мог вспомнить, держала ли она в руке бокал шампанского, однако она могла его у кого-нибудь попросить.

Внезапно в порыве гнева он схватил этот бокал и допил остатки шампанского. Он выпил за ее смерть из принадлежащего ей бокала.

Сильный ветер пронесся через зал из открытой двери. Он вышел из дома...

Он шел медленно и бесшумно. Достав ключ, который она так давно дала ему, он бесшумно отпер дверь.

Он хорошо знал, где ее спальня, и мог найти ее в темноте. Войдя в гостиную, он включил свет. Комната осветилась великолепной люстрой, которую она так любила.

Он прекрасно знал эту квартиру. Когда-то раньше это было его вторым домом. Или, вернее, его настоящим домом. Удивительно, как все изменилось.

Зеркальная дверь спальни была приоткрыта. Он открыл ее и заглянул туда. В спальню проникало достаточно света из гостиной, и можно было все детально рассмотреть.

Она лежала в постели и спала, повернувшись на правый бок, спиной к нему. Ее невинный облик, ничуть не подозревающий, что ее ожидает, снова возбудили его ненависть. Накидка из куницы была небрежно повешена на спинку стула, а белое платье висело на вешалке на дверце шкафа.

Воздух был полон тяжелым запахом ее духов. Однажды она сообщила ему их название – "Стикс". О цене их она не упоминала, но он хорошо ее знал по бесчисленным счетам. Тем самым бесчисленным счетам, оплату которых он с некоторого времени приостановил. Тогда-то и началось это настоящее вымогательство.

Некоторое время он смотрел на нее, все более подогревая свою ненависть. Потом с холодным расчетом он спокойно расстегнул пуговицы куртки, в которой лежал пистолет, снял ее, сложил и аккуратно положил на стул.

Затем он спустил жалюзи на окнах для того, чтобы на улицу проникало меньше шума, и подошел к ее кровати. Она все еще лежала спиной к нему. Расстегнув пряжку, он снял с себя ремень. Затем взял его правой рукой за пряжку, как за рукоятку.

Быстрым движением он сдернул одеяло. Ее прекрасно сложенное тело лежало перед ним в полутени его фигуры.

Его лицо исказилось, и он поднял ремень высоко над головой. Так поступить с этой женщиной. Она это заслужила, ей придется перенести это наказание.

Удары зазвучали, как медленные ритмичные рукоплескания. Снова, снова и снова, быстрее, быстрее и быстрее. По ее изогнутым плечам, затем по спине, наконец по бедрам. Белые полосы появлялись от каждого удара.

Она оставалась неподвижной.

Внезапно его пылающий ненавистью взор затуманился. Внезапно он понял, что она даже не вскрикнула, не попыталась вскочить. Что-то произошло с ней уже давно.

Он бросил ремень на пол. Наклонившись над кроватью, он схватил ее за волосы и повернул голову. Голова повернулась необычайно легко. Она повернулась, а тело осталось неподвижным. У нее была сломана шея.

Он избивал мертвую...

Пока он поднимался по широкой лестнице, его тень все время следовала за ним по стене. Она обгоняла его, поднималась над ним, угрожающая и обвиняющая. Он прикрыл ладонями глаза, спотыкаясь в непостижимом мраке, добрался до спальни и вошел в нее.

Тень его больше не преследовала. Она осталась подстерегать его снаружи, за дверью.

Он глубоко вздохнул и запер дверь.

Флоренс, казалось, спала. Свет был выключен. Ее голова покоилась на подушке в том же положении, в каком он ее оставил. Глаза ее были закрыты. Дневной свет струился серебристыми полосками через ставни окон.

Он положил на место пистолет, обернувшись и украдкой посмотрев на нее. Она спала, ее веки не двигались.

Он отправился в ванную, дрожащий от нервного напряжения. Вытер полотенцем лоб и сел на край ванны. Там он побыл совсем немного в тупом ужасе, наконец начал раздеваться. Снял куртку, галстук, рубашку расстегнул только до ремня.

Спать, спать, он должен спать, это единственное средство освободиться от ужасного кошмара... Спать! Но сну не прикажешь придти.

Открыв домашнюю аптечку, он достал таблетки снотворного. Он вытряхнул себе на ладонь две, затем три таблетки и поднес руку ко рту. Затем вдруг с отвращением отбросил пилюли. Такого рода сон ему не поможет, не освободит его от ужасного гнета.

Он один вообще не сможет с этим справиться. Он не может оставаться один. Ему нужно с кем-то поговорить... Он должен поговорить с Флоренс.

Без сомнения, сюда придут полицейские. Она должна ему помочь.

Он вернулся в спальню. Серебристые полоски из окна стали шире.

– Флоренс! – произнес он, задыхаясь. – Флоренс!

– Ты хочешь мне что-то сказать?

Это был, пожалуй, не вопрос, а скорее утверждение.

– Да, да. Ты можешь меня выслушать, Флоренс?

Он сел на край ее кровати.

– Ты уже совсем проснулась и можешь меня выслушать?

– Да, я проснулась, – последовал лаконичный ответ.

– Эта женщина...

Он замялся, не зная, как продолжать.

– Вчера вечером здесь была одна женщина. Я не знаю, видела ли ты ее?..

Она улыбнулась слегка иронически.

– Мельком. Платье от Хетти Карнеджи, белое, стоимостью от ста до ста пятидесяти долларов... Я предполагаю, конечно, что оно было куплено на последней распродаже еще в прошлом сезоне. Туфли с Пятой авеню... Вообще, очень хороший вкус, даже превосходный вкус, но...

Она покачала головой и наморщила нос.

– ...но подо всем этим – дешевка. Она может стараться сколько угодно, но с этим ничего не поделаешь. Она выглядит лет на 35 и только в самом лучшем случае ей можно дать 28.

"Ей и в самом деле 28", – чуть не выпалил он, но во время спохватился. Возможно, на самом деле ей было 35.

– Ее парфюмерия, видимо, марки "Стикс" или ей подобной. Приторная и тяжелая.

Он безмолвно вытаращил глаза.

– Да, Хью, полагаю, я знаю, что ты думаешь.

Она закурила сигарету, словно хотела дать ему время собраться с мыслями. Она предложила и ему сигарету, но он отказался.

– Я... эх... я не знаю, как тебе объяснить, Флоренс... Это была одна связь, о которой тебе неизвестно.

Она снова иронически улыбнулась.

– Я должна тебе и дальше помогать, Хью?

Стряхнув пепел с сигареты, она глубоко затянулась и обратила свой взор задумчиво вверх, словно пыталась собраться с мыслями.

– Ее зовут Эстер Холлидей. Она живет на Феррегат-драйв, номер 24. Квартира 7-Д. Она платит за нее 105 долларов в месяц. Телефон Берфильд 71-76. Она вошла в твою жизнь, или, как это лучше сказать, стала твоей любовницей... гм... около четырех лет назад, пожалуй, даже чуть-чуть раньше. Я не ясновидящая, Хью. Я не могу точно назвать день, когда ты с ней познакомился, даже не могу точно назвать месяц. Это было весной. Весенние мечты одного старого господина...

Она шутливо пригрозила пальцем.

– Ты любил ее в продолжении трех лет. Последние полтора года ты ее уже не любил, однако был слаб и поддерживал ее материально.

Он сделал совершенно очевидный вывод:

– Итак, ты знаешь все. Ты знаешь об этом все.

– Уже с год, – коротко сказала она и раздавила сигарету. – И что же? Что следует из этого? Почему-то вдруг заговорила твоя совесть? Нет, этого не могло произойти. Это не из хороших побуждений.

– Флоренс, я к тебе обратился, чтобы...

Но она на этот раз не стала ему помогать.

– ...потому что она умерла.

– Я знаю.

– Ах, Флоренс! – простонал он и весь поник.

Казалось, он обессилел от того, что собирался рассказать ей об обстоятельствах, которые она уже прекрасно знала. Теперь ему оставалось признаться в немногом.

– Это было так очевидно, – вскользь заметила она. – Спортивная куртка поверх вечерних брюк... Выпуклость на этой куртке. Пистолета не оказалось в ящике стола... Знаешь ли, ты не очень-то ловко работаешь...

И затем добавила деловым тоном:

– И ты это сделал?

Он рассеянно посмотрел на нее.

– Я только сделала вывод из твоих сообщений, Хью. Все улики говорят за это. И несмотря на это, ты кажешься таким испуганным, что я...

Он наклонился вперед, закрыл лицо руками и, задыхаясь, проговорил:

– Она была уже мертвая. Я нашел ее мертвой на ее постели. Кто-то ее убил – я не знаю, кто он, знаю только, что я не убивал ее...

Она обняла его и матерински похлопала его руками.

– Разумеется, ты этого не делал. Разумеется, не ты.

Он поднял голову. Он вдруг оживился, будто его осенила какая-то мысль.

– Я могу это доказать. Конечно, я могу доказать, что я не убивал ее. Подожди минуту, где это...

Он вскочил, бросился в ванную и вернулся со своей курткой.

– Здесь! Здесь она! Я нашел это в ее комнате.

Он протянул ей лист бумаги! Она прочитала записку вслух:

"Ну, как вы теперь себя чувствуете, мистер Стрикленд?"

Флоренс всегда соображала немного быстрее его.

– Ты должен был оставить ее там, где нашел, а не приносить сюда, ее никто не увидит.

– Но я не хотел, чтобы мое имя...

Вдруг ей в голову пришло иное соображение.

– Может быть, это тоже не плохо. Да, возможно, это верно. Но что хорошего даст тебе эта бумажка? Думается мне, что теперь она потеряла для тебя значение при любых обстоятельствах. Если будет необходимо, ты можешь ее показать. Но ты не должен придавать ей большого значения, так как ты не можешь доказать, что нашел бумажку в ее комнате. Ты только можешь доказать, что она не тобой написана, но найти ее ты мог где угодно. Но теперь это поздно.

Увидев его полное отчаяние, она поспешно добавила:

– Но и без этой бумажки ты в безопасности. Тебе не могут приписать убийство, так как ты его не совершал. Это привело бы к судебной ошибке, а судебные ошибки случаются очень редко.

– Но они могут придти сюда. Они будут задавать вопросы...

Она неторопливо кивнула.

– Они будут разузнавать о ее прошлом. А ты поддерживал с ней связь довольно долго.

– Флоренс, ты должна мне помочь! Неважно, что они разузнают о ее прошлом... Это не так важно. Если бы только мы смогли помешать им узнать кое-что о сегодняшней ночи... Понимаешь, этот большой бал, который ты сегодня давала... Это превосходное алиби! Весь вечер и до конца я был на людях и десятки людей видели меня, Флоренс. СЕГОДНЯ НОЧЬЮ Я НИКУДА НЕ ВЫХОДИЛ ИЗ ДОМА после ухода гостей. Я не переступал порога дома, понимаешь? Флоренс, ты не должна подводить меня под удар... Ты поддержишь меня? Моя единственная надежда на тебя!

– Я твоя жена, Хью, – ответила она. – Ты разве забыл это? Я твоя жена.

Она посмотрела на него нежным и преданным взглядом.

Он положил голову на ее плечо и с долгим вздохом выключил освещение.

Она нежно гладила его рукой по волосам. Все прощая и все понимая, она утешала его со всей преданностью, на какую способна женщина.

Эстер Холлидей умерла в ночь со среды на четверг. Ни в четверг, ни в пятницу ничего не произошло. Было только краткое сообщение в газете, холодными словами, черным по белому. Наконец, в субботу взорвалась бочка с порохом. На пороге их квартиры стоял какой-то мужчина.

– Проводите его сюда, – сказал Хью Гаррису. – Или нет, подождите минутку.

Он сидел за своим столом, сделав вид, что перебирает бумаги. Нет, это выглядит неестественно. Он пересел в удобное кожаное кресло, откинулся на спинку, положил ногу на ногу. Потом снова встал, взял с полки книгу, выдвинул ящик, достал сигару и вернулся в кресло.

– Так... Ну, можете его пригласить.

Мужчина не произвел особого впечатления. Он был высокий и худой, со впалыми щеками. Он представился, как мистер Камерон.

– Мне очень жаль, что я должен вас побеспокоить, мистер Стрикленд. Я из полиции. Вы не возражаете, если я задам вам пару вопросов?

– Присаживайтесь, – предложил ему Стрикленд. – Нет, я нисколько не возражаю.

Мужчина сел, сильно наклонившись вперед. Он робко оглянулся, смущенно посмотрел на Стрикленда, затем откашлялся.

"Великий Боже, – подумал тот, – чего же я так боялся?"

– Хотите сигарету?

Он протянул своему посетителю пачку сигарет и чиркнул зажигалкой.

– Что за вопросы хотите вы мне задать?

Мужчина вздрогнул, словно испугался, что забыл, о чем хотел спросить.

– Ах да, извините. Скажите, вы знаете... вы знали одну женщину, одну даму... по имени Эстер Холлидей?

– Да, я знал ее, – быстро ответил он.

– Хорошо знали?

– Так хорошо, как мужчина может знать женщину. Как видите, я говорю совершенно откровенно об этом.

Затем он добавил:

– Но это было когда-то. С того времени прошло уже полтора года.

Мужчина смущенно крутил свою сигарету.

– Она умерла, вы знаете это?

– Она была убита, – поправил его Стрикленд. – Я прочитал об этом в газете.

– Вы случайно не виделись с ней в последнее время, мистер Стрикленд?

– Нет.

– Когда вы видели ее в последний раз?

– Года полтора назад, как я уже говорил.

– Ох! – и прибавил к этому: – Ну...

Это прозвучало так, словно он выдохся, как перестоявшее пиво.

– В таком случае...

Очевидно он не знал, что еще сказать, и встал.

Стрикленд тоже поднялся и с рассеянным видом положил книгу на стол.

Мужчина нервно перебирал пальцами, как человек, который не знает, как закончить разговор. Затем он обратил внимание на книгу.

– Новая?

– Напротив, – ответил Стрикленд, – довольно старая.

– Я подумал так, потому что некоторые страницы еще не разрезаны...

– Я еще так далеко не зашел.

– В таком случае обязательно нужно возможно быстрее отвечать на вопросы.

Камерон провел ногтем большого пальца по краю первой страницы. Следующие три или четыре страницы прилипли к ней.

Он закрыл книгу и вышел из дома.

Они собирались ложиться спать. Он сидел на корточках на краю кровати, скрестив руки и устремив на пол полный отчаяния взор.

Она сидела за туалетным столиком и занималась косметикой.

– Как выглядели ее руки? – вдруг спросила она. – Ее руки, я имею в виду.

Он знал, что она имела в виду. Он скривил лицо и провел рукой по губам, словно хотел избавиться от дурного вкуса во рту.

– Тебе неприятно, что я об этом спрашиваю? – тактично осведомилась она.

– Нет, – вздохнул он. – Я и без этого все время думаю о ней. Ее руки, Бог мой, такие же, как и все женские руки... мягкие и белые.

– Нет, я имею в виду, как лежали они? Как она держала их? Ты говорил, что у нее был поврежден затылок.

Только теперь он понял ее.

– Они были у нее наверху, примерно так.

Он показал ей.

– Она хотела защитить свою шею или, пожалуй, пыталась освободиться. Пальцы у нее были скрючены, словно она пыталась царапаться.

– Тогда она могла оцарапать или поранить убийцу.

– Да, вероятно, это было единственное, чем она могла защищаться.

Поскольку она ничего больше не сказала, он поднял голову.

– А почему ты спросила об этом?

– Ах, просто так. Я глядела на свои руки и подумала о ней... Извини...

– Хорошо.

Он снова опустил голову. Она встала и подошла к кровати.

– Ты сможешь заснуть?

– Попытаюсь. Не буду тебе мешать. Можешь выключить свет.

– Не можешь же ты всю ночь сидеть на краю кровати?

– Как только я ложусь, меня снова одолевает это... Прошлая ночь была такой же. Я все время находился в ужасе, обливался потом... Это было поистине ужасное зрелище! И так неожиданно...

Роковым образом он до сих пор не признался ей об истории с ремнем.

Она задумалась.

– Мы должны что-то предпринять, – сказала она. – Подожди, у меня есть идея!

Она ушла в ванную и вернулась с трубочкой таблеток снотворного.

– Попробуй принимать это, пока не пройдет первоначальный шок. Подойди, давай руку.

Он послушно, как ребенок, проделал это.

Она встряхнула трубочку и две таблетки высыпались на его ладонь. Затем она выпрямилась и прочла этикетку.

– Рекомендованная доза – две таблетки.

– Я полагаю, в твоем состоянии можно смело принять три... может быть, даже четыре. Ты решишься принять четыре?

– Да, пожалуй. Лучше одну лишнюю, чем снова это.

Она подала ему стакан воды и он проглотил таблетки.

– Так, теперь ложись и попытайся заснуть.

Он сконфуженно улыбнулся.

– Ты очень мила ко мне, Флоренс.

– Разве ты ожидал чего-то другого, милый? – спросила она, полная нежности.

– После всего этого... Все же она была...

– Теперь все позади и забыто. Мне очень жаль, что это закончилось таким зверским образом. Но для нас обоих все это теперь отошло в прошлое.

Она взбила ему подушку, накрыла его и выключила свет.

– Спасибо, Флоренс, – проговорил он приглушенным голосом.

– Попытайся уснуть, милый, – нежно ответила она.

Прошло несколько минут, пока не подействовало снотворное.

Несколько раз он вздрагивал от страха в полусне, переворачивался с одного бока на другой, вздыхал и стонал, пока, наконец, сон не привел его в спасительное бесчувствие и погрузил в забвение. Только один раз он увидел неясный расплывчатый сон, который прошел перед ним подобно туману и медленно расплылся в пустоте.

На следующее утро до нее донесся его отчаянный крик из ванной.

Он протянул вперед руки тыльной стороной, ладонями вверх.

– Посмотри на это! Повсюду... Отчего это у меня произошло?.. Я обнаружил это только сейчас, когда взялся за кран!

Она приподняла его дрожащую руку и осмотрела ее. Красные следы царапин протянулись по ладони. Некоторые короче, другие длиннее, иные бледные, светло-красные царапины, другие глубокие до мяса, темно-красные.

– Тебе не следует снова волноваться, – успокаивала она его. – Ты мог это сделать во сне.

Она взяла его вторую руку, осмотрела ее и удивленно покачала головой.

– Может быть, у тебя аллергия к барбитуратам, которые ты вчера принимал? Они могли вызвать у тебя раздражение кожи, и ты во время сна непроизвольно расчесал руки.

В его глазах был ужас.

– Сейчас я вспомнил... Я видел сон... Появилась она... Ох, это было так страшно!..

Он вздрогнул, его лицо стало белым, как мел.

– Она хотела, она принуждала меня сделать с ней то, что с ней было сделано... Ты хорошо понимаешь? Она крепко схватила меня за руки и пыталась приложить их к своему затылку... Естественно, я всеми силами противился этому, но у нее была хватка, как стальная... Она впилась в мои руки своими острыми когтями и сильно царапала меня!.. Долгое время я не мог от нее освободиться...

Он вытер пот со лба.

– И она... она была одета в свой пеньюар... Мне это виделось так явственно.

Флоренс приложила свои пальцы к его губам, чтобы он замолчал.

– Забудь это, – сказала она. – Пожалуйста, не надо больше. Это лишь понапрасну возбуждает тебя. Подожди, я перевяжу тебе руки.

– Мне все еще больно, – сказал он. – Долго ли так будет?

– Это скоро пройдет, – успокоила она его. – Через неделю от этого ничего не останется.

Идя на допрос, он поднимался по лестнице и встретился с Флоренс. Они глянули друг на друга не сказав ни слова, но оба знали, что его ожидает.

Наконец, она ободряюще обняла его. Вдруг ее взор упал на его руки, на которых еще были заметны таинственные полоски, хотя теперь они стали коричневые и покрылись струпьями.

Она попросила его подождать минутку, спустилась в холл, взяла в гардеробе перчатки и принесла ему.

– Надень их, – прошептала она.

– Но не будет ли это казаться странным? Дома в перчатках?

– Но эти рубцы... В конце концов, они еще подумают... Они ни в коем случае не должны видеть их!

Он испуганно вытаращил глаза.

– Боже мой, об этом я совсем не подумал! Не могут же они всерьез подумать...

– Они вовсе не подумают, пока не увидят. Поэтому ты должен надеть перчатки.

– Но дома! Как я могу...

– Ты только что вернулся домой.

Она сбегала вниз и принесла ему на этот раз шляпу и плащ.

– Быстро накинь плащ на плечи и надень шляпу.

– Но им известно, что я был здесь, когда они пришли. Гаррис...

– Тогда ты только что собирался уходить... В любом случае, тебе просто необходимо надеть перчатки. Давай свои руки!

Внезапно открылась дверь библиотеки и показалось лицо Камерона. Видимо он потерял терпение, что допрос сильно затягивается.

Их маленький разговор неожиданно прервался. Они быстро разошлись, несмотря на то, что почти не чувствовали за собой вины. Инсценировка была не очень удачной, особенно с ее стороны. Она слишком явно отпрянула от него.

Он продолжал свой путь и вошел в библиотеку.

– Здравствуйте, господа, – учтиво приветствовал он присутствующих.

Там их было трое. Двое новых и мужчина, уже побывавший здесь. Они заметили шляпу и плащ, которые он держал в руке.

– Вы уже намеревались уходить, мистер Стрикленд?

– Да.

– Очень жаль, но допрос, несомненно, более важное дело.

Это прозвучало как категорическое приказание.

– Хорошо, – покорно вымолвил он. – Как вам будет угодно.

– Садитесь и устраивайтесь поудобнее, – сказал Камерон.

Это снова был приказ. Он сел. И вдруг ему стало ясно, что Флоренс дала ему неразумный совет. Надетые перчатки, наоборот, только привлекут внимание к его рукам.

– Мы хотим задать вам парочку вопросов.

Это снова говорил Камерон. Он говорил почти непринужденным тоном, в противоположность своей первоначальной застенчивости.

Стрикленд постарался скрыть свои руки, насколько это было возможно. Одну он просунул между ручкой кресла и своим бедром, вторая – была в кармане пиджака.

Внезапно кто-то протянул ему пачку сигарет:

– Закуривайте, мистер Стрикленд!

Он невольно протянул руку, но тотчас отвел ее.

– Нет, благодарю... Я... сейчас не хочу.

– Но, пожалуйста, почему вы отказываетесь? Видите, мы все дымим.

– Я... я в данный момент не хочу.

Пачка сигарет исчезла. Их истинная цель не была достигнута, или, еще, пожалуй, не была.

– Какая причина вынуждает вас, мистер Стрикленд, надевать дома перчатки?

Кровь бросилась ему в голову.

– Я... я собирался уходить из дома.

– Но шляпу и плащ вы уже сняли.

Он тяжело вздохнул, затем попытался принять надменный вид.

– Может быть, здесь кому-нибудь неприятно, что я надел перчатки?

– Никоим образом, – вежливо ответил Камерон. – Но, возможно, это неприятно вам, мистер Стрикленд? Вы же просто надели их наоборот.

Действительно, рубцы были ясно видны. Должно быть, в спешке она неправильно их надела.

Его надменность исчезла. Краска тоже сошла с его лица.

Они выжидали. Его руки казались ему непомерно большими, они сделались теперь центром внимания.

– Почему вы не хотите их снять, мистер Стрикленд?

Если Камерон когда-либо проявлял свою инициативу, то это было сейчас.

– Вы не можете принуждать меня в собственном доме снимать перчатки, если я сам этого не пожелаю, – это было единственное, что у него вырвалось.

– Разумеется, не можем. Но тогда вы должны иметь основательные причины не желать этого.

– Вовсе нет! У меня нет никаких причин.

Он буквально обливался потом.

– Почему вы их до сих пор не снимаете? Кажется, здесь достаточно тепло. Теплее, чем нам всем.

Он взялся за кончики пальцев и потянул. Перчатка упала на пол.

Наступила абсолютная тишина. Только слышалось его учащенное дыхание.

– Вот что вы не хотели нам показывать? Где это вас так поцарапали?

– Я... я не знаю. Как-то утром я проснулся и увидел это. Во сне... во сне я мог... Я видел сон...

Они молчали, но их презрение было так ощутимо. Во сне он их так разукрасил!

В сущности они задали ему всего два вопроса.

– Вы отрицаете, что она была здесь. Что в тот памятный вечер она приходила к вам домой и появилась на вечеринке, которую устраивала ваша жена?

– Совершенно верно, я не признаю этого! – решительно ответил он.

– Позовите сюда слугу, – тихо сказал Камерон. – Мы допросим его еще раз в вашем присутствии.

Стрикленд остановил его жестом руки.

– Может быть, она была здесь. Я... я не видел ее, во всяком случае.

– Мы не можем доказать, что вы видели ее. Но мы можем точно доказать, что у входа вы кому-то сказали: "За это ты заплатишь мне своей жизнью!"

Затем настала очередь второго и последнего вопроса.

– Вы также не признаете, что в тот самый вечер, только много позднее, вы ходили к ней на квартиру? Сделали, так сказать, ответный визит?

– Да, это я также не признаю. Меня здесь видели больше десятка людей. По окончании вечеринки я тотчас и лег спать.

– Нам нет нужды беспокоить десяток людей. Достаточно одного... К примеру, водителя такси, который опознал вас по фотографии и который довез вас до ее дома.

Камерон обратился к одному из своих спутников:

– Приведите его сюда. Мы заставим его повторить свои показания.

Снова Стрикленд остановил его движением руки, затем бессильно опустил ее. Он дал этому шоферу тысячу долларов за то, чтобы тот держал язык за зубами. Что же заставило его заговорить? Вероятно, большие деньги, которые кто-то дал, чтобы он заговорил.

– Откуда у вас мое фото? – необдуманно спросил он.

Ему никто не ответил. Он видел их уклончивые взгляды и старался разгадать их значение.

Неожиданно в комнату привели Флоренс.

– Господа, я протестую! – привстал он со своего кресла. – Вы не должны этого делать! Я требую, чтобы вы оставили мою жену в покое!

На него не обратили никакого внимания. Они вежливо предложили Флоренс стул. Она была настоящая леди. Леди, которая только на короткое время встала с ними на одну ступеньку, окруженная грязными проделками мужа.

– Вы говорили, миссис Стрикленд, что 31 мая ранним утром после устроенного вами званного вечера ваш муж не выходил из дома.

– Я говорила, что, насколько мне известно, мой муж не выходил из дома ни рано утром 31 мая, ни позже.

– Почему вы настаиваете на этой столь подробной формулировке? – спросил ее Камерон.

– А почему вы настаиваете на том, чтобы я изменила свои первые показания? – с очаровательным видом задала она встречный вопрос.

– Мы только хотим знать, настаиваете ли вы на своих первых показаниях или можете их пересмотреть?

– Я не изменю их, – коротко ответила она.

– Речь идет об очень серьезном деле, миссис Стрикленд.

Камерон с огорчением посмотрел на нее.

– Даже очень серьезном. К сожалению, мы уже не исходим из тех предпосылок, которыми располагали при вашем первом допросе. Поэтому я еще раз прошу вас заново дать показания. Водитель такси, некий Юлиус Глезер, опознал в лицо вашего мужа как пассажира, которого он возил в ту ночь.

Он вынул из кармана конверт.

– Здесь тысяча долларов, которые он мне вручил и заявил, что получил их от вашего мужа, как взятку. Ваша лояльность мужу несомненна, миссис Стрикленд, но она теперь бесполезна. Итак еще раз: выходил ли ваш муж из дома в ранний утренний час после вечеринки или нет?

– Можно ли принудить меня выступать против моего мужа?

– Нет, принудить вас нельзя.

После этого она замолчала. Как раз этим она уличила его еще больше.

Он видел, как они торжествующе переглянулись. Внезапно страх охватил его. Пришло время, когда он должен пойти своим последним козырем. Это было единственное, что могло его спасти.

– Флоренс, покажи им лист бумаги! – неожиданно вырвалось у него. – Тот лист бумаги, который я отдал тебе!

Она непонимающе посмотрела на него.

– Какой лист бумаги, Хью? – спросила она наконец.

– Флоренс... Флоренс...

Им пришлось удержать его в кресле.

Она смущенно покачала головой.

– Единственное, что ты отдал мне, было...

– Да? Да? – спросили все разом.

Она взяла свою сумочку, помедлила, потом вытащила из нее бумажку.

Камерон схватил ее. Она не подала ее ему, но и не сопротивлялась, когда он взял ее у нее из рук. Она была настоящей леди и не могла позволить себе сопротивляться.

– Чек на 500 долларов, – прочитал Камерон вслух. – Выдан на предъявителя. Дата 30 мая, накануне убийства...

"Она перепутала и сожгла не ту записку. Она сделала ужасную ошибку... Сожгла записку, которая могла спасти его, а вместо нее сохранила чек... Эту ошибку уже не поправишь, но чек выдан на предъявителя. Им может быть любой человек. Это еще ничего не значит, потому что он..."

Камерон перевернул бумажку.

– Подпись, – сказал он, – Эстер Холлидей.

Наступила мертвая тишина. Затем вскрикнул Стрикленд:

– Нет! Этого не может быть! Чек не был подписан, когда я взял его! Это не ее подпись! Это невозможно! Она уже была мертва, когда я... Это подделка! Кто-то другой мог...

Вдруг он встретился взглядом с Флоренс. Она была какая-то необычная – холодная, расчетливая, почти торжествующая. Он внезапно прервал начатую фразу, и больше ни слова не сорвалось с его уст.

Камерон опустил руку.

– Вы только что сказали, что она была мертвая, когда вы взяли у нее чек. Естественно, это так и было. Перед тем, как забрать чек, вы должны были убить ее.

Он обратился к своим спутникам:

– Дело ясное, господа! Следы царапин, которые эта леди оставила ему на память – определенно косвенная улика. Мы должны сделать с них пару снимков, пока они совсем не побледнели.

Они помогли Стрикленду подняться. Он не мог без посторонней помощи стоять на ногах. Она же, напротив, продолжала сидеть. На ее губах лежала холодная, застывшая улыбка, которая выражала удовлетворение и утоление жажды. Эта улыбка выглядела ужасней, чем маска смерти на лице Эстер Холлидей.

С умоляющим взором он обратился к Камерону:

– Разрешите мне на одну минутку поговорить со своей женой? Только одну минутку, прежде чем вы меня уведете.

– Мы не можем выпускать вас из поля зрения, мистер Стрикленд. Вы арестованы.

– Ну так здесь, в этой комнате... немного в стороне, пожалуйста...

– Вашу сумочку, миссис.

В виде предосторожности он забрал у нее сумочку на случай, чтобы она не передала ему оружия или яд. Но она не собиралась этого делать. Она была сама своего рода смертельным оружием, своего рода ядом.

Она поднялась и разрешила ему подойти. Она была такая же холодная и такая же очаровательная, как всегда.

– Почему ты так со мной поступила, Флоренс? Я не убивал эту женщину.

Она заговорила очень тихо, так, что кроме него, никто не мог разобрать:

– Я знаю, что ты не убивал ее, Хью. И это было, пожалуй, самой большой твоей ошибкой. Если бы ты это сделал, то твой поступок, наоборот, был бы мне приятен... Тогда я была бы с тобой и стала бы бороться за тебя до самого конца! Но ты этого не сделал, и в этом твоя вина по отношению ко мне, как я уже объяснила... Я не люблю неоплаченных счетов... Ты должен заплатить, Хью! А эти три года унижений стоят дорого, очень дорого...

Где-то позади них послышалось звяканье металла, видимо, кто-то приготовил пару наручников.

Она стояла и улыбалась ему – такая холодная, такая очаровательная, такая невозмутимая.

4. Третья встреча

Была еще ночь, но уже близился рассвет. Проснувшись, она лежала совсем тихо и в отчаянии молилась, чтобы этот день подольше не наступал. Уставившись в темный потолок, думала она о боге войны Марсе, который так быстро разрушил ее счастье.

И пока она молилась, она крепко сжимала его руку. Самую дорогую руку во всем мире.

Некрасивая рука. Неуклюжая, жилистая, мозолистая и с прокуренными пальцами. Но, Бог мой, какая рука!

Она повернулась на бок и поцеловала ее еще и еще.

Зазвенел будильник, но она быстро остановила его. Затем встала с постели, взяла свое платье и нижнее белье и закрылась в крошечной ванной, намереваясь потихоньку одеться, чтобы не разбудить его. Там она начала плакать. Она проливала свои слезы беззвучно, зная, что наступили последние часы перед разлукой.

Потом она подошла к кровати и нежно разбудила его.

– Любимый, – сказала она. – Пора в путь. Война ожидает тебя.

Он открыл глаза и спросонья зевнул.

– Верно, – размышлял он вслух, – сегодня сбор и выступление.

Он вскочил с постели.

– Твой бритвенный прибор наготове на раковине. Лезвие я сменила. И на комоде лежит чистое полотенце.

Это было последний раз, когда она могла позаботиться о нем.

Он принял душ, побрился и оделся. Они сели за стол завтракать.

– Тебе страшно? – спросил он.

– Нет, – сказала она и робко улыбнулась. – А тебе?

Он пожал плечами. Он был правдивее, чем она.

– Прямого страха нет. Я взволнован, как перед экзаменами. Или как в первый день моей женитьбы. Перед ней, а не после.

– Может быть, включить радио? – неуверенно спросила она.

Он с сомнением посмотрел на нее.

– Что могут передавать так рано утром? Мы включим его попозже.

И затем:

– Давай лучше посидим. Только с тобой вместе.

Она вздохнула. Именно этого она и желала. Через некоторое время он положил салфетку на стол.

– Я полагаю, что должен теперь...

– Еще только чашку кофе, – поспешно предложила она. – Только одну чашку.

– А ты?

– Я выпью вместе с тобой.

Она налила ему полную чашку.

Снова она стала молиться. Молилась о чашке кофе так, чтобы он не заметил:

"Ну, еще немного... Продли еще немного. Пусть чашка не опустеет... Пусть свершится чудо!"

Мужество снова покинуло ее.

С завтраком будет покончено. Навсегда. Нет, нет, он снова будет, – она стала быстро думать о чем-то другом и вдруг закрыла лицо руками.

– Нет, не плачь, – попросил он, целуя ее. – Ты должна обещать мне не плакать.

Она подала ему плащ и протянула ему небольшой приготовленный накануне пакет, который он должен был взять с собой.

– Я хочу проводить тебя до железной дороги, – сказала она.

Она решилась обратиться к нему с этой просьбой только теперь, когда он уже уходил, из боязни, что он не разрешит ей.

– Я должен сначала явиться на сборный пункт. Нас собирают там, а затем мы все вместе едем на станцию.

– Хорошо, тогда я провожу тебя до сборного пункта.

– Но товарищи могут подумать...

– Я не стыжусь показать людям, что я люблю тебя.

Это подействовало.

– Ну, хорошо, но только до угла, не до входа.

Они сели в автобус. При посадке она уцепилась за него. Она чувствовала себя, как на дороге к эшафоту. Потом они дошли до угла.

– Это на той стороне, – сказал он.

Там стоял большой коричневый многоквартирный дом. Сборный пункт был на первом этаже, на остальных размещались жилые квартиры. Из одного окна женщина вытряхивала пыльную тряпку. Они безмолвно стояли друг против друга, не зная, что еще сказать.

– Теперь я должен идти...

Они поцеловались, и затем еще раз. Снова и снова. Наконец он сделал шаг назад.

– Теперь иди домой. Больше не стой здесь.

– Да. Нет.

Она подняла руку и помахала ему, сказав при этом напоследок:

– Смотри, Бэкки, я больше не плачу. Разве я тебе это не обещала? Посмотри, я и в самом деле не притворяюсь.

Затем, на смену мужеству, к ней пришел страх. Уголки ее рта начали подергиваться. Она быстро повернулась и ушла.

На углу находилась аптека, дверь которой, к счастью, была открыта. Она нашла там убежище.

Она плакала, как не плакала еще никогда в жизни. Заранее оплакивала все грядущие годы, заранее оплакивала всю эту войну. Долго она стояла у входа в ожидании, когда он с товарищами промарширует. Она полагала, что, рано или поздно, они должны здесь пройти.

Аптека имела двойные стеклянные двери. Она стояла так, чтобы он не смог ее увидеть. Это было хорошее убежище. Она могла просматривать всю улицу, не будучи сама замечена.

Они шли по двое в шеренге. Он был третьим от конца. Он развлекался непринужденной беседой с рядом шагающим человеком.

Она положила руку на стекло двери, словно хотела выбежать и задержать его, но он уже прошел мимо.

– До свидания, Бэкки, – прошептала она. – До свидания, мой любимый!

Он носил его с собой, как некую драгоценность, как талисман, могущий защитить его от всего в мире, как сокровище, принадлежащее только ему одному. Это было письмо от нее.

"Мой любимый, мой единственный муж! Я написала тебе 11 писем, но ни одного не отослала. Со всех сторон мы слышим: "Вам нужно поднять дух, вы должны писать только о радостных вещах, вы должны поддерживать хорошее настроение". Я знаю все это. И я даже пыталась так писать, но я не хочу этого. Почему я должна тебе лгать? Я тебе никогда не лгала.

И это мое двенадцатое письмо совершенно правдивое. Его могут перехватить, могут половину вырезать, но меня это не трогает.

Я не могу больше. Я вижу тебя везде, ты повсюду, куда я только не пойду. Бог не должен допустить, чтобы было столько горя, так много слез и боли. Если это происходит по его желанию, значит, он большой обманщик.

Когда я сажусь за стол обедать, то вижу тебя, сидящего напротив. Ты ничего не говоришь, однако это ты. Если я иду по улице, то чувствую, что ты рядом, но когда я задаю тебе какой-нибудь вопрос, ты не отвечаешь.

И когда я достаю из почтового ящика воскресную газету, то никто не выхватывает ее у меня из рук и не перебирает все страницы, чтобы найти отдел юмора. И никто не смеется, как ребенок, над шутками.

Ты повсюду, ты везде. Я не могу больше, не могу. Я не жена героя, я совсем простая жена Бэкки. И больше я не могу. Что я должна сделать? Как мне пережить все это? Скажи мне, любимый, о, пожалуйста, скажи скорее, так как я не могу больше вынести этого.

Зарон".

"Я последовала твоему совету, Бэкки, и поступила на работу. Теперь я работаю на фабрике. Мне хотелось работать в таком месте, где много шума, яркий свет, много людей и машин. Это для меня новый неизвестный мир и он отвлекает меня от мыслей о тебе. Шум так велик, что я тебя не слышу. Свет такой яркий, что я не вижу твоего лица. Этого мне и хотелось. Так будем ожидать, ты и я, пока не кончится война.

Теперь я как машина. Я ничего не ощущаю, я не думаю, я не чувствую боли. Шум меня так оглушает, что я не чувствую ничего. Я так утомляюсь, что и ночью бесчувственна. Я и выгляжу, как машина. Темные защитные очки скрывают мое лицо. Металлический шлем закрывает мои волосы, а руки мои спрятаны в толстые рукавицы. Комбинезон даже не дает возможности узнать, что я женщина.

По крайней мере, я не чувствую больше никакой боли.

И время работает на меня, на нас. Каждый день приближает нас друг к другу. Ты не веришь, что время помогает нам, хотя мы этого не замечаем? Скажи, что веришь, скажи пожалуйста! В один прекрасный день объявят мир. Помни об этом...

Девушка, работающая за станком возле меня, выглядит так же, как машина, хотя под рабочей одеждой она такая же женщина, как и я. (И что за женщина!) Думается мне, она не может переживать. Она живет с мужчинами, не чувствуя любви. Я не представляю себе, как это можно, но она, кажется, придерживается только этой системы: "Пробивай себе дорогу в жизни любыми средствами", – считает она. "Пробивайся всеми силами и тогда с тобой ничего не случится!"

У нее медно-красные волосы (я как-то видела ее на улице, когда она возвращалась с работы) и поэтому ее все называют Рыжухой. Ее уже никто не называет настоящим именем. Обычно она каждую неделю меняет своих любовников. "Почему я должна дольше с ними быть? – говорит она. – Потом они все равно надоедают". Обычно по средам она дает отставку очередному любовнику и подцепляет нового "на пробу". В обеденные перерывы она мне все о них рассказывает.

Вот и сейчас у нее как раз новый. Сегодня после работы он заходил к ней на фабрику".

Как-то, стоя возле фабрики, она вызывающе улыбнулась ему. Этим она поймала его, как на лассо.

– Как поживаешь? – спросил он, не зная, что еще сказать.

– А сам как поживаешь? – ответила она для поддержания разговора.

Они пошли рядом.

– Пригласишь ли ты меня? – спросила она.

– Если ты желаешь.

Она пожелала.

– Хорошо. Пойдем на площадь к Гаррису. – И, во избежание всяких недоразумений, быстро добавила: – Я могу сама за себя заплатить, если тебе это нравится. Я зарабатываю сотню в неделю и все равно не знаю, куда девать деньги.

– Кто сказал, что это мне нравится?

Он немного помолчал, потом спросил:

– Где ты оставила свою подругу?

– Ах, эту?

Она отвела взгляд в сторону.

– Она тебе понравилась, да?

– Совсем нет, – быстро ответил он. – Я спросил только потому, что ты вместе с ней вышла с фабрики.

– Она тебе не подойдет, которая со мной выходила, – заметила она. – Она из солдатских жен. Сидит весь вечер дома.

Они пошли в танцевальное заведение Гарриса, которое в этот час было переполнено. Густой табачный дым висел в воздухе. Им удалось найти два свободных места. Она заказала выпивку. Затем они представились друг другу, назвав свои имена. Его звали Джо Моррис. Они выпили по бокалу, закусили бутербродами и потанцевали пару раз друг с другом, потом покинули помещение.

Был прекрасный вечер, как многие другие.

Перед дверью ее дома он внезапно распрощался.

– До завтра, – сказал он.

– Эй, один момент! – она схватила его за руку. – Ты не хочешь зайти ко мне? Зачем же ты тогда таскался со мной?

Он медлил с ответом. Он смотрел на нее и смеялся каким-то странным смехом.

– Я хочу познакомиться с твоей подругой, – сказал он.

Она захлопнула дверь перед его носом. Он стоял в растерянности.

Дверь снова открылась. Он все еще стоял и его смех пронизывал ночную тишину. Она дружески протянула ему руку.

– Не могу злиться на мужчин больше двух минут, – призналась она. – Приходи завтра вечером к фабрике. Я устрою тебе встречу.

На следующий вечер, незадолго до восьми, она обратилась к Зарон.

– Пойдем со мной в холл. Мне хочется, чтобы ты оказала мне услугу.

Она взяла ее за руку и подтолкнула к двери.

– Что случилось? – захотела она узнать.

– Я хочу тебе кое-кого представить. Одного моего знакомого.

Та продолжала стоять, как вкопанная. Она не сделала ни шага вперед.

– Слушай, – сказала Рыжуха, – я прошу тебя о небольшой любезности. – Она усадила Зарон на стул и села возле нее.

– Ты вроде ко мне хорошо относишься, не так ли?

– Ну, допустим, – осторожно ответила Зарон.

– Тогда ты хочешь мне помочь, правда? Ты должна мне помочь выйти из затруднительного положения. – И тотчас добавила: – Во всяком случае, я на тебя рассчитываю.

– О чем идет речь? – спросила Зарон.

Рыжуха стала шептать, рассчитывая на эффект.

– Слушай. С этим молодым человеком я уже давно познакомилась, – она сделала энергичный жест. – Он очень милый молодой человек, очень милый и порядочный. Но только сегодня вечером я буду... ну, словом, у меня другие планы. А он сейчас ожидает меня внизу. Я не могу его просто прогнать, понимаешь?..

Она ласково похлопала Зарон по руке.

– Выручи меня, пожалуйста, только сегодня вечером. Я назначила свидание с другим и уже не могу его отложить. Я бы охотно это сделала, но теперь это невозможно.

– Но почему ты не можешь объясниться с ним сама?

– Я не могу так поступить. Я не могу его обидеть. Сделай мне одолжение и пойди с ним прогуляться.

Зарон встала и обошла стул.

– Я замужняя женщина и...

Рыжуха сделала успокаивающий жест.

– Это совсем ничего не значит. Уверяю тебя, это совершенно безобидное свидание. Бедный юноша одинок, он, кроме дружбы, ничего не знает. Ты должна составить ему компанию. Через полчаса ты расстанешься с ним и пойдешь домой. Ну разве это так трудно?

Она драматически подняла руки.

– Это дело мне не нравится, – заявила Зарон.

Она прищурила глаза и немного подумала.

– С тех пор, как уехал Бэкки, я еще так не поступала. Я и теперь не хочу это начинать. Я не понимаю, почему я должна выполнять твои просьбы, это...

– В чем дело? Разве ты не уверена в себе?

Рыжуха бросила презрительный взгляд и продолжала, не дожидаясь ответа:

– Итак, хорошо. Все в порядке. Не будем больше говорить об этом.

Она закатила глаза и встала.

– Вопрос исчерпан. Оставим это. – Она поставила стулья на место и сделала мину: – Да, вот так подруга, с которой работаешь рядом, заступаешься за нее, если начальник ее изругает, помогаешь ей, где только возможно... И затем просишь один раз о небольшом одолжении...

И, не дожидаясь никаких возражений, быстро добавила:

– Хорошо. Вопрос исчерпан.

Зарон печально покачала головой и вздохнула. Наконец, жалость одержала верх. Она подошла к подруге и положила руку ей на плечо.

– Ну хорошо, поскольку ты считаешь это таким важным, я сделаю это. Но как ты можешь иметь столько поклонников?

Рыжуха тотчас изменила тактику и стала изливаться в благодарности и дружбе.

– Зарон, ты сокровище! Хочешь, я одолжу тебе платье? Может быть, ты желаешь попробовать мою новую губную помаду?

Но та отказалась.

– Хорошо, тогда пойдем. Я хочу тебя ему представить.

Она быстро увлекла Зарон к двери, опасаясь, что та может в последний момент отказаться.

Он сидел в холле и слушал радио. Когда они подошли, он поднялся. Выглядел он не так плохо, как предполагала Зарон. Рыжуха сказала:

– Джо Моррис, Зарон Пэдж.

– Миссис Зарон Пэдж, – тихо, но твердо сказала Зарон.

Он разглядывал ее с каким-то странным выражением глаз. Определенно, он не был разочарован в ней. Сразу было видно, что он получил удовлетворение.

Рыжуха дружески похлопала обоих по плечам.

– Ну, желаю вам хорошо провести время. И меня не ждите.

– Не желаете ли совершить прогулку? – вежливо спросил он.

Зарон не ответила, но направилась к выходу в знак своего согласия.

Он последовал за ней. Рыжуха шла за ними по пятам и, только когда они вышли, вернулась обратно в холл.

– А что я получу за содействие? – шепнула она по дороге к выходу.

Он молча вынул что-то из кармана и сунул ей в руку.

– Недолго пробудет он с ней, – сказала она и хихикнула.

Они вышли на шумную улицу и смешались с прохожими, заполнявшими тротуар.

Она не знала, о чем с ним говорить, и поэтому молчала в ожидании, что он сам начнет разговор.

– Не хотите ли вы что-нибудь выпить?

– Я не пью, – ответила она, не глядя на него.

– Нет, я имел в виду содовую или сок.

– Спасибо, я не чувствую жажды.

Дальше они шли молча. Два человека, которые еще не знали и не могли понять друг друга.

Его взгляд упал на яркую светлую рекламу.

– Может быть, вы имеете желание пойти в кино?

Она энергично воспротивилась.

– Нет, ни в коем случае. Теперь идут фильмы только о этой грязной войне.

– Я понимаю, – коротко ответил он.

Она стала сожалеть немного о своих резких манерах.

– Мне не хочется портить вам вечер, – сказала она примирительным тоном. – Почему бы вам просто не делать того, что вы хотите?

– Я делаю именно то, что хочу, – ответил он.

Их прогулка продолжалась.

– Он на войне, не правда ли?

– Мой муж? Да.

Она отвернулась от него.

Он превратно истолковал ее мысли.

– Я непригоден к военной службе, – сказал он. – У меня туберкулез. – Он улыбнулся. – Теперь вы испугались?

– Нет. Разумеется, нет.

Она уже давно догадалась об этом. Она инстинктивно поняла, что он болен этой болезнью.

– Во всяком случае, теперь вы осведомлены об этом, – сказал он, – и не боитесь меня.

– Почему я должна бояться?

– Вы прекрасно знаете, что я подразумеваю. Человек в моем положении должен радоваться, если вообще нашлась девушка, которая с ним прогуливается. Во всяком случае, он не сделает безнравственных предложений.

Он открыто посмотрел на нее и снова улыбнулся.

Она тоже улыбнулась. Она не уронила своего достоинства. Сам Бэкки признал бы это.

Они вошли в парк.

– Видите, там стоит скамейка? Вы не хотите на ней посидеть?

"Он болен, – подумала она. – Прогулка для него, возможно, тяжела. Что делать?"

Она согласилась.

Они сели на скамейку под светом фонаря.

"Я посижу недолго, – поклялась она себе. – Через пару минут я встану и мы распрощаемся".

– Расскажите мне о нем, – попросил он.

– Что я должна о нем рассказать?

– Ах, все. Что он делает, как говорит, каков он...

Она спрятала фотографию своего мужа.

– Сейчас, наверное, уже поздно? – вздохнула она со счастливым видом. – Должно быть, почти десять?

Давно уже ей не было так весело, так спокойно на душе.

Он взглянул на часы.

– Немного больше двенадцати.

Они просидели на скамейке три с половиной часа.

Он ждал ее возле их скамейки – теперь они называли ее "своей" – в парке под ярким фонарем. Она пришла торопливо, почти бегом пересекая улицу.

Он встал и они пожали друг другу руки.

– Добрый вечер, Джо!

– Добрый вечер, Зарон!

Они сели рядом, очень близко друг к другу, как старые друзья.

– Я получила от него письмо, – доверчиво сообщила она.

– Прочти его мне, – попросил он.

Она прочитала только одно или два выбранных места. Но эти места, которые она отбирала для чтения, с каждым разом становились все короче.

– Постепенно я узнаю его все лучше и лучше, – заметил он, когда она закончила чтение. – Он уже стал почти брат для меня.

– Что он скажет, если узнает, что я читала тебе его письмо?

– Не пиши ему об этом, – посоветовал он. – Это может нам все испортить. Мы оба отлично знаем, что между нами ничего нет, но он... Это может дать ему повод...

Он не закончил фразу.

– А ты не считаешь, что мы делаем что-то плохое?

– Нет. А ты?

– Нет, – решительно ответила она. – Нет. Ах, Джо, ты не понимаешь, какое для меня счастье – быть вместе с тобой! Так быстро проходит с тобой время. Я тебе о нем рассказываю, читаю тебе его письма, и это дает мне чувство, будто я нахожусь намного ближе к нему... Иногда я даже совсем путаюсь... иногда путаю тебя с ним, а его с тобой...

Она смущенно улыбнулась.

– Я тоже радуюсь, когда нахожусь рядом с тобой, Зарон. Это как-то помогает мне, ты понимаешь? Словно я в какой-то мере становлюсь обладателем кое-чего, не принадлежащего мне. Жена, счастливый брак, большое чувство к кому-то...

– Однако, мы странные люди, – задумчиво проговорила она.

– Прочти его мне, – попросил он, – пока я покурю.

Она вынула письмо из конверта, развернула его и поднесла к свету. Затем замешкалась.

– Что случилось? – с тревогой спросил он. – Почему ты не читаешь?

– Сама не знаю, – беспомощно ответила она.

– Он пишет что-нибудь обо мне?

– Нет. Я не писала ему о тебе.

Письмо упало на землю. При свете фонаря виднелись слова: "Моя любимая маленькая жена!"

– Что же тогда с тобой? – спросил он. – Почему ты плачешь?

Она всхлипнула.

– Потому что мне вдруг стали не нужны его письма! Я сама не понимаю, как это произошло... Меня больше не интересует, что он пишет. Приходить сюда, сидеть возле тебя, это... это...

– Да? – поинтересовался он. – Да?

Она в отчаянии закрыла лицо руками.

– Я не люблю его больше! Я люблю тебя, Джо! О, Боже, что же это со мной случилось? Я тебя все чаще вижу, а его все реже... Ты занял его место... Я... я сама этого не хотела, но...

Она затряслась от рыданий.

– Я сижу со своим любимым на скамейке в парке и получаю письма от постороннего, от чужого человека в военной форме, от человека, который меня больше не интересует...

Он обнял ее одной рукой и попытался утешить.

– Что-же нам делать? Должен ли я уйти и больше не возвращаться? Скажи, должен ли я...

Она обняла его обеими руками.

– Нет, Джо, нет! Никуда не уходи. Не оставляй меня одну, я не могу этого перенести. Ты – единственный, кто у меня остался после того, что я потеряла его!

– Я, Зарон, я... – глухо прозвучал его голос.

Впервые их губы слились. Они обнялись так крепко, будто хотели раствориться в друг друге. Позабытое письмо лежало у ее ног.

"Моя дорогая маленькая жена"...

"Любимый Бэкки!

Прошлую неделю я была так занята, что не смогла тебе написать. Особенно и не о чем было писать. Все идет своим чередом. Погода в последнее время стоит прекрасная, кажется нам в этом году действительно повезло.

Я должна поторопиться. Автобус уже ожидает меня и Рыжуху.

Всегда любящая, Зарон".

Нахмурив лоб, он посмотрел на второе письмо, которое пришло с этой почтой. "Солдат" – начиналось оно. И дальше он прочел:

"...кто-то должен сообщить вам об этом, поэтому решился я. И на тот случай, если ты подумаешь, что я заблуждаюсь, поясняю: она имеет темно-коричневые волосы и карие глаза. Рост у нее 165, весит 48 кг и носит небольшой медальон в форме листка клевера.

Она ежедневно встречается с ним в городском парке. Ты ведь знаешь этот парк, не правда ли? Каждый вечер она спешит туда, на встречу с ним. Они целуются и затем долго сидят на своей скамейке. Я видел это, да и многие могли это видеть. Но это не смущает ее. Она, видимо, живет только для себя.

Бедный солдат, мне жаль тебя... Ты должен понять, что потерял жену..."

Никакой подписи.

Он вскрикнул так громко, что его товарищи повернулись. Сосед по койке спросил его:

– Что случилось, Пэдж? Что с тобой?

Он уткнулся головой в подушку и ничего не ответил.

Только с тех пор письма приходили вместе, всегда вместе.

"...иногда люди быстро меняются, Бэкки. Ты должен попытаться это понять. Любовь длится не долго, она не вечна. Она приходит и уходит.

"Если два человека находят, что они не подходят друг для друга, то всего благоразумнее им расстаться. Бесцельно в отчаянии цепляться друг за друга и этим только терзать себя. Я говорю это тебе только потому, что в своем последнем письме ты просил и умолял ее, в то время как принуждать насильно..."

"...они больше не сидят на своей скамье в парке, солдат. Где же они? Чем они заняты? Чем занимаются? Я попытался узнать это для тебя, но мне не удалось. Они встречаются около восьми возле их скамьи, но затем исчезают. Иногда он провожает ее домой около двенадцати, иногда позже. Где они находятся в этом промежутке времени?

"Она тебе изменяет, солдат! Пошли ей прощальный поцелуй..."

Его командир ел за завтраком копченую селедку. Она пришлась ему по вкусу. Его командир имел мозоль на левой ноге, и сегодня она особенно беспокоила его из-за перемены погоды. Командир не ударил лицом в грязь. Бэкки имел угрюмый вид. Он ненавидел солдат с любым лицом... вообще ненавидел солдат. Вообще был ненавистником.

Лет десять назад от него ушла жена. С тех пор он желал, чтобы всякого мужчину оставляла жена. Он завидовал всем мужчинам, жившим в счастливом браке.

Он выслушал все благосклонно.

– Ну, естественно, – успокаивающе сказал он. – Для этого мы и существуем. Выслушаем вашу персональную проблему и поможем вам. Мы охотно прекратим для вас войну... или, по крайней мере, на короткое время приостановим ее... пока ваши личные дела не придут в порядок. Я немедленно пошлю телеграмму в Вашингтон... Я уверен, что для такого случая получу согласие... Двух недель будет достаточно? Или вы предпочитаете четыре?.. – А потом словно ударил плеткой: – Убирайся вон! Заявление отклонено! Разойдись!

– Есть, сэр!

Солдат Пэдж отдал честь, повернулся на каблуках и вышел. На улице он был вынужден на минуту прислониться к стене. У него закружилась голова.

Рано на рассвете лагерный туалет был безлюден и пуст, от стен струился ледяной холод.

Он вошел в умывальню в брюках и нижней сорочке. Осмотревшись кругом, он убедился, что поблизости никого нет. Затем он вынул из кармана брюк пистолет и положил его на край раковины. От его дыхания в воздухе поднималось небольшое облачко пара. "Ну, надо поторопиться. С этим надо поскорее кончать".

Он закурил сигарету, которую приготовил именно для этого момента, и стал ходить взад и вперед, как дикий зверь в клетке.

Бросив сигарету, он придавил ее ногой, затем схватил пистолет. Он решил покончить с собой. Он хотел немного покоя.

Рассохшаяся дверь, которая несколько раз тихо приоткрывалась и закрывалась, вдруг резко распахнулась. Его товарищ Робин бросился к нему. Он схватил поднятую руку Пэджа и вывернул ее за спину. Пистолет упал на пол. Затем он прижал Пэджа к умывальнику и ударом ноги отбросил подальше оружие.

Они возились недолго.

– Я так и знал, что здесь что-то неладное, – с яростью сказал запыхавшийся Робин. – Я все время наблюдал за тобой.

– Иди ты к черту! Кто тебя просил помогать мне?

– Когда ты прочитал это письмо и сидел, закрыв лицо руками, уже нетрудно было догадаться, что ты замышляешь.

– Оставь меня в покое! Ты не сможешь меня удержать!

– Успокойся! Лучше умойся холодной водой.

Он заставил Пэджа подставить голову под струю воды.

– Ну, так, – сказал он, когда его товарищ пришел в себя, – как ты теперь чувствуешь себя?

– Я больше не могу, Робин, – устало ответил он. – Я не могу этого вынести. Я уже не могу спать по ночам...

– Все это очень хорошо, но тогда повидай этого мужчину. Съезди туда и выясни все сам. Убедись сам. Но только больше так не поступай.

Он сделал энергичный жест и пожал плечами.

– Кто знает? Может, все это брехня.

Пэдж вынул из кармана скомканный лист бумаги и показал тому.

"Они встречаются около 8 часов возле своей скамьи, затем куда-то уходят. Иногда он провожает ее домой около двенадцати, а иногда и позже..."

– Все это правда, – с горечью сказал он.

– Тогда все равно поезжай. Для чего в конце концов ты имеешь кулаки? Отвоюй ее. Надо обязательно бороться за женщину, если хочешь ее сохранить. Со мной случалось подобное. Я дал одному парню отличный удар в подбородок и на этом дело было закончено. С тех пор, – он щелкнул зажигалкой, – больше не было ни малейших неприятностей. Она сидела дома с раннего утра до позднего вечера и присматривала за детьми.

– Мне не дали отпуска.

– Что еще за отпуск? У тебя есть ноги или нет? Можешь ты ходить по улице или нет? Ты должен твердо для себя уяснить: хочешь ли ты ее сохранить?

– Зачем же тогда я хотел лишить себя жизни? – произнес Пэдж.

Немного не доходя до деревни, он сменил военную форму на костюм, который раздобыл ему Робин, и надел шляпу. Наступил рассвет. Он дошел до железнодорожной станции и посмотрел расписание поездов. Ближайший поезд отходил в шесть вечера, значилось там. Он вышел на шоссе и остановил грузовик, на котором доехал до ближайшей станции. Там он сел на утренний поезд.

– В котором часу мы прибудем? – спросил он проводника.

– В 20.15, – последовал ответ.

– В котором часу ты должна с ним встретиться? – спросила Рыжуха.

– В 20.30, – ответила Зарон.

Рыжуха выглядывала из-за спинки кровати и смотрела на Зарон, которая молча укладывала вещи в чемодан. Она внимательно наблюдала за ней.

– Итак, ты уходишь навсегда, – заметила она наконец.

Зарон кивнула.

– Так будет, пожалуй, лучше всего.

– Я надеялась на что-то лучшее, – пробормотала Рыжуха.

Зарон повернулась.

– В чем дело? Ты имеешь что-нибудь против этого?

– Это твое дело.

– Значит, ты находишь это неправильным? – Она захлопнула чемодан. – Не ожидала услышать это именно от тебя. От женщины, которая каждую неделю заводит себе нового любовника.

– Наверное, потому, что я кое-что понимаю в так называемой любви... Ты же ничего не понимаешь. Меня это так глубоко не трогает. На следующее утро я встаю такая же, как и прежде. А ты? Ты совсем потеряла голову.

Зарон подняла чемодан и пошла к двери.

– Почему ты так все воспринимаешь? – настойчиво спросила Зарон Рыжуха.

Зарон открыла двери.

– Не спрашивай меня. Я не могу по-другому.

Рыжуха последовала за ней вниз по лестнице.

– Видно, это единственный способ отделаться от него, не так ли, Зарон?

– От него? От кого?

Затем она опомнилась.

– Ах, да. От НЕГО!

– Однажды я прочитала твое письмо. Не нарочно. Просто ты его куда-то положила, а я случайно нашла. Как ты можешь так поступать с этим мужчиной?

Зарон поставила чемодан и глубоко вздохнула, как бы желая раз и навсегда как-то объяснить.

– Слушай. Когда-то я вышла за него замуж. Теперь он чужой для меня. Сейчас я только помню имя этого человека. Это бессмысленно. Теперь я даже не могу вспомнить его лица. Я не могу иметь сочувствия к тому, кого я действительно совсем забыла...

– Зарон, сделай мне еще одно одолжение. Последнее одолжение. На прощание, а?

– Нет, если из-за твоей просьбы мне придется все бросить.

– Нет, нет, но подожди еще полчаса. Дай ему этот маленький шанс. Может быть, он где-то задержался или случилось что-нибудь непредвиденное. Сделай это ради справедливости.

Зарон посмотрела на нее, потом отодвинула ногой чемодан к стене.

– 15 минут, – равнодушно сказала она. – И только ради уважения к тебе. Я правда, не знаю, приведет ли это к чему-нибудь хорошему, поскольку ты просишь таким дрожащим голосом, то я не могу тебе отказать. Пойдем в холл, послушаем пластинку. Но предупреждаю тебя, я буду считать секунды.

Она внимательно посмотрела на свои часы.

– 15 минут ради любви, а потом пусть она умрет и не воскреснет.

Поезд остановился теперь у какого-то полустанка.

Стремясь продолжить свой путь с максимальной скоростью, он открыл дверь вагона и выскочил на платформу.

– Что случилось? – спросил он. – Долго мы будем стоять? Мы уже стоим 14 минут.

– Откуда я знаю! Я только машинист. Если я вижу красный свет, то я должен стоять.

Затем машинист осмотрел его с ног до головы, его старую шляпу, засаленную куртку, брюки.

– Вы могли бы, пожалуй, подождать... Другой в вашем возрасте служил бы в армии.

– Заткни пасть! – крикнул он и пригрозил кулаком своему собеседнику, изумленному таким поворотом дела.

Затем внезапно перемахнул через перила, сбежал по лестнице и исчез в темноте. Машинист посмотрел ему вслед и пожал плечами.

– Поищи себе другой транспорт, – проворчал он.

Темная машина, перевозящая товары, монотонно тарахтела по шоссе. Ее фары освещали обочину, на которой лежала непроглядная ночь. Двое мужчин в кабине застыли в молчании друг возле друга. Их лица вырисовывались бледными овалами на ветровом стекле.

Мужчина за рулем не выказывал никакого желания завести разговор со своим попутчиком: он уже пытался сделать это, но тщетно. Педж сидел с окаменевшим лицом, лишенным всякого выражения. Трудно было догадаться, о чем он думает и что ощущает.

– Не можешь ли ты ехать быстрее? – сквозь зубы спросил он.

– Могу, – холодно ответил шофер, – но я этого не сделаю. Это все же моя машина и это наивысшая скорость для меня по шоссе ночью. У меня жена и дети. Если хочешь быстрее ехать...

Он кивнул на белую линию, проведенную по краю шоссе.

Дыхание Пэджа участилось. Он сжал губы и схватился за оружие в кармане своей куртки.

"Еще одно слово, – поклялся он себе, – я убью его. Пусть он заткнет свою проклятую пасть. Я не хочу никого убивать".

Мужчина за рулем замолчал. Палец Пэджа лежал на спусковом крючке. Спидометр продолжал показывать цифру 80.

Мужчина за рулем начал что-то напевать. Палец Пэджа снова прикоснулся к спусковому крючку. Он стал беспокойно ерзать на сидении. "Я не хочу убивать такого человека... – тоскливо молил он. – Я вообще не хочу никого убивать... Я не хочу этого, я только хочу"...

– Прекрати, – сказал он, изо всех сил сдерживая себя.

Водитель бросил на него полный укоризны взгляд.

– Ты очень обидчивый, да? – пробормотал он.

Вдруг машина остановилась.

– Что случилось? Почему ты остановился?

– Здесь наши дороги расходятся. Видишь там развилку? Если тебе надо на восток, ты должен дальше ехать прямо. А я здесь сворачиваю.

Быстрым движением Пэдж выхватил оружие и наставил на него.

– Выходи! – приказал он.

– Что... что ты задумал?

– Я сказал, выходи! И побыстрее!

Он сильно толкнул водителя плечом. Дверцы кабины распахнулись и тот наполовину вылез из кабины. Он изо всех сил схватился за дверцу, чтобы совсем не вывалиться.

– Подожди, что ты делаешь?.. А как же товары в кузове?..

Дверца захлопнулась. Водитель еще крепче вцепился в нее.

Пэдж поднял пистолет. Прогремел выстрел, руки разжались и исчезли в темноте.

– Ты хотел здесь повернуть, но твоя машина и я поедут на восток.

Пэдж нажал на педаль газа.

– И ты еще можешь считать себя счастливым, парень, что остался в живых!

Обоими руками он постучал в дверь. Она открылась. Навстречу ему робкими шагами вышла девушка и закрыла за ним дверь. По ее виду было заметно, что она немного выпила – один, самое большое два бокала. С ее губ свешивалась сигарета и еще одна торчала у нее за ухом, как карандаш.

– Ты опоздал, – сразу огорошила она его. – Она ушла уже четверть часа назад. Ты упустил ее пятнадцать минут назад.

– Откуда вы знаете, кто я?

– Узнала тебя, – резко ответила она. – Это просто написано на твоем лице. Почему ты не пришел раньше? Или почему вообще ты не оставил ее?

– Она была моей женой. Она поклялась, что будет со мной всю жизнь... Куда она ушла?

Девушка прислонилась к двери, вдруг почувствовала себя усталой. Усталой и пресыщенной всем на свете.

– Далеко. Лучше не спрашивай, это уже не имеет смысла. Возможно, она где-то в городе. Или, может быть, в каком-нибудь мотеле на шоссе.

Он провел рукой по лбу. Лицо его исказилось.

– Скажи мне только одно, – попросила она почти с детским любопытством, – разве это так плохо? В самом деле это так тяжело?

Ответа не последовало.

Она стояла, прислонившись к косяку двери, и смотрела ему вслед, пока его фигура медленно скрывалась во тьме.

Вдруг она бросила свою сигарету на пол с такой силой, что посыпались искры.

– Великий Боже! – воскликнула она. – Как ненавижу я любовь! – Затем повернулась на каблуках и закрыла дверь.

Она была одна в комнате. Она устала от ожиданий и засыпала. Комната мотеля была ярко освещена. Вероятно, она заняла ее на его имя с тем, чтобы он затем сюда пришел. Однако, он не явился. И, ожидая его, она заснула.

Жалюзи обоих окон были опущены, когда она еще раздевалась. Ее чемодан стоял раскрытый на стуле. Покрывало на кровати было откинуто.

Она спала, сидя за туалетным столиком, положив голову на руки. На ней был надет голубой халат на ночную рубашку. Ее щетка для волос, которой она, видимо, уже пользовалась, лежала возле ее руки. Рядом стоял маленький будильник, который она вынула из чемодана. Его тиканье было единственным звуком в комнате. Стрелки показывали без пяти одиннадцать. И хотя никто, кроме нее, не знал, когда собственно он должен придти, по положению ее головы можно было судить, что предполагаемый момент их встречи давным-давно прошел.

Вдруг ручка двери медленно повернулась, медленно и совершенно бесшумно. Казалось, будто кто-то снаружи пытается открыть дверь. Затем нажим ослаб и ручка вернулась в прежнее положение.

Никаких шагов, никаких звуков. Никаких признаков того, что кто-то пытался тайно войти. Но вскоре за опущенными жалюзями стало потихоньку открываться окно. Жалюзи выдвинулись в комнату, показалась сначала одна мужская нога, затем другая.

Она ничего не слышала. Она крепко спала.

Чья-то рука вцепилась в жалюзи, чуть придерживая их, затем быстрым движением подняла вверх.

Вслед за этим появился Бэкки, держа наготове пистолет. Он посмотрел на нее нежным взглядом, потом его взор принял ледяное выражение, когда он с лихорадочной поспешностью стал осматривать комнату.

Его движения были бесшумны. Бесшумны, как надвигающаяся смерть. Сначала он заглянул в ванную, держа оружие наготове, затем осмотрел шкаф, в котором она развесила платья.

Он убрал пистолет в карман своей куртки и взгляд его, обращенный к ней, стал мягким и всепрощающим. Он начал укладывать ее платья. Только один плащ оставил висеть. Она должна его надеть, когда отправится с ним домой.

Домой?

Они не имели собственного угла, она никогда не имела своей крыши над головой. Но их очаг всегда был там, где они были вместе.

Закрыв чемодан, он поставил его на пол.

Она не слышала, как щелкали замки чемодана. Тогда он подошел к ней, чтобы разбудить ее.

Он немного постоял возле нее, глядя на нее сверху вниз. В этот момент она могла видеть его лицо, затем могла понять, что ей нечего бояться. Никаких упреков, никаких вопросов, ничего. Только нежность была в его взоре.

Наконец он нагнулся и нежно поцеловал ее волосы.

– Зарон, – прошептал он. – Проснись, Зарон. Я отвезу тебя обратно ко мне.

Ее голова очень легко повернулась набок. Теперь он мог видеть ее профиль. Она усмехнулась коварно и злобно. Но ее взор померк навсегда.

Протянув за чем-то руку, он наткнулся на щетку, лежавшую на столике. Его взгляд упал на то, что под ней лежало. Листок бумаги и на нем две строчки:

"Ты можешь снова забрать ее, солдат. Я возвращаю ее тебе!"

Он медленно опустился перед ней на колени. Он попытался взять ее на руки, но как бы он ни брался за нее, ее тело повисало в разных направлениях. Наконец он положил ее на пол. Она все еще продолжала ухмыляться коварно и зло.

В отчаянии он обыскал ее чемодан, пытаясь найти там что-нибудь, чем бы он ей мог помочь. Он сам не знал, чем?!

А потом его пальцы прикоснулись к оружию. Со жгучей болью, запинаясь, сказал он:

– Я... не хотел этого, Зарон. Я не хотел этого, но ты не оставила мне другого выхода...

Низко склонившись к ней, он нашел ее холодные обезображенные губы. Он поцеловал их со всей нежностью, какую все еще чувствовал к ней. – Спасибо, Зарон! Так чудесно было тебя любить...

Выстрел попал в них обоих. В ее, уже мертвое, и в его, еще живое тело. Их губы соприкоснулись вновь, когда голова его упала. Это был поцелуй Вечности.

Камерон и его шеф снова обратились к свидетельнице:

– Еще только один вопрос, Селеста...

Девушка сидела в кресле, положив ногу на ногу. Нетерпеливым движением она поставила ноги рядом и кончиком пальца ловко стряхнула пепел с сигареты.

– Опять вы принимаетесь за старое! Я не знаю, с кем вы, собственно, говорите. Меня зовут Рыжуха. Запомните это раз и навсегда.

Камерон и его шеф переглянулись.

– Извините, мы совсем не хотели задеть ваши чувства, – сухо промолвил шеф. – Нас трудно приучить к тому, чтобы не называть людей их настоящими именами. Хорошо, Рыжуха...

– Видите, это уже звучит лучше, – снисходительно заметила она. – Ну, что я могу еще для вас сделать?

– Зарон Пэдж носила украшение, медальон на цепочке на шее. Мы хотели бы расспросить вас об этом медальоне.

– Пожалуйста, не возражаю.

– Она носила его очень часто, не так ли?

– Все время. Она снимала его только когда мылась.

– А как она его носила? Можете ли вы нам это сказать? Можете ли вы показать нам это?

– Вот так, если воротничок ее платья... – Она вытянула шею и отвернула вниз вырез своего пуловера. – Всегда только под платьем. Никогда не носила поверх платья. Это была не очень ценная вещь, знаете ли... Просто своего рода личная память. Я сама видела его только тогда, когда она одевалась или раздевалась.

– Значит, его не могли видеть ни люди, которые встречались с ней на улице, ни те, которые с ней беседовали?

– Это исключено.

– Спасибо, это все, Рыжуха.

Она встала. Направляясь к двери, она чиркнула спичку о стену.

– Но... но я прошу вас... – растерянно пробормотал шеф, – только не о наши стены!

– Почему же именно не о ваши? – удивленно спросила она. – На что же они еще годятся!

Дверь за ней закрылась. Шеф обратился к Камерону:

– Что вы хотите этим доказать?

– Разве вы не видите, куда я клоню? К тому, что анонимное письмо мужу писал ни кто иной, как убийца. В течение того времени, когда он переманивал жену Пэджа, он мог говорить о своем дружеском отношении к ее мужу. Итак шаг за шагом. В своем письме он упомянул о медальоне, чтобы доказать Пэджу, что действительно речь идет о его жене. Никто на улице не мог видеть, этого медальона. Никто не мог видеть, поскольку он был совершенно закрыт платьем. Стало быть, только он мог написать это письмо.

– Почему он хотел выдать себя? Это безрассудно.

– Да, безрассудно и жестоко. Это настоящий садист! Он хотел причинить Пэджу страдания и вполне достиг этого таким путем. Мы уже слышали, что Робин сказал об этом.

– Очень хорошо. Но как это доказать?

– В сущности, он не интересовался его женой. Он и не любил ее и не стремился ее убить. Он убил ее не потому, что имел что-либо против нее самой, а только из-за того, что ненавидел Пэджа и по какой-то причине преследовал его. Жена служила только средством для достижения цели.

Шеф недоверчиво покачал головой.

– Ответьте мне только на два вопроса, – сказал Камерон. – Долго ли она страдала?

– Десять секунд, возможно даже двадцать. Это произошло быстро.

– А как долго он страдал?

– В течение недель, я полагаю. Так, во всяком случае, сказал Робин. Он мучился несколько недель, вплоть до самоубийства.

Камерон развел руками.

– Почему же, в самом деле, они были так измучены?

– Это, – мрачно молвил шеф, – совершенно новый аспект дела.

Камерону пришлось долго вести поиски в Тулсе. После расспросов, длившихся неделю, он только выяснил, где надлежит ему продолжать поиски.

Наконец, он нашел тот дом, который искал. На звонок ему открыла дверь маленькая энергичная хозяйка дома.

– Здесь живет Грэхем Гаррисон?

– Да, – дружелюбно ответила она. – Это мой муж.

– Спросите его, пожалуйста, помнит ли он Камерона?

Он не хотел пугать ее тем, что явился из полиции. Она поглядела на него доверчиво и беззаботно.

– Помнит ли он Камерона? – повторила она, как школьница, фразу, которую хотела передать мужу. Затем кивнула и отправилась выполнять поручение.

Вернувшись, она сказала с обескураживающей откровенностью:

– Он говорит, что не может вспомнить, но, несмотря на это, он сказал, что вы можете войти.

Камерон поблагодарил ее и последовал за ней. Он не мог осуждать Гаррисона за то, что он вторично женился, да еще на столь прелестной маленькой особе. Каждый мужчина может иметь свой собственный взгляд на семейное счастье. И, глядя на Гаррисона, с первого взгляда можно было сказать, что этот мужчина дышит полной грудью и наслаждается жизнью.

Он слушал по радио репортаж. Это было воскресенье, вторая половина дня. Он вежливо отставил радиоприемник и не выказал никакого неудовольствия по поводу нарушения своего занятия.

– Вы пришли из восточного бюро нашей компании? – осведомился он. – Мы с вами там встречались?

И, заметив, что Камерон недоумевает, добавил:

– Я имею в виду "Стандарт Ойл Компани".

– Нет, – ответил Камерон, – мы познакомились не там. Я не уверен, помните ли вы, но...

Он оглянулся, они были одни. Хозяйка отправилась заниматься домашними делами, которые, видимо, больше интересовали ее, чем личные дела мужа.

Гаррисон сразу вспомнил. Он щелкнул пальцами и обратился к Камерону:

– Конечно, теперь я вспомнил! Вы тот сотрудник полиции, который посещал меня несколько раз. В то время, когда уже умерла Жанетта. Садитесь.

Он тотчас предложил Камерону сигареты и питье.

Камерон встал еще раз и предусмотрительно закрыл дверь.

– Мы можем поговорить с вами наедине?

– Разве это так серьезно?

– Не следует допускать, чтобы ваша жена услышала об этом, – ответил он. – Дело не из приятных.

– Теперь она долго не покажется сюда, – заверил его Гаррисон с гордостью новоиспеченного супруга. – Сегодня она готовит свой первый воскресный обед. Мне даже ни разу не удалось войти в кухню.

– Вы счастливый человек, мистер Гаррисон, – невольно заметил Камерон.

– Я долгое время был совсем одинок, – сознался он.

Камерон снова сел.

– Итак, перейдем к делу. Мне очень жаль, что пришлось вас побеспокоить. Я не хотел бы вспоминать о прошлом, но в этом случае у меня нет иного выхода. Вы единственный человек, кто может мне помочь.

– Это действительно звучит серьезно.

– Да, так оно и есть.

Он достал из кармана фотографию, которую захватил с собой, и показал ее Гаррисону.

– Вы знали этого мужчину по имени Хью Стрикленд?

– Этого мошенника? – с презрением сказал он и кивнул. – Насколько мне известно, его казнили на электрическом стуле. Я знал, что это так кончится.

– Иными словами, вы знали его очень хорошо?

– Более или менее, но это доставило мне только неприятности. Я порвал с ним всякие отношения еще до смерти Жанетты. Она хотела, чтобы я покончил с ним всякие дела. В конце концов, Флоренс Стрикленд была ее лучшей подругой. Знаете ли, я ей Богу, не щепетильный мужчина, но когда мужчина поступает так по отношению к женщине...

Камерон умело обошел этот момент.

– Боюсь, что мы разойдемся во мнениях по двум пунктам, мистер Гаррисон. Но это, естественно, ничего не меняет, и вы все же сможете мне помочь. Первое – это смерть вашей первой жены.

– Ах, вы еще полагаете, что Жанетта умерла неестественным образом...

– Так оно и есть. И я своего мнения не изменю.

– Ну, это ваше дело. Что же касается меня...

– Второе, мистер Гаррисон, вас возможно удивит, но я вовсе не уверен в том, что Стрикленд – убийца мисс Холлидей, по совести говоря.

Гаррисон был очень удивлен.

– Я посетил его перед смертной казнью. Он снова говорил мне то же, что и при аресте. А именно, что возле трупа лежала записка, которая смогла бы сыграть решающую роль для объяснения дела. Записка эта могла спасти ему жизнь.

Камерон наклонился вперед и продолжал еще более убедительным тоном:

– Я лично сомневался, что эта записка существовала в действительности, а Стрикленд так и не смог этого доказать. И я тем более сомневался, поскольку знал, что вы получили подобное же сообщение, когда умерла ваша жена. И только ровно через год я обнаружил в третий раз подобную записку в связи с совершенно другим делом. Теперь вы понимаете, почему я снова пришел к вам?

Гаррисон кивнул. Слова Камерона невольно произвели на него сильное впечатление.

– Ну, давайте пойдем дальше, – сказал он. – Вы были знакомы с одним молодым человеком по имени Бэк или Бэкки Пэдж?

Гаррисон подумал, затем энергично покачал головой.

– Его полное имя Бэкки, – пытался помочь ему Камерон. – Я проверял по свидетельству о рождении. Он родился в Лэнсинге, штат Мичиган.

– Нет, – упорствовал Гаррисон. – Нет. – Затем продолжал задумчиво: – Пэдж, Бэкки Пэдж... Нет, определенно, нет!

– Вы вполне уверены?

Гаррисон пожал плечами.

– Это имя мне ни о чем не говорит. Вполне возможно, что я видел этого человека или, может быть, когда-то был с ним немного знаком.

– Хорошо. Попытаемся по-другому. Посмотрите сюда.

Камерон протянул ему фотографию, на которой были сняты два солдата.

– Посмотрите вот на этого, справа. И попробуйте представить его себе без формы. – И, чтобы ему помочь, протянул ему увеличенный снимок.

Гаррисон внимательно рассмотрел фото.

– Да, – сказал он, немного подумав, – это лицо я видел где-то раньше... Подождите, только где?..

Он снова откинулся на спинку кресла. Потом взял фото и посмотрел еще пристальнее.

– Попытайтесь вспомнить, – ободрял его Камерон.

– Это было не в нашем филиале... это было где-то в другом месте... где-то...

Он закрыл глаза. Вдруг вскочил на ноги и ударил кулаком по столу. Бумаги полетели на пол.

– Конечно!.. Это был наш проводник, который всегда сопровождал нас при наших полетах. Мы были неопытными, а он был единственным, кто хорошо ориентировался. Он всегда находил для нас лучшие места. Наконец-то я вспомнил!.. Мы звали его Бэкки. Бог мой, я уже много лет даже не вспоминал о нем!

– И куда он вас сопровождал? – допытывался Камерон. – Что это были за полеты?

– Он сопровождал нас в полетах на рыбалку. Мы состояли тогда в маленьком спортивном клубе. Мы называли его Рац-Рил-Клуб. Два или три раза в год мы организовывали коллективные полеты, отдыхая от повседневной суеты. Вы хорошо понимаете, что я имею в виду?

Камерон вздохнул.

– Я правильно поступил, что посетил вас, – сказал он. – Хорошо сделал, что разыскал вас. Теперь мы стоим перед основным вопросом. Имели ли вы, помимо этого клуба, какие-либо контакты со Стриклендом?

Тот кивнул.

– Да, и еще задолго до того, как мы организовали клуб. Потом, правда, у нас ничего общего не было. Потом наш клуб распался.

– А с Пэджем?

– Нет, я не был с ним знаком до этого и не видел его впоследствии. Я встречался с ним только во время полетов. После полетов мы с ним прощались.

– Значит, с этими двумя мужчинами вы были только во время полетов?

– Правильно.

– Видите ли, для меня вы и эти двое находились в одной непосредственной связи. Во-первых, из-за этих таинственных записок, и, во-вторых, из-за определенной даты, 31 мая. Ваша первая жена умерла в этот день, у Стрикленда – ну, скажем, его хорошая подруга – была убита 31 мая, и трупы Бэкки Пэдж и Зарон Пэдж были найдены тоже 31 мая... Для двух таких случаев можно допустить простое совпадение, но для трех всякая случайность отпадает. Вдобавок все трое были знакомы друг с другом.

К тому же выводу приводят нас и те послания, которые каждым из вас были получены. Все эти записки имели сходное содержание. Правда, я видел только две из них, но, по словам Стрикленда, содержание оставленной ему записки соответствует двум другим. И сам он не мог придумать этого, так как не знал о существовании обеих других.

Все это приводит нас к исключительно важному выводу, так сказать, к ключевому пункту. Это означает, что не исключена возможность того, что подобные записки и те же даты могут иметь огромное значение и для других людей. Я не могу принимать решительных мер, пока не пойму смысла и цели всего этого. Поэтому вы должны мне сейчас сказать, сколько еще человек состояло членами вашего спортклуба. Я должен узнать их имена с тем, чтобы мог их предостеречь и предотвратить дальнейшие беды.

– Я охотно сделаю это, – ответил Гаррисон. – Клуб состоял из очень небольшой группы людей. Всего из пяти человек.

Он пересчитал их по пальцам:

– Кроме Стрикленда, этого Пэджа и меня, там было еще двое. Их имена были...

Однажды вечером его можно было снова увидеть в маленьком городке возле обвешенной витрины аптеки Гритиса. Там, куда он всегда приходил. Он стоял и ожидал с отсутствующими и полными тоски глазами, как фантом, явившийся из Вечности.

Городок изменился, люди его уже не узнавали. Они не знали его в лицо. Только площадь оставалась такой же, как прежде.

Это было воскресенье, первое июня. Площадь была ярко освещена. Толпились люди, прогуливались парочки влюбленных.

Он не бросался никому в глаза. Он недавно подстригся и надел новый галстук, как человек, явившийся на свидание.

Время от времени, слегка улыбаясь, он посматривал на часы с видом человека, который знает, что его девушка может опоздать.

Вдруг кто-то заговорил с ним:

– Хэлло, Джонни! Узнаешь меня?

Никакого ответа.

– Мы вместе играли в баскетбол. В Ред-Вашбурн клубе. Ты, конечно, помнишь: Эд Тайлор, Джонни?!

Снова никакого ответа.

– Что с тобой случилось? Что ты так уставился перед собой? Я долгое время помогал хозяину в овощном магазине. Теперь магазин принадлежит мне. Ты помнишь дочь Аллена? Она стала моей женой.

Он продолжал смотреть на него пустыми глазами и не проронил ни слова.

Эд не был уверен, он смутился. Наконец он оставил его в покое.

– Я был уверен, что это Джонни Марр, – сказал он жене, продолжая с ней свой путь. – Не мог же я так обмануться. Ты его помнишь или нет?

Она безучастно пожала плечами.

– Удивительно, что он не сказал мне ни слова. Он стоял там как мумия, как призрак. Пожалуй, верно то, что я о нем как-то слышал. Будто он вдруг потерял рассудок...

– Пойдем, Эд, – поторопила его жена нетерпеливо. – Смотри, милый, чтобы нам успеть взять хорошие билеты в кино. Я не хочу снова далеко сидеть.

Время шло, площадь опустела, люди расходились. Никто не посмотрел на него, уходящего. Никто не знал, когда и куда он ушел.

Но на следующее утро, когда взошло солнце, угол возле аптеки опустел. Никто больше там не стоял. Вечером там тоже никого не было, как и в последующие вечера.

Только сторож Фридховского кладбища мог бы кое-что рассказать, если бы его спросили. Но никто не интересовался и никто не спросил его. На следующее утро на одной могиле лежал свежий венок из цветов. Он был тайно положен в ту ночь первого июня.

Положен перед надгробным камнем, на котором была надпись:

"ДОРОТИ, Я ЖДУ ТЕБЯ"

5. Четвертая встреча

Холл отеля Карлтон был излюбленным местом встреч молодых людей. В городе это стало традицией. Здесь все договаривались встречаться, независимо от дальнейших намерений.

Девушки были в приподнятом настроении, молодые мужчины были холеные и разодетые. Они вели себя различно, в соответствии с темпераментом. Одни, скептики, беспокойно расхаживали взад вперед, нетерпеливо поглядывая на ручные часы и сверяли их со стенными часами, висевшими в холле. Другие, оптимисты, терпеливо стояли в одном углу и ожидали, полные уверенности, ни разу не взглянув на часы, кроме тех случаев, когда хотели убедиться, что явились вовремя.

Молодой человек, небрежно прислонившейся к мраморной колонне и перелистывавший вечернюю газету, принадлежал, без сомнения, к оптимистам. Это был симпатичный юноша. Один из тех, отцы которых охотно устраивают их на работу на своих предприятиях. Один из тех, за которых матери, не задумываясь, выдают замуж своих дочерей.

Ему было около двадцати лет. Он был хорошо одет и имел спортивный вид. Не слишком интеллигентный, но, во всяком случае, это не бросалось в глаза.

За чтением он пропустил момент, когда его девушка вошла во вращающуюся дверь.

Непосредственно за ней вошел мужчина. Он шел так близко к ней, что его можно было принять за ее спутника. Бросив на нее быстрый взгляд, он проследовал дальше к газетному киоску. Там он перелистал внимательно какой-то журнал, но не решился купить его. Видимо, он был крайне разборчивым покупателем.

Она подошла к юноше, который ожидал ее. Увидев ее, он двинулся к ней, и они встретились посредине холла.

Все молодые девушки, явившиеся сюда на свидание, казались возле нее серенькими. В длинные черные волосы на непокрытой голове был воткнут цветок. У нее были светло-карие глаза, в которых иногда вспыхивали голубоватые искорки. Она была еще очень молода. Самое большее ей можно было дать лет восемнадцать, а то даже и меньше.

Их встреча была очень бурной, в предвкушении предстоящего вечера, который собирались они провести.

– Хэлло!

– Хэлло!

– Я опоздала?

Она не стала ждать ответа.

– У тебя есть билеты?

– Да. Они зарезервированы в кассе.

– Так чего мы ждем? – весело сказала она. – Пойдем!

Они взялись за руки и покинули отель.

Из-за газетного киоска выглянул мужчина. Он так и не решился что-нибудь купить, и тоже покинул отель.

Молодые люди сели в такси и машина отъехала от отеля. Мужчина взял другое, тотчас подъехавшее, и последовал за ними.

Они вышли перед театром, их такси отъехало. Следующее за ними такси осталось стоять. И еще многие, многие другие, стоявшие рядом. Многочисленные посетители театра, конечно, приезжали на такси.

Молодой человек направился к кассе за билетами. Девушка стояла неподалеку от входа в зрительный зал.

Мужчина без труда взял в кассе билеты на стоячее место.

После театра они отправились в китайский ресторан. Там была хорошая кухня с лучшими китайскими и американскими блюдами. К тому же, там можно было потанцевать.

Им предоставили маленькую нишу возле стены и они сели друг против друга. С их места нельзя было видеть, кто входит или выходит из ресторана.

Мужчина тоже вошел туда. Он направился к бару и заказал себе мартини. Он не оглядывался.

Юноша с девушкой встали и пошли танцевать.

Им поставили закуски и они вернулись за свой столик. Они ели рис, фу-уинг и многие другие блюда, названия которых не разу не слышали.

Затем они снова пошли танцевать. Они возбужденно беседовали друг с другом и, видимо, получали большое удовольствие.

Возле их ниши был свободный столик на четыре персоны.

Мужчина у бара выпил еще один мартини, затем встал и сделал знак рукой официанту.

– Я хотел бы поужинать. Не могли бы вы посадить меня вот туда? В нишу, которая как раз свободна?

– Она предназначена для четырех персон, сэр. Я могу предложить вам место возле танцплощадки...

– Я хочу туда, – нетерпеливо перебил его мужчина. – Я уплачу за четверых, – и он незаметно что-то сунул официанту в руку.

– О'кей, сэр, – неохотно согласился он.

Мужчина занял место в нише. Он повернулся спиной к находившейся по соседству парочке и сделал свой заказ.

– ...это место мне особенно понравилось...

– ...это все же было приспособлено для сцены...

Мужчине принесли еду.

– ...конечно, мне нравится больше с тобой, чем с Чарли Никарсоном. Я танцевала с тобой не меньше, чем с ним.

– Да? А на приеме у Бетти, две недели назад, ты чаще танцевала с ним, чем со мной...

– Конечно, потому что ты не умеешь танцевать румбу... Сидел, как цветок в горшке. Кроме того...

Мужчина в нише возле них рассчитался. Через некоторое время он последовал за ними к выходу.

Они стояли, ожидая такси. Он остановился немного в стороне, и стал завязывать шнурок на ботинке.

Подошло такси и они уехали.

Мужчина сел в другое такси и последовал за ними.

Первая машина остановилась перед большим особняком на окраине города. Две фигуры вышли и исчезли в темноте.

Он остановил такси двумя домами дальше, но не вышел.

Ему пришлось долго ждать, минут десять или пятнадцать. Из окон не падал свет, ничего не происходило. Только их такси еще ожидало у тротуара.

Наконец, из темноты показалась одна фигура. Дверца машины захлопнулась и машина двинулась в путь.

Второе такси также последовало за ней.

Они проехали часть пути на север, затем повернули на восток. Наконец, такси остановилось возле многоквартирного дома. Юноша расплатился, вышел и исчез в темноте.

Мужчина доехал до угла, тоже расплатился и отпустил такси. Он перешел на другую сторону улицы и дошел до дома, в котором скрылся юноша. Затем стал смотреть на окна.

Одно окно засветилось. Оно было на четвертом этаже, с правой стороны дома.

Мужчина пересек улицу и вошел в подъезд. Он недолго постоял перед почтовыми ящиками с фамилиями жильцов. Особенное внимание он обратил на ящик квартиры, находящейся на четвертом этаже с правой стороны. Надпись гласила:

4. – МОРРИСЕЙ В. С.

Он открыл входную дверь и быстро удалился.

Это было на следующий вечер, на том же месте.

Тот мужчина теперь был вместе с другим. Они стояли у темного входа в подвал, откуда можно было наблюдать за входной дверью дома. Он другого мужчины пахло дешевым виски. Он очень нервничал и хотел закурить сигарету.

Первый выбил ее из его рук.

– Ты что, спятил? – зашипел он. – Разве ты не понимаешь, что этим мы выдадим себя?

Его спутник нагнулся, поднял сигарету и снова положил ее в карман.

– А если он снова приедет в такси? – хриплым голосом спросил он.

– Он приезжает в такси только тогда, когда проводит вечер с девушкой. А он только вчера был с ней. Сегодня он уже этого делать не будет.

– А если он погонится за мной и задержит меня?

– Ты должен дать ему приличный удар в живот, – нетерпеливо ответил первый мужчина. – После этого он уже не сможет встать. Тебе, как бывшему боксеру, не составит труда сделать это.

– Очень хорошо, очень хорошо. Он сложится пополам, как перочинный нож.

– Только смотри, раздобудь его бумажник.

– Слушай, я не новичок! Только сегодня я впервые работаю не на себя, а для кого-то другого. В этом единственная разница.

На углу улицы показался слабый свет: там остановился автобус. Из него вышли трое: девушка и двое мужчин.

– Который в распахнутом плаще – это он, – уверенно сказал мужчина.

– Плащ не застегнут, – отозвался его спутник напряженным тоном. – Девушка, правда, идет в другом направлении, но второй парень идет следом за ним. Он сможет придти на помощь, а с двумя мне не справиться.

– Подожди немного, – сказал мужчина также напряженно. – Возможно, он войдет в один из ближайших домов. Если же нет, то придется это отложить до завтра.

Двое мужчин шли от остановки близко друг от друга. Вдруг один из них вошел в подъезд какого-то дома. Моррисей продолжал свой путь.

– Пошел! – зашипел мужчина у входа в подвал и толкнул своего спутника. – Надо его настигнуть, пока он не дошел до двери дома.

Бродяга покинул свое убежище, подошел к юноше и заговорил с ним тоном попрошайки.

Тот схватился было за карман, затем помедлил и покачал головой.

– Ничего нет, – ответил он недружелюбно. – Ты, видимо, старый мошенник.

Он повернулся к входной двери.

Бродяга ребром ладони нанес ему удар ниже затылка. Когда тот пошатнулся, он повернул его к себе лицом и жестоко ударил коленом в нижнюю часть живота. Моррисей застонал и упал на тротуар. Нападающий ловко залез к нему в карман и натренированным движением руки вытащил бумажник, после чего поспешно убежал.

Мужчина, затаившейся у входа в подвал поспешил к лишившемуся чувств юноше. Подойдя, он с участием склонился над ним и спросил:

– Что случилось?

Тот беспомощно лежал на земле, держась обеими руками за живот, и стонал.

– Задержите его!.. Мой бумажник! – задыхаясь пробормотал он.

Мужчина не пустился в преследование. Он завернул за угол улицы. Никого уже не было видно. Он прошел вдоль всего дома и снова завернул за угол. Пройдя еще немного, он внезапно исчез в темном входе в подвал, подобном тому, из которого он вышел.

– О'кей, – прошептал он, запыхавшись. – Дай мне бумажник!

– Вот он. И не забудь про наш уговор.

– Сейчас получишь остальные 10 долларов.

Мужчина взял деньги из собственного бумажника.

– А теперь смывайся! И побыстрее!

Он подтолкнул своего спутника, чтобы тот поскорее скрылся.

Оставшись один, он дернул себя за галстук, вымазал ладони красной кирпичной пылью и провел ими себе по лицу и по воротнику пальто.

Когда он вернулся к Моррисею, то сдвинул на бок шляпу, словно явился прямо со схватки.

Юноше тем временем удалось подняться. Он стоял, бессильно прислонившись к стене, с опущенной вниз головой.

– Он ускользнул от вас? – спросил он слабым голосом.

– Я настиг его на боковой улице, попытался задержать, но безуспешно. Я приложил все усилия, но он в конце концов удрал от меня. Все же во время нашей схватки он выронил бумажник. Вот он.

Он стал демонстративно стряхивать пыль с воротника и ощупал челюсть.

– Мне все еще очень плохо, – простонал Моррисей. – Большое спасибо, что вы мне помогли.

Он взял бумажник и пересчитал деньги.

– Он что-нибудь стянул? – спросил мужчина.

– Нет. Все на месте. Там было всего 7 долларов.

– Вы себя лучше чувствуете? – заботливо поинтересовался мужчина.

– Спасибо, мне уже лучше. Я только еще плохо держусь на ногах. Боже мой, какое счастье, что вы так неожиданно.

– Это вполне естественно. Каждый поступил бы так же, как и я. Не мог же я, в конце концов, стоять поблизости и просто глядеть.

– Ни одного полицейского поблизости, когда это нужно, – с досадой проговорил юноша.

– Верно, – согласился мужчина. – Вы все еще бледны. Не хотите ли пойти в аптеку, там вам посоветуют принять какое-нибудь лекарство?

– Нет, в этом нет нужды. Мне уже значительно лучше.

– Как вы насчет того, чтобы выпить? Это неплохо бы вам сделать. Я бы тоже не отказался.

Он взглянул вдоль улицы, как бы высматривая подходящее заведение.

– Превосходная идея, – дружелюбно согласился юноша. – Неподалеку есть славный ресторанчик.

Он дружески протянул руку незнакомцу и представился:

– Меня зовут Билл Моррисей.

Тот потряс его руку.

– Меня зовут Джек Мунсон.

Войдя в ресторан, Мунсон направился в бар и заказал один мартини. В ресторане не было ничего китайского, кроме официантов. Оркестр играл блюз.

На этот раз Мунсон сел лицом к помещению. Он нарочно глядел в нишу, где сидел Моррисей.

Юноша сразу узнал его и поклонился.

Тот тоже ответил поклоном.

Юноша жестом пригласил его к своему столику.

Мунсон взял свой бокал и небрежно поплелся к нише. Напротив юноши сидела девушка. Та, рядом с которой все остальные казались блеклыми. Ее длинные черные волосы на непокрытой голове были украшены бриллиантовой пряжкой. У нее были светло-карие глаза, в которых иногда вспыхивали голубоватые искорки.

– Хэлло, Джек! – сердечно приветствовал его юноша. – Что привело вас сюда, к тому же совсем одного?

Девушка оглядела его. Она проявила к нему интерес лишь из вежливости, не более.

– Хэлло, Билл, – ответил он.

Они с первой встречи обращались на ты.

– Маделина, это Джек Мунсон, мой хороший друг. Джек, это мисс Дрю.

Они из вежливости обменялись пустыми фразами.

– Ты в самом деле здесь совсем один, Джек? – спросил Моррисей. – Присаживайтесь к нам. – Здесь очень неплохо.

– Благодарю, но я не хочу вам мешать.

Он выжидающе посмотрел на девушку, не желая садиться без ее согласия.

– Пожалуйста, – дружелюбно сказала она.

Он сел.

Снова отель Карлтон. Они вдвоем ожидали своих девушек.

– Что я должен тебе за билеты? – осведомился Моррисей. – Я хочу отдать тебе, пока не забыл.

– Хочешь сказать, пока не разорился? – пошутил Мунсон.

Оба рассмеялись.

– Вот они уже идут.

Она привела с собой подругу, как и договорились. Не столь привлекательную, не столь сияющую, как она сама, но достаточно красивую в своем роде.

Они взаимно представились, затем вышли: Моррисей с Маделиной, Мунсон с мисс Филипс.

Они взяли такси и поехали в театр. После спектакля они вместе вышли в фойе.

– Не пойти ли нам снова в Рэмби-грейв? – предложила Маделина.

– Давайте пойдем, мы давно облюбовали это заведение, – сказал Моррисей, обращаясь скорее к ней, чем к остальным.

Мунсон танцевал сначала с мисс Филипс. Когда оркестр заиграл следующий танец, они обменялись партнерами. Мунсон танцевал с Маделиной, Моррисей с другой девушкой.

– Как вам нравится Генриетта? – спросила Маделина.

Он ответил ей улыбкой. Он видел только ее. Больше они не разговаривали во время танцев. Она тихо напевала мелодию, не очень внятно, почти непроизвольно.

Затем танцы кончились.

Он танцевал сначала с мисс Филипс. Когда оркестр заиграл следующий танец, они обменялись партнерами. Он танцевал с Маделиной. Она вдруг подняла на него глаза.

– Почему вы такой молчаливый, Джек? За сегодняшний вечер вы не проронили ни слова. В прошлые вечера вы были более занимательным собеседником.

– Разве я обязан всегда быть занимательным? – с горечью спросил он.

– Генриетта недовольна – вы не обращаете на нее внимания. Только что, в театре, она говорила мне, что лучше ей совсем не приходить. Вы должны быть к ней более внимательным, Джек. Она чувствует себя обиженной.

– Сегодня вечером я совсем не обращал на нее внимания, – признался он.

Она укоризненно посмотрела на него.

– Но ведь вы же пока ее кавалер, поэтому вы должны, потому что иначе... – она не закончила фразы.

Он замолчал и пристально посмотрел ей в глаза.

Больше она вопросов не задавала.

Затем танцы закончились.

Моррисей ожидал один в холле отеля Карлтон. Было уже поздно и большинство молодых пар уже разошлись. Они же могут опоздать к началу спектакля. Он начал нервничать. Пошел к входу, чтобы стоять у нее на виду, а затем передумал и повернул назад. Потом снова пошел к входу и опять вернулся назад. Он часто посматривал на стенные часы, часто поглядывал на свои наручные часы. Минуты тянулись.

Он выкурил пачку сигарет до конца и купил новую. Закуривал одну сигарету за другой, выбрасывая, лишь едва начав. Теперь он все время нервничал.

Он знал, что многие другие молодые люди поступали точно так же, как он. Но это не успокаивало его. Такое с ним случилось в первый раз. Личный опыт произвел на него ошеломляющее впечатление.

Затем вдруг во вращающейся двери появился воротничок из леопарда и легкое зеленое пальто. Она стояла перед ним.

Все было прощено и забыто еще до того, как они начали разговор. Страшные минуты больше не отсчитывались.

Она была одна. Так получилось, что ей пришлось прийти одной. Мисс Филипс отказалась, она немного приболела. И вместе с ней отпал и Джек.

Ее лицо казалось серьезным, может быть, даже более бледным, чем обычно. Приветствуя его, она лишь слегка улыбнулась.

– Великий Боже, я уже думал, что ты вообще не придешь! Что случилось?

– Ах, я не знаю, – унылым тоном сказала она. – И затем: – Ну, вот я здесь!

Это прозвучало как: "Ну, что тебе еще нужно?"

Он не стал ее больше расспрашивать. Девушки порой имеют свои капризы, они нерешительны и не контролируют своего настроения.

Занавес был уже поднят, когда они заняли свои места в театре.

– Тебе нравится эта пьеса? – спросил он в антракте.

Она не проявила энтузиазма.

– Очень мило, – безразличным тоном ответила она.

После спектакля он снова предложил ей пойти в китайский ресторанчик.

– Нет, только не сегодня, – отказалась она. – Сегодня у меня нет желания. Лучше я пойду домой.

– Но...

Она резко взглянула на него и он замолчал. Он подозвал такси.

По пути домой она сказала всего два слова: "Спасибо" и еще раз "Спасибо". За сигарету и зажженную спичку.

Он проводил ее до дверей дома, но когда он захотел поцеловать ее, она быстро отвернулась и стала демонстративно рыться в своей сумочке в поисках ключа. Он был разочарован. Но к поцелуям не принуждают, иначе они теряют свое очарование, свою непосредственность.

– Что случилось, Маделина? – робко спросил он. – Чем я могу помочь тебе?

– Нет, Билл, ты мне не поможешь.

Она посмотрела на него так, будто только теперь осознала, что провела с ним целый вечер.

– Уверяю тебя, мне на самом деле ничего не нужно.

– Тогда я не понимаю... Сегодня вечером ты была какая-то другая.

Она вставила ключ в замок, словно в настоящий момент это было самое важное для нее дело. Он нежно взял ее за руку, чтобы хотя бы чуть-чуть задержать ее.

– Именно какая-то другая, – задумчиво промолвила она, освобождаясь от него.

– Но, Маделина, Маделина, ты не должна так со мной поступать! Не уходи, скажи что-нибудь...

Она освободила руку и открыла дверь.

– Что я должна тебе сказать? – уныло спросила она. – Что я тебя люблю?

– Разве это не так?

Он вдруг сильно побледнел. Она только слегка покачала головой, очень медленно. И это вместо пожелания ему спокойной ночи. Захлопнув за собой дверь, она в унынии поднялась по лестнице.

Сначала она пошла в свою комнату, положила пальто и сумочку и обессиленная упала на стул. Потом поглядела в зеркало и быстро отвела взор, словно стыдясь саму себя.

Затем вышла в переднюю и зашла в комнату матери. Она знала, что мать всегда долго читает после того, как отец укладывается спать.

Ее мать выглядела очень молодо, в тот момент почти моложе своей дочери.

– Хэлло, – сказала она. – Я вернулась.

– Ну, как пьеса?

– Пьеса? Ах, так... очень милая, – рассеянно ответила она.

Мать бросила на нее удивленный взгляд и замолчала.

– Итак, я доложила, что вернулась, и я иду спать.

Она повернулась и направилась к двери, затем вдруг остановилась и снова подошла к матери.

– Итак, спокойной ночи, – вяло сказала она.

– Спокойной ночи, дитя мое, – ответила мать.

Маделина медлила.

– Ты хочешь еще что-то сказать? – терпеливо спросила мать.

Та в нерешительности прикусила губу. Наконец взяла себя в руки.

– Мне... кто-нибудь звонил?

– Да, один молодой человек. К сожалению, он не сказал своего имени. Он спросил только, дома ли ты, и, прежде чем я поинтересовалась, кто у телефона, положил трубку. – Затем она добавила: – Вероятно, твой приятель, не так ли?

– Да, – ответила она – Вероятно, мой приятель.

Она схватилась рукой за сердце. Внезапно она не казалась уже старой, не казалась больше усталой. Глаза ее заблестели как у маленькой девочки ранним утром.

– О, да! – воскликнула она. – Один мой приятель!

Она обняла мать и стала ее целовать. И при этом она смеялась. Смеялась и плакала одновременно. Затем, как одержимая, выскочила из комнаты, сбежала по лестнице и бросилась к телефону. Она торопливо набрала номер и стала ждать.

Вскоре отозвался мужской голос.

– Ты звонил мне?

– Да, – ответил голос.

– О, я знала, я знала это!

– Я не хотел звонить. Я долго сдерживал себя. Но, в конце концов, я просто не мог поступить иначе.

– О, Джек, я не могу больше выдержать! Это ни к чему... Весь вечер я только о тебе и думала, Джек! Кажется, я впервые в жизни безнадежно влюблена...

Затем спросила смущенно:

– Джек, ты не заставишь меня долго ждать?

– Встретимся в холле Карлтона, – предложил он.

– О да, Джек!

Она была сама не своя от радости.

– Да, да, в любое время, когда ты пожелаешь. Хоть сейчас!

Она спустилась по лестнице, собираясь выйти, и вдруг услышала в библиотеке голоса. Ее отец разговаривал с кем-то посторонним. "Может быть, с партнером по работе", – подумала она. Подойдя к библиотеке, она бросила туда быстрый взгляд. Там был мужчина, которого она раньше никогда не видела.

У входной двери ее неожиданно встретила мать. Она была очень взволнована и, видимо, чем-то смущена.

– Отец хочет с тобой поговорить. Ты должна сейчас пойти туда.

– Но я собралась уходить. Я условилась. Скажи ему, что я поговорю с ним попозже.

– Речь идет о чем-то важном, Мад. Пожалуйста, иди туда.

Вдруг в дверях показался отец.

– Маделина, пожалуйста, иди быстро сюда.

Его лицо было серьезно.

Она слушалась его больше всех других.

Мать хотела последовать за ней.

– Ты не ходи никуда, моя милая, – строго сказал отец и закрыл дверь перед ее носом.

Незнакомец встал.

В чем дело? Кажется, ее отец придает этому большое значение. Он побледнел, и все время вытирает пот со лба.

– Моя дочь Маделина. Маделина, это инспектор Камерон.

Полицейский! Как нарочно! Она была раздосадована тем, что ее задерживают ради каких-то дурацких дел с полицейским!

– Садись, – предложил ей отец. – Речь идет об очень важном деле. – Мужчины переглянулись. Казалось, каждый хотел другому предоставить начать разговор. Наконец, заговорил отец:

– Заводила ли ты в последнее время какие-нибудь новые знакомства, Мад?

Вместо ответа она лишь удивленно подняла брови.

– Это очень простой вопрос, Маделина. Не пытайся ввести нас в заблуждение. Речь идет об очень важном деле.

Инспектор сформулировал вопрос по-другому:

– В последнее время не появлялся ли кто-нибудь новый в кругу ваших знакомых, мисс Дрю?

Какое-то внутреннее чувство предостерегло ее от правдивого ответа.

– Нет, – категорически ответила она.

– Ты говоришь правду, Маделина? – допытывался отец. – В домах твоих знакомых, на приемах, в ресторанах?

– Или при посредстве третьего лица, – добавил инспектор. – Скажем, кто-то был вам представлен, каким-нибудь вашим старым знакомым? Как его друг или...

Она взглянула на инспектора и состроила презрительную мину.

– Ах, разве он должен был быть мне представлен? Обычно я завожу свои знакомства прямо на улице.

Удар достиг цели. Он изменился в лице и лишь с трудом овладел собой.

– С кем ты встречаешься сегодня вечером, Маделина? – спросил отец примирительным тоном.

Она уже давно подготовилась к этому вопросу.

– С одним знакомым, который не был мне представлен. Он просто сидел возле меня, начал болтать и таким образом мы познакомились.

Инспектор откашлялся и наклонился вперед. Она забавлялась своей игрой.

– Ах, я забыла вам сказать еще, что мне было 15 лет, а ему 16. Мы оба тогда учились на первом курсе высшей школы. Это Билл Моррисей!

Она поднялась и собралась идти.

Мужчины с разочарованием опустились в свои кресла. Она, конечно, забавляется. Ее отец вопросительно посмотрел на Камерона.

– Можете рассказать ей всю правду, мистер, – тихо сказал он.

– О чем? – вызывающе поинтересовалась она.

– Тебе грозит опасность, Маделина, от одного мужчины...

– От какого?

– В том-то и дело, что мы не знаем точно, кто он!

Она разразилась презрительным смехом.

– Если никто не знает, кто он, как же можно тогда уверять меня, что мне грозит опасность от него? И что это, вообще, за опасность? Это очень похоже на торговлю девушками в плохом фильме...

– Ваша жизнь в опасности, мисс Дрю, – тихо сказал Камерон.

Она сделала мелодраматический жест, закатила глаза и сказала:

– Итак, хорошо, если я замечу человека в черной широкополой шляпе и он будет все время за мной следить, то я поставлю вас в известность.

– Вы не сможете его узнать, мисс Дрю.

– Что?! Даже если я увижу его своими собственными глазами?

– В самом деле, инспектор, это...

– Маделина... – начал отец, но она уже открыла дверь и исчезла.

Там ее ожидала мать.

– Что они от тебя хотели, Мад? Почему они так скрытничают?

Она должна как можно скорее удрать. Мужчины уже стояли в дверях библиотеки, они могли последовать за ней. Она быстро кивнула матери. Она не имела времени на длинные объяснения. Или она просто боялась.

Как только захлопнулась входная дверь, она очутилась на свободе. Она тряслась от судорожного смеха, слезы текли по щекам. Да, это была потешная история, которую ей преподнесли.

Она смеялась всю дорогу до места их встречи.

Он вторично наполнил ей бокал.

– Что они еще сказали? – поинтересовался он.

Это его забавляло не меньше, чем ее. Это приятно было слышать. Его настроение ничуть не испортилось. Ведь он был участником этого.

Она хихикала и пролила почти все свое шампанское, рассказывая:

– Они сидели с кислыми минами, – она имитировала голоса: "Заводила ли ты в последнее время какие-нибудь новые знакомства, Мад?" Скажи по совести, разве это не звучит точно как в классической драме?

Он кивнул. Он широко ухмылялся, приготовившись слушать дальше.

– "Скажите ей об этом вы, инспектор!" "Нет, скажите ей вы, мистер Дрю"... И с таким жеманством они, наконец, задавали вопрос. – Она прислонила палец к губам и прыснула: – Представь себе, что они совсем не знают, каков он с виду и кто он... Я совсем его не узнаю, если увижу... Действительно, либо мой отец совершенно лишился рассудка, либо...

Его это так позабавило, что он стал развивать эту тему:

– Пожалуй, они имеют в виду меня. В конце концов, мы с тобой действительно познакомились недавно. На твоем месте я бы стал остерегаться меня. Может быть, я кусаюсь.

Она откинулась на спинку кресла и разразилась смехом. Он прозвучал так весело и звонко, что, вероятно все в помещении обратили на нее внимание.

Ей еще никогда не было так весело.

Он уже собирался уходить, когда постучали во входную дверь.

Это подействовало на него, как электрический разряд.

Галстук выскользнул из рук. Два шага и он уже был у комода. Он выдвинул средний ящик и снова задвинул его. В руке его сверкнул пистолет. Он быстро спрятал оружие в карман брюк, затем подошел к двери. – Кто там? – спросил он глухим голосом.

– Билл Моррисей.

Он облегченно вздохнул и открыл дверь. Вошел Билл. Юноша оглядел его с ног до головы и пытливо заглянул в комнату.

– Мне очень жаль, Билл, но у меня назначено свидание.

– С девушкой?

Мунсон не ответил, он попытался засмеяться.

– Ты уверен, что не ошибся адресом? – спросил он затем.

Тот пристально посмотрел на него.

– Да, я уверен.

– Хорошо, а что ты собираешься делать?

– Я пришел, чтобы избить тебя!

– Поступай, как хочешь, Билл, – тихо сказал он. – Давай, начинай, если ты полагаешь, что таким способом можешь вернуть ее.

Он снова засмеялся.

– Возможно, что этим путем я не верну ее. – Глаза Моррисея сузились. – Но, во всяком случае, я буду чувствовать себя лучше, чем сейчас.

Он прыгнул к двери, повернул ключ и положил его в карман, не спуская глаз с Мунсона.

– Устраиваешь театр, – сыронизировал тот. – Если ты хочешь меня колотить, тогда начинай! Ты боишься, что я убегу от тебя?

Не получив ответа, он приготовился к обороне. Отступил к комоду и оперся о него локтем.

Моррисей покраснел от гнева и положил свой плащ.

– Ты полагаешь, что можешь так просто отбить ее у меня? Ну, хорошо, мы это посмотрим!

Мунсон сочувственно покачал головой.

– Ты дурак! – проговорил он. – Ни одна женщина не позволит себя переманить, если сама этого не захочет. Понимаешь ты это или нет?

Юноша набросился на него и замахнулся. Удар свалил Мунсона с ног. Он зашатался и осел на пол.

– Трус! Вставай!

– Ах, оставь это, – сказал Мунсон, устало отбиваясь. – Ударь еще раз, если тебе это доставляет удовольствие.

Побледневший от ярости юноша новым ударом уложил его на пол. Когда Мунсон упал, не будучи в состоянии защищаться, он снова замахнулся. Но, не получая отпора, он, наконец, образумился. Он опустил руки и стоял растерявшись.

– На что мне нужны мои кулаки, – пробормотал он задыхающимся голосом. – Они не вернут мне ее. И никакого другого пути я не знаю.

Словно в трансе пошел он к двери и прислонился к ней на миг, обессиленный и разочарованный. Затем открыл дверь и вышел. Дверь осталась открытой.

Мунсон с трудом поднялся. Он вытащил носовой платок, намочил его и стал прикладывать к кровоточащим местам на лице. При этом он улыбался загадочной, едва заметной улыбкой, значение которой было понятно лишь ему одному.

Все еще нетвердо держась на ногах, он закрыл дверь. Затем вынул из кармана пистолет и положил его обратно в ящик комода. Он все время был у него и он мог бы без труда застрелить своего противника. Однако он с самого начала решил этого не делать, ибо эти пули не предназначались Моррисею.

И он все еще улыбался.

Сегодня она ожидала его в обычном месте всех встреч – в холле отеля Карлтон. Этого ей раньше не приходилось делать. До сих пор всегда только другие дожидались ее.

Но сегодня все было наоборот. Она сидела в кресле и, полная нетерпения, уставилась на входную дверь. Множество раз она хотела встать и уйти, но не находила в себе сил. Она чувствовала себя как скованная. Наконец, она с трудом поднялась. Она не могла выносить язвительных взглядов присутствующих мужчин.

Казалось, каждый хотел предложить себя взамен ее отсутствующего спутника и расценивал свои шансы на успех. Она укрылась за колонной, чтобы избавиться от этих назойливых взглядов.

Открыла свою пудренницу, посмотрела в зеркало. Нет, она не выглядела как девушка, которой может нравиться такое обращение, ей просто надо пересесть в другое место.

Но, несмотря на досаду, унижение и задетую гордость, она не чувствовала ни страха, ни тревоги. Ибо – это был он.

Что же с ним случилось? Может быть, он захотел ее покинуть? Не пожелал с ней встретиться? Этого не могло быть.

Вдруг она услышала как мальчик-лифтер зовет ее по имени:

– Мисс Дрю, пожалуйста, к телефону.

Она бросилась через холл.

– Что? Где?

– Вас вызывают. Пожалуйста, в третью кабину.

Лишь с предельным самообладанием ей удалось спокойными шагами пройти остаток пути через холл. Она сняла трубку, уронила ее от волнения и снова подняла дрожащими руками.

Голос его звучал подавленно:

– Я так долго заставил тебя ждать... Простишь ты меня? Но я никак не мог... Мне помешали.

– Хорошо, это не так уж страшно, – перебила она его. – Что же помешало тебе?

– Меня избили.

От страха у нее захватило дух.

– На тебя напали? Как ты...

– Нет, нет, совсем не так страшно. Один твой друг нанес мне визит вежливости.

– Билл Моррисей, – непроизвольно вырвалось у нее.

Он горько засмеялся, не дав ей прямого ответа.

Она была вне себя от негодования.

– Этого еще не хватало! Теперь конец моему с ним знакомству! Он тебя здорово избил? Ты...

– Я могу приехать на такси к отелю, но боюсь, что выгляжу не очень привлекательно. Мое лицо в пластырях... Не знаю, захочешь ли ты на меня смотреть?

– Где ты сейчас?

– У себя дома. Я не хочу так просто отменять наше свидание, поэтому... Не могла ли ты приехать ко мне?

Она раздумывала. Он не дал ей время ответить.

– Итак, нет. Понимаю. Я не должен был тебе этого предлагать.

Это вынудило ее принять внезапное решение:

– Все же, Джек, я приеду, – решительно заявила она. – Где ты живешь? Ты не давал мне своего адреса.

Теперь он помедлил.

– Я не хочу тебя уговаривать, это против твоих...

– Джек, – сказала она, – разве ты не знаешь, что я тебя люблю? Я хочу прийти.

Они обнялись в последний раз перед уходом.

– Видишь, с тобой ничего не случилось. Ты уходишь такой же, как и пришла.

– А ты уверен, что я этого не хотела? – прошептала она.

– У нас впереди еще завтрашний вечер.

– А сегодня?

– Пойми, это не так уж тяжело. До завтра всего один день. Завтра 31 мая.

Он снова привлек ее к себе.

– Мад, я не хочу завлекать тебя какими-то хитростями. Нет, Мад, ты достойна любви... Это было дешево и низко с моей стороны... Но с сегодняшнего дня все должно измениться. Предупреждаю тебя, Мад, если ты завтра возвратишься...

Она понимающе взглянула на него и была счастлива.

– В холле Карлтона? – предложил он.

Она покачала головой.

– Нет, здесь, Джек.

Затем она повернулась и быстро ушла.

Когда полчаса спустя она вошла к себе в комнату, то все еще находилась в состоянии блаженного опьянения от близости с ним. Чувство счастья полностью овладело ею и она ничего не замечала вокруг.

Но мало-помалу ей стало бросаться в глаза изменение в ее комнате: все лампочки были выключены, вся ее одежда и белье, короче говоря, все содержание ее шкафа лежало кучами на стульях и на кровати.

Из соседней комнаты вышла ее мать, держа в руках различные предметы одежды.

– Что случилось? Что ты делаешь?

– Я укладываю твои вещи. Сначала я хотела подождать тебя, но ты все не приходила и было уже поздно. Мы собираемся уехать утром, очень рано.

– Мы собираемся уезжать? – непонимающе повторила Мад.

– Мы едем в наш дом на берегу моря.

– Уже завтра утром? Почему же не в понедельник на следующей неделе?

– Нам настоятельно предложили...

Мать не закончила фразу.

– Нам сказали, что мы должны уехать не позже, чем утром. Очень важно, чтобы тебя... чтобы нас утром уже здесь не было.

Маделина сразу поняла:

– Тот мужчина, который недавно был у отца? Это его рук дело? Он приходил еще раз, не так ли?

Мать не ответила.

– Ради Бога, мама! Я нахожу, что это действительно далеко зашло. Разве этому человеку платят за то, чтобы он нагонял страх на других людей?

– Он убедил твоего отца в необходимости этого. И для меня этого достаточно.

– Но меня он не убедил, и мной он не будет командовать, когда мне приходить и уходить!

– Садись. Мне надо серьезно с тобой поговорить, Мад.

Она отодвинула в сторону стопку белья.

– В конце концов, я твоя мать. И мы теперь одни...

– Да, ты моя мать и мы теперь одни, – сухо повторила Маделина. – Ну и что?

– Познакомилась ли ты с кем-нибудь в последнее время? Я имею в виду, конечно, не твоих друзей по учебе.

– Теперь еще ты начала об этом спрашивать! Это еще на днях вы хотели узнать у меня.

– С кем ты была сегодня вечером, Маделина?

– Разве это не запоздалый вопрос? Этак лет на десять?

– Маделина, с кем ты провела сегодняшний вечер?

– С Биллом Моррисеем.

Она посмотрела матери прямо в глаза.

– Что, будете меня упрекать? – холодно спросила она.

– Дитя, я спросила не ради любопытства. Я спросила тебя, ибо речь идет о твоей безопасности.

– Это он заставил тебя выпытывать у меня? Только он способен на это.

– Маделина, скажи мне, с кем ты была сегодня вечером?

– Ты спрашиваешь у меня уже в третий раз, и я отвечу тебе вторично: с Биллом Моррисеем.

– Маделина, Билл звонил сегодня около десяти и хотел с тобой поговорить.

Она не замешкалась ни на секунду.

– Естественно. В театре мы поссорились, я встала и ушла, а он остался. Вероятно, он предположил, что я поехала домой, поэтому и позвонил сюда. А я просидела два акта в фойе и вернулась в зал в конце спектакля.

– Ах, так, – проговорила мать с видимым облегчением. – Ну, это другое дело.

Она спокойно погладила дочери руку.

– Разве я когда-нибудь тебе лгала? – спросила Маделина, а про себя добавила: "Разве я когда-нибудь так влюблялась?"

Мать нежно поцеловала ее в лоб.

– Спокойной ночи, дитя мое! Ты поедешь с нами на берег моря, не так ли? Ты не доставишь нам никаких неприятностей?

– Нет, я не доставлю вам неприятностей, – послушно ответила она.

На следующее утро, как только на город упали первые лучи солнца, они отправились в путь. Словно боялись, что в этот злополучный день 31 мая дневной свет будет для них роковым. Энергично были погружены чемоданы. Прислуга была отправлена накануне, чтобы сделать необходимые приготовления.

Маделина села на заднее сиденье машины, держа сигарету в руке. Она изучающе смотрела в окно, как безучастный наблюдатель, которого вся эта суета совершенно не касается.

Только когда в последний момент откуда-то появился Камерон, она выразила свое неудовольствие.

– Разве он обязательно должен ехать с нами? – спросила она резким тоном. – Это уже похоже на ссылку.

– Тс-с-с, – остановила ее мать.

Когда они прибыли в свой дом на берегу моря, то Камерон исчез так же внезапно, как и появился. Он вышел из машины и никто не видел, куда он направился.

На лице Маделины играла лукавая улыбка. Может быть потому, что Камерон бесследно исчез, а может быть, она думала о чем-то совсем другом.

Незадолго до обеда, когда она с книгой в руках отдыхала в саду, возле нее снова появился Камерон. Она сделала вид, что не замечает его, хотя должна была увидеть длинную тень, упавшую от его фигуры на нее.

Он стоял и смотрел на нее, скромно, неназойливо.

Резким движением она подняла голову и бросила на него уничтожающий взгляд.

– Я читаю, – буркнула она, затем со злостью сунула ее ему под нос. – Вот книга, вы видите ее?

– Мне очень жаль, мисс Дрю, – тихо сказал он. – Вы, кажется, обижаетесь на то, что мы вас сюда привезли.

– Я предпочла бы находиться там... – начала она осторожно, но спохватилась и замолчала.

– Может быть, вы назначили свидание, на которое теперь не сможете попасть?

Она посмотрела на него проницательным взглядом. Ничего не ответив, она отвернулась от него и снова уставилась в книгу. Она осознала, что допустила сейчас тактическую ошибку.

За обедом ее поведение вдруг совершенно изменилось. Ее плохое настроение куда-то улетучилось. Она стала веселой, разговорчивой и даже немного шаловливой. Казалось, что на нее повлияла перемена места. Даже с Камероном, который сидел напротив нее за столом, она стала дружелюбна, хотя избегала к нему обращаться. Но время от времени она благосклонно улыбалась ему, словно хотела дать понять, что в новом месте она чувствует себя хорошо и больше не возражает против своего пребывания здесь.

Взгляд Камерона все еще оставался испытующим и проницательным.

После обеда все отправились на берег моря. Камерон держался немного в стороне и делал вид, что не обращает на девушку внимания. В свою очередь и она старалась не делать замечаний в его адрес. Но она опять была разговорчива, вела себя шаловливо и неестественно, будто актер, играющий на сцене.

Двое юношей и девушка, ее здешние знакомые, присоединились к ней. Она пригласила их к себе домой на выпивку, а так же выразила желание вместе с ними поужинать и провести вечер в их компании.

– Я нахожусь в своем роде на карантине, – сказала она, улыбаясь. – Будет очень мило с вашей стороны провести со мной время.

Они поехали все вместе в той машине, на которой прибыли.

Дома она, не переодеваясь, тотчас приготовила им коктейли. Она предложила бокал даже Камерону, хотя он отказался. Вела она себя задорно, шаловливо и преувеличенно весело. Приглашала обоих юношей танцевать, громко включала музыку. Она шутила, болтала, рассказывала смешные истории. Можно было подумать, что на нее сильно подействовал мартини или просто она слишком много выпила.

Веселью, казалось, не будет конца, пока вдруг ее мать, уже переодевшаяся к ужину, не спустилась по лестнице.

– Маделина, ты что, намерена весь вечер быть в своем пляжном костюме? Ужин через пару минут будет готов.

Та взглянула на свое короткое мохнатое платье, как будто только сейчас заметила, что оно все еще на ней. Она ударила себя ладонью по лбу:

– Боже, я совсем об этом забыла! А я еще подумала, что наша выпивка затянулась.

И под смех своих друзей она быстро поднялась наверх.

Вскоре даже внизу было слышно, как заурчала вода в ванной. Должно быть, она оставила открытыми двери своей комнаты и примыкающей к ней ванной.

– Совсем, как ребенок, – пробормотала мать и беспомощно покачала головой.

В столовую вошла девушка-служанка и вопросительно взглянула.

– Да, мы готовы, – сказала миссис Дрю, затем встала и подошла к лестнице.

– Маделина! – крикнула она, подняв голову.

Вода продолжала все также журчать.

– Ты тянешь до последней минуты, – вздохнула миссис Дрю. – Причем, ты отлично знаешь, как не люблю я задерживаться с едой. Ты и без того весь день все время была в воде...

Миссис Дрю стала подниматься по лестнице.

Камерон, которому лестница помешала увидеть уход Маделины, вдруг встал и последовал за ней.

Миссис Дрю кричала теперь из спальни:

– Маделина!

Она, видимо, еще не слышала, потому что здесь шум душа был сильнее.

Камерон шел за ней по пятам. На полу в спальне он увидел пляжный костюм и сандалии девушки. Он изумился.

Миссис Дрю вошла в ванную. Она все еще старалась перекричать шум воды. Наконец, она отодвинула в сторону пластиковый занавес.

– Маделина! Я надрываюсь, крича тебе. Неужели ты хочешь целый...

Но ванна была пуста. В тот же момент Камерон заметил, что от ветра колышется занавеска на открытом окне спальни.

Под звездами ехал по шоссе ее маленький спортивный автомобиль. Он мчался быстро и легко, словно сам был влюблен. Еще задолго до ужина надежный и молчаливый слуга поставил его в неподалеку расположенный гараж. Машина мчалась так быстро, что никакой полицейский инспектор не смог бы догнать ее. Потому, что его хозяйка была влюблена, а любовь имеет крылья. Для влюбленных не существует никаких ограничений скорости на шоссе.

Ее шарф развевался по ветру, ее волосы растрепались. Один-два раза она насмешливо оглянулась назад. Ее смех разнесся по ветру.

Вскоре ей предстояло проехать по одному из двух мостов, расположенных на разных дорогах. Она должна выбрать один из них. Недолго думая, она решила ехать по второстепенной дороге, ведущей в город более длинным путем, так как опасалась, что Камерон уже оповестил дорожную полицию.

Усевшись поглубже в сидение, она снизила скорость, но полицейский на мосту даже не взглянул в ее сторону.

Вскоре в вечерних сумерках она увидела впереди очертания города. Теперь все опасности позади. Она ловко всех обманула. Еще несколько минут, и она погрузилась в суету большого города.

Камерона ожидали на главном мосту, куда он передал сообщение. Он медленно продвигался вперед в большой тяжелой машине Дрю.

На мосту он пересел в быстроходный полицейский автомобиль. Включенной сиреной он расчищал себе путь в потоке движения.

– Не видел? – спросил он одного полицейского.

– Никаких следов. Последние двадцать минут мы останавливали каждую машину. Вероятно, она уже проехала здесь.

– Вряд ли она могла развить такую скорость. Возможно она поехала по другой дороге, чтобы избежать встречи с полицейскими.

– А зачем, собственно, ее нужно задерживать? – спросил коп.

– Для того, чтобы ее не убили, – кратко ответил Камерон.

Сделав последний поворот на своей машине, она затормозила перед входной дверью его дома. Машина остановилась.

Внезапно наступила тишина. Она достигла цели, прибыла сюда. Она чуточку посидела, видимо, от бешеной езды утомилась и она, и машина.

Затем она бросила взгляд на входную дверь, которая, казалось, молча ожидала ее. Никакая сила в мире не могла теперь воспрепятствовать ее намерениям.

Открыв дверцу машины, она вышла из нее и торопливо вошла в дом.

Перед дверью его комнаты она остановилась и прислушалась. Царила тишина, абсолютная тишина. Однако она улыбалась, уверенная и доверчивая. Она нисколько не сомневалась.

Потом она привела в порядок волосы и поправила шарф. Она не хотела разочаровывать его своим видом.

Затем она постучала.

Никакого ответа.

Она приблизила лицо к двери, чтобы он мог лучше слышать ее:

– Открой, милый, – тихо проговорила она, – это я. Ты помнишь, мы договорились встретиться сегодня вечером?

Дверь медленно открылась, за ней никого не было видно.

Она вошла, раскрыв объятия в ожидании поцелуев.

Дверь медленно за ней закрылась.

Вся лестница в доме тряслась и дрожала, когда мужчины взбегали по ней. Впереди всех был Камерон.

Затем на мгновение воцарилась мертвая тишина.

Острое пламя вырвалось из руки Камерона, прогремел выстрел, дверь приоткрылась.

Ударом ноги он распахнул ее.

Опять тишина, но на этот раз надолго. Никто не двигался... больше нечего было делать... больше нечего было сказать...

Она была одна в комнате. Она лежала, скорчившись на софе, слегка опершись рукой, словно собираясь подняться. Лишь нога ее безвольно свешивалась вниз.

Ее лицо было залито кровью. Лицо, на которое все молодые люди в холле отеля Карлтон устремляли вызывающие взоры, было совершенно обезображено. Никто больше не узнал бы его.

Камерон безмолвно вошел в комнату и повернулся к ней, будто хотел еще раз на нее взглянуть. Этим он как бы отдал ей последний долг.

На стене висел календарь. На верхнем листке его большими черными цифрами красовалось число 31.

Камерон оторвал этот листок, и он полетел на пол. Затем он опустил низко голову разочарованный и обескураженный.

Желтая поблекшая фотография, должно быть хранившаяся годами, изображала молодую девушку, которая стояла на террасе загородного дома и улыбалась, освещенная солнечными лучами.

Отодвигая комод, Камерон нашел ее в дальнем углу комнаты.

Вероятно, она стояла раньше возле зеркала на комоде и от какого-нибудь толчка упала на пол. А может быть, хранилась в выдвижном ящике комода и выпала через щель.

Во всяком случае, она была там. И она не могла принадлежать прежним жильцам, снимавшим до него эту комнату. Перед отъездом последнего жильца комната была отремонтирована.

"Если нам удастся найти эту девушку, – подумал разъяренный Камерон, – то сможем найти и его. Но чтобы найти ее, нужно сначала выяснить, когда и где был сделан снимок."

Он распорядился, чтобы со снимка было сделано шесть увеличенных копий. Каждая деталь могла иметь большое значение. Там, где контуры совсем поблекли, была сделана ретушь. Затем он отправил эти шесть снимков в шесть крупных домов моделей штата, чтобы получить данные о платье и прическе девушки, выяснить примерное время, к которому относился этот снимок.

Вопрос, где был сделан снимок, разрешить было значительно труднее. Повсюду на трех миллионах километров США мог быть такой дом с такой же террасой, такими же колоннами и такими же кружевными занавесками на окнах. Расследование было почти немыслимым.

Однако, Камерон занялся этой кропотливой работой.

6. Пятая встреча

Камерон вздохнул.

– Каким образом можно выяснить, кто самая любимая женщина в жизни мужчины? Это – сокровенный вопрос.

Шеф сделал недовольное лицо.

– Это ваше дело. Меня интересует только конечный результат. Ясно?

Шеф кивнул.

– Вся предварительная работа проделана. Мы провели расследование о его прошлом. На этом листе записаны все женщины, которых он знал. – Камерон внимательно прочитал их фамилии.

– Пять женщин в жизни мужчины – это не так много, – заметил он.

– Возможно, одна или две фамилии записаны ошибочно. Мы, конечно, не могли глубоко вникнуть в его личную жизнь. Поэтому мы поручаем это дело вам и вашим помощникам. Подумайте, как с этим справиться и не потратить слишком много времени.

– Хорошо.

Камерон встал.

– Испытаю свои возможности. Надо только надеяться, что он сам дает себе отчет, кого, собственно, он больше всего любит.

Девушка, встретившая его в приемной, была похожа на манекен и держалась с манерами учительницы пансионата. Она, несомненно, знала о своих достоинствах.

– Вы договаривались о встрече? – спросила она.

Камерон ответил отрицательно.

– Мне очень жаль, но... – начала она. – А в чем дело?

– Полицейский розыск, – коротко ответил Камерон.

Ее тон сразу изменился.

– О! Могу ли я... могу ли я чем-нибудь быть для вас полезной? Я полагаю, речь идет о повестке, связанной с нарушением правил движения...

– Единственное, что вы можете для меня сделать, это доложить обо мне мистеру Верду. Я непременно должен лично с ним поговорить. Уверяю вас, что дело исключительной важности.

– Один момент, – сказала она с преувеличенной любезностью.

Скрывшись в соседнем кабинете, она тотчас вернулась.

– Пожалуйста, проходите сюда.

Она придержала перед ним дверь и закрыла ее за ним.

Верд стоял за своим письменным столом. На нем был элегантный светло-коричневый костюм. Лет пять назад его наверняка можно было назвать хорошо выглядевшим мужчиной, теперь же он постепенно сдавал. Через его густые темные волосы местами проходили серебряные пряди, глаза выглядели устало.

– Моя фамилия Камерон. Я из управления полиции, – представился он.

Верд пожал протянутую через стол руку. Он произвел впечатление вежливого, но равнодушного человека.

– Мне очень жаль, что вынужден был к вам неожиданно нагрянуть, – начал напрямик Камерон, – но имею плохие для вас новости.

Верд вышел из-за стола и встал возле Камерона.

– С одной стороны произошел несчастный случай, – продолжал Камерон деловым тоном. – Нам не совсем ясно, в каких она отношениях... – он намеренно сделал ударение на этом слове, – с вами находится?

– Кто? Миссис Верд?

Верд побледнел, но владел собой. Камерон внимательно наблюдал за ним. Верд пробормотал немного неразборчиво:

– Неужели моя мать?

Лицо Верда оставалось бледным, и он с трудом владел собой. Камерон продолжал зорко наблюдать за ним. На листе, который Камерон держал в руке, прикрывая ладонью фамилии, оставалось еще три персоны. Две замужние сестры Верда и двенадцатилетняя дочь его компаньона.

– Я не думаю... – неопределенно начал Камерон.

Верд подошел к нему еще ближе, схватил его за отворот пиджака и умоляюще посмотрел ему в глаза.

– Мартина, – задыхаясь прошептал он.

– Кто такая Мартина? – поинтересовался Камерон.

Верд не ответил.

– О, Бог мой, этого не может быть!

Он начал дрожать, колени его подкосились. Камерону пришлось даже чуть поддержать его, пока он не взял себя в руки.

– Какая у нее фамилия? – настойчиво спросил Камерон.

– Иенсен, – машинально ответил Верд.

Это прозвучало как стон.

Камерон подвел его к стулу.

– Садитесь. Не желаете ли чего-нибудь выпить?

Верд кивнул и сделал неопределенный жест. Камерон нашел виски и подал ему бокал.

– Это был незначительный несчастный случай. Никто не получил повреждений.

Камерон записал фамилию Мартины Иенсен в своем блокноте.

– Никто не пострадал, – повторил он. – Ни мисс Иенсен, никто-либо другой.

Верду потребовалось некоторое время, чтобы придти в себя. Затем он медленно встал и выплеснул остатки виски Камерону в лицо.

– Убирайтесь отсюда!

Верд дрожал от гнева. Он подошел ближе, размахнулся и ударил Камерона в подбородок. Тот пошатнулся и с трудом удержался на ногах.

– Я не причинил вам никакого вреда, – сказал он. – Я с вами поступил бы точно так же, если бы меня разыграли плохой новостью.

Верд хотел было замахнуться второй раз, но опомнился и передумал.

– Почему вы разыграли эту комедию?

– Я должен был установить, кого вы любите больше всех. Я не видел другой возможности сделать это.

Верд не стал задавать больше вопросов.

– Убирайтесь! – сказал он сквозь зубы.

Камерон открыл дверь.

– Я ухожу. Но я приду снова и довольно скоро.

Войдя в комиссариат, он сразу же положил листок шефу на стол. Три имени были вычеркнуты, а из оставшихся одно до этого вообще отсутствовало. Это были:

1. Его жена.

2. Его мать.

3. Мартина Иенсен.

– Я и сам не очень хорошо понимаю, зачем мне это, – огорченно проговорил Камерон. – Я не знаю, о ком он проявляет больше всего тревогу. Я совсем не психолог.

– Послушайте, занимайтесь своей работой и выбросьте из головы других, – буркнул шеф недовольным тоном. – Конечно, это та самая, о которой он особенно беспокоится. Простой здравый смысл подсказывает это. То обстоятельство, что, кроме жены, он имеет любовницу, говорит за то, что любовницу он любит больше. Если бы он больше любил свою жену, то у него не было бы надобности иметь любовницу. Ясно?

Шеф вычеркнул два имени и вернул листок Камерону.

– Мартина Иенсен. На ней вы должны сконцентрировать свое внимание. И поторопитесь, пожалуйста.

На следующий день Камерон снова зашел в приемную Верда.

Секретарша была холоднее чем обычно:

– Очень жаль, но мистер Верд не примет вас. Я получила от него строгое указание. Если не возражаете...

Камерон не возражал. Он позвонил из холла в кабинет шефа. Тот позвонил Верду, а потом позвонил в холл Камерону.

– Можете зайти к нему, – коротко сказал он.

Секретарша даже не удостоила его взглядом. Она молча открыла дверь в кабинет Верда.

Верд все еще был обижен из-за вчерашнего инцидента.

– Садитесь, – неприветливо сказал он.

Камерон сел.

– Вы не возражаете побеседовать со мной?

– Я уже получил указание, – кратко ответил он.

– Очень важно, чтобы вы поверили всему, что я скажу.

– Я оставлю за собой право сомневаться.

– Она включена в список смертников. Там не стоит ее имя, но это, несомненно, будет Мартина Иенсен. Если вы согласитесь безоговорочно помогать нам, то я полагаю, что можно обещать вам, что с ней ничего не случится. Наше единственное преимущество состоит в том, что мы знаем дату, на которую запланировано убийство. Это 31 мая. Либо преступление совершится 31-го в течение суток, либо вообще не совершится.

Верд что-то пробормотал.

– Что вы сейчас сказали?

– Фантастично!

– Я вижу, что вы мне не верите.

– У меня совсем нет врагов.

– Никто не может с уверенностью утверждать это. Иногда вы просто не знаете, что у вас есть враги.

– Каков же мотив? Шантаж?

– Некоторые люди не нуждаются в мотиве. Я назвал бы это местью, но это не совсем так. Если один человек непреднамеренно причиняет другому зло, то, возможно, потеряв рассудок, этот другой будет жаждать мести. Это, пожалуй, лучше именовать мстительностью сумасшедшего.

– Кто он? – с насмешкой спросил Верд.

– Вы его пока не знаете.

Камерон помедлил.

– Мы тоже его пока не знаем.

– Вы знаете его мотив. Вы знаете, что он душевнобольной... Вы знаете точную дату, когда он совершит преступление и время действия его... ровно 24 часа... Однако вы не знаете, кто он! Я бы не назвал это хорошей полицейской работой! Почему же вы начинаете дело не с того конца?

– Иногда мы не имеем другой возможности. К счастью, не часто. Но именно в этом случае...

Он помедлил, ожидая, что Верд станет возражать, но тот молчал. В углах его рта играла ироническая улыбка.

– Вы должны мне помочь, – настаивал Камерон.

– Я чувствую себя немного старым для такого ребячества.

– Вы должны дать мне точные данные о Мартине Иенсен.

– Например?

– Ну, мы не знаем, где она живет.

Лицо Верда омрачилось.

– Чтобы вы к ней пошли, задавали неприятные вопросы и разволновали ее? Рассказывайте мне жуткие истории, сколько хотите, но, пожалуйста, оставьте ее в покое.

– Это невозможно, – терпеливо возразил Камерон. – Она ведь, в конце концов, находится в центре внимания, она является, так сказать, мишенью. Речь идет не только о вас, мистер Верд, сколько о ней...

Он стал подыскивать слова.

– Мы должны провести работу так тактично, как это только возможно. Нам, полицейским работникам, приходится сталкиваться со многими обстоятельствами в жизни людей. Мы проявляем нужное понимание. Мы знаем, что в жизни мужчин возникают случайные связи, которые они не хотят порвать. Мы ни в коем случае не скомпрометируем вас, мистер Верд...

Тот выпрямился в кресле, видимо, почувствовав себя оскорбленным. Он стал серьезным и напряженным.

– Вы не понимаете этого. Вы ничего не понимаете. Вы полагаете, будто я за спиной жены затеял какую-то грязную интрижку...

Он с презрением откашлялся.

– Даже и полицейскому работнику многое может быть неясным.

– Все же мы стремимся спасти жизнь особе, которая вам близка, – возразил Камерон.

Наконец Верд медленно кивнул, как бы почувствовав, что его возражения несостоятельны.

– Возможно, вы правы, – задумчиво проговорил он, – однако, я до сих пор ни с кем не говорил об этом.

– Будет достаточно, если вы обрисуете нам хотя бы общую картину, – успокоил его Камерон и стал затем напряженно ожидать, опасаясь, как бы Верд в последний момент не передумал.

Наконец Верд начал говорить, словно заново переживая события своей жизни.

– Я давно знаком с Мартиной. Я ее знал еще до того, как познакомился со своей женой. Это была моя первая любовь, и она осталась моей единственной любовью.

Он поиграл карандашом.

– Я не люблю Луизу. Это был брак по рассудку, или как там еще это называют. До этого я знал только Мартину. Но мы слишком долго ожидали. Мы были так уверены, что поженимся, что выжидали из простого легкомыслия и откладывали год за годом свою свадьбу. А потом вдруг стало поздно. Между нами возникло некое препятствие, и она не захотела выйти за меня замуж. Я ждал еще несколько лет, но она не изменила своего решения. Проходили годы и мы оба оставались одинокими. Потом она попросила меня жениться на ком-нибудь еще. Она не хотела, чтобы я и дальше оставался холостым. И поскольку я исполнял каждое ее желание, то исполнил и это. Я женился на Луизе.

– Луиза знала...

– Она не знала о Мартине. Она знала, что существует некая Мартина, но не знала, какую роль все еще играет в моей жизни эта Мартина.

Он замолчал, поиграл с карандашом и сунул его в карман.

Оба мужчины задумчиво уставились перед собой, избегая смотреть друг на друга.

– Ну вот, я вам все рассказал, – в заключение вздохнул Верд, – и сам себе показался смешным.

– К чему эти слова, – успокоил его Камерон. – Ведь, в конце концов, речь идет о жизни и смерти.

Он вынул из кармана блокнот.

– Если вы теперь сообщите мне все данные – где она живет...

– Нет, – отказался Верд, – этого я не сделаю. Я не хочу, чтобы она была посвящена в это дело.

– Но мы же должны попытаться помочь ей. Мы должны принять особые меры предосторожности...

– Вы не смогли представить мне этого дела достаточно убедительно. Вы не знаете, кто он, не знаете, где он находится и как выглядит. Это действительно самая странная история, какую я когда-либо слышал. До 31 мая и после этой даты она будет в полной безопасности. А 31 мая – критический день, когда ей должен быть нанесен удар. Это скорее похоже на прогноз погоды, нежели...

Что-то показалось ему смешным. Он не удержался, откинул голову и непринужденно засмеялся.

Камерон не пытался его остановить.

– Я вижу, что вас сразу не убедить, – сказал он, затем встал и повернулся к двери. – Ну, ничего не поделаешь. Все же у нас есть еще немного времени.

На следующий день он вернулся снова. При его появлении Верд широко осклабился: – Вы намерены снова начать комедию?

– Я хочу вам только кое-что показать.

Камерон вынул из кармана вырезку из газеты и протянул ее Верду. Это была фотография, сделанная в морге.

Верд посмотрел на нее, все еще ухмыляясь.

– Он вам уже знаком, не правда ли?

Камерон показал пальцем на одного из мужчин.

Верд кивнул.

– Его дочь была убита.

Верд спокойно посмотрел на него.

– Это я знаю. Когда-то я случайно слышал об этом. Но какое мне до этого дело? У меня нет дочери. Мартина уже не подросток и не ввяжется в какую-либо аферу с умалишенным.

Камерон показал ему другое фото.

– И его вы знаете, не так ли? – настойчиво спросил он.

– Очень поверхностно. Я слышал, что он застрелил свою жену и себя. Вероятно, это от переживаний на войне. Если вы хотите удержать меня от попытки самоубийства...

Камерон подвинул фото ближе к нему.

– Сравните обе даты на них.

На Верда это, видимо, не произвело впечатления.

– Я вижу. Поэтому и возникла ваша идея. Но, по-моему, это просто случайность. Эти два случая разделяет время в два года.

– А в промежутке между ними случилось вот это, – терпеливо продолжал Камерон.

Верд пожал плечами.

– Бог мой, да он убил свою возлюбленную. А за это получил электрический стул как положено по закону. К чему приплетать все это?

– А даты?

– Но, прошу вас...

Верд потерял терпение. Камерон встал и собрался уходить.

– Хорошо, у нас есть еще немного времени.

– Заберите с собой все это.

– Вы не хотите оставить фото?

Верд покачал головой.

– Вы теряете попусту время.

– Уверяю вас, это совсем не так.

Верд снова ухмыльнулся, когда Камерон вышел из кабинета.

На следующий день он снова явился. На этот раз вместо приветствия Верд как-то неопределенно улыбнулся.

– Послушайте, инспектор, вы начинаете действовать мне на нервы. Я деловой человек и занимаюсь своей работой. Я не могу постоянно обсуждать дела, которые...

– Вы уверены, что именно я действую вам на нервы? Может быть, кое-что другое?

– Ну, во всяком случае, вы ежедневно приходите ко мне и превращаете мой кабинет в комнату ужасов.

– Я только хочу, чтобы вы посмотрели на это извещение.

Верд бегло просмотрел несколько строчек.

– Это извещение о смерти, – нетерпеливо проговорил он. – К тому же, оно относится к женщине, которую я никогда в жизни не знал, с которой никогда не встречался...

– Но вы знали ее мужа. Посмотрите на фамилию.

– Верно. Я знал его. Но здесь говорится о ее смерти... Бог мой, инспектор, ведь многие люди умирают!

– Правильно. Но она была заражена. Об этом здесь написано.

– Вы можете это объяснить?

– К сожалению, не могу. А то можно было бы предотвратить последующее убийство.

– Вот видите, – сухо заметил Верд и вернул Камерону свидетельство. – Это все на сегодня.

– Это все зависит от вас.

– Хорошо. Если так, тогда все.

Верд уже больше не усмехался, когда Камерон закрывал за собой дверь.

Когда он ожидал у лифта, собираясь спуститься вниз, внезапно в конце коридора распахнулась стеклянная дверь. Секретарша Верда подбежала к нему.

– Мистер Верд просит вас вернуться, – задыхаясь проговорила она. – Скорей!

Верд как раз опорожнил бокал.

– Закройте дверь, – попросил он растерянно и бессильно упал в кресло. – Теперь вы, наконец, достигли своей цели, – укоризненно сказал он. – Насколько я понимаю, добились. У меня появился страх. Панический страх.

– Вы просто стали благоразумным, мистер Верд. Наконец стали благоразумным.

– Сколько времени у нас осталось?

– Достаточно.

Верд вытер рукой пот со лба.

– Бог мой, если только с ней что-нибудь случится...

– С ней ничего не случится, если вы доверитесь нам. Вы можете, наконец, проводить меня к ней?

– Конечно. Мы можем сейчас же пойти.

В дверях он снова остановился.

– Разве совершенно необходимо посвящать ее в тайну? Нужно ли ей все знать? Я всегда старался оградить ее от всех проблем, насколько это было возможно.

– Мы будем предельно тактичны, – сказал Камерон.

Это был скромный особняк. Уютный, ухоженный дом с фасадом из известняка и окнами верхнего этажа, занавешенными очень милыми гардинами и украшенными ящиками с цветами.

Им открыла дверь женщина на вид лет 50 с мягкими чертами лица. Очевидно, она была служанкой или компаньонкой, хотя ни по платью, ни по манере держаться этого нельзя было определить.

– Мистер Верд! – радостно воскликнула она. – Вот Мартина обрадуется!

– Это Камерон, мой друг, – представил его Верд, немного нервничая. – Миссис Бахман.

– Входите и раздевайтесь.

Она взяла у них пальто.

– Вы, вероятно, останетесь здесь обедать?

– Я еще не знаю... – неуверенно сказал Верд и вопросительно взглянул на Камерона.

– Подождите, я быстренько сбегаю наверх, чтобы сообщить ей.

– Нет, оставайтесь здесь, миссис Бахман. Я сам поднимусь туда. Я хочу застать ее врасплох.

– Хорошо, тогда я отдам распоряжение повару. Сейчас двенадцать, вы обязательно должны покушать.

Мужчины поднялись наверх по лестнице. Верд постучал в дверь.

– Войдите, – ответил нежный звонкий голос.

Когда Верд открыл дверь, Камерон застыл в изумлении.

Она сидела на подоконнике, освещенная яркими лучами солнца. Лицо ее было обращено к ним. Ее красота была изумительной. Не бросавшаяся в глаза экзотическая красота. Это была красота молодости и чистоты, особенно проявляющаяся в ее взгляде, это нежность и невинность вечной юности.

Оба мужчины стояли рядом. Но ее взор был обращен только на Верда.

– Ты хочешь что-то сообщить мне? – тихо сказала она.

Она была слепой.

Камерон обстоятельно докладывал шефу, какие меры уже были им приняты.

– Четверо людей находятся в ее доме. Они работают по двое в две смены, так что находятся там круглосуточно. Один работает как истопник. Все замки в доме заменены. Установлена электрическая сигнализация. Никто в дом не допускается, никто не может войти без моего личного разрешения, за исключением мистера Верда. Но и его посещения ограничены двумя разами в день.

Камерон ожидал похвал от шефа, но он только сказал:

– Это все?

– Не совсем. Со стороны улицы дом находится под наблюдением. Мы следим за всеми проезжающими мимо машинами. К сожалению, я не смог разместить своих людей в соседних домах, так как там не пускают жильцов. Все же я поставил двух человек на крыши противоположных домов. Оттуда они могут обозревать всю улицу. Они имеют радиопередатчики, так что в любое время могут связаться с нами.

– Мы взяли под контроль все покупаемые продукты и вещи. Вспомните случай с Гаррисоном. Так же мы будем исследовать все почтовые отправления. Они могут содержать взрывчатые вещества.

– Близлежащая почта получила указание оставлять у себя все отправления до особого распоряжения. Повар на десять дней отстранен, хотя он служит у них уже много лет. Теперь там один наш человек и сам делает все покупки.

– А как обстоит дело с компаньонкой, этой миссис Бахман? Мисс Иенсен, видимо, очень к ней привязана, не так ли?

– Миссис "Б", как ее называет Мартина – единственная, которая оставлена в доме.

– Можете ли вы взять на себя ответственность в отношении нее?

– Я поручусь за нее целиком и полностью. Я поручил целому батальону людей проверить ее прошлое, прежние места ее работы, ее происхождение и родственников. Ее муж умер вскоре после их свадьбы в Сингапуре от желтой лихорадки. Она живет с ней с детства. Мы обсуждали это с мистером Вердом и пришли к общему выводу, что это женщина является прежде всего фактором безопасности для мисс Иенсен. Они безумно любят друг друга и можно скорее положиться на нее, чем на кого-либо из наших людей, находящихся там.

– Хорошо. Теперь все?

– Да, это все, – закончил Камерон. – Дом этот, как крепость. Никто не сможет ворваться туда.

– Очень хорошо, – сказал шеф в заключение. – Но не забудьте, что крепости только тогда сохраняются, когда их защитники не спят.

И с этим напутствием он отпустил Камерона.

Утром Верд проснулся, как обычно, в восемь часов. Он еще не знал, что будет делать – решение пришло несколько позже.

Он побрился, принял душ и оделся.

Его завтрак был уже готов, жена сидела за столом. Утренняя газета, как всегда, лежала возле его тарелок. Он послал жене воздушный поцелуй и начал с ней пустой дружеский разговор. Их болтовня долго не продолжалась, они не надоедали друг другу.

Он встал, намериваясь отправиться в свое бюро, взял с собой газету в портфель.

– До свидания, Луиза! – крикнул он из передней.

Тогда он еще не знал, что больше ее не увидит.

Его машина стояла у дверей. Он сел на заднее сиденье, держа в руке газету, и шофер повез его в бюро.

Он посмотрел на число – осталось только шестнадцать дней. Завтра останется пятнадцать. Почему же он должен сидеть, сложа руки, и ждать, что случится? Мир был достаточно велик, чтобы в нем найти убежище.

И вот тогда-то впервые ему стало ясно, что нужно делать.

Он постучал в стекло водителя и остановил машину. Потом он вышел.

– Спасибо, – сказал он, – можете не ждать меня.

Машина была только препятствием для него, она могла его выдать. Он хорошо понимал, что даже сейчас, в данный момент, за ним могут следить.

Шофер был очень удивлен, но ничего не сказал и поехал дальше.

Верд взял такси и приказал отвезти к своему банку. Он сошел вниз, в отделение сейфов. После предъявления на контроль его личной подписи, его впустили. Оставшись один в маленькой кабине, он начал торопливо, но методично просматривать содержимое своего сейфа. Драгоценности Луизы были ему не нужны. Акции Дженерал-Моторс он тоже отодвинул в сторону. Продавать их – долгая история. Акции других компаний он тоже отодвинул. Его страховой полис на 570 тысяч долларов на имя его жены Луизы. От одного взгляда на полис его бросило в дрожь.

Затем из-под самого низа он вынул облигации. Вот их он и искал, ради них сюда он и пришел. Их было на сумму в 15 тысяч долларов и они могли быть в любое время реализованы. Он положил их в портфель. Они имеют вес повсюду, по всему миру.

Поднимаясь наверх, он зашел в кабинет директора банка. Десять минут спустя он покинул банк с аккредитивом на 15 тысяч долларов в кармане. Итак, еще шестнадцать дней и весь мир, как убежище. Убежище от смерти.

Он взял такси и отправился в бюро путешествий. Там он дал служащему 15 долларов и обещал столько же, если он купит ему билеты без указания его имени и адреса. Служащий по фамилии Брейер согласился взять их на свое собственное имя. Верд обещал зайти за ними лично на следующий день.

Затем он поехал в свое бюро. Там он отменил все свои деловые встречи на этот день. Он занялся только самыми важнейшими из уже начатых дел, которые нельзя было закончить без его личного вмешательства.

Ему пришлось проработать весь обеденный перерыв. Около трех часов дня он окончательно обессилел и вынужден был прекратить работу.

Оставив неубранными все документы, он заперся в своем кабинете и включил магнитофон. Объяснил своему партнеру причину своего отъезда и передал все свои деловые интересы.

В 15.30 он покинул свое бюро навсегда.

Он трижды менял такси и ездил на них в различных направлениях: к церкви, к жилым домам и тому подобное. Этим он старался замести свои следы.

Свой портфель из бюро он взял самым обычным образом. В третьем такси он спрятал его под сиденье. Он ехал к Мартине, стараясь, по возможности, вести себя как обычно, потому что был уверен, что за ним следят.

Миссис Бахман приняла его с обычной приветливостью. Он знаком попросил ее замолчать и прошептал:

– Я должен обязательно побыть наедине с Мартиной. Мне нужно сказать ей нечто важное. Постойте здесь внизу и последите, чтобы нам никто не помешал.

Она кивнула. Она всегда была готова оберегать их покой.

Мартина читала книгу для слепых, слегка повернув голову в сторону. На ней было желтое платье, украшенное черной каймой.

– Аллен! – воскликнула она, услышав его шаги.

Ее лицо сияло.

– Моя маленькая Марти, – нежно приветствовал ее Верд.

Он обнял ее и долго держал в своих объятиях. Одним только этим он дал ей понять, что не все в порядке.

– Аллен, что с тобой? – взволнованно спросила она. – Что случилось?

Она приложила его пальцы к своему лицу.

– Я должен тебя немного испугать.

Она снова села в кресло лицом к нему. Наклонившись, он приблизился к ней так, что они могли тихо разговаривать.

– Ты хочешь меня оставить? Мне придется жить во мраке одиночества?

– Никогда. Нет, пока я жив. Я поклялся в этом много лет назад и верен своей клятве.

– Что же тогда?

– Это значит, что кто-то хочет отнять тебя у меня.

– Но как? Как это ему удастся?

– Для этого есть только один путь...

– Это смерть, – вырвалось у нее почти беззвучно.

– Да, смерть.

Она прижала его лицо к своей груди, оттянув воротник своего платья и рубашку, желая прижать его поближе к себе, словно хотела найти себе защиту возле него. Дыхание ее участилось, она задрожала.

– Никогда, никогда, – повторил он, крепко обнимая ее. – Никогда, Марти!

Это было вроде разговора с ребенком.

– Даже в темноте жизнь для меня еще прекрасна. Так почему же хотят лишить меня этого немногого?

– Никогда, никогда, – все еще повторял он.

– Разве я когда-нибудь кого-то обидела?

– Не ты, а я кого-то чем-то обидел. Чем, я точно не знаю, но...

– Кто он? – вдруг спросила он.

– Не знаю. И полиция тоже этого не знает. Никто его не видел. Невидимый убийца, который мстит невинным...

Она немного успокоилась. Он на момент отстранился от нее, и она услышала, как он вынимает пробку из бутылки.

– Выпей глоток, а потом внимательно выслушай меня.

– Что это?

– Бренди.

Он поднес бокал к ее губам.

– Теперь слушай меня хорошенько. Я буду говорить тихо, чтобы никто не мог подслушать. Подожди, я запру сначала дверь.

Подойдя к двери, он повернул ключ, затем сунул уголок своего платка в замочную скважину.

Потом он сел возле нее на корточки и объяснил свой план. Он говорил так тихо, что только к концу повествования можно было разобрать обрывки фраз.

– Наш единственный шанс... Никто... Ни слова об этом... Никому, даже миссис Б.

Потом он поцеловал ее в лоб, в глаза, потом в губы, словно желая заверить этим свои намерения.

– Это им не удастся, любимая, – с уверенностью сказал он. – Они не причинят тебе страданий.

Она вела себя осторожно. Миссис Бахман приготовила для нее на сегодня черное платье. Мартина все свои платья различала по структуре ткани. Только цвета она не могла различить. В этом ей помогла миссис Бахман. Мартина сама приглаживала щеткой и причесывала свои волосы. По привычке она делала это перед зеркалом, хотя оно было для нее излишним.

Тщательно одевшись, она тотчас пошла к двери и вышла из комнаты. Она уверенно подошла к столу с завтраком и нашла свой стул. Миссис Бахман уже приготовила для нее завтрак.

Она, как всегда, непринужденно болтала со своей компаньонкой, потом вслух читала ей газету.

Часы пробили десять. Она точно подсчитала удары.

– Я охотно бы пошла погулять, – сказала она вскользь миссис Бахман, словно эта идея только что пришла ей в голову. – Я хочу подышать свежим воздухом. Мне не хочется дожидаться нашей послеобеденной прогулки.

– Ну, конечно, моя любимая, – с готовностью согласилась миссис Бахман.

Она бросила взгляд в окно и после краткой паузы добавила: – Сегодня чудесный солнечный день.

– Я знаю, – отозвалась Мартина. – Я чувствую это.

Она одна пошла в спальню, чтобы сделать необходимые приготовления. Открыв свой шкаф, она вынула шкатулку с драгоценностями. Одно кольцо она завернула в носовой платок и убрала в свою сумочку. Жемчужное ожерелье, которое он ей подарил, она надела на шею. Ворот платья прикрыл его. Остальные драгоценности – несколько сережек, брошки и браслет – оставила в шкатулке. Она еще нашла время написать пару строчек в листке бумаги.

"Эти драгоценности для тебя, Эдит. Тщательно сохрани эту бумажку, это своего рода завещание".

Положив записку в шкатулку, она заперла ее и убрала обратно в шкаф.

Обе женщины вышли из дома и отправились, держа друг друга под руку. Две хорошо одетые дамы, одна молодая, другая немного старше. Никто не подумал бы, что младшая была слепой.

– Где мы сейчас находимся? – вдруг спросила Мартина.

– Мы идем вокруг дама.

– Мне хочется, чтобы мы пошли куда-нибудь, где есть немного зелени. Прогуляемся вдоль парка. От 17-ой улицы по направлению к центру.

Миссис Бахман не возражала.

Вскоре Мартина опять спросила:

– Мы уже там? – и, не дожидаясь ответа, продолжала: – Конечно, мы уже там. Я чувствую, как пахнет трава и листья деревьев. Чудесный запах, не правда ли?

Миссис Бахман глубоко вздохнула.

Мартина слегка понизила голос:

– Они все еще позади нас?

Наступила короткая пауза. Миссис Бахман оглянулась. – Да, они позади нас. Это их обязанность.

– Да, я знаю, – коротко отозвалась Мартина и через некоторое время сказала: – Скажи мне, пожалуйста, когда мы подойдем к памятнику Лафайета?

– Мы уже близко от него.

– Мы действительно идем по направлению к городу? По той самой улице?

– Ну, конечно, моя милая, – весело ответила миссис Бахман. – К чему мне вести тебя другим путем?

– Сейчас уже есть двенадцать часов? – задала она следующий вопрос.

– Будет через три минуты, – после короткой паузы ответила она.

– Здесь должен быть этот памятник, – сказала Мартина.

– Мы стоим сейчас напротив него, – продолжала она. – Дорога здесь изменилась, стала ровнее. Кругом постамента все выложено плитками.

Вдруг Мартина предложила:

– Давай пройдемся вдоль бортового камня.

– Это рискованно, моя милая. Машины проезжают так близко, что могут задеть нас.

– Ах, оставь это. Прошу тебя!

Перед этим "прошу тебя" миссис Бахман уже не устояла.

Они подошли к проезжей части улицы. Мартина встала на бортовой камень тротуара. Миссис Бахман была вынуждена оглянуться.

– Они предупреждают нас отойти от края, – сообщила она.

Мартина крепко сжала ей руку и сказала заговорщицким тоном: – Давай сделаем вид, будто мы не понимаем. Они не могут принуждать нас против нашего желания, правда?

– Конечно, не могут, – робко ответила миссис Бахман. – Но почему бы нам не отойти от проезжей части?

– Я хочу кое-что испробовать, – сказала Мартина. – Когда я была маленькой девочкой, то любила ходить по бортовому камню. Протяну руки в стороны и иду вдоль улицы, стараясь сохранить равновесие и не оступиться. Это была своего рода игра в ловкость.

– Но только не здесь, Мартина.

– Нет здесь. Я должна еще раз испытать это приятное чувство, хочу почувствовать себя ребенком. Что может со мной случиться? Видишь, я могу даже не держать тебя за руку!

Вдруг она услышала позади мужской голос: – Что вы здесь делаете?

Один из детективов счел нужным подойти к ним.

У миссис Бахман тотчас пробудился материнский инстинкт. – Неужели вы не можете оставить ее в покое на короткое время? – укоризненно спросила она. – Разве вы должны наблюдать за каждым ее шагом, как за преступницей?

– Отошли его, – попросила по-детски Мартина.

– Идите обратно к вашему другу, – недружелюбно посоветовала миссис Бахман. – И послушайте! Оставьте нас, наконец, в покое!

Резкий запах дыма улетучился. Мартина поняла, что снова очутилась одна.

– Уже есть двенадцать? Ровно двенадцать, хочу я сказать, – спросила она.

– Как маленький ребенок, – тихо проворчала миссис Бахман. – Без одной минуты двенадцать.

– До сих пор я только раз потеряла равновесие, – торжественно сказала Мартина. – Я еще могу это очень хорошо делать. И к тому же, я теперь хожу на высоких каблуках и без...

Она не закончила фразы. Она больше не произносила слово "глаза".

– У тебя рука дрожит, моя милая, – озабоченно заметила миссис Бахман.

– Это от того, что я стараюсь сохранить равновесие. Должно быть, сейчас ровно двенадцать.

Внезапно она перевела разговор на другую тему.

– Я очень вам признательна, миссис Бахман. Вы были для меня как мать. Я всегда буду вам благодарна. Я вами очень довольна.

– Боже, защити нас! – воскликнула глубоко растроганная сентиментальная миссис Бахман.

Она на минуту отпустила руку Мартины, чтобы вынуть из сумочки носовой платок и вытереть выступающие слезы.

Зашуршали покрышки затормозившей машины. Темная фигура вынырнула из нее, схватила Мартину за талию и подняла. Она испытала неясное чувство. Затем ее перенесли в машину и усадили на мягкое сидение. Дверца машины захлопнулась. С секунду у нее кружилась голова, когда машина тронулась, набирая скорость. Где-то позади послышался отчаянный крик миссис Бахман.

Но через момент в машине установилась тишина. Она почувствовала, как автомобиль все больше набирает скорость.

Она протянула свою дрожащую руку и прикоснулась к щеке сидящего рядом мужчины. Она ощупывала кончиками пальцев, провела ими по губам, чтобы узнать их очертания.

Губы раздвинулись и легко, почти незаметно поцеловали ее пальцы.

Она облегченно вздохнула.

– Слава Богу, это ты, – пробормотала она. – На какой-то момент я не совсем была уверена в этом.

Гнев шефа был ужасен, хотя он, как правило, не был подвержен приступам бешенства. Он высоко поднял свой стул и с силой грохнул его об пол, так что сломалась ножка. Затем швырнул об стену телефон.

– Какой идиот! – ревел он. – Какая безмозглая башка! Какой дурак! Он прямым путем отправил ее на гибель! Мы так старались спасти ее жизнь, неделями подготовляли все, что было в наших силах для ее защиты, а он схватил ее у нас из-под носа и отправил на гибель! Она и одного часа не проживет без нас! У нее нет ни малейшего шанса. Бог мой, если бы только этот проклятый идиот был сейчас передо мной!..

Он схватился руками за крышку стола с такой силой, что суставы пальцев побелели.

Он не только выгнал двух детективов, которые в критический момент несли службу по ее охране, но даже поставил вопрос об их полной отставке. Только благодаря вмешательству Камерона он не выгнал их с побоями.

Таким образом он весь свой гнев обрушил на Камерона.

– И вы хороши! – кричал он, обернувшись к нему. – Что вы наделали?! Позволили ему выхватить из-под носа СЛЕПУЮ женщину. Слепую женщину среди бела дня! В 12 часов дня! Это у вас нет на лице глаз! Вы должны были предупредить нас, что вам требуется собака-поводырь! Я смогу вам это устроить!

– Вы хотите сейчас забрать у меня полицейский жетон? – почтительно осведомился Камерон. – Или я должен ждать, пока официально...

Однако и это не остановило потока оскорбительных тирад.

– Вы не только неспособны, но вдобавок еще хотите теперь уйти со службы! Самый удобный момент выпутаться из всей этой истории. Вы не только дурак, но вдобавок еще и трус!

– Я не предлагал вместо себя никого другого, сэр...

Шеф продолжал захлебывающимся от гнева голосом:

– Почему вы здесь еще стоите? Хотите получить от меня письменное указание? Я должен взять вас под руку и показать, где дверь? Те двое уже имеют час и 45 минут форы!

Он поднял руки, сжал кулаки и ударил по столу. Эхо от удара разнеслось по коридору.

– Живо отправляйтесь в путь! Догоняйте их, куда бы они не отправились! Верните их обратно! Я хочу видеть их под арестом, и притом раньше 31 мая!

Как нарочно, в этот момент Камерон проявил присущую ему слабость характера, свою нерешительность.

– Если они поехали поездом на запад, то я, пожалуй, еще смогу их догнать, – пробормотал он. – Но если они отплыли на пароходе на восток, то я бессилен.

Шеф вдруг бросился к вешалке и стал взволнованно теребить свою униформу в поисках кобуры с пистолетом.

– Да поможет мне Бог! – воскликнул он задыхаясь. – Пусть меня посадят на электрический стул, но я убью своего сотрудника в своем собственном кабинете.

Камерон не стал ждать, когда он выхватит пистолет.

Они сидели в поезде в купе первого класса. Она не могла определить, едут они вперед или назад, хотя знала, что он посадил ее лицом по ходу поезда. Единственное, что она ощущала, это качку вагона, стук колес и вибрацию рельс.

Она положила голову ему на плечо.

– Опиши мне ландшафт, – попросила она.

– Кругом все в зелени, – рассказывал он. – Места холмистые. Зелень различная – иногда темнее, иногда светлее. Там где луга освещены солнцем, они нежно светло-зеленого цвета.

– Я знаю, знаю. Я как будто вижу все это.

– Сейчас мы приближаемся к маленькому ручью. Он уже промелькнул. Воды не видно, можно только догадаться. Он как тоненькая серебристая полоска, и небо отражается в нем.

– Я помню. В моем детстве ручейки выглядели точно такими же. Они не изменились, не правда ли?

Внезапно раздался стук в дверь купе. Панический страх охватил ее и она снова вернулась в ту черную ночь, которая окружала ее с места потери зрения.

Он встал. Она чувствовала, что он стоит возле двери, не открывая ее. Она догадалась, что он держит в руке пистолет.

– Кто там?

– Официант, сэр. Я принес заказанную вами еду.

– Оставьте поднос перед дверью.

Пауза.

– Я поставил, сэр.

– Выходите из коридора и закройте за собой дверь. Погромче хлопните ею, чтобы я мог слышать.

– Ваша сдача, сэр. Вы должны получить обратно 15 долларов.

– Оставьте сдачу себе. Но я хочу услышать, как вы закроете дверь в коридоре.

В купе донесся звук закрывшейся двери.

Только лишь тогда открыл дверь.

Она проснулась. Незнакомые звуки чужого города достигли ее ушей. Она открыла глаза – это было инстинктивное движение. Мрак окружал ее.

Уличный шум, который она слушала, звучал металлически хрупко. Должно быть, на улице холодно. По грохоту моторов и скрипу тормозов можно было сделать вывод, что местность была холмистая. Воздух был свежий, живительный. Он возбуждал энергию, способствовал деятельности человека. Это было идеальной средой для большого города.

Этот большой город был Сан-Франциско. Итак, она познакомилась с Сан-Франциско, даже, возможно, не хуже других зрячих. Прохладно, холмисто, свежо, живительно.

– Аллен? – тихо позвала она. – Аллен, ты здесь?

Ответа не было.

Это немного испугало ее: она была одна в комнате в чужом городе. Но она быстро пришла в себя. Он может вернуться в любой момент, он не мог далеко уйти. Он не может так с ней поступить. Она доверяла ему.

Она нашла свой халат на спинке кровати, надела его и встала. Затем ногами поискала свои домашние туфли.

Потом начала осторожно обследовать комнату. Натолкнувшись на дверь, она открыла ее. Снаружи слышался шум: это была входная дверь. Она быстро закрыла ее. Затем нашла дверцу шкафа и рукой нащупала рукав его пальто. Наконец она наткнулась на третью дверь, ее палец скользнул по холодному зеркальцу стекла.

Она предположила, что это должен быть душ, но не стала заходить туда. Это мало чего могло бы ей дать. Здесь было совсем не как дома, где она знала практически все.

Она начала одеваться.

Повернулся ключ и открылась входная дверь.

– Уже встала, милая? – спросил он.

Кто-то вошел вместе с ним. Она это ясно почувствовала. Быстро отвернулась к ним спиной. Он настойчиво внушал ей по-возможности никому не давать заметить, что она слепая. Если посторонние люди узнают о ее беспомощности, это лишь может повысить опасность, что ее найдут.

– Поставьте его там наверх, – сказал он. – Спасибо. Остальное я сделаю сам.

Звякнула монета, дверь закрылась. Они были одни.

– Можешь повернуться, Марти. Он ушел.

Она подошла к нему и он обнял ее.

– Я принес тебе кофе. Он там, на маленьком столике, идем!

Они сели. Он протянул ей чашку и сахар. Она услышала, как щелкнула зажигалка и почувствовала запах дыма его сигареты.

– Я взял билеты, – понизил он голос, – на пароход. Нам не следует здесь долго задерживаться. Сюда ежедневно прибывают различные поезда. Будет лучше, если мы покинем континент. Этот пароход выходит в море в среду утром, но я так устроил, что мы можем уже сегодня вечером попасть на борт. До наступления темноты мы побудем здесь, в отеле. Наши визы я заказал по телеграфу. Они только что прибыли. В течении дня сюда придет доктор, чтобы сделать прививки от холеры. Ты не боишься этого?

– Нет, если ты будешь рядом, – смело сказала она.

Он взял ее за руку.

– Мартина, – сказал он, – я хочу на тебе жениться, когда все будет позади, и мы будем в безопасности. На этот раз ты согласишься? Уже так много лет наша жизнь проходила даром. Луиза не будет препятствовать этому. Она не очень привязана ко мне.

– Да, – тихо ответила она, – на этот раз я тоже этого хочу. Теперь я согласна.

И затем добавила:

– Если я останусь жива...

– Конечно, ты будешь жива! – воскликнул он. – Хотя бы мне пришлось увезти тебя на край света. Я никогда не допущу, чтобы кто-нибудь причинил тебе вред!

Около трех часов зазвонил телефон. Они оба испугались. Он помедлил немного, затем взял трубку.

Они стали ожидать, оба нервничали. Когда, наконец, постучали в дверь, она сделала пару торопливых шагов, нашла кресло и упала в него, крепко ухватившись за его ручки.

– Знает он про меня? – спросила она. – Ты ему сказал?

– Должен был сказать, иначе не пришел бы. Мы должны были бы придти к нему на прием.

Дверь открылась.

– Очень жаль, что я заставил вас ждать, – раздался звучный голос. – Я перепутал этажи.

Она услышала, как Верд резко вздохнул.

– Ах... Но вы не тот, кого я жду.

– Я замещаю доктора Конроя. К сожалению, он не смог освободиться. Знаете, у него прием. Уйма работы.

Верд промолчал.

Тот должно быть заметил его смущенное выражение лица. Он продолжал:

– В отношении прививок я такой же специалист, как и доктор Конрой. Хотите взглянуть на мое удостоверение? Вот, пожалуйста.

Затем он прибавил укоризненно:

– Вы, знаете, мы, как правило, не делаем прививок на дому. Только при особых обстоятельствах, как в вашем случае, мы можем сделать исключение.

– Я знаю и ценю это, – ответил Верд, переводя разговор на другую тему. – Прошу к делу, доктор.

Дверь закрылась. Было слышно, как кто-то сел в кресло.

– Это дама, о которой идет речь?

Она еще сильнее вцепилась в ручки кресла.

– Да, доктор. Это моя жена.

– Добрый день, – приветствовала она его и взглянула в ту сторону, откуда доносился его голос.

– Могу ли я где-нибудь помыть руки? – спросил врач.

Верд показал ему ванную, затем подошел к Мартине. Он положил руку ей на плечо и прижал к себе, словно хотел придать ей мужества.

– Все хорошо, – прошептала она. – Я не боюсь. Действительно не боюсь.

Врач вернулся из ванной. Верд отошел от нее.

– Я хочу, чтобы вы сделали сначала прививку мне, доктор.

Он обнажил свою руку.

– Как вам угодно, – ответил врач. – Я лично считаю, что мы не должны заставлять ждать даму.

Она не знала, сделал ли Верд какой-нибудь жест или кивнул, соглашаясь, но только обнаружила, что оба мужчины оказались возле нее.

– Дай мне руку, милая, – тихо проговорил Верд.

Рукав ее платья был засучен, она почувствовала прикосновение к коже холодной и влажной ваты. Затем ощутила непродолжительную колющую боль, потом еще раз. Снова прикоснулась холодная влажная вата.

– Прижмите ее плотно на минуту, – попросил врач.

Теперь наступила очередь Верда. Она услышала, как он приглушенно вскрикнул.

– Ваша жена держалась более мужественно, – хихикнул врач.

Она вымученно улыбнулась.

– Вот и ваша прививка. Можете отправляться на борт.

Дверь захлопнулась – врач ушел.

Когда прошло минуты две, почему-то страх охватил ее.

Он присел на ручку ее кресла.

– Как ты себя чувствуешь? Ты ощущаешь что-нибудь?

Она не ответила, словно не поняла этих вопросов.

Он схватил ее за руку.

– Мартина! – встревожено воскликнул он. – Что с тобой? Твоя рука холодная, как лед!

Он вскочил и встал, как вкопанный, продолжая сжимать руку. Холодный пот выступил у нее на лбу. Ужасная мысль промелькнула у него.

– Твоя рука такая же холодная, – возразила она. – Я чувствую это.

– Ты подумала о том же, Мартина?

– Я боюсь, – тихо сказала она, всеми силами стараясь не потерять самообладания. – Что это... что это...

– Я тоже этого опасаюсь, – признался он, – что это поможет появиться потом.

Они были на пароходе в открытом море, в океане, который разделял два континента. Воздух имел соленый запах. Время от времени вода плескалась об иллюминаторы. Равномерное покачивание корабля успокаивало.

Аллен был все время около нее, редко оставляя ее одну. Каждая миля, которую проходил корабль, приближала безопасность, и Мартина стала чувствовать себя увереннее. В один прекрасный день она перестала опасаться.

Они не шли ни на какой риск. Хотя злой рок перестал висеть над ними, хотя этот маленький плавучий мирок был отрезан от других миров и ни один человек не мог ее настичь, они не стали ничем рисковать.

Они весь путь проделывали наедине и всеми силами старались не уменьшать ее шансов на спасение из-за какого-нибудь легкомысленного поступка.

Дверь каюты была постоянно закрыта. Она спала в дальней комнате, а он в ближней к двери. Около девяти утра раздавался стук в дверь – стюард ставил поднос перед их дверью. В каюту он не входил.

Около одиннадцати снова стучали. На этот раз стучала стюардесса, которая приходила убираться в каюте. Она была единственной персоной, которой разрешалось посещать каюту. Но и она не видела Мартину. Лишь по некоторым предметам, находящимся в каюте, она могла догадаться, что он путешествует вместе с женщиной. Но она не могла описать наружность этой женщины и, конечно, не знала, что она слепая. Никто на всем корабле не знал этого. Он привел ее сюда в темноте и после этого никто не видел ее в лицо.

Ей так и не удалось убедить его оставить ее хоть раз ненадолго одну, в каюте и выйти на палубу немного подышать свежим воздухом.

– Нет, – наотрез отказывался он. – Нет, пока не минует определенная дата.

Она знала, что он не назовет ей эту дату.

В Сан-Франциско он купил портативный приемник. Это помогало им коротать время.

Погода стала теплее, они прибыли в Гонолулу. Когда она проснулась, на корабле стояла тишина. Она заметила отсутствие равномерного покачивания. На сходнях корабля шла интенсивная жизнь. Было слышно, как пассажиры ходят по борту и носят багаж. Затем опять все стихло. Наступила полная тишина, казалось, снаружи все вымерло.

Оба они были возбуждены, нервничали больше, чем когда находились в открытом море. Здесь, в порту, корабль был окружен опасностью. Она могла прийти к ним с пирса, соединяющего с берегом, и войти к ним по сходням.

Наконец, он не выдержал.

– Я беспокоюсь, – признался он. – Я быстренько схожу посмотреть. Не бойся, я скоро вернусь.

Он запер за собой дверь и вынул ключ.

Очень скоро она услышала, что он возвратился, и поняла, что произошла какая-то неприятность.

– Что случилось? – испуганно спросила она.

– Гавайская полиция, – прошептал он. – Она явилась на борт и ищет тебя в каждой каюте. Камерон поднял тревогу.

– Что же нам делать? Мы попали в ловушку. Куда мне спрятаться?

– На это уже нет времени. Мы оба записаны в списки пассажиров, они найдут нас в любом случае.

Нервничая, он провел рукой по волосам.

– Они уже в конце коридора. Стюард мне все рассказал. Я случайно встретил его в коридоре.

– Как только они увидят меня, они могут...

– Нет, – возразил он. – Они не имеют твоего описания, даже не знают, в каком платье ты была. Очевидно, Камерон не придавал этому значения. Им известно только самое главное: они ищут мужчину, который путешествует в сопровождении слепой женщины. В этом наше единственное преимущество.

Он нервно скрестил руки.

– Они должны тебя увидеть, однако могут не заметить, что ты слепая, Мартина.

Она вдруг встала, приняв решение.

– Хорошо, тогда они не должны этого заметить.

– Как тебе удастся это сделать? – с сомнением спросил он.

– Для тебя, – ответила она, – для тебя я готова на все. Быстро. Ты должен мне помочь. Ты видел их в лицо? Ты должен сообщить мне некоторые детали.

– Стюард показал мне их, когда они входили в чью-то каюту.

– Хорошо. Сколько их?

– Двое в штатском в сопровождении двух полицейских в форме. Полицейские ожидают у дверей кают.

– Как выглядят эти штатские?

– Один гаваец, брюнет, коренастый, маленького роста. Другой американец, стройный высокий блондин. Мне бросилась в глаза его воспаленная кожа. Он, видимо, получил солнечный ожог.

Она торопливо продолжала спрашивать:

– Их голоса, быстро! Я должна их различать.

– У американца низкий голос, бас. У другого более высокий, вроде фальцета.

– Ну и об их одежде!

– Гаваец одет во все белое. Безупречно чистый. Другой одет в коричневый изрядно помятый костюм. Он, кажется, сильно вспотел.

– Он вытирает пот с лица носовым платком?

– Да, но прежде шею.

Откашляйся, когда он будет делать это. Только один раз, не больше. Как выглядят их галстуки?

– На гавайце кричаще зеленый. Какой на американце я не заметил.

– Они курят? И что?

– Маленький не курил. Янки выбивал свою трубку, когда входил в каюту. Он сунул ее в нагрудный карман.

– Ее черенок торчит из кармана?

– Да.

За дверью послышались голоса.

– Поможет ли тебе все это?

– Испытаю свои возможности, – ответила она. – Иди, помоги мне. Положи всю мою косметику на туалетный столик. Также ту, которую я не употребляю.

– Что ты собираешься делать?

– Я хочу подкраситься. Это заставит меня сидеть и сконцентрировать свой взгляд на одной точке. На зеркале.

В дверь постучали.

– А ты на самом деле сумеешь обращаться с косметикой? Ты ничего не перепутаешь?

– Я знаю на память все банки и карандаши. Кроме того, все равно мужчины не обращают особого внимания на такие дела.

Постучали вторично, на этот раз настойчиво.

– Не бойся, милый.

Затем она вдруг крикнула измененным голосом:

– Милый! Кто-то стучится в дверь! Открой, пожалуйста!

Дверь открылась. Она глубоко вздохнула, обратила свой взор в непроглядную тьму, которую представляло для нее зеркало, и начала тщательно подкрашивать губы.

– Мистер Бейер? – спросил высокий мужской голос.

– Да?

– Очень жаль, что мы вам помешали. Мы из полиции Гонолулу. Проверяем всех пассажиров.

– Входите, – сказал Аллен.

Дверь закрылась, послышались шаги.

– Пожалуйста, садитесь.

Два стула были придвинуты. Низкий голос донесся со второго стула:

– Вы мистер и миссис Брейер?

– Да.

– Вы сели в Сан-Франциско?

– Да.

– Куда направляетесь?

– Сначала в Иокогаму, оттуда хотим...

Вдруг наступила тишина. Они с типичным мужским восхищением уставились на нее. Она начала подкрашивать ресницы.

– Сигареты? – предложил Аллен.

Она не дала им ответить:

– Но, милый, зачем ты предлагаешь сигареты курящему трубку?

Аллен удивленно поднял брови.

– Откуда ты знаешь...

– Я вижу мундштук его трубки в нагрудном кармане.

И продолжала беспечно, будто действительно видела американца в зеркале:

– Вы, вероятно, сюда прибыли недавно, не так ли? Ваша кожа, кажется, еще не привыкла к солнцу. Жара здесь почти невыносимая.

Аллен тихо откашлялся.

– Видите, вашему коллеге не приходится вытирать шею. Вы должны, так же как он, носить белое. И такой же яркий галстук, какой он носит! Я говорю так всегда: яркое солнце – яркий галстук.

Она слушала, как оба мужчины вдруг встали.

– Пойдем, – пробормотал гаваец. – Мы только потеряем здесь время.

Аллен проводил их до двери.

– Вы ищите кого-нибудь конкретно? – спросил он их.

– Да. Одну слепую женщину. Нам поручено задержать ее. Для ее же собственной безопасности.

Она услышала, как оба мужчины ушли.

Аллен захлопал в ладоши.

– Ты здорово сыграла, милая, – восторженно похвалил он.

Немного позже, для полной уверенности, он вышел на разведку.

– Они отбыли, – сообщил он, вернувшись. – 60 минут назад они сошли на берег.

Затем добавил:

– Они оставили одного полицейского на борту. Я встретился с ним, когда возвращался. Он стоит в конце коридора... Поразительно.

В пять часов вечера пароход двинулся в путь. Мартина снова услышала приглушенный шум машин. Началось равномерное покачивание, подул свежий бриз.

Когда Аллен снова позже вышел на палубу, полицейский исчез.

Была полночь. Море было гладкое, как зеркало.

Они сидели в полутьме рядом и держались за руки. Они ждали напряженно, неподвижно, затаив дыхание.

Они погасили в каюте все огни. Только свет луны, проникающий через иллюминатор, скудно освещал помещение.

– Сколько времени? – поинтересовалась Мартина со страхом.

– 23 часа 58 минут. Имей еще немного терпения.

– А теперь?

– 23.59. Осталась всего одна минута. Не волнуйся.

Их сердца бились в такт с часами.

Он отпустил ее руку и поднес светящийся циферблат к глазам.

– А теперь? – спросила она.

– Да, все.

Сначала он говорил совсем тихо, потом громче, а потом громко воскликнул:

– Теперь, теперь. ТЕПЕРЬ!

Они оба вскочили.

– Двенадцать часов! Полночь! Первое июня! Срок истек! Он пропустил время... Марти, Марти, ты слышишь? Мы в безопасности! Мы выиграли, выиграли!

Он обошел обе комнатки каюты и везде включил свет. Каюта осветилась ярким светом.

Они обнялись и поцеловались. Он достал кубик льда, который тайком принес для этого момента, на тот случай, если она доживет.

Они снова поцеловались. Он открыл бутылку шампанского и наполнил два бокала. Он улыбнулся и поднял бокал за ее здоровье. Она улыбнулась и еще раз поцеловала его.

– За нашу жизнь!

– За нашу прекрасную жизнь!

Он снова наполнил бокалы. Она тихо заплакала. От радости, от счастья.

– Мы живем! Мы празднуем вдвоем в полной тишине! Мы празднуем нашу жизнь!

Она протянула к нему руки.

– Потанцуй со мной, милый! Потанцуй со мной в нашей совместной жизни!

Со следующего дня началась эта жизнь. Казалось, весь мир принадлежит им обоим. Больше не надо было запирать дверей, не надо паролей, шепота и всяких предосторожностей. Они были целый день на палубе с восхода до позднего вечера. Только обедали в столовой. Она, как все женщины, надевала темные солнечные очки. Никто не мог догадаться, что она слепая.

Лишь с наступлением сумерек вернулись они к себе в каюту переодеться к ужину. Капитан предложил ей сесть за свой стол. По этому случаю Аллен купил ей вечернее платье в корабельном магазине.

Она радовалась, как ребенок. Положила коробку с платьем к себе на кровать и крепко прижала к себе. Она не хотела открывать ее при Аллене, а хотела предстать перед ним уже одетой.

– Я выпью в баре один мартини, пока ты переодеваешься. Хорошо?

– Примерно через полчаса я буду готова. Тогда можешь прийти.

Он нежно поцеловал ее. Она ждала, когда он уйдет. Она услышала, как он повернул ключ в замке. Вероятно, по-привычке, подумала она. Правда, в этом уже нет необходимости, но лишняя предосторожность не помешает.

Она начала свои приготовления. Вынула новое платье из коробки и осторожно разложила его на кровати. Наверное, он преподнесет ей цветы. Она знала, что на корабле продают цветы. Вероятно, гортензии или орхидеи, которые она сможет приколоть.

Она сменила белье, привела в порядок волосы. Затем надела платье, без труда застегнув молнию. Платье было глубоко декольтировано. Она должна чем-то прикрыть плечи. Возможно, к ночи на палубе будет холодно.

Жаль, что у нее с собой нет палантина. Тогда ей в голову пришла мысль.

Она нащупала дверцу шкафа, коснулась пальцами холодной, гладкой поверхности зеркала. Затем ее пальцы коснулись дверцы в поисках ручки. Открыв шкаф, она полезла туда. Она перебирала одежду, пока не нашла того, что искала. Маленький шелковый жакет.

Она сняла вешалку, сняла с нее жакет и свободную вешалку снова убрала в шкаф.

Потом закрыла зеркальную дверцу. Замок не защелкнулся, дверца была только прикрыта, но она не обратила на это внимания.

Она надела жакет, подергала полы, как это делают другие женщины перед зеркалом. Видимо, она была довольна.

Потом села за туалетный столик, нашла маленький флакон с духами и чуть подушилась. Теперь она будет жить, как все другие люди. Без опасений, не прячась. Она будет есть за капитанским столом, пить вино, смеяться и шутить. Позже она будет танцевать и, может быть, немного постоит у поручней и подышит прохладным нежным воздухом. И все это без страха, без ужаса.

Вешалка, которую она недавно повесила в шкаф, сорвалась с перекладины и упала, ударившись о дверцу шкафа. Вероятно, она неправильно ее повесила. Или она сильно раскачалась и потому упала. Она не придала этому значения и даже не обернулась.

Она раздумывала, стоит ли ей подкрасить губы, и решила, наконец: сделать это ради праздничного дня. Умелой рукой она обвела контуры своих губ.

Затем она встала. Она была готова и стала ждать прихода Аллена.

Пока она ждала, снова упала вешалка. Она подошла к шкафу, чтобы поднять ее и повесить на место.

Дверца шкафа была открыта настежь.

Странно...

Она отчетливо помнила, что закрыла ее. Она, кроме того, помнила, что замок не защелкнулся, видимо, она закрыла дверцу недостаточно плотно. Но дверца была закрыта.

Сердце ее сжалось, безумный страх охватил ее. Она ощупью добралась до туалетного столика и бессильно упала на стул.

Лишь одна мысль овладела ею: ОН... Был ЗДЕСЬ... В одной комнате с ней! Он не сейчас вошел сюда, он был здесь с самого начала, все время был здесь... Сперва забрался в шкаф... а теперь где-то в комнате...

Но где? В углу? В ванной? Где он?

Губы ее начали дрожать. "Аллен, – беззвучно шептала она. – Ох, Аллен!"

Если бы ей удалось достичь входной двери, которая выходила в коридор... Возможно, Аллен, вдруг придет... откроет... она спасена.

Она напряженно прислушивалась. Никакого шума, никакого разговора, ничего.

Она не сможет долго переносить неизвестности, этого испытания нервов ужасом. Она должна знать, где он находится.

ОНА ДОЛЖНА ЕГО НАЙТИ!

Расставив широко руки, она начала двигаться вдоль стены, касаясь ее одной рукой. Осторожно и очень медленно.

Слезы покатились по ее щекам. Снова и снова шептала она одни и те же слова: "Аллен... Аллен... Ох, Аллен..."

Ни одного крика не вырвалось у нее. Горло было словно стянуто. Она не могла бы даже крикнуть, если бы он ее...

Она странным образом чувствовала, что была при смерти. Уже сейчас, прежде чем он ее схватит. Ужасное предчувствие парализовало ее, она заранее ощущала, как это бывает, когда умирают.

Она шла дальше: здесь комод с бельем Аллена, а теперь... Ее рука ощупала пустоту... Она чувствовала себя, как утопающая, которая не может достигнуть берега.

Опять стена. Поблизости должна быть ванная. Ее осенила мысль: если она достигнет ванной, то, пожалуй, будет там в безопасности.

Легкое движение воздуха коснулось ее лица. Дверь ванной закрылась. Поздно! Ее надежды не сбылись. В замке ключ звякнул и был вытащен. Ее рука наткнулась на ручку двери. Она была влажная и теплая. Он до нее держался за ручку. "Ох, Аллен... Аллен", – беззвучно шептала она.

Она протянула вперед руки. Теперь он должен быть сейчас совсем близко от нее. В одном-двух шагах от нее.

Она делала шаг за шагом от стены по направлению к кровати.

Чужие руки коснулись ее. Сначала слегка, почти нежно. Притянули ее ближе, схватили сильнее, притянули еще ближе. Увлекли на кровать...

Удивительно, но она больше не чувствовала страха и боли. Она не защищалась, безвольно дала делать с собой все, что угодно. Жизнь уже покинула ее.

Помутнели ее слепые глаза. Она знала, что Аллен придет слишком поздно. Это была ее последняя мысль, прежде чем она погрузилась в иную безвозвратную тьму.

Его отчаянные крики затихли только после того, как корабельный врач сделал ему укол сильнодействующего успокаивающего. Он взял врача за руку и привлек к себе.

Растерянный, он прошептал:

– Но ведь мне говорили... Камерон и его помощники... они уверяли меня, что критическая дата – 31 мая, а этот день истек вчера в полночь... Поэтому сегодня я уже не присматривал за ней... Почему же меня обманули?

– Я не совсем понимаю, о чем вы говорите, – ответил дружеским тоном бородатый врач. – Я знаю, что вчера было 31 мая весь день от полуночи до полуночи. Но сегодня тоже 31 мая опять же до полуночи. Видите ли, в то время, пока мы шли на запад, мы пересекли международную границу времени и выиграли целые сутки. Это произошло как раз вчера, 31 мая, вследствие чего эти сутки длились 48 часов. Вам никто об этом не сказал? Вы не знали.

Камерон чувствовал себя прескверно. Он отлично помнил, как в последний раз разбушевался шеф.

Потребовалось некоторое время, чтобы он набрался храбрости. Наконец он постучал.

Никакого ответа.

Знал ли шеф, что Камерон хочет сделать доклад, слышал ли он стук в дверь, догадался ли, кто стоит за дверью? Так или иначе, никакого ответа не было.

Камерон постучал вторично и подождал. Снова никакого ответа.

Наконец он открыл дверь. Шеф не взглянул на него и продолжал изучать лежащие перед ним бумаги.

Камерон вошел и откашлялся.

Шеф продолжал листать свои бумаги.

Камерон подошел к письменному столу. Никакой реакции.

– Шеф, – заговорил Камерон, – я хочу сделать вам сообщение.

Никакого ответа.

– Шеф, вы должны меня выслушать.

Тот с рассеянным видом отогнал муху, которая села на бумаги.

– Ошибку сделал не только я, шеф. Полицейские Гонолулу тоже виноваты. Я был в Сан-Франциско, когда это случилось. Я здесь не при чем. Только лишь позднее я получил телеграмму из Гонолулу. Двое криминальных работников и один полицейский в форме утром вошли на корабль, чтобы найти ее. Пятнадцатью или двадцатью минутами позже появился второй полицейский, который присоединился к ним.

Они не задержали его и не задали ему никаких вопросов. Полагали, что это произошло по ошибке. Когда они покинули борт, с ними ушел только один полицейский. Второй остался на борту и у всех на виду встал на пост. Никто не нашел в этом ничего необычного. Он делал это совершенно открыто. Никто не видел, как он сошел с корабля, но когда корабль отплыл, то он внезапно исчез. Все думали, что он сошел на берег.

Шеф, казалось, ничего не слушал. Он подписывал какие-то бумаги. Затем позвонил по телефону и снова вернулся к своей работе.

– Кроме того, в Гонолулу был нанят новый помощник кока. Потом я сам это проверил. Его совершенно можно было принять за подставное лицо. Но тут вышла такая история – один член команды сообщил мне, что вдруг вместо него стал работать кто-то другой, не тот, который был вновь принят. Но никто не сообщил об этом, никто не заинтересовался. В списке стояло имя помощника кока и был человек, отзывающийся на это имя. Им этого было достаточно. В Иокогаме он сошел с корабля и было уже поздно производить расследование. Шеф, на этом корабле произошло второе убийство, где-то между Гонолулу и международной границей времени была выброшена за борт полицейская форма. Я знаю, что этот случай тоже пойдет на мой счет, но все, что я могу сказать в свое оправдание...

Камерон обеими руками оперся о письменный стол.

– Шеф, скажите же что-нибудь! Выгоните меня, если хотите, но не заставляйте меня стоять здесь как пень...

– Харкнес! – крикнул шеф пронзительным голосом. – С каких это пор вы разрешаете проходить сюда посторонним лицам? Ведь вы находитесь в полицейском участке, а не на ярмарке! Позаботьтесь, пожалуйста, о том, чтобы меня оставили в покое. У меня куча незаконченных дел и я хочу видеть здесь только своих сотрудников.

Камерон смущенно опустил глаза.

– Вы слышали, что сказал сейчас шеф? – с сожалением отозвался Харкнес.

– Хорошо, но я еще вернусь, – упрямо пробормотал Камерон, повернулся на каблуках и вышел.

Письмо Гаррисона Камерону с почтовым штемпелем Тулси, первоначально адресованное на службу, было переслано в Сан-Франциско, оттуда на Гонолулу, обратно в Сан-Франциско, потом на службу Камерону, и, наконец, переадресовано на его домашний адрес с собственноручной пометкой шефа: "Неправильный адрес".

"...к сожалению, ничем больше не мог вам помочь, хотя вы расспрашивали меня целый вечер. Перехожу к делу.

Когда мы с женой вечером возвращались домой, то один пьяница бросил перед нашей машиной бутылку из-под виски. Я не смог достаточно быстро затормозить и в результате пропорол шину.

Мы изрядно испугались, как вы можете себе представить, и моя жена вышла из себя: "Такие люди общественно опасны. Взять и бросить просто так бутылку! Только представить себе, что она может попасть кому-нибудь в голову! Это может стоить жизни человеку!"

Услышав эти слова, я сразу вспомнил и сказал жене следующее: "Один мой знакомый имел привычку бросать бутылки с самолета". И я рассказал ей о Стрикленде, который часто делал это во время наших совместных полетов. И пока я это рассказывал, мне внезапно пришла в голову мысль, что, может быть, эта информация пригодится вам. Возможно, именно это вы так долго и тщетно пытались узнать у меня.

Боюсь только, что мое сообщение слишком запоздало и вас больше не интересует. Во всяком случае, это для меня не составило труда и я, не откладывая, написал вам. В уверенности, что вы получите это письмо".

"Информация все еще имеет большую важность. Прошу срочно ответить на следующие вопросы:

1. Дата, когда происходил указанный полет. Было ли это 31 мая?

2. Маршрут полета.

3. В какое время стартовала машина с аэродрома?

4. В какое время была выброшена бутылка?

5. Можете ли вы дать сведения о скорости самолета?"

Телеграмма Гаррисона Камерону:

"1. Дату удалось установить вполне надежно. Это был день памяти павших в войнах. Он напивался чаще в праздники.

2. Место назначения: озеро "Звезда лесов" неподалеку от канадской границы.

3. Время вылета 18 часов, как всегда.

4. Точных сведений дать не могу. Вскоре после наступления сумерек.

5. Машина была старой конструкции. Скорость около 160 миль в час. Могу и ошибиться".

Все дальнейшее было вопросом десяти минут. На карте США он провел карандашом линию полета. Расчет времени не представлял трудностей. Вскоре он нашел на карте пункт, где мог иметь место несчастный случай. Вычисленное место точно совпадало с положением города на карте.

Наконец, он узнал ГДЕ. Наконец он знал, где нужно производить дальнейшие розыски.

Старая дама сидела в кресле-качалке у окна и смотрела вдаль неподвижным взглядом. Одной рукой она отодвинула в сторону кружевную занавеску, ту самую, которую можно было увидеть на пожелтевшей фотографии, которая годами где-то хранилась.

– Она умерла, – сказала она. – Было ли это вечером? Было ли это много лет назад? Я потеряла всякое представление о времени с тех пор как осталась одна. С тех пор, как ее больше нет со мной.

– Да, был тогда один юноша, который любил ее. Она знала только его одного. Это был ее возлюбленный. Да, она хотела выйти за него замуж.

Она обернулась.

– Но потом она умерла.

Она слегка качнулась на своем кресле и снова уставилась вдаль.

– Они встречались каждый вечер около восьми внизу на площади, возле аптеки. А когда я один раз не отпустила ее, он пришел сюда. Он стоял под окном и свистел ей. Тогда она открыла окно и беседовала с ним. Так они увиделись, несмотря ни на что.

– Примерно год назад произошло нечто удивительное. Вечером я снова услышала свист внизу под окном, как раньше. Я встала и увидела его, стоящего в лунном свете, как тогда, много лет назад. Я очень хотела спать, уже засыпала, поэтому закрыла окно. Долго ли он стоял там, я не знаю.

Она снова обернулась.

– Я также не знаю, какая это была любовь. Такая большая, такая непостижимая, непонятная. Не знаю, каким образом она одолела ее. Такую простую девушку, как Дороти, такого заурядного юношу, как этот Джонни.

Камерон стоял и молчал, не зная, что сказать. "Как могло все это так хорошо начаться и так плохо кончиться?", – думал он про себя.

Она снова уставилась вдаль, эта старая дама, в своем кресле-качалке у окна.

7. Заключение

Убогая комнатка в типичном отеле маленького городка.

Молодая девушка сидит за туалетным столиком, голова ее покрыта. Возле нее лежит разнообразная косметика. Пожилой мужчина, шатен с сильными стеклами в очках, в белом халате, обрабатывает ее лицо кремом и пудрой. Рядом на небольшой подставке висит парик.

К зеркалу перед ней прислонена выцветшая фотография, хранившаяся где-то годами. На ней снята молодая девушка, стоящая на террасе загородного дома и улыбающаяся, освещенная солнцем.

Возле туалетного столика – такая же фотография, но сильно увеличенная. На этот раз на ней только лицо девушки.

С краю фото заметки карандашом:

Пробор волос слева. Длина волос 14 см.

Глаза карие, тремя нюансами, темнее волос каштанового цвета.

Три-четыре маленьких веснушки на щеках возле глаз.

Ресницы не подкрашены.

Щеки не нарумянены.

Губы не накрашены.

Песочного цвета пальто с металлическими пуговицами.

Голубой галстук.

Голова не покрыта.

Каблуки низкие.

Мужчина работает с цветным пластилином, что-то приклеивает к щекам, снимает чуть с ее подбородка.

– Повернитесь немного налево, теперь в другую сторону... Посмотрите вниз... А теперь наверх... – Он удовлетворительно кивнул. Осталось заняться волосами.

Сняв осторожно тюрбан, он надел на нее парик. Затем еще раз сравнил свою работу с фотографией.

Модель встала. Гример взял головную косынку и повязал шею девушки. Снова сравнил ее с фото, на этот раз с маленьким оригиналом. Снял с вешалки пальто песочного цвета и надел на нее.

На фото одна пуговица не была застегнута.

– Расстегните эту пуговицу, – попросил он ее. Она никогда не застегивала ее. Об этом можно судить по фото.

Затем он подошел к двери и что-то сказал. В комнату вошла старая дряхлая дама в сопровождении мужчины.

– Готово? – спросил он.

– Да, – ответил гример. – Я сделал свою работу.

Старая дама вскрикнула, закрыв рот рукой.

– Дороти!

Она повернулась к мужчине, который сопровождал ее.

– Это моя Дороти...

Она стала всхлипывать.

– Что вы с ней сделали? Почему вы ее сюда привели?

Мужчина, стоящий возле нее, успокаивающе похлопал ее по плечу.

– Спасибо, этого достаточно. Это все, что мы могли желать. Я знаю, что это немного бессердечно, но у нас не было иного выхода. Если она даже вас смогла обмануть, то с ним это наверняка должно удастся, тем более при его...

Мужчина, который говорил это, был Камерон.

Старая дама направилась к выходу. Она плакала, всхлипывала и ежеминутно оглядывалась.

– Вы проделали замечательную работу, – поблагодарил Камерон гримера.

– В первый раз в жизни я работал на полицию. Надеюсь, что помогу вам и в будущем.

На это и надеялся Камерон. Либо она в совершенстве сыграет свою роль, либо ее постигнет участь Дороти и других женщин.

Гример ушел. Камерон остался наедине с моделью. Он протянул ей пистолет 32 калибра. Она вложила его в свою сумочку и укрепила его там специально изготовленным зажимом. Он находился там в боевой готовности и она могла стрелять, не вынимая его из сумочки.

– Вы готовы?

– Да, инспектор.

Они выключили свет и немного постояли в темноте. Он поднял жалюзи на окне. На противоположной стороне площади светилась неоновая вывеска:

"АПТЕКА ГРИТИСА"

С этих пор каждый вечер возле аптеки стояла девушка и ожидала свидания. Малозаметная девушка, ожидающая молодого человека, который не приходил. Она стояла у маленькой ниши, освещенная витриной. Прямо возле выставки парфюмерии и мыла. Стоит и ожидает.

Люди проходили мимо нее, как и тогда, задолго до этого.

Некоторые поглядывали на нее. Особенно молодые люди, идущие без девушек, обращали на нее внимание. Некоторые останавливались и заговаривали с ней.

Тогда она опускала взор и открывала сумочку. Там, где обычно было зеркальце, находился рисунок карандашом. Мастерски выполненный рисунок художника на основании описания внешности.

"У него добродушные глаза, помнится мне, орехового цвета, с открытым взглядом", – сообщила Рыжуха. Однажды она провела с ним вечер.

"У него маленький рот и плотно сжатые губы. Из-за этого огорченное выражение лица", – показал Билл Моррисей, который с ним однажды подрался.

"Нос у него маленький, немного вздернутый", – сообщила служанка о Джеке Мунсоне.

Девушка опускала глаза и снова поднимала, потом опускала. Было видно, что она владела искусством флирта.

Легким движением руки она поправила галстук. Некто, находящийся среди толпы, зорко наблюдал за ней. Этот жест означал: нет, не он. Если бы она подтянула галстук это бы означало: да, это он. Тогда отовсюду могли появиться мужчины с пистолетами наготове.

Было уже поздно. Постепенно на площади зажглись огни. Люди расходились, площадь опустела.

На противоположной стороне улицы вспыхнул огонек, затем тотчас погас. Кто-то закурил сигарету. И словно по определенному сигналу девушка повернулась и исчезла в темноте. Также и этот незнакомец исчез в темноте.

Каждый вечер бесчисленное количество людей бывало на площади. Торопящиеся, праздношатающиеся; деловые, веселые и печальные люди. Жители этого города.

Однажды вечером на землю упал скомканный лист бумаги. Кто-то незаметно обронил его. Он лежал у ее ног. Кончиком туфельки она подвинула его к себе. Бросив на него нерешительный взгляд, потом нагнулась и подняла его.

Загораживая бумажку сумочкой, она развернула ее. Стали видны от руки написанные строчки. Поспешно нацарапанные. Это было послание к умершей:

"Дороти!

Я опять увидел тебя прошлой ночью. И так уже давно. Три вечера подряд. Я совсем не хотел заставлять тебя ждать, но я оказался в затруднительном положении. Что-то предостерегало меня и я не решился к тебе обратиться. Нам не следует здесь с тобой разговаривать. Здесь слишком много людей и много света. За мной следят. Приходи туда, где темнее, где не так много людей, я хочу с тобой поговорить. Если кто-нибудь будет возле тебя, я к тебе не подойду.

Джонни".

Некоторое время она стояла в нерешительности, прислонившись к витрине, но быстро овладела собой.

Она взялась за свой галстук и затянула его потуже, словно замерзла. Потом еще туже потянула за платок. Человек, который наблюдал за ней, точно знал, что означает этот жест.

Затем она медленно пошла, очень медленно, не оборачиваясь. Сначала ее путь лежал мимо большого числа людей. Но когда площадь осталась позади, людей становилось меньше. Все меньше становилось уличных фонарей. Наконец кончилась улица и началась проселочная дорога.

Она медленно шла дальше, ожидая преследования. Ожидая с дрожью, что чья-то рука ляжет ей на плечо. Но тщетно, кругом была мертвая тишина.

Тени вокруг нее непомерно выросли. Тьма все сгущалась.

Она продолжала свой путь, ни разу не оглянувшись.

Направо от нее начался луг. Она приостановилась, помедлила, затем направилась туда. Земля вдали была освещена лунным светом.

Трава становилась все выше. Она уже с трудом пробиралась через нее. Теперь она уже достигала ей до колен. Но она шла все дальше. Но и теперь она не оглядывалась, она была почти парализована от страха.

Почти на середине луга она остановилась. Впервые она посмотрела назад на дорогу, по которой шла.

Черная точка приближалась к ней издалека. Маленькая черная точка. Она появилась из тьмы и упорно продвигалась по освещенной лунной траве, по тому пути, который она прошла.

Она почувствовала внезапное желание убежать, но подавила это сильнейшим напряжением воли.

– Боже мой! – тихо простонала она.

Знал ли он, что она только модель, живая испуганная картинка его утраченной любви? Узнал ли он это и поэтому заманил сюда, на чистое поле, подальше от людей? Может быть, это была охота на самого охотника?

Не сделала ли она какой-либо ложный шаг, не применила ли ложную тактику? Но как бы то ни было, она уже не могла пойти назад, не могла свести на нет все труды предшествовавших недель и месяцев.

Черное НЕЧТО, приближающееся к ней, стало больше. Стали вырисовываться его очертания. Голова, плечи, руки. Луна осветила его лицо. Мужчина? Нет, смерть, принявшая человеческий облик.

Он уже был метрах в двух от нее, он подходил все ближе и ближе. Его лицо выражало радость и печаль одновременно. И что хуже всего: он выглядел как юноша, с лишенным волос лицом, невинный во всем своем облике.

Она заставила себя посмотреть ему в глаза.

– Дороти, – тихо проговорил он.

– Джонни, – прошептала она.

Его голос звучал весь подавленный болью.

– Моя девушка... моя девушка ожидала меня.

Она застыла, когда он заключил ее в свои объятия.

Его голос стал нежнее:

– Моя девушка, моя девушка, – повторял он снова и снова. – Она ожидала меня... Меня... Она ждала меня!

Он стоял неподвижно. Обнял ее и положил голову ей на плечо. Словно отдыхал, словно обрел спокойствие.

Затем начал ее целовать.

Трава кое-где чуть зашелестела. Что-то хрустнуло, вероятно, ветка кустарника. Затем снова наступила тишина. На всем поле, освещенном лунным светом, царила тишина.

Вдруг сработал инстинкт.

Он расслабил объятия, его рука скользнула вверх по ее талии.

Сделав резкое движение всем телом, он быстро повернулся. Сильный толчок сбил его с ног. Он не бросился на нее, стоял поникший и затравленный. Затравленный зверь.

Отовсюду выскочили мужчины, поднимающиеся из травы. Маленькие световые точки, как светлячки, вспыхнули над большим полем. Казалось, в безумной бессмысленности. По сигнальному выстрелу начался ураганный огонь.

Этот затравленный зверь затаился, окруженный, скрылся в высокой траве. Огонь прекратился.

Наступила тишина. Мужчины осторожно ползли через высокую траву. Они ползли на четвереньках к тому месту, где упал этот затравленный зверь.

Мучительный крик пронзил воздух:

– Дороти!

Мужчины подползали ближе.

– Дороти! – кричал он.

Они нашли его, лежащим в траве. Он смотрел на них беспомощным, осуждающим взглядом. Как смертельно раненый зверь смотрит на охотника.

Его умирающий взор обратился вверх на небо, словно он искал там сновидений. И разве любовь не что иное, как вечные поиски сновидений?

Он умирал с ее именем на устах.

– Дороти, – вздохнул он. – Торопись... Мы потеряли столько времени... его осталось у нас не так много...

Мужчины окружили его.

– Он умер, – тихо сказал один из них.

Камерон кивнул. Он поднял руку к шляпе, но не снял ее, а просто сдвинул на затылок. Словно отдал этим свою последнюю почесть.

– Теперь они вместе, полагаю я... на своем последнем вечном свидании.

Уильям Айриш
Женщина призрак

Глава 1
Сто пятидесятый день перед казнью. Шесть часов вечера

Вечер был молод, как и он. Но вечер был мягким, а он — раздраженным. Вы заметили бы это за несколько ярдов по выражению его лица. Это было раздражение, которое иногда часами не покидает человека. Ему было стыдно, но он ничего не мог с собой поделать. Это было после ссоры и послужило началом всей истории.

Спокойный майский вечер. Час, когда половина города — те, кому нет тридцати, — поправляет волосы, прихорашивается и спешит на свидание. А другая половина города в этот час пудрит носы и спешит на то же самое свидание. Куда бы вы ни заглянули в этот час, вы всюду увидели бы пары. На каждом углу, в каждом ресторане и баре, в аптеках и вестибюлях отелей, под всевозможными уличными часами и в любом доступном и еще не занятом другой парой месте. Пары — кругом, но кое-кто еще стоит в одиночку, и всюду одни и те же разговоры: «А вот и я. Ты давно ждешь?», «Ты очень мило выглядишь. Куда мы пойдем?»

Таким был этот вечер. На западе багровело небо; оно постепенно темнело. Начали загораться неоновые огни. Одинокие прохожие пытались на ходу флиртовать с такими же одинокими прохожими, но противоположного пола. Гудели машины, все куда-то спешили. Воздух был необычайным, он казался опьяняющим, как шампанское, ароматным, как духи Коти. Даже если вы не замечали этого, воздух ударял вам в голову. Или, возможно, хватал за сердце.

А он шел и мрачно смотрел перед собой. Люди удивленно шарахались от него и думали, что он рехнулся. Но он не был больным. Это можно было понять, присмотревшись к его походке и цветущему лицу. И, конечно, нельзя было подумать о его тяжелом материальном положении. У него была настолько роскошная одежда, что она не вызывала никаких сомнений на этот счет. Если ему и перевалило за тридцать, то не так уж давно. И он не был некрасивым. Если бы вы увидели его, то сказали бы, что он симпатичен.

Он шел, опустив голову на грудь и сжав губы. Пальто было расстегнуто, и при каждом его шаге полы развевались, как паруса. Шляпа едва держалась на затылке, а каблуки еле слышно стучали о землю.

Он не собирался идти туда, куда, наконец, пришел. Если бы вы шли за ним, то поняли бы это, так как он шел, не глядя по сторонам и не обращая внимания на призывные огни увеселительных заведений. Он прошел бы и мимо этого заведения, если бы кто-то не разбил на тротуаре банку кетчупа. Он поскользнулся, резко остановился и поднял голову. Ярко-красный огонь вывески гласил: «Ансельмо», и он зашел туда. Это была комната с низким потолком, расположенная всего на три или четыре шага ниже улицы. Помещение было небольшим и в это время дня немноголюдным. Он направился прямо к бару, не обращая внимания на сидящих за столиками. Свет был неярким и уютным, и разглядеть лица было трудно, но люди его не интересовали. Он бросил пальто на один из соседних стульев, сверху положил шляпу и сел. Его поведение говорило о том, что он намерен провести здесь всю ночь.

Испачканный белый жакет приблизился к нему, и он услышал: «Добрый вечер, сэр»,

— Шотландского и немного воды, — сказал он. — Воду отдельно.

Стакан с водой остался нетронутым, тогда как стакан с виски быстро опустел.

Некоторое время он сидел неподвижно, не обращая внимания на посетителя, сидевшего рядом. На стойке была ваза с печеньем, и его рука несколько раз встречалась с рукой этого человека. Наконец, он потянулся за печеньем, и его рука уперлась в руку соседа.

— Извините, — пробормотал он.

Он повернул голову бросил беглый взгляд на соседа, снова уставился прямо перед собой, затем вновь повернул голову направо. — Рядом сидела женщина; что-то привлекло его внимание, что-то необычное.

Необычной была ее шляпка, напоминающая тыкву не только формой и размером, но и цветом. Она была ярко-оранжевой, настолько яркой, что резала глаза. Казалось, что эту тыкву только что сорвали с грядки. Точно посредине ее торчали петушиные перья, напоминающие антенну. Ни одна женщина из тысяч не выбрала бы такой цвет, а эта выбрала и даже осмелилась носить. Она выглядела ужасно, но одновременно мило, однако вовсе не странно. Остальное на ней было вполне обычным, темного цвета, и в глаза бросалась лишь шляпка, похожая на маяк. Возможно, она носила эту шляпку как символ собственной свободы. Возможно, она хотела этим сказать: «Смотрите на меня! Вот я какая!»

Тем временем соседка грызла печенье и делала вид, что ее не трогают пристальные взгляды любопытных. Кончив грызть печенье, она слегка повернула голову и увидела, что он стоит рядом с ней. Она слегка наклонила голову и внимательно посмотрела на него. «Я не стану мешать вам говорить, но все будет зависеть от того, что вы скажете. Тогда я и решу, стоит вас слушать дальше или нет», — говорила ее поза.

А его слова прозвучали так:

— Вы чем-нибудь заняты?

— И да, и нет, — ответила она.

Она не улыбнулась, не старалась подать себя в лучшем виде. Она оставалась сама собой, подчеркивая тем самым, что она не какая-нибудь дешевка.

В его манерах не было ничего похожего на желание обольстить. Он деловито продолжил:

— Если у вас свидание, так и скажите, Я не хочу надоедать вам.

— Вы не надоедаете мне. Пока. — Она сказала это сдержанно. Казалось, она говорит: «Мое решение будет зависеть от того, что вы мне предложите».

Он поднял голову и поглядел на часы:

— Сейчас десять минут седьмого.

— Да, — сдержанно подтвердила она.

Он достал из кармана бумажник, извлек из него широкую бумажку и положил перед ней.

— У меня есть два билета на представление в Казино. Ряд дубль-А, откидные места. Вы не сходите туда

со мной?

— Билеты предназначались для другой, — сказала она и перевела взгляд с билетов на его лицо.

— Билеты предназначались для другой, — мрачно подтвердил он. Он вообще не смотрел на нее, он не сводил негодующего взгляда с билетов. — Если вы уже с кем-то договорились о встрече, так и скажите, и я попробую найти еще кого-нибудь.

В ее глазах вспыхнул интерес.

— Вам жаль денег, истраченных на билеты?

— Это дело принципа, — упрямо ответил он.

— А может быть, повод для знакомства? — спросила она. — Не знаю причину этого, но повод не блестящий.

— Это не так.

Она задумчиво посмотрела на него и встала.

— Я всегда хотела увидеть нечто подобное. Лучше это сделать сейчас. Шанс может не повториться.

Он взял ее за руку.

— Может быть, мы сначала заключим соглашение? Это облегчит дальнейшее.

— Все зависит от того, что за соглашение.

— Мы — просто товарищи на сегодняшний вечер. Два человека вместе пообедали и вместе пошли на представление. Ни имен, ни адресов, никаких личных подробностей. Только…

— …два человека после представления проводят вместе всю ночь. Хорошо, что вы высказались. Это придаст мне спокойствия, хотя может оказаться обычной ложью.

Она впервые улыбнулась ему, и оказалось, что у нее очень милая, обаятельная улыбка.

Он кивнул бармену, собираясь расплатиться за нее и за себя.

— Я давно расплатилась, — сказала она. — Еще до вашего прихода.

Бармен достал из кармана небольшой блокнот, написал на верхнем листке «1 пор. шотл. — 0,60», вырвал листок и вручил ему.

Он увидел, что все листки пронумерованы и ему достался листок с номером 13. Криво усмехнувшись, он сунул листок в карман, расплатился и последовал за своей новой знакомой.

Она уже ушла к выходу. Девушка, уютно устроившаяся за одним из столиков, внимательно разглядывала ее шляпу. Он догнал ее, и они вместе вышли на улицу. Там она остановилась, посмотрела ему в глаза и сказала: «Я в вашей власти».

Он поднял палец, чтобы подозвать такси, стоящее в нескольких футах от них. Шофёр не заметил или сделал вид, что не заметил его жеста. Тогда она помахала рукой.

Когда такси подъехало, он хотел сделать замечание шоферу, но она уже села на заднее сиденье, и он, махнув рукой, сел рядом с ней. «Мэзон Бланш», — сказал он.

На улицах уже вовсю горел свет, и отблеск огней освещал ее лицо. Пожалуй, его заявление о невозможности более или менее близкого знакомства придало им непринужденности.

Некоторое время спустя он услышал приглушенный смех и, проследив за ее взглядом, тоже усмехнулся. Фотографии водителей машин редко демонстрируют красивые лица, но на этой была просто карикатура на человека с большими ушами, скошенным подбородком и выпученными глазами. Под фото стояла надпись: «Ол Элп».

Он отметил это и тут же забыл.

«Мэзон Бланш» был чем-то вроде своеобразного интимного ресторана, славящегося превосходной кухней. Это — одно из тех мест, которые высоко ценятся людьми, занимающимися делами в обеденное время. Ни музыка, ни шум не отвлекали их здесь от своих проблем.

В фойе они разделись.

— Надеюсь, вы простите меня, если я покину вас, чтобы привести себя в порядок? Вы садитесь на место, я вас найду.

Когда дверь открылась, чтобы пропустить ее в туалетную комнату, он увидел, как ее руки взметнулись к шляпке. Дверь закрылась раньше, чем он успел увидеть дальнейшее. Он подумал, что здесь мужество покинуло ее, и она не хочет ничем выделяться среди других женщин.

У входа в зал его остановил метрдотель.

— Вы один, сэр?

— Нет, у меня два места, — ответил он и назвал свое имя: — Скотт Гендерсон.

Тот нашел его имя в списке и кивнул!

— Проходите, мистер Гендерсон.

Здесь был лишь один незанятый столик. Он стоял у стены и был скрыт от других перегородкой, так что посетители не были видны друг другу.

Когда она, наконец, появилась, шляпки на ней не было, и он удивился, увидев, как много Значила для ее облика эта шляпка. В ней появилось что-то плоское. Легкость исчезла, и она казалась жалкой, она стала настоящей «женщиной в черном» — черная одежда, черные Волосы, очевидно, и прошлое ее было черным. Ни некрасивая, ни хорошенькая, ни высокая, ни маленькая, ни шикарная, ни безвкусно одетая, вообще ничего, просто бесцветная женщина. Так сказать, средняя статистическая женщина. Просто женщина, и все.

Ни одна голова, повернувшаяся в ее сторону, не повернулась во второй раз. Никто даже не запомнил, что смотрел на нее.

Официант помог ей найти место. Шляпку она держала в левой руке за спиной. Она села и положила шляпку на третье кресло.

— Вы часто приходите сюда? — спросила она. Он сделал вид, что не расслышал вопроса.

— Простите, если затронула ваше прошлое, — извинилась она.

Официант уже стоял у стола. Гендерсон сделал заказ, не советуясь с Ней. Она внимательно слушала и одобрительно кивнула, когда он закончил.

Начало разговора было трудным. У них не было ничего общего, и к тому же она зависела от его плохого настроения. Он с трудом вел беседу, чувствовалось, что мысли его витают где-то в другом месте, и он едва улавливал смысл ее слов.

— Вы не хотите снять перчатки? — спросил он. Перчатки, как и остальные детали ее туалета, за исключением шляпки, были черными, и ее руки выглядели неуклюжими, когда она пила коктейль или тыкала вилкой в пюре. Это предложение вырвалось у него в тот момент, когда она пыталась выдавить лимон.

Она немедленно стянула перчатку с правой руки, но, увидев его злой взгляд, сняла перчатку и с левой. Сам он успел предварительно снять обручальное кольцо, но по ее взгляду понял, что она знает о его существовании.

Она ловко поддерживала навязанный ей разговор и умело избегала всего, что могло бы говорить в ее пользу. Разговор был банальным: о погоде, о газетных новостях, о пище, которую они ели.

— Эта Мендоза, видимо, окончательно сошла с ума. Я видела ее год назад, и у нее не было никакого акцента. Теперь она стала называть себя южноамериканкой, и я не удивлюсь, если в следующем сезоне она заговорит по-испански.

Он сдержанно улыбнулся. Она была довольно образованна. Только образованный человек мог сделать ряд точных замечаний по ходу представления. Он по-прежнему витал где-то в облаках, изредка откликаясь на ее замечания, комментарии. Будь она посерьезнее, это пошло бы ей на пользу. Иногда она высказывала довольно умные мысли. Если бы не внешняя вульгарность, некоторая скованность в манерах и одежде, если бы не бросалось в глаза то, что она парвеню, она производила бы неплохое впечатление.

Ближе к концу он заметил, что она внимательно разглядывает его галстук.

— Что, не тот цвет? — он вопросительно посмотрел на нее.

— Нет, нет, все в порядке, — торопливо сказала она. — Только он не совсем гармонирует… Извините, я не хотела критиковать вас.

Он опустил голову, стараясь понять, в чем дело, и удивился, увидев, что из-за виднеющегося из кармана платка галстук дисгармонирует с рубашкой и костюмом. Будь платок чуть потемнее, все было бы в порядке. Заметить это мог лишь человек с тонким вкусом.

Он во второй раз с любопытством оглядел ее, а затем спрятал платок.

Они еще немного покурили, выпили коньяка перед тем, как уйти. В фойе— это был огромный стеклянный зал — ей снова пришлось надеть шляпку, и она стала прежней. Они поехали в театр. Огромный швейцар открыл им дверцу такси, с иронией посмотрел на ее шляпку и захлопнул дверцу. Гендерсон заметил его ироническую улыбку, хотел отругать его, но тут же забыл об этом. В вестибюле театра никого не было, очевидно, они немного опоздали, и они заторопились в зал.

Их места находились в первом ряду, и их проводили, посвечивая карманным фонариком. И почти тут же поднялся занавес. Сцена была залита оранжевым светом. Представление началось.

Она вела себя очень непосредственно, и по ее реакции было видно, что у нее прекрасно развито чувство юмора.

Кончилось первое действие. В зале зажгли свет. — Хотите покурить? — спросил он.

— Давайте посидим здесь. Мы опоздали и сидели меньше остальных. — Она поправила воротник. В зале шумно переговаривались и двигались зрители. — Выступили все, кто был объявлен?

Он достал из кармана программку и стал сверяться с ней.

— Да, все объявленные выступили в первом действии.

Прозвенел звонок. Оркестр занял свои места. Начиналась вторая половина представления. Ударник сидел близко к ним, и Гендерсон подумал, что этот человек выглядит так, будто лет десять не был на свежем воздухе. Играл он с отсутствующим видом, как будто его ничто здесь не интересовало, и Гендерсон с любопытством ожидал, когда тот собьется, но ударник не сбился ни разу.

— Обратите внимание на ударника, — шепнул он. — Уже обратила, — усмехнулась она.

Потом под экзотическую музыку появилась Эстелла Мендоза, звезда южноамериканской эстрады.

Резкий толчок чуть не сбросил его на пол. Он непонимающе оглянулся. Зал бушевал. Не понимая причину такого ажиотажа, он снова устремил взгляд на сцену.

— Теперь я понимаю, что это значит, — пробормотала девушка.

— Но почему такие страсти? — удивленно осведомился он.

— Считается, что мужчинам этого не понять. А у женщин в такой момент можно забрать драгоценности, сумку и даже вставные зубы. Во многом здесь шумят подставные лица. Они создают ей марку.

— Забавно, — пробормотал он и потерял интерес к происходящему.

Искусство Мендозы было крайне простым, каким всегда бывает настоящее искусство. Голос у нее был отличный. Она пела по-испански, но для того, чтобы почувствовать лиричность ее пения, не обязательно было понимать слова. Правда, они звучали примерно так;

Чича, чича, бум, бум, Чича, чича, бум, бум.

Но люди от ее голоса теряли голову.

Потом ей подпевали две статистки, позже на сцене появился кордебалет, затем она пела в сопровождении хора. Она закатывала глаза, крутила бедрами, а женщины вокруг нее повторяли все ее движения.

Компаньонка Гендерсона тоже подпала под ее влияние. Она вскрикивала, вскакивала с места, пыталась куда-то бежать, смеялась, хлопала, приходила в себя и извинялась перед ним, но потом возбуждение вновь охватывало ее.

Наконец занавес опустился.

— Я не думал, что вы столь сентиментальны, — улыбнулся он.

— Сентиментальность — не то слово, — поправила она. — Это что-то импульсивное, и я ничего не могу с собой поделать.

Импульсивное? Поэтому-то она и присоединилась к нему сегодня вечером, хотя ни разу в жизни не видела его. Он пожал плечами.

Когда они пробирались сквозь толпу к стоянке такси, случилось небольшое происшествие. Они были уже возле самого такси, но сесть не успели, так как в этот момент появился слепой нищий с кружкой и толкнул ее. Горящая сигарета выпала у нее изо рта и упала в кружку нищего, Гендерсон это увидел, она — нет. Прежде, чем он успел вмешаться, нищий сунул пальцы в кружку и с криком боли выдернул их обратно.

Гендерсон быстро вытащил тлеющую сигарету и сунул в руку нищего долларовую бумажку.

— Прости, старина, это вышло нечаянно, — пробормотал он. Нищий испуганно отпрянул, но толпа не дала ему далеко отойти. Гендерсон сунул ему еще одну долларовую бумажку и, решив, что дело улажено, поспешил вслед за ней сесть в такси.

— Который час? — спросила она,

— Без четверти двенадцать.

— Давайте поедем к «Ансельмо», где мы встретились, — предложила она. — Посидим немного и разойдёмся. Вы пойдете своей дорогой, а я— своей. Я люблю очертить круг.

Ему не очень этого хотелось, но, как галантный кавалер, он принял предложение.

Теперь в баре было больше народу. Однако он нашел место для нее и пристроился рядом.

— Ну, вот и все, — сказала она, поднимая бокал. — Встретились и прощаемся. Очень хорошо, что мне встретились именно вы.

— Я рад, что вы так говорите.

Они выпили. Он — залпом, она — мелкими глотками.

— Я еще побуду здесь, — сказала она и протянула ему руку. — Доброй ночи, и желаю вам счастья. — Они пожали друг другу руки. Когда он повернулся, чтобы уйти, она потянула его за рукав. — Раз уж вы придерживаетесь своей системы, почему бы вам не вернуться к ней еще раз?

Он удивленно посмотрел на нее.

— Я думала об этом весь вечер, — спокойно сказала она.

На этом они расстались. Он направился к двери, а она повернулась лицом к бару.

Эпизод завершился.

У выхода он обернулся и посмотрел ей в спину. Она сидела выпрямившись и держала в руке бокал. Ярко-оранжевая шляпка с двумя антеннами торчала на ее голове.

Это было последнее, что он разглядел сквозь сигаретный дым и тусклый свет. Теперь окружающее казалось нереальным; ему вдруг почудилось, будто ничего этого не было.

Глава 2
Сто пятидесятый день перед казнью Полночь

Десять минут спустя Гендерсон вышел из такси на углу дома, где он жил. Расплатившись с таксистом, он подошел к входной двери, отпер ее своим ключом и вошел в вестибюль.

В вестибюле стоял мужчина, очевидно, кого-то ожидавший. Это был явно незнакомый ему человек, который не жил в этом доме. Прежде Гендерсон ни разу его не видел. Оглядев его, Гендерсон направился к лифту. Мужчина повернулся к нему спиной и уставился на картину, висящую на стене. У этого человека на совести что-то есть, подумал Гендерсон, потому что картина не стоила того, чтобы на нее обращать внимание. Он тут же обругал себя: ему-то какое дело до этого человека?

Подошел лифт. Он вошел в кабину, захлопнул за собой тяжелую дверь и нажал кнопку последнего этажа. Пока лифт поднимался, он успел заметить, что незнакомец торопливо направился к распределительному щиту.

Гендерсон вышел на шестом этаже, достал ключ и направился, к двери своей квартиры. В холле было тихо, и звяканье ключа показалось ему очень громким.

Он направился к правой двери. Там было темно, и он, чертыхаясь, включил свет, заливший небольшую прихожую. Он закрыл за собой дверь и бросил пальто и шляпу на стул. Молчание и темнота дома раздражали его. Лицо снова выразило упрямство, как и в шесть часов.

Он громко выкрикнул женское имя, но в ответ не раздалось ни звука.

— Марселла! — нетерпеливо повторил он. Голос его звучал раздраженно.

Ответа не последовало.

— Да выйди же! — продолжал Гендерсон. — Неужели ты не понимаешь, что ведешь себя, как ребенок? Я с улицы видел свет в твоей спальне и знаю, что ты дома. Встань и выйди сюда.

Снова молчание.

Он шагнул в темноту.

— Ты уже успела выспаться, но, как только услышала, что я возвращаюсь, решила сделать вид, что спишь. Это же смешно!

Его рука потянулась к выключателю. Раздался щелчок, и вспыхнул яркий свет. Но этот свет зажег не он — он не успел даже дотронуться до выключателя. Он удивленно уставился на свою руку. У выключателя была еще чья-то рука. Он проследил взглядом за этой рукой и увидел какого-то человека. Рядом стоял еще один. Шаги третьего раздались за спиной. Он огляделся. Все трое стояли неподвижно, как статуи, и мрачно разглядывали его.

Он изумленно смотрел на них. Окружающие предметы не оставляли сомнения в том, что он попал к себе домой.

Он пришел в себя.

— Что вы делаете в моей квартире? Они не ответили.

— Кто вы? Молчание.

— Что вы здесь делаете? Как вы сюда попали? — Он снова окликнул Марселлу, но дверь, из которой он ожидал ее появления, оставалась закрытой.

Они заговорили. Он резко повернулся к ним.

— Вы — Скотт Гендерсон?

— Да, это я. — Он снова посмотрел на дверь, но она не открывалась. — Что все это значит?

Они продолжали задавать вопросы, не отвечая на его собственные:

— И вы живете здесь, не так ли?

— Конечно, я живу здесь!

— И вы муж Марселлы Гендерсон, не так ли?

— Да! Но послушайте, я хочу знать, в чем дело? Он попытался подойти к двери, но они загородили ему дорогу.

— Где она? Ее нет?

— Она здесь, мистер Гендерсон, — спокойно ответил один из троих.

— Но если она здесь, почему же она не выходит? — Его голос поднялся: — Да скажите же! Скажите!

— Она не может выйти, мистер Гендерсон.

Один из мужчин сделал рукой какой-то жест, смысл которого не сразу дошел до Гендерсона.

— Одну минутку! Что вы мне показали? Полицейский жетон?

— Успокойтесь, мистер Гендерсон. — Теперь к ним присоединился четвертый.

— Успокоиться? Но я хочу знать, что случилось! Нас ограбили? Произошло какое-нибудь несчастье? С ней что-нибудь случилось? Уберите от меня руки! Пустите меня туда!

Но его крепко держали за руки.

— Я живу здесь, это мой дом! Вы не имеете права держать меня! Почему вы не выпускаете мою жену из спальни?

Неожиданно они отпустили его. Один из четверки махнул рукой. — Хорошо, Джо, пусть он туда войдет.

Он торопливо бросился к двери, открыл ее и сделал пару шагов вперед.

Вперед, в красивое и уютное место, в хрупкое место, в место любви. Все голубое— и серебряное, знакомое вплоть до запахов. На туалетном столике сидела кукла и таращила на него глаза. На двуспальной кровати лежало нечто, покрытое голубым покрывалом. Кто-то спал или заболел.

Он рванулся вперед.

— Она… она сделала что-то с собой! О, маленькая дурочка… — Он уставился на ночной столик, но тот был пуст: ни флаконов, ни коробочек.

Он подошел к постели и через покрывало притронулся к ее плечу.

— Марселла, ты жива?

Они стояли у двери и следили за ним. Он смутно сознавал, что они изучают и оценивают каждый его шаг. Но сейчас это было ему безразлично.

Четыре пары глаз следили за ним. Следили, как он снимает голубое покрывало.

А потом наступил невероятный, чудовищный момент. Он чуть сдвинул покрывало и увидел ее усмешку. Она улыбалась застывшей улыбкой. Черные волосы, разбросанные по подушке, еще сильнее подчеркивали бледность ее лица.

Его руки задрожали, он отпустил покрывало и отступил.

— Я не хотел, чтобы это случилось, — разбитым голосом сказал он. — Я не хотел этого…

Трое переглянулись. Его взяли за руки, увели из спальни и усадили на диван. Он сел. Один из мужчин закрыл дверь.

Он сидел неподвижно, закрыв лицо руками, как будто свет стал нестерпимым для глаз. Они не смотрели на него. Один стоял у окна, другой находился у небольшого стола и листал журнал, третий сидел напротив него и смотрел в сторону.

Гендерсон опустил дрожащую руку. Три пары глаз тут же уставились на него.

— Нам нужно поговорить с вами, — сказал третий, подходя к нему.

— Вы можете еще минуту подождать? Я так потрясен…

Тот понимающе кивнул и уселся на место. Стоящий у окна не двигался. Тот, что рассматривал журнал, продолжал им заниматься.

Наконец Гендерсон окончательно пришел в себя.

— Я готов, — сказал он. — Можете начинать.

Он произнес это так спокойно, так просто, что они на секунду растерялись, не зная, кто первый начнет задавать вопросы.

— Ваш возраст, мистер Гендерсон?

— Тридцать два.

— Ее возраст?

— Двадцать девять.

— Вы давно женаты?

— Пять лет.

— Ваши занятия?

— Я занимаюсь маклерским делом.

— В котором часу вы ушли отсюда сегодня, мистер Гендерсон?

— Между половиной шестого и шестью.

— Вы можете точнее назвать время?

— Попробую. Точнее, до минуты, я не могу сказать. Когда дверь захлопнулась за мной? Скажем, без четверти или без пяти шесть. Помню, я услышал шесть ударов на колокольне.

— Понимаю. Вы уже пообедали?

— Нет. — Легкое замешательство. — Нет.

— Точнее, вы пообедали не дома.

— Да, я обедал не дома.

— Вы обедали один?

— Я обедал без жены.

Мужчины — стоящий у окна и листающий журнал— с интересом слушали этот разговор.

— Но ведь это не является вашей привычкой — обедать без жены, не так ли?

— Не является.

— Значит, сегодня вы обедали один… — Детектив смотрел не на него, а на столбик пепла, который рос на кончике его сигареты.

— Мы собирались пообедать вместе. Потом, в последний момент, она сказала, что плохо себя чувствует, что у нее болит голова, и я пошел один.

— И вы больше не разговаривали?

— Мы обменялись несколькими словами. Вы же знаете, как это бывает…

— Конечно. — Детектив подтвердил, что понимает и знает, как происходят разные семейные неувязки. — Но ничего серьезного не было?

— Ничего, что могло бы довести ее до такого состояния, если вы к этому клоните. — Он замолчал и торопливо спросил: — Кстати, что с ней случилось? Вы ведь мне еще этого не сказали. Какая причина…

Открылась наружная дверь, и он замолчал. Он молчал и, словно зачарованный, следил за тем, как вновь вошедшие закрывают за собой дверь спальни.

— Что им нужно? Кто они? Что они здесь делают? — Он вскочил.

Один из троих подошел к нему и положил руку ему на плечо. Он снова сел.

— Вы нервничаете, мистер Гендерсон?

— Как я могу держать себя в руках? — огрызнулся Гендерсон. — Вернулся домой и нашел мертвую жену…

Он замолчал. Дверь спальни снова открылась. Глаза Гендерсона уставились на маленькую неуклюжую процессию.

— Нет! Не надо так! — закричал он. — Посмотрите, что вы делаете! Как мешок с картошкой… А ее чудесные волосы тащатся по полу… Она так следила за ними!

К нему протянулись руки, чтобы удержать его на месте. Ему казалось, что из спальни донесся легкий шепот: «Помнишь? Помнишь, как я была твоей любимой? Помнишь?»

Он снова дрожащими руками закрыл лицо. Было слышно его тяжелое дыхание,

— Я думал, мужчины не плачут, — пробормотал он, — а теперь готов заплакать.

Один из тройки протянул ему сигарету и дал прикурить.

Теперь в их поведении что-то изменилось. Из-за того ли, что им помешали, или по какой-то иной причине, но разговор принял другое направление и прежняя непринужденность исчезла. Троица вновь окружила его.

— Вы очень тепло одеты, мистер Гендерсон, — заметил один из них.

Гендерсон с отвращением посмотрел на него и ничего не ответил.

— Да, для такой погоды на нем много лишнего…

— …и он решил надеть все, что у него есть,

— …и набил карманы носками и платками,

— …всем, кроме галстуков.

— Почему в такой момент вы так себя ведете? — слабо запротестовал он.

— Здесь все голубое, и ему следовало бы носить голубую одежду. Я не старомодный человек, но… — Говоривший невинно посмотрел на него. — Как случилось, что вы не забыли надеть галстук, если были расстроены?

— К чему вы клоните? — разозлился Гендерсон. — Я не могу разговаривать о пустяках вроде…

— У вас есть голубой галстук, мистер Гендерсон? — услышал он неожиданный вопрос, заданный самым равнодушным тоном.

— Вы хотите вывести меня из равновесия? — И ответил совсем спокойным голосом: — Да, у меня есть голубой галстук.

— Тогда почему вы не надели его, хотя он больше подошел бы к вашему костюму? — Детектив обезоруживающе улыбнулся. — Или вы собирались надеть его, а потом передумали и надели вместо него этот?

— Какая разница? — удивился Гендерсон. — Почему это вас так волнует? — Его голос снова звучал громко — Моя жена умерла. Я потрясен. Какая разница, какого цвета галстук я надел?

— А вы уверены, что не хотели надеть тот галстук, а потом переменили решение?

— Да, уверен. Он висит среди моих галстуков.

— Нет, он не висит среди ваших галстуков, — сказал детектив. Поэтому-то я вас и спрашиваю. Мы нашли на вешалке всего одно пустое место. Голубой галстук должен был находиться под всеми другими, если судить по вешалке. Похоже, что вы сознательно выбрали его из числа других, но потом передумали и надели этот. Теперь меня интересует: почему вы, выбрав некий галстук, затем передумали и остались в том, который носили весь день?

Гендерсон вскочил.

— Я не могу здесь больше оставаться! — закричал он— Я не могу слушать болтовню! Говорите о деле или замолчите! При чем тут галстуки и вешалка для галстуков? Какая разница, какой на мне галстук?

Наступила длинная пауза, за время которой он начал бледнеть.

— Разница очень большая, мистер Гендерсон. Он побледнел еще больше.

— Этот галстук был затянут вокруг шеи вашей жены. Это и убило ее. Он был так крепко завязан, что нам пришлось его разрезать.

Глава 3
Сто сорок девятый день перед казнью… Рассвет

Затем последовали самые различные вопросы, и все это продолжалось до рассвета. Когда окна осветились начавшимся новым днем, комната, в которой находились те же самые люди, выглядела как после хорошей вечеринки. Везде торчали сигаретные окурки. Вещи были разбросаны по всей комнате. Особенно ее вещи. Вид у мужчин тоже был как после тяжелой попойки. Их пиджаки, жилеты и рубашки были расстегнуты. Сейчас один из них плескался в ванной, и через дверь доносилось его бормотание. Два других детектива курили и неподвижно сидели на своих местах. Гендерсон был совершенно спокоен. Он просидел на одном месте всю ночь. Ему казалось, что на этом диване и в этой комнате прошла вся его жизнь.

Тот, что был в ванной — по фамилии Барчесс — вышел. С его волос стекала вода, как будто он окунулся в ванну прямо с головой.

— Где ваши полотенца? — спросил он дружелюбно.

— Я сам никогда не мог их найти, — ответил Гендерсон. — Она… Я всегда получал полотенце, когда спрашивал, но никогда не знал, где она их держит.

Детектив беспомощно огляделся.

— Вы не будете возражать, если я воспользуюсь простыней?

— Не буду.

Все началось сначала.

— Дело не только в двух театральных билетах. Почему вы пытаетесь заставить нас в это поверить?

Он оглядел их. Он все еще пытался быть вежливым.

— Потому что все так и было! Что я еще должен говорить? Почему вы сомневаетесь? Вы же знаете, что такое возможно!

— Не стоит обманывать нас, Гендерсон, — вмешался другой детектив. — Кто она?

— О ком вы?

— О, не стоит начинать все сначала, — раздраженно заговорил первый. — Не стоит возвращаться к самому началу. Кто она?

Гендерсон пригладил волосы. Из ванной снова появился Барчесс. Он был в одной рубашке и. на ходу надевал на руку часы. Затем он вышел из комнаты; и Гендерсон услышал, что он разговаривает по телефону с каким-то Тьерни. Никто, кроме Гендерсона, не обратил на это внимания.

Барчесс нерешительно вошел в комнату и остановился, будто не зная, что делать. Наконец он подошел к окну. На улице щебетали птицы. Одна села на подоконник.

— Одну минуту, Гендерсон, — сказал Барчесс. — ,Что это за птица?

Гендерсон не двигался, и он. повторил вопрос:

— Гендерсон! Вы не знаете, что это за птица? Как будто это было очень важно. Гендерсон встал и подошел к окну.

— Воробей, — кратко сказал он. И добавил, глядя на Барчесса — Это не то, что вы хотели узнать.

— Это то, что я хотел увидеть, — отозвался Барчесс. — Отсюда довольно мало видно.

— Птицу вы увидели, — с горечью сказал Гендерсон. Все замолчали. Вопросы кончились.

Гендерсон повернулся и замер. На диване сидела девушка, на том самом месте, где еще недавно сидел он сам. Он не слышал, как она появилась. Ни скрипа, ни шороха.

Три пары глаз уставились на него. Его охватил озноб, но он не двинулся с места.

Она смотрела на него, он — на нее. Девушка была хорошенькой. Англосаксонского типа. Голубоглазая, с мягкими вьющимися волосами, спадающими на лоб. На плечи было наброшено пальто из верблюжьей шерсти. Она была без шляпы, в руках держала сумочку. — Молодая, в том возрасте, когда девочки еще верят в любовь. А может быть, она вообще была идеалисткой. Это можно было прочесть в ее глазах. Но сейчас в глазах ее сверкала злоба.

Он облизал губы и едва заметно кивнул, как старой знакомой, имя которой он не может припомнить.

После этого, казалось, его интерес к ней пропал.

Видимо, за его спиной Барчесс сделал какой-то знак. В комнате неожиданно остались они одни, вдвоем.

Он пытался поднять руку, но было уже поздно. Пальто из верблюжьей шерсти осталось «сидеть» на диване, но девушки в нем уже не было. Потом пальто медленно осело и стало похожим на груду тряпья. А девушка возникла рядом с ним.

Он пытался отойти в сторону.

— Не надо. Будьте осторожны. Это как раз то, что им нужно. Они, возможно, подслушивают.

— Мне нечего бояться! — Она взяла его за руку и слегка встряхнула ее. — Ты? Ты? Ты должен ответить мне!

— Уже несколько часов я стараюсь забыть твое имя… Как они втянули тебя в это? Как они узнали о тебе? — Он тяжело погладил ее по плечу. — Проклятье! Я отдал бы правую руку, чтобы не впутывать тебя в это дело.

— Но я хочу быть всюду с тобой! Поцелуй помешал ему ответить.

— Ты поцеловала меня прежде, чем выслушала мой ответ…

— Нет. Он не нужен мне, — сказала она. — О, я не могу быть неправа. Никто не может. Если бы я могла быть неправой, тогда меня надо было бы отправить в институт умственно неполноценных. А у меня сильный разум.

— Раз ты заговорила о разуме, значит, все в порядке, — уныло сказал он. — Я не ненавидел Марселлу. Я просто не любил ее и не хотел жить с нею. Но я не смог бы убить ее. Не думаю, что я вообще сумел бы кого-нибудь убить, даже мужчину…

Она прижалась лбом к его груди.

— Ты говорил мне это! Разве я не видела твоего лица, когда бездомная собака встретилась нам по дороге? Когда ломовая лошадь у тротуара… О, сейчас не время говорить об этом, но почему ты не допускаешь, что я люблю тебя? Ты же не думаешь, что это только потому, что ты красивый? Или такой умный? Или такой важный? — Он улыбнулся и погладил ее по голове. Когда он кончил гладить ее, она подняла голову, — Я люблю в тебе то, что у тебя внутри, то, чего не видит никто, кроме меня. В тебе так много доброты, ты такой человек… но все это скрыто от чужих глаз, и об этом знаю лишь я одна.

Он заглянул в ее глаза. Они были мокры.

— Не надо так говорить, — тихо сказал он. — Я не стою того.

— Я сама знаю цену всему, и не стоит меня переубеждать. — Она покосилась на дверь и нахмурилась. — А как они? Что они думают?

— Я думаю — пятьдесят на пятьдесят. За и против. По как они нашли тебя?..

— Твоя записка была там. Я не хотела лечь спать, не узнав, как твои дела, и позвонила сюда около одиннадцати. Они уже были здесь и послали ко мне человека. С тех пор он все время был со мной.

— И они всю ночь не давали тебе спать?!

— Я не могла бы уснуть, зная, что у тебя неприятности. — Она провела пальцем по его лицу. — Это единственное, что имеет для меня значение. Все другое неважно. Они должны найти того, кто это сделал… Как много ты им сказал?

— Ты имеешь в виду нас? Ничего. Я хотел, чтобы ты была в стороне от этого дела.

— Возможно, это и послужило для них зацепкой. Они могли почувствовать, что ты что-то от них скрываешь. Не думаешь ли ты, что лучше все им рассказать, в том числе и про нас? Нам нечего ни стыдиться, ни бояться. Чем быстрее ты это сделаешь, тем быстрее все кончится. А они, видимо, уже по моему поведению догадались, что у нас достаточно близкие отношения…

Она замолчала. Барчесс снова был в комнате. Он с симпатией взглянул на них, а когда вслед за ним в комнату вошли двое других, Гендерсон заметил, что один из них подмигнул ему.

— Внизу у нас есть машина, мисс Ричман, она отвезет вас домой.

Гендерсон шагнул к нему.

— Послушайте, вы можете держать мисс Ричман подальше от этого дела? Это несправедливо, она действительно ничего…

— Это целиком зависит от вас, — ответил Барчесс. — Мы привезли ее сюда только для того, чтобы напомнить вам…

— Все, что я знал, все, что мог, я вам сказал. Не стоит трепать ее имя в газетах.

— Нам нужна правда.

— Я вам ее сказал. — Он повернулся к ней. — Иди, Кэрол. Спи спокойно и ни о чем не думай. Скоро все будет в порядке.

Она при всех поцеловала его.

— Ты сообщишь мне о себе? Как только ты сумеешь, ты должен сообщить мне о себе. Хорошо?

Барчесс проводил ее до двери и крикнул кому-то:

— Скажите Тьерни, чтобы о ней никто ничего не знал! Ни имени, ни возраста, ни малейшей информации!

— Спасибо, — сердечно сказал Гендерсон, когда Барчесс вернулся обратно. — Вы — настоящий человек.

Детектив внимательно посмотрел на него. Затем сел, достал записную книжку, перелистал ее.

— Начнем? — спросил Гендерсон.

— Давайте начнем, — согласился Барчесс. — Вы уже много сказали. Все остается в силе?

— Да.

— И два театральных билета?

— И два театральных билета. И развод.

— Ну что же, поговорим об этом. Значит, у вас были плохие отношения?

— Вообще никаких чувств, ни хороших, ни плохих. Считайте, что все умерло. Я уже давно предложил ей развестись. Она знала о мисс Ричман. Я ей сказал. Я не пытался ничего скрывать. Она отказывалась дать мне развод. Я хотел жениться на мисс Ричман. Но до этого было слишком далеко. Адская жизнь. Я не мог так жить. И все это вам необходимо знать?

— Да.

— Позапрошлым вечером я разговаривал с мисс Ричман. Она видела, что творится со мной. Она сказала: «Разреши мне попытаться, разреши мне поговорить с ней». Я сказал: «Нет». «Тогда попробуй еще раз сам, — сказала она. — Поговори без злобы, постарайся убедить ее». Мне очень не хотелось делать этого, но я решил попытаться. Я позвонил с работы и заказал два места в нашем старом ресторане. Купил два билета в театр. В последнюю минуту я даже отклонил приглашение моего лучшего друга, который устраивал прием. Джек Ломбар на несколько лет уезжал в Южную Америку и устраивал прощальный прием. Но я решил выполнить свое намерение, и это погубило меня.

Когда я пришел сюда, я понял, что она не склонна к примирению. Ей нравилось существующее положение, и она хотела, чтобы так продолжалось и дальше. Признаю: я разозлился. Взорвался. Она тянула до последней минуты. Я побрился и переоделся, а потом она засмеялась и сказала: «А почему ты не пригласил ее вместо меня? Жаль потратить на нее десять долларов?» Тогда я позвонил мисс Ричман, но ее не было. А Марселла все издевалась надо мной.

— Вы понимаете, как чувствует себя человек, когда над ним смеются? Чувствует себя дураком. Я разозлился, схватил пальто и шляпу и закричал ей: «Тогда вместо тебя я возьму первую встречную девку! Первую встречную, неважно, кем она окажется!» Я хлопнул дверью.

Его голос упал до шепота:

— Вот и все. Лучшего я не мог бы сделать, даже если бы постарался. Я ничего не придумал. Это правда, а правда не нуждается в исправлениях.

— И все, что вы говорили о событиях минувшего вечера, остается в силе?

— Да. Кроме одного: я был не один. Я сделал то, чем грозил ей: пригласил первую встречную Женщину; она приняла приглашение. Я провел с ней весь вечер и расстался за десять минут до возвращения домой.

— В какое время вы встретились с ней?

— Через несколько минут после ухода отсюда. Я зашел в какой-то бар на Пятидесятой улице и там увидел се… — Он потер лоб. — Подождите. Я сейчас вспомню время. Мы вместе взглянули на часы, когда я показывал ей билеты… Было десять минут седьмого.

Барчесс задумчиво потер подбородок.

— А в каком баре это было?

— Точно не могу вам сказать. Там было темно и что-то красное. Это все, что я сейчас могу вспомнить.

— Вы можете доказать, что были там в десять минут седьмого?

— Я же вам говорю это. Почему? Почему именно это так важно…

— Не стану от вас ничего скрывать, — хмуро сказал Барчесс. — Дело в том, что ваша жена умерла ровно в восемь минут седьмого. Маленькие наручные часики, которые она носила, ударились после ее смерти о край стола и остановились… они показывали шесть часов восемь минут и пятнадцать секунд. Никто, имеющий две ноги или даже два крыла, не сумел бы за одну минуту сорок пять секунд добраться отсюда до Пятидесятой улицы. Докажите, что в десять минут седьмого вы были на этой улице, и ваше дело выиграно.

— Но я же сказал вам! Я посмотрел на часы.

— Неподтвержденное заявление не может служить доказательством.

— Что же тогда служит доказательством? — Подтверждение.

— Но зачем это нужно? Почему нельзя обойтись без этого?

— Потому, что это покажет, что убийство совершили не вы, а кто-то другой. Зачем же иначе мы стали бы возиться с вами всю ночь?

— Понимаю, — пробормотал Гендерсон и ударил себя кулаком по лбу. — Понимаю. — В комнате стало тихо.

— Женщина, которая была с вами, может подтвердить, что именно в это время вы были в баре? — наконец заговорил Барчесс.

— Конечно. Она в то же самое время посмотрела на часы.

— Как ее зовут?

— Не знаю. Я не спрашивал, и она не сказала.

— Ни имени, ни фамилии? Вы провели с ней шесть часов, как же вы обращались к ней?

— «Вы», и всё.

— Хорошо, опишите ее нам. — Барчесс приготовился записывать. — Мы пошлем на ее поиск своих людей.

Наступила долгая пауза.

— Ну? — нетерпеливо сказал Барчесс.

Лицо Гендерсона с каждой минутой становилось всё бледнее.

— Боже мой! Я не могу! — воскликнул он. — Я совсем забыл ее! — Он беспомощно развел руками и опустил голову. — Я мог бы ответить вам сразу же, как только вошел сюда, а теперь не могу. С тех пор слишком многое случилось. Смерть Марселлы… И ваши бесконечные вопросы… Это как в кино… Посмотрел и тут же забыл подробности. Даже когда я сидел рядом с ней, я не очень-то обращал на нее внимание, был занят своими мыслями. — Он — опять развел руками. — Она совершенно невыразительна!

— Подумайте хорошенько, не волнуйтесь, мистер Гендерсон, — пытался помочь ему Барчесс. — Может быть, вы помните ее глаза? Нет? Волосы? Какого цвета у нее волосы?

Гендерсон закрыл лицо руками.

— Это тоже исчезло из памяти. Каждый раз, когда я готов назвать один цвет, мне кажется, что он был совсем другим, а когда я думаю о другом цвете, мне кажется, что это был первый цвет. Я не знаю, должно быть, что-то между коричневым и черным. Большую часть времени она была в шляпке. Я могу вспомнить ее шляпку лучше, чем что-либо другое. Кажется, шляпка была оранжевая, да, да, оранжевая!

Но, допустим, что она ее сменила со вчерашнего, допустим, она не наденет ее в течение ближайших шести месяцев. Что тогда? Вы можете вспомнить о ней что-нибудь? Гендерсон напряженно задумался.

— Была ли она толстой? Худой? Высокой? Низкой? — пытался помочь ему Барчесс.

— Не могу сказать! Я ничего не могу сказать! — задыхаясь, пролепетал Гендерсон.

Может быть, вы хотите обмануть нас? — спросил один из детективов. — Ведь все же это было вчера, а не месяц или неделю назад.

— Я не отличался хорошей памятью на лица и в спокойной обстановке, а тут… О, я полагаю, у нее было лицо…

— Ну?

— Она ничем не отличается от других женщин. — Он замолчал, не зная, какие подобрать слова. — Это все, что могу вам сказать…

Все кончено. Барчесс хмуро убрал записную книжку встал. Прошелся по комнате и, наконец, взял свое пальто.

— Пошли, ребята. Уже поздно, пора уходить отсюда.

Он повернулся к Гендерсону:

— Вы считаете нас дураками? Вы целых шесть часов пробыли с женщиной и не можете сказать, как она выглядит! Вы сидели в баре плечом к плечу с ней, вы;ли за одним столом, сидели напротив нее. Вы три часа сидели рядом с ней в театре, вы ехали с ней в такси, но запомнили только оранжевую шляпку! Вы надеетесь, что мы в это поверим? Вы пытаетесь всучить нам миф, фантом без имени, роста, формы, без цвета глаз и волос хотите, чтобы мы поверили вам на слово, будто вы провели весь вечер с женщиной-призраком и не были дома, когда была убита ваша жена! Это неправдоподобно, даже десятилетний ребенок не поверит вам. Одно из двух. Или вы не были ни с кем и только придумали все это, или мельком видели где-то эту женщину и пытаетесь с ее помощью устроить себе алиби. Вы нарочно не описываете ее нам, чтобы мы не сумели ее найти.

— Пошли, приятель! — приказал один из детективов.

— Я арестован? — спросил Гендерсон, вставая. Барчесс не ответил на его вопрос. Ответом Гендерсону послужил приказ, который Барчесс отдал третьему детективу:

— Выключи свет, Джо. Сюда очень долго никто не придет.

Глава 4
Сто сорок девятый день перед казнью. Шесть часов вечера

Машина остановилась в тот момент, когда начали бить часы на невидимой колокольне.

— Приехали, — сказал Барчесс.

Гендерсон не был ни свободным, ни. арестованным. Он сидел на заднем сиденье между двумя детективами, которые вчера ночью допрашивали его вместе с Барчессом. Человек, которого они называли Голландцем, лениво вышел из машины, отошел чуть в сторону и стал завязывать шнурки на ботинках.

Вечер был точно таким же как и предыдущий. Тот же час, точно так же алеет небо на западе все спешат. Гендерсон сидел между двумя стражами и думал о том, как за какие-то сутки все может измениться.

Его дом находится совсем рядом от этого места, но он больше не бывает там: теперь он живет в камере предварительного заключения тюрьмы при управлении полиции.

— Надо начать подальше отсюда, — мрачно сказал он Барчессу. — С первым ударом часов я проходил как раз мимо магазина женского белья. Это я помню точно.

Барчесс высунулся из окна машины.

— Эй, Голландец, пройди к магазину женского белья, — крикнул он человеку на тротуаре, завязывающему шнурки на ботинках. Раздался второй удар часов. Мужчина на тротуаре включил секундомер.

Высокий, стройный, рыжий Голландец начал идти от магазина женского белья с секундомером в руках. — Как его шаги? — спросил Барчесс.

— Думаю, я шел немного быстрее, — сказал Гендерсон. — Когда я злюсь, я всегда иду быстро.

— Немного быстрее, Голландец, — приказал Барчесс.

Тот прибавил шаг.

Пробил пятый удар, потом последний. Ну как? — спросил Барчесс.

— По-моему, все правильно, — ответил Гендерсоп. Машина медленно ползла за рыжим Голландцем.

Прохожих почти не было. Скоро они добрались до Пятидесятой улицы. Квартал, Еще один.

— Уже видно?

— Нет. Может быть, я что-то перепутал? Я помню— был ярко-красный, красней, чем обычно.

Третий квартал. Четвертый.

— Верно?

— Нет.

— Теперь будьте внимательны, — предупредил Барчесс. — Если вы протянете еще немного, то ваше даже теоретическое алиби рухнет. Вы уже должны были бы сидеть за стойкой бара. Сейчас восемь с половиной минут.

— Если вы мне все равно не верите, то какая разница?

— Нам не повредит, если мы точно измерим время между двумя пунктами, — отозвался одни из двух стражей. — Мы можем чисто случайно попасть туда, где вы были, а потом проверим математически.

— Девять минут прошло, — предупредил Барчесс. Гендерсон почувствовал тошноту и откинулся на спинку сиденья, и в это время взгляд его упал на вывеску.

— Вот! — воскликнул он. — «Ансельмо»! Да, похоже! Я помню, что название напоминало о чём-то иностранном…

— Эй! Голландец! — рявкнул Барчесс. Он показал знаком, чтобы тот остановил секундомер. — Девять минут, десять с половиной секунд, — объявил он, взяв из рук Голландца секундомер. — Десять с половиной секунд мы вам подарим. Будем считать, что отсюда до вашей квартиры — девять минут ходьбы. Прибавим еще минуту на путь от вашей квартиры до угла, где вы услышали удар часов. Учтем еще время на переходы и толпу. — Он внимательно посмотрел на Гендерсона. — Другими словами, надо убедиться, что вы попали в бар не позже, чем в шесть семнадцать, повторяю, не позже, и в этом случае вы автоматически оправданы.

— Если вы только найдете эту женщину, я сумею доказать, что в шесть десять я уже был здесь.

— Пошли туда, — сказал Барчесс и распахнул дверь машины.

— Вы видели этого человека раньше? — спросил Барчесс.

Бармен наклонил набок голову.

— Лицо его кажется мне знакомым, — сказал он. — Но согласитесь, что за время моей работы я перевидал столько лиц…

Ему дали время на размышление. Он внимательно разглядывал Гендерсона, потом отошел в сторону.

— Я не знаю… — нерешительно сказал он.

— Иногда детали тоже играют роль, — сказал Барчесс. — Идите за стойку, — приказал он бармену и повернулся к Гендерсону. — А вы, Гендерсон, где сидели?

— Где-то здесь. Часы были прямо передо мной, а ваза стояла рядом.

— Хорошо. Бармен, не обращайте на нас внимания, попробуйте еще раз вспомнить его.

Гендерсон сел на стул, опустил голову и замер. Ему вспомнилось, как мрачно сидел он здесь вчера и смотрел перед собой, и непроизвольно он принял ту же позу. Это помогло. Бармен щелкнул пальцами.

— Вспомнил! Боже мой! Вспомнил! Он был здесь вчера! Видимо, он бывает здесь не слишком часто, поэтому я не мог сразу признать его.

— Теперь нас интересует время.

— Ну, это было что-то в первые часы моей работы. Народу в это время мало, и мы открываем бар позже.

— Когда же у вас первый час работы?

— С шести до семи.

— Да, но час — это слишком много, нам нужно знать точнее.

Тот покачал головой.

— Простите, джентльмены. Я редко гляжу на часы во время смены, особенно в начале. Это могло быть и в шесть, и в шесть тридцать, и в шесть сорок пять. Черт возьми, я даже не стану и пытаться.

Барчесс внимательно посмотрел на Гендерсона и снова обратился к бармену:

— Вы можете сообщить нам что-нибудь о женщине, которая в это время была здесь?

— Какая женщина? — с катастрофической простотой спросил бармен.

Гендерсон смертельно побледнел. Рука Барчесса легла ему на плечо.

— Вы разве не видели, как он встал и заговорил с женщиной?

— Нет, сэр, — ответил бармен. — Я не видел, чтобы он вставал и чтобы он с кем-нибудь разговаривал. Я не могу в этом поклясться, но мне кажется, что в это время в баре не было никого, с кем он мог бы поговорить.

— Но, может быть, вы видели женщину, которая сидела за стойкой и не разговаривала с ним?

— В оранжевой шляпке, — крикнул Гендерсон прежде, чем его успели остановить.

— Вы не должны этого делать! — предупредил его детектив.

По какой-то причине бармен стал вдруг раздраженным.

— Послушайте, — сказал он, — этим делом— я занимаюсь тридцать семь лет. Меня тошнит от их чертовых рож, и не спрашивайте меня о цвете их шляп и о разговорах, которые они ведут. Я могу вспомнить только их заказы. Скажите мне, что она пила, и я отвечу вам, была она здесь или нет! Мы храним все записи. Я принесу их из кабинета босса.

Теперь все повернулись к Гендерсону.

— Я брал шотландское и воду, — сказал он. — Я всегда пью это и больше ничего. Подождите минутку, я вспомню, что пила она. Дело в том, что она уже кончила…

Бармен вернулся с большой жестяной коробкой. Гендерсон потер лоб.

— На дне был шерри и…

— Это мог быть один из шести других напитков, уверяю вас. Это был бокал или рюмка? Какого цвета был напиток? Если рюмка, а остатки коричневые…

— Это был бокал, а остатки розового цвета, — ответил Гендерсон.

— «Розовый Джек»! — быстро ответил бармен. — Теперь я легко найду. — Он начал просматривать счета. — Здесь все пронумеровано, — сказал он,

— Одну минутку, — воскликнул Гендерсон. — Это мне кое-что напоминает. Я вспомнил номер, который стоял на моем счете. Тринадцать. Помню, я еще удивился этому.

Бармен разыскал копию довольно быстро.

— Вы правы, — сказал он. — Вот ваши счета. Но они разные. Тринадцатый — шотландское, вода. А вот — «Розовый Джек», его повторяли трижды, номер счета — семьдесят четыре. Счет писал Томми, я знаю его почерк. Это было днем. С ней был другой парень. Три «Джека» и ром — написано здесь, а оба напитка никто никогда не смешивает.

— Значит — мягко сказал Барчесс.

— Значит, я не помню этой женщины и не могу вспомнить, потому что она, была здесь в смену Томми, а не в мою. Но, даже если она была здесь, мой тридцатилетний опыт говорит мне, что он не мог бы заговорить с ней потому, что она была не одна, с ней был уже кто-то. И мой тридцатилетний опыт также говорит, что он оставался с ней до конца, потому что никто не покупает три «Розовых Джека» по восемьдесят центов за порцию, а расплачиваться оставляет другого.

— Но вы же вспомнили, что я был здесь, — дрожащим голосом сказал Гендерсон. — Если вы сумели вспомнить меня, почему вы не можете вспомнить ее? Она ведь тоже была здесь!

— Конечно, я вас вспомнил. Потому что я увидел вас снова, — сказал бармен с железной логикой. — Приведите ее сюда и посадите перед моими глазами, я ее тоже вспомню. Без этого я не могу.

Бармен захлопнул жестяную коробочку, Барчесс взял Гендерсона за руку:

— Пошли.

— Почему вы не хотите мне помочь? — закричал Гендерсон. — Меня обвиняют в убийстве! Слышите, в убийстве!

Барчесс быстро закрыл ему рот рукой.

— Замолчите, Гендерсон, — сухо приказал он.

Его повели к выходу. Он шатался, как пьяный, и рвался обратно к стойке бара.

— Вас подвел тринадцатый номер, — усмехнулся один из детективов.

— Даже если она теперь появится здесь, для вас будет слишком поздно, — сказал Барчесс. — Время перевалило за шесть семнадцать… А любопытно было бы повидать ее и послушать, что она скажет. Но мы все равно проверим шаг за шагом все ваши передвижения.

— Мы ее найдем, должны найти! — настаивал Гендерсон. — Кто-то же мог запомнить ее в других местах. А когда вы ее найдете, я уверен, она назовет то же время, что и я.

Они сидели и ждали, пока люди Барчесса разыскивали таксистов, которые вчера вечером ждали пассажиров возле «Ансельмо».

Наконец с рапортом вернулся один из людей Барчесса.

— Возле «Ансельмо» «Санрайз Компани» держит двух шоферов. Вчера работали Пад Хикки и Ол Элп.

И привез их обоих.

— Элп — странная фамилия, — сказал Гендерсон. — Именно ее я пытался вспомнить. Я говорил, что над этим мы с ней посмеялись.

— Пришлите Элпа, второго отпустите.

В реальной жизни он выглядел еще страннее, чем на фото.

— Вам приходилось вчера вечером ехать от бара «Ансельмо» до ресторана «Мэзон Бланш»? — спросил Барчесс.

— «Мэзон Бланш», «Мэзон Бланш»… — задумчиво повторил таксист. — Я много раз ездил вчера то туда, то сюда, но «Мэзон Бланш»… — Но, видимо, память у него все же работала, и он вспомнил: — «Мэзон Бланш»!.. Шестьдесят пять центов за поездку. Да! Вчера вечером я вез туда кого-то.

— Поглядите сюда. Вы узнаете кого-либо?

Его взгляд скользнул по лицу Гендерсона и задержался на нем.

— Это он, не так ли?

— Вопрос вам задал я.

— Да, это был он, — уверенно ответил шофер.

— Один или с кем-нибудь еще?

Он задумался на мгновение и покачал головой.

— Нет, я не помню, чтобы с ним— был кто-нибудь еще. Полагаю, он был один.

Гендерсон рванулся вперед. Ему казалось, что все сговорились убить его.

— Вы должны были видеть! Она села раньше меня и вышла раньше, как это обычно делают женщины…

— Спокойно…

— Женщина? — агрессивно переспросил шофер. — Я вас помню, я вас хорошо запомнил, потому что из-за вас я получил вмятину на крыле…

— Да, да, — быстро сказал Гендерсон, — и, видимо, поэтому не заметили, как села она, потому что смотрели в другую сторону. Но я уверен, что когда мы сидели в машине…

— Когда вы сидели в машине, я не поворачивался к вам, я смотрел на дорогу! И я не видел, чтобы она выходила из машины!

— Мы еще зажгли свет, — умоляющим тоном сказал Гендерсон. — Вы же этого не могли не видеть, и, кроме того, в зеркале должны были видеть…

— Все, теперь я уверен, — быстро сказал шофер, — Теперь я положительно уверен. Я работаю уже восемь лет. Если вы говорите, что зажгли свет, значит, вы там были один. Я еще не видел, чтобы парочка в такси зажигала свет. Наоборот, всем нужна темнота. Если в машине горит свет, можете смело держать пари, что пассажир сидит там один.

Гендерсон едва мог говорить. У него перехватило дыхание.

— Как же вы можете помнить мое лицо и не помнить ее? — тихо произнес он,

— Вы сами не помните ее, — ответил Барчесс раньше, чем таксист успел открыть рот. — Вы утверждаете, что провели с ней шесть часов, а он — меньше двадцати минут, да еще сидел к вам спиной. — Он повернулся к Элпу: — Так что же вы можете сказать в заключение?

— Я скажу вот что. Когда я вчера вечером вез этого человека, в машине с ним никого не было.

В «Мэзон Бланш» они приехали перед открытием, и им пришлось пройти в ресторан через кухню.

— Вы когда-нибудь видели этого человека? — резко спросил Барчесс метрдотеля.

— Конечно, — так же уверенно ответил тот.

— Когда вы в последний раз видели его?

— Вчера вечером.

— Где он сидел? Метрдотель указал столик:

— Вот здесь.

— Да? Продолжайте.

— Что продолжать?

— Кто с ним был?

— Никто.

Ответ потряс Гендерсона, как удар по голове.

— Вы же видели, как она вошла в зал минуту или две спустя и присоединилась ко мне! Вы же видели, что она все время сидела здесь! Вы должны были видеть ее! Вы же подходили к нам и спросили; «Вы всем довольны, мсьё?»

— Да, это входит в мои обязанности. Я делал то же самое, что, прошу прощения, у каждого столика, Вас я запомнил потому, что у вас было расстроенное лицо, также помню, что рядом с вами было два свободных геста. Вы сами только что процитировали мои слова, если я сказал «мсье», как это подтвердили вы, это значит, что с вами никого не было. Когда джентльмен сидит за столом с леди, я обращаюсь к ним со словами мсье» и «мадам».

У Гендерсона закружилась голова, перед глазами поплыли черные круги. Метрдотель повернулся к Барчессу.

— Ну, раз возникли сомнения, я могу показать вам список заказанных мест. Вы сами убедитесь.

— Что ж, это не повредит, — кивнул Барчесс, хотя по его виду было ясно, что он считает это лишним.

Метрдотель пересек зал, подошел к большому буферу, открыл ящик, достал из него что-то и вскоре вернулся обратно.

— Вот, пожалуйста.

Это было несколько листов бумаги с фамилиями, метрдотель помог Барчессу найти лист, в котором значилась фамилия Гендерсона. На листе было всего девять или десять фамилий. Середина столбца выглядела так:

Стол 18 — Роджер Эшли, четверо. (Вычеркнуто).

Стол 5 —мисс Рэйбер, шестеро. (Вычеркнуто).

Стол 24 — Скотт Гендерсон, двое. (Не вычеркнуто).

Кроме того, рядом с последней записью стояла в скобках цифра один: (1).

Метрдотель объяснил:

— Здесь все видно. Когда заказ исполнен, то есть все клиенты явились, заказ зачеркивается целиком. Если не все клиенты явились и заказ не был выполнен полностью, соответствующая строчка не зачеркивается, но рядом в скобках указывается, сколько клиентов присутствовало.

Я сам придумал эту систему, и мне удобно по ней следить за клиентами, не задавая лишних вопросов. Так что вы видите, что мистер Гендерсон заказал места для двоих, но явился один.

Гендерсон опустил голову на руки.

— Кто обслуживал стол, за которым сидел мистер Гендерсон? — неожиданно спросил Барчесс, и Гендерсон удивленно поднял голову. Он совсем забыл, что уж официант то должен был запомнить ее.

Метрдотель порылся в своих записях.

— Дмитрий Малов.

Гендерсон с надеждой посмотрел на Барчесса. Метрдотель ушел за официантом. — : Это вы обслуживали вчера стол 24? — спросил Барчесс, когда к ним подошел официант.

— О, конечно, — воскликнул официант и улыбнулся. Он явно не думал, что случилось что-то непредвиденное. — Добрый вечер! Здравствуйте! — обратился он к Гендерсону. — Вы снова хотите поужинать у нас?

— Нет, нет, — сухо сказал Барчесс. — Так это вы вчера обслуживали стол 24? — повторил он вопрос. — Сколько человек сидело за столом?

Официант удивленно посмотрел на него.

— Он один.

— Без леди?

— Без леди. У него что-нибудь пропало? Гендерсон тяжело вздохнул и снова опустил голову.

— Да, пропало, — мрачно отозвался Барчесс. Официант почувствовал, что сказал что-то не то, но он явно не понимал, что происходит.

— Вы придвинули ей стул, — сказал Гендерсон. — Вы открыли меню и вручили ей. Я же всё это видел своими глазами! Почему же вы говорите, что не видели ее?

Официант заговорил теперь с явным восточным акцентом и начал жестикулировать:

— Да, я придвигаю стулья дамам. Но не для воздуха же! Зачем бы я стал двигать стул, если леди с вами не было?

— Говорите с нами, а не с ним, он арестован, — сказал Барчесс.

— Он оставил мне на чай полторы ставки. Как же с ним могла быть дама? Вы думаете, я стал бы сегодня разговаривать с ним, если бы он вчера был не один и при этом оставил мне полторы ставки? Вы думаете, я забыл? — Глаза его загорелись. — Я помню все, что делается в течение двух недель. Ха!

— О каких полутора ставках вы говорите? — с веселым любопытством осведомился Барчесс.

— Речь идет о тридцати центах. Ставка за одного — тридцать, за двоих, — шестьдесят центов. Он дал мне сорок пять центов, вот я и говорю о полутора ставках.

— А вы не могли получить эти сорок пять центов за двоих?

— Никогда! — обиженно воскликнул официант. — Я бы: делал так… — Он швырнул воображаемый поднос на стол, скрестил руки на груди и презрительно уставился на Гендерсона. — Я бы сказал ему: «Сэр, я благодарю вас. Большое спасибо, сэр. Очень большое спасибо, сэр. Вы уверены, что можете расстаться со своими деньгами?» Если бы он был с дамой, ему стало бы стыдно.

— Верно, — согласился Барчесс. — Итак, сколько вы: ему дали, Гендерсон?

— Столько, сколько говорит он, — безнадежно пролепетал тот.

— Еще одно, — сказал Барчесс. — Я бы хотел проглядеть счета за обеды. Вы сохранили их?

— Они у управляющего. Попросите у него.

Управляющий принес счета. В пачке без труда отыскали счета стола 24, среди которых был и его счет. «Общий обед —2,25. Официанту —0,45». Поперек счета стоял красный штемпель: «Оплачено. 20 мая». Другой счет стола 24 был выписан всего за один чай, и, кроме того, он был дневным —0,75, а следующий — за обед для четверых— перед самым закрытием ресторана.

Они помогли ему сесть в машину. Он был потрясен едва передвигал ноги. Окружающее казалось ему нереальным.

— Они лгут. Они убивают меня. Но почему? Что я им сделал?

— Вы знаете, что мне это напоминает? — спросил один из сидящих рядом детективов. — Есть такие детские картинки. Чем дольше на них смотришь, тем больше деталей картинки пропадает.

Гендерсон опустил голову и ничего не ответил.

До них доносились музыка, смех, аплодисменты. Управляющий сидел у телефона. Бизнес шел хорошо, и он был доволен.

— Не может быть никакого сомнения, что заплачено было за два места, — сказал он. — Все, что я могу вам сказать: с этим человеком никого не видели. — Он неожиданно забеспокоился: — Он очень бледен. Увезите его, пожалуйста, побыстрее отсюда! Я не хочу никаких неприятностей во время представления!

Они открыли дверь. Гендерсон чуть не упал им на руки.

«Чича, чича, бум, бум!

Чича, чича, бум, бум», донеслось до них.

— Не могу больше оставаться здесь, — Гендерсон упал на сиденье.

— Почему вы не хотите признаться, что с вами — не было никакой женщины? — спросил Барчесс. — Неужели вы не понимаете, как это упростит дело?

— Вы же знаете, что потребуете у меня дальнейших признаний в том, чего я не делал, — дрожащим голосом пробормотал Гендерсон. — Рассудок начинает покидать меня. Я ни в чем теперь не могу быть уверен. Я даже начинаю сомневаться — на самом ли деле меня зовут Скотт Гендерсон. — Он помолчал. — Она была со мной в течение шести часов! Я прикасался к ее руке… Я разговаривал с ней… Я слышал шелест ее одежды… Слова, которые она произносила… Запах духов… Стук ее ложки о тарелку… Она сидела рядом со мной в такси… — Он ударил кулаком по своему колену. — Она была, была, была! — Он почти кричал. — А теперь вы пытаетесь убедить меня, что ее не было! — Он долго молчал. — Я боюсь. Отвезите меня обратно в камеру. Пожалуйста. Я хочу чувствовать вокруг себя реальный мир, твердые стены.

— Он дрожит, — заметил один из детективов.

— Ему надо выпить, — сказал Барчесс. — Остановитесь на минутку, надо принести ему немного виски.

Гендерсон выпил виски и закрыл глаза.

— Отвезите меня быстрее назад. Быстрее, Быстрее. Назад.

— Он чокнулся, — усмехнулся один из детективов.

— С тобой случилось бы то же самое, если бы ты провел вечер с призраком.

Остальной путь они ехали молча.

— Вам лучше выспаться, Гендерсон, — сказал Барчесс на прощание. — И вам нужен хороший адвокат.

Глава 5
Девяносто первый день перед казнью

— …Вы слышали, как он пытался утверждать, что познакомился в баре «Ансельмо» с некоей женщиной, и это случилось в десять минут седьмого. Другими словами, одну минуту и сорок пять секунд спустя после зафиксированного полицией времени смерти несчастной жертвы. Очень умно. Вы немедленно заметили, леди и джентльмены, присяжные, что, если он был в баре «Ансельмо» на Пятидесятой улице в десять минут седьмого, то он не мог бы находиться в собственной квартире в момент убийства. Никакие усилия не смогли бы перенести его в этот бар из квартиры так быстро. Ни две ноги, ни четыре колеса, ни крылья, ни пропеллер, Да, я сказал, что это очень умно. Но… Недостаточно умно.

Очень удачно, что— он встретил эту женщину именно ту ночь, а не в какую-нибудь другую в течение всего да. Может быть, это — предчувствие, что она понадобится ему именно в эту ночь? Странное, предчувствие, не правда ли? Вы слышали слова обвиняемого, когда на мой вопрос он ответил, что раньше ему не приходилось меть дело с незнакомыми женщинами. Что он не занимался такими делами в течение всей своей жизни. Ни разу, запомните это! Это его слова, а не мои. Вы сами их слышали, леди и джентльмены. Такая мысль никогда раньше и не приходила ему в голову. Это не было его привычкой, это чуждо его натуре. В ту единственную ночь, однако, он нарушил свои привычки и хочет, чтобы мы в это поверили. Вполне удобное совпадение? Только…

Пожатие плеч и долгая пауза.

— …где эта женщина? Мы все жаждем увидеть ее! Почему нам ее не показывают? Что этому мешает? Предъявят ли ее суду?

Он ткнул пальцем в одного из присяжных.

— Вы видели ее? — В другого. — А вы? — В третьего. — А вы? — Беспомощно развел руками. — Кто-нибудь из вас видел ее? Занимала ли она свидетельское место? Нет, нет и нет, леди и джентльмены! Потому…

Снова долгая пауза.

— Потому, что этой женщины нет. Никогда не было. Нам не могут предъявить человека, который никогда не существовал. Они не могут вдохнуть жизнь в вымысел, в плод воображения, в то, что существует лишь на словах. Только Господь Бог может создать взрослую женщину и вдохнуть в нее жизнь. И даже ему надо для этого восемнадцать лет, а не две недели.

По залу пронесся смех.

— Этот человек борется за свою жизнь. Если бы женщина существовала, как вы думаете: они позаботились бы о том, чтобы доставить ее сюда? Конечно, ее бы сюда доставили, можете держать пари. Если бы…

Драматическая пауза…

— …эта женщина существовала. Давайте забудем о себе. Мы все собрались здесь, в заде суда, из разных мест. Давайте предоставим слово тем, кто был здесь, в этих самых местах, в то же самое время, когда, по его утверждению, он был с ней. Их должны были бы видеть, если бы они были вдвоем. Видели ли их? Его видели, да. Каждый так или иначе сумел вспомнить его, Скотта Гендерсона. Его они видели, а ее — нет. Вам не кажется странной эта слепота на один глаз, леди и джентльмены? Мне кажется, когда люди ходят парой, возможны два варианта; либо их никто не видел и не запомнил, либо, вспоминая одного, тут же вспоминают другого. Как может человечество видеть одного человека и не заметить другого, который находится рядом с первым? Это противоречит законам физики. Я не могу этого понять. Меня это ставит в тупик.

Он пожал плечами.

— Я могу сделать предположение: возможно, ее кожа обладает особым свойством пропускать свет и поэтому все смотрели сквозь нее…

Генеральный прокурор засмеялся.

— Или, возможно, ее случайно не было с ним. В этом нет ничего особенного, и поэтому ее никто не видел.

Он пожал плечами.

— Зачем продолжать в таком духе? Будем серьезными. Судят человека. Я не хочу, чтобы из этого дела устраивали фарс. Оставим гипотезы и теории и вернемся к фактам. Не будем говорить о призраках и чудесах; вместо этого давайте поговорим о женщине, чье существование никогда не вызывало сомнений. Многие видели ее при жизни и многие видели ее после смерти/ Она не была призраком. Она была убита. У полиции есть фотографии, подтверждающие это. Это — первый факт. Все мы видим этого человека, который опустил голову… О, теперь он поднимает ее, чтобы дерзко посмотреть на меня. Его судят здесь. Это — второй факт.

Он продолжал театрально:

— Я люблю факты гораздо больше, чем самый очаровательный вымысел. Вы тоже, леди и джентльмены? С фактами проще иметь дело.

— А третий факт? Вот третий факт. Он убил ее. Да, это точный и несомненный факт, как и первые два Каждая деталь этого факта уже доказана здесь, в этом зале суда. Мы, в отличие от защиты, не просим вас верить в призраки, духи, в галлюцинации! — Он повысил голос. — У нас есть документы, показания, данные под присягой, доказательства, подтверждающие каждое наше слово!

Пауза. Затем он спокойно продолжал:

— Вы уже познакомились с обстоятельствами, предшествовавшими убийству. Сам обвиняемый не отрицает их точности. Вы слышали, как он это подтвердил. Под давлением, неохотно, но все же подтвердил. Об этом не было сказано ни одного фальшивого слова. Вы слышали, как вчера я задавал ему вопросы, вы слышали их и его ответы. Я кратко напомню вам.

Скотт Гендерсон полюбил другую женщину. Он не сразу признался в этом. Девушка, которую он полюбил, не присутствует на суде. Вы заметили, что ее имя не фигурировало здесь, ее не вызывали для дачи показаний, ее никоим образом не задели здесь в связи с этим жестоким и непростительным убийством. Почему? Потому, что она не заслуживает того, чтобы быть здесь. Она не имеет никакого отношения к этому делу. Это не наша задача— доказывать здесь ее невиновность, и мы не будем оскорблять ее подозрением. Это преступление — дело рук одного человека, вот этого человека, который сейчас находится перед вами. Он виноват, а не она. Она безупречна. Ее личность известна нам и защите. Полиция и обвинение проверили возможность ее участия в этом деле, и все мы пришли к заключению, что она в данном деле соучастницей не является. С этим согласна и защита. Не раскрывая ее личности, в дальнейшем я буду просто называть ее «Девушка».

Отлично! Он был уже опасно влюблен в нее, в эту Девушку, когда решился сказать ей, что женат. Да, я сказал «опасно», — с точки зрения его жены. Девушка не согласилась бы с этим определением. Она была — и есть — порядочным человеком. Каждый из тех, кто разговаривал с ней, поверил ей. Я тоже, леди и джентльмены! Она — несчастный человек, который ошибся в своем выборе. Как я уже говорил, этого слова она бы не приняла. Она не хотела никому причинять вреда. А он хотел, чтобы и волки были сыты, и овцы целы.

Он пошел к жене и попросил у нее развода. Она отказалась. Почему? Потому, что для нее брак был священен. Не просто некий обряд, не просто каприз. Странная жена, не так ли?

Девушка узнала об этом, но настаивала на том, что им нужно расстаться. Он же не мог сделать этого и потому оказался в трудном положении.

Он решил подождать и повторить все сначала. И если первый разговор с женой вы можете назвать хладнокровным, то как вы назовете его второй разговор с женой? Он утверждает, что питал надежду уговорить ее, как уговаривают торговцы, продавая свой товар. Это дает вам, леди и джентльмены, представление о его характере, это показывает вам, что он за человек. Скандальный брак, разрушенный дом, ненужная жена — вот что ценно для него. И он отправляется вечером развлекаться!

Он купил два билета в театр, заказал столик в ресторане. Затем вернулся домой и сообщил ей об этом. Она не могла понять его внезапной активности. Она ошибочно подумала о возможном примирении. Она села перед зеркалом и стала приводить себя в порядок.

Несколько минут спустя он вернулся в комнату и нашел ее на том же месте. Она сидела перед зеркалом неподвижно. Теперь она слишком хорошо поняла его цель. Она сказала, что не пойдет с ним. Она сказала, что ценит свой дом выше, чем место в театре и за столиком ресторана. Другими словами, не давая ему времени уговорить ее, жена вторично отказала ему в разводе. Для него это было слишком…

Он был уже почти одет. Он держал в руке галстук, собираясь надеть его. Вместо этого он в слепой ярости набросил галстук ей на шею. Затем с силой стянул концы галстука, желая убить ее. Полицейский офицер, который выступал перед вами, сказал, что галстук пришлось разрезать, поскольку снять его было практически невозможно. Вы пытались когда-либо развязать узлы, затянутые на галстуках из шелка или репса, леди и джентльмены? Это невозможно сделать. Узел затягивается и становится таким маленьким, что его не видно, его даже трудно нащупать.

Она умерла. Она пыталась разжать руки мужа, но все же умерла. Умерла на руках мужа, который поклялся беречь и защищать ее. Не забудьте об этом.

Он долго стоял возле нее. Она давно уже была мертва, и лишь тогда до него дошел смысл ситуации, в которой он оказался. Она умерла, он убил ее. Что ему оставалось делать?

Пытался ли он привести ее в чувство? Испытал ли сожаление и раскаяние? Нет, нет и нет! Я скажу вам, что он сделал. Он хладнокровно закончил свой туалет. Прямо тут же, рядом с ней. Он выбрал и надел другой галстук вместо того, что послужил гарротой для бедной Женщины. Он надел пальто и шляпу и перед уходом позвонил Девушке. К счастью, ее не было дома. Она узнала правду лишь несколько часов спустя. Зачем же он звонил ей, когда его руки еще дрожали после убийства? Из-за угрызений совести, раскаяния? Для того, чтобы попросить совета и помощи? Нет и нет! Чтобы использовать ее как орудие. Чтобы получить алиби без ее ведома. Чтобы пойти с ней вместо жены по тем же билетам в тот же ресторан. Он рассчитывал, что за весельем вечера она забудет о времени и тем самым чистосердечно подтвердит его алиби.

Вы готовы признать его убийцей, леди и джентльмены?

Но его план потерпел крах. Девушки не было дома. Он пошел один и был один весь вечер, все шесть часов. Все это время ему не приходило в голову то, о чем он теперь твердит. Найти себе другую женщину и с ее помощью создать себе алиби. Он был слишком возбужден, слишком смущен. Или наоборот. Он был спокоен и хладнокровен. Он боялся довериться незнакомой женщине, а может быть, он понимал, что слишком поздно предпринимать что-либо, слишком много времени прошло с тех. пор, как он покинул свой дом. Теперь его попытка создать себе алиби могла обратиться против него, поскольку с момента совершения преступления прошло уже гораздо больше времени, чем несколько минут. Ответ на любой конкретный вопрос вызовет сомнение из-за разницы во времени между моментом убийства и моментом их встречи. Он подумал обо всем.

Так что же лучше всего? Конечно, воображаемая спутница. Фантом, призрак, нечто недосягаемое, то, что можно утверждать, но нельзя проверить. Я предоставляю подумать об этом вам, леди и джентльмены. Невозможное никогда точно не может быть подтверждено, для сомнений всегда найдется место.

Он настаивает на том, что некая женщина может подтвердить его алиби, хотя знает, что ее не существует, знает, что ее никогда не смогут найти, и тем не менее он утверждает, что у него есть алиби.

В заключение, леди и джентльмены, позвольте мне задать вам один вопрос. Естественно ли, возможно ли, что, когда сама жизнь человека зависит от его способности вспомнить определенные детали, связанные с личностью другого человека, он не в состоянии ничего припомнить? Нет, неестественно, невозможно, уверяю вас! Он не в состоянии указать ни цвет ее глаз, волос, ни очертания лица, ни рост, ничего! Поставьте себя на его место. Могли бы вы забыть то, от чего зависит ваша жизнь? Инстинкт самосохранения, знаете ли, оказывает удивительное воздействие на память. Разве возможно начисто забыть всё, если было, что забывать? Если она существует или существовала, то ее можно было бы найти. Подумайте об этом.

Я не думаю, что мне следует говорить вам что-либо еще, леди и джентльмены, присяжные. Это простое дело. Оно чистое и вполне ясное.

Он драматически простер руки.

— Государство обвиняет человека, которого вы перед собой видите, Скотта Гендерсона, в убийстве своей жены. Государство требует для него смерти. На этом я заканчиваю.

Глава 6
Девяностый день перед казнью

— Я прошу обвиняемого встать и повернуться лицом к присяжным.

— Я прошу старшину присяжных встать.

— Леди и джентльмены, присяжные, вы вынесли вердикт?

— Вынесли, Ваша честь.

— Вы признаете обвиняемого виновным или невиновным в том, что он сделал?

— Мы признаем его виновным, Ваша честь.

— О, мой Бог! Нет… — раздался сдавленный голос со стороны скамьи подсудимых,

Глава 7
Восемьдесят седьмой день перед казнью

— Виновный, вы хотите что-нибудь сказать перед вынесением приговора?

— А что говорить, когда они обвиняют меня в преступлении, которого я не совершал? Кто тут услышит меня поверит мне? Вы все здесь говорили, что я должен умереть, значит, я умру. Я боюсь смерти не больше любого другого человека. Но я боюсь умереть так же, как любой другой, но тяжелее всего умирать из-за ошибки, Я умру не за то, что совершил преступление, а по ошибке, а это самая тяжелая смерть. Когда придет мой час, я встречу его достойно; это все, что я могу сделать.

Но сейчас я обращаюсь ко всем тем, кто не слушал меня или не поверил мне; я не делал этого. Я не убивал. Ни один суд, ни один состав присяжных, никакая смерть на электрическом стуле, ничто в целом мире не сделает меня виновным в этом преступлении.

Я готов выслушать приговор, Ваша честь. Я вполне готов.

— Прошу прощения, мистер Гендерсон, — раздался сочувствующий голос. — Я не могу сказать, что не слышал ваши слова и не поверил вам. Я поверил вам больше, чем любому другому человеку, которому мне приходилось выносить приговор. Но вердикт присяжных не дает мне выбора.

Тот же самый голос стал громче.

— Скотт ГендерСон, вы признаны виновным в убийстве первой степени, и я приговариваю вас к смерти на электрическом стуле в течение недели, начиная с 20 октября, в день, выбранный начальником тюрьмы, и да спасёт Бог вашу душу.

Глава 8
Двадцать первый день перед казнью

— Он здесь, — произнес кто-то тихо в коридоре Дома Смерти. И добавил чуть громче сквозь звон ключей: — Гендерсон, тут кое-кто хочет увидеть вас.

Гендерсон молчал и не двигался. Дверь открылась и снова закрылась. Они долго смотрели друг на друга.

— Полагаю, вы не помните меня.

— Всегда помнишь людей, которые хотели убить тебя.

— Я не убиваю людей. Я ищу людей, которые совершили преступление, для тех, кто должен их наказать.

— А потом вы приходите убедиться, что они не сбежали и остались там, куда вы их засадили, заставляя мучиться день за днем, минута за минутой. Это, видимо, вас сильно волнует. Ну что ж, смотрите. Я здесь. Я в камере. Теперь вы спокойно можете уйти.

— А вы не веселы, Гендерсон.

— Мало радости умереть в тридцать два года. Барчесс не ответил. На такие слова трудно найти ответ. Он подошел к двери и заглянул в смотровое стекло.

— Маленькое окошко, не так ли? — спросил Гендерсон, не поворачивая головы.

Барчесс быстро отошел от двери и стал спиной к глазку. Он достал что-то из кармана и протянул Гендерсону:

— Хотите сигарету?

— А что в них? — насмешливо спросил Гендерсон.

— Ах, перестаньте так разговаривать, — негромко сказал детектив, продолжая держать руку на весу.

Гендерсон неохотно протянул руку и с горечью посмотрел на Барчесса. Он взял сигарету и, прикрывая ее рукавом, сунул в рот. Барчесс быстро поднес ему зажигалку, Гендерсон с презрением посмотрел на него:

— Что же, наступил день казни?

— Я знаю, что вы чувствуете… — сказал Барчесс.

— Вы знаете, что я чувствую! — внезапно взорвался Гендерсон. Он стряхнул пепел к ногам детектива. — Надо же! Они знают, что я чувствую! Вы не можете знать! Убирайтесь отсюда! Вон! Идите и убейте еще кого-нибудь! Найдите себе свежий материал, а я уже — второй сорт, так сказать, отработанный.

Он лег на спину и выпустил струю дыма, который окутал его лицо.

Затем они снова посмотрели друг на друга. Барчесс стоял не двигаясь.

— Насколько я понимаю, вашу апелляцию отклонили?

— Да, мою апелляцию отклонили. Больше нет зацепок, нет преград, ничто больше не препятствует сожжению. Теперь меня можно без задержки отправить на тот свет. Теперь каннибалы не будут голодными. Теперь они могут выполнить свою милую, чистую работу. — Он внимательно посмотрел на Барчесса. — Почему у вас такой похоронный вид? Жалеете, что агонию нельзя продлить? Жалеете, что я не могу умереть дважды?

Лицо Барчесса скривилось, как будто дым от сигареты попал ему в глаза.

— Не бейте ниже пояса, Гендерсон, — Сказал он. — Мои руки даже не подняты для удара.

Гендерсон снова поглядел на него, впервые заметив что-то новое в поведении Барчесса.

— Что у вас на уме? — тихо спросил он. — Что привело вас ко мне много месяцев спустя?

Барчесс покрутил головой, как будто у него затекла шея.

— Я не знаю, как мне успокоить себя… Странное состояние для сыщика. Я знаю, что моя работа закончилась, когда вы предстали перед судом. Но что-то волнует меня.

— Почему? Этого не должно быть. Я — обычный приговоренный к смерти.

— Я пришел сюда для того, чтобы… ну, в общем, я хочу сказать… — Он помолчал и сказал: — Я верю, что вы невиновны. Знаю, что это мало что даст вам, Гендерсон. Ничего не даст ни вам, ни мне. Я не думаю, что это сделали вы, Гендерсон.

Долгая пауза.

— Ну, скажите же что-нибудь. Только не смотрите на меня так!

— Я не знаю, что бы ответил труп, если бы убийца вырыл его из могилы и сказал: «Прости, старина, полагаю, я совершил ошибку». Лучше вы скажите мне что-нибудь.

— Вы правы. Думаю, в такой ситуации нечего говорить. Но я все же утверждаю, что свою часть работы я сделал правильно, судя по всем доказательствам. Я сделал бы то же самое и в другой раз. Мои личные чувства не в счет. Я работаю с конкретными фактами.

— И что же привело вас к столь мудрому заключению? — с иронией спросил Гендерсон.

— Трудно объяснить; это — плоды долгих раздумий. Это медленный процесс, такой же медленный, как просачивание воды сквозь фильтр. Суд ускорил процесс. Все, что было направлено против вас, выглядело таким тяжеловесным, что, мне кажется, все это поняли и тыкали пальцем в меня.

Не знаю, сможете ли вы понять, что я имею в виду. Сфабрикованные алиби всегда так умны и хитры, всегда так достоверны и правдивы, что к ним не придерешься. Ваше же алиби оказалось хромым и слепым. Вы ничего не могли вспомнить об этой женщине. Десятилетний ребенок и то дал бы хоть какое-то описание внешности. И, пока я сидел в задних рядах зала суда, мне в голову медленно вползла мысль: эй, а ведь он говорит правду!

Любая ложь, вообще любая ложь обрастает многими деталями. Только человек, который НЕВИНОВЕН, может уничтожать собственные шансы на спасение, как это делали вы. Виновный — гораздо более хитрый человек, чем вы. Ваша жизнь была ставкой, и все, что вы сумели придумать, — это два существительных и одно наречие. «Женщина, шляпа и странно». Я подумал про себя, что это очень похоже на жизненную ситуацию. Парень удрал от домашней ссоры и подцепил женщину, в которой абсолютно не был заинтересован. Потом как снег на голову на него свалилось обвинение в убийстве… — Он развел руками. — Конечно, в такой обстановке не вспомнишь деталей внешности чужой женщины.

Я уже давно размышляю над этим. И эта мысль все больше и больше давит на меня. Я не раз собирался сюда, но всё не решался. Потом раз или два я поговорил с мисс Ричман….

Гендерсон поднял голову.

— Я начинаю видеть свет…

— Нет! — резко оборвал его детектив. — Ни черта вы не видите! Вы, видимо, думаете, что она приходила ко мне и ей удалось переубедить меня… Все было по-другому… Я первым решил поговорить с ней, я хотел сказать то, что сейчас сказал вам. Признаю, потом она приходила ко мне домой, не в управление, и мы еще несколько раз беседовали об этом деле. Но ни мисс Ричман, ни кто-либо другой не сумели бы переубедить меня, если бы я не сделал этого сам. Любое изменение должно прийти изнутри, а не снаружи, тогда я приму его. То, что я сам сегодня пришел сюда повидать вас, результат моего собственного решения и моего убеждения, что это необходимо. Я здесь не по ее предложению или просьбе. Она даже не знает, что я пошел к вам. Я сам этого не знал, пока не пришел.

Он прошелся по камере.

— Ну вот, теперь у меня на душе стало легче. Я не отрекся. Я сделал свое дело единственным способом, который был возможен. И вы не должны требовать от человека чего-то большего.

Гендерсон не ответил. Он мрачно уставился в пол. Он выглядел еще хуже, чем вначале. Слова Барчесса поразили его в самое сердце. Потом он очнулся от своих горьких раздумий и снова услышал голос Барчесса:

— Нужен человек, который сумеет вам помочь. Он должен проделать настоящую работу. — Он побренчал чем-то в кармане. — Я не могу этого сделать, потому что у меня есть собственная работа. О, я знаю, в кино случается и не такое. Там прославленный детектив докапывается до всего на свете. У меня есть жена и дети. Мне нужна работа, чтобы прокормить их. А вы и я, прежде всего, — чужие люди.

— Я и не прошу вас ни о чем, — спокойно сказал Гендерсон, не повернув головы.

— Вы должны найти человека, который сделает для вас эту работу, — продолжал Барчесс. — А я помогу ему всем, чем смогу.

Гендерсон поднял голову, посмотрел на него и снова потупился.

— Кто? — тихо спросил он.

— Нужен фанатик, человек страсти. Тот, кто сделает это не ради денег, а потому, что вы — Скотт Гендерсон, и больше ни по какой другой причине. Потому, что он любит вас, да, да, любит вас, потому, что он готов скорее умереть сам, чем дать умереть вам. Человек, который не будет спешить, человек, который не свернет с пути. Вам нужен именно такой человек.

Он подошел к Гендерсону и положил ему на плечо руку.

— У вас есть девушка, которая вас любит, я знаю это. Но она всего-навсего девушка. У нее есть страсть, но нет опыта. Она сделает, что сможет, но этого недостаточно.

Лицо Гендерсона смягчилось.

— Я должен знать… — пробормотал он.

— Здесь нужен мужчина. Мужчина, идущий своим путем и, однако, испытывающий к вам те же чувства, что и она. У вас не может не быть кого-то подобного. У каждого человека есть один такой друг.

— Да, это хорошо, когда вы молоды. С годами такие люди пропадают. Особенно, когда женятся.

— Они не пропадают, если вы именно это имеете в виду, — настойчиво сказал Барчесс. — Даже неважно, поддерживаете ли вы знакомство с тех пор. У вас должен быть такой человек!

— Да, — согласился Гендерсон. — У меня был такой человек. Близкий, как брат. Но это было в прошлом…

— Время не ограничивает дружбы.

— Во всяком случае, его сейчас здесь нет. Когда я в последний раз видел его, он сказал, что уезжает в Южную Америку. Он заключил с какой-то нефтяной компанией пятилетний контракт, — Он поднял голову и посмотрел на детектива. — Как человек вашей профессии мог не лишиться иллюзии о дружеских связях? Неужели вы верите, что человек бросит свою карьеру и приедет за тысячу миль, чтобы вытащить из-за решетки друга? К тому же друга, с которым он давно не виделся. Вспомните, вы становитесь толстокожи с возрастом. Идеализм слезает с человека, как шкура. Человек тридцати двух лет далеко не тот самый парень, которым он был в двадцать пять… Барчесс прервал его:

— Ответьте на один вопрос. Сделал бы он это раньше?

— Сделал бы.

— Тогда, если он сделал бы это раньше, он сделает это и сейчас. Я снова повторяю вам: возраст не ограничивает дружбы. Если он был вашим другом, значит, он им и остался. Если он этого не сделает, то вы убедитесь, что у вас не было друга.

— Но это не совсем честный подход…

— Если ему пятилетний контракт дороже, чем ваша жизнь, тогда это не будет иметь никакого значения. А если наоборот, — тогда он именно тот человек, который вам нужен. Почему бы не дать ему шанс пройти испытание прежде, чем говорить о нем хорошо или плохо?

Барчесс достал из кармана записную книжку, вырвал чистый листок и положил вместе с карандашом на колени Гендерсона.

№№ 29 22 ТЕЛЕГРАММА ЧЕРЕЗ НБН 2 CЕНТЯБРЯ СРОЧНО ДЖОНУ ЛОМБАРУ = КОМПАНИЯ ПЕТРОЛЕРА ЗЮДАМЕРИКАНА ГЛАВНАЯ КОНТОРА, КАРАКАС, ВЕНЕСУЭЛА Приговорен смерти убийство Марселлы каждый свидетель может меня оправдать если будет найден здесь моим адвокатом это последняя надежда прошу тебя приехать помочь мне других шансов нет исполнение приговора после третьей недели октября апелляция отклонена надеюсь на тебя.

СКОТТ ГЕНДЕРСОН

Глава 9
Восемнадцатый день перед казнью

Он загорел, но не загаром отпускника, который поставил перед собой задачу во что бы то ни стало загореть, а как человек, постоянно находившийся под палящим солнцем. Теперь путешествия не занимают много времени. Не успели вы сесть в самолет в Рио, как приземлились на аэродроме Ла Гардиа.

Он был того же возраста, что и Скотт Гендерсон, но Скотт Гендерсон пять или шесть месяцев тому назад, а не тот человек, что сидел в камере и считал час за год.

На нем еще была одежда, купленная в Южной Америке: белоснежная панама и легкий фланелевый костюм. Одежда, для осенней погоды в Штатах, прямо скажем, неподходящая. Даже для жаркого венесуэльского солнца она несколько тяжеловата.

Он был высок и подвижен, казалось, движется он вообще безо всяких усилий. Глядя на него, можно подумать, что за ним гонятся. Маленькие черные усы аккуратно подстрижены. Галстук помят и перекручен. Чувствовалось, что он скорее привык руководить людьми и работать— за чертежной доской, нежели танцевать с дамами. Об этом свидетельствовала и излишняя серьезность его облика. Однако не стоит судить о человеке лишь по внешним данным.

— Как он это воспринял? — спросил он надзирателя, следуя за ним по коридору.

— Как все, — последовал ответ. «А что еще можно ожидать?» — крылось за этими словами.

— Как все? Ах, да, — Ломбар покачал головой и пробормотал: — Бедняга.

Надзиратель отпер дверь.

Он на мгновение замешкался у двери, а потом решительно шагнул вперед. С таким видом люди заходят в «Савой» или «Риц».

— Ты неплохо выглядишь, старина Скотт, — медленно произнес Ломбар. — Что ты здесь делаешь?

Реакция Гендерсона была совсем иной, чем на появление детектива. Его лицо прояснилось: перед ним старый друг.

— Теперь я живу здесь, — весело сказал он, — Тебе нравится?

Они пожали друг другу руки, как будто расстались совсем недавно, а не несколько месяцев назад. Надзиратель нерешительно потоптался на месте, затем вышел из камеры, заперев за собой дверь. Они продолжали пожимать друг другу руки, и это было красноречивее всяких слов,

— Ты приехал, — с теплым чувством сказал Гендерсон. — Ты появился. Значит, правду говорят, что старая дружба не рвется.

— Я с тобой, и будь я проклят, если они это сделают! — с жаром воскликнул Ломбар.

Первые минуты они бессвязно разговаривали о прошлом, вспоминая далекие годы, потом перешли к поездке Ломбара.

— О, эти грязные поезда! Никакого сравнения с нашими.

— Но все же ты кое-что повидал, Джек.

— Повидал! К черту все это: Грязные, забытые Богом отели! А пища! А москиты! Я, как последний сопляк, согласился подписать контракт на пять лет.

— Но, я полагаю, ты должен был получать за это хорошие деньги, не так ли?

— Конечно. Но что с ними делать? Их негде тратить. Даже пиво там пахнет керосином.

— И все-таки я чувствую себя неловко, что мне пришлось оторвать тебя, — пробормотал Гендерсон.

— Но тебе нужна моя помощь, и потом, контракт продолжается, Просто это время не зачтется, вот и все.

Он помолчал немного, затем пристально посмотрел на друга.

— Так в чем дело, Скотт? Что случилось? Гендерсон попытался улыбнуться.

— Просто — примерно через две с половиной недели— надо мной проведут электрический эксперимент. Представляешь? Обо мне будет написано во всех газетах.

— Хватит шутить. Мы знакомы с тобой полжизни, и можно обойтись без этого.

— Да, да, — отрешенно кивнул Гендерсон. — Черт возьми, жизнь так коротка…

Ломбар отошел в угол и уселся на край умывальника.

— Я всего один раз видел ее, — задумчиво сказал он.

— Два, — поправил Гендерсон. — Один раз мы встретили тебя на улице.

— Да, я помню. Она держала тебя за руку и пряталась за твою спину.

— Она собиралась купить кое-что из одежды, а ты, знаешь, какими становятся женщины в таких случаях.

Мы часто собирались пригласить тебя к обеду; но… ты же сам знаешь, как бывает.

— Конечно, знаю, — дипломатично согласился Ломбар. — Ни одна жена не любит неженатых друзей мужа. — Он достал из кармана пачку сигарет, взял себе одну и бросил пачку Гендерсону. — Не удивляйся, если у тебя распухнет язык, а на губах выскочат волдыри. Здесь половина — порох, половина — средство от насекомых. Я еще не успел купить ничего получше. — Он затянулся и продолжал: —Полагаю, тебе лучше рассказать все сначала и как можно подробнее.

Гендерсон вздохнул.

— Да, наверное, это лучше всего. Я так много рассказывал об этом, что начинаю думать, будто все это мне приснилось.

— Для меня самое главное—подробности, так что смотри — не упусти их.

— Мой брак с Марселлой был всего лишь подготовкой ко всем этим событиям, а вовсе не главным событием. Обычно человеку трудно сознаваться в собственной глупости даже другу, но сейчас, на пороге смерти, я могу честно сказать, что это была большая глупость с моей стороны. Не прошло и года, как семейный корабль стал разваливаться. А спасаться было уже поздно. Я полюбил другую. Ты никогда не встречался с ней, не знаешь ее, и потому не стоит называть ее имя. На суде ее называли Девушкой. И для тебя я буду называть ее Моя Девушка.

— Хорошо, Твоя Девушка, — согласился Ломбар. Он сложил руки на груди и внимательно слушал друга.

— Моя Девушка. Бедная Девушка. Это была Настоящая Любовь. Если ты не женат, и это пришло к тебе — Ты спасен, ты в безопасности. Но если ты женат, и это пришло к тебе, ты пропал. То есть, если ты женат, и это к тебе пришло, ты вроде бы в безопасности, но ты жив Лишь наполовину.

— Да, наполовину, — задумчиво, с состраданием прошептал Ломбар.

— Все было ясно и просто. Я рассказал Моей Девушке о Марселле через неделю после нашего знакомства. Я думал, что это будет последней нашей встречей. Двадцать раз мы виделись после этого и считали, что каждая встреча — последняя. Мы пытались бороться с собой, но нас притягивало друг к другу, как магнитом. Марселла узнала о ней через тридцать дней. Я не видел другого выхода и сам рассказал ей всё. Она не была поражена. Она лишь улыбнулась и стала ждать. Ждать и наблюдать, как наблюдает человек за двумя мухами, угодившими в банку. Я пришел к ней и предложил развод. Она снова медленно, задумчиво улыбнулась. Она не была расстроена, насколько я мог судить по ее поведению. Она сказала, что подумает. И стала думать. Неделя шла за неделей, месяц за месяцем. Она все думала и дразнила меня. И все время насмешливо улыбалась. Из нас троих лучше всего было ей. Я злился. Я — взрослый человек, и я хотел жить с Моей Девушкой. Я не хотел никакой ругани, ничего… Я хотел иметь любимую жену и дом.

Все это время Гендерсон говорил, закрыв лицо руками, и при последних словах его руки заметно задрожали. — Моя Девушка сказала: «Должен же быть какой-то выход. Мы в ее руках, и она это знает. Твое мрачное молчание ей лишь на руку. Подойди к ней как мужчина и друг. Сходи с ней куда-нибудь и поговори по душам. Если двое людей раньше любили друг друга, в их душах живут какие-то воспоминания. У твоей жены тоже должны сохраниться воспоминания-, если только она не совсем лишилась памяти. Хоть малейший остаток доброго чувства к тебе у нее должен был сохраниться, и ты должен разбудить его! Сделай это не только ради себя, но и ради нас — тебя и меня».

Я так и сделал. Купил два билета на представление и заказал столик в ресторане, где мы любили бывать еще до женитьбы. Пришел домой и сказал: «Давай проведем сегодня вечер вместе».

На лице ее медленно появилась та же улыбка, и она сказала: «А почему бы и нет?» Когда я отправился под душ, она сидела перед зеркалом и приводила себя в порядок. Все ее привычки я знал очень хорошо и с легким сердцем пошел в ванную, даже начал насвистывать. Я почти любил ее в этот момент. Я понял, в чем дело: я любил ее прежде и лишь ошибся в ее любви ко мне.

Сигарета выпала у него из рук, и он некоторое время удивленно разглядывал ее.

— Почему она сразу же не отказалась? Почему она позволила мне свистеть под душем? Следила ли за тем, как я расчесывал волосы? Испытывала ли она удовольствие, видя, как я укладываю в карман пиджака платок? Была ли она счастлива впервые за шесть месяцев? Почему она делала вид, что пойдет, если с самого начала знала, что не собирается этого делать? Потому, что это было для нее нормой. В этом вся она. Потому, что ей нравилось смеяться надо мной. Не только в большом, но и в самом маленьком деле.

Я понял мало-помалу. Ее улыбка отражалась в зеркале. Она ничего не могла поделать с собой. Я держал в руке галстук, собираясь завязать его, а она все еще сидела перед зеркалом и ничего не делала. Только улыбка была на ее лице, насмешливая улыбка. Существуют две истории: их и моя, и до этого момента обе идентичны — нет ни малейшей разницы между ними. Они не расходятся ни в единой детали. Каждое мое Последующее движение, каждый мой шаг они отвергают. Они выстроили великолепную цепь доказательств. С того момента, когда я остановился за ее спиной с недовязанным галстуком в руках и смотрел на ее отражение в зеркале, с того момента обе истории расходятся в разные стороны, как стрелки, показывающие шесть часов. Мой путь — один, их путь — другой.

Сперва я расскажу тебе мой путь. Я расскажу тебе правду.

Она ждала, что я обращусь к ней. Она только этого и ждала. Именно из-за этого она сидела перед зеркалом. Наконец я спросил ее: «Ты идешь?»

Она засмеялась. Видел бы ты, как она смеялась! Долго, тяжело. Я прежде не знал, каким оружием может быть смех. Я видел в зеркале отражение наших лиц.

Она сказала: «Не пропадать же билетам. Зачем выбрасывать деньги? Возьми ЕЕ вместо меня. Она сможет посмотреть представление. Она сможет пообедать. ОНА СМОЖЕТ ИМЕТЬ ТЕБЯ ВСЕГО, НО ТАК, КАК ОНА ХОЧЕТ ИМЕТЬ ТЕБЯ, ОНА ТЕБЯ НЕ ПОЛУЧИТ».

Таков был ее ответ. Это был окончательный ответ. И я знал это.

Дальше случилось следующее. Я сжал зубы и опустил руки. Не помню, куда делся галстук, который я держал в руках. Должно быть, упал на пол. Я знаю только одно: я не набросил его ей на шею. Я не мог бы убить и муху. Не мог бы! Такой уж я человек. Она пыталась вывести меня из себя. Не знаю, зачем. Может, потому, что чувствовала себя в безопасности. Но я был не в состоянии что-либо сделать ей. Конечно, она видела меня в зеркале, ей даже не нужно было для этого поворачивать голову. «Ну, что же ты! Иди, ударь меня! — ощерилась она. — Ну! Ни черта ты не умеешь делать!»

Потом мы наговорили друг другу массу разных гадостей, как это обычно бывает. Но это была лишь болтовня. «Я тебе не нужен, тогда зачем же ты держишь меня возле себя, черт возьми?» — спросил я.

Она ответила: «Ты можешь пригодиться. Например, если к нам заберутся грабители».

«Ты думаешь, это будет тянуться вечность?» — спросил я. Она ответила: «Гендерсон, смогу ли я сказать тебе что-нибудь другое?»

Я сказал: «Ах да, ты напомнила мне». Я достал из кармана два доллара и швырнул их перед ней. «Это тебе за то, что ты была моей женой. А за музыку я заплачу отдельно». Конечно, это было низко и недостойно. Я схватил пальто и шляпу и выскочил за дверь. Она всё еще смеялась. Она смеялась, Джек! Она не умерла. Я не притронулся к ней! Ее смех преследовал меня, даже когда я закрыл за собой дверь. Он преследовал меня, пока я бежал вниз по лестнице и даже на улице, и я пошел пешком, не в силах стоять и ждать машину.

Он долго молчал, заново переживая ту сцену. Затем собрался с силами и продолжал холодно:

— Потом я вернулся; она была мертва, и они сказали, что это сделал я. Они сказали, что это произошло в восемь минут пятнадцать секунд седьмого. Так показывали ее часы. Должно быть, это случилось минут через десять после того, как я захлопнул дверь. Я вздрагиваю при мысли об этом даже теперь. Наверное, он уже поднимался, кто бы он ни был…

— Но ты говоришь, что спускался по лестнице?

— Он мог скрываться где угодно, на любом этаже или на чердаке. Я не знаю. Может быть, он все слышал. Может быть, он следил, как я уходил. Может быть, я так хлопнул дверью, что она не захлопнулась, и он вошел в квартиру. Может быть, он уже был в квартире, и она это знала. Может быть, звук ее смеха помогал скрывать его присутствие или мешал ему слышать нашу ссору.

— Значит, в звуке смеха было что-то особенное?

— Да, но что это дает? Копы не слишком серьезно подошли к этому. Грабежа не было, ничего не пропало. В ящике ее стола лежало шестьдесят долларов, но они остались нетронутыми. Ясно, что это не грабеж.

— Наверное, его вторжение было для нее настолько неожиданным, что она не успела и шевельнуться, — сказал Ломбар. — Возможно, какой-нибудь внешний звук помешал ему ограбить квартиру. Такое случается в тысячах случаев.

— Даже в этом случае он мог взять ее бриллиантовую брошь, которая лежала прямо перед ней, — мрачно поправил Гендерсон. — А к ней никто и пальцем не притронулся. Ему достаточно было лишь руку протянуть. Испугался ли он или нет, но много ли времени для этого надо? — Он помолчал. — Этот галстук стал моим проклятьем. Он висел подо всеми другими галстуками на вешалке. Вешалка находится в самой глубине стенного шкафа. Конечно, я достал его, но уверен, что не набрасывал его ей на шею. Во время ссоры я, видимо, уронил его на пол. Потом схватил тот, в котором пришел домой с работы, и, торопливо повязав его, выскочил из дома. Затем появился он, увидел этот галстук и набросил ей на шею. Хотя Бог знает, кто был этот «он» и почему он убил ее.

— Это могло случиться импульсивно, безо всякой причины, — сказал Ломбар. — Убийство ради убийства. Оно могло быть связано с вашей ссорой, особенно если учесть, что дверь могла оказаться незапертой. Он понимал, что может сделать с нею все, что угодно, а обвинят тебя. Ты знаешь, что подобное уже случалось не раз.

— Если это было именно так, они никогда не поймают его. Такие убийства трудно раскрыть. Только чудо или счастливая случайность откроют его. В один прекрасный день они схватят его за что-то другое, а он признается и в этом деле. Но этого можно ждать долго, очень долго.

— А что насчет свидетеля, о котором ты упомянул в телеграмме?

— Я как раз подхожу к этому. Это — единственная соломинка надежды. Даже если они никогда не узнают, кто это сделал, меня она может спасти. Необходимо сделать находку. Лишь это может спасти меня. — Он помолчал и продолжал: — Где-то есть женщина, она существует, и это так же точно, как и то, что мы сейчас находимся в этой камере. Она может спасти меня, указав время, когда мы встретились с нею в баре, находящемся в восьми кварталах от моего дома. Это случилось в десять минут седьмого. И она это знает так же точно, как и я, кем бы она ни была. Естественно, что, если бы я совершил убийство, то не смог бы в это время находиться в баре. Джек, если ты хочешь мне помочь, если ты хочешь спасти меня, обязательно найди эту женщину! Она и только она может спасти меня!

Ломбар долго молчал.

— Где же ее можно найти? — спросил он наконец.

— В любом месте под солнцем, — последовал ответ.

— Фью! — свистнул Ломбар, подходя к нему. — Если полиция потерпела неудачу, если твой адвокат потерпел неудачу, если все потерпели неудачу, то какой же у меня шанс разыскать ее через много месяцев и всего за восемнадцать дней?

Вошел надзиратель.

Ломбар похлопал Гендерсона по плечу и направился к выходу.

Гендерсон вскочил.

— Ты не хочешь пожать мне руку? — воскликнул он.

— Зачем? — удивился Ломбар. — Завтра я снова приду к тебе.

— Ты хочешь сказать, что не бросаешь меня?

— Разве я дал тебе повод сомневаться во мне? — сухо спросил Ломбар.

Глава 10
Семнадцатый и шестнадцатый дни перед казнью

Ломбар прошелся по камере, сунув руки в карманы и глядя на свои ноги, как будто никогда раньше не видел, как они работают.

— Скотт, — сказал он, — ты должен придумать что-нибудь получше. Я не волшебник. Я не могу разыскать ее в толпе лишь по шляпке.

— Послушай, — устало сказал Гендерсон, — я все время думаю об этом, и меня уже тошнит. Меня тошнит от этого даже во сне. Я не могу вспомнить ни единой детали!

— Неужели ты вообще не смотрел ей в лицо?

— Должно быть, я делал это много раз, но просто не обратил внимания.

— Давай начнем сначала, повторим все еще раз. Не смотри на меня так, это единственное, что мы можем сделать. Она уже сидела на стуле за стойкой, когда ты вошел. Может быть, ты скажешь, какое первое впечатление сложилось у тебя о ней. Попробуй мысленно вернуться назад.

Иногда воспоминание о первом впечатлении оказывается куда более точным, нежели подробное описание, составленное на основании последующих размышлений. Так каково было твое первое впечатление?

— Рука, тянущаяся за печеньем. Ломбар внимательно посмотрел на него.

— Ты же не мог слезть со стула, подойти к человеку, заговорить с ним, не зная, что это за человек? Скажи, как ты узнал, что это — женщина? Ведь не думаешь же ты, что обратился к зеркалу? Так как ты узнал, что это — женщина?

— На ней была юбка, поэтому она была женщиной. она не пользовалась костылями, поэтому была здоровой. В тот момент меня занимала всего одна мысль. Я смотрел на нее и мысленно видел Мою Девушку. Чего ты ждешь от меня? Что, по-твоему, я должен тебе сказать?

Ломбар долго молчал, разглядывая свои ноги,

— Как звучал ее голос? — наконец, спросил он. — . чем она тебе говорила? Откуда она родом? Что ты знаешь о ее прошлом?

— Она окончила среднюю школу. Она местная. Она разговаривала, как все мы. Чисто столичный выговор. Голос ее звучал бесцветно, как кипящая вода.

— Раз ты не заметил акцента, будем считать, что она местная. А что в такси?

— Ничего.

— А в ресторане?

— Ничего, Джек, — Гендерсон беспомощно развел руками. — Бесполезно, Джек. Это ничего не дает. Я не могу, не могу! Она ела и разговаривала. Вот и все, что я помню.

— Да, но о чем?

— Я не могу вспомнить. Я не могу вспомнить ни слова. Это не значит, что нечего вспоминать. Просто мы молчали больше, чем говорили, и ни о чем серьезном не разговаривали. Рыба превосходная. Война ужасная. Сигарету хотите? Нет, спасибо.

— Ты меня сведешь с ума! Ты уверен» что любишь Свою Девушку?2

— Конечно. Только не надо об этом. — А в театре?

— Она вскакивала с места. Я уже тебе три раза говорил об этом. Какие могут быть разговоры во время представления? Ты же сам сказал, что разговор во время представления ничего бы не дал,

— Да, но почему она вставала? — Ломбар подошел поближе к нему. — Занавес поднялся. Люди не встают без причины.

— Я не знаю, почему она вставала. Я не читал ее мысли!

— Судя по всему, ты даже собственных мыслей не читал. Хорошо, к этому мы вернемся позже. — Он снова прошелся по камере. — Когда она вставала, ты смотрел на нее?

— Конечно, смотрел. Но чисто рефлекторно. Мои глаза были устремлены на нее, но ее я не видел. Я все время смотрел на нее, но не видел.

— Это мучение, — сказал Ломбар, скорчив гримасу. — Я вижу, от тебя никакой пользы нет. Но должен же быть кто-то, от кого может быть польза. Должен же был кто-то видеть тебя с ней! Не могут же два человека бродить по городу шесть часов и быть невидимыми!

— Я тоже так подумал, — сухо улыбнулся Гендерсон. — Но оказалось, что я не прав. Видимо, в ту ночь город охватил массовый астигматизм. Иногда даже мне кажется, что это было галлюцинацией, что ее не было вовсе, а мне в голову запала бредовая идея.

— Ты должен сам разобраться в этом, — сухо сказал

Ломбар.

— Время истекло, — раздался голос из-за двери.

Гендерсон поднял с пола обгоревшую спичку и подошел к стене. На стене в два ряда были проставлены вертикальные черточки. Верхний ряд был перекрещен наподобие буквы X. Обугленной спичкой он перечеркнул очередную черточку.

— Хорошо, пойдем дальше, — сказал Ломбар, доставая бумагу и карандаш.

— Давай… для разнообразия, — кивнул Гендерсон.

— Ты ведь знаешь, чего я хочу, не так ли? Я хочу поработать над другим материалом. Над материалом, с которым еще никто не имел дела. Нужны свидетели, которые не вызывались в суд. Люди, которых просмотрели и копы, и твой адвокат Грегори.

— Ты хочешь немногого. Тебе нужны второго сорта призраки, которые сумеют помочь разыскать призрак первосортный. Лучше для этой цели пригласить какого-нибудь медиума.

— Мне наплевать, как они себя вели; они, например, могли толкать вас обоих локтями на улице или где-нибудь в помещении. Сперва надо попытаться их найти. Не думаю, что вы были прозрачными. Кто-то должен был вас видеть. Итак, бар.

— Неизменный бар, — вздохнул Гендерсон.

— Бармен уже использован. Кто-нибудь другой может помочь. Любой, кроме вас двоих.

— Нет…

— Подожди. Не насилуй себя. Подумай. Такие вещи нельзя вспомнить так просто. Подумай, только не напрягайся.

Молчание длилось четыре или пять минут.

— Хорошо. Девушка в кабине повернулась и посмотрела ей вслед, когда мы уходили. Годится?

— Годится. — Карандаш Ломбера начал двигаться по бумаге. — Именно такие факты мне и нужны. Ты можешь сказать мне еще что-нибудь об этой девушке?

— Нет, еще меньше, чем о женщине, с которой я был. Я помню только поворот головы.

— Продолжай.

— Такси. Это было использовано. Он вел себя на суде,

как комик.

— Ресторан. Там была гардеробщица?

— В том-то все и дело. Я был один, когда вошел в зал и сел за стол. Призрак отправился пудриться. Когда она присоединилась ко мне, ее шляпка была с ней.

Карандаш Ломбера снова забегал по бумаге.

— В дамской комнате могла быть какая-нибудь служительница. Если ее не заметили рядом с тобой, то, может быть, видели без тебя. В ресторане головы поворачивались в ее сторону?

— Она присоединилась ко мне потом.

— Перейдем к театру.

— У входа стоял швейцар. Я помню его странные усы. Он с сомнением посмотрел на ее шляпку.

— Хорошо. Он годится. Что в театре?

— Мы немного опоздали и прошли на свои места в темноте. Лишь карманный фонарь освещал нам путь.

— Как насчет сцены?

— Ты имеешь в виду исполнителей? Боюсь, представление шло слишком быстро.

— Когда она вставала, это могли заметить и обратить внимание. Полиция опрашивала кого-нибудь?

— Нет.

— Так, это надо отметить. Мы не должны ничего пропустить. Понимаешь, ничего. Даже если в ту ночь рядом с тобой был слепой, я хочу… в чем дело?

— Стоп! — резко сказал Гендерсон.

— Что такое?

— Ты только что напомнил мне. Был такой слепец с кружкой. Когда мы уходили… — Он замолчал, увидев, что Ломбар что-то пишет. — Тебе это нужно? — недоверчиво спросил он. — Это же смешно!

— Ты так думаешь? — спокойно отозвался Ломбар. — Подожди, и увидишь. — Он продолжал писать.

— Это всё, больше ничего не было. Ломбар встал.

— Пойду займусь делом, — сказал он. У двери он остановился. — Да брось ты это занятие, — раздраженно сказал он, увидев, что Гендерсон перечеркнул еще одну черточку. — Они все равно ничего с тобой не сделают.

— Они уверены в обратном, — с иронией буркнул Гендерсон.

КОЛОНКА ОБЪЯВЛЕНИЙ ВО ВСЕХ ГАЗЕТАХ

«Молодую леди, которая сидела в кабине бара „Ансельмо“ в 6.15 вечера 20 мая и повернула голову вслед женщине в оранжевой шляпке, прошу связаться со мной. Это крайне важно и касается личного дела. От этого зависит счастье человека. Все отчеты направлять строго конфиденциально. Адресовать Д, Л. ящик 654 любой газеты»

Ответа не последовало.

Глава 11
Пятнадцатый день перед казнью Ломбар

Полная женщина с растрепанными седыми волосами открыла дверь, из которой пахнуло капустой.

— О'Баннон! Майкл О'Баннон? И тут началось:

— Послушайте! Я уже сегодня была в вашей конторе. И там мне дали отсрочку до среды… Мы не пытаемея обмануть бедную беззащитную компанию. Конечно, пятьдесят тысяч баксов что-то значат, но…

— Простите, мадам, я по другому делу. Мне нужно поговорить с Майклом О'Банноном, который работал швейцаром в Казино.

— Да, припоминаю, у него была эта работа, — согласилась она. Затем слегка повернула голову и повысила голос, очевидно, чтобы ее слышал не только Ломбар: — Да, они теряют работу, а потом целыми днями сидят в кресле и не делают попытки найти другую. Сидят и ждут, когда работа сама придет к ним.

Откуда-то из глубины квартиры донесся звук, похожий на хриплый вой.

— Тут кто-то хочет видеть тебя, Майкл! — завопила женщина. И добавила, обращаясь к Ломбару: — Вам лучше зайти. Он сейчас сидит без отдыха.

Ломбар втиснулся в тесно заставленный холл, сделал несколько шагов по коридору и оказался в комнате, посреди которой стоял большой стол, покрытый клеенкой.

В кресле рядом со столом развалился объект его визита. Объект этот был не только без обуви, но и без верхней одежды, в одном белье.

— Чем могу служить вам, сэр-р-р? — раскатисто произнес он.

Ломбар положил на стол шляпу и сел, не ожидая приглашения.

— Мой друг хочет связаться кое с кем, — начал он конфиденциально. Он понимал, что этот разговор сопряжен для него с огромным риском. Такие люди ни в коем случае не хотят сотрудничать с полицией. — Для него это имеет огромное значение. Для него это. — все. Поэтому я пришел сюда. Вы могли бы вспомнить мужчину и женщину, выходивших из такси у театра, в котором вы работали в мае? Вы ведь, конечно, открывали им дверь?

— Да, я всем открываю дверь. Это — моя работа.

— Они в тот вечер опоздали и, очевидно, были последней парой, которой вы открывали дверь. На женщине была ярко-оранжевая шляпка. Вы еще проследили за ней взглядом, знаете, как это часто бывает, когда кто-нибудь проходит близко от вас.

— Бросьте это, — вмешалась женщина. — Если она была хорошенькая, он и глаз-то не сумел бы оторвать от нее. Я его знаю.

Мужчины не обратили на нее внимания.

— Он видел, как вы посмотрели на нее, — продолжал Ломбар. — Он случайно заметил и сказал мне об этом. — Он наклонился вперед. — Вы можете вспомнить? У вас хорошая память?

О'Баннон важно покивал головой, затем в задумчивости погрыз палец, потом покачал головой.

— Вы понимаете, о чем вы спрашиваете? Ах, уж эти лица! Изо дня в день, и почти всегда двое — леди и джентльмен.

— Подумайте, О'Баннон, — настаивал Ломбар. — Попробуйте мысленно вернуться к тому времени. Вспомните. Для бедного парня это означает очень многое.

Жена подошла ближе, но хранила молчание. О'Баннон продолжал качать головой.

— Нет, — сказал он. — Из всех, кто был там в течение сезона, я мог бы вспомнить лишь тех, кого увидел сегодня. А так я помню лишь одного человека, да и то потому, что, когда я открыл дверь такси, он выпал оттуда лицом в грязь. Такой он был пьяный. Но он был один. И схватил его под руки…

Ломбар понял, что здесь ему нечего делать, и встал,

— Значит, вы ничего не помните? — спросил он в последний раз.

— Нет, и уверен, что не вспомню. И тут вмешалась жена:

— А вы бы сделали для нас что-нибудь, если бы он вспомнил? — спросила она.

— О, да. Я думаю, что вы не стали бы возражать, если бы я заплатил вам в случае, если получу то, что мне нужно.

— Ты слышишь, Майкл! — завопила она и, схватив мужа за плечи, принялась трясти. — Попробуй, Майкл! Слышишь? Попробуй вспомнить!

— Как же я могу вспомнить, если у меня тут пусто, — он постучал кулаком по голове. — А если бы тут не было пусто, то ты вытрясла бы все из меня.

— Ну что ж, ничего не поделаешь. — Ломбар разочарованно вздохнул и тронулся в обратный путь по коридору. Вслед ему донесся рев:

— Ну, Майкл! Он уходит! Ему-то ведь всего нужно, чтобы ты что-то вспомнил. Неужели ты не можешь сделать этого?

— Моя трубка, — послышался возмущенный вопль в ответ. — Что ты делаешь?

Когда Ломбар спускался вниз по лестнице, его окликнула жена ОБаннона:

— Подождите, мистер! Подождите! Он вспомнил.

— Правда? — сухо отозвался Ломбар. Он остановился. — Спросите его, в каком костюме она была в тот вечер— в черном или в белом?

Она задала вопрос, выслушала ответ и сказала Ломбару:

— В белом вечернем костюме, мистер.

— Вы вытащили неверный номер, — мрачно сказал Ломбар и ушел.

Глава 12
Четырнадцатый, тринадцатый и двенадцатый дни перед казнью

Девушка

Она уже сидела на высоком стуле перед стойкой бара, когда он впервые увидел ее.

Было начало его дежурства, поэтому она, скорее всего, появилась здесь буквально за несколько минут до того, как он занял свое место за стойкой, почти одновременно с ним, можно сказать. Она пришла, и он появился. Ее еще не было, когда он зашел в заднюю комнату при баре, чтобы переодеться. Во всяком случае, вернувшись, он увидел ее, спокойно сидящую перед стойкой, и приблизился к ней:

— Слушаю вас, мисс? — произнес он и про себя отметил, что она как-то странно смотрит на него. И подумал, что, видимо, он ошибся, что неправильно истолковал ее взгляд. Все посетители смотрели на него так же перед тем, как что-либо заказать.

Впрочем, в ее взгляде было что-то иное. Это был особенный взгляд. Взгляд, обращенный к нему, человеку, которому она собирается отдать приказ. Этот взгляд говорил: «Запомни меня. Запомни хорошенько».

Она попросила маленькую порцию виски с водой. Он отвернулся от нее, а ее глаза еще долго следили за ним. Его не покидало чувство, что он что-то упустил, чего-то не уловил, что должно начаться нечто необычное. Но он тут же забыл об этом, потому что девушка отвернулась.

Это было началом.

Он принес ей выпивку и принялся обслуживать других посетителей.

Время шло. Время, в течение которого он не думал о ней, забыл о ее существовании. Она сидела неподвижно. Ее выпивка оставалась нетронутой, но его преследовало ощущение постоянного движения. Или ему показалось? Двигались ее глаза. Где бы он ни был, ее глаза смотрели туда. Они следовали за ним повсюду.

В его деятельности наступила пауза, и он задумался о странной активности ее глаз. Она не отводила их в сторону. Это приводило его в замешательство. Он не мог понять, что это означает. Он искоса оглядел свое отражение в зеркале, чтобы проверить, все ли в порядке в его туалете. Как всегда, все было в порядке, но никто еще никогда так долго не разглядывал его. Он не мог найти объяснения этому.

Конечно, все это делалось намеренно, в этом не было никакого сомнения. Это не был взгляд любопытства, мечтательности или, скажем, пустым взглядом человека, погруженного в свои мысли. За этим взглядом скрывалась какая-то мысль, и она была обращена на него.

Неопределенность мучила его, он не мог от нее избавиться. Он пытался наблюдать за девушкой всякий раз, когда считал, что она на него не смотрит. Но всегда наталкивался на ее прямой взгляд и всегда первым отводил глаза. Чувство беспомощности и неловкости все сильнее охватывало его.

А она все не двигалась. Ничто не изменилось в ее позе. Виски оставалось нетронутым, как будто бокала вовсе не существовало. Молодая, красивая, она, как статуя Будды, сидела, не двигаясь.

Неловкость начала перерастать в раздражение. Он наконец приблизился к ней и остановился напротив.

— Вы не выпили виски, мисс, — сказал он.

Это был явный намек. Но он ошибся. Она не приняла его.

— Оставьте бокал на месте. — Ее голос прозвучал бесцветно, монотонно.

Преимущество было на ее стороне, поскольку она была девушкой, а обращение с девушками в барах совсем иное, нежели с мужчинами. Больше того, она не флиртовала, не пыталась уклониться от уплаты, и у него не было оснований для каких-либо претензий, и, следовательно, он был бессилен что-либо предпринять.

Он отошел от нее, не в силах скрыть свою злость, а ее взгляд настойчиво преследовал его.

Неловкость, которую он испытывал, достигла критической точки. Он пытался с независимым видом пожать плечами и поправить воротничок, но под ее немигающим взглядом почувствовал себя еще хуже.

Просьбы других посетителей, которые в обычные дни раздражали его, теперь воспринимались им с облегчением. Их заказы заставляли его отвлекаться. Без этой работы он не знал бы, куда девать руки.

Он решил выпить пива и удивился, что не может открыть бутылку. Потом понял, что пытается открыть бутылку не тем ключом. Он сердито отставил бутылку в сторону, для чего-то вытер и без того чистый поднос и подошел к ней.

— Скажите, мисс, могу я сделать для вас что-нибудь? — хрипло осведомился он.

— Разве я просила вас? — голос ее звучал однотонно. Он тяжело оперся о стойку бара.

— Вам что-то от меня нужно?

— Разве я вам что-нибудь говорила?

— Прошу прощения, мисс. Я вам кого-нибудь напоминаю?

— Никого.

— Я подумал об этом, — запинаясь, произнес он, — потому, что вы на меня так смотрите… — Он окончательно замолчал.

На этот раз она вообще не ответила. Однако ее глаза по-прежнему не отрывались от него. Но его смущение прошло.

Она не улыбалась, не разговаривала, она не проявляла ни раскаяния, ни откровенной враждебности. Она просто сидела и смотрела на него с непроницаемым, как у совы, видом.

Оружие, которое она нашла и применяла, было ужасным. Люди не знают, как это невыносимо, лишь потому, что подобное случается с ними крайне редко.

Сейчас это случилось с ним и изводило его медленно и неуклонно; он нервничал и злился. Он чувствовал себя беззащитным еще и потому, что был заключен в полукруг, который образовала стойка бара. Каждый раз, когда он вставал спиной к буфету, он встречал ее взгляд. Она контролировала его. Он находился в каком-то магическом поле, из которого не мог вырваться.

Симптомы, которых он раньше никогда не замечал в себе и не знал, что клиническое их название — агорафобия, начали проявляться в его поведении. Его охватило желание скрыться от ее взгляда, и он начал чаще заглядывать в заднюю комнату бара. Однако, выходя оттуда, он все-таки встречал ее взгляд и бесился от ярости. Он начал с тоской поглядывать на часы, висевшие над его головой, но ему пришлось убедиться, что стрелки не ускорят свой бег, даже если от этого зависит жизнь человека.

Он страстно желал, чтобы она ушла, и даже начал молить Бога об этом. Однако ему пришлось убедиться, что уходить она не собирается по крайней мере до закрытия бара. Никто не может помешать человеку сидеть в баре сколько ему хочется, он знал это, и от этой мысли ему стало еще хуже. Она никого не ждала, это ясно, иначе он давно бы пришел. И она пришла сюда не с целью выпить, это тоже ясно, поскольку бокал все еще стоял нетронутым на прежнем месте. У нее была одна цель, и она следовала ей: смотреть на него.

Не имея какой-либо возможности избавиться от нее, он страстно мечтал, чтобы скорее пришло время закрывать бар, и тогда он сможет убежать от нее. Наконец посетители бара начали расходиться, число клиентов за стойкой уменьшилось, но ее сила, ее власть над ним только возросли. Прежде он бегал вдоль всего полукруга стойки, а теперь больше стоял на одном месте.

Он разбил стакан. Такое случилось с ним впервые за последние несколько месяцев. Она медленно убивала его. Он сердито посмотрел на нее, беззвучно пошевелил губами и нагнулся, чтобы убрать осколки.

И в тот момент, когда он почувствовал, что больше не выдержит эту пытку, стрелки часов показали, что бар пора закрывать. В углу двое мужчин увлеченно о чем-то болтали. Последние посетители начали вставать, чтобы уйти. А она не двигалась. Не шевелилась. Ни один ее мускул не дрогнул. Бокал, все еще полный, стоял перед ней, а она смотрела на бармена пристально, внимательно, не мигая.

— Спокойной ночи, джентльмены! — громко крикнул он двоим приятелям, надеясь, что и она поймет намек.

Она не двигалась.

Он открыл распределительный щит и щелкнул выключателем. В зале погас свет, освещенным остался лишь небольшой участок за стойкой бара, где находился он. Зато этот свет многократно отражался от зеркал, от чистых бокалов, и зал пронизали тонкие лучи отраженного света. На фоне этих лучей он выглядел огромным черным силуэтом, а от нее осталось лишь бледное, призрачное лицо.

Он подошел к ней, забрал бокал и так зло махнул рукой, выливая виски, что и этот бокал разбился.

— Мы закрываемся, — решительно сказал он.

Она, наконец, встала. Слезла со стула и остановилась рядом со стойкой. Он нервно теребил пуговицы на своей куртке.

— Что это было? — желчно спросил он. — Игра? Что у вас на уме?

Она спокойно и неторопливо направилась через темный зал к выходу, будто не слышала его вопроса. Ему и не снилось никогда в жизни, что простая, легкая походка уходящей девушки может доставить такое огромное облегчение. Он торопливо и энергично стал наводить порядок в баре, изредка поглядывая в том направлении, куда она удалилась.

Над входной дверью горела лампа, и вскоре он увидел, что она стоит перед дверью. Ода стояла перед дверью и по-прежнему смотрела в глубину темного бара, как будто видела там что-то интересное.

Он запер двери, обернулся к ней. Она стояла на тротуаре в нескольких ярдах от него. С таким видом, будто ждала его появления. Он решительно шагнул к ней, но не с какой-то определенной целью, а просто потому, что его путь домой лежал именно в том направлении. Они шли чуть ли не в ногу, но в этом месте тротуар был узким, и ей пришлось идти сзади него и держаться ближе к стенам домов. И хотя он дал себе слово, что не станет обращать на нее внимание, он все же непроизвольно поглядывал на нее и неизменно встречал ее спокойный взгляд.

— Что вы от меня хотите? — свирепо прорычал он.

— Разве я сказала, что мне от вас что-то нужно? Он продолжал идти, потом резко обернулся на каблуках и очутился лицом к лицу с ней.

— Вы сидели там и ни разу не отвели от меня взгляда! Вы слышите? — Он гневно взмахнул рукой. — Потом вы стояли на улице, а теперь идете за мной!

— Разве запрещено стоять и идти по улице? Он погрозил ей толстым пальцем.

— Я предупреждаю вас, девушка! Ради вашего блага!

Она не ответила. Она и рта не раскрыла, а молчание всегда побеждает в споре. Он повернулся и, шаркая ногами и тяжело дыша, пошел своей дорогой. Он знал, что она продолжает идти за ним. В тихом ночном воздухе отчетливо слышен был стук ее каблучков.

Он шел, и ему казалось, что асфальт прогибается под его ногами. А за ним неотступно следовал звук: тук-тук, тук-тук.

Он повернул голову и посмотрел на нее. Она шла не спеша, легкой походкой. Шла медленно и лениво, как ходят женщины, которые хотят продемонстрировать свою фигуру и поступь.

Он снова пошел вперед, прошел немного и обернулся. На этот раз его поза выражала отчаяние. Она не остановилась, лишь чуть замедлила шаги. Сжав кулаки, он шагнул ей навстречу.

— Поворачивайте обратно! — завопил он. — Слышите? Поворачивайте обратно или я…

— Я иду в этом направлении. — Это было все, что она сказала.

Снова обстоятельства сложились в ее пользу. Их роли переменились. Но какой мужчина рискнет оказаться посмешищем, позвав на помощь полисмена всего лишь из-за того, что его преследует одинокая молодая женщина? Она не ругалась с ним, не приставала к нему, она просто шла в том самом направлении, что и он. Он на улице был беспомощен против нее, как и в баре.

Некоторое время он продолжал идти впереди, всем своим видом пытаясь выразить пренебрежение к ней. Он издал какой-то неопределенный звук. Ему казалось, что так он выразил свое возмущение, но это было скорее признанием собственной беспомощности. А затем он побежал.

Десять шагов, пятнадцать, двадцать… А за его спиной неумолимо и навязчиво, как осенний дождь по лужам, звучало: тук-тук, тук-тук-тук! 0н свернул за ближайший угол и пошел вверх по лестнице, которая вела к станции надземной дороги, откуда он обычно ездил домой. Он хотел было с облегчением вздохнуть, но тут же услышал цокот ее каблучков. Он заметался по сторонам, пытаясь найти какое-либо укрытие.

На ходу он достал монету и метнулся к турникету. Она как будто читала его мысли, потому что не повторила лишних движений, а направилась прямо к турникету. Он протянул руку, пытаясь помешать ей опустить монету в прорезь автомата.

— Убирайся отсюда! Слышишь! Немедленно убирайся, откуда пришла!

Она не стала сопротивляться и пошла к соседнему турникету. Он успел туда раньше нее. Он снова и снова мешал ей опустить монету. Эта борьба явно затягивалась. Металлические крепления турникета начали вибрировать.

Ему надоела эта возня, и он занес руку для удара. Этот удар, несомненно, сбил бы ее с ног, если бы достиг цели. Она увернулась. Она повернула голову в сторону. Так человек ищет источник неприятного запаха.

В это время дежурный по станции крепко взял его за плечо.

— Немедленно прекратите! Вы с ума сошли! Какое вы имеете право не пускать людей?

Он умоляюще поднял руки.

— Это все из-за нее! Эта девушка все время преследует меня, я не могу от нее избавиться!

— Вы считаете, что только вы один можете пользоваться станцией надземной дороги? — бесстрастно спросил дежурный.

— Спросите ее, куда она направляется? — продолжал он вопить. — Ее надо отправить в сумасшедший дом! Она не знает, кто она есть!

— Я еду на Двадцать седьмую улицу, — ответ был обращен к дежурному, но смущение, прозвучавшее в ее голосе, предназначалось не ему, скорее, оно служило какой-то цели. — На Двадцать седьмую улицу, между Второй и Третьей авеню. Я имею право воспользоваться этой станцией, не так ли?

Лицо человека, преграждавшего путь, внезапно стало пепельно-серым, как будто она неожиданно прочитала его мысли. Да так, собственно, и было. Она назвала улицу, на которой он жил.

Она уже давно знала этот путь. Следовательно, бесполезно мешать ей, чинить какие-либо препятствия.

Дежурный оттолкнул его.

— Проходите, пожалуйста, мисс.

Она опустила монету в дальний автомат и прошла через турникет. Он не двинулся с места. Тот факт, что она знала его маршрут, настолько потряс его, что все его упрямство исчезло. Он был парализован.

Тем временем прибыл поезд, но остановился он не на «их» стороне, а на противоположной. Поезд ушел, и на станции вновь воцарилась тишина.

Она встала в начале платформы и повернула голову в ту сторону, откуда должен был появиться поезд. Он не хотел подходить близко к ней и остановился посредине платформы. Поскольку он ждал того же поезда и смотрел в ту же сторону, он все время был у нее на виду, тогда как сам ее не видел.

Наконец, как человек, которому надоело стоять на одном месте, она стала прохаживаться по платформе взад и вперед, с каждым разом все более и более удаляясь из пределов видимости дежурного по станции. Скоро она остановилась, но теперь вышло так, что он оказался у нее за спиной. Она уже не смотрела на него, но мало-помалу чувство какой-то опасности начало охватывать ее.

Должно быть, на нее подействовал звук его шагов. Он тоже стал прохаживаться и двигался еще медленнее, чем она. В его походке было что-то неестественное, что-то, заставившее ее почувствовать опасность. Какая-то опасность заключалась в самом ритме его шагов. Именно в ритме, а не в попытке идти бесшумно. Она не могла понять, откуда ей это известно. Она просто знала, что у него что-то на уме, что он что-то задумал за те немногие секунды, во время которых был у нее за спиной, У него на уме было что-то, чего раньше не было. Она резко обернулась.

Он стоял совсем близко. Но не это произвело на нее впечатление. Он смотрел вниз, на пути, где, параллельно двум металлическим рельсам, проходил еще один, третий.

Она все поняла. Легкий толчок в спину — и все кончено. Она с отчаянием огляделась. Сюда не достигал взгляд дежурного. Они были одни на платформе. На противоположной стороне тоже никого не было.

Отступать дальше было бы чистым самоубийством. В нескольких ярдах позади нее кончается платформа; отступив, она попадет в тупик и окажется целиком в его власти.

Вернуться туда, где она была бы видна дежурному, невозможно. Для этого ей надо пройти мимо него, а он только этого и ждал.

Если она сейчас закричит в надежде привлечь внимание дежурного по станции, то, возможно, лишь ускорит развязку. Бармен взвинчен до предела, это ей было ясно. Даже следы борьбы, которую он вел с собой, придя к решению избавиться от нее, ясно читались на его лице.

Она была смертельно испугана.

Осторожно приблизившись к самому краю платформы, она стала тихо продвигаться в сторону туннеля, стараясь прижаться к ограде. Он, нагнув голову, как бык, надвигался на нее. Увеличить скорость она не могла, рискуя упасть на пути, а он неотвратимо приближался. Достаточно было протянуть руку, чтобы оттолкнуть ее от ограды.

Спасение пришло; щелкнул автомат турникета, послышалось цоканье каблучков, и на платформе появилась цветная девушка.

Она медленно приходила в себя. Он, едва волоча ноги, отошел в сторону. Она столь же осторожна двинулась в обратный путь и вскоре стояла на платформе в безопасности. Цветная девушка удивленно осмотрела их и погрузилась в свои мысли.

Больше ничто не говорило о пантомиме, которая только что разыгралась здесь.

Пришел поезд. Они вошли в один и тот же вагон и уселись напротив друг друга. Они сидели и облегченно вздыхали, переживая ужас недавних событий и вытирая пот, выступивший на лицах. В вагоне кроме них была лишь та же цветная девушка, но она не интересовалась ими и лишь монотонно жевала свою жвачку.

Они вдвоем вышли на Двадцать седьмой улице. Держались они поодаль друг от друга. Он понимал, что она следует за ним по пятам. Она не сомневалась в том, что он это знает. Она могла судить об этом по наклону его головы. Со странной покорностью он примирился с тем, что она идет за ним.

Они вместе спустились на Двадцать седьмую улицу и пошли по направлению ко Второй авеню. Он шел по одной стороне улицы, она — по другой. Вдруг он метнулся в одну из попавшихся дверей, а она терпеливо ждала его на другой стороне улицы. Она знала, в какой дом он должен войти, а он знал, что она это знает.

Наконец он достиг нужной двери и юркнул в нее. Замедлил шаги и прислушался. Ставший почти маниакальным звук «тук-тук-тук», «тук-тук-тук» все еще долетал до него, но теперь он не оглядывался. Они разделились, и он облегченно вздохнул.

Она дошла до его двери и остановилась. Пока она не делала попытки последовать за ним дальше. Она просто подняла голову и уставилась на определенные, известные ей, два окна.

Зажегся свет в этих окнах, как бы приглашая к себе, но тут же погас и вновь уже не загорался. По отраженному в стеклах свету она догадалась, что за занавесками кто-то стоит. Она знала, что за ней будут наблюдать, и, очевидно, не один человек.

Она явно решила бодрствовать.

В дальнем конце улицы проехал автобус. Мимо нее проскочило такси. Шофер чуть притормозил и с любопытством посмотрел на нее, но тут же прибавил скорость. Поздний пешеход издали заметил ее и испуганно перешел на другую сторону, хотя сама она тоже испугалась его.

Неожиданно рядом с ней остановился полицейский и взял ее за локоть. Она вздрогнула: полицейский возник словно ниоткуда.

— Прошу прощения, мисс. Хозяйка одной из квартир только что позвонила мне, заявив, что вы следовали за ее мужем от его работы до дома, а теперь уже полчаса разглядываете их окна.

— Да.

— Вам лучше уйти.

— Возьмите меня под руку и доведите до угла. Пусть все выглядит так, будто вы увели меня. — Он так и сделал. Когда они дошли до угла, где их нельзя было видеть из окон дома, она остановилась. — Вот, пожалуйста, — Она протянула ему листок бумаги, он взял его и стал рассматривать при свете ближайшего уличного фонаря.

— Что это?

— Телефон человека, который работает в Отделе уголовных расследований. Можете ему позвонить, если хотите. Я действую с его ведома и по его разрешению.

— О, у вас специальная работа! — с явной почтительностью воскликнул полицейский.

— И, пожалуйста, не обращайте внимания на жалобы этих жильцов в мой адрес в ближайшие несколько дней и ночей.

После его ухода она сама позвонила по телефону.

— Как дела? — спросил голос на другом конце провода.

— Он проявляет признаки беспокойства. Разбил бокал и стакан. Недавно хотел сбросить меня с платформы надземной дороги.

— Да, пожалуй, вы правы. Будьте осторожны, не приближайтесь к нему, когда никого нет рядом. Помните, главная задача — не дать ему понять, что все это означает, что за этим кроется. Не задавайте ему никаких вопросов. Если он узнает, в чем дело, пропадет весь эффект. Незнание того, что происходит, приведет именно туда, куда нам нужно.

— В котором часу он уходит на работу?

— Обычно он выходит из квартиры около пяти часов пополудни, — ответил ее собеседник, как будто у него под руками был какой-то источник информации.

— Завтра он застанет меня на месте, как только выйдет из дома.

На третий вечер рядом с ней в баре неожиданно появился управляющий. Непрошеный и незваный.

— В чем дело? Почему вы не хотите обслуживать эту девушку? Я наблюдал. Она сидит здесь уже двадцать минут. Вы не могли не видеть ее. В чем же дело?

Его лицо посерело и заблестело от выступившего пота.

— Я не могу, — пролепетал он, стараясь, чтобы его слова не могли услышать другие. — Мистер Ансельмо, это что-то нечеловеческое… это пытка… вы не можете себе представить… — Он кашлянул и со слезами на глазах посмотрел на хозяина.

Девушка сидела менее чем в футе от него и разглядывала его спокойными, невинными, как у ребенка, глазами.

— Три вечера она уже сидит здесь, вот как сейчас. Она смотрит на меня…

— Конечно, она смотрит на вас, — перебил его управляющий, — она смотрит на вас, ожидая, когда вы ее обслужите! Чего вы ждете от нее? Что она, по-вашему, должна делать? — Он наклонился к нему поближе. — Что с вами? Вы заболели? Если вы заболели, то идите домой, я позвоню Питу, чтобы он заменил вас.

— Нет, нет! — испуганно и умоляюще закричал он чуть ли не с рыданиями в голосе. — Я не хочу домой! Тогда она пойдет за мной по пятам и всю ночь будет смотреть на мои окна! Лучше я останусь здесь, где меня окружают люди!

— Вы сумасшедший, — резко сказал управляющий. — Выполните ее заказ. — Он отвернулся, бегло осмотрел ее и затем убедился, что его приказ выполнен.

Рука, поставившая перед ней бокал, заметно дрожала. Они не обмолвились ни единым словом.

— Хелло, — дружелюбно сказал дежурный по станции, едва она прошла турникет. — Странно, что вы всегда идете рядом с этим парнем, но никогда не разговариваете. Вы это заметили?

— Да, заметила. Мы каждый вечер уходим вместе из одного и того же места.

С этого вечера она стала останавливаться, чтобы поболтать с дежурным. Они разговаривали о погоде, о его детях, о спорте. Во время разговора она время от времени поворачивала голову, и смотрела на одинокую фигуру на платформе. Она уже больше не отваживалась оставаться с ним наедине.

Когда подходил поезд, она, подбегала и садилась в вагон в последний момент перед тем, как закроются двери.

Поезд с грохотом остановился, и они вышли. Он уже не старался скрываться от нее, понимая, что это бесполезно. Он лишь увеличил шаг, спеша побыстрее добраться до спасительного дома и лечь в постель. Двое запоздавших прохожих, очевидно, его знакомые, похлопали его по плечу.

— Куда ты так спешишь, Тутс? — и свернули в сторону.

Она, по обыкновению, шла за ним и заняла свое место под окнами. Вдруг дверь дома растворилась и на пороге появилась женщина. На ней было пальто, из-под которого виднелась ночная рубашка, на голых ногах — домашние туфли. С воинственным видом она стала переходить улицу, явно собираясь расправиться с девушкой.

Девушка торопливо направилась к углу дома, а вслед за ней на всю улицу гремел голос разгневанной женщины:

— Ты уже три дня преследуешь моего мужа! Убирайся отсюда, или я разделаюсь с тобой! Попадись только в мои руки, такая разэтакая!

Она остановилась на углу. Женщина больше не преследовала ее, а стояла на месте и агрессивно размахивала руками.

Потом женщина вернулась домой, а девушка снова заняла свой пост, как кошка, которая караулит у норки мышку.

Прогремел поезд надземки… Проехало такси… Пробежал запоздавший пешеход…

— Скоро, — сказал ей голос по телефону. — Самое большее — еще один день. Надо убедиться, что он полностью стерт в порошок. Возможно, завтра вечером.

Сегодня был его выходной день, и он решил отделаться от нее.

Он снова вышел на улицу. То, что он собрался выйти, она поняла по приметам, которые успела изучить. он остановился на солнечной стороне улицы и стал разглядывать витрины. Уже два или три раза он делал то се самое, но каждый раз это выглядело неубедительно. На этот раз она заметила разницу. На этот раз его остановка казалась невольной. Как будто часовая пружина лопнула и завод кончился. Когда он шел вдоль стены дома, небольшой пакет, который он нес, выпал и остался лежать на земле.

Она остановилась поодаль, как делала это всякий раз, когда он останавливался. Стояла и смотрела на него с присущей ей серьезностью.

Солнце светило прямо в его белое лицо, и он часто-часто моргал.

Неожиданно из его глаз покатились слезы, он заплакал от унижения. На глазах прохожих его лицо стало безобразной красной морщинистой маской.

Двое людей удивленно остановились возле него. Двое превратились в четырех, четыре — в восемь. Он и девушка так быстро оказались в окружении толпы, что не успели опомниться. Всякое самообладание покинуло его. Неожиданно он обратился к собравшимся, взывая о помощи:

— Спросите, что ей от меня нужно? — рыдал он. — Спросите же ее, что ей нужно? Она уже несколько дней преследует меня. День и ночь, день и ночь! Я больше не могу! Вы понимаете? Скажите ей, что я больше так не могу!

— Он пьян? — громко спросила одна женщина другую.

Она спокойно стояла на месте, не пытаясь избежать внимания толпы. Она выглядела такой благородной и серьезной, такой бесхитростной, что он казался гротескно-комичным, и это не могло не сказаться на результате. Симпатии могли быть лишь на одной стороне. И, кроме того, толпа всегда жестока.

Все заулыбались, слышались шутливые замечания.

Шутники надрывались, пытаясь еще больше рассмешить толпу. Все смеялись, не испытывая к нему никакой жалости. И лишь одно лицо во всей этой толпе оставалось спокойным и серьезным.

Ее лицо.

Он лишь ухудшил собственное положение, получив около тридцати мучителей вместо одного.

— Я больше не могу так! Я же говорю вам, что с ней надо что-то делать… — Он неожиданно шагнул вперед, как будто собираясь ударить ее.

Несколько мужчин тут же подскочили к нему и схватили за руки, и при этом еще смеялись над ним. На мгновение он смутился, увидев незнакомые лица, и низко опустил голову.

Еще немного, и все ополчатся против него.

— Не надо. Отпустите его. Пусть он идет по своим делам, — спокойно, громко произнесла она. Но в голосе ее не было ни тепла, ни участия. Просто ужасная стальная обезличенность, как будто она хотела сказать: оставьте его мне., он — мой.

Руки, державшие его, опустились, кулаки разжались. Люди начали расходиться. Он снова оказался наедине с ней.

Вдруг он ринулся обратно. Он бежал от толпы, от стройной красивой девушки, которая смотрела на него.

И она не задержалась на этом месте. Ее не интересовали ни овация толпы, ни другие проявления одобрения. Она тоже повернула в обратную сторону и двинулась следом за бегущим.

Странное преследование. Невероятное преследование. Стройная молодая женщина торопливо шла за приземистым, коренастым барменом по улицам Нью-Йорка.

Он чувствовал, что она продолжает погоню. Обернувшись, он убедился в этом. Она властно помахала ему рукой, приказывая остановиться.

Наступил тот самый момент, который предсказывал Барчесс. Теперь он был воском под палящими лучами солнца. Толпа послужила последним толчком, разрушившим опору. Его обуревали противоречивые чувства; у него не нашлось никакой защиты в этом огромном городе.

Его сопротивление могло снова возрасти. Следовало воспользоваться представившимся случаем. Настало время для действий. Надо быстро припереть его к стенке и позвонить Барчессу. «Вы готовы признать, что видели некую женщину в баре вместе с человеком по фамилии Гендерсон? Почему вы отказались подтвердить, что видели его? Кто заплатил вам или вынудил вас солгать?»

Он остановился на углу, испуганно озираясь и ища место, куда можно спрятаться. Паника охватила его существо. Она могла судить об этом по его дрожи. Для него она больше не была странной девушкой. Это была сама Немезида.

Она снова подняла руку, хотя расстояние между ними быстро сокращалось. Он съежился, как будто ожидая удара кнутом. Он стоял на углу, отгороженный от нее тонкой цепочкой людей, собирающихся перейти улицу. На светофоре зажегся красный свет.

Он бросил на нее последний взгляд, увидел, что она торопливо приближается к нему, и решительно бросился вперед.

Она резко остановилась, так резко, будто ее ноги неожиданно приклеились к асфальту. Воздух наполнился пронзительным скрипом тормозов. Она закрыла лицо руками, но все же успела увидеть, как в сторону отлетела его шляпа. Женский крик пронесся над толпой, и толпа шумно вздохнула.

Глава 13
Одиннадцатый день перед казнью. Ломбар

Ломбар следовал за ним уже полчаса, а на свете нет медленнее занятия, чем следить за слепым нищим. Он двигался, как черепаха, у которой впереди — столетия жизни, а не как человек, жизнь которого измеряется годами. Каждый квартал от угла до угла он проходил минут за сорок. Ломбар несколько раз по часам засек это.

У него не было собаки-поводыря. Прохожие переводили его через улицу, когда он нуждался в этом. Если он не успевал перейти улицу на зеленый свет, копы задерживали из-за него движение. Чуть ли не каждый прохожий бросал монету в его кружку. И это тоже заставляло его идти медленно.

Ломбару было чрезвычайно жаль его, но он мало чем мог тут помочь. Он медленно шел за ним, беспрестанно курил сигареты, останавливался, когда останавливался тот, ждал, когда тот заходил в какой-либо подъезд.

Ломбар твердил себе, что это не может продолжаться вечно. Он не может двигаться всю ночь. Существо, шедшее впереди него, было всего-навсего человеком с обычным человеческим телом. Он должен где-нибудь остановиться на отдых. Он должен где-нибудь поспать, даже если для этого ему придется лечь под забором. Ему, конечно, все равно — что день, что ночь, но не станет же он бродить ночью по пустынным улицам, когда нет никого, кто мог бы опустить монету в кружку.

И, наконец, это время пришло. Ломбар думал, что оно уже никогда не наступит, но оно наступило. Он свернул в сторону, прошел мимо заборов и очутился на пустыре. Это был участок, по неизвестной причине оказавшийся заброшенным; казалось, сама природа пожертвовала его для нищих. Он со всех сторон был окружен домами и гранитными глыбами виадуков и надземки.

Его нора находилась где-то здесь, и Ломбару следовало быть очень осторожным, потому что (и он знал это) у слепых, как правило, очень чувствительные уши. Он увидел, как нищий вошел в дом. Теперь отступать было поздно, и он остановился у двери, чтобы узнать, куда тот пойдет дальше. При каждом шаге нищего раздавался отчаянный скрип. Он насчитал четыре таких звука, и через некоторое время до него донесся звук открываемой двери.

Подождав немного, он энергично вошел в дом, взбежал по ступенькам и открыл дверь. Перед ним были еще две двери, но он без колебания выбрал одну из них, потому что, если судить по звукам, за второй дверью находилась уборная.

Он посмотрел на дверь и прислушался. Света не было видно, да он слепцу и ни к чему, нищий привык обходиться без света. Но звуки из комнаты доносились. Он вновь подумал о животном в норе. Голосов не было слышно. Очевидно, нищий одинок.

Этого достаточно. Он постучал в дверь.

Движение за дверью мгновенно стихло. Прекратилось. Казалось, в комнате внезапно стало пусто. Испуганная тишина.

Он снова постучал.

— Разрешите? — упрямо сказал он.

— Кто там? — послышался в ответ тихий испуганный голос.

— Друг.

Голос стал еще более испуганным.

— У меня нет никакого друга. Я вас не знаю.

— Разрешите мне войти. Я вам ничего не сделаю.

— Я не могу вас впустить. Я здесь один и беспомощен. Я никого не могу впустить.

— Вы должны впустить меня. Я к вам ненадолго. Я только хочу поговорить с вами!

— Убирайтесь отсюда! — дрожащим голосом закричал нищий. — Убирайтесь от моей двери, или я из окна позову на помощь. — Но эти слова звучали скорее умоляюще, чем угрожающе.

Переговоры зашли в тупик. Ни один из них не двигался. Оба молчали, но каждый знал о присутствии другого. За одной стороной двери был испуг, за другой — решимость.

Ломбар достал из кармана бумажник и задумчиво осмотрел его. Самой крупной ассигнацией была пятидесятидолларовая бумажка. Там были ассигнации и меньшего достоинства, но он выбрал именно ее. Он опустился на корточки, сунул бумажку под дверь и встал.

— Нагнитесь и достаньте из-под двери то, что я положил, — сказал он. — Это докажет, что я не хочу вас грабить. Разрешите мне войти.

Он услышал легкий шорох, а вслед за этим начали отпираться многочисленные запоры и засовы. Наконец повернулся последний замок, и дверь приоткрылась.

— С вами кто-нибудь есть?

— Нет, я один. И я вовсе не собираюсь причинить вам какой-либо вред, так что не стоит нервничать.

— А вы не агент?

— Нет, я не полицейский агент. В этом случае со мной был бы коп, но я совсем один, со мной никого нет. Я хочу поговорить с вами.

Ломбар вошел в комнату. Света здесь не было, и оттого она казалась нереальной, как мог бы выглядеть

иной мир.

— Вы можете включить свет?

— Нет, — ответил слепой. — В этом нет необходимости. Если вы хотите поговорить со мной, зачем вам нужен свет? Ломбар наткнулся на постель и услышал легкий звон. Очевидно, именно здесь нищий хранил дневную выручку.

— Бросьте свои глупости, я не могу разговаривать в таких условиях. — Ломбар коленом уперся во что-то и, поняв, что это плетеное кресло, сел в него.

— Вы сказали, что хотите поговорить со мной, — сказал нищий нервно. — Вы захотели войти сюда. Теперь вы здесь, — говорите. Для того, чтобы говорить, свет не нужен.

— Хорошо, но, надеюсь, я могу закурить? Вы не возражаете? Ведь вы сами курите, не так ли?

— Когда могу, — осторожно сказал слепой.

— Вот, пожалуйста, закурите. — Щелчок зажигалки, и крохотное пламя едва осветило комнату.

Слепой сидел на краю постели. Трость он на всякий случай держал в руке.

Ломбар сунул руку в карман и вместо сигарет достал пистолет.

— Закуривайте, — повторил он, направляя пистолет на слепого. Тот уронил палку и закрыл лицо руками.

— Я так и знал, что вы хотите отнять мои деньги, — хрипло сказал он. — Мне не следовало впускать вас…

Ломбар спокойно убрал пистолет.

— Вы не слепой, — сказал он. — Больше не нужно никаких доказательств. Тот факт, что вы открыли мне дверь из-за пятидесятидолларовой ассигнации, уже доказал это. Вы должны были зажечь спичку, чтобы разглядеть ее. Как же еще вы могли узнать, что это не однодолларовая бумажка? Ведь все бумажные деньги одинаковы по размеру. Однодолларовая бумажка не представляет собой никакой ценности, и вы не стали бы ради нее открывать дверь. Но пятьдесят долларов — это деньги, и вполне приличные.

Он увидел обгоревшую спичку, подошел к ней и зажег ее от зажигалки.

— Конечно же, вы — агент, — продолжал ныть нищий. — Мне следовало бы догадаться. — Он вытер тыльной стороной ладони пот со лба.

— Если вы имеете в виду, что я собираюсь преследовать вас за фальшивый предлог для нищенства, то вы ошибаетесь. Так что можете утешиться.

— Тогда кто вы? Что вам от меня надо?

— Я хочу, чтобы вы кое-что вспомнили, мистер Слепец, — с иронией произнес Ломбар. — Слушайте меня внимательно. Однажды в мае вы промышляли около театра-казино…

— Но я бываю там очень часто…

— Я говорю только об одном майском вечере. Меня интересует именно он. На остальные дни мне наплевать. П тот вечер, о котором я говорю, мимо вас прошли мужчина и женщина. Эта женщина была в ярко-оранжевой шляпке. Ее спутник был высок, в черном костюме и пальто. Они садились в такси в нескольких ярдах от входа. Теперь слушайте внимательно. Женщина нечаянно уронила в вашу кружку горящую сигарету, которая обожгла вам пальцы. Мужчина быстро вытащил сигарету из кружки и дал вам пару долларов. Думаю, что он вам сказал примерно следующее: «Извините, старина. Это вышло нечаянно». Уверен, что вы помните это. Ведь не каждый же вечер, вы обжигаете пальцы о сигарету в кружке, и не каждый вечер вам дает сразу два доллара один человек.

— Допустим, я скажу, что не помню?

— Тогда я отведу вас в ближайшее полицейское отделение как мошенника. Не сомневаюсь, что вас приговорят к принудительным работам, и вы больше не будете шататься по улицам.

Человек на постели снял очки с темными стеклами.

— А разве лучше заставлять меня вспомнить то, что я забыл?

— Я не заставляю вас вспомнить. Я уверен, что вы это помните.

— Допустим, я скажу, что помню все случившееся, что тогда?

— Сперва вы расскажете мне то, что помните, потом вы повторите то же самое одному моему другу. Я или приведу его сюда к вам, или свожу вас к нему.

— Но как я могу это сделать? — взвыл мнимый слепой. — Особенно вашему другу! Ведь считается, что я слепой. Это опять угроза с вашей стороны!

— Нет, вы просто расскажете ему, а я обещаю, что с вами ничего не случится. Подумайте об этом. Вы согласны?

— Согласен. Я видел их вместе. Обычно я держу глаза закрытыми, даже если на мне очки, особенно когда нахожусь на ярком свете. Но горящий окурок заставил меня широко раскрыть глаза. Я мог видеть все, и я видел их. Да.

Ломбар достал из бумажника фото.

— Это он?

Слепой уставился на фотоснимок.

— Я бы сказал, да, — наконец ответил он. — Я видел его недолго и очень близко от себя. Уверен, что это он.

.— А как насчет нее? Вы узнаете ее, если увидите?

— Уже узнал. Его-то я видел всего один раз, а ее видел после этого…

— Что? — Ломбар вскочил. Слепой испуганно уставился на него. Ломбар схватил его за плечи. — Ну-ка, расскажите мне об этом! Да побыстрее!

— Это произошло вскоре после того вечера, поэтому-то я и узнал ее. Это было перед одним из прославленных отелей. Вы же знаете, как ярко они освещены. Я услышал стук каблуков. Шли мужчина и женщина. Потом я услышал, как женщина сказала; «Подожди, это принесет мне удачу». Я понял, что она имеет в виду меня. Я услышал ее шаги, она подошла ко мне. Монеты упали в кружку. Это был четвертак. Я узнаю достоинства монет по звуку. И тогда случилось нечто странное, что заставило меня узнать ее. Вроде бы незначительная вещь. Я не знаю, сумеете ли вы уловить. Она очень недолго стояла передо мной. Монета была уже в кружке, но я знал, что она смотрит на меня или на что-то такое на мне. Я держал кружку в правой руке, на которой был ожог, большой такой водяной волдырь. Я подумал, что она заметила его на моем пальце. И тут я услышал, что она вздохнула и пробормотала: «Боже мой, как странно…» Потом она отвернулась и ушла. Это все.

— Но…

— Подождите, я еще не кончил. Я чуть-чуть открыл глаза, чтобы заглянуть в кружку. Она прибавила к своему четвертаку долларовую бумажку. Я знал, что ее положила она, потому что перед этим ее не было в кружке. Почему она передумала и добавила доллар после того, как положила двадцать пять центов? Она могла увидеть волдырь, вспомнить о случившемся несколько дней назад и…

— Возможно, возможно, — нетерпеливо сказал Ломбар. — Я думаю, вы сумеете рассказать, как она выглядит.

— Я не могу вам сказать, как она выглядит спереди, потому что я не осмелился открыть глаза. Свет был слишком ярким. Но когда она отвернулась от меня и я увидел долларовую бумажку, я посмотрел ей вслед. Она садилась в машину.

— Ну, скажите же хотя бы, как она выглядела со спины!

— Я запомнил только стройные ноги в шелковых чулках со швом и туфли на высоком каблуке.

— Оранжевая шляпа в один вечер, чулки со швом в другой! — Ломбар отошел от него. — Этак мы получим полное описание женщины лет через двадцать!

он подошел к двери, распахнул ее и мрачно повернулся к слепому.

— Вы могли бы сделать кое-что получше. Где же ваша профессиональная хватка? В первый вечер вы должны были хорошенько рассмотреть ее, а во второй — услышать адрес, который она назвала шоферу.

— Нет, я не слышал этого.

— Вы будете здесь? Не уходите отсюда. Я позвоню своему другу, о котором говорил. Я хочу, чтобы он приехал сюда сам и выслушал ваш рассказ.

— Он—коп?

— Я же сказал, что вам нечего бояться. Вы нас нисколько не интересуете, можете не волноваться. Но не вздумайте удрать отсюда, пока меня не будет, иначе вы Горько пожалеете об этом!

Он закрыл за собой дверь.

— Вы уже узнали что-то? — послышался удивленный голос на другом конце провода.

— Да. И хочу, чтобы вы определили ценность этого. Думаю, вы разберетесь лучше меня. Я нахожусь в доме 123 между Сент— и Парк-авеню. Там есть пустырь, а в конце его, между виадуками, стоит дом. Я бы хотел, чтобы вы приехали как можно быстрее. Буду ждать вас на улице, там пока за дверью присматривает коп.

Несколько минут спустя Барчесс вылез из патрульной машины. Машина уехала, а Барчесс и Ломбар направились к тому месту, где стоял коп.

— Здесь, — сказал Ломбар, не вдаваясь в пояснения.

— Полагаю, что я теперь могу уйти? — спросил коп. — Да, спасибо, — сказал Ломбар.

Они вошли в дом.

— Он видел ее дважды, — сказал Ломбар Барчессу. — Первый раз в ту ночь, второй — чуть позже. Он слепой, но липовый, так что не смейтесь.

— Ну что же, сейчас проверим ценность его показаний, — сказал Барчесс.

— Он боится копов, — продолжал Ломбар. — Из-за липовой слепоты.

— Что ж, если он сообщит нам что-то ценное, мы не обратим на него внимания, — засмеялся Барчесс. — Да, а почему здесь нет света?

— В самом деле, странно… Когда я уходил, свет горел. Или лампа перегорела, или его выключили.

— Вы уверены, что он был?

— Абсолютно. Я помню, что в комнате было темно, а здесь горел свет.

— Подождите, первым пойду я, у меня есть карманный фонарик.

Он все еще вытаскивал фонарь из кармана. Но тут лестница кончилась, и Ломбар неожиданно упал.

— Скорее свет! — закричал он. — Назад.

Луч света разорвал темноту. Прямо перед ними лежала бесформенная фигура. Ноги были широко раскинуты, голова неестественно повернута. Рядом лежали разбитые темные очки.

— Это он? — пробормотал Барчесс.

— Да, — кратко ответил Ломбар.

Барчесс наклонился над распростертой фигурой и тут же выпрямился.

— Свернута шея, — сказал он. — Умер мгновенно. — Он осветил фонарем пространство вокруг. — Несчастный Случай. Он оступился и упал. Это видно по следам.

Ломбар медленно обошел площадку.

— Отличное время для несчастного случая! Я не успел толком поговорить с ним… — Он резко повернулся к Барчессу: — А вы не думаете, что здесь — что-то другое?

— Проходил кто-нибудь, пока вы были тут?

— Никто не входил и не выходил.

— Вы слышали что-нибудь, похожее на звук падения?

— Нет, мы ждали вас: два раза мимо проезжали грузовики. Их шум мог заглушить все, что угодно. Несчастье могло случиться в один из этих промежутков времени.

Барчесс кивнул.

— Другие обитатели дома тоже могли услышать шум машин. Видите ли, это может быть совпадением, что несчастный случай произошел в тот момент, когда рядом проезжали грузовики. Он мог удариться головой о стену и лежать так: не обязательно при этом должна быть сломана шея. Он умер мгновенно, но что это доказывает?

— Хорошо. Пусть так. А что вы скажете насчет лампочки? Для совпадений уже слишком, не так ли? Я знаю, что говорю, и утверждаю: свет здесь горел, когда я шел звонить вам. Если бы света не было, я позвонил бы вам чуть позже, но я быстро вышел из дома.

Барчесс осветил фонарем лампу.

— Я не принимаю того, что вы имеете в виду. Если он считался слепым или, по крайней мере, большую часть времени ходил с закрытыми глазами, что по сути — одно и то же, какое значение могла иметь для него лампа? Темнота не была бы помехой для него, не так ли? Фактически, в темноте он шел более уверенно, чем при свете.

— Возможно… — сказал Ломбар. — Возможно, он пошел слишком быстро, пытаясь убраться раньше, чем я вернусь, и в спешке забыл закрыть, глаза. Может быть, и правда, что с открытыми глазами он чувствовал себя гораздо хуже, чем вы или я.

— Теперь вы сами запутались. Для того, чтобы быть ослепленным светом, нужна включенная лампа. А вы видите— света здесь нет. Что же это дает? Как мог кто-то устроить так, чтобы в темноте он свернул себе шею?

— Хорошо, пусть это причудливый несчастный случай, — мрачно сказал Ломбар. — Я только утверждаю, что мне не нравится время, когда это случилось. Я разыскал его не…

— Случайности не всегда сообразуются с тем временем, на которое мы рассчитываем.

Ломбар торопливо спустился вниз.

— Во всяком случае, вы все легко объясняете.

— Не расстраивайтесь. Может быть, вы в состоянии найти еще кого-нибудь?

Ломбар снова прыжком вскочил на площадку.

— Что это?

— Это объясняет все, — сказал Барчесс. — Вы видите— загорелся свет? Это от вибрации, вызванной вашим прыжком. Очевидно, при его падении свет погас. Вы можете заниматься своими делами, а отчет об этом случае я возьму на себя.

Ломбар медленно пошел по улице, а Барчесс остался рядом с трупом.

Глава 14
Десятый день перед казнью. Девушка

На листке бумаги, который дал ей Барчесс, значилось: «Клифф Мильбурн, музыкант, последний сезон — театр-казино.

Постоянная работа — театр „Риджент“». И. два телефонных номера. Один — ближайшего полицейского участка, другой — его собственный домашний телефон, на случай, если он внезапно ей понадобится.

— Я не могу посоветовать вам, как к нему подступиться, — сказал он ей. — Вы сами должны сообразить. Возможно, ваш собственный инстинкт подскажет, что делать, лучше, чем я. Только не бойтесь и не теряйте головы. Вы победите.

Сейчас она шла своим путем. Он начинался от зеркала в ее комнате. Это — единственный путь, который она сумела найти. Чистый и невинный вид исчез. Волосы были растрепаны. Голову украшала немыслимая прическа, напоминающая металлический шлем. Исчезли также молодые красивые руки. Вместо них из рукавов торчало нечто ужасное, что пугало даже ее. На щеках появились два огромных красных круга, напоминающих стоп-сигналы, но их яркость имела противоположную цель: не останавливать, а привлекать к себе. На шее висела нитка бус. Носовой платок, отороченный широким кружевом, был пропитан каким-то ядовитым снадобьем, запах которого заставил ее отвернуться, и она торопливо сунула его в сумку. Веки она накрасила ядовито-голубой краской, которой никогда раньше не пользовалась.

Скотт Гендерсон смотрел на нее с фотографии, и ей было перед ним немного стыдно.

— Ты не узнаешь меня, дорогой, — пробормотала она смущенно. — Не смотри на меня, дорогой, не надо.

Наконец осталось сделать последние штрихи. Она надела оранжевые подвязки и укрепила их так, чтобы они были видны. Теперь вроде бы все.

Она быстро повернулась. Его Девушка не могла так выглядеть, нет, это — не его Девушка. Она пойдет по улицам, и вряд ли кто-нибудь узнает ее. Только тот, кто очень хорошо знает ее. Он узнает ее с первого взгляда. Когда она дошла до двери, то повторила, как молитву, слова, которые твердила теперь каждый день, начиная действовать:

— Может быть, сегодня вечером, дорогой, — прошептала она. — Может быть, сегодня вечером.

Она выключила свет и закрыла за собой дверь, и он остался в комнате один.

Когда она вышла из такси, рекламные огни уже горели, но тротуар был еще пуст. Она и хотела попасть сюда пораньше. Она не знала одного: что будут играть, да ей это было безразлично. На афишах было написано: «Продолжение танцев». Она подошла к кассе:

— Для меня на сегодня оставлен билет. Я— Милли Гордон. Первый ряд в проходе у оркестра.

Она ждала этого момента несколько дней. Потому что дело заключалось не в том, чтобы увидеть представление, а в том, чтобы быть увиденной самой. Она достала деньги и заплатила за билет.

— Вы уверены, что это именно то место? Что я буду сидеть рядом с ударником?

— Конечно, я специально отложил этот билет для нас. — Кассир подмигнул ей. — Везет же этому парню. Видимо, вы много думаете о нем. Вот счастливчик!

— Вы не понимаете: дело не в нем лично. Я даже не знаю его. Ну, как я могу объяснить? У каждого из нас есть свое хобби. Мне очень хотелось быть ударником. Каждый раз, когда я бываю в театре, я сажусь поближе к ударнику и наблюдаю за его игрой. Это — моя страсть, еще с детства. Я знаю, что это звучит безумно, но…

— Ну, я-то не собираюсь смеяться над вами.

Она прошла внутрь. Билетер только что занял свое место. Капельдинер только что появился. В зале она была первой зрительницей.

Она сидела одна, маленькая золотоволосая фигурка в огромном пустом зале. Сбоку и со спины она выглядела вполне обычно, а вся безвкусица, которой она себя разукрасила, была видна лишь спереди и предназначалась для одного-единственного человека.

Места в зале постепенно начали заполняться, все чаще хлопали сиденья. В зале стоял легкий шум, обычно сопутствующий началу представления. Она смотрела в одном направлении: на маленькую дверь, которая находилась напротив нее.

Вскоре эта дверь открылась, и музыканты стали занимать свои места. Она не знала его в лицо и с любопытством разглядывала каждого, ожидая того, кто займет место ударника.

Она опустила голову и, казалось, погрузилась в изучение программки, лежащей у нее на коленях. Но исподлобья она внимательно следила за оркестрантами. — Где же он? Этот занял место кларнетиста. Может, этот? У него лицо злодея. Она с облегчением вздохнула, когда он не занял место ударника.

Их становилось все больше. Неожиданно она почувствовала беспокойство. Вот и последний закрыл за собой дверь. Все расселись по местам. Даже дирижер встал у пульта. А место, ударника оставалось свободным.

«Может быть, он уволился? Нет, потому что в этом случае они нашли бы замену. Может, он заболел и не сможет сегодня играть? Надо же, чтобы это случилось именно сегодня! Может быть, он каждый вечер приходил, а сегодня — нет. Она не сможет всегда занимать именно это место. Дела в театре идут успешно, и все билеты проданы. И долго ждать нельзя! Время рассчитано очень точно, и его осталось так мало!»

Она слышала, как они переговариваются вполголоса. Она была достаточно близко от них, чтобы слышать все, что они говорили.

— Видел ты когда-нибудь такого человека? По-моему, у него было достаточно времени с начала сезона. Мне он не нравится.

— Может, он гоняется за какой-нибудь блондинкой и забыл все на свете? — сказал саксофонист.

— Трудно быть хорошим ударником, — шутливо заметил его сосед.

— Совсем нетрудно.

Она невидящим взглядом уставилась в программку. Тело ее напряглось. Ирония заключалась в том, что весь оркестр не отказался бы прийти ей на помощь, но реально помочь мог лишь один-единственный человек.

«Это такое же „везение“, как в ту ночь, когда бедный Скотт…» — подумала она.

Наступила тишина. Все музыканты сидели на своих местах, приготовив партитуры. Когда она уже потеряла всякую надежду и примирилась с мыслью, что ей не повезло, дверь снова открылась и тут же закрылась, пропустив фигуру, которая торопливо двинулась к свободному месту, стараясь не привлекать внимания дирижера. С первого взгляда он показался ей похожим на грызуна, и она даже удивилась сходству. Дирижер зашипел на него. Тот нисколько не смутился.

— Я познакомился с такой потрясающей бабой, — шепнул он соседу.

— Я так и знал, — сухо отозвался тот.

Он еще не видел ее, так как был занят своими инструментами. Потом приготовился к игре и впервые оглядел зал.

Она была готова к этому и уставилась на него.

— Смотри, как сегодня много народу, — прошептал он соседу.

— Да, я знаю, — отозвался тот.

Она смотрела на него, и он задержал на ней свой взгляд. Ей показалось, что от него исходят какие-то волны.

Она сосредоточила все свое внимание на программке. Как будто в этом был какой-то мистический смысл. «Викторина… Дикси Ли». Затем она сосчитала точки. Их было двадцать семь.

Довольно много. Это заняло у нее какое-то время. Потом она медленно подняла глаза.

Они встретились взглядами. Они внимательно всматривались друг в друга. Первым отвел взгляд он. Казалось, его глаза говорили; «Вы интересуетесь мной? Хорошо, я не возражаю». То же самое говорил и ее взгляд.

Прозвенел последний звонок. Все готово… Дирижер постучал палочкой, привлекая внимание музыкантов, поднял руки. Началась увертюра. Их взгляды сошлись и тут же расстались. Она считала, что все идет хорошо.

Поднялся занавес. Свет, звуки, голоса и двигающиеся фигуры привлекли ее внимание, но она тут же отвела взгляд от сцены. Ведь она здесь не для того, чтобы смотреть представление. У нее есть дело, и она должна заниматься им. Ее дело связано с музыкантом.

В антракте он подошел к ней. Все разошлись покурить и проветриться. Он дождался, пока ее соседи разошлись, и подошел.

— Вам нравится?

— Здорово, — промурлыкала она.

— Что вы будете делать потом?

— Ничего, — ответила она, надув губки. — Но я бы не возражала чем-нибудь заняться.

— Хорошо, вы будете заняты.

Он отошел от нее и присоединился к своим товарищам. Она поправила юбку, оставшись одна в своем ряду. «Может быть, сегодня ночью, дорогой. Может быть, сегодня ночью», — прошептала она.

Снова погасли огни. Заиграл оркестр. Поднялся занавес. Представление продолжалось, но она по-прежнему не интересовалась тем, что происходит на сцене. Наконец все кончилось. Оркестр сыграл последний аккорд. Сейчас он будет свободен. Сейчас он освободится. Он повернулся к ней, чувствуя себя весьма уверенно.

— Подождите меня возле театра, — сказал он. — Я долго не задержусь.

Бесстыдство привлекало его, и тот факт, что его ждут, казался музыканту крайне важным и многообещающим. Ее это немного удивляло. Она медленно прохаживалась взад и вперед. И немного побаивалась. То, что другие оркестранты проходили мимо (он даже не подумал, что это может ее смутить) и с любопытством ее разглядывали, было очень неприятно.

Потом он неожиданно появился перед ней. Она даже не успела его заметить, а он уже по-хозяйски взял ее под руку и, не говоря ни слова, повел по улице. «Очевидно, это тоже характерно для него», — подумала она.

— Ну, как моя новая маленькая подружка? — весело спросил он.

— Прекрасно, а что?

— Мы пойдем туда, куда отправилась остальная часть нашего оркестра, — сказал он. — Без них я просто не могу. — Она поняла, что он просто хочет похвастаться ею, показать своим приятелям.

Было двенадцать часов.

К двум часам она решила, что он достаточно размягчен пивом и можно начать «работу» над ним. Они сидели рядом, а оркестранты помещались неподалеку. Какая-то странная разновидность этикета управляла ими. Он и она двигались, когда другие начинали двигаться. Они делали то, что делали другие. И еще: когда они переходили в какое-либо новое заведение, они сперва садились раздельно и только потом вновь соединялись за одним столом. Время от времени он вставал и присоединялся к другим, затем снова возвращался к ней, но другие никогда не приближались к их столику. Видимо, потому, что она была с ним, и они старались оставить их вдвоем.

За ней время от времени наблюдали, она это чувствовала. Она понимала, что ей лучше уйти, но не уходила.

Все его комплименты были убоги и пошлы, а он весь вечер заваливал ее ими. Очевидно, по-иному он не умел. Так сумасшедший кочегар все время подбрасывает в топку уголь, хотя в нем нет надобности.

— Ты сказал, что я самая красивая девушка из тех, что сидели здесь. Но ведь были времена, когда тут сидели и другие. Расскажи мне о них.

— Ну, разве они могут сравниться с тобой?

— Ради смеха, я не ревную. Расскажи мне. Если бы выбор зависел от тебя, какую из женщин, сидевших в этом же кресле, ты бы выбрал? Ведь была же еще хоть женщина, сидевшая на том же месте, что и я, с которой потом познакомился?

— Да, конечно, и это — ты.

— Я знала, что ты так скажешь. Но, кроме меня, кого ты выбрал? Я хочу посмотреть, как работает твоя память. Держу пари, что ты не запоминаешь лиц.

— Я? Ну, я докажу тебе. Однажды вечером я посмотрел и увидел даму. Она сидела почти на том же самом месте, что и ты…

Она напряглась.

— Это было в другом театре. Я не знаю, что именно привлекло меня…

Вокруг них скользили тени. Одна из них задержалась возле их столика;

— Мы идем заседать вниз. Хотим немного поиграть. Ты пойдешь?

Он сжал ее руку. Конечно, он не может отстать от них.

— Нет, давай останемся здесь, — сказала она. — Ты закончишь свой…

Он уже встал.

— Пойдем, этого нельзя упустить.

— Неужели тебе не надоела игра в театре?

— Да, но то за деньги. А сейчас — для себя. Пойдем, и ты услышишь.

Он был готов оставить ее, она видела это, поэтому неохотно встала и последовала за ним по узкой лестнице в подвал ресторана. Все собрались в большой комнате внизу, где уже находились инструменты. Даже пианино было здесь. В центре комнаты висела одна единственная лампа, но она едва освещала ее, и они зажгли свечи, вставленные в бутылки. В центре стоял огромный деревянный стол, за которым все сидели, и перед каждым мужчиной стояла бутылка джина. Один из них развернул пакет из коричневой бумаги и высыпал на стол кучу сигарет. Сверху до них не доносилось ни звука.

Когда она и Мильбурн вошли в комнату, один из оркестрантов тут же закрыл и запер за ними дверь. Она была единственной женщиной здесь. Валялось несколько пустых бутылок и даже два бочонка.

Следующие два часа она провела, как в «Аду» Данте. Она знала, что позже все это будет казаться ей нереальным. Это была не просто музыка, это была хорошая музыка. И, кроме музыки, какая-то фантасмагория из теней, отраженных на стенах… Их лица, позы, музыка казались чем-то демоническим. Джин и сигареты С марихуаной туманили головы. Она была свидетельницей метаморфоз, происходивших с ними. Некоторые из них время от времени бросали инструменты и подходили к ней, чтобы похлопать ее по спине и поболтать, потому что она была здесь единственной девушкой.

— Кончай сидеть в углу. Залезай на бочку и танцуй!

— Я не могу. Я не знаю — как.

— Неважно. Делай ногами что хочешь. Главное, сними с себя одежду. Не бойся, здесь только друзья.

«О, дорогой мой! — думала она. — Что же теперь будет?» Она металась в мрачном дымном подвале, как загнанный кролик.

Бей, барабан, бей! Бей, барабан! Пусть лопнут барабанные перепонки!

Она забилась в угол, отбиваясь от рук саксофониста.

— Клифф, ради Бога, уведи меня отсюда! — закричала она. — Я не могу больше здесь оставаться! Слышишь? Не могу!

Он был уже полностью под влиянием марихуаны. Это было видно по его глазам.

— Ты поедешь со мной?

Она сказала: «Да»; она могла сказать все, что угодно, лишь бы выбраться отсюда.

Он встал, взял ее под руку, — оттолкнув саксофониста, и подвел к двери. Едва он открыл дверь, как она бросилась бежать. Он двинулся следом.

Он ушел, ничего никому не объясняя и не попрощавшись. Остальные даже не заметили его дезертирства. Когда они закрыли за собой дверь, их охватила тишина.

«Ты не связана ничем и никем, так давай же поспим и выпьем…»

Наверху в ресторане было темно и пусто, горели лишь ночные лампы. Когда она вышла на улицу и прислонилась к стене, холодный и чистый воздух опьянил ее. Она подумала, что уже никогда не сумеет отдышаться, очиститься от грязи, которую видела. Она прижалась щекой к стене. Несколько мгновений спустя он подошел к ней.

Должно быть, было уже больше четырех часов утра, вокруг было темно. Город спал. На мгновение ей захотелось все бросить и убежать. Она сумела бы убежать, он не смог бы догнать ее.

Но она осталась. В ее комнате стояла фотография, Она знала, что встретит его взгляд, едва откроет дверь квартиры. Он всегда с ней. Упускать шанс нельзя.

Они сели в такси. Дом был старый-старый. На каждом этаже — по одной квартире. Он поднялся с нею на второй этаж, открыл дверь и включил свет… Здесь было мрачно, все старое и выцветшее от времени. Высокий потолок, высокие и узкие, похожие на гробы, амбразуры окон. Не то место, куда приятно зайти в пятом часу утра. И уж совсем неприятно зайти сюда с чужим.

Она вздрогнула и остановилась у открытой двери, пытаясь сообразить, будет ли ей грозить опасность, если она зайдет в квартиру. Нужно сохранить ум трезвым и ясным.

— Здесь нам будет удобно, — сказал он.

— Мне холодно. произнесла она.

— Ты так и будешь стоять у двери?

— Нет, — ответила она. — Нет, я не буду стоять здесь. Я вообще здесь не останусь. — Она неловко шагнула в комнату, как будто скользя по льду.

Она огляделась. С отчаянием огляделась вокруг. С чего начать? Цвет. Оранжевый. Что-нибудь оранжевое.

— Ну, что ты смотришь? — раздраженно спросил он. — Это всего-навсего комната. Ты никогда раньше не видела комнаты?

Наконец она нашла. Дешевый шелковый абажур на лампе в дальнем конце комнаты. Она подошла к лампе и включила ее. Небольшое желтое пятно высветилось на стене. Она протянула руку:

— Мне нравится этот цвет.

Он не обратил на ее слова внимания.

— Ты не слушаешь меня. Я сказала, что это мой любимый цвет.

— Хорошо, но что из этого?

— Я хочу иметь такую же шляпку.

— Я куплю ее тебе завтра. Завтра или послезавтра.

— Посмотри, мне пойдет этот цвет? — Она прижалась к стене таким образом, чтобы оранжевое пятно на стене оказалось над ее головой. — Посмотри на меня. Посмотри внимательно. Ты видел кого-нибудь в шляпке такого же цвета? Я не напоминаю тебе какую-нибудь женщину? Он дважды моргнул. Как сова,

— Ну, посмотри же, — умоляла она. — Ты только взгляни на меня. Ты можешь вспомнить, если захочешь. Ты ведь видел кого-то в театре, женщину, которая сидела примерно на моем сегодняшнем месте. Ведь она носила оранжевую шляпку, не так ли?

Он ответил, но непонятно:

— О, целых пятьсот баксов было у меня! — И внезапно закрыл лицо руками, как будто что-то ошеломило его. — Эй, я ничего не должен говорить об этом! — Потом он опустил руки и доверчиво посмотрел на нее. — Я уже сказал тебе?

— Да, конечно. — Это был единственный возможный ответ. Он может, конечно, отказаться от своих слов, заявить, что ничего не говорил, но он молчал, как будто его откровенность уже сыграла свою отрицательную роль. Видимо, сигареты повлияли на его разум.

Она отошла от стены, но приблизиться к нему не решилась.

— Расскажи мне об этом еще раз. Мне нравится слушать, как ты рассказываешь. Давай, Клифф, рассказывай! Тебе нечего бояться. Ты же знаешь, что я твоя новая подружка, ты сам это сказал. Что в этом

дурного?

Он снова моргнул.

— О чем ты говоришь? — беспомощно пробормотал он. — Я все забыл.

Она понимала, что наркотик действует на него, мешает думать. Как будто все время обрывается линия связи.

— Оранжевая шляпка. Смотри сюда. Пять сотен баксов. Помнишь? Она сидела на том же месте, что и я.

— Ах, да, — послушно отозвался он. — Чуть справа от меня. Я только смотрел на нее. — Он засмеялся каким-то маниакальным смехом и тут же замолчал. — Я получил пятьсот баксов только за то, что видел ее. Только за то, чтобы ничего не говорить…

Она увидела, как ее руки потянулись к его воротничку и стали рвать его. Она не пыталась остановить их, ей казалось, что ее руки действуют независимо от нее. Она прижала свое лицо к его и стала пристально смотреть ему в глаза..

— Расскажи мне об этом подробнее, Клифф. Расскажи же. Я люблю слушать, когда ты рассказываешь. Он отвел глаза.

— Я забыл. Я снова забыл. Опять все сначала.

— Ты получил пятьсот долларов, чтобы не говорить, что видел ее. Вспомни, это была женщина в оранжевой шляпке, да? Это ОНА дала тебе пятьсот долларов, Клифф? Кто дал тебе пятьсот долларов? Ну, скажи же мне.

— РУКА дала мне их в темноте. Рука, и голос, и носовой платок. О да, там была еще одна штука: пистолет.

Ее руки сжали его голову.

— Да, но чья рука?

— Я не знаю. Я тогда не знал этого. И так и не узнал. Иногда я даже не уверен, что это вообще было. Думал: все это мне почудилось. Потом я понял, что это все

же было.

— Ну, расскажи же мне!

— Случилось вот что. Я вернулся домой поздно ночью после представления, и когда я вошел в холл внизу, там было темно, хотя раньше всегда горел свет. Как будто перегорела лампа. Я только добрался до лестницы, как вдруг меня остановила рука. Тяжелая и холодная рука. Я отпрянул к стене. «Кто тут? Кто вы?» — спросил я. Это был мужчина, судя по голосу. Когда мои глаза немного привыкли к темноте, я разглядел что-то белое, что-то, похожее на носовой платок, закрывающий лицо. И от этого голос звучал приглушенно. Но я хорошо его слышал. Сперва он назвал мое имя, фамилию и место работы. Казалось, что он знает обо мне все. Потом он, спросил меня, помню ли я даму, которую видел предыдущим вечером, в оранжевой шляпке. Я ответил, что не вспомнил бы ее, если бы не его напоминание, но раз он напомнил, то вспомнил.

Тогда он сказал спокойно: «Вам не понравится быть убитым?»

Я не смог ответить. У меня пропал голос. Он взял мою руку и вложил в нее что-то холодное. Это был пистолет. Я вздрогнул, но он крепко держал меня. «Это для вас, если вы кому-нибудь расскажете». Он подождал немного, потом продолжал: «Может быть, вы предпочитаете получить пятьсот долларов?» Он снова помолчал. «У вас есть спички?» Я сказал, что нет. «Хорошо, я сам зажгу вам спичку». Он зажег спичку, и я увидел, что он действительно держит пятьсот долларов. Потом я быстро поднял голову, чтобы разглядеть лицо, но оно и в самом деле было закрыто носовым платком, а спичку он тут же погасил. «Итак, эту леди вы не видели, — сказал он. — Не было никакой леди. Кто бы вас ни спросил, повторяю: кто бы вас ни спросил, вы ответите, что не видели никакой леди. Ясно?» Он подождал немного и спросил: «Итак, что вы ответите, если вас спросят?» «Я не видел никакой леди. Там не было никакой леди», — пробормотал я. Это все, что я сумел выдавить из себя. «Теперь можете идти к себе, — сказал он. — Спокойной ночи». Из-под платка его голос звучал как из могилы. Я едва добрался до своей двери и долго не мог прийти в себя.

Он хрипло засмеялся и неожиданно замолчал.

— Все пятьсот баксов я потерял на следующий же день, — жалобно прибавил он.

Он отошел от нее и упал в кресло.

— Ты снова заставила меня это вспомнить! Ты заставила меня дрожать и бояться. Дай мне закурить.

— Я не ношу с собой марихуану.

— У тебя в сумке должно остаться что-нибудь. Ты же все время была со мной и должна была захватить немного для меня. — Он, очевидно, думал, что она тоже курит эти сигареты.

Он вскочил и схватил ее сумку прежде, чем она успела опомниться.

— Нет! — закричала она с неожиданной тревогой. — Там нет ничего! Не открывай!

Но он уже заглянул в сумку. Там лежала забытая бумажка Барчесса. В первый момент он простодушно удивился:

— Что такое? Мое имя и место работы,

— Нет! Нет.

— И точный адрес…

Она видела, как омрачилось его лицо. В глазах появилась злость. За всем этим крылось что-то опасное. Трудно сказать, что может возникнуть в мозгу, одурманенном наркотиком.

— Тебя подослали с какой-то целью, ты не случайно познакомилась со мной! За мной кто-то следит, и я не знаю — кто. Если бы я мог вспомнить… Кто-то грозил мне пистолетом. Кто-то сказал, что убьет меня! Если бы я только мог догадаться… Так это ты!

У нее не было никакого опыта в обращении с наркоманами. Она не знала, как могут выражаться их эмоции и как действует на них страх. Теперь она могла видеть собственными— глазами. Непредсказуемость его поведения опасна. Она никак не могла собраться с мыслями, он же был временно помешан.

Он грозно встал, наклонил голову и исподлобья посмотрел на нее.

— Я сказал тебе что-то. О, если бы я только мог вспомнить, что это было! — Он потер лоб.

— Да нет же, нет! — отчаянно закричала она. — Ты ничего мне не говорил! — Она понимала, что сейчас ей лучше всего убраться отсюда, и без промедления. Цель достигнута, большего ей не добиться. Она начала медленно отступать. Руки она держала за спиной, чтобы нащупать дверь и постараться побыстрее открыть замок. Надо было действовать быстро, пока он не понял ее намерения. И в то же время она не сводила с него глаз, пытаясь делать вид, что все идет по-прежнему, что ничего не изменилось. Она понимала, что ее маневр должен быть крайне медленным. Это походило на медленное раскачивание змеи, которая гипнотизирует застывшую от страха жертву. Она раскачивается медленно-медленно, чтобы затем сделать резкий и быстрый скачок…

— Да, да… Я тебе все рассказал. А ты собираешься уйти отсюда и рассказать еще кому-то. Кому-то, кто следит за мной. И они придут сюда и сделают со мной то, что обещали…

— Нет, честное слово, нет! Ты только подумай… — Но эти слова лишь ухудшили дело. Его лицо нахмурилось, глаза сощурились. Она поняла, что больше ей не выдержать. Сейчас она стояла, прижавшись спиной к стене, и лихорадочно шарила руками в поисках замка. Но она заняла неверную позицию. Не в том месте прижалась к стене. Дверь не здесь. Уголком глаза она увидела дверь в нескольких ярдах от себя. Если бы он оставался на месте, если бы он не двигался хотя бы секунду или две…

Она медленно двинулась вдоль стены. Шаг, еще шаг, полшага…

— Неужели ты не помнишь, как я сидела на ручке твоего кресла и перебирала твои волосы? Это все, что я делала. Ай! Не надо! — завопила она в отчаянной попытке остановить его.

Через несколько секунд начался ужасный танец. Это был какой-то кошмар. Ах, если бы она догадалась захватить для него одну из тех сигарет, возможно…

Она металась по комнате, опрокидывая легкие стулья.

Звук их падения казался ей громом, а он шел за ней с протянутыми руками.

Она кидалась к двери, пытаясь отпереть ее, но замок не поддавался, и она снова бежала по комнате. Она подбегала к окнам, но и их открыть было непросто.

У одной из стен стоял старый диван, и она вскочила на него. И тут он настиг ее.

— Нет! — закричала она. — Нет! Не трогай меня! Ты знаешь, что они с тобой сделают, если ты прикоснешься ко мне?

Но обращалась она не к человеку, перед ней был наркоман.

Он встал на колени и так, на коленях, стал продвигаться по дивану прямо к ней. Здесь ей некуда было деться. Его пальцы скользнули по ее щеке и ниже — по плечу. Прежде, чем он успел сжать ее в объятиях, она быстро присела и выскользнула у него из-под рук. Она снова бросилась к двери, а он вновь направился к ней.

Рядом была другая дверь, но она не знала, куда она ведет. Может быть, в ванную, а может, в стенной шкаф. Помня неудачный опыт с диваном, она решила не рисковать.

Теперь ей удалось вырваться в коридор. Легкое плетеное кресло она толкнула ему в ноги, но он вовремя это заметил и успел увернуться. Она лишилась преимущества, которое у нее было. Она снова оказалась в углу, и ей некуда уже было бежать.

Она закричала. Выкрикнула имя. Имя человека, который был не властен помочь ей сейчас:

— Скотт! Скотт, дорогой!

Дверь была рядом, но она уже не успевала добраться до нее. Теперь ей уже некуда деться.

Рядом с ней была лампа, и она надеялась, что ее свет остановит его. Но он не остановился, лишь рванул лампу на себя.

И тут что-то произошло. Должно быть, его нога за что-то зацепилась. Она этого не видела и лишь впоследствии все вспомнила. Лампа упала на пол, не разбившись, и осветила его ноги. А он вдруг во весь рост грохнулся на пол. Она не могла поверить своим глазам и не знала, пугаться ей или радоваться.

Мгновение может быть долгим. Мгновение может быть коротким. Мгновение он лежал на полу лицом вниз. Всего одно мгновение. Она сумела рукой нащупать ключ. Как во сне. Как будто рука принадлежала вовсе не ей. Сперва она повернула его не в ту сторону. Он чуть приподнялся над полом, стараясь преодолеть те несколько дюймов, которые разделяли их, и попытался схватить ее за лодыжки и притянуть к себе. Замок щелкнул, она дернула — и дверь распахнулась!

Что-то держало ее за каблук, и она никак не могла оторвать ногу от пола, как будто нога приклеилась. Ужас охватил все ее существо, и она, рванувшись изо всех сил, бросилась к выходу, стремглав скатилась с лестницы, толкнула дверь подъезда и очутилась на свежем воздухе. Остальное запало ей в память неясным, смутным воспоминанием. Она шла как во сне и чувствовала себя пьяной. Она и была пьяна от пережитых ужаса и последовавшего за ним облегчения.

Она помнила, что свернула за угол, но еще не могла понять, где находится. Потом увидела впереди свет и двинулась к нему. Она шла очень быстро, опасаясь преследования. Перед витриной небольшого кафе она оста— носилась. Внутри никого не было видно, но потом она различила мужчину, который возился с кассовым аппаратом. Он повернул голову и увидел девушку в разорванном платье. Тогда, он выскочил на улицу и подошел к ней.

— В чем дело, мисс? С вами случилось несчастье?

Я могу вам помочь чем-нибудь?

— Дайте мне монетку и разрешите позвонить по вашему телефону, — и она разразилась отчаянными рыданиями.

Барчесс был дома. Часы показывали почти пять часов утра. Она не помнила, что говорит.

— Барчесс, пожалуйста, заберите меня отсюда. Это какой-то ужас, я больше не могу!

Хозяин кафе привел свою жену. Та была в халате и с папильотками на голове. Она деятельно взялась опекать девушку и немедленно послала мужа готовить черный кофе.

Женщина усадила ее за стол и нежно погладила по руке.

— Что с вами случилось? Вы попали в лапы убийцы? Она не могла сдержать улыбки, видя беспокойство и хлопоты посторонней женщины.

Когда появился Барчесс в пальто с поднятым воротником, она уже была спокойна и неторопливо прихлебывала черный кофе. Его она приветствовала вздохом облегчения.

— Бедняжка, — сердечно сказал он и уселся на стул рядом с ней. — Очень плохо?

— Сейчас уже ничего. Посмотрели бы вы на меня минут пять или десять назад. — Она резко отодвинула кофе. — Барчесс! Ценнейшие показания! Он видел ее! И не только! Впоследствии его кто-то подкупил. Какой-то мужчина. Очевидно, он действовал ради нее. Вы сумеете из него все вытащить?

— Пойдемте, — сухо сказал он. — Не стоит упускать момент. Сперва я посажу вас в такси, а потом…

— Нет, нет! Я хочу вернуться туда с вами. Теперь я уже пришла в себя.

Владельцы кафе стояли у двери и смотрели им вслед. На лицах их было написано явное неодобрение, относящееся к Барчессу.

— Странный народ пошел нынче, — сказал жене старик. — Сперва оставил девушку одну до пяти утра, а теперь куда-то потащил.

Барчесс бесшумно поднимался по лестнице, прикрывая ее собой на всякий случай. Несколько мгновений он простоял перед дверью, приложившись к ней ухом.

— Похоже, спит, — шепнул Барчесс. — Ничего не слышу. На всякий случай спуститесь немного пониже.

Она спустилась на несколько ступенек. Она видела, как он что-то делал у двери, наклонившись к замку, но по-прежнему не слышала ничего. Внезапно дверь приоткрылась, и он заглянул в комнату.

Она затаила дыхание и подошла к двери, каждый миг ожидая нападения. Она была у порога, когда неожиданная вспышка света заставила ее отскочить в сторону: он включил лампу.

Она пришла в себя и увидела, что он исчез в комнате, в которой ей еще совсем недавно довелось пережить несколько ужасных минут. Она отважилась вслед за ним заглянуть туда: на первый взгляд комната казалась пустой.

Еще одна вспышка света — и дверь, за которой теперь исчез Барчесс, оказалась дверью ванной комнаты. Она стояла неподалеку и могла видеть старомодную ванну на четырех высоких ножках. Она могла видеть и что-то неопределенное, лежавшее на краю ванной. Башмаки, стоявшие рядом. Ванна не была мраморной, но казалось, что она мраморная, с интересными красными прожилками, напоминающими вены…

На мгновение ей почудилось, что его тошнит и поэтому он склонился над ванной. Ей захотелось помочь ему, и она шагнула вперед.

— Не заходите сюда, Кэрол! — резко сказал ей Барчесс. — Стойте на месте! — Он шагнул вперед, закрывая дверь, и больше она ничего не видела.

Он пробыл там долго, и столько же она стояла на одном месте, ожидая. Она заметила, что немного дрожит, но страха не испытывала. Она знала, что это— последствие страха, который ей довелось пережить прежде.

Клочок бумаги, лежащий на столе, привлек ее внимание. Три почти неразличимых слова: «Они за мной»…

Дверь открылась, и появился Барчесс. Его лицо было гораздо бледнее, чем вначале.

— Вы видели это? — она указала на бумажку. Он — кивнул. — А он? Вместо ответа он щелкнул языком и провел большим пальцем от уха до уха.

Она, тяжело дыша, прислонилась к стене.

— Пойдемте-ка отсюда, — грубовато сказал он. — Это зрелище не для вас. — Они закрыли наружную дверь. — Я никогда не думал, что… — пробормотал он и, не договорив, замолчал. Потом прибавил: — Теперь я не смогу думать о Красном море, не вспомнив этого.

Он остановил такси и усадил ее.

— Поезжайте домой и отдохните. А мне надо вернуться сюда, ведь это моя работа.

— Значит, опять все плохо? — со страхом спросила она из окна такси.

— Да, Кэрол, опять все плохо.

— А разве я не могу повторить того, что он сказал мне?

— Это будет всего лишь слухом. Вы слышали, как, кто-то рассказывал, что видел ее и получил взятку, чтобы отрицать это. Сведения, полученные из вторых рук, не являются доказательствами. Никто не поверит вашим показаниям.

Он достал из кармана скомканный носовой платок и расправил его на ладони. Она увидела, что он что-то разглядывает.

— Что это такое? — спросила она.

— Скажите мне сами.

— Это лезвие.

— Этого мало.

— Ну, это лезвие безопасной бритвы.

— Да. И когда человека находят в ванной с перерезанным горлом, а перед ним лежит лезвие, которым он не бреется, причем в комнате у него много лезвий другой марки, то, естественно, возникает вопрос о его убийстве. — Он убрал лезвие. — Они скажут, что вы убили его. — Он помолчал. — Поезжайте домой, Кэрол, и запомните: вы здесь никогда не были, а об остальном я сам позабочусь.

В такси она бессильно откинулась на спинку сиденья. «Сегодня ничего не вышло, дорогой, — думала она. — Может быть, повезет завтра или послезавтра».

Глава 15
Девятый день перед казнью. Ломбар

Это был один из тех невероятно роскошных отелей, которые отличаются от всех других точно так же, как нос аристократа отличается от носов черни. Верхнюю часть колонн фасада успели загадить птицы.

Здесь, и он знал это, понадобятся огромные усилия с его стороны. Он не должен допустить тактической ошибки. Это — не то место, где любят отвечать на вопросы.

Прежде всего он зашел в цветочный магазин. Для этого нужно было сперва войти в вестибюль отеля, а затем толкнуть стеклянную вращающуюся дверь.

— Вы не могли бы сказать мне, какие цветы любит мисс Мендоза? — спросил он. — Я полагаю, вам не раз приходилось посылать ей цветы?

— Не могу этого сказать, — промурлыкала продавщица.

Ломбар достал деньги и повторил свой вопрос медленно и четко, как будто имел дело с глухой. На этот раз он услышал другой ответ:

— Обычно ей посылают те цветы, которые есть в данный момент, например, хризантемы или гортензии. Но мне случайно стало известно, что в Южной Америке, откуда она приехала, эти цветы не очень-то ценятся, потому что растут повсюду. Если вы хотите купить действительно что-нибудь ценное… — Она понизила голос, как будто собиралась сказать нечто чрезвычайно важное: — Несколько раз она сама покупала цветы для своего номера в отеле и всегда брала душистый горошек.

— Я покупаю весь горошек, который у вас есть, — немедленно отозвался Ломбар. — Я не хочу, чтобы он достался еще кому-нибудь, и дайте мне, пожалуйста, две открытки.

На одной он написал несколько слов по-английски. Потом, пользуясь карманным англо-испанским словарем, на другой открытке написал несколько слов по-испански. После этого первую открытку порвал.

— Положите эту открытку, — он протянул открытку с испанским текстом, — в цветы и, пожалуйста, отправьте ее. Сколько времени это займет?

— Она попадет ей в руки через пять минут. Она сейчас здесь, ее паж передаст цветы.

Ломбар вернулся в вестибюль, сел на диван и уставился на часы. К нему подошел клерк.

— Да, сэр?

— Нет еще, — ответил Ломбар, и клерк изумленно уставился на него. Он ждал.

— Пора! — неожиданно воскликнул Ломбар, и это было так неожиданно, что клерк вздрогнул. — Позвоните мисс Мендозе и спросите, может ли ее посетить джентльмен, который послал цветы. Моя фамилия Ломбар, но не забудьте упомянуть о цветах.

Когда клерк вернулся, он казался ошеломленным.

— Она сказала — да, — с трудом проговорил он. Очевидно, только что был нарушен один из неписаных законов отеля. И кому-то удалось это сделать с первой попытки.

Между тем Ломбар, как ракета, взлетел на нужный этаж. Дверь номера была распахнута, перед ним стояла молодая женщина. Очевидно, это была горничная, если судить по черной бархатной форме.

— Мистер Ломбар?

— Это я.

— Вы пришли не за интервью?

— Нет.

— И не за автографом?

— Нет.

— И не за рекомендацией?

— Нет.

— И не за деньгами, которые сеньорита могла забыть

заплатить?

— Нет.

Последнее, казалось, совершенно успокоило ее.

— Подождите минуту, пожалуйста, — пробормотала она и удалилась, закрыв перед ним дверь.

Вскоре дверь открылась.

— Можете войти, мистер Ломбар. Сеньорита примет вас. Садитесь, пожалуйста.

Он находился в замечательной комнате. Она была замечательна не своими размерами, не видом, открывающимся из окна, не роскошной обстановкой, хотя все это было необычным. Она была замечательна хаосом звуков. Фактически это была самая шумная пустая комната, которую он когда-либо видел. Из одной двери доносились свистящие и шипящие звуки, похожие не то на шум вырывающейся из трубы воды, не то на звук жарящейся на сковородке рыбы, Скорее всего, шум был от рыбы, потому что до него донесся ароматный запах специй. Откуда-то неслась песня, которую пел мощный, но некрасивый баритон, Из другой, очень широкой, открытой настежь двери, прикрытой драпировкой, доносилась целая какофония звуков. Можно было разобрать мелодию самбы, которая, очевидно, шла из радиоприемника вместе с бормотанием диктора. Одновременно женский голос с быстротой пулемета тараторил что-то по-испански, даже не останавливаясь для того, чтобы перевести дыхание между фразами. Тут же кто-то болтал по телефону, бил ложкой по металлическому предмету и водил, пальцем по стеклу, отчего раздавался противный ноющий звук. К счастью, этот последний звук иногда прерывался.

Он терпеливо сидел и ждал. Он здесь, значит — половина дела выиграна, О второй половине он не думал.

Появилась горничная, он встал, полагая, что она пригласит его зайти в другую комнату. Однако тут же убедился в своей ошибке, потому что горничная прошла в другую дверь, откуда доносился запах жареной рыбы.

— Поменьше масла, Энрико, — услышал Ломбар ее голос. — Она сказала, чтобы ты не употреблял слишком много масла.

— Кто готовит? Я или она? Для кого я готовлю? Для нее или для унитаза?

Они вместе проследовали мимо Ломбара: за горничной шел мужчина в одежде, по цвету напоминающей марабу. Он был короткий и толстый, с лицом кофейного цвета. Потом они проследовали обратно. Шипение и свист прекратились, но послышался детский вопль:

«А-а-а!»

Затем на мгновение воцарилась полнейшая тишина. Но лишь на мгновение. Раздался звук, очень похожий на взрыв, и тут же все предыдущие звуки повторились, но на этот раз к ним прибавились дрожащее сопрано, ревущий баритон, скрип чего-то по стеклу и звук, напоминающий удары головой о стену.

— Я не останусь здесь! — Ломбар снова увидел толстяка-повара. — Ближайшим кораблем уплыву обратно! Пусть она делает, что хочет! Я не останусь!

Ломбар неловко ерзал в кресле. Человеческое ухо не может привыкнуть к такому шуму, и ему казалось, что у него вот-вот лопнут барабанные перепонки.

Потом к этой какофонии звуков присоединился резкий звонок, и вскоре горничная ввела черноволосого усатого индивидуума, который уселся рядом с Ломбаром и тоже стал ждать. Но мужества у него было меньше, чем у Ломбара. Он вскочил и начал быстро прохаживаться по комнате. Потом он обнаружил огромное сооружение, в котором доставили душистый горошек, купленный Ломбаром, остановился, сорвал цветок и сунул его в нос. Ломбар удивленно следил за ним.

— Скоро ли она меня примет? — набросился незнакомец на горничную, когда та прошла мимо. — У меня есть новая идея. Я хотел бы пощупать ее руками, пока она не убежала от меня.

«Я тоже», — подумал Ломбар, очумело мотая головой. Незнакомец снова сел, но тут же опять вскочил.

— Я долго не выдержу, — предупредил он. — Я уйду. Я снова уйду, как раньше!

— Вам бы давно следовало это сделать, — чуть слышно пробормотал Ломбар. — Горничная ушла.

Во всяком случае, это помогло. Появилась горничная, удивленно посмотрела на любителя душистого горошка и снова ушла.

— Она обязательно примет вас — между ним и своим портным, — объявила она.

— Ну и ну, — пробормотал Ломбар.

Но пока ничего не изменилось. Горничная пару раз проходила мимо них, и несколько раз звонил телефон. Пулеметная очередь по-испански притихла.

— Спроси ее, будет ли она сегодня ужинать? — прорычал повар. — Я не разговариваю с ней.

Спутник Ломбара продолжал носиться по комнате.

Потом его увела горничная, потом он снова появился, побегал по комнате и куда-то исчез.

Наконец из святая святых появилась горничная.

— Сеньорита сейчас примет вас, — объявила она.

Он попытался встать и обнаружил, что у него онемели ноги. Он прошелся по комнате, поправил галстук и одернул пиджак.

Затем он вошел в комнату и увидел женщину, восседавшую в шезлонге в позе Клеопатры, и в тот же момент что-то меховое метнулось на него и с визгом вцепилось в плечи. Этот звук очень походил на трение пальцем по стеклу, и он нервно вздрогнул. Что-то длинное, похожее на змею, обвилось вокруг шеи.

Женщина в шезлонге сияла, как нежная родительница:

— Не бойтесь, сэр, это всего лишь малютка Биби.

Ломбар понял, что эта крошка играет здесь не последнюю роль. Он попытался повернуть голову, но ему это не удалось. Он с трудом выдавил из себя улыбку.

— Без Биби я ничего не делаю, — пояснила хозяйка. — Мое гостеприимство зависит от Биби. Если Биби не нравится посетитель, она забивается под диван, и я выгоняю посетителя. Если посетитель нравится Биби, она прыгает ему на шею, и я принимаю его.

Она обезоруживающе улыбнулась.

— Вы понравились. Биби, иди ко мне.

— Нет, нет, пусть останется, я не возражаю, — пробормотал Ломбар. Он понимал, что таким образом он только заслужит благосклонность хозяйки. Теперь он понял, что это — маленькая обезьянка и вокруг его шеи обвился ее хвост. Ломбар облегченно вздохнул: слава Богу, что Биби не оказалась зверем пострашнее.

Актриса радостно улыбнулась, а Биби принялась рыться в волосах Ломбара.

— Садитесь, пожалуйста, — сердечно пригласила хозяйка. Он осторожно, стараясь не сбросить обезьянку, придвинул кресло и сел. Теперь он мог внимательно рассмотреть актрису. На ней была черная бархатная пижама, на голове—невообразимая прическа. — У меня есть свободная минутка. — Горничная стояла рядом с ней и что-то держала в руке. Актриса повернула голову, горничная протянула руку, и Ломбар увидел свою открытку. Актриса прочла его фамилию. — Очень мило, сеньор Ломбар, что вы подарили эти цветы. Вы написали, что недавно вернулись с моей родины; мы встречались там?

К счастью, она заговорила раньше него. Ее большие глаза затуманились и поднялись к потолку,

— Ах, мой Буэнос-Айрес! — вздохнула она. — Милый! Буэнос-Айрес! Как я соскучилась! Огни на Калле Флорида по ночам!

Он не зря потратил несколько часов на изучение путеводителя до того, как пришел сюда.

— Берега Ла-Платы, — мягко сказал он. — Скачки в Палермо-парке…

— Не надо, — попросила она, — не надо, а то я могу заплакать.

Она не шутила. Он понял: она и в самом деле может заплакать. Легко возбудимая натура.

— Почему я не осталась там? Зачем я приехала сюда?

«Семь тысяч долларов в неделю и десять процентов сбора со спектакля стоят того, чтобы приехать сюда», — подумал он, но благоразумно промолчал.

Тем временем Биби надоело искать насекомых в его голове, и она спрыгнула на пол. Он почувствовал себя значительно лучше, хотя его прическа напоминала теперь стог сена после сильного ветра.

— Я пришел сюда потому, что вы известны как интеллигентная, талантливая и красивая женщина, — начал он. Ради своей цели он готов был землю рыть, не то что расточать комплименты.

— Это правда, никто не считает меня бездушной куклой. — Скромность была одной из ее добродетелей.

Он наклонился вперед.

— Помните номер, с которым вы выступали в прошлом сезоне, когда вас забросали цветами, причем женщины, чтобы привлечь к себе ваше внимание?

Она задумчиво посмотрела в потолок, но тут же заулыбалась. Глаза ее сияли.

— Ах, да! «Чича, чича, бум, бум!» Да, да! Вам понравилось?

— Очень, — тепло сказал он. — В тот вечер мой друг… Он начал подходить к своему делу, но его прервала горничная:

— Вильям ждет ваших распоряжений, сеньорита.

— Прошу прощения, — она повернулась в сторону двери. Здоровенный детина в шоферской форме шагнул вперед, привлекая ее внимание. — До двенадцати вы мне не будете нужны. А в десять минут первого я поеду на ленч в «Нон Бле», так что будьте на месте. — Она подумала немного и добавила: — Все же будьте здесь.

Шофер исчез, а она взяла тяжелый серебряный портсигар и повернулась к нему.

— Мой друг был однажды на вашем представлении с одной женщиной, — продолжил Ломбар. — Поэтому я и пришел к вам.

— Да?

— Я пытаюсь найти ее для него.

Она неправильно его поняла. Глаза ее заблестели.

— Ах, как романтично! Я люблю романтику!

— Боюсь, что нет. Речь идет о жизни и смерти. — Он не хотел сообщать ей слишком много деталей, пусть вспоминает сама.

Она обрадовалась еще больше.

— Тай-й-на! Я люблю тайны! — Она пожала плечами. — Пока они не касаются меня.

Что-то неожиданно заставило ее замолчать. Она уставилась на крошечный бриллиант в браслете. Потом резко подняла голову и щелкнула пальцами. Горничная вышла. Ломбар решил, что его бесцеремонно выпроваживают и что сейчас здесь появится очередной посетитель.

— Вы знаете, сколько времени? — виновато спросила она. — Разве я не говорила вам? Вы очень неосторожны. Доктор сказал, что только один час…

Прежде, чем Ломбар понял, в чем дело, на него налетел тайфун. По крайней мере, так ему показалось, когда раздались пулеметные испанские очереди, перемешанные с писком Биби. Наконец все стихло.

— Я понимаю, как безнадежно ожидать, что вы вспомните определенного человека среди моря лиц, которые появляются перед вами каждый вечер. — В тишине голос Ломбара звучал очень громко. — Я знаю, что вы выступаете шесть вечеров в неделю и даете два утренних представления, да еще в переполненных театрах…

— Я никогда еще не выступала в пустых театрах, — с гордостью сказала она. — Даже пожар не может мне помешать. Однажды в Буэнос-Айресе в театре начался пожар. Вы думаете, зрители покинули театр?

Он переждал, пока она выговорится, и снова приступил к делу.

— Мой друг и эта женщина сидели в первом ряду возле прохода. — Он извлек из нагрудного кармана бумажку. — Они сидели слева от вас, если смотреть в зал со сцены. Она два или три раза вскакивала с места, когда вы пели.

Глаза ее снова заблестели.

— Она вставала? Когда Мендоза была на сцене? Это очень интересно. Я не знала, что такое случается. — Она стала задумчиво теребить свою бархатную пижаму. — Видимо, ее не волновало мое пение? Или наоборот? Может быть, ее наняли, чтобы освистать меня?

— Нет, нет, нет, вы не поняли, — торопливо сказал Ломбар. — Разве мог кто-нибудь сделать такое ВАМ? Нет, нет! Это было, когда вы пели «Чича, чича, бум, бум». Вы забыли, что в этот момент вы бросаете в зал маленькие сувениры, и она вскакивала, чтобы привлечь ваше внимание. Некоторое время она стояла перед

вами.

Она закрыла глаза.

— Я попробую вспомнить, — пробормотала она. Она закурила сигарету и продолжала сидеть с закрытыми глазами, Он видел, что она и в самом деле пытается что-то припомнить.

— Нет, не могу, — наконец объявила она. — Простите. Это очень трудно. Каждый прошедший вечер кажется мне прошедшим двадцать лет назад. — Она покачала головой.

Он снова заглянул в листок бумаги.

— О, тут есть еще одно, обстоятельство, хотя я не думаю, что это может вам помочь. Она была в такой же шляпке, что и вы. Так говорит мой друг. Я имею в виду, что у нее была точная копия.

Актриса резко выпрямилась. Очевидно, его слова поразили ее. Глаза ее сощурились. Он боялся пошевелиться и сидел, затаив дыхание. Даже Биби перестала шуршать газетами.

Неожиданно она отшвырнула сигарету.

— А-а. Теперь я вспоминаю! Да! — Она торопливо заговорила по-испански, но тут же смутилась и снова перешла на английский. — Да, да! Она стояла перед сценой в моей шляпке! Она стояла прямо перед сценой и смотрела на меня! Ха! Я вспомнила, вспомнила! Вы думаете, такие вещи забываются? — Она столь бурно проявляла свою радость, что Биби испуганно забилась в угол, а Ломбар стал опасаться за ее рассудок.

— Сеньорита, портной ждет вас, — вмешалась горничная.

— Он может подождать, ничего с ним не случится!

Актриса отчаянно замахала руками. — Я услышала такое, чего никогда не слышала!

Она вскочила с шезлонга и пустилась в пляс по комнате, напевая: «Вспомнила! Вспомнила! Я вспомнила!» Биби испуганно наблюдала за хозяйкой.

— Так что вам нужно и при чем тут ваш друг? — внезапно она успокоилась и снова заняла свое место в шезлонге. — Вы ведь не сказали.

По ее изменившемуся поведению он понял, что больше никакой помощи он от нее не получит. Однако терять ему было нечего, и он продолжал:

— Поверьте мне, сеньорита, у него большие неприятности. Я не хочу утомлять вас, но эта женщина — единственный человек, который может спасти его. Ему нужно доказательство, что он был именно с ней, и именно в тот вечер. Он впервые познакомился с ней в тот вечер, и мы не знаем ее имени. Мы не знаем, где она живет. Мы ничего не знаем о ней. Поэтому мы ищем.

Ломбар увидел, что она задумалась, и замолчал.

— Я была бы рада помочь вам, — проговорила она. — Я бы с удовольствием сообщила, кто она, но… — она беспомощно развела руками. — Я никогда ее раньше не видела. Я не видела ее после. Я только помню, как она стояла перед сценой. Это все, и больше я ничего не могу вам сказать. — Она казалась разочарованной больше, чем он.

— А вы не обратили внимания на мужчину, сидевшего рядом с ней?

— Нет, я даже не смотрела на него. Не могу сказать, был ли с ней кто-нибудь. Очевидно, он находился в тени.

— Видите ли, в этом деле не хватает одного звена. Дело в том, что большинство других людей помнят его, но не помнят ее. Вы же помните ее, а не его. Этого, конечно, мало, потому что ровным счетом ничего не доказывает. Только то, что в театре была женщина. Какая-то женщина. Она могла быть одна. Ее мог видеть кто-то еще. Мне нужны два звена, которые были бы связаны одним свидетелем. — Он встал. — Я остался там же, где начал. Спасибо, что вы уделили мне свое время.

— Я попробую вам помочь, — сказала она. — Не знаю, что я могу сделать, но попробую.

В это Ломбар не верил. Он пожал ей руку и вышел из комнаты. Он был расстроен, но понимал, что, собственно говоря, рассчитывать ему было не на что. Лифтер предупредительно открыл дверь лифта, Внизу кто то другой столь же предупредительно открыл перед ним. дверь отеля, и он очутился на улице. Некоторое время он неподвижно стоял около отеля — просто потому, что не знал, что делать дальше. Он не мог принять решения и беспомощно стоял на одном месте.

По улице проехало такси, и он решил остановить его, но оно было занято, и Ломбар стал ждать другого. На это ушла минута. Какая разница — минутой больше, минутой меньше? Он не оставил Мендозе никаких сведений о себе, она же не знала, где его найти и как с ним связаться.

Он уже сидел в такси, когда дверь отеля резко отворилась и из нее выскочил коридорный. Он торопливо огляделся и подскочил к машине.

— Вы — тот джентльмен, который только что покинул мисс Мендозу? Она сейчас позвонила и попросила, чтобы вы снова зашли к ней, если не возражаете.

Ломбар снова вошел в отель, снова поднялся в номер, снова нечто меховое прыгнуло на него. Он никак не реагировал на это.

Пижама исчезла, и теперь на ней было нечто иное, что именно — он не обратил внимания.

— Надеюсь, вы женаты? Фу, впрочем, если нет, то когда-нибудь вы женитесь, что одно и то же. — От изумления он едва не разинул рот, но промолчал и ждал, что же будет дальше. Она куталась в какую-то ткань, но сейчас ему все было безразлично.

— После того, как вы ушли, я кое-что придумала, — продолжала она, — Видите ли, мне было… не по себе. Я прошлась по комнате, как делаю всегда, когда думаю, — Она внимательно посмотрела на него. — Потом случилось странное. Я подумала о женщине, о которой вы говорили. — Она пожала плечами. — Это странно, не правда ли? Я подумала о своей шляпке, и решила, что вам это может помочь…

Он ждал, не сводя с нее глаз. Она наставила на него палец.

— Так вот, в тот вечер, когда я видела женщину в моей шляпке, я вернулась в свою туалетную комнату … гм… — она глубоко вздохнула. — Я сидела так, — она сделала взмах рукой, как бы сметая что-то со стола. — Вы понимаете, что я чувствую? Вы не порицаете меня?

— Я не порицаю вас вообще ни за что.

Она поправила браслет.

— Вы думаете, что я могу позволить кому-нибудь подражать мне в присутствии многих людей? Вы думаете, я, Мендоза, позволю это?

Ломбар этого не думал, он думал лишь о ее бурном темпераменте.

— Управляющий и горничная держали меня за руки, чтобы я не выскочила в зал и не разорвала ее на куски своими собственными руками!

На мгновение у него возникла надежда, что случилось нечто, что поможет ему, но он тут же отбросил эту мысль. Ничего не случилось, ничего не было, иначе Гендерсон рассказал бы об этом.

— Я бы ей показала! — Она была в ярости, как будто сцена, о которой она рассказывала, произошла только что. — На следующий день я была все еще раздражена, — продолжала она. — Поэтому я отправилась к модистке и при заказчиках швырнула ей свою шляпку прямо в лицо. Я сказала: «Значит, вы считаете, что это — один-единственный образец, да? И ни у кого такой больше нет?» И я плюнула ей в лицо. Когда я уходила, она что-то бормотала, но я не стала ее слушать.

Мендоза потерла руки и вопросительно посмотрела на него.

— Вам это годится? Это вам поможет? Модистка должна знать, кому она подарила копию моей шляпы. Поезжайте, найдите ее, и вы узнаете, кто та женщина, которую вы ищете.

— Вот здорово! — Он с таким энтузиазмом воскликнул это, что она вздрогнула. — Как ее зовут? Дайте же адрес!

— Подождите, я сейчас вспомню… — Она постучала по своей голове. — Я так много работаю, что ничего не держится. — Она окликнула горничную и распорядилась: — Просмотрите мои счета за шляпы и найдите тот, который относится к прошлому сезону.

Горничная вернулась очень быстро, и Ломбар испугался, что счета нет. Однако горничная протянула его хозяйке.

— Да, вот он. «Одна шляпа — сто долларов». И подписано: Кеттиша. Вот. — Она протянула счет Ломбару. Он списал адрес и вернул счет. Его руки отчаянно дрожали.

— Я еще никогда так не нервничал, — смущенно признался он.

— Подумать только! — Мендоза топнула ногой. — Этот счет она прислала мне через несколько месяцев, Вы, видите? — Она указала на дату. Но он уже выбегал из номера, — Надеюсь, вы найдете, ее! — крикнула она ему вслед.

Женщина простит вам все, но только не шляпку, такую же, как у нее, и которую вы носите одновременно с ней.

Он чувствовал себя, как рыба, вытащенная из воды, когда входил в этот дом, но старался держать себя в руках. Ему приходилось бывать и в худших местах. Это было одно из тех сооружений, в которых раньше любили размещать коммерческие учреждения, чьи дела всегда попахивали чем-то подозрительным. Весь первый этаж представлял собой помещение, предназначенное если не для выставок, то, во всяком случае, для демонстрации образцов товаров. Дом с деловым видом разместился на самом углу улицы.

Он попал сюда в разгар демонстрации моделей. Впрочем, здесь такое, возможно, происходит каждый день. Однако это не помогло ему чувствовать себя спокойно. Он был здесь единственным мужчиной или, по крайней мере, единственным мужчиной среднего возраста. Была тут одна высохшая мумия мужского пола, рядом с ней сидела очаровательная особа, явно правнучка этой мумии, которая, несомненно, притащила сюда своего предка, чтобы тот помог ей выбрать гардероб.

Здесь расположились лишь женщины и девицы. Даже швейцаром служила девушка; среди клиенток сновали манекенщицы из тех, кто не демонстрировал в данный момент одежду на некоем подобии сцены. Так или иначе, он забился в угол, стараясь всем своим видом показать, что пришел сюда по делу, а не покупать что-либо. Он чувствовал себя крайне неловко под взглядами женщин, с любопытством его рассматривавших.

Наконец появилась молодая женщина, к которой он и обратился.

— Мадам Кеттиша примет вас в своем личном кабинете на втором этаже, — заявила эта женщина шепотом. Он с облегчением выбрался из своего угла.

Когда Ломбар вошел в кабинет, то увидел за большим столом миловидную рыжую ирландку средних лет. В ней не было никакого шика, она выглядела просто и обыкновенно. «Очевидно, в прошлом ее звали Китти Шоу, — подумал он, — но со временем она решила, что Кеттиша звучит непонятно, а потому привлекательно. Очевидно, она умна и знает, как проще выколачивать из людей деньги»,

— Чем могу служить? — буркнула женщина, не поднимая головы. Сейчас ему понадобится весь его такт, причем не в меньшей степени, чем при визите к Мендозе. Однако было уже почти пять часов, и он понимал, что у него нет времени на комплименты. Он сразу же приступил к делу:

— Я пришел к вам прямо от вашей бывшей клиентки. Это — южноамериканская актриса Мендоза, Она резко подняла голову.

— Не стоило связываться с этим дерьмом, — сурово сказала она.

— Вы сделали ей шляпку в прошлом сезоне, помните? Она стоила сотню баксов, и мне хотелось бы знать, кто был вашим последователем.

Она отложила наброски, которые перед тем разглядывала. Кое-какие из них она убрала в ящик, другие выбросила в корзину для мусора,

— Черт возьми! — рявкнула она. — У меня одни неприятности из-за этой шляпы! Я сказала ей, что копий шляпы нет, я и сейчас утверждаю, что копий нет и не было! Когда я говорю, что продаю оригинал, то это оригинал! Если где и появилась копия, то она была выполнена без моего ведома, и я не отвечаю за это! Я могу делать и плохие шляпы, но я никогда не обманываю клиентов.

— Копия была сделана, — настаивал он. — Она была на женщине, которая стояла перед сценой в момент выступления Мендозы.

Кеттиша тяжело оперлась о стол.

— Что ей от меня надо? Она хочет, чтобы я подала на нее в суд за клевету? Я это сделаю, если она будет надоедать мне! Она лгунья, и вы можете отправиться к ней и передать ей это!

Он покачал головой, подтащил к столу кресло и сел напротив, дав тем самым понять, что не уйдет, пока не добьется своего. Затем снял шляпу и даже расстегнул пальто.

— Она не имеет к этому делу никакого отношения, поэтому забудьте о ней. Я здесь со своей собственной целью. Копия шляпы существует, потому что мой друг был в театре с женщиной, которая ее носила. Так что не говорите мне, что шляпы не было. Я хочу узнать, кто эта женщина, мне нужно ее имя! Оно должно быть в списке вашей клиентуры.

— Не выйдет. Вам не удастся провести меня. Где вы были до сих пор?

Он потер подбородок и внимательно посмотрел на нее.

— Ради Бога! Некоему человеку осталось жить считанные часы! Какого черта вы зациклились на какой-то этике и своей мнительности! Я не уйду отсюда, пока не вытяну из вас ее имя, даже если мне придется сидеть здесь с вами всю ночь. Неужели вы не понимаете? Через девять дней этого человека должны казнить! Только та, которая носила эту шляпу, может спасти его. Вы должны сообщить мне ее имя! Мне не нужна ваша дурацкая шляпа, мне нужна женщина!

Ее явно смутила его напористость, но и любопытство взяло свое.

— А кто он? — не удержалась она от вопроса.

— Его зовут Скотт Гендерсон, и его обвиняют в убийстве своей жены.

— Помню. Я читала об этом в газетах. Он резко стукнул кулаком по столу.

— Этот человек невиновен! Надо остановить казнь! Мендоза купила в вашей мастерской шляпку, с которой сделали дубликат. Шляпку не сумели бы сделать в другом месте. Некая женщина была в театре в точной копии шляпки Мендозы. Мой друг провел с этой женщиной весь вечер, но он ничего о ней не знает, даже имени. Нам необходимо найти ее. Лишь она может подтвердить, что в момент убийства он был с ней. Вам это ясно? Если бы не это, плевал бы я на ваши дела!

Теперь Кеттиша смотрела на него с сочувствием. Потом спросила:

— Вы уверены, что дело не дойдет до этой мегеры? Я ничего не имею против нее, хотя проклинаю тот день, когда она пришла сюда! Я не хочу гласности, это может повредить мне.

— Я не юрист, — сказал он. — Я инженер из Южной Америки. Если вы мне не верите, я могу доказать вам это. — Он достал из кармана документы и протянул ей.

— Хорошо, я готова поговорить с вами конфиденциально, — решила она.

— Уверяю вас, мои интересы не идут дальше, интересов Гендерсона, Клянусь вам, что хочу лишь помешать ему умереть! Ваша ссора с Мендозой ни с какой стороны меня не интересует. Это чистая случайность, что расследование скрестило наши пути.

Она кивнула и посмотрела на дверь, чтобы убедиться, что та плотно закрыта.

— Тогда отлично. Есть кое-что, в чем я ни за что на свете не хотела бы признаться. Понимаете? Видимо, где-то в этом доме есть «течь». Копия была сделана здесь. Но не официально, а тайком, одной, из модисток. Я говорю это только вам. В случае, если об этом станет известно, я откажусь от своих слов. Девушка, которая конструировала шляпку, чиста; я знаю, что не она делала второй образец. Она работает у меня с тех пор, как впервые занялась этим делом. Когда-то я не могла ей платить, и она работала у меня ради собственных идей. Она бы не пошла против меня. Мы вдвоем — она и я — расследовали это дело после скандала, который закатила Мендоза, и обнаружили, что набросок из ее альбома исчез. Кто-то похитил его и использовал еще раз. Мы подозревали портниху, девушку, которая выполняла работу. Естественно, она от всего отказывалась, а у нас не было никаких доказательств. Она могла, конечно, изготовить шляпу дома. Мы не смогли поймать ее в тот момент, когда она подкладывала на место рисунок из альбома. Но, чтобы на будущее избежать подобных случаев, я ее уволила. — Она пожала плечами. — Так что видите, мистер Ломбар, — так вас, кажется, зовут? — вторую покупательницу шляпы с помощью наших бумаг вам не найти. Дело мертвое. Я не сумела бы вам помочь, даже если бы очень захотела. Все, что я могу вам предложить: разыщите портниху. Как я уже говорила, у нас не было против нее ничего, кроме подозрений, и я не могу вам гарантировать, что она что-то знает. Мне известно лишь, что в то время мы были убеждены: это — дело ее рук. Если хотите, используйте шанс.

— Хорошо, — опустошенно пробормотал он. — У меня нет выбора, попробую воспользоваться.

— Возможно, вам повезет, — сказала Кеттиша и включила селектор:

— Мисс Льюис, найдите, пожалуйста, фамилию портнихи, уволенной в связи с Мендозой. И адрес тоже.

Он низко опустил голову. Она с сочувствием смотрела на него.

— Я вижу, вы очень переживаете за друга, — мягко сказала Кеттиша, Она редко бывала такой мягкой и сама смутилась от этого. Ломбар не ответил. Это была одна из тех фраз, которые не нуждаются в ответе.

Она выдвинула ящик стола и поставила на стол бутылку ирландского виски.

— К черту всех собравшихся внизу! — объявила она. — Они могут пить шампанское, а мы с вами выпьем кое-что покрепче. Например, мой муж при простуде предпочитает…

Задребезжал звонок селектора, и она включила динамик.

— Это была Медж Пейтон. Адрес по старым данным:

Четырнадцатая улица, дом 498.

— Да, но какая Четырнадцатая улица?

— Здесь записано просто: Четырнадцатая улица.

— Ничего страшного, — вмешался он. — В конце концов, нужно выбрать лишь одну из двух улиц. Западную или Восточную. — Он записал имя портнихи и адрес, встал, надел шляпу и застегнул пальто.

— Не спешите. Я попробую что-нибудь сообщить вам о ней. — Кеттиша помолчала. — Да, теперь я вспоминаю ее. Она из таких спокойных, тихих мышек. Выглядит недотрогой, но за деньги готова лечь спать с кем угодно. Обычно такие боятся мужчин и делают вид, что не знают, как себя с ними вести. А потом оказывается, что у них такой опыт…

Она была проницательной женщиной, он понимал это.

— Мы выудили у Мендозы сотню баксов за оригинал. За копию она не сумела бы получить и полсотни, Так что вот вам совет: предложите ей полсотни, если, конечно, сумеете ее найти.

— Если я сумею ее найти, — пробормотал он, выйдя на улицу.

Привратница открыла огромную чугунную черную дверь и уставилась на него.

— Да?

— Я ищу Медж Пейтон.

Она энергично покачала головой.

— Это девушка…

— Я знаю, о ком вы говорите, — перебила она. — Она здесь больше не живет. Жила, но совсем недавно уехала. — Разговаривая с ним, привратница поглядывала на улицу, как будто ей очень не хотелось снова закрывать дверь.

— Вы не знаете, куда она уехала?

— Уехала, и все. Больше я ничего не могу вам сказать. Я не следила за ней.

— Не мог ли остаться какой-нибудь след? Люди не исчезают как дым. Ведь у нее были вещи, не так ли?

— Она ушла этим путем. — Она ткнула пальцем.

— Не очень-то много. Этот путь идет, как минимум, в трех направлениях. Продолжение этой улицы. Река. Пятнадцать или двадцать штатов. А потом океан.

— Я могу еще что-нибудь для вас сделать? — Она стала было закрывать дверь, но остановилась. — Что с вами, мистер? Вы так побелели…

— Станешь не только белым, — пробормотал он. — Я немного посижу тут на ступеньках.

— Сколько угодно. — И она захлопнула дверь.

Глава 16
Восьмой, седьмой и шестой дни перед казнью

Он вышел из поезда после трехчасовой езды и огляделся. Это была одна из тех небольших деревушек, которых так много вокруг больших городов. Эти деревушки всегда кажутся сонными, возможно, потому, что являют слишком резкий контраст с городом. И хотя в них есть почти все, что и в городе, тем не менее они порой производят неприглядное впечатление.

Он поглядел на конверт, где четко выделялся столбик с адресами. Имена были очень схожими, как будто звучали на разных языках.

Вот что было написано:

Магда Пайтон, магазин дамских шляп (адрес),

Мерж Пайтон, магазин дамских шляп (адрес),

Маргарет Пейтон, шляпы (адрес).

Мадам Мэклакс, головные уборы (адрес).

Мадам Маогр, головные уборы (адрес).

Отойдя от станции, он обратился к прохожему:

— Вы не знаете здесь женщину, которая шьет шляпки и называет себя Маргаритой?

— Здесь есть пансион Хансон с витриной в. окне. Я не знаю, что она шьет: шляпы или платья, никогда не обращал внимания. Последний дом на этой стороне улицы. Идите прямо вниз.

Это был некрасивый дом с жалким плакатиком на окне. На плакатике от руки было написано: «Маргарита, шляпы». «Захудалое место, а имя звучит на французский манер», — подумал он.

Забавно.

Он поднялся на грязное крыльцо и позвонил. Девушка, открывшая дверь, была той, которую он искал, если описанию Кеттиши можно доверять. Чистенькая, застенчивая. Батистовая кофточка и темно-голубая юбка. На пальце он увидел наперсток.

— Миссис Хансон нет дома. — Девушка почему-то решила, что ему нужна хозяйка дома. — Она ушла в магазин и скоро вернется.

— Я искал вас, мисс Пейтон, — сказал Ломбар. Она испугалась и отшатнулась, стараясь закрыть дверь, но он успел сунуть в проем двери ногу.

— Не думаю, что вам стоит бояться.

— А я думаю, стоит, — ее испуг внезапно исчез. Он не понял причину этого.

— Хорошо, тогда я вам все объясню. Вы работали у Кеттиша портнихой?

Она побледнела как полотно. Он шагнул вперед и взял ее за руку.

— К вам обратилась женщина и попросила сделать копию шляпы, которая была изготовлена для актрисы Мендозы.

Голова девушки стала раскачиваться из стороны в сторону. Она старалась вырвать руку, но он не отпускал ее. Однако панический испуг может вызвать упрямство не меньшее, чем мужество.

— Мне нужно знать имя этой женщины.

Она ничего не понимала. Ломбар никогда еще не видел человека, находящегося в таком глубоком ужасе. Лицо посерело, щеки дрожали, как будто во рту ее пульсировало сердце. И не кража привела ее в такой ужас. Его вопрос и эффект не были связаны. Он смутно чувствовал, что «задел» какую-то другую историю, лежащую поперек тропинки, по которой он шел. Это было все, что он мог понять.

— Только имя женщины… — По ее расширенным от страха глазам он понял, что она даже не слышит его голоса. — Вам ничто не грозит. Вы должны знать имя этой женщины…

К ней наконец-то вернулся голос, хриплый и сдавленный.

— Я вам скажу. Отпустите меня,

Он встал так, чтобы она не могла закрыть дверь, и отпустил ее руку. Она мгновенно исчезла, как будто ее унесло ветром.

Ломбар ждал. Это длилось несколько мгновений, а потом чувство, которого он не мог бы объяснить, заставило его резко рвануть на себя дверь.

К счастью, она не заперла ее, Ломбар едва успел увернуться от ножниц, молнией мелькнувших в воздухе. Следующие ножницы ударились ему в рукав, третьи он не дал ей бросить. Он вырвал их из ее рук и отбросил в угол, — Ну, зачем же так? — тихо сказал он.

Она упала на пол, как будто поскользнулась, и отчаянно зарыдала.

— Я с тех пор не видела его, — бормотала она сквозь слезы. — Я не знаю, что делать. Я боялась его. Я испугалась ему отказать. Он сказал мне о нескольких днях, а уже месяцы… Я боялась сказать кому-нибудь, потому что он грозил меня убить…

Он поднял ее и усадил на стул.

Это была совсем другая история, и она его не касалась. Он закрыл ей рот рукой.

— Замолчи, маленькая испуганная дура. Мне нужно лишь ИМЯ, имя женщины, для которой ты — повторила шляпу Кеттиша. Неужели это не доходит до тебя?

Перемена была слишком внезапной: переход от страха и муки к состоянию полного облегчения.

— Вы говорите это просто так, вы хотите обмануть меня…

В голосе ее еще дрожали слезы. Казалось, она готова снова окунуться в свой страх. Щеки еще продолжали странно дергаться.

— Вы во что верите? — спросил он.

— Я была католичкой, — пробормотала она.

— У вас есть четки? Дайте их сюда.

Она подала ему четки, и он взял их в руку.

— Я клянусь, что это все, что мне от вас нужно. Больше ничего. Я не хочу никоим образом причинять вам вред. Я пришел сюда только для этого, и никакой другой цели у меня нет. Этого достаточно?

Она немного успокоилась.

— Пьеретта Дуглас, Риверсайд Драйв, шесть, — решительно сказала она.

Откуда-то донесся тонкий нарастающий вой. Он становился все громче и громче. Она с опаской посмотрела на посетителя. Затем отступила в небольшую занавешенную нишу. Вой прекратился. Она вернулась с длинным куском материи. Он с удивлением увидел в этом куске маленькое розовое личико. «Так это был не вой, — подумал он, — это плакал ребенок». Она опять с испугом посмотрела на Ломбара. Когда же она опустила взгляд на ребенка, в нем была громадная материнская любовь. Виновная, воровка, но упрямая— Любовь — единственное, что было для нее святым.

— Пьеретта Дуглас, Риверсайд Драйв, шесть, — повторил он. — Сколько она вам заплатила?

— Пятьдесят долларов, — ответила она равнодушно. Он достал деньги и положил их на стол.

— А в следующий раз, — сказал он, направляясь к двери, — постарайтесь покрепче держать себя в руках. Это — единственный путь, который может спасти вас.

Она не слышала его. Она смотрела на ребенка, который улыбался ей беззубой улыбкой.

— Желаю вам счастья, — сказал Ломбар и ушел не оборачиваясь.

Ему предстояла трехчасовая поездка в город. Зато само дело заняло менее получаса.

«Теперь я найду ее. Теперь я найду ее. Теперь я найду ее», — выстукивали колеса поезда.

— Ваш билет? — проводник, похлопал его по плечу. Ломбар показал билет.

— О'кей, теперь я найду ее, — громко сказал он. Проводник удивился, но промолчал.

«Теперь я найду ее, теперь я найду ее, теперь я найду ее…»

Глава 17
Пятый день перед казнью

Он не слышал, как она подъехала. До него донесся лишь слабый гул машины, отъезжающей от подъезда. Он поднял голову и сквозь стеклянную дверь увидел призрачный силуэт. Женщина шла медленно, беспрестанно озираясь.

Он чувствовал, что это она. То, что она шла одна, обрадовало его. Она была потрясающе красива, так красива, что всякие сравнения были бы бессильны. В профиль ее головка напоминала камею или голову статуи. В ней чувствовалась порода. Она была брюнеткой, ее высокая фигура отличалась совершенством. Такая женщина может разбить жизнь любому мужчине, для такой не существуют никакие проблемы, ей незнакомы усилия, которые приходится делать другим женщинам. Она знала себе цену и твердо знала, чего хочет.

На Ломбара она не обратила никакого внимания и не ответила на его «Добрый вечер». Но тут вперед выступил швейцар:

— Этот джентльмен… — начал он, но Ломбар помешал ему.

— Вы — Пьеретта Дуглас, — твердо сказал он, шагнув ей навстречу. — Я жду вас, мне необходимо поговорить с вами. Это крайне…

Она остановилась в ожидании лифта.

— А вам не кажется, что сейчас немного поздновато?

— Только не для этого дела. Оно не может ждать. Я — Джон Ломбар и пришел сюда ради Скотта Гендерсона…

— Я не знаю его и боюсь, что не знаю вас тоже. — Это «тоже» прозвучало весьма иронично.

— Он сейчас ожидает смерти в государственной тюрьме. — Ломбар через плечо покосился на швейцара. — Я бы не хотел обсуждать это здесь.

— Простите, но сейчас уже четверть второго ночи, и определенные… Ну, давайте поговорим там. — Она по диагонали пересекла вестибюль, направляясь к маленькой комнатке, где стоял диван. Эта комната напоминала обычную курительную. Она подождала его, и они сели.

— Вы купили шляпу у одной из работниц Кеттиша, у девушки по имени Медж Пейтон. Вы заплатили ей пятьдесят долларов.

— Может быть. — Она заметила, что швейцар старается занять удобное для подслушивания место. — Джерри, — сухо сказала она, и тот неохотно ушел.

— В этой шляпке вы были однажды с неким человеком в театре.

— Возможно, — снова согласилась она. — Я бываю с джентльменами в разных местах. Может быть, вы перейдете к делу?

— Перехожу. Этот человек виделся с вами всего один раз. Вы пошли с ним, не зная его имени, а он не знал вашего.

— Ну, нет! — В ее голосе не было негодования, лишь холодная уверенность. — Теперь можете считать, что ошиблись. Я свободна в своем выборе, и вы должны это понять. Но я не общаюсь с людьми, с которыми формально не знакома. Вы ошиблись, вам явно нужен другой человек.

— Пожалуйста, не надо говорить о формальностях! Этот человек находится под угрозой смерти. Через неделю его должны казнить! Вы должны сделать для него…

— Давайте разберемся. Поможет ли ему фальшивое утверждение, что я провела с ним определенный вечер?

— Нет, нет, нет, — торопливо сказал он. — Только если вы действительно его видели.

— Тогда я не смогу вам помочь, потому что я его не видела. — Она пристально смотрела на Ломбара.

— Давайте вернемся к шляпке, — пробормотал он. — Вы купили особой модели шляпку, которую делали по заказу для кого-то…

— Но при чем тут это? Я должна признаться, что сопровождала в театр какого-то мужчину… Эти два факта никак не связаны между собой, они не имеют ничего общего!

— Расскажите мне немного об этой экскурсии, — продолжала она. — Есть у вас доказательства, что я сопровождала того человека в театр?

Главным образом, это — шляпа, — признался Ломбар. — В тот вечер в театре их было две. Одна из них — у актрисы Мендозы. Шляпа, сделанная специально для нее. Вы признаете, что дубликат этой шляпы был у вас. Женщина, которая носила копию шляпы, была в театре вместе со Скоттом Гендерсоном.

— Из этого вовсе не следует, что той женщиной была я. Ваша логика не безупречна, как вам самому кажется? — Она говорила, просто чтобы что-то сказать. Он видел — ее мысли заняты чем-то другим.

Неожиданно что-то изменилось. Она явно заинтересовалась разговором. Глаза заблестели.

— Значит, это было во время выступления Мендозы? Вы не могли бы назвать примерную дату?

— Я могу, назвать вам дату совершенно точно. Они были в театре двадцатого мая с девяти часов до начала двенадцатого.

— В мае, — громко произнесла она. — Это интересно. — Она дотронулась до его рукава. — Вы были правы. Вам лучше подняться ко мне.

Пока лифт поднимался, она произнесла всего одну фразу:

— Я очень рада, что вы пришли с этим ко мне.

Они вышли примерно на двенадцатом этаже. Она открыла дверь и включила свет, он следовал за ней. Девушка сняла рыжую лису и швырнула ее в кресло.

— Значит, вы говорите, что это было двадцатого мая. Это точно? — бросила она через плечо. — Я сейчас вернусь. Подождите.

Он видел лишь свет, падающий из открытой двери. Сидел и ждал. Вернулась она с ворохом бумаг и стала их сортировать. Очевидно, она нашла то, что искала, потому что остальные бумаги положила на стол.

— Думаю, прежде всего надо установить сам факт: была ли я в театре, — сказала она. — Давайте так и договоримся, а затем пойдем дальше.

В руках у нее был счет за пребывание в больнице в течение четырех недель, начиная с тридцатого апреля.

— С тридцатого апреля по двадцать седьмое мая я была в больнице, где мне удалили аппендикс. Если вам этого недостаточно, то врачи, сестры и сиделки…

— Вполне достаточно, — пробормотал Ломбар. Она села рядом с ним.

— Но это вы купили шляпку? — спросил он наконец.

— Да, это я купила шляпку. — И что с ней стало?

Она ответила не сразу. Казалось, она погрузилась в задумчивость. Он изучал ее и обстановку комнаты. А она была занята своими мыслями.

Комната говорила о многом. Роскоши было мало, но чувствовалось, что у хозяйки хороший вкус. Пол был отполирован до зеркального блеска. Вещи были неновыми.

Ее туфли стоили долларов сорок, но носила она их уже давно. Платье тоже было довольно дорогим, но и оно поизносилось.

Он сидел не шевелясь, боясь помешать ей, стараясь услышать ее мысли. Да, услышать их. Он увидел, что она посмотрела на свою руку. Он понял это так: она думает о драгоценном кольце, которое недавно украшало ее руку. Где оно сейчас? Заложено. Он увидел, как она посмотрела на свою ногу. Какие мысли пришли ей в голову? Видимо, она подумала о шелковых чулках. Может быть, она мечтает о новых чулках, о дюжине пар, о сотнях пар, о многочисленных парах, которыми даже не сумеет воспользоваться? Ломбар понимал: она думает о деньгах.

Она прервала молчание. Заговорила:

— История со шляпой проста. Вспомнила. Я отдала шляпу одной девушке. Я — человек импульсивный и поступаю в зависимости от настроения. Думаю, я надела ее всего один раз и… — она пожала плечами, — она перестала существовать для меня. Это еще не все. В этом есть что-то странное. Перед тем, как я легла в больницу, здесь была одна моя подруга. Она случайно померила шляпу. Если бы вы были женщиной, вам было бы легче понять. Мы хвастались последними приобретениями, и она померила шляпку. Шляпка ей понравилась, и я отдала ее ей.

Она замолчала и пожала плечами. Конец ее рассказа был началом для него.

— Кто она? — спокойно спросил Ломбар.

— Вы думаете, что это будет честно с моей стороны?

— От этого зависит жизнь человека. Он должен умереть в пятницу, — тихо сказал он.

— Но разве это случится из-за нее? Разве она замешана в этом деле? Ответьте мне.

— Нет, — вздохнул он.

— Тогда какое вы имеете право вмешивать ее в это дело? Это может послужить причиной смерти женщины. Социальной смерти. Потеря репутации всегда губит женщину. И происходит это медленно. Я не знаю, какая из двух смертей хуже.

Он побледнел.

— Должно же быть в вас какое-то чувство, к которому я мог бы апеллировать! Вас не заботит, что умрет человек? Понимаете, если вы не скажете мне…

— Прежде всего, учтите, что я знаю женщину и не знаю мужчину. Она — моя подруга, он — никто. Вы хотите, чтобы я подвергла ее опасности ради его спасения?

— В чем вы видите опасность? — Она не ответила. — Тогда почему вы отказываетесь сказать мне?

— Я еще вам не отказала и не дала согласия.

Ломбар задыхался от чувства беспомощности.

— Вы не хотите мне сказать! Для меня это конец! Вы это знаете и не говорите мне! — Оба встали. — Вы думаете, что можете остаться в стороне? Я вытащу из вас все! Вы не…

— Посмотрите сюда, — холодно кивнула она через плечо.

Он обернулся.

— Позвонить, чтобы вас выбросили отсюда?

— Пожалуйста, если хотите увидеть небольшую драку.

— Вы не сможете заставить меня говорить. Все зависит от меня.

Это правда, и он знал это.

— Ну, что вы сделаете со мной?

— Вот.

На мгновение лицо ее исказилось при виде пистолета, но она хорошо владела собой. Она спокойно села. Он никогда не встречал подобных женщин. Ни один мускул не дрогнул на ее лице.

— Вы не боитесь умереть?

— Очень боюсь. — Она смотрела ему прямо в глаза. — Я всегда этого боялась. Но сейчас мне опасность не грозит. Люди убивают других людей, чтобы заставить их молчать. Но я не знаю, убивали ли когда-либо человека, чтобы заставить его говорить? Как же тогда узнаешь то, что тебе нужно? Пистолет оставляет право выбора за мной, а не за вами! Я могу многое сделать. Например, позвонить в полицию. Но я не стану звонить. Я буду сидеть и ждать, пока вы не уйдете.

Ломбар был у нее в руках.

Он убрал пистолет и вытер лоб.

— Хорошо. Она засмеялась.

— На кого из нас подействовал больше ваш пистолет? Вы вспотели, а я — нет. У меня цвет лица не изменился, а вы побледнели.

— Вы выиграли. — Это все, что он смог выдавить из себя.

— Вот видите, вам не стоило угрожать мне. — Она помолчала. — Но вы можете меня заинтересовать.

Он кивнул. Нет, не ей, он кивнул собственным мыслям.

— Можно мне минуту посидеть? — попросил он и подошел к небольшому столику. Затем достал из кармана какой-то продолговатый листок, развернул его, снова убрал. Потом достал авторучку и стал что-то писать.

— Я вам не надоел?

Она улыбнулась понимающе, как это бывает между двумя людьми, которые отлично знают друг друга.

— Вы хороший компаньон, спокойный и толковый.

— Как пишется ваше второе имя?

— Б-и-р-е-р.

Он посмотрел на нее и снова занялся своим делом.

— Трудно понять, — неодобрительно пробормотал Ломбар.

Он написал число «100». Она подошла и заглянула через его плечо.

— Я хочу спать, — она зевнула.

— Почему бы вам не открыть окно? Это может помочь.

— Уверена, что не поможет. — Однако она подошла к огромному французскому окну и открыла его. Потом вернулась к нему.

Он добавил еще одну цифру.

— Теперь вам лучше? — с иронической озабоченностью спросил он.

— Стало посвежее. Можно сказать, оживленнее.

— Вам и этого мало? — холодно осведомился Ломбар.

— Удивительно мало. Почти ничего. Он перестал писать и отложил ручку.

— Это нелепо, знаете ли.

— Ничем не могу вам помочь. Вы пришли ко мне. — Она кивнула. — Спокойной ночи.

Ломбар направился к двери. Подъехал вызванный им лифт. Он держал в руке маленький листочек бумаги, вырванный из записной книжки.

— Надеюсь, я вел себя не слишком грубо, — сказал он громко. Затем улыбнулся. — По крайней мере, я знаю, что надоел вам. И, пожалуйста, извините за столь позднее вторжение. Вам не о чем беспокоиться. Я не стал бы выписывать чек, если бы не хотел платить. Это маленькая хитрость…

— Вам вниз, сэр? — спросил лифтер.

— Сейчас, — кивнул он через плечо и снова обернулся. к двери. — Спокойной ночи.

Дверь лифта захлопнулась.

— Эй, одну минуту! — воскликнул он. — Она написала здесь только имя…

— Вы хотите вернуться, сэр? — спросил лифтер.

— Нет… полагаю, она права.

В вестибюле он остановился и долго разговаривал со швейцаром.

— Как отсюда идти: вверх или вниз? На листке были написаны два слова: «Флора», «Амстердам» и номер.

— Кажется, все, — позвонил он Барчессу по телефону из магазина. — Думаю, что это — последнее звено. Но сейчас уже поздно. Я еду туда. Как скоро вы можете

быть там?

Барчесс приехал на патрульной машине, узнал машину Ломбара, стоящую перед одним из домов, и вышел из машины. И лишь тогда увидел его.

Он подумал сперва, что Ломбар болен, так как тот сидел в странной, неудобной позе. Ломбар поднял голову.

— Ну? Как дела? Вы уже были там?

— Нет. Это бесполезно. Видите? — Он указал на мужчину, который стоял с собакой перед входом в здание.

На здании большими буквами было написано: «УПРАВЛЕНИЕ ПОЖАРНОЙ ОХРАНЫ НЬЮ-ЙОРКА».

— Тот самый номер, — сказал Ломбар, размахивая бумажкой. — А это — Флора, как сказал этот человек, — и он указал на собаку.

Барчесс шагнул обратно к машине.

— Поехали, — сказал он, — и побыстрее.

Он, тяжело дыша, стоял у двери и смотрел на Барчесса, который держал в руках ключи. Ни звука. Она не отвечала на телефонные звонки.

— Они все еще звонят.

— Она могла улизнуть.

— Нет. Они бы видели ее, если, конечно, она не воспользовалась каким-либо другим путем. Подождите, я сам займусь дверью.

Дверь распахнулась, и они вошли. Там они остановились, разглядывая продолговатую гостиную. Картина была красноречивой.

Свет был выключен. Недокуренная сигарета, лежавшая в пепельнице, еще дымилась. Окно было открыто.

Прямо под окном лежала маленькая серебристая туфелька, похожая на детский кораблик. Длинная узкая ковровая дорожка не доходила до окна и была смята в гармошку.

Барчесс подошел к окну и внимательно осмотрел его. Потом наклонился и посмотрел вниз.

Он выпрямился, вернулся в комнату и кивнул Лом-бару.

— Она внизу. Я сумел разглядеть ее там, в аллее, между двумя стенами. Кажется, никто не слышал, все окна темные.

Он бездействовал, и это казалось странным; он даже не стал составлять отчет.

Кроме них в комнате перемещался лишь дым от сигареты, он притягивал к себе взгляд Ломбара.

— Видимо, это случилось только что… Он закурил и посмотрел на часы.

— Что делать?

— Надо установить время случившегося, — ответил Барчесс. — Я не знаю, горят ли сигареты с одинаковой скоростью. Надо спросить об этом ребят.

Он крутился по комнате, разглядывал термометр, смотрел на часы.

— Она упала минуты за три до нашего появления, — вдруг заявил он. — Не считая той минуты, что мы провели здесь, пока я разглядывал окно. Значит, она затянулась один раз.

— Это могла быть длинная сигарета, — сказал Ломбар.

— Это «Лаки», я вижу.

Ломбар не ответил.

— Возможно, ее убил наш звонок снизу, — продолжал Барчесс. — Неловкое движение, и все кончено. Вся история без слов встает перед нашими глазами. Она стояла у окна, видимо, была взволнована, размышляла, обдумывала планы, и в этот момент раздался звонок. Она сделала неверный жест. Торопливо повернулась или пошатнулась. Или, возможно, зацепилась за ковер туфлей. Во всяком случае, ковер скользнул по натертому полу. Туфля слетела с ноги, она пошатнулась и взмахнула руками, чтобы удержать равновесие. Будь окно закрыто, ничего бы не случилось, она шлепнулась бы задницей об пол и все.

Он помолчал.

— Но одно я не могу понять. Она пошутила с этим адресом? Почему она так поступила?

— Нет, она не шутила, — сказал Ломбар. — Она действительно хотела денег и после того, как я выписал чек, написала записку.

— Я мог бы понять, если бы она дала вам липовый адрес чтобы расследование затянулось, а она успела бы получить деньги по вашему чеку. Но направить вас в дом, находящийся в нескольких кварталах отсюда… Она должна была понимать, что вы вернетесь через пять-десять минут. В чем же дело?

— Может быть, она хотела избавиться от меня на время, чтобы успеть позвонить той женщине и предупредить ее?

Барчесс покачал головой, считая объяснение неудовлетворительным.

— Я в это не верю.

Ломбар не слушал. Он прошелся по комнате, шаркая ногами, как пьяный. Барчесс с любопытством следил за ним. Казалось, он потерял всякий интерес к делу. Ломбар подошел к стене и остановился, прислонившись к ней, и прежде, чем Барчесс мог понять его намерение, ударил по ней кулаком.

— Эй, вы что? — удивленно крикнул Барчесс. — Что вы делаете? Что вам сделала стена?

Ломбар перегнулся пополам, как человек, которого тошнит, и, прижав руки к животу, выкрикнул дрожащим голосом:

— Они знали! Все они знают… и я ничего не могу сделать!

Глава 18
Третий день перед казнью

Последняя выпивка, которую он опрокинул перед тем, как пойти в тюрьму, не помогла. Что может сделать выпивка? Что может сделать попойка? Факты изменить она не может. Она не может превратить плохие новости в хорошие. Она не может превратить гибель в спасение.

Он с трудом волочил ноги. Как сказать человеку, что он должен умереть? Как сказать ему, что надежды больше нет, что погас ее последний луч? Он не знал, что делать. Это ужасно. Может быть, не стоит идти? Он уже рядом. Но он не должен оставлять его в эти последние дни, не должен оставлять его до пятницы.

«Ух, и напьюсь же я, когда уйду отсюда, — подумал Ломбар. — Лучше стать алкоголиком, чем выполнять подобную миссию!»

Надзиратель пропустил его. Звон ключей казался похоронной музыкой.

Да, казнь состоится через три дня. Бескровная смерть.

— Ничего не поделаешь, — спокойно сказал Гендерсон. Он все понял.

— Послушай… — начал Ломбар.

— Все в порядке, — перебил его Гендерсон. — Я все понял по твоему лицу. Не стоит говорить об этом.

— Я снова упустил ее. Она улизнула!

— Я сказал — не стоит говорить об этом, — терпеливо Повторил Гендерсон. — Я могу понять все, и незачем об этом говорить. — Казалось, он хочет подбодрить Ломбара.

Ломбар присел на край койки. Гендерсон на правах «хозяина» остался стоять напротив него у стены.

Единственным звуком в камере был хруст целлофанового пакета из-под сигарет, который держал в руках Гендерсон.

— Она обманула меня, — пробормотал Ломбар. Гендерсон удивленно посмотрел на него и на свою руку, как будто впервые видел ее.

— Это моя старая привычка, — сказал он робко. — Я никогда не мог от нее избавиться. Ты помнишь? Я всегда мял что-нибудь в руке. В поезде, у врача, даже театральную программку… — Внезапно он замолчал и уставился на Ломбара, — Я помню, что в тот вечер с ней я тоже мял программку… Забавно, как вдруг иногда вспоминаются мелочи, хотя надо припомнить что-нибудь более важное, что могло бы мне помочь… В чем дело? Почему ты так смотришь на меня?

— Ты, конечно, выбросил ее? В ту ночь. Ты оставил. ее на сиденье, как делают все люди?

— Нет, она взяла ее себе, насколько я могу вспомнить. Попросила ее у меня. Она сделала какое-то замечание насчет того, что это останется у нее в памяти. Точно не помню. Но я знаю, что она сохранила программку. Я заметил, как она положила ее в сумку.

Ломбар встал.

— Этого мало, но если бы мы могли достать…

— Что ты имеешь в виду?

— Это — единственное, что мы знаем о ней. Она сохранила программку.

— Но нам неизвестно, хранится ли она у нее до сих пор, — заметил Гендерсон.

— Если она с самого начала решила ее сохранить, то она все еще у нее. Такие вещи, как театральная программка, люди или хранят, или сразу же выбрасывают. Существует всего один путь. Если мы сумеем убедить ее открыться, не объясняя причины, и она появится, то мы автоматически получим то, что нам надо.

— С помощью объявления?

— Чего-то в этом роде… Люди коллекционируют черт знает что: марки, монеты, пуговицы, морские камни, куски дерева. Они часто платят огромные деньги за то, что кажется им сокровищем, хотя в глазах других людей это обыкновенный мусор. Они теряют всякое чувство меры, когда речь заходит об их коллекциях.

— Ну?

— Допустим, я коллекционирую театральные программы. Капризный, эксцентричный миллионер, швыряющий деньги направо и налево. Это больше, чем хобби, это — страсть, она охватывает все мое существо! Я должен иметь все программки города, сезон за сезоном! Я внезапно возник из ниоткуда и помещаю объявление.

— В твоем предложении есть изъян. Какую феноменальную цену ты можешь предложить, чтобы привлечь ее внимание? А вдруг она богата?

— Допустим, что она небогата.

— И все же я не вижу, почему она должна среагировать на это.

— Для нас программка — ценная вещь, для нее — нет. Да и почему она должна быть ценной для нее? Она уже сунула ее куда-нибудь и забыла. Ей и в голову не придет, что мы ищем ее для какой-то другой цели. Не может же она читать мысли. Откуда она узнает, что мы сидим здесь в камере и собираемся ее отыскать?

— Все это слишком тонко.

— Конечно, — согласился Ломбар. — Один шанс из тысячи. Но мы должны им воспользоваться. У тех, кто ничего не делает, ничего и не получается. Я попробую. У меня есть ощущение, что это сработает.

Ломбар направился к выходу.

— Это же продлится долго, — сказал вслед ему Гендерсон.

— Я еще приду к тебе.

«Он сам в это не верит», — подумал Гендерсон, когда за Ломбаром закрылась дверь.

В рубрике объявлений всех вечерних и утренних газет можно было прочитать следующее:

«ОБРАТИТЕ ВАШУ СТАРУЮ ТЕАТРАЛЬНУЮ АФИШУ В ДЕНЬГИ!

Богатый коллекционер, находящийся в городе с кратковременным визитом, заплатит за предметы для своей коллекции. Страсть всей жизни. Принесите их ему! Неважно, старые или новые! Особенно желательны: программки мюзик-холлов и разных ревю последних сезонов, отсутствующие в коллекции в связи с пребыванием владельца за границей.

Альгамбра, Бельведер. Казино, Колизеум, Д. Л., 15 Франклин-сквер.

Программки принимаются только до десяти часов вечера пятницы. Потом коллекционер уезжает за город»

Глава 19
День казни

В девять тридцать в магазине находились лишь Ломбар и его юный помощник.

Ломбар тяжело опустился на стул, вздохнул и вытер вспотевший лоб. На нем была рубашка с отложным воротничком. Он достал из кармана носовой платок и вытер посеревшее лицо.

— Ты можешь идти, Джерри, — сказал он, — через полчаса я закрываю.

Худой юноша лет девятнадцати подошел к нему.

— Вот тебе пятнадцать долларов за три дня, Джерри, — сказал Ломбар, протягивая ему деньги.

— Завтра я вам не понадоблюсь, мистер? — разочарованно протянул тот.

— Нет, завтра меня уже тут не будет. Хотя я скажу тебе, что надо сделать. Ты можешь продать все ненужные бумаги. За макулатуру ты получишь немного денег.

— Вы хотите сказать, мистер, что усердно покупали все эти бумажки целых три дня, чтобы выбросить их? — удивленно сказал юноша.

— Это выглядит странно, — кивнул Ломбар, — но пока помалкивай об этом.

Юноша ушел. Ломбар знал, что тот считает его сумасшедшим, и не порицал его. Он сам чувствовал себя безумным.

Эта идея была безрассудной с самого начала.

Едва ушел юноша, появилась девушка, Ломбар обратил на нее внимание лишь потому, что она долго смотрела вслед его помощнику. Никого. Ничего. Только девушка. Прохожая. Она посмотрела на дверь и прошла мимо с мимолетным любопытством на лице. На мгновение ему показалось, что она собирается войти.

Тишина закончилась, и пожилой старомодный человек в очках и с невероятно высоким воротничком вошел в магазин. Перед домом его ждала небольшая машина с шофером. Посетитель остановился перед голым столом, за которым сидел Ломбар, и принял столь нарочито торжественную позу, что Ломбар не мог понять — серьезные намерения у этого человека или он хочет его разыграть.

Ломбар целый день ждал посетителей, но ему и в голову не могло прийти, что посетитель может так выглядеть.

— Ах, сэр, — проговорило дрожащим голосом это ископаемое, — вам прямо-таки повезло, что я прочел ваше объявление. Я в состоянии невообразимо обогатить вашу коллекцию. Могу добавить, что во всем городе нет никого, кто мог бы сравниться со мной. У меня есть такие редкости, которые растопят ваше сердце. Начиная от старого «Джефферсона Плейхауза».

— Меня не интересуют программы «Джефферсона Плейхауза», — перебил его Ломбар.

— Тогда «Олимпия».

— Не интересует. Меня не интересует то, что вы принесли. Я уже все купил. Мне нужна всего лишь одна программка «Казино», сезон 1941–1942 годов. Есть она у вас?

— Ах, «Казино»! — воскликнул старик. — Вы говорите, «Казино»? Какое я могу иметь отношение к современным ревю? Я был одним из величайших трагиков американской сцены!

— Я это вижу! — сухо сказал Ломбар. — Боюсь, сделка не состоится.

Старик удалился, презрительно пробормотав: «Казино».

После короткого перерыва появилась старуха, похожая на простую работницу. Ее голову украшала огромная безобразная шляпа, похожая на кочан капусты. Когда он поднял голову, чтобы разглядеть старуху, то заметил все ту же девушку, которая уже проходила мимо магазина. Но этот раз она шла в обратном направлении и снова внимательно заглянула в окна. Однако сейчас она не сразу прошла мимо, а на секунду или две задержалась у окна и даже сделала движение в сторону двери, как будто собиралась войти. Затем, очевидно, увидев, что происходит в магазине, она прошла мимо. Он знал, что с момента первой публикации к нему приковано внимание любопытных. Даже фотографы приходили сюда.

— Это правда, сэр, что вы покупаете старые программы? — проскрипела старуха.

— Конечно, только не всякие. — Ломбар перевел на нее взгляд.

Она поставила на стол свою сумку. — У меня здесь есть кое-что, сэр. Когда-то я сама была хористкой и сохранила все программки с 1911 года. — Она стала дрожащими руками выгружать пачки программ. — Видите, сэр, здесь и я упомянута. Делли Голден, таков был мой псевдоним. Я играла в «Духе Молодости» и…

«Время — величайший убийца, — подумал он. — И время никогда не бывает наказанным».

— Доллар за штуку, — сказал он, не глядя на программки.

— О, мистер! — Он не успел опомниться, как она схватила его руку и стала целовать. На ее глазах выступили слезы. — Я и не думала, что они так дорого стоят!

Они не стоили этого. Они гроша ломаного не стоили.

— О, как я хочу есть! О, как я поем! — Она совсем ошалела от неожиданно свалившегося на нее счастья.

Рядом стояла девушка и ждала, когда та отойдет. Она вошла незаметно. Это была все та же девушка. Он был почти уверен, что это она, хотя оба раза видел ее мельком.

Издали она казалась моложе, чем сейчас, когда стояла так близко. Он внимательнее присмотрелся к ней. Чувствовалось, что совсем недавно она была красива, но красота ушла от нее. В ней чувствовалась своеобразная культура, но сейчас преобладал отпечаток грубости. Она явно опустилась, и, видимо, процесс зашел так далеко, что было бы уже поздно спасать ее. Она явно злоупотребляла алкоголем и вела неумеренный образ жизни, и это наложило отпечаток на лицо. Были видны следы и третьего фактора, — духовной нищеты, какого-то страха или вины. У нее был вид человека, который плохо или нерегулярно питается. Она была в темном платье, но при этом не выглядела овдовевшей женщиной. Ее одежда была неряшлива и давно не знала ни стирки, ни чистки.

Она заговорила. Голос у нее был дребезжащим. При первых же словах до него долетел запах дешевого виски.

Даже легкий, чисто внешний налет культуры покинул ее. Говорила она на самом дешевом сленге.

— Вы еще покупаете программы, или я опоздала?

— Смотря что вы принесли, — осторожно сказал Ломбар.

Она достала из сумки программки музыкальных ревю. Он поглядел в свой список и сказал:

— Я беру их. Семь пятьдесят.

Ее глаза заблестели. Он надеялся, что у нее есть еще что-нибудь. «Неужели кто-то мог быть с такой?» — подумал он.

— Есть еще? — сухо спросил он. — Это ваш последний шанс. Сегодня я закрываю.

Она колебалась. Он увидел, что она перевела взгляд на свою сумку.

— Вы покупаете только одну программу со спектакля?

— Любое число.

— Ну, пока я здесь… — Она еще раз открыла сумку, встав так, чтобы он не мог заглянуть в нее. Затем защелкнула ее и протянула ему программку.

Театр «Казино».

Первая программка за три дня. Он вздохнул и с деланным равнодушием взял ее в руки. Как и все программки, она была выпущена на неделю. «Начало недели— 17 мая», — значилось в ней. Это была ТА неделя. Нужная неделя. Она была действительна и на двадцатое. Он не мог оторвать от нее взгляда. Лишь правый верхний угол был несмятым.

— Вы ходили туда с подругой, — спокойно проговорил он. — Большинство пар покупают две программки, и я, знаете ли, предпочел бы купить обе.

Она внимательно посмотрела на него. Он выдержал ее испытующий взгляд.

— Вы думаете, я их печатаю? — грубо спросила она.

— Я предпочитаю покупать дубликаты по две-три штуки, когда это возможно. Вы ведь были не одна в театре? Что стало с другой программкой?

Она испугалась. Ее глаза подозрительно блеснули, она огляделась, как будто опасалась западни, и даже на два шага отступила.

— Я принесла то, что у меня было. Вы покупаете или нет?

— Я не дам столько денег за одну программку, сколько мог бы дать за две.

Она явно торопилась убраться отсюда.

— Хорошо, раз вы говорите…

Она направилась к двери, торопливо схватив деньги. Он подождал немного, а затем окликнул ее:

— Одну минутку! Могу я попросить вас подойти ко мне? Я кое-что забыл.

Она резко остановилась и обернулась. Он встал из-за стола и направился к ней. Тогда она закричала и бросилась на улицу.

Когда он вышел из магазина, она бежала к ближайшему углу. Затем обернулась и увидела его. Она снова громко закричала и побежала быстрее. Его машина стояла в нескольких ярдах от магазина. Догнать ее на ней не составило труда.

— Вот и все, — сказал он, схватив ее за плечи.

Она не могла говорить. Алкоголь сбил ее дыхание.

— Отпустите меня, — взмолилась она. — Что я вам сделала?

— Почему вы побежали?

— Я вас испугалась. Вы так смотрели на меня…

— Откройте сумку! Откройте, или я сделаю это сам.

— Отпустите! Оставьте меня в покое!

Он не стал тратить времени на споры. Силой вырвав сумку, он открыл ее. Там была еще одна программка. Ломбар выхватил ее и вернул сумку.

На программке была проштемпелевана дата, та самая дата. А программка была измята до основания. На ней не оставалось ни одного ровного места.

Программка Скотта Гендерсона. Программка Скотта Гендерсона, появившаяся в одиннадцатом часу…

Глава 20
Час казни

22.55. Последнее всегда горько. Последние минуты еще горше. Он замерз, хотя погода была теплой, и дрожал, хотя вспотел. Он убеждал себя, что не боится, и старался внимательно слушать капеллана. Но не мог слушать и понимал, что боится. Но кто упрекнет его? Инстинкт жизни берет свое.

Он лег на койку лицом вниз.

Капеллан сидел рядом и гладил его по плечу. Он сам боялся, хотя ему оставалось еще много лет до смерти.

Капеллан читал 23 псалом. «Зеленые пастбища утешают мою душу…» Вместо того, чтобы утешить, он лишь еще больше напугал его. Потом он замолчал.

Жареный цыпленок и вафли, персики и торт лежали нетронутыми. Есть ему не хотелось. Он подумал о сигарете. Вместе с обедом ему принесли две пачки сигарет. Одна пачка была уже пуста, а в другой осталось меньше половины. — Глупо беспокоиться об этом, подумал он. Какая разница, останутся после него сигареты или нет, ведь он-то не сумеет сделать ни единой затяжки. Но он всегда думал об экономии. Бережливость была его жизненной привычкой, а от привычек трудно отвыкнуть даже перед смертью.

— Закури еще, мой мальчик, — сказал капеллан, как будто прочел его мысли.

Он побледнел. Это значит, что у него осталось совсем мало времени.

Он курил лежа, и капеллан продолжал гладить его по плечу. За дверью послышались размеренные шаги. Гендерсон вздрогнул. Сигарета выпала из руки и откатилась в сторону. Капеллан раздавил ее.

Шаги затихли. Он почувствовал на себе чей-то взгляд и, хотя не хотел смотреть в ту сторону, не удержался и поднял глаза.

— Уже пора? — спросил он. Дверь распахнулась.

— Пора, Скотт, — сказал надзиратель.

Программка Скотта Гендерсона.

Он сунул ее в карман и схватил девушку за плечо.

— Вы пойдете со мной!

Она спокойно дошла с ним до машины, но, когда он открыл дверь, стала вырываться.

— Отпустите меня! — Голос ее звенел на всю улицу, — Вы не имеете права! Эй, сюда! Неужели поблизости нет ни одного копа?

— Копы? Вам нужны копы? Да все копы ищут вас! Вы увидите их раньше, чем думаете.

Он впихнул ее в машину и запер за ней дверцу, затем уселся за руль. Она продолжала кричать, но он дважды ударил ее по лицу. Она замолчала.

— Я никогда еще не обращался так с женщинами, — сказал он. — Но вы же не женщина. Вы — просто дерьмо в женском обличье. — Он включил мотор, и они поехали вдоль улицы. — Ведите себя спокойно, так будет лучше для вас.

— Куда вы меня везете? — пробормотала она.

— А вы не знаете?

— К нему, да? — покорно спросила она.

— Да, к нему. Так сказать, гуманизм с позиции силы. Вы должны спасти невинного человека от смерти, для чего необходимо рассказать все, что вы знаете.

— Я так и думала, — она опустила голову. — Когда это должно случиться?

— Сегодня ночью.

Он увидел, как ее глаза широко раскрылись.

— Я не знала, что это случится сегодня ночью, — прошептала она.

— Ничего, главное, что я вас наконец-то нашел. Красный свет светофора остановил их. Он вытер вспотевшее лицо. Она сидела прямо и смотрела перед собой. Рядом не было ни одной машины. Он видел в зеркале ее лицо. Она о чем-то думала.

— Наверное, у вас в душе — пустота, — сказал он.

— Посмотрите на меня, — с неожиданной энергией ответила она. — Разве я мало выстрадала? Почему я должна думать о том, что с кем-то случится сегодня ночью? Кто он для меня? Они убьют его сегодня ночью… Но я уже убила себя! Я мертва, слышите, мертва. В машине рядом с вами сидит труп…

Ее голос звучал, как стон раненого животного.

— Иногда во сне я видела кого-то, у кого есть прекрасный дом, любящий муж, деньги, прекрасные вещи, друзья, безопасность. Да, да, выше всего — безопасность. Мне казалось, что так будет продолжаться всегда. И я не могла поверить, что это была я. И, однако, в пьяных грезах понимала, что это — я. Знаете, как бывает… Вы знаете, что значит быть выброшенной на улицу? Да, буквально выброшенной — в два часа ночи, без вещей, без всего, а слугам приказано не впускать вас в дом. Первую ночь я просидела на скамейке в парке. На следующий день одолжила у своей бывшей горничной пять долларов и сумела снять комнату.

— Почему вы сразу не объявились? Если вы уже потеряли все, то что же вы теряли от этого?

— Его власть надо мной не кончилась, Он предупредил меня, что, если я раскрою рот, сделаю что-нибудь, что бросит тень на его имя, он поместит меня в больницу для алкоголиков. Он легко мог бы это сделать, потому что пользуется влиянием и у него есть деньги. Я бы никогда оттуда не вышла.

— Все это непростительно. Вы должны были знать, 'что мы ищем вас, не могли не знать этого! Вы должны были знать, что этого человека приговорили к смерти. Вы просто струсили, вот что! Но если вы никогда не были порядочной женщиной, если вы в своей жизни не сделали ничего порядочного, то сейчас у вас есть шанс исправиться. Вы должны все рассказать и спасти Скотта Гендерсона.

Она помолчала, потом медленно повернула к нему голову.

— Да, — сказала она. — Теперь я хочу сделать это. Видимо, я была слепа все эти месяцы и не думала о нем. Теперь я буду рада поступить порядочно.

— Да, — мрачно кивнул он. — В котором часу вы с ним встретились в баре?

— Судя по часам, было десять минут седьмого.

— Вы скажете им об этом? Вы поклянетесь?

— Да, — сказала она устало. — Я скажу им это и готова поклясться.

— Бог простит вас за все, что вы принесли этому человеку! — пробормотал он.

А потом она стала дрожать. Сперва он даже удивился, глядя на нее в зеркальце. Он никогда не видел, чтобы человек так дрожал. Он не разговаривал с ней, только смотрел в зеркальце.

— Вам нечего бояться, — успокаивал он ее. — Как только вы им расскажете…

Они ехали молча. Потом она неожиданно спросила:

— Куда вы меня везете? Ведь здание уголовного суда мы уже проехали?

— Я везу вас к месту казни, — ответил он. — Это ускорит дело.

— Значит, все же правда, что сегодня ночью…

— Конечно. Это должно случиться в ближайшие полтора часа. Мы должны успеть.

Теперь они уже ехали по окраине города. Вокруг было темно, и лишь фары автомобиля выхватывали из темноты деревья.

— Но, допустим, что-то нас задержит. Например, лопнет шина. Не лучше ли позвонить по телефону?

— Я знаю, что делаю. Вам нечего беспокоиться.

— Да, да, — вздохнула она. — Я ослепла. Я слепая. Теперь я вижу разницу между сновидением и жизнью.

— Полное исправление, — раздраженно сказал он. — За пять месяцев вы пальцем не шевельнули, чтобы помочь ему. А сейчас, за последние пятнадцать минут, вдруг начали испытывать беспокойство.

— Да, — покорно согласилась она. — Вам это трудно понять. Насчет моего мужа и его угрозы поместить меня в больницу для алкоголиков. Вы заставили меня взглянуть на это с другой стороны. — Она откинулась, на спинку сиденья и впервые немного расслабилась. — Мне тоже надоело быть трусихой, — сказала она с неожиданной силой. — Я хочу совершить хоть один храбрый поступок в жизни.

Далее они снова ехали молча.

— Будет ли достаточно моего клятвенного показания для его спасения? — вдруг спросила она с беспокойством.

— Для отсрочки казни этого будет достаточно. Остальное завершат адвокаты.

Неожиданно она заметила, что машина повернула на развилке налево и скорость уменьшилась.

— В чем дело? — удивилась она. — Я думала, что к Государственной тюрьме ведет северная дорога. А вы…

— Здесь короче, — кратко ответил он. — Я хочу выиграть время. — Он помолчал. — Я везу вас туда, где у вас будет много времени.

Теперь в машине их было не двое. В мрачном молчании появился третий и уселся между ними. Это был холодный отчаянный страх, невидимые руки которого охватили женщину и заставили ее похолодеть.

Вокруг было абсолютно темно. Дорогу освещали лишь фары их машины. Молчание длилось уже десять минут. Мрачной неопределенной массой по сторонам дороги возвышались деревья. Как-то странно завывал ветер: будто предупреждал их об опасности. Их отражения в ветровом стекле казались призрачными.

Он снова сбавил скорость, чтобы было удобнее лавировать между деревьями. Колеса скользили по мокрым листьям, ветви кустарников хлестали по стеклам. Деревья казались сверхъестественными существами.

— Что вы делаете? — прошептала она. Страх обручем сжал ее горло, и она едва могла пошевелить языком. — Я не понимаю, что вы делаете… Для чего все это?

Внезапно они остановились. Звук тормозов стих. Он выключил двигатель. Наступила тишина. Тихо было и внутри, и снаружи. Они сидели в. машине неподвижно. Он, она и страх. Двигались лишь пальцы его руки, все еще лежавшие на рулевом колесе, медленно двигались, как будто играли на пианино.

Она повернулась и вдруг набросилась на него с кулаками.

— Что это? — Да скажите же что-нибудь! Вы слышите! Скажите мне хоть что-нибудь! Вы слышите? Скажите мне хоть что-нибудь! Не сидите как истукан! Почему вы остановились?

— Выходите! — Он ударил ее в подбородок.

— Нет! Что вы делаете? Нет! — Она со страхом уставилась на него.

Он наклонился над ней и отпер дверь.

— Выходите.

— Нет! Что вы хотите сделать? Я вижу по вашему лицу…

Он толкнул ее, и через мгновение оба стояли возле машины на груде листьев. Он с грохотом захлопнул за собой дверцу машины. Они находились среди мокрых и мрачных деревьев.

— Идемте, — сказал он и схватил ее за локоть, чтобы быть уверенным, что она идет.

Они шли в темноте, скользя по листьям. Она повернула голову, вглядываясь в его лицо. Но оно было удивительно спокойным и ничего не выражало.

Они молчали, пока огни фар машины не сделались едва различимыми. На границе света и тьмы он отпустил ее руку. Она по инерции прошла вперед, и он резко остановил ее.

Он достал сигареты и предложил ей. Она пыталась отказаться, но он настоял, чтобы она закурила:

— Вам лучше закурить! — Он прикурил сам и дал ей. Во всех его жестах было что-то ритуальное: вместо того, чтобы успокоить, он все больше пугал ее. Она сделала затяжку, и сигарета выпала из ее руки. Он из предосторожности затоптал ее ногой, хотя сигарета упала на мокрые листья.

— Всё, — сказал он. — Теперь идите и садитесь в машину. Ждите меня. И не оглядывайтесь, идите прямо вперед!

Или она не поняла его, или ужас сковал все ее тело, но она не могла сдвинуться с места. Он повернул ее лицом к машине и слегка подтолкнул. Она сделала несколько неуверенных шагов.

— Идите вперед, прямо к машине, — сказал он. — Идите и не оглядывайтесь.

Она была женщиной, и женщиной крайне испуганной. Замечание, которое он сделал, возымело обратный эффект: она потеряла голову.

Он уже держал в руке пистолет, хотя еще не до конца продумал свои действия. Его молчание испугало ее, и она бросилась к нему.

Пронзительный крик, крик раненой птицы, нарушил тишину и замер где-то среди деревьев. Она старалась приблизиться к нему, как будто это могло стать гарантией ее безопасности.

— Стойте! — сурово приказал он. — Я хочу облегчить вашу участь, так что идите и не оборачивайтесь.

— Нет! Не надо! Зачем? — Она заплакала. — Я же вам сказала, что скажу им все, что вы хотите. Я же обещала! я…

— Нет, — перебил он с ужасающей холодностью. — Вы ничего никому не скажете, и я заставлю вас убедиться в этом. Вы скажете это ему самому, когда через полчаса встретитесь в другом мире. — Он поднял пистолет.

На фоне огней машины она представляла собою отличную мишень. Обезумев от страха, она не могла сдвинуться с места. Как кролик перед удавом, стояла она перед ним и не отрывала взгляда от медленно поднимавшегося пистолета.

Конец.

Грохот выстрела замер в кронах деревьев. Но она продолжала кричать.

Должно быть, он промахнулся, хотя они стояли очень близко друг от друга. Дымок из ствола не шел, но выяснить причину этого он не успел. В свете фар что-то блеснуло, и он был отброшен в сторону. Потом он осознал, что пистолет лежит у ее ног на мокрых листьях, а его самого кто-то прижал к дереву.

Из темноты возник мужской — силуэт. Человек с поднятым пистолетом подошел к Ломбару. В мертвой тишине голос его прозвучал громко и отчетливо:

— Вы арестованы за убийство Марселлы Гендерсон!

Он поднес что-то ко рту, и громкая трель свистка нарушила тишину, затем снова воцарилась тишина. Барчесс вернулся к ней поднял с колен.

— Я все знаю, — успокаивающе сказал он. — Теперь все уже позади. Вы сделали свое дело: спасли его. Остальное сделаю я, а вы поплачьте. Вам станет легче.

— Я ничего не хочу сейчас. Уже все прошло. Я только… я только не думала, что кто-то может быть здесь в такое время…

— За вами не следили, это было очень трудно. — К ним подъехала другая машина. — Но я все время был С вами. Знаете, где? Я сидел в багажнике. Влез туда, как только вы вошли в магазин.

Он повысил голос и крикнул в сторону группы людей, стоящих у деревьев:

— Грегори и остальные здесь? Поезжайте обратно, не стоит терять здесь время. По дороге подъедете к ближайшему телефону и позвоните окружному прокурору. Мы тоже через несколько минут двинемся. Передайте, что я задержал некоего Джона Ломбара, который признался в убийстве миссис Гендерсон, и что мне нужен ордер.

— У вас нет доказательств, — сказал Ломбар, морщась от боли.

— Нет? Зачем мне больше того, что вы сами дали? Я захватил вас в тот момент, когда вы собирались хладнокровно убить девушку, которую никогда в жизни не видели. Что вы могли иметь против нее, кроме того, что она могла спасти Гендерсона? Почему вы хотели ее убить и помешать ей спасти его? Потому, что это спасение было бы опасным для вас. Вот и доказательство.

— Вам нужна помощь? — спросил полицейский дорожной службы.

— Отведите девушку в машину. Она еще не вполне пришла в себя, за ней нужно присмотреть. А о парне я сам позабочусь.

— А кто она?

— О, настоящий человек, — ответил Барчесс. — Это Девушка Скотта Гендерсона. Она лучше всех нас.

Глава 21
Первый день после казни

Собрались в гостиной небольшой квартирки Барчесса на Джексон-Хейтс. Это была их первая встреча после его освобождения.

Они ждали здесь приезда Гендерсона.

— Не стоит встречать его у тюрьмы, — сказал он девушке. — Лучше подождите у меня.

Сейчас они сидели на диване. Гендерсон обнимал ее за плечи. Их счастливые лица вызывали у Барчесса странное чувство. К горлу подкатывал комок.

— Ну как? — грубовато спросил он.

— Приятно снова видеть человеческие вещи, — сказал Гендерсон. — Я почти забыл, как все это выглядит. Ковры на полу. Мягкий свет лампы. Диван. И все остальное… Как будто я заново родился.

Барчесс и девушка с состраданием переглянулись.

— Я только что вернулся от окружного прокурора, — сказал Барчесс. — Он в конце концов во всем признался.

— Никак не могу это осмыслить. — Гендерсон потряс головой, — Никак не могу поверить… Что кроется за всем этим? Любил ли он Марселлу? Она видела его всего дважды в жизни, насколько я знаю.

— Вот именно, насколько вы знаете, — сухо отозвался Барчесс.

— Вы имеете в виду, что между ними что-то было?

— А вы этого не замечали?

— Я не думал об этом. Между нами давно не было близких отношений…

— Да, — задумчиво проговорил Барчесс и прошелся по комнате. — Одно я в состоянии сказать вам определенно, Гендерсон. Ваша жена не любила Ломбара. Если бы это было так, то она и по сей день была бы жива. Она не любила никого. Кроме себя. Обожала поклонение и лесть. Она принадлежала к тому типу женщин, которые флиртуют направо и налево, не имея никаких серьезных намерений. Но такая игра пройдет с девятью мужчинами, а вот десятый может оказаться очень опасным. Ломбар для нее тоже был игрушкой; она лишь хотела убедить себя, что не нуждается в вас. Кстати, Ломбар был плохим человеком. Большую часть своей жизни он провел на нефтяных месторождениях в забытых Богом местах. И у него не было большого опыта в обращении с женщинами. Ломбар не умел легко относиться к любовным связям. Он принял Марселлу всерьез.

Нет сомнений в том, что Марселла много обещала, но ничего не давала. Она даже обещала связать с ним свое будущее, зная, что этого никогда не будет. Она позволила ему подписать контракт на пять лет работы в Южной Америке. Ломбар даже купил там бунгало и обставил его. Он считал, что, как только Марселла оформит развод, они поженятся. Учтите: он был в том возрасте, когда такими вещами не шутят. И когда он узнал, что обманут, то был поражен в самое сердце.

Вместо того, чтобы как-то сгладить ситуацию и успокоить его, Марселла перешла все границы. Ей не нужно было то, что происходило: постоянные звонки по телефону, ленчи, обеды, поцелуи в такси. Он нуждался во всем этом, она — нет. Она откладывала и откладывала исполнение своих обещаний. Она ждала тот день, когда он отплывет в Южную Америку. Она ждала этот день, чтобы порвать с ним.

Я не удивляюсь, что это стоило ей жизни. Ломбар признался, что пришел почти одновременно с вами. Может быть, вы помните, что в тот момент внизу не было привратника. Старый уволился, а новый еще не был найден. Поэтому никто не видел, как он вошел в дом. И, как нам всем хорошо известно, никто не видел, как он выходил.

Так или иначе, Марселла впустила его в квартиру, вернулась к зеркалу и, когда он спросил, сложила ли она вещи, засмеялась. Мне кажется, весь этот день она смеялась над людьми. Она спросила: неужели он серьезно верит в то, что она готова заживо похоронить себя в Южной Америке, отдать себя в его руки и сжечь за собой мосты?

Но самым страшным для него был смех. Если, бы она заплакала, говоря ему все это, или хотя бы была серьезна, он, по его словам, плюнул бы и ушел. Ушел и напился, но она была бы жива. И я ему поверил.

— Значит, он убил ее, — спокойно сказал Гендерсон.

— Значит, он ее убил. Вашим галстуком, который упал на пол возле нее.

— Я не порицаю его за это, — тихо сказала Кэрол, опустив голову.

— Я тоже, — кивнул Барчесс. — Но то, что он сделал дальше — непростительно. Свалил всю вину на своего друга.

— Что я ему сделал? — удивленно сказал Гендерсон. В его голосе не было ни следа враждебности.

— Ничего. Он так и не понял того, что в действительности она заставила его так поступить, бессердечно обманув. Он не мог понять этого. Он-то считал, что она обманула его из-за любви к вам. Следовательно, вы и виноваты, Своеобразная форма ревности сделала его безумцем.

— Гм, — пробормотал Гендерсон.

— Он выскочил оттуда вслед за вами. Ссора, которую он подслушал, предоставляла ему возможность свалить все на вас. Он хотел присоединиться к вам как бы Случайно. Вы бы сами вырыли себе яму. Он бы сказал: «Хелло, я думал, что ты идешь гулять с женой, а не один». Вы бы ответили: «Я только что поругался с ней и ушел». Это было ему необходимо. Иначе он не сумел бы выкрутиться. Вы сами сказали бы ему о ссоре с женой. Понимаете?

Он был бы с вами все время и с вами бы вернулся домой. Он был бы рядом с вами, когда вы сделали бы это ужасное открытие, а потом, якобы под давлением полиции, он сообщил бы, что узнал от вас о ссоре. Вас, естественно, обвинили бы в убийстве жены, а он оказался бы ни при чем, в положении постороннего свидетеля. Он автоматически стал бы невиновным.

Все это он рассказал нам, не испытывая ни малейших угрызений совести.

— Очень мило, — пробормотала Кэрол.

— Он думал, что вы будете один. Вы упомянули о том, где собираетесь быть в тот вечер, раньше, еще когда заказывали билеты в театр и столик в ресторане. О баре он, конечно, не знал, потому что вы пошли туда неожиданно для него. Он же был в ресторане и наблюдал за вами. Вы явились со спутницей, и это меняло его планы. Теперь он не только не мог присоединиться к вам, но и получил опасную свидетельницу: эта неизвестная ему женщина могла подтвердить ваше алиби. Иначе говоря, все задуманное им рухнуло и надо было срочно что-то придумать. И он стал действовать соответственно.

Он вышел, чтобы вы его не видели, и ждал на улице. Он предполагал, что после ресторана вы поедете в театр, но, конечно, не мог быть уверен в этом.

Вы вышли, сели в такси, а он на другом такси последовал за вами. Купил дешевый билет, по которому можно лишь стоять, и занял место возле оркестра, чтобы видеть вас.

Он видел, как вы уходили. Потом он чуть не потерял вас в толпе, но удача сопутствовала ему. Маленький инцидент со слепым нищим он просмотрел, потому что не осмелился слишком приблизиться к вам. Но такси ваше он заметил и поехал следом.

Вы привели его обратно в «Ансельмо». Он не знал, что вы уже побывали там. Он ждал вас на улице. Он увидел, что вы ушли один. Теперь ему надо было мгновенно решить: идти ли вслед за вами или же заняться женщиной. Решение он принял правильное. К вам подходить было бессмысленно, ему это уже ничего не давало. Да— и вместо того, чтобы навести подозрения на вас, он навлек бы их на себя.

Поэтому он позволил вам уйти и пошел за женщиной. Он понимал, что она не станет всю ночь сидеть в баре. Когда она вышла, он последовал за ней. Он был достаточно хитер, чтобы не заговорить с ней. Ему надо было лишь запомнить ее. Если бы он с ней заговорил, а она позже давала бы показания в полиции, то могла упомянуть и о нем, и тогда подозрение пало бы на него. Поэтому он решил, что лучше всего узнать, где она живет, чтобы можно было в случае необходимости разыскать ее и так или иначе заставить молчать. Все зависело от того, какую защиту она сможет предоставить вам. Ну, а в случае, если бы его уговоры не помогли, он принял бы более решительные меры. Тому, кто совершил одно преступление, нетрудно решиться на второе.

Итак, он пошел за ней. По непонятной причине она шла пешком, хотя было уже поздно, но ему-то было проще следить за ней. Сперва он подумал, что она живет неподалеку от бара, но затем убедился, что это не так. Потом он решил, что она обнаружила за собой слежку и заметает следы. И это не подтвердилось. Она шла абсолютно спокойно, ничто ее не тревожило. Одета она была достаточно хорошо, чтобы не быть бездомной.

С Лексингтон она пошла на Пятидесятую улицу, затем свернула на запад к Пятой авеню. Потом направилась к северу и уселась на скамье возле памятника генералу Шерману. Опять пошла дальше, расспрашивая о чем-то таксистов и встречных полисменов. Миновала Пятьдесят девятую улицу, останавливаясь у витрин магазинов, а Ломбар все шел за ней.

Когда он решил, что она собирается пересечь Квинс-боро-Бридж, чтобы перебраться на Лонг-Айленд, она внезапно свернула к маленькому грязному отелю. Он решил узнать ее фамилию в момент регистрации и вошел следом.

Когда он вошел, ее уже не было, но по записи в книге он увидел, что она назвалась Фрэнсис Миллер и получила номер 214. Он занял соседний с ней номер.

Он сел в холле, наблюдая за ее дверью и надеясь, что она собирается лечь спать. Но было слышно, как она ходит по номеру и напевает «Чика, чика, бум, бум». Наконец свет в ее комнате погас, и он услышал скрип кровати.

Тогда он вошел в свою комнату и подошел к окну. Номера были расположены так, что из своего окна он мог видеть угол ее кровати и огонек сигареты, которую она курила. Между их окнами проходила водосточная труба, а под ними вокруг всего дома шел карниз, на котором можно было стоять. Он запомнил это на всякий случай.

Убедившись, что она на месте, он ушел. Было около двух часов ночи.

Ломбар на такси вернулся в бар «Ансельмо», который уже закрывался, но он успел поймать бармена и поговорить с ним. Он выпил с ним и как бы мимоходом спросил об этой женщине.

Бармен охотно выложил все, что знал, и сообщил, что женщина была здесь с шести часов. Другими словами, все страхи Ломбара оправдались. Она была не только потенциальной вашей защитницей, но и вашей прямой спасительницей. — Барчесс помолчал и спросил: — Я вам не надоел?

— Это — часть моей жизни, — сухо ответил Гендерсон.

— Бармен был легок на взятки. Ломбар спросил его: «Сколько вы хотите за то, чтобы забыть, что эта женщина была сегодня здесь? То, что он был здесь, можете помнить». Бармен заломил большую сумму. «Но вы будете молчать, если вас станет расспрашивать полиция». Бармен согласился: Ломбар дал ему гораздо большую сумму, чем тот ожидал, — тысячу долларов наличными. Кроме того, Ломбар еще и пригрозил бармену, а угрозы — его звучали очень убедительно.

Этот бармен так ничего и не сказал, нам не удалось ни слова вытянуть из него. Но дело не только в тысяче долларов; он был смертельно напуган, как и все другие. Вы знаете историю с Клиффом Мильбурном. В этом Ломбаре было что-то мрачное.

Вопрос с барменом был улажен. Ресторан и театр уже закрыты, а ему надо было опередить нас. Пришлось вытащить свидетелей из постели. К четырем часам утра вся работа была закончена. Он обработал трех основных свидетелей: шофера такси Элпа, метрдотеля и билетера театра. Дал им разные суммы. Метрдотель уговорил подтвердить его слова официанта, который целиком от него зависел. От билетера Ломбар узнал о музыканте.

Но узнал о нем лишь на следующий после убийства день, и ему повезло, что мы проглядели этого человека.

Итак, наступил новый день, дело было улажено, и ему оставалось лишь исчезнуть. Он вернулся в отель. Он не собирался покупать молчание женщины. Нужно было, заставить ее замолчать навсегда. Остальное его не беспокоило.

Он вернулся в свою комнату и задумался. Он понимал, что рискует, поэтому и зарегистрировался под чужим именем. Он ведь собрался уехать в Южную Америку и никогда сюда не возвращаться.

Он вышел в коридор и прислушался. Затем попытался открыть дверь, но она была заперта. Женщина спала. Оставалось попытаться преодолеть карниз.

И он легко это сделал. Оружия у него не было: он решил разделаться с ней голыми руками. В темноте он добрался до постели и бросился на нее, стараясь придавить женщину своим телом и задушить. Но кровать была пуста. Женщина пришла сюда, поспала и ушла. Два сигаретных окурка и следы пудры — вот все, что осталось от нее.

Когда Ломбар пришел в себя от потрясения, он спустился вниз и открыто спросил о ней. Ему ответили, что незадолго до его прихода она вернула ключ и ушла. Не знали ни куда она ушла, ни почему. Ушла, и всё.

Это поразило его. Женщина, из-за которой он потратил столько времени и денег, исчезла, как призрак, а он оказался в том же положении, что и вы, Гендерсон,

Для вас она явилась бы спасительницей, для него — возмездием. Положение стало опасным: она могла появиться в любой момент.

Ломбар проклинал всё на свете, но ничего не мог поделать. Он понимал, что найти человека в Нью-Йорке практически невозможно. Оставаться здесь он не мог. Поэтому ему пришлось бросить дело незаконченным, Топор висел над ним, грозя в любой момент опуститься.

На второй день после убийства он вылетел из Нью-Йорка, сделав кратковременные остановки в Майами и Гаване, и успел догнать свой корабль. На корабле он сказал, что был пьян и потому опоздал.

Поэтому-то он так обрадовался, когда я от вашего имени послал ему телеграмму. Он все бросил и приехал сюда. Он был панически испуган, место преступления, как магнит, тянуло его. Ваша просьба о помощи явилась для Ломбара тем, в чем он так нуждался. Теперь он мог официально искать женщину. Если бы он ее нашел, она бы умерла.

— Значит, вы уже подозревали его, когда пришли ко мне в камеру и составили эту телеграмму? Когда же вы впервые начали его подозревать?

— Я не могу назвать вам точно день и час. Все началось с того, что я начал сомневаться в вашей вине. Убедительных улик против него не было, поэтому я стал действовать окольным путем. В вашей квартире он не оставил отпечатков пальцев, очевидно, стер их. Помню, мы нашли пару дверных ручек, на которых вообще не было никаких следов.

К тому же Ломбар был первым, чье имя вы обронили во время допроса. Старый друг, приглашение которого проститься с ним вы отклонили из-за НЕЕ. Я навел Справки скорее из желания познакомиться с вами, с вашим прошлым, чем по какому-либо подозрению. Я проверил ваши слова о его отъезде и указанное вами время, но мне случайно стало известно, что он сел на этот корабль в Гаване три дня спустя. И еще одно я узнал: первоначально он заказал два места — для себя и жены, но на корабль сел один. Я узнал, что жены у него нет и что никто не знает о его намерении жениться.

Видите ли, все это не обязательно должно было породить подозрение. Случается, что люди опаздывают на корабли, пароходы, поезда и самолеты, бывает, что люди собираются жениться, а потом отказываются от этой мысли.

Поэтому я, собственно, не думал о нем, но маленькая деталь с опозданием на корабль застряла у меня в памяти. Конечно, ему не повезло, что я обратил на нее внимание. Ничего не поделаешь, внимание копов не всегда бывает полезно для человека. Позже, когда моя уверенность в вашей вине поколебалась, стало необходимым заполнить вакуум в деле. Начали выявляться факты, и прежде, чем я сам это осознал, вакуум заполнился.

— А меня вы держали в неведении, — сказал Гендерсон.

— Конечно. У меня не было ничего определенного до самого недавнего времени. Фактически, до той самой поры, когда он увел мисс Ричман в лес. Если бы я вам все рассказал, дело могло бы рухнуть. Вы могли как-то выдать себя. Я знаю, что вы были в ужасном состоянии, ко для дела это было полезно. Все было очень трудно. Возьмите, к примеру, эти театральные программки…

— Я думала, что один из нас сойдет с ума, когда мы репетировали мою роль — каждый жест, каждый шаг. Вы знаете, что я чувствовала?

— Я переживал за вас не меньше, чем вы сами, — усмехнулся Барчесс.

— А Ломбар имел отношение ко всем этим странным случайностям?

— Конечно. Самое странное, что смерть Клиффа Мильбурна, выглядевшая как явное убийство, при детальном рассмотрении оказалось самоубийством. И, конечно, бармен погиб случайно. Но два других случая оказались убийствами. Убийствами, которые совершил он. Я говорю о смерти слепого и Пьеретты Дуглас. Оба были убиты без применения оружия. Смерть слепого была особенно ужасной.

Ломбар оставил его в комнате и отправился якобы звонить мне. Он знал, что у этого мошенника есть основания бояться полиции. Знал, что тот сразу же попытается удрать, и рассчитывал на это. Выйдя за дверь, он привязал черную крепкую веревку на уровне лодыжек слепого. Потом вывернул лампу.

Слепой, торопясь уйти, налетел на веревку и грохнулся вниз. Ступенек там немного, но падение было неожиданным. Слепой ударился головой о стену и затих. Тогда Ломбар отвязал веревку и подошел к нему. У того была разбита голова, но он был жив. Он лежал в неловкой позе, и его голова была чуть повернута набок. Тогда Ломбару оставалось лишь…

— Не надо! — крикнула Кэрол.

— Извините, пожалуйста, — пробормотал Барчесс.

— Мы знаем, чем это кончилось.

— Да, и после этого он позвонил мне. Он попросил местного копа последить за дверью, а сам ждал меня на улице.

— Но как вы во всем разобрались? — спросил Гендерсон.

— Я тщательно осмотрел тело в морге и заметил красные полосы, оставшиеся от веревки. Я также нашел следы на шее и все понял, но решил подождать. Я не хотел, чтобы он избежал самого строгого наказания. Поэтому я хранил молчание и продолжал игру.

— Значит, к смерти музыканта он не имеет отношения?

— Несмотря на кажущиеся противоречия с лезвием, Клифф Мильбурн сам перерезал себе горло, находясь в состоянии подавленности и страха. Лезвие, очевидно, осталось от кого-то, кто ночевал у него и брился. Отмечу Одну деталь. Даже совершая самоубийство, он старался избежать использования собственных вещей. Этот штрих и смутил нас. Ведь обычно мы бываем недовольны, когда жёны берут наши лезвия, чтобы затачивать карандаши.

— После той ночи я не прикоснусь к ним, — пробормотала Кэрол.

— Но смерть миссис Дуглас — его рук дело? — с интересом спросил Гендерсон.

— И самое ловкое дело. Все дело в длинной ковровой дорожке на гладком навощенном полу. Дорожка идет от коридора прямо к французскому окну. Первая мысль, которая приходит в голову — та; что он сам поскользнулся на ней и тем самым вызвал ее смех. Использование ковра для убийства — это прямо-таки изобретение! Ломбар мысленно отметил место, где она должна была стоять, чтобы выпасть из окна в случае потери равновесия. Кстати, нелегко удержать в памяти место, если нет практически никаких ориентиров, а вы в это время разговариваете и прохаживаетесь по комнате.

Я знаю все от него самого; так сказать, из первоисточника. Это был танец смерти, танец, который он танцевал, чтобы завлечь ее на нужное место. Он сказал, что в комнате душно, и попросил девушку открыть окно. Потом он двигался по комнате, стараясь завлечь ее туда. Он двигался и страстно говорил с ней, а она отодвигалась, чтобы не быть им задетой. Такой прием используют при бое быков. Размахивают плащом и гонят быка в нужном направлении. Когда она оказалась у окна, он успокоился.

На мгновение он отвлек ее внимание, и некоторое время Пьеретта стояла неподвижно. Он быстро удалился от нее, как бы собираясь уйти. Приблизившись к концу дорожки, Ломбар повернулся к ней и произнес: «До свидания». Она повернула голову и в этот момент оказалась спиной к окну, чего он и добивался. Если бы она не повернулась к нему, то в момент падения могла бы уцепиться руками за раму.

Он резко наклонился и дернул дорожку. И все было кончено. Она мгновенно упала за окно. Он говорит, что она даже не вздрогнула.

— Это хуже, чем пистолет или нож, — сказала Кэрол с глазами, полными слез.

— Да, и это гораздо труднее доказать. Он не прикасался к ней, он убил ее с расстояния в двадцать — двадцать два фута. То, что все дело в ковре, я увидел, как только вошел. Складки на конце его. Там, где она стояла, складок не было. Они были чуть дальше. Если бы она просто поскользнулась и потеряла равновесие, то это выглядело бы убедительно при условии, что складки шли бы от конца ковра. А здесь конец ковра был ровным и несмятым. Очевидно, от волнения он не обратил на это внимания.

В пепельнице дымилась сигарета, как будто ее только что положили. Это создавало впечатление, что Пьеретта упала буквально за несколько минут до нашего прихода, тогда как Ломбар позвонил мне за пятнадцать минут до этого. А со мной он встретился за восемь-десять минут до того, как мы вторглись в ее квартиру.

Меня это не обмануло, но на разгадку самой механики я потратил три дня. В центре пепельницы было отверстие, через которое пепел ссыпался на второе дно. Убийца поступил очень хитро. Он взял две сигареты и положил одну над другой на нижнем дне пепельницы. Конец последней сигареты доходил к самому отверстию в центре пепельницы. Затем он поднес горящую спичку к первой сигарете и, когда та начала тлеть, спокойно позвонил мне и пошел к зданию пожарного управления. Когда мы вошли в дом, дымилась сигарета, лежащая сверху. Создавалось впечатление, будто ее только что положили в пепельницу.

Бессмысленным был трюк с адресом. Зачем Пьеретте понадобилось посылать его по какому-то липовому адресу? Она должна была дать либо настоящий адрес, либо отказаться сообщить что-либо. А если она хотела, чтобы он потратил некоторое время на поиски, то указала бы адрес дома, который было бы трудно найти, а никак не послала его рядом со своим домом. К тому времени я уже подозревал его в убийстве слепого.

Пойдем дальше. Ломбар вызвал лифт, и лифтер слышал, как он разговаривал «с ней», стоя у порога, хотя она была уже убита. Потом он захлопнул дверь, стараясь создать видимость того, что это она закрыла ее.

Я мог бы арестовать его за это убийство. — Барчесс — помолчал. — Но это ничем не помогло бы вам. Поэтому я снова разыграл из себя простака. Надо же было заставить его как-то раскрыться.

— Это ваша идея — использовать Кэрол? — спросил Гендерсон. — Счастье, что я не знал…

— Это была ее идея. Я собирался нанять на эту роль постороннюю девушку. Но Кэрол в первый же вечер прошла мимо магазина, который снял Ломбар, и решила сама сыграть эту роль. Ее невозможно было отговорить, и я стал помогать ей. Я учитывал то, что им никогда не приходилось встречаться. Мы пригласили театрального режиссера, и он дал ей несколько уроков.

— Больше всего я боялась, что объявится настоящая девушка.

— А она так и не появилась? — спросил Гендерсон.

— Нет, не появилась, и не могла появиться.

— Откуда вы знаете? — удивился Гендерсон. — Вы хотите сказать, что нашли ее?

— Да, я нашел ее, — сказал Барчесс. — Я уже несколько месяцев назад разыскал ее.

— Вы знали о ней? — изумился Гендерсон. — Она мертва?

— Мертва, но не в том смысле, какой вы вкладываете в это слово. Практически она жива. Тело ее все еще живет. Она в сумасшедшем доме, в безнадежном положении.

Он достал несколько бумажек.

— Я был там, и неоднократно. Разговаривал с ней. Это вряд ли можно назвать разговором. Она ничего не помнит. Поэтому-то и пришлось вести столь сложную игру. Надо было заставить его раскрыться, в этом был наш единственный шанс.

— И давно это случилось с ней?

— Ее поместили в больницу через три недели после того вечера. Она уже была больна, но не столь серьезно.

— Как вы ее…

— В общем, это было не так уж сложно. Вы же знаете, что есть магазины, скупающие поношенные вещи. Один из моих людей обошел эти магазины и нашел шляпку. Мы выяснили, что ее продала горничная девушки, которая попала в сумасшедший дом. На поиски ушли недели, но мы все же обнаружили эту женщину. Была опрошена масса людей. Выяснилось, что память девушка потеряла внезапно. Это случилось на улице. Ее долго искали и нашли на скамейке в парке. Вот снимок.

Барчесс протянул Гендерсону снимок женщины.

— Да, кажется, это она, — кивнул тот.

Кэрол неожиданно вырвала снимок из его рук.

— Не смотри на нее больше! Она и без того сыграла в твоей жизни огромную роль. Лучше забудь ее. А вы заберите свой снимок.

— Хорошо, что он не сумел рассмотреть ее, — продолжал Барчесс. — Иначе Кэрол не сыграла бы свою роль.

— Как ее зовут? — спросил Гендерсон.

— Не говорите! — крикнула Кэрол. — Я не хочу, чтобы она стояла перед нами! Мы начнем новую жизнь, жизнь без призраков.

— Кэрол права, — сказал Барчесс. — Забудьте о ней. Они долго сидели молча, размышляя о случившемся.

Когда Кэрол и Гендерсон уходили, Барчесс проводил их до двери.

— Это должно стать уроком для всех нас, — сказал Гендерсон. — Но какова мораль?

— Вам нужна мораль? — Барчесс хлопнул его по плечу. — Пожалуйста. Мораль такова: не ходите в театр с незнакомыми людьми, если у вас плохая память на лица.

Уияльм Айриш
Леди-призрак
Phantom Lady

Я не отвечу и не возвращусь.

Джон Ингам

Глава 1

Сто пятьдесят дней до казни

Шесть часов вечера

Ночь была молода, и он тоже. Но ночь дышала сладостью, а его переполняла горечь.

Своим мрачным видом он уже издалека привлекал внимание: лицо пылало от еле сдерживаемого гнева, который может долгими часами тлеть внутри, не находя исхода. Кроме того, ему было досадно, что его настроение так не соответствует всему окружающему. Он чувствовал себя словно музыкант, взявший фальшивую ноту в слаженном оркестре.

Стоял майский вечер. Это был час свиданий, тот час, когда мужская половина жителей города, которым еще не исполнилось тридцати, старательно зачесав волосы и пополнив бумажники, небрежно прогуливается в заранее условленном месте. А другая половина жителей города — тоже до тридцати — пудрит нос, надевает что-нибудь особенное и весело спешит к условленному месту. И повсюду, куда ни глянь, встречаются эти две половины. На каждом перекрестке, в каждом ресторане и в каждом баре, около аптек, и в холлах отелей, и под часами ювелирных магазинов, и в самых невероятных местах — словно опасаясь, как бы кто-нибудь другой не опередил их. И повсюду звучат одни и те же слова, старые как мир и никогда не устаревающие.

— А вот и я! Давно ждешь?

— Как ты замечательно выглядишь. Куда пойдем?

Вот такой выдался вечер. Небо на западе было ярко-красным, словно оно тоже нарядилось и нарумянилось перед свиданием и надело к вечернему платью бриллиантовые серьги-звезды. Неоновые огни мерцали в витринах и, поддавшись общему настроению, словно заигрывали с прохожими. Весело перекликались гудки автомобилей: все в этот час куда-то спешили. Даже воздух слегка опьянял и покалывал язык, как шампанское, и, стоило потерять бдительность, ударял в голову, а то и задевал сердце.

А он шел тут и портил всю картину своим несчастным видом.

Люди, мимо которых проходил Хендерсон, глядели ему вслед, недоумевая, что же могло привести его в столь мрачное расположение духа. Явно не здоровье: если человек шагает такой упругой походкой, значит, он в превосходной форме. И не стесненные обстоятельства: в его костюме была та дорогостоящая небрежность, которую ни с чем нельзя спутать. И не возраст: если ему уже и исполнилось тридцать, то никак не раньше, чем несколько месяцев назад. И он выглядел бы не в пример лучше, если бы позволил себе расслабиться и перестал хмуриться.

Он шел, глядя себе под ноги, и рот его походил на перевернутую подкову, приклеенную под носом. Пальто он перекинул через руку, и оно раскачивалось в такт шагам. Шляпа была слишком сдвинута на затылок, и, судя по вмятине на ней, молодой человек нахлобучил ее не глядя и не удосужился поправить. А ботинки не высекали искр из асфальта, вероятно, по той единственной причине, что были на каучуковой подошве.

Хендерсон не собирался входить туда, куда в конце концов вошел. Это было ясно по тому, как резко он затормозил перед дверью. Именно затормозил, по-другому не скажешь, казалось, его нога зажата тормозом, который не дает ему двинуться с места. Возможно, он и не заметил бы этого заведения, если бы мерцающая неоновая вывеска не вспыхнула как раз в тот момент, когда он проходил мимо. «Ансельмо» — загорелись буквы, и тротуар под ними окрасился в красно-оранжевый цвет, словно кто-то разлил бутылку кетчупа.

Он повернулся, очевидно повинуясь внезапному порыву, и решительно вошел. Несколько ступенек вниз — и Хендерсон очутился в длинной, с низким потолком комнате — небольшом и в этот час немноголюдном заведении. Глаза отдыхали в приглушенном янтарном свете, идущем откуда-то снизу. Вдоль обеих стен стояли в ряд уютные кабинки со столиками, отделенные друг от друга перегородками. Он оставил их без внимания и направился прямо к полукруглой стойке бара, протянувшейся от задней стены к входу. Хендерсон даже не взглянул, кто находится за стойкой и есть ли там кто-нибудь вообще. Он просто свалил пальто на один табурет, бросил сверху шляпу, а сам уселся на соседний. Судя по его поведению, он явно собирался провести здесь вечер.

Замызганная белая куртка появилась прямо перед ним, и он услышал голос:

— Добрый вечер, сэр.

— Виски, — сказал он, — и немного воды. И воды, черт возьми, поменьше.

Вода так и осталась нетронутой, в то время как второй стакан быстро опустел.

Усаживаясь, Хендерсон, должно быть подсознательно, краем глаза заметил справа от себя блюдо с солеными крендельками или чем-то еще в этом роде. Не глядя, он протянул к нему руку. Но рука его коснулась не круглой керамической поверхности, а мягкой, слегка вздрогнувшей плоти. Он обернулся и отдернул руку: какая-то женщина опередила его.

— Простите, — проговорил он, — я возьму после вас.

Он отвернулся и вновь предался своим размышлениям. Затем вдруг снова посмотрел на даму. Теперь он смотрел не отрываясь, тем же мрачным, задумчивым взглядом.

Прежде всего привлекала внимание ее шляпа. Она походила на тыкву — не только формой и размером, но и цветом тоже. Она была кричаще оранжевой, такой яркой, что это резало глаз. Казалось, она освещает все помещение бара, словно фонарь, низко висящий на ветке дерева на какой-нибудь вечеринке в саду. Из самого центра шляпы торчало длинное, тонкое петушиное перо, прямое, словно усики насекомого. Может быть, одна женщина из тысячи решилась бы надеть шляпу такого цвета. А эта не только решилась — ей такая шляпа шла. Она изумляла, притягивала взгляд, но не казалась смешной. Остальная ее одежда, вроде бы черного цвета, совершенно терялась по соседству с этим маяком. Может, эта вещь для нее была символом освобождения. Может, настроение, соответствовавшее ей, выражалось в следующих словах: «Когда эта штука на мне, берегись! Я готова достать до неба!»

Она тем временем грызла сухарик, стараясь не замечать его пристального взгляда. И когда отложила сухарик, это было единственное, чем она дала понять, что заметила: он покинул свое место, подошел к ней и теперь стоял рядом.

Она чуть наклонила голову, словно говоря: «Я не собираюсь останавливать вас, если вы заговорите. А захочу ли я беседовать с вами, зависит от того, что вы собираетесь сказать».

Он заговорил без обиняков:

— Вы чем-нибудь заняты?

— И да и нет.

Ее ответ прозвучал вежливо, но без намека на поощрение. Он ни к чему ее не обязывал. Кем бы она ни была, она держалась великолепно — явно не дешевка.

Но и Хендерсон не проявлял особой назойливости. Он продолжал ровным голосом:

— Если у вас здесь назначена встреча, так и скажите. Я не хотел бы вам мешать.

— Вы мне не мешаете — пока. — Она совершенно ясно давала ему понять: «Я еще ничего не решила».

Он перевел взгляд на часы, висевшие прямо перед ним над стойкой бара.

— Послушайте, сейчас десять минут седьмого, не так ли?

Она в свою очередь посмотрела на часы и безучастно ответила:

— Да.

Он тем временем уже вынул бумажник и извлек из одного из отделений небольшой продолговатый конверт. Затем открыл его и вытряхнул две полоски розового картона.

— Это билеты на представление в «Казино». Прекрасные места в первом ряду у прохода. Хотите пойти со мной?

Она слегка повернулась на табурете:

— Я давно хотела сделать что-нибудь подобное. Пожалуй, я сделаю это сейчас. Когда еще представится случай — по крайней мере, такой удобный случай. — Этими словами она, по-видимому, выразила свое согласие.

Он подал ей руку, помогая спуститься с табурета, и сказал:

— Прежде чем отправиться, давайте кое о чем договоримся. Так будет проще потом, когда представление закончится.

— О чем же?

— Мы с вами проведем вместе один вечер — и только. Два человека, которые вместе пообедают и вместе посмотрят шоу. Никаких имен, адресов, никаких ненужных сведений и подробностей. Всего лишь…

Она подхватила:

— Двое людей, которые вместе смотрят шоу, компания на один вечер. Я согласна, что это очень разумно, даже необходимо: я вас понимаю, следовательно, так и решим. Это в значительной степени избавит нас от неловкостей и, может быть, даже от нечаянной лжи.

Женщина протянула ему руку, и они обменялись короткими рукопожатиями. В первый раз за вечер она улыбнулась. У нее была довольно милая улыбка, сдержанная и не слишком слащавая.

Подозвав бармена, он хотел было заплатить за двоих.

— Я уже заплатила за свой коктейль — еще до того, как вы пришли, — сказала она. — Я просто растягивала удовольствие.

Бармен вытащил из кармана куртки небольшой блокнотик, карандашом нацарапал на верхней странице: «1 скотч — 60», оторвал его и положил перед ним.

Он заметил, что страницы были пронумерованы, и увидел в верхнем углу большую жирную цифру «13». Криво усмехнувшись, он вручил бармену листок вместе с необходимой суммой, повернулся и последовал за своей дамой.

Она направилась к выходу. Какая-то девушка, устроившаяся вместе со своим кавалером за одним из столиков у стены, даже слегка подалась вперед, провожая взглядом ослепительную шляпу, которая проплыла мимо. Он шел следом за своей спутницей и поймал этот взгляд.

На улице она выжидающе повернулась к нему:

— Что ж, командуйте.

Он поманил пальцем такси, стоявшее неподалеку. Водитель другой машины, проезжавшей мимо, которому этот знак вовсе не предназначался, хотел было перехватить пассажиров, но первый таксист ринулся в атаку: его машина опередила машину соперника, правда слегка поцарапав и ободрав ей крыло. К тому времени, когда страсти немного улеглись и победитель достаточно остыл, чтобы обратить внимание на пассажиров, женщина уже устроилась в салоне.

Ее спутник задержался на секунду около водителя, чтобы назвать адрес.

— «Мезон Бланш», — сказал он и присоединился к даме.

В салоне горел свет, и они не стали его выключать. Может быть, потому, что полумрак придал бы всему происходящему оттенок интимности. Им обоим казалось, что сейчас это было бы неуместно.

Тут он услышал ее короткий удовлетворенный смешок. Проследив за направлением ее взгляда, он и сам сдержанно усмехнулся. Фотографии на водительских удостоверениях таксистов редко бывают шедеврами, но эта казалась просто карикатурой — уши, торчащие, словно ручки кастрюли, вдавленный подбородок и вытаращенные глаза. Имя обладателя этих черт было коротким и запоминающимся: Эл Элп.

Он подсознательно отметил это и тут же забыл.

«Мезон Бланш» представлял собой небольшой уютный ресторан, славящийся отменной кухней. В подобных местах даже в самые горячие часы царит благодатная тишина. Ни музыке, ни каким-либо иным раздражителям не позволялось нарушать покой клиентов, искавших здесь уединения.

В вестибюле она задержалась:

— Вы позволите, я отлучусь на минуту и постараюсь стереть следы времени? Не ждите меня, идите за столик, я вас найду.

Когда дверь дамской комнаты распахнулась перед ней, Хендерсон заметил, как женщина коснулась руками шляпы, словно собираясь ее снять. Дверь закрылась, прежде чем она закончила это движение. Ему пришло в голову, что ее вдруг покинула решимость, поэтому, видимо, она и задержалась: хотела снять шляпу, чтобы, входя в зал отдельно от него, меньше привлекать внимание.

Метрдотель приветствовал его у входа.

— Вы один, сэр?

— Нет, у меня заказан столик на двоих. — Он назвал свое имя: — Скотт Хендерсон.

Метрдотель посмотрел в список.

— А, да. — Он взглянул за плечо клиента. — Вы один, мистер Хендерсон?

— Нет, — уклончиво ответил Хендерсон.

В зале оставался лишь один свободный столик. Он стоял в нише стены, и сидящих за ним не могли видеть другие посетители.

Когда она наконец появилась у входа в зал, шляпы на ней не было, и он поразился, насколько шляпа меняла ее лицо. Теперь оно казалось каким-то простоватым. Исчез озарявший его свет; в нем появилось что-то незаконченное, безвольное. Она оказалась самой обыкновенной женщиной в черном, с темно-каштановыми волосами, из тех, что всегда остаются в тени. Ни хорошенькая, ни дурнушка, ни высокая, ни маленькая, одета не слишком шикарно, но и не безвкусно — в общем, ничего собой не представляющая, совсем обычная, бесцветная, типичная средняя представительница своего пола. Пустое место. Набор признаков. Среднестатистическая величина.

Ни один из присутствующих не задержал на ней взгляд дольше обычно, никто не постарался запомнить ее.

Метрдотель, занятый в этот момент сервировкой салата, не мог проводить ее на место. Хендерсон привстал, чтобы привлечь ее внимание, и заметил, что она не направилась к нему прямо через зал, а деликатно пробралась вдоль стены — это был более долгий, но значительно менее заметный путь.

Свою шляпу она несла в вытянутой руке. Затем положила ее на третий, свободный стул за их столиком и прикрыла краем скатерти, возможно, чтобы уберечь от пятен.

— Вы здесь часто бываете? — спросила она.

Он сделал вид, что не слышал вопроса.

— Простите, — мягко проговорила она, — это попадает в раздел «Личные обстоятельства».

У официанта, обслуживающего их столик, на подбородке была родинка. Хендерсон невольно обратил на это внимание.

Он сделал заказ на двоих, не советуясь с ней. Она внимательно слушала и, когда Хендерсон закончил, посмотрела на него с одобрением.

Начать разговор оказалось нелегкой задачей. Набор тем был строго ограничен, и к тому же ей приходилось сражаться с его мрачным настроением. Как и всякий мужчина в подобной ситуации, он предоставил инициативу ей, делая лишь слабые попытки поддерживать беседу. Хотя иногда казалось, будто он ее слушает, большую часть времени его мысли, очевидно, витали где-то далеко. Порой он поворачивал их в нужное русло, делая над собой почти физическое усилие, но лишь тогда, когда его рассеянность становилась настолько заметной, что грозила перейти в открытую грубость.

— Не хотите ли снять перчатки? — вдруг спросил он.

Перчатки были черного цвета, как и вся ее одежда, за исключением шляпы. Они, казалось, не мешали ей, пока они пили коктейль и ели суп, но к рыбе подали ломтик лимона, и она пыталась вилкой выдавить сок.

Она тут же стянула правую перчатку и немного помедлила с левой, словно раздумывая, снять ее или оставить. Наконец, с некоторым вызовом, сняла и ее.

Он старательно избегал смотреть на обручальное кольцо. Он переводил взгляд с одного предмета на другой, будучи уверен, что его спутница все это прекрасно видит.

Она не старалась произвести впечатление, но при это оказалась неплохой собеседницей; умело вела разговор и успешно избегала банальных и неинтересных тем — погоды, газетных новостей, еды, которую им подали.

— Эта сумасшедшая южноамериканская певица, эта Мендоса, на которую мы идем вечером, — когда я впервые видела ее, год назад или что-то около того, у нее почти не было акцента. А теперь, каждый год, как она приезжает сюда на гастроли, она, кажется, все больше забывает английский и с каждым разом говорит все хуже и хуже. Еще один сезон, и она снова будет говорить только по-испански.

Он улыбнулся краешком рта. Она получила хорошее воспитание, это очевидно. Иначе ей вряд ли удалось бы играть ту роль, какую она играла сейчас, и при этом не сбиться в ту или иную сторону. У нее было чувство меры, удерживающее ее на границе приличия и безрассудства. Опять же, если бы она избрала то или другое, она оказалась бы более яркой, более запоминающейся. Не будь она так хорошо воспитана, она казалась бы пикантнее, но вульгарнее и проще. Если бы ее манеры были более изысканными, она бы просто блистала и тем привлекала бы к себе больше внимания. А такая, какая есть, она казалась незаметной, почти бестелесной.

Когда обед подходил к концу, он заметил, что дама изучает его галстук. Он с недоумением посмотрел тоже.

— Что-то не то? — спросил он.

Галстук был темный, без какого-либо рисунка.

— Нет, сам по себе он вполне хорош, — поспешила уверить его дама. — Только он сюда не подходит, это единственная вещь, которая не вписывается в ваш… простите, я не хотела вас критиковать, — закончила она.

Он еще раз опустил взгляд на галстук, с каким-то беспристрастным любопытством, словно до сих пор он и сам не знал, какой именно галстук надел, и теперь удивился, увидев его. Он засунул краешек носового платка поглубже, чтобы немного смягчить цветовой разнобой, который она отметила.

Хендерсон зажег сигареты — ее и свою, они посидели еще немного, потягивая коньяк, и ушли.

И только в вестибюле, у самого выхода, она наконец снова надела шляпу. И сейчас же лицо ее ожило, она вновь стала личностью. «Удивительно, — снова подумал он, — как шляпа преображает ее. Будто кто-то повернул выключатель и включил свет».

Когда они подъехали к театру, огромный швейцар, ростом не менее шести футов, распахнул перед ними дверцы такси. Глаза его забавно округлились, когда почти прямо под ними проплыла шляпа. Белые усы швейцара походили на моржовые клыки, а сам он очень напоминал театральную картинку из «Ньюйоркер ревю». Взгляд его вытаращенных глаз проследовал справа налево, за шляпой, когда та вместе со своей владелицей вышла из машины и проследовала мимо.

Хендерсон заметил эту мимолетную забавную сценку и тут же забыл ее. Если вообще возможно когда-нибудь что-нибудь забыть.

В фойе театра было совершенно безлюдно; видимо, они сильно опоздали. Даже контролер уже покинул свой пост у дверей. Темный на фоне ярко освещенной сцены силуэт, в котором они признали билетера, встретил их уже внутри и рассмотрел их билеты при свете карманного фонарика. Затем он провел их по проходу, направляя в пол овальное пятно света от фонарика, который держал за спиной.

Их места были в первом ряду. Даже слишком близко. Минуту-другую, пока их глаза не привыкли к такому близкому расстоянию, сцена казалась им оранжевым пятном.

Они терпеливо смотрели ревю. Номера плавно перетекали один в другой, наплывали друг на друга, словно кадры в кино. Время от времени она улыбалась, иногда от души смеялась. Хендерсон оказался способен самое большее на натянутую, словно по обязанности, улыбку. Шум, блеск, сверкающие краски достигли наивысшей точки, наконец занавес опустился и первое отделение закончилось.

Зажегся верхний свет, и все вокруг пришло в движение, люди поднимались, выходили в фойе.

— Хотите пойти покурить? — спросил он.

— Давайте останемся на месте. Мы ведь просидели не так долго, как другие. — Она поплотнее запахнула воротник пальто. В театре было уже душно, так что, заключил он, она сделала это, чтобы как можно надежнее укрыться от посторонних взглядов.

— Вы заметили знакомое имя? — вдруг спросила она шепотом, улыбаясь.

Он посмотрел вниз и обнаружил, что его пальцы старательно загибают правый верхний угол на всех листках программки, от первого до последнего. Теперь все они были загнуты, образуя аккуратные треугольнички, отогнутые назад, вложенные друг в друга.

— Я всегда так делаю, эта дурацкая привычка у меня уже много лет. Вроде как рисовать чертиков. Я и сам этого не замечаю.

Люк на сцене открылся, и музыканты начали заполнять оркестровую яму перед вторым отделением. Ближе всего к публике, прямо у перегородки, отделявшей зрительный зал, оказался ударник. Он был похож на грызуна и выглядел так, словно последние десять лет не бывал на свежем воздухе. Кожа туго обтягивала скулы, прилизанные волосы так блестели, что казалось, он надел купальную шапочку с белым швом посередине. Тонкая ниточка усов над верхней губой больше походила на полоску грязи.

Сначала он не смотрел в зрительный зал, а старательно устанавливал свой стул, подправляя то одно, то другое в своем инструменте. Закончив, он лениво повернулся и сразу же обнаружил эту женщину и ее шляпу.

Казалось, он был потрясен. Его плоское, равнодушное лицо застыло, словно под гипнозом. Он даже, как рыба, слегка приоткрыл рот, да так и не закрыл его. Он изо всех сил пытался не смотреть на женщину, но она занимала его мысли, он не мог долго смотреть в другую сторону, его взгляд упорно возвращался к ней.

Некоторое время Хендерсон наблюдал за этой сценой с рассеянным любопытством. Наконец он заметил, что это начинает по-настоящему раздражать его спутницу, и быстро положил этому конец, бросив на парня такой испепеляющий взгляд, что тот тотчас же повернулся к своему инструменту, на этот раз окончательно. И все же по тому, как неестественно, напряженно держал он шею, было совершенно ясно, что, даже отвернувшись, он все еще думает о ней.

— Кажется, я произвела впечатление, — хихикнув, прошептала она.

— Лучший ударник погиб на этот вечер, — согласился он.

Тем временем публика вновь заполнила зал. Свет погас, сцена озарилась, началось вступление к второму действию. Он рассеянно разглаживал загнутые страницы программки.

Вступление закончилось оглушительным крещендо, и собственный оркестр «Казино» положил инструменты. Под экзотический аккомпанемент рокочущих тамтамов и грохот высушенных тыкв на сцене появилась звезда сегодняшнего представления, сенсация из Южной Америки Эстела Мендоса.

Он не успел сообразить, в чем дело, когда его спутница подтолкнула его локтем. Он недоумевающе посмотрел на нее, потом опять на сцену.

Обе женщины мгновенно обнаружили ужасный факт, все еще ускользавший от его замедленного мужского восприятия. Он услышал таинственный шепот:

— Вы только посмотрите на ее лицо. Хорошо, что нас разделяет рампа. Она готова меня убить.

В черных выразительных глазах певицы, над ее ослепительной улыбкой действительно вспыхнул недобрый огонек, когда ее взгляд упал на точную копию ее собственной шляпы, красовавшуюся на голове спутницы Хендерсона в самом первом ряду, где ее никак нельзя было не заметить.

— Теперь я понимаю, откуда взялась идея этой моей шляпы, — уныло пробормотала она.

— Стоит ли огорчаться? Я думаю, ей это должно льстить.

— Мужчинам бесполезно объяснять. Берите мои драгоценности, мои золотые пломбы, но не трогайте мою шляпу. И более того, в данном случае это часть ее представления, ее марка. Вероятно, кто-то тайком скопировал модель, вряд ли она бы позволила…

— Я бы назвал это плагиатом. — Он смотрел на сцену с возросшим интересом, почти забыв о своих проблемах.

Ее искусство было очень простым, каким всегда бывает истинное искусство, а иногда и то, что только называют искусством. Она пела по-испански, но, и не зная этого языка, можно было понять, что в словах песенки очень мало смысла. Что-то вроде:

И снова, и снова. При этом она стреляла глазами из стороны в сторону, покачивала бедрами при каждом шаге и бросала женщинам в зрительный зал букетики цветов из плоской корзинки, которую держала сбоку.

К тому времени как она дважды повторила припев своей песенки, все женщины в первых двух-трех рядах получили от нее такой букетик. Все, за исключением спутницы Хендерсона.

— Она специально пропустила меня, чтобы расквитаться за шляпу, — понимающе прошептала она.

И в самом деле, каждый раз, когда артистка, двигаясь в ритме танца, постукивая каблуками, приближалась к тому месту, где они сидели, и пылающий взгляд обращался на них, в глазах ее, казалось, сверкала молния.

— Посмотрите, что сейчас будет, — прошептала дама ему на ухо.

Она стиснула руки и умоляюще прижала их к груди.

Певица оставила намек без внимания.

Тогда она немного вытянула руки перед собой, как бы подчеркивая свою просьбу.

Певица на мгновение сощурилась, затем отвела взгляд.

Неожиданно Хендерсон услышал, как его спутница щелкнула пальцами. Резкий щелчок, даже музыка не заглушила его. Глаза артистки вновь повернулись к ней, пылая безумной яростью. Еще один цветок появился из корзины и пролетел по воздуху — но опять не к ней.

— Я не умею достойно проигрывать, — услышал он ее упрямый шепот. Прежде чем он понял, что она хотела сказать, женщина вскочила с ногами на сиденье и уже стояла, блаженно улыбаясь, привлекая к себе всеобщее внимание.

На какое-то мгновение ситуация казалась безвыходной. Но шансы были слишком неравными. Певица, несмотря на свой успех и популярность, полностью зависела от капризов публики, ей любой ценой надо было сохранить привлекательность и очарование в глазах остальных зрителей.

Кроме того, то, что спутница Хендерсона теперь возвышалась над залом, вызвало еще один, непредвиденный эффект. Когда певица своей вихляющей походкой медленно двинулась обратно, косой луч прожектора, послушно следуя за ней, выхватил из темноты голову и плечи одинокой фигуры, торчащей около оркестровой ямы. В результате полное сходство обеих шляп тут же привлекло внимание всех присутствующих. По залу, как рябь по поверхности воды, пробежала волна заинтересованного шепота.

Певица сдалась, причем сдалась довольно быстро, — и, чтобы положить конец этому возмутительному происшествию, уступила нахалке. Добытый путем шантажа цветок, описав изящную кривую, пролетел над рампой. Она исправила свое упущение, состроив насмешливую гримаску, словно желая сказать: «Неужели я проглядела вас? Простите, я не хотела».

Однако при этом лицо ее заметно побледнело от бешеного гнева, свойственного уроженцам Юга.

Спутница Хендерсона ловко поймала букет и опустилась на свое место, пробормотав будто бы слова благодарности. Но он-то расслышал, что на самом деле она прошипела:

— Спасибо, латиноамериканская вонючка!

Он чуть не поперхнулся.

Побежденная певица, спазматически подергиваясь, медленно ушла за кулисы. Музыка постепенно затихла, как стук колес удаляющегося поезда.

В зале гремели аплодисменты, а за кулисами перед ними промелькнула короткая, но весьма выразительная сцена. Пара мужских рук, скорее всего принадлежавших помощнику режиссера, крепко удерживали певицу, которая порывалась вновь выйти на сцену. Очевидно, не только за тем, чтобы раскланяться. Она не могла пошевелить руками, стиснутыми в его медвежьих объятиях, и только мстительно потрясала сжатыми кулаками. Затем свет на сцене погас, и начался следующий номер.

Когда занавес опустился в последний раз и они поднялись, чтобы уйти, он сунул свою программку в ящик для мусора.

К его удивлению, она наклонилась за ней, подняла и положила в сумочку вместе со своей.

— Просто на память, — объяснила она.

— Я не думал, что вы сентиментальны, — сказал он, медленно двигаясь за своей спутницей по заполненному людьми проходу.

— Не сентиментальна, строго говоря. Просто… я люблю иногда дать волю своей импульсивности, а такие вещи помогают.

Импульсивность? Может быть, поэтому сегодня вечером она приняла приглашение человека, которого увидела впервые в жизни? Он пожал плечами — если не на самом деле, то мысленно.

Когда они с трудом пробирались сквозь толпу, образовавшуюся у выхода, к стоянке такси, произошел небольшой, но неприятный инцидент. Они уже подозвали машину, но не успели сесть в нее, как откуда-то появился слепой нищий, отиравшийся поблизости. С немой мольбой он протягивал ей свою кружку. Каким-то образом зажженная сигарета, которую она держала, выпала из ее пальцев: видно, то ли сам нищий, то ли какой-то прохожий толкнул ее. Сигарета упала в кружку. Хендерсон заметил это, а она нет. Прежде чем он успел что-либо сделать, несчастный доверчиво сунул в кружку пальцы и тут же, обжегшись, отдернул их.

Хендерсон мгновенно сам вытряхнул золу и, чтобы поправить дело, сунул нищему в руку долларовую бумажку.

— Извини, приятель, это не нарочно, — пробормотал он.

Затем, заметив, что нищий все еще жалостливо дует на обожженный палец, он добавил к первой бумажке еще одну — просто потому, что все это легко можно было принять за злую шутку, а он по лицу своей дамы видел, что она вовсе этого не хотела.

Он подсадил женщину в такси, и они уехали.

— Трогательная сцена, — вот и все, что она сказала.

Он еще не дал водителю адреса.

— Который час? — спросила она вдруг.

— Примерно четверть двенадцатого.

— А что, если мы опять вернемся в «Ансельмо», где мы встретились? Мы немного выпьем и там расстанемся. Вы пойдете своей дорогой, а я своей. Я люблю завершать круг.

«Обычно круг бывает пуст в середине», — подумалось ему, но сказать это вслух было бы невежливым, и он промолчал.

В баре теперь было гораздо более многолюдно, чем в шесть часов. И все же ему удалось раздобыть для нее табурет в дальнем углу бара, у самой стены. Сам он стоял рядом.

— Ну, — сказала она, приподняв бокал над стойкой и задумчиво разглядывая его, — привет и пока. Было приятно познакомиться с вами.

— Вы очень любезны.

Они выпили. Он осушил свой стакан полностью, она лишь отпила глоток.

— Я еще посижу здесь, — рассеянно сказала она и протянула ему руку.

— Прощайте, и всего вам хорошего.

Они обменялись короткими рукопожатиями, как малознакомые люди. Когда он уже хотел повернуться и уйти, женщина посмотрела на него прищурившись, словно ей вдруг пришла в голову какая-то мысль.

— Ну а теперь, когда вы сделали, что хотели, почему бы вам не пойти и не помириться с ней?

Он слегка удивленно посмотрел на нее.

— Я все поняла с самого начала, — сказала она тихо.

На этом они расстались. Он направился к двери, она повернулась к своему стакану. Эпизод закончился.

Дойдя до выхода, он обернулся. Женщина сидела на том же месте, прислонившись к стене в конце полукруглой стойки, задумчиво глядя вниз, возможно поигрывая бокалом. Ее яркая оранжевая шляпа виднелась в просвете между чьими-то плечами.

Это было последнее, что он запомнил: ярко-оранжевая шляпа, по мере того как он уходил, пятном расплывавшаяся в сигаретном дыме, как сон, как фантастическая сцена, которая никогда не была реальностью.

Глава 2

Сто пятьдесят дней до казни

Полночь

Десятью минутами позже, миновав всего восемь кварталов, выстроившихся в линию — точнее, в две линии: семь кварталов прямо и один — налево, — он вышел из такси у многоквартирного дома на углу.

Заплатив водителю, Хендерсон сунул сдачу в карман, открыл своим ключом входную дверь и вошел.

Какой-то человек слонялся внизу, кого-то поджидая. Он бесцельно бродил туда-сюда, из стороны в сторону, как всякий, вынужденный ждать в вестибюле. Он не принадлежал к числу жильцов этого дома, так как Хендерсон никогда прежде его не видел. Незнакомец не вызвал лифт, чтобы подняться наверх, так как лампочка вызова не горела; кабина стояла без движения где-то наверху.

Хендерсон прошел мимо, не разглядывая его, и нажал кнопку вызова.

Незнакомец обнаружил на стене картину и теперь разглядывал ее с интересом, которого она явно не заслуживала. Он стоял спиной к Хендерсону и старательно делал вид, что вообще не замечает, будто кто-то еще находится в вестибюле. При этом он немного переигрывал.

У него, должно быть, совесть нечиста, решил Хендерсон. Эта картина вовсе не стоит такого пристального внимания. Должно быть, он кого-то ждет, чтобы выйти вместе, и знает, что не имеет на это права.

«Черт возьми, — подумал Хендерсон, — какое мне-то до этого дело, чего ради я размышляю об этом?»

Лифт опустился, и он вошел в кабину. Тяжелая бронзовая дверь, качнувшись, закрылась за ним. Большим пальцем он нажал кнопку шестого этажа, верхнюю на панели. Он смотрел через маленький стеклянный глазок в двери кабины, как проваливается вниз вестибюль. Прежде чем он совсем пропал из виду, Хендерсон заметил, что созерцатель картины, которому, очевидно, наскучило долгое ожидание, наконец оторвался от стены и шагнул к распределительному щиту. Обычная сценка, не имеющая к нему никакого отношения.

Он вышел на шестом этаже и нащупал в кармане ключ. В холле было тихо, ниоткуда не доносилось ни звука, только тихонько звякала мелочь в кармане, пока он искал ключ.

Хендерсон вставил ключ в дверь своей квартиры, направо от лифта, и открыл ее.

Свет был включен, и по ту сторону двери царила темнота. Обнаружив это, он почему-то презрительно и недоверчиво хмыкнул.

Хендерсон щелкнул выключателем, и из темноты возникла маленькая уютная прихожая. Но освещенной оказалась только эта часть квартиры, а дальше, за изогнутым аркой дверным проемом, была все та же непроницаемая темнота.

Он закрыл за собой дверь, бросил на стул в прихожей пальто и шляпу. Молчание и кромешная темнота, казалось, раздражали его. Его лицо опять стало угрюмым, таким же, как и на улице, в шесть часов.

Он выкрикнул имя, выкрикнул его в темноту, царившую за таинственной аркой проема:

— Марселла!

Крикнул повелительно и не слишком дружелюбно.

Темнота не отвечала.

Он вошел, продолжая говорить тем же суровым, требовательным тоном:

— Ладно, прекрати! Ты же не спишь, кого ты пытаешься обмануть? Я с улицы только что видел свет в окне твоей спальни. Поднимайся, так мы ни к чему не придем!

Молчание, никакого ответа.

В темноте он по диагонали пересек комнату, направляясь к тому месту на стене, которое мог найти с закрытыми глазами. Он продолжал ворчать, но уже не таким скрипучим голосом:

— Пока я не вернулся, ты вовсе не спала. А как только услышала, что я иду, притворяешься спящей. Ты просто уклоняешься от разговора!

Он протянул руку. Прежде чем она коснулась чего-либо, раздался щелчок. Неожиданно хлынувший поток света заставил его слегка вздрогнуть; свет появился слишком рано, и это было неожиданно.

Он взглянул на свою руку, она была в нескольких дюймах от выключателя, он еще не дотянулся до него. Другая рука, только что включившая свет, осторожно скользила вдоль стены. Его взгляд наткнулся на рукав, из которого торчала рука, и затем на мужское лицо.

Удивленно обернувшись, Хендерсон увидел еще одного мужчину, внимательно глядевшего на него. Он повернулся еще, почти на сто восемьдесят градусов, и обнаружил третьего. Все трое стояли молча, неподвижно, как статуи, образуя полукруг.

В первую минуту он был настолько ошеломлен появлением этой пугающе молчаливой троицы, что начал недоуменно оглядываться, пытаясь сориентироваться, найти какой-нибудь признак, чтобы понять, туда ли, вообще, он вошел, его ли это квартира.

Его взгляд упал на темно-синюю подставку для лампы, стоящую на столе около стены. Лампа принадлежала ему. На низкое складное кресло, выглядывающее из угла. И кресло его. На фотографии на бюро. Один снимок изображал хорошенькую девушку с надутыми губками, кроткими глазами и копной вьющихся волос. На другом снимке был он сам.

Два лица, глядящие в разные стороны, далекие, отделенные друг от друга.

Значит, он пришел к себе домой.

Он заговорил первым. Казалось, они никогда не начнут. Казалось, они так и будут стоять тут всю ночь, уставившись на него.

— Послушайте, ребята, что вы делаете в моей квартире? — воскликнул он.

Они не ответили.

— Кто вы такие?

Они не ответили.

— Что вам здесь надо? Как вы сюда попали?

Он опять позвал Марселлу. На этот раз машинально, словно хотел потребовать, чтобы она объяснила их присутствие здесь. Дверь, к которой он повернулся, произнося ее имя — единственная дверь в комнате, кроме той, через которую он только что вошел, — все еще оставалась закрытой. Таинственно, необъяснимо закрытой.

Они заговорили. Он вновь повернулся к ним.

— Вы Скотт Хендерсон? — Кольцо вокруг него сомкнулось плотнее.

— Да, это мое имя. — Он продолжал смотреть на дверь, которая так и не открылась. — Что все это значит? Что происходит?

С настойчивостью, которая сводила его с ума, они продолжали задавать свои вопросы, не отвечая на те, что задавал он.

— И вы здесь живете, так?

— Естественно, я здесь живу!

— И вы — муж Марселлы Хендерсон, верно?

— Да! А теперь я хочу знать, в чем дело!

Один из них сделал ладонью какое-то движение, какой-то жест, он не сразу понял, какой именно. Он сообразил уже потом.

Он хотел было подойти к этой двери, но обнаружил, что один из них ненавязчиво загородил дорогу.

— Где она? Ее нет дома?

— Она дома, мистер Хендерсон, — спокойно сказал один из них.

— Да, но если она дома, то почему не выходит? — Он в раздражении повысил голос. — Говорите же! Скажите хоть что-нибудь!

— Она не может выйти, мистер Хендерсон.

— Постойте, что такое вы мне только что показали? Удостоверение полицейского?

— Ну, не волнуйтесь, мистер Хендерсон. — Они, все четверо, исполняли какой-то неуклюжий танец. Стоило ему сделать шаг в одну сторону, они двигались туда же. Едва он шагнул назад, они тут же последовали за ним.

— «Не волнуйтесь»? Но я хочу знать, что случилось! Нас обокрали? Произошел несчастный случай? Ее сбила машина? Уберите от меня руки! И дайте же мне наконец войти туда.

Но у него была всего одна пара рук, а у них три. Каждый раз, когда ему удавалось избавиться от одной пары, две другие продолжали удерживать его. Вскоре его возбуждение достигло крайней степени. Еще немного, и он бы взорвался. Все четверо часто дышали, их дыхание громко раздавалось в комнате.

— Я здесь живу, это мой дом! Вы не должны так со мной обращаться! Какое вы имеете право не пускать меня в спальню моей жены?

Вдруг они отпустили его. Тот, который был посередине, сделал незаметный знак стоявшему ближе к двери и сказал с какой-то неохотой:

— Ладно, Джо, пусть он войдет.

Отталкивавшая его от двери рука опустилась так неожиданно, что он едва не потерял равновесие, открывая дверь, и ввалился в спальню как-то боком.

Он вошел в чудесную комнату, изысканную комнату, комнату любви. Все кругом было голубым и серебряным, в воздухе стоял хорошо знакомый ему запах духов. Кукла в пышной голубой атласной юбке очень прямо сидела на туалетном столике и беспомощно смотрела на него широко раскрытыми, полными ужаса глазами. Одна из двух хрустальных палочек, поддерживающих голубые атласные шторы, упала и лежала наискосок у нее на коленях. Две кровати, покрытые голубыми атласными покрывалами. Одно ровное и гладкое, как лед, под другим угадываются чьи-то очертания — человека, который спит или болен. Лежащий укрыт полностью, с головы до ног, только одна или две пряди вьющихся волос случайно выбились поверх покрывала, словно бронзовая пена.

Хендерсон резко остановился. Его лицо побледнело и застыло.

— Она… Она что-то сделала с собой? О, дурочка! — Он с ужасом посмотрел на тумбочку между кроватями, но там ничего не было — ни стакана, ни пузырька, ни коробочки с пилюлями.

На ослабевших ногах он подошел к кровати, наклонился, потрогал ее через покрывало, нащупал плечо и неуверенно потряс его.

— Марселла, с тобой все в порядке?

Они вошли следом и встали у двери. У него было смутное ощущение, что все его действия изучают. Но сейчас не было времени ни для кого и ни для чего, кроме нее.

Три пары глаз наблюдали за ним от дверей. Наблюдали, как он ощупывает голубое атласное покрывало. Его рука отогнула узкий треугольный край.

Ужасное и невозможное зрелище, которое он не сможет забыть до конца своих дней, предстало его глазам. Она ухмылялась ему в лицо, ухмылялась нечеловеческим, мертвым оскалом. Ее волосы разметались по подушке, словно раскрытый веер.

На помощь пришли руки. Он медленно, неверной походкой отступил назад. Блеснул голубой атлас, и она снова исчезла. Теперь навсегда.

— Я этого не хотел, — сказал он прерывающимся голосом, — я добивался не этого.

Три пары глаз обменялись взглядами, мысленно зафиксировав его слова.

Его проводили в соседнюю комнату и подвели к дивану. Он рухнул как подкошенный. Затем один из них вернулся и закрыл дверь.

Хендерсон сидел молча, прикрыв глаза ладонями, словно защищаясь от слишком яркого света. Казалось, они на него не смотрят. Один стоял у окна, глядя в никуда. Другой остановился около небольшого столика и листал какой-то журнал. Третий сидел в другом углу комнаты, напротив Скотта, но не глядел на него, а усердно полировал ногти и, казалось, был так поглощен своим занятием, словно сейчас не существовало ничего важнее.

Наконец Хендерсон убрал руку. Он заметил, что смотрит на фотографию жены. Она притягивала его взгляд. Он протянул руку и перевернул фото.

Три пары глаз обменялись телепатической информацией.

Свинцовое молчание постепенно сгущалось и становилось все невыносимее. Наконец тот, кто сидел напротив, заговорил:

— Мы должны побеседовать с вами.

— Не могли бы вы подождать еще немного? — проговорил он безжизненным голосом. — Я совсем выбит из колеи…

Сидевший в кресле кивнул с понимающим видом. Тот, который стоял у окна, продолжал смотреть на улицу. Третий, сидевший у стола, все так же перелистывал страницы дамского журнала.

Наконец Хендерсон протер глаза, словно после сна, и совершенно спокойно сказал:

— Теперь все в порядке. Можно приступать.

Разговор начался так непринужденно, так небрежно, что трудно было даже сказать, когда именно он начался. Он больше походил на светскую беседу, во время которой полицейские, однако, старались получить как можно больше сведений.

— Ваш возраст, мистер Хендерсон?

— Тридцать два года.

— Ее возраст?

— Двадцать девять.

— Как давно вы женаты?

— Пять лет.

— Ваш род занятий?

— Я занимаюсь брокерским делом.

— В котором примерно часу вы ушли отсюда сегодня вечером, мистер Хендерсон?

— Между половиной шестого и шестью.

— Не могли бы вы сказать немного точнее?

— Да, пожалуй, могу. Я не могу сказать вам, когда дверь закрылась за мной, с точностью до минуты. Ну, скажем, примерно от без четверти до без пяти шесть. Я вспоминаю, что слышал, как пробило шесть в небольшой часовне в соседнем квартале, как раз когда я дошел до угла.

— Понятно. Вы тогда уже пообедали?

— Нет. — Он помедлил секунду. — Нет, не пообедал.

— В таком случае вы обедали в ресторане?

— Да, я обедал в ресторане.

— Вы обедали один?

— Я обедал в ресторане без жены.

Человек за столом потерял интерес к журналу. Человек у окна потерял интерес к происходящему на улице. Человек в кресле сказал с преувеличенной осторожностью, словно боялся нанести ему обиду:

— И все же это не входило в ваши привычки… э-э… обедать в ресторане без жены?

— Нет, не входило.

— И все же, следуя вашим же словам, как получилось, что сегодня вечером вы обедали один?

Детектив не смотрел на него, он разглядывал холмик пепла от сигареты, который рос в пепельнице рядом с ним.

— Мы договорились, что сегодня вечером вместе пообедаем в ресторане. А потом, в последний момент, она пожаловалась, что плохо себя чувствует, что у нее болит голова, и я… пошел один.

— Вы, наверное, немного поссорились? — Вопрос прозвучал так тихо, что Скотт едва расслышал его.

Он ответил так же тихо:

— Мы слегка поспорили. Слово за слово. Ну, знаете, как обычно бывает.

— Конечно. — Казалось, детектив прекрасно знает, как происходят мелкие домашние ссоры вроде этой. — Но ничего серьезного, не так ли?

— Ничего такого, что могло бы толкнуть ее на подобный поступок, если вы к этому ведете. — Он замолчал и с моментально проснувшейся в нем подозрительностью в свою очередь задал вопрос: — И все же, что она сделала? Вы мне даже не сказали. Что именно…

Он вздрогнул, услышав, как открылась наружная дверь. Как загипнотизированный, он смотрел на происходящее, пока дверь в спальню не закрылась. Тогда он привстал с дивана:

— Что им здесь надо? Кто это? Что они там делают?

Сидевший в кресле подошел к нему и положил руку на плечо, заставив его сесть; движение, однако, не было грубым. Скорее это был жест сочувствия.

Стоявший у окна повернулся, заметив:

— Вы слегка нервничаете, а, мистер Хендерсон?

Естественное, инстинктивное негодование, свойственное всем человеческим существам, пришло Хендерсону на помощь.

— А вы как думаете? Или я должен быть совершенно спокоен? — ответил он с горьким упреком. — Ведь я только что пришел домой и нашел свою жену мертвой.

Он выбрал правильный тон. Его собеседник у окна, очевидно, не нашел что ответить на этот выпад.

Дверь в спальню вновь открылась. Там происходила какая-то непонятная, неуклюжая возня. Глаза Хендерсона расширились. Его взгляд медленно пересек комнату от двери до арки, ведущей в прихожую. На этот раз он резко, словно от толчка, вскочил на ноги:

— Нет, только не это! Что они делают! Как мешок с картошкой! А ее чудесные волосы — прямо по полу, она так ухаживала за ними!

Несколько рук вцепились в него, удерживая на месте. Наружная дверь захлопнулась с глухим стуком. Запах духов донесся из пустой спальни и, казалось, шептал ему: «Помнишь? Помнишь, как мы любили друг друга? Помнишь?»

Неожиданно он упал на диван, спрятав лицо в непослушных, дрожащих руках. Он шумно дышал. Время раскололось. Потом его руки упали, и он сказал с беспомощным удивлением:

— Я думал, что мужчины не плачут, а я вот заплакал.

Тот, который раньше сидел в кресле, протянул ему сигарету и даже зажег ее. В свете спички глаза Хендерсона блестели.

То ли из-за того, что их прервали, то ли потому, что иссякли вопросы, беседа прекратилась сама собой. Когда разговор возобновился, он сделался содержательным, словно они просто болтали о том о сем, чтобы убить время.

— А вы очень хорошо одеваетесь, мистер Хендерсон, — заметил вдруг тот, который сидел в кресле.

Хендерсон бросил на него неприязненный взгляд и не ответил.

— Все, что на вас надето, замечательно гармонирует.

— Это само по себе уже искусство, — вступил в разговор любитель дамских журналов. — Носки, рубашки, носовой платок…

— Все, кроме галстука, — возразил стоявший у окна.

— Почему вам взбрело на ум обсуждать подобные вещи именно сейчас? — слабо запротестовал Хендерсон.

— Он все же должен быть синим, не так ли? Все остальное — синее. Он портит весь вид. Я не большой знаток моды, но, видите ли, я просто смотреть на это не могу. — И он продолжал с невинным видом: — Как же вас угораздило упустить из виду такой важный момент, как галстук? Вы ведь позаботились подобрать все остальное? Или у вас нет синего галстука?

— Чего вы от меня добиваетесь? Вы что, не видите: я не в состоянии говорить о пустяках… — почти что взмолился Хендерсон.

Его собеседник вновь повторил вопрос тем же бесцветным тоном:

— Разве у вас нет синего галстука, мистер Хендерсон?

Хендерсон вцепился в свои волосы.

— Вы хотите свести меня с ума? — Он сказал это очень тихо, как будто эта беседа была для него совершенно невыносима. — Есть у меня синий галстук. Наверное, он в шкафу, на вешалке для галстуков.

— Тогда как случилось, что вы проглядели его, когда надевали этот костюм? Он же так и напрашивается сюда. — Детектив сделал рукой обезоруживающий жест. — Если, конечно, вы не надели его сначала, а потом, изменив свое решение, сняли и надели тот, который сейчас на вас.

Хендерсон ответил:

— Какая разница? Почему вы так упорно спрашиваете об этом? — Он слегка повысил голос. — Моя жена умерла. Я совсем разбит. Что вам за дело, какого цвета галстук я надел или не надел?

Они продолжали. Вопросы падали неумолимо, как капли воды на голову, один за другим.

— Вы уверены, что не надели его сначала, а потом передумали?

Его голос звучал ровно:

— Да, я уверен. Он висит на моей вешалке для галстуков в шкафу.

Детектив простодушно возразил:

— Нет, он не висит на вашей вешалке для галстуков. Я поэтому и спрашиваю. Помните, на вашей вешалке есть такие прорези, они идут сверху вниз, как рыбьи косточки? Мы нашли, где он висел, на какой из них вы его обычно держите, это было единственное свободное место на всей этой штуке. И самое нижнее — то есть, другими словами, галстуки, висевшие в верхних прорезях, свисая, закрывали его. Так что вы извлекли его из-под всех остальных галстуков, а это значит, что сначала вы пошли к шкафу и выбрали его, а не вытащили сверху первый попавшийся. И теперь меня смущает один момент: почему, если вы вообще дали себе труд перебрать все галстуки и выбрать тот, что висел в самом низу, и снять его с вешалки, почему вы потом передумали и вновь надели тот, который целый день носили на работе и который совершенно не подходит к вашему вечернему костюму?

Хендерсон изо всей силы хлопнул себя по лбу тыльной стороной ладони и вскочил.

— Я этого не вынесу! — простонал он. — Говорю вам, я больше не могу! Скажите мне, чего вы добиваетесь, или прекратите! Если его нет на вешалке, то где он? На мне его нет! Где же он? Скажите мне, если вы знаете! И в любом случае, какая разница, где он?

— Большая разница, мистер Хендерсон.

Последовало долгое молчание, настолько долгое, что он начал бледнеть еще прежде, чем оно было нарушено.

— Он был завязан на шее у вашей жены. Так туго, что это убило ее. Настолько туго, что нам пришлось разрезать его ножом, чтобы снять.

Глава 3

Сто сорок девять дней до казни

Рассвет

Потом была тысяча вопросов. Свет раннего утра проник в комнату, и она стала непонятным образом незнакомой, хотя и люди и вещи в ней остались теми же. Комната выглядела так, словно всю ночь в ней проходила вечеринка. Окурки сигарет до краев заполнили все имеющиеся пепельницы и другие, вовсе не приспособленные для этого емкости. Темно-синяя лампа все еще горела, и ореол электрического сияния странно смотрелся при свете дня. Фотографии все так же стояли на столе, ее фотография теперь стала ненастоящей, на ней была изображена та, которой больше не существовало.

Они все выглядели и двигались так, словно страдали похмельем. Полицейские уже давно сняли пальто и куртки и расстегнули воротники рубашек. Один из них отправился в ванную, чтобы освежиться холодной водой. Через открытую дверь было слышно, как он фыркает. Двое других продолжали курить, безостановочно расхаживая по комнате. Только Хендерсон сидел неподвижно. Он сидел на том самом диване, на котором просидел всю ночь. Ему казалось, что он всю жизнь провел на нем и ни разу не выходил за пределы этой комнаты.

Тот из них, который был в ванной, его звали Берджесс, подошел к двери. Он отжимал волосы — видно, целиком намочил голову в раковине.

— Где у вас все полотенца? — спросил он Хендерсона.

Было странно слышать такие обыденные слова.

— Я сам никогда не мог найти их на полке, — уныло признался тот. — Она… всегда давала мне полотенца, когда я просил, но я до сих пор не знаю, где они лежат.

Детектив беспомощно оглядывался. С него текла вода.

— Вы не возражаете, если я воспользуюсь краешком занавески для душа? — спросил он.

— Не возражаю, — с какой-то тоской ответил Хендерсон.

Они начали все заново. Они все время начинали заново, когда казалось, что они уже закончили.

— Ссора случилась не только из-за двух билетов в театр. Почему вы упорно пытаетесь заставить нас поверить в это?

Он поднял голову, но сначала посмотрел не на того, кто спрашивал. Он привык, что на него смотрят, когда с ним разговаривают, хотя бы из вежливости. Но вопрос задал тот из них, который не смотрел на него.

— Потому что так и было. Что еще я должен сказать, если дело заключалось только в этом? Вы что, никогда не слышали, чтобы люди могли поссориться из-за пары билетов в театр? Сами знаете: такое иногда случается.

Второй детектив сказал:

— Ладно, Хендерсон, кончайте придуриваться. Кто она?

— Кто именно «она»?

— О, не начинайте по новой, — раздраженно буркнул детектив. — Мы опять возвращаемся туда, где были в четыре часа утра. Кто она?

Хендерсон вцепился ослабевшими пальцами в волосы и в отчаянии опустил голову.

Берджесс вышел из ванной, заправляя рубашку в брюки. Он вынул из кармана часы и застегнул их на запястье, потом рассеянно посмотрел на них и лениво, словно невзначай, вышел в прихожую. Там он, видимо, поднял телефонную трубку. Послышался его голос:

— Хорошо, Тирни.

Никто из них не обратил на это особого внимания, меньше всех Хендерсон. Он наполовину спал с открытыми глазами, уставившись вниз, на ковер.

Берджесс не спеша вернулся в комнату, прошелся по ней туда-сюда, словно не зная, чем себя занять. Наконец он остановился у окна и немного поправил штору, чтобы впустить побольше света. Снаружи на подоконнике сидела какая-то птица. Она вопросительно повернула головку. Он сказал:

— Подойдите-ка на минутку, Хендерсон. Что это за птица, а? — Увидев, что Хендерсон не двинулся с места, он повторил: — Ну же, быстрее, пока не улетела. — Как будто это было для него сейчас важнее всего.

Хендерсон поднялся, подошел к окну и остановился рядом, повернувшись спиной к комнате.

— Воробей, — коротко ответил он, а взгляд его говорил: «Тебе совсем не это нужно».

— Вот куда я смотрел, — сказал Берджесс и добавил, продолжая удерживать его лицом к окну, — замечательный вид у вас из окна.

— Можете забрать все это себе, птицу, и вид, и все остальное, — с горечью сказал Хендерсон.

Наступила тишина. Все вопросы прекратились.

Хендерсон повернулся и застыл на месте. На диване, на том самом месте, где только что сидел он сам, сидела девушка. Ни один звук не выдал ее появления. Ни скрип дверных петель, ни шорох одежды.

Трое детективов так и впились в него взглядом; казалось, этим взглядом можно было содрать кожу с лица. Хендерсон усилием воли сохранял непроницаемое выражение. Лицо его стало жестким, словно вырезанным из картона, но Скотт чувствовал, что оно неподвижно.

Девушка смотрела на Хендерсона, а он на нее. Она была хорошенькая, более ярко выраженного англосаксонского типа, чем в наше время бывают англосаксы. Голубоглазая, с прямыми волосами цвета карамели, зачесанными на лоб аккуратной прядью. Коричневое пальто из верблюжьей шерсти она накинула на плечи, не вдевая в рукава, и на ней не было шляпы. В руках она сжимала сумочку. Она была молода, в том возрасте, когда еще верят в любовь и в мужчин. Впрочем, она, идеалистка, возможно, не утратит этой веры всю жизнь. Это было заметно по тому, как она смотрела на Скотта. Ее глаза светились подлинным чувством.

Хендерсон слегка облизнул губы и кивнул ей почти безучастно, словно случайной знакомой, про которую он не может вспомнить ни как ее зовут, ни где они встречались, но не хочет обидеть невниманием.

После этого, казалось, он не проявлял к ней интереса.

Берджесс, должно быть, подал за его спиной какой-то тайный знак. Они вдруг оказались в комнате одни, все прочие удалились.

Он сделал было движение рукой, но опоздал. Пальто из верблюжьей шерсти уже повисло на спинке дивана, немного покачалось и свернулось узлом. Девушка стрелой полетела к Хендерсону.

Он попытался отстраниться, сделал шаг в сторону:

— Не надо. Будь осторожна. Они именно этого и добиваются. Они, вероятно, подслушивают каждое слово.

— Мне нечего бояться. — Она схватила его за плечи и слегка встряхнула. — Ты не… Ты не?.. Ты должен ответить мне!

— Шесть часов подряд я изо всех сил старался не называть твоего имени. Как им удалось впутать тебя? Как они узнали о твоем существовании? — Он с досадой ударил себя по плечу. — Черт побери, я бы отдал свою правую руку, только бы тебя это не коснулось!

— Но если ты попал в переплет, я хочу быть с тобой. Ты, оказывается, не так уж хорошо меня знаешь.

Поцелуй помешал ему ответить. Потом он сказал:

— Ты целуешь меня, еще не зная, виновен я или…

— Нет, — настаивала она, и Скотт чувствовал ее дыхание на своем лице. — О нет, я не могла так ошибиться. Да и кто бы мог? Если только я могла бы так ошибиться, мое сердце следовало бы отправить в заведение для умственно отсталых. А у меня умное сердце.

— Ладно, скажи своему сердцу, что все в порядке, — проговорил он печально. — Я не испытывал ненависти к Марселле. Я просто не так сильно любил ее, чтобы продолжать жить с ней вместе, вот и все. Но я не мог бы убить ее. Думаю, я вообще не мог бы никого убить, даже мужчину…

Она спрятала лицо у него на груди в порыве невыразимой нежности.

— Разве ты должен говорить это мне? Разве я не видела твое лицо, когда на улице к нам приблудилась бездомная собака? Когда ломовая лошадь, стоявшая у обочины… О, сейчас не время говорить это, но, как ты думаешь, за что я тебя люблю? Разве за то, что ты такой красивый? Или такой умный? Или так хорошо одеваешься?

Он улыбнулся, поглаживая ее по волосам, потом осторожно отвел руки и поцеловал ее.

— Все, что я люблю, — внутри тебя, где никто, кроме меня, не может этого увидеть. В тебе так много хорошего, ты такой замечательный — но это все внутри, только для меня, только я об этом знаю. — Наконец она подняла голову, глаза ее блестели.

— Не надо, — сказал он нежно, — я этого не достоин.

— Я сама устанавливаю цены, и не пытайся сбить их, — с упреком сказала девушка. Она бросила взгляд на дверь, о которой оба совсем было забыли, и сияние на ее лице немного померкло. — А что они? Неужели они думают?..

— Полагаю, пока они убеждены процентов на пятьдесят. Иначе не держали бы меня так долго… Как им удалось впутать тебя?

— Когда я вчера вечером вернулась домой, мне передали, что ты звонил в шесть часов. Я не могла лечь спать, не узнав так или иначе, чем все кончилось, и в конце концов перезвонила тебе около одиннадцати. Они были уже здесь и сразу же отправили человека побеседовать со мной. И с тех пор со мной постоянно кто-то находился.

— Великолепно! Они продержали тебя на ногах всю ночь! — возмутился он.

— Я бы и не смогла заснуть, зная, что ты попал в беду. — Ее пальцы скользили по его лицу. — Сейчас важно только одно. Все остальное — ерунда. Это дело надо обязательно прояснить. У них, должно быть, свои способы обнаружить, кто же на самом деле сделал это. Что ты им рассказал?

— Про нас с тобой, ты имеешь в виду? Ничего. Я пытался не впутывать тебя.

— А может быть, в этом и заключается сложность? Они, наверное, поняли, что ты что-то недоговариваешь. Теперь я здесь, так, может, лучше рассказать им о нас все, что им нужно знать? Нам нечего стыдиться или бояться. Чем быстрее ты им расскажешь, тем быстрее все это кончится. И они, вероятно, уже догадались по моему поведению, что мы без ума друг от…

Она неожиданно замолчала. Берджесс вернулся в комнату. У него был довольный вид человека, который получил то, что хотел. Когда остальные двое вошли следом, Хендерсон даже заметил, как он подмигнул одному из них.

— Машина внизу отвезет вас домой, мисс Ричмен.

Хендерсон шагнул к нему:

— Послушайте, нельзя ли не впутывать сюда мисс Ричмен? Это несправедливо, она не имеет никакого отношения…

— Это полностью зависит от вас, — ответил Берджесс. — Мы привезли ее сюда только потому, что необходимо было напомнить вам…

— Все, что я знаю, все, что я могу рассказать, в вашем распоряжении, — со всей искренностью убеждал его Хендерсон, — если только вы проследите, чтобы к ней не приставали газетчики, чтобы они не добрались до нее и не раздули историю.

— При условии, что вы скажете правду, — предупредил Берджесс.

— Обещаю вам. — Он повернулся к девушке и прибавил более мягким тоном: — Отправляйся домой, Кэрол. Поспи немного и не переживай, скоро все будет в порядке.

Она поцеловала его на глазах у всех, словно желая показать, что любит его.

— Ты позвонишь мне? Позвони, как только сможешь, лучше прямо сегодня, если можно!

Берджесс проводил ее до двери и сказал полицейскому, стоявшему там на посту:

— Скажи Тирни, пусть никого близко не подпускает к этой молодой леди. Не называть ее имени, не отвечать ни на какие вопросы, не давать никакой информации.

— Спасибо, — взволнованно сказал Хендерсон, когда Берджесс вернулся. — Вы отличный парень.

Детектив посмотрел на него без всякой симпатии. Он уселся, вытащил блокнот, неровной линией перечеркнул две или три густо исписанные страницы и перевернул лист.

— Давайте начнем, — сказал он.

— Начнем, — согласился Хендерсон.

— Вы сказали, что поссорились с женой. Это остается?

— Это остается.

— Из-за двух билетов в театр? Остается?

— Из-за двух билетов в театр и развода. Остается.

— Теперь уточняем. Значит, вы питали друг к другу враждебные чувства?

— Не было никаких чувств — ни враждебных, ни дружеских. Можно сказать, все чувства исчезли. Некоторое время назад я уже просил у нее развода. Она знала о мисс Ричмен. Я сам рассказал ей. Я не пытался ничего скрывать. Я старался найти достойный выход. Она отказала мне в разводе. Встречи на стороне — не для меня. Я не хотел этого. Я хотел, чтобы мисс Ричмен стала моей женой. Мы изо всех сил старались не переходить границ, но это был ад, я не мог больше этого выносить. Неужели необходимо рассказывать?

— Весьма.

— Позавчера вечером я говорил с мисс Ричмен. Она видела, что это меня мучает. Она сказала: «Давай я попробую поговорить с ней». Я сказал: «Нет». Она предложила: «Тогда сам попробуй еще раз. Попробуй как-нибудь по-другому. Поговори с ней рассудительно, постарайся убедить ее». Мне этого не хотелось, но я решил попробовать. По телефону с работы я заказал столик на двоих в нашем любимом ресторане. Я купил два билета на шоу, первый ряд у прохода. В последнюю минуту я даже отклонил приглашение моего лучшего друга на прощальный вечер. Джек Ломбард на несколько лет уезжает в Южную Америку, для меня это была последняя возможность повидаться с ним перед отплытием. Но я был тверд в своем намерении, я хотел доставить ей удовольствие, чего бы мне это ни стоило.

Но когда я пришел домой, то увидел, что все напрасно. Она вовсе не хотела никакого примирения. Ей нравилось такое положение вещей, и она не собиралась менять его. Признаюсь, я потерял терпение и взорвался. Она выжидала до последней минуты. Она видела, что я собираюсь, принимаю душ, переодеваюсь. Затем она села и расхохоталась. «Почему бы тебе не пригласить ее вместо меня? — подзуживала она. — Чего ради терять целых десять долларов?»

Тогда я прямо у нее на глазах позвонил мисс Ричмен.

Но даже тут мне не повезло. Ее не было дома. Марселла веселилась вовсю и не скрывала этого.

Вы знаете, каково это, когда над вами смеются. Чувствуешь себя дураком. Я пришел в такую ярость, что у меня потемнело в глазах, и заорал: «Я сейчас пойду на улицу и приглашу вместо тебя первую встречную! Первую же девицу в кудряшках и на высоких каблуках, которая пройдет мимо, не важно, что за девицу!» Я схватил шляпу и захлопнул за собой дверь. — Его голос становился все слабее, словно кончался завод. — Вот и все. Я не могу рассказать больше, при всем желании. Это правда, а правду нельзя изменить.

— А после вы пошли по тому же маршруту, как нам рассказали? — уточнил Берджесс.

— Да, все точно. Только я был не один. Со мной была дама. Я сделал то, что и грозился сделать: подошел к какой-то женщине и предложил ей вместе пообедать и сходить в театр. Она согласилась, и мы провели вечер вместе и расстались за десять минут до того, как я вернулся домой.

— В котором примерно часу вы встретились с ней?

— Через несколько минут после того, как я вышел. Я зашел в какой-то бар, не помню точно, на Пятидесятой улице, и именно там увидел ее… — Он пошевелил пальцами. — Постойте, я сейчас только вспомнил. Я могу точно сказать, когда я подошел к ней. Мы оба одновременно посмотрели на настенные часы, когда я показывал ей билеты в театр. И было ровно десять минут седьмого.

Берджесс поскреб ногтем нижнюю губу.

— Что это был за бар?

— Не могу точно сказать. Я помню только, что над входом была красная вывеска.

— Вы можете доказать, что были там в десять минут седьмого?

— Я только что сказал вам. Почему? Почему это так важно?

Берджесс сказал, растягивая слова:

— Я бы мог оставить вас в неведении, но это было бы глупо. Я скажу вам. Ваша жена умерла ровно в шесть часов восемь минут. Часики, которые были у нее на руке, ударились о край туалетного столика, когда она упала. Они остановились ровно, — он прочитал по своим записям — в 6.08.15. — Он отложил блокнот. — Ни одно существо, обладающее парой ног или даже парой крыльев, не могло быть одновременно здесь и там, на Пятидесятой улице, спустя одну минуту сорок пять секунд. Докажите, что вы были там в десять минут седьмого, и вы свободны.

— Но я же сказал вам! Я смотрел на часы.

— Это не доказательство, это неподтвержденное заявление.

— Тогда что может служить доказательством?

— Подтверждение.

— Но почему я должен доказывать, что я там был, а не наоборот?

— Потому что нет никаких данных, указывающих, что кто-то, кроме вас, мог это сделать. Почему, как вы думаете, мы просидели с вами тут всю ночь?

Руки Хендерсона безвольно упали на колени.

— Понятно, — выдохнул он, — понятно.

В комнате на какое-то время воцарилось молчание.

Наконец Берджесс заговорил снова:

— Эта женщина, которую, как вы говорите, встретили в баре, она может подтвердить, в какое время это было?

— Да. Она посмотрела на часы вместе со мной. Она должна это помнить. Да, она может подтвердить.

— Хорошо, значит, с этим все. Предположим, что ее показания удовлетворят нас, она даст их добровольно и все это не подстроено заранее. Где она живет?

— Я не знаю. Мы расстались с ней там же, где и встретились, — в баре.

— Ладно, как ее фамилия?

— Я не знаю. Я не спрашивал, а она не говорила.

— Вы не знаете ни ее имени, ни даже прозвища? Вы провели с ней шесть часов, как же вы к ней обращались?

— На «вы», — мрачно сказал он.

Берджесс снова вытащил свой блокнот.

— Ладно, опишите ее. Мы сами постараемся ее найти.

Последовала долгая пауза.

— Ну? — не выдержал наконец детектив.

Лицо Хендерсона бледнело на глазах. Он с трудом сглотнул.

— Боже мой, я не могу! — выдавил он наконец. — Я ничего не помню, она совершенно стерлась у меня из памяти. — Он беспомощно водил руками перед глазами. — Может быть, я бы и вспомнил, когда только пришел домой прошлым вечером, но сейчас — ничего не помню. Слишком много случилось с тех пор. Мертвая Марселла и ваши парни, которые всю ночь терзали меня своими вопросами. Ее лицо расплывается, как засвеченная фотография. Даже когда она была рядом, я не очень-то разглядывал ее, я слишком был занят своими заботами. — Он переводил взгляд с одного на другого, словно ожидая помощи. — Ничего не могу вспомнить.

Берджесс попытался помочь ему:

— Не торопитесь. Подумайте хорошенько. Итак. Глаза?

Хендерсон растерянно развел руками.

— Нет? Хорошо, а волосы? Помните, какого цвета у нее волосы?

Он потер уголки глаз.

— И это ускользает. Как только я хочу сказать, что они такого-то цвета, мне тут же кажется, что другого, а когда я хочу назвать другой цвет, мне опять кажется, что я ошибаюсь. Не знаю, наверное, они были какого-то неопределенного цвета. Ни черные, ни русые. И почти все время на ней была шляпа. — Он посмотрел на них с проблеском надежды в глазах. — Вот шляпу я помню лучше всего. Оранжевая шляпа, это может чем-нибудь помочь? Да, именно оранжевая.

— Хорошо. Но вдруг она уже сняла шляпу? Что, если она теперь полгода в ней никуда не пойдет? Что мы будем делать? Вы можете вспомнить что-нибудь о ней самой?

Хендерсон мучительно тер виски.

— Она была толстая? Худая? Высокая? Маленькая? — сыпал вопросами Берджесс.

Хендерсон повел рукой туда-сюда, словно отмахиваясь от вопросов:

— Не помню, понимаете, не помню!

— Мне кажется, вы водите нас за нос, — мрачно сказал один из детективов. — Это было лишь прошлым вечером. Не на прошлой неделе, не год назад.

— У меня вообще плохая память на лица. Даже когда я… когда со мной все в порядке и меня ничто не беспокоит. Да, кажется, у нее было лицо…

— Вы серьезно? — язвительно спросил полицейский.

Чем дальше, тем хуже. Он сделал ошибку — стал думать вслух, не осознавая собственных слов.

— Она была сложена как обычная женщина, вот и все, что я могу сказать…

Это было последней каплей. Лицо Берджесса постепенно вытягивалось, но он не проявлял других признаков раздражения. Видимо, он обладал медлительным темпераментом. Но вместо того чтобы аккуратно сунуть обратно выпавший из кармана карандаш, он вдруг в какой-то ярости швырнул его в стену, словно пытаясь попасть в цель. Затем он встал, подошел и поднял его. Его лицо покраснело. Он набросил на плечи поношенное пальто и поправил узел галстука.

— Пошли, ребята, — сказал он угрюмо, — пошли отсюда, уже поздно.

На секунду остановившись в дверях, ведущих в прихожую, он сурово посмотрел на Хендерсона.

— За кого вы нас, вообще, принимаете? — прорычал он. — За дурачков? Вы провели вечер с женщиной, целых шесть часов, не далее как вчера, и теперь не можете сказать, как она выглядит! Вы сидите с ней плечом к плечу в баре, вы сидите напротив нее за столом на протяжении всего обеда, от салата до кофе, вы битых три часа сидите рядом с ней в театре, вы едете вместе в такси в театр и обратно — и ее лицо остается для вас смутным пятном под оранжевой шляпой. И вы думаете, что мы это проглотим? Вы пытаетесь заставить нас поверить в какую-то мифическую женщину, в фантом, у которого нет ни имени, ни лица, ни роста, ни веса, ни глаз, ни волос — вообще ничего, и мы должны поверить вам на слово, что вы были в обществе этого существа в тот момент, когда в вашей квартире убивали вашу жену! Вы даже не в состоянии выдумать что-нибудь правдоподобное. Десятилетний ребенок раскусил бы вас. Одно из двух: либо вы не были вместе с этой особой и только что выдумали ее. Либо, что более вероятно, вы не были с этой женщиной, но действительно видели ее где-нибудь в толпе и пытаетесь подсунуть ее нам в качестве своей спутницы в этот вечер. И поэтому намеренно запутываете нас, чтобы мы не могли найти ее и обнаружить истину.

— Давайте пошевеливайтесь, — приказал Хендерсону один из детективов визгливо, будто пила, наскочившая на сучок. — Бердж редко загорается, — добавил он, слегка усмехаясь, — но уж если вспыхнет, то горит долго и ярко.

— Я арестован? — спросил Берджесса Скотт Хендерсон, когда полицейский заставил его встать и подтолкнул к двери.

Берджесс не ответил ему прямо. Ответом послужило указание, которое он, не оборачиваясь, дал при выходе третьему детективу:

— Выключи эту лампу, Джо. Вряд ли она кому-нибудь скоро понадобится.

Глава 4

Сто сорок девятый день до казни

Шесть часов вечера

Автомобиль стоял наготове на углу, когда на невидимой колокольне начали отбивать время.

— Есть, — сказал Берджесс.

Они ждали уже минут десять с невыключенным мотором.

Хендерсон, уже не свободный, но еще и не арестованный, сидел на заднем сиденье между ним и другим сотрудником полицейского управления, который принимал участие в допросе Хендерсона в его квартире прошедшей ночью и утром.

Третий детектив, которого все называли Датчем, с глупым видом стоял снаружи на тротуаре. Он опустился посреди тротуара на одно колено и завязывал шнурок на ботинке, когда раздался первый удар. Сейчас он поднялся.

Вечер был очень похож на предыдущий. Тот же час свиданий, то же нарумяненное небо на западе, люди, так же дружно спешащие куда-то. Хендерсон неподвижно сидел между своими стражами. Должно быть, он подумал о том, насколько все может измениться за какие-то несколько часов.

Его собственная квартира была всего в нескольких шагах отсюда — пройти немного назад и завернуть за угол. Но он больше там не живет, теперь он живет в камере предварительного заключения при полицейском управлении.

— Нет, на один магазин назад, — глухо проговорил он, обращаясь к Берджессу. — Я как раз подошел к витрине магазина женского белья, когда раздался первый удар. Я вспомнил — теперь, когда увидел витрину и услышал тот же звук.

Берджесс передал человеку на тротуаре:

— Отойди назад на один магазин, Датч, и начинай оттуда. Так, хорошо. Теперь иди!

Прозвучал второй из шести ударов. Берджесс сделал что-то с секундомером, который он держал в руке.

Высокий, стройный рыжеволосый человек на тротуаре двинулся вперед. Машина тем временем ползла вдоль обочины, держась рядом с ним.

В первый момент Датч чувствовал себя неловко и двигался несколько скованно, потом это постепенно прошло.

— Как он продвигается? — вдруг спросил Берджесс.

— Мне кажется, я шел немного быстрее, — ответил Хендерсон. — Я заметил, что когда я раздражен, то хожу быстро, и вчера вечером шел с приличной скоростью.

— Датч, немного быстрее, — скомандовал Берджесс.

Рыжий слегка прибавил шагу.

Послышался пятый удар, затем шестой.

— Как сейчас? — спросил Берджесс.

— Примерно так, — признал Хендерсон.

Незаметно они подъехали к перекрестку. Красный сигнал заставил остановиться машину. Но не пешехода. Прошлым вечером Хендерсон не обращал на светофоры внимания. По середине следующего квартала они вновь догнали идущего.

Теперь они выбрались на Пятидесятую улицу. Миновали один квартал. Второй.

— Видите его?

— Пока нет. Или, может быть, вижу, но не узнаю. Вывеска была очень яркая, ярче, чем эта. Весь тротуар был залит красным светом.

Третий квартал. Четвертый.

— Нашли?

— Ничего похожего.

Берджесс предупредил его:

— Думайте, что делаете. Если вы будете тянуть слишком долго, то даже ваше гипотетическое алиби вам не поможет. Вы уже должны быть внутри, сейчас восемь с половиной минут седьмого.

— Какая разница, если вы все равно мне не верите, — сухо сказал Хендерсон.

— Не мешает точно знать, сколько времени требуется, чтобы пройти пешком от одного места до другого, — вставил человек, сидящий с другой стороны, — может быть, мы случайно узнаем, когда вы на самом деле вошли туда, и тогда просто вычтем это время.

— Прошло девять минут, — сообщил Берджесс.

Хендерсон низко наклонил голову, пристально разглядывая медленно проплывающую мимо ленту тротуара.

Они проехали вывеску, бесцветную, с незажженными стеклянными трубками. Он быстро обернулся:

— Вот он! Думаю, это тот самый, но вывеска не горит. Там было что-то вроде «Ансельмо», теперь я почти уверен. Что-то иностранное…

— Стоп, Датч! — закричал Берджесс. Он нажал на пружину и остановил секундомер. — Девять минут, десять с половиной секунд, — объявил он. — Мы дадим вам форы десять с половиной секунд, учитывая плотность толпы, в которой вы шли, и интенсивность движения на перекрестке: все это каждый раз меняется. Девять минут чистого времени, чтобы дойти от угла вашего дома до этого бара. Еще минуту дадим вам на то, чтобы спуститься от вашей квартиры до первого этажа, где вы и услышали первый удар колокола. Этот отрезок мы уже проверили. Другими словами, — он повернулся к нему, — найдите способ доказать, что вы вошли в этот бар самое позднее в шесть семнадцать — но не позже, — и вы автоматически оправданы, даже теперь.

Хендерсон сказал:

— Я смогу доказать, что я был здесь уже в десять минут седьмого, если только смогу найти эту женщину.

Берджесс распахнул дверцу автомобиля.

— Давайте зайдем внутрь, — предложил он.

— Вы когда-нибудь раньше видели этого человека? — спросил Берджесс.

Бармен потер подбородок.

— Его лицо мне кажется знакомым, — признал он, — но ведь вся моя работа — это лица, лица, лица.

Ему дали время подумать. Он искоса взглянул на Хендерсона. Затем подошел к нему с другой стороны и опять посмотрел. Он все еще колебался:

— Я не знаю.

Берджесс сказал:

— Иногда рама значит больше, чем сама картина. Попробуем по-другому. Бармен, зайдите за стойку.

Они все вместе подошли к стойке.

— Хендерсон, где вы сидели?

— Где-то здесь. Часы висели прямо надо мной, а блюдо с солеными крендельками стояло сбоку.

— Хорошо, сядьте сюда. Бармен, взгляните еще раз. Не обращайте на нас внимания, хорошенько посмотрите на него.

Хендерсон наклонил голову, мрачно уставясь на поверхность стойки, как и в прошлый раз.

Это подействовало. Бармен щелкнул пальцами:

— Помню! Он самый. Теперь я вспомнил. Вчера вечером, да? Должно быть, из тех, кто много не заказывает, просидел недолго и не успел напиться как следует.

— Мы хотим знать время.

— Наверное, в первый час моей смены. Вокруг меня еще не собралась толпа. Вчера вечером наплыв начался поздно, иногда бывает.

— Когда у вас первый час смены?

— С шести до семи.

— Да, но мы хотели бы знать, когда именно после шести.

Он покачал головой:

— Извините, ребята. Я смотрю на часы, только когда смена заканчивается, а не в самом начале. Может быть, в шесть, может быть, в полседьмого, а может, и без четверти семь. Черт побери, я не хочу вас обманывать.

Слегка приподняв брови, Берджесс посмотрел на Хендерсона, затем опять повернулся к бармену:

— Расскажите нам о женщине, которая в это время была здесь.

Бармен сказал с пугающе невинным видом:

— Какая женщина?

Цвет лица Хендерсона медленно изменялся от нормального до бледного, от бледного до белого как смерть.

Берджесс сжал его руку, заставляя молчать.

— Так вы не видели, как он встал, подошел к какой-то женщине и заговорил с ней.

— Нет, сэр, — сказал бармен, — я не видел, чтобы он вставал, шел куда-то и с кем-нибудь разговаривал. Я не могу поклясться, но у меня такое впечатление, что в это время в баре не было никого, с кем он бы мог разговаривать.

— Но вы заметили женщину, которая сидела здесь одна, пусть вы даже не видели, как он встал и подошел к ней?

Хендерсон беспомощно ткнул пальцем в две табуретки, стоявшие рядом.

— В оранжевой шляпе, — сказал он, прежде чем Берджесс успел остановить его.

— Молчите, — предупредил его детектив.

Бармен вдруг по непонятной причине разозлился.

— Послушайте, — сказал он, — я работаю в баре тридцать семь лет. Меня уже тошнит от этих проклятых лиц: каждый божий вечер приходят — уходят, приходят — уходят, заказывают и пьют. И не спрашивайте меня, какого цвета у них шляпы, общаются они друг с другом или нет. Для меня все они — только заказы! Для меня все они — только напитки, слышите, только напитки! Скажите мне, что она пила, и я скажу вам, была она здесь или нет! Мы храним все чеки. Я принесу их из кабинета хозяина.

Полицейские посмотрели на Хендерсона. Он сказал:

— Я пил виски с водой. Я всегда заказываю только это. Дайте мне подумать минуту, я попытаюсь вспомнить, что пила она.

Бармен вернулся с большим оловянным ящиком.

Хендерсон сказал, потирая лоб:

— У нее на дне стакана оставалось шерри и…

— Это может быть один из шести коктейлей. Я найду. Бокал был с плоским дном или на ножке? И какого цвета был осадок? Если у нее был «Манхэттен», бокал был на ножке, а осадок коричневый.

Хендерсон сказал:

— Бокал был на ножке, она крутила его в пальцах. Но осадок был не коричневый, нет, вроде бы розовый.

— Розовый, — быстро сказал бармен. — Теперь я легко найду.

Он начал перебирать чеки. Это заняло несколько минут, ему пришлось перелистать их в обратном порядке, так как более ранние лежали на самом дне.

— Видите, они лежат по порядку и пронумерованы сверху, — пояснил он.

Хендерсон вскочил и наклонился вперед.

— Подождите! — сказал он, задыхаясь. — Это мне кое-что напомнило. Я вспомнил номер, напечатанный на моем чеке. Тринадцать. Роковое число. Помню, я с минуту разглядывал его, когда бармен мне его дал, как и любой на моем месте.

Бармен положил перед ними два чека.

— Да, вы правы, — сказал он. — Вот они. Но это два разных чека. Номер тринадцать — скотч и вода. А вот и «Розовый Джек», целых три, под номером семьдесят четыре, это чек Томми, из дневной смены, я знаю его почерк. И еще — с ней был какой-то парень. Три «Розовых Джека» и один ром, видите чек? Ни один нормальный человек не будет их смешивать.

— Значит… — мягко начал Берджесс.

— Значит, я просто не помню никакой женщины, даже если она и осталась до начала моей смены, потому что ее обслуживал Томми, а не я. Но если она и осталась, весь мой тридцатисемилетний опыт работы в баре говорит мне, что он не подходил и не разговаривал с ней, потому что с ней уже кто-то был. А еще весь мой тридцатисемилетний опыт говорит мне, что он был с ней до конца, потому что никто не будет брать три «Розовых Джека» по восемьдесят центов каждый, чтобы потом уйти ни с чем, а другой пусть придет на все готовенькое. — И он выразительно хлопнул мокрой тряпкой по стойке.

Голос Хендерсона дрожал:

— Но ведь вы помните, что я был здесь! Так почему же вы не можете вспомнить ее? На нее было гораздо приятнее посмотреть.

С железной логикой бармен ответил:

— Конечно, я вспомнил вас. Потому что я вижу вас снова, прямо перед собой. Приведите ее сюда точно так же, и, возможно, я вспомню. А так не могу.

Хендерсон вцепился обеими руками в край стойки, словно пьяный, которого не держат ноги. Берджессу удалось отцепить одну его руку. Он проворчал:

— Пойдемте, Хендерсон.

Но он, все еще цепляясь одной рукой, рванулся к бармену.

— Что вы делаете со мной? — простонал он. — Вы знаете, в чем меня обвиняют? В убийстве!

Берджесс быстро закрыл ему рот ладонью.

— Заткнись, Хендерсон! — коротко приказал он.

Его повели обратно. Он продолжал вырываться, чтобы вернуться в бар.

— Вы действительно вытащили тринадцатый номер, — вполголоса проворчал один из полицейских, когда они, плотно зажав Хендерсона с обеих сторон, как в тиски, оказались на улице.

— Даже если мы обнаружим, что она была с вами вчера вечером где-то еще, это будет слишком поздно для вас, — предупредил его Берджесс, когда они ждали водителя такси, которого должны были найти и привезти. — Нас интересует время до шести семнадцати. Но интересно, объявится ли она вообще, и если да, то насколько позже. Поэтому мы повторим все ваши передвижения за тот вечер, с начала до конца, шаг за шагом.

— Она появится, должна появиться! — настаивал Хендерсон. — Хоть кто-нибудь должен ее вспомнить, в том или другом месте, где мы были. А потом, когда вы таким образом до нее доберетесь, она сама сможет рассказать вам, где и когда мы встретились.

Сотрудник, которого Берджесс отправил с заданием, вернулся и доложил:

— Компания «Санрайз» держит две машины около «Ансельмо». Я привез обоих водителей. Их зовут Бад Хаки и Эл Элп.

— Элп, — сказал Хендерсон. — Я пытался вспомнить это забавное имя. Я говорил вам, мы оба посмеялись над ним.

— Пошлите сюда Элпа. А второму скажите, что он свободен.

В жизни Элп выглядел так же смешно, как на водительском удостоверении, даже еще смешнее, так как в жизни он был исполнен в цвете.

Берджесс спросил:

— Вы вчера ездили от вашей стоянки до ресторана «Мезон Бланш»?

— «Масон Бланч», «Масон Бланч». — Поначалу он слегка колебался. — Я сажаю и высаживаю за ночь столько народу… — Затем ему на помощь пришел его собственный метод оживления памяти. — «Масон Бланч», в хорошую погоду примерно шестьдесят пять центов, — пробормотал он про себя, потом сказал уже нормальным голосом: — Ну да, конечно! Вчера вечером у меня была поездка на шестьдесят пять центов, между двумя пустышками по тридцать центов.

— Посмотрите внимательно. Есть здесь кто-нибудь, кого вы туда возили?

Его глаза скользнули по лицу Хендерсона. Затем он отвернулся:

— Этот, что ли?

— Мы спрашиваем вас, а не вы нас.

Вопросительное выражение исчезло с лица.

— Это он.

— Он был один или с кем-нибудь еще?

Таксист с минуту молчал. Затем он медленно покачал головой:

— Нет, не помню я, чтобы с ним был кто-то еще. Кажется, он был один.

Хендерсон пошатнулся, словно неожиданно подвернул ногу:

— Но вы должны были видеть ее! Она села первая и вышла первая, как полагается женщине.

— Тс-с, тише, — сказал Берджесс.

— Женщина? — удрученно переспросил водитель. — Я помню вас. Я прекрасно помню вас, потому что я поцарапал крыло, когда подъезжал к вам.

— Да-да, — нетерпеливо согласился Хендерсон, — может быть, поэтому вы и не видели, как она садилась, вы же смотрели в другую сторону. Но когда мы приехали, вы наверняка…

— Когда мы приехали, — упрямо сказал водитель, — я не смотрел в другую сторону, ни один таксист не будет отворачиваться, когда с ним расплачиваются. И я не видел, чтобы она выходила из машины. Что вы на это скажете?

— Мы не выключали свет всю дорогу, — умолял Хендерсон, — как же вы не видели ее, если она сидела прямо за вами? Вы должны были видеть ее отражение в боковом зеркальце или даже в переднем стекле…

— Теперь я абсолютно уверен, — сказал водитель. — Я больше не сомневаюсь. Я работаю в такси восемь лет. Если в салоне горел свет, значит, вы были один. И ни разу не было, чтобы кто-то ехал с дамой и при этом не выключил свет. Если в машине горит свет, я готов поспорить, что парень сзади один.

Хендерсон едва мог говорить. Ему казалось, что он вот-вот задохнется.

— Но как же вы помните мое лицо и не помните ее?

Берджесс вмешался, прежде чем водитель успел ответить:

— Вы сами не помните ее лица. Вы провели с ней целых шесть часов, как вы утверждаете. А он двадцать минут сидел к ней спиной. — Он закончил разговор. — Хорошо, Элп. Значит, таковы ваши показания.

— Таковы мои показания. Когда вчера вечером я отвозил этого человека, с ним никого не было.

Они застали «Мезон Бланш» в неприбранном виде. Скатерти со столов были сняты, последние припозднившиеся посетители уже ушли. Персонал ужинал на кухне, судя по стуку посуды и звяканью серебра, доносившимся оттуда.

Они присели за один из пустых столов, придвинув стулья. Со стороны они походили на призраков, собравшихся на свой пир и не нуждающихся ни в еде, ни в посуде.

Метрдотель так привык кланяться посетителям, что поклонился и сейчас, хотя его рабочий день уже закончился. Поклон получился не такой, какой следует, так как он уже снял воротничок и галстук и что-то жевал.

Берджесс спросил:

— Вы видели раньше этого человека?

Черные точечки глаз уставились на Хендерсона. Ответ был резким, как щелчок пальцев:

— Да, конечно.

— Когда вы видели его в последний раз?

— Вчера вечером.

— Где он сидел?

Он безошибочно указал на столик в нише:

— Вон там.

— Хорошо, — сказал Берджесс, — дальше.

— Что «дальше»?

— Кто был с ним?

— Никого с ним не было.

Хендерсон ощутил, как на лбу выступил пот.

— Вы же видели, как она вошла через минуту-другую после меня и присоединилась ко мне. Вы видели, что она весь обед сидела рядом со мной. Вы не могли не видеть. Один раз вы даже подошли к нам, поклонились и спросили: «Все в порядке, мсье?»

— Да. Это входит в мои обязанности. Я подхожу к каждому столику по крайней мере один раз за вечер. Я очень хорошо помню, как подходил к вам, потому что вы выглядели, как бы это сказать, не очень довольным. И я очень четко помню два свободных стула по обе стороны от вас. Кажется, я даже поправил один. Вы сами повторили мои слова. А раз я сказал «мсье», а именно так я и сказал, это, несомненно, значит, что с вами никого не было. Когда за столом леди и джентльмен, к ним обращаются «мсье-и-мадам». Это правило. — Черные точки его зрачков напоминали крупную дробь, намертво застрявшую на его лице. Он повернулся к Берджессу: — Если вы еще сомневаетесь, я могу показать список предварительных заказов за прошлый вечер. Вы сможете убедиться сами.

Берджесс сказал, преувеличенно растягивая слова, что у него означало одобрение:

— Думаю, нам это не помешает.

Метрдотель пересек зал, открыл ящик буфета и принес книгу записей. Он не выходил из комнаты, ни на секунду не исчезал из поля зрения. Он вручил книгу так, как взял ее, — не открывая. Они сами открыли ее. Он сказал только:

— Дата стоит сверху.

Все, кроме него самого, склонились над книгой. Он безучастно стоял в стороне. Записи велись простым карандашом, но этого было достаточно. Страница была озаглавлена: «20.5. Вторн.». Она была перечеркнута из угла в угол большим крестом, и это показывало, что она закончена. Но разбирать записи это не мешало.

На странице в столбик было записано девять или десять имен. Они шли в таком порядке:

стол 18 — Роджер Эшли, 4 чел. (вычеркнуто)

стол 5 — миссис Рэйберн, 6 чел. (вычеркнуто)

стол 24 — Скотт Хендерсон, 2 чел. (вычеркнуто).

Около третьего имени в скобках стояло «(1)».

Метрдотель пояснил:

— Это говорит само за себя. Если строчка зачеркнута, значит, заказ выполнен полностью, пришли все. Если не зачеркнута, значит, никто так и не пришел. А если строка не зачеркнута, но рядом стоит цифра, это значит, что пришли не все, другие еще должны подойти. Эти пометки в скобках я делаю только для себя, чтобы знать, куда идет тот или иной посетитель, и не задавать лишних вопросов. Не важно, если кто-то придет только к десерту, как только появляется последний, я сразу вычеркиваю эту строку. То, что вы видите здесь, означает, что мсье заказал столик на двоих и пришел сам, а его дама так и не появилась.

Берджесс провел чувствительными кончиками пальцев по этой части страницы, нащупывая подчистки.

— Текстура не тронута, — сказал он.

Хендерсон со стуком поставил локти на стол и уронил голову на руки.

Метрдотель взмахнул руками:

— Я доверяю этой книге. Эта книга говорит мне, что мистер Хендерсон вчера был здесь один.

— В таком случае нам она говорит то же самое. Запишите его имя, адрес и все такое на случай, если понадобятся дополнительные показания. Хорошо, давайте следующего. Митри Малофф, официант, обслуживающий этот столик.

Перед глазами Хендерсона мелькали действующие лица, и только. Этот сон, эта странная шутка, или что это было на самом деле, продолжалось.

Это уже превращалось в комедию. Если не для него, то, во всяком случае, для остальных. Вновь вошедший бросил взгляд на детектива, который что-то записывал. Он скрестил большой и указательный пальцы, как в старой рекламе тоника для волос.

— Нет, нет, прошу прощения, шельтмены. Мое имя пишется с «Д», только «Д» не мое.

— Тогда какой в этом «Д» смысл? — спросил один из них у своего соседа.

— Меня не волнует, как именно оно пишется, — сказал Берджесс. — Вот что я хочу знать: вы обслуживаете столик номер двадцать четыре?

— Все столики в этом зале, от десятого и до двадцать восьмого, мои.

— Вы вчера обслуживали этого человека за двадцать четвертым столиком?

Он будто бы вел светскую беседу.

— Ну да, конечно! — просиял он. — Добрый вечер! Как вы поживаете? Вы скоро прийти к нам опять, я надеюсь!

Очевидно, он не догадывался, что перед ним полицейские.

— Не придет, — жестко сказал Берджесс. Он хлопнул ладонью по столу, чтобы прервать поток любезностей. — Сколько человек сидело за столом, когда вы его обслуживали?

Официант казался озадаченным, как человек, который хочет сделать как лучше, но не может взять в толк, чего от него хотят.

— Он, — сказал он. — Он, и не один польше.

— И никакой леди?

— Никакой леди. Какой леди? — И он добавил с невинным видом: — А что? Он потерять какую-то леди?

Послышался стон. Хендерсон приоткрыл рот и судорожно вздохнул, словно ему причинили невыносимую боль.

— Именно.

— Вот-вот, именно что потерял, — подхватил один из них.

Официант понял, что попал в точку, застенчиво поморгал, но так, очевидно, и не понял, чем так угодил им.

Хендерсон заговорил каким-то жалким, потерянным голосом:

— Вы отодвинули для нее стул. Вы открыли меню и положили перед ней. — Он постучал пальцами по своему лбу. — Я видел, как вы это делали. Но нет — выходит, вы ее не видели.

Официант принялся уговаривать его с восточноевропейским дружелюбием и бурной жестикуляцией, без малейшей враждебности.

— Я отодвигаю стул, да, когда для этого стула есть леди. Но если леди нет, зачем я буду двигать стул? Вы думаете, я буду двигать стул, чтобы на нем сидел воздух? Если нет лица, вы думаете, я открою меню и положу перед ним?

Берджесс сказал:

— Вы разговариваете с нами, а не с ним. Он арестован.

Не умолкая ни на секунду, официант продолжал, только повернув голову в другую сторону:

— Он оставил чаевые за полтора человека. Разве с ним могла быть леди? Вы думать, что я буду с ним любезен сегодня, если вчера он был здесь вдвоем и оставил чаевых только за одного с половиной? — Его славянские глаза горели. Он вспыхнул при одной мысли об этом. — Вы думать, я забываю в спешке? Я все помню две недели. Ха! Вы думать, я стану его приглашать заходить почаще? Ха! — Он воинственно фыркнул.

— Сколько это — за одного с половиной? — спросил Берджесс с шутливым любопытством.

— За одного — тридцать центов. За двоих — шестьдесят центов. Он давать мне сорок пять центов, это чаевые за полтора человека.

— А вам не могли дать сорок пять центов за двоих?

— Никогда! — возмущенно выдохнул он. — Если мне так дают, я делаю так. — Он взял со стола воображаемый поднос, едва касаясь его пальцами, словно какой-то заразы. Он зловеще уставился на воображаемого клиента, выбрав Хендерсона. Он смотрел на него долго, пока тот не вздрогнул. Потом его пухлая нижняя губа оттопырилась, он попытался изобразить кривую насмешливую ухмылку. — Я говорю: «Спасибо, сор. Очень, очень большое спасибо. Вы уверены, что это вам по карману?» И если с ним дама, он чувствовать себя стыдно и давать больше.

— Еще бы, — согласился Берджесс. Он повернулся к Хендерсону: — Сколько, вы говорите, вы оставили?

Ответ Хендерсона был еле слышен:

— Как он сказал. Сорок пять центов.

— Вот еще что, — сказал Берджесс. — Чтобы довести дело до конца. Я бы хотел видеть счет за этот обед. Вы их храните?

— Счета у управляющего. Спросите у него.

Лицо официанта было исполнено достоинства, словно он был твердо уверен, что правда восторжествует.

Хендерсон неожиданно выпрямился, его безразличие куда-то исчезло.

Управляющий сам принес счета. Они были собраны в пачки и хранились в маленьких закрытых папках, по одной на каждый день, видимо чтобы упростить ежемесячный баланс. Они без труда нашли нужный счет. Он гласил: «Стол 24. Официант 3. Табльдот — 2,25». Внизу стоял бледно-красный овальный штамп: «Оплачено — 20 мая».

В папке за этот день лежали еще два счета, с двадцать четвертого стола. Один — «1 чай — 0,75», это днем, до обеда, и другой счет за обед на четверых, эти люди пришли поздно вечером, перед самым закрытием.

Им пришлось помочь Хендерсону дойти до машины. Он шел в каком-то оцепенении. Ноги плохо слушались его. И вновь, как во сне, скользили мимо нереальные, похожие на силуэты, дома и улицы.

Вдруг он не выдержал:

— Они лгут, они убивают меня, все вместе. Что я только им сделал?

— Знаете, что мне все это напоминает? — сказал один из полицейских, ни к кому не обращаясь. — Такие картинки, которые на экране растворяются прямо у вас на глазах. Бердж, вы когда-нибудь видели их?

Хендерсон непроизвольно вздрогнул и опустил голову.

Представление было в полном разгаре, и в маленький, заставленный кабинет доносились приглушенные звуки музыки, смех, иногда аплодисменты.

Управляющий сидел у телефона. Дела шли хорошо, и он старался произвести приятное впечатление, посасывая сигару и откинувшись назад во вращающемся кресле.

— Нет никакого сомнения, что было оплачено два места, — вежливо говорил управляющий. — Но я могу сказать вам, что рядом с ним никто не сидел. — Он неожиданно замолчал и озабоченно сказал: — Ему сейчас станет плохо. Пожалуйста, уведите его скорей, я не хочу никакой суеты во время представления.

Они открыли дверь и наполовину вывели, наполовину вытащили Хендерсона на улицу, он согнулся настолько, что едва не падал.

Послышались обрывки песенки:

— О, не надо, — в ужасе взмолился он. — Я больше не могу!

Он плюхнулся на заднее сиденье полицейского седана, стиснул руки и вцепился в них зубами, будто боясь сойти с ума.

— Почему бы вам не признать, наконец, что не было никакой дамы, — попытался убедить его Берджесс. — Разве вы не видите, насколько бы это все упростило?

Хендерсон хотел было ответить ему ровным, спокойным голосом, но его била дрожь.

— А вы знаете, что было бы потом, если бы я согласился, если бы я мог согласиться с тем, в чем вы меня убеждаете? Я бы потерял рассудок. Я бы всю оставшуюся жизнь не мог бы быть уверен ни в чем. Нельзя взять какой-нибудь факт, про который вы точно знаете, что это правда, такая же правда, как то, что меня зовут Скотт Хендерсон, — он хлопнул себя по бедру, — как то, что это моя собственная нога, и позволить себе усомниться в этом, отрицать это и при этом не спятить. Она была рядом со мной в течение шести часов. Я касался ее руки. Я держал ее под руку. — Он протянул руку и ущипнул Берджесса за мускулистое плечо. — Шорох ее платья. Слова, которые она произносила. Вмятина на спинке ее стула, когда она наклонялась. Легкое покачивание такси, когда она выходила из него. Куда девался ликер, который я видел своими глазами, когда она подносила к губам стакан? Когда она поставила стакан на стол, он был пуст. — Скотт стукнул кулаком по колену — раз, другой, третий. — Она была, была, была! — Он чуть не плакал, лицо его сморщилось. — А теперь все пытаются доказать, что ее не было!

Машина скользила сквозь невероятный мир, по которому они путешествовали весь вечер.

Затем он сказал то, что вряд ли кто-нибудь из задержанных говорил до него. Сказал искренне, желая этого всей душой:

— Я боюсь, отвезите меня обратно в камеру, прошу вас, ребята, пожалуйста. Отвезите меня обратно. Я хочу, чтобы вокруг меня были стены, которые можно потрогать руками. Толстые, крепкие, которые никуда не денутся!

— Он весь дрожит! — с каким-то холодным удивлением заметил один из полицейских.

— Ему необходимо выпить, — сказал Берджесс. — Останови-ка: пусть кто-нибудь из вас пойдет и принесет ему немного виски. Я не могу видеть, как человек мучается.

Хендерсон выпил залпом, едва не поперхнувшись. Затем откинулся на сиденье.

— Отвезите меня обратно, отвезите меня обратно, — упрашивал он.

— У него мания преследования, — хихикнул один.

— Вот что бывает, когда пытаешься вызвать привидение.

Больше ничего не было сказано до тех пор, пока они не вышли из машины и не поднялись по ступенькам полицейского управления. Берджесс подхватил Хендерсона под руку, когда он оступился.

— Постарайтесь хорошенько выспаться ночью, Хендерсон, — сказал он, — и найдите хорошего адвоката. Вам нужно и то и другое.

Глава 5

Девяносто один день до казни

— …Вы слышали, как защита пыталась утверждать, что обвиняемый встретил некую женщину в баре под названием «Ансельмо» в десять минут седьмого в тот вечер, когда было совершено убийство. Другими словами, через две минуты сорок пять секунд после того момента, когда, как установило полицейское расследование, жертва была убита. Очень умный ход. Вы можете убедиться, уважаемые члены жюри, леди и джентльмены, что, если он находился в баре «Ансельмо», на Пятидесятой улице, в десять минут седьмого, он не мог находиться в своей квартире за две минуты сорок пять секунд до того. Никто не смог бы преодолеть расстояние от дома до бара за такой промежуток времени. Даже если бы он воспользовался не парой ног, а четырьмя колесами, парой крыльев или даже пропеллером. И я опять повторяю, очень умный ход. Но не достаточно умный.

Согласитесь, было бы очень кстати, если бы он совершенно случайно встретил женщину именно в этот, а не в какой-нибудь другой вечер. Можно было бы подумать, будто у него родилось предчувствие, что ему очень пригодится встреча в этот самый вечер. Странная вещь эти предчувствия, не правда ли? Вы слышали, что, отвечая на мои вопросы, подсудимый признался, что раньше у него не было привычки заговаривать где-либо с незнакомыми женщинами. За все время своей супружеской жизни он ни разу не сделал ничего подобного. Ни разу, заметьте. Это не мои слова, это слова обвиняемого. Леди и джентльмены, вы это слышали сами. Такая мысль не приходила ему в голову вплоть до рокового вечера. Это было не в его характере, это было чуждо ему. И все же мы теперь должны поверить, что в этот единственный вечер он повел себя именно так. Замечательное совпадение, а? Только…

Долгая пауза.

— Где эта женщина? Мы все с нетерпением ждали ее. Почему нам ее не показывают? Что мешает этому? Эту женщину доставили в суд? — Обвинитель неожиданно ткнул указательным пальцем в сторону одного из членов жюри: — Вы ее видели? — Он повернулся к другому: — Или вы? — К третьему, во втором ряду: — Или вы? — Он беспомощно развел руками. — Кто-нибудь из нас видел ее? Хотя бы раз за все время от начала процесса она заняла место в кресле для свидетеля? Нет, леди и джентльмены, конечно же нет. Потому что…

Еще одна длинная пауза.

— Потому что такой женщины нет в природе. И никогда не было. Защита не может вдохнуть жизнь в плод чьего-то воображения, в риторическую фигуру, в туманность, в ничто. Только Господь Бог может создать взрослую женщину, во плоти и в натуральную величину. И даже Ему потребуется для этого восемнадцать лет, а не две недели.

Смех в зале суда. Короткая одобрительная улыбка обвиняющей стороны.

— Этот человек борется за свою жизнь. Если бы такая женщина существовала, неужели вы думаете, они поленились бы привести ее сюда? Неужели они не позаботились бы, чтобы она сделала свое дело и рассказала то, что знает, в нужный момент? Несомненно, они бы постарались, если…

Драматическая пауза.

— Если бы существовала такая женщина. Давайте пока оставим это. Мы с вами находимся в зале суда, далеко от тех мест, куда, по его уверениям, они заходили в тот вечер. Это было больше месяца назад. Давайте послушаем тех, кто был там и тогда, где и когда, предположительно, находились обвиняемый с этой женщиной. Безусловно, они должны были видеть ее, если ее вообще кто-нибудь видел. Видели они ее? Вы слышали сами. Да, его они видели. Это вспоминают все, не важно, насколько ясно, не важно, насколько точно, но они видели Скотта Хендерсона в тот вечер. Но только его, как будто все они ослепли на один глаз. Леди и джентльмены, вам не кажется это немного странным? Мне кажется. Когда люди бывают где-то вдвоем, возможно одно из двух: либо окружающие потом не могут вспомнить никого из них, либо если вспоминают одного, то вспоминают и другого. Как человеческий глаз может видеть одного и не видеть другого, если другой в это время находится рядом с первым? Это противоречит законам оптики. Я не могу этого понять. Меня это ставит в тупик.

Он смущенно пожал плечами:

— Я готов выслушать любые предположения. Я и сам сделаю несколько. Может быть, ее кожа в некотором роде прозрачна, так что пропускает свет, потому они смотрели сквозь нее, не замечая…

Общий смех.

— Или, может быть, ее просто с ним не было. Нет ничего более естественного, чем то, что они не могли ее видеть, если ее в тот момент там не было.

Голос и манеры обвинителя изменились. Теперь он казался суровым.

— Стоит ли продолжать? Давайте будем серьезнее. Обвиняемому угрожает смертная казнь. Я не хочу делать из этого фарс. Но защита, кажется, не прочь. Давайте оставим гипотезы и теории и вернемся к фактам. Давайте не будем говорить о призраках и невидимых духах, о миражах и галлюцинациях. Давайте вместо этого поговорим о женщине, чье существование никогда ни у кого не вызывало сомнений. Марселлу Хендерсон знали живой, а потом ее совершенно отчетливо видели мертвой. Она не была призраком. Она была убита. Фотографии, сделанные полицией, свидетельствуют об этом. Это первый факт. Все мы видим этого человека на скамье подсудимых. Вот он сидит как обычно, низко опустив голову… нет, сейчас он поднял ее и вызывающе смотрит на меня. Он обвиняется в убийстве. Это второй факт.

В нарочито доверительной форме он обратился к присутствующим:

— Я предпочитаю факты, а не фантазии. А вы, леди и джентльмены? С фактами гораздо легче иметь дело.

А третий факт? Есть и третий факт. Он убил ее. Да, это такой же конкретный, несомненный факт, как и первые два. И каждая деталь убийства — тоже факт, уже доказанный в этом зале. Мы не призываем вас поверить в призраков, духов и галлюцинации, как защита. — Он повысил голос. — У нас есть документы, письменные показания и свидетельства очевидцев на каждое сделанное нами заявление, по каждому этапу! — Он обрушил разящий кулак на барьер, отделявший присяжных.

Выразительная пауза. Затем он продолжал более спокойно:

— Вы уже знакомы с обстоятельствами, с обстановкой в доме, непосредственно предшествовавшей убийству. Сам обвиняемый не отрицает их достоверности. Вы слышали, что он подтвердил это; возможно, под нажимом, не очень охотно, но все же подтвердил. Не было сделано ни одного заявления, не соответствующего истине: если вы не верите моим словам, то поверьте ему самому. Вчера, когда он был вызван для дачи показаний, я спросил его об этом, и вы слышали его ответ. С вашего позволения, я коротко напомню вам эти обстоятельства.

Скотт Хендерсон влюбился в другую девушку. Здесь он находится вовсе не за это. Девушка, которую он полюбил, не вызвана в суд. Вы заметили, что в этом зале ее имя не было упомянуто. Ее не вызвали в качестве свидетельницы, не заставили давать показания, не вовлекли в дело, связанное с жестоким, непростительным убийством. Почему? Потому что она этого не заслуживает. Она не имеет к убийству ни малейшего отношения. Мы не ставим себе целью наказывать невинных в зале суда, мы не хотим ославить ее и подвергнуть неминуемым унижениям. Преступление совершил он — человек, которого вы тут видите, — и только он. А не она. Она не виновна. Ее допрашивали и полиция и обвинение и сняли с нее все подозрения в том, что она как-то была связана с преступлением, или подстрекала к нему, или просто знала о нем заранее. Она уже достаточно пострадала без всякой вины. По этому вопросу обвинение и защита пришли к полному согласию. Нам известно ее имя и прочие необходимые данные, но во время процесса мы называли ее «эта девушка» и впредь будем так называть.

Итак. Он уже был опасно влюблен в «эту девушку», когда решился сказать ей, что женат. Даже я сказал «опасно» — с точки зрения его жены. «Эта девушка» не захотела продолжать знакомство с ним при подобных обстоятельствах. Она была и остается замечательным, порядочным человеком; у всех, кто разговаривал с ней, сложилось именно такое впечатление. И у меня в том числе. Она прекрасное создание, которому очень не повезло, ей встретился недостойный человек. Итак, как я уже сказал, она не захотела продолжать этого знакомства. Она не хотела причинять кому-то боль. Он понял, что не может сделать так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы.

Очень хорошо. Он пошел к жене и предложил ей развестись с ним. Совершенно хладнокровно, просто предложил. Она отказалась дать ему развод. Почему? Потому что для нее брак был священным установлением. А не просто мимолетной связью, которую можно разорвать по первому капризу. Странная женщина, не правда ли?

Когда он рассказал «этой девушке», та заявила, что им следует забыть друг о друге. Но он не хотел и думать об этом. Он оказался перед дилеммой. Его жена не хотела лишиться его, а он не хотел лишиться «этой девушки».

Он подождал удобного момента и попробовал еще раз. И если способ, к которому он прибегнул в первый раз, можно назвать хладнокровным, то что можно сказать о способе, который он избрал во второй раз? Он решил устроить ей развлечение, вроде того, что устраивает торговец для провинциального заказчика, с которым надеется заключить сделку. Это должно дать вам некоторое представление о его характере, леди и джентльмены, это должно показать вам, что за человек перед вами. Вот чего, в его глазах, стоит расстроившийся брак, разрушенный домашний очаг, покинутая жена. Всего-навсего жалкой увеселительной прогулки.

Он купил два билета в театр, он заказал столик в ресторане. Он пришел домой и сказал ей, что поведет ее в театр. Она не могла понять его внезапной предупредительности. На какой-то момент ей показалось, что он подумывает о примирении. Она села к зеркалу и стала приводить себя в порядок.

Через некоторое время он вернулся в комнату и увидел, что она все еще сидит у туалетного столика и не собирается одеваться. Она начала догадываться о его истинных намерениях.

Она сказала, что не отступится. Она заявила ему в сердцах, что для нее домашний очаг значит больше, чем дежурный обед в ресторане и два билета на какое-то шоу. Другими словами, не дав ему и рта раскрыть, она во второй раз отказала ему в разводе. Это было для него уже слишком.

Он уже завершил свои приготовления. В руках он держал свой галстук, расправив его и собираясь повязать поверх рубашки. Но им овладел слепой, безрассудный гнев. Он понял, что жена обо всем догадалась и опередила его. И вместо того чтобы надеть галстук, он набросил его ей на шею, она не успела даже двинуться с места. Он туго затянул галстук, он закручивал его с невероятной жестокостью и силой — с желанием убить. Полицейские служащие рассказали вам, что им пришлось разрезать галстук, даже в нескольких местах, настолько сильно он впился в ее нежное горло. Вы когда-нибудь пробовали, леди и джентльмены, разорвать руками подобный галстук из семи слоев шелкового репса? Это невозможно, вы порежетесь о его острые как нож края, но не сможете разорвать его.

Она умерла. Она один или два раза взмахнула руками, в самом начале, и умерла. Убитая своим мужем — человеком, который когда-то поклялся любить и оберегать ее. Не забывайте этого.

Несколько долгих минут он удерживал ее в вертикальном положении перед зеркалом, позволяя ей, так сказать, полюбоваться на собственную агонию. Несколько очень долгих минут. Так что она давно уже была мертва, когда он отпустил ее, и она упала. И затем, когда он убедился, что жена умерла, умерла окончательно и бесповоротно, что она раз и навсегда ушла с его дороги, — что сделал он тогда?

Попытался ли он исправить содеянное, почувствовал ли угрызения совести, проявил ли хоть малейшие признаки раскаяния? Нет, и я скажу вам, что он сделал. Он спокойно продолжал одеваться в той самой комнате, где лежала она. Он достал другой галстук и надел его вместо того, которым задушил ее. Он надел пальто и шляпу и перед самым уходом позвонил «этой девушке». К счастью для нее — а это самое большое везение в ее жизни, — ее не было дома. Ей передали, что он звонил, только через несколько часов. И зачем же он звонил ей, когда его руки еще были влажны и дрожали после убийства собственной жены? Не в порыве раскаяния, не затем, чтобы признаться в содеянном и попросить у нее помощи или совета. Нет, нет. Он хотел использовать ее как слепое орудие, сделать из нее живое алиби. Он хотел пригласить ее в ресторан, где был заказан столик, и в театр, куда он купил билеты. Вероятно, он собирался перевести назад свои часы перед тем, как пойти на свидание, и как-нибудь обратить ее внимание на время, чтобы потом она с чистой совестью свидетельствовала в его пользу, уверенная, что говорит правду.

Итак, леди и джентльмены, перед вами убийца, не правда ли?

Но ему не повезло, он не смог дозвониться. Тогда он сделал следующую, единственно возможную вещь. Он отправился один, хладнокровно посетил все места, которые должен был посетить с женой, не пропустив ни единого пункта, и пробыл там от шести часов и до полуночи. В тот момент ему не пришло в голову сделать то, что, как он пытается нас убедить, он сделал: пригласить с собой первую встречную, а затем использовать ее для алиби. Он был слишком возбужден, слишком рассеян. Или же это пришло ему в голову, но он не решился, побоялся довериться незнакомому человеку, побоялся, что чем-то выдаст себя. Или, может быть, сообразил, что уже слишком поздно, слишком много времени прошло с тех пор, как он вышел из дому, и это теперь не поможет ему. Его живое алиби могло с легкостью обернуться против него же самого, едва лишь с момента преступления прошло больше десяти минут. С помощью искусно проведенного допроса можно было бы установить настоящее время, когда он встретился с ней, а не то время, в которое он бы хотел, чтобы мы поверили. Он обо всем этом подумал.

Что же в таком случае было бы лучше? Конечно же воображаемая спутница. Фантом, сопровождающий его, намеренно размытый, намеренно бесформенный, такой, чтобы мы никогда не смогли восстановить его историю и проверить, когда они встретились. Иными словами, что лучше подходило для его целей: неподтвержденное алиби или опровергнутое алиби? Решайте сами, леди и джентльмены. Недоказанное алиби всегда остается недоказанным, но оно все же оставляет некоторые сомнения. Опровергнутое алиби для него гораздо хуже, оно лишает его всякой защиты. Это было лучшее, что он мог сделать, лучшее, на что он мог рассчитывать, и он принял соответствующее решение.

Другими словами, он намеренно выдумал мифическую женщину, зная, что такой не существует, зная, что ее никогда не найдут, и это полностью соответствовало его желаниям, так как его фальшивое алиби имело хоть какую-то силу только в том случае, если эту женщину никогда не найдут.

В заключение, леди и джентльмены, позвольте мне задать один простой вопрос. Разве это естественно, разве это похоже на правду, что человек, чья жизнь зависит от того, сможет ли он вспомнить черты лица другого человека, оказывается не в состоянии припомнить хотя бы что-нибудь. Ничего! Он не может вспомнить ни цвета ее волос, ни цвета глаз, ни формы лица, ни роста, ни сложения — вообще ничего. Представьте себя на его месте. Могли бы вы забыть абсолютно все, если бы ваша жизнь зависела от этого? Инстинкт самосохранения — отличный стимулятор памяти, как вы знаете. Можно ли вообще поверить, что он так намертво забыл бы ее, если бы действительно хотел, чтобы ее нашли? Если она, конечно, вообще существует и ее можно найти.

Решайте сами.

Уважаемые члены жюри, леди и джентльмены, думаю, мне больше нечего сказать вам. Это простой случай. Вывод может быть только один, никаких сомнений быть не может.

Обвинитель торжественно провозгласил:

— Государство обвиняет человека, который находится перед вами, Скотта Хендерсона, в убийстве своей жены.

Государство требует его жизни взамен.

Обвинение закончено.

Глава 6

Девяносто дней до казни

— Обвиняемый, встаньте и повернитесь лицом к жюри.

— Председатель жюри, встаньте.

— Леди и джентльмены — члены жюри, вы вынесли вердикт?

— Да, ваша честь.

— Виновен ли обвиняемый в преступлении, за которое он привлечен к суду?

— Виновен, ваша честь.

Сдавленный голос со стороны скамьи подсудимых:

— О Боже мой — нет!

Глава 7

Восемьдесят семь дней до казни

— Подсудимый, хотите ли вы что-нибудь сказать, прежде чем вам зачитают приговор суда?

— Что можно сказать, когда вам говорят, что вы совершили преступление, а вы, и только вы знаете, что не совершали его? Кто здесь захочет вас услышать, кто здесь поверит вам?

Вы вот-вот скажете мне, что я должен умереть, и, если вы так скажете, значит, я умру. Я боюсь смерти не больше, чем любой другой. Но я боюсь смерти так же, как и любой другой. Умирать всегда нелегко, но еще тяжелее умирать по ошибке. Я умру не потому, что я что-либо сделал, а по ошибке. И это тяжелее всего. Когда мой час наступит, я постараюсь достойно встретить смерть. Это все, что мне остается.

Но сейчас я говорю вам, вам всем, тем, кто не хочет слушать и не верит мне: я этого не делал. Все решения всех жюри, вместе взятых, все судьи во всех судах, все на свете казни на всех электрических стульях не могут сделать белое черным.

Я готов выслушать приговор, ваша честь. Совершенно готов.

Голос со скамьи, с некоторым сочувствием:

— Я очень сожалею, мистер Хендерсон. Вряд ли мне прежде доводилось слышать столь убедительную, исполненную достоинства, мужественную речь из уст человека, ожидающего приговора. Но вердикт присяжных в данном случае не оставляет мне выбора. — Тот же голос, несколько громче: — Скотт Хендерсон, вы предстали перед судом и были признаны виновным в убийстве первой степени. Настоящим я приговариваю вас к смертной казни на электрическом стуле. Приговор будет приведен в исполнение в течение недели начиная с двадцатого октября охраной тюрьмы. Да смилуется над вами Бог.

Глава 8

Двадцать один день до казни

Низкий голос в коридоре, куда выходят камеры приговоренных к смертной казни:

— Здесь он, вот сюда. — И немного громче, перекрывая звон ключей: — К вам посетитель, Хендерсон.

Хендерсон не ответил и не пошевелился. Дверь открылась и снова закрылась. Длинная, неловкая пауза, пока они смотрели друг на друга.

— Полагаю, вы не помните меня.

— Люди обычно помнят тех, кто их убивает.

— Я не убиваю людей, Хендерсон. Я передаю людей, совершивших преступление, в руки тех, в чьи обязанности входит их судить.

— A потом вы заходите убедиться, что они не ускользнули, получить удовлетворение от того, что они все еще куда вы их отправили, отсчитывают день за днем, минуту за минутой. Вы, должно быть, волновались из-за меня. Что же, посмотрите. Я здесь. Жив и здоров. Можете быть счастливы.

— Ваши слова полны горечи, Хендерсон.

— Не очень-то сладко умирать в тридцать два года.

Берджесс не ответил. Никто не смог бы ответить. Он несколько раз мигнул, показывая, что понял. Он подошел к узкому окошку и выглянул наружу.

— Не ахти какой обзор, — сказал Хендерсон, не поворачивая головы.

Берджесс быстро отвернулся и отошел, словно окно вдруг захлопнулось перед ним. Он вытащил что-то из кармана и остановился перед койкой, на которой, скрючившись, сидел Хендерсон.

— Хотите сигарету?

Хендерсон насмешливо посмотрел на него:

— Что такое стряслось?

— Не надо так, — хрипло возразил детектив, продолжая протягивать пачку.

Наконец Хендерсон нехотя взял одну сигарету — не столько потому, что ему действительно хотелось курить, сколько для того, чтобы отодвинуться подальше. Взгляд его казался ожесточенным. Он демонстративно вытер белый цилиндрик о рукав, прежде чем сунуть его в рот.

Берджесс дал ему прикурить. Даже на этот жест Хендерсон ответил презрительным взглядом, глядя ему в лицо поверх язычка пламени:

— Что это значит, уже наступил день казни?

— Я понимаю, что вы сейчас чувствуете… — мягко начал Берджесс.

Хендерсон рывком приподнялся на койке.

— Вы понимаете, что я чувствую! — гневно воскликнул он. Он указал пальцем на ботинки детектива, осыпав их пеплом. — Ваши ноги могут идти куда хотят! — Он ткнул пальцем в свои ботинки. — А мои — нет! — Его рот искривился. — Уходите отсюда. Уходите. Идите, откуда пришли, и убейте еще кого-нибудь. Поймаете кого-нибудь свеженького. Я уже подержанный товар, отработанный материал.

Он снова откинулся назад, выпустив струйку дыма вдоль стены. Дым быстро добрался до спинки койки и вернулся к нему.

Они больше не смотрели друг на друга. Берджесс стоял молча, но не уходил. Наконец он произнес:

— Насколько мне известно, вашу апелляцию отклонили.

— Да, мою апелляцию отклонили. Теперь нет никаких препятствий, ничто больше не помешает, никто не погасит ритуальный костер. Теперь я качусь вниз на полной скорости, никто больше не остановит падения. Теперь людоеды не останутся голодными. Теперь они сделают все быстро, ловко и аккуратно. Отличная работа. — Он повернулся к своему собеседнику: — Почему у вас такой скорбный вид? Жалеете, что нельзя продлить агонию? Жалеете, что я не могу умереть дважды?

Берджесс поморщился, словно ему попалась скверная сигарета. Он наступил на окурок.

— Это удар ниже пояса, Хендерсон. Я ведь даже еще не показал вам кулак.

Какое-то время Хендерсон пристально смотрел на него, как будто только что заметил в его поведении нечто такое, чего до сих пор не мог разглядеть за красным туманом гнева, застлавшим все его чувства.

— Что вы хотите сказать? — спросил он. — И что, вообще, привело вас сюда теперь, через несколько месяцев?

Берджесс потер затылок.

— Даже не знаю, как это объяснить. Странная вещь для сыщика, — признал он. — Конечно, моя работа закончилась, когда Большое жюри предъявило вам обвинение и вы предстали перед судом. Мне трудно говорить об этом, — беспомощно закончил он.

— Почему? Что тут трудного? Я всего лишь узник, приговоренный к смерти.

— Именно поэтому. Я пришел, чтобы… Я хочу сказать… — Он помолчал, а потом выпалил: — Я верю, что вы не виновны. Вот так, как бы там оно ни было. Я не верю, что вы это сделали, Хендерсон.

Молчание.

— Ну скажите же что-нибудь. Что вы так сидите и смотрите на меня!

— Я не знаю, что надо говорить, когда парень выкапывает тело, которое сам же помогал хоронить, и говорит: «Извини, старик, я ошибся». Вы лучше сами скажите за меня.

— Вы, наверное, правы. Действительно, что тут скажешь. И все же я утверждаю, что свою часть работы я выполнил хорошо. Не пропустил ни одного доказательства. Я скажу вам больше. Я бы проделал все это по второму разу, на следующий же день, если бы в этом возникла необходимость. Мои собственные чувства в расчет не принимаются, мое дело — работать с конкретными фактами.

— А что послужило причиной такого полного поворота? — спросил Хендерсон с некоторой долей иронии.

— Это трудно объяснить, трудно выразить словами, как и все остальное. Это был долгий процесс, я постепенно проникался этой мыслью в течение нескольких месяцев. Так же медленно, как вода просачивается сквозь фильтр. Я думаю, все началось в суде. Это был как бы обратный процесс. Все факты были представлены так, что они неумолимо свидетельствовали против вас. Но когда, уже позже, я мысленно вернулся к ним, то увидел все совсем в ином свете.

Я не знаю, поймете ли вы меня правильно. Фальшивые алиби всегда так тщательно продуманы, они такие гладкие, полны таких правдоподобных деталей. Ваше выглядело таким жалким, беспомощным. Вы не могли ровным счетом ничего вспомнить об этой женщине. Десятилетний ребенок справился бы с описанием лучше вас. И когда я сидел в задней комнате суда и слушал, до меня постепенно стало доходить: да ведь он говорит чистую правду! Любая ложь, какая бы то ни было, выглядела бы более полнокровной. Только человек, который ни в чем не виноват, может так последовательно лишать себя всех шансов, как это делали вы. Виновные ведут себя умнее. На карту была поставлена ваша жизнь, а вы смогли привести в свою защиту лишь два существительных и одно прилагательное. «Женщина», «шляпа», «оранжевая». И я сказал себе: «Как все это похоже на правду». Парень вне себя от ярости после домашнего скандала. В первом попавшемся баре он заговаривает с женщиной, которая его совершенно не интересует. Ко всему прочему на него обрушивается известие о том, что в его доме совершено убийство и ему предъявляют обвинение.

Он сделал выразительный жест.

— Что более вероятно — что он вспомнит незнакомку во всех подробностях или что даже то слабое впечатление, которое оставалось от нее, окончательно сотрется из памяти, оставив лишь пустое место?

Эта мысль долго не давала мне покоя. Я постоянно возвращался к ней, с каждым разом все больше убеждаясь в своей правоте. Однажды я уже собрался было прийти сюда, но решил вторично все обдумать. Потом я раз или два поговорил с мисс Ричмен…

Хендерсон вытянул шею:

— Я начинаю понимать, в чем дело.

Детектив тотчас резко оборвал его:

— Ничего вы не понимаете! Может быть, вы думаете, что это она пришла ко мне и в конце концов как-то на меня повлияла. Все было совсем не так. Я сам нашел ее и явился, чтобы поговорить с ней — чтобы сказать ей все то, что я сегодня сказал вам. С тех пор, не буду скрывать, она приходила ко мне несколько раз, но не в управление, а домой, и мы еще несколько раз обсуждали ваше дело. Но это ничего не значит. Ни мисс Ричмен, ни кто-либо другой не могут убедить меня в том, во что я сам не верю. Если я в чем-то меняю свое мнение, то только тогда, когда сам прихожу к определенному заключению, а не когда меня побуждают. Если я пришел сюда, то по своей собственной инициативе. Я пришел не потому, что она меня попросила. Она даже не знала, что я собираюсь сюда. Я и сам не знал, пока не пришел.

Он принялся расхаживать взад и вперед.

— Ну что же, я облегчил душу. Я не отказываюсь от собственных слов. Я сделал свою работу так, как должен был сделать при сложившихся обстоятельствах. Нельзя требовать от человека большего.

Хендерсон не отвечал. Он сидел, задумчиво разглядывая пол, и молча размышлял. Он выглядел значительно менее ожесточенным, чем в начале. Тень, отбрасываемая Берджессом, металась туда-сюда мимо него. Он не обращал на это никакого внимания.

Наконец тень перестала двигаться, и он услышал звяканье мелочи во внутреннем кармане.

Задумчиво поигрывая монетами, Берджесс произнес:

— Вам нужно найти кого-нибудь, кто бы мог помочь вам. Кто мог бы полностью посвятить себя вашим делам. — Он снова побренчал деньгами. — Я не могу, у меня есть работа. О, я знаю, что во всяких там фильмах существуют славные детективы, которые готовы бросить все и действовать в одиночку. У меня жена и дети. Я дорожу своей работой. В конце концов, мы с вами чужие люди.

Хендерсон не повернул головы.

— Я и не просил вас, — тихо пробормотал он.

Берджесс наконец перестал бренчать и приблизился к нему.

— Найдите кого-нибудь, кто был бы близок вам, кто много значит для вас, — он сжал кулак и поднял его, словно давая клятву, — и я помогу ему всем, чем могу.

В первый раз за все время Хендерсон поднял взгляд, затем вновь опустил его. Он произнес всего лишь одно слово, без всякого воодушевления:

— Кто?

— Кто-нибудь, кто возьмется за это со страстью, с верой, с пылом. Кто сделает это не ради денег и не ради карьеры. Кто сделает это ради вас, потому что вы Скотт Хендерсон, и только поэтому. Потому что вы его друг, потому что он любит вас, потому что он скорее умрет сам, чем допустит, чтобы умерли вы. Кто не признает поражения, даже если оно неминуемо. Кто не согласится, что слишком поздно, даже если будет слишком поздно. Вот какой человек вам нужен — ни больше ни меньше. Только такой человек сможет помочь вам. — Произнося эти слова, он положил руку на плечо Хендерсона, словно совершая обряд посвящения. — Я знаю, ваша девушка обладает всеми необходимыми качествами. Но она всего лишь девушка. У нее есть чувство, но нет опыта. Она сделает все, что можно, но этого недостаточно.

Мрачное выражение лица Хендерсона немного смягчилось, в первый раз с начала разговора. Он взглянул на детектива с признательностью, которая, конечно, относилась к девушке.

— Я так и думал, — пробормотал он.

— Здесь нужен мужчина. Кто-нибудь, кто хорошо разбирается в жизни. И кто относится к вам так же, как ваша девушка. У вас наверняка есть такой друг. У каждого в жизни найдется хоть один друг.

— Да, когда жизнь только начинается. И у меня были такие друзья, я думаю, как и у каждого. Но по мере того, как вы становитесь старше, друзья понемногу теряются. Особенно когда вы женитесь.

— Они не перестают быть вашими друзьями в том смысле, какой я имею в виду, — настаивал Берджесс. — И не важно, продолжаете вы поддерживать отношения или нет. Тот, кто был вашим другом, останется им навсегда.

— Есть один парень, с которым мы когда-то были как братья, — признался Хендерсон, — но это было давно…

— Для дружбы нет срока давности.

— И кроме того, сейчас его здесь нет. Когда мы виделись с ним в последний раз, он сказал мне, что на следующий день уезжает в Южную Америку. Он подписал контракт на пять лет с какой-то нефтяной компанией. — Хендерсон посмотрел на детектива, наклонив голову. — Несмотря на свою профессию, вы, пожалуй, сохранили кое-какие иллюзии, а? Ведь мне придется попросить его кое о чем, не так ли? Трудно надеяться на то, что человек вернется, проделав три тысячи миль и поставив под угрозу свое ближайшее будущее, чтобы прийти на помощь другу по первой же просьбе. Причем, заметьте, бывшему другу. Не забывайте, с годами люди становятся более толстокожими. Идеализм слезает, как шелуха. Тридцатидвухлетний мужчина для вас уже не такой близкий друг, каким был двадцатипятилетний парень, да и вы для него тоже.

Берджесс больше не возражал.

— Скажите мне лишь одну вещь. Он сделал бы это ради вас раньше?

— Раньше бы сделал.

— Если он сделал бы это когда-то, значит, сделает и сейчас. Я еще раз говорю вам: для настоящей преданности не существует срока давности. Если он не сделает этого сейчас, значит, не сделал бы и раньше.

— Но испытание слишком суровое. Вы поднимаете планку слишком высоко.

— Если для этого парня пятилетний контракт значит больше, чем жизнь друга, — возразил Берджесс, — значит, он вам вообще не друг. А если так, то он не тот человек, который вам нужен. Почему бы не дать ему шанс пройти эту проверку, а потом уже говорить, что он сделает, а что нет?

Он вытащил из кармана записную книжку, вырвал чистый лист и положил его на колено, упершись кончиком ботинка в стену.

«Телеграмма 29 22–20 сент.

Ночной тариф

Джону Ломбарду

Компания „Петролеа судамерикана“

Правление, Каракас, Венесуэла

Осужден за убийство Марселлы после твоего отъезда единственный свидетель может оправдать меня если его найдут мой адвокат исчерпал свои возможности прошу тебя приехать больше обратиться не к кому шансов больше нет приговор будет исполнен третью неделю октября апелляция отклонена надеюсь твою помощь Скотт Хендерсон».

Глава 9

Восемнадцать дней до казни

Он еще сохранил загар, приобретенный в теплых широтах. Он приехал так быстро, что не успел расстаться с ним. Люди в наши дни путешествуют так стремительно, что насморк, подхваченный на Западном побережье, сопровождает их до Восточного, а трехдневного нарыва на шее хватает от Рио-де-Жанейро до Ла-Гуардиа-Филд.

Он казался примерно одних лет с Хендерсоном, с тем Скоттом Хендерсоном, который существовал раньше, пять или шесть месяцев назад, а не с нынешним, лицо которого превратилось в застывшую маску, для которого часы, проведенные в камере, превратились в годы.

На нем была еще та же одежда, что и в Южной Америке. Белоснежная панама смотрелась сейчас совсем не по сезону, и серый фланелевый костюм — слишком легким, да и был таковым для американской осени. Он замечательно бы смотрелся под палящим солнцем Венесуэлы.

Ломбард был среднего роста и при этом очень подвижным, абсолютно не стесненным в движениях. Он явно принадлежал к числу тех, кто всегда бежит за уходящим трамваем, даже если тот уже отошел на целый квартал, так как им не составляет труда догнать его. Костюм был новый, но не производил впечатление аккуратного. Усики не мешало бы слегка подстричь, а галстук казался давно не глаженным: концы закручивались в трубочку. В целом его легче представить себе во главе большого отряда работы или склонившимся над чертежной доской, чем танцующим с дамами где-нибудь на балу. Во всем его облике была какая-то основательность, если вообще можно доверять внешнему облику. Он был, как часто говорится в наши дни всеобщей классификации, настоящим мужчиной.

— Как он держится? — понизив голос, спросил Ломбард охранника, который вел его по коридору.

— Ничего. — Подразумевалось: «А чего вы ожидали?»

— Ничего, да? — Ломбард покачал головой и пробормотал: — Бедняга.

Охранник подошел к двери и уже отпирал ее.

Ломбард на секунду задержался, откашлялся, как бы желая смягчить свой голос, затем взглянул на уголок решетки. Ему все же удалось выдавить улыбку, он вошел в камеру и протянул руку так, словно они случайно встретились в холле отеля «Савой-Плаза».

— Рад тебя видеть, Хенди, старина, — медленно проговорил он. — Что ты тут делаешь, решил подшутить над нами?

От ожесточенности, с которой Хендерсон встретил детектива, не осталось и следа. Сразу было видно, что пришел его старый друг. Его нахмуренное лицо прояснилось. Он ответил дружеским тоном:

— Я теперь здесь живу. Как тебе нравится?

Они стояли не разнимая рук, словно это было выше их сил. Они продолжали так стоять, когда охранник уже запер дверь и ушел.

Этим рукопожатием они успели многое сказать, хотя и не вслух, но безошибочно понимая друг друга.

Хендерсон говорил с теплой признательностью:

— Ты пришел. Ты появился. Значит, все, что говорят о настоящей дружбе, — не полная ерунда.

И Ломбард отвечал ему горячим, ободряющим взглядом.

— Я с тобой. И будь я проклят, если им удастся это сделать.

Потом, в течение первых минут, они избегали говорить о главном. Они говорили обо всем, кроме того, о чем им хотелось. Ими овладела какая-то неловкость, неуверенность, как это часто бывает, когда одна-единственная тема оказывается слишком животрепещущей и прикосновение к ней болезненно, как к незатянувшейся, кровоточащей ране.

Поэтому Ломбард сказал:

— Знаешь, я весь пропитался пылью, пока добрался туда.

И Хендерсон подхватил:

— Ты хорошо выглядишь, Джек. Ты правильно сделал, что отправился туда.

— «Правильно»! Лучше не говори! Чертовы грязные скважины! А еда! А москиты! Я был наивен, как младенец, когда подписал контракт на пять лет!

— Но наверное, хорошие деньги, а?

— Конечно. Но что мне там с ними делать? Там их негде тратить. Даже пиво пахнет керосином.

Хендерсон пробормотал:

— И все же я чувствую себя негодяем, что заставил тебя прервать контракт.

— Ты оказал мне любезность, — галантно возразил Ломбард. — И кстати, контракт остается в силе. Мне удалось добиться отпуска. — Он подождал еще немного и наконец подошел к тому, что занимало мысли обоих. Он отвернулся и спросил, глядя куда-то в сторону: — Так что же насчет твоих дел, Хенди?

Хендерсон попытался улыбнуться:

— Ты видишь перед собой выпускника тридцатого года, который через две с половиной недели собирается поучаствовать в эксперименте с электричеством. Что там было обо мне в памятной записи? «Весьма вероятно, что его имя появится в газетах». Хорошее предсказание. В этот день я, очевидно, попаду во все издания.

Ломбард сердито уставился на него:

— Нет, не попадешь. Шутки в сторону. Мы знаем друг друга полжизни, так что можно не стесняться и отбросить условности.

— Разумеется, — грустно согласился Хендерсон. — Черт побери, жизнь так коротка!

Он задним числом осознал справедливость сказанного и растерянно улыбнулся.

Ломбард присел на край умывальника в углу, оторвал одну ногу от пола, обхватил обеими руками лодыжку и стал раскачиваться.

— Я видел ее только однажды, — задумчиво сказал он.

— Дважды, — поправил Хендерсон. — Один раз мы случайно встретили тебя на улице, помнишь?

— Да, помню. Она все тянула тебя за руку, пытаясь увести.

— Она собиралась купить что-то из одежды, а ты знаешь, каковы женщины в такой ситуации. Их ничто не может… — Он все еще извинялся за нее, за ту, которой уже нет на свете, он даже не отдавал себе отчета, насколько все теперь не важно. — Мы все время собирались пригласить тебя к обеду, но как-то… не помню… ну, ты знаешь, как это бывает.

— Я знаю, как это бывает, — дипломатично ответил Ломбард. — Ни одной жене не нравятся друзья, которые были у ее мужа до женитьбы. — Он достал сигареты и бросил ему пачку через узкую камеру. — Не обессудь, если от них у тебя распухнет язык, а губы покроются волдырями. Я привез их оттуда, они сделаны из селитры пополам с порошком от насекомых. Я еще не успел запастись нашими. — Он глубоко затянулся. — Я думаю, будет лучше, если ты мне все расскажешь.

Хендерсон подавил вздох:

— Да, наверное. Я уже столько раз рассказывал об этом, что мне кажется, будто я просто перематываю пленку назад, вижу один и тот же сон.

— Для меня вся эта история — словно грифельная доска, на которой еще ничего не написано. Так что постарайся по возможности ничего не пропустить.

— Наш с Марселлой брак не стал главным событием нашей жизни, как это должно было быть. Словно мы оба просто попробовали. Мужчины обычно редко признаются в этом, даже своим близким друзьям, но здесь, в камере смертников, подобная сдержанность выглядела бы глупо. А год с небольшим назад вдруг пришло то самое, главное. Но для меня уже было слишком поздно. Ты незнаком с ней, не знаешь ее, так что нет смысла называть ее имя. Они оказались достаточно порядочными, чтобы не называть его даже в суде. Во время всего процесса они называли ее «эта девушка».

— Твоя Девушка, — согласился Ломбард. Он сидел скрестив руки, так что сигарета торчала у него из-под локтя, и напряженно слушал. Его задумчивый взгляд был устремлен в пол.

— Моя Девушка, моя бедная девочка. Это и было оно, то самое, настоящее. Если это приходит, когда ты не женат, тебе ничего не грозит. Или если этим самым окажется твой брак, это еще лучше, тогда ты просто счастливчик. Или если ты женат, но это так никогда и не приходит — ты все равно в безопасности, хотя живешь только наполовину, сам того не подозревая. Но бывает, что ты женат, и это приходит, когда уже слишком поздно, и ты не можешь ни на что надеяться.

— Не можешь ни на что надеяться, — задумчиво повторил Ломбард с сочувствием в голосе.

— Она была сама чистота. Я рассказывал Моей Девушке о Марселле, когда мы встречались во второй раз. Предполагалось, что это наша последняя встреча. Нашу двенадцатую встречу мы все еще пытались сделать последней. Мы старались избегать друг друга — с тем же успехом железные опилки могут стараться избегать магнита.

Марселла догадалась почти сразу же, не прошло и месяца. Я понял, что она догадывается, пошел и рассказал ей все. Это не было для нее ударом, заметь. Она просто слегка улыбнулась и стала ждать. Как наблюдатель, который следит за парой мух, накрытых стаканом.

Я пошел к ней и попросил развода. Тогда все и началось. До тех пор я не слишком-то много для нее значил, как я уже успел заметить. Так, некто, чьи ботинки стоят в прихожей рядом с ее туфлями. Она сказала, что ей надо подумать. И она стала думать. Так проходили недели, месяцы. Она тянула время, она держала меня в подвешенном состоянии. Я до сих пор так и вижу ее медленную, насмешливую улыбку. Из нас троих только она получала удовольствие от этой ситуации.

Из меня словно вытягивали жилы. Я взрослый человек, и мне была нужна Моя Девушка. Я не хотел, чтобы меня водили за нос. Я не хотел никакого романа, я хотел иметь жену. А женщина, которая жила в моем доме, — она не была моей женой. — Он опустил взгляд на свои руки, даже теперь, спустя многие месяцы, они слегка дрожали. — Моя Девушка сказала мне: «Должен же быть какой-то выход. Она держит нас в руках и знает это. Твое угрюмое молчание ни к чему не приведет. Оно вызовет такое же мрачное сопротивление с ее стороны. Подойди к ней по-дружески. Сходите куда-нибудь вечером вместе. Поговори с ней откровенно. Если два человека когда-то любили друг друга, как вы с ней, что-то должно остаться, хотя бы общие воспоминания. Должны же у нее сохраниться хоть какие-то добрые чувства к тебе, ты можешь затронуть их. Убеди ее, что для нее это тоже лучший выход, как и для нас с тобой».

Итак, я купил билеты на шоу и заказал столик в ресторане, где мы часто бывали до женитьбы. И я пришел домой и сказал: «Давай сегодня вечером сходим куда-нибудь вместе, как раньше».

Она опять улыбнулась своей медленной улыбкой и сказала: «Почему бы и нет?» Когда я пошел в душ, она уже сидела перед зеркалом и прихорашивалась. Все эти движения я знал наизусть, легкие прикосновения к лицу то в одном, то в другом месте. Я весело насвистывал, стоя под душем. В этот момент она мне очень нравилась. Я понял, в чем было дело, она мне всегда очень нравилась, и я принял это за любовь.

Он выронил сигарету и придавил ее ногой. Затем продолжал, глядя в пол:

— Почему она не отказалась сразу же? Почему она позволила мне насвистывать под душем? Причесываться перед зеркалом и мучиться с пробором? Тщательно расправить носовой платок в нагрудном кармане? Впервые за последние шесть месяцев почувствовать себя счастливым? Почему она притворялась, что собирается идти, хотя с самого начала знала, что не пойдет? Потому что у нее была такая манера. В этом была вся она. Потому что она любила держать меня в подвешенном состоянии. Даже в мелочах, не говоря уж о большем.

Мало-помалу я начал понимать. Ее улыбка в зеркале. То, что она едва прикасалась к своему лицу, без всякого результата. Я уже держал в руках галстук, собираясь повязать его. Наконец она перестала даже делать вид, что приводит себя в порядок, а просто сидела не шевелясь и ничего не делала. И только улыбаясь смотрела на влюбленного мужчину. Мужчину, который был у нее в руках.

Есть два варианта развития событий: их и мой. До этого момента они полностью совпадают, не отличаясь ни на йоту. В их истории нет ни единой неверной подробности. Они не упустили ни единого моего движения. Они проделали свою работу отлично. Но, начиная с того момента, как я стоял за ее спиной, глядя в то же самое зеркало, что и она, и держа в руках расправленный галстук, эти две истории расходятся в противоположных направлениях. Моя — в одну сторону, их — в другую. Я рассказываю мою историю. То, что было на самом деле.

Она ждала, когда я заговорю. Только для этого она так и сидела. С этой улыбкой, скромно положив руки на краешек стола. Наконец, посмотрев на нее какое-то время, я спросил: «Ты не собираешься идти?»

Она засмеялась. Боже, как она смеялась. Долго, жестоко и искренне. Я до тех пор и не подозревал, каким страшным оружием может быть смех. Я видел в зеркале поверх ее лица, как мое лицо постепенно бледнело.

Она сказала: «Но ты не выбрасывай билеты. Зачем зря тратить деньги? Пригласи ее. Пусть она получит удовольствие от спектакля. Пусть она получит обед. Пусть она получит даже тебя. Но она никогда не получит тебя в таком качестве, в каком ей этого хочется!»

Это был ее ответ. И я понял, что теперь он таким и останется. Навсегда, до конца наших дней. А это чертовски долгий срок.

Вот что случилось потом. Я стиснул зубы и размахнулся, собираясь ударить ее. Я не помню, куда делся галстук, который я держал в руке, наверное, уронил его на пол. Я знаю только, что он не оказался на ее шее.

Я так и не ударил ее. Я не смог. Я не из тех людей. Она даже провоцировала меня. Не знаю почему. Может быть, потому, что знала, что ей ничего не грозит, что я не способен на это. Она, конечно, видела меня в зеркале, ей не нужно было оборачиваться. Она усмехалась. «Ну давай, ударь меня. Не стесняйся. Это тебе не поможет. Ничего тебе не поможет, будь ты веселым или мрачным, вежливым или грубым».

Потом мы оба наговорили друг другу лишнего, как бывает в таких случаях. Но это была лишь словесная перепалка, не более того. Я не поднимал на нее руку. Я сказал: «Я не нужен тебе, какого черта ты тогда в меня вцепилась?» Она ответила: «Хочу, чтобы ты был под рукой на случай, если явятся взломщики».

Я сказал: «Ни на что другое с сегодняшнего дня можешь не рассчитывать!»

Она сказала: «Интересно, замечу ли я разницу?!»

Я сказал: «Ты мне напомнила. Тебе кое-что причитается». Я вынул из бумажника два доллара и бросил их на пол. Я сказал: «Это за то, что я был женат на тебе. А таперу я заплачу потом, по дороге».

Я знаю, это было недостойно, это было низко. Я схватил пальто и шляпу и бросился вон. Она все еще смеялась, глядя в зеркало. Она смеялась, Джек. Она не была мертва, я не тронул ее. Ее смех доносился до меня из-за двери, даже когда я закрыл ее. Он преследовал меня, когда я спускался по лестнице, не дожидаясь лифта. Этот смех сводил меня с ума, я до сих пор не могу забыть его. Я слышал его, даже спустившись на следующую площадку, и только потом он постепенно замер.

Скотт прервался и довольно долго ждал, пока воспоминания, которые он оживил, вновь уйдут в небытие. На его нахмуренном лбу блестели капельки пота.

— Потом, когда я вернулся домой, — сказал он, — она была мертва, и они сказали, что я убил ее. Они сказали, что это случилось в восемь минут и пятнадцать секунд седьмого, — это установили по ее часам. Должно быть, это произошло в течение десяти минут после того, как я захлопнул за собой дверь. От одной мысли меня до сих пор охватывает дрожь. Он, наверное, уже прятался где-то в доме, кто бы это ни был…

— Но ты говоришь, что спускался пешком?

— Может быть, он поднялся на один пролет и сидел у входа на чердак. Я не знаю. Может быть, он все слышал. Может, он даже видел, как я ухожу. Может, я так грохнул дверью, что она не захлопнулась, а отскочила, и он смог войти. Он, наверное, подошел к Марселле прежде, чем та успела заметить. Может быть, ее собственный смех заглушил его шаги, и она услышала их, когда было слишком поздно.

— В таком случае похоже, что это был какой-то случайный бродяга?

— Да, но мотив? Копы так и не смогли установить мотив убийства, поэтому и не придали значения такой версии. Это было не ограбление: ничего не взяли. Шестьдесят долларов наличными лежали в ящике стола прямо перед ней, совершенно открыто. Это было и не изнасилование. Ее убили там, где она сидела, и оставили там, где убили.

Ломбард сказал:

— И все же это было или то, или другое. Его что-то спугнуло, и он не успел довести до конца свое дело. Может быть, его напугал какой-то звук снаружи или же то, что он сам только что совершил. Такое случалось тысячу раз.

— Даже это не подходит, — уныло возразил Хендерсон. — Ее кольцо с бриллиантом лежало тут же на столе все это время. Оно было даже не на ее пальце. Вору надо было всего лишь схватить его и убежать. Испугался он или нет, сколько времени это могло занять? Кольцо осталось на столе. — Он покачал головой. — Этот чертов галстук погубил меня. Он обычно висел на вешалке в самом низу, под остальными. А вешалка далеко в шкафу. И именно этот галстук так подходил ко всему, что было на мне надето. Конечно, ведь я сам его взял. Но я не набрасывал его ей на шею. Я уронил его в пылу ссоры. Он, видимо, затерялся на полу. Тогда я схватил тот, в котором пришел домой, второпях надел его и ушел. И когда вор пробрался в комнату, когда он незаметно подкрадывался к ней, галстук попался ему на глаза, он поднял его — один Бог знает, кто это был, и Бог знает, зачем он это сделал!

Ломбард сказал:

— Может быть, без всякой причины и смысла, просто вдруг почувствовал острое желание убить. Какой-нибудь ненормальный, который болтался неподалеку. Вероятно, сама сцена скандала навела его на эту мысль, особенно когда он обнаружил, что дверь осталась открытой. Он понял, что может убить практически безнаказанно и обвинят в этом тебя. Такие вещи бывали, ты же знаешь.

— Если здесь произошло что-то подобное, они никогда не поймают виновного. Убийц такого рода отыскать труднее всего. Это может открыться лишь совершенно случайно, если вдруг повезет. Может быть, когда-нибудь он попадется за что-то совершенно другое и заодно признается в этом, и его признание будет единственной зацепкой. Но мне-то это уже не поможет.

— А что за свидетель, о котором ты упомянул в телеграмме?

— Я как раз подхожу к этому. Это для меня единственный тоненький лучик надежды во всей истории. Если даже они никогда не найдут, кто убил, у меня остается единственный шанс снять с себя подозрение. В моем деле можно прийти к двум совершенно противоположным выводам, и каждый имеет свою логику. — Он начал похлопывать ладонью по тыльной стороне руки и похлопывал все время, пока говорил. — Пока мы сидим в этой камере и обсуждаем мою историю, где-то, не знаю, где именно, существует вполне определенная женщина, которая может снять с меня подозрения, просто рассказав им, в котором часу я встретился с ней в конкретном баре, за восемь кварталов от моего дома. Это было в десять минут седьмого. И она знает это так же, как и я; кто бы она ни была, она знает это. Они провели следственный эксперимент и доказали, что я не мог совершить убийство в своей квартире и при этом оказаться в том баре к данному времени. Джек, если ты хочешь чем-нибудь помочь мне, если надеешься вытащить меня из этой истории, ты должен найти эту женщину. Она, и только она ответит на все вопросы.

Ломбард долго молчал. Наконец, он спросил:

— Что было до сих пор сделано, чтобы найти ее?

— Все, — был обескураживающий ответ. — Все, что только можно.

Ломбард подошел и тяжело опустился на край койки рядом с ним.

— М-да-а! — выдохнул он, приложив ко рту стиснутые руки. — Если полиция не смогла найти ее, твой адвокат не смог, вообще никто не смог найти ее по горячим следам за столько времени — как же я найду ее за восемнадцать дней через несколько месяцев?

Появился охранник. Ломбард поднялся и повернулся, чтобы идти. Его рука коснулась поникшего плеча Хендерсона. Хендерсон поднял голову.

— Ты не хочешь пожать мне руку? — проговорил он запинаясь.

— Зачем? Я ведь приду завтра опять.

— Ты хочешь сказать, что ты все же попробуешь?

Ломбард обернулся и посмотрел на него почти со злобой, словно его раздражала нелепость подобного вопроса.

— Почему, черт побери, тебе пришло в голову, что я откажусь? — угрюмо проворчал он.

Глава 10

Семнадцать, шестнадцать дней до казни

Ломбард, шаркая, расхаживал по камере, засунув руки в карманы и разглядывая свои ноги, словно до сих пор не замечал, как они действуют. Наконец он остановился и сказал:

— Хенди, ты должен постараться и вспомнить получше. Я не фокусник, я не могу просто вытащить ее из пустой шляпы.

— Послушай, — вымученно произнес Хендерсон. — Я прокручивал все это в голове, пока меня не стало тошнить, пока мне не начало это сниться по ночам. Я не могу выжать из своей памяти не единой детали.

— Ты что, вообще не смотрел на нее?

— Смотрел, наверное тысячу раз, но не запомнил.

— Давай начнем сначала и пройдемся еще раз. Не гляди на меня так, это единственное, что мы можем сделать. Она уже сидела на табуретке в баре, когда ты вошел. Допустим, ты захочешь передать мне свое первое впечатление от нее, если сможешь. Попробуй поймать это. Иногда зрительно легче припомнить мимолетное первое впечатление, чем лицо, которое ты намеренно разглядывал в течение какого-то времени. Итак, твое первое впечатление?

— Рука, протянутая к блюду с крендельками.

Ломбард сердито посмотрел на него:

— Да разве можно встать со своего места, подойти к другому человеку и заговорить с ним и при этом не видеть его? По-моему, ты просто шутишь. Ты ведь знал, что это девушка, не так ли? Ты, надеюсь, не думал, что обращаешься к зеркалу? Ну и как ты догадался, что это девушка?

— На ней была юбка, значит, это была девушка, и у нее не было костылей, значит, она не была калекой. Только это меня и заботило. Я глядел сквозь нее все время, пока я был с ней, я мысленно видел на ее месте Мою Девушку, как ты думаешь, что я могу рассказать? — в свою очередь взорвался Хендерсон.

Ломбард подождал с минуту, пока оба успокоились. Затем продолжил:

— Какой у нее был голос? Он что-нибудь подсказал тебе? Откуда она приехала? Что-нибудь о ней самой?

— Что она закончила среднюю школу. Что она выросла в городе. Она говорила так же, как мы. Абсолютная горожанка. Бесцветная, как кипяченая вода.

— Значит, это ее родной город, раз ты не заметил никакого акцента. Ну хоть что-нибудь. Что было в такси?

— Ничего — колеса себе крутились.

— Что в ресторане?

Хендерсон упрямо набычился:

— Ничего. Это все бесполезно, Джек. Ничего не вспоминается. Я не могу. Не могу. Она ела и говорила, вот и все.

— Да, но о чем?

— Не могу вспомнить. Не могу вспомнить ни слова. Да это и была не та беседа, чтобы запоминать ее. Просто чтобы не молчать, чтобы заполнить паузу. «Отличная рыба. Война — ужасная вещь, не правда ли? Нет, спасибо, сейчас я не хочу курить».

— Ты сведешь меня с ума. Да, ты, должно быть, очень любил Свою Девушку.

— Любил. И люблю. И хватит об этом.

— Что было в театре?

— Только то, что она вскочила на сиденье; я уже три раза тебе об этом рассказывал. И ты согласился, что это говорит тебе не о том, какая она, а лишь о том, что она сделала в определенный момент.

Ломбард подошел поближе:

— Да, но почему она вскочила? Ты все уклоняешься от ответа. Занавес еще не опустился, ты сам говоришь, а люди в таких случаях не вскакивают просто так.

— Я не знаю, почему она встала. Я не читал ее мысли.

— Ты и в своих не больно-то разбирался, насколько я понимаю. Ладно, мы вернемся к этому потом. Раз уж ты вспомнил следствие, причину мы как-нибудь выясним.

Он, тяжело ступая, прошелся по камере, давая им обоим возможность передохнуть.

— Когда она так стояла, ты, наконец, посмотрел на нее?

— Смотреть — это физиологическое действие, выполняемое зрачками глаз, видеть — это умственная работа, которую производят клетки мозга. В тот вечер я много раз смотрел на нее, но ни разу не видел.

— Это пытка, — сказал Ломбард, поморщившись и сведя брови к переносице. — Кажется, я так и не смогу вытянуть ничего из тебя. Надо найти кого-нибудь еще, кто мог бы помочь, кого-нибудь, кто видел вас вместе в тот вечер. Не может быть, чтобы два человека вместе провели в городе шесть часов и никто их не видел.

Хендерсон криво усмехнулся:

— Я тоже так думал. Но оказалось, что я был не прав. Должно быть, в тот вечер в городе бушевала эпидемия астигматизма. Иногда я уже сам начинал сомневаться, была ли со мной на самом деле эта особа, или она — лишь галлюцинация, плод моего воспаленного воображения.

— Ты это брось, слышишь! — коротко приказал Ломбард.

— Свидание закончено, — раздался голос снаружи.

Хендерсон встал, поднял с пола обгоревшую спичку и подошел с ней к стене, на которой углем было нацарапано несколько рядов косых параллельных черточек. Палочки в верхних рядах были перечеркнуты и превратились в букву «X», снизу оставалось лишь несколько незачеркнутых вертикальных штрихов. Он добавил к одному из них косую черту, превратив и его в «X».

— И это прекрати! — добавил Ломбард.

Он поплевал на ладонь и, быстро подойдя к стене, яростно провел по ней рукой, и палочки, перечеркнутые и неперечеркнутые, исчезли.

— Хорошо, продолжаем, — сказал он, доставая карандаш и бумагу.

— Теперь я постою для разнообразия, — сказал Хендерсон. — На этой койке может сидеть кто-то один, двоим уже не хватит места.

— Ты понял, чего я хочу? Свежий материал, который еще не отработан. Свидетели второго плана, люди, которые не получили повестку в суд, которых проглядели и фараоны, и твой адвокат Грегори.

— Ты хочешь совсем немногого. Тебе тоже нужны привидения, только вторичные. Второстепенные привидения, которые помогут нам поймать главное привидение. Лучше уж давай пригласим медиума.

— Мне не важно, пусть они всего лишь задели тебя локтем или шли по одной стороне улицы, когда вы вдвоем шли по другой. Главное, я хочу быть первым, кто до них доберется, если это возможно. Я не хочу довольствоваться чьими-то объедками. Мы должны найти место, куда можно вбить клин, чтобы расколоть все это дело. Не важно, пусть это будут лишь слабые тени. Составим список. Ну, давай все по новой. Бар.

— Неизбежный бар, — вдохнул Хендерсон.

— Бармена уже обработали. Был там кто-нибудь еще, кроме вас двоих?

— Нет.

— Подумай. Не делай над собой усилий. Ты не сможешь вспомнить, если будешь пытаться. Это только мешает.

Прошло четыре или пять минут.

— Подожди. Девушка в кабинке повернула голову, чтобы посмотреть ей вслед. Я заметил, когда мы выходили. Подойдет?

Карандаш Ломбарда забегал по бумаге.

— Давай, давай: это как раз то, чего я хочу. Можешь что-нибудь сказать об этой девушке?

— Нет. Еще меньше, чем о той женщине, которая была со мной.

— Ладно, дальше.

— Таксист. Его уже использовали. Он изрядно повеселил всех в суде.

— Затем ресторан. В этом «Мезон Бланш» была гардеробщица?

— У нее, одной из немногих, была уважительная причина не запомнить мою спутницу. Я был один, когда заходил в ее владения. Призрак оставил меня и отправился в дамскую комнату.

Карандаш Ломбарда снова задвигался.

— Там тоже, наверное, был кто-то из служащих. Правда, если ее не заметили с тобой, еще меньше вероятность, что ее заметили без тебя. Ну а как насчет ресторана? Там никто не повернул головы?

— Она вошла отдельно.

— Значит, переходим к театру.

— Там был швейцар с такими смешными моржовыми усами, я это хорошо помню. Он просто пожирал глазами ее шляпу.

— Хорошо. Берем. — Он записал что-то. — Как насчет билетера?

— Мы опоздали. Он проводил нас на место с карманным фонариком.

— Плохо. А те, кто был на сцене?

— Ты имеешь в виду артистов? Боюсь, что представление было слишком стремительным.

— Когда она встала, как ты говоришь, ее могли заметить. Полиция допрашивала кого-нибудь из них?

— Нет.

— Не мешает проверить. Мы не должны пропустить ничего, понимаешь, ничего! Если бы в тот вечер неподалеку от вас оказался даже слепой, я бы хотел… Что стряслось?

— Эй, — резко сказал Хендерсон.

— Что такое?

— Ты мне кое-что напомнил. Слепой действительно был. Слепой попрошайка пристал к нам, когда мы уходили. — Тут он заметил, как Ломбард быстро записывает что-то своим карандашом. — Ты шутишь, — запротестовал он с недоверием.

— Думаешь? — спокойно спросил Ломбард. — Подожди, сам увидишь. — Он снова держал карандаш наготове.

— Теперь все, больше ничего нет.

Ломбард убрал список в карман и встал.

— Я пробью брешь в этой цепочке! — решительно пообещал он.

Он подошел и постучал по решетке, чтобы его выпустили.

— И нечего пялиться на стену, — добавил он, перехватив взгляд Хендерсона, невольно упавший на то место, где он раньше вел свои подсчеты. — Они не отправят тебя туда! — Он ткнул пальцем в сторону коридора, в направлении, противоположном тому, откуда пришел.

— А они говорят, что отправят! — вполголоса с иронией произнес Хендерсон.

Колонка объявлений во всех газетах:

«Убедительно прошу связаться со мной молодую леди, которая вместе со своим спутником занимала кабинку в баре „Ансельмо“ около 6.15 вечера 20 мая этого года и которая, может быть, вспомнит оранжевую шляпу, привлекшую ее внимание, когда владелица шляпы проходила мимо. Если леди вспомнит это, мне жизненно необходимо узнать об этом немедленно. Речь идет о счастье человека. Всем ответившим гарантирована строгая конфиденциальность. Ответы присылайте на имя Дж. Л., почтовый ящик 654 в редакции этой газеты».

Ответов не было.

Глава 11

Пятнадцать дней до казни

Ломбард

Неряшливо одетая женщина, чья растрепанная голова походила на кочан капусты, а пряди седеющих волос падали на глаза, открыла ему дверь.

— О’Баннон? Майкл О’Баннон?

Вот и все, что он успел сказать.

— Послушайте! Я уже заходила сегодня в вашу контору, и тот человек сказал, что подождет до среды. Мы не пытаемся надуть бедную нищую компанию, у которой, наверное, всего-то и есть, что какие-то жалкие пятьдесят тысяч баксов.

— Мадам, я пришел не за деньгами. Я просто хочу поговорить с Майклом О’Банноном, который этой весной работал швейцаром в «Казино».

— Да, помню, у него была такая работа, — язвительно признала она, затем слегка повернулась в сторону и немного повысила голос, словно хотела, чтобы кто-то еще услышал ее. — Некоторые теряют работу, а потом не могут оторвать задницу от кресла, чтобы поискать другую. Сидят и ждут, когда работа сама придет к ним!

Где-то в глубине дома послышался звук, напоминавший хриплое мычание дрессированного тюленя.

— К тебе пришли, Майк, — проревела она. И добавила, обращаясь к Ломбарду: — Вы лучше подойдите к нему сами, он сидит там без ботинок.

Ломбард двинулся через длинный, казавшийся бесконечным холл. Наконец он дошел до комнаты, всю середину которой занимал стол, покрытый клеенкой.

Около стола развалился человек, ради которого Ломбард пришел сюда. Он лежал между двумя деревянными стульями с прямыми спинками, растянувшись, словно подвесной мост; середина его тела, оставшаяся без опоры, прогибалась вниз. На нем не было не только ботинок, верхняя часть его гардероба фактически состояла из нижней рубашки неопределенного цвета с короткими рукавами и пары подтяжек, надетых поверх нее. Белые носки торчали кверху на противоположном стуле. Когда Ломбард вошел, он отложил в сторону розовую карточку тотализатора и прокуренную трубку.

— Чем могу помочь вам, сэр? — любезно пророкотал он.

Не дожидаясь приглашения, Ломбард положил шляпу на стол и присел.

— Один из моих друзей хочет кое-кого найти, — доверительно начал он. Ломбард подумал, что было бы неправильно спустя столько времени подавлять свидетелей, упоминая о смертном приговоре, показаниях в полиции и прочих подобных вещах: люди могут испугаться и не рассказать то, что знают, если даже и знают. — Для него это очень много значит. Все на свете. Так вот. Поэтому я и пришел сюда. Вы можете вспомнить мужчину и женщину, которые приехали в театр на такси, когда вы еще там работали, в мае? Вы, конечно, придержали перед ними дверь.

— Ну, я придерживал дверь перед каждым, кто приходил в театр, это была моя работа.

— Они немного опоздали, вероятно, в этот вечер они были последними, кого вы встретили. И главное, на женщине была ярко-оранжевая шляпа. Очень необычная шляпа, с тонким пером, которое торчало из нее прямо вверх. Эта шляпа проплыла у вас прямо перед глазами — так близко от вас прошла дама. Вы проводили ее взглядом медленно, вот так: справа налево. Знаете, вроде как что-нибудь двигается очень близко от вас, а вы не можете сообразить, что это такое.

— Будьте спокойны! — вызывающе заявила жена от двери, — если это «что-нибудь» находится на голове у хорошенькой женщины, он проводит ее глазами в любом случае, может он сообразить, что это, или нет!

Ни один из двоих не обратил на нее ни малейшего внимания.

— Он видел, как вы посмотрели на нее, — продолжал Ломбард. — Он случайно заметил и рассказал мне. — Он положил руки на колено и оперся о них. — Вы можете вспомнить? Хоть что-нибудь? Вообще, вы помните ее?

О’Баннон задумчиво покачал головой. Затем прикусил верхнюю губу. Потом он опять покачал головой и с упреком посмотрел на него:

— Приятель, да вы хоть понимаете, о чем спрашиваете? Все эти лица, каждый вечер! И почти всегда пары, леди и джентльмен.

Ломбард продолжал смотреть на него через стол, словно самой силы его взгляда было достаточно, чтобы заставить швейцара припомнить.

— Постарайтесь, О’Баннон. Подумайте. Прошу вас, постарайтесь. Для несчастного парня это значит все на свете.

Тут жена стала потихоньку придвигаться поближе, но все еще помалкивала.

О’Баннон опять покачал головой, на этот раз убежденно.

— Нет, — сказал он. — За все время, что я проработал там, из всех людей, перед которыми я открывал двери такси, я сейчас могу вспомнить только одного типа. Парня, который однажды приехал один, пьяный вдрызг. И то только потому, что он вывалился из машины головой вперед, когда я открыл дверь, и мне пришлось ловить его.

Ломбард пресек поток ненужных воспоминаний, который, как он понимал, мог изливаться бесконечно. Он встал:

— Значит, вы твердо уверены, что не помните?

— Я твердо уверен, что не помню. — О’Баннон опять потянулся за дымившейся трубкой и программкой бегов.

Жена уже подобралась к ним вплотную и некоторое время разглядывала Ломбарда, о чем-то напряженно раздумывая. На какой-то момент она даже высунула кончик языка, ведя в уме какие-то подсчеты. Потом она заговорила:

— А если он вспомнит, нам что-нибудь будет с этого?

— Ну, я думаю, что смогу кое-чем отблагодарить вас, если он скажет мне то, что нужно.

— Ты слышал, Майк? — Она налетела на мужа, словно ястреб. Она принялась трясти его за плечо обеими руками, словно замешивала тесто или пыталась выправить вывих. — Думай, Майк, думай!

Он попытался отклониться или хотя бы прикрыть рукой голову.

— Как я могу вспомнить, когда ты раскачиваешь меня, будто пустую лодку. Если в моей голове что-то и кроется, где-то там, в глубине, так ты же вытрясешь это начисто!

— Ну что же, я вижу, не получается, — вздохнул Ломбард, он разочарованно повернулся и пошел обратно по длинному холлу.

Он услышал за своей спиной раздраженные причитания: видимо, жена возобновила атаку на многострадальное плечо мужа.

— Ты видишь — он уходит! Ох, Майк, да что с тобой такое! Все, что от тебя хотят, — это чтобы ты кое-что вспомнил, а ты не можешь сделать даже этого!

Похоже, она обрушила свое негодование на неодушевленные предметы. Послышался страдальческий, протестующий вопль:

— Моя трубка! Моя программка!

Перебранка была в самом разгаре, когда Ломбард закрывал за собой входную дверь. Затем внезапно последовало подозрительное молчание. На лице Ломбарда, когда он начал спускаться по лестнице, появилось понимающее выражение.

Как он и ожидал, через минуту в холле послышался быстрый топот, дверь распахнулась, и жена О’Баннона возбужденно закричала ему вслух в лестничный пролет:

— Мистер, подождите! Вернитесь! Он вспомнил! Он только что вспомнил!

— Вот как? — сухо сказал Ломбард. Он остановился там, где застал его голос, и посмотрел наверх, не собираясь, однако, вновь подниматься. Он вытащил бумажник и выразительно провел пальцем по краю. — Спросите у него, в черном она была или в белом?

Она громко повторила вопрос в глубину дома. Получив ответ, передала его Ломбарду с легким сомнением в голосе:

— В белом, для выхода.

Ломбард убрал бумажник, так и не открыв его.

— Пустой номер, — твердо сказал он и продолжил спускаться.

Глава 12

Четырнадцать, тринадцать, двенадцать дней до казни

Девушка

Она просидела на табурете несколько минут, прежде чем бармен ее заметил. И это было тем более странно, что в баре в это время находилось лишь несколько посетителей и появление еще одного должно было бы привлечь больше внимания. Это говорило лишь о том, как скромно она вошла и села.

Его смена только что началась, так что она, должно быть, пришла сразу же после того, как он занял свое место за стойкой, словно специально рассчитала время, чтобы явиться за ним следом. Когда он только вышел из раздевалки в свеженакрахмаленной куртке и оглядел свои владения, ее еще не было, в этом он был абсолютно уверен. Во всяком случае, обслужив клиента в другом конце бара, он повернулся и увидел ее, спокойно сидевшую там, и немедленно подошел:

— Слушаю вас, мисс?

Она посмотрела ему в глаза странным, как ему показалось, напряженным взглядом. И он тут же спохватился и подумал, что ошибся, что это лишь плод его воображения. Все посетители смотрели на него, делая заказ, для них он был просто машиной, доставляющей выпивку.

А ее взгляд все-таки был другим; это впечатление, исчезнув на минуту, вернулось вновь. Ее взгляд относился непосредственно к нему. Взгляд, который существовал сам по себе; она смотрела на него не потому, что делала заказ, нет; она делала заказ, чтобы иметь повод так смотреть на него. Этот взгляд был направлен на него, на человека, к которому она обращалась с заказом, и предназначался именно ему, и никому другому. Взгляд говорил: «Запомни меня. Хорошенько запомни меня».

Она заказала порцию виски с водой. Когда он отвернулся, чтобы достать стакан, ее глаза неотступно следили за ним. На какой-то момент он даже слегка растерялся от того, что не может достойным образом ответить на этот странный, пристальный взгляд; но чувство исчезло так же быстро, как появилось. Он не слишком обеспокоился, все прошло быстро, как и в первый раз.

Но это было только начало.

Он принес ей заказ и сразу же отвернулся, чтобы обслужить кого-то еще.

Прошло какое-то время. Время, в течение которого он не думал о ней, совсем забыл.

Время, за которое она должна была хоть немного изменить позу: например, слегка пошевелить рукой, приподнять или подвинуть стакан, перевести взгляд на что-нибудь другое. Но нет. Она сидела неподвижно. Настолько неподвижно, что казалось, на табурете сидит вырезанный из картона силуэт девушки. Ее стакан оставался нетронутым, он стоял там, куда его поставили, куда он сам его поставил. Двигались только ее глаза. Они поворачивались за ним, куда бы он ни пошел. Они следили за ним.

В его работе наступил небольшой перерыв, и он опять наткнулся на этот взгляд, в первый раз после того, как заметил его странную неподвижность. Теперь он понял, что эти глаза наблюдают за ним уже долгое время, хотя он этого и не замечал. Это вывело его из равновесия. Он не мог понять, в чем дело. Он украдкой посмотрел в зеркало, — может, что-нибудь не в порядке с курткой или лицом. Нет, все нормально. Он выглядел как всегда, и никто, кроме нее, не смотрел на него таким долгим, упорным взглядом. Он не мог найти объяснения.

Взгляд был намеренным, никаких сомнений, ибо не отрываясь следовал за ним. Не рассеянный, мечтательный взгляд человека, погруженного в свои мысли; но взгляд, за которым угадывался определенный интерес — интерес, направленный на него.

Как только эта мысль пришла ему в голову, он уже не мог от нее отделаться, она упорно возвращалась и стала его беспокоить. Теперь он сам время от времени украдкой посматривал на девушку, всякий раз надеясь, что делает это незаметно. И каждый раз, взглянув на нее, убеждался, что она все еще наблюдает за ним, и, каждый раз не выдержав и отводя взгляд, видел, что она продолжает смотреть. Его растерянность все возрастала, мало-помалу превращаясь в чувство неловкости.

Он никогда не видел, чтобы человек сидел так неподвижно. Она ни разу не пошевелилась. Стакан стоял нетронутым, словно бармен его вообще не приносил. Она сидела как Будда в женском обличье, мрачные глаза неотрывно следили за ним.

Чувство неловкости начало перерастать в раздражение. Наконец, он подошел к ней и остановился рядом.

— Вам не нравится коктейль, мисс?

Это была попытка расшевелить ее. Она не удалась. Девушка просто срезала его. Ее ответ был лишен каких-либо эмоций:

— Сойдет.

Обстоятельства складывались в ее пользу, так как она была женщиной, а женщинам не приходится тратиться у стойки бара, как пришлось бы мужчине, если бы он захотел посидеть подольше. Более того, она ни с кем не заигрывала, не искала, кто бы оплатил ее счет, она вела себя безупречно, бармен был бессилен против нее.

Почувствовав себя побежденным, он отошел, поминутно оглядываясь, а ее глаза все так же настойчиво следовали за ним.

Теперь он постоянно ощущал дискомфорт. Он попытался было отряхнуть это чувство, передернул плечами, поправил сзади воротничок. Он знал, что девушка не перестает на него смотреть, и старался сам не смотреть в ее сторону, но от этого было только хуже.

Посетителей стало больше, заказы шли чаще, но это не раздражало его, а, напротив, приносило какое-то облегчение. Занимаясь своим делом, производя необходимые манипуляции, он отвлекался мыслями от этого терзающего взгляда. Но когда наступал такой момент, что ему было некого обслуживать, нечего протирать, нечего наливать, ему становилось совсем невмоготу. И тогда он не знал, куда девать руки, что делать с салфеткой.

Он разбил бутылку пива, пытаясь ее открыть, вставил не тот ключ в кассовый аппарат.

Наконец, выведенный из терпения, он опять подступил к ней, пытаясь выяснить, что она от него хочет.

— Что я могу сделать для вас, мисс? — сказал он с плохо скрытым негодованием.

Она ответила ровным голосом, по которому ничего нельзя было понять:

— Разве я сказала, что мне что-нибудь надо?

Он тяжело оперся о стойку бара.

— Вы что-нибудь хотите от меня?

— Разве я сказала, что хочу?

— Извините, но, может быть, я похож на кого-либо из ваших знакомых?

— Нет.

Он начал путаться в словах.

— Я подумал, что, может быть, похож: ведь вы так смотрите на меня, — неуверенно проговорил он. Это прозвучало как упрек.

На этот раз она просто не ответила. Но и не оставила его в покое. В конце концов отступить пришлось ему, и он ушел, чувствуя себя так же неловко, как раньше.

Она не улыбнулась, не заговорила, не выразила ни сожаления, ни открытой враждебности. Она просто сидела и смотрела на него, загадочно и непроницаемо, как сова.

Оказалось, что она выбрала и привела в действие страшное оружие. Обычно никому и в голову не приходит, насколько невыносимо для человека, когда его разглядывают в упор на протяжении длительного времени, скажем двух или трех часов; люди не задумываются об этом просто потому, что редко сталкиваются с подобными вещами и им не представляется случая испытать свою силу духа.

Ему как раз представилась такая возможность, и его нервы уже начали сдавать. Он оказался совершенно беззащитен, во-первых, потому, что его поле деятельности было ограничено полукруглой стойкой бара и он не мог никуда от нее отойти; и, во-вторых, учитывая саму ситуацию. Каждый раз, пытаясь дать отпор, он убеждался, что ему просто не к чему придраться. Она просто смотрела. Поле битвы оставалось за нею. Ее взгляд был направлен на него, словно тонкий луч, и он не мог ни заслониться от этого взгляда, ни толкнуть его в сторону.

У него появились и с ужасающей быстротой стали нарастать симптомы заболевания, незнакомого ему до сих пор, которое медицина называет агорафобией: непреодолимое желание запереться, спрятаться в раздевалке или же просто нырнуть под стойку и укрыться там от ее взгляда; он раз-другой сдвинул брови и преодолел это желание. Его глаза все чаще искали часы, висевшие над головой, часы, от которых однажды, как ему говорили, зависела жизнь человека.

Он страстно мечтал, чтобы она ушла. Он почти молился об этом. И все же ему давно стало абсолютно ясно, что она не собирается уходить добровольно, что она уйдет только тогда, когда бар закроется. Так как ни одна из тех причин, что обычно приводят людей в бар, явно не могла быть применима к ней, не стоило и надеяться на скорое освобождение от пытки. Она сидела здесь не потому, что кого-то ждала, иначе этот кто-то уже давно бы появился. Она пришла сюда не для того, чтобы выпить, так как нетронутый стакан все еще стоял там, куда он поставил его несколько часов назад. Она преследовала одну-единственную цель: смотреть на него.

Отчаявшись избавиться от нее каким-либо другим путем, он мечтал только о том, чтобы поскорее пришло время закрытия и его мучениям наступил конец. По мере того как число клиентов пошло на убыль и стало уменьшаться количество сидящих за стойкой, сила воздействия взгляда соответственно возрастала.

Теперь за полукруглой стойкой, за которой он стоял, было много пустых мест, что еще усиливало впечатление от этого безжалостно-неподвижного взгляда Медузы.

Он уронил стакан, чего никогда не случалось с ним раньше. Она просто разрывала его на куски. Он бросил на нее яростный взгляд и наклонился, чтобы подобрать осколки; губы его беззвучно шептали проклятия.

И наконец, когда он уже думал, что это никогда не произойдет, минутная стрелка дошла до двенадцати. Пробило четыре часа, наступило время закрытия. Двое мужчин, занятых дружеской беседой, последние посетители, поднялись, не дожидаясь, пока их попросят, и медленно пошли к выходу, не прекращая своего негромкого разговора. Но не она. Ни единый мускул не дрогнул на ее лице. Стакан все так же неподвижно стоял перед ней, она продолжала сидеть. Смотрела, наблюдала, ни разу даже не моргнув.

— Спокойной ночи, джентльмены, — громко сказал он вслед последним посетителям, так чтобы она поняла.

Девушка не пошевелилась.

Бармен открыл распределительный щит и резко дернул выключатель. Внешние светильники, расположенные по периметру, погасли, остался только внутренний свет, идущий откуда-то из-за его спины; словно солнечный закат, он отражался в зеркалах и бутылках, выстроившихся рядами вдоль стен. В этом свете он казался черным силуэтом, а она лишенным тела, слабо освещенным ликом, который глядел на него из окружающего полумрака.

Он подошел к ней, забрал невыпитый коктейль и выплеснул его, так резко взмахнув рукой, что пролил мимо.

— Мы закрываемся, — сказал он хрипло.

Наконец она пошевелилась. Поднявшись с табурета и быстро выпрямившись, она некоторое время держалась за стойку, чтобы отошли затекшие ноги.

Его пальцы ловко пробежали сверху вниз по пуговицам куртки. Он раздраженно спросил:

— Что это значит? Что за игру вы затеяли? Что у вас на уме?

Она, не ответив, спокойно направилась через полутемный зал к выходу, словно не слышала его. Он никогда бы не подумал, что вид девушки, покидающей бар, может принести ему чувство такого глубокого облегчения. В расстегнутой на груди куртке, обессиленный, изнемогающий, он оперся одной рукой о стойку и слегка нагнулся вперед в ту сторону, куда она ушла.

На улице у выхода горел фонарь, и он снова увидел ее, когда она там оказалась. Она остановилась недалеко от двери, повернулась и посмотрела на него сквозь разделявшее их пространство долгим, серьезным и многозначительным взглядом. Словно хотела показать, что все это ему не привиделось; более того, показать, что это еще не конец, это только небольшая передышка.

Он повернулся, чтобы закрыть дверь на замок, — она молча стояла на тротуаре, в нескольких ярдах. Она выжидающе повернулась лицом к двери, словно карауля его появление.

Он был вынужден двинуться в ее сторону, к ней, так как именно этим путем он уходил по ночам домой. Они оказались на расстоянии вытянутой руки друг от друга, так как тротуар был довольно узким, а она стояла прямо посередине, не стараясь держаться ближе к стене. По ее лицу, которое она медленно поворачивала по мере того, как он подходил, бармен понял, что она будет молча ждать, пока он пройдет, и, раздраженный этим молчаливым упорством, заговорил сам, хотя минуту назад решил не замечать ее.

— Что вам от меня надо? — свирепо спросил он.

— Разве я сказала, будто мне что-то надо от вас?

Он сделал вид, что идет дальше, потом резко развернулся и, оказавшись лицом к лицу с ней, посмотрел на нее обвиняющим взглядом:

— Вы только что сидели здесь, не сводя с меня глаз! Весь вечер, всю ночь, слышите, вы? — Вне себя от ярости, он колотил кулаком по ладони. — А теперь я вижу, что вы стоите здесь и караулите…

— Разве стоять в этом месте на улице запрещено?

Он угрожающе потряс толстым пальцем:

— Я предупреждаю вас, девушка! Для вашей же пользы…

Она не ответила. Она даже рта не раскрыла, а молчание в споре означает победу. Совершенно сбитый с толку, он повернулся и, тяжело дыша, потащился прочь.

Он не смотрел назад. Не пройдя и двадцати шагов, он, даже не оглядываясь, понял, что девушка идет следом. Догадаться было нетрудно, она, очевидно, и не пыталась скрыть этого. Постукивание каблучков легких туфелек по асфальту отчетливо раздавалось в ночной тишине.

Мимо проплыл перекресток, похожий на застывшую асфальтовую реку, затем другой, третий. Город медленно разворачивался перед ними с запада на восток, и все это время он слышал за своей спиной, не слишком далеко, негромкий стук.

Он повернул голову, в первый раз просто предостерегающе. Она шла непринужденно, словно все это происходило в три часа дня. Походка ее была неторопливой, почти величественной, как умеют ходить женщины — плавно, с прямой спиной.

Он быстро прошел еще несколько шагов и снова обернулся. На этот раз всем телом, и в неожиданном порыве раздражения бросился к ней.

Она остановилась, но не сделала назад ни полушага.

Он приблизился и проревел ей в лицо:

— Поворачивай обратно, ты! С меня хватит, слышишь? Поворачивай, а не то я…

— Мне тоже в эту сторону, — только и сказала она.

И опять обстоятельства были в ее пользу. Если все было наоборот… Но как он, мужчина, мог противостоять ей — позвать полицейского и пожаловаться ему, что одинокая юная девушка преследует его на улице? Курам на смех. Она не оскорбила его, ничего не требовала, она просто шла в том же направлении, что и он. Он был так же бессилен против нее, как и в баре.

Он еще секунду-другую постоял перед ней в угрожающей позе, но в его вызове было скорее желание протянуть время, чтобы с наименьшими потерями выбраться из сложной ситуации. Наконец он круто повернулся, что-то проворчав себе под нос: очевидно, это должно было изобразить воинственный пыл, но на самом деле прозвучало немного беспомощно. Он двинулся прочь, снова направляясь к дому.

Десять шагов, пятнадцать, двадцать. За его спиной, словно по команде, опять послышалось «тук-тук, тук-тук, тук-тук». Безостановочно, как неспешный стук дождевых капель по луже. Она снова шла за ним.

Как и каждый вечер, он завернул за угол и по подземному переходу вышел на лестницу, которая вела на нужную ему платформу. Он остановился наверху, в конце галереи с дощатым полом, ведущей к поездам, и внимательно глядел, не появится ли она из наклонного туннеля.

В приближающемся звуке шагов послышалась металлическая нотка, когда каблуки застучали об обитые железом ступеньки. Через минуту ее голова показалась над промежуточной лестничной площадкой.

Турникет с грохотом захлопнулся за ним, и, оказавшись по другую сторону, он обернулся и приготовился защищаться.

Она миновала лестницу и приблизилась такой естественной, размеренной походкой, словно и не замечала, что он стоит прямо за турникетом, к которому она направилась. Она уже держала наготове монету, зажав ее в пальцах. Она оказалась рядом, лишь турникет разделял их.

Он отвел руку назад и, размахнувшись изо всех сил, уже был готов ударить девушку, от такого удара она наверняка не удержалась бы на ногах и отлетела к перилам. Он ощерился, как собака:

— Убирайся вон! Проваливай, откуда пришла!

Он протянул руку и быстро закрыл отверстие турникета большим пальцем, едва она собралась опустить монету.

Она не протестовала, лишь перешла к соседнему турникету. Мгновенно он опять оказался перед ней. Она вернулась к первому турникету. Он снова передвинулся и загородил ей путь. Задрожали рельсы: приближался один из редких ночных поездов.

Каждый раз, заступая ей дорогу, он держал руку за спиной, наготове для удара. На этот раз он с силой выбросил ее вперед. Такой удар мог бы сбить ее с ног, если бы он достиг цели. Она увернулась в сторону, брезгливо поморщившись, как будто почувствовала неприятный запах. Удар пришелся по воздуху.

Тут же совсем рядом послышался повелительный стук по стеклу. Дежурный по станции высунулся по пояс из боковой двери маленькой запыленной будки:

— Прекратите немедленно! Вы что, хотите помешать пассажирам входить на станцию? Я вам покажу!

Он повернулся, чтобы как-то оправдаться, табу теперь можно было нарушить, так как не он первый искал заступничества.

— У этой девицы, похоже, не все дома: ее надо отправить в психушку! Она увязалась за мной по улице, я не могу от нее отделаться.

Она сказала все тем же бесстрастным голосом:

— Разве вы единственный, кто имеет право ездить по этой ветке?

Он снова воззвал к дежурному, который все еще торчал из своей будки, взяв на себя роль третейского судьи:

— Спросите ее, куда она едет. Она сама не знает!

Ее ответ был адресован дежурному, но скрытый смысл слов предназначался вовсе не ему.

— Я еду на Двадцать седьмую улицу. До Двадцать седьмой улицы, между Второй и Третьей авеню. Я имею право пользоваться этой станцией, не так ли?

Лицо человека, преграждающего ей путь, вдруг побледнело, как будто в названии места, которое она произнесла, было что-то страшное для него. Так оно и было. Он жил именно там.

Она заранее знала, куда он едет. Попытки оторваться от нее были бесполезны.

Дежурный объявил свое решение, сделав величественный жест рукой:

— Проходите, мисс.

Монета сверкнула в ее руке, и она прошла через соседний турникет, не дожидаясь, пока бармен освободит ей дорогу. Он и не подумал отойти в сторону, и уже не из упрямства: мысль о том, что ей известен весь его маршрут, на какое-то время словно парализовала его.

Тем временем подошел поезд, но не на их платформу, а на противоположную. Затем он скрылся из виду, и станция снова погрузилась в полумрак.

Она медленно прошла к внешнему краю платформы и остановилась там, ожидая; наконец, появился и он, держась на некотором расстоянии позади. Так как оба смотрели в одну сторону, откуда должен был появиться поезд, он мог ее видеть, а она его нет.

Вдруг, не отдавая себе отчета в том, что она делает, девушка не торопясь направилась в дальний конец платформы, чтобы, как большинство людей в подобной ситуации, убить время, прохаживаясь туда-сюда. Таким образом, она вскоре оказалась вне поля зрения дежурного на станции, там, где крыша над станцией кончалась, а платформа сужалась так, что двоим там было не разминуться.

Она постояла там немного и, по-видимому, хотела развернуться и направиться обратно, туда, откуда пришла. Но пока она стояла там, спиной к нему, глядя в ту сторону, откуда вот-вот должен был показаться поезд, ею постепенно овладела необъяснимая тревога, какое-то чувство приближающейся опасности.

Должно быть, ее насторожило что-то в доносившемся до нее звуке шагов по дощатому полу. Он тоже медленно двинулся по платформе и теперь шел по направлению к ней. Его походка была такой же медлительной, как и у нее, и все-таки не совсем такой. Его шаги отчетливо раздавались в царившей вокруг неестественной тишине, и были они какими-то крадущимися. Его выдавал ритм, точнее, явная попытка приглушить звук. Это была скованная походка — походка человека, планомерно приближающегося к своей цели и старающегося сделать вид, будто он праздно прогуливается. Девушка не могла бы сказать, как она поняла это, но она поняла еще до того, как обернулась, почувствовала, что за те несколько минут, пока она стояла к нему спиной, ему что-то пришло в голову. Что-то, что раньше не приходило.

Она обернулась, и довольно резко.

Он выглядел не добрее, чем когда их разделял турникет. Но не это укрепило ее подозрение. Она перехватила его взгляд, который он, двигаясь вдоль края платформы, бросил на пути, туда, где проходил контактный рельс. Вот оно что.

Она тут же все поняла. Толчок локтем, точный, сильный, сбивающий с ног удар ногой, как только он поравняется с ней. Она моментально осознала отчаянное положение, в котором невольно оказалась. Она сама заперла себя в дальнем конце платформы. Не подумав об этом заранее, она была теперь отрезана от дежурного по станции, вне его защиты, вне поля его зрения. Будка дежурного осталась сзади, в его обязанности входило наблюдать за турникетами. И он не мог видеть всего, что происходит на платформе.

На всей платформе находились только они двое. Она посмотрела на противоположную сторону — там тоже пусто: только что в северном направлении прошел поезд. А поезда в обратном направлении еще не было видно, что и вселило в нее тревогу.

Идти дальше было бы самоубийством, платформа заканчивалась лишь в нескольких ярдах за ее спиной, она совсем загонит себя в тупик и окажется полностью в его власти. Пойти обратно, к центральной части платформы, где присутствие дежурного гарантировало ее безопасность, означало пойти навстречу ему, пройти мимо него, а именно этого он и добивался.

Если бы она закричала сейчас, не дожидаясь атаки, в надежде, что дежурный успеет прибежать на помощь, это могло еще быстрее привести к роковому исходу. По его глазам девушка видела, что он дошел до предела, и крик скорее, чем молчание, приведет к нежелательному результату. Внезапная перемена в его поведении объяснялась не столько гневом, сколько страхом, и крик мог еще больше напугать его.

Она сильно напугала этого человека, она всего-навсего слишком хорошо сделала свое дело.

Она осторожно направилась в глубь платформы, как можно дальше от путей, пока не прижалась к рекламным плакатам, установленным на перилах ограждения. Прижавшись к щитам всем телом, она незаметно продвигалась вдоль них, внимательно наблюдая за барменом. Она шла так близко к ограждению, что ее платье шуршало, задевая перила.

Заметив ее, он двинулся наперерез по диагонали, очевидно стараясь отрезать ей путь к отступлению. Движения обоих были пугающе замедленны, на этой пустынной платформе, на высоте трех этажей над землей, в коричневатом свете, идущем сверху от редких фонарей, они походили на рыб, плавающих в бассейне.

Бармен продолжал двигаться, девушка тоже, и они неизбежно бы встретились через два-три шага.

Неожиданно хлопнул невидимый отсюда турникет, и какая-то темнокожая девица сомнительного поведения выскочила на платформу всего лишь в нескольких ярдах от них; издалека она казалась кривобокой, так как сильно наклонилась в сторону, почесывая ногу.

Они оба замерли, каждый в той позе, в которой их застали, чувствуя, как медленно спадает напряжение. Девушка, прижавшаяся спиной к рекламным щитам, лишь тяжелее оперлась о них, чувствуя, как дрожат ее колени. Он, поникнув, словно из него выпустили воздух, облокотился на автомат для продажи жевательной резинки, оказавшийся рядом. Она почти видела, как его недавнее кровожадное намерение выступает у него из всех пор. Наконец он отвернулся и, с трудом передвигая ноги, пошел прочь. Не было сказано ни слова, вся сцена, от начала и до конца, представляла собой пантомиму.

Больше это не повторится. Она опять одержала верх.

Сверкая, как зарница, подошел поезд, и они оба сели в один и тот же вагон, но в разные концы. Они сидели, разделенные расстоянием в длину вагона, все еще приходя в себя после той сцены, он сгорбился, поставив локти на колени, она сидела с прямой спиной, разглядывая лампочки под потолком. Между ними не было никого, кроме темнокожей девицы, которая все продолжала время от времени почесываться и внимательно читала номера станций, словно выбирала, на какой выйти.

Они оба вышли из вагона на станции «Двадцать восьмая улица», держась на том же расстоянии друг от друга. Бармен знал, что она идет за ним по пятам. Она могла сказать наверняка, что он знает, хотя он не оглядывался. Об этом говорил наклон его головы. Казалось, он смирился, позволил ей делать что угодно, даже идти за ним до самого дома, если ей так этого хочется.

Оба шли по Двадцать седьмой улице по направлению к Второй авеню, он по одной стороне улицы, она по другой. Он выдерживал дистанцию на четыре подъезда, и девушка не прибавляла шагу. Она знала, в какую дверь он войдет, и он знал, что она это знает. Преследование свелось к чисто механическому действию, единственным непонятным моментом оставался вопрос: «Зачем?» Но в нем была вся суть.

Он вошел в дом и растворился в одном из черных дверных проемов сразу за углом. Он, вероятно, до последнего момента слышал это безжалостное, ужасающе-спокойное «тук-тук, тук-тук» у себя за спиной, но, не подавая виду, не обернулся. Наконец они расстались, впервые за весь вечер.

Она продолжала идти, пока не прошла все расстояние, разделявшее их, и не поравнялась с домом. Тогда она заняла позицию на противоположном тротуаре, и открыто встала там, наблюдая за интересовавшими ее двумя темными окнами.

Вдруг они осветились, словно приветствуя кого-то, кого там ждали. Затем через минуту опять погасли, как по команде. Они так и оставались темными, хотя сероватая занавеска на окне, казалось, то и дело шевелится и отодвигается, еле заметно, как мимолетное отражение в зеркале. Девушка знала, что из этих окон за ней наблюдают, может быть и не один человек.

Она бесстрашно несла свою вахту.

Извиваясь, как червяк, вдалеке прополз поезд надземной дороги. Мимо проехало такси, и водитель с любопытством взглянул на нее, но у него уже был пассажир. Поздний прохожий прошел по другой стороне улицы, посмотрел на нее, надеясь привлечь внимание. Она встала к нему вполоборота и вернулась в исходное положение лишь после того, как прохожий отошел на приличное расстояние.

Вдруг рядом с ней, возникнув ниоткуда, появился полицейский. Не замеченный девушкой, он, должно быть, уже некоторое время наблюдал за ней.

— Минуточку, мисс. Я получил жалобу от женщины, живущей в одной из этих квартир, что вы преследовали ее мужа по дороге от работы до дома и вот уже полчаса стоите здесь, разглядывая их окна.

— Так и есть.

— Вам лучше уйти.

— Прошу вас, возьмите меня за руку так, как будто вы задержали меня, и давайте завернем за угол.

Он послушался, не без удовольствия. Они остановились так, чтобы их не могли видеть из окон.

— Вот. — Она достала лист бумаги и показала ему.

Полицейский разглядывал его в неверном свете уличного фонаря.

— Кто это? — спросил он.

— Начальник отдела по расследованию убийств. Вы можете позвонить ему и проверить, если хотите. Все это я делаю с его полного одобрения.

— О, что-то вроде секретного задания, а? — проговорил он с возросшим удивлением.

— И пожалуйста, в дальнейшем не давайте ходу жалобам этих людей по поводу меня. В течение ближайших нескольких дней у вас их будет много.

Когда он ушел, она сама позвонила по телефону.

— Ну как, действует? — спросил голос на другом конце провода.

— Он уже заметно нервничает. Он разбил стакан в баре. И только что едва не поддался искушению сбросить меня под поезд на станции надземной дороги.

— Похоже, сработало. Будьте осторожны, не подходите к нему слишком близко, когда рядом никого нет. Помните, самое главное — не давать ему никакого намека на то, в чем все дело, что за этим стоит. Не задавайте ему вопросов, в этом весь смысл. Как только он поймет, что вам надо, все будет испорчено, пропадет весь эффект. А если он не будет знать, за что его преследуют, это в конце концов его измотает, и мы получим от него то, что нужно.

— Когда он обычно уходит на работу?

— Каждый день он выходит из дому около пяти, — сообщил ее собеседник, словно все сведения были у него под рукой.

— Завтра, как только он выйдет, я буду тут как тут.

На третью ночь управляющий неожиданно появился у стойки, где сидела она, и, без всяких просьб с ее стороны, позвал бармена.

— В чем дело, почему вы не хотите обслуживать эту юную леди? Я наблюдал. Она уже двадцать минут сидит здесь. Вы что, не заметили ее?

Его лицо посерело и блестело от пота. Это случалось с ним теперь всякий раз, стоило ему подойти к ней.

— Я не могу, — сказал он хрипло, понижая голос, чтобы остальные не слышали его. — Мистер Ансельмо, это бесчеловечно, она издевается надо мной, вы не понимаете… — Он закашлялся, готовый расплакаться, его щеки надулись и снова спали.

Девушка, в двух шагах от него, сидела, глядя на них спокойными, невинными, как у младенца, глазами.

— Три ночи подряд она вот так сидит здесь. Она все время смотрит на меня…

— Она смотрит на вас, она ждет, чтобы ее обслужили, — с упреком сказал управляющий. — А что вы хотите, чтобы она делала? — Он пригляделся к бармену и заметил некоторую странность в его лице. — Что с вами, вы больны? Если вы больны и хотите пойти домой, я позвоню Питу и вызову его.

— Нет, нет! — немедленно взмолился он почти что с рыданием в голосе. — Я не хочу домой — тогда она просто пойдет за мной по всем улицам и опять всю ночь будет стоять под моими окнами! Я лучше останусь здесь, где вокруг люди!

— Прекратите нести чепуху и примите у нее заказ, — бесцеремонно заключил управляющий. Он повернулся и ушел, бросив на нее единственный взгляд и убедившись, что это скромная, хорошо воспитанная и безобидная девушка.

Рука, поставившая перед ней стакан, невольно дрогнула, часть напитка пролилась.

Ни один из них не сказал другому ни слова, хотя они чувствовали дыхание друг друга.

— Хэлло, — приветливо сказал в окошечке дежурный по станции, когда она остановилась рядом с будкой. — Слушайте, как забавно, вы и этот парень, который только что прошел перед вами, вы, кажется, каждый раз приходите сюда в одно и то же время и все же никогда не едете вместе. Вы заметили?

— Да, заметила, — ответила она. — Мы оба едем в одно и то же место каждую ночь.

Она не отходила от будки, положив локти на полочку перед окошком, как будто это прикосновение как-то защищало ее, пока она рассеянно болтала с дежурным, ожидая поезда.

— Приятный вечер, не правда ли?.. Как поживает ваш малыш?.. Я не думаю, что у Доджера есть шанс…

Время от времени она поворачивала голову и бросала взгляд на платформу, где то стояла на месте, то расхаживала, то иногда исчезала из виду одинокая фигура, — но девушка не осмеливалась выйти на платформу сама.

И только когда подошел и остановился поезд и открылись двери, она оторвалась от будки и стремительной походкой вошла в вагон. Теперь уже с ней не могло ничего случиться, так как сами вагоны и их ходовая часть надежно закрывали контактный рельс.

В дальнем конце улицы, извиваясь, как червяк, прополз поезд надземной дороги. Медленно проехало такси, и водитель с любопытством посмотрел на девушку, но он уже ехал на стоянку и не хотел больше брать пассажиров. Двое поздних прохожих прошли мимо, один из них шутливо крикнул:

— Что, подружка, припозднилась?

Не получив ответа, они скрылись в темноте.

Неожиданно, без всякого предупреждения, распахнулась дверь квартиры, которой принадлежали те два окна, и оттуда со скоростью реактивного снаряда вылетела растрепанная женщина в пальто, накинутом поверх ночной сорочки. Свои босые ноги она наспех засунула в то и дело сваливающиеся туфли, которые громко хлопали при каждом шаге.

Размахивая длинной палкой от швабры, она быстро и безошибочно направилась к одинокой фигуре, стоящей на противоположной стороне улицы, и намерения ее не вызывали сомнений.

Девушка повернулась, поспешно направилась к ближайшему перекрестку, свернула за угол и вышла на соседнюю улицу, но движения ее были настолько уверенными, что никому бы и в голову не пришло, что она спасается бегством, скорее, это выглядело так, словно она заблаговременно уходит, чтобы избежать докучной встречи.

Когда она прошла уже половину квартала, ее настигли пронзительные вопли женщины, не поспевавшей за ней:

— Ты три дня ходишь по пятам за моим мужем! Только попробуй еще раз, я тебе покажу! Только попадись мне — увидишь!

Она еще немного постояла на углу, выкрикивая самые свирепые угрозы и размахивая палкой. Девушка замедлила шаг, остановилась и растворилась во мраке.

Наконец женщина повернула обратно, направляясь к своему дому.

Вскоре девушка вновь оказалась на том же самом месте и точно так же стояла, глядя через дорогу вверх на те два окна, словно кошка, караулящая мышиную нору.

Прогрохотал поезд… Проехало такси… Появился запоздалый прохожий, прошел мимо, исчез…

Пустые окна, казалось, теперь смотрели на нее сверху в каком-то беспомощном гневе.

— Уже скоро, — сказал голос по телефону. — Еще один день, чтобы мы были уверены, что он полностью деморализован. Может быть, завтра вечером…

У него был выходной, и вот уже целый час он пытался оторваться от нее.

Девушка видела, что он вот-вот опять остановится. Теперь она предвидела это: она уже хорошо изучила его повадки. На этот раз он остановился на ярко освещенном месте, прислонился спиной к стене дома; люди, спешащие за покупками, сновали мимо. Он уже делал две или три такие остановки, и каждый раз они заканчивались ничем. Как и всегда. Он шел дальше, и она шла за ним.

На этот раз она заметила разницу. На этот раз он остановился, казалось почти неосознанно. Как будто вдруг иссяк запас его выносливости, прямо здесь, на этом самом месте, и он почувствовал себя абсолютно измотанным. Когда бармен прислонился к стене, небольшой сверток, который он немного наискосок держал под мышкой, выскользнул и упал на землю, а он даже не нагнулся за ним.

Девушка остановилась недалеко от него, как обычно не подавая виду, что имеет к нему какое-либо отношение. Она стояла и, как всегда, смотрела на него мрачным взглядом.

Лучи солнца упали ему прямо на лицо, и он заморгал. Он моргал все чаще и чаще.

Неожиданно из глаз у него хлынули слезы, и он разрыдался самым жалким образом, на глазах у всех прохожих; его лицо превратилось в уродливую, кирпично-красную, сморщенную маску.

Два человека остановились, не веря своим глазам. Потом их стало четверо, потом шестеро. Он и девушка оказались в самом центре толпы, которая окружала их со всех сторон, прибывала, становилась все многолюднее.

Он потерял остатки собственного достоинства и, не видя всей пропасти своего унижения, взывал к чувствам зевак, чуть ли не молил их о помощи и защите.

— Спросите, что ей от меня надо! — кричал он, ничего уже не соображая. — Спросите, чего она добивается! Она не оставляет меня в покое целыми сутками, ни днем ни ночью! Я больше не могу, слышите, вы, я больше не могу!

— Он что, пьяный? — вполголоса, с издевкой спросила одна женщина другую.

Девушка бесстрашно стояла тут же, не делая ни малейшей попытки укрыться от внимания, которое он привлек к ним обоим. Она выглядела такой серьезной, подтянутой, преисполненной чувства собственного достоинства, а он таким смешным и нелепым, что результат мог быть только один: симпатии толпы оказались всецело на ее стороне. Толпа обычно предрасположена к садизму.

В толпе то там, то здесь начали появляться ухмылки. Ухмылки переросли в смешки, а смешки — в издевательский хохот. В следующий момент вся толпа безжалостно гоготала над ним. Лишь одно лицо среди всех оставалось бесстрастным и пугающе безразличным.

Ее лицо.

Устроив весь этот спектакль, он только усугубил свое положение, вместо того чтобы облегчить его. Теперь вместо одного мучителя он получил тридцать.

— Я больше не выдержу! Слышите, вы, я с ней что-нибудь сделаю! — Неожиданно он рванулся к ней, словно собираясь ударить ее или оттолкнуть от себя.

В ту же минуту мужчины выскочили вперед, бросились на него, схватили за руки, не обращая внимания на его непрекращающиеся злобные выкрики. Вокруг нее образовался клубок барахтающихся тел. Вдруг ему удалось вырваться из кольца и высунуть голову в попытке дотянуться до нее.

Теперь вся толпа была готова броситься на него.

Девушка обратилась к людям — сдержанно, но достаточно громко, чтобы ее могли услышать, — и ее спокойный, ясный голос быстро остановил их:

— Не надо. Оставьте его в покое. Пусть идет своей дорогой.

Но в ее голосе не было ни теплоты, ни сочувствия, только ужасное, стальное безразличие. Она как будто хотела сказать: «Оставьте его мне. Он мой».

Руки, державшие его, разжались, сжатые кулаки опустились, пальто вернулись на плечи своих владельцев, и наиболее агрессивное ядро толпы рассеялось. Но сама толпа осталась, и он стоял в центре ее. Один на один с нею.

Он метнулся в одну, потом в другую сторону, с раздражением, с мукой пытаясь найти проход между плотно обступившими его людьми. Наконец это ему удалось: он устремился в брешь и, работая локтями, выбрался наружу. Он изо всех сил бросился бежать прочь от проклятого места, тяжело топая по тротуару; он убегал от худенькой девушки, которая стояла и смотрела ему вслед, ее талия, стянутая поясом пальто, была не шире мужской ладони. Он дошел до точки.

Девушка не замедлила последовать за ним. Она не ждала аплодисментов, ее не прельщал триумф. Ловкими движениями она просочилась сквозь скопление народа. Тогда изящной, но энергичной походкой, иногда делая легкие перебежки, она поспешила вслед за неуклюже подпрыгивающей фигурой.

Странная погоня. Невероятная погоня. Хрупкая девушка преследует рослого бармена, не отставая от него ни на шаг, среди бела дня по запруженным людьми улицам Нью-Йорка.

Он почти сразу же понял, что та опять принялась за свое. Он, охваченный мрачным предчувствием, оглянулся в первый раз. Она ждала, чтобы он оглянулся еще. Когда он повернул голову, девушка резко выбросила вперед руку, повелительным жестом приказывая остановиться.

Время пришло, час настал. Она была уверена, что Берджесс одобрит ее. После пробежки под полуденным солнцем бармен будет мягким как воск. Толпа, оставшаяся позади, лишила его последней надежды. Он искал защиты, но не получил ее и теперь не чувствовал себя в безопасности даже в разгар дня на шумных улицах города.

Но если она не использует свой шанс, если она не начнет действовать сейчас же, его сопротивление может окрепнуть. Может начаться обратная реакция. Привычка легко переходит в презрение, это она хорошо усвоила.

Теперь — самый подходящий момент; ей просто надо в буквальном смысле припереть его к стенке еще раз, быстро дозвониться до Берджесса, чтобы тот успел приехать и лично довести дело до конца: «Теперь вы признаетесь, что в ту ночь в баре видели женщину вместе с Хендерсоном? Почему вы отрицали, что видели ее? Кто заплатил вам или запугал вас, чтобы вы это отрицали?»

Он на секунду остановился немного впереди нее, на следующем углу, озираясь в поисках выхода, как мечущееся, загнанное в ловушку животное. Паника овладела им. Девушка поняла это по его резким, беспорядочным броскам в разные стороны. Он пытался найти убежище. Теперь он видел в ней не девушку, которую он мог бы, если бы только захотел, сбить с ног одним ударом. Теперь она была для него Немезидой.

Девушка опять вскинула руку; расстояние между ними быстро сокращалось. На него этот жест подействовал как удар хлыста и послужил последним толчком; несчастный окончательно потерял голову. Он стоял на перекрестке, и от проезжей части его отделяла тонкая, но плотная цепочка людей, которые собирались перейти дорогу. На светофоре горел красный сигнал.

Бармен бросил на девушку последний взгляд, она была уже близко, и тогда он рванулся сквозь толпу, как акробат в цирке сквозь бумажное кольцо.

Она резко остановилась, так резко, будто с размаху угодила каблуками обеих туфель в невидимую щель на тротуаре. Тормоза, сгорая, заскрежетали по асфальту.

Она вскинула руки, закрывая глаза, но успела увидеть, как его шляпа взмыла в воздух, описывая петлю высоко над головами прохожих.

Пронзительно завизжала какая-то женщина, а затем над толпой пронесся общий крик ужаса.

Глава 13

Одиннадцать дней до казни

Ломбард

Ломбард шел за ним уже полтора часа, а на всем белом свете нельзя двигаться медленнее, чем следуя по пятам за слепым попрошайкой. Слепой двигался как черепаха, у которой в запасе сотни лет, а не как человек, исчисляющий свой век годами. Ему требовалось сорок минут, чтобы пройти один квартал, от угла до угла. Ломбард несколько раз засекал по своим часам.

Слепой не мог видеть, поэтому ему приходилось полагаться на других пешеходов, которые переводили его через дорогу, каждый раз, когда он подходил к перекрестку. Ему никогда не отказывали. Если он подходил к перекрестку, когда горел красный свет, полицейские тут же переключали светофор на зеленый. И почти каждый, кто проходил мимо, кидал что-нибудь в его кружку. Так что ему было выгодно не спешить.

Ломбарду же это давалось с большим трудом; он был энергичным, здоровым человеком, который в эти дни особенно остро ощущал цену времени. Все, что он мог позволить себе, — это на какое-то время остановиться, прекратить это бесконечное, невыносимо медленное движение, которое казалось ему разновидностью китайской пытки, когда на голову по капле льют воду. Но всякий раз он брал себя в руки и не выпускал нищего из виду; он в нетерпении курил сигарету за сигаретой, подолгу простаивал неподвижно у подъездов и витрин, дожидаясь, пока слепой отойдет подальше, затем быстро догонял его энергичными шагами и вновь останавливался, позволяя своей жертве проковылять еще несколько шагов. Такое чередование ходьбы и остановок немного помогало вынести пытку.

«Это не может продолжаться вечно, — все время напоминал он себе. — Это не может продолжаться всю ночь. Этот силуэт впереди принадлежал человеку. Ему надо где-то спать. Ему придется когда-нибудь покинуть открытое пространство, войти хоть в какое-нибудь помещение и улечься там, чтобы отдохнуть. Попрошайки такого рода не промышляют всю ночь до рассвета, это обычно не оправдывает себя».

Наконец-то. Ломбард думал, что это никогда не кончится, но всему приходит конец. Слепой свернул в сторону, в какой-то тесный закоулок, и вошел в дом.

К тому времени они уже очутились в таком заброшенном месте, где нищий вряд ли мог рассчитывать на подаяние. Его обитатели скорее сами нуждались в милостыне, и о том, чтобы подавать кому-то еще, не могло быть и речи. С одной стороны этот квартал был ограничен виадуками из грубых гранитных блоков. Там проходила надземная железная дорога.

Берлога нищего оказалась совсем рядом, в полуразрушенном доме. Ломбарду пришлось теперь быть осторожнее, хотя он не сразу осознал, что конец их путешествия уже близок. Ему пришлось значительно отстать, так как улицы вокруг были пустынны и ничто не заглушало его шагов, а он знал, что у слепых обычно очень чуткий слух.

Поэтому, когда нищий зашел в дом, Ломбард был несколько дальше от него, чем ему следовало бы. Он быстро нагнал слепого в последний момент, чтобы, если удастся, успеть заметить, на какой этаж он поднимется. Ломбард остановился у подъезда, затем осторожно вошел следом за нищим и прошел немного вперед, чтобы было лучше слышно.

Слепой поднимался невыносимо медленно, постукивая тростью по ступеням. Этот звук, доносившийся сверху, напоминал стук капель, падающих из неисправного крана в пустую деревянную кадку. Ломбард насчитал четыре перерыва в этом постукивании, четыре раза, на каждой площадке, менялся ритм его шагов. На ровной площадке звук был более монотонным, чем на наклонной лестнице. Затем шаги затихли где-то в задней части дома.

Ломбард подождал, пока не услышал, как где-то наверху слабо хлопнула дверь, затем тоже начал подниматься, осторожно, но быстро, дав наконец выход своей так долго сдерживаемой энергии. Крутые ступеньки старой лестницы могли смутить кого-нибудь другого — он их просто не замечал.

Перед ним в задней части коридора оказались две двери, но он уже знал, какая именно ему нужна, так как вторая, это было видно даже издалека, явно вела в туалет.

Он немного постоял на верхней ступеньке, чтобы совладать с одышкой, затем осторожно направился к двери. «Говорят, у слепых очень хороший слух», — еще раз напомнил он себе. Но он действовал безукоризненно, ни одна половица не скрипнула под ногами, в основном благодаря его совершенной координации движений, а не малому весу. Он всегда отлично владел своим телом, которое скорее напоминало корпус гоночной машины, чем структуру из мышц, костей и кожи.

Он приставил ухо к двери и прислушался.

В комнате, конечно, было темно, потому что свет для ее хозяина не существовал и зажигать его не было никакого смысла. Но время от времени Ломбард улавливал какое-то движение внутри. Ему пришло в голову, что животные так же скрываются в свою нору и некоторое время крутятся, устраиваясь поудобнее, прежде чем улечься на ночлег.

Он не слышал никаких голосов. Должно быть, нищий был там один.

Довольно ждать. Пора. Он постучал.

Движение в комнате тотчас же прекратилось, и все смолкло. Тишина. Комната, которая старается притвориться пустой. Испуганная, затравленная тишина, которая, он знал, может длиться столько, сколько пришелец будет стоять за дверью, — если он клюнет на это.

Ломбард постучал еще раз.

— Откройте! — сурово приказал он.

В третий раз он постучал повелительно. В четвертый раз он начнет колотить в дверь.

— Откройте! — рявкнул он в тишину.

Внутри робко скрипнула половица, а затем — Ломбарду показалось, что через щель он чувствует дыхание, доносящееся изнутри, так близко стоял говоривший, — голос спросил:

— Кто тут?

— Друг.

Голос, вместо того чтобы успокоиться, стал еще более испуганным:

— У меня нет друзей. Я вас не знаю.

— Впустите меня. Я не причиню вам вреда.

— Я не могу. Я здесь один и совершенно беспомощен. Я не могу никого впустить.

Ломбард понял, что слепой боится за свою дневную выручку. Его нельзя было осуждать за это. Удивительно, что он вообще благополучно донес деньги.

— Меня вы можете впустить. Давайте открывайте. Я всего лишь хочу поговорить с вами.

Голос по ту сторону двери задрожал:

— Уходите отсюда. Отойдите от моей двери, или я из окна позову на помощь.

Но это прозвучало скорее как мольба, чем как угроза.

На какое-то время беседа зашла в тупик. Ни один не сдвинулся с места. Ни один не произнес ни звука. Оба ясно чувствовали присутствие друг друга. Страх по одну сторону двери, непреклонность по другую.

Наконец Ломбард достал свой бумажник и задумчиво исследовал его содержимое. Самой крупной оказался пятидесятидолларовый банкнот. Там было несколько более мелких купюр, можно было взять любую, но он выбрал самую крупную. Он опустился на корточки и целиком просунул ее под дверь.

Выпрямившись, он сказал:

— Нагнитесь и пощупайте на полу под дверью. Разве это не доказывает, что я не собираюсь вас грабить? А теперь впустите меня.

Нищий немного поколебался, затем брякнула цепочка, отодвинулся засов, и, наконец, в замочной скважине повернулся ключ. Дверь запиралась основательно.

Она нехотя открылась, и сплошные черные очки, которые Ломбард несколько часов созерцал на улице, уставились на него.

— С вами есть еще кто-нибудь?

— Нет, я один. И я пришел сюда не за тем, чтобы причинять вам неприятности, так что не беспокойтесь.

— Вы, часом, не из полиции?

— Нет, я не из полиции. Если бы я был из управления, вместе со мной пришел бы еще агент, а тут никого нет. Я просто хочу поговорить с вами, можете вы это, наконец, понять? — Ломбард толкнул дверь и вошел.

Комната терялась в темноте, казалась несуществующей, окутанной покровом мрака — для его собеседника, должно быть, таким представлялся весь мир. Какой-то момент косой луч тусклого желто-коричневого света, падающий с лестницы, из-за спины Ломбарда, еще позволял что-то разглядеть, затем дверь закрылась, и светлая полоса исчезла тоже.

— Вы можете зажечь свет?

— Нет, — ответил слепой, — так мы с вами почти на равных. Если вы хотите только поговорить, зачем вам свет?

Ломбард услышал, как где-то рядом звякнула пружина ветхой кровати, когда хозяин комнаты опустился на нее. Вероятно, уселся на свой дневной заработок, спрятанный под матрас.

— Ладно, бросьте эти глупости, так разговаривать невозможно. — Он пошарил рукой на уровне своих коленей, наткнулся на шаткое деревянное кресло-качалку, придвинул его и сел.

— Вы сказали, что хотите только поговорить, — упрямо повторил голос из темноты. — Вы вошли, так что давайте, говорите. Вам же не обязательно видеть, чтобы говорить.

Ломбард спросил:

— Но закурить-то, по крайней мере, можно? Вы не будете возражать? Вы ведь, поди, тоже курите?

— Когда есть что курить, — с недоверием произнес голос.

— Вот, возьмите, — послышался щелчок, и в руке Ломбарда вспыхнул огонек зажигалки, осветив небольшой уголок комнаты.

Слепой сидел на краешке кровати, его трость лежала наискосок на коленях — на случай, если бы пришлось защищаться.

Рука Ломбарда показалась из кармана, но вместо пачки сигарет в ней был зажат револьвер. Ломбард приставил его к бедру, направив прямо на собеседника.

— Вот, угощайтесь, — вежливо повторил он.

Слепой весь напрягся. Трость скатилась с его колен и со стуком упала на пол. Судорожно дернувшись, он закрыл руками лицо.

— Я знал, что вам нужны мои деньги, — хрипло сказал он. — Мне не надо было впускать вас…

Ломбард сунул револьвер обратно — так же невозмутимо, как и достал.

— Вы не слепой, — спокойно заявил он. — Мне не нужно было проделывать подобный трюк, чтобы убедиться в этом. Но я хотел таким образом показать вам, что вы попались. Для меня было достаточно того простого факта, что вы открыли дверь за пятидесятидолларовую бумажку. Должно быть, вы зажгли на минуту спичку, чтобы получше рассмотреть. Если бы вы были по-настоящему слепым, то как бы вы поняли, что это не один доллар? Банкнот в один доллар по размеру точно такой же, как и в пятьдесят. Ради одного доллара вы бы не открыли дверь, вы, вероятно, пришли сюда с большой суммой. А вот ради пятидесяти долларов стоило рискнуть, это больше, чем вы собрали сегодня. — Он заметил оплывший огарок свечи, подошел и, не переставая говорить, щелкнул зажигалкой.

— Вы полицейский, — запинаясь, проговорил нищий, беспокойно вытирая пот со лба тыльной стороной ладони. — Мне бы сразу догадаться.

— Не в том смысле, какой вы имеете в виду. Меня не волнует, что вы выпрашиваете деньги, притворяясь слепым. Может быть, вас хоть это немного успокоит.

Он вновь вернулся к креслу.

— Тогда кто вы? Чего вы от меня хотите?

— Я хочу, чтобы вы вспомнили кое-что, что вы видели, мистер Слепой, — иронично добавил он. — Вот послушайте. Как-то раз, вечером, в прошедшем мае, вы болтались у театра «Казино», приставая к зрителям, которые выходили оттуда…

— Но я там бываю часто…

— Меня интересует один вечер, один вполне определенный вечер. Только один, до остального мне нет дела. В тот самый вечер из театра вместе вышли мужчина и женщина. На женщине была ярко-оранжевая шляпа, из которой торчало длинное перо. Вы прицепились к паре, когда она садилась в такси, в нескольких ярдах от выхода. Теперь слушайте внимательно. Женщина, сама того не заметив, уронила зажженную сигарету в кружку, которую вы ей протянули. Вместо монеты, которую она хотела бросить. Вы обожгли пальцы этой сигаретой. Мужчина быстро вытащил ее и, чтобы загладить оплошность, сунул вам пару долларов. Я думаю, он сказал что-нибудь вроде: «Извини, приятель, она нечаянно». Вы, конечно, помните это. Вы не каждый вечер обжигаете пальцы о сигарету, попавшую в вашу кружку, и не каждый вечер получаете два доллара сразу от одного и того же прохожего.

— А если я скажу, что не помню?

— Тогда прямо сейчас я заберу вас с собой и отведу в ближайший полицейский участок, как мошенника. Вы получите срок в исправительной тюрьме, и с этого дня полиция возьмет вас на заметку и будет задерживать всякий раз, когда вы попытаетесь попрошайничать на улице.

Человек на кровати в отчаянии впился ногтями в лицо, сдвинув на лоб черные очки.

— Но разве вы не вынуждаете меня признать, что я это помню, не важно, помню я или нет?

— Я только заставляю вас признать то, что, я уверен, вы и так помните.

— Предположим, я скажу, что помню, что тогда?

— Для начала вы расскажете мне, что именно вы помните, затем повторите это моему другу, полицейскому в штатском. Я либо приведу его сюда, либо вас отведу к нему…

Попрошайка в отчаянии подскочил:

— Но как же я сделаю это, не выдав себя? Полицейский в штатском! Считается, что я слепой, как же я скажу, что видел их? Это ведь то же самое, чем вы угрожали мне, если я не вспомню!

— Нет, вы расскажете это только одному человеку, а не всей полиции. Я могу договориться с ним, он пообещает, что вас не будут преследовать. Ну что, подходит?

— Да, видел, — тихо признал так называемый слепой. — Я видел их вместе. Обычно я закрываю глаза, даже в очках, если оказываюсь в ярко освещенных местах, как около этого театра. Но когда я обжег палец, то широко раскрыл их. Я вижу сквозь очки, и я разглядел их обоих, точно.

Ломбард вынул что-то из бумажника.

— Это он?

Слепой отшвырнул свои очки подальше и внимательно изучил моментальный снимок.

— Я бы сказал — да, — наконец произнес он. — Хотя я видел его только мельком и это было давно, мне кажется, что это он и есть.

— А как насчет дамы? Вы бы смогли узнать ее, если бы снова увидели?

— А я и видел ее снова. Его я видел только в тот вечер, но ее я видел и после, по крайней мере еще один раз…

— Что? — Ломбард резко вскочил, нагнувшись к нему. Покинутое кресло закачалось за его спиной. Он схватил нищего за плечо, стиснув так, словно хотел буквально выжать информацию из этого костлявого тела. — Я хочу все знать об этом! Говорите! Быстро!

— Это случилось вскоре после того вечера, поэтому я и догадался, что передо мной именно она. Я стоял около одного из шикарных отелей, вы знаете, как там светло. Я услышал шаги двоих, спускавшихся по ступенькам, мужчины и женщины. Затем женщина остановилась и сказала: «Подождите минутку, может быть, это принесет мне удачу», и я понял, что она имеет в виду меня. Я снова услышал ее шаги, она повернулась и подошла ко мне. Звякнула монетка. Двадцать пять центов. Я по звуку могу различать монеты. А затем произошло самое забавное, из-за чего я и догадался, что это она. Это такая мелочь, я не знаю, сможете ли вы уловить. Она целую минуту стояла передо мной, люди обычно так не делают. Монета уже была в кружке, и я понял, что она, должно быть, просто смотрит на меня. Или на что-то такое во мне. Я держал кружку в правой руке, на которой был ожог, а ожог к тому времени превратился в большой волдырь. Я думаю, что его она и заметила. Короче говоря, дальше было вот что. Я расслышал, как она сказала вполголоса не мне, а самой себе: «Надо же, как странно!» Затем ее шаги удалились, она направилась туда, где ждал мужчина. Вот и все…

— Но…

— Подождите, я еще не закончил. Я приоткрыл глаза, совсем чуть-чуть, и заглянул в кружку. Она добавила долларовую бумажку к той монете, которую бросила вначале. Я понял, что это именно она, потому что раньше такой бумажки там не было. Почему она вдруг передумала и добавила еще доллар, когда уже положила двадцать пять центов? Должно быть, это была та же самая женщина, она, вероятно, узнала меня по ожогу и вспомнила, что случилось несколько дней назад…

— Вероятно, вероятно, — нетерпеливо скрипнул зубами Ломбард. — Я-то думал, что вы видели ее и можете рассказать, как она выглядит!

— Я не могу сказать, как она выглядит спереди, потому что я не решился открыть глаза. Вокруг было слишком светло, и я боялся выдать себя. Когда она отвернулась и я увидел доллар, то немного приподнял веки, и посмотрел ей вслед из-под ресниц, и разглядел ее со спины, когда она садилась в машину.

— Со спины! Хорошо, скажите мне хотя бы, как она выглядит со спины!

— Я не мог рассмотреть ее всю даже со спины, я боялся слишком широко открывать глаза. Я увидел только шов на шелковом чулке и один каблук, когда она подняла ногу, чтобы сесть и машину. Вот и все, что я смог разглядеть из-под опущенных век.

— Оранжевая шляпа в первый вечер. Шов на чулке и один каблук во второй, неделю спустя! — Ломбард пихнул нищего на кровать. — С такими темпами не пройдет и двадцати лет, как мы соберем ее целиком!

Он подошел к двери, с силой распахнул ее и, обернувшись, бросил на нищего недобрый взгляд:

— Уверен, вы можете вспомнить гораздо больше! И профессионал сумеет вытянуть это из вас. Вы наверняка смотрели на нее во все глаза в первый вечер около театра. А во второй раз вы должны были слышать, какой адрес назвали водителю, когда дама села в машину.

— Я не слышал.

— Вы останетесь здесь, понятно? Никуда не уходите. Я спущусь вниз и позвоню тому парню, о котором я вам говорил. Я хочу, чтобы он пришел сюда и выслушал вашу историю.

— Но он же коп!

— Я уже сказал: все будет в порядке. Вы нас не интересуете — ни его, ни меня. Вам не о чем беспокоиться. Но не вздумайте удрать отсюда, пока меня не будет, или вам придется плохо.

Он закрыл за собой дверь.

Голос на другом конце провода казался удивленным:

— У вас уже что-то есть?

— У меня уже кое-что есть, и я хочу, чтобы вы послушали и решили, важно это или не очень. Я думаю, вы сможете узнать больше, чем я. Я сейчас на углу Сто двадцать третьей улицы и Парк-авеню, в последнем доме около железнодорожных путей. Было бы лучше, если бы вы как можно скорее приехали сюда и посмотрели, чего все это стоит. Я поставил полицейского из патруля около входа, чтобы он понаблюдал за нищим, пока я не вернусь. Я звоню из автомата на углу, это единственный телефон поблизости. Я буду ждать вас внизу у подъезда.

Через несколько минут неподалеку притормозила патрульная машина, из которой на ходу выпрыгнул Берджесс. Автомобиль, не останавливаясь, поехал дальше, а Берджесс поспешил к подъезду, у которого стояли Ломбард и полицейский.

— Сюда, — сказал Ломбард и без дальнейших объяснений повернулся к двери.

— Я, наверное, могу продолжать обход, — сказал полицейский, двигаясь прочь.

— Большое спасибо, офицер, — крикнул ему вслед Ломбард. (Они оба были уже на лестнице). — Наверх до самого конца, — пояснил Ломбард, идущий впереди. — Этот парень дважды видел ее, в тот вечер и еще раз, неделю спустя. Он слепой: не смейтесь, липовый, конечно.

— Что ж, ради этого стоило приехать, — признал Берджесс.

Они, следуя друг за другом, миновали один лестничный пролет. Руки скользили по перилам.

— Он хочет, чтобы его не привлекали за обман. Боится полиции.

— Мы что-нибудь придумаем, если дело стоит того, — проворчал Берджесс.

Вторая площадка.

— Еще одна, — предупредил Ломбард, не дожидаясь вопроса.

Они берегли дыхание для следующего марша.

Третья площадка.

— Что стряслось со светом здесь, наверху? — выдохнул Берджесс.

Ломбард сбился с шага, словно его толкнули.

— Странно. Когда я спускался, там горела одна лампочка. Либо она перегорела, либо кто-то специально ее выкрутил.

— Вы уверены, что лампочка горела?

— Абсолютно. Я помню, у него в комнате было темно, но через открытую дверь проникал с лестницы свет.

— Лучше я пойду первым. У меня есть карманный фонарик. — Берджесс обогнал его и пошел впереди.

Должно быть, его мысли все еще были заняты погасшей лампочкой, когда на промежуточной между этажами площадке, на повороте, где лестница меняла направление, он вдруг пошатнулся, неуклюже взмахнул руками и рухнул на четвереньки.

— Осторожно, — предупредил он Ломбарда. — Отойдите назад.

Луч его фонарика метнулся наверх, освещая пространство между стеной и нижней ступенькой. Там наискосок лежала неподвижная, нелепо изогнутая фигура. Ноги свисали с последних ступеней, туловище целиком лежало на площадке, а голова, повернутая назад под неестественно острым углом, опиралась затылком о стену. На одном ухе болтались чудом не разбившиеся очки.

— Это он? — пробормотал Берджесс.

— Он, — коротко ответил Ломбард.

Берджесс наклонился над телом, что-то ощупывая, потом, выпрямившись, произнес:

— Шея сломана. Умер мгновенно.

Он посветил вверх, вдоль лестницы, затем поднялся по ней, внимательно глядя под ноги.

— Несчастный случай, — сделал вывод полицейский. — Оступился на верхней ступеньке, полетел вниз головой и с размаху ударился о стенку на площадке. Видны характерные следы на краю верхней ступеньки.

Ломбард медленно подошел к нему и горестно простонал:

— Нашел время для несчастного случая. Теперь у него ничего не узнаешь… — Он вдруг замолчал и при свете фонарика испытующе взглянул на детектива: — А вам не кажется, что тут дело нечисто?

— Мимо вас или мимо того парня никто не проходил, пока вы ждали у двери?

— Нет, ни туда, ни обратно.

— И вы не слышали звука падения?

— Нет, иначе мы бы вошли и посмотрели. Но пока мы вас ждали, через виадук по крайней мере дважды проходили длинные составы, а они грохочут так, что вы не слышите даже собственных мыслей. Может, тогда это и случилось.

Берджесс кивнул:

— Поэтому, вероятно, и другие обитатели дома ничего не слышали. Видите: слишком много здесь совпадений, чтобы можно было заподозрить нечто иное, кроме несчастного случая. Он мог десять раз удариться головой о стену и остаться в живых, мог даже свалиться и не сломать при этом шею. Он совершенно случайно погиб на месте, на это нельзя было рассчитывать.

— Хорошо, а лампочка? Сдается мне, тут тоже слишком много совпадений, а? Я знаю, что говорю: с лампочкой было все в порядке, когда я спускался по лестнице, чтобы позвонить вам. Если бы свет не горел, мне бы пришлось идти ощупью, а я спустился очень быстро.

Берджесс провел фонариком вдоль стены, пока не обнаружил лампочку. Она висела на кронштейне, торчащем из стены.

— Я не понимаю, что вы имеете в виду, — сказал он, разглядывая лампочку. — Ведь его считали слепым; в любом случае, он большей частью ходил с закрытыми глазами, что в общем-то одно и то же, — так при чем же тут лампочка? Разве ему помешала бы темнота? По идее, в темноте он должен был увереннее двигаться, чем при свете, так как не привык полагаться на свои глаза.

— Может быть, в этом все и дело, — возразил Ломбард. — Может быть, он выбежал второпях, чтобы удрать, пока я не вернулся, и в спешке забыл закрыть глаза, оставил их открытыми. А с открытыми глазами он, наверное, чувствовал себя ничуть не лучше, чем вы или я в темноте.

— Ну, теперь вы окончательно запутались. Для того чтобы ослепить его, свет должен был гореть. А ваша версия строится на том, что свет не горел. И в любом случае, чего ради это стоило делать? Как можно было рассчитывать, что он оступится и, более того, сломает себе шею?

— Согласен, но все же какой-то странный несчастный случай. — Ломбард с досадой взмахнул рукой, делая шаг вниз. — Одно могу сказать: не нравится мне, что он произошел именно сейчас. Я не смогу от него ничего узнать…

— Сами знаете: такие вещи случаются весьма некстати.

Ломбард в раздражении спускался по лестнице, тяжело топая по ступеням.

— Все, чего от него можно было добиться, исчезло навсегда.

— Не отчаивайтесь. Может быть, вам удастся найти еще кого-нибудь.

— Но то, что знал он, утрачено. А эти сведения были под рукой, только и ждали, чтобы их нашли. — Он остановился на площадке, где лежало тело, и неожиданно обернулся. — Что случилось? Что это значит?

Берджесс указал на стену:

— Лампочка опять загорелась. Ваши шаги на лестнице встряхнули ее. Вот и объяснение тому, что произошло раньше, — когда он упал, что-то разъединилось. Проводка, видимо, неисправна. Так что свет тут ни при чем. — Он тронул Ломбарда за локоть. — Вы должны держаться в стороне. Я сам доложу о происшествии. Никто не должен знать, что вы каким-то образом замешаны в этой истории, если вы хотите продолжать.

Ломбард в подавленном настроении вышел на улицу, легкость исчезла из его походки, Берджесс остался наверху, рядом с неподвижным телом на площадке.

Глава 14

Десять дней до казни

Девушка

На клочке бумаги, который дал ей Берджесс, было написано:

«Клифф Милберн»

оркестр театра «Казино» — в прошлом сезоне

текущий сезон — «Реджент».

И два номера телефона. Один — номер полицейского участка, действовавший до определенного часа. Второй — его домашний номер, если ей понадобится позвонить после окончания рабочего дня.

Он заявил:

— Я не могу подсказать вам, как действовать. Вам придется решать на месте. Может быть, ваша интуиция поможет вам больше, чем я. Только не бойтесь и не теряйте головы, и все будет в порядке.

В конце концов Кэрол нашла единственную возможность. То, что она придумала, теперь глядело на нее из зеркала. Исчезло наивное, мальчишеское выражение лица. Не было и озорной пряди, пересекавшей чистый лоб. Вместо этого появилась копна медных волос, завитых и так сильно залитых лаком, что вся прическа напоминала металлическую каску. Обычно она предпочитала свободную молодежную одежду струящихся очертаний. Теперь же она натянула нечто столь облегающее, что, хотя ее никто не видел и она находилась одна в своей собственной комнате, ей стало немного не по себе. И к тому же платье ужасно короткое, такое, что стоило только сесть… Ладно: надо привлечь его внимание во что бы то ни стало. Бесстыдные красные пятна румян на щеках, заметные издалека, как запрещающий сигнал светофора, только значение подразумевалось прямо противоположное: «Вперед!» Нитка бус позвякивала на шее. Носовой платок, сверх меры украшенный кружевом и пропитанный такими едкими духами, что у Кэрол защипало в носу, когда она прятала его в сумочку. Она в первый раз в жизни подвела глаза синей тушью, от чего веки сразу набрякли.

Скотт Хендерсон смотрел на все эти приготовления из рамки около зеркала, и ей стало стыдно.

— Ты бы и не узнал меня, дорогой, не правда ли? — с грустью сказала она. — Не смотри на меня, дорогой, не смотри на меня.

И наконец, последний ужасный штрих, чтобы впечатление доступности было полным. Она приподняла ногу и натянула шелковую розовато-сиреневую подвязку с розочкой так, чтобы ее было видно. По крайней мере, когда она сядет.

Кэрол быстро отвернулась, Его Девушка не могла выглядеть как эта особа в зеркале, только не Его Девушка. Она обошла квартиру, выключая всюду свет. Внешне она была спокойна, в душе — взвинчена до предела. Только тот, кто хорошо знал ее, мог бы догадаться об этом. Он понял бы сразу. Но его здесь не было.

Подойдя к последнему выключателю, у двери, она произнесла короткое заклинание, которое произносила каждый раз, выходя из дому, глядя через комнату на его лицо в рамке.

— Может быть, сегодня, дорогой, — едва слышно прошептала она. — Может быть, сегодня.

Она выключила свет и закрыла дверь, и он остался там, в темноте, возле зеркала.

Когда Кэрол вышла из такси, фонари над входом уже горели, но тротуар перед ними был еще пуст. Она так и рассчитывала: войти пораньше и постараться привлечь его внимание до того, как в зале выключат свет. Она с трудом могла вспомнить название представления, кажется, что-то вроде «Продолжай танцевать». Ей было все равно, она знала, что забудет о шоу в тот же миг, как только выйдет из театра.

Она остановилась у кассы:

— Я заказала билет на сегодняшний вечер. Первый ряд, у прохода. Мими Гордон.

Ей пришлось ждать несколько дней. Потому что она шла не за тем, чтобы увидеть шоу, а за тем, чтобы ее увидели. Доставая деньги и вручая их кассиру, она уточнила:

— Вы уверены, что место именно то, какое мне надо? С той стороны сцены, где сидит ударник, правильно?

— Верно. Я проверял, прежде чем отложить билет для вас. — Он ухмыльнулся, на что она и рассчитывала. — Вы, наверное, много думаете о нем. Счастливчик этот парень.

— Вы не поняли, дело не в нем самом. Я его в жизни не видела. Просто… Как бы это объяснить? У каждого есть какое-то хобби. Ну, вот мое хобби — ударные инструменты. Каждый раз, когда я смотрю шоу, я стараюсь сесть как можно ближе к ударнику. Обожаю смотреть, как он играет, на меня это как-то особенно действует. С детства люблю барабаны. Может быть, это звучит странно, — она развела руками, — но так уж получилось.

— Я не хотел совать свой нос в ваши дела, — извинился он, разочарованный.

Девушка вошла в театр. Она появилась так рано, что контролер у входа только-только занял свой пост и билетер едва успел подняться из раздевалки. В отличие от галерки, где еще не привилась мода опаздывать, в партере она явно оказалась первой зрительницей.

Она сидела в зале, маленькая, одинокая фигурка с золотыми волосами среди моря пустых кресел. Ее вызывающее одеяние с трех сторон было скрыто плащом, который она предусмотрительно накинула на плечи. Убийственный эффект предназначался только для фронтального обзора.

Вокруг все чаще и чаще хлопали, опускаясь, сиденья. Этот шорох и невнятный гул говорили о том, что театр постепенно заполняется. Кэрол пристально смотрела в одну-единственную точку у самого края сцены, туда, где таилась маленькая, почти незаметная дверь. Эта дверца находилась прямо напротив Кэрол. Через щели в ней уже пробивался свет, девушка слышала голоса, доносившиеся оттуда. Там собирались музыканты, готовясь занять свои места.

Вдруг эта дверь распахнулась, и музыканты начали заполнять оркестровую яму; чтобы пройти, им приходилось сильно пригибать голову и плечи. Кэрол не знала, который из них тот, кто ей нужен, и не могла этого узнать, пока он не сядет на свое место, потому что никогда раньше его не видела. Один за другим оркестранты рассаживались по своим местам, образуя узкий полумесяц вокруг авансцены, ниже рампы.

Со стороны казалось, что девушка погружена в программку, лежащую у нее на коленях. Она сидела опустив голову, но при этом продолжала внимательно разглядывать музыкантов из-под опущенных ресниц. Этот, который входит сейчас? Нет, он остановился у дальнего стула. Тот, следующий? Какое зверское лицо. Она почти почувствовала облегчение, когда он остановился у второго от нее стула. Кларнет или что-то в этом роде. Ну, тогда, должно быть, этот — но нет, он свернул в другую сторону, контрабас.

Больше не появлялся никто. Она вдруг почувствовала беспокойство. Последний даже закрыл за собой дверь. За сценой никого не оставалось. Они все уже расселись, настраивали инструменты, усаживались поудобнее. Даже дирижер уже был здесь. И только место ударника, прямо перед ней, оставалось зловеще пустым. Может быть, он уволился? Нет, потому что тогда кого-то взяли бы на его место. Может быть, он заболел и не может играть сегодня? О, неужели это случилось именно сегодня! Всю неделю, каждый вечер, до сегодняшнего дня, он, наверное, был здесь!.. Вряд ли ей удастся еще раз получить билет на это самое место в ближайшие несколько недель: шоу имело успех и билеты пользовались спросом. А она не могла позволить себе ждать так долго. Время значило так много и шло так быстро, что его уже почти не осталось.

Кэрол слышала, как музыканты вполголоса разговаривают между собой. Она сидела достаточно близко, чтобы слышать почти каждое слово, несмотря на беспорядочные звуки настраиваемых инструментов, которые заглушали разговор для остальной публики.

— Вы когда-нибудь встречали такого разгильдяя? Кажется, за весь сезон он пришел вовремя один раз. Его и штрафами не проймешь.

Саксофон сказал:

— Наверное, подцепил в парке какую-нибудь блондинку и опять позабыл прийти.

Сидящий позади возразил шутливо:

— Хорошего барабанщика трудно найти.

— Не настолько трудно.

Она уставилась в программку, даже не стараясь прочесть, что в ней напечатано. Она застыла, снедаемая беспокойством. По какой-то злой иронии судьбы все музыканты оркестра были на месте, кроме одного-единственного, того, который мог ей помочь.

«Это такое же невезение, что преследовало бедного Скотта в тот вечер…» — пришло ей в голову.

Наступило короткое затишье перед увертюрой. Музыканты приготовились, зажгли свет над пюпитрами. Неожиданно, когда она уже перестала смотреть на оркестр, потеряв всякую надежду, дверь, ведущая в оркестровую яму, распахнулась и опять захлопнулась — так быстро, что Кэрол не успела и моргнуть, — и какая-то фигура торопливо проскользнула мимо стульев к пустующему месту перед ней, согнувшись в три погибели, чтобы двигаться быстрее и не попасться на глаза дирижеру. Ей тут же пришло в голову, что он похож на грызуна, так она и стала мысленно называть его.

Дирижер бросил на него испепеляющий взгляд.

Его это не смутило. Она услышала, как барабанщик, еще тяжело дыша, прошептал соседу:

— Послушай, приятель, у меня есть кое-что на завтра. Наверняка!

— Я знаю наверняка только то, что опять ничего не выйдет, — сухо ответил тот.

Он пока не заметил девушку. Он был слишком занят, усаживаясь поудобнее, настраивая инструмент. Ее рука скользнула вниз по бедру, незаметно приподнимая юбку еще на дюйм.

Наконец ударник закончил свои приготовления. Кэрол услышала, как он спросил: «Что сегодня за публика?» И вот, в первый раз после своего появления, он обернулся и посмотрел в зал поверх барьера, отделявшего оркестровую яму.

Она была наготове. Она смотрела на него в упор. Она достигла своей цели.

Должно быть, он толкнул локтем своего соседа. Девушка не могла этого видеть, но зато услышала, как тот невнятно пробормотал: «Да, знаю. Я уже видел».

Она поразила его воображение. Она чувствовала на себе его взгляд и даже могла бы нарисовать траекторию этого взгляда. Она выжидала. Теперь не надо торопиться. Не прямо сейчас. «Забавно, — подумала Кэрол, — как мы, девушки, знаем эти фокусы, даже те из нас, кто никогда не проделывал их раньше». Она внимательно изучала строчку в программке, словно никак не могла постичь ее таинственного смысла. Там были в основном точки, от одного края страницы до другого. Это помогало удерживать взгляд неподвижно.

«Викторина……………………Дикси Ли».

Он сосчитала точки. Двадцать семь — от имени героини до имени актрисы, исполняющей роль. Так, теперь пора. Прошло достаточно времени. Ее ресницы медленно поднялись.

Их глаза встретились. И она продолжала смотреть на него. Ударник думал, что девушка, смутившись, опустит глаза. Она, напротив, выдержала его взгляд и не отводила его все время, пока он смотрел на нее. Ее глаза, казалось, говорили: «Я вас интересую? Очень хорошо, вперед, я не возражаю».

На какой-то момент его слегка удивила эта явная готовность. Он продолжал разглядывать ее, в свою очередь стараясь привлечь к себе внимание. Он даже попробовал изобразить нерешительную улыбку, готовый в то же время стереть ее с лица по первому же знаку.

Она приняла эту улыбку благосклонно. Она даже улыбнулась в ответ, так же нерешительно. Он улыбнулся шире. Она тоже.

Начало было положено, они вступили в игру… И тут звонок, будь он проклят, прозвучал из-за кулис. Дирижер постучал по пульту, призывая оркестр к вниманию, вскинул руки, застыл так, потом резко взмахнул ими, и началась увертюра; они были вынуждены прервать свой немой разговор.

«Все хорошо, — успокаивала себя Кэрол, — пока все в порядке. Шоу не может сплошь состоять из одной только музыки, так не бывает. Должны же быть перерывы».

Занавес поднялся. Она слышала голоса, видела какие-то фигуры, свет, но не обращала внимания на действие. Она пришла сюда не для того, чтобы смотреть представление. Она упорно добивалась своей цели, а этой целью было познакомиться с ударником.

Как только начался антракт и музыканты толпой повалили покурить и отдохнуть, он повернулся и заговорил с ней. Он сидел дальше всех от двери, так что выходил в последнюю очередь; это давало ему возможность поговорить с девушкой так, чтобы остальные ничего не заметили. Зрители, сидевшие рядом с ней, уже встали и вышли, так что и она была одна, это добавляло ему уверенности, хотя то, как она вела себя до сих пор, не оставляло никаких сомнений.

— Как тебе все это нравится?

— Здорово, — промурлыкала она.

— Куда идешь потом?

— Пока никуда, но хотелось бы, — надула она губки.

— Значит, пойдем вместе, — бесцеремонно заявил он, выходя вслед за своим соседом.

Едва он вышел, она тут же одернула юбку до разумных пределов. Ей казалось, что ее с ног до головы ошпарили кипятком.

Ее лицо приняло свое обычное выражение. Даже слой косметики не мог скрыть перемены. Она сидела серьезная, одинокая, среди опустевших кресел. «Может быть, сегодня, дорогой, может быть, сегодня».

Когда занавес упал в последний раз и в зале зажегся свет, она не торопилась уходить, то делая вид, будто что-то уронила, то притворяясь, будто поправляет одежду, пока публика медленно просачивалась по проходам к двери.

Музыканты, проводив публику, бравурным маршем закончили игру. Он в последний раз ударил по тарелкам, придержал их пальцами, сложил палочки и выключил свет над подставкой для нот. Его рабочий день закончился, теперь он принадлежал самому себе. Он не спеша повернулся к ней, уже ощущая себя хозяином положения.

— Подожди меня у служебного входа, лапочка, — велел он. — Я выйду через пять минут.

Даже просто ждать его казалось Кэрол чем-то позорным, она даже не могла объяснить почему. Может быть, в нем самом было что-то гадкое. Прохаживаясь взад-вперед по аллее, она чувствовала, как мурашки бегают по всему телу. Она немного боялась. И то, как смотрели на нее другие музыканты, выходившие раньше (он даже не мог избавить ее от лишнего унижения и вышел последним), еще больше смущало ее.

Вдруг совершенно неожиданно он подхватил ее. Именно вдруг, так как Кэрол даже не видела, как он подошел, просто оказалось, что он держит ее под руку и тащит за собой, не сбавляя шага. Она подумала, что такова, наверное, его обычная манера.

— Как поживает моя новая подружка? — весело начал он.

— Великолепно, а как мой дружок? — откликнулась она в том же тоне.

— Мы пойдем вместе с ребятами, — сказал он. — Без них я скисну.

Она поняла, в чем дело. Для него она была чем-то вроде новой бутоньерки, он хотел похвастаться ею.

Было двенадцать часов.

К двум часам она решила, что он уже достаточно разомлел от пива и можно приступить к выполнению задачи. Они уже сменили два места, которые показались ей совершенно одинаковыми, но все еще не разбивали компанию. Она заметила, что они придерживались какого-то особого этикета. Милберн вместе с ней шел туда, куда шли все остальные, но, едва заявившись в новое место, они обособлялись, устроившись за отдельным столиком. Он то и дело вставал и подходил к друзьям, а потом опять возвращался к ней, но, как заметила Кэрол, никто из компании ни разу не подошел к нему. Может быть, потому, что она была его девушкой и все остальные старались держаться подальше.

Кэрол следила за ним, ожидая благоприятного момента. Пора было приступать: в конце концов, эта ночь не будет длиться вечно, а она боялась даже подумать о том, чтобы еще раз пойти на что-нибудь подобное.

Случай наконец представился, как раз такой, как она хотела. Милберн сделал девушке один из своих дешевых комплиментов, которые он время от времени — когда вспоминал — подбрасывал ей, как подбрасывают дрова в печку, чтобы не погас огонь.

— Ты говоришь, я самая хорошенькая из всех, кто когда-либо сидел на этом месте. Но ведь, наверное, и раньше бывало, что ты оборачивался и видел рядом какую-нибудь девушку, которая нравилась тебе. Расскажи-ка мне о них.

— Нет, когда я с тобой, я не хочу о них и думать.

— Ну просто, смеха ради. Я не ревнива. Скажи мне: если бы у тебя была возможность, кого бы ты выбрал из всех симпатичных девушек, которых ты когда-нибудь видел рядом с твоим местом, как раз там, где сегодня сидела я? С тех пор как ты начал играть в театрах, какая девушка тебе понравилась больше всех?

— Конечно, ты.

— Я так и знала, что ты это скажешь. Ну а после меня, кого бы ты выбрал? Мне интересно, как много ты помнишь. Я готова поспорить, что ты уже на следующий вечер их забываешь.

— Это я-то забываю? Вот, послушай. Однажды я обернулся, и там, по ту сторону барьера, напротив меня сидела такая дама…

Она сцепила руки под столом, словно пытаясь сдержать невыносимую боль.

— Это было в другом театре, в «Казино». Сам не знаю: что-то в ней было такое…

Смутные тени потянулись поодиночке мимо их стола; последняя остановилась:

— Мы пойдем поимпровизируем немного внизу, в подвале. Ты с нами?

Кэрол разомкнула руки, и они безвольно повисли вдоль стула. Ее планы были сорваны. Все встали и столпились у задней двери, ведущей в подвал.

— Нет, останься со мной, — попыталась она уговорить музыканта, протягивая руку и удерживая его. — Закончи то, что ты…

Он уже встал:

— Пойдем, киска, такое пропускать нельзя.

— Неужели тебе мало было играть весь вечер в театре?

— Да, но то за деньги. А это для души. Тебе понравится.

Кэрол поняла, что он все равно пойдет, даже оставит ее, туда его тянуло сильнее, чем к ней, поэтому она нехотя встала и потащилась следом по узкой, выложенной кирпичом лестнице в ресторанный подвал. Внизу они оказались в большой комнате, где их уже ждали инструменты: видимо, здесь играли не в первый раз. Там даже стояло пианино. Единственная лампочка, большая, но закопченная, свисала на шнуре посередине комнаты, ее дополняли свечи, воткнутые в бутылки. Посередине громоздился грубый деревянный стол, на него составили бутылки джина, примерно по одной на человека. Один из музыкантов расстелил кусок коричневой оберточной бумаги и высыпал туда сигареты, чтобы каждый, кто хочет, мог брать. Она догадалась, что сигареты с «травкой»; наверху такие не курил никто.

Дверь закрыли и заперли на засов, как только Милберн и девушка вошли в помещение: ребята не хотели, чтобы им мешали. Она была единственной девушкой среди них.

Сесть можно было лишь на пустые ящики и картонные коробки, да еще на пару бочонков. Печально пропел кларнет, и оргия началась.

Следующие два часа могли послужить иллюстрацией к «Аду» Данте. Кэрол казалось, что, едва все кончится, она уже не сможет поверить, что видела это своими глазами. Дело было не в музыке — музыка была неплохой. Странное ощущение создавали длинные, до потолка, тени на стенах, размытые и колеблющиеся. И призрачные лица, сосредоточенные, демонические, то и дело неожиданно появляющиеся из разных углов, чтобы затем вновь скрыться в темноте. И джин, и сигареты с марихуаной, наполнявшие комнату дымом и странным запахом. Неистовство, время от времени овладевавшее ими, заставляло ее то прятаться в какой-нибудь дальний угол, то с ногами забираться на ящики. То и дело кто-нибудь подходил к ней, теснил ее, подталкивал к стене, у которой, развалившись, сидели остальные. Она привлекала внимание, потому что была единственной девушкой здесь. Ее оглушали духовыми инструментами, выдувая мелодию прямо в лицо, наполняя душу ужасом и заставляя шевелиться волосы на голове.

— Давай полезай на бочку, потанцуй!

— Я не могу, я не умею!

— Не обязательно танцевать ногами! Верти тем, что у тебя есть! Оно для этого и предназначено. Не переживай насчет платья. Мы все здесь друзья.

«Дорогой, — думала она, уворачиваясь от обезумевшего саксофониста, пока, наконец, он не оставил ее в покое, издав напоследок особенно душераздирающий звук, — о, дорогой, как мне приходится нелегко».

Ей удалось пробраться вдоль стены к тому месту, где среди всего этого грохота сидел ударник. Она поймала его руки, бьющие по инструментам, и потянула их вниз:

— Клифф, забери меня отсюда! Я больше не могу, слышишь, не могу! Еще минута, и я хлопнусь в обморок.

Он уже накурился марихуаны, это было видно по глазам.

— Куда пойдем? Ко мне?

Ей пришлось сказать «да», она понимала, что только так можно вытащить его отсюда.

Милберн встал и, слегка пошатываясь, пошел следом за ней к выходу. Он открыл перед ней дверь, и она вылетела на площадку, словно камень, выпущенный из пращи. Он вышел тоже. Видимо, он мог уйти, когда заблагорассудится, не прощаясь и никому ничего не объясняя. Остальные, похоже, даже не заметили его исчезновения. Дверь захлопнулась, приглушив беспорядочный грохот, словно обрезав ножом. Внезапно наступившая тишина сначала казалась немного странной.

В ресторане наверху было темно и пусто, только где-то сзади горел одинокий ночной фонарь. Когда Кэрол наконец вышла на тротуар, от свежего воздуха у нее едва не закружилась голова, таким он был прохладным, ясным, кристально-чистым после атмосферы подвала. Она подумала, что никогда прежде не вдыхала более чистого и вкусного воздуха. Словно в изнеможении, прислонившись к стене, прижавшись к штукатурке щекой, она жадно глотала этот воздух. Милберн вышел немного погодя, он, кажется, возился там с дверью.

Было уже часа четыре, но еще не рассвело, и город вокруг них спал. На какой-то момент она почувствовала искушение броситься со всех ног вдоль по улице, подальше от него, и покончить со всем этим. Она бы легко убежала, парень был бы не в состоянии ее догнать.

Но она не сделала ни шагу и осталась стоять. Мысленно она увидела фотографию на стене своей комнаты. Она знала, что эта фотография бросится ей в глаза, едва она откроет дверь. Тут ударник подошел к ней, и шанс был упущен.

Они подъехали на такси к его дому. Обычный старый дом: по квартире на каждом этаже. Он провел гостью на второй этаж, открыл дверь и зажег перед ней свет. Квартира показалась ей довольно убогой, с потемневшим от старости паркетом, кое-где сохранившим остатки лака, высокими потолками, узкими, похожими на гробы, амбразурами окон. Не то место, куда стоило приходить в четыре часа утра. С кем бы то ни было, а тем более с ним.

Кэрол слегка поежилась и осталась стоять в прихожей, стараясь не замечать, с какой тщательностью он запирает дверь изнутри. Она хотела расслабиться и сохранить ясность мысли, насколько это возможно, а посторонние соображения только мешали.

Он кончил закрывать дверь.

— Нам это не понадобится, — сказал он, пытаясь снять с нее плащ.

— Нет, оставь, — ответила она твердо. — Мне холодно.

Время поджимало.

— Ты что, так и собираешься тут стоять?

— Нет, — сказала она покорно, с рассеянным видом, — нет, я не собираюсь тут стоять. — Она неуверенно сделала шаг вперед, как конькобежец, пробующий каток.

В полном отчаянии она продолжала озираться. Как же начать? Цвет. Оранжевый. Что-нибудь оранжевое.

— Что ты вертишь головой? — буркнул он. — Это просто комната, ты что, никогда раньше комнат не видела?

Наконец она нашла. Дешевый абажур из искусственного шелка на лампе, стоявшей в дальнем углу комнаты. Девушка пошла туда, слегка наклонила лампу. Лампа отбрасывала на стену небольшой кружок света. Кэрол положила руку на абажур и повернулась к нему:

— Я люблю этот цвет.

Милберн не обратил на нее внимания.

Она продолжала, не отпуская руки:

— Ты меня не слушаешь. Я говорю, что это мой любимый цвет.

На этот раз он посмотрел на нее мутным взглядом:

— Чудненько: ну и что с того?

— Я хочу шляпу такого цвета.

— Я куплю тебе такую. З-завтра или послезавтра.

— Посмотри, посмотри, вот как я хочу. — Она подняла лампу за маленькое основание, не выключая ее, и поставила себе на плечо. Затем повернулась к нему, так что абажур оказался у нее над головой. — Посмотри на меня. Посмотри на меня хорошенько. Ты никогда не видел раньше, чтобы кто-нибудь носил шляпу такого цвета? Она тебе никого не напоминает?

Он пару раз моргнул, мрачно, как сова.

— Смотри на меня, — упрашивала она. — Просто смотри на меня. Ты можешь вспомнить, если захочешь. Разве ты не видел когда-то давно девушку, которая сидела в театре прямо перед тобой, на том самом месте, где сегодня сидела я, в шляпе такого цвета?

Он ответил совершенно непроизвольно, не задумываясь:

— О, это то самое, за что я получил пятьсот зеленых! — и тут же озадаченно потер ребром ладони глаза. — Эй, я же не должен был никому про это рассказывать. — Затем взглянул на нее и спросил с какой-то наивной доверчивостью: — А я тебе уже говорил?

— Да, конечно.

Только так она и могла ответить. Он, наверное, уперся бы и не рассказал это в первый раз, но почему бы ему не повторить свой рассказ, раз он уже все равно нарушил обещание. Похоже, эти сигареты как-то действовали на его память.

Нельзя было упускать случай, надо было хвататься за него, даже если пока и неизвестно, то ли это, что ей нужно, и что вообще он может рассказать. Она поспешно поставила лампу на место и так же поспешно направилась к нему, хотя со стороны ее походка казалась расслабленной и неторопливой.

— Ну же, расскажи мне это еще раз. Я хочу еще раз услышать эту историю. Говори же, Клифф: ведь я — твоя новая подружка, ты сам сказал. Так что же тут такого?

Он опять моргнул.

— О чем мы хоть говорили? — спросил он беспомощно. — Я немного забыл.

Его одурманенный наркотиками мозг все время терял нить рассуждений. Приходилось подталкивать его, как постоянно заедающий механизм.

— Оранжевая шляпа. Ты слушаешь меня? Пятьсот — пятьсот зеленых, помнишь? Она сидела на том же месте, что и я.

— А, да, — послушно продолжал он. — Прямо напротив меня. Я хорошо разглядел ее. — Он глупо захихикал. — Я получил пятьсот зеленых только за то, что посмотрел на нее. Только за то, что посмотрел на нее и никому об этом не сказал.

Кэрол смотрела, словно со стороны, как ее руки медленно подбираются к его воротничку, обвивают шею. Девушка не пыталась остановить их, казалось, они двигаются независимо от ее воли. Ни на секунду не отрывая от музыканта взгляда, она склонилась к нему. «Как близко можно подойти к разгадке, — мелькнула у нее мысль, — и все же не знать наверняка».

— Расскажи мне еще раз об этом, Клифф. Расскажи. Я люблю слушать, когда ты рассказываешь.

Его глаза вновь затуманились и потускнели.

— Я опять забыл, что я говорил. — Он снова отключился.

— Ты получил пятьсот долларов за то, что никому не расскажешь о женщине, которую ты видел. Помнишь, леди в оранжевой шляпе? Это она дала тебе пятьсот долларов, Клифф? Кто дал тебе пятьсот долларов? Пожалуйста, расскажи мне.

— Мне дала их какая-то рука, в темноте. Чья-то рука, чей-то голос и чей-то носовой платок. Ах да, там была еще одна штука — пистолет.

Ее пальцы продолжали медленно скользить по его шее, время от времени слегка касаясь затылка.

— Да, но чья рука?

— Я не знаю. Я не видел тогда и так и не узнал потом. Иногда я и сам не уверен, что это было на самом деле. Может быть, думаю я, мне все это померещилось из-за «травки». Но потом я опять понимаю, что это было наяву.

— Ну так расскажи мне.

— Дело было так. В тот вечер я пришел домой поздно, после работы. Когда я вошел в холл внизу, там было темно, хотя обычно там горит свет. Наверное, лампочка перегорела, подумал я, и стал на ощупь подниматься по лестнице. И тут протянулась чья-то рука и остановила меня. Такая тяжелая и холодная и так крепко держала меня.

Я прислонился к стене и спросил: «Кто здесь? Кто вы?»

Это был мужчина, я понял по голосу. Немного погодя, когда мои глаза попривыкли к темноте, я разглядел что-то белое, вроде носового платка, на том месте, где должно быть лицо. Из-за этого голос звучал глухо, но я хорошо его слышал.

Сначала он назвал мое имя и сказал, где я работаю; он, кажется, знал обо мне все. Потом он спросил, помню ли я леди в оранжевой шляпе, которую видел в театре прошлой ночью.

Я ответил, что, если бы он не заговорил об этом, я бы сам не вспомнил, но когда он навел меня на мысль, то теперь да, помню.

Тогда он сказал — тем же спокойным голосом, даже ничуть не взволнованным: «Как вам понравится, если я вас застрелю?»

Я ничего не ответил, просто не мог говорить. Он взял мою руку и положил на что-то холодное, что он держал в руке. Это был пистолет. Я подскочил, но он заставил меня ощупать эту штуку, чтобы я не сомневался. Он сказал: «Это для вас, если вы кому-нибудь скажете об этом».

Он немного подождал, потом опять заговорил. Он сказал: «Или, может быть, вы предпочтете пятьсот долларов?»

Я услышал, как зашуршала бумага, и он что-то сунул мне в руку. «Здесь пятьсот долларов, — сказал он. — У вас есть спички? Не бойтесь, я разрешаю вам зажечь спичку, так что можете посмотреть». Я так и сделал, и это действительно были пятьсот долларов. Затем я поднял было глаза на его лицо, но успел разглядеть только платок, и он тут же задул спичку.

«Теперь вы не видели эту леди, — сказал он. — Там не было никакой леди. Не важно, кто вас спросит, говорите „нет“, всегда говорите „нет“, и останетесь живы». Он подождал минуту и затем спросил: «Теперь, если вас спросят, что вы должны сказать?»

Я ответил: «Я не видел этой леди. Там не было никакой леди». Я дрожал с ног до головы.

«Теперь идите наверх, — приказал он. — Спокойной ночи». Через платок его голос звучал как из могилы.

Я с трудом дошел до своей квартиры. Когда мне удалось войти, я тут же заперся изнутри и старался не подходить к окнам. Как раз перед тем я выкурил сигарету с «травкой»: сама знаешь, как это бывает. — Он опять рассмеялся безжизненным, металлическим смехом, который внезапно оборвался. — Я проиграл эти пятьсот долларов на скачках на следующий же день, — жалобно добавил он. Потом он беспокойно задвигался, столкнув ее с ручки кресла, на которой она примостилась. — Ты напомнила мне эту историю, ты заставила меня говорить о ней. Из-за тебя мне опять страшно, меня трясет, как много дней подряд после того. Дай мне еще сигарету, я хочу немного встряхнуться. Я совсем скис, мне надо сделать пару затяжек.

— Я не ношу с собой марихуану.

— В твоей сумке наверняка что-нибудь найдется. Из тех, что мы курили там. Ты же была там со мной, ты, наверное, кое-что прихватила. — Очевидно, он считал само собой разумеющимся, что она тоже покуривает марихуану.

Сумка лежала тут же, на столе, и, прежде чем Кэрол успела дотянуться и помешать ему, он открыл ее и вытряхнул все содержимое.

— Нет! — закричала девушка, внезапно почувствовав тревогу. — Это ерунда, не смотри!

Но он уже прочитал то, что было написано на клочке бумаги, который она не успела выхватить у него из рук. Она совсем забыла об этом листке, полученном от Берджесса. В первый момент парень лишь простодушно удивился, не осознав полностью, что это значит.

— Эй, да ведь это про меня! Мое имя, и где я работаю, и даже…

— Нет, нет!

Он оттолкнул ее.

— И звонить по первому номеру в участок, а если там нет, то звонить…

Она видела, как подозрение начало проступать на его лице, наползать на него, словно туча. Оно надвигалось откуда-то из глубины зрачков, неотвратимо, как гроза. Затем оно сменилось чем-то более опасным; в его глазах появился и застыл безрассудный страх, навеянный наркотическими галлюцинациями; страх, который стремится разрушить то, что его породило. Зрачки стали медленно расширяться, уже нельзя было разобрать, какого цвета у него глаза.

— Тебя специально подослали, ты не случайно пришла туда ко мне. Кто-то следит за мной, я не знаю, кто, если бы я только мог вспомнить, кто — кто-то хочет застрелить меня из револьвера, кто-то говорил мне, что меня застрелят из револьвера! Если бы я только вспомнил, чего я не должен был делать. Ты заставила меня!

Кэрол никогда раньше не имела дела с наркоманами, она знала о марихуане только понаслышке. Она понятия не имела о том, как наркотики разжигают такие эмоции, как подозрение, недоверие, страх, особенно если все это уже сидит в глубине сознания. Глядя на него, она думала, что перед ней существо, совершенно лишенное разума. Течение его мыслей было непредсказуемо, их направление становилось все опаснее, и она не знала, как смягчить, как направить их в другое русло. Она не могла достучаться до его сознания, потому что была нормальна, а он — на какое-то время — нет.

Он с минуту постоял в недоумении, склонив голову, глядя на нее сверху вниз из-за насупленных бровей.

— Я рассказал тебе что-то такое, чего не должен был рассказывать. О, если бы я только мог вспомнить, что именно! — Он растерянно потер лоб ладонью.

— Нет, ты не рассказывал, ты ничего мне не рассказывал, — попыталась она его успокоить. Она поняла, что лучше немедленно уйти отсюда, и инстинктивно почувствовала: нельзя, чтобы он догадался об этом намерении. И вот очень медленно, короткими незаметными шажками, она стала пробираться к выходу. Руки она держала за спиной, так чтобы можно было нащупать дверь и попытаться открыть ее прежде, чем он догадается, чего она хочет. В то же время Кэрол не отрываясь смотрела ему в глаза, пытаясь удержать его взгляд и таким образом отвлечь его внимание от своего медленного отступления. Ей стоило невероятного напряжения двигаться так ужасающе медленно. Так человек пятится от свернувшейся кольцами змеи, опасаясь, что, если он сделает слишком быстрый рывок, это скорее заставит ее броситься, а если он будет чересчур мешкать…

— Нет, рассказывал. Что-то такое, чего нельзя было рассказывать. А теперь ты пойдешь и кому-то скажешь. Кто-то следит за мной. И они придут и доберутся до меня, как обещали…

— Нет, честное слово, ты мне ничего не говорил, тебе только кажется, что ты говорил.

Вместо того чтобы успокоиться, он приходил все в большее возбуждение. Ему казалось, что ее лицо как-то съежилось. Кэрол уже не могла больше скрывать от него свои попытки ускользнуть. Она стояла у самой стенки, ее руки, незаметно вытянутые за спиной, отчаянно пытались нащупать дверной замок, но вместо этого натыкались на гладкую отштукатуренную поверхность. Она выбрала неверное направление, нужно было двигаться в другую сторону. Краешком глаза она увидела темный проем двери, до которой оставалось несколько ярдов. Если бы он только еще секунду-другую оставался там, где стоит…

Незаметно двигаться в сторону оказалось еще труднее, чем назад. Она осторожно ступала на один каблук и, перекатываясь на нем, поворачивала всю ступню, затем проделывала то же самое другой ногой, ставила их рядом и при этом старалась не сделать ни единого движения верхней частью туловища.

— Разве ты не помнишь? Я сидела на ручке твоего кресла и теребила твои волосы, вот и все, что я делала. A-а, не надо! — простонала она в отчаянии, едва успев увернуться в последнюю минуту.

Прошло лишь несколько секунд с того момента, как начался этот смертельный менуэт. Ей казалось, что прошла целая ночь. Если бы только у нее нашлась хотя бы одна из тех дьявольских сигарет, может быть…

Медленно продвигаясь боком, она случайно задела легкий столик или подставку, и какой-то маленький предмет упал на пол. Едва слышный, приглушенный стук — и она невольно выдала себя. Он заметил движение; этого было достаточно, лавина тронулась. Казалось, его натянутые нервы только этого и ждали, дав наконец волю тому, что, как она инстинктивно чувствовала с самого начала, должно было последовать с минуты на минуту. Он вышел из оцепенения и, словно неуклюжая восковая фигура, сошедшая с постамента, двинулся на нее, вытянув руки и сильно кренясь в сторону.

Кэрол бросилась к двери с придушенным, слабым криком, который, собственно, и криком назвать было нельзя. Судорожно размахивая руками, она успела лишь убедиться, что забытый ключ все еще торчит в замке. Ей пришлось проскочить мимо — он не дал ей времени что-нибудь предпринять.

Она оторвалась от стены и, срезая угол, метнулась к окну, которое виднелось с другой стороны. Шторы были задернуты, скрывая четкие очертания оконного переплета и обрекая на неудачу любую попытку выбить стекло и позвать на помощь через окно, — а это было все, на что она могла рассчитывать, уклоняясь от стремительного натиска. По обе стороны окна свисали тяжелые пропыленные портьеры. Обернувшись на бегу, она толкнула одну из портьер на своего преследователя, это немного задержало его, и ей удалось набросить свободный конец ему на голову.

В противоположном углу комнаты наискосок стоял ветхий диван. Она забежала за него, но не успела выскочить с другой стороны, как Милберн преградил ей путь.

Они дважды пробежали туда и обратно вдоль дивана, он со своей стороны, она со своей, это было похоже на игру в кошки-мышки или на пантомиму викторианской эпохи «Красавица и чудовище». Раньше, до того, как пять минут назад все это началось, она всегда смеялась над такими вещами, казавшимися ей совершенно неправдоподобными, принадлежащими другому миру; теперь она не будет смеяться над ними до конца своей жизни — хотя, очевидно, этой жизни оставалось две-три минуты.

— Не надо, — задыхаясь, повторяла она. — Нет! Не смей! Ты же знаешь, что с тобой сделают, если ты посмеешь, ты знаешь, что они с тобой сделают!

Она обращалась не к человеку, перед ней был наркоман, накурившийся до одурения.

Он вдруг резко рванулся к ней, встав одной ногой на диван и пытаясь дотянуться до нее через спинку. В тесном треугольнике не было места, чтобы она могла отскочить на достаточное расстояние. Его пальцы вцепились в вырез ее платья, чуть сбоку. Но прежде чем он успел крепко сжать их, она сумела освободиться, два или три раза крутанувшись вокруг своей оси. Платье сползло с плеча, но зато он выпустил ее.

Девушка выскочила из-за дивана, с той стороны, где не было спинки, воспользовавшись тем, что Милберн еще стоял, нависая над диваном всем телом. Она проскользнула вдоль четвертой, последней стены комнаты. Таким образом она сделала полный круг и опять приближалась к двери, но уже с другой стороны. Сократить путь, пробежав по диагонали, — означало миновать его, так как он стоял как раз посередине.

С этой стороны была еще одна дверь, за которой виднелось какое-то темное помещение, возможно туалет или ванная, но после своего печального опыта с диваном Кэрол проскочила мимо не останавливаясь, опасаясь, что еще быстрее окажется в тесной ловушке, что бы там ни оказалось за дверью. Кроме того, дверь на лестницу, единственный путь к спасению, была в другой стороне.

На бегу она налетела на деревянное вращающееся кресло, крутанула его и толкнула назад, надеясь задержать преследователя. Но он успел заметить этот маневр и обежал вокруг. Она выиграла лишь пять секунд.

Девушка уже начала задыхаться. Когда она достигла последнего угла и повернулась в ту сторону, где началась эта бесконечная игра в пятнашки, Милберн бросился ей наперерез, развернулся и отрезал все пути к бегству. Она не успела отскочить назад и едва не налетела на него. Теперь, прижатая к стене, она была в его власти. Его руки готовы были сомкнуться на ее горле. Она не могла бежать ни вперед, ни назад, и она нырнула вниз, это было единственное, что ей оставалось. Она успела проскользнуть между его руками прежде, чем они сомкнулись, и стремительно выскочить из-под них, слегка оттолкнув Милберна.

Она выкрикнула имя. Имя того человека, который в настоящую минуту меньше всех на свете мог помочь ей:

— Скотт! Скотт, дорогой!

Путь к двери был свободен, но ей не успеть добежать. А промчаться мимо и начать все сначала уже не было сил.

Маленькая лампа, та самая, с помощью которой она пыталась оживить его воспоминания, все еще стояла на том же месте. Она была слишком легкой и вряд ли могла причинить какой-нибудь вред, но девушка схватила ее и швырнула назад. Она даже не попала в своего врага: лампа без толку упала где-то в стороне на грязный ковер, и даже лампочка в ней не разбилась. Не останавливаясь ни на секунду, он сделал последний бросок, и оба знали: как только…

И тут что-то случилось. Должно быть, он зацепился обо что-то носком ботинка. Тогда она этого не заметила, а вспомнила уже потом. Уцелевшая лампа за его спиной яростно затрещала и коротко вспыхнула ослепительным синим пламенем, и он во весь рост растянулся на полу, широко раскинув руки.

Между ним и вожделенной дверью оставалось небольшое расстояние. Она не решалась пройти мимо него, но еще больше боялась остаться на месте. Эти руки, сейчас почти безжизненные, чуть загораживали проход. Она перепрыгнула, едва не коснувшись судорожно сжимавшихся пальцев.

Мгновение может длиться так долго. Мгновение может оказаться таким коротким. Одно лишь мгновение он беспомощно лежал лицом вниз, всего лишь одно мгновение. Она ощущала, как ее руки поворачивают ключ. Ей казалось, что все происходит во сне или с кем-то другим, а не с ней. В первый раз она повернула ключ не в ту сторону, замок не открылся. Ей пришлось вытащить ключ, перевернуть и вставить другой стороной. Ее противник не встал, но перекатывался на животе по полу, стараясь преодолеть те несколько дюймов, что разделяли их, дотянуться, схватить ее за щиколотки, чтобы и она упала рядом с ним.

Ключ щелкнул, Кэрол потянула ручку, и дверь распахнулась. Она бросилась в образовавшуюся щель и уже на бегу почувствовала какое-то слабое царапанье, словно чьи-то ногти тщетно пытались ухватить ее за задник туфли.

Потом был какой-то невероятный сумбур, Кэрол чувствовала облегчение и одновременно ужас. Ужас, что вот-вот он бросится следом. Она помчалась вниз по тускло освещенной лестнице, она почти ничего не видела, бежала почти наугад. Она нашла дверь, открыла ее, там была ночь, там была прохлада, там она была в безопасности. Но она, спотыкаясь, шла все дальше, дальше от этого зловещего места, которое она не скоро сможет забыть. Она шла по безлюдной улице зигзагами, шатаясь из стороны в сторону, точно пьяная, она действительно опьянела от переполнявшего ее ужаса.

Она помнила, как завернула за угол. Теперь она уже перестала понимать, где находится. Потом она увидела впереди свет и пошла на него; теперь она бежала, чтобы скорее добраться до источника этого света, прежде чем Милберн настигнет ее. Она вошла и оказалась среди зеркальных витрин, в которых лежали колбасы и тарелочки с картофельным салатом. Должно быть, она попала в магазин деликатесов, торгующий всю ночь.

В магазине никого не было, кроме мужчины, дремавшего за прилавком. Он открыл глаза и увидел девушку, потерянно стоявшую перед ним. Ее платье было порвано и криво висело на одном плече. Он вскочил, подбежал поближе и, облокотившись на прилавок, уставился на нее:

— Что случилось, мисс? Несчастный случай? Я могу чем-нибудь помочь?

— Дайте мне жетон, — обессиленно выдохнула сквозь рыдания она. — Дайте мне, пожалуйста, жетон, мне можно позвонить отсюда?

Она подошла к телефону, все еще судорожно всхлипывая, и опустила жетон.

Добродушный толстяк крикнул в глубь магазина:

— Мамошка, выйди на минутку. Одна девушка здесь, похоже, попала в беду.

Она застала Берджесса дома, было около пяти часов утра. Она совершенно забыла назвать свое имя, но он, видимо, понял.

— Берджесс, вы можете приехать ко мне сюда? Это было ужасно, и, кажется, дальше мне одной не справиться…

Тем временем в глубине магазина владелец и его жена — она вышла в халате и бигуди — держали срочный совет.

— Черный кофе, как ты думаешь?

— Да, только это. Аспирина у нас нет.

Женщина вышла из-за прилавка, села за столик напротив девушки и ободряюще похлопала ее по руке.

— Что они сделал, дорогая? Вы иметь мамошка?

Все еще всхлипывая, она не могла сдержать слабую улыбку при мысли о том, что сейчас ее матерью был детектив, которому по определению полагалось быть суровым.

Берджесс приехал один, воротник его пальто был поднят. Кэрол сидела, нахохлившись, над огромной кружкой дымящегося черного кофе. Она все еще дрожала, конечно не от холода, но уже понемногу успокаивалась. Он приехал один, потому что действовал неофициально, это было его личным делом, здесь пока можно было избежать формальностей.

Вместо приветствия, она издала слабый стон облегчения.

Сыщик похлопал ее по плечу.

— Бедная девочка, — сказал он, придвигая соседний стул и присаживаясь на краешек. — Вам пришлось несладко, а?

— Это еще ничего; видели бы вы меня пять — десять минут назад. — Затем она сменила тон и в возбуждении наклонилась к нему. — Берджесс, дело стоило того! Он видел ее! И вот еще что: кто-то потом явился к нему и подкупил его. Какой-то мужчина, я думаю, действовавший по ее поручению. Вы сможете вытянуть это из него, правда?

— Пойдемте, — коротко сказал он. — Если я ничего не добьюсь от него, то уж никак не от недостатка усердия. Я пойду туда прямо сейчас. Сначала посажу вас в такси, а потом…

— Нет, нет, я хочу пойти вместе с вами. Со мной уже все в порядке, мне лучше.

Владельцы магазина деликатесов проводили их до дверей и смотрели, как они идут по улице в бледных лучах рассвета. На их лицах ясно читалось глубокое неодобрение по поводу Берджесса.

— Да-а, хорош у ней братец! — презрительно проворчал муж. — Сначала отпускает ее отну ф пять чассов утра, а потом яфляется, когда уже слишком поздно, и теперь наделает шуму с тем парнем! Лень ему присмотреть за ней как следует!

Берджесс бесшумно поднимался по лестнице, сильно опередив девушку. Он знаком показал ей, чтобы она не торопилась. Когда Кэрол догнала его, сыщик уже некоторое время внимательно прислушивался, нагнувшись и прижавшись ухом к двери.

— Похоже, удрал, — прошептал он. — Ничего не слышно. Отойдите немного назад, не стойте слишком близко, вдруг он появится не с пустыми руками.

Кэрол спустилась на несколько ступенек, теперь ее голова и плечи едва виднелись над площадкой. Она видела, как Берджесс что-то вставил в замок и осторожно, почти беззвучно возился с ним. Неожиданно дверь приоткрылась, он сунул руку в задний карман и, не вынимая ее оттуда, со всеми предосторожностями шагнул вперед.

Она шла следом, затаив дыхание, с минуты на минуту ожидая вспышки ярости или даже нападения из засады. Она уже перешагнула через порог, когда неожиданно вспыхнувший за дверью электрический свет заставил ее судорожно дернуться, хотя никаких звуков не последовало. Берджесс просто зажег свет в комнате.

Она посмотрела вперед и успела заметить, что Берджесс скрылся за дверью в боковой стене, за той самой дверью, за которую она побоялась зайти совсем недавно, во время сумасшедшей гонки вокруг комнаты. Она осмелилась перешагнуть через порог, ей придало смелости то, что детектив беспрепятственно прошел через всю комнату, — значит, она пуста.

Еще одна беззвучная вспышка света, и темное пространство, куда он вошел, превратилось в сияющую белизной ванную комнату. Она уже поравнялась с дверью в ванную; на какой-то момент ей удалось заглянуть туда. Она увидела старомодную ванну на четырех ножках и человеческую фигуру, сложенную пополам и перегнувшуюся через край ванны задом кверху, так что этот человек напоминал бельевую прищепку. Подошвы его ботинок были вывернуты назад — она видела и их. Сама ванна не могла быть мраморной в такой дыре, и все же она странным образом казалась отделанной мрамором даже снаружи. Наверное, благодаря одной или двум едва заметным красным прожилкам, сбегавшим вниз по наружной стенке. Мрамор с красными прожилками…

На какой-то момент она подумала, что ему стало плохо и он потерял сознание. Она хотела было войти, но резкий крик Берджесса: «Не входите, Кэрол! Оставайтесь на месте!» — остановил ее, как щелчок кнута. Он сделал шаг или два назад и, слегка подтолкнув Кэрол, прикрыл дверь так, чтобы девушка не могла больше видеть, что происходит внутри, но не закрыл полностью.

Сам он оставался там довольно долго. Кэрол стояла на месте и ждала. Она заметила, что ее рука слегка дрожит, но теперь уже не от страха, а от эмоционального напряжения. Теперь она поняла, что это было там, внутри. Поняла она и причину произошедшего. Пароксизм страха, усиленного наркотиками, ставшего невыносимым после того, как она убежала. Невидимые щупальца возмездия, казалось, были готовы задушить его. И все же это казалось еще ужаснее от того, что было слишком неопределенным.

Грязный клочок бумаги на столе, который привлек ее внимание, подтвердил это. Три слова, которые с трудом можно было разобрать, переходящие в бессмысленные каракули и затем в неровную черту. На полу валялся сломанный грифель. «За мной следя…»

Дверь, как будто нехотя, приоткрылась пошире, и Берджесс наконец вышел. Кэрол показалось, что он побледнел. Он потихоньку подталкивал девушку перед собой, так что она обнаружила, что невольно двигается назад, к наружной двери.

— Вы это видели? — спросила она, имея в виду записку.

— Да, когда вошел.

— Что он сделал?

Вместо ответа, Берджесс ткнул пальцем себе в шею и резко прочертил от одного уха до другого.

Она со свистом втянула в себя воздух.

— Давайте выходите отсюда, — сказал он с напускной грубостью. — Вам здесь не место. — Он запирал за ними обоими дверь так же, как она была заперта перед их приходом. — Эта ванна, — бормотал он себе под нос, пока вел ее вниз по лестнице, обнимая за вздрагивающие плечи. — Теперь всегда, стоит мне подумать о Красном море, я буду вспоминать. — Тут он заметил, что она слушает, и замолчал.

На углу он усадил ее в такси.

— Вы поезжайте домой. Я должен вернуться туда и доложить о происшествии.

— Теперь это нам не поможет? — спросила она чуть не плача, склонившись к нему через стекло машины.

— Нет, Кэрол, не поможет.

— А я не могу повторить то, что он сказал мне?

— Это будут показания с чужих слов. Вы слышали, как кто-то сказал, что видел ее и что его подкупили, чтобы он это отрицал. Свидетельство из вторых рук. Это не поможет, его не примут в расчет.

Он вытащил из кармана сложенный в несколько раз носовой платок и развернул его на ладони. Она заметила, что он рассматривает какой-то предмет, завернутый в платок.

— Что это? — спросила она.

— Как вы думаете?

— Лезвие бритвы.

— Не просто бритвы.

— A-а, лезвие безопасной бритвы.

— Вот именно. И если парень перерезал себе горло открытой бритвой старого образца, — как раз такую я обнаружил в ванне под ним, — то что же делала там эта штука, которую я заметил в шкафчике? Обычно ведь используют какой-то один тип, а не оба сразу. — Он убрал бритву. — Все скажут: «Самоубийство». И наверное, я не буду возражать — на данный момент. Поезжайте домой, Кэрол. Что бы ни случилось, вас здесь сегодня не было, вы остаетесь в стороне. Я позабочусь об этом.

В такси, по дороге домой, проезжая по улицам, посеребренным разгорающимся рассветом, она опустила голову.

«Не сегодня, дорогой, даже после всего, что было, — не сегодня. Но может быть, завтра. Или послезавтра».

Глава 15

Девять дней до казни

Ломбард

Это был один из невероятно роскошных отелей, его стройная башня высокомерно возвышалась над окружающими ее обычными зданиями, словно аристократ, задирающий нос перед простыми смертными. Он походил на обитый бархатом и украшенный драгоценностями насест, излюбленное место отдыха райских птичек, направляющихся на восток из страны кино. Стайки потрепанных, но еще не растерявших свое богатое оперение пичуг, спешащих на запад в преддверии надвигающейся бури, тоже находили здесь приют.

Ломбард понимал, что такая обстановка сама по себе требует некоторой деликатности. Нужно было найти верный путь, выбрать правильный подход. Он не совершил тактической ошибки, не пытался с ходу добиться аудиенции, тем более что здесь его пока не знали. Не в обычаях этого отеля было принимать кого бы то ни было по одной лишь просьбе или с первой попытки. Приходилось продумывать план операции, идти окольными путями.

Таким образом, он начал с цветочного магазина, куда из холла вела выгнутая дверь голубого стекла. Он вошел и спросил:

— Не могли бы вы рассказать, какие цветы предпочитает мисс Мендоса? Как я понимаю, вы часто доставляете ей букеты.

— Ничем не могу вам помочь, — возразил продавец.

Вытащив из кармана банкнот, Ломбард повторил свой вопрос, как будто в первый раз он говорил недостаточно громко.

Видимо, так оно и было.

— Посетители всегда посылают ей привычные цветы вроде орхидей, гардений. Но я-то случайно узнал, что в Южной Америке, откуда она приехала, эти цветы ценятся не слишком высоко, они там растут где попало. Если вы действительно хотите ей угодить, — продавец понизил голос, словно сообщая бесценные сведения, — то я вам скажу: когда она несколько раз заказывала цветы сама, чтобы украсить номер, всякий раз это был розовый душистый горошек.

— Я беру все, что у вас есть, — немедленно отозвался Ломбард. — Чтобы не осталось ни единого цветка. И дайте мне две карточки.

На одной карточке он нацарапал коротенькое послание по-английски. Достав карманный словарик, он перевел каждое слово на испанский язык и надписал вторую карточку. Затем выбросил первую.

— Отправьте это мисс Мендосе вместе с цветами и позаботьтесь, чтобы все было сделано сейчас же. Сколько времени вам понадобится?

— Цветы будут у нее через пять минут. Она у себя, а посыльный воспользуется скоростным лифтом.

Ломбард вернулся в холл и стал нетерпеливо прохаживаться около стойки регистратора; глаза его неотрывно следили за стрелкой часов, словно он считал чей-то пульс.

— Да, сэр? — осведомился служащий.

— Еще нет, — ответил Ломбард.

Он хотел точно рассчитать, когда она получит цветы.

— Пора! — сказал он через минуту так неожиданно, что служащий отскочил. — Позвоните в номер мисс Мендосы и спросите, может ли она на минуту принять джентльмена, пославшего ей цветы. По фамилии Ломбард, но не забудьте упомянуть цветы.

Служащий вернулся с совершенно ошеломленным видом.

— Она сказала «да», — пробормотал он изумленно. Только что на его глазах было нарушено одно из неписаных правил отеля. Нашелся человек, которого приняли по первой просьбе.

Тем временем Ломбард стремительно, словно ракета, поднимался в башню. Он вышел из лифта, чувствуя легкую дрожь в коленях. У приоткрытой двери стояла, встречая его, молодая женщина. Видимо, личная горничная, судя по изящному черному форменному платью.

— Мистер Ломбард? — спросила она.

— Да, это я.

Очевидно, здесь ему предстояло пройти последний досмотр, прежде чем получить окончательное позволение войти.

— Вы не по поводу интервью прессе?

— Нет.

— И не за автографом?

— Нет.

— И не за рекомендательным письмом?

— Нет.

— И не ради какого-нибудь счета, который… э-э… — она деликатно подыскивала слово, — который ускользнул от внимания сеньориты?

— Нет.

Последний пункт, по-видимому, был решающим. Продолжения не последовало.

— Минуточку.

Дверь закрылась и через подобающий промежуток времени открылась вновь. На этот раз полностью.

— Вы можете войти, мистер Ломбард. Сеньорита попробует вклинить вас между разбором почты и парикмахером. Не хотите ли присесть?

Он очутился в комнате, замечательной во всех отношениях. Но его поразили не ее размеры, и не вид из окон с просто космической высоты, и не захватывающая дух роскошь обстановки, хотя все это само по себе уже было потрясающим: его поразила стихия звуков, которые ухитрились заполнить всю комнату, в то время как в ней не было ни души, кроме него самого. Это была самая шумная из всех пустых комнат, в которых он когда-либо бывал. Из-за одной двери доносилось шипение и потрескивание, как если бы там капало из незавернутого крана или что-то жарилось в масле. Скорее даже последнее, так как звуки сопровождались пряным ароматом. К ним присоединялись обрывки какой-то песенки, исполняемой энергичным, но не совсем верным баритоном. Из-за другой двери, состоявшей из двух попеременно открывающихся и закрывающихся створок, доносилась еще более оглушительная смесь звуков. Она состояла, насколько его слух позволил разобраться в этом звуковом хаосе, из музыкальной программы, идущей на коротких волнах, иногда прерываемой помехами; из женского голоса, с пулеметной скоростью тараторившего по-испански и, похоже, не нуждавшегося в глотке воздуха между отдельными фразами; из звонков телефона, который, казалось, не был в состоянии умолкнуть больше чем на две с половиной минуты. И в придачу ко всей этой мешанине то и дело раздавался какой-то скребущий по нервам скрип, резкий и совершенно непереносимый, словно кто-то царапал гвоздем по стеклу или мелом по грифельной доске. К счастью, этот скрежет раздавался через достаточно длительные промежутки.

Ломбард сидел и терпеливо ждал. Он проник сюда, и половина дела была сделана. И не важно, сколько времени займет вторая половина.

Горничная стремительно вбежала в комнату — он решил, что девушка пришла позвать его, и привстал. Но у нее, судя по суетливости, оказалось гораздо более важное дело. Она впорхнула в помещение, из которого доносилось скворчание в сопровождении баритона, и предостерегающе закричала:

— Не лей много масла, Энрико! Она сказала, не лей много масла!

Затем она выскочила, а вслед ей раскатился зловещий бас, от которого, казалось, задрожали стены:

— Я готовлю, чтобы угодить ей или этим несчастным напольным весам, что стоят в ванной?

Всякий раз, входя и выходя, горничная держала на вытянутых руках какой-то странный халат из розовых страусовых перьев. Она несла его с таким видом, словно собиралась кого-то им укутать, при этом было совершенно непонятно, какое отношение эта вещь имеет к данному ей поручению. И когда она шла туда, а потом обратно, этот халат повсюду оставлял за собой перышки, которые еще долго висели в воздухе, лениво опускаясь на пол.

Наконец что-то яростно затрещало, шипение прекратилось, послышалось глубокое удовлетворенное «А-а-ах!», и показался маленький кругленький человечек с лицом кофейного цвета, в белой куртке и высоком поварском колпаке. Удовлетворенно качая головой, он прошествовал через всю комнату к соседней двери и скрылся там с накрытым колпаком подносом.

Последовало секундное затишье. Именно секундное. Затем оно взорвалось такой лавиной звуков, по сравнению с которой то, что было раньше, показалось райской тишиной. Тут были все прежние звуки и кое-что новенькое: резкие крики сопрано, рев баритона, душераздирающий скрежет, глубокий, похожий на удар гонга, звон, раздавшийся, когда крышку от кастрюли в ярости запустили в стенку и она, дребезжа, покатилась к середине комнаты.

Круглый человечек выскочил в ярости. Его лицо больше не было кофейного цвета, оно было в потеках, явно состоящих из яичных желтков и красного перца. Его руки вращались, словно крылья ветряной мельницы.

— На этот раз я еду домой! Я уплываю на ближайшем пароходе! На этот раз я не останусь, даже если она встанет передо мной на свои паршивые колени!

Ломбард слегка наклонился вперед в своем кресле, пытаясь заткнуть мизинцами уши, чтобы дать им хоть немного отдохнуть. В конце концов, барабанная перепонка человека достаточно деликатный орган, он может вынести лишь определенное количество шума, и не больше.

Когда он опять открыл уши, то, к своему облегчению, убедился, что обстановка вокруг стала немного спокойнее: сумасбродство достигло своего обычного уровня. По крайней мере, теперь хоть не звенело в голове. Неожиданно, видимо для разнообразия, вместо телефонного звонка раздался звонок в дверь, и горничная впустила нового посетителя, темноволосого, с изящно подстриженными усами, который уселся и тоже стал ждать. Но он проявлял гораздо меньше терпения, чем Ломбард. Он почти сразу же снова вскочил и принялся быстро ходить взад и вперед какой-то сбивчивой, торопливой походкой. Затем он обнаружил один из присланных Ломбардом букетиков душистого горошка, остановился, вытащил цветок и поднес его к носу. К этому моменту Ломбард уже отбросил всякие мысли об установлении дипломатических отношений, даже если у него таковые и были.

— Она когда-нибудь будет готова принять меня? — возмущенно спросил незнакомец у горничной, когда та в очередной раз впорхнула в комнату. — У меня родилась новая идея. И я бы хотел схватить ее, пока она не ускользнула.

— Я бы тоже не прочь, — подумал Ломбард, свирепо глядя ему в затылок.

Продолжая нюхать горошек, незнакомец снова сел. Затем опять вскочил, всем своим видом демонстрируя отчаянное нетерпение.

— Она ускользает, — предупредил он. — Я теряю ее. Если только она ускользнет, мне придется вернуться к тому, что было раньше.

Напутствуемая этими ужасными предупреждениями, горничная убежала.

Ломбард проворчал себе под нос:

— Тебе давно уже пора вернуться к тому, что было.

Но так или иначе, это сработало. Горничная появилась вновь, поманила его нетерпеливым жестом, и он вошел. Ломбард нагнулся к цветку, который тот обронил, аккуратно поддел его носком туфли и раздраженно подбросил кверху — от этого будто бы стало немного легче.

Горничная приблизилась и доверительно нагнулась к нему, чтобы утишить его гнев:

— Она обязательно втиснет вас между ним и портным. С ним трудно ладить, знаете ли.

— О, я не знаю, — запротестовал Ломбард, слегка сгибая вытянутую ногу и пристально разглядывая ее.

Последовало долгое затишье. По крайней мере, относительное. Горничная появилась всего лишь один или два раза, и телефон зазвонил только один или два раза. Даже пулеметные очереди испанской речи теперь звучали с перерывами. Появился личный повар, который собирался уехать на первом же корабле, — в берете, шарфе и ворсистом пальто он казался еще более кругленьким, — но лишь попросил с оскорбленным видом:

— Выясните, она сегодня обедает дома? Я не могу выяснить сам, я с ней не разговариваю.

Соперник, опередивший Ломбарда, наконец показался в дверях, держа в руках свои инструменты, и вышел. При этом он не удержался, сделал небольшой крюк и похитил еще один цветок душистого горошка. Нога Ломбарда поползла к чаше, в которой стояли остальные цветы, словно он хотел подбросить их все сразу, но усилием воли он подавил этот порыв.

Горничная вновь возникла на пороге святая святых и возвестила:

— Сеньорита сейчас вас примет.

Попытавшись подняться, он обнаружил, что ноги стали ватными от долгого сидения. Он несколько раз притопнул, поправил галстук, поддернул манжеты и вошел.

Едва он успел окинуть взглядом фигуру, растянувшуюся на шезлонге в томной позе Клеопатры, как нечто пронеслось в воздухе, словно реактивный снаряд, прыгнуло на него и устроилось на плече, издав пронзительный скрип, напоминавший скрип железа по стеклу, из тех, которые то и дело доносились до него, пока он ждал снаружи. Ломбард вздрогнул от неожиданности. Что-то вроде длинной бархатистой змейки нежно обвило его шею.

Женщина в кресле смотрела с сияющей улыбкой, как любящая мамаша на расшалившегося отпрыска.

— Не пугайтесь, сеньор. Это мой маленький Биби.

Но такого человека, как Ломбард, лишь отчасти устроило то, что ему назвали кличку животного. Он попытался повернуть голову и разглядеть существо, но оно было слишком близко. Помня о цели своего визита, Ломбард сумел изобразить подобие добродушной улыбки.

— Я полагаться на Биби, — доверительно сообщила ему хозяйка. — Биби — это мой, как это сказать, комитет по встречам. Если Биби кого-то не любить, он убегать под диван, я быстро избавляться от такие люди. Если Биби понравиться, он прыгать им на шея, тогда все хорошо, они оставаться. — Она обезоруживающе пожала плечами. — Вы ему понравиться. Биби, пойди же с дядина шея, — слащаво уговаривала она.

— Нет, пусть остается. Я ничуть не возражаю, — терпеливо проговорил Ломбард. Он почувствовал, что принять всерьез ее упрек своему любимцу — значило бы с самого начала сделать неверный шаг. Обоняние подсказало ему, что пришелец — не кто иной, как небольшая обезьянка, хотя и обрызганная духами с ног до головы. Хвост развернулся, но лишь затем, чтобы обвить его шею по-другому. Похоже, он угадал. Он чувствовал, как зверек тщательно перебирает и разглядывает его волосы, словно что-то ищет.

Актриса восхищенно заворковала. Если что-то вообще могло вызвать у нее симпатию, то, похоже, только это создание, так что Ломбард не мог позволить себе обидеться на способ знакомства, выбранный зверьком.

— Садитесь, — радушно предложила она.

Он несколько скованно подошел к креслу и опустился туда, стараясь держать голову прямо и не терять равновесия. Теперь он впервые смог как следует рассмотреть ее. На ней была черная бархатная пижама, причем из каждой штанины по ширине вполне могла получиться целая юбка, плечи прикрывала пелерина из розовых страусовых перьев. Голову украшала пугающего вида конструкция, сооруженная любителем душистого горошка, который побывал здесь до Ломбарда; казалось, что ей на волосы пролилась кипящая лава. Горничная стояла сзади, обмахивая это сооружение пальмовым листом, словно для того, чтобы остудить.

— У меня есть минута, пока это укладываться, — вежливо объяснила владелица прически.

Ломбард заметил, как актриса украдкой взглянула на карточку, которую он некоторое время назад послал ей вместе с цветами, очевидно, чтобы вспомнить его имя.

— Как приятно для разнообразия получить цветы по-испански, сеньор Ломбард. Вы говорить, вы недавно приехал из mi tierra.[1] Мы там были знакомы?

К счастью, она сама забыла этот вопрос, прежде чем ему пришлось бы сказать правду. В ее больших черных глазах появилось мечтательное выражение, она устремила их к потолку; сложив руки наподобие подушечки, она прижалась к ним щекой.

— Ах, мой Буэнос-Айрес, — вздохнула она, — мой Буэнос-Айрес. Как я скучаю по нему! Огни на Калье-Флорида, как они гореть по вечерам…

Нет, не напрасно перед тем, как прийти сюда, он провел несколько часов, роясь в справочниках для туристов.

— Пляжи Ла-Плата, побережье, — мягко продолжил он, — парк Палермо…

— Не надо! — воскликнула она. — Не надо, я сейчас заплачу.

Она не притворялась. По крайней мере, не совсем притворялась, сказал бы он. Она просто драматизировала те чувства, по своей природе искренние, которые испытывала на самом деле, как обычно и делают люди со сценическим темпераментом.

— Зачем я покидал все это? Зачем я здесь, так далеко?

«Семь тысяч долларов в неделю и десять процентов с каждого выступления могли бы послужить ответом на этот вопрос», — мелькнуло у него в голове, но он благоразумно держал эти мысли при себе.

Тем временем Биби, не найдя ничего заслуживающего особого внимания в его волосах, потерял к нему всякий интерес, пробежал вниз по его руке и легким прыжком соскочил на пол. Разговаривать стало намного легче, хотя его прическа, над которой поработал Биби, теперь напоминала сильно потрепанный ветром стог сена. Он преодолел желание пригладить волосы из опасения, что это может обидеть непостоянную в своих настроениях хозяйку. Сейчас ему удалось привести ее в мягкое расположение духа, насколько он мог рассчитывать после столь короткого знакомства. И он решился.

— Я пришел к вам потому, что все знают: вы столь же умны, сколь талантливы и красивы, — сказал он, не скупясь на комплименты.

— Это правда, никто еще не называл меня куклой, — признала знаменитость с милой непосредственностью, разглядывая свои ногти.

Ломбард слегка пододвинул к ней свое кресло.

— Вы помните номер, с которым выступали в прошлом сезоне, когда вы кидали в зал зрительницам цветы, такие маленькие букетики?

Она торжествующе подняла палец. Глаза ее блеснули.

— А, чика-чика, бум! Si, si, вам нравится? Хорошо, правда? — с теплотой в голосе проговорила она.

— Великолепно, — горячо согласился он, хотя кадык его незаметно дернулся, — так вот, однажды вечером мой друг…

Больше он в этот раз не успел сказать ничего. Горничная, которая уже прекратила обмахивать прическу, снова появилась в комнате:

— Сеньорита, Вильям пришел за указаниями на сегодня.

— Извините, я на минуту. — Она повернулась к двери.

Рослый парень в шоферской униформе вошел и почтительно остановился у двери.

— Вы не нужны мне до двенадцати. Я отправляться на ленч в «Кок Блю», так что будьте внизу в десять часов. — Затем она добавила, не меняя интонации: — И вы лучше заберите эту штуку, пока вы здесь, вы оставлять это.

Парень подошел к туалетному столику, на который она показывала, взял кованый серебряный портсигар, сунул в карман и опять отошел с совершенным безразличием.

— Это не из «Пять-и-десять»,[2] вы знаете, — сказала она ему вслед, как показалось Ломбарду, с некоторой злостью. В ее глазах что-то промелькнуло, и, судя по этому блеску, Вильяму не приходилось на многое рассчитывать.

Чуть поостыв, она опять повернулась к Ломбарду.

— Я как раз говорил, что один из моих друзей однажды пришел на представление с дамой. Поэтому я и пришел к вам.

— Как?

— Я пытаюсь найти эту даму для него.

Она неправильно поняла. Ее глаза вспыхнули новым интересом.

— Ах, роман! Я любить роман!

— Боюсь, что нет. Это дело жизни и смерти. — Как и в разговорах с остальными, он не решался рассказать все подробности, чтобы не отпугнуть ее.

Но ей, по-видимому, это понравилось еще больше.

— Ах, тайна! Я любить тайна, — она пожала плечами, — пока это случаться не со мной.

Вдруг что-то заставило ее замолчать. Очевидно, произошло большое несчастье, если судить по произведенному эффекту. Певица уставилась на крошечную, инкрустированную бриллиантами вещицу, украшавшую ее запястье. Неожиданно она вскочила и принялась громко щелкать пальцами, треск при этом напоминал фейерверк. Служанка поспешно влетела в комнату. Ломбард подумал было, что сейчас его бесцеремонно выставят, чтобы освободить место для следующего посетителя.

— Вы знаете, который час? — язвительно проговорила певица. — Я не говорил вам следить внимательно? Вы очень безответственны. Вы едва не пропустили время. Доктор сказал, на каждый час. Один раз на час. Принесите микстуру…

Прежде чем Ломбард успел сообразить, в чем дело, вокруг него во всю мощь уже бушевал тайфун, которые, по-видимому, случались здесь регулярно.

Скорострельный испанский диалог, душераздирающий визг, горничная, бегающая вокруг комнаты в тщетной попытке поймать Биби, — от всего этого Ломбарду вскоре показалось, что он стоит в центре вращающейся карусели.

Наконец и он присоединил свой голос к общему гвалту.

— Может быть, вам лучше резко остановиться и повернуться в обратную сторону? — закричал он, стараясь перекрыть гвалт.

Этим все и кончилось. Биби с разбегу налетел на горничную, а та влила микстуру в Биби.

Когда с приемом лекарства было покончено и Биби с несчастным видом вцепился в хозяйку, обняв ее за шею обеими руками, так что казалось, будто у нее выросла борода, Ломбард продолжил свои расспросы.

— Я понимаю, мало надежды на то, что вы вспомните одного-единственного человека из того моря лиц, которое вы видите перед собой каждый вечер. Я понимаю, что вы выступали в течение целого сезона, давая по шесть вечерних и по два утренних представления в неделю и всякий раз зал бывал переполнен…

— Я ни разу в жизни не выступать в пустом зале, — сообщила она со свойственной ей скромностью. — Даже пожар не сравняться со мной. Однажды в Буэнос-Айрес театр загореться, так, вы думать, они уходить?

Он подождал, пока она договорит.

— Мой друг и эта женщина сидели в первом ряду у прохода. — Он сверился с клочком бумаги, который достал из кармана. — Слева от вас, когда вы стоите лицом к залу. Так вот, единственная подсказка — это то, что она вскочила с места во время второго или третьего куплета вашей песни.

Ее глаза недоверчиво блеснули.

— Она вскочить? Когда Мендоса на сцене? Это меня интересно. Я не помню, что такое случаться раньше.

Он заметил, что ее длинные тонкие пальцы слегка теребят бархат пижамы, словно она ищет достойный ответ на оскорбление.

— Ее не трогать мое пение? Может быть, она опаздывать на поезд?

— Нет, нет, нет, вы меня не поняли, — поспешил он успокоить звезду. — Кто бы позволил себе такое на вашем концерте? Нет, дело вот в чем. Это было во время номера «Чика-чика, бум». Вы забыли бросить ей букетик, и она встала, чтобы привлечь ваше внимание. Она стояла прямо перед вами одну или две секунды, и мы надеялись…

Она несколько раз быстро зажмурилась, стараясь припомнить этот случай. Она даже заложила длинный палец за ухо, стараясь при этом не испортить прическу.

— Я попытаться вспоминать для вас.

Она старалась изо всех сил. Она делала все, что помогает оживить память, — даже зажгла сигарету, хотя по тому, как неловко артистка с ней обращалась, было видно, что она не такой уж заядлый курильщик. Она просто держала сигарету в пальцах и смотрела, как она горит.

— Нет, не могу, — сказала она наконец. — Очень сожалею. Я стараться изо всех сил. Для меня прошлый сезон как двадцать лет назад. — Она печально покачала головой и пару раз сочувственно поцокала языком.

Он уже хотел было засунуть клочок бумаги в карман и в последний раз взглянул на него.

— О, вот еще что — хотя, боюсь, от этого так же мало проку, как и от остального. На ней была такая же шляпа, как и на вас, так утверждает мой друг. То есть имитация, точная копия.

Неожиданно она выпрямилась, словно эти слова что-то ей напомнили. По-видимому, теперь Ломбарду удалось полностью завладеть ее вниманием, даже если раньше он не сумел ее заинтересовать. Она задумалась. Глаза ее сузились, а потом сверкнули из-под ресниц. Он боялся пошевелиться или даже вздохнуть. Даже Биби, мохнатым клубком свернувшийся на ковре у ее ног, с любопытством поглядел вверх.

Наконец она вспомнила. Она резким движением отбросила сигарету и испустила пронзительный крик, который сделал бы честь самому голосистому попугаю в джунглях:

— А-а-ай! Вот теперь я помню!

Поток испанской речи ничего нового ему не сообщил. Наконец, после долгих излияний, она вновь перешла на английский:

— Эта тварь, которая вставала там! Эта дрянь, которая стоять перед всем залом, в моей шляпе, чтобы все это видели! Она даже попасть в свет прожектора, он освещать ее вместо меня! Ха! Помню ли я это? Будьте уверены, еще как! Вы думать, я забывать быстро такие вещи? Ха! Вы не знать Мендоса!

Она фыркнула с такой яростью, что Биби, казалось, пролетел по полу несколько футов, как сухой лист, хотя, скорее всего, он на всякий случай по своей воле спасался бегством.

И именно этот, самый неподходящий, момент горничная выбрала для того, чтобы явиться опять.

— Сеньорита, портниха уже некоторое время ждет.

Она яростно замахала руками:

— Она будет подождать еще! Я слушаю кое-что, что я не хочу слышать!

Она передвинулась к краю шезлонга, поближе к Ломбарду, и оперлась на одно колено. Казалось, то, что она пришла в такую ярость, было для нее достижением, которым следовало гордиться. Она картинно вскинула руки и, словно дятел, забарабанила ладонями по груди:

— Вы видеть, в каком я состоянии! Видеть, как я до сих пор сердита, даже теперь, спустя столько времени! Посмотрите, что со мной творится!

После этого она с воинственным видом вскочила на ноги, плотно обхватила себя за талию и принялась расхаживать взад и вперед по комнате, то и дело стремительно разворачиваясь и поднимая настоящий ветер своими широкими штанинами. Покинутый Биби скорчился в дальнем углу, повесив голову и обхватив ее костлявыми лапками.

— А для чего она вам нужна, вам и этому вашему другу? — вдруг подозрительно спросила она. — Вы мне еще не сказали!

По ее вызывающей интонации Ломбард понял, что если бы он собирался устроить счастье особы, имевшей наглость присвоить чужой стиль, то никакой помощи от Мендосы он бы не дождался, даже если бы она и оказалась в состоянии помочь ему. Он постарался изложить факты так, чтобы она подумала, что их цели полностью совпадают, хотя это было не так.

— Мой друг попал в серьезную беду, поверьте мне, сеньорита. Я не хочу утомлять вас подробностями, но эта дама — единственная, кто может спасти его. Он должен доказать, что в тот вечер он был с ней, а не там, где будто бы он был. Он встретил ее в тот вечер впервые; мы не знаем ни ее имени, ни адреса, вообще ничего о ней не знаем. Поэтому мы и используем любую возможность.

Он наблюдал, как она обдумывает услышанное. Затем она сообщила:

— Я хочу помогать вам. Я рассказать все, что поможет вам узнать, кто она. — Тут оживление исчезло с ее лица, и она беспомощно развела руками. — Но я никогда не видеть ее раньше. Я не видеть ее потом. Я видеть ее, только когда она так стоять. Вот и все. Я больше ничего не могу вам сказать.

Казалось, по крайней мере со стороны, что она разочарована даже больше, чем он.

— А его вы хоть заметили? Мужчину, который был с ней?

— Нет, я даже не смотреть на него. Я не могу сказать, кто был с ней. Он сидеть в тени, внизу.

— Видите ли, опять не хватает одного звена, только на этот раз другого. Большинство очевидцев помнят его, а не ее. Вы помните ее, но не помните его. Это нам опять не поможет, это ничего не доказывает. Получается только, что какая-то женщина в театре встала с места во время одного из выступлений. Просто какая-то женщина. Может быть, она вообще пришла с кем-то другим. Это ровным счетом ничего не значит. Мне нужно найти хотя бы одного свидетеля, который видел бы этих двоих вместе. — Он огорченно хлопнул себя по колену и встал, чтобы уйти. — Похоже, мы не сдвинулись с места. Ну что же, спасибо за то, что уделили мне время.

— Я еще попытаться для вас, — пообещала она, протягивая ему руку. — Я не знаю, что я могу сделать, но я постараться.

Он тоже не знал, что еще он может сделать. Он коротко пожал ей руку и в подавленном настроении прошел через наружную комнату. Он чувствовал себя обманутым, словно ему неожиданно преградили путь к цели, это чувство казалось особенно невыносимым от того, что в первый раз он нащупал что-то реальное и это уже было почти у него в руках — и ускользнуло в самый последний момент. И теперь он был на том же самом месте, откуда начинал.

Лифтер обернулся и выжидающе смотрел. Он понял, что лифт уже спустился вниз, а он и не заметил и пора выходить из кабины. Кто-то распахнул перед ним дверь, и он оказался на улице. Некоторое время он неподвижно стоял около входа, просто потому что не мог решить, по какому адресу отправиться теперь. Надежды всюду было мало, так что он не видел разницы. И при этом был даже не в состоянии принять какое-либо решение, мысли беспомощно шевелились в голове.

Мимо проехало такси, Ломбард окликнул его. Но оно было занято, пришлось ждать следующего. Это задержало его еще на минуту. А иногда минута может значить очень много. Он не оставил Мендосе никакой зацепки, как его найти.

Он уже уселся во второе такси, и машина уже почти тронулась с места, как вдруг вращающаяся дверь отеля завертелась, как пропеллер, и мальчик-посыльный стрелой вылетел из нее и бросился к нему.

— Вы тот джентльмен, который только что был в номере мисс Мендосы? Она позвонила вниз через минуту после вашего ухода. Она бы хотела, чтобы вы вернулись, если вы не против.

Он поспешил войти в отель и подняться в ее номер. Мохнатый клубок опять бросился на него, с радостью узнавая старого знакомого. На этот раз Ломбард не обратил на него внимания. Теперь на певице уже не было пижамы, он застал ее в самый разгар примерки. Звезда стояла посреди комнаты и была лишь наполовину прикрыта предполагаемым платьем, широкая юбка которого напоминала абажур настольной лампы, но он не стал особо приглядываться.

Если она и смутилась, то лишь самую малость.

— Я надеюсь, вы женаты? Если нет, то когда-нибудь будете женаты, а это одно и то же.

Он не сразу понял, что этими словами она отдала некоторую дань соблюдению приличий, но, в любом случае, не стал возражать. Она подняла кусок ткани и небрежно набросила на одно плечо, там, где это меньше всего было нужно. Потом она велела уйти не замеченной им в первый момент особе, которая стояла на коленях с полным ртом булавок.

— Спустя минуту после того, как вы уходил, я кое-что вспоминать, — сказала Мендоса, лишь только они остались вдвоем. — Я все еще была немного… — Она сделала жест рукой, словно дергала ручку двери. — Вы понимаете, немного сердита.

«Вильям», — подумал он про себя.

— И я, как всегда, когда я сердита, немного расслабилась, разбив пару вещиц. — Она совершенно равнодушно указала на многочисленные хрустальные осколки, усыпавшие пол, и разбитую лампу посередине. — И тогда случиться смешная вещь. Это мне напомнить другой раз, когда я была сердита, из-за той женщины, о которой мы с вами говорить. Я бросать вещи сейчас, и поэтому я вспоминать, как я бросать вещи тогда. — Она пожала плечами. — Забавно, да? Это напомнить мне, что я сделать со шляпой. Я подумать, что, может быть, это поможет вам.

Он ждал, непроизвольно сделав шаг в ее сторону.

Она многозначительно подняла палец.

— Значит, в тот вечер, когда эта женщина сделать мне такое, я вернуться в гримерную и — м-м-м. — Она глубоко вздохнула. — Меня должны были связать. Я взять все на столе и сделать вот так! — Она махнула рукой, словно сметая все со стола. — Вы меня понимать, нет? Вы не осуждать меня?

— Я вовсе вас не осуждаю. — Она колотила себя ладонью в грудь, в то место, где соединялись округлые чашечки бюстгальтера. — Вы думать, кто-то может делать такое на глазах у всего зала? Вы думать, я, Мендоса, позволять ему спокойно уходить?

Он уже так не думал, после того как она пару раз продемонстрировала свой бешеный темперамент.

— Им пришлось держать меня сзади, за обе руки, помощник режиссера и моя горничная, чтобы я не выбежать через служебный вход прямо в том костюме, в каком я на сцене, и не искать ее у выхода из театра, и не разорвать ее на куски своими руками!

На какой-то момент у него мелькнула надежда, что к этому она и ведет, что так и случилось и она устроила незнакомке скандал у выхода. Но он знал, что этого не произошло, иначе Хендерсон упомянул бы об этом, да и сама певица вспомнила бы гораздо быстрее.

— Уж тут бы я ей показала, не думайте!

Похоже, что даже теперь она все еще готова была отомстить своей обидчице. Она стояла перед ним чуть пригнувшись, как пантера перед прыжком, ее пальцы судорожно подергивались, так что Ломбард даже отступил на пару шагов назад. Биби сжимал и разжимал свои крошечные пальчики, старательно подражая хозяйке.

Она выпрямилась и взмахнула руками, словно собираясь плыть брассом.

— На следующий день я все еще сердита. У меня это долго. И я пойти к модистке, модельеру, которая сделать мне эту шляпу, и там я выпускать пар. Я бросить шляпу ей в лицо, там была полная комната заказчиц. Я говорить: «Так вы делать мне оригинал для моего главного номера, ха? Единственная в своем роде шляпа, ха? Ни у кого больше такой не будет, ха?» И я ткнуть эту шляпу ей в лицо, и, когда я уходить, она еще выплевывать кусочки ткани изо рта и не говорить ничего. — Она вскинула руки и вопросительно посмотрела на него: — Это вам пригодится, нет? Поможет, нет? Эта паршивая модистка, она должна знать, кому продавать копию шляпы. Вы идете к ней и узнаете, кто эта женщина, которую вы искать.

— Великолепно! Грандиозно! Наконец-то! — взревел он с энтузиазмом, так что Биби нырнул вниз головой под кресло и поспешил втянуть туда же и хвост. — Как ее зовут? Скажите мне ее имя!

— Подождите, я вспоминать для вас. — Она, как бы извиняясь, постучала пальцами по вискам. — Я выступать в таких разных шоу, и иметь так много модельеров, я не могу удержать их в памяти.

Она вызвала горничную и дала ей указание:

— Посмотрите счета за шляпы к прошлогоднему сезону, постарайтесь найти то, что мне нужно.

— Но, сеньорита, мы же не храним их так долго?

— Глупая, вам не надо смотреть все с самого начала, — сказала звезда со своей обычной непосредственностью. — Поищите среди тех, что за последний месяц, он, должно быть, еще там.

Горничная вернулась довольно быстро, хотя Ломбарду ожидание показалось бесконечным.

— Да, я нашла: в этом месяце чек пришел опять. Тут написано: «Одна шляпа, сто долларов», и на бланке стоит имя: «Кеттиша».

— Хорошо! Это он! — Она передала его Ломбарду. — Вы взять его?

Он переписал адрес и возвратил ей счет. Несколько яростных движений рук — и множество мелких клочков усеяли пол. Мендоса поставила ногу в самую середину.

— Ну и наглость! Она еще посылать мне счет через год! Эта женщина совсем не иметь стыда!

Когда она взглянула на Ломбарда, тот уже шел через соседнюю комнату к выходу. Он был рационалистом; в конце концов, актриса сделала свое дело и больше ничем не могла быть ему полезна. Он должен двигаться дальше.

Мендоса торопливо подошла к двери будуара, чтобы попрощаться с ним и пожелать удачи. Но двигал ею не альтруизм, а злоба. Она была готова проводить его до самого выхода, но незаконченная пышная юбка, которая была на ней надета, застряла в дверях и не пустила ее дальше.

— Я надеюсь, вы ее поймать! — мстительно кричала она ему вслед. — Я надеюсь, она иметь много неприятностей.

Женщина простит вам все, что угодно, но не вздумайте появиться рядом с ней в такой же шляпе, как у нее.

Войдя туда, он почувствовал себя как рыба, вытащенная из воды, но это его не остановило. Ради достижения своей цели он был готов отправиться и в гораздо менее привлекательные места. Он оказался в одном из заведений, которые обычно располагаются в переулках, в бывших особняках, переделанных под ателье, мастерские и тому подобное. Цены и престиж оказывались тем выше, чем незаметнее было само заведение. Весь первый этаж занимал демонстрационный зал, или как там его принято называть. Объяснив, по какому делу он пришел, Ломбард устроился в укромном уголке, выбрав по возможности самый незаметный.

Он вошел, когда показ был в самом разгаре. Впрочем, может быть, у них ежедневно в это время происходили показы. Он еще больше почувствовал себя не в своей тарелке. Он оказался единственным мужчиной здесь — по крайней мере, единственным молодым мужчиной. Среди горстки клиенток, расположившихся в зале, он обнаружил сморщенного джентльмена лет семидесяти. Очаровательная юная особа, сидевшая рядом с ним, вне всяких сомнений его внучка, по-видимому, привела его сюда, чтобы дед помог ей выбрать обновку. «Разум, — думал Ломбард, бросая на него желчный взгляд, — действительно может творить чудеса». Но этот старичок был единственным исключением в женском царстве. Даже роли швейцара и посыльных исполняли девушки.

Манекенщицы, одна за другой, появлялись откуда-то сзади и совершали круг по передней части комнаты, грациозно поворачиваясь на ходу то в одну, то в другую сторону. По какой-то причине, возможно, просто потому, что он уселся в этом углу, все они останавливались и кружились именно там. Его так и подмывало сказать им: «Я пришел сюда не для покупок», но не хватало духу. Он чувствовал себя ужасно неловко, и это чувство еще более усиливалось от того, что приходилось разглядывать их лица, а в девушках было много другого, что он предпочел бы рассмотреть получше.

Молодая женщина, с которой он говорил, наконец вернулась и вызволила его.

— Мадам Кеттиша примет вас в своем кабинете, по лестнице на второй этаж, — прошептала она.

Девушка-посыльная проводила его наверх, постучала в дверь и исчезла.

В комнате, куда он вошел, за большим столом сидела полная рыжеволосая ирландка средних лет. Всем своим обликом она никак не соответствовала образцу шикарного кутюрье, была одета слишком ярко, даже крикливо. Вероятно, в дешевых кварталах, где она когда-то жила, ее звали Китти Шоу. «Такая вполне заслуживает доверия», — сказал себе Ломбард, разглядывая ее. У нее, наверное, просто талант делать деньги: только явно преуспевающая женщина может позволить себе демонстрировать такое вызывающее пренебрежение к своему внешнему виду.

Она с невероятной быстротой просматривала пачку цветных карандашных эскизов, одни, отвергнутые, откладывала направо, другие, с одобрительным о’кей, — налево. А может, наоборот.

— Ну, дружище, чем я могу помочь вам? — грубовато проворчала она, не глядя на Ломбарда.

Ему уже было не до дипломатии. Он еще не успел полностью восстановить силы после беседы с Мендосой. Кроме того, близился уже конец дня — было около пяти часов.

— Я пришел сюда прямо от одной из ваших бывших заказчиц. Это южноамериканская актриса Мендоса.

При этих словах модистка подняла взгляд.

— В прошлом сезоне вы изготовили для нее шляпу к выступлению, помните? За сто долларов. Я хочу знать, кто получил копию.

Прежде чем дать волю эмоциям, она убрала эскизы в безопасное место. Нужные — в ящик стола, ненужные — в корзинку для мусора. По-видимому, она могла по желанию включать и выключать свой темперамент на определенное время. Это ему понравилось больше, чем яростный гнев Мендосы. По крайней мере, более откровенно. Ее рука опустилась на крышку стола с таким грохотом, словно разорвалась ручная граната.

— Хватит об этом! — проревела она. — Мало мне неприятностей с этой шляпой! Я сказала тогда, что мы не делали никакой копии, и я повторяю сейчас — никакой копии не было. Когда я делаю оригинальную шляпу, она так и остается единственной! Если кто-то и изготовил копию, то не здесь и без моего ведома, и я за это не отвечаю! Я, может быть, и деру за шляпы втридорога, но я никого не надуваю!

— И все-таки копия была, — настаивал Ломбард. — И она появилась в театре и оказалась прямо напротив оригинала, их разделяла лишь рампа!

Модистка наклонилась к нему через стол.

— Чего она добивается — чтобы я подала на нее в суд за клевету? — закричала она. — Я так и сделаю, если она не уймется! Она лжет, так ей и передайте!

Но он не ушел, а снял шляпу и положил ее в угол кресла, показывая тем самым, что не двинется с места, пока не получит то, зачем пришел. Он даже расстегнул пальто, чтобы чувствовать себя вольготнее.

— Мендоса не имеет к этому никакого отношения, забудьте о ней. У меня есть свои причины прийти сюда. Копия существовала, потому что мой друг был в театре с женщиной, на которой была такая шляпа. Так что не говорите мне, что копии не было. Я хочу знать, кто эта дама, я хочу узнать ее имя, оно должно быть в списке заказчиков.

— Его там нет. И не может быть, потому что здесь у нас не оформляли такого заказа. Вы что, собираетесь торчать тут весь день?

Он вздернул подбородок и в свою очередь грохнул ладонью по столу так, что тот задребезжал.

— Послушайте, Бога ради! Человеку осталось жить считанные дни! Черт возьми, неужели в такой ситуации меня волнует этика вашего бизнеса? Вам не удастся одурачить меня, я запру дверь и просижу здесь вместе с вами целую ночь! Вы меня понимаете? Человека должны казнить через девять дней! Владелица этой шляпы — единственная, кто может спасти его. Вы обязаны назвать мне ее имя. Мне не нужна шляпа, мне нужна эта женщина!

Неожиданно ее голос опять стал вполне обычным. Очевидно, она выключила свой гнев. Ломбарду удалось заинтересовать ее.

— Кто он? — с любопытством спросила Кеттиша.

— Скотт Хендерсон, его обвиняют в убийстве жены.

Она кивнула:

— Я помню, я читала об этом в свое время.

Он снова хлопнул по столу, на сей раз не так оглушительно.

— Этот человек не виновен. Дело надо прекратить. Мендоса купила у вас шляпу, специально изготовленную для нее, так что эту модель не могли воспроизвести в другом месте. Некая дама явилась в театр в точно такой же шляпе. Хендерсон был с этой дамой, он провел с ней весь вечер, но так и не узнал ни ее имени, ни вообще чего-либо о ней. И теперь я должен любой ценой найти ее. Она может доказать, что его не было дома, когда это случилось. Вы меня понимаете? Если нет, то я уж и не знаю, как вам еще объяснить.

Владелица ателье производила впечатление женщины, которая очень редко проявляет нерешительность, если такое вообще случается. Сейчас она колебалась, но очень недолго. Она задала лишь один вопрос, чтобы обезопасить себя:

— А вы уверены, что все это не хитрость со стороны вашей латиноамериканской ведьмы? Единственная причина, по которой я не предъявляю ей иск за неуплату и за скандал, который она устроила, заявившись сюда, — это то, что она может предъявить мне встречный иск. Огласка повредила бы репутации моего заведения.

— Я не адвокат, — заверил он. — Я инженер из Южной Америки. Если вы все еще сомневаетесь, я вам это докажу.

Ломбард достал из кармана документы, удостоверяющие его личность, и показал ей.

— Тогда я могу говорить с вами конфиденциально, — решила она.

— Абсолютно. Меня интересует только Хендерсон. Я из кожи лезу вон, чтобы вытащить его из этой передряги. Ваши стычки с певицей меня не касаются ни с какой стороны. Меня это волнует лишь постольку, поскольку пересекается с моими поисками.

Она кивнула и посмотрела на дверь, чтобы убедиться, что та плотно закрыта.

— Тогда хорошо. Есть кое-что, в чем я ни за что на свете не призналась бы Мендосе, понимаете? Должно быть, здесь каким-то образом произошла утечка. Копию выполняли у нас, но неофициально. Одна из наших сотрудниц изготовила ее украдкой. Я рассказываю это вам, но не хочу, чтобы информация пошла дальше. Если это каким-либо образом выплывет наружу, я, конечно, стану все отрицать. Девушка-дизайнер, которая делает эскизы, вне подозрений. Я знаю, что это не она нас подвела. Мы вместе с ней начинали дело, она имеет свой пай. Ей нет никакого смысла продавать тайком свои идеи за пятьдесят, семьдесят пять или сколько там долларов. Это было бы себе во вред. Мы вдвоем, она и я, провели небольшое расследование в тот день, когда сюда явилась Мендоса и устроила скандал. Мы обнаружили, что именно этот эскиз исчез из альбома, его там не было, когда мы стали смотреть. Кто-то специально вытащил его, чтобы использовать еще раз. Мы вычислили, кто это: должно быть, швея, девушка, которая делала в мастерской всякую подсобную работу. Она, конечно, все отрицала, а у нас не было против нее никаких доказательств. Я думаю, мы поймали ее прежде, чем она успела подсунуть украденный эскиз обратно в альбом. Ну, чтобы обезопасить себя, чтобы быть уверенными, что мы не влипнем в подобную историю еще раз, мы указали ей на дверь.

Она ткнула пальцем через плечо.

— Так что, видите, Ломбард, — вас ведь так зовут, верно? — если говорить о записях, которые мы ведем здесь, то в них никогда не значился второй покупатель шляпы. Это совершенно точно. Тут я ничем не могу вам помочь. Все, что я могу предложить вам, если вы хотите найти эту женщину, — это постараться отыскать нашу бывшую швею. Как я вам уже сказала, я не могу гарантировать, что она и в самом деле что-нибудь знает. Я знаю только одно: мы сами были достаточно твердо убеждены, что это сделала она, — так твердо, что уволили ее. Если хотите попробовать — дело за вами.

Опять удача ускользала в тот момент, когда он уже думал, будто настиг ее.

— Я должен попытаться, у меня нет другого выхода, — мрачно сказал он.

— Может быть, я смогу вам немного помочь, — сказала Кеттиша с надеждой. Она щелкнула кнопкой динамика. — Мисс Льюис, поищите имя девицы, которую вы уволили сразу после неприятности с Мендосой. И адрес тоже.

Ломбард сидел опершись локтем о стол и склонив голову набок, пока они ждали. По-видимому, модистка заметила в его поведении что-то необычное.

— Вы очень переживаете за него, я замечаю, — сказала она почти нежно. Эта интонация была непривычна ей, так что даже пришлось прочистить горло, чтобы взять верный тон.

Он ничего не ответил. Да и что тут можно было ответить?

Она открыла шкафчик и вытащила пузатую бутылку ирландского виски.

— К черту дурацкое шампанское, которое подают внизу. Глоток этого напитка больше подойдет человеку, который изо всех сил борется с обстоятельствами. Так говаривал мой старик, мир его праху.

Динамик загудел. Девичий голос произнес:

— Это Мэдж Пейтон. Когда она работала здесь, ее адрес был: Четырнадцатая улица, 498.

— Да, но которая Четырнадцатая улица?

— Здесь не указано.

— Ничего страшного, — сказал Ломбард. — Есть только два варианта — восток и запад.

Он записал адрес, поднялся, надел шляпу и застегнул пальто, готовый идти дальше. Короткий отдых закончился.

Модистка сидела, прикрыв глаза ладонью.

— Посмотрим, может быть, я помогу вам найти к ней подход. Добровольно она не признается, вы же понимаете. — Она опустила руку и взглянула на собеседника. — Да, теперь я вспомнила ее. Это была такая маленькая серенькая мышка. Юбочка, блузка с длинными рукавами — вы понимаете, что я имею в виду? Девицы такого типа всегда готовы выкинуть какой-нибудь фокус ради денег. С такими это случается гораздо чаще, чем с хорошенькими, потому что деньги даются им нелегко. Они обычно боятся парней и не решаются знакомиться с ними; а уж если у такой кто-то и появится, то наверняка какой-нибудь мерзавец, так как у нее совершенно нет опыта, чтобы разбираться в людях.

Она понимает, что к чему, признал Ломбард. Наверное, поэтому она и перестала быть Китти Шоу из кварталов для бедноты.

— Мы потребовали с Мендосы сто долларов за оригинальную идею. Эта девица вряд ли получила больше пятидесяти за повторение. Вот вам и подход к ней. Пообещайте ей еще пятьдесят долларов, это должно подействовать — если только вы сможете найти ее.

— Если я смогу найти ее, — мрачно повторил он, спускаясь по лестнице.

Хозяйка меблированных комнат открыла дверь, окрашенную под черное дерево, с задернутым коричневой занавеской квадратным стеклянным окошком в верхней половине.

— Ну? — спросила она.

— Я ищу Мэдж Пейтон.

Женщина покачала головой, стараясь не делать лишних движений.

— Девушку, такую… серенькую, как мышка.

— Да, я знаю, о ком вы говорите. Нет, она больше здесь не живет. Раньше жила, но некоторое время назад съехала.

Разговаривая, женщина продолжала разглядывать улицу, словно если уж она дала себе труд подойти к двери, то хотела хоть что-то получить от этого, прежде чем уйти обратно в дом. Может быть, поэтому она и стояла у дверей так долго, а вовсе не потому, что ее занимала проблема посетителя.

— Вы не догадываетесь, куда она отправилась?

— Нет, она ушла, и все, больше ничего не могу вам сказать. Я не поддерживаю с жильцами связи.

— Но должен же быть какой-то след. Люди не превращаются в дым. На чем она увезла свои вещи?

— На своих двоих. — Она показала пальцем. — Вон в ту сторону, если это вам поможет.

Не слишком много. Дальше «в ту сторону» шли три пересекающиеся улицы. И оживленная магистраль. А потом река. А потом не то пятнадцать, не то двадцать штатов. А потом океан.

Хозяйка тем временем нагляделась на улицу и надышалась воздухом.

— Я могла бы, конечно, что-то предположить, — сказала она. — Но если вам нужны только факты… — Женщина прижала пальцы к губам и дунула на них, показывая, что ей нечего сказать. Она стала запирать дверь и вдруг заметила: — Что с вами, мистер? Вы побледнели?

— Я неважно себя чувствую, — признал он. — Ничего, если я минутку посижу у вас на ступеньках?

— Сидите сколько угодно, пока вы никому не мешаете входить и выходить.

Дверь захлопнулась.

Глава 16

Восемь дней до исполнения приговора

Глава 17

Семь дней до исполнения приговора

Глава 18

Шесть дней до исполнения приговора

Он вышел из поезда после трехчасового путешествия по городу и с удивлением огляделся вокруг, сомневаясь, туда ли он попал. Это была одна из тех маленьких пригородных деревушек, расположенных недалеко от центра, которые, непонятно почему, зачастую производят впечатление гораздо более тихих и провинциальных, чем те, что на самом деле находятся намного дальше. Может быть, потому, что контраст слишком уж внезапен, глаз просто не успевает привыкнуть к переменам. Городок был расположен достаточно близко, чтобы иметь присущие метрополии примеры. Здесь был и хорошо известный магазин дешевых товаров «Пять-и-десять», и «А. П.», знакомая компания, торгующая апельсиновым соком. Но они только подчеркивали удаленность от центра, вместо того чтобы сглаживать ее.

Он сверился с конвертом, на обратной стороне которого в столбик были записаны имена, каждое с соответствующим ему адресом. Все имена были очень похожи, хотя одни были английские, а другие — нет. Все, кроме двух последних, были вычеркнуты.

Список выглядел примерно так:

«Мэдж Пейтон, дамские шляпы (и адрес)

Мардж Пейтон, дамские шляпы (и адрес)

Маргарет Пейтон, шляпы (и адрес)

мадам Магда, шляпки (и адрес)

мадам Марго, шляпки (и адрес)».

Ломбард пересек пути и подошел к заправочной станции. Там он спросил парнишку, вымазанного с ног до головы машинным маслом:

— Ты знаешь здесь какую-нибудь женщину, которая делает шляпы и называет себя Маргаритой?

— Жилица старой миссис Хаском, дальше по этой улице, у нее в окне какая-то вывеска. Я только не знаю, шляпы или платья, я никогда ее не разглядывал. Идите прямо по этой стороне улицы, последний дом.

Он увидел неприглядный каркасный дом. В одном из окон первого этажа, в углу, висел жалкий, написанный от руки плакат: «Маргарита, шляпы». Торговая марка для Богом забытого уголка вроде этого. И даже в таком убогом местечке, с любопытством отметил он, имя на вывеске было написано по-французски. Забавное наблюдение.

Он поднялся на темное крыльцо и постучал. Если верить описанию Кеттиши, то девушка, открывшая ему двери, и была та, которую он искал. Некрасивая, простенько одетая. Батистовая блузка с длинными рукавами, темно-синяя юбка. Он заметил, что на одном пальце у нее блестит наперсток.

Девушка подумала, что ему нужна хозяйка, которой принадлежит дом, и, не дожидаясь его расспросов, сказала:

— Миссис Хаском ушла в магазин. Она должна вернуться в…

Ломбард прервал ее:

— Мисс Пейтон, я потратил немало времени, чтобы найти вас.

Она сразу же испугалась, попыталась скрыться в доме и закрыть за собой дверь. Он придержал дверь ногой.

— Я думаю, что вы ошиблись адресом.

— Я думаю, что не ошибся.

Один только ее испуг мог служить достаточным доказательством, хотя Ломбард и не понимал, чем он вызван. Девушка все еще трясла головой.

— Хорошо, тогда я скажу вам. Вы когда-то работали у Кеттиши, в ее швейной мастерской.

Девушка побелела, как бумага: видимо, он попал в точку. Ломбард подошел к ней и крепко взял за руку, чтобы ей не вздумалось убежать, оставив открытой дверь; это, как он заметил, она и собиралась проделать.

— Какая-то женщина пришла к вам и уговорила сделать ей точно такую же шляпу, какую вы сделали для актрисы Мендосы.

Мэдж продолжала мотать головой все быстрее и быстрее; казалось, это все, на что она способна. До смерти перепуганная, она пыталась вырваться, отклоняясь назад под невероятным углом. В дверях ее удерживала только его рука, вцепившаяся ей в запястье. Панический страх может быть не менее упрямым, чем мужество, его противоположность.

— Я только хочу узнать имя этой женщины, вот и все.

Она была не в состоянии что-либо понять. Он ни разу не видел, чтобы кто-нибудь был настолько охвачен ужасом. Ее лицо стало серым, щеки заметно дрожали, словно сердце выпрыгнуло у нее из груди и теперь трепыхалось во рту. Не может быть, чтобы такой испуг был вызван кражей модели. Слишком уж несопоставимы были причины и следствие. Слишком мелкая провинность и слишком великий страх. Ломбард смутно догадывался, что он наткнулся на какую-то другую историю, на совершенно другую историю, которая наложилась на то, что его интересовало. Вот и все, что он смог понять.

— Только имя этой женщины… — Глядя в ее затуманенные страхом глаза, он понял, что девушка даже не слышит его. — Вам ничего не грозит, вас не будут преследовать. Вы должны знать, как ее звали.

Голос наконец вернулся к ней. Правда, чужой и придушенный.

— Я дам вам его. У меня он записан в комнате. Позвольте мне выйти на минуту…

Он придержал дверь так, чтобы Мэдж не могла закрыть ее, и разжал руку, сжимавшую ее запястье. В ту же секунду он остался один. Девушка исчезла из виду, словно ее сдуло ветром.

Он постоял внизу с минуту, ожидая ее, и тут какое-то необъяснимое чувство, какая-то напряженность, оставшаяся в воздухе после ее ухода, заставила его броситься вперед, пробежать через мрачный центральный холл и рывком распахнуть дверь, которую она только что закрыла за собой.

К счастью, она не заперлась. Он рванул дверь на себя как раз в тот момент, когда огромные портновские ножницы сверкнули в воздухе прямо над ее головой. Он так и не понял, как это ему удалось, но он успел вовремя. Он успел отклонить удар, резко выбросив вперед руку, при этом ножницы порвали ему рукав и, проехавшись по руке, глубоко врезались в тело. Он выхватил у нее ножницы и со звоном швырнул в угол. Они были достаточно длинными, чтобы достать до сердца, если бы она ударила в нужное место.

— Зачем ты хотела это сделать? — спросил он, морщась и пытаясь просунуть платок под рукав.

Она осела, как раздавленный стаканчик мороженого. Она растворилась в потоке слез и бессвязной речи:

— Я с тех пор его не видела. Я не знаю, что делать. Я боялась его, я боялась ему отказать. Он сказал, всего на пару дней, а теперь прошло несколько месяцев, а я боюсь пойти и сказать кому-нибудь, он сказал, что убьет меня…

Он зажал ей рот ладонью и подержал минуту. Это была другая история, которая была не нужна ему. Не его история.

— Заткнись, ты, перепуганная клуша. Мне нужно только имя, имя женщины, для которой ты скопировала шляпу, когда работала у Кеттиши. Дойдет это когда-нибудь до тебя?

Перемена была слишком внезапной, мысль о вновь обретенной безопасности — слишком мучительной, чтобы она могла так сразу полностью поверить в это.

— Вы только так говорите, вы просто пытаетесь обмануть меня…

Где-то рядом послышался приглушенный плач, такой тихий, что его едва было слышно. Но ее, казалось, могло напугать все, что угодно. Он увидел, что ее щеки опять побелели при звуке этого плача, хотя ухо едва могло его различить.

— К какой вере ты принадлежишь? — спросил он.

— Я была католичкой. — По тому, с каким напряжением она это произнесла, Ломбард понял, что в этом заключается какая-то часть трагедии.

— У тебя есть молитвенник? Принеси его. — Он понял, что придется воззвать к ее чувствам, раз уж не удалось воздействовать на разум.

Она принесла молитвенник и протянула ему. Ломбард положил на него обе руки.

— Итак, я клянусь, что хочу узнать у тебя только то, о чем сказал. Ничего больше. Клянусь, что не причиню тебе ни малейшего вреда. Я пришел сюда только по этому делу. Достаточно?

Она немного расслабилась, словно прикосновение к молитвеннику само по себе действовало на нее успокаивающе.

— Пьеретта Дуглас, Риверсайд-Драйв, 6, — сказала она не задумываясь.

Плач мало-помалу становился все громче. Она в последний раз с некоторым сомнением посмотрела на гостя. Потом зашла за занавеску, прикрывавшую небольшую нишу в дальнем углу комнаты. Плач тут же прекратился. Она вышла оттуда, держа на сложенных руках белый продолговатый сверток, концы которого свешивались вниз. Сверху торчало маленькое красное личико, доверчиво глядящее на нее. Она была еще испугана, и сильно, когда смотрела на Ломбарда. Но когда она, слегка наклонив голову, посмотрела на это личико, в ее взгляде светилась неподдельная любовь. Преступная, тайная, но упрямая; любовь одинокого существа, которая день за днем, неделя за неделей становится все крепче, все сильнее.

— Пьеретта Дуглас, Риверсайд-Драйв, 6. — Он отсчитывал деньги. — Сколько она заплатила тебе?

— Пятьдесят долларов, — сказала Мэдж рассеянно, как о чем-то давно забытом.

Он неизбежно опустил деньги в перевернутую форму для шляпы, над которой она работала.

— И в следующий раз, — сказал он от дверей, — постарайся держать себя в руках. Так ты только сразу же выдаешь себя.

Она не слышала его. Она и не слушала. Она улыбалась, глядя вниз, где сияла ответная беззубая улыбка.

Это крошечное существо, которое она держала прямо перед своим лицом, не имело с ней ни малейшего сходства. Но оно принадлежало ей, теперь уже навсегда, она будет беречь, и лелеять его, и разделять с ним свое одиночество.

— Будь счастлива, — не удержавшись, пожелал он ей с крыльца.

Он потратил три часа, чтобы добраться сюда. Он потратил лишь полчаса, чтобы вернуться обратно. Или ему так показалось. Колеса гремели внизу, громко, как все колеса, выстукивая: «Я нашел ее! Я нашел ее! Я нашел ее!»

Рядом с ним остановился проводник:

— Билеты, пожалуйста.

Ломбард посмотрел на него с бессмысленной улыбкой.

— Все в порядке, — сказал он. — Я нашел ее.

«Я нашел ее. Я нашел ее. Я нашел ее».

Глава 19

Пять дней до казни

Автомобиль подъехал к дому почти бесшумно. И лишь потом через стеклянные двери он услышал слабый шорох отъезжающей машины. Он поднял глаза и увидел, что у входа уже кто-то стоит, женская фигура, выглядевшая на фоне стеклянной двери как привидение. Она немного приоткрыла дверь и теперь стояла, наполовину высунувшись на улицу, оборачиваясь и провожая взглядом машину, которая ее привезла.

Он почувствовал, что это именно она, хотя и не мог бы объяснить почему. То, что она появилась одна, как женщина свободная и независимая, еще более укрепило его в правильности своей догадки.

Она была потрясающе красива, настолько красива, что эта красота была лишена всякого очарования, как часто бывает, если что-то дается человеку сверх меры. Ее лицо было подобно профилю камеи или голове статуи, которые не могут выражать никаких эмоций — одни художественные совершенства. Глядя на нее, окружающие испытывали чувство, что такая безупречная внешняя красота должна сопровождаться отсутствием душевных добродетелей и огромным количеством изъянов, ибо природа любит равновесие.

Она была брюнеткой, высокого роста, с безукоризненной фигурой. Это почти наверняка расчищало перед ней все пути, избавляло от всякого рода проблем и сложностей, досаждающих другим женщинам. У нее было такое выражение лица, словно жизнь не представляла для нее никакого интереса — так, лопнувший пузырек мыльной пены, оставляющий на губах неприятный привкус.

Ее одежда, казалось, состояла из потоков серебра, струящихся вниз между створками двери, где она стояла. Наконец автомобиль уехал, она повернулась и вошла в здание.

Она даже не взглянула на Ломбарда, бросила короткое, равнодушное «добрый вечер» швейцару.

— Этот джентльмен… — начал тот.

Ломбард подошел к ней прежде, чем он договорил.

— Пьеретта Дуглас, — сказал он утвердительно.

— Да, это я.

— Я жду вас, чтобы поговорить. Я должен побеседовать с вами немедленно, это срочно…

Она остановилась перед кабиной лифта, казалось не имея ни малейшего намерения приглашать его дальше.

— Сейчас уже поздновато, вы не находите?

— Не для меня. Мое дело не терпит отлагательств. Меня зовут Джон Ломбард, я пришел сюда от имени Скотта Хендерсона…

— Я не знаю его: боюсь, что и вас тоже, — или я ошибаюсь? — Последнее было лишь данью вежливости с ее стороны.

— Он находится в камере смертников, в тюрьме штата, в ожидании казни. — Он взглянул через ее плечо на служащего, жадно ждущего продолжения. — Не вынуждайте меня обсуждать это здесь. Элементарная осторожность…

— Прошу прощения, но я живу здесь, сейчас четверть второго ночи, и существуют определенные правила приличия… Хорошо, пойдемте туда.

Она пересекла по диагонали вестибюль и направилась к месту, где стоял небольшой диван и пара высоких пепельниц. Там, не присаживаясь, она повернулась к нему. Он тоже остался стоять.

— Вы купили шляпу у одной из служащих ателье Кеттиши, у некоей девицы по имени Мэдж Пейтон. Вы заплатили ей пятьдесят долларов.

— Может быть. — Она заметила портье, который с все возрастающим интересом пытался подслушать разговор, насколько это было возможно на расстоянии. — Джордж, — бросила она с упреком.

Тот неохотно удалился в вестибюль.

— В этой шляпе однажды вечером вы отправились в театр с одним мужчиной.

Она опять осторожно согласилась:

— Может быть. Я иногда хожу в театры. И при этом меня сопровождают джентльмены. Не могли бы вы перейти ближе к делу?

— Я и перехожу. Это был человек, с которым вы впервые встретились в тот самый вечер. Вы пошли с ним в театр, но при этом не знали его имени, а он — вашего.

— О нет. — Она не возмутилась, но говорила с холодной убежденностью. — Вот теперь вы наверняка ошибаетесь. Я веду себя достаточно свободно, я не ханжа, как вы можете убедиться. Но в мои привычки не входит отправляться неизвестно с кем неизвестно куда, по первому же приглашению, не соблюдая такой формальности, как знакомство. Вы напрасно пришли ко мне, вам нужен кто-то другой. — Она выставила ногу из-под края серебристой юбки, собираясь уйти.

— Прошу вас, не будем отвлекаться на правила хорошего тона. Этому человеку вынесен смертный приговор, его казнят на этой неделе! Вы должны хоть чем-то ему помочь…

— Давайте проясним все до конца. Ему поможет, если я дам ложное свидетельство о том, что была с ним в тот вечер?

— Нет, нет, нет, — в отчаянии выдохнул он. — Только если вы дадите правдивое показание, что были с ним, как это имело место на самом деле.

— Тогда я не могу ничем вам помочь, я не была с ним.

Женщина продолжала не отрываясь смотреть на него.

— Давайте вернемся к шляпе, — сказал он наконец. — Вы на самом деле купили шляпу, модель, которая была специально изготовлена для кого-то другого…

— Но мы опять говорим о разных вещах, не так ли? Я признаю, что купила шляпу, но это не значит, что я признаю, что была в театре с вашим другом. Эти два факта абсолютно не связаны между собой.

Это, вынужден был признать Ломбард, вполне возможно. Он почувствовал, как зловещая бездна разверзается у него под ногами, там, где до сих пор он ощущал твердую почву.

— Расскажите мне поподробнее об этом походе в театр, — продолжала она. — Что навело вас на мысль о том, что именно я была с ним в театре?

— Главным образом шляпа, — признался он. — В этот вечер актриса Мендоса была на сцене в шляпе, которая как две капли воды походила на вашу. То был оригинал, изготовленный специально для нее. Вы признаете, что приобрели копию. Женщина, с которой был Скотт Хендерсон, была в той самой шляпе-копии.

— И все же из этого не следует, что это была я. Ваша логика не столь безупречна, как вы, по-видимому, думаете.

Но это было сказано скорее про себя, он видел, что ее мысли чем-то заняты.

С ней что-то вдруг произошло. Что-то удивительным образом благоприятно подействовало на нее. То ли он что-то такое сказал, то ли ей что-то пришло в голову. Она вдруг насторожилась, заинтересовалась, какая-то идея овладела ею. В глазах засветилось внимание.

— Проясните-ка мне еще один или два момента. Это было выступление Мендосы, верно? Вы можете назвать примерную дату?

— Я могу сказать точно. Они были в театре вместе вечером двадцатого мая, с девяти вечера до начала двенадцатого.

— Май, — повторила она. — Вам удалось каким-то образом заинтересовать меня, — заявила дама.

Она подошла и слегка тронула его за рукав.

— Вы были правы. В конце концов, вам лучше зайти на минуту ко мне.

Пока они поднимались в лифте, Пьеретта сказала только одну фразу:

— Я рада, что вы пришли с этим ко мне.

Они вышли где-то на двенадцатом этаже, Ломбард не мог бы сказать точно. Женщина открыла ключом дверь, зажгла свет, и он вошел следом. Сняв накидку из меха рыжей лисы, дама небрежно бросила ее на спинку кресла, потом, покинув гостя, пошла в другую комнату, на полированном полу отражалась ее перевернутая фигура, — казалось, там было разбрызгано расплавленное серебро.

— Значит, двадцатое мая? — кинула она через плечо. — Я сейчас вернусь. Присядьте.

Он увидел свет через открытую дверь. Дама некоторое время оставалась там, а он сидел и ждал. Она вернулась, держа в руках и просматривая на ходу какие-то бумаги, похожие на счета. По дороге она, очевидно, уже нашла то, что искала: отбросив все ненужное в сторону, оставила один листок и подошла к Ломбарду.

— Думаю, прежде чем двигаться дальше, — сказала она, — нам надо установить один факт. В тот вечер в театре с вашим другом была не я. Вот, взгляните, прошу вас.

Это был счет за госпитализацию на четырехнедельный срок, начиная с тридцатого апреля.

— Я лежала в больнице с тридцатого апреля по двадцать седьмое мая, мне делали операцию аппендицита. Если этого недостаточно, вы можете справиться у врачей и сестер в больнице…

— Этого достаточно, — сказал он, со вздохом признавая свое поражение.

Вместо того чтобы закончить разговор, женщина села рядом с ним.

— Но это вы купили шляпу? — спросил он наконец.

— Это я купила шляпу.

— И что с ней стало?

Она ответила не сразу. Казалось, она о чем-то глубоко задумалась. В комнате установилось какое-то странное молчание. Пользуясь этим молчанием, Ломбард изучал ее и окружающую обстановку. А она, тоже пользуясь этим молчанием, размышляла о каких-то своих делах.

Комната рассказала ему кое о чем. Пьеретте стоило немалого труда создавать впечатление, что она живет в роскоши. Никаких компромиссов. Внешне — хороший, один из самых престижных домов. А в квартире не хватает ковров, чтобы прикрыть натертый паркет. На полках, где стоят предметы старины, много пустых мест. Видимо, она постепенно продавала ценные вещи, одну за другой. Но не позволила себе заменить их подделками. И в ее внешности, когда он вгляделся попристальнее, кое-что говорило само за себя. Модельные туфли за сорок долларов — но их носили слишком долго. Это было заметно и по каблукам, и по лоснящемуся блеску. Модельное платье, о котором женщины из бедных слоев не могут и мечтать, — но и оно слишком поношено. Но красноречивее всего оказался ее взгляд. В нем была болезненная настороженность женщины, вынужденной полагаться только на себя, которая никогда не знает, когда может подвернуться следующий случай, и отчаянно боится, что не сумеет или не успеет им воспользоваться. Множество мелких признаков говорили за это, нужно было только уметь разглядеть их. Каждый по отдельности мог ничего и не значить, но все вместе они давали безошибочную картину.

Ломбард почти слышал ее мысли. Именно слышал. Он заметил, как она взглянула на свою руку, и перевел: она думает о кольце с бриллиантом, которое когда-то украшало палец. Где оно теперь? Заложено. Он увидел, как она слегка приподняла одну ногу и посмотрела вниз. О чем она подумала именно в этот момент? Вероятно, о шелковых чулках. Несбыточная мечта о груде шелковых чулок — десятки пар, сотни пар шелковых чулок, море чулок, чтобы на всю жизнь хватило и еще осталось. Он перевел: она думает о деньгах. О деньгах, чтобы хватило на все это и на многое другое.

«Она решилась», — подумал Ломбард, внимательно вглядевшись в ее лицо.

— С шляпой получилось все очень просто, — наконец заговорила она. — Я увидела ее, она мне приглянулась, и я упросила девицу, которая там работала, сделать для меня копию. Я часто действую по первому побуждению, если могу себе это позволить. Я надела ее один раз, думаю, не больше, — серебряная молния сверкнула, когда Пьеретта небрежно пожала плечами, — и оказалось, что она мне не идет. Просто не идет, вот и все. Что-то в ней было не так. Не мой тип. Трагедия невелика, я не переживала по этому поводу. А потом, незадолго до того, как я попала в больницу, ко мне зашла одна моя подруга. Она случайно наткнулась на шляпу и примерила ее. Если бы вы были женщиной, вы бы знали, как это обычно бывает. Пока женщина ждет, когда ее подруга закончит одеваться, она примеряет ее недавние покупки. Она влюбилась в эту шляпу с первого взгляда, и я ей сделала подарок.

Закончив свой рассказ, она вновь пожала плечами. Словно говоря: «Вот и все, больше тут не о чем толковать».

— Кто она? — тихо спросил Ломбард. Даже произнося эти простые, обычные слова, он понимал, что они вступают в борьбу, что Пьеретта не ответит ему просто так, что с ней предстоит заключить сделку.

Она ответила так же просто, так же небрежно:

— Вы думаете, это будет честно с моей стороны?

— Речь идет о человеческой жизни. Он умрет в пятницу, — напомнил Ломбард тихим, ровным голосом, почти прошептал одними губами.

— Это случилось из-за нее, это как-то касается ее? Она в чем-то виновата? Скажите мне.

— Нет, — вздохнул он.

— Тогда какое вы имеете право впутывать ее? Женщины тоже боятся умереть. Умереть для общества. Называйте это дурной славой, потерей репутации, как хотите. Это не так-то легко пережить. И я не уверена, что это не хуже, чем телесная смерть.

Его лицо становилось все более бледным от внутреннего напряжения.

— Я обращаюсь к вашей совести, если она у вас есть. Вас не волнует, что этот человек умрет? Вы понимаете, что, скрывая эту информацию…

— В конце концов, я знаю женщину, но я не знаю мужчину. Она — моя подруга, а он — даже мне незнаком. И вы хотите, чтобы я предала ее, чтобы спасти его.

— Где же тут предательство?

Она не ответила.

— Значит, вы не хотите сказать? — Он задыхался от сознания собственного бессилия.

— Я не отказывалась наотрез, но и не согласилась. Пока.

— Вы не можете так поступать. Это частное дело, и дальше меня это не пойдет. Вы это знаете и вы скажете мне!

Они оба вскочили на ноги.

— Вы думаете, что если я мужчина и не могу ударить вас, то уж никак и не смогу вытянуть нужные сведения? Не беспокойтесь, вытяну. Вы не будете тут стоять и…

Она многозначительно посмотрела на свое плечо.

— Уберите руку, — сказала она с холодным негодованием.

Он разжал пальцы, сжимавшие это плечо. Дама поправила серебристый треугольник ткани, прикрывавший его. Она смотрела ему прямо в глаза с уничтожающим презрением. Жалкий самец, с которым легко справиться.

— Может быть, мне позвонить и попросить, чтобы вас вывели отсюда?

— Попробуйте, если хотите увидеть хороший скандал.

— Вы не можете заставить меня сказать. Выбор остается за мной.

В общем она была права, Ломбард знал это.

— Меня это дело никак не касается. Что вы думаете?

— А вот что.

Ее лицо на минуту изменилось при виде пистолета, но это было лишь мимолетное удивление, которое испытал бы любой. Лицо тут же приняло свое обычное выражение. Она даже не спеша вернулась на диван, причем не опустилась на него обессиленно, а села, всем своим видом демонстрируя терпение, словно была уверена, что это дело займет некоторое время, и не собиралась обсуждать его стоя.

Он никогда не встречал подобных женщин. Мгновенно овладев собой, она опять обрела контроль над ситуацией, несмотря на его оружие.

Он подошел, держа пистолет, пытаясь воздействовать на ее разум, раз не удалось все остальное.

— Разве вы не боитесь умереть?

Она подняла на него взгляд.

— Очень боюсь, — сказала она с поразительным самообладанием. — Не меньше, чем кто-либо другой, конечно. Но непосредственно сейчас мне ничего не угрожает. Вы не можете позволить себе убить меня. Людей убивают для того, чтобы помешать им сказать то, что они знают. Их никогда не убивают, чтобы заставить сказать то, что они знают. Потому что как же они тогда это скажут? Ваш пистолет оставляет решение за мной, а не за вами. Я могла бы многое сделать. Я могла бы вызвать полицию. Но я не буду. Я посижу и подожду, пока вы его уберете.

Она одержала верх.

Ломбард отложил пистолет в сторону, потер рукой лоб.

— Хорошо, — проговорил он глухо.

Она слегка усмехнулась:

— Ну и на кого из нас этот пистолет больше подействовал? Мое лицо осталось сухим, а ваше блестит от пота. Мой цвет лица не изменился, а вы побледнели.

Он не нашелся что ответить и лишь повторил:

— Хорошо, вы выиграли.

Она продолжала втолковывать ему. Даже не втолковывать, это было бы слишком прямолинейно, слишком грубо, она говорила более утонченно, намеками.

— Вот видите, вы не можете запугать меня. — Она сделала паузу, чтобы он смог услышать то, что не было сказано. — Вы можете меня заинтересовать.

Он кивнул. Не ей, а в подтверждение своим собственным мыслям. Он спросил:

— Можно присесть на минуту? — и направился к маленькому столику.

Он что-то вытащил из кармана и с треском раскрыл. Аккуратно, по пробитым дырочкам вырвал листок. Затем закрыл книжку и убрал обратно в карман. Продолговатый бланк остался перед ним. Он снял колпак с перьевой ручки и начал что-то писать на бланке.

На секунду оторвавшись, он взглянул на нее:

— Я вам не надоел?

Она улыбнулась в ответ искренней, широкой улыбкой, как улыбаются друг другу заговорщики:

— Вы очень хороший собеседник. Тихий, но с вами не соскучишься.

На этот раз наступила его очередь улыбаться.

— Как пишется ваше имя?

— П-р-е-д-ъ-я-в-и-т-е-л-ь.

Он взглянул на нее, затем вновь нагнулся над столом.

— Не слишком звучное имя, а? — пробормотал он неодобрительно.

Он написал цифру «100». Она подошла поближе и искоса посмотрела на листок.

— Мне что-то хочется спать, — заметила она, притворно зевая и похлопывая ладонью по рту.

— Почему бы вам не открыть окно? Здесь, по-моему, немного душно.

— А по-моему, нет. — Тем не менее она подошла к окну и распахнула его. Затем вновь вернулась к нему.

Он успел добавить еще одну цифру.

— Как вы себя чувствуете теперь, лучше? — поинтересовался он с ироничной невозмутимостью.

Она бросила быстрый взгляд вниз:

— Значительно лучше. Можно сказать, я просто ожила.

— Как немного для этого нужно, не правда ли? — едко заметил он.

— Удивительно немного. Чуть больше, чем просто ничего. — Она была в восторге от собственного остроумия.

Он прекратил писать и положил перо на стол, не выпуская его.

— Все это ужасно глупо.

— Не я пришла к вам с просьбой, а вы ко мне. — Она кивнула. — Спокойной ночи.

Перо вновь ожило в его руке.

Когда в ответ на его звонок подъехал лифт и распахнулась дверь кабины, он стоял в дверях квартиры и, обернувшись, что-то говорил хозяйке на прощанье. В одной руке между вытянутыми пальцами он держал листок бумаги, очевидно вырванный из записной книжки, сложенный пополам.

— Надеюсь, я был не слишком груб, — говорил он. Грустная улыбка на секунду тронула его губы. — По крайней мере, я знаю, что не наскучил вам. И прошу извинить меня за столь поздний визит. В конце концов, дело было исключительно важным.

Затем она, видимо, что-то сказала, на что он ответил:

— Вам не стоит беспокоиться по этому поводу. Я не стал бы утруждать себя и выписывать чек, если бы собирался потом приостановить платежи. Это была бы слишком глупая шутка, с какой стороны ни посмотри…

— Вниз, сэр? — спросил лифтер, чтобы привлечь его внимание.

Он обернулся:

— Лифт уже здесь. — Затем вновь обратился к ней: — Ну что же, спокойной ночи.

Он вежливо прикоснулся кончиками пальцев к шляпе и вышел, оставив за собой слегка приоткрытую дверь. Дама медленно закрыла ее, не выходя в коридор.

В лифте он поднес к глазам листок бумаги и взглянул на него.

— Эй, подождите минутку, — воскликнул он, сделав лифтеру знак рукой. — Она же написала мне только имя…

Служащий остановил лифт, готовый направить его вверх.

— Вы хотите подняться обратно, сэр?

В какой-то момент он, казалось, хотел согласиться. Но потом взглянул на часы:

— Нет, ничего. Думаю, все будет в порядке. Давайте вниз.

Кабина вновь набрала скорость и спустилась вниз.

Внизу он задержался в вестибюле, показал портье листок и спросил его:

— Как вы думаете, в какую сторону это отсюда, к центру или наоборот?

На листке было имя и номер. «Флора», номер и «Амстердам».

— Наконец-то все, — спустя минуту или две, задыхаясь, говорил он Берджессу по телефону из круглосуточной аптеки на Бродвее. — Я думал, что нашел ее, но оказалось, что есть еще одно звено, на этот раз последнее. Нет времени рассказывать подробно. Вот где это находится. Я уже иду туда. Когда вы сможете там быть?

На полной скорости мимо пронеслась патрульная машина; Берджесс, прибывший в ней, издалека узнал машину Ломбарда, которая одиноко стояла перед одним из зданий и на первый взгляд казалась пустой. С риском для жизни полицейский на полном ходу выпрыгнул из машины и бросился назад. И, лишь оказавшись на тротуаре и оттуда приближаясь к автомобилю, он разглядел Ломбарда, который сидел на подножке, так что корпус машины заслонял его от проезжей части.

Сначала Берджесс подумал было, что ему плохо, судя по тому, как он, скорчившись, сидел на ступеньке автомобиля. Он согнулся почти пополам, голова свесилась вниз и едва не касалась асфальта. Это была поза человека, страдающего от непереносимых болей в желудке, почти умирающего.

В нескольких шагах стоял мужчина в нижней рубашке и подтяжках и с сочувствием смотрел на него. В руке он сжимал трубку, а у его ног сидела собака. При звуке торопливых шагов Берджесса Ломбард медленно поднял голову и затем вновь отвернулся, — так, словно ему требовалось сделать слишком большое усилие, чтобы просто заговорить.

— Что случилось? Вы уже были там? Это здесь?

— Нет, один дом назад. — Он показал на огромный, похожий на пещеру, подъезд, протянувшийся почти во всю ширину здания. Внутри с одной стороны можно было различить блестящий медный столб, упирающийся в пустую бетонную площадку. Через весь фасад тянулась вывеска, составленная из позолоченных, до блеска отполированных букв: «Пожарная часть. Нью-Йорк». — Это нужный нам номер, — сказал Ломбард, размахивая клочком бумаги, который он все еще держал в руке.

Собака, пятнистый далматский дог, при этих словах подбежала к ним и с интересом ткнулась носом в бумагу.

— А это — Флора, так мне здесь сказали.

Берджесс открыл дверцу машины, подтолкнув Ломбарда, которому пришлось встать на ноги, чтобы не упасть.

— Поехали обратно, — коротко сказал он. — И быстро.

Он плотно прижался к двери, стараясь не дышать. Берджесс поднялся следом, держа в руках запасной ключ, и тоже подошел к двери.

— Не слышно ни звука. Она ответила через переговорное устройство?

— Снизу все еще звонят.

— Должно быть, ускользнула.

— Не может быть, внизу бы увидели, как она уходит, если только она не выбралась каким-нибудь кружным путем. Ладно, давайте ключ, иначе мы так и не попадем туда.

Дверь открылась; они, спотыкаясь, вошли в квартиру и сразу остановились, осматриваясь вокруг. Длинная гостиная, которая казалась продолжением передней, разве что потолок был немного повыше, оказалась пустой, но эта пустота о многом говорила. Они оба это сразу почувствовали.

Повсюду горел свет. Недокуренная сигарета лежала на краю высокой полой пепельницы. Она еще не погасла и дымилась, в воздухе лениво поднимались серебристо-голубые кольца. Высокое, от пола до потолка, окно было распахнуто в ночь, открывая черное небо, в одном углу окна сияла большая звезда, в другом углу — звезда поменьше, казалось, будто кто-то завесил окно черным одеялом, прикрепив его парой блестящих кнопок.

Прямо перед окном лежала на боку серебряная туфелька, похожая на маленькую опрокинувшуюся лодку. Длинная узкая ковровая дорожка, делившая на две половины покрытый лаком пол, протянувшаяся от порога до самого окна, с одного конца была сбита, сморщенна и лежала неровными складками, портившими весь вид. Как будто кто-то, оступившись, споткнулся и смял ее по всей длине.

Берджесс, обойдя комнату вдоль стены, подошел к окну. Он перегнулся через низкие, слишком низкие декоративные перила с внешней стороны окна и долгое время стоял неподвижно, разглядывая что-то внизу.

Затем он выпрямился, вернулся обратно в комнату и коротко кивнул Ломбарду, который оставался на прежнем месте, словно утратив способность двигаться.

— Она, несомненно, там, внизу. Я разглядел отсюда, она лежит в боковой аллее, между двумя высокими стенами. Как мешок тряпья. Видимо, никто не заметил ее, все окна на этой стороне темные.

Детектив не предпринял никаких действий, что само по себе было странно, даже никому не сообщил.

В комнате двигался только он — Ломбард сидел неподвижно — и еще поднималась тонкая струйка дыма от сигареты. Может быть, поэтому она и привлекла его внимание. Берджесс подошел поближе, взял сигарету в руки. На ней еще сохранился фильтр, примерно в дюйм длиной. Он пробормотал себе под нос что-то вроде:

— Должно быть, это случилось, когда мы уже приехали сюда.

Затем он сделал следующее: достал сигарету из своей пачки и, держа обе в одной руке, сложил вместе, вплотную друг к другу, так что их кончики оказались на одном уровне. Потом он взял карандаш и отметил длину окурка на целой сигарете.

После этого он сунул свою сигарету в рот, зажег ее и сделал одну короткую затяжку, чтобы раскурить. Затем он осторожно положил сигарету в ту самую выемку, где лежал окурок, оставил ее там и посмотрел на часы.

— Зачем вы это делаете? — спросил Ломбард бесцветным голосом человека, которого уже ничто на свете не интересует.

— Просто доморощенный способ определить, как давно это случилось. Я не знаю, насколько на него можно положиться, с одинаковой ли скоростью сгорают две любые сигареты. Надо спросить у наших парней.

Он подошел, внимательно посмотрел на сигарету и опять отошел. Во второй раз он подошел, взял ее в руки и посмотрел на свет, как на термометр, взглянул на часы, затушил ее и выбросил — больше она ему была не нужна.

— Женщина упала из окна ровно за три минуты до того, как мы вошли сюда. Это учитывая, что я целую минуту стоял у окна и смотрел вниз, прежде чем войти в комнату и проделать этот эксперимент. И я исхожу из предположения, что она сама сделала всего одну затяжку. Если она успела выкурить больше, то интервал еще сокращается.

— Может, сигареты «Кинг-сайз», — заметил Ломбард из своего угла.

— Нет, «Лаки», на оставшемся конце вполне можно разобрать марку. Думаете, я стал бы терять время, если бы не знал этого заранее?

Ломбард не ответил, опять погрузившись в свои мысли.

— Это заставляет меня думать, что именно наш звонок снизу, через переговорное устройство, убил ее, — продолжал Берджесс. — Она испугалась и, по-видимому, оступилась около окна, что и стоило ей жизни. История лежит на поверхности, не надо и объяснять. Она подошла к окну и стояла там, глядя на улицу и дыша ночным воздухом, возможно, она была в приподнятом настроении, строила планы, и вдруг раздается звонок снизу. И она сделала что-то не то. Может быть, слишком быстро обернулась или резко наклонилась не в ту сторону. А может быть, виноваты туфли. Вот эта туфелька выглядит несколько кривоватой, неустойчивой от долгой носки. Так или иначе, коврик поехал по натертому полу. А так как она стояла на коврике одной или обеими ногами, то тоже заскользила вместе с ним. Туфля слетела с ноги, женщина потеряла равновесие и качнулась назад. Если бы она не стояла так близко от открытого окна, ничего бы не случилось. Чуть дальше — и она просто самым забавным образом хлопнулась бы на пол, а здесь кончилось тем, что она перекувырнулась назад и, выпав из окна, разбилась насмерть.

Затем сыщик сказал:

— Но чего я не могу понять — так это фокуса с адресом. Что это было — шутка? Как она вела себя, вы ведь говорили с ней?

— Да нет, она не шутила, — ответил Ломбард. — Она очень серьезно относилась к деньгам, это было видно.

— Я бы понял, если бы она дала вам неправильный адрес, но такой, чтобы поездка туда заняла много времени. Тогда она успела бы получить деньги по чеку. Но этот дом всего за несколько кварталов отсюда — она должна была понимать, что вы вернетесь не через пять, так через десять минут. Какой в этом смысл?

— Разве только она надеялась получить больше от той леди, которую мы разыскиваем. Больше, чем я предложил. За то, что она предупредит подругу по секрету. Поэтому она просто хотела удалить меня на некоторое время, чтобы успеть с ней связаться.

Берджесс покачал головой — объяснение показалось ему неудовлетворительным, и он опять повторил то, что сказал в самом начале:

— Ничего не понимаю.

Ломбард не дожидался ответа. Он отвернулся и равнодушно направился куда-то в сторону запинающейся, как у пьяного, походкой. Его собеседник с любопытством следил за ним. Казалось, он полностью потерял интерес ко всему происходящему, совсем упал духом. Он подошел к стене и на минуту прислонился, обмякнув, словно человек, которого посетило слишком много разочарований, который наконец признал свое поражение и готов сдаться.

Затем, прежде чем Берджесс понял его намерение, он отвел руку назад, размахнулся и изо всех сил стукнул неподатливую поверхность, словно перед ним был враг.

— Эй, что за глупости! — остолбенев от неожиданности, закричал Берджесс. — Вы что, хотите сломать руку? Что вам сделали стены?

Ломбард скорчился и затряс рукой, как будто пытаясь закрыть бутылку завинчивающейся пробкой, лицо его исказилось, но больше от бессильного гнева, чем от боли. Прижимая к груди ноющую руку, он ответил глухим голосом:

— Они знают! Только они в этой комнате и знают — и я не могу заставить их говорить!

Глава 20

Три дня до казни

Виски, которое он выпил в последнюю минуту, сойдя с поезда около тюрьмы, ничуть не помогло. Да и как оно могло помочь? Чем ему могли бы помочь даже десять стаканов виски? Факты нельзя изменить. Плохие новости нельзя превратить в хорошие. Обреченность нельзя заменить надеждой.

Ломбард, с трудом переставляя ноги, тащился по дороге, ведущей к группе мрачных построек, видневшейся впереди. Одна мысль не оставляла его: «Как сказать человеку, что он должен умереть? Как сказать ему, что надежды больше нет, что погас ее последний луч?» Он не знал, и теперь ему предстояло узнать это на собственном опыте. Он даже засомневался, а не будет ли гуманнее совсем не приходить к нему, избежать бесполезной последней встречи.

Ломбард знал, что это будет ужасно. Его уже заранее бросало в дрожь. Но он должен идти, он не мог позволить себе струсить. Он не мог оставить Хендерсона в мучительной неизвестности еще на три кошмарных дня, не мог допустить, чтобы в пятницу вечером его друга вывели из камеры, а он бы всю дорогу буквально оглядывался через плечо, до последней минуты ожидая отмены приговора, которого уже никто никогда не отменит.

Нетвердой походкой он поднялся вслед за охранником на второй ярус, медленно провел тыльной стороной ладони по губам.

«Ну и напьюсь же я сегодня вечером, когда уйду отсюда! — горько пообещал он себе самому. — Напьюсь, и пусть меня привезут с алкогольным отравлением в какую-нибудь больницу и продержат там до тех пор, пока все не будет кончено!»

В коридоре охранник остановился. Он вошел в камеру, и ему показалось, будто он слышит музыку. Похоронную музыку.

Это уже была казнь. Бескровная, белая казнь за три дня до исполнения приговора. Гибель всех надежд.

Гулкие шаги охранника замерли вдали. Теперь тишина казалась ужасной. Ни тот, ни другой не смогли долго выносить ее.

— Значит, вот так, — тихо сказал Хендерсон. Он все понял.

Ступор, подобный трупному окоченению, был, по крайней мере, нарушен. Ломбард отвернулся от окна, подошел и положил ему руку на плечо.

— Послушай, дружище, — начал он.

— Ничего, — сказал Хендерсон. — Я понимаю. Я вижу по твоему лицу. Не будем говорить об этом.

— Я опять потерял ее. Она ускользнула, и на этот раз навсегда.

— Я же сказал: не будем об этом, — терпеливо повторил Хендерсон. — Я вижу, чего тебе это стоило. Ради Бога, оставим это. — Казалось, это он пытался подбодрить Ломбарда, а не наоборот.

Ломбард плюхнулся на край койки. Хендерсон, как «хозяин», предоставил койку в его распоряжение, а сам поднялся и, ссутулившись, прислонился к стене напротив.

В течение какого-то времени единственным звуком, раздававшимся в камере, был шорох целлофана — это Хендерсон беспрестанно складывал гармошкой пустую пачку из-под сигарет. Сложив ее в одну полоску, он начинал аккуратно, складка за складкой, расправлять в обратную сторону. Потом опять и опять, очевидно, просто чтобы занять руки.

Это невозможно было вынести. Наконец Ломбард взмолился:

— Перестань, а? Просто с ума можно сойти.

Хендерсон с удивлением посмотрел на свои руки, словно он и не догадывался, чем они заняты.

— Старая привычка, — смущенно признался он. — Мне так и не удалось от нее избавиться, даже в лучшие времена. Ты, наверное, помнишь. Всякий раз, когда я ехал в поезде, я загибал так страницы расписания. Всякий раз, когда мне приходилось сидеть и ждать в приемной у терапевта или у дантиста, я загибал точно так же страницы журнала. Всякий раз, когда я бывал в театре, — страницы программки… — Он вдруг замолчал, рассеянно глядя в стену, поверх головы Ломбарда. — Припоминаю, что в тот вечер, когда я был в театре с ней, я тоже складывал программку. Забавно, что такая мелочь вдруг вспоминается сейчас, спустя столько времени, когда более важные вещи, которые могли бы по ассоциации помочь мне вспомнить… Что случилось, почему ты так на меня смотришь? Я больше не буду. — В подтверждение своих слов он отбросил в сторону истерзанную пачку.

— И ты ее, конечно, выбросил? В тот вечер, когда ты был с ней. Ты оставил ее на кресле или бросил на пол, как обычно делают?

— Нет, она взяла обе программки, я помню это. Забавно, но я помню. Она спросила, можно ли ей взять их. Объяснила, будто хочет сохранить их на память о своей импульсивности. Слов я точно не помню, но она взяла программки, я ясно вижу, как она убирает их в свою сумочку.

Ломбард вскочил:

— Что-то тут такое брезжит — знать бы только, как это использовать.

— Что ты имеешь в виду?

— Это единственная твоя вещь, про которую мы знаем наверняка, что она находится у нее.

— Но мы не знаем наверняка, что эта вещь до сих пор находится у нее, согласен? — поправил его Хендерсон.

— Если она сохранила программки с самого начала, то, вероятно, хранит до сих пор. Люди либо хранят такие вещи, либо нет. Либо их выбрасывают сразу же, либо сохраняют годами. Если бы мы только каким-нибудь образом могли использовать это как приманку. Ведь это — единственное, что как-то привязывает ее к тебе, — у этой программки на каждой странице, от первой до последней, без единого пропуска, аккуратно загнут назад верхний правый уголок. Если бы мы только могли заставить ее прийти к нам с этой штукой — так, чтобы она ни о чем не догадалась, — она бы автоматически выдала себя.

— Ты хочешь дать объявление?

— Что-то в этом роде. Люди коллекционируют что угодно: марки, морские ракушки, старую мебель, изъеденную червями. Часто они готовы заплатить любую цену за вещи, которые им кажутся подлинными сокровищами, а остальным — просто барахлом. Они теряют всякое чувство меры, как только им попадается вожделенный предмет.

— Ну?

— Предположим, я собираю театральные программки. Сумасшедший, эксцентричный миллионер, который бросается деньгами направо и налево. И у меня это уже не просто хобби, а мания. Мне нужны полные комплекты программ каждого представления, в каждом театре города, за все прошлые годы, за каждый сезон. Я неожиданно появляюсь ниоткуда, открываю небольшую контору, даю объявление. Расходятся слухи. Я ненормальный, я раздаю деньги ни за что. Каждый может урвать кусок, пока это продолжается. Газеты, вероятно, раздуют историю, напечатают карикатуры. Такие дурацкие объявления появляются то и дело там и сям.

— Твоя идея с самого начала слегка хромает. Какую бы феноменальную цену ты ни предложил, почему это обязательно заинтересует ее? А если она и так богата?

— А если уже нет?

— И все же не понимаю, как она может не заметить ловушки?

— Для нас эта программка, что называется, «горячо». Для нее — нет. С чего бы ей что-нибудь заподозрить? Она может и вовсе не заметить этих маленьких характерно загнутых верхних уголков, если и заметит, ей и в голову не придет, о чем они нам могут рассказать. Ты и сам вспомнил об этом лишь несколько минут назад. Она не вспомнит. Она не телепат — откуда ей знать, что мы с тобой сейчас сидим в этой камере и обсуждаем нашу затею?

— Все это слишком шатко.

— Конечно, это шатко, — согласился Ломбард. — Шансов один на тысячу. Но мы должны попробовать. Нищие не выбирают. Я попытаюсь, Хенди. У меня какое-то странное предчувствие, что здесь мы наконец добьемся своего.

Он повернулся и постучал по решетке, чтобы его выпустили.

— Ну, пока… — нерешительно сказал Хендерсон.

— До завтра, — откликнулся Ломбард.

Когда его шаги затихли вслед за шагами охранника, Хендерсон подумал: «Он не верит в это. Да и я тоже».

Объявление в рамочке во всех утренних и вечерних газетах:

«Превратите ваши старые театральные программки в деньги

Обеспеченный коллекционер, ненадолго приехавший в город, заплатит более чем значительные суммы за экземпляры, которых не хватает в его коллекции. Увлечение всей жизни. Приносите программки, не важно, старые или новые! Особенный интерес представляют: шоу в мюзик-холле и музыкальное ревю, последние несколько сезонов, в течение которых я был за границей. „Альгамбра“, „Бельведер“, „Казино“, „Колизей“. Посредников прошу не беспокоиться. Обращаться по адресу: Дж. Л., Франклин-сквер, 15. Офис работает только до вечера пятницы. Потом я покидаю город».

Глава 21

День казни

В половине десятого, почти что в первый раз за все время, людской поток ослабел, один или два запоздалых посетителя были выпровожены, и в помещении конторы не осталось никого, кроме Ломбарда и его юного помощника, которые смогли наконец перевести дух.

Ломбард безвольно опустился на стул, выпятил нижнюю губу и в изнеможении вздохнул, отчего волосы, в беспорядке свисавшие на лоб, слегка зашевелились. Он сидел в куртке, лишь расстегнув воротник рубашки. Он вытащил из заднего кармана носовой платок и отер все лицо. Платок стал серым. Эти люди не давали себе труда стряхнуть пыль с программок, прежде чем вывалить этот хлам перед ним. Похоже, они думали, что чем толще слой пыли, тем более высокую цену назначат. Ломбард вытер платком руки и выбросил его.

Он обернулся и сказал помощнику, которого скрывала груда беспорядочно наваленных программок:

— Можешь идти, Джерри. День почти прошел. Через полчаса я закрываю. Наплыв, похоже, закончился.

Тощий парень лет девятнадцати выпрямился в своего рода ущелье между двумя горными хребтами приобретенной ими макулатуры, выбрался оттуда и надел пальто. Ломбард достал несколько банкнотов:

— Вот твои пятнадцать долларов за три дня, Джерри.

Мальчишка выглядел разочарованным.

— Завтра я уже вам не нужен, мистер?

— Нет, завтра меня здесь уже не будет, — мрачно сказал Ломбард. — Но я все же скажу тебе, что нужно сделать. Ты можешь продать все это старье на макулатуру, какой-нибудь старьевщик даст тебе за всю кучу пару монет.

Парень вытаращил глаза:

— Эй, мистер, вы хотите сказать, что целых три дня покупали программки только затем, чтобы потом от них избавиться?

— Я таким образом развлекался, — признался Ломбард, — но до завтра держи язык за зубами.

Парень вышел и всю дорогу, пока его было видно, то и дело оборачивался и бросал на Ломбарда взгляд, исполненный благоговейного ужаса. Ломбард понял, что юноша считает его сумасшедшим. Парня нельзя было в этом винить. Ломбард и сам думал, что сошел с ума. Уже тогда, когда рассчитывал, что сработает, что та женщина клюнет и придет. Этот план был безумным с самого начала.

По тротуару шла девушка. Он совершенно случайно заметил ее — лишь потому, что следил за удалявшимся помощником, а она оказалась в поле зрения. Никого. Никого. Только девушка. Одинокая фигура. Проходя мимо двери, она заглянула внутрь. Затем, после секундного колебания, возможно вызванного любопытством, она пошла дальше и скрылась из виду за витриной соседнего магазина. В какой-то момент Ломбарду показалось, что она собирается войти.

Передышка кончилась. В контору ввалился какой-то древний старец в пальто с бобровым воротником, в очках на черном шнурке, в рубашке с необычайно высоким воротником, с тростью под мышкой. За ним, к величайшему смятению Ломбарда, появился водитель такси, который втащил старомодный чемоданчик. Посетитель остановился перед пустым деревянным столом, за которым сидел Ломбард, и застыл в такой напыщенной позе, что Ломбард даже сначала не понял, всерьез ли он, или у него такая манера шутить.

Ломбард поднял глаза и посмотрел на посетителя. Он покупал эти программки целый день. Но до сих пор все же не целыми чемоданами.

— Ах, сэр, — заговорил древний представитель эпохи газовых фонарей глубоким, звучным голосом, который, впрочем, только бы выиграл, если бы старик не размахивал руками. — Вам просто повезло, что я прочел ваше объявление. Я в состоянии неизмеримо обогатить вашу коллекцию. Я могу добавить к ней больше, чем любой житель этого города. У меня здесь такие редкости, которые наверняка согреют ваше сердце. От старого «Джефферсон-Плейхауз», который относится к…

Ломбард быстро покачал головой:

— Меня не интересует «Джефферсон-Плейхауз», у меня полный комплект.

— Тогда «Олимпия». Или…

— Не интересует, не интересует. Меня не волнует, что еще у вас есть. Я приобрел все, что хотел. Прежде чем погасить свет и запереть дверь, я бы хотел еще приобрести только одну вещь. «Казино», сезон 1941–1942 годов. У вас есть такое?

— Фи, «Казино»! — негодующе фыркнул старик прямо ему в лицо. — Вы спрашиваете «Казино» у меня? Какое отношение имею я к этим дрянным современным ревю? Я, некогда один из величайших трагиков на американской сцене!

— Вижу, вижу, — сухо оборвал его Ломбард. — Боюсь, наша сделка не состоится.

Чемодан и водитель такси удалились. Владелец чемодана задержался в дверях, чтобы еще раз подчеркнуть всю силу своего презрения.

— «Казино»! Тьфу!

Затем он тоже вышел.

После короткой паузы явилась пожилая женщина, по виду поденщица. Она принарядилась для такого случая: на ней была большая шляпа с обвисшими полями, украшенная искусственной розой, которая выглядела так, словно ее то ли вытащили из мусорного бачка, то ли достали из кладовой, где она пролежала, забытая, несколько месяцев. На морщинистых щеках красовались круглые, лихорадочного вида, пятна румян, наложенные нетвердой рукой, которая давно позабыла, как это делается.

Когда Ломбард поднял на нее глаза, неохотно, но с некоторым сочувствием, то, взглянув поверх ее сутулого плеча, опять увидел ту же девушку, которая снова прошла мимо двери, на этот раз в обратную сторону. И опять она повернула голову и заглянула внутрь. Однако в этот раз она решилась на большее. Она остановилась, хотя лишь на секунду-другую, и даже сделала шаг назад, чтобы поравняться с дверью. Затем, окинув взглядом комнату, она пошла дальше. Ее явно заинтересовало то, что происходит внутри. Хотя, вынужден был признать Ломбард, вокруг его затеи подняли достаточно много шума, и проходившая мимо девушка вполне могла знать о ней и захотела посмотреть поближе. В самом начале его деятельности сюда даже явились фотокорреспонденты. И сейчас она могла просто возвращаться оттуда, куда шла, когда он в первый раз заметил ее, — если вы куда-то идете, то обратно обычно возвращаетесь той же дорогой, в этом нет ничего необычного.

Старуха поденщица тем временем робко допытывалась:

— Это правда, сэр? Вы действительно платите деньги за старые программки?

Он вновь повернулся к ней:

— За некоторые — да.

Она пошарила в вязаной кошелке, которая висела у нее на локте.

— У меня их совсем немного, сэр. Остались с тех пор, как я сама была хористкой. Я их все сохранила, они много значат для меня. Сезон 1911 года… — Она дрожала от волнения, выкладывая программки на стол. Она перелистывала пожелтевшие страницы, словно пытаясь придать больше убедительности своему рассказу. — Вот видите, сэр, это я. Долли Голден, так меня звали. Я играла Духа Юности в последней сцене…

«Время, — подумал Ломбард, — самый безжалостный убийца. Убийца, которому всегда удается избежать казни».

Он смотрел не на программки, а на ее огрубевшие, изъеденные работой руки.

— Доллар за штуку, — сказал он угрюмо, доставая бумажник.

Она была вне себя от радости:

— Благослови вас Господь, мистер! Как это кстати! — Она схватила его руку и поднесла к своим губам прежде, чем Ломбард успел ее остановить. Розовые слезы потекли по нарумяненным щекам. — Я и не думала, что они так дорого стоят!

Они и не стоили. Они не стоили и пяти центов.

— Вот, пожалуйста, матушка, — сказал он с сочувствием.

— О, теперь я пойду пообедаю, я закажу полный обед! — Она вышла спотыкаясь, опьяненная свалившейся на нее удачей.

Молодая женщина тихо стояла рядом, дожидаясь, пока старуха уйдет. Должно быть, она только что незаметно вошла, Ломбард не видел, как она входила. Это была та самая девушка, которая уже дважды проходила мимо двери, сначала в одну, потом в другую сторону. Он был почти уверен в этом, хотя оба раза видел ее только мельком и не успел разглядеть как следует.

Издалека, с некоторого расстояния, она казалась моложе, чем вблизи. Наверное, потому, что лишь фигура осталась стройной, а все остальное поблекло. Она выглядела изможденной, почти такой же изможденной, как поденщица, что приходила перед ней. Хотя это была изможденность другого рода.

Он ощутил легкое покалывание чуть пониже затылка, так что пушок на шее вдруг зашевелился. Он старался не смотреть на девушку слишком ясно; оглядев ее одним быстрым, все подмечающим взглядом, он уставился вниз, так что она вряд ли заметила перемену в его лице.

Общее впечатление складывалось такое: должно быть, вплоть до недавнего времени она была очень хорошенькой. Теперь она быстро теряла красоту. В ней все еще оставалось что-то утонченное, в глубине души она еще сохранила остатки собственного достоинства, это было заметно, но во внешности уже проявлялось нечто грубое, жестокое, какой-то дешевый лоск, который грозил в скором времени стереть навсегда последние следы воспитания. Вероятно, уже было слишком поздно остановить этот процесс. Насколько — можно судить по первому впечатлению: он уже сделался необратимым. Возможно, причиной тому был алкоголь, ежедневные, разрушающие душу и тело возлияния, или острая, неожиданно свалившаяся нужда, или же попытки одним смягчить горечь другого.

По-видимому, был еще и третий фактор, который предшествовал первым двум и, возможно, явился их причиной, хотя теперь он уже не был определяющим, два других оказались более существенными: непереносимые страдания души, умственное расстройство, страх, к которому примешивалась вина, — и все это продолжалось месяцами. Душевные невзгоды оставили свой след, но он уже немного потускнел, больше бросались в глаза следы физического разрушения. Сейчас она казалась веселой, она умела приспосабливаться к жизни и выходить из затруднительных положений — это свойство обычно присуще обитателям трущоб и людям, которым уже некуда опускаться дальше; и этого умения ей хватит до конца жизни, которая, весьма вероятно, закончится у открытой газовой горелки в дешевой квартирке.

У нее был такой вид, словно ей не всегда удавалось поесть досыта. Щеки глубоко запали, и скулы просвечивали сквозь тонкую кожу лица. Она была с ног до головы одета в черное, но не в траур, как одеваются вдовы, и не в элегантное платье; она явно выбрала черный цвет потому, что на нем не так заметны пятна и грязь. Даже чулки на ней были черного цвета, выношенные до дыр на обеих пятках.

Она заговорила. Ее голос звучал грубо и хрипло от чрезмерного количества дешевого виски, поглощаемого день и ночь. И все же даже теперь в нем оставалось что-то от прежней воспитанности. Если она сейчас употребляла жаргон, то по собственному желанию, потому, что так говорили те, кто окружал ее, а не потому, что она не знала других слов.

— У вас еще осталась капуста, которую вы платите за программки, или я уже опоздала?

— Посмотрим, что у вас есть, — осторожно сказал он.

Щелкнул замок ее дешевой, слишком громоздкой сумки, и она выложила пару штук. Две одинаковые программки, оставшиеся от одного и того же представления. Музыкальное шоу в «Регине», позапрошлый сезон. «Интересно, — подумал Ломбард, — что она тогда собой представляла. Наверное, еще была хорошенькой и вполне благополучной, и ей бы и в голову не пришло…»

Он сделал вид, что сверяется со списком, где якобы отмечал, чего не хватает для «комплекта».

— Кажется, мне нужно вот это. Семь пятьдесят, — сказал он.

Ее глаза заблестели. Ломбард видел, что заинтересовал ее.

— У вас есть что-нибудь еще? — вкрадчиво спросил он. — Вы же знаете, это ваш последний шанс. Сегодня вечером я закрываю контору.

Она заколебалась. Ломбард заметил, как ее взгляд скользнул по сумке.

— Ну, если вы покупаете по одной…

— Любое количество.

— Раз уж я все равно здесь. — Она снова открыла сумку, наклонив ее к себе так, чтобы он не смог заглянуть внутрь, и вытащила оттуда еще одну программку. Она, отметил Ломбард, сначала снова защелкнула сумку и только потом протянула ему свернутую программку. Он взял ее, развернул и прочитал:

«Театр „Казино“».

Первая, появившаяся за все три дня. Он начал листать ее с притворным равнодушием, пропуская первые, не представляющие интереса, страницы, и наконец добрался до того места, где начинались сведения о постановках. Как и все театральные программки, она была рассчитана на неделю. Начиная с семнадцатого мая. У него перехватило дыхание. Неделя. Та самая неделя. Это случилось вечером двадцатого. Он опустил глаза, чтобы взгляд не выдал его. Но только — правые верхние уголки страниц были нетронуты. Они не были расправлены, иначе на них бы остался заметный диагональный след; их никто никогда не загибал.

Он с трудом заставил себя говорить спокойно:

— А у вас есть парная к ней? Большей частью их приносят парами, и я бы мог предложить вам больше.

Девушка испытующе посмотрела на него. Он даже уловил неуверенное движение руки по направлению к замочку сумки, но девица, опомнившись, опустила руку.

— Вы что, думаете, я их печатаю?

— Я предпочитаю, если возможно, покупать двойные экземпляры, парами. Разве на это шоу вы ходили одна? Куда девалась другая про…

Что-то в этом вопросе ей не понравилось. Она окинула комнату быстрым подозрительным взглядом, словно в поисках ловушки, и осторожно сделала шаг-другой от стола.

— Ладно вам, у меня только одна. Вы собираетесь ее покупать или нет?

— Но я не дам вам за нее столько, сколько дал бы за две…

Она явно хотела побыстрее снова оказаться на улице.

— Хорошо, как скажете.

Она даже нагнулась, чтобы дотянуться до денег с того места, где стояла, Ломбард не мог заставить ее подойти ближе к столу.

Он подождал, пока девица дойдет до двери. Затем окликнул ее, стараясь, чтобы голос звучал как можно спокойнее и не встревожил ее:

— Подождите, пожалуйста. Не могли бы вы подойти ко мне на минуту, я кое-что забыл вам сказать.

Она остановилась, но лишь на секунду, и бросила через плечо острый, полный недоверия взгляд. Не просто взгляд человека, автоматически обернувшегося на зов; в этом взгляде была настороженность. А когда Ломбард поднялся и поманил ее пальцем, она сдавленно вскрикнула, бросилась бежать, выскочила в дверь и исчезла из виду.

Он оттолкнул в сторону стоявший на дороге стол и, расчистив себе путь, кинулся следом. За его спиной бумажные горы, воздвигнутые пареньком-помощником, закачались после энергичного старта, затем накренились и рассыпались, устлав пол бумажным ковром.

Она уже подходила к ближайшему перекрестку, когда Ломбард выскочил на улицу, но высокие каблуки сослужили ей плохую службу. Когда она оглянулась и увидела, что Ломбард на полной скорости приближается к ней, она снова вскрикнула, на этот раз громче, из последних сил прибавила шагу и успела перебежать на другую сторону улицы прежде, чем ему удалось сократить дистанцию.

Но тут он догнал ее, всего за несколько шагов до того места, где весь день стоял его автомобиль — на случай, если вдруг произойдет что-нибудь подобное. Он забежал вперед, преградил ей путь, схватил за плечи, увлек за собой и толкнул к стене дома, держа так крепко, что ей было никак не вырваться.

— Ладно, ладно, не дергайся — все равно бесполезно, — произнес он, тяжело дыша.

Ей было еще труднее говорить: алкоголь сделал свое дело. Ему даже показалось, что девица вот-вот потеряет сознание.

— Пустите… меня… Что… я вам… сделала?

— Почему вы убегали?

— Мне не понравилось, — она рвалась у Ломбарда из рук, жадно хватая воздух ртом, — как вы на меня посмотрели.

— Позвольте мне взглянуть, что у вас в сумочке. Откройте этот кармашек! Давайте открывайте, иначе я сам сделаю это!

— Уберите руки! Оставьте меня в покое!

Он не стал терять время на споры. Он рванул сумку так резко, что потертый ремешок, перекинутый через плечо девицы, лопнул. Он открыл ее и сунул туда руку, прижимая девицу к стене всем телом, чтобы та не вздумала тем временем улизнуть. Его рука вынырнула с программкой, идентичной той, которая только что была куплена в конторе. Ломбард выпустил сумку из рук, и она упала на землю. Он попытался раскрыть и пролистать программку, но страницы не разделялись. Ему пришлось отцеплять одну от другой. Все страницы, от первой до последней, казались склеенными: они были аккуратно загнуты в правом верхнем углу. Ломбард рассматривал их в неверном свете уличных фонарей. Дата совпадала.

Это была программка Скотта Хендерсона. Программка несчастного Скотта Хендерсона, которая появилась в одиннадцатом часу вечера, чудом ниспосланная ему.

Глава 22

Час казни

10.55 вечера. Конец всему, да, конец всему, это всегда очень горько. Ему было очень холодно, хотя погода стояла теплая, и он дрожал с ног до головы, хотя при этом был мокрым от пота. Он повторял себе снова и снова: «Я не боюсь» — и почти не слушал священника. Но он знал, что боится, и кто бы стал обвинять его? Инстинкт самосохранения заложен в человека природой.

Он лежал на койке ничком, вытянувшись во весь рост, и его голова, на которой был выбрит квадратик, свешивалась вниз, почти касаясь пола. Священник сидел рядом, и его рука успокаивающе сжимала плечо Хендерсона, словно пытаясь удержать рвущийся наружу страх, и всякий раз, когда плечо вздрагивало, эта рука сочувственно вздрагивала вместе с ним, хотя священнику было суждено прожить еще много лет. Плечо вздрагивало через регулярные промежутки времени. Это ужасно — знать час своей смерти.

Священник тихим голосом читал двадцать третий псалом. «В зеленые луга вознесется моя душа…» — эти слова не утешили его, он почувствовал себя еще хуже. Он не торопился в лучший мир, ему нужен был этот.

Жареный цыпленок, вафли и пирожное с абрикосовым джемом, которые он съел несколько часов назад, казалось, склеились в комок где-то чуть ниже грудной клетки — там они и останутся. Но это не важно, это не вызовет несварения желудка: просто не хватит времени.

Он подумал, успеет ли выкурить еще одну сигарету. Ему принесли две пачки вместе с обедом, это было всего пару часов назад, и одну он уже прикончил, и вторая тоже наполовину опустела. Он понимал, что глупо расстраиваться по такому поводу: какая разница, выкурит ли он сигарету целиком или придется выбросить ее после первой затяжки? Но он всегда был бережлив, а от старых привычек тяжело избавиться.

Он спросил священника, прервав его заунывную декламацию, и, вместо того чтобы ответить прямо, тот просто сказал: «Кури, сын мой», зажег спичку и поднес ему. А это означало, что на самом деле времени уже нет.

Хендерсон вновь опустил голову, и дым выходил из невидимого отверстия между губами. Рука священника еще раз сжала его плечо, приглушая страх, успокаивая. Послышались шаги. Тихие, пугающе медленные, они отчетливо раздавались на каменном полу коридора. В коридоре смертников внезапно все стихло. Вместо того чтобы подняться, голова Скотта Хендерсона опустилась еще ниже. Сигарета выпала из его губ и откатилась в сторону. Рука священника еще сильнее сжала его плечо, буквально пригвождая к койке.

Шаги остановились. Он чувствовал, что люди стоят за дверью и наблюдают за ним, и, хотя он старался не смотреть, все же не мог удержаться — против воли его голова поднялась и медленно повернулась. Он спросил:

— Пора?

Дверь в камеру начала медленно поворачиваться на петлях, и охранник сказал:

— Пора, Скотт.

Программка Хендерсона. Программка бедняги Скотта Хендерсона, чудом ниспосланная ему. Ломбард молча смотрел на нее. Сумка, которую он выхватил у девушки, лежала у его ног. Он и не замечал ее.

Девушка тем временем отчаянно извивалась, пытаясь стряхнуть его руку, железной хваткой сдавившую ей плечо.

Прежде всего он аккуратно убрал программку во внутренний карман. Затем, схватив девицу за плечи обеими руками, он грубо подтолкнул ее к своему автомобилю, стоявшему у тротуара:

— Давай пошевеливайся, красотка! Ты поедешь со мной! Да знаешь ли ты, что чуть-чуть не натворила? Неужели тебе все равно?

Она попыталась вырваться и выскочить на проезжую часть, но он успел открыть дверцу и втолкнуть ее в машину. Она неуклюже плюхнулась коленями на сиденье и кое-как повернулась.

— Отпустите меня, слышите! — пронзительно визжала она на всю улицу. — Вы не имеете права! Эй, кто-нибудь, помогите! Да что, во всем городе не осталось полицейских!

— Полицейских? Ты получишь полицейских сколько твоей душе угодно! Тебе еще станет тошно от них!

Прежде чем она сумела выскользнуть с другой стороны, Ломбард тоже забрался в машину, изо всех сил толкнул девицу назад, так что она опрокинулась, и захлопнул дверцу.

Он дважды ударил ее тыльной стороной ладони, чтобы заставить замолчать, один раз для острастки, второй раз в полную силу. Потом склонился над приборной доской.

— Я никогда раньше не бил женщин, — процедил он сквозь зубы. — Но ты не женщина. Ты чудовище в женском обличье. Отвратительное чудовище.

Он отъехал от обочины, развернулся и встроился в поток машин.

— Ты поедешь со мной, хочешь ты этого или нет. И лучше сиди тихо. Если, пока мы едем, ты попробуешь закричать или выкинуть еще что-нибудь, я снова ударю тебя. Так что решай сама.

Она затихла, словно из нее выпустили воздух, и угрюмо скорчилась на сиденье, мрачно глядя по сторонам. Срезая на поворотах углы, Ломбард один за другим обгонял другие автомобили, движущиеся в том же направлении. Один раз, когда они встали перед светофором, девушка спросила безразлично, оставив все попытки удрать:

— Куда вы меня везете?

— А вы будто не догадываетесь! — резко ответил он. — Для вас это все полнейшая неожиданность!

— К нему, да? — спросила она покорно.

— К нему, да! Вы просто образец гуманности! — Он до предела вдавил педаль акселератора, и их головы синхронно откинулись назад. — Вас бы стоило убить на месте: из-за вас чуть не отправили на электрический стул невинного человека, а ведь вы сразу могли все это прекратить, всего-навсего объявившись и рассказав то, что вам хорошо известно!

— Я так и думала, — равнодушно отозвалась она и опустила глаза, разглядывая свои руки. Немного помолчав, спросила: — Когда это произойдет — сегодня?

— Да, сегодня!

В слабом свете, идущем от приборной доски, Ломбард заметил, что ее глаза слегка расширились, как будто до сих пор она не осознавала, чем все это кончится.

— Я не знала, что это так… что это произойдет так скоро, — выдохнула она.

— Ну, теперь уже не произойдет, — сурово пообещал он. — После того, как я в конце концов нашел тебя.

Они опять остановились на красный свет. Ломбард выругался, вытирая лоб большим носовым платком. Затем их головы снова откинулись назад.

Девушка смотрела прямо перед собой. Не на дорогу перед автомобилем и не на интерьер машины, хотя ее глаза, казалось, прилипли к нижнему краю переднего стекла. Ломбард видел ее лицо в боковом зеркале. Ее взгляд был устремлен в себя. Возможно, в прошлое. Она вспоминала. И под рукой у нее не было виски, чтобы заглушить воспоминания. Она была вынуждена сидеть и вспоминать. А машина неслась вперед.

— В вас нет ничего человеческого, наверное, изнутри вы просто набиты опилками! — вдруг сказал он.

Ломбард не ожидал ответа, но она сказала:

— Посмотрите, что сталось со мной. Об этом ведь вы не подумали? Разве я мало страдала? Почему я должна думать о том, что случится с ним или с кем-нибудь еще? В конце концов, кто он мне? Его должны казнить сегодня. Но меня казнили уже давно. Я мертва, слышите, вы, мертва! Рядом с вами в машине сидит труп! — Она говорила низким, исполненным боли голосом, лишь иногда срываясь на крик — не на пронзительный визг, часто свойственный женщинам, — нет, это был скорее стон безмерного страдающего существа. — Иногда во сне я вижу женщину, у которой был чудесный дом, любящий муж, деньги, красивые вещи, уважение друзей, спокойствие и безопасность. И казалось, все это будет у нее до самой смерти. Казалось, что будет. Я не могу поверить, что это была я. Я знаю, что это был кто-то другой. И все же после хорошей порции виски, иногда, во сне, я вспоминаю, что все это было со мной. Вы знаете, как бывает во сне…

Ломбард вглядывался в темноту, которая надвигалась на них, расступалась в стороны, раздвигаемая фарами машины, и вновь смыкалась сзади, как волны какой-то таинственной реки. Его глаза были неподвижны. Он не смотрел в ее сторону, не слушал ее, ни разу не выразил ни малейшего сочувствия к ее несчастьям.

— Вы знаете, что это такое, когда тебя выбрасывают на улицу? Да, выбрасывают в полном смысле слова, в два часа ночи, прямо в том, что на тебе надето, и захлопывают за тобой дверь, и запрещают твоим собственным слугам пускать тебя в дом под угрозой увольнения! Я всю ночь просидела на скамейке в парке. На следующий день мне пришлось одолжить пять долларов у моей бывшей горничной, чтобы снять комнату и получить хоть какую-то крышу над головой.

— Почему же хотя бы тогда вы не пришли в полицию? Если вы уже потеряли все, чего еще вы боялись?

— Его власть надо мной не кончилась. Он предупредил меня, что если я только открою рот, если я сделаю что-нибудь, что может повредить его репутации или опорочить его доброе имя, то он отправит меня в лечебницу для алкоголиков. Он запросто может это сделать, у него есть связи и деньги. И я бы никогда не вышла оттуда — а там смирительные рубашки и ледяной душ.

— Но это не оправдание! Вы же знали, что мы ищем вас, вы не могли этого не знать. Вы наверняка знали, что этот человек должен умереть. Вы просто струсили, вот и все. Но даже если вы еще ни разу в жизни не сделали доброго дела и больше никогда не сделаете, то сейчас вам придется совершить благородный поступок. Вам придется сказать свое слово и спасти Скотта Хендерсона!

Она долго молчала, потом медленно подняла голову.

— Да, — сказала она наконец. — Я скажу. Я сама хочу сказать — теперь. Наверное, я все эти месяцы была просто слепа и не видела вещи такими, какие они есть на самом деле. Я как-то не думала о нем до сих пор, я думала только о себе, о том, что я могу потерять. — Она повернулась к Ломбарду: — И я хочу в конце концов сделать доброе дело — просто для разнообразия.

— Вам придется его сделать, — мрачно пообещал он. — В котором часу вы встретились с ним в баре в тот вечер?

— В десять минут седьмого, если верить часам, которые висели перед нами.

— И вы скажете это? Вы готовы в этом поклясться?

— Да, — повторила она безжизненным голосом. — Я скажу это. Я готова поклясться в этом.

В ответ он сказал лишь:

— Да простит вас Бог за все, что вы сделали этому человеку!

И тут с ней что-то случилось. Как будто она была заморожена, а теперь вдруг стала таять и оседать. Или же лопнула та жесткая оболочка, в которую она пряталась, как в скорлупу. Она опустила голову и мгновенно закрыла лицо руками. Она не издала ни звука. Он никогда раньше не видел, чтобы люди так дрожали. Как будто ее раздирали на части изнутри. Он уже думал, что она никогда не перестанет дрожать.

Он не говорил с ней, не смотрел на нее и видел лишь мельком в зеркале.

Через некоторое время Ломбард заметил, что все прошло. Она опустила руки и сказала, обращаясь больше к себе самой, чем к своему спутнику:

— Чувствуешь такое облегчение, когда решаешься сделать то, чего раньше боялась…

Дальше они ехали молча. Он не стал включать свет в салоне. Движение стало более редким; если раньше машины шли в обоих направлениях, то теперь в основном навстречу им. Они выехали за пределы города и теперь мчались по ухоженному, прямому, как стрела, загородному шоссе. Встречные автомобили мелькали в боковом окне размытыми полосками света.

— Почему мы так далеко отъехали от города? — вдруг спросила она с печальным недоумением. — Разве нам надо не в здание уголовного суда?..

— Я везу вас прямо в тюрьму, — напряженным голосом ответил он. — Так будет скорее. Тогда мы, может быть, успеем прежде, чем…

— Сегодня, вы сказали?

— В ближайшие полтора часа. Мы должны успеть.

Теперь дорога шла через лес. В темноте можно было различить лишь деревья и белые столбики по обеим сторонам шоссе. Никаких огней вокруг, разве что случайный встречный автомобиль, приближаясь, зажжет ближний свет и приветственно помигает фарами, словно прохожий, вежливо приподнимающий шляпу.

— А если что-нибудь задержит нас? Колесо спустят или что-нибудь в этом роде? Может быть, лучше было позвонить?

— Я знаю, что делаю. А вы-то что вдруг забеспокоились?

— Да, я беспокоюсь, — выдохнула она. — Я была слепа, просто слепа. Теперь я вижу, что было во сне, а что на самом деле.

— Какое превращение, — проворчал он. — Целых пять месяцев вы и пальцем не пошевелили, чтобы помочь ему. А теперь не прошло и каких-то пятнадцати минут, как вы сгораете от нетерпения.

— Да, — согласилась она смиренно. — Теперь мне кажется, что все это вовсе не имеет значения. Я имею в виду моего мужа, и его угрозы отправить меня в лечебницу, и все остальное. Вы заставили меня увидеть все в другом свете. — Она устало провела тыльной стороной ладони по лбу. — Я хочу совершить, наконец, хоть один смелый поступок. Мне надоело всю жизнь быть трусихой!

Какое-то время они опять ехали молча. Потом девушка спросила, почти что с тревогой:

— А моего свидетельства под присягой будет достаточно, чтобы спасти его?

— Его будет достаточно, чтобы отложить то, что было намечено на сегодня. И как только мы этого добьемся, дело перейдет к юристам, а они уже проследят за всем остальным.

Вдруг она заметила, что на развилке они свернули налево, на пустынную сельскую дорогу, неровную и с плохим покрытием. Должно быть, она не сразу обратила на это внимание. Машина теперь двигалась рывками. Параллельная дорога постепенно становилась все уже и наконец исчезла. Вокруг не было никаких признаков жизни.

— Почему мы свернули? Я думала, что шоссе, идущее с севера на юг, как раз и приведет нас в тюрьму штата, разве он не там?..

— Это кратчайший путь, — быстро ответил он. — Проселочная дорога, так мы сэкономим время.

Ветер, казалось, немного усилился, его шум теперь напоминал стоны. Они продолжали свой путь.

Ломбард заговорил, пригнувшись, почти касаясь подбородка руля, глядя на дорогу неподвижными, бесстрастными глазами:

— Туда, куда мы едем, мы приедем вовремя.

Теперь в машине их было не двое. Пока они молчали, в какой-то неопределенный момент явился некто третий и уселся между ними. Ледяной, бесформенный ужас, чьи невидимые руки заключили девушку в холодные объятия, а пальцы сдавили горло.

За последние десять минут они не видели ни одного огня, кроме огней собственной машины. Они не обменялись ни словом. Деревья, темневшие по обеим сторонам дороги, напоминали клубы дыма. Ветер предупреждал об опасности, но это предостережение все еще оставалось без внимания. Два призрачных лица отражались в лобовом стекле.

Он сбавил скорость, затормозил и еще раз свернул в сторону, на этот раз на незаасфальтированную грунтовую дорогу, лишь немного шире лесной тропы. Машину трясло на ухабах, позади шелестели сухие листья, разлетающиеся в стороны от выхлопной трубы, колеса взбирались на торчащие корни, крылья задевали стволы деревьев, стоявших прямо на дороге. Игра света от фар превращала лес в таинственные пещеры, ближайшие деревья казались мерцающими сталагмитами, а те, которые росли подальше, оставались укутанными мглой. Это место словно явилось из детской сказки — заколдованная злыми духами тропинка в таинственном волшебном лесу, где случаются всякие жуткие вещи.

Она сдавленно прошептала:

— Ах нет; что это вы делаете? — Страх еще крепче сжал ее в своих объятиях, ледяным дыханием обжег шею. — Мне не нравится, как вы себя ведете. Зачем вы это делаете?

Вдруг они остановились, и все кончилось. Скрип тормозов дошел до ее сознания уже после того, как машина встала. Он заглушил мотор, и наступила полная тишина. В машине и вокруг нее. Все было неподвижно: машина, он сам, она и ее страх.

Но нет; кое-что еще шевелилось. Три пальца, лежавшие на ободе руля, продолжали беспокойно двигаться, вверх и вниз, по кругу, как будто он наигрывал на пианино, пытаясь на слух подобрать мелодию.

Она повернулась и в бессильной ярости принялась колотить его кулаками.

— Что это значит? Скажите что-нибудь! Скажите же мне хоть что-нибудь! Не сидите просто так! Зачем мы здесь остановились? Что у вас на уме, почему вы так на меня смотрите?

— Выходи, — сказал он, дернув подбородком.

— Нет. Что вы собираетесь делать? Нет. — Она не двигалась с места, глядя на него расширившимися от ужаса глазами.

Ломбард перегнулся через нее, дотянулся до дверцы и открыл замок с ее стороны.

— Я сказал, выходи.

— Нет! Вы что-то замышляете. Я вижу по вашему лицу.

Он одной рукой вытолкнул ее и вышел сам. Спустя минуту они оба стояли у машины, по щиколотку утопая в шершавых желто-коричневых листьях. Он захлопнул за собой дверцу. Здесь, под деревьями, стояла пронизывающая сырость, густая темнота окружала их со всех сторон, и только свет невыключенных фар пробивал в ней призрачный туннель.

— Пойдемте со мной, — сказал он спокойно и пошел вдоль луча света, придерживая девушку за локоть, чтобы знать наверняка, что она идет рядом. В неестественной тишине слышался лишь шорох листьев и потрескивание веток под ногами. Автомобиль остался где-то позади, они продолжали идти все дальше. Она семенила боком, глядя в его непроницаемое лицо. Она слышала свое собственное дыхание, которое эхом отдавалось в кронах деревьев. Его дыхание было спокойнее.

Так они шли, молча, словно разыгрывая странную пантомиму, пока не достигли той точки, куда почти не доходил свет фар. Здесь, на границе между светом и тенью, он остановился и убрал руку. Девушка бессознательно сделала еще несколько шагов, он схватил ее, придержал и опять убрал руку.

Ломбард достал сигарету и предложил ей. Она попыталась отказаться.

— Ну же, — рявкнул он и воткнул сигарету ей в рот. — Лучше закури.

Ломбард чиркнул спичкой и дал ей прикурить, прикрывая пламя сложенными ладонями. В этом маленьком знаке внимания было что-то ритуальное, это не успокоило ее, а лишь удвоило страх. Она сделала одну затяжку, потом сигарета выпала из непослушных губ. Ломбард наступил на нее и затоптал, чтобы полая листва не занялась.

— Ладно, — сказал он. — Теперь иди обратно к машине. Иди по этой тропинке, — она достаточно освещена, — сядешь в машину и будешь ждать меня там. И не смотри по сторонам, просто иди себе прямо вперед.

Казалось, девушка не понимает слов, или же страх настолько парализовал ее, что она не может двинуться с места. Ломбарду пришлось слегка подтолкнуть ее, чтобы она пошла. Она, спотыкаясь, сделала несколько неуверенных шагов по заваленной листьями тропинке.

— Иди вперед, иди прямо к машине, вдоль луча света, как я сказал тебе, — крикнул он вслед. — И не оглядывайся.

Она была женщиной, и к тому же сильно испуганной. Предостережение оказало прямо противоположное действие, оно заставило ее непроизвольно обернуться.

Ломбард уже достал пистолет, хотя и не успел прицелиться — он только поднимал руку. Должно быть, вытащил оружие бесшумно, как только девица повернулась, чтобы идти.

Она вскрикнула, как подбитая и умирающая птица, которая еще исхитрится в последний раз взмыть в небо, прежде чем рухнуть на землю. Она шагнула было к нему, словно в этом было спасение, а опасность заключалась в том, что она отошла от своего провожатого на какое-то расстояние.

— Стой! — жестко приказал он. — Я хотел, чтобы тебе было легче, я велел тебе не оборачиваться.

— Не надо! За что? — взмолилась она. — Я же обещала все рассказать, все, что вам надо! Я обещала! И я расскажу, расскажу!

— Нет, — возразил он с ужасающим спокойствием. — Ничего ты не расскажешь, я позабочусь об этом. Можешь рассказать ему самому, там, в лучшем мире, где вы встретитесь через полчаса. — Он поднял руку, наводя пистолет.

В рассеянном свете фар она представляла собой отличную мишень. Она оказалась в ловушке, она все равно не успела бы вырваться из освещенного пространства в спасительную темноту. Ошарашенная, она беспомощно металась в самом центре светлого пятна, и в итоге опять оказалась лицом к лицу с убийцей, только еще ближе.

Она ничего не могла сделать.

Прогремевший выстрел эхом отозвался под сводами деревьев. Следом раздался ее крик.

Должно быть, он промахнулся, несмотря на незначительное расстояние, разделявшее их. Она не увидела вспышки его пистолета, но не успела удивиться этому. Она не испытывала никаких ощущений; она стояла на том же месте, не имея сил убежать или даже просто пошевелиться, и дрожала с ног до головы, как ленточка серпантина под вентилятором. Зато он, покачнувшись, шагнул в сторону, и безвольно прислонился к ближайшему дереву, и уткнулся лицом в шершавый ствол, словно охваченный раскаянием. Потом девушка заметила, что он держится рукой за плечо. Пистолет, теперь уже совсем не страшный, лежал среди сухих листьев там, куда его обронили, и в свете фар казался угольно-черным.

Откуда-то сзади появился мужчина и быстро прошел мимо нее по освещенной дорожке. Этот человек, как успела она заметить, тоже держал в руке пистолет, и он был направлен на скорчившуюся у дерева фигуру. Он на секунду нагнулся и вытащил из-под листьев брошенное оружие. Затем подошел вплотную к Ломбарду, в его руках что-то блеснуло отраженным светом, и послышался щелчок. Ломбард, ссутулившись, отошел от дерева, пошатнулся как пьяный, потом выпрямился.

В свинцовом молчании она ясно услышала голос второго человека:

— Я арестую вас за убийство Марселлы Хендерсон.

Он поднес что-то к губам. Раздавшийся свист, долгий и унылый, означал, что все кончено. И вновь воцарилась тишина.

Она обессиленно опустилась на колени, прямо на ковер из сухих листьев, и закрыла лицо руками, еле сдерживая рыдания. Берджесс наклонился и бережно поднял ее.

— Я все понимаю, — мягко сказал он. — Я знаю, это было ужасно. Теперь все позади. Все позади. Вы сделали все, что надо. Вы спасли его. Обопритесь на меня, вот так. Поплачьте. Не стесняйтесь. Вам станет легче.

Она заговорила, то и дело прерывая себя, как это свойственно женщинам:

— Я уже не хочу. Все в порядке. Просто дело в том… Я не думала, что кто-нибудь успеет…

— Они бы и не успели, если бы просто висели у вас на хвосте. Так, как они ехали. (Вторая машина только что затормозила там, где заканчивалась тропинка, ее пассажиры еще даже не добрались до места.) Я не мог рисковать. Я ехал с вами всю дорогу — вы не знали? Залез в багажник и слышал каждое слово. Я забрался туда, как только вы вошли в его контору. — Он крикнул, повернувшись туда, где под деревьями мелькал свет и прибывшие сотрудники выбирались из машины: — Это вы, Грегори, и остальные с вами? Поезжайте обратно — не теряйте времени. Выбирайтесь побыстрее на шоссе и ищите ближайший телефон. Найдите окружного прокурора. У нас осталось несколько минут. Я поеду следом за вами. Скажите ему, что я задержал парня по имени Джон Ломбард, который признался в убийстве миссис Хендерсон, пусть сообщат охране…

— У вас нет никаких доказательств против меня, — буркнул Ломбард, морщась от боли.

— Да что вы говорите? Какие еще доказательства мне нужны? Я поймал вас с поличным, когда вы пытались хладнокровно убить девушку, которую впервые в жизни увидели за час до этого. Что она вам сделала, кроме того, что она была единственным свидетелем, чьи показания еще могли спасти Хендерсона, доказать его невиновность? И почему вы твердо решили не допустить этого? Потому что тогда дело открыли бы заново, а это угрожало бы вашей безопасности. Чем вам не доказательство!

Представитель местной полиции, тяжело ступая, подошел к ним:

— Вам нужна помощь?

— Отведите девушку в машину. Ей сегодня пришлось немало пережить, так что о ней надо позаботиться. А я присмотрю за этим парнем.

Могучий полицейский наклонился, поднял ее и понес на руках, как ребенка.

— Кто она такая? — спросил он, оглянувшись, пока они двигались к машине по освещенной фарами тропе.

— Замечательная, храбрая малышка, — ответил Берджесс, который шел сзади, подталкивая перед собой своего пленника, — так что, офицер, идите помедленнее, очень осторожно. Вы держите на руках Кэрол Ричмен, девушку Хендерсона. Она держалась как настоящий мужчина.

Глава 23

После казни

Они сидели в гостиной Берджесса, в его небольшой квартирке на Джексон-Хейтс. Здесь они и встретились в первый раз после освобождения. Это устроил Берджесс. Когда Хендерсон приехал сюда на поезде, Кэрол ждала его там. Берджесс так объяснил ей свое предложение: «Кому захочется встречаться у ворот тюрьмы? Вы оба уже нагляделись на нее. Подождите у меня. Здесь хоть и стандартная мебель, но, по крайней мере, не тюремная».

Они сидели на диване, тесно прижавшись друг к другу, в мягком свете лампы, в состоянии полного умиротворения, хотя и все еще несколько ошарашенные. Хендерсон держал ее руку в своей, ее голова покоилась у него на плече.

Когда Берджесс вошел в комнату и увидел их, у него отчего-то запершило в горле. Он спросил ворчливо, чтобы не выдать себя:

— Ну, как вы тут?

— Ах, все вокруг такое замечательное, правда? — сияя, ответил Хендерсон. — Я уже почти забыл, какие замечательные все эти вещи. Ковры на полу. Мягкий свет, лампа под абажуром. Подушки за моей спиной. И вот, самое замечательное существо на свете. — Он коснулся кончиком подбородка ее волос. — И все это мое, все это вернулось ко мне еще лет на сорок!

Берджесс и девушка незаметно обменялись понимающими взглядами.

— Я только что из офиса окружного прокурора, — сказал Берджесс. — Они наконец добились от Ломбарда полного признания. По всей форме — подписанного и засвидетельствованного.

— Я все еще не могу прийти в себя, — сказал Хендерсон, качая головой. — Я едва могу поверить в это. Что за всем этим стоит? Он был влюблен в Марселлу? Насколько я знаю, она лишь дважды видела его за всю свою жизнь, не больше.

— Насколько вы знаете, — сухо возразил Берджесс.

— Вы хотите сказать, у нее был роман на стороне?

— А вы не замечали, что она часто уходит из дому?

— Да, но я не задумывался об этом. У нас с ней уже давно были прохладные отношения.

— Да, так оно и было, именно так. — Берджесс немного прошелся по комнате. — И все же, Хендерсон, я думаю, следует кое-что прояснить в обстоятельствах их последней встречи. Дело в том, что романтические чувства были только с его стороны. Ваша жена не была влюблена в Ломбарда. Если бы она его любила, то, вполне вероятно, она была бы жива и сейчас. Она не любила никого, кроме самой себя. Ей нравилось, когда ею восхищались, она любила лесть, она была из тех женщин, которые охотно флиртуют и позволяют за собой ухаживать, но не относятся к этому всерьез. В девяти случаях из десяти это безобидная игра. А в десятом это опасно. Ей он был нужен лишь для того, чтобы куда-нибудь с ним сходить, для нее это был удобный способ мысленно сквитаться с вами, доказать самой себе, что вы ей не очень-то и нужны. К несчастью, это был как раз тот, десятый случай. Он совсем не годился для такой игры. Большую часть жизни он провел на нефтяных скважинах в забытых Богом уголках земли. Он не имел особого опыта общения с женщинами. И он не мог с юмором относиться к подобным вещам. Он воспринимал их всерьез. И конечно же именно это ей и нравилось больше всего, это делало игру более похожей на правду.

Без сомнения, она обошлась с ним жестоко. Она удерживала его до последнего, хотя наверняка давно поняла, к чему идет дело. Она позволила ему строить планы совместной жизни, точно зная, что никогда не уедет вместе с ним. Она не возражала, когда Ломбард подписал контракт на пять лет с этой южноамериканской нефтяной компанией. Больше того, он уже снял там бунгало, где они должны были поселиться, и даже обставил его. Для Ломбарда было само собой разумеющимся, что, как только они приедут туда, Марселла разведется с вами, и они поженятся. В конце концов, мужчина в таком возрасте уже не ребенок, с ним и с его чувствами нельзя обращаться подобным образом.

Вместо того чтобы постараться постепенно свести их отношения на нет, позволить ему достойно выйти из этой ситуации, она выбрала самый неподходящий путь. Ей вовсе не хотелось лишать себя удовольствия раньше, чем это необходимо. Ее натура жаждала телефонных звонков, совместных завтраков, свиданий за обедом, поцелуев в такси. Она ко всему этому привыкла и стала бы скучать без этого. Так что она все откладывала и откладывала и дождалась того дня, когда они вдвоем должны были отплыть в Южную Америку, дождалась того момента, когда Ломбард зашел за ней — как только вы ушли из квартиры, — чтобы вместе отправиться на причал.

Я ничуть не удивляюсь, что это стоило ей жизни. Я бы удивился, если бы ей удалось выкрутиться. По его словам, он пришел даже раньше, чем вы ушли, он дожидался вашего ухода, поднявшись по лестнице на один пролет. Наконец, он услышал, как вы хлопнули дверью. По совершенной случайности в этот вечер в холле не было портье. Он как раз уволился, и ему еще не нашли замену — так что никто не видел, как он вошел. И, как мы все хорошо знаем, никто не видел, как он вышел.

Так или иначе, она впустила его и снова уселась перед зеркалом, а когда он спросил, все ли вещи уложены и готова ли она ехать, засмеялась ему в лицо. Похоже, весь этот день ей было суждено смеяться над мужчинами. Ваша жена спросила, неужели он всерьез поверил, что она собирается похоронить себя в Южной Америке, сжечь за собой все мосты, всецело полагаясь на его милость, в то время как он будет раздумывать, жениться ему или нет? В конце концов, человек вправе решать, куда и с кем ему ехать, и ехать ли вообще. Ей нравились те отношения, которые у них были. Она не хочет менять свое теперешнее положение законной жены неизвестно на что.

Но больше всего его вывел из себя ее смех. Если бы она, говоря все это, расплакалась или хотя бы сохранила бесстрастное выражение лица, Ломбард, по его словам, наверное, оставил бы ее в покое. Просто ушел бы и, может быть, напился до полного бесчувствия, но оставил бы ее живой и невредимой. И я тоже так думаю.

— И тогда он убил ее, — тихо сказал Хендерсон.

— И тогда он убил ее. Ваш галстук все еще лежал на полу позади стула, там, где вы бросили его. Должно быть, он еще раньше машинально поднял его и держал в руках, сам того не замечая, когда ярость ослепила его. — И Берджесс выразительно щелкнул пальцами.

— Я его не виню, — выдохнула Кэрол, глядя в пол.

— Я тоже, — согласился Берджесс. — Но нет оправдания тому, что он сделал потом. Он намеренно повернул дело так, чтобы все подозрения пали на человека, который всю жизнь был его лучшим другом, и лез из кожи вон, чтобы свалить на него убийство.

— Что я ему сделал? — спросил Хендерсон без тени гнева.

— Да в общем-то причина проста. Он и тогда не понимал, и до сих пор еще не понимает, даже спустя столько времени, почему в действительности Марселла так поступила с ним, так бессердечно отшвырнула его. Он до сих пор не понял, что такое поведение было в ее характере, что такова была ее натура. Он ошибочно решил, что в вашей жене вновь ожила любовь к вам. Следовательно, он обвинил во всем вас. Это вы были виноваты в том, что он потерял свою любовь. За это он вас возненавидел. Он хотел свалить все на вас. Какая-то извращенная ревность, которую совершенное им убийство разожгло еще сильнее. По-видимому, это наиболее вероятное объяснение.

— Увы, — мягко сказал Хендерсон.

— Он вышел из дома, никем не замеченный, и специально отправился следом за вами, чтобы попытаться вас перехватить. Ссора, которую он подслушал, стоя на лестнице, давала хорошую возможность, которую он не хотел упускать. Очень хорошую возможность свалить на вас то, что он только что совершил. Он говорит, что сначала хотел встретить вас как бы случайно, составить вам компанию и дождаться признания из ваших собственных уст. По крайней мере, услышать что-нибудь такое, что могло бы навлечь на вас серьезные подозрения. Он сказал бы: «Привет! А я думал, что ты собирался куда-то с женой». И тогда вы, совершенно естественно, ответили бы: «Мы с ней здорово поругались, и я ушел». Ему было необходимо, чтобы вы упомянули ссору. Он не мог сам рассказать о ней, так как иначе ему пришлось бы сознаться, что он все время торчал на лестнице в пределах слышимости. Надо было, чтобы о ссоре ему рассказали вы, от первого лица, понимаете?

Он бы позаботился, чтобы вы выпили как можно больше, — если бы вы нуждались в подобной заботе с его стороны, — а сам бы не отходил от вас. Потом он проводил бы вас до самой двери. Так что в тот момент, когда вы бы сделали ужасное открытие, он был бы рядом; он с видимой неохотой рассказал бы полиции все, что слышал от вас про семейный скандал, после которого вы ушли. Вы бы послужили для него козлом отпущения. Немало здравого смысла заключалось в том, чтобы вместе с мужем вернуться в дом, где он только что убил жену. Это автоматически превращало его в стороннего наблюдателя, свидетеля чужого преступления, и практически полностью снимало все возможные подозрения.

И это обстоятельство он охотно рассказывает — я должен признаться, без малейших признаков раскаяния. Даже теперь он убежден в своей правоте.

— Очень мило, — хмуро сказала Кэрол.

— Он думал, что вы будете один. Он уже знал, куда вы пойдете, сами ему назвали оба места. Днем при случайной встрече вы сказали, что собираетесь пообедать с женой в «Мезон Бланш», а потом пойти в «Казино». Про бар он ничего не знал, потому что вы сами вошли в него под влиянием момента.

Он отправился прямо в ресторан и ждал вас в вестибюле, не показываясь на глаза. Он увидел вас, когда вы, по-видимому, только что приехали. Он увидел, что с вами женщина. Это нарушало все его планы. Теперь он не только не мог присоединиться к вам, надеясь извлечь выгоду из ваших откровений, но эта неизвестная особа вообще могла в той или иной степени доказать вашу невиновность; все зависело от того, когда вы с ней встретились. Иными словами, уже тогда, почти что с первой минуты, он почувствовал, что ваша спутница, как ни посмотри, может сыграть в этом деле очень важную роль. И в соответствии с этим он и начал действовать.

Он вышел и стал прогуливаться по улице на таком расстоянии от ресторана, чтобы ему было легко наблюдать за входом и в то же время оставаться незамеченным. Он знал, что затем вы собирались в театр «Казино», но не был уверен. Он не мог позволить себе твердо полагаться на ваши слова.

Вы с вашей дамой вышли, взяли такси и уехали. Он, тоже на такси, последовал за вами. Он вошел в театр следом за вами. Слушайте, сейчас будет интересный момент. Он купил входной билет, как часто делают люди, когда успевают только на последний акт. Он стоял недалеко от оркестра, за колонной, и во время всего представления глядел на все сзади.

Он видел, как вы уходили. Он чуть не потерял вас в толпе, но ему повезло. Он полностью пропустил тот инцидент со слепым нищим, так как не осмеливался подойти к вам слишком близко. Ваше такси с трудом выбралось из пробки, так что, сидя в другой машине, он вполне мог не упускать вас из виду.

В конце концов вы привели его опять к «Ансельмо», хотя он не знал, что здесь все началось. Ему опять пришлось слоняться по улице, ибо в тесном баре он не мог остаться незамеченным. Вдруг он увидел, что вы уходите, оставив женщину одну, — и тут он мог догадаться, если не догадался еще раньше, что вы выполнили угрозу, которую, как он подслушал, вы выкрикнули на прощанье, уходя из дому: что вместо вашей жены пригласите первую встречную.

Теперь ему надо было быстро решать, продолжать ли следить за вами, при этом рискуя потерять ее след, либо переключить внимание на нее и выяснить, насколько она может помочь вам и помешать ему.

Он колебался не долго. Ему опять повезло, и он почти инстинктивно принял правильное решение. Теперь уже было поздно подходить к вам — это выглядело бы не слишком правдоподобно. Это нисколько не помогло бы ему в его замыслах, он бы только навлек подозрения на себя. В эту самую минуту его пароход отходил от причала, и он должен был находиться на борту.

Поэтому он оставил вас в покое и выбрал ее, даже не подозревая, насколько безошибочно действует. Он продолжал ждать на улице, незаметно наблюдая за ней. Он знал, что она не может оставаться в баре до утра и в конце концов отправится домой.

Наконец она вышла, и он отошел немного подальше, чтобы не попасться ей на глаза. Он понимал, что не следует заговаривать с ней, чтобы она не запомнила его. Если окажется, что она в состоянии подтвердить вашу невиновность, то сам факт, что он ее расспрашивал по этому поводу, привлечет к нему внимание, и станет ясно, что его каким-то образом интересует это дело. Так что он мудро решил, что сейчас остается только одно: узнать, кто она и куда сейчас направляется, чтобы он смог ее найти, когда будет нужно. Узнав это, он на некоторое время оставит ее в покое. Затем, по возможности, надо было выяснить, насколько ее показания могли выгородить вас. Для этого надо было шаг за шагом проследить весь ваш путь в тот вечер и постараться разузнать, где именно вы с ней встретились, а главное — как скоро после вашего ухода из дому. И наконец, если окажется, что ее свидетельство сможет существенно повлиять на ход дела, позаботиться о том, чтобы заблаговременно подправить его. Отыскать ее, выследить, куда она направляется, и выяснить, можно ли убедить ее хранить молчание. А если она окажется не слишком сговорчивой, то, по его признанию, уже тогда у него созрел недобрый замысел. Он был готов совершить второе преступление, чтобы его не заподозрили в первом.

Итак, он отправился следом за дамой. По какой-то непонятной причине она шла пешком, несмотря на поздний час, но это лишь упрощало его задачу. Сначала он подумал, что она живет где-то поблизости, недалеко от бара. Но они все шли и шли, и Ломбард понял, что ошибается. Потом ему пришло в голову: не могла ли она заметить слежку и попытаться нарочно запутать его и сбить со следа? Но он решил, что вряд ли это так. Она не проявляла ни малейших признаков беспокойства. Она шла не спеша, ленивой походкой, явно никуда не торопясь, то и дело останавливаясь, чтобы получше разглядеть темные витрины попадавшихся на пути магазинов или чтобы погладить бродячую кошку. Очевидно, она шла куда глаза глядят, но лишь потому, что ей так хотелось. В конце концов, если бы она желала избавиться от преследования, она могла бы просто остановить такси или подойти к полицейскому и сказать ему пару слов. Несколько раз за это время по дороге встречались полицейские, но она не подошла ни к одному. И ему не оставалось ничего другого, как объяснить ее блуждания тем, что она и сама не знала, куда направляется, и брела наугад. Для бездомной она была слишком хорошо одета, так что он зашел в тупик, пытаясь понять, в чем тут дело.

Она миновала Меситтон и вышла на Пятьдесят седьмую улицу, затем повернула на запад и дошла до Пятой. Она прошла два квартала на север и присела на одну из скамеек, которые квадратом стоят вокруг статуи генерала Шермана. Она просидела так некоторое время, невозмутимо, словно все это происходило в три часа дня. Наконец ей надоело, что каждая третья машина, проезжающая мимо по дороге в парк или из парка, многозначительно притормаживает, поравнявшись с ней. Она поднялась и неторопливо пошла на восток, миновала Сорок девятую улицу и остановилась у витрины художественного салона, внимательно разглядывая все, что там было выставлено. Ломбард тем временем начинал терять терпение.

И вот наконец, когда он уже стал опасаться, что она собирается пешком отправиться через мост Квинсборо на Лонг-Айленд, она вдруг свернула в сторону и зашла в маленький, ужасно грязный отель в самом конце Пятьдесят девятой улицы. Ему удалось заметить, что она расписывается в регистрационной книге. Значит, отель был такой же импровизацией, как и вся ее предыдущая прогулка.

Как только она скрылась из глаз, он зашел следом и, чтобы как можно быстрее узнать, под каким именем она записалась и какой номер получила, тоже попросил комнату. Расписываясь в книге, он прочитал имя на предыдущей строчке: «Фрэнсис Миллер» — и номер комнаты: «214». Ему удалось получить соседний, 216-й, — он забраковал два или три предложенных номера и наконец получил то, что ему было нужно. Отель, казалось, вот-вот рухнет, так что поведение клиента было вполне оправданно.

Он ненадолго поднялся в свой номер, главным образом для того, чтобы понаблюдать из холла за ее дверью и убедиться в том, что она наконец устроилась на ночь и никуда не денется до того времени, как он вернется. На большее он не мог надеяться. Он видел свет через матовое стекло над ее дверью. В этом потрепанном отеле ему не составляло труда слышать все звуки, доносившиеся из ее комнаты, и даже догадываться, что она делает. Вот в стенном шкафу звякнули металлические вешалки-плечики, когда она вешала туда верхнюю одежду. При ней конечно же не было никаких вещей. Он слышал, как, двигаясь по комнате, она что-то напевает себе под нос. Он даже смог разобрать, что именно: «Чика-чика, бум» — песенку, которую она слышала в театре, куда вы ее пригласили в этот вечер. Он слышал, как льется вода, когда она умывалась перед сном. Наконец свет в ее комнате погас, до него донесся скрип пружин, когда она укладывалась на ветхую кровать. В заключительной части своего признания он весьма красочно и во всех подробностях описывает все это. Он, не включая света, пересек свою комнату, выглянул в окно, выходившее на унылый грязный пустырь, и попытался разглядеть что-нибудь в ее комнате. Штора на окне была спущена и лишь немного не доходила до подоконника, но ее кровать стояла так, что, встав на свой подоконник и высунувшись наружу, он мог в темноте разглядеть огонек сигареты, которую она держала на вытянутой в сторону руке. Между их окнами проходила водосточная труба, и на круглую скобу, которой она крепилась к стене, вполне можно было поставить ногу. Он отметил это про себя. Значит, можно проникнуть туда таким путем, если это будет необходимо.

Убедившись, что свидетельница в его руках, Ломбард вышел из отеля. Было уже почти два часа ночи.

Он взял такси и поспешил в бар «Ансельмо». В этот час там было уже довольно пустынно, и ему представлялась прекрасная возможность доверительно побеседовать с барменом и все выяснить, что возможно, если вообще было что выяснять. Дождавшись удобного момента, он заговорил о той женщине, задав совершенно безобидный вопрос типа: «А кто эта дама, которая так одиноко сидела вон в том углу некоторое время назад?» Просто чтобы начать разговор.

Все бармены не прочь поболтать, только спроси, и любой из них выложит все, что знает. Да, она уже заходила сюда около шести часов, ушла вместе с каким-то человеком, потом они вернулись, и, наконец, он ушел, а она осталась.

Несколько ловких вопросов, и Ломбард узнал то, что его интересовало больше всего. Что вы заговорили с ней почти сразу же, как пришли туда, и что было это в самом начале седьмого. Другими словами, его худшие опасения подтвердились. Она не просто могла бы косвенным образом подтвердить вашу невиновность, она обеспечивала вам абсолютное, не подлежащее сомнению алиби. Он должен был что-то предпринять. И немедленно.

Берджесс вдруг прервал свой рассказ и спросил:

— Я не надоел вам со всеми этими подробностями?

— Речь шла о моей жизни, — сухо заметил Хендерсон.

— Он не стал откладывать дело в долгий ящик, а приступил немедленно, на глазах у немногих посетителей, засидевшихся в баре. Этот бармен был из тех, кого легко подкупить, во всяком случае, слыл таковым; Ломбард видел, что плод созрел и был готов упасть прямо в руки. Несколько осторожных намеков, и дело было сделано; они ударили по рукам. «Сколько бы вы хотели за то, чтобы забыть, что вы видели, как этот парень познакомился здесь с женщиной? Вам не надо забывать его, забудьте только ее». Бармен заявил, что его устроила бы вполне скромная сумма. «Даже если окажется, что делом интересуется полиция?» При этих словах бармен заколебался. Но Ломбард разрешил его сомнения, предложив сумму, которая раз в пятьдесят превышала его самые смелые ожидания. Он дал бармену тысячу долларов наличными. У него была при себе толстая пачка денег, задаток, который он собирался использовать для обустройства в Южной Америке. Это обеспечило успех дела, бармен конечно же согласился. Правда, его убедили не только деньги. Ломбард подкрепил свою просьбу парой угроз, произнесенных тихим голосом, но так, что от них кровь стыла в жилах. Вполне вероятно, что угрозы не были пустыми, он не шутил, и его собеседник чувствовал это.

И бармен стоял на своем до конца, даже после того, как ему стали известны все факты; ни мы, ни кто другой не смогли ничего с ним поделать, из него было не вытянуть ни слова. И несомненно, не только тысяча долларов была тому причиной. Он был крепко напуган, как и все остальные. Вы видели, до чего это в конце концов довело Клиффа Милберна. В этом Ломбарде есть что-то зловещее. Это человек без малейшего чувства юмора. Всю жизнь он был слишком близок к природе.

Обработав бармена, он отправился дальше, снова повторив весь путь, который вы проделали несколько часов назад. Не стоит утомлять вас подробностями этой кампании. И театр и ресторан, конечно, к тому времени были уже закрыты, но ему удалось узнать, где находятся нужные ему люди, и отыскать их. Ему даже пришлось быстро съездить в Форсет-Хиллз и обратно, чтобы вытащить одного из них из постели. К четырем часам он закончил свою работу. Он нашел еще троих, чьим молчанием ему необходимо было заручиться: водителя такси Элпа, метрдотеля из «Мезон Бланш» и кассира из «Казино». Он дал им разные суммы. Таксист должен был просто отрицать, что видел ее, метрдотель должен был дать указание обслуживающему столик официанту, который, кстати, полностью зависел от него, и проследить, чтобы тот не подвел. Менеджера из «Казино» он наградил так щедро, что практически сделал своим союзником. Именно от него Ломбард узнал, что один из музыкантов оркестра хвастал направо и налево, какое впечатление он произвел на ту самую женщину, — это он крепко вбил себе в голову, — и именно менеджер посоветовал Ломбарду поговорить и с ним тоже. Ломбарду удалось добраться до него только на следующий день после убийства, но ему опять повезло, мы совершенно упустили из виду этого парня, так что задержка не принесла никакого вреда.

Итак, за час до рассвета он сделал все, что хотел. Он заставил ее исчезнуть, насколько это было возможно. Теперь ему оставалось только позаботиться о ней самой. Он вернулся туда, где оставил ее, чтобы выполнить эту часть работы. Как он сейчас сам признает, он уже принял решение. Он не собирался покупать ее молчание, он собирался получить его более верным способом — убить. Тогда ни одно звено в его цепи не порвется. Любой из подкупленных может не сдержать обещания, но никаких доказательств не останется.

Он поднялся в свою комнату, соседнюю с ее номером, и несколько минут просидел, не зажигая света, обдумывая свой план. Он понимал, что риск быть заподозренным в убийстве в данном случае значительно выше, чем в случае с вашей женой, но его заподозрят как неизвестного, который записался в книге под вымышленным именем, а не как Джона Ломбарда. Он намеревался догнать свой пароход, его здесь не увидят, так каким же образом удастся установить, кто он? Полиция будет подозревать «его» в убийстве, но никогда не узнает, кого именно «его». Вы понимаете, что я имею в виду?

Он вышел в коридор, подошел к ее двери и прислушался. В комнате было тихо, женщина спала. Он осторожно подергал ручку двери. Как он и ожидал, дверь была заперта, он не мог войти в комнату. Оставалась водосточная труба на стене между окнами, о которой он подсознательно помнил все время.

Он выглянул в окно. Штора у нее оставалась приспущенной, немного не доходила до подоконника, как и прежде. Он ловко и бесшумно выбрался из окна и поставил ногу на крепление водосточной трубы. Без особого труда дотянулся другой ногой до ее подоконника, перебрался туда и проскользнул в приоткрытое окно. Он не взял с собой никакого оружия — хотел обойтись голыми руками и постельным бельем.

В темноте он на ощупь подошел к кровати, протянул руки и плотно сжал их поверх одеяла, грудой лежавшего на постели, так чтобы жертва не успела вскрикнуть. Одеяло осело в его руках, под ним никого не было. Ее тут не было. Она исчезла. Она покинула отель так же неожиданно, как и явилась сюда. Она исчезла в предрассветный час, лишь немного полежав в постели. Два окурка, несколько крупинок пудры на столике перед зеркалом и смятая постель — вот и все, что от нее осталось.

Когда первый шок миновал, он спустился вниз и, теперь уже почти не таясь, расспросил о ней. Ему сказали, что женщина спустилась незадолго до его возвращения, сдала ключ и спокойно вышла на улицу. Никто не знал, куда она пошла, даже в какую сторону; было непонятно, почему она ушла, знали только, что она ушла так же таинственно, как и появилась. Его собственная игра теперь обернулась против него самого. Женщина, ради которой он не спал всю ночь и потратил сотни долларов, — и все для того, чтобы для вас, Хендерсон, она превратилась в призрак, — превратилась в призрак на самом деле, но уже для него самого. А этого он вовсе не хотел. Такая ситуация была опасна своей неопределенностью. Женщина могла появиться в любой момент и испортить всю картину.

Несколько часов, остававшихся до самолета, на котором Ломбард собирался догнать свой пароход, он провел как в аду. Он понял, насколько это безнадежно. Он знал, как теперь знаем и мы с вами, насколько сложно найти кого-то в Нью-Йорке, да еще за короткое время.

Он охотился за ней по всему городу с упорством маньяка, но не смог напасть на ее след. Прошел день, прошла вторая ночь, его время вышло. Он не мог оставаться дольше. Ему пришлось смириться и оставить все как есть. Топор, занесенный над ним, теперь мог обрушиться в любую минуту.

Он вылетел из Нью-Йорка на второй день после убийства, в тот же день пароходом местной линии преодолел расстояние от Майами до Гаваны и как раз застал там свой пароход, который зашел туда к концу третьего дня. Он объяснил корабельным властям, что в день отплытия сильно напился и опоздал на причал.

Вот почему он с такой готовностью откликнулся на призыв о помощи, который я послал от вашего имени, именно это ему и было нужно, чтобы бросить все и вернуться. Все это время он не чувствовал себя в безопасности и теперь получал возможность поставить точку в этом деле. Говорят, что убийцу обычно тянет на место преступления. Его притягивало сюда как магнитом. Ваша просьба о помощи давала подходящий предлог. Теперь он мог открыто вернуться и помогать «искать» ее для вас. И завершить охоту за своей жертвой, на что в первый раз у него не хватило времени. Удостовериться в том, что если ее и найдут, то только мертвой.

— Значит, вы уже подозревали его, когда в тот день пришли ко мне в камеру и набросали телеграмму от моего имени. Когда же вы начали подозревать его?

— Я не могу просто ткнуть пальцем и сказать: «С этого дня и с этого часа». Это происходило постепенно, по мере того, как я переставал верить в вашу виновность. С начала и до конца против него не было никаких конкретных улик, именно поэтому мне пришлось идти кружным путем. Он не оставил отпечатков пальцев в квартире: должно быть, протер те несколько предметов, до которых дотрагивался. Я вспоминаю, что мы обнаружили дверные ручки, на которых вообще не было никаких отпечатков.

Началось с того, что вы случайно упомянули его имя в процессе допроса. Старый друг, чье приглашение совершить вместе прощальную прогулку по городу вы честно отклонили, к вашему большому сожалению, ради нее. Я, как обычно, навел о нем справки, скорее для того, чтобы он помог нам составить более полное представление о вас, чем для какой-нибудь другой цели. Я узнал, что он покинул город, — вы тоже упомянули, что он собирался уехать. Но совершенно случайно, из радиограммы, отправленной с парохода, я узнал, что он опоздал к отплытию и догнал судно лишь через три дня, в Гаване. И еще кое-что: сначала он заказал двухместную каюту, для себя и жены, но появился на пароходе один и закончил путешествие в одиночестве. И когда я позднее поинтересовался почему, то не нашлось никаких документов, подтверждающих, что он женат или был когда-то женат.

Как вы понимаете, в самом этом факте нет ничего сугубо подозрительного. Людям случается пропустить пароход, особенно если они активно отмечают свой отъезд перед самым отплытием. И невесты, бывает, меняют свое решение в последнюю минуту, а иногда намеченная свадьба откладывается по обоюдному согласию.

Так что больше я об этом не думал. И все же, с другой стороны, и не забывал. Тот маленький факт, что он пропустил пароход и догнал его один, засел у меня в подсознании и с тех пор там и остался. Ему немного не повезло: он умудрился привлечь мое внимание. Когда имеешь дело с полицейскими, это редко можно назвать удачей. Потом, когда моя убежденность в вашей вине стала улетучиваться, возник некий вакуум, а вакуум всегда должен быть чем-то заполнен, иначе он заполнится сам. Детали, касающиеся Ломбарда, начали всплывать, и я сам не успел осознать, как пустота начала заполняться.

— Вы ловко скрыли все это от меня, — признал Хендерсон.

— Так было надо. У меня не было ничего достаточно определенного все это время, вплоть до последнего момента. Фактически, до того вечера, когда он завез мисс Ричмен в лес. Было бы слишком рискованно довериться вам. Скорее всего, вы не разделили бы моих подозрений, и, зная вас, я боялся, что вы, чего доброго, в порыве дружеских чувств предупредите его. Или, даже если бы вы согласились с моими доводами и поверили бы мне, одна мысль о предательстве друга сделала бы вас плохим актером. Он мог бы что-нибудь заподозрить по тому, как вы держитесь с ним, и наши планы были бы нарушены. Вы вспомните, в каком страшном напряжении вы находились. Я чувствовал, что самое безопасное — это действовать через вас, используя вас как своего рода посредника, не позволяя вам догадываться о моих истинных намерениях. И это было нелегко. Возьмите, например, хотя бы этот фокус с театральными программками…

— Я думал, что вы сошли с ума, — или подумал бы, если бы сам был тогда нормальным, — когда вы повторяли, повторяли, повторяли со мной каждое, самое незначительное движение, самое незначительное слово, которые должны были привести к нужному результату. Знаете ли, что я думал о вашей затее? Что вы все это предпринимаете ради утешения, чтобы отвлечь меня от мыслей о том, что приближается срок. Так что я послушался вас и сделал все, как вы велели, но в душе не верил в это.

— Вы в душе не верили, а я в душе боялся, — мрачно усмехнулся Берджесс.

— А он имел какое-нибудь отношение к странным несчастным случаям, которые все время преследовали вас в этом деле? Вы сумели выяснить хоть что-нибудь?

— Мы выяснили все. Самое странное то, что случай, который больше всего походил на убийство, я имею в виду смерть Клиффа Милберна, оказался самым настоящим самоубийством, когда мы провели тщательное расследование. И бармен, конечно, погиб случайно. Но те два несчастных случая, которые на первый взгляд не внушали никаких подозрений, оказались убийствами. Преднамеренными убийствами, которые он и совершил. Я говорю о смерти слепого нищего и Пьеретты Дуглас. Оба раза он совершил убийство без применения оружия в обычном смысле этого слова. Убийство слепого было особенно отвратительным.

Он вышел на минуту, оставив его в комнате, якобы для того, чтобы сбегать на улицу и позвонить мне. Он знал, что этот человек не любит полицию, что в общем-то типично для таких попрошаек-жуликов. Он знал: первое, что тот сделает, — это попытается удрать. На это он и рассчитывал. Выйдя за дверь, он натянул толстую черную нить, вроде тех, что используют портные, над верхней ступенькой, примерно на уровне щиколотки. С одной стороны он привязал ее к основанию перил, а с другой — к торчащему из стены гвоздю. Затем он вывернул лампочку, уже зная, что слепой на самом деле видит, протопал по лестнице, сделав вид, что уходит, — это старый трюк, — и затаился на площадке этажом ниже, так чтобы его не было видно от двери.

Слепой вышел второпях и не глядел под ноги. Он спешил скрыться куда-нибудь подальше, пока Ломбард не вернулся со своим другом-полицейским. Ловушка сработала именно так, как он и предполагал. Нищий сразу же споткнулся о нитку и полетел вниз головой. Скатившись по ступенькам, он врезался головой в выступающий угол стены. Нить, конечно, порвалась, но это его не спасло. Но он не умер на месте — только сильно ударился головой и потерял сознание. Ломбард торопливо поднялся по лестнице, перешагнул через тело, вернулся на верхнюю площадку и убрал с обеих сторон болтающиеся концы нитей, которые могли выдать его.

Потом он подошел к лежащему без сознания человеку, ощупал его и убедился, что тот еще дышит. Его голова была откинула назад под неестественным углом и уткнулась в стену. Плечи его упирались в пол, голова была повернута почти под прямым углом, а шея прогнулась, как висячий мост. Он запомнил, где шея, выпрямился, поднял ногу так, чтобы его тяжелый ботинок оказался прямо над ней, и…

Кэрол резко отвела взгляд.

— Простите, — пробормотал Берджесс.

Она вновь повернулась к сыщику:

— Это часть истории. Мы должны знать ее всю.

— И уже только тогда он вышел и позвонил мне. Вернувшись, он оставался на улице у подъезда и, ожидая меня, даже позаботился вовлечь полицейского в разговор, чтобы, если понадобится, тот мог подтвердить, что все это время он не входил в дом.

— А вы сразу поняли, в чем тут дело? — спросил Хендерсон.

— Я осматривал тело в морге в тот же вечер после того, как отправил Ломбарда. И обнаружил на обеих ногах тоненькие красные следы, оставленные нитью. Кроме того, я заметил следы пыли на тыльной стороне шеи. Я понял, что это означает. Достаточно связать вместе эти два момента. И все же было бы достаточно трудно доказать вину Ломбарда. Это можно было бы сделать, но я предпочел подождать и арестовать его за главное преступление. Дело в том, что я не мог доказать его причастность к убийству вашей жены лишь на основании случая со слепым. А мне не хотелось схватить его лишь затем, чтобы вновь позволить ему ускользнуть. Раз уж я вышел на него, я хотел действовать наверняка. Поэтому я держал рот на замке и продолжал вести свою игру.

— А в случае с этим наркоманом, вы говорите, он ни при чем?

— Несмотря на разные бритвы, а только это и наводило на подозрения, Клифф Милберн сам перерезал себе горло в припадке страха и депрессии, вызванном употреблением наркотиков. Лезвие безопасной бритвы, должно быть, оставил на полочке либо предыдущий жилец, либо какой-нибудь его приятель, заходивший к нему и воспользовавшийся ванной комнатой, чтобы побриться. Его поведение заинтересовало бы психолога. Даже совершая самоубийство, он инстинктивно избегает использовать свои личные принадлежности не по назначению. Это характерная черта всех мужчин; вот почему мы так переживаем, когда женщины точат карандаши нашими бритвами.

Кэрол тихо пробормотала:

— После этой ночи я к ним и прикоснуться не смогу.

— Но смерть мисс Дуглас — его рук дело? — спросил Хендерсон с интересом.

— Это было проделано даже еще более ловко, чем в первый раз. Длинная ковровая дорожка через всю комнату от самого порога до французского окна,[3] покрытый лаком паркет. Эта идея пришла ему в голову, когда в самом начале разговора с мисс Дуглас он сам слегка поскользнулся на действительно опасном полу, а она посмеялась. Разговаривая с ней, Ломбард мысленно все рассчитал. Ровная, прямая дорожка была для него просто подарком судьбы. Он мысленно поставил крестик, отмечая то место, где Пьеретта должна была стоять, чтобы, потеряв равновесие, почти целиком оказаться за окном, и, определив точно это место, уже не выпускал его из виду. Что, конечно, совсем не просто, особенно учитывая то, что он все время двигался и разговаривал и мог уделять этому лишь часть внимания.

Все это лишь предположительная реконструкция событий, которую сделал я. Начиная с определенного момента они вдвоем исполняли некий менуэт смерти, во время которого Ломбард осторожно и незаметно подводил ее к нужному месту. Закончив выписывать чек, он поднялся и, не выпуская листка из рук, вновь подошел к окну, как будто хотел побыстрее просушить чернила на ветерке. Затем он слегка подвинулся и оказался в точности на том месте, которое наметил для нее, только стоял не на коврике, а на полу рядом. Затем сделал вид, будто хочет показать ей чек, и таким образом заставил ее встать с кресла. Он протягивал чек, но при этом не двигался с места, так что ей пришлось подойти. Тот же принцип используется в бое быков. Бык бросается на плащ и проносится мимо человека. Она потянулась за чеком и оказалась рядом с окном. Когда она ступила точно на то место, которое Ломбард мысленно отметил, он разжал пальцы.

Она отвлеклась и минуту-другую стояла неподвижно, разглядывая чек. Ломбард быстро повернулся, пересек комнату, как будто решил немедленно уйти. Затем, уже стоя у порога, он обернулся и сказал: «До свидания!» При этом женщина подняла голову и повернулась лицом к нему — и спиной к окну. Теперь она стояла в точности в таком положении, как он и хотел. Потому что если бы она стояла боком или лицом к окну, то, падая, могла бы ухватиться за раму и удержаться. А падая спиной вперед, удержаться невозможно.

Он нагнулся, резко поднял свой край дорожки над головой и тут же опустил его; вот и все, что он сделал. Она вылетела из окна, как пушинка. Он говорит, даже вскрикнуть не успела. Должно быть, он поймал момент выдоха. Она погибла прежде, чем слетевшая с ее ноги туфелька упала на пол.

Кэрол потерла уголки глаз:

— Это гораздо хуже, чем убить с помощью пистолета или ножа, здесь гораздо больше подлости!

— Да, но такие вещи намного труднее доказать. Он и близко к ней не подходил, он убил ее с расстояния двадцати или двадцати двух футов. Разгадка крылась, конечно, в самом коврике. Морщины были с его стороны. Там, где стояла она, дорожка была гладкой, разве что немножко сдвинутой назад. Если бы женщина действительно поскользнулась или оступилась, картина была бы другой. Складки были бы на ее конце, там, где нога оттолкнула коврик. А противоположный край лежал бы ровно, как и прежде. Складки не могли бы распространиться так далеко.

Кроме того, в пепельнице лежала дымящаяся сигарета, якобы оставленная ею. Это было сделано, чтобы создать впечатление, будто она упала перед самым нашим приходом, тогда как он звонил мне минут пятнадцать назад. Даже если бы я не принял это во внимание, все равно он был в моем обществе последние восемь или десять минут — с тех пор, как мы встретились у пожарной части.

Уловка ни на секунду не обманула меня, но мне пришлось провозиться целых три дня, прежде чем я понял, наконец, как он это сделал. У пепельницы в центре было отверстие, через которое пепел падает вниз в полое основание, специально предназначенное для этого. Там был еще и клапан, но Ломбард зажал его так, чтобы он оставался открытым. Ломбард просто взял три сигареты обычной длины, из двух вытряхнул немного табака с одного конца и вставил их одну в другую так, чтобы получилась сигарета в три раза длиннее обычной, причем на дальнем конце осталась торговая марка — на тот случай, если этот конец не сгорит полностью. Затем он зажег ее и, слегка наклонив, пристроил на пепельнице, одним концом над отверстием. Если зажженную сигарету оставить в таком положении и над отверстием, она вряд ли потухнет, даже если ее не раздувать дыханием, как при курении. Огонек будет лишь медленно ползти от сигареты к сигарете. Как только первые две догорят, пепел упадет в пепельницу и дальше вниз, не оставив никакого следа. Третья сигарета целиком лежала на краю пепельницы и до конца оставалась на месте, создавая то впечатление, которого он добивался: отличный окурок одной-единственной сигареты, еще дымившейся, когда мы вошли.

Однако это алиби создавало ему трудности другого рода. Лучше бы ему было избежать их. Он не мог отойти слишком далеко, отправившись по ложному адресу, который она якобы дала; ему обязательно нужно было успеть вернуться обратно, пока уловка еще действовала, иначе какой в ней прок. Он должен был найти какое-то место совсем рядом, и это должно было быть такое место, чтобы с первого взгляда становилось ясно, что это абсолютная нелепость и нам обоим ни в коем случае не следует терять время на ненужные поиски и расспросы. Отсюда пожарная часть. Достаточно было одного взгляда, и мы помчались обратно к Пьеретте Дуглас.

Другими словами, связав себя алиби с сигаретами, он сделал свою историю неправдоподобной в другом отношении. Зачем ей было нужно посылать его по заведомо ложному адресу в двух шагах от дома? Она могла либо дать ему правильный адрес, либо вообще отказаться давать ему адрес, либо — если она хотела вытянуть из него деньги — дать ему ложный адрес и имя, но такие, чтобы ему пришлось потратить остаток ночи и часть следующего дня, добираясь туда. Таким образом она бы выгадала время. Но он предпочел обезопасить себя от возможного обвинения в убийстве и пожертвовать достоверностью ее поведения. В конце концов, к тому времени уже был прецедент со слепым, и я думаю, он опасался, что во второй раз ему это просто так не сойдет с рук.

Но за исключением этого момента он действовал исключительно точно. Он позволил мальчику-лифтеру услышать, как он разговаривает, обращаясь к пустой комнате, даже ухитрился, уходя, так подтолкнуть дверь, что та медленно закрылась за ним, — со стороны казалось, будто хозяйка закрывает дверь за посетителем.

Я думаю, мне удалось бы поймать его на этом.

Затем Берджесс добавил:

— Но это все же не доказывало, что он убил вашу жену. Так что мне опять пришлось разыграть дурачка. Нужно было заставить его еще раз повторить этот фокус, но на этот раз под вашим руководством, с «жертвой», которую ему подсунем мы, а не с кем-нибудь, кого он отыщет сам, так что мы ничего толком знать не будем и, соответственно, не сможем ничего предпринять.

— Это была ваша идея — использовать Кэрол подобным образом? — проворчал Хендерсон. — Хорошо, что я не знал об этом заранее. Если бы я знал, вы бы не…

— Это была ее идея, а не моя. Я собирался нанять какую-нибудь постороннюю девушку, чтобы она заманила Ломбарда в ловушку. Но она сама решила участвовать. Она как ураган ворвалась в квартиру, где мы организовали наблюдательный пункт, когда следили за ним. Это было в последний вечер, накануне решающего дня. И она решительно заявила, что сама пойдет к нему и сыграет роль приманки — и будь что будет! Она сказала, что пойдет независимо от того, соглашусь я или нет. Черт возьми, я не мог отговорить ее и не мог допустить, чтобы к нему одна за другой явились две девушки. Мне пришлось согласиться. Мы обратились к профессиональному гримеру, который придал ей соответствующий вид, и она отправилась в его контору.

— Подумать только! — возмущенно воскликнула Кэрол, не глядя ни на кого из них. — Я должна была сидеть сложа руки и позволить какой-нибудь девице, нанятой за пару долларов, бездарной игрой испортить все дело! Нам нельзя было совершать ошибки, времени на их исправление уже не оставалось.

— А она так и не появилась? — задумчиво спросил Хендерсон. — Я имею в виду настоящую. Вот что кажется мне самым странным. Кто бы она ни была, она-то сыграла свою игру до конца.

— Самое удивительное, — сказал Берджесс, — что она вовсе не скрывалась, во всяком случае, делала это не намеренно.

Хендерсон и Кэрол слегка вздрогнули и, подавшись вперед, с удивлением взглянули на него:

— Откуда вы знаете? Вы хотите сказать, что в конце концов нашли ее? Узнали, кто она?

— Да, я нашел ее, — просто сказал Берджесс. — Я узнал ее имя уже довольно давно. Несколько месяцев назад. Но я знал, что она вряд ли заговорит.

— Вряд ли заговорит? — выдохнул Хендерсон. — Она умерла?

— Не в том смысле, который вы имеете в виду. Но для нашего дела — да. Ее телесная оболочка жива. Но бедная женщина находится в клинике для неизлечимых психических больных.

Берджесс зачем-то полез в карман и начал перебирать конверты и бумаги, а его собеседники смотрели на него, не в силах вымолвить ни слова.

— Я сам ездил туда, даже несколько раз. Я разговаривал с ней. По ее поведению трудно судить. Она кажется лишь немного вялой, полусонной. Но она не может вспомнить, что было вчера, прошлое для нее скрыто в тумане. Она ничем не могла бы помочь нам, абсолютно ничем. Она не могла давать показаний. Поэтому мне и пришлось скрывать ее и вести свою игру. У нас оставалась единственная возможность: заставить его самого во всем признаться, а для этого надо было найти ей замену.

— И когда она?..

— Ее поместили в клинику через три недели после того вечера. До тех пор у нее иногда бывали улучшения, но потом ее рассудок помутился окончательно.

— А как вам удалось?..

— Это довольно долгая история и сейчас не имеет никакого значения. Один из моих людей обнаружил знаменитую шляпу в дешевом магазинчике. Знаете, из тех, где продают поношенные вещи за несколько центов. Мы проследили путь шляпы шаг за шагом. Какая-то старуха нищенка нашла ее в мусорной корзине и сдала в магазин. Мы заставили ее показать нам эту корзину и затем обошли все ближайшие дома. Это заняло у нее несколько недель. В конце концов мы нашли служанку, которая ее выбросила. Ее хозяйку незадолго до этого отправили в клинику для умалишенных. Я расспросил ее мужа и членов ее семьи. Никто, кроме нее самой, не знал об этом происшествии, но они рассказали мне достаточно, чтобы я убедился: речь идет именно о ней. Время от времени она совершала такие странные поступки. Выходила одна на всю ночь, иногда снимала комнату в каком-нибудь отеле. Однажды ранним утром ее обнаружили на скамейке в парке. Я взял у них эту фотографию. — Он протянул снимок Хендерсону. Снимок женщины.

Хендерсон долго рассматривал его и наконец кивнул, скорее своим мыслям, чем собеседнику.

— Да, — мягко сказал он, — кажется, да.

Вдруг Кэрол решительно забрала у него фотографию.

— Не смотри на нее больше. Она и так сделала тебе достаточно — на всю жизнь хватит. И пусть все так и останется, не нужно тебе помнить о ней. Вот, возьмите вашу фотографию.

— Она нам, конечно, пригодилась, — заметил Берджесс, пряча снимок в карман. — Когда Кэрол готовилась сыграть свою роль в тот вечер. Гримеру удалось придать достаточное сходство. Во всяком случае, достаточное, чтобы обмануть Ломбарда. Он-то видел ее только издалека и при вечернем освещении.

— Как ее звали? — спросил Хендерсон.

Кэрол жестом остановила его:

— Нет, не говорите. Я не хочу, чтобы она осталась с нами. Мы начинаем жить заново, нам не нужны призраки.

— Она права, — сказал Берджесс. — С этим покончено. Забудьте ее.

Все трое замолчали, все же продолжая думать о ней, зная, что не забудут ее и до конца дней своих время от времени будут вспоминать. Такие вещи не забываются.

Уже в дверях, когда они уходили и Кэрол держала Хендерсона под руку, тот вдруг обернулся к Берджессу, недоуменно наморщив лоб:

— Но должен же быть во всем этом какой-то смысл. Неужели вы хотите сказать, что мы прошли через все это просто так? Должна быть какая-то мораль.

Берджесс ободряюще похлопал его по спине и подтолкнул к двери.

— Если вам непременно нужна мораль, я вам скажу следующее: никогда не приглашайте незнакомок в театр, если у вас плохая память на лица.

Послесловие

Корнелл Вулрич родился в 1903 г. Брак его родителей распался, когда он был еще ребенком. В возрасте восьми лет мальчик, слушая оперу Дж. Пуччини «Чио-Чио-сан», получил как бы второе напоминание о трагизме жизни, а три года спустя однажды ночью он вдруг полностью осознал, что когда-нибудь и он, как Чио-Чио-сан, должен будет умереть; эта мысль поразила его страхом перед волей судьбы, который не оставлял его до конца дней. Он начал писать художественную прозу в годы учебы в Колумбийском университете, пытаясь воплотить в действительность свою мечту стать вторым Скоттом Фицджеральдом, и его первый роман «Расплата за все» («Cover Charge») о жизни и любви золотой молодежи так называемой эпохи американского джаза, то есть начала двадцатого века, написан в манере его тогдашнего литературного идола. За этим последовали еще пять романов в том же духе, поденная работа в Голливуде, скоропалительный и короткий брак, множество гомосексуальных связей, а затем Вулрич вернулся в Манхэттен. Следующие двадцать пять лет он жил вместе с матерью в часто сменяемых жилых отелях, выходя из дому только в случаях крайней необходимости; он попал в чудовищную ловушку отношений любви-ненависти, и это довлело над его связями с внешним миром, в то время как внутренний мир его произведений отражал в мучительных и сложных сюжетах состояние человека, полностью подчиненного матери.

Начиная с 1934 года и вплоть до своей смерти Вулрич написал множество захватывающих историй, полных тревоги ожидания, отчаяния, утраченной любви и событий, происходящих в мире, которым управляют силы, находящие радость в том, чтобы мучить нас. В 30-е годы Вулрич писал исключительно для дешевых журнальчиков типа «Черной маски» либо «Еженедельного детектива». Его первый роман, открывающий так называемую черную серию и имевший большой успех, «Невеста была в черном» («The Bride Wore Black»), навеян французскими roman noir и film noir.[4] В начале 40-х годов он опубликовал прекрасные романы под собственным именем, а также под псевдонимами Уильям Айриш («Леди-призрак» — «Phantom Lady» и «У последней черты» — «Deadline at Dawn») и Джордж Хопли («У ночи тысяча глаз» — «Night Has а Thousand Eyes»). В течение 40-х и 50-х годов было издано множество сборников коротких рассказов Вулрича как в твердом переплете, так и в бумажных обложках; многие рассказы были переработаны для кино, радио и телевидения. Лучшим из фильмов, созданных на основе произведений Вулрича, вероятно, следует считать «Окно во двор» («Rear Window») А. Хичкока.

Несмотря на ошеломительный финансовый и общественный успех, сугубо личное положение Вулрича оставалось тяжелым, и, когда в 1957 году умерла его мать, он сломался. С тех пор и до собственной смерти в 1968 году он жил один, завершив всего лишь небольшое количество последних «повестей любви и отчаяния», отмеченных, однако, магическим прикосновением таланта, возбуждающим в сердце читателя холодок восторга. Название одного из неоконченных рассказов вобрало в себя всю мрачную философию Вулрича: «Сначала ты мечтаешь, а потом умираешь» («First You Dream, Then You Die»).

Вулрич создавал произведения разного рода, включая квазиполицейские процедурные романы, вещи, полные острой динамики, а также рассказы о таинственном, запредельном, оккультном, но больше всего он известен как мастер повествований внутренне, психологически напряженных, причем напряжение это возникает за счет устрашающей силы отчаяния тех, кто бродит по темным улицам города, и под влиянием ужаса, который таится даже светлым днем в самых обычных местах. Под его пером такие клишированные истории, как острая борьба за избавление невиновного человека от электрического стула или поиски теми, кто утратил память, собственного «я», соотнесены с человеческими страданиями. Мир Вулрича — это беспокойное место, где преобладающие эмоции суть одиночество и страх, а преобладающее действие — схватка со временем и смертью, как это происходит в его классических произведениях типа «Три часа» («Three O’Clock») и «Гильотина» («Guillotine»). Наиболее характерные для него детективные вещи кончаются осознанием, что рациональный порядок событий невозможен, что страх неистребим — он вездесущ.

Типичное для Вулрича место действия — это либо неопрятный отель, либо дешевый дансинг, либо захудалый кинотеатр да еще задняя комната полицейского участка, скрытая от посторонних глаз. В его мире Депрессия есть преобладающая реальность. Вулричу нет равных, когда он переходит к описанию маленького человека в его крошечной квартирке — ни денег, ни работы, голодная жена и дети. Страх пожирает маленького человека, словно раковая опухоль. Если главный герой Вулрича полюбил, то его любимая внезапно исчезает таким путем, что он не только не может ее найти, но даже не уверен, существовала ли она на самом деле. В другой классической для Вулрича ситуации герой может испытать затемнение рассудка под влиянием амнезии, наркотиков или гипноза и в результате мало-помалу приходит к заключению, что совершил убийство или другое преступление, пока был в отключке. Полицейские редко проявляют сочувствие, поскольку они суть земное воплощение верховных сил зла и их первейшая функция — мучить беспомощных. Все, что мы можем противопоставить этому кошмарному миру, сводится к созданию небольших островков любви и доверия, помогающих забыть зло. Однако любовь со временем умирает, и Вулрич наделен выдающимся умением показывать, как жизнь разъедает отношения между людьми. И хотя он часто писал о тех ужасах, которые может спровоцировать как любовь, так и ее отсутствие, в его произведениях немного героев непоправимо дурных и злых, зато каждый из них любит или жаждет любви, или же находится на грани разрушения, распада личности. И Вулрич солидаризируется с каждым, невзирая на то, какие преступления он — или она — в состоянии совершить. С точки зрения техники письма многие его рассказы ужасны, но, как драматург театра абсурда, Вулрич понимал, что внешне бессмысленное изложение наилучшим образом отображает бессмысленный мир. Некоторые из его произведений имеют вполне счастливый конец (обычно благодаря необычайным совпадениям), но у Вулрича нет однотипных характеров, и читатель никогда не знает заранее, окажется ли данная конкретная история светлой или мрачной. Это одна из причин большой популярности его произведений.

Вулрич стал Эдгаром По двадцатого века и поэтом его темных призраков. Оказавшись в плену тяжелого психологического окружения, понимая безвыходность собственной ситуации и такой же нелегкой ситуации каждого человека, он принял как данность десятилетия своего одиночества и обратил их на создание тончайших из когда-либо написанных произведений «беспокойной» литературы. Он сам, как Чио-Чио-сан, должен был умереть, но придуманный им мир останется жить.

Библиография произведений

Романы, опубликованные под именем Корнелл Вулрич

The Bride Wore Black

The Black Curtain

Black Alibi

The Black Angel

The Black Path of Fear

Night Has a Thousand Eyes

Rendezvous in Black

Fright

Savage Bride

Death Is My Dancing Partner

The Doom Stone

Into the Night

Романы, опубликованные под псевдонимом Уильям Айриш

Phantom Lady

Deadline at Dawn

Waltz into Darkness

I Married a Dead Man

You’ll Never See Me Again

Strangler’s Serenade

Сборники рассказов

Nightmare

Violence

Hotel Room

Beyond the Night

The Ten Faces of Cornell Woolrich

The Dark Side of Love

Nightwebs

Angels of Darkness

Darkness at Dawn: Early Suspense Classics

Сборники рассказов, опубликованные под псевдонимом Уильям Айриш

I Wouldn’t Be in Your Shoes

After-Dinner Story

If I Should Die Before I Wake

The Dancing Detective

Borrowed Crimes

Dead Man Blues

The Blue Ribbon

Somebody on the Phone

Six Nights Mystery

Eyes That Watch You

Bluebeard’s Seventh Wife

The Best of William Irish

Отдельные рассказы

Blonde Beauty Slain

Money Talks

The Poker Player’s Wife

Story to Be Whispered

Steps… Coming Near

When Love Turns

Murder after Death

It Only Takes a Minute to Die

Divorce — New York Style

Intent to Kill

New York Blues

Death Between Dances

Произведения, ранее опубликованные в издательстве «Центрполиграф»

Невеста была в черном

У ночи тысяча глаз

Корнелл Вулрич
Одной ночи достаточно

1

Кое-как мы добрались до улицы Сулуэта.[1] Кучер, который привез нас сюда, не торопился, выжидая, что мы будем делать. Ведь все непременно хотят побывать в этом месте.

У комплекса развлечений «Слоппи Джо», внутренность которого, надо полагать, была лучше внешности, лошадь остановилась. Видимо, «по собственной инициативе». Очевидно, она столько раз бывала здесь, что знала эту остановку «на память».

Кучер повернул голову и посмотрел на нас.

— Что это? — спросил я.

— «Слоппи», — объяснил он. — «Большой Аттракцион».

Я чуть было не спросил его, не имеет ли он проценты от клиентов, которых сюда привозит. Но он все равно бы ничего не ответил. Я повернулся к ней:

— Может, войдем?

Она колебалась.

— Ты не думаешь, Скотти, что это будет неосмотрительно с нашей стороны. Вдруг мы кого-нибудь встретим.

— Нет никакой опасности. Здесь Гавана, а не Соединенные Штаты. Сюда «Он» не доберется.

Девушка улыбнулась. Это была одна из тех улыбок, которая заставляет меня трепетать от нежности.

— Не доберется сюда? — повторила она. — Нам, наверное, нужно поехать в гостиницу и запереться изнутри.

«Конечно, нам нужно это сделать, — подумал я, — и выбросить ключ. Но по другим причинам».

— «Он» прислал тебе телеграмму с поздравлением, — сказал я.

— Именно это я и имела в виду, — объяснила прелестница. — «Он» же не уточнил, какую судьбу мне желает.

— Во всяком случае, я рядом с тобой, — успокоил ее.

Она снова улыбнулась, и мне показалось, что грудь распирает от избытка чувств.

— И я с тобой, — отозвалась она, — до самой смерти.

Я помог ей сойти с коляски. Она задержалась на мгновение, и ее красота будто осветила улицу. На ней было белое вечернее платье из атласа, сшитое с учетом местного климата, и все драгоценности, полученные «в дар от Него». Ее уши, горло, запястья и пальцы при каждом движении сверкали.

Я спросил, зачем же она надела все эти украшения после того признания, которое сделала мне прошлой ночью.

— Знаешь, Скотти, эти драгоценности иногда разговаривают со мной по ночам. Я просыпаюсь и слышу, как в темноте из ящичка, где они лежат, доносится странный голос, повторяющий раз за разом: «Ты помнишь, когда ты нас получила? Помнишь?» и «Помнишь, сколько мы тебе стоили? Конечно, помнишь!» И так без конца, одно и то же. Порой кажется, что я схожу с ума.

— Понимаю. Но мы проведем вечер в городе. Не думаешь, что на тебе слишком много драгоценностей? — заметил я, когда сходили с корабля на берег.

— Мне кажется, было бы неосторожно оставлять их в каюте, пока будем отсутствовать, — ответила она.

— Почему не сдала их капитану на хранение?

— Я их брошу в воду, если хочешь. Все. До последней сережки. Сейчас.

Это была не шутка. Я задержал ее руку уже над водой.

Возможно, она даже не знала, почему так нарядилась. Может быть, этот жест вызов «Ему». Она хотела выглядеть еще лучше, чтобы понравиться другому мужчине.

Заплатив кучеру, мы попытались войти в здание. Помещение было забито людьми почти до тротуара. Некоторые даже пристроились у ложи, где разместился небольшой оркестрик. Я заметил арку над головами клиентов; бар должен находиться в той стороне.

Взяв спутницу за руку, пошел вперед, пробивая для нее коридор. С трудом нам удалось преодолеть первую группу людей. Затем вынуждены были задержаться перед толпой. В конце концов нам удалось добраться до стойки, и когда кто-то отошел, мы втиснулись вдвоем на одно место.

— Два виски, — заказал я.

Не нужно было даже поворачивать голову, чтобы поцеловать ее. Так я и сделал.

— Ты хорошо чувствуешь себя? — спросил.

Она опять подарила мне бесподобную улыбку.

— Когда твоя рука обнимает, когда рядом со мной твое плечо, я чувствую себя прекрасно и могу идти вот так всю жизнь, до самой смерти, — ответила она.

— Не говори больше о смерти, — прошептал я.

Меня иногда посещают странные мысли. Например, я с детства верил, что если повторять одно и то же слово, то оно, в конце концов, притягивается. Суеверие, от которого никак не могу избавиться.

Красивая и обаятельная, она всюду привлекала к себе внимание. Особенно торговцев. Мужчины проталкивались к ней в толпе, жужжали, как мухи вокруг цветка, и предлагали всевозможные вещи: парижские духи (расфасованные в Бруклине), хороший ресторанчик, где не задают нескромных вопросов, открытки, которые нельзя отправить домой. Но мы не слышали их, были изолированы в своем особом мире, созданном только для нас.

Она сделала глоток напитка, перевела дух и снова улыбнулась своей особой улыбкой.

— Будем надеяться, что мне станет веселее, — заметила.

Кто-то толкнул меня в спину, толчок передался и ей. В такой давке не сразу поймешь, от кого это исходило. Мы вместе повернули головы.

Перед нами стоял кубинец. В руках у него был старинный фотоаппарат на треноге.

— Сеньор и леди желают фото, чтобы показать друзьям по возвращении в Штаты? — спросил он.

— Никакого фото! — воскликнул я.

Ей же, напротив, идея понравилась. Может быть, по той же причине, которая заставила надеть все драгоценности.

— Я знаю, кто захотел бы иметь такую фотографию. А почему бы и нет? Да, сделайте. Прямо здесь.

Она обняла меня за шею и притянула поближе к себе. Потом прижалась своей щекой к моей.

— Так, — сказала она весело. — С большой любовью!

— Ш-ш-ш, — тихо проговорил я.

Мне никогда не приходило в голову, что девушка до такой степени ненавидит «Его». Я должен был догадаться раньше. Это откровение было приятно, я чувствовал себя счастливым человеком.

Не знаю, как кубинцу удалось убедить толпу отодвинуться от нас: наверное, многие не захотели попасть в кадр. Едва образовался кусочек свободного пространства, фотограф поставил треногу. Потом накрыл голову черной тряпкой, и спустя секунду из-под материи поднялась рука, держащая лампу-вспышку.

Мы застыли. В лампе вспыхнула магнезия, осветив все вокруг. В этот момент я почувствовал, как девушка вздрогнула. Не желая того, вздрогнул и я.

Некоторое время в воздухе еще оставался запах магнезии.

— Вот, фотография сделана, — сказал я.

Она продолжала прижиматься ко мне.

— Ну, ну, перестань, — смущенно проговорил я. — На нас же смотрят.

Краем глаза видел, что некоторые посетители бара посмеиваются, глядя в нашу сторону. Они, должно быть, думали, что мы слегка опьянели.

Девушка сказала мне тихо на ушко:

— Подожди, Скотти. Давай побудем так еще немного.

И подставила губы для поцелуя. Я поцеловал.

— Понимаю, что мы ведем себя легкомысленно, — прошептала она. — Но разве это имеет какое-нибудь значение? Сегодня такой хороший вечер.

Я не заметил, как ослабли ее объятья. Она вдруг обмякла, скользнула вниз и улеглась, скорчившись, у моих ног. На меня смотрели незнакомые люди. Я наклонился к девушке, ничего не понимая. Только что мы были вместе. Я не соображал, что произошло. Видел перед собой ноги, которые, будто барьер, окружали нас. Наверху, на галерее, оркестрик исполнял томную «Сибонею». Грустная мелодия разбивала сердце. Почти как на похоронах.

Девушка казалась красивой даже на полу. Тень от стойки падала на нее, как в спокойные сумерки. Я попытался взять спутницу на руки, но она сделала слабый жест рукой, останавливая меня.

— Оставь как есть, у нас мало времени.

Я опустился и положил ее голову себе на колени.

— Сейчас я должна уйти в темноту, — прошептала она. — Знаешь, терпеть не могу темноту…

Она потянулась ко мне губами, но нам не удалось поцеловаться из-за толкотни.

— Скотти, — попросила девушка, задыхаясь, — допей мой напиток. Он еще там. И разбей бокал. Я так хочу. И, Скотти… дай мне знать, как вышло наше фото…

Ее подбородок упал на грудь. Я окаменел. Остался один.

Взяв девушку на руки, поднялся и посмотрел вокруг. Я не знал, куда идти. Не понимал, почему должен куда-то идти.

Кто-то указал мне рукой на пол, и я посмотрел вниз. Увидел, как из-под нее, неторопливо и будто нехотя, одна за одной, появлялись и падали красные капельки; такие маленькие, что не были видны в полете и обнаруживались лишь когда касались земли, создавая причудливые рисунки, напоминающие крошечных морских звезд на морском берегу. Что-то торчало у девушки сбоку, похожее на большую брошь или пряжку от пояса. Но для пряжки предмет слишком сильно выступал. Я присмотрелся. Это был небольшой предмет из нефрита, и он слегка вибрировал. Но не потому, что отзывался на ритм дыхания девушки, а потому, что дрожали мои руки, поддерживавшие бездыханное тело.

Предмет был знаком мне. Это вырезанная из нефрита обезьянка, сидящая на корточках и прикрывающая руками глаза. Я сделал попытку вспомнить, где ее видел, но тут же понял, что там, где она и находилась. Я сжал рукой обезьянку и потянул ее. Это было похоже на безумный кошмар. Казалось, я вместе с этим предметом извлекал из девушки жизнь, высасывал ее плоть, внутренности…

На лбу у меня выступил пот, словно оружие вытягивалось из моего тела. Стальное лезвие выходило наружу медленно. Оно было прямое, изящное, узкое и смертельное. Смотреть на него — все равно что смотреть на смерть. Это и была смерть.

Наконец кинжал вышел полностью, оставив вместо себя рану.

Я вытянул руку, будто прося милостыню. На моей ладони лежали рукоятка с обезьянкой и окровавленное лезвие.

Я наклонил ладонь, и кинжал с шумом упал на пол.

И только тогда до меня все дошло. Влюбленный медленно приходит в себя.

Я наконец увидел вокруг себя людей и в отчаянии обратился к ним, словно они могли мне чем-то помочь.

— Она мертва! — выкрикнул я незнакомым лицам. — Она же не двигается! Ее ударили кинжалом прямо у меня на руках.

Моя боль была произнесена на английском языке, их страх — на испанском. Но в подобных случаях это не имело значения. В таких ситуациях язык универсален.

В зале вдруг поднялась суматоха. Каждый думал о себе, остальное их не касалось. Это было мое дело. Посетители бара расходились быстро, толкаясь и спотыкаясь. Очевидно, они не хотели задерживаться, чтобы не попасть на глаза полиции и не давать свидетельских показаний. Наверное, это был основной мотив их бегства. Вполне возможно, что сюда примешивалось искушение уйти, не заплатив за выпитое. Паника передавалась от одного к другому.

Я заметил, как один человек споткнулся и вынужден был ползти по полу, не имея возможности встать. В конце концов ему удалось все-таки подняться и он выбежал на улицу вместе с остальными.

Я остался один с моей девушкой. Мертвой девушкой. Только я и она. Только я и она; и длинный ряд бокалов, выстроенных на стойке. Всех размеров, форм и цветов. И бармен за стойкой, который обязан был там оставаться. Я стоял не двигаясь. Бесполезно было нести тело куда-то, потому что в любом другом месте она была бы так же мертва, как и здесь.

Гавана — быстрый город для всего: для любви, для жизни и для смерти. Вдали послышался звук полицейской сирены. Вскоре он приблизился и резко оборвался перед входом в здание. Из-за деревянных колонн, которые служили у «Слоппи» вместо стены, показались полицейские в форме и в штатском. Клиенты похрабрее вернулись назад и остановились поблизости. Они стояли позади полицейских.

Тело взяли у меня из рук и положили на три сидения, поставленные вряд. Это был лучший гроб, который могли соорудить в тот момент. У нее зацепилась за кресло юбка, и я поспешил расправить ткань, чтобы та падала свободно. Этот бессознательный жест причинил мне неимоверную боль. Я повернулся и пошел к стойке.

Бездыханное тело обступили люди, и врач начал осмотр. Я взял ее недопитый стакан, поднял на уровень глаз, приветствуя, будто она находилась передо мной, и жадно проглотил жидкость. Напиток показался мне горьким. Потом я сломал ножку бокала. Прощай. Насколько простой оказалась похоронная церемония. Впрочем, время для прощания было ограничено.

Меня окружили полицейские, и началась моя другая жизнь. Новая, трудная, долгая и одинокая. Без нее. Я остался один в незнакомом городе. Заметил, что два агента сжимают в руках пистолеты. Подумал, зачем им оружие. Не было рядом никого, кто угрожал бы им или кто мог сделать что-нибудь плохое. Остаток толпы отпрянул еще дальше назад.

Полицейские повторяли одни и те же слова, значения которых я не понимал. Когда до них дошло, что я не знаю испанского, они разом повернули головы и выкрикнули: «Акоста!»

Я предположил, что это имя. И действительно, человек, стоявший несколько в стороне, выступил вперед.

Он был в гражданском. В костюме из ткани «альпака». Носил очки в черепаховой оправе и имел вид научного работника. Я подумал, что, может быть, хоть один из полицейских попался толковый. По-английски он говорил хорошо. Очевидно, был из тех, кто не только изучал язык по книгам, но и применял его на практике. Акоста переводил с местным акцентом, но фразы были правильные. Возможно, он учился в Соединенных Штатах, посещая наши полицейские школы.

Полицейский-переводчик подошел ко мне и сказал:

— Эта женщина мертва.

Я ничего не ответил. Признать правду было выше моих сил.

— Вы были с ней?

— Да, я был с ней.

— Ваше имя?

— Скотт. Билл Скотт.

Это было занесено в записную книжечку.

— Запишите лучше Уильям, мое полное имя, — добавил я.

— А ее имя?

Этот вопрос причинил мне боль. Я тихо проговорил:

— Какое имя? Официальное или девичье? Или же имя, которое она собиралась принять?

Он дал понять, что не стоит заниматься с ним крючкотворством.

— Я хочу знать ее имя. Мне кажется, вопрос достаточно ясный. Или нет?

— Ева, — сказал я вполголоса. — Миссис Роман, официально. Собиралась стать…

Мне было плохо, слова застревали в горле.

— Собиралась стать миссис Скотт, — пробормотал я, — но кто-то отнял у меня такую возможность.

— А где мистер Роман?

— Не там, где ему следует быть. Я хочу сказать, что не в аду!

— Ваш адрес в Гаване?

— Здесь, где я сейчас нахожусь.

— А ее адрес?

— У нее были разные адреса. Мы прибыли на пароходе «Уорд», который пришвартовался сегодня в три часа дня. Если вы действительно придаете этому значение, запишите: каюты Б-21 и Б-23. Они расположены друг против друга и разделены проходом. Моя бритва и наши зубные щетки все еще находятся там.

— Значит, ваши каюты — напротив?

— Да. Вы, наверное, плохо поняли меня, я уже говорил об этом.

Акоста положил записную книжку в карман, и мне показалось, что дело закончено. Но я ошибался: мы были только в начале.

— И потом… — продолжил полицейский.

— Что «потом»?

— Вы с ней поссорились? Уже здесь?

— Нет! Я не ссорился с ней, ни здесь, ни в каком другом месте.

Акоста пристально посмотрел на меня, и я понял.

— Послушайте, — спохватился я, — с какой целью задаете мне эти вопросы? К чему ведете?

— Я хочу знать правду, и мне нужны факты.

— Тогда вы выбрали ошибочный путь, — проговорил я, пытаясь контролировать свой голос. — Это был не я.

Кто-то из полицейских произнес несколько фраз, очевидно, делая какие-то замечания. Акоста резким жестом руки заставил замолчать пулеметную очередь из слов, как бы предупреждая: «Не надо ничего говорить, я сам знаю, что делать». Такой жест мне понравился еще меньше, чем протест полицейского.

— Это ваш кинжал? — спросил Акоста, снова поворачиваясь ко мне.

Рукоятка из нефрита, вырезанная в форме обезьяны, которая закрыла глаза, показалась мне знакомой с самого начала. Теперь я узнал ее.

Понял, что лучше рассказать об этом сейчас. Потому что они все равно вскоре узнают.

— Нет, не мой, — ответил я. — Но у меня есть похожий. Я купил его сегодня днем. В художественном магазине. Он у меня в кармане.

Полицейские, заметив, что я поднес руку к карману, перехватили ее в трех местах: за плечо, локоть и запястье. Крепко была схвачена и вторая рука.

— Одну минутку, господа. Успокойтесь, — холодно произнес я. — Что вы, черт возьми, намерены делать?

— Пока не знаем, — сказал Акоста. — Но то, что вы собирались сделать, мы сделаем за вас.

— Значит, вы собираетесь произвести… обыск, и тем самым хотите вызвать против меня подозрение?

Акоста преподал мне урок грамматики.

— Я не могу «хотеть» вызвать подозрение против того, кто уже подозревается.

Я молча проглотил это замечание.

Они обыскали меня. Я ждал, когда полицейские найдут кинжал, вытащат его и убедятся, что он не «тот самый». Но появилась лишь квитанция о покупке.

Я вырвался из рук полицейских, пока Акоста читал документ.

— Эй, послушайте! Там должен быть кинжал! Он лежал вместе с квитанцией!

Я продолжал извиваться, пытаясь поднести руку к карману, где должно находиться оружие. Но меня держали крепко.

В конце концов один из агентов вывернул карман подкладкой вверх, показывая, что он пуст.

— Но нож был там! — уверял я.

— Да, нож был там, — согласился Акоста. — Этот нож!

Мне удалось вернуть голосу твердость и спокойствие. Через минуту все станет ясно. Бесполезно так волноваться, это только запутает дело.

— Подождите, выслушайте меня. Это не мой кинжал, потому что свой я даже не вытаскивал из кармана. Он был завернут в бумагу продавцом и передан мне в таком виде. Бумага маслянистая. Сверток скреплен по краям двумя резинками.

Акоста сделал знак полицейским, и они оттащили меня в сторону на несколько метров. Акоста присел на корточки у основания стойки. Тусклый свет туда почти не проникал. Он поискал на ощупь в двух-трех местах и встал. В руках у него был кусок зеленой промасленной бумаги.

— Описание точное, — заметил он.

Я с вызовом поднял подбородок.

— Может быть, вы хотите сказать, что в толпе я вытащил из кармана сверток, снял бумагу и воткнул нож ей в бок?.. И никто не увидел?

— А вы, может быть, хотите сказать нам, что это сделал кто-то другой? И вы не почувствовали, как неизвестный залез к вам в карман? Ничего не почувствовали? Послушайте, какой звук издает эта бумага.

Акоста скомкал промасленную бумагу, и она зашуршала, захрустела, как живая.

Он оставил в покое бумагу и изобразил на лице некое подобие сердечной улыбки. Которая, очевидно, означала: «Давайте будем дружить!»

— Вы продолжаете отрицать, что этот нож ваш? — настаивал Акоста.

Я не отрывал взгляда от проклятого оружия. Теперь меня охватило беспокойство. Несомненно, заколдованный предмет… А как же иначе он мог выбраться из кармана, освободиться от бумаги и войти в плоть?

Акоста взял квитанцию у полицейского и начал переводить ее мне слово за словом. Она не была похожа на тот сжатый, краткий документ, который выдают у нас в Штатах. Квитанция была написана в цветастом испанском стиле, с подробным перечислением различных деталей. Действительно, в магазинчике я заметил, как торговец тщательно описывает в квитанции мою покупку. И подумал тогда, что, должно быть, такова местная традиция.

— Продавец искусства Тио Чин, — читал Акоста. — Пасайе Ангоста, сорок два. За продажу кинжала, декоративного, привезенного с Востока, с рукояткой из нефрита, господину Скотту.

Чтение воскресило в моей памяти сцену в китайской лавке, и я понял, что не давало мне покоя последние четверть часа. Теперь все стало ясно.

— Постойте, — прервал я его. — Дайте рассмотреть кинжал поближе. Подержите его рукояткой вверх, так, чтобы можно было лучше видеть саму рукоятку. Прекрасная скульптура.

Акоста с иронической снисходительностью держал кинжал двумя пальцами почти у самой рукоятки.

— Обезьянка закрывает руками глаза, да?

— Да, ну и что? — сухо констатировал он.

— Тогда это не тот кинжал, который купил я.

Я с триумфальным видом ожидал эффекта от своей фразы, но его, по правде говоря, не последовало.

— У продавца было их три. Три кинжала такого типа: глаза, уши и рот. Знаете, для иллюстрации старинной поговорки: «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не скажу». Я хотел только один и спросил Еву Роман, какой мне выбрать. Миссис Роман посоветовала с изображением обезьянки, которая закрывает уши. Я взял. Этот нож из той же серии, но я покупал не его. Он принадлежит кому-то другому. Продавец подтвердит. Давайте сходим к нему.

Акоста даже не шелохнулся.

— Вы отрицаете, что этот документ был написан для вас и передан вам?

Что за вопрос! Они взяли квитанцию из моего кармана.

— Естественно, не отрицаю. Это моя квитанция, — ответил я не колеблясь.

— Тогда позвольте прочитать документ до конца. Вы прервали меня, — сказал Акоста и продолжил: — Описание… с рукояткой в виде скульптуры, представляющей собой «обезьянку, которая ничего не видит». Получено для оплаты двадцать песо.

Я открыл рот от удивления.

— Нет! Он ошибся с описанием в квитанции, вот и все!

Не убедило.

— Вы признались, что купили кинжал. Вы признались, что квитанция ваша. Вот орудие, которым была убита женщина. Вы сами заявили, что она убита этим ножом. Кинжал был вырван вами из раны. Наконец, мы имеем квитанцию, в которой сказано, что куплен нож с обезьянкой, которая «ничего не видит». Квитанция соответствует кинжалу, а кинжал соответствует ране. Это подтверждает квитанции. А квитанция выдана вам. — Акоста пожал плечами. — Все просто. Замкнутый круг, даже спаянный, из которого вам не выскользнуть.

Это было правдой. Как ни пытался, мне не удалось найти выход.

— Но я вам говорю, что купил кинжал с обезьянкой, которая «ничего не слышит». Это другой нож. Он соответствует ране, и квитанция соответствует этому ножу. Но квитанция не соответствует кинжалу, который я купил. Кинжал другой! Неужели вам не понятно?

— Обычные отклонения англосаксонского ума, — прокомментировал терпеливым тоном Акоста. — Вы, северяне, никогда не выбираете прямой путь между двумя точками. По той же самой причине вы не принимаете десятеричную систему, более рациональную, чем ваша.

Наверное, он решил убедить меня. Оказывается, ему не только нравилось арестовывать людей, но и убеждать их, что они виновны. Сейчас он хотел дать понять, что я нахожусь в неприятном положении. В чем себе еще не отдаю отчета. Я пришел к мысли, что разговаривать с ним — попусту тратить время. Но ничего другого не оставалось.

— Предположим, кинжал куплен кем-то другим. Кто, конечно же, не признается. — Акоста развел руками. — В таком случае, не хватает кинжала. Где тот, который якобы купили вы? Где тот, который был завернут в промасленную бумагу и скреплен двумя резинками? Где тот, который лежал у вас в кармане? Ну, где же он? Вы утверждаете, что речь идет о двух ножах. Мы не убеждены в этом. Мы говорим, что нож один. И показываем вам этот единственный кинжал. Вы говорите, что их два, но не можете показать их нам. Так кто выкручивается, вы или я?

Я больше ничего не понимал.

— Может быть, его вытащили из кармана в коляске или в том месте, где мы обедали? Это было в «Сан-Суси». Мы там станцевали пару румб. Может быть, он выпал там. Откуда мне знать? Карман не очень глубокий…

Когда мои слова перевели, они вызвали хохот у полицейских. Один из них приложил растопыренные пальцы к кончику носа; жест, который имел одинаковое значение в нескольких языках.

Акоста снова повернулся ко мне.

— Значит, кинжал сам развязался, освободился от обертки, и потом его вытащили. В общем, он «сменил кожу», как змея, оставив в вашем кармане бумагу и резинки. Когда вы пришли сюда, бумага с резинками сама упала на землю! Тем временем была выдана квитанция на другой кинжал. Оказывается, продавцы выдают квитанции, чтобы описать предмет, который мы не покупаем. И чтобы описать не тот предмет, который мы покупаем.

Я сделал попытку прервать его, но он спокойно продолжал:

— Значит, в квитанции говорится о другом кинжале? И этот другой таинственным образом появляется здесь, в баре «Слоппи Джо», чтобы соответствовать квитанции, которая у вас в кармане. Он преданно следует за вами, может быть, потому, что притягивается магнетической силой, которая исходит от вас, а? Итак, кинжал, вместе с квитанцией, в которой он описан, вылетает из лавки, следует за вами и падает здесь, у ваших ног. Предварительно побывав в боку вашей дамы. — Акоста повертел руками, как при спиритическом сеансе. — И вы хотите попотчевать нас этой историей? Думаете, если вы на Кубе, то можете делать из нас дураков? Какое же у вас мнение о нашей полиции?

— Действительно, ситуация запутанная, — проговорил я смущенно. — Но вот что непонятно: если я хотел убить Еву Роман, почему мы пришли в многолюдное место? Ведь до того, как прибыть сюда, мы катались в коляске одни. Однажды даже остановились. Сидели и смотрели на порт. А кучер в это время сошел размять ноги. Почему я не убил ее там? Почему не воспользовался удобным случаем?

Акоста и здесь нашел ответ. Его возражения и быстрота, с которой он реагировал, убеждали!

— Потому, что толпа — лучшая защита. Больше людей — легче спрятаться. Если бы вы убили даму, оставшись с ней наедине, то не могло быть сомнений в вашей вине. Убийцей, в таком случае, были бы вы и никто другой. Здесь же, при таком скоплении людей, у вас большая вероятность заставить нас думать, что убийца не вы, а кто-то другой. Как вы и поступаете в действительности.

— Но Еву убил кто-то другой! — с горячностью настаивал я.

— Я продемонстрирую вам, что это не мог быть кто-то другой.

Держу пари, последний раз он так веселился после очередного повышения по службе!

— Более того, вы сами мне это продемонстрируете, ответив на три вопроса, — продолжал Акоста и показал три пальца. — С какого времени миссис Роман находилась в Гаване?

Это я уже говорил. К чему повторять вопрос?

— Она сошла с парохода вместе со мной сегодня вечером немного ранее шести.

Акоста загнул один палец.

— Четыре часа тому назад. — Он приблизился ко мне. — И она никогда не бывала здесь?

Я вынужден был правдиво отвечать на этот вопрос, так как полицейский мог в считанное время проверить мои слова.

— Никто из нас никогда здесь не бывал, — ответил я.

Второй палец загнулся. Акоста вынудил меня прижаться спиной к стойке бара.

— Она знала здесь кого-нибудь? Может быть, у нее было рекомендательное письмо, и таким образом, хоть кто-то мог знать о пребывании миссис Роман в этом городе?

— Нет, — признался я. — Она здесь никого не знала. Именно поэтому мы и приехали сюда.

Казалось, правда отворачивается от меня.

Третий палец загнулся. Это означало, что теперь уже Акоста держал меня зажатым в кулаке.

— Вот ваши ответы. И после этого вы продолжаете утверждать, что она была убита кем-то другим? В городе, где она никогда не была? Более того, убита ножом из вашего кармана.

«Все сводится к кинжалу», — подумал я в растерянности.

Полицейские готовились унести Еву. Я видел, что они снимали с нее кольца, браслеты и другие драгоценности. Мне было непонятно только, почему приступили к этому здесь, а не в морге. Или в том месте, куда они собирались ее отвезти.

Весь блеск, все сверкание исчезали с шеи, ушей и рук моей Евы. Теперь драгоценности вернутся назад, «к Нему». Она не оставила их там, потому что они были слишком ценные для нее. Гораздо ценнее суммы, которую заплатила за них при покупке. Ева рассказывала мне, что драгоценности разговаривают с ней по ночам и не дают уснуть. Даже когда она прятала их в шкатулку и убирала прочь, они не молчали. Она слышала, как драгоценности тихо шепчут в темноте. Это началось после того, как Ева познакомилась со мной. И вот драгоценности здесь, а ее больше нет. Это только белое платье, разложенное на три сидения, такое ровное, застывшее, неподвижное.

В воздухе витал запах ее духов, но Евы уже не было. Это все, что сохранилось от нее. И еще моя бедная, неуклюжая любовь.

Полицейские сложили драгоценности в большой платок, связали вместе четыре узла и бросили Акосте, как будто это был пакет с овощами. Потом они взяли Еву. Это было началом длинного путешествия, которое ей предстоит совершить одной. Я сделал попытку сопровождать тело, по крайней мере, до похоронного фургона, но полицейские не разрешили. Я вспомнил, как Ева говорила, что ей не нравится темнота. Бедная ты моя! Теперь ты должна уйти туда, где нет ничего, кроме одиночества и мрака. Я стоял неподвижно и смотрел на свою любовь в последний раз.

И вот она исчезла в черной ночи Гаваны, без бриллиантов, без любви и сновидений.

Не знаю, сколько минут прошло после этого. Наверное, немного, но мне показалось это бесконечностью — слишком медленно и пусто текли они. Мне что-то сказали, я плохо расслышал.

— Оставьте меня в покое! — глухо проговорил я.

Почувствовал, как тяжелая рука легла на плечо.

— Аделанте! — что означало «пошевеливайся!». — Вы арестованы по подозрению в убийстве.

2

Китайский квартал Гаваны старался грохотом и давкой компенсировать свою относительную малость. Китайские кварталы наших северных городов, казалось, населены призраками, даже если люди и толпятся. Этот же квартал был настоящим муравейником. Я никогда не видел ничего подобного.

Полицейский автомобиль, где я сидел на заднем сидении между Акостой и другим блюстителям порядка, вынужден был продвигаться со скоростью человеческого шага по гудящей, переполненной людьми улице. Может быть, мы бы шли быстрее, но законники, конечно, думали, что машина с яркой надписью и полицейским за рулем еще выше поднимет престиж полиции. Водитель рулил одной рукой, а второй непрестанно нажимал на клаксон.

Мы и на метр не могли продвинуться без этого звучного аккомпанемента, который еще больше увеличивал окружающий шум. Этого было достаточно, чтобы расшатать нервы, но я старался не обращать внимания на суматоху.

Там, где улица расширялась, пешеходы оставляли коридор, прижимаясь к стенам по обе стороны. Но чаще этого невозможно было сделать, поэтому бедняги прятались в подъездах. Лоточники, — а их здесь было порядочно, спасались на какой-нибудь скамейке. Автомобиль иногда делал немыслимые повороты, чтобы проехать под монументальным пучком бананов или связкой шляп. Таким был мой путь в тюрьму.

Я понимал, что мне предоставляется удобный случай доказать свою невиновность. Меня везли к китайцу, у которого купил кинжал. Он должен письменно подтвердить, что я вышел из лавки с ножом, украшенным обезьянкой, «которая ничего не слышит», и что в бумагу действительно был завернут тот, а не другой нож, и что он, по рассеянности, ошибся в квитанции при описании кинжала. Но даже если китаец и признает свою ошибку, этого будет недостаточно для доказательства моей невиновности. Теперь я уже по горло завяз в подозрении, что преступление совершено мною. Конечно, возможное признание ошибки со стороны продавца немного улучшило бы мое положение. Если этот небольшой факт подтвердится, то и к остальным моим словам будет больше доверия. Это единственный факт, для подтверждения которого есть свидетель. Все остальные показания не учитывались.

Впрочем, меня не слишком беспокоили свидетельские показания торговца.

Ева ушла, и какое значение теперь имело все остальное? Гореть нам всем в аду! Я сидел, уставившись в одну точку перед собой. Быстро мы едем или медленно, прибудем к месту или не доедем — мне все равно.

В конце концов мы добрались до Пасайе Ангоста. Улочка была уже предыдущих и казалась щелью между двумя зданиями. Машина дальше не могла проехать, поэтому ее поставили поперек, перегородив вход.

Обстановка осложнялась тем, что как только мы остановились, со всех сторон начали появляться любопытные. Нет ничего более пассивного, чем неподвижная толпа китайцев.

Акоста вышел из машины и осмотрел расщелину между зданиями.

— Это здесь, Эскотт? — спросил он меня.

Я повернулся к нему. До этого момента смотрел только перед собой.

— Здесь, — подтвердил я.

Акоста толкнул меня локтем. Я вышел из машины и встал рядом. Вышли также и два агента. Один из них схватил меня за одну руку, Акоста взялся за вторую, показывая, что я становлюсь опасным преступником. Второй агент прикрывал нас с тыла. Остальные остались в машине. Так как мы не могли идти втроем в один ряд, то пошли боком.

Улочка казалась длиннющей, хотя после входа и расширялась на ладонь. Какое здесь было зловоние! Возле каждой двери висели фонарики. Они были сделаны из окрашенного стекла или бумаги и светили различными цветами: ярко-оранжевыми, желтыми и красными. Впрочем, «светили» — громко сказано. Это были тусклые пятна света, которые даже не рассеивали окружающую тьму.

Иногда перед нами возникали люди в черных одеждах и в сандалиях. Увидев нас, они вдавливались в подъезд, чтобы освободить путь, а потом стояли и пристально смотрели вслед. Некоторые пытались идти за нами, но замыкающий агент грубо гнал их прочь.

Один раз железная вывеска, выступающая над низкой дверью, сбила мне шляпу. Агент поднял ее и подал мне.

Наконец добрались до места назначения. Я узнал дверь, хоть и был здесь один раз. Она была немного больше других и более ярко освещена. Над ней висел бумажный прямоугольник, на котором золочеными буквами написано название лавки. С одной стороны надпись сделана китайскими иероглифами, с другой — по-испански. Хотя для меня это одно и то же.

Мы вошли в магазинчик. Внутри витал запах ладана, сандалового дерева и пыли.

Мы остановились резко, как поезд с тремя вагонами, едва не натолкнувшимися друг на друга.

Акоста грубо спросил:

— Это здесь, Эскотт?

— Да, — устало ответил я.

— И как вам, только сошедшим на берег, удалось отыскать столь удаленное от главных улиц место.

— Нас сюда затащил какой-то гид. Он долго надоедал, пока мы, в конце концов, не согласились, чтобы он привез нас сюда и отстал.

Я вспомнил, что Ева не хотела идти сюда. Это я дал согласие гиду.

«Нам надо держаться подальше от таких улочек», — выговаривала она мне. «Но весь город состоит из таких улочек, — успокаивал я девушку. — Давай посмотрим, куда нас приведет гид».

— Хм, — промычал Акоста. Это был его комментарий.

Магазинчик имел тот же вид, что и несколько часов назад. Только сейчас он казался немного погрустневшим.

Те же самые Будды из стеатита, выстроенные в один ряд. Те же резные шкатулки из тисового дерева, латунные урны, те же вещички из слоновой кости, китайские фонарики, висящие в рядок, каждый со своим девизом, обозначенным черным иероглифом. Тот же китаец с седыми усами, свешивающимися по краям рта на двадцать сантиметров. Он дремал в углу, где я увидел его в первый раз. На голове у него круглая шапочка из шелка, украшенная пуговицей. Ноги, обутые в домашние тапочки, спрятаны под табуреткой. Руки, скрещенные на животе, ходили вверх-вниз в такт дыханию.

— Эй, хозяин! — обратился к нему Акоста.

Две косые щелочки глаз приоткрылись на полном лице китайца. Более ничего не изменилось. Едва лишь можно было различить легкое мигание этих глаз.

— Да, сеньоры, — проговорил он певучим голосом и двинул рукавом, освобождая кисти рук, длинные и тощие, как лапы курицы. Сделал одной рукой круговой жест, как бы говоря: «Проходите. Если что-нибудь понравится, разбудите меня».

Но для Акосты этого было недостаточно. Ведь он представлял полицию.

— Встаньте! — приказал полицейский.

Китайцу понадобилось несколько движений, чтобы встать. Сначала он отцепил ноги от табуретки. (Я заметил, что его ноги были очень маленькие для толстяка.) Потом сдвинул живот, за ним последовали голова и руки.

Наконец китаец отделился от табуретки и встал. Двинулся вперед, дрожа, как масса желатина, и почтительно покачивая головой. Какой он был смешной, этот человек! Мне пришла в голову мысль, что китаец нарочито подчеркивает каждое свое движение.

— Вы Чин? — задал вопрос Акоста.

Китаец поклонился и радостно заулыбался. Указал пальцем на свою грудь.

— Да, Чин. К вашим услугам.

Значит, приставка «Тио» не составляла часть его китайского имени, догадался я. Потом, узнал, что «тио» по-испански звучит как «цио».

— Если вы собираетесь задавать вопросы, которые касаются меня, — вмешался я, — задавайте их на английском языке. Правда, он плохо говорит по-английски, но когда я был здесь впервые, как-то приспособился.

Торговец согласился, будто я сделал ему комплимент.

— Немножечко, — произнес он.

Ты ломаешь комедию — подумалось. Уж слишком церемонный, даже для китайца!

— Посмотрите на этого человека, — сказал ему Акоста.

Чин пристально посмотрел на меня сквозь косые щелочки глаз.

— Он заходил к вам несколько часов тому назад?

— Да, господин, заходил.

— Он купил что-нибудь?

— Да, господин, купил.

— Что?

— Господин купил кинжал.

Пока все шло хорошо. Он подтверждал мои слова.

— Опишите кинжал. Вы понимаете, что означает «описать» по-английски?

— О, конечно. Кинжал декоративный. Нож с рукояткой из нефрита. Чтобы резать, вскрывать письма. Чтобы вешать на стенку.

Китаец нежился в своих шутовских манерах.

— Опишите рукоятку ножа.

Вот мы и дошли. В конце концов, как и предвидел, мне не было скучно.

Тио Чин продолжал ломать комедию. Было впечатление, что он преследует свою цель, но я не понимал какую.

— Рукоятка из нефрита в виде обезьянки.

— Это мы знаем. Опишите обезьянку.

Китаец развел руками и закрыл ладонями глаза.

— Обезьянка, которая спрятала глаза. Так.

Ответ до меня дошел с небольшим запозданием. В этот день вообще мой ум работал как-то замедленно. Даже когда Ева умерла, я был последним, кто понял это. И теперь полицейские уже начали перемигиваться между собой и покачивать головами, как бы приговаривая: «Ну, что мы вам говорили?», а до меня только дошел смысл сказанного.

Вот так рассеялся последний лучик надежды. И вдруг меня прорвало:

— Ты сумасшедший! Что ты несешь? Что хочешь внушить, ты, мешок с картофелем? — Я попытался броситься на китайца, несмотря на двух кубинцев-полицейских, удерживающих меня. Толкнул столик из тика и опрокинул его. Латунные безделушки, падая, зловеще звякнули. — Я купил ту, которая затыкала уши! И ты это знаешь! Ты видел…

Полицейские заставили меня замолчать.

— Эй! Успокойтесь! — произнес Акоста, и я почувствовал в его голосе угрозу.

Одновременно один из агентов отводил мне руку за спину. Так им удалось меня успокоить.

Тио Чин любезно пожал плечами.

— Их было три. Первую купил господин. Другие еще здесь. Я могу показать.

— Бессовестный обманщик! — выкрикнул я.

Руку за спиной повернули на несколько градусов, будто она была ручкой от двери. Остаток оскорбления застрял у меня в горле.

Китаец, покачиваясь, приблизился к шкафу, передвинул пару панно и порылся внутри. Когда он повернулся к нам, в руке у него был сверток из шелка. Я узнал этот сверток, но не мог представить себе, как торговец собирается подтвердить сказанное. Судя по его словам, там должен лежать нож, который я унес с собой.

— Привезены из Гонконга, — сказал он. — Сначала в Панаму, потом сюда. Заказаны только три серии. Стоят очень дорого. Никогда не продать, никогда не спрашивать. У меня есть счета на товар. Показать вам? На испанском и китайском. Я могу доказать, что заказано только три серии. Показать счета потом.

Он развязал сверток и развернул его. Внутри было два параллельных ряда шелковых петель, сверху и снизу. В верхних петлях размещались рукоятки ножей, в нижних — их лезвия. Все рукоятки представляли собой скульптурки одних и тех же обезьянок, вырезанных из слоновой кости, эбенового дерева и нефрита. Один кинжал с рукояткой отсутствовал — в центре было пусто.

Оставшиеся два кинжала из этой серии представляли обезьянку, закрывающую рот, и обезьянку, затыкающую уши. Последний был именно тот, который покупал я и который был завернут в зеленую бумагу. Именно его я положил в свой внутренний карман.

— Видите? — Китаец выглядел жизнерадостно.

— Ну что? — спросил меня Акоста.

Я отреагировал бурно.

— Ты лгун! Не знаю, почему, но ты сыграл со мной злую шутку. А ну говори, как это сделал…

— Я ничего не сделал, — запротестовал Тио Чин жалобным голосом. — Я только показал это.

— Да, ну так я тебе сделаю кое-что! Получишь сейчас пинок в живот!

Но я тщетно поднял ногу, агенты потянули меня назад.

— Успокойтесь, — пробормотал Акоста и ударил меня тыльной стороной ладони.

Но я даже не обратил на это внимания. Все мое возмущение сконцентрировалось на борове-китайце.

— Ты же слышал, когда я спросил мнение девушки, с которой приходил. Ты даже показал ей кинжалы, чтобы она сделала выбор! Ты прекрасно слышал, какой нож она сказала тебе завернуть! Ты помнишь кинжал, выбранный мной, тот, который я дал тебе в руки, чтобы ты его завернул! Должно быть, ты проделал фокус, когда повернулся ко мне спиной и подошел к прилавку…

— Я оставил вам остальные ножи после выбора, — залопотал Тио Чин. — Взял только один. Может, вы трогать ножи, я их не трогать…

Так оно и было, китаец оставил два кинжала на столе. И отвернулся от меня на минутку. И это было, конечно, не в мою пользу. Акоста, полицейские и без того уже полностью подозревали меня. Подумать только!

Акоста сухо сказал:

— Какой смысл затягивать эту историю? Никто другой, кроме вас, не покупал этот нож. А тот, который, по вашим словам, вы купили, оказывается, находится здесь. Идемте. Мы и так были слишком терпеливы с вами. Дали возможность оправдаться только потому, что вы иностранец. Вы уже должны быть за решеткой!

— Вы мне никакого одолжения не сделали, — глухо произнес я.

Акоста задержался, чтобы обратиться с несколькими вопросами к Чину.

— Скажите, как вели себя они, когда пришли сюда?

— Обычно. Никакого отличия. Сеньора идти кругом, трогать кое-что. Сеньор стоять, двигаться мало.

— Он попросил показать нож или вы первый предложили?

— Он спросил кимоно для госпожи. Я показать, они смотреть. Потом госпожа идти туда, в угол, трогать всякие штучки.

— А потом?

Кажется, Акоста заинтересовался. Я чувствовал, как внутри меня накапливается раздражение, готовое выплеснуться, если Тио Чин начнет лгать.

— Потом господин говорит: «У вас есть что-нибудь, что могло бы служить как нож для разрезания бумаги?» Он сказал тихо.

Я говорил тихо, потому что толстяк стоял прямо передо мной. Незачем кричать, когда собеседник рядом.

— А дальше?

— Я принес серию, показать ему. Господин взять кинжал, попробовать, хорошее ли у него лезвие.

Акоста навострил уши!

— Он идти к госпожа. Она находить хороший нож.

Китаец сделал вид, что у него в руке нож. Он сделал вид, что Акоста — Ева. Отвел назад руку и направил воображаемый кинжал в сердце Акосты.

— Он остановить едва-едва вовремя, прежде чем кинжал коснуться ее. Он говорить: «Вот что ты заслужила».

— А госпожа?

— Она закрыть глаза. Сказать что-то по-английски. Не могу понять. Не понимать слишком хорошо английский.

— Она казалась испуганной?

— Может быть, испугана… Не знать.

В действительности Ева сказала мне тогда: «От тебя — с радостью».

Китаец, воспроизводя эпизод, убрал из него шутливый тон. Он повторил голый текст, изменив значение. Лавочник не передал наши взгляды. Впрочем, как он мог их передать? Продавец упустил тайное значение этой пантомимы… Любовь, которая вдохновляла нас на эти шутки.

В итоге вот что получилось!

Я молчал. Чин не передал Акосте единственную подробность, которая была действительно настоящей. Но я не мог назвать это ложью. Хотя и был продан с потрохами.

Я смотрел на него и спрашивал себя: «С какой целью ты это сделал, чертов толстяк? Кто стоит за тобой? Что ты выигрываешь, искажая правду?»

Китаец казался таким сонным, невинным и благожелательным. Вот прилагательное, которое ему подходит. Благожелательный.

Агенты приготовились вывести меня на улицу.

Китаец, видя, что допрос окончен, «отсалютовал» головой несколько раз и направился к табуретке. Сел в своей первоначальной позе: ноги — под табуретку, руки — на животе.

Акоста прервал мои размышления, схватил за шиворот и повернул к себе.

— Идемте, Эскотт, — проговорил он грубым тоном. — Пошевеливайтесь!

— Минуточку, — возразил я. — Вы меня арестовали, бросаете за решетку. Вы своего добились. Прошу о единственном: произносите правильно мою фамилию. Она начинается с «С», а не с «Э».

— Успокойтесь, вашу фамилию будут произносить правильно. Все будет как положено.

3

Пока мы шли к полицейскому автомобилю, я размышлял о том, что же произошло. Время и место достаточно своеобразные для подобных размышлений. Но здесь было лучше, чем в тюремной камере, куда я вскоре прибуду. Пока же еще свободен, можно сказать.

Нетрудно вообразить, что должна представлять собой местная тюрьма, если судить по обычным городским домам. Нет сомнений, что это здание со стенами толщиной в метр построено в эпоху испанского владычества. И нет сомнений, что те, кто однажды туда попадает, остаются там гнить навсегда.

Я подумал об этом и пришел к решению: не буду гнить в тюрьме за преступление, которого не совершал. Если не смогу вырваться на свободу, пусть уж лучше кончу в морге. Это единственная альтернатива, которая мне оставалась.

Впрочем, Ева ушла, и ничто уже больше не имело значения. Но с этого момента моя жизнь — в руках моих стражей. Должно быть, я слишком ценный человек, раз ко мне приставили столько полицейских агентов.

Видно, им велено обращаться со мной великодушно. Может быть, потому, что, как сказал Акоста, я иностранец. Действительно, я еще не был в тюрьме, мне дали возможность оправдаться. И если это не удалось мне, то их вины в этом нет. Это была, можно сказать, судьба.

Меня могут убить и оставить лежать на брусчатке, но моя нога не ступит на территорию тюрьмы. Если и пойду туда, то только в горизонтальном положении. Такое решение сильно упрощало дело, в плане побега!

Я должен действовать сейчас или никогда. До того, как меня снова зажмут в машине, где ждут еще двое агентов. Там вероятность успеха предприятия уменьшалась в несколько раз. Кроме того, на меня, очевидно, наденут наручники. Почему они не сделали этого раньше, я объяснить не мог. Возможно, до последнего «удара» господина Чина я еще не был подзаконным арестом. Теперь уже был. Хотя различие пока не ощущалось. В общем, будут наручники или нет, сейчас мне нужно действовать.

Мы шли почти гуськом по узкой темной кишке улицы. Я — в середине. Акоста сзади меня, двое полицейских впереди. Они были вооружены, но это меня не беспокоило. После того, как потерял Еву, жизнь оценивалась мной совсем по-другому.

Машина закупорила выход из улочки, поэтому побег в ту сторону невозможен. Оставалось два выхода: бежать назад либо куда-нибудь в сторону. У меня возникли сомнения относительно побега в направлении, противоположном от машины, хотя, наверное, это решение наиболее очевидное. Но там мог быть тупик, и полицейские взяли бы меня сразу или — я допускал и такой вариант — пригвоздили бы несколькими пулями. Кроме того, стены располагались очень близко друг против друга, и в меня могли попасть пули рикошетом. Даже если бы полицейские плохо целились из-за темноты.

Как путь к спасению, мне оставались подъезды и щели между домами. Впрочем, мы шли довольно долго, и выход из улочки близился, так что теперь выбирать особо не приходилось. Два подъезда, справа и слева, едва различались в темноте.

Я должен довериться случаю. Потом я часто спрашивал себя: что могло случиться со мной, если бы нырнул в подъезд слева? Что меня там ждало — свобода или смерть?

Я выбрал тот, который был справа.

Вырвался из рук полиции ловко и без звука. Побег удался потому, что я действовал следующим образом. Акоста держал меня сзади за запястье и за воротник. Человек передо мной придерживал за другое запястье.

Неожиданно я остановился и наклонился вперед. Акоста, пойманный врасплох, пошатнулся, потерял равновесие и упал мне на спину.

Я подхватил его вытянутой назад рукой, поднял на спину и швырнул на агента, который находился впереди. На мгновение оба полицейских опешили. Тем временем я уже влетел в подъезд.

Первый выстрел прозвучал в подъезде, когда я, свернув еще раз направо, находился в безопасности. Почувствовал под ногами первую ступеньку деревянной лестницы, споткнулся, потерял равновесие и дальше уже начал взбираться вверх на «трех ногах», помогая себе рукой.

Полицейские видели, в какую сторону я повернул, и побежали за мной. На лестнице появился мазок желтого света, нащупывающего дорогу для преследователей.

Второй выстрел на мгновение запоздал. Секундой раньше я свернул во второй лестничный пролет и находился вне досягаемости пули. Выстрел немного оглушил, но я не остановился и продолжал подниматься.

Маленький лучик от карманного фонарика рывками двигался в непосредственной близости от меня. Он то останавливался, как бы прислушиваясь, то резко прыгал по сторонам, пытаясь нащупать меня.

Если бы полицейские поймали меня лучом света, то убили бы не задумываясь. Однако пока удавалось избегать смертельного луча. Я ухитрялся на мгновение раньше ускользать с того места, которое он освещал. Фонарик в какой-то степени даже помогал мне определять правильное направление и не сталкиваться со стенами и препятствиями на пути.

Третий лестничный марш оказался последним. Теперь уже не было спасения от луча фонарика, шарившего в поисках меня. В крыше, прямо над лестничной площадкой, находился квадрат слухового окна, через который виднелись звезды. Туда, наверх, вела небольшая лесенка из железа и дерева, за которой мне уже не укрыться от пуль.

Луч света приближался ко мне, предвещая зарю смерти.

Выход на крышу соблазнял, но я уже не успевал. Преследователи приближались, они взяли бы меня прямо на лестнице.

Я снял шляпу и бросил вверх на лестницу, будто потерял ее, когда карабкался к слуховому окну. Потом нашел ручку двери, оказавшейся передо мной, и нажал. Дверь не поддалась. Либо была закрыта, либо ей что-то мешало. А свет приближался к лестничной площадке. Еще немного — и светящийся конус обнаружит беглеца. Тогда — конец. Я попробовал еще раз толкнуть дверь и почувствовал, как она поддается натиску. Я вошел и закрыл ее за секунду до того, как луч фонарика коснулся стены. Видно было, как приближается светящееся пятно и редеет тьма.

Я сильно прижал дверь. Услышал шаги преследователей, потом задыхающееся восклицание. Очевидно, свет упал на мою шляпу. «Поднялся туда» или что-то в этом роде, как я понял. Они пошли в ту сторону, куда мне хотелось их направить.

Услышал шаги по железным ступенькам.

Судя по скрипу лесенки, понял, что полицейские, один за другим, поднимаются наверх.

Шаги затихли. Должно быть, они поднялись на крышу.

У меня появилась слабая надежда на спасение, если быстро спущусь по лестнице и выскочу на улицу, но она тут же испарилась. Снизу, от основания лестницы, раздался голос, и один из тех, кто был на крыше, высунулся в слуховое окно и прокричал что-то в ответ. Без сомнения, он сказал тому, кто был внизу, оставаться на своем посту и следить за входом. Это означало, что на звук выстрела прибежали еще два агента, которые оставались в машине. Теперь я находился в западне.

Держа руку на двери, повернулся и осмотрелся. Точнее сказать, попробовал это сделать, потому что из-за темноты, царствовавшей внутри, ничего не видел. Никакого проблеска. Как будто я находился в абсолютно темном тоннеле. Или стоял в могиле. Я повернулся лицом к двери.

И тут до меня, с опозданием, дошло, что я нечто учуял, хотя и не разобрался в темноте. Неожиданно вздрогнув, я снова развернулся кругом.

Первые мгновения ничего не различал. Потом понял, что передо мной нечто видимое. Точка во мраке. Красная точечка. Пятнышко, подвешенное в пространстве, будто искра.

Я смотрел на нее, боясь двинуться. Искра тоже оставалась неподвижной. Я почти не дышал.

Так и стоял некоторое время, уставившись на точку, пока не сообразил, что передо мной. Точнее сказать, сделал вывод из наблюдения. Это была зажженная сигарета. Если долго смотреть на красную точку, то можно заметить, что она живет в своем, едва уловимом ритме. Краснота ее то уменьшалась и почти останавливалась, то вновь оживала и усиливалась. Ритм ее изменения повторял ритм дыхания. Значит, здесь, в темноте, кто-то есть.

Красная точка неожиданно продвинулась вверх сантиметров на тридцать и снова замерла. Значит, тот, кто курил, встал.

Движение не сопровождалось никаким шумом. Человек действовал проворно и хотел остаться невидимым. Но он не учел, что уже обнаружен. Зажженная сигарета была его ошибкой. Видно, он так привык к безостановочному курению, что забыл про сверкающий уголек на уровне его лица.

Я стоял как загипнотизированный и не мог отвести взгляд от этой раскаленной точки. Будто это глаз змеи, зафиксированный на мне. Я чувствовал, как твердеет мой позвоночник и по коже начинают бегать мурашки.

Огонек почти потух, очевидно, покрывшись пеплом, но очередная затяжка опять оживила его.

Вдруг он, слегка подрагивая, двинулся ко мне. Приближался медленно. Я почувствовал, как меня охватывает ужас и начинает бить озноб. Но остался на месте. А что я мог сделать?

Теперь сверкающая точка была рядом. Я даже почувствовал тепло сигареты на своей шее. Конечно, это скорее игра воображения, но эффект был именно таким.

Меня поражало молчание человека. Мы оба молчали. Я ждал, когда неизвестный раскроется, а он, очевидно, ожидал моего слова.

Я почувствовал, как подрагивает моя верхняя губа, и чуть не зарычал. Это был атавистический рефлекс, оставшийся у нас, людей, от животных. Я находился в темноте, а передо мной была непонятная, неконтролируемая опасность. Как же иначе я мог выразить напряжение выслеженного зверя, прижатого к стенке?

Я сделал глубокий вдох, развел руки, чтобы удобней пустить их в ход, и приготовился к предстоящей схватке.

Что-то холодное и острое коснулось моей шеи сбоку, прямо над веной. Металлическое острие слегка нажалось и зафиксировалось в таком положении.

Оно было острым, как кончик ручки или ногтя, и только небольшое закругление мешало ему, несмотря на ощутимое давление, сделать дырку в моей коже. Один маленький толчок — и оно бы пробило вену. Но это не ручка и не ноготь, а нож, которым меня могли пригвоздить к двери одним ударом!

Огонек сигареты немного поколебался, но это движение не передалось на лезвие. Я почувствовал дуновение воздуха перед моим потным лицом, будто сделали быстрый жест рукой. Однако это была не та рука, которая держала нож. На уровне глаз раздался треск. Зашипела головка спички и сверкнула, как маленькая ракета, на мгновение ослепив меня.

Потом пламя спички успокоилось и отошло немного в сторону. Лицо человека, стоявшего передо мной, медленно выплывало из темноты, приобретало объемность и видимость, как на фотопластинке при проявлении.

4

Это была женщина.

Лицо появилось передо мной, будто освещенное внутренним светом. Типаж — общий для Кубы. Высокие скулы, черные гладкие волосы, разделенные посредине и зачесанные за уши, губы полные и выступающие вперед, яркие, будто накрашенные. Кожа цвета бисквита. Черные глаза, большие, полуприкрытые и вытянутые к скулам, выражали коварство и угрозу.

На ней была шаль, но не из тех романтических испанских с розами и цветами, а темная, без узора, из простого хлопка, даже дырявая. Под шалью виднелась одежда красного цвета. Красные хлопковые чулки, которые казались не слишком чистыми. На ногах — дешевые туфли. Кажется, они былина веревочной подошве и без каблуков. Впрочем, все это разглядел потом, а пока вынужден был смотреть только вперед, на уровне ножа.

Свет спички, отраженный лезвием, попал мне в глаза. Между тем давление на вену у горла не уменьшилось. Как ей удалось найти вену в этой темноте, для меня осталось загадкой.

Да, еще одна вещь: то, что я принял издалека за сигарету, оказалась длинной и очень толстой сигарой, которую женщина не вынимала изо рта, дыша через нее воздухом с дымом. Не знаю, кто из курильщиков-мужчин смог бы посоревноваться с ней в подобной виртуозности!

Раскаленный уголек, обрамленный пеплом, завибрировал, и послышался мрачный голос:

— Bueno?

Я не знал, что это означает, мог только догадываться по модуляции голоса: «Ну что?» или «Что такое?». Нечто подобное.

Кубинка замахала рукой, держащей спичку, будто отрывая запястье, и вновь наступила темнота. Острие ножа осталось на прежнем месте. Женщине необходимо было взять новую спичку на груди, где завязана шаль. Спичка зажглась, и пламя вновь осветило наши лица.

Как я понял, незнакомка ждала ответа. И нож свидетельствовал, что она бы его получила.

— Успокойтесь, успокойтесь, — проговорил я. — Меня ищут в квартале. Я не говорю на вашем языке. И уберите оружие, прошу вас!

Хорошо понимал, что не имею возможности помочь себе жестами. Поэтому пришлось ограничиться словами, не повышая голоса.

— Americano? — спросила она.

Прижатый к двери, я мог только двигать глазами в попытках что-то объяснить.

— Агенты, полицейские… вы меня понимаете? Я бежал по лестнице… Не знаю, как сказать… Полиция… Меня ищут.

Женщина вдруг заговорила по-английски. Это был плавный английский.

— Полицейские? — лицо ее изменило выражение, когда произнесла это слово.

Словно брызнула ненавистью. До этих пор незнакомка означала для меня угрозу, теперь олицетворяла ненависть. Выразительный свет зажегся в ее глазах.

— Почему сразу об этом не сказали? Я ненавижу сыщиков! — воскликнула она.

Кончик ножа слегка отошел от шеи.

— Тот, кто против сыщиков, — мой друг, — добавила женщина.

Нож неожиданно исчез. Не могу сказать, куда он спрятался. Может быть, в подвязке или складках шали.

Я глубоко вдохнул. Мне казалось, что прошло уже полчаса, хотя на самом деле — минуты четыре-пять.

— Не знал, что вы говорите по-английски, — удивился я.

— Выучила поневоле, — с горечью произнесла незнакомка, — когда проводила в ваших тюрьмах время, необходимое, чтобы получить документы для натурализации.

Спичка погасла, но после короткой паузы вспыхнула новая.

На этот раз женщина зажгла свечку — длинную, бесформенную, стоящую в горлышке бутылки. Свет был слабый, он не разгонял темноту вокруг голов. Она дала мне знак отойти, заняла мое место и прислушалась.

— Я сделаю для вас что смогу, — проронила кубинка.

Преследователи явно не скучали. Было слышно, как они ходят по крыше, производя шум, подобный раскатам грома.

Кубинка прошептала по-испански какие-то оскорбления в их адрес. По-моему, послала их к матери.

Потом, она подняла ногу, надавила на дверь и опустила шпингалет в отверстие на пороге. Дверь была заблокирована. После этого женщина повернулась, пересекла комнату и подошла к стене, где крепилась тряпка, очевидно, прикрывающая окно.

Впервые, я увидел, как она ходит. Стоило только взглянуть, как идет эта женщина, и сразу понимаешь значение слова «грубость». Не знаю, как ей удавалось добиться такого эффекта, но ее манера ходить была совершенно невыразительной. Кубинка не покачивала бедрами, чтобы привлечь внимание, и не старалась казаться естественной. Она была очень худой, без излишеств в округлостях, и эта походка казалась вызовом. Она ставила ногу прямо, не сгибая колено, опиралась на нее и выносила вперед вторую таким же образом. Я попытался представить себе юношу, который шел бы с ней, прогуливаясь. Но не смог. Так ходят люди, привыкшие бродить по ночам одни. И тот, кто имел здравый смысл, должен держаться подальше от подобных прохожих!

Непроизвольно мне подумалось: «Это действительно удача, что вы на моей стороне, мисс!»

Она отодвинула рукой занавеску и вытянула шею:

— Их там около двадцати. Много, как клопов! Вам не уйти отсюда. — Оторвалась от окна и покачала головой: — Они и в самом деле хотят взять вас, чико.

Кубинка вынула изо рта окурок сигары, от которой я каменел несколько минут назад, сплюнула огрызок на пол и затоптала его. Вытащила другую сигару, хорошенько растерев ее пальцами, прикурила от свечки.

— Знаете город? — спросила она сквозь дым.

— Я увидел Гавану сегодня впервые.

— Вы выбрали хорошее место для убежища. Куда бы пошли, если, допустим, вам удалось бы уйти отсюда?

— Не знаю, — признался. — Мои мысли были только о том, как сбежать.

Женщина выпустила облако дыма.

— Я попыталась сделать то же самое в Джексонвилле и потерпела фиаско. Надо иметь дыру, где можно спрятаться. Или покинуть город немедленно. Постоянное передвижение ни к чему хорошему не приведет, и вы кончите тем, что окажетесь в тюрьме.

— Куда бежать, если вокруг одна вода.

Кубинка кивнула, соглашаясь, и задумалась.

— Почему они вас ищут? — вдруг спросила она, кутаясь в шаль.

— Они утверждают, что я убил женщину.

— И то, что они говорят, неправда?

— Сплошная ложь!

— Ну, это с ваших слов. Может, кто-то другой отбил у вас женщину?

— Я отбил ее у другого.

— Тогда надо быть таким идиотом, как сыщик, чтобы не понять о вашей непричастности. Никогда не убивают то, что нам не принадлежит. Убивают только то, что — наше.

— Сходили бы и убедили их, — пробормотал я, засовывая руки в карманы.

Женщина спокойно выпустила кружок дыма.

— Обвинение серьезное. Но лучшего места, чем здесь, вам не найти.

Рубанула рукой в моем направлении:

— Только не стройте иллюзий. Я это делаю не ради вас, а потому, что против них.

Потом она заговорила по-испански, и глаза кубинки загорелись гневом.

Это была передышка. Наверху опять задвигались, должно быть, кончили проверять крышу. Шаги вернулись к лесенке, и послышались звуки, будто застучали по оцинкованной ванне. Лесенка заскрипела.

— Ну вот, они идут, — заметил я.

Кубинка отбросила сигару и, схватив меня за руку, выпалила:

— Идите сюда. Ложитесь на койку. Снимите пиджак, раздевайтесь до пояса.

Я не понимал, зачем нужна эта операция, но подчинялся без лишних слов. Тем временем, полицейские беседовали уже у основания железной лесенки. Наверное, старший давал инструкции агентам.

Женщина исчезла в углу комнаты. Я услышал, как она вытягивает ящик из стола.

— Куда я положила помаду? Еще когда был Манолито, — говорила она сама себе.

Я поспешно снял рубашку, оторвав несколько пуговиц.

Сыщики стучали где-то поблизости, может, в соседнюю дверь, а может, этажом ниже.

Она подошла ко мне, приказала:

— Снимите майку!

Я снял.

— Теперь ложитесь лицом к стене… так. Поближе к стене. И что бы ни случилось, не поворачивайтесь. Положите руку на голову, чтобы они не могли видеть вас сбоку… Подождите! Мы спрячем ваш пиджак под одеяло. Они могут узнать его.

Я почувствовал, что женщина засовывает под меня одежду. Потом кубинка села на край койки рядом с моей голой спиной. И без всякого предупреждения принялась постукивать по спине чем-то холодным и скользким.

Я вздрогнул, не в силах сдержаться.

— Лежите спокойно, — прошипела кубинка. — Времени мало!

Она продолжала быстро стучать по моей спине. Я повернул голову и увидел, что кубинка наносит мне красные точки тюбиком губной помады.

Полицейские уже были в соседней комнате. Мы слышали, как они ходят за стеной. Конечно же, сыщики будут тщательно обыскивать каждую лачугу.

Женщина укрыла меня одеялом почти до головы.

— Теперь лежите тихо. Не тритесь об одеяло. И не поворачивайте голову.

Кубинка понесла свечу в другую часть комнаты. Услышал, что она взяла бутылку, и немного спустя по комнате распространился сильный запах дезинфекции. Она двигалась к постели. Я скосил глаза и увидел, что женщина уронила несколько капель на пол и на одеяло.

Полицейские подошли к нашей двери. Принялись стучать и толкать ее. Прокричали что-то по-испански.

Женщина положила руку мне на спину и сказала:

— Будем ждать. Теперь мы либо выплывем, либо потонем.

Я следил за ней краем глаза. Кубинка взяла шаль и покрыла ею голову. Потом завела конец шали со спины и прикрыла рот. Повернулась и посмотрела на меня. Трансформация была поразительной. Завернутая в черное, женщина из трущоб стала воплощением грусти. Это была вдова в траурном одеянии. Изменилась и походка! Медленная, смиренная. Кубинка извлекла откуда-то четки и принялась быстро и настоятельно бормотать что-то. Слегка наклонила вперед голову.

Я окончательно повернулся к стене, и все, что происходило дальше, воспринималось только на слух.

Кубинка вытащила защелку. Дверь заскрипела, и послышались хрюкающие голоса нескольких мужчин. Очевидно, они задавали вопросы.

Кубинка произнесла «ш-ш-ш» с упреком.

Но этого было недостаточно, чтобы удержать полицейских. Я бы очень удивился, если бы они не вошли.

Послышался шум шагов по комнате. Потом они заметили меня. Последовал короткий вопрос, который я понял без труда.

— Quien es eso? (Кто это?)

Женщина со вздохом пробормотала ответ. Я услышал среди других слов «Mi hombre», повторенное пару раз.

«Мой муж». Я был ее мужем.

Женщина замолчала. Наступила пауза, но напряжение не спадало.

Я чувствовал взгляды пяти или шести мужчин, которые пытались разглядеть меня сквозь одеяло. Естественно, ощущение не из приятных. Я лежал тихо, без движений, как кубинка сказала. Но как трудно оставаться неподвижным и не шевелить мускулами. Неприятный запах влажной штукатурки щекотал в моем носу. Я боялся, что вот-вот начну чихать и привлеку внимание полицейских. К счастью, этого не произошло.

Я осторожно открыл глаз под защитой руки и посмотрел на стену. Она была освещена. Очевидно, приблизилась свеча. Я понял, что полицейские хотели посмотреть на меня вблизи.

Женщина жаловалась меланхоличным голосом, противясь этому вмешательству, но они ее не слушали.

Я знал, что вскоре произойдет. И действительно, произошло. Тень вырисовалась на стене, значит, человек приблизился. Тень стала больше. Я почувствовал, что человек осматривает меня, и это вызвало беспокойство. Я не осмелился даже приплюснуть приоткрытый глаз.

Тень свернулась калачиком. Я понял, человек наклонился, чтобы посмотреть на меня поближе. Ощутил его дыхание на своей шее, полоске тела, оставшейся открытой.

Если бы женщина дала мне нож до того, как впустить сыщиков, можно было попробовать прыгнуть на этого человека, развернуть его и, прикрываясь, как щитом, потребовать, чтобы они открыли мне дверь в коридор. Нет, это была бы ошибка. Я понимал, что не ушел бы далеко, а только до низа лестницы, где и ждали меня у входа в дом.

У меня появился соблазн повернуться… и всему конец. Но этого не сделал.

Я видел, как поднялась на стене большая тень от руки. На мгновение она задержалась и опустилась. Почувствовал, что тянут одеяло. Свежий воздух соприкоснулся с моей спиной.

Раздался внезапный возглас, исторгнутый не из одной, а из четырех или пяти глоток. Стена очистилась, тень исчезла. Человек, должно быть, резко отпрянул назад.

Кто-то задал вопрос приглушенным тоном.

Я услышал, как кубинка произнесла единственное слово. Она произнесла его медленно, почти нараспев. Какое прекрасное это было слово! Много таких слов есть у них в языке, но это было очень мелодичным.

— Viruela, — сказала она и коротко всхлипнула.

Кто-то хрипло вскрикнул. Потом тяжело затопали, отчего даже кровать задрожала. Полицейские старались как можно быстрее добраться до выхода из комнаты. Поток воздуха выгнул пламя свечи, поколебав полумрак в помещении.

Дверь с шумом захлопнулась. Мы опять остались вдвоем.

С минуту я не двигался.

Полицейские продолжали свой бег вниз по лестнице. Их охватила паника. Казалось, весь квартал вибрирует и дрожит от их топота.

Я услышал, как шум выплеснулся на улочку, и понял, что сыщики наконец-то ушли.

Кубинка пока не произнесла ни слова. Я медленно повернулся и посмотрел на нее. Пламя свечи успокоилось. Женщина стояла у двери и, наклонив голову, слушала. Я видел, как она «показала нос», смеясь над теми, кто удрал. Потом, проговорила что-то сквозь зубы.

Я полностью развернулся и сел.

— Отличная работа, — обронил.

Кубинка посмотрела на меня. Подмигнула большим черным глазом.

— Неплохо! — призналась и она.

Женщина вернула на место шаль и снова стала прежней. Странно, как одна деталь одежды может все изменить. Тихо посмеиваясь, она освободилась от четок. Отодвинулась от двери, и я увидел маленькую желтую бумажку, которая свисала с ручки. Бумажка еще покачивалась. На ней большими черными буквами было написано мелодичное слово «viruela», которое я услышал недавно.

— Что это означает? — спросил я.

— Оспа, — ответила она, не моргнув глазом. И постучала ногтем по этикетке. — А надпись — предупреждение держаться подальше от этой комнаты. В общем, своеобразный карантин. Бумажка должна висеть с наружной стороны двери, а не с внутренней, но они были слишком возбуждены, чтобы обратить внимание на такую деталь. Я так и думала, что они вас не тронут и не будут переворачивать. На это у них не хватило бы смелости!

— Какая находчивая! — удивился я и сел на край кровати. Принялся натягивать рубашку, не обращая внимания на красные пятнышки. — Но откуда здесь дезинфицирующая жидкость?

Женщина пожала плечами.

— Осталась. Люди из здравоохранения забыли унести, когда последний раз приходили сюда. Видите ли, на этой кровати действительно умер от оспы человек. Пару недель тому назад.

Я резко вскочил, будто меня кто-то толкнул снизу, и продолжил одеваться стоя.

Кубинка усмехнулась, видя, что пытаюсь отряхнуть с себя пыль и невидимую инфекцию.

— Успокойтесь, — заметила она. — Люди из здравоохранения продезинфицировали и окурили здесь все, прежде чем уйти. Я сама тут спала и чувствую себя прекрасно. Во всяком случае, трюк удался, а это главное.

— И все же, — выдохнул я, — хорошо, что стало известно об этом после того, как дело сделано.

Женщина подошла к шкафу, открыла ящичек и достала сигару, которую положила туда перед тем как впустить полицейских. Должно быть, сигара погасла не сразу, потому что ящичек был полон дыма.

Кубинка сбросила пепел, постучав сигарой по мебели, потом извлекла спичку, чиркнула ею и зажгла окурок, испустив вздох облегчения. Она опять стала женщиной из трущоб. Прислонилась к шкафу спиной и оперлась локтями.

— Вы что, курите только сигары? — полюбопытствовал. — Почему не сигареты?

Она скривила губы.

— Сигареты — для детей. Их курила, когда мне было девять лет.

— Черт возьми! — тихо ругнулся я.

— Но я не вдыхала, — уточнила женщина.

Воспринял ее объяснение как намек на хорошее. Однако хорошего у нее было мало.

— Я работала как «сигарайа» в Тампе, — добавила кубинка. — Именно там привыкла к сигарам. Можно сказать, что из десяти сигар, которые я делала, выкуривала одну.

Я стал завязывать галстук, продолжая смотреть на свою спасительницу. Хотелось понять ее.

— Почему вы столько сделали для меня? — допытывался.

Кубинка слегка пожала плечами.

— По разным причинам. Как уже вам говорила, я ненавижу полицейских и всегда принимаю противоположную им сторону, не пытаясь узнать, почему полиция за кем-то охотится. — Она понаблюдала за полетом дыма. — А может быть, дело в цветах, которые я ношу на могилу.

— Что вы хотите этим сказать?

— Это трудно объяснить. Мне кажется, сделать что-то для человека — это лучшее, что можно сделать в мире. Видите ли, я так же, как и вы, знаю, что значит потерять человека, который любит тебя. Со мной такое же случилось две недели назад в этой комнате.

Я показал пальцем на кровать, где недавно лежал.

— Он умер здесь?

— Да. Его звали Манолито. Нас депортировали из Майами за уголовное преступление. Довольно грязная история. Полиция искала нас. Искала именно его. Несколько месяцев сыщики не давали нам покоя. Наконец они выследили Манолито и посадили за решетку. Но когда поняли, что он сильно болен, вышвырнули, как собаку. Поэтому, он притащился сюда, ко мне, и умер в этой лачуге.

Ее большие черные глаза говорили сильнее слов. Но остальные черты лица оставались неподвижны и не выражали никаких чувств.

Я не знал, что сказать. Повернулся к ней спиной, заправляя рубашку в брюки.

— Как вас звать? — спросил, снова поворачиваясь к женщине лицом.

— Мое настоящее имя? Я забыла его. Имела, по крайней мере, с дюжину имен. В каждом месте, где бывала. Будет лучше, если скажу вам, как меня называют здесь. Я Мэдиа Ноче, потому что допоздна брожу по улице… с тех пор, как он ушел.

— Мэдиа… Мне трудно произносить это имя.

— Оно означает Полночь. Говорите его по-английски.

— Хорошо!.. Значит, Полночь. — Я подошел к кубинке, положил руку на ее плечо и с волнением сжал его. — Послушайте, Полночь, не знаю, что сказать вам, как… поблагодарить.

— Цветы на могилу, — тихо ответила она.

Я закончил одеваться и обратился к ней:

— Думаю, будет лучше, если я уйду. Теперь путь свободен.

— Будет лучше, если вы никуда не двинетесь. Вы дойдете до угла, они узнают вас и схватят. Почему хотите разрушить то, что я сделала?

— Я не могу оставаться здесь всю ночь.

— Есть такое место в городе, куда вы могли бы пойти?

— Нет. Никто…

— Тогда зачем уходить отсюда? — Она протянула руку ладонью вверх, словно проверяя, идет ли дождь. — На кону ваша жизнь, чико. Идите, если хотите, это ваше дело. Но тогда позвольте спросить, почему убегали от полиции? Можно бы поберечь переживания на будущее.

Замечание было справедливым. Почему убегал? Я прикурил сигарету от свечи и нерешительно присел на кровать.

Некоторое время мы молчали. Я — с сигаретой, она — со своей сигарой. Два лица в полумраке комнаты. Два задумчивых существа. И у каждого свои проблемы. Она думала о «нем», наверное. Я думал о «ней».

Как на похоронном бдении.

Первой нарушила молчание кубинка:

— Как думаете уйти из города, даже если вам удастся выбраться отсюда?

— Не знаю. Должен же быть какой-то способ…

— Если укроетесь на острове, чего достигнете? Вы навсегда останетесь пленником вод.

Я уныло согласился.

— А если попытаетесь переплыть, то таможня и портовая полиция предупреждены. Это точно. За портом они следят особо.

Я бросил окурок.

— Мне кажется, что должен остаться в Гаване.

— И мне так кажется. Но выходить отсюда вам нельзя, потому что в этом случае вы сможете пробыть на свободе не более нескольких минут.

Опять наступило молчание. На этот раз его прервал я:

— Да, у меня нет никакого резона оставаться в Гаване, потому что не могу доказать свою невиновность. — Поднял голову. — Если бы такая возможность была, я не стал бы убегать от полиции за преступление, которого не совершал. Но однажды начатое бегство трудно остановить. Я останусь здесь, пока все не выясню!

— Нет закона, запрещающего вам делать это, — прокомментировала кубинка.

Я поднес пальцы к глазам и начал их рассматривать, будто они меня очень интересовали.

Полночь изменила позицию у шкафа.

— Не хотите рассказать, как все произошло? — предложила она. — Все равно пока нам делать нечего.

И тогда я рассказал ей всю мою историю.

5

Я работал у «Него» уже неделю, когда увидел Еву в первый раз. Семь дней я не знал о ее существовании.

Стоит особо отметить, как я нашел это место. В уличной канаве, можно сказать. Кто имеет склонность к мистике, увидел бы в этом символический смысл. Я не очень-то в это верю, но, видимо, именно там я должен был найти занятие, которое искал.

Дело было в Майами. Меня зовут Скотт. Все, что имел тогда, сейчас — при мне. У меня была такая же одежда, потому что, когда тебя арестовывают, без нее не обойтись. Один комплект необходимой одежды — весь мой гардероб. Кроме того, у меня имелась скамеечка в парке. Конечно, скамеечка часть городской собственности, но пользуясь только ею каждую ночь, я приобрел особое право на нее. Это было мое достояние. Однажды пришлось прогнать оттуда другого типа и уговорить его поискать более подходящее местечко.

Вставал я тогда рано — с рассветом или даже чуть позже. В Майами рассвет прекрасен. В нежно-розовых и часто голубых красках, как лицо и глаза детей. Невозможно насладиться цветами рассвета. Умывался в фонтанчике в том же парке и причесывался половинкой расчески, которую ревниво хранил в кармане.

В то утро я вышел из парка и прогуливался в одиночестве, следуя за своей длинной тенью, по улице, окрашенной в розовое. Проходил мимо ночного ресторана, кажется, он назывался «Акации». Я редко обращаю внимание на рестораны. Майами — место отдыха и развлечений, оно изобилует ночными заведениями. Но этот был огромным и казался даже более сверкающим, чем другие. Поэтому его и заметил. Должно быть, ресторан закрылся недавно, приблизительно с час назад, потому что я чувствовал исходившие от него волны тепла, оставленного людьми за ночь. Между тротуаром и улицей тянулась полоска травы, и в этой канаве что-то лежало. Однако я не был в этом уверен, потому что мешала блестевшая на солнце роса. Прошел мимо, но потом решил проверить, повернул назад и пнул предмет ногой. Предмет перевернулся. Это оказался бумажник. Я наклонился и поднял.

Наверное, его потерял клиент ресторана, когда садился в автомобиль. А может, уронил кто-то другой и не нашел, потому что место здесь слабо освещено. Бумажник был из черной тюленевой шкуры с углами, отделанными золотом. На шелковой подкладке было отпечатано «Марк Кросс» — магазин, где приобретен бумажник. Внутри лежали деньги. Меня интересовали только они: сорок один доллар. Я продолжил прогулку.

В бумажнике еще находились документы, удостоверяющие личность владельца: водительские права, выписанные Эдварду Роману, сорока четырех лет, проживающему в Эрмоза Драйв, и визитные карточки. Вовсе не анонимный был бумажник!

Однако мои моральные принципы не вызывали восхищения у пустого желудка. Он требовал своего. Потому плотно позавтракал, на этот раз не занимаясь мытьем посуды и не разгружая грузовик. Когда успокоил голод, в бумажнике стало на полтора доллара меньше.

Потом заметил, что мои моральные принципы опять стали брать верх. Удивительно, как легко побеждает честность, когда желудок полон.

Пришлось расспросить трех человек, прежде чем узнал, где находится этот дом. Первый, к кому я обратился, был полицейский. Он никогда не слышал о таком названии и честно признался в этом. Второй человек имел о нем слабое представление. Наконец водитель грузовика показал мне, в каком направлении двигаться. Добавил, что сочувствует, если буду добираться туда пешком. Он с удовольствием бы подбросил меня, но, к сожалению, едет в другую сторону. Итак, я продолжил свой марш. Правда, мелькнула мысль, что есть более легкие способы остаться честным, но все равно дел никаких не имелось, и мне было совершенно безразлично в какую сторону шагать.

Мне показалось, что я прошел только полдороги до Пальм-Бич, когда, наконец, прибыл туда. Это был большой и прекрасный дом.

Вокруг разместились и другие похожие виллы, но эта понравилась мне больше всех. У нее была своя внутренняя улочка, отходящая от автострады. И это объясняло, почему не многие знали о ее нахождении.

Эрмоза Драв стояла фасадом к морю, а тыльной частью к автостраде. У нее был частный пляж и прекрасный внутренний берег.

Я поднялся по маленьким ступенькам перед входом и позвонил. Мне пришлось ждать несколько минут, прежде чем подошел афроамериканец в белом пиджаке, как те, которые одевают слуги в клубах. Он открыл дверь и испытующе посмотрел на меня.

— Могу я видеть господина Романа? — спросил.

— По какому поводу?

Я проделал слишком большой путь, чтобы теперь, вот так просто, отдать бумажник негру.

— Мне нужно отдать то, что ему принадлежит, — ответил.

Слуга недоверчиво посмотрел на меня и закрыл дверь. Пришлось ждать еще. Создавалось впечатление, что за мной наблюдают, но я не знал, откуда и кто, потому не стал убегать.

Потом появился тот же негр.

— Зайдите на минутку, — сказал он.

Итак, меня впустили в дом на время, будто проверяли. Я понял это по сухой фразе. Негр не сказал, что господин Роман меня примет.

Я последовал за слугой, который направлялся вверх по лестнице. Но прежде чем успел достичь ступеней, кто-то возник передо мной и вынудил остановиться. Человек не выглядел на сорок четыре года, как значилось в водительских правах господина Романа. Он был коренаст и ростом мне до бровей. Кожа мужчины была цвета корки сухого лимона и такая же неприятная на вид. Волосы напомажены чем-то блестящим. Глаза смотрели пристально, но казались затуманенными. Свет приглушался в них. Не знаю, как определить этот взгляд, — описания никогда не были моей сильной стороной. Даже собаки имеют блеск в глазах, а у него не было этого блеска. Я думаю, в них отсутствовала душа. Эти глаза напоминали пуговицы ботинок или зерна кофе — гладкие, твердые, простые предметы.

Мужчина был одет в рубашку из черного шелка и спортивный пиджак горчичного цвета. Босые ноги с фиолетовыми венами всунуты в соломенные сандалии. В общем, тип, который не располагал к веселью, а создавал впечатление скрытой опасности. Словно вы находитесь перед гремучей змеей, свернувшейся в кольца на расстоянии всего лишь сантиметров тридцать, поэтому ей не надо даже прыгать, чтобы ударить и отравить. Вот такое впечатление произвел на меня этот человек.

Неясно, почему же от него исходила враждебность и угроза? Если честно, так сразу и не скажешь. Он говорил мягко, вытягивая слова, безразличным тоном, будто спросонья. Даже руки, которые время от времени как бы невзначай касались меня, казались сонными.

— Какое послание?

Я не сразу понял его.

Человек коснулся левой части моей груди тыльной стороной ладони.

— Что вы сказали слуге? — спросил он.

— Я хочу видеть господина Романа и отдать то, что ему принадлежит.

— Это может означать многое.

По-прежнему не пропуская меня, мужчина переговорил со слугой, который остановился на первой ступеньке и уже держал ногу на второй.

Потом человек с глазами-пуговками провел рукой по моему бедру, но жест был настолько быстрым и ловким, что казался почти незаметным. Я опустил глаза, но рука исчезла.

— Извините, — сказал он, — вы немного запылились.

Слуга спросил:

— Все в порядке, мистер Джордан?

Афроамериканец вел себя так, будто эти сцены были для него не в новинку.

— Да, теперь можете подниматься, — ответил мужчина.

Я последовал наверх за слугой. С минуты на минуту ожидая услышать позади себя жужжащий звук, который издает гремучая змея, но так и не услышал.

Негр постучал в дверь.

— Человек к хозяину.

Из-за двери послышалось:

— Пусть проходит.

Слуга открыл дверь.

— Входите, — произнес он.

Я очутился в большой спальной комнате, одну стену которой заменяло окно, выходящее на террасу.

На террасе в кресле сидел человек. Лица не видно — его брил парикмахер. Перед ним на табуретке сидела девушка и обрабатывала ему ногти.

Я в ожидании остановился посреди комнаты.

— Отмерьте точно виски, — услышал.

Афроамериканец опустился на колени. Он вытянул из кармана сантиметр и измерил длину висков сначала с одной, потом с другой стороны.

— Сантиметр ниже верхушки уха, — приказал хозяин. — И оставьте прямые. Мне они нравятся.

Я продолжал ждать.

Вдруг человек в кресле вскрикнул:

— Ой! — и поднял колено.

Но вины парикмахера в этом не было.

— Вы двигаетесь, господин Роман, — заметила маникюрша.

Мужчина выпрямился в кресле и с силой ударил ее по лицу. Девушка очутилась на полу.

— А ты, наоборот, не двигаешься вовремя! — прорычал хозяин виллы с сарказмом.

Девушка заплакала.

— Выйди отсюда! — выкрикнул человек. — Пока не залила мне террасу.

Девушка собрала свои принадлежности, и слуга проводил ее из комнаты, держа за плечи, чтобы она быстрее шла. Потом я заметил, как он передает ей банкноту — десять долларов, как мне показалось.

— Не принимай так близко к сердцу, малышка, — услышал, как он шепчет девушке. — В следующий раз получится лучше. Не обращай внимания на то, что сделано.

«Однако сделано любопытным образом», — подумал я.

Роман встал с кресла, пригладил волосы и вошел в комнату. Он не выглядел на свои сорок четыре года. На нем была шелковая пижама в полоски: темно-лиловую, ярко-зеленую и еще два цвета, которые лишь подчеркивали приходящее на ум сравнение с брюхом рыбы в аквариуме. К счастью, большую часть пижамы покрывал халат — видны были грудь и верхняя часть брюк.

Роман подошел к зеркалу и хорошенько осмотрел себя. Я вдруг подумал: «У вас, должно быть, крепкий желудок, мистер!»

Потом Роман взял сигару и, откусив кончик, прикурил. В конце концов, он, кажется, заметил меня и спросил:

— Что я могу сделать для тебя, Джек?

— Я подумал, что, может быть, доставлю вам удовольствие, вернув это, — сказал, протягивая ему бумажник.

Хозяин виллы с удивлением посмотрел на бумажник. Но даже после того, как осмотрел его и исследовал содержимое, казалось, не хотел верить, что это его вещь.

— Это не мой, — произнес он, наконец. — Где вы его нашли?

Я объяснил.

Роман приказал слуге:

— Посмотри одежду, которую я одевал вчера вечером. Есть ли там бумажник?

Негр ушел, потом вернулся и сообщил:

— Там нет его, хозяин. Нет.

— Но я даже не заметил, как он выпал! — воскликнул Роман.

Видимо, он хорошо выпил в ту ночь, подумал я. Вдруг хозяин стал усердно рыться в бумажнике, не обращая внимания на деньги. Открыл ящичек и вытащил оттуда другой бумажник из крокодиловой кожи. Заглянул в него.

— Ага, здесь, — сказал Роман, как показалось мне, с облегчением. — Сколько в нем было? — обратился он ко мне с равнодушным видом.

— Сорок один доллар, — ответил я. — Мной потрачено полтора доллара на еду, так что там осталось тридцать девять с половиной долларов.

— Я бы этого не заметил, — проговорил хозяин виллы и взглянул на слугу. — Ты представляешь, в мире существуют честные люди.

Дело приобретало странный оборот.

— И мало того, — продолжал Роман, — они приходят сюда с бумажником…

Неожиданно Роман повернулся ко мне:

— Возьмите его, он ваш.

Я не взял, но поблагодарил:

— Спасибо, но через день-два, я его все равно продам…

— Вы мне нравитесь, — сказал хозяин виллы. — И я хочу вам это доказать. Что вы умеете делать?

Я перечислил небольшой список своих возможностей:

— Немного понимаю в садоводстве, столярном деле, могу водить машину…

На этом пункте он меня прервал:

— Считайте, что вы нашли работу.

Тем временем в комнату вошел человек, который остановил меня внизу у лестницы. Точнее сказать, обратил на себя внимание. Потому что он имел способность появляться рядом неожиданно и оставаться незамеченным.

— А что вы сделаете с Клэйборном? Вы хотите двух шоферов, Эд? — заметил вошедший.

— Пошлите к черту, — махнул рукой Роман. — Дайте ему двадцать минут, чтобы он убрался. — Но когда мы оба уже были на пороге, хозяин изменил свое решение: — Дайте ему пятнадцать минут. Может быть, через полчаса мне понадобиться машина, а я не хочу ждать.

Это произошло во вторник.

Я работал на него целую неделю, прежде чем увидел Еву, прежде чем узнал, что она живет в этом доме.

В моей комнате зазвонил телефон, и в трубке раздался голос Джоба:

— Скотт, приготовьте машину. Через две минуты.

Джоб — мажордом, который открыл мне дверь неделю назад.

— Есть, — ответил я.

Полагая, что поеду как всегда с хозяином, я надел пиджак, берет. Вывел из гаража автомобиль и остановил его перед парадной дверью. Вышел, открыл дверцу и стал ждать. Все это я обычно проделывал, когда подавал Роману машину.

Дверь открылась, и вышла девушка.

Молодая, красивая девушка. Справедливо сказать, она была красивой, но это неважно, — важен эффект, который красивая женщина производит на вас.

У меня непроизвольно дернулись веки, но лицо осталось неподвижным.

Ева вышла медленно, как будто не было у нее необходимости идти туда, куда направлялась. Еще медленней девушка развернулась, закрыла за собой дверь и спустилась с лестницы.

На меня она даже не взглянула. Глаза опущены, веки полузакрыты. И не обратила внимания, что шофер — другой… Да и как она могла это заметить, если не смотрела на меня? Наверное, видела меня, как видят нечто расплывчатое через зеленое стекло. Ее фигурка, спускающаяся по лестнице, отпечаталась тогда в моем сердце и осталась там навсегда.

На ней было кремовое платье до колен, из тех, которые одеваются как рубашка. Вокруг талии — узкий поясок. Косынка на голове полностью скрывала волосы и была завязана на два узла по обе стороны лица с торчащими кончиками, что делало Еву похожей на котенка с маленькими ушками. Правая рука украшена прекрасным бриллиантом.

Мысленно я проговорил: «Тут все ясно. Красивая и совершенная снаружи, а внутри — опилки».

— В город, пожалуйста, — тихо сказала девушка. И села в машину.

Я закрыл дверцу. Садясь, она попыталась расправить платье под собой, несмотря на то, что оно было короткое. Жест механический, обычный для всех женщин.

Я занял место за рулем, и мы поехали. Хозяину нравилась скорость, но с Евой я ехал не спеша. Во всяком случае, судя по виду девушки, она не волновалась.

Мы катили по автостраде, когда красавица вдруг сказала:

— Остановите здесь на минутку.

Я остановился и осмотрелся, не понимая причины остановки. Не увидел ничего, кроме моря… Хотя место было удачным, с хорошей панорамой. С одной стороны — пальмы, с другой — бескрайний морской простор.

Не знаю, сколько мы просидели вот так, в машине. Время от времени я поглядывал в зеркало заднего вида. Она положила руки на край окошка, чтобы лучше видеть, и упорно смотрела на простирающееся перед ней море. На лице застыло выражение восхищения и задыхающейся радости, как у заключенного, который смотрит на небо через решетки окна. Она смотрела на линию горизонта, туда, где соединяются вода с небом. Эта воображаемая линия манит и искушает, но всегда обманывает, потому что достичь ее невозможно.

Я молчал. Мне казалось бесполезным демонстрировать нетерпение. Я перестал волноваться, а просто сидел, уставившись на сложенные руки.

Наконец мы снова двинулись. Девушка быстро управилась со своими делами и сделала покупки. Каждый раз я ожидал ее у входа и провожал до следующего здания.

По пути домой Ева обратилась ко мне и произнесла всего лишь две фразы.

— Что случилось с Клэйборном? — спросила она, словно только заметила, что водитель другой.

— Он уволился, мисс.

— Миссис, — поправила она. — Я — миссис Роман.

Мое удивление было двойным. Оказывается, она жена Романа, и удивил ее тон, которым это было произнесено. До этого момента я пытался уверить себя, что такая красивая куколка годится лишь на сезон или даже на одну ночь. Теперь понял, что передо мной прекрасная и несчастная женщина. Я почувствовал это по оттенку покорности, по тону, почти извиняющемуся, когда она сказала, что является женой Романа.

И все, ни одного больше слова. Женщина садилась в машину медленно, нерешительно, выбиралась из машины еще более неохотно, а до двери дома шла, еле передвигая ноги.

На следующий день — снова голос Джоба по телефону:

— Машину, Скотти. Через две минуты.

И опять тот же маршрут и та же остановка.

Как и в прошлый раз, она сказала:

— Остановитесь здесь.

И хотя остановились мы не в той именно точке, что днем раньше, причина остановки была та же самая.

Я смотрел на нее в зеркальце и чувствовал себя растерянным. Не мог понять ее. Вначале мне показалось, что Ева испугана или чувствует себя не очень хорошо. Женщина глубоко дышала, ее грудь тяжело поднималась и опускалась. Но вскоре я пришел к выводу, что она, как человек, сидящий взаперти, просто изголодалась по свежему воздуху. И только здесь, в этом одиноком месте, имела возможность свободно дышать и неотрывно смотреть вдаль, надеясь, может быть, когда-нибудь достичь невидимой линии горизонта.

По пути домой она снова произнесла две фразы.

— Между прочим, как вас звать?

— Скотт, мисс… — Потом вспомнил вчерашний день и добавил: — Извините, я забыл. — И повторил ответ: — Скотт, миссис Роман.

— Именно так, — подтвердила она, обращаясь больше к себе, чем ко мне. — Даже если я предпочитаю называться по-другому.

Прошло несколько недель.

В тот день, возвращаясь из своей обычной поездки в город, мы опаздывали и не должны были задерживаться. И все-таки остановились. Говорят, ясная луна опасна, но это можно сказать и про закат. Были сумерки, час грусти: умирает день, умирают надежды, несбыточными кажутся мечты.

Я заметил, что Ева плачет. Лицо ее было печальным, почти спокойным, слезы катились медленно и тяжело.

Мне бы следовало подумать о себе, быть более осторожным, но легко ли сдерживаться, видя, как плачет красивая женщина.

Я резко повернулся к ней.

— Я могу что-нибудь сделать для вас? — спросил.

Взгляд, который она вернула мне, тронул мое сердце.

— Да, — ответила она. — Сделайте так, чтобы не было этих последних трех лет. Отведите стрелки времени назад на три года. Если вы не можете этого сделать, называйте меня «мисс». Если вы не можете сделать даже это, тогда отвернитесь.

Не помню, как я очутился на заднем сидении рядом с Евой, не отдавая отчета в том, что делаю. И слова вырвались у меня спонтанно, помимо воли:

— Я вас люблю. Уже три недели. Полюбил вас с того момента, когда в первый раз сели ко мне в машину. Но только сейчас это понял.

Оторвав свои губы от ее губ, я попробовал укротить себя:

— Извините, больше этого не повторится. Завтра я уйду.

Ева ответила тремя словами, но их было достаточно.

— Не делайте этого!

В дальнейшем к теме моего ухода не возвращались. Мы были влюблены и не могли жить друг без друга. И нечего к этому добавить. Мы любили, и точка.

Три дня спустя, когда ехали по автостраде, я сказал:

— Знаешь, я ведь ничего не могу предложить тебе взамен того, что ты имеешь.

— Именно этого я и желала.

— Ты уверена?

— Совершенно уверена.

Она посмотрела на линию горизонта:

— Что находится там? В той стороне?

— Гавана, думаю. Но не прямо перед нами, а немного вправо.

— Мне неважно название места. Здесь на море так просторно, свободно, чисто… И через такую глубокую воду невозможно добраться к тому, кто находится там…

— Значит, Гавана?

— Да, Гавана.

— Есть корабль на Гавану. Он пришел из Нью-Йорка и сейчас стоит в порту. Вскоре отчалит. Я разузнаю о времени отплытия. Заказывать два места на самолет — неосторожно. Они имеют привычку звонить для подтверждения заказа и могут нарваться на «Него». И почтовым судном рискованно — у Романа лучшая яхта в Заливе.

— Нельзя терять время. Действуй быстро, быстро! За спиной у нас смерть. Каждую минуту, каждую секунду, даже когда мы сидим здесь. Не смотреть, не дышать, не думать, пока не уедем.

Я вспомнил о Джордане. Этой гремучей змее, свернувшейся в кольца, чье шипение я ожидал услышать всегда. Ева была права, смертью дышало все вокруг постоянно.

— Отход возможен в ближайшее время. Как-то раз я видела его в порту, но до среды… Корабль, я имею в виду. Он останавливается здесь на три-четыре дня, не более. Если у тебя нет возможности уточнить день, то это можно сделать завтра в городе…

Я почувствовал, как дрожит ее тело, совсем рядом. И прижал Еву к себе.

— Не приближайся! Будь осторожен. Мне так страшно, Скотти.

— Из своего окна ты видишь мое?

— Да, я видела его еще раньше, до того, как все произошло. Этот светящийся прямоугольник над парком гипнотизировал меня.

— Тогда сделаем так. Пока ты одеваешься к обеду, около семи, смотришь на мое окно и считаешь, сколько раз гаснет свет. Так ты узнаешь время отхода. Если только судно не уйдет раньше, чем мы выедем завтра из города.

— Отвези меня домой, уже поздно. На днях «Он» заметил: «Мне кажется, что теперь ты слишком часто ездишь в автомобиле».

На следующее утро я повез в город Романа. Пока он занимался делами, я успел съездить в агентство за билетами. Судно должно отплыть сегодня в полночь. Я заказал две каюты до Гаваны. Вначале свободных кают не было, но потом оказалось, что в Майами сошли несколько пассажиров, поэтому в агентстве смогли удовлетворить мой заказ. Не спрашивайте, почему взял две отдельные каюты. Если бы у нас была обычная любовная интрижка, мы могли бы никуда не ездить, остаться там и делать у него под носом все что нам захочется. Несмотря на риск и опасность. Но мы хотели постоянства, хотели жить свободно и любить свободно.

Я не видел Еву днем. Не было возможности связаться, дать ей знать. Хозяин держал меня постоянно при себе. Непонятно было, делается это с целью или нет — лицо Романа выглядело невозмутимым. Очевидно, это было простое совпадение. Хотя я вспомнил, что Ева мне рассказывала о его замечании насчет частых поездок. Хозяин ограничивался тем, что бросал мне:

— Оставайтесь здесь.

И я оставался там, где он приказывал, боясь сделать неосторожный шаг или лишнее движение, даже когда Роман поворачивался спиной ко мне, чтобы, не дай бог, не разрушить все. А время шло, день близился к концу.

Отвез я хозяина на виллу в шесть. Мчались «с ветерком», как ему нравилось. Когда на большой скорости проезжали «наше место» — там, где останавливались много раз я и Ева, — произошло нечто интересное. Именно в тот момент, когда мы там проезжали, Джордан издал глухой сдавленный смешок. Естественно, Джордан всегда был с хозяином. Можно сказать, Роман и шагу не делал без него.

Так как мы всю дорогу молчали, этот смех получился не к месту и требовал объяснения.

— Почему ты смеешься? — спросил его Роман.

— Я подумал, — послышался голос Джордана, — что там, где мы сейчас проезжаем, идеальное место для влюбленных.

Роман не ответил. Но я почувствовал на шее легкое холодное дуновение. Мне удалось сдержать желание взглянуть в зеркальце заднего вида. У меня было ощущение, что если бы я туда посмотрел, то наткнулся бы на взгляд Джордана. Может быть, я и ошибался, точно сказать не могу. Если опять идет речь о простой случайности, то это насмешка судьбы! Ехидная насмешка! Я почти реально слышал у себя за спиной, как стучит хвостом гремучая змея, предупреждая меня о предстоящей опасности.

Когда приехали домой, уже стемнело. Я поставил машину в гараж и поспешил в свою комнату. Последующие два часа были самыми тяжелыми в моей жизни. Я нетерпеливо ходил по комнате, останавливаясь каждый раз, чтобы взглянуть в окно напротив. Но вместе с ее окном светилось рядышком другое. Это было «Его» окно. Я не мог подать сигнал, пока Роман находился в своей комнате. Он мог это заметить.

Мне пришла в голову мысль, что супруги ссорятся и могут пропустить время обеда. Ведь в семь они обычно сидят за столом. Потом подумал, что, может быть, «Он» пошел вниз и забыл выключить свет. Но в этом случае Ева зашла бы в его комнату и выключила свет.

Я очень волновался. Конечно, у нас было еще пять часов в запасе, но она ничего не знала! Я должен дать ей знать. Она могла решить, что отъезд только завтра, и поэтому сразу после обеда пойти спать. Ева говорила, что часто так поступает, стараясь как можно меньше видеть мужа.

И вот неожиданно, около семи двадцати, я увидел, что освещено только ее окно. Я побежал к выключателю, выключил свет, выдержал так минуту, потом принялся включать и выключать. И так — двенадцать раз.

Потом, вернулся к окну и подождал.

Свет в ее комнате погас, затем зажегся только один раз. Она увидела. Ева получила мое послание!

Я спустился на первый этаж и поужинал в компании с Джобом, как это делал каждый вечер. Там, в той части дома, где живут слуги, я был еще более отделен от нее, чем в своей комнате, потому что не мог видеть даже ее окно.

— Здесь как в могиле, — посетовал негр, кивая головой на дверь с автоматическим запором. — Не успеешь сесть за стол, а еда уже остыла.

Я не ответил. «Знал бы ты причину, по которой мне побыстрее хочется вырваться отсюда!» — подумал.

— Вы плохо поели, — заметил Джоб, забирая тарелки. И добавил, складывая их в раковину: — И Ева тоже плохо ела сегодня вечером, почти не дотронулась до еды.

Я посмотрел прямо ему в глаза, чтобы проверить, не являются ли слова намеком. Но Джоб казался невинным. Я успокоил себя: если бы что-то было, он бы иначе ответил на мой взгляд. В таких случаях обычно смотрят, попала ли стрела в цель. Должно быть, здесь тоже было простое совпадение, как смех Джордана, когда мы проезжали мимо «того места с пальмами».

Я отодвинул стул, встал и вернулся в свою комнату. Было без четверти девять. Оставалось три часа. Чистых два часа, учитывая время, чтобы добраться до порта.

Я нервничал. Никогда раньше не был так напряжен. У меня взмокли ладони, но не потому, что испугался Романа или Джордана. Я боялся, что не удастся увезти Еву отсюда, боялся, что она вынуждена будет неожиданно остаться дома, боялся потерять ее. Это тревожное ожидание влюбленного.

Я кружил и кружил по комнате. Наверное, пробежал несколько километров!

Девять тридцать. Без четверти десять. Десять. Осталось два часа. Час чистого времени.

Вдруг зазвонил телефон. Я почувствовал, как холодок пробежал по моей спине. Раздался голос Джоба:

— Пожалуйста, приготовьте машину, Скотти. Сейчас.

Наконец-то. Должно быть, она придумала что-то… Я бросил сигарету, сбежал вниз, сел в машину. Давая задний ход при выезде из гаража, чуть не зацепил не полностью открытые ворота. На большой скорости подъехал к входу и шумно затормозил.

В этот момент дверь открылась и вышла Ева, одетая в длинное вечернее платье из белого атласа. На ней были все бриллианты. Роман часто ей дарил украшения.

Я смутился, почувствовал, как холодеет кровь. Ей не следовало так одеваться для побега. В этом наряде девушку за километр видно!

Лицо ее было бесстрастным, будто она меня вообще не знала. Я придерживал дверцу автомобиля. Проходя мимо, она прошептала:

— Осторожно. За мной идут.

Сначала вышел Роман, надутый, пахнущий лосьоном. На шее — белый шелковый шарф.

Секунда ожидания, потом хозяин буркнул:

— В чем дело, Джордан?

Я заметил одну особенность: Роман называет своего телохранителя полным именем, когда хочет сказать, что раздражен по какой-то причине, которая, может быть, даже к Джордану не относится.

— Должно быть, он забыл свой пистолет, — иронически проговорила Ева.

Наконец появился телохранитель — гремучая змея в боевой позиции на хвосте — высокая, стройная и зловещая.

Они заняли места по бокам от нее. Я закрыл дверцу и сел за руль.

Роман приказал:

— В «Трок», Скотти.

Это был один из его излюбленных ресторанов. Я не смотрел на них в зеркальце, чтобы не выдать себя чем-нибудь. Глядел только на дорогу, которая катила мне навстречу. На небе перемигивались звезды.

Мы проехали три четверти пути, но никто из пассажиров не произнес ни слова.

Наконец Роман заметил:

— Ты молчаливая сегодня.

— У меня нет желания говорить, — ответила Ева.

— Не понимаешь, Эд? — вмешался Джордан. — Может, сегодня вечером миссис не собиралась выходить.

Ева ничего не сказала.

— Ты не собиралась выходить? — спросил Роман.

— Ты меня уже об этом спрашивал дома, — возразила жена. — Но я же здесь. Я еду. Чего же ты хочешь?

Остаток пути она молчала. Я вел машину спокойно.

Мы подъехали к «Троку», сверкающему изнутри голубоватым светом. Портье, негр с Багамских островов по имени Уолтер, который в этом голубоватом свете казался еще черней, чем был на самом деле, хорошо знал Романа. Увидев его, он склонился в глубоком поклоне.

У Евы не было возможности перемолвиться со мной. Она вынуждена была пойти вперед, двое мужчин ее сопровождали. Я наблюдал за ней, когда девушка входила в ресторан. В этом свете ее белое платье отражалось голубым, красивые плечи казались мраморными с едва заметными голубыми прожилками вен.

Все вокруг было голубым — и мое опечаленное сердце тоже.

Я поставил машину немного в отдалении, за углом. Не знал, что делать. Стена ресторана с той стороны, где я остановился, была без окон. Люди продолжали собираться.

Увидел, как вышел официант и что-то сказал Уолтеру. У меня тут же родилась надежда, что она послала мне записку, поэтому я приблизился к входу, ожидая оклика. Но официант на мгновение задержал на мне взгляд, потом повернулся и вошел внутрь. Очевидно, он вышел, чтобы сделать глоток воздуха.

Я вернулся на свой пост. Знал уже, что с улицы невозможно увидеть зал ресторана, поэтому не делал попыток приблизиться к входу.

Наступило одиннадцать часов. Потом одиннадцать двадцать. Одиннадцать тридцать. Я стоял рядом с машиной и водил рукой по гладкой поверхности, как бы снимая с нее нервное напряжение.

Вдруг увидел, как что-то блеснуло там, где прежде было лишь слабое отражение голубого света. Ева бежала ко мне в своем белом платье, без шарфа и сумочки.

Я сделал несколько шагов навстречу, обнял ее.

— Быстро! — задыхаясь, проговорила она. — Ничего не говори! Поехали!

Она прыгнула на переднее сидение, я уже был за рулем.

Спешно отъехали.

— Сколько у нас времени?

— Двадцать минут.

— Я не могла уйти раньше. Черт возьми! Они выбрали столик как раз напротив коридора. Им был виден и коридор, и выход на улицу. Я не могла выйти незамеченной.

— Тогда как тебе удалось…

— Немного спустя пришел их друг и сел за наш столик. Они вынуждены были изменить положение, чтобы дать ему место. И потому вход оказался уже вне поля их зрения. — Она пошарила за декольте. — Держи!

Это был замшевый кошелек с деньгами. Ева протянула его мне. Я продолжал держать руки на руле.

— Чьи это деньги? — спросил.

— Мои.

— А до этого чьи были?

Секунду она размышляла.

— Ты прав, — сказала и, высунув наружу руку, перевернула кошелек. Посыпались банкноты. Они уносились прочь с большой скоростью. Кто-то завтра найдет на улице доллары.

— Мы когда-нибудь приедем?

— Еще немного, и будем на месте. Теперь уже успеем. Судно не отойдет до полуночи. У нас есть еще… — Я почувствовал, что Ева прижалась ко мне. — Почему ты так боишься?

— Потому что они знают, Скотти! Они раскрыли наш заговор раньше времени. Не знаю, удастся ли нам прибыть на судно раньше их!

Я спросил, что она хочет этим сказать.

— Кто-то видел тебя. Тот, кто знает его, видел тебя, когда ты покупал билеты. Или узнал машину Эда. Несчастливое стечение обстоятельств, понимаешь? И надо же, чтобы оно случилось именно с нами! Это все тот друг, присевший за наш столик. Он думал, что билеты заказываются для меня и Романа. Я слышала, как он расспрашивал Эда. К счастью, Эд не придал этому значения, так как я находилась с ними за столиком. Он подумал, наверное, что это какое-то недоразумение. Но с того момента, как я встала из-за стола, с того момента, когда они заметили мое отсутствие… То, что видел тот друг, подтверждается. Они знают: Гавана, корабль. Судно заходит сюда каждые десять дней, исчезли мы вдвоем. Они поймут, кому были предназначены билеты. Определят, где мы находимся, раньше чем отойдет корабль.

— Но машина у меня.

— Машина есть и у того друга, который все рассказал. Может быть, они уже позади нас. Преследуют.

Я увеличил скорость.

— Будем начеку. Еще десять минут — и мы на месте.

— Впрочем, умирают только один раз.

— Мы не умрем, — пообещал я. Но как оказалось в дальнейшем, свое обещание не сдержал.

— Что-то виднеется там сзади. Кажется, за нами следуют две фары. Но они далеко.

— Не смотри назад, — попытался успокоить Еву. — Ни к чему это.

Мы прибыли в порт за шесть минут до полуночи. Сделали резкий поворот и остановились прямо перед молом. Я дал ей билеты и сказал:

— Возьми и жди меня у трапа. Отведу машину, чтобы она не оставалась на виду.

Ева хотела, чтобы пошел с ней, но я жестом вынудил ее повиноваться.

Мне нельзя было оставлять там автомобиль. Если фары, которые девушка видела в отдалении, означали преследование, то машина становилась уликой.

Я отвел автомобиль подальше в тень и бегом вернулся к трапу. Прибывали другие машины, группировались в длинный хвост перед пристанью. Теперь уже невозможно было определить, какие фары мы видели позади себя. Основная часть людей, выходящих из машин, были одеты элегантно. И это естественно, так как речь шла о круизе. Сирена судна с воем испустила пар, перекрывая в течение минуты любые другие звуки.

Я нашел Еву у основания трапа. Было очень много других дам в вечерних платьях, и это меня радовало: так она не сильно бросалась в глаза. Мы показали билеты и быстро поднялись на борт. Нас встретил стюард и проводил в каюты, которые находились напротив друг друга. Он вошел, чтобы закрыть иллюминатор, но я протянул ему чаевые и попросил:

— Оставьте все как есть.

Человек тут же ушел.

— Закрой дверь, — прошептала Ева. Я закрыл дверь на ключ, но несмотря на это, девушка с силой оперлась на нее руками.

— Я взял другую каюту, для себя, — напомнил я.

— Нет, не оставляй меня. К черту приличия. В эту ночь ты останешься со мной.

Судно начало двигаться.

— Ну вот, корабль отплывает. Мы сбежали! — вырвалось у меня.

— Не думаю, что нам это удалось, — ответила она. — Ты веришь?

— А ты не чувствуешь? С каждой минутой корабль увеличивает скорость. Дело сделано.

Мы сидели рядышком на низком диване под иллюминатором, и свежий бриз дул в лицо. Я обнял Еву за талию, она положила голову мне на плечо. Так мы прободрствовали всю ночь. Вся история моей любви сконденсировалась в этой единственной ночи. Но я думаю, что этих часов нам было достаточно. У нас имелось время сказать друг другу все. И может быть, даже лучше, что над нами висела смертельная угроза. Деньги и материальные жизненные трудности в последующие недели и месяцы сорвали бы покров романтики нашего приключения. Мы наслаждались пылающей любовью, мы все начинали сначала, все впереди было наше. Что можно еще желать?

Мы оставались сидеть так всю ночь: ее голова отдыхала на моем плече, второе плечо опиралось на стенку. Над нашими головами колыхалась занавеска иллюминатора, как корабельный вымпел, а за бортом сладко пела морская вода. Мы плыли на пароходе навстречу прекрасным приключениям. Плыли к горизонту, где небо соединяется с водой, к этой несуществующей линии, к нашей страстно желанной мечте.

Через круг иллюминатора начал проникать слабый свет. Наступал новый день.

И вдруг кто-то постучал в дверь — мы едва услышали. Было около шести. Слишком рано для прибытия в Гавану. Однако кто-то стучал: тихо, вкрадчиво.

Мы вскочили, все еще находясь в объятиях друг друга.

— Они на борту! Они сели вчера вечером! — растерянно прошептала Ева.

— Нет, нет, успокойся. Они бы не ждали столько, если бы находились здесь со вчерашнего вечера.

Мы не двигались, надеясь на ошибку. Но услышали, как постучали еще раз.

— Кто там? — спросил я грубым тоном.

Мужской голос ответил:

— Телеграмма, мистер.

Старый как мир трюк!

— Не открывай! — тихо проговорила Ева.

— Подсуньте под дверь, — попросил я.

Из-под двери медленно просунулся желтый листок бумаги. Это действительно была телеграмма.

Я подождал, и когда конверт появился полностью, поднял его. Мы вскрыли телеграмму и вместе прочитали. Она была с пометкой «срочно». Адресована Еве. Телеграмма была краткой и горькой. Содержание состояло из единственного слова: «Судьба». И подпись: «Эд».

6

За время моего рассказа пламя свечи опустилось до горлышка бутылки. Оно горело еще потому, что кормилось нагаром со свечки, который коркой покрывал горлышко. Зеленое стекло давало отблески зелено-голубого цвета, и от этого комната казалась похожей на подводный грот.

Мы почти не изменили позиций. Я все еще сидел на краю кровати, где умер ее влюбленный, а кубинка сидела на буфете. Вот и все различие.

Я с горечью подумал:

«Какой долгой кажется твоя жизнь, и как мало нужно времени, чтобы о ней рассказать».

Неизвестная женщина слушает беды незнакомого мужчины. Я с трудом различал ее. При этом свете она опять становилась невидимой, почти как в первую минуту нашей встречи, той встречи, которую мне — в этом я был уверен — никогда не забыть. Лишь проблески свечи временами выхватывали из темноты мое лицо и молнией отражались в глазах кубинки.

Несколько минут длилось молчание. Потом женщина с глухим стуком спрыгнула на пол, подошла к столу и поставила новую свечку вместо прежней. Если быть точным, это был новый огрызок свечи, но от него вновь вернулся желтоватый свет и пропал зелено-голубой.

— Совсем нетрудно, — сказала кубинка.

До меня не дошло, что она имеет в виду.

— Совсем нетрудно представить, что произошло сегодня вечером в «Слоппи». Для этого не нужно много мозгов.

Я поднял подбородок.

— Представить — одно, доказать — другое. Хотите сказать, что это был Роман, правда?

— Ева была его собственностью, вы же понимаете.

— Но Роман в Майами. Вы можете позвонить ему туда, и он вам ответит. Из своего дома.

— Это ничего не меняет.

— Я уверен так же, как и вы. Но желание убить не довод для обвинения. Сам механизм, как они смогли это проделать — вот что необъяснимо для меня. — Я провел пальцами по волосам. — Не могу понять, как при всей той давке вокруг нас никто не заметил удара, который ей нанесли, никто не увидел нож в руке убийцы. Ведь ему нужен был замах, он должен был отодвинуться немного от жертвы, прежде чем воткнуть в ее тело кинжал. Почему никто не заметил блеск лезвия или движение руки?

— Может быть, — попыталась она помочь мне, — кто-то видел, но смолчал?

— А может, — предположил я, — кто-то видел и еще не знает этого.

Полночь озадаченно посмотрела на меня:

— Что вы хотите этим сказать?

Я поднялся на ноги и уставился в темноту. Внезапная идея пришла мне в голову.

— Минутку! Кажется, я знаю, где искать решение этой загадки. Правда, если это не результат моей фантазии, — проговорил.

Она подошла ко мне, готовая помочь.

— Сейчас попробую объяснить, — прибавил я, — пока не ускользнула мысль… У вас есть что-нибудь, чем можно рисовать?

— Тюбик губной помады, который недавно так славно поработал.

— Хорошо, давайте его.

Кубинка принесла тюбик.

— Я могу рисовать на стене?

— Ну конечно!

Подошел к стене и провел четыре линии. Получился квадрат. Она принесла бутылку со свечой, чтобы лучше видеть, и встала позади меня.

— Где бы мы ни находились в любой момент времени, это место можно представить графически как замкнутое пространство с четырьмя сторонами. Я обозначил квадратом наше местонахождение в «Слоппи», когда произошло убийство. Мы находимся здесь, в центре. — Я поставил крестик. — Теперь посмотрим, удастся ли мне что-нибудь вспомнить. С одной стороны стойка бара. Она представлена этой линией. И с прилежащей стороны мы защищены той же стойкой. Удар не мог последовать оттуда. К тому же Еву ударили в другой бок, а не в тот, которым она прислонилась к стойке.

— Укажите стрелкой, с какой стороны мог прийти удар, — посоветовала женщина.

Я провел стрелку, которая упиралась в крестик.

— С третьей стороны, справа от меня, сидели люди, сдавленные, как сельди в бочке, и их тела препятствовали движению ножа. Но была еще одна сторона — четвертая. Здесь оставалось немного пространства, может быть, несколько квадратных дециметров.

— А кто был с этой стороны?

— Эту сторону практически блокировал единственный человек — фотограф, который работает в «Слоппи Джо». Теперь вы понимаете, куда я веду? Конечно, и с этой стороны была такая же толпа, но она держалась сзади от фотографа, который в это время накинул на голову черную тряпку. Фактически можно сказать, что он заменял всю четвертую сторону.

— Таким образом, вы считаете, что фотограф мог видеть происходящее?

— На месте нет, потому что на голове у него был своеобразный капюшон. Но есть вероятность, что «видел» аппарат!

Полночь щелкнула пальцами.

— Значит, на фото должен быть виден убийца рядом с Евой. Может быть, не в тот именно момент, когда втыкает в тело нож, а в другой, — заметил я. — Ведь убийце надо вытащить нож из кармана, освободить от обертки, поставить его в удобную позицию, наконец, воткнуть в тело и оставить там. Речь идет о пяти или шести последовательных движениях. На снимке мы можем обнаружить одно из этих действий, но любое из них будет мне полезным. Все зависит от четкости фото и от кадра. Нож вошел сюда. — Я показал точку на теле. — Если фотограф снял нас только по грудь, мы не увидим убийцу, который действовал большей частью снизу. Но если фотограф снял нас полностью… Ну, тогда у меня есть возможность обнаружить на снимке кое-что интересное. Будет достаточно, если на фото запечатлена рука, воткнувшая кинжал. Не моя рука.

Я бросил тюбик губной помады на койку.

— Этот человек должен находиться на снимке.

Застегнул пиджак и приблизился к двери.

— Я ухожу. Жаль, что не подумал об этом раньше. Теперь нужно выяснить, кто этот фотограф и где его можно найти.

Женщина поставила на стол бутылку со свечкой, подошла к двери и встала перед ней, отодвинув меня рукой.

— Чувствую, без меня вам здесь не обойтись. Поисками займусь я. Увидите, у меня это получится лучше.

— Вы уже достаточно сделали для меня, — запротестовал. — В конце концов, в беде нахожусь я, а не вы!

— Как хотите получить информацию, если вы даже не говорите по-испански? — возразила кубинка. — Куда пойдете искать фотографа? В «Слоппи»? Там ведь вам нельзя показываться, потому что тут же схватят. Будьте же рассудительны, чико! Мне сподручнее. Никто не знает и не подозревает, что мы знакомы. Я могу уходить и приходить когда захочу. Оставайтесь здесь. Закройте дверь, когда выйду, и не открывайте никому. По возвращении постучу два раза, так, — и она показала.

— Мне неудобно. Я не могу позволить вам пускаться в такие опасные поиски вместо меня.

— Но я это делаю не ради вас, а ради любви человека, которого когда-то преследовали шпики. — Полночь показала головой на кровать. — Цветы на могилу! Сколько раз мне говорить вам? Не двигайтесь! Я вернусь по возможности быстро.

Приоткрыв дверь, женщина выглянула наружу и вышла. Дверь закрылась. Она ушла.

Несколько минут я оставался у двери, прислушиваясь. Слышал, как она легкими шагами спускается по лестнице. Потом я опустил щеколду в гнездо и принялся прогуливаться по лачуге.

В конце концов вернулся к кровати, сел и задумался. Вот и кончился мой медовый месяц, не успев начаться. Ева лежит на мраморной плите в морге, я, разыскиваемый полицией, скрываюсь в китайском квартале.

Время, казалось, остановилось. Ни у меня, ни в комнате часов не было. Только медленно опускающееся пламя свечи давало какое-то представление о времени. Как-то уловил в отдалении бой башенных часов, но мне не удалось посчитать удары, потому что они сопровождались несогласованным звоном колокольчиков. Колокольчики звонили как им вздумается, и это сбивало. Впрочем, так ли важно сейчас для меня знать точное время?

Вдруг послышался какой-то звук. Я навострил уши. На мгновение застыл. Сигарета выпала из руки, и я раздавил ее ногой.

Было слышно, как кто-то поднимается по лестнице, и у меня закралось подозрение, что это не моя хозяйка. Ритм шагов был более медленный, чем Полночи. Нет, явно не она шла этим летаргическим, как у сомнамбулы, шагом. Ритм походки человека указывает на его индивидуальность, равно как отпечатки пальцев и тембр голоса. Шаг кубинки мог быть таким же крадущимся, медленным, почти ватным, но в том, который я слышал, было нечто свое, особенное. Создавалось впечатление, что человек останавливается на каждой ступеньке, которую преодолевает, а это не соответствовало темпераменту Полночи.

Шаг был мягкий. Туфли, очевидно, не на кожаной, а на веревочной подошве, возможно, мокасины или сандалии. И обязательно короткая пауза между шагами — многозначительная пауза.

Я поднялся, опираясь руками на край кровати. Шаги перешли на лестничную площадку и начали приближаться к двери. Так мне казалось.

Я тоже медленно двинулся через комнату, почти в темпе шага того человека. Проходя мимо свечки, потушил ее, сжав пальцами фитиль. Подошел к двери. Прислонился к ней, как в первый раз, когда проник в это убежище, спасаясь от полиции. Но тогда я легко различал полицейских, которые меня искали. Их топот был слышен далеко. Теперь же представить не мог, кто идет сюда.

Я стоял у двери и слышал нерешительные, медленные, шаркающие шаги. Может, это бедняга умалишенный или преступник со злыми намерениями? Шаги затихли.

Вдруг край моего пиджака прижался к телу и сдвинулся. Показалось, что до меня дотронулись рукой. Впечатление было настолько сильным, что я чуть не запаниковал. Но тут же взял себя в руки. Понял, что двигается ручка от двери!

Потом на дверь нажали, будто хотели взломать. Раздался сухой, резкий звук, от которого я вздрогнул, словно меня царапнули. Оказалось, что это чиркнули спичкой о дверь. Щель неожиданно осветилась, как будто провели длинную желтую линию.

Это был уже вполне определенный жест, и я на него среагировал. Напряжение, в котором находился несколько последних часов, вылилось в желание действовать. Мне просто необходимо было приложить физическое усилие.

Правда, женщина велела никому не открывать, но не всегда можно проконтролировать эмоции, особенно когда все идет вкривь и вкось.

Я тихо поднял ногой щеколду, резко открыл дверь и приготовился прыгнуть на непрошеного гостя. Но — не сдвинулся с места. Есть люди, вызывающие отвращение и ужас, брезгливость мешает ударить их. Человек, стоявший передо мной, был настолько страшный, что я не решился бы и дотронуться до него, а не то что схватить или ударить.

Трудно сказать, был это призрак или нечто живое, восставшее из могилы, нечто уже мертвое, которое направлялось в свою могилу, но задержалось здесь для страха. Речь шла о китайце с изнуренным лицом, по виду напоминавшем труп. Невозможно различить, старый он или молодой. Призрачное пламя спички недостаточно освещало его лицо.

Цвет кожи у этого человека был не желтым и не белым, а каким-то серо-зеленоватым. Ввалившиеся глаза и большие, как у черепа, глазницы. Очень скудная одежда висела на нем. Под курточкой вырисовывались ребра. Он производил впечатление пугала.

Специфический запах ударил мне в нос. Запах… ну, как будто этот человек был из глины, смешанной с водой. Те же самые вонь и грязь.

Китаец казался ошеломленным. Он что-то пробормотал сквозь зубы, но я не понял.

— Уходи, — выругался я вполголоса. — Иди отсюда, бродячий призрак.

Он нерешительно повернулся, шатаясь, словно должен упасть с минуты на минуту, двинулся прочь, касаясь стены рукой. Спичка погасла прежде чем он сделал шаг. Я снова закрыл дверь, застраховал ее щеколдой, еще немного постоял, прислушиваясь. Рядом тихо открылась дверь и тут же закрылась. Потом кто-то ходил по соседней комнате. Сквозь тонкую стенку проникали какие-то звуки. Немного погодя наступила тишина, будто призрак окончательно умер.

После короткой паузы я вновь почувствовал тот же кислый запах, от которого меня чуть не стошнило на пороге. Но теперь трудно было понять, откуда он исходит. Затем запах ослабел, уменьшился настолько, что почти не ощущался.

Я провел рукой по лицу и зажег свечку. Вернулся к кровати, сел и стал ждать возвращения Полночи.

Не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как она ушла: может, полчаса, может, час, а может, и больше. Мне показалось, что кубинка отсутствовала долго. Как она поднялась по лестнице, я не слышал — шаги у нее были еще бесшумнее, чем у китайца-трупа. Условленные два удара застали меня врасплох.

Я тут же открыл дверь. Полночь была нагружена: два свертка под шалью поддерживала руками, один — прижимала локтем сбоку. Она остановилась на мгновение на пороге, оглянулась, как бы проверяя, нет ли за ней преследователей. Я искренне обрадовался ее возвращению, будто давно был с ней знаком.

Войдя, кубинка подмигнула мне, словно хотела сказать: «Все сделано, я узнала то, что вам нужно». Или что-то в этом роде. Я закрыл за ней дверь. Полночь разложила на столе свертки.

— Я нашла то, что вам нужно, чико, — начала кубинка, еще не отдышавшись. По виду чувствовалось, что она удовлетворена.

— Говорите тихо, — посоветовал. — В соседней комнате кто-то есть.

— А, тот… — женщина пожала плечами. — Его можете не бояться. Он вызывает сильный страх, когда видишь впервые, а вообще-то, он безвреден. Курит опиум и размышляет. Не от мира сего. И потому удобен как сосед. Иногда я готовлю ему что-нибудь поесть, иначе он умрет от истощения.

Я положил руку ей на плечо, чтобы остановить объяснения.

— Что вы узнали?

Кубинка понизила голос, несмотря на то, что сказала перед этим о соседе:

— Фотографа, который работает в «Слоппи», зовут Пепе Кампос. В кафе его не оказалось, но я все узнала о нем от одного бармена с помощью маленькой кружки пива и нескольких взглядов. Итак, у Кампоса пара комнатушек на Калле Барриос, которые он использует как жилье и студию. Я не могла точно определить его дом, но он находится на маленькой улочке, которую я знаю, и потому отыскать его будет нетрудно. Узнала еще кое-что. Бармен сказал, что передо мной здесь побывал еще один человек, и он тоже расспрашивал о Кампосе.

Последнее известие мне не понравилось.

— Может быть, это простое совпадение, но может, у кого-то зародилась такая же мысль, что и у меня. Он тоже догадался, что отпечатанная пластинка является единственным доказательством преступления. Мне надо действовать быстро.

— У вас не получится.

— Должно получиться, Полночь. Другой альтернативы нет. Вы провели первые расследования. Показали мне путь. Остальное за мной. Я не могу сидеть здесь и всю ночь гонять почтовых голубей.

Кубинка усмехнулась.

— Смотрите, кого вы называете почтовым голубем, — запротестовала она. Подошла к столу, на котором разместила свой груз, и начала распаковывать свертки. — Я почему-то была уверена, что вы примете такое решение, поэтому взяла одежду в одном известном месте.

Полночь извлекла из пакетов брюки, испачканные маслом, матросскую куртку и фуражку из непромокаемой ткани. Одежда за километр воняла машинным маслом.

— Вы что, хотите превратить меня в машиниста?

— В этой одежде вас не узнают, по крайней мере, с первого взгляда. А в вашем костюме вы до центра не дойдете.

— Хорошо, — согласился. — Отвернитесь.

Я переоделся. Запах масла был ужасный, но спустя несколько минут стал привыкать к нему.

Держа сигару вверх, кубинка осмотрела меня критическим взглядом, повернула кругом.

— Можно идти, — сказала она, наконец. — И знаете, вам больше к лицу одежда моряка, чем та, которая была на вас.

— Наверное, потому, что у меня привлекательная внешность.

— Когда идете, немного пружиньте шаг, и эти проклятые ищейки не узнают вас, даже если пройдете рядом с ними. Чуть расставляйте ноги. Обычные люди при ходьбе ноги не расставляют, моряки же ставят их пошире, чтобы удерживать равновесие при качке. А теперь слушайте меня внимательно.

Я подошел к ней поближе. Наклонил голову, чтобы лучше слушать.

— Я не стану забивать вам голову названием улицы. Для вас это будет, как греческий язык, только собьет с толку. Дам вам направление, в котором надо идти, и количество поворотов, которые должны сделать направо и налево. Пойдете прямо до проспекта и повернете направо. Проследуете по проспекту до конца и только тогда повернете налево. Вы будете находиться на одной из главных артерий города и поэтому должны действовать очень осторожно.

Объяснив несколько раз, женщина заставила меня повторить маршрут. Теперь она была уверена, что я не ошибусь.

— Советую не отклоняться от маршрута, — сказала она в конце. — Гавана — город запутанный, и если потеряете улицу, найти ее вам будет нелегко.

— Вы хорошая девушка, Полночь, — признался я.

— Вот комплимент, который мне не делали с четырех лет. Теперь ему придают несколько иное значение.

Я пошарил в карманах своей одежды. Вытащил горсть американских монет и немного банкнотов — все, что у меня было. Деньги для медового месяца.

— Возьмите, — предложил. — На тот случай, если мне не повезет и я не вернусь. Это — на платье и за то, что вы хорошая девушка.

Полночь положила деньги на стол.

— Но я сделала это не ради денег. Действительно.

Я вспомнил ее слова:

— Знаю. Цветы на могилу.

— Послушайте, — уверяла она меня, показывая руки. — До тех пор, пока есть кассы магазинов, из которых можно черпать деньги, пока клиенты покупают мои цветы в кафе и показывают мне, как лежат кошельки, вы можете не беспокоиться за меня. Я справлюсь, как справлялась до сих пор.

— Вы никогда не попадете в рай.

Кубинка изобразила ужас от подобной мысли:

— Там, должно быть, ужасно скучно, вы не думаете?

— Хорошо, если не хотите этих денег, отложите их до моего возвращения и забудьте место, куда их положили.

Я прислушался, не появился ли кто-нибудь на лестнице. Открыл дверь и вышел на лестничную площадку. Но прежде чем закрыть дверь, посмотрел на кубинку.

Я не знал, увижу ее когда-нибудь или нет. Но чувствовал, что должен сказать что-то перед тем как уйти. И не знал что.

Женщина стояла между мной и свечой на фоне неяркого пламени, которое формировало вокруг ее головы своеобразный ореол. Наверное, она была последним человеком для ореола. А может быть, напротив, она была достойная его?

— Ну, до свидания! — проговорил.

Полночь что-то ответила по-испански. Думаю, вроде как:

— Ни пуха ни пера!

Я закрыл за собой дверь.

7

На лестнице опасности не было. Оставался выход на улицу. Рисковал натолкнуться на агента, подкарауливающего меня в переулке.

Я спускался по лестнице гораздо медленнее, чем поднимался, преследуемый агентами и светом фонарика. Выйдя из подъезда, осторожно выглянул наружу.

Улочка казалась пустой. Правда, она не просматривалась до перекрестка, но, на первый взгляд, на ней никого не было. Я не знал, как полицейские объяснили мое исчезновение. Возможно, они поверили в мое бегство по крыше. А иначе Акоста оставил бы, по крайней мере, двух своих человеку подъезда.

Я ступил в темную «кишку». Вот она, та точка, с которой начался мой побег. Прижался к стене и медленно двинулся вперед. Конечно, моя одежда пахла маслом, но и улочка воняла ужасно. Из двух этих запахов предпочтительнее был запах моей куртки.

Этот промежуток пути был наиболее опасным. Если вдруг встречу шпика, в этой узкой «кишке» мне его не обойти. Придется расходиться лицом к лицу, и тогда не избежать подозрения.

Очень скоро улочка посветлела, сказывалось освещение большого проспекта. Приближаясь к перекрестку, замедлил шаг. Дошел до угла и осторожно высунул нос.

И тут начались неприятности.

Я услышал, как кто-то сказал на ухо, точнее, почти в мой высунутый нос:

— Hasta que hora nos quedamos aqui?[2]

Вначале показалось, что это обращаются ко мне, настолько близко и неожиданно прозвучал голос. Я повернулся к стене, прижался к ней, насколько возможно, и выглянул из-за угла. Мне чуть не стало плохо: человек был в полицейской форме. С минуту я не двигался. Когда все-таки решился переместиться, ситуация улучшилась ненамного. Но, во всяком случае, я понял, что обращаются не ко мне. Второй голос ответил:

— Hasta que lo cogimos.[3]

Таким образом, вход в переулок охранялся двумя полицейскими. Я должен был предвидеть, что они не оставят без наблюдения всю зону. Мне только было непонятно, почему Полночь не предупредила о них. Впрочем, вполне возможно, агентов не было, когда она проходила, или их послали уже после ее возвращения.

Полицейские больше не разговаривали. Может быть, им надоела слежка, а возможно, у них не было желания беседовать. Совсем рядом послышался скрип обуви одного из них, и я испугался, что запах одежды выдаст меня.

Шаг за шагом я начал отступать, ощупывая ногой землю перед тем, как ступить. На третьем шаге почувствовал себя спокойнее и попятился уже более уверенно. Без шума, разумеется.

Я был блокирован. Можно попробовать выйти с другого конца переулка, но раз полицейские поставлены здесь, очень вероятно, что у того выхода меня ждет еще одна парочка. Если они не приняли столь элементарные меры безопасности, значит, с головой у них не все в порядке.

Но прежде чем решил, как лучше поступить, прежде чем снова добрался до двери, из которой вышел, я оказался в плену этой «кишки». Теперь меня блокировали сзади.

Я услышал приближающиеся шаги. По переулку кто-то шел, вдали смутно виднелась фигура. «Зажат с двух сторон», — подумал. И не было никакой двери, куда можно было нырнуть. Я перешел на другую сторону улочки, но не пошел к перекрестку, где стояли два стража. Они бы обязательно остановили меня. Предпочел идти навстречу приближающимся шагам. Мне казалось, что по походке смогу определить, случайный это человек или он направляется именно ко мне. Если буду идти навстречу ему с опущенной головой, то, может быть, мне и удастся пройти мимо, не вызвав подозрения.

Расстояние между мной и неизвестным быстро сокращалось. И вот мы — друг перед другом. Еще шаг — и я пройду мимо. Еще шаг, и я в безопасности.

Это была женщина. До меня донесся запах духов, женщина коснулась меня ногой. Создалось впечатление, что в этом городе слишком много проституток.

В тот момент, когда поравнялись, она зацепила своей рукой мою. Получалось, что я неожиданно был остановлен девушкой и, если бы продолжил движение, вынужден был бы тащить ее, как на буксире.

Она сказала:

— Come le va, marinero?[4]

В темноте плохо ее видел, хотя она и держалась за мою руку. Показалось, что глаза у нее закрыты.

Она еще что-то проговорила, я уловил слово «copita».[5] Может, просила угостить ее выпивкой?

И тут в голову пришла идея. Я не пытался больше освободить свою руку, напротив, повернулся к ней и обнял за шею.

— Хорошо, — сказал я. — Хочешь выпить? Иди ко мне, так… Нет, поближе, дорогая… Вот так, хорошо. Теперь мы пройдем с тобой за угол.

Кажется, она поняла фразу, сказанную на английском. Только где она его учила, одному богу известно.

— Вы правы, — согласилась спутница сердечно.

— Продолжай говорить, — попросил я. — Говори еще.

— Вы правы, вы правы, вы правы, — повторяла она как заводная.

Я с трудом продвигался вперед, так как крепко прижимал к себе девушку, и мне пришлось чуть ли не нести ее. В волосах у незнакомки был большой гребень, и он ей очень шел. К тому же, этот гребень почти полностью скрывал мое лицо именно с той стороны, где находились полицейские.

— Что ты хочешь? Вино, ром?

— Вы правы.

— Хорошо, — похвалил я ее, растягивая слова. — Поворачиваем.

Мы свернули за угол и, можно сказать, коснулись тех двоих. Прошли очень близко от них. К счастью, она была с той стороны. Агенты, один в гражданском, другой в форме, скучали, прислонившись к стене.

Я шел с девушкой неуверенным шагом, как будто достаточно выпил. Видно, она знала их обоих, и для нее важно было показать мне это. Впрочем, меня такой вариант тоже устраивал.

— Привет, ребята! — весело выпалила она, повернув к сыщикам голову. — Смотрите, кого я нашла! Видите?

Девушка говорила саркастическим тоном и, может быть, показывала им язык.

Наверное, перед этим они посмеивались над ней, что не нашла клиента.

Я ухмылялся вовсю, так, чтобы мое лицо стало менее узнаваемым. К счастью, эти двое агентов были не их тех, кто участвовал в погоне за мной.

Мы уже отошли на достаточное расстояние, но я продолжал играть свою роль.

Я прижимал незнакомку, пока не добрались до следующего перекрестка, где она вдруг обнаружила, что свободна, так как я удаляюсь от нее.

— Увидимся здесь, — сказал ей, указывая большим пальцем на место, куда пришли.

Девушка знала только одну фразу по-английски, но компенсировала ее потоком испанских фраз, брошенных мне в лицо.

— Вы правы, — поправил я ее.

Прежде чем пропасть у девушки из вида, я заметил, как она наклонилась, оглядываясь вокруг в поисках камня, чтобы бросить в меня. Теперь, когда вышел на одну из главных артерий города, мне надо было быть очень внимательным. Обстановка изменилась: здесь сильное освещение, не то что в переулках, отходящих в стороны. По сравнению с предыдущим мраком, свет просто ослеплял. Через каждые пятьдесят шагов стояла чугунная колонна, поддерживающая красивую кисть из пяти ламп с позолоченными шарами. Да и кафе со столиками, размещенными прямо на тротуарах, тоже давали много света.

Кафе я должен был обязательно избегать. Кто гарантирует, что здесь не находится один из агентов, знающих меня в лицо? Пройтись перед этими столиками — как подняться по трапу. Весь на виду. В течение получаса я понял факт, довольно неприятный для меня: Гавана никогда не спит. Говорят, Нью-Йорк никогда не спит, но по сравнению с Гаваной Нью-Йорк идет спать в десять вечера. Нужно побывать в тропиках, чтобы увидеть, как город может бодрствовать до утра. Ну что ж, у меня появился удобный случай оценить ночную жизнь Гаваны. Кроме кафе мне надо было остерегаться и трамваев. Вот двигается очередной, в голубом сиянии, рассеивая полумрак светом фар.

К несчастью, я не мог покинуть проспект, чтобы следовать по какой-нибудь другой, менее оживленной улице. Инструкция, данная Полночью, не позволяла отклоняться от выбранного маршрута, который сам по себе был достаточно сложный. Я отлично понимал, что, войдя в какую-нибудь поперечную улочку, определенно потеряю ориентир и потом не в состоянии буду вернуться назад. Гавана не разрезана на ровные квадраты, как Майами, ее улицы располагались довольно неравномерно.

Наконец-то полдела сделано! Никто не кричит мне вдогонку, никто не преследует. Я добрался до мраморной статуи, о которой предупреждала Полночь, и повернул в ту сторону, куда она мне сказала. С этого момента дела пойдут лучше, потому что освещение опять уменьшилось. Здесь было безопасней, чем на проспекте. Я находился в другой части города, противоположной китайскому кварталу. Теперь я все дальше уходил от пульсирующего сердца центра. Улицы были затемненные, воздух свеж, людей встречалось мало.

Путь был долгий, и я время от времени повторял в уме инструкции Полночи, проверяя себя, чтобы не ошибиться. Я был не очень образован и умен, но обладал хорошей памятью. Точнее сказать, механической памятью. Что однажды в голове отпечаталось, там и останется. Полночь дала основные ориентиры, чтобы найти улицу, не перегружая меня названиями, — их, между прочим, я не смог бы даже выговорить правильно, — но подчеркивая характерные детали, которые встречу на своем пути.

Ночь была теплой. Временами из порта долетал бриз, но он лишь вводил меня в заблуждение, потому что не нес прохладу. Было жарко. Главным образом, из-за ходьбы. Кроме того, непривычная одежда и пружинистая походка — непременные особенности роли моряка — утомляли меня.

И вот я добрался до цели. Прошел мимо маленького кинотеатра, который являлся последней отметкой, данной мне кубинкой. Он был пуст — время позднее. Вывеска «Чине» и различные афиши, приклеенные у входа с обеих сторон. Повернул в другую сторону и очутился на улице Калле Барриос.

Полночь не могла сказать точно, где находится студия-жилище фотографа, так как в «Слоппи» тоже точно не знали. С этого момента мне самому надо было искать дом.

Я медленно передвигался от двери к двери. Зажигал спичку перед каждой в поисках таблички или другого указателя. Так как нужный человек фотограф по профессии, то он обязан был иметь на двери вывеску.

Мне встречались различные таблички — дантиста, портнихи, даже менялы, но той, которую искал, не было.

Я закончил проверку одной стороны улицы и принялся за другую, следуя в обратном направлении. Однажды вынужден был остановиться — прямо на меня шел тип. Может, его заинтересовали мои поиски с помощью спичек? Дал ему пройти, и человек чуть не задел меня. Он посвистывал. Я слышал, как он удаляется и сворачивает за угол. Кто бы он ни был, я завидовал ему. У него не убили любимую женщину несколько часов тому назад. Он мог возвращаться домой посвистывая!

Пожав плечами, зажег еще одну спичку и осветил очередную вывеску. Пламя не успело еще разжечься, а я уже прочитал: «Campos. Retratos y Fotografos». Я узнал имя, которое называла мне Полночь, последнее слов оговорило о профессии. Это был человек, которого я искал! Под вывеской нарисована рука с пальцем, указывающим, где вход. Эта деталь показалась излишней, но каждый думает по-своему. Там же стоял маленький номер «3», означающий этаж.

Я потушил спичку и вошел в дом. Очевидно, свет здесь экономили и на ночь не включали. На ощупь нашел лестницу и начал медленно по ней подниматься. Насчитал две лестничные площадки, и когда дошел до следующей, понял, что прибыл на место. Ошибка исключалась — это был последний этаж.

Я зажег еще спичку, чтобы определить нужную дверь. Но и в этом не было трудностей: на площадку выходили две двери, одна из которых была дверью туалета. Не имело смысла открывать ее и заглядывать внутрь — чувствовалось и так.

Я повернулся к другой двери и, собрав мужество, постучал.

«Как смогу понять его? — подумал. — Может быть, он знает кое-что по-английски. Раз общается со многими людьми».

Я попытался вспомнить, произносил ли фотограф хоть слово по-английски, но так и не вспомнил. Слишком много событий произошло с тех пор.

Никто не ответил. Парень, наверное, видит первый сон. Я постучал снова, на этот раз сильнее.

С помощью денег мы бы лучше поняли друг друга — деньги говорят на любом языке. Но у меня их не было, все оставил Полночи. Ладно, если не будет получаться, у меня есть два хороших аргумента в виде кулаков. Придется убедить таким способом, если не удастся по-другому.

Он не просыпался, скотина! Тогда постучал посильнее и подольше. Попробовал открыть дверь, но она была заперта. Надежды никакой.

Я заколотил в дверь изо всей силы. Удары громыхали по всему спящему дому, создавая эхо, и утихали только на мгновение, когда я переставал колотить.

Внизу открылась дверь, и женщина прокричала скрипучим голосом:

— Перестаньте!

Я остановился, раздумывая, стоит ли стучать еще. Решил, что надо прекратить. Если бы фотограф был дома, он бы уже встал. Женщина внизу опять вошла в свою квартиру, хлопнув дверью.

Несколько минут оставался в неподвижности, чтобы дать женщине время заснуть. Потом зажег спичку, исследовал замок и понял, что вскрыть его непросто. Но стоило ли подвергаться риску, чтобы вернуться с пустыми руками?

Над дверью имелось полукруглое окно из непрозрачного стекла. Я заметил, что рама стоит не вертикально, а слегка наклонена внутрь, как будто сломана. Может, попробовать открыть окно и пролезть через него?

Да, я должен попробовать во что бы то ни стало. Подпрыгнул и ударил по стеклу. Ничего. Я повторил операцию. Рама немного сдвинулась. Тогда, ухватившись руками за внешний обод окна, я поставил ногу на ручку двери и поднялся повыше. Толкнул плечом стекло, и рама довольно легко сдвинулась внутрь. Она была на петлях. Я открыл окно полностью. Поддерживая равновесие на ручке двери, попытался перебраться на другую сторону, но это оказалось не таким простым делом. Рисковал упасть и удариться головой, пораниться. Кроме того, грохот от падения мог встревожить соседку, которая, заинтересовавшись, могла подняться сюда.

Я подумал о внутреннем замке. Находясь в неудобной позиции — перевесившись через окно вниз головой, протянул руку и нащупал внутреннюю ручку. Нашел над ней маленький ключик и повернул его.

Теперь нужно спуститься опять к наружной стороне двери, но удалось это не сразу. Был момент, когда боялся провести остаток ночи в таком подвешенном положении. Наконец, с синяком на голове, я упал на ноги перед этой проклятой дверью. Повернул ручку и вошел в квартиру.

Невольно в памяти всплыл момент, когда я крадучись проник в комнату Полночи. Это было несколько часов назад. А может быть, прошел год? Правда, здесь темнее, не видно даже горящего уголька сигары.

Мне казалось, что я ослеп, что закрыт со всех сторон черными бархатными шторами. Мог только дышать.

Подумал, что фотограф должен находиться дома, раз дверь закрыта изнутри. Но тогда как объяснить, что он не слышал весь этот шум?

Хотел зажечь спичку, но потом отказался от этой затеи. Лучше включить освещение. Если хозяин квартиры занимался фотографией, значит, в доме есть электрический свет. Я повернулся и принялся шарить рукой по стене рядом с дверью. С одной стороны косяка и с другой. Выключателя не было.

Я сделал несколько шагов к центру комнаты. Что-то коснулось моего уха. На мгновение показалось — комар, повернул голову, и эта штука коснулась меня с другой стороны. Протянул руку и натолкнулся на что-то рукой. Это был выключатель, который я так долго искал. Свет хлынул прямо на мою голову, подобно ослепительному водопаду. Увидел, что держу в правой руке электрический шнур с выключателем.

После темноты на секунду ослеп. Потом оставил шнур и осмотрелся.

Но то, что увидел, мне не понравилось.

8

Я находился в маленькой комнатке-мансарде, типичном помещении посредственного фотографа. С одной стороны — стена нормальной, или почти нормальной, высоты, с другой — стена сокращена до полутора метров покатым потолком. В этом скошенном потолке — окно.

Окно, или слуховое окно, оказалось без стекла, лишь по краям рамы виднелись остатки. Через разбитое окно мерцали звезды. Внизу, на полу, рассыпаны осколки стекла. Все это означало нелегальное вторжение в дом. Как раз под окном стояло кресло, и это заставляло думать, что уходили также нелегально. Видно, кресло поставили там после того, как упало стекло, потому что на нем не было осколков.

Решить загадку не составляло большого труда. Кто-то с крыши разбил слуховое окно и спрыгнул сюда. Затем выбрался наружу тем же путем, пользуясь креслом, как лестницей.

Не было сомнений и в том, что произошла драка. Два кресла опрокинуты, и на одном даже сломаны две ножки. Переносная тренога фотографа покоилась на полу. Рядом валялся треснувший, с опустошенной внутренностью аппарат. Очевидно, кто-то вытаскивал пленку, а потом использовал его в качестве оружия.

Два портрета упали со стены, третий косо свисал с небольшого крюка.

Больше ничего примечательного в этой половине мансарды не находилось. Справа от меня свисал занавес, который отделял часть комнаты. Занавес был задернут, но как-то косо, как будто ему что-то мешало.

Я подошел к нему, отодвинул и заглянул внутрь. Там виднелся маленький прямоугольник пространства, который фотограф, вероятно, использовал как альков и как темную комнату для проявления снимков. Там же стояли раскладушка и тазик, достаточно объемный, чтобы служить для проявления негативов. Тазик был полон раствора, но снимков там не было. Что я и констатировал, пошарив рукой по дну.

В спальне по диагонали была протянута проволока; ею фотограф пользовался, чтобы развешивать негативы для просушки, как белье. На проволоке негативы не висели, зато пол был усеян этими скрученными кусочками целлулоида. Вероятно, кто-то в спешке просматривал их, а потом отбрасывал.

Не теряя времени, я тоже просмотрел один за другим все негативы, но тот, что искал, не нашел. Я быстро определил, была ли пропажа. На земле валялось восемь негативов, в то время как на проволоке висело девять прищепок для них. Итак, один негатив исчез… через слуховое окно.

И тем же путем пропал фотограф. По всей видимости, он спал на раскладушке, судя по тому, как сдвинуто легкое одеяло. Услышав шум разбитого стекла, он, должно быть, спрыгнул с постели.

Вероятно, у него не было времени одеться — пиджак, рубашка и галстук валялись на полу, мятые и растоптанные. Видно, его утащили отсюда прямо в ночной рубашке. Самое большое, ему дали время надеть брюки и туфли, прежде чем принудили следовать за незнакомцами на крышу. Я решил так потому, что не было вокруг ни туфель, ни брюк.

Должно быть, фотограф не хотел идти. Обстановка в комнате говорила о том, что он оказывал сопротивление. Может быть, в конце концов, потерял сознание, и они его унесли. Я заметил пятно крови на простыне, висящей рядом с занавеской. Попробовал пальцем пятно, оно было влажным. Итак, вторжение произошло немного раньше моего. Соперники ударили меня ниже пояса.

Фотограф защищался. А может, я просто приписал ему эту заслугу?

Я медленно вышел за дверь. Потом вернулся и выключил свет. Мансарда погрузилась в темноту, в какой находилась, когда сюда вошел.

Так испарилась единственная моя надежда спастись. Я закрыл за собой дверь и спустился по темной лестнице.

9

На обратном пути через город я не раз спрашивал себя, почему иду назад. Зачем опять беспокоить Полночь? Я не намерен делать этого. Несколько раз пробовал отклониться от маршрута, отпечатанного в памяти, по направлению к морю, но соблазн оставался непреодолим. Странно, как вода и берег моря притягивают, когда находишься в скверном состоянии и не знаешь, что делать дальше, где преклонить голову.

Но я отбрасывал подобное желание и держался подальше от моря и порта, потому что полицейские были в курсе этого притяжения. Они отлично знали, что эти места манят тех, кого разыскивают. Конечно же, они следят за портом и его окрестностями.

Поэтому я продолжал путь по указанной улице, но теперь уже в обратном направлении. Обратный путь не казался трудным, как некоторое время назад. Может быть, потому, что дорога была известна, и это внушало доверие. А возможно, сейчас я был индифферентен к случайному аресту. Исчезло доказательство, на которое рассчитывал, меня охватила глубокая депрессия. Я вернулся в ту точку, из которой начал.

В кафе уже не было такого оживления, уменьшилось освещение. Становилось поздно даже для города, привычного к ночной жизни. Какое-то кафе было уже закрыто, в другом официанты укладывали штабелями стулья и столы. Трамваи тоже проходили реже.

Ко мне подошел цветущий на вид негр в белом костюме. Он что-то спросил. Вопрос безобидный, думаю, судя по его спокойному лицу, но я не понял. Заметил только, что такое черное в яркой белой одежде казалось негативом фотографии. Очевидно, после случившегося негативы становились идеей-фикс в моем уме. Он повторил вопрос, но после того как я показал, что не понимаю, бросил это занятие и пошел искать кого-нибудь другого. Кто знает, может, он просто спросил спичку, но я все равно старался не очень выпячивать свое лицо. Это был единственный инцидент, который произошел со мной на обратном пути.

Не заметил и двух агентов, контролирующих вход в переулок. Я бы увидел их на расстоянии, несмотря на слабое освещение. Не было двух теней на углу. Они могли прятаться в переулке, но я сомневался. Агент редко постоянно стоит на одном месте, если только не получит новый приказ.

Я свернул за угол и также не заметил подозрительных теней. «Нужно быть бдительным, — подумал. — Пауза не повредит».

Остаток пути оказался легким. Я нашел вход, поднялся по лестнице и постучал, как договаривались, чтобы Полночь меня узнала. Ей понадобилось несколько минут, чтобы подойти и открыть дверь. Вот мы опять в первоначальной точке: стоим у входа в комнату.

Наверное, кубинка прочитала о крахе надежд на моем лице.

— Mala suerte?[6] — пробормотала она.

— Если хотите сказать, что я ничего не сделал, то вы неправы. — Я слегка притронулся рукой к козырьку фуражки.

Мы стояли, прислонившись к косяку.

— Ну, входите, чего ждете?

— А что мне там делать?

— А что вы будете делать в дверях?

Я медленно шагнул через порог. Полночь подошла к двери и закрыла ее за мной.

— Кто-то опередил меня, — сухо произнес. — И забрал не только негатив, но и фотографа.

— Carajo,[7] — вполголоса ругнулась она.

— Вы правы, — согласился я. — Это фактически доказательство. Значит, на фотографии было то, что могло меня спасти. Иначе, они не устроили бы погром в студии фотографа, чтобы завладеть негативом. Кстати, преодолевая немалые трудности. Они похитили фотографа, потому что бедняга уже проявил негатив и, вероятно, видел кое-что. Если бы это было не так, то злоумышленники просто оглушили бы его и оставили лежать в мансарде. Сцена, которая проявилась на негативе, отпечаталась у него в мозгу. Вот почему они унесли фото и фотографа. Жаль, что ко мне эта идея пришла с опозданием. Мог прийти туда раньше и взять негатив!

Я отодвинул ее руку и собрался снова открыть дверь. Хотел уйти.

Женщина не пускала.

— Вы не уйдете.

— А что мне остается делать? Не могу же расположиться здесь до конца жизни в ожидании еще одного визита полиции.

— Что вас смущает? Боитесь скомпрометировать меня? — с горечью проговорила Полночь. — Только «честные люди», те, у которых все гладко, могут думать, что мужчина и женщина ночью, под одной крышей, обязательно ложатся вместе в одну постель. Мы, «mala»,[8] сделаны из другого теста. Однажды, в Новом Орлеане, я тридцать дней провела в одной комнате с таким же, как вы. Никто из нас не мог выйти, и могу сказать, что мы вели себя лучше многих богатых из Ведадо, у которых апартаменты в тридцать комнат. Мы были заняты слежкой за шпиками, а не тем, чтобы смотреть за собой, одеты мы или нет. Здесь есть кровать и есть пол. Что нам нужно? Нас всего двое.

Кубинка подвела меня к кровати.

Мы сели.

— По крайней мере, вы проведете здесь ночь.

— Они будут искать меня сотню, тысячу ночей. Как я могу, оставаясь здесь, доказать свою невиновность?

Полночь посмотрела мне в глаза.

— Вижу, вам многое нужно растолковывать, чтобы дошло. Вы, северяне, не рассуждаете так прямо, как мы; предпочитаете кривые дорожки. — Она по-приятельски ударила два раза по моей груди тыльной стороной ладони. — У вас есть одна возможность, она не пропала. Эту возможность вы имели и тогда, когда отправились искать фотографию. Только теперь вместо негатива должны найти фотографа!

— Одни слова! — возразил я.

Полночь попыталась проиллюстрировать свою правоту жестами.

— Что легче отыскать, человека среднего роста или маленький негатив, который можно засунуть в карман? Неужели вы не понимаете, «hombre»,[9] что они, наконец, выдали себя? Теперь, исходя из факта похищения фотографа, вы можете сделать вывод, что он знал об убийстве и мог вам помочь. Он что-то увидел на негативе, когда проявлял. Сейчас можете надеяться на большее. Вы знаете гораздо больше, чем знали раньше.

— Конечно. Настолько больше, что не имею представления, что с ним делать! — скептически отозвался я.

— Теперь вы уверены, а раньше уверенности не было. Считайте, что видели негатив собственными глазами, — настаивала кубинка.

Нить ее рассуждений ускользала от меня. Я не совсем понимал, куда она ведет.

— Хорошо, я знаю. Но полиция не знает. Убедить меня нетрудно, я жене считаю себя виновным. Необходимо полицию убедить в моей невиновности, а не меня.

— Я знаю способ, как заставить преступников раскрыться, показать полиции, что они виновны. Так же, как они показали это вам. Существует такая возможность. Все зависит от того, готовы ли вы рискнуть своей жизнью при ставке десять против одного.

Я коротко рассмеялся.

— Поднимите выше, учитывая риск. Двадцать против одного. Двадцать пять против одного. Такое вас устроит? И какое значение имеет моя жизнь теперь, когда я потерял Еву? Я не цепляюсь за жизнь.

Полночь одобрительно положила руку мне на плечо.

— Хорошо сказано, чико! Убедительно. Теперь вижу, что вы в порядке.

— Я рад, что наши взгляды совпадают. Так что у вас за идея? — спросил я. — Говорите.

— Вот она. Преступники должны схватить вас так же, как схватили фотографа. Вы должны попасть им в руки, но так, чтобы это казалось случайным, а не намеренным.

— Не понимаю. Они тут же передадут меня полиции. Как раз от этого я убегаю уже в течение нескольких часов.

— Нет, они не сделают этого! Разве вы не понимаете, чико, что теперь они уже не могут это сделать? Теперь уже вы знаете, где фотограф. Преступники схватили его, чтобы заставить замолчать. Вы можете доказать, что фотографа убрали, его нет. Никто не может отрицать этот факт, потому что фотограф существовал, вы его не выдумали. А где он сейчас? С ним все хорошо? Значит, даже если вы не в состоянии доказать свою невиновность, вы можете обвинить их в преступлении. Вина за это преступление падет на них, и они это хорошо знают, поверьте мне. Если попадете им в руки определенным образом, то полиция наверняка вас не увидит. Точнее сказать, не увидит вас живым. — Она сняла с моего плеча воображаемую пылинку. — Вы слушаете меня?

— Конечно! Мы дошли до пункта, что живым меня не найдут. Но это решение кажется не слишком изобретательным. Чтобы умереть, я могу перерезать себе горло и здесь. Так будет быстрее.

— Подождите минутку, — проговорила Полночь снисходительным тоном. — Не запутывайте. Они не могут освободить фотографа, потому что он расскажет полиции о фото. Схватив вас, они не дадут вам уйти, потому что вы расскажете полиции о фотографе. Claro,[10] а?

— Да, claro, — признался я. — Но почему думаете, что фотограф все еще жив? Если вы считаете, что тот, кто попал им в руки, больше ничего не скажет, значит, и с фотографом они поступили так же. У них есть такие же мотивы убрать его с дороги.

— По-моему, он еще жив, — ответила Полночь. — Я думаю, в студии преступники его не убили. Какой им смысл тащить за собой труп, да еще таким необычным способом. Они бы убили его в студии и там бросили. — Кубинка сделала быстрое движение рукой, держащей воображаемое лезвие в верхней части горла. — Значит, он был еще жив, когда тащили его с собой. Сколько времени он останется жив? Вот в чем вопрос. Либо они намерены избавиться от свидетеля за городом, в таком месте, где труп обнаружат не слишком быстро, либо собираются бросить его в океан, где труп не найдут.

— И есть основание полагать, что если я попаду им в руки, мне уготована та же участь, да? Это вы сами придумали? — с иронической усмешкой произнес я.

— Это только первая часть моей идеи. За ней немедленно следует вторая, как говорят китайцы. А если не последует, то будет плохо для вас. Потому я оценила ваш риск как десять к одному. Итак, первая часть: вы попадаете им в руки, и они решили вас убрать. Часть вторая: вы и они, вся их шайка, в итоге попадают в руки полиции, которая узнает правду. Здесь полиции не надо много трудиться, чтобы прояснить дело. Виновные сами выдадут себя. Кто вас похитил? Кто пытается заставить замолчать фотографа? Вы хотели устранить их или они собирались убрать вас? Не забывайте, в руках у этих типов оказались два свидетеля — вы и фотограф, — и они хотели вас убрать. А это очевидный признак того, что они что-то прячут. Вы же, напротив, ничего не прячете. Ну, что скажете? Как вам мои рассуждения, а?

— Прекрасно. Я нашел, как обеспечить себе приятное времяпрепровождение на весь субботний вечерок, точнее, на всю оставшуюся ночь.

Полночь с упреком подняла руки.

— Это единственный путь, который вам остается. Но почему вы так к нему относитесь? Если есть что-то лучшее, говорите.

— Да, это единственный путь, который мне остается, — признался я. — Но поймите меня правильно. Я не пытаюсь увиливать. — Поднялся с кровати. — Я готов подвергнуться риску десять против одного. Мне это подходит. Буду рисковать и при пятидесяти против одного. Лишь спрашиваю себя: удастся ли этот трюк?

— Почему он не должен удастся? — живо отреагировала женщина.

— Начнем с главного. Итак, первая фаза: я попадаю им в руки. Однако скажите мне, как, черт возьми, я найду их, когда не знаю даже, кто они и где прячутся? Объясните, куда нужно идти, чтобы попасть им в руки? Я что, должен гулять всю ночь, а на спине у меня будет написано: «Я ищу вас, чтобы вы меня похитили»?

— Это неостроумно, — сделала замечание Полночь.

— Не буду знать, даже если и встречу их, — пробормотал я. — А кто их знает, в конце концов?

— Замолчите! — Полночь вытащила окурок сигары и, наклонившись над пламенем свечи, принялась его раскуривать. — Любую вещь, собранную из разных кусков, можно разобрать. Эта искусная ловушка была сооружена против вас. Задача состоит в том, чтобы найти швы и разделить на куски. Если возьмемся за это дело, у нас может получиться.

— Что нужно сделать? — согласился я без энтузиазма.

— Начнем с жирного китайца, Тио Чина. Без сомнения, он участвовал в этом деле. Первоисточник неприятностей — его лавка. Вы с Евой были направлены туда намеренно. Китаец подсунул вам не тот кинжал, написал неправильную квитанцию, в общем, сдал вас полиции.

— Да я шкуру с него спущу! — воскликнул. — Действительно, почему я все еще здесь? Почему раньше об этом не подумал? Мне нужно найти его!

— Успокойтесь! — сказала кубинка. — Вломиться в его лавку и разбить там все — не принесет вам никакой пользы. Китаец начнет визжать, как недорезанный поросенок, прибежит полиция и арестует вас. Так опять вернетесь в свой первоначальный пункт.

— Кажется, что сейчас вы противоречите себе, Полночь. Совсем недавно говорили, что преступники схватят меня и ни в коем случае не отдадут полиции!

— Конечно, если похитят вас при других обстоятельствах. Они вас уберут, если будут убеждены, что действуете из хороших побуждений. Вы не должны вызвать у них подозрения, черт возьми! Они вас не похитят, если влезете в лавку и побьете китайца. Ведь Тио Чин наверняка действовал не один, он работал от имени кого-то другого. Он же вас раньше никогда не видел, так по какой причине сделал вас виновным? Ответ один: за спиной у него кто-то есть.

— Понятно! Это снова переносит нас назад, во Флориду. Если китаец действовал из плохих побуждений, — а есть все основания верить этому, — значит, он должен работать на Романа.

— Да. Но теперь вам нужно выявить связь между этими двумя людьми. Именно здесь, в этой конструкции, видно соединение. Может, теперь найдем место, где они должны вас похитить?

Я надвинул фуражку на лоб.

— Ну вот, я задаюсь вопросом: что может быть общего у делового человека, владельца ночных баров, такого, как Роман, и китайского торговца в Гаване? Китаец здесь продает сувениры и антиквариат из Китая. Вещи, которые не годятся Роману для дела. Я не видел ничего китайского в его апартаментах. Там, наоборот, все наисовременнейшее. Однако эти двое должны иметь какие-то общие интересы.

— Вы возили хозяина на машине и ничего не знали о его делах? Что было главным источником его доходов?

— Я возил его в ночные рестораны и по разным местам, но в пределах города.

— Он никогда не уезжал? Может, на север, когда рестораны закрыты?

— Нет, он оставался там круглый год.

— Тогда Роман жил не только с доходов ночных баров, которые в Майами сезонные, — работают в дачный период и все. Остальные девять месяцев в году хозяин делал деньги другим способом.

— Об этом мне неизвестно, — признался я. — Если и была какая-то торговля, то она велась в пределах виллы, его кабинета. Я же все время находился снаружи, за рулем машины.

— Но миссис тоже ездила в машине и была его женой. Она вам ничего не говорила?

— Она, бедняжка, знала столько, сколько и я. Получала свою часть прибыли в виде бриллиантов, но я не верю, чтобы ей было что-то известно о делах Романа.

— Лично для меня это не достижение. Я очень любопытна, понимаете?

— Наверное, Роман действовал осмотрительно.

— Но ведь какие-то комментарии Ева делала по этому поводу, даже если не знала о делах мужа. Каждая женщина рассказывает мужчине, которого любит, все о мужчине, которого не любит. Такова женская натура. Значит постарайтесь вспомнить, что она вам говорила, находясь с вами наедине. Напрягите память.

Я вспомнил те утренние часы, когда мы убегали по аллее как можно дальше от виллы, чтобы никто не увидел, как мы целуемся. И вот неожиданно в памяти всплыло одно слово.

— Что такое «гуава»? — вырвалось у меня.

— При чем здесь это? Объясните.

— Сначала ответьте.

— Это фруктовая паста. Твердая, как резина.

— Так вот, однажды Ева меня спросила, что такое «гуава», так же, как и я вас спросил. Но я не знал. Она слышала слово «гуава» от мужа и наследующее утро сказала об этом мне, когда мы находились рядышком в машине.

Похоже, Полночь не интересовали наши любовные похождения.

— Por supuesto,[11] — сказала она. — Продолжайте.

— При каждой нашей встрече Ева рассказывала обо всех маленьких событиях, случившихся днем или двумя днями раньше. События были незначительные, но она все равно рассказывала о них.

Полночь сделала нетерпеливый жест.

— Хорошо, поподробнее об этом случае. Может, вы вспомните детали, которые нам помогут, — согласилась кубинка.

— Одну минутку, попробую вспомнить… Так, она сказала, что ночью зазвонил телефон и она проснулась. Было четыре утра… представляете! Телефон стоял на ночном столике, рядом с его кроватью. Роман поднял трубку, и она услышала, как он сказал: «Подождите секунду. Я спущусь вниз, чтобы поговорить с вами из кабинета». Потом он надел халат и спустился вниз, хотя прекрасно мог разговаривать, находясь в постели. Шум, который шел из не положенной трубки, раздражал Еву. И она, полусонная, перевернулась на другую сторону, чтобы положить трубку на место. На мгновение она поднесла трубку к уху, чтобы узнать, разговаривает ли муж внизу. Так она услышала отрывок деловой беседы.

— И что она услышала?

— Буквально несколько фраз. Роман говорил с человеком, который, очевидно, работал на него. Тот сказал следующее: «Но я не могу держать катер всю ночь. Я должен ее выгрузить куда-то». Роман обругал этого человека. Он казался расстроенным оттого, что не знал о задержке. Ева услышала, как муж проворчал: «Почему не выгрузили вчера, как мы договаривались? Теперь у нас могут быть неприятности. Мне нужно посылать другой грузовик за товаром». Человек ответил: «Я здесь ни при чем. У того шефа были трудности». Роман размышлял минуту, потом Ева услышала, как он произнес: «Ладно, то, что выгружено, оставьте там, где есть. Я пошлю грузовик как можно быстрее. Сколько ящиков гуавы прибыло?» Второй ответил: «Пять дюжин: три и две». Больше она не услышала ничего. Положила трубку и притворилась спящей. Ева пересказала эпизод, не придавая ему значения. Да и я особенно в него не вникал.

— Должно быть, речь шла о контрабанде.

Я согласился.

— Ночь, катер, пустынное место на берегу. Роман срочно посылает грузовик, чтобы получить товар. Какой вид имеет гуава? Как ее продают?

— Гуаву покупают в бакалейных лавках в стандартных формах. Раскладывают слоями в деревянных ящичках, такой формы, как и ящички для сигар. Размером не выше пяти сантиметров. — И Полночь показала руками нечто продолговатое.

— Не понимаю. В своих ночных барах… Роман не мог сбыть такой товар, как фруктовый желатин!

— Потом, за гуаву не платят таможенную пошлину… Следовательно, никто не подумает перевозить ее контрабандой, — заметила Полночь. — Должно быть, речь идет о чем-то другом.

— Да, но о чем? Тогда у меня мелькнула мысль, что речь идет о роме, который ввозят тайно. Но теперь, когда вы описали гуаву, это исключено. Ром перевозят в емкостях, а не в плоских шкатулках! Кроме того, в это время года контрабанда спиртным не приносит большого дохода… А Роман дней через десять после того разговора подарил жене прекрасный браслет, украшенный бриллиантами. Имел ли подарок отношение к телефонному разговору, я не знаю. Знаю, что Ева не любила этот браслет…

— Значит, дело прошло успешно, — подчеркнула Полночь. — Но это слишком большая прибыль, если речь шла об алкоголе. Подумайте, сконцентрируйтесь, попробуйте, может быть, вам удастся понять, что имелось в виду.

Не знаю, сколько времени я потратил на поиск решения этой загадки. Многое перебрал в уме, но ничто не ассоциировалось у меня с маленькими ящичками, по форме напоминающими те, в которых хранятся сигары.

До меня донесся неприятный запах, и я тряхнул головой. Потом повел носом и поинтересовался:

— Какой запах! Что это?

Это был тот самый резкий запах, который вызвал у меня раздражение, когда сидел один, ожидая прихода кубинки. Но почему я его опять почувствовал? Может, у меня с обонянием было что-то не в порядке, а теперь оно вернулось? Запах жженых перьев и не добродивших дрожжей.

— Это оттуда, от него, — кубинка показала большим пальцем на стену у себя за спиной. На стену, которая разделяла ее комнату и лачугу китайца. Послышалось нечто похожее на стон во сне. Потом легкий шорох, и больше ничего. — Не обращайте внимания. Вероятно, он затянулся опиумом. Этим он занимается частенько…

Полночь резко оборвала себя и уставилась на меня. Я, в свою очередь, тоже смотрел на кубинку. Это было озарение, которое неизвестно по каким каналам приходит к двум людям одновременно.

— Вот что это было! — воскликнула Полночь и щелкнула пальцами.

Я понял, что она имела в виду.

— Опиум, сырой опиум, покрытый слоем гуавы! А может быть, спрятан между двумя слоями, в тех самых ящичках, о которых вы говорили! Так вот он, источник доходов! Тысяча процентов прибыли — на каждый кусок. Десять тысяч процентов!

— Вот и связь с Чином. Китаец ввозит с Востока антиквариат и предметы искусства — вазы и разные шкатулки. Держу пари, что для этой цели они имеют двойное дно, которое веществом и заполняется. Потом он отправляет опиум клиенту. Так легче осуществлять торговлю. Если бы опиум приходил из Китая в шкатулках, риск был бы большой. Чин является… как это сказать по-английски?

— Посредником.

Я подумал о Еве. Неудивительно, что она ненавидела драгоценности Романа. Неудивительно, что хотела бросить их в воду вчера вечером, когда катер перевозил нас на берег. Конечно, она не знала о тайных делах мужа, в этом я уверен. Но инстинкт говорил ей, что есть грязь на этих бриллиантах. Ева чувствовала это и потому так сильно ненавидела их. Я вспомнил, как она говорила, что эти камни шепчут ей по ночам жалобными голосами. Голосами потерянных душ, ушедших в ад.

Я оторвал руку от глаз, открыл их. Полночь направлялась к двери. Она наклонилась, подняла юбку и пошарила в подвязке. Потом опустила юбку.

— Теперь знаю, как использовать ваши деньги!

Я понял, куда она собралась идти, понял, что хочет сделать с деньгами.

— Но люди в наркотическом дурмане не разговаривают, они вас не поймут.

Полночь помахала банкнотой.

— Это заставит говорить даже когда торчки находятся в нирване. Я несу ему запас новых снов.

10

Полночь недолго пробыла в соседней комнате. Видно, ей пришлось здорово попотеть, чтобы добиться успеха. Даже не знаю, как ей это удалось. Очевидно, кубинка уже имела в этом деле практику. Потому что непростое это дело — вернуть на землю человека, одурманенного парами мака. Может, ей помогло женское чутье, подсказывающее, что надо делать. Ведь каждая женщина инстинктивно чувствует, как надо ухаживать за больным, даже не пройдя курсов медсестер. Таки Полночь знала, как следует обращаться с наркоманами, хотя этому ее никто не учил.

Я слышал через стену практически все ее настойчивые попытки вывести несчастного из бесчувственного состояния. Временами у меня кровь застывала в жилах, но это бывает, когда воображение дополняет то, чего мы не понимаем.

Сначала я слышал только голос Полночи — монотонный, настойчивый, автоматически повторяющий одни и те же фразы. Иногда она останавливалась, но потом снова принималась за свое. «Может быть, женщина говорит на ухо китайцу», — подумал я. И тут же отогнал от себя видение, которое напомнило его отталкивающий вид. Голос в соседней комнате перешел на повышенный тон, стал резким, временами почти истеричным. Может, она побуждала его проснуться пинками.

Потом, я услышал звук тазика или металлического бака и шум воды, льющейся в другой бак, более маленький. Прошло несколько минут. И опять голос продолжил механически, как сломанная пластинка, повторять одну и ту же фразу. Потом снова шум воды, мягкий шорох, как будто мочили тряпку, и ватный звук похлопывания. Наверное, Полночь стегала по телу китайца полотенцем, смоченным в воде.

Теперь ее голос прерывался стонами и бормотаниями того, кто был почти призраком. Затем опять лишь понукания Полночи. Наконец я услышал грохот, как будто кто-то из стоячего или сидячего положения упал замертво.

Мое сердце сжалось.

Удары стали более резкими, как от хлыста; вероятно, кубинка уже била наркомана не мокрым полотенцем, а тыльной стороной ладони.

Вдруг наступила тишина, и почти тут же распахнулась дверь комнаты. Появилась Полночь. Лицо покрыто капельками пота, мокрые волосы прилипли ко лбу.

— Мне почти удалось! Но он снова от меня ускользнул. Быстро дайте сигарету.

Я не понял, до меня всегда доходило с опозданием. По глупости подумал, что женщина хочет сигарету для себя. Кубинка почти вырвала ее у меня из рук, сунула в рот, наклонилась над свечой и убежала, оставив в воздухе немного голубоватого дымка.

Только после того как Полночь ушла, я понял все. Кубинка не курила сигарет, она мне уже говорила. Она курила сигары. Но, вероятно, окурок сигары был слишком большим для того, что она задумала…

«Как бы не сойти с ума, когда услышу эти звуки», — подумал я и принялся ходить взад-вперед по комнате.

Крик, который донесся из-за стены, был душераздирающим. Меня передернуло. Я попытался представить себе сцену, но не мог поверить, что возможно столько времени держать сигарету прижатой к телу человека.

Однако, как я понял, Полночь получила желаемый эффект, потому что с этого момента из-за стены были слышны два разных бормочущих голоса. Естественно, ей нужно время. Полночи нужно хорошо потрудиться, чтобы убедить китайца. Но деньги помогут! Деньги быстро могут завоевать доверие кого бы то ни было.

Наконец Полночь вернулась ко мне. Она шла шатаясь, с видом человека, который с высоты звездного неба случайно бросил взгляд в темную глубину ада и не успел быстро его отвести. У нее стучали зубы, когда закрывала дверь.

— Я бы предпочла умереть, — сказала женщина. Содрогнулась и натянула края шали на грудь, несмотря на то, что ночь была теплой. — Господи, как бы мне хотелось сейчас глоток aguardiente![12] — кубинка упала на кровать, закрыв руками голову.

— Вам нужно было оставить его мне.

Полночь взмахнула руками, не поворачиваясь.

— Вы не понимаете, он вполне мог выйти из себя и воткнуть вам нож в живот, увидев ваше лицо. Они пугаются «янки» больше, чем кубинцев.

Я промолчал. Пусть придет в себя. Я смотрел на нее и думал: «Оказывается, даже в навозной яме, в отбросах можно найти золото. Женщина сделала все это для меня, для человека, о котором несколько часов назад представления не имела. Почему? Какая ей выгода? Да, можно найти золото, где его меньше всего ожидаешь!»

Полночь подняла голову.

— Это действительно Тио Чин, — тихо проговорила она. — Я поняла по описанию места, которое он обрисовал. Он никогда не видел Тио Чина, но нетрудно сложить два и два. Лавка находится рядом. Место, куда они ходят, это подвал под названием «Мама Инес». Находится на соседней улице, но тыльной стороной стоит как раз напротив лавки. Я знаю это место, потому что бывала там. Не существует никакой мамы Инес, это только вывеска. Нечто среднее между столовой и закусочной. В теплые ночи оттуда запах опиума доходит до угла.

— И вы верите, что я смогу обнаружить что-то, если пойду туда?

— Нет, — сухо ответила кубинка.

— Но тогда к чему?..

— Вы пойдете с ним. Это уже совсем другое дело.

— Привлекательная перспектива. Хотите сказать, что мне нужно купить трубку и…

— Послушайте, в этом кругу торговцев нет дураков. Вы думаете, они примут постороннего только потому, что он представится, протянув записку: меня послал такой-то? Считаете, что с этим клочком бумаги они позволят вам бродить где попало?

— Хорошо. Я вхожу в забегаловку, и меня берут.

— Разве это не то, что мы хотели?

— Да, но мы дошли до пункта, где я попадаю в руки преступников. Это первая часть. А что делать дальше? Как осуществить вторую часть? Каким образом на сцену выйдут полицейские? Если я буду схвачен, то уже ничего не смогу сделать.

— А я? Вы думаете, что останусь здесь, буду сидеть и молиться? Я последую за вами до самого притона. На расстоянии, естественно. После того как вы войдете, буду ждать вас в переулке. Одинокая девушка на улице ночью — нет ничего необычного для этого района.

— Но как вы узнаете что-нибудь? Я не смогу связаться с вами. Если дам сигнал прежде чем они меня возьмут, это будет слишком рано. А если подожду, когда меня возьмут, то не смогу предупредить вас.

— Мы должны выработать надежную систему. А что, если я подожду немного после того, как вы войдете в притон?

— Часа, наверное, будет достаточно, если они намерены схватить меня. Теперь еще одно. Вы уверены, что полиция послушает вас?

— Агенты? Конечно, меня послушают. Но я не собираюсь болтать с ними. Не стану говорить, что вы невиновны и что преступники похитили вас. Я скажу, что вас можно найти в «Мама Инес», что видела, как вы туда вошли. Они же ищут вас. Придут тут же, не задавая вопросов. В общем, донесу на вас в надежде, что получу вознаграждение за информацию. А уже войдя, сыщики обнаружат остальное.

— Хорошо задумано. Но как я узнаю, когда пройдет час. У меня нет часов.

— И у меня нет. Будете отсчитывать приблизительно. Никогда не пробовали? Это легко. Удается почувствовать время с точностью часов.

Я не мог удержаться от смеха при мысли, которая пришла в голову.

— Предположим, что час окажется для меня более длинным, чем для вас, тогда свидание не состоится…

— Перестаньте! — угрюмо прервала кубинка. — Не время шутить. Там, в притоне, все может кончиться плохо для вас.

Я двинулся к двери.

— Сейчас придет ваш гид. Он проводит и покажет, что надо делать. Иначе вам не переступить порог этой забегаловки. Вы белый, а они мало верят таким.

Я поежился.

— Скажите, а мне тоже надо будет курить?

— Вам лучше не пробовать «гуаву», если хотите отсчитывать время. От этой штуки вы потеряете ощущение: минута кажется часом, а час может показаться минутой. Думаю, вам нетрудно будет притвориться курящим.

Полночь посмотрела на меня с симпатией.

— Вы не боитесь?

— Конечно боюсь, — раздраженно ответил я. — Вы думаете, что я кукла деревянная? Но добуду доказательства во что бы то ни стало.

— Рада, что признались, — проговорила она. — Если бы заявили, что не боитесь, я бы посчитала вас лгуном. А мне не нравится, когда мои друзья лгут. Я сама не очень хорошая, но честная. Тоже боюсь… за вас. Но свою роль сыграю. — Женщина пожала плечами. — И не забывайте, через сто лет все это не будет иметь значения. А теперь вам надо идти… а то как бы китаец снова не впал в бесчувственное состояние. Тогда мне опять придется его будить. — Она поспешно вытащила доллары и протянула их мне. — Возьмите, они вам пригодятся.

Я с благодарностью посмотрел на кубинку. Она продумала все.

На прощание Полночь сказала:

— На улице не оглядывайтесь, я буду позади вас.

Женщина открыла дверь. При свете передо мной предстала ужасная фигура китайца. Казалось, он должен исчезнуть как дым, но не исчезал.

— Куон, вот мой друг. Я сказала ему, что вы его проведете.

«Труп» не ответил, только посмотрел на меня. Не могу сказать, видел он меня или нет.

На прощание Полночь произнесла:

— Когда проснетесь, вернитесь и найдите меня, — выпалила это и закрыла дверь.

Я сделал знак китайцу пройти вперед. Не очень-то хотелось, чтобы он падал на меня с лестницы.

На выходе из подъезда Куон остановился в дверях и, казалось, врос в землю. Весь его вид говорил о нежелании выходить на улицу. Я залез в карман и положил ему в руку доллар, который моментально исчез в складках его курточки. Китаец сдвинулся. Ага, приятель хотел, чтобы его «смазали».

Мы дошли до начала переулка и свернули в сторону. Тут наркоман обратился ко мне на плохом английском, не поворачивая головы:

— Давно знаете Полночь?

Я понял, что надо быть настороже. Он не такой дурак, как кажется, этот приятель!

— Да, когда работал в порту. Я знал ее мужа. Был их другом.

Должно быть, я ответил хорошо, потому что напарник одобрительно кивнул:

— Он живет в ней. Полночь не для легкой любви. Это знает вся улица.

Выйдя из переулка, повернули в противоположную сторону от той, куда сворачивал я в свой предыдущий выход. Мы были непохожими людьми — моряк и сгорбленный «призрак». У нас были разные цели, но шли мы в одно и то же место.

На улице было темновато.

— Вы никогда не «спали» до сих пор, — произнес наркоман с уверенностью, не глядя на меня. — Даже представления не имеете ни о чем подобном.

Мне сжало горло.

— Да, решил начать сегодня ночью. Жизнь трудна, и я хочу забыться.

Он пожал плечами.

— Вы заплатили.

Мы вошли в другую улочку, несколько шире и немного прямее переулка, где жила Полночь. В глубине, на входе одного из домов виднелись светящиеся вертикальные полосы. Это свет проникал сквозь щели между бамбуковыми палочками, которые висели в дверном проеме, образуя своего рода ширму.

Прежде чем подошли к этому дому, напоминающему антикварную лавку Чина, я понял, что мы у цели. Притон — здесь. Дрожь пробежала по спине.

Мрачная узкая улочка шла немного под горку, и мне казалось, что она ведет меня сквозь ночь к последней пристани, в пропасть без дна.

Мы остановились у входа. Свет в полоску и нас сделал полосатыми. Куон вытянул свою руку скелета и раздвинул ширму, давая мне проход.

Только на секунду я был как бы разрезан с ног до головы яркими светящимися полосами. Придерживая гибкую ширму, вошел внутрь.

11

Это был ночной бар. Ничего подобного, уверяю вас, я еще никогда не видел. Кипящий котел с миазмами, проклятиями и богохульством. Снаружи, хотя и в грязном вонючем переулке, была ясная ночь, здесь же все казалось окутанным паром, освещенным снизу. И сквозь эти испарения любая вещь смотрелась расплывчатой, размытой.

Бедный «Слоппи» с его наивной изысканностью казался «Рицем» по сравнению с этим местом! Человеческие существа, которые копошились здесь, под фонариками, окруженными светящимся паром, напоминали извивающихся червей. Они были черные, коричневые, метисы, желтые — представители всех рас, а точнее сказать, отбросы соответствующих рас. Были и белые, но в меньшинстве. Мне это играло на руку. Мог надеяться, что на меня не обратят особого внимания, пока я, надвинув фуражку на лоб, следовал за своим гидом.

Мы прокладывали себе дорогу в дальний конец помещения. Пробирались, можно сказать, по людям. Куон все время шел впереди.

Неожиданно я почувствовал, как на плечо легла рука, женская рука, но она тут же отдернулась, потому что я не остановился.

Куон сел за стол у самой стены. Мне удалось найти свободный стул, и присесть рядом с ним. Напротив нас сидел какой-то тип, опираясь локтями на стол и обхватив руками голову. Он даже не сдвинулся при нашем появлении.

Никто не заметил нас. Мы были всего лишь червями, копошащимися здесь.

— А теперь что? — спросил я.

— Ничего. Слишком быстро. Они видят, что вы мой приятель.

Официант в шелковой рубашке, мокрой от пота, принес нам пива, пахнущего плесенью. Здесь надо довольствоваться тем, что принесут. Впрочем, если это ставят на стол, значит, всегда найдется тот, кто это употребит!

Сбоку от нас находилась дверь. Она была приоткрыта, и за ней сидел тип с китайской газетой в руках. Официанты для заказа подходили к нему.

— Мы должны пить эту гадость? — спросил у своего гида.

— Курите сигарету, — ответил он. — Так, чтобы вас видели.

Мы закурили. Я следил за тем, что делает Куон. Китаец-«труп» казался более сонным, чем был до этого. Почему он затих, оцепенел, оставив догорать сигарету, зажатую между пальцами? Спустя несколько минут от сигареты отделилось немного пепла и упало на стол.

Я повернулся, чтобы посмотреть на «кассира» у двери. Казалось, он весь сосредоточен на газете, которая закрывала его лицо почти до глаз. Взгляд был направлен на иероглифы газеты.

— Не поворачивайте голову.

Я вернулся в прежнее положение.

Куон опустил руку и стряхнул пепел со стола, скользнув предплечьем по деревянной поверхности. Локоть не сдвинулся. Повторил это движение два раза.

Такие старания из-за небольшого количества пепла не согласовывались с его грязным видом, поэтому решил, что данный жест является условным знаком. Я стряхнул на стол пепел со своей сигареты и повторил жест моего приятеля несколько раз.

Краем глаза посмотрел в сторону двери. «Кассир» оставил свой пост, как будто потерял интерес к чтению. Он открыл дверь полностью, вошел в помещение, где находились мы, и прикрыл ее за собой. Сделал головой едва заметный знак и ретировался, закрыв дверь.

Костлявая рука Куона схватила мою руку.

— Подождите, не сейчас. Здесь слишком много глаз.

Мы оставались так с минуту. Потом китаец отпустил мою руку.

— Идите в ту дверь, куда пошел он. Идите медленно, не говорите ни слова. Я буду следовать за вами.

Я встал из-за стола, немного замешкался. Потом направился к указанной двери. В этом переполненном людьми зале невозможно было двигаться строго по прямой, приходилось идти зигзагами. Создавалось впечатление, что бродишь без цели.

Добрался до двери и с непринужденным видом осмотрелся вокруг. Кажется, никто не обратил на нас внимания. Я приоткрыл дверь, проскользнул в нее и закрыл за собой.

Теперь шум был приглушенный, и я впервые с тех пор, как вошел в эту забегаловку, мог спокойно порассуждать. Это был темный коридор, освещенный одним масляным фонарем. Вдали увидел лестницу, которая вела наверх, может быть, в какой-то люк.

«Кассир» как будто ждал меня там, стоял неподвижно в синем полумраке.

— Желаете что-нибудь? — спросил он по-английски.

Я не ответил.

— Вы ошиблись дверью, — сказал он. — Чтобы выйти, вам надо идти в другую сторону.

Луч света, волна шума. Вошел Куон и закрыл за собой дверь, подошел ко мне.

Затем китаец приблизился к «кассиру» и сделал вид, что стряхивает пыль с его рукава. Два раза в одном направлении, два раза в другом.

— Рука моя не очень тверда, — извинился он.

— Может, вам было бы лучше отдохнуть, — предложил «кассир», продолжая смотреть на меня.

Раскусив, в чем дело, я проделал тот же маневр, что и Куон, с рукавом «кассира». По правде говоря, этот своего рода пароль показался несколько театральным.

— Небольшой отдых, может быть, легкий сон… — вежливо проговорил «кассир».

— Хорошо бы, — подтвердил я.

Человек потер пальцами. Красноречивый жест. Я протянул ему один из банкнотов, которые вернула мне Полночь. Даже не заметил, как он его взял. Банкнот исчез молниеносно. Фокус, да и только! Еще один банкнот я протянул Куону.

— Может быть, там, наверху, что-нибудь смогут сделать для вас, — сказал «кассир» у основания лестницы и позвал кого-то по-китайски. Сверху донесся гортанный ответ.

Куон подтолкнул меня.

— Suba.[13]

И я начал подниматься.

Добравшись до верха лестницы, почувствовал запах. Я не ожидал здесь запаха розы, но этот был действительно ужасный. Даже попытался дышать реже.

Лестница оказалась необычной, она не была закреплена. Поднявшись до люка, я заметил, что она держится только на крюках и ее в любой момент можно втянуть наверх, уничтожая, таким образом, связь с нижним этажом. Люк закрывался двумя створками, которые складывались. В общем, в случае неожиданного появления полиции никто бы не заметил, что существует связь нижнего этажа с верхним.

Наверху нас ждал какой-то тип. У него было обиженное, совсем неприветливое лицо. Впрочем, я и не ожидал найти здесь ангелов. Он держал фонарь над головой, чтобы лучше видеть тех, кто поднимался. Все остальное вокруг, куда не доходили лучи фонарика, тонуло в темноте. Несколько секунд спустя рядом со мной появилась призрачная фигура Куона.

Мы находились в коридоре, подобном нижнему, который вел в нишу, едва освещенную красноватым светом.

Человек сделал знак следовать за ним. Качающийся фонарик осветил довольно просторное помещение без дверей. Сбоку, где человек остановился в ожидании, стоял стул. Внутри помещения, куда мы последовали, находилась низкая, почти у самого пола, жаровня, на дне которой горел мелкий уголь. Оттуда и исходил этот красноватый свет. С трех сторон вокруг жаровни размещались деревянные нары в два яруса.

Вонь от опиума стояла невыносимая. Не слышно было шума, даже шороха. Невозможно было понять, есть ли кто на нарах. Возможно, за нами следили или же все спали… Зловещая тишина только способствовала нагнетанию напряженности и ужаса.

Я буквально окаменел от страха. Идя сюда, считал, что человек может привыкнуть ко всему, и надеялся превозмочь себя. Но теперь холодный пот покрыл каплями мой лоб. Я был одним из этих «пропащих».

Человек, сопровождающий нас, осветил фонарем парочку нар и резко отвернулся от них. Наверное, они были заняты, хотя я не заметил там людей. Правда, не особенно и приглядывался. Потом он повернул в противоположную сторону, осветил вторую парочку нар и, хрюкнув, указал нам на них большим пальцем.

Я наклонился и заполз на лежак, стараясь контролировать себя. Возникло ощущение, будто вползаешь в гроб. Нет, хуже. Гроб, по крайней мере, чистый, если его используют впервые!

Куон поставил колено на край нар, но я грубо оттолкнул его.

— Иди отсюда! — проворчал.

Китаец опять поставил колено, я понял, что он хочет вскарабкаться на верхние нары. Тогда я оставил его в покое.

Когда Куон исчез в своей нише, человек с фонарем наклонился и протянул мне трубку. Я взял ее обеими руками, держа на расстоянии, словно это был кларнет. Он повернулся, подошел к жаровне и помешал в ней небольшой кочергой. Потом помахал руками, раздувая угли.

Меня удивила тяжесть трубки. Я просунул руку под пиджак, вытащил край рубашки и оторвал кусок. Свернул лоскут и засунул его в рот, как кляп. Потом приставил к этому кляпу мундштук.

Человек вернулся ко мне, неся в каминных щипцах горящий уголек. Он положил уголек в трубку, а сбоку, на диске размером в пуговицу, пристроил пилюлю опиума так, чтобы она могла медленно гореть. Едва человек оставил меня одного, как я тут же с отвращением отвернул голову.

Провожатый вышел из помещения и вернулся на свое место. Он унес с собой фонарь, оставив нашу «пещеру» в темноте. Только в проеме, ведущем в коридор, виднелось немного света.

Я отложил в сторону дьявольский инструмент. Меня испугала мысль, что эта отрава может подействовать, несмотря на все меры предосторожности. Вытащил изо рта тряпку и несколько раз сплюнул. Некоторое время не двигался, опираясь на локоть. Я вспотел, но страх и отвращение медленно проходили. Однако, не знаю почему, у меня начали стучать зубы. Именно сейчас, в этот момент, когда самое трудное осталось позади. Наконец мне удалось полностью овладеть собой.

Прикинул, сколько времени прошло с того момента, как вошел в притон. По моим расчетам получилось полчаса. Значит, пора действовать. Даже если и ошибался, торопя время.

Я сел на койку и снял туфли. Они были на кожаной подошве и могли выдать, когда буду идти. Я оставил их у койки и пошел по направлению к проему, стараясь не шуметь.

Человек сидел у проема сбоку. С этой точки, где я находился, виднелась только часть его тела: часть головы, плечо и рука.

Я пришел сюда без оружия, полагаясь только на мускулы, но сейчас не мог рисковать. Устраивать шумную борьбу не имело смысла, хотя был уверен, что выйду победителем. Я должен действовать быстро и без шума. В противном случае все могло обернуться катастрофой. Я наклонился к жаровне и взял каминные щипцы, которые человек недавно здесь оставил. Они были железные и не очень большие. Я поднял правую руку со щипцами над головой. Дрожь пробежала по моей спине.

Судя по позиции сидящего, нужно попытаться ударить его сбоку по голове. Для этого я должен отклониться немного в сторону, что было достаточно рискованно. Выступ скрывал от меня остальную часть его тела. Кроме того, у меня появилось ощущение, что человек бодрствует, хотя и сидит неподвижно.

Должно быть, в последний момент он уловил краем глаза движение, но было уже поздно. Повернул голову в мою сторону и выставил ее так, как я и хотел. Ударил его один раз, но крепко. Если бы удар не получился, я бы не смог его повторить. Человек вдохнул, но крикнуть не успел. Соскользнул со стула, слегка коснулся стены и свалился на пол. Я понял, что он потерял сознание.

Взял его под мышки, потащил в «пещеру» курильщиков. Даже если кто-нибудь из них видел сейчас происходящее, то, наверное, подумал, что это сцена из сна. Никто не двигался, не слышно было даже вздоха.

Связав человека, сделал кляп из тряпок, валявшихся на нарах, где я лежал, и засунул ему в рот. Потом взял фонарь, вышел из помещения. Остановился, соображая, куда идти дальше.

Единственным логическим решением было — прямо по темному коридору. Идти вниз через люк было глупо, я просто бы вернулся в пункт отправления.

Как был босой, так и пошел, освещая дорогу фонарем. Увидел двустворчатые двери, открыл их. Они вели в комнатушку, заполненную ящичками, пустыми, но тщательно уложенными. Конечно, они снова будут использованы, и я представляю, чем их наполнят.

Я осторожно продвигался дальше, пока мне не перегородила дорогу белая оштукатуренная стена. Обычно коридоры не упираются в стены, иначе зачем их прокладывать. Нет логического объяснения. Кроме того, Полночь говорила, что помещения «Мамы Инес» смежные с домом Тио Чина.

Чтобы удостовериться, постучал суставами пальцев по боковой стене. Звук был глухой. Перегородка предо мной звучала по-другому, более звонко. С помощью фонаря тщательно осмотрел белую поверхность и обнаружил хорошо замаскированную дверь.

Я поискал немного и нащупал замочную скважину, похожую на трещину в стене. Тогда вернулся назад к «сторожу», который по-прежнему лежал без сознания. У него чуть кровоточила рана над ухом. Я пошарил в его карманах и нашел среди других вещей длинный железный ключ. Почему-то сразу подумал, что это тот ключ, который нужен. Взял его и возвратился к замаскированной двери. Сунул ключ в щель, повернул его, услышал щелчок, но дверь не открылась. Я надавил плечом, и она отошла. Снова взял фонарь.

Если до сих пор мне не удалось найти ничего конкретного, то теперь я мог доказать, что помещение Тио Чина соединяется с притоном курильщиков опиума. Оставалось найти связь между преступлением и Тио Чином, а затем вскрыть отношения между китайцем и Эдом Романом.

Но ночь подходила к концу, и условленный час истекал.

12

Шел я недолго. Буквально через пару секунд, открыл еще одну дверь. Пройдя несколько шагов, уткнулся носом в стену. Осмотрелся. Свет фонаря выхватил деревянные стены. Окон не было. Сзади меня — два деревянных проема. В одной двери торчал ключ. Неужели эта дверь вела в слепую нишу? Не было смысла.

Я навалился всем телом на стену перед собой, но она осталась неподвижной. Повторил эксперимент со стеной справа, но и та не сдвинулась. Я надавил на стену, которая слева. Тонкие створки мягко отошли, повернувшись на хорошо смазанных петлях. Я наклонился, прошел на другую сторону и задвинул за собой створки, придерживая их рукой, чтобы не стукнули и не выдали меня.

Там горел электрический свет. Не было необходимости в фонаре, поэтому потушил его и поставил на пол.

Электрическая лампа висела на проводе. Кто-то оставил ее включенной. Я осмотрел устройство, с помощью которого проник сюда. Это был большой гардероб, тянувшийся вверх почти до потолка. У него имелась фальшивая дверца, которая, естественно, не открывалась. Она была сделана одним куском. Заметил в комнате еще один такой гардероб. У меня возникло подозрение, что это вход в другой тайный коридор.

Очевидно, я находился в доме Тио Чина. Комната, в которой сейчас стоял, напоминала зал для заседаний. В обстановке не было ничего восточного, как контраст лавке внизу, перегруженной всем китайским. К примеру, здесь было электричество, а лавку освещали фонари. Комната, где я находился, представляла собой типичное жилище человека западного стиля. Интуиция меня не подвела: толстяк Тио Чин ломал комедию в своей лавке, играя роль учтивого и церемонного китайца.

Мебель казалась достаточно старой. В комнате стояли конторка с поднимающейся крышкой, стулья, стол и, как я уже говорил, два гардероба. Единственным цветным пятном была занавеска из бусинок, которая закрывала дверь, ведущую, очевидно, в апартаменты китайца.

Я попробовал поднять крышку конторки, но она не поддалась. Закрыта на ключ. Выдвижной ящик не был заперт, но в нем я нашел только книгу счетов, написанных по-китайски. Да, Тио Чин был не глуп!

Отложил книгу, потому что почувствовал взгляд. Почти физически ощущал его. Я боялся пошевелиться. Мне казалось, что любое движение выдаст меня. Но делать было нечего.

Задвинул на место ящик и медленно повернул голову. В комнате никого не было. Никакого шума. Только слегка колыхалась занавеска из бусинок, хотя движения воздуха в помещении не наблюдалось.

Я быстро подошел к занавеске, прислушался. И ничего не услышал. За занавеской только дверной проем. А дальше — темнота. Уловил запах — легкий аромат цветочных духов. Впрочем, я не большой знаток в этой области и мог ошибиться. А может, запах духов уже раньше витал в этой комнате…

Я вернулся к своей работе. Осмотрел корзину для бумаг. Там ничего интересного, кроме газеты двухлетней давности. Тогда обратил внимание на второй гардероб. Он был прислонен к стене, в которой имелась дверь, скрытая занавеской из бусинок, поэтому решил, что второй гардероб не является входом в еще один потайной коридор. Может, это обычный шкаф для пользования, а первый замаскирован под него? Присмотревшись, увидел, что он не повторяет в точности первый гардероб. Этот выше сантиметров на тридцать. Кроме того, его основание приподнято над полом и поддерживается на четырех ножках. Следовательно, шкаф не очень устойчив. И действительно, когда попытался открыть дверцу, он зашатался. Одна из ножек была короче других. Я оставил в покое гардероб.

Сделал шаг назад. Меня снова охватило чувство беспокойства. Но на этот раз я видел руку, сдвигающую занавеску, и блестящий глаз с длинными ресницами. Человек не думал прятаться. Сначала из-за занавески появилось его лицо, а потом медленно выплыло тело.

Это была красивая китаянка. Если китаянка красивая, то уверяю вас, она заставляет мужчину открыть рот от изумления. Малышка ростом метр пятьдесят максимум, изящная, с красным пятнышком рта. Рот был такой маленький, что возникал вопрос, как же ей удавалось поглощать пищу. Кожа кремового цвета, глянцевая. Глаза раскосые, но не намного, ровно настолько, чтобы казаться экзотическими. На ней были брюки цвета зеленой груши и бирюзовая курточка. Обе детали одежды покрыты маленькими белыми хризантемами. В волосах, над ушами, — две герани. Она несла легкий запах цветочных духов, которые почувствовал несколько раньше.

Я замер с полуоткрытым ртом, глядя на нее. И держу пари, был не первый мужчина, на которого она произвела подобный эффект.

Китаянка приблизилась ко мне быстрыми, мелкими шажками и остановилась. Слегка согнула ноги в коленях.

В ответ я поднес руку к фуражке.

Жест ужасно глупый, если учесть положение, в котором я находился. Ведь мое присутствие здесь было незаконным.

Девушка не высказала ни удивления, ни волнения. Можно было подумать, что она ждала моего визита.

— Buenos noches,[14] — сказала девушка. Речь была плавной и казалась музыкальным аккомпанементом каждому ее жесту.

Я ничего не понял, но пробормотал что-то в ответ. Тогда незнакомка продолжила на английском языке, на котором, мне кажется, в этой среде говорят все:

— Вы, наверное, тот визитер, которого ждал мой уважаемый дядя сегодня ночью?

Значит, она племянница Тио Чина. Приятная куколка, не то что дядя.

Конечно, я не был тем гостем, которого он ждал, но на вопрос ответил утвердительно. А что еще я мог сделать?

— Вы капитан Паульсен?

Увидел, как ее взгляд на мгновение задержался на фуражке, потом на моей куртке. По этой причине девушка приняла меня за капитана, ожидаемого дядей. В конце концов, ничего необычного. Он мог быть тем капитаном, который участвовал в торговле между Гаваной и берегом Эвергладес. Может, он командовал катером, перевозившим груз.

Я снова поднес руку к фуражке, как бы подтверждая слова китаянки. Мол, я действительно тот человек, которого она имеет в виду.

— Дядя скоро будет здесь. Его вызвали по делам, но ненадолго, — добавила девушка.

Все идет как нельзя лучше, подумал я.

— Он просил передать, чтобы вы чувствовали себя как дома.

«Предоставьте это мне», — ответил мысленно.

— Вы пришли отсюда, капитан? — поинтересовалась девушка, указывая на фальшивый гардероб.

— Да.

— Я очень удивилась, увидев вас здесь. Не поняла, как вошли сюда. Меня почему-то не предупредили снизу, что вас впустили в другую дверь.

Значит, куколка хорошо знала, чем занимались в забегаловке «Мама Инес». Ну что ж, это к лучшему, подумал. Чем больше она знает, тем больше могу узнать у нее.

— Ваши люди остались внизу? — продолжала китаянка, еще раз показывая на замаскированный вход.

Она намекала на забегаловку «Мама Инес». Из этого можно сделать вывод, что обычно капитан Паульсен отправляется сюда в сопровождении членов экипажа. Наверное, для того, чтобы забрать груз и перенести его на судно.

— Да, они внизу, — подтвердил.

Я решил продолжать играть роль, чтобы извлечь как можно больше информации. И прежде всего хотелось знать, каким временем могу располагать.

— Как думаете, когда вернется ваш дядя? — задал вопрос.

— Скоро придет. Он пошел искать вторую машину. Сказал, что сегодня ночью понадобится, по крайней мере, еще одна. Поручил мне сказать вам это. Он сказал, что вы поймете.

Конечно, я понял. Сегодня ночью намечалось отправить большое количество груза, и необходима еще машина для подкрепления.

— Может, выпьете чашку чая, капитан, пока ждете?

Это походило на абсурд. В той ситуации, в которой находился, спокойно пить чай!

Я покачал головой. Получилось так, будто пренебрежительно отношусь к чаю.

Тогда она поправилась:

— Естественно, я имела в виду тот «чай», который нравится капитану… дядино рисовое вино.

Ясно, что девушка никогда не видела капитана Паульсена, но, вероятно, частенько шпионила, подслушивая беседы, которые устраивал дядя.

Я попытался вывернуться. Хотел, чтобы она осталась со мной. Нужно было выудить у нее еще кое-какую информацию. Но девушка уже согнула колени и удалялась. Правда, когда открывала занавес из бусинок, несколько ниток запуталось, то ли в пуговицах, то ли в другой части ее одежды. Китаянка попробовала освободиться, но ей не удалось, и она бросила на меня умоляющий взгляд.

Я поспешил на помощь. Девушка хоть и запуталась, но находилась уже по ту сторону занавески, поэтому мне пришлось распутывать нитки, чтобы добраться до нее.

— Здесь, у запястья, — указала она. — Попробуйте, может, у вас получится…

Наши руки сплелись в один узел с мотками ниток, которые перепутались еще больше. Вдруг что-то кольнуло в тыльную часть моей ладони, как заноза, которая вошла и тут же вышла. Из-за неразберихи с нитками я не мог сразу понять, что случилось. Наконец мне удалось высвободить свою руку и повернуть ладонью вниз. На тыльной стороне виднелось голубое пятнышко. Слишком маленькое, потому что даже не кровоточило.

— Что это было? — спросил.

— О, мне очень жаль, — извинилась китаянка с мягкостью. — Должно быть, царапнула булавка с рукава.

Я заметил, что девушка тут же таинственным образом освободилась от занавески. Она сделала легкий поклон, согнув колени, и исчезла в темноте.

А я так и стоял, глупо уставившись на тыльную сторону ладони. Бросив напоследок взгляд в том направлении, куда убежала девушка, я возвратился к конторке. Вновь возобновил свои попытки сдвинуть крышку.

Вскоре заметил, что мебель оказывает меньше сопротивления. На мгновение даже показалось, что крышка начала уступать. Однако это был обман. Крышка осталась на своем месте. Меня ввели в заблуждение мои же руки, ставшие тяжелыми. Они не тянули крышку, а только держались за нее. В душу начало закрадываться желание отказаться от попыток. К чему эти поиски? И тут до меня дошло, что я почти полностью неподвижен. Руки лежали на конторке, но я не в состоянии был двинуть ими.

Правда, оставался еще небольшой всплеск энергии. Я почти по инерции в последний раз рванул крышку, но безуспешно. В таком положении и застыл.

Я оцепенел. Кружилась голова. Меня шатало. Теперь вместо того, чтобы пытаться открыть крышку, прислонился к ней, стараясь удержаться на ногах. Потерял чувство равновесия. Хотел пойти в одну сторону, а меня понесло в другую. Впрочем, это не слишком беспокоило.

Я чуть не упал, но в последний момент успел ухватиться за край стола.

Внезапно занавеска из бусинок раздвинулась, и в комнату вошли один за другим четыре человека.

Вот и они. Меня взяли, и час прошел.

Впереди всех находился толстый Тио Чин. За ним следовал светловолосый тип с худым лицом, ростом не менее метра восьмидесяти пяти, в такой же фуражке, как и у меня. На нем был пиджак — узкий, будто побывал под дождем. Наверное, это и есть капитан судна. Типичный представитель Скандинавии. Лицо настолько худое, что, казалось, этого человека похоронили на три дня, а затем извлекли из могилы. Сзади парочка грузчиков. Они были хотя и белой расы, но такие загорелые и обветренные, что напоминали копченые колбасы.

Прежде всего меня поразило, как изменился Тио Чин. О том, что он ломает комедию, я подозревал с того момента, когда впервые увидел лавочника. Сейчас он не играл больше роль слащавого торговца с руками, лениво сложенными на животе. Теперь он говорил на совершенном английском. Вместе с его доброжелательностью и сонливостью исчезли и хвостатые усы. Единственно, что в нем осталось неизменным, это тучность.

Двигаясь решительно, но неспешно, мужчины окружили меня. Должен сказать, что их действия — медленные и надежные — вовсе не казались угрожающими. Никаких драматических жестов, никакого насилия. Просто демонстрация превосходства, предвкушение забавы. Нет, они не похожи на людей, расположенных к насилию. Напротив, по всей видимости, они собирались развлечься. Как кот с мышкой. Мышкой, которая находится в состоянии оцепенения.

Только подмигни, и они поработают за восьмерых.

Первым начал Тио Чин:

— Смотрите-ка, клиент! Что вы скажете, друзья? Клиент! И вдобавок после закрытия магазина!

Капитан с худым лицом, обрамленным белесыми волосами, оттопырил верхнюю губу, показывая два белых и три черных зуба. Десять лет назад эта гримаса, возможно, изображала улыбку, сейчас же о ней не могло быть и речи.

— И никто его не замечает! Ну что за порядки у вас, Чин? Вы же теряете прибыль, черт возьми!

Чин усмехнулся:

— Если дело только в этом, мы его мигом обслужим. — Китаец учтиво поклонился: — Может быть, ищете чего-нибудь? — Он хлопнул в ладоши: — Стул для господина! Чего вы ждете?

Я получил неожиданный удар сзади под коленки и упал на стул. Сидел, не двигаясь, и отупело смотрел на них.

Чувствовал, как тяжелеют веки, хотелось опустить их. У меня не было никакого желания проявлять остроумие, чтобы парировать их фразы.

— Хорошо, — выдавил я. — Хорошо. Вы меня взяли.

Два моряка стояли, прислонившись к стене, и весело смотрели на хозяев. Капитан сидел передо мной на другом стуле. Он был слишком высок, чтобы сидеть как человек с нормальным телосложением. Поэтому просто перекинул свои длинные ноги через стул и оседлал его. Сердечность, выставляемая им напоказ, была зловещей.

— Может, он пришел поискать кого-то, — посмеиваясь, проговорил капитан. — Почему не спрашиваете, кого он ищет? Мне кажется, я знаю, кого он ищет… Ну, пусть посмотрит! Покажите!

Чин подыграл ему:

— Девиз фирмы: «Всегда удовлетворять клиента». Клиент никогда не должен уходить неудовлетворенным…

— И обязательно должен получить то, что заслуживает! — Капитан нервно рассмеялся. — Ну-ка, Чин, представь его друга. — И продолжил, подстрекая: — Не томи клиента, видишь, он весь как на иголках.

— Паульсен, эх, Паульсен, вы вынуждаете меня раскрыть профессиональные секреты! — пожаловался китаец. Но потом взял ключи и открыл шкаф. Распахнул обе створки пошире, чтобы я лучше мог видеть.

Лицо человека, висевшего в гардеробе, казалось мне знакомым, но с уверенностью подтвердить это я бы, наверное, не смог — вот до какого состояния его довели. «Фотография для господина и госпожи, чтобы показать друзьям?» Это предложение всплыло у меня в памяти. Собственно, говорить можно было лишь об ассоциации мысли, так как несчастный был почти неузнаваем. Его перевязали, как колбасу, веревкой, которая проходила подмышками и крепилась к крюку в верхней части шкафа. Фотограф был еще жив — я видел, как поднималась и опускалась его грудь. Либо его оглушили, либо потерял сознание от полученных ударов. Фиолетовые пятна виднелись на скулах и под глазами, лицо распухло, одна губа рассечена. Я еще подумал, почему человек не задохнулся там, внутри гардероба, но, присмотревшись получше, увидел, что верх шкафа заменен на железную решетку.

— Вы ведь его искали, правда? — ехидно ухмыльнулся Чин.

— Нет, — раздраженно произнес я в ответ. — Я пришел сюда в поиске грязной собаки, которая воткнула нож в… в…

Я не в силах был закончить фразу.

Чин закрыл дверцы, изобразив жест разочарования.

— Значит, мы ошиблись.

Паульсен ударил рукой по коленке.

— Теперь понимаю! Но почему не сказать об этом сразу? Смотрите, сейчас покажу вам его фото. Вы же хотели увидеть снимок, сделанный этим? — он кивнул в сторону шкафа.

Мой затуманенный взгляд переместился на Паульсена. Капитан порылся во внутреннем кармане пиджака, извлек засаленный бумажник и вытащил из него блестящий негатив.

— Правда, это не очень хорошее фото для показа, — извинился капитан.

Протянул мне негатив. Я хотел взять снимок, но он оказался вне моей досягаемости. Вытянул руку еще дальше, но негатив опять оказался недосягаем.

— Нате, возьмите. Представляю, с каким удовольствием будете рассматривать это фото, — говорил Паульсен. Очевидно, он считал свою шутку удачной. — Ну что же вы? Говорите, что хотите видеть, а когда даю негатив вам, почему-то не берете.

Я протянул вперед руку насколько мог, но все кончилось тем, что плашмя упал на пол.

Услышал взрыв смеха. Глаза закрылись. Мне были безразличны эти смеющиеся хари.

Но они еще не закончили. Меня подняли, посадили на стул. Я опять приподнял веки.

Паульсен держал теперь негатив на свету и с интересом рассматривал его.

— Я сам вам расскажу, что на снимке, — произнес он. — Вы со своего места все равно не разберете. Итак, видно лицо миссис. Я рядом выше. А вот что-то торчит в боку у миссис…

Чин подтолкнул его, чтобы он продолжал. И капитан добавил:

— Да, это нож, уже вошедший в тело. Правда, лица того, кто воткнул, не видать. Но на тыльной стороне ладони убийцы выколота звезда. Как вот эта.

— Это вы убили Еву! Сейчас припоминаю, в той толпе вертелся рядом с нами тип, похожий на вас…

У капитана появилось на лице томное выражение. Он повернулся к Чину:

— Думаете, я должен сохранить это фото на память? Но у меня есть девушка в Штатах, которая ждет. А здесь я в компании с другой женщиной. Моей девушке это может не понравиться.

Чин весело улыбнулся:

— Вы не фотогеничны, Паульсен. Очень плохо вышли на фото.

Капитан кивнул, соглашаясь:

— Может быть, на другом фото получусь лучше.

Он зажег спичку и, глядя на меня, чтобы хорошо видеть реакцию, начал медленно приближать негатив к пламени.

Еще бы не понять его! Я протянул правую руку и попытался схватить негатив. Но капитан был наготове. Откинулся на стуле, не поднимаясь, и продолжал держать негатив рядом с пламенем.

Я качнулся вперед и упал бы на пол, если бы меня вовремя не подхватили двое моряков.

Они опять бросили меня на стул.

— Теперь смотрите внимательно, — усмехнулся Паульсен.

Пламя перешло на негатив. Пленка один только миг колебалась, начиная гореть, потом ярко вспыхнула и исчезла без дыма. Спустя секунду пламя погасло, и капитан уронил на пол щепотку пепла.

Гнев распирал грудь, но я не знал, что делать, как реагировать.

Голос Чина вибрировал от смеха.

— Смотрите на него, мой друг, он устал. Наверное, местный климат ему не подходит.

Один из моряков схватил меня за волосы и сильным рывком поднял голову, упавшую на грудь.

От резкой боли я открыл глаза.

— Необходимо сменить обстановку, — заметил Паульсен. — Может, морской бриз его разбудит? В таких случаях нет ничего лучше морского воздуха. Я возьму его с собой ненадолго, когда буду уезжать. Заодно захвачу и второго, который в шкафу. Им обоим нужен свежий воздух!

— Вы что, хотите взять их на борт бесплатно? — изобразил изумление Чин.

— Бесплатно до определенной точки по курсу, — уточнил верзила.

Эта фраза разбудила меня, задремавшего на мгновение.

— Вы хорошо плаваете? — спросил меня капитан. — Но держу пари, что не так проворны, как те акулы, которые дрейфуют между этим островом и Флоридой. Я их хорошо знаю.

Чин ухмыльнулся:

— У него нет зубов, как у этих бестий.

Я снова поднял голову на мгновение, потом снова уткнулся подбородком в грудь.

Паульсен посмеивался:

— Он очень устал, даже слушать не может. Не понял ни слова из того, что мы говорили. Во всем ваша племянница виновата.

После этого время побежало быстрее. Было покончено со спокойным подстрекательством. На смену пришла бурная деятельность. Я увидел, как открылся замаскированный вход в тайный коридор и из гардероба наполовину высунулся какой-то тип. Он повернулся к Чину, пробормотал что-то по-китайски и тут же исчез.

Чин приказал двум морякам, указывая на меня:

— Свяжите его.

Толстый китаец, несмотря на тучность, мог при необходимости двигаться быстро. Он подбежал к двери с занавесом из бусинок и крикнул что-то на своем языке. Ему ответил женский голос. Потом Чин вернулся и вошел в фальшивый гардероб, хотя, судя по его комплекции, это казалось невозможным.

Он отдал какие-то распоряжения на той стороне, потом, я услышал сильный скрип блоков и глухой шум. Понял, что они поднимают лесенку через люк.

Тем временем моряки связали мне руки за спиной крепкой веревкой.

Снова появился Чин. Дыхание его было немного учащенным, но лицо казалось довольным.

— Что случилось? — спросил Паульсен.

— У нас нежданные гости. Внизу полиция. — Видя, что капитан вздрогнул, китаец добавил: — Сидите спокойно. Успеете смыться. Здесь вы в безопасности. Они уже приходили как-то, но ничего не нашли. Через несколько минут все будет кончено. Сюда они пройти не смогут, так как вход в таверну находится в другом переулке. Им и в голову не придет, что мы можем находиться наверху. Нет, до нас они не доберутся.

— Мне не нравится, что они внизу, — нервно проговорил Паульсен и задвигал ногами, будто пол под ним вдруг стал раскаленным.

— Нет никаких причин для беспокойства. Обычно люди не интересуются потолком, когда входят в таверну. Полиция не является исключением.

Час. Час должен был уже пройти.

Чин с небрежностью указал на шкаф:

— Поместите его туда. Пусть повисит вместе с другим, пока не уйдет полиция. А потом увезете их обоих в машине, вместе с тюками. Достаточно будет всунуть их в мешок.

Китаец приблизился ко мне и посмотрел в лицо.

— Этот еще не спит, но осталось немного. — Он состроил мне гримасу. — Осталась совсем маленькая искра жизни, которая вскоре погаснет. Вот так. — Чин наполнил воздухом пухлые щеки и дунул мне в лицо.

Потом его физиономия начала отдаляться от меня, но непонятно было, кто двигался — он или я.

— В конце концов, это легкий способ умереть, — услышал я голос китайца.

Все расплывалось перед моими глазами, но сознание не покидало полностью. Соображал, что меня несут к шкафу, просовывают веревки подмышки, заталкивают в нишу и крепят веревки у меня над головой. Я был подвешен в гардеробе, и мои босые ноги болтались на весу.

Потом сделалось темно, и в глазах погас даже тот красноватый свет, который проникал сквозь опущенные веки. Я услышал, как закрылись дверцы и повернулся ключ в замочной скважине. Потом наступила тишина и спокойствие. Исчезли волнения и тревоги. Ушла безвозвратно моя любовь. Нет полицейских и нечего бояться. Никто меня не ловит, и я не хочу больше ничего. Рассудок погрузился в сумерки, потом почти сразу же наступила ночь. Не та, обычная ночь, которая следует за световым днем, а ночь небытия.

Уже не чувствовал тяжести тела, висящего на подмышках. Но я висел вертикально, а мне почему-то хотелось спать в нормальном, горизонтальном положении. Попробовал несколько раз вытянуться, но ничего не получилось, так как ноги не находили опоры.

Из отверстия — шкаф сверху был открыт — доносились голоса. Звуки неясные, как отдаленный гул, но они, однако, вывели меня из беспамятства. До меня дошел обрывок разговора.

«Сейчас уходим. Через минуту. Я вам говорил… Не знаю, какая-то уличная женщина послала нас из таверны сюда. Наверное, хотела отомстить… Теперь ее арестуют за необоснованный донос…»

Я не знал, что происходит и, по правде говоря, меня это не беспокоило. Ну да, они все же уйдут. Что касается меня, то хотелось только удобно лечь, вытянувшись горизонтально, как это делает каждый христианин. Позиция, в которой находился, не позволяла мне спать.

Я сделал очередную попытку, наклонившись вперед насколько возможно, но что-то мешало. Тогда собрал все свои силы, которые во мне остались, и попробовал качнуться вперед.

Удалось прислонить голову к закрытой дверце шкафа. Не знаю, сколько на самом деле весит голова, но моя, казалось, больше тонны. Иногда так бывает, что достаточно единственной капли, чтобы переполнить чашу.

Наконец я стал засыпать. Чувствовал, что падаю куда-то вниз головой. Наверное, это был тяжелый сон. Вдруг я услышал, как кто-то кричит:

— Смотрите! Идите сюда…

Последняя искра сознания пропала с мягким шумом, пришедшим извне. Возможно, это был раскат грома, от которого содрогнулся дом, но я его уже не слышал, так как окончательно провалился в сон.

Теперь я лежал, вытянувшись во всю длину, в положении очень приятном, чтобы не просыпаться.

Я не знал, что это — сон или смерть. Но даже если это смерть, то она была очень приятной штукой!

13

Сознание медленно возвращалось. Как и всегда, когда приходишь в себя после глубокого сна, я не сразу понял, где нахожусь. С определенностью знал только, что был новый день. Из зарешеченного окна лился дневной свет, а значит, ночь, долгая ночь Гаваны, наконец-то кончилась. Кончилась эта долгая кошмарная ночь, которая, казалось, никогда не прекратится. Она началась с того момента, как мы въехали в город на коляске. Мы были счастливы и готовы к новой жизни. И что получилось? Я остался один.

Я лежал на какой-то койке. Одетый по-прежнему в костюм моряка, но кто-то накинул на меня старое одеяло, оставив непокрытыми ноги. Приподнялся на локте, и на мгновение все вокруг стало неустойчивым. Потом равновесие вернулось.

Осмотрелся. Окно забрано железной решеткой. Но здесь, в Гаване, это ничего не значило. Здесь в каждом доме все окна на первом этаже защищены решетками. Таков обычай страны. Что еще могло помочь определить, где я нахожусь? Это не камера, судя по обстановке. Может, караульное помещение. На стене даже висел календарь, подарок местного пивного завода. Правда, никто не отрывал листочков с февраля. Для точности, с февраля тысяча девятьсот тридцать четвертого года!

Прямо перед моей койкой находилась дверь. Пока переводил взгляд, она открылась, и в комнату заглянул полицейский. Я отметил, что он открыл дверь, просто нажав на ручку, не пользуясь ключом.

— Esta despierto, inspector,[15] — услышал, как он сказал. Голова тут же исчезла и дверь закрылась. Я даже не успел открыть рот, но был уверен, что это полицейский.

Итак, банде китайца не удалось убить меня, и я снова в руках у полицейских. Вернулся в точку отправления.

Прошло несколько минут, дверь опять открылась. Тот же самый полицейский придержал ее, чтобы дать кому-то пройти. И вот появился Акостас пачкой бумаг в руке. Он резко остановился и, обернувшись, что-то сказал. На мгновение я увидел за дверью фигуру, которую тащили двое полицейских. На человеке была морская фуражка. Потом дверь закрылась.

Акоста хлопнул рукой по пачке бумаг.

— Por fin![16] — весело воскликнул сыщик.

Я не понимал, к кому он обращается, ко мне или к бумагам.

— Ну, как дела, бывший подозреваемый? — проговорил Акоста, улыбаясь.

Я ничего не понимал, но на всякий случай подмигнул.

— Я сказал «бывший», потому что вы больше не подозреваемый.

— Хотите сказать, что я свободен.

Он улыбнулся:

— А что, разве эту ночь вы провели в тюрьме? — спросил он шутливым тоном.

Я ответил ему стоном, легким, но выразительным.

— Все знаю, — с готовностью добавил Акоста. — Мы нашли вас в гардеробе лежащим ничком, с разбитым лицом. Вытащили вас через верх, потому что, если бы захотели поднять мебель, нам бы потребовался кран!

Пришел караульный с чашкой горячего кофе. Я пил, кофе тек по подбородку, но все-таки удалось сделать хороший глоток, и я почувствовал себя лучше. Кофе — прекрасное лекарство, чтобы вывести из заторможенного состояния. Потом мне дали сигарету.

У Акосты был сияющий вид. Кажется, он находил мир изумительным, по крайней мере, ту часть, которая находилась на стороне закона. Думаю, любой полицейский будет в хорошем настроении после того, как ему удастся раскрыть серьезное преступление.

— Вы в полном смысле спасли свою шкуру! — воскликнул он. — Мой патруль, осмотрев ресторанчик и магазин, вышел на улицу. Они доложили, что ничего подозрительного не нашли. Мы бы, без вопросов, вернулись в участок, если бы подчиненные не схитрили и не заманили меня в лавку китайца. Они хотели удостовериться, что все сделали правильно. И вот в то время, когда я находился в коридорчике и разговаривал, — бум! Я подумал, что падает дом. С потолка, мне на голову и спину, свалились куски штукатурки. Тогда я дал команду и мы все перекрыли. Мы не остались внизу, а пошли наверх.

Он медленно покачал головой.

— Идти туда стоило! Нашли притон наркоманов. У нас было подозрение относительно деятельности, которая развернулась в этом квартале, но никак не могли напасть на след. Ну, а в этот раз мы обнаружили много сырого опиума, уже в ящичках, готовых к отправке. И наконец, нашли вас и вашего соседа по гардеробу. Там, конечно, поднялась суматоха. Преступники потеряли голову и вытащили пистолеты. Поэтому мы вынуждены были… как сказать?.. потащить их на буксире.

— Кого взяли?

— Взяли всех. И кому-то из них не поздоровилось. Видите ли, мы зашли с двух сторон, поэтому у них не имелось пути к отходу.

— Теперь, наверное, им есть куда пойти, — пробормотал я возмущенно.

— За это будьте спокойны. И вдобавок, они приобрели только входной билет!

— Существовал еще негатив, который спас бы меня. Если бы удалось найти его, когда я искал…

— Несомненно. Это доказательство номер один!

— Но он сгорел на моих глазах!

— То был негатив. Но Кампос успел отпечатать фотографию до того, как они ворвались в его дом. Он сушил ее в своем обычном месте, поэтому преступники не нашли ее. У Кампоса сушилка под матрасом! У него нет оборудования, как у хорошего профессионала. Вот так, они взяли негатив, но оставили фотографию. Кампос уже видел, что зафиксировано на ней, и рассказал нам сразу же, как только пришел в себя.

— Как он сейчас? Выкарабкается? — осведомился я.

— Он в больнице. Конечно, преступники его сильно побили, но я надеюсь увидеть его в полном здравии. В том смысле, что фотограф сможет выступить как свидетель на процессе против вашего врага, который совершил убийство. У нас нет сомнений, что суд состоится. Фактов достаточно. Нападение и похищение Кампоса, нападение на вас, фото и признание самого Паульсена, которое у меня есть.

— Паульсен? Он признался?

— Конечно, он недолго запирался… — Акоста рассмеялся. — Капитан полностью уличен, понимаете?

Сыщик показал мне несколько листов бумаги, соединенных скрепкой.

— Он диктовал нам все утро. Вот копия… Видите ли, когда вы вышли из антикварной лавки, Чин показал вас Паульсену.

— И тот повиновался, вовсе не задумываясь, кто будет жертвой? Ведь он нас раньше не видел.

— Разве для него это имеет значение? Всего лишь очередной «внеплановый клиент». Чин показал ему нож: «Это тот, о котором он думает, что купил. У него в кармане квитанция. Но я заменил нож в последний момент, когда заворачивал его в бумагу». Потом, по признанию Паульсена, Чин сказал: «Следуйте за ними и убейте женщину. Но сначала избавьте его от другого ножа». Наконец он дал ему немного зеленой бумаги и резинки, того самого материала, который использовал, когда заворачивал вам нож.

— Тогда Паульсену не было необходимости разворачивать тот нож, который он вытащил у меня в толпе.

— Нет, конечно. Паульсен бросил на землю бумагу, принесенную с собой, и тем самым навел подозрение на вас!

— И это ему полностью удалось!

— Паульсен вытащил у вас нож еще до того, как вы добрались до бара. Вы прошли рядом с ним, когда пробивались сквозь толпу, ведя за собой даму. Даже невольно помогли преступнику, облегчили задачу, идя с расстегнутым пиджаком! Своим телом он надавил на вас, полы пиджака раскрылись, и нож — он длинный, как вы знаете, — высунулся из внутреннего кармана. Следовательно, можно сказать, что вы сами отдали ему этот нож! Потом Паульсен следовал за вами, пока не нашли место, заколол вашу даму ножом, который дал вам Чин, бросил бумагу и резинки на пол и убежал!

— Они думали, что действительно все предусмотрели, эти сволочи!

— Да. Но фотограф спутал их планы.

— Значит, убийцу вы взяли. Паульсен от Чина получил приказ убить?

— Да, он сам в этом признался.

— Так, с этим все ясно. Теперь пойдем дальше. Точнее, вернемся к началу. От кого получил приказ Чин? — задал я вопрос.

— На этом наш допрос кончается.

Я сел на койку и отставил чашку с кофе.

— Что вы хотите сказать этим вашим «допрос кончается»? Хотите наказать руку, которая нанесла удар, и оставить безнаказанной руку, которая послала на преступление?

Акоста пожал плечами.

— У нас нет возможности докопаться до начала. Мы не можем доказать, что был человек, которому эта рука повиновалась.

— Послушайте, — сказал я. — Не говорите со мной загадками. Объясните ситуацию простыми словами.

— Тио Чин мертв, — ответил сыщик. — Он умер несколько часов назад, находясь без сознания с того момента, как мы обнаружили притон.

— Но какого черта ваши агенты стреляли в него? — выкрикнул я. — Неужели этот толстяк ввязался с ними в бой? И они не смогли китайца обезвредить?

— Это не мои люди его убили. Впрочем, китаец не оказал сопротивления. Он понял, что все кончено и ему ничего не остается, кроме как сидеть и ждать. Когда мы ворвались в комнату, где он находился, то обнаружили его сидящим в китайской одежде с чашкой чая. Рядом сидела племянница, склонив голову ему на колени. У него был такой вид, будто чай горчил. Но я сразу не понял. Да и до того ли было! Мы остерегались, как бы кто-нибудь не пустил в ход пистолет, и конечно же, не подумали о чае. Девушка умерла первой. Чин умер несколько минут спустя, когда мы несли его сюда. Видимо, там была тройная доза. Не помогло даже промывание желудка.

Раньше смерть Чина не вызвала бы у меня никакого сожаления, но сейчас я, напротив, был очень огорчен. Хотел оживить толстяка, словно не ненависть к нему испытывал, а любовь.

— Ну и на чем вы остановились? — спросил. — Как дальше пойдет расследование?

— Цепочка оборвалась, — признался Акоста. — У нас в руках человек, который совершил преступление, его будут судить за преднамеренное убийство. Но дальше Паульсена мы идти не можем. Отсутствует звено цепи. Посредник мертв. Чин мог бы рассказать нам, от чьего имени он действовал.

— От имени Романа! — воскликнул я, стукнув кулаком в грудь. — В этом уверен, как уверен в том, что нахожусь сейчас здесь. И вы это знаете. Приказ пришел от него. Он убийца!

— Это всего лишь ваше мнение, но не доказательство. Кстати, я также придерживаюсь вашего мнения относительно данного предположения. Ноне могу получить ордер на арест, основываясь на гипотезе. Прежде чем действовать против кого-то, я должен иметь на руках доказательства, а не догадки! Это лишь версия, не подкрепленная ничем.

Я опустился на койку и уставился в пол, будто там было разъяснение, да к тому же написанное невидимыми чернилами.

— Но Чин не знал нас до вчерашнего дня и впервые увидел примерно за полчаса до того, как произошло преступление. Каков мотив его действий? Что по этому поводу говорит ваш здравый смысл?

— Да, возможно, вы правы. Хотя и это не можем доказать, потому что Чин мертв. А ваши рассуждения можно повернуть в обратную сторону. Паульсен никогда не видел Романа, даже не слышал его имени. И мы знаем, что это правда. Он признался во всем, и ему не было никакого резона скрывать этот единственный факт.

— Но ведь он водил туда транспорт с грузом. И груз надо было передавать кому-то в Майами. Не оставлял же он его брошенным на побережье! — заметил я.

— За товаром каждый раз приезжал один и тот же человек на грузовике. Имени своего он не называл, квитанцию подписывал инициалами. Определенно это не Роман. Инициалов было достаточно. Чин знал его подпись, а Паульсена в это дело не посвящали. Паульсен работал на Чина, а не на кого-то в Майами. Если и существует дорожка, которая ведет к Роману, то отыскать ее сейчас невозможно. Чин дал приказ убить человека. Но Чин умер, не сказав ничего. Вы понимаете? Единственный свидетель исчез навсегда.

— А если бы, допустим, Роман находился под вашей юрисдикцией здесь, в Гаване, вы бы могли обвинить его в организации убийства? Могли бы возбудить против него судебное дело?

— Нет. На каком основании?

Я медленно поднялся, давая понять, что наш разговор закончен. По правде говоря, все остальное теперь мне было неинтересно.

— Жаль, — проговорил я с рассеянным видом. — Очень жаль.

Потом засунул руки в карманы и неожиданно посмотрел Акосте в лицо.

— Каково сейчас мое положение? Я нахожусь здесь как свидетель или же в другом качестве?

Я заметил, что сыщику понадобилось время, прежде чем ответить.

— В соответствии с законом, вы должны быть задержаны, — сказал он с запинкой. — Речь идет о процессе по обвинению в убийстве, и вам необходимо присутствовать на нем в качестве свидетеля. Потом Акоста прошелся рукой по лбу и добавил: — Но мы посмотрим на это сквозь пальцы и освободим вас, при условии, что во время суда будете находиться здесь.

— Я буду в Гаване к началу процесса, — заверил его.

Он продолжал смотреть на меня, пока я шел к двери, взялся за ручку.

— Куда сейчас направляетесь?

— Для разнообразия хочу нанести визит одному псу… по поводу одной дамы, — ответил я.

14

И вот я снова шагаю по дороге, ведущей к Эрмоза Драйв, как в тот день, когда нашел бумажник и приобрел место шофера. Только тогда шел в неизвестность, а сегодня я знаю, что меня ждет. Тогда шел навстречу любви, сейчас шагал к смерти. Тогда был день, сейчас ночь, и это как бы подчеркивало разницу целей.

Мне не нужно бежать, для меня не важно, сколько времени займет дорога. Хотел прибыть к месту как можно позже. Вот почему я не ускорял шаг и не просил подвезти меня на машине. Был уверен, что доберусь до цели, и ничто не могло меня остановить.

Я шел под звездами ровным шагом. Время от времени налетал морской бриз, пронизывал насквозь, и в ночи опять наступало затишье. Иногда рядом пролетал автомобиль, освещая меня фарами и, как хвост кометы, медленно исчезал вдали.

Я шагал и шагал, зная, что, когда доберусь, двое должны умереть. Считается, что в такой ситуации человек испытывает какие-то особые ощущения. Но это не так. Я ничего не ощущал. У меня не было больше сильной ненависти. Я стал бесчувственным. Возможно, не заслуживает похвалы готовность без жалости убить человека. Но безусловно, что подобная холодность облегчает выполнение задания, которое перед собой поставили. Вы как машина, которая, однажды запущенная, больше не останавливается.

Высоко в небе насмешливо перемигивались между собой звезды, как будто уже знали, что я задумал, и это их совершенно не волновало. Они уже столько раз наблюдали подобное, что моя история была для них стара как мир.

Точно не знаю, но, наверное, было около трех часов ночи, когда добрался до персональной улочки Эрмоза Драйв. Я свернул с автострады и направился к вилле. Решетчатые ворота заперты, но это препятствие не остановило меня — знал, где наиболее легко можно преодолеть ограду. Я прошел вдоль каменного забора, пока не заметил удобное место со стороны пляжа. Сейчас был отлив, и я спокойно дошел до стены посуху. Но даже если бы был прилив, я бы перебрался туда вплавь.

Те, кто живут во власти страха, хорошо усвоили одну вещь: можно держать на расстоянии человека, но нельзя отдалить смерть.

Я перелез через забор и зашагал по песку, приближаясь к вилле со стороны фасада, который выходил на океан. Дверь, у которой я обычно ждал в автомобиле, находилась с тыльной стороны, и ей пользовались только хозяева.

Теперь я был на территории виллы. Два человека уже мертвы, хотя они этого еще не знали.

Маленькие купальные кабинки, черные на белом фоне песка, казались будками для часовых. Послышалось низкое и глухое ворчание: кто-то вылез из кабинки и кинулся ко мне.

В доме имелась собака. Собака Джоба. Они думали, что животного достаточно для защиты, кроме решетки и стены. И в нормальных условиях действительно этого достаточно, потому что животное укусило бы любого, кто ночью незаконно находился за оградой.

Я резко остановился, чтобы посмотреть, как поведет себя собака. И она тоже в последний момент затормозила разбег, зарывшись передними лапами в песок прямо у моих ног. Собака никогда не забывает того, кто однажды стал ее другом. В этом большая разница между собакой и человеком.

— Привет, Вольф, — сказал я тихо. — Я вернулся.

И погладил пса по голове.

Однако теперь, чтобы выразить радость встречи со мной, Вольф продолжал стоять у моих ног, мешая пройти.

— Ну ладно, возвращайся в конуру, — посоветовал ему. — Это дело тебя не касается.

В доме свет не горел. Ключа от двери у меня не было, поэтому придется подумать, как проникнуть внутрь. Позвонить? Нет, Джоба нельзя вмешивать в эту затею. Я не имел на него обиды. Все время, пока служил здесь, я всегда ел в его компании, за одним столом.

Обойдя дом, подошел к месту, где находились окна Романа. Комната выходила на небольшую террасу, которая помогла мне, образуя выступ среди гладких стен. Воспользовался нижним окном, чтобы опереться ногами, и вскарабкался на террасу.

Наверху остановился и посмотрел вниз. Вольф забрался в конуру и с любопытством глядел на меня, склонив голову набок. Потом я увидел, что хозяин оставил окно распахнутым, поэтому можно войти в дом, не производя шума. Комната была безмолвной, погруженной в темноту. Но он находился здесь, я слышал его дыхание. Войдя в спальню, почувствовал даже запах алкоголя, который Роман влил в себя несколько часов назад.

Я осторожно двинулся к кровати. Видел хозяина в этой комнате единственный раз, когда вошел сюда в день моего прибытия. Добравшись до изголовья, сел на край кровати прямо рядом с ним. Матрас немного прогнулся под моим весом, но спящий, кажется, не почувствовал.

Я хотел, чтобы он меня увидел. Хотел, чтобы он знал о своей участи. Протянул руку к лампе на ночном столике и нажал выключатель. Свет упал на наши лица.

Я встал и повернул лампу так, чтобы свет бил ему в лицо. Потом сел и стал ждать, когда хозяин проснется. Но Роман спал крепко. Отсутствия Евы он не ощущал. Убийство жены не испортило ему сон. Он, должно быть, привык к убийствам, скотина!

Я не стал его будить. Решил дождаться, когда Роман проснется сам. Осмотрелся, затем поудобней устроился на краю кровати и посмотрел на него. Предыдущей ночью в Гаване я видел разных людей. Среди них были злобные, зловещие фигуры, а некоторые просто омерзительные — такие, как Куон и Паульсен, — но рожа Романа превзошла их всех. По крайней мере, в моих глазах. Потому что он убил женщину, которую я очень любил.

Наконец свет начал беспокоить спящего. Роман заворочался. Попробовал повернуться на другой бок. Я придержал его за плечи и оставил в прежнем положении, действуя при этом не грубо. Мне хотелось, чтобы он проснулся сам.

Наконец веки его дернулись. Роман моргнул несколько раз и, в конце концов, открыл глаза полностью. Сначала в этих глазах появилась недоверчивость. Должно быть, он подумал, что это плохой сон. А может, решил, что свет сыграл с ним оптическую шутку. Он снова закрыл глаза на мгновение, потом моргнул несколько раз, надеясь, что видение исчезнет. Но я не исчез, и Роман понял, что перед ним человек во плоти.

Я видел, как появившийся страх медленно меняет выражение его глаз. Они широко распахнулись, стали стеклянными.

— Привет, Роман, — сказал я. — Хорошо спится в такую ночь, а?

Хриплым от сна голосом он еле слышно выдавил:

— Джордан! Джордан!

Я положил ладонь ему на горло, но сжимать не стал.

— Не пытайся позвать его криком, — проговорил. — Потому что тут же замолкнешь навсегда. Не зови раньше времени смерть. До тех пор, пока ведешь себя тихо, будешь жить.

Воротник пижамы мешал, поэтому я второй рукой отодвинул его от шеи хозяина. Я обратил внимание, что ему нравится шелковая одежда в полоску. Сейчас пижама была в черную и золотистую полоску.

Роман сдерживал голос на низкой ноте. Хриплый шепот. А может быть, он не в состоянии был говорить громче?

— Скотти, Скотти.

Я наклонился к нему, чтобы лучше слышать.

— Что такое? — спросил нарочито вежливо.

— Я дам тебе сто тысяч долларов. Получишь в банке, здесь, в городе. Чек на предъявителя. Позволь дойти до стола… выписать чек. Только до стола, Скотти… в другом конце комнаты. Или сам принеси сюда книжечку и ручку, выпишу его здесь. Я подниму руки вверх, к изголовью кровати. Не буду двигаться, пока ты не возьмешь что нужно.

Я молчал.

— Сто пятьдесят тысяч, Скотти. Все, что я имею на текущем счете.

— Желаю, чтобы ты вернул мне Еву.

Его пальцы дотронулись до меня.

— Двести тысяч… Двести тысяч… Достаточно? Нет? На текущем счету в Чикаго… Четверть миллиона долларов.

— Убери лапы! Ты наскучил. Я хочу Еву. Ты слышишь? Хочу Еву.

Роман в отчаянии вертел головой на подушке из стороны в сторону.

— Скотти, все, что я имею. В Нью-Йорке, в Филли. На моих текущих счетах… В сейфах. Все. Ты станешь властелином мира. Позволь мне только уйти отсюда. В чем есть. Оставь мне… жизнь.

— Еву. Я хочу ее. Пусть она еще поговорит со мной. Я хочу видеть ее живой, чтобы она двигалась, чтобы она снова улыбалась мне.

— Все, все… только оставь мне жизнь.

— Но я не хочу все. Мне ничего не надо. Мое желание более простое. Ведь это так утомительно — собирать четверть миллиона долларов. Всю жизнь. И потом вдруг все отдать за один раз… Нет, нет, это очень трудно. Я же хочу лишь Еву. Тебе нужно всего-то: вернуть ее мне. Должно быть, это несложно для такого типа, как ты, который хорошо знает, какую нитку потянуть в нужный момент!

— Я не могу, Скотти, — лепетал он.

Наш «задушевный» разговор подошел к заключительной точке. Я это понял, хотя ясного решения еще не было.

— Ты просишь у меня единственную вещь, которую не в состоянии сделать. Почему не возьмешь что-нибудь другое?

— Зачем же ты ломал вещь, если не можешь вернуть ее в первоначальное состояние?

И я с силой надавил ему на горло.

Не слышно было ничего, кроме шелеста простыней. Роман бился подомной, как будто ему неудобно в постели.

В эти несколько секунд ум мой был ясный. Я даже мог рассуждать. Помню, подумал: «Сколько нужно времени, чтобы человек умер? Нет, это никогда не кончится. Неужели он никогда не умрет? Умрешь же ты, наконец? Умри! Умри!»

С каждым «Умри!» я с новой энергией усиливал сжатие. Кровать скрипела, будто плакала.

Я видел тень от моей головы, спроецированную на стене. Она дрожала, опускалась, исчезала, потом вновь появлялась и тряслась. Из этой игры теней невозможно было определить, что я делаю. Можно сказать, что это голова человека, который занимается трудным, но безобидным делом: например, закрывает чемодан, доверху набитый вещами.

Потом вдруг тень поблекла, сдвинулась в сторону и спроецировалась на стене немного дальше, как если бы появился новый источник света, превосходящий предыдущий. На том месте появилась тень не головы, а всего человека. Тень отчетливая. Я замер, когда понял, чья она.

— Я иду, Эд… Сейчас я его прибью!

Вот и затрещал хвост гремучей змеи. Вот они, ядовитые зубы.

Я развернулся вместе со своей жертвой, прикрылся телом Романа, как щитом, и потащил его за собой к краю, пока оба не скатились на коврик у кровати. Выстрел прозвучал в тот момент, когда мы начали падать. Я едва услышал его в суматохе. Это был не более чем глухой звук.

В начале этого процесса он находился подо мной, в конце, наоборот, оказался сверху. Я продолжал сжимать руками его горло, не ослабляя хватку даже когда падал. Роман повалился на меня всем своим пузатым, коренастым телом, и мы оба затихли.

Боли я не чувствовал нигде, поэтому сделал вывод, что Джордан промахнулся. Но он-то не знал этого, а значит, обязательно подойдет посмотреть.

Теперь я был уверен, что Роман убит. Он больше не двигался. Его грудь лежала на моей, и я слышал, как стучит только мое сердце. Если бы он был жив, я бы слышал удары его сердца после такой борьбы. Все ясно, Роман мертв. Хорошо. Именно этого я и хотел.

Джордан приближался. Мы лежали на полу у окна, между нами и Джорданом находилась кровать. Он не мог нас видеть. Мы не шевелились. Роман — потому что был мертв, я — потому что, пошевелившись, встревожил бы Джордана. Я видел только его ноги, обутые в соломенные сандалии, которые он носил всегда. Ноги в сандалиях осторожно продвигались вперед.

Я отпустил горло Романа. Теперь уже давить бесполезно.

Схватил рукав полосатой пижамы и поднял его безвольную руку над кроватью. Рука держалась прямо, только кисть была согнута в запястье. Я отпустил ее, и она упала на одеяло. Таким образом хотел создать впечатление, будто Роман пытается подняться с пола и помогает себе рукой, стараясь опереться.

Трюк удался. Джордан сказал мертвецу:

— Как дела, Эд? Я достал его?

Я протянул руку Романа к проводу лампы, стоящей на ночном столике. И в тот момент, когда нога Джордана ступила на угол кровати, я согнул запястье и уронил руку на провод. Светильник упал, и лампочка с треском разбилась.

Полной темноты, однако, не получилось — Джордан оставил дверь открытой. Но в углу, где мы находились, было темно.

Джордан прошел вокруг кровати, остановился и посмотрел на нас. При скудном свете, должно быть, выделялись лишь полоски пижамы Романа.

Он не мог стрелять, потому что Роман лежал сверху. Джордан наклонился, чтобы посмотреть, кто же так крепко обнимает хозяина. Это была его ошибка.

Я схватил Джордана за лодыжку и резко дернул на себя. Пистолет снова выстрелил, но уже в воздух. Пламя выстрела осветило на мгновение комнату. Я заметил, что выстрел направлен в потолок.

Оружие упало с глухим стуком раньше владельца. Падение Джордана оказалось более шумным.

Мне понадобилось несколько секунд, чтобы нащупать пистолет и толкнуть его под кровать. Не хотел им воспользоваться. Я был необычно возбужден. Хотел оплатить счет своими собственными руками.

Я отбросил в сторону Романа, словно это был матрас, и вскочил. Джордан находился уже на ногах. Мы бросились друг на друга. Началась борьба. Старая вольная борьба, с использованием кулаков и без правил.

Я думал, что без пистолета он мало что значит. Однако Джордан знал, что делать. Видно, парень не только владел пистолетом, но и боролся много раз. И это дело вовсе не казалось ему новым. Иногда я чувствовал, как отражается от головы в позвоночник сильный толчок, и понимал, что это меня бьет Джордан. Но я только содрогался и регистрировал удары, не ощущая боли, не слушая разума. Потому что все мое существо подчинялось одной лишь холодной решимости довести задуманное до конца. Может, это и спасло меня, не знаю. Как-то мой кулак, достигнув груди Джордана, выбросил его через распахнутую дверь на террасу. Я выбежал за ним, и борьба продолжилась.

Чувствовал, как устали мои руки. Но видел, что противник отступает, а значит, каждый мой удар попадал в цель.

Наконец Джордан был прижат к перилам террасы. Я заметил, как он изогнулся назад для увеличения силы удара, после которого, очевидно, собирался вновь броситься на меня. Но эта неправильная позиция исходной точки помешала ему выбрать нужное направление. Нанося удар, он напоролся на мой бешеный кулак.

Я чуть не вывихнул плечо, но лицо Джордана вдруг исчезло из моего поля зрения. Это был последний раз, когда я его видел. В моей памяти остались лишь очертания быстро уменьшающегося лица, распухшего и в синяках от полученных ударов. Но в конце концов, разве важно, как побито его лицо? Он исчез в ночи.

То, что Джордана не стало, я ощутил сразу: мне не с кем было драться. Он свалился за перила. На террасе остались только его соломенные сандалии.

Я выглянул и увидел человека внизу. Падения оказалось недостаточно, чтобы его убить. И кроме того, он упал на клумбу. Я увидел также собаку, которая рычала, высунувшись из конуры.

Не знаю, был ли виной запах крови, исходящий от Джордана, или же собака учуяла дикую неистовость нашей борьбы, но она была возбуждена.

— Фас, Вольф! — крикнул я.

Даже не думал, что животное меня послушает. Ведь это была собака Джоба, а не моя.

Вольф же, напротив, казалось, ждал именно этой команды. Пригнув голову и подняв уши, он молнией бросился на упавшего и схватил его за горло.

Я развернулся и снова вошел в комнату. Шатаясь, прошел к кровати. Теперь исступление, в котором находился, начало исчезать. Я почувствовал страшную усталость.

Перевернул ногой тело Романа. У меня не было желания наклоняться. На мгновение вдруг показалось, что у него открылся глаз, будто подмигивает мне.

При скудном свете я заметил, что у него рядом с ухом виднелась маленькая влажная ранка от пули. Оказывается, не я был тем человеком, который прикончил Романа. Его застрелил собственный телохранитель.

Я не хотел уходить тем путем, которым вошел. Слишком устал! Медленно вышел из комнаты, оставив дверь открытой. Прошел через холл к лестнице.

Внизу горел свет. В вестибюле на первом этаже стоял Джоб и, подняв голову, смотрел на меня. Он не шевелился, и создавалось впечатление, что находится в этом статическом положении уже несколько минут. Я посмотрел на него сверху.

— Ну, действуйте. Чего ждете? — сказал.

Слуга продолжал смотреть на меня, не открывая рта. Я спустился по лестнице и подошел к нему.

Джоб резко повернул голову к входной двери.

— Сейчас, я открою вам дверь, — проговорил он. — Идите, пожалуйста. Потом мне надо будет подняться наверх, обнаружить их и позвонить.

Я прошел рядом, почти коснувшись его. Посмотрел в глаза.

— Не забудьте описать мою внешность, — угрюмо произнес я.

— Но мне некого описывать. Я никого не видел, — ответил Джоб. — Эти двое ссорились часто. Всегда думал, что этим кончится. И сегодня между ними произошла ссора, когда они пришли в дом.

Я открыл дверь. Джоб продолжал:

— Она была очень приветливой госпожой. Слышал сегодня, как они говорили об этом деле. Так что я все знаю.

— Вы не услышите больше разговоров об этом, — заверил я слугу.

Джоб закрыл дверь.

Я свернул за угол и направился к пляжу. Собака, увидев меня, оставила тело Джордана и бросилась ко мне. Морда ее была влажной и испачканной кровью.

— Эту работу должен был проделать я, а не ты, — обратился к псу.

Я прошел дальше и увидел наиболее удобный для преодоления участок стены. Той стены, которой оказалось недостаточно, чтобы уберечь от смерти хозяина виллы. Я любовно похлопал собаку по спине и перемахнул через ограду.

Вольф продолжал сопровождать меня по другую сторону стены. Еще долго было слышно, как он скулит.

15

При первых утренних лучах солнца Эль-Морро[17] казался приземистой массой розового известняка.

Катер с такой медлительностью проходил мимо крепости, что создавалось впечатление, будто стоим на месте. Наконец сооружение осталось позади, и мы вошли в порт. Я снова был в Гаване. После прошедшей ночи у меня было ощущение, что ничего не случилось.

Я покинул катер и прошел к таможне. За последние три дня это было второй раз. Таможенники остановили меня для досмотра.

— Всего лишь небольшая поездка по срочным делам, — объяснил им.

Таможенники разрешили пройти.

Солнце поднялось над горизонтом и только начало окрашивать крыши в розовый цвет. День не набрал еще полной силы, не развернулся пока в своей ослепительной красе. На улицах — свежо и прохладно.

Я уже более-менее ориентировался в этом городе. Знал, куда идти, а это всегда хорошо. Я направлялся в центральное полицейское управление, к Акосте. Шел медленно и безмятежно. Было еще рано, и мне хотелось дать сыщику время прибыть на рабочее место.

И вот я вошел в здание. Акоста сидел за письменным столом и перекладывал бумаги. Наверное, только что пришел.

Акоста поднял глаза и увидел меня у двери.

— Как, вы уже здесь? В такой ранний час? — воскликнул он.

Я закрыл за собой дверь.

— Недавно я убил двух человек в Майами, — признался.

Его руки замерли над бумагами. Полицейский посмотрел на меня долгим взглядом.

— А почему пришли именно сюда? Почему не обратились в полицию там? Во Флориде?

— Не знаю, — ответил я. — Думаю, находясь здесь, буду… ближе к Еве, вот. А может быть, когда речь идет о таких делах, человек предпочитает обращаться к тому, кто его уже знает. К тому, кто уже говорил, что он для него больше не чужеземец.

Я улыбнулся.

Акоста отвел от меня взгляд и снова начал перекладывать бумаги. Как будто уже закрыл одно дело и теперь готов перейти к другому. Некоторое время я молчал, ожидая, но не выдержал:

— Ну что вы намерены предпринять?

— По поводу чего?

— По поводу того, что я сказал.

Акоста нахмурил лоб.

— Я не очень хорошо знаю английский, — отпарировал сыщик, — часто не совсем понимаю слова и фразы, произнесенные быстро.

— Я могу повторить более отчетливо. Недавно в Майами я убил двух человек: Эда Романа и Бруно Джордана. Я сказал достаточно ясно?

Акоста покачал головой:

— Мой английский никуда не годится. Если бы я получил телеграмму от полиции Майами, в которой просили бы задержать человека по имени Скотт, виновного в убийстве, совершенном там, тогда другое дело. Тогда бы пустился в поиски некого Скотта и, найдя его, задержал, потому что должен был это сделать. Но до тех пор, пока не получил такого сообщения, не откажите мне в любезности прекратить бормотать по-английски фразы, которые я не совсем понимаю.

— Полагаю, вы никогда не получите подобного сообщения, — заверил я. — Это вряд ли возможно!

— А тогда откуда могу знать об этом деле, если мне о нем не сообщили официально? — возразил Акоста. — Я не прорицатель и не читаю мысли других людей, черт возьми! Видите, вы здесь уже минут десять, а я так и не знаю, чего хотите, черт побери! Нет, зато я знаю, что делать! Buenos dias, senor.[18] Дверь там, позади вас.

Я понял, куда Акоста ведет. И должен был его поблагодарить. Правда, я не был уверен, что сыщик заслуживает благодарности. Что он сделал для меня? По его милости я провел долгую ночь, полную моральных мучений, а он, в качестве извинения, проявил обо мне заботу. Нет, я действительно не был уверен, что Акоста заслуживает благодарности.

Я повернулся и, направляясь к выходу, сказал:

— Я задержусь в городе.

— Знаю, — услышал я его бормотание. — Налегайте на ром, и время пройдет быстро.

В этот момент вошел полицейский. Он был возбужден и прижимал носовой платок к тыльной стороне ладони. Возникало подозрение, что его кто-то укусил или поцарапал.

Акоста поднял руки и схватился за голову. Потом неожиданно повернулся ко мне:

— Сколько у вас денег с собой?

Я сказал.

Цифра, кажется, устроила его.

— Вам не жалко оставить их здесь, как залог для временного освобождения этой… этой женщины? Мы хотим освободить ее…

Я не сразу понял.

— Эта девушка, эта женщина! — разъяснил Акоста. — Со вчерашнего дня устроила здесь ад. И это продолжалось всю ночь. Если ваших денег окажется недостаточно, остальное выложу я, из собственного кармана. Сколько угодно, только бы освободить ее!

Я положил на стол деньги.

— Но почему вы задержали ее? — спросил. — Как свидетеля? Но она не…

— Какой там свидетель! Она стащила у одного их моих агентов часы, когда тот вел ее сюда. И мы вынуждены были арестовать ее по обвинению в краже. С этого момента нет нам покоя! Она похожа на один из тех ураганов, которые время от времени приходят с моря. Но те, по крайней мере, в определенное время уходят!

Мне с трудом удалось сохранить серьезный вид.

— Она оступилась, — сказал, извиняясь за нее. А про себя подумал: «По всей видимости, женщина решила как-то поправить свои дела».

Штраф, или залог, или как он там назывался, был оплачен, и несколько минут спустя я услышал шум в коридоре. Создавалось впечатление, что тащат громадного зверя.

Дверь распахнулась, и вошли два здоровенных стража, держа кубинку за руки. И, наверное, третий здесь был не лишний. Да, задала она им трепку.

— Оставьте ее, оставьте, пусть идет! — нервно проговорил Акоста. — Если она еще кого-нибудь укусит, вынужден буду поместить фурию в изолятор. — И добавил с осторожностью: — Откройте входные двери.

Полицейские резко отпустили ее и, очень довольные, отошли назад, освобождая женщине проход.

Но Полночь не спешила воспользоваться открытой дверью. Сначала она осмотрела одежду и пригладила места, примятые пальцами агентов. Сделала символический жест, стряхивая с себя нечто невидимое. Очевидно, тем самым она хотела сказать, что боится заразиться от подобных контактов. Затем поправила на груди блузку.

Наконец, вместо того чтобы уйти, Полночь направилась к Акосте. Шла медленно, но, видно, настроена была решительно и воинственно. Она шла, как той ночью в комнате, когда увидел ее в первый раз. В такой момент с ней лучше не шутить!

Акоста оставался на своем месте за столом. Здесь еще находились его подчиненные, и ему негоже было отступать. Однако на лице сыщика читалось, что он не прочь сделать несколько шагов назад.

Полночь остановилась у стола и уставилась на Акосту. Казалось, она хочет испепелить его взглядом.

Все в комнате присмирели и притихли.

Я кашлянул, давая понять, что постараюсь вывести ее отсюда. Женщина даже не посмотрела на меня.

— Привет, Полночь! — сказал я, чтобы успокоить ее.

Но это не помогло. Она продолжала держать Акосту под своим взглядом.

— Поговорим на улице, — ответила женщина, не глядя на меня. — Здесь обстановка неподходящая.

Она так сильно фыркнула, что бумага перед Акостой взлетела в воздух.

После этого Полночь развернулась и пошла к выходу. Она по-прежнему шагала медленно, но решительно, с угрожающим видом. Двое стражей предусмотрительно отошли в сторону.

Полночь задержалась на пороге, обернулась и снова посмотрела на Акосту, во второй раз стараясь испепелить его предостерегающим взглядом. Потом подняла колено, извлекла из-под юбки огрызок сигары и сунула в рот. Продолжая демонстрировать свое отношение к полицейским, протянула правую руку к верхней части двери и провела большую поперечную черту по дереву. Черта кончилась тем, что зажглась огромная спичка.

Секунду спустя эта спичка, дымясь, летела через дверь по направлению к Акосте.

Полночь вышла. В воздухе осталось немного дыма от сигары.

Я взглянул на Акосту. Тот украдкой провел носовым платком по потному лбу. Потом взял пресс-папье и осторожно положил его на документы, которые чуть раньше взвились в воздух от фырканья Полночи.

— Закройте дверь, — приказал он полицейским. — Я не хочу ее больше видеть.

Через минуту я догнал женщину на улице. Она шла не спеша, уверенная в себе, и люди уступали ей дорогу. Я окликнул ее.

— Ну вот, все кончилось, Полночь, — произнес я, шагая сбоку.

— Все кончилось, guapo,[19] — повторила женщина.

Оказалось, что говорить нам больше не о чем, мы замолчали.

— Я бы пригласил вас выпить чего-нибудь, — начал я, — но…

— Я знаю. «Она» уже там — та, которая ждет вас. В могиле.

Ударом руки Полночь стряхнула пыль с моего рукава. Таким образом, мы попрощались друг с другом. Как корабли, которые расходятся бортами в ночи. Будто тропинки, которые пересеклись во мраке.

Я на мгновение задержал на женщине взгляд, затем повернулся. Полночь продолжала свое шествие по улице, я же вошел в «Слоппи».

Остановился у табурета, где мы сидели вместе. В уме всплыли Евины последние слова:

«О, Скотти… дай мне знать, как получилось наше фото.»

— Оно получилось хорошо, любимая, — вполголоса проговорил я.

Поднял бокал и выпил за нее. Затем разбил бокал о табурет.

ОКНО ВО ДВОР
Уильям АЙРИШ

Я не знал их имен. Никогда не слышал их голосов. Строго говоря, я даже не знал, как они выглядят, ведь на таком расстоянии лица были слишком малы, чтобы можно было рассмотреть их черты. Но зато я мог бы составить расписание их приходов домой и уходов, повседневных привычек и занятий Они были обитателями домов, окна которых выходили во двор моего дома.

Не спорю – это несколько напоминало подглядывание и даже могло быть ошибочно принято за нездоровый интерес к чужим делам. Но вины моей тут не было, и вообще все обстояло иначе. Дело в том, что именно тогда я был лишен возможности свободно передвигаться. Я с трудом перебирался от окна к кровати и от кровати к окну. А окно эркера, выходившее во двор, было, пожалуй, самым удобным местом в моей спальне в жаркую погоду. Оно не было затянуто сеткой, и, чтобы избежать нашествия всех окрестных насекомых, мне приходилось сидеть с выключенным светом. Меня мучила бессонница. А спасаться от скуки чтением я так никогда и не научился.

Поэтому иного выхода у меня не было – разве что я должен был сидеть с зажмуренными глазами.

Возьмем наугад некоторые из окон. Прямо напротив, там, где окна выглядели для меня еще квадратными, жили молодожены, почти подростки – ужасные непоседы. Они бы просто на просто погибли, если б провели хоть один вечер дома. Уходили они всегда в такой спешке, что забывали выключить свет. Не думаю, что за все то время, что я наблюдал за ними, они хоть раз вовремя вспомнили об этом.

Впрочем, они никогда не забывали об этом полностью. Минут через пять он врывался в квартиру, наверное, прибежав уже с другого конца улицы, и вихрем проносился по комнатам, щелкая выключателями. Уходя, он обязательно в темноте обо что-нибудь спотыкался и падал. Я про себя посмеивался над этой парочкой.

Соседний дом Окна уже немного сужены перспективой. Там тоже было одно окно, в котором каждый вечер гас свет. Это всегда вызывало у меня легкую грусть. Там жила женщина с ребенком, скорей всего молодая вдова. Я видел, как она укладывала девочку в кроватку, наклонялась и с непередаваемой тоской целовала ее Она загораживала от ребенка свет и тут же садилась подкрашивать себе глаза и губы. Потом она уходила. Возвращалась всегда под утро.

В третьем доме уже ничего нельзя было рассмотреть, его окна казались узкими, точно бойницы средневековой башни. В доме, притаившемся в конце двора, опять открывалось широкое поле для наблюдений, поскольку он стоял под прямым углом к остальным, в том числе и к моему собственному, замыкая ущелье, которое тянулось между задними стенами всех этих домов. Из своего выступавшего полукругом эркера я мог заглядывать туда так же свободно, как в кукольный домик, у которого снята боковая стенка. И все было уменьшено почти до тех же размеров.

Это был многоквартирный доходный дом, двумя этажами выше своих соседей, и, как бы подчеркивая эту разницу, по его задней стене поднималась пожарная лестница. Но дом этот был стар и, видимо, уже приносил мало прибыли. Как раз тогда его модернизировали. Чтобы не терять арендной платы, домовладелец на время работ не выселил жильцов из здания, а ремонтировал квартиры по одной. Из шести квартир, выходивших окнами во двор, верхняя была уже готова, но пока пустовала. Сейчас работали в той, что была на пятом этаже, нарушая стуком молотков и визгом пил покой обитателей этого "чрева" квартала.

Мне было жаль супружескую пару, которая жила этажом ниже.

Я не переставал удивляться, как они терпели у себя над головой такой шум. Вдобавок жена, вероятно, страдала каким-то хроническим недугом: даже на таком расстоянии я мог определить это по той вялости, с которой она передвигалась по квартире, всегда в халате – ни разу я не заметил на ней другой одежды. Иногда я видел, как она сидит у окна, подперев голову рукой. Я часто думал, почему он не пригласит доктора; впрочем, быть может, это было им не по средствам. Похоже, что он нигде не работал. Нередко в их спальне за опущенной шторой до поздней ночи горел свету и мне тогда казалось, что в это время ей особенно плохое и он бодрствует вместе с ней. А однажды он, видно, и вовсе не сомкнул глаз за всю ночь – огонь в том окне горел почти до самого рассвета. Не подумайте, что я всю ночь наблюдал за их окном. Просто в три часа, когда я наконец перетащился с кресла на кровать, чтобы попробовать хоть немного вздремнуть, там все еще горел свет. А когда, убедившись в тщетности своей попытки, я на рассвете прискакал на одной ноге обратно к окну, свет в той квартире еще слабо пробивался сквозь рыжеватую штору.

Спустя немного, с первыми лучами занимавшегося дня, кайма света вокруг шторы вдруг померкла, а в другой комнате штора поднялась, и я увидел, что он стоит у окна и смотрит во двор.

В руке он держал сигарету. Разглядеть ее я, конечно, не мог – я понял, что он курит, по порывистым, нервным движениям его руки, которую он то и дело подносил ко рту, и по поднимавшемуся над его головой облачку дыма "Наверное, тревожится за нее", – подумал я. Что ж, в этом нет ничего удивительного. Любой муж испытывал бы такое же чувство.

Должно быть, она уснула только теперь, промучившись всю ночь напролет. А через час-два над ними, вгрызаясь в дерево, вновь завизжит пила и загремят ведра. "Это" конечно, не мое дело, – подумал я, – но ему все-таки следовало бы увезти ее оттуда. Если бы у меня была больная жена…"

Он чуть высунулся из окна и принялся внимательно осматривать задние стены домов, окружавших колодец Явора.

Когда человек во что-нибудь пристально всматривается, это можно определить даже на значительной расстоянии – по тому, как он держит голову. Но его взгляд не был прикован к одному определенному месту, он медленно скользил по стенам домов, стоявших напротив моего. Когда он осмотрел их, я понял, что его взгляд теперь перейдет на мою сторону и, проделав тот же путь, вернется к исходной точке. Не дожидаясь этого, я немного отодвинулся в глубину комнаты, чтобы дать его взгляду благополучно миновать мое окно. Мне не хотелось, чтобы он заподозрил меня в подглядывании. В моей комнате было еще достаточно темно, чтобы мое "бегство" осталось незамеченным.

Когда через одну-две минуты я занял прежнюю позицию, в том окне его уже не было. Он поднял еще две шторы. Но та, что закрывала окно спальни, по-прежнему была спущена. Меня невольно заинтересовал гот странный, оценивающий взгляд, которым он обвел окружавшие двор окна. Это показалось мне странным и как-то не вязалось с его тревогой о жене. Когда человек чем-то озабочен или встревожен, он погружен в себя и его взгляд рассеянно устремлен в пространство. Когда же взгляд его всматривается в окна соседних домов, это говорит об озабоченности иного рода, об интересе, направленном на нечто вне собственного "я". Одно не очень-то сочетается с другим. Но это противоречие было настолько пустяковым, что едва ли стоило придавать ему какое-то значение. Только человек, изнывающей от полного безделья, мог обратить на это внимание.

Судя по окнам, та квартира как бы вымерла. Должно быть, он ушел или лег спать сам. Три шторы были подняты, а та, за которой скрывалась спальня, оставалась опущенной. Вскоре Сэм, мой приходящий слуга, принес завтрак и утреннюю газету, и это помогло мне убить два-три часа. И я до поры до времени выбросил из головы чужие окна.

Все утро косые лучи солнца падали на одну сторону дворового ущелья, а после полудня они осветили другую.

Потом начали постепенно ускользать, покидая двор, и снова наступил вечер – ушел еще один день.

По краям прямоугольника стали зажигаться огни. Порой то там, то здесь стена, как резонатор, отражала обрывки радиопередачи: кто-то, видно, включил приемник на полную мощность. Если напрячь слух, можно было среди прочих звуков различить доносившееся издалека позвякивание посуды.

Разматывалась цепь маленькие привычек, из которых складывалась жизнь обитателей этих домов. Эти привычки связывали их крепче, чем самая хитроумная смирительная рубашка, когда-либо изобретенная тюремщиком, хотя они считали себя свободными. Как и во все вечера, парочка непосед стремительно вырвалась на простор, забыв потушить свет; он примчался обратно, пощелкал выключателями, и в их квартире стало темно. Женщина уложила спать ребенка, грустно склонилась над кроваткой и, как мне казалось, в глубоком отчаянии присела к зеркалу красить губы.

Весь день в квартире четвертого этажа того дома, что стоял поперек этой длинной внутренней, "улицы", три шторы оставались поднятыми, а четвертая – спущенной. До какой-то минуты это не доходило до моего сознания – я почти не глядел в ту сторону и не думал об этом. Правда, иногда в течение дня мои глаза останавливались на тех окнах, но мысли мои были заняты другим. Только когда в крайней комнате, их кухне, на окне которой штора была поднята, вспыхнул свет, я вдруг понял, что весь день шторы оставались в прежнем положении. Тут до меня дошло, что за весь день я ни разу не видел той женщины. До этой самой минуты я вообще не заметил в их окнах никакого признака жизни.

Он пришел с улицы. Входная дверь находилась в другом конце кухни, напротив окна. На нем была шляпа, из чего я и заключил, что он только что пришел.

Он не снял шляпы. Как будто снимать ее уже было не для кого. Проведя рукой по лбу, он сдвинул ее на затылок. Я знал, что это не тот жест, которым стирают пот. Человек стирает пот горизонтальным движением – а он провел рукой по лбу снизу вверх. Скорее это движение было признаком тревоги или замешательства – если б ему было слишком жарко, он бы первым делом снял шляпу.

Она не вышла встретить его. Порвалось первое звено столь прочно сковывавшей их цепи привычек и обычаев.

Должно быть, ей так плохо, что она весь день пролежала в постели в комнате за опущенной шторой. Я продолжал наблюдать за ним. Он все еще был там, через две комнаты от нее. А я все ждал. Мое спокойствие мало-помалу сменилось удивлением, удивление – недоумением. "Странно, – подумал я, – что он не заходит к ней. Мог хотя бы подойти к порогу ее комнаты, чтобы узнать, как она себя чувствует". Впрочем, быть может, она спит и он не хочет беспокоить ее. Но тут же возникла другая мысль: откуда ему знать, что она спит, если он даже не заглянул к ней? Ведь он только что вошел в квартиру.

Он приблизился к окну и стал у подоконника, как на рассвете. Незадолго до этого Сэм унес поднос с остатками ужина, и у меня был потушен свет. Зная, что тот, у окна, не сможет разглядеть меня в комнате эркера, я не подался назад.

Несколько минут он стоял неподвижно. Сейчас по его позе можно было заключить, что он чем-то озабочен. Он глядел куда-то вниз, погрузившись в раздумье.

"Он беспокоится за нее, – подумал я, – как на его месте беспокоился бы любой муж. Что может быть естественней? Но все-таки странно, почему он не подошел к ней, оставил ее одну в комнате. Если он встревожен, почему же, вернувшись домой, он даже не заглянул к ней?" Еще одна неувязка между его предполагаемым душевным состоянием и поведением.

Стоило мне об этом подумать, как снова повторилось то, что привлекло мое внимание на рассвете. Как и тогда, он настороженно поднял голову и, будто пытаясь что-то выяснить, опять начал медленно поворачивать ее, обводя взглядом полукружье окон. Я сидел не шелохнувшись, пока его что-то ищущий далекий взгляд не миновал моего окна. Движение привлекает внимание.

"Почему его так интересуют чужие окна?" – мелькнуло у меня. И почти мгновенно сработал тормоз, который не дал мне развить эту мысль: "А сам-то ты чем занимаешься?"

Я упустил из виду, что между ним и мной была существенная разница. Я ничем не был озабочен. А он, по всей видимости, был.

Снова опустились шторы. За их рыжеватыми экранами горел свет. Только за той, что все время оставалась спущенной, комната была погружена во мрак.

Время тянулось медленно. Трудно сказать, сколько его прошло – четверть часа, двадцать минут. Где-то во дворе запел сверчок. Перед уходом домой Сэм заглянул узнать, не нужно ли мне чего. Я сказал, что ничего не нужно, что все в порядке. С минуту он постоял, опустив голову. Потом с неудовольствием слегка покачал ею.

– В чем дело? – спросил я.

– Знаете, к чему он так распелся? Это мне когда-то объяснила моя старая матушка, а она за всю жизнь меня ни разу не обманула. И я не припомню случая, чтобы эта примета подвела.

– Ты о чем, о сверчке?

– Если уж эта тварь запела, значит, где-то рядом покойник.

Я отмахнулся от него.

– Но не у нас же, так что успокойся.

Он вышел, упрямо ворча:

– Но где-то неподалеку. Где-то тут. Иначе и быть не может!

Дверь за ним закрылась, и я остался в темноте один.

Стояла душная ночь, намного тяжелее предыдущей. Даже у открытого окна нечем было дышать. Я и представить себе не мог, каково ему, тому неизвестному, за спущенными шторами.

И вдруг в тот самый миг, когда праздные мысли о происходящем вот-вот готовы были осесть в каком-то определенном уголке моего сознания, выкристаллизоваться в некое подобие подозрения, шторы опять поднялись, и эти мысли улетучились, не успев привести меня к какому-либо выводу.

Он был за средним окном, в гостиной. Пиджак, рубашку он снял, остался в майке. Видно, он тоже невыносимо страдал от жары.

Вначале я никак не мог догадаться, что он делает. То, чем он занимался, заставляло его двигаться не из стороны в сторону, а по вертикали – сверху вниз. Он стоял на месте, но часто наклонялся, через неравные промежутки времени исчезая из виду; а затем он выпрямлялся, снова появляясь у меня перед глазами. Это напоминало какое-то гимнастическое упражнение, разве что в его движениях отсутствовал ритм.

Иногда он подолгу оставался в согнутом положении, иногда тут же выпрямлялся; бывало и так, что он быстро наклонялся несколько раз подряд. От окна его отделял какой-то черный предмет в форме буквы V. Над подоконником виднелись только два его верхних края, и он немного заслонял подол его майки.

Прежде этот предмет я там не видел и пока не мог взять в толк, что это такое.

Вдруг, впервые с тех пор, как были подняты шторы, он оставил это занятие и, обойдя вокруг V, ушел в глубину комнаты, наклонился и почти сразу же выпрямился, держа в руках нечто, напоминавшее издали кипу разноцветных флагов.

Он вернулся к V-образному предмету и бросил свою ношу на его край. Потом он опять нырнул, пропав из виду, и довольно долго не показывался.

Переброшенные через V "флаги" на моих глазах начали менять цвета. У меня прекрасное зрение. Только что они были белыми, в следующее мгновение стали красными, потом синими.

И тут я все понял. Это были женские платья, и он снимал их с краев V по одному, каждый раз беря то, что лежало сверху. Вдруг все они исчезли, V снова обнажилось и почернело, а в окне возникла его фигура. Теперь я уяснил себе, что такое это и чем он занимался. Это мне подсказали платья. А он подтвердил мою догадку. Он простер руки к краям V – я увидел, как, приподнявшись, он делал какие-то движения, будто силясь притянуть их друг к другу; края V сомкнулись, и оно превратилось в клин. Потом верхняя часть тела незнакомца стала раскачиваться, и клин, отодвинувшись в сторону, исчез с моих глаз.

Он укладывал вещи своей жены в большой вертикальный сундук.

Вскоре он появился у окна кухни и немного постоял перед подоконником. Я видел, как он провел рукой по лбу, причем не один раз, а несколько, после чего потряс кистью в воздухе. Еще бы! Для такой ночи это была изнурительная работа. Затем он потянулся куда-то кверху и что-то достал.

Поскольку он находился в кухне, в моем воображении, конечно, тут же возникли шкафчик и бутылка.

Немного погодя он быстрым движением поднес руку ко рту.

"Именно так вели бы себя девять мужчин из десяти, упаковав сундук, – опрокинули бы рюмку-другую чего покрепче, – стараясь оправдать его, подумал я. – А если бы десятый поступил иначе, то исключительно потому, что у него под рукой не оказалось бы бутылки".

Он вернулся к окну и, став к нему боком так, что мне был виден только его сузившийся силуэт по пояс, начал снова внимательно всматриваться в темный прямоугольник окон, в большинстве которых уже погас свет. Свой круг осмотра он всегда начинал слева, с домов напротив моего.

По моему подсчету, он делал это второй раз за сегодняшний вечер. И третий за день, если вспомнить его поведение на рассвете. Я мысленно улыбнулся. Могло создаться впечатление, что у него не чиста совесть. Впрочем, скорее всего это ровно ничего не значило – просто маленькая странность, чудачество, которого он и сам в себе не замечал.

У меня тоже были свои причуды. А у кого их нет…

Он прошел и глубину кухни, и это окно потемнело. Его фигура появилась в гостиной, где еще было светло. Затем погасла лампа и здесь. Меня не удивило, что, войдя в третью комнату, в спальню за спущенной шторой, он не зажег там света. Неудивительно, что он не хочет беспокоить ее, если она завтра уезжает. Этот вывод невольно напрашивался после упаковки сундука. Перед путешествием она должна хорошенько отдохнуть. Естественно, что он потихоньку скользнул в постель, не включая света.

Но зато я удивился, когда спустя немного во мраке гостиной вспыхнула спичка. Должно быть, эту ночь он решил провести там, на каком-нибудь ложе вроде дивана. К спальне он и не приблизился, даже ни разу туда не заглянул! Честно говоря, это меня озадачило. Пожалуй, его заботливость зашла уж слишком далеко.

Минут через десять в гостиной, в том же окне, вновь загорелась спичка. Ему не спалось.

Эта ночь угнетала нас обоих – любопытствующего бездельника в окне эркера и заядлого курильщика с четвертого этажа. Тишину нарушал только ни на минуту не смолкавший стрекот сверчка.

С первыми лучами солнца я был уже у окна. Но не из-за этого незнакомца. Мой матрас жег меня, точно раскаленные угли, Сэм, который пришел навести в комнате порядок, застал меня уже там.

– Эдак вы скоро напрочь развалитесь, мистер Джефф, – вот все, что он сказал Сперва в тех окнах не было заметно никакого признака жизни. Но вскоре я увидел, как его голова вдруг откуда-то снизу вынырнула в окне гостиной, и понял, что мои предположения оправдались: он действительно провел там ночь на диване или в кресле. Теперь-то он непременно зайдет к ней узнать, как она себя чувствует, не лучше ли ей. Это было бы естественно. Насколько я мог судись, он не видел ее с позапрошлой ночи.

Но он поступил иначе. Одевшись, он пошел в противоположную сторону, на кухню, И, не присаживаясь, принялся там что-то с жадностью пожирать, хватая пищу обеими руками, вдруг он резко обернулся и поспешил туда, где, как я знал, находился вход в квартиру, словно до него донесся оттуда какой-то звук, может быть, звонок в дверь.

И верно – через секунду он вернулся обратно с двумя мужчинами в кожаных передниках – носильщиками из транспортного агентства. Я видел, как они поволокли черный клин туда, откуда только что явились. Сам он, однако, не остался безучастным зрителем. Перебегая с места на место, он прямо-таки нависал над ними, – видно, очень уж ему хотелось, чтобы все было сделано наилучшим образом.

Вскоре он появился уже один и провел рукой по лбу, будто именно он вспотел от физических усилий, а не они.

Итак, он заранее отправлял ее сундук туда, куда она уезжала. Вот и все.

Он, как это уже раз было, потянулся куда-то вверх к стене и что-то достал. И проглотил рюмку. Другую. Третью. "Но ведь теперь-то он не паковал сундук, – в некотором замешательстве подумал я. – Сундук уже с прошлой ночи стоял готовый к отправке. При чем же здесь тяжелая работа?

Почему он вспотел, почему его вдруг потянуло на спиртное?"

Наконец он все-таки зашел к ней в комнату. Я видел, как он прошествовал через гостиную и исчез в спальне. Впервые за все это время там поднялась штора. Повернув голову, он огляделся. Причем, даже оттуда, где я сидел, можно было догадаться, куда он смотрит. Его взгляд не был устремлен в одну точку, как в том случае, когда смотрят на человека, а скользил по сторонам и сверху вниз, как это бывает, когда осматривают… пустую комнату.

Он шагнул назад, слегка наклонился, взмахнул руками, и на спинке кровати повис матрас с постельным бельем. Тут же за ним последовал второй.

Ее там не было.

Есть такое выражение – "замедленная реакция". В тот миг я понял, что это значит. В течение двух дней, точно летающее насекомое, выбирающее место для посадки, в моем мозгу кружилось и порхало какое-то смутное беспокойство, интуитивное подозрение – уж не знаю, как выразиться поточнее. И неоднократно, именно в ту минуту, когда это неуловимое нечто готово было приостановить свой полет и обосноваться наконец в одной определенной точке моего сознания, достаточно было какого-нибудь незначительного события, незначительного, но вместе с тем как бы доказывающего обратное – вроде поднятия штор после того, как они неестественно долго оставались опущенными, – чтобы спугнуть это нечто, вновь обрекая на бесцельное парение и тем самым лишая меня возможности распознать его сущность.

Уже давно в моем сознании наметилось место соприкосновения с ускользающей мыслью. И почему-то именно теперь, едва он перекинул через спинки кроватей пустые матрасы – щелк! – и в мгновение ока все слилось воедино. А в точке этого соприкосновения выросла или, если вам угодно, расцвела уверенность в том, что там было совершено убийство.

Иными словами, мое мышление изрядно отставало от подсознания. Замедленная реакция. А теперь одно догнало другое. И в миг их слияния молнией сверкнула мысль: он что-то с ней сделал!

"Опустив глаза, я увидел, что мои пальцы, комкая ткань брюк, судорожно вцепились в коленку. Я с усилием разнял их.

"Погоди минутку, не спеши, поосторожнее, – стараясь взять себя в руки, сказал я себе. – Ты же ничего не видел.

Ничего не знаешь. У тебя есть только одна-единственная улика – то, что ты ее больше там не видишь".

У двери кладовой, внимательно разглядывая меня, стоял Сэм.

– Так ни кусочка и не съели. Да и лицо у вас белое, что твоя простыня, – с осуждением произнес он.

Я это чувствовал сам. Кожу на лице слегка покалывало, как это бывает, когда вдруг нарушается кровообращение.

И я сказал, впрочем, больше для того, чтобы избавиться от него и получить возможность все спокойно обдумать:

– Сэм, какой адрес того дома? Посмотри вон туда, только не очень высовывайся.

– Он вроде бы на Бенедикт-авеню.

– Это я и сам знаю. Сбегай-ка за угол и посмотри.

– А зачем это вам понадобилось? – спросил он, уходя.

– Не твое дело, – беззлобно, однако достаточно твердо сказал я, чтобы предупредить дальнейшие расспросы. Когда он уже закрывал за собой дверь, я бросил ему вслед:

– Войди в подъезд и попробуй выяснить, кто живет на четвертом этаже в квартире, которая выходит окнами во двор. Да смотри не ошибись. И постарайся, чтобы тебя не застукали.

Он вышел, бормоча себе под нос что-то вроде: "Когда человек только и делает, что весь день сидит сиднем, нечего удивляться, если ему черт-те что лезет в голову…" Дверь закрылась, и я приступил к серьезному анализу виденного.

"На чем же ты строишь это чудовищное предположение? – спросил я себя. – Давай посмотрим, какими сведениями ты располагаешь всего-навсего несколько незначительных неполадок в механизме, несколько "прорывов в цепи их неизменных привычек".

1. В первую ночь там до утра горел свет.

2. Во второй вечер он вернулся домой позже, чем обычно.

3. Он не снял шляпы.

4. Она не вышла встретить его – она вообще не появлялась с того дня, когда накануне в спальне всю ночь горел свет.

5. Упаковав ее сундук, он выпил рюмку спиртного. Но на следующее утро, после того как сундук унесли, он выпил целых три.

6. Он был озабочен и встревожен. Но с таким душевным состоянием как-то не увязывался его неестественный, преувеличенный интерес к выходившим во двор окнам соседних домов.

7. Он спал в гостиной и до отправки сундука ни разу не подошел к двери в спальню.

Отлично. Если в ту первую ночь ей стало плохо и он отправил ее неизвестно куда подлечиться и отдохнуть, это автоматически исключало 1, 2, 3 и 4-й пункты. А пункты 5-й и 6-й полностью теряли свое инкриминирующее значение. Но дальше это умозаключение разбивалось вдребезги о пункт 7-й.

Если она, почувствовав себя плохо в первую ночь, сразу же уехала, почему же он не захотел провести в спальне последнюю? Что это, повышенная чувствительность? Едва ли.

Две кровати в одной комнате, а в другой – только диван или неудобное кресло. Так почему же он спал именно там, если она уже уехала? Только потому, что он скучал по ней, что ему было одиноко? Взрослому мужчине такое несвойственно.

Хорошо. Значит, она все еще была там.

В этот миг стройный ход моих мыслей нарушило возвращение Сэма.

– Номер того дома – пятьсот двадцать пять по Бенедикт-авеню. На четвертом этаже в квартире, что выходит окнами во двор, живут мистер и миссис Ларс Торвальд.

– Ш-ш-ш, – зашипел я и жестом приказал ему исчезнуть.

– То ему это нужно, то не нужно, – философским тоном изрек он и вернулся к исполнению своих обязанностей.

Я стал рассуждать дальше. Если прошлой ночью она еще была там, в спальне, значит, она вообще не уезжала, ведь сегодня я не видел, чтобы она уходила. Незаметно для меня она могла уехать только вчера рано утром. Заснув, я пропустил несколько часов. А сегодня я встал раньше его и, уже просидев некоторое время у окна, увидел, как он поднял голову с того дивана. Следовательно, если она на самом деле уехала, она могла это сделать только вчера на рассвете.

Почему же до сегодняшнего дня он не поднимал штору в спальне, не прикасался к матрасам? И прежде всего, почему он прошлой ночью не зашел в ту комнату? Это говорило о том, что она никуда не уезжала, что она еще была там. Однако сегодня, сразу же после отправки сундука, он вошел туда, вытащил матрасы, доказав тем самым, что ее там не было.

Сразу же после отправки сундук а…

Сундук. Вот где зарыта собака.

Оглянувшись, я удостоверился, что от Сэма меня отделяет плотно закрытая дверь. Моя рука в нерешительности повисла над телефонным диском. Бойн. Вот кто сможет в этом разобраться. Он работал в полиции, в отделе по расследованию убийств. Во всяком случае, когда я видел его в последний раз. Я не хотел, чтобы на меня набросилась свора незнакомых сыщиков и полицейских. Не хотел увязнуть в этом слишком глубоко. А если возможно, вообще предпочел бы остаться в стороне. После двух-трех неудачных попыток мне удалось с ним соединиться.

– Бойн? Говорит Хел Джеффрис.

– Где ты пропадал? Я тебя уже сто лет не видел! – заорал он.

– Об этом потом. А сейчас запиши-ка имя и адрес. Ты готов? Ларе Торвальд. Бенедикт-авеню, пятьсот двадцать пять. Четвертый этаж, квартира выходит окнами во двор.

Записал?

– Четвертый этаж, квартира выходит окнами во двор.

Записал. А зачем это?

– Для расследования. Я уверен, что стоит тебе только сунуть туда нос, ты обнаружишь, что там было совершено убийство. Не пытайся вытянуть из меня больше – это просто мое глубокое убеждение. До настоящего времени там жили муж и жена. А теперь остался один муж. Сегодня рано утром он отправил куда-то сундук с ее вещами. Если ты найдешь хоть одного человека, который бы видел, как уезжала она сам а…

Доводы эти, высказанные вслух, да еще не кому-нибудь, а лейтенанту полиции, даже мне самому показались неубедительными.

– Да, но… – с сомнением начал было он. И тут же умолк, приняв все так, как есть. Потому что я был достоверным источником информации. Я и словом не обмолвился про свое окно. С ним я мог себе это позволить, потому что он знал меня много лет и не сомневался в моей честности. Я не желал, чтобы в такую жару в мою комнату набились полицейские ищейки, по очереди глазеющие из окна. Пусть действуют с фасада.

– Что ж, поживем – увидим, – сказал он. – Я буду держать тебя в курсе.

Я довесил трубку и в ожидании событий вернулся к своим наблюдениям. В этом спектакле мне досталось место зрителя, или, вернее, место, противоположное тому, которое занимает зритель. Я видел все как бы из-за кулис, а не со стороны зрительного зала. Я не имел возможности непосредственно следить за работой Война. Я узнаю только ее результат, если он будет.

Несколько часов прошли спокойно. Полиция, которая, как я полагаю, уже должна была приняться за дело, действовала незаметно, как ей и положено. В окнах четвертого этажа все время мелькала одинокая фигура – его никто не беспокоил. Он никуда не ушел. Не находя себе места, он слонялся по комнатам, нигде подолгу не задерживаясь, но квартиры не покидал. Я видел, как он еще раз ел – теперь уже сидя; как он брился. Он даже пробовал читать газету, но на это его уже не хватило.

Машина была пущена в ход, колесики крутились – пока еще невидимо. Шла безобидная подготовка. "Интересно, – подумал я, – остался бы он там, пронюхав об этом, или тут же попытался бы сбежать?" Впрочем, это зависело не столько от его виновности, сколько от его уверенности в собственной безопасности, уверенности в том, что ему удастся обвести их вокруг пальца. Сам я в его виновности не сомневался, иначе я никогда не решился бы на такой шаг.

В три часа раздался телефонный звонок. Это был Бонн.

– Джеффрис? Не знаю, что я сказать.

Может, ты подбросишь мне что-нибудь еще?

– А зачем? – в свою очередь спросил я.

– Я послал туда человека навести справки. Только что он доложил о результатах. Управляющий домом и кое-кто из соседей единодушно утверждают, что вчера рано утром она уехала отдыхать в деревню.

– Минуточку. А твой человек нашел кого-нибудь, кто лично видел, как она уезжала?

– Нет.

– Выходит, ты всего-навсего получил из вторых рук версию, основанную на его ничем не подтвержденном заявлении.

– Его встретили, когда, купив билет и посадив ее на поезд, он возвращался с вокзала.

– Снова голословное заявление.

– Я послал на вокзал человека, чтобы он постарался выяснить это у билетного кассира. Ведь в такой ранний час его не могли не заметить. И мы, конечно, следим за каждым его шагом. При первой же возможности мы проникнем в квартиру и произведем обыск.

Я почему-то был уверен, что и это им ничего не даст.

– От меня ты ничего больше не узнаешь. Я передал дело в твои руки. Все, что нужно, я тебе уже сообщил. Имя, адрес и мое мнение.

– Верно. Прежде я всегда высоко ценил твою наблюдательность, Джефф.

– А теперь, выходит, ты произвел переоценку?

– Нет, что ты! Просто мы пока не обнаружили ничего такого, что хоть как-то подтвердило бы это твое мнение.

– Пока вы не очень-то много сделали.

Он снова отделался той же избитой фразой:

– Что ж, поживем-увидим. Буду звонить.

Прошло еще около часа, и солнце стало клониться к западу.

Я увидел, что он готовится выйти из дома. Надел шляпу, опустил руку в карман, вытащил и на минуту застыл, разглядывая ее. "Пересчитывает мелочь", – догадался я.

Осознав, что после его ухода они тут же войдут в квартиру, я почему-то разволновался. Видя, как он в последний раз окидывает взглядом помещение, я со страхом подумал: Если у тебя, братец, есть что прятать, то именно сейчас нужно позаботиться об этом".

Он ушел. Квартира на какое-то время замерла в обманчивой пустоте. Даже тревожный сигнал пожарной машины не заставил бы меня оторвать взгляд от тех окон. Внезапно дверь, через которую он вышел, слегка приоткрылась, и через щель один за другим протиснулись двое. Закрыв дверь, они сразу же разделись и приступили к делу. Один занялся спальней, другой – кухней, и, начав с этих крайних точек квартиры, они стали постепенно сближаться, двигаясь навстречу друг другу.

Работали они на совесть. Мне было видно, как они тщательно осматривали все сверху донизу. За гостиную они взялись уже вместе. Одному досталась одна ее половина, второму – другая.

Они успели кончить еще до того, как их предупредили об опасности. Я заключил это по их растерянным позам, когда они, выпрямившись, на минуту застыли друг против друга.

Вдруг их головы как по команде резко повернулись, словно до них донесся звонок, предупреждавший о его возвращении. Они мгновенно выскользнули из квартиры.

Я не был особенно разочарован, и ждал, что кончится именно этим. Интуиция подсказывала мне, что они ничего не найдут. Ведь там уже не было сундука.

Он вошел, держа в объятиях огромный пакет из коричневой оберточной бумаги. Я внимательно следил за тем, не обнаружит ли он, что в его отсутствие там кто-то побывал.

Судя по всему, он ничего не заметил.

Остаток ночи он провел дома. Иногда он прикладывался к бутылке: сидя у окна, он время от времени подносил ко рту руку, впрочем, не так уж часто. Он видно, хорошо владел собой – теперь-то ему дышалось легче – там уже не была сундука.

Наблюдая за ним сквозь ночной мрак, я продолжал размышлять: "Почему он не уходит? Если мое предположение правильно, – а в этом я не сомневался, – почему, совершив такое, он не скрылся?.." Ответ был Прост: потому что он еще не знает, что за ним следят. Он считает, что ему незачем торопиться. Исчезнуть сразу же после нее гораздо опаснее, чем еще какое-то время побыть дома.

Казалось, ночь тянется бесконечно долго. Я ждал звонка от Бойна. Он позвонил позже, чем я рассчитывал. Я в темноте снял трубку. Как раз в это время Торвальд собрался лечь спать. Выключив лампу в кухне, он перешел в гостиную и зажег свет там. Потом принялся стаскивать с себя рубашку.

У меня в ухе раздавался голос Бойна, а глаза мои ни на секунду не отрывались от того, другого. Расположение сил по треугольнику.

– Алло, Джефф! Послушай" полная неудача. Мы обыскали квартиру, когда он выходил…

Я чуть было не сказал: "Знаю, я это видел", – но вовремя прикусил язык.

– …и ровным счетом: ничего не нашли. Но… – он остановился, как бы собираясь сообщить что-то важное. Я с нетерпением ждал, что он скажет.

– Внизу, в его почтовом ящике мы нашли открытку. Выудили ее через прорезь согнутой булавкой…

– И?

– И оказалось, что это открытка от его жены, отправленная вчера с какой-то фермы. Мы списали текст: "Доехала прекрасно. Чувствую себя немного лучше. Целую. Анна".

Я сказал едва слышно, но с прежним упрямством:

– Ты считаешь, что она написала эту открытку вчера. Чем ты это докажешь? Какай дата на штемпеле?

Он возмущенно крякнул. В мой адрес, и не по поводу открытки.

– Штемпель смазан. Намок с краю, и чернила расплылись.

– Смазан полностью?

– Только год и число, – признал он. – Час и месяц видны отчетливо. Август. И восемь тридцать вечера, когда она была отправлена.

На сей раз возмущенно крякнул я.

– Август, восемь тридцать вечера – 1937, 1939 или 1942 года. И как ты докажешь, откуда она попала в этот почтовый ящик – из сумки почтальона или из недр письменного стола?

– Кончай, Джефф, – сказал он. – Ты перебарщиваешь.

Не знаю, что бы я на это ответил, если б мои глаза не были прикованы к окнам гостиной Торвальда. Скорее всего, промямлил бы нечто невразумительное. Хоть я в этом и не признался, почтовая открытка ошеломила меня, но я смотрел на Торвальда. Как только он снял рубашку, в том окне погас свет. Но он не зажегся и спальне. Где-то внизу, как бы на уровне кресла или дивана, вспыхнула спичка. В спальне стояли две свободные кровати, а он все-таки остался в другой комнате.

– Бойн, – звонким голосом произнес я, – плевать я хотел на твои открытки с того света! Я еще раз заявляю, что этот человек прикончил свою жену! Проследи сундук, который он отправил. А когда доберешься до него – открой. Я уверен, что в нем ты найдешь ее!

И я повесил трубку, не дожидаясь, Пока он сообщит, что он намерен делать дальше. Он не стал тут же перезванивать, и я заподозрил, что, несмотря на весь свой скептицизм, он все-таки намотал мои слова на ус.

Я провел у окна всю ночь, как часовой, охраняющий приговоренного к смерти. После первой вспышки спичка загоралась еще дважды, примерно с получасовым интервалом. И все. Возможно, он заснул. А может, и нет. Мне необходимо было немного поспать самому. И в пламенеющем зареве восходящего солнца и наконец сдался. Все свои дела он провернул бы под покровом ночи, не дожидаясь дневного света.

В ближайшие несколько часов едва ли произойдет что-нибудь новое. Да и что ему следовало делать? Да ничего – только затаиться и ждать, пока само собой не пролетит спасительное время.

Когда Сэм разбудил меня, показалось, что я спал всего лишь пять минут, однако уже был полдень. Я раздраженно заворчал:

– Ты что, разве не заметил моей записки? Ведь я специально приколол ее на виду, чтобы ты дал мне выспаться.

– Заметить-то заметил, но тут пришел ваш старый приятель инспектор Бойн. И я подумал, что вам…

На этот раз Бойн явился собственной персоной. Он вошел в комнату вслед за Сэмом без приглашения и приветствовал меня не слишком-то сердечно.

Чтобы избавиться от Сэма, я сказал:

– Ступай разбей там на сковородку два-три Яйца.

– Джефф, куда ты гнешь, вешая на меня такое дело? – возбужденным металлическим голосом начал Бойн. – Я оказался по твоей милости в дурацком положении, рассылая во все стороны своих людей в погоне за какой-то химерой. Спасибо, что я не завяз в этом еще больше – не арестовал того парня и не учинил ему допрос.

– Выходит, ты не видишь в этом нужды? – сухо спросил я.

Взгляд, которым он смерил меня, был достаточно красноречив.

– Тебе хороню известно, что в отделе я не один. Там есть люди повыше меня, перед которыми я отчитываюсь в своих действиях. Как, по-твоему, красиво эго выглядит, когда я за счет отдела на полдня посылаю одного из своих ребят прокатиться на поезде на какой-то богом забытый полустанок…

– Значит, вы нашли сундук?

– Мы выследили его через транспортную контору, – твердым, как скала, голосом ответил он.

– И открыли?

– Мы сделали больше. Мы связались с несколькими расположенными поблизости фермами, и с одной из этих ферм миссис Торвальд приехала на станцию и открыла сундук сама, своим собственным ключом!

Мало кто удостаивался от, своего старого друга такого взгляда, какой выпал сейчас на мою долю. Уже у двери, прямой, как винтовочный ствол, он произнес:

– Забудем об этом, хорошо? Так будет лучше для нас обоих. Ты не в себе, а я подрастратил свои карманные деньги, время и терпение. Если когда-нибудь захочешь мне позвонить, с удовольствием дам тебе мой домашний телефон.

И – тррах! За ним захлопнулась дверь.

После его столь стремительного ухода мой онемевший рассудок минут десять пребывал как бы в тисках смирительной рубашки. Потом он стал судорожно высвобождаться. Провались она пропадом, эта полиция! Пусть я не могу доказать это им, зато я как-нибудь сумею доказать это самому себе. Или я прав, или ошибаюсь. Оружие Торвальд припас против них. А я нападу на него с тыла.

Я позвал Сэма.

– Куда девалась подзорная труба, которой мы пользовались в этом сезоне, когда бездельничали на яхте?

Он нашел трубу и принес мне, предварительно подышав на нее и протерев рукавом. До поры до времени я положил ее себе на колени. Взяв листок бумаги и карандаш, я написал пять слов: "Что вы с нею сделали?"

Потом запечатал листок в конверт, но не надписал его.

– А теперь ты должен кое-что сделать, да побыстрее, – сказал я Сэму. – Возьми это письмо, отправляйся в тот дом, поднимись на четвертый этаж и просунь его под дверь квартиры, что выходит окнами во двор. Ты парень проворный, во всяком случае, был таким раньше. Посмотрим, достаточно ли ты ловок, чтобы на этом не попасться. Когда потом спустишься вниз, легонько ткни пальцем в наружный звонок, чтобы привлечь внимание.

Он приоткрыл было рот.

– И не задавай никаких вопросов, понятно? Я не шучу.

Он ушел, а я стал настраивать подзорную трубу.

Через минуту я поймал его в фокус. Лицо рванулось мне навстречу, и я впервые по-настоящему увидел его.

Темноволосый, но, несомненно, скандинавского происхождения.

На вид он был сильным мужчиной, хоть и не очень плотным.

Прошло минут пять. Его голова резко повернулась в профиль. Наверное, только что звякнул звонок. Должно быть, записка уже там.

Повернувшись ко мне затылком, он пошел к входной двери.

Труба помогла мне проследовать за ним, когда он удалился в глубину комнаты, что было раньше недоступно моему не вооруженному глазу.

Не заметив вначале конверта, он открыл дверь и выглянул на площадку. Потом закрыл ее. Нагнулся, выпрямился.

Конверт уже у него. Мне было видно, как он вертит его в руках.

Отойдя от двери, он приблизился к окну. Ему казалось, что угроза таится за дверью – чем от нее дальше, тем безопаснее. Ему и в голову не приходило, что опасность подстерегает его с другой стороны.

Разорвал конверт. Читает. Господи, с какой жадностью я следил за выражением его лица! Мои глаза присосались к нему, точно пиявки. Внезапно в его лице что-то изменилось, оно расширилось, напряглось – казалось вся кожа на лице натянулась, сузив его глаза в щелочки. Смятение, ужас!

Нащупав рукой стену, он оперся на нее. Потом медленно пошел обратно к двери. Я видел, как он крадучись подбирался к ней, как к чему-то живому. Он чуть приоткрыл ее, так осторожно, что со стороны этого даже не было заметно, и боязливо выглянул наружу. Прикрыв затем дверь он, пошатываясь, вернулся обратно, полностью утратив душевное равновесие от безмерного ужаса. Он рухнул на стул и потянулся за выпивкой. Теперь он уже пил прямо из горлышка.

И даже с бутылкой у рта он, повернув голову, продолжал глядеть на дверь, которая так неожиданно швырнула ему в лицо его тайну.

Я опустил трубу.

Виновен! Виновен, черт побери! Будь она проклята, эта полиция!

Моя рука потянулась было к телефону, но остановилась на полпути. Что толку? Они отнесутся к моим словам с тем же недоверием. "Ты бы видел его лицо и т. д.". И мне уже слышался ответ Бойца: "Каждый будет потрясен, получив анонимное письмо, даже если в нем нет ни капли правды. В том числе и ты сам". Они сразили меня живой миссис Торвальд – по крайней мере так они думали. А я найду мертвую, чтобы доказать им, что это разные люди. Я, сидя у окна, должен предъявить им ее труп.

Но сперва этот труп мне должен предъявить Торвальд.

Прошел не один час, пока это наконец произошло. День тянулся бесконечно медленно, а я все ждал и ждал. Тем временем он метался по квартире, как посаженная в клетку пантера. Два мозга сверлила одна и та же мысль, но в моем она была перевернута с ног на голову. "Что сделать, чтобы это не раскрылось", – у него. "Как добиться, чтобы это не осталось нераскрытым", – у меня.

Я боялся, что он попытается сбежать, но, даже если у него и было такое намерение, он, видно, ждал, пока стемнеет, так что в моем распоряжении было еще какое-то время. Но возможно, он и не думал об этом и решит бежать, только если его что-нибудь спугнет, – кто знает, а вдруг ему все еще казалось, что бежать опаснее, чем остаться.

Я не обращал внимания на привычные звуки и события; бурный поток моих мыслей с силой разбивайся о препятствие, преграждавшее им путь – как заставить его выдать место, где он спрятал труп, чтобы и, в свою очередь, мог указать его полиции?

Помнится, в мое сознание просочилось неясное представление б том, что не то хозяин дома, не то агент по найму показывал будущему жильцу квартиру на шестом этаже, ту, где уже был закончен ремонт Она была расположена над квартирой Торвальда, через этаж, в той, что находилась.

Между ними, еще работали. И вдруг разумеется, совершенно случайно, возникла необычная синхронность движений. Хозяин и квартиросъемщик оказались у окна гостиной на шестом этаже в то самое время, когда Торвальд стоял там же, на четвертом.

Все они одновременно отправились оттуда в кухню и, пройдя за скрывшей их от меня стеной, вновь появились у окон. В этом было нечто сверхъестественное: они двигались с точностью механизмов, почти как марионетки, управляемые одной и той же веревочкой. Вероятно, такое совпадение случается не чаще, чем раз в пятьдесят лет. Они сразу же разошлись, и никогда в жизни с ними такое больше не повторится.

Но что-то в этом покоробило меня. Какая-то едва уловимая ошибка или неточность нарушила эту синхронность. Некоторое время я безуспешно пытался сообразить, в чем дело. Агент со съемщиком уже ушли, и теперь я видел только Торвальда. Моя память отказывалась восстановить картину происшедшего. Если бы этот эпизод повторился, мне могло бы помочь зрение, но этого, естественно, не случилось И мысль об этом погрузилась в подсознание, чтобы подобно закваске перебродить там, а я вернулся к главной проблеме.

Наконец меня осенило. Было уже темно, когда я, наконец, сообразил, что мне нужно. Встревоженный поворот головы, стремительный рывок в пока неизвестную мне сторону, вот и все.

Чтобы вызвать это мгновенное движение, которым он выдаст себя, были необходимы два телефонных звонка, а в перерыве между ними – его получасовое отсутствие.

При свете спички я принялся листать телефонную книгу, пока не нашел то, что искал Торвальд, Ларс, Бенедикт авеню, 5-2114.

Я задул спичку и в темноте поднял трубку. Это напоминало телевидение. Я видел, что делалось там, куда я звонил, только изображение шло ко мне не по проводам, а напрямую – из окна в окно.

– Алло? – хрипло произнес он.

"Как странно, – подумал я. – Уже три дня я обвиняю его в убийстве и только теперь впервые слышу его голос".

Я не стал изменять свой собственный. В конце концов ведь мы никогда не встречались.

– Вы получили мою записку, – сказал я.

– Кто говорит? – настороженно спросил он.

– Тот, кто все знает.

– Что знает? – увильнул он.

– То, что знаете вы. Вы и я, только мы с вами.

Он прекрасно держал себя в руках. Я не услышал ни звука.

Но он не подозревал, что уязвим с другой стороны. Я укрепил подзорную трубу на нужной высоте с помощью двух толстых книг, положенных на подоконник и увидел, как он рванул ворот рубашки, словно тот невыносимо сдавил ему шею. Потом прикрыл глаза рукой, как закрываются от слепящего света.

Его голос твердо произнес:

– Я не понимаю, о чем вы говорите.

– Как это о чем? О бизнесе, конечно. Ведь я на этом кое-что заработаю, верно? Чтобы это не поползло дальше.

Мне не хотелось, чтобы он догадался о роли окон. Пока что они мне были нужны – и сейчас больше, чем когда либо.

– Позапрошлой ночью вы допустили маленькую оплошность со своей дверью. Хотя, может быть, ее приоткрыл сквозняк, не знаю.

Удар попал в самую точку. Провод донес до меня судорожный вздох.

– Вы ничего не видели. Там нечего было видеть.

– Дело ваше. Только зачем мне идти в полицию? – Я слегка кашлянул. – Ведь я за это ничего не получу.

– О, – вырвалось у него. И в этом возгласе прозвучало некоторое облегчение. – Вы хотите со мной встретиться? Я вас правильно понял?

– Да, вроде бы лучше и не придумаешь. Сколько вы можете захватить с собой?

– У меня здесь только долларов семьдесят.

– Сойдет, остальное можно потом. Вы знаете, где находится Лейксайд-парк? Я сейчас неподалеку от него.

Может, там и встретимся? – На это требовалось примерно полчаса. Пятнадцать минут туда, пятнадцать обратно. – У входа в парк есть маленький павильон.

– А сколько вас? – предусмотрительно спросил он.

– Только один я. Это выгодно – держать язык за зубами.

Ни с кем не нужно делиться.

Видно, это ему тоже понравилось.

– Я сию минуту выхожу, – сказал он. – Все-таки не мешает узнать, о чем речь.

Никогда я так пристально не следил за ним, как теперь, когда он повесил трубку. Он тут же шмыгнул в крайнюю комнату, в спальню, к которой последнее время даже не приближался. Скрылся в стенном шкафу и через минуту появился снова. Видно, он что-то достал из какого-то тайника, которого не заметили даже сыщики. Еще до того, как этот предмет исчез под его пиджаком, по движению его руки, как бы качнувшей насос, я понял, что это такое. Пистолет!

"Мне повезло, – подумал я, – что я не жду сейчас в Лейксайд-парке свои семьдесят долларов".

Свет в комнате погас, и он отправился в путь.

Я позвал Сэма.

– Я хочу, чтобы ты кое-что для меня сделал, но это связано с некоторой опасностью. А если по честному, это здорово опасно. Ты можешь сломать ногу или получить пулю и даже попасть в полицию. Мы с тобой не расставались десять лет, и я никогда не обратился бы к тебе с подобной просьбой, если бы мог сделать это сам. Но я не могу, а сделать это необходимо. Выйди с черного хода, – продолжал я, – перелезь загородку и попробуй по пожарной лестнице забраться в ту квартиру на четвертом этаже. Одно окно там не заперто.

– Что я должен там искать?

– Ничего. – "Какой в этом смысл, раз в квартире уже побывали сыщики?" – Там три комнаты. Во всех трех ты должен чуть-чуть нарушить порядок – пусть будет видно, что туда кто-то заходил. Загни края всех ковров, чуточку сдвинь с места все стулья и стол, открой дверцы стенного шкафа.

Только смотри ничего не пропусти. И не спускай глаз вот с этого. – Я снял часы и надел ему на руку. – В твоем распоряжении двадцать пять минут. Если ты в них уложишься, с тобой ничего не случится. Когда увидишь, что время истекло, сматывай удочки, да побыстрей.

– Опять по пожарной лестнице?

– Нет.

В таком возбужденном состоянии Торвальд не вспомнит, закрыл ли он, уходя, окна. А меня вовсе не устраивало, чтобы он понял, что опасность грозит со стороны моих окон.

– Запри окно покрепче, выйди в дверь и беги со всех ног по парадной лестнице.

– Хорошего же вы себе нашли дурака, – сказал он печально, но все-таки ушел.

Он вышел во двор с черного хода и перелез через загородку. Если бы в одном из окон кто-нибудь поднял по этому поводу шум, я вступился бы за него, объяснив, что он там внизу что-то ищет по моей просьбе. Но все обошлось благополучно. Для человека его возраста он отлично преодолел все препятствия. Ведь он не так уж молод. Взять хотя бы эту пожарную лестницу – ее нижний конец находился довольно высоко от земли, а он все-таки ухитрился взобраться на нее, встав на какой-то предмет. Очутившись в квартире, он зажег свет и принялся за работу.

Я следил за тем, что он делает. Сейчас я уже ничем не мог ему помочь. Даже Торвальд вправе его пристрелить – ведь это незаконное вторжение. Как и прежде, мое место было за кулисами. Я был лишен возможности посторожить его с другой стороны. А без охраны, не обошлись даже сыщики.

Он, видно, делал все с большим напряжением. А я, следя за его действиями, был напряжен вдвойне. Двадцать пять минут тянулись как все пятьдесят. Наконец он подошел к окну и тщательно заложил щеколду. Свет погас – его уже там не было.

Вскоре я услышал, как он отпирает ключом дверь, и, когда он вошел ко мне, сразу же предупредил его:

– Не зажигай здесь свет. Иди приготовь себе праздничный двойной пунш из виски. Вряд ли твое лицо будет когда-нибудь белее, чем сейчас.

Торвальд вернулся через двадцать девять минут после своего ухода в Лейксайд-парк. Я позвонил вторично, прежде чем он успел заметить беспорядок. Уловить этот момент было не так просто, и, сняв трубку, я снова и снова набирал номер, сразу же после этого нажимая на рычаг. Он вошел, когда я набирал цифру 2 из 5-21 Ц, – так что я попал вовремя. Звонок там раздался, когда его рука еще была на выключателе. Этот звонок уже должен был дать какие-то результаты.

– Вам следовало принести деньги, а не пистолет, поэтому я не подошел к вам. – Я увидел, как он вздрогнул. Окно по-прежнему должно было оставаться вне подозрения. – Я заметил, как, выйдя на улицу, вы похлопали себя по пиджаку.

– Вполне возможно, что ничего подобного и не было, но теперь он уже не вспомнит, как было на самом деле. Обычно так поступают те, кто не привык носить при себе оружие. – Тем хуже для вас, что вы прогулялись впустую. Между прочим, в ваше отсутствие я не терял зря времени. Теперь я знаю больше, чем раньше. – Это уже было важно. Я неотрывно смотрел в трубу, буквально просвечивая его взглядом. – Я обнаружил, где… это находится. Вы понимаете, что я имею в виду. Теперь я знаю, куда вы… это спрятали. Я заходил в квартиру, когда вас не было.

Ни слова. Только учащенное дыхание.

– Вы мне не верите? Оглянитесь. Положите трубку и посмотрите сами. Я нашел…

Он положил трубку, направился к двери гостиной и, коснувшись выключателя, зажег свет. Окинул комнату одним внимательным всеохватывающим взглядом, в котором и намека не было на повышенный интерес к какому-нибудь определенному месту, который вообще ни на чем не задержался.

Мрачно улыбаясь, он вернулся телефону.

Тихо, со злорадным удовлетворением он произнес всего два слова:

– Вы лжете.

Я увидел, как он положил трубку на рычаг и снял с нее руку. На своем конце я сделал то же самое.

Испытание потерпело неудачу. Но все-таки кое-что оно мне дало, Он не выдал местонахождения трупа, на что я надеялся.

Однако фраза "Вы лжете" подразумевала, что труп спрятан именно там, где-то неподалеку от него, где-то в доме. В таком надежном месте, что ему незачем беспокоиться, незачем даже проверять сохранность тайника.

Таким образом, это поражение принесло мне хоть бесплодную, ни своего рода победу. Впрочем, для меня она не стоила и выеденного яйца.

Торвальд стоял ко мне спиной, и я не видел, что он делает. Я знал, что телефон находится где-то впереди него, но мне казалось, что он, задумавшись, остановился около аппарата случайно. Он слегка наклонил голову – это все, что я мог разглядеть. Я не заметил, двигался ли его локоть. А если двигался его указательный палец, увидеть это было невозможно.

Он простоял так одну-две минуты и наконец отошел в сторону. В комнате погас свет; больше я его не видел. Он даже не решался, как бывало, зажечь в темноте спичку.

Поскольку мои мысли уже не отвлекала необходимость следить за ним, я направил их по иному руслу и постарался восстановить в памяти кое-что другое – то встревожившее меня нарушение синхронности движений, которое я заметил сегодня днем, когда агент по найму или домовладелец одновременно с Торвальдом перешли от одного окна к другому. Наиболее отчетливо я мог вспомнить только следующее: это напоминало ощущение, которое возникает, когда смотришь на какой-нибудь движущийся предмет сквозь скверное оконное стекло, дефект которого на секунду искажает очертания предмета. Однако тут дело обстояло иначе. Окна были раскрыты и между теми людьми и мной не было никаких стекол. И я тогда не смотрел в подзорную трубу.

Раздался телефонный звонок. Это Войн, подумал я. Кроме него в такой час звонить некому. Быть может, он вспомнил, как на меня набросился… Я беспечно сказал "Алло", не изменив голоса.

Никакого ответа.

– Алло? Алло? Алло? – Я продолжая демонстрировать тембр своего голоса.

Ни звука.

Наконец я повесил трубку. В той квартире по-прежнему было темно.

Перед тем как уйти на ночь, ко мне заглянул Сэм. После бодрящего возлияния у него немного заплетался язык. Он промычал что-то вроде: "Я п-пошел, а?" Я слышал это лишь краем уха. В тот миг я думал только о том, на какой бы еще крючок подцепить Торвальда, чтобы он наконец выдал мне свой тайник. И я махнув рукой, рассеянно отпустил Сэма.

Слегка пошатываясь, он спустился по лестнице на первый этаж, и вскоре я услышал, как за ним закрылась входная дверь. Бедняга Сэм, не очень-то он привык к спиртному.

Итак, я остался в доме один, со свободой передвижения в пределах кресло – кровать.

Внезапно в той квартире на секунду снова зажегся, свет.

Он ему для чего-то понадобился – скорей всего, чтобы найти какую-то вещь, которую он сперва напрасно пытался отыскать в темноте, но в конце концов понял, что без света ему не обойтись. Он нашел это почти мгновенно и сразу же метнулся обратно к выключателю. Обернувшись, он бросил взгляд во двор. Он не подошел к окну, а просто быстро посмотрел в ту сторону.

В этом взгляде меня поразило нечто новое, отличавшее его от тех, что я наблюдал раньше. Если можно дать определение такому переменчивому явлению, как взгляд, то я назвал бы этот взгляд прицельным. То не был рассеянный, блуждающей взгляд – он был направлен в определенную точку. Торвальд не осматривал двор, не обводил глазами дома напротив, чтобы постепенно перевести их направо, на заднюю стену моего дома.

Этот взгляд сразу отыскал мое окно. И исчез. Погас свет, и сгинул во мраке сам Торвальд.

Порой явления воспринимаются только нашими органами чувств, без участия сознания, которое не вникает и их истинный смысл. Мои глаза видели тот взгляд. Мое сознание отказалось выплавить из увиденного правильное умозаключение.

"Он ничего не значит, этот взгляд, – подумал я. – Всего лишь случайный выстрел, который неожиданно попал в центр мишени".

Замедленная реакция. Безмолвный телефонный звонок.

Чтобы узнать голос? И вслед за этим напряженная темнота, в которой мы оба могли играть в одну и ту же игру – украдкой, невидимые друг для друга, вглядываться в квадраты окон противника. Недавняя вспышка света – стратегическая ошибка, но он не мог поступить иначе. Его прощальный взгляд, излучавший лютую злобу. Все эти факты осели на дно, не растворившись. Мои глаза сделали свое дело, это сплоховал мой мозг – вернее. Он запоздал с выводом.

В знакомом прямоугольнике, образованном задними стенами домов, было очень тихо. Тишина словно затаила дыхание. И вдруг в нее вторгся возникший из ниоткуда звук. Молчание ночи пронзила характерная трель сверчка. Я вспомнил о примете Сэма, которая, по его словам, всегда сбывалась.

Если это так, плохи дела у кого-то в одном из этих дремлющих вокруг домов…

Сэм ушел каких-нибудь десять минут назад. А теперь он вернулся, видно, что-то забыл. И все из-за этой выпивки.

Может быть, шляпу, а может, даже ключ от своей лачуги на окраине. Он знал, что я не могу сойти вниз и впустить его, поэтому старался открыть дверь без шума, наверное, думая, что я уже заснул. Снизу до меня доносилась лишь слабая возня у замка входной двери. Это был один из тех старомодных домов с крыльцом и незапиравшейся наружной дверью, створки которой свободно хлопали всю ночь; затем шел тесный вестибюль и наконец еще одна дверь, которая открывалась простым ключом. От алкоголя его рука несколько утратила твердость – впрочем, он и раньше иногда открывал этот замок не сразу. С помощью спички он нашел бы скважину быстрее, но ведь Сэм не курит. Вряд ли у него при себе есть спички.

Теперь звук прекратился. Должно быть, он махнул на это рукой, на это неизвестное мне дело, отложив его до завтра.

В дом он не вошел – мне слишком хорошо был знаком тот грохот, с которым за ним обычно захлопывалась предоставленная самой себе дверь; сейчас же я не услышал ничего похожего на стук.

И вдруг меня осенило. Почему именно в этот миг – я не знаю. Дело тут в неких таинственных процессах моего сознания. Это вспыхнуло, как порох, к которому после долгого путешествия по шнуру наконец подобрался огонь.

Вышвырнуло из моей головы все мысли о Сэме, о входной двери, обо всем. Притаившись, это выжидало там с сегодняшнего послеполудня и только сейчас… Еще одна замедленная реакция. Будь она трижды проклята.

Оба они, агент по найму и Торвальд, одновременно отошли от окон гостиных. Слепой промежуток стены, и вот они вновь появилась у окон кухонь, как прежде, один над другим. И как раз тогда возникла обеспокоившая меня помеха, ошибка или еще что-то. Человеческий глаз вполне заслуживает доверия. Был нарушен не ритм их движения, а их параллельность, или как там это называется. Отклонение шло по вертикали, а не по горизонтали. Получился как бы "прыжок вверх".

…Наконец-то. Теперь я знал все. И не мог ждать.

Слишком уж это было здорово. Им нужен труп? Пожалуйста.

Как бы он ни был обижен, Бойну теперь не отвертеться от разговора со мной. Не теряя времени, я набрал в темноте номер его полицейского участка, отыскивая на ощупь отверстия диска. Он поворачивался почти бесшумно, только слегка пощелкивал. Даже тише, чем тот сверчок…

– Он давно ушел домой, – сказал дежурный сержант.

Я не мог ждать.

– Ладно, тогда дайте мне его домашний телефон.

Он на минуту отошел, потом вернулся.

– Трафальгар, – произнес он. И ничего больше.

– Что? Трафальгар, а дальше?

Молчание.

– Алло? Алло? – я постучал по аппарату. – Телефонистка, меня прервали. Соедините меня с тем же номером.

Она тоже не отозвалась.

Меня не прервали. Был перерезан мой провод. Это произошло внезапно, как раз посреди… – А так перерезать его можно было только где-то здесь, в доме. Снаружи он уходил под землю.

Замедленная реакция. Теперь уже последняя, фатальная, слишком запоздалая. Безмолвный телефонный звонок. Взгляд оттуда, безошибочно попавший в цель. "Сэм", пытавшийся незадолго до этого вернуться.

Смерть была где-то здесь, рядом со мной, в доме. А я не мог двигаться, не мог встать с этого кресла. Если бы мне и удалось сейчас связаться с Бойном, все равно уже слишком поздно. Я мог бы, конечно, крикнуть во двор в расчете на спящих за всеми этими окнами соседей. Мой крик заставил бы их броситься к окнам. Но он не мог заставить их вовремя примчаться сюда. Когда они сообразят, из какого дома этот крик доносится, он уже смолкнет, все будет кончено. Я не открыл рта. Не потому, что я такой храбрый, а просто, судя по всему, это было бесполезно.

Через минуту он будет здесь. Наверное, он уже на лестнице, хотя я и не слышал его шагов. Ни малейшего скрипа. Скрип был бы очень кстати – указал бы, где он сейчас находится. А так я был словно заперт в темном помещении наедине с бесшумно извивающейся коброй.

У меня в комнате не было никакого оружия. На стене висела полка с книгами – я до них мог в темноте дотянуться.

Я, который никогда не читал. Книги бывшего хозяина квартиры. Над ними возвышался бюст не то Руссо, не то Монтескье – я так и не мог окончательно решить, чей именно.

Чудовищное изделие из неглазурованной глины, но и оно появилось здесь еще до меня.

Не вставая с кресла и изогнувшись всем телом, я потянулся кверху и отчаянным усилием попытался схватить его. Дважды мои пальцы соскальзывали с бюста, с третьего захода я покачнул его, а в результата четвертой попытки он очутился внизу, у меня на коленях, вдавив меня в кресло. Подо мной на сиденье лежал плед. В такую погоду я не прикрывал себе ноги. Я использовал его как подушку, чтобы сделать сиденье помягче. Рывками вытащив его из-под себя, я завернулся в него, как индеец в одеяло. Скорчившись, я забился поглубже в кресло, но моя голова и одно плечо оказались снаружи, за подлокотником – между креслом и стеной. Я поставил бюст на свое другое плечо, где, ненадежно балансируя, он должен был изображать вторую голову, по уши закутанную в плед. Я надеялся, что сзади, в темноте, его можно будет принять за…

Я громко захрапел, как человек, спящий тяжелым сном в сидячем положении. Это было не так уж сложно, от напряжения я все равно дышал с трудом.

Он необыкновенно искусно умел обращаться с дверными ручками, петлями и прочим. Я так и не услышал, когда открылась дверь, а ведь она была прямо за моей спиной. Меня коснулось лишь слабое дуновение воздуха. Я ощутил это кожей головы – настоящей, – которая у корней волос взмокла от пота.

Если это будет нож или удар по голове моя хитрость подарит мне еще один шанс, и я знал, что это самое большее, на что я мог рассчитывать. Руки и плечи у меня достаточно сильны. После первого удара я медвежьей хваткой прижал бы его к себе и сломал бы ему шею или ключицу. Если же в ход пойдет пистолет, в конце концов он со мною все-таки разделается. Разница в каких-нибудь несколько секунд. Я знал, что у него есть пистолет, из которого он собирался пристрелить меня на улице, у Лейксайд-парка. Я надеялся, что здесь, в доме, чтобы обеспечить себе более спокойное бегство…

Вот оно!

Вспышка выстрела, словно трепещущая слабая молния, на секунду озарила комнату, до этого совершенно темную. Бюст на моем плече подпрыгнул и разлетелся на куски.

Мне вдруг показалось, что он в бессильной ярости затопал ногами. Но когда я увидел, как в поисках пути к бегству он промчался мимо меня и перегнулся через подоконник, этот топот переместился вниз, в глубину дома, и превратился в бешеный стук кулаков и ног по входной двери. Однако он вполне успел бы раз пять меня прикончить.

Я втиснул свое тело в узкую щель между подлокотником и стеной, но мои ноги, голова и плечо по-прежнему торчали кверху.

Он мгновенно обернулся и выстрелил в упор с такого близкого расстояния, что мне в глаза точно ударили прямые лучи восходящего солнца. Я ничего не почувствовал… Он промахнулся.

– Ах ты!.. – хрипло вырвалось у него. Наверное, это были его последние слова. Остаток своей жизни он провел в непрерывном движении, без текста.

Он перемахнул через подоконник и рухнул во двор. Прыжок со второго этажа. Уцелел он только потому, что приземлился на узкую полоску дерна. Я перелез через подлокотник кресла и всем телом упал вперед, на подоконник, едва не разбив себе подбородок.

Передвигался он невероятно быстро. Побежишь, когда от этого зависит твоя жизнь. Через первую загородку он перевалился. Вторую взял с разбегу, как кошка, соединив в прыжке руки и ноги. Теперь он уже был во дворике своего собственного дома. Он взобрался на что-то, как раньше Сэм… За этим последовал молниеносный взлет по лестнице, с быстрыми штопорными поворотами на каждой площадке. Сэм, когда был там, запер все окна, но Торвальд, вернувшись домой, открыл одно из них, чтобы проветрить комнату. Теперь вся его жизнь зависела от этого случайного машинального поступка.

Второй этаж. Третий. На следующем – уже его собственные окна. Вот он добрался до одного из них. Но там что-то не сладилось. Он отпрянул от своих окон и, совершив еще один виток, ринулся на следующий, пятый этаж. Во мраке одного из его окон что-то блеснуло, и в прямоугольном пространстве между домами, как большой барабан, грохнул выстрел.

Он миновал пятый этаж, шестой и достиг крыши. Это заняло не больше секунды. Ого, как же он любит жизнь! Парни, притаившиеся в его окнах, не могли оттуда стрелять в него – он находился как раз над их головами, по прямой линии, и, разделяй их, густо переплелись марши пожарной лестницы.

Я был слишком поглощен им, чтобы следить за тем, что происходит вокруг меня. Неожиданно рядом со мной возник Бойн – он целился из пистолета. Я услышал, как он пробормотал:

– Как-то даже неловко стрелять, ведь ему придется лететь с такой высоты!

Там, наверху, он балансировал на парапете крыши, и прямо над ним сверкала звезда. Несчастливая звезда. Он задержался на лишнюю минуту, пытаясь убить меня раньше, чем убьют его. А может, он знал, что все равно уже мертв!

Высоко в небе щелкнул выстрел, на нас посыпались осколки оконного стекла, и за моей спиной треснула одна из книг.

Бойн уже не заикался о том, как ему неловко стрелять.

Мое лицо было прижато к его руке. При отдаче его локоть двинул мне по зубам. Я продул в дыму просвет, чтобы увидеть, как он падает.

Это было страшное зрелище. С минуту он стоял там, на парапете. Потом выпустил из руки пистолет, как бы говоря:

"Больше он мне не понадобится". И отправился вслед за ним.

Он падал по такой широкой дуге, что даже не задел пожарной лестницы. Приземлился он где-то далеко и ударился о доску, торчавшую из невидимого нам штабеля. Она подбросила его тело вверх, как в цирковом номере. Потом он упал вторично – теперь уже навсегда. И все кончилось.

– Я понял, где это, – сказал я Бойну. – Хоть и с запозданием. Квартира на пятом этаже, над ним, та, где идет ремонт. Уровень цементного пола в кухнях выше, чем в других комнатах. Они хотели с минимальными затратами выполнить противопожарные правила и заодно слегка опустить пол в гостиной. Советую тебе разломать там пол в кухне…

Он сразу же отправился туда через черный ход, чтобы сэкономить время. В той квартире на пятом этаже еще не включили электричество, и им пришлось воспользоваться карманными фонарями. Управились они быстро, стоило только начать. Примерно через полчаса он подошел к окну и помахал мне рукой, что означало "да".

Вернулся он только к восьми часам утра, когда они уже привели все в порядок и увезли их. Их обоих – свежий труп и труп, давно окоченевший. Он сказал:

– Джефф беру свои слова назад. Тот безмозглый кретин, которого я послал за сундуком… Хотя в общем-то он не виноват. Виноват я сам. Ему было приказало проверить содержимое сундука, а не приметы женщины. Вернувшись, он в общих чертах описал ее не вдаваясь в подробности. Я иду домой, ложусь в постель, и вдруг – хлоп! – что-то щелкает в моем мозгу: один из жильцов, которого я допрашивал два дня назад, сообщил ряд существенных деталей, не совпадавший в некоторых пунктах с тем, как мой агент описал эту женщину.

Вот и докажи теперь, что я не болван!

– В этом проклятом деле со мной все время происходило то же самое, – признался я, чтобы утешите его. – Я называю это замедленной реакцией. Она чуть не стоила мне жизни.

– Но я же офицер полиции.

– Поэтому у тебя мозги сработали быстрее?

– Конечно, Мы пошли туда, чтобы забрать его и допросить.

Увидев, что его нет дома, я оставил там ребят, а сам решил зайти к тебе, чтобы выяснить отношения. Как же ты догадался, что она замурована в цементном полу?

Я рассказал ему о нарушенной синхронности.

– В окне кухни агент по найму показался мне выше Торвальда, выше, чем минуту назад, когда они оба стояли у окон гостиных. Это не секрет? конечно, что в кухнях делали приподнятые цементные полы, которые затем покрывали сверху линолеумом. Но это натолкнуло на новую мысль. Поскольку ремонт шестого этажа был закончен раньше, ему пришлось использовать пятый. Вот моя версия: она долгие годы болела, а он сидел без работы, и ему надоело и то и другое.

Поговори с той, со второй…

– Она будет здесь сегодня к вечеру, ее уже везут сюда под конвоем.

– Возможно, он застраховал жену на все деньги, которые ему удалось раздобыть, и потом начал давать ей яд в малых дозах, стараясь не оставите никаких следов. Мне кажется – учти, однако, что это опять-таки лишь мое предположение, – что она обнаружила это в ту ночь, когда там до утра горел свет. Как-то догадалась или же застигла его с поличным. Он потерял голову и совершил то, чего всячески пытался избежать – убил ее, применив силу: задушил или ударил по голове.

Нужно было с ходу придумать, что делать дальше.

Обстоятельства благоприятствовали ему. Вспомнив о верхней квартире, он поднялся туда и осмотрел ее. Там только что кончили наращивать пол в кухне, цемент еще не успел затвердеть, и вокруг было много материала. Он выдолбил в полу яму, достаточно большую, чтобы вместить ее тело, положил ее туда, замешал свежий цемент и замуровал ее, возможно даже на один-два дюйма повысив уровень пола, чтобы получше спрятать ее. Вечный гроб без всякого запаха. На следующий день вернулись рабочие и, ничего не заметив, положили поверх этого линолеум. Он и цемент-то, наверное, заравнивал их мастерком. Потом он, не мешкая, отправил в деревню свою сообщницу с ключом от сундука – примерно в то же место, где отдыхала несколько лет назад его жена, но на другую ферму, где эту женщину не могли бы признать. Послал вслед за ней сундук и бросил в свой ящик старую почтовую открытку с расплывшейся датой. Не исключено, что через одну-две недели она бы "покончила с собой", как Анна Торвальд, доведенная до отчаяния болезнью. Написав ему прощальную записку и оставив свою одежду на берегу какого-нибудь глубокого водоема. Это было рискованно, но, возможно, им все-таки удалось бы получить страховую премию.

В девять Бойн и все остальные ушли. Я остался в кресле, слишком возбужденный, чтобы заснуть. Появился Сэм и сообщил:

– Тут к вам док Престон.

Док вошел, потирая по своему обыкновению руки.

– Пора, пожалуй, снять с вашей ноги этот гипс.

Представляю, как вам осточертело сидеть целыми днями без дела.

Айриш Уильям
Слишком хорошо, чтобы умереть
~~~

Она повернулась к подушкам и прилегла на них отдохнуть.

Она еще ничего не чувствовала, ни одного симптома. Чтобы отвлечься, она закурила. Но, как это случалось всегда, когда она курила, всего два-три раза чуть затянулась и бросила сигарету в пепельницу.

Она вновь задумалась о родине, о доме, как любила. Но там больше не осталось никого, на кого можно опереться. После того, как она уехала из дому, мать ее умерла. С отцом же они никогда не были близки. К тому же, надо полагать, у него есть любовница. И он всегда предпочитал дочери компанию друзей. Сестра вышла замуж, и у нее куча ребятишек. Их, правда, всего трое, но кажется, они вот-вот перевернут дом с ног на голову. Брат служит в Западной Германии, да и сам он еще совсем ребенок.

Действительно, у нее нигде никого не было.

А! Вот сейчас началось…

Да, точно. Ее еще не клонило в сон, но она давно ждала момента, когда почувствует, что сон уже близко. В ушах странно звенело, как будто муха летала над головой. И слишком тяжело было думать. Все кончено. Она больше не увидит среди серой толпы полный сочувствия взгляд. Она больше не надеялась заметить белый конверт в своем почтовом ящике. Она больше не хотела услышать звонок телефона. Хоть бы все оставили ее в покое и дали заснуть.

Она повернулась на бок, прижалась щекой к подушке. Глаза закрылись, веки отяжелели. Наощупь она нашла влажное полотенце, которое хотела положить на лицо.

И тут раздался звонок.

Сначала она подумала, что это ей кажется. Похоже на звонок, сообщающий о прибытии поезда. Она хотела отвернуться, чтобы больше его не слышать, и приподнялась на локтях. Голова гудела. Но вдруг сознание вернулось. Она поняла, что звонят в комнате, в том углу, где стоит телефон.

Она заставила себя встать. Комната завертелась вокруг, потом остановилась. Ее сильно тошнило, появилось желание глотнуть свежего воздуха, глотнуть, чтобы продолжать жить. И она настежь распахнула окна. Поток свежего воздуха обдал ее с ног до головы, и она подумала, что нужно пойти закрыть газ в нише, служившей ей кухней.

Все это время телефон звонил. Она посмотрела на аппарат, затем, поскольку ей стало интересно, кто звонит, сняла трубку.

Женский голос с легким акцентом произнес:

— Алло, это колбасная Шульца?

Лорель Аммон машинально переспросила:

— Колбасная Шульца? Нет.

Женщину на другом конце провода убедить было нелегко:

— Это не колбасная Шульца?

— Я же вам сказала, что нет.

Женщина сделала последнюю попытку, словно ее настойчивость могла исправить ошибку:

— Это разве не 3-84-48?

— Нет, вы набрали номер 3-88-44, — сказала Лорель, не меняя тона.

На этот раз убедившись, женщина извинилась:

— Я, должно быть, ошиблась, набирая номер. Простите. Надеюсь, вы еще не спали.

— Нет, еще нет, — бросила Лорель и подумала: «Если бы я заснула, ваш звонок не смог бы меня разбудить.»

Лорель машинально повесила трубку. Через несколько минут она осознала происшедшее и начала смеяться. Спасена колбасной Шульца! Она спрашивала себя, что смешного в том, что это была колбасная. Ошибочный звонок, касающийся чего-нибудь другого, не произвел бы на нее такого впечатления. Что же такого смешного в колбасной? Она не знала. Может быть, все дело в том, чем там торгуют. Кровяная колбаса, салями, болонская колбаса, сосиски, сыр, копченый окорок…

Она хохотала теперь во все горло и не могла остановиться. Она содрогалась от смеха, закатываясь до слез. Ничто никогда не казалось ей таким забавным. Никогда еще ни одна трагедия не кончалась таким взрывом смеха. Вскоре она перестала смеяться. У нее кончились силы, ведь она была на краю гибели.

Невозможно прийти в себя после такой смешной попытки самоубийства. У Лорель было прекрасное чувство гармонии… Даже столь ничтожная жизнь достойна была завершиться приличнее. Она снова включила газовую плиту, но на этот раз зажгла спичку и поднесла к конфорке, решив выпить чашку чая.

«Утешение старых дев, — подумала она, — вместо того, чтобы свести счеты с жизнью, выпить чашку чая».

«Пожалуй, подожду еще денек, — сказала Лорель сама себе. — Всего один денек. Это недолго. Может быть, случится то, что не произошло в течение долгих мрачных дней, предшествующих сегодняшнему (но она знала, что ничего не случится). Возможно, день окажется другим (но сама была уверена в обратном). А если нет, то завтра вечером…»

Она едва уловимо пожала плечами, и тень улыбки вновь осветила ее лицо: на этот раз не будет колбасной Шульца.

Остаток ночи она провела, съежившись в огромном кресле, где казалась совсем крошечной, а рядом мурлыкал транзистор. Он был настроен на станцию Патерсона, которая работала двадцать четыре часа в сутки. Многие радиостанции работали так же, но они постоянно крутили рекламу. На ВПАТ ее вообще не было. Всю ночь они передавали арии из «Роберты», «Канкана», «Моей прекрасной леди». В конце концов Лорель задремала, уронив голову на грудь, как маленькая девочка, спящая на руках у мамы.

Она проснулась утром, когда в окне показалось солнце. Сначала подумала, что это обычный день и ей нужно на работу. Но нет, это же был последний день, который она себе подарила.

Лорель позавтракала, привела себя в порядок и позвонила в офис. Секретарше Атти она сказала:

— Предупредите мистера Барнса, что я не приду сегодня.

Было уже больше десяти часов.

Атти сочувственно поинтересовалась:

— Плохо себя чувствуете?

— Нисколько, — ответила Лорель Аммон. — Я совсем не чувствую себя плохо, напротив, даже немного лучше, чем вчера.

И это была правда.

Секретарша попыталась проявить солидарность:

— Но наверное лучше сказать ему, что вы плохо себя чувствуете, не так ли?

— Нет, совсем нет. Меня мало беспокоит, что вы ему скажете.

Секретарша изменила тон. Она немного обиделась, не понимая, в чем дело:

— Ну что же, я могу сказать ему, что вы позволили себе день отпуска.

— Как угодно, — ответила Лорель и повесила трубку.

День отпуска или вся жизнь, какая теперь разница?

Около двенадцати, надев соломенную шляпу и веселенькое летнее платье, она закрыла за собой дверь квартиры, положила ключ в сумочку и вышла, чтобы зашагать навстречу новому дню.

День стоял прекрасный, яркий и солнечный. Небо было голубым, фасады домов, освещенные солнцем, и теневые стороны улиц резко контрастировали между собой. На улице не было ни одной машины, которая бы не сверкала, когда ветровое стекло отражало солнечные лучи.

Куда пойти в свой последний день в Нью-Йорке? Точнее, куда пойти в Нью-Йорке в свой последний день? Ясно одно: только не на Пятую авеню разглядывать витрины магазинов. Это занятие — просто предвосхищение момента, когда появятся деньги, чтобы купить то, что хочется. И в театр тоже лучше не ходить. Что же еще? Прогуляться в парке? Вот это удовольствие! Зелень деревьев, мягкая травка, извилистые дорожки, играющие дети. Но для такого дня это не подходит. Покой парка и возникающее чувство, что вы заблудились в центре шумного города, создают впечатление еще большего одиночества, еще большей потерянности, а Лорель этого не хотела. Она хотела видеть вокруг людей.

Наконец она села в какой-то автобус, который сначала повез ее на запад по 72-ой стрит, затем на восток по 57-ой. Когда он доехал до 5-ой авеню и собирался повернуть на север, чтобы заново начать свой маршрут, Лорель вышла и пошла в обратную сторону, пока не оказалась среди фонтанов и цветочных клумб Рокфеллер-центра. Лорель поняла, что именно сюда хотела попасть, и удивилась, как эта мысль сразу не пришла ей в голову.

Это был маленький оазис в лихорадочном городе, но в то же время здесь не так чувствовалось одиночество, как в парке, поскольку в обеденный перерыв тут собиралось множество людей. Пестрая толпа иногда была слишком густой, но, тем не менее, зрелище располагало к отдыху и успокаивало.

Лорель отправилась к улице, проходящей за Рокфеллер-центром, на которой, раз в год перекрывали движение. Как и десятки других, она села на бордюр, окружавший сквер. Пару раз она приезжала сюда зимой, чтобы посмотреть на конькобежцев. Теперь льда не было, стояли столики под яркими зонтиками. Над ее головой легкий ветерок с запахом меда слегка колыхал флаги всех наций. Лорель попыталась их различить, но смогла узнать только флаг Франции. Остальные были ей незнакомы. Ведь в последнее время в мире появилось так много стран!

И, возможно, в каждой из них есть девушка, собравшаяся поступить, как она. В Париже, в Лондоне, да и в Токио. Одиночество одинаково во всем мире.

Ее сумочка была сделана из недорогой пластмассы. Солнце нагрело ее до такой степени, что та начала стеснять движения девушки и мять ее легкое платье. Поэтому Лорель поставила сумочку рядом, на бордюр, точнее немного позади, поскольку сидела чуть-чуть повернувшись, чтобы лучше видеть происходящее.

Немного позже, не отдавая себе в этом отчета, она повернулась спиной к сумочке, чтобы посмотреть на сквер.

И тут Лорель услышала позади тихий шелест и повернула голову, чтобы посмотреть, что происходит. Мужчина, который шел чуть быстрее других, вдруг побежал. А второй молодой человек, который сидел в трех-четырех метрах от нее, спрыгнул на землю и пустился вдогонку. Люди останавливались и смотрели им вслед, а Лорель скоро потеряла их из виду.

И тут она обнаружила пропажу сумочки.

Пока она спрашивала себя, что же ей делать, Лорель вдруг увидела двух приближавшихся мужчин. Один держал другого за шиворот, у второго под мышкой была сумочка Лорель. Схваченный пытался протестовать, но не убедительно:

— Что вы делаете? Отпустите меня! Да кто вам позволил?

— Это ваша? — спросил молодой человек, протягивая Лорель сумочку.

— О да, — облегченно вздохнула она.

— Вам следовало быть повнимательнее, — упрекнул он. — Оставив сумочку позади себя, вы дали прекрасный шанс ее стянуть.

Вор предусмотрел путь к спасению:

— Я думал, мисс ее потеряла… И как раз искал эту девушку, чтобы вернуть ей сумочку.

Вдруг материализовался полицейский, подтверждая старинную нью-йоркскую поговорку: «Их никогда нет, когда они нужны». Это был еще совсем молоденький полицейский, только что из Академии, максималист, как и все в его возрасте.

— Ваше имя и адрес, пожалуйста, — попросил он Лорель, услышав, что случилось.

— Зачем? — удивилась она.

— Вы же собираетесь возбудить дело против этого человека?

— Нет, вовсе нет, — поспешно ответила она.

Полицейский посмотрел на нее сначала удивленно, потом неодобрительно.

— Он украл вашу сумочку, а вы не хотите возбуждать дела?

— Нет, — покачала она головой.

— Вы отдаете себе отчет, что этим поощряете воров? — строго спросил он. — Если его отпустить, он продолжит воровать, ему будут подражать, и в городе невозможно станет жить.

— Вы не должны так поступать, мисс, — добавила женщина из толпы зевак, собравшихся вокруг. — Будь я на вашем месте, уж он бы у меня получил по заслугам.

«Не сомневаюсь, — думала Лорель. — Но у вас вся жизнь впереди, а у меня осталось слишком мало времени, чтобы вымещать злобу».

Теперь, когда пленник увидел, что произошла заминка, он набрался духу и запротестовал:

— Если мисс не хочет возбуждать дела, зачем вы меня задержали? Какое имели право?

Молодой полицейский повернулся к нему и зло бросил:

— Разве? Но, по-моему, в мои обязанности не входит задерживать порядочных граждан.

— Как вы смеете говорить, что я не порядочный человек, да я…

Впрочем, вор предпочел умолкнуть, понимая, что нарываться не стоит.

— Ради бога, давайте закончим, — сказала Лорель измученным, полным страдания голосом. Она не хотела провести считанные часы, которые ей осталось жить, среди этой глазеющей толпы. И не хотела использовать это время, для мести вору, который провел бы в участке всю ночь и только утром пошел под суд.

Ее реплика была произнесена вполголоса, но ее все же услышал человек, задержавший вора. Он взял Лорель за руку и расчистил ей дорогу среди группы любопытных, которая все сгущалась.

— Вы уверены, что не передумаете, мисс? — крикнул ей вслед полицейский.

— Уверена, — ответила она, даже не повернув головы.

Они удалились от возбужденной толпы, продолжая путь по цветущему бульвару.

— Вы ему сделали подарок, — заметил спутник. — Повезло.

Она слегка качнула головой, не отвечая.

«Легко быть строгим, когда уверен в себе, как, наверное, вы. А я сегодня никого не могу обидеть, даже того жалкого типа, который остался с полицейским».

— Помню, однажды в Чикаго, — сказал он, — в очереди на вокзале у меня украли бумажник.

Бульвар кончился и без малейшего промедления они повернули на север, в ту сторону, откуда она пришла, как будто они знали друг друга века и нередко гуляли здесь. Это было так естественно, как будто оба знали, куда идут.

Она осознала это через мгновение, но ничего не сказала. В любой другой день она бы сразу отреагировала, постаралась найти объяснение. Но не сегодня.

Поскольку он ничего не говорил и не собирался уйти, она решила, что лучше быть с незнакомцем, чем совсем одной.

— Такие вещи чаще случаются в больших городах, чем в маленьких. В толпе воры чувствуют себя в большей безопасности.

— А вы сами разве не из большого города?

— Мы предпочитаем считать себя средним городом, хотя и сознаем, что это не Нью-Йорк и не Чикаго. Я из Индианаполиса.

— Там проходят гонки…

— Увы, это единственная наша достопримечательность.

— Полагаю, вы туда часто ходили?

— Да, я большой любитель, но в этом году не получилось — сижу в Нью-Йорке. Я смотрю гонки по телевизору, но ведь это не одно и то же. Можно сказать, гонки на игрушечных автомобилях.

Наконец — поскольку, если бы он ей надоел, она давно бы намекнула, что пора оставить ее в покое — он повернулся к ней, чтобы спросить:

— Я вам не докучаю? Это получилось не нарочно…

— Ну что вы, — мягко успокоила она, — и речи быть не может. Если кто-то кому-то и мешает, то это скорее я, и приношу извинения.

— Да нет, совсем нет, — горячо запротестовал он.

«Это обычная любезность, без нее не обойтись», — подумала Лорель. Но, похоже, он не лгал. Прогулка не подразумевала ни выбора, ни раздумий. Ни для него, ни для нее… Просто сердечный порыв.

— Вы здесь давно? — спросила она, чтобы сменить тему.

— Уже шесть месяцев. Меня перевели в офис нашей фирмы в Нью-Йорке.

Собственный печальный опыт заставил ее спросить:

— И быстро вы привыкли к этой жизни?

— Нет-нет. Там у себя я был королем. Единственный мужчина в доме, где много женщин… Как сыр в масле катался. Меня все баловали.

«Во всяком случае, это не бросается в глаза», — подумала Лорель.

— Мать меня баловала, потому что я был единственным сыном, старшая сестра (она замужем и живет в Японии) — поскольку я был «младшим братцем», а младшая просто обожала, как старшего защитника. Мне повезло во всех отношениях.

— Что же вы сделали, чтобы все это заслужить?

— Я был кормильцем, и к тому же единственным, кого можно попросить починить машину или телевизор, не вызывая мастера.

— Ну, они тоже хорошо жили, — рассмеялась Лорель, подводя итоги.

Они подошли к 57-ой стрит и остановились, но не для того, чтобы разойтись в разные стороны, а чтобы решить, куда идти дальше, так как оба, казалось, решили провести остаток дня вместе.

— Может быть, пообедаем где-нибудь? — предложил он. — Я голоден, а вы?

— Уже поздно, вам пора на работу.

— У меня сегодня выходной. Основатель компании недавно умер. Ему было восемьдесят лет. Он уже давно отошел от дел, но в знак уважения вся наша компания сегодня не работает.

И он снова пригласил ее пообедать.

— Я не голодна, — сказала Лорель, — зато с удовольствием согласилась бы выпить стаканчик.

Она предложила зайти к Хиксу, что недалеко от 57-ой улицы. А в кафе предпочла подсесть к бару.

— В Новый Год, точнее в канун Нового Года я прихожу сюда, чтоб купить коробку шоколадных конфет, — призналась она. Он удивленно поднял брови, но ничего не сказал.

— И дарю их сама себе, — добавила она просто, — поскольку никто мне ничего не дарит.

— Возможно, в следующий раз вам не придется этого делать, — очень нежно сказал он.

Она заказала шоколад с сиропом, а он — сэндвич с ветчиной и кофе.

Потом они вошли в парк у въезда на Шестую авеню и пошли по аллее, которая поначалу немного петляла, но потом привела прямо к пруду.

Они словно стали ближе друг другу, меньше говорили об окружающих и больше о своих делах. Так получалось случайно, но они все больше и больше погружались в проблемы друг друга. Она уже прекрасно знала, что он любит и чего не любит, и он, в свою очередь, знал все о ней. Вдруг они обнаружили, что им нравится практически одно и то же.

«Удивительно, как сходятся наши вкусы, — подумала она, — жаль, что мы встретились слишком поздно… Но если ты захочешь, никогда не будет поздно», — одернула она себя. Ей в голову даже закралась сумасшедшая мысль, что для нее все может начаться именно сегодня.

— Что вы здесь делали все эти шесть месяцев, день за днем? — внезапно спросила она.

— Трудно ответить точно. Но постараюсь вспомнить. Шесть месяцев назад я был еще в Индианаполисе. Какой же это был день недели?.. Но наверняка я провел все время до пяти часов перед своей чертежной доской. В пять часов вернулся к своему гарему. Если это было воскресенье, то я собирался прокатиться на машине.

«С кем?» — подумала она, но вслух не спросила.

— Почему вы задали мне этот вопрос?

Она чуть пожала плечами:

— Не знаю.

«Это просто бред. Но как бы изменилась моя жизнь, встреть я его шесть месяцев назад, а не сегодня».

— Вы чувствовали себя в Нью-Йорке одиноким, правда?

— О, да! Да, черт возьми!

— Но мужчине все-таки легче, верно?

— Нет, тут вы заблуждаетесь… Ну конечно, женщины думают, что мужчины посещают такие места, куда вы не можете пойти одни. Верно. Но что там можно найти? Буйное веселье? Но всего час или один вечер — и ты им сыт по горло. Вы знаете, что можно чувствовать себя очень одиноким, хотя кто-то рядом заходится от смеха?

Она его прекрасно понимала, тут не нужны были слова.

— Поверьте мне, — добавил он, — не имеет значения, мужчина вы или женщина.

Они сели на скамеечку у озера и помолчали. Через пару минут к ним прискакала белка, посмотрела на них, стоя на задних лапках, потом вскочила на спинку скамейки и проворно запрыгала вперед. Ее хвост коснулся затылка Лорель. Белка остановилась совсем рядом, словно ждала чего-то.

— Сожалею, милая, но у меня ничего нет, — сказал спутник Лорель.

Они улыбнулись белочке, потом друг другу. Белочка не позволила себя погладить и, спрыгнув на землю, скрылась в траве, гордо задрав хвост. С трех сторон окружавшие парк небоскребы были освещены заходящим солнцем, четко вырисовываясь на темнеющем небе.

«Они гораздо лучше, чем вблизи», — подумала Лорель.

Хотя в Нью-Йорке не было ни жасмина, ни балконов, ни гитар, он вполне мог быть городом любви… Любви и жизни, когда один не может без другого.

Вскоре они уже называли друг друга Лорель и Дэн.

Хотя вначале немного стеснялись, словно не желая злоупотреблять взаимным разрешением. Когда он впервые представился, на Лорель нахлынула волна тепла, она впервые ощутила, что не одинока.

Невозможно установить границу, сказав: до этого момента — ничего, а после — любовь. Любовь приходит постепенно, за несколько часов, за месяц или год. У одних это происходит очень быстро, у других — медленно. Иногда двое воспламеняются, едва завидев друг друга или в момент первого поцелуя. Но самое трагичное, что чувство одного иногда продолжает пылать в одиночестве, а у другого затухает.

Вскоре Лорель с Дэном встали и, оставляя парк позади, потихоньку зашагали в сторону ее дома. Лорель чувствовала, что готова влюбиться в него, и понимала, что он испытывает такие же чувства. В этом не ошибаются. Когда Дэн говорил с ней, он слегка волновался. Это была промежуточная стадия между настоящей дружбой и явной любовью. Они шли рядом, и пару раз их руки соприкоснулись, но они не повернулись друг к другу. Их первый поцелуй подарили друг другу руки. Сердце все чувствует, даже сердце, лишенное опыта. Они влюблялись все сильнее, словно вдыхали чувство с пьянящим воздухом. Быть может, все произошло так быстро, поскольку они встретились случайно, даже не думая, что это может случится.

Солнце садилось, июньский день медленно шел к концу. Уже показалась на небе первая звездочка, похожая на бриллиант с обручального кольца, маленькая, но готовая исполнить любую мечту.

Нью-Йорк, вечерний Нью-Йорк той, которая собиралась сегодня прожить свой последний день, но которая этого не сделает. Прекрасный, волшебный день, слишком прекрасный, чтобы умереть.

Они вышли из парка на 72-ую стрит и шли на север, пока не оказались напротив ее квартиры. Потом перешли дорогу от парка к жилой стороне широкой магистрали. Фары машин были похожи на катящиеся мячики, готовые убить всякого, кто посмеет нарушить их траекторию. Потом Лорель с Дэном остановились у перехода, чтобы попасть к ее дому. Он не знал, что ей сказать, а она ничем не могла ему помочь. Они одновременно повернули головы сначала в одну сторону, потом в другую, затем посмотрели друг на друга и улыбнулись.

И вдруг оба сразу прервали молчание:

— Я думаю, что пришло время…

— Наверное, вам пора…

Они рассмеялись и скованности как не бывало.

Она знала, что он собирается пригласить ее на ужин, первый из тех, что им предстояло разделить. Он так и сделал. Она с радостью согласилась, а потом вспомнила, что у нее дома жуткий беспорядок: подушки на полу рядом с пепельницей, в банке с водой плавает платок, который закрывал ей глаза, чтоб помешать увидеть смерть. Она вздрогнула вспомнив об этом. Конечно, она не хотела об этом помнить, когда придет Дэн. Сначала нужно было все убрать.

— Послушайте, — воскликнула она, — у меня к вам предложение. В следующий раз, если хотите, пойдем в ресторан, но сегодня давайте поужинаем у меня.

Она знала, что он правильно ее поймет, несмотря на их недавнее знакомство.

— Предлагаю вам зайти в колбасную Шульца и купить все, что захотите. Я буду у себя и приготовлю кофе.

— Шульца? А где это? — спросил он нежно.

— Не знаю, — рассмеялась Лорель, — но у них есть телефон, а адрес вы найдете в справочнике. Их номер — 3-84-48, а мой — 3-88-44. Обещайте, что обязательно пойдете в колбасную Шульца. У меня есть причины вас просить. Не стану вам рассказывать сегодня, но когда-нибудь узнаете.

— Обещаю. Только Шульц и никто другой.

Они расстались. Она вышла на мостовую, чтобы пересечь улицу по диагонали, но обернулась, чтобы крикнуть ему:

— Не задерживайтесь!

— Не буду!

Она вновь обернулась:

— Я забыла сказать номер квартиры. Это тридцать…

И тут вдруг прямо на нее выскочил большой темный автомобиль, напоминавший зверя, бросающегося на жертву, с жестоким и хищным оскалом и светящимися злостью глазами. Возможно, за рулем сидел подвыпивший или опьяненный скоростью человек. В любом случае, машина появилась внезапно, срезав поворот, как лезвие кривой турецкой сабли.

Лорель оказалась словно перед метеором. Будь она чуть-чуть сзади, осталась бы невредима. Секундой раньше она могла бы броситься к противоположному тротуару. Именно это она попыталась сделать. Но, пытаясь избежать столкновения, водитель повернул в ту же сторону.

Ничего нельзя было изменить, да и времени не было.

Она не осталась под машиной, ее отбросило в сторону. Машина остановилась, скрипя тормозами, которые, казалось, сожалели о случившемся. Слишком поздно. Она лежала на земле, и только голова ее покоилась на краю тротуара. После такого удара у нее не было шансов остаться в живых. Но все же это был самый лучший день в ее жизни.

Ей было слишком хорошо, чтобы умереть…

Уильям Айриш
Собака с деревянной ногой
~~~

Собака лежала на полу убогой квартиры, положив морду на лапы и опустив уши. Глаза ее, умные и преданные, неотрывно следили за светловолосой девушкой, которая хлопотала у газовой плиты и стола.

Девушку звали Селия Кэмпбелл, и было ей около двадцати. Одета она была в простенькое, но аккуратное платьице. Занимаясь своим делом, она непрерывно разговаривала с собакой:

— Наверное, кушать хочешь, Дик? Все уже готово. Иди зови дедушку.

Прекрасная немецкая овчарка поднялась сразу, но как-то неловко. И тут же стала видна причина этой неловкости — левая лапа не сгибалась в суставе. Дик когда-то лишился ноги, и у него, как бывает и у людей в подобной ситуации, был деревянный протез, прикрепленный кожаным браслетом.

Выполняя приказ, пес отправился в соседнюю комнату. Слабое постукивание его культяшки примешивалось к еле слышным шагам остальных лап. Сам он уже давно привык к своей деревяшке и не испытывал никаких затруднений, передвигаясь по квартире.

Вернулся он с мужчиной лет шестидесяти. Прислонив морду к ноге старика, пес как бы вел его, помогая обходить препятствия.

Мартин Кэмпбелл был слеп. Но глаза его, такие же голубые, как и у внучки, ничем не выдавали слепоту. Только взгляд их все время был устремлен в одну точку. Как часто бывает у слепых, лицо его оставалось безмятежно.

Пес довел старика до стула, подождал, пока тот усядется, и снова лег на пол уже рядом с ним. Девушка тем временем накрыла на стол. Не забыла поставить она и миску на пол — для третьего члена семьи.

Когда все было готово, они начали есть.

— Сегодня отличная погода, — сказала Селия, заметив солнце, которое только что заглянуло в крохотный дворик. — Может, сходишь погулять с Диком в парк?

— Можно, — улыбнулся Мартин. — Мне кажется, я даже здесь чувствую, как оно припекает.

Селия посмотрела на старый будильник на этажерке:

— Пора идти, а то я опоздаю на завод.

Она поспешно встала, надела старенькую шляпку и взяла в руки сумочку. На минуту задержалась, глядя на деда, потом достала полдоллара и вложила ему в руку:

— Держи… Купи себе плитку шоколада и стаканчик апельсинового сока…

Она отдавала свои обеденные деньги, но ничуть не жалела об этом. Быстро оглядевшись вокруг, она убедилась, что все в порядке. Главное — закрыты конфорки на газовой плите. Потом поцеловала седую голову деда, как раз в том месте, где у него был пробор. Этим пробором, таким ровным, Мартин необычайно гордился, поскольку делал его каждое утро сам, без чьей-то посторонней помощи.

— Но не оставайся на улице долго. Когда почувствуешь, что начинает холодать, спроси у кого-нибудь, который час, и возвращайтесь домой.

Селия знала, дед прекрасно понимал, когда садится солнце и начинаются сумерки. Он не чувствовал себя настолько неуютно, как полагали многие.

Последние указания она дала, гладя собаку:

— Будьте умниками. Не ввязывайтесь ни в какие истории.

В какие, впрочем, истории могли ввязаться безобидный слепой старик и его собака-поводырь? Но в жизни порой случается всякое…

Мартин Кэмпбелл слышал, как закрылась за внучкой дверь, и заскрипели под ее маленькими ножками ступени старого крыльца. Он вздохнул, покачал головой и сказал своему верному псу:

— Такая молодая и красивая… И вынуждена работать на текстильной фабрике, чтобы нас прокормить… А могла бы сейчас гулять с каким-нибудь хорошим парнем… Я чувствую себя очень неуютно — как камень у нее на шее. Ну ничего, скоро и я смогу для нее кое-что сделать. Готовлю ей сюрприз.

Он встал, опираясь на стол. Собака, пристально глядя в лицо хозяину, поднялась тоже.

Мартин осторожно прошел к шкафу и открыл его. Протянув руку к верхней полке, он нащупал там старую, всю измятую оловянную табакерку. Селия никогда в нее не заглядывала, считая, что дед хранит там свой табак. И в некотором смысле, это было действительно так. Но именно, в некотором смысле, потому что табак занимал только три четверти табакерки. Под ним лежала пачка перетянутых резинкой ассигнаций. Мартин вынул ее и пересчитал деньги: все точно, десять билетов по пятьдесят долларов. Всего 500 долларов.

— Конечно, не стоит ей рассказывать, откуда мы их взяли, — сказал слепой собаке. — Она жутко рассердится, если узнает… Однажды она даже сказала, что сразу уйдет, если застанет меня за этим…

Дик поднял морду и слегка оскалил клыки. Выглядело это, как улыбка соучастника.

Мартин снова зарыл деньги в табак и поставил табакерку на место.

— Чем больше становится денег, тем труднее мне будет правдоподобно объяснить, где я их взял. Можно, конечно, сказать, что меня чуть не задавил богатый банкир… Как думаешь, она поверит?

Сам Мартин в этом сильно сомневался и покачал головой.

— Нет… Не поверит… Но нам обязательно придется что-нибудь придумать…

А дело было в том, что деньги ему давали люди в парке, подавали как милостыню. Но сам он не просил. Он не сидел с табличкой «Подайте бедному слепому!». Просто на скамейке, где он обычно отдыхал, стояла старая армейская кружка, просто кружка, чтобы можно было дать попить собаке… Люди сами, проходя мимо, кидали туда мелочь. И что ему было делать? Не бежать же за ними вдогонку, пытаясь эти деньги вернуть… Тем более, что он не видел, что ему давали…

Каждый раз перед возвращением домой Мартин, опасаясь, что звон монет в кармане его выдаст, обменивал их на бумажные купюры. Делал он это в одном и том же табачном киоске. Когда же у него накапливалось 10 бумажек по доллару, он менял их на одну десятку. И сразу же, поскольку его пальцы при всей их чувствительности не могли наощупь определить достоинство купюры, спрашивал у кого-либо из прохожих:

— Это действительно десять долларов?

И каждый мог понять, что старик Мартин Кэмпбелл, несмотря на искреннее простодушие, написанное на его лице, был не из простачков.

— Дай мне шляпу, Дик!

Пес тут же поднялся, вышел в другую комнату и минуту спустя вернулся со старой фетровой шляпой в зубах. Мартин взял ее, поцеловав при этом своего любимца. Затем положил в карман кружку, подумав, что та не продержалась бы в доме и минуты, узнай внучка о ее магических свойствах. Надел темные очки. Против очков Селия не возражала, понимая, что именно они предупреждают людей о слепоте человека, их надевшего, заставляя быть внимательнее. И пешеходы, и водители быстрее понимали, в чем дело, когда видели переходящих дорогу или медленно идущих по тротуару человека в темных очках и собаку.

Взяв трость, кисет и трубку и положив в карман полдоллара, выданные внучкой, Мартин закрыл дверь на ключ и вышел из дому.

Спустившись с крыльца, он услышал женский голос:

— Здравствуйте, мистер Кэмпбелл. Идете прогуляться в парк?

Мартин сразу узнал голос консьержки:

— Здравствуйте, здравствуйте, миссис Шульц, — приветливо ответил он.

За пределами дома Мартин полностью полагался на пса, и Дик прекрасно справлялся со своими обязанностями. Собака управляла движением хозяина, в нужный момент прислоняясь мордой к его ноге. Так было всегда, когда они гуляли.

Так было и на этот раз. Через полсотни метров Дик остановил хозяина. Они дошли до одной из улиц, которую нужно было перейти, чтобы попасть в парк. Мартин нащупал тростью спуск с тротуара и шагнул на проезжую часть. Скрип тормозов не испугал старика — он был абсолютно уверен в своем помощнике, который осторожно подталкивал его мордой. Наверное, даже хуже, если бы он видел все, что творилось на дороге: тогда он мог бы действительно потерять присутствие духа и стать жертвой аварии.

Вскоре он почувствовал, что Дик преградил ему дорогу. Это значило, что мостовая кончилось и надо снова подниматься на тротуар. «Осторожно! Здесь нужно поднять ногу!» — предупреждал его пес.

Так произошло два или три раза. Они ушли уже довольно далеко от дома и находились в оживленных деловых кварталах. Деревянная нога собаки привлекала все большее внимание, и Мартин часто слышал, как кто-нибудь рядом изумленно говорил:

— Посмотри на этого пса! Ты когда-нибудь видел такое?

Часто при этом шум шагов стихал и Мартин понимал, что люди останавливались, чтобы посмотреть на них: на него и на Дика. К такой реакции окружающих он уже привык, поскольку это происходило почти всегда, когда они с Диком забирались далеко от дома, где их не знали. Иногда его расспрашивали о собаке. Поэтому он не удивился, услышав и на этот раз:

— Он укусит, если его погладить?

— Нет, он вас не укусит, — ответил Мартин.

Человек подошел, чтобы погладить Дика и рассмотреть деревяшку — слепой это понял, почувствовав, что пес остановился. Мартин мог бы заранее ответить на последовавший за этим вопрос:

— Что с ним случилось? Ему действительно ампутировали лапу или она просто внутри этого кожаного мешка?

— Нет, у него нет лапы, — ответил старик. — Он попал под машину, еще щенком.

Затем, чтобы дать собеседнику понять, что он их порядочно задержал, Мартин окликнул пса:

— Пойдем-ка, Дик.

— Простите, что задержал вас, — произнес голос.

Дик двинулся вперед, и вскоре, перейдя еще раз через дорогу, они попали в парк. По мере продвижения вглубь парка шум уличного движения стихал, а щебетанье птиц становилось все громче.

— К нашей скамейке, Дик, — тихонько бросил Мартин.

И они пошли по извилистым тропинкам парка, стараясь избегать столкновений с детскими колясками. По дороге ничего особенного не происходило. Какой-то наглый пекинес начал было облаивать Дика, но ввиду полного равнодушия последнего быстро перестал. Дик чувствовал свою ответственность за Мартина и никогда не позволял себе отвечать на многочисленные провокации других собак.

Вскоре в воздухе потянуло свежестью, и Мартин понял, что они подошли к озеру. И почти тут же пес подтолкнул его к краю аллеи, давая понять, что они подошли к «их» скамейке. Мартин сел, погладил пса и стал блаженно греться под теплыми лучами солнца. Однако не забыл при этом поставить на край скамейки свою кружку.

Местечко было необычайно спокойным, и Мартин улыбнулся, вспомнив просьбу-приказ Селии не ввязываться в истории. «Типичная черта всех женщин — волноваться без причин», — тепло подумал он, достал трубку и начал медленно ее раскуривать. Пес улегся рядом, получая от всего происходящего не меньшее удовольствие, чем сам хозяин.

Прошло полчаса. Старик услышал шаги приближающего человека. Подойдя к ним, прохожий остановился — наверное, увидел деревяшку Дика. Мартин отлично знал, что будет дальше, и спокойно стал ждать обычных вопросов. Он даже слегка повернул голову в ту сторону, где стоял человек, и улыбнулся.

Две-три минуты понадобилось, чтобы прохожий набрался смелости и спросил:

— Что с ним произошло, папаша?

— Он сломал лапу, когда был еще щенком.

— Черт возьми! Как же он сейчас?!

Что можно было на это ответить? Ничего. И Мартин промолчал. Обычно он не испытывал особого желания продолжать разговор с посторонними людьми. Ему вполне хватало общества Дика.

Не дождавшись ответа и наглядевшись досыта, незнакомец довольно быстро ушел.

— Подбери лапу, Дик. Может, тогда меньше будут приставать, — сказал Мартин вполголоса. Наклонившись, он нежно погладил искалеченную лапу пса. Дик все понял, и Мартин услышал, как маленькая деревяшка царапнула гравий тропинки.

Но это не помогло — люди продолжали останавливаться возле них:

— Скажите, пожалуйста, у него деревянная нога?

— Да. Он попал под машину, когда был еще щенком.

Обычно после этих слов, помолчав немного, прохожие уходили. Но иногда попадались и более настойчивые, и тогда разговор продолжался.

Так было и на этот раз.

— Можно посмотреть? Он не укусит?

— Он вас не укусит, пока вы не коснетесь меня.

Незнакомец присел, чтобы погладить Дика. Мартин слышал его мягкий говор:

— Покажи-ка мне свою лапу, дружок… Вот… Хорошо…

Дик спокойно мирился с происходящим. Вскоре мужчина поднялся, воскликнув при этом:

— Невероятно! Многое видел в жизни — но такое впервые.

Мартин услышал звук удаляющихся шагов. Казалось, теперь мужчина куда-то спешил. Наверное, у него была назначена встреча, а он задержался, разглядывая собаку. Или Мартину просто показалось, что шаги стали быстрее. Впрочем, эта мелочь, конечно же, не имела значения.

— А вы, — сказал лейтенант сержанту полиции Бурхарду, распределяя участки, — вы возьмете на себя район парка.

Бурхард недовольно посмотрел на него. Даже уважение, которое он испытывал к своему шефу, не помешало ему заметить:

— Вы решили меня наказать, лейтенант? Я думал, вы дадите мне побережье…

— В парке вы успокоитесь, вдохнете свежего воздуха, порадуетесь жизни и расслабитесь. Вам сейчас полезно побыть на природе. Впрочем, это все лирика. Выполняйте приказ. Оставайтесь в парке, пока вас не сменят. Прогуливайтесь, присмотритесь к окружающим, но никуда не уходите.

Сержант Бурхард ударил кулаком по столу:

— Черт возьми! Но я должен добиться своего! Мы должны их поймать. Мы прочесали весь город, и все без толку! Мне надоело заниматься мелкими сошками. Надо искать крупные фигуры — именно они должны вывести нас на организацию. Если хотите убить ядовитую змею, нужно отрезать ей голову, а не кончик хвоста. А наша змея — очень ядовитая. И мы должны лишить ее яда.

Его начальник спокойно произнес:

— Вы ведь знаете, Бурхард, что трех мелких, как вы их назвали, сошек, которых мы взяли на прошлой неделе, пришлось освободить. Они ничего нам не сказали, просто потому, что сами ничего не знают. Но мне кажется, они могут вывести нас, куда нужно. Мне доложили, что они вдруг полюбили свежий воздух. Их всех видели выходящими из парка. Для таких, как они, это не очень естественно. Поэтому вы пойдете туда и будете держать ухо востро. Действуйте по обстановке. Конечно, я могу заблуждаться, но мне кажется, что все происходит именно там.

Мужчина в фетровой шляпе с огромными, затенявшими лицо полями быстро шел через спокойный, залитый солнцем парк. Глаза его возбужденно блестели. Он непрерывно оглядывался, кидая быстрые взгляды по сторонам. Похоже, он чувствовал себя не в своей тарелке.

Внешне человек этот производил довольно странное впечатление. Лицо его осунулось, щеки ввалились. Он был явно в дурном расположении духа. Не было похоже, что он вышел в парк просто погулять, подышать свежим воздухом, погреться на солнышке. Вовсе не мысли о здоровье его беспокоили. Казалось, он торопится поскорее убраться из парка, вернуться туда, откуда пришел.

Когда за деревьями стали мелькать очертания домов, что-то похожее на облегченную улыбку скользнуло по измученному лицу. Как будто непонятная опасность грозила ему в парке, и выйдя из него, он обретал спасение.

Но то, чего он так боялся, случилось. Его окликнули:

— Минутку, Скифл. Что это тебя так беспокоит?

Мужчина вздрогнул и застыл на месте. Он тупо глядел прямо перед собой, не находя сил даже повернуться в ту сторону, откуда донесся голос. Лицо его стало белее мела, мелкая дрожь пошла по всему телу. Он судорожно пытался сообразить, что же ему делать. Мелькнула мысль — выбросить! Скорее выбросить! Правая рука поспешно нырнула в карман и, выхватив оттуда маленький пакетик, швырнула его в кусты.

— Любишь гулять в парке, да?

Человек, задававший эти страшные вопросы, а это был Бурхард, отошел от дерева, за которым стоял, и приблизился к перепуганному насмерть прохожему.

— Когда же тебя охватила эта страсть? Не так давно?

Фигура, застывшая посреди аллеи, хранила молчание.

— Что это ты так трясешься?

— Вы меня напугали, сэр…

— У тебя есть причины бояться? Верно? — быстро спросил Бурхард.

— Нет… Никаких…

Полицейский начал его обыскивать.

— Где ты это взял?

— Что? У меня ничего нет…

— Сейчас посмотрим, есть или нет, — полицейский весело улыбнулся. — Я знаю, где искать. Стой здесь и даже не пытайся сбежать. Ведь ты сейчас не в состоянии быстро бегать, я тебя все равно догоню, и уж тогда тебе несдобровать.

Бурхард сделал два-три шага назад.

— Ты был здесь, когда я тебя окликнул…

Он повернул направо и скрылся в кустах.

— Если у него нет крыльев, я найду его где-то здесь.

Он принялся раздвигать ветки кустов и почти сразу обнаружил маленький белый пакетик толщиной в зубочистку. С пакетиком в руках полицейский вернулся к оцепеневшему Скифлу. Тот стоял в испарине, в ужасе ожидая решения своей участи. Тяжелая рука Бурхарда опустилась на плечо провинившегося, колени которого при этом сразу же подкосились. Он поднес пакетик к своему, внезапно сделавшемуся злым, лицу и с отвращением произнес одно лишь слово:

— Героин.

Затем принялся безжалостно трясти Скифла за плечи:

— Где ты это взял?

— Мне кажется, солнце садится, — сказал Мартин Дику. — Стало прохладнее.

Он наклонился и потрогал асфальт.

— Да… Уже примерно полчаса, как солнце перестало попадать сюда… Пожалуй, нам пора домой.

Старик вытряхнул пепел из трубки и положил ее в карман. Потом взял кружку, встряхнул ее и грустно заметил:

— Сегодня маловато. Не стоит даже идти в киоск обменивать эту мелочь. Завтра выберем другую скамейку.

Тут он насторожился:

— Кто-то еще идет… Спрошу-ка у него время…

Человек, шаги которого услышал Мартин, был еще далеко, но тишина, спустившаяся с наступлением сумерек на парк, и легкий ветерок, дующий с той же стороны, помогли его услышать.

Мартин снова сел на скамейку и стал ждать, пока незнакомец подойдет поближе. Шаги приближались, но звук их не становился громче. Казалось, ноги идущего были обернуты какой-то мягкой тканью. Вот прохожий остановился. Пара минут прошла в абсолютной тишине:

«Любопытно, — подумал Мартин, — он же не пошел обратно. Я бы услышал, как он уходит. И в другую сторону он тоже не пошел. Должно быть, просто остановился или прошел по газону… Но должен же он вернуться на тропинку…»

Но шаги так и не возобновились. Прошли две, три, пять минут, и Мартин начал нервничать. Он не смотрел в ту сторону, откуда слышались несколько минут назад шаги. Он просто сидел на скамейке, наклонившись всем телом вперед и прислушиваясь:

— Что же произошло? Не улетучился же он?

Мартин протянул руку и погладил Дика по голове. Уши собаки были насторожены, а морда повернута именно в ту сторону. Дик тоже все слышал.

Мало-помалу странное беспокойство стало примешиваться к праздному любопытству слепого. Человек, который старался не шуметь, все еще был где-то рядом. Он стоял без движения. Но почему?

Мартин сидел на скамейке, не двигаясь, но внутри него все дрожало. Он старался уловить хоть малейшее движение. И его ожидание было, наконец, вознаграждено. Он услышал слабый шум, который, несомненно, был звуком сминаемой травы под ногами человека, хотя его и можно было принять за шелест листьев при слабом дуновении ветра… Но звук этот шел не оттуда, где остановились шаги, он раздавался гораздо ближе. Кто-то обходил его кругом… Но зачем? Что ему нужно от бедного слепого?

Беспокойство переросло в страх, когда Мартин услышал треск ветки и понял, что тот раздался еще ближе, чем звук сминаемой травы. Кто-то старался не быть обнаруженным, и это ему неплохо удавалось, поскольку только два слабых звука и удалось уловить Мартину с тех самых пор, как он перестал слышать шаги. Нормальный человек не услышал бы вовсе ничего.

Дыхание Мартина участилось, но он не шелохнулся. Старик знал, что убежать не сможет. Звать на помощь бесполезно — сумерки быстро сгущались и в парке оставалось все меньше людей. Он понимал, что в этой части парка никого больше нет. Конечно же, Дик его защитит, но может и сам пострадать при этом, если в дело будет пущено оружие.

Пожалуй, он будет вести себя так, будто ничего не замечает. Надо спокойно встать и уйти. Но позволят ли ему? Не ускорит ли он таким образом развязку? Он поставил кружку на скамейку подальше от себя. «Если это вор, пусть увидит, что там нет и доллара». Но что-то ему подсказывало, что это не вор. Никто не стал бы так стараться ради столь ничтожной суммы. Просто спокойно забрали бы кружку и ушли.

Вдруг Дик залаял.

— Он прячется за деревом… И ты заметил, что он шпионит за нами?.. — пробормотал старик.

Но вслух произнес:

— Что такое, мой мальчик? Ты проголодался?

Мартин нащупал ошейник и притянул пса поближе к себе:

— Ш-ш-ш, Дик, спокойно. Я знаю, что происходит. Слушай, мы уходим отсюда.

Мартин медленно, опершись на трость, встал со скамейки и шагнул к центру тропинки. Все в нем дрожало, как стрелка компаса. Дик занял свое обычное место у правой ноги хозяина. Сейчас, однако, он испытывал некоторое беспокойство. Его основательно занимал тот сомнительный тип, что вел себя как-то странно… А хозяин почему-то велел замолчать. Впрочем, Дик был очень воспитанным псом — ему никогда не нужно было дважды повторять приказ.

Они медленно прошли десяток метров — ничего не случилось. Возможно, Мартину устроили засаду, или установили слежку? Важно было это узнать. И единственный способ — сохранять спокойствие: они наверняка выдадут себя сами. Собственные шаги Мартина и постукивание деревяшки заглушали все остальные звуки. Преследуют ли его? Он резко остановился и наклонился, как будто завязывая шнурок. Дик застыл рядом. Оба прислушались.

Как будто мелкие камешки царапнули подошву ботинка. Звук был таким тихим, что его не услышал, конечно, и сам шагающий, и только слепой с его обостренным восприятием звуков был способен его даже не услышать, а скорее почувствовать.

Итак, человек шел по аллее, причем шел за ними. Сомнений у Мартина больше не оставалось. Преследователь остановился и ждал, что они будут делать дальше. Мартина пробрал мороз по коже. Сейчас он уже не боялся — ведь с ним был Дик. Просто непонятно, что от него нужно? Конечно, это был не вор. Мартин был в этом абсолютно уверен. Вор бы уже давно сделал все, что ему нужно, не дожидаясь, когда слепой выйдет в более оживленный район. Может быть, сумасшедший?

Мартин медленно тронулся к выходу, словно не догадываясь, что за ним следят.

— Не волнуйся, мой мальчик, — прошептал он псу. — Если нам удастся дойти до конца аллеи, опасаться будет нечего. Дальше он, скорее всего, не пойдет.

Они шли и шли по нескончаемым аллеям парка. Несколько раз Мартин останавливался, чтобы прислушаться. При этом он или поправлял ошейник Дика или поднимал якобы упавшую трость. Очевидно, лай собаки несколько напугал незнакомца, и теперь тот держался на приличном расстоянии. Дик перестал его замечать. Но Мартин непрерывно ощущал его присутствие. Незнакомец, конечно же, останавливался тоже, стараясь делать это одновременно со стариком, но успевал не всегда и чуткое ухо слепого улавливало последний шаг.

— Будь у меня твои глаза, или у тебя — мой голос, — вздохнул Мартин, обращаясь к своему верному спутнику.

Тем временем они подошли к выходу из парка. Все громче становился шум машин и все сильнее — запах бензина. Мартин почувствовал себя в безопасности. Они вышли на тротуар. Собака, как обычно, шла впереди.

— Слава Богу, удалось уйти, — прошептал Мартин. Лоб его был мокрым от пота.

Где же был сейчас их преследователь? Остался ли он у входа в парк, провожая их с сожалением глазами? Или повернул назад и скрылся в тени деревьев? А может быть, он собирается преследовать их до самого дома? Мартин вздрогнул при мысли о том, что может подвергнуть опасности внучку. Надо во что бы то ни стало разобраться в планах того, кто их преследовал…

Шум движения внезапно смолк, только моторы тихонько фырчали в ожидании зеленого света. Дик толкнул хозяина вперед. Слепой, переходя улицу, старался услышать позади себя шаги, но это не удалось. Никто не шел за ними. Они подошли к противоположному тротуару, загорелся красный свет. И тут кто-то быстро перебежал дорогу.

Два десятка четких, хорошо различимых шагов… Асфальт улицы — это не трава в парке, по нему нельзя идти бесшумно, и Мартин сумел расслышать каждый шаг. Ботинки незнакомца слегка позвякивали — наверное, на подошвах стояли металлические подковки. Кроме того, человек на одну ногу ступал сильнее. И наконец, Мартин успевал сосчитать до трех между каждыми двумя его шагами. Значит, у него длинные ноги. Мартин мог примерно оценить рост человека по этому своему счету: если он успевал сосчитать до двух, то идущий был человеком среднего роста, если до одного, это был, как правило, человек низкорослый. Теперь, даже если вокруг будет много людей, Мартин сумеет отличить своего преследователя. Он, конечно, дал маху, позволил себя вычислить. Всего несколько шагов… Он забыл или просто не подумал, что имеет дело со слепым, слух которого — единственный источник информации об окружающем мире.

Мартин и пес пошли дальше. Незнакомец не отставал. Раз, два, три; раз, два, три… Шаги раздавались гораздо ближе, чем в парке, примерно в десяти метрах. Иногда их перекрывал звук других шагов, но вскоре тонкий слух Мартина вылавливал их снова. Если старик вдруг останавливался, затихал и звук шагов: видимо, незнакомец, останавливался тоже.

Мартин даже не мог пожаловаться полицейскому, что кто-то его преследует. Ему бы сразу возразили:

— Ведь вы же слепой! Как вы можете понять, что кто-то за вами идет?

В лучшем случае, если попадется любезный постовой, то проводит до дома… А вот этого как раз Мартин и не хотел. Он не собирался показывать незнакомцу, где живет.

— Я еще не сдался! — пробурчал он псу. — У меня даже есть некоторое преимущество. Я ведь знаю, что он меня преследует, а он не знает, что я это знаю… Мы пройдем с тобой через лавку дядюшки Саббатино. Там есть второй выход. Он увидит, как мы с тобой войдем туда, а как выйдем, не заметит.

Чтобы пройти к Саббатино, следовало повернуть на третью от парка улицу. Мартин это знал, но как сообщить Дику? Дик всегда вел его домой самой короткой дорогой. И преследователь, конечно, поймет, что что-то не так, если увидит, что хозяин идет одной дорогой, а собака другой.

Мартин повернул налево. Дик сразу же оказался перед ним, как бы запрещая хозяину идти дальше.

— Перестань! Он увидит тебя, — нежно сказал Мартин псу. — Саббатино, Саббатино, Дик. Понимаешь?

Пес, конечно же, знал, кто такой Саббатино, но не в обычаях хозяина было заходить к нему по дороге домой. К Саббатино они всегда шли из дома. И Дик, решив, что Мартин просто потерял ориентацию, не двигался. Как же ему объяснить, что за ними следят?

Вдруг Мартин вспомнил фразу, которую Селия всегда произносила, заканчивая делать покупки:

— И обрезки для Дика.

Он произнес ее, и собака послушалась, разрешив хозяину повернуть не к дому, а к лавке Саббатино. Мартин перестал слышать шаги. «Наверное, остановился на углу и следит за нами», — подумал он.

Но вскоре шаги послышались снова. Раз, два, три; раз, два, три…

Запах апельсинов дал понять Мартину, что они пришли. Собака подтолкнула старика в сторону крыльца. Поднявшись на него, Мартин позвонил в звонок, и громкий голос с заметным итальянским акцентом их приветствовал:

— Привет, Мартин! Что желаете приобрести?

— Да я зашел просто так, поздороваться, — сказал слепой, не желая выдавать себя. Ему не хотелось вводить Саббатино в курс дела: итальянец тут же начал бы убеждать его, что ему все показалось. Зрячие люди всегда считают себя более проницательными.

Он постоял немного у прилавка. Совсем недолго, только для того, чтобы преследователь мог убедиться, что они зашли внутрь. Теперь он станет их ждать!

— Посмотрите, пожалуйста, с улицы никто не собирается сюда зайти? — спросил Мартин хозяина лавки.

— Нет, никого нет, — удивленно ответил Саббатино.

— Вы уверены? Посмотрите получше.

— Абсолютно никого.

— Тогда отведите меня к вашему черному ходу. Я хотел бы выйти оттуда.

— В чем дело, Мартин? У вас появились враги? — в голосе торговца звучало неподдельное беспокойство.

— Нет, — ответил Мартин, — никаких, слава Богу, врагов. Просто надоело, замучили своими расспросами… Кто-нибудь смотрит на нас?

— Не знаю. Отсюда не видно улицы. Она закрыта коробками на прилавке.

— Отлично, — кивнул Мартин. — Если минут через десять-пятнадцать кто-нибудь спросит про меня, ничего не говорите. Сделайте даже вид, что не понимаете, о ком идет речь.

Дверь лавки закрылась за ними, и Дик повел хозяина вдоль узкого переулка, выходившего на другую улицу. С той они свернули на свою, оказавшись чуть выше своего дома. Обычно они приходили с другой стороны. Мартин остановился и прислушался. Ставший уже привычным ритм «раз-два-три» не был слышен.

— Удалось! — воскликнул Мартин. — Теперь скорее домой!

И они почти побежали в сторону дома. Около крыльца пес резко преградил хозяину дорогу, чуть не сбив того с ног.

Только оказавшись в родных стенах, Мартин почувствовал себя в безопасности.

— Не знаю, что все это значит, — признался он псу, — но мне не очень нравится. Пожалуй, стоит денька два-три посидеть дома…

Он перевел дух и стал подниматься по лестнице. Селия была уже дома.

— И что же с вами случилось? — упрекнула она деда. — Ты никогда еще не приходил так поздно. Я уже стала волноваться. Пожалуйста, больше так не делай.

Мартин решил ничего не говорить внучке об их таинственном преследователе. Это могло только напугать ее. Он совсем не хотел прибавлять ей забот — жизнь и так не легка. К тому же сейчас он чувствовал себя в безопасности и даже на миг подумал, что ему все могло показаться. Зачем снова все вспоминать?

— Мы слегка засиделись, — виновато пробормотал он.

— Ну, ладно, садитесь. Ужин будет готов через полчаса.

За ужином Мартин, вопреки обыкновению, не произнес ни слова. Он старался найти объяснение поведению незнакомца. Почему тот незаметно приблизился к ним в парке и шел за ними по улице? Наверняка, хотел выяснить, где они живут. Но зачем? У Мартина не было врагов. Правда, иногда он рассказывал, что у него есть накопления. Может быть, за этими деньгами и охотился незнакомец?

Чем больше Мартин думал, тем меньше нормальных идей приходило ему в голову. В конце концов, Селия заметила его необычное молчание:

— Тебя что-то беспокоит, дедушка? Ты все время молчишь.

— Нет, ничего. Просто думаю…

Дика же ничто не волновало, он спокойно лежал на полу и грыз кость. И вдруг собака насторожилась.

— Что случилось? — спросил Мартин. — Почему Дик перестал грызть кость?

— Должно быть, услышал кого-то на лестнице, — спокойно ответила Селия. — Кто-то из соседей пришел.

Мартин наклонился и погладил Дика по голове. Уши пса были тревожно подняты и подрагивали. Дик бросил кость и настороженно смотрел в сторону двери. Оттуда, однако, ничего не было слышно. Даже тонкий слух Мартина не мог ничего уловить. Должно быть, собака почувствовала что-то такое, что не могли ощутить люди.

Мартин медленно положил вилку на стол. Его словно ударили по голове. Конечно, это был ОН… ОН нашел их дом, несмотря на все их старания.

Пес глухо зарычал, обнажив клыки. Нет, он не принялся снова за свою кость — он внимательно смотрел в сторону двери.

— Ш-ш-ш, — цыкнул Мартин, закрывая собачью пасть. Он не хотел, чтобы пес залаял.

Жестом он подозвал к себе Селию, и сказал ей шепотом:

— Кто-то стоит за нашей дверью.

В это время, словно в подтверждение его слов, слегка скрипнул пол по ту сторону двери. Мартин снова зажал пасть псу.

— Быстренько закрой дверь на щеколду.

— Но кто это? — испуганно прошептала Селия.

— Не знаю. Я не успел сказать тебе, что кто-то шел за нами от самого парка.

В их небольшой квартирке не было телефона, окна выходили в вентиляционную шахту. Бежать было некуда и неоткуда ждать помощи.

— Но у нас нет причин бояться, кто бы там ни стоял, — попыталась Селия успокоить деда. — Я просто открою дверь и посмотрю, кто там. Наверное, кто-то ошибся этажом.

— Почему же он подошел к двери на цыпочках? Почему не звонит?

Мартин встал со стула:

— Если ты не закроешь дверь, это сделаю я…

Но было уже поздно. Ручка замка повернулась, и дверь с грохотом распахнулась. Мартин услышал испуганный возглас внучки и понял, что в квартиру вошли. Он почувствовал, как напрягся Дик, готовый броситься на пришельца.

Чей-то голос приказал:

— Держите крепче собаку! У меня револьвер, но я не хотел бы им пользоваться!

— Это правда, дедушка! Он вооружен! Держи Дика получше, — посоветовала Селия.

Мартин покрепче перехватил ошейник, сказав при этом:

— Стойте там, где стоите, а не то я спущу его на вас. Какое право вы имеете врываться в мою квартиру, да еще с оружием в руках? Я сейчас позвоню в полицию…

— Не утруждайте себя — я из полиции, — сказал вошедший, и Мартин услышал, как захлопнулась дверь. Похоже, незваный гость толкнул ее ногой.

Затем, шагнув вперед, продолжил:

— Отдел по борьбе с наркотиками.

— Отдел по борьбе с наркотиками… Бурхард… — изумленно повторила Селия — должно быть, он показал ей удостоверение, или что-нибудь в этом роде.

— Но что вам нужно? Мы никак не связаны с наркотиками!

— Вы — нет, — сказал полицейский, и немного помолчав, добавил: — Судя по тому, что я услышал, стоя перед дверью.

— И дедушка тоже! — запротестовала Селия.

— Нет, мисс. Должен вас огорчить, но он торгует в парке героином.

Мартин не мог поверить своим ушам. Он чувствовал себя так, будто его обвинили в убийстве. Рядом всхлипывала Селия:

— О! Нет! Нет! Я уверена, что вы ошибаетесь. Только не мой дедушка!

— Я все видел своими глазами.

Тут Мартин не выдержал. Он вскочил и с такой силой ударил кулаком по столу, что задрожала посуда.

— Вы лжете!

— Неделю назад мы выпустили одного из торговцев героином, — начал обстоятельно объяснять полицейский. — Специально, чтобы понаблюдать за ним. А сегодня я видел, как он подошел к вам, когда вы сидели на скамейке, и что-то взял из кожаного мешочка, которым обернута культя вашей собаки. Минуту спустя я остановил его и изъял героин. Вот он здесь, у меня в кармане.

Мартин опустился на стул, машинально поправив седую гриву, которой так гордился.

— Но… Но люди все время останавливаются и разглядывают деревяшку Дика… Почти каждый раз, когда мы выходим на прогулку. Если у кого-то оказались наркотики, это вовсе не значит, что он получил их от меня!

— Я следил за ним с того самого момента, как он вышел из дома, и ни разу он не остановился и ни с кем не заговорил. Он бы не пошел гулять с наркотиками в кармане, так как знает, что мы можем обыскать его в любой момент прямо на улице. Нет, папаша, теперь вы не отвертитесь. Я не знаю даже, что вам сказать. Такой пожилой человек, и позволили втянуть себя в такую аферу… Пожалели хотя бы внучку. (Голос полицейского слегка смягчился). Она все ведь делает для вас. И к тому же, — продолжал он, — если вы не виновны, то почему пытались избавиться от меня? Вы, однако, забыли, что вас и вашу собаку все в округе знают. Как только я спросил про вас, мне тут же сказали, где вас найти.

— Я испугался, — попытался объяснить Мартин. — Я слышал, что кто-то идет за мной, и не мог понять, кто это и что ему нужно. Потому и пытался уйти… Это правда! Вы должны мне поверить!

— Я бы очень хотел поверить вам, но, после того, что видел, не могу. Что вы делали с деньгами, которые получали за это? Только не говорите мне, что делали все бесплатно.

— Я не получил ни цента! Ни за что на свете я не стал бы заниматься подобными вещами!

— В самом деле? Ну, сейчас посмотрим… Оставайтесь на месте. Даже не думайте сбежать — там внизу мой напарник.

— Зачем ему бежать, если он невиновен? — спросила Селия. — Он не может быть замешан в это дело. Как, впрочем, и я.

Мартин услышал, что полицейский прошел в другую комнату. Похоже, он проверяет матрасы… Выдвижные ящики… Доски паркета… Неподвижно сидя на стуле, Мартин слушал, одновременно, пытаясь понять, как это все могло с ним случиться. Вскоре детектив вернулся в комнату, где они сидели, и продолжил осмотр. Селия сказала ему:

— Вы не найдете денег. У дедушки всего несколько центов, которые я ему дала утром.

И в это время Мартин услышал металлический звук — полицейский доставал что-то из шкафа. Табакерка! Мартин поднял голову и непроизвольно протянул в ту сторону руку, как бы пытаясь остановить Бурхарда. Он ее тут же опустил, но и Селия и полицейский заметили этот жест. Установилось тяжелое молчание. Старик знал, что оба смотрят на него. Бурхард с удовлетворенной улыбкой, Селия — с ужасом.

Он услышал, как полицейский начал рыться в табаке… Молчание стало еще более тягостным. Вдруг Селия сдавленно вскрикнула — видимо, полицейский достал спрятанные 500 долларов.

— Скажите же, наконец, правду. — По мягкой интонации Мартин понял, что полицейский обращается к Селии, которая ему, похоже, понравилась. — Не пытайтесь его покрывать. Вы раньше видели эти деньги? Вы знали об их существовании?

Селия обожала деда, но в эту минуту не знала, что сказать. Полицейский ответил сам:

— Я все вижу по вашим глазам. Вы к этому не имеете ни малейшего отношения. Вам придется пойти со мной, Мартин Кэмпбелл… Нам нужно задать вам несколько вопросов…

Рука его медленно опустилась на плечо старика. Дик при этом ощетинился, но Мартин его придержал, думая: «Он один мог бы меня оправдать, но он, к сожалению, не может говорить…»

Он медленно встал:

— Я собрал эти деньги, прося милостыню в парке. Я обычно сажусь на скамейку и ставлю рядом металлическую кружку. И люди сами кладут туда деньги. Хотя, конечно, вы вряд ли мне поверите.

— Пятьсот долларов? — удивленно спросил Бурхард.

— Я занимаюсь этим уже три года. Деревяшка Дика привлекает любопытных. Они подходят ближе, чтобы ее рассмотреть. — Около двери старик обернулся. — Ты должна мне поверить, Селия. Не думай, что я замешан в этом деле. Скажи же что-нибудь…

Но девушка молчала.

Они спустились по лестнице. Бурхард держал Мартина за руку, скорее, впрочем, для того, чтобы помочь ему, чем помешать бежать. За ними шел Дик, пытаясь протиснуться вперед, чтобы, как обычно, помогать Мартину спускаться. Заметно было, как он переживает, что какой-то незнакомец занял его место.

Мартин молча шел к своему бесчестью. Он был слишком горд, чтобы продолжать отстаивать свою невиновность. Тем более, что в нее все равно никто не верил. Самым обидным было, что в нее, похоже, не верила Селия.

Он оказался в довольно тяжелом положении, иначе никогда бы не рискнул сделать то, что сделал. Мартин вдруг почувствовал рукоятку пистолета, лежавшего у полицейского в кармане… Было бы так просто… Едва вспыхнув в мозгу, мысль эта подчинила себе все.

Лампочка на лестничной клетке висела на очень тонком проводе. Мартин знал это, хотя свет был ему абсолютно не нужен. Но Бурхард… Тому без света придется трудно… Есть, конечно, в подъезде и другие лампочки. Но ближайшая из них — этажом ниже. Итак, револьвер полицейского в пределах досягаемости, сам полицейский — во власти тонкой нити накала внутри лампочки, и Дик идет за ними следом… Исключительно благоприятное стечение обстоятельств. Грех этим не воспользоваться. К тому же он понимал, что только вернув свободу сможет оправдаться в глазах Селии.

Мартин поставил ногу на лестничную площадку, быстро отпустил руку, которой держался за перила, и, мягко проскользнув ею в карман к сопровождающему, выхватил оттуда револьвер. Размахнувшись, он бросил его вниз.

Полицейский еще только начал понимать, что у него украли револьвер, а рука Мартина уже была поднята вверх и пыталась найти лампочку. Судьба тоже иногда бывает слепа, и поэтому, наверное, она улыбнулась Мартину: ему удалось почти сразу поймать лампочку рукой. Будь провод чуть короче… Он толкнул ее изо всех сил, и она, качнувшись, врезалась в стену. Хлоп!.. И света нет!

Свет еще даже не успел погаснуть, а Мартин уже крикнул:

— Взять его, Дик!

При этих словах он пригнулся, будто играл в чехарду. Пес отреагировал мгновенно, тела человека и собаки сплелись в борьбе и секунду спустя с жутким грохотом рухнули на пол.

Дик хорошо знал свое дело, и Бурхард, прекрасно понимая, на что обычно натренированы такие собаки, не пытался особо сопротивляться. Он лежал на полу под грузным телом огромного пса, стараясь не шевелиться. Даже дышать приходилось очень осторожно — мешало ощущение непосредственной близости собачьих клыков к сонной артерии.

— Не двигайтесь и не кричите, а то он вас загрызет, — спокойно посоветовал поверженному полицейскому Мартин. Говоря так, он начал подниматься на свой этаж. Селия, напуганная шумом на лестнице, уже открыла дверь и теперь стояла на пороге, напряженно вглядываясь в темноту. Мартин почти наткнулся на нее.

— Быстро! С ним Дик! Дай-ка мне бельевую веревку и помоги перетащить его в дом!

— Дедушка! А ты не думаешь, что и так уже достаточно натворил…

— Я хочу получить возможность оправдаться. Это мой единственный шанс. Иначе меня посадят в тюрьму, причем за преступление, которого я не совершал.

— Но, дедушка! Все равно тебя схватят. Так будет только хуже!

— Мне нужно доказать свою невиновность.

Бурхард слышал их разговор, и решился негромко произнести:

— Вы хотите сделать внучку соучастницей вашего преступления…

Дик грозно зарычал и полицейский был вынужден замолчать. На Селию же, поскольку она была настоящей женщиной, слова его подействовали совсем не так, как он рассчитывал — но иначе и быть не могло.

— Ты единственный, кто у меня есть, дедушка, — сказала она. — Виновен ты или нет, но у тебя действительно есть шанс!

Она поспешно сбегала за веревкой, и вдвоем они быстро связали полицейского, который ввиду близости собаки не очень-то и сопротивлялся. Вставив в рот кляп, его посадили на стул. Рядом уселся, не сводя с него глаз, пес.

— Я бросил его револьвер вниз. Пойди быстренько подними, пока кто другой этого не сделал, — скомандовал слепой. Селия вышла и вернулась уже с револьвером в руке. Войдя, она закрыла за собой дверь.

— Он говорил, что напарник ждет его перед входом, — обеспокоено напомнила она деду.

— Я в это не верю. Это говорилось, чтобы нас запугать. Он шел за мной один, считая, что ему не нужен помощник.

— В комиссариате, наверное, будут беспокоиться, что его долго нет?

— Возможно. Но там не знают, где его искать. Он пришел сюда сам, его никто не посылал.

— Но, дедушка! Мы ведь не можем держать его здесь!

— Все зависит от него. Вытащи-ка кляп, но если он начнет кричать, придется сунуть его обратно.

Мартин обратился к полицейскому:

— Вы все еще не верите, что я не имею никакого отношения к афере с наркотиками?

— Естественно, нет, — ответил Бурхард.

— Тогда вам придется остаться здесь до тех пор, пока я не сумею доказать свою невиновность.

— И как же вы собираетесь это сделать?

Наощупь Мартин нашел стул и сел напротив своего пленника.

— Слушайте меня внимательно, — начал он. — Вы мне сказали, что наркотики передавались через Дика. Я туда ничего не вкладывал. Поверьте мне, я понятия не имел, что там что-то находилось. Как же все получалось? Возможно, вот как. Все время, когда я иду с Диком в парк, меня останавливают разные люди, спрашивают про ногу Дика и иногда даже трогают ее. Кто-нибудь вполне мог положить туда порцию героина. Затем мы с Диком, ничего не подозревая, идем в парк, где ее у нас забирают. Вполне правдоподобно, разве нет?

— А деньги? — спокойно возразил Бурхард. — Вы думаете, они будут что-нибудь делать бесплатно?

— Деньги могли передаваться точно также, через Дика, но на обратном пути.

Мартин на мгновение задумался, пытаясь вспомнить, что обычно происходит во время их путешествия в парк и обратно.

— Вот, например, сегодня. На обратном пути ко мне никто не подошел. Но это могло быть потому, что за мной шли вы. И к тому же, я пошел другой дорогой, через лавку Саббатино. Селия, посмотри, пожалуйста, не лежит ли что-нибудь в мешочке у нашего Дика?

Мартин слышал, как Селия подошла к Дику, который по-прежнему сидел возле полицейского. Через секунду раздался ее удивленный возглас.

— Две купюры по 10 долларов, — прокомментировал Бурхард.

— Вот видите, — радостно вскричал Мартин.

Но Бурхард еще не был полностью убежден. Он сказал:

— Может быть, конечно, это и так. Но откуда тогда те 500 долларов, которые я нашел в вашей табакерке? Вы просто пудрите мне мозги. Если все действительно происходит так, как вы рассказываете, то поставщики сильно рискуют… Ведь клиент может взять наркотик, а деньги в лапу вашему псу не положить.

— Так можно поступить только один раз. И то с известным риском. Ведь потом поставщики до него доберутся… Торговля наркотиками, сами понимаете, — довольно рискованный бизнес. Им нельзя заниматься открыто. А наша помощь, хоть и не позволяла развернуться широко — всего один клиент в день — зато гарантировала некоторую безопасность. Возможно, не только меня использовали в качестве бесплатного транспорта для их товара, но и еще кого-нибудь: например, лоточников. Я могу вас освободить, но вы должны дать мне возможность доказать, что я не виноват.

— Интересно, как вы собираетесь это сделать…

— Ну, я завтра, как обычно, пойду в парк. Вы будете следить за мной. Человек, который первым остановит меня по дороге домой, заберет деньги из культи Дика. В этот момент, или позже, как вам будет удобно, можете его схватить. Дальше делайте с ним все, что хотите. Точно также можно поймать и того, кто кладет наркотики в протез Дику.

Но Бурхард не поддавался на уговоры. Он был слишком рассержен, если не сказать — взбешен. Надо же так проиграть, и кому? Слепому!

— Я не позволю вам повести меня по ложному следу, — рычал он. — Вы можете воспользоваться ситуацией и сбежать. Я, конечно, мог бы солгать, чтобы освободиться, но я не могу обмануть человека, который, во-первых, вдвое старше меня и, во-вторых, слепой. Поэтому я вас предупреждаю: если вы меня освободите и отдадите мой револьвер, я опять возьму вас под стражу и отведу в участок. Там вами займутся совсем другие люди.

Мартин с сожалением вздохнул:

— Жаль, придется мне действовать самому.

— Как? Ведь вы даже не видите, куда идете. Думаете, сможете сделать то, что всему нашему отделу не удается? — и Бурхард засмеялся.

— Думаю, да. Мои уши, собака и Бог, который знает, что я не виновен, мне помогут.

На следующий день, как обычно, Мартин с Диком вышли из дома. Все, казалось, было как всегда. Как всегда, сидящая перед дверью миссис Шульц пожелала им хорошей прогулки. Вот только Селия не пошла на работу. Она осталась в квартире сторожить разъяренного полицейского. Бурхард просидел связанный всю ночь, был небрит и страшно зол.

Мартин обстоятельно объяснил Селии, что он не подвергается никакой опасности. Он просто выследит всех, начиная с того, кто дает ему наркотики, и кончая тем, кто отдает за них деньги. В общем, всю банду. И после этого сообщит обо всем в полицию, в отдел по борьбе с наркотиками. Бурхард, выслушав его, иронически возразил:

— Ну, конечно! И вас никто не заметит! С такой собакой и в темных очках. Неужели вы думаете, что никто из них не догадается, что за ними следят? И как вы поможете нам их опознать? Колокольчик привесите на шею?

— Когда я вернусь, я вам все расскажу, — сказал, уходя Мартин. — Все, все. Думаю даже, что смогу узнать, где у них основная база. Два глаза — это, конечно, много, но не всегда достаточно (он не мог удержаться, чтобы не съязвить).

Они пошли обычным путем. Вчерашняя «выручка» — 20 долларов — была аккуратно прикреплена к кожаному браслету на деревянной ноге пса. Прохожие задавали им обычные вопросы, и один из них пожелал осмотреть культю.

Вот он! Или не он? Мартин не собирался сейчас это выяснять. Он понимал, что для всех, кроме него, сейчас ярко светит солнце и в таких условиях пытаться преследовать человека бессмысленно. Лучше на обратном пути, вечером.

Он прошел еще две улицы и у светофора скомандовал Дику: «Стоять! Сними мою шляпу!» Когда Дик положил лапы ему на плечи, он быстро ощупал культю. Так, понятно! Деньги исчезли, вместо них появился маленький бумажный пакетик с каким-то порошком. Все теперь ясно. Это дело рук того типа, с акцентом. Мартин его хорошо запомнил.

Вокруг собрались зеваки и начали аплодировать ловкости пса. Когда тот со шляпой в зубах опустился на четыре лапы, в шляпу полетели монеты. Отлично. Спектакль, который разыграл Мартин на случай, если за ними наблюдают, удался.

Мартин был доволен собой и Диком.

«Прекрасно, — думал он. — У меня даже есть некоторое преимущество. Я ведь знаю, что несет Дик, а они не знают, что я это знаю.»

Они легко нашли свою обычную скамейку и устроились на ней.

— Теперь операция вступила во вторую стадию, — сказал Мартин и постучал палкой по деревянной ноге пса: — Подбери-ка лапу под себя, Дик, так нам будет легче его не пропустить.

Вскоре в аллее послышались шаги. Человек подошел к ним и завел разговор:

— Ой, скажите, пожалуйста… У вашей собаки деревянная нога?

Мартину очень хотелось ответить ему порезче, например, так:

— Как вы узнали? Вы не могли этого заметить!

Но он ничего такого не сказал. Жалкий человечек его ничуть не интересовал. Множество подобных ему уже были задержаны отделом по борьбе с наркотиками, но это не давало никаких результатов. Их, как правило, отпускали в надежде выйти на распространителей отравы.

— Дай мне лапу, песик. Мне хочется поближе рассмотреть ее.

«И забрать свой товар», — добавил Мартин про себя.

Рассмотрев как следует лапу пса, прохожий удалился. Мартин подождал, пока затихнут его шаги, затем наклонился и коснулся пальцами ремешка. Все точно: вместо мешочка с порошком там были прикреплены денежные купюры.

— Итак, — ласково шепнул он Дику, — с предварительной частью работы мы покончили. Дождемся вечера и… приступим к самому главному.

Прошел час. Вдруг в аллее раздался шум тележки. Мартин узнал этот звук: приехал его старый друг.

— Привет, Сильвестро! — весело сказал он. — Как вовремя ты приехал! Мне как раз хочется есть. Нет ли у тебя чего-нибудь вкусненького? Чего-нибудь такого, клейкого и хрустящего?

— Конечно, есть. Сладкий попкорн. Более клейкого, чем он, ты вообще не найдешь. Хуже, чем липкая бумага — если взять его в руку, то уже не избавишься.

— Ну, дай мне его на 10 центов.

Однако желание поесть покинуло Мартина сразу, как только тележка отъехала. Он сунул пакет в карман, даже не попробовав содержимого.

Так они просидели до самого вечера. Мартин, почувствовав, что солнце село, подождал еще немного — пока не сгустились сумерки — и поднялся. Дик тоже встал и приготовился, как обычно, вести хозяина домой. Он пока не догадывался, что домой они не пойдут. И не мог предположить, что сегодня им с хозяином предстоит выполнить трудную, может быть даже самую трудную в их жизни задачу. Но даже знай он это, все равно бы не бросил Мартина одного.

На выходе из парка Мартин остановил какого-то прохожего и спросил, стемнело ли уже.

— Стемнело. Темнее уже не будет, — ответил тот. Мартин поблагодарил и отправился дальше. Конечно, сумерки давали его противнику некоторое преимущество, но не очень важное для Мартина — ему ведь все равно, день сейчас или ночь.

Они перешли дорогу. Раз, потом другой. Мартин шел рядом с Диком. Лицо его было спокойно, но сердце билось так сильно, что казалось, готово выпрыгнуть из груди. Скоро, без сомнения, к ним кто-нибудь подойдет.

Час был поздний. Люди торопились с работы и не обращали внимания на слепого с хромой собакой. Обычно вечером его останавливали гораздо реже, чем днем — как правило, только раз. Теперь он понимал, что это значило.

Они перешли еще одну улицу, но ничего не произошло. Мартин не мог знать, что улочка, по которой они сейчас шли, была очень слабо освещена, и потому достаточно удобна для того, чего он ждал. Он просто чувствовал, что здесь не так шумно и, казалось, не было магазинов. Он медленно шел, прислушиваясь к постукиванию деревяшки Дика. И вдруг услышал шаги. Кто-то пошел следом. Казалось, притаившись, поджидали именно их.

— У вашей собаки деревянная нога? — поинтересовались сзади.

— Да, — любезно ответил Мартин. При этом он достал из кармана пакетик со сладким попкорном и как будто случайно просыпал большую часть на землю. Обычно такой кукурузный дождь сопровождает новобрачных на выходе из церкви. Но эта кукуруза была липкой.

Тем временем, человек уже осмотрел лапу Дика и с обычными словами: «Никогда не видел ничего подобного», — тронулся в путь. Под его ногами лопался попкорн и часть зерен прилипала к башмакам. Шаги его стали теперь особенными. Они сопровождались слабым поскрипыванием, как будто он шел по неровному асфальту, и слух Мартина улавливал их довольно легко.

Через несколько минут мужчина и сам понял, что случилось, и остановился, чтобы растереть зерна об асфальт. Скрип уменьшился, но не исчез совсем. Все было именно так, как сказал Сильвестр: от сладкого попкорна избавиться невозможно. Легкий скрипящий звук помогал Мартину отличать шаги этого человека от многих других, которые он слышал на улице. Было даже легче, чем вчера, когда он отсчитывал шаги Бурхарда.

Некоторое время все шло без изменений, только звук скрипящих шагов становился шаг от шага все тише и тише. Мартин чувствовал, что они с Диком отстают, и старался идти побыстрее. Вдруг скрип пропал совсем — должно быть тот, кого они преследовали, завернул за угол.

— Быстрее, а то мы его потеряем! — скомандовал Мартин псу, сунул трость подмышку, чтобы не мешала, и побежал.

Дик бежал рядом с хозяином. Вдруг он остановился, и Мартин понял, что они подошли к краю дороги. Если парень сейчас обернется, то непременно заметит их. Мартин отступил назад и прижался к стене какого-то дома. Постоял некоторое время, прислушиваясь. Все это время Дик недоуменно смотрел на своего хозяина, слегка озадаченный его непонятным поведением.

И снова Мартин услышал легкое поскрипывание — шаги удалялись по перпендикулярной улице. Идти следом было довольно опасно, но и ждать больше было нельзя — они могли потерять его из виду. Помедлив немного, Мартин решился и пошел. Он подумал, что его труднее будет узнать, если он будет без очков, снял их и положил в карман. При этом он, конечно, понимал, что эта мера предосторожности была практически бесполезна, так как узнают его, в основном, по Дику, а без Дика он как без рук.

В первый раз за весь день Мартин подумал, что Бурхард прав: у него ничего не получится. Ему, конечно же, надо было взять с собой кого-нибудь зрячего. В этом месте наблюдение взял бы на себя его партнер. Тому легче было бы проследить, куда пошел этот человек. Но кого он мог взять с собой? Селию? Но как подвергнуть ее опасности? И кто бы сторожил Бурхарда? Он не стал бы сидеть долго один в квартире, а, конечно, постарался бы освободиться и поднять тревогу. И он, Мартин Кэмпбелл, был бы уже в тюрьме. Так что выхода не было. Приходилось рассчитывать только на себя. Никаких мыслей о провале быть не должно! Дав себе такой приказ, Мартин прислушался. Слава Богу, поскрипывание кукурузных зерен еще слышно.

Дважды потом звук этот пропадал, и Мартин каждый раз начинал думать, что потерял объект слежки. Он в растерянности останавливался и прислушивался. Шаги возобновлялись — видимо, мужчина просто оглядывался, чтобы посмотреть, не идет ли кто за ним.

Вдруг произошло то, чего Мартин больше всего боялся — скрип шагов прекратился. Открылась и захлопнулась дверь автомобиля. Все! Кончено! Продолжать бесполезно. Он даже не мог увидеть номер машины. Взревел мотор и машина уехала. Ему следовало об этом подумать — такие люди пешком не ходят.

Оставался единственный шанс — и Мартин решил попытаться. Он шагнул к тротуару, поднял руку и закричал:

— Такси! Такси!

Дик, почувствовав, что нужна его помощь, залаял.

И судьба снова им улыбнулась: появившаяся с другой стороны машина вдруг развернулась и подъехала к ним.

Открылась дверь и кто-то весело произнес:

— Садитесь, мистер. Куда вам?

Мартин быстро сел на заднее сидение. Дик прыгнул за ним:

— Вы, случайно, не обратили внимание на машину, которая отъехала незадолго до того, как я остановил вас? — спросил шофера Мартин.

— Обратил.

— Сможете ее догнать?

— Без проблем. Она не успела далеко уехать — стоит там, чуть подальше, на светофоре.

Мартин чуть не вскрикнул от радости:

— Следуйте за ней!

Они отъехали так быстро, что Дик потерял равновесие и упал на своего хозяина. Мартин же был так взволнован, что не потрудился даже сесть на сидение, а примостился на корточках позади водителя, непрерывно спрашивая:

— Вы ее все еще видите?

— Да, как днем, — убеждал его водитель.

Мартин подумал, что ситуация не так уж хороша. Он уже не мог рассчитывать на свои силы, приходилось полагаться на водителя.

— Вы видите, сколько человек в той машине?

— Только шофер.

— Он оборачивался? Мог нас заметить? Постарайтесь ехать так, чтобы он не обратил на нас особого внимания…

— Он ни разу не обернулся, но в машине есть зеркало, и я не могу гарантировать… О, он поехал быстрее.

Мартин почувствовал, что его шофер тоже увеличил скорость, и сказал:

— Отлично! Не позволяйте ему уйти!

— А зачем вы за ним гонитесь? — в свою очередь поинтересовался водитель.

Но Мартин сделал вид, что не расслышал.

— Вы все еще его видите?

— Так, как будто он сидит рядом со мной.

Дик очень неуютно чувствовал себя в машине, казалось, он с трудом сохраняет равновесие. Мартин, как бы прося извинения, потрепал его по голове и потрогал культю — та держалась хорошо.

Вдруг он почувствовал, что машина начала притормаживать.

— Почему мы снизили скорость?

— Вслед за вашим приятелем. Похоже, мы приехали.

— А где мы находимся? Как называется улица?

— Сейчас посмотрю.

Водитель остановил машину, вышел и открыл заднюю дверь.

— Все кончено, глупец! Выходи! — грубо бросил он и Мартин почувствовал спиной дуло револьвера. Человек свистнул, раздался скрип открываемой двери, послышались приближающиеся шаги.

— Что у тебя здесь? — раздался другой голос.

— Тот придурок, которым мы пользовались для передачи товара. Кажется, он заодно с полицией. Но теперь он наш. Я еще на улице заметил, что он идет за мной. А когда я сел в машину, только представь, он принялся звать такси. Мне стало так интересно, что я не выдержал и подрулил к нему. Он велел мне преследовать мою собственную машину!

— Отведи его. Посмотрим, что на это нам скажет Анжи.

В это время Дик зарычал — ему не понравилось, как обращаются с его хозяином. Но Мартин, чувствуя револьвер у спины и опасаясь за собаку, скомандовал:

— Спокойно, Дик!

И взял пса за ошейник. Тот сразу же успокоился — никогда ему не приходилось повторять команды дважды.

— Мне не хочется убивать собаку, — сказал один из говоривших. — Может быть, ее удастся использовать с кем-нибудь другим. Интересно, что скажет Анжи, когда увидит эту деревяшку… Ну, давай, давай, выходи!

Мартин осторожно выбрался из машины. Его тут же подхватили и толкнули вперед.

— Аккуратнее, — предупредил он. — Я не оказываю вам никакого сопротивления, но не смогу удержать пса, если он увидит, что вы плохо со мной обращаетесь.

— Мы найдем, чем его удержать, — грубо бросили ему в ответ.

Его толкнули еще раз, и он почувствовал под ногами что-то мягкое — видимо, газон. Мартин, как маятник, качался из стороны в сторону, хотя его и придерживала чья-то крепкая рука. Для безопасности Дика он без конца повторял: «Спокойно, Дик, спокойно!» Но это помогало все меньше и меньше — рычание пса становилось все громче.

Дик крепко прижался мордой к ноге хозяина. Похоже, они куда-то вошли: деревяшка Дика застучала по цементному полу. Пол этот показался Мартину слегка отлогим. Возможно, вход в гараж. Его втолкнули в лифт, и после очень короткого подъема, «помогли» выйти из него. Затем ввели в комнату, в которой были еще люди: трое или четверо, Мартин не мог установить это точно. Один из них, голосом гнусавым и властным, произнес:

— Смотрите-ка, кто к нам пришел!

— Он хотел провести нас, Анжи, — сказал тот, кто выдавал себя за таксиста.

— Да ведь он слепой! — послышался удивленный возглас.

— Это, однако, не мешает все прекрасно замечать, — проговорил гнусавый. Скрипнуло кресло, кто-то быстрым шагом подошел к Мартину и ударил его в подбородок. Удар был такой сильный, что Мартин едва не упал. Но все-таки он успел крикнуть: «Лежать, Дик!» — ведь больше всего он боялся, что могут застрелить пса. Уже почти готовый прыгнуть, Дик остановился.

— Меня мало беспокоит, что вы сделаете со мной, — сказал Мартин, с трудом оправляясь от удара, — но я не хочу, чтобы что-нибудь случилось с ним.

— Да ведь мы и сами могли бы его использовать, — заговорил тот, кто привез Мартина. — Нашему человеку надо будет только одеть очки… А дальше все пойдет как по маслу.

Мартин, чувствуя, что интерес к Дику может спасти им обоим жизнь, принялся расхваливать своего пса.

— Этот пес умнее, чем человек. Он понимает, что говорят, с первого слова… Смотрите! Я покажу вам, что он умеет делать.

При этих словах Мартин послюнявил указательный палец, потом, как моряк, который определяет направление ветра, поднял его вверх и тут же сам повернулся в нужную сторону.

— Осторожно! Окно открыто! — сказал кто-то вполголоса.

— Да, ерунда, там же решетка! — пренебрежительно откликнулся Анжи. Мартин снова повернулся к людям. Спиной он чувствовал прутья решетки на окне — расстояние между ними было не меньше десяти дюймов.

— Я просто хочу показать вам, что он умеет делать. Я даже не буду повышать голос. Просто поговорю с ним так, как разговариваю с вами.

В комнате установилась тишина. Всем было интересно.

— Моя шляпа, Дик, — медленно произнес Мартин. И когда пес встал передними лапами на его плечи, Мартин сам сорвал с головы шляпу и выбросил в окно. Дик тут же выскочил следом за ней. Слава Богу, что было не очень высоко. Он упал, но быстро вскочил.

Люди в комнате не сразу поняли, что произошло.

— Он уже там! Внизу! — вдруг крикнул кто-то. Все бросились вниз, но было уже поздно. Мартин повернулся к окну и закричал:

— Неси ее домой, Дик! Беги к Селии!

Снова его ударили в подбородок, но он был уверен, что Дик услышал команду и помчался домой. Улыбаясь, он медленно осел, сползая по стене.

— Остановите пса, — заорал взбешенный Анжи. — Можете пристрелить его!

Раздался выстрел, другой. Потом вновь закричал Анжи:

— Ты что, не умеешь стрелять, идиот! Дай-ка мне пистолет!

Снова раздался выстрел, на этот раз после него Мартин услышал слабый визг.

— Ты попал в него, Анжи! Я его вижу, он едва ползет!

— Так-то, — удовлетворенно буркнул Анжи.

Мартин помрачнел. Его голова поникла. Немного погодя он услышал:

— Я везде искал его, но не нашел. Должно быть, заполз в какую-то дыру, чтобы сдохнуть.

Гнев Анжи уже улегся, и он фыркнул:

— Какая разница! Он все равно не смог бы привести сюда полицию — он ведь приехал на машине. Сейчас нам надо выяснить, что знает этот мерзкий старикашка, и если слишком много, то придется отправить его вслед за его умненьким песиком. Они ведь так любили друг друга — не будем их разлучать.

Мартин с трудом улавливал смысл его слов. Теперь, когда Дик был мертв, все потеряло для него смысл. Он не реагировал на удары, не слышал вопросов. Потом — через несколько минут или несколько часов — он почувствовал, что его вывели на свежий воздух. Мучители, предварительно связав ему руки, шли рядом.

Он услышал, как Анжи сказал:

— Сейчас мы поиграем. Помните известное пиратское развлечение — прогулки по доске.

Немного помолчав, он обратился к Мартину:

— Мы сейчас на крыше, папаша. Будь осторожен — здесь нет перил. Да и плитки парапета подогнаны плохо, могут отвалиться.

Затем он продолжил, обращаясь уже ко всем:

— Итак, слушайте меня внимательно. Я знаю, что вы все любите играть. Отметьте мелом те плитки, которые плохо держатся, и пусть он идет. Привяжем горящую сигарету к его трости и будем подталкивать его, если он станет тормозить. Делайте свои ставки! Я, например, ставлю 100 долларов на то, что он дойдет до третьей плитки. Эти слепые, я их знаю — у них глаза на ногах!

— А я ставлю 200 долларов на то, что он рухнет на первой!

— Ладно, ставки сделаны! Пусть идет.

— Конечная остановка шестью этажами ниже, — пошутил кто-то.

Мартин почувствовал, как кончик горящей сигареты обжег его с левой стороны. С другой стороны была пустота. Ничего не оставалось делать, и он пошел, медленно и осторожно, как канатоходец в цирке. Старик почему-то совсем не боялся. Он был спокоен. Теперь, когда Дика больше нет, ему ничего не нужно: он чувствовал, что с радостью бы умер, чтобы больше не страдать.

Что-то качнулось под его ногой, и он отскочил назад. Потом прыгнул вперед, приземлившись на твердую поверхность. Что-то сзади с грохотом упало вниз.

— Прошел, — радостно воскликнул кто-то сзади. — Ты проиграл свои 200 долларов.

— Подожди, еще ничего не кончилось.

Опять послышался звук упавшей плитки, и… лай собаки! Дик! Это лаял Дик! Так он не умер! Он внизу, в полном порядке! Услышав лай любимого пса, Мартин впервые испугался и начал от страха балансировать на краю крыши, напрасно ища чего-нибудь, за что схватиться.

Раздался выстрел, но внизу, а не на крыше. Острая боль вдруг пронзила его правое плечо и он упал внутрь, на крышу. Некоторое время он лежал без движения. Высота падения была небольшой, но связанные руки не смогли смягчить удар. Он слышал, что и сверху и снизу гремят выстрелы, но понять ничего не мог. Стрелявшие снизу начали подниматься все выше, кто-то упал и стал ругаться. Судя по гнусавому голосу, это был Анжи. Потом раздался крик — видимо, кто-то вместе с плиткой рухнул с крыши.

Тут рядом колыхнулся воздух, и Мартин почувствовал язык Дика на своем лице. Пес радостно повизгивал. Чьи-то руки подняли Мартина, сняли с него веревки, и голос Бурхарда спросил:

— Вы сильно ушиблись? Простите меня, но я не видел другого способа помешать вам рухнуть вниз.

Мартин, однако, совсем не думал о своей ране:

— Дик… Он был ранен… Это не опасно?

— Ваш Дик — хитрец! Он их надул! У него всего маленькая царапинка.

— А как вы узнали, что я здесь?

— Ваша собака выбралась на шоссе. Какой-то водитель, пораженный его видом — сами понимаете, деревянная нога, кровь на голове — остановился и подсадил его. На ошейнике были ваше имя и адрес, а на ремешке протеза — ваше послание: «Пришлите подкрепление! Дик вас приведет!» Шофер отвез пса в комиссариат и оттуда они поехали за мной. Потом мы все вместе приехали к тому месту, где шофер подобрал Дика. И потом просто шли за вашей смелой собакой.

— Мне удалось оправдаться? — спросил Мартин после того, как ему перевязали плечо.

— Мы арестовали всех, кто остался жив. Вас нет. Вот ответ на ваш вопрос.

— А вы не злитесь из-за того, что пришлось провести столько времени у нас дома?

— Нет, не очень. Это дало мне возможность получше узнать Селию… И мне кажется, я буду часто к вам заглядывать. Вот только мне хотелось бы узнать еще одну вещь: когда вы успели написать эту записку и засунуть ее в культю?

— Я написал ее не здесь, а еще в машине. Пока мы сюда ехали, я понял, что это не такси, поскольку расстояние между задним и передним сиденьями было слишком большое. Кроме того, я не слышал счетчика. Наконец, я все время разговаривал с водителем и узнал его голос — это был тот человек, что остановил меня на улице за несколько минут до того. И тогда я быстренько нацарапал эту записку. Единственным способом избавиться от Дика было заставить его выпрыгнуть в окно. Иначе он бы никогда меня одного не оставил, даже если бы я ему приказал.

— Черт возьми, что за собака! — воскликнул Бурхард.

Уильям АЙРИШ
СРОК ИСТЕКАЕТ НА РАССВЕТЕ

БЕЗ ДЕСЯТИ ЧАС

Он был лишь розовым талончиком на танец. К тому же использованным талончиком, порванным пополам. Два с половиной цента комиссионных с каждого десятицентового талончика. Пара ног, которая гнала ее через весь зал, через всю ночь. Он — ничто, ноль — мог заставить ее двигаться, куда хотел, пока не кончались его пять минут. Пять минут грохочущих, ревущих, барабанящих синкопов, подобных вихрю песка, бьющему в груду пустых жестянок, там, на эстраде, где джаз. И внезапная, будто включенная рубильником, тишина и две-три секунды какой-то особенной глухоты. Несколько свободных вдохов и выдохов, пока твои ребра не обхвачены рукой какого-то чужого человека. И все сначала: еще один вихрь песка, еще один розовый талончик, еще одна пара ног, догоняющих твои, еще один ноль, заставляющий тебя двигаться туда, куда ему хочется.

Да, вот чем были для нее они все. Она так любит свою работу!.. Она так любит танцы!.. Особенно танцы за плату! Иногда она жалела, что не родилась хромой. Или глухой — тогда она не слышала бы тромбона, показывающего длинный нос потолку. Тогда она не попала бы сюда. Тогда она, наверное, стирала бы чьи-нибудь грязные рубашки в прачечной или мыла грязные тарелки в кухне какого-нибудь кафе. Какой смысл мечтать? Все равно ничего не получишь. Но чем это плохо — помечтать? Все равно ничего не потеряешь.

Во всем огромном городе у нее был только один друг. Он всегда оставался на месте. Он не танцевал — это первое, чем он был хорош. И он всегда рядом, каждую ночь, словно говорит: «Держись, девушка, тебе остался всего лишь один час! Ты выдержишь, ведь раньше ты выдерживала!» И немного погодя: «Держись крепче, девушка! Теперь всего тридцать минут осталось. Я работаю на тебя». И наконец: «Еще один круг, девушка! Всего лишь один круг. К тому времени, как ты снова увидишь меня будет ровно час ночи».

Он говорил ей так каждый вечер. Он никогда ее не подводил. Он, единственный во всем Нью-Йорке, был на ее стороне. В ее бесконечных ночах он был единственным, у кого было сердце.

Она могла его видеть только из двух окон — тех, которые выходили на боковую улицу, — каждый раз, когда она подходила сюда по кругу. Окна всегда немного приоткрыты, чтобы проходил воздух и чтобы прохожие на тротуаре, внизу, слышали джаз: это может заманить кого-нибудь в дансинг. Перед остальными окнами высились здания, они мешали, а вот из двух крайних она видела своего друга. Он ласково смотрел на нее с высоты в узком просвете между домами. Иногда за его спиной была рассыпана горстка звезд. Звезды ей были ни к чему, а вот он помогал ей. Какой прок от звезд? Какой прок вообще от чего бы то ни было?

Он был довольно далеко, но у нее хорошее зрение. Он мягко мерцал на фоне тафтового занавеса неба. Светящийся круг с двенадцатью зарубками по внутренней стороне кольца. И две светящиеся стрелки. Стрелки, которые никогда не застревали, никогда не замирали, никогда не играли с ней злых шуток. Они работали на нее, все двигались и двигались — вперед и вперед дюйм за дюймом, чтобы освободить ее, выпустить отсюда. Это были часы, да, часы на башне Парамоунт на противоположном конце Нью-Йорка, на углу Седьмой авеню и Сорок третьей улицы. Часы были похожи на лицо, как и все часы. Но у них было лицо друга. Странный друг для стройной рыжеволосой девушки двадцати двух лет! Но именно он помогал. Смешно!..

Она видела своего друга и из комнатки, где жила, из окна меблированного дома, если вставала на стул и вытягивала шею, хотя оттуда еще дальше до часов. Но оттуда в бессонные ночи друг казался бесстрастным наблюдателем: ни «за» нее, ни «против». А здесь, в этом беличьем колесе, в этом круговороте — с восьми вечера до часу ночи, — он помогал ей.

Она с надеждой посмотрела на часы через плечо партнера, и они сказали ей: «Без десяти. Худшее позади. Ты стисни зубы — и не успеешь оглянуться…»

— Здесь довольно много народу…

Какой-то миг она не могла понять, откуда пришли эти слова, — настолько далеки были ее мысли от окружающего. Потом она сосредоточила свое внимание на ноле, который кружил ее в этот момент.

О, он еще и разговаривать хочет?! Ну, с этим она справится. Кстати, ему потребовалось больше времени, чем многим другим, чтоб решиться. Он танцевал с ней третий или четвертый раз подряд: ей показалось, что этот цвет костюма уже довольно долго находился перед ее отсутствующим взглядом. Хотя она не могла сказать с уверенностью: она никогда не прилагала усилий, чтоб отличить их одного от другого. Этот, наверное, молчаливый или застенчивый тип, потому и заговорил не сразу.

— Ды.

Короче она не сумела произнести этот слог. Она бы его тогда совсем проглотила. Он попытался снова:

— Здесь всегда так много народу?

— Нет, после закрытия здесь пусто.

Ну и ладно, пусть он на нее так смотрит. Она не обязана быть с ним приветливой. Она обязана только танцевать с ним. Его десять центов оплачивали лишь работу ее ног, а не вокальные упражнения,

В зале притушили свет. Так всегда делали перед последним танцем. Выключали верхний свет, и танцующие фигуры двигались, как шаркающие привидения. Это должно размягчать посетителей, отправлять их на улицу с ощущением, что они провели время здесь, наверху, наедине с кем-то. И все — за десять центов и бумажный стаканчик лимонада…

Она почувствовала, что он немного откинул голову и пристально рассматривает ее, пытаясь понять, почему она такая. Она отвела взгляд. Пустыми глазами смотрела она — пристально, упорно — на сверкающие блестки, бесконечно мелькающие по стенам и потолку. Их разбрасывал зеркальный шар, крутящийся под потолком.

Смотрит ей в лицо, чтоб узнать, почему она такая. Там он не найдет ответа. Почему бы ему тогда не заглянуть во все театральные агентства города, откуда еще не ушел ее призрак, напряженно сидящий спозаранку на первом от двери стуле? Там должен остаться ее дух — столько раз она бывала там! Или почему бы не заглянуть в артистические уборные низкопробного кабаре на Ямайка-роуд — единственное место, где она получила работу, но должна была бросить ее раньше, чем начались репетиции ревю: она оказалась настолько глупа, что однажды согласилась на предложение директора задержаться позже других девушек. Почему бы не заглянуть в щелку автомата-закусочной на Сорок седьмой улице, в щелку, проглотившую в тот никогда не забываемый день ее последнюю монетку, — последнюю во всем мире. Автомат раскрылся и выдал две пухлые булочки; и с тех пор больше не раскрывался для нее, потому что у нее больше не было монеток. А она так часто стояла перед ним голодная! Почему бы прежде всего не заглянуть в старый, видавший виды чемодан под кроватью в ее комнате? Он немного весит, но он полон. Полон заплесневевших, разбитых надежд, ни на что уже не годных.

Ответ можно найти там, а не на ее лице. Ведь лица — только маски.

Он снова попытал счастья:

— Я пришел сюда в первый раз.

Она не отрывала взгляда от серебряного блеска, хлеставшего по стенам.

— Мы без вас скучали…

— Вы, наверно, устаете танцевать к концу вечера?

Его чувство собственного достоинства требовало этого — объяснить ее грубость другой причиной, а не отношением к его личности.

Она знала, она знала, какие они все… На этот раз она посмотрела на него уничтожающим взглядом.

— О нет! Я никогда не устаю. Мне этих танцев недостаточно, даже наполовину. Дома ночью я упражняюсь в пируэтах…

Он мгновенно опустил глаза — удар попал в цель, — потом снова посмотрел на нее.

— Вы на что-то сердитесь, вот что.

Он произнес это не как вопрос, а как открытие.

— Да. На себя. — Он не хочет сдаваться! Неужели он не может понять намека, даже когда этот намек вколачивают кувалдой?

— Вам здесь не нравится?

Коронный вопрос всей серии неуместных замечаний, которые он неуклюже предлагал ей в качестве пищи для разговора!

Она почувствовала спазму в груди от ярости. За этим обязательно последовал бы взрыв. К счастью, необходимость отвечать была устранена: скрежет, грохот жестяных ведер оборвался на какой-то изломанной ноте; отблески зеркал исчезли со стен; зажглась центральная люстра; труба пропела мотив, известный в Бронксе как сигнал «По домам!». Навязанная интимность закончилась, десять центов отработаны.

Она уронила руку, лежавшую на его плече как нечто давно отмершее; и, делая это, она ухитрилась не грубо, но решительно убрать его руку со своей талии.

У нее вырвался вздох неописуемого облегчения; она даже не пыталась скрыть его.

— Спокойной ночи. Мы уже закрываем.

Она повернулась, чтобы уйти, и почти сделала это, но ее задержало — на одно мгновение — его удивленное лицо; она увидела, как он стал шарить в своих карманах и вытаскивать скомканные пачки билетов на танцы; он еле удерживал эту груду в обеих руках.

— Господи, выходит мне не надо было покупать их столько!.. — сказал он разочарованно больше самому себе, чем ей.

— Вы собирались расположиться здесь лагерем на всю неделю? Сколько вы их купили?

— Не помню. Кажется, долларов на десять. — Он взглянул на нее. — Я просто хотел попасть сюда и даже…

— Вы просто хотели сюда попасть? — произнесла она насмешливо. — Сто танцев! Да у нас столько за вечер и не играют. — Она посмотрела на дверь, ведущую в фойе. — И не знаю, что можно сейчас сделать: кассир ушел домой. Вам не удастся получить деньги обратно.

Он все еще держал их, но вид у него был скорее беспомощный, чем огорченный.

— Мне и не нужно денег обратно.

— Билеты действительны и на другие дни.

— Не думаю, что я смогу прийти, — сказал он тихо и внезапно протянул билеты ей. — Можете взять их. Ведь вы получаете проценты с тех, которые сдаете, правда?

На какой-то миг ее руки против воли потянулись к этой груде. Но она тут же отпрянула и взглянула на него.

— Нет! — сказала она вызывающе. — Я не понимаю… Но все равно — не надо, спасибо.

— А мне они зачем? Я сюда никогда больше не приду. Уж лучше вы их возьмите.

Здесь было очень много комиссионных, к тому же очень легких комиссионных, но, наученная горьким опытом, она давно взяла за правило: никогда не уступать ни в чем и нигде, даже если и не видишь, к чему все это ведет. Если уступаешь в чем-нибудь, неважно в чем, потом ты уступаешь еще в чем-нибудь, потом — где-нибудь еще, и делаешь это несколько легче, потом…

— Нет! — сказала она твердо. — Может быть, я и дура, но мне не нужны деньги, которых я не заработала.

И она ушла — окончательно; повернулась на каблуках и пошла через пустой зал. Она обернулась только у двери своей уборной — случайно, когда открывала дверь. Она увидела, что он смял в руках груду билетов, равнодушно бросил бесформенный ком на пол, повернулся и пошел к выходу в фойе.

Он протанцевал с ней примерно шесть раз; он выкинул сейчас билетов больше чем на девять долларов! И это был не жест, чтобы произвести на нее впечатление, — он и не заметил, что она на него смотрела. Легко же он относится к своим деньгам! Будто не знает, что с ними делать, как избавиться от них побыстрее. А это значит — если это вообще что-нибудь значит, — что он не привык иметь деньги. Теперь-то она научилась разбираться в таких вещах. Те, у кого деньги водятся, всегда знают, что с ними делать.

Она пожала плечами и закрыла за собой дверь.

Теперь ей предстояло «прорваться наружу». Но эта операция уже не страшила ее. Это стало похоже на необходимость перебираться через грязную лужу: неприятно, но через минуту ты уже на другой стороне, и — с ней покончено.

Когда она вышла в зал, лампы погасли. Горела только одна, чтобы уборщица могла мыть пол.

Она прошла вдоль мрачного, пустого, похожего на пещеру зала.

Свет и мрак поменялись местами. Теперь за окнами было светлее, чем здесь, внутри. Она прошла мимо двух окон в конце зала и увидела его — своего друга, своего союзника и сообщника; он был все там же — четкий круг на фоне неба. Она толкнула раскачивающиеся двери и вышла в фойе, еще освещенное. Там были двое. Один из них — тот, что закинул ногу на подлокотник дивана, — должно быть, ждал кого-то: он на нее едва посмотрел. Другой, тот самый, что танцевал с ней последние полдюжины — или около того — танцев. Он, однако, напряженно смотрел вниз, на улицу, а не на двери зала, откуда она вышла. Его, видимо, задержало решение проблемы: «Куда идти?» — а не намерение кого-нибудь дождаться. Она прошла бы молча, но он прикоснулся к шляпе — теперь на нем была шляпа — и сказал:

— Домой идете?

Если прежде, в зале, она была уксусом, то здесь, в фойе, превратилась в серную кислоту. Здесь не было распорядителя, который мог бы защитить, здесь ты должна действовать на свой страх и риск.

— Нет, наоборот, я только что пришла. Я поднимаюсь по лестнице спиной вперед.

Она спустилась по покрытым резиновой дорожкой ступенькам и вышла на улицу. Он остался там, наверху. Похоже, что он все еще не знает, что ему делать. И ведь он никого не ждал. Какое ей дело? Что ей до всего этого и до кого бы то ни было?

На воздухе было хорошо, — где угодно было бы хорошо после этого зала.

Но по-настоящему опасная зона — здесь, на улице! Здесь слонялись две не очень-то импозантные фигуры. Они держались в тени подъездов. С их губ свешивались сигареты. Она не помнила случая, чтобы их не было здесь. Как коты, которые следят за мышиной норкой. Те, которые околачивались там, наверху, ждали, как правило, какую-нибудь определенную девушку, а те, что были здесь, внизу, просто ждали кого-нибудь… Повернувшись, она пошла вверх по улице.

Она наперед знала все, что произойдет. Она могла бы написать об этом книгу. Все дело в том, что не стоит пачкать хорошую, белую, чистую бумагу вот этим. И все. Это просто грязная лужа, и, когда идешь домой, через нее надо перешагнуть.

На этот раз началось со свиста; такая форма приставания встречается часто. Это не был честный, открытый, звонкий свист, а приглушенный, таинственный. Она знала, что он относился к ней. А затем последовал словесный постскриптум: «Куда спешишь?» Она даже не ускорила шаг: это означало бы оказывать делу большее уважение, чем оно заслуживало. Когда они думают, что ты боишься, они делаются храбрее. Чья-то рука, задерживая, ухватила ее за локоть. Она не пыталась вырваться, остановилась и посмотрела на руку, а не в лицо.

— Уберите, — сказала она холодно.

К тротуару подкатила машина. Ее дверца была поощрительно приоткрыта.

— Ну, ладно, тебя трудно уговорить. Я тебе поверил. Теперь пошли — такси ждет.

— Я с тобой и в одном троллейбусе не поеду.

Он попытался повернуть ее к машине. Ей удалось захлопнуть сзади себя дверцу, и машина стала опорой, к которой она могла прислониться спиной. Какой-то человек остановился возле них — тот самый, что стоял наверху, в фойе, когда она выходила; она увидела его через плечо этого типа, Но она никогда ни у кого не просила помощи на этих улицах — при этом условии по крайней мере знаешь, что никогда не разочаруешься. И потом все равно через минуту все кончится.

Человек подошел ближе и спросил неуверенно:

— Нужно мне что-нибудь сделать, мисс?

— Вы что, думаете — это отбор желающих выступить по радио в «Часе добрых дел»? Если у вас отнялись руки, позовите полисмена!

— Зачем мне его звать, мисс! — ответил он с какой-то удивительной скромностью, совершенно не подходящей к обстоятельствам.

Он подтянул второго человека к себе, и она услышала глухой звук удара по кости — должно быть, по челюсти. Тот, кого стукнули, зацепился за задний буфер машины, не удержался и отлетел на мостовую, упал на спину. Мгновенье ни один из троих не двигался. Потом упавший стал быстро отползать, забавно отталкиваясь ногами, — он не был уверен, что находится на безопасном расстоянии. Молча, без всяких угроз или других демонстраций враждебности, как подобает человеку, который достаточно практичен, чтобы не тратить время на запоздалый героизм, он вскочил на ноги и удрал. Потом ушла машина: шофер понял, что делать ему здесь нечего.

Ее благодарность вряд ли можно было назвать очень горячей.

— Вы всегда так долго ждете? — сказала она.

— Я же не знал. Может быть, это какой-нибудь ваш особенный друг, — пробормотал он.

— Вы полагаете, что особенные друзья имеют право набрасываться на человека, когда он идет домой? Вы тоже так делаете?

Он улыбнулся.

— У меня нет особенных друзей.

— Можете считать, что вы высказались за двоих, — сказала она. — А мне они и не нужны.

Он понял, что она собирается без дальнейших разговоров повернуться и уйти.

— Меня зовут Куин Вильямс, — вырвалось у него; он пытался задержать ее еще на мгновенье.

— Рада с вами познакомиться.

Эти слова не звучали так же приятно, как они выглядят написанными на бумаге.

Она снова двинулась в путь. Он повернулся и посмотрел в ту сторону, где исчез пристававший к ней человек.

— Как вы думаете: может быть, мне пройти с вами квартал или два?

Она и не разрешила и не запретила ему это сделать.

— Он не вернется, — только и сказала она.

Он истолковал ее невразумительный ответ как полное согласие и пошел в ногу с ней на официальном расстоянии в несколько футов. Целый квартал они прошли в молчании: она — потому что твердо решила не делать никаких усилий для поддержания разговора; он — потому что был очень робок и не знал, что говорить теперь, когда получил право провожать ее. Они перешли улицу, и она заметила, что он оглянулся, но ничего не сказала. В таком же каменном молчании миновали второй квартал. Она смотрела вперед, словно была одна.

Подошли ко второму перекрестку.

— Здесь я поворачиваю на запад, — сказала она коротко и повернула за угол, как бы прощаясь с ним без лишних церемоний.

Он не понял намека и, помедлив, повернул вслед за ней. Она заметила, что он снова оглянулся.

— Можете не волноваться, — сказала она язвительно, — он сбежал совсем.

— Кто? — спросил он удивленно. И тут только понял, о ком она говорит. — О, я о нем и не думал!..

Она остановилась, чтоб опубликовать ультиматум.

— Послушайте, — сказала она, — я не просила вас идти со мной до моего дома. Если вы хотите идти — это ваше дело. Только одно я вам скажу: ничего не придумывайте, пусть никакие мысли не лезут вам в голову

Он принял это молча. И не протестовал против того, что она неправильно поняла его, когда он оглядывался. Это было почти первое, что ей понравилось в нем, с тех пор как он попал на ее орбиту час или два назад.

Они снова двинулись, все еще на расстоянии нескольких футов друг от друга, все еще не разговаривая. Это было странное провожание. Но если уж нужно, чтобы ее кто-нибудь провожал, она предпочла бы, чтоб это было именно так.

Они шли вверх по переулку, темному, как тоннель, — над ним когда-то проходила воздушная железная дорога.

Наконец он заговорил. Ей показалось, что это были первые слова, которые он произнес после драки возле такси.

— Вы хотите сказать, что ходите здесь одна ночью?

— А почему бы и нет? Это не хуже, чем там. Если здесь на вас кто-нибудь набросится, то только ради вашего кошелька.

Она уже устала держать свои коготки выпущенными, все время готовясь пустить их в ход. Приятно было — ради разнообразия — вернуть их туда, где им полагалось быть.

Он снова оглянулся — второй или третий раз, как будто в густом мраке, сквозь который они шли, можно было что-нибудь рассмотреть.

— Чего вы боитесь — что он набросится на вас с ножом? Он этого не сделает, не беспокойтесь.

— Я и не заметил, что оглядываюсь. Должно быть, такая привычка у меня появилась…

«Его что-то гнетет, — подумала она. — Люди не оглядываются вот так, каждую минуту». Она вспомнила о странной покупке кучи билетов там, в этой потогонке, и о том, как он выбросил их, будто они потеряли свою ценность, как только кончился вечер. Она вспомнила еще кое-что и спросила:

— Когда я вышла, вы стояли там, в фойе, на верху лестницы, помните? Вы кого-нибудь ждали?

Он сказал:

— О нет, не ждал.

— Тогда зачем вы стояли там, ведь дансинг закрылся?

— Я не знаю, — сказал он. — Просто не решил, куда мне идти и что делать.

Тогда почему он не стоял на улице, у выхода? Ответ пришел сам собой: с улицы нельзя увидеть человека, стоящего в фойе. Пока он находится там, он в безопасности, а внизу, у подъезда, человека можно узнать, если его кто-нибудь ищет.

Но она его не спросила, так ли это, потому что ее собственная мысль в этот момент, как решетка в воротах крепости, вдруг опустилась с резким скрежетом: «Не нужно милосердия! Какое тебе дело? Что все это тебе? Зачем тебе это нужно знать? Что ты — нянька в трущобах? О тебе кто-нибудь когда-нибудь беспокоился? Ты все еще не научилась. Тебя избили до синяков, а ты все еще протягиваешь руку каждому, кто попадается на твоем пути? Что нужно, чтобы ты, наконец, поняла? Стукнуть тебя по голове свинцовой трубкой?»

Он снова обернулся. И она ничего не сказала. Они дошли до Девятой авеню, темной, широкой и мрачной. Красные и белые бусинки автомобильных фар не могли осветить ее. Поток бусинок стал медленнее, застыл и превратился в блестящую диадему.

Она уже шагнула на мостовую, когда он на какое-то мгновенье отпрянул назад.

— Пошли. Светофор открыт, — сказала она.

Он сразу же пошел за ней, но эта задержка разоблачила его: она поняла, что не светофор остановил его, а одинокая фигура на другой стороне улицы, медленно удалявшаяся от них, — полицейский, обходящий свой участок.

Они пересекли улицу и вошли в бездну следующего квартала с тремя озерцами света. В воздухе теперь чувствовались сырость и прогорклый запах загрязненной нефтью воды. Где-то впереди них мрачно простонала сирена буксира, затем другая ответила ей — издалека, со стороны Джерси.

— Теперь уже скоро, — сказала она.

— Я никогда не был в этом районе, — признался он.

— За пять долларов в неделю нельзя жить подальше от реки.

Она открыла свою сумочку и стала искать ключ. Своего рода рефлекс — заблаговременно удостовериться, что ключ на месте. Когда они достигли среднего озерца света, она остановилась.

— Ну, вот здесь.

Он посмотрел на нее. Она подумала, что он почти глупо на нее смотрит. Но во всяком случае в его взгляде не было никаких любовных стремлений.

Почти напротив них — ее подъезд; дверь распахнута. Раньше подъезд был совсем темным, и она до ужаса боялась входить в дом поздно ночью; но когда кого-то зарезали на лестнице, там стали оставлять тусклую лампочку, так что она размышляла кисло: «Ты по крайней мере увидишь, кто именно всадит тебе нож в спину, если уж это должно случиться…»

Она сделала прощание очень кратким, чтобы уйти за пределы досягаемости его вытянутой руки.

— Ни о чем не беспокойтесь, — сказала она и оказалась уже в подъезде, а он — на тротуаре.

Опыт научил ее поступать именно так, а не стоять рядом, выслушивая уговоры и возражения.

Но, прежде чем уйти, она успела заметить, что он снова оглянулся в темноту, сквозь которую они только что прошли. Над ним властвовал страх.

Кем он был для нее? Просто розовым талончиком на танец, порванным пополам. Два с половиной цента комиссионных с каждых десяти центов. Пара ног, ничто, ноль.

ЧЕТВЕРТЬ ВТОРОГО

Она прошла по коридору. Теперь она была одна. Она была одна в первый раз с восьми часов вечера. Ее не обнимали мужские руки. Чужое дыхание не касалось ее лица. Она была одна. Она не очень хорошо представляла себе, каково людям в раю, но ей казалось, что там именно так — можно быть одной, без мужчины. Она прошла мимо единственной лампы в конце коридора — бледная, усталая… Сначала она шла если не бойко, то во всяком случае твердо, но после двух маршей лестницы как бы осела, пошатываясь из стороны в сторону, придерживаясь то за стены, то за деревянные перила.

Она поднялась на самый верх и, задыхаясь, прислонилась к двери.

Оставалось еще немного, совсем немного, и тогда — все. Все — до завтрашнего вечера. Она достала ключ, сунула его в скважину, толкнула дверь, вытащила ключ и захлопнула дверь за собой. Не руками, не за ручку — плечами, откинувшись назад.

Нащупала выключатель и зажгла свет.

Вот оно! Это — дом. Вот эта комната. Ради этого ты упаковала чемодан и приехала сюда. Об этом ты мечтала, когда тебе было семнадцать лет. Для этого ты выросла красивой, выросла нежной, привлекательной. Выросла…

Здесь трудно двигаться. Вся комната засыпана черепками. Они доходят до щиколоток, до колен. Они невидимы — рассыпавшиеся мечты, разбитые надежды, лопнувшие радуги…

Здесь ты иногда плакала, плакала тихо, неслышно, про себя, глубокой ночью. Или просто лежала с сухими глазами, ничего не ощущая. Все было безразлично. Ты размышляла тогда: скоро ли ты постареешь? Надо думать, скоро…

Она, наконец, оттолкнулась от двери и, стягивая шляпку, бросила взгляд на мутное зеркало в углу. Нет, не скоро. И к тому же очень жаль, что это все-таки произойдет.

Она свалилась на стул и сбросила туфли. Ноги у людей существуют не для того, что делают ее ноги. Людей нельзя заставлять танцевать бесконечно.

Она сунула ноги в фетровые ночные туфли с бесформенными отворотами и продолжала сидеть с бессильно повисшими руками.

Около стены стоит кровать, продавленная посредине. В центре комнаты, под лампой, — стол и стул. На столе лежит конверт с наклеенной маркой, совсем готовый к отправке. Но в конверт ничего не вложено. На конверте — адрес: «Миссис Ани Кольман. Гор. Глен-Фолз, штат Айова». А рядом — листик почтовой бумаги, на котором написано всего три слова: «Вторник. Дорогая мама!» — и больше ничего.

Закончить письмо нетрудно — она написала много таких писем. «У меня все в порядке. Спектакль, в котором я участвую, имеет большой успех, и очень трудно достать на него билеты. Он называется…» Она может выбрать какое угодно название в газете. «Я играю в этом спектакле не очень большую роль, немного танцую, но уже поговаривают о том, чтобы дать мне в следующем сезоне роль со словами. Так что, видишь, мама, беспокоиться нечего…» И потом: «Пожалуйста, не спрашивай, нужны ли мне деньги. Это смешно. Видишь, я посылаю тебе. По справедливости я должна была бы послать больше, мне достаточно хорошо платят. Но я немного растранжирила. В нашей профессии приходится следить за своей внешностью. А потом — моя квартира. Как бы она ни была прекрасна, она стоит довольно дорого. Да еще моя прислуга-негритянка. Но на следующей неделе я постараюсь прислать больше…» И две долларовые бумажки окажутся в конверте — бумажки, невидимо покрытые ее кровью.

Вот что она писала. Она могла кончить это письмо с закрытыми глазами. Может быть, она его допишет завтра, когда встанет. Придется. Оно лежит на столе уже три дня. Но не сегодня. Иногда человек так устает, что чувствует себя побежденным! Даже лгать не может. И тогда между строк может проскользнуть…

Она поднялась и подошла к нише в задней стене. Там стояла газовая конфорка. Она чиркнула спичкой, повернула кран — и возник маленький кружок голубоватого пламени. Сняла с полки и поставила на конфорку помятый жестяной кофейник. Кофе засыпано еще утром, когда двигаться не так мучительно. Прежде чем расстегнуть и снять платье, она подошла к окну — задернуть занавеску. И замерла…

Он все еще стоял там, внизу. Он стоял там, внизу, на улице, возле дома. Тот, который провожал ее. Он стоял на краю тротуара, будто не знал, куда отсюда уйти. Стоял неподвижно, однако не совсем спокойно.

Но он остался не из-за нее: не смотрел вверх, не искал ее в окнах и не заглядывал в подъезд, через который она ушла. Он делал то же, что раньше, когда шел с ней, — оглядывался по сторонам, напряженно всматриваясь в ночь. Да, в чувствах, которые он испытывал, нельзя было ошибиться даже с высоты третьего этажа. Он боялся.

Его поведение почему-то ее раздражало. Чего ему надо? Почему он не уходит куда-нибудь? Она хочет избавиться от них всех, она хочет забыть их всех, кто имеет хоть какое-то отношение к этой толчее, к ее тюрьме! А он один из них.

Ей хотелось наброситься на него: «Убирайся! Чего ты там ждешь? Давай двигай, или я позову полицейского!» Она знала, как говорить, чтобы заставить человека уйти!..

Но прежде чем она раскрыла окно, что-то произошло.

Он посмотрел вдоль улицы, в направлении Десятой авеню. И она увидела, как он вздрогнул и съежился.

Еще миг — и он бросился в сторону, исчез. Очевидно, в подъезде ее дома.

Никаких признаков того, что вызвало его исчезновение. Улица внизу была безжизненна — темная, как ствол револьвера; только свет уличных фонарей конусами падал на тротуар.

Она стояла, прижав лицо к стеклу, выжидая и наблюдая. Внезапно что-то белое появилось во тьме. Через несколько секунд она поняла: это был маленький патрульный полицейский автомобиль. Он приближался с выключенными фарами, бесшумно, чтобы захватить злоумышленников врасплох. У него не было определенной цели. Он ни за кем не охотился. Просто ехал и завернул сюда — наугад.

Вот он уже проехал. У нее мелькнуло желание открыть окно и крикнуть, чтобы они остановились, и сказать им: «Здесь, в подъезде, прячется человек. Спросите его, что он задумал». Но она не тронулась с места. Зачем? Она не собиралась заниматься его делами, но, с другой стороны, она не собиралась также заниматься делами полиции.

Автомобиль проехал и пропал за углом.

Она обождала минуту или две, чтобы посмотреть, как он выйдет из подъезда. Он не выходил. Тротуар перед домом был пуст. Он прятался где-то в подъезде. Он совершенно потерял мужество, это ясно.

Наконец она задернула занавеску и отошла от окна. Но не стала раздеваться. Она подошла к двери и прислушалась. Затем медленно открыла ее. Вышла в пустой коридор, неслышно — в своих мягких туфлях — прошла к перилам, осторожно наклонилась и посмотрела вниз в слабо освещенный зияющий колодезь — на самое дно.

Она увидела его там, внизу. Он сидел, сгорбившись, — на первых ступеньках. Он снял шляпу. Должно быть, она лежала рядом с ним. Он сидел спокойно, только одной рукой все время теребил волосы.

И, сама не зная почему, она издала шипящий звук — сильный, но не громкий, чтобы привлечь его внимание.

Вздрогнув, он вскочил и взглянул наверх. И увидел ее лицо наверху, над перилами.

Она жестом приказала ему подняться. Он сразу же исчез из виду, но она слышала, как он быстро поднимается, шагая через две-три ступеньки. Потом он показался в последнем пролете — и вот остановился рядом с ней, тяжело дыша. Он посмотрел на нее вопросительно и в то же время с какой-то надеждой.

Он моложе, чем казалось прежде. Моложе, чем в той толкучке. Может быть, там сама атмосфера заставляет всех выглядеть зловещими и более опытными, чем они есть на самом деле.

— Что случилось, парень? — поскольку она нарушала одно из ею самой введенных правил, она задала вопрос как можно грубее.

Он сказал:

— Ничего… Я… Я не понимаю вас… И запнулся. Но потом сказал: — Я просто отдыхал там немного.

— Да, — сказала она с каменным лицом. — Люди всегда отдыхают на ступеньках чужих домов в два часа ночи, когда их ничто не тревожит. Я знаю. Это совершенно логично. То-то вы всю дорогу оглядывались. Неужели вы думаете, что я не заметила? И того, как вы устроились в фойе, когда я вышла из своего сарая?

Он смотрел на лестничные перила и тер их ладонью по одному месту, будто там никак не стиралась грязь.

Он становится моложе с каждой минутой. Теперь ему лет двадцать пять. А когда он возник в дансинге, ему было… Да что там — у крыс нет возраста. Во всяком случае, их возрастом никто не интересуется.

— Как вы сказали вас зовут? Вы мне говорили на улице, но я забыла.

— Куин Вильямс.

— Куин? Никогда не слыхала такого имени.

— Это девичья фамилия моей матери.

Легкий звенящий шум заставил ее вернуться в комнату. Она подошла к конфорке и выключила газ, подняла жестяной кофейник и перенесла его на стол. Дверь осталась открытой, и она подошла, чтобы закрыть ее.

Он все еще стоял у лестницы, и все еще полировал перила, и смотрел на свою руку…

Она резко и повелительно сказала:

— У меня тут есть кофе, зайдите на минутку, я поделюсь с вами. — И тут же подумала: «Какая ты дура! Неужели ты никогда не научишься? Неужели ты не знаешь, что этого нельзя делать! И все-таки ты сделала это».

Он шагнул вперед, но она стояла в дверях, как бы преграждая ему путь.

— Только договоримся об одном, — предупредила она убийственно ровным голосом. — Я вас приглашаю выпить со мной чашку кофе — и больше ничего.

— Я ведь вижу, что вы за человек, у меня глаза в порядке, — сказал он с какой-то странной скромностью, которую она до сих пор в мужчинах не встречала.

— Вы бы поразились, если б узнали, скольким людям надо сходить к глазному врачу, — кисло пошутила она.

Она отступила, и он вошел. Она закрыла дверь.

— Говорите тише. В соседней комнате живет старая летучая мышь… Можете взять вон тот стул, а я придвину этот, если он не рассыплется.

Он со строгой церемонностью опустился на стул.

— Можете бросить свою шляпу на постель, — она снизошла до гостеприимности, — если дотянетесь.

Они оба посмотрели, как шляпа очутилась на кровати, и неуверенно улыбнулись друг другу. Потом она опомнилась и быстро согнала свою улыбку, а его — погасла от одиночества.

— Все равно я в этой штуке никогда не могу сварить только одну чашку кофе, — заметила она, как бы извиняясь за то, что попросила его войти.

И принесла еще одну чашку и блюдце.

— У меня две чашки, потому что их продавали у Вулворта по пять центов за пару. Надо было брать две, либо оставить им сдачу, — сказала она. — Первый раз ею пользуюсь. Наверно, надо ее ополоснуть. — Она подошла к покрытому плесенью крану водопровода в той же нише, в углу. — Вы пейте, — сказала она, стоя к нему спиной. — Не ждите меня.

Она услышала, как задребезжала крышка кофейника, когда он поднял ее, чтобы налить себе кофе. А потом крышка упала с таким стуком, что чашка на столе запела.

Она быстро обернулась

— Что такое? Вы ошпарились? Вылили на себя?

Ей показалось, что он побледнел. Он покачал головой, но не взглянул на нее: он был слишком занят чем-то. В одной руке он держал кофейник, — а в другой — конверт. Конверт с адресом ее матери. Он смотрел на него в полном оцепенении.

Она подошла к столу и сказала:

— Что случилось?

Он взглянул на нее, все еще держа в руке конверт.

— Вы кого-нибудь знаете в Глен-Фолзе, в Айове? Вы туда посылаете это письмо?

— Да. А что? — спросила она резко. — Это я своей матери пишу. — В ее тоне был вызов. — Ну и что? Что вы хотите по этому поводу сказать?

Он покачал головой и приподнялся со стула, но потом снова сел. Он смотрел на нее во все глаза.

— Это невозможно! — выдохнул он, наконец, и потер лоб. — Ведь я приехал оттуда! Это мой родной город. Я приехал оттуда немногим больше года назад… Вы что, тоже оттуда? — В голосе его звучало недоверие.

— Когда-то я там жила, — сказала она осторожно. Она выпустила слово «тоже». Так уж она была устроена. Она научилась никому не верить, никогда и нигде. Это единственный способ не быть обманутой. Какую он ведет игру? Минутку! Он открыт! Сейчас она собьет его с ног прямым в подбородок.

— Так вы, значит, из Глен-Фолза? — Она смотрела на него в упор. — А на какой улице вы там жили?

Он ответил сразу же, раньше, чем она успела сесть.

— На Андерсон-авеню, около Пайн-стрит, второй дом от угла, между Пайн-стрит и Ок-стрит. Очень близко от угла…

Она внимательно следила за его лицом. Так отвечают, когда спрашивают твое имя.

— Вы когда-нибудь ходили в кинотеатр «Бижу», на площади, где суд?

На этот раз ответ задержался.

— Когда я там жил, — сказал он, и в голосе его звучало недоумение, — никакого кинотеатра «Бижу» не было. В Глен-Фолзе было только два кинотеатра: «Штат» и «Стандарт».

— Я знаю, — сказала она тихо, глядя на свои руки. — Я знаю, что там нет такого кинотеатра. — Ее руки немного дрожали, и она спрятала их под стол. — А как называется та улица, где мостик пересекает железнодорожную линию? Знаете, мостик, по которому переходят через железнодорожную выемку?

Только тот, кто родился там, кто прожил там полжизни, мог ответить на этот вопрос.

— Да какая же это улица? — ответил он просто. — Мостик расположен в очень неудобном месте, между двумя улицами, и к нему приходится пробираться по очень узенькой тропочке. Все на это жалуются, вы ведь знаете.

Да, она знала. Но дело в том, что и он знал. Он сказал:

— Господи, посмотрели бы вы на себя! Вы совсем побледнели. Я тоже так себя чувствовал только что.

Значит, правда? И ей достался такой странный фант? Она сказала почти шепотом:

— Знаете, где я жила? На Эме-роуд. Вы знаете, где это? Да? Это ведь следующая улица после Андерсон-авеню. Это, собственно, не улица, а тупик. Послушайте: наверное, задние стены наших домов — друг против друга. Вы когда-нибудь слышали такое!..

Она замолчала. Потом сказала удивленно:

— Как получилось, что мы не были знакомы?

— Я приехал в Нью-Йорк год назад, — сказал он.

— А я пять лет назад.

— А мы переехали на Андерсон-авеню после того, как умер мой отец. Это два с лишним года тому назад. До этого мы жили на ферме, у нас была ферма около Марбери…

Она быстро кивнула, счастливая оттого, что иллюзия не рухнула.

— Так вот в чем дело! Я уже уехала к тому времени, когда вы переехали в город. Но, может быть, сейчас мои родные уже знакомы с вашими родными. Ведь — соседи…

— Должно быть. Я прямо их вижу сейчас. Мама всегда очень любила… — Он запнулся и сказал: — Вы мне еще не сказали, как вас зовут.

— Меня зовут Брикки,[1] Брикки Кольман. То есть меня зовут Руфь, но все называли меня Брикки, даже в семье. Боже, как я ненавидела это прозвище, когда была девчонкой! А теперь мне его даже как-то недостает. Это все из-за…

— Я понимаю, из-за ваших волос, — закончил он за нее.

Его рука потянулась к ней, ладонью кверху, немного неуверенно, готовая спрятаться, если на нее не обратят внимания. Ее рука появилась из-под стола тоже не очень уверенно. Руки сошлись, встряхнулись и снова разошлись.

Они смущенно улыбнулись друг другу через стол. Церемония была закончена.

— Привет, — пробормотал он нерешительно.

— Привет, — ответила она тихо.

Они словно заключили союз, основанный на общности интересов.

— Мне кажется, что наши родные уже познакомились там. Как вы считаете? — спросил он.

— Обождите минутку! Вильямс… Хотя это очень распространенная фамилия. А нет ли у вас брата, с веснушками?

— Есть. Младший братишка. Джонни. Еще мальчишка, ему восемнадцать лет.

— Готова держать пари — он встречается с моей племянницей! Ей самой всего шестнадцать лет. Она мне время от времени пишет о своих сердечных увлечениях. Теперь это — мальчишка по фамилии Вильямс, совершенно замечательный парень, если не считать веснушек. Но она надеется, что они со временем сойдут.

— Он играет в хоккей?

— Да, в команде Джеферсоновской школы, — ответила она.

— Тогда это Джонни. Тогда это он!

Они только качали головой, совершенно пораженные.

— Как тесен мир!

— Да, действительно!

Теперь уже она смотрела на него. Господи, как она смотрела на него! Видела его в первый раз. Изучала его. Заучивала наизусть. Простой парень, задушевный, простой, как хлопчатобумажная ткань. Ничего шикарного в нем — просто парень из соседнего дома. В жизни каждой девушки из маленького городка есть такой парень. И вот он здесь. Ее парень! Тот, который должен был быть ее парнем, который был бы ее парнем, если бы она задержалась дома, обождала еще немного. Ничего особенного в нем нет. Да и вообще в мальчишках из соседних домов никогда ничего особенного не бывает. Они слишком близки к вам.

Они говорили о своем родном городке тихими голосами, и глаза их заволокла мечта. Они ввели родной городок в эту самую комнату. Они вытолкнули Нью-Йорк, и он повис в ночи, снаружи. Они вытолкали его прочь.

Они забыли, кто они и чем занимались. Они уже говорили не друг для друга, а каждый для себя. И образовался один бегущий ручей между ними, один поток воспоминаний.

— Этот деревянный тротуар перед универсальным магазином «М»… Там одна доска все время опрокидывалась, если станешь близко к краю. Я уверен, что ее так и не починили.

— А кондитерская Грегори — помните? Какие он придумывал названия для своих блюд! Мороженое «Восточные сладости Делюкс»!..

— А Джеферсоновская школа? Вы тоже ходили в Джеферсоновскую школу?

— Конечно! Все ходили в Джеферсоновскую школу. А эти отлогие каменные скосы вдоль лестницы? Я всегда съезжала по ним стоя, когда выходила из школы.

— И я тоже. У вас наверняка английский язык преподавала мисс Эллиот? Да? У вас была мисс Эллиот?

— Конечно. У всех была мисс Эллиот по английскому.

На мгновенье ей стало немного больно: «Мальчишка из соседнего дома, а я встретилась с ним за две тысячи миль и с опозданием на пять лет! Мальчишка из соседнего дома. Мальчишка, которого я должна была знать и никогда не знала!»

— А аптека в конце главной улицы? Это тоже хорошее место, — сказал он.

— А вьюнки в окнах…

— А вечером на всех верандах — гамаки. Они медленно раскачиваются, а на полу, рядом, стоит стакан лимонада… А вы тоже пили лимонад? Я так всегда…

А ночью — никакой музыки. Тишина… Она уронила голову на руки так внезапно, будто у нее сломалась шея.

— Домой, — услышал он ее приглушенный голос. — Домой! Я хочу снова увидеть маму…

Когда она подняла голову, он стоял над ней. Он до нее не дотронулся, но она поняла, что он хотел это сделать. Она не хотела, чтобы он увидел ее глаза, полные слез.

— Дайте-ка сигарету, — сказала она хрипло. — Я всегда курю после того, как плачу. Не знаю, что со мной случилось. Я на людях не плакала уже много лет.

Ему это не понравилось. Он не дал ей сигареты.

— Почему вы не вернетесь? — спросил он.

Теперь он снова показался ей намного старше. А может быть, она стала моложе, в свою очередь. Город старит человека. Вот дома остаешься молодым. И даже когда думаешь о доме, тоже немного молодеешь на некоторое время.

Она молчала. Он снова спросил:

— Почему вы не вернетесь? Почему вы не вернетесь домой?

— Вы думаете, я не пыталась? — сказала она сердито. — Я рассчитала стоимость дороги и знаю все наизусть. Столько раз ходила в справочное бюро узнавать!.. Прямой автобус ходит только один раз в день, он уходит из Нью-Йорка в шесть часов утра. Можно поехать вечерним автобусом, но тогда придется заночевать в Чикаго, а если заночевать в Чикаго или где-нибудь еще, можно потерять власть над собой и вернуться. Однажды я даже дошла до самой автобусной станции, и со мной был мой чемодан, запакованный. Я сидела и смотрела, пока они откроют ворота. И не смогла. В последнюю минуту убежала. Сдала билет и притащилась обратно сюда.

— Но почему? Почему вы не можете уехать, если хотите? Почему?..

— Потому, что из меня ничего не вышло. Они считают, что я крупная звезда на Бродвее, а я просто такси-герл, мешок с опилками, который нанимают, чтобы таскать по полу. Видите эту бумагу, на которой написано только «Дорогая мама»? Одна из причин — то, что я писала домой все это время. А теперь у меня не хватает смелости вернуться, посмотреть им в лицо и признаться, что я неудачница. Для этого нужно много смелости, а у меня ее нет.

— Но ведь это ваши родные! Ваша семья! Они поймут. Они первые постараются сделать, чтоб вам было легче, поддержат вас.

— Я знаю. Маме я могу рассказать все. Не в ней дело. Дело в друзьях, в соседях. Она, наверное, все эти годы хвасталась мной. Читала им письма. Знаете, как это бывает… Конечно, мама и сестры помогут мне. Они ни слова не скажут. Но все равно им будет больно. А я этого не хочу. Я всегда хотела вернуться так, чтобы они гордились мною. А теперь, если я вернусь, они будут жалеть меня. — Она посмотрела на него и покачала головой. — Это только часть причины. Это не самая главная причина. Совсем не самая главная.

— Так в чем же дело?

— Я не могу вам сказать. Вы будете смеяться надо мной. Вы не поймете.

— Почему я буду смеяться? Почему это я не пойму? Я ведь тоже оттуда, тоже чужой в этом городе, как и вы.

— Ну, тогда слушайте, — сказала она. — Дело в самом этом городе. Вы думаете, это просто место на карте? Да? А я думаю о нем, как о личном враге, и знаю, что права. Город злой. Он тебя побеждает. Он схватил меня мертвой хваткой и держит. И я не могу уехать.

— Но дома, бетонные здания — у них нет рук. Они не могут протянуть руки и схватить вас, если вы решите уехать!

— Я говорила, что вы не поймете. Домам не нужны руки. Когда их так много, когда они сгрудились вместе, они заражают воздух. Я не знаю длинных, умных слов. Я знаю только, что в этом городе есть какая-то атмосфера, которая исходит от всех этих домов. Гнусная, плохая, злая. И когда вы слишком долго дышите ею, она проникает вам под кожу, проникает в кровь — и вы пропали. Город вас захватил. И тогда остается только сидеть и ждать. И через некоторое время он превратит вас в то, чем вы никогда не хотели быть и никогда не думали, что будете. Тогда уже поздно. Тогда можно уехать, куда угодно, хоть домой, но вы останетесь тем, во что превратил вас город.

Теперь он посмотрел на нее молча.

— Вам это все кажется ерундой. Вы мне не верите, но я убеждена, что права. Город омерзителен. Если вы немного слабее других, немного медлительнее или вам нужно немного помочь, нужно поддержать во время прыжка через пропасть, вот вас-то город и хватает. Вот тогда он и выступает в подлом свете! Город — трус. Он бьет только лежачих, только, только лежачих! Я говорю, что город мерзок! Может, он и хорош для кого-то, но ведь этот «кто-то» не я. А для меня он мерзок. Я его ненавижу. Он — мой враг.

— Почему вы не уезжаете? — снова спросил он. — Почему?..

— Потому, что я недостаточно сильна, чтобы разорвать цепи, которыми город меня сковал. Я это доказала себе в то раннее утро, когда сидела на автобусной станции. Тогда я поняла. Чем больше тебе хочется уехать, тем сильнее он тебя тянет назад. Он подобрался ко мне исподтишка, называл себя здравым смыслом. Он шептал мне: «Ты можешь уехать в любой момент. Почему не попробовать еще раз, почему не подождать еще один день? Почему не подождать еще одну неделю?» И к тому времени, когда кондуктор автобуса сказал: «Готов», — я уже шла по улице, обратно, с чемоданом в руке. Шла медленно, побежденная. Я не шучу. Когда я шла, мне казалось, что я слышу, как тромбоны и саксофоны дразнят меня оттуда, с вершин домов: «Ага, попалась?! Мы знали, что ты не сможешь этого сделать! А-ча-ча! Попалась?!»

Она опустила голову на руки.

— Может быть, я не смогла разорвать эти путы, потому что была одна. Одна я слишком слаба. Если бы кто-нибудь поехал вместе со мной, кто-нибудь, кто мог бы меня схватить за руки, если бы я попыталась удрать! Тогда, может быть… Тогда я не поддалась бы.

Он весь подобрался. Она это заметила. — Жаль, что я не встретил вас вчера, — услышала она. Он говорил больше себе, чем ей. — Как обидно, что я встретил, вас сегодня, а не вчера!

Она поняла, что это значит. Он что-то сделал вчера, что-то такое, чего не должен был делать. И теперь он не может вернуться домой. Ничего нового он не сказал. Она все время знала, что его что-то тревожит.

— Ну, мне пора, — пробормотал он. — Надо уходить.

Он подошел к постели, где лежала его шляпа. Она заметила, что он приподнял край подушки, и увидела, как другая рука скользнула во внутренний карман пиджака.

— Забери! — сказала она резко. — И не смей… — Потом она немного смягчилась. — У меня есть деньги на дорогу. Я отложила их еще восемь месяцев тому назад. Даже на сендвич во время остановки.

Он надел шляпу и пошел. Он пошел прямо к двери — медленно, нерешительно. Проходя, он коснулся рукой ее плеча, словно совершая обряд посвящения в рыцари. Общее горе, взаимная симпатия бессильных помочь друг другу людей — двух людей, попавших в одну беду.

Она дала ему дойти до двери и, когда он взялся за ручку, сказала:

— Они ищут тебя? Да?

Он обернулся и посмотрел на нее без удивления. И не спросил, как она догадалась.

— Нет еще. Они начнут искать часов в восемь утра, самое позднее — в девять, — сказал он просто.

БЕЗ ДВАДЦАТИ ДВА

Он молча вернулся к столу, расстегнул пиджак, сунул пальцы на подкладку — жестом фокусника, достающего колоду карт, — и на столе оказалась пачка денег. Пятидесятидолларовые банкноты. Из другой полы пиджака он извлек вторую пачку — на этот раз стодолларовых бумажек.

Он возился несколько минут. Деньги были разложены за подкладкой пиджака — и с боков и сзади, — чтобы не было заметно. Деньги лежали и в карманах. На столе оказалось шесть пачек банкнот, аккуратно перетянутых резинками, и одна — распечатанная.

Ее лицо ничего не выражало.

— Сколько? — спросила она ровным голосом.

— Теперь не знаю. Во всяком случае — больше 2 400. Было ровно 2 500.

Ее лицо все еще ничего не выражало.

— Где вы это взяли?

— Там, где я не имел права брать.

Несколько минут они молчали, как будто на столе между ними не лежало никаких денег.

Наконец, хотя его никто не просил об этом, он начал говорить. Ему нужно было рассказать. Ведь она — из его родного города. Она — девочка из соседнего дома; он рассказал бы ей о своих несчастьях, если бы они произошли там. Конечно, дома ему не пришлось бы говорить ни о чем таком. Но здесь с ним это случилось, и здесь он ей об этом рассказывал.

— До недавнего времени я работал помощником электромонтера, вроде ученика. Мы делали все понемногу. Чинили радио, электрические утюги, пылесосы, ставили штепсельные розетки в квартирах, исправляли дверные замки, — ну в общем делали всякую мелкую работу.

Я, конечно, приехал в Нью-Йорк не ради этого. Я думал, что найду хорошее место и буду учиться, стану инженером. Да. Идиот!.. Все же это было лучше, чем то, что мне пришлось испытать в первые несколько недель, когда я спал в парке на скамейке. Так что я не жаловался. А вот примерно месяц назад я потерял и эту работу. Меня не уволили — просто работа кончилась. У старика, с которым я работал, стало плохо с сердцем. Врачи ему велели перестать работать, и он перестал. Никто его не заменил, а я ему не родня. Он просто прикрыл мастерскую, и я остался на мели, как прежде. Целыми днями я ходил повсюду и ничего не мог найти. Конечно, иногда я мыл тарелки в ресторанах или в закусочных, где обедают автобусные кондуктора. Ничего другого мне не удалось найти…

Когда я понял, что иду прямым путем на свалку, я должен был вернуться домой, написать родным, чтобы прислали мне денег на дорогу. Они бы прислали. Но, наверное, со мной было то же, что и с вами. Я не хотел признаваться своим, что я побежден, что мне никогда не быть инженером. Я ведь приехал в Нью-Йорк по своей воле, я хотел добиться многого. Лихой парень — вот кто я был.

Рассказывая, он медленно ходил по комнате, засунув руки в карманы, ссутулившись, и смотрел себе под ноги. А она внимательно слушала, сидя боком на стуле, обхватив себя за плечи.

— Мне надо рассказать вам о том, что произошло прошлой зимой, за несколько месяцев до того, как я стал безработным. Все это покажется вам довольно неблаговидным, и, может быть, вы не захотите мне поверить, но все произошло так, как я вам расскажу.

Нам попалась одна работа, какая редко бывала. Мастерская наша находилась на 3-й авеню, но как раз в том месте, где проходит, можно сказать, граница между бедным районом и Золотым берегом. Однажды нас позвали в один роскошный дом на 70-й улице. Хозяин купил какую-то ультрафиолетовую лампу, чтобы загорать зимой в Нью-Йорке и не ездить для этого во Флориду. Так вот, нужно было поставить розетку в ванной комнате, чтобы включать эту самую лампу. Фамилия хозяина — Грейвз. Это вам что-нибудь говорит?

Она покачала головой.

— Мне это тоже ничего не говорило, да и сейчас ничего не говорит. Хозяин рассказывал, что о Грейвзе часто писали в светской хронике, в газетах. Не то чтобы хозяин сам читал светскую хронику, но в общем он все о них знал.

Работа была легкая. Правда, мы три дня ходили в этот дом, но только потому, что работали по часу в день, чтоб не мешать хозяевам. Нам пришлось прорубать дырку в стене, ванной комнаты на втором этаже, вырубить канавку, проложить провод и присоединить розетку.

Так вот, это был старый дом, и стены там толстые. Я никогда не видел таких толстых стен. Однажды, когда я работал один — хозяин мой пошел за чем-то в мастерскую, — я рубил стенку и ударил по чему-то деревянному. Я не знал, что это, и немного изменил направление, чтобы не попортить дерево. И все.

На следующий день, кажется, это было на следующий день, кто-то вошел в соседнюю комнату, когда я возился в ванной. Соседняя комната — это что-то вроде библиотеки или кабинета. Человек находился там минуту или две. Дверь в комнату была открыта, и я увидел этого человека — напротив двери висело зеркало. Он стоял у той самой стены, в которой с другой стороны я вырубал углубление. Он отодвинул кусок панели — там на стенах до середины деревянная панель — и повернул ручку на дверце сейфа, сделанного в стену. Маленький такой сейф… Он открыл дверцу, выдвинул ящик и начал доставать оттуда деньги.

Я не стал смотреть, меня это не интересовало, и вернулся к своей работе. Я понял: должно быть, задняя стенка сейфа выходит в ванную комнату. На нее я и наткнулся накануне. Больше я об этом не думал. Можете мне не верить, я не буду винить вас, если вы мне не поверите.

Она сказала:

— Когда вы сказали, что вы из Глен-Фолза, я сначала не поверила вам. Если это оказалось правдой, так почему же не может быть, что вы и сейчас говорите правду?

— Дальше вам поверить будет труднее. Сам не знаю, как это случилось. Знаю только, что случилось. Будто не я все делал…

Так вот. Внизу, в холле, около входных дверей, стоял маленький столик. Я обычно оставлял возле этого столика свой ящик с инструментами; с собой я брал только то, что нужно для работы. Когда мы закончили проводку и вернулись в мастерскую, я стал доставать инструменты из ящика и вдруг увидел… Может быть, кто-нибудь уронил в ящик?.. Служанка, которая открывала нам двери, была такая странная. Может быть, она это сделала, когда смахивала пыль со стола. Клянусь вам, я не знаю, как это попало в ящик!

— Что именно? — спросила она.

— Ключ от входной двери.

Она посмотрела на него долгим, внимательным взглядом. Он снова заговорил:

— Я не знаю, как он попал туда. Я и не знал о нем, пока не увидел в мастерской… — Он беспомощно развел руками. — Мне, конечно, никто не поверит.

— Час назад я бы не поверила, — призналась она. — А теперь… Не знаю. Ну, продолжайте.

— Рассказывать осталось немного, сами можете догадаться. Я хотел отдать ключ хозяину, он уже ушел домой. Можно было пойти и отдать этот ключ служанке. Но было уже поздно, я устал и хотел есть. И я решил занести ключ на следующий день — обязательно. Но назавтра я с восьми утра до позднего вечера работал, не мог вырваться ни на минуту. А на третий день я просто забыл. Ну — совершенно забыл!

Потом, как я вам говорил, работа кончилась, и я остался на мели. Все мои сбережения разошлись и… Короче говоря, вчера я вынул свой ящик с инструментами и посмотрел, не могу ли я что-нибудь продать или заложить. Кроме этих инструментов, у меня уже все было продано. Я полез в ящик — и нашел этот ключ. Увидел его и вспомнил, откуда он.

Я положил его в карман, привел себя немного в порядок и пришел к тому дому, на 70-ю улицу. Я думал, что, когда верну ключ, может быть, мне дадут какую-нибудь работу — ну, хоть перегоревшие лампочки заменить.

Я пришел и позвонил. Никто не вышел. Я звонил и звонил… Было это днем. Я слонялся вокруг дома, размышляя, что делать. А потом из соседнего дома вышел парнишка и заметил меня: заметил, что я смотрю на этот дом, жду. И он мне сказал, что дома никого нет, что они все выехали в свою загородную виллу. Я его спросил, почему же они не закрыли ставнями двери и окна в нижнем этаже, как это в таких случаях делается. Он сказал, что кто-то из семьи остался на несколько дней в городе. Наверно, когда он уедет, тогда дом и запрут как следует. Я спросил парнишку, когда мне лучше всего прийти, чтобы застать этого человека. Он точно не знал, но посоветовал попробовать вечером.

И я вернулся к себе в комнату и обождал до вечера. И вот, пока я ждал, эта мысль начала расти во мне. Вы понимаете, мне не надо вам говорить, о чем я думал…

— Понимаю, — согласилась она.

— Эта мысль росла и росла. Это очень плохо. Такие мысли как сорняки — их трудно вырвать, когда они пустят корни в почву — в тебя. А все вокруг помогало расти этим сорнякам, если можно так сказать. У меня не было ни единого цента. Уже двое суток — двое суток! — я ничего не ел. Когда ничего нет, и нет денег, не на что купить даже кофе и булку… Становится очень трудно, — просто сказал он. Помолчав, продолжал:

— Две недели я прятался от хозяйки, чтобы меня не вышвырнули из комнаты. Я мог оказаться без крова в любую минуту… Ну вот, и эта мысль росла, как сорняк. А я сидел весь день на кровати и подкидывал ключ…

Около семи часов, когда уже стемнело, я вышел и направился туда во второй раз. — Он мрачно усмехнулся. — Больше я не говорю ни о каких извиняющих обстоятельствах. Все остальное вы можете слушать, не делая мне скидки.

Я подошел к дому и увидел, что в нижних комнатах горит свет. Значит, я пришел вовремя. Ведь я пришел, чтобы застать этого человека дома. А перед дверью стояло такси. И пока я стоял и смотрел, свет погас. И минуту спустя из дома вышли двое — мужчина и девушка — и направились к такси.

Они не спешили. Я мог подбежать к ним или крикнуть, и они остановились бы…

Я не мог сдвинуться с места. Я стоял, молчал, смотрел и ждал, пока они уедут. Они уходили на весь вечер: на ней было длинное платье, а на нем смокинг. Когда люди так одеты, они не возвращаются домой скоро.

Они сели в машину и уехали. И я ушел тоже. Я шел и ощупывал ключ в кармане, и боролся с этой мыслью. Я подошел к дому с другой стороны, а потом вернулся и снова обошел квартал в другом направлении.

Я боролся изо всех сил, даю вам слово! Но, наверное, сил было маловато. Два дня у меня в желудке ничего не было, а на голодный желудок бороться трудно…

Я не взял с собой ящика с инструментами, но у меня в кармане была парочка легких отверток — как раз то, что нужно. На этот раз вам не придется напрягать свое воображение: они не случайно попали ко мне в карман.

Я даже бросил ключ в уличную урну, чтобы убить соблазн. Но ничего не вышло. Через две минуты я сдался — вернулся и достал ключ. И подошел прямо к двери. В общем я проиграл бой. И сначала я даже очень хорошо себя чувствовал оттого, что проиграл, не обманывайтесь на этот счет. — Он рассмеялся, и в его смехе была горечь. — А остальное уже нечего рассказывать: все понятно. Я все же позвонил в дверь — в последний раз, на всякий случай. Я знал, что никого там нет. Потом открыл ключом дверь. Она открылась сразу, они даже не сменили замок. А может быть, они и не заметили, что потеряли ключ, не знаю.

Я поднялся по лестнице, вошел в кабинет, или как там называется эта комната, и прошел в ванную. Включил лампочку, не опасаясь: внешнего окна там не было, света никто не мог увидеть. Идиотский сейф, такого, наверно, нигде больше нет! Только дверца и рамы были стальные, а все остальное — из дерева. И когда я оторвал заднюю панель, все открылось, протяни руку — и вынимай ящик!.. Может быть, с лицевой стороны этот сейф и трудно открыть, но ведь никто не предполагал, что его будут открывать с задней стороны.

Он был набит бумагами и всякими дорогими вещами, но меня ничто не интересовало, кроме денег. Я оставил все драгоценности, сувениры и акции, которые там были. Ничего не тронул. Потом я задвинул ящики, навел порядок — убрал штукатурку с пола, подвинул занавеску, которая висела над душем, так, чтобы она закрыла дырку, которую я пробил в стене. Если он войдет в ванную сегодня вечером, то, вероятно, ничего и не заметит. Он ничего не заметит до утра, пока не отдернет занавеску, когда будет утром принимать душ.

Ну, вот и все. Я выключил свет, спустился вниз, вышел, запер дверь и быстро ушел.

И сразу же началась расплата. Господи, как мне пришлось расплачиваться! Не успел я потратить и пяти центов из этих денег, не успел уйти за квартал от этого дома, как уже расплачивался! До сих пор у меня не было работы, не было денег, но я мог смотреть всем прямо в лицо. Я был хозяином улиц, больше, правда, у меня ничего и не было, но улицы-то по крайней мере принадлежали мне! А теперь вдруг их у меня отняли. Оставаться на улице слишком долго стало опасно. Мне казалось, что люди смотрят на меня пристально, что они опасны, что за ними нужно бдительно наблюдать. А люди, которые шли сзади!.. У меня плечи дергались, я все ждал: вот-вот чья-то рука опустится мне на плечо…

Теперь, когда у меня были деньги, я не знал, что с ними делать. За полчаса до этого мне были так нужны сотни вещей, что я бы отдал за любую из них руку, а теперь я ни об одной не мог вспомнить.

Теперь оказалось, что я даже не голоден. Я вошел в самый шикарный ресторан, какой только мог разыскать, по-настоящему шикарный ресторан, и заказал все меню. Я давно мечтал это сделать. Пока еще заказывал, все было великолепно, но когда мне начали приносить еду, что-то случилось. Я ничего не мог проглотить. Когда я хотел положить в рот кусок, у меня вдруг возникла мысль: «Это твое будущее; ты ешь годы своего будущего». И еда застревала в горле…

Через некоторое время я не выдержал. Я взял из одной пачки денег пятидолларовую бумажку, положил ее на стол, поднялся и вышел, не дождавшись, пока мне принесут остальные блюда. На улице я подумал, что, когда у меня было только десять центов, но собственных, честно заработанных десять центов, мне нетрудно было глотать кофе и булку, купленные на эти десять центов. По правде говоря, сразу же после того, как я выпивал кофе и съедал булку — на большее не хватало, — я мог есть еще и еще…

И опять я пошел по улице. Люди смотрели на меня подозрительно. Я шарахался от шагов за спиной…

За мной уже два квартала шел какой-то парень. Мне это очень не нравилось. Он шел, упорно шел за мной… Я услышал музыку из открытых окон дома и, когда он обернулся, перебежал через улицу, и зашел в дансинг. Мне казалось, что это подходящее место — там можно немножко побыть, не мозоля никому глаза, и не бродить по улицам. Я купил вагон билетов, чтобы хватило на долгое время. Потом я огляделся, и первая девушка, которую я увидел, — он нахмурил лоб и посмотрел на нее, — это были вы.

— Это была я, — повторила она, задумчиво водя рукой по краю стола; медленно, взад и вперед, по краю стола.

Оба молчали.

— И что вы будете теперь делать? — спросила она наконец.

— А что я могу делать? Ждать. Буду ждать, пока они меня не поймают. Они всегда ловят преступников. Он узнает об этом часов в девять или в десять, когда пойдет умываться. И, наверное, тот парнишка вспомнит, что кто-то слонялся у дома накануне днем. И каков этот «кто-то». Затем мой прежний хозяин скажет им, кто я такой и где я живу. Это не займет слишком много времени, они все узнают обо мне и поймают меня. Завтра, послезавтра, к концу недели. Какая разница? Они всегда добиваются своего. Раньше я об этом не подумал, об этом начинаешь думать потом. Теперь это «потом» наступило для меня, и я об этом думаю.

Бессмысленно уезжать из города или прятаться где-нибудь — из этого никогда ничего не выходит. Не выходит у маленьких людей, таких, как я, которые делают это в первый раз. Тебя поймают. Поймают, где бы ты ни был — здесь или в другом месте. У них длинные руки, и бессмысленно пытаться ускользнуть от них. Мне надо просто обождать здесь, в Нью-Йорке…

Он сидел, уставившись в пол, с печальной улыбкой побежденного. Он словно пытался понять, как все это произошло. И никак не мог понять.

Что-то в нем тронуло ее. В нем была какая-то беспомощность, беспомощность человека, опустившего руки, и это тронуло ее.

«Мальчик из соседнего дома! — думала она с горечью. — Вот кто он. Он не вор, не проходимец, посещающий дансинги, он просто тот мальчишка, стоящий на соседней веранде, которому ты машешь рукой, когда выходишь из своей калитки, или тот, который иногда прислонит свой велосипед к забору и поговорит с тобой — с открытой, широкой улыбкой на лице. Он приехал сюда, чтобы стать инженером и совершать большие дела, чтобы победить город, но город, конечно, победил его».

Она подняла голову. Подвинула свой стул. Она переступила какую-то невидимую границу, отделяющую пассивного слушателя от активного участника. Она внимательно посмотрела на него — мгновенье, чтобы понять, что она сама собиралась сказать.

— Послушай, — сказала она наконец, — у меня есть план. Что, если мы оба вернемся туда, где нам и следует быть, — домой? Вернемся туда, откуда мы приехали? Попробуем, еще один шанс? Сядем на этот шестичасовой автобус, на который я одна никак не могу сесть!

Он не отвечал; она наклонилась к нему.

— Неужели ты не понимаешь, что это необходимо сделать — сейчас или никогда? Неужели ты не видишь, что делает с нами город? Неужели ты не понимаешь, чем мы станем через год, даже через полгода?! Тогда будет поздно, тогда уже нечего будет спасать. Просто будут два других человека — с нашими именами, но это уже будем не мы…

Его взгляд скользнул по пачкам денег, лежащим на столе.

— Для меня уже слишком поздно. Я опоздал на несколько часов, всего на полночи. Но это все равно, что целая жизнь.

И он повторил то, что сказал прежде:

— Жаль, что я встретил тебя сегодня, а не вчера!.. Почему я не встретил тебя вчера, до всего этого!.. Теперь уже ничего не выйдет. Они просто будут ждать меня у остановки автобуса, там, в Глен-Фолзе. К тому времени как мы приедем, они будут знать, кто я и откуда; они будут искать меня там, когда увидят, что меня нет здесь. И я только втяну тебя в это дело, если поеду с тобой. Люди там, дома, — те самые, которые не должны об этом знать, — они увидят собственными глазами, как это произойдет… — Он покачал головой. — Ты поезжай. Я свой шанс потерял, а у тебя он еще есть. Поезжай прямо сегодня; ты права — здесь плохо, поезжай сегодня же, прежде чем ты опять поддашься. Если хочешь, я пойду с тобой к автобусу, провожу тебя, прослежу за тем, чтобы ты уехала.

— Я не могу! Я ведь тебе говорила: я не могу уехать одна. Город слишком силен, чтобы с ним бороться. Я слезу на первой же остановке и вернусь. Я не могу уехать без тебя — наверно, так же, как не можешь и ты без кого-нибудь вроде меня. Ты — моя последняя соломинка, а я — твоя. Мы встретились, и я это поняла. Отказываться от этой возможности — все равно что умирать, когда ты еще можешь жить…

Ее лицо молило, глаза не отрывались от его глаз.

— Но ведь они будут ждать меня там. Я знаю, что говорю. Они схватят меня, прежде чем я сойду со ступенек.

— Если ничего не украдено, за что тогда тебя арестовывать?

— Но ведь украдено! Вот они, деньги, перед нами.

— Я знаю. Но еще есть время все исправить. Вот в чем заключается мой план! Это не надо брать с собой, и тогда тебе незачем скрываться.

— Ты хочешь сказать?.. Ты думаешь, что я мог бы?..

Он вскочил. Он боялся разрешить себе надеяться.

— Ты сказал, что он один в доме; ты сказал, что он вернется поздно; ты сказал, что он ничего не обнаружит до утра. — Она говорила без пауз, на одном дыхании. — У тебя этот ключ? Ключ от входной двери?

Он лихорадочно шарил по карманам — быстро, так же быстро, как она говорила.

— Я не помню, чтобы выкидывал… Может быть, я оставил его в двери? — Короткий звук, сорвавшийся с губ, возвестил о том, что ключ найден. — Вот! — И он вытащил ключ из кармана. — Вот, вот он!

На миг их удивило, что ключ нашелся.

— Смешно, что я оставил его, правда? Это что-то вроде…

— Да. — Она понимала, что он имеет в виду, хотя ни он, ни она не могли найти верных слов.

Он снова положил ключ в карман. Она вскочила.

— Ты можешь попасть туда раньше, чем он вернется домой. Войдешь и выйдешь: сколько нужно времени, чтобы положить их обратно? Тебе же больше нечего там делать. И никто не станет тебя преследовать за то, что ты пробил дырку в стене, раз ты ничего не украл. — Она быстро собрала разбросанные по столу пачки денег. Одна и та же мысль поразила их одновременно. Они в отчаянии посмотрели друг на друга. — Сколько ты уже потратил? Сколько ты взял из этих денег? Он потер лоб.

— Не знаю. Обожди минуту, я припомню… Пять долларов за обед, который я не съел, долларов на пятнадцать я купил этих билетиков у вас… двадцать. Двадцать долларов, не больше, чем двадцать долларов.

— У меня есть, — сказала она резко. — Сейчас я положу сюда.

Она подбежала к кровати, приподняла матрац с краю, просунула руку в прореху и вытащила деньги, смятые так, будто их пытали.

— О нет! — запротестовал он.

Она снова надела железные латы, в которых была в дансинге.

— Вот что. Я делаю это и не хочу никаких споров. Все должно быть возвращено: даже если там будет недоставать всего одного доллара, юридически — это воровство, и вас могут арестовать. — И прибавила мягко: — Считай, что я тебе эти деньги одолжила. Отдашь, когда вернемся домой и ты начнешь работать. Здесь хватит и на билеты. — Она сунула деньги ему в руку. — Вот! Это теперь наши деньги, общие: твои и мои.

Он посмотрел на нее.

— Не знаю, что и сказать…

— Ничего не говори. — Она села. — Самое главное — выбраться из этого проклятого города сегодня. Обожди минутку, я только надену туфли и положу свои вещи в чемодан. У меня их немного… — Он пошел было к двери. — Нет, не выходи! — быстро сказала она. — Я боюсь, что потеряю тебя.

— Ты меня не потеряешь, — пообещал он едва слышно. Она застегнула туфли, вскочила, легко пристукнула каблучками.

— Смешно, но я уже не усталая!

Он смотрел, как она, не разбирая, бросает вещи в старый, разбитый чемодан, который вытащила из-под кровати.

— А что, если он уже вернулся?

— Не вернулся! Ты должен повторять это, ты должен молиться об этом. Тебя не поймали, когда ты вошел туда, чтобы взять деньги, почему же тебя должны поймать, когда ты идешь, чтобы вернуть их! Он, наверное, развлекается где-нибудь со своей девушкой. Он не вернется до половины четвертого или даже до четырех, — он ведь должен проводить ее домой.

Она села на подоконник и, прильнув к стеклу, посмотрела куда-то вбок, вдаль.

— У нас еще есть время, мы еще можем успеть, еще можем бороться!

— Куда ты смотришь?

Она спрыгнула с подоконника.

— На единственное, что есть порядочного во всем этом городе. Единственный друг, который у меня есть. Часы на здании «Парамоунт», вон там, они меня никогда не подводили, и я знаю, что не подведут и сегодня. Отсюда их можно увидеть, если смотреть в просвет между теми двумя зданиями. Пошли, Куин. Они говорят, что мы еще можем успеть. А они меня ни разу не обманули.

Она захлопнула крышку чемодана; он открыл дверь и пропустил ее вперед.

— Ты все взяла? Не забыла ничего?

— Закрой дверь, — сказала она устало, — я не хочу больше смотреть на эту комнату. Ключ оставь в двери, он мне больше не нужен.

Они пошли вниз по кривым ступенькам. Он нес ее потрепанный чемодан, совсем легкий, в нем почти ничего не было — только разбитые мечты…

Подойдя к наружной двери, они на мгновенье остановились. Он протянул руку к двери, она опередила его на мгновенье. Его рука легла на ее руку. Секунду они не двигались. Потом посмотрели друг на друга и улыбнулись — искренне, просто, как дети. Он сказал:

— Ох, как я рад, что встретил тебя, Брикки!..

Она сказала:

— Я тоже рада, что встретила тебя, Куин.

Он опустил руку и дал ей открыть дверь — в конце концов ведь до этого момента дом был ее…

ДВА ЧАСА

Улица была пуста, ничто не шевелилось, не встретилось даже кошки, обнюхивающей мусорный ящик.

Сюда они шли как чужие; каждый был занят своими мыслями. Теперь они шагали плечо к плечу. Он взял ее руку и прижал к себе, как бы защищая.

Приподнял шляпу жестом насмешливого прощания, вовсе не скрывшим его волнения:

— Прощай, Нью-Йорк!

Рукой она закрыла ему рот:

— Тс!.. Тише! Город еще может нас обмануть.

Он посмотрел на нее, чуть улыбаясь.

— А ведь ты говоришь наполовину всерьез.

— Гораздо серьезнее, чем ты думаешь, — сказала она.

На углу он остановился и поставил чемодан.

— Тебе лучше подождать меня на автобусной станции. Я пойду один. А на станции мы встретимся.

Она крепче сжала его руку — судорожно, будто боялась потерять.

— Нет, нет! Если мы разделимся, город опять займется своим грязным делом. Я начну думать: надо ли ему доверять? И ты будешь думать: а могу я довериться ей? И не успеешь оглянуться… Нет, нет, мы проделаем вместе каждый шаг пути.

— А что, если он вернулся домой? Ты только… Тебя заберут за соучастие.

— Ты все равно рискуешь, даже без меня. Мы пойдем на риск вместе. Погляди, нет ли где-нибудь такси; чем позже мы доберемся туда, тем опаснее…

— На твои деньги?

— Все равно, — ответила она.

Они увидели светящиеся бусинки, катящиеся к ним. Это было такси. Они одновременно подняли руки и бросились к машине, не ожидая, пока она подъедет ближе.

— Отвезите нас на 69-ю улицу, — сказал он. — Я скажу вам, где остановиться, Поезжайте через парк, так будет быстрее.

Они ринулись вперед, на север, затем через самый модный район 57-й улицы и выехали на 7-ю авеню.

— Почему ты сидишь в самом углу? — спросил он.

— Нью-Йорк наблюдает за нами. Каждый раз, когда мы проезжаем перекресток, мне кажется, что за углом, где-то в глубине, есть глаз: мы не видим его, но он следит… Город знает, что мы пытаемся ускользнуть от него, и попытается подставить нам ножку.

— Какая ты суеверная, — сказал он снисходительно.

— Когда у тебя есть враг и ты об этом знаешь, ты становишься не суеверным, а просто осторожным.

Позже она оглянулась и, прищурившись, посмотрела в заднее окно. Там, на западе, башни зданий вставали угрожающе — черные кактусы на фоне низких туч, освещенных отраженным желтым светом города,

— Посмотри, разве он не выглядит злым, жестоким? Разве он не выглядит как зверь, подкрадывающийся исподтишка?

Он усмехнулся, но в словах его не было прежней уверенности:

— Все города выглядят так ночью — темными, неясными, хитрыми и не очень дружелюбными… Я ощущаю то же, что и ты, только я никогда не думал о нем, как ты — словно о живом существе.

Они проехали через Сентрал-парк, в Восточный район.

Шофер повез их к 72-й улице, повернул, чтобы исправить ошибку, и проехал два квартала по 5-й авеню. Куин остановил машину у 69-й улицы, после того как они проехали лишний квартал, — чтобы шофер не мог определить, куда они направляются.

— Мы сойдем здесь, — сказал он резко.

Они расплатились и подождали, пока машина уедет. Потом пошли к следующему углу, к углу 70-й улицы, свернули и остановились.

Ей очень не нравилось, что приходилось разлучаться даже на короткое время. Но она и не пыталась уговорить его разрешить ей пойти с ним: знала, что он даже не станет ее слушать.

— Отсюда видно — вот, после второго фонаря, — сказал он тихо, оглядываясь, чтобы убедиться, что за ними никто не следит. — На всякий случай ближе этого фонаря не подходи. Стой здесь. Я сразу вернусь. Не бойся, слышишь? Успокойся.

Она боялась не так, как он думал. Он имел в виду: не бойся за себя. Но за себя она не боялась; она испытывала чувство, которого никогда прежде не знала: она боялась за другого — за него.

— Зря не рискуй; если увидишь свет, если поймешь, что он вернулся, — не входи в дом, просто брось деньги внутрь, пусть он их подберет утром. Не обязательно класть их в сейф. И будь осторожен. Может быть, он уже спит и света нет, а ты не будешь знать, что он дома.

Он уверенным жестом натянул шляпу пониже на лоб и двинулся по безмолвной улице.

Стеклянные входные двери блеснули. Он вошел.

Как только он вошел, она подняла свой чемодан и медленно пошла в том же направлении, хотя он предупредил ее, чтобы она осталась там, где стояла. Она хотела быть как можно ближе к нему. Она все время думала о нем. Можно сказать, что она молилась за него.

Она заметила, что бессознательно заложила один палец за другой, как делала в школе во время экзамена.

Она дошла до дома. Прошла мимо, не останавливаясь, чтобы не привлечь внимания. Маленький тамбур между внешней, стеклянной дверью и внутренней был пуст — она увидела это при свете уличного фонаря. Он вошел внутрь и закрыл за собой дверь.

«А что, если тот спит сейчас наверху? А что, если Куин не поймет это вовремя? Что, если хозяин проснется и обнаружит его?» Она пыталась отмахнуться от этой страшной мысли… Ведь ничего не случилось, когда он вошел туда в тот раз. Почему же должно что-то случиться сейчас, когда он вошел с честными намерениями?

«Город… Это будет очень похоже на город! Город, оставь его в покое, ты меня слышишь? Оставь его в покое! Ты меня понимаешь?»

Она уже прошла довольно далеко, вернулась. Ничего не случилось — никаких криков, не загорается свет в верхнем окне, значит, ничего не случилось. Скрещенные пальцы затекли. Она была похожа на пикетчицу, которая не допускает сюда город, — верную, отважную пикетчицу, не имеющую никакого оружия, кроме легкого чемодана в руке.

Она изо всех сил пыталась быть спокойной, но в ее сердце разбушевалась буря. Это занимает больше времени, чем нужно. Даже если не зажигать света, это не может занять столько времени — подняться наверх, на второй этаж, и спуститься вниз. Он должен выйти, он должен уже выйти! Он вошел в чужой дом незаконно, пусть даже для того, чтобы вернуть деньги, и если его поймают, как он сможет доказать, что он возвращал деньги, а не брал? Может быть, следовало отправить их почтой, а не возвращаться самому? Они об этом не подумали — ни он, ни она. Очень жаль, что они об этом не подумали.

Внезапно впереди, на углу, появилась какая-то фигура. Полицейский обходил свой участок. Брикки быстро свернула в какую-то нишу. Слишком она подозрительна — слоняется по улице в такой час, с чемоданом. Если он пойдет в эту сторону… Если Куин выйдет, когда он стоит там, на углу… Ее сердце не просто билось, оно раскачивалось из стороны в сторону и делало «мертвую петлю», полный круг, как маятник, сошедший с ума.

Сверкнул металл — полицейский открыл ящик стенного телефона. Так вот что он делает! Звук его голоса был слышен в тихом ночном воздухе. Она уловила: «Рапортует Ларсен. 2.15» — и что-то еще. Телефонный ящик снова захлопнулся. Она прижалась к стене, боялась выглянуть и посмотреть, в какую сторону он пойдет, боялась, что он пойдет мимо нее. Она услышала его тихие шаги по тротуару и догадалась, что он переходит улицу. А затем все исчезло, даже эти слабые звуки исчезли. Она выглянула. Улица была пуста, Она вышла на тротуар.

Что там случилось? Что произошло, почему он так долго? Он давно должен был выйти!

Когда она поравнялась с домом, наружная дверь бесшумно открылась, и он вышел. Дверь за ним снова закрылась, но он не сразу двинулся с места: стоял и смотрел на нее так, будто не видел или видел, но не узнавал.

Затем стал спускаться со ступенек. Что-то случилось. Он шел слишком медленно. Слишком медленно и оцепенело, словно не понимая, где он. Нет, не в этом дело: будто… будто нет разницы — вышел он из дому или нет.

Дважды он остановился и посмотрел назад, на дверь. Он почти качался. Она подбежала к нему. Даже в темноте она видела, как он бледен и напряжен.

— Что случилось? Почему ты оглядываешься?

Он смотрел на нее пустыми глазами. Она бросила чемодан и потрясла его за плечи:

— Говори, не стой так! Что там случилось?

Он молчал. Наконец ответил через силу:

— Его там убили. Он мертвый. Он лежит там мертвый.

Она захлебнулась:

— Кто? Человек, который тут живет?

— Да, наверно, это тот человек, который выходил отсюда вечером. — Он потер рукой лоб.

Она прислонилась к каменной балюстраде.

— Это он сделал, — сказала она мертвым голосом. — Я так и знала, что он это сделает. Я знала, что он не даст нам уехать; он всегда так. Теперь он схватил нас прочно, крепче, чем прежде.

Апатия продолжалась всего мгновение: ведь город еще и учит, как бороться, он учит многим плохим вещам, но может научить и одной хорошей — умению бороться. Он всегда пытается убить тебя, а тебе надо научиться бороться за свою жизнь.

Она сделала движение — внезапное, резкое: повернулась, чтобы подойти к двери. Он схватил ее.

— О нет, ты туда не пойдешь! — Он пытался оттащить ее. — Быстро убирайся отсюда! Тебе надо уйти! С самого начала я должен был запретить тебе приходить сюда. Иди на станцию, купи себе билет, сядь в автобус и забудь, что ты меня встретила. — Она пыталась высвободиться. — Брикки, послушай меня! Уходи отсюда — быстро, пока они…

Он пытался толкать ее перед собой, но она вырвалась и подошла к нему еще ближе, чем прежде.

— Я хочу знать одно: это ведь не ты? Когда ты приходил сюда в прошлый раз, ты ведь этого не сделал?

— Нет! Я только взял деньги, вот и все; его там не было, Я совсем его не видел, он, должно быть, вернулся после того, как я ушел. Брикки, ты должна мне верить!

Она грустно улыбнулась ему в полумраке:

— Ну, хорошо, Куин, я знаю, что это не ты. Я знаю, что мне даже не следовало спрашивать.

Мальчишка из соседнего дома… Он никогда никого не убьет…

— Я теперь не могу вернуться домой, — пробормотал он. — Я конченый человек; они будут думать, что это сделал я. Слишком уж все совпадает; они будут ждать меня там, когда мы приедем. И если уж это должно случиться, пусть лучше случится здесь, а не там, где все меня знают. Я остаюсь. Я буду ждать, но ты… — Он снова попытался подтолкнуть ее. — Пожалуйста, уходи, я прошу тебя, Брикки! Пожалуйста!

— Ты ведь не сделал этого, правильно? Тогда оставь меня в покое, не толкай меня. Куин, я иду туда с тобой! — Она вызывающе выпрямилась, но вызов относился не к нему; она осмотрелась вокруг. — Мы ему еще покажем! Мы еще не побеждены, время у нас есть — срок истекает на рассвете. Пока никто ничего не знает, иначе здесь было бы полно полиции. Не знает никто, только мы и тот, кто это сделал. У нас еще есть время. Где-то здесь, в проклятом городе, есть часы — мой друг: они говорят сейчас — пусть мы их не видим отсюда, — они говорят, что у нас еще есть время, не столько, сколько было, но немного есть. Не останавливайся, Куин, не останавливайся. Никогда не бывает слишком поздно — до самого последнего часа, до последней минуты, до самой последней секунды.

Она вновь трясла его за плечи, но на этот раз не для того, чтобы вытянуть из него что-то, а чтобы вложить.

— Пошли! Войдем в дом и посмотрим, не можем ли мы что-нибудь сделать. Мы должны пойти, это наш единственный шанс. Мы хотим поехать домой. Ты знаешь, что мы хотим поехать домой, мы боремся за наше счастье. Куин, мы боремся за нашу жизнь, и чтобы выиграть это сражение, у нас есть время только до шести часов утра.

Она едва услышала его ответ:

— Пошли, Брикки…

Ее рука бессознательно проскользнула под его локоть — и для того, чтобы придать ему храбрости, и для того, чтобы стать смелее самой. С очень странным, очень официальным видом входили они в дом — медленно, и упрямо, и очень храбро — туда, где была смерть.

ДВАДЦАТЬ МИНУТ ТРЕТЬЕГО

Тамбур был похож на гроб. Ключ дрожал, когда Куин вставлял его в замочную скважину — третий раз в эту ночь. Человек, который говорит, что он никогда ничего не боялся, лжет.

Замок щелкнул. Они вошли. Он придержал дверь плечом и медленно, бесшумно закрыл ее.

— Он там, на втором этаже, — раздался его шепот. — Я не хочу зажигать свет внизу: могут увидеть с улицы.

— Ты иди вперед, — сказала Брикки, — а я буду держаться за тебя. Только поставлю чемодан.

Она ощупью добралась до стены и поставила чемодан так, чтобы его легко было найти. Потом она взяла его за руку. Они двинулись.

— Ступеньки, — шепнул он вскоре.

Она нащупала ногой ступеньку, и они стали подниматься по лестнице. Есть ли еще кто-нибудь в доме? Может быть, кто-нибудь и есть. Ночные убийства часто обнаруживаются только утром.

— Поворот, — прошептал он.

Новый марш лестницы. Наконец ступеньки кончились.

— Поворот, — выдохнул он.

Его рука повела ее направо. Теперь они шли по верхнему коридору.

Здесь стоял запах дорогой кожи и дерева. Она почувствовала аромат сигарного дыма, очень слабый. Еще что-то ощущалось в воздухе, почти воспоминание о запахе: может быть, кто-то пудрился здесь. Или, может быть, духи.

Они переступили порог и остановились. Он протянул руку, и она услышала, как закрылась дверь.

Зажегся свет — невыносимо яркий после долгого путешествия в темноте.

Стены были светло-зеленого цвета, панели — из орехового дерева. Окон комната не имела.

Самым заметным в ней был мертвец.

Комната принадлежала, наверное, одному человеку, а не всей семье. То, что светские молодые люди называют «берлогой». Две или три короткие полки с книгами, вделанные в стену, — можно считать, что до некоторой степени это библиотека. Здесь стоял письменный стол — комнату можно назвать и кабинетом. В разных местах стояло несколько удобных кожаных кресел, шкаф с бутылками, пепельница. Так что скорее всего — это мужской вариант гостиной.

Она была продолговатая; две короткие стены — глухие, в третьей — дверь, через которую они вошли, а в четвертой — две двери: одна в спальню, другая рядом — в ванную. Куин пошел в спальню. Она увидела, как он задернул тяжелые портьеры на окнах спальни, чтобы с улицы не видно было света.

В ванную Куин не пошел, там, наверное, тоже нет окон.

Она считала, что многое повидала в жизни, все знает. Но этого она не знала. Она никогда не видела мертвых.

Она посмотрела на его лицо. На вид ему лет тридцать пять или около того. Должно быть, у него было красивое лицо. Но в конце концов красивы и ангелы и дьяволы. Морщинки, которые двигались, когда человек жил, превратились в неподвижные швы. Рот, который выражал силу или слабость, горячий или спокойный характер, был теперь просто зияющим отверстием. Глаза прежде были жесткие или добрые, умные или глупые; они стали просто блестящими безжизненными инкрустациями. Смерть отобрала мысль и движение.

Он был безукоризненно одет: крахмальная рубашка не помята, и бутоньерка все еще торчит в петлице смокинга.

Подошвы его туфель немножко поблескивают — от воска натертых полов. Значит, он не так давно танцевал? Но какой толк думать обо всем этом!

Куин вернулся. Она почувствовала — он стоит рядом, и была рада, что он рядом; это хорошо.

— А ты знаешь, как его… — спросила она тихо. Как это сделали — чем?

Она нагнулась. Он — тоже.

— Должно быть, здесь. — Ее рука потянулась к пуговице смокинга.

— Обожди, дай я, — сказал он быстро. Он что-то сделал пальцами, и полы смокинга разошлись. — Вот. — И он глубоко вздохнул.

Маленькое красновато-черное пятнышко нарушало белизну пикейного жилета слева, под сердцем.

— Должно быть, из револьвера, — сказал он. — Да, пуля. — Ранка круглая. От ножа не такая рана.

Он расстегнул жилет. Под ним тоже было красное пятнышко, только крупнее — рубашка впитала кровь.

— Должно быть, очень маленькая пуля, — сказал он. — Я не специалист, но дырочка очень маленькая.

— А может быть, они все такие.

— Может быть, — сказал он. — Я не знаю.

Она сказала:

— Значит, в доме никого, кроме нас, нет. Выстрел услышали бы.

Он огляделся.

— Револьвера не видно, — сказал он.

— Как фамилия людей, которые живут в этом доме?

— Грейвз.

— А это — глава семьи, отец?

— Отец умер лет десять или пятнадцать тому назад. Остались мать, два сына и дочь. Это старший сын; младший — студент, учится где-то в колледже, а дочь — одна из тех, кого называют «дебютантка». Знаешь, о них пишут в газете, в светской хронике.

— Если бы мы могли понять — почему, если б мы знали причину!..

— У нас всего несколько часов, а полиция тратит на это недели.

— Давай начнем с самого простого. Он не застрелился, иначе здесь лежал бы револьвер.

— Да, наверное, — сказал он не слишком уверенно.

— Чаще всего убивают с целью ограбления. Что-нибудь взято из сейфа с тех пор, как ты был здесь первый раз?

— Не знаю, — ответил он. — В тот раз я не включал свет. И споткнулся об него. Потом я зажег спичку, увидел его, кое-как добрался до сейфа, бросил деньги и выбежал на улицу.

— Тогда давай посмотрим. Как ты думаешь, ты сможешь вспомнить, что там лежало?

— Нет, — признался он. — Я очень нервничал тогда, понимаешь ли… Но давай попробуем. Может, я вспомню.

Они вошли в ванную. Куин — первым.

Зеркало на стене создавало неприятное впечатление, будто вместе с ними вошли и другие люди. Кто эти испуганные дети, такие юные, такие безнадежно-беспомощные?

Она не стала об этом думать.

В стене зиял аккуратный квадрат. Куин вынул заднюю часть деревянной обшивки, за которой находился сейф, затем медленно вытащил стальной ящик с деньгами. Открыть такой сейф не труднее, чем отрезать ножом кусок масла.

— Не очень-то крепкий сейф, — заметила она.

— Наверное, его сделали много лет назад… — Он замолчал и покраснел: он сгорал от стыда, она видела, от стыда за то, что он сделал. Все его инстинкты восстали. Хорошо. Так и должно быть с мальчишкой из соседнего дома, если он совершил такую вещь.

Они поставили тяжелый ящик на трехногий табурет и открыли его.

Деньги лежали сверху — деньги, которые он только что вернул. Они их отложили и начали разбирать кипы бумаг — желтые, старые бумаги.

— Вот завещание. Может быть, оно имеет какое-нибудь отношение.

Он продолжал рыться в бумагах, а она стала просматривать завещание.

— Завещание его отца. А он, — она кивнула в сторону комнаты, — был его душеприказчиком. Его зовут Стивен. — Затем просмотрела еще страницу и сказала: — Не думаю, что это имеет какое-нибудь отношение к делу. Все завещано вдове. Дети ничего не получают, пока она не умрет, а ведь убили не ее, а сына. — Она сложила завещание и положила его на место. — Ты говорил, что здесь были какие-то драгоценности; я их не вижу.

На какое-то мгновение у нее зародилась надежда, что похитили их.

— Они во втором ящике, сейчас я тебе покажу. И, по-моему, они не очень дорогие, то есть, конечно, они дорогие, но это не бриллианты или что-нибудь в этом роде.

Он достал второй ящик. Нитка жемчуга, старомодное ожерелье из топазов, аметистовая брошь.

— Жемчуг, наверное, стоит тысячи две.

— Я все это видел; отсюда ничего не взято с тех пор, как я…

Он снова осекся и замолчал, опустив глаза.

— Это не ограбление, — сказала она трезво. — Кое-что посложнее.

Они быстро уложили все в ящики. Последними положили деньги. Он посмотрел на них с ненавистью. Она понимала, она его не винила…

Они закрыли ящики, вставили их на место. Не было смысла закрывать отверстие в стене занавеской. Когда рядом лежит труп, стоит ли пытаться скрыть другое преступление? Да и вообще бесполезно пытаться отделять одно от другого: как только обнаружат убийство, его, конечно, свяжут со взломом.

— Ну, с этим покончено, — сказала она, обескураженная.

Они вернулись в комнату, остановились и беспомощно посмотрели друг на друга. Что делать теперь?

— Бывают и другие мотивы, такие же простые, — сказала она. — Ненависть или любовь. Теперь мы должны…

Он понял. Подойдя к трупу, он опустился на колени.

Она подавила отвращение, подошла и стала на колени рядом с ним.

— Ну, тогда придется посмотреть, что у него в карманах, — сказала Брикки. — Я тебе помогу.

— Не нужно, не притрагивайся к нему; я достану все из карманов, а ты смотри.

Они улыбнулись друг другу, делая вид, что им не так уже омерзительно то, что они собирались делать.

— Я начну отсюда, — сказал он.

Грудной кармашек. Ничего, кроме тонкого полотняного носового платочка.

— Посмотрим левый боковой карман. — Ему пришлось приподнять тело. — Здесь вообще ничего нет, — и вывернул атласную подкладку кармана. — А теперь правый.

— Тоже ничего.

Вывернутые карманы торчали, как маленькие плавники.

— Теперь внутренние карманы.

На этот раз ему пришлось коснуться рукой мертвой груди.

— Вынимай все, — прошептала она.

Он доставал из кармана вещи и передавал ей, а она клала их на пол.

Они сидели, согнувшись, подняв колени. Он молчал, но она по его лицу понимала: ему кажется, что у них нет никаких шансов — слишком мало времени оставалось до рассвета.

Позади них, на книжной полке, стояли часы. Усилием воли — только усилием воли! — они заставляли себя не оборачиваться, но они их слышали. Часы мелко рубили тишину и говорили: «Тик-так, тик-так», — столь насмешливо, столь безжалостно, столь быстро. Они не останавливались, не прерывали своего движения, а шли, шли, шли…

— Портсигар. Серебряный. С надписью: «С. от Б.». В нем три сигареты. Его звали Стивен? Подарил кто-то, чье имя начинается на «Б». — Она захлопнула портсигар и положила на пол. — Спички. Бумажник, кожаный. Две пятидолларовые бумажки и одна долларовая. Два корешка от билетов на сегодняшний спектакль в «Винтер Гарден». Третий ряд, места сто тринадцать и сто четырнадцать. Что ж, по крайней мере мы знаем, где он был сегодня с восьми тридцати до одиннадцати.

— Два с половиной часа из тридцати пяти лет, — сказал он мрачно. — Выходит, нам нужно проследить примерно два — два с половиной часа с того момента, как кончился спектакль в театре. Еще что-нибудь там есть?

— Визитные карточки, деловые, — ответила она. — Какой-то Стафорд, какой-то Холмз, какой-то Ингольдсби. Кажется, все… Нет, обожди минутку, в маленьком отделении есть еще что-то. Фотография. Любительская. На фото — девушка и он сам, оба верхом.

— Покажи-ка! — Он посмотрел и кивнул головой. — Это та, с которой он сегодня вечером вышел из дому. В спальне тоже есть ее фотография — в серебряной рамке. Там написано «От Барбары».

— Значит, это сделала не она. Иначе фотографии в серебряной рамке не было бы. Рамка, может, и осталась бы, но фотографии там бы не было. Здравый смысл подсказывает.

— Ну вот и все — из внутренних карманов. Теперь посмотрю четыре кармана в брюках. Два боковых и два задних. Левый задний. Ничего. Правый задний — еще один носовой платок. Левый боковой — ничего. Правый… Ключ от входной двери и немного мелочи.

Она пересчитала мелочь, задумчиво, понимая, что это не имеет значения.

— Восемьдесят четыре цента, — сказала она и положила деньги на пол.

— Вот и все карманы. А мы не сдвинулись с места.

— Нет, сдвинулись, Куин, очень сдвинулись!.. Не говори так. В конце концов мы же не ожидали, что найдем здесь лист бумаги, на котором написано: «Меня убил такой-то». Мы уже знаем одно имя — Барбара. И мы знаем, как Барбара выглядит, и знаем, что она провела с ним первую половину вечера. Мы также знаем, где они были примерно до одиннадцати часов. Мне кажется, что это очень много. И это мы узнали, только осмотрев карманы.

«Тик-так, тик-так, тик-так…»

Она сжала его руку, чтобы успокоить его, придать ему бодрости.

— Я знаю, — сказала она чуть слышно. — Не смотри на них, Куин, не оборачивайся. Мы сможем это сделать, Куин, сможем, мы успеем!..

Она поднялась.

— Положить все обратно? — спросил он.

— Не имеет значения; оставь, где лежит.

Он тоже поднялся.

— Давай теперь осмотрим комнату, — сказала она. — Ты начинай там, а я начну здесь.

— А что мы ищем? — спросил он хмуро.

Ей хотелось крикнуть. «О господи, я сама не знаю!..»

«Тик-так, тик-так, тик-так…»

Она опустила глаза, чтобы не смотреть на циферблат, когда проходила мимо часов, как страус, который прячет голову в песок. А ведь это не так легко. Часы здесь, на ее стороне комнаты и смотрят прямо на нее.

Книги на полке разделены на две части, и часы стоят посередине.

— «Зеленый свет», — бормотала она, проходя вдоль книг, — «Китайские фонарики», «История…» — Она быстро опустила глаза, — «Тик-так…» Еще один миг из их запаса прошел! Она снова подняла глаза, уже правее часов. — «На север от Востока», «Трагедия Икс…» Не очень-то он много читал, — решила она.

— Откуда ты знаешь? — спросил он.

— Так мне кажется. Когда человек много читает, у него книги более или менее одинаковые. Я хочу сказать — одного типа, а здесь какой-то сброд, совсем разные книги. Наверное, он читал одну книжку по полгода или около того, когда не спалось.

Она первая подошла к столику.

— Куин! — окликнула она после минуты раздумья.

— Да?

— Человек, который курит сигареты, — а мы нашли сигареты у него в портсигаре, — он сигары тоже курит?

— Может быть, многие курят и то и другое. А ты что, нашла окурок сигары?

— А он мог выкурить две сигары? В этой пепельнице два окурка…

Он подошел и посмотрел.

— Мне кажется, здесь был кто-то еще, — сказала она, — какой-то мужчина. Столик стоит между двух кресел. Окурки лежат на противоположных краях пепельницы.

Он наклонился и посмотрел более внимательно.

— Сигары разных сортов, никто не курит так. Здесь в самом деле кто-то был с ним. И посмотри-ка, один из них очень волновался. Посмотри на этот окурок: он гладкий, немножко разбухший, но все же целый, да? А теперь посмотри на второй: он изжеван совершенно. Один из этих курильщиков очень волновался, говорю тебе! — Он посмотрел на нее. — Это самое интересное, что мы нашли, самое интересное!

— А кто волновался и кто был спокоен? Грейвз или другой человек? Этого мы не знаем.

— Неважно! Мы знаем, что здесь был еще один мужчина, и даже то, что они курили сигары разных сортов, показывает, что их разговор не был дружеским. Один из них отказывался курить сигары другого, или ему просто не предложили, и он курил свои. Они курили одновременно, но не вместе, — ты понимаешь, что я хочу сказать? Было какое-то напряжение — ссора или спор.

— Да, это важно, — согласилась она. — Но этого мало. Мы не знаем, кто был тот, другой человек.

Он обошел одно из кресел.

— А вот бокал, который один из них поставил на пол, рядом со своим креслом.

— А около другого есть? — спросила она быстро.

Он обошел второе кресло, посмотрел вниз.

— Нет.

Она вздохнула с облегчением.

— Да, разговор был не дружеский. Я даже начала волноваться. А кроме того, это значит, что Грейвз сидел с этой стороны, где стоит пустой бокал. Он хозяин. Он себе налил, а своему посетителю не предложил. Или, может быть, предложил, но посетитель сердился на него и отказался.

— Все довольно разумно. Наверное, ты права. Хозяин, который не испытывает добрых чувств к тебе, не предложит тебе выпить. Значит, с этой стороны сидел Грейвз. И он не волновался.

— Нам неважно, где он сидел, — сказала Брикки с досадой. — Важно, с кем он сидел.

— Обожди-ка минутку! — Его рука нырнула в узкое пространство между подлокотником и подушкой кресла, на котором, как они решили, сидел посетитель.

— Картонные спички, отрывные, — сказала она разочарованно.

— Я тоже надеялся, что это нечто поважнее, — признался он. — Я заметил уголок. У Грейвза были собственные спички, я их вынул из кармана. Должно быть, эти принадлежат тому, другому. Наверное, он их сунул сюда в волнении. — Он раскрыл конвертик, потом закрыл, хотел бросить, но раскрыл снова.

Он нахмурился.

— Подойди-ка сюда, — сказал он, не отрывая глаз от спичек. — Замечаешь что-нибудь?

— На внешней стороне — реклама жевательной резинки.

— Да нет, не на внешней стороне! Посмотри на спички.

Они рассматривали спичечный конвертик, как какой-то талисман.

— Здесь осталось пять спичек: две в первом ряду и три во втором. Он сжег больше половины спичек для одной сигары, ты это хочешь сказать?

— Нет, ты не понимаешь. Ну, хорошо, смотри: пять оставшихся спичек находятся с правой стороны.

— Да, конечно, — сказала она, — это я с самого начала видела.

— Нет, обожди. Видишь, вот мой конвертик. — Он вынул спички из кармана и дал ей. — Оторви одну спичку, зажги ее и погаси; не задумывайся над тем, что делаешь, просто зажги спичку, как ты зажгла бы ее, например, если бы хотела сварить кофе. Ну, зажигай. Не думай!

Она зажгла спичку, погасила ее и посмотрела на него неуверенно.

— Ну, откуда ты оторвала спичку? С правой стороны. Всякий, кто пользуется такими спичками, держит их в левой руке и отрывает одну спичку за другой справа налево. А в этом конвертике — наоборот. Теперь понимаешь? Человек, который сегодня вечером сидел в кресле, напротив Грейвза, был левшой.

Она раскрыла рот и застыла.

— Я не знаю, кто это был, — продолжал Куин, — как выглядит, был ли он убийцей, но я знаю: он из-за чего-то нервничал, изжевал сигару, у него плохие отношения с Грейвзом, — и он левша.

Она протянула руку и взяла спички. И вдруг он увидел, что она как-то странно на него смотрит.

— Прости меня, Куин, — сказала она сочувственно.

— Что такое?

— Все это никуда не годится.

— Почему, как?..

— Это была женщина. Понюхай, — сказала она. — Просто поднеси их к носу.

Он возмутился:

— Ты хочешь сказать, что эту сигару изгрызла женщина? В этом кресле сидела женщина?!

— Я ничего не хочу сказать ни о кресле, ни о сигаре, просто прошу тебя понюхать эти спички. Ну что?

Она видела по его лицу, что он сдается.

— Духи, — сказал он кисло. — Очень легкий запах духов.

— Спички из дамской сумки. Их носили в сумке целый день. В надушенной сумке. Это сразу видно. Она открывала сумку здесь раз или два. Я почувствовала запах и в коридоре, в темноте. В этой комнате сегодня была женщина.

Он не хотел сдаваться.

— А как насчет сигары? Кто выкурил две сигары — одну крепкую и одну слабую, одну спокойно, а другую — нервничая? Не думаешь ли ты, что он сам?

— Может быть, здесь сегодня был и мужчина — раньше женщины, — а может быть, после. А может быть, вместе!

— Нет, этого не может быть, — сказал он твердо. — Окурок сигары показывает, что мужчина сидел в этом кресле лицом к нему, и, судя по спичкам, женщина тоже сидела здесь. Не могли же они сидеть одновременно!

— А может быть, он попросил спички у нее. Он сидел здесь в кресле и разговаривал с Грейвзом, а она сидела где-нибудь еще и слушала их.

— Не пойдет! Если бы у него кончились спички, здесь где-нибудь была бы пустая коробка или пустой конвертик. Нет, они были не вместе.

— Ну, хорошо, они были не вместе, но это нам ничего не дает. Кто пришел первый? Ведь убийца — тот, кто пришел последним.

— Мы очень скоро разберемся в этом деле, — сказал он мрачно.

«Тик-так, тик-так, тик-так…»

Они стояли около кресла и посмотрели вниз, на пол. Может быть, потому, что они так внимательно смотрели на пол, чтобы не смотреть на часы, они заметили это, хотя ковер был коричневый. Она внезапно нагнулась и подняла что-то, лежавшее на полу, возле кресла, на котором они нашли спички.

— Нашла еще что-то? — вздохнул он.

— Посмотри, — ответила она.

Маленькая, коричневая: две дырочки и полукружья других двух. Завиток коричневой нитки в одной из них.

— Сломанная пуговица, — прошептал он.

— От жилета?

— Нет, пиджачная, от манжет. Знаешь, с наружной стороны рукава. Она, наверное, давно треснула, а сегодня, наконец, оторвалась. — Он вдруг замолчал. — А может, это пуговица Грейвза? Может, она валялась уже давно?

— Ну что ж, давай посмотрим его костюмы, прежде чем пойдем дальше. Слава богу, это-то мы можем сделать. Пуговица от коричневого или бежевого костюма. Не надо быть мужчиной, чтобы знать, что на серых или синих костюмах не бывает коричневых пуговиц. А он лежит в смокинге. Значит, нужно посмотреть в шкафу.

Она вошла в спальню, открыла шкаф, протянула руку к выключателю.

— Окна в порядке?

— Да, я задернул. — Он широко раскрыл глаза, посмотрев через ее плечо. — Смотри-ка! Сколько же человеку нужно прожить, чтобы сносить такое количество костюмов!

Они одновременно подумали об одном и том же, но ничего не сказали: он-то прожил недолго.

— Вот коричневого цвета костюм, к которому такая пуговица могла бы подойти, — Она сняла вешалку, подняла один рукав, затем другой, провела пальцем по пуговицам жилета. — Все здесь. — Повесила на место. — Вот коричневый, — она сняла его, проверила.

— Посмотри еще пуговички на заднем кармане брюк, — сказал он, — там обычно карман застегивается на пуговицу; по крайней мере у меня так.

— И здесь пуговицы на местах. — Она повесила костюм на место. — Вот и все. Нет, подожди, еще какой-то пиджак висит на вешалке сзади: наверное, очень старый. Тоже коричневого оттенка. — Она проверила его и повесила обратно. — Не такие пуговицы, здесь они без дырочек, с глазком на задней стороне. — Она закрыла дверцу. — Так вот, пуговица от пиджака человека, который приходил сюда, который жевал сигару, злился на него и — может быть! — был левша.

Они вернулись в комнату.

— Теперь, Куин, мы знаем о нем еще кое-что. Ты понимаешь? На нем коричневый или бежевый костюм, на рукаве которого не хватает одной пуговицы. Господи, если бы мы были настоящими сыщиками, знаешь, что мы могли бы с этим сделать?! Да нам и половины этих сведений хватило бы.

— Но ведь мы, слава богу, не сыщики, — сказал он.

— Сегодня нам придется ими быть.

— Нью-Йорк — самый большой город в мире.

— Ну что ж, может быть, нам поэтому будет только легче, а не труднее. Если бы это был маленький городок, почти деревня, как у нас там, дома, они бы знали, что их могут обнаружить, и прятались бы. Они бы приняли меры предосторожности, и мы бы никогда не смогли… А Нью-Йорк такой большой, что они чувствуют себя в безопасности. И они, может быть, даже не будут прятаться. Ведь можно и так смотреть на это, да?

— Все бесполезно, Брикки! — простонал он. — Какой смысл обманывать себя? Это не детская сказка, где при помощи колдовства все можно сделать.

— Не надо, — сказала она тихо. — Пожалуйста, не надо. Не заставляй меня стараться за двоих. — Она опустила голову.

— Я трус, — сказал он. — Прости меня!..

— Нет, ты не трус, иначе мы не были бы сейчас здесь.

«Тик-так, тик-так, тик-так…»

— Я сейчас обернусь и посмотрю на них, и ты тоже, — сказала она. — И тогда нам потребуется настоящая храбрость. Но прежде подведем итог. Что мы знаем? Два человека. Две тени, но все-таки они существуют. Один из них — а не оба! — убийца. Нам надо найти его, иначе они решат, что ты…

Он хотел что-то сказать.

— Нет, дай мне кончить, Куин! Я говорю столько же для себя, сколько для тебя. Итак, мы должны найти их, узнать, куда они пошли, и пойти за ними и вытрясти из них признание. Вот задача, которая стоит перед нами. И мы должны это сделать, пока не кончится ночь. На рассвете, в шесть часов, отходит автобус домой, последний автобус. Запомни это, Куин, — последний! Мне наплевать на расписание. Для нас этот автобус — последний, последний во всем белом свете. Автобусы будут продолжать ходить, но не для нас. Нам нужно выбраться из Нью-Йорка до рассвета. Теперь за дело, — кивнула она. — Мы не можем вместе заниматься обоими.

Он удивился.

— Ты ведь хотела, чтобы мы были вместе, ты поэтому и пришла сюда со мной, а не пошла на станцию.

— Теперь у нас мало времени. Нам придется разделиться, хотим мы этого или нет. Вот послушай: у нас тут есть две возможности — мужчина и женщина, которые оба приходили сюда сегодня в разное время. Один из них ни в чем не виноват, а другой — убийца. Надо узнать кто. Мы не можем искать сначала одного, а потом другого. Надо идти за ними одновременно, это наша единственная возможность. Мы можем ошибиться только один раз, а если мы ошибемся вместе — мы пропали. Если мы разделимся, и один пойдет за одним, а другой — за другим, у нас равные шансы. Один из нас может охотиться понапрасну, но зато другой — нет. В этом наша надежда. Ты займись мужчиной, а я — женщиной. Теперь слушай внимательно. У нас мало улик, и нам надо выжать все из того, что мы знаем. Ты должен найти человека в коричневом костюме или костюме коричневого оттенка, на котором не хватает пуговицы. Может быть, он левша, а может быть, и нет. И вот все, что у тебя есть. А я буду искать женщину, которая наверняка левша и которая душится очень резкими духами. Я не знаю, как эти духи называются, но я узнаю их, если опять почувствую.

— У тебя меньше шансов, чем у меня, — запротестовал он. — У тебя вообще ничего нет.

— Да. Hо ведь я девушка, а поэтому наши шансы равны — мне интуиция поможет.

— Но что ты сможешь сделать, даже если ты ее найдешь? Голыми-то руками? Ты ведь знаешь, с кем столкнешься…

— У нас нет времени для того, чтобы бояться. У нас есть время только для того, чтобы броситься в это дело и как-нибудь выплыть. Мы встретимся опять здесь, в этом же доме, не позже чем без четверти шесть… Может быть, с пустыми руками, а может быть, с успехом. Нам надо будет так сделать, чтобы успеть на автобус в шесть часов.

Она подошла к трупу и нагнулась.

— Я возьму его входной ключ — тот, что был у него в кармане, а у тебя останется первый. — Она глубоко вздохнула. — А теперь давай обернемся и посмотрим…

«Тик-так, тик-так, тик-так…»

— О боже! — голос ее сорвался. — Три часа!..

ТРИ ЧАСА

Внезапно тишина исчезла.

— Что это такое?! — Ужас был, как холодный поток воды, хлынувший на них. Они были как две мышки, попавшие в затопленный подвал; они были на поверхности водоворота и знали, что их сейчас затянет. Страх был похож на тихий звон колокольчика — тоненький, мягкий звон: «Тинга-линга-линг!» Все снова и снова — невидимый для них, но относящийся к ним, относящийся к дому, в котором они находились.

Сначала они окаменели, и только их глаза пытались найти место, откуда идет этот ужас. Они не могли понять, откуда идет звук. А он был повсюду — «тинга-линга-линг!» — мягкий, бархатный, нескончаемый звук.

— Это что, сигнализация от воров? — прошептала она. — Мы до чего-нибудь дотронулись?

— Это оттуда, из спальни; должно быть, там будильник…

Они бросились к спальне — мышки на волне страха. Там, на туалетном столе, — маленький будильник. Куин поднял его, потряс, приложил к уху.

«Тинга-линга-линг!»—звук был не ближе, чем прежде, он был повсюду.

Он поставил часы, опустился на четвереньки и начал заглядывать в разные места как зверек.

— Обожди минутку, там какой-то ящик, у стены под кроватью, белый. Отводной телефон!

Куин вскочил на ноги, бросился к изголовью кровати, обошел ее, потом протянул руку за спинку — примерно на уровне матраца — и вытащил аппарат.

— Он подвешен вот здесь, за кроватью. Он мог снять трубку, не поднимая головы с подушки. Звонок приглушен, чтобы не слишком сильно било в уши. Должно быть, внизу есть еще один телефон, а здесь только отводная трубка, поэтому нам казалось, что звук идет отовсюду.

А телефон продолжал звонить в его руках — неустанно, как мольба: «Тинга-линга-линг!»

Он посмотрел на нее беспомощно.

«Тинга-линга-линг!» Это никогда не прекратится!

— Кто-то, кто не знает, что случилось, пытается дозвониться ему. Я сейчас отвечу.

Она схватила его руку, холодную как лед.

— Смотри, это может привести сюда полицию. Тот, кто звонит, узнает, что это не его голос.

— А если я буду говорить тихо, неясно, то не догадаются… Может быть, мы что-нибудь узнаем. Может быть, какое-нибудь слово нам что-нибудь подскажет. Стой рядом со мной. Ну, я начинаю.

Он поднес трубку к уху так осторожно, как будто она была заряжена током.

— Алло, — сказал он.

Она едва слышала его слова, так тихо говорил он, глотая звуки.

Ее сердце колотилось, их головы были прижаты друг к другу, ухо к уху. Они слушали этот призыв из ночи.

— Дорогой, — сказал голос, — это Барбара.

Она посмотрела на фотографию на туалетном столе. Барбара, девушка в серебряной рамке.

«Боже, — подумала она с ужасом. — Можно обмануть кого угодно, но не любящую девушку. Она слишком хорошо его знает, нам никогда не…»

Его лицо побледнело от напряжения, и ей казалось, что она ощущает, как пульсирует кровь в его виске.

— Стив, дорогой, не оставила ли я у тебя мою золотую пудреницу? Я ее не могла найти, когда вернулась домой, и я беспокоюсь о ней. Посмотри, может быть, она у тебя. Может быть, ты сунул ее в карман?

— Твою пудреницу? — сказал он невнятно. — Подожди минуту…

Он прикрыл трубку рукой.

— Что мне делать, что говорить?

Брикки бросилась в другую комнату, затем вернулась, держа в руке что-то, блестевшее при свете лампочки.

— Скажи «да» и продолжай, только говори тише, очень тихо. Пока все в порядке. Ей ведь на самом деле не это нужно, она не из-за пудреницы звонит. Если ты будешь осторожен, то сможешь что-нибудь узнать.

Она снова прижалась ухом к трубке. Он снял руку с микрофона.

— Да, — промямлил он, — она у меня.

— Я не могла заснуть, поэтому я тебе и позвонила. Не из-за пудреницы.

Он посмотрел на Брикки взглядом, говорящим: «Ты права».

А голос ждал. Теперь была его очередь что-то сказать. Брикки подтолкнула его локтем.

— Я тоже не мог заснуть.

— Если б мы были женаты, насколько все было бы проще, правда? Тогда бы ты вынул мою пудреницу из своего кармана и положил ее на наш туалетный стол в нашей спальне.

Брикки на мгновенье закрыла глаза и поежилась. «Она делает предложение мертвецу», — подумала Брикки.

Голос продолжал:

— Мы никогда не расставались поссорившись, как сегодня…

— Я сожалею об этом, — сказал он тихо.

— Может быть, если бы мы не пошли туда, в этот ресторан «Пероке», ничего бы не случилось.

— Да, — согласился он покорно.

— Кто она?

На этот раз он ничего не сказал. Голос был терпелив.

— Кто она, Стив? Эта высокая рыжая женщина в светло-зеленом платье?

— Я не знаю, — ответил он, потому что это было единственное, что он мог сказать. Оказалось, что это правильный ответ.

— Ты уже говорил мне это. Поэтому мы и поссорились. Если бы ты не знал ее, зачем бы она подошла к тебе?

Он не отвечал — не мог ответить.

— И она передала тебе записку. — Голосу казалось, что его молчание означает отрицание. — Я видела, как она это сделала, когда ты отошел к стойке бара. Я видела собственными глазами! А потом, когда мы вернулись к нашему столику, почему ты кивнул ей? Да, я это тоже видела, я видела это в зеркальце моей пудреницы, когда ты не мог видеть, что я смотрю. Кивнул, как будто хотел сказать: «Я прочел то, что вы написали, и я сделаю то, что вы хотите».

Наступила пауза. Голос давал возможность сказать что-нибудь, но Куин не мог воспользоваться паузой.

— Стив, я поступаюсь своим достоинством и звоню тебе. Неужели ты не пойдешь мне навстречу? — Она ждала, что он что-нибудь скажет.

Он молчал.

— Ты сразу изменился с этого момента, как будто тебе хотелось поскорее проводить меня домой, избавиться от меня. Я плакала, Стив. Я плакала, когда ты ушел, и я плачу теперь. Стив! Стив, ты слушаешь меня?

— Да.

— Ты так далеко. Это что, телефон?

— Наверно. Плохо слышно, — сказал он полушепотом.

— Но, Стив, ты говоришь так, будто боишься со мной разговаривать. Я знаю, это смешно, но мне кажется, что ты не один. Ты как-то странно… Как будто кто-то стоит с тобой рядом и подсказывает тебе, как суфлер на сцене.

— Нет, — пробормотал он.

— Стивен, ты не можешь говорить громче? Ты шепчешь, будто боишься кого-нибудь разбудить.

«Мертвого», — подумала Брикки.

Он снова закрыл рукой трубку.

— Она чувствует! Что говорить?

Брикки поняла, чго от отчаяния он сейчас повесит трубку.

— Не надо! Не вешай трубку, ты себя выдашь.

— Стивен, мне не нравится, как ты себя ведешь. Что там происходит? Это Стивен? Я со Стивеном говорю?

Он снова прикрыл микрофон.

— Она догадалась, мы погибли.

— Не теряй голову! Поверни трубку в мою сторону.

Внезапно она заговорила — громко, грубым, пьяным голосом, прямо в телефонную трубку:

— Миленький, мне надоело ждать, я хочу еще выпить. Долго ты там будешь разговаривать?

Там, на другом конце, произошел взрыв — неслышный, невидимый взрыв, однако он почувствовал взрывную волну, идущую по проводу. И потом голос как будто скрылся под пластом боли.

Он зазвучал снова, и в нем не было возмущения, только совершенно нейтральная вежливость.

Голос сказал: «Извини, Стивен», — потом мучительно вздохнул раз или два: «Извини, я не знала». Потом в аппарате что-то щелкнуло и наступила тишина.

— Она — человек, — сказала Брикки с горечью, когда он повесил трубку.

Он вытер рукой пот. Ему было стыдно.

— Жестоко… Она, наверное, его невеста.

Потом он посмотрел на Брикки с удивлением.

— А откуда ты знала, что это заставит ее повесить трубку?

— Но я же тоже девушка, — сказала она с грустью. — А мы все устроены в общем одинаково.

Они посмотрели на портрет в серебряной рамке.

— Она сегодня уже не будет спать, — пробормотал он. — Мы разбили ей сердце.

— У нее все равно было бы разбито сердце. Но мне кажется, что она меньше страдала бы, если б узнала сейчас, что он убит. Не спрашивай меня — почему.

Они вернулись к своим заботам.

— Ну, теперь мы знаем немного больше, чем прежде, — сказал он. — Заполнили еще один пробел во времени. Сначала они пошли в театр, а потом в этот ресторан, где они поссорились. Как он называется?

— «Пероке». — Она знала всю ночную жизнь ненавистного города. — Это на пятьдесят четвертой улице. Там произошло самое главное. Он, наверное, действительно получил записку.

Брикки подошла к фотографии.

— Посмотри на нее: она слишком хороша и уверена в себе, чтобы выдумывать что-то и потом беспокоиться. Если она говорит, что видела, значит видела. Записка была. Теперь надо узнать, что с ней стало. Если бы мы только могли узнать, что он с ней сделал.

— Порвал ее на миллион кусочков.

— Нет! Он не мог сделать это при ней: он же не хотел, чтобы она знала о записке. А когда он проводил ее, уже незачем рвать — она все равно не видит. Он мог оставить записку в целости. Наверное, он так и сделал. Хотелось бы знать, куда он ее спрятал, когда сидел рядом со своей девушкой в ресторане. Ведь записку-то он получил там.

— Мы вывернули все его карманы, там записки нет.

Она задумчиво барабанила пальцами по губам.

— Давай начнем снова, Куин. Ты мужчина. Наверное, вы все действуете одинаково в такой ситуации. Ты находишься в ресторане с девушкой, с которой ты обручен, и тебе только что какая-то незнакомка передала записку, и ты не хочешь, чтобы твоя девушка эту записку видела. Что ты с ней сделаешь? Куда ты ее денешь? Отвечай быстро, не задумываясь.

— Ну, я ее могу просто уронить на пол.

— Она может заметить, нагнуться и поднять. Ведь самое главное — она не видела, как он это сделал, а она следила за ним. Он получил записку, и записка исчезла.

— Значит, он ее держал сложенной в руке.

— Ах, да, подумай снова: ты сидишь за столом, и она уже пытается говорить с тобой об этом. Ты закрыт до сих пор. — Она провела линию чуть повыше его пояса. — Записка у тебя в руке, и тебе надо быстро избавиться от нее. Ты не можешь спрятать ее в верхний карман, или в бумажник, или в портсигар, потому что она увидит, это выше «ватерлинии».

— Я бы бросил ее под стол.

— Нет, ты ее прочел наспех, один раз. Ты хочешь прочесть снова, но ты сможешь это сделать, когда останешься один. У тебя после записки сразу изменилось настроение — она только что сказала об этом по телефону, — значит, записка была важная, он должен был о чем-то подумать, принять какое-то решение. Такие записки не выбрасывают после того, как один раз на них взглянут. Он спрятал записку, но куда?

— Может быть, он подсунул ее под скатерть со своей стороны?

На мгновенье она остановилась, удивленная, потом сказала:

— Нет, не думаю. Как мог он это сделать, чтобы она не заметила? Помни: он успокаивает девушку, которая рассердилась и имеет право сердиться, — девушку, которая сидит рядом с ним, а у девушек примерно шесть глаз и не пять чувств, а дюжина.

Он пытался что-нибудь придумать, но у него ничего не выходило.

— Ну, я не знаю, Я не знаю, куда он мог ее спрятать.

— Куин, — она покачала головой, — твоя жена будет очень счастлива, в тебе нет никакой хитрости.

— Но мне никогда никто не передавал записок в ресторане, когда я был там с кем-нибудь другим, — пробормотал он извиняющимся тоном.

— Я готова поверить тебе, — согласилась она сухо.

Они прошли из спальни в комнату; она остановилась и посмотрела на труп. Всю ночь, казалось ей, они смотрят на этот труп.

— На нем записки нет, я в этом уверен, — сказал Куин. — Может быть, он ее здесь где-нибудь положил, когда вернулся? В письменный стол? Мы еще не смотрели в письменном столе.

— Господи, это займет у нас всю ночь, — сказала она, подходя к письменному столу. — Посмотри, сколько в нем разных бумаг. Я тебе вот что скажу: ты займись ящиками, а я посмотрю, что сверху.

«Тик-так, тик-так, тик-так…» Они были так заняты своим делом, что часы звучали вдвое громче.

— Куин! — вдруг воскликнула она.

Он поднял голову.

— Что, нашла?

Однако она стояла спиной к письменному столу.

— Нет, Куин. Я вот повернулась сейчас и вдруг мне бросилось в глаза — у него дырочка на носке, сбоку, над краем туфли. Это странно, он так хорошо одет. На левой ноге, Куин.

Он подошел к Грейвзу.

Башмак упал с легким стуком. И дырочка исчезла.

— Записка, — сказал Куин.

Записка была написана наспех, карандашом, на клочке бумаги, оторванном от чего-то, и карандаш ложился неровно. Наверное, записку писали на скатерти, во всяком случае — не в удобном месте.

«Вы — мистер Грейвз. Мне бы хотелось поговорить с Вами наедине, у Вас дома, после того как Вы проводите свою даму, именно сегодня вечером. Вы меня не знаете, но я уже чувствую себя членом Вашей семьи. Я не хочу разочароваться, не застав Вас дома».

Подписи нет.

Брикки радовалась:

— Понимаешь, она была здесь, была здесь. Она приходила сюда. Она-то и есть та женщина, спички которой мы здесь нашли. Мы были правы!

Он не был так уверен.

— Но ведь тот факт, что он получил записку и спрятал ее в башмак, не доказывает, что она в самом деле приходила сюда.

— Она была здесь! Можешь быть в этом уверен.

— Откуда ты знаешь?

— Эта женщина не нежный цветок. Женщину, которая пишет такую вызывающую записку и передает ее при всех, но стараясь, чтобы никто не увидел, такому богатому человеку, как Стивене Грейвз, не будучи с ним знакома, — ты обратил па это внимание, — и под носом у его невесты, — такую женщину ничто не остановит. Раз она решила прийти сюда, к нему, — она это сделала. Ты вот прочти: «…именно сегодня вечером». Эта дамочка была здесь, могу спорить на свой последний доллар.

Потом она добавила:

— И если тебя не убеждают мои соображения, вспомни о другом.

— Что ты имеешь в виду?

— А вот что — духи, какими пахли спички, подходят именно такой женщине. Как только мы вошли в эту комнату, мне показалось, что здесь была женщина немного вульгарная. Такого рода женщина именно такую записку и напишет, и у такого рода женщин сумки бывают надушены. Она здесь была, — повторила Брикки упрямо.

— И все же из этого не следует, что она его застрелила. Может быть, она и была здесь, а потом ушла. И пришел человек, который изжевал сигару, после того как она ушла.

— Об этом ничего не знаю. Я знаю, что в этой записке достаточно много сказано, чтобы можно было подозревать все, что угодно.

— Да, в этой записке есть угроза, — признался он.

— Есть угроза? Да вся эта записка — сплошная угроза, с первого слова до последнего. Смотри, как она начинается: «Вы — мистер Грейвз», — и кончается: «Я не хочу разочароваться, не застав Вас дома». Разве все это не угроза?

Он снова прочел записку.

— Наверное, это вымогательство. Как ты думаешь?

— Конечно, вымогательство. Когда люди угрожают, они большей частью требуют денег, а особенно когда женщина угрожает мужчине.

— «Я уже чувствую себя членом Вашей семьи». Что она хочет этим сказать? — недоуменно проговорил Куин.

— А он догадывается, что она знает что-то о нем — он сам пошел ей навстречу. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Барбара боялась записки другого сорта: она ревновала, она боялась слишком дружеской записки, она думала, что он с кем-нибудь флиртует за ее спиной; он мог бы ее очень просто успокоить — показать записку. А он не показал, хотя она с ним из-за этого поссорилась. Почему он не хотел показать ей записку? Или скажем так: почему он не встал из-за стола и не пошел сразу к той женщине? Почему он ей не сказал: «Кто вы такая, что вам нужно и чего вы хотите, — говорите прямо».

Она покачала головой и продолжала:

— Он знал, что за запиской что-то кроется, что это не просто блеф. Главное — мы знаем, что здесь была женщина. И я уверена, что мы ее найдем. Я сейчас пойду и буду ее искать.

— Но мы не знаем ее имени, не знаем, как она выглядит, где ее искать.

— Мы знаем, что она была в ресторане «Пероке» около двенадцати часов ночи. Наверное, ее там кто-нибудь заметил. Его девушка кое-что рассказала. Высокая женщина, с рыжими волосами, в светло-зеленом платье. Не может быть, чтобы все женщины в ресторане были рыжеволосые и в светло-зеленых платьях. — Брикки развела руки. — Посмотри, сколько у нас примет.

— Но ресторан уже закрыт.

— Люди, которые действительно могут помочь, все еще там: официанты, гардеробщицы, женщина в туалетной комнате. Я буду ее искать, и я найду ее!

— Я иду с тобой.

Он прошел в спальню и выключил там свет. Потом прошел в ванную.

— Одну минутку, — сказал он, — я хочу выпить воды.

Она вышла на лестницу и ждала его, спустившись на две-три ступеньки. Он все не шел. Она вернулась в освещенную комнату.

Он стоял там неподвижно у двери в ванную. Еще прежде чем она подошла к нему, она поняла, что он что-то нашел.

— В чем дело?

— Посмотри, что лежало в ванне. Должно быть, занавеска от душа прикрыла эту бумажку, а когда я открывал кран — я задел за занавеску. И вот это лежало там, на дне ванны.

Это было светло-голубого цвета.

— Чек, — сказала она. — Что это за чек? Дай-ка посмотреть.

Чек на двенадцать с половиной тысяч долларов, на имя Стивенса Грейвза. Подписан Артуром Холмзом. И по диагонали, по всему чеку, крупными буквами:

«Возвращается. На текущем счете средств нет».

Они озадаченно посмотрели друг на друга.

— Каким образом такой чек мог попасть в ванну? — удивилась она.

— Это несущественно. Должно быть, чек лежал в сейфе, а когда я вытаскивал ящик — дыра как раз над ванной, — он мог просто выскользнуть и упасть в ванну, а я этого не заметил. А потом я задернул занавеску и увидел его только сейчас. Но не в этом дело. Неужели ты не понимаешь, что это значит?

— Мне кажется, я понимаю. Ты хочешь сказать, что Холмз и есть тот нервный посетитель, который жевал сигару?

— Я готов держать пари, что это так. Убить человека за двенадцать с половиной тысяч!.. Ого-о!.. Есть люди, которые и за тысячу…

— Так, значит, этот Холмз пришел сюда поздно вечером — повидаться с Грейвзом и расплатиться или попросить его не подавать в суд, пока он не соберет достаточно денег, чтобы расплатиться? И, может быть, потому, что Грейвз не смог найти чек в сейфе, Холмз решил, что он подаст на него в суд? Они начали спорить об этом, и Холмз застрелил его.

— Холмз… — сказала она задумчиво, покусывая палец. — Я слышала это имя или видела его где-то сегодня. Обожди-ка минутку! Разве у него в бумажнике, среди визитных карточек, не было карточки Холмза?

Она встала на колени возле трупа, подняла бумажник и просмотрела две или три карточки. Потом подняла голову.

— Ну вот, я тебе говорила! Холмз — это его маклер. Вот посмотри.

Он подошел к ней, все еще держа чек в руке.

— Смешно. Я не очень много знаю о таких вещах, как чеки, но мне казалось, что клиенты дают чеки своим маклерам, а не наоборот. Да еще чек, по которому нельзя получить деньги.

— Наверно, есть какая-то причина. Может быть, Холмз присвоил себе какие-нибудь акции, которые он пускал в оборот для Грейвза, а потом Грейвз потребовал у него отчета раньше, чем он ожидал, и он попытался оттянуть время тем, что дал ему негодный чек. А когда чек вернулся из банка и Грейвз пригрозил, что он его арестует…

— А на карточке есть адрес?

— Нет, только название фирмы в уголке.

— Ну, все равно. Я его разыщу. — Он подтянул пояс. — Пошли. Ты можешь отправляться на автобусную станцию и ждать меня там.

Она не двигалась с места.

Он спросил:

— Ты ведь согласна, что это Холмз?

— Нет, — к его удивлению, сказала Брикки. — Нет, не согласна. Я все еще считаю, что это дама из ресторана.

Он помахал чеком перед ее лицом.

— Но почему? Ведь мы нашли это.

— По разным причинам. Во-первых, если Холмз действительно убил его, то ради того, чтобы забрать чек. Правильно? Уж если бы он убил человека из-за чека, он бы искал его, пока не нашел, потому что он знал, что чек все равно приведет к нему, когда его найдут.

— А что, если он искал его и не мог найти?

— Ты же нашел? — только и ответила она. — А еще кое-что заставляет меня думать, что последней здесь была женщина. Я знаю, ты будешь смеяться, но… Грейвз был в смокинге, когда его убили.

— Ну, Брикки… — запротестовал он.

— Я так и знала, что ты не примешь это всерьез. Но у меня создалось такое впечатление, не знаю почему, что он не мог без пиджака принимать женщину, даже если эта женщина — шантажистка. Не такой он был человек, мне кажется. Если бы последним здесь был Холмз, мы нашли бы Грейвза либо в жилете, либо просто в рубашке. Так мне кажется, и я не пытаюсь убедить тебя в этом. Просто мне так подсказывает интуиция. И я уверена, что права: последней здесь была женщина.

После небольшой паузы он невесело засмеялся.

— Сначала никаких следов, а теперь слишком много!

— Нам нужно разделиться, времени у нас совсем мало. Один из них — преступник, а один — нет. Мы не можем себе позволить ошибиться. Нам надо с первого же раза угадать. И мы не можем пойти сначала по одному следу, потом — по другому.

— Это сделал Холмз! Больше некому. Все говорит о том, что это он!

— Да, у Холмза достаточно мотивов застрелить Грейвза, — согласилась она. — Вполне достаточно. Но мы даже не знаем точно, был ли он здесь сегодня. Да, женщина… Он получил от нее записку, и в записке сказано, что она придет сюда. И женщина здесь была. Но ведь это не доказывает, что была именно та женщина. Может быть, другая? Человек, по имени Холмз, дал ему чек, который вернулся из банка. И какой-то человек был здесь сегодня ночью, спорил с ним, жевал сигару. Но, может быть, это тоже два совершенно разных человека?

— Теперь у тебя уже получилось четыре человека.

— Нет, все еще два: один для тебя, один для меня. Я пойду за женщиной, а ты — за мужчиной. И без четверти шесть мы должны вернуться сюда.

Свет погас, и мертвое тело исчезло в темноте. Они спустились вниз.

— Увидимся, Куин, — вот и все, что она сказала, когда стояла рядом с ним в темном холле.

Она обождала несколько минут, чтобы не выходить сразу вслед за ним. Когда она вышла, его уже не было видно. Исчез, словно его никогда и не было. Или, вернее, словно она его никогда больше не увидит.

А Нью-Йорк не исчез. Подлый, насмехающийся, гнусный город.

ДВАДЦАТЬ МИНУТ ПЯТОГО

Он знал фамилию и занятие человека, и не только фамилию, но и имя, и ему лишь предстояло узнать, где этот человек находится. Но когда он вспоминал о том, как мало времени у него оставалось, он думал, что ничего не сможет сделать.

Куин зашел в закусочную, маленькую, в каких по ночам едят шоферы. Взял телефонную книгу. В телефонной книге было три Артура Холмза. Но это еще ничего не значило. Ведь он посмотрел только в одном районе Нью-Йорка, в Манхэттене. Оставались еще Бруклин, Куинз, Бронкс, Стейтен, а пригороды — Лонг-Айленд и прочие места. Он был маклером. Куин мало знал о маклерах, но ему казалось, что они все живут в загородном поясе.

Один из этих трех Холмзов жил на 19-й улице, другой — на 60-й, а третий — на улице, которая имела название, а не номер. Названия этого Куин никогда раньше не слышал. И он начал звонить.

Он набрал номер и не вешал трубку. Кто же быстро ответит в такое время?

Наконец женский голос, заспанный, хриплый (это с 19-й улицы), сказал:

— Чего там?

— Мне нужно поговорить с мистером Холмзом, с мистером Артуром Холмзом.

— Вот как! — сказал голос высокомерно. — Ну, так вы немного опоздали, минут на двадцать.

Она уже собралась повесить трубку. Куин это понял по тону — повесить резко, со злостью.

— Вы мне не можете сказать, где его найти? — Он чуть не споткнулся на собственных словах, так быстро он их произнес, чтобы не дать ей повесить трубку.

— Он в участке. Можете найти его там. С какой стати вы звоните домой?

Он пошел и сам сдался? Пошел сам!.. Значит, все уже кончено. Может быть, они напрасно себя мучили всю ночь…

Но ему нужно было знать твердо. Как он мог узнать? Может быть, сама женщина не знает. Во всяком случае, по голосу непохоже. У нее голос такой, будто она не волнуется. Наверное, это какая-нибудь служанка или экономка в доме.

— Он маклер, да? Ну, знаете, он играет на бирже?

— Кто? Он? — Пятнадцать лет подавляемого недовольства звучало в этом голосе. Целая жизнь, проведенная в ссорах, была вложена в один этот слог. Наверное, трубка в руке Куина должна была растаять от жара ее гнева и превратиться в липкую массу. — Да, маклер! Может, ему хотелось бы быть маклером. Он сержант в полиции, в десятом участке, на двадцатой улице. И больше он никем никогда не будет, потому что на большее у него не хватает мозгов. И можете ему это от моего имени передать. И если вы с ним будете разговаривать, скажите, чтобы он не врал, что он маклер. Небось заходит во все пивнушки и треплет, что он бог знает кто! Однажды он выдумал, что он телохранитель губернатора. А в другой раз сказал, что находится на секретной службе. Теперь он уже маклер! Мне надоело, что ему звонят ночью всякие его пьяные друзья…

Она резко повесила трубку Один из тех! Куин не хотел иметь дело ни с кем из них. Даже на расстоянии двух миль, по телефону. Он все делал для того, чтобы не иметь дела с ними.

Пока он пришел в себя, прошла целая минута. Надо продолжать. Ему не хотелось продолжать, но надо было.

60-я улица.

На этот раз ответили сразу — должно быть, ждали у телефона. Это был молодой голос, лет этак двадцати, или, может быть, простодушная манера говорить создавала такое впечатление. Ведь бывают голоса, которые никогда не становятся взрослыми. Этот голос таил в себе такое нетерпение!.. Куину показалось, что это было нетерпение, переходящее в страх.

У Куина создалось впечатление, что ждали именно его звонка: ведь в такое время мог быть только такой звонок. И голос не слушал, что говорит Куин, голосу важно было только услышать, что звонит мужчина. И этого было достаточно. Голос заговорил, совершенно не останавливаясь, как будто пунктуации не существовало.

— О Бикси, я думала, что ты уже никогда не позвонишь! Почему ты так долго! Я уже много часов жду. Я уже все упаковала и сижу на чемоданах. Я пыталась дозвониться до тебя несколько раз, но произошло что-то непонятное. Мне сказали, что такого не знают. Смешно, не правда ли? Бикси, на минуту я так испугалась. — Она засмеялась. — Ведь у тебя все мои деньги и все мои драгоценности. Что бы я делала!.. Я только сейчас подумала об этом. И я ведь уже послала ему телеграмму. Я знаю, ты не велел мне посылать ему телеграмму, но мне показалось, что это будет справедливо. Так что теперь мы уже просто должны сделать то, что решили… — Поток остановился. Голос догадался. Хотя Куин ничего не говорил, но голос догадался.

— Это что, не…

Голос умирал. Может быть, не физически умирал, но как-то весь сжался.

— Простите, может быть, я не туда попал, — мягко сказал Куин. — Мне нужно… Я хочу поговорить с Артуром Холмзом.

Голос уже был мертв. И этот мертвый голос сказал:

— Он в Канаде. На рыбной ловле. Он уехал в прошлый вторник. Вы можете найти его по адресу…

— В прошлый вторник… Простите.

— Повесьте, пожалуйста, трубку. Я жду звонка.

Он повесил трубку.

Следующий на очереди был тот Холмз, который живет на улице с названием.

Телефонистка коммутатора сказала, наконец:

— Там не отвечают.

— Продолжайте звонить, — попросил он.

Она продолжала.

Наконец гудки прекратились. Он подумал, что телефонистка перестала звонить, и только через мгновение он понял. Она не перестала. Просто трубку сняли. Кто-то снял трубку и не говорил ни слова. Кто-то слушал и не говорил ни слова. Тот, кто боится!

Так это началось. Оба молчали. Куин выжидал. Один из них должен сдаться. Сдался Куин.

— Алло, — сказал он тихо.

Другой прочистил горло и сказал тихо:

— Да.

Начиналось хорошо. Начиналось по-настоящему. А он уже боялся надеяться.

Это был мужской голос, очень низкий и очень осторожный. Даже в одном этом слове «да» он был осторожным.

— Это мистер Артур Холмз?

Он должен удержать его. Должен узнать, он ли это, и удержать его. А потом… А потом… Сначала надо начать.

— Кто это?

Он не признался, что он Холмз. И Куин решил принять это как само собой разумеющееся.

— Мистер Холмз, вы меня не знаете…

Голос не попался на эту удочку.

— Кто хочет говорить с мистером Холмзом?

Он попытался снова:

— Вы моего имени не знаете, мистер Холмз.

И снова голос избежал ловушки.

— Я не сказал, что меня зовут Холмз. Я спросил, как зовут вас. Если вы мне не скажете, кто вы, я не могу сказать вам, сможет ли мистер Холмз подойти. Возможно, он и не сможет в такое время. Если вы не скажете, кто вы и зачем вам нужен мистер Холмз…

Вот этого самого «з а ч е м» и ждал Куин. С этого он и мог начать.

— Хорошо, — сказал он с обманчивой покорностью. — Я скажу вам. Зовут меня Куин. Мистер Холмз не знает меня, а я хочу вернуть ему чек, который ему принадлежит.

— Что? — сказал голос быстро. — Что вы сказали?

— Я сказал, что у меня есть чек, который принадлежит мистеру Холмзу. Но мне надо узнать: с тем ли мистером Холмзом я говорю. Это мистер Холмз, мистер Артур Холмз, который работает в маклерской фирме «Уэдерби и Додд»?

— Да, — сказал голос быстро. — Да, именно тот.

Первый раунд выигран. Он пойман. Теперь надо думать только о том, как бы заставить его подойти поближе. Он пойман.

Куин повторил то, что сказал уже дважды: «У меня есть чек, который принадлежит вам». Он забросил этот крючок и ждал, пока тот клюнет.

Голос был очень осторожен.

— Я не понимаю. Если вы говорите, что я вас не знаю, откуда у вас может быть мой чек? — Голос набрал скорость. — Боюсь, что вы ошибаетесь.

— Да нет, он у меня в руке, мистер Холмз!

Голос как бы споткнулся и с трудом произнес:

— На чье имя выписан?

— Одну минутку. — Для большего эффекта Куин помолчал мгновение, а потом сказал — с такой интонацией, будто читал вслух: — Сивен Грейвз.

Он хотел, чтобы у Холмза создалось впечатление, что чек попал к нему случайно, что он ничего не знает. Ведь между ними еще слишком большое расстояние.

Голос задохнулся, как будто не мог выйти из горла. Куин слышал, как он старается вырваться из горла.

«Он! — думал Куин. — Он. Если он так себя ведет на расстоянии, то можно себе представить…»

Комок проглочен. Голос внезапно заговорил:

— Ерунда. Я не выписывал чека на это имя. Послушайте, мой друг, я не знаю, чего вы хотите, но я советую вам не…

Куин старался казаться спокойным.

— Если вы сравните его с корешками вашей чековой книжки, вы увидите, что я говорю правду. В правом углу здесь есть номер двадцать. Значит, это двадцатый чек в вашей книжке. Выписан он на Кейсовский национальный банк. Датирован 24 августа на сумму в двенадцать тыс…

Куину показалось, что человек на другом конце провода рассыпается — что-то стукнуло, звякнуло, будто трубка выпала у него из рук.

Попался. На этот раз попался!

Теперь он уже мог начать выдумывать:

— А каким образом, каким образом к вам попал этот чек?

— Я нашел его, — сказал Куин просто.

— А не скажете ли вы мне, а не скажете ли вы мне, где вы его нашли?

Ага, он нервничает! Он слишком часто дышит и вдруг вообще перестает дышать. А потом он снова начинает быстро дышать. Куин слышал все это так, будто он держал около уха не телефонную трубку, а стетоскоп.

— Я нашел его в такси, на сиденье. Наверное, кто-то в этом такси открыл в темноте бумажник и выронил чек.

Пусть думает, что Грейвз.

— А кто был с вами, когда вы его нашли?

— Никто. Я был один.

Голос попытался быть скептичным, как бы вызывая Куина на признание.

— Ну, рассказывайте! В таких делах две головы всегда лучше, чем одна. Ну, скажите, кто был с вами?

— Да я же вам говорю — не было никого. Вы не знаете, что человек иногда может быть один? Со мной никого не было.

Голосу хотелось услышать именно это. Голосу понравились эти слова. Куин понимал это.

— Кому вы его показали? С кем вы разговаривали с тех пор, как нашли?

— Ни с кем.

— А кто с вами сейчас?

— Никого нет.

— Как это у вас возникла мысль позвонить мне в четыре тридцать утра?

— Я подумал, что, может быть, он вам очень нужен, — сказал Куин с обезоруживающей простотой.

Голос старался создать впечатление, что он обдумывает,

— Предположим, это правда. Теоретически. Но, предположим, я бы сказал, что мне этот чек не нужен, что он не имеет для меня никакой ценности. Что тогда вы с ним сделаете? Выбросите его?

Как будто бы на его вопрос могло быть два ответа!

— Нет, — сказал Куин спокойно, — тогда я постараюсь найти человека, на имя которого он выписан. Стивена Грейвза. Попробую найти его.

Если до сих пор на голос ничего не влияло, то тут он попался. Но, надо прямо сказать, и до этого он тоже уже попался.

Куин почти слышал, как переворачивается его сердце. Как сердце вот-вот упадет в трубку.

Кто-то вмешался в их разговор. Телефонистка сказала: «Ваши пять минут кончились. Опустите еще одну монетку, пожалуйста…» Она имела в виду Куина.

Он взглянул на монетку, которую держал наготове в руке, на тот случай, если этот звонок окажется неудачным. Помедлил мгновение, чтобы испытать того.

Голос закричал дико:

— Одну минуточку! Не разъединяйте нас, ради бога!

Куин опустил монетку. Послышалось щелканье, и они продолжали, как и прежде.

«Я еще боялся потерять его! — подумал Куин. — Это он боится потерять меня».

Голос был сильно напуган. Он решил больше не притворяться.

— Ну, хорошо, мне бы хотелось взглянуть на чек, который у вас, — сдался он. — Чек ни для кого не имеет никакой ценности. Просто произошла ошибка и…

Куин не поддался.

— Чек был возвращен банком, — сказал он резко.

Голос и это проглотил — не метафорически, а буквально.

— Разрешите мне спросить вас… Вы сказали — ваша фамилия Флин?

— Куин. Но это не имеет значения.

— Скажите мне что-нибудь о себе. Кто вы? Что вы делаете?

— А какое это имеет отношение к нашему разговору?

Голос снова начал:

— Вы женаты? У вас есть семья, которую вы содержите?

Куин ответил не сразу. Зачем он это спрашивает? Чтобы решить, сколько ему уплатить за молчание? Нет. Здесь какие-то темные цели. Может быть, он хочет узнать, будет ли меня кто-нибудь разыскивать, если… если что-нибудь случится со мной.

Он почувствовал, как у него на затылке зашевелились волосы.

— Я одинокий, — сказал он. — Я живу один.

— У вас даже нет товарища по квартире? — мурлыкал голос.

— Никого. Как одинокий волк.

Голос, казалось, обнюхивал это. Обнюхивал капкан, подходил ближе и, наконец, потянулся к приманке. И приманкой, почувствовал Куин, был уже не чек. Это была его жизнь.

— Ну, так послушайте, Куин. Мне бы хотелось взглянуть на чек, и, может быть, я могу что-нибудь для вас сделать.

— Ну что ж, это справедливо.

— Где вы сейчас находитесь?

Он подумал, можно ли сказать правду. Решил, что можно.

— Я на пятьдесят девятой улице, знаете — маленькая закусочная… На пятьдесят девятой улице. Я говорю отсюда.

— Я сейчас оденусь… Видите ли, я уже был в постели, когда вы позвонили. Я оденусь и выйду, а вы идите… Дайте-ка мне подумать. — Голос пытался что-то придумать. И не только где им встретиться, а что-то еще. Куин спокойно ждал. — Так, я попрошу — идите к площади Колумбус, знаете, где Бродвей отходит от Центрального парка? Там на углу есть кафетерий, он работает всю ночь. Войдите туда и… У вас есть с собой деньги?

— Нет.

— Ну, все равно, зайдите туда. Вас там не будут тревожить. Скажите, что вы кого-то ждете. Сядьте к окну, к самому окну, выходящему на Бродвей. Через пятнадцать минут я там с вами свяжусь.

Зачем ему нужно, чтобы я пошел в другое место? Почему не встретиться со мной здесь? Наверное, он боится попасть в ловушку. Боится, что здесь со мной кто-нибудь есть. Он не сказал: «Я с вами встречусь». Он сказал: «Я с вами свяжусь». Он хочет сначала посмотреть на меня. Он ведет умную игру, но какой бы умной она ни была, это его не спасет. Чек у меня. И он хочет получить его, даже если это займет всю ночь и ему придется обойти весь Нью-Йорк.

Со своей стороны, Куин разыгрывал ничего не подозревающего простака.

— Хорошо, — сказал он.

— Через пятнадцать минут, — сказал голос.

Беседа окончилась.

Куин отошел от телефона, прошел в мужской туалет. Прислонился К стене и снял башмак. Достал из кармана чек, обернул его кусочком бумаги, положил в башмак и снова надел. Он брал пример с Грейвза.

Он вышел в зал и остановился возле прилавка, где лежали подносы и приборы.

В закусочной, кроме него, никого не было, а официант за стойкой смотрел в другую сторону. Куин взял нож и потрогал лезвие. Тупой. Хотя бы для морального воздействия, если не для физического. Он завернул нож в бумажную салфетку и сунул его во внутренний карман пиджака.

Он прошел через парк к площади Колумбус и пришел к кафетерию примерно через двенадцать минут. Он сел за стол у окна, выходящего на Бродвей, и стал ждать.

Раза два он оглянулся. Посмотрел в дальнее окно, выходящее в парк. Ему показалось, что за окном стоял автомобиль. Постоял, а потом медленно отъехал. А может быть, автомобиль просто остановился на мгновение у светофора.

Прошло пятнадцать минут. Потом восемнадцать. Потом двадцать.

Он начал нервничать. «Может быть, я не понял? Может быть, ему нужно было время, чтобы удрать? Может быть, он больше боится меня, чем хочет получить этот чек? Уверен, что убийца он! Это наверняка он. А теперь я все испортил и потерял его!»

Его лоб покрылся испариной. Он вытирал ее, а лоб снова покрывался испариной.

Внезапно рядом, в будке кассира, зазвонил телефон.

Куин оглянулся, а потом снова стал смотреть в окно.

Кто-то стучал в стекло. Он снова оглянулся и увидел, что кассир зовет его.

Куин подошел, и кассир сказал:

— Кто-то хочет поговорить с человеком, сидящим у окна. Послушайте, сюда нельзя звонить…

Но передал Куину трубку.

Звонил Холмз:

— Алло, Куин!

— Да. Что с вами случилось?

— Я жду вас в закусочной Оуэна. Это на пятьдесят первой улице.

— Что это вы выдумываете? Сначала велели мне прийти сюда. Чего вы хотите? Зачем вы заставляете меня бегать?

— Ладно, приходите сюда. Возьмите такси, я заплачу. Когда вы придете?

— А на этот раз вы не шутите?

— Я уже здесь.

— Ну ладно. Сейчас посмотрю, там вы или нет.

ДВАДЦАТЬ СЕМЬ МИНУТ ПЯТОГО

Ресторан был уже закрыт. Ее туда не пустили. Из ресторана один за другим выходили и исчезали в улицах люди. Те, кто зарабатывает там на жизнь. Для служащих ресторана сейчас пять часов дня. У них ведь часы показывали не то время, что у всех людей.

Брикки ходила по тротуару перед входом.

Там, в этом ресторане, рыжеволосая женщина в светло-зеленом платье передала Грейвзу записку. Хорошо. Теперь подумаем. Чтобы написать эту записку, ей нужны были карандаш и бумага. Женщины такого типа, как она, не носят с собой в сумках такие вещи. Обычно они свои сообщения передают глазами или бедрами. Может ли быть, что у этой были бумага или карандаш? Может. Тогда, значит, мне не повезло. Будем исходить из того, что у нее ничего не было. В таком случае она должна была у кого-нибудь их попросить. Вряд ли она подошла к танцующим и сказала: «Одолжите мне бумагу и карандаш». Вряд ли также могла она подойти к какой-нибудь парочке или компании, сидящей за столом, и попросить у них. Кто остается? Официант за ее столом — если она сидела за столом. Бармен — если она стояла у стойки.

Поэтому Брикки ходила взад и вперед перед рестораном.

Даже на улице она могла более или менее точно опознать тех, кто выходил. Эта задорная малышка, которая сейчас вышла, довольно модно одетая, наверно, девушка из гардероба.

Брикки остановила ее.

— Никакая женщина не брала у меня карандаша. По правде говоря, у меня его и нет.

И она пошла вдоль улицы — маленькая птичка на крохотных ножках.

А эта молодая негритянка, наверное, работает в туалете.

— А какой карандаш? — спросила она. — Для бровей?

— Нет, обычный карандаш, которым пишут.

— Нет, туда не заходят для этого, дорогая. Вы ошибаетесь.

— И никто не спросил у вас карандаша в течение всего вечера? — настаивала Брикки.

— Нет. Это единственное, о чем меня не просили. Да у меня и нет там карандашей. Это идея: завтра принесу с собой карандаш. А вдруг кто-нибудь попросит?

Вышел мужчина.

Он остановился и покачал головой.

— Нет, на моем конце стойки никто не спрашивал карандаш. Узнайте у Фрэнка, когда он выйдет. Он работает на другом конце.

Он ушел.

Еще один. Потом еще.

— Да, я Фрэнк.

— У вас одалживала карандаш девушка, высокая девушка с рыжими волосами, в светло-зеленом платье? Вспомните, кто-нибудь у вас брал карандаш?

Он кивнул.

— Да, — сказал он. — Помню. Рыжая. Я помню. Около двенадцати ночи.

— А вы не знаете, как ее зовут?

— Нет, не знаю. По-моему, она работает в ресторане, где-то рядом.

— А вы не знаете в каком?

— Нет, не знаю. Мне так кажется, потому что кто-то спросил ее: «Что ты здесь делаешь? Ты уже у себя кончила?»

— Но вы не знаете…

— Я не знаю, кто она, где она работает. И вообще я ничего о ней не знаю. Она взяла у меня карандаш и нагнулась над стойкой. Что-то написала, а потом отдала мне карандаш.

Он постоял еще немного. Больше им не о чем было говорить.

— Очень хотелось бы помочь вам…

— Если бы вы могли это сделать!.. — сказала она тусклым голосом.

Он повернулся и пошел прочь. А она стояла на тротуаре совсем потерянная. Наверное, больше она ничего не узнает. Она была так близка к решению задачи — и так далека!

Она подняла голову. Он обернулся. И вдруг подошел к ней.

— Вы, кажется, очень огорчены?

— Очень, — призналась она.

— Может быть, это вам поможет? Я не знаю, работаете ли вы сами в ресторане или нет, но у людей, которые работают в ресторане, смешные привычки. Здесь неподалеку есть аптека, где они все собираются после того, как рестораны закрываются. Я имею в виду всяких певичек. Им там нравится. Они собираются там и едят мороженое или сбитые сливки. Сходите туда, может быть, что-нибудь узнаете. По-моему, имеет смысл попробовать.

Имеет смысл! Она бросилась бегом. Он удивленно посмотрел ей вслед. Она бежала всю дорогу — два коротких квартала.

Они, конечно, не стояли все толпой у стойки, как она думала.

Может быть, потому, что было олень поздно и большинство уже ушло домой. Их было трое, у одной была борзая собака. Наверное, она вывела ее погулять перед сном. Они все сгрудились вокруг этой собаки, кормили ее остатками со своих тарелок и забавлялись. Хозяйка собаки была в накинутом на плечи пальто, а под пальто виднелась пижама. Она была без чулок, в домашних туфлях. Рыжей женщины среди них не было.

Внимание посетительниц перешло с борзой на Брикки.

— Она говорит о Джоан, я полагаю, — сказала одна из них. — Вы ведь про Джоан спрашиваете?

Откуда она знала!

Они не знали фамилии этой Джоан.

— Она здесь бывает. Поэтому мы ее и знаем.

— И я ее знаю, — сказала вторая.

— Ее сегодня здесь не было, — сказала третья. — Пойдите к ней в гостиницу, поищите там. Это здесь, неподалеку. Гостиница называется «Конкорд», или «Комптон», или что-то в этом роде. Потом она добавила; — Я не знаю, живет ли она там сейчас, но дня два назад она там жила. Я как-то шла с ней до гостиницы с моим песиком.

Они снова занялись собакой. Брикки их больше не интересовала.

Гостиница была одним из тех заведений, которые обслуживают «ночных бабочек», карточных шулеров и прочих мошенников. Брикки не боялась таких гостиниц. Она встречалась с их жителями у себя в дансинге каждый вечер.

Она подошла к ночному дежурному со спокойствием человека, который уверен, что его не прогонят. Ночной дежурный — некрасивый человек, с бельмом на глазу, в воротничке, который он не менял уже неделю, и с запахом прокисшего алкоголя изо рта — чуть подался ей навстречу.

Она удобно оперлась локтем о его стол и сказала весело:

— Привет!

Он открыл рот и показал ей просветы между зубами. Наверное, он хотел улыбнуться. Свободной рукой она вертела за ручку свою сумочку.

— В какой комнате живет моя подружка? — спросила она, оглядывая с независимым видом заплесневевший холл. — Мне нужно к ней подняться, кое-что ей рассказать. Знаете — Джоан, в светло-зеленом платье. Я с ней только что рассталась в аптеке, но… — Она улыбнулась ему. — Я не могу ей не рассказать этого сейчас же. — Она хлопнула себя по коленке. — Это так смешно! Она умрет на месте!

— Это кто? Джоан Бристоль? — спросил он, разглядывая ее своими пустыми глазами и немножко хихикая, как бы ожидая, что она поделится с ним шуткой.

— Ага! — сказала она и, хихикнув, ткнула его в бок локтем. — Послушай-ка, тебе, наверно, будет интересно. — Она наклонилась к нему. Он вытянул шею.

Внезапно с переменчивостью, типичной для девицы, роль которой она играла, Брикки передумала:

— Обожди, сначала я ей расскажу, а тебе — потом, когда спущусь. — Она отошла, но прежде похлопала его по плечу. — Ты обожди меня, папочка. Не уходи. — И потом, будто в скобках, будто все еще думая о смешном, она бросила: — Так в каком она номере?

Он попался на удочку. Она очень старательно играла свою роль, и роль ей удалась.

— В четыреста девятом, милочка! — Он даже поправил свой засаленный галстук, как бы утверждая свое существование в той атмосфере, которую она на мгновение создала, — в атмосфере интимности, которая не считалась с тем, в какое время можно посещать друзей, в атмосфере безобидного легкомыслия.

Дежурный встал и шагнул к доске со звонками в номера. Наверное, в этом-то и заключались его обязанности.

— Не надо! — весело крикнула она уже от лифта. — Ей не надо одеваться для меня. И лучше, если я приду к ней без предупреждения.

Он рассмеялся и не стал оповещать Джоан Бристоль о том, что к ней кто-то идет.

Брикки вошла в лифт. И лифт стал медленно подниматься.

Медленно, очень медленно полз лифт. А потом он остановился, и она вышла.

И лифт медленно, медленно стал опускаться.

Она пошла по пахнущему плесенью, тускло освещенному коридору, по ковровой дорожке, существовавшей только из упрямства. Двери — темные, непроницаемые двери — двинулись ей навстречу. На них было страшно смотреть. Как будто бы вся надежда исчезла. Как будто бы нет надежды и у тех, кто входит в эти двери. Еще один ряд ячеек в этих колоссальных сотах — в Нью-Йорке.

Человеческие существа не должны входить в такие двери, не должны жить в таких комнатах. Туда не попадает даже свет луны. Они хуже, чем могила, потому что в могиле ты ничего не чувствуешь. Если могилы для нас всех создал господь бог, то уж, наверное, не он создал эти ряды дверей в третьеразрядных нью-йоркских гостиницах…

Коридор казался длинным, но, может быть, это потому, что ее мысли неслись слишком быстро. Мысли неслись с бешеной скоростью, а сама она очень медленно шла по коридору — к близкому разрешению всего.

«Как мне туда попасть? И если я туда попаду, как мне узнать, она ли убила его? А если я и узнаю, как мне заставить ее вернуться туда, на семидесятую улицу? Заставить ее вернуться без шума, без полиции… Я одна, и мне никто не поможет. Ведь если вмешается полиция, нас с Куином посадят в тюрьму — по подозрению — и будут там долго держать…»

Она не знала, она не знала, как это сделать! Она только знала, что она пойдет туда, потому что иного выхода у нее нет. И ей не к кому обратиться за помощью. Только к ее единственному во всем этом городе другу.

«О, часы на башне «Парамоунт», которые не видны отсюда! Ночь кончается, и автобус скоро уйдет. Помогите мне сегодня!»

Номера на дверях окружали ее: шесть с одной стороны, семь — с другой. Еще восемь — за поворотом. А там — тупик. Коридор кончался дверью, самой последней дверью, четыреста девятой. Дверь выглядела так безлично. А ведь за этой дверью — все ее будущее.

«От этой двери, от этого куска старого, темного, поцарапанного дерева зависит, стану ли я снова человеком или на всю жизнь останусь крысой в дансинге. Почему дверь может иметь такое значение в моей судьбе?»

Она посмотрела на свою руку, будто хотела сказать: «Ты это сделала? Какая ты смелая!» Рука сама постучала в дверь — не ожидая, пока ей прикажут.

Дверь открылась, причем у Брикки было еще время подумать, что сказать, когда дверь откроется. И они стояли друг против друга и смотрели друг другу в лицо: эта женщина и она. Жестокое, покрытое маской грима лицо было очень близко от ее лица, так близко, что она видела забитые пудрой поры. Враждебные, настороженные глаза были так близко, что она видела красные паутинки в уголках.

Ей вспомнился коридор в доме Грейвза. И то, как она шла там в темноте с Куином. И она поняла, даже не осознав этого, что опять ощущает запах тех духов.

Глаза уже изменились. Враждебная настороженность превратилась в явный вызов. Низкий, хриплый голос. Голос, который не позволит шутить.

— Ну, в чем дело? Ты что, пришла сюда одолжить чашку сахара или попала не в ту дверь? Тебе здесь что-нибудь нужно?

— Да, — сказала Брикки тихо. — Нужно.

Она, должно быть, затянулась сигаретой перед тем, как открыть дверь: внезапно из ее ноздрей двумя злыми струйками вырвался дым. Она была похожа на сатану. Она подняла руку — закрыть дверь перед Брикки.

Брикки хотелось повернуться и уйти. Повернуться и быстренько уйти. Господи, как ей хотелось повернуться и уйти! Но она не могла себе этого позволить. Она знала, что войдет, даже если это будет означать ее собственную гибель. Дверь должна остаться открытой!

— Убери ногу! — злобно прохрипела женщина.

— Мы друг друга лично не знаем, — сказала Брикки тем грубым голосом, которым часто говорила в дансинге. — Но у нас есть общий друг.

Джоан Бристоль дернула головой.

— Одну минутку! А ты кто? Я тебя раньше никогда в жизни не видела. Какой общий друг?

— Я говорю о мистере Стивене Грейвзе.

Белая вспышка беспокойства промелькнула по лицу женщины. Но она могла точно так же реагировать, если даже только попыталась шантажировать Грейвза, а потом ушла.

До этого момента на стене комнаты, которую видела Брикки, лежала неясная тень, какая-то легкая тень. Теперь тень быстро задвигалась, очень быстро, но бесшумно, и исчезла.

Глаза женщины на мгновение сверкнули в том же направлении, а потом, как будто она получила какой-то сигнал, направленный ей, снова обратились к Брикки. И в ее напряженном голосе сквозила угроза:

— А что, если вы войдете и выскажетесь?

Она распахнула дверь. Не гостеприимно, а повелительным, резким движением, как будто говоря: «Либо вы войдете по собственной воле, либо я вас сюда втащу».

На какое-то мгновение Брикки еще была свободна. Позади нее простирался длинный коридор. Она подумала: «Ну вот, сейчас я войду. Надеюсь, что выйду отсюда живой».

Она вошла.

Она медленно прошла мимо женщины в скверно обставленную, пропахшую табачным дымом комнату. Захлопнулась дверь. Два раза повернулся в замке ключ.

«Дверь заперта. Теперь я должна выиграть, иначе я не смогу выбраться отсюда». Вот что подумала Брикки.

Битва началась, битва, в которой ее оружием были ее разум, ее нервы и женская интуиция.

Комната была пуста. Дверь в ванную к тому моменту, как она посмотрела на нее, была закрыта. Но ручка еще не окончательно остановилась. Если окажется, что она не очень много знает, дверь останется закрытой. Но если выяснится, что она знает слишком много… Как узнать, что можно знать и что знать — слишком много? Она сможет судить об этом по двери. «Здесь нас трое», — сказало ей движение дверной ручки. Ну, а остальное? Ящики старого комода задвинуты неровно, как будто из них только что вынимали вещи. Около кровати стоит чемодан. Уже наполнен одеждой. На крышке комода — дамская сумочка, пара перчаток, мятый носовой платок. Сумочка раскрыта, как будто в ней что-то искали и слишком торопились — не успели снова закрыть.

Джоан Бристоль вытащила из-за стола стул, поставила его спинкой к двери в ванную и пригласила: «Садитесь». Брикки опустилась на стул, как будто бы он был сбит наспех и в любую минуту мог развалиться. Женщина села напротив.

— Как, вы сказали, вас зовут?

— Я ничего не говорила, но вы можете называть меня Каролиной Миллер.

Женщина недоверчиво улыбнулась, но ничего не сказала по этому поводу.

— Так, значит, вы знаете какого-то человека, по имени Грейвз, да? Скажите, а почему вы думаете, что я его знаю? Он говорил вам обо мне?

— Нет, — сказала Брикки. — Он ничего не говорил.

— Тогда почему же вы думаете, что я…?

— Но ведь вы его знаете, не правда ли?

Джоан Бристоль облизнула густо намазанные губы:

— Скажите, вы его давно видели?

— Нет, недавно.

— Когда?

Брикки сказала с хитрым равнодушием:

— Я только что оттуда.

Бристоль напряглась. Это было довольно ясно видно. Ее взгляд устремился в какую-то точку за плечом Брикки. Брикки старалась не следить за взглядом женщины. Ведь там ничего, кроме двери, нет.

— Ну и как он?

— Мертвый, — сказала Брикки тихо.

Бристоль неестественно удивилась. Она удивилась, да, но это было какое-то жестокое, угрожающее удивление. Другими словами ее не сообщение удивило, а источник этого сообщения.

Заговорила она не сразу. Очевидно, она хотела посоветоваться с тенью, которую Брикки видела раньше на стене. Или, может быть, тень сама хотела посоветоваться с ней. Легкий звук воды, текущей из крана, — там, за закрытой дверью. Это, видимо, сигнал.

— Извините меня, минутку, — сказала Бристоль, поднимаясь. — Я забыла закрыть кран.

Она обошла вокруг стратегически поставленного стула, на котором сидела Брикки, и быстро шагнула в ванную комнату, сразу закрыв за собой дверь.

Она дала Брикки возможность. Она сама дала ее — возможность найти что-нибудь, что можно найти в этой комнате. Возможность, которая длилась секунд тридцать — сколько нужно времени, чтобы получить инструкции, как действовать дальше. И такой возможности больше не будет. Не успела ручка двери остановиться, как Брикки уже вскочила. У нее было время осмотреть только одно: открытую сумку на комоде.

Она бросилась к сумке и сунула туда руку. Она знала, что никаких прямых улик не найдет. Но хоть что-нибудь, хоть что-нибудь! А там ничего не было. Губная помада, пудреница, прочая ерунда. Под ее судорожно двигающимися пальцами зашуршала бумага. Она быстро вытащила ее, развернула и пробежала глазами. Все еще ничего. Неоплаченный счет за гостиницу на 17 долларов 89 центов. Счет этой гостиницы. Какую он мог иметь ценность? Он никак не связан с тем, ради чего Брикки пришла сюда. И все же какой-то неясный инстинкт подсказал ей: «Возьми этот счет. Он может пригодиться». Она быстро села на свой стул, сделала что-то со своим чулком, и счет исчез.

Мгновение спустя открылась дверь, и Бристоль, получившая инструкции, вышла. Она села против Брикки.

— Вы были там, у Грейвза, одна или с кем-нибудь?

Брикки посмотрела на нее взглядом человека, уже перешагнувшего рубежи семнадцати лет.

— А вы что думаете — я с собой бабушку вожу?

Ее собеседница получила то, что хотела получить.

— В такое время вы не водите с собой бабушку?

— Ага.

— Ну, и… Кто-нибудь остановил вас у дверей и рассказал вам, что произошло, что там полиция? Уже народ собрался? Как вы узнали, что он мертв?

Брикки отвечала на эти вопросы. Это было похоже на танцы на туго натянутой проволоке, без балансира и без сетки.

— Нет, там никого не было. Никто об этом еще не знает. Я, видимо, первая его нашла. У меня был ключ, он мне сам его дал. Я пошла туда, а там у него не горел свет. Я подумала, что он еще не вернулся домой, и решила его обождать. Пошла наверх и увидела его там, застреленного.

Джоан Бристоль с лихорадочным интересом вслушивалась в ее рассказ.

— И что же вы сделали? Наверное, сразу бросились к телефону и начали орать: «Убийство, убийство!»

Опытная светская дама, сидящая на том стуле, где была Брикки, снова посмотрела на свою собеседницу.

— Вы что думаете, я совсем глупая? Конечно, я оттуда сразу удрала, но на тормозах. Я выключила свет, заперла за собой дверь и ушла, оставив все так, как было. Сестричка, я никому не сказала ни слова! Неужели вы думаете, что я хочу быть замешанной в этом деле? Только этого мне не хватает.

— А когда вы там были?

— Только что.

— Значит, надо думать, еще никто об этом не знает, кроме вас…

— Вас и меня.

Она почувствовала сзади какое-то движение. Может быть, шелохнулся воздух или что-то скрипнуло.

— Вы сюда пришли одна?

— Конечно. Я все делаю одна. А кто у меня есть?

Зеркало, стоящее на комоде, показало, что дверь позади нее медленно открывается.

Она не могла повернуть голову. Она могла только подумать: «Дверь сзади меня открылась. Кто-то сейчас… Значит, это сделали они. Я попала в точку. Значит, мой след был горячий, а Куин пошел по холодному следу».

Теперь она все знает. Но это ей не поможет. Она сама напросилась на неприятности, и сейчас они начнутся.

Бристоль задала еще один вопрос — больше для того, чтобы отвлечь ее внимание еще на мгновение, чем для того, чтобы получить ответ:

— А почему вы меня с этим связываете? Почему вы пришли сюда?

Брикки нечего было беспокоиться об ответе, потому что ответа не ждали. Уже сосчитали, сколько будет дважды два, без ее помощи.

Что-то плотное и прыщавое, с маленькими узелочками, внезапно покрыло ее лицо. Махровое полотенце, видимо. Она вскочила, но одна рука оказалась в железной хватке. Бристоль тоже вскочила и схватила ее за другую руку. И обе руки были сведены сзади, перекрещены и связаны.

Потом грубая рука, тяжелее и больше, чем рука женщины, немного повозилась с полотенцем и опустила его до половины лица, освободив глаза и нос.

Бристоль стояла перед ней и сказала тому, кто стоял за ее спиной:

— Следи за ее ртом, Грифф. Сквозь эти стены слышно все.

Мулсской голос проворчал:

— Свяжи ей ноги. Она бьет меня каблуками.

Женщина наклонилась. Брикки почувствовала, что ей стягивают щиколотки. Она превратилась в беспомощный сноп сена, связанный с обоих концов.

Джоан Бристоль снова поднялась.

— Что будем делать теперь? — спросила она.

Мужской голос ответил:

— Как ты думаешь, не следует ли нам…

Он не закончил: Брикки поняла, что он имеет в виду, по тому напряженному выражению, которое появилось на лице женщины. Он сказал об этом так спокойно, как будто говорил, что нужно задернуть занавески или погасить свет. Она похолодела.

Женщина была напугана. Не из-за Брикки. Она боялась за себя. Ома, должно быть, хорошо знала этого человека. Знала, на что он способен…

— Не в этой комнате, не здесь, Грифф! — сказала она просительно. — Всем известно, что мы были в этой комнате. Мы нарвемся на неприятности.

— Нет, ты меня не поняла, — сказал он просто. — Я вовсе не имел в виду… — Он подошел к окну, спокойно открыл его. Блик света на противоположной стене… Он нагнулся и задумчиво посмотрел вниз. Потом повернулся и сказал негромко: — Четвертый этаж. Наверное, достаточно. — И сделал выразительный жест. — Мы втроем стали пить, а потом она захотела открыть окно, немного проветрить комнату. А потом… Ведь часто так бывает.

Брикки казалось, что сердце ее горит, как факел.

— Да, но такие дела всегда расследуются, а это нам не годится, Грифф.

— Так что ж мы сделаем? Оставим ее здесь? — сказал он резко, лающим голосом.

Бристоль пригладила волосы.

— Посмотри, в какую беду ты нас втянул, — ворчливо сказала она. — Зачем тебе нужно было…

— Заткнись! — сказал мужчина жестко.

— Она уже знает. Как, по-твоему, зачем она сюда пришла?

— Какого черта ты не делала все как нужно было! С самого начала, как мы договорились!

— Не могла я с ним справиться! Я открыла тебе дверь, чтобы ты его напугал, заставил заплатить. Совсем я не думала, что ты его застрелишь.

— А что ты хотела, чтобы я сделал, когда он бросился на эту штуку? Хотела, чтобы я ее отдал? Ты видела, что произошло, — я должен был застрелить его, в порядке самозащиты. Да и вообще что теперь говорить об этом! Сама все испортила. А беду не исправишь. Теперь еще надо думать об этой юбке. Мне все-таки кажется, что самое умное…

— Нет! Говорю тебе, Грифф, нет! Это будет самое глупое. Пусть болтает, когда мы уйдем. Ведь это только ее слово против нашего слова. Она ведь тоже там была, верно? Она могла это сделать — так же, как и мы. Давай скорей уйдем отсюда.

Он открыл дверцу стенного шкафа и заглянул в него.

— А как насчет этого? Давай сунем ее сюда и потеряем ключ. Шкаф в капитальной стене, так что ее никогда не услышат. Это даст нам порядочно времени. Неизвестно, сколько пройдет, пока откроют шкаф.

Они оттащили ее к шкафу и сунули внутрь, как мешок…

— Надо ее к чему-нибудь привязать, — сказал он. — А то она начнет биться о дверцу. — Он приспособил что-то вроде сбруи из простынь и привязал к крючку в стене. Она теперь не могла пошевелиться.

Женщина сказала:

— А там есть чем дышать? А то вдруг долго не…

— Не знаю, — оборвал он. — Она выяснит это сама, а потом нам расскажет.

Они закрыли дверцу. Темнота. Ключ был вынут. Ключ, который они хотели бросить где-то на улице. Она слышала, как они разговаривают.

— Давай чемодан, Джоан.

— А как насчет того идиота, что сидит в холле? Он, должно быть, видел, как она поднималась сюда.

— Ну, с этим я справлюсь легко. Где бутылка виски, которую я сегодня купил? Я предложу ему выпить на прощание. Он, когда пьет, всегда отходит за почтовые ящики. Ты выскочишь, когда он будет там, и быстро выйдешь на улицу, разговаривая сама с собой, как будто с ней. Пошли. Ты готова?

— Эй, послушай-ка! Нет счета за номер. Надо расплатиться, иначе нас начнут искать. Он, наверно, упал на пол…

— Неважно, некогда сейчас искать! Дежурный выпишет нам новый…

Дверь закрылась. Они ушли.

ОДНА МИНУТА ШЕСТОГО

В такси Куин раздумывал над сложным маневром Холмза. Тот боялся попасть в ловушку и, чтоб избежать ее, заставил Куина уйти из того места, откуда он звонил, в кафетерий. Там он, невидимый, осмотрел его, но так как не был абсолютно уверен, что Куин один, хотя и казалось, что это так, перенес встречу в третье место. Это давало Холмзу возможность приехать туда раньше и удостовериться, что вокруг никого нет. Куину пришлось бы расставлять сообщников на виду у своей богатой жертвы.

Куин доехал до 51-й улицы за пять-шесть минут, не больше. Этот бар походил на старомодный ночной клуб, какие существовали три десятилетия назад. Он помещался в первом этаже каменного дома, а вход был через подвал. Над дверью висела неоновая вывеска, освещающая вход, но официальное время закрытия уже давно прошло, и вывеска не горела. Большинство посетителей уже ушло. Но он выскочил из такси и вошел. Все равно.

В маленьком кабинете лицом ко входу в одиночестве сидел человек. Его волосы серебрились у висков, он носил очки без оправы, что придавало ему довольно солидный вид — слишком солидный, чтоб сидеть с таким видом в одиночестве в баре около пяти часов утра. Он обхватил рукой бокал. Второй стоял на другом краю стола. Когда вошел Куин, он незаметно поднял палец. Куин подошел, остановился и посмотрел на него. Тот сидел, глядя снизу вверх. Минуту они молчали. Человек за столом заговорил первый:

— Вы Куин, надо думать?

— Я Куин. А вы Холмз?

— Сколько вам стоило такси?

— Шестьдесят центов.

— Вот деньги.

Он выкатил монеты из желобка ладони, будто монеты были чем-то жидким. Куин сбегал к такси и сразу вернулся. Холмз жестом указал ему на стул.

— Садитесь.

Куин неуверенно сел, придвинувшись к столу, подальше от стены. Снова они посмотрели друг на друга, парень лет двадцати пяти и мужчина, которому было пятьдесят, а может быть, и больше. Холмз был более опытен. Это проявилось почти тотчас. Он держал ситуацию в руках, даже эту ситуацию, которая была не в его пользу. Даже добродетель не может заменить жизненный опыт.

— Вот, выпейте, — сказал он. — Я должен был заказать заранее, чтобы мне разрешили здесь остаться. Бар закрывали.

Смешно — вдруг он что-нибудь насыпал в бокал? Это было бы похоже на 1910 год.

Холмз, видно, прочел его мысли.

— Возьмите мой, — сказал он, — я еще не пил.

Он взял бокал, который стоял перед Куином, и отпил из него.

— Когда вы выскажетесь? — спросил Холмз насмешливо.

Куин осмотрелся. «Неподходящее место, чтобы его сцапать. Я здесь с ним ничего не сделаю. Нельзя было позволять ему выбирать место».

Снова Холмз, казалось, прочел его мысли:

— Хотите выйти отсюда? Сядем в машину, а?

— Не знал, что у вас есть машина. Почему же вы не посадили меня сразу, а гоняли туда и обратно?

— Хотел сначала узнать кое-что о вас.

«И до сих пор не знаешь», — со злорадством подумал Куин.

Холмз выпил свой бокал до дна, поднялся, снял с крючка светло-серую шляпу и надел ее с такой тщательностью и точностью, будто покидал деловой завтрак, состоявшийся в полдень, а не место вынужденного свидания почти на рассвете. В шляпе он выглядел немного менее солидным, но только немного. Это все еще был с ног до головы достойный, надменный деловой человек. Он направился к выходу, невидимые вожжи всей ситуации все еще были крепко зажаты в его руках. Куин поднялся и шагнул следом, оставя свой бокал нетронутым. Затем оглянулся и посмотрел на бокал. «Это мне может пригодиться, если что-нибудь произойдет, — подумал он. — У меня внутри какое-то ощущение пустоты».

Он вернулся к столу, двумя длинными глотками осушил бокал и направился за Холмзом. Сразу же ему стало лучше, он почувствовал, что справится. Машина стояла недалеко от входа. Холмз уже был возле нее.

— Я не собирался торопить вас, — сказал он светским тоном.

Куин разрешил ему тронуть машину с места, затем спросил строго:

— Куда вы едете?

— Просто покатаемся немного. Я подумал, что мы не можем разговаривать, если машина стоит у тротуара в такое время, — подойдет полицейский и станет совать свой нос.

— Ну и что в этом такого? — отрезал Куин.

Холмз улыбнулся асфальту, простиравшемуся перед их наступающим буфером, будто видел что-то смешное, а там ничего не было — асфальт, как и всякий другой. Машина направилась на запад. Оба молчали. Куин подумал: «Я разрешу ему начать. Почему я должен облегчить ему положение? Он должен будет начать рано или поздно. Это игра. А у меня на руках — карты, несущие тюрьму и казнь, — так, во всяком случае, предполагается».

Что бы там ни думал Холмз, на лице его это не отражалось. Он повернул на север, на 60-ю улицу. Они проехали ее, затем наугад повернули на восток. Все экспромтом. Куин мог догадаться об этом по резкому повороту руля в самый последний момент. Они проехали прямо примерно к 5-й авеню, затем повернули на север; наконец он, очевидно, что-то решил и завернул на какую-то улицу, которая упиралась в склон, сбегавший под мост через Ист-ривер, и остановился у самого края, у воды. Здесь, где не было никакой ограды. Просто своего рода причал, поднимающийся над блестящей темнотой реки. Он остановился только тогда, когда передние шины прижались к низкому каменному бортику пристани. Куин молчал. Он думал: «В твою игру могут играть двое».

Холмз заглушил мотор и выключил фары. С воды исчезла филигранная инкрустация, но вода чувствовалась по запаху, а время от времени она издавала коротенькие хихикающие звуки, как маленький ребенок.

— Вы довольно близко подъехали к краю, не правда ли?

— Тормоза в порядке. Вы не волнуетесь, а?

— Нет, я не волнуюсь, — сказал Куин спокойно. — А что, мне следует волноваться?

Холмз немного наклонил голову.

— Зачем вы смотрите на часы?

— Я пытался сосчитать, сколько времени прошло с тех пор, как мы увиделись в баре.

— Двадцать минут, — сказал Куин, — и все должно было бы уже кончиться.

— Так и будет. У вас есть чек? Сколько вы хотите за него?

«Что-то не так. Я веду себя неправильно, я занимаю не ту позицию. Интересно, как это ему удалось взять верх?» — подумал Куин.

Холмз ущипнул себя за переносицу, нагнулся вперед и зашелестел какой-то бумагой возле самой приборной доски.

— Вот двести долларов, — сказал он. — Давайте чек.

Куин не ответил. Холмз повернулся и посмотрел на него.

— Двести пятьдесят.

Куин не ответил.

— Сколько вы хотите?

Куин заговорил медленно и тихо, теперь был его ход.

— Почему вы думаете, что я хочу за него деньги?

Холмз вопросительно посмотрел на него.

Куин продолжил:

— Вот что я за него хочу: я хочу получить письменное признание, что вы сегодня ночью убили Стивена Грейвза. Если я не получу этого, тогда я и вас и чек — обоих — отвезу в полицию.

Нижняя челюсть Холмза пыталась сомкнуться с верхней и все время отваливалась.

— Нет, обождите, — повторил он два или три раза, — нет, обождите!

— Вы там были сегодня ночью, мистер Холмз?

Внезапно челюсти крепко сомкнулись — так крепко, что ни слова не проходило сквозь них.

— Он там лежит мертвый, и вы тот человек, который это сделал. Ведь вы же не думаете в самом деле, что я нашел этот чек катающимся по городу в такси? Неужели вы так думаете? Где, вы полагаете, я нашел его? Там, где я его нашел, лежал труп Стивена Грейвза.

— Вы лжете! Вы пытаетесь провести меня на том, о чем вы не можете знать никак!

— Я был там.

— Вы там были? Вы лжете!

— Вы и он сидели лицом к лицу в кожаных креслах, в комнате на втором этаже, в кабинете. Он выпил, а вам не предложил. Он закурил сигару, но вам не предложил. Вы сжевали свою собственную в клочья. Я даже могу вам сказать, какой марки была сигара, — «Корона». Я даже скажу вам, как вы были одеты: на вас был коричневый костюм. Когда вы пошли на свиданье со мной, вы переоделись в серый, но тогда на вас был коричневый костюм. На левом рукаве нет пуговицы. Не пытайтесь сунуть руку в задний карман! Ну что, лгу? Теперь вы верите, что я там был? Теперь вы верите, что я видел его мертвым и знаю, что вы убили его?

Холмз не отвечал; он снова наклонил голову.

— Бросьте смотреть на часы, ваши часы вас не спасут.

Холмз, наконец, заговорил:

— Нет, мои часы меня спасут. Вы еще ребенок, вот что! Господи, мне почти что жаль тебя, сынок. Не знал я, что ты так молод, когда говорил с тобой по телефону.

Куин мигнул несколько раз.

— У тебя неприятности с глазами, а? Огни на приборной доске окружены кольцами, а? Как большие мыльные пузыри. Вот что…

— Что — «вот что»?

— Видишь, ты слишком много говорил. Ты договорился до могилы. Если бы ты держал язык за зубами, я бы и в самом деле поверил, что ты нашел этот чек в такси. Ты бы заснул здесь, в машине, и через два часа проснулся бы на берегу реки, здесь, без чека, но в остальном невредимый, даже, может быть, с десятидолларовой бумажкой в кармане. Что, голова очень много весит? Слишком тяжела для твоей шеи? Она все время опрокидывается, словно сделана из камня, а?

Куин ткнул себя в подбородок; голова откинулась. Холмз отечески улыбнулся.

— Если бы ты пил из своего бокала, этого бы с тобой не случилось, все было бы в порядке. Ты был подозрителен, но недостаточно подозрителен. Ты взял не свой бокал, а мой. Я шахматист, а ты, очевидно, нет. Играть в шахматы — значит уметь разгадать ход противника еще до того, как он его сделает.

Он замолчал и снова посмотрел на Куина.

— Что, галстук слишком тесен? Правильно, опусти узел. Порви ворот рубашки. Правильно! Хотя это не очень помогает, а? Ничем не могу помочь. Ты заснешь здесь, в машине, а потом отправишься в реку, и от тебя не останется никаких следов. Я заберу у тебя чек прежде, чем это произойдет; не беспокойся, я найду его, он ведь у тебя здесь. Ты не пришел бы, если бы его у тебя не было с собой. Вероятно, ты его засунул в башмак? Это именно то место, которое молодой человек твоего типа посчитал бы очень подходящим тайником.

Куин оторвался от сиденья и стал нащупывать ручку дверцы, но повалился. Холмз ухватил его за пояс и подтащил обратно на сиденье, как мешок.

— Какой смысл пытаться вылезти? Даже если бы тебе удалось это сделать, ты все равно не сможешь больше стоять. Ты упал бы на мостовую, только и всего.

Нога Куина согнулась раза два, пытаясь поднять его. Холмз повернул рычажок и опустил оконное стекло.

— Пытаешься выбить стекло? У тебя нет сил для этого!

Внезапно он обернулся и схватил Куина за руку.

— Что это? Столовый нож? Что ты можешь им сделать?

Он выбросил нож в окно.

— Слышал плеск? Там перед нами вода — вот эта прямая черная полоска, которую ты видишь как раз над радиатором.

Он откинулся к стенке с видом терпеливого ожидания.

— Теперь ты уже совсем не можешь двигаться, да? Вот и правильно. Водишь рукой так лениво, будто отмахиваешься от комаров. Вот почти и все, что ты еще можешь сделать.

«Все-таки я успел узнать, — подумал Куин, — что я был на правильном пути… но я узнал слишком поздно».

— Вам не удастся это сделать, мистер! — пробормотал он сквозь сон, в то время как его голова опустилась в последний раз. — Брикки все знает. Нас двое, я не один… теперь…

ДВАДЦАТЬ ОДНА МИНУТА ШЕСТОГО

Брикки стояла в темноте стенного шкафа, связанная, беспомощная. Теперь уж они наверняка не успеют на автобус. Бедный Куин! Будет ждать ее там, в доме Грейвза, в обществе мертвеца, пока не наступит день, пока кто-нибудь не заглянет туда. И начнется суматоха, и его арестуют… И все кончится. Ему никогда не удастся победить город. В конце концов ни эта женщина, ни ее партнер не оставили ничего такого, что могло бы их уличить. Ничего похожего на взломанный сейф — след, который оставил Куин. Она может потом обвинять их сколько угодно, если, конечно, она останется в живых. Но это ничему не поможет. Ее слово ничего не стоит.

Уходили драгоценные минуты, минуты, которые можно сравнить с каплями крови из сердца. Должно быть, сейчас уже половина шестого. Через десять минут она и Куин должны были отправиться на автобусную станцию… Теперь уж этого не произойдет. Ей следовало догадаться, что город их все равно перехитрит. Городу всегда это удавалось. Они ведь просто парень и девушка из маленького городка. Как могли они бороться против такого врага?! Куина казнят на электрическом стуле, а она навсегда останется грубой, злой наемной партнершей в дансинге — в заведении, больше похожем на конвейер, чем на место для развлечения. Навсегда. Без надежд, без мечтаний…

Проходили драгоценные минуты, которые нельзя было остановить и нельзя было выкинуть.

Внезапно дверь в комнату отворилась, и кто-то вошел. На мгновение дикая надежда мелькнула у нее в голове. Ага, счастливый конец, как в рассказах, как в кинофильмах! Кто-то пришел сюда, чтобы освободить ее в последнюю минуту. Пьяница-дежурный решил посмотреть, что произошло, — он заподозрил их, потому что она не вышла с ними. Или даже, может быть, сам Куин, которого привело сюда какое-то чудесное шестое чувство…

Потом раздался голос, голос, хрипящий от бешенства. И все надежды исчезли. Это был Грифф, сообщник Бристоль. Они вернулись, чтобы прикончить ее тут же, на месте!..

— Почему ты об этом не подумала раньше, дура?! Башка у тебя не работает?!

— Сейчас я из нее все вытрясу, — пригрозил решительный голос Бристоль. — Я бы и тогда у нее узнала, да ты вышел из ванной слишком рано. Ведь что-то подсказало ей — как могла она узнать мой адрес?..

Дверца шкафа открылась, и ослепляющий свет заставил ее на минуту закрыть глаза. Она почувствовала, что ее освобождают от петли, которая держала ее у стены. Ее вытащили, сорвали повязку, чтобы она могла говорить.

— Попробуй только крикни, и я тебя быстро… — угрожающе сказала Бристоль и подняла руки.

Брикки не могла кричать, даже если бы захотела.

Бристоль схватила ее за волосы и оттянула голову назад.

— Ну, только не увиливай! Я вот что хочу знать: откуда ты узнала обо мне? И откуда ты узнала, где я живу? Я буду рвать твои волосы, пока ты мне не скажешь всю правду!

Брикки ответила сдавленным, но решительным голосом:

— Ты уронила там счет за гостиницу. Я его нашла в комнате, там, где он лежал.

Удар. Она услышала звук, как будто бумажный пакет, наполненный водой, упал с третьего этажа. Но это не ее, это он Джоан ударил.

— Ах, ты… — хрипел он. — Я так и знал, что ты что-нибудь в этом роде выкинешь! Могла бы оставить свою визитную карточку у него в кармане. Одно и то же.

— Она врет! — взвизгнула Джоан Бристоль. Одна сторона ее лица медленно краснела, словно покрывалась экземой. — Я готова поклясться, что видела счет у себя в сумке, когда вернулась сюда.

— Ты вынимала счет из сумки, показывала ему? Вынимала?

— Да, вынимала! Ты сам знаешь: мы решили, что я покажу ему, как мне нужны деньги. Но я положила его назад, Грифф! Я принесла его сюда!

Брикки покачала головой.

— Он, видимо, выпал. Счет на семнадцать долларов восемьдесят девять центов. На нем написано «просрочен» фиолетовыми чернилами. На нем был даже помер твоей комнаты.

Грифф рванул Брикки за волосы.

— Ты его принесла сюда? Что ты с ним сделала? Где он?

— Я его оставила там, где он был. Я боялась до чего-нибудь дотрагиваться. Я все оставила как было.

Подошла Бристоль.

— Не верь ей. Она могла взять его с собой. Обыщи ее.

— Обыщи ты. Ты знаешь, где вы, женщины, прячете.

Ее руки быстро и тщательно стали обшаривать каждый дюйм. Ноги Брикки были стянуты вместе. Счет лежал в чулке, с внутренней стороны ноги. Бристоль проверила чулки с наружной стороны.

— Счета у нее нет.

— Тогда придется пойти туда и достать его. Его нельзя там оставлять. Это нас выдаст. Ах ты, идиотка!

— Обожди минутку, Грифф! — сказала Бристоль быстрым, тихим шепотом, но Брикки слышала. — Мы ее возьмем с собой и оставим ее там, с ним. Устроим так, чтобы выглядело, будто она сама… — Она мотнула головой в сторону Брикки и сказала еще тише, но Брикки все равно слышала — так напряжено было все в ней. — Ты можешь сделать то, что хотел с самого начала, но сделай это там. Пускай-ка они распутают эту историю! Тогда все не будет иметь к нам никакого отношения.

На мгновение он задумался. Глаза его горели.

— Это единственный выход для нас, Грифф! Они подумают, это сделала она, а потом покончила с собой.

Он кивнул.

— Хорошо. Нам нужно провести ее мимо стола ночного дежурного, как будто она пьяная, понимаешь! И ее приходится поддерживать. Я его все-таки заставлю отойти от стола, как я тебе раньше говорил. Мы просто провожаем ее домой, вот и все. Не трогай руки, пусть будет так, как есть, а ноги развяжи, чтобы она могла идти.

Бристоль взяла свое пальто и набросила его на плечи Брикки, закрыв связанные руки.

— Сними полотенце с шеи, — сказал мужчина. — Вот, возьми это. — Он передал Джоан Бристоль что-то черное, поблескивающее. Наверное, из этого револьвера он застрелил Грейвза.

Револьвер — под пальто, и левая рука Бристоль прижала его к спине Брикки, будто хотела вдавить его в тело — тупоносый черный револьвер.

— Теперь обожди здесь. Я пойду вниз, выведу машину из гаража и избавлюсь от этого дежурного. Дай мне десять минут. Потом пойдешь вниз.

Дверь за ним закрылась, и женщины остались одни.

Они не разговаривали. Они не сказали друг другу ни слова. Они стояли рядом — молча, напряженно; пальто приподнялось сзади маленьким шалашиком — там, где левая рука Бристоль прижимала к спине Брикки револьвер.

Интересно, будет ли она стрелять, если я вдруг сделаю шаг в сторону, чтобы оторваться от этого револьвера?

Однако Брикки такой попытки не сделала, и не только потому, что боялась. Они собирались отвезти ее туда, куда она с самого начала хотела повести их, — на место преступления. Так почему же не обождать? Правда, может быть, ей никогда не представится возможность убежать. А здесь эта возможность как будто бы есть. Но все-таки почему не обождать? Ведь туда придет и Куин.

Бристоль, наконец, заговорила:

— Ну, достаточно. Теперь пойдем. Но я хочу тебя предупредить: если ты хоть пискнешь на лестнице, или когда мы будем проходить через холл, или на улице, когда мы будем ждать машину, я выстрелю. И не думай, что я шучу. Я никогда не шутила. И вообще я родилась без чувства юмора.

Брикки не ответила. Она подумала, что это, наверное, правда. Это ужасно — быть всегда злой, злой на весь мир.

Они вышли из комнаты и пошли по вонючему коридору.

За одной из дверей зазвонил звонок будильника. И обеим показалось, что электрический ток прошел между ними, а револьвер был проводником. Она почувствовала, как Бристоль тяжело задышала за ее спиной. Она поняла. Ей не надо было говорить, какая случайность спасла ее от того, что Бристоль не выстрелила, вздрогнув от этого звонка…

Они свернули на боковую лестницу. Они уже слышали голос Гриффа — где-то там, внизу. Гулкий, пустой голос.

— Ну, выпей еще! Не ломайся.

— Стой! — прошептала Бристоль, когда они дошли до последних ступенек, Стола дежурного отсюда не было видно.

Кто-то поперхнулся, закашлялся. И снова прозвучал голос Гриффа: «Легче, легче, не выпей всю бутылку!»

— Ну, — прошептала Бристоль и толкнула ее револьвером, как будто это была ручка, управляющая движениями Брикки.

Грифф был там один; он навалился на стол, положив голову на руки.

Странное существо: двухголовое, четырехногое, со странным горбом, — вот что представляли собой эти две женщины. Эти две женщины и револьвер. Грифф даже не обернулся.

Они были уже в машине, когда он присоединился к ним. Машина стояла недалеко от выхода. И Бристоль велела ей сесть сзади и села рядом.

Грифф сел на переднее сиденье, и они все еще не сказали друг другу ни слова. Бристоль передвинула револьвер, и теперь он упирался в бок Брикки. Брикки сидела тихо, совершенно не сопротивляясь.

Ночь вокруг раскололась на кусочки. Появились какие-то щелки и полоски света. Их становилось все больше и больше.

Они доехали быстро. Когда они завернули на 70-ю улицу, Бристоль сказала:

— Смотри не останавливайся, если ты не уверен.

Они проехали мимо дома, как будто ехали не сюда, а куда-то еще.

Дом хорошо хранил свою тайну. Он был таким же, каким был вчера утром, в этот же самый час. Утром. До того, как это случилось.

Все трое повернулись к дому, когда машина проезжала мимо. «Куин уже, должно быть, вернулся. Он уже там. О боже! — Только теперь, вот теперь начинала она чувствовать страх. — А вдруг еще нет?»

Когда миновали дом, Грифф развернулся и поехал назад. Наконец он затормозил. Они снова посмотрели из окон автомобиля. Ничего.

— Мы можем туда подняться, — прошептал он, не разжимая губ. — Пошли.

Ее сердце было как испуганный зверек, когда ее вытащили на тротуар, зажали с двух сторон, как сандвич, и быстро повели к дому. Они поднялись на крыльцо и вошли в тамбур, оглядываясь по сторонам, чтобы убедиться, что никто не смотрит на них. Никто не смотрел.

— Все в порядке, — с облегчением сказала Джоан Бристоль.

— Где ключ, который был у нее? Быстрее!

Они втолкнули ее внутрь и снова закрыли за собой дверь. Она делала все, что ей говорили. Но теперь конец. Теперь, когда они закрыли эту дверь, в счет пойдет каждая секунда. Даже если он вернется через пять минут, он все равно опоздает. Он ее найдет здесь, как нашел Грейвза. Даже если он вернется сейчас же, и это не поможет. Просто здесь будут еще два трупа. Эти люди вооружены, а у нас ничего нет.

Может быть, может быть, он совсем не вернется? Может быть, что-нибудь такое случилось и с ним?

Темнота в доме была такой же непроницаемой, как и прежде. Бристоль сказала Гриффу, как и она сказала Куину, когда они пришли сюда в первый раз: «Не зажигай свет, пока мы не подымемся наверх». Ей казалось, что это было много лет назад. Но тогда здесь не было убийц. Здесь были только двое молодых людей, которые пытались начать жизнь сначала.

Грифф зажег спичку, прикрыл ее руками и повел их за собой. Брикки шла вслед за ним — в накинутом пальто, с револьвером, припаянным к спине.

А что, если он ждет там, наверху, в темноте? А что, если он сейчас выйдет и скажет: «Брикки, это ты?» Тогда она будет виновницей его смерти. Она принесет ему смерть. А если его там нет, тогда она принесет смерть себе. Но из двух этих возможностей она предпочитала последнюю. Да и вообще какая разница? Все равно уже слишком поздно — они опоздали на автобус. Город оказался победителем. Как всегда.

Вход в комнату, где лежал убитый, казался мрачной черной ямой в слабых лучах его спички. Потом он зажег свет в комнате, и ее втолкнули туда. К мертвому человеку. В пустоту, где не было Куина, чтобы помочь ей.

Грифф сказал:

— Теперь быстро ищи счет, и смотаемся отсюда.

Бристоль посмотрела на пол и с угрожающем видом повернулась к Брикки.

— Ну, где он?

Она все еще держала револьвер в руке, хотя он теперь уже и не упирался в спину Брикки.

— Там, около него, как я и сказала, — ответила Брикки безжизненным голосом. И, помолчав, добавила: — И ты мне поверила.

— Так ты, значит, не… — взвизгнула женщина. Она повернулась к своему сообщнику. — Видишь, я тебе говорила!

Кулак мелькнул в воздухе.

— Где счет? У тебя? — проревел Грифф.

Брикки покачнулась от удара, потом мрачно улыбнулась.

— А уж эту проблему решать придется вам.

Его голос внезапно стал совершенно спокойным. Спокойный голос убийцы.

— Дай-ка его, — сказал он Бристоль, — я сам.

Револьвер перешел к нему.

— Отойди от нее.

И вот она оказалась одна — совсем одна, загнанная в угол.

Он подходил к ней все ближе. Он, наверное, хотел стрелять в упор, чтобы было похоже на самоубийство.

Ему потребовалось только одна или две секунды, чтобы подойти к ней, но ей они казались часами. Сейчас она умрет. Может быть, это к лучшему. Все равно теперь уже поздно. Автобус ушел, Автобус домой. На часах уже…

БЕЗ ЧЕТВЕРТИ ШЕСТЬ

Это последнее, что она видела. Она закрыла глаза и ждала, ждала.

Звук выстрела заставил ее раскрыть глаза. Ей казалось, что громче она никогда ничего не слышала. Непонятно, почему ей не больно. Всегда смерть бывает такой — каким-то онемением и ощущением глухоты?

Грифф странно покачивался перед ней. Это он покачивается или она? У него слишком много рук, слишком много ног. Его слишком много… Револьвер, все еще дымящийся, дрожал в его поднятой руке. А другая рука держала его руку. Еще какой-то рукой он был схвачен за горло. Его лицо? — искаженное, красное… А за ним — другое лицо, тоже искаженное, но не настолько, чтобы его нельзя было узнать.

Мальчишка из соседнего дома дрался за нее. Дрался за нее так, как и должен драться мальчишка из соседнего дома. Внезапно задрожал пол. Что-то рухнуло. Уже не было Гриффа. Не было рук и ног и голов перед ней. Ничего не было. Два тела извивались на полу.

Мимо нее пронеслась Джоан Бристоль с кочергой в руке, которую она схватила у камина и держала высоко над головой.

У Брикки были связаны руки. Но если мальчишка из соседнего дома мог броситься на револьвер с голыми руками, то она может броситься на кочергу вообще без рук.

Она вытянула ногу.

Джоан Бристоль упала вперед, а кочерга отлетела в сторону и ударилась где-то о стенку.

Она бросилась на Бристоль и прижала ее коленями к полу.

Она не могла разглядеть, что происходит с мужчинами. Она слышала звуки ударов. Один, второй, третий. Внезапно тела разделились. Один из них поднялся, а другой остался лежать. Тот, кто поднялся, держал в руке револьвер.

— Сейчас я тебе помогу, Брикки, — сказал он, задыхаясь.

Тогда она увидела: на полу лежит Грифф. Он немного вздрагивал. Поднял руку и прикоснулся к голове, но все еще лежал. Куин наблюдал за ним. Это у него был револьвер.

— Я могу ее удержать, — сказала Брикки.

Он подошел к письменному столу Грейвза, что-то там взял, потом подошел к ней и разрезал полоски, связывающие ее руки. Они — оба еще так задыхались, что не могли разговаривать.

Затем он взял эти полоски, снова связал их и стянул руки Джоан Бристоль за спиной.

— И ему, — задыхаясь, сказала Брикки.

— Еще бы! — Он пошел в спальную, вернулся с простыней, которую сдернул с кровати Грейвза, разорвал ее и принялся за дело.

— Я увидел из окна, как они шли с тобой по улице. Ты шла так напряженно, что я понял: они угрожают тебе револьвером. Я спрятался в ванной…

— Это они, Куин. На этот раз мы поймали кого нужно.

— Я знаю, что Холмз ни при чем. Но я попал там в тяжелое положение… — Он поднялся и оглядел свою работу. — Ну, это их удержит некоторое время. Нет смысла завязывать им рты. Пускай кричат сколько хотят. Да это, собственно говоря, нам и нужно. Мы даже им поможем в этом.

— Куин, какой теперь смысл? Вот они здесь. Но какая разница? Посмотри, уже две минуты седьмого…

— Давай попробуем, поедем туда. Может быть, если не этим автобусом, каким-нибудь другим…

— Бесполезно, Куин. Я тебе говорила. Видишь, город уже просыпается.

— Полиция тоже просыпается. Мы здесь попадемся, если будем терять время. Пошли, Брикки. Давай попробуем. — Он схватил ее за руку и потянул за собой вниз, по ступенькам.

— Возьми свой чемодан, открой дверь и стой там, в дверях. Я сейчас позвоню по телефону. Это займет не больше минуты.

Он поднял трубку.

— Ты готова?

Она стояла в тамбуре, держа чемодан в руке, готовая броситься бежать.

— Приготовиться! Внимание! Начал!

Он сказал в трубку:

— Дайте полицию! — Потом он сказал ей: — Держи дверь широко открытой, чтобы и я успел. — Она оттолкнула дверь и подставила ногу.

— Алло, полиция? Произошло убийство. Дом номер… — Он назвал номер дома. — Ист-Сайд, семидесятая улица. Вы найдете Стивена Грейвза мертвым, на втором этаже. В той же самой комнате вы найдете двух людей, которые это сделали. Они связаны, и вы застанете их, если не будете мешкать. В письменном столе в той же комнате вы найдете письмо и из этого письма узнаете почему. Да, и еще одно! Револьвер, которым они это сделали, лежит в тамбуре, род ковриком. А? Нет, это не шутка. Хотел бы я, чтобы это было шуткой. Я? Я нет. Я просто прохожий.

Он бросил трубку мимо рычага, крикнул ей: «Беги!» — и бросился вслед.

На миг он остановился, сунул револьвер под коврик и побежал за ней.

— Их машина! — крикнула она через плечо.

— Он оставил в ней ключ!

Он прыгнул за ней, захлопнул дверцу, и машина рванулась. Не успели они завернуть за угол, как услышали звук приближающейся сирены.

— Быстро они работают, — сказал он. — Если бы мы не сели в машину, они бы нас сцапали.

С бешеной скоростью они неслись вдоль Мэдиссон-авеню, еще пустынной. Дважды Куин проскакивал под красным огоньком светофора.

— Мы все равно не успеем, Куин, — сказала Брикки.

— Попытаемся по крайней мере!

Становилось все светлее. На востоке начинался еще один день. Еще один день в Нью-Йорке.

Ты выиграл. Ты рад? Тебе, приятно знать, что ты нас поймал, что ты нас разбил? Парня и девушку из маленького города. У нас были равные шансы, не правда ли? Как всегда. Ты, страшный, дробящий кости город!.. Равные шансы! Еще бы! Ты, гнилой город!.. Ты, ты, Нью-Йорк!

Слеза намочила ей висок, поползла почти до уха — на такой скорости был сильный ветер.

Его рука на миг оторвалась от руля и крепко стиснула ее руку.

— Не плачь, Брикки, — сказал он, смотря вперед, с трудом проглатывая комок в горле.

— Я не плачу, — сказала она. — Этого удовольствия я ему не доставлю. Пусть делает что хочет, а я ему не покажу, что мне плохо.

Здания впереди становились все выше. С каждым кварталом они, казалось, вырастают. От восьми-десятиэтажных до пятнадцатиэтажных, от пятнадцатиэтажных до двадцатиэтажных, от двадцатиэтажных до тридцатиэтажных — все выше и выше. Все время выше, захватывая небо, пока им не показалось, что они находятся в сточной яме с неприкрытой крышкой. Там, наверху, было ярко-голубое небо, а внизу — тусклая серость, вечная серость и лабиринты из бетона, лабиринты, из которых нет выхода…

Оли мчались уже по 7-й авеню, по направлению к 30-й улице. Справа на них надвигался Бродвей. Потом внезапно, около 40-й улицы, Бродвей образовал двойной треугольник, который все называют Таймс-сквером.

Здание газеты «Нью-Йорк таймс» выросло перед ними. А справа — странный брус, неизвестно зачем поставленный на фоне светло-голубого утреннего неба.

Она схватила его за руку так внезапно, так резко, что руль повернулся, и они чуть не въехали на тротуар.

Она стояла на коленях и смотрела в заднее окно и трясла его за плечо.

— Куин, посмотри! О Куин, посмотри! Часы на башне «Парамоунт» показывают без пяти шесть! Сейчас только без пяти шесть! Часы в комнате, должно быть, спешили…

— А может быть, эти отстают? Ты сейчас вывалишься из машины!

Она посылала часам воздушные поцелуи. Она была в каком-то экстазе благодарности.

— Нет, эти часы правильные. Эти часы правильные! Это мой единственный друг в этом городе! Я знала, что он мне поможет! Значит, мы можем успеть. У нас еще есть шанс…

Она больше никогда не увидит небоскреба газеты «Нью-Йорк таймс»!.. Она больше никогда сюда не приедет!

— Сядь, сейчас поворот!

Острый, как бритва, поворот поднял два колеса машины, и они уже на 34-й улице. А там, впереди, в двух кварталах от них, между 8-й и 9-й авеню, там, впереди, уже выехал большой междугородный автобус… Он только что выехал из ворот автобусной станции, развернулся и начал набирать скорость — на запад, к реке, к тоннелю, в сторону Джерси… К дому.

Такой близкий и такой далекий. На минуту раньше они бы успели. У нее вырвался какой-то крик, маленький и жалкий. Она его подавила. Она не спросила его, что им делать. И он ее не спросил. Он просто рванул машину вперед.

Он не хотел сдаваться. Усилием воли бросил он вперед легкий, маневренный автомобиль за автобусом. Они настигали его. Они поравнялись с ним. Автобус замедлил ход, чтобы свернуть в тоннель, и он остановил машину около автобуса. Им помог дружелюбный красный огонек светофора; он остановил и тяжелый автобус и легкий автомобиль.

Они выскочили из машины и стояли перед автобусом, умоляюще стуча в дверь.

— Откройте, пустите нас! Пожалуйста, пустите нас! Не оставляйте нас здесь… Куин, покажи ему деньги!

Шофер покачал головой и нахмурился. По выражению лица и жестам они поняли, что он ругается. А красный свет все держался и держался. И он не мог уехать. Он должен был сидеть и смотреть в их страдающие лица! Любой человек, у которого есть сердце, должен был сдаться. И у него, разумеется, было сердце. Он посмотрел на них в последний раз — хмуро оглянулся, не видит ли кто, а потом дернул за ручку, и дверь с шипением открылась.

— Почему вы не садитесь где полагается? — стал кричать он. — Вы что, думаете, это городской трамвай, который останавливается на каждом углу? — И прочие слова, которые люди обычно говорят, когда боятся, что их сочтут добрыми.

Она пошла, пошатываясь, по проходу и нашла, два свободных места. Через мгновение Куин сел рядом с ней, а брошенная машина осталась стоять у тротуара. В руках у Куина были автобусные билетики; он крепко сжимал их в руке. Билетики до самого конца. Билеты домой. Автобус тронулся.

Они ехали по полям Джерси. Позади был тоннель. Позади был Нью-Йорк. И только теперь она смогла говорить.

— Куин, — сказала она вполголоса, чтобы их никто не услышал, — интересно, посчитает их полиция виновными, не смогут ли они отговориться как-нибудь? Ведь в конце концов нас там не будет, чтобы рассказать, что произошло.

— Нам не надо там быть. Там будут другие, которые смогут это сделать так хорошо, что они никогда не выпутаются.

— Другие? Ты хочешь сказать — свидетели?

— Нет, свидетелей убийства нет. Никто этого не видел. Но есть один человек в семье Грейвзов, чьих показаний будет достаточно, чтобы осудить их.

— Откуда ты знаешь?

— Там, в письменном столе Грейвза, есть письмо от его младшего брата Роджера, который учится где-то в колледже. Помнишь, я тебе говорил? Грейвз, должно быть, получил это письмо вчера. Я нашел его, когда ждал тебя. Парень пишет Грейвзу, что если к нему обратится женщина по имени Бристоль и будет его шантажировать, чтобы он не поддавался.

— Откуда он знал?

— Он был женат на ней.

Мгновение она не могла закрыть рот.

— Теперь понятно, почему в ее записке написано:

«Вы не знаете меня, но я считаю себя членом вашей семьи».

— Вот именно. Знаешь, бывают такие браки под винными парами. Только это далее был не настоящий брак, все было подстроено. У нее где-то есть муж, и она боялась, что ее обвинят в двоемужестве. Поэтому она устроила фальшивое бракосочетание. Ничего подобного я в жизни своей не слышал!

— А как он вообще связался с такими подонками?

— Она выступала в небольшом кафе — неподалеку от его колледжа. И он там бывал в субботние вечера со своими товарищами. Там он с ней и познакомился. Он же мальчишка. Влюбился в нее и сделал ей предложение. Она и ее сообщник узнали, что он из видной семьи и что у Грейвзов есть деньги. И вот они подстроили это бракосочетание, разыграли его.

— Такие вещи делались в прошлом веке!

— Именно такие старые штуки иногда проходят прекрасно. Вот ты послушай. Ее любовник раньше играл в водевиле, изображал сельского мирового судью. Ему пришлось только повторить роль. А парнишка поверил, что он в самом деле женился. Наверное, не на последнем месте было и виски.

— И ты хочешь сказать, что он не догадался…

— В своем письме он пишет, что он догадался месяца через два. Они держали свой брак в тайне. Парнишка продолжал учиться, а она продолжала выступать в кабаре.

— Какие гнусные люди есть на свете!

— Они виделись только по субботам и воскресеньям. Эти двое выжали его совершенно, как лимон.

— А потом, видно, повадился кувшин…

— Да, примерно так и произошло. Конечно, с самого начала все деньги шли от Стивена Грейвза. А об остальном можешь догадаться сама.

— Да, в общем могу.

— Мальчишка как-то случайно увидел около ее уборной этого типа, узнал его и, наконец, догадался обо всем. Но они немедленно удрали.

— Еще бы!

— Только они на этом не успокоились. У них уже закружилась голова, наверное. Они решили, что могут попытаться еще разок получить деньги, прежде чем Роджер сообщит своему старшему брату и предупредит его. И вот тут-то все и произошло. Письмо от парнишки обогнало их часа на два, и Грейвз был готов к встрече с ними.

— Остальное я понимаю, — сказала Брикки. — Я слышала, когда они разговаривали. Вместо того чтобы поддаться на шантаж, он им пригрозил. Женщина пришла туда первая, оставила мужчину ждать на улице. Грейвз послал ее к черту и сказал, что он обратится в полицию. Она потеряла голову, бросилась к двери и впустила своего сообщника. Он вытащил револьвер. Грейвз пытался отнять его. И поплатился жизнью.

— И я чуть было не поплатился своей жизнью, и ты чуть было не поплатилась своей.

— Ты имеешь в виду, когда дрался там с ним?

— Нет. До этого. Я имею в виду Холмза.

— Почему? Что случилось?

— Холмз!.. Он был ни при чем, конечно, но он так испугался из-за чека, что когда узнал о смерти Грейвза и понял, что его могут обвинить в убийстве, он чуть было сам не стал убийцей.

— Он пытался?..

— Больше, чем пытался. Он почти что прикончил меня. Что-то подсыпал в мой бокал и собрался бросить меня в реку. Кажется, он уже вытащил меня из машины, не знаю. Я уже почти потерял сознание к этому времени. Меня спасло твое имя. Я пробормотал, что ты знаешь про него и, хоть он меня и убьет, это не спасет его. Ну, все изменилось тогда. Конечно, его страх удвоился. Но вместо того чтобы толкнуть меня в реку, он четверть часа отливал мне голову холодной водой и заставлял ходить вокруг машины. Все ходить и ходить, чтобы снотворное перестало действовать. А потом он довез меня быстренько к себе домой и там накачал меня черным кофе… Потом… Я не знаю… Мы вроде стали доверять друг другу. Не спрашивай меня почему. Наверное, мы оба слишком устали от подозрений. Я поверил, что не он убил Грейвза, а он поверил, что я не пытался шантажировать его. Он просто попал в тяжелое положение. У него не было денег, и, чтобы как-нибудь скрыть это, он дал Грейвзу негодный чек. Но вчера он уже достал денег и пошел к Грейвзу, чтобы вернуть их ему. А там узнал, что не может сделать этого, потому что Грейвз не может найти чек. Он перерыл весь стол, но не нашел. Грейвз, видно, очень нервничал — ждал прихода Бристоль. Он, наверное, хотел, чтобы Холмз как можно скорее ушел. С Холмзом-то все было ясно. А Холмз, конечно, беспокоился. Он очень беспокоился. Но он понял, что Грейвз — джентльмен и не заставит его заплатить лишнее за этот чек и не пойдет в полицию. Грейвз отнесся к нему очень холодно после того, что произошло, но они не ссорились, и он ушел от Грейвза, договорившись, что тот не будет его преследовать и что он придет еще раз, а Грейвз поищет чек. Грейвз в это время ждал Бристоль, а Холмз пришел незадолго до нее.

В общем я ему отдал чек. Иначе Холмза бы впутали в это дело. А я был твердо убежден, что Холмз в убийстве не виновен. Он при мне выписал новый чек, пометил его тем же числом, что и негодный, и отправил почтой Грейвзу.

Куин вытащил что-то из кармана и показал Брикки. Она побледнела, увидев столько денег. На мгновение она подумала…

— Нет, не пугайся, — сказал он. — На этот раз это честные деньги. Мне их дал Холмз. Он настаивал, чтобы я их взял, после того как узнал нашу историю, твою и мою. А он чувствовал такое облегчение, что выпутался из этой истории, что дал мне деньги. Двести долларов. Он сказал, что если я захочу, я могу понемногу возвращать эти деньги ему. Во всяком случае, их достаточно, чтобы начать. На двести долларов в нашем городке можно сделать кое-что. Мы могли бы внести первый взнос за…

Она не слышала его. Она больше не слышала его. Ее голова упала к нему на плечо и ритмично покачивалась в такт движению автобуса. Ее глаза были закрыты.

«Мы едем домой, — думала она сквозь сон, — я и мальчишка из соседнего дома. Наконец мы едем домой…»

Далеко, на башне «Парамоунт» часы пробили четверть седьмого.

Уильям Айриш
Танцующий детектив
~~~

Когда я сломя голову мчалась через фойе, Пэтси Марино уже стоял там с часами в руке, готовясь отлавливать опоздавших. Есть у него такая привычка. При виде меня он даже дважды взглянул на свою луковицу, словно не веря, что я пришла вовремя. И он, в общем-то, не прикидывался. Если честно, то за последние месяцы я впервые пришла не только вовремя, а даже с запасом, чтобы спокойно надеть вечернее платье и накраситься перед выходом на паркет.

Марино спросил:

— Что с вами, вы не заболели?

Я отрезала:

— Мне что, принести справку от врача, чтобы меня пустили заработать на кусок хлеба — и скорчила ему жуткую рожу поверх той драной кошки, что приходится таскать на шее.

— Я потому и спрашиваю, что вы вовремя. Может, у вас температура поднялась?

— Смотри, чтобы у самого чего не поднялось! — парировала я, не слишком громко, чтоб он мог и не услышать. В конце концов, он дает заработать мне на жизнь.

В зале было мрачно, как в морге. Тут так всегда до начала программы, это все говорят. Не горели даже «шлюшки» — красные матовые фонари на стенах, которые создают Бог весть какую атмосферу. Все пять высоких окон были открыты настежь, чтобы хоть немного проветрить зал. Почти невероятно: я даже смогла глотнуть свежего воздуха!

Когда я свалила обратно в раздевалку, высокие каблуки стучали на весь этот гадюшник, я отражалась в натертом паркете с головы до пят, и это отражение следовало за мной, как привидение. И у меня от всего этого возникло обалденное предчувствие — сегодня что-то произойдет. А ведь всегда, когда со мной такое случается, что-то происходит.

Я ввалилась в раздевалку и крикнула:

— Эй, Джулия, ты почему меня не подождала, стервоза?

Но тут же умолкла, потому что ее там не было. А куда она, черт побери, могла провалиться?

Там оказалась только старуха Хендерсон, читавшая утренний выпуск какой-то бульварной газетенки.

— Что, уже так поздно? — ехидно спросила она.

— Отстаньте, — отрезала я. — Каково идти на работу, если в животе урчит?

Я повесила мою драную кошку на вешалку, села, сняла туфли, насыпала в них немного талька и надела снова. Потом сказала:

— По пути сюда я заглянула к Джулии, никто не отозвался. Мы всегда пьем вместе кофе. Не знаю, как я без него выдержу пятнадцать туров…

В этот момент у меня мелькнуло подозрение: что, если Джулия меня надула и не пришла нарочно? Она-то могла варить кофе у себя в комнате, потому что там была пожарная лестница, а я у себя — нет. Но я выбросила эти глупые мысли из головы: Джулия не такая, она последнюю сорочку с себя снимет… Вернее, лифчик, поскольку сорочек она не носит.

— Ну что теперь, застрелиться? — фыркнула старуха. — У тебя денег нет на кофе?

На кофе у меня было. Но привычка — страшная вещь, человек привыкает пить кофе с подругой… но не с этой же жабой такое обсуждать…

— У меня такое странное чувство, что сегодня вечером что-то случится, — сказала я и пожала плечами.

— Еще бы! — кивнула старуха. — Может быть, тебя наконец выгонят!

Я показала ей фигу и вернулась к своему креслу, а она снова уткнулась в свою жуть.

— Ни одного порядочного убийства последнее время, — пожаловалась она. — Читать нечего. А я люблю что-нибудь кровавенькое.

— Вот себе и накаркаешь, — состроила я ей рожу в зеркале. Она не обиделась, потому что к таким вещам давно привыкла.

— Ты здесь уже была, когда залетела та девица с юга?.. Ну, та… кажется, ее звали Салли.

— Разумеется нет, — отрезала я. — Ты думаешь, я старше тебя? И трясу тут задом сто лет?

— Однажды она не пришла на работу, а потом ее нашли — жутко вспомнить… — она посчитала на пальцах. — Три года, как это случилось.

— Кончай нудить! — крикнула я. — И так уже настроение ни к черту!

Но старуха вошла в раж.

— А помнишь ту молоденькую, Фридерикс? Это случилось как раз перед твоим приходом, верно?

— Я все знаю, я все помню, я все слышала. Слушай, оставь меня в покое и не капай на мозги!

Она приложила палец к губам и таинственно зашептала:

— Знаешь, у меня такое чувство, что их обоих зарезал один и тот же тип!

— Ну, если так, я знаю, кого хотела бы видеть третьей жертвой! — врезала я ей. К счастью, в это время в раздевалку ввалились остальные девушки и она со своими загробными штучками заткнулась.

Первой пришла блондинка, потом Раймонда, потом та итальянская краля и все остальные, кроме Джулии.

— Так поздно она никогда не приходит! — сказала я.

Меня даже никто не спросил, о ком я. Всем было наплевать. Все свободны. Дивная компашка.

В гадюшнике взвыл тромбон, значит лабухи уже на месте. Старуха Хендерсон встала и удалилась, проворчав:

— А не пора ли мне сделать ванну ногам?

Я приоткрыла дверь в коридор, не идет ли Джулия. «Шлюшки» уже светили вовсю, клиенты напропалую раскупали билеты. Все партнерши уже были на месте — все, кроме Джулии.

Кто-то за спиной заорал:

— Закрой эту чертову дверь, мы не на витрине!

— На ваши мослы никто и смотреть не захочет, хоть предложите в придачу все бесплатные услуги, — отрезала я, даже не оглянувшись, но дверь все же прикрыла.

Марино пробежал по коридору и забарабанил в дверь:

— Давайте в зал, красотки. За что я вам плачу?

На что одна из девиц ему ответила:

— Это и я хотела бы знать!

Лабухи со своими инструментами устроили тарарам, который должен был разноситься по всем окрестным улицам и завлекать случайных прохожих. А когда появились клиенты — это уже была наша забота. Одна за другой мы выходили на площадку и та мука, которая нам там предстояла, была хуже смерти.

Я шла последней. В это время завертелся серебряный шар на потолке, и зал словно наполнился серебряным дождем.

Марино спросил:

— Куда вы, Джинджер?

Если он обращался по имени, то спрашивал всерьез.

— Хочу звякнуть Джулии, узнать, что с ней.

— А ну давай на площадку, да пошевеливайся! — заорал он. — Она ведь знает, во сколько начало? Давно у нас работает.

— Ей будет очень тяжело, если вы ее уволите! — принялась канючить я.

Он постучал по часам.

— Она уже уволена!

Я знала, как необходим Джулии этот заработок, и лихорадочно раздумывала, как быть. Ко мне уже мчался запыхавшийся танцор — этакая пиявка, от которой, если присосется, уже не избавишься. Мне было ясно, что он только дорвался до удовольствия, потому что накупил пачку билетов, которой должно было хватить как минимум на неделю; тертые ребята покупают их на один раз, потому что знают: такие заведения могут прикрыться в любую ночь.

Я выхватила у него билет и оторвала купон. Увидев это, Марино тряхнул кудрями и удалился. Ну я тут же и начала хныкать:

— Можно, я на минутку выйду? Мне срочно нужно позвонить! И тут же вернусь!

И что, вы думаете, этот тип заявляет?

— Я пришел сюда танцевать!

— Ну это только одной подружке, — уговаривала я его. — Зато я буду вести себя, как ангел. Я вам это компенсирую, ей-Богу!

Тут я быстро схватила его за рукав.

— Никуда не уходите, будьте здесь!

Трубку взяла хозяйка квартиры, где жила Джулия.

— Скажите, Джулия Беннет уже ушла?

— Не знаю, — ответила она. — Со вчерашнего дня ее не видела.

— Вы не могли бы поискать ее, ну пожалуйста, — уговаривала я. — Она опоздала на работу и может лишиться места!

Марино заметил меня, вернулся и заорал:

— Я ясно сказал, что…

Я помахала перед его носом купоном от билета.

— Это за счет вон того джентльмена, — и выдала тому чудаку улыбочку на все сто и еще добавила воздушный поцелуй.

Парень растаял, как мороженое на солнце, и сказал:

— Все в порядке, шеф!

Видимо, думал, что поступает как настоящий рыцарь, и я не знаю, что еще. Семь центов из его билета уже накрылись.

Марино отстал, а хозяйка вернулась к телефону и сказала:

— Я постучала, но никто не отзывается. Значит, ее нет дома.

Я повесила трубку и сказала:

— С моей подружкой что-то случилось. Дома ее нет, здесь тоже нет. Насколько я ее знаю, она и помирая мне что-нибудь передала бы…

Гордое выражение с лица моего кавалера уже сошло. Он потоптался и спросил:

— Так вы будете со мной танцевать или собираетесь стоять здесь и гадать на кофейной гуще?

Я от него только отмахнулась:

— Да пошел ты!

Он забрал купон, как раз когда оркестр перестал играть, и готов был испепелить меня взглядом.

— Десять центов коту под хвост! — выругался он и отправился на поиски другой партнерши.

Я никогда попусту голову себе не забиваю — что будет, то и будет, главное — не погореть самой. Я ведь только позвонила Джулии и ни черта не узнала. Вернувшись на паркет, я принялась молить Бога, чтобы меня не пригласил какой-нибудь селадон, напоровшийся за ужином чесноку.

Когда наступил второй перерыв, а Джулия так и не появилась, стало ясно, что сегодня ее не будет. Марино ее уже все равно не пустил бы, даже если бы она примчалась, высунув язык, и рассказала самую ужасную историю — все впустую. Но мне не давало покоя, что же с ней могло случиться, а тут еще неприятное предчувствие, что сегодня вечером что-то должно произойти, от которого никак не удавалось избавиться. В общем, наверное, я двигалась, как корова на льду.

Настроение не улучшил и тот холодный оршад, которым меня угощали в перерывах. Но послать их всех к черту я не могла, потому что Марино получал процент с продажи.

Этот вечер не отличался от остальных, не хватало мне только Джулии. Мы были большими подругами, нежели это принято в подобных заведениях. На Джулию можно было положиться, а мне давно уже надоел весь этот бардак.

— Эй-эй-эй, не ходите по ногам, — говорила я, чуть живая от усталости. — И не нужно меня так тискать!

— А что мне, забор между нами поставить?

— Забор не забор, но держитесь подальше, — отрезала я, — и не пытайтесь заниматься альпинизмом. Я не тренировочная стена для скалолазов.

А сама все смотрю по сторонам, не вертится ли где Марино.

Парень тут же угомонился. В большинстве своем они трусы. Но с другой стороны, если у девушки слишком много претензий, шеф раскричится, что она отпугивает клиентов.

Было около полуночи, когда они явились. Я уже три с половиной часа топталась на паркете без перерыва, не отдыхая, не присаживаясь. Но есть люди, которым приходится еще хуже. Ну что мне вам рассказывать? Я знала, что время к полуночи, потому что Дюк, руководитель оркестра, запустил «Леди в пути», а я знаю, как у него составлена программа, и по ней могу отгадать, который час, как моряк по корабельным склянкам. В половине первого, например, играют «Лаймхауз блюз».

Я сразу положила на них глаз, как только увидела в фойе, потому что клиенты редко приходят так поздно: уже не остается времени оправдать свои деньги. Было их двое: один — гладенький сытенький коротышка, типичный недомерок. Зато второй… ну, тот второй был мужик! Совсем не двухметровый поджарый красавец, а скорее среднего роста, со светлыми волосами и какими-то острыми чертами лица, но если бы у меня был вообще идеал мужчины, то что-то вроде него. Но поскольку мои идеалы давно тю-тю, я забилась в раздевалку чтобы, пока перерыв, подсчитать купоны. Хотела прикинуть, сколько мне сегодня перепадет. По сданным купонам я получала два цента с каждых десяти.

Те двое еще стояли в фойе и как раз подозвали Марино. Потом, когда появилась я, все трое обернулись и уставились на меня, а Марино поманил меня пальцем. Ну, я поплыла к ним, чтобы узнать, в чем дело. Следующим номером у Дюка была румба, и я подумала: «Если он опять ко мне прицепится, я заткну ему пасть!»

Марино сказал:

— Соберите свои вещи, Джинджер.

Я подумала, что один из этих ребят хочет взять меня с собой, это можно сделать, если клиент договорится с шефом. Это не так плохо, как можно подумать: обычно ничего через силу делать не приходится, только посидеть с ним в потрясном заведении и послушать, что у него за проблемы. Я всегда говорю: только от тебя самой зависит, когда остановиться.

Я забрала свою драную кошку и направилась к ним, как раз когда Марино спросил что-то вроде:

— Мне что, за нее еще и залог платить?

Недомерок сказал:

— Ну что вы, нам только нужно, чтобы она прояснила кое-что из происшедшего.

Это меня немного испугало и я взвизгнула:

— За что вы меня забираете? Что я сделала? Куда вы меня собираетесь везти?

Марино отрезал:

— Они только хотят, чтобы вы поехали с ними, Джинджер. Возьмитесь за ум и делайте все, что нужно.

Потом он сказал им то, что до меня не дошло.

— Только, пожалуйста, не надо впутывать наше заведение, ребята, ладно? У меня и так уже полгода одни убытки.

Я тащилась между ними, как корова на бойню, и вертела головой от одного к другому.

— Куда вы собираетесь меня везти? — начала я нудить, едва мы оказались на лестнице. Но ответ получила, только когда мы уже сидели в такси.

— К Джулии Беннет, Джинджер.

Наверно, Марино сказал им, как меня зовут.

— Что она натворила? — спросила я.

— Да говори уже прямо, Ник, — сказал недомерок. — Иначе плюхнется в обморок, когда приедем.

Ник с дьявольским спокойствием сказал:

— С вашей подругой Джулией произошло несчастье, мисс.

Он поднял руку и провел ею поперек горла.

Коротышка угадал — я отключилась прямо в такси. А когда очухалась, закричала:

— Это невозможно! — и схватилась за голову. — Еще вчера вечером мы вместе топтались на паркете. Вчера ночью в это же время хохотали в раздевалке и делили сигарету! Это невозможно! Джулия — моя единственная подруга!

Я разревелась, как ребенок, и тушь вместе со слезами капала на сиденье такси.

Ник вначале только морщился, а потом вытащил из кармана огромный носовой платок и сказал:

— Возьмите, мисс!

Платок все еще был необходим, когда, зажатая между ними, я поднималась на крыльцо пансиона. Опомнилась только у дверей.

— Она все еще там?

— Не бойтесь, вам не нужно на нее смотреть, — успокоил меня Ник.

И я не смотрела, потому что там ее уже не было, но так еще хуже. Господи, это одеяло с такой длинной кровавой полосой, как будто на нем курицу… Тут я закачалась и обеими руками ухватилась за что-то. Случайно это оказался Ник. Он стоял совершенно неподвижно, как будто ему это не мешало, только проворчал:

— Эту гадость нужно куда-то убрать!

Когда я очухалась и они смогли начать допрос, оказалось, что это совсем не страшно. Как и предупреждали, они хотели только выяснить всякую ерунду из ее прошлого.

— Когда вы в последний раз видели ее живой? Много ли было у нее знакомых — ну, вы понимаете, что мы имеем в виду? У нее был роман?

— Мы расстались вера ночью в половине второго, — ответила я. — Как только кончилась программа, пошли домой пешком. Знакомств она не поддерживала. Никаких свиданий с партнерами не назначала, я тоже.

Едва я перевела дух, Ник приподнял левую бровь, как терьер, учуявший крысу.

— Вы не заметили, за вами никто не шел?

— В нашей профессии к такому не привыкать, но этих балбесов хватает только кварталов на пять, а до нас их не меньше десяти.

— Так вы каждую ночь ходите домой пешком, хотя перед этим весь вечер были на ногах? — удивленно спросил коротышка.

— Вы думаете, при наших заработках можно взять такси? Но что вчера ночью за нами никто не шел, поклясться не могу, потому что не оглядывалась. Если оглянуться — это примут за приглашение.

— Это надо будет учесть, — сказал Ник, но сказал как-то машинально.

Я взяла себя в руки и спросила:

— Это случилось… Это случилось здесь?

— Все было немного иначе: когда вы простились, она снова вышла из дома…

— Послушайте, я ее хорошо знала! — закричала я. — Нечего меня дурить, болван чертов, а то как дам по башке! — И я замахнулась на него своей драной кошкой.

Он выхватил какую-то коробочку и помахал ею перед моим носом.

— Она вышла вот за этим. За аспирином! Заткнитесь и не распускайте руки, мы это уже проверили в ночной аптеке на Шестой улице.

Он пару раз глубоко вдохнул, взял себя в руки и продолжал:

— Она вышла на улицу, но была настолько ленива или неаккуратна, что не закрыла за собой дверь, только засунула кусочек бумаги, чтобы та не захлопнулась. За эти пять минут, а может быть и меньше, кто-то, кто наблюдал за ней с другой стороны улицы, проскользнул в дом и стал ждать ее наверху в коридоре. Он был слишком хитер, чтобы напасть на нее на улице — там она могла хотя бы закричать.

— Откуда он мог знать, что она скоро вернется?

— Ну, это могли подсказать незапертые двери. К тому же в аптеке заметили, что она была совершенно нормально одета, но в шлепанцах на босу ногу. Убийца явно этого не упустил.

— А что же она не закричала в доме, когда кругом спит уйма людей? — удивилась я.

— Видимо, он ошеломил ее внезапностью, — схватил за горло, когда она отпирала дверь в комнату, втащил внутрь, захлопнул дверь и уже там задушил. Но потом не забыл собрать таблетки аспирина, которые выспались, когда коробочка выпала из ее рук. Одну таблетку, правда, просмотрел, и мы ее нашли. Вряд ли она принимала аспирин, стоя у дверей. Ну вот поэтому мы и знаем, как было дело.

У меня перед глазами все еще стояло то одеяло, хотя его давно свернули и унесли. Я ничего не могла с собой поделать, не хотела ничего больше слышать, но при этом не могла не узнать всего до конца.

— Но если ее задушили, откуда тогда вся эта кровища? — еле живым голосом спросила я.

Я заметила, что коротышка тут же захлопнул пасть и уже не открывал ее, будто боясь проговориться, и даже по лицу стало видно, как его самого замутило от воспоминаний о том, что они нашли.

По его глазам я поняла все. Пожалуй, из меня вышел бы детектив, потому что все остальное я сообразила, заметив только, как у него забегали глаза.

Он не замечал, что я за ним слежу, иначе не выдал бы себя этим бегающим взглядом. Сначала его глаза остановились на маленьком переносном патефоне, который стоял на тумбочке. Этот патефон с бамбуковыми иглами можно было слушать даже поздно ночью, совсем тихонько, чтобы не мешать соседям. Крышка была поднята, и я заметила, что игла полурасщеплена, словно работала всю ночь без остановки.

Потом его взгляд остановился на куске бумаги. На нем валялось около десятка новеньких блестящих десятицентовиков, и я подумала, что они там лежат как вещественные доказательства. На некоторых монетках были маленькие бурые пятнышки. Потом, наконец, глаза его скользнули на ковер, который местами выглядел каким-то притоптанным, как будто по нему таскали что-то тяжелое и беспомощное.

Я схватилась за голову и снова чуть не упала в обморок.

Казалось, меня вырвет, но все обошлось, и еще не договорив, я поняла, что это правда.

— Вы что… вы думаете, что этот идиот танцевал с ней, когда она уже умерла? И что за каждый танец платил десятицентовиком, каждый раз, когда заводил патефон, — и каждый раз тыкал ее ножом?

Никакого ножа там уже не было; его или унес с собой убийца, или отправили снимать отпечатки пальцев, но я уже знала, что все так и было. Стоило мне подумать о том, что здесь творилось, стоило представить этот танец с телом Джулии… Я знала только, что хочу убежать отсюда, убежать на улицу, что не смогу здесь оставаться, иначе просто спячу. Но перед тем, как сбежать с Ником, который поддерживал меня под локоть, я не выдержала и посмотрела на этикетку пластинки: «Бедняга мотылек…»

И прежде чем выскочить за дверь, я сказала:

— Эту пластинку поставила не она. Она ее не любила, называла «сладкими соплями». Помню, я как-то была у нее и завела эту вещь, так она выключила патефон и сказала, что с нее хватит, и хотела ее разбить, но я остановила. Она была сыта мужчинами и всеми этими телячьими нежностям по горло, а такую приторную муть вообще не выносила. Ручаюсь, она ее не покупала; все эти пластинки шли вместе с патефоном — мы его купили с рук.

— Значит, это его любимый шлягер? Только вряд ли нам это поможет. Если она терпеть не могла эту пластинку, значит, держала где-то внизу, а не на виду. Значит, он долго копался, чтобы найти музыку по своему вкусу.

— И при этом держал ее в объятиях! Мертвую!

Эта мысль была самой невыносимой, хуже всего остального ужаса. Мы медленно шли по лестнице, и вдруг мне показалось, что я лечу прямо в подвал. Рука Ника крепко обхватила меня, и я тут же сомлела «на бис». Впервые в жизни меня не смутило, что я рухнула в объятия постороннего мужчины.

Когда я снова начала что-то соображать, он все еще поддерживал меня, правда уже у стойки маленького ночного кафе, и протягивал к моим губам чашку с кофе.

— Как дела, Джинджер? — спросил он.

— Отлично, — ответила я и залила этим кофе свою последнюю юбку. — А у вас, Ник?

На этом обмене любезностями для меня и закончилась ночь убийства Джулии Беннет.

На следующий вечер я чувствовала себя в заведении чертовски одиноко. Пришла я поздно, усталая и непричесанная, но Марино впервые оставил меня в покое. Возможно, у него тоже было сердце.

— Джинджер, — сказал он мне, когда я проходила мимо, — никому ни слова о том, что случилось вчера. Если вас спросят, вы о полицейских ничего не знаете. Не погубите мне бизнес.

Дирижер Дюк поймал меня по дороге в раздевалку.

— Эй, я тут слышал, тебя вчера ночью забрали, — начал подшучивать он.

— Никто меня никуда не забирал, милочка! — отрезала я.

Мне осточертели его шуточки и маникюр, и волосы до плеч, потому я так и сказала.

В раздевалке мне еще больше не хватало бедняжки Джулии, потому что когда вокруг толпа людей, оркестр и музыка, все бурлит и жизнь бьет ключем. Но когда я пудрила нос перед зеркалом, то все время ловила себя на мысли, что она рядом. На вешалке для платьев все еще было написано чернилами ее имя.

Старуха Хендерсон источала сочувствие и давала столько советов, что невозможно было сосредоточиться. Вместо обычного одного бульварного листка она сегодня купила целых два и выучила их наизусть, слово в слово. Наклоняясь ко всем девицам по очереди, она жужжала им в уши:

— А когда ее нашли, на каждом глазу у нее лежало по десятицентовику, третий — на губах, и в каждую руку он сунул по одному и сжал ей кулаки, представляете? Слышали вы что-нибудь подобное! Господи, он, видно, охотится на женщин, как черт из пекла!

Я распахнула дверь настежь, поддала ей ногой пониже спины и вышвырнула вон. Последние двадцать лет она вряд ли передвигалась с подобной скоростью. Остальные девушки только переглянулись, как будто говоря: «Во дает!»

— Живей, живей, в зал, в зал! За что я вам плачу? — заорал Марино за дверью.

Из гадюшника донеслось треньканье оркестра, мы выстроились гуськом, как арестантки, и еще один кошмарный вечер начался.

Я вернулась в раздевалку в десятом перерыве, как раз после «У тебя нет замка, милый», чтобы на минутку скинуть туфли и сделать пару глотков. Дух Джулии был еще здесь, все еще звучали в ушах ее слова, сказанные позапрошлой ночью:

— Прикрой меня, Джин! Я должна на минутку сбежать от этой бетономешалки! Мне от него уже дурно. Он шагает так, словно разбегается для прыжка в длину. Я уже чуть не заорала: «Давай, парень, когда же ты прыгнешь?»

— Что у тебя с рукой? Танцевала на крыше?

— Это он меня так ведет. Вывернет ладонь и хвать ее своими клещами! Вот, смотри! Чуть не сломал запястье. Смотри, что он наделал своим перстнем!

И показала мне синяк величиной с вишню.

И теперь, сидя в этой мрачной берлоге, я подумала:

«Это был тот самый тип! Тот, что с ней танцевал. Как же я его не разглядела! Как же Джулия его мне не показала! Если ему нравилось причинять ей боль, когда она еще была жива, какой же он ловил кайф, когда резал ее уже убитую!»

Сигарета вдруг запахла паленым сеном, я швырнула ее в угол и вылетела из раздевалки, чтобы вернуться к людям.

Кто-то сунул мне в руку билет, и я оторвала купон, не поднимая глаз. Только в другом конце зала у моего уха раздался знакомый голос:

— Как дела, Джинджер?

Я подняла глаза и обомлела, когда увидела, кто мой партнер.

— Что вы тут делаете?

— Я здесь по службе, — ответил Ник.

На меня дохнуло смертью, и я содрогнулась.

— Вы думаете, он явится снова? После того, что сотворил?

— Это «убийца с танцев», — сказал Ник. — Он уже убил Салли Арнольд и Фридерикс, обе из вашего заведения, а в промежутке прикончил еще одну девицу в Чикаго. Отпечатки пальцев на патефоне и пластинках у Джулии Беннет совпадают с отпечатками по тем двум делам, а в третьем случае никаких отпечатков не нашли, но у девицы в кулаке был десятицентовик. Рано или поздно этот маньяк убьет снова. В каждом танцзале по всему городу с сегодняшнего вечера будет наш человек. И мы не уйдем, пока он не появится.

— Откуда вы знаете, как он выглядит? — спросила я.

Мы сделали несколько па, прежде чем он недовольно буркнул:

— Как раз этого мы не знаем, в том все и дело. Как отличишь его в толпе? Но я знаю, что нам не будет покоя, пока мы его не схватим.

Я сказала:

— Он был здесь, танцевал с ней в ту ночь, когда это случилось — голову даю на отсечение!

Я даже слегка прижалась к нему — Господи, я, которая всех и каждого держала на дистанции! И тут же выложила ему, как этот тип сделал ей синяк, как выкручивал ей руку, и как странно танцевал.

— Ну, это уже что-то, — обрадовался он, оставил меня стоять, как дуру, и пошел звонить. Правда, на следующий танец он за мной вернулся и сказал:

— Точно, с ней танцевал именно он. На ее руке нашли свежий синяк, выдавленный перстнем, чуть в стороне от первого — того уже почти не видно. Но второй синяк появился уже после смерти, потому и сохранился — на коже мертвеца остается даже след булавочного укола. Шеф мне сказал, что этот слабый отпечаток залили воском и сфотографировали через лупу. И теперь мы знаем, какой у него перстень: с печаткой в виде щита с двумя маленькими камушками, один в правом верхнем углу, другой в левом нижнем.

— На нем была монограмма, — выдохнула я.

— Нет, не было, но мы знаем кое-что получше. Этот перстень он не может снять, разве что распилит его у ювелира. А это он сделать побоится. То, что перстень так глубоко врезался в руку Джулии, доказывает — убийца не может его снять, он врос в палец. Иначе перстень мог бы шевелиться и при нажиме этот чертов щит хоть немного, но провернулся бы.

Он наступил мне на ногу и продолжал:

— Итак, мы знаем, как он танцует, знаем, что любит «Беднягу мотылька» и знаем, какой у него перстень. И еще знаем, что рано или поздно он вернется.

Все это было хорошо, но мне пришлось прилагать все силы, чтобы не остаться инвалидом. Господи, как он топтался по моим мозолям! Я попыталась намекнуть, так, между прочим:

— Но вы же не можете его ловить, если все время танцуете?

— Это только кажется, что я не охочусь за ним. Если бы я стоял у стенки, он бы просек меня за милю и тут же смотал удочки. То, что я вам сказал, строго между нами. Ваш шеф, разумеется, в курсе, он и сам заинтересован нам помочь. Этот убийца может пустить ко дну его бизнес.

— Я буду молчать как рыба, гарантирую. Остальные девицы меня просто не интересуют. Джулия была единственной, с кем я тут подружилась.

Когда вечер кончился и я выбежала на улицу, Ник еще крутился там с какими-то ребятами. Он кинулся ко мне, обнял и вообще вел себя так, словно только меня и ждал.

— Эй, что это вы затеваете? — удивилась я.

— Это только для того, чтобы не вызывать подозрений.

— Ну да, и только-то? — спросила я скорее сама себя и подмигнула, но постаралась, чтобы он не заметил.

Все следующие ночи были одна к одной, и их было немало.

Неделя, две, потом три. Не успела я оглянуться, как со смерти Джулии прошел уже месяц. И никаких следов. Кто убийца? Где он сейчас? Как выглядит? В ту ночь заведение было слишком переполнено и на него не обратила внимания ни одна живая душа. А отпечатки пальцев сами по себе ничего не давали.

Про Джулию уже давно не вспоминали в газетах, ее имя исчезло из повседневной болтовни в раздевалке и вообще о ней все забыли, будто ее и не было. Вспоминали ее только я, потому что она была моей подругой, Ник Баллистер, потому что вел это дело, а временами, возможно, и старуха Хендерсон, которая помешана на всяких жутких убийствах. Но кроме нас троих ни одна собака ее уже не помнила.

Мне казалось, что начальники Ника из криминалки взялись за дело не с того конца. Разумеется, я ему ничего подобного не говорила. Ну ясно! Девица из ночного клуба лучше знает, как вести расследование, чем комиссар полиции! Так какого черта ты не пойдешь туда и не научишь их уму-разуму?

Я-то думала, что все наши паршивые гадюшники незачем было наводнять топтунами с самого начала, в первые дни после убийства. Тут они просто перегнули палку. Был убийца маньяком или нет, но и дураку ясно, что так скоро после убийства он никуда носа не сунет. Полиция спокойно могла отдыхать, и пару первых недель не нужно было никого никуда посылать. Все равно он сидел в своем логове и никуда не показывался. По-моему, всю эту возню стоило затевать не раньше, чем через месяц. Но они все сделали как раз наоборот: Ник целый месяц каждую ночь торчал у нас, потом стал заглядывать от случая к случаю, — через день или еще реже, и никогда уже не оставался до конца программы.

Наконец до меня дошло, что они совсем забросили это дело и он ходит сюда просто так — ну, под настроение, что ли. Однажды я ни с того, ни с сего вдруг выдала:

— Эй, так ты сюда таскаешься по службе или как?

Он покраснел, как рак-заика:

— Ну, нас, собственно, уже отозвали. Я сюда захожу, потому что… потому что уже привык, что ли…

— В самом деле? — спросила я. Вообще-то мне это было безразлично — танцевать он все равно не научился и только топтался взад — вперед по площадке, что совсем не удовольствие. Он мне всегда напоминал солдата, который привык маршировать только строем.

— Ник, — набралась я храбрости однажды вечером, когда он всю меня истоптал своими ножищами и когда я увидела, что он намерен продолжать в том же духе, — ради Бога, делайте свое дело хоть со всем нашим гадюшником, только не танцуйте со мной, я больше не могу.

Он потупился, как иезуит, уличенный в смертном грехе.

— Я в самом деле так безобразно танцую?

Я попыталась подсластить пилюлю, потому что когда он не танцевал, мне ведь было с ним хорошо.

Потом, когда он несколько дней не появлялся, я задумалась, не сказала ли чего лишнего и не обиделся ли он. Но все же чувствовала, что мужик вроде него перенесет и не такое. Эти мысли мне очень не понравились, и я себя отчитала:

— Очухайся, девка, что с тобой? Ты что-то расклеилась. Сколько раз ты говорила себе, что не надо поддаваться этим гадам!

Я схватила первый попавшийся билет, оторвала купон и пошутила:

— Держите меня, сэр, я ваша партнерша!

В ту ночь я это пережила, но на следующий вечер у меня было ужасное ощущение, точно как тогда, — что-то должно случиться. И как только у меня появляется это жуткое чувство, что-нибудь да случается. Я уговаривала себя, мол, все оттого, что здесь нет Ника, но это была чушь. Я просто к нему привыкла, вот и все, а он перестал ходить сюда — ну и что?

Но это паршивое чувство никак не уходило. Что-то произойдет, не успеет закончиться этот вечер. Что-то чрезвычайное.

Старуха Хендерсон ковырялась в раздевалке и листала утреннюю газетенку.

— В последнее время об убийствах ни слуху, ни духу, — пожаловалась она. — Чтоб их разорвало, я без них не могу, а их нет и нет!

— Угомонись, кровопийца! — отрезала я, сбросила туфли, насыпала в них талька и надела снова.

Примчался Марино и замолотил в дверь:

— В зал, лентяйки, в зал! За что я вам плачу?

Одна из девиц как всегда запищала:

— Я тоже хотела бы знать…

Дирижер Дюк начал выколачивать пыль из клавиш, а мы гуськом — я замыкающая — двинулись на площадку, и то дерьмо, которое нас там ждало, было хуже смерти.

На первого партнера я и глаз не подняла, только, как дура, пялилась на три пуговки на его жилете. К такому зрелищу я уже привыкла, потому что последний год все сходили с ума от этой моды.

Чаще всего пуговки бывали белыми, иногда синими и даже фиолетовыми. Рисунок на галстуке в этом году тоже изменился, но не так сильно.

— Отчего вы грустны, прелестная мисс?

— Если бы вы были на моем месте и смотрели на это моими глазами, вам бы тоже было не до веселья.

Это его убило. А тут еще начал выпендриваться оркестр. Дюк вдруг запустил вальс, а это меня никак не устраивало. Это не совпадало с моим распорядком: в это время они всегда играли свинговое попурри. Не иначе какой-то идиот выдал спецзаказ. Под вальс гаснут все цветные фонари, вместо них загораются синие, весь зал тонет в сумерках и световые зайчики льются дождем.

С этими белыми пуговками на жилете я уже танцевала, и даже помнила вязаный галстук с незаделанными концами. У меня не было желания поднимать голову, чтобы увидеть его лицо. Чтобы прогнать дурные мысли, я мурлыкала про себя мелодию, а потом ни с того, ни с сего начали вспоминаться слова, и до меня дошло, что на эту мелодию ложится:

Рука моя онемела, поскольку этот придурок держал ее как-то странно. Я попробовала освободиться, но он только сильнее сжал мою руку и вывернул ее чуть ли не за спину.

Тысяча чертей, если мне что-то на свете мешает, так это тип с перстнем, который больно впивается в руку! А танцевать вальс он вообще не умеет. Три шага вправо, три влево, и снова, и снова… Тут он меня достал. «Давай, парень, когда же ты прыгнешь?» — вдруг раздался в моих ушах голос Джулии. Значит, и ей достался такой же…

Мороз пробежал у меня по коже, я ужасно занервничала и все время повторяла про себя: «Не поднимай глаза, а то выдашь себя…» Таращилась на этот вязаный галстук с незаделанными концами. Потом мы разошлись, он повернулся спиной ко мне, а я к нему, и мы молча двинулись в разные стороны. У нас не благодарят за танец, потому что за все заплачено.

Я досчитала до пяти и оглянулась через плечо, чтобы хоть узнать, как он выглядит. В ту же секунду оглянулся и он, и наши взгляды встретились. Мне удалось изобразить мину, означавшую, что он мне понравился, и я надеюсь станцевать еще раз.

На его физиономии, казалось, не отразилось ничего. Выглядел он не хуже, чем остальные местные придурки. Ему могло быть около сорока, возможно, сорок пять, волосы все еще густые и черные, как вороново крыло. Он задумчиво окинул меня оценивающим взглядом — и все. Но на мою завлекательную улыбочку не ответил, значит, понял, что к чему. Мы оба враз отвернулись и разошлись.

Я глянула на руку, чтобы узнать, почему она так болела. При этом изо всех сил старалась сделать все незаметно — на случай, если он все еще на меня смотрит. Как бы мельком, невзначай, я глянула вниз: на руке была синяя вмятина величиной с вишню — там, где все время давил перстень. Этого мне было достаточно, чтобы не бежать в раздевалку и не оставаться одной. Со своего места я начала сверлить взглядом Дюка. Когда он обернулся, я кивнула ему, и мы как бы случайно сошлись на мгновение у стены.

— Ты зачем играл «Беднягу мотылька»?

— Спецзаказ, — пожал плечами он.

— Слушай, ты ни на кого не показывай и не оглядывайся, но кто его заказывал?

Тут он меня и добил.

— Тот тип, что танцевал с тобой два последних танца. А зачем тебе?

Я ничего не ответила, и он сказал:

— Ах да, я понял… — Но при этом ничего не понял. — Ладно, бери, вымогательница. — Он подал мне два с половиной доллара — мою долю. Значит, этот тип отвалил ему пятерку. Дюк думал, что я хотела с него содрать. Ну что же, я взяла. Какого черта было ему объяснять? Что он мог сделать? Помочь мне мог только Ник Баллистер. Один из этих долларов я разменяла возле стойки с оршадом, чтобы иметь монеты для телефона. Потом потихоньку, благо оркестр молчал, двинулась в вестибюль. Я была уже почти у телефона, когда оркестр заиграл снова.

И в тот же миг этот тип вырос возле меня, как из-под земли. Видно, все это время держался где-то поблизости.

— Вы куда-то собрались? — спросил он.

Мне показалось, что он просек мой поход к телефону, но я не была в этом уверена. Убеждена я была в другом — в его глазах уже не было сомнений, а только мрачная решимость.

— Но я… никуда… — хрипло выдавила я. — Я к вашим услугам. — И подумала: «Если я смогу его подольше задержать здесь, может Ник наконец появится!»

Когда мы уже протолкнулись на площадку, он вдруг сказал:

— Может быть, пойдем отсюда? Что, если мы посидим немного в каком-нибудь ресторанчике?

Я пока держалась, но была перепугана, как мышь, и только вякнула:

— Раз уж я оторвала ваш купон, может дотанцуем хоть этот танец? — и наградила его самой сладкой улыбкой из моего репертуара, но без толку.

Он обернулся и помахал, подзывая Марино, потому что, если хотел меня увести, должен был договориться с ним. Пока он стоял спиной ко мне, я через его плечо строила Марино обезьяньи рожи, которые должны были означать, что с этим типом я никуда не собираюсь. Но Марино на меня плевал. Это в его стиле: думает всегда только о своих доходах.

Когда стало ясно, что они неизбежно найдут общий язык, я проскользнула к телефону, сняла трубку и бросила монету. Бесполезно было объяснять Марино, все равно он не поверит, только разорется, что я выкручиваюсь, лишь бы не идти с клиентом. Ну, а если затеять бузу своими силами, этот мерзавец ускользнет, смоется раньше, чем кто-нибудь сможет ему помешать, скроется снова и все увязнет на том же месте. Ник был единственным, к кому можно было обратиться; только Ник сумел бы с ним справиться.

Я сказала в трубку:

— Комиссариат полиции, пожалуйста, только поскорее, прошу вас, поскорее! Это очень срочно!

Обернувшись, я взглянула в зал. Марино стоял уже один. Я не видела, куда девался тот тип, клиенты мотались взад-вперед и ловили партнерш на следующий танец.

В трубке задребезжал чей-то голос, и я сказала:

— Ник Баллистер там? Найдите его, только скорее, ради Бога!

Дюк завел свой самый лихой шлягер, и на другом конце линии эту музыку не могли не слышать. Тут я подняла глаза и увидела на стене перед собой тень, которая быстро росла. Я не шелохнулась и не вздрогнула, я продолжала сжимать трубку и наконец сказала:

— Ну ладно, Пегги, я как раз хотела узнать, ты собираешься вернуть мне пятерку, которую у меня стрельнула?

Сообразит ли Ник, в чем дело? Ему скажут: «Тебя искала какая-то девица, Ник. По телефону. Откуда-то, где играл джаз, но что она хотела сказать — непонятно. Потом вдруг повесила трубку.» Это была тонкая, слишком тонкая ниточка, но мне не оставалось ничего другого.

Итак, я стояла и боялась обернуться, а он ледяным тоном произнес:

— Собирайтесь и пошли. Думаю, этим вечером вам не придется беспокоиться из-за пяти долларов.

В его словах явно читался второй смысл, вроде намека или предостережения.

В раздевалке не было окон, всего одна дверь, а за нею стоял он. Я тянула время, как могла, а в глубине души все время взывала:

— Ну где же этот чертов Ник?

Я была перепугана до смерти. Такая толпа людей вокруг, и никто не мог мне помочь. Этого типа тут не удержишь, единственная возможность помочь Нику — это быть с ним и молиться, чтобы все обошлось. Разок я попыталась подсмотреть за ним через щель в двери. Думала, он не заметит, но черта с два: вне себя от ярости, он трахнул ногой в дверь, так что я аж подпрыгнула.

— Хватит дурака валять, сколько я должен ждать! — заорал он.

Тогда я схватила одну из газет старухи Хендерсон и написала на ней остатком помады: «Ник! Он уводит меня неизвестно куда! Ищи меня по купонам! Джинджер.»

Потом я сунула в карман костюма все купоны, которые собрала за вечер, и вышла в коридор. Мне показалось, что звонит телефон, но в диком грохоте оркестра я могла ошибиться. Итак, мы вышли на улицу.

Пройдя квартал, я сказала:

— Тут есть одно заведеньице. Наши девушки туда часто ходят, — и показала на вход в бар Чана.

— Заткнись, — ответил он.

Тогда я обронила на тротуар первый купон. И потом повторяла это через несколько шагов.

Огней и вывесок становилось все меньше, и наконец мы очутились в настоящем лабиринте темных, безлюдных боковых улочек. В кармане у меня было уже почти пусто. Еще слава Богу, что ему не пришло в голову остановить такси. Видно, не хотел, чтобы нас запомнили.

Я заныла.

— Нечего меня тащить неизвестно куда, я устала, как собака.

— Мы почти пришли, это рядом, — ответил он.

Меня смутила неоновая вывеска на следующем перекрестке; это была захудалая закусочная, и я решила, что он ведет меня туда.

Но между нами и этой вывеской был еще целый квартал зданий, предназначенных на снос и зиявших разбитыми окнами. Значит, он все спланировал заранее, рассчитал, что обманет меня этой неоновой рекламой над заведением, до которого мы не дошли.

Ясно, я могла бы в любой момент заорать, и вокруг нас быстро собралась бы толпа. Но мне нужно было другое: больше, чем избавиться от него, мне хотелось его задержать, пока не подоспеет Ник. Он не должен был раствориться во тьме, потому что иначе нам пришлось бы все начинать снова. А это было неизбежно, подними я шум. В первый момент мне никто бы не поверил, скорее всего подумали бы, что я кручу мужику динамо. Он сумел бы отговориться или смыться раньше, чем появится первый фараон.

Человек, который привык к ночному городу, как я, знает, что поздним пешеходам все до лампочки. Они ни во что не ввязываются и пальцем не шевельнут, чтобы кому-то помочь. И патрульный фараон был мне ни к чему, в лучшем случае он выслушал бы меня и выслушал его, а потом погнал нас в шею.

Все это мелькнуло у меня в голове потому, что одного фараона я увидела прямо по курсу, прогулочным шагом он направлялся в нашу сторону. В темноте я его едва разглядела, скорее угадала по размеренному шагу. У меня и в мыслях не было его окликнуть, пока он не поравнялся с нами.

Мы встретились перед одним из заколоченных домов. И вот, когда я увидела, что теряю последний шанс, потому что Ник уже не может проследить за мной от последнего купона, оставшегося Бог весть где, меня словно током ударило.

И я тихонько, дрожа от испуга, вдруг говорю ему:

— Сержант, этот тип…

А убийца Джулии, как будто случайно, опередил меня на пару шагов и моментально оказался у фараона за спиной. Все произошло моментально, видно у него был такой нож, что нажмешь кнопку и лезвие выскакивает само. Мне в лицо вдруг брызнуло что-то теплое и во тьме я увидела, как фараон вдруг запрокинул голову, как у него закатились глаза и он начал медленно-медленно валиться на меня. Я сделала шаг в сторону и он с глухим стуком рухнул на землю, пару раз еще дернулся и остался лежать, раскинув ноги и руки. А там, где только что стоял фараон, теперь стоял его убийца. Снова я была с ним лицом к лицу.

Он ледяным тоном произнес:

— Только пискни, и я проткну тебя насквозь.

Я не пискнула, только глубоко вздохнула.

— Пошевеливайся, туда, — и он подтолкнул меня ножом вниз по лестнице в какой-то темный проход, в заброшенный дом, перед которым все произошло. — Стой здесь, и только шевельнись — знаешь что будет!

Видно, он занялся телом фараона, потому что оно тут же скатилось по лестнице. Я отшатнулась и налетела спиной на дверь подвала, тоже забитую досками. Неожиданно дверь поддалась, и я подумала: «Он хочет затащить меня туда. Значит, дверь должна быть открыта.»

Мимо него я проскочить не могла, но, возможно, стоит юркнуть внутрь.

Я развернулась, толкнула дверь, и вся эта дощатая загородка подалась внутрь. Значит, тут у него был тайник, отсюда он выходил и сюда возвращался все эти недели. Не удивительно, что его не могли найти.

Сразу за дощатой перегородкой была дверь в подвал, снятая с петель. Он заметил, как я туда влетела, и теперь лез в дыру следом за мной. Я тем временем пробиралась по жуткому темному коридору. Лестницу наверх я обнаружила, когда споткнулась об нее и грохнулась во весь рост. Завизжав от неожиданности, я на четвереньках поползла по ступенькам и только наверху встала на ноги.

Он остановился, чтобы зажечь спичку. У меня их не было, но при свете той, что горела в его руке, я смогла различить кое-что вокруг себя. Я оказалась в коридоре первого этажа и тут же бросилась дальше. Я не хотела забираться слишком высоко, где он мог загнать меня в угол, но и здесь нельзя было оставаться.

Зацепившись ногой за какое-то сломанное кресло, я обернулась, нащупала его, подняла, вернулась назад и швырнула вниз на убийцу. Попала или нет, не знаю, но спичка погасла.

Тут он произнес нечто странное:

— Ты всегда была темпераментной, Мюриэль!

Я не остановилась, чтобы дослушать. Еще до того, как погасла спичка, мне показалось, что в стене виднеется какая-то дыра. Размахивая руками, как утопающий, я нащупала нишу или что-то вроде нее, согнулась в три погибели и влезла туда. Это оказался камин, из тех, что делали в домах в старое время. Наверху была дыра, окруженная голыми кирпичами, вокруг — уйма всякой паутины. Эта труба была слишком узкой, чтобы по ней можно было вылезти наверх. Мне оставалось только одно — забиться в уголок и молить Бога, чтобы убийца меня не нашел.

Он зажег новую спичку, и свет проник в мою дыру, но из камина я видела только его ноги примерно по колено. Я понятия не имела, видит ли он меня, но пока в мою сторону ноги не двигались.

Потом свет стал гораздо ярче, видимо, он нашел какую-то свечку. Ко мне он все еще не приближался, но я дрожала от страха в ожидании момента, когда вместо ног появится его рожа и уставится на меня. А пока он расхаживал взад-вперед по комнате, а для меня самым важным было после всей этой беготни не слишком сопеть и не чихнуть от пыли.

Наконец он сказал:

— Здесь как-то неуютно, — и я услышала, как зашуршали газеты.

Вначале до меня вообще не дошло, что он собирается делать, и я подумала: «Он что, забыл обо мне? Что он, совсем трехнутый? Как бы мне отсюда смыться?»

Но в том, что он сказал, был дьявольский смысл. Его больной мозг был чертовски хитер.

Внезапно его ноги направились прямо ко мне. Не нагибаясь, он начал швырять газеты в камин, рядом со мной. Они совсем закрыли мне обзор. Несколько мгновений, пока газеты не загорелись, было тихо, а потом загудел огонь. В трубе была отличная тяга, все залило светом, горящие газеты засияли расплавленным золотом. Так умирать мне не хотелось, и я подумала: «Ник! Ах, Ник, теперь мне конец!»

Я вылетела из камина в снопах искр, разбросав горящие газеты. Он сиял от гордости и ласково сказал:

— Привет, Мюриэль! Я думал, что уже не увижу тебя. Это мой дом, что ты здесь делаешь?

Он держал в руках нож, на котором засохла кровь фараона.

— Я вовсе не Мюриэль, я Джинджер Аллен из дансинга Марино. Прошу вас, отпустите меня! — Я была вне себя от страха, не знала, что делать, и медленно опустилась на колени.

— Умоляю вас! — заплакала я.

Он сказал все тем же ласковым голосом:

— Так ты не Мюриэль? Ты не обвенчалась со мной перед тем, как мы отплыли во Францию? Ты не рассчитывала, что меня убьют и ты меня больше не увидишь, и всю жизнь будешь получать пенсию, как вдова погибшего солдата?

Тут в его голосе зазвучали зловещие ноты.

— Но я вернулся. Меня завалило в блиндаже, но я не погиб. Вернулся на носилках, но вернулся. И что я узнал? Ты даже не ждала меня! Вышла замуж за другого и вы вместе проедали мою пенсию. И еще старались от меня избавиться, а, Мюриэль? Навестили меня в госпитале и принесли пирог. Пирог! Мой сосед по палате съел его и умер. С той поры я повсюду искал тебя, Мюриэль, и сегодня наконец нашел.

Он отступил назад, все еще с ножом в руке, а потом шагнул в сторону, где на пустом ящике стоял допотопный граммофон. С такой большой старомодной трубой. Наверно, подобрал его на свалке и сам починил. Он покрутил ручку и поставил иглу на пластинку.

— А теперь мы потанцуем, Мюриэль, как в ту ночь, когда я был в форме цвета хаки, а ты была так прекрасна в свадебном платье. Но сегодня, сегодня закончим иначе.

Он вернулся ко мне. Я все еще дрожала, и мои зубы выбивали барабанную дробь.

— Нет! — закричала я. — Ты ее уже убил. Убивал ее снова и снова. Последний раз месяц назад, разве не помнишь?

И тогда он простодушно и удрученно сказал:

— Каждый раз я думаю, что покончил с ней, но она появляется снова и снова.

Он поднял меня на ноги и обнял рукой, в которой был нож. Я почувствовала, как кончик ножа уперся в мои ребра.

Чертова рухлядь гремела в пустом помещении так, что, наверно, было слышно на улице. «Бедняга мотылек». Это было нереально, призрачно, кошмарно.

В колеблющемся свете свечи мы начали кружиться, и наши гигантские тени метались по стенам. Я уже не могла держать голову прямо, она все время падала назад, как перезрелое яблоко. Волосы мои растрепались и летели за мной, а он все прижимал меня к себе и кружил, кружил, кружил…

Не отпуская меня, он левой рукой достал из кармана горсть блестящих десятицентовиков и сунул их мне в руку.

Вдруг снаружи раздался выстрел. Я подумала, что это оттуда, где лежал раненый фараон. Потом прозвучали еще пять выстрелов подряд. Видимо, звуки этой безумной музыки привели раненого в чувство и он стрельбой призывал на помощь.

Убийца повернул голову к заколоченным окнам и прислушался. Рванувшись из его объятий, я споткнулась, и острие его ножа царапнуло меня по ребрам, но я успела вырваться в коридор прежде, чем он снова бросился ко мне, а дальше все было, как в страшном сне…

Я вообще не помню, как слетела по лестнице в подвал, наверно, просто скатилась по ступенькам, и ничего при этом со мной не случилось, как иногда бывает с пьяницами.

Там внизу меня нащупал луч света, проникавшего из узкого коридорчика, похожего на тоннель. Наверно, это был обычный фонарь, но круг света вдруг резко увеличился и пролетел мимо меня. А следом за ним, как стадо слонов, протопала уйма полицейских в форме. Я напрасно пыталась кого-нибудь остановить, и только повторяла:

— Где же Ник? Где Ник?

Потом наверху прогремел выстрел, раздался ужасный крик умирающего: «Мюриэль!..» — и все стихло.

И тут… тут я услышала голос Ника. Вот он, Ник. Он обнимал меня и целовал, кажется, совсем не замечая, что я вся в паутине и слезах.

— Как дела, Джинджер, — спросил он наконец.

— Отлично, — пискнула я. — А как у тебя, Ник?

Уильям Айриш
Убийца поневоле
Momentum

Эта книга посвящена Питеру Дж. Андерсону, эсквайру, из Санта-Моники, штат Калифорния, который подхватил эстафетную палочку, невольно уроненную Мэлом Ниммером, эсквайром (ввиду его безвременной кончины), моим первым адвокатом в нашумевшем деле об авторских правах, которое началось в 1983-м и завершилось в 1990 году в Верховном суде США с результатом шесть против трех в пользу Шелдона Эйбенда. Это решение послужило на пользу десяткам тысяч вдов и наследников во всем мире. Питер показал, что является вторым Давидом, потому что его противниками были «Эм-си-эй», самая крупная кинокомпания в мире, «Юниверсал студио», владение Алфреда Хичкока, Джимми Стюарт и прочие, многие студии, кроме компании Уолта Диснея, где, очевидно, думали иначе. Мы снимаем шляпы перед Ирвином Карпом, эсквайром, Хербертом Джакоби, эсквайром, Барбарой Ринджер, эсквайром, Ральфом Оменом, эсквайром, сотрудником агентства США по авторским правам, и перед гильдией поэтов и композиторов Америки, которые все представляли документы в поддержку позиции Шелдона Эйбенда в деле «Окно во двор», а также перед Робертом Оссанна и Жужей Молнар и ее покойной матерью Маргит Молнар.

Шелдон Эйбенд, известный также под именем Буффало Билл

Окно во двор

Я не знал, как их зовут. И никогда не слышал их голосов. Откровенно говоря, я не смог бы даже сказать, как они выглядят, потому что рассмотреть их лица на таком расстоянии было просто невозможно. Зато я отлично представлял себе их распорядок дня — когда они уходили и приходили, как проводили свободное время. Они были обитателями мира, открывавшегося мне из окна.

Конечно, это очень походило на подглядывание, и даже, пожалуй, было сродни безотрывному наблюдению радиолокатора. Но подглядывание не было моей самоцелью, и мне не за что себя винить. Все дело в том, что в то время мое передвижение было весьма ограниченным. Я мог передвигаться от окна к кровати и от кровати к окну, и только. Это окно в эркере, особенно в теплую погоду, было самым приятным местом моей спальни, потому что оно выходило во двор дома. Я его никогда не занавешивал и вынужден был сидеть, не зажигая огня, иначе все насекомые в округе слетелись бы ко мне. Я не мог спать, потому что должен был то и дело заниматься лечебной гимнастикой. У меня не было привычки читать, чтобы разогнать скуку, поэтому мне просто некуда было себя деть. Так что же мне оставалось делать — сидеть с зажмуренными глазами?

В доме напротив я почти наугад выбрал молодую семейную пару. Почти подростки, они, скорее всего, только что поженились. Каждый вечер молодожены куда-то уходили, и вечно в такой спешке, что, уходя, постоянно забывали выключить свет. Правда, потом вспоминали (я слышал, это называется замедленной реакцией). Он всегда возвращался минут через пять после ухода, наверное уже с улицы, и как сумасшедший метался по комнатам, нажимая выключатели. А потом, снова убегая, неизменно натыкался на что-то в темноте. Я не мог наблюдать это без смеха.

Окна дома, который находился чуть дальше, казались мне очень узкими. И в них огни тоже гасли каждую ночь. Мне было как-то печально смотреть на них. Там жила женщина с ребенком, как я полагаю, молодая вдова. Я видел, как она укладывала его в кроватку, как, нагнувшись, целовала. Потом завешивала лампу, садилась, чтобы подкрасить глаза и губы, и уходила. Она всегда возвращалась под утро. Как-то раз, когда я уже проснулся и по обыкновению сидел у окна, я увидел ее сидящей неподвижно, с поникшей головой. В этом было что-то навевающее грусть.

В третьем доме было трудно что-нибудь рассмотреть, потому что окна выглядели узкими, как бойницы в средневековом замке. А вот в следующем доме, что стоял рядом с третьим, снова можно было видеть на всю глубину комнат, потому что он стоял под прямым углом к остальным, так же, как и мой, замыкая квартал. Из моего окна в эркере спальни дом выглядел словно кукольный домик, в котором снята задняя стенка. И все происходящее там представлялось мне таким же кукольным.

Это был невзрачный дом. В отличие от всех других, он таким и был построен, то есть не для того, чтобы устраивать там меблированные комнаты. С тыльной стороны дома снизу вверх шли пожарные лестницы, что лишь подтверждало мое предположение. Этот старый дом уже не приносил дохода, поэтому сейчас его перестраивали. Вместо того чтобы переселить всех жильцов на время ремонта, владельцы дома предпочли ремонтировать по одной квартире, чтобы таким образом не терять доходы. Из шести квартир части дома отремонтирована была только одна, но пока оставалась незаселенной. Теперь работы велись на пятом этаже; грохот молотков и визг пил нарушал покой всех обитателей округи.

Мне было жаль пару, жившую этажом ниже. Я удивлялся, как они выдерживают этот бедлам. К тому же хозяйка квартиры постоянно хворала. Я мог судить об этом по тому, как вяло она передвигалась и часто оставалась весь день в банном халате, не переодеваясь. Иногда я видел ее сидящей у окна с поникшей головой. Я часто задавался вопросом, почему не пригласят к ней доктора, но, возможно, семья не могла себе этого позволить. Похоже, муж был без работы. Часто у них допоздна горел свет, и, судя по теням на занавеске, ей было нехорошо, и он все время находился при ней. Однажды он просидел возле нее до самого рассвета. И это не значило, что я наблюдал за ними все это время. Но свет горел там до трех утра, когда я наконец решил лечь в постель, чтобы хоть немного поспать. Мне не удалось заснуть, и я снова встал перед самым рассветом, а свет по-прежнему пробивался сквозь коричневые занавески.

Немного спустя, с первыми лучами дня, когда свет в окнах погас, занавеска в одном из окон поднялась, и я увидел мужа, он стоял и смотрел наружу.

У него в руке была сигарета. Я не мог разглядеть ее, но догадался об этом по нервным движениям руки, которую он то и дело подносил ко рту, и по струйке дыма, поднимавшейся вверх. Я подумал, что он беспокоится о жене. Я не осуждал его за это. Всякий муж поступил бы так же. Похоже, она обессилела от болей и заснула. А через час или два у них над головами снова раздался визг пил и стук поднимаемых бадей. Конечно, это не мое дело, но мне казалось, что ему лучше было бы увезти ее отсюда. Вот если бы у меня была больная жена…

Он чуть высунулся наружу, может быть всего на дюйм за раму окна, и стал внимательно рассматривать окна домов, обращенные во двор. Всегда, даже на расстоянии, можно безошибочно определить, когда человек пристально смотрит на что-то. Он при этом как-то по-особому держит голову. И его испытующий взгляд не был прикован к какой-то одной точке, он медленно перемещался вдоль соседних домов, начиная с самого дальнего от меня. Я понимал, что вскоре он неизбежно обнаружит меня. Чтобы избежать этого, я отодвинулся в глубь комнаты на несколько ярдов, где еще не рассеялся голубоватый сумрак ночи.

Когда через несколько мгновений я вернулся на прежнее место, его уже не было. Он раздвинул занавески на двух окнах, не тронув ту, что была в спальне. Меня несколько удивил этот странный взгляд, которым он обводил окна обращенных к нему домов. В столь ранний час в этих окнах никого не было. Это, конечно, не так уж важно, но его поведение показалось мне немного странным, потому что в нем не ощущалось беспокойства о жене. Когда человек внутренне напряжен или взволнован, у него чаще всего отсутствующий взгляд. Но когда он внимательно оглядывает вереницу окон, это выдает его обеспокоенность внешними обстоятельствами. В данном случае одно противоречило другому. И такая, казалось бы, незначительная деталь придавала серьезность происходящему. И только человек, подобно мне томящийся в полном бездействии, мог заметить это.

После этого, насколько можно было судить по окнам, в квартире воцарилась мертвая тишина. Он либо ушел, либо сам лег спать. Вскоре явился Сэм, мой дневной слуга, он принес мне завтрак и утреннюю газету, и я на некоторое время отвлекся от созерцания чужих окон.

Косые лучи утреннего солнца освещали одну сторону двора, постепенно перемещаясь на другую. Незаметно день начал клониться к закату, наступал вечер. А это значило, что минул еще один день.

В четырехугольном дворе начали зажигаться окна. От стен отражались звуки пущенного на полную мощность радио. Если прислушаться, то можно было различить донесшийся откуда-то тихий звон убираемых тарелок. Цепочка маленьких привычек, из которых и состоит сама жизнь. Люди были связаны ими куда крепче, чем самой суровой смирительной рубашкой, которую мог бы придумать какой-нибудь тюремный надзиратель, хотя все они считали себя свободными. Вот молодожены, каждый вечер забывая погасить свет, мчались куда-то к безудержному веселью, а устав, возвращались домой, выключали огни, и у них было темно до самого утра. А та женщина укладывала дитя спать, печально склонялась над ним и с потерянным видом садилась подкрашивать губы.

В квартире на четвертом этаже того дома, который стоял под прямым углом ко всем остальным, все занавески по-прежнему были раздвинуты, и только окно в спальне оставалось весь день занавешенным. До сих пор меня это не очень занимало, потому что я особенно не смотрел туда и думал о другом. Мои глаза в течение дня порой останавливались на тех окнах, но мысли были где-то далеко. И только когда в одном из окон, где были подняты занавески, а именно в кухне, загорелся свет, я вспомнил, что окно в спальне по-прежнему занавешено. И здесь мне пришло в голову то, о чем я не подумал раньше: я не видел женщину целый день и вообще не видел в этих окнах никаких признаков жизни.

Он вошел в дом снаружи. Вход был с другой стороны кухни и не был виден из моего окна. Он был в шляпе, вот почему я понял, что он вошел с улицы.

Но шляпу он не снял. Так, будто не было никого, ради кого он должен был бы это сделать. Вместо этого он сдвинул ее на затылок, запустив руку в волосы. И этот жест вовсе не означал желания вытереть испарину, я это знал. Он поднял руку и коснулся головы выше лба. Это означало озабоченность или неуверенность. И кроме того, если уж он страдал от излишней жары, то прежде всего должен был снять шляпу.

Женщина не вышла поприветствовать его. Так порвалось первое звено такой крепкой цепочки привычек, которая связывает всех нас.

Наверное, она была так больна, что весь день провела в постели в комнате с занавешенным окном. Я продолжал наблюдать. Мужчина не спешил направиться к больной. И это было удивительно и непонятно. Странно, думал я, что он не идет к ней. Или, по крайней мере, не заглянет в дверь, чтобы узнать, как она себя чувствует.

Может быть, она спит, и он не хочет ее беспокоить, подумал я. Но сразу же отверг это предположение: откуда он может знать, что она спит, даже не заглянув к ней?

Он подошел к окну и остановился так же, как ночью, перед рассветом. Сэм только что унес поднос, света у меня не было, и я понимал, что этот человек не может меня увидеть в темноте. Он несколько минут постоял, не двигаясь, весь погруженный в свои мысли, невидящим взором уставясь вниз.

Он беспокоится за нее, сказал я себе, как беспокоился бы на его месте любой мужчина. Это совершенно естественно. Странно только, что он не счел нужным заглянуть к ней. Если он так беспокоится, то почему хотя бы не зайдет к ней по возвращении? И пока я об этом размышлял, он повторил то, что проделал утром: стал с явной настороженностью медленно обводить взглядом окна. Правда, на сей раз свет освещал только его спину, но все же его было достаточно, чтобы можно было различить и взгляд мужчины. Я оставался совершенно неподвижен, пока взгляд не миновал меня. Малейшее мое движение способно было привлечь его внимание.

Что же так интересует его в чужих окнах, отрешенно подумал я, но тут же спохватился: уж кто бы это говорил, а сам-то что делаешь?

Я не учел главную разницу. Я-то не был ничем встревожен. А он, как видно, был.

Занавески опустились. Сквозь плотную бежевую ткань забрезжил свет. Но в спальне по-прежнему было темно.

Трудно сказать, сколько прошло времени: четверть часа или двадцать минут. Где-то поблизости застрекотал сверчок. Сэм зашел узнать, не нужно ли мне чего-нибудь подать, прежде чем он уйдет домой. Мне ничего не было нужно, и я разрешил ему идти. Он постоял с минуту, тревожно прислушиваясь, потом досадливо тряхнул головой.

— В чем дело? — спросил я.

— Сверчок. Это не к добру. Так говорила моя старенькая мама. И не было случая, чтобы она ошиблась.

— Что ты имеешь в виду?

— Каждый раз, когда раздается стрекотание сверчка, это означает смерть — где-то совсем рядом.

Я помахал ему рукой:

— Ну, здесь этого не случится, вам не стоит беспокоиться.

Он вышел, упрямо бормоча:

— Где-то совсем рядом. Совсем близко. Что-то должно случиться.

Дверь за ним закрылась, и я остался один в темноте.

Эта ночь была душная, гораздо хуже вчерашней. Я буквально изнемогал от жары, сидя даже у открытого окна, и все думал, как же тот странный человек в квартире напротив может выдерживать духоту с закрытыми окнами.

Эти праздные наблюдения привели мысли в состояние, похожее на подозрение. И вдруг занавески распахнулись.

Теперь я увидел его в гостиной. Он сбросил с себя куртку и рубашку и остался в нижней сорочке без рукавов. Видно, тоже не выдержал духоты.

Сперва я никак не мог понять, что он делает. Оставаясь на одном месте, он то и дело наклонялся, исчезая из виду, потом выпрямлялся. Эти движения можно было бы принять за какое-то гимнастическое упражнение, если бы они были ритмичными. Но он иногда задерживался внизу довольно долго, а иногда вскакивал сразу же. Порой он повторял два или три наклона подряд в быстром темпе. Там, между ним и окном, были видны контуры какого-то черного предмета, напоминающего по форме широко раскрытую кверху букву «V». Что это был за предмет, я затруднялся сказать, потому что не видел его целиком.

Вдруг он отошел от этого предмета в другой конец комнаты и, склонившись над чем-то, извлек оттуда, как мне показалось издалека, охапку разноцветных вымпелов. Затем вернулся к этому загадочному «V», бросил «вымпелы» туда и, наклонившись, довольно долго пребывал в этой позе.

Когда «вымпелы» падали в воронку «V», я заметил, что они самого разного цвета. У меня очень хорошее зрение, и я различил белые, красные, синие «вымпелы».

Наконец я все понял. Это были платья той женщины, и он по одному укладывал их в «V». Торс мужчины вскоре снова показался в окне. Теперь я догадался, чем все это время он занимался. Платья все мне рассказали, а он сам подтвердил мою догадку. Он раскинул руки, взялся за края «V» и с усилием, будто они сопротивлялись ему, начал сводить их вместе. Когда это наконец ему удалось, «V» вдруг превратилось в прямоугольный предмет. Потом он сделал несколько движений верхней частью туловища, и предмет исчез из виду, отодвинувшись в сторону.

Так он упаковывал большой дорожный сундук, укладывая туда платья своей жены!

Через минуту он появился в окне кухни и на какой-то момент задержался там. Я видел, как он вытер рукой лоб, и не один, а несколько раз, а потом стряхнул ее. Конечно, это была тяжелая работа в такую духоту. Потом он протянул руку к стенке и что-то достал. Так как это происходило в кухне, то я решил, что он доставал из шкафчика бутылку.

Я смутно различил, как он сделал два или три быстрых глотка из бутылки, и отнесся к этому с пониманием: девять мужчин из десяти после упаковки чемодана выпивают хорошую дозу чего-нибудь крепкого. А если десятый не делает этого, то только потому, что у него под рукой не оказалось ничего спиртного.

Вскоре после этого он снова приблизился к окну и стоял, привалившись к подоконнику, так, что был виден только контур его головы и плеч. Он вглядывался в темное пространство внутреннего двора, в ряды окон, во многих из которых уже не было света. Осмотр он начинал всегда слева, с противоположной от меня стороны.

Уже второй раз за этот вечер я наблюдал его за этим занятием, не говоря уже о том, что то же самое он проделал утром. Я мысленно улыбнулся. Невольно напрашивалась мысль, что он чувствует себя в чем-то виноватым. Но может быть, это всего лишь странная привычка, в которой нет ничего подозрительного.

Он отошел от окна, и в кухне погас свет. Прошел в гостиную и там тоже выключил свет. Меня не удивило, что, зайдя в спальню с опущенными шторами, он не зажег там свет. Конечно, подумал я, он не хочет беспокоить жену, особенно если завтра утром она отправляется куда-то. Разве не поэтому он упаковывал ее вещи? Она нуждается в полном покое, особенно перед поездкой. И ему не составит никакого труда раздеться в темноте и лечь в постель.

Однако вскоре я с удивлением заметил вспыхнувшее пламя спички в темных окнах гостиной. Наверное, он устраивался на ночь там, на софе. Он, судя по всему, так и не заглянул в спальню, все время старался держаться подальше от нее. Честно говоря, это меня озадачило.

Минут через десять я увидел вспышку очередной спички, опять же из окна гостиной. Он не мог заснуть.

И все-таки спустя некоторое время сон, видимо, сморил нас обоих, любопытного наблюдателя в окне-эркере и заядлого курильщика в квартире на четвертом этаже. И только непрерывный стрекот сверчка нарушал тишину ночи.

С первыми лучами солнца я снова был у окна. И вовсе не из-за него. Мне показалось, что мой матрас был словно набит горячими углями. Пришедший в урочный час Сэм укоризненно покачал головой:

— Вы просто губите себя, мистер Джефф.

В окнах на четвертом этаже поначалу не было никаких признаков жизни. И вдруг в окне гостиной откуда-то снизу появилась голова знакомого мужчины, поэтому я подумал: так оно и есть, он провел ночь в гостиной, на софе или в кресле. Вот теперь уж, конечно, он должен пойти к жене, узнать, как она себя чувствует и не стало ли ей чуть лучше. Это было бы вполне естественной потребностью мужа. Он не заглядывал к ней, насколько я мог судить, уже пару ночей.

Но он не сделал этого. Он оделся, пошел в кухню и принялся там с жадностью что-то есть, хватая пищу руками и даже не присев. Потом он вдруг, оставив еду, пошел куда-то, по-видимому, кто-то звонил в дверь.

Все верно, через минуту он появился в сопровождении двух мужчин в кожаных куртках. Люди из службы перевозок. Я видел, как он тщательно следил за тем, как эти двое прибывших мужчин тащили дорожный сундук. Но он не просто стоял рядом и смотрел — он буквально висел над ними, переходил с одной стороны на другую, следя за тем, чтобы сундук несли со всевозможной осторожностью.

Вскоре он вернулся один, и я видел, как он стер пот со лба, словно всю работу проделал сам, а не те двое.

Так, значит, он заранее отправил ее вещи туда, куда предстоит ехать. Только и всего.

Он снова достал бутылку из кухонного шкафа. Выпил еще раз. И еще. И еще. И тут я сказал себе: здесь что-то не так. Сундук был упакован еще с вечера. Сейчас от него не требовалось каких-либо физических усилий. Все сделали рабочие из службы перевозок. Так почему же он так вспотел?

Вот теперь, по прошествии столь длительного времени, он наконец зашел к жене. Я видел, как он направился через гостиную в спальню. Тут же была отодвинута занавеска, скрывавшая окно все это время. Он быстро огляделся по сторонам, держался спокойно и уверенно, это было совершенно очевидно для меня. Его взгляд не был обращен в какую-то определенную сторону, как бывает в том случае, когда в комнате находится кто-то. Человек вел себя так, что мне стало ясно: комната пуста.

Он отступил назад, чуть наклонился и стянул с кровати матрас, а также постельные принадлежности.

Женщины в комнате не было.

Существует такое выражение — «замедленная реакция». Вот теперь я понял, что оно означает. Два дня во мне зрела неясная тревога и смутные подозрения. Я не знаю, как объяснить это, но это ощущение все время подспудно жило в моем сознании. Словно насекомое, которое мечется в поисках места, где ему сесть. Казалось бы, вот-вот мои смутные подозрения перерастут в уверенность, но не хватало какого-то последнего штриха вроде поднятой наконец шторы, которая была опущена слишком долго; было достаточно, чтобы насекомое снова беспомощно взлетело, не давая мне возможности понять, что происходит. Но момент прозрения был все ближе и ближе. И вот по какой-то причине, в долю секунды, как только мужчина сбросил на пол матрас, насекомое с жужжанием опустилось на облюбованное место. И в точке контакта вспыхнула — или взорвалась, назовите как хотите, — твердая уверенность — это убийство.

Другими словами, мое рациональное мышление несвоевременно отреагировало на сигналы, возникающие на уровне интуиции и сознания. Замедленная реакция. А потом в какой-то момент они синхронизировались, и мне стало ясно: он с ней что-то сделал!

Я потрогал повязку у меня на ноге. Она была слишком тугая, и хорошо было бы ее немного ослабить. Я твердо сказал себе: «Теперь подожди, наберись терпения, не спеши. Ты же ничего не видел. Ты ничего не знаешь. У тебя только одна улика: ты не видел женщину последние два дня».

Сэм стоял и смотрел на меня с укоризной, потом изрек:

— Вы не притронулись к еде. И лицо у вас белое как простыня.

Так, наверное, оно и было. Я испытывал такую щемящую боль, при которой кровь непроизвольно отливает от лица. Мне важно было избавиться от этого чувства, чтобы обрести способность спокойно размышлять, и я сказал:

— Сэм, вы знаете номер вон того дома, там, внизу? Только не высовывайте голову из окна и не глазейте на него.

— Наверно, он на Бенедикт-авеню, — ответил тот, почесав затылок.

— Это я и сам знаю. Быстро сходите на улицу и сообщите мне точный номер этого дома, ясно?

— А зачем вам это надо? — поинтересовался Сэм, уже готовый идти выполнять мое поручение.

— Не ваше дело, — ответил я с доброжелательной твердостью, что считал совершенно достаточным в подобных случаях. Я окликнул его, когда он уже закрывал за собой двери: — И когда будете там, загляните в подъезд, может быть, на почтовом ящике квартиры, что находится на четвертом этаже задней части здания, значится фамилия ее владельца. Только не перепутайте. И постарайтесь, чтобы никто не видел вас за этим занятием.

Сэм ушел, бормоча себе под нос, что, мол, когда человек ничем не занят и целый день сидит у окна, ему приходят в голову всякие глупости…

Теперь, оставшись один, я мог спокойно и обстоятельно поразмыслить.

Я спросил себя: «На чем же ты строишь такое ужасное предположение? Давай посмотрим, какими фактами ты располагаешь». Явно было нарушено привычное течение жизни в квартире напротив моего окна.

1. Всю первую ночь во всех комнатах, кроме спальни, горел свет.

2. Вечером второго дня он пришел позже обычного.

3. Он не снял шляпу.

4. Она не вышла его встретить — я не видел ее с вечера, предшествовавшего той ночи, когда все время горел свет.

5. Он выпил, когда кончил укладывал ее сундук. И он трижды прикладывался к бутылке, как только сундук увезли.

6. Он был внутренне напряжен и возбужден и при этом настороженно оглядывал окна домов, выходящие во внутренний двор.

7. Он спал в гостиной и даже не заглянул к больной жене в спальню ни разу за всю ночь, предшествующую отправке сундука.

Очень хорошо. Если в ту, первую ночь он уже отправил больную жену куда-то на лечение, тогда автоматически снимаются первые четыре пункта, а пункты 5 и 6 выглядят несущественными и безобидными. Но когда мы доходим до пункта 7, то невольно возвращаемся к пункту 1.

Если ей стало плохо в ту первую ночь и ее увезли в больницу, то почему последнюю ночь он не провел в спальне? Сентиментальность? Едва ли. Две прекрасные кровати в спальне и только софа или неудобное кресло в гостиной. Почему он ночевал в гостиной, если ее отправили в больницу? Из чувства тоски и одиночества? Взрослому мужчине такое несвойственно. Тогда выходит, она все еще находилась в спальне.

Тем временем вернулся Сэм и доложил:

— Это дом номер 525 по Бенедикт-авеню. Квартиру на четвертом этаже занимают мистер и миссис Ларс Торвальд.

Я махнул рукой, давая понять, что Сэм свободен.

— Дает поручение, а потом даже выслушать не желает, — проворчал Сэм и удалился.

Я продолжал размышлять. Но если женщина находилась в последнюю ночь в спальне, то она не могла уехать на следующий день, потому что я не видел ее, как бывало прежде. Разве что она уехала очень рано вчера утром, когда я еще спал. Но в то утро я проснулся раньше обычного и уже сидел некоторое время у окна, когда он поднялся с софы в гостиной.

Значит, она могла уехать только накануне утром. Тогда почему же окно в спальне оставалось занавешенным, а постель неприбранной до сегодняшнего утра? Это свидетельствовало о том, что она не уехала, а находилась там. И вдруг сегодня, сразу после того, как был отправлен сундук, он вошел в спальню, поднял занавески, снял матрас и постельное белье, словно демонстрируя тем самым ее отсутствие. Все развивалось по какой-то безумной спирали.

Нет, здесь что-то явно не так. Все изменилось сразу после того, как был отправлен сундук…

Сундук.

Вот в чем дело.

Я оглянулся на дверь, желая убедиться, что Сэм плотно прикрыл ее за собой. Моя рука застыла на минуту в нерешительности над телефонным аппаратом. Бойн — вот кто может дать мне совет. Он работал в отделе расследования убийств. По крайней мере, работал там, когда я видел его в последний раз. Я не хотел бы накликать на свою голову ораву полицейских. Не хотел бы вмешиваться в это дело больше, чем следует. Я вообще не хотел вмешиваться во что-то, если это возможно.

После двух неудачных попыток мне наконец удалось связаться с Бойном.

— Привет, Бойн! Говорит Хэл Джеффрис.

— Эй, где это вы прятались последние шестьдесят два года? — восторженно ответил тот.

— Мы поговорим об этом после. А сейчас я хочу, чтобы вы записали имя и адрес. Готовы? Ларс Торвальд. Пять двадцать пять, Бенедикт-авеню. Четвертый этаж, квартира в тыльной стороне здания. Записали?

— Четвертый этаж, квартира в тыльной стороне здания. Записал. Ну и что дальше?

— Надо расследовать. У меня твердое убеждение, что раскроете совершенное там убийство, если начнете копать. Мне известно немногое. В квартире жили муж и жена. А теперь остался только мужчина. Сегодня рано утром из квартиры был отправлен дорожный сундук. Если вам удастся отыскать кого-то, кто видел, как она уезжала!..

Когда я излагал версию случившегося вслух, и не кому-нибудь, а детективу, мне самому она показалась малоубедительной. Бойн отнесся к моему сообщению явно с сомнением:

— Да, но…

Но все-таки принял его к сведению. Я даже не стал сообщать ему какие-либо подробности и объяснять, на чем базируются мои подозрения, потому что он знал меня многие годы и не сомневался в моей надежности. Мне не хотелось, чтобы в мою комнату сбежалась целая свора сыщиков и копов, которые станут по очереди вести наблюдение из моего окна, да еще в такую жаркую погоду. Пусть заходят туда с фасада.

— Ладно, мы посмотрим, что там, — пообещал он. — Я потом сообщу вам.

Я положил трубку и снова сел наблюдать, предвидя дальнейшее развитие событий. Я мог наблюдать за квартирой, да и то только с тыльной стороны, а не с фасада. Мне не будет видно, как Бойн приступит к работе. Я смогу увидеть только результаты, и то если они будут.

За несколько часов ничего не случилось. Работа полиции проходила незаметно, как это и должно быть. По-прежнему в окнах четвертого этажа виднелась одинокая фигура мужчины, и, судя по всему, его никто пока не потревожил. Он не покидал квартиру и беспокойно бродил из комнаты в комнату, не задерживаясь подолгу на одном месте. Однажды я даже увидел, как он ест — на этот раз сидя, потом он побрился и даже попытался читать газету, но долго не выдержал.

Маленькие невидимые колесики крутились вокруг мужчины. Пока маленькие и не сулящие опасности. Если бы он знал, что над ним сгущаются тучи, подумал я, стал бы он оставаться в квартире или попытался бы поскорее скрыться? Но видимо, чувство вины его не особенно тяготило, что же касается улик, то он был абсолютно уверен, что всех перехитрил. Я же был абсолютно убежден в его виновности, иначе не стал бы звонить в полицию.

В три часа пополудни у меня зазвонил телефон. Звонил Бойн.

— Джеффрис? Ну, я не знаю. Можете сообщить мне какие-то наводки?

— Зачем? — возразил я. — Почему я должен это делать?

— Я послал своего человека опросить людей. Вот только что получил его рапорт. Смотритель дома и несколько соседей в один голос заявляют, что она уехала в деревню, чтобы поправить здоровье, вчера рано утром.

— Минуточку. Видел ли кто-нибудь, по свидетельству вашего человека, ее отъезд?

— Нет.

— Значит, все сведения, которыми вы располагаете, получены из вторых рук и никем не подтверждены. Ни одного очевидца.

— Его видели, когда он возвращался со станции после того, как посадил ее на поезд.

— Но это тоже ничем не подтвержденное заявление, как и все прочие.

— Я послал человека на станцию, который должен встретиться с билетным кассиром. Ведь если подозреваемый вами человек покупал билет на ранний поезд, кассир непременно должен был его заметить. Словом, мы ведем за ним наблюдение и, разумеется, фиксируем все его передвижения. При первой же возможности мы заскочим к нему и обыщем квартиру.

У меня было такое чувство, что они там ничего не найдут.

— Не ожидайте от меня более подробной информации. Я сообщил вам все, что мог. Имя, адрес и мои подозрения.

— Да, я до сих пор высоко ценил ваше мнение, Джефф…

— А теперь уже не цените, так, что ли?

— Вовсе нет. Но, судя по всему, ваши подозрения не имеют под собой почвы.

— Но ведь ваше расследование не продвинулось ни на шаг.

Он закончил разговор своей излюбленной фразой:

— Ну ладно, посмотрим, что там. Позже дам вам знать.

Минул еще час или около того, день клонился к закату. Мужчина собрался куда-то идти. Он надел шляпу, пошарил в карманах и с минуту стоял, по-видимому подсчитывая мелочь. Я ощутил смутное чувство возбуждения, зная, что сыщики явятся в квартиру через минуту после его ухода. Я со злорадством наблюдал, как он внимательно огляделся по сторонам перед тем, как уйти. Если тебе есть что прятать, братец, подумал я, сейчас самое время сделать это.

Он ушел. Наступил захватывающий дух момент. Даже если бы поблизости случился пожар, он не заставил бы меня отвести взгляд от этих окон. Вдруг дверь, через которую он только что вышел, тихо открылась, и один за другим вошли двое. Они закрыли за собой дверь и приступили к делу. Один направился в спальню, другой остался в кухне, и они начали прочесывать квартиру. Работали они очень тщательно. Потом вместе обыскивали гостиную.

Они уже были близки к завершению обыска, когда что-то насторожило их. Я видел, как они вдруг выпрямились и в замешательстве смотрели с минуту друг на друга. По-видимому, их коллега, осуществлявший внешнее наблюдение, предупредил их о возвращении хозяина, и они быстро ретировались.

Я не был особенно разочарован, потому что не исключал такую возможность. Я интуитивно чувствовал, что они никаких улик в квартире не обнаружат. Ведь сундука в ней не было.

Он вернулся с огромным пакетом. Я внимательно наблюдал за ним, стараясь понять, догадается ли он, что в его отсутствие кто-то побывал в его квартире. Судя по всему, он не догадывался. Те двое действовали профессионально.

Остаток вечера он провел дома. Просто сидел у окна со спокойным, невозмутимым видом и время от времени выпивал бокал-другой. По-видимому, он считал, что все в полном порядке, напряжение спало — ведь сундука уже не было в доме.

Наблюдая за ним допоздна, я задавался вопросом: почему он продолжает здесь оставаться? Если я прав относительно совершенного им преступления, а я, безусловно, прав, зачем он подвергает себя риску быть разоблаченным? И приходил к единственно возможному выводу: он не знал, что кто-то следит за ним. Он не думал, что ему надо спешить. Уйти сразу же после совершенного преступления ему казалось куда опаснее, нежели задержаться здесь на некоторое время.

Вечер казался бесконечным. Я сидел, ожидая звонка Бойна. Он последовал позже, чем я предполагал. Я поднял телефонную трубку в темноте. Мужчина тем временем готовился лечь спать. Он выключил свет в кухне, где сидел до этого, перешел в гостиную и зажег там свет. Слушая Бойна, я наблюдал за мужчиной, который в этот момент снимал рубашку.

— Хэлло, Джефф? Слушайте, абсолютно ничего. Мы обыскали квартиру, пока его не было…

Я чуть было не выпалил: «Знаю, я наблюдал за этим», но вовремя удержался.

— …и — ничего. Но… — Он сделал эффектную паузу, словно собирался сообщить что-то важное. Я с нетерпением ждал, и он с видимым удовольствием продолжил: — Внизу, в почтовом ящике, мы обнаружили адресованную ему открытку. Мы выудили ее через щель с помощью изогнутой булавки, и…

— И?..

— И она оказалась от его жены, отправлена только вчера, из какой-то сельской местности. Вот что в ней говорится: «Добралась благополучно. Чувствую себя уже немного лучше. С любовью, Анна».

Спокойным, но твердым голосом я вопросил:

— Говорите, отправлена только вчера? Как вы можете это доказать? Какая дата стоит на открытке?

Он недовольно фыркнул в телефонную трубку:

— Почтовый штемпель неразборчив. Видимо, размыт водой, попавшей на открытку.

— Совсем ничего нельзя прочитать?

— Год, месяц и время отправки открытки трудно прочитать. Ясно только, что отправлена открытка в августе в 7.30.

На сей раз разгневанно фыркнул я:

— Август, 7.30 вечера — 1937-й, или 1939-й, или 1942 год? У вас нет никаких доказательств, как открытка попала в почтовый ящик, попала ли она туда из сумки почтальона или с письменного стола мужа женщины.

— Да бросьте вы, Джефф, — сказал он. — Это уж слишком.

Я не знал, что ему ответить. Не мог же я признаться, что мне удалось кое-что подсмотреть в окна гостиной той самой квартиры. Может быть, недостаточно много. Но эта почтовая открытка просто потрясла меня. Я же неотрывно следил за злополучной квартирой… Свет погас, как только он снял рубашку. Но спальня не была освещена. Вспышки спичек были видны в гостиной, судя по всему, он либо лежал на софе, либо сидел в кресле. При двух свободных кроватях в спальне. Он не входил туда.

— Бойн, — сказал я безразличным тоном, — меня не беспокоит эта почтовая открытка, присланная из потустороннего мира. Важно другое: этот человек что-то сотворил со своей женой! Поинтересуйтесь сундуком, который он отправил. Откройте его, когда найдете, и я думаю, что вы обнаружите в нем его жену!

Я бросил трубку, не дожидаясь реакции на мои слова и, таким образом, не узнав, что он собирается предпринять дальше. Он не перезвонил мне, поэтому я подумал, что в конце концов он примет во внимание мои слова, несмотря на свой скептицизм.

Я оставался у окна всю ночь, словно часовой, стерегущий смертника. Я заметил после первой еще две вспышки спичек с получасовым интервалом. Потом, наверное, он уснул. А может быть, и нет. Мне и самому неплохо было бы поспать, и я поддался искушению при первых лучах утреннего солнца. Если этот тип и собирался что-то предпринять, то должен был воспользоваться покровом ночи. Да и что он мог предпринять? Да ничего, просто затаиться и ждать, когда минует опасность.

Мне показалось, что я не проспал и пяти минут, как явился Сэм и тронул меня за плечо. Оказывается, был уже полдень.

Я раздраженно сказал:

— Вы что, не видели записку, которую я вам оставил, с просьбой меня не будить?

— Да, но пришел ваш друг инспектор Бойн, — сообщил он. — Я подумал, что вы, наверное, захотите…

На этот раз это был частный визит. Бойн вошел в комнату сразу вслед за слугой без всяких церемоний, не проявляя радушия.

Чтобы выпроводить Сэма, я велел ему сварить мне пару яиц.

Бойн заговорил с порога, в его голосе звучал металл:

— Джефф, ради чего вы затеяли всю эту историю со мной? Благодаря вам я оказался в дурацком положении. Гоняю понапрасну своих парней. Слава Богу, что еще не арестовал этого типа.

— О, так, значит, вы не видите в этом необходимости? — сухо осведомился я.

Взгляд, которым он смерил меня, был красноречивее всяких слов, но он между тем продолжал:

— Я в департаменте не один, вы же знаете. Есть вышестоящее начальство, которому я подотчетен. И как же я выгляжу в их глазах, когда посылаю одного из своих ребят на какую-то забытую Богом станцию, куда поезд идет полдня, за счет департамента?..

— Так вы отыскали сундук?

— Нашли через транспортное агентство, — жестко ответил он.

— И вскрыли его?

— Мы поступили лучше. Связались с фермерскими хозяйствами в округе, и миссис Торвальд сама приехала на станцию с попутным грузовиком и открыла сундук своим собственным ключом!

Редко кому доводилось выдержать на себе такой испепеляющий взгляд, каким одарил меня старый друг. Уже подойдя к двери, он сухо сказал:

— Так что давайте забудем всю эту историю, хорошо? Это не самое лучшее, чем мы могли услужить друг другу. Вы сам не свой, а я вынужден был пойти на лишние траты. В результате — только потеря времени и покоя. Оставим все как есть. Если вы захотите позвонить мне в будущем, я охотно дам номер домашнего телефона.

Дверь с шумом захлопнулась за ним.

Минут десять после его ухода мой оцепеневший разум словно пребывал в смирительной рубашке. Потом начал потихоньку высвобождаться. К чертям полицию. Может быть, не смогу ничего доказать им, но зато постараюсь так или иначе доказать кое-что себе, раз и навсегда. Прав я или нет. Он сумел перехитрить их, но со мной у него это не получится.

Я позвал Сэма:

— Где у нас тот полевой бинокль, которым мы пользовались, когда путешествовали на яхте в прошлом сезоне?

Он где-то отыскал его и принес мне, сдувая с него пыль и протирая рукавом. Я положил его возле себя, потом взял лист бумаги и карандаш и написал пять слов: «Что вы с ней сделали?»

Я запечатал записку в конверт, никак не надписав его, и, вручая его Сэму, сказал:

— Вам предстоит кое-что сделать, причем очень ловко. Пойдите в тот самый дом номер 525, поднимитесь по лестнице к квартире в торцевой части на четвертом этаже и подсуньте этот конверт под дверь. Вы всегда двигаетесь очень шустро. Постарайтесь и на этот раз проделать все быстро, чтобы никто не заметил вас при этом. А когда спуститесь вниз, чуть заметно нажмите звонок этой квартиры, чтобы привлечь внимание хозяина.

Сэм удивленно взирал на меня, явно собираясь что-то уточнять.

— И не задавайте мне вопросов, понятно? Я не шучу.

Он вышел, а я принялся наводить бинокль.

В фокусе оказалось лицо мужчины, которое я видел впервые. Темноволосый, но, несомненно, со скандинавской кровью. Я перевел взгляд на его фигуру: не очень высок, но весьма мускулист.

Прошло около пяти минут. Он резко повернул голову, и я увидел его профиль. Наверное, он услышал дверной звонок. Моя записка должна быть уже у него в квартире.

В следующую секунду он повернулся и пошел к двери. С помощью бинокля я мог проследить весь его путь в глубь квартиры, что прежде мне не удавалось.

Сначала он открыл дверь и не заметил конверт, потому что смотрел прямо перед собой. Потом, закрыв дверь, наклонился и поднял конверт.

Затем отошел от двери и приблизился к окну. Он считал, что опасность таилась у двери, поэтому решил держаться подальше от нее. Он не догадывался, что угроза исходит откуда-то извне и проникает на всю глубину квартиры.

Он извлек из конверта записку и стал читать. Боже, с каким вниманием я наблюдал за ним! Мои глаза впились в него, как пиявки. Он изменился в лице, казалось, кожа у него за ушами съежилась, а глаза сделались узкими, как у монгола. Шок. Паника. Он ухватился рукой за стену, чтобы не упасть. Потом медленно снова пошел к двери. Я видел, как он настороженно крадется к ней, будто она живое существо. Чуть приоткрыл ее и выглянул наружу. Потом снова закрыл и неровными шагами, шатаясь, вернулся в комнату и плюхнулся в кресло. Он взял бутылку и выпил прямо из горлышка. И, даже поднося бутылку ко рту, он с опаской поглядывал на дверь.

Я опустил бинокль.

Виновен! Виновен, черт возьми, и пусть полиция будет проклята!

Моя рука потянулась было к телефону, но я тут же ее отдернул назад. Какой в этом толк? Они теперь даже и слушать меня не станут. Если я скажу: «Вам надо видеть его лицо», и тому подобное, то могу услышать в ответ: «Каждый испытывает потрясение, получив анонимное письмо, независимо от того, что в нем написано». У них есть реальная, живая миссис Торвальд, и они могут мне ее продемонстрировать или думают, что могут это сделать. А я должен им предъявить мертвую миссис Торвальд. Я из своего окна должен показать им ее труп.

Но пусть он сам сначала мне покажет.

Прошло много часов, прежде чем я придумал, как это сделать. Все это время я прикидывал и так и эдак. А он тем временем метался по комнатам, как загнанный зверь. Меня заботили две вещи: как не обнаружить себя и как увидеть то, что он не сможет утаить.

Я опасался, что он выключит свет, но если он что-то задумал, то ему придется ждать темноты, поэтому у меня еще было какое-то время. Может быть, он и не хотел бы что-то предпринимать, но обстоятельства вынудят его. Хотя он понимал, что любое действие более опасно, чем выжидание.

Я не обращал внимания на то, что происходит вокруг, все мои мысли были сосредоточены на том, чтобы любым способом вынудить его открыть мне то самое потайное место, чтобы я, в свою очередь, мог сообщить о нем в полицию. А происходило вот что.

Именно в силу моей зацикленности на главном я как-то не придал должного значения тому, что происходило тоже у меня на глазах в тот вечер.

Хозяин дома или кто-то другой привел, по-видимому, потенциального квартиросъемщика в квартиру на шестом этаже, где ремонт был уже закончен. Эта квартира размещалась над Торвальдами, двумя этажами выше, а на пятом этаже все еще шли работы. И тогда моему взору предстало странное зрелище, совершенно случайно, конечно, возникшее. Хозяин дома или его агент и съемщик квартиры появились в окне гостиной шестого этажа как раз в тот момент, когда Торвальд стоял у окна своей квартиры на четвертом этаже. Потом все мужчины одновременно, словно по команде, вышли из гостиной и вскоре появились у кухонных окон. Это показалось мне очень странным, все трое действовали совершенно синхронно, словно марионетки на одном поводке. Такого, может быть, вы не увидите в ближайшие пятьдесят лет. После этого синхронность их действий разрушилась и больше не повторялась.

Но что-то во всем этом насторожило меня. Какая-то неясная тревога нарушала размеренный ход событий. Я все силился найти объяснение этому странному чувству, но никак не мог. Агент и квартирант ушли, и теперь я видел только Торвальда. Моя память была не в силах мне помочь. Если бы я увидел все это снова, то, может быть, понял бы, в чем дело, но ничего больше не происходило.

Это событие ушло в глубины моего подсознания, а я занялся решением первоочередной задачи, не терпевшей отлагательства.

И решение было найдено. Это произошло, когда уже совсем стемнело. Придуманная мною акция могла не сработать, потому что была довольно сложной, но ничего другого я придумать не мог. Все, что мне требовалось, — это чтобы он запаниковал и непроизвольно устремился в некоем определенном направлении. Для этого мне предстояло сделать два телефонных звонка и добиться того, чтобы в промежутке между ними он отсутствовал в квартире хотя бы полчаса.

Я листал при свете спички телефонный справочник, пока не нашел то, что искал.

«Торвальд Ларс. 525. Бндкт… SW 5–2114».

Я загасил спичку и нащупал в темноте телефонную трубку. Я набрал нужный мне телефон и словно на экране телевизора мог видеть все, что происходило в квартире абонента, просто глядя из окна в окно.

— Хэлло, — нехотя ответил он.

Я подумал, как это странно. Вот уже три дня, как я считаю его убийцей, а только сейчас впервые слышу его голос.

Я даже не счел нужным изменить свой голос. В конце концов, я его никогда не видел, так же, как и он меня.

— Вы получили мою записку? — спросил я.

Он осторожно поинтересовался:

— А кто это?

— Тот, кому удалось случайно узнать.

Он хитро спросил:

— Узнать что?

— Узнать то, что знаете вы. О чем знаем только мы с вами.

Он отлично владел собой и ничем не выдавал своих чувств. Но он не подозревал, что виден мне как на ладони. Я установил бинокль на нужной высоте на подоконнике, подложив под него две толстые книги. Я видел, как он рванул ворот рубашки, словно ему вдруг стало душно. Потом заслонил глаза тыльной стороной ладони, как вы делаете, когда яркий свет ударяет вам в лицо.

Но ответил он твердым голосом:

— Я не знаю, о чем это вы говорите.

— О деле, вот о чем я говорю. Мне кажется, я на нем могу заработать. Чтобы не дать ему хода.

Я не хотел, чтобы он догадался, что я наблюдаю за ним в окно. Мне надо было и дальше видеть его, и сейчас даже больше, чем когда-либо.

— Вы не очень тщательно закрыли дверь в ту ночь. Она немного приоткрылась от дуновения воздуха.

Это буквально пригвоздило его к месту. Я почти физически чувствовал, как у него свело живот.

— Вы ничего не видели. Да и видеть-то было нечего.

— Это вам так кажется. Так что, мне идти в полицию? — Я для виду покашлял. — Если мне не заплатят, я так и сделаю.

— О! — воскликнул он с некоторым облегчением. — Вы что, хотите видеть меня, так, что ли?

— Может быть, так будет лучше всего. Сколько вы можете принести с собой прямо сейчас?

— У меня при себе только около семидесяти долларов.

— Очень хорошо, об остальных мы договоримся при встрече. Вы знаете, где Лейксайд-парк? Это недалеко отсюда. Может быть, встретимся там? — Это займет около получаса, пятнадцать минут туда и столько же обратно. — Там есть небольшой павильон, сразу как войдете.

— А сколько вас там будет? — осторожно спросил он.

— Только я один. Работаю на себя. Мне не нравится с кем-то делиться.

Кажется, это ему тоже понравилось.

— Так я выхожу, — сказал он, — чтобы узнать, в чем все-таки дело.

Как только он положил трубку, я стал наблюдать за ним еще внимательнее, чем прежде. Он встал и прошел в дальнюю комнату, в спальню, где он прежде не появлялся. Подошел к стенному шкафу, на минуту задержался возле него и снова вышел. Он достал что-то из укромного места, потом сделал рукой движение, похожее на движение поршня, прежде чем этот предмет исчез в кармане куртки. Я понял, что это был револьвер.

Как хорошо, что я не пошел в Лейксайд-парк за семьюдесятью долларами.

В квартире стало темно, и он вышел.

Я позвал Сэма.

— Я хочу, чтобы вы проделали для меня одну немного рискованную вещь. А может, и очень рискованную. Вы можете сломать ногу, или вас могут подстрелить, а то и вовсе угодить в полицию. Мы с вами уже десять лет, и я никогда не просил вас сделать что-либо, что могу сделать сам. Но сейчас я лишен возможности действовать лично, а дело не терпит отлагательства.

И я все растолковал ему.

— Выйдите через черный ход, перелезьте через забор и посмотрите, сможете ли вы подняться по пожарной лестнице в ту квартиру на четвертом этаже. Он оставил одно окно немного приоткрытым сверху.

— И что же я должен делать дальше?

— Ничего.

Полиция уже побывала там, и после нее уже ничего не найдешь.

— В квартире три комнаты, — продолжал я. — Я хочу, чтобы вы устроили там беспорядок, чтобы сразу было ясно, что кто-то там побывал. Загните край каждого ковра, сдвиньте с места все стулья и столы, оставьте открытой дверь туалета. Не пропускайте ни одной вещи. И смотрите вот на это. — Я снял свои ручные часы и надел их ему на руку. — У вас двадцать пять минут, считая от этого момента. Если вы управитесь за эти двадцать пять минут, вам ничего не грозит. Когда увидите, что они на исходе, уходите, уходите очень быстро.

— И спускаться тоже по наружной лестнице?

— Нет.

Он в возбуждении не запомнил, оставил окна открытыми или нет. А мне нужно, чтобы он опасался угрозы не с тыльной стороны дома, а с фасада. Чтобы мои окна не вызывали у него подозрений.

— Закроете плотно окна, выйдете через дверь и покинете дом через парадный ход. Проделать все надо быстро, ради вашей собственной безопасности.

— Я слишком доверчивый человек, — уныло сказал Сэм, но все-таки пошел.

Он вышел через наш черный ход, что как раз под моим окном, и начал карабкаться через забор. Если бы кто-нибудь окликнул его из какого-нибудь окна, я готов был сказать, что сам послал его за чем-то. Но никто его не заметил. Он лез через забор вполне сносно для человека его возраста. А он был уже далеко не молод. Даже когда он обнаружил, что пожарная лестница не достигает земли, он догадался подставить что-то. Наконец он забрался в квартиру, зажег свет и оглянулся на меня. Я помахал ему рукой, мол, действуй и не расслабляйся.

Я внимательно следил за ним. Теперь, когда он находился в нужной квартире, у меня не было никакой возможности его защитить. Даже Торвальд имел все основания пристрелить его — за взлом и незаконное проникновение в квартиру. А я должен был оставаться за сценой, как, впрочем, и поступал все это время. Мне оставалось только наблюдать, я не мог выступить вперед и заслонить его своим телом. Даже сыщики и те прикрывают тех, кто ведет наблюдение.

Сэм, наверное, ужасно нервничал, проделывая все это. А я, всего лишь наблюдая за ним, нервничал вдвое сильнее. Эти двадцать пять минут показались мне бесконечностью. Наконец он подошел к окну и плотно закрыл его. Свет погас, и он вышел. Он сумел справиться с заданием. Я с облегчением вздохнул. Все эти двадцать пять минут я сидел затаив дыхание.

Я услышал, как Сэм открывает ключом дверь со стороны улицы, и, когда он поднялся ко мне наверх, я поспешил его предупредить:

— Не зажигайте свет. Идите и сделайте себе двойной пунш с виски, а то вы такой бледный, каким я вас никогда не видел.

Торвальд вернулся из Лейксайд-парка через двадцать девять минут. Как же хрупок фундамент человеческой жизни. Вот уже виден финал этой длинной истории, и у меня появилась надежда. Я должен был позвонить ему вторично, прежде чем он успеет обнаружить в квартире беспорядок. Надо было точно рассчитать время, и я сидел с трубкой в руке, то набирая номер, то опуская трубку. Он вошел, когда я набирал двойку в номере 5–2114 и на этот раз не собирался прерывать свой звонок. Звонок зазвучал прежде, чем он поднял руку к выключателю.

И вот как все происходило дальше.

— Я полагал, что вы принесете деньги, а не револьвер, вот почему я не открылся вам.

Я увидел, как его сразу затрясло. Он все еще не догадывался о моем наблюдательном пункте.

— Я видел, как вы похлопали себя по тому месту под курткой, где он у вас находился, когда вы выходили на улицу.

Возможно, он и не делал этого, но все равно теперь не вспомнит, делал он так или нет. Вы тоже обычно поступаете так, если не привыкли к постоянному ношению оружия.

— Очень жаль, что вы напрасно сходили туда и обратно. А вот я, пока вы отсутствовали, не терял времени даром. Теперь я знаю больше, чем знал раньше.

Это была важная часть моего плана. Я поднял бинокль и практически видел его насквозь.

— Я обнаружил, где это спрятано. Вы знаете, что я имею в виду. Теперь мне все известно, потому что я побывал у вас, пока вы отсутствовали.

В ответ — ни слова. Только учащенное дыхание.

— Вы что, не верите мне? Тогда посмотрите вокруг. Положите на минуту трубку и убедитесь в правоте моих слов. Я нашел это.

Он положил трубку на стол, вошел в гостиную, включил свет и уставился на царивший там беспорядок, не фиксируя взгляд на чем-то определенном.

Он снова взял трубку и, зловеще ухмыляясь, изрек:

— Вы лжец.

Он положил трубку на рычаг аппарата. Я сделал то же.

Мой план не сработал. Ничего не получилось. Он не выдал своей тайны, как я надеялся. Но эти его слова: «Вы лжец» — были молчаливым признанием того, что то, что я ищу, находится где-то рядом, где-то в этом доме. И в таком надежном месте, что он мог не волноваться, ему не нужно было даже заглядывать туда, чтобы убедиться в этом.

Выходит, он одержал полную победу, а я потерпел фиаско. Но будь я проклят, если отступлюсь.

Он стоял ко мне спиной, и я не видел, что он там делает. Телефон находился где-то перед ним, и я полагал, что он стоит рядом с ним в задумчивости. Его голова была чуть наклонена вперед. Мой телефон молчал. И если его указательный палец двигался, набирая номер, я все равно не мог этого видеть.

Он совсем недолго простоял так и вдруг направился в глубь квартиры. Свет погас, и я потерял его из виду. Он был достаточно осторожен, чтобы не зажигать спички, я знал, что иногда он делал что-то в полной темноте.

Мои мысли теперь были заняты не им, я пытался разобраться в том, что увидел сегодня вечером, — когда хозяин дома с агентом и этот человек двигались совершенно синхронно: один на шестом этаже, другой — на четвертом. Больше всего это было похоже на обман зрения, возникающий, когда в оконном стекле двоится отражающийся в них предмет. Хотя в данном случае этого не могло быть, поскольку окна были настежь открыты и я в этот момент не пользовался биноклем.

У меня зазвонил телефон. Я подумал, что это, наверное, Бойн. Кто же еще может звонить мне в столь поздний час. Наверное, поразмыслив как следует о том, как он напустился на меня утром, он решил уладить возникший между нами конфликт. Поэтому я, забыв о предосторожности, ответил своим обычным голосом.

Ответа не последовало, и я, по-прежнему не меняя голоса, повторял:

— Хэлло? Хэлло? Хэлло?

Снова ни звука в ответ.

Наконец я положил трубку. В квартире напротив было темно.

Зашел Сэм попрощаться. У него слегка заплетался язык после той успокоительной выпивки. Он пробормотал что-то вроде:

— Ну, я пошел?

Но я пропустил его слова мимо ушей, махнув лишь рассеянно рукой. Я терялся в догадках: почему же тот мужчина так и не выдал мне интересующее меня место?

Сэм тем временем нетвердой походкой спустился по лестнице вниз, и вскоре я услышал, как захлопнулась за ним входная дверь. Бедный Сэм, он не очень-то привык к крепким напиткам.

Я остался один в доме, обреченный на сидение в кресле.

Вдруг в квартире напротив зажегся свет и тут же снова погас. Будто ему нужно было взять что-то, без чего он не мог обойтись. Он быстро отыскал необходимую ему вещь и поспешил снова выключить свет. Я заметил, как он мимоходом взглянул на окно. Не подошел к окну, а взглянул на него мимоходом.

Что-то во всем этом показалось мне странным. И этот его брошенный на ходу взгляд. Если можно как-то определенно квалифицировать такую неуловимую вещь, как взгляд, то мне показалось, что он выражал некую целеустремленность. Его никак нельзя было назвать отсутствующим или загнанным. Он был исполнен решимости. И в нем отсутствовала прежняя настороженность. Он не обводил взглядом окна, как прежде, слева направо, его взгляд был направлен прямо на мое окно. Он смотрел на меня в упор какую-то долю секунды, потом исчез. Потом свет погас, и его не стало видно.

Иногда эмоциональное восприятие событий таково, что разум не в состоянии оценить их истинное значение. Мои глаза перехватили этот взгляд. А мой рассудок отказывался правильно оценить его. Он не выражал чего-то определенного, думал я, это всего лишь обычный взгляд, которым он окинул внутренний двор, прежде чем погасить свет и уйти из дому.

Замедленная реакция. Что означал этот звонок по телефону? Проверка голоса? И вот наступила темнота, в которой двое играли в одну и ту же игру, следя друг за другом из окон, оставаясь невидимыми. Та последняя вспышка света была плохой, но неизбежной стратегией. А тот прощальный взгляд был прямо-таки радиоактивный, исполненный злобы. Все это перемешалось в моем сознании, не поддаваясь логическому осмыслению. Мои глаза постоянно работали, а рассудок не успевал осмыслить результаты этой работы.

Секунды складывались в минуты. Во дворе все было спокойно. Стояла мертвая тишина. И вдруг эту мертвую тишину нарушил стрекот сверчка. Я вспомнил предсказание Сэма, которое, по его словам, всегда сбывалось. И оно предвещало беду, которая случится где-то рядом…

Сэм ушел всего десять минут назад. И вот он возвращался, наверное забыв что-нибудь. Это, наверное, из-за того, что он выпил. Может быть, шляпу или ключи от своей квартиры. Он знал, что я не могу спуститься вниз и впустить его, и старался войти тихо, думая, что я задремал. Я слышал его возню с замком входной двери. У нас был старомодный дом с верандой, где внешние двери не закрывались на ночь. А за верандой был небольшой вестибюль, внутренняя дверь которого запиралась на простой замок. Спиртное сделало его руки слегка непослушными, хотя у него и прежде, бывало, возникали трудности с замком, даже при абсолютной трезвости. Зажженная спичка могла бы помочь ему отыскать скважину замка, но Сэм не курил. Я знал, что он не имел при себе спичек.

Потом возня с замком прекратилась. Наверное, он оставил свои попытки, решив, что дело может подождать до завтрашнего дня. Он не вошел в дом, потому что я слишком хорошо знал его манеру с шумом захлопывать двери, а на сей раз этого характерного хлопка не последовало.

И вдруг мой мозг взорвался. Я не понимал, почему это произошло именно в данный момент. В этом, видимо, проявилась какая-то специфика моего мыслительного процесса. Мой разум был подобен бочке с порохом, взорвавшейся наконец от искры зажигательного шнура. Мысли о Сэме были забыты. Предчувствие чего-то витало в воздухе со второй половины дня, и только сейчас… Еще одна замедленная реакция. Будь проклята эта замедленная реакция!

Агент по сдаче квартир и Торвальд, оба начали с окна гостиной. Потом они скрылись за простенком и снова появились уже в кухонном окне, все так же, один над другим. Но что-то во всем этом показалось мне необычным и настораживающим. Глаз — надежный досмотрщик. И дело было не в синхронности их движений, а скорее в параллелизме, если можно так выразиться. Секрет был не в горизонтальном, а в вертикальном перемещении. Это было похоже на какой-то «прыжок» вверх.

Вот теперь я все понял. И с этим нельзя было медлить. Полиции нужен был труп? Теперь я готов его предъявить.

Злится Бойн на меня или нет, теперь ему придется меня выслушать. Я не стал терять времени. В полной темноте я набрал номер полицейского участка. Те, кто направлялись ко мне, не производили много шума, послышалось только легкое щелканье задвижки, утонувшее в стрекоте сверчка, доносившегося снаружи…

— Он давно ушел домой, — ответил мне дежурный сержант.

Но дело не терпело отлагательства.

— Хорошо, тогда дайте мне его домашний номер.

Через минуту он ответил:

— Трафальгар…

И умолк.

— Ну, Трафальгар и что дальше?

Ни звука в ответ.

— Хэлло, хэлло? Оператор, меня разъединили. Дайте мне снова этот номер.

Но все напрасно.

Меня не разъединили. Кто-то перерезал телефонный провод. И так внезапно, в самый неподходящий момент… Но перерезать провод можно было, только находясь в самом доме. За пределами дома он проложен под землей.

Замедленная реакция. На этот раз финальная и фатальная, время упущено. Тот звонивший мне аноним, не произнесший ни слова. Точно направленный взгляд из окна. Сэм, вроде бы пытающийся открыть дверной замок…

Это сама смерть внезапно появилась рядом. А я не могу двинуться с места, не могу подняться с кресла. И если бы даже я сейчас дозвонился до Бойна, то все равно было бы уже поздно. Все равно никто не успел бы прийти мне на помощь. Я мог бы кричать из окна, взывая к жителям соседних домов. Но и они не смогли бы подоспеть вовремя. Пока они разберутся, откуда исходят крики о помощи, все будет кончено. Я так и не открыл рта. И не потому, что такой смелый, а потому, что все это было совершенно бесполезно.

Он будет здесь с минуты на минуту. Он теперь, наверное, поднимается по лестнице, хотя я не слышал привычного скрипа ступенек. А скрип помог бы понять, где он находится в данный момент. Это было похоже на пребывание в темном замкнутом пространстве наедине со свернувшейся в кольцо, готовой к прыжку коброй.

У меня не было при себе оружия. На полках у стены стояли книги, и я мог бы дотянуться до них рукой. Я сам их никогда не читал. Это были книги прежнего владельца квартиры. Там же был фарфоровый бюст то ли Руссо, то ли Монтескье. Я так и не выяснил, кто же на самом деле этот гривастый мужчина. Бюст тоже перешел ко мне от прежнего владельца.

Сидя в кресле, отчаянно пытался дотянуться до него. Дважды мои пальцы соскальзывали, на третий раз мне удалось ухватиться за него, и только с четвертой попытки я сбросил его на себя. Подо мной лежал теплый плед. Мне не нужно было укрываться им в такую погоду. Я подкладывал его под себя, чтобы было мягче сидеть. А теперь я вытащил его из-под себя и накинул его себе на голову на манер индейцев. Потом опустился поглубже в кресло, отведя голову и правое плечо в сторону стены. А на левое плечо, оказавшееся выше правого, я взгромоздил бюст, обернув концом пледа его плечи. «Сзади, в темноте, это будет похоже…» — с надеждой подумал я.

Я дышал, всхрапывая и имитируя человека, погруженного в тяжелый сон. Это не составило большого труда. От внутреннего напряжения именно таким фактически и было мое естественное дыхание.

Мой незваный гость легко справился с ручками, задвижками и всем прочим. Я не слышал, как открылась дверь в комнату, она находилась у меня за спиной. В темноте я ощутил лишь слабое движение воздуха. И только потому, что мои волосы были совершенно мокрыми от пота.

Если это будет удар ножом или по голове, то у меня появится еще один шанс, и это все, на что я мог рассчитывать. У меня были достаточно сильные руки и плечи. Я мог бы взять его медвежьей хваткой, привлечь к себе и сломать ему шею или ключицу. Но если у него оружие, то он в конце концов прикончит меня. За каких-нибудь несколько секунд. А у него был револьвер. Я знал это, он же собирался пустить его в ход там, на открытом месте, в Лейксайд-парке. Я надеялся, что здесь, в помещении, чтобы иметь шанс на благополучный побег, он…

И вот время настало.

Вспышка от выстрела на секунду озарила темную комнату или, по крайней мере, ее углы, словно отсвет слабой молнии. Бюст дернулся на моем плече и разлетелся вдребезги.

Мне показалось, что он в необузданной ярости с минуту прыгал по полу. Затем я увидел, как он проскочил мимо меня и высунулся из окна, чтобы определить, как отсюда можно выбраться, потому что внизу кто-то изо всех сил ломился во входную дверь. Вроде бы дело шло к концу. Но он еще мог успеть убить меня.

Я вжался всем телом в узкое пространство между подлокотником кресла и стеной, но мои ноги, так же как и голова и одно плечо, были никак не защищены.

Он быстро повернулся и выстрелил в меня с близкого расстояния. Сделалось светло как днем. Но я ничего не почувствовал, он промахнулся.

— Ты…

Я слышал, как он выругался. Я полагал, что это были его последние слова. Потом ему предстояло действовать, а не разговаривать.

Он перевалился через подоконник, придерживаясь за него одной рукой, и прыгнул во двор. С высоты второго этажа. Ему повезло, он приземлился на рыхлую землю, а не на асфальт. Я оттолкнулся от подлокотника кресла и приник к окну.

Он прыгнул удачно. Когда от этого зависит жизнь, каждый будет стараться. Он перевалился через один забор. Через второй перепрыгнул, словно кошка, подобрав под себя ноги и руки. Теперь он был уже рядом со своим домом. Он встал на что-то, как сделал это Сэм… Остальное зависело от быстроты ног. Он взбирался наверх, быстро разворачиваясь на промежуточных площадках. Сэм плотно прикрыл окна, когда побывал у него, но этот человек потом приоткрыл одно из них для проветривания. Вся его жизнь теперь зависела от такой мелкой случайности…

Второй пролет, третий. Вот он уже на уровне своих окон. Он сумел добраться. Но тут случилось нечто неожиданное. Он резко повернулся и бросился вверх на пятый этаж. Что-то сверкнуло в темноте в одном из его окон, когда он был рядом, и в замкнутом четырехугольном пространстве двора грянул выстрел, похожий на удар в большой барабан.

Он миновал пятый, потом шестой этаж и выскочил на крышу. Он уже второй раз делает это. Да, он любил жизнь! Люди, находившиеся у окон его квартиры, не могли достать его, потому что он был прямо над ними, и их разделяло много маршей пожарной лестницы.

Я был слишком поглощен наблюдением за ним, чтобы обращать внимание на то, что происходило рядом со мной. Вдруг я увидел рядом с собой Бойна, который прицеливался, бормоча:

— Я ненавижу делать это, он вот-вот упадет.

А тот мужчина балансировал на парапете крыши. Прямо над его головой светилась звезда. Несчастливая звезда. Он немного медлил, желая убить другого прежде, чем будет убит сам. Или, может быть, понимал, что обречен.

Высоко в небе сухо прозвучал выстрел, оконное стекло над нами разлетелось вдребезги, и одна из книг упала прямо на меня.

Бойн больше не говорил ничего о том, что он не любит делать. Он прижал мою голову к подоконнику, и я почувствовал, как от отдачи его локоть ударил мне по зубам. Я поднял голову, чтобы сквозь дым рассмотреть, что происходит снаружи.

Это было ужасно. Он помедлил минуту, стоя на парапете. Затем бросил вниз револьвер, словно говоря: «Мне он больше не нужен». А потом сам последовал за ним. Он пролетел мимо пожарной лестницы и упал на торчащую внизу оставленную строителями толстую доску, которая подбросила его вверх, словно трамплин. Потом он упал снова, и это был конец.

Я сказал Бойну:

— Я понял. Понял наконец. Квартира на пятом этаже, как раз над ним, там все еще идет ремонт. Уровень цементного пола в кухне выше, чем в других комнатах. Они хотели соблюсти противопожарные правила, а уровень пола в других комнатах оставить прежним, так обойдется дешевле. Вскройте его…

Бойн быстро пошел туда. Он спустился на первый этаж и перелез через забор, чтобы сэкономить время. Электричество не было включено, поэтому им пришлось пользоваться фонариками. Это не заняло у них много времени. Примерно через полчаса Бойн подошел к окну и знаками дал мне понять, что я был прав. Это означало, что они нашли.

Он пришел ко мне только в восемь утра, когда они все закончили и забрали обоих. Обоих, то есть еще теплого мертвеца и холодное тело.

Бойн сказал:

— Джефф, я беру свои слова обратно. Этот чертов дурак, которого я послал за сундуком, не виноват. Виноват я. У него не было приказа сличить внешность мнимой получательницы сундука с описанием истинной его владелицы. Он занимался только содержимым сундука. Он доложил мне обо всем в общих чертах. Я вернулся домой и был уже в постели, как вдруг — раз! — что-то щелкнуло у меня в мозгу. Я пару дней назад допрашивал одного из жильцов дома, и он сообщил мне некоторые детали, которые в чем-то расходились с докладом моего человека. Как важно все понять вовремя!

— Со мной происходило то же самое, пока я занимался этим проклятым делом, — печально признался я. — Я называю это замедленной реакцией. Меня самого из-за этого чуть не убили.

— Но я офицер полиции, а вы — нет.

— А как это вам удалось появиться в самый нужный момент?

— Очень просто. Мы приехали, чтобы взять его для допроса. Когда мы увидели, что его нет дома, я оставил засаду, а сам тем временем пошел сюда, чтобы уладить наши с вами дела. А как вы догадались насчет того цементного пола?

Я рассказал ему о том странном совпадении.

— Мне показалось, что, когда агент по сдаче квартиры появился в окне кухни на шестом этаже, то стал еще выше Торвальда, чем был мгновением ранее, когда оба они одновременно находились на разных этажах, но в гостиных. Известно, что строители укладывают цементный пол с деревянным покрытием под дуб. Это значительно повышает уровень пола. Но когда будет уложен верхний, деревянный слой, то уровень пола повысится на одну пятую. Вот так я и понял все, но это была только гипотеза. Его жена была больна в течение многих лет, а он был без работы. Это и толкнуло его на преступление. К тому же он встретил другую…

— Ее уже арестовали и доставят сюда сегодня чуть позже.

— Он, наверное, застраховал жену, а потом начал постепенно травить ядом, стараясь не оставлять никаких улик. Я думаю, но это всего лишь мое предположение, она обнаружила это в ту самую ночь, когда у них все время горел свет. Узнала каким-то образом или застала его врасплох, когда он как раз готовил отраву. Он в полном смятении чувств сотворил ту самую вещь, на которую так долго не решался. Убил ее жестоко: задушил или нанес удар по голове. А потом стал спешно импровизировать. У него совсем не было времени. Он вспомнил о квартире наверху, поднялся туда и осмотрелся. Там только что кончили укладку цементного пола, и цемент еще не затвердел, а все материалы находились там. Он вырыл в цементе углубление, достаточное, чтобы поместить тело. А потом замуровал ее под свежим цементом, подняв уровень пола на один-два дюйма. Такая надежная усыпальница, и никакого запаха. На следующий день пришли рабочие и, ничего не заметив, настелили деревянное покрытие. Я даже подозреваю, что он воспользовался одним из мастерков. Затем он быстренько отослал свою новую знакомую с ключами от сундука в деревню, где его жена отдыхала несколько раз летом, но в другой деревенский дом, ведь его жену могли опознать по фотографии. Послал вслед за ней сундук, а потом сунул в свой ящик старую почтовую открытку, предварительно замазав дату. Через неделю-другую его новая знакомая должна была инсценировать самоубийство, назвавшись миссис Анной Торвальд. Из-за депрессивного состояния, обусловленного длительной болезнью. Она должна была написать ему прощальную записку и оставить свою одежду на берегу реки возле самого глубокого места. Они шли на огромный риск, но зато в случае успеха имели шанс получить страховку.

К девяти часам Бойн и его помощники ушли. А я продолжал сидеть у окна, был слишком возбужден, чтобы уснуть.

Вошел Сэм и доложил:

— Пришел доктор Престон.

Тот вошел, потирая руки, в своей обычной манере.

— Думаю, что теперь можно снять гипс с вашей ноги. Вы, наверное, устали сидеть вот так целыми днями, ничего не делая?

Post mortem

Женщина недоумевала: кому это вздумалось явиться в такой час и по какому поводу? Она знала, что это не торговые агенты, потому что те никогда по трое не ходят. Отставив в сторону швабру, она вытерла руки о фартук и направилась к входной двери.

«В чем дело? Надеюсь, со Стефеном ничего не случилось?» — подумала она. Ее трясла нервная дрожь, а лицо под легким загаром сделалось мертвенно-бледным, когда она открывала дверь нежданным визитерам. Она обратила внимание на то, что у всех за лентой шляпы были белые карточки.

Визитеры двинулись вперед, норовя оттеснить друг друга.

— Миссис Мид? — осведомился один из них, видимо главный.

— А в… в чем дело? — спросила она дрожащим голосом.

— Вы сегодня слушали радио?

— Нет. У нас в приемнике перегорела лампа.

Она заметила, как они обменялись многозначительными взглядами.

— Она еще не слышала! — воскликнул тот, главный. — У нас для вас хорошая новость!

— Хорошая новость? — по-прежнему недоумевала она.

— Да, а вы не догадываетесь?

— Н-нет.

Они продолжали держать ее в неведении.

— А вы знаете, какой сегодня день?

Она очень энергично покачала головой, давая понять, что не желает продолжать этот бессмысленный разговор. Однако у нее, как у всех домашних хозяек, не хватило решимости выдворить непрошеных гостей.

— Сегодня заканчиваются скачки в Дерби!

Эти слова не произвели на нее никакого впечатления.

— Так вы не догадываетесь, почему мы здесь, миссис Мид? Ваша лошадь пришла первой!

Теперь ее лицо выражало замешательство. А визитеры были явно разочарованы.

— Моя лошадь? — растерянно спросила она. — Но у меня нет никакой ло…

— Минуточку, минуточку, миссис Мид, как это вы не понимаете? Мы репортеры, и только что в наш офис пришло сообщение из Лондона, в котором говорится, что вы — одна из трех американцев, которые сделали ставку на Равенеля. Двое других живут во Фриско и в Бостоне.

Визитеры обступили ее со всех сторон и стали теснить к кухне.

— Вы что, не понимаете смысла сказанного? Ведь вы заработали сто пятьдесят тысяч долларов!

К счастью, поблизости у стены оказался стул, и она в изнеможении опустилась на него.

— О нет!

Они недоуменно взирали на нее. Все складывалось совсем не так, как они ожидали. А она мягко, но твердо гнула свою линию:

— Нет, джентльмены. Здесь вкралась какая-то ошибка. Должно быть, имеется в виду кто-то другой с аналогичной фамилией. У меня даже нет никакого билета на эту Рав… Как вы сказали, зовут ту лошадь? У меня вообще нет никакого билета.

Они смотрели на нее с укоризной: им не нравилась ее неучтивая непонятливость.

— Билет у вас наверняка есть, он должен быть. Иначе как бы они узнали ваше имя и адрес? Ваши данные сообщили нам по телеграфу из Лондона вместе с данными на двух других победителей. Они не могли же взять их с потолка. Данные на всех играющих на скачках закладываются в лотерейный барабан в Дублине перед началом скачек. Вы что, хотите провести нас, миссис Мид?

В ответ на их слова она высокомерно вскинула голову, будто услышала это имя впервые.

— Подождите, я вот о чем думаю. Вы все время называете меня миссис Мид. А я уже давно не Мид, потому что вторично вышла замуж. Мое теперешнее имя — миссис Арчер. Но я за долгие годы так привыкла к моему прежнему имени, что, увидев сразу столько джентльменов, растерялась и не обратила внимания на то, что вы называете меня по-старому.

А если тот выигравший билет записан на имя миссис Мид, то, очевидно, Гарри, мой первый муж, купил его на мое имя незадолго до смерти и не сказал мне об этом. Да, так и было, если этот адрес указан в той телеграмме. Видите ли, дом записан на мое имя, и я осталась здесь после того, как потеряла Гарри, и даже потом, когда снова вышла замуж. — Она беспомощно посмотрела на них. — Но где этот билет, или как вы там его называете? У меня нет ни малейшего представления.

Они смотрели на нее в растерянности.

— Вы хотите сказать, что не знаете, где он, миссис Ми… миссис Арчер?

— Я даже понятия не имела, что он покупал его. Он мне ни слова об этом не говорил. Наверное, хотел сделать мне сюрприз, если что-то выиграет. — Она печально потупилась и тихо добавила: — Бедный, он умер совсем неожиданно.

Визитеры были возбуждены даже больше, чем она сама. Можно было подумать, что деньги уплывали не из ее, а из их карманов. И они заговорили все разом, обрушивая на нее поток вопросов и разнообразных советов.

— Ну, вы поищите хорошенько всюду, где можно. Вдруг найдете! Ведь без билета вы не получите денег, миссис Арчер.

— А вы еще не выкинули всякие бумаги вашего первого мужа? Может, билет где-нибудь среди них?

— Был у него стол или какое-нибудь другое место, где он держал свои бумаги? Может, мы поможем вам поискать, миссис Арчер?

Зазвонил телефон. Бедная женщина обхватила голову руками, придя в невероятное волнение, что было совсем неудивительно.

— Пожалуйста, уходите все, — потребовала женщина. — Вы так меня взбудоражили, что я перестала вообще что-либо понимать!

Мужчины удалились, горячо обсуждая суть происшедшего.

— На этом материале можно написать интересный рассказ, даже если билет окажется у нее. Это я и собираюсь сделать.

А миссис Арчер тем временем говорила по телефону с мужем:

— Да, Стефен, какие-то репортеры, которые были здесь только что, сообщили мне об этом. Билет должен быть где-то здесь, такие вещи не могут просто так исчезнуть. Хорошо, я надеюсь, тебе это удастся.

— Я иду домой, — сказал Стефен, — будем искать вместе.

Через сорок восемь часов они исчерпали всю свою изобретательность. Или, вернее, сорок восемь часов спустя они были готовы признать свое поражение. На самом деле они отчаялись гораздо раньше.

— Слезы не помогут, — изрек Стефен Арчер, сидя за столом напротив жены. Их нервы были на пределе, и любой на их месте испытывал бы то же самое, поэтому она не обиделась на его резкий тон.

Она подавила рыдания и вытерла слезы.

— Все так, но я просто в отчаянии. Казалось бы, счастье у нас в руках, но теперь все пошло насмарку! Получив эти деньги, мы зажили бы настоящей жизнью, не то что теперь, когда мы лишь существуем. Вещи, о которых мы мечтаем, стали бы вполне доступны… А теперь сиди и смотри, как все это улетучивается, словно дым. Лучше бы они вообще не приходили и не говорили мне о выигрыше.

Весь стол перед ними был завален листами бумаги, испещренными корявым почерком. Это была опись имущества, принадлежавшего Гарри Миду в момент смерти. Один листок был озаглавлен: «Сумки, чемоданы и пр.». Другой — «Столы, письменные столы, ящики в них и пр.». Третий — «Костюмы». И все в том же духе. Большая часть этих вещей была роздана родственникам или попросту выброшена. Но кое-что по-прежнему оставалось в доме. Теперь супруги Арчер изучали перечень всех вещей, которыми владел Гарри Мид, и пытались определить, где мог находиться злополучный билет. Это оказалось безнадежной затеей.

Некоторые вещи, внесенные в списки, оказались в доме, а против других стоял вопросительный знак. Некоторые были вычеркнуты, когда выяснилось, что теперь они вне пределов досягаемости. Стефен Арчер действовал весьма методично, если не сказать педантично, да и каждый на его месте поступил бы точно так же — ведь сто пятьдесят тысяч долларов.

Они снова и снова штудировали опись, уточняя и перепроверяя каждый ее пункт. Им пришлось даже связаться со многими людьми — друзьями, деловыми партнерами покойного, с его парикмахером, любимым барменом, и даже с молодым человеком, который чистил ему ботинки всего раз в неделю. Они связались со всеми знакомыми покойного, которых смогли отыскать, чтобы узнать, не говорил ли он им о покупке лотерейного билета, а может быть, мимоходом и сказал, куда его положил? Но он никому ничего не говорил. Если он счел необязательным сказать об этом своей жене, то с какой стати он стал бы откровенничать с посторонними?

Арчер перестал стучать пальцами по столу и с шумом отодвинул стул, говоря:

— У меня голова пошла кругом! Пойду прогуляюсь. Может быть, что-нибудь придет мне на ум, когда я побуду наедине.

Он взял шляпу и, уже выходя из дому, сказал:

— Попробуй еще раз. Хорошо, Джози? Попытайся вспомнить!

Это была единственная фраза, произнесенная им за последние два дня бесплодных поисков.

— И никому не открывай дверь в мое отсутствие, — добавил он.

Это тоже было важно. К ним теперь, как никогда прежде, начнут проявлять назойливое внимание всякие люди — репортеры, зеваки, любопытные бездельники.

Не успел Стефен Арчер выйти и дойти до ближайшего угла, как раздался звонок в дверь. Женщина была абсолютно уверена, что это муж вернулся за ключом или для того, чтобы сказать ей об очередной осенившей его догадке. Так уже было в последние два дня: стоило ему выйти из дому, как он тут же возвращался, чтобы сказать о внезапно возникшей у него идее, но ни одна из них так и не помогла в их поисках.

Но когда она открыла дверь, то поняла, что совершила ошибку: это был один из тех трех репортеров, что принесли новость.

— Ну как, пока не удалось найти билет, миссис Арчер? Я видел, что ваш муж только что ушел, поэтому подумал, что смогу что-нибудь у вас узнать. А то он вешал трубку каждый раз, когда я вам звонил.

— Нет, мы его не нашли. И он не велел мне говорить на эту тему с кем бы то ни было.

— Я понимаю, но почему вы не хотите, чтобы я помог вам? Теперь я здесь не как репортер. В моей газете все об этом уже давно написано. Меня привели сюда человеческие чувства. Я был бы рад помочь вам.

— А чем вы можете помочь? — спросила она с сомнением. — Мы и сами-то ничего не нашли, как же может это сделать посторонний человек?

— Три головы лучше, чем две.

Она нехотя посторонилась, позволяя ему войти.

— Вы должны уйти прежде, чем он вернется. Я знаю, он будет недоволен, если застанет вас здесь. Но я хотела бы обсудить это с кем-то еще, потому что наши мозги уже перестали соображать.

Он снял шляпу и вошел.

— Благодарю вас, миссис Арчер. Мое имя Уэскотт.

Они сели по разные стороны круглого стола, заваленного бумагами, он расположился на том самом месте, где только что сидел Арчер. Она с удрученным видом положила скрещенные руки на стол.

— Ну, мы перебрали и проверили все, — безнадежно заметила она. — А что вы можете предложить?

— Он не продал билет, потому что его нельзя продать, ведь ваше имя указано на корешке, который отослан в Дублин, так что получить деньги можете только вы. Он, скорее всего, его потерял, как я думаю.

— Муж тоже так считает, но я-то знаю лучше. Гарри за всю свою жизнь не потерял даже булавки. Кроме того, если бы он его все-таки потерял, то обязательно сказал мне об этом, даже при том, что в свое время умолчал о его покупке. Он был очень бережливым человеком, он мог расстроиться из-за потери двух с половиной долларов, чего другой человек просто не заметил бы.

— Мы абсолютно уверены, что в момент смерти билет находился у него. Но где, вот в чем вопрос. Потому что, где он находился тогда, там, по всей вероятности, находится и теперь.

Во время разговора он перебирал лежавшие на столе листы описи, читая заголовки.

— А что вы скажете про бумажники или папки для документов? Я не вижу соответствующей описи.

— У него не было ничего такого, он ими никогда не пользовался. Он был из тех, кто предпочитает носить все прямо в карманах. Помню, я как-то подарила ему бумажник. Но он обменял его на что-то сразу же после праздников.

— А книги? Люди порой используют в качестве закладки что попало, часто этот клочок бумаги так и остается где-то между страниц, и о нем забывают.

— Мы подумали и об этом. Гарри и я, мы никогда не были любителями чтения, никогда не были членами публичных или передвижных библиотек, поэтому одна или две книги, которые есть в доме, — наши собственные, и были куплены еще при жизни Гарри. Я проверяла их так и сяк, трясла, держа за обложку и перелистывая страницу за страницей.

Он взял другой листок.

— У него было всего три костюма?

— Было очень трудно заставить его купить новый, он не придавал особого значения одежде.

— И вы избавились от них после его смерти?

— Только от одного, коричневого. А серый все еще висит там, в гардеробе. Он был такой старый и потрепанный, что, честно говоря, я постеснялась даже показать его старьевщику. Гарри носил его много лет, я не позволяла ему выходить в нем, поэтому он надевал его только дома.

— Хорошо, а тот, от которого вы избавились или продали? Вы тщательно осмотрели карманы, прежде чем отдать его? Билет мог оказаться там.

— Нет, я абсолютно уверена, что его там не было. Вы же знаете женщин, мистер Уэскотт. Любая бы просмотрела все карманы и вывернула бы подкладку, прежде чем отдать кому-то старый костюм мужа. Тут срабатывает инстинкт, что-то вроде того, как женщина поправляет прическу. Я точно помню, что проверила карманы, тем более что это было совсем недавно. В карманах ничего не было.

— Понимаю. — Уэскотт потер подбородок. — Ну а третий, темно-синий, двубортный? Что сталось с ним?

Она печально потупилась.

— Тот был совершенно новый, он надел его всего один раз. Ну а когда он умер, лишних денег на покупку нового костюма у меня не было, и Гарри… одели в него.

— Другими словами, он в нем похоронен.

— Да. Но билета там, естественно, не было.

Он смотрел на нее с минуту, а потом сказал:

— А почему нет?

Она взглянула на него с опаской, а он между тем продолжал:

— Ну ладно, вы не возражаете, если мы немного поговорим об этом?

— Нет, но что…

— Вы одобрили бы покупку этого билета, если бы узнали об этом в то время?

— Нет, — призналась она. — Я всегда ворчала на него и считала участие в лотереях пустой тратой денег. Я считала эти деньги выброшенными на ветер. Но он меня не слушал.

— Он не хотел, чтобы вы узнали о купленном им этом билете, если он не выиграет, ведь так? Поэтому он должен был положить его в такое место, где вы не смогли бы его обнаружить. Это логично, не так ли?

— Полагаю, что так.

— Еще один вопрос. Я думаю, что вы время от времени чистили щеткой его костюмы, как это делают обычно женщины, тем более что у него их было немного.

— Да, коричневый, который он каждый день носил на работу.

— А темно-синий?

— Он был новый, муж надевал его только один раз, и еще не было необходимости его чистить.

— И он, очевидно, знал это. А поэтому посчитал, что самое надежное место для хранения билета — это там, где вы не могли его обнаружить в ближайшее время. Это карман нового темно-синего костюма.

Кровь отхлынула от ее лица, и она сделалась белой как полотно.

Он смотрел на нее с торжествующим видом.

— Мне кажется, мы нашли наконец вожделенный билет. Я боюсь, что он все еще у вашего прежнего мужа.

Она смотрела на него со смешанным чувством надежды и ужаса. Надежды — потому что этим изнурительным поискам пришел конец. Ужаса — при мысли о том, что еще предстоит предпринять, чтобы довести дело до логического конца.

— И что же я теперь должна делать? — спросила она, замирая от страха.

— Вы должны сделать только одно. Получить разрешение на эксгумацию тела.

Ее охватила дрожь.

— Но как я могу согласиться на такое? А вдруг мы ошиблись?

— Я убежден, что не ошиблись, иначе я не стал бы вам советовать это.

Глядя на нее, он понимал, что теперь она тоже уверена в этом. Ее возражения становились все менее и менее решительными.

— Но те люди в морге, которые одевали его, не могли ли они обнаружить билет? Они наверняка вернули бы его мне, если бы он там оказался.

— Какой-нибудь толстый конверт или записную книжку они, конечно, вернули бы вам, если бы обнаружили. Но тоненький билет — вы же знаете, какие они бывают, — они могли и не заметить, например, в глубине жилетного кармана.

Она начала склоняться в пользу этой версии, совершенно неприемлемой для нее поначалу.

— Теперь я думаю, что так вполне могло случиться, и благодарю вас за помощь. Я поговорю с мистером Арчером, когда он вернется, послушаю, что он скажет.

Проходя к двери, Уэскотт замешкался, а потом сказал:

— Может быть, будет лучше, если вы скажете ему, что вам самой пришла в голову эта идея, а обо мне не станете упоминать вовсе? Он может рассердиться, что посторонний человек вмешивается в ваши семейные дела, и уже только поэтому отвергнуть разумную идею. Вы же знаете, как это бывает. Я забегу завтра утром, и вы расскажете мне, что вы решили. Видите ли, если вы решитесь на эксгумацию тела, я хотел бы получить эксклюзивное право освещать это в моей газете.

И он коснулся пресс-карточки, засунутой за ленту его шляпы. На карточке значилось: «Бюллетень».

— Я подумаю, как это сделать, — пообещала она. — Доброй ночи.

Когда Арчер вернулся с прогулки, то, не успев повесить шляпу, тут же плюхнулся в кресло, в котором он сидел до ухода.

— Стефен, теперь я знаю, где он! — с полной уверенностью заявила миссис Арчер.

Он перестал приглаживать рукой волосы и рывком повернулся к ней.

— Ты уверена на этот раз или это еще одна ложная тревога?

— Нет, на этот раз я уверена!

Не упоминая об Уэскотте и его визите, она коротко изложила ему уэскоттовскую версию и что в связи с этим им предстоит предпринять.

— Так что я уверена, билет там. Единственный раз, когда он надевал этот костюм перед смертью, это когда он однажды в воскресенье пошел прогуляться и заглянул в бар выпить парочку кружек пива. Где бы он нашел более подходящее место, чтобы купить этот билет? И он просто оставил его в кармане костюма, полагая, что я туда не загляну.

Она была уверена, что в отличие от нее он обрадуется. Ведь ей-то в первый момент от этой уверенности было так плохо, что она почувствовала тошноту. Впрочем, сейчас она говорила об этом вполне спокойно. Лицо Стефена сперва озарилось надеждой, а потом вдруг странно побледнело.

— Мы должны распрощаться с этой мыслью, — хрипло сказал он.

— Но почему, Стефен? Единственное, что нам надо сделать, — это получить разрешение на…

Причина его бледности была для нее очевидна: он ужасно разволновался. Она решила, что при одной мысли об эксгумации он испытывает отвращение.

— Я не желаю вмешиваться в это. Если билет у него, то пусть и остается там!

— Но, Стефен, я не понимаю… Гарри для тебя ничего не значит, так почему же ты так переживаешь? Если уж я не возражаю, почему же ты это делаешь?

— Потому что это… это святотатство! Это бросает меня в дрожь! Если мы должны ради денег тревожить покойника, то я в этом не буду участвовать.

Он вскочил с кресла и стукнул кулаком по столу. Его рука дрожала.

— Помимо всего прочего, я суеверен и говорю, что ничего хорошего из этого не получится.

— Но ты же вовсе не суеверен, Стефен, — возразила она спокойно, но твердо. — Ты же всегда старался показать это. А теперь говоришь, что суеверен!

Ее упорство произвело обратный эффект: вместо того чтобы успокоиться, он пришел в бешенство. Он произнес дрогнувшим голосом:

— Как твой муж, я запрещаю тебе тревожить останки этого человека!

Она смотрела на него с явным недоумением.

— А что ты так уж беспокоишься об этом? Почему вдруг побледнел? Я тебя никогда прежде таким не видела.

Он рванул ворот рубашки, словно тот душил его.

— Заткнись и не говори больше об этом. Забудь об этом билете. Забудь об этих ста пятидесяти тысячах!

И он налил себе двойную порцию спиртного, но выпил только половину, так тряслась у него рука, державшая бокал.

Маленькая миссис Арчер вышла из такси вслед за Уэскоттом с видимым усилием. Несмотря на загар, ее лицо было мертвенно-бледным в белесом свете фонарей, освещающих арочный вход на кладбище. Ночной сторож, заранее предупрежденный об их приезде и о его цели, открыл им маленькую калитку для пешеходов в массивных решетчатых воротах, запирающихся с заходом солнца.

— Не принимайте это близко к сердцу, — старался успокоить ее Уэскотт. — Мы не совершаем никакого преступления. У нас есть официальное разрешение, со всеми необходимыми подписями, так что все делается по закону. Единственное, что требовалось, — это ваше согласие, и вы лично подтвердили это своей подписью. Арчер здесь ни при чем. Вы были женой покойного, а он никакой ему не родственник.

— Я понимаю, но когда он узнает… — Она с опаской оглянулась назад в окутавшую их темноту, будто грозный Арчер следовал за ними по пятам. — Я тревожусь, почему он так возражал…

Уэскотт бросил на нее взгляд, в котором можно было прочитать: «Я тоже», но ничего не ответил.

— Это займет не очень много времени? — дрожащим голосом спросила она, проходя за служителем в его сторожку у входа.

— Они уже работают с полчаса. Я звонил сразу же, как было получено разрешение, чтобы сэкономить время. К нашему приходу, наверное, все будет готово.

Она судорожно вцепилась в протянутую ей руку.

— Вам не надо видеть все это, — успокоил он ее. — Я знаю, как это ужасно, приехать на кладбище ночью, когда оно закрыто для посетителей, но я надеюсь, что таким образом мы избежим огласки и не будем привлекать назойливого внимания посторонних лиц. Но подумайте вот о чем: истратив часть денег, вы сможете, если захотите, построить для него настоящий мавзолей. А теперь посидите здесь, в этом спокойном месте, и постарайтесь не думать обо всем этом. Я вернусь сразу же, как все будет завершено.

Она ответила ему улыбкой, едва заметной в тусклом свете сторожки служителя.

— Проследите, чтобы он снова был положен как следует.

Она старалась держаться твердо, но ей было нелегко, да и для любой женщины в подобной ситуации это было бы непросто.

Уэскотт пошел за служителем по центральной дорожке, посыпанной гравием. Белый луч фонарика в руке его гида освещал им путь. Потом они свернули на узкую дорожку и пошли по ней один за другим, пока не увидели в свете двух стоявших на земле фонарей поджидавшую их мрачную группу могильщиков.

Могила была раскопана, вокруг нее громоздилась земля. Высохший погребальный венок отодвинули в сторону. Мид умер сравнительно недавно, и ему еще не успели поставить каменное надгробие.

Гроб уже был поднят из могилы и ожидал прихода Уэскотта. Рабочие отдыхали, опершись на лопаты, и, казалось, были совершенно равнодушны к происходящему.

— Все в порядке, — отрывисто бросил им Уэскотт, — вот разрешение.

Они подсовывали долото под крышку и ударяли по нему молотком, а потом подняли ее ломом и сняли. Зловеще скрипнули гвозди. Уэскотт прохаживался рядом, пока вскрывали гроб. Теперь он был доволен, что у него хватило здравого смысла оставить миссис Арчер в сторожке у входа на кладбище. Это было неподходящее место для дам.

Наконец наступила тишина, и он понял, что теперь его черед действовать. Один из рабочих сказал ему с невольным цинизмом:

— Все готово для вас, мистер.

Уэскотт отбросил сигарету с таким видом, будто она не понравилась ему. Прошел вперед и опустился на корточки возле гроба. Кто-то услужливо посветил ему фонариком.

— Вам хорошо видно?

Уэскотт невольно отшатнулся, но быстро взял себя в руки:

— Даже больше, чем мне требуется. Отведите свет от его лица. Мне нужно порыться у него в карманах.

Свет мерцал, создавая жуткое впечатление, будто тело в гробу шевелится. Стоящий у него за спиной служитель молча протянул ему пару резиновых перчаток. Уэскотт стал надевать их. При этом послышался какой-то неприятный скрежещущий звук, едва слышимый, но в мертвой тишине, царившей на кладбище, он показался необычайно громким.

Это все не заняло много времени. Уэскотт расстегнул на покойном двубортный пиджак и развел полы в стороны. Люди вокруг него невольно сделали шаг назад. Его рука решительно двинулась к верхнему левому жилетному карману. Если это и требовало от Уэскотта известных моральных усилий, то со стороны это не было заметно. В верхнем кармане он ничего не обнаружил и тут же запустил пальцы в нижний карман жилета. Оттуда он выудил сложенный вчетверо лист бумаги. Он хрустел, как сухой лист.

— Вот он, — сказал Уэскотт безразличным тоном.

Люди вокруг него, по крайней мере тот, что держал фонарь, видели все это. И тут же луч света вдруг скользнул выше. Уэскотт зажмурился:

— Не светите на его лицо. Я же сказал…

Рабочий поспешил исправить оплошность. Он не должен был освещать лицо покойного даже на мгновение.

И вдруг Уэскотт передумал.

— Ну-ка, посветите ему на лицо, — сказал он.

Тот самый выигрышный билет, который до этого момента был центром внимания, упал на жилет мертвеца и лежал, будто никому не нужный. Уэскотт не отрываясь смотрел на белое лицо покойного. Сделалось вдруг так тихо, будто жизнь остановилась и все вокруг застыло в неподвижности.

Наконец Уэскотт нарушил молчание.

— Угу, — произнес он, кивнув. — Необходимо вскрытие.

Это свое заявление он сделал уже после того, как взял вожделенный билет с совершенно безразличным видом.

Миссис Арчер стояла возле кладбищенской сторожки, сжимая в руке обретенный наконец ею билет. Мимо нее во тьме проносили гроб. Она увидела его в свете фонаря, который несли впереди.

Она вцепилась в рукав Уэскотта.

— Кого это они несут? Это же не он, верно? И что это за фургон, только что остановившийся у входа на кладбище?

— Это машина из морга, миссис Арчер.

— Но зачем? Что такого случилось?

И второй раз за эту ночь билет, выпавший теперь из ее рук, упал на землю.

— Ничего не случилось, миссис Арчер. Поедем, ладно? Мне надо поговорить с вами, прежде чем вы отправитесь домой.

Она уже готова была сесть в такси, ожидавшее их у кладбища, как вдруг передумала.

— Одну минуту. Я обещала Стефену купить вечернюю газету по пути домой. Вон там, на той стороне улицы, как раз газетный киоск.

Она пошла к газетному киоску, а Уэскотт остался ждать ее у такси. Интересно, подумала она, успел ли он уже что-нибудь написать насчет этого злополучного билета. Если не успел, то она постарается уговорить его ничего не писать.

— Дайте мне, пожалуйста, «Бюллетень», — сказала она, обращаясь к киоскеру.

Тот покачал головой.

— Никогда не слышал о таком издании, леди. Нет такой газеты в нашем городе.

— Вы уверены? — спросила она, словно пораженная громом, и посмотрела на человека, ожидавшего ее у такси.

— Конечно, леди. Я продаю все газеты, которые выходят в нашем городе, но никогда не видел «Бюллетень».

Вернувшись к Уэскотту, она сказала всего лишь:

— Я передумала, не стала покупать.

Потом посмотрела на пресс-карточку, выглядывающую из-за ленты его шляпы. На ней было отчетливо напечатано: «Бюллетень».

Всю дорогу, пока они ехали в такси, она не проронила ни слова. Только один раз чуть слышно вскрикнула, прикусив нечаянно щеку.

— Мне предстоит написать статью о вас, миссис Арчер, — сказал Уэскотт, когда они сели за столик в небольшом кафе, куда он ее привел. — Материал, несомненно, вызовет интерес, вы же понимаете. Вот почему я хотел бы задать вам несколько вопросов.

Она смотрела на него молча.

— Мид умер совершенно внезапно, не так ли? Но при каких обстоятельствах?

— Он чувствовал себя неважно в течение нескольких дней… У него было расстройство желудка. Мы пообедали в тот вечер, и я убирала посуду. Он пожаловался на плохое самочувствие, и я посоветовала ему пойти подышать свежим воздухом. Он вышел в наш маленький садик, который он очень любил.

— В темноте?

— Он взял с собой карманный фонарик.

— Ну а дальше? — Он быстро записывал, пользуясь стенографией, чего никогда не делают репортеры.

— Прошло около получаса, и вдруг я услышала грохот где-то поблизости, но сразу же все стихло, поэтому я не пошла узнавать, что там случилось. Вскоре зашел Стефен, то есть мистер Арчер. Он часто заходил к нам в последние две недели, они, бывало, сидели в садике с Гарри и болтали за бокалом коктейля.

Спустя некоторое время я выглянула в сад, собираясь позвать Гарри в дом, и увидела валяющийся на земле фонарик. На мой зов он не откликнулся. Мы нашли его лежащим на земле в ужасном состоянии. Глаза у него буквально вылезли из орбит. Тело содрогалось в конвульсиях. Мы со Стефеном принесли его в дом, я сразу же вызвала врача, но, когда он пришел, Гарри был уже мертв. Врач сказал, что смерть наступила в результате острого отравления и сердечного приступа. Наверное, он упал, когда я услышала грохот, о котором я вам говорила.

Уэскотт, прищурясь, посмотрел на нее.

— Я уверен, что этот грохот раздался не просто так. И вы хотите сказать, что следователь признал причиной смерти пищевое отравление и так и написал в своем заключении? Тут есть чем заняться муниципальному совету.

— Почему? — спросила она с замиранием сердца.

А он продолжал, будто вовсе и не слышал ее:

— Вы сказали, что Арчер занимался торговлей и оказывал Миду денежную помощь, из расположения к вам разумеется.

— Да.

— И в какие суммы выливалась эта помощь?

— А что, все эти сведения вам необходимы для написания статьи? Вы не репортер, мистер Уэскотт, и никогда им не были, как нет и газеты «Бюллетень». Вы детектив. — Она была на грани истерики. — С какой стати вы учиняете мне допрос?

— Я отвечу на этот вопрос, когда вернусь, — сказал он. — Вы извините меня, если я отлучусь на минутку, чтобы позвонить? Оставайтесь на месте, миссис Арчер.

Не спуская с нее глаз, он прошел к телефону, висевшему на стене, набрал номер и задал один или два коротких вопроса. А она сидела, охваченная дурным предчувствием, то и дело облизывая языком губы.

Когда он снова присел рядом с ней, она повторила вопрос:

— Чего вы от меня хотите? Почему вы спрашиваете меня о том, как умер Гарри?

— Потому что, увидев этой ночью выкопанное из могилы тело вашего бывшего мужа, я обнаружил у него на черепе след от удара чем-то тяжелым. Сейчас я звонил в морг, там только что закончили предварительный осмотр и обнаружили пролом черепа!

Она так побледнела, что ее лицо выглядело серым. До сих пор он не замечал легкого загара с золотистым оттенком у нее на лице и шее. Он стал заметен только сейчас, когда она так побледнела. Она ухватилась за край стола обеими руками. Ему показалось, что она вот-вот упадет, поэтому он протянул ей руку, но этого не потребовалось. Тогда он подал ей стакан воды. Она едва пригубила его, а потом глубоко вздохнула.

— Так это гроб Гарри они выносили с кладбища?

Он кивнул и скомкал листок, на котором делал записи.

— А теперь позвольте мне рассказать вам все, как было, — сказал он, не отрывая пытливого взгляда от ее измученного лица, и заговорил, не заглядывая в свои заметки: — Стефен Арчер оказывал помощь вашему первому мужу ради вас. Он стал его другом. У него появилась привычка запросто приходить к вам вечерами, чтобы побеседовать за бокалом спиртного с вашим мужем. В день своей смерти вечером Мид вышел в сад. Вы услышали грохот, а вскоре после этого появился Арчер. Когда вы вышли вместе с ним к двери, ведущей в сад, желая позвать мужа, он уже был при смерти и вскоре скончался. Частный врач и муниципальный следователь признали причиной смерти пищевое отравление. В поведении этих двух джентльменов еще придется разобраться, это уже моя забота, но факт остается фактом — ваш муж мертв. Я правильно все изложил?

Она молчала так долго, словно вовсе не собиралась отвечать, но он терпеливо ждал. И наконец она заговорила. Бесстрастным, холодным тоном, свидетельствующим о том, что она приняла важное для себя решение и не заботится о его последствиях.

— Нет, — сказала она, — все было совсем не так. Давайте начнем сначала. Но прежде порвите, пожалуйста, те заметки, которые вы делали. Они будут меня отвлекать.

Он с готовностью, будто и сам это хотел сделать, порвал исписанные листки на мелкие кусочки и бросил их на пол.

— Итак, миссис Арчер?

Она заговорила как во сне, глядя куда-то поверх его головы и словно черпая вдохновение свыше.

— Стефен понравился мне с первого взгляда. Он нисколько не виноват в том, что случилось. Он приходил к Гарри, а не ко мне. Но чем больше я его видела, тем сильнее разгоралась моя любовь. Гарри все больше тяготил меня, и я частенько думала, как было бы хорошо избавиться от него. А так как Стефен был не женат, то я вполне могла бы вторично выйти замуж за него. Мысли превратились в мечту, а мечта — в действие.

В тот вечер, когда Гарри вышел из дома, чтобы подышать свежим воздухом, я за мытьем посуды стала обдумывать план действий. И неожиданно для себя тотчас же начала претворять его в жизнь. Я поднялась наверх и взяла старую кочергу, которой давно не пользовалась. Потом, спрятав кочергу под фартуком, направилась в сад. Я знала, что Стефен придет позже, и ни о чем больше думать уже не могла. Я уже не воспринимала Гарри как мужа, человека, которого я когда-то любила, я видела в нем только помеху на пути к счастью со Стефеном…

Я некоторое время поболтала с Гарри, обдумывая, как действовать дальше. Я не опасалась, что кто-то может увидеть происходящее в саду, наш дом стоял особняком. Но я боялась увидеть его глаза в момент смерти. И вдруг прямо у него за спиной заметила светлячка. «Смотри, дорогой, — сказала я, — вон там, над твоей грядкой с редиской, светлячок».

Он обернулся, а я выхватила из-под фартука кочергу и изо всех сил ударила его по голове. Он умер не сразу, но его мозг был поврежден, и он не мог говорить. Я поняла, что все кончено. Я взяла садовую мотыгу, вырыла углубление в дальнем конце сада и закопала в нем кочергу.

Потом я вернулась в дом и умылась. Едва я успела привести себя в порядок, пришел Стефен. Я прошла с ним к двери, ведущей в сад, вроде бы для того, чтобы позвать Гарри. Мы обнаружили его лежащим за земле и перетащили в дом. Стефен и по сей день не знает, что это сделала я.

— Вы хотите сказать, что он не заметил раны? Из нее не шла кровь?

— Немного шла, но я смыла ее. Потом взяла розовый крем, которым пользуюсь для скрытия морщин, замазала рану и даже припудрила ее, чтобы она была меньше заметна. Он был немного лысоват, вы же знаете. И я зачесала волосы так, чтобы полностью скрыть рану. Я сделала все наилучшим образом. Еще бы, я пользуюсь этим кремом много лет.

— Очень интересно. И этого не заметил никто: ни доктор, которого вы пригласили, ни следователь, ни, наконец, агент похоронного бюро, который готовит умершего к погребению. Тогда становится все ясно. А теперь скажите, вы ударили его посередине головы или немного сбоку, скажем, слева?

Она выдержала паузу, а потом сказала:

— Да, немного слева.

— Я полагаю, вы покажете мне место, где зарыли кочергу?

— Нет, я… я потом зарыла ее в другом месте. А после, когда я ехала на пароме проведать свою двоюродную сестру, бросила кочергу в реку, на самой середине.

— Но вы можете сказать мне, по крайней мере, сколько она весила? Она была большая или…

Она покачала головой:

— Я знаю, что это выглядит глупо, но не могу сказать. Просто кочерга.

— И это после того, как вы пользовались ею много лет? — Он печально вздохнул. — Но в конце-то концов вы уверены, что это была кочерга, а не что-нибудь другое?

— О да.

— Ну теперь все ясно. — Он поднялся. — Я вижу, что вы устали, и не буду больше вас задерживать. Благодарю вас, и доброй ночи, миссис Арчер.

— Доброй ночи? — переспросила она. — Вы хотите сказать, что не собираетесь меня арестовывать после всего того, что я вам рассказала?

— Достаточно, чтобы отправить вас в тюрьму, — сухо ответил он. — Но есть одно или два маленьких препятствия, так, пустяки, о которых не стоило бы и говорить, но они не позволяют мне провести арест. А навело меня на эти мысли ваше доброе женское сердце. Вот, например, на вашем лице нет ни единой морщинки, что говорит о том, что вы напрасно проявляете такое усердие, пользуясь, как вы сказали, тем розовым кремом. И второе — его ударили не сбоку, не в затылок, а в верхнюю часть правого виска. Вы не могли бы забыть такую деталь! А на висках у него не было волос, миссис Арчер.

Она совсем упала духом и опустила голову на лежащие на столе руки.

— О, я понимаю, о чем вы теперь подумали! Но Стефен не делал этого, я знаю, что он не делал! Вы не должны…

— Я ничего не собираюсь делать прямо сейчас. Но только при одном условии: мне необходимо ваше твердое обещание не упоминать ему о нашем разговоре. Ни о том, что я отправил останки в морг, ни о чем-либо другом. Иначе я арестую его по подозрению в убийстве. И ему нелегко будет избежать наказания, даже если он и не виноват.

Она принялась униженно благодарить его:

— О, я обещаю, я обещаю! Клянусь, что не скажу ни слова! Но я уверена, что вы убедитесь в том, что он не делал этого! Он так добр и внимателен ко мне, так заботлив…

— А вы, как я полагаю, отписали ему свое имущество?

— О да, но это ничего не значит. Каждый может пользоваться собственностью для получения выгоды, а у меня нет ни детей, ни близких родственников. Вы глубоко ошибаетесь, если думаете, что у него есть такие злые помыслы. Он ужасно беспокоится, даже если у меня случается всего лишь легкая простуда. Неделю назад я застудила легкие, и он так всполошился, что тут же повез меня к доктору. Он даже купил ультрафиолетовую лампу и потребовал, чтобы я лечилась с ее помощью, несмотря на мое нежелание. Ведь это так хлопотно, но…

Когда они уходили из кафе, она все еще продолжала болтать на улице. Он уже не слушал, стараясь поймать такси, чтобы отправить ее домой. Этот разговор больше не представлял для него никакого интереса.

Но он все же спросил:

— Как вы ею пользуетесь?

— Ванная комната очень тесна, и лампа постоянно падает, но он сказал, что лучше всего пользоваться ею во время приема ванны, когда я полностью раздета, тогда можно достичь наилучшего эффекта.

Уэскотт с надеждой ждал свободного такси, чтобы поскорее отделаться от нее.

— А эта лампа тяжелая?

— Да нет. Она на высокой подставке и поэтому часто падает. Но, к счастью, он каждый раз оказывается рядом, чтобы не дать ей разбиться.

— Каждый раз? — только и спросил он.

— Да.

Она укоризненно рассмеялась, стараясь убедить его в заботливости любящего мужа, отвести все подозрения от такого добросердечного и великодушного человека.

— Утром я всегда жду его ухода и только потом иду принимать ванну. Но он почти всегда, уже почти дойдя до остановки, вспоминает, что забыл что-то, в спешке возвращается и непременно заглядывает в ванную.

— А какие же вещи он забывает?

Он уже поймал свободное такси, но теперь заставлял его ждать, желая закончить разговор.

— О, один раз — свежий носовой платок, в другой — какие-то нужные бумаги, в третий — авторучку…

— А что, разве он держит все эти вещи в ванной комнате?

Она снова рассмеялась.

— Нет. Но он никогда не может отыскать их, поэтому заходит в ванную, чтобы спросить меня, и здесь всякий раз что-то случается с лампой.

— И это происходит практически каждый раз, когда вы проводите процедуру?

— Думаю, каждый раз.

Вот теперь он уже смотрел поверх ее головы, как это частенько делала прежде она. На прощанье он сказал:

— Вы сдержите ваше обещание ничего не говорить мужу о нашем разговоре?

— Сдержу, — заверила она его.

— Да, вот еще что. Отложите на несколько минут завтра утром ваше лечение ультрафиолетовой лампой в ванне. Может быть, мне придется задать вам еще несколько вопросов, когда ваш муж уйдет из дома, а я не хотел бы вытаскивать вас из ванны.

Стефен Арчер вскочил из кресла, когда она вошла, будто под ним распрямилась мощная пружина. Она не смогла бы определить, какие эмоции владели им, но понимала, что они весьма сильные. Он явно был страшно встревожен.

— Ты что, решила дважды посмотреть одну и ту же картину?

— Стефен, я… — Она порылась в сумочке. — Я не была в кино. Я достала его!

И вдруг билет оказался на столе прямо перед Стефеном. Будто он только что вылетел из жилетного кармана покойного.

— Я сделала то, что ты запретил мне делать.

Стефен выпучил глаза, и она испугалась, казалось, что они вот-вот выскочат из орбит.

Внезапно он, как клещами, вцепился ей в плечи.

— Кто был рядом? Кто еще видел это?

— Никто. Я получила разрешение, поехала на кладбище, и управляющий выделил мне пару рабочих…

Грозящий палец Уэскотта неотступно маячил у нее перед глазами.

— Ну, а дальше? — Он продолжал больно сжимать ей плечи.

— Один из них достал билет из жилетного кармана, потом они поставили крышку на место, опустили гроб и засыпали могилу.

Он со свистом выпустил воздух сквозь стиснутые зубы, как из предохранительного клапана, и отпустил ее плечи.

— Послушай, Стефен… сто пятьдесят тысяч долларов! Вот они, на столе, перед нами! Разве любой другой человек на моем месте не поступил бы точно так же?

Казалось, Стефена вовсе не интересует билет. Он испытующе смотрел ей в глаза.

— А ты уверена, что они опустили гроб в могилу и придали ей прежний вид?

Она не сказала больше ни слова.

Он потер затылок.

— Мне противно от одной только мысли, что они положили его как-нибудь не так, — пробормотал он и отправился наверх.

Ей чудились какие-то неясные тени на стенах, хотя она понимала, что это всего лишь игра воображения. Что же сделал с ней этот детектив, отравил ее сознание подозрением? Или…

На следующее утро Арчер, уже надевая шляпу, наскоро поцеловал ее.

— Пока, — сказал он. — И не забудь принять ванну. Я хочу видеть тебя сильной и здоровой, а для этого необходимо каждый день проводить эту процедуру.

— Ты уверен, что ничего не забыл на сей раз? — поспешно спросила она.

— На этот раз взял все, что надо. А вот когда получим выигрыш, мне не придется каждый день таскать на службу портфель, набитый бумагами. Мы отпразднуем это событие сегодня вечером. Но не забудь принять ванну.

Не успел он уйти, как у входной двери звякнул колокольчик. Наверное, Уэскотт следил за ним, спрятавшись за углом дома, иначе не появился бы так скоро.

При виде Уэскотта к ней вернулись все ее страхи, и это сразу же отразилось на ее лице. Она нехотя отступила в сторону, впуская его в дом.

— Как я понимаю, вы пришли, чтобы попытаться найти убийцу там, где его никогда не было.

— Хорошо, если бы так оказалось на самом деле, — согласился он. — Я долго вас не задержу, потому что знаю, как вам не терпится принять ванну. Я даже слышу, как наверху льется вода. Он ушел сегодня утром немного позже, чем обычно, не так ли?

Она смотрела на него с нескрываемым трепетом.

— Да, верно, но как вы догадались об этом?

— Он сегодня утром брился дольше, чем обычно, вот почему.

На сей раз она даже не нашлась что ответить, только тяжело вздохнула.

— Да. Я следил за домом. И не только этим утром, а с момента вашего возвращения вчера вечером. Когда же мне нужно было отвлечься по другим делам, я оставлял вместо себя своего помощника. С моего наблюдательного поста было отлично видно окно вашей ванной комнаты. И поэтому могу сказать, что сегодня он брился необычно долго. Могу я подняться и осмотреть ванную комнату?

Она снова молча посторонилась, а потом пошла вслед за ним вверх по лестнице. Тесная, выложенная плиткой ванная была заполнена паром, а горячая вода уже грозила перелиться через край ванны. Рядом стояла ультрафиолетовая лампа, включенная в стенную розетку. Он оглядел ее, но прикасаться к ней не стал. А вот что действительно привлекло его внимание, так это сантиметр, лежавший на крышке корзины. Он взял его и, не говоря ни слова, передал ей.

— Наверно, кто-то из нас оставил его здесь, — беспомощно проговорила она, — он принадлежит…

Но он, не ожидая ее ответа, уже начал спускаться по лестнице. Она завернула краны, чтобы вода не перелилась через край, а затем поспешила вслед за Уэскоттом вниз. Он тем временем спустился в подвал, не спрашивая ее разрешения, но вскоре вернулся в холл, где она его поджидала.

— Я осмотрел распределительный щит, через который электричество подается в дом, — пояснил он в ответ на ее немой вопрос.

Она инстинктивно отступила на шаг назад, но никак не отреагировала на его сообщение. Однако он вслух выразил мысли, которые только что промелькнули в ее мозгу.

— Да нет, я не сошел с ума. Разве что слегка тронулся, но хороший детектив, так же, как и хороший художник или писатель, должен быть слегка тронувшимся. Но у нас не очень-то много времени. Мистер Арчер почти наверняка хватится чего-нибудь уже на станции и вернется. А прежде, чем он сделает это, позвольте мне задать вам несколько коротких вопросов. Вы сказали, что Арчер зачастил к вам как раз незадолго до смерти Мида. И они подружились.

— Именно так. Называли друг друга по имени и были накоротке. Они сидели, бывало, болтали и потягивали свой хайбол. Да, Стефен даже принес ему за два или три дня до смерти в подарок бутылку какого-то дорогого виски. Вот как он хорошо относился к нему.

— Это было до или после того, как у Мида началось это пищевое отравление, в результате которого, по свидетельству врача и следователя, он скончался?

— Да, прямо перед этим.

— Ясно. И это было очень дорогое виски. Такое дорогое, что Арчер настоял, чтобы Мид пил его сам и не делился с ним, а Арчер, чтобы поддержать компанию, пил обычное ржаное виски домашнего приготовления.

Ее лицо побледнело от неожиданности.

— А как вы это узнали?

— Его было совсем мало. В небольшой глиняной бутылочке, и он наверняка попробовал его дома, прежде чем принести.

Она бросила быстрый взгляд на Уэскотта и не на шутку забеспокоилась.

— Я понимаю, куда вы клоните. Думаете, что Стефен отравил его этим виски, да? Вчера вечером это была винтовочная пуля, а сегодня утром — отравленное виски. Так вот, мистер детектив, ни одна капля из этой бутылки не коснулась губ Гарри! Когда я приготовляла для них коктейли, то уронила эту бутылку, и все содержимое вылилось на кухонный пол. Мне стало стыдно, и я побоялась признаться в этом, особенно после того, как Стефен так расхвалил это виски, поэтому я взяла бутылку обыкновенного шотландского виски и готовила с ним коктейли, а они даже не почувствовали разницы!

— А как я узнаю, что вы именно сейчас говорите правду?

— У меня есть свидетель, вот так! Посыльный принес бутылку из винного магазина, как раз когда я собирала осколки на полу кухни. Он даже выразил сожаление и к тому же показал на некоторые округлые осколки, где сохранилось немного виски, посоветовав собрать его. Сказал, что наберется на небольшую выпивку! И он помог мне собирать осколки. Пойдите и спросите его!

— Кажется, с ним действительно стоит поговорить. В каком магазине он работает?

— Магазин «Идеал», это всего в нескольких кварталах отсюда. А потом вы вернетесь и снова начнете во всем подозревать моего мужа, — сказала она в сердцах.

— Нет, мэм, я не собираюсь предпринимать какие-либо шаги против вашего мужа. Если же они последуют, то только в ответ на действия с его стороны. Это все вопросы, которые я намеревался или должен был задать. Я закончил свое дело. А вот и ваш муж возвращается: что-то он все-таки забыл.

За матовым стеклом двери показалась тень, и в замке звякнул поворачиваемый ключ. Ее охватила скрываемая до той поры тревога.

— Нет, вы собираетесь арестовать его!

Она подняла руки, словно хотела оттолкнуть Уэскотта.

— Я не арестовываю людей за преступления, которых они не совершали. Я ухожу через черный ход, пока он входит в парадный. А вы — быстро наверх и в ванну, и пусть все идет своим чередом. Поспешите, и ни слова ему!

Она бросилась наверх, и полы ее халата раздувались, подобно парашюту. Уэскотт выскользнул через заднюю дверь, тихо открыв ее, и этот звук был заглушен шумом, с которым Стефен распахнул парадную дверь, не сразу справившись с замком. Он услышал наверху плеск воды в ванной.

— Джози! Ты не знаешь, где мои пилюли? Я ушел без них.

— Стефен! Опять? — укоризненным тоном ответила она из ванной. — Я ведь спрашивала тебя перед уходом… А теперь, могу поспорить, ты опоздаешь на свой поезд.

— Какая разница, поеду в 9.22.

— Они на серванте, в столовой, ты же прекрасно знаешь.

Ее голос звучал отчетливо и громко, отражаясь от покрытых плиткой стен и пола.

— Плохо тебя слышу, — сказал он, поднявшись уже до половины лестницы. — Подожди минутку, я сейчас.

Шарканье его шагов по лестнице заглушило еще один слабый звук со стороны черного хода, будто вместо того, чтобы запереть, дверь оставили просто слегка прикрытой. Секундой позже Уэскотт оказался у двери, ведущей в подвал. Он быстро подсунул что-то под нее, чтобы она оставалась полуоткрытой, и побежал вниз по лестнице.

— Я же сказала, что они на серванте, — услышал он ее голос.

Но Арчер был уже в ванной комнате. Она полулежала в ванне, скрытая до подбородка голубовато-зеленой водой. Когда он вошел, стеснительность заставила ее опуститься еще глубже. Горящая ультрафиолетовая лампа с полированным рефлектором на высокой подставке создавала вокруг нее яркий ореол.

— А ты уверена, что они не в аптечке? — И он направился к аптечке прежде, чем она смогла ему ответить. Проходя мимо лампы, он незаметно, на какую-то долю дюйма, отвел в сторону локоть. Лампа на длинной подставке качнулась и стала медленно падать в ванну, словно под гипнозом.

— Стефен, лампа! — испуганно закричала она.

Он стоял спиной к ней, роясь в аптечке, как будто вовсе ее не слышал.

— Лампа! — завопила она еще пронзительнее.

Но было уже поздно.

Описывая при падении дугу, лампа меняла свой цвет. Из ярко-белой она стала оранжевой, потом красной. И вот уже она с ядовитым шипением упала в воду. Но, видимо, ток отключился прежде, чем она достигла воды.

Наконец, услышав всплеск, он обернулся и взглянул на жену с абсолютно индифферентным видом. И только когда он увидел, что она стоит в ванне, обернувшись полотенцем и пытаясь держаться подальше от шипящей лампы, на его лице отразилось изумление.

Он со злобой и удивлением посмотрел на розетку в стене. Лампа была включена. Он вытащил вилку из розетки и снова вставил ее, как бы пытаясь восстановить контакт, если он был нарушен. А она все еще продолжала стоять по колено в воде. С широко раскрытыми глазами. Потом стала пытаться свободной рукой поднять лампу.

Его лицо приняло зловещее выражение. Он скрючил пальцы, словно готовясь во что-то вцепиться. Он шагнул вперед, пытаясь дотянуться руками до ее шеи.

И тут услышал у себя за спиной голос:

— О’кей, у вас был шанс, но вы его упустили. А теперь давайте руки вот сюда, вместо того чтобы тянуться к ней, а то я быстро высажу вам часть передних зубов.

Это Уэскотт стоял в дверях ванной, одной рукой он поигрывал парой наручников, как люди обычно делают с кольцом для ключей или цепочкой от часов, а другая, слегка отведенная в сторону, нависла над металлическим предметом у него на бедре.

Арчер сделал непроизвольный шаг вперед, но быстро понял, что к чему. Металлический предмет оказался револьвером с коротким стволом. Тогда он отступил назад, насколько позволяло малое пространство ванной, и уперся спиной в зеркало, висевшее на стене.

Реакция миссис Арчер на человека, который только что спас ей жизнь, была чисто дамской.

— Как вы смеете врываться сюда таким образом? Вы что, не видите, что я не одета? — И она задернула штору для душа.

— Извините, маленькая леди, — сказал Уэскотт, по-джентльменски тактично отводя взгляд в сторону, — но иначе было нельзя. Этот человек хотел вас убить.

Один наручник хищно защелкнулся на запястье Арчера, другой — на его собственном. Уэскотт подошел к окну ванной и просигналил кому-то, кто находился в непосредственной близости от дома.

— Убить меня! — задыхаясь, воскликнула миссис Арчер, она вся превратилась в два огромных изумленных глаза, смотрящих поверх занавески от душа.

— Конечно. Если бы я не отключил электричество во всем доме главным рубильником на распределительном щите в подвале за долю секунды до того, как услышал ваш крик, он бы убил вас электрическим током. Вода в ванне вокруг вас — хороший проводник тока. Вот почему он пытался каждый раз повалить эту лампу… А вы не знаете, что бы произошло, если бы лампа упала в ванну, когда вы там находились? Барьер ванны, наверное, пару раз спасал вас, потому что лампа стояла слишком далеко и, упав, оставалась в наклонном положении. А сегодня он был уверен, что осечки не произойдет, потому что измерил расстояние между основанием лампы и барьером ванны и поставил ее достаточно близко для того, чтобы лампа накаливания непременно упала в воду. Я наблюдал за ним через окно в ванной. Спускайтесь к нам вниз, как только оденетесь, миссис Арчер.

Они сидели, ожидая ее, внизу, в гостиной. Она спустилась немного погодя, ноги явно не повиновались ей. Халат был плотно запахнут, словно ей было холодно. На ее окаменевшем лице застыла скорбь. Рядом с Уэскоттом был еще один человек, тот самый его помощник, который помогал ему вести наблюдение вечером накануне.

Как только она вошла в комнату, Арчер мрачно обратился к Уэскотту:

— Вы что, в самом деле рассчитываете на то, что убедите мою жену поверить всему тому вздору, который вы нагородили там, наверху?

— Она уже сама во всем убедилась, — ответил Уэскотт. — Вы только взгляните на ее лицо.

— Верно, Стефен, — произнесла она безжизненным голосом, тяжело опускаясь в кресло, прикрыв рукой глаза, не в силах справиться с охватившей ее дрожью. — Это повторялось столько раз, что не могло быть простым совпадением. Ты хотел что-то сделать со мной. Почему ты всегда забывал что-то и возвращался как раз тогда, когда я принимала ванну? Почему лампа всегда падала? И почему этот сантиметр из моего набора для шиться оказался сегодня утром в ванной? Я не относила его туда.

Говоря это, она не могла заставить себя взглянуть на него.

Лицо Арчера потемнело, а губы скривились в глумливой ухмылке.

— Что ты за человек, если готова поверить первому же встречному копу? — Он сердито взглянул на Уэскотта и злобно прорычал: — Ну хорошо, вы настроили ее против меня и перетянули на свою сторону, но что это вам дает? Вы не можете обвинить меня в преступлении, которое не произошло!

Уэскотт подошел к своему помощнику.

— Вам удалось что-нибудь найти?

Тот молча передал ему листок бумаги, на котором было что-то написано. Уэскотт пробежал его глазами, а потом, слегка улыбнувшись, сказал:

— Я не могу обвинить вас в преступлении, которое вы собирались совершить, но которое мы только что предотвратили. Но я могу обвинить вас в другом преступлении, которое вы совершили, и даже не знаете об этом. И вот здесь-то вы попались! — Он помахал перед ним листком. — Некий Тим Макрэй, работавший рассыльным в винном магазине «Идеал», умер в агонии, придя домой после работы, 21 декабря 1939 года — так сказано в рапорте следователя. Считается, что это произошло случайно, от недоброкачественного спиртного, и делу не был дан ход.

Я собираюсь доказать другое с помощью миссис Арчер, и со ссылкой на то, что Макрэй случайно сказал своему хозяину, а тот пока не придал его словам особого значения. Я намерен доказать, что он собрал и выпил остатки виски именно из разбитой бутылки. Той самой, которую вы принесли сюда, в этот дом, подарили Гарри Миду, но сами пить ее отказались. Я эксгумирую тело Макрэя и проведу анализ его внутренних органов. И я могу сказать, судя по выражению вашего лица, что вы понимаете, о чем идет речь.

Мид на самом деле умер естественной смертью от желудочных колик, да еще шок от грохота, который, скорее всего, произвели играющие дети. Это снимает со следователя по делам о насильственной смерти всякое подозрение в нарушении служебного долга. Но вы-то до сих пор считаете, что смерть наступила от отравленного виски.

После того как вдова Мида вступила во владение имуществом, вы женились на ней. А это означало, что теперь предстояло погибнуть ей. Вы не хотели еще раз прибегать к отравлению, хотя думали, что в первый раз вам это удалось. Вы чувствовали, что это может навлечь на вас подозрения.

Смерть от несчастного случая в ванной казалась вам на редкость удачной идеей. Если бы ваш план сработал, вам не о чем было бы беспокоиться. Поэтому вы действовали методично, чтобы никто не мог усомниться, что это простая случайность. Кто смог бы доказать, что вы находились в ванной, когда это произошло? Кто смог бы доказать, что вы легонько толкнули лампу локтем, чтобы опрокинуть ее? Вы хотели оставить жену после смертельного электрошока в ванне в 9.15 утра и «обнаружить» ее, лишь вернувшись с работы в пять часов.

Уэскотт сделал паузу, потом продолжал:

— А теперь еще эта история с выигрышем. Даже это не остановило вас, вы уже созрели для убийства к этому моменту. Если эта «случайность» была вам желательна до того, как она выиграла сто пятьдесят тысяч долларов, то теперь она уже была вам желательна вдвойне.

Между тем сестра Мида, старая дева, заподозрила в скоропостижной смерти брата что-то неладное. Возможно, потому, что его вдова слишком быстро вышла замуж вместо того, чтобы носить траур. И сестра явилась в главное управление, потребовав расследования, которое мне и было поручено. Вы же очень боялись, что тело Мида будет эксгумировано, потому что тогда может открыться ваше «преступление». Вы боялись, что с помощью специальных тестов обнаружится отравление. Но открылось совсем другое. Я обнаружил рану у него на виске. Сначала я подумал, что это и есть истинная причина смерти. Но оказалось, что это совсем не так. Только когда я рассмотрел гроб более детально, я понял, что эта вмятина случилась у него уже после того, как он был туда положен. Помощник похоронного агента, еще совсем мальчик, признался нам, что гроб уронили, когда грузили на катафалк. И покойный вывалился из гроба ничком, ударившись головой о каменный пол. В результате оказалось, что у него содрана кожа и проломлен череп.

Уэскотт выразительно взглянул на миссис Арчер и продолжал:

— Я допросил миссис Арчер, и она принялась вас выгораживать, а вышло так, что она оправдала самое себя и сделала это лучше, чем любой адвокат, рассказав мне всю эту чушь про кочергу. Но, расследуя убийство, которое так и не было совершено, я обнаружил другое, которое еще только замышлялось. Иными словами, то, что казалось убийством, не было им, а я предотвратил второе, только готовящееся вами преступление.

Я не могу арестовать вас ни за одно из этих двух преступлений. Но когда я сопоставил все это с тем преступлением, которое вы действительно совершили, отравив Тима Макрэя и даже не зная об этом до настоящего момента, то понял, что могу упрятать вас достаточно надолго для того, чтобы вы и думать забыли об убийствах к моменту, когда выйдете на свободу.

Звучит неправдоподобно, не так ли? И тем не менее. Полицейская машина ждет нас.

Ровно в три часа…

Она сама подписала себе смертный приговор. Он убеждал себя снова и снова, что его вины в этом нет. Он ни разу не видел того мужчину. Но знал, что такой существует. И узнал об этом шесть недель назад. Поведали ему об этом всякие мелочи. Как-то, вернувшись домой, он обнаружил в пепельнице окурок сигары, с одного конца еще влажный и теплый с другого. Потом он увидел бензиновые пятна на асфальте у их дома, хотя автомобиля у них не было. И это не мог быть автофургон, доставляющий товары, потому что, судя по пятнам, машина стояла здесь час, а может, и дольше. А чуть позже он мельком увидел эту машину, сойдя с автобуса и выйдя из-за угла за два квартала до их дома. Это был подержанный «форд». Часто, возвращаясь с работы, он находил жену весьма возбужденной, едва ли отдавая себе отчет в том, что делала и что говорила.

Он делал вид, что ничего не замечает, — такой уж он был человек, этот Стэпп. Он не выставлял наружу свою ненависть или злобу, если ему предоставлялась хотя бы малейшая возможность скрыть их, мысли и чувства он таил во тьме своего рассудка. И от этого был еще опасней.

Если бы он хотел быть искренним перед самим собою, то должен был бы признать, что таинственный дневной гость — просто находка для него, потому что давно уже, еще до того, как появился этот человек, мечтал избавиться от жены. Он годами вынашивал в себе какое-то неясное чувство, которое настойчиво требовало: убей, убей, убей… Возможно, как только это чувство возникло у него, его следовало бы сразу же отправить в больницу для принудительного лечения.

У него не было никаких обычных в таких случаях оправданий или хотя бы объяснений. Она не имела собственных денег, он не застраховывал ее и, таким образом, в материальном плане ничего не выигрывал, избавившись от нее. Не было у него и никакой другой женщины, которую он хотел бы взять вместо нее. Она никогда не пилила его и не ссорилась с ним, была покорной и сговорчивой женщиной. И тем не менее в его мозгу что-то постоянно нашептывало ему: убей, убей, убей… До того, как он узнал о существовании того человека шесть недель назад, он подавлял в себе это желание, больше из страха и чувства самосохранения, чем из-за угрызений совести. Но теперь он знал, что днем, во время его отсутствия, к его жене заходит какой-то незнакомец, и это было все, что нужно, чтобы спустить с цепи всю свою необузданную жестокость. Иногда он думал, что следовало бы убить их обоих, а не только ее, и это еще больше распаляло его.

Каждый вечер, на протяжении вот уже шести недель, он, возвращаясь домой из своей мастерской, приносил с собой маленькие вещицы. Очень маленькие вещицы, на вид такие безвредные и безобидные, что никто, увидев их, ни за что бы не догадался, для чего они предназначались. Это были коротенькие кусочки медной проволоки, которые он иногда использовал при ремонте часов. И еще — маленький сверточек вещества, которое никто не смог бы распознать, кроме специалиста в области взрывного дела. Каждый раз он извлекал из кармана совсем немного порошка, похожего на порох. Если его поджечь, то он вспыхнет со звуком «ф-ф-ф-ф-т!». Насыпанный в мизерной дозе, он не причинит никому вреда, разве только обожжет кожу, да и то если подойти уж слишком близко. Но если набить его в старую коробку из-под мыла, которая стоит в подвале, и сильно уплотнить все то количество, что он принес за тридцать шесть дней — по воскресеньям он его не приносил, — это будет уже совсем другое дело. Их хлипкого домика словно и не было. И никто ничего не узнает. Подумают, что взорвалась газовая колонка или где-то под ними скопился в пустоте природный газ. Что-то в этом роде случилось на другом конце города два года назад, только, конечно, не в таких масштабах, что и натолкнуло его на эту мысль.

И еще он принес домой пару обычных сухих батарей. Ровно две — по одной за один раз. Их можно купить в любом магазине. А вот где он достает это вещество — его дело. Никто никогда не узнает, где он его берет. Потому что он берет понемножку. Его там даже не убывает. Она никогда не спрашивала, что там у него в маленьких свертках. Она даже не видела их, потому что он приносил их в карманах и, уж конечно, не курил при этом по дороге домой. Но если бы даже она и увидела их, то едва ли спросила бы, что там. Она была совсем нелюбопытной и редко задавала вопросы. Скорее всего, она подумала бы, что это запасные детали для часов, которые он принес домой, чтобы поработать вечером, или что-нибудь в этом роде. И к тому же она в эти дни была так суетлива и встревожена, стараясь скрыть, что днем к ней заходит посторонний мужчина, что он мог принести под мышкой хоть старинные настенные часы, и она все равно бы ничего не заметила.

Ну что же, тем хуже для нее. Смерть уже ткала свою паутину вокруг нее, пока она занималась домашними делами. Ему уже не долго осталось ждать того момента, когда, возясь с очередными часами в своей мастерской, он услышит, наконец, телефонный звонок: «Мистер Стэпп, мистер Стэпп, ваш дом полностью разрушен взрывом!»

Легкое потрясение, а далее — все своим чередом.

Он знал, что она не собирается удирать с этим незнакомцем, и сначала не понимал, почему. Но вот теперь, как ему казалось, он нашел объяснение.

Он, Стэпп, работал, а тот, другой, наверное, нет, и поэтому не смог бы обеспечить ее, если бы она ушла с ним. Какая же еще могла быть причина, из-за которой она не оставляла своего мужа? Она хотела иметь свой кусок пирога и спокойно есть его.

Так чего же ему заботиться о крыше над ее головой? Не лучше ли, взорвав все разом, отправить крышу в небеса?

Ему совсем не улыбалось, если бы она ушла от него: ведь в этом случае он не смог бы ублажить сидящее в нем существо, которое, изнемогая от порочного желания, не переставало твердить: убей, убей, убей… У него не возникало никаких сомнений по поводу того, чем еще лучше было бы избавиться от них двоих, а не ограничиваться ею одной.

И если бы, скажем, у них был ребенок лет пяти, то он ему уготовил бы ту же страшную участь, хотя, конечно, малыш ни в чем не был бы виноват. Врач-психиатр, ознакомившись с подобным умонастроением, знал бы, наверное, что надо в этом случае предпринять, и, скорее всего, срочно позвонил бы в больницу. Но, к несчастью, доктора не могут читать мысли, а их потенциальные клиенты не любят афишировать, что у них в голове.

Последний маленький сверток он принес два дня назад. Теперь коробка была полна. В ней находилось вдвое больше того, что требовалось, чтобы взорвать дом. Такого запаса хватило бы, чтобы высадить окна и в целом квартале. Но только этого не случится, потому что они жили на отшибе. Сей факт вселял в него парадоксальное чувство уверенности в том, что он делает благое дело, разрушая свой собственный дом и не трогая при этом дома соседей. Провода между тем уже были проложены, и батареи дадут нужную искру, как только их подключат к взрывчатке. Все, что теперь требовалось, — это завершить последние приготовления, соединить все, и тогда…

«Убить, убить, убить!» — злорадно думал он.

И вот этот день настал.

Он, бросив все, с утра занимался будильником. Это были часы всего за полтора доллара, но он уделил им куда больше внимания, чем каким-нибудь швейцарским карманным или наручным часам из платины, отделанным бриллиантами. Разобрал его, почистил, смазал, снова собрал, отрегулировал, так что теперь можно было не опасаться, что они подведут, остановятся или с ними еще что-нибудь приключится. Как хорошо быть хозяином и работать в собственной мастерской, где никто не говорит тебе, что можно делать, а чего нельзя. К тому же у него не было ни помощников, ни учеников, которые, заметив его особое внимание к этому будильнику, могли бы потом рассказать кому-нибудь об этом.

Как-то раз он пришел с работы в пять. Этот таинственный незнакомец, посягающий на его права, находился, наверное, здесь с двух тридцати или с трех и исчез прямо перед его приходом. А однажды примерно без четверти три пошел мелкий дождик, и когда он часа через два подошел к дому, то увидел на асфальте сухое место, которое только-только начало покрываться брызгами все еще идущего дождя. Значит, здесь стояла машина. Теперь-то он уже точно знал, в какое время она изменяет ему.

Он мог, разумеется, если бы захотел все узнать, просто прийти неожиданно, несколько раньше, чем обычно в течение этих шести недель, и встретиться с незнакомцем лицом к лицу. Но он предпочел другой путь, путь коварной кровавой мести, поскольку опасался, что они могли бы дать какие-то объяснения, которые бы охладили его пыл и лишили его оснований совершить то, что он так страстно желал. Он знал ее слишком уж хорошо и боялся, что ей вдруг удастся смягчить его сердце. Боялся, что она найдет нужные слова. А он так хотел сделать то, что задумал. Ему не интересно было раскрывать свои карты, он жаждал расплаты. Эта искусственно нагнетаемая злоба отравила все его существо. Если бы ничего не случилось, она таилась бы еще лет пять, но рано или поздно все равно выплеснулась бы наружу.

Он отлично знал, как распределяется ее время, посвященное домашним делам, и ему проще простого было бы появиться дома, когда ее там не было. Утром она делала уборку. Потом наскоро перехватывала чего-нибудь вкусненького — это у нее называлось ленчем. Затем, уже после полудня, выходила, чтобы купить продукты на вечер. У них дома был телефон, но она никогда не делала по нему заказы. Она часто говорила ему, что любит видеть то, что покупает, иначе торгаши всучат то, что ей вовсе не нужно, да еще по высокой цене. Поэтому он сможет спокойно сделать то, что задумал, между часом и двумя и незамеченным вернуться обратно.

Ровно в двенадцать тридцать он завернул будильник в обычную оберточную бумагу, сунул его под мышку и вышел из мастерской. Это было как раз то время, когда он обычно отправлялся на ленч. Правда, в этот раз он вернется немного позже, но это не имеет особого значения. Покинув помещение, он тщательно запер за собой дверь: нечего полагаться на случайности, тем более что у него здесь находилось много дорогих часов, нуждавшихся в ремонте или чистке.

Он сел в автобус на углу, как делал каждый день, когда вечером возвращался домой. Опасаться, что его запомнят водитель автобуса и пассажиры, не было никаких оснований, потому что это довольно большой город. Сотни пассажиров ездили этим автобусом и днем и ночью. Водители обычно даже не поднимали глаз, когда получали плату за проезд, и так же проворно, не глядя, выдавали сдачу. Однако сейчас автобус был практически пустой, никому в такое время дня не нужно было ехать в этом направлении.

Он вышел, как всегда, на довольно приличном расстоянии от того места, где жил. Их дом был расположен в пригороде, фактически на пустыре, и поэтому стоил сравнительно дешево, когда он его покупал. Поблизости — ни одного дома, что было сейчас ему на руку: отсутствие соседей, которые могли бы подсмотреть из своих окон, что он возвращается домой в столь неурочный час, и потом вспомнить об этом, значительно облегчало его задачу. Лишь в начале пути встречались кое-где одноэтажные домики. Дальше же не было ничего, если не считать выставленных вдоль дороги рекламных щитов с множеством портретов улыбчивых предпринимателей, которые он видел каждый день. Эти люди излучали неистощимый оптимизм. Даже теперь, когда им грозило разорение в пух и прах, они по-прежнему не унывали. На одном из щитов лысый полный мужчина готов был осушить стакан какого-то безалкогольного напитка: «Пауза, которая освежает!» На другом улыбающаяся темнокожая прачка развешивала белье: «Нет, мэм, я пользуюсь только оксидолом!» Жена фермера с телефонной трубкой в руке бросает с усмешкой через плечо: «Они не устают говорить о своем новом „Форде-8“!» Все это будет разнесено в клочья и сожжено через два часа, а они, глашатаи рекламных воззваний, не зная об этом, не спешили убраться куда-нибудь подальше.

— Ты этого добивалась, так получай же! — злобно шептал он, проходя мимо них со свертком под мышкой.

Хотя и в таких малонаселенных местах трудно пройти незамеченным при ярком свете дня, тем не менее ему это удалось. Подойдя наконец к своему дому, он свернул на короткую асфальтированную дорожку, отворил застекленную наружную дверь, открыл ключом деревянную, внутреннюю, и вошел. Дома ее, само собой, не оказалось: он знал, что ее не будет, иначе не пришел бы вот так.

Закрыв за собой дверь, он двинулся в голубую полутьму дома — так, во всяком случае, ему показалось после яркого солнечного света, заливавшего улицу. Она на три четверти опустила зеленые шторы, чтобы в доме не было слишком жарко, когда она вернется. Он не снял ни шляпу, ни пиджак, ведь он не собирается здесь надолго оставаться. Особенно после того, как запустит часы, которые принес с собой. Наверное, он будет испытывать жуткое чувство, идя назад мимо нескончаемых рекламных щитов к автобусной остановке, чтобы снова ехать в город, и думая о том, что там, позади, в тишине стучит: тик-так, тик-так, хотя в течение двух ближайших часов ничего не должно произойти.

Он направился прямо к двери, которая вела в подвал. Это была хорошая крепкая деревянная дверь. Он закрыл ее за собой и начал спускаться по кирпичным ступеням. Зимой, конечно, она время от времени заглядывала сюда, чтобы подрегулировать нефтяной обогреватель, если его не было дома, но после 15 апреля никто, кроме него, не заходил сюда, а с того дня уже прошло достаточно времени.

Она даже не знала, что он спускался в подвал. Он проскальзывал сюда каждый вечер, пока она хлопотала на кухне, а когда заканчивались ее домашние дела, он уже снова был наверху с газетой в руках. Ему не требовалось много времени, чтобы добавить содержимое очередного свертка к тому, что уже было в коробке. Зато управиться с проводкой оказалось сложнее, но он сделал ее как-то вечером, когда она пошла в кино (так она сказала, и, хотя было не совсем ясно, какую картину она смотрела, он не стал допытываться).

В подвале над входом имелась электрическая лампочка, но не было нужды зажигать ее днем, потому что свет проникал сюда через окно, расположенное почти под самым потолком или, если смотреть на него снаружи, на уровне улицы. Стекло в окне было защищено металлической сеткой, под которой набралось столько пыли, что сквозь него виделось все как в тумане.

Коробка, которую теперь следовало бы называть адской машиной, стояла у стены, возле нефтяного обогревателя. Сейчас, когда была сделана проводка и вставлены батареи, Стэпп не рисковал больше ее двигать. Подойдя к ней, он опустился на корточки и погладил ее рукой, нежным, ласкающим движением. Он был горд своим детищем — гораздо больше, чем отремонтированными или отреставрированными часами. Часы в конечном счете — предмет неодушевленный. А это устройство через некоторое время оживет, — может быть, дьявольским образом, но оживет. Создать его — почти то же, что дать кому-то жизнь.

Он развернул часы и разложил на полу возле себя нужные инструменты, которые захватил из мастерской. Просверлил в коробке маленькое отверстие и вставил туда две медные проволочки, напоминавшие усики какого-то насекомого. Через них смерть войдет в коробку, чтобы тут же совершить свое черное деяние.

Покончив с этим, он прежде всего завел часы, поскольку заниматься этим после подсоединения к коробке было бы опасно. И сделал это искусными, экономными движениями руки профессионала: недаром же он был часовщиком. Часы при заводке звучали в тихом подвале зловеще. Эти мерные звуки «крик-краак», «крик-краак», которые обычно ассоциируются в нашем сознании с ночным сном, миром, покоем, безопасностью, теперь предвещали уничтожение. Так и было бы воспринято это любым другим человеком, если бы он здесь появился и знал, что тут готовится. Но здесь не было никого, кроме него. И они для него звучали совсем не зловеще, а, напротив, приятно.

Он установил будильник на три часа. Но на этот раз все будет совсем не так, как всегда. Вместо того чтобы издать безобидный звонок, когда часовая стрелка дойдет до трех, а минутная замрет на двенадцати, часы приведут в действие присоединенные к ним батареи, и те выполнят свою роль. Дадут искру — только одну маленькую, чуть заметную искру, — и конец. Произойдет то, что и было намечено. Взрывная волна достигнет города, где находится его мастерская, задрожат стекла витрины, и, может быть, один или два самых чувствительных часовых механизма остановятся. А люди на улицах будут собираться группками и спрашивать друг друга: «Что это такое?»

Они так никогда и не узнают, что в тот момент, кроме нее, в доме был еще кое-кто. Единственное, в чем у них не будет никаких сомнений, так это в том, что в такое время она должна была быть дома. На том месте, где только что стоял их дом, они увидят воронку в земле и разбросанные вокруг обломки уничтоженного взрывом здания.

Он удивлялся, почему другие не делают то же самое, что и он. Они просто не понимают, от чего могли бы избавиться. Или недостаточно умны, чтобы самим придумать такую штуку, как это устройство. И, размышляя об этом, он поставил время на будильнике по своим карманным часам: 1.15, после чего снял заднюю крышку, в которой еще в мастерской предусмотрительно просверлил маленькую дырочку. Потом продел туда проволочки-усики и, избегая неосторожных движений, присоединил их к соответствующим деталям часового механизма. Это было очень опасно, но руки, искусные в подобного рода вещах, не подвели его. Ставить на место крышку будильника было совсем не обязательно: результат будет один и тот же — независимо от того, открыта она или закрыта. Но он все-таки сделал это, потому что душа мастера требовала, чтобы все было доведено до конца. Казалось, что устройство, стоявшее перед ним на полу, не имело никакого отношения к тому, что он задумал, так невинно выглядела эта коробка из-под мыла, из которой слышалось мерное тиканье часов. С того момента, как он вошел, прошло всего десять минут. Оставалось всего час и пятьдесят минут.

Смерть уже витала над домом.

Он стоял и смотрел на свою работу. Потом кивнул, отступил шаг назад и снова кивнул. На расстоянии, пусть и небольшом, устройство показалось ему еще красивее. Поднявшись по лестнице, он оглянулся. У него было очень хорошее зрение, и поэтому с места, где стоял, он мог разглядеть каждое деление на циферблате. Одна минута уже прошла.

Он слегка улыбнулся и уверенной походкой, ни от кого не таясь и без всякого страха, как человек, который чувствует себя хозяином в своем доме, направился к двери. Голова его была вскинута вверх, плечи расправлены.

Пока он был в подвале, до него не доносилось сверху никаких посторонних звуков, а сквозь тонкий пол любой шорох был хорошо различим, он это знал по опыту. Было бы слышно даже, если бы наверху открылась или закрылась дверь, и тем более от его внимания не ускользнуло бы, если бы кто-то начал расхаживать по дому. Ну а если бы кому-то вздумалось вдруг заговорить в одной из комнат, то из-за какого-то необъяснимого акустического эффекта он бы не только услышал голос, но и разобрал слова. Достаточно сказать, что, находясь внизу, в подвале, он совершенно отчетливо слышал, о чем вещал по радио несравненный Лоуэлл Томас.[1]

Вот почему он оказался совсем не подготовленным к тому, что, открыв дверь подвала и выйдя в холл нижнего этажа, услышит чьи-то мягкие шаги на втором этаже. Тихую неуверенную поступь, как у Робинзона Крузо, когда тот пробирался осторожно по лесу. Он застыл, словно столб, прислушиваясь и надеясь, что все это ему показалось. Но это было не так. Он услышал звук то ли задвигаемого, то ли выдвигаемого ящика комода, а потом легкое позвякивание стекла, будто кто-то передвигал предметы на туалетном столике Фрэн, его жены.

Кто еще мог быть там, кроме нее самой? Но если это и в самом деле она, то почему ходит как-то странно, крадучись, и явно боится, что кто-то услышит ее? Зачем ей таиться? И к тому же он непременно услышал бы, если бы она вошла: четкое постукивание ее высоких каблуков по деревянному полу всегда напоминало ему взрывы петард.

Какое-то шестое чувство заставило его повернуться и посмотреть назад, в столовую. Он увидел мужчину, который, пригнувшись и выставив вперед плечи, двигался в его сторону. Незнакомец был еще за порогом столовой, в нескольких ярдах от Стэппа, но прежде, чем он успел что-то сделать, кроме того, что разинул в удивлении рот, этот человек набросился на него и, грубо схватив за горло, припечатал его к стене.

— Что вы здесь делаете? — спросил, задыхаясь, Стэпп.

— Эй, Билли, мы тут не одни! — крикнул негромко незнакомец.

Не отпуская Стэппа, он свободной рукой нанес ему оглушающий удар по голове. Стэпп не смог отшатнуться, поскольку был плотно прижат к стене, и, таким образом, не сумел ослабить силу удара, лишившего его на минуту сознания.

Он еще не совсем пришел в себя, когда второй мужчина, спускаясь по лестнице со второго этажа, что-то поспешно засовывал себе в карман.

— Ты сам знаешь, что нам делать сейчас: ноги в руки, и бежать отсюда, — сказал первый мужчина. — Только дай мне сперва что-нибудь, чтобы связать его.

— Ради Бога, только не связывайте! — произнес умоляюще Стэпп, с трудом выговаривая слова, потому что бандит продолжал сжимать его дыхательное горло.

Больше он ничего не смог сказать. Пытаясь освободиться от мертвой хватки, он старался ударить грабителя ногами и оторвать его руку от своего горла, чтобы вступить с ним в переговоры. Но его противник, не подозревая об истинных намерениях своей жертвы, дважды с силой ударил Стэппа, и тот обмяк, по-прежнему прижатый к стене. Хотя сознание его затуманилось, на этот раз он не впал в забытье.

Второй мужчина тем временем появился с веревкой в руках, похоже, с той самой, на которой Фрэн вешала в кухне белье по понедельникам. Стэпп, которого неослабно держала за горло все та же крепкая, не знающая жалости рука, почувствовал словно сквозь сон, как веревка опутывает его крест-накрест, по рукам и ногам.

— Не надо… — начал было он.

И тут же его рот будто бы разорвали пополам, вставив кляп из большого носового платка или салфетки и тем самым предотвратив его дальнейшие попытки произнести хотя бы один звук. Потом вокруг его рта обернули какую-то тряпку и завязали сзади, чтобы закрепить этот кляп. Он уже полностью пришел в себя, но это ему ничего не давало.

— Сопротивляется, да? — мрачно произнес один из грабителей. — А что он защищает? В доме пусто, тут и взять-то нечего.

Стэпп почувствовал, как к нему в жилетный карман лезет рука одного из бандитов и вытаскивает часы. А потом — в карман брюк, выгребая оттуда мелочь.

— Куда мы его денем?

— Да брось его здесь.

— Нет уж! Я как-то оставил одного парня вот так, прямо в комнате, и он быстренько направил за мной дежурную полицейскую машину, меня и замели на первом же углу. Давай засунем его снова туда, где он был.

Услышав эти слова, Стэпп забился как в судороге, будто был эпилептиком. Корчился, извивался, дергал головой взад и вперед. Они схватили его за ноги и голову, распахнули ударом ноги дверь в подвал и снесли его по ступеням вниз. Они никак не могли понять, что он не собирается нападать на них, что он не станет вызывать полицию, что он и пальцем не шевельнет, чтобы их арестовали. Единственное, чего он хотел, — это чтобы они развязали его и дали ему тем самым возможность уйти вместе с ними.

— Вот так-то будет лучше, — сказал один из них, когда они уложили его на пол. — Кто бы ни жил с ним в этом доме, его не сразу найдут…

Стэпп продолжал крутить головой туда и сюда, как сумасшедший, поворачивая попеременно лицо то к часам, то в сторону непрошеных гостей. Движения его были столь стремительны и непонятны, что ставили обоих грабителей в тупик. Они, так ни о чем и не догадываясь, все еще полагали, что он старается освободиться от пут.

— Ты только посмотри на него, — язвительно заметил один из них. — Видел ли ты такое хоть раз в жизни? — Он угрожающе занес над Стэппом руку: — Если не перестанешь, я успокою тебя сейчас!

— Привяжи его к трубе, вон в том углу, — посоветовал ему дружок, — а то он покалечит себя, катаясь по полу.

Они оттащили Стэппа к стене и привязали его в сидячем положении к трубе куском веревки, которая нашлась в подвале.

Потом нарочито отряхнули руки и начали подниматься по лестнице, тяжело дыша после возни с ним.

— Забираем все, что разыскали, и смываемся отсюда, — пробормотал один из них. — Нам надо наведаться еще в одно место, и я надеюсь, что на этот раз ты дашь мне самому пошуровать!

— Да, тот дом — просто находка, — сказал другой. — Никого там сейчас нет, и к тому же стоит он на отшибе, как и этот.

Сквозь кляп, которым был заткнут рот Стэппа, послышался какой-то странный звук, напоминающий бульканье закипающего чайника или мяуканье только что родившегося котенка. Но даже для того, чтобы произвести столь слабый звук, ему пришлось так напрячь голосовые связки, что они чуть было не порвались. Он не отрывал от насильников вытаращенных глаз, исполненных ужаса.

Они перехватили его взгляд, когда поднимались по лестнице, но не могли понять, что он означал. Он, по их мнению, мог явиться результатом перенапряжения, безумных усилий разорвать путы, дикой ярости или желания отомстить им. Шедший первым, не обращая на Стэппа внимания, прошел в дверь и скрылся из виду. Второй, задержавшись на лестнице, оглянулся на несчастного часовщика с таким же самодовольным видом, с каким хозяин дома несколько минут назад осматривал свое устройство.

— Сиди спокойно, — с насмешкой посоветовал он. — Я когда-то был матросом. Так что тебе никогда не развязать таких узлов, приятель.

Стэпп резко повернул голову и взглянул в отчаянии на часы. От напряжения, с которым он смотрел на будильник, глаза чуть не вылезли из орбит.

На этот раз мужчина наконец что-то понял, но понял неверно. Он насмешливо помахал ему рукой:

— Хочешь сказать, что у тебя назначено свидание? Забудь об этом. И нечего пялиться зря на часы, все равно ты не скоро выберешься отсюда.

А потом он довольно живо — хотя Стэппу показалось, что ужасно медленно, словно в ночном кошмаре, — стал снова подниматься по лестнице. Сначала из поля зрения Стэппа исчезла его голова, потом плечи и, наконец, торс. Таким образом, между бывшим моряком и ним порвалась даже зрительная связь. Если бы Стэпп имел хотя бы еще одну минуту, то он заставил бы его все понять. Но теперь в пределах видимости оставалась только его нога, ступившая уже на верхнюю ступень лестницы. Стэпп устремил на нее взгляд, будто его немая мольба могла остановить грабителя. Однако пятка ноги, несмотря ни на что, поднялась и подтянулась вперед. Стэпп остался совершенно один.

Он напрягся так сильно, что его тело от плеч до пят стало как тетива лука, и затем с приглушенным стуком рухнул на пол. Над ним заклубилась поднятая им пыль. По его лицу потекло с полдюжины струек пота, сливаясь одна с другой.

Дверь подвала между тем плотно закрыли, щеколда с легким шорохом вошла в свое гнездо, и этот звук прозвучал для него как погребальный звон.

В тишине, помимо его хриплого дыхания, слышался, словно шум бьющегося о берег прибоя, звук идущих часов: тик-так, тик-так, тик-так, тик-так…

В течение нескольких мгновений он утешал себя тем, что они, скорее всего, все еще здесь, наверху. Он слышал шаги то тут, то там, но не всегда, потому что грабители двигались с поразительной сноровкой, что и не удивительно, поскольку у них был богатый опыт по части проникновения в чужие дома. По привычке они и сейчас ходили тихо, хотя этого уже не требовалось.

Откуда-то от задней двери послышались слова:

— Ну, все? Выходим здесь.

Послышался скрип петель и страшный для него звук закрываемой двери, той самой задней двери, которую Фрэн, скорее всего, забыла запереть и через которую эти двое сначала вошли в дом, а теперь и вышли.

Вместе с ними порвалась и его последняя связь с окружающим миром. Эта парочка — единственные люди в их пригородном районе, которым известно, где он сейчас находится. Больше никто, ни одна живая душа, не знает, где найти его. И никому невдомек, что неизбежно случится с ним, если его не разыщут и не вытащат отсюда до трех часов. Было уже без двадцати пяти два. Все, что произошло после его встречи с грабителями, уложилось в пятнадцать минут.

А часы все тикали: тик-так, тик-так, тик-так… Тикали так ритмично, так неумолимо и так быстро.

Впереди всего-навсего один час и двадцать пять минут. Каких-то восемьдесят пять минут. Как долго тянется время, когда вы ждете кого-нибудь на углу, стоя с зонтиком под дождем! Так же, как ждал он некогда Фрэн у офиса, где она работала, когда они еще не были женаты. Ждал нередко только для того, чтобы потом узнать, что она прихворнула и пораньше ушла в тот день домой. Как же медленно идет время, если вы распростерты на больничной койке, а голова раскалывается от режущей боли! Ничего не видя, кроме белых стен, вы с нетерпением ждете, когда вам принесут очередной поднос, что будет хоть каким-то событием. О, как томительно ползет время, когда вы уже прочитали газету, в вашем радиоприемнике перегорела лампа, а ложиться спать еще рано! И сколь быстротечно, как стремительно летит то же самое время, отсчитывая последние минуты вашей жизни, и вы знаете, что скоро наступит момент, когда вы должны умереть!

Ни одни часы никогда не шли так быстро из всех тех сотен механизмов, которые он видел и налаживал. Это были какие-то дьявольские часы, где четверть часа превращалась в минуту, а минута — в секунду. Часовая стрелка даже не замирала на делениях, как ей полагалось, а непрерывно передвигалась. Секундная стрелка и вовсе вращалась в каком-то бешеном темпе, как колесо экипажа. Часы явно обманывали его, они не показывали правильного времени, кто-то испортил их.

Тик-так, тик-так, тик-так… Ему мерещилось, что они говорят: «Я иду, я иду, я иду».

После того как те двое ушли, наступила тишина, которая, как казалось, будет продолжаться вечно. Часы между тем показывали ему, что прошла только двадцать одна минута.

Без четырех два дверь наверху вдруг отворилась — благословенный, долгожданный звук! На этот раз открылась парадная дверь — с той же стороны дома, что и вход в подвал, и по полу, как кастаньеты, защелкали высокие каблучки.

— Фрэн! — закричал он.

— Фрэн! — завопил он.

— Фрэн! — завизжал он.

Но единственное, что сумел он произнести из-за проклятого кляпа, было глухое мычание, которое никак не могло пробиться через пол подвала. Его лицо потемнело от напряжения, на трепещущей шее с обеих сторон вздулись вены.

Топ-топ-топ проследовало на кухню и затихло на минуту: она выкладывала пакеты, так как никогда не пользовалась услугами службы доставки продуктов, потому что мальчики-посыльные всегда ждут десять центов на чай, — а потом шаги послышались снова. Ах, если бы здесь было что-нибудь такое, что он мог бы столкнуть своими связанными ногами, чтобы произвести грохот. Но пол в подвале был пуст, нигде ничего. Он попробовал приподнять связанные ноги и ударить ими изо всей силы по полу, — может быть, она услышит звук этого удара. Но все, чего он достиг, было мягкий приглушенный звук да еще боль от удара о каменный пол: у него на ботинках были резиновые каблуки, а повернуть ноги так, чтобы ударить о пол кожаной подошвой, ему не удалось. Боль, резкая, как от электрического разряда, поразила его ноги, пронзила позвоночник и отдалась в голове огненным всполохом взметнувшейся ввысь ракеты.

Тем временем ее шаги прозвучали по направлению к шкафу в холле, — наверное, она снимала пальто, — потом направились к лестнице на второй этаж и там затихли. Теперь на какое-то время он ничего не услышит. Но все же она была наконец в доме, с ним! Кошмарное одиночество закончилось. Он ощутил к ней такую благодарность за то, что она была здесь, рядом, чувствовал к ней такую любовь, понимал, как необходима она ему, что сам удивлялся, как мог он всего какой-то час тому назад желать ей смерти. Теперь он думал, что, наверное, сошел с ума, когда замыслил такую вещь. Отныне, если удастся ему остаться в живых, он будет относиться ко всему по-иному, не даст себе сбиться с пути — это суровое испытание приведет его в чувство. Только бы спастись, избавиться от нависшей над ним смертельной опасности, и тогда он никогда больше…

Пять минут третьего. Уже девять минут, как она вернулась… Вот уже десять… Сначала медленно, потом все быстрее и быстрее его начал охватывать ужас, который немного поутих, когда она вернулась. Что это она там делает на втором этаже? Почему не спускается вниз, чтобы что-нибудь поискать? Что, здесь, в подвале, нет ничего такого, что могло бы ей вдруг понадобиться?

Он посмотрел вокруг, но это не принесло ему утешения: здесь не было ни одной вещи, за которой она могла бы спуститься. Они никогда ничего не хранили в подвале. Почему он не завален всяким хламом, как у других? Сейчас бы это могло спасти его.

Она что, собирается провести там всю вторую половину дня? Она могла ведь, так и не спустившись вниз, прилечь и вздремнуть, могла решить помыть голову или повозиться со старым платьем. Или заняться какими-то другими, обычными для женщины делами, когда ее муж на работе, не подозревая о том, к каким роковым последствиям это может сегодня привести. Не исключено, что она так и застрянет наверху, чтобы спуститься вниз только тогда, когда придет время готовить ужин, и если она в самом деле решит сделать так, то не будет ни ужина, ни ее, ни его.

Потом возникла еще одна мысль, на этот раз вселившая в него надежду. Он вспомнил о таинственном мужчине. Тот, кого он собирался уничтожить вместе с ней, может теперь спасти его, стать той соломинкой, за которую при сложившихся обстоятельствах следует немедля ухватиться. Он всегда заявлялся сюда в послеполуденное время, когда Стэппа не было дома. Так сделай же так, Господи, чтобы он и сегодня пришел. Сделай так, чтобы на этот день у них была назначена встреча, если даже они и не планировали ее заранее. Ведь если тот мужчина придет, ей непременно придется спуститься на первый этаж, чтобы впустить его. И его шансы на спасение значительно возрастут, потому что двум парам ушей труднее не услышать те еле заметные звуки, которые он еще в состоянии произвести.

Он оказался в ненормальном положении мужа, который молится и страстно желает всем своим существом, чтобы появился, материализовался, наконец, тот соперник, о существовании которого он только подозревал, хотя воочию никогда его не видел.

Одиннадцать минут третьего. Осталось сорок девять минут. Это меньше, чем первая часть киносеанса. Меньше, чем время, необходимое, чтобы постричься, если приходится ждать очереди. Меньше, чем время, необходимое для субботнего ужина. Меньше, чем время, за которое можно доехать на автобусе до пляжа и окунуться в воду. Жить, таким образом, осталось совсем-совсем немного. А он ведь рассчитывал прожить еще тридцать — сорок лет! И не раз думал о том, что ожидает его в грядущие годы, месяцы и недели. Однако в действительности у него впереди не долгие годы, а только минуты. Такого просто быть не может.

— Фрэн! — попытался крикнуть он. — Фрэн, иди сюда, вниз! Ты что, не слышишь меня? — Но кляп, словно губка, впитал в себя эти слова.

Наверху внезапно зазвонил телефон, находившийся как раз между ним и ею. Он никогда раньше не слышал такого приятного звука. «Слава Богу!» — подумалось ему, и на глаза навернулись слезы. Это, наверное, звонит тот мужчина. Теперь она сойдет вниз.

И тут же его снова охватил страх. А вдруг он звонит ей, чтобы известить, что не придет? Или, хуже того, сказать ей, чтобы она вышла, и они встретятся еще где-нибудь? И снова он останется здесь в одиночестве, один на один с этим дьявольским тиканьем. Ни один ребенок никогда не испытывал такого ужаса, когда родители оставляли его в темноте и уходили, отдавая свое чадо на милость домового, как этот взрослый уже мужчина, терзаемый страхом, что она уйдет сейчас из дому и бросит его одного.

Телефон все еще звонил. Он услышал ее быстрые шаги — она спускалась по лестнице, чтобы взять трубку. Он снизу мог различить каждое слово, которое произносила она. Таковы уж они, все эти дешевые деревянные дома.

— Алло?.. Да, Дейв. Я только что вернулась. — И потом: — О, Дейв, я в полном расстройстве. У меня было семнадцать долларов наверху, в ящичке моего комода, и они бесследно исчезли, как и ручные часы, которые мне подарил Пол. Больше ничего не пропало, но мне кажется, что, пока меня не было, кто-то проник сюда и обворовал нас.

Стэпп чуть не подпрыгнул от радости, лежа внизу. Теперь она знает, что их ограбили! Теперь она вызовет полицию! Полицейские, конечно, обыщут весь дом и уж наверняка заглянут сюда и найдут его!

Человек, который говорил с ней, очевидно, выразил сомнение в том, что услышал.

— Ладно, я посмотрю еще раз, но я уверена, что и деньги, и часы исчезли. Я прекрасно помню, куда их клала, но сейчас их там нет. Пол рассердится на меня, когда узнает об этом.

Нет, Пол не станет сердиться. Если бы она только спустилась, он простил бы ей все, даже такой тяжкий грех, как утрата столь тяжко заработанных им денег.

Затем она сказала:

— Нет, в полицию я еще не обращалась. Думаю, что надо бы это сделать, хоть и не хочется — из-за тебя, ты же понимаешь. Лучше позвоню-ка сперва Полу в мастерскую. Может, это он взял деньги и часы, когда уходил утром. Помнится, я ему сказала вечером, что часы начали отставать, так что, возможно, он прихватил их с собой, чтобы отрегулировать… Хорошо, Дейв, приходи.

Выходит, он должен сейчас прийти. Значит, Стэпп не останется один в доме. У него сквозь промокший и прилипший к нёбу кляп невольно вырвался горячий вздох облегчения.

Настала пауза, пока она давала отбой. Потом он услышал, как она назвала номер телефона его мастерской: «Тревельян, 45–12», и ожидала, пока они вызывали его. Разумеется, трубку на другом конце провода так никто и не снял.

Тик-так, тик-так, тик-так…

Наверное, телефонистка сказала ей наконец, что телефон не отвечает. Он услышал, как она попросила:

— Хорошо, попробуйте снова связаться. Это мастерская моего мужа, в это время он всегда на месте.

Он взмолился в этой ужасной тишине:

— Да я здесь, прямо под твоими ногами! Не теряй времени! Бога ради, оставь телефон и спускайся сюда!

Наконец, когда и во второй раз никто не ответил, она повесила трубку. Он услышал даже этот тихий, еле различимый звук. О, все доходит до него, все, кроме помощи. Это была такая пытка, которой позавидовал бы сам Великий Инквизитор.

Он услышал ее шаги — она отходила от телефона. Почувствовала ли она по его отсутствию на месте о том, что произошло что-то плохое? Может быть, хоть теперь она спустится вниз и посмотрит?.. О, где же знаменитая женская интуиция, о которой так много говорят?! Впрочем, как можно было ожидать от нее этого? С чего бы связывать ей подвал их дома с тем фактом, что его не оказалось в мастерской? Скорее всего, его отсутствие там ничуть не встревожило ее. Если бы был уже вечер, тогда иное дело, но в это время дня… Он мог пойти на ленч позже, чем в другие дни, или отправиться куда-нибудь, чтобы выполнить чье-то поручение.

Он услышал, как она снова поднялась по лестнице, — может быть, чтобы возобновить поиски исчезнувших денег и часов. Стэпп разочарованно вздохнул. Когда она там, у него возникает такое ощущение, будто их разделяет расстояние во многие мили, хотя в действительности она находится прямо над ним, в каких-то нескольких метрах, если мерить по вертикали.

Тик-так, тик-так, тик-так… Уже двадцать одна минута третьего. Осталось полчаса и каких-то девять несчастных минут. И даже они, эти минуты, таяли быстро одна за другой под мерное постукивание часового механизма, навевавшее мысли о тропическом дожде, барабанящем по гофрированной металлической крыше.

Стэпп попытался освободиться от трубы, к которой был крепко-накрепко привязан, потом затих в изнеможении, чтобы немного передохнуть и попробовать еще раз. Он повторял эту попытку снова и снова и, невольно поддаваясь ритму тиканья часов, с каждым разом раскачивался все более и более широко. И почему только эти веревки никак не поддаются? Всякий раз, отклоняясь назад, он чувствовал себя все слабее и слабее. У него оставалось все меньше сил, чтобы сбросить с себя ненавистные путы. Он не привык к подобным физическим нагрузкам и быстро натер тонкую кожу, что вызвало у него острую боль и, наконец, кровотечение.

Неожиданно у входной двери раздался звонок. Звонил, несомненно, тот самый мужчина. Он добрался до их дома после телефонного разговора менее чем за десять минут. Грудь Стэппа из-за возродившейся надежды начала учащенно подниматься и опускаться. Его шансы снова повысились. Ровно в два раза, поскольку в доме теперь был не один человек, а два. Две пары ушей вместо одной, чтобы уловить тот звук, который он постарается произвести. Он должен, должен придумать что-нибудь, чтобы это сделать! Он просто благословлял мужчину, стоявшего сейчас у двери в ожидании, когда его впустят в дом. Он благодарил Бога за то, что наконец-то явился сюда этот поклонник, или как его там называть. За то, что у них было назначено на сегодня свидание. Он желал им всяческих благ в надежде на то, что они обнаружат его и освободят.

Она торопливо спустилась по лестнице. Ее каблучки простучали по холлу в направлении к входной двери, затем дверь наконец отворилась.

— Хэлло, Дейв, — сказала она, и он ясно услышал звук поцелуя.

Это был громкий сердечный поцелуй, который свидетельствовал скорее об их близких и глубоких отношениях, чем о мелкой интрижке.

Мужчина произнес звучным голосом:

— Ну что, нашла что-нибудь?

— Нет, я перевернула все сверху донизу, но без толку, — услышал он ее голос. — Я пыталась связаться с Полом — после того, как мы поговорили, — но он вышел на ленч.

— Однако семнадцать долларов не могли исчезнуть сами по себе.

За семнадцать долларов они готовы пожертвовать его жизнью, стоят и болтают там о разной чепухе. Ну не болваны ли!

— А вдруг подумают, что это я сделал? — с горечью произнес мужчина.

— Не говори так, — с укоризной сказала она. — Лучше пройди на кухню, я сварю тебе чашечку кофе.

Сначала послышались ее легкие шаги, а потом и его более тяжелая поступь. Затем до Стэппа донесся звук двух отодвигаемых стульев, и шаги мужчины затихли. Она же засновала туда-сюда по крохотному пространству между плитой и столом.

Что они собираются делать, сидеть вот так следующие полчаса? Может ли он каким-то образом заставить их услышать себя? Он попытался прочистить горло и откашлялся. Но это только доставило ему ужасную боль, потому что кляп был сделан из грубой ткани. И вместо членораздельного звука он издал лишь невнятное приглушенное мычание.

Без двадцати шести три. Остались только минуты, даже не полчаса. Перестав суетиться, они подвинули стул, и она заняла свое место за столом. Пол вокруг плиты и раковины был покрыт линолеумом, что скрадывало звуки, но посередине кухни, там, где стоял стол, сосновые доски так и оставались недостеленными, и поэтому сквозь них все отлично было слышно.

До него донеслись ее слова:

— Ты не считаешь, что нам надо бы все рассказать Полу о нас?

Мужчина ответил не сразу. Может быть, он размешивал сахар ложечкой или просто раздумывал какое-то время над тем, что она сказала ему. Наконец он спросил:

— А что он за человек?

— Пол честный и открытый человек.

Даже находясь в столь критической ситуации, Стэпп отметил одну вещь: это совсем не похоже на нее, не то, что она отзывалась хорошо о нем, а то, что она могла так холодно, беспристрастно обсуждать тему, касающуюся его. Она всегда представлялась ему такой правильной и не в меру щепетильной. Значит, он плохо знал ее.

Мужчина явно сомневался в том, что надо признаться Полу об их отношениях, — по крайней мере, он ничего больше не сказал. А она продолжала, будто стараясь убедить его:

— Ты можешь ничего не опасаться со стороны Пола, Дейв, я знаю его слишком хорошо. Неужели ты не понимаешь, что мы так больше не можем продолжать? Лучше прийти к нему вдвоем и сказать обо всем, чем ждать, пока он сам не узнает всего. Он будет что-то подозревать, тяготиться этим, накапливать на меня обиду, если мы так и не решимся поговорить с ним, ничего от него не скрывая. Я знаю, он не поверил мне в тот вечер, когда я помогала тебе снять меблированную комнату, а ему сказала, что была в кино. И я так нервничаю и расстраиваюсь, когда он приходит вечером домой. Просто удивительно, как он до сих пор ничего не заметил. И почему я должна чувствовать себя виноватой, как неверная жена.

Она смущенно рассмеялась, будто просила у него извинения за то, что прибегла к такому сравнению. Что она при этом имела в виду?

— Ты никогда не упоминала в разговоре с ним обо мне?

— В самом начале, хочешь сказать? О, я рассказывала ему, что ты раз или два попадал в трудное положение, но, поступив как последняя дура, дала ему понять, что потеряла твой след и сейчас не знаю, где ты.

О, так это ее брат, о котором она когда-то говорила!

И человек, сидевший там, наверху, рядом с ней, подтвердил эту мысль, вспыхнувшую в мозгу Стэппа.

— Я понимаю, что тебе это нелегко, сестренка. Ты счастливо вышла замуж и все такое. Я просто не имею права врываться в твою жизнь и портить ее. Кто может гордиться таким братом, который сидел в тюрьме, а потом сбежал…

— Дэвид, — ответила она, и даже сквозь пол Стэпп смог различить в ее голосе неподдельную искренность и тут же ясно представил себе, как она успокоительно взяла брата за руку, — нет ничего такого, что я не смогла бы сделать для тебя, ты должен об этом знать. Обстоятельства против тебя, не следовало бы совершать того поступка. Но молоко уже пролито, и ничего назад не воротишь.

— Я уже подумывал о том, чтобы вернуться в тюрьму и разом покончить со всем. Но это же целых семь лет, Фрэн. Семь лет, вычеркнутых из жизни.

— Но и так ведь тоже не жизнь…

Чего это они там все время разговаривают о нем и о нем. Уже без девятнадцати три. Впереди лишь четверть часа и еще четыре минуты!

— Прежде, чем ты что-нибудь предпримешь, давай съездим в город и поговорим с Полом — посмотрим, что он скажет.

Сперва отодвинулся один стул, потом другой. А затем он расслышал позвякивание посуды, которую собирала она.

— Я займусь ею, когда вернусь, — послышался ее голос.

Почему они снова собираются уйти? Уйти и оставить его здесь одного, когда осталось всего несколько минут?

Их шаги снова послышались в холле, а потом задержались, как бы в нерешительности.

— Мне не хотелось бы, чтобы тебя видели вместе со мной на улице средь бела дня. У тебя тоже могут возникнуть неприятности, сама понимаешь. А почему бы тебе не позвонить ему, чтобы он сам сюда приехал?

«Да-да! — взмолился Стэпп. — Останьтесь со мною! Останьтесь!»

— Неприятности меня не страшат, — отважно заявила она. — Но я не хочу просить его уйти с работы раньше времени. И, кроме того, не могу рассказать ему обо всем по телефону. Подожди минутку, я возьму шляпу.

Стэппа снова охватила паника. Не владея собой, он с силой ударил затылком о трубу, к которой был привязан.

Перед его глазами появилась завеса голубого пламени. Наверное, он стукнулся тем самым местом, куда ударил его один из бандитов. Боль была столь мучительна, что он понял, что не сможет повторить попытку привлечь к себе таким образом их внимание. Но, похоже, они что-то услышали, какой-то глухой отзвук, передавшийся по трубе. Он слышал, как она остановилась и спросила:

— Что это было?

И мужчина, менее чуткий, чем она, просто убил его своим ответом:

— Что? Я ничего не слышал.

Она, перестав думать об этом, подошла к шкафу, чтобы взять пальто. Потом ее шаги прозвучали через столовую в кухню.

— Подожди минуту, я хочу посмотреть, заперла ли я заднюю дверь, проверяю конюшню, когда лошадь уже угнали!

Она снова прошла через весь дом, и затем он услышал, как открылась входная дверь. Сначала вышла она, потом — ее брат, и дверь захлопнулась. Около дома послышалось урчание автомобильного двигателя.

Он во второй раз остался один на один с вынесенным самому себе приговором. То, что испытывал он раньше, показалось ему ничем по сравнению с теперешним его состоянием, потому что тогда у него в запасе имелся целый час, уйма времени, а теперь — всего пятнадцать минут, какие-то четверть часа.

Не было больше смысла бороться, он давно это понял. Как бы ни хотелось ему, он все равно ничего не изменит. У него появилось такое ощущение, будто его руки и ноги уже лижут языки пламени.

В конце концов Стэпп нашел некое паллиативное решение, единственное, что осталось. Он опустил глаза и представил себе, что стрелки часов движутся медленнее, чем на самом деле. Это было лучше, чем безотрывно наблюдать за ними, — по меньшей мере не так ужасно. И еще это тиканье, от которого он не мог никуда деться. Конечно, каждый раз, когда он, не в силах более оставаться в неведении, бросал взгляд на часы, чтобы точно знать, сколько еще осталось до фатального конца, на него накатывалась новая волна душевных мук и терзаний, зато остальное время он предавался самовнушению, успокаивал себя сентенциями такого примерно рода: «Прошло только полминуты с того момента, как я в последний раз смотрел на часы». Он старался как можно дольше держать глаза опущенными вниз, но когда вновь поднимал, то оказывалось, что стрелка передвинулась на целых две минуты. И тогда он впадал в истерику, взывал к Богу и даже к своей давно умершей матери с мольбой о помощи, и глаза его наполнялись слезами, так что он ничего не мог видеть. Но затем он опять брал себя в руки и вновь занимался самообманом: «Прошло только тридцать секунд с тех пор, как я смотрел в последний раз… А теперь уже — примерно минута». Но как в действительности обстояло дело? Как? И после короткой передышки его опять охватывал ужас и он вновь терял присутствие духа.

И вдруг к нему снова ворвался внешний мир, тот самый мир, от которого он считал себя уже полностью отрезанным и который представлялся ему таким далеким и нереальным, словно он уже умер. Это зазвучал звонок у входной двери.

Кто бы это мог быть? Может, какой-нибудь разносчик? Нет, для торговца это слишком требовательный звонок. Звонок человека, который уверен в себе.

Звонок раздался снова. Кто бы это ни звонил, это был человек, который совершенно не привык ждать.

Третий звонок был подлинным взрывом нетерпения: человек держал нажатой кнопку чуть ли не полминуты. Казалось, что пришедший вовсе не отрывает пальца от кнопки.

Неожиданно трезвон оборвался, и он услышал громкий голос:

— Есть кто-нибудь дома? Газовая компания!

И внезапно Стэппа охватила дрожь, словно перед ним забрезжила надежда.

Это был единственный звонок — единственный за целый день, наполненный обычными домашними делами, — который действительно мог заставить кого-то спуститься в подвал! Газовый счетчик был укреплен на стене над самой лестницей, прямо напротив него. И должен же был брат его жены увезти ее из дома именно в это время! В доме никого, кто мог бы впустить этого человека.

Послышалось нетерпеливое шарканье ног на цементированном крыльце. Потом служащий компании сошел, наверное, со ступенек крыльца и отошел, чтобы бросить вопросительный взгляд на окна второго этажа. И на какой-то неуловимый миг, пока этот человек топтался у дома, Стэпп увидел сквозь грязное окно подвала неясные очертания его ног. И все, что его потенциальному спасителю надо было бы сделать, — это присесть на корточки и заглянуть внутрь. Он увидел бы связанного человека. И все остальное было бы так просто!

Почему он не сделал этого? Скорее всего, он не ожидал, что кто-то мог находиться в подвале дома, в дверь которого он только что понапрасну звонил. Ноги в брюках, на которые Стэпп взирал и с отчаянием, и с надеждой, скрылись из виду, и окошко снова стало пустым. С набухшей тряпки кляпа в его рту стекла струйка слюны, закапавшей тут же с дрожащей нижней губы.

Инспектор газовой компании сделал еще одну попытку позвонить, скорее давая выход чувству досады, чем в надежде на успех. Он многократно коротко нажимал на кнопку, как на телеграфный ключ: бип-бип-бип-бип-бип… Потом с возмущением крикнул своему невидимому помощнику, который, наверное, ждал его у машины, стоявшей у тротуара:

— Их никогда не бывает дома, когда надо.

Затем Стэпп услышал удаляющиеся от дома шаги по цементному покрытию и звук заводимого мотора легкого грузовика.

Он потихоньку умирал. Не в переносном, а в буквальном смысле. Холод поднимался к его коленям и локтям, сердце едва-едва билось, грудь уже почти не вздымалась, по подбородку стекала слюна, голова безжизненно упала на грудь.

Тик-так, тик-так, тик-так… На какое-то время он забыл, где находится. Ему казалось, будто он погрузился в некую благостную атмосферу, пропитанную запахом нашатырного спирта и не имевшую ничего общего с той мерзостью, которая его окружала.

Он заметил, что начал бредить. Пока не так чтобы уж очень. Но вместе с тем у него начались какие-то странные видения. Ему показалось, что его лицо превратилось в циферблат, и он будто смотрел сам на себя, как на часы. Нос стал осью в центре часового механизма, на которой держались две стрелки. А глаза преобразились в цифры «10» и «2». И еще привиделось ему, будто у него большая борода, а на голове вместо шляпы — колокольчик.

«Да, смешно я выгляжу», — сонно подумал он.

И поймал себя на том, что корчит рожу, пытаясь остановить эти две стрелки, прикрепленные к его лицу, чтобы не дать им продвинуться дальше и убить человека, который и так уже дышит с металлическим звуком: тик-так, тик-так, тик-так…

Потом он сделал фантасмагорическое открытие, обнаружив, что существует еще одно средство спасения. Если уж нельзя воздействовать на эти часы, он может попытаться превратить их во что-то другое. Он подумал, что это суровое наказание назначено ему за то, что он задумал сделать с Фрэн. Ему показалось, что его так крепко удерживают не безжизненные, неодушевленные веревки, а какое-то живое существо, которое хочет покарать его, и если он выскажет свои сожаления по поводу своего преступного плана и взмолится о пощаде, то оно отпустит его. И он снова и снова хрипел в тишине сквозь сдавленное горло:

— Мне так жаль! Я больше не буду! Только отпусти меня! Я извлек из этого надлежащий урок! И никогда не стану так поступать!

И тут вновь к нему вернулся внешний мир. На этот раз это был телефон. Наверное, Фрэн и ее брат. Они хотят узнать, не вернулся ли он домой в их отсутствие. Они увидели, что мастерская закрыта, наверное, подождали немного перед входом, и, поскольку он так и не пришел, не знали, что им делать. А теперь они звонят из телефонной будки у соседнего дома, чтобы узнать: может быть, он заболел и вернулся домой, пока они ехали? Когда дома им никто не ответит, они подумают, что случилось что-то неладное. Почему бы им не вернуться сейчас и не выяснить, что с ним стряслось?

Но почему они должны непременно подумать, что он здесь, в доме, если он не ответил на их звонок? Как могли они представить себе, что он все это время находился в подвале? Они еще немного походят вокруг мастерской, поджидая его, и только затем Фрэн на самом деле встревожится и, может быть, обратится в полицию… Но на это уйдут часы, так что какая ему от этого польза?.. Полицейские станут искать его повсюду, но только не здесь. Когда они ищут человека, о пропаже которого им заявили, то в последнюю очередь заглядывают к нему домой.

Звонки наконец прекратились, но эхо от них еще долго звучало в безжизненном воздухе, расходясь от телефонного аппарата, как круги от камня, брошенного в пруд со стоячей водой. А затем все снова успокоилось и опять он погрузился в тишину.

В этот момент его жена должна была все еще находиться возле будки телефона-автомата, откуда она звонила. Потом она подойдет к брату, который где-то ждал ее, и скажет ему:

— Его нет дома. — И добавит, пока что не очень-то волнуясь: — Разве это не странно? Куда это он подевался?

Они снова вернутся к мастерской, чтобы по-прежнему ждать его у закрытых дверей, не особенно тревожась о нем. Она, притоптывая слегка ногой в нетерпении и поглядывая вверх и вниз по улице, будет разговаривать с братом о каких-то своих делах.

Но ровно в три часа они вдруг замолчат, посмотрят друг на друга и спросят:

— Что там такое?

А Фрэн, возможно, заметит еще:

— Кажется, это где-то в нашей стороне.

И это, может быть, будет все, что скажут они о его уходе из жизни.

Тик-так, тик-так, тик-так… Без девяти три. О, какое хорошее число — девять! А как было бы чудесно, если бы девять так и осталось! Не восемь или семь, а именно девять! И не на короткий какой-то миг, а навечно! Пусть время остановится, чтобы он мог облегченно вздохнуть, а мир вокруг него застынет в неподвижности, а затем вовсе пропадет… Но нет, вот уже восемь. Стрелка перекрыла промежуток между двумя делениями. О, сколь изысканна она, цифра восемь, такая округлая, такая симметричная! Пусть будет восемь — и навсегда…

И вдруг откуда-то снаружи неожиданно послышался женский голос:

— Что ты делаешь, Бобби, ты же разобьешь окно!

Женщина находилась далеко, но в ее голосе можно было ясно различить командные нотки.

Стэпп увидел смутные очертания мяча, который ударился в окно подвала: он посмотрел туда после того, как услышал ее голос. Скорее всего, это был теннисный мячик, но в этот момент он выглядел как черное пушечное ядро. Налетев на грязное окно, на какой-то момент мяч завис в воздухе, словно прилипнув к стеклу, а затем отскочил назад и упал на землю. Если бы не защитная сетка, стекло наверняка бы разбилось.

Ребенок подошел совсем близко к окну, чтобы забрать мяч. Это был такой маленький мальчик, что Стэпп мог через оконное стекло видеть его всего, за исключением головы. А когда он нагнулся, чтобы подобрать мячик, стала видна и голова, вся в золотых кудряшках. Поднимая мяч, он повернулся к Стэппу в профиль. Это было первое человеческое лицо, которое он видел с того момента, когда его бросили туда, где он пребывал в данный момент. Малыш выглядел как ангелочек, правда, как невнимательный, не видящий дальше своего носа ангелочек.

Когда мальчик нагнулся, то заметил на земле еще что-то, привлекшее его внимание. Подняв эту вещь, он, все еще согнувшись, начал рассматривать ее, а потом, потеряв к ней интерес, беззаботно бросил свою находку через плечо.

Голос послышался теперь ближе, женщина, наверное, проходила по тротуару мимо его дома:

— Бобби, перестань вот так бросаться, а то попадешь в кого-нибудь!

Если бы только мальчик повернул голову к окну, то увидел бы его. Стекло было не настолько грязным, чтобы ничего не разглядеть сквозь него. Стэпп начал бешено качать головой из стороны в сторону, надеясь, что движение привлечет взгляд ребенка. Хотя, возможно, его и без этого заставит заглянуть внутрь природное любопытство. И мальчик действительно повернул неожиданно голову и посмотрел прямо в окошко. Сначала просто так, судя по замеченному Стэппом отсутствующему выражению его глаз.

Он крутил головой все быстрее и быстрее. Ребенок протянул пухлую ручку и расчистил в стекле маленький кружочек, чтобы получше видеть. Теперь-то уж мальчик наверняка мог увидеть его! Но он не рассмотрел его, потому что в подвале было темнее, чем на улице.

Голос женщины зазвучал с резким укором:

— Бобби, что ты там делаешь?

И вдруг мальчик его увидел. Зрачки его глаз изменили направление, уставились прямо на него. И вместо равнодушия в них пробудился живой интерес. Для ребенка ничего не кажется странным, даже связанный человек, лежащий в подвале, но все вызывает удивление, требует комментариев и объяснений. Скажет ли он что-нибудь маме? Умеет ли он вообще говорить? Наверное, для его мамы он был достаточно большим, потому что она непрерывно повторяла:

— Бобби, отойди оттуда!

— Мамочка, посмотри сюда! — радостно закричал он.

Стэпп не мог больше его ясно видеть, потому что слишком уж быстро тряс головой. В глазах у него все мельтешило, словно он только что сошел с карусели. Дитя в окошке смещалось то в одну сторону, то в другую.

Но он что, не понимал, совсем не понимал, что эти странные движения головой могли означать только одно: что человек, находящийся в подвале, стремится вырваться на свободу? Даже если веревки на руках и на коленях ни о чем ему не говорили, если он не мог рассмотреть повязку вокруг его рта, то и в этом случае он должен был бы все же понять, что если кто-то извивается так, как он, то этот человек хочет освободиться от пут. О Боже, если бы мальчик был хоть на пару лет старше, а еще лучше — на три! Современный мальчик восьми лет все бы понял и поднял тревогу.

— Бобби, ты идешь? Я жду!

Вот если бы он сумел привлечь его внимание, задержать его подольше возле окна, тогда, видя его непослушание, мама могла бы, несмотря на свое раздражение, подойти сюда и посмотреть, что так привлекло ее сына.

Стэпп таращил глаза в попытке быть почуднее, подмигивал, щурился, косил из стороны в сторону. Наконец в ответ на это на лице ребенка появилась проказливая улыбка: даже такой малыш, как он, увидел что-то смешное в этих гримасах.

И тут в верхнем правом углу окошка появилась рука его матери. Она схватила сыночка за запястье и потянула вверх, так что лицо мальчика исчезло из виду.

— Мамочка, ты только взгляни туда! — сказал ребенок, указывая на окно свободной рукой. — Там такой смешной человек! И он связан!

Но голос мамы, решившей не обращать внимания на детские причуды, прозвучал логически бесстрастно, лишая Стэппа еще одной надежды:

— Как бы там ни было интересно, мамочка не может заглядывать в чужие окна, как это делаешь ты.

Ребенок повернулся спиной к окну, так что Стэпп мог разглядеть впадинки позади колен мальчика, а потом исчез из виду. И только маленькое пятнышко на стекле, которое он расчистил, напоминало Стэппу о вызванных трепетными надеждами муках, которые он только что пережил.

Воля к жизни — несокрушимая вещь. Он был сейчас скорее мертв, чем жив, и тем не менее продолжал попытки выбраться из бездны отчаяния, хотя с каждым разом делал это со все меньшим упорством, напоминая собой насекомое, которое то и дело срывается, безуспешно стараясь вылезти из ямы в песке.

Отвернувшись от окна, он посмотрел на часы. Пока мальчик был рядом, он не мог сделать этого, и теперь, к своему ужасу, обнаружил, что было без трех минут три. Это конец тому насекомому, которое пыталось выбраться из песка, словно какой-то жестокий бездельник, проводящий на пляже целые дни, придавил его ногой и тем самым отнял у него всякий шанс на спасение.

Он больше ничего не испытывал — ни страха, ни надежды, ни чего-то еще. Его охватило оцепенение, и только в глубине сознания еще теплилась какая-то мысль. Но все кончится, когда настанет время и прозвучит взрыв. Это было похоже на то, как вырывают зуб, сделав укол новокаином. Внутри Стэппа бился сейчас лишь один нерв, нерв предчувствия, все же остальное будто атрофировалось. Притупление сознания в преддверии смерти было для него своеобразной анестезией.

Теперь уже слишком поздно даже пытаться спасать его, если только не остановить будильник. Если бы кто-нибудь сошел по лестнице именно в эту минуту с острым ножом в руке и разрезал его путы, он бы успел броситься к часам и остановить их… А вот теперь и на это не остается времени. Не остается ни на что, кроме смерти.

В тот момент, когда минутная стрелка медленно наползла на деление «12», он издал звериный глубокий рев, утробный рев, как у собаки, грызущей кость, — и только кляп не позволил издать эти звуки в полную силу. Он сощурил глаза, превратив их в узкие щелки, будто это могло устранить то, что должно было случиться сейчас, или, по крайней мере, не дать проявиться ему во всей его страшной, губительной мощи. Что-то в глубинах его подсознания — что именно, он не имел ни времени, ни умения распознать — подсказало ему, что есть темные длинные коридоры, которые позволят уйти от смерти. Он не знал, как воспользоваться этими коридорами, их поворотами и закоулками, чтобы увеличить расстояние между собой и грядущей опасностью. О, мудрый, милосердный создатель разума, слава тебе, что ты сделал доступным нам, смертным, простой выход! И к нему, к этому выходу, устремилось нечто, что еще было и уже не было им. Устремилось к святости, солнечному свету и смеху.

Минутная стрелка на часах стояла в вертикальном положении, составляя с часовой идеальный прямой угол. Уже истекали последние секунды его существования.

Прошло еще какое-то время, короткий миг, не более того, и стрелка уже не стояла вертикально, но он не знал этого, поскольку был в состоянии, близком к смерти. Потом между стрелкой и двенадцатичасовым делением появился разрыв, отчетливо заметный на белом циферблате. И это произошло после того, что должно было свершиться! Часы показывали одну минуту четвертого. Его трясло с ног до головы, но не от страха, а от смеха.

И этот смех вырвался наружу, когда из его рта извлекли мокрый окровавленный кусок ткани. Казалось, что звуки вытянули из него вместе с кляпом.

— Нет, не снимайте с него пока эти веревки! — предупредил полисмена человек в белом халате. — Подождите, пока не принесут смирительную рубашку, а то вы с ним не справитесь.

Фрэн, с глазами, полными слез, взмолилась, прижимая руки к ушам:

— Вы можете сделать так, чтобы он перестал так смеяться? Это же просто невыносимо! Что с ним?

— Он не в своем уме, леди, — терпеливо объяснил ей врач.

На часах было пять минут восьмого.

— А что в этой коробке? — спросил коп и небрежно пнул ее ногой.

Коробка легко заскользила по полу, увлекая за собой часы.

— Ничего, ответила Фрэн сквозь рыдания, слыша не прекращавшийся ни на минуту смех Стэппа. — Просто пустая коробка. Мы в ней храним удобрения, но я забрала их, чтобы удобрить землю для цветов. Я… я хочу развести их у задней стены нашего дома.

Убивать, так сразу!

Попадается тот, кто колеблется

Как-то ранним чикагским вечерком Брэйнс Донливи решил проведать своего дружка Фэйда Уильямса. По этому случаю он надел плотно облегающее темно-синее пальто, надвинул шляпу на брови и засунул в кобуру под мышкой револьвер 38-го калибра. Было ветрено, и без любой из этих вещей он вполне мог простудиться, особенно без последней.

Он и Фэйд были знакомы много лет. Они так много знали друг о друге, что им просто необходимо было быть лучшими друзьями, поэтому револьвер 38-го калибра был взят не из предосторожности, а по привычке. Если уж быть откровенным, то Фэйд — это не настоящее имя этого джентльмена. Хотя он и был известен своей способностью исчезать, словно растворяться в воздухе на довольно продолжительное время, он получил эту кличку[2] вовсе не поэтому. Ее позаимствовали из одной азартной игры в кости, за которой можно приятно провести время. В ней выражение «фэйд» означало, что один из партнеров отвечает на ставку другого такой же ставкой, иными словами, старается не подвергать себя особой опасности.

Но Фэйд вообще-то не играл в кости, у него были другие способы заработать крупные деньги. Он был полупрофессионалом по части устройства ложных алиби и всяких других делишек. Хотя его ловкие проделки в зависимости от времени, места и обстоятельств приносили ему неплохие деньги, он ревностно оберегал свой статус любителя: его имя не значилось в телефонной книге, и он не имел вывески, которая бы рекламировала его услуги. К нему нельзя было прийти просто так, с улицы, но если Фэйд вас знал, то, заплатив ему приличную сумму, вы выходили от него с алиби, аккуратно оформленным на оберточной бумаге. Слишком уж частое появление его в качестве свидетеля, помогавшее выпутаться некоторым личностям, «по ошибке» обвиненным в преступлениях, заставляло правосудие временами с подозрением коситься на него.

Но тем не менее положение Фэйда было вполне устойчивым, и иметь с ним дело почти означало заранее купить себе право неподсудности. Вот почему Брэйнс Донливи и направился к нему сейчас, замыслив убийство.

Однако Брэйнсу было противно, когда подобные дела называли своим именем. Для него это было просто «рассчитаться». Слово «убийство» подходило другим людям, только не ему. Насколько он знал, ни один из полудюжины людей, что были на его счету, не был в ладах с правосудием. Он никогда не убивал ради того, чтобы убить, не убивал даже из выгоды, он делал это только тогда, когда у него возникало сильное чувство недовольства кем-то.

И делал он это даже не для того, чтобы свести старые счеты, просто им руководило какое-то сентиментальное чувство. У него наворачивались слезы на глаза от жалобной песенки, когда он сидел за кружкой пива. Было известно также, что мог глухой ночью запустить булыжником в витрину мясника лишь для того, чтобы освободить оказавшегося взаперти маленького котенка. И вот теперь он направлялся в один из притонов на окраине, над входом в который сверкала красными неоновыми буквами вывеска: «Оазис». Это был не клуб и не кабаре, а просто пивная, которую Фэйд использовал как прикрытие. Судя по звукам радио, можно было догадаться, что это за заведение. Бармен вопросительно наклонил голову, увидев его:

— Что надо?

— Босса, — ответил Брэйнс. — Скажи ему, что это Донливи.

Бармен не двинулся с места, а только нагнулся, вроде бы для того, чтобы посмотреть, что у него находится под стойкой бара. Его губы беззвучно зашевелились, а потом он выпрямился и оттопыренным большим пальцем сжатой в кулак руки показал назад:

— Вот там. Видишь дверь?

Брэйнс видел эту дверь и двинулся прямо к ней. Но прежде, чем он дошел до двери, она распахнулась, и в проеме возник Фэйд, вышедший, чтобы впустить его.

— Ну, как ты, мой мальчик? — гостеприимно спросил он.

— Есть о чем поговорить с тобой, — ответил Брэйнс.

— Понятно. Входи.

Он пропустил его, дружелюбно похлопав по плечу, осмотрел заведение и закрыл за собою дверь.

Прямо от двери шел короткий коридор с телефонными кабинами по сторонам. В конце его была видна открытая дверь в кабинет Фэйда. На кабине слева болталась табличка с надписью: «Не работает». Проходя мимо, Брэйнс задел ее, и она упала. Фэйд аккуратно поднял ее, водрузил на прежнее место и только затем проследовал за ним. Когда они оба вошли в кабинет, он закрыл дверь.

— Ну, как тебе мое новое место? Ничего себе, правда?

Брэйнс огляделся вокруг. На письменном столе, за которым только что восседал Фэйд, лежал разобранный револьвер 38-го калибра. А около него — испачканный маслом кусочек замши и маленькая горка патронов, вынутых из барабана. Брэйнс улыбнулся, но без намека на иронию.

— Что, ждешь неприятностей?

— Я постоянно делаю это. Я стараюсь держать оружие чистым, — ответил Фэйд. — Да и нужно скоротать время, сидя здесь целый час. У меня тут несколько таких вещиц. Я иногда достаю их и рассматриваю, чтобы вспомнить старые времена.

Он сел, собрал патроны в ладонь и начал один за другим вставлять их в барабан.

— Ну, и что ты задумал? — спросил он, поглощенный своим занятием.

Брэйнс тотчас уселся напротив.

— Послушай, мне надо завтра ночью провернуть одно дельце, — начал он доверительно. — Ты же дока в таких делах, посоветуй мне, как сделать так, чтобы все было чисто…

— Убийство? — спросил Фэйд, даже не поднимая на него глаз. — Что, снова?

— Ну что ты, вот уже восемнадцать месяцев, как я ни в кого не целился, — возразил Брэйнс.

— Может, и так, но ты уже убрал чуть ли не дюжину. Почему бы тебе не залечь на дно и не дать себе отдохнуть?

— Но я не собирался никого убивать, — возразил Брэйнс. — Ты должен знать это, ты же сам помогал мне рассчитать все в последний раз. Я просто сбил пожилую леди, когда учился водить автомобиль своего приятеля.

Фэйд щелкнул перезаряженным револьвером и положил его на стол.

— Что-то припоминаю, — сказал он и, поднявшись, направился к небольшому стенному сейфу. — Про какое-то дельце в Цинциннати, я еще делал тогда прикрытие для тебя.

— Ну конечно, — безмятежно отозвался Брэйнс, похлопывая себя по внутреннему карману. — Я прихватил с собой деньжат.

Фэйд не оставил эти слова без внимания. Он открыл маленькое отделение в сейфе, вытащил оттуда пачку бумажек и начал просматривать их одну за одной.

— Э, да вот она. Сто пятьдесят долларов оформлены как карточный долг. Другие сто пятьдесят ты мне передал ночью, перед тем делом, помнишь?

Он сунул остальные бумаги снова в сейф и только эту одну положил на стол перед Брэйнсом, не отрывая тем не менее от нее руки.

Брэйнс, слюнявя большой палец, деловито отсчитывал десятки. Потом, когда закончил, двинул Фэйду через стол кучку банкнотов.

— Вот, получи…

— Хочешь, чтобы я порвал это при тебе? — предложил Фэйд, одной рукой двигая расписку к Брэйнсу, а другой подтягивая к себе деньги.

— Сам порву, — возразил Брэйнс. Он взял бумажку, внимательно прочитал, потом сложил и аккуратно убрал. — Так будет вернее.

Ни один из них не выказывал никакой враждебности к другому.

— Ну а как насчет нового дельца? — продолжил Брэйнс. — Придумаешь мне прикрытие на завтрашнюю ночь?

Фэйд взял револьвер и кусочек замши и принялся снова протирать оружие, время от времени дыша на металл.

— Ты снова крупно рискуешь, Брэйнс, — сказал он. — Один или два раза подобное еще проходит, но ты что-то начал делать это слишком уж часто. Если я буду мелькать вместе с тобой по судам, мне не поздоровится: они что-то учуяли там, в Цинциннати, и несколько недель таскали меня на допросы. — Он слегка улыбнулся. — Если я соглашусь, то это обойдется тебе в пять сотен, — сообщил он своему клиенту. — С каждым разом становится все труднее проделывать такие штуки.

— Пять сотен! — возбужденно воскликнул Брэйнс. — Ты, наверное, чокнулся! За пять сотен я вот выйду сейчас и найму полдюжины парней, которые сделают за меня эту работу!

В ответ Фэйд безразлично кивнул на дверь:

— Тогда иди. Зачем же ты пришел ко мне?

Но Брэйнс не сделал даже попытки встать и уйти.

— Ты знаешь так же хорошо, как и я, — продолжал Фэйд, — что, кого бы ты ни нанял, они тут же расколются, как только их затащат в заднюю комнату полицейского участка. И еще одно, — добавил он с хитрецой, — ты ведь испытываешь удовлетворение, когда делаешь дело сам.

Брэйнс решительно кивнул:

— Конечно. Кто же, черт возьми, любит рассчитываться на расстоянии? Мне нравится видеть, как они таращат глаза перед тем, как из револьвера вылетит пуля, на которой начертано их имя. Нравится видеть, как они падают и медленно переворачиваются… — Он покрутил в руках пачку оставшихся купюр. — Сейчас дам тебе сотню. Это все, что имеется у меня при себе. Обещаю, что остальные четыреста заплачу тебе сразу же, как только все утихнет. Да и можно ли разве требовать всю сумму вперед? Никто так не делает. — Он подсунул деньги под опущенную ладонь Фэйда. — О чем разговор? — настойчиво твердил он. — Это же пустяк. Я тебя не обману, ты же можешь справиться со мной одной рукой, держа другую за спиной. — И добавил, чтобы польстить его профессионализму: — Я мог бы накрыть его еще на прошлой неделе, в Гэри,[3] но не стал делать этого. Не хочу идти на такое дело, не заручившись твоей поддержкой.

Фэйд отложил замшевую тряпочку, пару раз прошелся ногтем большого пальца по пачке денег, а потом придвинул ее на край письменного стола в знак согласия.

— Дай мне хотя бы маленькую наводку, — хрипло сказал он. — И пусть это будет в последний раз. Я тебе не Гудини.[4]

Брэйнс с готовностью придвинул свой стул поближе к нему.

— Если говорить о причине, то она очень серьезная. Тот парень наступил мне на любимую мозоль. Тебе не надо знать, кто он такой, я все равно не скажу. Я проследил за ним, когда он в начале этой недели приехал из Гэри, и теперь глаз с него не спускаю. Он и не подозревает, что ему грозит, и это просто прекрасно. — Брэйнс чуть поплевал на руки, энергично потер ими и продолжил: — Сейчас он забился в крысиную нору в Норт-Сайде,[5] и все складывается так, будто он сам напрашивается на это. Я целую неделю рисовал всякие схемки и выучил все наизусть.

Он достал карандаш, бумагу и начал быстро что-то вычерчивать. Фэйд с интересом подался вперед, но предупредил:

— Только говори потише.

— В отеле семь этажей. Он занимает номер на самом верхнем. Теперь мне даже не нужно входить в это здание снизу, чтобы добраться до него, понимаешь? Дело в том, что окно его комнаты выходит на крышу шестиэтажного дома, чуть ли не вплотную примыкающего к гостинице. Промежуток между двумя этими строениями представляет собой некое подобие вентиляционной шахты. Не запасного пожарного выхода, нет, ничего похожего, а именно шахты, в которой снизу доверху тянется водосточная труба. В общем, это удобное во всех отношениях место. Взять хотя бы уже то, что никто не удосуживается запирать дверь, которая ведет с лестницы на крышу жилого дома, войти же в этот дом может любой, кто пожелает. Я провел там, наверху, целую неделю, лежа на пузе и наблюдая незаметно за его комнатой. И там же, на крыше, припрятал до поры до времени доску, которую раздобыл, чтобы по ней проникнуть в его нору. Я даже примерил ее, когда его не было дома: она достает как раз до подоконника. Его комната на седьмом этаже отеля, а дом, как я уже говорил, шестиэтажный, поэтому крыша лишь на ярд выше подоконника в том номере. А это значит, что доска будет лежать не слишком круто и я, таким образом, смогу легко перебраться по ней туда и обратно. — Он с победоносным видом воздел руки кверху. — Я пристрелю его, насадив на ствол, словно здоровенную картофелину из Айдахо. И я проделаю это так тихо, что даже в соседнем номере ничего не услышат, не говоря уже о прохожих на улице!

Фэйд в задумчивости потер нос и изрек:

— Здесь есть свои «за» и «против». Будь осторожен с этими досками, вспомни, что случилось тогда в Хоупуэлле.[6]

— Да мне даже не пришлось искать ее где-то, — торжествующе произнес Брэйнс, — она еле держалась, и я отодрал ее от забора на заднем дворе.

— А предположим, он увидит, что ты к нему перелезаешь, что он сделает, смоется из комнаты?

— Я полезу, когда его не будет. Заберусь в платяной шкаф и буду ждать, когда он вернется. Он каждый раз, уходя, оставляет окно открытым, чтобы комната проветрилась.

— Ну а другие окна на том же этаже? Кто-нибудь может случайно выглянуть и увидеть, как ты перелезаешь.

— В жилом доме на этой стороне вообще нет окон. А в отеле имеется лишь по окну на этаж, и все они расположены строго по вертикали — одно под другим. Комната на шестом этаже пока что свободна, — во всяком случае, до позавчерашнего дня ее никто не занимал, — так что оттуда никто ничего не увидит. А из окон остальных пяти этажей, думаю, никто не заметит в темноте доску темно-зеленого цвета, которая будет торчать наверху, на фоне ночного неба. Не правда ли, здорово я придумал? А теперь послушаем, что ты скажешь насчет того, чтобы устроить все так, будто меня там вовсе и не было.

— Сколько времени тебе на все это надо? — спросил Фэйд.

— На то, чтобы перелезть туда и обратно и оставить его там валяться холодным, мне потребуется тридцать минут.

— Я даю тебе час. Ты отправишься туда отсюда и сюда же вернешься, — решил Фэйд. — А теперь подпиши эту бумагу и будь внимателен. Если что-нибудь сорвется, вини себя самого.

Брэйнс прочитал бумажку, которую написал Фэйд. Как и при прежней сделке между ними, причитавшаяся с него сумма была оформлена как простой карточный долг. Расписка не имела никакой юридической силы. Да ей и не надо было ее иметь. Брэйнс прекрасно знал, какое наказание последует, если уклониться от уплаты долга, обозначенного на таких вот клочках бумаги. Там не оговаривалось время, но Фэйд, в отличие от кредиторов, ссужающих деньги на законных основаниях, был твердо уверен, что должники вернут деньги в срок.

Брэйнс старательно, приоткрыв рот, вывел в нижней части листка «Брэйнс Донливи» и вернул его Фэйду. Тот положил его в сейф вместе со стодолларовым задатком и закрыл дверцу, даже не потрудившись ее запереть.

— А теперь выйдем на минутку за дверь, — позвал он. — Я тебе чего-то покажу.

В коридоре, остановившись между двумя телефонными кабинами, он сказал:

— Слушай внимательно и запоминай: ты платишь мне за это пять сотен. В мой кабинет можно попасть и выйти только со стороны бара, откуда ты и прошел ко мне. Здесь нет ни окон, ни дверей — в общем, ничего такого. Если ты вошел сюда, значит, ты тут, пока кто-нибудь не увидит, как ты отсюда выходишь. — Он подтолкнул Брэйнса локтем в ребра. — Так как же сможешь ты незаметно выйти от меня и потом вернуться, если тебе понадобится вдруг наведаться в другое место, чтобы с кем-то расквитаться?

Он снял с кабины табличку, на которой было написано: «Не работает», сунул ее под мышку и открыл застекленную дверцу.

— Входи, — пригласил он, — будто ты собираешься кому-то позвонить, и нажми посильнее на заднюю стенку кабины.

Брэйнс сделал, как ему было сказано, и чуть не упал, поскольку задняя стенка раскрылась, как дверь. Быстро оглядевшись, он понял, что очутился в заднем углу тускло освещенного гаража. Ближайшая электрическая лампочка находилась от него на расстоянии многих ярдов. Наружная сторона двери была побелена и не отличалась от оштукатуренной стены. Стоявший рядом автомобиль со снятыми колесами заслонял этот тайный выход.

Когда Брэйнс вернулся назад, дверь сама закрылась за ним. После того как он вышел из кабинки, Фэйд снова повесил на нее табличку.

— Гараж принадлежит мне, — заметил он. — Через эту дверь можно выйти и войти так, что никто из сидящих в баре, в том числе и бармен, ни о чем не узнает. Эту штуку я сделал лично для себя.

— А когда я вернусь обратно, ты сам откроешь мне эту дверь? — поинтересовался Брэйнс.

— Нет, для того чтобы вернуться через эту дверь, тебе следует, когда будешь уходить, подсунуть под нее картонный клинышек, но не очень толстый, чтобы из-под двери не пробивался свет. Когда ты думаешь уйти?

— В десять. Он всегда возвращается в одно и то же время, около десяти тридцати.

— О’кей, — живо отозвался Фэйд. — Ты спросишь меня там, в баре, как сегодня. Я выйду наружу, мы дружески похлопаем друг друга по спине и выпьем вместе. Потом пройдем сюда и сядем, чтобы перекинуться в покер. Я попрошу еще выпивки, бармен принесет ее и увидит нас обоих здесь, сидящих в рубашках с закатанными рукавами. Мы будем громко говорить друг с другом, чтобы все в баре нас слышали, — я позабочусь о том, чтобы радио не работало. Потом мы немного утихнем, и в этот момент ты смоешься. А я буду продолжать говорить, будто ты здесь. Когда ты вернешься, я выйду тебя проводить до двери. Тебе надо будет сделать вид, будто ты неплохо сыграл, и, чтобы все знали, что ты в выигрыше, поставь выпивку всем, кто окажется в баре, — они запомнят это, будь уверен. Вот это и будет твоим прикрытием.

Брэйнс с восхищением посмотрел на него:

— Ну, приятель, это стоит того, чтобы выложить пять сотен!

— Да, конечно, — мрачно ответил Фэйд. — Сам я мало что имею от этого, ты должен понимать. Одна установка этой фальшивой кабины обошлась мне в сто пятьдесят.

Он снова сел за стол, взял револьвер и замшу и продолжил свое занятие.

— Еще одно. Когда поедешь оттуда, поплутай побольше, почаще меняй такси, чтобы нельзя было выследить твой путь от отеля до гаража. Это мой гараж, как я уже сказал тебе.

Он заглянул в дуло револьвера, потом дунул туда.

— Осторожнее, ты же перезарядил его, — предостерег Фэйда Брэйнс. — В один прекрасный день ты снесешь себе полголовы, если будешь вот так забавляться. Ну, я пошел домой, мне надо сегодня хорошенько отдохнуть, чтобы как следует насладиться завтра ночью.

Он попрощался и удалился.

На следующий вечер, войдя в бар, Брэйнс услышал, как ночная бабочка спросила у бармена:

— Что случилось с радио, почему оно не работает?

Необычная тишина царила в «Оазисе», хотя люди, как всегда, в два ряда сидели вдоль стен.

— Пришлось отнести приемник в ремонтную мастерскую, — отрывисто ответил бармен.

Он увидел, как вошел Брэйнс, и, не дожидаясь, когда спросят Фэйда, нырнул под стойку и приник к переговорной трубе, которую хозяин заведения проложил между баром и своим кабинетом. Задняя дверь открылась, и вышел Фэйд, громко произнося на ходу сердечные приветствия. Все головы повернулись к нему.

Фэйд и Брэйнс похлопали по-дружески друг друга по плечам и подошли к стойке.

— Ну-ка, дай выпить моему приятелю Донливи, — распорядился Фэйд, обращаясь к бармену.

Брэйнс попытался было заплатить.

— Ну нет, ты у меня в гостях, — запротестовал Фэйд.

Через несколько минут бармен бросил перед ними на стойку пару игральных костей. Все от нечего делать внимательно следили за каждым ходом. Немного погодя Фэйд нетерпеливо отодвинул кости в сторону.

— Ты меня завел, — признался он. — Я знаю способ получше, чтобы вернуть свои деньги. Пойдем ко мне в кабинет и сыграем там в карты пару-другую партий.

Когда дверь за ними закрылась, бармен изрек со знанием дела:

— Теперь они там засели на всю ночь.

Как только приятели оказались за дверью, вся их наигранная сердечность улетучилась, и они, войдя в кабинет, сразу же приступили к осуществлению плана. Сорвав обертку с новой колоды, Фэйд бросил карты на стол. Потом снял пиджак и жилет и повесил их на гвоздь. Брэйнс сделал то же самое, так что теперь стал виден его револьвер в наплечной кобуре. Затем каждый взял наугад по пять карт, после чего они уселись за стол друг против друга.

— Делай ставку, — пробормотал Фэйд, постучав рукой по столу.

Брэйнс достал из кармана горсть мелочи и однодолларовых монет и швырнул все это на середину стола. И оба затихли, рассматривая свои карты.

— Играй тем, что у тебя на руках, — сказал Фэйд. — Он с минуты на минуту принесет выпивку.

Дверь в кабинет они оставили открытой. И как только Брэйнс, сбросив пару карт, потянулся за другими, дверь внезапно открылась и показался бармен с двумя стаканами и бутылкой на подносе. Поскольку он тоже не закрыл за собой дверь, они оказались на какое-то время на виду у всех, кто сидел в зале. Бармен, поставив бутылку и стаканы, задержался, чтобы взглянуть через плечо своему хозяину. И тут же вытаращил глаза: у Фэйда на руках был «ройал флеш»,[7] что случается так редко.

— Проваливай, — коротко приказал хозяин, — и не показывайся больше. Мне надо сосредоточиться.

Бармен вылетел из кабинета, закрыл за собой дверь и, вернувшись в зал, принялся рассказывать посетителям, как феноменально везет его боссу.

Фэйд тут же повернул руку так, чтобы Брэйнс мог видеть карты.

— Пошуми немного, — скомандовал он, — и вперед! Не забудь подсунуть картонку под дверь, иначе не войдешь обратно.

Брэйнс деловито натянул жилетку, пиджак и пальто и застегнулся. Потом стукнул кулаком по столу с такой силой, что он едва не развалился. Произведенный при этом оглушительный грохот был тут же сопровожден диким ревом Фэйда. Однако лица обоих партнеров хранили бесстрастное, холодное выражение.

— Я буду время от времени орать твоим голосом, будто ты все еще здесь, — пообещал Фэйд.

Брэйнс допил свой стакан и, сложив ладони обеих рук в прощальном жесте, открыл дверь кабины с надписью: «Не работает» — и протиснулся внутрь. Потом закрыл ее за собой, сорвал верх со спичечной упаковки, сложил картонку вдвое, толкнул заднюю стенку и, выскользнув наружу, подложил свернутую картонку под дверь так, чтобы она немного торчала наружу и ее можно было бы ухватить ногтями.

Задняя часть гаража была погружена во мглу. Он прижался к разобранной машине и посмотрел вперед. Единственный служитель стоял у входа и разговаривал с только что приехавшим владельцем автомобиля.

Брэйнс, едва касаясь пола, побежал по направлению к ним, прячась за стоявшими в ряд машинами и складываясь каждый раз вдвое, когда ему приходилось преодолевать открытое пространство между двумя автомобилями. Одна машина стояла слишком уж близко к стене, и Брэйнсу пришлось вскочить на задний бампер и бежать по нему, словно обезьяна. Последний автомобиль находился футах в двадцати от ворот гаража, и, таким образом, Брэйнса отделяла от улицы широкая, не заставленная ничем полоса закапанного бензином асфальта. Выжидая удобного момента, он спрятался в тени, отбрасываемой крайней машиной. Когда спустя минуту посетитель удалился, механик сел в его машину и отогнал ее, проехав мимо Брэйнса, в дальний конец гаража. У него наконец появился прекрасный шанс удрать незамеченным, на лучшее он не мог и надеяться. Он выпрямился и бросился через оставшуюся полосу асфальта к открытым воротам. Оказавшись на улице, Брэйнс резко повернул в сторону и не торопясь зашагал вперед.

Пройдя два квартала, он взял такси и проехал на нем половину пути. Потом зашел в магазин, поинтересовался, сколько стоит авторучка, вышел и сел в другое такси. На этот раз он остановил машину за пару кварталов до нужного ему места. Такси поехало в одну сторону, а он, свернув за угол, пошел в другую, прямо к тому дому, что был рядом с отелем. Брэйнс шагал, не глядя по сторонам, с таким видом, будто сам жил там и шел сейчас давно уже привычным ему путем.

На крыльце не оказалось никого, кто мог бы его заметить. Он толкнул незапертую дверь и стал подниматься по ступеням лестницы тяжелой походкой уставшего человека, который идет к себе домой. Ему везло в этот вечер, он не встретил никого на всех шести пролетах лестницы, хотя дом был наполнен шумом.

Правда, кто-то все же вышел из своей квартиры и начал спускаться, но это случилось, когда он уже был двумя этажами выше. Как только он ступил на верхнюю площадку, так тут же забыл о своей усталости и ускорил движение. Дверь на крышу, запертая только на щеколду, даже не скрипнула, когда ее открывали, потому что он собственноручно смазал петли двумя днями раньше. Он тихонько прикрыл ее за собой и, оказавшись в полной темноте, двинулся вперед по посыпанной гравием плоской крыше. Доска находилась там, куда он ее положил, — в противоположной от того места стороне, где он собирался ею воспользоваться. Это была одна из принятых им мер предосторожности: если бы даже кто-то и увидел ее днем, то не смог бы додуматься, что кому-то взбредет в голову перебраться по ней через проем между домами и влезть затем в окно отеля. Брэйнс подтащил доску к краю крыши, лег на нее на живот и посмотрел вниз.

И, увидев то, что увидел, позволил себе чуть улыбнуться уголками губ. Комната за окном была темна, квартирант еще не вернулся. Рама снизу была приоткрыта на фут, чтобы проветрить помещение. Все точно так, как он говорил Фэйду! В окне этажом ниже не было света. Значит, эта комната по-прежнему пустует. Не горел свет и в других окнах, расположенных выше третьего этажа и казавшихся отсюда, сверху, не более почтовой марки. Итак, все благоприятствовало успешному осуществлению его плана.

Он опустился на колени, положил конец доски на низкое свинцовое ограждение и начал выдвигать ее вперед, по направлению к окну. Одной ногой он надавливал при этом на конец доски, стараясь, чтобы ее свободный конец не опускался ниже подоконника. Когда же наконец доска достигла выступа подоконника, не задев занавески, Брэйнс осторожно опустил ее. Проем между домами был перекрыт. Убедившись, что доска достаточно надежно опирается на ограждение крыши и не соскользнет с него, когда он полезет по ней, он поднялся, отряхнул руки и встал, балансируя, на доску в том месте, где она касалась свинцовой опоры.

Брэйнс не беспокоился о том, что она сломается под его весом, поскольку заранее испытал ее тут же, на крыше. Опустившись на четвереньки, он схватился руками за края доски и пополз. Расстояние, которое предстояло ему преодолеть, было небольшим. Стараясь не смотреть вниз, он не отрывал взгляда от темневшего перед ним окна. Доска была наклонена вниз, но не настолько, чтобы это беспокоило его. Находясь посередине, он двигался особенно осторожно, чтобы доска не перевернулась под его весом. Но все прошло удачно. Уткнувшись наконец носом в холодное оконное стекло, он поддел руками раму, поднял ее и протиснулся в комнату. Это оказалось так же просто, как и все остальное!

Первое, что он сделал, — это вернул раму в прежнее положение. При этом он сдвинул доску немного назад, чтобы ее конец не оттопыривал занавеску. Ему не надо было зажигать свет, потому что он, наблюдая за комнатой сверху, с крыши, совершенно точно запомнил расстановку мебели. Открыв платяной шкаф, он сдвинул в сторону вешалки с одеждой, чтобы освободить место для себя. Потом достал револьвер из наплечной кобуры, подошел к двери и постоял, прислушиваясь. Снаружи не доносилось ни звука. Вынув из кармана пальто большую сырую картофелину с аккуратно просверленной посередине дыркой, он насадил ее достаточно плотно, чтобы она не упала, на ствол револьвера. Закончив возню со столь оригинальным глушителем, Брэйнс сел в темноте в кресло и направил оружие на дверь.

Примерно через пятнадцать минут где-то вдалеке послышалось хлопанье закрываемой двери лифта. Он вскочил, залез в платяной шкаф и прикрыл за собой дверь, оставив только маленькую щелочку, позволявшую смотреть лишь одним глазом. В уголках его губ снова появилась все та же ухмылочка. В замке двери загремел ключ. Когда же она открылась, на фоне освещенного коридора показался темный силуэт. Затем дверь снова закрылась, и в комнате зажегся свет.

На какую-то долю секунды вошедший повернулся так, что его лицо стало видно сквозь щелочку приоткрытой двери платяного шкафа. Брэйнс удовлетворенно кивнул: пришел тот, кто ему нужен, и точно в то время, как он и рассчитывал. Все идет по плану. И самое главное, этот человек заявился сюда один.

Теперь лица уже не было видно. Звякнул ключ, брошенный на стеклянную поверхность комода, над покрытой белым одеялом кроватью промелькнула черная пола пальто, потом раздался щелчок включаемого радиоприемника, который начал разогреваться с подвывающим звуком. Брэйнс услышал, как парень громко зевнул. Он стоял в ожидании, держа наготове револьвер с импровизированным глушителем.

А затем все стало происходить со скоростью приведенного в действие затворного механизма фотоаппарата. Парень открыл дверь платяного шкафа, и они, разделенные расстоянием не более шести дюймов, уставились друг на друга. Одна рука противника Брэйнса словно прилипла к ручке шкафа, в другой же он все еще держал пальто, которое собирался повесить, пока оно не соскользнуло мгновение спустя вниз. Сам же Брэйнс даже не шевельнул рукой: револьвер был заранее приведен в нужное положение. Лицо намеченной им жертвы из розового стало белым, а потом и вовсе посерело. Медленно, стараясь на упасть, парень шагнул назад. Брэйнс столь же медленно сделал шаг вперед и, не глядя вниз, отшвырнул ногой лежавшее на полу пальто.

— Ну, Хитч, — мягко сказал он, — на трех первых пулях проставлено твое имя. Закрой глаза, если хочешь.

Хитч не стал закрывать глаза, вместо этого он вытаращил их, и они стали похожи на яйца, сваренные вкрутую и очищенные от скорлупы. Его рот и язык целую минуту находились в каком-то непонятном движении, но он так и не издал ни звука. И только спустя какое-то время выдавил наконец из себя:

— За что?

Эти слова были произнесены так тихо, что Брэйнс расслышал их только потому, что стоял совсем рядом со своей жертвой.

— Ну-ка, вытяни лапы вперед, как собака, которая просит кость, и повернись кругом, — приказал он.

Пока парень поворачивался, топчась на месте, с руками, вытянутыми вперед на уровне плеч, Брэйнс ловко похлопал его рукой по всем тем местам, где мог быть спрятан револьвер, чтобы убедиться, что его противник безоружен.

— Ну хорошо, — сказал он, — это было последнее твое упражнение.

Парень перестал крутиться. Колени у него подогнулись, он как бы повис на невидимой веревке.

Маленький радиоприемник к тому времени уже прогрелся, завывания прекратились, и в комнате зазвучал теперь голос, какой-то металлический и не очень четкий. Брэйнс бросил на приемник мимолетный взгляд и затем вновь уставился на бледное лицо перед ним.

— Я вышел из тюрьмы полгода назад, — прорычал он, — и первым делом решил отыскать мою прежнюю девочку, — ее звали Голди, ты видел ее со мной, припоминаешь?

Глаза Хитча забегали, словно дробинки.

— Но нигде не было никаких следов Голди, — продолжал Брэйнс. — Тогда я начал наводить справки, и что же я услышал? Что какая-то крыса по имени Хитч, которая считалась моим другом, увела Голди за моей спиной. Если начистоту, — он слегка повел револьвером, — меня не волнует эта девчонка, — я не захотел бы ее, даже если бы она была здесь, — но я никому не позволю так поступать со мной. Не имеет значения, бизнес ли это или женщина, а то и просто сказанные кем-то опрометчивые слова, которые мне не нравятся. Короче, я решил рассчитаться с тобой.

Палец, лежавший на спусковом крючке револьвера, начал двигаться назад. Хитч не спускал с него широко раскрытых глаз, напоминавших теперь увеличительные стекла.

— Можно мне сказать хоть одно слово? — прохрипел он.

— Это тебе не поможет, — пообещал Брэйнс. — Но попытайся, послушаем, что ты соврешь: ты все равно ведь получишь то, что припасено для тебя вот за этой картофелиной.

Хитч даже затрясся, стремясь выпустить как можно больше слов в отпущенный ему короткий срок.

— Я не собираюсь врать, ты прихватил меня, и я знаю, что это ни к чему хорошему не приведет. Она голодала, — ныл он. — Деньги, которые ты ей оставил, кончились… — Даже в том состоянии страха, в котором он находился, Хитч наблюдал краем глаза за реакцией Брэйнса. — Я знаю, что ты обеспечил Голди, но кто-то там подвернулся и обчистил ее. Тогда она пришла ко мне. Ей не на что было купить еду, и к тому же еще она осталась без крыши над головой. И я… я взял заботу о ней на себя, потому что ты — мой друг…

Брэйнс с отвращением фыркнул. По лицу Хитча струился пот. Голос на радио теперь сменила сентиментальная музыка. Брэйнс снова скосил глаза на приемник, но тут же перевел взгляд на Хитча.

— А ты что, не сделал бы этого для кого-нибудь? — взмолился Хитч. — Я так думаю, мы должны помогать друг другу…

Брэйнс не отвел от него взгляда, но немного опустил револьвер. Теперь оружие было нацелено на бедро его жертвы, а не в грудь. Может быть, он сделал так из-за веса картофелины. Голова Хитча двигалась вслед за револьвером. Он не спускал с него глаз и теперь смотрел в пол, словно кающийся грешник.

— Мы знали с ней оба, что делаем что-то не так. Мы много об этом говорили. И говорили еще, какой ты славный парень…

Цвет постепенно возвращался на его лицо. Оно не стало румяным, но уже не было и серым. Он делал глотательные движения, словно был переполнен эмоциями. А если это было не так, то, возможно, он просто старался прочистить горло.

— Наконец мы сдались… поскольку больше не могли ничего с собой поделать… И поженились.

Легкая спазма перехватила его горло.

В первый раз Брэйнс выказал некоторое удивление — его рот немного раскрылся, да так и остался в таком положении. А Хитч, похоже, нашел что-то интересное в рисунке на гостиничном ковре и поэтому не отрывал от него глаз.

— Но не только это… У Голди ребенок. У нас маленький беби… — Он печально поднял глаза. — Мы назвали его в твою честь…

Револьвер теперь был направлен прямо в пол, а между носом Брэйнса и подбородком отверстие стало еще шире. Во рту у него пересохло.

— Подожди, у меня здесь в комоде есть одно из ее последних писем, можешь сам прочитать. Открой его, — предложил Хитч. — А чтобы ты не думал, что я нападу на тебя, то я буду стоять вот здесь, у стены.

Брэйнс прошел к комоду и, отодвинув ящик, заглянул в него.

— Достань его сам, — как-то неуверенно произнес он. — И покажи мне.

Хитч молниеносным движением дотронулся до радиоприемника, и мелодия зазвучала громче. «Лучшая песня в сумерках…» Потом торопливо пошарил в ящике, отыскал конверт и открыл его дрожащими пальцами. Вытащив оттуда письмо, развернул его и показал Брэйнсу ее подпись:

— Видишь? Это от нее, от Голди.

— Покажи мне то место, где про ребенка, — хрипло сказал Брэйнс.

Хитч повернул письмо и показал на нижнюю часть первой страницы:

— Вот здесь, читай, я подержу.

У Брэйнса было отличное зрение, и ему не надо было подходить поближе. Он и отсюда видел то, что было написано черным по белому: «Я забочусь о твоем ребенке, как только могу, и делаю это ради тебя. Думаю о тебе всякий раз, когда смотрю на него…»

Хитч выпустил письмо. Его челюсть дрожала.

— А вот теперь давай, приятель, делай то, что задумал, — выдохнул он.

Брэйнс в нерешительности нахмурился. Он переводил взгляд с радиоприемника на лежавшее на полу письмо и обратно.

«И вот снова в сумерках зазвучала для нас сладкая песнь о любви», — несло свою обычную чушь радио.

Он моргнул пару раз. Разумеется, глаза у него остались сухими, но взгляд заметно смягчился. Хитч перестал тяжело дышать, а потом и совсем затих.

Послышался звук от падения картофелины-глушителя на пол. Она не удержалась в опущенном стволе револьвера и, соскочив с него, раскололась. Брэйнс спросил с видимым усилием:

— И вы назвали его в мою честь? Донливи Хитчкок?

Хитч согласно кивнул.

Брэйнс глубоко вздохнул.

— Может быть, не стоит, — с сомнением произнес он. — Может, я зря отпускаю тебя. Может быть, я не должен так делать, ведь я никогда не меняю своего мнения. — Он с презрением посмотрел на Хитча. — Что-то ты расстроил меня…

Он снова сунул револьвер в кобуру под мышкой и взял со столика ключ от комнаты.

— Стань за дверью и жди там, — коротко приказал он. — Я не буду выходить через парадную дверь, уйду так же, как и вошел, чтобы меня никто тут не видел. Ты можешь сказать, что сам запер дверь, когда уходил. Я не хочу, чтобы ты находился в комнате, когда я буду перелезать обратно.

Он не успел закончить, как Хитч был уже на полпути к двери.

— И не пытайся выкинуть какую-нибудь штучку, а то я еще могу изменить свое решение, — предупредил его Брэйнс. Он просунул одну ногу в окно, нащупал доску, а потом повернул голову и попросил: — Скажи хотя бы, какого цвета у него глаза?

Но Хитч не собирался больше обсуждать этот вопрос: в этот момент он был уже далеко в коридоре, вытирая на бегу лицо рукавом.

Брэйнс неловко, словно калека, перетянул ногу за окно, невнятно бормоча:

— Разве я мог пристрелить его, если он назвал своего ребенка в мою честь? Может быть, Фэйд и прав, мне надо немного приостановиться. Думаю, что угробил уже достаточно парней. Не беда, что я отпустил одного, может быть, это принесет мне счастье.

Перебираться обратно было легче, чем сюда: помогал соответствующий наклон доски. Он перелез через невысокий парапет и, ступив на крышу дома, убрал доску, вынул из кармана ключ от комнаты Хитча, спокойно бросил его вниз и отряхнул руки с довольным видом человека, сделавшего доброе дело. Ни одно совершенное им убийство не приносило ему такого удовлетворения. Он беспечно сдвинул шляпу на затылок, прошел в дверь, ведущую на лестницу, спустился вниз и вышел на улицу. Он сейчас не опасался, что его могут увидеть. Но его никто не увидел.

Пройдя немного, он начал оглядываться в поисках такси, чтобы поехать обратно к Фэйду. Ему надо было забрать у него свою сотню: ведь он не нуждался больше в алиби. Он надеялся, что Фэйд не станет возражать, но, если что-то будет не так, как он задумал, он может показать ему заряженный револьвер, чтобы окончательно убедить.

Такси нигде не было, и он продолжил путь, надеясь поймать машину позже. У него было хорошее настроение, и он надвинул шляпу на глаза.

— Какое же прекрасное чувство испытываешь, когда ребенка называют в твою честь! — пробормотал он.

Между тем Хитч был уже снова в своем номере, предварительно послав туда мальчика-рассыльного с запасным ключом, чтобы убедиться, что комната пуста. Заперев дверь, он плотно закрыл окно и опустил занавески. Ощутив себя в безопасности, он принял решение выехать из отеля сразу же, как только соберет свои вещи и подыщет место, где смог бы спокойно спать. Однако сейчас у него не было на это сил. Он прижался спиной к комоду и затряс головой. Но не от страха, а от невольного безудержного хохота. В руке у него было письмо от Голди, бывшей любовницы Брэйнса, которое он подобрал с пола. Внизу первой страницы было написано то, что прочитал Брэйнс:

«Я забочусь о твоем ребенке, как только могу, и делаю это ради тебя. Думаю о тебе всякий раз, когда смотрю на него…»

Перевернув страницу, Хитч не мог удержаться от нового приступа веселья, поскольку читал:

«…И я уверена, что ты оставишь его у меня: всякое ведь может случиться, когда тебя не будет со мной. Женщине, которая остается одна, обязательно надо иметь под рукой револьвер 32-го калибра. Не забудь взять в Чикаго с собой еще один — на случай, если ты там наткнешься сам знаешь на кого…»

Гордый родитель вынужден был схватиться за бока, потому что он хохотал так, что рисковал поломать себе ребра.

Пройдя примерно три квартала, Брэйнс поймал наконец такси. Он не стал менять в пути машину, но из уважения к Фэйду решил не подъезжать на такси к его гаражу, а выйти из машины чуть раньше и пройти немного пешком. Он мог бы теперь войти к нему прямо через бар «Оазис», как делал это не раз, но, если Фэйд придумал эту штуку, которая для него все равно что хлеб с маслом, почему не воспользоваться ею? И зачем раскрываться зря перед всеми, кто был в баре? Если он пройдет через зал, они сразу догадаются о существовании потайной двери.

Ворота гаража были, как всегда, широко распахнуты, но на этот раз не было видно даже механика: похоже, здесь для него не так уж много работы. Шмыгнув в гараж, Брэйнс стал продвигаться вперед тем же способом, как и тогда, когда выходил. Он протискивался между стеной и стоявшими в ряд машинами и вновь перебрался через бампер той, которую поставили слишком близко к стене. И в этот раз его тоже не видела ни одна живая душа.

Находясь на значительном расстоянии от открытой двери конторы, он увидел в ней человека, который сидел там и читал газету. Брэйнс обошел разобранный автомобиль без колес, отыскал чуть выступающий из-под двери клочок картона, малоприметный на фоне побеленной стены, и вцепился в него ногтями. Затем вытащил его наружу и открыл потайную дверь. Пройдя в телефонную кабину, он закрыл за собой дверь и только потом огляделся вокруг через стеклянные стенки. Дверь в бар по-прежнему была закрыта, зато дверь в кабинет Фэйда оказалась распахнутой как бы в ожидании его прихода. Немного погодя он вышел из кабины и остановился, прислушиваясь. В баре было очень шумно от топота ног, словно все посетители бросились бежать. Кто-то оттуда дубасил в дверь, будто все рвались к Фэйду! Вот бы не повезло ему, явись он сюда хотя бы минутой позже.

Бармен вопил сквозь дверь:

— Босс, у вас все в порядке? Что там случилось?

Брэйнс быстро развернулся и юркнул в кабинет.

— Я передумал, — задыхаясь, проговорил он. — Они там требуют тебя, что им нужно? Подожди, я сейчас достану свой…

Он начал лихорадочно расстегивать пуговицы пальто, потом пиджака и разом спустил с плеч и то и другое. Они так и повисли у него на локтях. Он, не обращая на это внимания, прищурился и посмотрел на стол в кабинете.

Там все оставалось по-прежнему — карты, выпивка, деньги. Только вот Фэйд сидел и дремал, ожидая его возвращения. Подбородок был опущен на грудь, голова наклонена чуть вправо, будто он к чему-то прислушивается. Над его головой вились три странные голубоватые струйки дыма, хотя сигары не было видно.

Брэйнс потянулся через стол и взял его за плечо, ощутив сквозь рубашку тепло тела.

— Эй, вставай!

И тут он увидел револьвер, который Фэйд уронил себе на колени. Из его дула лениво тянулся кверху тот самый дымок. Кусочек замши валялся на полу. Он понял, в чем дело, еще до того, как взял в руки револьвер, приподнял лицо Фэйда и заглянул в него. Фэйд любил чистить свои револьверы и делал это слишком уж часто. Теперь у него на лице остался всего один глаз: через другой прошла пуля.

Дверь рухнула под напором людей, и они, все до единого, оказались в кабинете, битком набившись в него. Представившаяся их взору картина, — Брэйнс с револьвером в руке и в полуснятом пальто тянулся через стол, — не нуждалась в комментариях. И он почувствовал, как у него вырвали револьвер и плотно прижали его руки к бокам. Бармен закричал:

— Что ты с ним сделал? — и тут же послал за копами.

Чего ему теперь хранить секрет Фэйда, ведь парень-то мертв! Брэйнс повел плечами, силясь освободиться, но сделать этого не смог.

— Я только что вошел! — завопил он. — Он сделал это сам! Говорю вам, я только что вошел!

— Ты скандалил с ним целый вечер! — кричал в свою очередь бармен. — За минуту до выстрела я слышал, как он орал на тебя. И все здесь тоже слышали. Так как же ты можешь утверждать, будто только что вошел?

Брэйнс испытал ужас, словно над ним занесли кузнечную кувалду и начали медленно опускать ее на то место, где он стоял. Он ощущал, как чьи-то руки обшаривают его. И теперь еще приедет полиция. Он лихорадочно пытался найти выход, думал о том, что сказать, когда они сличат расписку, которую он забрал у Фэйда, с новой, которую он только что выдал ему. Пытаясь привести свои чувства в норму, он беспорядочно замотал головой, словно находился в состоянии опьянения.

— Погодите, дайте мне показать вам, — вдруг услышал он свой голос. — Там есть фальшивая телефонная кабина, я прошел сюда через нее прямо после того, как это случилось… Дайте мне показать вам!

Он знал, что ему дадут это сделать, понимал, что они пойдут и посмотрят. И в то же время отдавал себе отчет в том, что это может и не помочь ему. Никто не видел, как он уходил отсюда через потайную дверь и как возвращался. Только Хитч мог бы спасти его, но пойди попробуй отыскать его!

Когда он вел людей к кабине, то так спешил, что чуть не падал. И при этом все время твердил:

— Я застрелил шестерых парней, и никто меня после этого не тревожил. Когда же оставил седьмого в живых, меня схватили за убийство, которого я не совершал!

Убийца поневоле

Пэйн все крутился вокруг дома, ожидая, когда наконец уйдет посетитель старика Бена Барроуза, потому что хотел поговорить с хозяином с глазу на глаз. И в самом деле трудно ни с того ни с сего попросить человека одолжить вам двести пятьдесят долларов в присутствии кого-то другого, тем более если у вас имеются довольно веские основания полагать, что вас тут же выставят прочь с пустыми руками.

Однако у него была куда более серьезная причина, чтобы поговорить со старым скрягой без свидетелей. Он неспроста припас в заднем кармане большой носовой платок, свернутый треугольником, а в другом кармане — некий инструмент, весьма похожий на те, которыми открывают окна.

Пока же он прятался в зарослях кустарника, наблюдая за Барроузом, который сидел у освещенного окна, и повторяя заготовленные слова, будто он уже получил возможность их произнести.

«Мистер Барроуз, я знаю, что уже поздно, и понимаю, что вы, может быть, уже забыли о моем существовании, но отчаяние не может ждать, а я как раз нахожусь в этом состоянии. — Это звучало хорошо. — Мистер Барроуз, я верой и правдой работал в вашем концерне долгих десять лет и в последние шесть месяцев его существования делал все, что мог, чтобы поддержать его. Я добровольно работал за половинное жалованье, помня, что вы дали слово выплатить мне все, когда дела пойдут лучше. А вместо этого вы пошли на ложное банкротство, чтобы отказаться от своих обязательств».

Далее следовало несколько слов помягче, чтобы все это не выглядело так сурово.

«Я не обращался к вам все эти годы, да и теперь не хотел бы причинять вам неудобства. Если бы я думал, что у вас и на самом деле нет денег, я бы и сейчас не пришел. Но мы все знаем, что ваше банкротство — искусственное, что вы сумели сохранить свой капитал. И уже ходят слухи, что вы организовали подставную корпорацию под другим названием, чтобы восполнить все, что потеряли. Мистер Барроуз, точная сумма вашей задолженности за шесть месяцев, когда я получал половину жалованья, составляет двести пятьдесят долларов».

Вот как раз в этом месте Паулина сказала, что надо держать себя с достоинством, не допуская никаких сантиментов и не произнося пустых слов: все должно быть ясно и точно.

И потом — сильная концовка, в которой каждое слово должно быть правдой.

«Мистер Барроуз, я нуждаюсь в помощи именно сейчас, я не могу ждать даже двадцать четыре часа. В подметках каждого моего ботинка дырки размером с пятидесятицентовую монету. Мне приходится подкладывать туда куски картона. У нас вот уже неделю нет ни света, ни газа. Завтра утром явится судебный исполнитель, опишет все, что осталось от мебели, и опечатает дверь.

Если бы я был один, то все бы пережил, ни к кому не обращаясь. Но, мистер Барроуз, у меня дома жена, которую я обязан содержать. Вы, может быть, ее не помните. Это была маленькая темноволосая девушка, которая один или два месяца работала стенографисткой у вас в конторе. Теперь вы, конечно, ее не узнаете: за последние два года она постарела на двадцать лет».

И это все. Все, что следовало сказать. И все же он понимал, что ему придется сделать усилие, прежде чем он осмелится произнести хоть слово.

Он не мог рассмотреть посетителя, его не было видно в окне. А Барроуз сидел прямо против окна, профилем к Пэйну. Он даже мог видеть, как двигаются его узкие губы. Один или два раза Барроуз поднимал руку в неопределенном жесте. Потом, казалось, он выслушал собеседника и медленно кивнул. Затем поднял указательный палец и покачал им, как бы подчеркивая какую-то мысль. После этого он поднялся и прошел в глубь комнаты, по-прежнему оставаясь на виду.

Он остановился у дальней стены и отвел рукой гобелен, который там висел. Пэйн вытянул шею и напряг зрение. Наверное, там, под гобеленом, был сейф, который жадный старикашка собирался открыть.

Вот если бы у него был бинокль!

Пэйн видел, что старый скупец задержался, повернул голову и сказал нечто своему посетителю. Чья-то рука потянула за шнур, и штора опустилась до самого низа.

Пэйн сжал зубы. Это древнее ископаемое все учитывает. Можно подумать, что он читает на расстоянии мысли и догадывается, что снаружи кто-то есть. Но все же щелочка осталась, и из-под шторы пробивался свет. Пэйн выскользнул из своего укрытия и подскочил к окну. Припав к щелочке, он сфокусировал взгляд на руке Барроуза, который набирал номер на сейфе, и ничего другого не замечал.

Три четверти поворота налево, туда, где на циферблате часов обычно располагается цифра «8». Потом обратно, туда, где помещается цифра «3». Потом снова обратно, на этот раз до «10». Довольно просто. Он так и запомнит: 8–3–10.

Барроуз открыл сейф и достал оттуда ящик, где хранил наличные. Поставил его на стол и снял крышку. Взгляд Пэйна застыл, рот угрюмо скривился. Только посмотреть на все эти деньги! Старый скряга запустил туда узловатые пальцы, достал пачку банкнотов и пересчитал их. Потом положил часть обратно, еще раз пересчитал то, что оставил, и положил на стол, после чего вернул коробку на прежнее место, запер сейф и завесил все это гобеленом.

В окне показались смутные очертания еще одного человека. Но он подошел слишком близко к щелочке под шторой, и потому рассмотреть его получше было невозможно. Но Пэйн и не пытался сделать это, поскольку старался не упустить из виду небольшую пачку денег на столе. Рука Барроуза, похожая на клешню, взяла ее и подняла. Другая рука, уже нормальная, потянулась к ней. Затем обе руки встретились.

Пэйн благоразумно вернулся на свой прежний наблюдательный пункт. Теперь он знал, где располагался сейф, и в этом было все дело. Он убрался как раз вовремя. Через мгновение штора вновь взлетела кверху, но на этот раз шнур потянула рука Барроуза. Посетитель двинулся к двери, Барроуз пошел за ним, и его тоже не стало видно. Свет в комнате вдруг погас. И тут же вспыхнула лампочка над крыльцом.

В тот промежуток времени, который у него оставался, Пэйн юркнул за угол дома, чтобы быть уверенным, что его присутствие не обнаружат.

Дверь открылась. Барроуз буркнул: «Доброй ночи», на что его посетитель ничего не ответил.

Похоже, что у них был далеко не сердечный разговор. Дверь тихо закрылась. Быстрые шаги простучали сначала по крыльцу, потом по асфальтированной дорожке по направлению к улице, удаляясь постепенно от того места, где, прижавшись к стене за углом, стоял Пэйн. Он не пытался разглядеть, кто это был. Для этого было слишком темно, да и главная его задача состояла в том, чтобы остаться незамеченным.

Когда шаги неизвестного человека затихли вдали, Пэйн передвинулся на то место, откуда он мог видеть переднюю часть дома. Он знал, что Барроуз сейчас здесь один: он слишком скуп, чтобы держать слугу, который работал бы у него круглые сутки. На одно-два мгновения тусклый свет прихожей мелькнул в стеклянных фрамугах двери. Вот теперь было самое время позвонить в дверь, если он хочет, чтобы эта старая калоша выслушала его мольбу, прежде чем ляжет спать.

Он прекрасно понимал это, но что-то удерживало его от того, чтобы подняться на крыльцо и позвонить. Он прекрасно понимал, что это было такое, но не позволял себе признаться в этом.

«Он просто молча захлопнет дверь перед моим носом, — оправдывал он свое поведение, сидя согнувшись в кустах и выжидая. — И если он меня здесь увидит, я буду первый, кого он заподозрит, когда…»

Во фрамугах над дверью снова стало темно. Барроуз начал подниматься по лестнице. Окно спальни наверху осветилось. Еще было время. Если он позвонит сейчас, то Барроуз снова спустится и откроет дверь. Но Пэйн не сделал ни одного движения.

Наконец огонь в окне спальни погас. Дом погрузился во мрак и выглядел теперь мрачной, безжизненной громадой. А Пэйн все стоял, борясь с собой. Впрочем, это не являлось борьбой в подлинном смысле слова, поскольку у него давно уже не было для этого сил. Он просто искал себе оправдания за то, что был готов совершить. За свои мысли, не позволявшие ему теперь называть себя честным человеком.

Как он посмотрит в лицо жене, если придет этим вечером с пустыми руками? Завтра вся их мебель будет выкинута на тротуар. Вечер за вечером он собирался серьезно поговорить с Барроузом, но каждый раз откладывал, так и не собравшись с духом, чтобы войти в этот дом. А почему? Прежде всего потому, что боялся, что не выдержит насмешливого отказа, который, несомненно, получит. Но куда более важным было другое: он понимал, что его униженная просьба автоматически закрывает ему возможность заполучить деньги другим, незаконным способом. Барроуз, скорее всего, за эти годы успел забыть о его существовании, но если он напомнит ему о себе, затеяв этот разговор…

Он решительно подтянул пояс. Ну уж нет, он не придет сегодня вечером к жене с пустыми руками и не станет обращаться с унизительной просьбой к Барроузу. А она и не узнает никогда, как он добыл эти деньги.

Пэйн выпрямился и огляделся вокруг. Никого не видно. Дом стоит особняком. Большинство улиц в этом районе только что проложили, и их еще не покрыли асфальтом, поскольку многие участки застроены. Он осторожно, но решительно двинулся к окну той комнаты, где видел сейф.

Трусость всегда приводит к большему риску, чем безрассудная смелость. Он боялся всего: прийти домой и предстать перед женой с пустыми руками, попросить денег у старого негодяя с отвратительным характером, потому что знал, что его оскорбят и выгонят вон. Поэтому он был готов проникнуть в дом и впервые в жизни стать грабителем.

Окно открывалось так легко, словно само приглашало его проникнуть внутрь. Он встал возле подоконника, просунул в щель между двумя половинками рам картонку от спичечной упаковки и приподнял язычок задвижки.

Затем спрыгнул на землю и, приставив к нижней раме тот малюсенький инструмент, который принес с собой, без усилий поднял ее вверх. Очутившись минутой позже в комнате, он опустил раму, чтобы она не привлекала к себе ничьих подозрительных взоров. Он удивлялся, почему раньше ему казалось, что для того, чтобы залезть в чужой дом, нужно обладать определенными навыками. Ничего подобного.

Он вытащил сложенный носовой платок и обвязал им нижнюю половину лица. В этот момент ему показалось, что он поступил правильно, но позже он понял, что это не так. То, что произошло потом, могло бы иметь место и в том случае, если бы он не сделал этого. Ведь платок не делает его невидимым, только не позволяет узнать.

Пэйн понимал, что не стоило зажигать свет, но не был настолько рассудителен, чтобы прихватить с собой карманный фонарик. Ему приходилось полагаться сейчас только на обычные спички, а это значило, что после того, как отодвинет гобелен, он сможет работать с кодовой шкалой сейфа лишь одной рукой.

Впрочем, это пустячное дело. У него не было точной комбинации, а только приблизительная позиция — 8–3–10. Если она не сработает, он немного изменит ее, и так или иначе, но сейф будет открыт.

Он и в самом деле открыл его. Вытащил коробку с деньгами и поставил на стол. И словно в ответ на этот его поступок вся комната тут же залилась ярким светом. В дверях стоял Барроуз, одетый в халат. Одна его рука была на выключателе, в другой он держал револьвер, направляя его на Пэйна.

У Пэйна подкосились колени, перехватило дыхание, и он, не в силах шелохнуться, замер на месте. Так могло случиться только с любителем, который впервые застигнут на месте преступления, но никак не с профессионалом. Догоравшая спичка обожгла ему большой палец, и он отбросил ее.

— Ну что, я появился в самый раз, верно? — со злорадством сказал старик. — Может быть, сейф и не так надежен, но у меня рядом с кроватью сразу же звучит зуммер, как только он открывается, понял?

Он мог подойти к телефону, который находился в той же комнате, что и Пэйн, и вызвать полицию, но в нем росло мстительное чувство, которому он не мог сопротивляться.

— Ты это давно задумал, — начал он, облизывая губы. — И я уже не один месяц догадывался об этом. — Старик сделал шаг вперед. — А теперь отойди от стола! Стань вон там и не двигайся, пока я… — Неожиданно его маленькие глазки сощурились подозрительно. — Постой-ка минутку. Не видел ли я тебя где-то раньше? Что-то мне в тебе знакомо. — Он подошел поближе и приказал: — Ну-ка, сними этот платок. Дай мне взглянуть, что ты за дьявол!

При мысли, что ему придется открыть лицо, Пэйн вконец запаниковал. Он понимал, что, пока Барроуз держит его на прицеле, ему никуда не деться: старик не откажется от мысли узнать, кто он такой.

Он в ужасе замотал головой.

— Нет! — задыхаясь, хрипло вскричал он через носовой платок.

Пэйн даже попятился, но наткнулся на стул.

Старик подошел к нему ближе.

— Тогда, ей-богу, я сам сниму его, — отрывисто сказал он.

Протянув руку, он схватился за нижний треугольный конец платка. Как только он сделал это, его правая рука отклонилась от прямой линии, упиравшейся в тело Пэйна, и тот уже больше не был под прицелом. Но воспользоваться представившимся ему шансом он так и не смог.

Трусость… Трусость иногда может подвигнуть на такие дела, за которые не взялся бы и смельчак. Пэйн не переставал думать о револьвере. И под воздействием какого-то импульса внезапно схватил старика за обе руки и широко развел их в стороны. Это был такой безрассудный поступок, которого Барроуз никак не мог ожидать, и поэтому он непроизвольно нажал на спуск. Револьвер, направленный в потолок, щелкнул вхолостую: то ли он дал осечку, то ли первый канал в барабане был без патрона, о чем Барроуз и не знал.

Пэйн держал руку старика, сжимавшую револьвер, на отлете, однако главной его заботой была другая — та, которой Барроуз пытался сдернуть с его лица платок. Он старался отвести ее как можно ниже, чтобы старик не дотянулся до платка. Потом вывернул резко сухое запястье правой руки старика так, что его пальцы разжались и он выронил револьвер. Оружие упало как раз между ними, и Пэйн отбросил его ногой в сторону на фут или два.

Потом поставил ту же ногу сзади ноги Барроуза и толкнул его. Старик рухнул навзничь на пол, и на том закончилась эта неравная схватка. Но и падая, старик одержал победу. Его левая рука, которую Пэйн отпустил, толкая его, описала в воздухе дугу и, вцепившись в платок, сорвала его.

Лежа на полу, Барроуз приподнялся на локте и узнал его, что было для Пэйна как нож в сердце.

— Ты — Дик Пэйн, грязный тип! Я тебя узнал! Ты — Дик Пэйн, ты работал у меня. Ты за это заплатишь…

И это было все, что он успел сказать. Он сам подписал себе смертный приговор. Пэйн действовал под влиянием какого-то нервного и мускульного возбуждения, вызванного инстинктом самосохранения, и даже не понимал, что делает, когда нагибался, чтобы подобрать упавший револьвер. Ощутив его в своей руке, он направил ствол револьвера прямо в рот старику, которого так боялся.

И затем нажал на спусковой крючок. Но и на этот, второй раз выстрела не прозвучало: то ли получилась осечка, то ли и в этом канале барабана не оказалось патрона. Пэйн тотчас же решил, что этот щелчок — данный ему еще один, последний шанс отказаться от того, что он чуть было не сделал сейчас. Все сразу изменилось, улетучилась тень сомнений, которые обуревали его до сих пор, и вместо импульсивного стремления, еще и подогретого борьбой, возникло холодное, обдуманное решение убить старика: у него ведь было время, чтобы дважды подумать, прежде чем отважиться на подобный шаг. Совесть делает из нас трусов. А он был трусом с самого начала.

У Барроуза оказалось достаточно времени, чтобы, брызгая слюной, молить в отчаянии Пэйна о пощаде и обещать ему, что не будет преследовать его. Он просто не мог не бороться за жизнь, пока у него оставалась хоть какая-то надежда.

— Не надо! — вопил он. — Пэйн… Дик, не надо! Я ничего не скажу, я никому не скажу, что ты был здесь…

И все же в глубине души Барроуз сознавал, что его песенка спета. Словно подтверждая это, Пэйн нажал на спусковой крючок, и третий канал барабана изверг смерть. Лицо Барроуза заволокло дымом. Когда дым рассеялся, он был уже мертв. Голова покоилась на полу, из уголка рта текла тонкая струйка крови. Со стороны могло показаться, что он всего-навсего разбил себе губу.

Пэйн так и остался любителем, даже после того, как совершил смертоубийство. Глядя на мертвое тело, он чуть слышно пробормотал:

— Мистер Барроуз, я не хотел…

Объятый ужасом, смертельно побледнев, он не в силах был отвести свой взор от того, что сотворил.

— Я сделал это! Убил человека, и теперь меня за это тоже убьют! Я пропал!

Он уставился в испуге на револьвер, будто это оружие, а не он сам, было повинно в том, что случилось. Подобрав платок, Пэйн начал машинально протирать револьвер, потом бросил это занятие. Ему вдруг пришла в голову мысль, что будет куда безопаснее для него, если он заберет оружие с собой, хотя принадлежало оно Барроузу. Он, как всякий неспециалист, мистически боялся отпечатков пальцев и был уверен, что не сможет протереть револьвер достаточно хорошо, чтобы убрать любые свидетельства того, что это оружие побывало в его руке. Ему казалось, что, протирая его, он мог оставить на нем новые отпечатки. И поэтому кончилось все тем, что он сунул револьвер во внутренний карман пальто.

Поразмыслив над тем, что делать дальше, он пришел к выводу, что самое лучшее — это побыстрее уйти отсюда. Внутри него забили дробь барабаны, призывая к постыдному бегству, и он понимал, что они теперь никогда не умолкнут.

Коробка с наличными деньгами стояла на столе в том самом месте, где он ее оставил. Пэйн подошел к ней и открыл крышку. Он больше не хотел этих денег и цепенел от одного их вида: они были теперь не просто купюрами, а страшными, кровавыми деньгами. Но ему нужно все-таки взять немного — хотя бы для того, чтобы легче было удрать отсюда. Он не стал пересчитывать, сколько денег было в коробке. По виду — никак не менее тысячи. Может быть, даже пятнадцать или восемнадцать сотен.

Он не возьмет ни цента больше того, что ему причитается. Заберет только те двести пятьдесят, за которыми и явился сюда. Ему, в его испуганном состоянии, казалось, что если он ограничится только тем, что по праву принадлежит ему, то это сделает его преступление менее отвратительным. Ему представлялось, что тогда он не станет настоящим убийцей и грабителем, и это давало ему право считать, что он пришел просто за долгом. Что же касается трагического происшествия, то это лишь непредвиденный несчастный случай. Подобными мыслями он успокаивал себя: ведь совесть в конечном счете пострашнее любого полисмена.

Торопливо отсчитав деньги, он засунул их в задний карман брюк и застегнул его. Он не мог сказать жене, что был здесь, иначе она догадается, что это он убил Барроуза, когда об этом начнут кричать газеты. Надо, чтобы она думала, будто он достал деньги где-то еще. Внушить ей это не так уж и трудно. Она знает, что он откладывал со дня на день свою встречу с Барроузом, поскольку, как чистосердечно признался он ей, ему вовсе не хочется обращаться к своему прежнему боссу с какой бы то ни было просьбой. И если бы не ее настойчивые увещевания сходить все же к Барроузу, он выбросил бы из головы эту мысль.

Только сегодня вечером она сказала:

— Не думаю, что ты когда-нибудь добьешься толка. Я почти потеряла всякую надежду, что ты увидишься с ним и хоть что-то получишь.

Так что пусть она полагает, что пока у него так ничего и не вышло. Насчет же денег он придумает какое-нибудь объяснение. Если не сегодня ночью, то завтра. Сразу же после перенесенного им только что шока это нелегко, зато завтра, когда он сможет рассуждать более хладнокровно, ему непременно удастся найти разумное решение этой проблемы.

Но не оставил ли он здесь чего-нибудь такого, что может выдать его и помочь полиции выйти на него? Лучше положить коробку с банкнотами на прежнее место, вполне возможно, что они так и не узнают, сколько денег в наличности держал дома этот старый скряга. Тем более, что такие люди часто и сами этого не знают.

Он обтер коробку носовым платком, которым обвязывал себе лицо, поставил ее на место, закрыл сейф и повернул шкалу кодов. Стараясь держаться подальше от окна, он погасил свет и прошел к парадной двери.

Он открыл ее, обернув руку носовым платком, и так же закрыл ее за собой. Потом, убедившись, что на улице никого нет, сбежал с крыльца, прошел торопливо по подъездной дорожке и, оказавшись на улице, свернул налево, в сторону дальней трамвайной остановки: он не хотел садиться в вагон в этом месте и в этот час.

Шагая по тротуару, Пэйн раз или два посмотрел на сверкающее звездами небо. Все уже позади. Дело сделано. Теперь это его тайна, его секрет. Воспоминание, которым он ни с кем не поделится, даже с Паулиной. Так говорил он себе. Но в глубине души он знал и другое: ничто не кануло в прошлое, все только начинается. Занавес, поднятый над сценой, опускаться не спешит. Такое преступление, как убийство, по своим последствиям во многом похоже на снежный ком, который катится вниз по склону, набирая все большую скорость.

Ему надо было выпить. Освободиться от этой ужасной мысли. Он не мог прийти домой, не промочив горла: ведь это единственный способ хоть как-то унять страх в душе. Кажется, питейные заведения открыты до четырех. Впрочем, он не большой любитель спиртного и поэтому не очень хорошо разбирается во всех этих тонкостях. Да вот оно, как раз такое место, на противоположной стороне улицы. И достаточно далеко от особняка старого скряги, более чем в двух третях пути от него.

В ресторане было пусто. Может быть, это к лучшему, а может, и нет: так его легче запомнить. Но теперь поздно уже рассуждать: он у бара.

— Чистое виски.

Бармен даже не успел повернуться, как он повторил:

— Еще одно.

Он не должен был так делать: то, что он глотал спиртное так поспешно, выглядело подозрительно.

— Да выключите вы это радио! — торопливо сказал он.

Этого тоже не стоило говорить, потому что и эти слова звучали подозрительно. Выключая радио, бармен внимательно посмотрел на него. Но тишина была еще хуже. Просто невыносима. И все из-за громкого барабанного боя, возвещавшего о грядущей опасности.

— Не беспокойтесь, включите его снова.

— Разберитесь, что вам надо, мистер, — ответил ему бармен с осуждающими интонациями в голосе.

Ему казалось, что он делает все неправильно. Начать хотя бы с того, что ему вообще не следовало сюда заходить. Надо сматываться отсюда как можно быстрее, пока он не натворил новых глупостей.

— Сколько?

Он вытащил две монеты — полдоллара и еще четверть, это все, что у него было.

— Восемьдесят центов.

У него екнуло в желудке. Все, что угодно, но тех денег не трогать! Он не хотел доставать их, опасаясь, что по выражению его лица, когда он вытащит их, бармен сразу все поймет.

— Во многих местах берут тридцать пять за порцию.

— Но только не за виски такого качества. Вы не распробовали.

Бармен явно насторожился, что-то заподозрив. Он склонился через стойку, прямо над ним, готовый перехватить каждое движение его рук.

Ему не надо было заказывать вторую порцию. Из-за недостающих пяти центов ему придется разворачивать всю пачку долларов прямо на глазах у этого человека. А ведь не будь этого, бармен, скорее всего, и не вспомнил бы о нем завтра.

— Где туалет?

— Вон дверь, прямо за автоматом по продаже сигарет.

Бармен не доверял ему. Пэйн ясно видел это по взгляду, который тот бросил на него.

Пэйн зашел в кабину, подпер дверь плечом, расстегнул задний карман и начал копаться в деньгах, отыскивая самый мелкий банкнот. Самой маленькой оказалась десятка, да и та была только одна. Придется разменивать ее. Он проклинал себя за то, что наведался сюда.

Неожиданно дверь позади него дернулась. Не сильно, но он этого не ожидал. И, пошатнувшись, он выронил пачку. Деньги веером рассыпались по полу. В приотворившуюся дверь просунулась голова бармена.

— Мне не нравится, как вы себя ведете, — проговорил он. — Ну-ка, убирайтесь из моего…

И тут он увидел деньги.

Револьвер Барроуза был слишком велик для внутреннего кармана пальто Пэйна, и когда дверь толкнули, торчавшая наружу рукоятка перевесила, и оружие с грохотом упало на пол. Пэйн, проворно нагнувшись, подобрал его.

Однако бармен успел разглядеть револьвер.

— Я так и думал! — пробурчал он.

Это замечание могло означать и все, и ничего.

Справиться с барменом было совсем не то, что с Барроузом, он был силен как бык. Он прижал Пэйна к стене и держал его так в более или менее беспомощном состоянии. Но если бы он еще при этом молчал, то, может быть, ничего бы и не случилось. Но он, разинув рот, орал что было сил:

— Полиция! Сюда! На помощь!

Пэйн, утратив жалкие остатки самообладания, не мог больше управлять своими действиями и тем более предвидеть их последствия. Грудь бармена обдало пламенем. Со стороны могло бы показаться, что это взорвалась заткнутая за пояс шутиха.

Он рухнул на пол и ушел в мир иной.

Еще один. Теперь уже два. Два — менее чем за час. Пэйн не находил слов, чтобы выразить свои мысли, они сами, казалось ему, загорались на стенах грязного туалета как в той известной библейской притче.

Он неловко, словно на ходулях, перешагнул через лежащего в белом фартуке человека и выглянул через приоткрытую дверь. В баре ни души. Может быть, выстрел не был слышен снаружи, на улице, поскольку зал ресторана ограждала от внешнего мира солидная двойная дверь.

Он убрал в карман проклятый револьвер — вещь, которая, попав в его руки, сеяла вокруг смерть. Если бы он не забрал оружие из дома Барроуза, этот человек мог бы остаться в живых. С другой стороны, если бы он не взял его, то был бы уже арестован. Зачем обвинять оружие, почему не винить судьбу?

Да еще эти деньги на полу, ими тоже надо заняться. Он присел и начал собирать их, одновременно пересчитывая. Двадцать, сорок, шестьдесят, восемьдесят… Банкноты лежали и по эту сторону от трупа, и по другую, и ему приходилось не раз перешагивать через него, выполняя эту мерзкую работу. Одна купюра даже была прижата мертвым телом к полу, и когда он вытащил ее, то увидел на ней мазки крови. Он скорчил гримасу, хотел швырнуть банкнот прочь, но потом передумал и попытался отчистить его. Однако какие-то пятна на нем все же остались.

Он собрал все деньги, по крайней мере так ему казалось. Ему больше нельзя было оставаться здесь ни минуты, он просто задыхался от волнения. Он сунул деньги в тот же карман, где они были, и снова застегнул его на пуговицу. Потом вышел в зал, на этот раз глядя не вперед, а назад — на то, что содеяно. И поэтому не заметил мужчину, а когда увидел, то было поздно, тот уже засек его.

Мужчина был сильно пьян, но не настолько, чтобы упустить шанс выпить еще. Он, наверное, зашел сюда тихонько, когда Пэйн подбирал деньги с пола, и теперь, нагнувшись, изучал список репертуара платного проигрывателя. Услышав шаги, человек поднял голову прежде, чем Пэйн успел юркнуть назад: он хотел закрыть дверь в туалет, чтобы этот тип не смог разглядеть то, что лежало там на полу.

— Эй, куда ты? — проворчал пьяный. — Как здесь насчет того, чтобы выпить?

Пэйн старался, насколько это возможно, скрыть лицо под полями шляпы.

— Я здесь не служу, — промямлил он в ответ. — Я сам посетитель.

Но пьяный не отвязывался. Он схватил Пэйна за лацканы пальто, когда тот пытался проскользнуть мимо него.

— Не выйдет, приятель! — бурчал человек. — Повесь пальто вон там. Думаешь смыться домой? Ничего не получится, пока не поставишь мне выпивку…

Пэйн попробовал освободиться, но действовал при этом недостаточно энергично и в результате ничего не добился. Пьяный прицепился к нему с упорством старухи-смерти, которая, если говорить все как есть, уже подкрадывалась к нему, хотя сам он и не догадывался об этом.

Пэйна охватила паника, ужасные последствия которой он наблюдал уже дважды сегодня. Каждую минуту кто-то мог зайти сюда с улицы. Кто-то трезвый.

— Ну хорошо, — сказал он, с трудом переводя дыхание. — Говори быстрее, что тебе дать?

— Вот это другое дело, теперь ты — нормальный парень.

Пьяный отпустил Пэйна, и тот зашел за стойку бара.

— Ничего, кроме доброго старого «Четыре розы», это лучше…

Пэйн схватил из шкафа первую попавшуюся бутылку и подал ему.

— Вот, пожалуйста, можешь взять ее с собой. Я… мы уже закрываемся на ночь.

Он отыскал выключатель и нажал на него. Погасла только часть лампочек, возиться с остальными у него не было времени. Толкая перед собой пьяного, бережно державшего бутылку, он, прикрыв дверь, сделал вид, будто запирает ее, хотя на самом деле это было не так.

Пьяный, выписывая петли на тротуаре, начал громко вопить:

— Ты прекрасный парень, но у нас нет даже стакана, чтобы нам выпить!

Пэйн легонько подтолкнул его, а сам повернулся и пошел в противоположную сторону.

Интересно, насколько этот тип был пьян? Запомнил ли он его и узнает ли, если увидит снова?

Он стремительно бросился вперед, словно его подгоняли несшиеся ему вслед свирепые проклятия пьяницы. Он не сможет снова этого сделать. Третья жизнь — за один час. Нет, он не может пойти на такое.

Когда Пэйн свернул во дворик своего дома, ночь была уже на исходе. Поднимаясь по лестнице, он шатался, и не потому, что выпил две порции виски, а из-за того, что лишил жизни двух человек.

Наконец он оказался возле своей двери, у входа в квартиру 36. После того как он убил двоих, ему казалось довольно странным шарить в карманах в поисках ключа, вставлять его в замочную скважину, то есть делать все то, что проделывал он каждый вечер, возвращаясь домой. Он уходил отсюда честным человеком, а возвратился убийцей. Убийцей вдвойне.

Он надеялся, что жена спит. Он не смог бы разговаривать с ней сейчас, даже если очень постарается. Он находился в состоянии крайнего возбуждения. Она сразу это поймет, увидев выражение его лица и заглянув ему в глаза.

Он тихонько прикрыл входную дверь, на цыпочках подкрался к спальне и заглянул. Она спала. Бедная женщина, бедная, беспомощная женщина, вышедшая замуж за убийцу.

Он прошел в другую комнату и разделся. И остался там. И не растянулся на софе, а устроился на полу. Барабаны продолжали греметь, вселяя ужас в его сердце. Прислушиваясь к их бою, он слышал только одно: «Что же мне теперь делать?»

Казалось, что кто-то выстрелил солнце в небо, так быстро оно всходило. Когда он открыл глаза, оно было уже высоко. Он подошел к двери и вынул из ящика газету. Но в утренних газетах еще ничего не было, их готовят к выпуску сразу же после полуночи.

Он обернулся и увидел Паулину, которая, войдя, принялась собирать разбросанные им вещи.

— Зачем же швырять все на пол? Никогда не видела такого человека, как ты…

— Не… — начал было он и протянул к ней руку, но было уже слишком поздно.

Там, в баре, он собрал купюры как попало и запихал их в задний карман, поэтому он заметно оттопыривался. Она полезла в карман и вытащила оттуда деньги, уронив при этом несколько банкнотов на пол.

Она была поражена.

— Дик! — недоверчиво воскликнула она, преисполненная радости. — Это не Барроуз? Только не говори мне, что ты наконец…

— Нет! — Это имя пронзило его, словно раскаленная докрасна шпага. — Я не был у него. Он не имеет к этому никакого отношения!

Она удовлетворенно кивнула.

— Я так и думала, потому что…

Он не дал ей закончить, подошел к ней и взял ее за плечи.

— Не упоминай больше при мне этого имени. Не хочу больше его слышать. Я получил деньги совсем у другого человека.

— У кого?

Он понимал, что должен ответить ей, иначе она что-то заподозрит.

Он сглотнул, а потом, сперва несколько смешавшись, выпалил:

— У Чарли Чэлмерса.

— Но ведь он отказал тебе на прошлой неделе!

— Ну, он передумал. — Пэйн с измученным видом повернулся к жене. — Не задавай мне больше вопросов, Паулина, я этого не выдержу. Я не спал всю ночь. И все из-за этих дел.

Он взял у нее свои брюки и пошел в ванную, чтобы одеться. Ночью он спрятал револьвер Барроуза в бельевой корзине, теперь он сожалел, что не положил туда и деньги. Достав оружие, он сунул его в тот же внутренний карман пальто, где он находился прошлой ночью. Если она случайно обнаружит его там…

Он причесался. Барабаны внутри его немного поутихли, но он знал, что вскоре они загрохочут с новой силой, это было просто затишьем перед бурей.

Когда он вышел, жена ставила чашки на стол. Она теперь выглядела встревоженной, чувствуя, что случилось что-то неладное. Он видел, что она боится обращаться к нему с вопросами. Возможно, ее пугало ощущение какой-то недоговоренности между ними, что-то такое, о чем лучше бы и не знать. Он не мог вот так спокойно сидеть и есть, будто это был обычный день. Каждую минуту за ним могут прийти.

Он прошел к окну и вдруг окаменел, вцепившись в штору.

— Что это делает там вон тот мужчина? Стоит там и разговаривает с дворником.

— Но, Дик, что здесь такого? — сказала она, подойдя к нему. — За день с дюжину людей останавливается, чтобы поболтать с…

Он сделал шаг назад, чтобы укрыться за рамой.

— Он смотрит вверх, на наши окна! Видишь? Они оба повернулись и смотрят на нас! Отойди!

И он рукой потянул ее назад на себя.

— Но почему мы должны прятаться? Мы не сделали ничего такого.

— Они входят в наш подъезд, хотят подняться…

— Дик, почему ты так себя ведешь? Что случилось?

— Иди в спальню и жди там.

Да, он трус. Но есть небольшое отличие. По крайней мере он не тот трус, который прячется за женскую юбку. Он стал толкать ее перед собой. Потом схватил ее за плечо:

— Не задавай никаких вопросов. Если ты любишь меня, то оставайся там, пока они не уйдут.

И он закрыл дверь прямо перед ее испуганным лицом. Потом проверил револьвер. Осталось два патрона.

«Я смогу убрать их обоих, — подумал он. — Но только в том случае, если буду действовать с умом. Главное — делать все аккуратно».

Он снова оказывался в центре событий.

Звонок от входной двери привел его в чувство. Он медленно, твердо ставя ноги на пол, двинулся к двери. Прихватив по пути газету со стола, свернул ее и спрятал в ней револьвер. Прижимая ее к груди, он не давал ей развернуться. Все выглядело так, будто он только что читал газету и, прервав на время свое занятие, не стал расставаться с нею.

Он отодвинул задвижку, медленно открыл дверь и стал за ней боком, держа газету с оружием с другой стороны. Первым, кого он увидел в проеме, был дворник. За ним стоял мужчина с пышными усами в шляпе-котелке, сдвинутой на затылок. В зубах он перекатывал сигару. Он выглядел так, как люди, которые… приходят за вами.

Дворник сказал нагловато:

— Пэйн, вот человек, который ищет квартиру. Я хочу показать ему вашу, потому что сегодня она освободится. Не возражаете?

Пэйн вяло откачнулся в сторону, как висящая на вешалке одежда, когда ее чистят.

— Нет, — с облегчением прошептал он. — Нет, проходите.

Он держал входную дверь открытой, пока не убедился, что они спустились вниз. Как только он закрыл ее, встревоженная Паулина схватила его за руку.

— Почему ты не позволил мне сказать им, что мы теперь можем заплатить за квартиру и хотим здесь остаться? Зачем ты так сжал мою руку в тот момент?

— Потому что мы не остаемся здесь, и я не хотел, чтобы они знали, что у нас есть деньги. Я требую, чтобы ты никому не говорила о них. Мы съезжаем отсюда.

— Дик, в чем дело? Ты сделал что-то такое, чего не следовало делать?

— Не спрашивай меня. Если ты меня любишь, не задавай вопросов. Я… у меня небольшие неприятности. Я вылезу из них. Не спрашивай как. Если не хочешь ехать со мной, я отправлюсь один.

— Я пойду с тобой, куда бы ты ни собрался. — Ее глаза затуманились. — Но не можешь ли ты рассказать мне все напрямик?

Им обоим было нелегко. Он, горько улыбнувшись, произнес:

— Нет, не могу.

— Это что-то плохое?

Он прикрыл глаза на минуту, прежде чем ответить.

— Да, это очень плохое, Паулина. И это все, что тебе надо знать. Я не хочу, чтобы ты знала больше. Я выберусь из этого так быстро, как смогу. Дорога каждая минута. То, что они приходили сегодня, — это хороший повод. Мы не станем ждать, а уедем сейчас же.

Она начала собираться. И делала это так медленно, что он чуть не сошел с ума. Похоже, она не понимала всю серьезность сложившейся ситуации. Только теряла драгоценное время, решая, брать ту или иную вещь или не брать, словно они собирались на загородную прогулку. Он то и дело подходил к двери спальни и умолял:

— Паулина, поспеши! Поскорее, Паулина!

Она плакала. Паулина была послушной женой, не расспрашивала больше его о том, что за беда с ним приключилась. Она просто плакала, не зная, что там такое стряслось.

Когда она наконец вышла с небольшим чемоданом, который собрала, он стоял на четвереньках в позе человека, отыскивающего на полу запонку от воротничка. Он повернул к ней перепуганное лицо:

— Слишком поздно, я не могу уйти с тобой. Кто-то уже наблюдает за нашим домом.

Она тоже пригнулась, направляясь к нему.

— Посмотри на ту сторону улицы. Видишь его? Он так и не сдвинулся с места за целых десять минут. Люди никогда не стоят вот так без особой причины…

— Может быть, он кого-то ждет.

— Да, ждет, — печально пробормотал он. — Меня.

— Но ты не можешь быть в этом уверен.

— Да, это так. Но если я покажусь ему, чтобы проверить свое предположение, то назад я уже могу не вернуться. Поэтому уходи прямо сейчас, без меня.

— Но если ты остаешься, позволь и мне остаться с тобой…

— Я не остаюсь, не могу! Я отправлюсь следом за тобой, и мы потом где-нибудь встретимся. Для нас будет проще уйти из дома по одному. Я смогу выбраться отсюда по крыше или через дверь подвала. Он тебя не остановит… они не следят за тобой. Иди сейчас же и жди меня… Впрочем, постой, у меня появилась лучшая идея. Ты сделаешь вот что. Купишь два билета и сядешь в поезд на городском вокзале, не дожидаясь меня…

Говоря все это, он отделил часть денег и сунул их в ее руку, хотя она и не хотела их брать.

— Теперь слушай внимательно. Возьмешь два билета до Монреаля…

В ее глазах мелькнула искорка тревоги.

— Мы покидаем страну?

Вопрос, прямо скажем, не к месту: когда вы совершили убийство, у вас больше нет страны.

— Мы вынуждены, Паулина. Поезд ежедневно отходит с городского вокзала ровно в восемь. Через двадцать минут он останавливается на небольшой станции и стоит там пять минут. Вот там-то я и сяду. Обязательно сделай так, как я сказал, или мы потеряем друг друга. Займи мне место рядом с собой в обычном вагоне…

Она в отчаянии прильнула к нему:

— Нет-нет, я боюсь, что ты не придешь. Что-то может случиться. И ты пропустишь поезд. Если я покину тебя сейчас, я могу тебя больше никогда не увидеть. И получится так, что я уеду куда-то одна, без тебя…

Он пытался уговорить ее, сжимая ее руки между ладонями:

— Паулина, даю тебе честное слово… — Может быть, этого было недостаточно, и он добавил для большей убедительности: — Паулина, я клянусь тебе…

— Тогда вот что. Принеси святую клятву на кресте, иначе я никуда не пойду.

Она достала из сумочки сердоликовый крестик на золотой цепочке — одну из немногих вещей, которые она еще не заложила. Положила крестик на руку и прижала к нему его правую ладонь.

Они посмотрели друг другу в глаза.

Его голос задрожал:

— Клянусь, что ничто не помешает мне сесть в этот поезд. Я присоединюсь к тебе, что бы ни случилось, — ничто не остановит меня. В любую погоду, мертвый или живой, я сяду к тебе в поезд сегодня, в восемь двадцать вечера… А теперь поспеши, — произнес он настойчиво. — Тот человек все еще там. Не гляди на него. Если он остановит тебя и спросит, как твое имя, то назови ему какое-нибудь другое…

Подойдя с ней к входной двери, он смотрел, как она спускается по лестнице. Последнее, что она прошептала ему, было:

— Дик, будь осторожен, ради всего святого. Постарайся сделать так, чтобы, начиная с этого момента и до вечера, с тобой ничего не случилось дурного.

Он снова подкрался к окну. Жена появилась внизу через минуту или две. Она понимала, что, как бы ей ни хотелось, она не должна смотреть наверх, на их окна. Мужчина все стоял на том же месте. Казалось, он не обратил на нее внимания. Даже смотрел в другую сторону.

Она быстро скрылась из виду за линией домов, так как улица в этом месте выгибалась дугой. Пэйну подумалось, а увидит ли он ее когда-нибудь снова? Конечно увидит — он должен увидеть ее. И тут же ему в голову пришла мысль, что, возможно, для нее было бы лучше, если бы они никогда больше не встретились. К чему вмешивать ее в свои дела? Но он дал клятву и обязан исполнить ее.

Прошло еще две минуты, а потом и три. Игра в кошки-мышки продолжалась. Он неподвижно сидел скорчившись у подоконника, а тот человек неподвижно стоял на прежнем месте. Теперь она, должно быть, уже подходила к остановке автобуса, который шел в центр города. Ей, может быть, придется какое-то время подождать его. Скорее всего, этот мужчина еще видит ее. И если бы он интересовался ею, то, боясь упустить ее, давно бы уже покинул свой пост.

Пэйн увидел вдруг, как этот человек и в самом деле тронулся со своего места. Посмотрев ей вслед, он бросил окурок и решительно зашагал в ее сторону. В этом не могло быть сомнения, потому что он держал голову так, будто смотрел на кого-то или следил за кем-то. Потом и он скрылся из виду.

У Пэйна перехватило дыхание. «Я убью его, если он хотя бы дотронется до нее или попытается задержать ее. Я убью его прямо на улице средь бела дня».

Это все от страха, от трусости, но ему в этом трудно было разобраться.

Он потянулся к внутреннему карману пальто, взялся за рукоятку револьвера и, не отпуская ее, вылетел из квартиры и быстро спустился по лестнице. Потом бегом пересек дворик, выбежал на тротуар и кинулся в том же направлении, в котором шли и его жена, и тот мужчина.

Окинув взором открывшуюся панораму, он остановился и увидел сразу три вещи. Но прежде всего — автобус, остановившийся на углу. Из-за здания, загораживавшего его, выглядывали только две трети длины его корпуса и открытая дверь. Он успел заметить спину Паулины, которая входила в автобус. Никто ей не мешал и не приставал к ней. Потом дверь автоматически закрылась, автобус пересек перекресток и исчез за новой линией зданий.

Следующее, что привлекло внимание Пэйна, — это мужчина, торчавший так долго возле его дома и теперь находившийся на противоположной стороне улицы, чуть ли не напротив него. Сердито жестикулируя, он обрушился с бранью на подошедшую к нему женщину, нагруженную свертками. Она отвечала ему не менее резко. Поскольку разговор велся на повышенных тонах, Пэйн легко мог все расслышать.

— Я простоял там битых полчаса, но никто в доме мне не открыл!

— А что, это я виновата, что ты забыл ключи? В следующий раз бери их с собой!

И наконец от стены дома, совсем близко от Пэйна, лениво отделилась фигура мужчины и направилась прямо к нему. Этот человек все время находился в нескольких ярдах от него, но Пэйн его не заметил, потому что его взгляд был все время направлен вдаль. Его лицо вырисовывалось неясно, но глаза были явно устремлены на Пэйна. Внешне от не был похож на тех людей, которые приходят за вами. Но вел себя совсем так же, как они. Он искал что-то в своем жилетном кармане, как бы желая предъявить свое удостоверение.

— Одну минутку, приятель, — произнес он невнятно мягким голосом, в котором, несмотря ни на что, все-таки слышались какие-то командные нотки. — Ваше имя — Пэйн, верно? Мне нужно поговорить с вами…

Пэйн даже не успел передать своим мускулам сигнал от мозга: они начали действовать автоматически, сами собой. Он почувствовал, как ноги понесли его обратно, во дворик, в убежище, где он мог бы укрыться. Он бежал, почти не касаясь земли, и был уже на крыльце, прежде чем тот человек приблизился ко двору. Скрывшись за своей дверью, он услышал, однако, медленные, но неумолимо приближающиеся тяжелые шаги по лестнице.

Похоже, что этот человек был один. Знал ли он, что у Пэйна есть оружие? Если нет, то сейчас узнает. Вот он уже на площадке. Похоже, ему было заранее известно, на какой этаж надо подняться и у какой квартиры остановиться. Наверное, он узнал об этом от дворника. Но почему в таком случае он не пришел сюда раньше? Может быть, он ожидал еще кого-то, кто должен был подойти, и Пэйн своим ранним появлением нарушил его план?

Пэйн понял, что, вернувшись в квартиру, он по собственному почину попал в западню. Ему следовало бы подняться наверх, на крышу. Но природный инстинкт любой преследуемой кем-то жертвы, будь она с четырьмя или с двумя ногами, всегда подсказывает ей одно и то же — забиться в нору. И он, поступив так, уже ничего не мог изменить: тот человек стоял теперь с противоположной стороны двери. Пэйн, чтобы не выдать себя, старался дышать как можно тише.

Когда он прислушивался к собственному дыханию, то в его голове непроизвольно возникал образ просеиваемого через сито песка.

Тот человек не звонил в дверь и не стучал, он просто пытался повернуть ручку. Пэйн был все себя от ужаса. Он не впустит своего преследователя, а тот, в свою очередь, не выпустит отсюда его. И если отойдет от двери, то только для того, чтобы привести с собой других.

Пэйн направил дуло револьвера в паз двери возле запора и свободной рукой отодвинул щеколду.

Если тот человек решил умереть, пусть открывает дверь.

Мужчина все еще пытался повернуть ручку двери. И на сей раз ему удалось это. Щель между дверью и дверной рамой становилась все шире и шире. Пэйн нажал на спусковой крючок и выстрелил, попав ему в голову.

Человек с ужасным грохотом рухнул на пол. И не где-нибудь, а в квартире — в коридоре оставались только ноги до колен.

Пэйн втянул недвижное тело внутрь и закрыл дверь. Потом обшарил свою жертву и, обнаружив револьвер, более тяжелый и мощный, чем был у него, забрал его себе. Потом нашел небольшой бумажник, полный денег, и тоже взял. Но искать не перестал, надеясь найти полицейский жетон.

Его не оказалось и в жилетном кармане, в который этот человек засовывал пальцы еще там, внизу. Вместо жетона Пэйн извлек оттуда пачку плохо отпечатанных карточек, на которых значилось: «Финансовая компания „Стар“. Ссуды. Любые суммы без всякого залога».

Так вот кто это, он — одна из живущих за счет своих клиентов акул, успевшая пронюхать о бедственном положении Пэйна.

Это уже третий за неполные двадцать четыре часа.

Теперь он понимал, что на этот раз обрек себя на верную смерть, которую еще можно было бы избежать, пока за ним числилось лишь два убийства. Однако сейчас он уже не испытывал того ужаса, который охватывал его при виде первых двух жертв. Отныне он мог полагаться только на пули. Ставки становились все выше, а времени осталось все меньше и меньше. У него не было времени даже на то, чтобы ощутить жалость к самому себе.

В коридоре начали открываться двери, отовсюду послышались голоса:

— Что это было, выстрел?

— Похоже, это в квартире 36.

Ему теперь придется выйти, иначе его жилище вновь станет для него западней. И на этот раз навсегда. Он оттащил тело в сторону, чтобы его не было видно снаружи, застегнул пиджак, глубоко вздохнул, вышел в коридор и закрыл за собой дверь. Из-за каждой полуоткрытой двери кто-то выглядывал, но выходить не решался. Это были в основном женщины. Одна или две из них робко спрятались, как только он показался.

— Ничего особенного, — сказал он. — Просто я разбил большой глиняный кувшин. — Пэйн знал, что они не поверят ему.

Он начал спускаться по лестнице. Ступив на третью ступеньку сверху, Пэйн посмотрел вниз и увидел, что наверх поднимается какой-то мужчина. По-видимому, кто-то уже позвонил или как-то еще сообщил о подозрительном звуке. Он быстро повернулся и кинулся обратно, к своей площадке.

Полицейский — а это был он — закричал:

— Стойте на месте!

Теперь он уже бежал. Но и Пэйн бежал тоже.

— Вернитесь в квартиры, все вы! — прозвучал голос полицейского. — Я буду стрелять!

Двери захлопали, словно шутихи. Пэйн, быстро повернувшись, выстрелил первым.

Полицейский упал, но тут же, ухватившись за перила, поднялся. Он не умер так легко, как другие, и прежде, чем выронить револьвер, успел произвести из него четыре выстрела. Три пули пролетели мимо, и только четвертая попала в Пэйна.

Она, угодив в правую часть груди, отшвырнула его на ступени. И хотя его пронзила острая боль, он понял, что рана не смертельная, и он сможет снова встать. Возможно, лишь потому, что должен был это сделать. Поднявшись, Пэйн посмотрел вниз. Полицейский, повиснув на перилах, съехал по ним до следующего поворота, совсем как делают это дети — но только лежа на животе. Потом сполз на площадку, повернулся на спину и затих, глядя на Пэйна невидящими глазами. Итак, на его счету — уже четвертый.

Пэйн поднялся на крышу, но передвигался он уже не так проворно: ступени напоминали ему эскалатор, движущийся вниз, тогда как вам нужно наверх. Потом он перешел на крышу дома, стоявшего впритык к тому, где он проживал, и, спустившись, оказался на соседней улице. Еще перебираясь с крыши на крышу, он услышал, как у подъезда его дома затормозил со скрежетом патрульный автомобиль.

Рубашка промокла сбоку. Почувствовав, что мокрой стала и штанина ниже колена, Пэйн понял, что рана кровоточила вовсю. Увидев такси, он замахал рукой. Водитель подал машину назад и взял его. Рана давала себя знать. Когда таксист спросил, куда ехать, он целую минуту не мог ответить. Теперь уже и носок в ботинке стал липким от крови. Ему хотелось бы остановить кровотечение хотя бы до восьми двадцати. Он должен был встретиться с Паулиной в поезде, а для этого нужно постараться остаться в живых.

Таксист, не дождавшись ответа, поехал вперед, а потом свернул за угол. Затем во второй раз обратился к нему все с тем же вопросом.

Пэйн спросил:

— Который час?

— Без четверти шесть, капитан.

Как коротка жизнь и сколь прекрасна она!

— Отвезите меня к парку и покружите там, — попросил он.

Это было самое безопасное, что можно придумать: в этом месте едва ли станут его искать.

«Мне всегда хотелось прокатиться по парку, — предался он размышлениям. — Не ехать куда-то определенно, а просто объехать его не спеша и поколесить по нему. Но у меня никогда не было на это денег».

Теперь у него были деньги. Больше денег, чем времени на то, чтобы потратить их.

Пуля, наверное, все еще сидит в нем. На спине нет раны, значит, она не вышла. Что-то задержало ее. Кровотечение несколько ослабло. Он почувствовал, что рубашка чуть подсыхает. Но боль мучила его куда сильнее, чем прежде.

Таксист, заметив его состояние, спросил:

— Вы ранены?

— Нет. У меня просто судорога, только и всего.

— Хотите, я подвезу вас к аптеке?

Пэйн слабо улыбнулся:

— Нет, думаю, что скоро пройдет.

В парке было время заката. Все так мирно, так прозаично. На извилистые дорожки уже легли длинные тени. Припозднившиеся няни везли домой детские коляски. На скамейках отдыхали праздные люди. Невдалеке было видно небольшое озерцо с гребной лодкой на нем: какой-то моряк в увольнении решил покататься с подружкой. Продавцы лимонада и жареной кукурузы, покончив до завтра с делами, толкали впереди себя свои тележки.

На небе появились первые звезды. На фоне окрасившегося в медный цвет неба темнели деревья. Временами все вокруг расплывалось в глазах Пэйна, и тогда ему казалось, что они попали в какой-то водоворот. Но каждый раз он усилием воли приводил себя в порядок и снова начинал воспринимать вещи такими, как они есть. И все потому, что ему необходимо было во что бы то ни стало попасть на тот поезд.

— Дайте мне знать, когда время будет подходить к восьми.

— Конечно, капитан. Сейчас только без четверти семь.

Когда они подскочили на дорожной выбоине, Пэйн не смог удержаться от стона. И как ни старался он приглушить его, таксист все же услышал.

— Так все-таки вы ранены, а? — сочувственно спросил он. — Может, вам нужно сделать перевязку? — И тут же переключился на несварение желудка, которым он страдал. — Возьмите меня, например. Я в порядке, пока ем кукурузу с шипучим напитком. Всякий раз, когда я ем кукурузу с шипучим напитком…

И вдруг внезапно он замолчал, взглянув в зеркало заднего обзора. Пэйн поспешно запахнул отвороты пальто, чтобы не было видно потемневшего от крови переда рубашки. Но он понимал, что было поздно.

Таксист долгое время хранил молчание. Он обдумывал то, что увидел, и, судя по всему, соображал медленно. Наконец он предложил как бы невзначай:

— Хотите послушать радио?

Пэйн понял, почему он так сказал. Он хочет узнать, не скажут ли там что-нибудь о нем.

— Почему нет? — настаивал таксист. — Радио входит в плату за проезд, так что вам ничего не придется доплачивать.

— Ну хорошо, — согласился Пэйн.

Он и сам хотел знать, не сообщат ли что-либо о нем.

Кроме того, радио позволит легче перенести боль, как это всегда бывает, когда слушаешь музыку.

«Я тоже когда-то любил танцевать, — подумал Пэйн, вслушиваясь в зазвучавшую в динамике мелодию. — До того, как стал убивать людей».

Сообщение не заставило себя долго ждать.

«Объявлен городской розыск Ричарда Пэйна. Пэйн, которого должны были выселить из его квартиры, застрелил агента финансовой компании. А потом судьбу этого агента разделил полисмен Гарольд Кэри, явившийся по вызову в дом, в котором проживал скрывающийся ныне преступник. Однако, прежде, чем отдать свою жизнь служению долгу, патрульному полицейскому удалось серьезно ранить убийцу. Это подтверждается следами крови, ведущими на крышу, через которую он и ушел. Он еще на свободе, но, скорее всего, недолго там пробудет. Остерегайтесь этого человека, он очень опасен».

«Совсем не опасен, если только вы оставите его в покое. Дайте ему спокойно сесть на поезд, — с печалью подумал Пэйн. Потом посмотрел на неподвижный силуэт водителя перед собой. — Мне надо что-то сделать с ним… Немедля… я знаю».

Таксист оказался в непростой ситуации. На некоторых пересекавших парк дорогах, отличавшихся оживленным движением и хорошо освещенных, ему могли бы помочь люди с проезжавших мимо машин. Но когда подобные мысли пришли ему в голову, они ехали по темному объездному пути, где не было видно ни одной машины. За следующим поворотом, однако, эта тихая дорога соединялась с автомагистралью с плотным транспортным потоком. С того места, где они находились в данное время, был отчетливо слышен шум движущихся машин.

— Сворачивайте к краю дороги, — распорядился Пэйн и вытащил револьвер.

Он хотел только, оглушив таксиста, связать его и продержать в таком состоянии до того момента, когда ему надо будет поехать, чтобы успеть на поезд к восьми двадцати.

Таксист, услышав по радио сообщение о Пэйне, встревожился и только ждал момента, когда можно будет остановиться у одного из выходов из парка или на красный свет светофора. Резко затормозив, он выскочил из машины и попытался спрятаться в кустах.

Пэйн понимал, что медлить нельзя: он не мог позволить водителю ускользнуть от него и связаться с полицией в парке. Если таксисту удастся сделать это, все выходы сразу же перекроют. Сознавая, что не может выйти из машины и догнать его, он прицелился пониже, чтобы попасть водителю в ногу и не дать ему убежать.

Но как раз перед тем, как Пэйн нажал на спусковой крючок, таксист, споткнувшись обо что-то, упал, и в результате пуля вместо ноги угодила ему в спину. Когда Пэйн подошел к нему, он лежал неподвижно, хотя и не умер. Глаза у него были открыты, зато нервные центры — парализованы.

Пэйн и сам еле двигался, но все же сумел дотащить таксиста до машины и кое-как втиснуть его на заднее сиденье. Потом взял его фуражку и надел ее.

Он умел водить машину, — во всяком случае, это не составило для него особого труда, — если бы не проклятая рана, от которой он умирал. Пэйн сел за руль и медленно тронул автомобиль с места, успокаивая себя мыслью о том, что звук от выстрела мог затеряться в открытом пространстве или его могли, наконец, принять за обычный выхлоп. Втиснувшись в стремительно мчавшийся вперед поток машин, он при первой же возможности вырвался из него и свернул на тихую, темную дорогу.

Затем, остановившись, прошел к задней дверце, чтобы посмотреть, что там с таксистом. Он хотел помочь ему, если только удастся, — скажем, подвезти его к больнице и оставить перед ней.

Но было слишком поздно. Глаза водителя были закрыты. Он уже был мертв.

И это — пятый.

Но данное обстоятельство теперь не имело для Пэйна никакого значения: что такое чужая смерть для человека, который одной ногой стоит уже в могиле?

— Мы снова свидимся через час или около того, — сказал он, обращаясь к недвижному телу.

Пэйн снял с таксиста пальто и укрыл им покойника, чтобы не было видно его бледного лица, если кто-то подойдет случайно к машине и заглянет внутрь через окно. Он не решился вытащить тело из машины и оставить его где-нибудь в парке: его могли слишком быстро заметить в свете фар проезжающего мимо автомобиля. Ему казалось, что куда безопаснее оставить его в салоне его же собственной машины.

Было уже без десяти восемь. Пора отправляться на станцию, чтобы иметь небольшой запас времени: его по пути могли задержать светофоры, а поезд на этой маленькой станции останавливается всего на несколько минут.

Чтобы выехать из парка, ему надо было влиться в главный транспортный поток. Он вывел машину на магистраль и поехал по обочине. Войти в поток ему никак не удавалось, и не потому, что он не мог вести машину, а из-за того, что его чувства совсем притупились. Он пытался снова и снова втиснуться в ряд, но безуспешно. А между тем перед его внутренним взором, словно подсвеченные красным фонарем, маячили упорно слова: «Поезд, восемь двадцать». И лишь спустя какое-то время, сумев в конце концов собрать оставшиеся еще душевные силы, он все же включился в поток.

Один раз, визжа сиреной, мимо пронесся патрульный автомобиль. Полицейские, наверное, проехали через парк, чтобы сократить путь из одной части города в другую. Ему было безразлично, кого они ищут. Он вообще перестал бояться. Единственное, о чем он думал, — это о поезде, прибывающем в восемь двадцать.

Он склонился над рулевым колесом. Каждый раз, когда он касался его грудью, машина виляла в сторону, будто ей передавалась его боль. Два или три раза он задевал кого-то крыльями машины, и тогда вслед ему раздавались чьи-то проклятия, но они доносились до него как из другого мира — того, который он оставлял позади. Он все думал, стали бы они ругать его такими словами, если бы знали, что он умирает.

И еще одно: он не мог твердо нажимать на педаль газа. А когда нажатие слабело, обороты падали машина резко снижала скорость и готова была вот-вот остановиться. Это и случилось при выезде из парка, когда он должен был объехать круглую площадь, движение на которой регулировалось светофором. Хотя горел зеленый свет, он вдруг остановился. Стоявший на возвышении полисмен громко засвистел и чуть не свалился со своего места, делая ему знаки руками.

А Пэйн все сидел, не шевелясь, совершенно беспомощный.

Полицейский двинулся к нему, рыча, как лев. Пэйн не боялся того, что полисмен увидит, что у него лежит в машине: страх окончательно покинул его. Но если он сделает что-то такое, что задержит его, и он не успеет на поезд, прибывающий в восемь двадцать…

Пэйн нагнулся, схватил ногу обеими руками, приподнял ее на дюйм или два и опустил на педаль. Машина тронулась. Это было просто неправдоподобно. Но в преддверии смерти такое нередко случается.

Полицейский не задержал его только потому, что это привело бы к еще большей пробке, чем та, которая уже образовалась.

Теперь уже оставалось немного. По прямой через город, а потом чуть на север. Хорошо, что он это помнил, потому что уже не мог больше различать названий улиц и дорожных указателей. Временами ему казалось, что дома наклоняются, готовые упасть на него. Или ему представлялось, что он поднимается на крутой холм, зная, что там наверху ничего нет. Но Пэйн понимал, что это все оттого, что, сидя на водительском месте, он должен был смотреть по сторонам.

Он проехал несколько кварталов, когда с ним произошел неожиданный случай. От шикарного дома отделился привратник и свистком попытался остановить такси, в котором ехал Пэйн. Затем, не обращая внимания на то, что машина лишь замедлила ход, он подскочил к автомобилю, рванул ручку задней дверцы и раскрыл ее прежде, чем Пэйн сумел ему помешать. За ним от входа спешили две дамы в вечерних платьях, одна за другой.

— Занято, — несколько раз повторил Пэйн.

Но он был так слаб, что этих слов никто не расслышал, а может, им просто не придали никакого значения.

Машина между тем совсем остановилась, поскольку он не смог вовремя нажать слабеющей ногой на педаль.

Первая женщина воскликнула:

— Поспеши, мама! Дональд никогда не простит мне! Я обещала быть в семь тридцать…

Она поставила одну ногу на подножку машины и вдруг замерла, словно пригвожденная к месту. Вероятно, она увидела, что находилось в машине: на этой улице было значительно светлее, чем в парке.

Пэйн рванул машину вперед прямо с открытой дверцей. Женщина, окаменев, стояла в своем белом атласном платье посередине дороги и смотрела ему вслед. Она была слишком ошарашена, чтобы закричать.

Наконец он добрался до места и ощутил некоторое облегчение. Все вокруг словно озарилось ярким светом. Так обычно бывает в театре: после окончания представления вспыхивают лампы, чтобы через какое-то время погаснуть и погрузить здание в ночной мрак.

Пригородная станция была построена под виадуком, по которому проходили пути над улицами города. Он не мог остановиться перед станцией, потому что парковка здесь была запрещена. По обе стороны от закрытой для стоянки территории и так уже теснилось множество машин. Поэтому он свернул за угол в тихий тупик, который отделял виадук от прилегающих зданий. Отсюда был виден боковой вход на станцию.

Четыре минуты… Поезд придет через четыре минуты. Он уже выехал с главного городского вокзала и находится теперь на подходе к этой станции. Пэйн подумал: «Пора идти. Конечно, мне придется нелегко, но я постараюсь все преодолеть».

Внезапно его одолели сомнения, а сможет ли вообще он подняться.

Ему вдруг захотелось остаться там, где он был, и пусть вечность поглотит его.

Две минуты… Поезд шел уже по стальному виадуку, так что он отчетливо слышал его громыхание.

Тротуар между дверцей и входом на станцию показался ему неимоверно широким. Собрав остатки жизненной энергии, он вылез из машины и, пошатываясь, пошел вперед, с каждой минутой все больше сгибая ноги в коленях. Станционная дверь, закрываясь за ним, подтолкнула его вперед. Пэйн вошел в зал ожидания, поразивший его своими размерами, хотя в действительности это помещение не было столь уж огромным. Он даже подумал, а хватит ли у него сил пересечь его. До прихода поезда оставалась только одна минута. Он так близко и так далеко.

Дежурный уже объявил:

— Пассажиров, которым надо на монреальский экспресс, просим подняться на платформу! Остановки: Питтсфилл — Барлингтон — Роуз-Пойнт — Монреаль!

Длинные скамьи стояли рядами. Опираясь на их спинки, Пэйн смог все же преодолеть нескончаемое пространство зала ожидания. Добравшись до первого ряда, он, перебираясь от скамьи до скамьи, дотащился кое-как до барьера, где проверяли билеты. Время между тем шло, поезд приближался, а жизнь уходила.

Оставалось сорок пять секунд. Последние задержавшиеся пассажиры уже поднялись наверх. Подняться на платформу можно было двумя путями: или по длинной лестнице, или на эскалаторе.

Он направился к эскалатору. Поскольку билета у него не было, ему не удалось бы пройти через контроль — этого они с Паулиной не предусмотрели, — но на нем была фуражка таксиста.

— Встречаю группу, — невразумительно пробормотал он и встал на эскалатор, который начал медленно поднимать его вверх.

Остановка длилась недолго. Не успел поезд прийти, как сверху, с платформы, послышался свисток. И вслед за тем раздался звук колес трогающегося поезда.

Все, что он мог сделать, — это только удержаться на эскалаторе. Позади него уже никого не было. Если он доберется до верха, ему придется еще пробежать длинный путь по наклонному проходу. Он вцепился ногтями обеих рук в поднимающиеся поручни эскалатора, будто от этого зависела его бренная жизнь.

А снаружи, на улице, поднялась суматоха. Он слышал неистовые полицейские свистки.

Кто-то крикнул:

— Куда он девался?

Другой ответил:

— Я видел, как он двинул на станцию.

Они все-таки обнаружили то, что лежало в такси.

Он поднялся уже настолько, что не видел зала ожидания. Зато до него донесся топот ног, из чего он заключил, что в его сторону бежит отовсюду множество людей. Но ему некогда было об этом думать.

Наконец он вышел на открытую платформу. Вагоны поезда медленно катились мимо него. Надвигался тамбур вагона с кондуктором, который поднимался по лесенке. Пэйн, пригнувшись, бросился к нему, выбросив руку вперед, словно в фашистском приветствии.

И, не произнося ни слова, дико закричал. Кондуктор обернулся и, увидев бегущего человека, схватил его за руку и втащил в вагон. Не удержавшись на ногах, Пэйн свалился и какое-то время так и лежал, распростершись на полу тамбура. Кондуктор зло посмотрел на него, убрал складную лесенку и захлопнул наружную дверь.

Полицейский, двое носильщиков и пара таксистов выскочили с эскалатора, однако слишком поздно! Он слышал, как они кричали, отстав от него на целый вагон. Но проводники уже не откроют им двери. Тем более, что вскоре длинная освещенная платформа осталась позади: поезд покинул станцию.

Преследователи, скорее всего, не думали, что упустят его, и все-таки упустили. Конечно, они позвонят по телефону, и его снимут с поезда в Гэрмоне, где меняют электровоз на паровоз. Но взять его они не смогут. Его уже не будет на поезде. Там останется только его бренное тело.

Каждый человек чувствует приближение смерти, и Пэйн понимал, что жить ему осталось минут пять, не больше.

Он брел, спотыкаясь, по длинному, ярко освещенному коридору. И едва ли мог уже различать лица людей. Однако все будет в порядке: она сама узнает его.

Но вот коридор кончился. Значит, надо идти дальше. Измученный, смертельно усталый, он упал на колени.

Потом, собрав последние силы, кое-как перебрался в следующий вагон.

Еще один длинный освещенный проход, длиной в добрые мили.

Он уже почти прошел его и глядел теперь на дверь тамбура, если только то не было вратами в вечность. Неожиданно с самого крайнего сиденья кто-то потянул его к себе. Он увидел лицо Паулины, которая с тревогой смотрела на него. Он обмяк, как выжатая тряпка для мытья посуды, и рухнул на свободное сиденье рядом с ней.

— Ты чуть было не прошел мимо, — шепнула она.

— Я не мог тебя разглядеть, тут очень уж мигает свет.

Она с удивлением подняла на него глаза, потому что свет горел нормально.

— Я сдержал слово, — выдохнул он. — Успел на поезд. Но Боже мой, как я устал! Мне надо поспать.

Он склонился к Паулине, и его голова упала к ней на колени.

А у нее на коленях лежала сумочка. Он столкнул ее, она упала, раскрылась, и все ее содержимое рассыпалось по полу.

Он в последний раз открыл тускнеющие глаза и с трудом различил среди других вещей небольшую пачку банкнотов, перехваченную резинкой.

— Паулина, что это за деньги? Откуда так много? Я дал тебе только на билеты…

— Это от Барроуза. Те самые двести пятьдесят долларов, о которых мы с тобой так долго говорили. Поняв в конце концов, что ты так и не соберешься никогда пойти к нему и попросить деньги, я решила сделать это сама… И пошла туда вчера вечером, как только ты ушел из дома. Он охотно дал мне их, не сказав при этом ни слова. Я хотела сообщить тебе об этом сегодня утром, но ты запретил мне произносить его имя…

Послесловие

Корнелл Вулрич родился в 1903 г. Брак его родителей распался, когда он был еще ребенком. В возрасте восьми лет мальчик, слушая оперу Дж. Пуччини «Чио-Чио-сан», получил как бы второе напоминание о трагизме жизни, а три года спустя однажды ночью он вдруг полностью осознал, что когда-нибудь и он, как Чио-Чио-сан, должен будет умереть; эта мысль поразила его страхом перед волей судьбы, который не оставлял его до конца дней. Он начал писать художественную прозу в годы учебы в Колумбийском университете, пытаясь воплотить в действительность свою мечту стать вторым Скоттом Фицджеральдом, и его первый роман «Расплата за все» («Cover Charge»), о жизни и любви золотой молодежи так называемой эпохи американского джаза, то есть начала двадцатого века, написан в манере его тогдашнего литературного идола. За этим последовали еще пять романов в том же духе, поденная работа в Голливуде, скоропалительный и короткий брак, множество гомосексуальных связей, а затем Вулрич вернулся в Манхэттен. Следующие двадцать пять лет он жил вместе с матерью в часто сменяемых жилых отелях, выходя из дому только в случаях крайней необходимости; он попал в чудовищную ловушку отношений любви-ненависти, и это довлело над его связями с внешним миром, в то время как внутренний мир его произведений отражал в мучительных и сложных сюжетах состояние человека, полностью подчиненного матери.

Начиная с 1934 года и вплоть до своей смерти Вулрич написал множество захватывающих историй, полных тревоги ожидания, отчаяния, утраченной любви и событий, происходящих в мире, которым управляют силы, находящие радость в том, чтобы мучить нас. В 30-е годы Вулрич писал исключительно для дешевых журнальчиков типа «Черной маски» либо «Еженедельного детектива». Его первый роман, открывающий так называемую черную серию и имевший большой успех, «Невеста была в черном» («The Bride Wore Black»), навеян французскими roman noir и film noir.[8] В начале 40-х годов он опубликовал прекрасные романы под собственным именем, а также под псевдонимами Уильям Айриш («Леди-призрак» — «Phantom Lady» и «У последней черты» — «Deadline at Dawn») и Джордж Хопли («У ночи тысяча глаз» — «Night Has а Thousand Eyes»). В течение 40-х и 50-х годов было издано множество сборников коротких рассказов Вулрича как в твердом переплете, так и в бумажных обложках; многие рассказы были переработаны для кино, радио и телевидения. Лучшим из фильмов, созданных на основе произведений Вулрича, вероятно, следует считать «Окно во двор» («Rear Window») А. Хичкока.

Несмотря на ошеломительный финансовый и общественный успех, сугубо личное положение Вулрича оставалось тяжелым, и, когда в 1957 году умерла его мать, он сломался. С тех пор и до собственной смерти в 1968 году он жил один, завершив всего лишь небольшое количество последних «повестей любви и отчаяния», отмеченных, однако, магическим прикосновением таланта, возбуждающим в сердце читателя холодок восторга. Название одного из неоконченных рассказов вобрало в себя всю мрачную философию Вулрича: «Сначала ты мечтаешь, а потом умираешь» («First You Dream, Then You Die»).

Вулрич создавал произведения разного рода, включая квазиполицейские процедурные романы, вещи, полные острой динамики, а также рассказы о таинственном, запредельном, оккультном, но больше всего он известен как мастер повествований внутренне, психологически напряженных, причем напряжение это возникает за счет устрашающей силы отчаяния тех, кто бродит по темным улицам города, и под влиянием ужаса, который таится даже светлым днем в самых обычных местах. Под его пером такие клишированные истории, как острая борьба за избавление невиновного человека от электрического стула или поиски теми, кто утратил память, собственного «я», соотнесены с человеческими страданиями. Мир Вулрича — это беспокойное место, где преобладающие эмоции суть одиночество и страх, а преобладающее действие — схватка со временем и смертью, как это происходит в его классических произведениях типа «Три часа» («Three O’Clock») и «Гильотина» («Guillotine»). Наиболее характерные для него детективные вещи кончаются осознанием, что рациональный порядок событий невозможен, что страх неистребим — он вездесущ.

Типичное для Вулрича место действия — это либо неопрятный отель, либо дешевый дансинг, либо захудалый кинотеатр да еще задняя комната полицейского участка, скрытая от посторонних глаз. В его мире Депрессия есть преобладающая реальность. Вулричу нет равных, когда он переходит к описанию маленького человека в его крошечной квартирке — ни денег, ни работы, голодная жена и дети. Страх пожирает маленького человека, словно раковая опухоль. Если главный герой Вулрича полюбил, то его любимая внезапно исчезает таким путем, что он не только не может ее найти, но даже не уверен, существовала ли она на самом деле. В другой классической для Вулрича ситуации герой может испытать затемнение рассудка под влиянием амнезии, наркотиков или гипноза и в результате мало-помалу приходит к заключению, что совершил убийство или другое преступление, пока был в отключке. Полицейские редко проявляют сочувствие, поскольку они суть земное воплощение верховных сил зла и их первейшая функция — мучить беспомощных. Все, что мы можем противопоставить этому кошмарному миру, сводится к созданию небольших островков любви и доверия, помогающих забыть зло. Однако любовь со временем умирает, и Вулрич наделен выдающимся умением показывать, как жизнь разъедает отношения между людьми. И хотя он часто писал о тех ужасах, которые может спровоцировать как любовь, так и ее отсутствие, в его произведениях не много героев непоправимо дурных и злых, зато каждый из них любит или жаждет любви или же находится на грани разрушения, распада личности. И Вулрич солидаризируется с каждым, невзирая на то, какие преступления он — или она — в состоянии совершить. С точки зрения техники письма многие его рассказы ужасны, но, как драматург театра абсурда, Вулрич понимал, что внешне бессмысленное изложение наилучшим образом отображает бессмысленный мир. Некоторые из его произведений имеют вполне счастливый конец (обычно благодаря необычайным совпадениям), но у Вулрича нет однотипных характеров, и читатель никогда не знает заранее, окажется ли данная конкретная история светлой или мрачной. Это одна из причин большой популярности его произведений.

Вулрич стал Эдгаром По двадцатого века и поэтом его темных призраков. Оказавшись в плену тяжелого психологического окружения, понимая безвыходность собственной ситуации и такой же нелегкой ситуации каждого человека, он принял как данность десятилетия своего одиночества и обратил их на создание тончайших из когда-либо написанных произведений «беспокойной» литературы. Он сам, как Чио-Чио-сан, должен был умереть, но придуманный им мир останется жить.

Библиография произведений

Романы, опубликованные под именем Корнелл Вулрич

The Bride Wore Black

The Black Curtain

Black Alibi

The Black Angel

The Black Path of Fear

Night Has a Thousand Eyes

Rendezvous in Black

Fright

Savage Bride

Death Is My Dancing Partner

The Doom Stone

Into the Night

Романы, опубликованные под псевдонимом Уильям Айриш

Phantom Lady

Deadline at Dawn

Waltz into Darkness

I Married a Dead Man

You’ll Never See Me Again

Strangler’s Serenade

Сборники рассказов

Nightmare Violence

Hotel Room

Beyond the Night

The Ten Faces of Cornell Woolrich

The Dark Side of Love

Nightwebs

Angels of Darkness

Darkness at Dawn: Early Suspense Classics

Сборники рассказов, опубликованные под псевдонимом Уильям Айриш

I Wouldn’t Be in Your Shoes

After-Dinner Story

If I Should Die Before I Wake

The Dancing Detective

Borrowed Crimes

Dead Man Blues

The Blue Ribbon

Somebody on the Phone

Six Nights Mystery

Eyes That Watch You

Bluebeard’s Seventh Wife

The Best of William Irish

Отдельные рассказы

Blonde Beauty Slain

Money Talks

The Poker Player’s Wife

Story to Be Whispered

Steps… Coming Near

When Love Turns

Murder after Death

It Only Takes a Minute to Die

Divorce — New York Style

Intent to Kill

New York Blues

Death Between Dances

Произведения, ранее опубликованные в издательстве «Центрполиграф»

Невеста была в черном

У ночи тысяча глаз

Уильям Айриш
Умереть бы раньше, чем проснуться

~ ~ ~

Девочку, сидевшую за партой передо мной, звали Милли Адамс. Я мало что о ней помню, тогда мне было девять, а сейчас скоро исполнится двенадцать. Единственное, что я помню четко, — так это те ее конфеты, и то, что вдруг она пропала и не вернулась. Мы с друзьями часто ее донимали; потом, когда уже было поздно, я жалел об этом. Мы против нее ничего не имели, а приставали просто потому, что она была девчонкой. Она заплетала волосы в косички, и я, сидя сзади нее, развлекался, макая их кончики в чернильницу или клея к ним жвачку. И не раз бывал за это наказан.

Я бегал за ней по школьному двору, дергая за косы с криком «динь-динь!», как будто это были колокольчики. И тогда она мне заявляла:

— Я на тебя пожалуюсь полицейскому!

— Ага, попробуй, — тут я ее думал сразить, — да у меня отец — сыщик, следователь третьего ранга!

— Ну и что, а я пожалуюсь следователю второго ранга, он поважнее твоего отца.

Ее ответ так меня озадачил, что вечером, придя домой, я спросил обо всем этом отца.

Отец как-то пристыженно взглянул на мою мать, и мне ответила она, а не он.

— Чин второго ранга не намного выше третьего, чуть больше опыта — вот и все. Твой отец его дождется, Томми, когда ему пятьдесят стукнет.

Похоже, ее слова отца обидели, но он смолчал.

— Я тоже буду сыщиком, когда вырасту, — сказал я.

— Спаси господи! — воскликнула мама. Мне показалось, что она больше обращалась к отцу, чем ко мне. — Никогда вовремя не пообедать, вскакивать среди ночи и мчаться неведомо куда. Будешь рисковать жизнью, а жена сидеть и ждать, когда тебя на носилках домой принесут… а то и вообще никогда домой уж не вернешься. И ради чего? Ради пенсии, которой едва хватит, чтобы сразу с голоду не умереть, и это после того, как отдашь и молодость, и силы, и ни на что уже не будешь годен.

Мне же все это показалось замечательным. Отец улыбнулся:

— Мой отец был следователем, и я помню, в возрасте Томми говорил то же самое, а моя мать точно так же жаловалась, как и ты сейчас. Тебе все равно его не разубедить, это у нас в крови, и лучше, если ты привыкнешь к этой мысли заранее.

— Да? Так, значит, мне придется добраться до самых печенок, чтобы выбить это из него.

Из-за того, что мы постоянно приставали к Милли Адамс, она завтракала в классе, а не на школьном дворе. Однажды, когда я уже собирался выйти из класса, я увидел, как Милли открыла свою коробочку с завтраком, а в ней лежали зеленые леденцы. Это были вовсе не самые дешевые конфеты, каждая штука стоила пять центов. А зеленые, лимонные, — самые мои любимые. Конечно, я остался в классе и попробовал помириться с Милли.

— Давай дружить, — предложил я. — Откуда у тебя эти леденцы?

— Кто мне их дал, не скажу, — отрезала Милли, — это секрет.

Все девчонки одинаковы: когда их о чем-нибудь спрашиваешь, они вечно отказываются отвечать, потому что это секрет.

Я ей, конечно, не поверил; у Милли не было денег на такие леденцы, а мистер Бейдерман, хозяин кондитерской лавочки, в кредит их никогда не давал, в лучшем случае отпускал дешевые карамельки, завернутые в вощеные бумажки.

— Ты их, наверное, стащила! — заявил я.

— Нет! — возмутилась Милли. — Я тебе говорю, что мне их дал один человек, очень симпатичный! Он стоял на углу, когда я утром шла в школу. Он меня подозвал, вынул несколько леденцов из кармана и спросил: «Послушай, малышка, хочешь конфету?» А еще он мне сказал, что я самая красивая девочка из всех, кто утром проходил мимо него…

Внезапно Милли прикрыла рот рукой и воскликнула:

— Ой, я же совсем забыла! Он меня предупредил, чтобы я никому не рассказывала, а то он мне больше леденцов не даст.

— Дай мне попробовать, — попросил я, — и тогда я никому не расскажу.

— Клянешься?

Я бы чем угодно поклялся, лишь бы попробовать леденец; у меня уже слюнки потекли, так что я поклялся и пообещал… И если ты так поступаешь, то уже никому не можешь рассказать, особенно если ты сын следователя третьего ранга, как мой отец. Я не был похож на других своих друзей и не мог нарушить свое слово, пусть я его и дал такой глупой девчонке, как Милли. «Предателем быть подло», — отец мне всегда это повторял, а он говорил только правду.

На следующий день, когда в полдень Милли открыла свою коробочку, там виднелся апельсиновый леденец, их я тоже очень люблю. Конечно, я никуда от нее не отходил, и мы с ней вместе съели эту конфету.

— Послушай, — прошептала она мне на ухо, — этот человек ужа-а-сно симпатичный, у него большущие глаза, и он все время смотрит по сторонам. Завтра он мне обещал коричный леденец.

— Наверняка забудет, — сказал я, размышляя о том, как я люблю коричные сладости.

— Он мне сказал, что, если забудет, я должна сама ему напомнить. А еще, что я могу пойти с ним и взять все, что захочу. У него большой дом в лесу, и там полным-полно конфет, жвачки и цветных мелков… и я могу взять все, что только захочу.

— И почему же ты не пошла? — спросил я и подумал, что ни одна девчонка в здравом рассудке не упустила бы такой возможности.

— Потому что было почти уже девять часов и начал звонить колокол. Ты что, хочешь, чтобы мне не дали премию за пунктуальность? Но завтра утром я выйду из дому пораньше, и у меня будет больше времени.

Когда мы в три часа вышли из школы, я постарался держаться от Милли подальше, мне не хотелось, чтобы мои друзья подумали, что я привязался к какой-то кукле; но Милли сама подошла ко мне в тот момент, когда я собирался поиграть в мяч с Эдди Райли. Мы прошли уже квартал на пути к нашим домам (нас, ребят, было много), как вдруг Милли дернула меня за рукав.

— Смотри, — прошептала она, — вон человек, который дарит мне конфеты. Видишь, вон он там стоит, под тентом? Теперь ты мне веришь?

Я посмотрел в ту сторону и не нашел ничего особенного в том, что увидел. Это был мужчина в какой-то поношенной одежде, с длиннющими руками, свисавшими почти до колен, — он мне напомнил обезьяну, которую я видел в зоопарке. Синеватая тень от тента наполовину скрывала его лицо и плечи, но не могла скрыть блеск его бегающих глаз. Перочинным ножиком он ковырял в ногтях и беспрестанно озирался по сторонам, как будто боялся, что кто-нибудь увидит, чем он занимается.

Мне стало стыдно, что Эдди Райли увидит, как я разговариваю с девчонкой, а кроме того, у Милли сейчас не было леденцов, поэтому я нехотя процедил:

— Подумаешь… И кому это интересно. Эдди, бросай мне мяч!

Дважды Эдди не мог отбить мои броски, и когда он побежал за мячом, я улучил момент и оглянулся. Милли и тот мужчина, держась за руки, шли вниз по улице. Внезапно он отскочил от нее и пошел совсем в другую сторону, как будто что-то там забыл. В это время появился уполномоченный по безопасности дорожного движения Мэрфи и занял свое место перед школой, как обычно, в тот час, когда ученики выходили после занятий. Вот и все, что было.

На следующий день Милли не заработала свою премию за пунктуальность, потому что вообще не пришла в школу.

Два дня спустя я уже с нетерпением ждал Милли с кучей леденцов, которыми она обещала со мной поделиться, но ее парта по-прежнему пустовала.

После трех появился директор школы вместе с двумя мужчинами в сером, похожими на офицеров полиции. Хотя они оставались в холле, мы напугались, что кто-то нажаловался на разбитое стекло в чьем-нибудь окне, но оказалось — ничего подобного. Директор хотел узнать, видел ли кто-нибудь из нас Милли Адамс по дороге из школы два дня тому назад.

Одна девочка подняла руку и сказала, что она искала Милли в тот день, но не нашла ее. Милли вышла из дома раньше, чем обычно, — в четверть девятого.

Я уже готов был сказать им о том домике в лесу, набитом конфетами, который мне расписывала Милли, но вспомнил свою клятву и обещание, да и к тому же, что мой отец — следователь третьего ранга, и поэтому сдержался. Да и вообще она, наверное, все выдумала, и единственное, чего бы я добился, — так это стоять наказанным в углу.

Милли мы больше так никогда и не увидели. Однажды, примерно три месяца спустя после всего того, о чем я рассказал, мы заметили, что мисс Хэммер, наша учительница, появилась в классе с заплаканными глазами, это было в тот момент, когда звонил колокол. Начиная с этого дня мой отец отсутствовал дома — назовем это так — целую неделю; иногда он забегал на рассвете побриться, принять душ и убегал снова. Однажды я услышал через стенку, как отец что-то говорил о сбежавшем «лунатике», но я не знал, что означает это слово, и подумал, что это какой-нибудь зверь, может быть, какая-нибудь порода собак.

— Ну хоть малейший был бы у нас след, — говорил отец, — ни единой приметы, ни зацепки, ничего! А если мы его сейчас не поймаем, он опять примется за свое.

Спрыгнув с кровати, я подбежал к отцу и спросил:

— Если кто-то дал честное слово и старик… ну, его отец — следователь третьего ранга… будет плохо, если он не сдержит слово?

— Конечно, — ответил мой отец, — только бандиты и негодяи так поступают.

— Хватит одного полицейского в семье, — воскликнула мама, — прекратите! — И я стремглав выскочил из комнаты, увидев, что она весьма решительно схватилась за домашнюю тапочку.

В те редкие минуты на той неделе, когда отец забегал домой, он приносил с собой газеты, но в них почему-то не хватало первой страницы. И я решил, что на этих страницах была какая-то фотография, которую родители хотели от меня скрыть. Но меня на самом-то деле интересовала только страничка юмора. А через неделю газеты вновь, как прежде, начинались с первой страницы и отец вовремя приходил домой к обеду.

Прошло время, и ребята в школе забыли обо всем, что было связано с Милли Адамс.

Я сдал экзамены осенью, а потом весной, а потом снова осенью и следующей весной, хотя и не мог похвастать высокими оценками, особенно по поведению.

Единственное, что волновало моего отца, — это то, чтобы я продолжал учение и чтобы меня не исключили, поэтому, когда я показывал ему свои оценки, он ласково трепал мои волосы и говорил:

— Хорошо, Томми, ты будешь отличным сыщиком, это у тебя в крови.

Разумеется, отец это говорил, когда матери не было поблизости и она не могла нас услышать.

Да! Совсем забыл, отец получил повышение по службе и стал следователем второго ранга, когда ему было 35, а не 50 лет, как предрекала моя мать.

Помню, что она пристыженно покраснела, когда отец сообщил ей эту новость.

Мне везло в 5-м «Б», в 6-м «А» и в 6-м «Б», потому что за партой передо мной не было девчонок. Но в 7-м «А» к нам пришла новенькая из другой школы; ее звали Дженни Мэйерс. Она носила белую блузку, а ее кудрявые каштановые волосы были собраны в копну на затылке.

Она с самого начала мне понравилась, потому что получала хорошие отметки и вообще оказалась мне полезна — позволяла заглядывать к ней в тетрадь и списывать правильные ответы. Обычно девчонки — страшные эгоистки, а эта вела себя как настоящий товарищ. Поэтому, когда один из моих приятелей начал ее задевать, он получил от меня по носу, с тех пор к ней относились как положено. Дженни считала, что должна как-то выразить мне свою благодарность, и сделала это при всех, что мне не слишком-то понравилось.

— Томми Ли, ты действительно замечательный! — сказала она.

Кроме того, что она давала мне списывать домашние задания, в остальном она была такой же глупой, как все другие девчонки, которых я знал; у нее были слабости, как у маленького ребенка. Она с ума сходила по цветным мелкам; всегда их носила с собой, и если кто-то видел стену или решетку, исчерченные красными или желтыми загогулинами, можно было с уверенностью сказать, что здесь проходила Дженни Мэйерс. Она не в силах была противиться искушению помечать мелками все, что попадется на пути; казалось, что она не может никуда идти, не оставляя за собой следа, пусть хоть черточку на тротуаре. Мы, мальчишки, тоже пользовались мелком, но самым обычным, белым, и только для пользы дела, например, счет записать в игре в бейсбол или обозначить место, где должен находиться пленный. Никогда никто из нас не чертил мелками просто так, как Дженни, которая делала это по привычке, когда шла пешком.

Поскольку Дженни тратила на мелки все деньги, что ей давали, а цветные стоили десять центов за коробку (иногда она совсем уж безрассудно покупала две коробки за неделю), я удивился, увидев однажды во время перемены, как она разворачивает леденец за пять центов.

Леденец зеленого цвета, значит, лимонный, — а лимонные я так люблю.

— Вчера вечером, — упрекнул я ее, — ты не захотела мне дать один цент на конфеты, а сейчас купила себе леденец за пять центов. Жадина!

— И вовсе я не купила! — ответила она. — Мне один человек его подарил, когда я утром в школу шла.

— Ха-ха! С каких это пор незнакомые взрослые просто так дарят конфеты ребятам? — спросил я ее.

— Да, вот так просто и подарил! У него есть магазин, где полно конфет, и мне нужно только прийти туда за ними, никаких денег он с меня не возьмет.

На какую-то долю секунды мной овладело странное чувство, что кто-то, кого я знал, тоже даром получал конфеты. Я всячески напрягал память, но вспомнить никак не мог… Это было на прошлой неделе? в прошлом месяце? в прошлом году? Все мои усилия ни к чему не привели, и я выбросил эту мысль из головы.

Дженни попробовала свой леденец и угостила меня половинкой. Она и вправду была очень симпатичной девчонкой.

— Никому не говори о том, что я тебе сказала, — предупредила она меня, — а то, если расскажешь, другие тоже захотят конфет.

На следующий день, во время перемены, Дженни подошла ко мне и сказала тихонько:

— Задержись на минутку, у меня еще одна есть.

Она не открывала свою коробочку для завтраков, пока все не разошлись. И тогда она ее открыла и показала мне леденец оранжевого цвета — значит, апельсиновый, — я такие тоже больше всего люблю. В классе мы сели рядышком и вместе съели это замечательное лакомство.

Изредка я смотрел на доску, на которой ничего не было написано. Изо всех сил я старался удержать ускользающее воспоминание, оно было связано с лимонным леденцом, вслед за которым шел другой, апельсиновый. Мне казалось, я уже когда-то переживал эти моменты. Дженни сосала леденец и, оторвавшись на минуту от конфеты, весело воскликнула:

— Как же было здорово всю эту неделю — каждый день но леденцу в подарок! Я не знаю, кто этот человек, но он очень симпатичный. Знаешь, какой леденец он даст мне завтра утром?.. Из корицы!

Не знаю, что со мной случилось, но я больше не думал о конфетах, а начал вспоминать разные породы собак; ничего общего между этими вещами не было, но я даже попросил Дженни назвать мне несколько пород. Она назвала те, что я и так знал: эрдель, сенбернар, колли… Нет, нет, это было совсем не то.

— А нет ли породы, название которой заканчивается на «тик»? — спросил я ее.

— Может, далматик? — отозвалась Дженни.

— Да нет же, дурочка, далматинцы они называются, а не далматики, — поправил я ее с видом превосходства.

У меня было ужасно неприятное чувство, что я должен с кем-то поговорить, но самое худшее заключалось в том, что я не знал, ни с кем поговорить, ни что сказать. Что же мне было делать? В это время колокол пробил час дня, и было уже слишком поздно…

В ту ночь мне приснился страшный сон. Мне снились груды старых газет, сваленных на земле в лесу. Из всех были вырваны первые страницы. Когда я наклонился подобрать одну из газет, прямо из земли высунулась рука мертвеца, зажав в пальцах коричный леденец. Как же я испугался! И как только мне удалось проснуться, я закутался с головой в одеяло.

На следующее утро моей матери пришлось меня будить чуть ли не трижды — так крепко я спал. В школу я все же успел вовремя и едва сел за свою парту, как колокол кончил звонить. Старуха Флэгг взглянула на меня неодобрительно, но сделать ничего не могла.

Отдышавшись, я увидел через две парты от меня Эдди Райли. Парта Дженни пустовала, и это меня очень удивило, она ведь никогда раньше не опаздывала.

Флэгг тут же вызвала меня к доске, и я погрузился в размышления, где же находится прямой угол некоего проклятого предмета. Через десять минут появилась Дженни вместе с другой девочкой, которую звали Эмма Долен.

По окончании урока Флэгг объявила:

— Дженни, вы сегодня наказаны за опоздание — останетесь после занятий. Что касается Эммы, на этот раз я ее не накажу, поскольку знаю, что ее мать больна и ей нужно помогать по дому.

Дженни впервые наказали в школе, и я ей очень сочувствовал.

В полдень Дженни вытащила из своей коробочки коричный леденец красного цвета, она была в ярости.

— У меня был бы сейчас миллион таких леденцов, если бы я не повстречалась с этой дурой Эммой! — пожаловалась Дженни. — Мы с ним как раз шли туда, где он хранит конфеты, и надо же было появиться Эмме и все испортить. Как только он ее увидел, тут же бросил меня одну и исчез! И сегодня днем я уже не смогу туда пойти, потому что должна сидеть в школе после уроков.

Так как на следующий день у нас была контрольная работа и подсказки Дженни мне бы очень пригодились, я постарался завоевать ее расположение и сказал, чтоб как-то ее утешить:

— Я тебя, Дженни, во дворе подожду.

В три часа пробил колокол, и из школы вышли ребята; все, кроме Дженни.

Я остался и играл сам с собой в мяч, бил по нему, бросал в воздух, а потом старался его поймать. Гоняя мяч, я и не заметил, как очутился за два квартала от школы. Вдруг мой мяч ударился о ноги какого-то человека, стоящего под тентом на тротуаре.

Я наклонился за мячом, а поднявшись, разглядел в синеватой тени тента мужчину, застывшего в неподвижности. У него были огромные пытливые глаза и длинные руки, как у шимпанзе, я видел таких в зоопарке. Я не мог понять, что он делает пальцами — он их то сжимал, то разжимал, словно хотел схватить что-то от него ускользающее. На меня он едва взглянул, наверное, мальчишки моего возраста его не интересовали. А мне показалось, что где-то раньше я уже видел эту фигуру и особенно эти бегающие глаза. Я забрал свой мяч, а он так и остался стоять недвижно, только пальцы его продолжали эту непонятную пляску.

Я подбросил мяч высоко-высоко, и вдруг прямо вместе с ним на меня с неба упало имя: Милли Адамс! И я сразу вспомнил, где я видел эти бегающие глаза и кто угощал меня зелеными и оранжевыми леденцами. Это он их давал Милли, и в результате этих подарков… она не вернулась больше в школу. Теперь я знал, что должен сказать Дженни: чтобы она не смела приближаться к этому человеку, а если она это сделает, то что-нибудь случится. Не знаю точно что, но что-то плохое.

Я так испугался, что бросил мяч и побежал к школе. Нам запрещали туда входить, когда не было занятий. Встав на цыпочки, я заглянул в окно.

Дженни сидела за партой и делала домашнее задание, а мисс Флэгг что-то там исправляла. Я не знал, что же мне предпринять, и постучал по стеклу, чтобы привлечь внимание Дженни. Она меня заметила, так же как и мисс Флэгг, которая велела мне войти в класс.

— Ну что ж, Томас, — произнесла она ядовито, — поскольку похоже, что вы не в состоянии удалиться за пределы школы, будет лучше, если вы сядете и будете заниматься. Нет, не здесь, на другую парту, не так близко к Дженни.

Прошло несколько минут, и дело обернулось совсем плохо, когда мисс Флэгг произнесла:

— Вы можете идти, Дженни, вы оставались здесь достаточно долго. Постарайтесь завтра быть пунктуальной. — Но увидев, что я тоже собрался уходить, она воскликнула: — А вы, молодой человек, нет! Вы останетесь на своем месте!

Не в силах больше сдерживаться, я закричал:

— Нет, не позволяйте ей уходить, мисс Флэгг! Заставьте ее остаться! Не отпускайте ее! Она пойдет за леденцами и…

Мисс Флэгг рассердилась и, стуча по парте, заставила меня замолчать:

— Хватит! Не желаю больше слышать ни одного слова! Каждый раз как вы откроете рот, получите полчаса штрафного времени!

Дженни собрала уже свои книжки, и я сделал еще одну попытку.

— Дженни! — крикнул я. — Не уходи! Подожди меня во дворе!

Пораженная таким непослушанием, мисс Флэгг поднялась и, подойдя ко мне, спросила с угрозой в голосе:

— Вы хотите, чтобы я позвала директора? Я переведу вас в 6-й «Б», если снова это услышу. Я сделаю так, что вас исключат из колледжа за неповиновение! — Никогда еще я не видел ее такой рассерженной.

Но хуже всего было то, что Дженни тоже рассердилась, причем на меня.

— Предатель! Ябеда! — бросила она мне негромко и вышла, закрыв за собой дверь. Я видел в окно, как она уходит…

Я пытался как-то объяснить все мисс Флэгг, но она не желала меня слушать. Все равно я был так взволнован, что не мог сказать ничего вразумительного.

— Дженни пойдет за леденцами и больше никогда не вернется… и страницы газет, я имею в виду первые страницы, их вырвут…

Я плакал, и понять, что я бормочу, было невозможно. Мисс Флэгг писала записку моему отцу о моем дурном поведении.

— Это все так же, как с Милли Адамс, и вы будете в этом виноваты!..

Мисс, Флэгг не было в школе, когда произошла та история с Милли Адамс, тем более она не могла понять, что же я хочу ей сказать. Итогом всей этой сцены стало то, что мисс Флэгг добавила мне еще полчаса после занятий; всю неделю мне придется сидеть здесь до шести часов. Кроме того, что меня так надолго задерживали в классе, я еще должен был прийти в школу с отцом… и что-то там еще, и еще, и еще. В общем, я проиграл и понимал это; я буду заперт в классе, пока солнце не сядет и во дворе не начнет темнеть. Мисс Флэгг зажгла уже свет, но не отпустила меня ни минутой раньше шести.

Когда я наконец вышел из школы, на улицах было пустынно и темно, только на углу горела неоновая арка. Пока светило солнце, на этом самом углу стоял тент, отбрасывающий голубую тень, но к этому времени его уже убрали, и человека, настороженно озирающегося вокруг, тоже не было. У меня всегда пробегал холодок по спине, когда я проходил мимо этого места.

В тот день, вместо того чтобы идти домой, сперва я побежал к Дженни. Прежде чем войти, я заглянул в окошко — может, увижу ее в комнате. В доме горел свет, и я увидел младшую сестру Дженни и ее мать, которая стояла у окна и поэтому сразу меня заметила.

— Томми, ты Дженни видел? Уже очень поздно, а ее все нет, наверное, она зашла к Эмме. Если увидишь ее, скажи, чтобы немедленно шла домой, хорошо? Уже шесть пробило, мне не нравится, что она так долго задерживается…

Мне стало совсем худо, но я не отважился поделиться с ней своими страхами, а просто ответил:

— Хорошо, скажу. — И помчался оттуда как сумасшедший.

Эмма жила очень далеко, но я непременно должен был туда пойти, пусть даже только убедиться в том, что уже знал. Дженни там не было. Эмма вышла ко мне из дома, жуя кусок хлеба, и сказала, что Дженни вообще никогда к ней не заходит. Будь в доме Эммы телефон, мне не пришлось бы тратить столько времени на дорогу. Ничего другого не оставалось, как возвращаться к себе домой.

Признаться, я боялся туда идти, ведь шесть давно уже пробило. Отец был дома, и ужин стоял на столе. Мне показалось, что родители хоть и встретили меня с недовольными лицами, были чем-то испуганы…

О Дженни мне не удалось сказать ни словечка. Стоило мне раскрыть рот и признаться, что я был сегодня наказан, — а это была только первая часть того, что я собирался рассказать, — отец рассердился и отправил меня в мою комнату. Я попытался еще что-то сказать, но в этот момент он увидел записку мисс Флэгг — и все было кончено. Он страшно расшумелся и запер меня на ключ.

Я был единственным человеком, который хоть что-то знал о случившемся, но никто меня не слушал, никто мне не верил, и никто не хотел мне помочь. Я ничего не сумел рассказать ни мисс Флэгг, ни матери Дженни и, самое обидное, — моему отцу, который бы, я уверен, меня понял. Все, теперь уже поздно; я сел на кровать и сжал голову в руках.

Тут зазвонил телефон, а потом я услышал испуганный мамин голос:

— Нет, нет, Том! Не может быть!

— А что, ты думаешь, иначе могло быть? Шеф говорит, что на переезде нашли ее брошенные учебники. Я тебе говорил, что он примется за старое, если мы его не поймаем… помнишь, в тот, первый раз.

Я знал, что они говорили о Дженни!

Я подбежал к двери и начал стучать и кричать.

— Папа! Выпусти меня на минутку! Я могу описать тебе этого человека! Я его видел собственными глазами!

Но входная дверь захлопнулась, и я так и не успел сказать все, что знал; моя мать, наверное, ушла вслед за отцом — успокаивать миссис Мэйерс. Я продолжал стучать в дверь, хотя понимал, что в доме никого, кроме меня, нет.

В растерянности я снова присел на кровать, сжав голову руками, и задумался: как же они смогут поймать этого человека, если они его никогда в жизни не видели… Я же его хорошо рассмотрел, а они мне не дали ничего сказать! И я должен сидеть тут взаперти, я, единственный, кто знает, как все было на самом деле!

Я подумал о Дженни, и мне стало страшно, хотя я-то сейчас находился в собственном уютном доме. Я попробовал представить, что такой человек, как этот, может сделать с Дженни — наверняка что-нибудь ужасное, иначе отцу не позвонили бы после работы.

Я встал и, засунув руки в карманы, пошел посмотреть в окно. Ну и темнотища там была! Пустынную улицу едва освещал фонарь, стоявший на углу. Я снова подумал о Дженни, рядом с ней не было никого, кто бы ей помог. Машинально я начал все вытаскивать из карманов: шарики, гвоздики, спички… и кусочек мела. Я застыл, глядя на этот мелок, и вдруг меня осенило — Дженни всегда…

Я открыл створку окна и, опираясь на батарею, выбрался на подоконник. Мы жили на третьем этаже муниципального дома. Наверное, взрослому спуститься отсюда было бы куда труднее, чем такому худенькому мальчишке, как я; хватаясь за ветки ползущего по стене кустарника, я быстро соскользнул на землю.

Очутившись на улице, я побежал — ведь мама могла вернуться в любую минуту. Встретиться с отцом я не боялся, потому что, когда его вызывали среди ночи, он обычно пропадал на несколько дней. Как только я удалился от дороги, ведущей к дому Дженни, то перестал волноваться, что встречу кого-нибудь из знакомых.

Я проделал путь, каким каждое утро ходил в школу, хотя, конечно, ночью я здесь ни разу не бывал. До здания школы я не дошел, остановился за два квартала до него, там, где стоял тент. В этот час все выглядело по-другому, дома казались черными, и нигде ни одного мальчишки не было видно… один я.

Я задумался и сказал себе: «Дженни позавчера купила коробочку мелков, это точно — я сам видел у нее целый новый мелок, когда мы выходили из школы». Но это еще ничего не значило, ведь она их очень быстро тратила. И вдруг сегодня у нее ни одного не осталось?

Я завернул за угол, внимательно рассматривая стены, нигде не виднелось никаких следов мелка, здесь вообще в основном были витрины и двери, не слишком подходящее место, чтобы чертить на них мелом. Я прошел по всему кварталу, не найдя ни одной отметины, и в конце концов сказал себе: «Может быть, она шла прямо посередине улицы, на расстоянии от домов, а в воздухе не порисуешь».

Дойдя до следующего угла, я уже готов был вернуться, как вдруг увидел на канализационном люке след от розового мелка. Это значило, что Дженни проходила здесь сегодня, ведь ее дом оставался в противоположной стороне!

Я обрадовался — я правильно догадался, как ее можно найти! «Я наверняка ее найду!» На минуту я даже перестал бояться. То, что я делал, походило на нашу детскую игру в «полицейских и воров». Я шагал дальше по другому кварталу, и там тоже было много витрин, но я обнаружил мусорный ящик, который забыли убрать, и на нем заметил розовую черточку.

В следующем квартале я ничего не увидел, хотя там было достаточно подходящих мест, чтобы порисовать мелками. Я решил, что Дженни там не проходила, и свернул на другой тротуар. И там, на фонарном освещенном столбе, я различил едва заметный след. Я уже не сомневался, что мне сопутствует удача.

Я миновал еще несколько кварталов и везде находил какие-нибудь отметинки мелком, как вдруг они исчезли. Я искал-искал и ничего не находил. Может, она исписала весь мелок? Или он заметил и забрал у нее мелок? Нет, Дженни ни за что не рассталась бы с таким сокровищем, и к тому же это была большая улица Аллен, всегда очень оживленная днем. Он не рискнул бы быть грубым с Дженни на глазах у прохожих.

Теперь я шел по левой стороне, слева находится сердце — вот почему я выбрал эту сторону. Здесь имелось много всего, что можно было бы разрисовать: старые обветшавшие дома, на которых здорово смотрелись всякие цветные каракули. Здесь следов мела хватало, это-то и было плохо. Все стены были изрисованы, кое где мелькали слова, которые называют «грязными». Но все это было начерчено белым мелом, значит, не рукой Дженни. И вдруг я снова увидел ее след: линию, которая прерывалась на окнах и дверях. Это был желтый мелок. Наверняка розовый у нее кончился, и она начала чертить желтым.

По этому следу идти было так легко, что я побежал по дороге. Лучше бы я этого не делал. Неожиданно я выскочил к небольшому переезду, где стояло несколько мужчин. А на углу я увидел машину с зажжеными фарами. Но что меня больше всего испугало, — это то, что среди этих мужчин был мой отец. Я отскочил назад как сумасшедший! К счастью, отец стоял спиной ко мне и меня не заметил. Я услышат, как он сказал:

— …где-то в этих местах. Чем раньше начнем проверять дома, тем лучше.

У одного из мужчин в руках был учебник, мы по таким занимаемся в колледже, там на внутренней стороне обложки должно быть написано имя. Мне показалось, что это был учебник арифметики.

Я притаился с другой стороны машины, прячась от света. Желтая линия шла не прерываясь.

Я умирал от желания подойти к отцу и сказать:

— Папа, иди вдоль этой линии — и ты найдешь Дженни.

Но это не имело смысла. Если бы он увидел меня на улице в эту пору, особенно после того, как запер на ключ, он вполне мог залепить мне оплеуху перед всеми этими людьми. Поэтому мне ничего не оставалось, как только идти дальше одному, в темноте, следя за желтой линией и моля Бога, чтобы мой отец никогда не узнал о том, что я ходил по этим местам.

Мне было непонятно, почему Дженни бросила свои книжки, она не такая дурочка, чтобы так поступить со школьным имуществом, а то, что с ней ничего не случилось, доказывал непрерывный след мелка. Единственным объяснением этим оставленным книжкам, возможно, могло быть то, что этот человек предложил Дженни, что сам понесет их, и незаметно их выкинул, зная, что они ей больше не понадобятся. Или он ей сказал, что они скоро вернутся и заберут книжки на обратном пути.

Они шли очень долго, и я решил, что Дженни так и не поняла, что он бросил ее книги. Внезапно я заметил, что дома попадаются все реже, а потом вообще начались какие-то пустоши. И здесь совсем не на чем было оставить метку мелком. Я очутился на самой окраине города, здесь уже тротуаров не было, осталась только дорога.

Никогда раньше я не заходил так далеко и испугался. На последнем доме, мимо которого я проходил, виднелась желтая линия, ее продолжение повисло где-то в воздухе, и я пошел вдоль этой воображаемой линии. Перспективы меня вовсе не радовали — дорога была плохая, каменистая, а кроме того, мне приходилось увертываться от тех редких машин, что здесь проезжали.

Где-то вдали (мне показалось, на расстоянии мили) я увидел деревянную изгородь; когда я наконец до нее добрался, то порадовался, что пришел сюда. По деревянным колышкам, высотой примерно с мой рост, тянулись желтые отметины. До этих пор Дженни оставалась верной своей привычке. Вечером это место, наверное, выглядело унылым, сейчас же здесь было просто жутко. Эта пустынная дорога, надвигающаяся с обеих сторон черная тьма полей, а выше — пастбища, шелестящие под порывами ветра. Фонари здесь попадались, но они стояли так далеко друг от друга, что темные промежутки дороги казались мне ужасно длинными. На всех столбах виднелся след желтого мелка, значит, он боялся попросить кого-нибудь их подвезти.

Я оглянулся — огни города сливались в сияние, отражавшееся в небе. Как же мне захотелось вернуться! Но я подумал, что не хотел бы оказаться на месте Дженни. И если я единственный человек, который знает, где искать бедняжку, как же я могу вернуться назад? И я пошел дальше.

Впереди меня ожидало нечто еще похуже, о чем я даже подумать боялся. Лес! Какая-то масса, чернее черного, постепенно надвигалась на меня. Это было похоже на огромную стену, которая все вырастала и вырастала, чем ближе я к ней подходил. Лес!

И вот он окружил меня и как будто сжал плотным кольцом. Я последний раз посмотрел в ту сторону, где должен был сейчас находиться мой отец, и, глубоко вздохнув, нырнул в лес. Меня вела дорога, и при свете фонарей это приключение в конце концов уже не выглядело таким ужасным; правда, я старался смотреть только вперед, не оглядываясь. Может быть, я боялся увидеть что-нибудь такое, чего видеть не хотел. Во всяком случае, мне было так страшно, что единственное, на что я был способен, — это продолжать идти вперед.

На ближайшем фонарном столбе я заметил черточку, сделанную мелом, а на следующем ничего не было… Должно быть, где-то неподалеку отсюда они свернули с дороги. И я подумал: «Неужели мне нужно будет углубиться в чащу деревьев? А вдруг там кто-нибудь прячется и прыгнет на меня сверху?» Меня обуял не просто страх, а настоящий ужас; я был уверен, что там, среди деревьев, меня наверняка поджидает смерть. Если бы хоть Эдди Райли оказался здесь со мной, но я был один-одинешенек…

Возможно, в этих сомнениях я бы так и провел всю ночь, но неожиданно решение пришло само собой. Я услышал глухой шум среди деревьев и увидел фары машины, осветившие дорогу. Не раздумывая, я отскочил в сторону, чтобы меня не сбили; мне показалась, что машина мчалась с фантастической скоростью.

Скрипнули тормоза, значит, машина остановилась где-то на дороге. Спрятавшись за деревом, я услышал женский голос:

— Я тебе говорю, это не зверь! Я точно видела лицо! Что может делать ребенок, один, ночью в таком месте? Давай посмотрим, может, ты найдешь его, Фрэнк.

Дверца машины открылась, и на дорогу вышел мужчина. Он направился прямо в мою сторону и стал звать меня:

— Иди сюда, малыш, мы тебе ничего не сделаем! Иди же!

Больше всего на свете мне хотелось подбежать к нему и умолять:

— Пожалуйста, возьмите меня с собой! — Но я должен был думать только о Дженни и ни о чем другом.

Когда мужчина подошел ко мне еще ближе, я повернулся и побежал, потому что боялся, что он меня поймает и тогда мне помешают найти Дженни. Так, неожиданно для себя, я оказался в самой чаще леса. Когда я отбежал на порядочное расстояние, то остановился, сдерживая дыхание, — услышать меня никто не мог. Машина тронулась с места, и я разглядел сквозь деревья мелькнувший сзади красный огонек.

Когда ты заходишь в лес, то изнутри он уже не кажется таким непроходимым, как снаружи. Конечно, здесь страшновато, но не так ужасно, как, например, в джунглях или еще где-нибудь в таком же роде, о чем я читал в книжках. Спустя несколько минут произошло нечто странное: верхушки деревьев стали красными, как будто загорелись. Постепенно этот алый цвет спускался и спускался вниз, а потом вдруг сменился на белый. Тогда я понял, что это свет полнолуния. С одной стороны, мое положение улучшилось — вокруг все было видно, с другой — ухудшилось, потому что я начал различать массу зловещих теней, которых раньше, в сплошной темноте, не было. Теперь же я видел слишком много…

Я углубился в лес, зная, что больше не вернусь на дорогу, но был слишком испуган, чтобы думать об этом. Иногда мне казалось, что я что-то заметил, я бросался бежать бегом… в противоположном направлении. Во время одной из таких пробежек я натолкнулся на какой-то предмет, блестящий в свете луны. То, что я увидел, заставило мое сердце забиться сильнее.

На земле валялась коробочка, в которой Дженни носила завтраки в школу. Конечно, она надеялась набить ее леденцами. В эту минуту я был уверен, что, когда Дженни добралась до этого места, дальше она уже шла не по своей воле. Наверное, он всю дорогу разговаривал с ней, чтобы ее отвлечь и чтобы она не заметила, как далеко они углубляются в лес. Но здесь, на этом месте, Дженни почувствовала угрозу. Кроме коробочки я нашел после тщательных поисков еще кое-что: два кусочка мела, на которые кто-то наступил и раздавил. И еще ленту, которую Дженни прикрепляла к поясу; бант был разорван, как будто бы она зацепилась им за что-то, пытаясь убежать.

«Ой, Дженни, — вздрогнул я. — Неужели тебя убили?»

Здесь было темно, но чуть впереди я разглядел место, освещенное лунным светом, и помчался туда, зажав в руках все, что нашел. Когда я туда прибежал, то понял, что это именно то самое место. Я не увидел и не услышал ничего определенного, но я точно это знал. Казалось, это место ждет меня.

Посередине стоял старый, заброшенный дом, в окнах не было стекол, и, похоже, в нем очень давно никто не жил. Возможно, когда-то здесь была ферма, за домом росли большие деревья, а его фасад скрывался за маленькими деревьями. В лунном свете старый дом, казалось, говорил мне: «Иди сюда, малыш, иди поближе», — чтобы потом проглотить меня.

Я кружил вокруг, обходя деревья; таинственные глаза, казалось, следят за мной из черных дыр окоп и ждут, когда я подойду. Наконец я решился и ступил на то место, куда ложилась тень от дома; так меня бы не обнаружили в свете луны. Я подошел к одному из окон и прислушался, но ничего не расслышал, так сильно у меня колотилось сердце.

Как можно тише я прошептал:

— Ты здесь, Дженни?

Я почти умер, решившись сказать это, но ничего не услышал в ответ.

К центральному входу я подойти не осмелился, так как все вокруг него ярко освещала луна, а под навесом была, напротив, тьма кромешная. Больше не раздумывая, я залез в окно, стараясь не шуметь. (Вообще-то, признаюсь, я мастер карабкаться по стенам.) Внутри абсолютно ничего не было видно. Весь дом, как мне показалось, застыл в ожидании, но не выдал себя ни звуком, ни движением. Уцепившись за оконную раму, я бросил несколько камешков и подождал, что будет, но поскольку по-прежнему все было тихо, я решился спрыгнуть в комнату или что там подо мной находилось.

Я боялся, что меня кто-нибудь схватит, но ничего не произошло. Лунный свет, падавший на фасад дома, помог мне ориентироваться. Я прошел через дыру, которая когда-то, наверное, была дверью, и очутился в помещении, похожем на холл, хорошо освещенном светом, проникавшим из дверного проема и слухового окошка на крыше. Сбоку я увидел разваливавшуюся лестницу, уходившую куда-то в темноту.

Я вцепился в перила, набираясь храбрости. Поднимался я медленно, останавливаясь на каждой ступеньке. Они громко скрипели, и в какой-то миг мне почудилось, что проклятый дом весь заваливается вниз. Но нет, ничего не случилось, никто не появился, но я совсем выбился из сил от страха. Дом застыл в ожидании.

Когда я добрался до верха, то нашел рядом с лестницей закрытую дверь. Ну что ж, по крайней мере дверь; я ее толкнул в надежде, что она откроется. Я себя убеждал, что, если кто-нибудь за этой дверью находится, он должен был раньше услышать, как я шел по лестнице. Эта мысль меня успокаивала. (Хоть бы никого там не оказалось!) Наконец я заглянул внутрь из дверного проема.

Комнату должна бы была освещать луна, но на окнах с выбитыми стеклами висели длинные занавески. Сквозь них просачивались тонкие лучики света. Я осмелился спросить шепотом:

— Дженни, ты здесь?

Я повторял этот вопрос в каждой комнате, и вот, здесь, наконец кто-то кашлянул в ответ. Я прикрыл рот рукой, чтобы не закричать. Я так вспотел, как будто на дворе стояло лето, а не зима. И вдруг я похолодел, снова услышав кашель. Он был похож на кашель ребенка; собрав все остатки мужества, я оперся о дверь, чтобы подавить желание умчаться вниз по лестнице. Хорошенько подумав, я решил, что этот странный звук больше похож не на кашель, а на мольбу о помощи.

На полу высилась груда какого-то тряпья или чего-то в этом роде. Я чуть громче позвал:

— Дженни! — И когда я был на пределе отчаяния, тюки, или что там такое валялось на полу, зашевелились. Мне почудилось, что оттуда выпрыгивают крысы… а может, выползают змеи. Я крепко вцепился в дверь, чтобы не свалиться прямо на пол.

На самом же деле из этой бесформенной кучи показались две ноги, две маленькие ножки. Одна черная, потому что на ней был чулок, другая белая, без чулка.

Внезапно весь мой страх улетучился — я все уже понял. Даже в полутьме я увидел блузку и понял, почему она кашляла, у нее во рту торчал кляп.

Я рискнул зажечь спичку, можно было бы раздвинуть занавески, но это заняло бы больше времени. Вспыхнула спичка, и мы убедились, что в комнате, кроме нас, никого нет. Глаза Дженни блестели, но было видно, что они опухли от слез. Я заметил узел от кляпа и погасил спичку; мои руки должны быть свободными, чтобы его развязать.

У меня это получалось довольно хорошо, я считаю себя опытным в таких вещах. У Дженни еще были связаны руки за спиной и очень крепко стянуты ноги. Для такой работы пригодились бы руки побольше моих. Мне показалось, что прошла целая вечность, пока я освобождал Дженни от веревок. И каждую секунду у меня было предчувствие, что на меня набросятся сзади и начнут душить.

Закинув руку ей за спину, я помог Дженни подняться. Она поплакала еще немножко, наверное, не могла сразу остановиться.

— Куда он ушел? — спросил я.

Между всхлипами прорывался только какой-то писк.

— Не-е-е… знаю, — наконец смогла она сказать.

— А давно ты его не видела?

— Как лу-у-на вы-ы-шла.

— Он ушел из дома?

— Кажется, я слышала его шаги на дворе.

— Может, он совсем ушел, — сказал я с надеждой.

— Нет… Он сказал, что пойдет копать яму… и что потом вернется… для того, чтобы… чтобы…

— Для чего?

— Чтобы зарезать меня своим ножом. Он вырвал у меня волос и попробовал на нем этот нож, хотел проверить, хорошо ли он наточен.

Непередаваемый ужас охватил нас, и мы стали озираться вокруг.

— Пошли отсюда! Ты идти можешь? — спросил я.

— У меня ноги онемели, — пожаловалась Дженни.

Она попыталась встать, и одна нога у нее подвернулась. Я ее поддержал, чтобы она не упала.

— Обопрись на меня, — посоветовал я.

Мы вышли из комнаты, спустились по лестнице и попали в холл, освещенный луной. Если бы нам удалось выбраться отсюда!

Мы шли, изо всех сил стараясь не шуметь, постепенно боль в ногах у Дженни утихла, и нам все легче становилось продвигаться вперед.

— Осторожней, не шуми, может, он где-то здесь нас поджидает, — прошептал я.

Вдруг случилось то, чего я боялся. Резкий треск, похожий на выстрел из пистолета, словно парализовал нас. Доска, на которую мы наступили, треснула и расщепилась пополам. И хуже всего было то, что моя нога застряла в этой деревяшке и я никак не мог ее вытащить.

Мы пыхтели, как целый полк солдат, стараясь освободить мою ногу из этого неожиданного капкана; я так застрял, что даже стащив башмак, не смог ее вытащить.

В конце концов мы сдались и сели на предпоследнюю ступеньку, смирившись со своей участью… и стали ждать.

— Дженни, уходи одна, — предложил я. — Уходи пока можно, пойдешь прямо по дороге, ее сейчас, при луне, видно…

Но Дженни приклеилась ко мне как пластырь и вскрикнула:

— Нет, нет! Ни за что я без тебя не пойду! Если ты должен остаться, значит, я тоже останусь. Иначе будет несправедливо.

Какое-то время мы сидели, не проронив ни слова, и только тревожно вслушивались в тишину. Изредка мы пытались ободрить друг друга, говоря о том, во что сами не верили.

— Может, он не вернется до утра, а нас тогда кто-нибудь найдет?

Но кто может прийти в этот заброшенный дом среди леса?

Он единственный знал о существовании этого дома.

— Может, он вообще не вернется…

Но если он не собирался возвращаться, то зачем тогда ему было связывать Дженни — мы оба это понимали.

— Почему, ты думаешь, он так поступил со мной? Я никогда не делала ничего плохого, — спросила меня Дженни.

Я вспомнил о том, что слышал от моего отца, когда исчезла Милли Адамс.

— Он «линатико» сбежавший или что-то в этом духе. Он что-нибудь с тобой сделал? — спросил я Дженни.

Я только знал, что очень нескоро Милли нашли в лесу под ворохом старых газет. Но это я, конечно, не мог рассказать такой девочке, как Дженни. И шутливо заметил:

— Ты знаешь, в школе, наверное, когда-нибудь потом будут смеяться над твоим приключением.

— Он только пил из бутылки и орал песни, а потом показал мне, какой у него острый нож — срезал у меня локон и намотал его на палец.

Тут мы услышали шаги по гравию у дома и так крепко обнялись, словно стали одним человеком.

— Быстрей, беги! — шепнул я ей на ухо.

Дженни была так напугана, что даже говорить не могла и только покачала головой.

Прошла минута, и все было тихо; мы осмелились заговорить.

— Может быть, это что-то с деревьев упало…

— Хоть бы уж он там остался и в дом не пошел…

Мы одновременно увидели тень, ярко высвеченную лунным светом, казалось, она застыла напротив в дверях, прислушиваясь. Поначалу она не шевелилась; я ясно различил плечи и голову мужчины.

Мы прижались к стене, стараясь скрыться в тени, но мою ногу невозможно было вытянуть из проклятой ловушки, а блузка Дженни была такая белая…

Тень дрогнула и начала приближаться, она расползалась, как чернильное пятно на промокашке. И наконец она показалась мне ужасно длинной, как будто человек встал на ходули. Теперь в холле был уже он сам, а не его тень.

— Уткнись мне в плечо, не смотри на него, может, он так нас не заметит, — прошептал я ей в самое ухо. Смотреть мне приходилось сквозь волосы Дженни.

Послышался скрип — значит, он двинулся с места и, наверное, поднимается по лестнице. Его вкрадчивые шаги напоминали кота. Нас он еще не увидел, потому что окунулся в темноту сразу после лунного света. Шаг за шагом он приближался, Дженни попыталась обернуться, но я прижал к себе ее голову.

Внезапно он остановился и замер. Наверняка заметил блузку Дженни. Раздался легкий треск, и нас осветил желтоватый огонек. Он хоть и не был очень ярким, но его хватило, чтобы нас увидеть.

Я был прав, это был тот самый человек, который стоял под тентом. Но разве теперь это могло помочь? Эти длинные ручищи, эти бегающие глаза!

Заметив меня, он расплылся в улыбке и сказал:

— Так пока я уходил, сюда заявился мальчонка? И они с девчонкой не сумели удрать!.. Ха-Ха! — Он поднялся еще на одну ступеньку. — Вообще-то я маленьких не люблю, но раз уж он потрудился прийти сюда, придется мне выкопать могилу поглубже…

Я вновь дернул своей защемленной ногой, пытаясь как можно дальше отодвинуться от этого чудовища. Дженни казалась комочком рядом со мной. Собравшись с силами, я подал голос:

— Уходите отсюда, оставьте нас! Уходите же!

Он подошел еще ближе и наклонился к нам, когда я закричал:

— Папа! Иди сюда скорей! Папа!

— Давай, давай, зови своего папочку, — он уже тянул свою длиннющую руку к блузке Дженни. — Зови своего папочку. Он найдет тебя разрезанным на кусочки, я пошлю ему по почте кусок твоего уха.

Я уже не понимал, что делаю. Я начал колотить его свободной ногой, удерживая в руках Дженни. Моя нога с размаху ударила его в живот. От неожиданности он охнул.

Наш поединок продолжался; лестница отчаянно скрипела, издавая звуки, похожие то на треск бенгальских огней, то на пушечные залпы. От удара он поскользнулся и рухнул на лестницу, подняв облако пыли. Когда пыль рассеялась, я увидел, что порядочный кусок лестницы обвалился, хотя и не такой большой, чтобы нельзя было по ней пройти. Перила повисли, а самым замечательным из всего этого было то, что моя нога наконец-то освободилась.

Он растянулся у подножия того, что было лестницей, но похоже, у него ничего не болело, так как он уже поднимался на ноги. Он пошарил в карманах, и в руке его что-то блеснуло.

— Быстрей, Дженни, я ногу вытащил! — закричал я, и мы помчались что было сил. Мы вбежали в комнату, где он раньше оставил Дженни, и закрыли дверь. Он поднимался по лестнице медленно, чтобы она под ним не развалилась, поэтому у нас было время отыскать что-нибудь тяжелое, чтобы подпереть дверь изнутри. К несчастью, здесь не нашлось ничего подходящего, нам попались только две пустые коробки.

В окно выпрыгнуть было нельзя, потому что оно находилось очень высоко над землей, и Джейн могла расшибиться, да и я сам мог бы руку сломать.

Мы взяли эти две коробки, поставили их одну на другую и сами на них оперлись, чтобы было потяжелее. Мы слышали, как он осторожно поднимается по лестнице, кляня нас на чем свет стоит. Минуту спустя мы услышали, как его одежда задела тонкую стенку, которая нас разделяла. Выбравшись наверх, он разразился громким хохотом, от чего у нас мороз по коже прошел, и начал ломиться в дверь; она немного подалась, но мы все еще сдерживали его напор, собрав последние силы.

Он снова навалился на дверь, но на этот раз мы уже не могли удержать всю нашу баррикаду; я почувствовал его дыхание, совсем близко.

— Может быть, нам помолиться? — спросила Дженни.

— Хорошо, — кивнул я, ощущая, как сотрясается от ударов дверь.

Дженни начала молиться у меня за спиной.

— Хоть бы мне умереть раньше, чем проснуться, прошу тебя, Господи, чтобы…

Тут он нажал сильнее, и от двери отлетело почти все, что мы туда наставили, и я больше ничего сделать не мог. Одна из рук этого чудовища просунулась из дверного проема, словно хотела схватить нас обоих.

— Молись, Дженни, молись! Молись, пусть тебя услышат! Не могу больше!..

Голос Дженни перешел в крик:

— Хоть бы мне умереть раньше, чем проснуться!..

Последний толчок положил конец всему. На пол свалились Дженни, я, коробки, дверь… Это дало нам минуту передышки, потому что он пролетел до середины комнаты и потерял еще какое-то мгновение на то, чтобы подняться. Я швырнул в него коробку, и здесь мы с Дженни разделились, он бросился за ней, размахивая ножом. Я думал бежать в холл, но пришлось вернуться. Дженни металась но комнате, и он ей отрезал путь к отступлению. Единственное, что оставалось бедняжке, — перебегать от одного окна к другому, а он прыгал с места на место с ножом в руке. Мы с Дженни орали как безумные, пустынный дом, такой тихий еще несколько минут тому назад, сейчас напоминал сумасшедший дом.

Схватив коробку, я со всей силы запустил ее в него. Она стукнула его по затылку и оглушила на секунду. Но коробка была пустой и нетяжелой. Разозлившись, он обернулся в мою сторону и закричал:

— Ну, подожди, сейчас я тобой займусь!

При этом он резко взмахнул рукой, словно хотел меня прихлопнуть, как комара. И в следующее мгновение на меня обрушился удар по голове, в результате чего я отлетел к стенке. Передо мной мелькнула комета с очень длинным хвостом в тот момент, когда я сползал на пол. Последнее, что я успел заметить, — это как он набрасывает на голову Дженни мешок, из тех, что мы раньше с ней видели.

Комета сияла все ярче и ярче, пока не разлетелась на множество огненных брызг, но я уже смотрел на них из дверного проема. А потом я увидел нескольких мужчин с фонариками, как у моего отца, и мне даже показалось, что он тоже там, среди них. Но нет, этого не могло быть, это все, наверное, оттого, что голова кружится. Я заснул, мечтая проснуться вовремя, чтобы успеть спасти Дженни.

Когда я проснулся, мне показалось, что я витаю где-то между небом и землей, то же самое происходило и с Дженни. Мы вдвоем словно плавно раскачивались в воздухе. Я подумал, что мы умерли и превратились в ангелов. На самом деле все было иначе. Один мужчина держал на руках Дженни, а другой — меня.

— Осторожней на лестнице, — предостерег один из них.

Моего отца среди них не было, и вдруг я его увидел, очень взволнованного, с зажатым в руке ножом. Стоявший с ним рядом человек пытался его успокоить. Мой отец говорил быстро и отрывисто:

— Ну до чего обидно, что я раньше не успел! Остался бы он у меня в живых! И без свидетелей!..

Нас с Дженни отвезли к врачу, как только мы приехали в город. Он сказал, что с нами все в порядке, только поначалу нас могут тревожить страшные сны. А я подумал, откуда он может знать заранее, какие сны нам приснятся.

Когда мы вернулись домой, я спросил отца:

— Это плохо — то, что я сделал? Скажи, я правильно поступил?

Отец снял свой служебный значок и приколол его к моей пижаме.

— Так ты похож на настоящего сыщика, — вот все, что он мне ответил.

Да, чуть не забыл: Дженни больше не любит леденцы.

Справка об авторе

Айриш Уильям (наст. имя Корнелл Вулрич; 1903–1968) — американский писатель. Лауреат премии «Эдгар Аллан По», присуждавшейся американским Детективным клубом (1948). Под своим настоящим именем опубликовал романы «Невеста в черном» (1940), «Слабое алиби» (1942), «Черный ангел» (1943), «Смерть — моя партнерша в танце» (1959) и др., сборники новелл «Ночной кошмар» (1956), «Гостиничный номер» (1958), «Обратная сторона любви» (1965) и др. Большое количество его детективных произведений вышло под псевдонимом Уильям Айриш: романы «На рассвете все будет кончено» (1944), «Замужем за мертвецом» (1948), «Серенада убийцы» (1951), сборники рассказов «Не хотел бы я оказаться на твоем месте» (1943), «Голубая лента» (1949), «Седьмая жена Синей Бороды» (1952) и др. Иногда издавал свои книги под псевдонимом Джордж Хопли. Рассказ «Умереть бы раньше, чем проснуться» вошел в сборник под тем же названием, опубликованный в Нью-Йорке в 1945 году.

Л. Бурмитстрова

Уильям Айриш
Чем заняться мертвецу
~~~

Ларри не знал, что отец дома, пока не услышал, что тот спускается по лестнице. Шел шестой час. Сам Ларри только что вернулся с пляжа.

— Привет, папа! — закричал он, бросившись к отцу с протянутой рукой. — Ты не сказал, что вечером приедешь.

Потом добавил:

— Ты плохо выглядишь! Ты слишком много работаешь!

Ларри обожал отца и все время беспокоился за него: несмотря на то, что врачи советовали мистеру Виксу поберечь свое сердце, тот очень много работал, чтобы обеспечить семью.

Отец ничего не ответил. Вместо того, чтобы пожать протянутую руку, он глухо простонал:

— Не поднимайся, малыш!

Ужасное предчувствие заставило Ларри побледнеть и устремиться на второй этаж.

Большая дверь в конце коридора.

Он не ошибся комнатой. Она была здесь.

Она лежала поперек кровати, голова свешивалась с другой стороны, белокурые волосы касались пола. Одна рука была подвернута под тело, другая оставалась протянутой вперед, безнадежно прося уже не нужной помощи. Миссис Викс, мачеха Ларри. Дикий страх, обуявший юношу на лестнице, теперь, столкнувшись с реальностью, стих. С недавних пор он ожидал чего-то в этом роде.

Ларри приподнял тело, перевернул и встряхнул его, словно пытаясь оживить. Но слишком поздно. Неподвижные глаза глядели, не мигая, голова болталась из стороны в сторону, как резиновый мяч. Позвонки шеи были сломаны, фиолетовые следы уже начали появляться на горле, куда пришлись пальцы. Ларри отпустил Дорис Викс, и она осела, как шифоновая кукла.

Он вышел из комнаты, аккуратно прикрыл дверь и нетвердым шагом пошел к лестнице, где все еще сидел, склонив голову, его отец. Ларри сел рядом. Через минуту он положил руку на плечо отца. Тот поднял голову.

— Она мертва?

Ларри кивнул.

— Я и не сомневался — слышал, как хрустнуло…

Мистер Викс содрогнулся и прижал ладони к ушам, будто боясь снова услышать этот звук.

— Она сама виновата, — зло буркнул Ларри.

Отец покосился на него:

— Ты знал?

— Конечно. Он приезжал сюда на выходные. Они встречались в Беркли.

— Почему же ты ничего мне не сказал?

— Ну, она же твоя жена…

Вдруг затрезвонил телефон, стоявший на журнальном столике у лестницы. Двое мужчин, казалось, окаменели. Они смотрели друг на друга, не говоря ни слова. А звонок все продолжал надрываться, разгоняя тишину, воцарившуюся в доме.

— Я подойду, — сказал Ларри, поднимаясь.

Отец проводил его взглядом, полным страха.

Молодой человек замер на минуту перед аппаратом, пытаясь взять себя в руки, и только потом поднял трубку:

— Алло?

Затем он с видимым облегчением в голосе произнес:

— Нет, она еще не вернулась с пляжа.

И переглянулся с отцом. Затем продолжал:

— Почему бы вам не поискать ее на пляже? Вы же знаете, где ее можно найти. Боюсь, если вы придете сюда, придется ждать очень долго. Я это говорю только потому, что вы… Ну да! До свидания.

Ларри повесил трубку и с облегчением вздохнул. Капельки пота выступили на его лбу.

— Ухажер Элен, — сказал он, подходя к отцу. — У нас есть еще два часа, если он сделает, как я ему сказал…

Мистер Викс не поднял головы.

— К чему? Лучше позвонить в полицию… Покончить со всем сразу…

— Нет! — воскликнул Ларри. — Нет, нет и нет! Ты мой отец, я не позволю… Я не хочу, чтобы… ты погубил остаток жизни!

Он схватил отца за плечи, пытаясь заставить его подняться:

— Возьми себя в руки, прошу тебя! Нужно убрать ее отсюда. Неважно, где ее найдут, но только не здесь!

Юноша безуспешно пытался расшевелить отца:

— Послушай… Ты был в Нью-Йорке… Я хочу сказать, ты был в этот момент в Нью-Йорке. Ты меня понимаешь? Ты не приезжал сюда. Мы ведь не рассчитывали тебя сегодня увидеть.

Ларри снова встряхнул отца, пытаясь заставить его слушать.

— Ты встретил кого-нибудь в поезде? На вокзале? По дороге сюда? Кого-нибудь, кто тебя знает?

Мистер Викс приложил руку ко лбу:

— По дороге сюда — нет. Улица была пуста. Все на пляже. В поезде — тоже нет. На вокзале — не знаю. Возможно, некоторые из служащих меня знают.

— Они же видят тебя всего раз в неделю. Через пару дней они не смогут точно сказать, когда видели тебя в последний раз. Завтра устрой так, чтобы тебя увидели. Поговори с кем-нибудь, поищи подольше билет… Не важно, что… И если их спросят, они вспомнят именно этот день. В поезде обрати на себя внимание контролера…

Лицо мистера Викса слегка прояснилось. Он как будто начал понимать, куда клонит его сын.

— О, но… У меня ведь абонемент…

По лицу юноши скользнуло разочарование.

— Правда… Я и забыл… Там штамп сегодняшнего дня, и мы не сможем…

— Нет, нет, подожди… Со мной такого раньше не случалось, но в этот раз я забыл абонемент в бюро, и пришлось покупать билет.

— Тогда дело в шляпе! — воскликнул Ларри. — Господь на нашей стороне. Глупо не воспользоваться таким шансом. Это доказывает, что мы должны…

Он на секунду задумался, затем продолжил:

— Ты взял и обратный билет, я надеюсь? Или придется его покупать?

— Не помню… Я был в таком состоянии, что не обратил внимания… Подожди-ка… Да, вот он!

И отец, и сын, увидев обратный билет, вздохнули с облегчением.

— Прекрасно! — сказал Ларри. — Твой абонемент станет первым пунктом алиби. Есть у тебя кто-нибудь… Или, еще лучше, найдутся у тебя два-три друга, в компании которых ты мог бы провести сегодня вечер?

— Могу позвонить Фреду Джэрмену. У него куча друзей, с которыми он часто засиживается почти до самого утра.

— Отправляйся к нему. Сходите в театр или в кабаре. Выпей немного и пробудь с ними как можно дольше. А перед этим, не после, а перед, и так, чтобы это могли увидеть и услышать — позвони мне сюда. На почте будет зафиксирован междугородний звонок. И тогда я тебе скажу, как ты должен себя вести. Если я еще не избавлюсь от трупа, все можно будет объяснить тем, что алкоголь заставил тебя расчувствоваться и позвонить домой. Но если все пойдет, как надо, я сообщу тебе ужасное известие, и ты все сможешь рассказать друзьям. До этого момента держи себя в руках. Тебе нельзя казаться беспокойным, нервным, озабоченным. Обрати на это внимание, ведь многие нас знают и легко смогут почувствовать, что что-то не так. Вот твоя задача. Моя же… ждет меня наверху. Где твоя шляпа?

Ларри посмотрел на часы.

— Поезжай на вокзал. Шестичасовой поезд придет через 10 минут. У тебя есть еще время, и лучше будет, если ты пойдешь по Шэратон Стрит. Хоть это и дольше, но безопаснее — скоро все начнут возвращаться с пляжа. Иди, пригнув голову, ни на кого не смотри. Благодари Господа, что она не общалась с соседями.

Говоря это, Ларри подталкивал отца к двери.

— А что ты собираешься делать? — негромко спросил сына мистер Викс.

— Еще не знаю, но во всяком случае, мне не нужны свидетели. Все, что мне нужно — это темнота и память о том, каким хорошим отцом ты всегда был. И тогда я смогу все сделать как надо. Подожди минуту — я выгляну на улицу.

Ларри открыл дверь, вышел на крыльцо, посмотрел в разные стороны, как будто просто вышел подышать воздухом. Затем, вернувшись в дом, он вытолкнул отца на улицу.

— Иди, пока никого нет. Это, возможно, единственный шанс за весь вечер.

Но мистер Викс вдруг начал возражать:

— Это невозможно. Я не могу тебя так оставить. О чем я думал, соглашаясь, чтобы ты рисковал всем из-за меня. А если тебя застукают…

— Ты в самом деле хочешь умереть на электрическом стуле? — грубо оборвал его Ларри.

На лице отца легко можно было прочесть ответ.

— Тогда позволь мне делать то, что я решил.

Они обнялись, и мистер Викс вышел из дома. Ларри закрыл за ним дверь. Однако не прошло и секунды, как дверь отворилась снова, и отец, стоя на пороге, в ужасе проговорил:

— Элен! Она возвращается!

— Заходи быстрее, — Ларри втащил отца внутрь. — Сейчас ты не сможешь уйти. У нее хорошее зрение, и она увидит тебя даже издали.

После секундной заминки он спросил:

— А он с ней?

— Нет.

— Прекрасно. Они разминулись. Сейчас я отправлю ее на поиски… Черт возьми, но если ты через пять минут не уйдешь, то пропустишь поезд и приедешь в Нью-Йорк слишком поздно. Это опасно… Пройдет еще три часа, за которые ты не сможешь отчитаться… Спрячься в шкафу.

— А ты не думаешь, что можно ей сказать… — начал было мистер Викс.

Но сын поспешно прервал его:

— Нет, она любила Дорис.

Послышался скрежет ключа в замочной скважине. Открыв дверь, Элен оказалась лицом к лицу с братом. Она была в купальнике. Этого Ларри не учел, посылая Гордона на пляж искать ее.

— Кто был на крыльце минуту назад? — спросила Элен.

— Я, — ответил Ларри.

— Нет, тебя я видела. Но мне показалось, что чуть позже я видела еще кого-то.

— Может, стоит купить очки, — пошутил Ларри.

— Ладно уж, — Элен приблизилась к лестнице.

— Дорис дома?

— Нет.

— Отлично. Я воспользуюсь ее пудрой.

Она начала медленно подниматься по лестнице. Ларри понадобилось всего несколько секунд, чтобы сообразить, что делать. Когда она повернула в коридорчик, брат догнал ее и встал перед дверью.

— В чем дело? Что-нибудь не так? — она попыталась отпихнуть его в сторону.

— Не стоит, — ответил он хриплым голосом. — Уходя, Дорис ворчала — ей не нравится, что ты без конца пользуешься ее вещами.

За спиной ему удалось запереть дверь на ключ и положить его в карман.

— Неправда… Я не верю ни единому твоему слову. Это на нее не похоже. Если это так, я спрошу, когда она…

Элен подергала дверь, но та оказалась запертой.

— Видишь? Что я тебе говорил? Она даже заперла дверь на ключ.

Ларри уже начал спускаться, когда сестра спросила:

— Если дверь была заперта, почему ты пытался помешать мне войти?

Но у него уже готов был ответ:

— Я предпочел бы, чтобы ты этого не заметила. Ужасно, когда женщины начинают ссориться.

— Может быть, я ненормальная, но мне кажется, здесь что-то не так. Что-то странное… И почему ты послал Гордона на пляж, если он хотел прийти сюда?

Элен остановилась перед дверью своей комнаты, соседней с комнатой Дорис. В этот момент Ларри услышал, как закрылась дверь… Отец ушел! Слава Богу!

Почему сестра так пристально смотрит на него? Ах, да! Он же не ответил на ее вопрос.

— Потому что тебя еще не было дома. Я просто сказал ему, где тебя можно найти.

Элен вошла к себе, громко хлопнув дверью. Ларри вздрогнул. Ванная комната! Как же он не подумал раньше? Ванная комната находилась между комнатами Элен и Дорис, и Элен может попасть в комнату мачехи через нее! И конечно же, она увидит на кровати то, что видел он. Совершенно неизвестно, какова будет ее реакция? Ларри не был уверен, что сестра любит отца также сильно, как он сам, и сможет понять и простить его. Поэтому он не решился рисковать. Ведь в опасности была жизнь отца…

Он подошел к комнате Дорис, доставая из кармана ключ. Открыл дверь, стараясь не шуметь. Это ему, правда, не очень-то удалось, ведь он слишком спешил. Элен наверняка что-то слышала. И только когда он вошел в комнату, он понял, что его спасло — сестра была уже в ванной, и расслышать что-либо из-за шума воды не могла. Дверь между комнатами была приоткрыта, и Элен достаточно было бросить взгляд в сторону комнаты Дорис… Она этого еще не сделала. Но в любую минуту могла.

Ларри видел сестру в зеркальном отражении: она смывала лицо холодной водой. Вынести труп из комнаты не было времени. Не стоило даже пытаться этого делать, обязательно привлечешь внимание Элен. К тому же, куда его деть в коридоре? Можно, конечно, устроить все так, будто Дорис немного вздремнула… Но он уже сказал сестре, что мачехи нет дома.

Мысли быстро сменяли одна другую, пока Ларри осторожно приближался к кровати.

Даже прятать тело в шкафу было опасно. Оставалось единственно возможное решение. Ларри опустился на колени около кровати. Взяв труп за запястье и за лодыжку, рванул его к себе. Труп уже окоченел, и это облегчало действия. Юноша задвинул тело под кровать, а сам лег рядом.

Из-под кровати он видел порог ванной комнаты, где вдруг появились ноги сестры. Элен оглядела комнату, но ничего подозрительного не заметила. Она уже собиралась уходить, как вдруг… У Ларри перехватило дыхание — ноги сестры приближались к кровати. Они росли, как в кошмарном сне… Элен остановилась с другой стороны кровати. Носок ее туфельки замер в двух-трех сантиметрах от окоченевшей руки Дорис. «О Господи! — в ужасе подумал Ларри, — что, если она зайдет с этой стороны?!.»

Что же она так долго там делает? Может нашла что-нибудь подозрительное? Кровь? Или еще что-то? Нет, крови быть не должно. На коже не было ни одной царапины, только синяки. Может, что-то осталось на кровати? Покрывало задело лицо Ларри, заставив его вздрогнуть. Он, наконец, понял, что происходило. Стягивая труп с кровати, он смял покрывало, и теперь Элен его поправляла. Ее ноги перемещались вдоль кровати взад-вперед — она любовалась своей работой. Ларри боялся, что ей придет в голову подойти к кровати с другой стороны или заглянуть под нее — тогда уж она точно все увидит. Секунды казались ему часами. Но все кончилось благополучно — то, чего он опасался, не произошло.

Ноги пошли было вокруг кровати, но вдруг повернули обратно. Ларри, не шевелясь, лежал на полу, глотая воздух, как рыба, вытащенная из воды. Потом вместо того, чтобы вернуться в ванную, Элен прошла к туалетному столику Дорис. За пудрой, конечно! Но сейчас перед Элен было зеркало. Ларри знал особенности этих наклонных зеркал. Девушка могла заметить то, что находилось под кроватью… Ларри услышал, как его сестра ставит пудреницу, и представил себе, как она закричит, если увидит руку Дорис, отражающуюся в зеркалах. Он испытал желание встать во весь рост и сказать: «Да, я здесь… И посмотри, что под кроватью…» Но не сделал этого. Если уж рассказывать Элен, то нужно было сразу, сейчас уже поздно. Ларри начинал уже отчаиваться, но тут ноги Элен двинулись в сторону ванной комнаты и исчезли. Он снова остался наедине с трупом.

Он не мог подняться, хотя понимал, что лучше всего выбраться из-под кровати именно сейчас, пока Элен в ванной. Наконец, он вылез, первым делом отправился к двери, ведущей в ванную, закрыл ее, стараясь не шуметь, и запер со своей стороны на ключ. Пусть сестра думает, что хочет, но она не войдет в комнату, пока там находится труп. А чтобы его убрать, надо дождаться, пока она уйдет. Ларри мысленно обругал ни в чем не повинную сестру. Досталось и проклятому Гордону, который, сам того не зная, только увеличил трудности. Он обругал даже труп за то, что тот находился в доме. Он поносил весь мир, за исключением одного человека, который ехал сейчас в Нью-Йорк навстречу своему спасению.

Выйдя в коридор, Ларри закрыл дверь на ключ и положил его в карман.

Когда он приближался к лестнице, зазвонил телефон. Слишком рано для Нью-Йорка. Поезд туда еще не прибыл. Высунув голову в коридор, Элен крикнула:

— Если это Гордон, передай ему, что я уже готова.

Но это был не Гордон. Голос, явно принадлежавший мужчине постарше, спрашивал Дорис. Ларри сразу понял, что произошло. Час назад Дорис собиралась куда-то. Видимо, к человеку, которому принадлежал этот голос.

Ларри злобно подумал: «Конечно, это ты! Ты за это заплатишь!» — но в трубку вежливо произнес:

— Ее нет дома. А кто ее спрашивает?

Молчание на другом конце провода заставило Ларри зачастить:

— Извините, что я так спрашиваю, просто она велела передать кое-что, если ей позвонят… Только вот я не знаю, вы ли это…

— А кто у телефона? — подозрительно поинтересовался голос.

— Я друг Элен.

Это должно было убедить собеседника, который, конечно же, знал, что в последнее время Дорис сблизилась с Элен, и, значит, друг Элен мог быть другом Дорис.

— Как это вы оказались в доме совсем один? — все еще очень осторожно спросили на том конце линии.

— Я не один. Элен одевается наверху. Она не смогла подойти к телефону и попросила меня передать…

— Это сообщение, конечно же, для меня. О чем речь?

— Миссис Викс недавно звонила. Она встретила друзей в Нью-Йорке и не смогла от них отвязаться. Велела передать, что собирается ужинать в Пинеде. Вы знаете, где это?

Ну, конечно же, он знал! Много раз Ларри вынужден был из-за них уходить оттуда. Голос, однако, ничем себя не выдал.

— Да, мне кажется, я знаю, где это. По дороге в Лейквуд, верно?

— Да, их яркая вывеска видна издалека.

— М-да, ладно… А что, миссис Викс будет ждать меня там?

— Да, она просила передать, что освободится в половине десятого. Друзья не смогут ее подвезти, и если бы вы смогли заехать за ней на своей машине… Ей очень не хочется брать такси…

— Да-да, я понимаю, — нерешительно протянул голос. — А вы уверены, что в половине десятого она будет свободна?

Ларри понял, что мужчина чуть было не сказал «одна».

— Это время мне назвала Элен, — подтвердил он и тут же воскликнул: — Ах, чуть не забыл!..

Не удивительно, что он чуть не забыл сказать про это. Скорее даже удивительно, что он вспомнил… Это самая важная вещь из всего сообщения, и ее необходимо произнести так, чтобы не вызвать ни малейшего подозрения.

— Миссис Викс попросила передать, чтобы вы не подъезжали к самому ресторану. Остановитесь у сосновой рощи и посигнальте. Она к вам придет.

«Идея должна ему понравится, — подумал Ларри, — ведь в таком случае ему не придется оплачивать ее счет».

К тому же он отлично знает эту рощу — Ларри много раз видел там его машину, поставленную так, чтобы не платить чаевых на стоянке. Ларри знал наверняка, что это была его машина. Он как-то раз видел, как они с Дорис спускались к ней после танцев.

Он услышал, как из ванной вышла Элен. Уже одетая, наверное, и готовая к выходу. Но он не посмел сразу повесить трубку.

— С кем ты говоришь? — спросила Элен.

Ларри предвидел этот вопрос и уже успел закрыть трубку курткой.

— Со своей девушкой. Оставь нас в покое, прошу тебя.

Он не мог продолжать разговор в присутствии Элен, боясь, что она начнет делать замечания, а собеседник, услышав ее голос, захочет с ней поговорить.

— Ну, ладно, прекрасно… — хрипел голос в трубке. — Теперь все? Вы ничего больше не забыли?

— Видел бы ты себя, — засмеялась Элен. — Глаза как новые полтинники.

Слава Богу, она пошла к двери, и Ларри смог ответить:

— Да, это все.

— Отлично… Спасибо.

Ларри услышал щелчок на другом конце провода.

— Передай ей мой привет! — произнесла Элен, открывая дверь.

— Рядом со мной здесь маленькая мышка, которая передает тебе, дорогая, свой привет! — сказал Ларри в трубку, деланно улыбаясь. — Но она далеко не такая красавица, как ты!

Когда сестра закрыла за собой дверь, улыбка сползла с лица Ларри. Он повесил трубку и минуту стоял, прислонясь к стене. После всего того, что ему пришлось пережить за последний час, он чувствовал себя обалдевшим. Но видит Бог, это еще не конец. Самое трудное впереди.

Он остался в доме один на один с трупом мачехи. Но не это его пугало. Его мучил вопрос, как вынести труп из дома. Их вилла была окружена другими коттеджами, и соседи могли увидеть. Но труп нужно было вынести. Может, разрезать его на кусочки и запихнуть в чемодан?.. Или как-либо еще?.. Он должен был не важно как всучить труп Дорис ее любовнику. Все должно выглядеть так, будто именно он, ее любовник, совершил преступление. И он его совершит. В общих чертах, это должно произойти в 9.30 вечера, в роще недалеко от Пинеды. В деталях все будет видно позже. Прежде всего, следовало унести Дорис из дома, чтобы ни у кого не могло возникнуть никаких подозрений. Ларри знал, что он сможет это сделать. Он поможет Дорис встретиться со своим убийцей, который пока даже не знал, какую роль ему предстоит сыграть.

Если все получится, именно ему придется думать, как избавиться от трупа. И он увидит, что из объятий мертвого человека вырваться гораздо сложнее, чем из объятий живого. Именно ему придется объяснять, что он делал с ней в такой час в отдаленном лесу. Если у него хватит смелости сразу же заявить о находке, он окажется вне подозрений. Но положение его будет довольно двусмысленным… Нет, конечно же, он сразу потеряет голову и сбежит… Или отнесет тело в свою машину, чтобы отвезти его куда-нибудь… В любом случае, он точно будет скомпрометирован, поскольку кто-нибудь да увидит его, когда он будет убегать из леса или проезжать под ослепительной вывеской Пинеды.

Ларри позаботится о том, чтобы об исчезновении Дорис было объявлено завтра в первом часу, после того, как позвонит его отец. Конечно, немногие видели, как они танцевали вместе, пили в баре или курили, но и этого достаточно.

И снова юноша подумал: «Ты причиной всему! И ты, а не отец, должен за все заплатить! И ты сегодня вечером получишь ее, как камень на шею!»

Не прошло и минуты с тех пор, как ушла Элен. Ларри не двигался, поскольку сестра могла что-нибудь забыть и вернуться. Он подождет, пока она дойдет до Променады. Оттуда она уже не захочет возвращаться. И встретит Гордона, с которым останется до полуночи…

Прошло три минуты, пять… Наверное, дошла…

Он выпрямился, оттолкнувшись от стены, но остался на месте и закурил. У него еще было время — ведь он решил подождать, пока стемнеет. Ларри медленно докурил сигарету до конца. Это ему немного помогло, и он принялся за дело.

Ларри не заботился о своем алиби. Достаточно того, что оно есть у отца. Если все повернется против них, то, делать нечего, он возьмет вину на себя. Ему было все равно. Он только не хотел, чтобы пострадал отец.

Он опустил шторы на всех окнах и зажег лампу на лестнице. С улицы казалось, что в доме никого нет, и хозяева, уходя, забыли выключить ночник. Затем он поднялся на второй этаж и вытащил Дорис из-под кровати. Удивительно, но она не показалась ему тяжелой, когда он спускал ее вниз. Здесь, на полу возле лестницы, он оставил ее лежать, а сам сел рядом. Прошло немало времени, а Ларри все никак не мог придумать, что делать дальше. На колокольне часы пробили четверть. Значит, уже пятнадцать минут девятого. Еще куча времени, но Пинеда отсюда не в пяти минутах, и лучше бы отправиться туда прямо сейчас. Но как?

Он долго мучился, пытаясь придумать, в чем ему перенести труп, и тут его взгляд упал на небольшой яркий ковер, на котором лежала Дорис.

«Как раз то, что нужно», — подумал Ларри. Он поднялся, нашел в телефонном справочнике рубрику «Чистка ковров» и принялся звонить.

После нескольких неудач ему, наконец, ответили.

— Как долго вы сегодня работаете? — спросил Ларри.

Некто по имени Сарукьян объяснил ему, что сегодня уже закрыто, и приехать к нему за ковром смогут только завтра утром.

— А если я сам привезу его вам сейчас? Кто-нибудь сможет его принять? Мне бы надо завезти его к вам сегодня. А чистить можете как угодно долго.

Должно быть, Сарукьян жил за или над своей мастерской, потому что он, наконец, согласился и велел Ларри просто позвонить в дверь, когда приедет.

— Огромное спасибо. Я очень занят завтра, и если не отдам его сегодня… Бог знает, когда еще у меня выдастся свободный часок…

Повесив трубку, Ларри начал готовить ковер, положив на середину Дорис. Свернув ковер, он достал ручку и выдавил на него все чернила. Затем взял веревку и обвязал сверток с двух сторон. В середине получился горб, и Ларри чего-то туда напихал. Сверток получился толще, чем водосточный желоб, но с одной стороны свисали распущенные волосы, с другой — торчали ноги. Ларри заправил как мог волосы внутрь, и заткнул оба отверстия подушками с дивана. Пусть почистят и подушки… Не помешает…

В бескровном убийстве хорошо то, что на ткани не остается никаких следов. Ларри вскинул ковер на плечо, что бы посмотреть, не тяжел ли он. Нет, идти можно. Положив ковер на пол, он поднялся в комнату, где убили Дорис, чтобы посмотреть, все ли там в порядке. Включил свет, посмотрел на кровать, под кровать, — везде. Все чисто, ни одной улики. Убедившись в этом, он подошел к туалетному столику мачехи и покопался в шкатулке с драгоценностями. Там были только дешевые украшения, на некоторых выгравированы инициалы Дорис. На обратной стороне одного браслета он нашел ее полное имя. Этот-то браслет он и сунул в карман. Прихватил еще и пудреницу, в которую положил фотографию мачехи. Он думал о том, как облегчить работу полиции.

Ларри погасил свет в комнате и спустился на первый этаж. Открыв дверь, он взвалил ковер на плечи.

«До этого момента, — сказал он себе, — я не размышлял. Я полагался на свои рефлексы».

Ларри вынес длинный цилиндр на крыльцо, поставил его, чтобы запереть дверь. Затем вскинул его на правое плечо. Довольно тяжело, но ни один ковер не был бы легким. Ему пришло в голову, что именно таким образом переносили Клеопатру на встречу с Цезарем. Дорис же сможет встретиться со своим убийцей… три-четыре часа спустя после, того, как была убита.

На крыльце соседнего коттеджа кто-то стоял. Ларри вышел на тротуар и начал подниматься по улице. Первый фонарь осветил его, потом вновь отпустил в темноту. Ларри шел медленно, не спеша, разрешив своим рефлексам действовать за него.

— Это ковер, — повторял он про себя, — и я несу его в чистку. Люди, которые несут ковер в чистку, не должны бояться собственной тени.

На крыльце смолкла музыка, и женский голос с удивлением спросил:

— Ларри? Что ты делаешь? Решил сбросить вес?

— Я несу ковер в чистку, — улыбнулся юноша в темноту.

— Боже мой! В такое время?

— Да. Знаете, что со мной могут сделать? Я весь его вымазал ручкой.

Он остановился и переложил рулон с одного плеча на другое. Снова улыбнулся и, сказав: «До свидания», зашагал дальше. Женщина засмеялась.

— Славный парнишка, — произнесла она, обращаясь к сидевшему рядом. — Но его мачеха…

Конца фразы Ларри не слышал. Даже лучше, что у окружающих уже сложилось такое мнение о Дорис. Наверняка у них есть поводы для сплетен!

Летний вечер был прекрасен, и везде — на балконах, верандах, ступеньках — встречались люди. Ларри словно шел сквозь строй. Идти приходилось медленно, и он старался шагать небрежно, словно прогуливаясь. Впереди светились два огонька сигарет. Они двигались по направлению к нему по темной части тротуара, и под фонарем он их узнал — парень и девушка, с которой он недавно болтал на пляже. Ему пришлось остановиться: даже ковер на плече не мог послужить оправданием, если он пройдет мимо. К сожалению, это произошло не в самом удачном месте — как раз под фонарем.

— А, Ларри. Привет.

— Добрый вечер.

Ларри снял ковер с плеча и поставил на землю.

— Джонни, познакомься с Ларри… Что это ты тащишь?

— Ковер. Я пролил на него чернила и решил, что лучше сразу отнести его в чистку.

— О! С тебя же возьмут кучу денег за чистку чернил! Дай-ка мне взглянуть… Может, я смогу чем-нибудь помочь. У нас дома есть замечательный пятновыводитель.

Девушка протянула руку к ковру и ее пальцы коснулись подушки. Ларри почувствовал, как у него на голове зашевелились волосы.

— Нет, спасибо. Если я разверну рулон, то не смогу свернуть обратно.

Ларри был до смерти напуган, но убирать ее руку с ковра не стал. И не смог сразу взвалить ковер на плечо. Он едва переводил дух.

— А что там внутри?

— Диванные подушки. Я и их испачкал. Никогда бы не подумал, что в ручке так много чернил.

— А руки у тебя чистые, — заметила девушка.

— Ручка вылилась в другую сторону. Уж лучше бы я испачкал руки. Чернила разлились повсюду.

Ларри с трудом сдерживал дрожь руки, на которую смотрела его собеседница. Но в это время, к счастью, ее спутник сказал:

— Ну, ладно, пойдем. Ты, кажется, хотела попасть в кино?

Свободной рукой Ларри залез в карман, но нащупал там только браслет Дорис.

— У вас не найдется закурить? Я свои оставил дома.

Парень дал ему и сигарету и спички. Ларри хотелось, чтобы они ушли первыми. У них не должно сложиться впечатления, что он спешит.

— О, у тебя весь лоб в поту, — сказала девушка, когда спичка осветила его лицо.

— Попробуй потаскать такую тяжесть, да еще в такую жару…

Наконец, она распрощалась и вместе со спутником стала удаляться.

Ларри остался на месте, докурил сигарету и только после этого двинулся в путь.

— Уф, — вздохнул он. — Я дешево отделался. После этого мне уже ничего не страшно.

Он положил ковер на другое плечо и зашагал вперед. Вскоре дома остались позади, дорога перешла в шоссе, которое вело прямо к Пинеде. Но идти было далеко — Ларри не прошел даже половины пути. По сторонам дороги тянулись соляные разработки. Спокойно можно было оставить Дорис здесь: машин было мало. Но это не устраивало Ларри. Он хотел, чтобы за преступление его отца расплатился другой.

Редкие машины проезжали мимо, но ни одна не остановилась. Ларри понимал, что здесь, на темном шоссе, с ковром на плечах он выглядит более чем подозрительно. В городе все это смотрелось обычно, а здесь… Лучше уж взять быка за рога, чем привлекать внимание каждого автомобилиста. Позади послышался гул мотора. Ларри остановился и поднял руку.

Грузовик притормозил и остановился в метре от юноши. В кабине кроме водителя, который весело заговорил с Ларри, никого не было.

— Садись, сынок… В поход собираешься?

До сих пор, в городе, отвечая на вопросы про ковер, он плел что-то про чистку, и не было смысла выдумывать что-либо еще. Здесь же объяснение с чисткой выглядело бы довольно нелепо, и Ларри решил его изменить.

— Нет. Это ковер из кабинета директора ресторана в Пинеде. Кого-то вырвало или что-то в этом роде. Он сдал его в чистку, и почему-то именно сейчас потребовал обратно. Как будто нельзя было подождать до завтра…

Он протянул водителю ковер. Тот поставил его рядом с собой. Потом уже и сам Ларри влез машину. Он устроился рядом с ковром, и когда грузовик тронулся, придержал его рукой. Его беспокоили несколько вещей. Во-первых, тряска грузовика могла разболтать веревку, и во-вторых, как быть с выходом — не мог же он выйти со своей ношей из грузовика прямо перед входом в ресторан, на глазах у посыльных.

— У кого ты работаешь? — поинтересовался водитель.

— У Сарукьяна. Он армянин.

— Разве у него нет машины, чтобы развозить заказы?

— Нет, сейчас нет. Была одна. Но пришлось от нее отказаться. Так плохо идут дела…

Дорога шла зигзагом. Соляные разработки мелькали между кучками деревьев. Грузовик шел довольно быстро.

— У вас есть часы? — спросил Ларри. — Мне нужно там быть в половине десятого.

— Сейчас примерно девять, — ответил водитель. — Было без четверти, когда я выехал.

Он поверх очков посмотрел на Ларри и неожиданно спросил:

— Ты думаешь, я поверил твоей истории?

— Простите?

— Все вранье. Все, что ты говоришь — неправда. Ты просто украл где-то этот ковер и везешь продавать.

— Почему вы так решили? — спросил Ларри, обняв ковер рукой.

— Скажешь тоже. Я ведь не дурак.

Тут Ларри передвинул рулон к себе, обхватил его руками и выбросил из грузовика. Затем выпрыгнул сам. При этом он упал на обочину и немного прокатился по земле. Поднявшись и отряхнувшись слегка, он сказал:

— Спасибо, что подбросили. Мне как раз здесь нужно было выйти.

— Хорошо, сынок, как хочешь, — покачал головой водитель. — Но я не собирался его у тебя забирать…

Не останавливаясь, он захлопнул дверь машины и скрылся в сумерках. Ларри спустился с шоссе и сел в траву у дороги. Падая, он довольно сильно ушибся, но ничего не сломал. Он поднялся и посмотрел туда, где лежал ковер. Перед тем, как опять взвалить тюк на плечи, он осмотрелся, чтобы определить свое местоположение. К счастью, оставалось немного. Уже хорошо был виден над деревьями отблеск огней яркой вывески. Сосновая же роща была еще ближе.

Но, приблизясь к своей роковой ноше, он увидел, что веревка развязалась, одна подушка выпала, и труп соскользнул вниз, так что стали видны волосы и верхняя часть лица. Вдалеке показался свет фар. Ларри быстро запихнул труп обратно, положил сверху подушку и начал затягивать веревку. К тому моменту, как машина проезжала мимо, он уже почти все закончил. Вздохнув с облегчением, юноша взвалил ковер на плечо и тронулся в путь. Однако шел он теперь не по дороге, а сбоку, стараясь держаться в тени деревьев.

Огни Пинеды светили все ярче, помогая Ларри ориентироваться. Вскоре он услышал музыку, понял, что пришел, и повернул, чтобы выйти на дорогу. Маленькая полянка впереди могла бы послужить удобной стоянкой для машины. Сейчас она была пуста.

Ларри спрятался за деревьями и начал развязывать веревки. Ковер развернулся и тело женщины, умершей в пять часов пополудни, вывалилось из него. Сидя на земле, Ларри стал ждать. Живая Дорис никогда не стала бы лежать среди сосен, но теперь, когда она была мертва, это не имело значения.

Так прошло минут двадцать. Ларри же показалось, что прошла целая ночь. Вдруг деревья осветили автомобильные фары. Машина съехала с дороги и остановилась на соседней поляне. Хотя Ларри и постарался держаться от нее подальше, он все равно инстинктивно пригнулся, когда фары осветили его. Но вскоре мотор машины заглох и слишком яркий свет фар погас.

Еще минуту Ларри ничего не видел, потом его глаза привыкли к темноте, и он различил контуры автомобиля. Это была та самая машина. Вдруг вспыхнула спичка, и он разглядел лицо водителя: тот человек, который танцевал с Дорис.

Ларри остался на месте, он старался не двигаться, боясь, что треск веток или какой-нибудь шум выдаст его присутствие. Он не мог ничего сделать, пока человек сидит в машине. Конечно, он мог в любую минуту уехать, не дожидаясь Дорис. Но Ларри это казалось маловероятным. Никто не уехал бы один, проделав такой путь. Никто не хотел бы быть одураченным женщиной, особенно женщиной красивой. Скоро он поймет, что она опаздывает, выйдет из машины и пойдет к ресторанчику. И конечно, Ларри не будет первым, кто устанет ждать.

Пружины сидения заскрипели — видимо, мужчина повернулся в кресле. Ларри увидел зажженную сигарету и почувствовал запах табака. Он поднял воротник пиджака, чтобы не был виден белый воротничок рубашки. Огонек сигареты потух. Пружины кресла заскрипели снова. Похоже, ждать надоедает…

Вдруг машина трижды громко просигналила. Ларри чуть не умер от страха, но потом понял, что это сигнал для Дорис — чтобы она поспешила. Дверца машины открылась и закрылась. Остановившись возле багажника, мужчина выругался. Ларри приподнял лежащую у него на коленях голову трупа. Он чувствовал, что любовник Дорис не будет долго ждать.

Вскоре стал слышен треск веток и звук удаляющихся шагов. Мужчина вышел на дорогу и встал там, глядя в сторону Пинеды. Затем он двинулся в сторону ресторана и скрылся из виду. Ларри еще немного подождал, потом поднялся и взял труп за руки. Он протащил тело до самой машины.

Оставив на минуту Дорис, Ларри открыл заднюю дверь. Несмотря на то, что машина была довольно вместительной, дело шло туго. Дорис не хотела его слушаться, и только после того, как он сам влез в эту проклятую машину, он сумел затащить туда и тело. Затем он вынул из кармана браслет и бросил его на пол. Дверца закрыта. Все. Кончено.

— Теперь, Дорис, ты готова к своей последней прогулке, — пробормотал Ларри.

Ему хотелось как-то замаскировать труп, чтобы хозяин машины подольше прибывал в неведении. Но под рукой ничего не было. Пудреницу с фотографией он оставил в кустах. Теперь пусть доказывает, что он с ней не был!

Затем Ларри скрылся среди деревьев и быстро направился в сторону ресторанчика. Очень скоро он оказался перед ярко освещенной дверью, и все выглядело так, будто он только что вышел оттуда. Посыльный вернулся к своему посту после разговора с человеком, который теперь удалялся к сосновой роще…

— Чего это он так разозлился? — спросил Ларри, как будто присутствовал при разговоре.

— Ему подложили свинью, — ухмыльнулся посыльный.

Ларри вышел на дорогу. В сосновой роще зажглись фары, заработал мотор и машина уехала. В этот момент к Пинеде подкатило такси. Ларри сел в машину.

— Отвезите меня в город, — сказал он шоферу. — И побыстрее, мне должны звонить.

Едва открыв дверь, Ларри почувствовал: дома что-то не так. Он оставил свет включенным только на лестнице, а сейчас… Он закрыл дверь и, повернувшись, чтобы войти в гостиную, столкнулся нос к носу с отцом. Мистер Викс выглядел очень усталым и напуганным.

— Я вернулся первым поездом, — сказал он спокойно. — В Нью-Йорке я вдруг понял, что я делаю. Как же плохо ты обо мне думаешь, если хочешь, чтобы я сыграл подобную роль. Я, должно быть, жуткий тип, если так легко, пусть даже на время, позволил тебе взять на себя всю ответственность за мое преступление.

Ларри опустил голову:

— Господи! Ты хочешь сказать, что все, что я делал, я делал напрасно!

Затем, придя в себя, спросил:

— Ты еще не позвонил?..

— Нет, я ждал твоего возвращения. Я думал, ты, возможно, согласишься проводить меня в участок. Понимаешь, я не могу идти туда один, — признался отец.

Затем строго добавил:

— Но не пытайся меня отговорить. Я уже принял решение, и пойду туда, даже если ты не пойдешь со мной.

— Конечно же, я пойду с тобой, — с горечью бросил Ларри. — Так будет даже лучше, поскольку я наделал много глупостей и нет ни единого шанса, что в мою историю кто-нибудь поверит. Я забыл в лесу ковер, в который заворачивал Дорис. А ведь довольно много народу видели, как я его нес. Меня видели в Пинеде, и я сказал шоферу, что жду звонка. Эти слова портят твое алиби: как я мог знать, что ты мне позвонишь, если между нами не было сговора? К тому же на пудренице и на браслете остались мои отпечатки пальцев… Пошли, бедный мой отец… Ты можешь всю дорогу меня пилить — я это заслужил.

Последние слова он произнес с печальной улыбкой на устах.

Перед полицейским участком они остановились и посмотрели друг на друга. Ларри положил руку на плечо отца:

— Подожди меня здесь, — сказал он грустно. — Я все им объясню сам. Так будет легче.

И он один вошел в участок.

Сержант поднял голову и спросил:

— Что-нибудь случилось?

— Меня зовут Викс, — сказал Ларри. — Я пришел по поводу Дорис Викс, второй жены моего отца…

Сержант сочувственно покачал головой:

— Вы хотите сообщить об ее исчезновении?

И прежде, чем Ларри успел ответить, полицейский достал тот самый браслет, который юноша всего час назад бросил в машину около Пинеды.

Лицо Ларри окаменело, но он нашел в себе силы выдавить:

— Это ее браслет…

— Да, здесь выгравировано ее имя. Только так мы ее и опознали… сержант опустил глаза. — С ней дело худо…

— Она мертва! — воскликнул Ларри, ухватившись за край стола, который отделял его от полицейского.

Собеседник услышал в этом крике не констатацию факта, а выражение ужаса.

— Да, увы… — вздохнул он. — Я не хотел так сразу сообщать, но теперь вы знаете правду. Авария произошла примерно полчаса назад. Должно быть, мужчина, который был с ней, довольно много выпил или просто ехал с выключенными фарами. Их машина врезалась в грузовик и перевернулась. Его выбросило из машины, и падая, он сломал позвоночник. Она не смогла выбраться, осталась в горящей машине и… короче говоря, нам удалось установить ее личность только по этому браслету — он случайно выпал на дорогу.

— Там, на улице, мой отец, — пробормотал Ларри. — Лучше будет, если я сам сообщу ему…

И он нетвердым шагом пошел к двери.

Глядя на него, сержант сочувственно подумал:

«Какое страшное потрясение должен испытывать человек, когда слышит подобные вещи…»

Уильям Айриш
Я вышла замуж за покойника
I Married A Dead Man

Посвящается Жуже Молнар и ее покойной матери, Маргит Молнар, а также продюсеру Дейлу Поллоку, приложившему так много усилий к постановке на студии «Тристар» нового фильма по этому роману.

Шелдон Абенд, также известный как Баффало Билл

Летние ночи в Колфилде так приятны. Они пахнут гелиотропом и жасмином, жимолостью и клевером. Звезды здесь теплые и добрые, а не холодные и далекие, как там, где я жила; кажется, что и висят они ниже, ближе к нам. Занавески открытых окон колышет теплый и нежный, как поцелуй ребенка, ветерок. Если прислушаться, можно уловить, как сонно шуршат листвой деревья и снова погружаются в дрему. Из окон домов на газоны падают длинные золотые полосы света. Тишина, удивительное ощущение покоя и безмятежности. О да, летние ночи в Колфилде приятны.

Но не для нас.

Зимние ночи тоже. И осенние. И весенние. Не для нас, нет, не для нас.

Дом в Колфилде, где мы живем, такой славный. Свежеполитый в любое время дня голубовато-зеленый газон. Безостановочно вращающееся колесо дождевальной установки; если вглядеться, можно увидеть висящие в воздухе крошечные радуги. Крутой изгиб расчищенной подъездной аллеи. Ослепительно белые на солнце колонны главного входа. Внутри симметричные изгибы такой же белой балюстрады в сочетании с гладкими темными ступенями. Глянец роскошных старых полов, источающих, если принюхаться, удивительный аромат воска и лимона. Пышные ворсистые ковры. Почти в каждой комнате тебя приветливо, как старого друга, приглашает присесть уютное кресло. Бывающие в этом доме люди говорят: «Чего еще можно желать? Только таким и может быть настоящий дом». Да, дом в Колфилде, где мы живем, такой славный.

Но не для нас.

Такая радость наблюдать, как растет здесь, в Колфилде, наш, его и мой, малыш, наш Хью. В доме, который когда-нибудь станет его домом, в городе, который когда-нибудь будет его городом. Видеть, как он делает первые нетвердые шаги, — значит, уже начал ходить. Ловить каждое слетающее с лепечущих губ новое слово — значит, добавилось еще одно, значит, начал говорить.

Но даже это почему-то не для нас. Даже это почему-то кажется ворованным, украденным. Чем-то, на что мы не можем претендовать, не принадлежащим нам почему-то по праву.

Я его так люблю! Это я о Билле, о муже. И он меня любит. Я знаю, что люблю его, знаю, что он меня любит, ничуть в этом не сомневаюсь. И в то же время твердо знаю, что однажды, может быть, в этом году, может, в следующем, придет день, когда он вдруг соберет вещи и уйдет, покинет меня. Хотя и против желания. Хотя по-прежнему будет меня любить, так же сильно, как и теперь, когда я это говорю.

Если не он, тогда я. Соберу чемодан и выйду за дверь, чтобы никогда не вернуться. Хотя и против желания. Хотя по-прежнему буду любить его, так же сильно, как и теперь, когда я это говорю. Оставлю свой дом. Оставлю малыша. В доме, который когда-нибудь будет принадлежать ему. Оставлю свое сердце мужчине, которому оно принадлежит. (Да и как можно иначе?) Но уйду, чтобы никогда не вернуться.

Мы боролись с этим. Всеми возможными средствами. Гнали от себя прочь эту мысль, тысячу раз гнали, а она снова возвращалась — во взгляде, в слове, во снах. Она всегда здесь.

Бесполезно говорить: «Это не ты. Ты мне сказал. Одного раза достаточно. Не стоит повторять. Я знаю, что это не ты. О Билл, мой дорогой, ты не лжешь. Ты не лжешь ни в денежных делах, ни в чести, ни в любви…»

(Но речь не о деньгах, о чести или о любви. Совсем о другом. Об убийстве.)

Все бесполезно, если я ему не верю. В тот момент, когда он говорит, возможно, верю. Но через миг, через час, день, неделю снова не верю. Бесполезно, ибо живем мы не одно мгновение, так не бывает. Приходят другие мгновения, часы, недели и, о Боже, года.

Потому что каждый раз, когда он говорит, мне известно, что это не я. Это все, что я знаю. Знаю хорошо, слишком хорошо. Тогда остается только…

И каждый раз, когда говорю я, ему, возможно, известно, что это не он (но я-то этого знать не могу, просто не могу; ему нечем меня убедить). Он это твердо знает. Тогда остается только…

Бесполезно, совершенно бесполезно.

Однажды вечером полгода назад я упала перед ним на колени. Сынишка оказался между нами, у меня на руках. Положив ладони на головку малыша, я тихо, чтобы не разобрал ребенок, поклялась:

— Клянусь моим сыном, Билл. Клянусь на головке ребенка, что это не я. О Билл, это не я…

Он поднял меня и прижал к груди:

— Знаю, что не ты. Знаю. Что мне еще сказать? Как мне еще сказать? Послушай мое сердце, Патрис. Может быть, оно скажет лучше. Послушай, разве не слышишь, что оно говорит тебе, что верит?

В тот момент, в тот миг нашей любви, оно верит. Потом приходит другое мгновение, то самое, которое всегда приходит после. И он уже подумал: «Но мне известно, что это не я. Хорошо известно, что не я. Тогда остается только…»

И хотя он обнимает меня еще крепче, хотя поцелуями осушает мои слезинки, он уже снова не верит. Уже не верит.

Никакого выхода. Мы попали в западню. Каждый раз замыкается порочный круг, и нам из него не вырваться. Ибо, если невиновен он, тогда это я. А если невиновна я, тогда должен быть он. Но я-то знаю, что невиновна. (Однако он, возможно, знает, что тоже невиновен.) Никакого выхода.

Случалось, что, устав гнать от себя это наваждение, мы пытались очертя голову ринуться ему навстречу, чтобы раз и навсегда покончить с ним.

Однажды, будучи больше не в состоянии бесконечно нести это призрачное бремя, он вскочил с кресла, хотя до того в течение часа мы не обмолвились ни словом, и, отшвырнув книгу, которую читал, или скорее делал вид, что читал, заметался по комнате, словно намереваясь схватиться с кем-то видимым только ему одному. У меня тоже бешено забилось сердце.

Он ринулся в конец комнаты и остановился… как загнанный зверь. Потом, сжав кулаки, что было сил забарабанил по двери. Не разнес ее в щепки только благодаря толстой древесине. Закричал в бессильной ярости:

— Мне наплевать! Это не имеет для нас никакого значения! Слышишь? Никакого значения! Люди совершали это и раньше. Множество раз. И потом счастливо жили. Почему нельзя нам? Он все равно должен был плохо кончить. Получил, что заслужил. И не стоит того, чтобы о нем вспоминать. Весь мир тогда так говорил. И сегодня бы так сказали. Да не стоит он и минуты того ада, через который мы прошли…

Затем отчаянным жестом Билл наполнил два стакана и повернулся ко мне. Полностью согласная с ним, я шагнула навстречу.

— На, бери. Выпьем. Зальем. Утопим. Пускай один из нас действительно совершил это. Не имеет значения. С этим кончено. Давай жить. — И ударил себя в грудь. — Хорошо, это я. Вот так. Это был я. Решено. Теперь, когда это наконец позади…

Тут наши взгляды вдруг встретились, стаканы выпали из рук и все вернулось на круги своя.

— Но ты сам в это не веришь, — прошептала я в отчаянии.

— А ты веришь, — пораженно произнес он.

О, это во всем, это всюду…

Мы уезжаем, и это там, куда мы едем. Оно в голубой глубине озера Луиз и высоко в кучевых облаках над заливом Бискейн. В бесконечном накате волн в Санта-Барбаре и среди коралловых рифов на Бермудах.

Мы возвращаемся, и оно уже здесь.

Оно между строк книг, которые мы читаем, заслоняя буквы темным пятном. «Думает ли он об этом, когда я читаю? Не буду на него смотреть, не подниму глаз, но… думает ли он сейчас об этом?»

Это в руке, по утрам протягивающей через стол чашку кофе и опрокидывающей кофейник. Вспыхнет кровавым пламенем, затем снова померкнет. Или, может быть, перекинется к другому, и тогда кофейник опрокинет рука напротив; смотря по тому, на какой стороне стола в данный момент наваждение.

Я однажды видела, как он не отрывает глаз от моей руки, и знала, о чем он в тот момент думает. Потому что днем раньше я точно так же смотрела на его руку и думала о том, о чем он думает теперь.

Увидев, как он, чтобы избавиться от наваждения, быстро закрыл глаза, я в свою очередь зажмурилась, чтобы рассеять наваждение, которое передалось и мне. Потом, открыв глаза, мы как ни в чем не бывало улыбнулись друг другу.

Оно преследует нас и на экране, когда мы идем в кино. «Давай уйдем, мне… надоело, а тебе?» (Там, на экране, кто-то кого-то скоро убьет, и он знает.) Но даже поднимаясь и уходя, мы чувствуем, что уже поздно, потому что он знает, почему мы уходим. И я тоже. И если бы даже я до этого не знала, сам факт нашего ухода напомнил бы мне. Так что в конце концов предосторожность ни к чему. Это снова в нашей памяти.

И все-таки лучше уйти, чем остаться.

Помню, как однажды это наступило слишком скоро, скорее, чем мы предполагали, память подсказала нам слишком поздно. Мы не успели вовремя выйти. Шли по проходу спиной к экрану, когда вдруг раздался выстрел и кто-то осуждающе простонал: «Ты… ты меня убил».

Мне почудился его голос — он обращался к нам, к одному из нас. В тот момент мне показалось, что все головы повернулись в нашу сторону, и огромная толпа с бесстрастным любопытством глазеет нам вслед.

На какой-то миг мне отказали ноги. Я шла, спотыкаясь, казалось, вот-вот упаду на дорожку. Повернувшись к нему, отчетливо увидела, как он виновато втягивает голову в плечи. А ведь он всегда держит ее прямо и гордо. Спустя мгновение он выпрямился, но в тот короткий миг он ее прятал.

Затем, будто почувствовав, что я нуждаюсь в его поддержке, возможно, потому что нуждался в моей, он положил руку мне на талию, скорее готовый поддержать, чем поддерживая на самом деле.

Когда вышли в фойе, лица у обоих были белые как мел. Мы не глядели друг на друга — нам это сказали зеркала.

Мы никогда не пьем. Слишком много в памяти, чтобы пить. Думаю, оттого что подсознательно понимаем, что в открытую память хлынет весь ужас. Но помню, когда в тот вечер мы вышли наружу, он спросил: «Хочешь чего-нибудь?»

Он не сказал «выпить», просто «чего-нибудь». Но я поняла, что значит это «что-нибудь».

— Да, — тихо сказала я. Меня трясло.

Мы даже не стали дожидаться, когда придем домой; слишком долго ждать. Мы зашли в ближайшее заведение, сразу очутились у стойки и залпом что-то проглотили. Через три минуты нас там не было. Сели в машину и поехали домой. Всю дорогу не произнесли ни слова.

Оно в каждом нашем поцелуе. Каждый раз застревает между губ. (Не слишком ли крепко я его поцеловала? Не подумает ли он, что тем самым я опять его прощала? Не слишком ли слабо я его поцеловала? Не подумает ли он, что я опять думала об этом?)

Это всюду, это всегда, это в нас самих.

Я не знаю, в чем суть этой страшной игры. Знаю только ее название. Имя ей жизнь.

Не совсем знаю, как в нее играть. Никто никогда меня не учил. Да никто этому и не учит. Знаю только, что мы, должно быть, играли не так. В ходе ее мы, не зная об этом, нарушали то одно правило, то другое.

Не знаю, каковы ставки. Знаю лишь, что мы их лишились, они не для нас.

Мы проиграли. Это все, что я знаю. Проиграли.

Глава 1

Дверь была закрыта. Она с жестокой категоричностью утверждала, что отныне закрыта навсегда. Ничто на свете не может заставить ее открыться. Двери порой могут сказать многое. Такие двери, как эта. Она была какой-то безжизненной, никуда не вела. За ней, в отличие от обычных дверей, ничего не начиналось. Ею что-то кончалось.

Над кнопкой звонка на деревянной дощечке небольшая продолговатая металлическая рамка для карточки с фамилией. Рамка пуста. Карточка исчезла.

Перед дверью неподвижно стоит девушка. Совершенно неподвижно. Так стоят, когда прошло уже очень много времени, и человек уже забыл, что нужно двигаться, привык не двигаться. Палец у кнопки, но больше на нее не жмет. Звонок за дверью молчит. Похоже, девушка так долго держала палец на кнопке, что забыла его убрать.

Девушке лет девятнадцать. Не те полные солнечных надежд девятнадцать, а безотрадные, лишенные каких-либо надежд. У незнакомки тонкие, изящные черты, но лицо исхудавшее, бледное, с запавшими щеками. Бесспорно красивое, но что-то подавило эту красоту, заставило отступить, не дает проявиться во всей полноте.

Каштановые волосы поблекли, похоже, за ними давно не ухаживали. Стоптанные каблуки. Над одной из туфель на чулке морщится штопка. Непривлекательная одежда — не до моды, лишь бы прикрыть тело. Рост для девушки довольно высокий — примерно метр семьдесят. Но уж очень она худа, за исключением одной части тела.

Девушка стоит низко опустив голову, будто устала носить ее прямо. Или опустить голову ее заставили следовавшие один за другим невидимые удары.

Наконец она шевельнулась. Наконец-то. Рука упала, будто под тяжестью собственного веса. И обреченно повисла. Девушка отставила ногу, вроде бы собираясь уходить. Помедлила. Потом шагнула. Повернулась спиной к двери, которая не открылась. Двери, означавшей эпитафию, окончательный приговор.

Медленно сделала шаг. Потом другой. Еще ниже опустила голову. Медленно побрела прочь. Последней уходила ее тень. Медленно тянулась за нею по стене. Тоже со склоненной головой, тоже тонкая, тоже ненужная. Задержалась на момент, хотя девушка уже ушла. Затем, соскользнув со стены, пропала и она.

Ничего не осталось, кроме двери. Та оставалась безмолвной, запертой, неподатливой.

Глава 2

В телефонной будке девушка стояла так же неподвижно. Как раньше. Дверь телефона-автомата осталась приоткрытой, чтобы свободнее было дышать. Если в такой будке задержаться, становится нечем дышать. А девушка стояла там не одну минуту.

Стояла прислонившись к стене, словно кукла в поставленной торцом приоткрытой коробке, чтобы было видно, что внутри. Видавшая виды, потертая кукла. Уцененная, списанная, без ярких лент и блестящей упаковки. Ни продавца, ни покупателя. Никому не нужная кукла.

Девушка молчала, хотя в телефонной будке обычно говорят. Ждала чего-то, ждала бесполезно. Трубку держала у уха. Сначала, должно быть, как полагается, прижимала к уху. Но прошло много времени. С каждой долгой неутешительной минутой трубка опускалась все ниже, пока не соскользнула на плечо, и теперь беспомощно лежала на груди, как приколотая к корсажу уродливая черная пластмассовая орхидея.

Наконец безликая тишина обернулась голосом. Но не тем, который она хотела услышать, которого ждала.

— Извините, но я же вам говорила. Бесполезно занимать линию. Данный номер отключен. Больше ничего не могу добавить.

Рука, увлекая за собой мертвую трубку, безжизненно упала с плеча. И как бы в довершение всего трубка свалилась на пол.

Однако порой жизнь не оставляет достоинства даже эпитафиям.

— Верните, пожалуйста, мои пять центов, — прошептала девушка. — Пожалуйста. Меня не соединили, а это… это все, что у меня оставалось.

Глава 3

Раскачиваясь из стороны в сторону, подобно марионетке на болтающихся веревочках, девушка плелась вверх по ступеням меблирашки. Лампочки в похожих на поникшие тюльпаны стеклянных плафонах, висевших на стенах, бросали тусклый желтый свет. Посередине лестницы, словно плесень, липла к ступеням стертая вконец, потерявшая цвет и рисунок ковровая дорожка. Запах соответствовал тому, что видели глаза. Поднявшись на три пролета, девушка прошла в конец коридора.

Остановившись у последней двери, достала длинный железный ключ. Посмотрела на пол. Из-под двери торчал белый треугольник. Распахнув дверь, увидела конверт.

Шагнув в темноту, нащупала рукой выключатель и зажгла свет. Лампочка была совсем тусклая. Да и освещать-то особенно нечего.

Закрыв за собой дверь, подняла конверт. Он лежал лицевой стороной вниз. Перевернула. Руки чуть дрожали. Сердце учащенно билось.

Прочла небрежную торопливую надпись карандашом: «Элен Джорджсон».

И только.

Ни «мисс», ни «миссис», ни одного из принятых обращений.

Казалось, девушка несколько ожила. В ее взгляде уже не было той безысходной пустоты. Лицо несколько расслабилось. Движения стали живее. Зажав в руке конверт, чуть помяв его, она вышла на середину комнаты, ближе к кровати, где было посветлее.

Постояла, снова, на этот раз боязливо, разглядывая конверт. На лице появилось нетерпение, не радостное, а скорее крайнее нетерпение человека, потерявшего всякую надежду.

Торопливо, резкими движениями, будто делая широкие стежки невидимой иголкой с ниткой, вскрыла конверт.

Сунула пальцы внутрь, чтобы узнать, какие вести он ей несет. Ибо конверты содержат в себе слова, которые сообщают вести; для того конверты и существуют.

Разочарованно вынула пустую руку. Перевернула конверт, чтобы вытряхнуть что-то, во что уперлись пальцы.

Никаких написанных слов.

На кровать выпали две вещи. Всего две вещи.

Одна — пятидолларовая бумажка. Безликая, безымянная пятидолларовая бумажка с изображением Линкольна. Рядом с ним мелким шрифтом: «Данная банкнота служит законным платежным средством по всем государственным и частным долговым обязательствам». По всем долговым обязательствам, государственным и частным. Мог ли гравер подумать, что где-нибудь когда-нибудь этот билет принесет кому-то столько горя?

Вторая вещь — полоска железнодорожных билетов, как положено, от пункта отправления до пункта назначения. Купоны один за другим отрываются по пути. На первом купоне напечатано «Нью-Йорк», где девушка находится в данный момент. На последнем — «Сан-Франциско», откуда она приехала, кажется, сто лет назад — прошлой весной.

Никакого обратного билета. Билет в один конец. Туда… и оставайся.

Так что в конечном счете конверт заговорил, хотя не сказано ни слова. Пятидолларовое платежное средство по всем долговым обязательствам, государственным и частным. До Сан-Франциско… без возврата.

Конверт полетел на пол.

Девушка долго смотрела на него непонимающим взглядом. Будто никогда не видела пятидолларовых бумажек. Будто никогда не видела гармошку железнодорожных билетов. Смотрела и смотрела.

Потом она немного оживилась. Сперва молчала. Уголки глаз и губ время от времени подергивались, будто вот-вот последует бурный взрыв чувств. Какое-то мгновение казалось, что она разрыдается. Но нет.

Девушка рассмеялась.

Сощурив глаза и растянув в улыбке рот, она издавала скрипучие отрывистые звуки. Будто смех этот заржавел от долгого лежания под дождем.

Не переставая смеяться, достала из-под кровати потрепанный чемодан, бросила его на кровать и откинула крышку. Продолжая смеяться, сложила вещи и снова захлопнула.

Казалось, ей никак не избавиться от смеха. Смех не смолкал ни на минуту. Она будто слушала длинную смешную историю, которой не было конца.

Но смех должен быть веселым, звонким и живым.

Этот был не таким.

Глава 4

Поезд, уверенно набирая скорость, был в пути уже целых пятнадцать минут, а девушке все никак не удавалось найти свободное место. Отпускники заняли все сиденья, забили проходы и даже тамбуры; она никогда еще не видела такого. Оказавшись слишком далеко у контрольного барьера, она очень медленно тащилась с тяжелым нескладным чемоданом и слишком поздно влезла в вагон. Билет был общий, без плацкарты.

Изнемогая от усталости, шатаясь из стороны в сторону, с оттягивающим руки неподъемным чемоданом, она протискивалась по проходам от передних вагонов к задним.

Все вагоны были битком набиты бесплацкартными пассажирами. Вот и последний. Дальше двигаться некуда. Девушка прошла уже вдоль всего поезда. Никто не предложил ей места. Поезд дальнего следования порой проскакивает без остановки целый штат, и такая любезность обошлась бы слишком дорого. Это тебе не трамвай или автобус с минутами езды. Если, проявив галантность, встанешь, придется стоять многие сотни миль.

Она остановилась и осталась стоять просто потому, что не было сил возвращаться. Дальше идти тоже не имело смысла. Она видела весь вагон до конца, и там пустых мест не было. Попыталась пристроиться в проходе на поставленном на попа чемодане. Многие так делали. На мгновение грузная фигура потеряла равновесие, и она чуть было не свалилась на пол. Наконец удалось пристроиться, и, откинув голову на край спинки сиденья, она замерла в этом положении. Слишком устала, чтобы думать, хотеть, даже закрыть глаза.

Что заставляет нас останавливаться именно там, где остановились? Что нами движет, что? Скрывается за этим что-нибудь или нет ничего? Почему не ближе или не дальше? Почему именно здесь и нигде больше?

Некоторые говорят, что это просто слепая случайность — если бы не остановился здесь, то остановился бы дальше. Тогда судьба сложилась бы иначе. С каждым новым шагом вы сами плетете свою судьбу.

Другие же утверждают, что вы не могли остановиться ни в каком другом месте, даже если бы пожелали. Оно было предопределено, вам было предназначено остановиться в этом месте и ни в каком другом. И ваша судьба ждет вас там, ждала сто лет, задолго до того, как вы родились, и вы не можете изменить в ней ни запятой. Все, что вы делаете, вам положено делать. Вы былинка, которую вынесло сюда водой. Вы листок, принесенный сюда ветром. Это ваша судьба, и вам ее не избежать; вы всего лишь актер, а не режиссер. Во всяком случае, так утверждают некоторые.

Перед глазами на полу под сиденьями две пары ног. На тех, что ближе к окну, крохотные туфельки, модные, элегантные, без пяток, с открытыми носками, по существу всего лишь длинные острые каблучки да пара ремешков. Поближе к ней — тупоносые спортивные башмаки, рядом с туфельками кажущиеся нескладными и ужасно тяжелыми. Мужчина закинул ногу на ногу.

Лиц она не видела, да и не хотела видеть. Вообще не хотела видеть ничьих лиц. Ничего бы не видеть.

Некоторое время ничего не происходило. Потом одна из туфелек озорно подвинулась к башмаку и слегка толкнула, будто на что-то намекая. Башмак не обратил внимания; до него не дошло. Толчок-то почувствовал, но намек не понял. Возникла большая рука, лениво почесала носок над башмаком и снова исчезла.

Недовольная такой непонятливостью, туфелька повторила попытку. Только на этот раз она хорошенько ткнула поверх бронированного башмака, в незащищенную лодыжку.

Это дало результат. Сверху зашуршала газета, видно, ее откладывали в сторону, дабы понять, что означают сии неприятные укусы.

Послышался шепот, предназначенный только для уха рядом сидящего.

В ответ вопросительное бормотание мужского голоса.

Оба башмака встали рядом на полу. Потом слегка повернулись к проходу — похоже, их владелец оглянулся в ее сторону.

Сидевшая на чемодане девушка устало закрыла глаза — ей не хотелось встречаться с взглядом, обращенным, как она понимала, на нее.

Открыв глаза, она увидела, что башмаки покинули пространство между сиденьями и их владелец стоит во весь рост в проходе рядом с нею. Приличный рост, под метр девяносто.

— Садитесь на мое место, мисс, — предложил он. — Ну-ну, посидите немного.

Слабо улыбнувшись и нерешительно покачав головой, девушка попыталась было отказаться. Но бархатистая велюровая спинка сиденья выглядела так соблазнительно.

Остававшаяся на месте девушка присоединилась к настойчивым просьбам.

— Да ну же, милочка, садитесь, — убеждала она. — Он просит. Мы оба просим. Вам же нельзя там.

Велюровая спинка выглядела ужасно соблазнительно. Глаз не оторвать. Но девушка до того устала, что не было сил подняться и пересесть. Ему пришлось нагнуться и помочь ей подняться с чемодана.

Откинувшись на спинку, она в неизъяснимом блаженстве прикрыла глаза.

— Вот так, — удовлетворенно сказал он. — Теперь лучше?

Сидевшая рядом соседка произнесла:

— Ба, да вы действительно устали. Не представляла себе, что можно быть до такой степени измученной.

Девушка, благодарно улыбаясь новым знакомым, все еще пыталась слабо возражать, хотя все уже было решено, и уговоры и возражения вскоре прекратились.

Девушка посмотрела на обоих. Теперь ей хотелось увидеть если не остальные, то по крайней мере эти два лица. Хотя всего несколько минут назад она никого не желала видеть. Но доброта тоже тонизирующее средство.

Оба они были молоды. Да ведь и она тоже. Правда, они счастливы, веселы, не обделены жизнью — в этом вся разница. Ее попутчики так и светились счастьем и так походили в нем друг на друга, что за этим было нечто большее, чем просто доброе настроение или удача в жизни. Поначалу она даже не могла с уверенностью сказать, что это такое. Но затем взгляды, каждый поворот головы, каждое движение тут же выдали их: они были через край, по уши влюблены друг в друга. И эта влюбленность была почти осязаемой, светилась, как фосфор.

Любовь юности. Свежая, ничем не запятнанная. Первая любовь, которая приходит лишь однажды и никогда не повторяется.

Но в их речах она выражалась прямо противоположно, если не с его стороны, то по крайней мере с ее. Почти каждое адресованное ему замечание было дружелюбно выраженным оскорблением, нарочитым пренебрежением, мило звучащим унижением. Казалось, у нее не было для него простого ласкового слова, даже обычного человеческого внимания. Правда, ее выдавали глаза. И он понимал. При всех ее возмутительных дерзостях ее улыбка говорила, что она его боготворит, преклоняется перед ним, и он прекрасно это чувствовал.

— Ладно, ступай куда-нибудь. — Она повелительно махнула рукой. — Не дыши, как болван, нам в затылок. Займись чем-нибудь.

— О, прошу прощения, — сказал он, поднимая воротник, словно замерз, и поглядел в оба конца прохода. — Пожалуй, схожу в тамбур выкурить сигарету.

— Хоть две, — беззаботно бросила она. — Мне без разницы.

Парень повернулся и стал проталкиваться по проходу.

— Это так мило с его стороны, — глядя вслед, с признательностью заметила гостья.

— О, он довольно сносный, — ответила спутница. — Не совсем конченый, — равнодушно пожала плечами. Но глаза выдавали, что она говорит неправду.

Она оглянулась, чтобы удостовериться, что молодой человек ее не слышит. Затем, наклонившись к собеседнице, доверительно понизила голос.

— Теперь могу сказать, — выпалила она, — почему я заставила его встать. Понимаете, из-за вашего положения.

Девушка, что сидела на чемодане, не сказав ни слова, смущенно и с укоризной опустила глаза.

— Вы не одна. Я тоже, — поспешила похвастаться спутница.

— О! — воскликнула ее соседка, не зная, что еще сказать. Произнести «Не может быть!» или «Неужели?» прозвучало бы неестественно, фальшиво. Она не очень успешно попыталась выдавить из себя заинтересованную улыбку. Должно быть, из-за того, что разучилась улыбаться.

— Семь месяцев, — не ожидая вопроса, добавила спутница.

Девушка почувствовала на себе ее взгляд, как бы рассчитывающий на взаимную откровенность.

— Восемь, — еле слышно пролепетала она. Говорить не хотелось, но пришлось.

— Просто замечательно, — отозвалась спутница, довольная полученной информацией. — Потрясающе. — Словно принадлежа к избранной касте, она обнаружила, что обращается к особе, обошедшей ее на целых тридцать дней. Весь остальной женский род не удостаивался ее высокого внимания.

«Замечательно, потрясающе», — повторила про себя девушка, и сердце тоскливо защемило.

— А где муж? — поинтересовалась соседка. — Едете к нему?

— Нет, — ответила девушка, уставившись в зеленую велюровую спинку переднего сиденья. — Нет.

— A-а, оставили в Нью-Йорке?

— Нет, — повторила девушка. — Нет. — Казалось, она внимательно читает на передней спинке возникающие и тут же исчезающие слова. — Я его потеряла.

— Ой, прости…

Горе, кажется, впервые коснулось жизнерадостной спутницы, если не считать огорчений из-за поломанной куклы или измены первой школьной любви. На ее сияющем личике отразились новые ощущения. Но и в данном случае это было не ее, а чье-то горе. Собственного горя она не знала, не знает и никогда не узнает. Она была одной из тех немногих родившихся под счастливой звездой, кому суждено блистать в нашем в общем-то безрадостном мире.

Она прикусила губу, оборвав себя на полуслове, и импульсивно положила руку на плечо спутницы, потом убрала.

После этого они тактично избегали говорить об этих вещах. Таких важных вещах, как рождение и смерть, которые могут принести столько радости и столько горя.

У нее, этого обласканного солнцем создания, были светло-золотистые волосы. Они обрамляли головку воздушным сияющим венцом. По пухлым розовым щечкам и маленькому вздернутому носику будто небрежной кистью художника разбрызганы золотые капельки веснушек. Но прелестнее всего был ее ротик. И если личико в целом было не идеальной красоты, то одного сразу привлекавшего взгляд ротика было достаточно, чтобы оно выглядело совершенно очаровательным. Чтобы осветить комнату, не обязательно иметь канделябр — достаточно одной лампочки. Когда ротик расплывался в улыбке, улыбалось все остальное. Морщился носик, изгибались дугой брови, в уголках глаз появлялись морщинки, на щеках — ямочки, которых минуту назад не было. Похоже, эта золотоволосая куколка много улыбалась. Наверное, ей было чему улыбаться.

Она без конца вертела на безымянном пальце обручальное кольцо. Можно сказать, лелеяла его, ласкала. Возможно, теперь это получалось у нее машинально, стало постоянной привычкой. Но поначалу, много месяцев назад, когда кольцо было в новинку, она, должно быть, ужасно гордилась. Ей все время хотелось показать его всему миру, как бы говоря: «Вы только взгляните! Посмотрите, что у меня!» — и оно до того ей нравилось, что она ни на минуту не убирала рук. Теперь, хотя гордости и привязанности отнюдь не убавилось, это стало милой привычкой. Как бы ни двигались руки, что бы ни выражали жесты, кольцо всегда оказывалось на виду, привлекало взгляды.

Оно было украшено полоской бриллиантов с двумя сапфирами по краям. Заметив взгляд новой соседки, она повернула кольцо так, чтобы та могла получше его разглядеть, и небрежно смахнула пальцем воображаемую пылинку, словно оно ее больше не интересует. Точно так же, как делала вид, что абсолютно равнодушна к мужу. И то и другое было чудовищной неправдой.

Когда он десять минут спустя вернулся, новые подруги увлеченно болтали. Он приблизился к ним с таинственным, заговорщическим видом. Оглянулся по сторонам, словно принес абсолютно секретные новости. Прикрыв рот рукой, наклонился и прошептал:

— Пэт, получена важная, упреждающая информация. Один проводник только что по секрету сказал мне, что через пару минут откроют вагон-ресторан. Знаете, какое будет столпотворение? Думаю, нам надо потихоньку двигаться, если хотим успеть в первую смену. Как только объявят, начнется давка.

Молодая жена с готовностью вскочила на ноги.

Он шутливо осадил ее, выставив ладони:

— Ш-ш! Не подавай вида! Держись спокойно, будто никуда не собираешься, просто решила размять ноги.

Она озорно прыснула смехом:

— Когда я рвусь в ресторан, то просто не могу притвориться, что мне безразлично. Это выше моих сил. Хорошо, если не рвану как на стометровке.

И, подыгрывая его макиавеллиевскому коварству, она, подчеркнуто высоко поднимая ноги, выбралась на цыпочках в проход, будто лишний шум может их выдать.

По пути решительно потянула за рукав сидевшую рядом девушку.

— Пошли. Вы же с нами, правда? — заговорщически прошептала она.

— А наши места? Не потеряем? — нерешительно проговорила спутница.

— Нет, не потеряем, если поставим на них вещи. Вот так.

С этими словами молодая женщина подняла стоявший в проходе чемодан, и они вместе положили его на всю длину сиденья.

Девушка, вытесненная чемоданом, осталась стоять, все еще не решаясь идти.

Молодая супруга, кажется, поняла и незамедлительно приняла решение. Послала его прокладывать путь, подальше от посторонних ушей. Потом повернулась к новой приятельнице, тактично уверяя:

— Не беспокойтесь… все это его забота. — Затем, чтобы погасить смущение новой приятельницы, доверительно пообещала: — Беру его на себя. Да и для чего еще они вообще нужны?

Девушка попыталась нерешительно возражать, но лишь подтвердила догадку спутницы.

— Нет, я не о том… мне не хочется…

Но ее новая подруга больше не хотела терять времени.

— Скорее, а то отстанем, — поторопила она. — Он войдет, а мы останемся.

Дружески обняв за талию, она настойчиво пропустила девушку впереди себя.

— Теперь, как никогда, надо думать о себе, — вполголоса увещевала она. — Точно знаю. Мне говорили.

Прокладывавший путь муж, оттесняя людей к сиденьям, оставлял для своих спутниц широкий проход посередине. И никто не бросил на него недовольного взгляда. В его манере было что-то привлекательное — он держался весело, добродушно, но в то же время действовал достаточно решительно.

— Полезно иметь мужа, который раньше был футболистом, — самодовольно заметила новобрачная. — Уж с ним-то не надо проталкиваться самой. Видите, какая спина? — Поравнявшись с ним, она капризно промолвила: — Куда ты, не убегай. Мне же надо двоих кормить.

— Мне тоже, — совсем не по-рыцарски бросил он через плечо. — И эти двое — я сам.

Благодаря его предусмотрительности они оказались в ресторане первыми. Через несколько мгновений помещение уже было набито битком. Новые знакомые заняли лучший столик на троих наискосок от окна. Тем, кому не повезло, пришлось ждать снаружи перед негостеприимно захлопнувшейся перед носом дверью.

— Чтобы не сидеть, не зная, как зовут друг друга, — развертывая салфетку, взяла инициативу в свои руки молодая хозяйка, — он Хаззард Хью, а я Хаззард Патрис. — И с притворным пренебрежением улыбнулась. — Чудная фамилия, правда?

— Давай-ка поуважительнее, — проворчал молодой супруг, не отрывая глаз от меню. — У тебя пока испытательный срок. Я еще не решил, оставить ли эту фамилию тебе или не стоит.

— Теперь она моя, — последовал достойный женской логики ответ. — Это я еще не решила, оставить ли ее тебе. А вас как зовут? — спросила она гостью.

— Джорджсон, — ответила девушка. — Элен Джорджсон.

Она нерешительно улыбнулась. Улыбка получилась не широкая, но в ней была вся глубина благодарности — то малое, что она могла дать в ответ.

— Вы оба так ко мне добры, — смущенно добавила она.

И, пряча дрогнувшие от волнения губы, уткнулась в меню.

— Должно быть, очень интересно жить вот так… как вы, — задумчиво произнесла она.

Глава 5

К тому времени, как около десяти вечера выключили верхний свет, чтобы желающие могли соснуть, они уже были как старые подруги. Перешли на «ты», как можно догадаться, по инициативе Патрис. В дороге дружба завязывается быстро, порой достигает полного расцвета за какие-то несколько часов. И так же внезапно кончается, когда спутникам неизбежно приходится расставаться. Редко когда такие связи длятся после расставания. Потому-то на корабле или в поезде люди реже бывают скрытными, чаще откровенничают, рассказывают о себе все. Они никогда снова не встретятся, так что стоит ли беспокоиться, какое мнение, хорошее или плохое, о них останется.

Над каждым сиденьем имелись небольшие индивидуальные светильники, которые можно было по желанию включать или выключать. Большинство их оставались включенными, но в вагоне царил уютный полумрак и было тихо. Некоторые пассажиры уже дремали. Муж Патрис, прикрыв лицо шляпой и закинув ноги на спинку переднего сиденья, неуклюже примостился на стоящем на прежнем месте чемодане. Однако, судя по раздававшемуся из-под шляпы похрапыванию, чувствовал он себя вполне комфортабельно. Парень выпал из беседы добрый час назад, что, по всей видимости, было не замечено — обидное свидетельство необязательности участия мужчин в женских разговорах.

Патрис выполняла роль впередсмотрящего, не отрывая глаз от определенной двери в дальнем конце вагона. Для этого ей пришлось встать на колени лицом к спинке. Такая несколько необычная поза не мешала, однако, словесному потоку, который лился, как всегда, легко и беспечно. Правда, теперь большая часть того, что она говорила со своего возвышения, доносилась до сидящих сзади не хуже, чем до ее соседки. К счастью, они были не в состоянии оценить ее откровения по двум причинам: оба были мужчинами и оба крепко спали.

По гладкой хромированной поверхности находившейся под ее наблюдением двери вдруг пробежал отраженный свет.

— Только что вышла, — свистящим шепотом произнесла Патрис и тут же заторопилась, будто от того, успеют ли они проникнуть туда или нет, чуть ли не зависела жизнь. — Скорее! Ну, скорей же! Пошли, пока никто не опередил. Вон там, через три ряда, одна толстуха потихоньку достает вещи. Если попадет раньше нас, все пропало! — Охваченная волнением (а всякий пустяк вызывал в ней радостное, приятное возбуждение), она, забывшись, стала подталкивать соседку. — Беги! Держи дверь. Может быть, увидев, что ты уже там, она передумает. — Патрисия принялась безжалостно тормошить супруга. — Хью! Быстрее! Дорожную сумку! Упустим момент. Да вон там, бестолковый. На полке…

— Ладно, полегче, — сонно бормотал Хью, не вылезая из-под шляпы. — Говорит, говорит, говорит, тра-та-та, тра-та-та, тра-та-та. Женщина рождена упражнять язык.

— А мужчина сейчас получит, если не будет пошевеливаться.

Наконец он сдвинул шляпу:

— Что тебе еще от меня надо? Сама уже сняла.

— Убери с дороги свои длинные ноги и выпусти нас! Загораживаешь…

Словно разводной мост, ноги опустились, подобрались и, когда женщины прошли, снова приняли исходное положение на спинке переднего сиденья.

— Куда так торопитесь? — невинно полюбопытствовал он.

— Ну не болван, а? — заметила Патрис.

Не распространяясь дальше, обе помчались по проходу.

— Казалось бы, рукава у рубашки длинные, а когда надо, от его рук никакого толку, — размахивая сумкой, жаловалась на ходу Патрис.

Так и не поняв, в чем дело, Хью с любопытством глядел им вслед. Потом, догадавшись о цели, но так и не поняв причины суматохи, воскликнул «A-а!» и, снова надвинув шляпу на нос, погрузился в прерванный бессмысленной женской возней сон.

Патрис тем временем закрыла за ними хромированную дверь и, словно бросая кому-то вызов, повернула внутреннюю задвижку. Лишь потом облегченно вздохнула.

— Ну вот, наконец-то попали. Буду здесь сколько захочу, — решительно заявила она, поставила сумку и открыла замок. — Если кому понадобится, подождут. Во всяком случае, здесь места только на двоих, да и то только для очень близких.

— Вообще-то мы и так последние, кто еще не спит, — заметила Элен.

— На, хочешь? — предложила Патрис, доставая из сумки пригоршню рыхлых косметических салфеток и делясь с подругой. — Мне их ужасно не хватало на той стороне. Не достать ни за какие деньги. Спрашивала без конца, но они даже не понимали, что я имею в виду… — Она остановилась, глядя на подругу. — O-о, да у тебя нечего стирать! В таком случае сначала намажься, тогда будет что стереть.

Элен рассмеялась.

— Рядом с тобой и я чувствую себя беззаботной, — сказала она с легкой завистью и восхищением.

Патрис, скорчив озорную гримасу, сгорбилась.

— Это, так сказать, последние шалости. С завтрашнего вечера я должна быть самой что ни на есть примерной. Рассудительной и спокойной. — Она сделала постное лицо, сложила на животе руки — точь-в-точь ханжа-монашка.

— A-а, по случаю встречи с родней, — догадалась Элен.

— Хью говорит, что они совсем не такие и что мне абсолютно не стоит волноваться. Но, разумеется, он их несколько приукрашивает. Если не так, то я была бы о нем невысокого мнения.

Намалевав на обеих щеках по загадочному белому кругу, она принялась размазывать их все шире и шире, все время держа открытым рот, хотя он не играл в ритуале никакой роли.

— Давай, мажься, — предложила она. — Сунь в баночку палец и достань немножко. Не знаю, для чего этот крем, но пахнет приятно, так что ничего не теряешь.

— Это правда, что ты мне сказала? — продолжила разговор Элен. — Что они до сих пор тебя не видели. Не верится.

— Вот тебе крест, что они меня в жизни не видели. Как я тебе рассказывала, мы познакомились с Хью на той стороне, там же и поженились и жили до сих пор. Мои родители умерли, я была стипендиаткой, училась музыке, а он работал в одном из наших представительств. Знаешь, есть такие конторы, которые известны только по начальным буквам. А родители даже не представляют, на кого я похожа!

— Ты что, даже не посылала фотографию? Даже после того как поженились?

— Свадебной фотографии не было; знаешь, как нынче женится молодежь. Раз-два и поженились! Несколько раз собиралась послать, но всякий раз что-то не нравилось. Смущалась, хотела, чтобы первое впечатление было таким… Однажды Хью договорился даже о сеансе у фотографа, но, посмотрев пробные отпечатки, я заявила: «Только через мой труп!» О, эти французские фотографы! Я же знала, что в конце концов мы с его родителями увидимся, а карточки, они такие… такие… Во всяком случае, на которых была я. Так что в конце концов я ему сказала: «Прошло уже много времени, и теперь я не стану посылать никаких фотографий. Пускай я буду для них сюрпризом, пускай увидят меня во плоти, какая есть. Тогда не будут питать пустых надежд, а потом разочаровываться». Кроме того, я подвергала цензуре все его письма, не давала ему расписывать меня. «Мона Лиза», Венера в морской раковине. Если ловила его на этом, то говорила: «Не пойдет!» — и вычеркивала. Мы ссорились, гонялись друг за дружкой по комнате, то я отнимала у него письмо, то он у меня.

Пэт вдруг как-то сразу погрустнела. Во всяком случае, в той мере, на какую была способна.

— Знаешь, теперь я уже вроде бы жалею об этом. Об этих играх в догонялки. Теперь трушу. Как ты думаешь, я им действительно понравлюсь? Допустим, они представляли меня одной, а я совсем другая и…

Ну прямо маленький мальчик из радиопередачи, тараторящий, что придумал буку, и в конце сам его испугался.

— Как, ради Бога, набрать воды в эту штуковину? — Оборвав себя на полуслове, Патрис постучала по пробке раковины. — Я наливаю, а вода уходит.

— По-моему, надо чуть повернуть, а потом надавить, — предположила Элен.

Прежде чем окунуть в воду руки, Патрис сняла обручальное кольцо.

— Подержи, хочу помыть руки. Ужасно боюсь потерять. Когда жили на той стороне, оно однажды упало в слив. Пришлось вырезать целый кусок трубы.

— Красивое, — задумчиво произнесла Элен.

— Правда, красивое, — согласилась Патрис. — Видишь? Внутри наши имена. Здорово придумано, а? Подержи минутку на пальце, так надежнее.

— Разве не считается, что это плохая примета? Для тебя снять, а для меня надеть.

Патрис самоуверенно тряхнула головой.

— Мне не может не везти, — заявила она почти вызывающе.

— А мне, — уныло промолвила Элен, — не может повезти.

Она с любопытством смотрела, как кольцо медленно скользит по пальцу — легко, без усилий. На удивление привычно, словно оно когда-то давно уже было там, а потом почему-то его не стало.

«Вот как оно, значит, должно быть», — горько размышляла Элен.

Поезд продолжал мчаться в ночи. Здесь, где они находились, грохота не было слышно, ощущалась лишь глухая вибрация.

Завершив наконец туалет, Патрис уступила подруге место.

— Да, последняя ночь, — вздохнула она. — Завтра к этому времени будем на месте, худшее будет позади. — Она обхватила себя руками, будто дрожа от страха. — Надеюсь, им понравится то, что им предстоит получить.

Она искоса с беспокойством взглянула в зеркало, поправила прическу.

— У тебя все будет хорошо, Патрис, — спокойно заверила ее Элен. — Тебя просто нельзя не любить.

Патрис, суеверно скрестив пальцы, подняла руку, показывая подруге.

— Хью говорит, что они весьма состоятельные, — продолжала она. — Иногда от этого еще хуже, — прыснула она, вспомнив что-то. — Думаю, действительно богатые. Им даже пришлось присылать нам денег на дорогу. Мы там все время едва перебивались. Правда, жили страшно весело. По-моему, только и веселиться, когда денег кот наплакал, согласна?

«Порой… наоборот», — подумала Элен, промолчав.

— Во всяком случае, — без умолку трещала собеседница, — как только они узнали, что я ожидаю ребенка, это сразу все решило! Они и слышать не хотели, чтобы я родила там. Правда, я и сама не хотела, да и Хью тоже. Детей надо рожать в добрых старых Штатах, верно? Это самое малое, что им можно дать.

«Порой это все, что можно дать, — пронеслось в голове Элен. — Это… и семнадцать центов».

Она тоже закончила туалет.

— Раз уж мы здесь, — сказала Патрис, — давай еще подымим. По-моему, мы никого не задерживаем. А если будем разговаривать там, то нас еще могут заставить замолчать — всем хочется вздремнуть. — Со всех сторон в зеркалах замерцало отражение желтого огонька зажигалки. Она удовлетворенно вздохнула. — До смерти люблю поболтать перед сном с подружкой. Сто лет не болтала. Наверно, со школы. Хью говорит, что во мне много женского. — Она осеклась и задумалась над словами мужа. — Это хорошо или плохо? Надо у него спросить.

Элен не могла подавить улыбку:

— Думаю, хорошо. Я бы не хотела быть похожей на мужчину.

— Я тоже! — поспешила согласиться Патрис. — У меня тогда перед глазами возникают такие, которые непотребно выражаются и небрежно сплевывают.

Подруги одновременно захихикали. Но легкие, как бабочка, мысли Патрис уже перепорхнули на другую тему.

— Интересно, — стряхивая пепел, заметила она, — можно ли там будет курить в открытую? — Она пожала плечами. — Ну да ладно, всегда найдется укромное местечко.

И вдруг ни с того ни с сего молодая женщина обратилась к их нынешнему положению.

— Тебе страшно? Ну знаешь, этого? — спросила она Элен.

Элен взглядом дала понять, что боится.

— Мне тоже. — Патрис задумчиво затянулась. — По-моему, все немножко боятся, правда? Мужчины думают, что нам не страшно. Стоит мне только взглянуть на Хью, — улыбнулась она, — как я уже вижу, как он трусит за нас двоих. Я всегда делаю вид, что мне ни капельки не страшно. И я его подбадриваю.

Элен не могла представить, как можно обсуждать это с кем-нибудь.

— А они рады этому? — имея в виду родителей Хью, поинтересовалась Элен.

— Еще как. Просто умора. Представляешь, первый внук или внучка. Они даже не спрашивали, хотим ли мы приезжать. Приезжайте, и все тут.

Пэт загасила окурок под тонкой струйкой воды из крана.

— Готова? Пойдем обратно? — предложила она.

Обе были заняты мелочами. Вся жизнь состоит из череды мелочей. Потом вдруг врывается что-то огромное. И что тогда остается от мелочей, куда они деваются?

Элен поворачивала ручку замка, который, войдя, заперла за собой Патрис. Патрис немного задержалась, укладывая что-то в сумку. Ее смутные очертания отражала хромированная поверхность стенки. Мелочи. Мелочи, из которых складывается жизнь. Мелочи, которые обрываются…

Чувства обманули Элен. Они не успели совпасть по времени со случившимся. Сначала возникло мимолетное ощущение, будто что-то неладно с дверью, что она целиком сдвинулась с места. Просто оттого, что Элен взялась за ручку замка. Будто девушка потянула всю ее на себя, и дверь вместе с рамой, петлями и всем прочим валилась на нее. И в то же время этого не случилось, дверь не отделилась от стены. Вторым мимолетным ощущением, тоже обманчивым и тоже длившимся доли секунды, было — будто вся стена целиком, вместе с дверью и всем остальным, валится на нее. Но и стена не упала. Вместо этого все помещение как бы встало дыбом, переместилось таким образом, что то, что до этого было стеной, стало потолком, а пол, на котором Элен прежде стояла, вздыбился перед нею стеной. Дверь унеслась вверх, стала недостижимой и непреодолимой преградой.

Лампочки погасли, погас весь свет, но промелькнувшие в глазах картины были до того яркими и ошеломляющими, что они надолго застряли у нее в голове. Прошло сравнительно много времени, прежде чем Элен осознала, что находится в абсолютной темноте и ничего кругом нет. Лишь порожденные ужасом фантастические видения.

Возникло отвратительное ощущение, что рельсы из твердых стальных брусьев превратились в мягкие волнистые ленты и что поезд все еще следует их капризным изгибам. Вагон, казалось, прыгал вверх и вниз, как в рисованном кино, и эти прыжки становились все чаще и чаще. Издали неумолимо нарастал скрип и скрежет, напомнив ей виденную в детстве домашнюю кофемолку. Но та, в отличие от нынешней, не затаскивала тебя в свою пасть, размалывая все, что попадалось по пути.

— Хью!

Казалось, пронзительный крик исходил от самого искореженного пола. Он прозвучал всего лишь раз. Потом пол издавал только какой-то треск и гул. Были и более незначительные ощущения. Лопались швы на потолке, над головой изгибались металлические перегородки, пока квадратное пространство, в котором она находилась, не приняло форму палатки. Темнота на мгновение сделалась призрачно светящейся. Стало жарко и трудно дышать. Вокруг клубился мокрый молочный пар. Потом он рассеялся и снова наступила кромешная тьма. Где-то очень далеко мелькнул крошечный желтый огонек. Мелькнул и исчез. Наступила тишина. Ни звука, ни движения. Тихо, дремотно, далеко от всего. Что это? Сон? Смерть? Пожалуй, нет. Но и не жизнь. Она помнила жизнь; жизнь была всего несколько минут назад. Было много света, людей, движения, звуков.

Должно быть, сейчас наступило что-то еще. Какое-то переходное состояние, о котором до этого момента ей никто не говорил. Не жизнь и не смерть, нечто между ними.

Что бы это ни было, оно несло в себе боль; сплошную боль, ничего, кроме боли. Сначала боль была слабая, потом все росла, росла и росла. Элен попробовала пошевелиться, но не смогла. Ноги придавил лежавший поперек округлый, холодный предмет, похоже, оторвавшаяся водопроводная труба.

Боль все росла. Если бы Элен могла кричать, возможно, стало бы легче. Но она не могла даже этого.

Она прижала руку ко рту. Наткнулась на безымянном пальце на маленький металлический кружочек. Вспомнила — кольцо. Прикусила его зубами. Помогло, стало чуть полегче. Чем больше становилась боль, тем сильнее Элен впивалась зубами в кольцо.

Наконец она услышала собственный слабый стон и закрыла глаза. Боль ушла. Но вместе с нею исчезло все — мысли, чувства, страхи.

Снова с трудом открыла глаза. Прошли минуты? Часы? Она не знала. Хотелось спать. Мысли, чувства и страхи вернулись. Но боль не вернулась, кажется, пропала совсем. Вместо этого навалились апатия, усталость. Услышала, что тихо, жалобно, будто котенок, скулит. Она ли это?

Спать, спать. А вокруг так шумят, не дают заснуть. Лязгают железными листами, что-то ломают. Она недовольно откинула голову.

Откуда-то сзади пробился слабый лучик света. Он как длинный тонкий палец прощупывал все вокруг нее, тянулся к ней, пытался отыскать ее в темноте.

Но так и не наткнулся, лишь продолжал шарить вокруг.

А ей хотелось только спать. Она протестующе мяукнула, — она ли? — что вызвало взрыв активности, чаще забарабанили наверху, скрежет стал невыносимым.

Затем все вдруг смолкло, и прямо над ней раздался мужской голос, странно глухой и невнятный, словно говорили в трубу:

— Держитесь. Мы пробиваемся к вам. Еще минутку, голубушка. Продержитесь? Ранены? Вам плохо? Вы там одни?

— Нет, — еле слышно ответила она. — Я… я здесь только что родила.

Глава 6

Выздоровление проходило трудно. Сначала были как бы сплошные ночи, непрерывные полярные ночи с крошечными, дробными днями, продолжавшимися минуту-две. Ночи были сном, а дни бодрствованием. Потом понемногу дни стали увеличиваться, а ночи убавляться. Теперь же, как и должно быть, вместо многих коротких дней в течение каждых двадцати четырех часов стал всего один длинный день в середине суток. Скоро он постоянно начал даже перекрывать вторую половину суток, продолжаться после захода солнца и посягать на первые один-два вечерних часа. Вместо многих коротких дробных дней на протяжении ночи теперь стало много коротких дробных ночей на протяжении одного дня. Коротких, урывками, снов.

Выздоровление одновременно шло и в другом измерении. Не только во времени, но и в пространстве. С ростом продолжительности дней расширялись и размеры окружавшего Элен пространства. Сначала в круг ее сознания входило совсем немногое: подушки под головой, верхняя треть кровати, смутные очертания наклонившегося над ней лица, то исчезавшего, то снова возвращавшегося. А главное — маленький живой комочек, который ей на несколько мгновений давали подержать на руках. Что-то живое, теплое и родное. В эти моменты она оживала больше, чем в любое другое время. Он был для нее как живительная пища, как солнечный свет — как спасительный путь к жизни. Все остальное расплывалось, пропадало в окружавшем ее сером тумане.

Но и этот тесный круг видимости тоже расширялся. Скоро он достиг задней спинки кровати. Потом перешагнул ее, открыв широкий ров комнаты. Дно было скрыто от глаз. Затем достиг стен и здесь остановился — не пустили стены. Но теперь преградой служило не сознание, а вполне реальные предметы. Даже здоровым взглядом нельзя проникнуть сквозь стену.

Приятная комната. Необычайно приятная. Такого впечатления не достигнуть наспех, случайно. Все здесь было продумано до мелочей, рассчитано на непосредственное восприятие — будь то цвет, пропорции, акустика, — создавая атмосферу покоя, телесного выздоровления и, самое важное, личной безопасности и обретенного убежища. Словом, все способствовало возвращению к жизни. Должно быть, потребовались вершины мастерства и знаний, чтобы в совокупности создать атмосферу, которую она мысленно называла приятной.

Общая цветовая гамма была не холодной стерильно белой, а состояла из теплых светящихся оттенков слоновой кости. Справа находилось окно с подъемными жалюзи. Когда они были свернуты, солнце врывалось в окно массивным потоком золота. Если же их опускали, разрозненные лучики тускнели, образуя туманную дымку, усеянную золотистыми пылинками, сливавшимися во всю ширину окна в фантастическое сияние. В другой раз пластинки плотно закрывали, и тогда в комнате царил прохладный голубой полумрак, что было даже приятнее — само собой возникало желание вздремнуть.

Кроме того, справа у изголовья всегда стояли цветы. Их, должно быть, меняли каждый день. Она ни разу не видела букеты подряд одного и того же цвета. Цвета повторялись, но не сразу. Желтый, на следующий день розовый, потом лиловый и белый, затем снова желтый. Она привыкла к их смене. Ей интересно было открывать глаза утром, чтобы увидеть, какой цвет будет на этот раз. Может быть, для того их и ставили. «Лицо» подносило их поближе, чтобы можно было лучше разглядеть, потом ставило на место.

Каждый день она начинала словами: «Дайте мне посмотреть малыша». Но следующими словами, вскоре после них, неизменно были: «Покажите мои цветы».

Некоторое время спустя появились фрукты. Не сразу, а чуть позже, когда у нее стал появляться аппетит. Они стояли в другом месте, ближе к окну. В корзинке с большим атласным бантом на ручке. Ни разу одни и те же фрукты подряд, то есть никогда один и тот же набор разных фруктов, и ни одного фрукта с малейшим изъяном. Так что она понимала, что фрукты, должно быть, меняют ежедневно. Да и атласный бант каждый день другой, наверное, и корзина каждый раз другая. Каждый день корзинка свежих фруктов.

И если это не значило для нее столько, сколько значили цветы, так только потому, что цветы это цветы, а фрукты это фрукты. И все же по-своему приятно любоваться и ими. Синие и зеленые гроздья винограда, встречаются и пурпурные. Солнце, просвечивая каждую ягодку насквозь, создает великолепную игру цвета, как в соборных витражах. Роскошные груши с яблочным румянцем на янтарных щеках. Бархатистые желтые персики. Веселые крошечные мандарины. Налитые темно-багровые яблоки.

Каждый день, живописно уложенные на прохладную, свежую темно-зеленую салфетку.

Элен не думала, что в больницах так предупредительны. Не знала, что пациентам предоставляется столько благ; даже пациентам, поступающим всего лишь с семнадцатью центами в кошельке, если вообще с кошельком.

Временами она уносилась в прошлое, вспоминала то немногое, что в нем было. Но от этого комната мрачнела, темнело по углам, слабел даже льющийся в окно поток солнечного света, и ей хотелось поплотнее завернуться в одеяло. И она пыталась заставить себя не думать, не бередить память.

Она помнила, как ехала в поезде. Как они с другой девушкой заперлись в туалете. Помнила металлический блеск арматуры и зеркал. Видела перед собой лицо девушки, три расположенные треугольником ямочки, по одной на щеках и одна на подбородке. Помнила даже ощущение тряски и вибрации, неустойчивость пола под ногами. Однако при этом ее начинало подташнивать, потому что она тут же представляла, что последует через несколько секунд. Знала теперь, но тогда еще не знала. Как правило, в этот момент она гнала от себя страшные воспоминания.

Перед глазами встал Нью-Йорк. Помнила дверь, которая не открывалась. Выпавшую из конверта полоску билетов в один конец. Именно в этот момент, когда молодая женщина мысленно проделывала путь в Нью-Йорк, вокруг начинали сгущаться тени и в комнате становилось холоднее.

Пытаясь оградить себя от мыслей о прошлом, она торопилась зажмуриться и отворачивалась к стене.

Настоящее пока что было к ней добрее. И оно было здесь, под рукой, в любое время дня и ночи. Не требовало от нее никаких усилий. Надо оставаться в настоящем, пусть будет оно. В нем надежно. Не надо из него выходить — ни в прошлое, ни в будущее. Потому что вокруг сплошной мрак и неизвестно, что там найдешь. Надо держаться за настоящее, пускай все будет как есть.

Элен открыла глаза — в комнате снова светло и уютно. Из окна льется до того плотный сверкающий поток света, что прямо садись в сани и съезжай с подоконника на пол. Яркий букет цветов, украшенная лентами корзина с фруктами. Умиротворяющий покой. Скоро принесут маленькое существо и дадут ей. Она крепко прижмет его к себе и не захочет отпускать, испытывая неведомое ранее ощущение счастья.

Пусть будет настоящее. Пусть продолжается. Не проси, не ищи, ничего не спрашивай, не сомневайся в нем. Цепляйся за него что есть сил.

Глава 7

Именно цветы принесли ей беду, оборвали настоящее.

Однажды ей захотелось достать один цветок. Отделить от остальных, подержать в руке, ощутить его аромат. Ей уже было мало, что цветы пышным букетом лишь ласкали глаз.

На этот раз они стояли поближе. Да и сама Элен теперь двигалась свободнее. Она лежала на боку, любуясь ими, когда возникло такое желание.

В букете был маленький цветок, наклонившийся к ней, и женщина решила его достать. Она повернулась на бок и протянула руку. Взялась за стебелек, мелко задрожавший в руке. И тут поняла, что одной рукой его не обломить, да ей и не хотелось повредить цветок, она хотела лишь подержать его в руке. Потянула стебелек из сосуда, он подался, но оказался довольно длинным. Рука Элен поднялась высоко над головой и задела за изголовье кровати, которое вроде было к ней ближе всего, но которого она не могла увидеть, не повернув головы. Там что-то покачнулось, ей показалось, что вот-вот упадет.

Чтобы получше разглядеть, она повернула голову, даже приподнялась на подушке, чего раньше ей не удавалось.

К верхней перекладине спинки была прикреплена легкая металлическая рамка. В ней — гладкий бумажный листок с аккуратной надписью. Листок от толчка покачивался, буквы расплывались.

Все это время он висел над самой ее головой, а она его до сих пор не видела.

Это была ее больничная табличка.

Она вгляделась пристальнее.

Все ее приятное настоящее, все благополучие вмиг разлетелись на куски. Цветок из протянутой руки выскользнул на пол.

Табличка содержала всего три строчки с симметрично расположенными словами. Одна половина каждой строчки напечатана типографским шрифтом, вторая заполнена на машинке.

На верхней строчке: «Отделение».

Далее значилось: «Родильное».

Ниже: «Палата».

Дальше было обозначено: «25».

И внизу: «Фамилия и имя пациента».

Далее написано: «Хаззард, Патрис (миссис)».

Глава 8

Еще в дверях, не подходя к кровати, сестра изменилась в лице. Улыбка застыла на ее губах.

Она подошла к больной, поставила градусник. Поправила табличку. Обе молчали. В палате повис страх. В углах потемнело. Здесь больше не было настоящего. Ему на смену пришло будущее. Принесло с собой растерянность, неизвестность, мрачные тени. Гораздо худшее, чем память о прошлом. Сестра поднесла градусник к свету. Нахмурилась. Положила градусник. Осторожно, по всей видимости подбирая интонацию и слова, спросила:

— Что случилось? Вы чем-то расстроены? Немножко повысилась температура.

— Зачем это на моей кровати? Почему она там? — Элен ответила вопросом. Испуганно, напряженно.

— У всех больных такие, — постаралась успокоить ее сестра. — Ничего особого, просто…

— Но поглядите… фамилия. Там говорится… — прошептала больная.

— Испугались при виде собственной фамилии? Не надо туда смотреть. Это не для вас. Успокойтесь, вам вредно разговаривать, — поспешно сказала сестра.

— Но там такое, что я… Вы должны объяснить, я не понимаю…

Сестра посчитала пульс. В этот момент больная вдруг с неописуемым ужасом посмотрела на руку. На маленькое колечко с бриллиантами на безымянном пальце. Словно никогда его не видела, словно не понимая, зачем оно там.

Сестра увидела, как она взволнованно дергает кольцо, пытаясь снять, но оно не поддавалось. Сестра изменилась в лице.

— Одну минутку, я сейчас вернусь, — обеспокоенно произнесла она.

Сестра пришла с врачом, что-то ему нашептывая. В палате замолкла. Доктор подошел к кровати, положил руку на голову больной. Кивнув сестре, сказал:

— Слабого. — И обратился к пациентке. — Выпейте это, — посоветовал он.

Это было что-то соленое на вкус.

Они убрали ей руку под одеяло, подальше от глаз. Руку с кольцом. Отняли от губ стакан. Спрашивать больше ничего не хотелось. Вернее, хотелось, но в другой раз, не сейчас. Надо будет что-то им сказать. Минуту назад она собиралась, но теперь забыла. Она вздохнула. В другой раз, не сейчас. Сейчас было единственное желание — спать. Элен уткнулась в подушку и уснула…

Глава 9

Случившееся выплыло в сознание сразу же. При первом взгляде на цветы, первом взгляде на фрукты, как только Элен открыла глаза и увидела палату. Вернулось полностью.

Что-то ей подсказывало: будь осторожна, не спеши говорить, остерегись. Она не понимала, чего остерегаться и зачем, но осознавала, что следует прислушаться к этому внутреннему голосу.

Сестра сказала:

— Выпейте апельсиновый сок.

Потом:

— С сегодняшнего дня вам можно немножко кофе с молоком. С каждым днем побольше. Все-таки какое-то разнообразие?

Двигайся осторожно, выбирай слова…

Элен спросила:

— Что случилось с…

Отхлебнула кофе с молоком. Будь осмотрительна, не спеши говорить.

— С кем? — закончила за нее сестра.

О, теперь еще осторожнее.

— В поезде, в туалете вместе со мной была еще одна девушка. С ней все нормально? — проговорила больная и отхлебнула еще глоток.

Держи стакан крепче, вот так. Не позволяй дрожать. Поставь на поднос, ровно, не торопясь. Хорошо.

Сестра медленно покачала головой.

— Она погибла? — спросила пациентка.

Сестра не ответила. Тоже вела себя осторожно. Нащупывала путь, не спешила. Спросила:

— Вы с ней были хорошо знакомы?

— Нет.

— Познакомились в поезде?

— Да, только в поезде, — подтвердила Элен.

Сестра теперь расчистила себе путь. Можно двигаться дальше. Кивнула. Ответила на поставленный ранее вопрос.

— Ее нет, — тихо сказала она.

Выжидающе посмотрела в лицо пациентке. Пол выдержал, не прогнулся.

Сестра отважилась на следующий шаг:

— Хотите спросить о ком-нибудь еще?

— Что с… — нерешительно начала Элен.

Сестра убрала поднос, будто убирая лишнее перед решительным моментом.

— С ним?

Слово произнесено. И принято.

— Что с ним?

— Минутку, — сказала сестра, направляясь к двери и приглашая кого-то войти.

Вошли врач и еще одна сестра. Остановились, по виду готовые оказать неотложную помощь.

Первая сестра сказала:

— Температура нормальная. Пульс тоже нормальный, — помедлив, добавила она.

Вторая сестра помешивала что-то в стакане.

Первая, ее палатная сестра, встала у кровати. Взяла ее за руку и крепко сжала. Так и стояла, не отпуская руки.

Доктор кивнул.

Облизав губы, сестра произнесла:

— Вашего мужа, миссис Хаззард, тоже не удалось спасти.

Больная почувствовала, как кровь отхлынула от лица, и вся напряглась.

— Нет, здесь какая-то ошибка… Нет, вы ошибаетесь…

Доктор незаметно дал знак сестре, и они быстро подошли к постели.

На лоб Элен легла чья-то холодная рука, мягко, но настойчиво прижав к подушке; чья — она не поняла.

— Нет, пожалуйста, дайте мне сказать! — умоляла пациентка.

Вторая сестра поднесла ей что-то ко рту. Первая продолжала крепко сжимать руку, как бы говоря: «Я здесь. Не бойтесь, я здесь». На лбу лежала холодная, уверенная рука. Тяжелая, достаточно тяжелая, чтобы не дать голове пошевельнуться.

— Пожалуйста… — вяло повторила Элен.

Больше ничего не сказала. Они тоже молчали.

В конце услышала негромкий голос доктора, как бы ставивший точку:

— А она молодчина.

Глава 10

Воспоминание снова вернулось. Да и как иначе? Нельзя же спать бесконечно. А с ним в мозгу застучало: будь осторожна, говори с оглядкой.

Сестру звали мисс Оллмейер. Ту, которую Элен знала лучше других.

— Мисс Оллмейер, в больнице каждый день всем ставят цветы?

— Нам бы хотелось, но мы не можем себе этого позволить, — ответила сестра. — Цветы обходятся в пять долларов каждый раз, когда вы их видите. Они только для вас.

— А эти фрукты каждый день предоставляет больница?

Сестра мягко улыбнулась:

— Нам бы тоже этого хотелось. Хорошо бы. Фрукты обходятся в десять долларов за корзинку каждый раз, как вы их видите. Постоянный заказ, только для вас.

— Тогда кто?..

Спокойнее.

— Неужели не догадываетесь, милая? — обворожительно улыбнулась сестра. — Не так уж трудно.

— Я вам кое-что хочу сказать. Вы должны дать мне это сказать, — проговорила больная.

Ее голова беспокойно заметалась из стороны в сторону по подушке.

— Ну-ну, милочка, неужели у нас снова будет плохой день? — попыталась отвлечь ее сестра. — А я думала, что сегодня у нас будет такой хороший день.

— Не могли бы вы кое-что для меня выяснить? — продолжала Элен.

— Постараюсь.

— Насчет сумочки. Сумочки, которая была со мной в туалете. Сколько в ней денег?

— Вашей сумочки? — переспросила сестра.

— Ну сумочки. Той, что была там.

Вернувшись позже, сестра доложила:

— Она в сохранности, в ваших вещах. Что-то около пятидесяти долларов.

Значит, сумочка не ее — другая.

— Там были две, — уточнила пациентка.

— Есть еще одна, — подтвердила сестра. — Теперь она ничья. — Мисс Оллмейер сочувственно посмотрела на больную. — В ней всего лишь семнадцать центов, — закончила она еле слышно.

Ей не требовалось говорить это. Элен и без того знала. Помнила еще до отхода поезда. Помнила в поезде. Семнадцать центов. Две центовые монеты, пятицентовая и десятицентовая.

— Не могли бы вы принести эти семнадцать центов? Можно их посмотреть? Или оставить здесь, на тумбочке? — попросила сестру она.

— Не уверена, что это вам на пользу, — заметила сестра, — предаваться грустным воспоминаниям. Посмотрю. Как скажут.

Правда, потом принесла деньги в маленьком конвертике.

Оставшись одна, Элен вытряхнула на ладонь четыре монетки. Что было силы сжала в кулаке, раздумывая, как выпутаться из создавшегося положения.

Пятьдесят долларов. Символ бессчетного богатства.

Семнадцать центов — символ полного безденежья. Потому что за ними ничего. Семнадцать центов и все.

Вернувшаяся снова сестра с улыбкой спросила:

— Так что вы хотели мне рассказать?

Больная через силу улыбнулась:

— Это терпит. Расскажу когда-нибудь потом. Может, завтра или в другой день. Не… не сегодня.

Глава 11

На подносе с завтраком лежало письмо.

— Видите? — сказала мисс Оллмейер. — Начинаете получать письма, как все выздоравливающие.

Конверт опирается на стакан тыльной стороной. На нем надпись: «Миссис Патрис Хаззард».

Элен испугалась. Смотрела на конверт, не отрывая глаз. Стакан с апельсиновым соком дрожал в руке. Буквы становились все больше и больше.

«МИССИС ПАТРИС ХАЗЗАРД»

— Откройте же, — подбадривала ее сестра. — Не смотрите так. Оно вас не укусит.

Элен дважды брала в руки письмо, и оно дважды вываливалось из пальцев. На третий раз удалось надорвать край конверта.

«Патрис, дорогая, хотя мы никогда тебя не видели, теперь ты наша милая доченька. Хью оставил тебя нам. Это все, что нам теперь осталось, — ты и малыш. Я не могу приехать к тебе, не велит доктор. Потрясение было для меня слишком велико, и он запрещает мне ехать. Вместо этого придется тебе приехать к нам. Приезжай скорее, дорогая. Приезжай в наш опустевший дом разделить нашу утрату. Вместе нам будет легче ее перенести. Осталось недолго, дорогая. Мы постоянно поддерживаем связь с доктором Бреттом, и он шлет очень ободряющие сообщения о твоем состоянии…»

Остальное было не так важно, она лишь пробежала глазами. В голове — словно стук вагонных колес. «Хотя мы никогда тебя не видели». Хотя мы никогда тебя не видели. Хотя мы никогда тебя не видели. Чуть погодя сестра взяла письмо из безвольно опустившейся руки и положила в конверт. Больная со страхом смотрела на расхаживавшую мисс Оллмейер.

— Если бы я не была миссис Хаззард, меня оставили бы в этой палате? — спросила больная.

Сестра весело рассмеялась.

— Мы бы выставили вас, тут же выдворили в общую палату, — шутливо пригрозила она. — Возьмите-ка лучше сынишку.

Элен судорожно, как бы инстинктивно защищая, прижала сына к себе. Семнадцать центов. Семнадцати центов не надолго хватит, на них далеко не уедешь. Сестра была в хорошем настроении. Ей захотелось продолжить начатую шутку.

— А что? Уж не собираетесь ли вы сказать, что вы не миссис Хаззард? — шутливо спросила она.

Пациентка еще крепче прижала к груди сынишку. Семнадцать центов, семнадцать центов.

— Нет, — сдавленным голосом ответила она, прижимая лицо к крошечному родному тельцу, — не собираюсь. Не собираюсь.

Глава 12

Элен сидела у освещенного солнцем окна. На ней был стеганый голубой шелковый халат. Она надевала его всякий раз, когда вставала с постели. На нагрудном кармашке вышитая белым шелком монограмма — переплетенные буквы «П» и «X». Подобранные в тон комнатные туфли.

Она читала книгу. На титульном листе, правда, уже давно перевернутом, надпись: «Патрис, с любовью от мамы X.». На столике рядом с кроватью другие книги. Книг десять — двенадцать, в разноцветных веселых переплетах, бирюзовых, пурпурных, ярко-красных, синих, и соответствующим веселым содержанием. Между обложками ничего омрачающего настроение.

На низеньком столике рядом с креслом — блюдечко с апельсиновыми корками и двумя-тремя косточками. На другом блюдечке, поменьше — горящая сигарета. Сделанная по заказу, с желтым фильтром и еще не сгоревшими инициалами «П. X.».

В льющихся сзади и сверху солнечных лучах ее волосы светились пышным золотистым ореолом. Обтекая ее фигуру и спинку кресла, солнечный свет золотой лужицей разлился у ноги, лаская ее теплым поцелуем.

Послышался легкий стук в дверь, и в палату вошел доктор.

Желая придать разговору непринужденный характер, врач развернул стул и уселся напротив лицом к спинке.

— Слышал, что скоро нас покидаете, — начал он.

Элен уронила книгу, и ему пришлось ее поднять. Протянул ей, но, увидев, что она не в состоянии взять, положил на тумбочку.

— Не пугайтесь так. Все готово… — успокоил он пациентку.

— Куда? — задыхаясь, спросила молодая женщина.

— Конечно же домой.

Элен попыталась пригладить волосы, но они снова распушились.

— Вот ваши билеты.

Достав из кармана конверт, доктор протянул ей. Отдернув руки, она спрятала их за спинку стула. Тогда он заложил конверт между страницами поднятой с пола книги, оставив его торчать вместо закладки.

Ее глаза раскрылись еще шире, чем когда он вошел в палату.

— Когда? — еле дыша, прошептала она.

— В среду, ранним дневным поездом.

Пациентку охватила паника.

— Нет, я не могу! Нет! Доктор, вы должны меня выслушать!.. — взмолилась женщина.

Она обеими руками схватила его за руку и не отпускала.

— Ну, ну, — шутливо, как с ребенком, заговорил доктор. — Ну в чем дело? В чем все-таки дело?

— Нет, доктор, нет!.. — упрямо трясла она головой.

Стараясь успокоить, он взял ее руку в свои ладони.

— Понимаю, — мягко начал он. — Мы пока что немножко слабенькие, только привыкаем к нормальным вещам… Немножко трусим, боимся покидать привычную обстановку и отправляться в неизвестность. У всех так бывает; нормальная нервная реакция. Это очень скоро пройдет.

— Но я не могу, доктор! — возбужденно шептала она. — Не могу!

Желая придать женщине храбрости, он шутливо пощекотал ее под подбородком.

— Мы посадим вас на поезд, и вам останется только спокойно ехать. А на другом конце вас встретят родные.

— Родные…

— Ну зачем такая гримаса? — укоризненно заметил доктор.

Он оглянулся на колыбельку:

— Как поживает наш молодой человек?

Подошел, взял ребенка из колыбельки; вернулся к ней, отдал на руки.

— Ведь вы повезете его домой, ведь правда? Не хотите же, чтобы он вырос в больнице? — поддразнивая, засмеялся доктор Бретт. — У него должен быть дом, не так ли?

Прижав к груди, Элен наклонилась к сыну.

— Да, — наконец покорно согласилась она. — Да, хочу, чтобы у него был дом.

Глава 13

И вот она снова в поезде. Но на этот раз все совсем по-другому. Ни забитых людьми проходов, ни толчеи, ни покорно раскачивающихся в такт движению пассажиров. Спальное купе в полном ее распоряжении. Откидной столик, можно поднять, можно опустить. Туалет с зеркалом во всю дверь, прямо как в настоящей квартирке. На полке — новенькие глянцевые чемоданы с блестящими застежками, на закругленных углах аккуратно выведенные киноварью по трафарету инициалы — П. и X. В купе есть даже небольшая лампа под абажуром — можно читать, когда стемнеет. В настенной вазе цветы — прощальный букет, нет, букет от встречающих, врученный по заказу при отправлении, коробка с фруктовой карамелью, пара журналов.

Между тем за двумя широкими окнами, занимающими все пространство от стены до стены, бегут сливающиеся в сплошную линию деревья, темно-зеленые с одного боку, совсем светлые, солнечные — с другого. Мирно проплывают облака, только несколько медленнее деревьев. Будто те и другие располагаются на отдельных, но синхронно движущихся кругах. Мелькают луга и поля, изредка в отдалении неровности холмов. Чуть вверх, чуть вниз. Волнистая линия будущего.

А на сиденье напротив — намного важнее всего остального — из голубого одеяльца выглядывает безмятежное крошечное личико с закрытыми глазками. Маленькое существо, нуждающееся в ласке и любви. Единственное на свете достойное любви. Только ради него и стоит двигаться по тянущейся за окном волнистой линии.

Да, теперь все совершенно иначе. И… как бесконечно проще было тогда. Теперь вместе с нею ехал страх.

Тогда страха не было. Не было места, не было еды, было всего семнадцать центов. А впереди — только неизвестность, беда, несчастье, а то и взмахивающая крыльями смерть.

Но страха не было. Не было этого гнетущего чувства. Не было нервного напряжения, раздирающей душу неопределенности. Было спокойствие, понимание, что другого пути нет.

Колеса стучали, как они стучат в каждом поезде. Но выстукивали ей одной.

Вернись назад, вернись назад. Тук-тук-тук-тук, тук-тук-тук-тук. Остановись, вернись назад.

Она шевельнулась. Медленно раскрыла сжатые в кулак пальцы. На ладони лежали: центовик с профилем индейца. Центовик с профилем Линкольна. Пятицентовик с изображением бизона. Десятицентовик с изображением головы статуи Свободы. Семнадцать центов. Она даже помнила годы выпуска.

Тук-тук-тук-тук. Вернись назад. Еще не поздно. Вернись назад.

Пальцы снова медленно сжались, большой закрыл их словно на замок. Она в отчаянии стукнула кулаком по лбу и на мгновение задержала руку у лба.

Потом рывком поднялась, схватила один чемодан, развернула другой стороной. П. и X. исчезли из виду. Повторила то же с другим. Вторые П. и X. тоже исчезли.

Страх не пропадал. Он-то не был нарисован на уголке, он пропитал всю ее.

В дверь тихо постучали. Элен вскочила, словно от удара грома.

— Кто там? — испуганно крикнула она.

— До Колфилда осталось пять минут, — ответил голос проводника.

Сорвавшись с места, молодая женщина подбежала к двери и распахнула настежь. Проводник уже двинулся дальше по коридору.

— Подождите! Не может быть…

— Можете не сомневаться, мэм.

— Так скоро. Я не думала…

Тот в ответ снисходительно улыбнулся:

— Он всегда бывает между Кларендоном и Гастингсом. Как раз здесь его место. Кларендон мы проехали, а Гастингс сразу за ним. И ни разу ничего здесь не менялось, с тех пор как я на этой дороге.

Элен захлопнула дверь и прислонилась к ней спиной, будто стараясь помешать вторжению беды.

Возвращаться слишком поздно.

Возвращаться слишком поздно…

«Можно еще проехать дальше, не выходить», — мелькнула мысль. Подбежав к окну, она, изловчившись, заглянула вперед, словно могла увидеть что-то такое, что подскажет выход из затруднительного положения.

Но ничего такого она не увидела. Город приближался постепенно. Сначала появился одинокий домишко. Потом еще один. Затем третий. Далее строения стояли уже поплотнее.

«Поезжай дальше, ни за что не сходи. Тебя не узнают. Никто не узнает. Это единственное, что еще можно сделать».

Подбежав к двери, Элен, поспешно повернув защелку, заперлась изнутри.

Дома стали появляться чаще, но уже не мелькали в окне, а медленно проплывали мимо. Вот проплыло школьное здание, его можно было определить даже издалека. Сияющее на солнце, чистенькое, новенькое, современное функциональное здание из стекла и бетона. Она даже разглядела на площадке качели. Оглянулась на голубой сверточек на сиденье. Вот в такую бы школу…

Она не открывала рта, но внутри нее все кричало: «Помогите же кто-нибудь! Не знаю, что мне делать!»

Колеса вагонов крутились все медленнее, замирали, будто кончилась смазка. Как пластинка в патефоне, у которого кончился завод.

Тук-тук, тук-тук, ту-ук, ту-у-ук.

Каждый оборот казался последним.

Внезапно за окном потемнело, вплотную придвинулся какой-то длинный навес и сразу же пополз параллельно поезду. Затем возникла белая вывеска, буква за буквой, начиная с конца: «Д-Л-И».

У буквы Ф вагон, дернувшись, остановился. Она чуть не вскрикнула. Поезд встал.

За спиной, отдаваясь в голове, раздался стук.

— Колфилд, мэм.

Кто-то крутил ручку двери.

— Помочь вынести вещи?

Элен с силой сжала кулак с семнадцатью центами, так что побелели костяшки пальцев. Подбежав к дивану, схватила голубой сверточек. Снаружи толпились люди, прямо за окном. Их головы были ниже окна, но она их видела, и они видели ее. Прямо на нее смотрела женщина. Они встретились взглядами, глаза в глаза. Ей было не отвернуться, не отойти в глубь вагона. Эти глаза словно приковали ее к месту. Женщина показала на нее пальцем. Торжествующе крикнула кому-то невидимому:

— Вот она! Нашла! Здесь, в этом вагоне! — И помахала рукой. Махала маленькой сонно моргающей глазами головке, серьезно поглядывающей в окно из голубенького одеяльца.

Выражение лица женщины трудно было описать. Такое лицо бывает, когда человек после долгого перерыва вновь возвращается к жизни. Подобно солнцу, пробившемуся из-за туч к концу холодного непогожего дня.

Девушка наклонила голову к младенцу, как бы отвлекая его от окна. Или как бы говоря ему что-то по секрету, не для посторонних ушей.

Элен действительно говорила.

— Ради тебя, — прошептала она. — Только ради тебя. Да простит меня Бог.

И, подойдя к двери, открыла защелку перед обеспокоенным проводником.

Глава 14

Иногда жизнь пересекает как бы разделительная линия. Резкая, почти ощутимая физически, подобно мазку черной кистью или белой меловой черте. Иногда, но не часто.

Жизнь Элен такая черта пересекла. Она пролегла где-то вдоль вагонного коридора, между окном купе и ступеньками вагона, в момент, когда молодая женщина исчезла с глаз встречающих. От окна отошел один человек. По ступеням спускался уже другой. Кончилась одна жизнь, началась другая.

С этого момента женщина перестала быть той, которая с младенцем на руках стояла у окна.

По ступеням спускалась уже Патрис Хаззард.

Испуганная, дрожащая, побледневшая, но Патрис Хаззард.

Она воспринимала окружающее, но лишь косвенно; ее взгляд был устремлен навстречу другим глазам. Все остальное отошло на задний план. За спиной плавно отошел поезд, увозя сотни живых пассажиров. И втайне от всех, в пустом купе остался призрак. Два призрака, большой и совсем крошечный.

Навсегда бездомные, навеки невозвратные.

Карие глаза были совсем рядом. Добрые, улыбающиеся, ласковые. Чуточку смущающие. И полные доверия.

Их владелице за пятьдесят. Седеющие волосы, потемнее у корней. Одного роста с Патрис, такая же худощавая, но это не была стройность, достигнутая в результате модных ухищрений. Да и ее одежда говорила, что похудела она недавно, в последнее время.

Но все это было как бы на заднем плане. И стоявший за ее плечом мужчина одних с ней лет. Патрис видела только лицо и на нем, совсем рядом, так много говорившие глаза.

Женщина, словно благословляя, мягко коснулась ладонями лица Патрис.

Потом поцеловала ее в губы, и в этот поцелуй была вложена целая жизнь. Жизнь человека. Многие годы, ушедшие на то, чтобы вырастить человека, провести его через детство, отрочество, пока не станет взрослым мужчиной. В поцелуе выплеснулась вся горечь утраты. Мгновение потери всех надежд и долгие недели большого горя. Но в этом поцелуе была и радость обретения дочери, возможность все начать сначала с другого, маленького сына. Его сына, его крови и плоти. Возможность вернуться назад и начать сначала, не забывая о потере, заглушить печаль, отдавая маленькому существу всю нежность. Вновь рождалась надежда.

Все эти чувства пожилая женщина вложила в один поцелуй. А еще он отразил страстное желание быть понятой, встретить ответное чувство.

Словом, это не был обычный поцелуй под крышей вокзала. Совершалось таинство принятия в лоно семьи. Поцеловала младенца. Улыбнулась как собственному ребенку. По пылающей румянцем щеке поползла слезинка.

Мужчина выступил вперед и поцеловал Патрис в лоб.

— Я отец, Патрис. — Постоял ссутулившись, потом, выпрямившись, сказал: — Я, пожалуй, отнесу вещи в машину. — Как полагается мужчине он был рад, что можно избежать сентиментальностей.

Женщина промолчала. За все время, пока они были рядом, она не произнесла ни единого слова. Она, пожалуй, видела только бледность да робкий, нерешительный взгляд невестки. Обняла ее, привлекла к себе ободряюще, по-домашнему. На несколько мгновений прижала голову Патрис к своему плечу. И в этот момент впервые заговорила, подбадривая и успокаивая.

— Ты дома, Патрис, — прошептала на ухо. — Добро пожаловать домой, дорогая.

И в этих простых, идущих от сердца словах Патрис Хаззард услышала такую доброту, какую только можно представить себе в этом мире.

Глава 15

Итак, вот что значит быть дома; у себя дома, в своей комнате.

Патрис переоделась, готовая спуститься к столу. В ожидании приглашения села в кресло с очень прямой высокой спинкой и подголовником и тут вдруг почувствовала себя совсем маленькой. Сидела напряженно выпрямив спину и сжав колени. Одна ее рука покоилась на детской кроватке, приготовленной заранее. Войдя в комнату, Патрис первым делом увидела ее. Теперь малыш в кроватке. Они подумали даже об этом.

Ее оставили одну; ей нужно было побыть одной, чтобы полностью освоиться в новой обстановке. И она все эти часы, испытывая неизъяснимое наслаждение, осваивалась, впитывала в себя атмосферу этого дома. И спустя несколько часов все еще, медленно поворачивая голову, восхищенно оглядывала комнату, все ее четыре стены, не забывая и потолок. Крышу над головой. Крышу, укрывающую от дождя, холода, одиночества… Это была не просто безликая крыша снимаемого жилья, нет, это крыша дома. Оберегающая тебя, укрывающая, дающая тебе приют, приглядывающая за тобой.

Снизу, еле слышно даже для ее настороженного слуха, доносилась успокаивающая суета приготовлений к ужину. Погромче, когда время от времени открывают дверь, поглуше из-за закрытых дверей. Стук торопливых шагов по полу, там, где он не покрыт коврами; звук обратных шагов. Изредка — слабое звяканье тарелок. Голос темнокожей экономки, на удивление отчетливый.

— Нет, еще не готово, миссис Хаззард, еще пять минуточек.

В ответ тоже удивительно хорошо слышный смех и шутливое замечание:

— Ш-ш, тетушка Джози. Теперь у нас в доме младенец; может быть, вздремнул.

И вот кто-то поднимается по лестнице. Идут звать ее. Она съежилась в кресле. Опять немножко страшно. На этот раз предстоит не короткое знакомство, как на станции. Настало время знакомиться по-настоящему, войти в семью. Словом, предстоит серьезное испытание.

— Патрис, дорогая, ужин готов, можно спускаться.

Дома, у себя дома, вечером ужинают. Если не дома, скажем, где-нибудь в гостях, то тогда бывает обед. Но у себя дома вечером всегда бывает ужин, и никак иначе. Сердце так радостно забилось, словно это простенькое слово было волшебным талисманом. Вспомнила себя маленькой девочкой, эти короткие, быстро пролетевшие годы — тогда звали ужинать, только ужинать, и никак иначе.

Соскочив с кресла, Патрис побежала открыть дверь.

— Надо… взять его с собой или оставить в кроватке? — неуверенно, но явно желая взять младенца с собой, спросила она. — Знаете, я его в пять часов покормила.

— Ну почему бы не взять, по крайней мере сегодня? — согласно кивнула старшая Хаззард. — Сегодня первый вечер. Не торопись, милая, время есть.

Выйдя из комнаты с сынишкой на руках, молодая женщина задержалась, провела пальцами по краю двери. Не там, где ручка, а повыше, вдоль гладкой поверхности.

Прошептала про себя: «Сторожи мою комнату. Я скоро вернусь. Храни ее. Никого не пускай… Ладно?»

Спускаясь по ступенькам, она думала, что будет спускаться по ним не одну сотню раз. Спускаться бегом или не спеша. Беспечно и весело. А может, в страхе и беспокойстве. Но сейчас, сегодня она спускалась по ним в самый первый раз.

Прижимая к груди малыша, Патрис нащупывала их ногами, потому что пока еще не знала, какие они, боялась оступиться.

Все стояли в столовой, ожидая ее. Не натянуто, официально, как сержанты на плацу, а непринужденно, будто и не понимая, что оказывают ей маленький знак внимания. Мать семейства наклонилась над столом, оглядывая сервировку, в последний момент кое-что поправляя. Отец, протерев очки, которые только что снял, разглядывал их на свет, прежде чем убрать в футляр. В помещении находился еще один человек. Когда она вошла, он стоял вполоборота к ней, украдкой доставая с блюдечка на буфете соленый орешек.

Услышав ее шаги, он бросил орешек обратно и обернулся. Молодой, высокий, с дружелюбным взглядом. В ее голове усиленно защелкала фотокамера.

— А вот и наш младенец! — радостно провозгласила мамаша Хаззард. — Собственной персоной! Дай-ка его мне. Ну, а об этом молодом человеке ты, конечно, слыхала, — добавила она, не вдаваясь в подробности. — Это Билл.

«Но кто он?..» — ломала голову Патрис. Никто о нем не упоминал.

Билл шагнул вперед. Она не знала, как себя держать. Он был ее возраста. Патрис робко протянула руку, надеясь, что, если так будет слишком официально, на ее жест не обратят внимания.

Он взял ее руку, но не пожал, а дружески задержал в обеих ладонях.

— Добро пожаловать домой, Патрис, — тихо произнес он.

В его взгляде было столько доброжелательности, что она подумала, что никто еще не говорил с ней так искренне, просто, по-родственному.

Вот и все. Мамаша Хаззард объявила:

— Отныне ты сидишь вот здесь.

— Мы очень рады, Патрис, — просто сказал отец и сел во главе стола.

Кем бы там ни был Билл, он сел напротив нее.

Темнокожая экономка, заглянув в дверь, расплылась в улыбке.

— Теперь все на месте! Вот чего не хватало этому столу. Наконец-то стул не пус… — И осеклась. Зажав рот рукой, она скрылась за дверью.

Мамаша Хаззард на секунду опустила глаза и тут же, улыбаясь, оглядела присутствующих. Горькому мгновению не дали задержаться.

За столом не было сказано ничего примечательного. Дома за столом обычно не говорят ни о чем таком, что остается в памяти. К сидящим за столом родным людям обращаешься сердцем, не разумом. Спустя некоторое время Патрис забыла следить за тем, что говорит, перестала взвешивать, обдумывать сказанное. Речь текла так же непринужденно, как и у них. Она понимала, что вся эта атмосфера создавалась ради нее. И им это удавалось. Ко времени, когда подали суп, отчужденность пропала, чтобы никогда больше не вернуться. Ничто ее больше не сможет вернуть. Придут другие поводы для беспокойства — она надеялась, что их не будет. Но отчужденности, неловкости отныне не будет. Благодаря этим людям.

— Надеюсь, ты не против белого воротничка на этом платье, Патрис. Я нарочно старалась чуть оживить твои наряды, не хотела, чтобы ты выглядела слишком…

— О, некоторые из них такие миленькие. Многие я разглядела только теперь, когда распаковала вещи, — с благодарностью проговорила Патрис.

— Единственное, что меня беспокоило, так это размер. Но сестра прислала мне полный…

— Теперь вспоминаю, как она обмеряла меня со всех сторон. Но она мне не сказала, зачем…

— Тебе какого, Патрис? Белого или серого?

— Вообще-то не знаю…

— Нет, уж на этот раз скажи ему, милая, — посоветовала старшая Хаззард, — в следующий раз ему уже не надо будет спрашивать.

— Тогда, пожалуй, серого, — согласилась Патрис.

— Значит, нам с тобой того и другого.

Билл говорил реже остальных. Немножко застенчив, подумала она. Не то чтобы держался натянуто, стеснялся говорить или что-то вроде этого. Возможно, просто такой сам по себе, скромный, ненавязчивый.

Но кто же все-таки он? Теперь уже поздно спрашивать. В первый момент не нашлась, а теперь вот уже на двадцать минут как опоздала. Фамилию не назвали, значит, должно быть…

Скоро узнаю, успокоила она себя. Должна узнать. Ей больше не было страшно.

Один раз, подняв глаза, она заметила, что молодой человек смотрит на нее, и ей стало интересно, что он в этот момент думает. Сказать, что она не поняла этого по выражению его лица, было бы обманом самой себя. Было видно, что она ему нравилась.

Потом он сказал:

— Па, передай, пожалуйста, нам хлеб.

Теперь она знала, кто он…

Глава 16

Епископальный храм Святого Варфоломея, главный среди церквей Колфилда. Солнечное апрельское воскресное утро.

Патрис в окружении членов семьи и близких друзей стоит перед купелью с младенцем на руках.

Они настояли на этом. Она не хотела. Дважды, после того как обо всем договорились, два воскресенья кряду, она откладывала. Первый раз под вымышленным предлогом, что, мол, простудилась. Во второй раз из-за легкой простуды, которая на самом деле была у малыша. Сегодня откладывать было уже невозможно. Они бы почувствовали надуманность ее отговорок.

Патрис опустила голову, скорее слушая обряд, чем следя за ним. Она словно боялась открыто посмотреть на происходящее. Словно страшилась, что за такое богохульство ее на виду у всех поразит гром.

На молодой женщине широкополая шляпа с полупрозрачной вуалью из конского волоса, скрывавшей глаза и верхнюю часть лица.

Они, видно, думают, что Патрис погружена в печальные воспоминания. Убита горем.

На самом деле ее терзало сознание вины. Она, скрыв под вуалью глаза, скрывала позор. Патрис не настолько бесстыжая, чтобы не смущаясь смотреть на это святотатство.

К ней протянулись теплые руки, они хотели взять младенца. Руки бабушки. Она передала его, облаченного в длинную кружевную обрядовую мантию, в которой до него крестили (она чуть не сказала «его отца») чужого человека по имени Хью Хаззард. И его отца, носившего имя Дональд.

Патрис не знала, куда деть руки. Чуть было не скрестила стыдливо, будто обнаженная, на груди. С усилием превозмогла себя. Обнаженным было не тело, а совесть. Опустила руки вниз, переплела пальцы.

— Крестится Хью Дональд Хаззард…

С ней — смешно! — советовались по поводу того, как его назвать. Для нее это звучало как страшная пародия. Конечно же она хочет, чтобы его назвали Хью? Да, ответила она, потупив взор, в память Хью. А второе имя? В память ее отца? А может быть, два имени, в честь обоих дедушек? (Она, по правде, не могла тогда вспомнить, как звали ее отца; вспомнила, не без труда, позже. Майк — полузабытый образ портового грузчика, убитого в пьяной драке в порту, когда ей было десять.)

Достаточно одного второго имени в честь отца Хью, сдержанно ответила она.

Патрис чувствовала, как горит от стыда лицо. Не надо, чтобы заметили. Постаралась взять себя в руки.

— …во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

Священник окропил водой головку малыша. Несколько капель упало на пол, темные, как монетки. Десятицентовик, пятицентовик, два центовика. Семнадцать центов.

Младенец, как и все младенцы с незапамятных времен, протестующе заплакал. Младенец из нью-йоркских меблирашек, ставший наследником первой богатейшей семьи в Колфилде, во всем округе, а может быть, и во всем штате.

«Тебе-то не о чем плакать», — уныло подумала она.

Глава 17

В первый день рождения в его честь испекли пирог. С вызывающе высящейся в середине свечой. Огонек напоминал желтую бабочку, вьющуюся над белой украшенной каннелюрами[1] колонной. Было устроено пышное празднество со всеми соблюдаемыми с незапамятных времен маленькими обрядами и церемониями. Ведь это был первый внук. Первая жизненная веха.

— А если он не может загадать желание, — поинтересовалась Патрис, — можно за него мне? Или это не считается?

Стоявшая в дверях кухни создательница пирога тетушка Джози, к которой привыкли обращаться за разъяснениями всех тонкостей народных премудростей, величественно кивнула в знак согласия.

— Задумай за него, милая, все равно сбудется, — пообещала она.

Патрис опустила глаза и задумалась.

«Покоя на всю жизнь, благополучия, такого, как теперь. Чтобы всегда были рядом ближние твои, как сейчас. А для меня — от тебя, когда-нибудь — прощение».

— Загадала? Теперь дуйте, — предложила экономка.

— Он или я? — переспросила Патрис.

— Можно за него. Считается.

Прижавшись лицом к щечке сына, она наклонилась и тихо подула. Желтая бабочка затрепетала крылышками и бесследно исчезла.

— Теперь режьте, — наставляла добровольная распорядительница.

Вложив в пухлую ручонку рукоятку ножа, Патрис осторожно направила ее. Совершив таинство надрезания, тронула пальцем сахарную глазурь, отщипнула маленькую крошечку и поднесла к ротику сынишки.

Судя по радостным восклицаниям, можно было подумать, что все только что стали свидетелями свершившегося чуда.

Собралось много гостей, за все время Патрис впервые видела в доме столько людей. Торжества продолжались, даже вспыхнули с новой силой, когда их маленького виновника отнесли наверх спать. Таким путем при каждой возможности взрослые присваивают себе праздники малышей.

Патрис спустилась в ярко освещенные, полные гостей комнаты и, счастливая как никогда, улыбалась и непринужденно переговаривалась, переходя от одной группы гостей к другой. С бокалом пунша в одной руке, с надкушенным сандвичем в другой, ей никак не удавалось снова откусить сандвич. Каждый раз, когда она подносила его ко рту, или ей что-то говорили, или она сама заговаривала с кем-нибудь. Ладно, так даже интереснее.

И вот, задев ее плечом, мимо протиснулся улыбающийся Билл.

— Каково чувствовать себя старенькой мамой? — пошутил молодой человек.

— А каково чувствовать себя старым дядюшкой? — весело бросила она через плечо.

Прошлое, казалось, было очень давно; сегодня исполнился ровно год с того страшного дня… Это было не с ней, не могло быть. Это случилось с девушкой, которую звали… Нет, ей не хотелось вспоминать это имя, вызывать в памяти даже на короткое мгновение. Оно не имело к ней никакого отношения.

— С ним сидит тетушка Джози. Нет, с сыном все в порядке; он замечательный ребенок, сейчас уснет, — улыбаясь, проговорила молодая мама.

— Не сомневаюсь, суждение абсолютно беспристрастное, как у стороннего наблюдателя, — заметил Билл.

— Скажем, в данную минуту я в стороне. Так что, как видите, имею право. Он наверху, а я здесь, внизу.

Она здесь, в ярко освещенной гостиной своего дома, среди смеющихся и весело болтающих своих друзей, друзей семьи. Год назад — это не просто очень давно. Его никогда не было. Ничего никогда не случалось. Во всяком случае, с ней.

Было невозможно запомнить всех представленных ей гостей. Многие были у них впервые. Патрис, как и полагается помощнице хозяйки, оглядывала гостиную, стараясь не обделить вниманием важных гостей. Эдна Хардинг и Мэрилин Брайант, две девушки, сидящие по обе стороны от Билла, каждая изо всех сил старается завладеть его вниманием. Патрис подавила озорную улыбку. Только поглядите на него — непроницаемое лицо, как у индейского божка. Ну хоть бы голову повернул, а то такое впечатление, что она у него не поворачивается. Вон там передает кому-то бокал с пуншем Гай Эннис, темноволосый молодой человек, — он легко запомнился, потому что пришел один. Кажется, старый приятель Билла. Забавно, что на него девицы не слетаются как мухи на мед. А вот на безразличного Билла… А ведь Гай куда привлекательнее.

Полноватая с соломенными волосами девица, принимающая бокал с пуншем, — это Грейс Хенсон. Она ли? Нет, вон та, чуть постройнее, но тоже с соломенными волосами, в одиночестве перебирающая клавиши пианино. Одна в очках, другая без очков. Должно быть, сестры, очень похожи. Обе здесь впервые.

Патрис подошла к пианино. Девушка, по всей видимости, получает удовольствие от собственного музицирования. Но должен же кто-то все-таки проявить к ней интерес.

Девушка в ответ улыбнулась:

— Послушайте теперь это.

Она играла превосходно, музыка звучала приглушенно, как бы создавая атмосферу для непринужденных бесед.

Неожиданно все стоявшие поблизости смолкли. Еще какое-то время музыка звучала в полной тишине.

Вторая светловолосая девушка покинула собеседника, подошла сзади и тронула игравшую за плечо, как бы давая понять о чем-то известном только им. И все. Вернулась на свое место. Вся пантомима была настолько стремительной, что вряд ли была замечена.

Сидящая за пианино в нерешительности остановилась. Видно, почувствовала намек, но не поняла смысла. Глядя на Патрис, недоуменно пожала плечами.

— О, сыграйте до конца, — неосмотрительно запротестовала Патрис. — Восхитительно. Что это? Не думаю, что слышала раньше.

— Баркарола из «Сказок Гофмана», — скромно ответила девушка.

Ответ вызвал странную реакцию. Стоя рядом с пианисткой, Патрис вдруг почувствовала, что все стоявшие поблизости как бы оцепенели, и поняла, что дело не в ответе, а в чем-то сказанном раньше. Мизансцена длилась мгновение, но осадок остался — у нее. Что-то произошло.

«Я что-то не так сказала. Только что? Но не знаю, что именно, и не знаю, что мне делать».

Патрис поднесла к губам бокал. В данный момент не оставалось ничего другого.

«Слышали только стоявшие поблизости. Под влиянием музыки я говорила несколько эмоционально, и это еще больше привлекло внимание». Но кто слышал? Кто заметил? Может быть, угадать по лицам…

Медленно поворачиваясь, она принялась наугад разглядывать лица, одно за другим. Старшая Хаззард увлечена разговором в дальнем конце комнаты. Не слышала. Светловолосая девушка, предупреждавшая о чем-то подругу, стоит к ней спиной; может, слышала, может, нет. Но если слышала, не обратила внимания, возможно, не поняла. Гай Эннис прикуривал от зажигалки сигарету. Дважды чиркнул, не загорается; сосредоточил внимание на зажигалке. Не поднял на нее глаза, когда она окинула его взглядом. Двое девиц рядом с Биллом ничего не слышали, видно сразу. Их ничего не интересовало, кроме яблока раздора.

Никто на нее не смотрел. Она не встретила ни одного взгляда.

Только Билл. Чуть наклонив голову, он как-то непонятно глядел на нее исподлобья. По всему было видно, что он чем-то озадачен. Патрис не могла сказать, сосредоточены мысли на ней или витают где-то далеко. Но его глаза, по крайней мере, были устремлены на нее.

Молодая женщина опустила глаза.

Но продолжала чувствовать на себе его взгляд.

Глава 18

Позднее, когда все разошлись и они с мамашей Хаззард поднимались по лестнице, та вдруг, обняв за талию, притянула ее к себе.

— Ты держалась молодцом, — сказала она. — Поступила совершенно правильно; сделала вид, что не знаешь, что она исполняла. Но, дорогая моя, глядя на тебя, мне так хотелось тебя подбодрить. У тебя было такое лицо! Хотелось подбежать к тебе и обнять. Но я поняла тебя и тоже сделала вид, что ничего не заметила. Это у нее без умысла, просто невнимательная к людям дурочка.

Патрис молча поднималась по лестнице.

— Но с первых же нот, — печально продолжала мамаша Хаззард, — показалось, что он здесь, среди нас. Так ощутимо, будто стоит прямо перед тобой. Баркарола. Его любимая мелодия. Казалось, только ее он и играл, садясь за пианино. Где бы ее ни услышал, можно было утверждать, что Хью где-то недалеко.

— Баркарола, — почти неслышно, словно про себя, произнесла Патрис. — Любимая его мелодия…

Глава 19

— Теперь все изменилось… — задумчиво рассуждала мамаша Хаззард. — Знаешь, я там была, в молодости. О-о, давным-давно. Скажи, он сильно изменился с тех пор?

И посмотрела прямо на Патрис, простодушно ожидая ответа.

— Да как она может сказать, мать? — прервал ее отец. — Ее же тогда там не было. Откуда ей знать, как было тогда?

— Брось, ты знаешь, что я имею в виду, — снисходительно возразила мать. — Не придирайся по пустякам.

— Думаю, что изменился, — чуть слышно ответила Патрис, поворачивая чашку, как бы собираясь отпить, но так и не поднесла ее ко рту.

— Вы же с Хью там поженились, не так ли, дорогая? — без всякой связи продолжала мать.

Прежде чем Патрис успела ответить, отец снова вмешался. На этот раз он затеял спор, грозивший ей катастрофой.

— А я думал, они поженились в Лондоне. Разве не помнишь его письмо? Я до сих пор помню: «Вчера здесь женился». И лондонский почтовый бланк.

— В Париже, — твердо заявила мать. — Разве не так, дорогая? Письмо у меня наверху, могу сходить и показать. С парижским почтовым штемпелем. — Она решительно тряхнула головой. — Во всяком случае, на этот вопрос Патрис может ответить сама.

Под ногами, за минуту до того твердо стоявшими на земле, вдруг разверзлась страшная бездна — и не было возможности ни вернуться назад, ни перепрыгнуть ее.

Она почувствовала на себе три пары вопрошающих глаз. Билл тоже выжидающе поднял глаза. Через мгновение, в случае неправильного ответа, все изменится.

— В Лондоне, — тихо сказала она, трогая ручку чашки, словно обретая в ней таинственную силу ясновидения. — Но потом мы сразу уехали в Париж. Там провели медовый месяц. По-моему, получилось так, что он начал писать письмо в Лондоне, там не хватило времени закончить, и отправил его из Парижа.

— Вот видишь, — торжествующе заявила мамаша Хаззард. — Значит, я все-таки права.

— Вот она, женская логика, — обращаясь к сыну, восхищенно заметил отец.

Билл не сводил глаз с Патрис. В них тоже светилось что-то похожее на невольное восхищение; или ей показалось?

— Извините, — выдавила она из себя, отодвигая стул. — Кажется, мальчик заплакал.

Глава 20

Спустя несколько недель — новая волчья яма. Скорее та же самая, постоянно находящаяся на избранном ею пути.

Шел дождь, город заволокло густым туманом. Была редкая для Колфилда погода. Вся семья сидела в комнате. Патрис подошла к окну.

— Господи, — неосмотрительно воскликнула она, — не помню такого тумана с детских лет в Сан-Фран. Там были такие ту…

В стекольном отражении увидела, как мамаша Хаззард вскинула голову, и еще до того, как повернулась, поняла, что сказала не то. Снова по неосторожности сошла с пути, ступив на зыбкую почву.

— В Сан-Франциско, милая? — простодушно переспросила мамаша Хаззард. — А я думала, что ты росла в… Хью писал, что ты родом из… — и не закончила, лишая спасительной ниточки. На этот раз Патрис было не за что ухватиться. Вместо этого последовал прямой вопрос:

— Разве ты там родилась, милая?

— Нет, — твердо ответила Патрис, зная, каким будет следующий вопрос. На него она не в состоянии в данный момент ответить.

Билл вдруг поднял голову и, обернувшись к лестнице, прислушался.

— Патрис, кажется, плачет малыш.

— Схожу посмотрю, — испытывая огромную благодарность, пробормотала она, направляясь наверх.

Малыш крепко спал, не издавая ни звука. Она с озадаченным лицом стояла над ним.

Действительно ли Биллу послышался плач младенца?

Глава 21

Потом был день, когда Патрис не спеша брела по Конгресс-авеню, разглядывая витрины магазинов. Конгресс-авеню была главной торговой улицей. Она глазела на выставленные в витринах вещи, не собираясь ничего покупать, да и не нуждаясь ни в чем. Наслаждалась свободой. Радовалась толпам заполнивших залитые солнцем тротуары хорошо одетых людей, в этот предполуденный час в большинстве своем женщин. Наблюдала их суету, рассматривала выставляемые напоказ наряды. Одним словом, она наслаждалась этой свободной от забот минутой, короткой передышкой (она отправилась в центр, пообещав мамаше Хаззард забрать для нее кое-что в магазине), тем более зная, что отлучилась по делам, что малыш в надежных руках, что за ним в ее отсутствие присмотрят. И что, немного развеявшись, она снова вернется к нему.

Всего-то решила пройти одну остановку автобуса пешком.

Потом услыхала, что сзади кто-то ее окликает. Узнала голос с первых звуков. Жизнерадостный, веселый. Билл. Еще не обернувшись, приветливо заулыбалась.

Еще пара больших энергичных шагов — и он ее нагнал.

— Привет. Узнал тебя издалека.

Минуту постояли, глядя друг на друга.

— Что не на службе? — спросила она.

— Как раз возвращаюсь. Надо было встретиться с одним человеком. А ты?

— Да вот приехала забрать в «Блуме» для мамы английскую пряжу, которую она заказывала. Пока они доставят, я дважды обернусь.

— Давай провожу, — предложил он. — Хороший предлог для бездельника. Хотя бы до следующего угла.

— Мне как раз там садиться в автобус, — согласилась Патрис.

Они двинулись дальше, но так же неторопливо, как она шла до встречи с ним.

Билл, сморщив нос и блаженно прищурившись, поднял к солнцу лицо.

— Не мешает хотя бы изредка понежиться на солнышке.

— Бедняжка. Я бы не против получать по пенни всякий раз, когда ты вот так увиливаешь от работы.

Молодой человек невозмутимо усмехнулся:

— Что поделаешь, если па посылает? Правда, я всякий раз попадаюсь ему на глаза, когда ищет кого-нибудь поработать ногами.

Они остановились.

— Какая прелесть, — заметила Патрис.

— Да, — согласился он. — А что это?

— Прекрасно знаешь, что это шляпки. Не старайся показать, что это ниже твоего понимания.

Пошли дальше, снова остановились.

— Так вот это и называется глазеть на витрины? — заметил он.

— Это и называют разглядывать витрины. Будто не знал.

— Смешно. Никакого смысла. Но увидеть можно много.

— Если тебе в новинку, может даже понравиться. Подожди, женишься — узнаешь, что это такое. Тогда не понравится.

В следующей, небольшой, витрине были выставлены авторучки.

Патрис прошла было мимо. Но на сей раз задержался у витрины Билл.

— Погоди минутку. Вспомнил, что мне нужна новая ручка. Зайдем на минутку, поможешь мне выбрать.

— Мне надо возвращаться, — нерешительно возразила Патрис.

— Всего на минутку. Я долго не выбираю.

— Да я в авторучках совсем не разбираюсь…

— Я тоже. Что и требуется. Одна голова хорошо, а две лучше. — Он взял ее за руку. — Пойдем. Мне одному всегда подсовывают что-нибудь не то.

— Ни чуточки не верю. Просто нуждаешься в обществе, — засмеялась она, но вместе с ним вошла внутрь.

Билл предложил ей стул. Достали и открыли коробку с авторучками. Продавец занялся с Биллом, она не принимала активного участия. Сняли колпачки с нескольких ручек, наполнили ручки чернилами из стоявшего тут же пузырька и стали пробовать на положенном для этой цели блокноте.

Она смотрела, стараясь проявить интерес, но вообще-то ей было совершенно безразлично.

Неожиданно он сказал:

— Как тебе нравится вот эта? — и, не дав опомниться, сунул ручку ей в руку и пододвинул блокнот.

Занятая разглядыванием ручки и желая посмотреть, как она пишет, толсто или тонко, Патрис не раздумывая поднесла ручку к блокноту. И вдруг неожиданно для себя, в полном смысле слова автоматически, вывела на бумаге: «Элен». Остановилась, чуть не написав фамилию. Только успела вывести заглавное «Д» и отдернула руку.

— Дай-ка я попробую.

И прежде чем она могла зачеркнуть или изменить написанное, Билл забрал у нее ручку и блокнот.

Она не могла сказать, видел он или нет. Никакого намека с его стороны. Но вот блокнот у него перед глазами. Как можно не увидеть?

Он провел пару волнистых линий, отложил ручку.

Сказал продавцу:

— Нет. Давайте посмотрим вот эту.

Пока он доставал из коробки ручку, она проворно сорвала верхний листок с опасным именем «Элен». Смяла и бросила на пол.

И уж потом запоздало подумала, что сделала еще хуже. Он как пить дать все видел. А теперь она еще сама привлекла внимание к тому, что не хочет, чтобы он увидел. Другими словами, Патрис дважды выдала себя — в первый раз по ошибке, а во второй из-за излишнего усердия замести следы.

Билл вдруг потерял интерес к ручкам. Взглянул на продавца, собираясь что-то сказать, и она знала, что он произнесет, если заговорит, — это можно было прочесть на его лице. «Ладно. Загляну как-нибудь в другой раз». Но вместо этого, взглянув на нее, видимо, решил сказать что-нибудь поправдоподобнее и торопливо, почти равнодушно, произнес: «Хорошо, пусть будет эта. Пошлите в мой офис немного погодя».

При этом он едва взглянул на ручку. Казалось, ему абсолютно безразлично, какую взять.

И это, подумала она, после всех уговоров зайти и вместе выбрать ручку.

— Пошли? — сдержанно сказал Билл.

Расставание было натянутым. Она не могла сказать, из-за него или из-за нее. Или же это была просто игра ее воображения. Но ей казалось, что исчезла та непринужденность, которая была между ними всего несколько минут назад.

Он не поблагодарил ее за то, что она помогла выбрать ручку, и она была благодарна ему хотя бы за это. Смотрел отсутствующим взглядом куда-то в сторону, хотя до сих пор при каждом слове смотрел на нее. Теперь смотрел на крыши домов, в конец улицы, только не на нее. Даже когда произнес: «Вот твой автобус», подсаживал ее и поднялся на подножку, чтобы взять ей билет у водителя. «Пока. До вечера». Приподнял шляпу и, кажется, забыл о ней еще до того, как пошел прочь. Но она почему-то чувствовала, что все было как раз наоборот. Что теперь, когда, казалось, он потерял к ней всякий интерес, его мысли были заняты ею как никогда раньше. Только между ними возникла отчужденность.

Хотя автобус проносил ее мимо тех же заполненных людьми тротуаров, ей больше не хотелось смотреть по сторонам. Странно, как быстро может измениться картина, одна и та же картина. Те же залитые солнцем, полные нарядных людей тротуары, но они уже не вызывают интереса.

Это была заранее задуманная проверка, ловушка… Нет, не может быть. В этом, по крайней мере, можно быть уверенной. Хотя это уже не доставляло удовлетворения. Он не мог знать, что встретит ее там, где встретил, что они направятся именно туда, к магазину авторучек. Когда утром он уходил из дома, она сама еще не знала, что поедет в центр; это было решено позже. Так что Билл не мог болтаться там, поджидая ее. По крайней мере, хотя бы встреча была чисто случайной.

Но может быть когда они брели по улице, он, увидев вывеску, принял решение под влиянием минуты. Он знал общеизвестную истину, которая дошла до нее только теперь. Когда люди пробуют новую ручку, они неизменно выводят свое имя. Почти обязательно.

Но тогда за его, казалось бы, спонтанным решением кроется созревшее в его голове смутное подозрение. Иначе бы он не подумал о такой проверке.

Дура, с горечью подумала она, давая знать водителю, что выходит. Почему не подумала, прежде чем входить вместе с ним в магазин? Что толку рассуждать задним числом?

Пару дней спустя получилось так, что на спинке стула висел его пиджак, а его самого не было в комнате. Ей понадобилось что-то записать. Это был предлог. Она пошарила в кармане и достала оттуда авторучку. Золотую авторучку с выгравированными на ней его инициалами; видно, давно бережно хранимый подарок от родителей ко дню рождения или на Рождество. Более того, в прекрасном состоянии, прекрасно пишущая. А он не из тех, кто носит сразу две авторучки.

Ясно, была проверка. И результаты положительные, положительнее не придумаешь.

Глава 22

Некоторое время назад Патрис слышала звонок у входной двери, голоса в прихожей — кто-то пришел в дом и, должно быть, все еще здесь. Больше она о госте не вспоминала. В тот момент она купала в ванночке маленького Хью и ей было не оторваться. Пока она его вытерла, присыпала тальком, одела, уложила в кроватку, потом постояла над ним, пока не уснул, и вынула из крепко сжатого кулачка целлулоидную уточку, прошел почти час. Патрис была уверена, что гость к тому времени уже ушел. Разумеется, это был мужчина — любую гостью в возрасте от шести до шестидесяти мамаша Хаззард немедленно привела бы наверх, чтобы та стала свидетельницей праздничного ритуала купания ее обожаемого внука. Вообще-то она впервые за много недель пропустила это событие, а то бы обязательно присутствовала. Хотя бы для того, чтобы подержать полотенце, погугукать с маленьким человечком, мешая не жалующейся на это маме. Только что-то очень важное могло помешать ей прийти.

Выйдя из комнаты и спускаясь по лестнице, Патрис подумала, что внизу необычно тихо. Монотонно бубнил лишь один низкий голос, словно кто-то читал вслух. Никого больше не было слышно.

Чуть спустя молодая женщина обнаружила, что все собрались в библиотеке, где по вечерам обычно никто не бывал. Она увидела их дважды — раз с лестницы, когда спускалась, другой раз внизу, когда, обойдя лестницу, проходила через примыкающую к библиотеке прихожую.

В библиотеке находились все трое и с ними мужчина, которого близко не знала, но пару раз в доме видела. Он сидел за столом под настольной лампой и монотонно, нараспев что-то читал. Не книгу, что-то больше похожее на отпечатанный на машинке доклад. Периодически раздавалось шуршание переворачиваемого и подкладываемого вниз листа.

Остальные не произносили ни слова. Сидели на разном расстоянии от читавшего и слушали с разной степенью внимания. Папаша Хаззард пододвинулся к столу поближе и, время от времени согласно кивая, не пропускал ни одного слова. Мамаша Хаззард сидела в кресле с корзинкой для рукоделия на коленях и что-то штопала, изредка поднимая глаза. Как ни странно, был здесь и Билл. Сидя в отдалении, он болтал перекинутой через подлокотник ногой и, запрокинув голову так, что торчавшая в зубах трубка смотрела в потолок, казалось, совсем не слушал. Отсутствующий взгляд говорил, что мыслями он будто бы где-то далеко, хотя физически, как послушный сын, при сем присутствует.

Патрис попыталась незаметно скрыться, но мамаша Хаззард не вовремя подняла глаза и увидела мелькнувшую за дверью фигуру.

— А вот и она, — сказала мамаша. — Патрис, зайди на минутку, дорогая. Ты здесь нужна.

Патрис повернулась. Во рту вдруг пересохло.

Монотонный голос выжидательно замолк. Частный детектив? Нет-нет, не может быть. Он бывал в доме в другом качестве, она в этом уверена. Но эти разложенные перед ним многочисленные бумаги…

— Патрис, Тая Уинтропа ты знаешь.

— Да, нас знакомили, — пробормотала она.

Приблизившись, она, с трудом отводя взгляд от стола, поздоровалась.

— Тай — адвокат отца, — взяла на себя бремя объяснений мамаша Хаззард, будто в данной обстановке нельзя было иначе представить старого друга.

— И соперник в гольфе, — добавил он сам.

— Соперник? — презрительно фыркнул отец. — Какой ты соперник? Соперник тот, кто равен тебе по силам. Я бы скорее назвал наши игры избиением младенца.

Трубка Билла приняла горизонтальное положение.

— Побьешь его одной рукой, так, что ли, па? — подзадорил он отца.

— Ага, только вот чьей одной рукой, — подмигнул сыну адвокат. — Особенно в прошлое воскресенье.

— Ну-ка уймитесь все трое, — улыбаясь, осадила их мамаша Хаззард. — У меня дела. Да и у Патрис. Не сидеть же здесь всю ночь.

Снова воцарилась деловая обстановка. Билл поднялся и подставил стул к столу.

— Садись, Патрис, присоединяйся к вечеринке, — пригласил он.

— Да-да, Патрис, мы хотим, чтобы ты послушала, — заметив ее нерешительность, попросил отец. — Это касается тебя.

Ее рука предательски потянулась к горлу. С огромным трудом удержалась. Неловко присела на стул.

Адвокат прокашлялся:

— Верно, по-моему, тут как раз об этом, Дональд. Остальное остается как раньше.

Отец подвинул стул поближе.

— Хорошо. Можно подписывать? — спросил он.

Мамаша Хаззард, закончив работу, откусила нитку. Стала собирать рукоделие в корзинку, готовилась уходить.

— Сначала сказал бы Патрис, о чем речь, дорогой. Не хочешь, чтобы она знала?

— Давайте скажу я, — предложил адвокат Уинтроп. — У меня будет покороче. — Повернувшись к Патрис, он дружелюбно поглядел на нее поверх очков. — Дональд меняет условия завещания, делает дополнительные распоряжения. Видите ли, первоначально предусматривалось, что после покрытия долгов и уплаты по обязательствам оставшееся имущество делится поровну между Биллом и Хью. Теперь же мы меняем это следующим образом: четверть отходит Биллу, остальное вам.

Патрис почувствовала, как вспыхнуло ее лицо, будто его залило обжигающим красным светом, и все это видят. Ею овладело мучительное желание оттолкнуться от стола и бежать. И в то же время ей было не оторваться от стула.

Облизав пересохшие губы, женщина постаралась говорить спокойно.

— Я не хочу, чтобы вы делали это. Не хочу, чтобы включали меня.

— Не думай ничего такого, — добродушно улыбнулся Билл. — Ты никого ни в чем не ущемляешь. Мне остается дело отца…

— Это сам Билл предложил, — пояснила мать.

— Когда ребята достигли двадцати одного года, я для начала выделил им единовременно наличными.

Она, не слушая, вскочила на ноги и в панике оглядела всех.

— Не надо, прошу вас! Не надо там моего имени! Я не хочу, чтобы оно там упоминалось! — Протянула руки к отцу. — Папа! Послушай же меня!

— Это же в память Хью, дорогая, — тактично подсказала мать. — Неужели не понятно?

— Знаю, всем нам тяжело вспоминать о Хью. Но и ей тоже надо жить. Думать о сыне. И такие вещи нельзя откладывать по настроению. О них надо думать заранее.

Патрис повернулась и выбежала из комнаты. Никто за ней не последовал.

Заперлась у себя. Взявшись за голову, принялась метаться по комнате.

— Мошенница! — вырвалось у нее. — Воровка! Забралась в чужой дом и…

Через полчаса в дверь постучали. Подошла, открыла. В дверях стоял Билл.

— Привет, — неуверенно заговорил он.

— Привет, — так же неуверенно ответила она.

Будто они не виделись, по крайней мере, несколько дней, а не всего полчаса.

— Он подписал, — сообщил Билл. — После того как ты поднялась к себе. При свидетелях и прочее. Дело сделано, хочешь ты того или нет.

Она не ответила. Битва была проиграна еще там, внизу, а это было лишь заключительное коммюнике.

Билл смотрел на нее как-то странно. В равной мере испытующе и непонимающе. С легкой долей восхищения.

— Знаешь, — произнес он, — не пойму, почему ты так себя вела. И я с тобой не согласен, думаю, не надо было так реагировать. — Доверительно понизил голос. — Но, так или иначе, я рад, что ты держалась именно так. После этого ты мне еще больше нравишься. — Неожиданно протянул руку. — Попрощаемся на ночь?

Глава 23

Она осталась одна в доме. Правда, не совсем одна — наверху в кроватке спал маленький Хью, у себя в задней комнате копошилась тетушка Джози. Родители ушли в гости к Майклсонам, старым друзьям.

Патрис любила время от времени оставаться в доме одна. Не часто, не все время, это бы походило на одиночество. А что такое одиночество, она уже однажды испытала и больше не желала испытать.

Но оставаться одной вот так, на пару часов, с девяти до одиннадцати, не испытывая одиночества, зная, что они скоро вернутся, было приятно. Можно бродить по всему дому, подняться наверх, зайти в одну комнату, в другую. Не то что этого нельзя в другое время, но когда никого нет, испытываешь особое чувство. Сильнее ощущалась принадлежность к дому.

Они ее звали с собой, но она отказалась. Возможно, потому что знала, что, если останется одна, к ней снова придет это ощущение.

Ее не уговаривали. Никогда не уговаривали, не настаивали. Уважали как личность, размышляла она, и это одна из их приятных черт. Одна из многих.

— Ладно, может, в другой раз, — улыбнулась, уходя, мать.

— В следующий раз обязательно, — пообещала Патрис. — Они такие приятные люди.

Она побродила по комнатам, впитывая в себя это ощущение «принадлежности». Там тронула спинку стула, там попробовала на ощупь оконную штору.

Мое. Мой дом. Мой и моих родителей. Мой. Мой. Мой родной дом. Мое кресло. Моя штора. Сейчас я ее поправлю, пусть висит вот так. Глупость? Ребячество? Причуда? Несомненно. Но кто без ребячества, без причуд? Что без них за жизнь? И есть ли вообще без них жизнь?

Прошла в буфетную тетушки Джози, подняла крышку вазы с домашним печеньем, достала одно, откусила.

Она не была голодна. Всего пару часов назад они плотно поужинали. Но…

Мой дом. Мне это можно. Имею право. Это для меня, могу взять, когда захочу.

Закрыла крышку, стала гасить свет. Вдруг передумала, вернулась, взяла еще одно. Мой дом. Если хочу, могу взять два. Хорошо, пусть будет два.

По печенью в каждой руке, оба надкусаны, вышла из буфетной. Вообще-то это была пища не для тела, а для души.

Смахнув с пальцев крошки, решила наконец почитать. К ней пришло почти целебное по своей глубине ощущение полного покоя, умиротворенности и благополучия. Ощущение исцеления, превращения снова в одно целое. Будто исчезли остатки прежних страданий, прежнего раздвоения личности (а оно существовало в полном смысле этого слова). По этому поводу психиатр мог бы написать целый ученый труд — что побродить, как она, полчасика по дому, без страха, полностью отключившись от забот, куда эффективнее, чем то, что предлагает в клинике холодная наука. Люди есть люди, им нужна не наука, а крыша над головой, свой дом, который никто не мог бы у них отнять.

Самое подходящее, пожалуй, единственное время, когда можно спокойно почитать книжку. Можно отдать ей все внимание, на время уйти в ее мир.

В библиотеке она долго выбирала что-нибудь по вкусу. Перелистала несколько книг, пару раз начинала читать, пока не остановилась на книге, полностью удовлетворяющей ее вкус.

«Мария Антуанетта» Катарины Энтони.

Ей никогда не нравилась беллетристика. Что-то в ней вызывало смутную тревогу, возможно, воскрешало в памяти собственную жизненную драму. Нравились истории, которые были на самом деле. Происходили в действительности, но давно и далеко, с кем-то совсем другим, кого нельзя спутать с самим собой. В беллетристике невольно начинаешь сравнивать себя с героем или героиней. С человеком, существовавшим в действительности, себя не сравниваешь. Можно беспристрастно ему симпатизировать, и все. Всегда, от начала до конца, — это кто-то другой. Потому что он действительно был кем-то другим. (Можно бы назвать это тягой к эскападе, только ее случай был не таков. Другие стремились уйти от скучной действительности в вымышленный мир беллетристики. Она же убегала от своей личной драмы в реальный мир прошлого.)

Целый час, может быть больше, она, забыв о времени, была наедине с женщиной, ушедшей в мир иной полтораста лет назад.

Смутно, краешком сознания, уловила в тихой ночи визг тормозов.

«…Аксель Ферсен бешено гнал по ночным улицам». (Вернулись. Ладно, дочитаю главу.) «Спустя полчаса карета проехала в ворота Сен-Мартена…»

Во входной двери повернулся ключ. Дверь открылась и закрылась. Но внутри не раздалось тихих голосов вошедших. Ни звука, если о голосах. Сначала по полу у дверей, потом глуше по ковру в передней застучали твердые решительные шаги одной пары ног.

«…Чуть дальше они увидели у края дороги большой дорожный экипаж». (Нет, это не они, а Билл. Это он. Забыла, они не брали машину, Майклсоны живут за углом.) «…у края дороги большой дорожный экипаж…»

Шаги направились в заднюю часть дома. В буфетной тетушки Джози зажегся свет. Патрис не могла видеть его со своего места, но определила по щелчку выключателя. Она различала все выключатели. По направлению, по громкости щелчка. Когда долго живешь в доме, начинаешь различать такие вещи.

Услышала звук льющейся из крана воды, потом стук пустого стакана. Гулко отдалась снятая с вазы с печеньями тяжелая фарфоровая крышка. Она пролежала какое-то время, там не торопились вернуть ее на место.

«…у края дороги…». (Тетушку Джози хватит удар. Она всегда его бранит. Меня за то же самое никогда не бранит. Наверное, бранила его с детских пор, так и бранит по привычке.) «Выдающая себя за мадам Корфф особа и сопровождающие ее лица сели в экипаж…»

Наконец крышку поставили на место. Снова послышались шаги, раздались в передней. Резко оборвались, отступили назад, под их тяжестью заскрипел пол.

(Уронил кусок на пол, остановился поднять. Не хочет, чтобы увидела утром и догадалась о его проказах. Держу пари, он все еще побаивается тетушку Джози, как мальчишка.)

Но мысли Патрис не вращались вокруг него. Они все еще были прикованы к содержанию книги. Эти беглые комментарии исходили из периферии сознания, свободных участков мозга, не находясь в центре внимания.

На время Билл исчез из сферы ее внимания. Должно быть, уединился где-то доедать печенье. Скорее всего, уселся в кресле, привычно перекинув ноги через подлокотник.

Он знал, что старшие ушли к Майклсонам. Должно быть, думает, что и она ушла с ними, и он один в доме. Библиотека справа от лестницы, а он прошел в буфетную и вернулся через левый проход и может не знать, что она здесь. Свет от лампы под абажуром не выходил за пределы библиотеки.

Вдруг шаги раздались снова, на мгновение остановились. Снова застучали в передней, обошли лестницу и двинулись с этой стороны, направляясь прямо к комнате, где сидела Патрис.

Захваченная содержанием книги, она не отрывалась от ее страниц. Даже не подняла глаз.

Шаги дошли до двери. Потом резко оборвались. Видно, на какое-то мгновение он замер, глядя на нее. Потом вдруг неуклюже отступил назад, повернулся и пошел обратно.

Все это она отметила почти подсознательно, по крайней мере не понимая полностью. Оставило отпечаток, но до сознания еще не дошло.

(Почему, увидев меня, он повернулся и ушел?) «…И расположились на удобных подушках…» (Собирался войти сюда. Дошел до двери. Потом, увидев, что я здесь и, кажется, его не вижу, подался назад. Почему? В чем дело?)

«Ферсен взял в руки поводья…» (Не то чтобы он не хотел меня побеспокоить. Мы все одна семья и не так уж щепетильны по отношению друг к другу. Безо всяких заходим во все комнаты наверху, а тем более здесь, внизу, все общее. Он даже не поприветствовал. Когда понял, что я его не вижу, решил не привлекать моего внимания. Шагнул назад и уж только потом повернулся.)

Входная дверь открылась, но так и осталась открытой. Вышел ненадолго, поставить машину. Она услышала, как он хлопнул дверцей, завел мотор.

(Питает ко мне неприязнь? Не поэтому ли не хочет оставаться со мной наедине? Что у него против меня? Я думала… мне казалось… что давно пользуюсь его полным доверием, а вот… Избегать таким вот образом, поворачивать от самого порога.)

И тут неожиданно ей пришла в голову простая, почти будничная мысль. Подсказало какое-то необъяснимое чувство, до того зыбкое, что невозможно выразить словами.

(Нет, не потому что я ему не нравлюсь. Именно потому, что нравлюсь. Потому-то он и ушел потихоньку, не желая оставаться со мной наедине. Слишком ему нравлюсь. Начинает меня по-настоящему любить. И… думает, что нельзя. Борется с этим. Ведет безнадежный последний бой, который никогда не выигрывают.)

Не спеша, но решительно Патрис закрыла книгу и поставила на прежнее место. Оставила лампу зажженной (ведь он собирался сюда зайти), вышла из библиотеки, поднялась к себе в комнату и закрылась на ночь. Распустила волосы, чтобы лечь спать.

Слышала громыхание дверей гаража, стук замка. Слышала, как он вернулся в дом. Направился прямо в библиотеку, вошел туда, на этот раз решительно (чтобы теперь сразу заговорить с ней начистоту — решение принято за те несколько минут, что находился в гараже?)… и увидел, что комната пуста. Лампа горит, читательницы нет.

И тут она вспомнила, что оставила на столе под лампой зажженную сигарету. Забыла захватить, когда выходила. Должно быть, горит до сих пор — закурила, когда подъехала машина.

Не то чтобы она обеспокоилась, как бы чего не случилось. Он сразу увидит и погасит.

Но сигарета ему расскажет. Она скажет ему, что точно так, как он собирался войти в библиотеку и не вошел, Патрис до того не намеревалась встать и уйти.

Она теперь не только знала, что он в нее влюблен, но и что, благодаря сигарете, он знает, что ей это известно.

Глава 24

Когда Патрис вышла в сад позади дома, там было светло как днем — светила полная луна. Проложенные по периметру и крест-накрест посыпанные песком дорожки казались покрытыми снегом. По их белизне скользила ее синяя тень. Она медленно обошла вокруг расположенного посередине выложенного камнем декоративного бассейна. Его словно слюдяная поверхность мерцала то сливающимися, то распадающимися серебряными кружочками.

Теплая июньская ночь была напоена густым ароматом цветущих роз. Сонно перекликались между собой насекомые.

Патрис не спалось, читать не хотелось, в маленькой библиотеке было слишком душно. Когда мать с отцом ушли к себе, больше не хотелось оставаться и на веранде. Поднялась на минутку наверх посмотреть, как там маленький Хью, и вышла сюда, в садик позади дома, надежно огороженный высокой густой живой изгородью.

Часы на маленькой реформатской церквушке на Бичвуд-Драйв мелодично пробили одиннадцать. Эти звуки как бы зависли в неподвижном воздухе, создавая ощущение покоя и благополучия.

И вдруг, казалось, прямо за спиной раздался голос:

— Хэлло, Патрис, я так и подумал, что это ты.

Она испуганно обернулась и первое мгновение не могла никого разглядеть. Он был наверху, сидел, свесив ноги, на подоконнике.

— Не возражаешь, если вместе выкурим по сигарете?

— Я уже ухожу, — поспешно ответила она, но он уже исчез.

Билл вышел через заднее крыльцо. Залитые лунным светом голова и плечи словно усыпаны пудрой. Подошел к ней. Патрис повернула, и они рядом пошли обратно. Обошли сад по периметру, потом пошли по одной из пересекающихся дорожек.

Проходя мимо куста, она наклонила к себе цветок. Полностью распустившийся бутон белой розы; в нос ударил густой аромат.

Он даже не повернул головы, вообще никак не реагировал. Просто шагал рядом. Одна рука в кармане. Опустив глаза, словно завороженный смотрел на дорожку.

— Просто не оторваться, до того красиво, — наконец вымолвила она.

— А мне наплевать на все сады, — угрюмо, почти грубо бросил он. — И на прогулки. И на цветы. Ты знаешь, зачем я здесь. Надо ли говорить? — Билл яростно, будто злясь на что-то, отшвырнул сигарету.

Ее вдруг охватил страх. Она резко остановилась:

— Не надо, подожди, Билл. Билл, подожди… Не надо…

— Что не надо? Я еще ничего не сказал. А ты уже знаешь, так ведь? Извини, Патрис, но я должен тебе сказать. А ты должна выслушать. Хватит прятаться.

Она, отстраняясь, протянула вперед руки.

— Мне это не нравится, — упрямо продолжал он. — Со мной происходит что-то новое для меня. Раньше мне было наплевать. Я даже ни за кем, как говорят, не волочился. Это не в моем характере. А вот теперь, как видишь. Вот так, Патрис.

— Нет, погоди… Не теперь. Не надо пока. Не время… — лепетала женщина.

— Самое время, самая подходящая ночь и самое подходящее место. Больше такой ночи не будет, даже если доживем до ста лет. Патрис, я люблю тебя и хочу же…

— Билл! — в ужасе взмолилась она.

— Теперь, когда услышала, бежишь прочь. Патрис, — жалобно произнес он, — что в этом ужасного?

Она поднялась на ступеньку, готовая бежать. Он медленно брел за ней, скорее оставив надежду, чем собираясь бежать вдогонку.

— Не гожусь я для этих дел, — уныло сказал он. — Не могу говорить, как надо…

— Билл, — горестно повторила она.

— Патрис, я вижу тебя каждый день и… — Он беспомощно развел руками. — Что мне делать? Это пришло само. Думаю, это что-то хорошее. Что-то такое, что должно быть.

Она в отчаянии прильнула головой к столбику крыльца.

— Ну зачем тебе надо было это говорить? Почему не мог… Дай мне время. Прошу, дай мне время. Всего несколько месяцев…

— Хочешь, чтобы я взял свои слова обратно, Патрис? — жалко произнес он. — Но как я теперь могу? Да и как, если бы даже не сказал? Патрис, с тех пор уже прошло много времени. Неужели Хью, до сих пор Хью?

— Я никогда раньше не лю… — покаялась было она. И тут же оборвала себя.

Билл странно взглянул на нее.

Сказала лишнее, промелькнуло в голове. Или слишком мало. Про себя печально подтвердила: слишком мало.

— Я ухожу, — решительно заявила она.

Как синий занавес, их разделяла тень крыльца.

Билл не пытался идти следом. Остался стоять на месте.

— Боишься, что поцелую.

— Нет, не этого, — почти неслышно прошептала она. — Боюсь, что захочу, чтобы поцеловал. — И закрыла за собой дверь.

Он, залитый лунным светом, остался стоять, грустно опустив глаза.

Глава 25

Утром мир за окном радовал глаз. С каждым разом ею все больше овладевало ощущение покоя, благополучия, принадлежности к этому дому. Ничто не сможет нарушить этот порядок. Она всегда будет просыпаться в своей комнате, у себя дома, под собственной крышей над головой. Просыпаясь, видеть, что сынишка проснулся раньше тебя, выжидающе глядит сквозь прутья кроватки и встречает тебя таким радостным гуканьем, каким одаривает только тебя. Поднять его и прижать к груди, сдерживая себя, чтобы не задушить. Потом поднести к окну, отдернуть занавеску, чтобы посмотреть на мир. Показать его миру, который ты ему нашла, который ему создала.

Раннее утреннее солнышко чуть позолотило тротуары и проезжую часть улицы. Под деревьями и за домами синеют тени. Дальше по улице мужчина поливает газон, льющаяся из шланга вода сверкает бриллиантами. Увидев вас, он по-соседски, хотя вы и не очень-то знакомы, помашет вам рукой. Ты взяла ручонку Хью и машешь ему в ответ.

Да, по утрам мир действительно прекрасен.

Затем обоим нужно одеваться и спускаться в милую, славную комнату, где их ждут; к встречающей их приветливой светлой улыбкой мамаше Хаззард, к свежесрезанным цветам, к зеркальному блеску кофеварки (неизменно приводящей Хью в неописуемый восторг), на боках которой мелькают смешные приземистые фигурки: пожилая дама, совсем молодая дама и, в центре внимания, сидящий на высоком стульчике очень, очень молодой человечек.

У себя дома, среди своих, под надежной крышей.

И как бы в довершение всего на столе адресованное тебе письмо. Что может быть более наглядным свидетельством принадлежности к этому дому? Письмо, адресованное тебе.

«Миссис Патрис Хаззард». И адрес. Когда-то она пугалась этого имени. Теперь нет. Пройдет немного времени, и она даже не вспомнит, что когда-то, давно, было другое имя. Бродящее где-то по миру, невостребованное, забытое всеми, без владельца…

— Хью, не спеши, прожуй сначала.

Она открыла конверт, там ничего не было, вернее, ничего написанного. Подумала было, что какая-то ошибка. Чистый лист бумаги. Нет, погоди, что-то на обороте…

Три коротких слова, почти потерявшихся в складке белоснежного листа.

«Кто ты такая?»

Глава 26

Теперь по утрам светлый мир за окном не радует глаз. Просыпаешься в комнате, которой владеешь не по праву. Знаешь — и кто-то другой знает, — что она не твоя. Не радует бледное утреннее солнце. Синие тени под деревьями и за домами все еще хранят мрачный сумрак ночи. Поливающий газон мужчина — чужой; видела его издалека, и только. Он поднял глаза, и ты с малышом отпрянула от окна, чтобы не увидел. Мгновение спустя уже жалела об этом, но уже поздно — что сделано, то сделано.

Не он ли это? Не он ли?

Не радует и процесс одевания себя и сынишки. И, спускаясь по лестнице с маленьким Хью, по которой спускалась сотни раз, наконец почувствовала, что значит спускаться по ней с тяжелым сердцем и в тревоге. Как было в тот, самый первый, вечер. Вот в таком состоянии и теперь приходится спускаться.

За столом приветливо улыбающаяся мамаша Хаззард; как всегда, свежие цветы; фантастические отражения на боках кофеварки. Но от самой двери глаза напряженно, украдкой, тянутся к одному предмету. Нет, еще раньше, как только стал виден угол стола. Не белеет ли что на твоей стороне? Нет ли там или поблизости белого прямоугольника? На красной с зеленью скатерти разглядеть нетрудно.

— Патрис, дорогая, плохо спала? — озабоченно спросила мамаша Хаззард. — Какая-то ты осунувшаяся.

Минуту назад на лестнице она еще не выглядела такой. Была лишь опечалена и обеспокоена.

Дольше обычного усаживала маленького Хью за стол. Отведи глаза. Не гляди туда. Не думай о нем. Не спеши узнать, что внутри, тебе не интересно, что там; пусть лежит, пока не закончишь завтракать, потом разорви…

— Патрис, у малыша течет по подбородку. Дай-ка я, — заметила мамаша Хаззард.

С этого момента руки Патрис перестали слушаться ее, потому что за что бы она ни бралась, рука неизменно тянулась к конверту. Нужно взять кофейник — на пути уголок письма. Потянулась за сахарницей — наткнулась на другой уголок. Потянула к себе салфетку, и та легла на конверт. Он был одновременно всюду!

Патрис чуть не вскрикнула. Крепко сжала под столом руку в кулак. Не смей этого делать, не смей. Рядом Хью, прямо напротив мать…

Открой, сначала открой. Быстро, пока не совсем струсила.

Негнущимися пальцами неловко, с треском надорвала конверт.

На этот раз его содержание еще короче.

«Откуда ты?»

Опять сжала под столом кулак, комкая белый листок.

Глава 27

По утрам за окном неприветливо. Да и просыпаешься в чужой комнате, в чужом доме. Поднимаешь малыша — единственное, что принадлежит тебе по праву. Мучительно долго подходишь к окну и, приблизившись, и отодвинув краешек шторы, украдкой выглядываешь наружу; не как раньше — встав посередине и широко раздвинув шторы. Так делают у себя дома; это не для тебя. Снаружи ничего. Ничего, что принадлежит тебе или существует для тебя. Враждебные дома во враждебном городе. Холодные камни освещают холодные солнечные лучи. Под деревьями и за домами лежат хмурые тени. Поливающий газон мужчина не оборачивается поприветствовать тебя. Теперь он не просто чужой — потенциальный враг.

Пошла с малышом вниз. Каждый шаг как на пути на эшафот. Шагнув в комнату, помимо воли зажмурила глаза. В первый момент не могла заставить себя открыть их.

— Патрис, да ты ужасно выглядишь. На тебе нет лица, — встретила ее миссис Хаззард.

Патрис открыла глаза.

На столе — ничего.

Но оно придет. Придет опять. Пришло раз, другой; придет снова. Может, завтра. Послезавтра. Или через два дня. Но обязательно придет. Остается только ждать. Беспомощно сидеть и ждать. Все равно что, сунув голову под протекающий водопроводный кран, ожидать, когда упадет очередная ледяная капля.

По утрам мир был неприветливым, а по вечерам он был полон бесформенных теней, грозящих в любой момент бесследно тебя поглотить.

Глава 28

Плохо спалось. Это первое, о чем Патрис думала, просыпаясь. И тут же вспоминала причину. Только это и имело значение — не плохой сон, а то, что известна его причина. Очень хорошо известна.

Плохой сон — не новость. Последнее время он преследовал ее постоянно, стал правилом, а не исключением.

Начинало сказываться нервное напряжение. Она держалась из последних сил. Нервы с каждым днем сдавали все больше. Патрис понимала, что приближается к опасной точке. Больше не могла терпеть. Страшно не то, что письма пришли; страшно ожидание следующего. Чем дальше, тем больше росло напряжение. Как в известном анекдоте о брошенном в стену ботинке и ожидании, когда же бросят второй. Только в ее случае ожидание это бесконечно.

Больше она не вынесет. «Если придет еще одно, — думала она, — что-то должно случиться. Не надо еще одного. Не надо».

Посмотрела на себя в зеркало. Теперь не для того, чтобы любоваться собой, а оценить причиненный ущерб. Убедиться, что ожидание беды делает свое дело. Увидела бледное измученное лицо. Оно еще больше похудело, утратило округлость. Щеки запали, как тогда в Нью-Йорке. Под глазами синяки, в самих глазах — нездоровый блеск. Измученный, испуганный вид. И так постоянно. Вот что сделали с ней эти письма.

Патрис оделась, одела Хью и спустилась с ним вниз. В этот ранний час в столовой так приятно. В окна сквозь свежие ситцевые занавески льются лучи будто умытого солнца. На столе яркая веселая посуда. Восхитительный аромат кофе. Аппетитный запах только что поджаренных тостов, прикрытых салфеткой, чтобы не остыли. В центре стола букет, срезанный не больше часа назад мамашей Хаззард в саду. Сама мамаша Хаззард, веселая и бодрая, в ситцевом утреннем платье, встречает ее улыбкой. Дом. Покой.

«Оставьте меня в покое, — молит она про себя. — Оставьте мне все это. Дайте, как и полагается, радоваться всему этому. Не отнимайте, оставьте мне».

Обойдя вокруг стола, поцеловала маму и передала ей для поцелуя маленького Хью. Затем усадила малыша между ними на высокий стульчик и села сама.

Поняла, что они ее ждут.

Потом увидела конверт с рекламной брошюрой универмага. Она определила это по фирменному бланку в верхнем углу. Но под ним еще один. Из-под верхнего конверта торчит белый уголок…

Ей было страшно достать и посмотреть поближе. Потом.

Принялась кормить Хью кашей, сама прихлебывала фруктовый сок. Конверт отравлял аппетит, действовал на нервы.

Может, не один из тех, может, что-нибудь другое. Резко отодвинула пакет из универмага.

«Миссис Патрис Хаззард».

Надписано от руки, значит, личное. Таких писем ни от кого из знакомых она не получала. Кто написал? Кто еще ее знает? Должно быть, — нет, наверняка, — снова одно их тех. В животе похолодело, подступила тошнота. Как загипнотизированная, стала впитывать глазами все детали. Погашенная волнистыми линиями фиолетовая трехцентовая марка. Сбоку круглая почтовая печать. Отправлено поздно, после полуночи. Интересно, откуда? Кем? Представила крадущуюся во тьме к почтовому ящику неясную фигуру, поспешно сующую письмо, и опустившийся со звоном язычок над щелью.

Вскрыла ножом конверт.

Мамаша Хаззард принялась кормить малыша — все внимание ему. Каждая проглоченная ложка каши вызывает взрыв похвал.

Развернула сложенный пополам лист бумаги. Хорошо, что между ними ваза с цветами — загораживает трясущиеся руки. Такой чистый, столько свободного места, так мало написано. Посередине листа, вдоль сгиба, всего одна строчка.

«Что ты здесь делаешь?»

Сдавило грудь. Чтобы не выдать себя, глубоко вдохнула, пытаясь удержать внезапно подступившую тошноту.

Мамаша Хаззард показывает Хью пустую тарелку:

— Ничего не осталось. Хью все съел! Где теперь каша?

Патрис опустила руки под стол. Удалось вложить листок в конверт, сложить пополам, еще раз пополам и зажать в руке. «Еще одно — и что-то случится». Вот оно, это «еще одно». Она теряла самообладание, не осознавая, к какому бедствию это может привести. «Уходи отсюда, — пронеслось в голове. — Выйди из-за стола… скорее!» Поднялась, задев стул. Повернулась и молча вышла из-за стола.

— Патрис, а кофе?

— Сейчас вернусь, — уже из-за двери, задыхаясь, ответила она. — Забыла одну вещь.

Прошла к себе в комнату, заперла дверь. И тут словно прорвало плотину. Она не знала, что будет дальше, во что это выльется. Думала, в слезы. Или в истерический смех. Ни в то, ни в другое. В ярость, в приступ ярости, слепой, непонятной, бессильной.

Патрис подошла к стене и принялась молотить над головой кулаками. Потом, словно ища и не находя выхода, к другой стене, еще к другой, в отчаянии вопрошая про себя: «Кто ты? Откуда их шлешь? Выходи на свет, чтобы я тебя видела! Выходи, будем драться на равных!»

Наконец, выплеснув эмоции, остановилась и, тяжело дыша, поникла. В этот момент пришло внезапное решение. Есть один-единственный путь нанести ответный удар, единственный путь обезвредить эти действия…

Распахнула дверь. Сбежала по лестнице. В глазах — ни слезинки. Письмо все еще зажато в руке. На ходу вынула из конверта, развернула, принялась разглаживать.

Так же решительно вошла в столовую.

— Выпил все молоко, молодец, — восхищалась мамаша Хаззард.

Патрис быстро подошла к ней.

— Хочу вам кое-что показать, — коротко бросила она. — Посмотрите вот это.

Положила на стол лист бумаги и стала ждать.

— Минутку, дорогая. Дай найду очки, — ласково ответила мама, шаря по столу руками. — Знаю, что лежали здесь, когда отец спускался к завтраку. Вместе читали газету…

Обернулась к стоявшему по другую сторону буфету.

Патрис продолжала стоять. Поглядела на Хью. Он не выпускал из кулачка ложку. Увидев ее, весело замахал ею. Дом. Покой.

Молодая женщина вдруг метнулась к своему месту, схватила все еще лежавшую там брошюру из универмага и подменила ею письмо.

— Вот они, под салфеткой. — Поправив на носу очки, мама Хаззард повернулась к ней. — Так что там, дорогая? — Взглянула на брошюру.

— Вот этот фасон, — показала пальцем Патрис. — Самый первый. Миленькое… правда?

А спрятанной за спину рукой медленно комкала злополучное послание.

Глава 29

Патрис проворно и бесшумно двигалась в полумраке комнаты с охапками вынутых из ящиков вещей. Маленький Хью спал в своей кроватке. Часы показывали почти час.

На стуле раскрытый чемодан. Даже он не принадлежит ей. Тот самый, с инициалами П. и X. на закругленном уголке, все такой же новенький, с которым ехала сюда. Придется одолжить. Так же как одолжить все, что она, хватая наугад, бросала в него. Даже все, во что она одета. Во всей комнате ей по праву принадлежали только две вещи. Маленькое существо, безмятежно спящее в кроватке. И семнадцать центов, высыпанные на бумажку на туалетном столике.

Молодая женщина брала главным образом вещи для него. Вещи, нужные ему, чтобы не замерз. Они не обидятся — любят его не меньше ее самой, уныло размышляла она. Заторопилась, будто такие мысли, задержись она дольше, помешают задуманному.

Для себя взяла немного, только самое необходимое. Нижнее белье, пары две чулок…

Вещи, вещи. Какое они имеют значение, когда рушится весь твой мир. Твой мир? Это не твой мир, у тебя нет никакого права быть в нем.

Патрис опустила крышку чемодана, нетерпеливо защелкнула замок, не обращая внимания, достаточно ли там вещей, много или мало. Из-под крышки торчит белый уголок, но она махнула на это рукой.

Надела брошенные на кровать шляпу и пальто. Не глядя в зеркало, хотя оно тут, рядом. Взяла сумочку, пошарила внутри рукой. Вынула ключ, ключ от этого дома, и положила на туалетный столик. Потом достала кошелек и вытряхнула из него все, что там было. Бесшумно выпал комок ассигнаций, блеснув, со звоном посыпались монеты. Собрав их в кучку, оставила на столике. Вместо них положила в кошелек свои семнадцать центов, сунула кошелек в сумку, которую взяла под мышку.

Подошла к кроватке и опустила боковую сетку. Присела, глядя на спящее личико. Легко поцеловала в глазки.

— Вернусь через минутку, — прошептала она. — Снесу вниз чемодан, оставлю у двери. С тобой и чемоданом мне, пожалуй, не спуститься. — Выпрямилась, помедлила, глядя на него. — Поедем с тобой не знаю куда. Не важно. Куда повезет поезд. Встретим кого-нибудь, кто нас приютит…

Часы показывали второй час.

Подошла к двери, тихо открыла и вынесла чемодан. Закрыла за собой дверь и медленно двинулась к лестнице. Чемодан оттягивал руку, но, видно, его тяжесть усугублялась тяжестью, лежавшей на сердце.

Вдруг она остановилась и поставила чемодан на ступеньку. Внизу, у входной двери, молча стояли двое. Дональд Хаззард и доктор Паркер. Она их поначалу не заметила, потому что они не произнесли ни слова. Видно, выйдя попрощаться, остановились в тягостном молчании.

Не видя ее, нарушили молчание.

— Ну ладно, Дональд, спокойной ночи, — сказал наконец доктор, и она увидела, как он, как бы утешая, положил руку на плечо отцу. Потом тяжело опустил. — Попробуй поспать. У нее все будет хорошо. Но отныне никаких волнений, никаких стрессовых ситуаций, понимаешь, Дональд? — добавил он, уже открыв дверь. — Это твоя обязанность — ограждать ее от всего этого. Могу я на тебя положиться?

— Можешь, — уныло ответил отец.

Дверь закрылась, и отец стал подниматься по лестнице. Патрис словно примерзла к полу. С усилием шагнула ему навстречу, оставив позади чемодан и сбросив на него шляпу и пальто. Он без удивления посмотрел вверх, окинув ее опечаленным взглядом.

— A-а, это ты, Патрис, — невесело произнес он. — Слышала, что он сказал?

— Кто… мама?

— У нее опять был приступ, вскоре как мы поднялись к себе. Доктор был с ней больше полутора часов. Сначала, несколько минут, все висело на волоске…

— Но отец! Почему ты не?.. — в волнении воскликнула Патрис.

Он тяжело опустился на ступеньку. Она села рядом, обняв его за плечи.

— Зачем тебя беспокоить, дорогая? Чем бы ты могла… У тебя целый день на руках малыш, тоже надо отдохнуть. Кроме того, здесь нет ничего нового. У нее всегда было слабое сердце. Еще до рождения мальчиков…

— А я совсем не знала. Вы никогда мне не говорили… Что, теперь хуже?

— С годами такие вещи лучше не становятся, — мягко возразил он.

Патрис виновато положила голову ему на плечо.

Он, как бы утешая, потрепал ее по руке:

— У нее все будет хорошо. Мы об этом позаботимся. Мы с тобой, верно?

При этих словах она невольно вздрогнула.

— Мы просто должны ограждать ее от всяких потрясений и неприятностей, — продолжал папаша Хаззард. — Ты и малыш для нее, пожалуй, самое лучшее лекарство. Если вы рядом…

Значит, если утром она захочет увидеть Патрис и внука, а он скажет… Патрис молчала, глядя на ступеньки и не замечая их. И выйди она из комнаты на пять минут позже, когда доктор уже ушел, она, возможно, в благодарность за подаренную ей любовь принесла бы в этот дом смерть. Убила бы единственную мать, которую знала.

Не поняв причины ее задумчивости, старик взял ее за подбородок.

— Не надо так расстраиваться; ей бы это не понравилось. И вот что, Пэт, не подавай вида, что тебе это известно. Пускай думает, что это наш с нею секрет. Думаю, что так ей будет лучше.

Патрис глубоко вздохнула. Это был вздох решимости, подчинения неизбежному. Она повернулась, поцеловала отца в висок, взъерошила волосы. Потом поднялась.

— Я пошла наверх, — тихо сказала она. — Спустись на минутку, погаси свет.

Он вернулся вниз. Подхватив чемодан, пальто и шляпу, она поднялась к своей комнате.

— Спокойной ночи, Патрис.

— Спокойной ночи, отец. До утра.

Внесла вещи, закрыла за собой дверь и замерла в безмолвной страстной мольбе.

— Дай мне сил, мне не уйти отсюда. Бой надо принимать здесь, на этом месте. И я не смею даже выплакаться.

Глава 30

Письма как нежданно появились, так же внезапно перестали приходить. Белых конвертов больше не было. Дни сливались в недели, недели в месяц, потом в другой. Больше ни одного пугающего письма.

Похоже, битва была выиграна, и в ответных ударах не было необходимости. Нет, Патрис знала, что это не так; скорее игру прервали, отложили по прихоти невидимого коварного врага.

Она искала концы, силилась разгадать замысел, но все ее попытки кончались ничем.

Мама Хаззард сказала:

— Сегодня вернулась Эдна Хардинг; несколько недель она гостила у родственников в Филадельфии.

За этим сообщением ничего не последовало.

Билл, между прочим, проинформировал:

— Сегодня случайно встретил Тома Брайанта; он рассказал, что его старшая сестра Мэрилин много дней пролежала с плевритом, только сегодня первый день как встала с постели.

— Я тоже подумала, что-то давно ее не видно, — проговорила мамаша Хаззард.

За этим тоже ничего не последовало.

В Колфилде 203 тысячи жителей, размышляла Патрис. По крайней мере такие цифры содержатся в атласе, который она видела в библиотеке. У каждой живой души пара рук. Чтобы одной приподнять язычок над щелью почтового ящика где-нибудь в глухом месте, а другой воровато сунуть туда конверт.

Писем больше не приходило. Но загадка оставалась. Что это? Кто это? Или, скорее, что это было? Кто это был?

В глубине души Патрис понимала, что такого рода вещи не случаются, чтобы потом прекратиться. Они либо не начинаются совсем, либо доходят до своего губительного завершения.

Но несмотря на это, ощущение благополучия понемногу возвращалось к ней. Однажды вспугнутое, робкое по сравнению с прошлым, но все же мало-помалу возвращалось.

По утрам мир за окном, казалось, ждал затаив дыхание, что будет дальше…

Глава 31

Мамаша Хаззард постучала в тот момент, когда Патрис только что уложила Хью в кроватку. В этом не было ничего необычного, так бывало каждый вечер. Приходила поцеловать внука на ночь. Однако сегодня она, похоже, хотела поговорить с Патрис, но не знала, как начать.

Поцеловав внука и подняв сетку кроватки, старая женщина медлила уходить. Ее присутствие мешало Патрис выключить свет.

Наступило некоторое замешательство.

— Патрис, — тихо промолвила мамаша Хаззард.

— Да, мама?

— Билл хочет пригласить тебя на танцы, — преодолев неловкость, выпалила она. — Сегодня, в «Кантри-клубе». Ждет тебя внизу.

Патрис опешила. С минуту стояла молча, глядя на мать.

— Он просил меня подняться к тебе и уговорить пойти с ним. — Тут миссис Хаззард заторопилась сказать все, будто надеясь убедить с помощью многословия. — Ты знаешь, танцы устраивают раз в месяц. Билл обычно на них ходит и… почему бы тебе не одеться и не пойти с ним? — закончила она.

— Но я… — начала было Патрис.

— Патрис, рано или поздно надо начинать жить, — торопливо продолжала мама. — Последнее время ты неважно выглядишь. Это нас беспокоит. Если у тебя что не так… Ну сделай, как говорит мама, дорогая.

Это было похоже на приказание. Или настолько близко к нему, насколько могла позволить себе мамаша Хаззард. Тем временем она открыла платяной шкаф и стала разглядывать гардероб невестки.

— Что думаешь вот об этом? — Сняв с вешалки, подняла в руках одно из платьев.

— Я не очень-то… — пробормотала невестка.

— Вполне сойдет. — Мама положила платье на кровать. — Там не очень обращают внимание на наряды. Скажу Биллу, чтобы купил по пути орхидею или гардению, этого будет достаточно. Сегодня съездишь просто посмотреть, почувствовать атмосферу. Все помаленьку вернется. — Старая женщина ободряюще улыбнулась. — Будешь там в надежных руках. — Похлопав невестку по плечу, собралась уходить. — Ну вот, хорошая девочка. Скажу Биллу, что одеваешься.

Патрис услышала, как она, не понижая голоса, говорит Биллу с верха лестницы:

— Ответ один — да. Уговорила. Будь к ней внимателен, молодой человек, иначе попадет.

Когда Патрис спустилась, он ждал ее в дверях.

— Как я? — неуверенно спросила она.

Билл вдруг застеснялся:

— Ну-у… не знал, что можешь так шикарно выглядеть.

В первый момент и он, и она держались скованно, будто только что познакомились. В машине воцарилось молчание. Билл включил радио. Из приемника полилась танцевальная музыка.

— Чтобы свыклась с обстановкой, — заметил он.

Остановил машину, вышел и вернулся с орхидеей.

— Самая большая к северу от Венесуэлы, — объявил он. — Или где там они растут.

— Давай приколи, — попросила она, указывая место. — Вот сюда.

Он вдруг непонятно почему смутился и стал решительно отказываться.

— О нет, сделай это сама. — Помедлив, покорно согласился: — Ладно, давай приколю.

— Ах ты жалкий трусишка, — пошутила Патрис.

Она заметила, что когда Билл снова положил руки на баранку, они чуть дрожали. Потом перестали.

Поехали дальше. Дорога большей частью шла по открытой местности. Небо было усыпано звездами.

— Никогда не видела столько звезд! — восхищенно воскликнула она.

— Наверно, мало смотрела вверх, — мягко заметил он.

К концу пути, когда они почти уже приехали, им на минуту овладела нежность. Чуть притормозив, Билл обернулся к ней.

— Хочу, чтобы тебе было сегодня весело, Патрис, — серьезно произнес он. — Очень весело.

Оба замолчали, и он прибавил газу.

Глава 32

Следующий танец был под музыку «Три коротких слова». Патрис вспоминала ее впоследствии. Самую незначительную деталь в сравнении со всем остальным — мотив, который звучал в тот момент. Она танцевала под эту мелодию с Биллом. Собственно говоря, она с самого начала танцевала только с ним. Ни на кого не смотрела, ни о чем не думала, кроме как о них двоих.

Мечтательно улыбаясь, она двигалась в танце. Мысли текли в ритме музыки, словно звенящий ручеек по камешкам.

Мне нравится с ним танцевать. Он хорошо танцует, не надо опасаться за ноги. Он повернул лицо ко мне и смотрит сверху на меня; я это чувствую. Вот сейчас я погляжу на него, и он улыбнется; а я не улыбнусь. Смотрю. Так и знала, что улыбнется. А я не стану. Но что такого, если и улыбнусь? Не удержалась, улыбнулась. Почему бы не улыбнуться? Ведь мне с ним хорошо, весело.

Билла тронули сзади за плечо. Патрис увидела задержавшиеся на секунду пальцы. Ни руки, ни того, кто тронул, не видела.

Услышала голос:

— Разрешите отнять у вас партнершу?

Они вдруг остановились. Остановился Билл, поэтому пришлось остановиться и ей.

Билл отпустил руки, шагнул в сторону, его место занял другой. Как при двойной съемке на кинопленку, когда одно изображение накладывается на другое.

Глаза Патрис встретились с глазами нового партнера. Он ждал этого, а она как-то по-глупому наткнулась на его взгляд. И была больше не в силах оторвать глаз.

Дальше ее охватил неописуемый ужас. Ужас, какого она не испытывала никогда в жизни. Ужас при ярком электрическом свете. Смертельный ужас в танцевальном зале. Она еле стояла на ногах, а над нею кружилась смерть.

— Меня зовут Джорджсон, — не отрывая от нее глаз, сдержанно, почти не шевеля губами, представился парень Биллу.

Билл завершил страшную пародию на представление:

— Миссис Хаззард, мистер Джорджсон.

— Рад познакомиться, — ответил Джорджсон.

От этой банальной фразы ей стало еще страшнее. Все внутри нее кричало, призывая на помощь, но она была не в силах раскрыть рта, позвать Билла, помешать смене партнеров.

— Разрешите? — произнес Джорджсон.

Билл кивнул, мужчины поменялись. Теперь уже поздно.

Затем, слава Богу, наступила короткая отсрочка. Положив руки на плечо и талию Патрис, он крепко держал ее. Она спрятала лицо, уткнувшись в его плечо, и танец продолжился. Ей уже не надо было стоять без посторонней поддержки. Уже лучше. Есть минута подумать, прийти в себя.

Музыка продолжала играть, танец продолжался. Лицо Билла постепенно исчезло из поля зрения.

— Мы знакомы, ведь правда? — спокойно спросил партнер.

Только бы не потерять сознания, молилась она, только бы не упасть. Он ждал ответа. Не говори, не отвечай.

— Как, он сказал, вас зовут? — продолжал парень.

Она споткнулась.

— Не надо дальше, я не могу. Поддержите… куда-нибудь на воздух… а то я…

— Слишком душно?

Патрис не ответила. Музыка замирала. Она умирала.

— Тогда вы сбились с шага. Боюсь, по моей вине.

— Не надо… — взмолилась она. — Не на…

Музыка перестала играть. Они остановились. Джорджсон снял руку с ее плеча, но другой крепко держал за запястье, удерживая Патрис рядом с собой.

— Вон там, снаружи, веранда, — сказал он. — Я буду вас там ждать, и мы сможем… продолжить разговор.

Она вряд ли осознавала, что говорит:

— Я не могу… Поймите же… — Голова бессильно опустилась на грудь.

— Думаю, что прекрасно вас понимаю. И мы понимаем друг друга, — спокойно заключил он. Затем многозначительно добавил, так что ее бросило в дрожь: — Держу пари, никто в этом зале не понимает друг друга лучше нас. — К ним приближался Билл. — Буду там, где сказал. Не заставляйте ждать слишком долго, иначе… буду вынужден вернуться и разыскать снова, — невозмутимо произнес ее партнер. Когда подошел Билл, добавил: — Благодарю за танец.

Не отпуская руки, передал ее Биллу, будто она была неодушевленным предметом, куклой. Поклонился, повернулся и удалился.

— Видел этого типа здесь несколько раз. Наверно, без дамы, — как бы подводя черту, пожал плечами Билл. — Пошли.

— Давай пропустим. До следующего танца, — попросила Патрис.

— Как ты себя чувствуешь? Кажется, побледнела, — отметил с тревогой Билл.

— Нет, это от света. Пойду попудрюсь. А ты пока потанцуй с кем-нибудь еще.

— Я не хочу с кем-нибудь еще, — засмеялся он.

— Тогда ступай в… а потом вернешься. Через танец, — посоветовала она.

— Так через танец, — согласился Билл.

Остановившись в дверях, она посмотрела ему вслед. Билл направился в бар. Дождалась, когда он вошел туда и сел на один из высоких табуретов. Повернулась и пошла в противоположную сторону.

Медленно направилась к дверям, ведущим на веранду, остановилась в одной из них, вглядываясь в ночную черноту. У разбросанных по веранде столиков стояло по два-три плетеных стула. Почти в самом конце веранды над одним из них, властно подзывая к себе, вспыхнул красный огонек сигареты. Затем в буквальном смысле пулей пролетел над перилами окурок, брошенный нетерпеливой рукой.

На непослушных ногах Патрис медленно двинулась в ту сторону, испытывая странное ощущение, что оттуда, куда идет, не будет возврата.

Остановилась перед Джорджсоном. Он, закинув ногу, вызывающе, боком сидел на перилах. Повторил, с чего начал в зале:

— Как, он сказал, вас зовут?

Звезды не стояли на месте. Они вихрем кружились по небу.

— Ты меня бросил, — выплеснула она сдерживаемую ярость. — Оставил с пятью долларами. И что теперь тебе от меня надо?

— О-о, значит, мы все-таки знакомы. Я так и думал. Рад, что ты согласна со мной.

— Брось. Что тебе надо? — нетерпеливо спросила Патрис.

— Что мне надо? Ничего. Просто немного запутался, только и всего. И хочу разобраться. Твой партнер по ошибке представил тебя под другим именем.

— Что тебе надо? Что ты здесь делаешь? — повторила она.

— В таком случае, — с наглой учтивостью спросил он, — что ты сама здесь делаешь?

— Что тебе надо? — в третий раз спросила она.

— Разве нельзя поинтересоваться своей бывшей протеже и ребенком? Ребенок, как ты знаешь, не может быть бывшим.

— Ты или сошел с ума, или…

— Прекрасно знаешь, что это не так. Правда, тебе бы этого хотелось, — грубо оборвал Джорджсон.

Она круто повернулась. Он молниеносно схватил ее за руку.

— Никуда не уйдешь. Мы еще не кончили.

Она осталась стоять спиной к нему.

— По-моему, кончили.

— Решаю здесь я, — резко бросил парень.

Отпустил руку, но Патрис оставалась стоять. Слышала, как он закурил, увидела за плечом вспышку зажигалки.

Наконец он заговорил осипшим от дыма голосом.

— Пока что ты не внесла никакой ясности, — вкрадчиво начал он. — Я вконец запутался. Этот Хью Хаззард женился… э-э… скажем, на тебе в Париже пятнадцатого июня позапрошлого года. Мне стоило много денег и хлопот установить по документам точную дату. Но пятнадцатого июня позапрошлого года мы с тобой жили в нашей маленькой меблированной комнатке в Нью-Йорке. Могу показать счета за квартплату. Как ты могла оказаться одновременно в столь отдаленных друг от друга местах? — Он философски вздохнул. — Кто-то перепутал даты. Или он. Или я. — И медленно, с расстановкой закончил: — Или ты.

Она невольно вздрогнула. Оставаясь спиной к нему, медленно, как загипнотизированная, повернула голову:

— Значит, это ты слал те…

Джорджсон кивнул с шутовской учтивостью, будто принимая заслуженную похвалу.

— Думал, что лучше не обрушивать на тебя все сразу. Немного хотел подготовить.

Патрис с отвращением взглянула на него.

— Сначала я наткнулся на твое имя в Нью-Йорке в списке пострадавших при крушении поезда, — сказал он. Помолчав, как бы между прочим добавил: — Знаешь ли, поехал и «опознал». Должна поблагодарить хотя бы за это. — Задумчиво затянулся сигаретой. — Потом до меня дошли кое-какие вещи. Прикинул, что к чему. Сначала вернулся к себе, собрал квартирные счета, пятое-десятое. В конце концов из чистого любопытства добрался сюда. И здесь, узнав конец истории, совершенно запутался, — насмешливо закончил он.

Стал ждать. Она молчала. Наконец будто бы сжалился над ней.

— Понимаю, — снисходительно сказал он, — здесь не место и не время… вспоминать старые времена. Здесь вечеринка, и тебе хочется вернуться туда и повеселиться.

Ее била дрожь.

— Как с тобой связаться? — спросил он, доставая записную книжку и зажигалку.

Она было подумала, что он ждет, когда она продиктует номер. Сжала губы.

— «Сенека-382», — прочел он, глядя в книжку, и убрал в карман. Лениво повел рукой. Помолчав, небрежно сказал: — Обопрись на стул, а то упадешь; еле стоишь на ногах. Не нести же мне тебя на виду у всех на руках.

Патрис оперлась на спинку стула и, наклонив голову, продолжала стоять, не произнося ни слова.

В желтом проеме дверей в центре террасы на мгновение потемнело. В дверях, разыскивая ее, стоял Билл.

— Патрис, наш танец, — сообщил он.

Джорджсон на секунду небрежно привстал и снова уселся на перила.

Патрис шагнула навстречу. Синий мрак скрывал ее неуверенные шаги. Прямо от дверей Билл повел ее в танце, так что ей больше не надо было самой держаться на ногах.

— Вы там стояли словно статуи, — сказал он. — Не очень приятное общество.

Положив голову ему на плечо, она нетвердо повторяла вычурные движения румбы.

— Да, общество не из приятных, — с трудом проговорила она.

Глава 33

Телефонный звонок раздался в дьявольски неподходящий момент.

Он блестяще рассчитал. Будто смотрел сквозь стены дома и знал, кто где сейчас находится. Мужчин нет дома. Патрис только что уложила Хью. Они с мамашей Хаззард наверху, каждая у себя в комнате. Получалось, что ответить может только она.

С первого звонка Патрис поняла, кто и зачем звонит. Она ждала этого звонка целый день, знала, что он обязательно последует.

Она будто приросла к полу, не в силах двинуться. Может, перестанет, если никто не подойдет. Может, ему надоест. Но тогда позвонит в другой раз.

Мамаша Хаззард выглянула из комнаты.

Прежде чем та вышла в коридор, Патрис распахнула свою дверь и оказалась у лестницы.

— Я подойду, дорогая, если ты занята, — предложила старая женщина.

— Не беспокойся, мама. Мне все равно надо вниз, так что я отвечу.

Патрис сразу узнала этот голос. До вчерашнего вечера не слышала его больше двух лет и вот теперь узнает, будто слышала его все последнее время. Страх обостряет память.

Как всякий нечасто звонящий к ним, он сначала вежливо справился:

— Это младшая миссис Хаззард? Патрис Хаззард?

— Да.

— Думаю, узнала. Это Джорджсон.

Она, конечно, узнала, но ничего не ответила.

— Ты… где нам можно поговорить? — спросил он.

— Я не отвечаю на такие вопросы. Повешу трубку.

Казалось, ничто не может вывести его из себя.

— Не надо, Патрис, — невозмутимо возразил он. — Я ведь позвоню снова. Тебе же будет хуже. Начнут спрашивать, кто это без конца звонит. Или кто-нибудь в конце концов возьмет трубку. Не будешь же торчать весь вечер у телефона. Я тогда назовусь и попрошу тебя. — Помолчал, дав ей подумать. — Видишь, так лучше.

Патрис, сдерживая ярость, вздохнула.

— По телефону много не поговоришь. Во всяком случае, я бы предпочел не говорить. Звоню из аптеки Макклеллана, в нескольких кварталах от тебя. Моя машина как раз за углом, стоит в укромном месте. На левой стороне Помрой-стрит, сразу за перекрестком. Не могла бы ты подойти минут на пять — десять? Долго не задержу.

Подражая сдержанному официальному тону собеседника, она ответила:

— Могу ответить вполне определенно — нет.

— Конечно же сможешь. Тебе надо купить у Макклеллана рыбий жир для ребенка. Или, может быть, самой захотелось содовой. Я же видел, как ты забегала сюда по вечерам. — Выжидающе замолчал. — Может, мне перезвонить? Дать тебе время подумать? — с явным нажимом предложил он.

— Не надо, — наконец нехотя вымолвила она.

Он понял — смысл ответа был утвердительный.

Патрис повесила трубку. Вернулась наверх.

Мамаша Хаззард ни о чем не спрашивала. В этом доме не проявляли лишнего любопытства. Но дверь в ее комнату была открыта. Патрис не могла просто пойти к себе, хотя бы бегло не упомянув о разговоре. «Совесть заговорила. Уже?» — пронзила мысль.

— Звонил Стив Джорджсон, мама. Мы с Биллом случайно познакомились с ним вчера. Спрашивал, как нам понравился вечер.

— Очень внимательно с его стороны, не правда ли? Должно быть, приличный человек, — отозвалась мамаша Хаззард.

«Приличный», — печально подумала Патрис, закрывая за собой дверь.

Через десять минут она вышла из комнаты. У мамы Хаззард дверь на этот раз была закрыта. Можно бы спуститься вниз без объяснений… Но Патрис опять не смогла.

Тихо постучала:

— Мама, сбегаю в аптеку. У Хью кончилась присыпка. Заодно подышу воздухом. Через пять минут вернусь.

— Ступай, дорогая. На всякий случай спокойной ночи. Вдруг усну.

Беспомощно протянув руку, Патрис задержалась у двери. Хотелось сказать: «Мама, не пускай меня. Запрети. Оставь дома».

Однако тут же она резко повернулась и сбежала вниз. Это ее битва. Перекладывать не на кого.

На темной Помрой-стрит остановилась у машины.

— Садись в машину, Патрис, — приветливо предложил он.

Протянув руку со своего места, открыл дверцу и даже для вида поправил кожаную подушечку.

Она села, стараясь держаться подальше. Взглядом отказалась от предложенной сигареты.

— Нас могут увидеть.

— Повернись сюда, ко мне, — посоветовал Стив. — Никто тебя не увидит. Повернись спиной к окну.

— Так больше продолжаться не может, — не слушая его, проговорила Патрис. — Раз и навсегда, в первый и последний раз спрашиваю: что тебе от меня надо, ради чего все это затеяно?

— Послушай, Патрис, здесь нет ничего для тебя неприятного. Ты сама себя заводишь, что-то выдумываешь. У меня никаких… Все зависит, с какой стороны посмотреть. Я не вижу никаких причин менять то, что было… до прошлого вечера. Обо всем знала одна ты. Теперь знаем только ты и я. И все. Другими словами, если захочешь, так и останется.

— Не для этого ты меня сюда вызвал, — с недоверием заявила она.

Стив начал издалека. Или казалось, что издалека.

— Мне никогда не удавалось… добиться того, чего хотелось, — начал он. — Хочу сказать, стать таким, как надо бы. И как когда-то рассчитывал. Таких, как я, много. Время от времени попадаю в неприятности. А тогда — хоть в петлю. Из-за картежных игр с ребятами. В общем, всякое такое. Сама знаешь, как это бывает. — Парень натянуто рассмеялся. — Так продолжалось много лет, и в этом нет ничего нового. Но я подумал, что, может, ты захочешь мне помочь… на этот раз.

— Словом, ты хочешь от меня денег. — Патрис с отвращением отвернулась. — Думала, что такие, как ты, есть только за стенами… тюрьмы.

Он деланно добродушно засмеялся:

— Ты оказалась в необычных обстоятельствах. Это привлекает «таких, как я». Если бы было иначе, ты все равно бы думала, как сейчас. Никакой разницы.

— Скажем, я сейчас иду и сама рассказываю им о нашем разговоре. Да мой деверь тебя из-под земли достанет и душу из тебя выбьет.

— Это ничего не изменит. Интересно, почему женщины так полагаются на взбучку? Может, потому, что им самим реже достается. Для мужчины взбучка ничего не значит. Через полчаса он снова как стеклышко.

— Тебе лучше знать, — пробормотала Патрис.

— Налицо три возможности, — заговорил он, загибая пальцы. — Первая. Ты идешь и сама все рассказываешь. Вторая. Иду я к ним и рассказываю. Или все остается как есть. Под последней я имею в виду, что ты оказываешь мне услугу и мы начисто забываем обо всем этом деле. Четвертой возможности нет. — Неодобрительно покачав головой, Стив терпеливо начал объяснять: — Ты все излишне драматизируешь, Патрис. Это верный признак дешевки. Ты дешевка. Этим мы с тобой как раз и отличаемся. Может, я, по твоим представлениям, подонок, но у меня свой стиль. Ты думаешь, что я явлюсь в дом и, раскинув руки, продекламирую: «Эта девица не ваша невестка!» Ничего подобного. На таких, как они, это не подействует. От меня требуется дать возможность тебе собственными устами признать себя виновной. В их присутствии. Ты же не сможешь не пустить меня в дом. «Патрис, когда ты с Хью была в Париже, на каком берегу вы жили, на левом или на правом?», «Напомни, как назывался корабль, на котором вы возвращались домой?», «Да, в тот день, когда я случайно встретил тебя с Хью — кстати, Пэт, ты забыла сказать, что мы уже до того были знакомы, — ты выглядела совсем не так. Ты совсем не похожа на ту, что я встречал в Париже». И так я буду говорить до тех пор, пока ты не сломаешься.

Да, он на такое способен. Самое опасное, что он совершенно спокоен, безразличен ко всей этой истории. Никакой горячности, никаких эмоций, абсолютная ясность. Все заранее обдумано, спланировано, рассчитано, расписано. Каждый шаг. Даже письма. Теперь ей понятен их смысл. Не просто ядовитые стрелы. Они тоже часть рассчитанного на много шагов вперед плана. Психологическая подготовка, война нервов с целью сломить ее сопротивление еще до начала главного наступления. В промежутке поездка в Нью-Йорк, чтобы подготовить почву, удостовериться, что все сработано чисто. Чтобы не оставить ей никаких лазеек.

Джорджсон, словно стирая пыль, провел ребром ладони по баранке.

— Никакой я не злодей. Давай оставим викторианское суесловие. Считай это простой сделкой. Все равно что берешь страховку. — Стив поглядел на нее с доброжелательной, чуть ли не обаятельной улыбкой. — Не лучше ли подойти к делу с практической стороны?

— Думаю, да. Думаю, что придется принять твои условия, — подтвердила она, не пытаясь показывать своего презрения — знала, что все равно до него не дойдет.

— Если отбросить все эти ханжеские рассуждения о добродетели и злодействе, — продолжал он, — о черном и белом, то все оказывается настолько просто, что не стоит и тех пятнадцати минут, что мы сидим в машине.

— У меня нет своих денег, Джорджсон, — предупредила Патрис.

Капитуляция. Подчинение.

— Всем известно, что это самое богатое семейство в городе, — жестко сказал он. — Не надо деталей. Пускай откроют тебе счет. Ты уже не ребенок.

— Так сразу и просить… — нерешительно пробормотала женщина.

— Просить вовсе не надо. Есть другие способы. Ты же женщина, верно? А кому, как не женщине, знать, как делаются такие вещи…

— Мне надо идти, — проговорила она, нашаривая рукой ручку дверцы.

— Значит, мы поняли друг друга? — Он открыл ей дверцу. — Потом звякну. — Помолчал. В ленивой речи почти не слышно угрозы. — Не забудь, Патрис.

Она вышла, стукнув дверью, будто давая ему пощечину.

— Спокойной ночи, Патрис, — приветливо протянул Стив.

Глава 34

— …очень простое, — оживленно объясняла Патрис. — Поясок из того же материала и вот досюда пуговицы.

Она намеренно обращалась к мамаше Хаззард, исключая мужчин из разговора. Сам предмет разговора был этому достаточным оправданием.

— Ради Бога, что же ты его не взяла? — удивилась мама Хаззард.

— Не могла, — помялась она. Помолчала, вертя в руках вилку. — Ну… в тот момент…

Почувствовала себя низкой, подлой.

Они, должно быть, увидели в ее выражении что-то вроде досады, сожаления. Не было этого. Она была просто противна самой себе.

«Зачем просить прямо? Есть другие способы. Все довольно просто. Кому, как не женщине, знать, как это делается».

Вот один из способов.

Как беззащитны перед тобой любящие тебя, с горечью подумала она. Как жестоко и преступно играть на собственной якобы беспомощности, как это делаю сейчас я. Хитрости, уловки, коварство — все это для чужих. Только для них. Но не против тех, кто тебя любит, не опасается тебя, доверчиво закрывает глаза. От отвращения к себе по телу пробежали мурашки. Она почувствовала себя бесстыжей, непристойной, грязной.

В разговор вмешался папаша Хаззард:

— Почему же ты не записала его в кредит и не попросила прислать домой? Могла бы записать на счет матери. Она там много покупает.

Патрис опустила глаза.

— Мне не хотелось этого делать, — сдержанно ответила она.

— Глупости…

И вдруг смолк. Словно кто-то под столом наступил ему на ногу.

Патрис поймала на себе взгляд Билла. Казалось, он задержался на мгновение дольше, чем необходимо. Но прежде чем она могла убедиться, он отвел глаза и поднес ко рту вилку с большим куском пирога.

— Кажется, Хью плачет. — Бросив на стол салфетку, Патрис подбежала к лестнице.

Но, прислушиваясь к звукам наверху, она невольно подслушала, что тихо, но отчетливо говорила в столовой мамаша Хаззард:

— Дональд Хаззард, постыдился бы. Неужели вас, мужчин, нужно всему учить? Неужели у вас нет ни капли такта?

Глава 35

Утром, спустившись вниз, Патрис увидела, что папаша Хаззард не уехал, как обычно, с Биллом, а все еще сидит за столом. Пока она пила кофе, он невозмутимо читал газету. Она, правда, отметила в нем какое-то тайное самодовольство.

Старик поднялся вместе с ней из-за стола.

— Пэт, надень шляпку и пальто. Хочу, чтобы ты съездила со мной в одно место. У нас с этой юной леди есть дела в городе, — уведомил он мамашу Хаззард. Та, не совсем безуспешно, изобразила недоумение.

— Надо же Хью покормить, — нерешительно проговорила Патрис.

— Я покормлю, — успокоила ее мама Хаззард.

Минуту спустя они были в машине.

— Что, бедняжка Билл сегодня отправился на работу пешком? — спросила дочь.

— Тоже мне бедняжка! — рассмеялся отец. — Этому верзиле только на пользу. Будь я таким длинноногим, каждое утро ходил бы пешком.

— Куда ты меня везешь? — поинтересовалась Патрис.

— Потерпи минутку. Никаких вопросов. Приедем — увидишь.

Они остановились перед банком. Отец жестом предложил ей выйти и повел с собой. Сказал что-то одному из охранников. Присели на скамью.

Лишь на короткое время. Охранник скоро вернулся. Почтительно проводил их до двери с табличкой: «Управляющий. Посторонним не входить». Они еще не дошли, как дверь открылась и их приветливо встретил приятный, чуть полноватый мужчина в очках в роговой оправе.

— Заходи. Познакомься с моим старым другом Харви Уилоком, — сказал папаша Хаззард.

Они уселись в удобные кожаные кресла. Мужчины раскурили сигары.

— Харви, вот привел к тебе нового клиента. Жена моего мальчика, Хью. Не воображай, что твой паршивый банк так уж хорош… сам знаешь. Думаю, все дело в привычке.

Управляющий, ценя шутку, затрясся в беззвучном смехе. Похоже, эта шутка бытовала между ними уже много лет. Потом добродушно подмигнул Патрис.

— Согласен с тобой. Продам тебе за бесценок.

— Сколько?

— Четверть миллиона, — ответил управляющий, одновременно заполняя анкету, словно вся информация была у него на кончиках пальцев и все ответы давно известны.

— Слишком дешево, — покачал головой папаша Хаззард. — Не пойдет.

Небрежно достал длинную голубую полоску бумаги и положил на стол лицевой стороной вниз.

— Подумай еще, потом скажешь, — сухо сказал управляющий и протянул ручку Патрис. — Подпишитесь здесь, голубушка.

Обманщица, терзала себя Патрис. Опустив глаза, вернула бумагу. Управляющий, подколов к ней голубую полоску, отослал куда-то с клерком. Тот вернулся с миниатюрной черной книжечкой.

— Прощу вас, голубушка, — сказал управляющий, протягивая ей через стол книжечку.

Открыв книжечку, Патрис заглянула внутрь. Мужчины, не замечая ее, продолжали дружескую перепалку. Надпись наверху гласила: «Миссис Хью Хаззард». И под сегодняшним числом проставлена сумма вклада:

«5000,00»

Глава 36

Держа в руках круглую баночку, Патрис не отрывала от нее глаз, будто не могла понять, что там внутри. Она уже давно стояла так, глядя на баночку невидящими глазами. Наконец опрокинула, высыпав содержимое в раковину. Пустая лучше, чем полупустая.

Вышла, закрыв за собой дверь. Тихо постучала в дверь напротив.

— Мама, я выбегу на минутку. Хью опрокинул в ванну баночку с тальком. Надо купить, пока не забыла.

— Хорошо, дорогая. Да и пройтись не мешает. Да… уж коли будешь там, возьми мне флакон шампуня. У меня кончается.

Ею овладело уже знакомое чувство отвращения к себе. Так легко обманывать любящих тебя. Но кого ты обманываешь на самом деле — их или себя?

Стив сидел в машине, небрежно выставив локоть из окна. Открыл дверцу. Уступая ей место, нехотя, не оторвав зада от сиденья, передвинулся на свое место. Его ленивое безразличие, показная уверенность в том, что она никуда не денется, были куда более оскорбительными, чем откровенная грубость.

— Извини, что позвонил. Я подумал, что ты забыла о нашем разговоре. Прошло уже больше недели.

— Забыла? — сухо ответила она. — Хотелось бы.

— Вижу, ты после нашей встречи стала вкладчиком «Стандард траст».

Патрис, не ответив, пораженно посмотрела на него.

— Пять тысяч долларов, — сообщил он.

Патрис судорожно вздохнула.

— Кассиры разболтают что угодно за окурок сигары, — ухмыльнулся он. — Ну так как?

— У меня с собой нет денег. Еще не снимала со счета. Утром получу по чеку и…

— К каждому счету дается чековая книжка, не так ли? — перебил он ее. — И она, скорее всего, у тебя с собой…

Патрис в неподдельном изумлении взглянула на него.

— Авторучка у меня в кармане. Включу на минутку свет на щитке. И давай покончим с этим делом; чем быстрее, тем лучше. Напишешь вот что: Стивену Джорджсону. Не наличными, не на предъявителя. Пятьсот.

— Пятьсот?

— Элементарно.

Патрис не поняла смысла сказанного, но поначалу не остановила его.

— Все. Теперь поставишь подпись. Дату, если хочешь.

Она вдруг заупрямилась:

— Не могу.

— Извини, но придется. По-другому не пойдет. Наличными не возьму.

— Но чек пройдет через банк с упоминанием наших фамилий — моей как плательщика, твоей как получателя.

— Каждый месяц через банк проходит столько чеков, что вряд ли кто заметит. Скажем, ты оплатила долг, оставшийся от Хью.

— Почему тебе так хочется иметь чек? — неуверенно спросила Патрис.

Стив только усмехнулся уголком рта.

— Что тебе, если я не против? Ведь выгадываешь ты, понимаешь? Я сам отдаюсь тебе в руки. Пройдя через банк, чек возвращается к тебе. И у тебя в руках оказывается вещественная улика против меня. Если когда-нибудь пожелаешь обвинить меня в — как его? — шантаже и вымогательстве. Это как раз то, чего у тебя пока нет. Не забывай, что до сих пор у тебя имеются лишь словесные утверждения, которые я могу полностью отрицать. Когда же вернется чек, у тебя появится живая улика. — Стивен закончил свою речь более нетерпеливо: — Ну, покончили с этим? Ты спешишь вернуться домой. Я тоже хочу побыстрее отсюда убраться.

Патрис передала ему заполненный чек и авторучку.

Теперь он заулыбался. Подождал, когда она выйдет, и включил зажигание. Перекрывая урчание мотора, сказал:

— Ты думаешь, что все очень просто и быстро? Чек станет уликой против меня, если пройдет через банк и вернется к тебе. Но если не пройдет, если его придержать и не предъявлять к оплате, то в моих руках он станет уликой против тебя.

Машина плавно тронулась. Патрис в бессильном ужасе смотрела ей вслед.

Глава 37

В отличие от первых двух встреч, когда она нехотя шла к машине, на этот раз Патрис почти бежала по темной ночной улице, будто боясь, что машина вдруг тронется и уедет. Будто ища поддержки, прильнула к дверце.

— Больше не могу! Что ты хочешь со мной сделать?

Стивен был в игривом настроении. Он удивленно поднял брови:

— Сделать? Я еще ничего тебе не сделал. Меня и поблизости не было. Не видел тебя три недели.

— Чек не дебетован, — с трудом выдохнула она.

— A-а, ты получила банковскую выписку, — понял он. — Верно, вчера было первое число. Представляю, целые сутки плохо себя чувствовала. А я, должно быть, забыл…

— Нет! — с ненавистью крикнула она. — Ты не из тех, кто забывает, ты, грязная пиявка! Мало попортил мне крови? Что собираешься делать, окончательно свести меня с ума…

Он внезапно переменился. Решительно приказал:

— Садись в машину. Надо поговорить. Покатаемся минут пятнадцать.

— Ехать с тобой? Да как ты смеешь приказывать?

— Не можем же мы стоять и болтать все время на одном месте. Это куда хуже. Мы уже были здесь дважды. Могли бы пару раз объехать вокруг озера; в это время там никто не ездит и не останавливается. Подними повыше воротник, спрячь лицо.

— Зачем держишь чек? Что собираешься делать?

— Подожди, пока доедем.

Когда доехали, не ожидая повторения вопроса, ответил холодно, бесстрастно:

— Мне не нужны пятьсот долларов.

Она начала приходить в отчаяние. Его нежелание объяснять мотивы доводило ее до паники.

— Тогда верни его мне. Я дам тебе больше. Тысячу. Только отдай мне.

— Не хочу и больше. Не хочу нисколько. Непонятно? Хочу, чтобы деньги принадлежали мне. По праву.

Она побледнела.

— Не понимаю. Что ты этим хочешь сказать?

— Судя по твоему выражению, начинаешь понимать. — Порывшись в кармане, что-то достал. Конверт, запечатанный, с маркой. Осталось только опустить. — Ты спрашивала, где чек. Он здесь. Прочитай, что здесь написано. Нет, из моих рук. Читай оттуда, где сидишь.

«Г-ну Дональду Хаззарду, „Хаззард энд Лоринг“, Эмпайр-Билдинг, Колфилд».

— Нет… — Патрис не могла говорить, только затрясла головой.

— Посылаю ему в контору, там не перехватишь, — жестко заявил он. Сунул конверт в карман. — Здесь, в Колфилде, последнюю почту забирают в девять часов вечера. Ты, может быть, этого и не знаешь, но я недавно проверил. Есть почтовый ящик и на Помрой-стрит, в нескольких футах от места, где мы встречались. Место темное, незаметное. Туда я его и брошу. Почтальон там бывает в четверть десятого, проверял по часам несколько дней подряд. — Показал рукой, чтобы не перебивала. — Так вот. Если будешь там до того как приедет почтальон, — продолжал он, — конверт в ящик не попадет. Если тебя к тому времени не будет, бросаю конверт в ящик. Тебе отсрочка на день, до четверти десятого завтра.

— Зачем мне нужно там быть?.. Ты же говорил, что больше ничего…

— Мы с тобой прокатимся в Гастингс, ближайший отсюда городок. Я сведу тебя к мировому судье, и он объявит нас мужем и женой.

Патрис бессильно откинулась назад. Он притормозил.

— Не знал, что у нас бывают обмороки… — начал он. Потом увидел, что она с усилием выпрямилась и вяло повела рукой перед глазами. — A-а, вижу, мы в норме, — добавил он, — немножко только закружилась голова, да?

— Зачем ты это делаешь? — в отчаянии прошептала она.

— Как я себе представляю, для этого есть несколько веских оснований. С моей точки зрения, такое положение много надежнее, чем наши нынешние отношения. Прежде всего, исключаются ответные действия. В законах говорится, что жена не может свидетельствовать против мужа. Это означает, что любой адвокатишка сгонит тебя со свидетельской трибуны, прежде чем ты откроешь рот. Потом есть и более утилитарные соображения. Сама понимаешь, что паре стариков не вечно жить. У старухи жизнь висит на волоске. Старик после ее смерти долго не протянет. Преданный до гроба — знаю такой тип людей. Когда их не станет, вы с Биллом поделитесь не поровну… Не смотри так; этот их адвокат этого не говорил, да городишко маленький, такие вещи становятся здесь известны и без слов. Я могу, если надо, подождать годок-другой, а то и все три. По закону мужу полагается третья часть собственности жены. Три четверти от — возможно, я чуть занижаю, — четырехсот тысяч — это триста тысяч. Одна треть от этого… Не затыкай уши, Патрис, словно какая-нибудь дамочка из романа Мари Корелли. — Он затормозил. — Можешь выйти здесь. Тут довольно близко. — Посмеиваясь, поглядел, как она выбирается на тротуар. — Ты уверена, что держишься на ногах? Мне бы не хотелось, чтобы они подумали, что я угостил тебя… — И крикнул вдогонку: — Проверь часы, чтобы не отстали. Почтовая служба Соединенных Штатов работает как часы.

Глава 38

Свет фар словно лемехами вспарывал дорогу впереди, отбрасывая в стороны верхний слой темноты, вскрывая белые пласты и рассыпая их по всей дороге. А позади темные борозды смыкались снова.

Казалось, они едут так уже много часов — в молчании, но остро ощущая присутствие друг друга. Мимо, будто привидения, мелькали слабо освещенные снизу стволы деревьев. Временами деревья исчезали, оставались позади, и их место занимала густая ровная чернота — поля или луга, думала она, — откуда исходил опьяняющий сладкий запах. Клевер. Прекрасные окрестности, но не для той, которая переживала адские мучения.

Время от время в стороны отходили другие дороги, но они, не сворачивая, мчались по прямому широкому шоссе.

Проехали косо освещенный белый дорожный щит, удобно поставленный под углом, чтобы можно было прочесть написанное. «Добро пожаловать в Гастингс» — гласил он. Ниже: «Население…» и цифры, слишком мелкие, чтобы разглядеть на ходу.

Патрис, как зачарованная, в страхе оглянулась назад.

Ее сосед, не глядя, уловил ее движение.

— Пересекли границу штата, — холодно бросил он. — Говорят, путешествия расширяют кругозор.

На ее часах было без четверти десять. Ехали всего полчаса.

Миновали центральную площадь. Аптека еще была открыта, в витрине красовались выставляемые во всех аптеках с незапамятных времен старомодные банки с подкрашенной водой — изумрудной и розовато-лиловой. Внутри кинотеатра было еще оживленно, но снаружи жизнь замирает, витрины погашены, в фойе полумрак.

Стив свернул на одну из боковых улиц, в туннель из густолиственных тенистых деревьев. Он вел к домам, расположенным в глубине травяных лужаек, невидимым с проезжей части. Похоже, он ехал на проглядывавший с увитой плющом веранды слабый огонек. Резко свернул к дорожке, подал чуть назад и остановился напротив нее.

Некоторое время они продолжали сидеть.

Потом он вышел и, обойдя машину, открыл ей дверцу.

— Пошли, — коротко бросил он.

Патрис не двигалась и не отвечала.

— Пошли со мной. Там ждут, — требовательно повторил Стив.

Она не отвечала, не двигалась.

— Да не сиди же ты так. Мы же все обговорили раньше, в Колфилде. Двигайся. Да скажи же что-нибудь.

— Что ты хочешь, чтобы я сказала?

Как бы давая ей короткую отсрочку, нетерпеливо захлопнул дверцу.

— Возьми себя в руки. Я пойду скажу, что мы здесь.

Патрис смотрела ему вслед с тупым безразличием, будто все происходило с кем-то другим; слышала его шаги на ведущей к дому дощатой дорожке. Даже расслышала раздавшийся внутри дома звонок. Неудивительно — кругом было так тихо. Лишь в кронах деревьев разноголосо жужжали крылатые насекомые.

И вдруг она подумала: «Почему он уверен, что я не заведу вдруг машину и не уеду?» И сама ответила: «Знает, что не уеду. Знает, что опоздала. И я это знаю». Время остановиться, отступить, бежать давно ушло. Очень давно. Задолго до этого вечера. В купе поезда, когда меня предупреждали его колеса. Или когда пришло первое письмо. Когда раздался первый звонок, когда первый раз пошла к аптеке. И теперь надежно, крепче, чем наручниками, прикована к нему.

Послышались голоса. Женский голос:

— Нет, совсем нет, вы как раз вовремя. Заходите.

Дверь открыта, освещена. Стоявшая в дверях женщина вернулась в дом. Стив направляется к ней. Она слышит звук его шагов по деревянному настилу. Она вцепилась руками в края сиденья, спрятала их под кожаную подушечку.

Он снова перед ней. Небрежно произнес:

— Пошли, Патрис.

Именно это, присущая ему небрежная, будничная манера говорить с ней, приводило ее в ужас.

Она ответила так же тихо, но голос ее дрожал как натянутая струна:

— Не могу я, Джорджсон, не заставляй меня.

— Патрис, мы уже все обсудили. Я тебе вчера рассказал, и все было решено.

Она закрыла лицо руками и тут же их опустила, повторяя все те же три слова:

— Не могу я. Пойми же. Не могу.

— Нет никаких препятствий. Ты ни за кем не замужем. Ни та, чье имя ты присвоила, ни ты сама замужем не состоите. Я все проверил в Нью-Йорке.

— Стив, послушай. Умоляю тебя, Стив.

— Этим меня не растрогаешь, — шутовски заверил он. — Совершенно верно, меня зовут Стив, это мое имя. — И, зло прищурившись, добавил: — Это имя мне дали, я его не выбирал, как ты… Патрис.

— Стив, я никогда раньше ни о чем тебя не просила, — возмутилась она. — Все эти месяцы я поступала по-женски. Стив, если в тебе осталось хоть капля человеческого…

— Ничто человеческое мне не чуждо. Вот поэтому я так люблю денежки. А вот ты окончательно запуталась. Потому-то твои призывы к моей человечности бесполезны. Пошли, Патрис. Теряешь время.

Она съежилась, прижалась к сиденью. Стив, усмехаясь, побарабанил пальцами по дверце:

— Откуда такой страх перед замужеством? Давай разберемся в причинах твоего отвращения. Может быть, смогу тебя переубедить. У тебя ко мне никаких личных симпатий. Я же просто тебя презираю как дешевую хитрую дурочку. Как только вернемся в Колфилд, оставлю тебя у порога любящего тебя семейства. Это будет бумажный брак во всех смыслах данного слова. Но он останется навсегда, до последнего. Ну как, уживается он с твоими ханжескими угрызениями совести?

Патрис, как бы защищаясь от удара, прикрыла лицо тыльной стороной ладони.

Джорджсон распахнул дверцу:

— Нас ждут. Пошли, себе же делаешь хуже.

Он начинал злиться. Ее сопротивление выводило его из себя. Но злость его не выплескивалась бурно наружу, наоборот, проявлялась в своего рода убийственной холодности.

— Слушай, приятельница, я не собираюсь тащить тебя туда за волосы. Ты этого не стоишь. Я просто зайду туда на минутку, позвоню Хаззардам и все им расскажу. Потом отвезу тебя обратно. Они получат тебя… если захотят. — Он наклонился к дверце. — Погляди на меня хорошенько. Разве похоже, что я шучу?

Стив не шутил. Его слова не были пустой угрозой. Возможно, ему не хотелось к этому прибегать, но он был готов на все. Патрис прочла это в его холодном, полном отвращения к ней взгляде.

Он повернулся и зашагал обратно по деревянному настилу, решительнее и быстрее, чем в первый раз.

— Прошу прощения, разрешите вас на минутку побеспокоить… — услышала она, когда Джорджсон входил в дверь. Дальше было не разобрать.

Патрис, держась за дверцу, как во сне, выкарабкалась из машины. Шатаясь, будто шла по колено в воде, двинулась по дорожке к крыльцу. Качнувшись, зацепилась за хмель, который долго еще потом шуршал, направилась к выбивавшейся из двери полоске света. Вошла в дом.

В передней ее встретила женщина средних лет:

— Добрый вечер. Вы миссис Хаззард? Он здесь.

Раздвинув старомодные двери, провела ее в комнату с левой стороны. Стивен стоял к ним спиной у висевшего на стене старомодного телефонного аппарата.

— Вот ваша юная дама. Когда будете готовы, можете пройти в кабинет, — сообщила ему женщина.

Патрис закрыла за ней двери.

— Стив, — повторила она.

Он, едва взглянув на нее, снова отвернулся.

— Не надо… ты убьешь ее, — взмолилась она.

— Старики рано или поздно помирают, — холодно бросил он.

— Еще не соединили? — с надеждой спросила Патрис.

— Соединяют с Колфилдом.

Это не было притворством. Рука не у рычага, опущена вниз. Он твердо намерен говорить. Она поперхнулась. На этот раз он взглянул на нее пристальнее:

— Решила, наконец?

Патрис не кивнула, лишь опустила глаза.

— Девушка, — сказал он, — снимите заказ. Ошибка. — И повесил трубку.

Ее подташнивало, кружилась голова, как бывает, когда глядишь в бездну. Джорджсон решительно раздвинул двери.

— Мы готовы! — крикнул он в кабинет напротив.

Не глядя на нее, презрительно выставив локоть, подал ей руку калачиком. Патрис взяла его под руку, и они вместе вошли в кабинет.

Там их ждал человек, который зарегистрирует брак.

Глава 39

На обратном пути Патрис поняла, что убьет его. Поняла, что должна убить, что это единственное, что ей остается. Надо было сделать это раньше, думала она. Намного раньше, в первый вечер, когда она сидела с ним в машине. Тогда все было бы намного лучше. По крайней мере не было бы нынешнего ужаса и унижения. Тогда она об этом не думала; это единственное, что никогда не приходило ей в голову. Всегда думалось о бегстве или каком-нибудь другом способе скрыться от него; никогда о таком способе обезопасить себя — убрать его.

Теперь она знала, что убьет. Этой ночью.

Всю дорогу, с тех пор как они вышли от судьи, не было произнесено ни слова. Да и к чему? Что было говорить? Что оставалось делать… если не считать этого последнего решения, которое пришло к ней у выкрашенного снизу белой краской телеграфного столба недалеко от Гастингса. Оно пришло моментально, будто щелкнул выключатель. Будто от этого столба к нему был протянут электрический провод. Не доезжая до столба было отчаяние, покорность судьбе. По другую сторону — твердое, безжалостное, бесповоротное решение: я его убью. Этой ночью. Еще до того как рассветет.

Оба не произнесли ни слова. Стивен молчал, потому что был удовлетворен. Сделал все, что намечал. Одно время тихо посвистывал, потом смолк. Патрис молчала, потому что считала себя погибшей. Уничтоженной в полном смысле этого слова. Подобного ей никогда еще не приходилось переживать. Она даже больше не испытывала душевных страданий. Борьба кончена. Она просто оцепенела. Даже после крушения поезда у нее было больше ощущений, чем теперь.

Всю дорогу Патрис ехала закрыв глаза. Как будто возвращалась с похорон, где позади, в могиле, осталось все, чем она жила, и вокруг, на земле, больше было не на что смотреть.

Наконец он заговорил:

— Ну что, неужели так уж плохо?

Она, не открывая глаз, равнодушно спросила:

— Что теперь ты от меня хочешь?

— Абсолютно ничего. Продолжай жить как жила. Это остается между нами. И я хочу, чтобы так оставалось, поняла? Ни слова семейству. Пока не придет время. Это будет нашим маленьким секретом. Знаем только ты и я.

Он боится, что, если открыто приведет меня к ним, они изменят завещание, подумала Патрис. И боится, что если я останусь у них и они узнают, то аннулируют мою долю.

Как убивают? Здесь, у нее под рукой, ничего нет. Дорога ровная, прямая. Если схватиться за баранку, попытаться нарушить управление, ничего особенного не случится. Нужны крутые склоны, крутые повороты. А здесь машина катит себе не спеша. Ну заедет в грязь, стукнет телеграфный столб. Ну встряхнет их немножко.

Кроме того, будь это даже возможно, ей самой не хотелось погибать вместе с ним. Она хотела гибели только ему. У нее малыш, ради которого она живет, мужчина, которого она любит. Она хотела жить. Всю жизнь Патрис обладала неиссякаемой волей к жизни, и эта воля не покидала ее и теперь. Даже при нынешних обстоятельствах она упрямо теплилась где-то внутри. Ничто не может ее погасить, иначе… она уже обдумала другую альтернативу.

Боже, мысленно восклицала она, если бы только у меня был…

И в этот момент она уже знала, что делать. Знала, как она это сделает. Потому что следующим словом, промелькнувшим в ее сознании, было «пистолет». И это слово было ответом на ее мольбу.

Дома, в библиотеке. Где-то там.

В памяти всплыла короткая сцена, имевшая место много месяцев назад. Давно забытая, она внезапно возникла так ясно, будто это произошло только что. Уютный свет настольной лампы. Под ней зачитавшийся допоздна папаша Хаззард. Остальные, кроме нее, уже спят. Она тоже собирается уходить. Короткий поцелуй в лоб.

— Запереть дверь?

— Нет, беги наверх, я тоже скоро.

— Не забудешь?

— Нет, не забуду. — И папаша Хаззард шутливо прищелкнул языком. — Не беспокойся, я здесь надежно защищен. Здесь, в одном из ящиков, у меня есть револьвер. Специально держим от грабителей. Мать придумала, много лет назад… и с тех пор мы так и не увидели ни одного…

Она посмеялась сей мелодраматичной шутке и потом сказала:

— Да не воры у меня на уме, а самые лучшие мамины портьеры, которые могут вымокнуть, случись ночью гроза.

Тогда она смеялась. Теперь нет.

Итак, она знает, где достать оружие.

Суешь согнутый палец. Нажимаешь. И наступает покой, уверенность…

Машина встала. Патрис слышала, как рядом, щелкнув, открылась дверца. Она открыла глаза. Они стояли под кронами деревьев. Патрис узнала их симметричные ряды, спускающиеся к ним газоны, в глубине неясные очертания домов. Машина стояла на ее улице, но чуть дальше, в квартале от дома. Хватило ума высадить ее, чтобы не заметили, подальше от собственных дверей.

Джорджсон продолжал сидеть, ожидая, когда она поймет намек и выйдет. Патрис машинально взглянула на часы. Еще нет даже одиннадцати. Когда все случилось, было, должно быть, около десяти. Обратно ехали сорок минут — тише, чем туда.

Он видел, как она смотрела на часы. Ехидно улыбнулся:

— Выходит, выйти замуж не так уж долго, не так ли?

Да и умереть недолго, с затаенной ненавистью подумала она.

— Не хочешь… не хочешь пойти со мной, — прошептала она.

— Зачем? — нагло усмехнулся он. — Я тебя не хочу. Хочу только того, что в конце концов… будет в придачу к тебе. Ступай наверх в свою незапятнанную постельку. Во всяком случае, хочется в это верить. Правда, в доме этот… Билл.

Патрис почувствовала, как зарделось ее лицо. Но все это теперь не важно, не в счет. Кроме револьвера в квартале отсюда. И этого ненавистного типа здесь. Они должны непременно встретиться…

— Не высовывайся, — наставлял он. — Отныне никаких неожиданных поездок из города. Если не хочешь, чтобы я объявился и предъявил права на ребенка. Как понимаешь, теперь закон на моей стороне. Сразу заявлю в полицию.

— Знаешь что… подожди меня минутку. Я… быстро. Принесу тебе денег. Тебе же понадобятся… до следующей встречи.

— Твое приданое? — ядовито заметил он. — Так скоро? Между прочим, я не нуждаюсь. Некоторые в этом городке не умеют играть в карты. А потом, зачем давать мне то, что и так принадлежит мне? По крохам. Я подожду. Не нуждаюсь ни в каких милостях.

Патрис неохотно вышла из машины.

— Как с тобой связаться, если потребуется? — спросила она.

— Буду поблизости. Время от времени буду давать знать. Не бойся, не потеряюсь.

Нет, только сегодня, сегодня ночью, упорно повторяла она про себя. Еще до рассвета. Стану ждать — лишусь мужества. Делать операцию, удалить раковую опухоль на своем будущем надо не откладывая.

Куда бы он ни отправился сегодня, поклялась она, выслежу, найду, покончу с ним. Пусть даже погибну сама. Пусть даже на виду у сотни людей.

Дверца машины захлопнулась. Стив насмешливо приподнял шляпу.

— Спокойной ночи, миссис Джорджсон. Приятных снов. Попробуй заснуть на кусочке свадебного пирога. Если нет, возьми ломоть черствого хлеба. И так, и так — одна грязь.

Машина тронулась. Патрис, запоминая, впилась глазами в быстро удалявшийся номерной знак. Красные хвостовые огоньки скрылись за углом. Но номерной знак еще долго, как призрак, стоял перед ее глазами…

NY 09231

Потом и он постепенно растворился.

Совсем рядом с ней кто-то шагает по тротуару. Она слышит, как в тишине стучат высокие каблучки. Да это она сама. Мимо проплывают деревья. Кто-то шагает вверх по каменным плитам дорожки. Она слышит хруст щебня под ногами. Да это же она сама. Теперь кто-то стоит у дверей дома. Она видит чье-то отражение в стекле. Оно повторяет ее движения. Это она сама.

Открыв сумочку, пошарила рукой. Вот он, ключ. Ключ, который ей дали. Все еще у нее, почему-то удивилась она. Как странно приходить вот так домой, будто ничего не случилось, нащупывать в сумочке ключ, вставлять в дверной замок и… и входить в дом. Все еще приходить домой как ни в чем не бывало.

Мне нужно войти в дом, оправдывалась она. В этом доме спит мой малыш. Там, наверху, в данный момент. Вот туда я и иду; другого места у меня нет.

Вспомнила, как вечером ей пришлось солгать, попросив мамашу Хаззард присмотреть за Хью, пока она навестит новую подругу. Папаша Хаззард был на деловой встрече, Билла тоже не было дома.

Патрис зажгла свет в передней, закрыла за собой дверь. Постояла минуту, прислонившись спиной к дверному косяку. До чего же тихо в доме. Люди, доверяющие тебе, крепко спят. Они не ждут, что в благодарность за их доброту ты принесешь в этот дом позор и убийство.

Она продолжала неподвижно стоять. Все так тихо, так спокойно. Никто не догадывается, зачем она вернулась, что замышляет.

Ничего, ничего у нее не осталось. Ни дома, ни любви, ни даже собственного ребенка. Она лишалась даже этой будущей любви, бросала тень и на нее. Потеряет и сына, когда он подрастет и узнает, что она натворила.

И все он, этот человек. Ему было мало того, что он сделал с ней однажды. Теперь уже дважды. Разрушил ей две жизни. Сначала растоптал семнадцатилетнюю дурочку из Сан-Франциско, которая, на свою беду, случайно попалась ему на глаза. Раздавил ее, вытер ноги о ее простенькие мечты, наплевал на них. Теперь растоптал самозваную леди, которую зовут Патрис.

Больше никого не растопчет!

На мгновение ее лицо исказила мучительная гримаса. Патрис провела по лбу тыльной стороной ладони. Задержала руку. Ужасная слабость. В то же время твердая решимость. Словно пьяный, потерявший ориентацию, шатаясь, побрела к библиотеке.

Поставила посередине стола большую настольную лампу.

Шагнула к комнатному бару, открыла дверцу, плеснула в стакан немножко бренди и заставила себя выпить залпом. Внутри все обожгло.

Ведь когда идешь убивать, тебе это требуется.

Стала искать оружие. Сначала пошарила в ящиках стола. Там ничего не было. Только бумаги и всякая ненужная всячина. Но в тот вечер старик сказал, что револьвер где-то здесь, в этой комнате. В доме никто не говорил неправды, даже самой маленькой, — ни он, ни мать, ни… можно сказать, Билл. В этом большое отличие между ними и ею. Вот почему они жили в покое… а она его не обрела.

Патрис направилась к столу папаши Хаззарда. В нем ящиков и ящичков было больше, и она один за другим обыскала каждый из них. В самом нижнем ящике за громоздким гроссбухом что-то блеснуло. Вот он, засунут поглубже, в самый конец.

Достала. Его безобидный вид сначала даже разочаровал. Очень мал для такого большого дела, как лишить человека жизни. Полированный никель и кость. Вот эта рифленая выпуклость посередине, предположила она, и есть то место, где спрятана смерть. Рискуя по незнанию выстрелить и лишь надеясь, что сможет этого избежать, если не будет держать палец на спусковом крючке, нажала ладонью на казенную часть. Неожиданно — видно, случайно нажала там, где нужно, — она открылась, обнажив пустые черные гнезда.

Снова пошарила в ящике. Нашла не замеченную ранее картонную коробку. В коробке вата, в которой обычно хранят хрупкие капсулы с лекарством. Но вместо капсул увидела там тупорылые пули в стальных гильзах. Всего лишь пять патронов.

Один за другим вложила их в гнезда. Одно гнездо осталось пустым.

Закрыла патронник.

Примерила, войдет ли револьвер в сумочку. Попробовала рукояткой вверх. Вошел.

Закрыла сумочку и, захватив с собой, вышла в переднюю.

Достала телефонный справочник, открыла на слове «Гаражи».

Правда, он мог оставить машину и на улице. Но она так не думала. Он был из тех, кто ценит машины, шляпы и часы. Ценит все, кроме женщин.

Гаражи были помещены в алфавитном порядке. Так она и начала.

— У вас не ставили на ночь нью-йоркскую машину, номерной знак 09231?

В третьем по счету гараже ночной дежурный ответил:

— Да. Поставили несколько минут назад.

— Мистер Джорджсон?

— Ага, верно. А что у вас, мадам? Что вы хотите?

— Я только что в ней ехала, — объяснила Патрис. — Молодой человек подвез меня домой. И я забыла у него одну вещь. Мне надо с ним связаться. Прошу вас, это важно. Скажите, где его найти?

— Вообще-то мы этого не делаем, мадам, — ответили ей.

— Но я не могу попасть в дом. Понимаете, у него мой ключ!

— Почему бы вам не позвонить в дверь? — неприветливо возразил дежурный.

— Вот дурак! — взорвалась она. Выплеснувшаяся злость придала ее словам больше достоверности. — Во-первых, никто не должен знать, что я была с ним! Не стану же я привлекать внимание. Словом, не могу позвонить!

— Понял, мадам, — язвительно заметил служитель, — понял. — И, как бы ставя точку, прищелкнул языком. — Погодите, посмотрю.

Вернувшись, он сказал:

— Клиент уже какое-то время оставляет у нас машину. У нас записан адрес: 110, Декатур-роуд. Не знаю, там ли он еще…

Но Патрис уже повесила трубку.

Глава 40

Патрис открыла гараж своим ключом. Маленькой двухместной машины, на которой обычно ездил Билл, не было на месте. Но большой седан стоял в гараже. Задом вывела машину из гаража. Вернулась запереть дверь.

И тут к ней вернулось прежнее ощущение нереальности происходящего; ощущение, будто все происходит во сне. Состояние, близкое к сомнамбулизму, но в то же время полное понимание ситуации. Звуки чьих-то, а на самом деле ее, шагов по бетонной дорожке. Она словно испытывала раздвоение личности, и одно из ее «я» в бессильном ужасе наблюдало, как другое хладнокровно готовилось к своей страшной миссии. Отсюда, возможно, отстраненная реальность шагов, зеркальное воспроизведение ее собственных движений.

Патрис снова села в машину, дала задний ход, выводя ее на улицу, развернулась и помчалась вперед. Не сломя голову, но с уверенностью владеющего собой водителя. Чья-то рука, не ее — твердая, спокойная — потянулась к дверной кнопке и легким изящным движением заперла дверцу.

Снаружи, словно шары по дорожке кегельбана, накатывались на нее уличные огни. Но все до одного они пролетали далеко от цели, то с одной, то с другой стороны. Ни один не попал в центральную кеглю — в нее, в машину.

Должно быть, сама Судьба затеяла против меня игру в кегли, подумала Патрис. Но мне наплевать, пускай.

Потом машина остановилась. Как, оказывается, легко пойти на убийство.

Патрис не задумывалась над тем, как это будет происходить. Ей было все равно; она пойдет туда, и там все и случится.

Снова нажала на акселератор и, проехав мимо двери, свернула за угол. Там развернулась в обратную сторону, прижалась к тротуару и припарковала машину подальше от глаз.

Сунула под мышку сумочку. Выключила зажигание и вышла из машины. Торопливой походкой возвращающейся домой женщины дошла до угла, мимо которого только что проехала. Обычная в таких случаях торопливость; дамы спешат покинуть улицу, потому что в столь поздний час больше вероятности, что к ним станут приставать, нежели в дневное время.

На темной полоске тротуара перед длинным неопрятным двухэтажным зданием Патрис остановилась. Дом наполовину был занят под магазины, наполовину был жилым. Поэтому весь первый этаж занимали неосвещенные витрины, на втором тянулась длинная линия окон. На подоконнике одного из них белела бутылка с молоком. В другом горел свет, но шторы были задернуты.

В глубине между двумя витринами Патрис заметила одностворчатую дверь с витражом из разноцветных стеклянных квадратиков. Сквозь них едва пробивался тусклый свет.

Она подошла к двери, чуть тронула, и дверь легко открылась. На ней не было никакого замка, словом, одна видимость преграды. Внутри — заржавевший радиатор, бетонная лестница, слева у ее подножия ряд почтовых ящиков и кнопок. Нужная фамилия значилась у третьей кнопки, на чужой табличке. Просто фамилия предыдущего владельца была зачеркнута, и внизу вместо нее далеко не идеальным почерком кто-то нацарапал: «С. Джорджсон».

Этот человек никогда ничего не делал основательно, если не считать загубленные судьбы. В этих делах он был мастак.

Патрис поднялась по лестнице и пошла по коридору. Это было сооруженное на скорую руку временное жилье. Должно быть, при нехватках военного времени под жилье переделали чердаки или складские помещения расположенных внизу магазинов.

И как только здесь живут люди, смутно промелькнуло в ее голове.

Каково будет ему умирать, безжалостно подумала она.

Из-под двери выглядывала узкая полоска света. Патрис тихонько постучала, постучала второй раз. У него включено радио. Это отчетливо слышно через дверь.

Ожидая, когда ей откроют, молодая женщина машинально пригладила волосы, так обычно делают перед тем как войти.

Говорят, в такой момент бывает страшно. Говорят, охватывает неуправляемое возбуждение, слепое безрассудство.

Говорят. Но что они знают? Ничего такого Патрис не испытывала. Ни страха, ни возбуждения, ни слепой злобы.

Стив либо не слышал, либо не хотел открывать. Она повертела ручку, и эта дверь, как и внизу, оказалась незапертой и легко подалась. Да и зачем было ее закрывать, рассудила она, чего ему бояться? У него нечего брать, сам берет у других.

Переступив порог, Патрис плотно закрыла за собой дверь, чтобы никто не помешал.

Стива нигде не было видно. Всюду только следы его присутствия. Правда, жилье состояло из двух помещений — жилой комнаты и спальни — и он, должно быть, удалился в заднюю комнату. В дверном проеме виднелся свет.

Пальто и шляпа, в которых он был во время поездки, валялись на стуле. В стеклянной пепельнице вовсю дымила совсем недавно зажженная сигарета. На краю стола стоял недопитый стакан спиртного, к которому он в любую секунду вернется — отпраздновать провернутое нынче дельце. В виски цвета спитого чая еще плавал нерастаявший кубик льда.

При виде стакана вспомнились нью-йоркские меблирашки. Стивен всегда сильно разбавлял выпивку; любил покрепче, но свою сильно разбавлял, приговаривая: «Получается лишний стакан».

На этот раз лишнего стакана не будет. Это его последняя выпивка. (На этот раз можно было покрепче, насмешливо подумала она.)

Ее выводили из себя какие-то скрипучие звуки. Нестройные, диссонирующие. Скорее всего, это была музыка, но в ее состоянии эти звуки не воспринимались как музыка. Ее натянутые нервы страдали от них, как от скрежета жесткой щетки по ребристой жести. А впрочем, подумала она, ей все это только кажется, весь этот скрежет внутри нее самой.

Нет, вот он откуда. На стене она увидела маленький приемник на батарейках. Подошла поближе.

Что-то пел далекий голос. Кажется, о любви. Только она знала, что это место не для любви, а для смерти.

С силой, будто сворачивая шею цыпленку, Патрис крутанула ручку. В обеих комнатах воцарилась мертвая тишина. И там, и здесь.

Теперь-то он выйдет посмотреть, кто это сделал.

Повернулась лицом к дверному проему. Подняла сумочку к груди. Открыла, достала револьвер, обхватила рукоятку рукой. Без спешки, без дрожи, рассчитанными движениями.

Прицелилась в сторону двери.

— Стив, — не повышая голоса, позвала Патрис. — Выйди на минутку. Надо поговорить.

В эту минуту она не испытывала ни страха, ни любви, ни ненависти — ничего.

Он не выходил. Увидел ее в зеркале? Догадался? Неужели такой трус, прячется от женщины?

Сигарета продолжала дымить. В стакане по-прежнему плавал кубик льда.

Патрис переступила порог задней комнаты.

— Стив, — отрывисто повторила она. — Здесь твоя жена. Пришла к тебе.

Он не пошевелился, не ответил.

Выставив вперед револьвер, она огляделась по сторонам. Смежная комната располагалась под прямым углом, это была просто крошечная ниша для спанья. Сверху свисала лампочка. На потолке, будто воспаленный волдырь, образовался круг света. Рядом с железной раскладушкой — еще одна лампа. Почему-то она стояла на полу вверх ногами. Шнур от нее причудливой петлей висел в воздухе.

В тот момент, когда она вошла, негодяй, видимо, собирался ложиться спать. В ногах койки валялась рубашка. Только ее он успел снять. А теперь, наверное, пытается спрятаться на полу за койкой. Но торчит рука — не успел убрать, — комкающая постельное белье, тянущая его на себя. Из-за койки видна и голова — одна макушка, — спрятался, но не целиком. Другой руки не видно, но под складками белья просматриваются очертания спасающего шкуру труса.

Всмотревшись, Патрис разглядела пятку вытянутой ноги. Другой ноги не видно — наверно, поджал к груди.

— Вылезай, — насмешливо произнесла она. — Думала, что ненавижу мужчину. Теперь не знаю, кто ты есть на самом деле.

Женщина обогнула койку, увидела спину. Стив не двигался, но вся его поза говорила о стремлении исчезнуть, скрыться.

Достав из сумочки какую-то бумажку, Патрис швырнула в него.

— Это твои пять долларов. Помнишь?

Банкнота упала между лопатками и приклеилась к спине, будто ярлык или этикетка.

— Ты ведь так любишь деньги, — язвительно продолжала она. — Это тебе проценты. Поворачивайся и бери.

Выстрел был неожиданным. Словно эти слова послужили командой для револьвера, и он разрядился помимо ее воли. Патрис удивил толчок в руку, будто кто-то больно ударил по кисти. От вспышки она невольно зажмурилась и отвернула голову.

Стив не двигался. Даже не дрогнула лежавшая на спине пятидолларовая бумажка. Образующая изголовье железная трубка издала низкий, похожий на стон звук, а на штукатурке стены сбоку кровати, кажется, в тот момент, когда она открыла глаза, появилась черная оспина.

Она тронула его за плечо. «Это не я… Это не я…» — мелькнуло в голове. Он медленно, как бы увертываясь от ее щекотки, повернулся и растянулся плашмя на полу.

По лицу разлилась ленивая безмятежность. Приоткрытый рот вроде бы ухмылялся.

Глаза с присущей ему издевкой смотрели прямо на нее. Они будто говорили: «Ну, что теперь будешь делать?»

Можно было подумать, что ничего особенного не случилось. Лишь на виске рядом с глазом темнела маленькая полоска, будто вместо лейкопластыря кусочком лакированной кожи заклеили царапину. Но там, где голова касалась скомканной простыни, расплылось странное — темное в середине, светлое по краям — пятно.

В тесной комнатке кто-то отрывисто вскрикнул. Глухо, будто тявкнул испуганный пес. Должно быть, она сама, потому что в комнате, кроме нее, никого не было. Саднили, словно сорванные, голосовые связки.

— О Господи! — всхлипнула Патрис. — Выходит, и не надо было…

Она неверными шагами отступила назад. Не из-за маленькой блестящей, как мазок дегтя, полоски на его виске и не расслабленной позы Стива, будто говоривших, что ему лень подняться и проводить ее. Нет, ее не отпускали, приводили в ужас его глаза. Куда бы она, пятясь, ни шагнула, они были прикованы к ней. Шагнула в сторону — они оставались на ней. Шагнула в другую — и опять глядели на нее. Презрительный, высокомерный, насмешливый, безжалостный взгляд. И после смерти он смотрел на нее как при жизни…

Казалось, она даже слышит, как, растягивая слова, он презрительно говорит: «Куда теперь денешься? Зачем спешить? А ну вернись!»

В голове застучало: «Бежать отсюда!.. Пока никого нет!.. Пока не увидели!» Патрис резко повернулась и выскочила в дверь. Словно по движущейся навстречу бесконечной ленте, она побежала, размахивая руками, через другую комнату.

Налетела на дверь. Вместо того чтобы остановиться, — стала биться в нее, словно рвалась наружу не она, а бесконечная череда ее двойников.

Это не дерево, оно так не звучит… Зажала руками уши. Ей казалось, что она сходит с ума. Между тем удары не прекращались. Настойчивые, требовательные. С каждой секундой они становились все яростнее. В их грохоте потонул ее сдавленный крик. В нем было больше ужаса, чем в том, первом ее крике в той страшной комнате. Страх, на этот раз смертельный страх загнанного зверя, какого она никогда раньше не испытывала. Страх потерять любимое существо. Сильнейший из всех страхов.

Он сковал Патрис потому, что проникавший сквозь дверь сдержанный, но твердый голос принадлежал Биллу.

Еще до того как она его услышала, поняла это сердцем. Потом уже уши подтвердили ее предчувствие, и наконец до нее донеслись слова:

— Патрис! Открой! Открой же дверь! Патрис! Слышишь? Я знал, что найду тебя здесь. Открой, впусти меня или я выломаю дверь!

Оба — она запоздало, а он вовремя — вспомнили о замке. Все это время, как и раньше, замок не был заперт. С криком отчаяния женщина прильнула всем телом к двери, но поздно — ручка уже поворачивалась и образовавшаяся щель стала расти.

— Нет! Нет! — еле слышно повторяла она, налегая на дверь всем весом трепещущего тела.

Казалось, она ощущает на своем лице его напряженное дыхание.

— Патрис… впусти… меня! — требовал Билл.

После каждого слова щель расширялась, ее ноги беспомощно скользили по полу.

Они уже видели друг друга. В его глазах застыло страшное обвинение, страшнее, чем в глазах мертвеца. «Не гляди на меня, не гляди, — мысленно умоляла она. — Отвернись, иначе я не выдержу!»

Патрис постепенно отступала, но все еще пыталась, упираясь из последних сил, так что побелели кисти рук, преградить ему путь. Однако Билл уже просунул в дверь плечо. Наконец последним усилием он завершил неравное состязание. Ее как легкий лист отшвырнуло вместе с дверью. Учащенно дыша, Билл стоял уже рядом.

— Нет, Билл, нет! — машинально повторяла она, хотя просить уже было поздно. — Не входи. Если любишь, не входи.

— Что ты здесь делаешь? — отрывисто спросил он. — Зачем ты здесь?

— Я хочу, чтобы ты меня любил, — всхлипнула Патрис, словно обиженный ребенок. — Не входи. Хочу, чтобы ты меня любил.

Билл встряхнул ее за плечи:

— Я тебя видел. Зачем ты сюда пришла? Зачем, в такое время? — Отпустил. — А это что? — спросил он, поднимая револьвер, о котором она в смятении совсем забыла. Должно быть, уронила или швырнула на пол, когда бежала из спальни. — Принесла с собой? — Снова подошел к ней. — Патрис, отвечай же! — с несвойственной ему еле сдерживаемой яростью потребовал он. — Зачем ты сюда пришла?

Ей отказал голос. Наконец с трудом выдавила:

— У… убить его.

И вдруг стала падать. Пытаясь удержать, Билл подхватил ее за талию.

Патрис, как нищенка, хваталась руками за отвороты пиджака, за его рубашку, тянулась к нему руками.

Билл резким движением освободился от ее рук.

— И убила? — воскликнул он.

— Убил… кто-то. Кто-то уже… Там. Он убит, — пролепетала женщина.

Патрис, дрожа, спрятала лицо у него на груди. Приходит момент, когда больше невозможно оставаться одной. На кого-то надо опереться. Кто-то должен тебя поддержать, пусть через несколько мгновений он тебя отвергнет, и ты это знаешь.

Билл отпустил ее. Как ужасно остаться одной, даже на короткую минуту. Как же она держалась все эти месяцы, все эти годы?

Непостижимая вещь жизнь, такая причудливая. Убит человек. Любовь разнесло на куски. А в пепельнице по-прежнему дымит сигарета. И в стакане с виски болтается нерастаявший кубик льда. То, что хотел бы сохранить, не сохранилось, а ничего не значащие вещи остаются навсегда.

Билл появился в дверях задней комнаты. Какой у него странный взгляд. Слишком пристальный, спокойный. Патрис не могла понять, что именно ей не нравилось, но ей не хотелось, чтобы он так смотрел. Другие пускай смотрят. Только не он.

Билл поднес к лицу револьвер, понюхал. Мрачно кивнул головой.

— Нет. Нет. Я не убивала. Умоляю, поверь мне… — снова проговорила Патрис.

— Из него только что стреляли, — констатировал он.

Его печальный взгляд как бы говорил: почему не хочешь мне сказать? Почему не снимешь с себя этот груз? Я все пойму. Он не сказал этого, но его глаза, кажется, говорили именно это.

— Нет, я не убивала. Только выстрелила, но не попала, — повторила женщина.

— Ладно, — спокойно ответил Билл с тем усталым выражением лица, когда не верят, а просто пытаются замять разговор.

И вдруг он сунул револьвер в карман пиджака, словно потеряв к нему интерес, будто у него были дела куда более важные. Застегнув пиджак, Билл шагнул к ней; в его движениях сквозили решимость, целеустремленность и энергия, которых недоставало прежде. Как бы защищая, он обнял ее за плечи. (Убежище, которое она искала всю жизнь и обрела только теперь, когда уже поздно.) Но на этот раз не просто поддержал, а торопливо повлек к двери.

— Уходи отсюда, скорее, — сурово приказал он. — Как можно быстрее беги на улицу. Давай, давай. Тебя не должны здесь видеть. Наверное, с ума сошла, заявившись сюда!

— Сошла, — всхлипывая, согласилась Патрис. — Действительно сошла.

Она упиралась, не желая приближаться к двери. И вдруг, вырвавшись, повернулась к нему лицом, отталкивая от себя его руки.

— Нет, подожди. Сначала выслушай меня. Ты должен знать. Не хотела тебя вовлекать, но теперь, когда ты здесь… Я далеко зашла, но дальше не пойду. — Потом добавила: — Дальше, чем была.

Билл отчаянно тряхнул ее за плечи, словно пытаясь привести в чувство.

— Не теперь, — быстро проговорил он. — Неужели не соображаешь? В соседней комнате лежит покойник. Представляешь, что будет, если тебя здесь увидят? В любой момент кто-нибудь сунет голову…

— Какой же ты глупый, — жалостливо протянула она. — Это ты ничего не понимаешь. Хуже уже не может быть. Неужели не видишь? Меня уже видят! Видит единственный, кто имеет для меня значение, — чуть слышно продолжила она. — От кого теперь бежать, от кого еще прятаться? — Она устало провела рукой по глазам. — Пускай приходят. Веди их сюда.

— Если не думаешь о себе, — яростно убеждал он, — подумай о матери. А я-то думал, ты ее любишь, считал, что она для тебя что-то значит. Что после всего этого с ней будет? Хочешь ее убить?

— Кто-то уже мне это говорил, — отрешенно произнесла Патрис. — Не помню, кто. И где.

Осторожно приоткрыв дверь, Билл выглянул в коридор. Прикрыв дверь, вернулся к ней.

— Никого не видно. Не понимаю, как не услышали выстрел. По-моему, соседние комнаты не жилые.

— Нет, сейчас и время, и место, — упрямо твердила она. — Слишком долго я собиралась тебе сказать. Никуда отсюда не пойду…

Билл скрипнул зубами.

— Если так, возьму на руки и понесу! Послушай же меня! Очнись!

— Билл, я не имею права на твою защиту. Я не…

Он закрыл ей рот ладонью. Схватил ее и поднял на руки. Патрис, онемев, беспомощно смотрела на него. Потом опустила глаза. Больше не сопротивлялась. Билл понес ее к двери, по коридору, вниз по лестнице, по которой она так решительно совсем недавно поднялась. Только у выхода на улицу поставил женщину на ноги.

— Постой минутку, выгляну наружу, — бросил он. По ее покорному виду понял, что с упрямством покончено. — Никого нет. Ты ведь оставила машину за углом? — Она не успела удивиться, откуда ему это известно. — Держись рядом, отведу тебя в машину.

Патрис, прильнув к нему, двумя руками уцепилась за его руку, и они, прижимаясь к стене, торопливо двинулись вперед. Пути, казалось, не было конца. Никто их не увидел. Более того, кругом не было ни души. Только раз из подвала выскочила кошка. Патрис не издала ни звука, только плотнее прижалась к нему. После короткой остановки пошли дальше. Завернули за угол. Машина была на месте, в десятке шагов. Перебежали по диагонали переулок. Открыв дверцу, он подсадил Патрис внутрь. Захлопнув дверцу, остался снаружи.

— На ключи. Теперь отведешь ее домой и… — сказал он.

— Нет, — горячо зашептала она. — Нет! Только с тобой! А ты куда? Что собираешься делать?

— Не понимаешь? — строго проговорил Билл. — Хочу, чтобы тебя там не было. Вернусь туда один. Должен. Надо посмотреть, не осталось ли там чего связанного с тобой. Ты должна мне помочь. Патрис, что ему от тебя было нужно? Не хочу знать, из-за чего, сейчас не время, только скажи, что?

— Денег, — коротко ответила она.

Патрис увидела, как он судорожно вцепился в край дверцы, словно собирался ее оторвать.

— Наличными или чеком?

— Чеком, — испуганно ответила она. — Только раз, примерно месяц назад.

Теперь он задавал конкретные вопросы.

— Когда чек вернулся, уничтожила его?

— Я его не получила. Он намеренно оставил чек у себя. Наверно, где-то спрятал.

По тому, как Билл напрягся и судорожно вздохнул, Патрис поняла, что ее последние слова напугали его больше, чем все сказанное до того.

— Вот это да! — воскликнул он. — Надо во что бы то ни стало отыскать этот чек. Пусть даже на это уйдет вся ночь. — Наклонился к ней. — Что еще? Какие-нибудь письма?

— Никаких, — поспешно заявила она. — За всю жизнь не написала ему ни строчки. Рядом с ним валяется пять долларов, но мне они не нужны.

— Лучше тоже забрать. Больше ничего? Уверена? Думай, Патрис. Думай как следует.

— Погоди; в тот вечер на танцах… — испуганно пролепетала она, — он, кажется, записал номер моего телефона. Нашего телефона. В маленькую черную записную книжку, которую носил с собой. — Она заколебалась. — И еще одна вещь.

— Что? Не бойся, говори. Так что? — торопил ее Билл.

— Билл… сегодня вечером он заставил меня оформить с ним брак. В Гастингсе.

На этот раз его рука стукнула по двери будто молотом.

— Рад, что он… — со злостью процедил он, не закончив фразы. — Подписалась собственной фамилией?

— Нашей семьи, — призналась Патрис. — Он меня вынудил. Ради этого он все и затеял. Через пару дней судья пришлет ему свидетельство. По этому адресу.

— Ладно, с этим успеется, — поморщился Билл. — Завтра съезжу и все улажу. Деньги творят чудеса.

Похоже, он на что-то решился.

— Поезжай домой, Патрис, — последовал приказ. — Возвращайся домой.

Она в страхе схватила его за руку:

— Нет… Что ты собираешься делать?

— Вернусь обратно. Надо.

Она попыталась его удержать.

— Нет, Билл, нет. Кто-нибудь зайдет. Тебя увидят. Билл, — умоляла она, — ради меня… не ходи туда.

— Неужели не понимаешь, Патрис? Твоего имени не должно там быть. Там, наверху, мертвый человек. Нельзя, чтобы нашли какую-нибудь связь с тобой. Ты его не знаешь, никогда не видела. Я должен забрать те вещи — чек, записную книжку. Надо от них избавиться. Еще лучше, если бы я только смог убрать оттуда его самого, бросить где-нибудь подальше отсюда, чтобы не так скоро опознали. Его, возможно, вообще могли бы не опознать. Он нездешний, вряд ли кто станет интересоваться его внезапным исчезновением. Перелетная птица — появился и пропал. Если же найдут в комнате, сразу установят, кто он такой, а это потянет за собой многое другое.

Патрис увидела, что Билл разглядывает машину, будто прикидывая, годится ли она в качестве гроба.

— Я тебе помогу, Билл, — вдруг решительно заявила она. — Помогу… во всем. — Увидела, что он смотрит на нее с сомнением. — Ну позволь мне, Билл. Позволь. Это малая толика… какой я могу искупить все мной содеянное.

— Ладно, — согласился он. — Во всяком случае, без машины мне не обойтись. — Он втиснулся в машину. — Дай-ка на минутку баранку. Покажу, что мне нужно.

Продвинув машину немного вперед, остановился. Поставил ее так, что за линию домов выступал лишь капот, остальная часть оставалась в тени переулка.

— Погляди со своего места, — начал объяснять Билл. — Видишь ту дверь?

— Не вижу. Правда, представляю, где она расположена, — ответила Патрис.

— Это я и имею в виду. Когда выйду и закурю сигарету, подгонишь машину прямо туда. Пока остаешься здесь. Если увидишь что-то подозрительное, не стой. Поезжай вперед не разворачиваясь. Прямо домой.

«Нет, — упрямо думала она, — никуда не уеду. Не сбегу, не оставлю тебя одного». Но ему этого Патрис не стала говорить.

Билл вышел из машины, постоял немного, осторожно огляделся вокруг.

— Ладно, — наконец сказал он. — Все спокойно. Пожалуй, можно идти. — Подбадривающе потрепал ее по руке. — Не бойся, Патрис. Может, нам повезет. Ведь мы с тобой новички в этих делах.

— Может, повезет, — до смерти напуганная, повторила она.

Билл решительно двинулся своей обычной так нравившейся ей походкой. Не прячась, не пригибаясь. Почему это так важно для нее именно сейчас, подумала она. Во всяком случае то, что они собираются делать, не кажется ей таким страшным.

Билл вошел в дом, где лежал покойник.

Глава 41

Казалось, Билл пробыл там вечность. Никогда еще время не тянулось так медленно.

Кошка, которая испугала ее раньше, вернулась. Патрис смотрела, как животное медленно, опасливо крадется к месту, с которого ее спугнули. Кошку было видно, пока она перебегала дорогу. Потом ее поглотила тень от домов.

Ты можешь задушить крысу, позавидовала женщина кошке, и тебя за это только похвалят. А ведь твоя крыса лишь кусает, крови не пьет.

Блеснула короткая вспышка.

Поразительно, как отчетливо видно пламя спички. Крошечное, почти мгновенное и такое живое. Словно светящаяся желтая бабочка, прикрепленная на секунду с распростертыми крыльями к черному бархату и тут же снова отпущенная на волю.

Патрис немедленно нажала на стартер, свернула за угол и бесшумно подкатила к условленному месту. В ночной тиши коротко проурчал мотор и прошуршали шины.

Билл, не дожидаясь, бросил сигарету и снова скрылся за дверью.

Она не знала, куда он собирался… собирался погрузить то, что вынесет. Спереди или сзади. Патрис дотянулась до задней дверцы и оставила ее открытой. Затем она уставилась прямо перед собой, не в состоянии двинуть шеей.

Слышала, как открылась дверь, но была не в силах повернуть головы. Пыталась заставить себя, но никак не могла взглянуть в ту сторону.

Слышала хруст медленных тяжелых шагов по тротуару — его шагов — и сопровождающий их более мягкий звук, вроде как по земле что-то тащили.

И вдруг услышала нетерпеливый голос Билла (показалось, прямо над ухом):

— Переднюю дверцу. Переднюю.

Ей было не повернуть головы. Но руки, по крайней мере, двигались. Не глядя потянулась к дверце, открыла ее. Слышала, как, будто в носике закипающего чайника, булькает в горле.

Кто-то буднично уселся рядом, скрипнув кожей сиденья. Толкнул локтем в бок.

Мышцы расслабились. Патрис стремительно повернулась.

Прямо перед глазами — его лицо. Нет, не Билла. Широко открытые насмешливые глаза. Эта страшная голова качнулась в ее сторону, и Патрис оказалась с ней лицом к лицу. Даже после смерти Стивен не отпускал ее…

Из горла женщины вырвался сдавленный крик ужаса.

— Ну-ка, перестань! — раздался из-за покойника голос Билла. — Садись сзади. Я буду за рулем. Он рядом со мной.

Звук его голоса подействовал успокаивающе.

— Я не хотела, — невнятно пробормотала Патрис.

Не помня себя, хватаясь за машину, она перебралась на заднее сиденье.

Билл, видно, понимал, что с ней происходит, но даже не обернулся.

— Говорил тебе, езжай домой, — спокойно напомнил он.

— Все в порядке, — заверила она дребезжащим, как на заигранной пластинке, голосом. — Все в порядке. Поезжай.

Хлопнула дверца, и они тронулись.

Билл, держа одну руку на баранке, медленно тронул машину. Другой рукой он надвинул шляпу на маячившее рядом лицо.

Не оборачиваясь, Билл постарался найти для нее ободряющие слова.

— Слышишь меня?

— Да, — еле слышно откликнулась Патрис.

— Постарайся не пугаться. Не думай о нем. Пока нам везет. Чек с записной книжкой были у него. Смотри на все это так: у нас должно получиться. И не иначе. Тем самым и мне поможешь. Понимаешь, твое нервное напряжение передается мне.

— Я в полном порядке, — дрожащим голосом заверила Патрис. — Успокоюсь. Буду держать себя в руках. Поехали.

Дальше ехали молча. Да и как иначе в такой-то поездке?

Она отводила глаза. Смотрела в сторону, сколько могла; когда уставала, смотрела в потолок. Или на пол прямо перед собой. Куда угодно, только не вперед, не туда, где, знала она, одновременно покачиваются две головы.

Старалась следовать совету Билла не думать. «Мы возвращаемся с танцев, — внушала она себе. — Он везет меня домой из „Кантри-клуба“, только и всего. На мне то черное платье с золотыми кружочками. Видишь? То самое черное платье с золотыми кружочками. Мы поссорились, поэтому я… я сижу сзади, а он впереди один».

Патрис вытерла холодный влажный лоб.

«Он везет меня из кино, — представляла она. — Мы смотрели… смотрели… смотрели…»

Неожиданно она произнесла вслух:

— Как называется картина, которую мы сейчас смотрели?

— Молодец, — отозвался Билл. — То, что надо. Хорошая мысль. Сейчас назову. А ты думай дальше. — Поразмышляв, он предложил: — Марк Стивенс в «Хотелось бы знать, кто ее сейчас целует». — Они вместе смотрели эту картину днем, тысячу лет назад (в прошлый четверг). — Рассказывай с самого начала. Запнешься, помогу.

Было трудно дышать, на лбу все время выступал пот.

«Он писал песни, — вспоминала она про себя, — повел свою молочную сестру в… варьете и услышал, как одну из его песен поют со сцены».

Машина повернула, и обе головы качнулись. Одна почти упала на плечо водителю. Кто-то невидимый их раздвинул.

Патрис поспешно зажмурилась.

— Когда… вступает мелодия песни, давшей название фильму? — запинаясь, спросила она. — Это та, в начале, которую они слышали с балкона?

Машина встала под светофором. Рядом, колесо в колесо, остановилось такси.

— Нет, она… — начал Билл, взглянув на такси. — Это была… — Он снова повернулся к такси, глядя на него отсутствующим взглядом, как смотрят на предмет, когда вспоминают что-то не относящееся к нему. — Это была «Привет, крошка». Под нее еще танцевали, помнишь? А заглавная песня появляется в конце. Вспомни, он еще никак не мог найти слова.

Светофор переключили. Такси сразу рванулось вперед. Патрис прикусила зубами руку. «Не могу. Больше не могу, — пронеслось в голове. Хотелось крикнуть: — Открой дверь! Выпусти меня! Я не такая смелая! Думала, что смогу, но не… Будь что будет, только выпусти меня скорей!»

Паника, такое состояние называется паникой.

Она впилась зубами в руку. Панический страх отхлынул.

Теперь они ехали быстрее. Но не настолько быстро, чтобы вызвать подозрение или привлечь случайный взгляд. Наконец достигли пригородов, поехали вдоль проходящей справа железнодорожной ветки. Теперь можно было ехать побыстрее.

Потребовалось время, прежде чем Патрис осознала, что главная опасность миновала. Они находились уже за пределами Колфилда, по крайней мере покинули его плотно застроенную центральную часть. И к счастью, ничего не случилось. Ничего непредвиденного. Не задели никакой машины. Не подошел ни один полицейский, чтобы сделать замечание, заглянуть в машину. Пока ни одного происшествия. Но что происходило в душе…

Патрис казалось, что внутри у нее все высохло, съежилось, а на сердце появились неизгладимые старческие морщины.

«В эту ночь умер не только он, — думала она. — В этой машине, где-то по пути, умерла я. Так что все было напрасно. Лучше бы остаться там, остаться живой, взять на себя всю вину, сполна принять кару».

Теперь они ехали по открытой местности. Позади остались последние сооружения — расположенная, как подобает, за городской чертой фабрика картонных коробок, труба заброшенной пивоварни. Дорога начала подниматься вверх. Создавалось впечатление, что цепь железнодорожных вагонов все глубже уходит под землю. Аккуратное дорожное покрытие, по которому ехали ближе к городу, кончилось. Начался крутой подъем по заросшему сорняками и кустарником склону.

Билл без видимой причины вдруг затормозил. Съехал двумя колесами на обочину ближе к железнодорожным путям и остановился. Машина встала на самом краю обрыва, который начинался почти сразу за дверцей.

— Зачем здесь? — шепотом спросила она.

— Слушай. — Билл показал вниз. — Слышишь?

Там будто давили орехи. Толстый слой орехов, по которым едут машины и давят их.

— Не хочу, чтобы он оставался в городе, — сказал Билл.

Он вышел из машины и стал осторожно спускаться по склону. Наконец он остановился, поднял что-то с земли — должно быть, камень — и бросил вниз. Повернув голову, прислушался. Постояв немного, поднялся наверх.

— Идет товарный состав. Из города, — сказал он. — По внутреннему пути, что прямо под нами. Видел фонарь на одном из вагонов. Состав очень длинный — думаю, порожняк — и движется очень медленно, еле ползет. Бросил камень, он ударился в крышу.

Патрис уже обо всем догадалась. По коже поползли мурашки.

Наклонившись над телом, Билл принялся обшаривать карманы. Оторвал что-то от внутреннего кармана пиджака. Ярлык или что там.

— Они не всегда выезжают сразу, как пассажирские. Может остановиться у большого шлагбаума впереди — знаешь, где. Локомотив, должно быть, как раз подъезжает к нему…

Патрис с трудом подавила отвращение — решила на этот раз попытаться помочь, хотя понимала, что здесь будет еще хуже, чем там, в дверях.

— Мне… тебе по… — спросила она, собираясь выйти вместе с ним из машины.

— Нет, — ответил Билл, — не надо. Оставайся здесь и следи за дорогой. Склон крутой, и когда по нему что-нибудь докатится до определенного места, то дальше просто полетит вниз. Ниже отвесная стена, обрыв. — С этими словами он как можно шире открыл переднюю дверцу. — Как на дороге?

Патрис посмотрела назад. Потом вперед. Впереди дорога шла вверх, что улучшало видимость.

— Пусто, — объявила она. — Ни одного движущегося огня.

Билл наклонился, протянул куда-то руку… Перед ней возникли две головы и две пары плеч. Через минуту на переднем сиденье никого не осталось.

Она отвернулась, изо всех сил стараясь смотреть на дорогу.

«Никогда больше не смогу сидеть в этой машине на переднем сиденье, — мелькнуло в голове. — Будут удивляться, но я не сяду под любым предлогом, буду всегда помнить, кто здесь был сегодня ночью».

Билл тяжело спускался по склону — приходилось удерживать двойной вес. Один раз оба вдруг исчезли из виду, — видно, Билл споткнулся… У нее перехватило дыхание, но чем она могла помочь?

Но Билл удержался на ногах.

Потом, когда их было видно только выше пояса, он наклонился, как будто укладывая что-то перед собой, и, когда выпрямился, оказалось, что он один.

Стоял и ждал.

Это было авантюрой, игрой наобум. Хвостовой вагон мог уже проехать и… тогда никакой другой поезд не увезет этот груз. Останется пустой путь, и, как только рассветет, станет видно, что на нем лежит труп.

Однако Билл угадал. Звук раздавленных орехов стал постепенно замирать. Вагоны один за другим вздрогнули раз, потом другой и встали.

Ее спутник наклонился снова.

Патрис вскинула руки, затыкая уши, но опоздала. Звук долетел до нее.

Это был гулкий удар. Будто сбросили тяжелый мешок. Только мешок от такого удара лопается. Этот не лопнул.

Она, закрыв глаза руками, уткнулась головой в колени.

Когда подняла глаза, Билл уже стоял перед ней. Он держал себя в руках, но было видно, что его вот-вот стошнит.

— Попал, — сообщил он. — Упал прямо посередине крыши. Мне было видно даже в темноте. Только вот шляпа улетела.

Ей хотелось закричать: «Не надо! Не говори! Не хочу знать! И без того слишком много знаю!» Но сдержалась. Да и он замолчал.

Не дожидаясь, когда тронется поезд, Билл сел в машину и взялся за руль.

— Тронется, — сказал он. — Должен тронуться. Он уже на выходе. Не стоять же ему всю ночь.

Вывел машину на дорогу и развернулся в сторону Колфилда. Никогда еще на дороге не было так пустынно.

Билл включил дальний свет. Тихо спросил:

— Хочешь пересесть ко мне?

— Нет, — ответила она сдавленным голосом. — Не могу! Только не туда.

Он, казалось, понял. Сочувственно добавил:

— Просто хотел, чтобы тебе не было одиноко.

— Теперь, где бы ни сидела, всегда буду совсем одна, — тихо проговорила она. — И ты тоже. Будем в одиночестве даже вместе.

Глава 42

Дернув тормозами, машина встала. Билл вышел и сел рядом с Патрис. Несколько долгих мгновений они сидели неподвижно. Она — спрятав лицо у него на груди, словно пытаясь укрыться от этой ночи, от всего, что произошло. Он — положив руку ей на голову, как бы успокаивая и оберегая.

Сидели не двигаясь. Молчали.

Теперь я должна ему все сказать, с ужасом думала она. Настало время. Но хватит ли сил?

Патрис наконец подняла голову и открыла глаза. Билл остановил машину за углом, не доезжая до их дома. (Его дома. Как она может теперь называть дом своим? Как сможет войти туда после всего случившегося нынешней ночью?) Остановился не у дверей, а за углом, не на виду. Сделал это, чтобы дать ей возможность рассказать ему.

Билл достал сигарету, раскурил и взглядом предложил ей. Патрис покачала головой. Тогда он выбросил сигарету в окно.

Его лицо было так близко, что она чувствовала свежий запах табака. «Больше никогда не будем так близко друг к другу, — подумала она, — никогда, после всего того, что я наделала и что сейчас скажу».

— Билл, — прошептала она.

Это был слабый, жалкий шепот. Так ничего не получится. Надо ведь сказать такие трудные слова.

— Да, Патрис? — тихо отозвался он.

— Не зови меня так. — Стараясь говорить как можно тверже, Патрис в отчаянии повернулась к нему. — Билл, я должна кое-что тебе сказать. Не знаю, как начать, не знаю, как… Но ради Бога выслушай меня, ты никогда не хотел меня выслушать!

— Ш-ш, Патрис. — Билл, будто успокаивая капризного ребенка, погладил ее по волосам. Еще и еще…

Она застонала как от боли:

— Не надо… не надо…

— Я знаю, — задумчиво произнес он. — Знаю, что тебе так мучительно, так трудно сказать. Что ты не Патрис. Не жена Хью. Так?

Она хотела заглянуть ему в глаза, но его отсутствующий взгляд был устремлен куда-то вдаль, за ветровое стекло.

— Это я уже знаю, — продолжал Билл. — Всегда знал. Узнал в первые же недели, как ты появилась здесь. — Он ласково прильнул щекой к ее волосам. — Так что не надо переживать, Патрис. Не сокрушайся. Не ищи слов.

Патрис горько всхлипнула.

— Отнял у меня последнюю возможность искупить вину, — с безысходным отчаянием вымолвила она. — Даже это.

— Тебе не в чем себя винить, Патрис.

— Всякий раз, когда ты так меня зовешь, это ложь. Я не могу вернуться с тобой в дом. Никогда больше. Опоздала на два года, но по крайней мере теперь дай мне рассказать. О Господи, дай мне высказать! Патрис Хаззард погибла в поезде, вместе с твоим братом. Меня бросил негодяй, которого звали…

Билл закрыл ей рот ладонью, как тогда, в квартире Джорджсона. Но мягче, нежнее.

— Не хочу знать, — сказал он. — Не хочу слышать. Неужели не понимаешь, Патрис? — Он отнял руку, но она, как он того и хотел, молчала. Так было лучше. — Неужели не понимаешь меня?

Билл беспомощно оглянулся вокруг, как бы пытаясь найти что-то такое, что могло бы ее убедить. Чего он никак не мог найти. Снова посмотрел на нее. Тихо заговорил, изливая душу:

— Какая мне разница, что когда-то была другая Патрис, не похожая на тебя? Девушка, которую я в жизни не видел. Допустим, их две. На свете живут тысячи Мэри, тысячи Джейн. Но для мужчины, который любит Мэри, в целом мире существует только его Мэри и никто больше. То же самое и со мной. Однажды в мою жизнь вошла девушка по имени Патрис. И она единственная для меня в целом мире. Я люблю не имя, люблю девушку. Кого же мне любить? Если имя дали в церкви, значит, люби; а если она взяла его сама, значит, не люби?

— Но она же украла имя, взяла от умершей. А до того лежала в объятиях другого и явилась в твой дом с ребенком…

— Нет, не так, совсем не так, — с ласковым упрямством повторял он. — Ты все еще не понимаешь, не хочешь понять. Она, эта девушка, стала существовать только с того момента, когда я ее увидел, когда во мне зажглась любовь. До этого ее не существовало. Ее породила моя любовь. Уйдет любовь — не станет и ее. Да, да, именно так, потому что она и есть моя любовь. До этого не было ничего. Пустота. С любовью всегда так бывает. Ее не знаешь заранее. А люблю я именно тебя. Такую, какой я тебя увидел. Ту самую, которая в данный момент в моих объятиях. Которую я сейчас целую… еще… и еще. Не имя на свидетельстве о рождении. Не имя на парижском свидетельстве о браке. Не кучу костей, которые достали из-под обломков вагона и где-то рядом зарыли. Для меня имя любимой — Патрис. Моя любовь другого имени не знает и не хочет знать.

Не дав ей опомниться, Билл исступленно прижал ее к себе. Его губы отыскали ее рот. Целовал, приговаривая между поцелуями:

— Ты — Патрис. Всегда будешь Патрис. Будешь только Патрис. Я даю тебе это имя. Сохрани его для меня. Навсегда.

Слившись в одно целое, они долго лежали так. Их слила в одно любовь. Обвенчали кровь и ненависть.

Потом Патрис тихо прошептала:

— Значит, ты знал и ни разу…

— Не сразу, не мгновенно, — мягко перебил он ее. — В жизни так не бывает. Медленно, постепенно. Кажется, я стал подозревать тебя через неделю-другую после твоего появления. Не помню, когда появилась уверенность. Думаю, в тот день, когда покупал авторучку.

— Должно быть, ненавидел меня тогда, — прошептала женщина.

— Нет, не тебя. Себя, за то что опустился до такой низости. (И все равно было никак не удержаться, как бы я ни сопротивлялся!) И знаешь, что со мной стало? Я страшно испугался. Приходить в ужас надо было тебе, а испугался я. Подумал, что ты испугаешься и тогда я тебя потеряю. Я был уверен, что никогда тебя не выдам — страшно боялся тебя потерять. Знаешь, мне тысячу раз хотелось тебе сказать, но я опасался, что ты сбежишь. Твоя тайна давила меня больше, чем тебя.

— Но вначале. Почему ты ничего не сказал сразу? Уверена, что сначала ты не оправдывал меня.

— Нет, конечно нет, — подтвердил Билл. — Моей первой реакцией, как и следовало ожидать, были возмущение, неприязнь. Правда, я немного сомневался. Кроме того, все это затрагивало жизнь слишком многих людей. Прежде всего матери. Я не мог рисковать хотя бы ради нее. Сразу после утраты Хью. Это могло ее убить. В равной мере нельзя было посеять у нее сомнения, это бы разрушило ее счастье. Потом мне хотелось узнать, какова цель этой игры. Думал, что если не буду тебя трогать, оставлю в покое… Так вот, я дал тебе волю, а никакой игры не обнаружил. Ты оставалась самой собой. С каждым днем мне становилось все труднее относиться к тебе с недоверием, хотелось смотреть на тебя, думать о тебе, восхищаться тобой. Потом тот случай с завещанием…

— Ты уже знал и все равно не остановил их…

— В этом не было ничего опасного. Там черным по белому было внесено имя Патрис Хаззард. В случае необходимости было очень легко поломать все завещание или, я бы сказал, ограничить его буквальным толкованием. Доказать, что ты и Патрис Хаззард не одно и то же лицо, и потому не ты фигурируешь в завещании. Закон — это не безнадежно влюбленный парень; закон придает значение имени. Я аккуратно, не выдавая себя, расспросил нашего адвоката, и его разъяснения окончательно меня успокоили. Но этот случай раз и навсегда убедил меня, что здесь не было никакой игры, никаких скрытых мотивов. Хочу сказать, что ты не помышляла ни о каких деньгах. Патрис, испуг и искреннее отвращение, написанные на твоем лице в тот вечер, когда я пришел тебе сказать, что завещание подписано, не могла бы изобразить ни одна самая искусная актриса. Лицо, белое как полотно, до смерти испуганные глаза, будто ищущие, куда бежать. Руки как лед. Это была не игра, а выражение неподдельного отчаяния. И тут я получил ответ. В тот вечер я понял, чего ты действительно хочешь, что заставило тебя пойти на все это: желание покоя, безопасности, защищенности. Как только я нашел ответ, все эти чувства я заметил на твоем лице. Я видел их сотни раз за день. Особенно когда ты глядела на малыша. Всякий раз, когда говорила: «Я иду к себе». В том, как ты это произносила: «К себе». Я читал их в твоих глазах, когда ты всего лишь смотрела на занавески на окнах, ласково расправляя их. Мне почти слышалось, как ты говоришь: «Они мои, я здесь живу». И всякий раз, когда я был этому свидетелем, со мной что-то происходило. Я любил тебя все больше. Мне хотелось, чтобы тебе все это принадлежало по праву, навсегда; чтобы никто и ничто не могли у тебя этого отнять… — Билл заговорил еще тише, чуть слышно. — Рядом со мной. Как моя жена. Я все еще хочу, чтобы так было. А теперь во сто раз больше, чем прежде. Ответишь мне сейчас? Скажешь ли, что согласна?

В глазах Патрис расплывалось его лицо…

— Поехали домой, Билл, — устало, со счастливой улыбкой промолвила она. — Отвези Патрис в свой дом.

Глава 43

Когда он затормозил, Патрис на мгновение показалось, что дом горит, что все внутри объято пламенем. Только когда она отпрянула от окна и прижалась к нему, то поняла, что это просто яркое освещение. Особенно яркое на фоне бледного рассвета, ровное, немигающее. Светлился изо всех окон на обоих этажах, озаряя газон до самой проезжей части. В доме что-то случилось.

Толкнув ее локтем, Билл молча показал на номерной знак стоявшей впереди машины. На нем в свете фар четко выделялись две зловещие буквы: MD.[2] Четкие, пугающие, бросающиеся в глаза. Словно череп и кости на флаконе с ядом. Эти буквы внушали такой же страх.

«Доктор Паркер», — мелькнула мысль.

Билл, открыв дверцу, выскочил из машины. Патрис за ним.

— А мы все это время сидели там! — воскликнул он.

Они помчались по плиткам дорожки, он впереди, она, еле поспевая, следом. Доставать ключ не потребовалось. Когда Билл потянулся за ним, дверь сама распахнулась. Их встретила одетая в цветастый купальный халат тетушка Джози. Ее испуганное лицо было одного цвета с седыми волосами.

Они не спрашивали, что случилось. И без того все было ясно.

— С половины двенадцатого, — коротко сообщила тетушка Джози, закрывая дверь. — Доктор находится у нее с полуночи и до сих пор. Хотя бы позвонили, — упрекнула экономка. — Сказали бы, где вас найти. — Потом, обращаясь больше к Биллу, добавила: — Светает. Надеюсь, вечеринка удалась. Уверена, что так оно и есть. Знаю одно: запомнишь ее на всю жизнь, больше чем какую другую.

Патрис вздрогнула. Слова старой негритянки пронизали словно током. Как она права! Эта ночь, какой бы она ни была, запомнится на всю жизнь.

Доктор Паркер встретил их в верхней гостиной. Вместе с ним была сестра.

— Спит? — скорее со страхом, чем с надеждой спросила Патрис.

— Последние полчаса она наедине с Таем Уинтропом. Сама настояла. Когда человек серьезно болен, можно его переубедить, но когда дело обстоит еще серьезнее, тут ничего не поделаешь. Каждые десять минут проверяю пульс и дыхание.

— Настолько плохо? — в отчаянии прошептала Патрис. Поймав взгляд Билла, пожалела, что задала этот вопрос.

— Непосредственной опасности нет, — поспешил успокоить Паркер. — Но в ближайшие час-два ничего не могу обещать. Очень сильный приступ. Серьезнее, чем когда-либо раньше, — глядя им в глаза, добавил он.

Последний, уверенно решила Патрис.

Зарыдав, она как-то обмякла, и доктору с Биллом пришлось усадить ее в кресло рядом с дверью комнаты больной.

— Не надо так, — укоризненно заметил доктор со свойственной профессии бесстрастностью. — В данный момент рано еще плакать.

— Это потому, что я страшно устала, — невнятно оправдывалась она.

И почти прочла его мысли. Не мешало бы вернуться домой чуть раньше.

Сестра помахала перед носом ваткой с нашатырем, сняла с Патрис шляпу и мягко погладила по волосам.

— Как малыш? — успокаиваясь, спросила Патрис.

Ответила тетушка Джози.

— Знаю, как за ним смотреть, — суховато сказала экономка.

В данный момент Патрис была в немилости.

Дверь отворилась. Снимая на ходу очки, вышел Тай Уинтроп.

— Вернулись… — начал было он. Потом увидел их. — Хочет видеть вас.

Оба разом шагнули вперед.

— Нет, не тебя, — сказал он Биллу, отстраняя его. — Только Патрис. Хочет видеть вас наедине, без лишних глаз. Повторила это несколько раз.

Паркер жестом попросил подождать.

— Сначала проверю пульс, — заявил доктор.

Патрис посмотрела на Билла. Как он это воспринял? Тот спокойно улыбнулся.

— Понимаю, — пробормотал он. — Способ поговорить со мной. К тому же неплохой. Пожалуй, самый лучший.

Паркер вышел.

— Пару минут, не больше, — неодобрительно произнес он, косясь на Уинтропа. — А потом все оставим ее в покое, дадим отдохнуть.

Патрис вошла в комнату. Кто-то закрыл за ней дверь.

— Патрис, дорогая, — послышался тихий голос.

Она подошла к постели.

Лицо мамаши Хаззард находилось в тени — так поставили лампу.

— Подними ее повыше, дорогая. Я же еще не в гробу, — попросила больная.

Она смотрела на Патрис точно так же, как в тот первый день, на станции. В уголках глаз разбежались лучики морщинок. Чуть смущающий, но добрый и такой доверчивый взгляд.

— Я не думала… — услышала Патрис свой голос. — Мы задержались дольше, чем предполагали… Такая прекрасная ночь…

Две немощные руки потянулись ее обнять.

Патрис упала на колени, покрывая их поцелуями.

— Я люблю тебя, — страстно молила она. — Хотя бы это правда; о, хотя бы это! Если бы я могла доказать. Мама. Ты моя мама.

— Не надо, дорогая. Я и без того знаю, — с трудом проговорила мама Хаззард. — Я тебя тоже люблю и всегда знала, что ты тоже меня любишь. Ты моя маленькая девочка. Запомни: ты моя дочка. — Потом тихо добавила: — Я тебя прощаю, дорогая. Прощаю свою дочку. — Погладила Патрис по руке. — Выходи за Билла. Благословляю обоих. Там… — Слабой рукой показала за плечо. — Под подушкой. Я попросила Тая положить кое-что для тебя.

Патрис достала из-под подушки длинный запечатанный неподписанный конверт.

— Держи у себя, — сказала мама Хаззард, трогая конверт. — Никому не показывай. Это одной тебе. Не открывай, пока… меня не станет. Это на всякий случай. Когда станет очень трудно, вспомни… и открой. — Старая женщина тяжело вздохнула. Разговор окончательно утомил ее. — Поцелуй меня. Время вышло. Давно вышло. Чувствую это каждой частицей своего старого немощного тела. Ты этого не чувствуешь, Патрис, а я вот чувствую.

Патрис наклонилась и коснулась губами ее губ.

— Прощай, дочка.

— Спокойной ночи, — поправила Патрис.

— Прощай, — мягко, но настойчиво повторила больная.

На ее лице появилась слабая торжествующая улыбка, говорившая, что старой женщине известно больше, чем думают.

Глава 44

Одинокое бодрствование у окна. Давно рассвело. Патрис смотрела невидящим взглядом, ждала, надеялась, временами впадала в отчаяние, казалось, умирала сама. Постепенно гасли звезды и с востока медленно наплывал страшный смертельно серый рассвет. Никогда еще ей так не хотелось, чтобы он не наступал, потому что темнота, укрывавшая ее скорбь, с каждым проблеском света все больше растворялась, пока не исчезла совсем.

Патрис походила на статую в синеющем окне. Прижав к стеклу лоб, она устремила глаза куда-то в пустоту, ибо ничего, кроме пустоты, за окном не было.

Неужели она обрела свою любовь лишь для того, чтобы потерять, чтобы отказаться от него? Зачем узнала, что любит его? Зачем ей было это знать? Нельзя ли было уберечься хотя бы от этого?

День был не просто пасмурный, ветреный. Все вокруг будто покрыто сухим, остывшим пеплом. Легкий, как мазки акварели, налет розовых, голубых и желтых оттенков никому не был нужен. День умер. И Патрис сидела у его могилы.

И если существует на свете искупление грехов, которые нельзя полностью исправить, о которых можно только сожалеть, то сегодняшним скорбным бдением она вполне его заслужила. Но может быть, его вообще не существует…

Умерли все мечты и надежды. Искупать больше было нечего.

Патрис повернулась, медленно оглядела комнату. Малыш проснулся, улыбается ей. Впервые у нее для него не нашлось ответной улыбки. Она не в силах была улыбнуться. Улыбка на ее лице в этот час была бы чем-то неестественным.

Патрис отвернулась, не смогла долго смотреть на него. Что толку плакать? Плакать перед малышом. Малышу можно. Матери нельзя.

За окном появился мужчина со шлангом — поливать газон. Растянув шланг на всю длину, положил на землю и вернулся пустить воду. Рядом с неподвижным наконечником заблестела, переливаясь, трава. Воды не видно — наконечник уткнулся в землю, — но хорошо видно, как заколыхалась трава.

Увидев ее в окне, мужчина, как и в тот первый день, приветливо помахал рукой. Не потому, что она — это она, а просто в его мире все в порядке. Утро прекрасное, и он машет, потому что у него хорошее настроение.

Патрис отвернулась. Не потому, что не хотела заметить дружеского жеста, а потому, что постучали в дверь.

Женщина устало поднялась, подошла к двери, открыла.

На пороге молча, потерянно стоял старый человек. Отец Билла. Поникший, сильно сдавший. Чужой человек, принимающий ее за дочь.

— Она только что скончалась, — беспомощно разводя руками, прошептал он. — Твоя мать только что умерла, дорогая. Не знал, куда пойти, кому сказать… вот пришел к тебе.

Казалось, что он так и останется стоять, понурившись, недоуменно разводя руками.

Патрис тоже стояла не двигаясь. Это все, что она могла сделать. Вся помощь, какую могла предложить.

Глава 45

Листья умирали, как умерла она. Умирало лето. Умирала, нет, умерла прежняя жизнь. Ее только что похоронили.

«Как странно, — думала Патрис. — Чтобы продолжить путь, двинуться к новой жизни, нужно сначала так или иначе испытать что-то вроде смерти. Как было со мной».

Листья умирали. Черная вуаль их смерти скрадывала апоплексические оттенки багряного, оранжевого и желтого цветов, уступающих только огненно-красному закату.

Лимузин с подобающей событию скоростью возвращался в город. Патрис сидела между Биллом и его отцом.

«Теперь я хозяйка дома, — размышляла она. — Единственная женщина в их доме. Потому и сижу между ними, в центре, а не с краю».

И хотя она, возможно, не знала, как это сформулировать даже для себя, но инстинктивно понимала, что общество, частью которого она теперь была, в своей основе является матриархальным. Женщина объединяет всех обитателей дома, стоит во главе каждой семейной ячейки. Не навязчиво, агрессивно, напоказ, а за стенами, где по существу и находится дом. Теперь она унаследовала это положение. Нескладная девчонка, когда-то стоявшая перед запертой дверью.

Рядом находится тот мужчина, женой которого она станет. Которому будет преданно служить, всеми силами стараться избавлять его от уныния и одиночества.

Одной рукой Патрис ласково гладила руку отца. Другой держалась за крепкую руку Билла. Как бы говоря: вы мои. А я ваша.

Лимузин встал. Билл вышел и подал ей руку. Оба помогли выйти отцу и, встав по бокам, медленно повели его по знакомым плитам к знакомой двери.

Билл постучал дверным кольцом. Дверь, с рвением новичка, открыла помощница тетушки Джози. Сама экономка, законный член семьи, была вместе с ними на похоронах и возвращалась на другом лимузине.

Служанка в почтительном молчании закрыла за ними дверь. Наконец они были дома.

Патрис увидела их первая. Они сидели в библиотеке.

Отец и поддерживавший его Билл, занятые своими мыслями, прошли мимо. Она задержалась, чтобы отдать необходимые распоряжения.

— Слушаю, миссис Хаззард, — послушно ответила помощница тетушки Джози.

«Слушаю, миссис Хаззард». Такое обращение к ней звучало впервые. (Тетушка Джози всегда звала ее «мисс Пэт».) Но отныне Патрис будет слышать его всю жизнь. Как должное. Патрис мысленно повторила обращение. Да, миссис Хаззард. Оно означало уверенность в будущем. Обеспеченность. Конец долгого пути.

Вот тогда, двинувшись дальше, она и увидела их.

Оба сидели лицом к ней. Двое мужчин. Она отметила, как они держались… Раскованно, не обращая внимания на время и место. На их лицах не было написано: «Как только будете готовы». Они говорили: «Мы готовы. Ждем вас».

В сердце молодой женщины прокрался страх. Патрис остановилась.

— Кто эти люди? — чуть слышно спросила она встретившую их служанку. — Что они здесь делают?

— Ой, совсем забыла! — воскликнула помощница экономки. — Они пришли минут двадцать назад, спрашивают мистера Хаззарда. Я сказала про похороны, предложила прийти попозже. Но они сказали нет, будут ждать. Я ничего не могла поделать. Пришлось впустить.

— Он не в состоянии ни с кем говорить, — сказала Патрис, проходя мимо двери. — Тебе придется пойти к ним и…

— О, они не к старому мистеру Хаззарду, — зашептала служанка. — Хотят видеть молодого мистера Хаззарда, его сына.

Теперь она знала. Поняла по их лицам, по неприятным взглядам, которыми они смерили ее за те несколько секунд, что она задержалась в дверях. Обычно люди так не смотрят. Так смотрят представители карающих органов. Те, кого закон облекает властью разыскивать, опознавать, допрашивать.

Прокравшийся страх теперь больно сжимал ей сердце.

Детективы. Уже. Так скоро, так неумолимо, так неизбежно скоро. И именно в такой день.

Правильно пишут, что полиция никогда не ошибается.

Патрис повернулась и побежала по лестнице следом за тяжело поднимавшимися Биллом и его отцом. Те уже почти достигли верхнего этажа.

Услышав торопливые шаги, Билл оглянулся. Папаша Хаззард не оглядывался. Что ему теперь чьи-то шаги? Те, которые он хотел бы услышать, никогда больше не раздадутся.

За спиной отца она подала знак Биллу. Показала пальцем, что дело касается лишь их двоих. Потом как можно будничнее сказала:

— Билл, когда отведешь папу, выйди на минутку, ладно?

Он зашел в ее комнату, когда она только что опустошила стаканчик с бренди. С любопытством поглядел на нее.

— Никак промерзла?

— Да, — подтвердила Патрис. — Только не там, а здесь. Только что.

— Похоже, дрожишь, — забеспокоился Билл.

— Дрожу. Закрой дверь. — Когда он закрыл, спросила: — Спит?

— Заснет через минуту-другую. Тетушка Джози дает ему успокаивающее, которое оставил доктор.

— Билл, они здесь, — нервно заламывая руки, сообщила она. — Насчет той ночи. Уже здесь.

Он не переспрашивал. Понял, что она имеет в виду под «той ночью». Для них отныне навсегда останется только одна «та ночь».

— Откуда знаешь? Они тебе сказали?

— Без слов видно. — Патрис судорожно вцепилась в лацканы его пиджака. — Что будем делать?

— Мы ничего делать не будем, — подчеркнуто ответил он. — Все, что надо, буду делать я.

— Кто там? — прижавшись к нему, стуча зубами, крикнула она.

— Кто там? — громко повторил он.

— Тетушка Джози, — послышалось за дверью.

— Отпусти меня, — тихо попросил Билл. — Да, тетушка Джози.

Сунув голову в дверь, тетушка Джози сообщила:

— Эти двое говорят, что не могут больше ждать мистера Хаззарда.

На мгновение в измученной душе Патрис затеплилась слабая надежда.

— Они говорят, что, если молодой хозяин не спустится, им придется подняться наверх.

— Что им надо? Что они тебе сказали? — поинтересовался Билл.

— Я спрашивала дважды, и каждый раз они говорили одно и то же: «Мистера Хаззарда». Что это за ответ? Нахалы.

— Хорошо, — отрезал он. — Ты нам передала.

Тетушка Джози закрыла дверь.

Некоторое время Билл стоял в нерешительности, потирая шею. Потом выпрямился, расправил плечи, одернул манжеты и повернулся к двери.

— Ладно, надо закончить это дело, — твердо заявил он.

Патрис шагнула следом:

— Я с тобой.

— Никуда не пойдешь! — Он грубо оторвал от себя ее руку. — Запомни раз и навсегда. Ты остаешься здесь и не ввязываешься в это дело. Слышишь? Что бы ни случилось, ты здесь ни при чем.

Никогда еще он так с ней не говорил.

— Ты считаешь меня своим мужем?

— Да, — нерешительно промолвила она. — Я тебе уже говорила.

— Тогда это мой приказ, — бросил он. — Надеюсь, в первый и последний раз. Теперь слушай: у нас не должно быть двух версий этого дела. Будет только одна: моя. И ты не обязана ничего об этом знать. Иначе ты мне не поможешь, а только навредишь.

Патрис схватила его руку и, как бы желая удачи, поцеловала.

— Что ты им скажешь?

— Правду, — странно поглядев на нее, ответил Билл. — Что еще ты от меня хочешь? Это касается меня одного, мне незачем лгать.

И ушел, закрыв за собой дверь.

Глава 46

Опираясь руками на перила, стараясь не производить шума, Патрис крадучись спускалась по лестнице. Она никак не могла подчиниться его приказу, усидеть в комнате, ничего не узнав, ничего не услышав. Тщетно было ожидать от нее этого. Ведь она, хотя и послушалась его, все же не могла оставаться в стороне. Иначе Патрис не была бы женщиной. Не простое любопытство гнало ее — уж очень напрямую все эти события касались ее. Она имела право все знать.

Спустилась на четверть лестницы — из приглушенного разговора стали выделяться отдельные голоса. С середины лестницы стала различать слова. Дальше Патрис не пошла.

Мужчины разговаривали не повышая голоса. Никаких угроз или сердитых споров. Собрались деловые люди и спокойно, вежливо разговаривают. Это почему-то ее еще больше напугало.

Они, должно быть, повторяли слова, только что сказанные Биллом.

— Итак, мистер Хаззард, человек по имени Гарри Картер вам известен.

Ответа Патрис не услышала. Похоже, он был согласен с этим утверждением.

— Не могли бы вы сказать, какие отношения… чем вы связаны с этим человеком, Картером?

Ответ прозвучал несколько насмешливо. Билл никогда не говорил с ней таким тоном, но, услышав новые нотки в его голосе, она так их оценила.

— Послушайте, джентльмены, вы же знаете, — спокойно отвечал Билл. — Должны знать, иначе зачем вы здесь? Хотите, чтобы я сказал это для вас, так, что ли?

— Да, мы хотим услышать это от вас, мистер Хаззард.

— Отлично. Картер — частный детектив. Вам это хорошо известно. Я его нанял. И это вам известно. Ему уплачен гонорар. За то, чтобы он следил, не спускал глаз с этого Джорджсона, которым вы интересуетесь. Вам все это хорошо известно.

— Отлично, нам это действительно известно, мистер Хаззард. Но что нам не совсем хорошо известно и что не мог нам сказать детектив, потому что не знает сам, так это чем, собственно, вызван ваш интерес к Джорджсону? Почему вам потребовалось организовать за ним наблюдение?

— Не соизволите ли нам сказать, мистер Хаззард, — продолжил второй, — по какой причине вы организовали за ним наблюдение? По каким соображениям?

У Патрис душа ушла в пятки. «Господи, — промелькнуло в голове, — теперь обо мне!»

— Соображения сугубо личного свойства, — твердо заявил Билл.

— Ясно, не желаете говорить, — констатировал первый гость.

— Я этого не сказал, — возразил Билл.

— Но вы все же предпочли бы не говорить…

— Вы говорите за меня.

— Потому что вы не хотите говорить сами.

— Для вас это очень важно?

— Уверяю, иначе бы нас не было здесь, — вмешался в разговор второй. — Этот ваш человек, Картер, один из тех, кто сообщил нам о смерти Джорджсона.

— Ясно. — Билл глубоко вздохнул.

Одновременно вздохнула и Патрис. Причина у обоих одна — страх.

— Джорджсон — карточный шулер, — медленно проговорил Билл. — Проходимец, мошенник, авантюрист.

— Нам это известно.

— Теперь то, что вам неизвестно, — решительно продолжил Билл. — Года четыре, может быть, три тому назад мой старший брат заканчивал Дартмутский колледж. Поехал к нам, чтобы вместе встретить Рождество. Доехал до Нью-Йорка и там застрял. Пропал. В поезде, на котором он должен был приехать, его не оказалось. Он позвонил по телефону. Выяснилось, что попал в беду. Его, по существу, удерживали силой. Похоже, что ввязался в карточную игру с Джорджсоном и его дружками — разумеется, подстроенную, — и они облапошили его не знаю на сколько тысяч. Таких денег у него не было, но они требовали, прежде чем отпустить его, чтобы он рассчитался. Словом, парень влип. Сделано все было по первому классу. Хью — общительный парень. Но он привык иметь дело с порядочными людьми, джентльменами, а не с такими паразитами. Они заводили его весь вечер, таскали по злачным местам, спаивали, подсунули пару хористочек. Словом, ради здоровья матери и доброго имени семьи не могло быть и речи о том, чтобы впутывать полицию. Все довольно дурно пахло. Поэтому отец отправился сам — между прочим, я был с ним — и лично уладил дело. По полсотни центов за доллар или около того. Получили обратно расписку, которую они выудили у парня, и привезли брата домой. Вот, пожалуй, и все. Ничего нового, такое случается каждый день. Но, естественно, я не спешил забыть этого Джорджсона. Так вот, когда я узнал, что он в Колфилде и торчит здесь уже несколько недель, то, не зная, зачем он объявился здесь, решил не зависеть от случайностей. Связался с детективным агентством в Нью-Йорке и попросил прислать Картера, чтобы выяснить, что у этого типа на уме. Вот так. Ответил ли я на ваш вопрос? Вы удовлетворены?

Патрис заметила, что детективы ничего не сказали. Ждала, что скажут, но так ничего и не услышала.

— Он никаким образом не пытался найти подходы к вам или к вашей семье? Не досаждал вам? — спросил первый гость.

— К нам он не подступался, — твердо отрицал Билл.

(Что формально правильно, насмешливо подумала она; каждый раз ходила к нему сама.)

— Если бы такое случилось, вы бы знали об этом, — заверил он. — Тогда бы не вы пришли ко мне, а я сам нашел вас.

Страшная неожиданность последовала необыкновенно буднично. Патрис услышала, как один из них произнес:

— Вам нужна шляпа, мистер Хаззард?

— Она в передней, — сухо ответил Билл. — Возьму по пути.

Все трое направились из библиотеки. По-детски всхлипнув, Патрис, как спасающаяся в темноте от страшных домовых маленькая девочка, взлетела вверх по лестнице и юркнула в свою комнату.

— Нет!.. Нет!.. Нет!.. — лихорадочно повторяла она.

Они его арестуют, предъявят обвинение, увезут с собой.

Глава 47

Патрис бессильно опустилась на скамеечку перед туалетным столиком. Голова беспомощно упала на грудь. Лицо закрыли пряди волос.

— Нет!.. Нет!.. — продолжала повторять она. — Не могут они… Это несправедливо…

Его не отпустят… Никогда не отпустят… Он не вернется… Никогда к ней не вернется…

«О, ради Бога, помогите! Я больше не выдержу!»

Потом, как в волшебной сказке из старых книг, где все получается, где добро есть добро, а зло есть зло, где злые чары в последний момент развеиваются и наступает счастливый конец, так и здесь… прямо перед глазами…

Лежит, ждет ее. Надо всего лишь поднять. Белый прямоугольник, запечатанный конверт. Письмо от покойной.

Кажется, оттуда доносится слабый далекий шепот: «Когда станет очень трудно, а меня уже не будет, открой. Когда будет совсем невыносимо и ты останешься одна. Прощай, дочка, прощай…»

«Я, Грейс Парментьер Хаззард, жена Дональда Седжвика Хаззарда, находясь на смертном ложе, в присутствии моего адвоката Тайруса Уинтропа, который должным образом заверит мою подпись и в случае необходимости будет свидетельствовать перед законными властями, добровольно делаю следующее заявление и утверждаю, что оно является правдой.

Примерно в 10.30 вечера 24 сентября, находясь одна дома, лишь вместе с моим верным другом и домоправительницей Джозефиной Уокер и внуком, я ответила на междугородний телефонный звонок из находящегося в соседнем штате Гастингса. Звонил некий Гарри Картер, известный мне как частный расследователь, нанятый моей семьей и, следовательно, мною. Он сообщил, что любимая мною невестка Патрис, вдова моего покойного сына Хью, силой привезена в Гастингс человеком, называющим себя Стивеном Джорджсоном, который только что вынудил ее зарегистрировать с ним брак, и что в тот момент, когда Картер со мной разговаривает, Джорджсон возвращается с ней в город.

Получив эту информацию и узнав у господина Картера адрес вышеупомянутого Стивена Джорджсона, я оделась, позвала Джозефину Уокер и сказала, что отлучусь ненадолго из дома. Она попыталась отговорить меня или выяснить, зачем и куда я ухожу, но я ей ничего не сказала. Я поручила ей ждать меня у дверей, чтобы сразу впустить, как только вернусь, и просила ни при каких обстоятельствах ни тогда, ни в дальнейшем никому не говорить, что я отлучалась из дома. Я заставила ее поклясться на Библии и, зная ее религиозность, была уверена, что она никогда не нарушит клятвы.

Предварительно зарядив, я взяла с собой револьвер, который обычно хранится в ящике стола в библиотеке. Чтобы по возможности не быть узнанной, надела плотную траурную вуаль, которую носила после гибели старшего сына.

Совершенно одна, без сопровождающих, прошла какое-то расстояние пешком и при первой возможности взяла такси. Доехала на нем до дома Стивена Джорджсона, нашла, где он обитает. Он к тому времени еще не вернулся, и я стала ждать в такси, пока он не появился и не вошел в дом. Я пошла за ним следом, и он впустил меня к себе. Когда я подняла вуаль и показала лицо, то увидела, что он догадался, кто я, хотя и не видел меня раньше.

Я спросила, правда ли, что, как мне сообщили, он только что вынудил жену моего покойного сына вступить с ним в брак.

Он с готовностью признал, назвав время и место.

Это был весь наш разговор. Больше ничего не говорилось. Да и не было в том нужды.

Я достала револьвер, направила на него, он стоял рядом, и выстрелила.

Выстрелила всего одни раз. Чтобы убить его, стреляла бы при необходимости и больше, потому что была твердо намерена убить его. Но только подождав и убедившись, что он не шевелится, не стала больше стрелять и покинула помещение.

Я вернулась домой на том же такси. Вскоре от волнения и напряжения мне стало очень плохо. И теперь, зная, что умираю, находясь в трезвой памяти и осознавая свой поступок, я желаю перед смертью сделать это заявление, дабы избежать ошибочного обвинения других лиц, если такое произойдет, обратив внимание тех, кто по закону занимается этим делом. Но только в этом случае и никаком ином.

Грейс Парментьер Хаззард

Свидетельствую: Тайрус Уинтроп, адвокат».

Патрис с письмом в руках бросилась к дверям, но было слишком поздно. Потрясенная, почти теряя сознание, ухватилась за дверь. Уехали, увезли его с собой…

Так и осталась стоять в дверях. Полностью опустошенная в пустых дверях.

Глава 48

Потом в конце концов появился он.

Он был так фотографически реален, так осязаем, что ей, как ни парадоксально, не верилось, что это он. Словно в увеличительном стекле, словно специально для нее, бросался в глаза рисунок в елочку на ткани его пиджака. Усталое лицо. Щетина видна так отчетливо, будто он рядом с ней. Может, из-за томительного ожидания или сильного напряжения. Может, увидела его так неестественно четко, потому что долго глядела вдаль.

Во всяком случае, он вернулся и направлялся к дому. И прежде чем, приблизившись к дому, исчезнуть из поля зрения, поднял глаза к окну и увидел ее.

— Билл, — неслышно позвала она сквозь стекло, опершись поднятыми вверх руками о раму окна, будто благословляя этот немой призыв.

— Патрис, — так же неслышно ответил он. И хотя она не слышала, что он говорит, даже не видела его губ, все поняла. Всего лишь ее имя. Так мало и так много.

Патрис сорвалась с места и выскочила из комнаты. Занавеска упала на место, широко распахнутая дверь с громким стуком захлопнулась, а она уже была далеко. Малыш удивленно повернул голову, но мамы и след простыл.

Не добежав донизу, так же внезапно остановилась. Не в силах двинуться с места, стала ждать его.

Билл, будто ничего не случилось, спокойно снял шляпу и поднялся к ней. Патрис уронила голову ему на плечо.

Так они и остались стоять. Молчали, прижавшись друг к другу. Да и что говорить? Ведь они снова вместе.

— Видишь, вернулся, — наконец произнес он.

Она, вздрогнув, прижалась еще крепче:

— Билл, что они?..

— Ничего. Все закончено. По крайней мере, что касается меня. Они брали меня для опознания. Надо было съездить с ними и посмотреть на него, только и всего.

— Билл, я открыла это. Она пишет…

Патрис дала ему прочесть.

— Показывала еще кому-нибудь? — спросил Билл.

Патрис отрицательно покачала головой.

— И не надо.

Билл порвал письмо пополам и сунул в карман.

— А вдруг?..

— Ничего не нужно, — повторил он. — Его карточные дружки, должно быть, уже дают показания. Мне сказали, что против них имеются некоторые улики. Тем вечером там по-крупному играли в карты.

— Я ничего такого не видела, — растерянно проговорила Патрис.

Билл выразительно посмотрел на нее:

— Они нашли, когда прибыли туда.

Патрис удивленно подняла глаза.

— Они хотят, чтобы было так. Поэтому давай оставим все как есть, Патрис. — Билл тяжело вздохнул. — Я вконец выдохся. Словно целую неделю на ногах. Думается, проспал бы вечность.

— Только не вечность, Билл, не вечность. Потому что я буду ждать, а вечность — это очень долго…

Нащупав губами ее лицо, он в немом восхищении поцеловал ее в щеку.

— Проводи меня до комнаты, Патрис. По пути хочу взглянуть на малыша. — Устало обнял ее за талию. И тихо добавил: — Отныне он наш малыш.

Глава 49

«Вчера в епископальной церкви Святого Варфоломея состоялось бракосочетание мистера Уильяма Хаззарда и миссис Патрис Хаззард, вдовы покойного Хью Хаззарда. Скромный свадебный обряд совершил преподобный Фрэнсис Оллгуд. Гости на церемонии не присутствовали. Сразу после венчания мистер и миссис Хаззард отправились в свадебное путешествие по канадским Скалистым горам» — такое сообщение опубликовали все колфилдские утренние и вечерние газеты.

Глава 50

После оглашения завещания, что происходило примерно месяц спустя, наутро в понедельник после их возвращения, Уинтроп попросил их двоих немного задержаться. Когда все вышли, он плотно закрыл дверь. Подойдя к стене, открыл встроенный сейф и достал оттуда конверт. Сел за стол.

— Билл и Патрис, — сказал он, — это предназначается только вам двоим.

Они переглянулись.

— Содержимое конверта не имеет отношения к собственности, поэтому не касается никого, кроме вас. Разумеется, от миссис Хаззард. Совершено на смертном одре за час до ее кончины.

— Но у нас уже… — начал было Билл.

Уинтроп, подняв руку, остановил его:

— Документов было два. Это второй. Оба продиктованы мне той ночью или, я бы сказал, рано утром. Этот следует за первым. Как известно, первое письмо она дала вам сама. Второй конверт был передан мне. Я должен был держать его до сегодняшнего дня, что я и сделал. Ее пожелание следующее: письмо предназначено вам обоим. Его нельзя передать одному в отсутствие другого. И наконец, оно может быть вручено только в случае вашего брака. Если бы вы к этому времени не поженились, а она очень этого хотела — и вам это известно, — тогда я должен был его уничтожить не вскрывая. Словом, это письмо для вас — молодой четы. Теперь, когда вас соединили узы брака, письмо — ее последний свадебный подарок вам обоим. Однако, если вы не хотите, можете его не читать. Можете уничтожить не вскрывая. Я поклялся не раскрывать содержания письма, хотя, естественно, знаю его. Потому что записал его со слов умирающей и заверил ее подпись в качестве адвоката. Так что вы сами решаете, читать или не читать. Если решите прочесть, то потом сразу же должны уничтожить его. — Помолчав, Уинтроп спросил: — Итак, передать его вам или уничтожить?

— Разумеется, хотим прочесть, — прошептала Патрис.

— Передать нам, — отозвался Билл.

Уинтроп протянул им письмо.

— Будьте любезны, Патрис, возьмите за этот угол. А ты за тот.

Адвокат отдернул руку. Письмо осталось у них.

— Надеюсь, оно добавит вам счастья, которого она так желала вам обоим. Поэтому и оставила второе письмо. Миссис Хаззард просила меня благословить за нее вас обоих. Благословляю вас. Сим завершается данное мне поручение.

Они не могли дождаться, когда смогут остаться наедине. Когда переоделись, он в халат, она — накинув на ночную рубашку что-то свадебное, Билл достал конверт из кармана пиджака.

— Итак. Открываем? Ты ведь хочешь? — Он вопросительно взглянул на нее.

— Конечно. Это же от мамы. Обязательно прочтем. Я весь вечер считала минуты.

— Я видел. Иди сюда. Будем читать вместе.

Билл сел в кресло, поправил абажур стоявшей за спиной лампы. Патрис, обняв его за плечи, примостилась на подлокотнике.

Хрустнула печать, освобождая клапан конверта.

Склонив головы, они углубились в чтение.

«Мои дорогие дети, теперь вы поженились и письмо у вас. (Потому что иначе бы вы его не получили; мистер Уинтроп все вам расскажет.) Вы счастливы, и я надеюсь, что в этом счастье есть и моя доля. Хочу добавить еще немножко. Верю, что вы поделитесь и со мной, пусть даже меня больше нет с вами. Хочу, чтобы ничто не омрачало ваших воспоминаний обо мне. Гоню от себя саму мысль, что вы можете плохо подумать обо мне.

Разумеется, я ничего этого не делала. Не лишала того молодого человека жизни. Возможно, вы сами уже догадались. Наверно, знаете меня достаточно хорошо, чтобы этому не поверить.

Я лишь знала, что он замышляет что-то угрожающее счастью Патрис, только и всего. Чтобы разобраться, мы и наняли господина Картера. Но лично я никогда не видела его в глаза.

Прошлой ночью я была дома одна (ибо теперь, когда мистер Уинтроп пишет под мою диктовку, это все еще прошлая ночь, хотя для вас это будет очень давно). Даже отец, который без меня обычно никуда не отлучается, должен был срочно отправиться на завод, чтобы поскорее уладить назревающую забастовку. Я просила его взять меня с собой, но он не захотел. Я была одна, только тетушка Джози, малыш и я.

Около половины одиннадцатого позвонил господин Картер и сказал, что у него плохие новости; что они в Гастингсе только что оформили брак. Я говорила по телефону внизу. От потрясения со мной случился приступ. Не желая беспокоить тетушку Джози, я попыталась добраться до комнаты сама. Но когда поднялась наверх, у меня больше не было сил, и я осталась лежать на полу, не в состоянии ни двинуться, ни позвать на помощь.

И вот, беспомощно лежа наверху, я услышала, как открылась входная дверь, и узнала шаги Билла. Попыталась позвать, но голос был настолько слаб, что Билл не услышал. Слышала, как он прошел в библиотеку и, побыв там совсем немного, вернулся назад. Позднее я вспомнила, что, когда он остановился у двери, у него в руках что-то щелкнуло. Но ведь я знаю, что он никогда не пользуется зажигалкой. Потом Билл вышел из дома.

Немного погодя меня нашла тетушка Джози и отнесла в постель. Пока мы ждали доктора, я попросила ее спуститься в библиотеку и посмотреть, на месте ли револьвер. Она не поняла, зачем я ее об этом прошу, а я не стала ей объяснять. Но когда она вернулась и сказала, что револьвера там нет, я с ужасом поняла, что это может означать.

К тому времени я уже знала, что умираю. Люди это чувствуют. В последовавшие долгие часы у меня хватило времени подумать. Сознание было абсолютно ясным. Я поняла, что моему Биллу или моей Патрис, возможно, требуется помощь, которой я больше не могу дать. Но знала, что так или иначе я должна сделать все, что в моих силах. Я хотела, чтобы они были счастливы. Больше всего хотела, чтобы ничто не грозило моему маленькому внуку, чтобы начало его жизни ничем не было запятнано. И я поняла, чем я смогу помочь.

Поэтому, как только доктор Паркер разрешил, я вызвала Тая Уинтропа и с глазу на глаз продиктовала клятвенное заявление, которое вы уже видели.

Мои дорогие, надеюсь, что оно вам не потребовалось. Молюсь, чтобы оно никогда не потребовалось.

Это послание, как видите, его опровергает. Это правда, предназначенная только вам двоим. Когда говоришь правду своим самым любимым, не требуется никаких клятв и нотариальных заверений. На мне нет никакой вины. Это вам мой свадебный подарок. Чтобы вы были еще более счастливы.

Когда прочтете, сожгите его. Такова последняя воля умирающей. Благословляю вас обоих.

Преданная вам мама».

Чиркнула спичка. Прежде чем появилось пламя, по бумаге поползли: черные ленточки. Вспышка — и весь лист уже объят желтым пламенем.

В свете пламени они вопросительно посмотрели друг на друга. Ими овладел новый, никогда не испытанный страх. Словно под ногами рушился мир.

— Так это не она, — пораженно прошептал Билл.

— Не она, — потрясенно повторила Патрис.

— Тогда?..

— Тогда?..

И обе пары глаз ответили: «Ты».

Летние ночи в Колфилде так приятны. Они пахнут гелиотропом, жасмином, клевером. Звезды здесь теплые и близкие. Ветерок нежный, как поцелуй ребенка. Успокаивающе шепчет листва деревьев. На газоны льется из окон мягкий свет. Кругом царит удивительное ощущение полного покоя.

Но не для нас.

Дом в Колфилде, где мы живем, такой славный. Свежеполитый в любое время дня голубовато-зеленый газон. Ослепительно белеющие на солнце колонны главного входа. Симметричные изгибы балюстрады, глянец роскошных старых полов, пышные ворсистые ковры. В каждой комнате, как старый друг, любимое кресло. Бывающие в доме люди говорят: «Чего еще можно желать? Только таким и может быть дом».

Но не для нас.

Я его так люблю. Сильнее, чем раньше. И он меня любит. И в то же время знаю, что однажды, может быть, в этом году, может быть, в следующем, придет день, когда он вдруг соберет вещи и уйдет, покинет меня. Хотя по-прежнему будет меня любить и никогда не перестанет.

Если не он, то тогда я. Соберу чемодан и выйду за дверь, чтобы никогда не вернуться. Оставлю здесь свое сердце, своего малыша, свою жизнь, но никогда не вернусь.

Это совершенно определенно. Единственная неопределенность — кто сломается первым.

Мы боролись с этим. Как только мы с этим не боролись! Бесполезно, совершенно бесполезно. Никакого выхода. Мы попали в западню. Ибо, если он невиновен, тогда это я. А если невиновна я, тогда это он. Но я-то знаю, что невиновна. (Однако он, возможно, знает, что тоже невиновен.) Нам не вырваться, не видно никакого выхода.

Это присутствует в каждом нашем поцелуе. Каждый раз застревает между губ. Это всюду, это всегда, это в нас самих.

Я не знаю, в чем суть этой страшной игры. Не совсем знаю, как в нее играть. Никто не подскажет. Знаю только, что мы, должно быть, где-то сыграли не так. Не знаю, каковы ставки. Знаю лишь, что они не для нас.

Мы проиграли. Это все, что я знаю. Игра кончена.

Послесловие

Корнелл Вулрич родился в 1903 г. Брак его родителей распался, когда он был еще ребенком. В возрасте восьми лет мальчик, слушая оперу Дж. Пуччини «Чио-Чио-сан», получил как бы второе напоминание о трагизме жизни, а три года спустя однажды ночью он вдруг полностью осознал, что когда-нибудь и он, как Чио-Чио-сан, должен будет умереть; эта мысль поразила его страхом перед волей судьбы, который не оставлял его до конца дней. Он начал писать художественную прозу в годы учебы в Колумбийском университете, пытаясь воплотить в действительность свою мечту стать вторым Скоттом Фицджеральдом, и его первый роман «Расплата за все» («Cover Charge») о жизни и любви золотой молодежи так называемой эпохи американского джаза, то есть начала двадцатого века, написан в манере его тогдашнего литературного идола. За этим последовали еще пять романов в том же духе, поденная работа в Голливуде, скоропалительный и короткий брак, множество гомосексуальных связей, а затем Вулрич вернулся в Манхэттен. Следующие двадцать пять лет он жил вместе с матерью в часто сменяемых жилых отелях, выходя из дому только в случаях крайней необходимости; он попал в чудовищную ловушку отношений любви-ненависти, и это довлело над его связями с внешним миром, в то время как внутренний мир его произведений отражал в мучительных и сложных сюжетах состояние человека, полностью подчиненного матери.

Начиная с 1934 года и вплоть до своей смерти Вулрич написал множество захватывающих историй, полных тревоги ожидания, отчаяния, утраченной любви и событий, происходящих в мире, которым управляют силы, находящие радость в том, чтобы мучить нас. В 30-е годы Вулрич писал исключительно для дешевых журнальчиков типа «Черной маски» либо «Еженедельного детектива». Его первый роман, открывающий так называемую черную серию и имевший большой успех, «Невеста была в черном» («The Bride Wore Black»), навеян французскими roman noir и film noir.[3] В начале 40-х годов он опубликовал прекрасные романы под собственным именем, а также под псевдонимами Уильям Айриш («Леди-призрак» — «Phantom Lady» и «У последней черты» — «Deadline at Dawn») и Джордж Хопли («У ночи тысяча глаз» — «Night Has а Thousand Eyes»). В течение 40-х и 50-х годов было издано множество сборников коротких рассказов Вулрича как в твердом переплете, так и в бумажных обложках; многие рассказы были переработаны для кино, радио и телевидения. Лучшим из фильмов, созданных на основе произведений Вулрича, вероятно, следует считать «Окно во двор» («Rear Window») А. Хичкока.

Несмотря на ошеломительный финансовый и общественный успех, сугубо личное положение Вулрича оставалось тяжелым, и, когда в 1957 году умерла его мать, он сломался. С тех пор и до собственной смерти в 1968 году он жил один, завершив всего лишь небольшое количество последних «повестей любви и отчаяния», отмеченных, однако, магическим прикосновением таланта, возбуждающим в сердце читателя холодок восторга. Название одного из неоконченных рассказов вобрало в себя всю мрачную философию Вулрича: «Сначала ты мечтаешь, а потом умираешь» («First You Dream, Then You Die»).

Вулрич создавал произведения разного рода, включая квазиполицейские процедурные романы, вещи, полные острой динамики, а также рассказы о таинственном, запредельном, оккультном, но больше всего он известен как мастер повествований внутренне, психологически напряженных, причем напряжение это возникает за счет устрашающей силы отчаяния тех, кто бродит по темным улицам города, и под влиянием ужаса, который таится даже светлым днем в самых обычных местах. Под его пером такие клишированные истории, как острая борьба за избавление невиновного человека от электрического стула или поиски теми, кто утратил память, собственного «я», соотнесены с человеческими страданиями. Мир Вулрича — это беспокойное место, где преобладающие эмоции суть одиночество и страх, а преобладающее действие — схватка со временем и смертью, как это происходит в его классических произведениях типа «Три часа» («Three O’Clock») и «Гильотина» («Guillotine»). Наиболее характерные для него детективные вещи кончаются осознанием, что рациональный порядок событий невозможен, что страх неистребим — он вездесущ.

Типичное для Вулрича место действия — это либо неопрятный отель, либо дешевый дансинг, либо захудалый кинотеатр да еще задняя комната полицейского участка, скрытая от посторонних глаз. В его мире Депрессия есть преобладающая реальность. Вулричу нет равных, когда он переходит к описанию маленького человека в его крошечной квартирке — ни денег, ни работы, голодная жена и дети. Страх пожирает маленького человека, словно раковая опухоль. Если главный герой Вулрича полюбил, то его любимая внезапно исчезает таким путем, что он не только не может ее найти, но даже не уверен, существовала ли она на самом деле. В другой классической для Вулрича ситуации герой может испытать затемнение рассудка под влиянием амнезии, наркотиков или гипноза и в результате мало-помалу приходит к заключению, что совершил убийство или другое преступление, пока был в отключке. Полицейские редко проявляют сочувствие, поскольку они суть земное воплощение верховных сил зла и их первейшая функция — мучить беспомощных. Все, что мы можем противопоставить этому кошмарному миру, сводится к созданию небольших островков любви и доверия, помогающих забыть зло. Однако любовь со временем умирает, и Вулрич наделен выдающимся умением показывать, как жизнь разъедает отношения между людьми. И хотя он часто писал о тех ужасах, которые может спровоцировать как любовь, так и ее отсутствие, в его произведениях немного героев непоправимо дурных и злых, зато каждый из них любит или жаждет любви, или же находится на грани разрушения, распада личности. И Вулрич солидаризируется с каждым, невзирая на то, какие преступления он — или она — в состоянии совершить. С точки зрения техники письма многие его рассказы ужасны, но, как драматург театра абсурда, Вулрич понимал, что внешне бессмысленное изложение наилучшим образом отображает бессмысленный мир. Некоторые из его произведений имеют вполне счастливый конец (обычно благодаря необычайным совпадениям), но у Вулрича нет однотипных характеров, и читатель никогда не знает заранее, окажется ли данная конкретная история светлой или мрачной. Это одна из причин большой популярности его произведений.

Вулрич стал Эдгаром По двадцатого века и поэтом его темных призраков. Оказавшись в плену тяжелого психологического окружения, понимая безвыходность собственной ситуации и такой же нелегкой ситуации каждого человека, он принял как данность десятилетия своего одиночества и обратил их на создание тончайших из когда-либо написанных произведений «беспокойной» литературы. Он сам, как Чио-Чио-сан, должен был умереть, но придуманный им мир останется жить.

Библиография произведений

Романы, опубликованные под именем Корнелл Вулрич

The Bride Wore Black

The Black Curtain

Black Alibi

The Black Angel

The Black Path of Fear

Night Has a Thousand Eyes

Rendezvous in Black

Fright

Savage Bride

Death Is My Dancing Partner

The Doom Stone

Into the Night

Романы, опубликованные под псевдонимом Уильям Айриш

Phantom Lady

Deadline at Dawn

Waltz into Darkness

I Married a Dead Man

You’ll Never See Me Again

Strangler’s Serenade

Сборники рассказов

Nightmare

Violence

Hotel Room

Beyond the Night

The Ten Faces of Cornell Woolrich

The Dark Side of Love

Nightwebs

Angels of Darkness

Darkness at Dawn: Early Suspense Classics

Сборники рассказов, опубликованные под псевдонимом Уильям Айриш

I Wouldn’t Be in Your Shoes

After-Dinner Story

If I Should Die Before I Wake

The Dancing Detective

Borrowed Crimes

Dead Man Blues

The Blue Ribbon

Somebody on the Phone

Six Nights Mystery

Eyes That Watch You

Bluebeard’s Seventh Wife

The Best of William Irish

Отдельные рассказы

Blonde Beauty Slain

Money Talks

The Poker Player’s Wife

Story to Be Whispered

Steps… Coming Near

When Love Turns

Murder after Death

It Only Takes a Minute to Die

Divorce — New York Style

Intent to Kill

New York Blues

Death Between Dances

Произведения, ранее опубликованные в издательстве «Центрполиграф»

Невеста была в черном

У ночи тысяча глаз

У. Айриш.
Дама, валет...

~~~

Признанный мастер «чернухи» Корнелл Вулрич (1903–1968) написал сотни рассказов, но счастливых финалов в них почти нет.

Трудно было выбрать рассказ для этой антологии, ибо большинство персонажей автора — тени серого на сером фоне. Персонажи, с которыми идентифицирует себя читатель, вдруг оказываются убийцами или попадают в жизненный тупик. Служители правопорядка, полисмены — зачастую фашиствующие молодчики, садисты, с наслаждением пытающие подозреваемых. Милые девушки с ангельскими личиками полны корысти и лжи. Даже ситуации, в которых напрашивается оптимистическая концовка, Вулрич завершает тусклой пустыней, лишенной надежды, радости и любви.

История «Дилеммы мертвой леди» была непростой. Вдохновленный круизом, совершенным вместе с матерью в 1931 году, Вулрич переработал свои воспоминания в жуткое повествование. Обычно он сваливал несчастья на порядочных людей, но здесь центральный персонаж сюжета такой подонок, что читатель вправе считать, что он вполне заслуживает постигшие его беды.

Впервые опубликованный 4 июля 1936 года в «Еженедельнике детектива», рассказ затем был переименован в «Сундук» для книги «Голубая лента» (1946), а его автор взял псевдоним Вильям Айриш. Перерабатывая рассказ в радиоспектакль, Вулрич почему-то снова изменил название («Работа? Для дураков!»). Спектакль в эфир не вышел, но сценарий опубликовали в мартовском выпуске «Журнала детективов Эллери Квина» 1964 года.

Корнелл Вулрич
Дама, валет…

1

Уже давно рассвело, но странные молочно-белые уличные фонари Парижа еще светились за окном гостиничного номера Красавчика Шермана. В его комнате тоже горел свет, а сам он готовился к отъезду со скоростью курьерского поезда. Билет на пароход лежал в конверте на комоде. Выдвинутые ящики комода чудом удерживались в корпусе. В середине комнаты зиял здоровенный шкаф-сундук с откинутой крышкой. Красавчик сновал между комодом и сундуком и собирал вещи.

Красавчик Шерман, естественно, красавец. Если, конечно, вам такой тип красоты по душе. Женщины обычно на его внешность весьма падки. И это часто приводит к тяжкому разочарованию. В итоге они, конечно, понимают, что жестоко ошиблись, но поезд уже ушел. Унося с собой Красавчика Шермана. Однако и он от них натерпелся. Путаются в ногах, бестолочи, того и гляди, выкинут какой-нибудь финт… Вот хотя бы эта коротышка… как ее… черт… Да какая разница, как ее зовут! Он ее все равно больше не увидит. Вовремя она подвернулась — как раз, когда он освободился в отеле «Лоншан» — точнее, не она, а ее сбережения. И ее работа у ювелира на Рю-де-ла-Пэ. Красавчик криво усмехнулся, вспомнив все свои усилия: звонки утром и вечером, рестораны, всякое там донкихотство да донжуанство… Что ж, добыча того стоит. Он вытащил из нагрудного кармана небольшой сверток, развернул его и поднял к свету жемчужное ожерелье. Жемчуг был калиброван по размеру и застегивался пряжкой с бриллиантом. В Нью-Йорке он эту штуковинку пристроит, благо и каналы свои имеются.

А какую лапшу он вешал ей на уши, чтобы она показала ему эти побрякушки!

— Позволь, я лучше посмотрю на тебя, дорогая… — Этак с замиранием сердца. И не отрывая от нее взгляда. Пока наконец не почувствовал, что дело в шляпе. — Очень неплохой жемчуг. Давай прикинем на твоей милой шейке.

— Что ты, что ты, мне это запрещено! Я имею право продавать только золото: портсигары, зажигалки…

Но разве могла она устоять перед его просьбой! Бросив беглый взгляд в сторону закрытой двери кабинета мсье хозяина, она поднесла ожерелье к своей шее.

— Позволь, я застегну застежку… Повернись к зеркалу… Вот так…

— Нет-нет, не надо…

Как-то получилось, что ожерелье упало, он поднял его и вручил своей даме. Они стояли у конца длинной витрины с разных сторон. Когда ожерелье вернулось на бархатный лоток, дельце было обтяпано. Всего делов!

Красавчик уже полностью оделся, натянул даже шляпу, только башмаки не нацепил. Расхаживал в носках, стало быть, бесшумно. И вовсе не потому, что хотел смыться из этой дешевой ночлежки, не заплатив. И не из-за какой-нибудь дурацкой щепетильности. Сколько раз он удирал из гостиниц под носом у сонных тетерь, которых они называли консьержами! Но в этот раз Красавчик расплатился с улыбочками и прибауточками. Надо провернуть отъезд без сучка без задоринки. Семьдесят пять тысяч больше, чем гостиничный счет. Во франках вообще звучит как номер телефона. Кроме того, Красавчику здешние тюрьмы не приглянулись. От них за квартал разит. И еще одно. Здесь не взойдешь на борт, как в Нью-Йорке. Пять часов на поезде, не хотите? А телеграмма прибудет в Шербур намного раньше. Так что лучше расстаться друзьями. С кем можно, во всяком случае. Конечно, администрация отеля вряд ли сообразит, что его надо ловить в Шербуре, но в полиции, куда они могут обратиться, наверняка сопоставят с его исчезновением случившуюся одновременно кражу жемчугов.

Шерман присел на край кровати и подобрал правый башмак. Вытащил из-под матраса крохотную отвертку, отвинтил каблук. Полый укрепленный каблук оказался тайником. Красавчик засунул туда ожерелье. На этом берегу таможня ему не угрожает, а до Нью-Йорка он придумает что-нибудь понадежнее.

Шерман приладил каблук, но завинтить его не успел. В дверь постучали! Красавчик замер, но тут же вспомнил, что заказал переноску сундука. Облегченно вздохнув, Шерман прошерстил свой запас французских слов и скроил фразу:

— Рано, еще десять минут!

Но стук возобновился. Не громче, но чаще, лихорадочнее.

— Бебе, это я, открой!

Красавчик похолодел и мгновенно взмок. Если б он промолчал, она помолотила бы в дверь да ушла. Черт его дернул за язык!.. Теперь попался. Если не открыть, она, чего доброго, поднимет на ноги весь отель. Ни к чему Красавчику такая реклама. А эта девка, даже если бы Шерман не стибрил жемчуга, все равно могла стать опасной. Он ведь прикарманил ее денежки.

Что же делать? Надо как-то от нее отмазаться, протянуть время… Красавчик спрятал отвертку, сунул ноги в башмаки и, не зашнуровав их, подошел к двери. Открыв ее, он встал в дверях так, чтобы загородить комнату.

Конечно, она в истерике, в глазах слезы.

— Бебе, почему ты не пришел, что случилось? Я чем-то провинилась перед тобой?

— Зачем ты сюда приперлась? — зло зашипел Красавчик. — Я говорил тебе — в гостиницу не заявляться!

— Меня никто не видел, консьерж спит. Я по лестнице поднялась… — Она смолкла. — Ты одет? В такой час? Куда ты собираешься?

— Я только что вошел, — попытался сблефовать Шерман, но она уже заглянула в комнату, возможно, в поисках подлой разлучницы. Вместо женщины увидела сундук и тихо ахнула. Красавчик мгновенно зажал ей рот и втащил в номер, захлопнув за собой дверь.

Тут он ее выпустил и спокойно произнес:

— И не с чего паниковать. Небольшая деловая поездка. Послезавтра вернусь.

Но она уже прыгнула к комоду и схватила конверт. Он выдернул конверт из ее руки, но девушка уже поняла, что к чему.

— Послезавтра? Из Нью-Йорка?

Другой на месте Красавчика Шермана, возможно, смутился бы. Но не Красавчик.

— Нью-Йорк. Ну и что? Может, ты думала, что я на тебе женюсь? Мы даже разговариваем на разных языках.

Она покачнулась, но тут же пришла в себя.

— Чтобы выкачать мои деньги, тебе хватило французских слов. Вернешь до последнего су! Какой подлец! Я иду в полицию!

Она бросилась к двери. Он кинулся за ней, споткнулся о ковер, но все же догнал и схватил. Из ее руки выпал ключ, и Красавчик пнул его под кровать.

— Иди, иди… — прошипел он.

Он снова отпустил ее, но она, казалось, примерзла к месту. Проследив за ее взглядом, Красавчик увидел, что каблук отскочил, и жемчуг предательски вывалился на пол. Женщина быстро нагнулась, но он и тут ее опередил, отбросив ожерелье ногой. Все же она успела заметить что-то для него неприятное.

— Номер двадцать девять, тот, что я тебе показала! Боже мой, когда тебя поймают, меня обвинят в соучастии! Меня посадят в Сен-Дазар!

Красавчик в жизни никого не убивал. Но куда тут денешься? Может быть, она еще спасла бы свою жизнь, притворившись послушным барашком. Может быть, он сумел бы выпутаться, будь он спокойнее и рассудительнее. Но они оба обезумели, попав в эту непредвиденную ситуацию. Она сделала то, что решило ее судьбу: рванулась к двери с криком о помощи. И он сделал то, чем легче всего можно было оборвать ее вопль. Взмахнув ожерельем, он накинул его на ее шею и сдавил. Нанизанные на прочную платиновую проволоку жемчужины вдавились в шею. Она задергалась, принялась дико извиваться, размахивать руками, пытаясь оторвать от шеи смертную удавку… Жемчужины так глубоко вдавились в горло, что стали размером с булавочную головку. Он опомнился, стал разжимать пальцы. Поздно. Она рухнула к его ногам. Лицо черное, глаза выпучены, язык вывалился… Зрелище не для слабонервных. Готова. Убита предметом роскоши, украшением, предназначенным для того, чтобы доставлять радость.

2

Красавчик Шерман, конечно, скотина, но скотина, твердо стоящая на земле, — реалист. Он сразу понял, что дама отдала богу душу, даже и наклоняться к ней не пришлось… Пульс там проверить… Какой пульс? Глаза, так страшно выпученные, уже никогда ничего не увидят. Приятного, конечно, мало.

«Ну спасибо!.. Стерва! Хорошенькое дельце… Довесочек к краже… Этого мне только и не хватало…» — пронеслось у него в голове.

Сначала Шерман подскочил к двери. Прислушался. Возились они недолго, стены в старых парижских домах-бастионах толстенные. Вопль ее… Хорошо, что не тонкий, пронзительный, скорее хриплый, краткий, как будто и не женский. Снаружи все спокойно. Он перешел к окну, бросил взгляд вправо-влево сквозь убогие шторы… Ничего подозрительного, напротив сплошь занавешенные окна. На всякий случай плотнее задернул шторы на своем высоком французском окне.

Красавчик вернулся к покойнице, обошел ее. На этот раз его посетила мысль «по случаю»: «И как это я умудрился раньше никого не кокнуть? Везло. До сегодня». Конечно, Красавчик не был столь спокоен, как казался, но и психовать не собирался. Если бы такое довелось совершить порядочному человеку, тот бы, конечно, переживал. Но Красавчик понятия не имел, что такое совесть, и не ему испытывать какие-то ее угрызения.

Он наконец нагнулся, но не над трупом, а над ожерельем. Безнадега. Без инструмента ничего не сделать, а откуда у него инструмент?

— Жемчуг хотела? Ну вот, получила. Рада? Дура… — проворчал он, нарушив наконец тишину. Подбодрил себя звуками родного голоса. На память вдруг впервые с момента их знакомства пришло ее имя. — Манон, стерва, Манон…

Он прыгнул к двери, чуть заслышав стук. Проверил, заперто ли. На этот раз пришли за багажом.

— Мсье, ваш багаж…

— Минутку! Подойдите через минутку.

Но этот тип не отставал.

— Мсье, времени остается немного. Поезд отправляется через четверть часа. Успеть бы до вокзала доехать…

— Сейчас, сейчас…

— Ну, если мсье согласен опоздать…

Нет, ни в коем случае не согласен. Опоздаешь на поезд — успеешь на гильотину. Он не может ее отсюда убрать, но не может и оставить. Через десять минут после его отъезда эти олухи припрутся прибирать в номере — и в Шербур полетит телеграмма, опережая поезд. Красавчик заметался по комнате, рыча себе под нос… И замер. Вот он, ответ, прямо под носом. Консьерж дрыхнул, ее не видел. Кто-нибудь, домохозяин или работодатель, заявят в полицию об исчезновении. Объявят розыск. Вот и пусть ищут. Она уже будет лежать на дне, а им останется муляж ожерелья. Родственников в Париже у нее нет. А сундук приглашающе распахнут.

Красавчик пригнулся к замочной скважине. Тот тип дышал за дверью, сопел и перетаптывался.

Итак, сундук. Сундук-шкаф, одна сторона его сквозная, чтобы вешать всякие костюмы, другая заполнена отделениями, ящиками и ящичками для башмаков, рубашек и иной мелкой дряни. Не слишком шикарный сундук, конечно, да и куплен не новым.

Красавчик быстро выпотрошил содержимое, вынул ящики и перегородки, которые вынимались, выломал неразборные. Черт с ним, с шумом.

Человек имеет право сломать принадлежащий ему сундук.

Порядок! Он перетащил ее к сундуку, засунул внутрь, подогнул ноги, закрыл. Крышка закрылась без заминки, без сопротивления. Много там места. Слишком много. Он снова открыл крышку-дверцу, принялся запихивать туда рубашки, костюмы, ящики и обломки перегородок. Все влезло! Закрыл, запер сундук, утер лоб. Схватил билет, скопировал номер каюты на багажный ярлык: «42А». На ярлыке надпечатка: «Багаж в каюту». Вот и хорошо. Лизнул ярлык, приклеил к сундуку.

Еще раз обвел взглядом комнату. Ничего. Ни крови, ни следов борьбы. Подобрал полый каблук, сунул его в карман. Все.

Красавчик открыл дверь, впустил носильщика в синей блузе.

— Это со мной в машину, — ткнул он пальцем в сундук.

— Шофер сдерет полторы таксы, — предупредил носильщик.

— Ничего, не разорюсь.

Красавчик уселся на край кровати, зашнуровал башмаки, а носильщик тем временем перекантовал сундук в коридор. Красавчик догнал его в конце коридора. Он не собирался слишком отдаляться от своего ценного имущества — ценою в жизнь. Чуть волновался, конечно, но в пределах нормы. Чего ради волноваться? Эта макака для него ничего не значила, да и мало ли он нагадил на своем веку!

Французским лифтам с их кабинками-клеточками он не доверял с самого начала. Но лестница не лучше, в пролетах не развернуться.

— Лифт выдержит?

— Конечно, если багаж отправится без нас, — заверил Жак.

Клетка лифта затряслась, закачалась, сердце у Красавчика екнуло.

— Ни разу не застревал, — заверил Жак.

«Одного раза хватит», — подумал Красавчик и, скрестив средний и указательный пальцы, начал спуск по лестнице, обегающей лифтовую шахту. Жак задвинул лифтовую решетку, просунул сквозь нее руку, нажал на кнопку и тоже направился вниз. Они спустились на полпролета, когда лифт дрогнул, взвыл, застонал и ринулся вдогонку.

Красавчику показалось, что внизу они ждали прибытия чертова лифта с полчаса. Он уже успел выскочить на улицу и убедиться, что такси фырчит мотором возле входа. Глянув на консьержа, можно было понять, что он не только спал, но и, пожалуй, продолжает сон на ходу.

Носильщик выволок сундук на улицу, на Рю-л'Эклюз, и началась типично французская свара, как раз такая, какие всегда развлекали Красавчика. Но сейчас было не до развлечений. Водитель ничего против сундука не имел, но только если пристегнуть его ремнями к заду, верху либо боку его колымаги. Представляющий клиента носильщик требовал принять сундук внутрь. Вперед, разумеется, сундук не влезал, там бы он смял рычаги управления и водителя.

— Плачу вдвое! — заорал Шерман. — Живо, черт возьми, на Северный вокзал.

В спор включились хлебопек из соседней пекарни и оказавшийся рядом точильщик ножей и ножниц. Навострил уши жандарм с перекрестка.

Водителя удалось уломать за две с половиной таксы. Сундук едва не вышиб дверь, обильно ее расцарапав. Жандарм вернулся на перекресток. Шерман втиснулся рядом с сундуком, захлопнул дверцу. Носильщику он сунул пять франков.

— Счастливого пути! — расшаркался проснувшийся наконец консьерж.

— Ждите, скоро вернусь! — оскалив зубы, помахал ему ладошкой Красавчик и сказал себе: — Первый барьер пройден. Осталось преодолеть второй в Шербуре — и я в море.

Он забыл о Северном вокзале. В поезде есть багажный вагон, и нельзя сказать, что Красавчик не доверял этому скромного вида вагону. Ничего бы не случилось там с его сундуком за пять часов пути. Но он боялся того, что сундук из багажного вагона отправится прямиком в багажный трюм судна, откуда его уже никакими силами не выудишь.

Фактор времени: помеха или союзник? Поезду пора отправляться. Купе целиком уже не выкупить, там сидит какой-то мерзкий янки, свои права знающий не хуже таблицы умножения.

Водитель подкатил к вокзалу с парижским шиком, на двух колесах и с воем тормозов. Пассажиров уже дважды попросили занять места. Дежурный по станции со свистком во рту не сводил глаз с хронометра. Свисток взревет — и самый скорый поезд в Старом Свете рванет к океану, а Красавчик Шерман останется куковать на платформе с трупом в сундуке и гарантированным смертным приговором.

3

Шерман скакал, как одержимый, между своим купе и ручной тележкой с сундуком, ругался, отчаянно жестикулировал, а с ним в том же темпе перемещались вагонный и багажный кондукторы.

— Ну в проходе возле двери, — умолял Красавчик. — Ну в тамбуре!

— Строжайше возбраняется, мсье! — И тут же — вот он, зловещий вопрос: — Почему вы так настаиваете, мсье?

— Потому что я уже потерял один! — взвизгнул Красавчик.

Свисток! Захлопали двери, вагоны дернулись, поползли. Багажный кондуктор понесся к своему вагону.

— Поздно! — крикнул он напоследок и успокоил: — Вышлют за вами!

Шерман выхватил бумажник, почти опустошил его. Здоровенные французские банкноты, скатерти какие-то, — остатки сбережений покойницы, около сорока баксов в переводе на нормальные деньги. Хорошо, что он их вчера не обменял.

— Жак, милый, выручай! Спасай! Его же не успеют доставить на пароход, если я не привезу его с собой на поезде. — Колеса поезда между тем медленно вращались, как будто наезжая на Красавчика.

Кондуктор быстро зыркнул вправо-влево. Платформа была пуста. Деньги манили, и деньги неплохие. Кондуктор кивнул тележечнику. Понятливый тележечник двинулся за поездом. Красавчик схватился за поручень тамбура, махнул на лесенку, кондуктор за ним.

— Поддержи! — крикнул кондуктор.

Красавчик обхватил его за пояс, кондуктор нагнулся, схватил поданный снизу тележечником сундук, легко, без усилий проскользнувший в тамбур. Они задвинули сундук к противоположной двери.

— С работы могу вылететь! — буркнул кондуктор.

— Ты ничего не видел, ничего не знаешь, — заклинал Красавчик. — Просто смотри в другую сторону, а я с ним в Шербуре сам справлюсь.

Чтобы развеять сомнения кондуктора, Красавчик вытряхнул ему на ладонь последние банкноты из бумажника, оставив себе лишь мелочь.

— Ты парень что надо, Жак! — Он похлопал проводника по плечу и бодро проследовал к своему купе.

Барьер номер два позади. Еще один… Но весь этот шум, черт бы его подрал… Шерман слишком заметен со своим дурацким сундуком. Бросается в глаза, запоминается. Но что поделаешь…

Сосед по купе встретил Красавчика взглядом не слишком дружелюбным. Шерман рассматривал соседа, пытаясь определиться, кто он, а тот, в свою очередь, разглядывал Красавчика.

— Ну и как? — небрежно бросил сосед наконец.

Вот так, запросто. Тоже, старый приятель выискался.

— Никак! — огрызнулся Красавчик. — С чего такой интерес? Я тебя не знаю.

— А я тебя? — спросил наглый пассажир. — Я ведь ясновидящий. Казенный дом, дальняя дорога… Сюрте Женераль,[1] понимаешь… Рискованные игры. — Он изобразил руками пассы карточной игры и издал ртом какой-то вульгарный и в высшей степени неприятный «чпок». — Одинокий волк…

Красавчик сжал кулаки, едва сдерживая гнев.

— Раскинь-ка лучше карты для себя. Может, там и тебе кое-что уготовано.

Пассажир не обиделся на агрессивный тон Красавчика. Он вздохнул и перевел взор в парижскую «Геральд». А чего ему обижаться, реакция Красавчика оказалась в точности такой, как он и ожидал.

— Ну что ж, дражайший, понадоблюсь — вы знаете, где меня искать. В каюте 42А.

Замечание пассажира вызвало в мозгу Красавчика вспышку: багажная метка на его сундуке. Он подавил ругательство, закрыл глаза, попытался успокоиться. Когда Шерман снова открыл глаза, он невольно уставился на башмаки незнакомца. Тупые башмаки… Тупые брюки тупого костюма… Проклятая тупая морда… Но он один. Почему он один? Эта публика водится парами. В отпуск ездил? Эта публика не ездит в отпуск за три тысячи миль, кишка тонка. Они вообще в отпуска не ездят, нет у них отпусков! Может, он и не охотится ни за кем, просто ездил в какую-нибудь европейскую полицию за какими-нибудь данными… о ком-нибудь, а вовсе не о нем, не о Красавчике Шермане… И здесь оказался случайно…

Сосед уставился в растянутую между ладонями газету, Красавчика вообще не видел… Только читал он сейчас не «Геральд», а этикетку прачечной на рубахе Красавчика, неприятно подмокшей от нервного пота! «Федерал? Городской? Черт его знает! Да нет, на федерала не тянет. А какого черта он передо мной раскрылся внаглую?» — возмутился Красавчик. И внутренне себя поздравил: «Значит, едешь ты не только с трупом в сундуке, а еще и с копом на соседней койке. Прелестно!» Красавчик вышел из купе, наведался к сундуку. Выходя, бросил взгляд на соседа. Тот по-прежнему сверлил глазами дырку в странице. Гм, нормальный человек обычно провожает взглядом выходящего…

С сундуком все было в порядке. Красавчик постоял в тамбуре, выкурил сигарету. Поезд несся на северо-запад. Пепел сигареты упал на сундук — как горсть земли на гроб. В ювелирном салоне на Рю-де-ла-Пэ, вероятно, уже хватились пропавшей сотрудницы, названивали домой, выясняли. А может, и покупатель какой-нибудь на его муляж за номером 29 нашелся… Хотя, глядишь, он и месяц пролежит без внимания, если повезет.

Красавчик исполненным достоинства шагом вернулся в купе, сел, при помощи карманного складного ножа очистил ногти. Через полчаса снова вышел проверить. Ох, далеко еще до Шербура! Третья инспекция принесла неприятный сюрприз. На сундуке сидела какая-то мелкая потаскушка, бодро жевала сэндвич. Что в этом страшного? Но Шерману почему-то не понравилось. Девица одарила Красавчика широкой улыбкой, но он не торопился отвечать ей тем же.

— Эй, слезай живо! Расселась тут, крошки повсюду.

Девица не стала спорить.

— Пардон, мсье президент! — расшаркалась она, спрыгнув на пол и не переставая улыбаться.

Не замечая ее улыбок, он отправился к проклятому шпику в купе. Уж лучше с ним общаться, чем с этой…

Наконец за окнами замаячил Шербур. Поезд еще не замедлил бег, а Красавчик уже дежурил возле своего походного гроба. Поезд подкатил к двухэтажному причалу. Друг-кондуктор завершил свою многотрудную задачу не замечать присутствия сундука и поспешил к следующему тамбуру. Красавчик высунул голову и обнаружил, что теперь задача упростилась. Ему больше не нужен француз-посредник, команда судна уже выстроилась вдоль платформы, готовая помочь пассажирам с ручным багажом. Один из матросов — или как они там называются — подскочил к Шерману.

— Погоди немного, — попросил его Красавчик. Надо пропустить пассажиров.

Пассажиры покинули вагон. Все, кроме шпика из его купе.

А вот и третий барьер — и, надо признать, высокий.

— В каюту? — почесал затылок морской волк. — Да что вы! Ни в какую каюту не влезет. Только в трюм.

Потекли драгоценные минуты. К торгу присоединились еще два члена экипажа, подошел офицер — и никакого толку.

— Ну хоть на денек, — взмолился Красавчик наконец. — Я его разгружу, рассортирую, а потом в трюм, на здоровье. — Красавчик раскуривал сигареты одну от другой и, не докурив, вышвыривал. Естественно, он снова взмок.

— К сожалению, это невозможно, — отрезал офицер. — Трюм мы загружаем не через верхнюю палубу, а через бортовые люки, и в море перегрузки не допускаются.

Неожиданно Красавчик получил поддержку.

— Слушайте, ребята, этот парень при мне, а мне есть что сказать. Вы не хотите тащить эту штуку в каюту, потому что она стеснит соседа? Сосед — я, и плевать мне на удобства. Тащите в каюту.

4

Красавчик не оборачивался. Он и затылком видел, что произошло за его спиной, почему этот грубый голос оказался столь убедительным. Судовые трудящиеся ни словом не возразили. Они вообще не пикнули. И не надо было вертеть головой, чтобы всматриваться, что он там такое интересное им показывает. Бляху, конечно! Звезду свою коповскую!

Чего бы не отдал теперь Красавчик, чтобы сбагрить свой импровизированный гроб в трюм! Поздно. Он сглотнул, не оборачиваясь, не благодаря. Так чувствует себя связанный по рукам и ногам, когда на грудь ему сваливается гремучая змея.

Красавчик выскочил, матросы запрыгнули в тамбур. Шерман поплелся к трапу предъявлять билет, чувствуя, как сосед шагает рядом.

— Чего это ради? — процедил Красавчик сквозь зубы голосом весьма неприязненным.

— Жест великодушия. — В ответе звучала явная насмешка, если не издевка. — Могу и с таможенной декларацией помочь…

Красавчик споткнулся, хотя непонятно, как это ему удалось на абсолютно ровном покрытии пирса. Чтоб ему издохнуть, этому легавому!

Офицер у трапа проверил паспорт, билет. Красавчик окинул взглядом палубные надстройки. Судно называлось «Америкен Стейтсмен». «Ну, хорошего тебе плавания, — пожелал себе Красавчик саркастически. — Встретят тебя как родного. Этот коп теперь меня из своих когтей не выпустит».

Сундук пролез по трапам и коридорам, но, как говорят, со скрипом, едва-едва. В каюте он, разумеется, ни под какую койку поместиться не мог. Койки вытянулись вдоль двух стен, в третьей была устроена дверь, а четвертую занимал складной умывальник. Сундук саркофагом замер в середине каюты, превратившейся как бы в обрамление этого монументального сооружения.

То, что его сосед, сложением не хрупкий, примирился с таким стеснением личной свободы, вызывало у Красавчика зубную боль. У иных из этих паразитов какое-то чутье, шестое чувство на преступление. Шерман ощутил на шее удавку. Срочно, срочно нужно что-то предпринимать! Лето, июль, жара, и их двое с этой мертвой куклой в тесной каюте…

Красавчик закинул удочку насчет перемещения сундука в трюм — пустой номер! Хотя это была бы лишь отсрочка, как будто из голого пламени он перепрыгнул на раскаленную сковородку. Сундук пришлось бы снова вытаскивать на палубу, оттуда стаскивать на пирс и толкать в трюм. Да и времени уже не оставалось. Своими капризами Красавчик добился того, что команда уже шепталась о нем. На него тайком показывали пальцем. Сосед где-то задержался, но чемоданы его прибыли, и Шерман впился в ярлыки: «Е. М. Фаулер, Нью-Йорк». Красавчик глянул в иллюминатор и уличил себя в еще одной ошибке. Он купил место на палубе А, средней из трех, как раз под прогулочной. Купил бы С — и не было б забот! А здесь вместо забортной воды под окном чисто выдраенная палуба. Откуда ж ему было знать, что обратно он попрется с трупом! А на ее денежки ему захотелось купить лучшее, не экономить, не отказывать себе. И теперь ему придется волочь ее на себе по всему коридору, по лестнице, да еще по нижней палубе. Красавчик пыхтел от натуги, лихорадочно соображая. Сменить каюту! Оторваться от этого бульдога. Наверняка кто-то не смог поехать, отказался в последний момент, всегда так случается.

Всегда, но не когда ему в этом нужда. Пассажирский помощник, готовый услужить, раскрыл перед ним свою книгу, и у Красавчика Шермана уже отлегло от сердца, но вдруг офицер как будто что-то вспомнил.

— Мистер Шерман, 42А?

Красавчик кивнул.

— К сожалению, ничего не могу сделать. Придется вам остаться на месте.

Спорить бесполезно. Фаулер и здесь уже помахал своей бляхой. Он предусмотрел этот ход и заблокировал его. Провидец-ясновидец, дьявол ему в глотку! Но не может же он знать, что у Красавчика в сундуке… А с чего тогда все эти манипуляции? Простое подозрение, подстегнутое дурацкой возней Красавчика с сундуком при посадке в поезд? Чертовы ищейки любую встречную задницу примеряют к электрическому стулу. Что ж, Красавчик, за что боролся, на то и напоролся. Но пусть этот проклятый плоскоступ не радуется прежде времени, еще посмотрим, кто кого!

Шерман направился в бар, более французской юрисдикции не подчиняющийся, где оказался в компании пузана с золотыми пуговицами, капитана судна. Красавчик принял благородный напиток бренди, и настроение его значительно улучшилось. Вот только он ее сбудет — и пусть пыжатся, как хотят. Ничего ему не навесить, не пришить. Вода скрывает все следы, уж как ты к ней ни подойди. Красавчик совершил несколько рейдов из бара в каюту, чтобы убедиться, что презренный шпик не пытается вскрыть его мавзолей с помощью долота либо отмычки. Но мистер Фаулер в каюту вообще не заявлялся. Солнце уже садилось, однако еще сильно припекало. Шерман распахнул окно на всю ширину, включил электрический вентилятор над дверью. Да-да, не давать застаиваться воздуху в этом помещении, ни в коем случае.

По палубам прошелся стюард с переносным гонгом, приглашая к столу. Шерман снова направился в каюту, в основном чтобы не выпускать из вида Фаулера. Наверняка тот придет освежиться перед трапезой. Переодеться Красавчик не надеялся, вся одежда осталась в сундуке с покойницей.

Фаулер вошел бодрым шагом, обогнул сундук со своей стороны, разделся по пояс. Шорох, щелчок — и вот уже окно затянуто планками жалюзи, а вентилятор выключен.

— В чем дело? — взвился Красавчик. — Боитесь простудиться в июле?

Фаулер ответил долгим взглядом из-под нахмуренных бровей — поверх сундука.

— Похоже, вам очень нужна вентиляция, — тихо промурлыкал он.

Как и все произносимое этим типом, сказанное им сейчас задело Шермана так, что он совершенно растерялся. Красавчик по привычке смочил волосы, лишь после этого вспомнив, что расческу тоже сунул в сундук. Он растопырил пальцы, попытался справиться рукой, но ничего не получилось.

Фаулер с интересом наблюдал за его манипуляциями, потом вытащил небольшую бутылочку жидкой ваксы для башмаков, отвернул пробку, поставил ее на самый край сундука. Затем, став вдруг очень неуклюжим, полез между сундуком и дверью, на которой висела рубаха Красавчика.

Неловко выставленным локтем он зацепил рубаху, и та, увлекая бутылочку, соскользнула на пол. Содержимое бутылочки естественным образом вылилось на рубаху.

Фаулер тут же снова обрел ловкость, подхватил рубаху с пола, принялся извиняться.

— О, пардон, тысяча извинений! Экий я растяпа! Ничего, я выстираю.

До Шермана лишь теперь дошло, что его хотят заставить залезть в сундук за чистой рубашкой — или отказаться лезть в сундук и остаться без ужина, ибо выйти в этом свежесостряпанном шедевре абстракциониста, разумеется, невозможно. Он вырвал изгаженную рубаху из руки детектива, оттолкнул его и чуть было не врезал по физиономии.

— Я все видел! Ты это нарочно устроил! — проскрипел Красавчик, еле сдерживаясь. — Давай свою, чистую!

Фаулер тоже едва сдержался — от улыбки, обозначенной уголками рта.

— Рад бы, да не могу. Никогда никому не даю своих вещей. — Он полез в бумажник. — Я заплачу или постираю… — и почти нежно удивился, слегка кивнув в сторону сундука: — Неужто в таком многоэтажном особняке не нашлось комнатки для рубашек?

Не удостоив его ответом, Шерман дернул звонок и уселся на краю своей койки.

— Принесите мне еду сюда, я не могу идти в ресторан, — велел он появившемуся стюарду.

Фаулер, как будто бы несколько скисший, напялил пиджак и удалился. Красавчику победа особой радости не принесла, ибо, по сути, добился он лишь отсрочки, причем усилив подозрения против себя. Так что и не победа это вовсе. А есть с подноса, поставленного на этот сундук — больше его тут некуда поставить, — кусок в горло не полезет! Шерман высунул голову в окно, часто и глубоко дыша, пытаясь вытеснить из головы малоаппетитные детали: выпученные глаза, вывалившийся язык…

— Кисейная барышня… — обругал он себя.

Надо было заняться кое-какими мелочами, пока коп отвалил на ужин. Вернется, снова примется донимать, так что лучше не тратить времени даром.

5

Красавчик закрыл окно, чтобы занавески не раздувались ветром, сунул нетронутый поднос с едой за дверь и заперся. Судно было довоенное, отремонтированное, вентиляционные решетки шли вдоль потолка по всем внутренним переборкам, с трех сторон, кроме борта. Ничего лучшего в 1914–м они не могли придумать, чтобы хоть как-то заставить воздух двигаться. Радости мало, но решетка все же располагалась намного выше человеческого роста.

Красавчик вытащил ключи, развернул сундук так, чтобы он открывался от двери. Шерман присел, глубоко вдохнул, вставил ключ в замок и открыл… Не глядя внутрь, он вытащил платок, развернул его, накинул на лицо покойницы. Достал пару рубашек, лежавших подальше от нее, отделенных другими вещами, вынул расческу, достал напильник.

Надо попробовать снять жемчуг. Но трудно даже раздвинуть две жемчужины так, чтобы подобраться с напильником к платиновой проволоке, не повредив жемчуга. Красавчик все же сдвинул три шарика, ближайших к застежке, чуть выпиравшей наружу из-за особенностей конструкции. С проволокой справиться оказалось легче, через пять минут она лопнула на месте надпила. Три жемчужины выпали и куда-то закатились. Он не обратил на них внимания, отложил напильник, чтобы взяться поудобнее и выкрутить ожерелье, — и услышал спокойный голос Фаулера:

— Очень своевременная идея запереться. Я могу войти?

Под потолком возникла физиономия сыщика, заглядывающего в каюту сквозь наддверную вентиляционную решетку. Фаулер улыбался, но улыбка его ничего доброго не предвещала.

Внутри Шермана что-то умерло, что-то, чему уже не суждено умереть ни в Венсенне, если бы ему на роду написано было преклонить колени перед нависшим ножом гильотины, ни в Оссининге, если бы судьба привела его на тамошний электрический стул. Что-то внутри него лопнуло. Но, поскольку Красавчик еще не попал ни на гильотину, ни на электрический стул, он продолжил дышать и соображать. Шерман провел глазами прямую от физиономии Фаулера до сундука. Нет-нет, коп с той позиции ничего не в состоянии разглядеть. Да и не скалил бы он зубы, если бы что-нибудь разглядел. Однако решетка идет и далее под потолком. Этот тип на чем-то стоит там, за дверью, на какой-то подставке. Что мешает ему спрыгнуть со своей табуретки да передвинуть ее подальше? И сделает он это гораздо быстрее, чем Красавчик успеет захлопнуть сундук. «Не сообразил, слава Марии и Иосифу! Надо ему зубы заговорить, отвлечь…» — молниеносно пронеслось в мозгу Красавчика. Он пристально, «магнетически» уставился в глаза соседу.

— Была причина запереться, — медленно проговорил он. — Минуту назад…

Хлоп! И сундук закрыт. Еще одна победа. Щелкнул замок, Красавчик поднялся, тяжело дыша, и направился к двери. Фаулер не спеша слез со складной скамеечки. Разочарования своего — если он был разочарован — Фаулер ничем не выказал. Красавчик старался скрыть дрожь в голосе и в коленках.

— Я не слышал никакого стука, — с ходу отперся Красавчик.

— А чего стучать, если наперед известно, что закрыто?

— Еще один сеанс ясновидения? — Красавчик пытался корректировать на ходу линию поведения, не зарываясь, но и не уступая. — Мне это начинает на нервы действовать.

Он увидел одну из жемчужин, быстро подобрал, прежде чем ее успел заметить сосед, спрятал.

— Рубаху вчистую изгадил, а тут еще и подсматривает. — Красавчик, как бы нервничая, шагал по оставшейся площади каюты, внимательно рассматривая пол в поисках жемчужин. Засек вторую, подобрать ее удалось так же незаметно. Подпустил в голос праведного негодования: — Я тебе что, подопытный кролик?

— Пара таких пустяков вряд ли подействуют на нервы человеку, — назидательно заметил Фаулер, — если на них не подействовало уже что-то более серьезное.

На это Шерман ничего не ответил, потому что не нашел подходящего ответа. Не нашел он и третьей жемчужины, начал даже сомневаться, три свалились или две. Может, все же две? Он рухнул на свою койку, принялся пускать в потолок кольца дыма. Скрытый сундуком Фаулер рыгнул, поворочался и зашуршал каким-то иллюстрированным журналом. Судовые трубы плевались дымом, судно стремилось на запад. Фаулер и Шерман лежали и ждали…

Шум снаружи постепенно стихал, затем наружные огни вдруг погасли. Наступила полночь. Фаулер встал и удалился. Красавчик уселся. Пиджак, жилетка, галстук здесь. Должно быть, пошел в туалет. Шаги Фаулера затихли в коридоре. Не беспокоясь на этот раз о двери — ночная тишина давала возможность услышать шаги издалека, — Красавчик махнул к оставленной копом одежде. Вспомнил молодость карманника, резво обшарил карманы. Ага, бляха полиции Нью-Йорка. Шерман с собой оружия не носил, но у этого наверняка где-то спрятано. Надо найти… Конечно, не для того, чтобы использовать, — шуму много. Для того чтобы против тебя не использовали. Этот олух оставил один из своих чемоданов открытым, чтобы достать пижаму.

Быстро и аккуратно, ничего не переворошив, Шерман исследовал чемодан. Нету. Может быть, во втором чемодане… Или с собой носит… Тут на него что-то нашло, и Красавчик сунул руку под матрас. Вот он! Шерман вытащил магазин, высыпал патроны. Засунув пустой пистолет обратно, он услышал шарканье шагов в коридоре.

«С чем тебя и поздравляю!» — злорадно подумал он в адрес Фаулера.

Вернувшись, Фаулер переоделся и влез под одеяло.

— Ну и духота здесь! — проворчал он себе под нос. — Какой-то гнилью несет, с камбуза, что ли?

— Сейчас сбегаю на лужок, фиалок нарву, — ухмыльнулся Красавчик, поднялся и для виду тоже вышел, однако никуда не двинулся, а замер за дверью. Нет, Фаулер не делал попыток влезть в его сундук, да и вообще не покинул койку. Шерман прицелился в открытое окошко закутка между двумя каютами — и запустил туда горсть патронов. Одной заботой меньше.

Красавчик вернулся в каюту. Фаулер якобы уже спал. Скорее всего, притворялся.

Шерман снял пиджак и башмаки, улегся на койку. Движение судна, шум судовых двигателей, шум и мелькание вентилятора на фоне коридорного света… и дыхание двух смертельных врагов, преследуемого и преследователя.

Шерман, проклявший вентилятор за фокус с подсматривающим Фаулером, обнаружил в нем нечто полезное. Решетка пропускала достаточно света. Не то пришлось бы полночи искать замочную скважину.

Красавчик почувствовал прилив энергии и оптимизма. Он лежал и ковал планы. Сначала Манон, потом коп. Девушка ждать не может, коп подождет. Шесть дней еще впереди. Если он сейчас вдруг исчезнет, это вызовет нездоровый интерес. А там, глядишь, нагрянет непогода, да как-нибудь ненастным вечерком… Даже можно потом заорать: «Человек за бортом!» Нет, лучше первым сообщить о загадочном исчезновении соседа по каюте.

Итак, занимаемся девушкой.

По ночам в конце каждого коридора дежурит ночной стюард, на случай если пассажирам что-нибудь в голову взбредет. От него следует избавиться. Но не стоит его сюда звать, чтобы он стуком не разбудил соседа. И надо отослать его достаточно надолго, чтобы он не застал самого Красавчика с прекрасной дамой в обнимку. Или даже одного. Ну, это еще куда ни шло… Человеку в любой момент может по нужде приспичить. Всего, конечно, не предусмотришь, но все надо обдумать.

6

По тому, как человек дышит, можно сказать, спит он или притворяется. И Шерман в этом искусстве собаку съел. Есть, правда, и другие искусники, которые умеют дышать так, чтобы их принимали за спящих. И Красавчик, как ни старался, не мог решить, не с таким ли искусником он имеет дело. Дыхание Фаулера углублялось медленно, постепенно, ритмично. Оно стало размеренным, размашистым, в нем проявились характерные побулькивания, очень артистично исполненные. Ни в коем случае не грубый халтурный храп, а лишь легонькие зацепочки в носоглотке.

«Спит, — заключил Шерман. — Так долго он бы не вытянул, слишком велико напряжение».

Он сполз с койки, натянул пиджак, чтобы прикрыть белую рубаху. Подобрал рубашку испачканную, скомкал ее в кулаке. Ключ от сундука положил на пол перед собой. Напустив слюны в ладонь, Красавчик постарался как следует увлажнить замок и обе наружные пряжки, чтобы устранить возможные скрипы. Замок отперся тихо, но в пряжки вделаны звучные пружинки, которые ничем не заглушить, хоть заплюйся. Красавчик осторожно отстегнул каждую из пряжек, зажимая их скомканной рубашкой и сведя щелчок к скрипу колена кузнечика-подагрика. Затем тяжким взглядом смерил соседа. Фаулер пребывал в той же позиции, все так же мерно функционировала его дыхательная механика.

Сундук открылся практически бесшумно, если не считать шороха шмоток внутри, и Красавчик снова перевел взгляд на Фаулера — вернее, невольно отвел взгляд от трупа. Некогда трусить, некогда! Тем более что просто так ее не выдернешь оттуда, сразу посыплются всякие деревяшки, сломанные и несломанные. Такой поднимется грохот! Красавчик осторожно удалил все, что мешало. Девушку вытащил последней. Слава всем святым, не тяжелая.

Пришла пора вызывать на сцену стюарда с его небольшой, но важной ролькой. Конечно, можно попытаться незаметно прокрасться мимо него, но риск слишком велик. Вдруг этому дурню взбредет в голову высунуться из своей ниши-дежурки. Другой вариант — оставить покойницу в каюте и пойти побеседовать со стюардом в коридоре. Но и здесь риск недопустим. Фаулера какая-нибудь муха укусит, он проснется и завопит с перепугу. Значит, нужно вынести ее в коридор, засунуть в щель между каютами и не дать стюарду завернуть за поворот. И — главное — четко рассчитать время.

Красавчик подволок труп к двери, прижимая к себе, как чревовещатель прижимает куклу, открыл и придержал дверь, чтобы не дать качке громыхнуть ею о переборку. Дверь не издала ни звука, но хлынувший из коридора поток яркого желто-оранжевого света заставил Шермана покрыться холодным потом. Свет не попадал на Фаулера, но оказался очень уж ярок. Опустив труп за порогом, Красавчик вернулся в каюту и вызвал стюарда. Тут Фаулер его испугал. Он как будто вдруг замер, перестал сопеть, грудь его тоже замерла. Но нет, ему, наверное, примерещилось это со страху и от перенапряжения. Примерещилось или нет, надо шевелиться. Звонок стюарда в каюте не слышен, Шерман это знал. Он снова выскочил в коридор, прислушался. Едва заслышав шаги, направился навстречу.

Волоча ноги, Красавчик завернул за угол, зашаркал к стюарду.

— Вызывали, сэр? — спросил стюард.

Шерман привалился лбом к плечу ночного дежурного.

— Ох, худо мне, — просипел Красавчик, как будто из последних сил. — Чашечку черного кофе покрепче, если можно. Перебрал я за ужином чуток…

— Разумеется, сэр, — бодренько отозвался стюард, но вместо того, чтобы развернуться и удалиться, сделал шаг в сторону, чтобы обогнуть Шермана и продолжить путь.

— Куда? — ахнул посеревший Красавчик. — Разве кухня…

— Главный камбуз ночью закрыт, сэр, — охотно пояснил стюард. — Но вы не беспокойтесь, у нас при курительном салоне имеется отличный бар с буфетом…

«Вот тебе и кофе!» — мелькнуло у Шермана в голове. Морская посудина бешено взвилась и ухнула в какой-то водоворот. Язык Красавчика, однако, молол, а тело двигалось, подчиняясь каким-то неясным рефлексам. Не соображая, что он делает, Шерман компанейски подвалил к стюарду, чуть не подмял его под себя, полуобнял, сопровождая по коридору и загораживая неэстетичное зрелище. К счастью, сотрудник пароходной компании гвардейским ростом не отличался.

— Зря я бренди залил шампанским, — бормотал Красавчик. — А какую бурду выдают за кофе в Париже!.. Ну, мою каюту найти нетрудно…

Стюард исчез в другом конце коридора, а Шерман не выдержал, рухнул. Как стоял, так и сел, обливаясь потом, слезами и соплями.

«И все это ради того, чтобы не помереть двумя десятками лет раньше положенного!» — злобно подумал он.

Некогда рассиживаться! Красавчик заставил себя подняться на ноги и, подхватив тело убитой ювелирши, поволок ее к выходу. Впереди никого, над головой фонарь, здесь развилка. Можно, конечно, подняться, спуститься — а зачем? Чтобы привлечь внимание дежурного стюарда верхней или нижней палубы? Ни к чему эти изыски, и отсюда нырнет, главное — пробраться подальше к корме.

Он снова опустил труп, на этот раз усадил его в плетеное кресло; выглянул.

Никого. И тьма кромешная.

Красавчик дрожащими руками подхватил тело, и вот уже зловещая парочка заковыляла во тьму. Но еще надо было снять ожерелье! Впереди белая стена, в ней виднелись черные четырехугольники окон… Вот и штабель складных палубных шезлонгов, рядом три разложенных, очевидно, остались от засидевшихся допоздна пассажиров. На одном из них даже плед валялся.

Красавчик положил труп на шезлонг, склонился над шеей покойницы. Платок с лица почему-то до сих пор не свалился… Прилип, что ли? Бр-р… Это его платок, большой, ей аж до плеч достает. Красавчик приподнял платок, и им тотчас завладел порыв ветра, унес и зашвырнул неведомо куда.

Красавчик нащупал конец проволоки, распиленной им возле пряжки, и замер в отчаянии.

Проволока была на месте, куда ж ей деться. Но голая, невидимая в темноте. Весь жемчуг верхнего ряда исчез! Должно быть, рассыпался, пока Шерман ее тащил, тряс да перехватывал. То есть Красавчик устроил жемчужную тропу к себе. Прямо мальчик-с-пальчик какой-то… Только сказочка мрачная получается.

Конечно, жемчужины не лежали на месте, закатывались куда-нибудь, но… Рассыпался жемчуг только верхнего ряда, остальные два слишком вжаты в покойницу.

Лишь только он успел осознать это открытие, сделанное не глазами, а кончиками пальцев, как тьма перед ним сгустилась, и он услышал голос Фаулера:

— Ну, давай остальные, что ли, для комплекта. У меня тут, видишь ли, не хватает…

Шерман автоматически набросил на покойницу одеяло и пружинистым шагом направился к Фаулеру, собираясь для прыжка. Он скорее чувствовал, чем видел вытянутую к нему руку с пистолетом. Вопрос в том, пуст ли его магазин, сообразил ли сыщик проверить его и перезарядить.

7

Шерман обходил Фаулера по дуге, стараясь прижать его к борту. Шезлонг с покойницей оказался, таким образом, ближе к нью-йоркскому сыщику, но тот смотрел лишь в сторону Красавчика, не отворачиваясь. До Шермана дошло, что коп не знал всей правды. А на шезлонге ничего не приметил, в лучшем случае скомканный плед.

Конечно! Иначе б уже все сирены выли и прожекторы сияли. Фаулер не видел Шермана с ношей, воображал, что напал на след какого-то жулика или воришки.

«Но сейчас он ее увидит, недолго осталось», — подумал Красавчик и ускорил шаг.

— Дать? — пробормотал он. — Дать? Сейчас получишь!

— Но-но, крутой больно! — Фаулер вытянул перед собой левую руку с бляхой, не убирая правую с пистолетом. — Полиция города Нью-Йорка! — веско проронил он, как козырного туза бросил.

Перезарядил или не перезарядил? Теперь Красавчика Шермана мучил только этот вопрос. Что ж, пора проверить.

Он рванулся вперед, вложив в удар всю массу тела. Ненавистный шпик рухнул, Шерман плюхнулся на него сверху, продолжая обрабатывать кулаками. Еще падая, Красавчик ощутил животом дуло пистолета и услышал щелчок спускового крючка. Вместо грохота выстрела, однако, последовал глухой удар затылка Фаулера о палубу. Фаулер обмяк. Ненадолго, всего на минуту. Но этого времени хватило, чтобы дотащить сыщика до ограждения, перебросить через него, как половую тряпку, и спихнуть вниз. Пистолет вывалился из разжатой ладони полицейского, тело рванулось вниз, но как раз в этот момент сознание вернулось к нему, и левой рукой он успел схватиться за фальшборт. Вес падающего тела чуть не разорвал сухожилия, инерция развернула Фаулера, на краткий миг он встретился глазами со своим убийцей. Жалкая гримаса на физиономии исторгла бы слезы сострадания из глаз самого дьявола, но на смерть его обрекал современник и согражданин.

— Не-е-е-ет! — завопил он отчаянно.

Однако нога Шермана, просунувшись через прутья ограждения, уже поставила точку в судьбе Фаулера. Физиономия его исчезла. Единственное, что от него осталось на палубе, — бляха полиции города Нью-Йорка.

Красавчик подобрал бляху, взвесил ее в руке.

— Возьми с собой, коп, на том свете пригодится! — И бляха полетела за борт.

Выполнить то, для чего Красавчик сюда, собственно, и притащился, оказалось теперь как бы бесплатным приложением к основной работе. Он, можно сказать, просто прогулялся до шезлонга и обратно. Засунул в карман изуродованное ожерелье.

«Дорого оно мне досталось», — подумал он и замер.

Палубу залил яркий свет. Шерман дернулся, сжался, выпрямился… Бежать некуда.

Со всех сторон стояли стюарды, моряки, офицеры. Все смотрели на него, на Красавчика Шермана, и смотрели неласково. Да и снизу доносился шум, туда тоже не удерешь. «Разве что в воду…» — подумал Шерман, но тотчас обругал себя за глупость. Черт дернул этого шпика орать, не мог помереть спокойно, с достоинством!

«Они ничего не видели, ничего! — уговаривал он себя. — Опоздали, свет включили позже…»

Люди подходили к нему не торопясь, готовые к сюрпризам с его стороны. Первый помощник держал в руке пистолет, направленный должным образом и сопутствуемый надлежащим взглядом. Серьезный господин. Засветились прямоугольники окон. Это уже не барьер, это, пожалуй, тупик. Последняя остановка, чуял Шерман, несмотря на попытки самоутешения.

В мозгу внезапно замигал сигнал тревоги. Сеть смыкалась. Сейчас они возьмут его, и ничего уже нельзя будет сделать. Надо без промедления оторваться от того, первого преступления.

Красавчик небрежно оперся спиной о стойку ограждения, как будто поджидая приближающихся к нему. Столь же небрежно, как бы скучая, сунул руки в карманы. Когда они подошли вплотную, он вытащил руки и незаметно, прикрыв руку телом, сделал движение в сторону ограждения. И ожерелье отправилось догонять Манон.

Какой убыток!.. Но шкура дороже.

Глаза первого помощника сверкали сталью. Сталь в его руке гипнотизировала грудь Красавчика Шермана.

— Что вы сделали с Фаулером?

— Я? С Фаулером? Позвольте, он дрыхнет у себя в каюте 42А. Мы с ним не сиамские близнецы. Что, разве судовые правила запрещают размять ноги на свежем воздухе?

Следующим высказался старый знакомый Шермана, судовой стюард:

— Меня сразу насторожило, как он кофе заказал, сэр. А когда я принес кофе, в каюте никого не оказалось. Только распотрошенный сундук. Они дрались, должно быть…

Тут раздался истерический женский вопль из иллюминатора:

— Офицер, офицер! Кто-то упал на палубу напротив моего окошка, крича «Не-е-е-ет!» во все горло… Я вскочила… — Она всхлипнула.

Первый помощник внимательно слушал, но ни ствола, ни глаз с Шермана не спускал.

— А его сверху — ногой по голове, прямо в лицо! Я… я сразу потеряла сознание… — Женщина зарыдала, послышалось утешающее ее негромкое мужское воркование.

Сеть затягивалась все туже.

— Крик все слышали, — высказался наконец первый помощник. — А теперь и свидетель нашелся.

К первому помощнику подбежал капитан, на ходу заправляя рубаху в штаны. Они обменялись несколькими фразами, но ствол так и буравил грудь Шермана, рядом с которым уже выросли два здоровенных типа в морской форме. Пистолет сменили наручники.

— Я арестую вас по подозрению в убийстве, — провозгласил капитан. — Руки вперед! Мистер Моултон, займитесь им, прошу.

Парни с боков помогли Шерману вытянуть вперед руки. Все уставились на ссадину на костяшках Красавчика, оставленную железной челюстью Фаулера.

Красавчик вздрогнул от прикосновения стали к запястьям.

— Я тут ни при чем! — заявил он наконец. — Он сам свалился. И я его не трогал. Мало ли, что ей привиделось!

Но в таких условиях не поборешься за справедливость. Даже и голоса твоего не услышат. Бас капитана гудел, как барабанная дробь у эшафота. Первые из сотен, тысяч вопросов, которые с этого момента будут кусать его, как бешеные слепни.

— У вас был мотив для убийства этого человека?

Отвечать, не отвечать? Но мстительные боги искореженной судьбы знали, что и когда сделать. Они ответили за него, послав с нижней палубы еще одного стюарда. В обеих вытянутых вперед руках этот чертов сын волок, как будто боясь обжечься, бляху Фаулера и искореженное ожерелье.

— Я только что обнаружил это на палубе В, сэр. Услышал крик, пошел проверить, и тут этот значок упал прямо мне под ноги, ветром скинуло. Я включил свет и нашел еще это ожерелье, намотало на поручень, тоже ветром.

Шерман уставился на два предмета.

Ветер… Ветер судьбы. Две достаточные улики. Вот и выбирай: острый нож Венсеннской гильотины или электрокресло одной из федеральных тюрем. Точнее, гадай на кофейной гуще, выберут за тебя другие. Умереть-то он, конечно, сможет только один раз, но утешит ли его то, что одной смертью он обманул другую?

— Запереть и охранять, — приказал капитан. — В карантине сдадим федеральным властям.

Шерман безвольно поплелся в указанном направлении, полагая, что ниже падать некуда, но тут же понял, что заблуждался. Капитан показал первому помощнику желтый бланк принятой радиограммы:

— Получена четверть часа назад. Полиция Нью-Йорка просит задержать мистера Фаулера за мошенничество, шантаж, обман пассажиров поездов и судов, имитацию детектива…

Шерман больше ничего не слышал. В ушах бухнула кровь, послышался визгливый смех фурий, перед глазами засверкали их когти. Умереть за убийство, которого можно было запросто избежать, — совершенное для сокрытия второго убийства, которого наверняка никто никогда бы не обнаружил!

Корнелл Вулрич
К ОРУЖИЮ, ДЖЕНТЛЬМЕНЫ, или ПУТЬ, ПРОЙДЕННЫЙ ДВАЖДЫ

У каждого мальчишки есть свой герой. Иногда это футболист, а иногда — знаменитый игрок в бейсбол или чемпион мира по тяжелой атлетике. Это может быть даже постовой на ближайшем перекрестке или хулиган из соседнего квартала. Но у каждого мальчишки есть свой герой.

Герой Стивена Ботилье был не похож на других героев. Герой Стивена Ботилье был заключен в тяжелую позолоченную раму на стене картинной галереи, расположенной в пристройке к старинной усадьбе с портиком и белой колоннадой, а сама усадьба стояла в дельте реки, в окружении перечных деревьев и испанского мха.

Впервые он увидел его в девять лет. Отец устроил ему экскурсию. О, конечно, Стивен бывал там и раньше, но эти лица, смутно белеющие на стенах, были всего лишь «старыми портретами», частью домашней обстановки. Отец вдохнул в них жизнь. «Пора тебе узнать, кем были мы, Ботилье». Он произнес «были» с легким сожалением; взрослый мог бы догадаться, что за ним кроется, но девятилетнему ребенку это было не под силу. Впрочем, и взрослый мог бы не понять, о чем он жалеет. У них были деньги, влияние, их корабли возвращались в порт с трех континентов; прекрасная старинная усадьба, где они жили, хорошо сохранилась, была отремонтированной и ухоженной; она не пришла в упадок подобно многим другим. Им принадлежал самый крупный и процветающий торговый дом в Новом Орлеане — да, сэр. И все-таки, когда отец медленно вел сына за руку от портрета к портрету, во взгляде его была легкая ностальгия, говорящая о том, что в прежние времена Ботилье занимали себя более интересными и важными вещами, чем сметы, накладные и подведение торговых балансов.

— Этот человек был вице-губернатором, назначенным королем Франции еще до того, как появился наш штат, до того, как появились все штаты. Ты только подумай, малыш Стивен: его слово было законом от дельты Миссисипи до Великих озер и лесов Миннесоты.

Стивен почтительно посмотрел на тускло отблескивающую стальную кирасу, на локоны парика до плеч, но ничего не почувствовал. Портрет оставался мертвым, как изображения генералов в школьных учебниках по истории.

— А этот человек покинул дом, семью и друзей, отказался от богатства и положения в обществе, терпел голод, холод и нужду, а под конец пожертвовал жизнью ради своего идеала — свободы. Он защищал нашу родину, когда она еще не стала отдельной страной. Служил в штабе Вашингтона.

Мальчуган серьезно покосился на коричнево-голубой мундир, на белую косичку. Но ему снова не удалось почувствовать, что изображенный на картине человек когда-то был живым; в памяти его всплыла лишь двухцентовая почтовая марка.

— Этот был морским офицером под командой Декатура. Он сражался с варварами-пиратами, а потом вернулся, чтобы защищать наш город в битве за Новый Орлеан…

Пираты — это звучало немного более заманчиво, но по-прежнему слишком походило на рассказы школьных учителей.

— А вот он… — отец указал на именную табличку в нижней части следующей рамы. Стивен Ботилье, 18… — 18… — Его звали так же, как и тебя. Это младший брат твоего прадеда…

Возможно, первым импульсом послужило сходство имен — хотя все остальные тоже были Ботилье, — но, взглянув вверх, на лицо этого давно умершего юноши, мальчик внезапно ощутил прилив родственного чувства. Черные глаза предка с лукавым огоньком встретили взор мальчика понимающе, словно они оба уже знали друг о друге все и могли стать настоящими друзьями. Он был моложе прочих — наверное, и это сыграло свою роль.

— Собственно говоря, он и умер-то почти мальчишкой, — заметил отец Стивена. — Лет двадцати пяти. — Но в голосе его не было неодобрения или печали — в нем прозвучало едва ли не восхищение. И, скорее себе, чем мальчику рядом, он пробормотал: — Уж лучше так, чем стареть за конторкой…

Стивен не мог оторваться от картины: эти веселые, озорные, беспечные глаза словно притягивали его. Портрет стал чересчур живым. Психолог сказал бы: «В девять лет дети бывают необычайно впечатлительны. Пожалуй, не стоило говорить мальчику такие вещи». Но на свете есть многое, чего психологи не понимают.

— А он чем занимался? — с дрожью в голосе спросил Стивен.

— Я про него мало что знаю. Он погиб далеко, в чужой стране. Умер как благородный человек…

Отец повел Стивена за руку дальше по галерее, но голова мальчика была повернута назад, к молодому лицу на стене, которое задело в его душе чувствительную струнку. Все остальные рассказы он почти целиком пропустил мимо ушей. Человек в плоской фуражке времен Мексиканской войны, человек в серой форме конфедерата из армии Ли. А потом — двери в конце галереи, ведущие в сегодняшний день с его накладными и ордерами, разгрузкой и погрузкой партий товара и немой мукой в сердцах людей, никогда не имевших прав, которые дает благородное происхождение.

— Ну вот, теперь тебе ясно, что значило быть Ботилье. Помни, о чем я тебе рассказал. Это все, что я могу для тебя сделать. — Отец отпустил руку мальчугана и ласково коснулся его макушки.

Мальчик вернулся в галерею, остановился посередине, показал на стену.

— Я хочу стать таким же, — промолвил он. Снова возникло это чувство близости, духовного родства — черные глаза смотрели на него, живые, неотвратимо притягивающие, все понимающие, словно посылая ему дружеское «Привет, малыш!» сквозь череду поколений.

Стивен Ботилье нашел своего героя.

Это не было эпизодом школьных лет, забывшимся с течением времени. Это осталось с ним навсегда, превратилось в часть его жизни. Это было обыденным — и все же чем-то отдельным, особым. Но сам мальчик вовсе не был каким-то странным или замкнутым, что называется, «не от мира сего». Он был нормальным, здоровым, веселым парнишкой, как и все его сверстники. Он ходил в школу и ненавидел ее, прогуливал уроки, а когда это обнаруживалось, получал по первое число. Разбил бейсбольным мячом стекло в магазине и заработал хорошую порку. Бегал летом купаться без спросу, возвращался домой в промокшей одежде и терпеливо сносил наказание. Но он всегда находил утешение у своего «второго я»: он вставал перед ним с саднящей спиной и не менее сильно саднящей в душе обидой и мрачно говорил: «Небось и тебе от них доставалось, верно, Стив?» И благодаря этому чувству родства, разделенного с другом переживания все как бы вставало на свои места.

Именно сюда он являлся и после каждой драки. Чтобы с торжеством сообщить: «Я его отделал как следует, Стив», — и продемонстрировать свою лихость и свои особые, секретные удары, боксируя с воображаемым противником. Или — если счастье оказывалось не на его стороне — чтобы зализать раны, унять досаду, найти причину, которая помешала ему проявить себя лучше. «У него руки длиннее, Стив. Ты знаешь, как это бывает: я просто не мог его достать. С тобой, наверно, тоже такое случалось». И темные молодые глаза на стене словно искрились, отвечая ему ободряюще: «Ну, ясное дело!»

Он никогда не думал о нем как о человеке другой эпохи, как о мертвом или давно ушедшем, никогда не смотрел на него как на младшего брата своего прадеда. Они словно были близнецами или одним и тем же человеком, юноша на стене был — как выразить это? — его талисманом, его старшим товарищем, амулетом, приносящим удачу. Он так и не успел состариться, — возможно, причина была в этом. Он канул в Вечность двадцатипятилетним — самый подходящий для героя возраст; он навсегда остался таким же молодым, как на картине.

Стивен Ботилье вытянулся, как кукурузный стебель, миновал неуклюжий возраст: мальчуган превратился в юношу. Он закончил школу в родном городе, и отец отправил его в Южный университет, где учились все Ботилье, — маленький, быть может, провинциальный по сравнению с северными колоссами, зато богатый традициями. Портрет остался висеть на стене, но Стивен увез с собой то, что стало неотъемлемой частью его души. Ибо его герой был не из тех, кем восхищаются издалека; он вошел в его плоть и кровь и не имел ничего общего со стандартным примером для подражания.

Впервые целуя девушку — это случилось в автомобиле, который дал ему отец, на мшистой лужайке под осенней луной, — Стивен не вступал в незнакомую область, а точно повторял пережитое раньше. Ему как будто уже была знакома эта смесь волнения, робости и отваги. И даже в этот миг он прошептал про себя, не услышанный пухленькой студенткой, которую держал в объятиях: «И ты испытывал то же самое, правда, Стив?»

Тогда, конечно, не было автомобилей, да и студенток тоже, но какая разница? Серебристый мох на лужайке, полная луна, застенчивая подруга — эти вещи не меняются. Возможно, тогда были карета с лошадью и усмехающийся черный кучер, которого отослали якобы за какой-то надобностью. Он словно слышал, как в трущобах неподалеку бренчит призрачное банджо, — теперь его заменило радио в машине, мурлыкающее модную песенку.

Или когда, еще без особенной нужды, он впервые провел по лицу бритвой, этим символом возмужалости, — он подумал о Стивене Ботилье, о другом Стивене Ботилье. «Интересно, он в первый раз тоже порезался, как я?» Опять же — иными были детали, но не сама суть переживания. В ту пору не было ни безопасных бритв, ни кремов, которые позволяли бы обойтись без помазка и воды. Но гордость, ощущение зрелости, охота попробовать раньше, чем это станет действительно необходимо, — эти вещи были прежде и будут всегда.

Так он и жил с ним — каждый день и каждый час. Это не было навязчивой идеей, родом одержимости. Это было что-то теплое, человеческое, земное и близкое. Маясь над каверзной задачей на экзамене, он инстинктивно обращался за помощью к Стивену Ботилье. То же самое происходило, когда до ворот на поле оставалось совсем немного, а наперерез ему бежал готовый на все противник. Или даже на студенческом балу, когда никак не удавалось отвязаться от некрасивой девчонки. Никто — ни отец, ни брат, ни самые закадычные друзья — не был ему так близок, как этот умерший сто лет назад человек, единственной памятью о котором был кусок холста в позолоченной раме.

Он закончил университет, как прежде его отец, без особого блеска — просто закончил. Они никогда не были книжными червями, эти Ботилье. В старые, давно минувшие времена джентльмены и не нуждались в том, чтобы блистать ученостью. Это не требовалось даже сейчас. Торговый дом «Ботилье и сын» был достаточно надежным и процветающим: ему не надо было иметь во главе мудреца.

Когда Стивен в последний раз вернулся из колледжа домой, ему было двадцать четыре с половиной — на полгода меньше, чем его тезке ко дню смерти. Он был готов — но к чему? Ушли времена, о которых говорили те лица в фамильной галерее, — времена опасностей и ярких, как бриллианты, судеб, так не похожих одна на другую. Конечно, войны бывали и сейчас. Грязные, обезличенные, превратившиеся в жестокие мясорубки, основная роль в которых отводилась автоматам. Но старые времена ушли; отмерли и прежние моральные кодексы. Фирма «Ботилье и сын: импорт и экспорт товаров» претендовала на всю его дальнейшую жизнь. Больше современный мир ничего не мог ему предложить.

Отец, похоже, понимал его, хотя Стивен ни словом, ни жестом не выразил недовольства своей судьбой. Отец сказал ему:

— Сейчас июнь, и наша фирма обходилась без тебя семьдесят лет. Думаю, она потерпит еще несколько месяцев. Молодыми бывают один раз, Стив; и если ты наденешь на себя лямку, так потом уже не снимешь. С каждым годом ты будешь становиться все менее свободным. Я убедился в этом на собственном опыте. Поэтому сначала я отпускаю тебя путешествовать — а уж потом составишь мне компанию в конторе. Не торопись, поезжай куда хочешь, погляди на мир, прежде чем впрячься в работу. Как ты на это смотришь?

— Это было бы здорово, — спокойно ответил Стивен.

Он вошел в галерею — по привычке и потому, что сейчас это было ему нужно, — и остановился посередине, перед знакомой картиной; все прочие были лишь старыми обветшалыми портретами на стене. Они посмотрели друг на друга. Теперь они были почти ровесниками: и Стив, живой Стив, стоял рядом, всего на шесть месяцев моложе второго юноши.

Вы можете каждый день смотреться в зеркало и все же не знать своей настоящей внешности, потому что вы не видите себя со стороны. Отец зашел туда вслед за ним и остановился в дверях, словно ошеломленный чем-то. Он переводил взгляд со Стива на картину и обратно.

— Вы похожи как две капли воды — никогда не видал ничего подобного! Я только сейчас это заметил, ведь твое лицо все время понемножку менялось. — Он снял со стены зеркало в рамке, протянул сыну: — Глянь. Этот портрет точно писали с тебя, только в старомодном костюме.

Прислонившись спиной к стене, Стив посмотрел в зеркало на себя, а потом — на другого юношу. Отец был прав: все пропорции, ширина лба, расположение скул, форма носа, рта и подбородка были одинаковы. Но самое разительное сходство было в глазах — черных, живых и ясных. Различия же были мелкими и не имели отношения к сути: прическа, воротник.

Увидев это, Стивен Ботилье почувствовал глубокое удовлетворение. Это сходство породило в нем ощущение внутренней завершенности, словно, выгляди он иначе, ему бы чего-то не хватало, он в чем-то не оправдал бы собственных надежд.

Отец, все еще изумленный, опустил зеркало и покачал головой:

— Даже жутковато. Вот и не верь после этого в наследственность! Кое-что передается через поколения.

У него самого была совсем другая внешность. И у его отца тоже, сообщил он Стиву, когда они покидали галерею. Стив оглянулся на квадрат на стене, суженный перспективой. Но и теперь черные глаза словно по-прежнему смотрели на него с восхищением и одобрением — так следят за зрителем глаза любого портрета, если художник нарисовал зрачки прямо посередине.

— Он ведь всегда нравился тебе больше других, верно? — проницательно заметил отец.

— Чем-то он меня притягивает, — согласился Стив. — С детства.

Неделей спустя он отправился в путешествие. Отец не стал докучать ему нудными напутствиями. Ботилье всегда полагались на собственную голову. Несколько рекомендательных писем, крепкое рукопожатие да хлопок по плечу — тем прощание и завершилось. «Хочешь — используй их, а нет, так выброси. Кончатся деньги — ты знаешь, как со мной связаться. Не ограничивай себя ни в чем, Стив. Это все, что мы нынче можем себе позволить. Короткий отдых — а потом за работу».

Сначала, в качестве стартовой площадки, — Нью-Йорк. Он бывал там прежде и не стал задерживаться теперь; это был деловой улей, средоточие той жизни, которая ожидала его в будущем. Потом — на корабле в Европу. Немного Лондона и Парижа, но они не слишком его заинтересовали. Оттуда — потихоньку все дальше от избитого пути, в глухие, мало посещаемые уголки Средиземноморского бассейна. Непривычные зрелища, чужие народы и обычаи — именно чужие, никогда не виденные им раньше.

Утром того дня, когда ему исполнялось двадцать пять лет, он проснулся у себя в каюте и заметил, что корабль стоит на месте — значит, ночью бросили якорь. Он слышал, что следующим портом будет Данубия; видимо, туда они и прибыли. Впрочем, маршрут был сложный, и полной уверенности у него не было. Название города не вызывало у него никаких ассоциаций — просто имя на карте; а он, как, должно быть, и тот Стивен Ботилье до него, не особенно любил изучать карты и читать путеводители.

Он спокойно оделся, не спеша выглядывать в иллюминатор, и вышел на палубу лишь полностью готовым, ибо постоянная смена городов уже начала ему приедаться.

У фальшборта стоял офицер, и он остановился рядом, засунув руки в карманы.

— Это Данубия? — лениво спросил он. Затем, не дав моряку времени ответить, произнес: — Ну конечно. Вон там, на мысу, Башня Черепов — видите? — Он указал на ослепительно белую башню, возвышавшуюся над гаванью.

Офицер резко обернулся к нему с расширенными глазами.

— Откуда вы знаете?

Стивен Ботилье уставился на него — он и сам был удивлен.

— Понятия не имею, — медленно сказал он. — А я что, правильно ее назвал?

— Да; это ее старое название. Его запретили употреблять полвека назад — сменили на Башню Роз, чтобы привлечь в Данубию побольше туристов. Здешние власти взяли с нас обещание не рассказывать об этом пассажирам, так что на корабле вы этого услыхать не могли. Но ведь вы, кажется, говорили, что никогда не бывали здесь?

— Не бывал, — ответил Стивен. — Я в первый раз выехал за пределы Соединенных Штатов.

— Значит, где-то прочли, — его тон словно говорил, что Стивен не похож на книгочея и что он никак не ожидал услышать от него древнее имя местной башни.

— Наверное. — Он попытался вспомнить, где, но не смог. Он не слыхал даже названия этой крошечной страны, пока они не приплыли сюда два дня назад; и если, как сообщил моряк, экипажу запрещалось произносить старое имя этой постройки, то как он умудрился извлечь его из полувекового забвения — да еще узнать башню, едва увидев ее? На берегу были и другие приметные сооружения, с которыми ее запросто можно было спутать: маяк, форт и так далее.

Случайно догадался, подумал он. Но потом понял, что язык слишком богат для того, чтобы можно было вот так угадать название неизвестного места. К тому же, эти слова показались ему смутно знакомыми. Башня Черепов, Башня Черепов — в его уши словно стучались далекие отзвуки прошлого. Ослепительно белая, отражающаяся в зеленовато-голубых водах залива, она точно парила в центре какого-то древнего пейзажа, вдруг вставшего у него перед глазами. Он закрыл их рукой, изумленный, и видение исчезло.

Катер повез на берег вторую партию туристов; Стивен сидел у планшира по левому борту. И эта зеленовато-голубая вода, прогретая ярким солнцем, вдруг снова показалась ему очень знакомой. Он посмотрел на собственную одежду с удивлением, как будто вместо полотняного костюма ожидал увидеть на себе кожаные штаны в обтяжку, прихваченные внизу шнурками, и синий камзол, укороченный спереди, с фалдами сзади. Он рассеянно поднес руку к горлу, точно вспомнив, как душно на жаре в полотняном шарфе, но нащупал там лишь свободный современный воротник. У него промелькнуло такое чувство, словно он потерял деталь своего костюма.

Мягкий шум мотора тоже звучал немного странно, не вписывался в окружающее; вместо него должен был раздаваться плеск весел, лодка должна была идти менее ровно, сильнее переваливаться с носа на корму и обратно. Он оглянулся: огромное небо за его спиной выглядело неестественно пустым, на нем точно не хватало широкого белого паруса. Торчащие позади пароходные трубы никак нельзя было счесть достойной заменой.

Однако прозрачная зеленоватая вода под ярким синим небом и белеющая над изогнутой береговой линией Башня Черепов гармонировали с его внутренними ощущениями, как небесная музыка. Если опустить руку за борт, вода покажется теплой и густой, как овсяная кашица, но в ней будет сквозить и намек на холод… Он расслабленно уронил руку за борт, и вода показалась ему густой и теплой, как овсяная кашица, но в ней сквозил и намек на холод. Он удивился, что знал это заранее. Наверное, догадался по ее виду, подумал он. Однако понимал, что это не так…

В этот миг в сознании его всплыло слово «заноза» — оно появилось как бы ниоткуда и снова кануло в никуда. Он вынул руку из-за борта — с нее закапало на ботинки — и стряхнул воду. При этом он случайно задел кончиками пальцев за планшир, и кусочек подгнившего дерева впился ему под ноготь. Он вытащил его; показалась капелька крови. Стивен слизнул ее языком. Но удивление помешало ему опустить руку — он так и сидел, держа ее у губ, как задумавшийся ребенок. Вспыхнувшее с новой силой чувство повторности переживаемого было мучительно неуловимым. Идущая к берегу лодка, рука в воде, теплой, как овсяная кашица, заноза под ногтем — где, когда он переживал это прежде, и именно в такой последовательности? Ему чудилось, что он вот-вот все вспомнит, но воспоминание ускользало, словно дразня его…

Старый каменный причал, скользкие, покрытые мхом ступени, к которым они приближались под прямым углом, тоже не были совершенно незнакомыми, полностью чужими для него, как предыдущие порты. Казалось, когда-то он вот так же выбирался из лодки на берег — одна нога там, другая здесь. Он должен был почувствовать, как сковывают движения плотные кожаные штаны, но его свободные брюки — такова была нынешняя лондонская мода — вовсе не помешали ему перешагнуть на твердую землю.

Одна из девушек-туристок на нелепых высоких каблуках, опередив группу, уже взбиралась по ступенькам. Он крикнул ей:

— Осторожней, третья сверху шатается — вы можете упасть.

Все посмотрели на него, и офицер, который привез их, сказал:

— Действительно, я помню это с прошлого раза. Лестницу уже лет сто не ремонтировали. Но вы-то откуда это знаете?

Стивен Ботилье неловко ответил:

— Мне просто показалось — она подозрительно выглядит. Я еще с лодки заметил… — Но, конечно, тогда он и не думал смотреть на нее — так откуда же ему знать? Он сам проверил ногой эту ступень, стоя на следующей, и она предательски качнулась, не скрепленная цементом, — эта ловушка непременно сработала бы, не знай он о ней заранее.

Затем необычное ощущение знакомства с этими местами на время сменилось знакомым ощущением необычности окружающего. Деловая и торговая часть города была вполне современной; их проводник объяснил им, что тридцать лет назад многие здания разрушило землетрясением, и район пришлось отстраивать заново. Как во многих других городах, он назывался «маленьким Парижем», и здешние жители делали все, чтобы оправдать это название. Один-два ржавых трамвая, кафе на тротуарах, газетные киоски да единственная неоновая вывеска, которая после наступления темноты гордо возвещала: «Перно», — вот и все, что подкрепляло право этой части города зваться «маленьким Парижем». Все прочее состояло из базаров восточного типа, греческих церквей с луковичными куполами и грязных кривых улочек, пестревших живописными балканскими, цыганскими и левантинскими костюмами; навстречу часто попадались военные. Похоже, в местной армии были одни офицеры; в этой крохотной стране явно очень уважали сословные различия. Офицеры ходили только по двое — коротко стриженные, с моноклями, в белых фуражках с черными козырьками, расшитых тесьмой брюках и свободных рубахах русского типа. Они презрительно глядели на прохожих, которые неизменно уступали им дорогу — даже женщины.

Стивену Ботилье стало казаться нелепым, что их маленькая группа то и дело разбивается пополам, чтобы дать пройти этим напыщенным чучелам, не желающим даже кивнуть в знак благодарности. «Местный обычай, — тактично пояснил проводник. — Чтобы избежать неприятностей, лучше вести себя, как принято. Эти дворяне весьма заносчивы».

Вскоре, войдя в узкий переулок — он отстал от группы, рассматривая любопытные изделия из кожи на одном из лотков, — Стивен столкнулся с парой этих полубогов лицом к лицу: они шагали ему навстречу. Тротуара здесь не было; посреди переулка бежала открытая канавка, и, чтобы уступить путь военным, Стивену пришлось бы шагнуть в нее. Однако Стивен не собирался делать это — честно говоря, ему надоело все время уступать. Он остановился.

Его неподвижность повергла офицеров чуть ли не в шок. На их лицах отразилось комичное недоумение. Рты приоткрылись, как у пойманных рыб. Один даже уронил монокль, машинально поймал его в ладонь, ввернул обратно. Его товарищ сделал презрительный жест, в значении которого нельзя было усомниться — отойди.

Сердито сверкнув глазами, Стивен Ботилье ответил им тем же жестом, а затем прошел прямо между ними, толкнув их плечами: один вынужден был прислониться спиной к стене, а второй еле удержал равновесие, шагнув в канавку.

Стивен пошел дальше — ему были смешны их детские амбиции, весь инцидент казался не достойным внимания. Но вдруг опередивший его проводник бегом вернулся назад и пронесся мимо; на лице его был написан ужас. Стив обернулся и увидел, что один из военных схватился за шпагу. Проводник держал его за руку и быстро, тихо говорил что-то успокаивающее — Стивен не мог разобрать слов.

Рука офицера на эфесе шпаги, гримаса уязвленной гордости на его лице, успокаивающий его проводник — все это можно было бы счесть похожим на сценку из оперетты или комической пантомимы. По всем современным канонам, над этим следовало бы посмеяться. Офицер показал себя дураком, вот и все. Принять его правила игры значило совершить такую же глупость.

Однако Стивен Ботилье, внимательно следивший за его рукой на эфесе, сказал себе: «Если он вытащит ее из ножен целиком, я отвечу на вызов». Он удивился собственным мыслям, но сомнений у него не было. Ему никогда не объясняли, какая разница между шпагой, вытащенной целиком, наполовину или на четверть. Почему же, глядя на эту дурацкую возню с детской игрушкой, он готов был ввязаться в ссору, хотя не было ни взаимных оскорблений, ни обмена ударами? В современном мире достаточными поводами для поединка считались лишь последние.

Красноречие проводника возымело действие: рукоять шпаги скользнула вниз, двое гордецов выпрямили спины, развернулись на каблуках и пошли восвояси. Инцидент был исчерпан.

Вытирая лоб, проводник вернулся к Стивену и сказал:

— Чуть не влипли! Я объяснил, что вы американский турист, сию минуту с корабля и не знаете правил здешнего этикета…

— Вовсе ни к чему было за меня извиняться! — выпалил Ботилье; гнев его еще не совсем угас, и он сделал шаг вслед за военными. — Если бы я знал, о чем вы им толкуете…

Проводник поспешно поймал его за плечо и крепко сжал.

— Уважайте местные нравы, мистер Ботилье. Не надо усложнять мне задачу — она и так достаточно сложная.

Стив пожал плечами, вздохнул, улыбнулся, и они пошли догонять остальных. Другой Стив, подумал он, тоже наверняка спустил бы задирам на первый раз: уж больно нелепа их ребячья заносчивость. Это было даже не мыслью, а каким-то отзвуком, донесшимся из прошлого. «Найдите причину посерьезнее — слышите, вы? — и я к вашим услугам!» Крикнул ли он им это секунду назад? Очевидно, нет; но эхо от этих слов еще звучало в тесном переулке над его головой, как будто они только что сорвались с его губ.

Вечером они поднялись на Башню Черепов; Данубия лежала внизу пестрым ковром. Но пока одни любовались их кораблем, стоящим на рейде, а другие — площадью и улицами, по которым проходили сегодня днем, Стивен Ботилье не отрываясь смотрел вдаль, за пределы города — там, на лесистых холмах, крохотным пятнышком белела какая-то вилла или усадьба. Она властно приковывала к себе его взгляд, точно он был путником, после долгой дороги увидевшим наконец заветную цель своего паломничества.

На весь город еще падали алые лучи заходящего солнца, но он поймал себя на том, что думает: голубая в лунном свете — когда на небе луна, эта усадьба кажется голубой, а пахнет там розами и соснами…

— Хотите бинокль? — предложил офицер, который был их проводником.

Стивен Ботилье улыбнулся и покачал головой. Нет, подумал он, я и так знаю, какая она вблизи, — а в тайные уголки души через бинокль не подглядывают.

Должно быть, он сказал это вслух: офицер едва не уронил бинокль.

— О, — произнес он, бросив на него странный взгляд, — неужели? Но, насколько мне известно, иностранцев туда не пускают. Это усадьба Мораватов — историческое место.

Стивен Ботилье почти не обратил внимания на его слова. Он нетерпеливо кивнул, точно желая сказать: «Назовите мне мое собственное имя, опишите мне стук моего сердца».

— А вся та зелень, — промолвил он, указывая туда, — от берега до самого верха — это их сады.

— Вы все время на шаг меня опережаете.

«На шаг? — подумал он. — Или на целую жизнь?»

Он задержался на башне, когда все остальные уже пошли вниз. Что-то всколыхнулось в его душе при виде этого белого пятнышка вдалеке. Какая-то тоска, томление, прежде ему не знакомое. Как у скитальца при виде родного дома, как у покинутого влюбленного при виде утраченной любви. Высоко в темнеющем фиолетовом небе стояла единственная звезда — прямо над той усадьбой, яркая, как маяк. «Да, — тихо сказал он, — иду…» — хотя туристы у подножия башни и не думали окликать его.

Они вернулись на каменный причал, и он остановился, глядя, как его спутники гуськом забираются в баркас.

— Идете, мистер Ботилье? — окликнул его офицер, когда все уселись.

Он покачал головой и слегка улыбнулся.

— Нет, — ответил он, — остаюсь.

Офицер решил, что понял причину.

— А… ясно, — сказал он; затем подошел ближе, подмигнул ему и зашептал фамильярно, как единомышленнику: — Небось, надоели вам эти экскурсии хуже горькой редьки. Ничего удивительного. Спросите Таню, на главной площади, там у двери медведь на цепи сидит — не промахнетесь. Попозже, может, и я подойду. Только не забудьте — отплываем с рассветом.

Стив молча посмотрел на офицера, точно тот говорил на чужом языке.

Тихо застучал мотор, и баркас заскользил прочь по водной глади — огни города отражались в ней, как в черной лакированной коже. Стивен глядел ему вслед, пока ночь и открытый океан за волноломом не поглотили красный фонарь на корме. Потом повернулся и зашагал обратно в город, который увидел сегодня первый раз в жизни.

Ноги несли его туда словно по собственной воле; он походил на человека, идущего во сне. Он не замечал ни шума, ни огней, ни вечерней толпы вокруг. Его невидящие глаза, в которых застыл вопрос, были устремлены вперед, в пустоту.

Какой-то ремесленник вцепился ему в рукав, заискивающе залопотал что-то, пытаясь увлечь его к освещенной двери, откуда лились звуки балалайки. Он заметил прикованного у входа медвежонка — встав на задние лапы, зверь выпрашивал у прохожих подачку. Он стряхнул с себя руку зазывалы. «Нет, — сказал он, — нет». Потом, точно вспомнив благодаря этому о своей главной цели, подал знак проезжающим мимо дрожкам, маленькой коляске с одной лошадью — на таких ездили в России до войны.

Он уселся в экипаж, и кучер вопросительно обернулся к нему. Стивен Ботилье показал прямо вперед.

— Туда, — скомандовал он.

Современная, европейская часть города уступила место более старой и более характерной. Вместо электрических фонарей здесь горели масляные, желто-зеленые, — едва ли не по одному на квартал. Дома стали по-восточному скрытными, вдоль мостовой тянулись глухие стены, огораживающие внутренние дворики. Тут витал дух прошлого, и с каждым поворотом он словно все больше и больше узнавал эти места.

Вдруг он обратился к кучеру на языке, который не был английским. Однако других языков он не знал и удивился, откуда взялись эти слова.

— Торопись, — сказал он, — мне надо купить розу у старой цветочницы, что торгует у фонтана, а она уходит домой в десять.

Когда они выехали к фонтану по длинной кривой аллее, она уже сворачивала свою подстилку и собирала бидоны.

— Марьюшка, — сказал он, наклонясь, — самую лучшую белую розу во всей Данубии — только одну. Ты приберегла ее для меня?

Беззубая старуха испуганно посмотрела на него и перекрестилась.

— Марьюшкой звали мою бабку, — пробормотала она, — а я Аннушка. — Потом выбрала прекрасную белую розу и дрожащей рукой протянула ему.

Звякнули о булыжник монеты, и дрожки покатили дальше.

Вскоре они покинули город и начали подниматься в холмы. Последние дома и последние мостовые остались позади. Фонари тоже — теперь путь им освещала только луна, топазово-желтая, огромная, как тележное колесо. Впереди замаячила развилка.

— Туда, — снова произнес он, указывая направо.

Кучер тревожно огляделся по сторонам.

— Эта дорога ведет мимо усадьбы Мораватов. Там мы ничего не найдем…

— Там мы найдем все, — мягко сказал Стивен Ботилье. Одной рукой он держал розу за стебель, другой бережно придерживал ее головку, чтобы лепестки не облетели от тряски.

Слева вынырнула десятифутовая каменная стена — она потянулась вдоль дороги, и конца ей было не видно. Верхушки деревьев за ней походили на плюмажи охраняющих ее воинов. В воздухе поплыл аромат роз, множества роз из какого-то тайного сада неподалеку.

— Владения Мораватов, — осторожно сообщил кучер, словно само упоминание этого имени было небезопасным.

Они миновали ворота — Стивен мельком заметил в глубине за ними большой приземистый дом, голубеющий в лунном свете. С той стороны ворот была сторожевая будка, и на стук колес оттуда выскочил часовой с карабином под мышкой. Вытянув шею, он подозрительным взглядом проводил их дрожки, накренившиеся на повороте в облаке пыли, голубой в лунных лучах.

Кучер стегал лошадь, стараясь развить максимальную скорость.

— Не гони! — крикнул Стивен. — Иначе пропустим место! Где-то здесь есть калитка, заросшая виноградом…

Кучер захныкал:

— Товарищ, не надо туда ходить — вы попадете в беду! И я тоже, если помогу вам в этом…

— На тебе за риск. — Стив бросил ему деньги. — А теперь остановись — она где-то рядом. Потом съедешь с дороги и будешь ждать вон под теми деревьями. А когда услышишь мой свист, вернешься и заберешь нас: я буду не один.

Он вылез из коляски и подождал, пока та скроется в густом лесном мраке неподалеку. Он слышал печальные, сокрушенные вздохи кучера. Вдали, на одной из городских колоколен, пробило полночь.

Он повернулся и медленно пошел вдоль обочины, бережно держа розу на сгибе локтя. На белой стене впереди было пятно зелени, на лунном свету казавшейся черной. Дойдя до него, он сунул в листву руку и принялся выстукивать стену за толстым слоем виноградных лоз. Вскоре глухие звуки сменились более отчетливыми — под его рукой был уже не камень, а дерево. Он разорвал плотную завесу, и дождь мелких листочков осыпал его, как черное конфетти; под укрытием обнаружилась низкая, узкая, очень старая на вид деревянная калитка. Он провел рукой по ее краю, словно нащупывая что-то. Небольшой грушевидный выступ подсказал ему, где находилась прежде замочная скважина.

Вдруг, точно вспомнив о чем-то важном, он присел на корточки у самой стены и начал копать сырую землю голыми руками. Затем поднял палку и стал помогать себе ею. Когда его рука ушла в почву по запястье, он вынул из ямы какой-то предмет, похожий на кость. Он стряхнул с него прилипшие комья — и предмет оказался большим ключом. Потом ему пришлось заняться очисткой скважины, забитой вековым мусором.

Наконец он вставил туда ключ, напрягся. Замок долго не хотел поддаваться. Потом что-то громко заскрипело, щелкнуло, и калитка выскочила из стены наружу, как будто ей вдруг стало тесно в своем проеме.

Стивен достал платок, аккуратно вытер перепачканные землей пальцы, поднял отложенную в сторону розу; затем нагнул голову и вошел внутрь, прикрыв за собой калитку. Там он зашагал по усыпанной чистым песком дорожке — одной среди целого множества других, — ни разу не замешкавшись на повороте или развилке. В глубине огромного частного парка распростер крылья хозяйский дом, похожий на низкую голубую скалу. В воздухе витал аромат роз, смешанный с более острым запахом сосен. Где-то поблизости, в невидимом пруду или бассейне, лениво плеснула хвостом рыба. Над его головой сияла одинокая звезда, которую он заметил с верхушки Башни Черепов. Он поднял к ней лицо, и его губы беззвучно шепнули: «Помоги мне».

Вдруг над чернильно-черными кустами замаячил низкий купол, голубой, как и дом, но гораздо ближе. Он пошел туда, миновал проход в кустах и вскоре достиг небольшой открытой беседки, которая представляла собой просто круглую крышу на шести колоннах. Теперь он ступил в тень; лунный свет голубой лентой опоясывал всю сцену. На мраморной скамье в беседке кто-то сидел — абсолютно неподвижно, словно прислушиваясь к звуку его шагов. В темноте эту фигуру можно было принять за статую.

Он резко остановился и заговорил, тихо промолвил:

— Я не напугал тебя?

Фигура пошевелилась, с легким шелестом платья шагнула к нему, и девичий голос сказал на его родном, английском языке:

— Разве мог ты напугать меня, Стивен, ведь я так хорошо знаю твои шаги и жду тебя здесь вот уже полчаса! — Единственный намек на акцент слышался в том, как она произносила имя «Стивен» — у нее выходило «Стефен».

Он протянул ей розу, и обе ее руки встретились с его руками — получился как бы двойной узел с розой посередине. Он сказал:

— Это самая лучшая роза в Данубии — за пределами этих садов. У тебя их здесь тысячи, я знаю; но их я не могу тебе подарить.

— Но белых здесь нет. Они не растут у нас, не знаю почему. Крестьяне говорят, это из-за кровавого прошлого нашей семьи. Красные, розовые, желтые — но когда садовники пытаются посадить здесь белые, они вянут и умирают. Наверное, сама наша земля проклята.

— Поэтому я и хочу забрать тебя отсюда, хочу, чтобы ты уехала со мной.

Склонив голову к его плечу, точно от неодолимой усталости, она прошептала:

— Я так долго ждала…

— Там, под деревьями, нас ждет коляска, а в гавани — корабль. Поедешь со мной сегодня?

— Прямо сейчас — и даже не обернусь назад.

Они вышли из тени беседки бок о бок. Она быстро скользила рядом с ним по песчаной дорожке, словно язык бело-голубого пламени в лунном свете. Мелкий песок хрустел под их ногами — они не были призраками. Он слышал, как участилось от ходьбы ее дыхание, чувствовал, как скоро бьется в груди его собственное сердце. Чернильно-черные кусты надвинулись на них, поглотили; их плечи и головы заскользили поверху, как мотыльки.

Достигнув потайной калитки, он толкнул ее. И тут они замерли на месте, и девушка прижалась к нему, беззвучно захлебнувшись ужасом.

Там, за проемом в стене, стоял человек. Он был виден только по плечи и сначала показался им безголовым. Стив заметил расшитый тесьмой мундир, шпагу на перевязи — атрибуты военного. Руки незнакомца были сцеплены за спиной, и вся его поза говорила об ироническом ожидании. Он слегка покачивался, то приподнимаясь на носках своих начищенных до блеска сапог, то опускаясь обратно. Упала на землю восьмидюймовая местная сигарета с тлеющим кончиком; один сапог чуть сместился в сторону и раздавил ее. Плечи его нырнули вниз, и он шагнул внутрь, распрямился снова, по-прежнему держа руки за спиной, точно в знак насмешливого вопроса.

Она выдохнула: «Бэзил!» — что-то вроде этого. Лунный свет упал на надменное лицо с моноклем, и Стив узнал одного из тех, с кем столкнулся сегодня на узкой городской улочке.

За ними в саду раздался шорох, и от темной линии кустов отделились еще трое — видимо, они ждали там своей минуты. Они вышли не таясь, с самодовольным видом, будто гордые тем, что до сей поры их не замечали. В одном из них он узнал второго из обиженных им офицеров.

Стив с девушкой повернулись лицом к первому военному. Он незаметно снял ее руку со своей, отстранил от себя, чтобы ей не причинили вреда.

Мужчина у калитки приветствовал ее легким поклоном, щелчком сдвинутых вместе каблуков.

— Кто этот человек, Ирина? Ты знаешь, что я не стану марать свою перчатку о щеки безродного американского хама. Говори! Велеть ли мне слугам, чтобы они выпороли его, или дело будет улажено между джентльменами?

Стив ответил за нее.

— Мои предки были луизианскими грандами еще в ту пору, когда ваши, одетые в медвежьи шкуры, глодали корни деревьев. Я Стивен Ботилье из Нового Орлеана.

Военный вновь обратился к девушке.

— Извини, что подверг сомнению безупречность твоего вкуса, но я дорожу своим дворянским достоинством. А теперь — прошу нас простить. Ночной воздух в парке чересчур свеж.

Она ответила умоляющим голосом, столько же ему, сколько и Стиву:

— Я не уйду, пока не узнаю… что со мной будет. Решайте с этим скорее, джентльмены, не мучьте меня!

— Твое слово — приказ. — Он повернулся к Стиву. — Позвольте представиться, мистер Ботилье. Граф Бэзил Морават.

Стив склонил голову, точно актер, который много раз репетировал свою роль еще до того, как она была написана. Офицер поднял правую руку с зажатыми в ней перчатками, махнул ими перед лицом Стивена. Они едва задели его губы кончиками пальцев. Руки Стивена не шевельнулись, чтобы нанести ответный удар, как требовал того современный кодекс чести; кодекс более старый заставил его сдержаться и ответить лишь вторым легким кивком.

— Разумеется, причиной будет то, что вы столкнули меня сегодня в канаву, — Морават кинул беглый взгляд на неподвижную девушку, — и ничего больше.

— Меня не нужно учить сдержанности, — холодно отозвался Стивен.

Один из спутников Моравата выступил вперед.

— Могу я предложить себя к вам в секунданты? — и назвал имя.

— Назначаю вас своим, — сказал Морават офицеру, с которым гулял по городу.

Закурив, двое секундантов неспешно зашагали в сторону по песчаной дорожке. Стив с Мораватом, следуя правилам, повернулись друг к другу спиной, разошлись и встали поодаль. У стены осталась одна девушка; она склонила голову, словно в беззвучной молитве.

Теперь каждое их движение подчинялось жестким канонам, как в менуэте, как при игре в шахматы. Современный мир сказал бы: «Калитку никто не охраняет, экипаж еще ждет за стеной, а рядом только один человек; сбей его с ног и беги вместе с ней — не будь дураком». Но эхо старого мира в его сердце говорило: «Так, и только так должен вести себя джентльмен». И он не мог не послушаться его, как не мог бы взлететь в воздух. Законы прошлого были незыблемы — они жили у него в крови, и он не способен был пойти им наперекор. Он стоял, куря «Лаки-страйк», но не смея нарушить кодекс Средних веков.

Двое секундантов вернулись по другой тропинке. Они тоже разделились. Стив подошел к своему.

— Пистолеты, — сказал тот, — как только достаточно рассветет, в двадцати шагах от барьера. На утесе над морем, чуть дальше отсюда по этой дороге. Согласны?

— Неужели он стреляет лучше, чем фехтует? — Стив невесело усмехнулся.

— Отнюдь — ему это все равно. Просто мы решили, что от американца трудно ожидать хорошего владения шпагой.

— Спасибо за предусмотрительность, хотя в данном случае она была излишней. Итак, пистолеты.

Наступил предпоследний этап древней церемонии. Секунданты сошлись снова, известили друг друга о согласии противников, затем опять разделились. Морават, его секундант и третий офицер по очереди вышли через калитку — каждый из них поклонился молчащей, ослепленной слезами девушке. Стив слышал, как Морават сказал за стеной: «Если бы не грязь на склонах, я с удовольствием искупался бы до рассвета».

Он оценил его спокойствие. Оно не удивило его — он и сам чувствовал себя так же. Грядущий поединок следовало принимать как данное, как необходимую часть мужского существования. Его нельзя отклонить или избежать, но вместе с тем он вполне в порядке вещей. И потому, когда его собственный секундант, точно развлекающий гостя хозяин, предложил скоротать время за картами — они были у него с собой, — Стивен охотно согласился. Он не успеет, объяснил офицер, съездить в город и вернуться обратно до рассвета. А оставаться наедине с девушкой запрещено этикетом. Они оба не обращали на нее внимания, словно ее и не было в саду; они присели на корточки и принялись играть прямо на ровном песке дорожки. Стивен, в белом лондонском костюме и при часах со светящимся циферблатом, подумал: вот так жили раньше. И удивился, что чувствует себя в этой среде как дома.

Они встали, когда поверх стены забрезжила первая грязно-серая полоска.

— Ваш выигрыш, — произнес Стив, кивая на стопку монет на земле.

— Не везет в картах… — вежливо улыбнулся его секундант. Он вышел первым, и Стив на мгновение задержался около девушки. Она не шелохнулась ни разу за все это время. Теперь она подняла голову, глянула ему в лицо. Ее ладони легли на его грудь, чуть ниже плеч.

— Стивен, я так долго ждала. Не покидай меня.

Он знал, что она хочет сказать: пусть он сейчас идет на утес, но потом он должен вернуться.

— Для меня это тоже было долгим сроком, Ирина, так что не сомневайся: я обязательно вернусь.

Она держала его руку в своих, пока он проходил в калитку, затем нехотя отпустила ее.

Под деревьями было темно, поскольку луна давно зашла, а первые лучи дня еще не разогнали мрак. Точно извиняясь, его секундант промолвил:

— Это идеальное место. Вы сами поймете, когда увидите. Я и сам всегда улаживаю там дела чести.

Скоро на них пахнуло солоноватым морским ветерком, прохладным и острым, как лезвие ножа, затем деревья расступились, и впереди открылась длинная узкая площадка, поросшая травой; с другой ее стороны был обрыв футов в двести, а дальше — серая гладь океана. Далеко внизу, на рейде, он различил усеянное огоньками миндалевидное пятнышко — это был его корабль, которому предстояло отплыть в семь утра.

Остальные уже прибыли, захватив с собой врача с инструментами, перевязочными материалами и длинным плащом, а также необходимых свидетелей. Двое секундантов сошлись, открыли ящик с оружием, проверили его, кинули жребий. Даже здесь, на открытом месте, легкая дымка еще немного мешала видеть.

— Достаточно ли светло для вас в двадцати шагах, граф Морават?

— У меня прекрасное зрение.

— А для вас, мистер Ботилье?

— Белый мундир джентльмена виден издалека.

— В таком случае, откладывать не имеет смысла. Как получивший оскорбление, граф Морават стреляет первым. Встаньте сюда, пожалуйста, спиной к спине. По команде «вперед» каждый сделает двадцать шагов по прямой линии. Вы остановитесь. По команде «кругом» — повернетесь друг к другу лицом. По команде «огонь» вы, граф Морават, прицелитесь и выстрелите. По второй команде «огонь» будете стрелять вы, мистер Ботилье, — если ваш соперник промахнется. Прошу вас.

Стив чувствовал, как лопатки Моравата касаются его лопаток; противники были примерно одного роста. На темном фоне деревьев слева мелькнуло что-то белое; он глянул туда. Пришедшая за ними следом девушка прислонилась к стволу дерева; ее рука лежала на горле. Он отвел взгляд, как будто ничего не заметив.

— Вперед.

Их лопатки разомкнулись, и он медленно пошел прямо, считая шаги, сжав в поднятой руке пистолет. Трава под его ногами была скользкой от росы. Двадцать. Он поставил ноги вместе и остановился, чуть пристукнув каблуками.

— Кругом.

Он повернулся и взглянул через поляну на Моравата. Его белый мундир хорошо выделялся в сером тумане, скрадывающем очертания других предметов. «Если он не попадет мне в голову или грудь, — подумал Стивен, — я застрелю его наверняка».

— Огонь!

Он даже не заметил, как опустилась рука Моравата. Раздался треск, словно в лесу отломилась большая ветка, и что-то резко просвистело мимо его уха.

Прошло секунд пять. Морават не двигался, лишь распрямил спину — и это было все.

— Огонь!

Он подумал: «Мне не нужна его жизнь. Теперь, когда он промахнулся, все, что мне нужно, — там, под деревьями». Он направил пистолет вверх, спустил курок. Пламя с грохотом рванулось оттуда в серый купол над его головой.

Он бросил пистолет и пошел туда, где ждала она. Она шла ему навстречу — лицо сияет, руки протянуты вперед. Ее ладони скользнули вдоль его груди, коснулись лица, пряди волос, выбившейся под свежим ветерком.

— Ты вернулся, Стивен! Вернулся! Наконец-то я этого дождалась! Сколько радости ждет впереди — больше нас ничто не разлучит!

Когда они повернулись и пошли вместе, рука в руке, вдоль края утеса, он мельком глянул назад. Остальные уже ушли, исчезли. На траве, там, где он только что был, неподвижно лежал человек. Он разглядел белый лондонский костюм покроя 1949 года. На выброшенной в сторону руке блестел циферблат часов. Рядом, едва касаясь пальцев, лежало что-то смутно знакомое — тупорылый, неуклюжий современный револьвер. Далеко внизу двигалась в открытое море крохотная россыпь мерцающих огоньков; из трубы парохода вырвался белый клубочек дыма, затем до них донесся слабый гудок.

— Наша любовь была так сильна, Стивен, — прошептала она. — Разве что-нибудь могло положить ей конец?

Они повернулись и пошли оттуда вместе, рука в руке.

Корнелл Вулрич
Невеста была в черном

Часть первая
Блисс

Голубая луна, только ты увидала меня одиноким, в пути,

Нет мечты в моем сердце, и тщетно любовь там найти.

Голубая луна, только ты поняла, для чего я отправился в путь…

Роджерс и Харт

Глава 1
Женщина

— Джули, до-оченька!

Настоятельнейшая мольба, произнесенная тишайшим шепотом, на какой только способен голос человека, неслась вслед женщине, спускавшейся — бесконечно долго — по четырем лестничным пролетам. Та, однако, не остановилась, даже не сбилась с шага. Лишь лицо, когда она вышла на дневной свет, было белым, — вот и все.

Девушка, поджидавшая с чемоданчиком у подъезда, повернулась и посмотрела на Джули широко раскрытыми глазами, словно поражаясь, откуда у молодой женщины взялись силы, чтобы пройти через все это. Джули, казалось, прочла эти мысли и ответила на непрозвучавший вопрос:

— Мне было тяжело сказать «прощайте». Так же, как и им. Только я ведь уже свыклась, а они — нет. После стольких бессонных ночей я закалилась. Они прошли через это всего раз, я же — тысячу. — И даже не сменив тона, продолжала: — Возьму-ка я, пожалуй, такси. Вон оно стоит.

Когда машина подъехала, девушка вопрошающе посмотрела на Джули.

— Да, разумеется, если хочешь, можешь меня проводить. Шофер, на Центральный вокзал.

На дом и улицу женщина даже не оглянулась. Не смотрела она и на множество других хорошо знакомых ей улиц, по которым они проезжали и которые в совокупности своей и составляли ее город, место, где она всегда жила.

У окошечка кассы им пришлось чуточку подождать — кто-то оказался перед ними. Девушка стояла рядом с потерянным видом.

— Куда ты поедешь?

— Не знаю — совсем не знаю. Я об этом как-то не думала. — Она открыла сумочку, разделила лежавшую там тоненькую пачку банкнот на две неравные части и вытащила ту, что поменьше. Склонилась к окошечку, просунула деньги. — Куда можно уехать на эту сумму в сидячем вагоне?

— В Чикаго — и еще получите девяносто центов сдачи.

— В таком случае дайте мне билет до Чикаго. — И обратилась к стоявшей рядом девушке: — Ну вот, можешь вернуться и рассказать им хотя бы это.

— Если не хочешь, я никому ничего не скажу, Джули.

— Ну что ж. Какая разница, как называется место, когда уезжаешь навсегда?

Посидев в зале ожидания, они спустились на нижнюю платформу, задержались у дверей вагона.

— Поцелуемся, как подобает друзьям детства. — Их губы соприкоснулись. — Ну вот.

— Джули, что мне тебе сказать?

— Просто «до свиданья». А что еще можно сказать человеку… в этой жизни?

— Джули, я… мы все же, надеюсь, еще увидимся.

— Нет. Никогда.

Станционная платформа осталась позади. Поезд покатил по длинному туннелю, снова вынырнул на дневной свет и побежал по надземке, вровень с верхними этажами зданий, а мимо, подобно просветам в заборе, мелькали поперечные улицы.

Не набрав толком скорости, состав начал сбавлять ход.

— Двадцать пятая улица! — крикнул проводник.

Женщина, уехавшая навсегда, схватила чемоданчик, встала и направилась по проходу, будто это был конец поездки, а вовсе не самое ее начало.

Когда поезд остановился, она уже стояла наготове в тамбуре. Выйдя из вагона, прошла по платформе к выходу, спустилась по лестнице на улицу. В газетном киоске в зале ожидания купила газету, села на одну из скамей, развернула газету там, где помещают объявления. Сложив газетные полосы поудобней, провела пальцем по колонке под заголовком «Меблированные комнаты».

Палец остановился чуть ли не наугад, без особого внимания к сообщавшимся в объявлении подробностям. Женщина сделала отметку ногтем. Потом сунула газету под мышку, снова подхватила чемоданчик, вышла на улицу к такси.

— Отвезите меня вот по этому адресу, — сказала она и показала таксисту газету.

Хозяйка меблированных комнат отступила назад, к открытой двери, ожидая ее решения. Женщина обернулась:

— Да, вполне подойдет. За первые две недели я заплачу прямо сейчас.

Хозяйка пересчитала деньги и принялась выписывать квитанцию.

— Ваша фамилия, будьте добры? — спросила она, подняв глаза.

Взгляд женщины скользнул по чемоданчику с некогда тисненными золотом, теперь же едва различимыми инициалами «Дж. Б.», расположившимися примерно посередине между двумя замками.

— Джозефина Бейли.

— Вот ваша квитанция, мисс Бейли. Ну, надеюсь, вы останетесь довольны. Ванная через две двери по коридору на…

— Спасибо, спасибо, я найду.

Она закрыла дверь, заперла ее изнутри. Потом сняла пальто и шляпу, открыла чемоданчик, только что собранный в дорогу длиною в пятьдесят кварталов… а может, и в целую жизнь.

Над умывальником висела небольшая аптечка. Женщина прошла к ней и, встав на цыпочки, открыла, будто надеясь что-то найти. Как она и рассчитывала, на верхней полочке завалялось старое лезвие, оставленное кем-то из давно забытых жильцов.

Вернувшись к чемоданчику, она прочертила лезвием прямоугольничек вокруг инициалов на крышке и срезала верхний слой папье-маше, начисто удалив буквы. Затем прошлась по содержимому чемоданчика, отпарывая метки на нижнем белье, на ночной сорочке, на блузке, убирая отовсюду эти самые три буквы, когда-то обозначавшие ее имя.

Уничтожив таким образом свое прошлое «я», женщина выбросила лезвие в корзину для использованной бумаги, тщательно вытерла кончики пальцев.

В кармашке под крышкой чемоданчика она нашарила фотографию мужчины, вытащила и подержала в руках, долго ее разглядывая. Обычный молодой человек, ничем особенно не примечательный, не так уж и красив, обыкновенные глаза, рот, нос — как у любого другого. Она все смотрела и смотрела…

Затем отыскала в сумочке картонку с отрывными спичками и подошла с фотографией к раковине. Поднесла зажженную спичку к уголку фотографии и держала до тех пор, пока держать стало нечего.

— Прощай, — тихо проговорила она.

Открыв кран, женщина сполоснула раковину и вернулась к чемоданчику. В том же кармашке под крышкой лежал листок бумаги с написанной карандашом фамилией. О, ей понадобилось много времени, чтобы раздобыть эту фамилию. Женщина порылась и нашла еще четыре такие же бумажки.

Она вытащила их все. Но сожгла не сразу. Сперва она с ними поиграла — праздно, казалось бы, без всякого интереса. Разложила на туалетном столике, чистой стороной вверх. Затем проворно перемешала кончиками пальцев, взяла одну, перевернула и бросила быстрый взгляд на надпись. И тут же собрала все пять и сожгла над раковиной.

Потом прошла к окну и, крепко вцепившись обеими руками в подоконник, постояла, глядя в задумчивости на улицу. Казалось, она наклонилась над городом воплощением нависшей над ним угрозы.

Глава 2
Блисс

Такси резко остановилось у подъезда многоквартирного дома, и Блисса слегка качнуло вперед. Спиртное в желудке у него забулькало. Не так уж он, впрочем, и накачался, просто пил совсем недавно.

Когда он выбирался из машины, шляпа зацепилась и съехала ему на затылок. Блисс поправил ее, порылся в карманах в поисках мелочи, выронил десятицентовик на тротуар. Он вовсе не напился до чертиков — такого сроду не бывало. Он понимал все, что говорили ему и что говорил сам, и чувствовал себя, что называется, в норме. Выпил не так уж мало, но и не слишком много. Да и потом, он постоянно думал о Мардж — с ней вроде бы вырисовывается нечто весьма и весьма определенное. Кто же станет топить такую мысль в вине?

Пока он расплачивался с шофером, за спиной у него появился дежуривший в ночную смену Чарли. С ритуалом встречи тот припоздал — подзасиделся на скамье в вестибюле, дочитывая последний абзац спортивной статейки. Впрочем, было уже полтретьего ночи, а кто из нас без греха?

Блисс повернулся и бросил:

— Привет, Чарли.

— Доброе утро, мистер Блисс, — ответил Чарли.

Он придержал входную дверь, Блисс вошел. Чарли, более или менее исполнив свой долг, последовал за ним и зевнул, и тут же зевотой заразился Блисс, хотя Чарли стоял у него за спиной, — факт, который определенно заинтересовал бы метафизика.

На стене вестибюля висело зеркало, и Блисс подошел поближе, окинул себя одним из двух своих взглядов. Первый, который он бросал утром, выходя из дома, как бы говорил: «Я так здорово себя чувствую, интересно, что ждет меня сегодня вечером?» Второй, который он бросал по возвращении, означал: «Боже, до чего же мне гадко, поскорей бы добраться до постели».

В зеркале Блисс увидел двадцатисемилетнего мужчину с ежиком волос песочного цвета, подстриженных до того коротко, что на висках они казались серебристыми. Глаза карие, худощав, высок, однако в меру. Мужчина, который знает о себе все, — Блисс. Не красавец, но кому это надо — быть красивым? Даже Мардж Эллиот безразлично, красив он или нет. «Лишь бы ты, — говаривала она, — всегда оставался просто Кеном».

Он вздохнул, щелкнул ногтем большого пальца по увядшему белому цветку, все еще торчавшему в петлице, лепестки так и брызнули в разные стороны.

Блисс вытащил помятую пачку сигарет, сунул одну в рот и заглянул в аккуратную дырочку в правом верхнем углу пачки. И хотя там оставалась всего одна сигарета, он тем не менее предложил ее Чарли.

— Большей любви просто не может быть, — заметил Блисс.

Чарли взял сигарету, подумав, вероятно, что теперь-то уж, скорее всего, удастся отдохнуть до утра.

Крупный и полноватый, Чарли ленился как следует начищать латунные столбики, державшие навес над входной дверью; у основания они были тускловаты, зато середина и верх всегда сверкали, как драгоценные камни; к тому же он запросто управлялся с пьяными даже в два раза тяжелее его. Он работал ночным портье в этом доме с тех самых пор, как Блисс туда переселился. Блиссу он нравился. Блисс тоже нравился Чарли. Блисс давал ему два доллара на Рождество, а еще два — в течение года, выдавая монетами по двадцать пять центов. Но суть даже не в этом — Блисс просто нравился Чарли, и все тут.

Блисс зажег обе их сигареты. Затем повернулся и стал было подниматься по двум невысоким ступенькам к лифту (лифтера в доме не держали). Чарли встрепенулся.

— Да, это… чуть не забыл, мистер Блисс. К вам сегодня приходили. Какая-то молодая леди.

— Да?! И как же она назвалась? — безразличным тоном поинтересовался Блисс.

Это — не Мардж, так что особого значения это уже не имело. Он остановился и чуть повернул голову в ожидании ответа.

— А никак, — сказал Чарли. — Назваться она так и не пожелала. Я, это, спрашивал ее два или три раза, но… — Он пожал плечами. — Она, похоже, не хотела говорить свое имя.

— Ну-ну, ничего страшного, — протянул Блисс.

И действительно, что тут особенного?

— Ей вроде как хотелось подняться наверх и подождать вас в квартире, — добавил Чарли.

— Нет-нет, никогда не позволяйте делать это, — резко возразил Блисс. — С этим уже покончено.

— Понимаю. Нет, я бы этого и не допустил, не беспокойтесь… — со всей возможной искренностью заверил его Чарли и, покачав головой, добавил: — Право, ей так этого хотелось.

Блисс насторожился: что-то в манерах и в тоне Чарли показалось ему подозрительным.

— Что вы имеете в виду? — Он снова опустил ногу на нижнюю ступеньку и еще больше повернул голову к Чарли.

— Ну, она, это, стояла тут со мной, вон там, у зеркала, после того как я нажал кнопку вашей квартиры и не дождался ответа. Тогда она и спрашивает: «А нельзя мне подняться наверх и подождать там?» Ну, я отвечаю: «Право, не знаю, мисс. Мне не полагается…» Вы понимаете, не хотелось ее обижать. И тут она вдруг открыла свою сумочку. Ну, такую, вечернюю, в руках ее держала, и вроде как порылась в ней, будто искала губную помаду. А там, прямо сверху, лежит эта сотенная, так на меня и глядит, так и просится, что называется, в руки. Ну, вы, может, мне и не поверите, мистер Блисс, но я ее видел собственными глазами…

Блисс добродушно усмехнулся:

— И вы полагаете, она пыталась предложить вам эти деньги, чтобы вы впустили ее наверх, не так ли? Не заливайте, Чарли!

Блисс насмешливо отставил руку с сигаретой.

Но разубедить Чарли было не так-то просто. Глаза его от обиды округлились.

— Я в этом уверен, мистер Блисс. Факт, ошибиться тут просто было невозможно, так уж она это проделала. Специально раскрыла сумочку пошире и подлезла под банкнот пальцами, вроде как не хотела его тревожить. А тот лежит себе поверх всех остальных вещей. Тут дамочка перевела взгляд с банкнота на меня, глянула мне прямо в глаза, сумочку даже будто немного от себя отодвинула. Не протянула мне, вы понимаете, а чуточку подала вперед. Чтобы до меня, значит, дошло, что она имеет в виду… Послушайте, я на этой работе все зубы съел. Кому же и знать, как не мне? Ошибиться я просто не мог.

Блисс задумчиво почесал ногтем большого пальца уголок рта, словно желая убедиться, что тот на месте.

— А вы уверены, что там лежала не какая-нибудь жалкая десятка, Чарли?

Чарли обиделся, и его голос взлетел чуть ли не до фальцета:

— Мистер Блисс, да я же ясно видел по два нуля в верхних уголках банкнота!

Блисс прикусил губу.

— Ну, черт меня дери! — Он наконец повернулся к Чарли всем корпусом, собираясь окончательно во всем разобраться.

До Чарли, казалось, дошло, что поговорить им есть о чем, но тут донесся шум подъехавшей машины.

— Одну минуту, мистер Блисс, — извинился он.

Он вышел, исполнил свой долг и вернулся следом за мужчиной и женщиной, которые, вероятно, накануне вечером блистали элегантностью костюмов. Но только не сейчас…

Они на ходу кивнули Блиссу, и он кивнул в ответ, с этой ужасной холодностью городских соседей. Чета вошла в лифт и уехала.

Как только стеклянный глазок в панели лифта погас, Блисс с Чарли возобновили разговор.

— Ну, и как же она выглядела? Может, одна из моих прежних девчонок? Ну, вы знаете, из тех, что частенько ко мне наведывались.

— Да-да, — кивнул Чарли. — Только вот в чем дело. Я уверен, что никогда прежде ее не видел, мистер Блисс. Одно скажу — красотка. Да еще какая!

— Ну что ж, допустим, она — писаная красавица, — согласился Блисс, — но какая, например?

— Ну, это… блондинка. — Художник в Чарли вышел на передний план, и, пустив в ход руки, он наглядно изобразил копну роскошных волос. — Только, это, настоящая блондинка, вы знаете, в смысле желтее некуда. А не эта, значит, подделка… ну, когда волосы вроде как бесцветные или, это, серебристые. Натуральная то есть блондинка.

— Натуральная блондинка, — терпеливо согласился Блисс.

— И… и глаза, это, голубые… ну, знаете, что постоянно смеются, даже когда и не смеются. И примерно такого вот роста: ее подбородок до второго, значит, шеврона, вот здесь, на моем рукаве, — видите? И… это… не слишком полная, но и не худая, нет… самый, что называется, смак…

По мере того как разворачивалось это описание, Блисс рассеянно разглядывал дальний конец вестибюля.

— Н-нет… Да нет же… — повторял он, будто перебирая в памяти своих знакомых, — слегка вроде похожа на Хелен Реймонд, но…

— Нет-нет, мисс Реймонд я хорошо помню, — твердо заявил Чарли. — То была не она. Сколько раз для нее такси подзывал. — Он помолчал. — Во всяком случае, понимаете, почему я уверен, что вы ее не знаете? Потому что она не знала вас сама.

— Что?! — воскликнул Блисс. — За каким же тогда чертом ей понадобилось спрашивать меня да еще стремиться попасть в мою квартиру?

Они, похоже, ходили по кругу, и Чарли все еще отставал от него на целый круг.

— Она вас не знала, — убежденно повторил он. — Я проверил ее, когда мы поднимались наверх…

— Ах, значит, вы таки собирались ее впустить. Выходит, там и впрямь лежала сотенная.

Чарли понял, что дал маху, и, как бы извиняясь, прочистил горло.

— Да нет же, мистер Блисс, — от всей души запротестовал он. — Ну, вы ведь меня знаете, не собирался я ее впускать. Но мы, это, действительно поехали наверх, я сделал вид, будто хочу ее впустить. Я подумал, это… что так проще всего от нее избавиться. Притворюсь, будто хочу ее впустить, а потом, в самую последнюю минуту…

— Да, все понял, — сухо оборвал его Блисс.

— Ну, поехали мы, значит, вместе на лифте на четвертый. И тут мне, это, вдруг вспомнилось, как у нас в доме в прошлом году квартиру обчистили, вы знаете, и я решил, что лучше не рисковать. Ну, думаю, надо ее проверить. И, это, говорю, я на этом месте недавно, жильцов полон дом, хочу, мол, удостовериться, мистер Блисс — это который? Рыжий такой и ростом под шесть футов? А она и клюнула. «Да-да, разумеется, говорит, это он». Причем затараторила так, чтобы я не заподозрил, что она впервые слышит, как вы выглядите.

— Ну черт меня… — не удержался Блисс и уточнил, что именно сделает с ним черт.

— Этого, разумеется, для меня оказалось достаточно, — благочестиво заверил его Чарли. — Тут уж я все понял и сказал себе: «Дудки! Только не в мою смену, нет уж!» Но дамочке я ничего не сказал, потому как… ну, она, это, была шикарно одета и все такое прочее, не из тех, с кем надо покруче. Я — чтоб без обид — попробовал, значит, не тот ключ к вашей двери, ну, замок не открылся, а другого ключа у меня вроде как и нет, и впустить я ее не могу. Ну, мы снова спустились вниз, и она будто смирилась. Ничего, мол, что не попала в этот раз, особого значения это не имеет, потому что, значит, рано или поздно все равно, мол, попаду. Улыбнулась и так и сказала: «Ну, тогда как-нибудь в другой раз». И пошла по улице, точно так же, как и пришла. Уж до чего странно — разодета в пух и прах, а пешком… Я глядел ей вслед, такси или свою машину она не подзывала, просто идет себе и идет, будто время — десять утра. Свернула, это, за угол и исчезла. О'Коннор, фараон, как раз шел мимо нее в нашу сторону, так даже он развернулся и уставился ей вслед. Она и впрямь красавица писаная.

— Всего лишь корабль, проходящий в ночи, — обронил Блисс. — Ну, одно ясно: это какая-то подставка. Если я не знаю ее — а судя по вашему описанию, так и есть, — а она не знала меня, тогда что бы все это значило? Какого черта ей было нужно? Может, спутала меня с кем-то другим?

— Нет, фамилию вашу она назвала правильно, даже имя. Вошла и с порога спросила мистера Кена Блисса.

— И даже, говорите, не подъехала на такси?

— Нет, просто появилась непонятно откуда и ушла, как и пришла. Сроду не видел ничего чуднее.

Они поговорили еще немного, как мужчина с мужчиной, с обычными для такого часа — полтретьего ночи — симпатией и взаимопониманием.

— Да, чего только не увидишь, живя в таком большом городе. А куда денешься? Мне ли не знать, мистер Блисс, уж сколько я их перевидал, чудиков всяких, на этой работе. То втемяшится кому, будто он тебя знает, или лезет, это, как к отцу родному со своей любовью. А то еще выдумают, будто ты им сделал чего. Вы бы удивились, мистер Блисс, узнав, сколько чокнутых и натуральных психов гуляют на свободе…

— И вот теперь, похоже, один из них прицепился ко мне. Веселенькая мысль на сон грядущий, ничего не скажешь. — Блисс скорчил гримасу.

Он повернулся, нажал кнопку, и дверца лифта открылась. Однако на прощанье Блисс одарил Чарли дурашливо-испуганным взглядом.

— Вон до чего дошло: молодому парню уже небезопасно жить одному. Женюсь-ка я, пожалуй, пусть хоть жена защитит, если что.

Но мысль, которую он унес с собой наверх, была только о Марджори — и ни о ком другом.

Кори появился у него в дверях в восемь тридцать, задолго до того, как Блисс начал собираться на вечеринку, которую Марджори устраивала по случаю своего обручения.

— Какого черта, — проворчал Блисс с притворным недовольством, какое можно высказать только близкому другу. — Человек только с ужина вернулся, не мылся, не брился…

— Я заглянул к тебе в контору в четыре тридцать, но тебя где-то черти носили, — в тон ему, с такой же фамильярностью, ответил Кори.

Он вошел и расположился в лучшем кресле, небрежно перекинув одну ногу через подлокотник. От шляпы он избавился, запустив ее на подоконник. Туда она не долетела, а опустилась на невысокую этажерку.

Хоть и не красавец, Кори был явно недурен собой. Повыше Блисса, похудощавее — а может, просто так казалось из-за более высокого роста, — темно-каштановые волосы, густые брови. Он стремился слыть светским человеком, под стать тем, о которых пишут в «Эсквайре», однако под его внешним лоском все же угадывалось весьма примитивное нутро. Порой приоткрывалась какая-нибудь щелочка, и сквозь нее вашему взору представали первобытные джунгли. Лоск или нет, но старался Кори изо всех сил. На какую вечеринку ни приди, он тут как тут: подпирает дверной косяк, греет в руке бокал. Любая девушка, которой вы о нем упоминали, непременно знала его — либо же его знала ее подруга. Тактика и стратегия Кори сводились к лобовой атаке, к блицкригу, и, как ни странно, обеспечивали ему успех в самых невероятных кампаниях. И, выйди наружу правда, опозоренными оказались бы самые записные недотроги в городе.

Он принялся потирать руки, издевательски ликуя.

— Ну-ну, сегодня тебя стреножат — и под седло! Вечерком на тебе тавро поставят! Как, деру дать еще не хочется? Готов спорить, что хочется! Все вы трусы…

— Думаешь, я такой, как ты?

Кори постучал себя в грудь большим пальцем:

— Тебе бы надо поучиться у меня. Вот единственный парень, которого не поймают на слове и не окольцуют.

— Мылся бы почаще, — пренебрежительно буркнул Блисс, — за тобой бы тоже охотились.

— Ну уж нет. Чтобы потом, когда погаснет свет, меня не смогли найти? Это было бы нелюбезно с моей стороны. Так где же ты шлялся пополудни? Я хотел пообедать вместе с тобой.

— Покупал кольцо с бриллиантом, где же еще? — Блисс открыл ящик туалетного столика, вытащил квадратную коробочку, щелкнул крышкой. — Нравится?

Кори взял кольцо с бархатной подкладки, в восхищении подул на него:

— Да, вот это камешек!

— А ты как думал! Обошелся мне в кругленькую сумму. — Блисс с напускной небрежностью швырнул коробочку обратно в ящик и принялся снимать подтяжки. — Пойду приму душ. Где виски, ты, надеюсь, знаешь.

Вернулся он минут через двадцать, полностью одетый, даже уже в галстуке-бабочке.

— Так что же это за дама? — праздно спросил Кори, отрываясь от газеты.

— Какая дама?

— Только что, пока ты одевался, зазвонил телефон и какая-то девушка попросила тебя. По ее вопросам я догадался, что она не из твоих прежних подружек. «Это квартира мистера Кеннета Блисса?» Я ответил, что ты занят, и спросил, не могу ли ей помочь я. Но она не сказала больше ни слова, просто повесила трубку.

— Странно.

Кори выпил.

— Может, кто-то из светской хроники хочет напечатать материал о твоем обручении?

— Нет, те обычно обращаются к девушке. Да и все равно родня Марджори уже выдала им всю секретную информацию. — Он немного подумал и сказал: — Интересно, а не она ли это?

— Кто это она?

Блисс заулыбался:

— Я тебе не говорил, но, по-моему, у меня завелась тайная поклонница. Недавно произошло нечто весьма занимательное. Однажды вечером, когда меня не было дома, какая-то красотка из кожи вон лезла, чтобы проникнуть в мою квартиру. Мне потом портье рассказывал. Назваться она не пожелала. Большинство девиц, с которыми я таскался, ему известны, — сам знаешь, какими со временем становятся швейцары, — и он абсолютно уверен, что прежде никогда ее не видел. Одета она была в вечернее платье, в общем, разодетая такая, вся из себя, и он решил, что эта дама из богатой публики, а уж у него-то глаз наметан. Только вот что странно: она не подкатила к подъезду в такси, просто пришла пешком, неизвестно откуда, разодетая в пух и прах. Говорит, открыла сумочку, сделав вид, будто ищет помаду или что-то такое, а на самом деле хотела, чтобы он увидел: в сумочке поверх других вещей лежит сотенная. И по ее поведению он понял, что эта сотенная достанется ему, если только он откроет мою дверь и впустит ее.

Кори усомнился:

— Ты что, хочешь сказать, швейцар за здорово живешь отказался бы от сотни долларов? Да он просто набивает себе цену.

— Не знаю. Сумма сама по себе до того фантастическая, для меня во всяком случае, что все это смахивает на правду. Если он заливал, то скорее бы назвал десять или, допустим, двадцать долларов.

— Ну и что же — он впустил ее?

— Судя по рассказу, эта сотня его чуть не доконала, бедняга уже готов был подняться с незнакомкой на лифте и впустить ее. Только решил, что не помешает сначала ее проверить, посмотреть, действительно ли она меня знает. Ну, он выдал ей ложное мое описание, ложное во всех отношениях, и она попалась, сказав, да, это он, — доказав, таким образом, что сроду меня не видала. Ну это, разумеется, положило конец всему — он струхнул и не стал рисковать, сделал вид, будто у него нет ключа, и как можно тактичней ее выпроводил. Грубостей он себе просто не мог позволить — уж слишком она ему показалась роскошной. Поняв, что у нее ничего не получается, она просто улыбнулась, пожала плечами и отправилась из дома будто гуляючи.

К тому времени Кори, подавшись вперед, уже слушал с явным интересом:

— И ты уверен, что не узнаешь ее по описанию?

— На сто процентов! И, как я тебе только что сказал, меня она тоже не знала.

— Интересно, что ей было нужно?

— Во всяком случае, не обчистить квартиру, это точно, раз она готова была заплатить стольник только за то, чтобы попасть сюда, а любой, кто может наскрести здесь на сотню, — просто волшебник.

С этим утверждением Кори, рассудительно кивнув, согласился.

Блисс встал.

— Пошли. — Он нервно улыбнулся. — В браке мне все нравится, кроме официальных мероприятий, которые ведут к нему, — вроде сегодняшнего званого вечера…

— Что до меня, — возразил Кори, — так лучше б до него вообще не доходить.

Они стояли в коридоре в ожидании лифта, когда за закрытой дверью где-то совсем близко раздался тонкий, жалобный звонок.

— Код квартиры Е. Моя. Пожалуй, вернусь. Вдруг это Мардж.

Он подбежал к двери, порылся в карманах в поисках ключа, уронил его, пришлось наклоняться. Кори вошел в лифт и высунул ногу на площадку, чтобы придержать его.

— Шевелись, а то кто-нибудь перехватит его у нас, — настоятельно попросил он.

Блисс распахнул дверь. Звонок прозвенел высоко, раскатисто — и замолк. Блисс попятился в коридор, запер за собой дверь.

— Опоздал, трубку повесили.

Пока они спускались в лифте, Кори предположил:

— Может, это звонила та самая загадочная дама.

— Если так, — буркнул в ответ Блисс, — значит, ей что-то от меня позарез нужно.

Оставшись наедине с Мардж в алькове, подальше от остального общества, он с притворной озабоченностью почесал затылок.

— Постой, постой, как же это делается? Сколько фильмов пересмотрел, пора бы уже знать. Попробуем, пожалуй, по-старому, с закрытыми глазами, так-то вернее всего. Закрой глазки и дай мне пальчик.

Она тут же ткнула его в бок большим пальцем.

— Да не этот, — отмахнулся Блисс. — Ну же, помоги человеку. Я так нервничаю, что…

— Ах, не этот? Надо выражаться поточнее. Может, ты хотел укусить меня за палец?

И вот — наконец — кольцо. Они смотрели на него, их головы соприкоснулись, четыре руки сплелись в красивый узел. Узел любви. Они мурлыкали, ворковали, издавали какие-то другие бессмысленные звуки, вероятно, заменявшие им язык. И вдруг оба разом осознали, что на них устремлен чей-то неотрывный взгляд, и одновременно повернулись к двери. В проеме обозначились очертания девушки, совершенно неподвижной, как будто она приросла к полу.

Она была в свободном ниспадающем черном платье, а из него, без всяких бретелек, белели сметанной белизной плечи. На волосы, такие золотистые, что казалось, они посыпаны кукурузной мукой, была наброшена черная вуаль-паутинка.

Ямочка сочувствия — а может, издевки? — в уголке ее рта исчезла еще до того, как девушку заметили помолвленные.

— Прошу прощения, — тихо извинилась она и ушла.

— Какая удивительная девушка! — вырвалось у Марджори, продолжавшей, будто загипнотизированная, смотреть на опустевший дверной проем.

— Кто она такая?

— Не знаю. По-моему, она появилась с Фредом Стерлингом и его компанией, но вот знакомили меня с ней или нет, я что-то не припоминаю.

Они снова посмотрели на кольцо. Однако очарование уже было нарушено, хорошее настроение ушло, и его, казалось, уже не вернуть. Комната лишилась прежнего уюта и тепла, будто ее остудил пронзительный взгляд от двери.

Марджори вздрогнула и сказала:

— Пойдем к гостям.

Вечеринка заканчивалась, и они танцевали, он и она, делая еле заметные повороты и ложные полушаги — лишь для того, чтобы поговорить.

— Ну, в таком случае, — убеждал ее Блисс, — давай снимем квартиру на Восемьдесят четвертой улице. В конце концов, он, как и обещал, сдаст ее нам на пять долларов дешевле… А со всей этой мебелью, которую нам собираются подарить, получится не квартирка, а конфетка…

Марджори же твердила свое:

— Эта девушка в черном не может оторвать от тебя глаз. Каждый раз, когда я смотрю на нее, замечаю, что она прямо-таки пожирает тебя взглядом. Будь это не сегодня, я бы не на шутку забеспокоилась…

Он повернул голову:

— Она ж не смотрит на меня.

— Только что смотрела, пока я не обратила на это твое внимание.

— Ну а все-таки, кто она?

Марджори пожала плечами:

— Я-то думала, что она пришла с Фредом Стерлингом и его компанией. Ты ж его знаешь — всегда заявляется чуть ли не с целым ополчением. Но он уже давно ушел, а она, я вижу, все еще здесь. Возможно, решила остаться одна. Кто бы она ни была, мне импонирует ее манера держаться. Никакого тебе дешевого блеска. Я наблюдала за ней, у нее весь вечер проблемы, у бедняжки. Стоит ей только выскользнуть одной на балкон, как трое или четверо мужчин ошибочно принимают это за приглашение и устремляются следом. А минуту спустя она появляется снова, обычно через боковую дверь, по-прежнему одна. Что уж она такое делает, чтобы так быстро от них избавиться, даже не знаю, но у нее это, похоже, доведено до совершенства. Затем мужчины воровато возвращаются по одному, а на лицах у них, знаешь, это глупое выражение, какое бывает у мужчин, когда их одурачат. Цирк, да и только!

Она слегка дотронулась до груди Блисса, и, как по сигналу, они замерли на половине оборота.

— Там еще кто-то собрался уходить. Мне надо бы попрощаться с ними. Я сразу же вернусь, милый. Поскучай по мне, пока меня не будет, ладно?

И он, провожая ее взглядом, застыл, как флагшток, с которого вдруг спустили флаг. Когда светло-голубое платье исчезло из виду в конце зала, Блисс задумчиво повернулся и пошел в другую сторону, направляясь на балкон подышать воздухом. Шея у него под воротником слегка взмокла: танцуя, он всегда разогревался.

Внизу под ним, подобно расцвеченным спицам искривленного колеса, уносились вдаль огни города. Размытая перламутровая луна, казалось, стекает с неба как комок раскаленной добела тапиоки, запущенный в ночное небо каким-то космическим шутником. Блисс закурил сигарету «после-танцев-в-ожидании-когда-она-вернется». Глядя на город внизу, который однажды чуть не взял над ним верх, он ликовал: «У меня теперь все устроено. Я молод. У меня есть любовь, впереди ясная дорога. Остальное приложится».

Балкон шел вдоль всей стены пентхауса, заворачивая за угол, куда свет луны уже не попадал. Застекленных дверей там не было, лишь боковая дверь, которой пользовались нечасто и из-за которой не пробивалось почти никакого света. Там было совершенно темно.

Блисс заглянул за угол — дальше по балкону стояла еще какая-то парочка. Ему не хотелось стеснять их, и он остановился у вершины прямого угла, образованного двумя стенами. Теперь ему открывался вид сразу в обе стороны.

И вдруг, совершенно неожиданно, — она, должно быть, незаметно выскользнула через боковую дверь и подошла к нему с той стороны — эта вездесущая девушка в черном оказалась в двух-трех футах от него. Она стояла, глядя вдаль, как и он, черное платье сливалось с теменью узкого отгороженного пространства, и она сейчас напоминала какой-то таинственный бюст из белого мрамора, сверхъестественным образом парящий в воздухе без пьедестала.

— Здорово, правда? — заговорил он. В конце концов, они оба присутствовали на одной и той же вечеринке.

Ей, казалось, не хотелось говорить об этом, для нее, возможно, все выглядело не так уж и здорово.

В это мгновение появился Кори, явно ступивший на тропу войны. Глаз на нее он, вероятно, положил уже давно, но только сейчас колесо фортуны повернулось в его сторону. Присутствие Блисса нисколько его не смутило.

— Иди-ка, дружище, в дом, — властно приказал он. — Не будь поросенком, ты же помолвлен.

Девушка, перебив его, быстро заговорила:

— Хотите быть душкой?

— Что за вопрос!

— Тогда принесите мне большой звенящий «хайбол».

Кори ткнул большим пальцем в Блисса:

— У него это получается лучше, чем у меня.

— Он будет вкуснее из ваших рук.

Ход примитивный, но — сработал.

Кори вернулся с бокалом. Она взяла его и вытянула руки над парапетом, медленно наклоняя бокал, пока дно его не оказалось вверху. После чего мрачно вернула его Кори.

— Теперь вы пойдете и принесете мне еще один.

Кори все понял. Не понять было бы трудно. Лоск обходительного светского человека мгновенно слетел с него, и через наносные манеры проглянули упоминавшиеся уже джунгли. Причем джунгли отнюдь не в киношном варианте. Лицо у него вдруг пошло белыми пятнами, которые дольше всего задержались вокруг губ. Он сделал шаг вперед и без слов, деловито протянул обе руки, уже готовый схватить девушку за горло.

— Тпру! Спокойно! — Блисс отреагировал мгновенно; не давая рукам Кори добраться до нее, он подтолкнул их вверх. К тому времени, как они опустились снова, Кори уже пришел в себя. Он сунул руки в карманы — вероятно, чтобы удостовериться, что там он их удержит. Дар речи вернулся к нему с запозданием, после того как его физическое возмущение уже обуздали.

— Вертихвостка! Думает, что может сделать из меня ручную обезьяну!.. — Он круто развернулся и ушел.

Блисс тоже повернулся, готовый последовать за ним. В конце концов, что она ему?

Незнакомка, молниеносно выбросив руку, придержала его:

— Не уходите. Я хочу поговорить с вами. — Как только девушка увидела, что он ее понял, ее рука тут же разжалась.

Он ждал, приготовившись слушать.

— Вы ведь меня не знаете, правда?

— Я весь вечер пытался узнать, кто вы. — Ничего подобного — он уделил ей меньше внимания, чем любой другой из присутствующих мужчин. Просто того требовала галантность.

— Однажды вы меня видели, только вы этого не помните. Зато я помню. Вы были в машине и с вами… еще четверо…

— Такое случалось много раз — столько, что даже и…

— Ее номер был Д-3827.

— У меня дырявая память на цифры.

— Ее держали в гараже на Экстериор-авеню в Бронксе, а после того случая ею ни разу не пользовались. Разве не странно, а? Она, должно быть, все еще там, поржавела…

— Ничего такого я что-то не припоминаю, — ответил он, сбитый с толку. — Но скажите все же: кто вы? В вас есть нечто электризующее…

— Большой заряд электричества может вызвать короткое замыкание. — Она отодвинулась на шаг или два, словно потеряла к нему всякий интерес — столь же безотчетно, как он у нее и возник. Сняла покрытый блестками черный шарф, подержала его перед собой, широко раскинув руки, и он затрепетал на легком ветру.

Вдруг девушка тихо ахнула. Шарф унесло, а ее руки все измеряли его длину. Там, где она стояла, невидимый в ночи, спускался по диагонали провод от антенны, прикрепленный к изоляционной фарфоровой чашке на фасаде здания под балконом. Девушка бросила на Блисса игриво-удивленный взгляд, затем наклонилась и вскрикнула:

— Вон он, вон там! Зацепился за беленькую круглую штуковинку… — Она опустила руку вниз, как бы нащупывая шарф. Мгновение спустя выпрямилась, с улыбкой разочарования. — Не достаю совсем чуть-чуть. Может, вам больше повезет — у вас наверняка руки подлиннее.

Блисс взобрался на парапет, присел на корточки, одной рукой уцепился за внутренний край парапета, чтобы не отодвинуться слишком далеко. Нащупывая шарф, он отвернулся от девушки.

За спиной Блисса она сделала шаг к нему, вытянув руки ладонями вперед, будто брезгливо от чего-то отталкиваясь, и быстро отпрянула. При этом легком соприкосновении дыхание со свистом вырвалось из ее груди, и раздались слова, звучавшие объяснением, проклятием и искуплением греха — всем сразу:

— Миссис Ник Киллин!

Он должен был их услышать. Они, наверное, пронеслись в его падающем во мрак сознании мгновенной искрой, которая тут же угасла вместе с ним.

Балкон был пуст. Лишь девушка и ночь. Из окон за углом выплескивались звуки румбы и смеющиеся голоса. Один перекрыл все другие:

— Ну вот, получается же!

Мгновение спустя, когда девушка вошла в зал, она столкнулась с Марджори.

— Ищу своего суженого. — Марджори произнесла это слово с собственнической горделивостью, с неосознанным превосходством коснувшись остро блеснувшего бриллиантом кольца. — Не знаете, он не на балконе?

Девушка в черном учтиво улыбнулась:

— Был там, когда я видела его в последний раз.

Она живо, хоть и не слишком поспешно направилась через продолговатую залу, обратив на себя внимание мужчин, находящихся в зале.

В гардеробе у входной двери служанки и дворецкого уже не было, они появлялись только по вызову. Их так и не побеспокоили, входная дверь беззвучно закрылась, и тут зазвонил внутренний телефон, связанный с вестибюлем внизу. Он звонил и звонил, но трубку никто не снимал.

С балкона вернулась Марджори, бросив тем, что оказались к ней ближе всех:

— Странно. Там его тоже нет.

Ее мать, которая наконец была вынуждена снять трубку с аппарата, которым так долго пренебрегали, душераздирающе вскрикнула где-то у входа, вскрикнула всего один раз.

Вечеринка закончилась.

Глава 3
Расследование по делу о смерти Блисса

Лу Уэнджер вышел из такси, оставив покачивающуюся дверцу открытой, и протолкался через небольшую толпу зевак.

— Что тут произошло? — спросил он фараона, вытащив что-то из кармана куртки и показав ему.

— Свел счеты с жизнью. — Патрульный показал чуть ли не вертикально вверх. — Вон оттуда — прямо сюда.

Страницы реквизированного у кого-то вечернего выпуска завтрашней газеты лежали на земле, образуя продолговатый холмик, из-под которого торчала нога в лакированном полуботинке.

— Там наверху, по-моему, попойка. Видно, хватил лишку да наклонился лишку, вот равновесие и потерял. — Он приподнял уголок газеты, чтобы Уэнджер посмотрел.

Один из зевак, стоявший слишком близко и не готовый к подобному зрелищу, отвернулся, на всякий случай поднес ладонь ко рту и поспешно попятился.

— Ну а чего вы ожидали? Цветочков? — злорадно крикнул фараон вслед ему.

Уэнджер присел на корточки у холмика и принялся разгибать пальцы крепко сжатого кулака. Наконец он извлек нечто напоминавшее клуб застывшего черного дыма.

— Дамский носовой платок, — подсказал фараон.

— Да нет, шарф, — поправил Уэнджер. — Для платка слишком велик.

И снова посмотрел на накрытое тело.

— В лицо я его знаю, — заговорил ночной портье. — По-моему, сегодня объявляли о его помолвке с дочерью Эллиотов. Они живут в пентхаусе.

— Пожалуй, поднимусь-ка я туда и разберусь во всем, — сказал Уэнджер, вздыхая. — Порядок есть порядок. Вероятно, это займет минут десять, от силы — пятнадцать.

Однако уже наступил день, а он все так же упорно наседал на растрепанных, вконец измотанных гостей, собравшихся перед ним:

— И вы хотите сказать, ни один из вас даже не спросил имя этой девушки и никогда прежде ее не видел?

Все тупо кивали.

— Неужели никто из вас не поинтересовался, как ее зовут? Нет, что вы за люди, а?

— Мы все в то или иное время спрашивали у нее об этом, — удрученно признался один мужчина. — Но она упорно не хотела назвать себя. Каждый раз отделывалась какой-нибудь шуткой вроде: «Что значит имя?»[1]

— О'кей, выходит, она просто-напросто явилась без приглашения. Я хочу знать, почему же все-таки она явилась сюда, какой у нее был мотив. — Тут в комнату вернулась мать Марджори, и он обратился к ней: — Ну как, пропали какие-нибудь ценности? Из квартиры что-нибудь украли?

— Нет, — всхлипнула та. — Ни одна вещь не тронута. Я только что все проверила.

— Выходит, мотивом для проникновения в дом послужило отнюдь не ограбление. Согласно вашим утверждениям, она, похоже, весь вечер отшивала и обескураживала молодых людей, выделив Блисса, и, как только появилась возможность, осталась с ним наедине. Однако, согласно тому, что утверждаете вы, — он повернулся к Кори, — он даже не узнал ее по описанию, представленному ему портье из его дома. А когда прибыл сюда и увидел ее, то вел себя так, будто она ему совершенно незнакома. Если, разумеется, предположить, что это была одна и та же девушка. Вот, пожалуй, и все, что можно уяснить на данный момент. Никто не хочет что-нибудь добавить к ее словесному портрету, который вы составили?

Этого сделать никто не пожелал: ее видело столько людей, что описание и так вышло, что называется, исчерпывающим. Когда гости, оставив свои фамилии и адреса на случай, если они понадобятся для дальнейшего расследования, скорбно вышли один за другим, Кори бочком приблизился к Уэнджеру. Он был в стельку пьян и — одновременно — трезв как стеклышко.

— Я был лучшим его другом… — хрипло начал он. — Как вы все это себе представляете?

— Ну что ж, я расскажу вам, — ответил Уэнджер, уже собравшийся было уйти, — хотя никаких особых прав у вас на это нет, вы ведь ничем не лучше других. Все вроде бы указывает на то, что это — несчастный случай, кроме одного, а именно: после случившегося странная незнакомка убралась отсюда, вместо того чтобы, как и все остальные, остаться и расхлебывать кашу. А вот еще один весьма инкриминирующий момент в ее поведении: когда она встретила мисс Эллиот в дверях и последняя спросила, не видела ли та Блисса, незнакомка преспокойно ответила, что он был на балконе, вместо того чтобы завопить как оглашенная, что он только что упал оттуда, — и это было бы вполне естественным. Не исключена, разумеется, возможность, что свалился он уже после того, как она ушла в комнаты. Однако против этого говорит тот факт, что он прихватил с собой ее черный шарф. Выходит, что в тот самый момент, когда это произошло, она, весьма вероятно, все еще находилась с ним. Но ведь она могла просто уронить шарф или дать его подержать Блиссу, прежде чем войти в гостиную.

Как видите, расклад пока что пятьдесят на пятьдесят: какие бы доводы вы ни привели, с одной стороны, они тут же уравновешиваются какими-то доводами — с другой. Ее последующее поведение — вот что в конечном счете перетянет чашу весов в ту или иную сторону. Если в пределах одного-двух дней она, узнав, что ее разыскивают, явится к нам — обо всем рассказать и оправдаться, — тогда вполне возможно, это несчастный случай, а ушла она, просто чтобы избежать шумихи, потому как находиться на вечере у нее не было никакого права. Если же она будет скрываться и дальше и нам придется ее разыскивать, тогда, я думаю, мы можем с полным основанием утверждать, что это убийство. — Он сунул в карман блокнот, где зафиксировал собранные данные. — В любом случае мы ее найдем, будьте покойны.

Но они ее не нашли.

Отдел аксессуаров вечерней одежды универмага «Бонуит Теллер», пятнадцать дней спустя.

— Да, это действительно наша двенадцатидолларовая вуаль. Единственное место, где ее могли купить, это здесь: ее изготавливают по нашему заказу.

— Ну что ж, теперь пригласите сюда продавцов. Может быть, кто-нибудь из них вспомнит, как продал одну из них женщине следующего описания…

Когда все собрались и Уэнджер повторил описание разыскиваемой три раза, робкая щуплая продавщица в очках выступила вперед:

— Я… Я помню, что продала одну такую вуаль в черном варианте красивой девушке, отвечающей вашему описанию. Это было чуть больше двух недель назад.

— Хорошо! Отыщите, пожалуйста, квитанцию. Меня интересует адрес, по которому отправили покупку.

Пятнадцать минут спустя продавщица доложила:

— Покупательница заплатила наличными и забрала ее с собой; ни имени, ни адреса она не сообщала.

— У вас так заведено?

— Нет, это ведь предметы роскоши, они обычно продаются с доставкой на дом. В тот раз, как я помню, покупательница попросила, чтобы ей позволили забрать товар с собой.

Уэнджер пробормотал себе под нос:

— Чтобы замести следы.

Из рапорта Уэнджера шефу, три недели спустя:

«…И с тех пор о ней ни слуху ни духу. Никаких сведений, указывающих на то, кто она, откуда появилась и куда делась. Никаких намеков на мотив убийства. Скрупулезно изучив прошлое Блисса, я проверил всех чуть ли не до первой девушки, которую он поцеловал, — она нигде не фигурирует. Показания портье в доме, где Блисс снимал квартиру, и его друга Кори, похоже, свидетельствуют о том, что он совершенно не знал эту девушку, кем бы она ни была. Однако на вечеринке она намеренно обескураживала и отшивала всех других мужчин, пока ей не удалось каким-то манером выманить Блисса на балкон одного. Так что версия о случайной ошибке в данном случае тоже не срабатывает.

Короче говоря, единственным указанием на то, что это был не несчастный случай, пока является лишь странное поведение этой загадочной женщины, ее последующее исчезновение и отказ явиться в полицию и все объяснить. С другой стороны, кроме вышеизложенного, нет и определенного подтверждения того, что это убийство».

Запись Уэнджера о Кене Блиссе:

Погиб, упав с балкона 17-го этажа в 4.30 утра 20-го мая. В последний раз его видели с женщиной лет двадцати шести, кожа белая, волосы золотистые, глаза синие, выше среднего роста. Личность не установлена. Разыскивается для допроса.

Мотив: не определен (если речь идет о преступлении, но вероятна страсть или ревность). Никаких свидетельств об их более ранних отношениях.

Свидетели: ни одного.

Улики: черный вечерний шарф (купленный блондинкой в универмаге «Бонуит Теллер» 19-го мая).

Дело не раскрыто.

Часть вторая
Митчелл

Так с тем бывает, кто, заслышав шаг оленя,

Пантеры крадущейся видит появленье.

Мопассан

Глава 1
Женщина

Мириэм — ее фамилию в отеле «Елена» давно позабыли — была низенькой сварливой женщиной с лицом будто выдубленным на солнце. Она дорожила тремя вещами, которым оставалась неукоснительно верна: британским подданством (приобретенным пассивным образом, благодаря тому, что родилась она на Ямайке), парой сережек, выкованных из золотых монет, и «системой» уборки комнат. На первые две никто никогда никаких поползновений не предпринимал, а несколько робких попыток поломать ее «систему» закончились позорным провалом.

Номерная последовательность комнат не играла тут никакой роли. Как и их расположение в мрачных коридорах со скрипучими половицами. По сути, тут попахивало некоей мистической алгеброй, доступной лишь глубочайшей работе ума Мириэм. Никто не смел оспорить ее систему — по крайней мере, безнаказанно, — не вызвав долгой злобной тирады, которая — во всяком случае, такое уж создавалось впечатление — потом часами звучала в бесконечных лабиринтах коридоров, еще долго после того, как вызвавшая ее «причина» незаметно ускользала прочь, разбитая в пух и прах.

— Четырнадцатый пойдет за семнадцатым. Придется ему подождать, пока не закончу убирать семнадцатый. Сроду еще не убирала четырнадцатый первым.

Причем подобное предпочтение не имело ничего общего с чаевыми и подарками, которых, собственно говоря, в «Елене» почти не существовало. Привычка — вот, вероятно, самое простое объяснение, почему Мириэм поступала именно так, а не иначе.

Наконец, в урочный час маховик непостижимой «системы» качнулся к девятнадцатому номеру. Мириэм прошагала по шатким, полусгнившим половицам в самый конец коридора, держа цинковое ведерко в одной руке, длинную швабру, за которой тянулись клочья свалявшегося мусора, — в другой.

Остановившись перед дверью девятнадцатого, Мириэм перевернула ключ и дважды постучала им в деревянную панель. Простая формальность: застань она постояльца в номере, то пришла бы в не меньшую ярость, чем при посягательстве на ее «систему». «Девятнадцатый» никогда еще не бывал в комнате в этот час. «Девятнадцатый» просто не имел права там сейчас находиться.

Не объяснялся этот стук и строгим соблюдением заведенного в отеле распорядка. Это было чисто непроизвольное действие. Без него Мириэм войти в комнату уже просто не могла. Возвращаясь в конце рабочего дня домой, в свою меблирашку, она неизменно соблюдала тот же ритуал — стучала, будто молоточком, в филенку, — прежде чем всунуть ключ в замочную скважину собственной двери.

По-хозяйски распахнув дверь, уборщица прошла в совершенно не располагающую к себе комнатушку. Узор на ковре давно канул в небытие, на полу распласталось некое подобие серо-зеленой медузы. За окном взгляд сразу же упирался в побеленную кирпичную стену. Луч солнца пробивался сквозь оконное стекло под таким немыслимым углом, что казалось, вот-вот переломит свой хрупкий хребет. Без него комната выглядела лучше — в ней сохранялась хотя бы иллюзия чистоты, сейчас же вся она так и бурлила взвешенными частицами пыли.

Стену над кроватью заполонил сонм девичьих фотографий разнообразнейших размеров, все — наклеенные на картон, в рамках и под стеклом. Мириэм даже не соизволила поднять на них глаза. Та, с которой «девятнадцатый» ходил теперь, на стену ни в жизнь не попадет, полагала Мириэм. Самой-то сфотографироваться накладно, а у него и подавно денег нет, чтобы фотографию наклеили на картон и поместили под стекло в рамочку. Да и все равно на этой стене места почти и не осталось. А повесить на другую стену новые фотографии — он уже больно стар. Короче, с этим покончено, и точка.

Заправив постель, отчего пылинки закружились в солнечном свете как сумасшедшие, Мириэм прикрыла дверь комнаты, но не плотно. Ничего вороватого в том, как она это сделала, не было: в ней скорее взыграло чувство неповиновения, да так остро, что она даже выразила это вслух:

— И ведь все время прячет, всю дорогу. Кого он, право, подозревает? Больно кому это надо!

Отерев губы тыльной стороной ладони, то ли просушив их, то ли увлажив, она открыла дверь небольшой кладовки, наклонилась, порылась в куче засаленных сорочек в углу и извлекла из-под них бутылку джина — будто кролика вытащила из норы.

При виде бутылки она выразила не удовлетворение, а возмущение:

— Нет, право, кто, он думает, зайдет сюда, кроме меня? Знает ведь, что никто, кроме меня, сюда не заходит! Нет, это ж надо, так подозревать людей!

Она подняла бутылку, приложилась к горлышку, снова опустила ее. Выйдя с ней, подошла к умывальнику, открыла холодную воду. С проворством, свидетельствующим о долгой практике, Мириэм подставила горлышко открытой бутылки под струю и тут же его отдернула — подержав как раз достаточно, чтобы восстановить содержимое бутылки до прежнего уровня, не больше. Это было не так трудно, как казалось. На двух из четырех углов отчетливо проступали подозрительные карандашные пометки. Небольшое несоответствие она тут же исправила, снова приложившись к бутылке. К этому времени уборщица дышала уже тяжелее, возмущалась громче.

— Старый скряга! Жалкий скупердяй! — сердито проговорила она, придав голосу антильскую страстность и звякнув золотыми серьгами-монетами. — Чего не терплю, так это недоверия ко мне.

Она вернула бутылку на место, закрыла кладовку, распахнула на прежнюю ширину дверь комнаты и приступила к дальнейшему исполнению своих обязанностей, заключавшихся в тыканье шваброй-бродягой в разные места у основания стен — так человек, стоящий на камне посреди потока, накалывает на острогу лосося.

Занятая именно этим несколько озадачивающим маневром, Мириэм вдруг осознала, что за нею наблюдают. Повернула голову и увидела леди, заглядывавшую в комнату из коридора. Мириэм с одного взгляда поняла, что та не живет у них в отеле, и сразу же зауважала незнакомку. Ее наплевательское отношение и грубость к тем, кто жил в нем, могло сравниться только с ее приветливостью и почтением к тем, кто в нем не жил.

— Да, мэм? — сердечно поинтересовалась она. — Вы ищете мист' Митчелла?

Леди оказалась весьма дружелюбной и вежливой.

— Нет. — Она улыбнулась. — Я заскочила проведать одну свою подругу и не застала ее. Возвращалась к лифту и, боюсь, сбилась с пути…

Мириэм оперлась на ручку швабры, как отдыхающий венецианский гондольер на весло, надеясь, что леди так сразу не уйдет.

И та действительно не ушла. Даже сделала незаметный шаг поближе, но все еще оставалась далеко от порога. Она производила впечатление человека, который жутко заинтересовался Мириэм и их предстоящей беседой.

Мириэм, купаясь в лучах зеленовато-желтого солнца, явно довольная собой, только что не извивалась в экстазе вокруг швабры.

— Вы знаете, — доверительно произнесла леди с очаровательной интимностью манер, возможной между женщинами, — я всегда считала, что можно очень много узнать о человеке, просто заглянув в комнату, в которой он живет.

— Что да, то да, тут вы попали в самую точку, — горячо согласилась Мириэм.

— Взять хотя бы вот эту — раз уж вы все равно здесь убираете, а мне случилось проходить мимо. Так вот, я ничегошеньки не знаю о живущем здесь человеке…

— Мист' Митчелле? — подсказала Мириэм, уже совершенно очарованная. Подбородок ее опустился на круглый набалдашник ручки швабры.

Леди сделала небрежный жест рукой:

— Митчелл, или какая там у него фамилия, — я его не знаю и никогда не видела. Но позвольте только сказать вам, о чем говорит мне его комната, а если я ошибусь, вы меня поправите.

Мириэм смущенно поежилась в предвкушении грядущего восхищения.

— Валяйте, — подбодрила она леди.

Это было так восхитительно — словно гадалка читает по твоей руке, причем бесплатно.

— Он не слишком аккуратен. Вон галстук, накрученный на светильник…

— Он лодырь, — сварливо подтвердила Мириэм.

— Не слишком богат. Но об этом, разумеется, свидетельствует уже сама гостиница — слишком дешевая…

— Восемь лет подряд он опаздывает с квартплатой на полтора месяца! — разгласила мрачную тайну Мириэм.

Леди помолчала — не как человек, который хочет смошенничать, но как человек, который взвешивает свои слова, прежде чем взять на себя какие-то обязательства.

— Он не работает, — заключила она наконец. — Вон у умывальника утренняя газета. Он, очевидно, встает около полудня и немного читает, прежде чем уйти на весь день…

Мириэм кивнула, зачарованная, не в состоянии оторвать глаз от этого образчика рассудительности и грации. Выхвати сейчас кто-нибудь из-под нее швабру, она даже не заметила бы этого и так, наверное, и осталась бы стоять в согбенном положении.

— А уж ленив-то, ленив, правда ваша. Живет вроде как на пенсию, получает каждый месяц, а за что, даже не знаю. — Мириэм почтительно покачала головой. — Здорово, в самую точку!

— Он одинок, друзей у него немного. — Взгляд женщины скользнул вверх по стене. — Все эти фотографии вон там — они ведь признак одиночества, а не того, что он душа общества. Будь у него много друзей, когда бы ему было возиться с фотографиями.

Мириэм сроду не думала об этом в подобном свете. По сути, если эти фотографии вообще что-то для нее и значили — а она уже давно потеряла к ним всякий интерес, — так лишь как свидетельство некоей низости их владельца, его тайных пороков. Еще в самом начале их знакомства, уже очень давно, Мириэм даже пару раз выразила по этому поводу свое мнение вслух. И звучало оно так: «Старый грязный козел!»

— Даже, — продолжала меж тем леди, — если он и впрямь знал всех этих девушек близко — чего, вероятно, не было, — то это были кратковременные и не столь уж частые знакомства. Вон у той — буфы в волосах за ушами — они вошли в моду сразу же после войны, а вот такая короткая стрижка «под мальчика» — в начале двадцатых, распущенные волосы до плеч были популярны несколько лет назад.

Мириэм повернула голову и посмотрела на стену у себя за спиной: закругленный набалдашник швабры оказался теперь под одним ее ухом. Она даже почесала им себе голову, не изменив положения тела, лишь покачивая швабру взад и вперед.

— Он так и не нашел девушки, которую ищет: если бы нашел, фотографий здесь бы не было. Если бы нашел, их бы не было ни одной. Но они… — Женщина в задумчивости постучала себя пальчиком по нижним зубам. — Если все эти портреты соединить в один общий, то можно увидеть, что же он ищет.

— Во дает! — подивилась Мириэм, которая, очевидно, понятия не имела, что «девятнадцатый» вообще что-то ищет. А если и ищет, то уж нечто такое, о чем нельзя говорить в приличном обществе.

— Он ищет чудо. Иллюзию. Тип девушки, которой на этом свете просто не сыскать. Который просто не существует вне пределов его воображения. Не увязшее корнями в грешной земле создание, а нечто парящее над мелочными мирскими буднями, не в силах найти с ними точек соприкосновения. Одалиску. Мату Хари.

— Кого-кого? — настороженно переспросила Мириэм, резко повернув голову.

— Да вы только посмотрите на них. Ни одна не выглядит так, какая она на самом деле — или, скорее, какой была. Закутавшиеся в тюль, в ореоле фотографической дымки, они либо поглядывают поверх кружевного веера, либо кокетничают с отражением камеры в зеркале, либо покусывают лепестки розы… — Она улыбнулась какой-то сочувственной улыбкой. — Человек и его мечты.

— Навряд ли у него когда-нибудь появится такая, о какой он мечтает, — предположила Мириэм.

— Как знать. — Леди в дверях улыбнулась. — Как знать.

Затем она почтительно обратилась к Мириэм, очаровательно повернув головку:

— Скажите честно, я ведь много угадала верно и не очень-то ошиблась?

— Истинная правда, всю дорогу, — решительно поддержала ее Мириэм.

— Вот видите? Это я и имела в виду. Как много может рассказать комната о человеке, живущем в ней.

— Ну а как же! Так оно и есть!

— Ну, не буду вас больше отрывать от работы.

Она по-приятельски помахала Мириэм ручкой, тепло улыбнулась на прощанье и ушла.

Дверной проем опустел. Мириэм с сожалением вздохнула. Прислонив швабру к стене, подошла к двери, постояла, глядя, как девушка сворачивает за угол. Опустел и коридор.

Мириэм снова вздохнула — безутешней прежнего. До чего ж приятная беседа! Какая жалость, что закончилась она так быстро! Ну хотя б еще чуток! Чтоб хватило, скажем, пока Мириэм не уберет еще в одном номере.

Невидимая за поворотом, легонько защелкнулась дверь лифта, и леди ушла — теперь уже навсегда. Мириэм неохотно вернулась в комнату доделывать работу.

— До чего ж славная женщина, — задумчиво пробормотала она. — Да только больше сюда не придет никогда, об заклад бьюсь, и точка.

Глава 2
Митчелл

Митчелл вошел в обшарпанный вестибюль отеля в свое обычное время, под мышкой — сложенная газета. Остановился у конторки — посмотреть, нет ли какой почты для него. Дежурный окинул постояльца тем особым взглядом, который приберегается для того, кто хронически опаздывает с внесением квартплаты на полтора месяца. Митчеллу пришло три письма.

Первое оказалось запиской от Мейбелл, его подружки-блондинки из ресторана. Второе попало к нему по ошибке — ему полагалось лежать в верхней ячейке. Третье было либо рекламным проспектом, либо счетом — он сразу же понял это, едва взглянув на конверт. Адрес напечатан на машинке, обратного нет вообще. Потому-то Митчелл и не вскрыл его сразу. Счета и рекламные проспекты он за километр чуял.

Митчелл поднялся к себе, закрыл дверь и рассеянно оглядел комнату. Здесь он прожил двенадцать лет. За это время комната приобрела отпечатки некоторых сторон его личности. На стенах — множество фотографий девушек. Ни дать ни взять галерея. И не то чтобы он записной повеса, нет — он просто романтик. Все ищет свой идеал. Ему грезилось: она — ослепительно красивая, загадочная. Маски и веера, тайные свидания и… все такое прочее. А пока… ему перепадали лишь официантки от Чайлдса да продавщицы от Хирна. А ведь скоро искать ее вообще уже будет поздно. Скоро это уже не будет иметь никакого значения.

Он снял пиджак, конверт третьего письма белым углом торчал из бокового кармана. Выудил бутылку джина из-под грязных сорочек на полу в дальнем углу чуланчика (уж там-то до нее не добраться уборщице). Он позволял себе выпивать каждый вечер всего на два пальца, распределяя бутылку так, чтобы джина хватало на две недели. Он плеснул спиртное в глотку одним махом, даже не прикоснувшись губами к мерному стаканчику.

Вот и опять вечер, и уже ничего удивительного, ничего волшебного не произойдет. Сплошь и рядом — дешевка. Дешевая комнатушка в дешевом отеле, дешевый мужчина без пиджака, дешевый джин, дешевые ахи-охи. Пожалуй, лучше уж сразу позвонить Мейбелл, да и дело с концом. Знал ведь, что все равно позвонит. Тут уж не до жиру: либо Мейбелл, либо вообще ничего. Он знал, что именно она подумает, что именно скажет, во что вырядится. Пиво и ливерная колбаса.

Он снял телефонную трубку и назвал номер меблированных комнат, где жила Мейбелл. После этого всегда приходилось ждать, пока квартирная хозяйка громко кричала, чтобы Мейбелл спустилась из своей комнатушки. Он проделывал это столь часто, что уже знал, сколько именно придется ждать. Положив трубку у аппарата, он направился к пиджаку за сигаретой. Третий конверт, белевший в боковом кармане, попался ему на глаза. Митчелл вытащил его и вскрыл.

Из конверта выпал малиновый билетик. Больше там ничего не оказалось. «Театр „Элджин“. Ложа А-1. Действителен только во вторник вечером». То есть сегодня вечером. В уголке стояла цена: три с половиной доллара. Билет не мог быть действительным, наверняка какая-то подделка. Он и так и сяк повертел билет, но никакой уловки не обнаружил: о том, что надо вносить дополнительную плату, нигде не указывалось. Билет подлинный. Кто же его прислал?

Из телефонной трубки донеслись шипящие металлические звуки. Он вернулся к аппарату.

— Сейчас спустится, — пробурчала квартирная хозяйка на фоне тяжелых шагов: Мейбелл всегда спускалась в расстегнутых хлюпающих туфлях.

— Простите, — твердо сказал он, — я ошибся номером, — и положил трубку.

Митчелл принялся собираться. Когда он уже приглаживал волосы, вновь ожил телефон. Звонила Мейбелл:

— Митч, это ты только что звонил мне?

— Нет, — без зазрения совести солгал он.

— Ну, сегодня мы встречаемся?

— Да нет, — притворно заныл он, — по-моему, я заболел гриппом.

— Так, может, заскочить и составить тебе компанию?

— Нет-нет, ни в коем случае, — поспешно отрезал он. — Еще заразишься от меня, и прощай недельный заработок. — Он положил трубку, прежде чем она принялась изводить его другими ненужными милостями.

Когда он добрался до «Элджина» и предъявил билет, то был почти уверен, что билетер прогонит его. Но тот не только принял билет, а пропустил его даже с неким подобострастием, место ведь было в ложе.

Выходит, билет и впрямь действителен, в этом уже нет никакого сомнения. Но кто же его прислал? Окажется ли этот человек в ложе, когда он туда поднимется? А вдруг их там несколько, как же узнать, кто именно?

Однако в ложе, когда капельдинер провел его туда, Митчелл, к своему тайному разочарованию, вообще никого не обнаружил. В каждой ложе размещалось по четыре кресла, отгороженных друг от друга и от балкона сзади невысокими перегородками. В этой же ложе, центральной, сохранялась еще большая интимность, нежели в любом другом месте зала или даже в других открытых ложах.

Как-то странно было сидеть одному, когда рядом — три свободных кресла, и он то и дело поглядывал, не идет ли кто еще. Он даже был готов к тому, что капельдинер похлопает его по плечу и скажет, что произошла ошибка, кто-то еще предъявляет претензии на его билет и место придется освободить. Однако ничего подобного не случилось. Все другие ложи постепенно заполнялись. Только в эту, самую шикарную, никто не приходил. Огни погасли, и зал погрузился в голубые сумерки, зазвучала увертюра, а три пустых кресла так и остались невостребованными, будто их закупили заранее — с тем чтобы никто не занимал.

Представление началось, и по мере того как его волшебный мир разворачивался перед Митчеллом, тот, отдавшись чарующей силе музыки, стал понемногу забывать о странных обстоятельствах, благодаря которым оказался здесь. И вдруг — в какой именно момент первого акта она появилась, он не знал — он почувствовал, что рядом с ним кто-то сидит. О ее появлении не предупредил ни луч фонарика капельдинера, ни шуршание одежды. А может, он, увлекшись зрелищем, просто ничего этого не заметил.

Два кресла как раз за ними так никто и не занял… И представления он больше не увидел, лишь первую половину первого акта. После появления этой леди он не мог оторвать от нее взгляда. Красивая, Господи, до чего же красивая! Рыжеволосая, а лицо — будто камея. На плечи накинута темная бархатная пелерина, чуть более светлая изнутри; казалось, незнакомка восстает из мягких волн складок, точно… точно нимфа из морской раковины!

Он бы ни за что не осмелился заговорить с ней, но она сама вдруг повернулась к нему, держа у губ сигарету, будто не решаясь прикурить.

— Вы не возражаете? — спросила она с едва заметным иностранным акцентом. — Я полагаю, в этих ложах разрешается курить?

Так завязалось их знакомство.

Он все приготовил загодя. Но все же никак не мог поверить, что она не шутит и действительно придет в гости, сюда. Причем это предложила она сама, он и мечтать бы не посмел… Он объяснил ей, как подняться к нему в комнату, не через вестибюль внизу, где всегда полно любопытных, а по служебной лестнице в задней части дома — лестнице, о которой знали лишь старожилы вроде него. Тем не менее она сумела внушить ему, тактично и искусно, что это вовсе не интрижка. Разумеется, нет! Как можно заводить интрижку со своим идеалом? Идеалу можно лишь поклоняться.

Он сделал шаг назад, в десятый, наверное, раз оглядывая комнату. От всех этих девичьих фотографий, которые он снял, на стене остались пожелтевшие пятна — сколько же они там провисели? Зачем ему нужны все эти притворщицы теперь, когда наконец найдено настоящее? Он раздобыл высокую ширму и отгородил ею кровать. Больше ничего особенного с комнатой не сделаешь: как была обшарпанной клетушкой за восемь долларов в неделю, так и осталась.

Он нервно потер руки. В который раз бросил взгляд в зеркало: как смотрится новый галстук.

Зазвонил телефон, и, опрометью бросившись к нему, он чуть не споткнулся. Неужели не придет? Неужто передумала? И тут же разочарованно обмяк, досадливо поморщившись. Оказалось, это всего лишь Мейбелл.

— Как твой грипп-то? Я весь день о тебе тревожилась, Митч. Слышь, я прихватила в ресторане куриного бульончику, который идет у нас с комплексным спецобедом за доллар. Принесу его тебе. Когда человек слег, лучше ничего не сыскать…

Он чуть не затрясся от злости. Боже, ну почему именно сегодня! Из всех-то вечеров!

— Я думал, — неприветливо пробурчал он, — в среду ты в вечерней смене.

— Да я тут с одной поменялась. Сбегаю, думаю, к моему дорогулечке, покормлю его.

— Нет, как-нибудь в другой раз, сегодня я тебя принять не могу.

Она с готовностью зашмыгала носом:

— Ну что ж! Ты еще об этом пожалеешь!

Он равнодушно положил трубку, и тут раздался легкий деликатный стук в дверь. Такой долгожданный.

Он распахнул дверь. Вошла она… Романтика. Именно так, грезилось ему в течение многих лет, она и явится когда-нибудь. И та же самая знакомая бархатная пелерина, в которой она была в театре.

Что сказать, как повести себя? Никогда прежде ему еще не приходилось оставаться наедине с Идеалом.

— Вы… отыскали эту лестницу? Я… Может, мне следовало бы спуститься и встретить вас на углу?

Митчелл включил радио, но передавали спортивные новости, поэтому он тут же его выключил.

Из-под складок пелерины она извлекла бутылку. Причем сумела сделать это так, что само это деяние, которое показалось бы невыразимо дешевым и пошлым, соверши его кто-нибудь вроде Мейбелл, предстало сейчас в интригующем милом свете.

— Это для нас, — улыбнулась она. — Арак.[2] Пусть это будет моим вкладом в этот вечер.

Фольга на бутылке очень плотно обвивала горлышко, а пробку ему пришлось вытаскивать штопором.

Напиток оказался терпко-крепким, но помогал смотреть на мир будто сквозь розовые очки, да и беседовать стало гораздо легче, можно говорить все, что приходило в голову.

— Вы именно такая… Такая… какой мне всегда представлялись. Выходит, вы — чуть ли не плод моего воображения.

— По-настоящему умная женщина, подобно хамелеону, меняет окраску в соответствии с идеальным представлением о ней мужчины. Ее задача в том и состоит, чтобы определить, каков этот идеал. Те фотографии на стенах, они ведь совершенно четко говорили о том, чего именно вы искали в женщинах…

Уставившись на нее во все глаза, он чуть не выронил свой стакан:

— Откуда… откуда вы узнали, что на стене висели фотографии? Вы что, уже бывали в этой комнате?

Она пригубила напиток, слегка откашлялась.

— Нет, — сказала она. — Но ведь, судя по пятнам, легко понять, что там висели фотографии. А любой, кто делает это, — романтик и идеализирует женщин.

— О-о, — понимающе протянул он и снова поднял стакан. Его восприятие уже несколько притупилось. Он был слишком счастлив, чтобы придираться. — Странно…

— Что именно?

— Уже одним своим присутствием вы превращаете эту жалкую, убогую комнату в нечто… пленительное… волшебное… Благодаря вам я кажусь себе на двадцать лет моложе и чувствую… как я, бывало, себя чувствовал, когда на побывке прогуливался в стальном солдатском шлеме по бульварам и был уверен, что за любым углом найду…

— Что?

— Не знаю… ну, что-то удивительное. Хотя я ничего и не находил, это не имело значения, потому что впереди меня всегда ждал новый поворот. Само чувство — вот что было важно. Даже собственные шаги были исполнены музыки. Мне всегда хотелось вернуть это ощущение… но с тех пор так ни разу и не удалось испытать его… Это, должно быть, магия.

— Черная или белая?

Он рассеянно улыбнулся. Намека он, очевидно, не понял.

— Ну, мне пора. — Она встала, подошла к комоду. — Выпьем еще, на прощанье. По-моему, тут как раз осталось на один тост.

Она подняла бутылку и посмотрела на свет. Затем наполнила оба стакана и оставила их на минутку на крышке комода, которая служила подсобным столом, на приличном расстоянии друг от друга.

— Надо привести себя в порядок — прежде чем вы посмотрите на меня в последний раз. — Она улыбнулась, глянув через плечо.

В руке у нее щелкнула, открывшись, миниатюрная металлическая пудреница. Гостья наклонилась над крышкой комода к зеркалу. Сделала несколько торопливых движений, которые скорее свидетельствовали о намерении, нежели о действии, поскольку лица пудра не достигала. Получалось, что она пудрит воздух.

А он сидел, улыбаясь ей в блаженной доброжелательности.

Нос ее ничуть не стал белее — но ведь, вероятно, в том-то и состоит искусство его напудривания, чтобы не было заметно. Два-три белых зернышка упали на крышку комода темного дерева. Она наклонилась к ним — воплощенная аккуратность — и сдула их в небытие.

Затем подхватила стаканы и вернулась к нему.

Митчелл глядел на нее чуть ли не с собачьей преданностью:

— Не могу поверить… это действительно происходит, происходит со мной. Вы — действительно здесь. Вот так склоняетесь надо мной, протягивая мне стакан. Ваше дыхание горит у меня на виске. А воздух наполнен какой-то свежестью, будто в комнате благоухает один-единственный, но очень душистый цветок…

Говоря это, он поставил стакан на стол, она тоже, как будто все было предусмотрено и расписано заранее.

— Когда вы исчезнете за дверью… я пойму: ничего этого не было. Вы… вы будете сниться мне всю ночь, а утром я уже не буду знать, что же было явью, а что — сном. Да я и сейчас уже не знаю.

— Выпейте. — Когда он потянулся за стаканом, она бросила с неожиданной резкостью: — Нет, ваш вон тот. Вы что, забываетесь?

— За что?

— За грядущий сон. Пусть он будет долгим и приятным.

Митчелл взял стакан:

— За грядущий сон.

Женщина смотрела, как он глотнул и поставил недопитый стакан.

— Это не первая наша встреча, — задумчиво заметила она.

— Да, вчера вечером, в театре…

— Нет, не только там. Однажды вы меня уже видели. На ступеньках церкви. Вы не помните?

— На ступеньках церкви?! — Голова у него по-идиотски качнулась, он с усилием поднял ее. — Что вы там делали?

— Выходила замуж. Теперь припоминаете?

Рассеянно, поглощенный тем, что ему говорили, Митчелл допил свой стакан до дна.

— Я был на свадьбе?

— Ах да, вы были на свадьбе… весьма на то похоже. — Она резко встала, щелкнула выключателем радиоприемника. — А теперь немного музыки.

В комнату ворвались грубые гортанные звуки тромбона. Женщина задумчиво закружилась перед столом, вращаясь все быстрее и быстрее, ее юбка раздувалась и становилась все шире и шире.

Он приложил руку ко лбу.

— Что-то я вижу вас не очень четко… что такое… свет, что ли, гаснет?

Танец-соло все убыстрялся и убыстрялся, погребальный танец триумфатора.

— Свет горит, а вот вы угасаете.

— Грудь… она разрывается на части. Позовите на помощь… доктора…

— Ни один доктор уже не успеет.

Она уже напоминала вращающийся волчок, который, казалось, удаляется по длинному туманному коридору. Сначала она казалась ему нестерпимо ярким пятном, затем будто раскаленный добела, но уже остывающий металл. И постепенно ушла навсегда во тьму.

При последнем издыхании, уже лежа на ковре у ее ног, стеная и исходя пеной, он выдавил:

— …лишь хотел осчастливить вас…

— Хотел… хотел… — прошептал откуда-то издалека насмешливый голос.

И растаял в тишине.

Выйдя из комнаты, она прислонилась спиной к дверному косяку, уже готовая захлопнуть дверь, но замерла как вкопанная, оставив ее слегка приоткрытой: да, она снова может войти, если только пожелает.

Они посмотрели в упор друг на друга. Мейбелл, светловолосая, крупная, неряшливо одетая, держала в руках нечто цилиндрической формы в оберточной бумаге. Женщина в бархатной пелерине окинула ее бойким взглядом — так бросает вызов тореадор, внимательно и настороженно наблюдая за быком.

Мейбелл заговорила первой, надув размалеванные пухлые губы:

— Это для Митча. Раз не хочет меня видеть, так чего уж тут. Теперь-то я все понимаю, но скажите ему…

— Да?

— Скажите ему… пусть выпьет бульон, пока еще горячий.

Женщина в пелерине бросила взгляд через плечо на щель приоткрытой двери — слишком узкую, чтобы через нее можно было что-то разглядеть.

— Вас видели внизу, когда вы пришли?

— Да, конечно.

— Они видели, что вы несете этот суп?

— Да.

Как легко можно было заманить эту толстуху в комнату. Когда раздался первый — предупредительный — стук в дверь, женщина передвинула ширму, загородив тело. Как легко, в считанные мгновения, прежде чем эта глупая тетеря обнаружит своего Митча, можно было заставить умолкнуть ее навеки, дав глотнуть из того же стакана, из которого только что пил он. Или просто оставить ее там, пусть расхлебывает, да только она до того глупа, что ей нипочем не отвертеться от наказания.

Женщина в черной пелерине снова повернулась к Мейбелл. Дверь у нее за спиной теперь уже определенно закрылась.

— Спускайтесь туда, откуда вы пришли, убирайтесь отсюда, да поскорее. — Шепот прозвучал как предупреждение, а не угроза.

Мейбелл же просто вытаращила голубые кукольные глаза и тупо на нее уставилась.

— Быстрее! Каждая лишняя минута, которую Вы проведете здесь, будет засчитана против вас. Непременно прихватите с собой этот сосуд, причем не вздумайте открывать его. Соберите вокруг себя людей, дайте им понять, что вы не смогли попасть в комнату — обеспечьте себе защиту!

Она подтолкнула эту туго соображавшую клушу, и та поневоле засеменила к лифту. В конце коридора, на повороте, блондинка ошарашенно оглянулась:

— Н? что… что случилось? Что произошло?

— Ваш дружок лежит там мертвый, я убила его. А вас, глупышка, я всего лишь пытаюсь спасти от тюрьмы. Я ничего не имею… против других женщин.

Но Мейбелл даже не дослушала до конца. Издала звук, будто царапнули гвоздем по стеклу, и её как ветром сдуло.

Женщина в бархатной пелерине быстро, — но так, что никто бы не подумал, что она убегает, — направилась в другой конец коридора к створчатой двери, выходившей на неохраняемую заднюю лестницу.

Глава 3
Расследование по делу о смерти Митчелла

Начальник поручил расследование этого дела Уэнджеру только через неделю после происшествия. Сперва его доверили некоему Клиэри, который абсолютно ничего не добился.

— Послушай, Уэнджер, в отеле «Елена» интересное дело. Я только что просматривал представленные по нему донесения, и мне пришло в голову, что тут есть что-то общее с делом Блисса — помнишь несчастный случай, примерно с полгода назад? На первый взгляд они вроде бы совершенно непохожи. Тут явное убийство. А сходство я нахожу в том, что в обоих делах фигурирует женщина, которая сразу же как сквозь землю проваливается, несмотря на все следы, которые после себя оставляет. К тому же и здесь полное отсутствие какого-либо очевидного мотива. А для нас это весьма необычно. Вот я и подумал: будет неплохо, если Клиэри введет тебя в курс дела, расскажет о результатах, а ты побеседуешь с людьми, которых он нашел. Видишь ли, ты знаком с делом Блисса, а он нет, так что тебе легче обо всем судить. Если обнаружишь какую-то стыковку, пусть даже минимальную, дай мне знать, и тогда я полностью передам это дело тебе.

Клиэри начал так:

— Вот чего я добился за семь дней. Внешне все вроде бы складывается славненько, но совершенно лишено какого бы то ни было смысла. Это убийство иррационально — будто это дело рук маньячки. Да только у меня есть определенные доказательства, что она вовсе не такова: вы сами в этом убедитесь, когда все выслушаете. Итак, Митчелл умер от щепотки цианистого калия, подмешанного в стакан с араком…

— Да, я читал это в заключении эксперта.

— Вот расшифровка свидетельских показаний. Потом вы их можете прочитать. А суть я изложу по ходу разговора. Во-первых, в одном из его карманов я нашел корешок театрального билета. Я проверил билет и вот что выяснил: за два вечера до его смерти очень красивая рыжеволосая женщина появилась у кассы театра «Элджин» и сказала, что хочет купить целую ложу. Кассир спросил, на какой спектакль она хотела бы попасть, а та ответила, что это не имеет значения. Даме лишь хотелось быть уверенной, что ей достанется вся ложа, полностью. Это показалось необычным по двум причинам. Для большинства любителей театра важна дата: они берут самые лучшие места на особые спектакли, на определенное число. Во-вторых, количество мест в ложе тоже ее особенно не волновало: она не спросила, сколько ей дают — три, четыре или пять. Лишь бы заполучить ложу целиком. Кассир дал ей четыре места на ближайший вечер — как оказалось, на следующий. Естественно, этот эпизод ему запомнился.

Два билета так и не были использованы. Служители театра видели, как именно в этот вечер явился Митчелл, это — один билет. Женщина, которая оплатила ложу, тоже появилась там, но гораздо позже, уже после начала представления.

— Лишь один человек в состоянии неоспоримо свидетельствовать, что это была именно та женщина, которая купила все четыре билета, — перебил Уэнджер.

— Кассир. И именно его письменные показания лежат у вас под рукой. Заперев кассу на ночь, он наблюдал за спектаклем с лестницы балкона первого яруса: женщина прошла мимо — одна, и он сразу же узнал ее.

А сейчас мы подходим к наиболее важному моменту во всем этом деле. Я допросил капельдинера, ответственного за ложи. То, что он рассказывает, убеждает меня, что убийца и жертва были совершенно незнакомы друг с другом. Капельдинер запомнил, как усаживал эту леди, по нескольким причинам. У него меньше людей, чем в партере или на балконах, — это раз. Дама пришла необычно поздно — это два. Женщина поразительной красоты — и одна, что тоже показалось ему необычным, — это три.

Потому-то он внимательно, чтобы не сказать заинтересованно, наблюдал за ней, когда та заняла свое место. Ни мужчина, ни женщина не повернулись, чтобы поприветствовать друг друга. Они не заговорили и даже не кивнули друг другу. Капельдинер долго оставался неподалеку, чтобы удостовериться в этом. Благодаря опыту, накопленному за долгие годы работы в театре, он абсолютно убежден, что эти двое были совершенно незнакомы друг с другом.

И, по-моему, ставит все точки над «i» вот что. Будь они знакомы, Митчелл подождал бы ее внизу в фойе. Так поступил бы любой мужчина, даже самый настоящий мужлан.

И лишь в антракте капельдинер заметил, что они заговорили. Да и то робко и неуверенно, как люди, которые только-только завязывают знакомство.

Другими словами, эта встреча была подстроена.

— Если они были незнакомы, как же женщина переправила ему билет? Билеты покупала она, а Митчелл появился с одним из них.

— Анонимно, по почте. В одном из карманов я нашел и конверт. Билет был ярко-малиновый, а внутри конверта виден едва заметный розоватый след: кто-то потными руками — либо на почте, либо внизу за конторкой отеля, а может, и сам Митчелл — немножко увлажнил краску. Конверт тоже здесь.

После театра она как в воду канула. С тех пор у меня абсолютно ничего на нее нет. Никто не видел, как она входила в отель или вышла вечером, когда произошло убийство. Впрочем, это не так уж существенно, как может показаться, поскольку в задней части здания есть служебная лестница, которая выходит прямо в переулок — даже через вестибюль проходить не надо. Замок на задней двери защелкивается, ее нельзя открыть снаружи, но дверь можно оставить приоткрытой, чтобы, например, впустить кого-то. Эти предосторожности, вероятно, соблюдались по настоянию гостьи, поскольку она явно шла с намерением убить Митчелла. Ее видели еще один раз.

— Кто же?

— Девушка, с которой Митчелл водил компанию, официантка по имени Мейбелл Ходжис. Она появилась у дверей комнаты своего приятеля сразу же после его смерти. Время смерти установлено экспертизой. Когда она постучала в дверь, из комнаты вышла та самая женщина.

— И что же она сказала Ходжис?

— Призналась, что убила Митчелла, и посоветовала поскорее спуститься вниз, чтобы не оказаться замешанной в этом деле.

Уэнджер с сомнением почесал подбородок:

— Вы полагаете, этому заявлению можно верить?

— Думаю, что да. Описание примет этой женщины, которое дала Ходжис, ее внешности и одежды целиком и полностью совпадает с описанием, представленным мне служителями театра, так что, вы понимаете, она не могла все это выдумать. А это подводит нас к одному моменту, о котором я уже упоминал. Женщина эта вовсе не одержима маниакальной страстью к убийству: ведь ей представилась отличная возможность убрать эту девицу прямо там же. Впустить ее в комнату, только и всего — тело скрывала ширма. И времени у нее было много. А она взяла и заботливо предупредила девушку.

Вот и вся история. С одной стороны, материала более чем достаточно. Но где краеугольный камень? Его нет — нет никакого мотива.

— Никакого логически допустимого мотива нет, друг друга убийца и жертва не знали, а после нанесения удара женщина исчезает с молниеносной быстротой… Так-так… — подвел итог озадаченный Уэнджер. — В общем, шеф послал меня копнуть тут поглубже, и в одном я уверен: это дело наверняка соотносится с делом Блисса, они похожи как две капли воды.

Уборщица, отель «Елена», четвертый этаж:

— Прежде я никогда ее не видела, голову б дала на отсечение, что в нашем отеле она не живет. Видать, зашла к кому-то в гости. И просто идет себе по коридору. То было… э-э… недели за две до того, как то самое случилось-то. Остановилась и заглянула в комнату, а я там прибиралась. Я и говорю: «Да, мэм? Вы ищете мистера Митчелла?» А она: «Нет, но вот, говорит, я всегда считала, что много чего узнаешь о характере и привычках человека, если заглянешь в его комнату, ну, ту, в которой он живет». Уж так она вежливо и приятно говорила — слушать одно удовольствие. Глянула эта леди на фотографии девиц — он ими всю стену завесил — и говорит: «Вижу, нравится ему, чтоб женщины были… ну… как загадка. Да только, говорит, на них ни единого настоящего лица не видать. Все из кожи вон лезут, чтоб ему потрафить. И розы покусывают, и из-за веера глазками стреляют. Подари ему хоть одна из них свой обычный портрет, он бы его на стену, как пить дать, не повесил».

Вот и все. И, не успела я глазом моргнуть, как ее и след простыл. Ну а после уж я ее больше не видела.

Продавец, винный магазин «Глобус»:

— Да, помню, продавал эту бутылку. Такие напитки, как арак, — экзотика. Продаем не больше одной бутылки в год. Нет, попросила не она. Честно сказать, я наткнулся на эту бутылку на полке случайно, вот, думаю, неплохая возможность сбыть ее с рук, раз леди просит что-нибудь необычное и в то же время крепкое. Она сказала, что, мол, хочет преподнести ее другу, и чем экзотичней бутылка, тем больше шансов ему угодить. Водку и «живую воду» я ей уже показывал. Она решила взять арак. Призналась, что и сама его сроду не пробовала. Одно интересное замечание: уходя, она улыбнулась мне какой-то необыкновенной улыбкой и бросила: «Я замечаю, что стала делать много такого, чего никогда не делала прежде».

Нет, совершенно не нервничала. Собственно говоря, она даже отошла в сторону и попросила, чтобы я обслужил мужчину, которому срочно понадобилась бутылка ржаного виски. Сказала, ей нужно время, чтобы принять решение и сделать выбор.

* * *

Неделю спустя Уэнджера вызвал шеф:

— Значит, ты считаешь, что у этих двух дел много общего, так?

— Считаю, что так.

— Ну а в чем же именно?

— Да всего лишь вот в чем: в обоих фигурирует одна и та же неизвестная женщина.

— О нет, тут ты ошибаешься, этого просто не может быть, — подкрепляя слова энергичной жестикуляцией, возразил шеф. — Признаюсь, когда я беседовал с тобой на прошлой неделе, я и сам так считал. Но эта версия не пройдет, дружище, она не лезет ни в какие ворота! С тех пор у меня была возможность ознакомиться с ее портретами, которые представил Клиэри. От нашей версии камня на камне не остается. Пойди-ка возьми ее описание из дела Блисса, принеси сюда… А теперь взгляни на оба. Положи-ка их рядом.

Не прослеживается и сходного плана действий или чего-нибудь в этом роде! Одна столкнула с балкона молодого маклера. Другая подсыпала цианистого калия в стакан со спиртным нищему никудышнику в захудалом отеле. Насколько нам известно, оба мужчины не только не знали женщин, которые принесли им смерть, но и никогда не слышали друг о друге. Нет, Уэнджер, я считаю, это два совершенно разных дела…

— Связанных одной убийцей, — настаивал Уэнджер, которого шеф ничуть не убедил. — Налицо два, казалось бы, диаметрально противоположных описания, и я признаю, что возражать — все равно что искушать судьбу. И, несмотря на это, физические различия почти ничего не значат. Разбейте их на группы, и вы увидите, как легко свести их к общему знаменателю.

«Блондинка и рыжеголовая» — любая статистика скажет вам, насколько неуловим этот переход.

«Пять футов и пять и семь дюймов» — если на одной туфли с высокими каблуками, а на другой — без каблуков, это могла быть одна и та же девушка.

«Цвет лица свежий и желтовато-болезненный» — просто слой пудры — и готово.

Различие в окраске глаз может оказаться оптическим обманом благодаря теням для век.

Кажущееся различие в возрасте — это еще одна переменная, равным образом зависящая от внешних атрибутов: одежды, манеры поведения.

Что остается? Акцент? Даже я могу говорить с акцентом, стоит только захотеть.

Важно помнить вот что: ни один из тех, кто видел одну из этих женщин, не видел другую. По каждой из них в отдельности у нас куча свидетелей. Зато у нас нет ни одного свидетеля по обеим сразу. Нет возможности сравнивать. Вот вы говорите, нет никакого сходства в плане действий, но ведь оно во всем! Метод исполнения был действительно различным, это да; однако пусть это не вводит вас в заблуждение. У этих «двух неизвестных» женщин слишком много общего. У обеих отменная, чуть ли не сверхъестественная способность исчезать сразу же после преступления. На это способны единицы, уникумы. Обе выслеживают своих жертв заранее — очевидно, чтобы получше разузнать об их образе жизни и привычках. Одна появилась у квартиры Блисса, когда того не было дома, другая обследовала комнату Митчелла — тоже в его отсутствие. Если это не план, тогда что же это? Говорю вам: в обоих случаях мы имеем дело с одной и той же женщиной.

— Но каков же в таком случае мотив? — возразил шеф. — Не ограбление. Митчелл вечно платил за квартиру с полуторамесячным опозданием. А она купила ложу целиком по три тридцать за место, выбросила на ветер деньги за два места, лишь бы быть уверенной в том, что встретится с ним при благоприятных обстоятельствах. Идеальной версией была бы месть, но… он не знал леди в черном, а она — его. Мотив отыскать мы не в состоянии, и к объяснению, которое обычно используется при отсутствии мотива, мы прибегнуть не можем: она не маньячка. У нее была прекрасная возможность убить эту Ходжис, ведь эта девица из тех самых придурковатых клуш, перед которыми прирожденный убийца просто не в силах устоять. Однако она этого не сделала, более того, постаралась помочь девушке.

— Мотив кроется где-то в прошлом, где-то в очень далеком прошлом, — упрямо настаивал Уэнджер.

— Ты просеял прошлое Блисса чуть ли не день за днем и никакого мотива не обнаружил.

— Значит, я что-то упустил. Это моя вина, мотив тут ни при чем. Он есть, просто я его не увидел.

— Тут мы сталкиваемся еще с одной проблемой. Понимаешь, ведь даже будь эти двое мужчин живы, они и сами не смогли бы пролить свет на то, кто она, почему она это сделала… потому как сами ее не знали и, похоже, никогда прежде не видели.

— Эта мысль взбадривает, — мрачно бросил Уэнджер. — Не могу обещать вам, что решу эту загадку, хоть вы и препоручили дело мне. Могу лишь обещать, что не отступлюсь, пока не добьюсь своего.

Запись Уэнджера о Митчелле (пять месяцев спустя):

Улики:

1 конверт (адрес отпечатан на пробной машинке в зале продажи машинок, без ведома персонала).

1 бутылка из-под арака (куплена в магазине «Глобус»).

1 корешок билета (театр «Элджин», ложа А-1).

Дело не раскрыто.

Часть третья
Морэн

Это было, будто бой-бой-бой тамтамов

В миг, когда на джунгли сумерки падут,

Будто тик-так-так часов напольных,

Что громовой поступью идут…

Кол Портер

Глава 1
Женщина

Он по опыту знал, что взрослые всегда задают такие глупые вопросы. Спрашивают, спрашивают… о том, что и младенцу давным-давно известно. Но им непременно надо знать ответ. Особенно когда так хочется заняться чем-нибудь другим, каким-нибудь стоящим делом, хотя бы погонять по тротуару большущий красивый мяч. Вот и эта леди — пристала как репей. Наклонилась над ним, добрая такая и внимательная, а сама не дает ему поиграть.

— Боже, какой большой мячик и такой маленький мальчик!

Ну, любому видно, что мяч — большой. Зачем говорить об этом? Почему бы ей не пойти к себе домой?

— Сколько же тебе годиков?

Для чего ей знать — сколько?

— Пять с плавиной, сколо шесть.

— Подумать только! И чей же ты малыш?

Чей-чей… Зачем ей знать, чей он малыш? Ведь не ее же — с первого взгляда видно.

— Мамочкин и папочкин, — снисходительно промямлил он.

Чей же еще он может быть?

— А как зовут твоего папу, дорогуша?

Она что, с Луны свалилась? Вообще ничего не знает? А-а, она, видно, о том непонятном и чужом имени, не привычном «папа», а о редко нужном, которое у папы вроде как для пущей важности.

— Миста Морэн, — заученно отчеканил он.

Тут леди сказала что-то про изюм:

— Как изумительно! — И мигом спросила: — А у тебя есть братья и сестры?

— Не-а.

— Ай-ай-ай, какая жалость! Разве ты по ним не скучаешь?

Как же можно скучать, когда их у тебя никогда не было? Он, однако, смутно ощущал, что в их отсутствии есть и его вина, поэтому тут же поспешил с оправдательной заменой:

— Зато у меня есть бабушка.

— Вот здорово, правда? И она живет здесь с тобой?

Бабушки всегда живут отдельно, неужто она и этого не знает?

— Она живет в Гаррисоне. — При этом слове ему пришла в голову еще одна замена. — А там еще есть тетя Ада.

Неужто она так и не даст ему погонять мяч?

— Ого, так далеко! — подивилась леди. — А ты хоть раз ездил туда повидаться с нею?

— А то! Когда маленьким был. Только доктор Биксби сказал, что я очень шумлю, и мамочка увезла меня домой.

— Доктор Биксби — это доктор твоей бабушки, дорогуша?

— Ну да, он к ней часто приходит!

— Скажи мне, малыш, ты уже учишься?

Какой оскорбительный вопрос! Нет, за кого она его принимает — за двухлетнего, что ли?

— А то! Я хожу каждый день в детский сад, в подготовительный класс, — важно заявил он.

— А чем вы там занимаетесь, дорогуша?

— Мы рисуем уток, кроликов и коров. Мисс Бейкер дала мне золотую звезду за то, что я нарисовал корову.

Когда же она уйдет и оставит его в покое? Наверное, полдня уже с нею прошло без толку. За это время можно бы уже сгонять мяч до угла и обратно.

Он попытался обойти женщину сбоку, и она наконец-то все поняла:

— Ну, беги, играй, больше я тебя не задержу.

Она легонько похлопала его по затылку и пошла себе дальше, одарив его через плечо очаровательной улыбкой.

И вдруг из открытого окна первого этажа, затянутого сеткой, раздался голос его матери. Она, наверное, сидела там все это время. Через сетку можно было видеть все, что происходит на улице, зато с улицы через нее ничего не было видно — он обнаружил это очень давно.

— Что говорила тебе эта милая леди, Куки? — покровительственно поинтересовалась она.

Взрослый уловил бы в ее голосе нотку явной гордости: ведь это ее отпрыск до того хорош во всех отношениях, что даже привлекает внимание прохожих…

— Хотела знать, сколько мне лет, — рассеянно ответил он и тут же обратил внимание на более важное дело: — Мамочка, смотри! Смотри, как высоко я его подбрасываю!

— Да, милый, но не бросай слишком высоко, а то он может закатиться в канаву.

Мгновение спустя он уже позабыл обо всем. Так же, как и его мать.

Глава 2
Морэн

Пока Морэн ходил на ленч, ему звонила жена и просила перезвонить, когда он вернется.

Это нисколько его не удивило: такое случалось довольно часто, чуть ли не через день. Морэн сразу же подумал, что, скорее всего, она хочет попросить его что-то купить по дороге домой. Затем, поразмыслив, решил, что вряд ли это так: ведь, не застав его, Маргарет могла передать просьбу через их телефонистку. Если только, разумеется, дело не нуждается в более подробном объяснении и его не очень удобно передавать через посредника.

Он решил воспользоваться послеобеденной раскачкой, пока пища переваривается в желудке и делать ничего особенно не хочется, и позвонить жене.

— Ваша жена на линии, мистер Морэн.

— Фрэнк… — Голос Маргарет звенел на грани эмоционального взрыва, и он сразу же, не успела она еще толком произнести его имя, понял, что речь пойдет не о покупках.

— П-вет, дорогая, что случилось?

— Ах, Фф-рэнк, я ужасно рада, что ты вернулся! Я… Господи, не знаю, что и делать. Пришла телеграмма от Ады, полчаса назад…

Ада была ее незамужней сестрой, жившей на севере штата.

— Телеграмма?! — переспросил он встревоженно. — Что за телеграмма?

— Да вот же. Слушай, я ее тебе прочитаю. — Маргарет понадобилась секунда или две: пришлось, вероятно, рыться в кармане передника и разглаживать бланк одной рукой. — В ней говорится: «Маме очень плохо, не хочу тебя пугать, но предлагаю немедленно приехать. Доктор Биксби согласен. Не откладывай. Ада».

— Наверное, опять сердце, — отреагировал он, впрочем, без особого сострадания. И зачем только беспокоить человека посреди рабочего дня по такому поводу?

Она захныкала, тихо, сдержанно — не то чтобы плакала, а как бы слегка сдабривала их беседу слезами.

— Фрэнк, что мне делать? Позвонить по междугороднему?

— Если она хочет, чтобы ты приехала, значит, езжай, — кратко посоветовал он.

Очевидно, именно это ей и хотелось услышать: совет полностью совпадал с ее собственными намерениями.

— Пожалуй, лучше поехать, — со слезами в голосе согласилась Маргарет. — Ты знаешь Аду, она вообще старается зря не паниковать. В последний раз, когда у мамы был приступ, даже не сообщила, чтобы я не беспокоилась.

— Не надо так расстраиваться. У твоей мамы и прежде бывали приступы, и все кончалось благополучно, — попытался он ее успокоить.

Однако ее волновало уже другое:

— Но что же мне делать с тобой и с Куки?..

Морэна задело, что по беспомощности его ставят на одну доску с пятилетним сынишкой.

— Ну знаешь… Я в состоянии присмотреть за ним. Ведь не калека же я, — резко ответил он. — Узнать, какие сегодня рейсы?

— Это я уже узнала сама, есть один автобус в пять. Если поеду более поздним, придется трястись всю ночь. Сам знаешь, хорошего в этом мало.

— Лучше поезжай пораньше, — согласился он.

Темп ее речи убыстрился:

— Вещи я уже уложила — всего одна дорожная сумка. Ну, Фрэнк, так ты подъедешь на автостанцию проститься?

— Хорошо, хорошо. — Он уже испытывал легкое нетерпение. Женщины совершенно не умеют разговаривать по телефону кратко и дельно, бесконечная, бестолковая болтовня.

В дверях кабинета появилась его секретарша, желавшая, очевидно, о чем-то посоветоваться.

— И, Фрэнк, смотри не опаздывай. Не забудь, что домой тебе придется ехать с Куки. Он будет со мной: я заберу его из детского сада по пути на автостанцию.

Как всегда пунктуальный, он, добравшись до автостанции, увидел, что Маргарет уже там. Куки крутился рядом, что-то бормоча себе под нос, но увидев его, малыш принялся подпрыгивать, как бы добавляя прыжками восклицательных знаков к той важной информации, которую ему надо было передать:

— Папочка, мамуля уезжает! Мамуля уезжает!

Родители не уделили ему ни минуты внимания: один из немногих случаев, когда ему с самого начала не удалось захватить инициативу в разговоре.

— Ты что, плакала, что ли? — упрекнул Морэн жену. — Конечно, плакала, вижу по глазам. Вести себя подобным образом нерационально.

Из нее полился поток разнообразных советов:

— Ну, ужин на кухонном столе, Фрэнк, тебе только и надо, что подогреть. И, Фрэнк, не корми его слишком поздно, это вредно. Ах, вот еще что: сегодня он, пожалуй, обойдется без купанья. Ты не очень-то в этом разбираешься, боюсь, как бы чего не случилось.

— От одной ночи без ванны он не умрет, — презрительно проворчал Морэн.

— И, Фрэнк, как ты думаешь, ты сможешь раздеть его?

— Разумеется. Расстегну пуговицы — и порядок. Разве на нем не такие же вещи, как на мне? Просто поменьше, вот и все.

Но поток лился и лился:

— И, Фрэнк, если попозже тебе захочется куда-нибудь отлучиться из дому, я бы на твоем месте не оставляла его одного. Может, попросить кого-нибудь из соседей прийти и присмотреть за ним.

Откуда-то из подземных сводчатых глубин прорвался замогильный голос:

— Хоббс Лэндинг, Алленвиль, Гриндейл…

— Это твой, садись-ка ты лучше…

Они стали медленно спускаться по пандусу к посадочным площадкам. Поток ее слов наконец-то стал иссякать: теперь он вырывался лишь беспорядочными отрывочными струйками, несшими запоздалые соображения, связанные с его собственным житьем в вынужденном одиночестве.

— Ну, Фрэнк, ты знаешь, где я держу чистые сорочки и другие вещи…

«Са-ади-и-итесь», — завыл стартер автобуса.

Маргарет неожиданно крепко обвила его шею руками, как будто еще не на все сто процентов вела себя по-матерински.

— До свиданья, Фрэнк, вернусь при первой же возможности.

— Позвони, когда доберешься, чтобы я знал, что ты доехала нормально.

— Я таки надеюсь, что с мамой все в порядке.

— Ну конечно. Не пройдет и недели, как она встанет…

Женщина склонилась над Куки: поправила кепку, воротник курточки, одернула короткие штанишки, трижды поцеловала его в голову:

— Ну, смотри, Куки, будь хорошим мальчиком, во всем слушайся папу.

И, уж стоя на ступеньках автобуса, зачастила:

— Фрэнк, у него в последнее время вырабатывается привычка привирать. Я все пытаюсь его отвадить, не поощряй его…

Наконец ей все же пришлось повернуться, потому что другие пассажиры пытались войти следом, а она им мешала. Водитель автобуса повернул голову, угрюмо глянул, как Маргарет идет по проходу на свое место, и проворчал:

— Господи Боже мой, я ж и еду-то всего несколько часов, на север штата, а не до мексиканской границы.

Морэн и его отпрыск переместились и встали у окна напротив места Маргарет. Она не смогла открыть окно, иначе бы, вероятно, продолжила свою бесконечную тираду. Пришлось довольствоваться воздушными поцелуями и инструктивными знаками им обоим через стекло. Морэн не понимал большей половины из них, но делал вид, что понимает, послушно кивая, лишь бы только жена не беспокоилась.

С шипящим скрипучим звуком автобус покатился по бетону. Морэн наклонился к своему крошке копии, стоявшему рядом, поднял его ручонку.

— Помаши мамочке, — подсказал он и неуклюже подвигал маленькой ручонкой вверх-вниз, будто поработал на игрушечной помпе.

Он в десятый, наверное, раз вспомнил о Маргарет, вспомнил со вспыхнувшим уважением, чуть ли не с подобострастием — как она вообще умудрялась чего-то добиваться в этаком хаосе, да еще не от случая к случаю, а изо дня в день, — когда в дверь вдруг позвонили.

— Мало мне забот, — проворчал он вслух, — гостей только не хватало, болтаться тут под ногами и смеяться надо мной.

Пиджак и галстук он давно снял, рукава сорочки закатал, чтобы не запачкать, за пояс заткнул один из передников Маргарет. Он сумел подогреть еду для Куки — в конце концов, Маргарет ведь все приготовила, оставалось только чиркнуть спичкой и поставить кастрюльку на плитку, — и, изрядно побегав по дому, сумел-таки свести Куки и пищу вместе за столом. На этом, однако, достижения закончились. Как добиться, чтобы ребенок не шлепал ложкой по тыльной стороне ладони, лепя так называемые пирожки, отчего брызги разлетались во все стороны? У Маргарет Куки, казалось, просто ел. Теперь же он вел заградительный огонь, «снаряды» попадали даже в противоположную стену.

Морэн только и знал, что метался за спиной малыша туда-сюда, стараясь предотвратить удары нибликом,[3] наносившие больше всего вреда. Убеждение оказалось более чем бесполезно: Куки хорошо понимал, что папочка у него в руках.

В дверь позвонили снова. Морэн так замотался, что совершенно позабыл о первом звонке. Он в отчаянии провел пятерней по волосам, перевел взгляд с Куки на дверь, а с двери — обратно на Куки. Наконец, решив, что хуже уже просто ничего быть не может, направился отпирать, смахнув на ходу с брови кусочек шпината.

На пороге стояла незнакомая женщина. Во всяком случае, держалась она как настоящая леди: даже не обратила внимания, что он в переднике с голубыми незабудками.

Молодая и весьма симпатичная, в аккуратном, но простого покроя костюме из скромного синего сержа, как бы намеренно игнорируя этой одеждой собственную привлекательность. Пышные красновато-золотистые волосы она пыталась укротить с помощью заколки и шпилек. Лицо ее не знало косметики — только мыло и вода. На щеках, у самых глаз, проступали легкие веснушки. В ней все дышало чуть ли не детским дружелюбием и естественностью.

— Это дом Куки Морэна? — спросила она с дружеской улыбкой.

— Да… но моей жены в данный момент нет… — беспомощно ответил Морэн, гадая, что, собственно, незнакомке нужно.

— Знаю, знаю, мистер Морэн. — В том, как она это сказала, чувствовалось понимание, чуть ли даже не сострадание. Уголок ее рта предательски дернулся; но леди быстро взяла себя в руки. — Она говорила что-то такое, когда забирала сегодня Куки. Вот почему я и пришла. Я воспитательница Куки, мисс Бейкер.

— Ах да! — быстро сказал он, узнав эту фамилию. — Моя жена много о вас говорила. — Они пожали друг другу руки: ее сердечное рукопожатие оказалось, как и следовало ожидать, крепким.

— В принципе, приходить миссис Морэн меня не просила, но, судя по тому, как и что она говорила, я поняла, что она очень переживает, как вы тут вдвоем без нее управитесь, и я все же решила заглянуть к вам. Я в курсе, что ей пришлось срочно уехать, так что если могу чем-нибудь помочь…

Он и не думал скрывать своего облегчения и благодарности.

— Послушайте, вы просто молодчина! — с пылом воскликнул он. — Вы же моя спасительница, мисс Бейкер! Входите…

С опозданием осознав, что на нем фартук с незабудками, он стащил его и спрятал за спиной.

— А все-таки, как вы добиваетесь того, чтобы они у вас ели? — доверительно полюбопытствовал он, закрыв дверь и следуя за нею по коридору. — В рот ему запихивать я боюсь, он может задохнуться…

— Я вас понимаю, мистер Морэн, я знаю, как обстоят дела, — успокаивающе ответила она. На пороге столовой гостья мгновенно окинула все вокруг оценивающим взглядом и издала гортанный смешок. — Я вижу, что пришла как раз вовремя.

Он подумал, что столовая еще в относительно хорошем состоянии по сравнению с кухней. Вот там пронесся настоящий ураган.

— А как молодой человек? — поинтересовалась мисс Бейкер.

— Куки, посмотри, кто к нам пришел, — сказал Морэн, которого переполняла радость по поводу этого неожиданного подкрепления, свалившегося на него как манна небесная. — Мисс Бейкер, твоя воспитательница из детского сада. Ты что, даже не хочешь с ней поздороваться?

Куки долго изучал ее по-детски серьезным немигающим взглядом.

— Это не она! — бесстрастно заявил он наконец.

— Бог с тобой, Куки! — мягко упрекнула мальчика мисс Бейкер. Она склонилась над высоким стулом, поднесла палец к его подбородку и повернула голову мальчика к себе. — Повернись и погляди на меня хорошенько. — У нее нашлось время одарить Морэна терпеливой улыбкой. — Ты что, мисс Бейкер больше знать не хочешь?

Морэн испытывал неловкость, будто из-за этого он превращался в родителя умственно отсталого дитяти.

— Куки, что с тобой, разве ты не узнаешь свою воспитательницу?

— Это — не она, — повторил Куки, не сводя с молодой женщины глаз.

Мисс Бейкер, в полной растерянности, посмотрела на отца.

— Как вы думаете, в чем дело? — озабоченно спросила она. — Прежде он никогда со мной таким не был.

— Не знаю, право… разве что… разве что… — Он вспомнил замечание жены. — Маргарет предупредила меня перед отъездом, что он начинает привирать. Может, этим-то все и объясняется? — Ради собеседницы он придал голосу резкую властность. — Ну-ка, молодой человек, послушай…

Она едва заметно очаровательно подмигнула ему, будто осуждающе взмахнула ресницами.

— Позвольте мне им заняться, — вздохнула она. — Я привыкла.

Было видно, что она — человек, который умеет быть бесконечно терпеливым с детьми и никогда, ни при каких обстоятельствах не выйдет из себя. Как бы умасливая его, мисс Бейкер резко приблизила свое лицо к лицу малыша:

— В чем дело, Куки? Разве ты больше не знаешь меня? Я же тебя знаю.

Куки молчал.

— Погоди-ка, по-моему, у меня тут что-то есть. — Она открыла большую сумку, вынула сложенный лист бумаги. Когда она его развернула, оказалось, что это страница из альбома для раскрашивания, уже кем-то разрисованная. Раскраска не слишком точно соответствовала контурным линиям, но чувствовалось, что человек старался.

Куки посмотрел на рисунок без каких-либо видимых признаков гордости.

— Разве ты не помнишь, что раскрасил его утром на уроке, а я еще тебе сказала, как это хорошо? Разве ты не помнишь, что получил за него золотую звездочку?

Это, во всяком случае, прозвучало знакомо для ушей Морэна. Много раз, возвратившись вечером домой, он слышал эту направленную снизу вверх новость: «Я получил сегодня золотую звездочку, вот!»

— Вы — мисс Бейкер? — осторожно допустил Куки.

— Ага! — Она ласково потрепала его за ушко. — Ну, слава тебе, Господи! Ты это знаешь.

— Тогда почему же вы на нее не похожи?

Она удовлетворенно улыбнулась Морэну:

— Я полагаю, он имеет в виду очки. Ребенок привык к тому, что я веду уроки в очках в роговой оправе; а сегодня вечером я вышла без них. Тут также заявляет о себе тонкий момент детской психологии. Он привык видеть меня в детском саду, а не у себя дома. Мне здесь не место. Поэтому… — гостья развела руками, — я уже не я.

Морэн втайне восхитился ее научным подходом к ребенку и глубокими знаниями, на которых тот основывался, разительно отличаясь от иррационального, эмоционального подхода Маргарет.

Мисс Бейкер встала, очевидно, полагая, что не стоит слишком нажимать на заупрямившегося ребенка, а лучше привлечь его на свою сторону постепенно. Морэн слышал, как Маргарет говорила, будто в детском саду с малышами управляются именно так.

— Он и сам минут через пять позабудет о своем отказе признать меня — понаблюдайте за ним, и вы увидите, — уверенно пообещала воспитательница вполголоса.

— К детям надо уметь подступиться, правда? — находясь под впечатлением происходящего, спросил он.

— Да, они ведь сложившиеся маленькие личности, а не просто полусформировавшиеся взрослые. Это ошибочное устаревшее представление, от которого мы уже отказались. — Она сняла жакет и шляпу и направилась к подвергшейся разгрому и опустошению кухне. — Ну-с, теперь давайте посмотрим, чем я могу помочь вам здесь. А сами-то вы как, мистер Морэн?

— Ах, на меня не обращайте внимания, — с неискренней самоотверженностью сказал он. — Я могу попозже сходить в кафетерий…

— Вздор. Это вовсе не обязательно, я мигом что-нибудь для вас соображу. Ну, теперь вы просто садитесь и почитайте вечернюю газету — судя по тому, как она сложена, я вижу, у вас еще не было возможности добраться до нее. Позабудьте обо всем, представьте, что за всем присматривает ваша жена.

Эта леди, благодарно вздохнув, подумал Морэн, одна из милейших, самых внимательных и самых компетентных женщин, которых ему когда-либо выпадало удовольствие встречать. Он прошел в гостиную, опустил рукава рубашки и расслабился за чтением спортивной страницы вечернего выпуска газеты.

Поездка показалась ей длиннее, чем предыдущим летом, когда они с Фрэнком ездили навестить маму в последний раз, хотя расстояние между Нью-Йорком и Гаррисоном нисколько не изменилось. Вероятно, это объяснялось тем, полагала она, что сейчас она совершала поездку одна и при очень неблагоприятных обстоятельствах.

Фрэнк взял для Маргарет место у окна, и рядом никто не сел, так что она оказалась избавленной от дополнительного неудобства — поддерживать беспорядочный разговор с соседом, пусть даже самым доброжелательным; она слишком хорошо знала, какое тебе уготовано наказание, если откажешься разговаривать: просидишь всю дорогу как на иголках, сознавая, что рядом с тобой едет презирающий тебя человек.

Пейзажи проносились мимо в волнообразном движении, а автобус словно прокладывал по ним ровную борозду, как бы срезая за собой деревья, дома, заборы. Она отмечала все это лишь поверхностно, рассеянным взглядом, в сознание ничего не проникало. Регулярно, минут через десять — двенадцать, она вспоминала, что еще забыла сказать Фрэнку — о Куки или о доме, о молочнике или о рабочем из прачечной. А впрочем, подумала она, если бы даже и не забыла, он бы и сам, наверное, уже давно выбросил это из головы. Послушное кивание мужа за окном автобуса нисколько ее не обмануло — уж слишком оно было поспешным.

Все остальное время она очень переживала из-за мамы — так переживает любой нормальный человек. Вдруг до нее дошло, что, загодя проливая слезы и сочиняя некролог, она только самой себе делает хуже. Ведь Фрэнк сказал — все будет в порядке. Непременно. А если — Боже сохрани — и не будет, так спешить горю навстречу — это все равно не помощь.

Маргарет попыталась скоротать время, думая не о цели поездки, а о чем-нибудь другом, но это оказалось весьма нелегко. Она не обладала художническим видением мира, безлюдный пейзаж никогда для нее ничего не значил. А поскольку, с другой стороны, к теоретическим рассуждениям о природе человеческой она тоже никогда особого интереса не проявляла, что же оставалось в ее теперешнем положении? Наверное, следовало купить на автостанции книгу или журнал. Впрочем, нет: книга скорей всего так бы и пролежала всю дорогу на коленях, раскрытая на какой-нибудь одной странице. Читательница из нее всегда была не ахти какая.

Чуть ли не в патетическом отчаянии она принялась подсчитывать расходы по дому за прошедшую неделю, за две. Цифры расплывались, смазывались, становились фантастически бессмысленными. Она никак не могла избавиться от тяжелого узелка беспокойства, завязавшегося где-то внутри.

Уже стемнело, и видимость ограничилась крохотным полым пространством, в котором она оказалась заключенной. Другие пассажиры в автобусе… были всего лишь обычными людьми, каких можно встретить в автобусе. Никакого очищения и возвышения. Одни затылки.

Маргарет вздохнула и пожалела, что она не индианка или кто-то там еще, из тех людей, которые в состоянии покидать свои тела и загодя добираться туда, куда они направляются. Во всяком случае, что-то в этом роде — в точной механике этого процесса она не была уверена.

Около восьми они сделали десятиминутную остановку в Гриндейле, и она выпила чашку кофе за стойкой на автовокзале. Что касается Куки, то худшее, прикинула она, уже позади. Либо у него страшно разболелся живот, либо же Фрэнк покормил его как надо и волноваться больше не о чем.

Звонить в Гаррисон, казалось, нет нужды: две трети расстояния она уже проехала. К тому же постоянно тревожила мысль, что ей сообщат новость даже худшую, чем в телеграмме, тогда остаток пути превратится в невыносимую муку. Лучше уж подождать и самой все узнать на месте.

Прибыли они точно по графику, ровно в десять тридцать. Маргарет, протолкавшись меж других пассажиров, сошла первой.

Она не удивилась, что никто ее не встречает, поскольку понимала, что у Ады в доме и без того хлопот полон рот, на что уж тут рассчитывать.

Короткая ночная жизнь Гаррисона, сосредоточенная сразу же за автовокзалом, была в самом разгаре. Сие означало, что по одну сторону от автовокзала еще горели огни у входа в кинотеатр, а по другую — в аптеке.

Маргарет прошла мимо группки болтающих молодых девушек лет двадцати. Они заняли плацдарм на широком тротуаре как раз у входа в аптеку. Одна из них повернула голову, посмотрела ей вслед и сказала:

— Неужто это Маргарет Пибоди? В такое время?

Опустив голову, Маргарет поспешила по дощатому тротуару в окружающую тьму. К счастью, они ее не окликнули, чтобы удостовериться. Ей не хотелось останавливаться и разговаривать с едва знакомыми людьми. Они могли сообщить ей плохие вести, а ей не хотелось, чтобы чужие люди сообщали ей печальную новость первыми. Поскорей бы попасть домой и все узнать самой! Но это «в такое время» висело над ней, ревело у нее в ушах. Что же оно означает — неужели?..

Она поспешала по темной, похожей на туннель Бергойн-стрит, утопавшей в деревьях, повернула налево, прошла еще два дома (что равнялось здесь чуть ли не двум кварталам в Нью-Йорке), свернула на хорошо знакомую выложенную плитняком дорожку с ее предательски неровными выступами. Каждый камень был чуть выше соседнего. Сколько раз, в неуклюжем детстве, она падала тут…

Когда дом повернулся к Маргарет всем своим фасадом, она резко втянула в себя воздух. О, да, да, слишком много окон горит, чересчур много. Обуздать панику, осадить! Ну, даже… даже если бы мама просто слегла, все равно у Ады горело бы больше света, разве нет? Ведь нужно присматривать за мамой…

Но затем, когда Маргарет ступила на небольшое выкрашенное белой краской крыльцо, страх снова завладел ею. За спущенными полотняными занавесками мелькало взад-вперед чересчур много теней, изнутри доносился гул слишком многих голосов — как во время чрезвычайных ситуаций, когда приглашают соседей. Там явно было что-то не так, какая-то суматоха.

Она протянула руку и ткнула в кнопку звонка пальцем, превратившимся в ледышку. Столпотворение внутри еще больше усилилось. Раздался голос: «Я открою!» Другой голос крикнул: «Нет, позволь мне!» Она слышала их совершенно отчетливо. Неужто один из них — голос Ады, высокий, совершенно неузнаваемый от безутешного горя? Ей показалось, что да. Сестра, наверное, в истерике, как и все остальные.

Не успело еще сердце перевернуться у нее в груди и камнем упасть вниз, как послышалось быстрое шарканье ног, как будто бежали наперегонки. Дверь резко распахнулась, и на Маргарет хлынул поток желтого света. В проеме возникли две неузнаваемые фигуры, этакие гротески с головами странной формы.

— Я добежала первая! — радостно заявила меньшая. — Я открывала двери, когда ты еще не родилась!.. — Музыка и шумный гомон выплескивались в тихую провинциальную ночь.

Сердце у Маргарет не упало — упала дорожная сумка, громко шлепнув по крыльцу.

— Мама, — беззвучно выдохнула она.

Другая фигура в бумажном колпаке оказалась Адой.

— Маргарет, дорогая моя! Как ты вспомнила, что сегодня мой день рождения? Ах, какой шикарный сюрприз, большего я и желать не могла.

Они заговорили все сразу, не слушая и перебивая друг друга.

— Ах, но, Ада… — запротестовала Маргарет Морэн дрожащим приглушенным голосом, все еще не в силах овладеть собой после столь неожиданного шока. — Как ты могла пойти на это! Если бы ты только знала, что мне пришлось пережить по дороге сюда! Нет, я считаю, что здоровье мамы — это одна из тех вещей, шутить которыми ты не имеешь права. Фрэнку это нисколько не понравится, когда он узнает!

Двое, стоявшие в дверях, озадаченно замолчали. Они повернулись и посмотрели на нее. Бодрая, жизнерадостная старушка, склонив, как птичка, голову набок, недоуменно спросила Аду:

— О чем это она?

Одновременно же Ада спросила её:

— Что она такое городит?

— В час дня я получила от тебя телеграмму. Ты сообщала, что у мамы снова приступ, и просила немедленно приехать. Ты даже упоминала доктора Биксби… — От возмущения Маргарет Морэн слегка всплакнула — естественная реакция после долгого напряжения.

Мать сказала:

— Доктор Биксби как раз здесь. Я только что отплясывала с ним кекуок, правда же, Ада?

На лице сестры сквозь румянец, вызванный возбуждением от вечеринки, проступила бледность. Она сделала шаг назад.

— Да не посылала я тебе никакой телеграммы! — задыхаясь, проговорила Ада.

Морэн незаметно сунул большой палец за пояс брюк, чтобы побольше расслабиться.

— Сама Маргарет вряд ли приготовила бы лучше, — от всей души поблагодарил он. — И в моих устах это самая высокая похвала. Когда я расскажу ей, как вы пришли сюда и буквально спасли нас, она станет вашей подругой на всю жизнь. Вы непременно должны прийти пообедать с нами — я хочу сказать, уже не готовя обед, — когда она вернется.

Мисс Бейкер, как заправская кухарка, одобрительно оглядела пустые тарелки, польщенная тем, что ее усилия получили заслуженную оценку.

— Спасибо, — склонила она голову. — С удовольствием. Сама я теперь не так часто готовлю. С тех пор как получила эту работу в детском саду, я снимаю комнату в «Женском клубе», а условий там нет. Прежде-то, дома, мы все, разумеется, готовили по очереди.

Она неторопливо встала, собрала тарелки.

— Ну а теперь просто посидите, мистер Морэн, и расслабьтесь — здесь или в соседней комнате, где хотите. Я мигом.

— Да оставьте их в раковине, — запротестовал он. — Завтра придет прислуга Маргарет и все уберет.

— Да что вы… — Она неодобрительно пожала плечами. — Не так уж это и трудно, да и потом, чего я совершенно не могу видеть, так это грязную посуду, неважно, в моей кухне или в чьей-нибудь еще. Я мигом.

Наблюдая за тем, как гостья снует взад и вперед, Морэн подумал, что в один прекрасный день кому-то из мужчин крупно повезет — такая женушка достанется; просто удивительно, как это она до сих пор не замужем. Что такое, право, с нынешними молодыми людьми, у них что, глаз, что ли, нет?

Он прошел в гостиную, включил торшер с двумя рожками и уселся со своей газетой, чтобы пройтись по ней еще разок, поосновательней. Право, как будто Маргарет и не уезжала: вряд ли можно уловить какую-либо разницу. Разве что, обращаясь к Куки, мисс Бейкер не так часто говорила «не надо». Возможно, перебарщивать с этим для ребенка вредно. Она педагог, кому же и знать, как не ей.

Мисс Бейкер вышла из кухни и заговорила с ним, вытирая полотенцем большое блюдо.

— Вот, почти закончила, — весело объявила она. — Ну, как вы тут оба?

— Прекрасно, — откликнулся Морэн, бросив на нее взгляд через плечо. — Я жду звонка от жены: она обещала позвонить, как только доберется до места, и сообщить, как там обстоят дела.

— Это ведь еще будет не скоро, правда?

Он бросил через комнату взгляд на настенные часы:

— Да где-то в десять тридцать или в одиннадцать, я думаю.

Мисс Бейкер продолжала:

— Как только закончу с посудой, приготовлю вам на утро апельсиновый сок. Я оставлю его в холодильнике.

— Ах, да не стоит об этом беспокоиться…

— Это не займет и минуты. Куки надо пить его каждый день, вы же знаете. Он для детей самый полезный.

Она снова вернулась на кухню.

Морэн покачал головой: какой образец для всех жен.

Куки все это время играл рядом с ним. Затем встал, направился к двери в холл и остановился там, заглядывая на кухню и разговаривая с гостьей. Та, очевидно, тоже вышла в холл, пока вытирала последние приборы. У Маргарет такая же привычка: расхаживать по квартире и одновременно вытирать посуду.

Куки стоял совершенно неподвижно, наблюдая за ней. Морэн услышал, как сынишка спросил:

— Для чего вы это делаете?

— Чтобы высушить их, дружок, — ответила она.

Морэн улавливал их диалог, так сказать, подсознательно, теми чувствами, которые не были заняты газетой.

Мгновение спустя появилась и сама мисс Бейкер, усердно вытирая острый ножичек для фруктов, которым, очевидно, только что пользовалась, нарезая апельсины для сока.

Куки будто загипнотизированный следил за ловкими движениями ее рук с той сосредоточенностью, с какой дети порой наблюдают за самыми тривиальными действиями. Один раз он с такой же увлеченностью повернул голову и глянул в холл, куда-то за дверь, где мисс Бейкер только что была, и — снова на нее.

— Все готово, сэр, — шутливо отрапортовала она мальчику, махнув в его сторону концом посудного полотенца. — Теперь я поиграю с тобой минуточек пять — десять, а потом мы уложим тебя спать.

Тут Морэн поднял глаза — долг есть долг.

— Вы уверены, что моя помощь не требуется? — спросил он, втайне надеясь услышать «нет».

Так оно и вышло.

— Вы, пожалуйста, занимайтесь своей газетой, — с дружеской категоричностью заявила она. — А с этим молодым человеком мы поиграем в прятки.

Ее сам Бог послал. Да что говорить: когда речь идет о том, чтобы тебя не отрывали от газеты. Она даже лучше Маргарет. Маргарет, похоже, считала, что ты можешь читать газету и одновременно вести с нею беседу. Так что приходилось либо угрюмо ворчать, либо прочитывать каждый абзац дважды — сначала бегло, а уж потом, чтобы дойти до смысла.

И не то чтобы он тут проявлял какую-то неверность, нет: всем на свете он предпочел бы Маргарет, благослови ее Боже, неважно, отвлекает она его разговорами или нет.

Ада попыталась успокоить гудевших гостей:

— Ш-ш-ш! Прошу всех минуточку помолчать. Маргарет в холле пытается дозвониться мужу в город. — Принимая дополнительные меры предосторожности, она сдвинула скользящие створки дверей в гостиной.

— Прямо отсюда?! — недоверчиво воскликнула одна из женщин помоложе. — Господи, это сколько же стоит?

— Что же делать… Она так расстроилась, и я ее понимаю. Кто бы мог сыграть такую злую шутку? Господи, да разве можно так жестоко шутить!

Одна из солидных матрон изрекла с непоколебимой гордостью местной патриотки:

— В нашей общине не сыщется человека, который был бы способен на этакое. Мы все слишком высокого мнения о Делле Пибоди и ее девочках. — И тут же все испортила, добавив: — Даже Кора Хопкинс…

— И еще посмели подписаться моим именем! — распаляясь, загорячилась Ада. — Это наверняка кто-нибудь, кто знает нашу семью.

— И моим тоже — разве не так? — добавил доктор Биксби. — И откуда только они прослышали обо мне?

Тут и там гости обменивались полуиспуганными взглядами, будто только что им рассказали по меньшей мере историю о призраках, от которой кровь стынет в жилах. Одна из девушек, сидевшая на подоконнике, оглянувшись в темноту за окном, встала и незаметно продвинулась поближе к центру комнаты.

— Эта телеграмма будто отравлена ядом, — театрально прошептал кто-то хриплым голосом.

Ада, не в силах справиться с собственным любопытством, снова приоткрыла двери.

— Дозвонилась? — спросила она. — Что он говорит?

Маргарет Морэн появилась в проеме, раздвинув створки дверей, и в нерешительности остановилась:

— Телефонистка сказала, что наш дом не отвечает. Он мог выйти, но… ты посмотри, который час. А если и вышел, что же он сделал с Куки? В такое время не возьмет же он его с собой. И напоследок он меня уверил, что из дома — ни шагу. Должен же кто-то быть там с Куки…

Она беспомощно перевела взгляд с Ады на мать, потом на старого семейного доктора — они были ей ближе всех.

— Мне это не нравится. Вам не кажется, что мне лучше отправиться в обратный путь…

Все враз озабоченно запротестовали:

— Сейчас?!

— Господи, ты же только что с автобуса, ты не выдержишь!.

— Ах, Маргарет, подожди хотя бы до утра!

— Да не в этом дело — мне не дает покоя телеграмма. Не знаю почему, но меня мороз по коже продирает, и от этого чувства мне никак не отделаться. Тут не до смеха, тут… пахнет чем-то серьезным. Любой, кто способен на такое… ну, трудно сказать, на что он еще…

— Почему бы тебе не попробовать дозвониться еще разок? — успокаивающе предложил старый доктор. — Может, он уже вернулся. Ну а если не вернулся и тебе по-прежнему не терпится уехать, я отвезу тебя на автовокзал. Моя машина стоит у дома.

На этот раз даже не стали закрывать двери: гости помнили, что шуметь нельзя. Будто сговорившись, все вышли в холл вслед за нею и расположились широким полукругом, в центре которого оказалась Маргарет у телефона. Все молча смотрели на нее. Казалось, будто она устроила общественное прослушивание самого сокровенного горя, подобающего жене.

Голос у нее слегка дрожал:

— Оператор, дайте мне еще раз город. Тот же самый номер — Севилл 7-6262.

Время от времени он слышал резкий топот где-то совсем рядом, вспышки безудержного смеха Куки и ее выкрики: «Я тебя вижу!» — в основном из прихожей.

Прятки — тут уж ничего не поделаешь. Говорят, никогда не меняются только две вещи: смерть и налоги; к ним надо бы добавить и третью — детские игры. Даже эту игру она сумела организовать спокойно, сдержанно, не позволяя малышу чересчур разойтись. Это у нее наверняка профессиональное. Морэну стало интересно, сколько же зарабатывают воспитатели в детских садах. Свое дело она, безусловно, знала.

Один раз наступило подозрительное затишье, растянутое чуть дольше, чем другие паузы в их игре, и, подняв глаза, он увидел, что мисс Бейкер прячется в дверном проеме. Она стояла спиной к Морэну, выглядывая из-за притолоки в холл.

— Готов? — задорно крикнула она.

Ответ Куки донесся неожиданно глухо:

— Еще нет — подождите.

Казалось, она получает от игры не меньшее удовольствие, чем малыш. Вот, наверное, как надо играть с детьми — отдаваться игре целиком. Дети быстро замечают равнодушие. Куки от нее просто без ума, очевидно, ребенок увидел ее совсем в ином свете, не такой, как на занятиях, где ей приходилось держать себя в жестких рамках.

Мисс Бейкер повернулась и обнаружила, что Морэн с одобрением наблюдает за ней.

— Он спрятался в том чулане, что под лестницей, — доверительно сообщила она с огоньком в глазах. И затем более серьезно: — Ему не опасно туда заходить?

— Опасно? — механически повторил Морэн. — Разумеется, нет — там пара старых плащей, больше ничего.

— Готов, — донесся еле слышный голос.

Мисс Бейкер отвернулась.

— Я иду искать, — предупредила она и исчезла из дверного проема так же незаметно, как и появилась в нем.

Он слышал, как сначала мисс Бейкер искала и тут и там — чтобы продлить радость игры. Затем напряглось и заскрипело дерево, послышался приглушенный взрыв ликующего узнавания.

И вдруг прозвучало неожиданно тревожно его имя:

— Мистер Морэн!

Он вскочил и направился к ним. Такой уж был у нее тон: скорее. Пока он до них добрался, она, как ни коротко было разделявшее их расстояние, успела повторить свой призыв дважды.

Она дергала за старинную железную ручку, приклепанную к двери кладовки. Кожа у нее на подбородке и вокруг рта побелела.

— Я не могу ее открыть — видите, именно это я и имела в виду минуту назад.

— Ну-ну, не пугайтесь, — успокоил он ее. — Ничего сложного тут нет. — Морэн взялся за ручку, чуть потянул ее вверх, шпингалет освободился, и тяжелая дубовая панель отодвинулась. Она была встроена под лестницей, по высоте вполовину меньше обычной двери, но несколько шире. До пола она тоже не доставала: внизу находился небольшой порог.

Куки, радостно улыбаясь, вылез наружу.

— Видите, в чем дело? Вы пытались тянуть ее на себя. А она работает на пружинной задвижке, и сначала надо освободить ее, подняв железную скобу вверх, а уж потом отодвигать.

— Теперь я все понимаю. Какая же я глупая, — стыдливо призналась она. И, указав на сердце, помахала рукой перед лицом. — Я не хотела выказывать это перед вами, но я так перепугалась! Уф-ф! Я боялась, что дверь заклинило и он задохнется там, прежде чем мы…

— Ах, простите… весьма сожалею… — засокрушался Морэн, словно это его вина, что в доме есть такая дверь.

Ей, похоже, вдруг захотелось обсудить разные варианты, словно в ней пробудилось какое-то нездоровое любопытство.

— Я полагаю, если бы случилось самое худшее, то вы могли бы моментально взломать дверь.

— Да, — согласился он, — надо было бы только взять какой-нибудь инструмент.

Она, казалось, была удивлена: Морэн заметил, как ее взгляд оценивающе скользнул по его крепкой фигуре.

— Разве вы не могли бы взломать дверь голыми руками? Или вышибить плечом?

Он пощупал косяк, растворил дверь пошире, чтобы мисс Бейкер могла убедиться сама.

— Видите, дуб крепкий. Два дюйма толщиной. Вы только посмотрите. Дом построен добротно, вы знаете. А дверь расположена в неудобном месте: не разбежишься ни с этой стороны, ни изнутри. Из-за вот этого поворота стены не остается никакого пространства. А внутри — из-за лестницы — потолок наклонный: даже во весь рост не встать. Чулан треугольной формы, в виде клина. Попробуйте замахнуться с любой стороны, и ваша рука непременно стукнется о скошенный верх. Или о стену.

Вдруг, к его удивлению, она наклонила голову и шагнула через низкий проем в темноту. Морэн слышал, как она ощупывает толстые стены. Почти тут же она вышла.

— Да, построено крепко! — восхитилась гостья. — Но там очень тесно и душно, даже при открытой двери. Как вы думаете, сколько продержался бы человек, если бы действительно оказался запертым в таком месте?

Его мужское всезнайство пусть раз, но застали врасплох. Вообще-то он никогда прежде не задумывался над этим.

— Право, даже и не знаю… — неуверенно ответил он. — Часа полтора, самое большее — два. — Морэн оглядел чулан с абстрактным интересом и признал: — Да, он довольно герметичен.

Мисс Бейкер брезгливо поморщилась, хотя сама же и завела этот разговор, и поспешила сменить тему. У каждого, в конце концов, бывают странные моменты каких-нибудь ужасных предположений. Она наклонилась, взяла Куки под руки и заставила его переставлять ноги, как механического солдатика.

— Ну-с, уважаемый господинчик. — И повернулась к Морэну: — Как вы думаете, ему не пора в кровать?

Куки воспротивился. Слишком уж было весело, чтобы сдаться вот так — без боя.

— Еще раз! Ну еще один раз!

— Ну что ж, последний раз, но это и все, — снисходительно уступила она.

Морэн вернулся в свое кресло в гостиной. Газету он уже практически прочитал. Полностью. Вплоть до котировки акций, которых у него не было, но которые он подумывал купить. Вплоть до писем читателей на темы, которые его совершенно не интересовали. Вытащил сигару, оценивающе посмотрел на нее, снял обертку и закурил. С неописуемым наслаждением пустил к потолку кольцо небесно-голубого дыма, предаваясь бездумному удовольствию.

Такое блаженство выпадало ему не часто, и он даже толком не знал, что с ним делать. Морэн стал клевать носом. Потом спохватился — положил сигару в стоявшую рядом пепельницу, чтобы не уронить и не прожечь дырку в любимом ковре Маргарет.

На цыпочках, подчеркнуто семеня ножками, как колченогий старик (этому он, вероятно, научился на улице), подкрался Куки, неся папочкины шлепанцы, по одному в каждой руке. С мягким верхом и мягкими же подметками.

— Мисс Бейкер говорит, чтобы ты надел их, тебе будет удобнее, — с присвистом прошептал сын.

— Послушай, это же шикарно. — Морэн просиял. Наклонился и переобулся. — Скажи ей, она меня портит.

Куки удалился на цыпочках, унося его туфли — на толстой подметке, с прочным верхом — с такой же предосторожностью, с какой и вошел, хотя объект его заботы еще явно не спал.

Морэн откинулся на спинку кресла, и когда его голова стала медленно клониться, он не стал ее удерживать. Да, такой девушке… такой девушке место в витрине ювелирного магазина… мммммммммм…

Он, разумеется, желал ей добра, но, Боже, сидеть рядом и выслушивать все, что он говорил, было равносильно изощренной пытке.

— Дас-сэр, я всех вас, троих девиц, принимал на этот свет. Ночь, когда появилась ты, я помню так, будто это было только вчера. А теперь посмотри на себя, сидишь вот, со мной рядышком, выросла, замужем, у тебя свой малыш…

«И мне страшно, ой как мне страшно», — мрачно подумала Маргарет, во все глаза вглядываясь в ночь, желая поскорее увидеть автобус, который, казалось, никак не хочет появляться.

— Глазам своим не верю, дас-сэр. Либо ты слишком быстро выросла, либо я еще недостаточно стар для своего возраста, либо так, либо эдак.

Она улыбнулась грустной улыбкой при слабом свете приборной доски.

— Понимаю, — промурлыкал он. Потом протянул руку, обнял ее за плечо и ободряюще встряхнул. — Понимаю. Ты расстроена, ты тревожишься, тебе хочется быть уже там. Ну, золотко, не надо так переживать. Все будет в порядке, должно быть в порядке, иначе и быть не может! Муж не отвечает по телефону?.. Вздор, он, возможно, у кого-нибудь из соседей, хлещет пиво…

— Я все понимаю, доктор Биксби, но ничего не могу с собой поделать. И все из-за этой проклятой телеграммы. Из-за нее у меня возникает какое-то сверхъестественное предчувствие, и я никак не могу от него отделаться. Кто-то же послал эту телеграмму.

— Естес-сна, естес-сна, — благодушно усмехнулся он. — Телеграммы сами себя не отправляют. Может, какой-нибудь чертов дурак с работы решил отомстить ему… — Но доктор так и не закончил эту мысль, звучавшую не очень убедительно.

Маргарет сидела, глядя на шоссе, — доктор припарковал свой «форд» за автовокзалом.

— Уже поздно, правда? Может, сегодня уже не будет автобусов… — Она поднесла ладонь ко рту, ее пальцы мелко дрожали.

Доктор Биксби добродушно взял ее руку и придавил к ее же коленям:

— Я отучил тебя от этой привычки, когда тебе было семь лет. Ты что, хочешь, чтобы я снова этим занялся? — Он вгляделся в не слишком чистое ветровое стекло. — Автобус. Видишь вон те два огонька на дороге? Дас-сэр, это он, как пить дать.

Что-то мягкое коснулось его ног, и он пробудился. Оторвал подбородок от второй пуговицы сорочки, посмотрел затуманенным взором вниз.

Там, будто мелкий зверек, ползал на четвереньках Куки, чуть ли не елозя головой по полу.

— Все ищешь местечко, где бы спрятаться? — ласково спросил Морэн.

Сынишка поднял взор и мигом поправил отца, неспособного идти в ногу с текущими событиями:

— Сейчас мы уже больше не играем. Мисс Бейкер потеряла кольцо, и я помогаю ей искать его, вот.

Тут откуда-то донесся голос воспитательницы:

— Не нашел, милый?

Морэн окончательно стряхнул сонливость, встал и вышел из комнаты. Вспомнил: когда мисс Бейкер пришла, он обратил внимание на ее кольцо.

Дверь чулана под лестницей была открыта — видимо, там она уже побывала. Слегка согнувшись и положив руки на колени, она тщательно обследовала плинтус на противоположной стороне холла.

— Не знаю, право, как уж оно соскользнуло, что я даже этого не почувствовала, — сокрушалась она. — Ах, оно, вероятно, где-нибудь тут. Мне его мама подарила, на окончание школы, вот почему не хотелось бы потерять его.

— А здесь искали? — спросил Морэн. — Вы заглядывали сюда? Помните, вы же заходили сюда и ощупывали стены.

Продолжая поиски, она, полуобернувшись, бросила небрежный взгляд через плечо:

— Туда я уже заглядывала, но спичек у меня не было, так что…

— Одну минуточку, спички у меня с собой, я посмотрю еще разок… — Он переступил порог, чиркнул спичкой, повернулся спиной ко входу, нагнулся.

Звук захлопнувшейся двери походил на пистолетный выстрел, эхом отозвавшийся в коридоре.

Глава 3
Расследование по делу о смерти Морэна

— Ну, что ты там нашел? Ты у нас, похоже, становишься экспертом по убийствам — которые-не-похожи-на-убийства, — проворчал шеф.

— Разумеется, это было убийство! Ну конечно! Разве в этом можно сомневаться?

— Хорошо, хорошо, только не надо сбрасывать бумаги с моего стола. Ну а Клинг говорит, что люди, которых он бросил на это дело, похоже, не столь в этом уверены, как ты. Вот почему на твое участие в разбирательстве мне потребовалось получить его добро. Он был весьма любезен…

— Что?! — Уэнджер едва не лишился дара речи. — А что же они пытаются сделать — представить, будто он сам себя запер?

Шеф успокаивающе махнул рукой:

— Ну-ну, погоди, не кипятись. Он вот что имеет в виду, причем я понимаю его точку зрения. Миссис Морэн и вправду получила — во всяком случае, утверждает, что получила, — фальшивую телеграмму, подписанную именем ее сестры. К сожалению, никаких следов телеграммы в доме не обнаружено, она исчезла. Так что проследить, откуда она была отправлена, невозможно. Ее ведь могли послать прямо отсюда, из города, а миссис Морэн от волнения не обратила внимания на дату и место отправления. Правда, малыш рассказывает о том, как с ним играла «леди». Но у нас лишь два факта, которые определенно указывают на то, что тут не обошлось без вмешательства взрослого, — перерезанный телефонный провод и записка на одеяле малыша…

Уэнджер презрительно выпятил нижнюю губу.

— А как же замазка?

— Ты считаешь, что ребенок не смог бы добраться с нею до верха двери, так? Нет, Клинг говорит, на этот счет они его уже проверили. Не вмешивались, просто протянули ему замазку и сказали: «Давай-ка посмотрим, как ты замажешь дверь, ты же сделал это на днях». А сами отошли в сторонку и наблюдали за ним. Когда он дошел до высоты, дальше которой не доставал, то подтащил табурет на трех ножках, из-под телефона, взобрался на него и аккуратно заделал щель вверху. Причем, если он сделал это добровольно и без каких-либо подсказок во второй раз, почему же, хотели бы они знать, он не мог это проделать в первый?

— Кхе-кхе! — Уэнджер возмущенно прочистил горло.

— Парни Клинга подвергли его еще одному испытанию. Они спросили его: «Сынок, если бы твой папа зашел туда, что бы ты сделал: выпустил бы его или оставил там?» Он ответил: «Пусть останется и поиграет со мной в прятки».

— Эти ребята что, с ума посходили? Где у них головы? Да, теперь я не сомневаюсь — ребенок и телефонный провод перерезал. И записку написал печатными буквами…

— Позволь мне закончить, хорошо? Они вовсе не собираются утверждать, будто ребенок сделал все это сам. Но они действительно склонны думать, что это несчастный случай. Просто — вполне допускаю — какой-то человек, испугавшись оказаться втянутым в это дело, предпринял неуклюжую попытку замести следы.

Такова версия людей Клинга — и не забывай, она еще не устоялась, ее лишь обыгрывают, пока не подвернется что-нибудь получше. К примеру: у Морэна имелась подружка на стороне. Фальшивая телеграмма была отправлена жене, чтобы обеспечить им свободу действий. Прежде чем женщина пришла, он, будучи один в доме с сыном, стал играть с ним в прятки. Он случайно заперся в чулане, а глупый малыш взял и заделал замазкой дверь. Появляется подруга, а Морэн уже задохнулся. Она теряет голову, смертельно опасаясь за свою репутацию. Укладывает ребенка и оставляет для жены неподписанную записку, приколотую к одеялу. Возможно, пока она все еще мечется там, начинает звонить телефон, и она, боясь снять трубку, еще больше теряет голову и в отчаянии перерезает провод. Они даже предполагают, что бедняжка настолько чокнулась, что, открыв дверь и увидев мертвого Морэна, в панике опять закрыла кладовку — лишь бы оставить все, как было, и даже опять замазала щели, чтобы это напоминало детскую работу, и ничью другую. Иными словами, несчастный случай плюс неумелая попытка со стороны человека с нечистой совестью скрыть свою причастность к нему.

— Фу-у-у! — выдохнул Уэнджер, зажав нос. — Ну а вот мнение на этот счет вашего подчиненного Уэнджера, без лишних слов: дерьмо. Я остаюсь или выхожу из игры?

— Оставайся, оставайся, — неожиданно смешавшись, согласился шеф. — Я свяжусь с Клингом. В конце концов, один раз ошибиться может каждый.

Казалось, они играют в креп — все сидели кружком на корточках, возвышаясь над чем-то в середине на полу. Что это, было не видно из-за их широких спин: во всяком случае, нечто ужасно маленькое. Иногда одна из рук поднималась и в недоумении чесала затылок. Иллюзия была абсолютная. Недоставало только стука — этого извечного языка игры в кости.

У дверей, не принимая участия в происходящем, но внимательно за всем наблюдая, высилась мужеподобная дама-инспектор. Что-то в ее облике противоречило человеческим представлениям о здоровье и эстетике. Смотревшего на нее сверху вниз она обманывала тем, что обещала закончиться раздвоенной, то есть в паре брюк. Но в конце концов она таки оказывалась в длинной юбке, и тогда естественное чувство гармонии восставало.

Уэнджер, появившийся в дверях, постоял, никем не замеченный, вбирая взглядом происходящее, пока ему не надоело. Наконец он прошел вперед, и согбенный конклав распался, обнаружив пигмея среди гигантов. На фоне их мощных фигур Куки казался даже еще мельче, чем был.

— Только не так, только не так, — запротестовал Уэнджер. — Нет, что это вы задумали — подвергнуть такого малыша допросу третьей степени?

— Да кто его допрашивает?

Уэнджер понял, что ошибся. Один из полицейских убрал поблескивающие карманные часы, которые он, очевидно, совершенно безрезультатно раскачивал на цепочке, пытаясь соблазнить малыша.

Инспектор запрокинула голову и заржала как лошадь.

Куки, с той дьявольской быстротой, с какой дети угадывают сочувствие и моментально ему подыгрывают, бросил взгляд на Уэнджера, сморщил по-обезьяньи свою забавную мордашку и принялся издавать умеренные всхлипы, грозившие перерасти в рыдания.

— Ага. Видали? — констатировал Уэнджер, окидывая собравшихся обвиняющим взглядом. — Вы что, не знаете, что дети такого возраста боятся фараонов? Каждый из вас в отдельности для него — натуральный враг, а когда вы собираетесь вокруг все сразу…

— Мы ж все в гражданском, а, ребята? — на полном серьезе возразил один из них. — Он же не видел наших блях, откуда ж он мог знать?

— Эксперт по младенцам, — хихикнул себе под нос другой, когда полицейские направились к двери.

Уходивший последним угрюмо бросил:

— Надеюсь, вам больше повезет, чем нам. Господи Иисусе, да лучше я каждый день буду работать с «медвежатниками», чем с этакой мелюзгой, толкуешь ему, толкуешь, а он даже не понимает.

— Еще как понимает, — буркнул Уэнджер. — Просто подход нужен умелый, только и всего.

Мужеподобная инспекторша, однако, осталась в комнате, хотя польза от нее была сомнительная. Уже в самом начале этой игры обнаружилось, что одна она наводит на «главного свидетеля» больший ужас, чем все остальные вместе взятые. Стоило ей сделать движение от двери — Куки тут же заходился в кошмарной истерике.

Уэнджер подтащил стул, уселся, расставил ноги под прямым углом и посадил на одно колено Куки.

— И опять же мы поиграем в Чарли Маккарти, — язвительно захихикала матрона. — Я даже думаю, что в тот вечер он вообще все проспал…

— А я думаю — он не спал. Занимайтесь своими делами.

Куки уже начал признавать Уэнджера после предыдущих бесед «на коленях». Он благосклонно, а может, даже и небескорыстно улыбнулся ему снизу вверх:

— У вас есть еще леденцы?

— Нет, доктор говорит, что я и так дал тебе слишком много. — Уэнджер принялся за работу. — Кто все-таки заставил твоего папу войти в кладовку, Куки?

— Никто его не заставлял, он сам захотел. Он играл в одну игру.

— На этом самом месте вы уже не раз застревали, — радушно подбросила матрона.

Уэнджер, ощутив вспышку непритворного гнева, что случалось с ним редко, рывком повернул голову:

— Послушайте, сделайте одолжение!

Он набрал полную грудь воздуха — чтобы хватило для того, что, он знал, его ждет.

— С кем он играл в эту игру, Куки?

— С нами.

— Да, но с кем «с нами»? С тобой и еще с кем?

— Я, он и леди.

— Какая леди?

— Леди.

— Какая леди?

— Леди, которая была здесь.

— Да, но какая леди здесь была?

— Та леди, которая… та леди, которая… — И не то чтобы Куки не хотел говорить, просто диалектика всего это дела приводила его в замешательство. — Та леди, которая с нами играла, — вдохновенно заключил он.

Уэнджер уже израсходовал почти все дыхание, которым запасся: с удрученным шипением он выпустил остальное.

— Видите, как он каждый раз уходит? Этому малышу, когда он вырастет, рот будет не нужен.

— Послушайте, Макговерн, я не шучу, если вы сделаете еще хоть одно замечание не по делу, пока я этим занимаюсь…

— А чем вы занимаетесь? — пожелала узнать инспектор, однако вопрос задала предусмотрительно невнятно.

Уэнджер вытащил черную записную книжицу. Снова повернулся к восседавшему у него на колене свидетелю, беспечно покачивающему ножками.

— Ну, послушай, как называлась эта игра?

— Прятки! — с радостной уверенностью заявил Куки. Он уже попал на знакомую территорию.

— Чья очередь была первая?

— Моя.

— А затем чья?

— Затем этой леди!

— А после этого?

— После этого была очередь моего папочки.

— Спектакль с растущими сборами, — тихо пробормотал Уэнджер. Он неразборчиво нацарапал в книжке на свободном колене (другой рукой, согнутой в локте, поддерживая свою ношу): «Обольстили»… Зачеркнул это слово, заменил его на: «Обманули»… Тут же зачеркнул и это, написал: «Заманили в чулан во время игры в прятки».

Расстроенный, поднял взор:

— Что за чертовщина! Это же бессмысленно! Как это незнакомая женщина, которую человек сроду не видел, может запросто войти в дом и добиться того, чтобы взрослый мужчина стал играть с ней в какие-то там игры, — ведь так получается?

Инспектор ядовито прошипела — достаточно тихо, чтобы быть уверенной, что ее не смогут обвинить в том, будто она что-то сказала:

— Еще как. Только не в те игры, которые вы имеете в виду.

Записная книжка ударилась о противоположную стену и, затрепетав страничками, упала на пол.

— Что такое? — спросил Куки, с интересом проследив за ней взглядом. — Книжка что-то сделала, да?

— Одну минуточку, вы считаете само собой разумеющимся, что ребенок никогда ее прежде не видел, так? — попыталась напомнить ему инспектор, рискуя вывихнуть шею.

— Вы же слышали, что он каждый раз говорит! — в гневе закричал на нее Уэнджер. — Я записал это в книжице шесть раз! Прежде она у них в доме никогда не появлялась.

Лицо у Куки снова стало сморщиваться, как у обезьянки.

— На тебя я не сержусь, сынок, — поспешно поправился Уэнджер, успокаивающе гладя его по головке.

И вдруг оно пришло. Куки посмотрел на него с нерешительностью человека, уверенность которого только что поколебали.

— А на кого же вы тогда сердитесь? Вы сердитесь на мисс Бейкер?

— А кто такая мисс Бейкер?

— Та леди, которая играла с нами в прятки…

Уэнджер чуть не уронил мальчика на пол, прямо головой вниз.

— Бог мой, наконец-то я вырвал из него имя! Вы слышали? Ну вот, я даже и не думал…

Вспышка энтузиазма, впрочем, оказалась короткой, лицо у него снова помрачнело.

— А-а, просто она, вероятно, обвела их вокруг пальца. Стала мисс Бейкер, когда переступила порог, и перестала быть мисс Бейкер, едва вышла. Мне б только узнать, под каким предлогом она явилась к Морэну, как добилась, чтобы ее впустили…

— Одна из соседок? — предположила Макговерн.

— Мы уже опросили всех до единой в радиусе шести кварталов. Куки, что мисс Бейкер сказала твоему папе, как только он открыл дверь и впустил ее?

— Она сказала «хэлло». — Он запнулся, очевидно, вовсю стараясь как можно добросовестнее исполнить то, что от него требуется.

— Ну вот, начинается, — беспомощно вздохнула инспектор.

Уэнджер оглянулся на лестницу:

— Интересно, а не поможет ли она… Спросите доктора, в состоянии ли она спуститься сюда, хотя бы на минутку. Скажите ему, что я не хочу допрашивать ее, сами понимаете, лишь хочу посмотреть, не прояснит ли она один момент, который затронул ребенок. Я совершенно ее не задержу.

— Смотрите не нажимайте на малыша, пока меня не будет, — предупредила инспектор. — Мне полагается присутствовать во время ваших бесед.

Вернулась она через пару минут:

— Они не хотели ей разрешать, зато она сама хочет. Сейчас спустится.

Вместе с миссис Морэн шли, поддерживая ее под руки, доктор и няня-сиделка. Вдова двигалась очень медленно. Нет, не там, в чулане, произошло убийство, оно совершалось здесь, сейчас, у него перед глазами.

— Только, пожалуйста… — попросил доктор.

— Обещаю вам, — заверил его Уэнджер.

И сама наполовину мертвая, Маргарет оставалась прежде всего матерью.

— Вы ведь не очень его утомляете, а, офицер?

Она доковыляла до них, наклонилась и поцеловала сына.

Уэнджер уже хотел было отказаться от своей затеи. Но, в конце концов, рано или поздно это пришлось бы сделать.

— Миссис Морэн, я полагаю, никакой мисс Бейкер вы не знаете… Я пытаюсь выяснить, действительно ли есть такой человек или же это всего лишь… Куки только что упомянул какую-то мисс Бейкер…

Вдова смотрела на него, и он раньше доктора и няни увидел, как она изменилась в лице. Еще мгновение назад казалось, что к чувствам, которые она испытала, уже невозможно ничего добавить, а вот поди ж ты… Ко всему прочему ужасу, который уже выпал на ее долю, казалось, добавилась очередная порция кошмара, и он медленно разлился по лицу женщины подобно холодной липкой пленке. Она приложила пальцы к вискам у бровей, как будто боялась, что череп расколется.

— Только не она! — прошептала миссис Морэн.

— Так он говорит, — невольно выдохнул в ответ Уэнджер.

— О, нет-нет!

Он правильно истолковал смысл, который женщина вложила в это поспешно произнесенное «нет»: она не отрицала само существование этой мисс Бейкер, она отрицала обвинение — просто потому, что оно, видимо, показалось ей невероятным.

— Выходит, такой человек есть?.. — мягко настаивал он.

— Это его… — Она без сил указала на Куки, не в состоянии вымолвить хоть слово. Неудержимые слезы, уже не от горя, а от смертного ужаса, хлынули из глаз. — Воспитательница из детского сада.

Если ее горе и стало еще горше, чем оно было до этого, так только оттого, что причиной его оказалась не абстракция, не просто кем-то запечатанная дверь; она обрела имя, материализовалась в человеческий облик, в молодую женщину, которая присматривала за ее мальчиком по нескольку часов в день.

Миссис Морэн упала — не в обморок, просто подкосились ноги. Няня и доктор подхватили ее. Они осторожно развернули несчастную женщину в сторону двери, повели туда маленькими шажками. Сказать она больше ничего не могла, но больше говорить и не надо было. Теперь все зависело от Уэнджера.

Прежде чем дверь закрылась за печальной процессией, доктор, не оборачиваясь, сердито бросил:

— Меня тошнит от вас, ребята.

— Ничего не поделаешь, — упрямо ответил детектив. — Без этого не обойтись.

Она стояла посреди кучки малышей на огороженном участке двора, подальше от более грубых забав старших детей. Они играли. Малыш проходил под аркой из поднятых рук: его брали в плен и раскачивали взад и вперед, а потом шепотом предлагали выбрать одно из двух бесценных сокровищ, после чего — в зависимости от того, что он выбрал, — ставили позади того или другого ведущего. На Одиннадцатой Восточной улице во времена Уэнджера в эту игру никогда не играли, поэтому он не очень-то в ней разбирался.

Ему еще сроду не приходилось выполнять работы противнее сегодняшней. А это еще даже не арест. Вероятно, решил он, расчувствовался из-за этой малышни. Это ведь жестоко, даже мерзко — утаскивать девушку отсюда, чтобы узнать, не она ли лишила человека жизни.

Воспитательница заметила, что он наблюдает за ней, оставила на минутку детей и направилась к нему. Невысокая стройная фигурка, медно-золотистые волосы: молодая, не старше двадцати четырех — двадцати пяти; симпатичная в очках (явно не по возрасту) в черепаховой оправе и еще симпатичнее без них, пусть и несколько простоватая. Умеренно раззолоченная веснушками по высоким скулам. Они ей шли.

— Вы ждете кого-то из ребятишек? — приятным голосом спросила она. — Занятие закончится только через…

Он попросил разрешения пойти к ней без сопровождения — его сопровождал лишь «староста», из детей постарше, — и не объяснил директору, какое у него дело: так, считал он, тактичней.

— Я хотел бы поговорить с вами. — Он хотел все разузнать, не пугая девушку понапрасну. Ведь пока что она — всего-навсего имя, случайно слетевшее с языка ребенка. — Я — Уэнджер, из полицейского участка.

— Ой. — Особого страха она не выказала, просто ее застали врасплох.

— Если не возражаете, я бы хотел, как только вы здесь закончите, чтобы вы поехали со мной и навестили Куки Морэна — вы знаете, сына миссис Морэн.

— Ах да, бедный кроха, — сочувственно вздохнула девушка.

Игра тем временем застопорилась. Дети так и стояли, как прежде, мордашки повернуты к воспитательнице в ожидании указаний:

— Начинать тянуть, мисс Бейкер?

Она вопрошающе глянула на Уэнджера.

— Закончите занятие, — согласился он. — Я подожду.

Она вернулась к своим обязанностям. Предчувствие неприятностей, казалось, совершенно не повлияло на ее отношение к делу. Она быстро хлопнула в ладоши:

— Ну что ж, дети, хорошо. Готовы? Потяну-у-ули!.. Ну-ну, не слишком сильно… Послушай, Марвин, ты же оторвешь Мегги рукав…

В классе, уже после того как она усадила детей в школьный автобус и отправила по домам, Уэнджер смотрел, как девушка убирает со своего стола, аккуратно складывая вещи в выдвижной ящик.

— А эти рисунки для раскрашивания, которые они для вас делают — вроде тех, что у вас тут, — разве они не забирают их домой каждый день?

Праздный вопрос мужчины, стоявшего и наблюдавшего за чем-то для него непривычным. Во всяком случае, прозвучал, вопрос именно так.

— Нет, они забирают их по пятницам. За неделю рисунки накапливаются, а в конце недели мы освобождаем их столики, и малыши уносят рисунки, чтобы показать родителям, каких успехов они добились. — Она весело засмеялась.

Он взял наобум одну из раскрашенных картинок. Крупная малиновка, сидящая на ветке. Он усмехнулся в притворном восхищении.

— Образец прошлой недели или этой? — Еще один из праздных вопросов, заданный просто для того, чтобы поддержать разговор, пока дама поправляет шляпку.

— Этой, — оглянувшись, ответила мисс Бейкер. — Пополуденное задание в понедельник.

Вечер в понедельник был как раз вечером, когда…

До дома Морэнов они ехали на такси. Из них двоих Уэнджер чувствовал себя даже более неуверенным и все сидел, мрачно уставившись в окно со своей стороны.

— Вы везете меня по полицейскому делу или это… э-э… акт милосердия? — несколько смущенно спросила она наконец. Смущение не было вызвано чувством вины, просто сказывалась неуверенность, ибо она не знала, что от нее хотят.

— Это всего лишь формальность, не обращайте внимания. — Он снова глянул в окно такси, словно его мысли были где-то далеко-далеко. — Кстати, вы были тем вечером у Морэнов? — Даже приложи он максимум усилий, ничего более неуместного, чем этот вопрос, у него не получилось бы.

Не то чтобы Уэнджер был излишне тактичен или пытался избежать разговора всерьез: просто ситуация пока что не давала поводов для более жесткого обращения. Он превысил бы свои полномочия.

— У Морэнов?! — В полнейшем удивлении девушка выгнула брови дугой. — Господи Боже мой, конечно, нет!

Он не повторил свой вопрос, она тоже промолчала. Достаточно было по разу и того и другого. Ее слова занесли в протокол.

Уэнджер присутствовал на множестве очных ставок, но, пожалуй, никогда еще не видел такой драматичной, как эта. С одной стороны — мисс Бейкер, столь беззащитная против ребенка. С другой — ребенок, столь беззащитный против всего мира взрослых.

Он так ей обрадовался, когда Макговерн ввела его.

— Хэлло, мисс Бейкер! — Он побежал ей навстречу через комнату, обхватил ее за колени и заглянул в лицо. — Я не смог прийти сегодня в школу, потому что мой папа уехал. Вчера я тоже не мог прийти.

— Знаю, Куки. Мы все по тебе скучали.

Она повернулась к Уэнджеру, будто желая спросить: «Ну, и что же мне полагается делать?»

Тот опустился на корточки и постарался, чтобы голос у него звучал тихо и чтобы его уверенность воодушевляла малыша:

— Куки, ты помнишь тот вечер, когда твой папа зашел в чулан?

Куки поспешно кивнул.

— Это та леди, которая была здесь с тобой?

Они ждали.

Наконец ей пришлось напомнить самой:

— Была я тогда с тобой, Куки?

Казалось, он так и не ответит. Для взрослых, находившихся в комнате, напряжение стало почти невыносимым.

Она сделала глубокий вдох, взяла его ручку в свои.

— Была ли мисс Бейкер здесь с тобой в тот вечер, когда твой папа пошел в чулан, Куки? — спросила она.

На этот раз ответ раздался так неожиданно, словно чуть ли не выскочил из малыша.

— Да, мисс Бейкер была здесь. Мисс Бейкер поужинала с папой и со мной, вот — помните? — обращался он прямо к ней, а не к остальным.

Девушка медленно выпрямилась, в замешательстве качая головой:

— О нет… я не понимаю…

Их лица как бы сомкнулись вокруг нее. Никто ничего не сказал.

— Но, Куки, посмотри на меня…

— Нет, пожалуйста, не пытайтесь на него воздействовать, — вежливо, но решительно вмешался Уэнджер.

— А я и не пытаюсь… — беспомощно ответила она.

— Подождите меня за дверью, хорошо, мисс Бейкер? Я сейчас к вам выйду.

Когда он вскоре вышел к ней, девушка сидела в кресле у окна, одна. Правда, в соседней комнате некий мужчина занимался каким-то делом, только она этого не знала. Щелкала замком на сумочке, открывая и закрывая ее. Но посмотрела Уэнджеру прямо в глаза:

— Не могу этого понять…

Он ничего не стал ей объяснять.

Слова ребенка тоже занесли в протокол, вот и все.

Уэнджер прихватил с собой и показал ей раскрашенный рисунок. Крупная малиновка на ветке.

— Вы уже говорили мне, что именно этот образчик вы давали им для раскрашивания в понедельник пополудни. И что они приносят рисунки домой только раз в неделю, по пятницам.

Мисс Бейкер смотрела на рисунок гораздо дольше, чем это нужно для простого опознания. Он подождал немного, потом сложил листок и убрал его.

— Но этот нашли прямо здесь, в доме, мисс Бейкер, в ночь с понедельника на вторник. Как он сюда попал?

Девушка просто смотрела на карман, куда он положил рисунок.

— Возможно, мальчик принес его с собой в тот день без разрешения, прежде чем за него поставили оценку. — Это предположение высказал он, с вопросительной интонацией.

Она вскинула взор:

— Нет. Я… я не думаю, что он это сделал. Я в тот день отпустила Куки пораньше, потому что за ним пришла мама. Можете спросить миссис Морэн, но…

— Уже спросил.

— Ах, ну тогда… — Она встала, покраснев чуть гуще обычного. — Тогда что же вы мне устроили — ловушку?

Он склонил голову, как бы уходя от ответа.

— Выходит, я оказалась в каком-то двусмысленном положении.

— Вовсе нет, — неискренне заверил Уэнджер. — Зачем вы так?

Она посмотрела на сумочку, еще раз раскрыла ее и снова щелкнула замком, и тут вдруг подняла глаза и обожгла его вспыхнувшим обидой взглядом, который так удачно гармонировал с огненным цветом ее волос.

— Хотя, право, не знаю, с какой бы это стати! Испытание, которому вы меня только что подвергли в той комнате, вряд ли можно назвать честным и справедливым.

Он был бесконечно вежлив, голос звучал прямо как шелковый:

— Почему же? Разве ребенок недостаточно хорошо вас знает? Разве он не видит вас пять дней в неделю? Бездоказательно, это-то да, и вы вправе это утверждать, но все было честно.

— Неужто вы не понимаете? Разум младенца, ребенка такого возраста, столь же чувствителен, как открытая фотопластинка: он реагирует моментально. Вы только что попросили меня не воздействовать на него, но вы, мужчины, за последние несколько дней уже, несомненно, на него повлияли, сами, возможно, того не желая. Он наслушался о том, что я была здесь, и теперь верит этому. У детей граница между реальностью и воображением весьма и весьма…

Уэнджер заговорил терпеливым урезонивающим тоном:

— Относительно нашего влияния на него вы совершенно ошибаетесь. Прежде чем он назвал это имя, мы о нем понятия не имели, так что услышать его от нас он не мог. Собственно говоря, когда он впервые его назвал, нам пришлось прибегнуть к помощи миссис Морэн, и уж она нам все объяснила.

Ногами она не затопала, но всю ее так и передернуло.

— Но что же именно я якобы сделала — может, все-таки расскажете мне? Ушла отсюда, после того как произошло такое, и молчок?

— Ну пожалуйста. — Он обезоруживающе протянул к ней обе руки, ладонями вперед. — Вы уже сказали мне, что вас здесь не было, а я ведь не повторял свой вопрос, правда?

— Зато я повторяю: меня здесь не было! Категорически! До сегодняшнего дня я в этом доме никогда не бывала.

— Ну, тогда о чем говорить. — Он сделал успокаивающее движение, как будто хотел что-то прижать к полу обеими руками: мир любой ценой. — Говорить больше не о чем. Сообщите мне лишь, чем вы в тот вечер занимались, и мы со всем покончим. Вы ведь не возражаете, правда?

Она успокоилась:

— Нет, разумеется, нет.

— Без обид, это простая формальность. Об этом мы даже спросили миссис Морэн.

Девушка снова села. Ее спокойствие перешло в задумчивость.

— Нет, разумеется… — Задумчивость перешла в глубокое самосозерцание. — Нет…

Уэнджеру пришлось кашлянуть:

— Как только будете готовы…

— Ах, простите, я, похоже, все делаю не так, правда? — Она в который раз открыла и закрыла сумочку. — Детей отправили домой в обычное время. То есть в четыре, вы знаете. Когда я убрала со стола и ушла, было уже, наверное, четыре тридцать. Я вернулась к себе в «Женский клуб» и оставалась в комнате примерно до шести, отдыхая и занимаясь стиркой. Затем вышла и пообедала в одном заведении в нашем квартале, куда обычно хожу. Вам, вероятно, понадобится название?

Ему, казалось, жутко неловко.

— Заведение Карен Мэри — небольшая частная закусочная, принадлежащая одной шведке. Затем я прогулялась и где-то часов в восемь заскочила в кинотеатр…

— Я полагаю, сейчас вы не помните, в какой именно? — мягко предположил он, будто речь шла о самой важной в мире тайне.

— Ну почему же — «Стандарт», «Мистер Смит уезжает в Вашингтон», вы знаете. Я не часто хожу в кино, но когда таки хожу, то только в «Стандарт». Ну вот, пожалуй, и все. Когда сеанс закончился, я вышла и вернулась в «Женский клуб», уже перед двенадцатью.

— Что ж, хорошо, вполне достаточно. Большое спасибо, этого вполне достаточно. Ну, не стану вас задерживать…

Она встала — чуть ли не против воли:

— Вы знаете, а я бы… я бы предпочла не уходить при… при данных обстоятельствах. Я бы чувствовала себя гораздо лучше, если бы все это окончательно прояснилось.

Он повернул руку ладонью вверх:

— А прояснять-то нечего. Вы, похоже, придаете этому больше значения, чем готовы придать мы сами. Не беспокойтесь, идите себе и обо всем забудьте.

— Ну что ж… — Она уходила неохотно, оглядываясь до последнего, но все же ушла.

Как только дверь за ней закрылась, Уэнджер будто получил заряд энергии от какого-то невидимого источника.

— Майерс! — Человек, который находился в комнате дальше по коридору, выскочил из нее. — Днем и ночью. Не выпускать из поля зрения ни на минуту.

Майерс заторопился к черному ходу.

— Брэд! — позвал Уэнджер. И, не успела еще лестница перестать раскачиваться от тяжело спускавшегося человека, приказал: — Живо в кинотеатр «Стандарт», узнай название другого фильма, который показывали в понедельник вместе с «Мистером Смитом». Вот что хорошо, когда в кинотеатре идут сразу два фильма: иногда оказывается весьма кстати в нашем деле. Затем проверь заведение Карен Мэри, узнай, ужинала ли она там. Я хочу тщательнейшим образом проверить ее алиби, и да поможет ей Бог, если оно не удержится под лавиной стофунтовых гирь!

Первый звонок по телефону Уэнджеру (дом Морэнов, двадцать минут спустя):

— Эй, Лу, это Брэдфорд. Слушай, «Стандарт» мне и проверять особо не пришлось. Название второго фильма в тот вечер, если оно тебе все еще нужно, «Пять перчинок». Но мне сказали, что как раз передо мной кое-кто еще задал им тот же самый вопрос. Девушка в кассе даже удивилась, откуда такой интерес к какому-то там второсортному фильму.

— Кто? — так и взвился Уэнджер.

— Она. Эта девица Бейкер. Мне ее описали. Наверное, сразу же, как только ушла от Морэнов, отправилась в кинотеатр. Как тебе это нравится?

— Просто шик, — с мрачной иронией ответил Уэнджер. — Дорабатывай эту же линию. Мальчик только что выдал цвет одежды, в которой она была в тот вечер. Раскололся совершенно неожиданно, как в тот раз, с именем. Темно-синий, запомнишь? Сходи в «Женский клуб», посмотри, не подскажут ли тебе, какого цвета была на ней одежда, когда она вышла из своей комнаты в понедельник вечером: кто-то, возможно, обратил на это внимание. И сделай это тихо, бляхой не козыряй. Я не хочу, чтобы она догадалась, что мы что-то там шьем, пока шитье не закончится. Ты всего-навсего парень, который без ума от девушки, имени которой не знаешь, но в состоянии вычислить ее методом исключения.

Второй звонок Уэнджеру (там же, полчаса спустя):

— Опять Брэд. Боже мой, ее алиби трещит по всем швам. По-моему, теперь у нас на нее и впрямь что-то есть.

— Ладно, оставь свой школярский задор. Поработаешь с мое, поймешь, что как раз когда думаешь, будто у тебя всего навалом, чаще всего оказывается, что у тебя нет ни шиша.

— Ну, так ты хочешь меня выслушать или никому ничего не говорить?

— Не выкаблучивайся, молокосос. Выкладывай.

— В тот вечер она у Карен Мэри не ужинала! Сначала эта шведка, которая заправляет заведением, горой стояла за нее: «О, да, да. Конечно, она быль здесь». Ну, после кинотеатра, уж и не знаю почему, но что-то вроде как навело меня на догадку, и я рискнул. Начал блефовать, прикинулся крутым и сказал: «Вы что, хотите обмануть меня? Думаете, я не знаю, что она заходила сюда сама и велела вам так сказать, если вас кто-нибудь об этом спросит? Ну как, хотите неприятностей на свою голову или хотите, чтобы у вас их не было?»

Она тут же сдалась. «Верно, — признала, вроде как перепугавшись, — она только что приходила сюда. Мне бы хотелось помочь ей, но, раз вы уже обо всем знаете, я не хочу себе неприятностей».

И подожди, это еще не все. Я копнул и в «Женском клубе». Лифтерша и портье оба помнят, как она выходила в тот вечер. И была она — в темно-синем.

— Возвращайся к папе, сынок, — нараспев сказал Уэнджер.

Третий звонок Уэнджеру (на следующий день):

— Алло, Лу? Это Майерс. Я у школы. До четырех она была у меня под наблюдением. Я, что называется, от нее ни на шаг со вчерашнего дня. Но тут возник один момент, и я хочу, чтобы ты узнал о нем сразу. Может, тут что-то есть, а может, ничего и нет. Как только она вышла из «Женского клуба», я последовал за ней и по дороге на автобус заметил, что продавец фруктов поздоровался с ней, как со старой знакомой, а она улыбнулась ему в ответ. Ну, я чуток приотстал и быстренько его обработал, чтобы успеть с ней на автобус. По его словам, в шесть вечера в понедельник она купила у него шесть флоридских апельсинов. Если не ошибаюсь, в холодильнике Морэнов на следующее утро оказалось два стакана сока, появление которых миссис Морэн объяснить не смогла, но была уверена, что до отъезда к матери она сок не готовила.

— Я тоже это припоминаю. Согласно утверждению Бейкер, в шесть она выходила, а не возвращалась домой. Значит, апельсины она куда-то унесла. Я сейчас отправлюсь туда, потолкую с горничной на ее этаже. Апельсины в нашем деле хороши тем, что нельзя съесть и кожуру.

Разговор Уэнджера с шефом:

— Ну, и как оно, Лу?

— До того хорошо, что даже не верится. Я боюсь дышать, опасаясь, как бы все не рухнуло. Хотите верьте, хотите нет, шеф, но у меня наконец-то появилась живая подозреваемая, из плоти и крови, ведь до сих пор я все время гонялся за призраками. Я даже говорил с ней и слышал, как она мне отвечала. Я все время щиплю себя.

— Ты ее ущипни, проку будет больше.

— Эта девушка, желая обеспечить себе алиби, наговорила нам с три короба. Я слышал, бывают алиби с одним слабым звеном, с двумя, ну а тут — прямо с ума сойти! Ее не было в ресторанчике, где, по ее словам, она обедала, не было и на сеансе в кино, из дома она вышла в темно-синем костюме. Малыш опознал ее как человека, который в тот вечер был с ним и его отцом. Картинку, которую он раскрашивал пополудни в понедельник, нашли в доме в ночь с понедельника на вторник, а миссис Морэн абсолютно уверена, что, когда она сына забирала, у него с собой ее не было. Ну, и в довершение ко всему в шесть часов вечера в понедельник во фруктовой лавочке у своего дома она купила полдюжины флоридских апельсинов и унесла их с собой — куда там она направлялась. В холодильнике Морэнов обнаружено два полных стакана апельсинового сока, и миссис Морэн уверена, что сок приготовил кто-то, но только не она сама. Правда, насколько она помнит, апельсины в одной из секций холодильника у нее лежали. Но тогда куда же девались те, что купила эта Бейкер? В комнате у нее они так и не появились: я беседовал с горничной, а та за всю неделю не выбрасывала не только никакой кожуры от апельсинов, но даже засохшего семечка. Ну, что вы на это скажете?

— По-моему, верняк. Дайте ей побродить, скажем, еще сутки и посмотрите, не увязнет ли она поглубже. И готовьтесь к захвату. Только ни в коем случае не выпускайте ее из виду, чем бы она ни занималась. Держитесь около нее днем и ночью…

— И даже двадцать пять часов в сутки, — безжалостно добавил Уэнджер.

— Шеф, это Уэнджер.

— Я ждал твоего звонка. Думаю, пора привести эту девицу Бейкер.

— Веду, шеф. Звоню из вестибюля «Женского клуба». Мне хотелось получить ваше добро, прежде чем я поднимусь в номер и заберу ее.

— Ну что ж, добро я даю. Мне только что принесли сообщение, в котором слова малыша впервые подтверждаются взрослыми, пусть всего лишь частично. Некто Шредер, который живет на противоположной стороне улицы, незадолго до полуночи случайно подошел к окну и определенно видел, как из дома Морэнов вышла женщина. Разумеется, на таком расстоянии, да еще в темноте, он ее толком не разглядел, но я не вижу особого смысла выжидать дальше.

— Согласен. Особенно если учесть, что в прошлом она всегда исчезала. Я прибуду минут через пятнадцать — двадцать.

Лифтерша попыталась заступить ему дорогу:

— Простите, сэр, джентльменам подниматься в комнаты не позволено.

«Я не джентльмен, я детектив», — хотелось ответить Уэнджеру, но он сдержался.

— Дежурный мне разрешил, — грубовато сказал он.

Она бросила взгляд через вестибюль и увидела высочайший потайной знак, что все в порядке и ему можно подниматься. Меньше всего Уэнджеру хотелось дожидаться внизу, пока к нему приведут подозреваемую — дело, что ни говори, весьма деликатное.

Лифтерша открыла дверь на седьмом.

— Подождите здесь. Потом сразу же поедем вниз, по пути никого подбирать не будем.

Девушка во все глаза смотрела ему вслед, пока он шел по мирному, домашнему коридору: она поняла, что это арест.

Уэнджер постучал в дверь.

— Кто там? — В голосе совершенно не слышалось никакого испуга.

— Откройте, пожалуйста, — негромко попросил он.

Она тут же открыла, удивление от того, что она услышала его голос, все еще отражалось на ее лице. За ее спиной, в раковине лежали шелковые чулки.

— Вы не будете возражать против того, чтобы пройти со мной? — Он был несколько торжествен, но отнюдь не груб.

— Ах, — только и сказала она слабым голоском.

Он стоял, ожидая, в открытых дверях. Она принялась искать верхнюю одежду во встроенном шкафу, но никак не могла найти именно то, что надо.

— Не знаю даже, почему я не боюсь, — неуверенно заговорила она. — Наверное, мне следовало бы бояться…

Она была страшно напугана. Уронила пальто с вешалки, и ей пришлось почистить его. Затем попыталась надеть пальто, не сняв его с плечиков.

— Ничего страшного с вами не случится, мисс Бейкер, — угрюмо заверил он.

— Чулки придется так и оставить? — развела она руками.

— Да, пожалуй.

Она нахмурила брови, по пути вытащила из раковины пробку.

— Жаль, не успела постирать их до вашего прихода, — вздохнула мисс Бейкер. — Я вернусь сюда? — спросила она, прежде чем выключить свет. — Или мне следует… следует прихватить что-нибудь с собой на ночь? — Ей было нестерпимо страшно.

Вместо ответа он просто закрыл дверь.

— Видите ли, меня еще никогда не арестовывали. — Она искала поддержки, стараясь поспевать за ним по коридору.

— Прекратите, ладно? — с досадой проворчал он.

Он вошел в тускло освещенную комнату, бросил на нее взгляд, закурил сигарету; дым тут же добрался до конусообразного луча от лампы над девушкой. Поднимаясь, он приобретал бледно-сизый оттенок, словно какой-то реактив в химической колбе.

— Плачем делу не поможешь, — с неуловимой корректностью сказал он. — Вас никоим образом не обижают. А винить за то, что вы здесь, можете только себя.

— Вы не понимаете, что это значит… — всхлипнула она, обращаясь в ту сторону, откуда доносился его голос. — Вы занимаетесь арестами, для вас это обычное дело. Вам, вероятно, не понять, что происходит с человеком, когда он сидит у себя в комнате, в безопасности, в довольстве и в мире с окружающим, и вдруг появляется кто-то и уводит его. Спускается с ним в лифте дома, в котором он живет, у всех на виду ведет по улицам… а когда приводит сюда, то оказывается, что он… что я… якобы убила человека! Это невыносимо! Сегодня вечером я боюсь всех и вся на свете! У меня такое чувство, будто я героиня одной из сказок, которые я рассказываю детям. Только эта сказка стала явью: я околдована и подпала под чары великана — людоеда.

Сквозь слезы она попыталась виновато улыбнуться в темноту.

Из мрака раздался еще один голос:

— А вы думаете, последние полчаса в чулане Морэну было легко? Вы не видели, когда его вытащили, зато мы видели.

Без единого звука она обхватила голову руками.

— Прекратите, — бросил Уэнджер. — Она очень ранимая.

Невидимая Макговерн поцокала языком, выразив таким образом свое особое мнение.

— Я… я не знала, что это было убийство. Я не знала, что это подстроили специально! — заговорила она. — Когда вы на днях привели меня к ним в дом, я думала, что произошел несчастный случай, что он каким-то образом закрылся в чулане сам, а ребенок не понимал, насколько это серьезно, и вот, позже, вероятно, желая избавиться от чувства вины, как это бывает с детьми, придумал историю, будто я к ним приходила.

— Дела это нисколько не меняет, — оборвал ее Уэнджер. — Сейчас мы говорим с вами не об этом. Вы не ходили в «Стандарт». Вы не обедали в заведении этой шведки. Однако потом вы сходили туда и попросили ее сказать, будто вы там были! А теперь еще удивляетесь, что вы здесь.

Она в отчаянии ломала руки. Наконец заговорила:

— Я знаю… я и не думала, что за мной сразу же станут следить… вы казались таким дружелюбным в тот день.

— Мы никого не предупреждаем.

— Я не знала, что это убийство. Я полагала, речь идет лишь о выдуманной малышом истории. — Она глубоко вздохнула. — Я была… с мужем. Его зовут Лэрри Старк, он… он живет на Марси-авеню, 420. Я приготовила обед на его квартире и весь вечер пробыла там.

Это признание не произвело на них никакого впечатления.

— Почему же вы не рассказали нам об этом сразу же, когда вас спросили?

— Да не могла я, неужели непонятно? Я воспитательница, мне не полагается быть замужней, иначе я потеряю место.

— Вашу первую версию мы разнесли в пух и прах, от нее ничего не осталось. Естественно, вы вынуждены чем-то ее заменить, не можете же вы находиться в подвешенном состоянии. С какой стати мы должны верить этой версии больше, чем первой?

— Спросите Лэрри — он вам скажет! Он скажет вам, что я пробыла там все время.

— Обязательно спросим. И он наверняка скажет нам, что вы были с ним. Но малыш-то Морэнов говорит нам, что вы были с ним. И два стакана апельсинового сока в холодильнике тоже говорят нам о том, что вы были с ним. И ваши собственные действия за прошедшие несколько дней говорят нам о том, что вы были с ним. Попробуйте-ка все это опровергнуть, девочка.

Она судорожно вздохнула и откинулась на спинку стула.

Луч желтого коридорного света прорезал темноту и кто-то произнес:

— Он готов принять ее.

Уэнджер отодвинул стул, ножки заскрежетали по полу.

— Запоздали вы со своим признанием. Проку от него уже особого не будет, какой был бы, расскажи вы нам об этом сразу. Делу уже дан ход, мисс Бейкер, а менять лошадей посреди броду — рискованная, знаете ли, штука.

Когда Макговерн с Уэнджером привели ее и поставили перед столом шефа, девушка опять плакала — беззвучно, как и прежде.

— Вот эта, значит, молодая леди? — При других обстоятельствах данное замечание можно было бы принять за полудружеское приглашение к разговору. Только на сей раз у него было совсем иное значение.

Зазвонил, заикаясь, телефон:

Д-д-д-динь-дзин-динь!

Шеф сказал:

— Одну минуточку. — Снял трубку, послушал и спросил: — Кто-кто?! Да, Уэнджер находится здесь, но соединить с ним я вас не могу. Ну, что вам…

Он опустил трубку, посмотрел на Уэнджера:

— Тут тебе хотят что-то сказать насчет этой девушки. Держи, поглядим, что там такое.

Он сделал знак рукой, и инспектор с мисс Бейкер вышли.

— Муж, наверное, — пробормотал Уэнджер, обойдя стол, и взял трубку.

Женский голос сказал:

— Алло, это Уэнджер?

— Да. С кем имею… — настороженно заговорил он.

Женский голос врезался в его голос, как нож в масло:

— Говорить буду я. Вы только что привели с собой одну девушку из «Женского клуба». Некую мисс Бейкер, воспитательницу из детского сада. Верно? Ну, я лишь хочу сказать, что она не имеет никакого отношения к тому, что случилось с Морэном в чулане. Мне плевать, как там у вас выглядит это дело, что вы о нем думаете или знаете или даже думаете, будто знаете.

У Уэнджера словно муравьи заползали в брюках, он прикрыл ладонью мембрану и, корчась, стал подавать шефу сигнал: «Проследите, откуда звонят! Проследите, откуда звонят!»

Голос прозвучал чуть ли не с телепатической проницательностью.

— Да-да, проследите, откуда звонят, знаю, знаю, — сухо заметила женщина. — Я заканчиваю, так что не тратьте понапрасну времени. На случай, если в ваших умных головах возникнут сомнения и вам захочется отмахнуться от меня как от чокнутой, в записке, приколотой к стеганому одеялу малыша Морэнов, было написано: «У вас очень славный малыш, миссис Морэн. Я оставляю его там, где он будет в полной безопасности до вашего возвращения, так как ему я не желаю никакого зла». Мисс Бейкер никак бы не могла этого знать, потому что сами вы ей этого не говорили. Радио у них «Филко», он читает «Сан», на ужин, его последний ужин, я приготовила яичницу, в чулане висели два покрывшихся плесенью плаща, а его сигара догорела до конца, не потеряв формы, в пепельнице на столике рядом с креслом, в котором он сидел. Уж лучше вы ее отпустите. До свидания и желаю удачи.

Щелк.

В тот же миг на столе у шефа зазвонил другой телефон:

— Платный таксофон в аптеке Нойманна на углу Дейл и Двадцать третьей!

Уэнджер, выскочив из комнаты, чуть не сорвал дверь с петель, так и оставив ее открытой.

Шесть минут и восемнадцать секунд спустя он, дыша в лицо перепуганного владельца, которого вытащил из-за стойки, где тот выписывал рецепты, рявкнул:

— Кто? Кто только что звонил вон из той средней будки, где еще лампочка теплая?

Хозяин в совершеннейшем недоумении пожал плечами:

— Какая-то женщина. Откуда мне знать, кто она?

Запись Уэнджера о Фрэнке Морэне:

Улики:

1 записка печатными буквами, найдена на одеяле Куки Морэна;

1 раскрашенный цветными карандашами рисунок — крупная малиновка на ветке; вероятно, подделка взрослого «под детский».

Дело не раскрыто.

Часть четвертая
Фергюсон

И знамение я понял вдруг —

Ужас исходил из этих рук.

Мопассан

Глава 1
Женщина

Даже если сделать скидку на то, что выставка была персональной, особой популярностью она явно не пользовалась. Возможно, его имя еще было недостаточно хорошо известно. А может, слишком уж он прославился — да только не там, где надо. Ведь с образцами его творчества можно было встретиться не только здесь, в этой галерее; произведения его, подвешенные за уголок, диагонально свисали в любом газетном киоске метро, да и по всему городу, чуть ли не триста шестьдесят пять дней в году. За двадцать пять центов вы могли унести их с собой, заполучив не только обложку, но и сам журнал со всеми его печатными потрохами. А это, как сказал бы вам любой служитель галереи, безусловно, успех, да только не на том поприще.

Однако находились люди, которые все равно приходили и толклись в зале. И не столько потому, что их действительно заинтересовала выставка. Просто они были из тех, кто никогда не пропускает ни единой выставки, неважно — чьей, неважно — где. Горсточка дилетантов, или, как они предпочли бы называться, знатоков искусства, высокомерно бродила по залам, просто ради того, чтоб было о чем поболтать на очередных вечеринках с коктейлями. Тут же обреталась и парочка наудачу забредших дельцов от искусства — чтобы не остаться с носом, если именно к этому таланту вдруг вспыхнет особый интерес. По роду службы забрели туда и два второстепенных критика — в завтрашних газетах эта выставка удостоится по полколонки. Пусть и в ободряющих тонах, но — всего полколонки.

Кроме того, на картины глазели две дамы, приехавшие из Кеокука; эти оказались здесь потому, что на другой день вечером собирались уехать домой, и эта выставка оказалась единственной, доступной им за время пребывания в городе. А посетить хотя бы одну выставку непременно следовало. Во всяком случае, у художника чисто американская фамилия, которую легко запомнить, и о выставке можно будет рассказать «девочкам», когда они отправятся на свой очередной дамский четверг.

И еще здесь бродила юная художница, видимо, учащаяся художественной школы. Стоило только взглянуть на нее, чтобы понять, что она относится к тому самому типу студентов, упорно копирующих старых мастеров в музеях. Страшно серьезная, с выражением ненасытного любопытства на лице, очки в роговой оправе, коротко постриженные прямые волосы под шотландским беретом — она, ничего не замечая вокруг, быстро переходила от полотна к полотну, каждый раз занося что-то загадочной, понятной лишь ей скорописью в дешевенький десятицентовый блокнотик из линованной бумаги.

У нее, похоже, имелись сугубо личные рудиментарные критические каноны; мимо натюрмортов, пейзажей и групповых портретов она проходила, едва удостаивая их взглядом. Добросовестных замечаний удостаивались лишь женские головки. А может, это каким-то образом объяснялось ее специализацией: ту стадию, когда занимаются фруктами и солнечными закатами, она явно уже миновала.

Студентка мышкой перебиралась из зала в зал, отступая в сторонку, если кому-то вдруг непременно нужно было как следует посмотреть на то же полотно, что облюбовала она сама. На нее никто не обращал внимания. И прежде всего потому, что знатоки разглагольствовали до того громогласно, что осознать присутствие кого-либо еще, кроме них, было очень трудно. Уж они об этом заботились вовсю.

— Вздор! Его картины — все равно что фотографии, я тебе говорю! Как будто мы попали в 1900-й год. Как будто никогда не было Пикассо. А его деревья — это же просто деревья. Место им не в рамке, а в лесу, среди других деревьев. Что же замечательного в дереве, которое похоже на дерево?

— Как ты прав, Герберт! Тебя не тошнит?

— Фотографии! — задиристо повторил мужчина-знаток, глянув по сторонам, чтобы убедиться, что его услышали.

— Снимки! — подбросила женщина, и они, возмущенные, пошли дальше.

Одна дама из Кеокука, несколько туговатая на ухо, спросила свою спутницу:

— На что они так злятся, Грейс?

— На то, что можно узнать, что же изображено на картинах, — деловито пояснила та.

Студентка потихоньку, бочком, двинулась дальше, не остановившись перед презренными деревьями, которым после удара, выпавшего на их долю, давно пора было завянуть и усохнуть.

Знатоки остановились, на этот раз перед каким-то портретом, и снова взялись резать без ножа:

— Слов не нахожу — до чего трогательно! Он прорисовывает пробор у нее в волосах, даже тень, которую отбрасывает ее нижняя губа. Зачем вообще рисовать картину? Почему бы ему просто не взять живую девицу и не поставить ее вон там, за пустой рамкой? Реализм!

— Или просто повесить зеркало и назвать сей шедевр «Портрет прохожего»? Натурализм! Чушь собачья!

Студентка вслед за ними подошла к портрету и на этот раз что-то записала. Вернее, поставила закорючку. В маленьком линованном блокнотике значились четыре условных обозначения: «брюнетки», «блондинки», «рыжие» и «шатенки». Под «брюнетками» виднелся длинный столбик закорючек. Под «блондинками» всего две. Под другими двумя метами пока вообще ни одной. Она, очевидно, проводила перепись цвета волос на женских портретах, характерных именно для этого автора. Неисповедимы пути студенток от искусства.

Галерея уже закрывалась. Случайно забредших дельцов давно и след простыл — тут для них ничего не оказалось. Что же, материал весьма недурен, но чтобы им упиваться?.. Немногие задержавшиеся до конца упрямцы уходили маленькими группками. Показались знатоки, все еще громко сетуя:

— Сколько времени пропало даром! Говорил же тебе, давай лучше сходим на этот новый зарубежный фильм!

Их вовсе не смущало, что не уходили они до тех пор, пока оставался хоть кто-то, кто мог услышать их разглагольствования.

Дамы из Кеокука вышла с суровыми лицами людей, честно исполнивших свой долг.

— Ну, мы сдержали слово, — утешала одна другую. — Хоть это и довольно тяжело для твоих ног, правда?

Последней покинула выставку прилежная студентка художественной школы. Обозначения в ее блокноте выглядели теперь следующим образом: брюнетки — 15, блондинки — 2, рыжие — 0, шатенки — 1. Подобная статистика позволяла сделать только один вывод: у художника слабость к брюнеткам.

Во всяком случае, из всех посетителей выставки одна она уходила с таким видом, как будто день у нее прошел вполне удовлетворительно и она достигла того, чего хотела.

Застегнув свое потрепанное пальтецо под самый подбородок, девушка устало поплелась по темнеющей улице обратно в неизвестность, из которой возникла.

Глава 2
Фергюсон

Фергюсон как раз закончил прилаживать холст к мольберту, когда раздался стук в дверь.

— Один момент! — крикнул он и принялся раскладывать тюбики с красками.

Он не походил на художника. Может, потому, что теперь художники уже не походят на художников. Ни бороды, ни берета, ни блузы, ни вельветовых штанов. Он заколачивал тыщу за одну журнальную обложку. Но в перерывах между деланьем денег любил заниматься серьезной работой — как он выражался, «для души». Одна стена студии была целиком стеклянной — столь необходимый для творчества свет. Она была наклонной, образуя нечто вроде застекленной крыши.

Он подошел к двери и открыл ее.

— Вы новая натурщица? — спросил он. — Выйдите-ка сюда на свет, позвольте взглянуть на вас. Уж не знаю, подойдете ли вы мне или нет. В агентстве я сказал ясно: мне нужна…

Фергюсон перестал брюзжать, невольно затаив дыхание: он уже рассмотрел девушку в ярком освещении.

— Послу-ушайте, — выдал он наконец нечто среднее между растянутым свистом и почтительным шипением. — Где ж это вы до сих пор скрывались? Повернитесь, самую малость, вот так. Может, вы и не годитесь для рекламы имбирного эля, но, малышка, вы мне пригодитесь, это уж как пить дать! Вы же моя Диана Охотница! Раз уж вы пришли, я, пожалуй, прямо сейчас и начну, а реклама подождет.

Волосы у натурщицы были цвета воронова крыла, кожа как сметана, а глаза в едва уловимом контуре теней казались фиалковыми.

— С кем вы работали в последний раз?

— С Терри Кауфманном.

— Что ж это он задумал — превратить вас в свою собственность?

— Вы его знаете? — удивилась она.

— Уж мне ли его, бродягу, не знать, — шутливо ответил художник.

Девушка прикусила губу, потупив взор. Но тут же подняла на него по-прежнему уверенный взгляд.

Он возбужденно потирал руки, шалея от этой неожиданной находки:

— Ну, тут может возникнуть одна проблемка. Какая у вас фигура?

— Неплохая, наверное, — скромно ответила девушка.

— Ах, уж позвольте мне судить самому. Можете пойти вон за ту ширму и повесить свои вещи. Наденьте все, что там разложено. Золотой браслет на левую руку, а юбку из леопардовой шкуры приладьте так, чтобы разрез оказался сбоку: сквозь него должно проглядывать ваше бедро.

Она облизнула губы. Одна рука беспомощно поднялась к груди.

— И это все?

— Ну да — полуобнаженная натура. А что? Вам ведь уже приходилось позировать, разве нет?

— Да, — с бесстрастным видом кивнула девушка и, не колеблясь, направилась за ширму.

Вышла она оттуда минут через пять, и столь же решительно, лишь слегка отвернув напряженное лицо. Босые ноги бесшумно ступали по полу.

— Прекрасно! — с жаром воскликнул он. — Плохо лишь, что это не вечно. Вот начнут вас таскать по вечеринкам с коктейлями, и года через два все уйдет. Как вас зовут?

— Кристин Белл, — ответила она.

— Ну что ж, теперь поднимитесь вон туда, и я покажу, как хочу вас писать. Держать эту позу довольно трудно, но мы спешить не будем. Подайтесь чуть вперед, прямо по центру, по направлению к холсту, одну ногу отставьте назад. Я хочу, чтобы у зрителей, когда они будут смотреть на картину, создавалось впечатление, что Диана выходит из рамы. Правая рука выгнута перед вами — в ней вы держите лук, вот так. Левая оттянута назад. Та-ак. Замрите. Держитесь, ну, держитесь. Она выследила дичь и вот-вот выпустит стрелу. Лук я пририсую потом: вы не смогли бы долго позировать, держа его натянутым, уж очень он тугой.

Начав работать, Фергюсон не проронил больше ни слова. Минут через тридцать она слабо простонала.

— Ну что ж, давайте немного отдохнем, — небрежно сказал он. Взял мятую пачку сигарет, вытащил одну, легонько перебросил пачку на подиум.

Девушка не поймала пачку, и та упала на пол. Когда художник обернулся и посмотрел на натурщицу, то заметил, как она побледнела. Глаза у него сузились.

— Н-да, непохоже, что у вас такой уж богатый опыт.

— О да, я…

Не успела она продолжить, как вдруг раздался стук в дверь.

— Занят, работаю, зайдите позже, — крикнул он.

Стук повторился. Девушка на подиуме, сделав умоляющий жест, поспешно проговорила:

— Мистер Фергюсон, мне очень нужны деньги: дайте мне шанс, ладно? Это, вероятно, натурщица из агентства…

— Тогда что же здесь делаете вы?

— Я обила в агентстве все пороги, хотела, чтобы меня взяли на работу, но они не берут. Господи, какие там длиннющие списки ожидающих очереди. Я слышала, как они звонили ей и предложили работу у вас. И тогда я спустилась вниз и позвонила ей из телефонной будки: сделала так, чтобы она подумала, будто это опять звонят из агентства. Я сказала, что произошла ошибка, что она все же не нужна, а сама пришла сюда вместо нее. Только она, наверное, уже все узнала. Неужто вы не дадите мне шанс, неужели я не подойду? — Умоляющий взгляд, обращенный к нему, растопил бы и каменное сердце, не говоря уж о чувствительном сердце художника, которое всегда трогает красота.

— Я вам отвечу — но через минуту. — Фергюсон, казалось, переживает трудные мгновения, стараясь сохранить бесстрастный вид. — Спрячьтесь, — заговорщицки прошептал он. — Попробуем старый метод — суд Париса.

Он подошел к двери, немного приоткрыл ее, всматриваясь явно критически. Обернулся и бросил взгляд на первую кандидатку, съежившуюся от страха у стены, с неосознанным — а может быть, сознательным? — артистизмом скрестившую руки на груди. После чего сунул руку в карман, вытащил банкнот, протянул его в дверь.

— Вот тебе на проезд, малышка, ты мне не нужна, — грубовато сказал он.

Художник вернулся к мольберту, пытаясь погасить улыбку.

— Уже и в этом деле идет борьба, — не выдержал он наконец и так и расплылся в улыбке. — Ладно, Диана, на помост и в позу!

И снова взялся за кисть.

Кори, бесцельно блуждая по студии с «хайболом» в руке, остановился перед мольбертом и небрежно пощупал наброшенную на него мешковину.

— Это что — последний шедевр? Не возражаешь, если я взгляну?

— Возражаю. Не люблю, когда смотрят на мои незаконченные вещи. — Фергюсон повысил голос, перекрывая шипение сельтерской.

— Меня-то чего стесняться, я тебе не конкурент. То, чего я не знаю в искусстве, составило бы целый… — Мешковина взлетела вверх, и он неожиданно умолк.

Кори все молчал, и Фергюсон повернул голову.

— Ого, если у тебя так перехватывает дыхание даже от незаконченной картины, — с надеждой начал автор, — то представь, что будет, когда я доведу ее до конца.

— Да не в этом дело, я пытаюсь вспомнить. В лице этой девушки есть что-то смутно мне знакомое.

— О, разумеется, я этого и ожидал, — сухо бросил Фергюсон. — Только телефончик ее ты от меня не дождешься, пока не закончу картину, если ты об этом.

— Да нет, я о другом. Меня будто током ударило, когда я приподнял мешковину. Вспыхнуло — и тут же погасло. Знаешь, как бывает, слово вертится на языке, а выговорить его никак не можешь. Где же, черт возьми, видел я эти холодные как лед глаза и эти теплые, будто приглашающие к поцелую губы? Как ее зовут?

— Кристин Белл.

— Именно ее, во всяком случае, я не знаю. А раньше она у тебя работала? Может, я видел ее на одной из твоих обложек?

— Нет, она совершенно новенькая. Я только еще ее выезжаю, так что ты ее не видел.

— В глазах и в губах много знакомого, это-то и дразнит мою память. В абрисе головы, в прическе, волосах, например, знакомого почти ничего нет, и это мешает мне определить, где я мог ее видеть. Черт побери, Ферг, я знаю, что уже где-то видел эту девушку!

Фергюсон снова накинул мешковину на полотно — так ревнивая квочка охраняет своего цыпленка. Они отошли от мольберта.

Однако Кори вернулся к этой теме позже, перед уходом, как будто только эта девушка и занимала его мысли все это время:

— Я теперь ни за что не засну, пока не выясню.

Он вышел, уже из двери бросая встревоженные взгляды на покрытый мешковиной мольберт.

Она брезгливо поморщилась, когда Фергюсон вставил стрелу в лук и вложил заряженное оружие ей в руки.

— Как ужасно получилось вчера, правда, когда стрела выскользнула у меня из пальцев? Мне теперь даже противно за нее браться.

Он добродушно засмеялся:

— Ужасного-то ничего не произошло, хотя могло бы, окажись моя шея на своем обычном месте на пару дюймов дальше, где еще была секундой раньше! Меня спасло то, что как раз в этот момент мне пришлось наклониться к холсту, чтобы сосредоточиться на детали, которую я отшлифовывал. Я буквально почувствовал, как воздух у меня над затылком дрогнул, и вдруг вижу — стрела раскачивается в оконной раме, прямо у меня над головой.

— Но ведь она могла убить вас? — испуганно сокрушалась девушка, широко раскрыв глаза.

— Если бы она попала куда надо — в яремную вену или в сердце, — тогда, наверное, да. Ну а раз не попала, к чему тревожиться?

— А может, мне лучше взять стрелу с каким-нибудь предохранителем на конце?

— Нет-нет, если я не реалист, я — ничто: у меня не получится вообще ничего, если я сфальшивлю даже в таком пустяке, как наконечник стрелы. Хватит вам нервничать. Выстрел был совершенно непроизвольный. Весьма вероятно, вы неосознанно натягивали тетиву все сильнее и сильнее, по мере того как напряжение при позировании возрастало, а затем, даже не отдавая себе в этом отчета, позволили мышцам расслабиться, и эта чертова стрела вырвалась! Просто помните: не надо оттягивать ее слишком далеко назад. Главное, чтобы тетива не была вялой, а образовывала прямую линию с выемкой в основании стрелы: вот и все, что от вас требуется.

Когда они прервали работу и пачка сигарет перелетела из рук в руки — так гимнасты обмениваются полотенцем для рук, — она заметила:

— Странно, что вы стали художником.

— Почему странно?

— О художниках всегда думаешь как о людях мягких, добрых. По крайней мере, я так думала, вплоть до этого момента.

— А я есть мягкий и добрый. С чего это вы взяли, что нет?

Она пробормотала почти беззвучно — он едва расслышал:

— Сейчас-то, может, вы такой. Но ведь не всегда же вы были тихоней.

И позже, когда девушка вернулась на подиум, натянув лук, она спросила:

— Фергюсон, вы многим дарите счастье. А вы кому-нибудь принесли… смерть?

Кисть так и застыла в воздухе, но он не обернулся и не взглянул на девушку. Художник неотрывно смотрел прямо перед собой, будто проникая взглядом в прошлое.

— Да, принес, — приглушенным голосом ответил он. Его голова была потуплена. Затем он выпрямился и продолжал наносить краски отрывистыми мазками. — Не разговаривайте со мной, когда я работаю, — спокойно напомнил он ей.

После этого она уже с ним не разговаривала. В студии царили безмолвие и покой. Двигались лишь две вещи: длинная тонкая ручка кисти в его проворных пальцах и оттягиваемый назад стальной наконечник стрелы, который медленно скользил по направляющей до пика наибольшего натяжения, какое только позволяла тетива. Да еще двигалась тень, заигравшая у локтевого сгиба левой руки, когда тело сжалось и все мышцы напряглись. Лишь эти три вещи нарушали сверхзаряженную тишину в студии.

И вдруг на дверь студии обрушился град веселых ударов, раздались громкие голоса:

— Давай, Ферг, открывай! Время общения, сам знаешь!

Наконечник стрелы незаметно заскользил назад, напряжение тетивы постепенно ослабевало. Девушка так вздохнула, что Фергюсон повернулся и спросил:

— Что, тяжеловато?

Девушка пожала плечами, одарив его туманной улыбкой:

— Разумеется, и все же… жаль, что мы сегодня не смогли покончить с этим.

Ей еще сроду не приходилось одеваться в таких кошмарных условиях. Случайно обнаружив, что за ширмой натурщица, гости, желая подразнить ее, каждые две-три минуты пытались к ней вломиться. Даже Фергюсон присоединил свой голос к этому добродушному гаму:

— Выходите, Диана, не стесняйтесь — вы среди друзей.

Когда она преодолела критический момент перехода от леопардовой юбки к наготе, а затем и к собственному нижнему белью, худшее осталось позади.

Судя по звукам, раздававшимся в студии, вторжение это было явно не кратковременным. Похоже, что это одна из тех лавин, которая, по мере того как катится, обрастает все большим числом людей. Веселье грозило перерасти во всенощную попойку. Входную дверь уже дважды брали штурмом, и в общий хор вливались все новые голоса:

— Ах вон вы где! А я пошел искать вас у Марио, а когда вас там не оказалось…

Один раз она услышала, как Фергюсон кричит в телефонную трубку, пытаясь перекрыть всеобщий гвалт:

— Алло, Тони? Пришлите мне в ателье несколько одногаллоновых кувшинов испанского красного. Опять этот ежемесячный ураган докатился до меня. Да, вы знаете какой.

Раздались протестующие выкрики:

— Нет, сколько этот человек на одной рекламе зашибает, а от нас хочет отделаться каким-то там красненьким, да еще испанским!

— Шампанского! Шампанского! Шампанского! А не то все разойдемся по домам!

— Ну и катитесь на все четыре стороны!

— Ах так! Никуда мы не пойдем! Что, съел?

Одевшись, она неуверенно провела рукой по лицу, огляделась. Выбраться отсюда можно было только через студию. Девушка повернулась и выглянула. Их там уже набилось что пчел — так, во всяком случае, казалось, поскольку гости пребывали в постоянном движении. Один притащил с собой какой-то струнный инструмент — механическая музыка богеме, очевидно, была не нужна — и бодро, пусть и не очень умело, наяривал на нем. На подиуме для натурщиц танцевала какая-то девица.

Девушка выждала и, когда на пути от ее раздевалки до входной двери оказалось поменьше народу, легко скользнула, срезая угол огромной залы, и попыталась незаметно или хотя бы без лишних вопросов выйти.

Это была попытка, заранее обреченная на провал. Кто-то крикнул:

— Смотрите, Диана!

Будто сговорившись, все бросились к ней, и ее закружило как в вихре. Они были совершенно свободны от каких-либо условностей:

— Какая красивая! Нет, вы только посмотрите, какова красотка!

— И дрожит, как перепуганная газель! Ах, Соня, ну почему ты уже больше не дрожишь так для меня?

— Я-то дрожу, милый, дрожу по-прежнему, только теперь уже от смеха — каждый раз как ни гляну на тебя.

Когда первый всплеск оценок и похвал утих, ей удалось оттащить Фергюсона в сторону:

— Мне надо уйти…

— Но почему?

— Я не хочу, чтобы все эти люди… видели меня… я к этому не привыкла…

Он неправильно ее понял.

— Вы имеете в виду — из-за картины? Потому что это полуобнаженная натура?

Художник нашел это настолько очаровательным, что тут же громогласно повторил это перед собравшимися.

Гости тоже нашли это очаровательным: ведь они постоянно искали именно эдакое — нечто экстраординарное. Тут же вокруг нее снова собрался кружок. Девушка по имени Соня взяла ее руку, покровительственно сжав, подула на нее, будто лелея некую несказанную добродетель, которой эта девичья рука обладала.

— Ах, она сама невинность! — сочувственно, без тени сарказма объявила она. — Ничего, милочка, стоит только тебе побыть десть минут в обществе моего Гила, и ты ее потеряешь.

— А ты потеряла? — вставил кто-то.

— Ах нет. — Она пожала плечами. — Это он провел пять минут в моем обществе и сам потерял невинность.

Они и в мыслях не держали ее обидеть, они желали ей добра. Фергюсон отодвинул мольберт к стене:

— На эту картину никому не смотреть. И думать забудьте!

— Она кончается ниже талии! — выдал кто-то.

— У нее один бюст, — с жаром добавила Соня. Затем быстро сжала ее руку. — Не принимай близко к сердцу, милочка, это у нас обычные шуточки.

Когда б ее замешательство и впрямь объяснялось причиной, которой его приписывали, она бы запросто от него избавилась: ведь они все так старались, чтобы она чувствовала себя как дома. Поскольку, однако, все обстояло совсем иначе, ее смущение никак не проходило. В конце концов она снизошла до того, что уселась на полу у задней стены, по одну руку — нетронутый бокал красного вина, по другою — экзальтированный молодой человек, читавший белые стихи собственного сочинения. Сидела она расслабленно, но глаза расчетливо измеряли расстояние до входной двери. Вдруг руки ее судорожно сжались и медленно разжались.

— Ага! — возликовал сочинитель белых стихов. — Эта последняя строка достигла цели. Она поразила ваше сердце. Я понял это по вашему преобразившемуся лицу.

Но поэт ошибся.

Напротив нее, у другой стены студии, только что возник Кори. Он имел особый нюх на вечеринки — на любую вечеринку, даже на ту, что происходит совсем в другом конце города: тут с ним могла сравниться разве что идущая по следу ищейка.

Секунды показались ей минутами, минуты — часами. Она уставилась в пол, но потом медленно, непроизвольно подняла взор на человека, который приблизился и остановился перед ней.

— Подождите, дайте ему закончить, — приглушенным голосом попросила она. Никогда еще белые стихи экзальтированного юноши не получали — и не получат — столь высокой оценки.

Толстые подошвы с рантами. Массивные коричневые спортивные ботинки с прошитым орнаментом в виде завитушек на носках. Десятидолларовые. Длинные ноги, в брюках из ворсистого твида. Руки — они бы могли подсказать, разве нет? Спокойные, еще не сжатые. Большой палец одной засунут в карман пиджака, в другой — сигарета. На мизинце — кольцо с печаткой. На тыльной стороне ладони, их только сбоку увидишь, поблескивают рыжие волоски. Двубортный пиджак на двух пуговицах, верхняя слева расстегнута. Лицо все приближалось и приближалось, от него уже не уйти. Галстук, воротник, подбородок. Наконец — само лицо. Два взгляда — они слились, как раз когда прозвучала последняя стихотворная строка.

Откуда-то совсем рядом — беспечный голос Фергюсона:

— Ну-ка, Диана, выведите его на чистую воду!

Припертая к стене, она стала неторопливо подниматься.

— Не буду, — бросила она, даже не взглянув в ту сторону, откуда донесся голос, — пока вы не объясните, что все это значит… и пока не представите меня.

— Ну что ж — вот тебе ответ! — засмеялся художник.

Кори не сводил с нее взгляда, а она не могла отвести от него своего, словно даже на мгновение боялась довериться ему. Он сказал:

— Без шуток — разве мы с вами уже не встречались?

Даже если бы она и ответила, даже если бы она вздумала ответить, ее ответ потонул бы в хоре посыпавшихся дружеских насмешек:

— Господи, от этого же отдает нафталином!

— Тебе бы следовало обновить свои ухватки!

— И это все, на что способен Великий Обольститель?

А Соня с совершенно серьезной миной на лице втолковывала кому-то на ухо:

— Да, а ты не знал? Именно так и снимают девочек в высших сферах. Мне подруга рассказывала, поехала она как-то на прием. Так ей говорили то же самое раза три за вечер.

Кори смеялся над собой вместе со всеми, плечи у него тряслись, мышцы лица работали, все в нем было настроено на юмористический лад — все, кроме холодных внимательных глаз, которые не отрывались от нее.

Девушка, которую своим пронизывающим взглядом он прижал к стене, легонько покачала головой и нежно, слегка виновато улыбнулась. Она постояла еще немного, потом, маневрируя, выбралась из угла, неторопливо прошла через зал, сознавая, что он повернул голову и смотрит ей вслед, сознавая, что его глаза следят за каждым шагом ее бесцельного блуждания.

На какое-то время она нашла прибежище на другой стороне зала, а буфером между ними служила практически вся масса собравшихся на вечеринку. Через пятнадцать минут он снова обнаружил ее и подошел, найдя предлог — бокал красного вина.

Она словно оцепенела, увидев, что он ей несет, судорожно сглотнула, будто уже в самой этой любезности таилась какая-то опасность, не говоря уже о самом факте его приближения.

Кори наконец добрался до девушки, протянул бокал, и зрачки у нее расширились. Казалось, она в равной степени боится как принять бокал, так и отказаться, боится и выпить, и отставить нетронутым в сторону — словно, что бы она ни сделала с бокалом, это может повлечь за собой наказание в виде молниеносного воспоминания. В конце концов она приняла его, поднесла к губам, а потом отвела руку, державшую его, за спину, с глаз долой.

Он сказал, встревоженно заморгав:

— Что-то мелькнуло, какое-то воспоминание, когда я протянул вам бокал, а потом вдруг… все куда-то пропало.

— Вы издеваетесь надо мной! Довольно! — вспылила она с неожиданной свирепостью. Отвернулась и ушла за ширму.

Он последовал за ней даже туда, выждав минут десять. Ничего неприличного в этом не было, все пространство студии теперь было открыто для общества.

Заметив, что он приближается, она деловито принялась пудрить нос перед зеркалом. А до того…

Он подошел к ней сзади. Она видела его в зеркале, но казалось, что не видит. Он взял ее лицо в свои руки, стараясь убрать массу обрамлявших его роскошных черных волос.

Она замерла, затаив дыхание.

— Для чего вы это делаете? — Девушка не притворялась, что приняла это за ласку.

Он вздохнул, и его руки упали. Прижать все ее волосы оказалось просто невозможно.

Девушка отвернулась, сложив руки на груди, неловко передернув плечами, и склонила голову. Эта поза почему-то наводила на мысль о раскаянии. Однако таких мыслей у нее не было и в помине. А думала она об остром ножичке, которым Фергюсон соскребал краску и который лежал где-то неподалеку. Думала о толпе гостей в студии и о бегстве — по диагонали от раздевалки до входной двери.

Кори закурил сигарету и заговорил сквозь дым:

— Если бы не эта мыслишка, что мы где-то встречались, я бы так не беспокоился.

— Мы не встречались, — уныло повторила она. С опасной мрачностью, по-прежнему глядя вниз.

— В конце концов я все вспомню. Воспоминание придет ко мне неожиданно, когда я меньше всего буду этого ожидать. Может, через пять минут. Может, сегодня же, чуть позже, не успеет еще вечеринка закончиться. А то и через несколько дней. Что с вами? Вы какая-то бледная.

— Здесь так душно. И это красное вино — я к нему не привыкла, особенно, знаете ли, на пустой желудок.

— Так вы ничего не ели? — с преувеличенной тревогой спросил он.

— Да. Я же позировала, когда они все вломились, и никак не могу уйти. Фергюсону, похоже, все равно, но у меня с десяти утра крошки во рту не было.

— Ну… э-э… а почему бы нам не сходить куда-нибудь перекусить? Пусть даже я, похоже, не произвел на вас совершенно никакого впечатления…

— Почему бы и нет? Против вас я ничего не имею. Все ваши предложения любезно принимаются.

— Только остальным ничего не говорите, иначе они набросятся на нас.

— Хорошо, — охотно согласилась она. — Будет лучше, если никто не заметит, что мы уходим…

— Вы все взяли? В той куче где-то валяется моя шляпа. Я посмотрю, нельзя ли ее незаметно вытащить. Ждите меня у двери: рванем и убежим.

Однако их ловкие приготовления к бегству не прошли, как они надеялись, незамеченными. Соня пропыхтела мимо, за ней тянулись клубы сигаретного дыма, как за одолевающим подъем локомотивом.

— Будь с ним поосторожней, — бросила она через плечо.

Девушка, блеснув глазами, прошептала:

— Будь спокойна, дальше воспоминаний о якобы нашей предыдущей встрече дело не пойдет.

— А на случай, если руки твои соскользнут со штурвала, швартуйте ко мне — запиши адрес. Приходи завтра поплакаться в жилетку. Чем же еще смыть позор, как не долгим суровым плачем? А я приготовлю для тебя свое фирменное блюдо.

— Я буду осторожна.

Соня совсем не шутила, она была искренна в своей тревоге:

— Да нет, я предупреждаю тебя потому, что у него жутко прямолинейный подход, никто никогда не воспринимает его всерьез — а потом, не успеешь оглянуться, как уже поздно. Одна моя подружка как-то весь вечер над ним смеялась. И позволила ему проводить ее только до дверей собственной квартиры. А на другой день заявилась ко мне и плакалась в жилетку.

Соня отошла, пыхтя и выпуская клубы дыма. Казалось, вот-вот раздастся свисток паровоза.

Они уже добрались до лестницы, когда их снова остановили. Позади послышался такой топот, что можно было подумать, будто за ними гонятся по меньшей мере человек шесть. Оказалось — всего лишь Фергюсон.

— Послушай, может, помародерствуешь где-нибудь в другом месте? Она нужна мне для картины.

— Тебе принадлежит ее душа?

— Да!

— Прекрасно. В таком случае я забираю с собой лишь ее тело. А душу найдешь у себя на холсте.

Фергюсон решительно поправил галстук:

— Ну что ж, тогда мы оба пойдем с телом.

Они удерживались в рамках шутливого тона, однако оба находились в том настроении, когда граница между дурачеством и враждебностью мгновенно и вдруг стирается.

Девушка незаметно коснулась руки Кори, как бы прося предоставить дело ей, отошла с Фергюсоном на несколько шагов — так их не было слышно.

— Я ухожу с ним… чтобы отделаться от него. Это самый простой способ. А вы попробуйте избавиться от остальных, я вернусь, и мы сможем закончить картину. Или, может, вы слишком много выпили?

— Этих красных чернил?! Разве это выпивка?

— Ну что ж, только больше не пейте. Я вернусь через час, самое большее — полтора. Постарайтесь, чтобы к тому времени уже никого не было. Дождитесь меня.

— Это обещание?

— Это больше чем обещание, это обязательство.

Он повернулся и, не сказав ни слова, стал с шумом подниматься по лестнице.

Кори ткнул пальцем в выключатель, и в небольшой гостиной его квартиры стало светло.

— Только после вас, — с насмешливой галантностью произнес он.

Она устало вошла в комнату и без особого интереса окинула интерьер взглядом.

— Ну, и чем же мы будем здесь заниматься? — вдруг спросила она.

Он запустил свою шляпу куда-то, где ей не за что было зацепиться.

— А ты, похоже, туговато соображаешь, а? — хмыкнул он, с досадой поджав губы. — Тебе непременно нужно рельефное изображение?

Она на мгновение прижалась подбородком к плечу:

— Фу. Перестань.

Девушка сделала несколько шагов.

— А что там?

— Другая комната, — раздраженно ответил он. — Зайди и посмотри, если хочешь. И предупреждаю: не гони лошадей. Мы приступим к делу минут через десять.

Комната осветилась, и девушка скрылась в ней. Потом свет в комнате погас, и она снова вышла в гостиную. Он наливал виски.

— Поджилки не дрожат? — насмешливо спросил он. — Это же спальня!

В ее голосе послышалось едва сдерживаемое презрение:

— Если у кого и дрожат, так, похоже, у тебя. Что, тебе непременно надо взбадривать свою плоть виски?

— Делом мы займемся через две-три минуты — если у тебя хватит смелости просить об этом.

Она прошла к письменному столу, открыла один ящик, другой.

— Письменный стол, — язвительно бросил он. — Знаешь, четыре ножки, нечто такое, на чем пишут. — Он поставил стакан. — Позволь мне тебе кое-что прояснить, чтобы не возникало недоразумений. А что, ты думала, произойдет, когда согласилась подняться ко мне? Ты ведь хотела этого, когда я тебе предложил.

— Ну, иначе ты бы увязался провожать меня домой. Мое желание оказалось сильнее твоего, вот и все.

— Что может быть у тебя дома такого, чего ты так стесняешься?

Она выдвинула третий ящик, снова его задвинула:

— А ты сам подумай. Моя дорогая старушка мать. Шестимесячный малыш, ради которого я позирую. А может, там просто треснула раковина умывальника.

Он так резко потянул за воротничок, что отлетела пуговица.

— Ну, к чертям собачьим твою подноготную. Со мной у тебя открываются такие дали. Обслужу по высшему разряду.

Она открыла четвертый ящик, заглянула в него, слегка улыбнулась:

— Я так и знала, что он где-то здесь. В той комнате в ящике комода я заметила коробочку с патронами.

Она повернулась с автоматическим пистолетом в руке.

Он продолжал идти на нее, галстук у него съехал набок.

— Немедленно положи на место! Хочешь, чтобы произошел несчастный случай?

— У меня несчастных случаев не бывает, — спокойно процедила она. Взвесила оружие на ладони, положила палец на спусковой крючок.

— Она заряжен, дура набитая!

— Тогда не пытайся отобрать его у меня, именно из-за этого они всегда и стреляют. Тем более что с предохранителя он уже снят.

Она положила пистолет перед собой на письменный стол, но пальца со спуска не убрала. Однако Кори пребывал в таком умонастроении, когда ему не страшна была бы даже зенитка. Он схватил девушку обеими руками и прижался лицом к ее лицу. Ее рука так и осталась на столе, палец — на спусковом крючке.

Наконец Кори отклеился от нее — ему ведь надо было и дышать. Гостья, вовсе не собиравшаяся щадить его «я», с гримасой отвращения провела свободной рукой по лицу:

— Не целуй меня, дурак. Я здесь не для любви.

— А для чего ж тогда?

— Ни для чего, если говорить о тебе. От тебя мне ничего не нужно; в тебе нет ничего такого, что… подходит мне.

От этих слов он сморщился, как майский жук от пламени спички. Он с такой силой сунул руки в карманы, что загнал их туда чуть ли не по локоть.

Пистолет соскользнул со столешницы, и девушка, небрежно держа его на одном пальце, направилась к выходу.

— Вернись! Куда это ты с ним думаешь слинять?

— До входной двери. О тебе я ничего не знаю. Мне лишь надо удостовериться, что я отсюда выберусь. Я оставлю его на пороге.

Тут о себе заявило его оскорбленное самолюбие, а голос задрожал от ярости:

— Иди-иди, подумаешь! Не так уж я и голоден!

Кори слышал, как открылась входная дверь, а когда он быстро шагнул в небольшую переднюю, там, будто в насмешку над ним, на пороге лежал пистолет. Он услышал, как гостья спускается по лестнице, — осторожно, но без особой спешки. Не снизошла даже до этой уступки его уязвленному самолюбию.

— Я еще узнаю, кто ты такая! — в ярости крикнул он вниз, вслед ей.

С нижнего этажа донесся ответ:

— Лучше поблагодари судьбу, что еще не узнал.

Он с таким шумом захлопнул дверь, что весь дом дрогнул, будто от взрыва шрапнельного снаряда. Схватил пустой стакан, из которого пил виски, и швырнул об стену. Потом — фарфоровую пепельницу, и тоже — вдребезги.

Кори обзывал ее по-всякому, только не убийцей; это ему даже не пришло в голову.

Он назвал ее всеми именами, кроме ее собственного.

В темной — хоть глаз выколи — спальне резко, будто фотовспышка, загорелся яркий свет. Кори, в полосатой пижаме, лежал на кровати, постельное белье под ним сбилось, рука застыла на выключателе ночника. Он прищурился, глаза слепил яркий свет после долгих часов темноты. Его волосы превратились в какую-то колючую массу — он то и дело приглаживал их пятерней. Рядом с ним в пепельнице высилась гора окурков, и сейчас Кори добавил к ним еще один, последний, победно раздавив его, что означало, что тот таки принес пользу.

— Черт, я же знал, что где-то видел ее пре… — бессвязно пробормотал он.

Часы показывали 3.20.

Тут до него дошло, что означает его открытие, глаза у него раскрылись полностью, и Кори рывком опустил ноги на пол:

— Это же та самая, что в ту ночь была с Блиссом! Она уже убила человека! Надо предупредить Ферга немедленно, чтобы был начеку!

Он прошлепал босиком в прихожую, вернулся с телефонным справочником, уселся на кровать, пробежал пальцами по столбцу на «Ф», остановился на Фергюсоне.

Затем снова бросил взгляд на часы: 3.23.

— Еще подумает, что я чокнутый, — нерешительно пробормотал он. — Утром тоже не поздно. Интересно, она и впрямь — та же самая девушка: та была желтая, как лютик, а эта черная, как ворон. — Потом продолжал с крепнущей решимостью: — Ну нет! В таких делах я еще сроду не ошибался. Надо его предупредить — плевать, который сейчас час! — Он отшвырнул справочник, прошлепал босиком обратно в прихожую и принялся набирать номер студии Фергюсона.

Вызов на другом конце линии продолжался бесконечно: никто не отзывался. Наконец он повесил трубку, еще пару раз прошелся пятерней по волосам. Вечеринка наверняка уже закончилась. А может, Фергюсон не ночует в студии. Да нет же, ночует, должен во всяком случае: Кори вспомнил, что видел в одной из комнат кровать.

Ну, значит, он просто закатился куда-то со своими гостями. Придется подождать до утра. Он снова улегся, выключил свет.

Две минуты спустя свет загорелся снова, и Кори уже натягивал брюки.

— Не знаю даже, почему я это делаю, — пытался он урезонить самого себя, — но я не могу спать, пока не свяжусь с этим фраером.

Он накинул пиджак, кое-как завязал галстук, закрыл за собой дверь. Спустился вниз, подозвал такси, назвал адрес Фергюсона.

Ему пришлось признать, что разумно объяснить его поведение совершенно невозможно. Ведь, как знать, он может оказаться и посмешищем, самые добрые объяснят это тем, что, мол, он был в стельку пьян и испытал легкий приступ белой горячки. Мчится посреди ночи, чтобы сказать приятелю: «Осторожней, твоя натурщица хочет убить тебя!» Кори, однако, оказался во власти каких-то иррациональных сил: он бы и сам не смог толком сказать, что с ним такое. Догадка, предчувствие, ощущение нависшей опасности. Если Фергюсона не окажется дома, он оставит под дверью записку: «Я вспомнил: это та самая девушка, которая была с Блиссом в ночь его смерти. Будь с ней поосторожней». Даст, по крайней мере, человеку возможность защититься.

Стук в дверь студии, перед которой он вскоре оказался, не дал никаких результатов, как и телефонный звонок. Кори заметил одну вещь, которая подтвердила его догадку: Фергюсон не только работал, но и жил в студии. Небольшая деталь, сущая мелочь: пустая молочная бутылка, стоявшая рядом с дверью.

Это-то все и решило. Бутылки из-под молока выставляют не перед уходом из дома, а по возвращении домой. Он наверняка там, он просто должен быть там. Теперь уж Кори полностью завладело роковое предчувствие, и развеять его никак не удавалось.

Он спустился вниз и разбудил смотрителя здания, совершенно невозмутимо восприняв его гневную отповедь.

— Да, он обычно спит наверху в студии. Но его может не оказаться дома. Эти художники… порой всю ночь куролесят. Из-за чего такая спешка?

— Вы сейчас откроете его дверь, — прохрипел Кори не терпящим возражений голосом. — Всю ответственность я беру на себя. Но я не уйду отсюда, пока вы не подниметесь со мной и не откроете для меня дверь, понимаете?

Смотритель, недовольно ворча, стал подниматься по лестнице, погремел ключами и постучал, непонятно зачем, прежде чем сунуть один из ключей в замочную скважину. Кори знал, где расположен выключатель, потянулся и включил свет. Они оба стояли, глядя вдоль освещенного зала в его дальний конец, где углом сходились стекла крыши, за которыми царила ночь.

Кори только и сказал каким-то странно не соответствующим случаю, звонким голосом:

— Так я и знал.

Фергюсон лежал ничком перед мольбертом. Зловещий стальной наконечник стрелы торчал у него из спины под левой лопаткой, видимо, пронзив тело насквозь уже после падения. Спереди, когда они его перевернули, оперенный конец стрелы сломался и расщепился надвое, и эти половинки располагались теперь под прямыми углами к остальному древку. В тот момент, когда стрела была выпущена, Фергюсон, вероятно, стоял лицом к подиуму и принял ее прямо в сердце.

Над ним нависла Диана Охотница, Диана Убийца — теперь уже безликая. Черты, которые вконец измучили Кори, пропали. Вместо них в холсте зияла овальная дыра, вырезанная ножом для соскребания краски. Лук, с ослабевшей тетивой, насмешливо балансировал на краю подиума.

— Опоздал, — размышлял Кори. — Она меня опередила. Она, должно быть, позировала ему поздно ночью, ему хотелось поскорей закончить картину.

— Как вы думаете, что тут произошло? — подобострастно выдохнул смотритель, после того как они позвонили и стояли в открытых дверях, ожидая приезда полицейских. — Тетива случайно выскользнула у нее из пальцев и стрела вылетела?

— Нет, — пробормотал Кори. — Нет. Диана Охотница ожила.

Глава 3
Расследование по делу о смерти Фергюсона

— А затем она передвинулась сюда — вот так. — Кори все больше и больше входил во вкус, как входит в роль любой хороший актер, когда аудитория благожелательна, а роль доставляет удовольствие. Стоило ему заговорить, как сигарета в уголке рта начинала подрагивать от страстности монолога. Он был без пиджака, жилет расстегнут. От возбуждения на лоб упала прядь волос.

— Продолжайте, продолжайте, — кивнул Уэнджер.

— И вдруг начинает один за другим открывать ящики стола — вот так: хлоп — хлоп — хлоп. Черт, я ничего не понял, думал, она просто время тянет, вы знаете, давая какое-то занятие своим рукам, как это у них принято, пока не созреет. А тут наталкивается на ящик, где он лежит, и вытаскивает…

— Минуточку, одну минуточку… — Уэнджер вскочил со стула, сделал поспешный жест, как бы показывая, что он не согласен. — Не трогайте. Нам, возможно, еще удастся снять отпечатки ее пальцев. Вы брались за пистолет после нее?

Рука Кори повисла над пистолетом, будто перебитая лапа с когтями.

— Нет, я лишь положил его обратно в ящик. Но я еще не все рассказал, что она с ним сделала потом…

— Да-да, только позвольте мне сначала завернуть его. Надо его проверить — с вашего разрешения.

— Пожалуйста, пожалуйста. — Кори отступил в сторонку, а Уэнджер вытащил платок и с его помощью переправил пистолет из ящика в карман.

— Я лично прослежу за тем, чтобы вам его вернули, — пообещал Уэнджер.

— Мне не к спеху. Буду только рад хоть как-то помочь. — Представление возобновилось. — И вот она начинает с ним дурачиться. Ну, я подхожу и, как водится, ставлю на ней клеймо… — Им снова овладело бешенство от одних только воспоминаний. — А оно не припечаталось, клеймо-то.

Уэнджер понимающе кивнул, как мужчина мужчине.

— Она абсолютно ничего не почувствовала.

— Совершенно верно. И заявляет: «Не нужна мне любовь, не нужны мне поцелуи», и — к двери, с пистолетом и все такое. Я — за ней, а она оставила его как раз за порогом в прихожей, а сама уже пол-лестницы прошла. Ну, я крикнул ей вслед, что узнаю-таки, кто она, даже если на это у меня уйдет остаток ночи, а она кричит мне в ответ: «Лучше скажи спасибо, что еще не узнал».

От праведного гнева кожа вокруг губ у него побелела.

— Сучка поганая! С каким удовольствием я съездил бы ей по роже! Я понимаю, когда баба отшивает тебя, ну, боится этого дела. Но чего не терплю, так это когда и к себе не подпускает, и еще так нагло себя ведет!

Уэнджер прекрасно его понимал. По какой-то причине, лучше всего известной ей самой, эта жестокая обманщица сначала увлекла Кори, а потом вдруг отказала в том, что он считал причитающимся ему по праву. И хотя он не во всем был согласен с ним, этот парень ему нравился.

Уэнджер забарабанил ногтями по подлокотнику кресла.

— Насколько я вижу, есть три возможных объяснения, почему она ушла с вами, прежде чем вернуться и убить того парня, как давным-давно собиралась сделать. Во-первых, она хотела избавиться от вас, прежде чем у вас появится возможность предупредить Фергюсона и испортить основное дело, которое ей предстояло. Но, когда она пришла с вами сюда, а вы так и не вспомнили, кто она, она передумала. Она увела вас с вечеринки, а это для нее было достаточно. Она полагала, у нее достаточно времени, чтобы вернуться туда и привести свой план в исполнение, прежде чем до вас наконец дойдет, где же это вы ее видели. Во-вторых, она пришла затем, чтобы взять оружие и с его помощью разделаться с ним… Стоп, это объяснение трещит по швам. Мой мозг работает всего на двух цилиндрах. Она же оставила пистолет на пороге. Ну, и в-третьих, вы докучали ей на вечеринке и она боялась, как бы вы не остались после ухода других и все не испортили, поэтому она прибегла к самому простому способу избавиться от вас. Раскочегарила вас и бросила.

У Кори был такой вид, как будто это последнее предположение больно задевает его чувство собственного достоинства, но он молча проглотил эту пилюлю.

— Я полагаю, пока мы можем согласиться, что тут имело место сочетание первого и третьего, — продолжал Уэнджер, собираясь уйти. — Она пришла с вами сюда, потому что вы действовали ей на нервы. Она намеревалась застрелить вас, если до вас дойдет, кто она, а если нет — отпустить. До вас ничего не дошло, и она вас не тронула. Зайдите завтра, хорошо? Я хочу все обсудить с вами еще раз. Просто спросите меня. Моя фамилия — Уэнджер.

Когда он вернулся в управление, светало, а начало дня на службе никогда не бывает прекрасным. Уэнджер устал, а в этот час жизненные силы человека и без того на самом низком уровне. Он прошел в кабинет шефа, плюхнулся в кресло у стола, голова упала на растопыренные пальцы.

— И за каким только чертом надо было этой женщине родиться? — простонал он, обессиленный.

Немного погодя он поднял голову, вытащил пистолет, за который бралась женщина в квартире Кори, положил его в конверт, запечатал, нацарапал на нем едва разборчиво: «Посмотрите, нельзя ли с ним что-нибудь сделать. Уэнджер», указав также номер своего полицейского участка.

Потом снял телефонную трубку:

— Пришлите рассыльного, лады?

— Как назло, ни одного под рукой нет, — ответил дежурный сержант.

— Попробуйте найти кого-нибудь, сгодится любой.

Новобранец, который явился минут пятнадцать спустя, был до того зелен, что пасущаяся корова приняла бы его за траву.

— Где они только тебя выкопали? — заметил Уэнджер, правда, себе под нос: в конце концов, у каждого есть чувства. — Почему так долго?

— Два раза по ошибке попадал не в те комнаты. Это здание какое-то чудное.

Уэнджер посмотрел на него затуманенным взглядом.

— Отнеси вот это. Это пистолет. Что с ним делать, они знают. — Потом, будто что-то предчувствуя, добавил: — Как думаешь, найдешь, где это?

Новобранец гордо просиял:

— Что за вопрос! Я уже бывал там, даже два раза, с тех пор как здесь работаю.

Он повернулся, подошел к той стороне двери, где располагались петли, но не было ручки, бросил взгляд по стыку вверх и вниз, как будто кто-то сыграл с ним злую шутку. Затем до него дошло, в чем дело, он переместился к ручке, ухватился за нее, но все равно выйти не смог.

— Убери ноги, чтобы не мешали, — наставническим тоном, с ангельским терпением посоветовал Уэнджер. — Они не дают двери открыться.

Он слишком устал, чтобы даже сердиться.

— Вы по-прежнему уверены в том, что рассказали мне на днях? — заговорил Уэнджер, начиная свой второй, более обстоятельный допрос Кори, уже в управлении, два дня спустя.

— Абсолютно. У нее такие же глаза, губы — фактически все, как и у той девушки в черном, кроме волос. Это она была на вечеринке у Марджори Эллиот по случаю помолвки, в ту ночь, два года назад, когда погиб Блисс. Я мог бы поклясться, что это она!

— Ваши показания мне вдвойне приятны. Они не только важны сами по себе, они еще и подтверждают мою собственную версию относительно всех этих дел: что это одна и та же женщина. Версию, которую, добавлю, не разделяет больше никто.

Кори сжал кулак, стукнул им по столешнице:

— Если б только я раньше догадался, если б вспомнил, кого же напоминает мне этот портрет! Но нет, не вспомнил же!

— Сделай вы это открытие часом раньше, вы бы, несомненно, спасли ему жизнь. Но удача была на ее стороне. Выходит, настаивая на том, что вы где-то прежде ее видели, вы только все ускорили. Она узнала вас и поняла, что время поджимает, что в ее распоряжении совсем небольшой срок. И она это сделала — вероятно, всего за несколько минут до вашего первого предупредительного звонка! Он умер в двадцать одну минуту четвертого ночи: его часы при падении остановились.

— А я звонил ему в три двадцать две или в три двадцать три: я смотрел на часы у себя в комнате! — Кори страдальчески поморщился. — Стрела, наверное, все еще дрожала у него в сердце, он, возможно, и на пол-то еще не рухнул!

— Не надо так переживать. — Детектив попытался подбодрить его. — Это уже в прошлом, ничего не вернешь. Вы для меня сейчас можете оказаться просто бесценным свидетелем: вы именно то, что я все время так настойчиво искал. Наконец-то обнаружилась хоть какая-то ниточка, хоть какая-то связь между двумя из этих четырех мужчин. А Митчелла вы случайно не знали?

— Нет, не знал.

— А Морэна?

— Тоже.

— Но, по крайней мере, вы хоть знали двоих из них. Вы первый свидетель подобного рода, которого мы отыскали и благодаря которому между этими двумя эпизодами устанавливается какая-то связь. Неужели вы не понимаете, что это может значить для нас?

Кори явно в этом сомневался:

— Но ведь я знал их в разное время. С Фергюсоном я познакомился около восьми месяцев назад, на вечеринке с коктейлями. Блисс к тому времени был уже мертв.

У детектива вытянулось лицо.

— Выходит, хоть мы и нашли вас, любая связь между ними двумя будет восприниматься как свидетельские показания с чужих слов, из вторых рук.

— Боюсь, что так. Я и Блисса-то знал только в последние год-два его жизни. К тому времени они с Фергюсоном вроде как отдалились, вышли из орбит друг друга.

— Между ними что-то произошло? Они поссорились? — настороженно спросил Уэнджер.

— Нет. Чуждые друг другу миры, только и всего. Разные виды деятельности, а отсюда и разные интересы: маклерство и искусство. После того как интересы каждого окончательно определились, не осталось никаких точек соприкосновения.

— Не упоминал ли кто-либо из них о Митчелле?

— Нет, насколько я помню, никогда.

— А о Морэне?

— Нет.

— Ну, Митчелл и Морэн тоже наверняка имеют ко всему этому какое-то отношение, — упрямо гнул свое Уэнджер. — Но о них мы пока забудем, возьмем только этих двоих. Я хочу, чтобы вы вот что сделали для меня: я хочу, чтобы вы как следует порылись в памяти, разворошили все до единого упоминания этих двоих друг о друге — Блисса о Фергюсоне и Фергюсона о Блиссе — и попытались вспомнить, в какой именно связи то или иное упоминание было сделано, какой именно темы или предмета оно касалось. Женщины, лошадки, деньги — что бы там ни было. Вам понятно? Моя теория заключается в том, что есть какая-то точка, в которой эти четыре жизни пересекаются — а может, также и другие жизни. Но поскольку этих других я не знаю, придется пока ограничиться четырьмя. Как только я найду эту точку, я смогу, вероятно, вычислить дальнейшие действия этой женщины. А возможно, и опередить ее, раз уж мне не удалось отыскать ее сразу после совершения ею преступлений.

Уэнджер — шефу:

— Собственно говоря, чтобы устранить все препятствия, я собираюсь сделать то, что, вероятно, покажется нам верным провалом. Я хочу совершенно исключить эту женщину из своих расчетов, словно ее и не существовало. Все равно она только все затемняет. Хочу сосредоточиться на этих четырех мужчинах. Как только я нащупаю их связующее звено, она снова появится на арене и, возможно, приоткроет свой мотив.

Шеф с сомнением покачал головой:

— Техника, вывернутая наизнанку, чтобы не сказать больше. Она совершает убийства, а ты вместо того, чтобы сосредоточить свои усилия на ней, сосредоточиваешь их на ее жертвах.

— Чтобы предупредить ее действия. Иначе она будет держать нас в напряжении вечно, как держит уже почти два года. Когда нельзя проникнуть в одну дверь, надо войти в другую. Пусть даже они ведут в разные комнаты, но есть шанс попасть хотя бы в дом.

— Ну что ж, попытайся попасть в дом, пусть даже через дымоход, — настоятельно попросил шеф. — Пока не возникает большого шума только потому, что ни в отделе, ни во всем участке никто, похоже, не разделяет твоего убеждения, что эти четыре дела каким-то образом связаны между собой. Вероятно, быть одураченным четырьмя разными преступниками в четырех отдельных случаях не столь предосудительно, как быть одураченным одним и тем же преступником четыре раза подряд.

Уэнджер спускался к выходу из управления, когда вдруг столкнулся нос к носу с поднимавшимся ему навстречу Кори. Кори схватил его за руку:

— Минутку, вас-то я и хочу видеть.

— Что это вас привело сюда в столь поздний час? Я как раз собирался домой.

— Я играл в карты, и… послушайте, помните, вы еще просили меня постараться вспомнить об этих «упоминаниях» — Блисс о Фергюсоне и наоборот? Так вот, одно из них вдруг всплыло в моей памяти, и я тут же оставил игру…

— Отлично. Давайте зайдем в какой-нибудь кабинет, и я вас выслушаю.

Они повернулись и вместе поднялись наверх. Уэнджер провел Кори в свободную комнату в задней части здания, включил свет.

— Попаду я домой раньше или позднее, все равно мне устроят взбучку, — мрачно признался он. — Так что лишние полчаса уже не имеют значения.

— Ну, не знаю, нужно вам это или нет, но я, во всяком случае, кое-что вспомнил. По ассоциации, так сказать. Решил сразу же сообщить вам, пока не забыл. Мы играли сегодня в покер, и кто-то отодвинул от себя стопку фишек и сказал: «Их же не заберешь с собой». Тут мне вспомнился Фергюсон. Как-то вечером мы играли в покер у него в студии, и он передвинул стопку фишек через стол с таким же замечанием. А уж это, в свою очередь, вызвало в памяти одну ссылку, которую он в тот вечер сделал на Кена Блисса — а ведь именно это, как вы сказали на днях, вам и нужно.

Видите, как оно работает? Ассоциация идей. Он сказал: «Такая карта мне не шла со времен клуба „Любители повеселиться по пятницам“». Я спросил: «Что это за клуб такой?» Он сказал: «Мы с Кеном Блиссом да еще пара человек создали нечто вроде неформального клуба для карточных игр. Никакого устава, никаких взносов — ничего такого, просто мы встречались, бывало, каждую вторую пятницу — для большинства из нас этот день совпадал с получкой — и играли в покер. Затем, слегка навеселе, садились в машину, которую купили в складчину, и носились по городу как угорелые».

Вот и все, что он сказал, — сдававший за это время как раз успел заменить сброшенные карты. Ну, так имеет ли это хоть какое-нибудь значение для вас?

Уэнджер хлопнул его по плечу, да так сильно, что Кори пришлось ухватиться за стол, чтобы удержать равновесие.

— Это первая удача, которая меня посетила!

Уэнджер — шефу:

— Они оба являлись членами одного карточного клуба — Блисс и Фергюсон. Вроде бы не так много, да? Но это именно то, что нужно: точка, в которой их жизни пересеклись.

— Ну и что это тебе дает?

— От одной ниточки самой по себе не так уж и много проку. Зато две свитых вместе ниточки гораздо крепче. Заставьте пересечься еще несколько в том же самом месте, и у вас уже получится что-то такое, что выдержит вес. Именно так вяжут сети.

Теперь мне предстоит трудная работа. Нужно узнать время, то бишь год, когда этот небольшой любительский клуб функционировал. Нужно узнать, кто еще вместе с Блиссом и Фергюсоном состоял в нем. Нужно узнать даты именно тех пятниц, когда они собирались. А уж когда я все это узнаю, придется повнимательней проверить все эти числа — посмотреть, не обнаружу ли я, чем именно они занимались, когда, как выразился Фергюсон, слегка навеселе носились как угорелые по городу. Кое-какие записи об этом вполне могут обнаружиться в журнале регистрации приводов в каком-нибудь отдаленном полицейском участке.

Затем, когда я все это выстрою, то смогу начать поиск этой женщины. У меня окажется средство для достижения цели. Меня не отстранят от дел, если учесть, в каком я сейчас положении?

— Если бы не все это, — с чувством сострадания промолвил шеф, правда, вовсе не для печати, — тебе ведь практически нечего делать. Как ты собираешься проводить свободное время?

Десять дней спустя.

— Чего-нибудь добился?

— Да, ползу как улитка. Я знаю год, знаю фамилии двух других членов клуба «Любители повеселиться по пятницам». Но появилось белое пятно, которое мне не нравится. Если я не проясню его, оно может вскоре заблокировать все линии расследования.

— И что же это такое?

— Нет Митчелла. Членом карточного клуба он не был, его имени среди них не встречается. Я ковырялся в старых журналах регистрации приводов и наконец кое-что откопал, как и рассчитывал. Однажды в пятницу забрали четверых мужчин. Они были пьяны, опасно вели машину, разбили зеркальную витрину, швырнув на ходу из кабины пустую бутылку из-под спиртного, и, наконец, сбили пожарный гидрант. Они отбухали за это по два месяца в тюрьме да еще вынуждены были оплатить материальный ущерб, и, разумеется, их лишили водительских прав. Ну вот, три фамилии в журнале значились: Блисс, Морэн и Фергюсон. Причем, слава Богу, они назвали свои настоящие фамилии. Четвертое имя — новое — Ханиуэзер. Я также выписал из журнала их тогдашние адреса. Теперь мне будет полегче отыскать этого Ханиуэзера. Будь Митчелл членом этого карточного клуба, он бы тоже попал с ними в переделку, а ведь он один из четырех, кого она убила. Ужасно боюсь, что карточный клуб к этим убийствам не имеет никакого отношения и я иду по ложному следу.

— Митчелл, возможно, именно в этот вечер прихворнул или спасовал, и его подбросили домой, прежде чем они попали в эту переделку, а может, его просто не оказалось в городе. Я бы не сдавался. Продолжай копать дальше. По крайней мере, хоть какой-то конструктивный подход: это лучше, чем вообще ничего.

Неделю спустя.

— Ну, как дела, Уэнджер?

— Видите, какое выражение у меня на лице? Такое бывает у человека, который хочет броситься с моста вниз головой.

— И впрямь. Только сначала разберись с этими убийствами и этой Незнакомкой. А уж потом я сам довезу тебя до моста и даже оплачу за проход по нему.

— Без шуток, шеф, дело дрянь. За эту неделю я создал стройную систему. Теперь у меня есть все, не оставлена без внимания ни одна мелочь. Я даже заполнил пробел с Митчеллом. И вот теперь, когда я все закончил, то оказалось, что эта система не имеет никакого смысла, она совершенно ни к чему. У нее тот же самый недостаток, что и у каждого из этих убийств в отдельности: полное отсутствие мотива для убийства. Никакого преступления, которое могло бы повлечь за собой затяжную кровную месть, они не совершили.

— Мотив определенно есть, просто ты его еще не обнаружил. Во всяком случае, позволь мне выслушать твой доклад.

— Я попытался разыскать этого Ханиуэзера, четвертого члена, по адресу, который он сообщил в тот вечер, когда им предъявили обвинение. И я его не нашел. Он как будто исчез с лица земли. Мне удалось проследить за его передвижениями — а видит Бог, на месте он не сидел! — примерно с год после того случая. Затем он пропал из поля зрения, точь-в-точь как эта женщина — только она появляется, а он нет.

— Чем он занимался?

— Вроде как был хронически безработным. По словам его последней квартирной хозяйки, он целыми днями сидел дома и стучал на пишущей машинке. Затем куда-то съехал оттуда и больше так нигде и не появился.

— Постой, постой, тут я тебе, наверное, помогу, — сказал шеф. — Безработный… стучал на машинке… вероятно, он пытался стать писателем. Они иногда меняют фамилии, разве нет? У тебя есть его словесный портрет?

— Да, довольно точный.

— Походи с ним по издательствам, поспрашивай. Ну а что насчет Митчелла? Все, говоришь, прояснил?

— Да. Он работал барменом в одном заведении, куда они частенько в то время наведывались. Они не раз брали его с собой покататься. Главным образом, я полагаю, потому, что он таскал спиртное у своего хозяина и каждый раз угощал их. Так что, хоть они не был членом самого клуба, все равно частенько оказывался с ними, когда они потом отправлялись выкобениваться. Это хотя бы не дает рухнуть моей версии, чего я так боялся: эти вечерние попойки в машине по пятницам по-прежнему являются точкой, в которой пересекаются их жизни. Основная трудность, однако, так и остается: ни в чем таком, что оправдывало бы постигшую их участь, они, похоже, не повинны.

— Ты в этом уверен?

— Насколько достоверны записи в полицейских участках по городу за тот период. И я даже проверил кое-какие пригороды.

— Неужели ты не понимаешь? Наверняка это что-то такое, на что полиция в свое время не обратила внимания, иначе бы не гулять им на свободе. Скорее всего, это было преступление, обвинения в котором им так и не предъявили.

— Более того, — задумчиво согласился Уэнджер, — мне только что пришло в голову, что это могло быть преступление, о котором они даже сами не подозревали. Ну, это не так сложно! Я просмотрю подшивки всех газет за те дни, когда эти ребята собирались вместе. Наверняка в одной из них найдется что-нибудь, на первый взгляд, казалось бы, ничего общего с ними не имеющее. Для этого и существуют библиотеки, для чего еще? Именно там отныне я и буду сидеть. Чем глубже зарываешься в это дело, тем больше приходится корпеть.

Уэнджер — в отдел дактилоскопии, по телефону:

— Ну, какого черта вы тянете там с этим пистолетом? Вы что, потеряли его? Я все еще жду вашего заключения.

— Какой пистолет? Да вы не присылали нам никакого пистолета! О чем вы говорите?

Послышался неразборчивый писк, похожий на то, когда тенор вдруг запоет фальцетом. Это у Уэнджера сорвался голос:

— О чем я говорю? Я уж Бог знает сколько недель назад послал вам на экспертизу пистолет, и с тех пор от вас ни единого звука! Я по-прежнему жду! Я вовсе не собирался преподносить вам его в качестве рождественского подарка, вы знаете! Интересно, чем вы там занимаетесь, а? Вы ж, ребята, должны вернуть его мне, или, может, вы этого не знали? Кретины чертовы!

— Слушай, громовержец, не указывай нам, как надо работать! Ты что, комиссар полиции, что ли? Если бы ты прислал нам пистолет, мы бы уже отправили его обратно! Но как отправить то, чего мы сроду не получали, а?

— Слушай, как там тебя, не надо наглеть! Пистолет мне нужен, и вы его вернете!

— А-а! Проверь-ка лучше, куда ты его послал!

Щелк!

Городской дом преуспевающего писателя, три недели спустя.

— Мистер Холмс, там пришел один джентльмен, который настаивает на том, чтобы вы его приняли. От него невозможно отделаться.

— Мне ли вас учить, что делать? Сколько вы уже у меня работаете?

— Я сказала ему, что вы диктуете в машину, но он говорит, что его дело просто не может ждать. Он грозился, если я не войду и не предупрежу вас, он войдет сам, без разрешения.

— Где Сэм? Позовите Сэма и вышвырните его! А будет сопротивляться, вызовите полицию!

— Но, мистер Холмс, он сам полиция. Именно поэтому я и решила, что уж лучше я зайду и вы сами…

— К чертям полицию! Наверное, я машину поставил где-нибудь в неположенном месте! Невероятно — как раз когда я занят центральной сценой всей книги! Вы понимаете, что все это записалось на машину и мне придется начинать снова, с конца последней записи? Мне жаль это делать, мисс Траслоу, но — увы! — вы нарушили одно из моих самых первых и незыблемых правил, которое я вам постоянно внушаю с тех самых пор, как вы взялись помогать мне в работе. Никаких вторжений во время творческого процесса, ни даже в том случае, если все здание вокруг меня будет охвачено огнем! Боюсь, после сегодняшнего дня вы мне больше не понадобитесь. Закончите печатать, что там у вас есть, а когда будете уходить, Сэм выдаст вам чек.

Погодите! Это и есть тот человек? Что это вы себе позволяете, вламываетесь в мой дом, поднимаете такую суматоху? О чем вы хотите поговорить со мной?

Уэнджер (тихо):

— О вашей жизни.

Часть пятая
Холмс, последний

Казалось, за спиной моей стоит

С улыбкою, что душу леденит,

Бесплотный неподвижный призрак.

Мопассан

Глава 1
Женщина

Их было четверо в спальне общежития, все на разных стадиях раздевания перед отходом ко сну. Одна растянулась на кровати, только почему-то с ногами на подушке. Вторая, касаясь носком пола, будто застывшая в танце балерина, примостилась на подоконнике. Третья сидела на полу, обхватив руками колени и положив на них подбородок. Четвертая и последняя — единственная, кто говорил, — была в кресле. Не сидела в нем, как обыкновенно понимают данное положение, а распласталась поперек, будто меховая полость. Один подлокотник поддерживал ее локти, через другой были перекинуты ноги. На животе у нее лежала раскрытая книга, двигаясь вверх-вниз в ритме дыхания. Сейчас она поднималась и опускалась довольно быстро.

«— Там среди елей, мисс Джудит, стоит хижина, в которой так не хватает женщины, — сказал он.

Она робко улыбнулась, и ее головка упала ему на грудь. Его сильные руки нежно обхватили ее».

Тут плечи читавшей исступленно дернулись, словно объятия, о которых шла речь, предназначались именно ей. Книга соскользнула на пол, и девушка ее не подхватила.

— Готова спорить, он и сам такой, как его герой-мечтатель, — проговорила она в восхищении. — Сильный. Уверенный в себе. Но и застенчивый как ребенок. Вы обратили внимание — он до самого конца всё еще звал ее «мисс Джудит», с таким, знаете, уважением?

— Готова с тобой спорить, сам он наверняка не так почтителен.

Девушка на кресле возликовала:

— И спорить нечего! Уж я бы позаботилась о том, чтобы сразу же после первой главы он перестал быть официальным.

— Бедняжка, она так настрадалась, — съязвила девушка на койке.

— Он приснился мне прошлой ночью. Вынес меня из ледяной хижины эскимосов, которая вот-вот должна была обвалиться.

Остальные трое захихикали.

— А что еще он с тобой сделал?

— Больше ничего не успел. В восемь меня разбудил звонок, черт бы его побрал.

— Пусти-ка еще одну сигарету по кругу.

— Осталась всего одна.

— Ну и что? Завтра на вечер купим новую пачку.

— Да, и не забудь, что теперь твоя очередь приносить сигареты. Эту пачку покупала я.

— Ладно, была не была! Снова придется открывать окно. Если дым попадет в коридор и появится старуха Фрейзер…

Возлежавшая на кресле девушка издала глубокий вздох, от чего вся так и скорчилась.

— Почему непременно надо постареть, прежде чем встретишь по-настоящему увлекательного человека, прежде чем с тобой произойдет что-нибудь потрясное!

— Она все еще думает о нем.

— Откуда ты знаешь, что он не женат и что у него не тридцать с лишним ребятишек?

— Я знаю, что не женат, он не должен быть женатым.

— Почему это?

— Потому что это было бы нечестно.

— Бедняжка, мне так больно видеть, как она переживает.

Девушка, лежащая на кровати, в нетерпении проговорила:

— Она только и твердит об этом, но дальше слов дело не идет. А встреться они лицом к лицу, она бы, вероятно, не знала, что и делать, сквозь землю провалилась бы небось.

Девушка на кресле вызывающе вздыбилась:

— Да что ты? Я бы живо его приручила. Я еще и тебя могла бы кое-чему научить.

Ее противница продолжала свое подзуживание:

— Могу спорить, ты бы даже к нему на порог не ступила.

— Ступила бы, если б только захотела, спорим! На сколько ты можешь поспорить?

— А на сколько ты?

— На все мое пособие из дома на следующий месяц!

Лежавшая на кровати посмотрела на нее со злостью:

— Ну что ж, мое против твоего. И ты либо сделаешь это, либо вообще больше о нем не заикнешься. А то меня прямо тошнит.

— Да. Придется тогда тебе его забыть, — согласилась одна из наиболее сочувственно настроенных слушательниц. — Ведь только и знаешь, что бубнишь о нем. Надоело.

Скептически настроенная девушка на кровати сказала:

— А откуда мы узнаем, что, вернувшись, она расскажет нам правду?

— Я принесу с собой доказательство.

— Принеси какой-нибудь его галстук, — шутливо предложила одна.

— Нет, это не очень убедительно. Я знаю кое-что получше. Пусть принесет фотографию, на которой они будут вдвоем.

— И он должен обнимать ее, — поставила точку девушка на подоконнике. — Не зря же мы платим деньги!

— Ха! — самоуверенно фыркнула укротительница мужчин из своего кресла. — Это еще слишком мягко сказано: самые пикантные моменты на снимки никогда не попадут. Если я и впрямь возьмусь за него по-настоящему, то, скорее всего, приведу его сюда на поводке.

— А как ты выберешься отсюда?

— Все продумано. Я разрабатывала план очень долго, на уроках французского, так что на этот счет все в порядке. Вы же знаете, как наша Фрейзер боится эпидемии: стоит только показать ей два красных пятнышка у себя на лице, как она тут же от тебя избавится. А моих домашних в данный момент нет…

— Ты уж постарайся выиграть пари, — участливо попросила девушка, сидящая на полу. — А то ведь придется целых тридцать дней сидеть без гроша в кармане — на наши деньги не рассчитывай. — Сказав это, она тут же вдруг встрепенулась. — Фрейзер! — предупреждающе прошипела она. — Слышу ее шаги в коридоре!

В комнате суматошно забегали, натыкаясь друг на друга. Двое метнулись через внутреннюю дверь в смежную комнату на свою территорию. В только что освободившуюся постель нырнула девушка с подоконника и скрылась из виду под заколыхавшимися покрывалами.

Сигарета в этот момент была у девушки в кресле. Она придавила ее, и красные искорки закружились по спирали в темноте, ища, куда бы им приземлиться.

— Возьми ее! Возьми! — яростным шепотом попросила она.

— Сама возьми! — донесся жестокий ответ. — Последней ее курила ты.

Описав параболу, сигарета вылетела из окна. Еще раз вздыбилось покрывало, и наступила напряженная тишина. Мгновение спустя на фоне предательски бесшумно открывшейся двери в коридор обозначился мрачный контур головы их бдительной наставницы. Женщина подозрительно принюхалась, застыв на месте на секунду-другую, и наконец удалилась, побежденная, но отнюдь не убежденная.

Когда, осмотрев и соседнюю комнату, она ушла и оттуда, там возобновился разговор шепотом:

— Тебе не кажется, что она какая-то странная? Я хочу сказать, не похожа на других? По-моему, она гораздо старше.

— Да, я тоже это заметила.

— И вообще, тут о ней почти никто ничего толком не знает. Когда ее принимали, ее даже не привозили родители. Я слышала, мисс Фрейзер говорила, заявление пришло по почте, а взяли ее по рекомендации. Кто она? Ни с того ни с сего вдруг появляется среди нас Бог знает откуда, да еще посреди семестра.

— Ну, ее перевели.

— О, это она так говорит.

— Да, родителей ее никто сроду не видел. И она никогда не получает писем из дому, как мы.

— И чего она так с ума сходит по этому дурацкому писаке? Лично я в нем ничего сногсшибательного не нахожу.

— Неподалеку отсюда у него загородный дом: может, потому-то она и приехала сюда — чтобы оказаться поближе к нему.

— Может, она и не школьница вовсе.

Они помолчали, строя робкие догадки:

— Тогда кто же она?

Глава 3
Холмс

Родстер Холмса, прижимаясь к самой обочине, полз привычным для него черепашьим темпом. Рядом с хозяином на сиденье расположилась немецкая овчарка. Их обогнало такси, обдав синеватым облачком выхлопных газов. Для человека за рулем неспешная езда была обычна — это не мешало сосредоточиться. Он сделал для себя открытие, что во время таких бесцельных поездок ему многое удавалось обдумать.

Он не мог, разумеется, быть до конца уверенным, но ему показалось, что в такси ехала всего одна девушка, сидящая на заднем сиденье. А подумал он так потому, что ее затылок располагался строго по центру небольшого овала заднего стекла. Когда пассажиров двое или больше, они обычно распределяются на сиденье более равномерно.

К тому времени, как он доберется до поворота к своему дому, такси, на такой-то скорости, наверняка уже скроется из виду. Однако, одолев последний подъем, Холмс, к своему удивлению, обнаружил, что оно все еще маячит впереди. Теперь такси как-то странно тащилось по дороге, будто пассажирка не знала, куда ехать.

В тот самый момент, когда такси доехало до поворота, где на обочине стоял столбик с предупредительной надписью: «Т. Холмс, частная дорога, проезда нет», из машины донесся пронзительный крик, повторенный трижды. Дверца тут же отворилась, и девушка то ли выпрыгнула из такси, то ли ее силой вышвырнули на мягкую, покрытую дерном обочину. Она упала, перевернулась и осталась лежать на левом боку. Машина тут же набрала скорость и умчалась вдаль, задние огни мстительно горели.

Мгновение спустя Холмс плавно затормозил рядом с девушкой и вышел из машины. Она уже сидела бочком, сжимая обеими руками ступню. Немецкая овчарка, забыв о долге, осталась в машине, как будто больше любила машину, чем хозяина.

— Ушиблись? — Холмс склонился над девушкой, взял ее под руки и помог встать.

Она тут же прислонилась к нему:

— Я не могу наступать на ногу. Что же мне делать?

— Зайдемте на минутку ко мне в дом. Он рядом.

Холмс посадил ее в машину, проехал короткий отрезок частной дороги и помог девушке вылезти перед типичным фермерским домом, слегка, правда, перестроенным. У пса и тут не хватило ума последовать за ними в дом, пока Холмс не обернулся и не рыкнул на него:

— Иди в дом, дурак. Ты что, всю ночь будешь торчать на улице?

Пес выпрыгнул из машины и затрусил к дому с таким независимым видом, будто хозяев тут у него вовсе нет.

На стук висевшего у двери молотка дверь открыл слуга. Он поприветствовал Холмса и спросил с фамильярностью, вполне допустимой после их многолетнего сотрудничества:

— Ну как, придумали обалденную концовку для той главы, что не дает вам покоя?

— Придумать-то придумал, — с некоторой грустью ответил писатель, — да только она опять выскочила у меня из головы… Этой молодой даме не повезло. Помоги-ка мне проводить ее до кресла, а потом поставь машину в гараж.

Они провели ее в продолговатую жилую комнату, которая тянулась во всю глубину дома; массивный камин, выложенный диким камнем, занимал целую стену; его конусообразный дымоход, украшенный фигурной кладкой, поднимался до потолка, а каминная полка располагалась на уровне плеч, может, чуть ниже.

Они подошли к большому мягкому креслу с оранжево-розовой спинкой, стоявшему у камина, но не успела девушка сесть, как слуга молниеносно подтолкнул ее вперед, к другому креслу, в нескольких шагах от первого.

— Не в это — это кресло для вдохновения.

Усевшись, Холмс принялся разглядывать гостью при свете огня от камина, которому помогало жидкое освещение люстры. Судя по слабому напряжению, электричество, очевидно, вырабатывалось собственным генератором.

Она была молода, а то, что она пыталась создать прямо противоположное впечатление, лишь подчеркивало, насколько она молода. Восемнадцать, самое большее — девятнадцать. В младенчестве волосы у нее, вероятно, были золотистыми, а сейчас уже переходили в каштановые, но золотистые тона по-прежнему не желали уступать. Глаза были синие.

Если сама она и не слишком ушиблась, то одежда ее пострадала. Девушка небрежно смахивала приставшие листья и веточки, как будто ей не очень хотелось расставаться с ними, пока она не удостоверится, что хозяин заметил, в каком она ужасном состоянии.

— Что произошло? — спросил он, как только Сэм вышел.

— Ничего особенного. Думаю, всякий раз, увидев, как девушка выскакивает из машины, даже не дождавшись, пока та остановится, вы можете сделать выводы сами.

— Но ведь такси из города, разве нет? — Ему пришло в голову, что для такого дела они заехали довольно далеко.

— И мыслили в нем тоже по-городскому. — Она, казалось, не желает больше об этом говорить.

— Пожалуй, нам лучше пригласить врача, чтобы он взглянул на вашу ногу.

Особой радости по поводу этого предложения она не выказала:

— Возможно, если я не буду наступать на ногу, все пройдет само.

— Насколько я вижу, нога даже не распухла, — заметил он.

Она завела ушибленную ногу за другую, так, чтобы ее было не слишком хорошо видно.

Вернулся Сэм.

— Сэм, до какого доктора от нас ближе всего?

— Я полагаю, до дока Джонсона. Но он нас не знает. Могу попробовать, если хотите.

— Уже довольно поздно, — напомнила она. — Возможно, ему не захочется ехать.

Сэм вернулся и доложил:

— Он будет здесь через полчаса.

— О-о, — только и произнесла девушка каким-то безжизненным голосом.

Немного погодя, пока они ждали, она сказала:

— Я всегда гадала, какой вы.

— А, выходит, вы знаете, кто я?

— Ну да. Кто этого не знает? Я прочитала ваши книги от корки до корки. — Она сердечно вздохнула. — Представить только — я сижу в одной комнате с вами!

Холмс отвернулся:

— Оставьте это.

— По крайней мере, вы такой, каким вам и следует быть, — продолжала она, нисколько не смутившись. — Я хочу сказать, что многие из писателей, которые пишут крутые вещи, в жизни костлявые, анемичные коротышки, зябко кутающиеся в пледы. Вы же производите впечатление полнокровного человека, в которого девушка может вцепиться зубами.

— Вашими бы сладкими речами да смазывать вафли, — поморщился он.

Ее взгляд блуждал по бревенчатому потолку, в глазах, как в морских волнах, дрожали огоньки.

— Вы живете в этом большом доме совершенно один?

— Я приезжаю сюда работать.

Если в этой его фразе и таился тонкий намек, девушка его совершенно не заметила.

— Какой камин — готова спорить, в нем даже можно встать во весь рост.

— В былые дни в нем коптили окорока и индеек — в стенках дымохода до сих пор виднеются крючья. Он, пожалуй, даже чересчур велик, слишком долго разгорается и разогревается. Я пытался сделать его поменьше, переложить и оставить снаружи дымоход, как сейчас, а изнутри сузить его и по бокам обить цинком.

— О да, я вижу вон ту трещину, где, похоже, проходит граница переделок. Я сначала подумала, что это дефект кладки.

Когда доктор постучал в дверь, Сэм ковырялся в камине увесистой кочергой. Он прислонил ее к облицовке и пошел отворять. Холмс последовал за ним в холл — встретить доктора. Ему показалось, что у него за спиной раздался сдавленный стон, но появление доктора заглушило его.

Когда минуту спустя они вошли в комнату, лицо у девушки было искажено от боли и вся кровь, казалось, отхлынула от него. Железная кочерга лежала на полу — видимо, упала.

— Давайте-ка посмотрим, — бодро сказал доктор. Он осторожно ощупал ногу, лицо гостьи искривилось, и она вскрикнула. Доктор прищелкнул языком. — Да, у вас, милая, сильный ушиб! Никакого растяжения нет, больше похоже на то, что от удара чем-то тяжелым пострадал хрящ. Оберните место ушиба ватой. Придется вам пощадить эту ножку денек-другой и дать ей возможность прийти в норму.

Хотя слезы, вызванные болью, медленно стекали из уголков ее глаз, она одарила Холмса взглядом, исполненным, казалось, триумфа.

Позже, когда доктор уже ушел, Холмс заговорил:

— Не знаю даже, что и делать. До станции отсюда сорок минут езды, а я не уверен, есть ли сегодня вечером какие-нибудь поезда. Я мог бы сам отвезти вас на машине в город, но доберемся мы туда только к утру.

— А нельзя мне остаться? — задумчиво спросила девушка. — Докучать вам я не стану.

— Дело не в этом. Я холост и один в доме. Даже Сэм спит в мансарде, над гаражом.

— О Господи. — Она отмахнулась от этого, как от пушинки. — Роль дуэньи вполне сыграет ваша собака.

— Ну… э-э… а разве ваша семья не будет тревожиться из-за того, что вы не ночуете дома?

В ответ раздался сдержанный смешок:

— О, уже три дня, как они в Нью-Мексико. К тому времени, когда они узнают, что я не ночевала дома, я давно буду под родной крышей.

Холмс с Сэмом переглянулись.

— Приготовь для леди ту комнату на первом этаже, в которой есть кровать, Сэм, — решил он наконец.

— Меня зовут Фредди Кэмерон, — представилась сидевшая в кресле девушка, сейчас очень похожая на ребенка. — Знаете, краткая форма от Фредерики.

Они молчали, дожидаясь, когда Сэм приготовит комнату. Холмс сидел, уставившись в пол, а она глядела на него во все глаза с неподдельным, по-детски наивным обожанием.

— Зачем вам нужны все эти винтовки и дробовики, что вон там в углу?

— Когда не работаю, я много охочусь.

— Они заряжены?

— Разумеется, заряжены. — Он помолчал, потом добавил: — От них ужасная отдача, когда стреляешь.

— Спокойной ночи, мистер Холмс, и вам, леди, — крикнул Сэм, выходя из дома. Парадная дверь за ним захлопнулась.

Тишина стала чуть ли не пушистой, как будто ее можно было погладить.

— Почему бы нам не поговорить? — предложила девушка примерно через четверть часа.

Его настороженно-подозрительные глаза мгновенно переместились на нее, затем, словно в поисках ответа, снова уставились в пол.

Она сгорбила плечи, оглянулась.

— В этом доме что-то… действует на тебя. Такое ощущение, словно что-то должно случиться.

— Совершенно верно, — кратко согласился он, встал и без единого слова оставил ее одну.

На верхний этаж он поднимался чуть ли не с мучительной неторопливостью, голова опущена, как будто он сосредоточенно к чему-то прислушивался.

В камине треснуло остывающее полено, плечи у него распрямились, затем снова расслабились. И тут же снова накатила противная гнетущая тишина и поглотила этот мгновенный звук. Дверь его комнаты где-то наверху закрылась.

Сэм вошел и обнаружил, что они сидят вместе за накрытым столом.

— Вот оно как! — в шутливом возмущении вскричал он, не в силах, однако, скрыть обиды.

— Сегодня утром все для него приготовил «бой» номер два. Только мне не повезло — есть он не желает, — доложила девушка.

— Он обдумывает сюжет, — предположил Сэм.

Холмс бросил на него растерянный взгляд, будто это замечание оказалось до смущения проницательным. Он молча наполнил блюдце из своей чашки, поставил его на пол. Овчарка подошла и с шумом вылакала молоко.

— Ну, сюжет уже готов? — поинтересовалась вскоре девушка.

— Не совсем, — ответил Холмс. Он смотрел на собаку. — Это придет позже. — Взял свою чашку, осушил ее, протянул к ней, чтобы она налила еще. Потом встал, кратко бросил: — До вечера, — и ушел в гостиную.

— Что он имеет в виду под этим «до вечера»? — небрежно спросила она Сэма. — Мне что, до вечера надо будет превратиться в невидимку?

— Сейчас он будет творить.

Сэм последовал за Холмсом — похоже, что его присутствие требовалось для того, чтобы привести все в порядок. Девушка наблюдала за ним из двери. Сэм передвинул «кресло для вдохновения», склонился над ним, ставя его с исключительной точностью.

— И оно каждый раз должно стоять на одном и том же месте? — недоверчиво поинтересовалась она. — Если бы вы не сдвинули его на два дюйма, он что, не мог бы думать?

— Ш-ш-ш! — перебил ее Сэм. — Если оно не в линию вон с тем диагональным рисунком на ковре, это отвлекает его.

Холмс стоял, глядя в окно, уже потерянный для мира. Он сделал резкое движение рукой — уходите, мол.

— Пойдем! Сейчас начнется!

Сэм чуть ли не с анекдотичной поспешностью вышел на цыпочках, безумно жестикулируя, чтобы и она уходила. Однако она постояла немного за закрытой дверью, подслушивая самым бессовестным образом. Голос Холмса доносился через дверь, он монотонно наговаривал в машину:

— Чинук ехал на собачьей упряжке по снежным пустыням, его лицо под меховой паркой превратилось в маску отмщения…

Но Сэм даже и тут не дал ей покоя:

— Не стойте так близко, не дай Бог у вас под ногой половица скрипнет.

Она неохотно отвернулась и заковыляла прочь, приволакивая ногу.

— Вон, значит, как это делается. И ничего не должно меняться, даже кресло должно стоять на том же месте?

Сэм с часами в руке остановился перед дверью, подняв руку будто для удара. Подождал, пока протикала шестидесятая секунда, и резко опустил кулак.

— Пять часов! — предупреждающе воскликнул он.

Холмс вышел из комнаты: измученный, волосы взлохмачены, сорочка расстегнута до самого низа, манжеты тоже, ремень висит, даже шнурки развязаны.

Сидевшая у самого входа под оленьими рогами, служившими вешалкой для шляп, чопорная, скромная, как мышка, женщина средних лет встала. Плохо скроенный твидовый костюм, очки в стальной оправе, седеющие волосы простым узлом стянуты на затылке.

— Мистер Холмс, я новая машинистка. Мистер Трент выражает надежду, что я окажусь более добросовестной, чем та, которую он присылал до меня.

Привлеченная шумным появлением Холмса из гостиной, девица Кэмерон возникла в дверях своей комнаты напротив.

— Боюсь, мне уже нанесен ущерб, — сказал он, окинув женщину взглядом. — Вы приехали, чтобы остаться?

— Да. — Она указала на внушительных размеров кожаный саквояж, лежащий у ее ног на полу. — Мистер Трент объяснил, что работу придется выполнять у вас в доме.

— Ну, я рад, что вы добрались сюда. Я уже наговорил в машину шесть глав. Не знаю уж, насколько вы сноровисты, но вам понадобится по меньшей мере три-четыре дня, чтобы догнать меня.

— Я скорее аккуратна и добросовестна, нежели быстра, — чопорно довела до его сведения машинистка. — И горжусь тем, что в моей машинописи никогда даже запятой не бывает не на месте. — Она вяло сложила руки, потом неопределенно развела ими.

— Сэм, отнеси… я не расслышал вашего имени.

— Мисс Китченер.

— Отнеси саквояж мисс Китченер в комнату на втором этаже.

Девица Кэмерон, прихрамывая, подошла к Холмсу, всем своим видом выражая неодобрение:

— Стало быть, у нас временно побудет Лидия Пинкхэм.[4]

— Вы, похоже, сердитесь.

— Сержусь. — Причем она совершенно не играла, она вся так и кипела. — Женщине нравится заправлять домом. Все было идеально.

Холмс окинул ее долгим спокойным взглядом.

— Да уж, — сухо бросил он.

Позже Сэм заметил:

— Что-то к нам зачастили женщины! Может, мистер Холмс, вам лучше поработать в городе, после этого нашествия там покажется славно и уединенно.

— Мне кажется, их поток скоро иссякнет, — ответил Холмс, причесываясь у зеркала.

Сэм убрал тарелки из-под десерта, а хозяин и две гостьи остались за столом. Обиженное выражение так и не сошло с лица Фредди Кэмерон. На протяжении всего обеда она, к его удовольствию, пыталась дать другой женщине понять, что она — Фредди — полноправный член семейства.

— Сэм, — позвал он, а когда слуга подошел к дверям, поинтересовался: — Когда я в последний раз отпускал тебя на вечер?

— Да уж давненько. Но какой тут прок от того, что тебя отпускают? Пойти-то здесь некуда.

— Знаешь, что мы сделаем? Я подарю тебе вечер в городе. Когда отправлюсь сегодня на свою обычную прогулку, подброшу тебя до станции. Все равно мне нужно, чтобы ты забежал на квартиру и захватил сюда кое-какие вещи.

— Было бы здорово! А вы тут без меня управитесь, мистер Холмс?

— А почему бы и нет? Часов в десять — одиннадцать утра ты вернешься. Завтрак для меня приготовит мисс Кэмерон, как она это сделала сегодня утром.

Чуть ли не впервые с тех пор, как прибыла машинистка, лицо мисс Кэмерон просветлело.

— А что, конечно!

— А камин утром перед работой я и сам затоплю. Только позаботься о том, чтобы дров под рукой было достаточно.

Было почти одиннадцать, когда Холмс, уже без верного слуги, не спеша подъехал к дому. На сиденье рядом с ним сидела немецкая овчарка, как всегда ко всему равнодушная. Кругом было тихо как в могиле. В этот вечер на пустынной дороге его не обогнало ни одно спешащее из города такси.

Он сам поставил машину в гараж, открыл дверь дома своим ключом. Это казалось странным: он уже так привык, что все эти мелочи делает за него Сэм. Девица Кэмерон стояла у подножия лестницы, прислушиваясь. Сверху до него донесся звук, похожий на испуганные тихие рыдания.

Она улыбнулась ему загадочной улыбкой, постучала пальцем по лестнице:

— Старая дева вас покидает.

— Что вы хотите этим сказать?

— Она укладывается, хочет уехать. Нервничает. Кто-то бросил ей в окно камень с запиской, чтобы убралась отсюда.

— А почему вы не поднялись и не успокоили ее? — резко спросил Холмс.

— А незачем было. Она сама спустилась сюда в ночной фланелевой сорочке образца 1892 года и прямо прыгнула мне на колени, прося защиты. То, что вы сейчас слышите, это всего лишь жалкие остатки. Я посмотрела для нее расписание поездов, поскольку ей не терпелось уехать.

— Я бы очень удивился, если бы вы этого не сделали.

Она пропустила замечание мимо ушей.

— Как вы думаете, это могли сделать какие-нибудь юные проказники?

— Несомненно, — ответил он, поднимаясь по лестнице. — Только их тут нет на несколько миль вокруг.

Мисс Китченер укладывала вещи в свой кожаный саквояж, то и дело поднося к носу пузырек с нюхательной солью. На столе лежал крупный камень, а рядом — бумага, в которую камень был завернут и на которой что-то было написано корявыми буквами. Он прочитал послание: «К утру чтобы и ноги вашей здесь не было, иначе даже не успеете пожалеть, что не убрались отсюда».

В оконной раме оказалось разбитым небольшое стекло.

— Вы же не позволите себе расстраиваться из-за такого пустяка, правда? — спросил он.

— О, после этого я бы и глаз не смогла сомкнуть! — распалилась она. — Я и так нервничаю по ночам, даже в городе.

— Это всего лишь глупая шутка, не более.

Она неуверенно перестала укладываться:

— К-кто, как вы полагаете?..

— Не могу сказать, — решительно отрезал он, как бы давая понять, что не одобряет дальнейших расспросов на эту тему. — Вы выглянули — попытались взглянуть, кто в этот момент был под окном?

— Боже мой, нет! Прочитав записку, я тотчас в ужасе сбежала вниз по лестнице… Теперь, когда вы вернулись, я… я чувствую себя гораздо лучше, мистер Холмс. Когда мужчина в доме, это как-то…

— Ну, — сказал он, — если вам будет страшно и неуютно, не хочу принуждать вас оставаться здесь. Я готов отвезти вас на станцию, и вы еще вполне успеете на поезд в одиннадцать сорок пять. Отпечатать текст сможете в городе на следующей неделе, когда я вернусь. Это абсолютно на ваше усмотрение, сами решайте.

Путь отступления, который он предлагал, явно пришелся ей по душе. Он заметил, как она чуть ли не с тоской бросила взгляд на открытую сумку. Затем глубоко вздохнула и ухватилась руками за спинку кровати в изножье, будто набираясь сил.

— Нет, — решилась она наконец. — Меня послали сюда помочь вам, а я еще в жизни своей никого не подводила. Я не уеду, пока не завершу работу. — Однако брошенный украдкой запоздалый взгляд на разбитое окно несколько омрачил ее смелый порыв.

— Я думаю, ничего с вами не случится, — спокойно сказал он, и в уголке его губ заиграла легкая, полуоформившаяся улыбка. — Собака — надежная гарантия того, что снаружи в дом никто не проникнет. А моя комната — напротив, в другом конце холла. — Холмс направился к выходу, но уже в дверях снова повернулся к ней. — Где-то в ящике комода у меня валяется револьверчик. Вам будет спокойнее, если я поищу его и дам вам на ночь?

С гримасой отвращения она поспешно выставила руки ладонями вперед, как бы отталкивая его:

— Нет-нет! С ним мне будет еще страшнее! Видеть не могу огнестрельное оружие, оно меня до смерти пугает!

— Ну что ж, мисс Китченер, — успокаивающе сказал он. — Оставаясь здесь, вы проявляете храбрость — хоть опасаться, право же, нечего, и я непременно упомяну об этом в разговоре с мистером Трентом.

Когда несколько мгновений спустя он появился в гостиной, девица Кэмерон стояла в дальнем ее конце, с винтовкой в руках. Он даже и не предполагал, что спускается так неслышно.

Холмс завел руки за спину, раздвинув фалды пиджака.

— На вашем месте я бы не баловался с этими штуковинами. По-моему, накануне вечером я предупреждал вас, что они заряжены.

Она посмотрела на него, помедлила, прежде чем вернуть винтовку на место, даже повернулась к нему, все еще сжимая ее в руках.

Он не шевельнулся. Лишь глаза слегка забегали, как будто мышцы тела приготовились к мгновенному действию, однако больше его волнение ни в чем не проявилось.

Девушка прислонила винтовку к стене, демонстративно ударила рукой об руку:

— Простите. Похоже, я все делаю не так.

Пальцы его разжались, фалды пиджака упали.

— Да нет, я бы этого не сказал. Похоже, вы все делаете как надо.

Он сел в «кресло для вдохновения». Она неуверенно потопталась сзади:

— Я вам не мешаю?

— Вы хотите сказать, в данный момент или вообще?

— Я имею в виду в данный момент. Естественно, я вам мешаю, но говорить мне об этом не обязательно.

— Нет, в данный момент не мешаете. Я не против вашего присутствия здесь.

— Где вы можете присматривать за мной, — добавила она с саркастическим смешком. Ее взгляд устремился к стропилам потолка. — Она решила остаться?

— К большому вашему сожалению.

Девушка жеманно вздохнула:

— Мы либо слишком хорошо понимаем друг друга, либо вообще не понимаем.

Больше они ничего не сказали. Огонь в камине окрасился в гранатовые тона, напоминавшие темный портвейн. В остальной части комнаты воцарились голубые тени. В полутьме выделялись только их два лица, бледные овалы на фоне окружающего мрака. На дворе в бархатной тишине, которая наваливалась на дом, как пуховая подушка, пропел сверчок.

Наконец Холмс встал, хотя казалось, что поднялось только его лицо, а все тело уже растворилось в темноте. Он прошел к лестнице, и было слышно, как он, шаркая ногами, неторопливо поднимается по лестнице. Она осталась внизу, наедине с гранатовыми углями и ружьями.

Он закрыл за собой дверь комнаты, но света не включил. Различить его в кромешной тьме было очень трудно. У двери едва заметно светилась узкая щель, и он сбросил пиджак, не отходя от этой полоски света. Передвинул стул, и проявление белого света на нем стало слабее, но все еще виднелось у двери. Стукнулась об пол, соскочив с ноги, туфля, с обычным для нее звуком, затем другая.

Сверчок знай себе пел на дворе, а в доме по-прежнему царила тишина, ночь полновластной хозяйкой вступила и во двор, и в дом. Один раз, за час до рассвета, слабое колыхание воздуха, казалось, проникло в комнату, но не от окна, а от двери, будто он ее слегка приоткрыл, совершенно бесшумно отодвинув задвижку. Скрипнула половица, где-то далеко внизу. Возможно, от усиливающегося холода просто сжималось дерево. А может, половица заскрипела под чьей-то ногой.

После этого уже не раздавалось ни звука. Через довольно долгий промежуток времени это небольшое дуновение прекратилось. Где-то за окном ухнула сова, и звезды стали бледнеть.

За завтраком девица Кэмерон была необычайно оживлена — возможно, потому, что сама его приготовила. Когда спустился Холмс — настоящий изгой, в мрачном настроении, с темными кругами под глазами, — она что-то блаженно насвистывала. Мисс Китченер появилась раньше его, она вся так и сверкала после умывания водой с мылом, ночной ее робости как не бывало — по крайней мере, до следующей ночи.

— Вам, дамы, придется меня извинить, — сказал он, садясь и проводя рукой по щетине.

— Ну что вы, дом-то как-никак ваш, — с нажимом проговорила Фредди Кэмерон.

Мисс Китченер довольствовалась ехидненькой улыбочкой, как будто считала, что личной неопрятности оправдания нет ни при каких обстоятельствах.

Овчарка подошла и стала тыкаться в него мордой, вспомнив, очевидно, вчерашнее утро. Он не обратил на нее никакого внимания. Фреди Кэмерон выдохнула — он едва расслышал:

— Сегодня проверки на отраву не будет?

Он вскочил, оттолкнув стул:

— Сэм вернется около полудня и займется своими делами. Я иду работать и надеюсь, меня не побеспокоят.

— Я поднимусь наверх и начну печатать, — сказала мисс Китченер. — Думаю, оттуда вы меня не услышите.

— А я буду красить пасхальные яйца, — недовольно бросила Фредди Кэмерон.

Холмс закрыл за собой дверь гостиной, наложил щепок и дров в камин, поджег под ними газету. Стащил клеенчатый чехол с записывающей машины, стоявшей на столе, настроил ее, как мог, — этим, как и другими делами, обычно занимался Сэм. «Кресло для вдохновения», отметил он, стояло не совсем в линию с диагональным рисунком на ковре. Он чуточку его передвинул, слегка улыбнувшись своим собственным чудачествам. Затем поправил раструб, подсоединенный к машине, уселся; все было готово к плодотворной творческой работе. Все, кроме одного…

Аппарат в ожидании приглушенно заурчал. Нужный поток мыслей, казалось, никак не начнется. Вдохновение, что называется, заело. Он бросил беспомощный взгляд на ряд своих книг на полке, будто дивясь, как это он их вообще создал.

Где-то совсем рядом вдруг скрипнула половица. Он повернулся в кресле, угрожающе нахмурившись на того, кто осмелился оторвать его от работы.

Но в комнате никого не оказалось — дверь по-прежнему была надежно закрыта. Дрова в камине занялись, пламя подпрыгнуло к дымоходу, наполняя комнату теплом и малиново-розовым сиянием.

Минут пять спустя девица Кэмерон резко подняла голову и увидела, что Холмс буравит ее взглядом из двери.

— Ч-что случилось? — запинаясь, спросила она в тревоге. — Карантин сегодня отменяется?

— Я, похоже, попал в воздушную яму. Идемте со мной, хорошо? Я хочу поговорить с вами. Возможно, это мне как-то поможет.

— Вы уверены, что хотите, чтобы я пошла в святая святых? — чуть ли не с испугом возжелала узнать она.

— Уверен, — твердым как кремень голосом ответил он.

Она пошла первой, оглядываясь на него через плечо. Он закрыл дверь:

— Садитесь.

— В это кресло? Я полагала, никому другому не позволяется…

— Это Сэм так говорит. — Он пронзил ее взглядом. — Какая разница, то кресло или это? — В его вопросе, казалось, таился какой-то особый смысл.

Без дальнейших протестов она опустилась в кресло. Он сел на корточки, подложив в камин, который только сейчас начинал разгораться, два-три полена, будто ему надо было разжечь его во второй раз. Затем уселся по диагонали напротив нее, в то кресло, которое, находясь здесь прежде, всегда занимала она. Он, казалось, внимательно за ней наблюдал, будто видел ее впервые.

— О чем мне говорить? — не выдержала вскоре девушка.

Он не ответил, продолжая наблюдать за ней: прошла минута, другая; единственным звуком в комнате было все усиливающееся гудение камина.

— Творец в глубокой задумчивости, — насмешливо сказала она.

— Дайте-ка мне на минутку вашу руку, — вдруг попросил он.

Она праздно протянула ему руку. Ее ладонь оказалась совершенно сухой. Запястье не дрожало.

Холмс вскочил и отшвырнул руку так резко и сильно, что та стукнула девушку по груди.

— Ну-ка живо вставай с этого кресла, — хрипло сказал он. — Ты и впрямь меня одурачила. Что это ты задумала, малышка?

Но, даже не дав ей возможности ответить, он уже подошел к двери, широко ее распахнул и с настоятельностью, граничащей с раздражением, указывал девушке, чтобы она убиралась.

— Что это с вами, а? — с упреком протянула она уже от своей двери напротив.

— Ты пока не путайся под ногами — не заходи туда, что бы ни услышала. Поняла?

Он подошел к подножию лестницы и крикнул вверх с неожиданно возвратившейся учтивостью, резкости в его голосе заметно поубавилось:

— Мисс Китченер, можно вас на минутку?

Прилежный стук машинки, барабанившей так же мягко, как дождь по крыше, прекратился, и женщина тут же спустилась вниз — как обычно, несколько суетливо.

Он сделал ей знак войти.

— Как далеко вы уже ушли? — спросил он, закрывая дверь.

— Я где-то посередине начальной главы, — ответила она, лучась самодовольством.

— Садитесь. А позвал я вас потому, что решил изменить имя главного действующего лица на… Нет, садитесь вон там — там, где сейчас стоите.

— Но это же ваше кресло, разве нет?

— Ах, да какая разница! Посидите, пока я буду обсуждать с вами эту проблему. — Он вынудил ее сесть, сам загодя усевшись в другое кресло.

Не сгибая спины, она опустилась на самый краешек кресла, едва-едва соприкоснувшись с сиденьем.

— Так вот, если я изменю его имя, придется ли вам что-нибудь перепечатывать? Он уже появлялся под своим именем в той части, что вы уже отстукали?

Она с готовностью встала:

— Одну минуточку, я поднимусь и проверю…

Он снова сделал ей знак рукой сесть.

— Да нет, не стоит. — Затем с легким удивлением продолжал: — Вы ведь только что работали над рукописью, как же это вы не можете вспомнить сразу? Ну, как бы там ни было, мне пришло в голову, что в северных рассказах читатель привык отождествлять образ канадца французского происхождения со злодеем, следовательно, было бы разумно… Мисс Китченер, да слушаете ли вы меня? Что с вами — вы больны?

— В этом кресле слишком жарко — от камина так и пышет. Я не выношу жары.

Совершенно неожиданно он потянулся и схватил ее за руку, прежде чем она успела ее отдернуть.

— Вы, вероятно, ошибаетесь. Как же вы можете говорить, что в кресле слишком жарко? Рука-то у вас холодна как лед — прямо дрожит от холода! — Он нахмурился. — Позвольте мне хотя бы закончить то, что я хотел сказать.

Дыхание у нее стало хриплым, как при астме:

— Нет, нет!

Они оба одновременно вскочили. Твердо, но не грубо он надавил ей на плечо, и она вынуждена была снова опуститься в кресло. На этот раз она попыталась соскользнуть с него боком. И снова он схватил ее, прижав к сиденью. Очки у нее слетели.

— Почему вы так бледны? Чего вы так смертельно боитесь?

Она, казалось, вот-вот забьется в истерике. Сверкнул узкий нож — вероятно, он был спрятан у нее в рукаве, — и она замахнулась им на Холмса. Женская рука была быстрой, но мужская оказалась проворнее. Он схватил ее за запястье и прижал руку к спинке; запястье слегка повернулось, и нож выпал, отскочил от низкой каминной решетки и угодил в огонь.

— Странный предмет для машинистки: вы что, пользуетесь им в своей работе?

Она уже боролась с ним изо всех сил, что-то, казалось, сводит ее с ума. Он употреблял свою силу пассивно, схватив ее за плечи и не давая ей встать с кресла. Однако он стоял сбоку, а не прямо перед ней, стараясь не загораживать от нее камин.

— Дайте мне встать! Дайте мне встать!

— Только после того, как вы объяснитесь, — проговорил он.

Она вдруг обмякла, как будто внутри у нее что-то сломалось, превратилась в безвольную, рыхлую массу.

— Вон там, над цинковой перегородкой, ружье… направленное на это кресло! В любую минуту… Обрез, заряженный…

— Кто поставил его туда? — безжалостно допытывался он.

— Я! Скорее — дайте мне встать!

— Почему? Отвечайте мне — почему?

— Потому что я вдова Ника Киллина… и я пришла сюда, чтобы убить вас, Холмс!

— Довольно, — бросил он и отступил назад.

Только Холмс опоздал. Как только он убрал руку, что-то ослепительно вспыхнуло, раздался грохот, его лицо озарилось, а женщину окутал густой клуб дыма, как будто его выдули из камина мехи, работающие не в ту сторону.

Она судорожно вздохнула, рванулась, будто пытаясь убежать, на этот раз лишь в силу рефлекса, затем опять поникла, глядя на него сквозь обволакивавшую ее дымку.

— С вами ничего не случилось, — успокоил он ее. — Прежде чем разжечь камин во второй раз, я разрядил обрез, оставив в нем только порох. Меня спасла записывающая машина: когда вы приходили сюда прошлой ночью, вы, должно быть, случайно задели за рычаг, она включилась и все записала: от первого скрипа половицы до установки на место цинкового листа над камином. Я лишь не мог определить, которая из вас это сделала: потому-то мне и пришлось подвергнуть вас испытанию в кресле.

Дверь стремительно распахнулась, на пороге с испуганным побелевшим лицом появилась Фредди Кэмерон:

— Что это было?

Холмс, как это ни странно, заговорил с ней намного резче и грубее, чем говорил с женщиной, сидевшей в кресле: так говорят со щенком или младенцем, который не в состоянии отвечать за свои действия.

— Убирайся отсюда, школьное отродье! — заорал он. — Жалкая охотница за автографами, поклонница суперменов! А не то выйду да так отшлепаю, что вата тебе понадобится не только на лодыжке!

Дверь закрылась в два раза быстрей, чем открылась, — шокированная девушка ушам своим не поверила!

Он повернулся к поникшей, обмякшей фигуре, съежившейся в кресле. Казалось, что женщина подвешена в пустоте: одной личины она уже лишилась, а другую еще не вернула. Голос Холмса снова понизился до обычного уровня.

— А что вы собирались сделать с ней — если бы у вас все сработало? — полюбопытствовал он.

Она все еще пребывала в шоке, однако сумела слабо улыбнуться:

— А ничего. В моем списке ее нет. Опасности для меня она не представляла. Возможно, я бы ее связала, чтобы спокойно убраться отсюда, только и всего.

— По крайней мере, в раздаче смерти вы справедливы, — невольно признал он. Он посмотрел на нее, потом, не поворачиваясь к ней спиной, отошел и налил ей выпить. — Пожалуйста. Вы, похоже, прямо рассыпаетесь. Выпейте.

Опершись рукой на спинку кресла, она, пошатываясь, наконец встала. И постепенно прямо у него на глазах преобразилась: тело налилось силой, вернулся цвет лица — она стала похожа на тот фоторобот, который они однажды показывали малышу по имени Куки Морэн. Неистребимая жизненная сила вернулась к ней. Его взору предстал уже не холодный стародевический облик, характерный для мисс Китченер, а нечто волевое, яркое. Хотя волосы у нее по-прежнему пестрели сединой, последние признаки чопорной старой девы как бы отшелушились, будто сняли прозрачную целлофановую обертку. Она как-то сразу вся помолодела, превратилась в женщину, полную жизни. Женщину, не ведающую страха и умеющую красиво принять поражение. Но даже и теперь это была какая-то мстительная красота.

— Да, Холмс, я убила их всех, кроме вас. Ник мне простит. В конце концов, я ведь всего-навсего женщина. Идите, вызывайте полицию, я готова.

— Я — полиция. Холмса несколько недель назад отправили в безопасное место: он сейчас на Бермудах. С тех пор я живу его жизнью, сдираю обломки с его старых книг и наговариваю их содержание в машину. Я ждал, когда появитесь вы. Очень боялся, что меня выдаст собака: она так явно демонстрировала, что я не ее хозяин.

— Мне бы следовало заметить это, — признала она. — Из-за самоуверенности я, вероятно, стала чересчур небрежной. Со всеми другими — Блиссом, Митчеллом, Морэном и Фергюсоном — все срабатывало как часы.

— Смотрите, — сухо предупредил он, — все это записывается. — Он ткнул пальцем в сторону записывающей машины, которая легонько потрескивала.

— Неужто вы принимаете меня за обычного мелкого воришку, который пытается замести следы, выйти сухим из воды? — Во взгляде, которым она его удостоила, сквозило невыразимое презрение. — Вам еще предстоит многое узнать обо мне! Я горжусь этим! Я хочу кричать об этом на всех перекрестках, хочу, чтобы об этом узнал весь мир! — Она сделала быстрый шаг к записывающему аппарату, ее голос триумфально полился в раструб. — Я толкнула Блисса навстречу его смерти! Я дала Митчеллу цианистый калий! Из-за меня Морэн задохнулся в чулане! Я выпустила стрелу Фергюсону в сердце! Это говорит Джули Киллин. Ты слышишь меня, Ник, ты меня слышишь? Твой долг уплачен — все, кроме одного, мертвы! Ну, детектив, вот вам ваше дело. Теперь я жду вашего отмщения. Для меня оно равносильно объявлению благодарности!

— Присядьте, — сказал он. — Спешить нам некуда. Мне понадобилось два с половиной года, чтобы поймать вас, так что еще несколько минут уже не имеют значения. Я хочу поговорить с вами.

А когда она села, продолжал:

— Стало быть, вы помогли мне и все записали. Все, кроме одного. Вы не посчитали нужным добавить, почему именно вы это сделали и что это за такой необычный долг. Я узнал об этом совершенно случайно — уже сейчас. Два с лишним года я пребывал в неведении. Именно это-то и мешало мне выйти на вас. Узнал я о мотиве недавно, к счастью для Холмса. Не то он — я имею в виду настоящего Холмса — уже был бы там, где и остальные.

— Вы случайно знаете почему?! — Из глаз у нее будто посыпались искры. — Вы не могли этого знать, нет, как и никто другой. Вы что, прошли через это? Вы видели это своими собственными глазами? Две-три сухих строчки в каком-нибудь забытом, покрывшемся пылью полицейском сообщении! А это по-прежнему жалит мне сердце.

Уж сколько времени прошло, время не стоит на месте, и все же, стоит мне только закрыть глаза, как он снова со мной рядом. Ник, мой муж. Боль, ненависть, ярость снова обступают меня стеной, и я не могу забыть эту жуткую утрату. Стоит мне только закрыть глаза, и для меня снова наступает вчера, это давно прошедшее, незабываемое вчера.

Глава 3
Взгляд назад: гробик за углом

«На радость и на горе, в здоровье и немощи, пока смерть вас не разлучит?»

«Да».

«Объявляю вас мужем и женой. Да не разлучит ни один человек тех, кого Бог соединил вместе. Можешь поцеловать новобрачную».

Они робко повернулись друг к другу. Она откинула с лица тонкую паутинку вуали. Когда их губы слились в предусмотренном обрядом поцелуе, ее глаза закрылись. Она перестала быть Джули Беннет, она стала миссис Ник Киллин.

Их окружили друзья, приглашенные на венчальное торжество. Волна покачивающихся голов, похлопывающих по спинам рук, приветственных возгласов. Одна за другой проплыли перед ней шифоновые шляпки подружек, будто разноцветные желатиновые слайды: каждая из них чмокала ее, благословляя. Среди всей этой суеты его глаза и ее глаза постоянно искали друг друга, как бы говоря: «Ты — это все, что по-настоящему важно для меня, ты, вон там».

Затем они снова оказались рядом, мистер и миссис Ник Киллин: ее рука покорно лежит под его рукой, как и подобает жене, ее шаг подлажен под его шаг, ее сердце звучит в унисон с музыкой его сердца. По длинному сводчатому церковному проходу они направлялись к широко распахнутым дверям. За ними их ожидало будущее, их будущее. Вслед, по двое, шли подружки, будто движущаяся клумба с цветами — желтыми, лазурными, сиреневыми, розовыми.

Полукруглый свод дверей над головой остался позади, сменился вечерним небом, мягким как бархат, с одной-единственной звездой — Венерой. Звездой, сулящей многое: долгую жизнь, счастье, радость; сулящей многое, но почему-то подмигивающей.

Когда виновники торжества, ничего не подозревая, стали спускаться по короткому широкому пролету церковных ступеней, сопровождающие поотстали, будто замышляя какой-то проказливый заговор. Самые первые из небольшого кортежа машин, стоявших наготове неподалеку на улице, неторопливо двинулись к ступеням, чтобы принять их. Собравшиеся в дверях у них за спиной тихонько захихикали, руки полезли в бумажные мешочки, и первые горсти риса посыпались на ступеньки. Невеста вскинула руку, чтобы защититься от обстрела, прижалась поближе к жениху. Раздались ликующие возгласы, воздух побелел от сыплющихся зерен.

И вдруг истерически завизжали тормоза: из-за угла церкви выкатила огромная черная колымага, неясно очерченная уже из-за самой неожиданности своего появления. Она понеслась по тротуару, будто собираясь вскарабкаться на сами ступеньки. Затем благодаря какому-то чуду или мастерству адского водителя машина изменила курс, выровнялась, чуть не задев черный седан, подъезжавший к новобрачным, и тут же, будто распластавшись от скорости, пулей унеслась прочь. Это странное явление сопровождалось оглушительными взрывами, а траекторию ее безумного движения вычертили сполохи в стеклах окон на нижних этажах домов напротив. Собравшихся на церковных ступенях людей окутало ядовитое облако черного дыма, будто тут пронесся злой дух, рассеиваться дым стал только после того, как зловещий красный огонек исчез из виду в дальнем конце улицы.

Смех и шутливые выкрики сменились надсадным покашливанием и чиханием. Затем вдруг упала тишина, какая бывает при кульминации трагедии. И в наступившей тишине кто-то произнес одно имя. Это невеста позвала своего суженого: «Ник!» Всего лишь раз, глухим, полным ужаса голосом. Еще мгновение они стояли вместе, неподвижные, бок о бок, точно так, как вышли из церкви. И вот она уже стоит одна, а он лежит у ее ног.

Гости гурьбой сбежали по ступенькам, засуетились вокруг нее. А в поднявшейся суете его лицо было обращено к ней снизу вверх, будто белый камень, лежащий на дне глубокого водоема. Внизу, у самой каймы ее белоснежной вуали, появилась крошечная красная крапинка, похожая на запятую. Невеста, как загипнотизированная, все смотрела и смотрела на эту крапинку. Его лицо замерло. Нет, это не запятая, это точка.

Минута проходила за минутой, но это уже не имело никакого значения. Она превратилась в статую в белом, единственный неподвижный объект во всей этой толчее и суматохе вокруг. Что-то говорившие голоса доносились до нее точно из другого мира, не неся в себе никакого смысла.

«Расстегните ему сорочку! Уберите отсюда этих девчонок, рассадите их по машинам и отправьте по домам!»

К ней протягивали руки, пытаясь увести прочь.

«Мое место здесь», — безжизненно твердила она.

«Она в шоке, — сказал кто-то. — Не позволяйте ей стоять здесь, попробуйте уговорить пойти с вами».

Она сделала короткий, непроизвольный жест рукой, и они оставили ее в покое.

В этом сумбуре звуков откуда-то издалека донесся печальный перезвон колокольчика. Потом вдруг смолк. У ее ног появилась открытая черная сумка. «Умер», — сказал кто-то тихо. Где-то совсем рядом пронзительно закричала девушка. Это была не она.

Черную сумку подняли.

«Вот, возьмите, пожалуйста…»

Она отодвинула их рукой — той, на которой поблескивало новое золотое обручальное кольцо.

«Позвольте мне только обнять моего мужа. Позвольте проститься с ним».

Она встала перед ними на колени, вокруг нее, будто поземка на ветру, заколыхалась белая фата. Две головы сомкнулись, что и было им предначертано. Стоявшие ближе услышали тихий шепот: «Я не забуду».

Затем она выпрямилась, стала холодна как лед и бела как раскаленный огонь. Всхлипывающая подружка беспомощно дернула ее за рукав.

«Пожалуйста, уйдем, ну, пожалуйста, Джули».

Она, казалось, не слышит.

«Сколько человек было в той машине, Андреа?»

«По-моему, я видела пятерых».

«Именно столько же видела и я, а у меня очень хорошее зрение. Какой был номер той машины, Андреа?»

«Не знаю, я не успела…»

«Зато я успела. Д-3827. А память у меня исключительная».

«Джули, перестань, ты меня пугаешь. Почему ты не плачешь?»

«Я плачу, только там, где ты этого не видишь. Идем со мной, Андреа. Я возвращаюсь в церковь».

«Помолиться?»

«Нет. Дать клятву. Еще одну клятву Нику».

Глава 4
Расследование по делу о смерти Ника Киллина

— Вон, значит, как, и теперь вы вернули свой долг, — задумчиво произнес Уэнджер. — Выходит, что бы с вами ни сделали, никто не в состоянии лишить вас чувства удовлетворения от того, что своей цели вы достигли, так? Ни одно наказание, которому мы можем вас подвергнуть, нисколько на вас не отразится, не затронет вашей души, где оно действительно хоть что-то да значит, — так?

Она оставила вопрос без ответа.

— Да, я давно уже представлял вас именно такой и вижу, что не ошибся. Тюремное заключение, разумеется, не будет для вас наказанием, как бы не так. Даже электрический стул, если вас приговорят к казни. В ваших глазах нет и намека на сожаление, как нет и тени страха в вашем сердце.

— Да. Вы правильно меня понимаете.

— Закон не может наказать вас, так ведь? Зато могу я. Слушайте же, Джули Киллин. Вы вовсе не отомстили за Ника Киллина. Вы только думаете, будто отомстили, но это не так. В тот вечер, когда Блисс, Митчелл, Фергюсон, Холмс и Морэн промчались, оря благим матом, в своей машине, у окна меблированной комнаты в доме напротив, с пистолетом в руке, затаился человек, карауля вас двоих, поджидая, когда вы выйдете. По какой-то причине он прозевал, когда Киллин вошел в церковь: возможно, на линии огня находилось такси, в котором тот приехал, возможно, вокруг него было слишком много народу, возможно, он слишком поздно заступил на свой пост. Поэтому он остался там ждать: он не собирался пропустить, когда Ник выйдет.

И он не упустил своей возможности.

Когда вы и ваш муж сошли по ступенькам, убийца поднял пистолет, прицелился в Ника и спустил курок. В этот самый момент мимо пронеслась машина, выхлопная труба у нее страшно громыхала. Но его пуля нашла свою цель, пролетев над низкой крышей машины. Это была ирония судьбы, каприз, который не повторился бы снова и через сто лет: даже попытайся он все подстроить заранее, подобного совпадения он ни за что не добился бы. Даже отражения в неосвещенных стеклах окон помогли скрыть вспышку от его выстрела.

Вот ваше наказание, Джули Киллин. Вы отправили на смерть четверых ни в чем не повинных людей, к убийству вашего мужа совершенно не причастных.

Он видел, что он еще до нее не добрался: по всему ее лицу было разлито прежнее выражение холодной невосприимчивости. В глазах застыло неверие.

— Да-да, я припоминаю, — с презрением сказала она, — в то время газеты, несомненно с подачи ваших людей — им ведь надо было как-то скрыть собственную некомпетентность, — пытались намекнуть на какое-то невероятное совпадение. И до того ведь бывали дела, которые так и остались нераскрытыми — Элуэлл, Дороти Кинг, Ротстайн, — а причина-то всегда одна и та же: гнилость, где ее не должно бы быть, подкуп в нужных местах, давление. Однако за всю историю полиции никогда еще не было дела, которому бы позволили пройти так незаметно, как этому. Не допросили даже ни одного подозреваемого! Как будто на улице пристрелили какую-то собаку!

— Что касается газет, мы их не подбадривали, все было как раз наоборот. Мы делали все, что могли, лишь бы только они не упоминали о человеке, спрятавшемся в комнате напротив церкви. Мы намеренно уводили их в сторону сведениями о том, будто Киллина сразила какая-то шальная пуля с крыши. Мы полагали, что если мы будем помалкивать, если этот неизвестный убийца станет думать, что он вне подозрений, его будет легче схватить.

— Я не верила этому тогда, не верю и сейчас. Я видела своими собственными глазами…

— Значит, вы стали жертвой оптического обмана. Если бы вы тогда пришли к нам, поинтересовались, как продвигается следствие, мы вам доказали бы это окончательно и бесповоротно. Но нет, вы лелеяли обиду, дали клятву отомстить, и полиции здесь не было места. Вы намеренно утаивали информацию, пусть и неточную, и использовали ее для убийства.

Она бросила на него взгляд, полный самодовольства. Он продолжал:

— В той комнате напротив церкви на оконных занавесках мы обнаружили пороховые подпалины. Этажом выше находились люди, которые отчетливо слышали выстрел у себя под ногами, гораздо громче грохота выхлопной трубы на улице. В конце концов, им лучше судить об этом, чем вам. Мы даже нашли пустую гильзу, того же калибра, что и пуля, извлеченная из тела вашего мужа, гильза застряла в расщелине между половицами. Мы с самого начала знали, откуда сделан смертельный выстрел: именно поэтому мы и не стали заниматься поисками этой машины. Мы знали все, не знали только, кто убийца. Мы узнали это только теперь, совсем недавно. А вам не хочется узнать, кто он? Хотите услышать его имя?

— С какой стати меня должны интересовать кролики, которых вы, будто фокусник, вытаскиваете из шляпы, чтобы сбить меня с толку?

— Доказательство в данный момент хранится в наших делах. Получили мы его слишком поздно, чтобы спасти Блисса, Митчелла, Морэна или Фергюсона. Но сегодня мы им располагаем. Научно обоснованное доказательство, доказательство, от которого нельзя отмахнуться. Документ — подписанное признание, сейчас у меня в кармане лежит его копия. Последние три недели этот человек находится в городе под стражей.

Впервые у нее не нашлось вызывающего ответа.

— Вы встретитесь с ним лицом к лицу, когда отправитесь туда со мной. Я думаю, вы вспомните, что встречались с ним прежде.

На поверхности стены, которую она воздвигла между ними, появилась первая трещинка. На ее лице проглянула тень сомнения, страха. С губ невольно сорвался вопрос:

— Кто?

— Кори. Это имя вам о чем-нибудь говорит?

— Да, я помню этого Кори. Наши пути с ним пересекались дважды, всего лишь на мгновение. Один раз на вечеринке он принес мне коктейль на балкон. Было бы так легко… Но я отослала его прочь, чтобы создать условия для…

— Убийства Блисса? Я прав?

— Согласно вашим утверждениям, человека, который не сделал мне ничего плохого, который до того самого вечера никогда меня не видел. — Она поднесла руку ко лбу, затем продолжала: — А во второй — и последний — раз я провела несколько минут у него дома. Я пошла к нему на квартиру, поскольку это был простейший способ избавиться туг него. Помню даже, я направила на него пистолет, чтобы удостовериться, что беспрепятственно выйду оттуда. Его пистолет.

— Тот самый пистолет, из которого был убит ваш муж. Тот самый пистолет, из которого вылетела пуля в Ника Киллина. Из-за ошибки курьера-новобранца пистолет попал на экспертизу в отдел баллистики, вместо того чтобы проверить его на ваши отпечатки пальцев в отделе дактилоскопии, а именно для этого Кори, совершенно бесстыдно, передал его нам.

Помню, я сидел и костерил отдел дактилоскопии за то, что они не прислали мне результат экспертизы по оружию, которое так до них и не дошло, когда вдруг мне позвонили из отдела баллистики и сказали: «Тот пистолет, что вы нам прислали на проверку, соответствует отметинам на пуле, извлеченной из тела Ника Киллина: мы полагаем, именно это вам и было нужно, конкретно вы ведь ничего не указали». Прежде чем им поверить, я пожелал увидеть все собственными глазами. А тут, будто желая довести игру судьбы до конца, заявляется сам Кори, чтобы узнать, как дела с пистолетом и не может ли он его забрать. Больше он на свободу так и не вышел.

Кори добровольно вызвался нам помочь. Разрешение на оружие у него было, и он прямо горел желанием предоставить его нам, уж очень ему хотелось, чтобы с него сняли ваши отпечатки. К тому времени уже прошло столько времени после убийства Киллина, что он, вероятно, поверил в собственную непогрешимость. Он полагал, что ничто уже не может…

Понадобилось какое-то время, но он у нас все-таки раскололся. А я между тем работал над делом, которое мы считали совершенно особым, и, пролистывая старые газеты в библиотеке, наткнулся на одно любопытное сообщение. Небольшой материальчик, интересный чисто в человеческом плане, трагический для тех, кого он непосредственно касался, но не столь уж и важный. Шальная пуля, выпущенная, видимо, с ближайшей крыши, сразила намертво жениха, как раз когда он выходил из церкви, в которой только что состоялось венчание. И произошло это в одну из пятниц, когда члены клубы «Любители повеселиться по пятницам» развлекались на всю катушку.

Для меня эта заметка послужила единственным возможным объяснением убийств «Любителей повеселиться по пятницам», потерявших уже трех своих зарегистрированных членов и бармена, которого они брали на эти свои гулянки. Я сложил два и два. Имя овдовевшей невесты не упоминалось нигде, но ведь она была — не женится же мужчина сам на себе!

Поэтому арест Кори мы спустили на тормозах, держали его в одиночном заключении без права переписки, лишь бы быть уверенными, что вы ничего о нем не услышите и нанесете свой следующий и последний удар. Рассчитать, где это произойдет, теперь не составляло труда, и я под него подставился.

Одного в толк не возьму: что вы делали между этими, с позволения сказать, карами божьими. Как вам удавалось каждый раз так бесследно исчезать, а потом добиваться таких разительных перемен в прическе и внешности. Я знал, что вы появитесь, но до самой последней минуты понятия не имел, откуда именно и в каком обличье. Это было все равно что схватиться с призраком.

Женщина вяло заговорила:

— Ничего сверхъестественного в этом нет. Я полагаю, вы искали меня в различных притонах, меблированных комнатах, дешевых отелях. Я же ежедневно сталкивалась с десятками людей, которые никогда не удостаивали меня повторного взгляда. Я жила при одной больнице. Могу сообщить вам название, если хотите. Это одна из самых крупных больниц в городе. Там я работала и там же жила, так что мне не нужно было никуда выходить. Волосы у меня всегда были покрыты, поэтому никто не знал — да и не желал знать, — какого они цвета. Когда я не работала, я сидела у себя в комнате, дружбу с персоналом не водила. А когда наступало время снова на… нанести удар, я брала короткий отпуск за свой счет, уезжала и несколько дней спустя возвращалась снова. И все ради чего? Все напрасно.

Дыхание опять давалось ей с трудом, как перед этим, когда она сидела в кресле. Казалось, что-то оборвалось у нее внутри и не дает дышать.

— Выходит, я держала в руках тот самый пистолет, из которого убили Ника? Кори стоял, совершенно беспомощный под его дулом, а я опустила пистолет и ушла, чтобы убить невинного человека. — Ее стала бить дрожь, как при простуде. — Теперь мне слышится этот ужасный крик Блисса, когда он полетел с балкона. Тогда я его не слышала. Мне слышится стон Митчелла. Я слышу их всех!

Она резко склонила голову, будто у нее сломалась шея. Послышались тихие, но бурные рыдания.

Когда же наконец рыдания прекратились, она снова подняла взор.

— Почему он это сделал — я имею в виду Кори? — спросила она. — Я должна это знать.

У Уэнджера под пиджаком зашуршала бумага. Он вытащил экземпляр признания, развернул его, протянул ей.

Она лишь взглянула на начало и на подпись в конце последней страницы. Затем вернула ему документ.

— Расскажите мне сами, — попросила она. — Теперь я вам верю. Вы честный человек.

— Они вместе занимались рэкетом, ваш муж и Кори. Весьма прибыльным рэкетом. Подробности вот здесь, в его признании. — Он помолчал. — Киллин когда-нибудь рассказывал вам об этом? — спросил он.

Она кивнула:

— Да, рассказывал. Я знала об этом. Он мне все рассказал — только не назвал имен. Он признался, что его ждет, если он выйдет из игры. Я не поверила. Тогда я еще не была знакома с насилием. Я сказала ему: либо рэкет, либо я. Я и не думала, что все настолько серьезно. Просто не представляла, насколько это может быть серьезно. Понимаете, я любила его. Он попросил неделю или две, чтобы принять решение, а затем сделал свой выбор. Выбрал меня.

Впервые Джули Киллин посмотрела Уэнджеру прямо в глаза. Говорила она спокойно, будто рассказывала историю какой-то другой женщины.

— Он сменил квартиру. Встречаться мы стали тайком. Я предложила ему попросить защиты у полиции, но он сказал, что увяз в этом деле не меньше тех, кого он опасался. Он сказал, что мы уедем. Уедем немедленно, сразу же из церкви — прямо на пароход. Вот я еще на чем настояла — на венчании в церкви. — Она мрачно улыбнулась. — Вот видите, получается, это я его убила… в некотором роде. Потому-то мое последующее обязательство стало еще серьезнее.

Вконец измученная, Джули немного помолчала, затем продолжала:

— Ник сказал, вернемся мы не скоро. Он оказался прав. Мы уехали — только порознь. И мы так больше и не вернулись — ни один из нас.

Я знала, что должна принять его на этих условиях или вообще от него отказаться. Проблемы выбора для меня даже и не стояло. Я желала его. Боже, как я его желала. Лежу, бывало, ночами без сна, разбивая время, которое должно пройти без него, на минуты и секунды. Так я коротала время в ожидании встречи. Его бизнес… — Она пожала плечами. — Он обещал, что оставит его. Требовать от него большего мне просто не позволяла совесть.

— Ошибка, которую вы оба совершили, — чуть ли не про себя размышлял Уэнджер, — заключалась в том, что вы полагали, будто из такой игры, в которой он участвовал, есть выход. По ходу этого «дела» они оставили за собой несколько убийств. К тому же стоял ведь еще вопрос об окончательном дележе добычи, что всегда неимоверно трудно. Позволить ему уйти Кори просто не мог. Они были связаны намертво.

Женщина перебила его. В ее спокойном голосе проступила ярость:

— Он-то вышел из игры. И не только вышел, но и переделал себя. Мистер Кори, блестящий светский человек. Вот кем он стал! Почему же он не позволил уйти Нику? Зачем ему понадобилось убивать его?

Впервые за годы службы в полиции Уэнджер отвечал на вопросы, вместо того чтобы задавать их. Джули Киллин обладала каким-то отчаянным качеством, которое помогло им обоим выйти за привычные рамки отношений между пленником и стражем.

— Да, Кори все бросил. Но к тому времени, когда он это сделал, не осталось никого, с кем ему надо было считаться, не забывайте об этом, только он один. Когда же это попробовал сделать Киллин, оставался еще Кори. Причем в отношении Кори Киллин повел себя не слишком благоразумно. Прервал всякую связь, скрылся — вероятно, послушавшись вашего доброжелательного совета, но ведь у него было столько всего против Кори, что он запросто мог отправить того на электрический стул. Не говоря уже о нескольких тысячах долларов, которые, как считал Кори, достанутся Нику. У Кори имелись все основания, можете не сомневаться. После исчезновения Киллина у него бы не было ни минуты покоя. Над ним бы всю жизнь висел топор. И он решил убрать Ника, пока не поздно, пока Киллин не убрал его первым. Единственное место, где его можно найти, считал Кори, это церковь. До венчания Ник, видимо, скрывался.

— Да, он затаился, старался не привлекать к себе внимания, — спокойно, чуть ли не с безразличием вставила она.

— Ник съехал с квартиры. Кори не знал, что у него за девушка, где он живет.

— Мы встречались в киношках, после начала сеансов, всегда два места в последнем ряду.

— Но наконец Кори придумал выход. Он обошел все церкви, порасспрашивал. Кто-то проболтался, и он таким образом узнал, когда и где состоится венчание. Затем снял комнату, выходившую окнами на боковой вход церкви. Он знал, что Киллин воспользуется боковым входом. Прихватил с собой пистолет, побольше еды и не отходил от окна сорок восемь часов подряд. Он полагал, что, в качестве меры предосторожности, церемонию могут отодвинуть на самое позднее время.

В комнате воцарилось молчание. Уэнджер подумал о пуле, которая убила Ника Киллина, о пуле, которая пролетела над головой пяти других мужчин и, однако, привела к неминуемой гибели четырех из них. Он вздохнул и посмотрел на Джули Киллин:

— Вы… он так и не узнал, кто вы, с начала до конца. Вы для него были всего лишь незначительной, похожей на белую куклу маленькой фигурой, стоящей рядом с его целью. И он… вы ведь тоже так и не узнали, кто он, правда же… человек, который как-то вечером привел вас к себе в комнату, человек, который убил вашего мужа?

Женщина не ответила, словно и не слышала.

— Кори даже послал венок на похороны, от имени церковного старосты.

Женщина так и задрожала, подняла руку, как будто Уэнджер ударил ее.

Он понял, что наконец-то убедил ее.

Он встал, надел кольцо наручников ей на запястье, осторожно защелкнул его, как бы стараясь не потревожить ее горьких воспоминаний. Она, казалось, даже не заметила этого.

— Идемте, — грубовато позвал он.

Она поднялась и вдруг осознала, что их запястья соединены сталью. Она посмотрела на Уэнджера и мрачно кивнула.

— Да, — сказала Джули Киллин, — пожалуй, пора.

Послесловие

Корнелл Вулрич родился в 1903 г., однако через несколько лет после этого его родители разошлись, что стало для мальчика настоящей драмой. Посмотрев в восьмилетнем возрасте «Мадам Баттерфляй» Пуччини, он глубоко пережил трагедию главной героини и однажды ночью пришел к мысли о том, что, подобно Чио-Чио Сан, когда-нибудь также умрет, после чего практически до конца своих дней находился под жестоким гнетом осознания неотвратимости рока.

Литературная деятельность Вулрича началась еще в годы его учебы в Колумбийском университете. Одержимый мечтой стать новым Скоттом Фицджеральдом, он даже на время бросил учебу и свой первый роман «Плата за куверт» («Cover charge»), написанный в творческой манере своего тогдашнего литературного идола, посвятил жизни и страстям «золотой молодежи» — любителей джаза. Создав еще пять романов, выдержанных примерно в том же ключе, что и первый, поработав некоторое время в Голливуде, недолго пожив в браке и пройдя через вереницу гомосексуальных контактов, он вернулся в родной Нью-Йорк, где избрал судьбу затворника — на протяжении четверти века жил с матерью в отелях, выходя на улицу только в самых крайних случаях. Его тогдашняя жизнь протекала в причудливой и весьма гротескной атмосфере, сочетавшей как любовь, так и ненависть к жесткой и деспотичной матери, что, разумеется, не могло не наложить своего отпечатка на последующее литературное творчество.

С 1934 г. и вплоть до своей смерти Вулрич написал несколько десятков рассказов на темы страха, отчаяния и утраченной любви, действие которых протекало в мире, контролируемом дьявольскими силами. В тридцатые годы он писал исключительно для дешевых журналов типа «Черная маска» или «Еженедельный детектив». Его первый роман-саспенс «Невеста была в черном» («The bride wore Black») положил начало так называемой «черной серии», впоследствии развитой во французских «черных романах» и «черных фильмах». В начале сороковых годов он опубликовал несколько замечательных романов, которые вышли как под его настоящей фамилией, так и под псевдонимами: Уильям Айриш — «Женщина-фантом» («Phantom lady») и «Крайний срок — на рассвете» («Deadline at dawn») — и Джордж Хопли — «У ночи тысяча глаз» («Night Has a Thousand Eyes»). В сороковые и пятидесятые годы было издано громадное число рассказов Вулрича, вышедших как в твердом переплете, так и в мягкой обложке. Многие его рассказы были затем экранизированы или инсценированы в радио- и телепостановках — возможно, самым известным из них оказался снятый Альфредом Хичкоком фильм «Заднее окно».

Несмотря на бешеный финансовый успех и в высшей степени благожелательные отзывы критиков, личная жизнь писателя оставалась поломанной, и когда в 1957 г. умерла его мать, он окончательно пал духом. С той поры и вплоть до своей смерти в 1968 г. он жил в полном одиночестве, написав небольшое количество «рассказов о любви и отчаянии», которые по-прежнему несли на себе магический отпечаток его мастерства, способного заставить похолодеть сердце читателя. Один из его рассказов (правда, так и ненаписанный) имел рабочее название, во многом отражавшее мрачную жизненную позицию писателя: «Сначала ты мечтаешь, потом ты умираешь».

Несмотря на то что Вулрич писал произведения самых различных типов, включая псевдополицейские романы, крутые боевики и прозу на темы оккультизма, в максимальной степени он прославился как мастер чистого саспенса, с устрашающей силой описывая отчаяние людей, бредущих ночью по городским улицам, а также тот страх, который даже в дневное время таится в самой обыденной и привычной обстановке. В его руках даже такие избитые сюжетные ходы, как рассказ о лихорадочных усилиях по спасению невиновного человека от электрического стула или попытках человека, потерявшего память, вернуть свое «Я», звучат с неподдельной человеческой тоской. Мир Вулрича — это беспокойное, подчас жутковатое место, где доминирующими эмоциями оказываются чувства одиночества и страха, а превалирующим действием становится гонка наперегонки со временем и смертью, как, например, в его классических романах-саспенс «Три часа» («Three o'clock») и «Гильотина» («Guillotine»). Наиболее крупные детективные произведения писателя обычно заканчиваются утверждением мысли о невозможности постижения хотя бы мало-мальски упорядоченного хода событий, а рассказы-саспенс завершаются не уничтожением сил зла и рассеиванием страха, а осознанием факта их вечности и вездесущности.

Наиболее типичными местами действия в произведениях Вулрича являются грязные отели, дешевые танцзалы, полуразорившиеся киностудии или мрачные камеры полицейских участков; доминирующей же реальностью в мире писателя почти всегда оказывается Депрессия. Вулрич не имеет равных себе, когда описывает издерганного страхом маленького человека, ютящегося в крохотной комнатенке, без работы, без денег, с голодной женой, грязными детьми и с внутренней тревогой, пожирающей его как рак. Если главный герой Вулрича влюбляется, то его возлюбленная, как правило, исчезает, причем настолько странным образом, что не только он сам не может ее отыскать, но ему даже не удается убедить окружающих в том, что она вообще когда-либо существовала. Или такая классическая ситуация из романов Вулрича: его герой как бы возвращается из небытия (вызванного потерей памяти, наркотиками, гипнозом или еще чем-либо) и затем мало-помалу все больше убеждается в том, что в период своего «помутнения» он совершил убийство или какое-то другое страшное преступление. Полиция у него обычно не выказывает никакого сострадания по отношению к обиженным и угнетенным, ибо по его мнению она является земным аналогом высших злобных сил, которым по своей сути присуще стремление мучить несчастных людей. Единственное, что нам остается в этом кошмарном мире, так это создавать — если удастся — небольшие островки любви и доверия, лишь благодаря которым мы и можем хотя бы ненадолго забыться. Но любовь рано или поздно умирает, тогда как сами возлюбленные продолжают жить, и Вулрич, как никто другой, мастерски описывает постепенную коррозию, разъедающую отношения между двумя людьми.

Несмотря на то что он часто описывал ужасы, которые могут произрастать как из любви, так и из ее отсутствия, в его произведениях встречается не так уж много откровенно негативных персонажей, зато если его герой или героиня любит, ищет любви или находится на грани самоуничтожения, Вулрич обязательно приписывает им какое-нибудь преступление, которое они наверняка совершили. В техническом отношении многие его рассказы попросту ужасны, однако, будучи драматургом абсурда, Вулрич, как никто другой, понимал, что бессмысленный рассказ лучше всего отражает бессмысленный мир. Некоторые из его литературных творений имеют вполне благополучный конец (наступающий, правда, преимущественно благодаря причудливому стечению обстоятельств), однако у него абсолютно нет персонажей, переходящих из одного рассказа в другой, а потому читатель никогда не может заранее сказать, будет новое произведение легким или тяжелым, светлым или мрачным. Именно в этом, пожалуй, кроется одна из причин, почему произведения Вулрича обычно воспринимаются с таким ужасающим чувством тревоги и напряженного ожидания.

Можно со всем основанием утверждать, что Вулрич был Эдгаром По XX века и поэтом его теней. Зажатый в удушливой и во многом порочной психологической атмосфере личной жизни и прекрасно осознавая безысходность существования — как своего собственного, так и всех остальных людей, он спрессовал десятилетия своего одиночества, преподнеся их в поистине совершенном виде в стиле саспенс, в котором ни до него, ни после еще никто не работал. Сам он, подобно Чио-Чио Сан, должен был умереть, однако придуманный им мир будет жить вечно.

Библиография произведений Корнелла Вулрича

Crime Publications

Novels

The Bride Wore Black.

The Black Curtain.

Black Alibi.

The Black Angel.

The Black Path of Fear.

Night Has a Thousand Eyes (as George Hopley).

Crime and Mystery Writers

Rendezvous in Black.

Fright (as George Hopley).

Savage Bride.

Death Is My Dancing Partner.

The Doom Stone.

Into the Night, completed by Lawrence Block.

Short Stories

Nightmare.

Violence.

Hotel Room.

Beyond the Night.

The Ten Faces of Cornell Woolrich.

The Dark Side of Love.

Nightwebs, edited by Francis M. Nevins, Jr.

Angels of Darkness.

Darkness at Dawn: Early Suspense Classics, edited by Francis M. Nevins, Jr. and Martin H. Greenberg.

Корнелл Вулрич
Три казни и одно убийство

~~~

С Корнеллом Вулричем (1903–1968) как создателем захватывающих дух криминальных историй можно сравнить лишь Эдгара Аллана По, хотя по количеству созданного По значительно отстает от Вулрича, признанного певца тьмы.

Фигура печальная и одинокая (он посвящал книги комнатам гостиниц и своей пишущей машинке), Вулрич — крупнейший мастер «черной» литературы всех времен. Благодаря головокружительному развитию сюжета, которое можно встретить, пожалуй, лишь у совершенно нечитаемого Гарри Стивена Килера, читатель прощает ему или пропускает незамеченными стилистические недостатки, которые уничтожили бы менее значительного писателя.

Кроме сотен рассказов, Вулрич создал такие, ставшие классическими, приключенческие повести, как «Невеста в черном» (1940, экранизирована в 1968 Франсуа Трюффо) и «Черное алиби» (1942, экранизирован а в следующем году Жаком Турнёром под названием «Человек-леопард»). Самый знаменитый фильм по его произведениям — «Окно во двор» был поставлен Альфредом Хичкоком (1954) по рассказу, написанному под псевдонимом Уильям Айриш. Экранизированы также многие другие произведения, вышедшие под тем же псевдонимом, в числе которых «Леди-призрак» (Роберт Сиодмак, 1944, через два года после выхода книги из печати) и «Срок истекает на рассвете» (режиссер Гарольд Клерман, 1946, тоже через два года после опубликования книги).

Предлагаемая повесть впервые опубликована в июле 1942 года в журнале «Черная маска» под названием «Три казни за одно убийство».

Корнелл Вулрич
Три казни за одно убийство

В четверть двенадцатого вечера, как издавна повелось, Гэри Северн небрежно сдернул шляпу с ближайшего к двери крюка вешалки, повернулся и, как обычно, объявил своей миленькой миниатюрной женушке:

— Смотаюсь-ка я до угла за «Геральд-Таймс». Туда-обратно, минута-другая…

— Конечно, милый, — улыбнулась она, тоже как обычно.

Открыв дверь, Гэри, однако, сам не зная почему, задержался на пороге.

— Ох, и умотался же я сегодня, — зевнул он, прикрыв рот ладонью. — Может, плюнуть на это чтиво… Не подохну же я без него. Все равно на второй странице клюну носом и захраплю.

— Конечно, дорогой, зачем тебе утомлять себя. Не ходи. Все равно ничего существенного там не вычитаешь.

— Вот-вот, — с готовностью согласился муж и совсем, было, повернул обратно, но тут же нахмурился. — Нет, нельзя. Уже при шляпе. — Он вздохнул. — Пара минут — и я дома.

И решительно шагнул за порог.

Кому судить, что имеет значение, а что нет? Кто распознает наступление решающего, поворотного момента, вычленит его в аморфном потоке времени?

Двухсекундная задержка на выходе, звучный зевок, трехцентовая газетенка, над которой вмиг задремлешь…

Гэри Северн вышел на улицу. Горожанин на минутку выскочил за газетой. Как каждый вечер тысячи других жителей мегаполиса. Завершался 181-й день года, 180 раз за этот год Гэри Северн выходил из этой же двери с этой же целью. Нет, однажды на город налетел ураган, значит, 179 раз.

Гэри дошел до угла, свернул. Еще квартал. Здесь, на тротуаре возвышалась шаткая деревянная конструкция, на которой выкладывают газеты. Бульварные издания всегда прибывают первыми, они уже здесь. Но Северн пришел за солидной газетой. Такую прессу привозят позже.

Газетчик узнает покупателей по газетам, не зная ни имен, ни иных подробностей, касающихся этих людей. Да и к чему они ему?

— Нет пока, — разводит он руками с улыбкой. — С минуты на минуту!..

С чего они так липнут к своим газетам? Не все ли равно? Все газеты одно и то же печатают, поют одно и то же на разные голоса, врут, фальшивят под разные дудки. Нет одной — купи другую. Так нет же… Пойди пойми клиента… Впрочем, не имеет значения, лишь бы звенела мелочь в тарелочке.

— Прогуляюсь, — решает Гэри Северн. — Обогну квартал. Глядишь, и подоспеют.

Фургоны с печатной продукцией покидают типографию в центре города в полдвенадцатого, но до полуночи газеты вряд ли займут места на стойке. Медлительные ночные светофоры, погода, которая меняется каждый день, а то и чаще. Вот и сегодня опаздывают.

Мерным шагом до следующего угла; свернул, и опять до следующего; снова поворот — и вернулся на свою улицу. Помахивая одной рукой, другую держал в кармане. Принялся фальшиво насвистывать тему Элмера. Резко сменил мотив на «Розу дня», еще больше перевирая мелодию. Чертыхнулся, смолк. В голове полнейшее безмыслие. Обрывки какие-то: «Ночка хороша… Сегодня по радио… обхохочешься!» Ухмыльнулся. Зевнул. «Ох, на ходу засыпаю… Спал бы лучше в мягкой постельке…» И все в таком духе.

Приблизился к своей двери с другой стороны. Замедлил шаг. Да и черт с ней, с газетой! Домой!.. Но все же прошел мимо. «Уже спустился, уже на улице. Ладно, еще минутка-другая… Туда и обратно». Пустяк.

Привезли! На асфальт бухнулась увесистая кипа, продавец как раз нагнулся за ней, как только Гэри Северн вывернул из-за угла. Когда он подошел, газетчик уже разрезал шнур, освободил газеты от упаковочных экземпляров, выложил товар на стойку. Поджидавшие читатели смыкались вокруг, заплатив и получив сдачу, отходили.

Гэри Северн смешался с кучкой клиентов, протянул руку к газете. Не повезло. Кто-то схватился за ту же газету с другой стороны. Газета натянулась между двумя руками и осталась на месте. Два взгляда встретились лишь благодаря этому случайному совпадению. Но какое это имеет значение?

Конечно, никакого. Пустяк. Гэри Северн убрал руку.

— Берите, берите! — подбодрил он случайного соперника, а сам подхватил следующий экземпляр.

«Знает он меня, что ли?» — промелькнуло в голове. Взгляд незнакомца выразил нечто большее, нежели озадаченность простой случайностью. Гэри тотчас забыл об этом несущественном инциденте. Вручил продавцу пятицентовую монету, получил два цента сдачи, отошел в сторону и развернул газету. Потом зашагал к дому, просматривая заголовки при свете витрин и уличных фонарей.

Барабанные перепонки воспринимали, а мозг мимоходом отмечал городские шумы, главным образом, перестук множества башмаков. Люди с газетами в руках расходились, многие из них в том же направлении, встречных почти не было. Но вот он свернул на свою улицу, и шаги стихли. Все, кроме одной пары ног, свернувших за ним.

Здесь уже ничего не прочитаешь. Фонари тусклые, витрин нет. Он сложил газету.

Попутчик шагал в нескольких ярдах за ним. Да и пусть его… Улица для всех открыта. Не тот у него образ жизни, чтобы обращать внимание на шаги прохожих.

Остановившись у двери, Гэри Северн полез в карман за ключом. Открыл дверь, занес ногу над порогом…

На плечо опустилась чья-то рука.

— Минуту!

Гэри повернулся. Это тот самый, схвативший его газету. Неужели он устроит сцену из-за такой ерунды?

— Фамилия, имя!

— Что?

— Фамилия и имя!

Свободной рукой незнакомец показал Гэри что-то небольшое, какой-то металлический значок.

— А в чем дело?

— Назовите фамилию и имя.

— Гэри Северн. Я здесь живу.

— Вам придется пройти со мной.

Рука соскользнула с плеча на предплечье и сжалась.

— Но с чего вдруг? Не можете же вы так просто забрать меня на пороге собственного дома, ни за что ни про что!

— Сопротивление при задержании? Не советую.

— Вы меня арестуете? За что?

Собеседник хмыкнул, сохраняя мрачное выражение лица.

— Я не обязан сообщать, но пожалуйста. Задержание по подозрению в убийстве. В убийстве из убийств, в убийстве полисмена. При попытке ограбления на Фаррагат-стрит. Память слабая?

За убийство!

Он мысленно повторил это. Даже не испугался. Бессмыслица. Это к нему не относится. Явная ошибка! Самое паршивое, что теперь сон откладывается не на час и не на два. А он так устал!

Изо рта Гэри Северна совершенно неожиданно для него самого вырвалось:

— Можно мне хотя бы оставить газету… Там моя жена, я хотел бы предупредить ее, что задержусь.

— Хорошо, — кивнул детектив. — Я поднимусь с вами. Сообщите жене и оставьте газету.

Жизнь повисла на волоске, и что человека волнует?

«Можно мне хотя бы оставить газету?»

На стене обычная для кабинета глазного врача таблица, увенчанная буквами-гигантами. Книзу буквы мельчают и завершаются почти неразличимыми значками-букашками. Собравшиеся детективы, убивая время в ожидании, упражняются на ней. Большинство запинаются на четвертой строке снизу. Нормальное зрение. Один разобрал почти все буквы в третьей снизу строке. Рекордсмен.

Дверь напротив раскрылась, вошла мадам Новак. При ней спицы, клубки и вязание.

— Присядьте, пожалуйста. Мы проверим ваше зрение.

Миссис Новак пожала плечами.

— Очки выпишете?

— Какую строку можете прочесть?

— Любую.

— И самую нижнюю?

Снова миссис Новак пожала плечами.

— А кто не сможет?

— Девять из десяти не смогут, — бормочет один из детективов соседу.

Мадам Новак тарабанит, как скороговорку:

— P, t, b, k, j, h, i, y, q, a.

Кто-то в дальнем конце комнаты присвистнул.

— Бабка-телескоп!

— Дальнозоркость, — констатирует другой.

— Это еще неизвестно, — сварливо огрызается мадам Новак, механически шевеля спицами. — Давайте только побыстрее, если можно, господа. Я тут с вами прохлаждаюсь, а дело стоит.

Вводят Гэри Северна. Под охраной. Он теперь все время под охраной.

Все происходит очень быстро. Смерть не любит медлить.

Мадам Новак поднимает взор. Фиксирует введенного. Кивает.

— Он. Он убегал. Как выстрелили, так сразу и побежал.

Гэри Северн молчит.

Молчит и Эрик Роджерс, один из детективов.

Следующий очевидец — мистер Сторм, по профессии бухгалтер-экономист. Мистер Сторм работает с числами. Человек он добросовестный. Различает вторую строку снизу лучше всех присутствующих, хотя до миссис Новак ему далеко. На нем, однако, очки. Очки украшали его нос и в момент, когда убегающий убийца смел его с тротуара, да еще и выстрелил в него, чудом промахнувшись. Мистер Сторм быстро соображает. В тот весьма существенный момент он четко осознавал, что следует замереть, притвориться мертвым, чтобы не спровоцировать второй выстрел, менее для него удачный.

— Вы понимаете важность вашего показания?

— Прекрасно понимаю. И поэтому опасаюсь ошибиться. Не могу заявить, что на сто процентов уверен. Я бы сказал, что уверен на 75 %. И на 25 % сомневаюсь.

— Видите ли, мистер Сторм, мы такой ответ не можем принять. Вы или уверены, или не уверены. Уверенность не знает процентов. Или сто процентов, или ноль. Отвлекитесь от эмоций. Забудьте, что перед вами человек. Вы бухгалтер. Перед вами колонка цифр. Правильный ответ один. Да или нет. Повторим попытку.

Снова ввели Гэри.

Сторм повысил процент.

— 90 %,— шепнул он стоящему рядом лейтенанту. — И все же…

— ДА иди НЕТ!

— Я не могу сказать «нет», если я на девяносто процентов уверен. Но…

— ДА или НЕТ!

Медленно и тихо, с колебаниями:

— Да.

Гэри Северн не издал ни звука. Какой прок говорить, если тебя не слушают?

Детектив Роджерс видел и слышал то же, что и все присутствующие. Поводов для высказываний у него не было.

Продавец газет Майк Москони неудобно скрючился на стуле и беспокойно вертел в руках шляпу, отвечая полицейским.

— Нет, имени его не знаю и дома не знаю, где живет, направление только. Но с виду-то всегда отличу. И он правду говорит. Он всегда у меня газету берет. За весь год раз-другой пропустил, не больше.

— Но раз-другой пропустил! — настаивал лейтенант. — Меня интересует двадцать второе июня.

Газетчик даже выпрямился на стуле.

— Ну откуда ж мне знать-то. Я там каждый божий день, господа, но точно число сказать… Вот разве погоду мне скажете в этот день!

— Погоду на двадцать второе июня! — приказал лейтенант.

Прибыли данные о метеоусловиях.

— Ясная, тихая погода. Температура…

— Тогда, как Бог свят, господин хороший, купил он у меня газету в тот вечер. А не было его, когда…

Но это лейтенанта уже не интересует.

— Сколько у него уходило времени на покупку газеты? — надавил лейтенант на другой пункт.

— Ну, долгое ль дело, газету купить? Сунул три цента, экземпляр в руку, разве если сдачу получить… да и был таков.

— Вот еще что вы нам не сказали. В какое время точно покупал он газету? В то же самое каждый вечер или в разное?

Об этом Майку Москони не нужно долго размышлять.

— Всегда в одно и то же время. Каждый день. Он всегда берет ночной выпуск «Герадьд-Таймс», а она прибывает без четверти полночь. И он это точно знает.

— И двадцать второго июня?

— В любой день, все равно какой. Каждый день между половиной и без четверти двенадцать.

— Вы свободны, мистер Москони.

Москони вышел. Лейтенант повернулся к Северну.

— Убийство произошло в десять. Что это за алиби?

— Другого у меня нет, — глухо ответил Северн.

Уильям Гейтс вовсе не выглядел преступником. Внешность типичного преступника существует лишь в воображении широкой публики. Ну как мог оказаться уголовником неуклюжий, добродушный с виду здоровяк, медлительный в движениях и в соображении?

— Вы от меня чего ждете? Скажу я: «Нет, это не он», — значит, я там шуровал, только с кем-то другим. А если я скажу: «Да, тот самый», — значит то же самое, опять же я там отметился. Не-е, мне мистер Страсбургер все растолковал про ваши уловки. Вы еще спросите, перестал ли я жену колотить. — Он ухмыльнулся. — Все, что я скажу, это что меня там на дух не было. И откуда мне знать, тот это парень или не тот. Перво-наперво я сам не тот парень. — Для убедительности Гейтс стукнул себя кулаком в грудь. — Сначала первого парня найдите, а потом про второго толкуйте.

Он еще раз мило улыбнулся. Чуть заметно.

— А вот еще скажу я вам, и сейчас, и потом повторю, как на духу, что я этого парня за всю жизнь в глаза не видел.

Лейтенант тоже мило улыбнулся.

— И вас на Фаррагат-стрит в тот вечер не было? И к убийству сержанта О'Нейла вы отношения не имеете?

— Правда ваша, начальник. Золотые слова, — безо всяких улыбочек кивнул Гейтс.

Уильям Гейтс медленно поднялся на ноги. Спокойно, уверенно, как обычно. Обтер ладони о штаны, как будто собирался кому-то пожать руку. Последнее рукопожатие — со смертью.

Не особенно-то он ее боялся. И не потому, что храбрец. Фантазии не хватало. Если поразмыслить, то всей жизни у него остается не больше десяти минут. Но Гейтс жил текущим моментом, и так далеко вперед не заглядывал. Не мог представить себе смерть, а потому и не психовал попусту, как иные на его месте.

Но что-то его все же заботило. По наморщенному лбу сразу видно.

— Вы готовы, сын мой?

— Готов.

— Обопритесь на меня.

— Не надо, отец. Ноги держат. Тут близко, осилю.

Он вовсе не шутил.

Вышли из камеры смертников.

— Слышь, отец, тот парень, Северн, — торопливо забормотал вдруг Гейтс, — он за мной через пять минут. Я-то ладно, я за дело. Я чего не признавался — думал, отсрочка или помилование выйдет… Я О'Нейла порешил. Но второй парень, мой подручный, это никакой не Северн. Слышь, отец? Второй парень — Донни Блейк. А Северна этого я в жизни не видал, пока не влип. За ради Бога-душу-матери, скажи им, отец, извини, что ругаюсь. Пять минут еще осталось.

— Почему же ты так долго медлил, сын мой?

— Я ж говорю, помилование… И я сказал надзирателю. Похоже, он мне поверил, да кто он для них, для начальства-то… Скажи им, отец! Тебя послушают. Ты мне веришь. Мертвые не врут!

Голос его зазвучал громче.

— Скажи, чтобы не трогали того парня! Не было его там, не было!

И священник впервые в жизни услышал самую странную последнюю просьбу от осужденного на пути к месту казни.

— Отец, не ходи дальше со мной. Не трать времени, беги, скажи им!

— Молись, сын мой. Молись за себя.

— Отец, мне тебя не надо! Иди, иди, сними груз с сердца! Не дай им зазря убить парня!

Что-то холодное коснулось его темени. Священник медленно убрал руку, отступил в жизнь.

— Отец, ты мне обещал!

На лицо упал капюшон, речь стала невнятной.

Электричество пригасло, вспыхнуло, пригасло…

— Элен, я люблю тебя… — голос утомленный, хриплый.

Капюшон падает на лицо, слов больше не разобрать.

Электричество пригасло, вспыхнуло, пригасло…

Таблицы для проверки зрения на стене больше нет. Проку-то от нее… Снова входит миссис Новак. Опять при спицах и клубках, но вяжет что-то другое, другого цвета и фасона. Она сдержанно кивает присутствующим, как полузабытым знакомым. Садится, склоняется над вязанием, спицы деловито шевелятся, копошатся, роются в шерсти. Люди входят и выходят, но она не замечает окружающих.

В поле зрения направленных книзу глаз появляются кончики башмаков, как будто нарочно привлекающих ее внимание. В комнате ни звука.

Миссис Новак равнодушно поднимает и снова опускает голову, но тут же вскакивает, схватившись за горло. Вязанье летит в сторону, клубки откатываются к стене. Дрожащий палец миссис Новак направляется на хозяина башмаков.

— Он… Он! Тот самый, который бежал мимо моей лавки, когда убили полисмена!

— Но в прошлый раз вы говорили…

Она бьет себя по лбу.

— Да. Да. Тот похож. Похож, понимаете? А это — тот самый! Зачем только вы меня в тот раз привели! Не пришла бы — не ошиблась…

— Другие так же ошиблись, — утешает лейтенант. — Полдюжины очевидцев, и все ошиблись.

Она не слышит. Лицо ее сморщилось, из глаз льются слезы. Кто-то поддерживает ее, другой подбирает клубки и спицы…

— Я убила его!

— Мы все убили его, — невесело признает лейтенант.

Донни Блейк сидит на стуле, за ним стоит детектив с газетой в руках. Детектив разворачивает газету и держит ее перед лицом Блейка, как будто предлагая почитать.

В дверь входит бухгалтер Сторм, садится на стул напротив, туда, где сидела до него миссис Новак. Он видит группу детективов, один из которых спрятался за газетой.

— Прошу вас смотреть на газету, — обращается к нему лейтенант.

Законопослушный Сторм уставился на газету.

Детектив за стулом медленно, как театральный занавес, поднимает газету. Открывается подбородок. Рот. Нос. Глаза, лоб… Газета убрана.

Сторм бледнеет. Руки его дрожат.

— Бог мой! — шепчет бухгалтер.

— Можете что-нибудь сказать об этом человеке? — спрашивает лейтенант. — Не бойтесь, говорите.

Сторм проводит рукой по губам, как будто пытаясь снять горечь слов, готовых выйти изо рта.

— Это… Это тот человек… с которым я столкнулся на Фаррагат-стрит.

— Вы уверены?

— На сто процентов! — кряхтит Сторм, кривясь, словно от нестерпимой физической боли.

— Их тоже можно понять, — вздохнул лейтенант, когда комната наполовину опустела. — Парень очень похож на преступника, воображение у всех работает, дополняет недостающее. Кроме того, он уже за решеткой — это тоже давит на сознание… на подсознание. И они, не кривя душой, оговорили этого беднягу Северна.

В дверь просунулась голова полисмена.

— Блейк готов, лейтенант.

— И я готов, — мрачно процедил лейтенант, направляясь к двери.

Врач подошел к Блейку, приподнял ему веко. Вынул стетоскоп, приложил в области сердца.

— Долго не выдержит, — обратился он к тяжело дышащим полицейским. — Но пока ничего страшного, легкий обморок. Устал, бедняга. Оживить болезного?

— Неплохо бы, — выдохнул кто-то.

Врач достал из саквояжа маленькую бутылочку, откупорил, сунул к распухшему носу Блейка. Веки бандита дрогнули, голова подалась в сторону. Копы дружно дернулись к ожившему персонажу подвальной драмы.

— Доктор, доктор, не уходите! — захрипел Блейк. — Они меня прикончат. Я больше не выдержу…

— Тогда скажите им то, чего от вас добиваются, — без тени сочувствия бросил через плечо врач, выходя из помещения.

Неизвестно, что тут подействовало — то ли то, что предложение исходило от постороннего, непосредственно не принадлежащего к числу его мучителей, то ли просто время подошло.

— Я… да, я, — простонал вдруг Блейк. — Я был с Гейтсом. Мы убили О'Нейла. Он прижал нас, когда мы брали алмазы. Взял на мушку Гейтса. Меня впопыхах не заметил. Я выбил у него пушку. Гейтс говорит: «Он нас видел», — и хлоп его! А я только добил, чтоб не мучился. В голову.

Он прикрыл лицо дрожащими пальцами.

— Я все рассказал. Не трогайте меня больше. Оставьте меня в покое.

— Что там еще? — спросил вдруг лейтенант.

— Прокурор округа на проводе, лейтенант, — доложил вошедший полицейский. — В вашем кабинете.

— Стенографиста пригласите, — приказал лейтенант, направляясь к двери.

Отсутствовал он долго, а когда вернулся, выглядел немногим лучше, чем Блейк. Казалось, он не видел своих людей. Или не хотел видеть.

— Уберите это, — ткнул он пальцем в Блейка.

Все озадаченно молчали, пока преступника не вывели.

— А… стенографировать?

— Не надо, — сквозь зубы выдавил лейтенант.

— Лейтенант, он очухается и опять закупорится. Распечатывай потом снова…

— Тоже не надо. К чему бумагу марать, если все равно не используешь. Прокурор приказал его выпустить.

Он выждал, пока утихнет гул.

— Политика? — спросил один из детективов, криво усмехнувшись.

— Нет… Не совсем. То есть… А что же еще! Выборы на носу. Но это еще не самая дрянь. Они как это дело представляют… Северн казнен, его не воскресишь. Ошибка непоправимая. А доведешь до суда этого типа — скандалище неимоверный. Тряхнет не только прокурорский офис, но и всю полицию. И пострадает не только наша шкура, это еще полбеды. Подрыв доверия общественности! Прецедент! Они решили, что лучше выпустить одного преступника, чем вызвать ситуацию, когда защита каждый раз будет ссылаться на случай Северна, а присяжные оправдают десяток заведомых убийц. — Лейтенант вздохнул. — Я вынужден его отпустить.

Копы стояли, переваривая новость, каждый по-своему, в соответствии с характером и темпераментом.

— Что ж, наше дело — подчиняться. Только долго они чухались. Сколько мы на этого гада сил потратили! — сказал один, с практическим складом ума.

Другой, с аналитическими наклонностями, принялся взвешивать мотивы прокуратуры и тех вышестоящих, кто влиял на ее решения.

Третий, болеющий за коллег, заметил:

— Да черт бы с ним, с этим гадом, если бы не О'Нейл…

Они разошлись по своим делам. Остался лишь один. Детектив по имени Роджерс. Он замер на месте. Засунув руки в карманы, казалось, внимательно изучал пол под ногами.

О чем он думал? О чем думает подвижник, который видит, как рушатся столпы его мировоззрения, как попираются основы его веры?

Детектив и убийца столкнулись в коридоре управления полиции. Свободный гражданин шествовал к выходу.

Роджерс замер, следя за гордой поступью Блейка, нос, губу и подбородок которого украшали полоски медицинского пластыря.

Четкий шаг, свободное движение рук. И автоматический жест, которым Блейк поправил узел галстука. Он возвращался в жизнь, и очень важно, чтобы галстук сидел должным образом.

Блейк шел на волю, а Гэри Северн гнил в земле сырой. И сержант О'Нейл.

Блейк встретился взглядом с детективом Роджерсом. Посмотрел нагло и с вызовом. Губы искривились в презрительной усмешке, слегка раздвинулись и выплюнули насмешливое «Х-хэ!». Очень красноречивое, означавшее: «Ваши законы — х-хэ! Полиция — х-хэ! Убить — х-хэ, раз плюнуть!»

Хуже удара в лицо. Хуже плевка. Хуже ожога. Этот удар достает глубже. Если у тебя сохранилось чувство справедливости, ощущение добра и зла, если ты не просто притворяешься верящим в идеалы.

Роджерс побледнел. Точнее, мертвенно побелела лишь часть его лица, вокруг рта. Блейк прошел мимо, не останавливаясь, и вышел в стеклянную дверь. Все. Смотреть больше не на кого. Он не вернется. Его не вернут и не привлекут к ответственности. Во всяком случае, за это преступление.

Роджерс развернулся и быстро зашагал в противоположном направлении. Без стука вошел к лейтенанту. Рука его опустилась на стол и поднялась, оставив небольшой металлический предмет.

Лейтенант недоуменно уставился на значок. Потом посмотрел на Роджерса.

— Заявление напишу позже. Увольняюсь.

Роджерс быстро направился к выходу.

— Роджерс, постой! Ты куда? Свихнулся?

— Немного есть, — признал Роджерс.

— Вернись, погоди! Куда ты?

— За Блейком. Куда он, туда и я.

Дверь захлопнулась.

— Куда он делся? — набросился Роджерс на наружного постового.

— Вон, уже в такси сидит. У светофора.

Роджерс поднял руку и нырнул в следующую машину.

— Куда едем?

— Вон за тем такси на перекрестке…

Блейк оторвался от блондинки и направился к только что опустившемуся в удобное кресло фойе Роджерсу. Слегка расставив ноги, Блейк остановился перед детективом.

— Нечем заняться? Скучаем? Спектакль понравился? Ужин в ресторане тоже? Думаешь, я тебя не запомнил там, в вашем крысятнике? Воображаешь, я слепой?

— А с чего тебе вздумалось, что я от тебя прячусь?

Блейк опешил. Открыл рот, снова закрыл, нервно сглотнул.

— Вам не достать меня по делу О'Нейла. Что было, то сплыло, быльем поросло. Баста!

Роджерс и не собирался возражать.

— А с чего тебе вздумалось, что я тебя достаю по делу О'Нейла?

Блейк опять открыл и закрыл рот. Подумал, поморщился и высказался:

— Не знаю, чего тебе надо, но тебе меня все равно не достать.

— А с чего тебе вздумалось, что я тебя вообще достаю?

Блейк поморгал, недоверчиво почесал затылок и, не придумав более никаких аргументов, вернулся к блондинке. Но беседа с нею не заладилась. Она отпрянула, вырвала руку из его ладони, покраснела от злости.

— Пока ты при хвосте — забудь и как звать меня. Знала бы… Да пошел ты!.. — Она вскочила и, раздраженно размахивая сумочкой, направилась к выходу.

Блейк бросил Роджерсу ядовитый взгляд потревоженной кобры. Встал, широким шагом направился к открытой двери лифта.

Роджерс, неторопливо поднявшись с кресла, махнул лифтеру, предлагая подождать.

Лифт отправился вверх с двумя пассажирами. Физиономия одного из них пылала негодованием.

— Давай, давай, продолжай в том же духе! — выпалил Блейк.

— Что давать? — наивно расширил глаза Роджерс. — В каком духе?

Лифт остановился, Блейк выскочил и зашагал по толстой ковровой дорожке. За поворотом коридора вынул из кармана ключ, вставил в замок. Чьи-то приглушенные ковром шаги заставили повернуть голову.

— Что, и в комнату со мной попрешься?

— Приглашаешь? Спасибо, у меня своя комната, — улыбнулся Роджерс, остановившись у соседнего номера.

Обе двери закрылись почти одновременно.

Закрылись эти двери на шестом этаже «Конгресс-отеля» около полуночи. А в десять утра свежевыбритый, аккуратно причесанный Блейк вышел из своего номера на десятом этаже отеля «Колтон». Сбежал во мраке ночи. Подходя к лифту, провел пальцами по лицу, проверяя выбритость щек и подбородка, прикрываясь ладонью, улыбнулся. Но не успел дойти до поворота, как услышал за спиной щелчок еще одной двери, по той же стороне коридора. Что-то заставило его оглянуться, какая-то неполнота действия. Дверь почему-то не закрылась сразу, выпустив постояльца.

В дверном проеме стоял Роджерс, неторопливо застегивался.

— Придержите лифт, сэр, прошу вас, — как бы между прочим попросил он. — Мне тоже пора завтракать.

С третьей попытки дрожащая рука поднесла чашку почти на уровень рта. Еще какой-то дюйм! Но этот последний дюйм оказался непреодолим. Дрожь передалась чашке, рука ослабла, чашка грохнулась на блюдце, которое уцелело только чудом, содержимое плеснулось через края, на скатерть.

Сидевший через два стола Роджерс ободряюще улыбался, перемалывая яичницу с беконом. Челюсти его работали с регулярностью поршня паровой машины.

— Шпик поганый, — бормотал Блейк. Руки, хоть уже и не отягощенные чашкой, продолжали трястись. — Шавка легавая…

Устраняющий последствия неловкости клиента официант поинтересовался:

— Вас что-то беспокоит, сэр?

— А? Да, да, беспокоит.

— Будьте любезны, пересядьте, прошу вас.

Блейк сел напротив. Спиной к сыщику. Официант долил кофе в чашку.

Снова чашка направилась к губам Блейка, на этот раз зажатая между двумя ладонями.

Омерзительный хруст оскорбил слух ставшего вдруг чутким к внешним воздействиям Блейка. Здоровые челюсти перемалывали аппетитный, подрумяненный, поджаренный тост. Звук исходил с того самого проклятого направления. Без перерыва, однообразный, неумолимый. Кусок за куском запускает в пасть, гад.

На этот раз чашка опрокинулась, еще не достигнув блюдца. Бурая лужа расплылась по скатерти. Блейк вскочил, отшвырнул салфетку, отпихнул спешащего на помощь услужливого официанта.

— Вон отсюда, бежать… — задыхался Блейк. — Он следит за мной, спину сверлит, сверлит…

Официант недоуменно огляделся. Никого. Разве только одинокий аккуратный господин чинно-благородно трудится над своим завтраком, не причиняя никому ни малейшего беспокойства.

— Вам бы к доктору, мистер, — озабоченно пробормотал официант. — Должно быть, температура…

Блейк послушно выскочил из ресторана, пересек фойе и склонился к окошечку аптекаря:

— Мне… аспирин. Два. Нет, три!

— …«Сенчюри Лимитед», Ч'каго-о-оу, с двадцать пятого пути! — гулко забухало под сводами зала и просочилось в телефонную будку, дверь которой Блейк оставил приоткрытой не только для вентиляции, но и чтобы лучше слышать объявления.

Трубка висела на крюке телефона. Будка была стратегическим наблюдательным пунктом Блейка. Из нее видны громадные вокзальные часы, слышны объявления и, самое главное, из нее просматривается выход на нужный перрон. Следовательно, видны и все пассажиры, его попутчики.

Он пройдет через вертушку последним. Последним из последних. Увидев всех, кто отбудет тем же поездом.

Он не дал этому дьяволу в человеческом облике, этому монстру никакой возможности выследить его. Еще немного — и между ними мирно улягутся сотни миль стальных рельсов. Ну разве что гад мысли читает…

Много трудов положено, много денег, но дело того стоит. Неоднократная внезапная смена отелей не помогла. Но на этот раз Блейк не требовал счета и не паковал вещей. Он заплатил за неделю вперед, а сам смылся на второй день. Да, в сущности, никуда и не смывался. Просто отправился прогуляться, заскочил в киношку… выскользнул через служебный выход, выкупил забронированный под чужим именем билет и юркнул в телефонную будку. Ничего, осталось всего три четверти часа.

А этот придурок тем временем слоняется возле кинотеатра… или даже возле отеля. Пусть дожидается!

Блейк внимательно следил за пассажирами, которые лениво тянулись на перрон. По двое, по трое… по одиночке…

Минутная стрелка ползет к моменту отправления. У турникета остался лишь дежурный контролер.

Блейк насадил шляпу поплотнее, выскочил из будки и понесся по мраморному полу.

Вокзальный страж уже готовился щелкнуть фиксатором турникета, когда Блейк сунул ему под нос билет. Последний! Блейк оглянулся в сторону зала ожидания. Никто не готовится повторить его рывок, ничей любопытный нос не торчит из-за колонны.

— Поторопитесь, мистер, — напомнил контролер.

Зря беспокоится. Теперь поезд от Блейка не убежит. Последний пассажир направился к поезду, вглядываясь в лица бредущих навстречу носильщиков.

В поезд Блейк попал при помощи протянутой руки кондуктора последнего вагона, припустив за ним во весь опор.

— Ф-фу! — выдохнул он, поправляя съехавшую набок шляпу. — Можете закрыть и ключ выкинуть. После меня уж никого не будет.

— Да разве что голуби нагонят, — отозвался проводник с натянутой улыбкой.

Блейк заперся в купе. Заперся и затянул шторку, хотя поезд еще не вышел из темного туннеля под городом. Откинулся на спинку кресла, облегченно вздохнул. Наконец-то!

— В жизни больше эту рожу не увижу! — успокоил он себя.

Колеса накручивали минуты и километры. Остановка в черте города. Но это уже не опасно. Если бы за ним увязался хвост, он направился бы к Центральному вокзалу. Однако… береженого Бог бережет. Блейк вызвонил кондуктора и спросил, не сел ли кто в поезд. Да, леди с маленьким мальчиком, с сыном, больше никого. А что? Да так, думал, может, знакомый догонит, если успеет… Был разговор…

Конечно, этот тип не успокоится, начнет выслеживать по всем Штатам, но теперь Блейк обеспечил себе отрыв.

В Хармоне к поезду прицепили угольный паровоз. Но это техническая станция, здесь поезд пассажиров не берет.

У Вест-Пойнта в дверь постучали, и страх стрельнул в позвоночник. Блейк вскочил и прильнул к запертой двери. Стук повторился. Громкий, уверенный.

— Кто там? — отозвался Блейк, приложив руки рупором ко рту, чтобы изменить голос.

— Подушку не желаете, сэр? — послышался голос проводника.

Он приоткрыл дверь, принял предложенное, в основном, чтобы отделаться, а не потому, что нуждался в подушке. И снова заперся.

Больше его не беспокоили. В Олбени поезд свернул к западу. Где-то в Пенсильвании или, может, уже в Огайо Блейк заказал еду, попросил оставить поднос возле запертой двери. Подкрепившись, выставил поднос за дверь и снова заперся. Не рискнул прогуляться до вагона-ресторана. Все эти мелкие меры предосторожности он принимал уже как бы по привычке, для успокоения совести. Необходимость в них отпала. Поезд — свободная территория Америки!

Ближе к полуночи он вызвал проводника, чтобы тот разложил оба кресла в постель.

— Вы последний в поезде, сэр, кто еще не спит. Из пассажиров, конечно.

— Да ну?

— Давно всех сморило. Спереду и до самого до хвоста.

Это его убедило. Надо размяться, что ли. Здесь тесно, в этой клетушке. Он прошел по поезду, между подвесных коек дешевых вагонов, зашел в обзорный салон. Никого. Тускло светит лишь дежурная лампа. Открыл дверь, вышел на ветерок. Оперся на ограждение. «Свобода!» — вспыхнуло в мозгу. Впервые он ощутил себя свободным, с момента, когда вышел из полицейской штаб-ква… ква…

— А-а, Блейк! — раздался негромкий голос из торчащего рядом глубокого кресла. — Наконец-то надоело держать себя в заключении.

Над тьмою, сгустившейся в кресле, тлел кончик сигары — больше ничего Блейку разглядеть не удалось. Он качнулся и схватился за перила, чтобы не свалиться под колеса.

— Ка… ко… Когда ты сел? — выдавил, наконец, Блейк.

— Первым из первых, еще в вагонном депо, — гордо заявил Роджерс. — Не думал я, что ты такой дурной. Я б на твоем месте помахал вдогонку этому поезду.

Он знал, что последует дальше. К тому все шло. Многие детали указывали на это. Нюансы в поведении противника. Опыт детектива накапливается годами. Сигнал надвигающейся опасности маяком светился на темном фоне грядущего.

Блейк пренебрег обычной показухой с дорогим отелем. Сегодня он направился в притон на южной окраине. Достойная декорация для западни. Роджерс почуял запашок ловушки еще до того, как зашел за Блейком в зал низкопробного кабака. Его подопечный восседал в гордом одиночестве, несмотря на множество шлюшек, мухами обсевших стойку и столики. Он отогнал даже парочку особо активных из них. Все указывало на подготовку к действию. Даже то, как он тянул свое пойло. Пил не чтобы развеселиться, не чтобы забыться, а чтобы подкрепить решимость. Об этом свидетельствовали поза, выражение лица, каждый жест.

Роджерс разместился неподалеку, вертя перед собой кружку пива, и даже чуть пригубив, но не пустив далее десен. На случай, если к пиву что-нибудь подмешали. Пистолет при нем, но лишь по привычке. Он всегда при оружии. Использовать пистолет сейчас, даже для самозащиты, Роджерс не собирался. Иначе это поставит под вопрос его доминирующее положение в отношениях с Блейком. Оно не должно зависеть от оружия, ибо господство оружия ограничено временем, когда ты держишь палец на спусковом крючке. Нет, его власть над Блейком должна приобрести долговременный характер.

Так, Блейк готов. Залился смелостью по горло. Встал и решительно направился к выходу. Геройская походка, ничего не скажешь. Приглашение на прогулку, в конце которой смерть.

И вся обстановка в зале усиливает значимость момента. Статисты устремили внимание на главных действующих лиц. Даже не взгляды. Никто не смотрит ни на Роджерса, ни на Блейка. Но и без взглядов все ясно.

Роджерс спокоен, даже расслаблен. В этом залог успеха, иначе нельзя. Блейк уже у двери. Роджерс медленно поднимается. Бросает на столик деньги за пиво. Вынимает сигару.

Блейк выходит, дверь за ним закрывается. Очередь Роджерса. Присутствующие замерли. Пацан-посыльный, безвкусно разряженная барменша, официант, шлюхи, посетители — сонное царство, зачарованное надвигающимся убийством.

Пальцы пианиста ласкают клавиатуру, барабанщик поигрывает палочками, трубач коснулся губами мундштука. Тоже, архангел Гавриил.

Роджерс вышел. Блейк недалеко, показывает путь. Ускорил шаг, как только заметил Роджерса, точнее, как только убедился, что Роджерс его заметил. Направился к какому-то сооружению, по виду гаражу. Значит, в гараже. И в мешок. А мешок с грузом — в озеро. В «Мич».

Роджерс повернул вслед за Блейкам. Свет горит, добро пожаловать. Никаких сторожей, никто не встревает, дело серьезное. Ворота открыты, видны автомобили, видно, как Блейк дошел до задней стены и замер. Повернулся навстречу Роджерсу.

Роджерс шагает к гаражу. Если издали, то есть шанс безвременной кончины. Но издали можно промазать. Вошел внутрь.

И сразу грянула музыкальная какофония из кабака. Звуковое прикрытие.

Роджерс задвинул гофрированные ворота, оставшись наедине со своим убийцей.

— Значит, такой у тебя театр, Блейк?

Детектив идет дальше, прямо на дуло глядящего на него револьвера. На лице Блейка отражается уже даже не ненависть, а какое-то неописуемое маниакальное чувство.

Роджерс остановился примерно в трех ярдах и небрежно оперся о капот автомобиля.

— Ну?

На лице Блейка промелькнула неуверенность. А Роджерс, как ни в чем не бывало, продолжал:

— Валяй, умник. Мне все равно, лишь бы тебя достать. Давай, не тяни, на этот раз Северном не прикроешься.

— Тебя никто никогда не найдет, — клюнул Блейк.

— Меня даже искать не будут. А вот тебя долго искать не придется. — Он повернул руки ладонями к Блейку. — Я без оружия, не бойся.

Неуверенность вернулась. На этот раз Блейк утонул в ней, она вымыла из него весь крахмал, он обмяк, опустил пистолет.

— Так… тебя подставили. Да, слишком уж ты открытый… Надо было мне сразу сообразить.

Голова гангстера пошла кругом. Он привалился к стене. Сначала не мог стряхнуть с хвоста этого преследователя и истязателя. Теперь выяснилось, что не может его убить.

Роджерс оперся на капот обеими руками, внимательно глядя на противника. Он сохраняет преимущество.

Ворота распахнулись, влетел один из кабацких быков.

— Готово, Донни, можно паковать? Мы…

Роджерс слегка повернул голову и одарил пришельца небрежным взглядом. Тот мигом оценил ситуацию по-своему.

— Испугался? Давай я его…

Блейк взвизгнул так, будто пуля готовилась для него. Он прыгнул вперед, заслонив Роджерса.

— Стой! Не дергайся! Они специально подсунули его, чтобы взять меня. Видишь, как он подставился? Хорошо, я вовремя сообразил. — Блейк навалился на помощника, выпихивая его наружу: — Катись отсюда! Выстрелишь в него — убьешь меня. — Одновременно Блейк отводил пистолет в руке здоровяка к потолку.

Роджерс наблюдал за сценой с лицом заядлого театрала. А сцена получила дальнейшее развитие. Паника — штука заразительная.

— Дык… А я в него целился… Они и меня пригребут! — завопил вдруг бык, круто развернулся и припустил вон.

Роджерс и Блейк остались наедине. Охотник и дичь. Блейк тяжело дышал и дико озирался. Роджерс был спокоен, как будто его жизнь минуту назад не висела на волоске.

— Пусть бежит, он мне не нужен. Мне нужен ты, — внес, наконец, Роджерс ясность в ситуацию.

Роджерс сидит на кровати в своей комнате, свет не включает. Он в брюках, в футболке, без обуви. Сидит всю ночь, точнее, что от нее осталось после шоу в гараже. Скоро утро.

Дверь комнаты открыта на два дюйма, как раз чтобы контролировать происходящее снаружи.

Сквозь щель в комнату проникает полоса света из коридора. По полу добирается до кровати, поднимается вверх, на кровать, руку и плечо Роджерса. На руке световое пятно смотрится как шеврон. Роджерс чувствует, что шеврон он заслужил.

Роджерс смотрит, слушает, ожидает. Выжидает. Он видел, как гостиничный коридорный вбежал в комнату с пинтой и льдом. Через минуту выбежал, подбросил на ладони четвертак. Позже пронесся во второй раз. Еще пинта, еще лед.

Две пинты… Как раз, подумал Роджерс, но не двинулся с места.

Парень вернулся в коридор. Так, время пришло. Роджерс подошел к двери, высунул голову, подозвал коридорного:

— Сколько он тебе дал в этот раз?

— Всю мелочь, что у него оставалась. Все выгреб!

— Уже хорош? — Роджерс кивнул в сторону двери.

— Да, уже набрался. Скоро отключится.

Роджерс снова кивнул.

— Дай мне свой ключ.

Парень смутился.

— Не бойся, у меня разрешение администратора. Можешь проверить.

Парень отдал ключ, но уходить не спешил.

— Иди, иди. Без тебя справлюсь.

В свою комнату Роджерс не вернулся. Как был, в футболке и без обуви, приник к двери подопечного. Слышал приглушенные ковром шаги. Шагавший иногда натыкался на мебель, тогда раздавался стук и соответствующее ругательство. Иногда горлышко бутылки с веселым звоном касалось сосуда для питья. Роджерс представлял себе изменение угла наклона бутылки по мере ее опустошения. Скоро. Опять шаги. Мечется, как будто в поисках выхода.

Бутылка бухнулась на ковер.

Еще чуток…

Невнятные фразы, едва угадываются слова:

— Есть выход!.. Есть место, где он… где никто меня не достанет.

Звук вздернутой вверх рамы.

Пора!

Роджерс вставил ключ в замок, повернул его — и влетел в комнату.

Блейк стоит на подоконнике, готовится к последнему в жизни шагу. Нужно лишь наклонить голову, пригнуться, чтобы не мешала поднятая рама.

Но Роджерс уже распахнул для него объятия, обхватил самоубийцу за пояс и рванул на себя. Оба повалились на пол. Роджерс тут же вскочил, запер окно, задернул штору. Вернулся к лежащему.

— Подъем!

Грубый приказ сопровождался грубым толчком, почти ударом ноги. Блейк повернул голову, схватился за стул, потом за стол, с трудом поднимаясь на ноги. Пробуравил взглядом мучителя.

— Т-ты, сволочь! Ты мне жить не даешь, и сдохнуть не даешь! Чего тебе от меня надо? Чего?

— Ничего, — чуть слышно ответил Роджерс. — Я тебе уже это говорил. Почему я не могу следовать туда, куда ты направился? Это свободная страна. — Он пихнул Блейка на кровать, и тот растянулся в полный рост.

Роджерс сгреб полотенце, намочил его холодной водой, скрутил и пару раз вмазал пьяному по физиономии. Отшвырнул полотенце, вытащил из кармана бумажник.

— Умерь пыл, продери глаза и взгляни сюда.

Достав из бумажника сложенный лист бумаги, он развернул его и сунул под нос Блейку. Бланк управления полиции. Выписка из приказа об увольнении детектива Роджерса.

Блейк похныкал, поныл и заснул пьяным сном.

Роджерс глянул в сторону зашторенного окна, придвинул кресло к кровати, уселся и закурил. Можно было подумать, что дежурный санитар приставлен к постели больного.

Живым и в здравом рассудке! Иначе какой от него прок?

Ненависть — чувство не вечное, как и все остальные человеческие чувства. Как и страх. Чувства выгорают, организм настолько привыкает жить с ними, что перестает замечать, даже если предмет страха, ненависти или иного чувства не устранен. Запри двуногого даже с королевской коброй, и он, если, конечно, останется в живых, через неделю будет равнодушно перешагивать через змею, стараясь все же на нее не наступить.

В отличие от столь интенсивных эмоций, как любовь и ненависть, понятия менее напряженные, вроде терпения, приверженности идее или делу, ослабевают не столь быстро и могут жить в человеке месяцы и годы.

Однажды вечером в дверь номера Роджерса в том же чикагском отеле постучали. Роджерс отворил дверь и увидел Блейка в брюках, подтяжках и в рубахе без воротника. От него разило лосьоном для бритья.

— Слышь, у тебя не найдется лишней запонки для воротника? Куда-то закатилась, понимаешь… А у меня тут блондинка на подходе.

— Найдется, — и Роджерс без лишних церемоний опустил мелкую побрякушку в ладонь Блейка.

— Премного благодарен.

Обмен взглядами. Уголки губ Блейка расползлись в едва заметной улыбке. Роджерс реагировал примерно так же.

Блейк вернулся к себе. Роджерс закрыл дверь. Улыбка с его губ тут же исчезла.

Запонка! Одолжение… Пустяк, который не имеет значения? Привычка? Поворотный пункт? Новое начало? Начало конца.

— Этот парень — коп, — ухмыльнулся Блейк рыжей девице слева. — Ну, был копом.

Он сказал это громко, чтобы Роджерс услышал. И одновременно подмигнул ему, чтобы не обиделся.

— И ты не боишься? — взвизгнула рыжая. — Я б со страху коньки отбросила.

Блейк расхохотался.

— Еще как трусил поначалу. Но теперь… да я бы без него, может, уже от насморка помер бы.

Роджерс покачал головой, обращаясь к той же девице:

— Не верьте ему, мадам. Он рассказывает о временах доисторических. Коп! Когда это было!..

— А почему вы перестали работать в полиции? — с серьезным видом заинтересовалась другая, брюнетка. Должно быть, Блейк пихнул ее под столом, ибо она сразу потеряла интерес.

— Быльем поросло, — прошептал он ей тихо, на этот раз, чтобы Роджерс не услышал. — Ему не нравится толковать об этом. Может… — он сделал жест, означающий «брать на лапу». — В общем, свой парень.

Роджерс тем временем увлекся чем-то, что происходило на танцплощадке. Во всяком случае, он улыбался, глядя в сторону танцующих.

— Пора отваливать, — решил Блейк и вытащил бумажник. — Черт, я опять на мели.

— Я заплачу, — успокоил Роджерс, бывший детектив. Успокоил того, кого он считал убийцей. — Потом сочтемся.

Роджерс с лезвием в руке расправлялся с мозолью, когда раздался знакомый стук в дверь.

— Ты, Донни?

— Я. Не занят, Родж?

Они уже Донни и Родж друг для друга.

— Нет-нет, заходи.

Еще движение — и нет мозоли.

Блейк повис в проеме, наклонившись вперед.

— Повстречал я тут старого знакомого, Билла Харкнесса. Давно не виделись. Может, зайдешь, в картишки перекинемся втроем?

— На полчасика, пожалуй. Хотел сегодня пораньше на боковую.

Блейк вернулся к себе, оставив дверь Роджерса открытой. И свою тоже не закрыл.

Роджерс выключил у себя свет и задержался на пороге. Зевнул. Как некто другой, задолго до этого, перед выходом за вечерним выпуском ежедневной газеты. К чему?.. Что изменится, если пропустить один день… Постель приглашает. Он, в конце концов, не машина, он человек, со всеми человеческими слабостями. Да и чего ради? Кем он стал? Нянькой при Блейке. А к чему стремился?

Но на него смотрели две пары глаз, Блейк приглашающе взмахнул рукой.

— О чем задумался, Родж? Давай сюда!

Что ж… Он закрыл дверь и пересек коридор. Вошел. Харкнесс — явно темная лошадка. Какие еще могут быть знакомые у Блейка?

— Очень рад…

— Очень приятно…

Рукопожатие… Каких только подлых рук не приходилось пожимать Роджерсу за время общения с Блейком!

Блейк для знакомства завел старую пластинку о полицейском прошлом Роджерса.

— Родж, Харкнесс не верит, что ты был копом. Расскажи ему сам.

Блейк обкатывал таким образом каждого встречного. Казалось, он гордится своей удалью. Вот, был опасный коп, а он, Блейк, его приручил, вырвал когти.

— Тебе еще не надоело? — проворчал Роджерс.

Раздали карты. Роджерс покосился на дружка Блейка.

— Без бумажных. Играем на мелочь.

— Ага, боишься? — засмеялся Блейк.

Игра получилась нескладная, неинтересная. И вечер не радовал разнообразием. Сидят трое за столом, убивают время.

Харкнесс постоянно теребил себя за рукав.

— Я думал, только в старину карты прятали в рукав, — ухмыльнулся Блейк. — Брось, ради таких ставок не стоит стараться.

— Да, понимаешь, у меня пуговица сломалась на рукаве, за все цепляется. Страшно раздражает.

Действительно, от одной из пуговиц осталась лишь половина, причем в форме заостренного крючка. Он попытался ее открутить, но ничего не вышло, так как ухватиться было практически не за что, и Харкнесс лишь расцарапал подушечки пальцев. Вполголоса ругаясь, он обсасывал и облизывал царапины.

— Да сними ты свой клятый пиджак! — предложил Блейк как бы между прочим. — Не замерзнешь.

Харкнесс послушался, повесил пиджак на спинку стула, и игра возобновилась. Полчасика Роджерса удвоились, утроились, учетверились. Наконец, игра выдохлась, игроки потеряли к ней интерес. Посидели. Роджерс начал клевать носом.

— Смотри-ка, уже час, — опомнился Харкнесс. — Пожалуй, мне пора.

Он снял со спинки пиджак, надел его. Запустил руку в волосы.

— Слушай, одолжи расческу, — обратился он к хозяину.

— Возьми в верхнем ящике, вон там, — лениво кивнул Блейк в сторону комода, продолжая тасовать карты. — И вытри после себя как следует. Я брезгливый.

Харкнесс открыл ящик и почтительно проронил:

— О, верный железный дружок.

Он вынул из ящика и принялся вертеть в руках револьвер Блейка. Роджерс приоткрыл глаза.

— Не боишься, что старый полицейский знает о твой пушке?

— Знает и знает, чего бояться. У меня на него разрешение выписано. Кончай дурака валять, положи на место, это не игрушка. Он заряжен.

— Понял, понял. — Харкнесс отложил пистолет на салфетку, прикрывающую комод, и полез за гребнем.

Блейк продолжал бездумно тасовать карты, а Роджерс вдруг заметил то, что прогнало его сон и заставило раскрыть глаза до допустимых пределов.

— Эй, друг, твоя пуговичка подцепила тряпку, а пушка на самом краю. Ты бы лучше…

Предупреждение, как водится, вызвало прямо противоположный эффект. Оно привело к тому, на предотвращение чего направлялось. Харкнесс немедленно дернул руку, чтобы посмотреть на все собственными глазами, пистолет соскользнул с края комода и устремился к полу.

Харкнесс непроизвольно дернулся за падающим предметом, попытался перехватить его на лету, в чем и преуспел. Быстро соображал этот человек, да и координацией движений обладал отличной. Однако на этот раз ему не повезло. Он схватил оружие в неверном месте и в неудачном положении.

Вспышка в его ладони сопровождалась грохотом, после которого все замерло. Не двигался также сам Харкнесс. Роджерс, не мигая, смотрел на него. Блейк перестал, наконец, перемешивать карты. Роджерс хотя бы видел, что произошло. Для Блейка это оказалось полной неожиданностью, он повернул голову уже после выстрела.

Харкнесс, наконец, зашевелился. Он согнулся, достал головой до пола и снова замер, изобразив собою нечто похожее на ворота для крикета. Затем продолжил движение, пока не растянулся на полу, как будто расположившись на отдых.

Роджерс рванулся к упавшему, перевернул его.

— Помоги перенести на кровать. Его задело… — Он замолчал и выпрямился.

Блейк все еще сжимал в руке колоду.

— Нет, не надо. Готов. Мгновенная смерть… Чего только на свете не случается… — Взгляд Роджерса упал на пистолет. — И чего ты свою пушку получше не припрятал… — Он поднял револьвер и протянул его Блейку. Рукояткой вперед.

Тот автоматически принял оружие и сразу опомнился.

— Хорошенькое дельце! — Блейк подбежал к двери, прислушался. Осторожно открыл, выглянул в коридор. Двери толстые, стены капитальные. Выстрела, возможно, никто не слышал. Блейк вернулся к столу. Лоб его взмок, он схватил платок и вытер лицо.

— Повезло хоть, что ты тут оказался. Не то доказывай потом, что не я его хлопнул.

Роджерс всматривался в лежащую фигуру. Его тоже занимали некоторые соображения.

Блейк подошел и тронул Роджерса за рукав.

— Слышь, Родж, может, ты заявишь… Все-таки ты бывший коп, тебе веры больше…

— Да, конечно. Все улажу. Давай пушку.

Он взял пистолет сложенным носовым платком за ствол. Блейк с готовностью разжал руку, снова стер пот с лица. Он постепенно успокаивался.

Роджерс позвонил.

— Соедините с лейтенантом Колтоном. — Он прижал трубку плечом, вытащил бумажник, извлек из него все бумажные деньги и с какой-то известной одному ему целью швырнул на стол.

— Ох, повезло же мне, что ты тут оказался, — продолжал переживать Блейк. — Ловко это я придумал, тебя пригласить…

Роджерс слегка расправил плечи. Три долгих года…

— Эрик Роджерс докладывает, лейтенант. Вернулся из продолжительного отпуска за свой счет. Я в семьсот десятом номере отеля «Ланкастер». На моих глазах только что произошло убийство. Донни Блейк застрелил человека по имени Вильям Харкнесс… Да, своими глазами видел. Какие указания, лейтенант?.. Отлично, держу его до вашего прибытия.

Он повесил трубку.

Блейк побелел. Его охватил ужас.

— Роджерс, я его не трогал! Я даже не видел, спиной сидел! Роджерс, ты же знаешь…

Роджерс направил на Блейка ствол его собственного пистолета. Осторожно держал, обернув рукоятку платком.

— Конечно, знаю. И ты знаешь. И я это признаю. Здесь, при тебе, в последний раз. Но больше никто на свете от меня этого не услышит. Три года, семь месяцев и восемнадцать дней я ждал сегодняшнего момента. Когда-то ты нашел лазейку. Теперь лазейку нашел я. Ты достиг своей цели, вылез из петли. И я достиг своей цели, загнал тебя обратно. Сейчас тебя арестуют за убийство. Тебя осудят и посадят на электрический стул, если есть еще закон в этом штате. Процесс по делу об убийстве мистера Харкнесса. Лишь его имя прозвучит в зале суда. А на самом деле тебя арестуют, осудят и казнят за убийство человека, имя которого ни разу не упомянут в ходе процесса, за убийство сержанта О'Нейла. Тебя нельзя привлечь к ответу за убийство, которое ты совершил. Но ты ответишь за убийство, к которому не причастен.

Корнелл Вулрич
(под псевдонимом Джордж Хопли)
У ночи тысяча глаз

В смерти в общем-то нет ничего ужасного. Весь ужас в том, что она представляется нам ужасной.

Энхейридион Эпиктет^[1]

Часть первая

Глава 1
Встреча

Каждый раз, возвращаясь домой, он шел берегом реки. Около часу ночи. Когда ты молод, это вполне естественно: идешь себе, смотришь на воду, поглядываешь на звезды. Даже если ты детектив и, строго говоря, не имеешь к звездам ни малейшего отношения.

Закончив работу, он мог бы, как все, сесть в автобус. Ведь путь вдоль реки не близкий — приходится делать небольшой крюк. Однако его это не смущало. А чем плохо? Спешить некуда, идешь, насвистываешь. Плещется вода, а звезды, отражаясь в ней, кажутся такими яркими, что взгляд не оторвешь. И помечтать можно — что в том плохого, если тебе уже за двадцать, но нет еще тридцати. А в автобусе, среди своих? Какие там мечты!

Вот почему он любил ходить у реки. Ходить каждую ночь — в час или чуть позже. А когда к чему-то привыкаешь, непременно случается такое, что выбивает тебя из колеи, а то и вообще круто меняет всю твою жизнь.

Звали детектива Шон. Окружающие его не всегда понимали. А кто, собственно, может понять другого? Впрочем, особенно и не старались: времени не было. Случалось, кто-нибудь спросит после службы:

— Эй, Шон, нам не по дороге?

— Нет, я, как всегда, пойду вдоль реки.

А вслед ему летели реплики. Впрочем, не обидные, вроде: «Чудила» или «Мечтатель, что с него возьмешь!». Кто-то соглашался, кто-то — нет. Стоило ли придавать значение всяким пустякам, которые ни на службе, ни на дружбе не отражаются! Поговорят, поговорят, да и снова забудут месяца на два. Глаз это никому не кололо.

И вот опять — он, река и ночь, как было уже много-много раз. Идет легким шагом, тихонько насвистывая. Не заунывно, не назойливо, правда, не очень чисто, если говорить о мелодии. И всегда один и тот же мотивчик: «Покажи мне дорогу домой». Может ли быть лучшее сопровождение, когда в одиночку идешь вдоль реки, кругом — ни души, полнейшая тишина. Только ты и звезды, от которых нельзя оторвать глаз.

Сегодня их мерцало гораздо больше, чем обычно, — ни одной, верно, не осталось в запасниках. Иногда даже казалось, что они вплетены в блестящую чешуйчатую ткань, брошенную в черное небо. С самого верха небесного свода она ниспадала подобно утесу, а дальше, разворачиваясь, полого опускалась, превращаясь в мост, который тянулся по городской стороне реки, выделявшейся на фоне темного противоположного берега с растворившимися сейчас во мраке полями и перелесками. Высоко над рекой гирляндами висели огни бульваров, похожие на редкую нитку блестящих бус. Иногда между светящимися бусинами проплывал крохотный огонек — это на большой скорости проносилась машина, хотя с того места, где находился Шон, казалось, что он едва ползет.

Вдоль набережной, по которой шел Шон, где-то в глубине тянулись в темноте кирпичные укрепления города, прошитые тут и там, на разных расстояниях и уровнях, оранжевыми точками. Перед цитаделью проходила двух- или трехрядная автомобильная дорога. От реки ее отделяла широкая полоса деревьев, и в темени молодой июньской листвы просвечивали яблочным, ярко-зеленым взрывом фонари. Их огни бросали серебряные отсветы на брусчатку тротуара, по которому шагал Шон. Каменный парапет, доходивший ему до пояса, обрывом уходил к черной глубокой воде.

В общем, как можно себе представить, у Шона был весьма подходящий антураж для того, чтобы насвистывать, поглядывать на звезды и мечтать. А почему бы, в самом деле, не помечтать, когда идешь домой ночной порою и тебе двадцать восемь лет?

Итак, он шагал по тротуару, на котором весело чередовались полосы света и тени. Неожиданно взгляд его остановился на одном из светлых пятен: ему показалось, как порой бывает с каждым, что под ногами у него деньги. Однако ноги по инерции пронесли его мимо: наклонишься, чтобы поднять, а там грязная бумага.

Однако свист его прервался, Шон замедлил шаг, повернул назад и все-таки нагнулся. И надо же! Бумажка оказалась тем, на что походила. Пятидолларовый банкнот.

Шон свистнул. На сей раз его свист был коротким и немелодичным. Внимательно осмотрев банкнот с обеих сторон, он хотел уже сунуть его в карман брюк. Однако не успел, увидел, что навстречу ему по тротуару, подгоняемое легким ветерком, что-то движется и движется рывками — пробежит немного, остановится, а то и покрутится на месте, потом снова побежит. Шон подождал и остановил ногой еще одну бумажку. Опять банкнот, только теперь долларовый.

Склонив голову набок, Шон бросил взгляд вдоль тротуара, чередованием темных и светлых полос напоминавшего железнодорожное полотно, убегающее к мосту. Впереди — никого и ничего.

Шон прибавил шагу, держа два банкнота в руке, но уже не насвистывая. И снова остановился, подобрал третий. Теперь он почти бежал, и вдруг — опять. Три в одной руке и один — в другой. Шестнадцать долларов. Он собирал их, словно листья.

Впереди показался мост. Брусчатый тротуар висел уже над водой, так же как и сопровождавший его парапет, — основания под ними не было. Не было и земли, а потому деревья кончились. Зато здесь сияло больше огней — по одному с каждой стороны стояли орнаментальные фонарные столбы. Дальше сплетением и перекрестьем балок темнела громада моста, и дорога уходила в него, словно в туннель.

На мост Шон идти не собирался. Он всегда огибал его и шел дальше, оставаясь на городской стороне мыса, от которого отходило это сооружение. Но не всегда, а точнее — никогда еще не приходилось ему подбирать здесь деньги, причем сразу обеими руками.

И тут что-то сверкнуло, будто одна из крохотных небесных звездочек вонзилась в тротуар. Шон наклонился, чтобы разглядеть получше, а когда выпрямился, то держал в руке кольцо с бриллиантом. С единственным камнем, но большим и чистой воды.

Он внимательно огляделся по сторонам. По-прежнему никого и ничего. И вдруг взгляд его привлекло нечто такое, что нарушало ровность и плоскость линии парапета, возвышаясь над ним. Что-то неподвижное, темное и бесформенное. К этому предмету Шон и направился. Он находился не так уж и далеко; под одним из фонарных столбов. И только подойдя ближе, понял, откуда взялись и эти деньги, и этот перстень. Перед ним возникла черная женская сумочка из мягкого материала, возможно из замши. В подобных вещах он не очень-то разбирался, но на вид сумочка казалась дорогой. На ней красовалась витая монограмма из какого-то блестящего камня, о котором ему еще предстояло узнать, поскольку прежде тот ему не встречался, — камень под названием марказит, или лучистый колчедан.

Без сомнения, сумочку не уронили нечаянно и не потеряли, иначе та лежала бы на тротуаре. Но она не лежала, а стояла на парапете, причем была перевернута и открыта, к тому же смята посередине, словно бы для устойчивости. Казалось, владелица специально распахнула ее и опрокинула на парапет, чтобы изнутри все вывалилось, а потом сгребла содержимое и высыпала поверх сумки да так и оставила, будто хотела сказать, что ни в чем она больше не нуждается.

Многочисленные предметы под сумкой и рядом с ней были из тех, которые, по его разумению, дороги сердцу женщины, например: металлическая пудреница, маленький флакончик-ампула, еще недавно содержавший духи, а теперь разбитый и источавший сладостный аромат. Кто его знает, конечно, что у этих женщин на уме, но зря такие вещи вроде бы не выбрасывают. Видно, дело дошло до крайности. Еще рядом с сумочкой лежала толстая пачка бумажных денег, которую и расшвыривал налетавший бриз. Шон прихлопнул пачку ладонью, а потом сунул в сумку.

Его внимание привлек еще одни небольшой предмет, оказавшийся поодаль, — вряд ли он просто вывалился. Черный шелковый шнурок, вернее, два шнурка, а между ними размером с ноготь большого пальца крошечный циферблат в обрамлении бриллиантов. Наручные часы. Их вид мог рассказать все, что нужно, тому, кто умел разбираться в подобных вещах. Один шнурок вместе с корпусом часов лежал на парапете, второй сиротливо свисал с него. Когда Шон их поднял, стекло так и осталось на камне кучечкой белого порошка. Снимая часы с руки, владелица, должно, быть, взялась за конец шнурка и резко стукнула о камень да там и бросила. Шон поднес их к глазам и прищурился, разглядывая циферблат в бледном отраженном свете. Стрелки показывали 1 час 8 минут. Они больше не двигались. Шон бросил взгляд на свои часы. На них было 1 час 12 минут. Значит, всего четыре минуты назад время для кого-то остановилось.

И тут он увидел ее.

Только не на пешеходной дорожке — та, насколько хватал глаз, была пуста. Женщина стояла на парапете, выпрямившись во весь рост, но не бросалась в глаза. Ее почти закрывала одна из массивных каменных опор, шедших через равные интервалы друг за другом на протяжении всего моста и поддерживавших стальные фермы, из которых состояла эта громадина.

Ветерок трепал подол ее платья, и издаваемый им звук привлек внимание Шона, когда его взгляд обследовал пустую перспективу. Она же его вообще не видела, так как находилась на противоположной стороне моста, к тому же стояла спиной к нему и смотрела на воду.

Вот она наклонилась, приподняв согнутую в колене ногу, сняла туфлю, которая глухо стукнула о камень, выпрямилась. Потом согнулась другая нога, и упала вторая туфля. Хотя обе туфли легли почти беззвучно, не услышать, как они шлепнулись, в царившей полной тишине было просто невозможно.

Красный огонек мелькнул у нее за спиной — резко отброшенная назад сигарета, описав кривую, погасла и исчезла. Кончено — больше и отказываться не от чего.

Все эти подробности автоматически фиксировал мозг Шона, когда он помчался вперед, как только услышал, как трепетал подол ее платья. Бежал на носках, чтобы не выдать своего приближения; бежал так быстро, что у него ветер в ушах свистел. Его охватил испуг. А испуга он уже давно, лет десять как не испытывал. Но этот был очень сильный, до удушья, причем не за себя ведь — самому-то ему ничто не угрожало. Интуиция подсказала, что, крикнув, он только ускорит конец трагедии, — она тут же спрыгнет с парапета, и ему, как быстро ни бежал бы, все равно не удастся ее спасти.

Пока она его не слышала и, как в замедленном кино, машинально и спокойно снимала туфли, прежде чем навсегда расстаться с бренным миром.

Когда Шон пронесся мимо каменной колонны, которая закрывала ее с той стороны, с которой он приближался, ее выпрямившаяся во весь рост фигура полностью предстала его взору. Голова была слегка запрокинута, глаза прикрыты руками, как будто их слепили звезды. Она держала ладони козырьком, словно именно звезды, а не вода внизу внушали ей ужас.

Шон ударился о каменную твердь парапета, и его руки, как железные клещи автомата, тут же обхватили тело женщины подобно спирали — одна выше другой, сковав ноги и талию, он лишил ее возможности согнуться, оттолкнуться и броситься вперед.

Она пьяно пошатнулась, дернулась, точно ее подсоединили к розетке. Дернулась скорее по инерции, передавшейся от него, чем благодаря собственному сознательному усилию. Во всяком случае, ощущая, как она легонько покачивается на фоне звездного неба, Шон расценил это именно так. Руки ее безвольно повисли, голова запрокинулась еще больше, подставляя лицо под острия нацеленных на нее ножей поблескивающих звезд.

Все произошло почти мгновенно. Шон даже не успел ни о чем подумать, она, вероятно, тоже.

Чтобы опустить ее на тротуар, ему понадобилось два-три неловких, но быстрых движения, слившихся в его сознании в одно. Сперва он рванул ее на себя, так что на мгновение женщина оказалась чуть ли не сидящей у него на плече, потом чуть ослабил хватку, и ее тело безвольно скользнуло вниз, пока земля, которой коснулись ее ступни, не остановила это скольжение. Правой рукой он продолжал придерживать девушку.

Дело сделано. Ее жизнь была вне опасности.

После пробежки он все еще тяжело дышал. Ее дыхание тоже стало учащенным — ведь то, на что она уже настроилась, так неожиданно сорвалось. Шон слышал, как она дышит ему в ухо — все реже, все тише, все спокойнее.

Наконец ее дыхание пришло в норму, его — тоже.

И тут она снова поднесла безвольную руку ко лбу, открыв ладонь звездам, как бы пытаясь отвести от себя что-то.

Ни Шон, ни спасенная им девушка пока не произнесли ни слова. Она не кричала, не проклинала его, не закатила обычную в таких случаях истерику. А он растерялся, понятия не имея, что говорят людям, которых удержали, спасли от смерти.

Кто-то, однако, должен был начать. Не могли же они стоять всю ночь эдакой скульптурной группой.

Может, предложить ей сигарету? — подумал он. Но не предложил. Если уж ей весь белый свет не мил, что толку в сигарете?

Голова девушки по-прежнему была повернута так, чтобы не видеть звезд, от которых глаза ее прикрывала ладонь вяло поднятой ко лбу руки.

Все произошло в считанные секунды, но этот миг показался Шону вечностью. Наконец он решил заговорить. Заговорить так, как ему казалось правильным в столь напряженный момент — будто не произошло ничего особенного, будто она лишь обо что-то споткнулась.

— Что случилось-то? — небрежно спросил он.

— Помогите мне от них избавиться.

— От кого?

Вместо ответа, она повернулась к нему лицом, как бы давая понять, что имеет в виду назойливые блестки, которыми усыпано небо.

— Зря вы меня удержали. Сейчас я была бы так глубоко, что ни я их, ни они меня уже не видели бы.

Она, конечно, не в себе, подумал Шон, явно не в себе. Такой ненависти к ним никто, кроме нее, не испытывал. А ведь какая красота! Так бы и глядел на них, не отрываясь. Может ли быть что-нибудь прекраснее?!

— Идемте-ка ближе к свету, я хочу вас получше рассмотреть.

Наверно, какая-нибудь жалкая потаскушка, запутавшаяся в любви, подумал он, или и того хуже — ночная бабочка, которой все осточертело.

Шон наклонился и поднял ее туфли.

— Пожалуйста. Они вам, наверное, еще понадобятся.

Он протянул их ей, держа за длинные ремешки.

В ее ответе прозвучал едва заметный упрек:

— Хотите, чтобы я снова стала ходить? Придется надеть.

Она поставила туфли на асфальт, нащупала каждую ногой и, чтобы застегнуть, склонилась, держась за его руку, согнутую в локте. Шон на всякий случай не отпускал ее, продолжая придерживать за талию.

Они дошли до ближайшего фонаря. Круг света казался плешиной на темном тротуаре.

Двигались медленно, под ручку — не бок о бок, но почти рядом, насколько позволяла его рука. Она шла чуть позади и с явной неохотой.

— Вы хотите показать, что Вы добры. А на самом деле? — Казалось, раз начав, она уже не в силах остановиться. — Зачем вы это сделали? Зачем? Дайте мне наконец уйти от них. Отгородиться. Изгнать их из моего мира. Неужели их свет вечен? Неужели он никогда не прекратится?

Шон лишь качнул головой, но ничего не ответил и вступил в круг света, отбрасываемого дуговой лампой фонаря. Но когда в тот же круг вступила девушка, изумлению его не было предела.

Его рука тут же сползла с ее талии.

— Боже мой… да вы себе цены не знаете! — запинаясь, заговорил он. — А я-то, грешным делом, подумал, что вы из этих… опустившихся. Так молоды, красивы, а как великолепно одеты! У вас же все есть! И что вам взбрело в голову?

Он явно не воздал ей должного. Нужные слова всегда давались ему с трудом, а уж сейчас — тем более. Брякнул первое, что пришло в голову, — искренне, конечно, но не слишком убедительно.

Ей было не больше двадцати. Красивая, но не глупой кукольной красотой, не пухлыми губками и густыми загнутыми ресницами. Правильные черты лица, высокий лоб, изящная, четкая линия подбородка, свидетельствующая о характере, и широко поставленные огромные глаза, полные откровенной тоски. Такая красота не подвластна даже времени. Бледность, подчеркивающая глубину её глаз, являлась результатом пережитого потрясения, а не умелого обращения с косметикой. Ни ее следов, ни следов чего другого, что могло бы оставить свой отпечаток или как-то изменить это лицо, Шон не заметил. Волосы девушки были скорее рыжеватые, нежели темно-русые — какого-то переходного оттенка; легкий беспорядок придавал им не меньшую привлекательность, чем, вероятно, модная прическа. Платье из темной ткани, без единого украшения и без единой пуговицы, которые могли бы подчеркнуть его своеобразие, явно выполнил на заказ дорогой мастер.

Шона поразила роскошь ее туалета, хотя он мало в этом смыслил. Он повторил вопрос:

— И что вы надумали?

И опять услышал прежний ответ:

— Помогите мне от них избавиться. Сделайте так, чтобы они больше не светили.

Ее глаза излучали столь необыкновенную энергию, что совладать с нею ему было не по силам.

— Но ведь звезды там не для того, чтобы делать вам больно. Это их место. Они там всегда были и будут.

— В таком случае я не хочу быть.

Ему захотелось увести ее отсюда, туда, на городскую сторону, где она могла бы отвлечься от своих мрачных мыслей.

— Не бойтесь, я с вами. Не думаете же вы, что я сделаю вам больно? — уговаривал он ее, как ребенка.

Она коснулась его руки, но это легкое прикосновение обернулось вдруг судорожной хваткой.

— Нет-нет, вы не причините мне боли. От людей я этого не жду. У людей есть сердца. До них можно достучаться. Людям можно сказать: «Оставьте меня…»

— Пока я здесь, вам нечего беспокоиться. Хотите держаться за меня крепко — пожалуйста. Можно еще крепче, можно обеими руками.

По ее телу пробежала дрожь.

— Вы скоро уйдете, а я опять останусь с ними одна.

Шон обнял ее за плечи. Впрочем, не вкладывая ничего личного в свой чисто защищающий жест: так мужчина может прижать к себе девочку-подростка, которая заблудилась. В обнимку прошли они несколько шагов — из полосы света, который дал ему возможность разглядеть ее как следует, во тьму, и снова в полосу света, и снова во тьму.

Шон никак не мог решить, что ему с нею делать. Нельзя же теперь, сняв ее с парапета, дотронуться в знак прощания до шляпы и уйти. Отвести ее домой? Это вряд ли приведет к добру: она ведь, наверное, оттуда и пришла, незадолго до того как оказалась на мосту. Вызвать «скорую» и отвезти в больницу, где она будет под наблюдением? Это ее еще больше напугает, а она и без того вся дрожит.

Потихоньку, шаг за шагом, с короткими остановками, они дошли до того места, где была оставлена сумка с вытряхнутым из нее содержимым.

Ее вид не вызвал у девушки никакой реакции. Она не проявила ни малейшего желания поднять ее. Пришлось Шону самому, одну за другой, собрать в сумку все вещи. Дойдя до разбитого флакончика с духами, он вопросительно взглянул на нее:

— Это не нужно, да? — И столкнул осколки с парапета.

Девушка промолчала. Словно не знала, о чем речь. А если и знала, не обратила внимания.

Он вспомнил о странствующих банкнотах, которые подобрал на тротуаре, вытащил их из кармана и добавил к остальным.

Разбитые часы, от которых осталось одно название, протянул ей.

Она взглянула на них с каким-то тупым удовлетворением и выдохнула:

— Хоть их я заставила остановиться. — Ее ресницы дрогнули. Она, видимо, сдержала острое желание взглянуть на небо. — А этим хоть бы что!

Незнакомка вернула ему часы, совершенно равнодушно, как будто они принадлежали кому-то другому, а ее попросили только взглянуть на них. Шон раскрыл ладонь, и они скользнули в сумку, сверкнув напоследок лучиками бриллиантового пояска.

Ну вот и все. Шон закрыл сумку и протянул девушке.

Взять ее она не проявила желания. Прежнее стремление избавиться от всего лишнего было, вероятно, еще сильно в ней, не важно, сколько прошло времени.

Ему пришлось проявить настойчивость:

— Но она же вам еще понадобится!

— Нет, — кротко ответила она. — Но раз уж вы настаиваете…

И сунула сумку под мышку — многие женщины, он видел, носили сумки именно так.

И тут Шон задал ей вопрос… и тотчас пожалел об этом. Вопрос прозвучал по-дурацки. Он получился еще более дурашливым, чем тот, первый, обращенный к ней на мосту.

— Ну что, вы все взяли?

Его слова прозвучали так, будто он оказал ей услугу при посадке в автобус или на поезд: что ж, бывает, вышла не на той станции или остановке и он помогает ей уехать.

— Да, — ответила она, — все на месте. Часы, кошелек, моя жизнь и мой ад.

Он ощутил укол от ее слов, но решил промолчать, что бы она ни говорила — ей никого не убедить в том, что для него единственно верным поступком было позволить ей спрыгнуть с моста.

— Перейдем здесь?

Шон вел ее туда, где проходили транспортные маршруты. Им было необходимо вернуться в город. Он продолжал легонько придерживать ее за плечи, незаметно направляя в нужную сторону.

Она не сопротивлялась, но стоило им приблизиться к первому же бордюру, как спросила:

— Куда вы меня ведете?

— Вероятно, туда, где можно спокойно посидеть и поговорить.

Девушка угадала его мысли:

— Подальше от реки?

— Есть места и повеселее, — словно оправдываясь, заметил он.

Она промолчала, но он знал, что у нее на уме: «Но река дает успокоение».

— У меня вон там машина, — сказала она чуть погодя, как будто только что вспомнила об этом.

— Что же вы раньше молчали? — воскликнул он, остановившись.

Они свернули в указанном направлении. Машина стояла на дороге по другую сторону моста, была скрыта деревьями и почти не видна с того места, где он нашел первый банкнот. Когда они подошли ближе, на фоне рассеянного света дороги четко выделился силуэт машины — низкого, сделанного на заказ родстера блестящего лакричного цвета. Пятна света дуговых ламп, пробивавшихся сквозь листву деревьев, перемежались на капоте, багажнике и крыше кузова.

Шон присвистнул.

— Ваша? — Шутка вышла грубоватой, но добродушно, как он того и хотел. — И вы хотели ее бросить? Как же у вас хватило смелости?

Она не ответила. Как будто не могла понять, что же тут такого особенного. Шон сел за руль.

— Ключи у вас?

— Я их, по-моему, оставила в замке.

Он нашел их у себя под ногами.

— Забавно, правда? Если бы вам понадобилась эта машина, ее бы здесь, скорее всего, уже не было. А раз нужды нет, вот она, тут как тут.

Шон нажал какую-то кнопку, и кипящий поток платины залил дорогу, создав под деревьями полдень. Он убавил свет.

— Да, не машина, а сказка! — не удержался детектив и провел рукой по ветровому стеклу.

— Отец подарил ее мне на восемнадцатилетие…

Развивая затронутую тему, можно было выведать и кое-что еще.

— Сколько же она у вас?

— Чуть больше двух лет.

Значит, не ошибся — ей двадцать.

Девушка продолжала стоять у дверцы, как будто он, перестав поддерживать, лишил ее способности двигаться. Шон хотел, чтобы она заняла соседнее сиденье, а потому предложил ей то, что намеревался предложить еще на мосту, — как средство привлечь, расположить ее к себе. Он достал сигареты, но пачку не протягивал, а спросил:

— Хотите?

Она опустилась на сиденье рядом, скорее всего еще не отдавая себе отчета в том, что делает. Одной рукой он поднес зажженную спичку, а другой потянулся и захлопнул дверцу — мало ли что ей взбредет в голову!

Он наблюдал за ней, повернувшись в ее сторону и упершись локтем в спинку сиденья.

— Итак, давайте поговорим. Не возражаете?

Она мотнула головой, и он не понял, что это могло означать: была ли она не против или же решительно отказывалась.

Сейчас она казалась такой жалкой, такой измученной, что ему вдруг захотелось обнять ее по-настоящему. И он сжал правой рукой запястье левой, словно надел на нее наручник, и, крепко держа, откинулся на сиденье.

Девушка смотрела себе под ноги, и он знал почему: чтобы не смотреть вверх; страх ее не проходил, звезды по-прежнему не давали ей покоя.

— И кто же он?

Она наконец улыбнулась:

— Я еще ни разу не была влюблена.

Шон подумал о сумочке, о банкнотах, подобранных на тротуаре.

— Деньги, кажется, тоже не причина?

Ее улыбка перешла в смех. Смех скорбный, невеселый. Она ответила одним-единственным словом:

— Деньги?!

Так говорят о пыли. Или о чем-то таком, что не заслуживает внимания.

Тогда он сам ответил на свой вопрос:

— Я так и думал.

Он задумчиво провел рукой по ободу рулевого колеса.

— Выходит, не любовь и не деньги. А может, вас чем-то напугали медики? Только ведь и они ошибаются, и они не всегда все знают.

— В последний раз я была у врача, когда мне исполнилось двенадцать. В этом смысле у меня все в порядке. За всю жизнь я ни разу не болела.

Шон опустил подбородок на руль.

— Я так хочу вам помочь!

— Вы так молоды, а эти огненные шары так стары. Вы один, а их тьма-тьмущая.

Крепко же они засели у нее в мозгу. За один день от этого не избавишься. Тут необходим доктор… как бишь его? Нужное слово, однако, никак не вспоминалось.

Он заметил, что девушка начинает дрожать. А ночь ведь теплая. Под деревьями даже душно. Вероятно, результат эмоционального сальто, проделанного на мосту. Настроить себя на такое — тут ведь все струны задребезжат.

— Простите, — сказал Шон и, потянувшись, коснулся ее руки. Та была холодна как лед.

Он завел двигатель.

— Уедем отсюда?

— Везите меня куда угодно — только бы их не видеть. Только бы не находиться под открытым небом. Этот ослепительный свет… эти тысячи глаз…

Машина плавно тронулась с места. Некоторое время они ехали вдоль реки, и Шон напряженно соображал, где лучше свернуть. Девушка сидела с опущенной головой, уставившись на свои руки. Время от времени она меняла их положение: видимо, чтобы чем-то себя занять, только бы не поднимать глаз.

Но это же ужас — жить такой жизнью! Небо всегда и во все времена занимало полмира. Причем половину времени оно было темным, усеянным звездами. Четверть жизни представляет собой запретную, опасную зону, нечто такое, на что нельзя смотреть. И все равно он не раскаивался в том, что сделал. Однако только сейчас впервые задумался над тем, кто из них двоих на мосту был мудрее — он или она. Возможно, она знала, что делает.

Шон начал понимать, что стал свидетелем не просто инцидента, не обычного ночного происшествия. Перед ним финал какой-то драмы. И сказал себе: мне предстоит работа, и работа не из легких, которая потребует уйму времени, придется, что называется, вкалывать. Там, на мосту, я спас лишь ее красивое тело. Теперь же мне предстоит довести дело до конца и спасти ее душу.

Машина уже неслась по какой-то магистрали, то и дело бросавшей им навстречу россыпи уличных огней. Река осталась далеко позади, и девушке, похоже, стало легче. Сияние электричества и подобная цветочной пыльце нежная дымка всевозможных указательных знаков и неоновой рекламы, карабкающейся все выше и выше, соперничали с мощными небесными искрами и несколько приглушали их.

Мимо проносились какие-то пивные, бары, прокуренные и мрачноватые. Заведения, конечно, не для таких, как она. Только взглянув на нее, это понял бы всякий мужчина, даже в подобных обстоятельствах. Она и так была в беде, и сделать ее центром полупьяных, праздных взглядов в суете дешевой оживленности значило усугубить ее страдания. К тому же предстоял не выход в свет, а своего рода оказание первой медицинской помощи. Закусочные, которые попадались им на пути, Шон тоже счел неподходящими: там и присесть негде, а за стойками — таксисты, шоферы-дальнобойщики, не очень подходящая публика.

И тут он вспомнил об одном местечке, ночном ресторане, анахронизме века: никаких развлечений там не предлагалось — одна еда. Ресторан был очень старый и старомодный. Полицейские часто гадали, как он еще держится на плаву — разве что благодаря устоявшимся за долгую жизнь привычкам его владельцев, которые те не желали изменять.

Шон остановил машину перед неприметным входом; и они вошли. Зал оказался практически пуст. Как, впрочем, в любое время суток, когда бы Шон туда ни заглянул. За столиком у окна, занятые разговором, который, похоже, продолжался уже давно, сидели двое мужчин. За другим застыла любовная парочка, погруженная в молчание. Единственный официант, с видом человека бесконечно усталого, но покорившегося судьбе, стоял без дела.

Шон подвел девушку сначала к столику в переднем углу зала:

— Может быть, здесь?

Она села, но тут же, со странной гримасой недовольства, поднялась с места.

— Слишком близко от окна. Стоит только повернуть голову, они как шпионы — за плечом у меня, за спиной…

Шон увидел в конце зала нечто вроде отдельного кабинета и пригласил ее туда:

— А как здесь?

Она опустилась на стул и уже не встала. Расценив ее жест как согласие, сел и он.

— Официант, задерните, пожалуйста, шторы на том боковом окне.

— Простите, сэр, но вы же так не увидите всей…

— Я сказал, задерните.

— Только бы они не достали нас… — тихо произнесла она, когда официант ушел. — Укройте меня. Натяните тысячу штор. Ах, какие острые у них лучи! Все равно найдут. Нет, наверное, такого места в мире, куда бы они не проникли.

— Ф-фу! — тихонько фыркнул Шон себе под нос. — Это надо же! — И попытался улыбнуться. — Как вы себя чувствуете? Дайте-ка вашу руку.

Рука по-прежнему была ледяной.

— Может, немного виски?

— Какой от него прок? Я бы уже утонула в нем, если бы…

Вернулся официант.

— Кофе для дамы. Черный кофе. Крепкий и горячий.

Пока они ждали, он закурил — не потому, что хотелось курить, хотелось себя чем-то занять.

— Как вас зовут? — осторожно спросил он. — Разумеется, это вовсе не обязательно, если вы не…

— Джин Рид, — прервала она его.

— Спасибо, мисс Рид.

— Можете называть меня Джин, так проще.

На что, интересно, она смотрит? На столе перед ними, где остановился ее взгляд, ничего не было.

Приходилось говорить за двоих:

— А вам не интересно знать, кто я?

Она продолжала неотрывно сверлить взглядом какую-то точку.

— Мужчина. Пришли, заставили меня снова смотреть на них. Без вас я бы уже с ними покончила. Не знаю, говорят ли за это спасибо.

— Меня зовут Том Шон, — представился он, пропустив ее слова мимо ушей. — Я… я служу в полиции. Детектив из отдела по расследованию убийств. Не могу ли чем-нибудь помочь…

— Полиция… детектив… — Девушка начала нервно смеяться.

Он терпеливо ждал, когда она успокоится.

Но смех не прекращался. Он как бы питался самим собой. Не был ни грубым, ни резким, даже не привлек внимания тех немногих посетителей, что сидели в зале. Смех отличался благопристойностью, как и все в ней. Но удержать его она, кажется, была не в силах.

Плач — ерунда! Нет ничего более ужасного, чем бесконечный и безрадостный смех без надежды. Шон сжал под столом кулак и сильно надавил им на колено.

Как же заставить ее замолчать?

Ему доводилось слышать, что, стоит залепить пощечину, истерика прекратится. Но на такое он никогда бы не решился… Еще говорили, что можно плеснуть в лицо стакан воды, — тоже помогает. Но и этого он ни за что бы не сделал: одно не легче другого. Вот если бы спасенный оказался мужчиной, можно было бы безо всяких угрызений совести врезать ему по челюсти.

Она ткнула большим пальцем куда-то себе за плечо:

— Арестуйте звезды за окном, сержант. Наденьте на них наручники. Огрейте их дубинкой.

Однако и у Шона было чувство собственного достоинства. Ему так хотелось ей помочь! Он встал, аккуратно задвинул стул и без единого слова пошел прочь.

Смех неожиданно прекратился. Том оглянулся: ее голова была опущена, глаза прикрыты рукой. Он немного постоял и вернулся за столик так же медленно, как и уходил. Не говоря ни слова, сел на тот же самый стул. Когда Джин наконец подняла глаза, то увидела на его лице терпеливое ожидание. Так, доступным ему способом, он стремился показать, что хочет лишь помочь ей.

Ее веки отяжелели от набежавших слез. Она взглянула на него и отвела рукой упавшие на глаза волосы.

— Ну что, готовы рассказывать?

— Не могу.

— Почему?

— Не знаю, с чего начать.

— Рассказывайте, да и все. Вы держите все в себе, оттого так тяжело. Надо облегчить душу.

— Словами ничего не выразишь. Да и вряд ли нужно. Пережить можно, а пересказать — нет.

— Нет ничего такого, чего нельзя было бы пересказать. Мне не раз приходилось выслушивать самые невероятные истории.

— Знаете, это как мельчайшие частицы, вроде песчинок или капель воды. Невозможно рассказать о таких малостях — ничего не получается. Люди не поймут, что вы имеете в виду…

— А если я вам помогу? Главное — взять разгон. На меня не обращайте внимания, как будто меня здесь нет, как будто вы рассказываете самой себе.

Но на этот раз у нее опять ничего не получилось. Она продолжала молчать.

Шон подождал. Однако решил не отступать:

— Вы сейчас боитесь, верно? Испытываете страх?

Она глубоко вздохнула, ее вдруг стала бить дрожь.

— Да, боюсь.

— А ведь было время, когда ничего не боялись.

— Было время, когда не боялась.

— Вот и начните с него. С тех самых пор.

Глаза ее затуманились, но уже не от слез. Она ушла в себя, ее взгляд скользнул мимо него, в ночь и за ее пределы, в далекое прошлое.

— Да, было время, когда я не знала страха…

Глава 2
Рассказ

1

Началось все с капли. Да, именно с капли. Но не воды, а капли бульона, упавшей на белое вечернее платье, надетое впервые. С такой, в сущности, малости.

Капля пролитого бульона. Косой взгляд, на секунду прервавший разговор. Огорчение на лице, мелькнувшем за плечом. Огорчение, вызванное неосторожностью. Лицо удаляется, пятно просыхает, разговор входит в прежнее русло. Однако что-то уже произошло.

Вот первый шаг к смерти. Едва заметный симптом тьмы при желтом свете множества стоявших на столе свечей. Крошечная точечка. Но она росла, увеличивалась — ото дня ко дню, от недели к неделе, от месяца к месяцу, — пока тьма не вытеснила свет. Пока все не обернулось тьмой. Пока не осталось ничего, кроме тьмы, страха и боли, смерти.

Меня, как я вам сказала, зовут Джин Рид, а отца — Харлан Рид. Бог вложил в наше сердце любовь к отцам, и Бог же сделал так, что в сердцах дочерей чувство это гораздо сильнее, чем в сыновьях. Но Бог позабыл дать нам то, что могло бы избавить от боли, которую нередко приносит с собою любовь. Бог позволяет нам оглядываться назад, однако запрещает заглядывать вперед. А если мы и делаем это, то на свой страх и риск. И нет никакого лекарства, которое позволило бы предупредить боль, есть лишь одно, которое может только следовать за нею, — время.

Я потеряла мать, когда мне исполнилось два года и, по сути, ее не знала. Меня растил отец. Иногда думаю, что большей любви не бывает, — вообразите любовь к родному человеку в сочетании со всем спектром романтической любви, за исключением, разумеется, запретной. Так все было у нас. Может, это и нехорошо, но подобного наказания мы все же не заслужили. Случалось, например, что я падала, сбивала себе коленку или получала ссадину. Тут же бежала к отцу, а он брал меня на руки, и его сочувствие, точно бальзам, проливалось на ушибленное место. Так же он поступил тогда, когда в восемь, не то в девять лет я обнаружила в себе нечто странное. До тех пор я ничего не чувствовала; дети, если растут изолированно, в половых особенностях не разбираются. Подобное незнание могло мне повредить. Отец позаботился о том, чтобы ничего плохого не произошло. Прижег, простерилизовал, удостоверился в том, что не останется следа и отметины.

Как-то раз в школе незнакомая девчонка уселась передо мной на игровой площадке и, нахально глядя прямо в глаза, спросила:

— Ты ведь жутко богатая, правда?

Я, как бы защищаясь, слегка попятилась.

— Нет, не богатая, — неуверенно ответила я. Меня словно обвиняли в том, что барахтаюсь в каком-то противном жирном соусе.

— Нет, богатая, — не унималась та. — Мне сказали.

Когда что-то отвлекло ее внимание, я украдкой бросила взгляд на свое платье. Оно было чистым и опрятным. Беспокоиться вроде не о чем. Но я не на шутку встревожилась.

Вечером, придя домой, сразу же спросила:

— Что значит — быть богатым?

Отец заговорил медленно, чуточку грустно и очень мудро:

— Слушай меня внимательно. А завтра — забудь. Когда тебе исполнится восемнадцать или двадцать, ты обо всем вспомнишь. Тогда это тебе будет нужней. Быть богатым — значит, прежде всего, быть готовым к трудностям. Постоянно чувствовать себя одиноко: ты протянешь руку, а она повиснет в воздухе. Тебя никто по-настоящему не полюбит. То есть ты не сможешь определить, любят ли тебя ради тебя самой. Придется быть очень осторожной: всюду ждут ловушки.

— А что же мне делать? — растерянно спросила я.

— Только одно. Вести себя так, словно ты ничего не знаешь. Веди себя… живи и думай, словно ты и не подозреваешь о том, что богата. И тогда, возможно, мир станет к тебе снисходительней.

На другой день я уже действительно обо всем забыла. Да, да, на следующий же день. А вспомнила много лет спустя, как и предсказывал отец. Так бывает, когда бросишь что-нибудь в воду: сперва оно потонет и долгое время не показывается, потом опять всплывает. Итак, отец дал мне нечто вроде завета, и я старалась ему следовать.

Теперь о том, что непосредственно предшествовало дню, когда злосчастная капля так омрачила мое существование. У меня, разумеется, были свои дела, заботы и интересы. Жизнь казалась безоблачной, ей ничего не угрожало. Дружбы с ровесниками я не водила — чувствовала, что мне с ними неинтересно. Меня считали немножко странной и нелюдимой. Не любила компаний, тряпки меня тоже особенно не интересовали. Мне нравилось читать. А еще любила гулять под дождем с непокрытой головой, одна, засунув руки в карманы и задрав голову, чтобы ощущать, как по лицу стекает вода. Ничто, казалось, не предвещало беды.

И вот однажды вечером за обедом, за день или два до того, как упасть упомянутой капле, отец мимоходом заметил:

— Джин, похоже, в пятницу мне придется отправиться в Сан-Франциско.

— Надолго?

— На два-три дня. Туда и обратно.

И добавил несколько слов о партии шелка из Японии: предстояло что-то уладить.

Деловые поездки были для него не редкость. Он совершал их постоянно.

Увлеченная десертом, я только погрозила ему пальцем:

— Не лучше ли тебе отправиться в понедельник? Ты знаешь, какое в пятницу число? Тринадцатое…

Он хмыкнул — впрочем, на иную реакцию я и не рассчитывала, и мы заговорили о чем-то другом; служанка в это время стояла у буфета, наливая кофе.

День или два спустя, то есть в четверг вечером, накануне отъезда отца, к нам, насколько я помню, приехали гости. Горели свечи, обед был каким-то очень уж церемонным, что для нас с отцом означало определенную несвободу. Мы это давно уже с ним заметили. Приходилось, однако, мириться… Я надела то самое злополучное новое белое платье, а в нем мне не нравилось абсолютно все. И то, что оно новое, и что белое, и что, наконец, платье — и какое! Один конец укороченный, другой — удлиненный. Меня раздражало ощущение расфранченности, да к тому же еще этот дурацкий шлейф — куда ни пойдешь, всюду он за тобой тянется. Я предпочитаю джемперы и твидовые костюмы. Только в них чувствую себя по-настоящему удобно. А платья… Их, правда, тоже иногда приходится надевать, но я старалась делать это как можно реже.

В тот вечер сидела я, значит, при полном параде за обеденным столом и старалась поддержать беседу с людьми, к которым была совершенно равнодушна, как, впрочем, и к теме беседы. Речь, по-моему, шла о приватном концерте одной оперной певицы.

— Вы непременно должны прийти, — уговаривала меня престарелая, увешанная бриллиантами дама, сидевшая напротив. — Мы будем рады вас видеть.

— Постойте-постойте, вы сказали — завтра? — Я с облегчением вздохнула. — Завтра мы точно не сможем. Отец собирается лететь во Фриско.

Я бросила взгляд на отца, сидевшего во главе стола, чтобы он подтвердил мои слова. Так ведут себя сообщники.

В этот момент передо мной ставили на стол тарелку с супом, рука, державшая ее, дрогнула, и капля пролившегося бульона попала мне на платье; я почувствовала, как она обожгла меня, мгновенно просочившись сквозь легкую ткань.

Ответом моему укоризненному взгляду было вспыхнувшее лицо не успевшей выпрямиться служанки и оказавшееся в тот миг рядом с моим. Возможно, уместней было не обратить внимания на столь тривиальную промашку, но я не совладала с собой, о чем теперь сожалею.

Разговор тем временем продолжался, и я поспешила включиться в него.

— Для полета дата действительно не очень подходящая, — сказала я. — Ну а для концерта? — И тут услышала взволнованный голос у себя над ухом:

— Простите, мисс.

— Ничего страшного, — бросила я, не взглянув на служанку, и продолжала беседу: — Отец только делает вид, что поездки ему ужасно надоели, но я-то знаю — втайне радуется им.

— Уж это точно, — с притворным сожалением отозвался он. — И ничто не доставляет мне большего удовольствия, чем бритье в полете, особенно в тот момент, когда самолет попадает в воздушную яму. Вот где испытываешь настоящее наслаждение: подносишь бритву к виску, а лицо твое вдруг уходит вниз.

И в таком духе протекал весь разговор. Пятнышко, оставленное бульоном, уже высохло. А через час я бы о нем скорее всего забыла, но мне о нем напомнили, запечатлели, так сказать, в моем сознании.

Как только гости разошлись, я сразу же поднялась к себе и первым делом освободилась от своего наряда. Надев шерстяной халат, прилегла на кровать с книгой, как вдруг раздался стук в дверь и появилась та самая служанка.

Я даже не сразу сообразила, где могла ее видеть; сейчас она была в пальто из шотландки и в надвинутой на лоб шляпке.

— Что у вас?

— Могу я поговорить с вами, мисс?

— Что за вопрос! Но почему вы все еще здесь? На часах почти двенадцать.

— Знаю, мисс. Осталась специально, чтобы сказать вам, как сожалею о случившемся. — Она подошла к моему белому платью, небрежно брошенному на спинку стула, — я никогда особенно не слежу за вещами, — и склонилась над ним, выискивая пятно. — Надеюсь, вы простите меня, мисс. Самой мне себя точно не простить.

Я могу не обратить внимания, если меня окатят с головы до ног, но терпеть не могу, когда меня чистят щеткой. А именно это она, на мой взгляд, и пыталась сейчас делать, пусть всего лишь на словах.

— Не надо трагедий по пустякам, Эйлин, — запротестовала я. — Не хватало еще, чтобы вы из-за меня лишились сна. Да к тому же в этом платье я похожа на русский кулич. Не хватало только его окропить.

Она, однако, почему-то не уходила. У меня уже устала рука держать палец на странице томика Хемингуэя.

— Мисс Джин, я не о самом случае, а о том, что его вызвало. Вообще-то рука у меня твердая.

— Нет правил без исключений. И давайте на сем закончим.

Не тут-то было. Нет, вероятно, ничего отвратительней настойчивости кротких. Или, точнее, кажущихся таковыми.

— Я об авиарейсе.

— Каком еще авиарейсе?

— Которым полетит мистер Рид, мисс. Он сказал, что летит завтра. Я как раз стояла за вашим стулом.

До меня как-то не сразу дошло, что именно она имеет в виду. Я закрыла книгу и вопросительно посмотрела на нее:

— Вы имеете в виду тринадцатое число? Господи Боже мой, Эйлин, пора бы вам наконец повзрослеть.

Она покачала головой:

— Не то, мисс. Не в числе дело. Оно всего лишь номер.

— Спасибо, что напомнили, — съязвила я.

— Но этот самый самолет, который вылетает обратным рейсом… — Она заметила, что я насмешливо смотрю на нее. — Знаю, что не мое дело…

— Нет-нет, продолжайте, — спокойно разрешила я. — Даже интересно.

Она нервно ломала руки, подыскивая нужные слова:

— Не надо ему лететь этим самолетом. Можно ведь вылететь позже и позже вернуться.

— Понятно, — сухо заключила я. — Вам все известно заранее?

— Не надо ему лететь этим рейсом, — как бы оправдываясь, повторила она. — Отговорите его, мисс Джин. Не к добру, уверяю вас. Если он вылетит завтра…

— То?..

— Оттуда ему придется лететь в понедельник вечером.

— Ну и что?

Последние слова она произнесла через силу, как будто и не сказать боялась, и еще больше боялась говорить.

— Этот самолет… Обратный рейс на восток… С ним может случиться неладное.

— Да что вы? — снова съязвила я. — Теперь о подобных вещах бывает известно заранее?

— Нет, мисс, не бывает, — потупилась она. — Вы же знаете, что не бывает.

— Послушайте, Эйлин, я не против того, чтобы вы там у себя пропустили иногда рюмку-другую, но решительно против того, чтобы вы после этого заявлялись сюда и начинали доказывать сомнительную пользу выпивок.

— Бог с вами, мисс, я ведь совсем не пью, — еле слышно пробормотала девушка.

Взглянув на нее, я тут же поняла, что она и в самом деле не пьет. У нее было болезненно-бледное худое лицо и сухопарое тело. Такую свалил бы и один глоток.

— Вы когда-нибудь слышали о Кассандре,^[2] Эйлин? — сказала я чуть мягче. — Не думаю, чтобы она кому-нибудь нравилась. Вы ведь не хотите походить на нее, правда? Ходите тут, пугаете людей. Вас станут избегать, вы знаете?

Она уже, кажется, начала раскаиваться в том, что завела разговор.

— Простите, мисс, — заторопилась она. — Во всяком случае, докучать вам я не собиралась… — И уже на пути к выходу бросила: — Предостережение идет не от меня, мисс. От моих знакомых.

— Понятно. Выходит, они занимаются предсказаниями. Ну что ж, поблагодарите их от моего имени и скажите, что в подобной помощи я не нуждаюсь.

Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, как будто я произнесла какое-то богохульство.

— Ах, мисс, мне, верно, не следовало говорить вам ни слова.

— А вы сказали, и меня это уже начинает утомлять. Спокойной ночи, Эйлин.

Она, видимо, не ожидала такого приема. В горле у нее застрял комок, который она безуспешно силилась проглотить.

— Спокойной ночи, мисс, — наконец выговорила она и закрыла за собой дверь.

Я вернулась к Хемингуэю и, улыбаясь, прочла абзац, в котором не было ничего смешного.

2

На следующий день я провожала отца в аэропорт. Таким он мне и запомнился. Всю дорогу мы разговаривали. Один раз я искоса посмотрела на него — просто так, без всякой задней мысли, как бывает, когда сидишь с человеком в машине, которая куда-то мчится, разговариваешь и случайно бросаешь на него взгляд. Такой момент остается в твоей памяти.

Он до сих пор у меня в голове, этот моментальный снимок, четкий и ясный, словно сделанный только сегодня. И сохранился, как сохранился бы настоящий снимок, отпечатанный на фотобумаге. Он напоминает о том, чего давно уже нет.

Отец выглядел таким мужественным, таким красивым. Возможно, потому, что его блестящие седые волосы резко контрастировали со всем остальным в нем, как бы неподвластным времени, — точно не скажу. Знаю только, что он производил на меня впечатление человека гораздо более молодого, щеголеватого, сильного, подтянутого и энергичного — называйте как хотите, — чем смазливые темноволосые красавцы, которым за двадцать пять. У него был прекрасный цвет лица — ровный румянец, на фоне которого резко выделялась белизна волос, всегда аккуратно причесанных и безупречно подстриженных, когда бы ты его ни встретил, и сзади, и на висках — подобные прически больше свойственны молодым. Видя, какой эффект создают его волосы, я начинала понимать, почему даже молодые люди в восемнадцатом столетии, как мужчины, так и женщины, носили напудренные парики.

А еще у него великолепная линия подбородка — линия костяка, не имеющая ничего лишнего. Когда отец говорил, движение подбородка под медно-розовой кожей вызывало мысли о силе. И не только о силе, но, возможно, еще и об упрямстве — но не как главной черте характера, — и о здравом смысле, а прежде всего — да, прежде всего об искренности. Не знаю, может ли подбородок каким-то образом свидетельствовать об искренности, скорее о ней судят по глазам, но при виде этой чистой линии подбородка, в покое ли, в движении, думалось почему-то именно о ней.

Глаза у отца, от насыщенной активной жизни, были ясные, прозрачные — глаза молодости, и они не уставали смотреть, не уставали и от того, что видели. Серо-голубые, они лучились добротой и нежностью, а морщинки вокруг них, когда эти глаза улыбались, подтверждали, что их обладатель понимает решительно все. По крайней мере, когда дело касалось меня, но, видите ли, мне ни разу не приходилось наблюдать, как они смотрят на других, поэтому я могу говорить только о себе.

Воротник его пальто из верблюжьей шерсти был приподнят — так обычно носят пальто молодые люди. Сидел он свободно, как и двигался, — все его суставы оставались подвижны, нисколько не стеснены возрастом. На коленях у него лежал портфель, и, разговаривая со мной, он иногда заглядывал в него, проверял, не оставил ли чего дома. Я как сейчас его вижу: светло-коричневая гладкая свиная кожа с клетчатой подкладкой. Год или два назад сама ему подарила его.

Одна рука у него была в перчатке, а вторую он снял, так как курил сигарету. Пальцы небольшие, но сильные (не терплю длинных и тонких!), какие и должны быть у мужчины. На одном пальце он носил витое золотисто-зеленое кольцо с печаткой. Насколько помню, это была его единственная драгоценность.

Покончив с бумагами, он закрыл портфель, нажав большим пальцем щелкнувший замок. Замочек имел правильную прямоугольную форму и блестел как зеркало. Помню, он потускнел, когда с него соскользнул палец, и снова прояснился — так бывает и с зеркалом, на которое подышишь. Порой мне кажется, что столь же краткий след остается в жизни и от нас — мимолетный, эфемерный, растворяющийся после нашего исчезновения.

Вот такой моментальный снимок храню я в памяти до сих пор, снимок отца, каким он был в минуты полной открытости. Снимок того, чего давно уже нет.

Когда добрались до аэропорта, у нас еще оставалось несколько свободных минут. Мы сидели в машине перед зданием аэровокзала, освещенного бледными размытыми лучами солнца. Я, помнится, даже не стала выключать двигатель, готовая в любой миг уехать. Никому из нас двоих и в голову не приходило, что я могла бы выйти из машины, немного проводить его. Зачем? Обычное ведь дело. Он летал часто. Лететь самолетом для него значило то же, что поехать на такси в центр города.

— Ты не пойдешь вечером к Эйнсли? — с улыбкой спросил он.

— Боже избавь! — поморщилась я. — У меня есть предлог не ходить.

— Да, кстати, — вспомнил он. — Если позвонит Бен Харрис, скажи ему, что встретимся в следующее воскресенье. Пусть приходит с той же компанией, что и в прошлый раз, — симпатичные ребята.

Я приложила палец ко лбу и тут же его убрала.

— Пожалуй, мне пора.

Он вышел из машины, захлопнул дверцу и, наклонившись, поцеловал меня.

— Опять узел не по центру, — заметила я. — Научишься ты когда-нибудь за ним следить? — Я поправила ему галстук.

— А что, насчет этого есть какое-то правило? — сухо поинтересовался он.

Я вдруг вспомнила вчерашнее, и мне почему-то стало смешно.

— Да, совсем забыла. Вечером ко мне зашла одна из служанок — Эйлин Магуайр. Все пыталась убедить меня, что тебе не следует возвращаться этим же самолетом. Кто-то из ее знакомых гадал на кофейной гуще — ты бы видел, как она всему верит, — от ее слез, что называется, ковер взмок.

Отец даже не сразу понял, о ком я говорю. Впрочем, заниматься служанками входило в обязанности миссис Хатчинс, он к ним не имел никакого отношения.

— Магуайр?! Это которая?

— Новенькая.

— И что же может произойти? — Он улыбнулся.

Я щелкнула пальцами:

— А вот об этом я у нее не спросила.

Он засмеялся. И я вместе с ним. Однако ему пора было идти.

— Жди меня во вторник утром, — бодро сказал он и направился к входу в здание.

— Пока, папочка.

Я включила скорость, не дожидаясь, когда за ним закроется дверь. А, ерунда! Сколько раз он уж летал! Я торопилась, поскольку записалась к своему мастеру в парикмахерской и не хотела опаздывать.

В тот вечер обедала одна. За столом мне опять прислуживала Эйлин Магуайр.

Она все делала молча, но лицо у нее было мрачным, и каждый раз, когда мы встречались взглядами, она опускала глаза. Я и думать забыла о вчерашнем, но, увидев ее, сразу все вспомнила, будьте уверены.

Я чувствовала: ей не терпится, чтобы я заговорила первой, дав ей таким образом повод продолжить давешний разговор. Но я рассуждала иначе: чего ради поощрять ее бредни?

Однако ее унылая мина, ее опущенные глаза не могли не действовать на меня. Если бы она их вообще не поднимала или постоянно смотрела вниз! Но то, как они опускались при встрече с моим взглядом, было просто невыносимо.

— Послушайте, Эйлин, давайте не будем нагнетать атмосферу. Мне все же хочется спокойно пообедать.

Она отошла к двери буфетной, но, видно, не могла уже сдерживаться:

— Он улетел, мисс?

Я резким жестом указала на его стул:

— Здесь его нет, так ведь. Значит, улетел.

Снова затронув тему, она хотела уйти. Вот она, смелость малодушных — клюнул и бежать. Но я задержала ее, чтобы раз и навсегда с этим покончить.

— Эйлин, ваши домыслы и вчера мне не показались очень остроумными. А сегодня тем более. Запрещаю вам говорить об этом. Кофе, пожалуйста, и вы свободны.

— Простите, мисс, — пробормотала она и исчезла за дверью.

Ну и ну! Я покачала головой, дивясь ее настырности, и закурила сигарету.

В субботу вечером опять обедала одна. И опять это встревоженное лицо. Опущенные глаза. Красноречивое молчание.

Я отодвинула тарелку и обернулась к ней:

— Эйлин, простите, но вы действуете мне на нервы.

— Я же ничего не сказала, мисс.

Что правда, то правда — не сказала. Всего лишь «добрый вечер», когда я вошла в комнату, но каким жалким голосом!

— А зачем говорить? Достаточно того, что вы все время на меня смотрите.

— Не могу не смотреть на вас, мисс. Мне нужно видеть, куда иду и что подаю…

Мне не хотелось быть мелочной, и я решила не продолжать, хотя чувствовала себя не в своей тарелке из-за того, что мне нанесли поражение в состязании, об участии в котором даже не подозревала. Нельзя же, в конце концов, запретить людям смотреть на тебя. Нельзя запретить им думать.

Но Эйлин постоянно напоминала мне о неприятностях, мозолила глаза. Она заронила в мою душу беспокойство. Достаточно было взглянуть на нее, ощутить рядом ее присутствие, и беспокойство начинало пробуждаться. Причем вера, убежденность не имели ко всему этому никакого отношения: раздражало уже само осознание факта.

Я встала и вышла из комнаты, не дожидаясь, когда она принесет кофе.

Я решила посоветоваться с миссис Хатчинс и пригласила ее в холл на втором этаже, где нас не могли подслушать. Она уже полтора десятка лет служила у нас экономкой. Когда мне исполнилось шестнадцать, начала называть меня «мисс», но я этому воспротивилась. В ней не было решительно ничего от профессиональной экономки, потому-то, наверное, она так хорошо справлялась со своими обязанностями. При виде ее возникала мысль о доброй, пожилой, несколько увядшей тетушке: на шее черная выцветшая лента, говорит тихо, никогда не повышая голоса, в характере ничего тиранического, ни даже властного. Я ее почти никогда не видела, однако дом функционировал как часы — ни одна песчинка не мешала его механизму. А это уже своего рода искусство. У меня самой так бы не получилось.

— Обед был хороший?

— Грейс, не будете ли вы так добры… — бодро начала я. И тут же умолкла. Что я могла сказать? О чем попросить? «Велите этой служанке не портить мне настроение»? Звучало как-то нелепо. Да и чего такими заявлениями добьешься? — Ах, ладно, я передумала, — оборвала я себя и быстро вышла.

Следующая наша встреча с Эйлин Магуайр произошла в воскресенье вечером. По утрам я обычно выпивала чашку кофе у себя в комнате, а днем куда-нибудь уезжала, так что обеденное время было единственным, когда мы могли с ней увидеться.

Я вошла в столовую, твердя себе: «Больше этого не повторится. Моя вина не меньше ее — я ей подыгрываю. Стоит мне прекратить, все кончится само собой. Чтобы создать такую напряженность, нужны двое».

Когда она выдвинула для меня стул из-под стола, я обратилась к ней с напускной оживленностью:

— Добрый вечер, Эйлин. Отличный сегодня денек, а?

— Превосходный, мисс, — с жаром отозвалась она. — Хорошо прокатились?

— Очень. А если бы вы видели, какие я цветы привезла!

Она вышла, что-то подала, снова вышла.

И почти тут же вернулась и, еще не дойдя до стола, сразу от двери буфетной заговорила с нарочитой беззаботностью:

— Денек просто на редкость! А солнце какое!

— Не будем повторяться, — мягко сказала я. Мне еще хотелось добавить: «Делайте свое дело, развлекать меня не нужно», но это, пожалуй, могло ее обидеть.

В тот момент она ставила передо мной тарелку, и я заметила, что тарелка дрожит, не будучи ни слишком тяжелой, ни слишком горячей.

Я подхватила тарелку и мягко опустила ее на стол.

— У вас так дрожит рука, — мягко заметила я. — Вам надо следить за собой.

Миссис Хатчинс, видимо, прочитала тогда в холле мои мысли и напомнила ей, что, обслуживая меня, она не должна забывать о приветливости. Маятник качнулся в другую сторону. Эйлин была возбуждена, она не знала, как себя вести, и, по-моему, из двух крайностей выбрала худшую.

— Такие дни в это время года, — опять начала она, — большая редкость. Если уж здесь так приятно, можно себе представить, как хорошо на поле для гольфа: лучшего дня для вашего…

Она замолчала, словно затормозила, — дрогнув всем телом. И, точно в последней попытке удержаться, ее рука взлетела вверх, ладонь прикрыла рот. Метнув взгляд в сторону отцовского места за столом, Эйлин потупилась. Она опустила руку, как бы желая исправить промашку, но теперь словно утратила дар речи и погрузилась в тупое молчание. Она стала медленно-медленно пятиться. На лице ее был написан ужас.

У меня самой к горлу подступил комок. Комок гнева. Но я не позволила голосу наполниться гневом, изо всех сил сдерживала себя, и голос мой прозвучал ровно, почти тихо:

— С отцом ничего не случилось. Не понимаю, почему бы вам не говорить о нем без этих ужасных недомолвок и гримас.

Я со вздохом встала из-за стола. Увольнять мне еще никого никогда не приходилось.

— Убирайтесь! — сказала я. — Это, наконец, невыносимо! Сделайте одолжение — убирайтесь отсюда! Получите у миссис Хатчинс месячное выходное пособие и… пожалуйста, уходите.

В глазах у нее блестели слезы, губы дрожали.

— Я же ничего такого не сделала, мисс. Вы несправедливы.

Отвернувшись, я намеренно смотрела в сторону.

— Нет уж простите. Вы заварили эту кашу, и я вам тут ничем помочь не могу. Зла на вас не держу — если это вас хоть чуточку утешит. Вас ни в чем не виню. Просто, когда вы уйдете, нам обеим станет легче.

Она уронила голову — вероятно, чтобы я не видела, как ее лицо превращается в красную плаксивую маску. Потом, так и не подняв головы, вдруг стала как-то странно кружиться — не на одном месте, а описывая все большие и большие круги (так иногда разворачивается при недостатке места колесный транспорт), — и наконец, как-то чудно семеня, выскочила из комнаты. Ручаюсь, столь смехотворного ухода никто еще никогда не видел. Я почувствовала себя низкой и бесчувственной. Но ведь поступала так, как мне подсказывало сердце, и если человек хочет быть честным с самим собой, он не может поступить иначе.

Я выкинула ее из головы, как выкинула из комнаты и из дома. Ей теперь нигде не было места, и я решила, что со всем этим покончено.

Наступил понедельник, догорел до полудня и стал клониться к вечеру. Чувства безопасности, невредимости, уверенности в будущем — все это привычки, от которых не так-то легко избавиться. Чтобы совладать с любой привычкой, хорошей или плохой, требуется время, во мне же они засели крепко. В мире не было ни страха, ни чего-либо похожего на испуг, машина ровно катила по дороге, солнце приятно грело плечи через ткань моего свободного кашемирового пальто, лицо ласкал легкий ветерок, спутник скорости. Я остановилась набрать бензина в бак и дала парню, который меня обслуживал, пятьдесят центов: его глаза так дружески мне улыбались. Скорее всего, я смотрела на него как на собственное отражение в зеркале — впрочем, это не имело значения.

— Симпатичная тачка, — восхищенно сказал он.

— Пай-девочка, — согласилась я. — Никогда не вредничает.

Крохотная девчушка помахала мне на одном из перекрестков, и я, высоко подняв руку, ответила ей. Маленькой я тоже любила махать проезжающим мимо, и мне бывало больно, если меня не замечали. Я не хотела, чтобы этой малышке тоже стало больно.

Бросив взгляд на часы, увидела, что скоро шесть. «Пожалуй, надо развернуться и катить обратно, — сказала я себе. — Вернешься поздно, создашь для всех проблемы на кухне».

Впервые за весь день я подумала об отце. По нашим часам шесть, значит, на Тихоокеанском побережье три. Разница в три часа. Ему еще предстояло провести шесть часов в Сан-Франциско. Вылет в девять по местному времени.

И тут я снова вспомнила о ней или, скорее, о том, что же именно она имела в виду. Воспоминание только вызвало у меня мимолетную улыбку, а Эйлин продолжала стоять рядом и стучаться в дверь моего разума. Я упорно не хотела открывать и впускать ее. Но она, оказавшись у порога, не желала уходить, не желала оставлять меня в покое.

Солнце уже садилось и больше не грело, но это, конечно, объяснялось поздним часом, а не моими мыслями. Я застегнула пальто и поудобней устроилась на сиденье, чтобы не озябнуть на свежем ветру.

Миновав здание телеграфной компании «Вестерн юнион», я какое-то мгновение наблюдала в зеркало заднего обзора, как оно уплывает от меня.

Не знаю, почему вдруг съехала на обочину, дала задний ход и медленно двинулась к тому месту, мимо которого только что проехала.

Остановившись, вышла из машины и направилась к зданию. У меня не было никаких определенных мыслей вроде: «Я вхожу сюда, чтобы сделать то-то и то-то». Я просто вошла туда, села за стол, придвинула к себе картонку с бланками и, взяв прикрепленный цепочкой карандаш, начала писать печатными буквами:

РИД ЭНД СЬЮЭЛЛ

ДЛЯ ХАРЛАНА РИДА

МАРКЕТ-СТРИТ САН-ФРАНЦИСКО

ВОЗВРАЩАЙСЯ ПОЕЗДОМ ВМЕ…

Тут я остановилась и огляделась по сторонам, совершенно не задумываясь о том, что меня окружало. Молочно-белая люстра под потолком, уже зажженная, хотя на дворе еще было светло. Низкорослый рассыльный, с виду лет двенадцати, на самом же деле, наверное, гораздо старше, в оливково-серой униформе, сидевший болтая ногами на скамье у стены в ожидании, когда надо будет нести очередную телеграмму. Мужчина у стойки, заполняющий бланк и механически подсчитывающий слова, даже не читая их. Толстенький кубик белых листков на стене — отрывной календарь, на самом верхнем — черное «16».

Я опустила взгляд, скомкала бланк, бросила его в корзину и начала снова:

РИД ЭНД СЬЮЭЛЛ

ДЛЯ ХАРЛАНА РИДА

МАРКЕТ-СТРИТ САН ФРАНЦИСКО

ВЫЛЕТАЙ ДНЕВНЫМ РЕЙСОМ ВТОРНИК ВМЕСТО СЕГОД…

Текст оказался еще хуже.

Я спросила себя: «Зачем ты это делаешь?» — и не могла найти ответа. «Ты что, нервничаешь? Нет, разумеется, нет. Ты что, боишься? Разумеется, нет. Неужели ты и вправду поверила в такую чепуху? Не будь дурой! Тогда в чем же дело? Ты ведь знаешь, как он бы к этому отнесся, правда? Он бы просто рассмеялся и после постоянно подшучивал бы над тобой. Нет уж, лучше ничего не посылать».

Я положила карандаш, и от цепочки, которой он был привязан, на стеклянной столешнице образовалась замысловатая арабская вязь.

Встав, я направилась к двери, но тут же вернулась, оторвала верхний листок блокнота с незаконченной телеграммой, скомкала его и бросила вслед за первым, чтобы адрес случайно не попал в чужие руки, и решительно вышла.

На обратном пути стало уже довольно прохладно. Солнце село, на дорогу опускались сумерки, ветер так и норовил укусить, и, оказавшись наконец дома, я испытала чуть ли не радость. Не часто я возвращалась с прогулок в одиночку в таком хорошем настроении.

В тот вечер прислуживать мне миссис Хатчинс поставила пышущую здоровьем приветливую шведку, и каждый раз, стоило ей войти, в комнате становилось как-то теплее, хотя, будучи новенькой, она чувствовала себя еще очень неуверенно и допускала много промашек. Мне стало интересно, с чего это вдруг я осознала, будто в комнате недостает тепла. В ней ведь, казалось бы, должна сохраняться прежняя атмосфера. А поскольку другая женщина уже ушла, в комнате осталась именно я, мне пришло в голову, что вся эманация исходит от меня и что виной всему я.

— Как, вы сказали, вас зовут? — спросила я.

— Сайн, мисс.

— Будьте добры, пройдите и врубите вон тот выключатель. Тот, что у двери. Да-да, вот этот.

— Врубить его, мисс? — в замешательстве спросила она, протянув к нему руку. Вероятно, она подумала, что я хочу, чтобы она сорвала его со стены и выбросила.

Я улыбнулась, но не так широко, как улыбнулась бы в какое-нибудь другое время.

— Я хочу сказать, нажмите его пальцем. Вот так.

Вспыхнул яркий свет, я наклонилась и задула чертовы свечи. До меня только сейчас дошло, что я их терпеть не могу. Впрочем, нет, свечи, по-моему, мне всегда нравились. Интересно, с чего это вдруг я их возненавидела, прямо посреди трапезы?

Служанка одобрительно кивнула:

— Так лучше. Они хорош для церкофф, этти маленький штучкка, но не для домм. Делает слишком мрачный.

Остаток вечера вспоминается мне сейчас в виде отдельно снятых кадров, однако смонтированных вместе и составляющих единое целое. Вот я развалилась в мягком кресле в гостиной, в позе крайне оскорбительной праздности, какой никогда бы не позволила себе, находись рядом со мной кто-нибудь еще — любой другой человек, кроме него. Плечи — почти на уровне сиденья, над ним лишь слегка возвышается голова, подушкой которой служат сплетенные руки. Скрещенные ноги, вытянутые во всю длину, как одна конечность, пятка отбивает ритм. Музыка с богатой аранжировкой ударными льется из освещенного радиоприемника сбоку от меня на комоде твердого дерева. Мои туфли стоят сами по себе, напоминая пару лодочек, вытащенных на берег, после того как любители прогулок по воде их покинули. Сигарета лежит на ободке стеклянной пепельницы рядом с креслом; от нее вверх, под самый потолок, тянется дымок, будто серая, иногда раздваивающаяся нить разматываемого клубка.

Обычный вечерок дома, как и сотни других до него, как сотни других, которые последуют за ним. Удовлетворенность, полное отсутствие мыслей в голове; тут и описывать-то нечего, так, настроение, состояние бытия, никакого действия.

Когда человек пребывает в мире со всем миром, он поет. Когда же музыка уже звучит, вы просто присоединяетесь к ней. Голоса у меня сроду не было. На обычном разговорном уровне или чуть выше он уже становится музыкально неуправляемым. Однако, если я мурлычу потише, я еще могу оставаться в ключе. А в комнате все равно никого не было, и я стала подпевать исполнителю, повторяя за ним слово в слово.

Вдруг я резко вскочила с кресла. Туфли так и остались стоять там, где стояли. Тонкая серая нить на мгновение заняла горизонтальное положение, затем неторопливо вернулась в прежнее и снова потянулась вверх.

Я посмотрела туда, где только что возлежала, и легонько провела рукой по лбу. Неужели это была я? Выходит, я так быстро переместилась в пространстве? Почему, что произошло, что случилось?

В кресло уже не вернулась. Из комнаты что-то ушло, оставив ее более пустой и огромной, чем прежде. Вероятно, какая-то атмосфера, какая-то неуловимая внутренняя гармония, ибо все ее чисто физическое содержимое осталось. Свет по-прежнему горел, но, казалось, растерял свои яркость и тепло, как будто его умерили, остудили. Для одного человека комната была очень большая. Вокруг меня оказалось слишком много свободного места. А на дворе воцарилась темная ночь. Еще минуту назад ни о чем таком я и думать не думала.

Ни с того ни с сего обнаружилось, что мне не нравится музыка — по крайней мере, именно эта подборка, которую передавали по радио, — точно так же, как за столом я неожиданно поняла, что мне не нравятся свечи.

Подхватив туфли за ремешки, я прошлепала из комнаты в чулках. А свет выключила, потянувшись назад, даже не оглянувшись. На этом кадр кончается.

А вот еще один, покороче. Сижу на обтянутом шелком пуфике наверху перед зеркалом в своей комнате. Шея сзади оголена, лицо как за занавесом из копны волос, переброшенных вперед. Я их расчесываю, ритмично взмахивая щеткой. Щелк — поднятая рука замирает в воздухе. Через пробор в волосах я только что увидела на туалетном столике небольшие складные часы в форме шатра. Одиннадцать тридцать. Самое время ложиться спать, обычное мое время, когда меня не задерживали против моей воли на каком-нибудь скучном приеме. Но ведь мне вовсе не нужно было так резко останавливаться и перестать расчесываться ради того только, чтобы удостовериться, который час.

Я все смотрела и смотрела на часы. Потом провела пробор и раздвинула волосы, открыв часть лица, повернулась и бросила взгляд в сторону кровати. Не на саму кровать, а на прикроватную тумбочку со стоявшим на ней телефоном.

Потом вернулась в прежнее положение и еще раз посмотрела на скошенный циферблат. Одиннадцать тридцать. Восемь тридцать. Я решительно положила щетку, резко мотнула головой, и занавес из волос, взлетев вверх, упал на спину, на свое обычное место.

Я прошла, уселась с краю на кровать и сняла телефонную трубку.

— Междугородную, пожалуйста. По личному делу. Это Джин Рид. Хочу поговорить с Харланом Ридом в отеле «Пэлис», Сан-Франциско, Калифорния.

Сообщив свой номер, я вернула трубку на рычаг и только тут удивилась. Интересно, а для чего я это сделала? Что творится со мной сегодня вечером? И не кому-нибудь, а ему! Я же ни за что не осмелюсь ему ничего сказать. Господи, да он же расхохочется. Пожалуй, лучше отказаться от разговора, пока меня не соединили.

Рука уже потянулась к аппарату, потом повисла в воздухе и вернулась на место. Казалось, рука не могла решиться, как и голова.

Встав, я вернулась к пуфику, уселась перед зеркалом и принялась брать одну за другой вещи, которыми не пользовалась и не собиралась пользоваться. И снова ставила их на место. Как будто производила инвентаризацию.

И вдруг раздался такой знакомый, похожий на звуки флейты звонок. Я вздрогнула всем телом. Никогда прежде не вздрагивала при звуке телефонного звонка. И вот пожалуйста. Есть столько вещей, которые случаются с вами впервые, особенного когда ваш путь лежит через сумеречные области страха.

Я быстро подбежала к аппарату и крепко прижала к себе трубку. Добравшись до телефона, поняла, что сейчас все ему расскажу, буду его умолять; скажу, что во все поверила, пусть всего лишь в это преходящее мгновение…

— Мисс Рид?

— Мисс Рид слушает.

— Весьма сожалею, но мы не может связаться с интересующей вас стороной. Из отеля «Пэлис» в Сан-Франциско нам сообщают, что несколько минут назад мистер Харлан Рид ушел.

Я положила трубку совершенно упавшая духом.

Потом постепенно смелость стала возвращаться ко мне. Смелость смалодушничала, зато трусость показала себя смелой. От смелости отдавало кислинкой незрелого винограда — ну и пусть. Все само о себе позаботится. От тебя ничего не зависит, так что все к лучшему. Ты ведь все время знала, что даже не следует пытаться это делать, и скажи еще спасибо, что не оказалась в роли хнычущей дурочки.

Выключив везде свет, я оставила лишь лампу у кровати. Комната озарилась тускло-золотистыми сиянием, какое может исходить от слабо горящего камина.

Я завела будильник и поставила его на тумбочку под лампой. Потом взяла книгу, которую заблаговременно выбрала и принесла наверх из библиотеки.

Развязала поясок на талии, сбросила белый махровый халат. Верхний угол одеяла был отвернут, я отвернула его еще больше и забралась в постель.

«Завтра он вернется. Ты увидишь его и расскажешь о том, что чуть не сделала сегодня вечером. Только все уже будет выглядеть совсем в другом свете, ты будешь рассказывать ему о прошлом, о том, чего не сделала. И вы оба от души надо всем посмеетесь».

Щелкнув зажигалкой, я поднесла ее к сигарете, взяла книгу и откинулась назад, под пятно света от лампы, напоминающее страусиное яйцо.

«Ah! Manon, Manon, repris-je avec un soupir, il est bien tard de me donner des larmes, lorsque vous avez cause ma mort».^[3]

Мой взгляд переместился со страницы на часы. Без десяти двенадцать. «Как раз добирается в аэропорт». Он никогда никуда не приезжал заблаговременно. Я снова посмотрела в книгу.

«il est bien tard — vous avez cause ma mort».

Мне пришлось перечитать еще раз:

«…il est bien tard…»

Ничего не получалось, смысл не давался. Книга скользнула по покрывалу, все еще открытая. Я сняла телефонную трубку:

— Еще раз междугородную. Пожалуйста, побыстрее. Говорит Джин Рид. По личному делу. Харлан Рид. Сан-Францисский аэропорт. Трансконтинентл и Вестерн. Административное здание. У него билет на девятичасовой рейс на восток. Ах, да не повторяйте за мной. Пожалуйста, побыстрей, это срочно.

Я положила трубку.

И думала, телефон так и не зазвонит. Опершись на локоть и подавшись вперед, я страшно нервничала в ожидании. Пальцы беззвучно барабанили по одеялу, сплетали на нем складки, сборки, снова и снова бегали по нему взад и вперед. Затем поднялись к волосам, которые были уже сзади, удостовериться, там ли они. В голову лезла всякая детская чепуха. Ну, чего ты склонилась над ним так близко, ты же мешаешь ему… Отодвинься от него, дай ему позвонить.

В нетерпении я положила руку на трубку. Потом убрала ее и дважды стукнула по ней пальцами, как понукают собаку, когда хотят, чтобы она сделала что-то побыстрей.

И вдруг — звонок, да такой близкий, как будто зазвонило у меня в груди.

— Мисс Рид?

— Да-да!

— Простите, но в аэропорту мистера Харлана Рида отыскать для нас не смогли. Девятичасовой самолет уже взлетел.

На моих часах было еще без четырех двенадцать.

В горле у меня пересохло, пришлось выдавливать из себя слова:

— Какое сейчас точное время, оператор?

— Точное время одна минута первого, по восточному стандартному времени.

В себя пришла только через десять минут. Поняла это, бросив взгляд на часы. Они показывали шесть минут первого. Я взяла их и перевела стрелки на одиннадцать минут первого, затем поставила будильник на семь тридцать и вернула часы на место. В течение же этих десяти минут, наверное, просто тихонько сидела при свете лампы и смотрела в никуда отсутствующим взглядом. Во всяком случае, не помню, делала ли я что-нибудь.

Я выключила лампу, и эктоплазмоподобная лужица света, которую она отбрасывала на подушки, исчезла. Однако немного погодя, уже в темноте, вернулась музыка — музыка, которую я слушала вечером, сначала слабая и неуверенная, затем погромче, как будто радиоприемник постепенно разогревался, пока наконец не зазвучала у меня в голове во всю мощь.

Как полоумная я замолотила в темноте руками, потом взяла подушку за два уголка и плотно прижала к голове, стараясь закрыть уши. Только музыка от этого нисколько не утихла, она ведь звучала внутри меня, так что изгнать ее подушка никак не могла, хотя незаметно ее изменила. Музыка лишилась слов и мелодии, остался один ритм, который все слабел, пока не перешел в далекий гул двигателей самолета, летящего высоко в небе. Этот звук всем хорошо знаком. Затем и он утих вдали, а когда совсем смолк, я погрузилась в тревожный сон.

Мгновение спустя зазвонил будильник, наступил день, и отец уже почти прибыл, он находился на пути домой, пора было ехать его встречать.

Я подняла шторы. Солнце напоминало кусок медной руды, только что добытой из рудника. Странные мысли и страхи, одолевавшие меня ночью, ушли прочь. Не осталось ни одного уголка сознания, куда бы ни проникло солнце и ни вычистило нанесенную ночью сажу и всякую муть. Заработал в полную силу закон чувств: реально и истинно только то, что можно увидеть и услышать, что можно потрогать руками.

Встав под душ, холодный как лед, я почувствовала гордость, что всегда принимаю его, даже не поеживаясь, хотя вода не просто кусалась, а жалила. А чуть погодя, вытираясь полотенцем и одеваясь, я уже насвистывала.

Внизу мне подали чашку кофе. Я выпила ее, стоя у стола уже в пальто. От всего остального отказалась, заявив, что позавтракаю вместе с ним, когда мы оба вернемся.

Ехала я слишком быстро, потому что чувствовала себя так хорошо, и даже не возражала бы, если бы какой-нибудь фараон, просто шутки ради, пустился меня преследовать, однако этого не произошло. Проезжая через город, я сбавила скорость, чтобы никого и ничего не стукнуть, но, оказавшись за городом, снова погнала машину. Ветер приятно задувал в лицо, трепал распушившиеся за спиной волосы.

В аэропорт я прибыла за пять минут до срока, поставила машину на стоянку, вернулась и вошла в зал ожидания. На доске объявлений говорилось, что самолет прибывает в 8.30. Купив у стойки пачку сигарет, я бесцельно побродила по залу. Постояла с минуту у вращающейся полки, полистав журналы, которые не собиралась покупать. Потом, оставив их, прошла, села, с удовольствием покурила минуту-другую и посмотрелась в карманное зеркальце, чтобы убедиться, что выгляжу так, как мне того хотелось.

И вдруг я подняла глаза. Вышел какой-то мужчина, взобрался на переносную лестницу и как раз снимал одну из трафаретных надписей с доски расписания. Ту самую, на которой стояло: «Сан-Франциско — 8.30». Когда он вытащил ее, на этом месте ничего не осталось.

Я встала, направилась к мужчине и остановила его — он уже собирался войти к себе в кабинет с трафаретом под мышкой.

— Этот самолет должен прибыть с минуты на минуту, разве нет? По моим часам уже двадцать девять…

Он посмотрел на меня и покачал головой.

— Опаздывает, — сдержанно бросил он и попытался уйти.

Я остановила его во второй раз:

— Ну и на сколько же он задерживается, вы мне не подскажете? Чтобы встретить его, я проделала долгий путь.

— Трудно сказать, — ушел он от ответа.

— Ну, вы уж узнайте для меня… пожалуйста. Спросите там у них. Они наверняка знают.

Он вошел в офис и закрыл за собой дверь. Я осталась ждать. Наконец он появился снова и сказал:

— Мы не знаем, когда его ожидать. Во всяком случае, дожидаться его здесь не имеет смысла. Лучше всего вернуться домой, а попозже позвонить нам. Возможно, мы получим более определенную…

— Но вы же обязаны знать! — не отставала я. — Где у него последняя посадка — в Питтсбурге? Когда он вылетел из Питтсбурга? Можно мне войти туда на минутку?

— Простите, мисс, посторонним вход туда запрещен. Одну минуточку. — Он снова ушел.

А вышел оттуда другой мужчина.

Я обратила внимание, что на лице у него нет совершенно никакого выражения, а мысли его, даже когда он обратился ко мне, блуждали где-то далеко-далеко, и это мне не понравилось.

— Если хотите, можете оставить здесь, в аэропорту, свой номер, — сказал он, — и я позабочусь о том, чтобы вам позвонили, как только…

— Когда он вылетел из Питтсбурга? — повторила я.

Какое-то мгновение он смотрел на меня так, как будто раздумывал, стоит ли мне отвечать, затем сказал:

— В Питтсбург он не прибыл.

— С ним что-то случилось? Какая-нибудь беда? Когда он вылетели из Чикаго?

Человек посмотрел на другого мужчину. Он пробормотал что-то себе под нос, вроде: «Она имеет право знать. Все равно информацию скоро обнародуют», — повернулся и вошел в кабинет.

— О самолете нет никаких сведений с одиннадцати часов вечера по тихоокеанскому времени, то есть через два часа после его вылета из Сан-Франциско.

Человек продолжал мне что-то объяснять, но едва ли слышала, что он говорит. Ему, вероятно, как-то хотелось помочь мне, облегчить мое положение, убедить, что все будет в порядке, что они вообще еще не имеют о самолете никаких сведений, ни хороших, ни плохих. Он проводил меня до выхода из зала ожидания, когда я направилась к машине, — проводил, пожалуй, не столько из любезности, сколько из желания от меня избавиться. Это меня вполне устраивало — мне и самой хотелось поскорее остаться одной.

Я снова оказалась на воздухе. Все пронизывал тот же самый солнечный свет, окрашенный в бисквитные тона; ваша фигура отбрасывала ту же самую темно-синюю тень; то же самое, подобное зеркалу, голубое небо, на нем два-три облачка, как будто кто-то небрежно стряхнул с губки пену. Весь мир был такой чистый, умытый.

Усевшись в машину, я завела двигатель и немного посидела. Понимала, чтобы машина тронулась, надо нажать педаль газа, но не нажимала ее — мне казалось, это так трудно.

Наверное, просидела бы там гораздо больше, но один из работников стоянки наконец подошел ко мне. Он слышал, что двигатель работает, а машина не трогается.

— У вас проблемы, мисс? Что-нибудь не так?

— Да нет, — мрачно ответила я. — Машина работает как часы, стоит только захотеть. — И, нажав педаль газа, наглядно ему это продемонстрировала.

Домой я добиралась медленно, что называется, ползла. То и дело забывалась, и тогда машина чуть не останавливалась. Потом до меня доходило, что нужно все время прилагать усилия, и я снова посылала машину вперед.

От шока я как-то вся поблекла и отупела. Причем понимала, что пока еще не так уж и плохо: по-настоящему плохо мне будет, когда это помрачение пройдет.

У города был тот яркий, будоражащий, оживленный вид, какой придает ему ясный день. Витрины магазинов ослепительно сверкали, будто подпирающие солнце зеркала. Тут и там взмывающие вверх известковые и гранитные фасады выглядели на фоне неба так, будто их только что почистили. Люди оживленно двигались, каждый погруженный в собственную лужицу темно-синих чернил, которая следовала за ним по пятам, куда бы он ни пошел. Даже сами тротуары поблескивали крошечными частицами вкрапленной в них слюды.

Я остановилась на красный свет, и мне вдруг пришло в голову, что сейчас отец должен был бы находиться на сиденье рядом со мной, в своем свободном пальто с поднятым воротником и с портфелем на коленях; мы бы без умолку болтали… но нет, я молча сидела в машине одна. Я повернулась и посмотрела на пустое место рядом, рука потянулась и с невыразимой тоской коснулась его. Затем вернулась на ободок рулевого колеса.

Чуть дальше на одной из площадей я увидела грузовичок, из которого выгружали свежие газеты для киоска; я остановилась и сделала знак киоскеру поднести мне экземпляр к машине, он не успел еще даже разрезать бечевку, которой была перевязана толстая квадратная пачка.

Происшествие уже попало в газеты. Правда, ничего такого, чего бы я не знала, там не сообщалось. Просто теперь все обрело какую-то окончательную определенность в печатном слове, а что может быть ужаснее этого?

«Как сообщают, пропал самолет с четырнадцатью пассажирами и членами экипажа на борту. Связь с ним прервалась, когда он находился где-то над Скалистыми горами. Организуются поисковые партии…»

Меня захлестнуло волной новой боли, которая заполняла собою самые укромные уголки души и сердца. Я скомкала газету, опустила ее на подножку, а уж оттуда она скатилась на тротуар. И снова поехала вперед.

В доме уже обо всем слышали — поняла по их лицам. Но красноречивее всего оказался тот факт, что они ничего не сказали, даже не спросили, почему его нет на сиденье рядом со мной. Видно, полагали, что, умалчивая обо всем, проявляют тактичность. Вероятно, были правы — в любом случае облегчить мою боль они не могли.

Мне хотелось поскорее добраться до какой-нибудь комнаты и остаться одной, но сначала мне надо было пройти мимо них.

Я увидела, что миссис Хатчинс смотрит на меня.

— Только напрасно съездила, — сказала я, улыбнувшись ей холодной улыбкой.

Заглянув на минутку в столовую, я допустила ошибку, поскольку застала их врасплох: они как раз убирали со стола завтрак, приготовленный к возвращению хозяина.

— Можете все убрать, — распорядилась я и резко отвернулась.

— Можетт, хотть чашка кофе, мисс? — с мольбой в голосе предложила Сайн.

— Нет, спасибо. Приготовьте мне бренди. Я возьму его с собой в комнату.

Когда она вернулась с бренди, ей пришлось искать меня. Я стояла у радиоприемника. По всей вероятности, они включали его до моего возвращения: стеклышко под полукруглой шкалой все еще источало тепло.

— По нему что-нибудь сообщали?

— Нет, мисс. Миссис Хатчинс пробовать. Говорить только, как печь пирог.

— По этой вот станции, что внизу, каждый час передают новости. Пусть он все время работает на этой станции, а один из вас — постоянно слушает. Пойду наверх, позовите меня, если… если что-нибудь сообщат.

Сайн тут же опустилась на корточки, на полу перед ней образовался шатер из ее юбок. Она выглядела гротескно смешной, но я не засмеялась. Полагаю, она считала, что, подвинувшись поближе к приемнику, ускорит передачу сообщения. В глазах у нее стояли непролившиеся слезы, ожидавшие лишь моего высочайшего соизволения на то, чтобы пролиться. Она была из тех, кто готов плакать с кем угодно.

Мне не хотелось, чтобы Сайн плакала вместо меня, и я поднялась наверх, чтобы поплакать одной.

Новости к этому часу — фраза, которая приобрела в тот вечер особое значение. Тысячи раз, совершенно не обращая на нее внимания, я слышала ее прежде. Ее повторяли, прерывая любую другую передачу. Основная программа продолжалась только после того, как заканчивались новости. В одном я была абсолютно уверена: теперь уже никогда не смогу слушать без содрогания эту трафаретную фразу. Просто клише будет пробуждать во мне снова и снова воспоминания о боли. И мне предстоит пережить все время, каждый час этого дня, медленно, страшно медленно сменяемый другим, следующим.

Впервые после возвращения из аэропорта меня, по-моему, позвали в полдень. Послали кого-то постучать ко мне в дверь и позвать меня, но я встретила посланца на лестнице, уже спускаясь вниз. Я ведь тоже внимательно следила за временем, как и они.

Я вошла в гостиную, а они уже все собрались там, застыв в молчаливых позах и напряженно вслушиваясь. Миссис Хатчинс сама стояла у радиоприемника, положив руку на его угол, как будто боялась, что, если она уберет руку, поток откровений, который должен был последовать, тут же автоматически прекратится. Шведка Сайн снова скорчилась перед ним на полу, а может, так и просидела там все время. Еще одна служанка притулилась у стены, между дверью и радиоприемником, спрятав руки за спину. Шофер занял позицию сразу же за дверью, как и подобает человеку, круг обязанностей которого не позволяет ему без нужды появляться в доме, если только его не позовут. Еще дальше, склонив голову и напряженно прислушиваясь, из двери, которая вела в ее владения, выглядывала кухарка. Рядом с ней замер Уикс, дворецкий.

Я беспрепятственно прошла на середину. Видела, что они стараются не смотреть на меня, чтобы не доставлять мне лишних неудобств. Кто-то слегка пододвинул стул, в невыраженном словами предложении, но я покачала головой, прошла дальше к окну и стала там спиной к ним.

«Новости к этому часу, последняя сводка. Никаких новых сообщений о трансконтинентальном самолете, пропавшем с одиннадцати часов вчерашнего вечера, не поступало. На его борту находилось четырнадцать пассажиров. Полагают, что самолет совершил вынужденную посадку где-то в районе Скалистых гор…»

Сделав глубокий вдох, чтобы хватило сил пройти мимо них и добраться до второго этажа, я обернулась и обнаружила, что в комнате никого нет. Они все тактично выскользнули, скорее всего по знаку миссис Хатчинс.

Новости все еще продолжались, что само по себе было ужасной пародией.

«Для тех из вас, кто поздно включил свои радиоприемники, повторяем: новых сообщений о трансконтинентальном…»

Быстро подойдя к приемнику, я выключила его. Затем поднялась наверх по пустой лестнице, пройдя мимо предусмотрительно закрытых дверей.

Я не плакала, я вообще почти не плакала. Плакать можно было по мелкому горю, но только не по такому. Сидя за туалетным столиком, упершись в него лбом и обхватив голову руками, я терпела. Сидела тихо, совершенно не двигаясь. Маленький стеклянный пузырек перевернулся рядом со мной, я увидела его, но не подняла.

В час снова спустилась вниз, а затем в два; потом в три и снова в четыре, на мрачные сеансы совместных страданий и мук. «Новости к этому часу, последняя сводка». И ничего больше. Наконец, мне стало казаться, что схожу с ума. Я зациклилась на этой фразе, она не только застряла где-то у меня в голове, но и прилепилась ко мне снаружи, и уже одного отключения приемника было недостаточно. «Новости к этому часу, последняя сводка. Новости к этому часу…»

Примерно в половине пятого в дверь робко постучали. Во мне на мгновение вспыхнула надежда, вспыхнула неожиданно и ярко. Но тут же погасла, не успела я даже повернуться и посмотреть на дверь или подняться и дойти до нее. Уж слишком робко и неуверенно раздался стук, чтобы явиться предвестником любых новостей, плохих или хороших.

Открыв дверь, я увидела за ней Сайн, с немым умоляющим выражением на лице держащую чашку дымящегося кофе на маленьком подносе. Она боялась даже попросить меня взять чашку, только осторожно протянула ее мне, готовая удалиться вместе с нею при первом же признаке недовольства с моей стороны, чтобы, не дай Бог, не усугубить мое горе. Что, по правде говоря, она и делала.

Я взяла у нее чашку — так быстрее всего могла отделаться от нее, не видеть нарочито скорбного выражения ее лица, а если бы отказалась, она принялась бы докучать мне своими мольбами. Закрыв дверь, поставила куда-то чашку и больше к ней не прикасалась. Пар постепенно улетучился, и она темнела там смутным пятном.

Я была вынуждена признать, что в центре охвативших меня страха и горя стоит не сама авиакатастрофа и вызванная ею потеря родного человека, но тот факт, что меня заранее о ней предупреждали. Вот где таился какой-то непостижимый ужас, от которого бросало то в жар, то в холод, от которого кровь стыла в жилах… не знаю даже что еще. Мое кошмарное состояние нисколько не облегчало сознание того, что худшее уже позади. Не будь предупреждения, меня бы все равно сразило подобное известие, куда уж тут деваться. Только я была бы сражена белым днем. Теперь же меня доканывала ночь собственного изготовления, ночь разума.

Мой разум бурно протестовал: «Подобные вещи не известны заранее! Не могут быть известны! Это неправда! Неправда!»

И каждый раз доносился тихий ответ: «Но ведь правда! Ты знаешь, что правда. Не позволяй своему сердцу лгать тебе. Тебя предупредили, и ты все знала. Она пришла и рассказала. Пришла к тебе и плакала. Она рисковала тем, что ее уволят, — и в конечном счете она же и спровоцировала собственное увольнение, — только ради того, чтобы сказать тебе».

«Это не так! Это неправда! — говорю тебе (и переворачивается стул, и падает на пол флакончик с духами, который уже перевернулся)! Я не потерплю этого! Я ничему не верю! Выходит из строя двигатель самолета, самолет врезается в гору и разбивается. Но всего минутой раньше, за полминуты до того, как в моторе появились неполадки, сам пилот, сидя за штурвалом, понятия не имел, что произойдет. О том, что произойдет, не знала ни одна живая душа на борту самолета. Так вот обстоят дела. Пути Господни неисповедимы. И ты пытаешься убедить себя, что какая-то девушка, находясь за три тысячи миль оттуда, здесь, на востоке, за целых два… за целых три дня наперед знала, что случится именно таким образом? Маленькая горничная, маленькая труженица, маленькая… кто бы она там ни была…»

Но… И такой тихий спокойный ответ, однако столь же безжалостный и неотвратимый, как шепот на ухо:

«Ну-ка, посмотри вон туда, в сторону двери. Туда, где сейчас стоит стул. В тот вечер она стояла на том месте, на которое сейчас смотришь ты. Разве не она поднялась сюда? Не она, ломая руки, подыскивала подходящие слова? Открой стенной шкаф. Загляни под целлофановую обертку с левой стороны. Это длинное белое платье. Если ты его вытащишь, ты увидишь на нем пятно — пятно, которое она посадила, потому что заранее все знала и боялась».

«Джин, выпей немного бренди. Не позволяй мыслям завладеть тобой. Пей и пей, пока не утопишь их, не изгонишь всех до единой. Напейся, если нужно, до потери сознания, только не позволяй им завладеть тобой. За ними придет сумасшествие».

Домашние стучали в дверь, чтобы узнать, что происходит; я переворачивала стулья и уйму других вещей, ходила пошатываясь по комнате, обалдевшая больше от страха и поисков ответа на собственные вопросы, чем от бренди.

— Нет-нет, со мной все в порядке, не обращайте внимания! — крикнула я. — Принесите еще бренди. Принесите целый графин и поставьте у двери.

«Разве не было никакого нашептывания о знании наперед? Разве тебе самой не намекали об этом, пусть и из вторых рук? Лгунья. Трусливая лгунья. Тогда зачем же ты остановила машину, остановила и вошла в отделение телеграфа и чуть не послала телеграмму в шесть часов вечера? Зачем же ты тогда снимала телефонную трубку, в этой самой комнате, перед двенадцатью, и звонила ему в гостиницу? Зачем сняла ее во второй раз, уже в двенадцать, и позвонила в аэропорт как последнее прибежище?

Ты отрицаешь, что делала все это? Ты признаешь. Ну а раз признаешь, так неужели станешь отрицать, что у тебя было предчувствие? Ты признаешь, что оно у тебя было. А если признаешь, что оно у тебя было, ты же не станешь отрицать, что источником его явилась эта девушка? А ежели признаешь, что его источником явилась она, разве ты можешь отрицать, что, по крайней мере, она получила предостережение и пыталась передать его тебе?

Бренди, скорее бренди! Столько бренди, сколько можешь проглотить!

Бренди не помог, от него не стало легче. Мысль сильнее алкоголя. Он быстро сгорел и погас, как тот язычок надежды, который вспыхнул, когда раздался стук в дверь.

У тебя холодные руки, ты вся дрожишь. Больше разливаешь, чем подносишь к губам. Когда тебе было четыре или пять и ты впервые пошла в воскресную школу, тебе рассказали все о Боге. Прежде ты о Нем никогда не слыхала. Но ведь не испугалась! Бог был с положительным знаком. Он означал стены вокруг тебя и крышу над твоей головой. Сейчас тебе двадцать. И ты боишься, страшно боишься. Бог с отрицательным знаком. Стены расходятся, исчезает крыша над головой. Ты сейчас одна, нагая и очень маленькая, перед ночным ветром.

Они не знают. Они не могут знать.

Они знали. Кто-то знал».

Кто-то прибежал, постучал в дверь и на сей раз, не дожидаясь ответа, заговорил:

— Там передают новости, мисс Рид. Вам лучше поскорей спуститься вниз.

Я распахнула дверь, прошла мимо них и сбежала по лестнице, халат, что был на мне, развевался у меня за плечами будто знамя, в руке я по-прежнему сжимала графин, о котором совершенно забыла.

Я опоздала.

«…С одиннадцати часов прошлого вечера».

Но все еще повторят, диктор оставался у микрофона. Вряд ли новости могли быть хорошими: я обратила внимание, что ни один из моих домашних не сделал попытки сообщить мне, что именно передавали. Они бочком вышли из комнаты, осталась одна миссис Хатчинс, задержавшаяся у двери: она, видимо, хотела убедиться, что ее помощь в последующие мгновения мне не понадобится.

Я увидела, что по-прежнему держу в руке графин, и рассеянно куда-то его поставила. Начало новостей пошло по второму кругу, и я очень низко склонила голову и притихла.

«Повторяем для тех из вас, кто поздно включили свои радиоприемники. Трансконтинентальный авиалайнер, который, как сообщалось, пропал с четырнадцатью пассажирами на борту, обнаружен примерно час назад поисковыми самолетами. Он упал в глубокий снег на склоне горы в отдаленном недоступном месте. Согласно сообщениям, никаких признаков жизни в районе падения самолета не замечено, полагают, что все находившиеся на его борту погибли. Потребуется какое-то время, прежде чем наземные поисковые партии доберутся до места падения. Никаких сведений с борта самолета не поступало с одиннадцати часов прошлого вечера».

Протянув руку, я выключила приемник.

Миссис Хатчинс сделала шаг мне навстречу.

Я легонько остановила ее рукой.

— Со мной все в порядке, ничего страшного, — еле выговорила я. — Поднимусь к себе.

Она едва слышно ахнула и ушла.

Не помню, как поднималась по лестнице, но до своей комнаты добралась. Дом погрузился в траур, в нем стояла мертвая тишина. На улице все еще царил день, и сияние солнца проникало в окно, будто в него просачивался тальк; только это уже была преходящая яркость, которая предшествует затуханию, на мгновение стремится превзойти самое себя, а потом умирает. Так вновь ярко вспыхивает пламя от спички, прежде чем окончательно погаснуть.

Двигаясь по комнате, я несколько раз на ходу увидела собственное отражение в зеркале, что и подсказало мне, чем именно занимаюсь: готовясь к отъезду, уже надела платье, а сейчас вытаскивала из шкафа пальто, снимала шляпу с небольшой деревянной вешалки.

Не уверена, что с самого начала знала, куда собираюсь поехать и что сделать. А может, и знала. Разум — это не печатная страница, к которой можно вернуться, когда какой-то определенный пассаж уже остался позади.

Небрежно нацепив шляпу на голову и перекинув пальто через руку, я вышла и закрыла дверь своей комнаты. Потом, порывшись в сумке, удостоверилась, что ключи от машины лежат там. И вот теперь-то уже определенно знала, как собираюсь поступить, не знала лишь, зачем и что мне это даст.

Не став спускаться вниз по лестнице, я направилась к задней части дома по верхнему коридору, а добравшись до двери комнаты миссис Хатчинс, дважды стукнула по ней ноготком. Звук вышел слабый, тикающий, но она, должно быть, услышала его.

— Войдите, — откликнулась она, и я открыла дверь и вошла.

Она сидела в качалке у окна и смотрела на улицу. Ее поза, прежде чем она увидела меня и отодвинулась от окна, наводила на мысль о меланхолии. Чувство потери, пусть и не такое острое, как мое собственное, было, во всяком случае, не менее искренним. Склонив голову набок и подперев щеку ладонью, как при зубной боли, она устремила невидящий взор в пространство. На коленях у нее лежал носовой платок, которым ей пришлось только что воспользоваться.

При моем появлении миссис Хатчинс тут же встрепенулась, и от прежней горестной позы ничего не осталось: выставлять чувства напоказ было противно ее натуре.

Она встала и вопрошающе посмотрела на меня.

— Грейс, у вас есть адрес той девушки, что работала здесь? Если есть, не могли бы вы дать его мне?

— Эйлин? — спросила она. — Эйлин Магуайр? Да, есть. — На лице ее ничего не отразилось. Она прошла к своему письменному столу и выдвинула ящик. Грейс была аккуратным человеком, у нее все лежало на своем месте. Она, похоже, держала нечто вроде картотеки на всех, кто работал на нас в прошлом и в данное время. Раньше мне как-то не приходилось вникать в то, как эта маленькая женщина управляет нашим домом. Немного погодя экономка уже держала в руках небольшую карточку. — Дать вам адрес или, может, хотите, чтобы я связалась с ней сама?

— Нет, — сказала я. — Хочу поехать туда сама.

— Это в городе. — Она зачитала с карточки название улицы и номер дома. — Холден-стрит, сто двенадцать.

— Спасибо. Запомнила.

Убрав карточку, Грейс окинула меня таким многозначительным взглядом, что я, прежде чем выйти, на мгновение задержалась:

— Вы хотите что-то мне сказать?

Она проговорила едва слышно:

— Не ходите туда, Джин. Скорее всего, ваш визит ничего хорошего не даст.

Мне стало ясно, что она знает, почему я выгнала Эйлин. До сего момента я не была уверена, известно ли о причине увольнения кому-нибудь из слуг.

— Куда-то мне все равно надо пойти, — ответила я. — А больше мне пойти некуда.

Закрыв за собой дверь, я спустилась по лестнице притихшего дома и вышла. Выгнала машину из гаража и отправилась в дальний путь в город. Золото вечера уже потускнело.

Оказалось, я столького не знаю и об улице с таким названием сроду не слыхала. Без посторонней помощи мне бы ее ни за что не найти. Подкатив к постовому полицейскому на главной площади, я высунулась из машины:

— Ищу Холден-стрит. Не подскажете, как туда добраться?

— О-о, это на окраине города, — протянул он. Бросил взгляд на мою машину, потом на меня, словно пытаясь понять, что мне нужно на такой улице. Потом махнул собравшимся за мной машинам, чтобы объезжали. — Вот что, поезжайте прямо по Третьей улице, а там увидите, она отходит от Третьей где-то в самом конце.

Мне казалось, что я ехала по широкому уродливому каньону бесконечно долго; мимо кирпичных труб пивоварни, мимо угольных складов и мрачно поблескивавших газгольдеров, огороженных проволочной сеткой. Неожиданно загорелись фонари, но они лишь подчеркивали серое однообразие широкой улицы; фонари стояли так далеко друг от друга и уходили двумя долгими рядами в такую даль, что из-за них улица казалась еще более пустынной и заброшенной.

День умер, и эта часть города послужила ему кладбищем. На западе низко навис желтый мрак, кое-где небо было золотым, большей же частью будто испачкано сажей, как на сделанных углем размытых набросках домов и уличных видов.

Я снова спросила у водителя грузовика для перевозки льда, подавшего машину под погрузку, и он объяснил мне, где свернуть и как добраться до Холден-стрит, а немного погодя я таки попала на эту улицу. Фары моей машины проложили по ней большой яркий шрам, осветивший ее ярче, чем когда-либо прежде.

После района, по которому я только что проехала, этот оказался не совсем тем, чего ожидала. Улица была бедной, да, страшно бедной, но вовсе не заброшенной и не грязной, на ней даже лежала печать некоего благородства. В общем, трущобами тут и не пахло.

Вдоль нее стояли многоквартирные дома, все одного размера, одной формы, одной высоты. Где начинается один дом и кончается другой, давали понять разве что подъезды, часто появляющиеся в темноте. Каждый отмечен небольшим крыльцом с железными перилами и коротким пролетом ступенек. На окнах, там, где свет за ними придавал им глубину, — аккуратные занавески. Стекла блестели чистотой, на многих подоконниках зеленели горшки с геранями. Любой, склонный к точным социальным определениям, сказал бы, что это район, где верхи низшего класса соседствуют с низами среднего.

Я отыскала нужный мне номер дома, остановила машину, выключила фары и посидела немного, высунув руку из окна.

Из ближайшего подъезда выскочила маленькая девочка и пронзительно крикнула в темноту:

— Тайни! Мама велит тебе немедленно идти домой, иначе она тебе всыпет за то, что за тобой приходится специально посылать.

К ней присоединилась другая фигура, и после непродолжительной и оглушительной перебранки они обе скрылись в доме. На улице снова стало тихо.

По тротуару, шаркая ногами, прошел какой-то мужчина, явно уставший после работы. С праздным любопытством он бросил взгляд на меня и на неподвижную машину и вошел в подъезд, перед которым держала бдение я.

Моя опущенная рука стукнула по дверце. Я подумала: «Только не здесь, не в одном из этих домов, зарождается знание о том, чему суждено произойти. Нет, должно быть, я ошиблась, должно быть, приехала не туда!»

Однако же самолет разбился, а одна из девушек с этой улицы сказала мне, что так будет, еще до того, как он вылетел.

Выбравшись из машины, я постояла в нерешительности. Что именно мне от нее нужно? — хотелось мне знать. Что я ей скажу?

Я обнаружила, что держусь за край дверцы машины обеими руками. Оттолкнулась от нее, и какая-то неведомая сила, казалось, заставила меня пересечь тротуар, подняться по ступенькам крыльца с железными перилами и войти в общий подъезд.

Внутри было освещено, хоть и слабо, но все же достаточно, чтобы разглядеть кнопки звонков. Под ними стояли фамилии, и одна из них — Магуайр. Она была вторая со стороны улицы, и я решила, что квартира находится на втором этаже.

Не нажав на кнопку, попробовала входную дверь, и та открылась. Стараясь особенно не шуметь, вошла и поднялась по стертым от времени ступенькам. Наверное, боялась, что меня не впустят, если я объявлю о себе снизу. Такая мысль у меня не возникла, но ведь что-то же удерживало меня от того, чтобы нажать на кнопку звонка внизу.

Добравшись до небольшой прямоугольной площадки, где кончался лестничный марш, я остановилась перед дверью. Идти дальше мне стало страшно, и в то же время возвращаться назад мне и в голову не приходило. До меня доносились разные домашние звуки, то приближающиеся, то удаляющиеся. Обычные бытовые звуки, не резкие, не громкие, ничем не примечательные.

Я вдруг постучала, даже толком не осознав, что делаю, будто моей руке передался какой-то судорожный импульс. И услышала женский голос:

— Пойди посмотри, кто там.

Дверь довольно резко распахнулась, на пороге возникла девочка лет двенадцати, загородив собою весь проем и глядя на меня.

— Здесь леди, вся такая разодетая, — доложила она, не сводя с меня глаз.

Большая рука неожиданно схватила ее за плечо, нетерпеливо, но не грубо отодвинула в сторону, и вместо девочки, словно на экране волшебного фонаря без всякой связи поменялись слайды, в дверях появилась полная женщина сорока с лишним лет.

Она принялась вытирать руки о передник, скорее, как мне показалось, выражая таким образом любезное со мной обхождение, нежели потому, что их действительно нужно было вытереть.

— Здесь живет Эйлин Магуайр? — спросила я.

— Да, мисс, здесь. — Она вспомнила о своих волосах и с какой-то нервной быстротой отвела назад прядь, что свидетельствовало о желании всячески угодить.

— Нельзя ли мне с ней поговорить? Всего несколько слов, пожалуйста.

— Она еще не пришла с работы. Мы ждем ее с минуты на минуту, — сказала женщина все с той же угодливой торопливостью — так она, видимо, пыталась смягчить мое разочарование. Потом, будто этого недостаточно, громко крикнула через плечо: — Кэт-рин! Сколько там набежало на часах? — И, даже не дожидаясь ответа, продолжала, как бы извиняясь: — Она немного опаздывает. Наверное, пришлось долго ждать автобуса. — И гостеприимно распахнула дверь пошире: — Входите, будь добры, и посидите.

Общий фон, представший моему взору, с такой полнотой соответствовал самой женщине и вообще этому зданию — а может, мне лучше сказать, моим впечатлениям о них обоих, — что, как ни парадоксально, он чуть ли не показался мне искусственно придуманным; придуманным с целью намеренно подчеркнуть, навесить ярлык на весь образ жизни, с тем чтобы в нем нельзя было ошибиться, просто заглянув в открытую дверь. Не знаю уж, какой другой аспект, с учетом окружения, он мог бы хорошо представить, я лишь знаю, что он до того пришелся кстати, что поразил меня чуть ли не как странный. Вы ожидаете отклонения, а тут, что называется, самая высокая норма.

Стены были выкрашены в светло-зеленые водянистые тона. Я увидела массивную квадратную деревянную рамку покрытого позолотой дерева, замысловато расписанного и образующего сложный рисунок. Рамку затянули плюшем вишневого цвета, с овальным отверстием слева. А уж внутри него, в свою очередь, виднелась фотография мужчины и женщины в поблекшей сепии: мужчина сидел, женщина стояла.

Из-за дверного косяка, ограничивающего мой обзор, виднелась часть стола, стоявшего в центре комнаты; на столе, скрытая ровно наполовину тем же косяком, поблескивала удивительная лампа. Она представляла собой купол из матированного ребристого стекла, подобный раскрытому зонтику, только в миниатюре. С нижнего ее ободка свисали длинные стеклянные подвески. Из-под нее тянулся крапчатый закодированный провод, который затем поднимался вверх к розетке над головой на потолке.

Перед лампой, положив подбородок на столешницу, сидел маленький мальчик, меньше даже, чем девочка, распахнувшая дверь; он уставился на меня широко раскрытыми глазами, с явным удовольствием пренебрегая домашним, очевидно, заданием: перед ним лежала разваливающаяся книга, а в кулачке он сжимал огрызок карандаша, от которого у него, наверное, и остались отметины на верхней губе.

За то мгновение, которое пробежало между приглашением женщины и моим отказом, обстановка за столом резко изменилась, хотя ко мне это не имело никакого отношения. С той стороны стола, которая мне была не видна, на него легла тонкая белая скатерть, всколыхнув воздух, поток которого пошевелил волосы мальчика и приподнял страницу лежавшей перед ним книги. Я услышала, как девочка резко приказала ему:

— Придется тебе уйти отсюда. Я должна приготовить стол для мамы.

Каскад белого полился на стол, затопив его и закрыв бумагу и книгу, а также чуть ли не всю голову их пользователя. Мальчик выскользнул из-под скатерти и вытащил свои вещи, скатерть всколыхнулась, он чуть вообще не стащил ее со стола, а когда встал на пол, оказался даже еще меньше, чем я представляла. Он дважды ударил кого-то, невидимого для меня, плашмя ладонью, появилась чья-то рука и стукнула его, тоже ладонью. Все три удара не достигли цели. Их наносили скорее из чувства возмездия, нежели из чувства злобы.

Тем временем я уже ответила матери:

— Большое спасибо. Я подожду ее внизу.

— Добро пожаловать к нам.

— Я подожду ее у двери.

Ей очень хотелось знать, кто я, но я не знала, как ей это преподнести.

— А кто, если не возражаете… кто, скажу я ей, ее спрашивал?

— Мисс Рид. Джин Рид.

Я обратила внимание, как изменилось у нее лицо. С него сошла лучезарная улыбка радушной хозяйки, оно вмиг посерьезнело. Никакой недоброжелательности, лишь выражение скорбного протеста.

Не поднимет ли она эту тему? Пока я гадала, женщина заговорила. Лицемерной, во всяком случае, она не была.

— Мисс Рид, что вас заставило уволить мою девочку подобным образом? — спросила мать с грустным упреком. — Судя по тому, как она рассказывает, Эйлин делала все, чтобы угодить вам.

Мне показалось, что мать не знает причины, ей преподнесли только следствие.

Я промолчала.

— О-о, работу-то она себе нашла, — продолжала женщина. — Но дочь так тяжело восприняла увольнение.

— Весьма сожалею, — тихо сказала я. — Подожду внизу.

Я отвернулась.

Свет из квартиры, в дверях которой стояла женщина, создавал бледный веер на стене рядом со мной, когда я спускалась. Он все сужался и сужался, словно его медленно закрывал державший в руках, пока не сомкнулись вместе две крайние дощечки и никакого веера уже не стало видно.

Касаясь рукой старых перил, которых до меня, должно быть, касалось столько других рук, я медленно спустилась вниз и подошла к машине. Просто стала рядом с ней, даже дверцу не открыла. Вместо того чтобы смотреть в оба конца улицы, я стояла, повернувшись лицом к машине, вглядываясь внутрь салона. Мне пришло в голову, что, возможно, сверху, из освещенного окна, на меня глядят две пары детских глазенок. Не исключено, и сама женщина бросит быстрый взгляд, чтобы убедиться, жду ли я, а уж потом отгонит свою малышню от окна и велит им не подсматривать, это нехорошо.

Но так и не обернулась и не посмотрела, права я или ошибаюсь. Пусть на меня глядит хоть весь мир, мне все равно.

Заметив приближающуюся фигуру, сразу поняла, что идет она, хотя прежде никогда не видела, как Эйлин ходит по улице, чтобы издалека узнавать ее по походке; к тому же стало слишком темно, черты лица не разобрать. Но это была женщина, худенькая женщина, причем одна, и она спешила домой; шла быстро, однако чувствовалось, что устала после долгой работы: горбиться не горбилась, но плечи как-то опустились, голова поникла; к тому же и интуиция подсказывала — наверняка она.

Я резко отвернулась от машины, чуть ли не на одной ноге, стала там, где стояла прежде, только лицом к приближающейся фигуре, и застыла в напряженном ожидании. Мне показалось, что сердце у меня в груди учащенно забилось, но разбираться, так ли на самом деле, было не время.

Она подошла ближе, и на нее наконец упал свет. Размытая неопределенной ночной синевой фигура обрела более четкие формы; на девушке оказалось знакомое мне пальто из шотландки, которое я уже однажды видела. Затем в фокусе появилась и вязаная растягивающаяся шапочка — в таких шапочках мальчишки катались на коньках; только стиль в данном случае был совершенно ни при чем: шапочка закрывала всю голову, плотно ее обтягивала, а на самом верху покачивался небольшой круглый помпончик из шерсти — единственное нарушение в ее функциональном назначении.

И — в самую последнюю очередь — ее лицо: бледное, анемичное и изнуренное, каким я его помнила. Лицо, по которому невозможно определить возраст человека, ибо даже сейчас, в молодости, оно казалось осунувшимся и изможденным. В данный же конкретный момент, ко всему прочему в придачу, оно выглядело усталым и перекошенным — такой, когда она работала у меня в доме, я ее ни разу не видела. Уголки губ обвисли, сами губы совершенно бесцветные: Эйлин до того устала и ей так хотелось попасть домой, что она даже не подкрасилась.

Подойдя к подъезду, она сначала увидела машину, и, как ни странно, на мгновение ее взгляд скользнул по мне, но меня не узнала. Причем никакая это была не уловка: ее никто не интересовал, слишком уж она вымоталась, чтобы еще обращать внимание на людей на улицах. Поскорее скользнуть в подъезд и подняться по лестнице, туда, домой — все, о чем она мечтала.

Я не уверена, что мой голос сослужит мне добрую службу, к горлу подступил комок.

— Эйлин, — тихо и сдавленно позвала я.

Казалось, она не услышала и поднялась на несколько ступенек крыльца.

— Эйлин! Погодите!

Девушка остановилась, повернулась, посмотрела на меня и только тут узнала.

На лице у нее появилось сердитое выражение, и она уже хотела было снова повернуться и пойти дальше.

Мне казалось, я силой сорвала себя с места, к которому будто приросла, там, рядом с машиной. Оказавшись перед крыльцом, я ухватилась одной рукой за перила, а другую умоляюще протянула к Эйлин. Она возвышалась надо мной, поскольку стояла на ступеньках.

Затем опустила руку, даже не сообразив толком, зачем я ее поднимала. Возможно, в попытке задержать ее, а возможно, и в молчаливой мольбе.

— Разве вы меня не узнаете? Я — Джин Рид.

— Я вас узнала, мисс Рид. — В ее голосе чувствовался холодок обиды.

И больше ничего, несколько агонизирующих секунд. Я подняла на нее взор, она смотрела на меня сверху вниз. Словно мы взаимно друг друга загипнотизировали.

— Это… это случилось, — заикаясь сказала я. — Не знаю, известно ли вам… Вы знали? Но это случилось.

И услышала, как она с мягким шипением втянула в себя воздух.

— Я… я не… знала, — как сквозь вату доносились до меня ее слова. — Мне даже не пришлось взять в руки газету — до того устала. Газету домой прежде приносил отец, но поскольку он умер…

Что она говорит, я осознавала, но не видела, чтобы она говорила. С моим зрением что-то случилось. Ее образ растворился, разбился на мелкие кусочки, как изображение луны на воде, отодвинулся в уголки глаз и не попадал в фокус. Я почувствовала, что моя голова опустилась, будто чья-то рука изо всех сил нагнула ее вниз, а лоб оказался на железных перилах; она так и осталась лежать там, слегка раскачиваясь из стороны в сторону, от виска к виску, словно путем благодатного прикосновения к холодному гладкому железу желая избавиться от невыносимого внутричерепного давления.

Я почувствовала, как ее рука легонько коснулась моей головы, точно она хотела облегчить мою боль, но тут же снова отскочила, будто испугавшись собственной наглости.

Когда я посмотрела вверх, ее лицо снова соединилось, стало единым целым. Мне достало одного-единственного взгляда, чтобы убедиться, что в ее лице определенно нет ни мстительности, ни злорадства по поводу моей боли. Будь они в ней, все бы непременно проявилось, она бы их нипочем не утаила. Это представление о ней, полученное за одно мгновение, так и осталось во мне с тех пор.

В ней не было враждебности.

Ее лицо исказилось от сочувствия мне. В нем отражался страх, не меньший, чем тот, который охватил меня. На нем также проступила беспомощность, возможно, даже большая, чем испытываемая мной, и еще слабость, беспредельная слабость, приглушенная, пассивная, путающаяся. И вся она представляла собой воплощенную слабость, ее даже швыряло из стороны в сторону. Однако никакого недоброжелательства, чувства личной победы, выраженного в мрачном удовлетворении, я не прочла на ее измученном лице. И удостоверилась в этом больше, чем когда-либо прежде, за тот один-единственный взгляд, которым ее окинула.

— Эйлин, мне следовало бы прислушаться… — прошептала я.

— Я вас не виню. Вы сделали все, что должны… Невозможно изменить… — Ее руки, которые она держала у пояса, бессильно упали, слегка закачавшись. Я заметила, как задрожал бумажный мешочек, который она держала. — Он?.. Он был там?

— Не знаю, — тупо сказала я. — Я так и не услышала… Ждала весь день… Был ли он на борту… Должно быть, был… Я пыталась дозвониться до него вчера вечером, перед тем как самолет взлетел, но опоздала…

— Это не могло ничего изменить. Что бы вы ни делали. От судьбы никуда не денешься.

Ночь казалась мне темнее, чем на самом деле: темнота заполняла меня изнутри; я едва видела ее лицо перед собой. Воля, волеизъявление затухало подобно мерцающему пламени свечи, угасающей в темноте, горящей все слабее и слабее, оплывающей в небытие. Оставляющей вечную, без единого лучика, ночь фатализма, предопределения, чтобы та задушила нас, ее саму и меня тоже.

Но тут я воспротивилась и стала бороться, уговорила мерцающее пламя разгореться посильней. Нет! Нет! Нет! Есть воля. Есть власть. Есть импровизация. Вещам не предопределено иметь место, происходить; они просто имеют место, происходят, непроизвольно, спонтанно. И пока они не имели места, о них не знали, они нигде не ждали, их просто не было. Они обретали свою сущность только после того, как происходили, имели место.

Эйлин увидела, что меня всю так и трясет в страсти мятежа. Но уверена, что ничего не поняла, приняв за страх или трагедию потери. Только как бы не так, тут шла совсем иная битва — битва духа: там, на ступеньках крыльца многоквартирного дома, разум отстаивал свои позиции против сил тьмы.

— Зайдите на минутку ко мне домой, — сжалившись надо мной, пригласила она. — Вам плохо, вы устали…

Я покачала головой и не сдавалась. Пламя снова гасло, я чувствовала это. Ему нечем было питаться.

— Если бы только он не улетел тогда. Если бы только подождал до следующей недели…

— Он должен был полететь, — мягко утешала она. — Точно так же, как вы должны были уволить меня. Точно так же, как вы должны были не дозвониться ему. Вот почему, пытаясь предупредить, я совершила глупость. Однако такие уроки трудно усвоить, то и дело забываешь…

Я с неожиданной силой зажала уши руками, чтобы не слышать ее, и покачала головой из стороны в сторону:

— Нет! Нет! Неправда! Я не стану слушать! Ему вовсе не обязательно было лететь! Что угодно могло задержать его, сущая мелочь, соломинка на ветру…

— Ничто не могло задержать его. Просто вы ничего не знаете, не верите в предопределенность. У меня тоже ушло много времени, чтобы понять. Вы же видели, что я натворила, когда попыталась предупредить вас… Как будто что-нибудь могло задержать его!

Руки мои опустились, освободив уши. Она не знала, что именно сейчас произошло. Я даже не уверена, что знала это сама. Пламя свечи погасло. Внутри меня и снаружи, как и везде в мире вокруг меня, стало очень тихо и очень темно. Больше уже не за что было бороться. И не против чего.

Она стояла, наблюдая за мной, а не гадая. Ее собственная душа, вероятно попроще, не боролась никогда.

— Жаль, что… Может, чем-нибудь помочь? — выговорила она наконец.

Я подняла глаза, потянулась и взяла ее за лацкан пальто:

— Эта ваша подруга, эта персона… Эйлин, отведите меня к ней. Позвольте мне узнать. Они все… Неужели из четырнадцати никого не осталось в живых? Вот почему я и пришла к вам. Мне не вынести ожидания. Это ведь как нависший над тобой топор, который должен упасть, а он все не падает и не падает.

Она прикусила губу, сомневаясь.

Я еще сильнее потянула ее за пальто:

— Эйлин, позвольте мне хотя бы пойти с вами… Позвольте мне узнать… Вы говорили, это ваш друг…

— Да. — И тут же продолжила: — Он не любит, когда к нему пристают с подобными вопросами. Если узнает, что сказала вам, ему очень не понравится. Он не хочет, чтобы о нем знали другие — ну, посторонние, вы понимаете.

Так я впервые узнала, что ясновидящий — мужчина.

Она неуверенно затопталась на месте, глянула в подъезд, потом снова на меня, ее лицо смягчилось. Затем, повернув голову, бросила взгляд вверх по фасаду дома. На окна собственной квартиры, подумала я. Но это было всего лишь мое предположение; вполне возможно, ее интересовало какое-то другое окно. Затем снова перевела взгляд на меня.

А я продолжала гнуть свое:

— Чтобы я знала… Чтобы мне сказали… Мне не вынести неизвестности, ожидания… Эйлин, я сойду с ума. Смотрите, я умоляю вас, если в вас осталась хоть капля сострадания…

Она, должно быть, прочла мои мысли, заметила движение моего тела — я собиралась опуститься перед ней на колени, прямо там, на грязных ступеньках ее старенького убогого жилища, — быстро схватила меня и удержала, проявив жалостливую непреклонность; для такого характера, как у нее, то была вспышка твердости, сколь ни короткая. Впрочем, она тут же пропала, как блестящий кусочек слюды в мягком, бесформенном песке.

— Подождите, — остановила она, — я… — И бросила взгляд назад, как ребенок, замышляющий что-то сделать, хотя и не уверенный, что ему разрешат. — Подождите здесь, попробую узнать… посмотрю, можно ли с ним поговорить. Он терпеть не может, когда ему задают прямые вопросы, но, возможно, я сумею что-нибудь из него вытянуть… — Она тут же быстро добавила: — А вы уверены, что не боитесь? Вы уверены, что хотите, чтобы я пошла к нему?

— Да, — ответила я, тяжело дыша, — да. Пусть даже самое худшее. Что угодно, мне все равно, лишь бы только покончить с неведением.

— Тогда стойте. Ему лучше не знать, что я пытаюсь выяснить это не для себя. Он живет в нашем доме… — И она легонько сжала мне руки.

— Попытайтесь выяснить, есть ли хоть какой-то шанс… — умоляла я. — Все ли они погибли…

— Спущусь, как только смогу, — прошептала она. Отвернулась от меня и вошла в дом, а я осталась одна в наводящем на размышления подъезде провидца.

До меня донеслось, как Эйлин поднималась по лестнице — шаги становились все тише и тише, пока не замерли совсем. Я сказала себе: «Ты слышишь? Это всего лишь поступь усталой девушки, работницы, занятой где-то на фабрике или в цеху, поднимающейся по лестнице многоквартирного дома, и больше ничего. Зачем ты сюда пришла? Почему ты стоишь здесь в ожидании, что она принесет тебе какое-то знание, которым в этом доме, скорее всего, никто не обладает, которым, весьма вероятно, сегодня вечером не обладает еще никто во всем городе? Дурочка ты, дурочка, ну чего ты напрягаешь слух, чтобы услышать ее поступь до конца? Это же не шаги, ведущие вверх, в возвышенные области предвидения, это шаги обыкновенного человека по старенькой лестнице разваливающегося здания, звуки, которые издают ступени все время, когда жильцы приходят и уходят, днем и ночью. Почему же ты так за них цепляешься?»

Долго я простояла там одна. Все видела в нормальном свете, знала, где и что находится. Моя машина по-прежнему поблескивала в темноте у бордюра. В одном месте, куда падал свет из подъезда, по капоту струилась тонкая рябь влажной оранжевой краски. Рябь совершенно не двигалась и, однако же, казалась волнистой и жидкой, как и настоящая зыбь. Один раз я даже двинулась с того места, где меня оставила Эйлин, — подошла к этой струившейся ряби и стала рядом с ней, руки крепко вцепились в верхнюю часть дверцы, как будто мне трудно устоять на ногах и нужно непременно держаться, чтобы оставаться в вертикальном положении. Голову склонила, точно хотела разглядеть обшивку заднего сиденья.

Да, машина была абсолютно реальна, она стояла там. Я трогала ее руками, ее видели мои глаза; стоило мне нажать на кнопку, как из нее вырвался бы пучок света, против которого не могли устоять никакие тени; однако же тени брали верх над светом, он был бессилен разорвать застившую глаза и окутавшую разум пелену. Свет не мог вывести меня из тени, именно я несла его в тень с собой; он лишался способности контраста и становился единым целым с готическими тенями вокруг меня. Ибо тени шли изнутри, и все, на что бы они ни падали, оказывалось затемненным. Как в том случае, когда подносишь к глазам закопченное стекло и само яркое солнце уже не кажется таким ярким.

Каждый воспринимает мир по-своему, и если бы на том же самом клочке земли, обведенном мелом, где стоят ваши ноги, одновременно с вами оказался другой человек, он бы увидел совсем не то, что видите вы. Значит, там не один, а два разных вида. А есть ли он вообще, захотелось мне знать, какой-то мир перед нами, когда мы смотрим на него? — а может, он внутри, за глазами, а перед ними нет ничего, всего лишь бесконечная пустота? Однако на этом пути меня подстерегало сумасшествие, и я быстро свернула в сторону.

На тихой безлюдной улице появился бездомный пес, беззвучно шлепая лапами. Увидев меня, направился ко мне и небрежно обнюхал мою туфлю. Я посмотрела на него, его глаза отыскали мои и на мгновение заглянули прямо в них снизу. Пес вильнул хвостом, всего раз, вспомнив, наверное, какую-то давнюю дружбу, потом повернулся и пошлепал прочь. Его светлый окрас смешался с тенями и исчез по спирали в некоем оптическом водовороте, от которого, когда он захлопнулся в центре, ничего не осталось.

«Ты тоже в ловушке, — подумала я, — в ловушке, как и все мы. Ты должен был прийти именно в этот самый момент и именно по этой улице. Ты не мог появиться ни в какой другой момент и ни на какой другой улице. Остановился, принюхался, вильнул один-единственный раз хвостом — все действия тебе предопределены, предписаны, сотни часов назад, а может, и сотни лет назад, уж и не знаю, когда именно. Они дожидались своей очереди, от них не убежать, не отвертеться, пока ты их не совершил.

Да, мы в ловушке — ты и я; только я еще в большей ловушке, чем ты, ибо ты хотя бы не знал, что тебе суждено совершить эти действия, тогда как я — по крайней мере теперь — знаю, что тебе от них не отвертеться».

Я подняла лицо с квадратной рамки рук на дверце машины, когда снова услышала ее шаги внутри дома: она спускалась по лестнице. Их звук, казалось, усиливался, будто исходил из пустой раковины, так что мне слышались они даже с улицы, хотя шаги были не очень тяжелые и не очень четкие. Больше напоминали шелест сухих листьев, праздно скатывающихся со ступеньки на ступеньку.

Какое-то мгновение я стояла неподвижно, не в состоянии оторвать рук от машины, не в состоянии приказать своему телу двинуться. Шелест листьев достиг пола и вдруг замер. Когда же я наконец повернулась, Эйлин, тоже неподвижная, прислонилась к дверному косяку и пустым взором смотрела на меня; голова ее прижималась к кирпичной кладке, словно не держалась на плечах.

«Он мертв! — пронеслось у меня в мозгу. — Об этом говорят все безвольные линии ее тела…»

Разделявший нас тротуар дернулся подо мной, как бывает когда кто-то тащит ковер, на котором вы стоите, и я мгновенно оказалась на крыльце рядом с ней.

— Всякий раз, когда я слушаю, как он это делает, — простонала она, — меня жуть берет… — Она обхватила плечи руками. — В желудке появляется такой холод…

У нее действительно зуб на зуб не попадал; губы беззвучно двигались, так что, наверное, она говорила правду.

— Он знает… Он знал… — плаксиво продолжала она. — Не успела я еще даже набраться смелости и рот открыть… вероятно, он все понял по выражению моего лица. Но и это тоже постоянно меня пугает. Ему, должно быть, известно, что вы стоите здесь, внизу. «Спуститесь и скажите ей», — сказал он.

— Возможно, он увидел машину из окна?

Я даже не осознала, что произнесла свой вопрос, но, наверное, произнесла, потому как услышала ее ответ:

— Его комната выходит на противоположную сторону дома.

Фраза промелькнула незамеченной, подобно веточке, несомой темным потоком, бушующим вокруг меня. Я держалась за Эйлин, как держался бы человек, которому в буквальном смысле грозило, что его поглотит и унесет бурный поток; мои руки вцепились в подол ее пальто и тянули его к себе.

— Что? — еле слышно выдохнула я. — Эйлин, что?

— Они все мертвы. Все четырнадцать. В живых из находившихся на борту не остался никто.

Я почувствовала, как тьма, подобно холодной удавке, обвивается вокруг моей шеи и — ее вот-вот затянут.

Голос девушки доносился откуда-то издалека, ему, казалось, пришлось преодолеть огромное расстояние, прежде чем он добрался до меня. Теперь уже она держала меня, а не я ее. Мы стояли совсем рядом, чуть ли не прижимаясь друг к другу, однако ее голос исходил из бескрайней дали пространства.

— Потом он добавил: «Но скажи ей, она еще увидит своего отца». Вы слышите меня, мисс Рид? Вы понимаете, что я говорю? Он велел вам пойти домой, вас ждет сообщение.

— Но ведь отец находился на борту. Я опоздала со звонком на какое-то мгновение, самолет уже взлетел, и он был на его борту. А если из пассажиров никого не осталось в живых…

— Ну-ка, позвольте мне помочь вам добраться до машины. Делайте, как он говорит. Поезжайте домой…

Я уже сидела в машине. Эйлин стояла и смотрела на меня. Ее лицо мне не удавалось увидеть, оно плыло.

— С вами все в порядке? Может, вам воды принести? Вы в состоянии вести машину?

— Пожалуй, да, — туманно ответила я. — Тут и делать-то особенно ничего не надо. Просто нажимаешь ногой педаль и не выпускаешь из рук «баранку»…

Ее лицо медленно скользнуло назад в темноту — наверное, я поехала.

«Увижу его снова». О да, разумеется, увижу, но в каком виде? Труп на носилках, который извлекут из самолета через несколько дней?

Тут чувствовалось явное противоречие. Если все находившиеся на борту самолета мертвы, значит, он тоже погиб. Если же я снова увижу его живым, значит, не все умерли. Из этих двух версий я верила первой.

Один раз мне пришлось остановиться на красный свет перед оживленным перекрестком. На сам сигнал я бы не остановилась, но впереди меня оказалась другая машина, которая закрыла путь, и мне пришлось последовать ее примеру. Правда, я слишком поздно осознала, что надо затормозить, и слегка толкнула ее. Рядом со мной, в соседнем ряду, возникла какая-то другая машина, по-моему, такси, точно не уверена. Из ее радиоприемника монотонный голос отрывисто вел репортаж о схватке боксеров-тяжеловесов; водитель и два пассажира на заднем сиденье так и подались вперед, жадно ловя каждое слово.

И вдруг голос комментатора смолк, а другой голос прозвучал с заупокойной четкостью:

«Мы прерываем репортаж, чтобы передать вам только что полученное сообщение. Наземные спасательные партии добрались до места, где разбился трансконтинентальный авиалайнер. Теперь уже определенно установлено, что в живых не остался никто. Тела находившихся на борту самолета, когда он взлетел с места последней посадки, опознаны. Некоторые из них нашли на расстоянии чуть ли не…»

У меня за спиной сердито надрывались автомобильные гудки. Красный давно погас, машина, стоявшая впереди меня, давно уехала, укатило и такси. Моя же машина так и застыла посреди дороги, блокируя движение.

Это очень легко — помнить-то особенно нечего. Просто слегка нажать ногой, вот так, и не давать «баранке» особенно ходить из стороны в сторону. Пусть у тебя на лице тупое, каменное выражение. Поплакать же можно и дома.

Ты не уверена, что это твой дом? Тогда чего же остановилась перед ним? Руки на «баранке», казалось, сами направляли машину, ты даже не знала, как сюда добралась, а ведь у них не было глаз, только память. Чтобы удостовериться, ты дважды посмотрела на дом, но даже и тогда ни в чем не убедилась. Но тут дверь открылась, все домашние высыпали навстречу, готовые принять тебя, и ты поняла, что все же приехала туда, куда надо.

Когда я вошла, они стояли в вестибюле кружком и ждали. Все смотрели на меня с тем немым беспомощным выражением, какое бывает у людей, когда они хотят что-то сказать, но не знают, как бы это получше сделать.

— Все знаю, — спокойно заявила я. — Только что услышала на улице.

Кто-то неуверенно протянул мне руку, но я отстранилась:

— Не надо, дойду сама. Расступитесь, пропустите меня…

Кто-то украдкой всхлипнул у меня за спиной, но кто-то другой — скорее всего, миссис Хатчинс — властно приказала ей замолчать.

Я знала, что смогу подняться по лестнице не шатаясь, только бы они не стояли и не смотрели мне вслед. Пять шагов я уже прошла, оставалось опереться рукой о перила.

— Мисс Рид, — раздался робкий голос сзади.

— Да?

— Поступать вот эттот…

Я проследила, куда обратились взоры всех присутствующих. На краю стола лежал удлиненный конверт, к которому все они боялись притрагиваться.

Телеграмма о смерти. Официальное уведомление.

— Подайте мне его, — распорядилась я. — Прочту наверху.

Миссис Хатчинс схватила конверт, поспешно поднялась на три или четыре ступеньки и вручила его мне.

Я отвернулась и поднялась еще на одну ступеньку. А затем еще на одну. Телеграмма, казалось, так тяжело тянет…

Обессилев, я остановилась. Затрещала бумага, мой палец пролез в отверстие. Конверт упал за перила.

Фиолетовые чернила слились в одно неразборчивое пятно, буквы не попадали в фокус. Но постепенно, по мере того как я на них смотрела, снова собрались в четкие тонкие строчки печатного текста:

ТОЛЬКО ЧТО УСЛЫШАЛ. НЕ ВОЛНУЙСЯ, ЦЕЛ И НЕВРЕДИМ, ЗАДЕРЖАЛСЯ ПО ДЕЛУ.

ПРИЕЗЖАЮ ПОСЛЕЗАВТРА ПОЕЗДОМ.

ОТЕЦ.

До меня донесся голос миссис Хатчинс. Он, казалось, исходил из телеграммы, как будто заговорило само послание. Но это, наверное, произошло потому, что телеграмма, а вместе с нею и я без особых усилий стали падать вниз, по направлению к ней.

— Быстрее! Кто-нибудь помогите мне подхватить ее! Вы что, не видите, что у нее обморок!

На вокзале, в ожидании поезда, я сначала решила, что первым делом сразу все ему расскажу. Однако, когда увидела, как он в своем верблюжьем пальто выходит мне навстречу вместе с вываливающей с перрона толпой, когда подбежала, прижалась к нему и замерла, сказать не могла ни единого слова. Быть рядом с ним, чувствовать, как он прижимает меня к себе, — что еще нужно! Его пальто излучало тепло и такую безопасность. Ни ночи, ни звезд, глядящих на тебя сверху. Только его лицо, только его дыхание — вот и все.

Мы постояли там, будто к месту приросли, пока толпа прибывших пассажиров не превратилась в тонкую струйку, пока не прошли цепочкой и не рассеялись последние задержавшиеся и мы не остались одни посреди огромного мрачного зала. Забывшиеся в неподвижных объятиях, бросающиеся в глаза. Так выделяется скрытый течением камень или свая, когда уровень воды вокруг вдруг падает.

— Я вижу, это так на тебя подействовало, ты какая-то совсем другая, — с состраданием произнес он.

Отец попытался взять меня за подбородок и повернуть мое лицо к себе, чтобы ему было лучше видно, но я этому воспротивилась.

— Давай больше не будем стоять здесь, — приглушенно сказала я в его пальто. — Давай уйдем отсюда на улицу.

Мы направились к выходу из зала, по-прежнему прижимаясь друг к другу.

— Ты долго ждала? — спросил он.

— С рассвета.

Я почувствовала, как он на мгновение сбился с шага.

— Но ведь этот поезд прибывает в девять часов. Я полагал, ты знаешь.

— Знаю. Но чтобы его встретить, я должна была пройти часть пути, пусть всего лишь до калитки на перроне. Мне казалось, только так я могу заставить его прийти быстрее.

— Бедное дитя, — вздохнул он.

И только тут четко увидел мое лицо, которое толком не разглядел в полумраке зала. И вот только сейчас, в небольшом пространстве ясного дневного света между пещерообразным зевом вокзала и машиной, он его рассмотрел. Ничего не сказав, резко остановился, его лицо вспыхнуло, и он пошел дальше. Вернее, мы продолжили путь вместе, ибо наши руки по-прежнему были переплетены за нашими спинами, моя находилась под его свободно свисающим пальто.

— Едем? — спросил он, когда я захлопнула дверцу.

— Да, давай.

Наши пальцы соприкоснулись на ободке рулевого колеса.

— У тебя такие холодные руки.

— Они уже холодные три дня подряд. Теперь придут в норму. — Я подышала на них, просунула одну ладонь под его руку, накрыла другой сверху и сплела их.

— Да, ты столько пережила, — хрипло выговорил он, хмуро глядя на поток машин впереди.

Дальше мы молчали, пока не выехали на широкую дорогу, уже ближе к дому.

— И сколько же ты пробыла в таком состоянии? Я послал тебе телеграмму, как только смог. Что, между сообщением по радио и моей телеграммой вышел большой разрыв?

— Дело было совсем не в том, — кратко бросила я и изменила грамматическое время: — Дело не в том. Не в катастрофе.

Он подумал немного, и я увидела, что он ничего не понял.

— Джин, — озабоченно посмотрел он на меня, — ты какая-то совсем другая. Вся твоя уверенность куда-то ушла, и… ну, не знаю, у меня такое чувство, словно отсутствовал десять лет.

Мне хотелось сказать: «Никакая я не другая. Просто мир, в котором я нахожусь, другой».

Все домашние были страшно рады видеть его: они дружно выражали это в двух-трех словах, с различной степенью глубины чувств. Но для них вся разница на том и закончилась, они вернулись в прежнее состояние, в котором пребывали до катастрофы. Другое дело я — прежней мне уже никогда не бывать.

Уикс как-то по-особенному принял его пальто и шляпу, пальто перекинул через руку, чуть ли не ласково, будто оно было очень хрупкое, очень ценное. Так он выразил свое отношение к возвращению хозяина. Кухарка сказала: «Я приготовила для вас горячие булочки с мелассой, сэр», — а глаза у нее увлажнились чуть больше, чем, казалось бы, оправдывало сообщение. Остальным миссис Хатчинс с добродушной строгостью громко надавала кучу всевозможных ненужных поручений, разогнав их в разные стороны.

Но им повезло, всем до одного. Они были счастливчики — для них все кончилось.

Вскоре мы вошли в столовую и сели вместе завтракать.

— Ах, до чего здорово! — воскликнул отец, потирая руки.

Солнечный свет, будто пыльца от жонкилий, покрывал всю скатерть и попадал ему на плечо и на край рукава. Стеклянная посуда так и сверкала, а с ближайшей грани кофейника с ситечком мне улыбалось раздувшееся личико. Он быстро просмотрел накопившуюся почту, не вскрыв ни одного письма.

Я ждала. Но рано или поздно все обязательно выйдет наружу! Оно засело во мне и должно выйти. Его не мог растопить солнечный свет. Его не могло развеять возвращение отца. Оно было подобно куску льда, образовавшегося вокруг моего сердца. И чтобы убрать его, требовались пешня и щипцы.

— Джин, — заговорил он, — так в чем дело? Что с тобой?

Мы оба несколько замедлили темп поглощения пищи, а потом и вообще перестали есть. Легкий звон чашек и тарелок прекратился, мы притихли и изучающе смотрели друг на друга.

— Послушай, — начала я. — Мне действительно нужно поговорить об этом. Поговорить именно с тобой. Пытаться молчать бесполезно. Оно грызет меня постоянно, каждую минуту, днем и ночью, и должно выйти из меня, это чувство страха. Должно! — Я стукнула кулаком по столу — раз, другой, третий, с каждым разом все слабее.

Он вскочил, обошел стол и встал со мной рядом, прижав к себе мою голову и плечи. И я тоже прижалась к нему, спрятав лицо.

— Но ведь все кончилось, Джин. Все позади. Просто постарайся переключиться, забыть…

— Я хотела рассказать тебе еще в машине. Тут дело не в катастрофе, не в том, что ты был на волосок от смерти.

— Тогда в чем же? Что за трансформация произошла в твоей душе?

— Понимаешь, мне ведь заранее сообщили, что случится с самолетом, прежде чем оно на самом деле случилось. В городе есть человек, который предсказал, что это произойдет. И оно произошло.

— О нет, Джин, брось, — успокаивающе протянул отец. — Ты имеешь в виду ту служанку, о которой упоминала? Я только сейчас о ней вспомнил. Нет, дорогая, нет. Ты же разумна, умеешь реально мыслить…

— Потом в тот странный вечер я пошла туда. И мне рассказали другую часть истории. Что с тобой все будет в порядке. Я вернулась домой, а тут лежала твоя телеграмма. Ты остался жив. — Я слегка дрожала.

На этот раз он промолчал. Одна его рука соскользнула с моего плеча, и, хоть я и не подняла глаз и не проследила за ней взглядом, догадалась, что он поглаживает подбородок.

— Как вышло, что ты остался? — спросила я немного погодя.

Он легонько вздрогнул. Не сильно — так вздрагивают люди, мысли которых блуждают далеко-далеко.

— В самую последнюю минуту, когда уже собирался садиться в самолет, получил телеграмму. Фактически чемоданы мои, по-моему, уже погрузили, когда я услышал свою фамилию по громкоговорителю…

Страх подобен ножу. У него острый конец. Он входит в тебя, поворачивается в тебе, а потом снова выходит. Но там, где вошел, по-прежнему больно.

Я ведь собиралась отправить телеграмму. Заполняла бланк за бланком. Но так и не послала.

— О Боже мой! — больным голосом произнесла я и вяло приложила руку ко лбу.

— Что с тобой?

— Мне казалось, что я ее не отправила… Уверена, что не отправила…

Он успокаивающе стиснул мне плечи:

— Телеграмма была не от тебя.

Моя голова вяло поникла, как перезрелый фрукт на ветке. Я слышала, с каким трудом вырывается из меня собственное дыхание.

Его голос несколько напрягся, когда он сказал:

— Кто бы ни сделал такое с тобой, он мне ответит. Я ему еще покажу. Я разоблачу его. Не допущу, чтобы с моей маленькой девочкой поступали подобным образом…

Затем, будто вспомнив, что рядом нахожусь я и могу подслушать его высказанные вслух мысли, отец погладил меня по голове.

— Все будет в порядке, — успокоил он. — Мы сходим туда, и… я докажу, вот увидишь, что тебя ловко надули.

Она испугалась, я сразу же это увидела. Испугалась не нас, а того, что, как она знала, мы у нее попросим, того, ради чего мы туда пришли. Эйлин даже отпрянула от двери. Не сильно, но все же попятилась назад.

— Здравствуйте, мисс! — заикаясь, еле выговорила она. — Здравствуйте, сэр! — Обхватила себя за плечи и беспомощно огляделась. Казалось, ждала поддержки от кого-то еще, кто мог оказаться с нею в доме.

— Нам можно войти, Эйлин? — спросила я.

— Да-да, пожалуйста, — ответила она и, взявшись за подлокотник, немного пододвинула кресло, но не настолько, чтобы оно стало доступно.

Отец, желая как-то облегчить ее страдания, улыбнулся и задал пару пустых, ничего не значащих вопросов:

— Как здоровье, Эйлин? Как дела?

— О-о, прекрасно, — выдохнула она, — все очень хорошо, сэр. — И снова коснулась подлокотника кресла, на сей раз чтобы вернуть его на место. Затем вроде как съежилась над ним, слегка наклонилась, будто потеряла равновесие и ноги ее не держат. Так поступает ребенок, когда совершенно теряется.

Мы с отцом переглянулись. Милосерднее всего, решила я, сразу же все и выложить.

— Нельзя ли нам поговорить с ним? — спросила я. — Ну, вы знаете, с вашим другом. — При этом я несколько понизила голос, полагая, очевидно, что подобным образом могу придать ей больше уверенности.

Она на мгновение прикусила нижнюю губу — подобно человеку, который морщится от боли. Затем отпустила ее и чуть ли не с облегчением метнулась между нами к двери, будто заранее зная, что ее миссия обречена на провал.

— Я посмотрю, пришёл ли он, — сказала она. — Поднимусь наверх и постучу. Вряд ли он уже дома. Что-то я не слышала, как он проходил.

Эйлин выбежала, оставив дверь открытой. До нас донесся звук ее торопливых шагов по лестнице.

В двери из другой комнаты появилась ее мать и посмотрела на нас. Она неторопливо вытирала полотенцем тарелку, поворачивая ее.

— Добрый вечер, — не слишком приветливо сказала она.

Пока она нас разглядывала, вращение тарелки приостановилось, затем продолжилось снова.

Мой отец вежливо кивнул, я так же сухо ответила: «Добрый вечер».

Эйлин вернулась. Она была спокойней, чем когда уходила. Для робких натур даже отсрочка неприятного дела и то громадная помощь.

— На стук он не отозвался, — доложила она. — Вероятно, еще не пришел.

Старшая женщина проворчала из дверного проема:

— Ты что, хочешь отвести их туда, доказать, что он обладает даром провидца? Не надо. Знаешь же, он не любит незваных гостей.

— Эйлин тут ни при чем, — вмешалась я. — Просто мы попросили о встрече с ним.

— Я хотел бы с ним познакомиться, — делая вид, что не замечает их нерешительности, с непринужденной дружелюбностью поддержал меня отец. — Мне необходимо потолковать с ним. В этом ведь нет ничего плохого, правда? — Оглядевшись, он выбрал для себя кресло. — Можно нам посидеть и подождать?

— Да-да, пожалуйста, — неуверенно пробормотала девушка, хотя действие предшествовало разрешению. И, предприняв последнюю попытку обескуражить нас, она сплела руки и добавила: — Надеюсь, он особенно не задержится. Впрочем, как знать?

— Мы не спешим, — улыбнулся отец. — Я чувствую, с ним действительно стоит поговорить.

Он принялся снимать целлофановую обертку с сигары, разглядывая ее с той неторопливостью и непринужденностью манер, которую умел по желанию напускать на себя, что сразу же обезоруживало оппозицию. Мне случалось видеть, как люди помудреней оказывались беспомощными перед таким простым приемом, перед его кажущейся рассеянностью, что, вероятно, было чистой уловкой.

— Вы не возражаете, если я покурю у вас в гостиной? — спросил он, держа в руке уже очищенную сигару.

— Нет-нет, сэр, что вы! — поспешно воскликнула Эйлин. — Курите, пожалуйста. — Она чувствовала себя спокойнее на знакомой для нее почве гостеприимства и поспешно поставила рядом с ним пепельницу, затем снова отступила назад, запыхавшись от собственных стараний.

Глядя на отца, я подумала, сколько же лет прошло с тех пор, как он в последний раз был там, где ему не рады, и, однако же, намеренно остался, несмотря ни на что. Скорее всего, очень много. Возможно, еще молодым человеком он подобным же образом сидел в одном-двух офисах, добиваясь того, чтобы его приняли, не обращая внимания на безразличие, пока не достиг своей цели и не заключил сделку, которую и намеревался заключить. Только с тех пор, безусловно, он нигде так не сидел. Ни разу за все долгие годы, прошедшие с начала его карьеры. И однако же навыка он не потерял, а по-прежнему владел им прекрасно.

Я примостилась на подлокотнике того же самого кресла, в котором сидел он, и положила руку ему на плечо, подчеркивая таким образом, что мы чувствуем себя совершенно непринужденно.

Мать повернулась и ушла в другую комнату, молча смирившись с нашей настойчивостью. Минуту или две Эйлин подпирала стену, будто к этому ее вынуждало наше присутствие в комнате. Затем, ощутив, видимо, неудобство собственной позы, не только не улучшила свое положение, а, пожалуй, даже ухудшила, бочком опустившись на ближайший стул, слишком далеко от его спинки и как-то уж слишком чопорно.

В комнате воцарилось молчание, никакой беседы не последовало.

Послышались шаги матери, теперь она вошла в комнату со стопкой тарелок, которые поставила на стол. Открыв дверцы небольшого китайского серванта у стены, принялась по одной ставить тарелки туда, сортируя их по размерам, формам и назначению.

— Я помыла все, кроме ножей, вилок и ложек, — бросила она Эйлин.

Та, движимая желанием убежать, скрыться от нас, живо вскочила со стула. Ни особой настоятельности, ни упрека в замечании матери не прозвучало.

— Я все доделаю, — вызвалась она и скрылась за дверью на кухню.

Мать молча, не обращая на нас внимания, продолжала расставлять тарелки.

— А вы верите в его дар, миссис Магуайр? — спросила ее я.

— Он у него определенно есть. — Она даже не повернулась и не посмотрела на меня.

— Вы давно его знаете?

— Да уж давненько, — кратко бросила она.

Продолжения от нее я не ожидала, к разговору как-то не располагала занятая ею позиция. Она брала тарелку за тарелкой и вытирала края передником. И вдруг женщина заговорила снова, точно и не возникал перерыв в разговоре:

— Мы вместе росли, он, мой муж и я. Бывало, играли втроем. Мы все из одного места. — Тут она опять замолчала.

Напрашивался вопрос. Если бы его не задал отец, его бы задала я.

— Он уже тогда обладал своим даром?

— Да, пожалуй, так. Он у него был всегда.

— А вы его тогда замечали?

— Да как же мы могли? Дети ведь не думают о подобных вещах.

— Но наверняка запомнился случай, когда вы впервые это заметили, — мягко настаивал отец.

— Верно. Однажды, когда ему было лет двенадцать, мы играли на склоне холма, все трое. Внизу виднелась ферма его родителей. Поля расстилались перед нами будто скатерть. Вдруг он бросил играть и сказал: «Мне надо спуститься вниз. Наш амбар горит». Мы повернулись и посмотрели, Фрэнк и я. Амбар стоял внизу освещенный солнцем. День был ясный.

Я слегка склонила голову, глядя не на женщину, а на пол. Отец перестал курить. Мы оба боялись, как бы она не замолчала.

— «Да нет же, не горит», — сказали мы. Воздух над амбаром был совершенно прозрачный, ни малейшего клочка дыма.

Он побежал, ну, мы тоже схватились и побежали следом за ним. И пока не сбежали вниз, никаких признаков пожара не увидели. А когда уже подбежали к самому амбару, из-за двери поползли первые белые клубы дыма. Через минуту дым уже валил из всех щелей.

Люди повыбегали из дома, прибежали с полей, мы все тоже помогали, и огонь потушили, спасли амбар. А после, помню, лежали отдыхали, и Фрэнк позавидовал ему: «У тебя, похоже, очень хорошее зрение. Ведь оттуда, сверху, мы ничего не видели».

А он, ковыряясь с какой-то соломинкой, ответил: «Да ничего я не видел. Знал, что он загорится, вот и все».

Мы не засмеялись над ним, потому что наш друг оказался прав, и спросили его, как же он об этом узнал. Он ответил, что и сам толком не знает. Мы видели, как он, щурясь на солнце, пытается понять, как же все вышло. Потом сказал, и его слова я запомнила на всю жизнь: «Когда мы были на холме, я вдруг подумал о нашем амбаре. Каждый раз, когда о чем-то подумаешь, вместе с мыслью появляется картинка, и она проходит перед тобой, картинка того, о чем ты думаешь. Если думаешь о дереве, на минуту тебе представляется картинка дерева. А думаешь о доме, на мгновение перед тобой встает дом. Вышло так, что я подумал о нашем амбаре. И вдруг, совершенно неожиданно, в голове у меня зажегся яркий свет, и я увидел картину горящего амбара. Картина объятого огнем амбара крепко засела у меня в мозгу. Я посмотрел и увидел: амбар еще не горит, и до меня дошло: значит, непременно загорится».

Мы с отцом не издали ни звука. Пепел с сигары он стряхнул себе в ладонь. Ни я, ни он не пошевельнулись. Затем он протянул руку и стряхнул пепел в поставленную для него пепельницу.

Я не отрывала глаз от пола. «Она рассказала все так просто, это могла быть только истинная правда», — подумала я. В ее бесхитростном повествовании не могло быть никакой уловки.

Убрав последнюю тарелку, женщина закрыла дверцы шкафа и задержалась, протерев несколько раз передником стеклянную круглую ручку, хотя особой нужды в том не было; казалось, она не отдает себе отчета в своих действиях, а мысли ее блуждают где-то далеко-далеко.

В наступившей тишине у Эйлин на кухне звякнуло серебро. Звякнуло в каком-то совсем другом измерении.

Хозяйка продолжала натирать ручку, глядя через комнату куда-то в прошлое, вспоминая ту, канувшую в Лету жизнь.

— Потом происходило много подобных случаев, — тихо продолжала она. — Правда, ни один из них не был таким ярким, таким запоминающимся. Но то случилось впервые. Рассказывать вам о других нет нужды.

— А окружающие знали о его даре? — спросил отец.

— Некоторые — да. Не многие. Постепенно слух распространился по округе, среди тех, кто знал его и нас.

— И как они к этому относились?

Она пожала плечами:

— Не знаю. Наверное, как и мы. Они ведь были люди вроде нас, нашей породы. А это дело не по нашему уму-разуму. Мы допускали, что он обладает каким-то даром, которого лишены другие, в остальном же он ничем от нас не отличался. После того дня отец не раз драл ему уши, как дерут подрастающих сыновей и другие отцы. Не более, не менее.

— Ну а разве люди не пытались каким-то образом воспользоваться — к собственной выгоде — этим… этим его даром, как вы его называете?

— Некоторые пытались, да, в самом начале. К нему то и дело приходили беременные женщины, желая узнать, кто у них родится, сын или дочь. Случалось, один из соседей спрашивал, какого ему ждать урожая. Ну и тому подобное. Он особенно не возражал, если ему рассказывали все откровенно. Когда же люди приходили из праздного любопытства, чтобы проверить его, — он терпеть не мог, испытывал какую-то боль или стыд, не знаю даже, что именно; как будто его выставляли на всеобщее обозрение. Однажды он даже убежал от таких любопытных и пытался повеситься. Фрэнк нашел его в амбаре и успел вовремя перерезать веревку. Так что потом мы его жалели и не рассказывали больше о его способностях посторонним, не приставали к нему.

— Он здесь один?

— А он всегда будет один, такой-то, как он. Через год после женитьбы мы с Фрэнком перебрались в город, вскоре и он последовал за нами. Родители у него умерли, ферму продал, мы были единственные его друзья. Куда ему еще было податься? Чем заняться?

Медленно, задумчиво отец произнес:

— Но ведь, обладая таким даром, он мог бы добиться практически чего угодно. Стать богатым и… — Он повернулся и беспомощно посмотрел на нее. — Почему не воспользовался?

— Он добрый человек, — с благоговейной сердечностью ответила она. — Принимает то, что дает ему Бог. Большего не просит.

Мы снова промолчали. Отец наблюдал за ней. Она оставила ручку, которую так долго теребили ее руки, прошла через комнату и остановилась у стола, слегка склонившись над ним и глядя на него, точно сканируя на его полированную поверхность собственные воспоминания.

— Что это, миссис Магуайр? Что это, по-вашему, было?

— Не мне об этом судить, — ответила она. — И не мне же подвергать все сомнению. Я не сомневалась в его даре, когда была молодой, и не стану сомневаться сейчас, уже на старости лет. Мне он своим даром никогда не вредил и, насколько знаю, никому другому тоже. На то воля Божия, а больше я и знать ничего не желаю.

Эйлин вошла в комнату и доложила матери:

— Закончила.

— Спасибо, дорогая, — вздохнув, будто она сама сделала работу, рассеянно ответила мать.

— Надеюсь, мы вам не очень помешали? — сочла необходимым спросить я.

— Нет-нет, что вы, — заверили они меня обе, причем их протесты были такими же неискренними, как и мое формальное извинение.

Отец в нашем типично женском обмене любезностями участия не принял — мужчины в этом отношении гораздо безответственней.

— А теперь, пожалуй, кликни с улицы Кэтрин и Дэнна, — предложила старшая. — Им пора в кровать. — И добавила скорее всего ради нас: — Эти дети, если их не позвать, могут всю ночь проторчать на улице.

Эйлин прошла к окну — очевидно, для того, чтобы поднять раму и позвать ребят прямо из комнаты, как с незапамятных времен повелось в таких районах города.

Но вдруг остановилась и прислушалась, и мы все тоже.

На лестнице раздались шаги. Мы слышали их совершенно отчетливо. Шаги были вялые, тяжелые, и по самому их звуку чувствовалось, что человек от усталости держится за перила.

Казалось, как-то странно находиться в такой близости от него и, однако же, не видеть его, хотя нас с ним разделяла всего лишь тонкая перегородка. Возможно, мы ждали фанфар и радужного сияния, пробивающегося сквозь щели в двери. Но ничего этого не было. Всего лишь шаркающие шаги немолодого человека, с трудом преодолевающего ступеньку за ступенькой на старой лестнице.

Однако же задышали мы почему-то чаще. Во всяком случае, я. Отец, весь внимание, выпрямился в кресле, уже не опираясь на спинку, моя рука лежала у него на плече.

— Пришел, — сказала Эйлин.

Мы и сами уже все поняли.

Я резко встала с подлокотника, повернулась и сделала шаг к двери.

Миссис Магуайр выбросила руку вперед:

— Подождите, не открывайте дверь и не смотрите на него. Дайте ему спокойно пройти. Если вам непременно нужно, вы сможете подняться наверх через несколько минут с Эйлин.

На лице у нее было ясно написано, что она откровенно не одобряет нашего вторжения. Без единого слова, она вышла из комнаты.

Мы молча ждали. Мне хотелось знать, о чем думает отец. По его лицу я ничего сказать не могла. Вознамерившийся отомстить за себя скептицизм? Эйлин уже сидела за столом, положив на него близко поставленные локти, а голову склонив в сторону на переплетенные руки; создавалось впечатление, что она хочет отпрянуть от нас, уклониться от навязанного ей поручения, однако же понимала, что никуда ей от нас не деться. Вся ее жизнь, вероятно, представляла собой сплошную череду подобных мук нерешительности, что, безусловно, свидетельствовало о слабости воли, неспособности устоять перед малейшим нажимом. Ее воля — это флюгер, вращающийся от любого дуновения. Когда же сталкиваются два встречных потока, он беспомощно колеблется. Полагаю, именно так обстояло дело, когда она впервые попыталась сказать мне о самолете.

Легкие звуки над головой, доносившиеся через потолок, пошли на убыль и наконец совсем утихли: он угомонился.

Отец встал.

— Поднимемся сейчас? — предложил он.

Я заметила, что Эйлин изучающе смотрела на меня, на мою одежду, потом заметила:

— Только не в таком виде.

По ее знаку я последовала за ней в ее крохотную спальню, где она сняла с моих плеч меховую пелерину и бросила ее на кровать. Затем отколола с ворота платья и сунула мне в руку брошь с бриллиантами, которую подарил мне отец, а я, в свою очередь, открыла сумочку и бросила брошь туда, подальше с глаз. Увидев, что она нерешительно потянулась к моей шляпке, я сама сняла ее и положила на кровать.

Открыв дверцу шкафа, Эйлин вытащила из него свое простенькое пальтецо и предложила мне:

— Накиньте. Он… Так вы его меньше будете смущать. — Она протянула мне бесформенный, изношенный берет. И снова сделала беспомощный жест. — И… и… — Я вытащила из сумочки платочек и стерла помаду с губ.

Мы вернулись в гостиную, отец посмотрел на меня и недоуменно поднял брови. Я слышала, как он что-то еле слышно пробормотал, что-то такое насчет «классового самосознания» с вопросительной интонацией.

Открыв дверь, мы все трое вышли на лестницу. Вела нас Эйлин.

Когда мы поднимались, отец повернул голову и тихонько прошептал мне, скривив губы:

— Тут явное противоречие. Он всевидящий, но мы можем обмануть его, накинув на себя другое пальто.

Мы подошли к его двери, этажом выше. Можно было подумать, что за ней никого нет, такая стояла тишина. Однако, присмотревшись повнимательней, я различила внизу, под дверью, полоску слабого желтого света.

Мы стояли маленькой тесной группой. Эйлин душил страх. Сама я испытывала какую-то нервную напряженность, тоже сродни страху. А вот что чувствует мой отец, я сказать не могла. Он стоял, сосредоточенно уставившись на дверь, словно пытался прочитать что-то на ней, по ней или в ней самой.

Я дотронулась до Эйлин, чтобы приободрить ее, и в ответ на мое касание ее рука потянулась вверх, точно я дернула за веревочку куклу.

Она постучала, и мужской голос ответил изнутри:

— Войдите.

Глубокий голос, неторопливый. Он наводил на мысль об огромном, заросшем бородой старике патриархе.

И тут она распахнула дверь, и мы увидели его.

Он оказался сухопарым и тщедушным, чуть ли не на грани изможденности. Щеки у него ввалились, шея напоминала шиповатый искривленный стебель, маленькая голова, обнаженные руки с набухшими венами выделявшиеся именно из-за его худобы.

Я посмотрела на его лицо, обычное, ничем не примечательное, не злое и не доброе. Глаза голубые, тусклые. В них не чувствовалось никакой драмы, никакой проницательности. Они говорили о кротости характера, вот их основное свойство. Над ними брови песочного цвета, неспособные уже в силу такой окраски придать лицу выражение величия. Хмуриться — да, но не так уж и сильно, зато совсем не могли выразить насмешки или пренебрежения. Максимум, на что они были способны, — недовольно изогнуться. Мягкие, нежные глаза.

Волосы у него были рыжевато-золотистые, очень тонкие и редкие. На макушке проглядывала лысина, и только по бокам волос сохранилось еще довольно много, и их защитный окрас подчеркнут в полную силу.

Привлекали в его лице рот и подбородок. В них не чувствовалось ни слабости, ни расхлябанности. Их сила заключалась не в грубой животной агрессивной решимости, а скорее в осознании собственной праведности.

Он сидел в засаленной сорочке с подтяжками на плечах, под мышками — пятна пота. Туфли снял, сунув белые, с синими венами ноги в бесформенные теплые домашние тапочки. Он сидел за столом, под светом лампы, на газете перед ним лежали разобранные части трубки. Он чистил чубук тряпочкой, которую, как я заметила, то и дело вытирал о штанину.

Вот таким мы увидели его в первый раз.

Складывалось впечатление, что над сценой после фанфар, туша и постепенно гаснущих огней поднялся занавес… а на ней ничего не оказалось: сцена почему-то совершенно голая, лишь рабочий, плотник, о котором забыли, возится с гвоздем или куском дерева.

Вся драма, после долгого ее нагнетания, взорвалась пустотой.

На мгновение оторвавшись от своего занятия, он бросил взгляд на нас, но сейчас же снова взялся за свою трубку.

Эйлин, запинаясь, с трудом выговорила:

— Джэрри, я… я хотела, чтобы ты познакомился с двумя моими друзьями.

Он молчал, сосредоточенно глядя на трубку.

— Это мистер Рид и его дочь, мисс Рид.

Он посмотрел на нее, а не на нас:

— Это те люди, у которых ты работала?

Пребывая чуть ли не в отчаянии, девушка кое-как закончила представлять нас друг другу:

— Мистер Томпкинс, наш старый друг.

Кто-то должен был что-нибудь сказать. Наконец решилась я:

— Нам можно сесть?

Ответил он не сразу. Сначала поднял взор, потом снова его опустил, продолжая заниматься делом.

— Ради Бога, — неохотно разрешил он.

Эйлин сразу заспешила:

— Я… Кажется, меня зовет мама. Пожалуй, мне лучше посмотреть, чего она хочет. Я… Я скоро вернусь. — И выбежала из комнаты.

Мы остались с ним одни. Я было открыла рот, но перехватила взгляд отца и промолчала. Ему хотелось, чтобы Томпкинс был вынужден заговорить первым. В конце концов, мы ведь сидели у него дома. И отец хотел использовать это призрачное психологическое преимущество.

Молчание продолжалось несколько долгих минут, пока Томпкинс собирал трубку, а когда он таки заговорил, так чуть ли не с сокрушительной резкостью, хотя и совершенно не повысив голоса:

— Ну что, нагляделись на меня?

Я только ахнула, пытаясь скрыть смущение.

— Я вовсе не собиралась глазеть на вас.

— Вы пришли как друзья или из чувства нездорового любопытства? А если бы я был сухорукий и колченогий, вы бы тоже на меня смотрели?

— Простите, если у вас создалось такое впечатление, будто мы пялили на вас глаза, — с мужественным достоинством парировал отец.

— Мы пришли сюда поблагодарить вас, — тактично пробормотала я.

Он по-прежнему обращался к моему отцу:

— Вы пришли сюда посмеяться надо мной. Вы пришли сюда разоблачить меня, преподать урок своей дочери. Чтобы она перестала об этом думать.

— Уверяю вас, ничего подобного у моего отца и в мыслях… — плаксиво забормотала я.

— Вам-то он, может, ни слова не сказал. Но именно это держал в голове.

Отец вдруг густо покраснел — вот был его ответ.

Томпкинс продолжал, с каменным выражением лица глядя на отца:

— Вы полагаете, что устроите мне небольшое испытание. Ну а я отказываюсь от вашей проверки. И не подумаю тягаться с вами умом. Я не на суде.

— А никто этого и не утверждал, — неодобрительно заметил отец.

— Однажды ко мне подослали агента. Он сказал, будто прослышал обо мне от кого-то. Предлагал деньги, шикарную жизнь, если только пойду на сцену. Просто буду сидеть на стуле перед аудиторией три раза в день, говорить людям, что лежит у них в карманах. Он тоже хотел проверить меня, как вы сейчас, и я ему позволил. Мне не терпелось поскорее от него избавиться, а это был самый быстрый способ. Он показал портсигар и спросил, сколько в нем сигарет. Я мог бы сказать ему, что там нет ни одной сигареты, что в портсигаре он носит таблетки аспирина, но я ответил, что там три сигареты. Тогда он открыл портсигар и показал мне таблетки.

Он спросил у меня, что написано внутри на крышке его карманных часов. Я мог бы сказать ему, что никакой надписи там нет, что там всего лишь подковка, усыпанная мелкими бриллиантами, причем самого крайнего слева нет. Я же ответил, что там написано: «Такому-то и такому-то от любящей жены», причем употребил имя, которое он мне уже назвал и которое, между прочим, было не его имя. Он открыл крышку и показал, что никакой надписи нет вообще, а всего лишь подковка, усыпанная мелкими бриллиантами, без одного крайнего.

Он спросил у меня, от кого письмо в конверте, который лежал у него во внутреннем кармане пиджака, и показал мне краешек конверта с красной маркой и штемпелем. Я мог бы сказать, что никакого письма в конверте вообще нет, что он пользуется им, чтобы хранить корешки квитанций ставок на лошадок. Я сказал ему, что письмо от женщины. Он вытащил конверт и показал мне, и в нем не оказалось никакого письма вообще, он пользовался этим старым конвертом для хранения карточек ставок на лошадок. Более того, он даже подчеркнул, что адрес на конверте был когда-то написан мужской рукой.

Агент пробормотал что-то насчет того, что с кем-то, мол, еще посчитается, и вышел, скривив губы и глядя на меня с надменной улыбкой. Именно этого я и добивался.

Мы с отцом молчали.

Затем вдруг с бешеной яростью он стукнул кулаком по столу, отчего лицо вокруг рта побледнело и напряглось.

— Но вы гораздо умнее его! — выкрикнул он. — Вы так все обставили, что вынудили меня сказать вам именно то, чего говорить я не хотел!

В невинном удивлении я бросила быстрый взгляд на отца и заметила крохотные кавычки самодовольной ухмылки в уголках его губ. Вот был его ответ.

— Но я же не вкладывал эти слова вам в уста, — тихо сказал он.

— Можете использовать их на полную катушку. Идите и расскажите своим друзьям, пусть повалят сюда толпами и терзают меня. Меня и раньше терзали.

Напряжение и чувства его казались неподдельными. Он пытался прикурить трубку, а спичка дрожала у него в руке, что ему едва это удалось.

— А теперь уходите, пожалуйста, — хрипло произнес он. — Своего юродивого вы увидели, любопытство удовлетворили. Больше вас ничего не удерживает.

Отец резко встал, как будто это ехидное оскорбление застало его врасплох, укололо его и он инстинктивно вскочил на ноги, не успев взять себя в руки. Однако он тихонько отступил в сторону и постоял немного в глубокой задумчивости у старого комода, спиной к нашему хозяину, и я увидела, как он праздно трогает руками банку с табаком, словно обдумывая, как продолжить нашу беседу.

Наконец он повернулся к Томпкинсу.

— Простите, если мы наступили вам на любимую мозоль, — мягко заговорил он. — Мы пришли сюда вовсе не для того, чтобы проверить вас или потешаться над вами. Мы пришли показать, что ценим ваш дар, чтобы выразить свою благодарность.

— Мне вы ничем не обязаны, — угрюмо ответил Томпкинс. — Я ничего не сделал. — Он курил трубку, и его мрачный взгляд сосредоточился на ее гипотетической траектории, на нас он не смотрел.

— А мы считаем, что обязаны, — возразил отец. — Что же насчет того, чтобы рассказывать нашим друзьям, могу заверить вас, раз таково ваше желание, мы никому не скажем ни слова. В этом смысле я ручаюсь за дочь, как за самого себя.

Отец подошел к хозяину дома и протянул ему руку:

— Может, я могу что-то для вас сделать, чем-то помочь…

— Ничего не нужно, — твердо открестился Томпкинс. — Мне ничего ни от кого не нужно. Я ничего ни у кого не прошу, только бы меня оставили в покое.

Я раздумывала, пожмет ли он протянутую руку. Он таки ее пожал, но довольно неохотно, без всякого изящества, и быстро отпустил.

Пока я наблюдала за происходящим, мне на мгновение пришло в голову, что он, вероятно, от природы мал духом, мелочен — не важно, насколько велика его Сила, — что и проявилось в этом пустяковом инциденте. Лучше бы уж он вообще не пожимал протянутую руку, чем подал ее столь жалким образом. Томпкинс так и остался мальчиком с фермы, вечным неудачником, обозленным тем, что вынужден нести непосильное бремя.

От меня не укрылось, как он на мгновение глянул на руку моего отца, когда ее отпустил, и мне вспомнилось, как еще мальчиком он однажды сказал матери Эйлин: «Каждый раз, когда о чем-то подумаешь, вместе с мыслью появляется картинка, и она проходит перед тобой, картинка того, о чем ты думаешь».

— У нас нет ничего общего, у вас и у меня, — язвительно бросил он. — Прежде всего, я не просил вас приходить сюда. Но теперь, раз уж вы пришли — хорошо еще, что одни, — пусть это будет в последний раз. Если вы вернетесь сюда, у меня из-за вас в один прекрасный день будет много неприятностей. А теперь уходите. Возвращайтесь к привычной для вас жизни, а меня предоставьте моей. Возвращайтесь в свой прекрасный дом, к гостям, которые будут у вас на обед и которые носят часы с бриллиантами на подвязках у колен, к своему маклеру, покупайте акции. Только, возвращаясь туда, постарайтесь не задавить маленьких девочек.

— Идем, Джин, — кратко бросил отец и придержал для меня дверь.

Я увидела, как он, прежде чем закрыть ее за собой, повернулся и посмотрел на Томпкинса. Он оказался ко мне спиной, и я не заметила его взгляда, но, судя по тому, как он держал голову, я догадалась, что в его взгляде невыраженный словами упрек за ничем не спровоцированную нелюбезность.

В проеме закрывающейся двери я в последний раз увидела человека, к которому мы приходили. Он сидел за столом, поднеся трубку ко рту, голова наклонена, взгляд мягких синих глаз под бровями песочного цвета сосредоточен на нас. При тусклом электрическом освещении он казался скучным, непоследовательным, простецким. Никакого величия, ни внешнего, ни внутреннего, в нем не было. Всего лишь бездушная фигура в безвкусно обставленной жалкой комнате. И я чуть ли не подивилась, а что же это мы там делали.

И тут дверь захлопнулась, он скрылся из виду, а отец повел меня вниз.

Мы не разговаривали. Мы прошли мимо двери Магуайров, спустились на улицу и сели в машину.

— Поведу я, — пробормотал он. — Ты, должно быть, устала.

Это было первое, что мы сказали, выйдя оттуда.

Ветер приятно освежал лицо, я закурила сигарету, и сигарета мне тоже доставила удовольствие.

Я знала, что рано или поздно нам все равно придется обо всем поговорить, и подумала: «Можно начать и здесь, пока еще свежи впечатления». И начала:

— Ты не веришь?

— Весьма хорошее представление. Исключительно хорошее. — Мне показалось, что он сказал это с некоторой тревогой, хотя я и не была до конца уверена.

Я подумала о самолете. О телеграмме. Мне и самой так хотелось не верить, так было необходимо, чтобы отец мне в этом помог. Меня радовало, что он не верит, и мне жутко хотелось, чтобы его неверие еще больше укрепилось. Я жаждала остаться с ним на солнце. На солнце скептицизма. В моем костном мозгу по-прежнему сидел холод мрака.

— Этим своим представлением он поднял наш разум на небывалую высоту, — продолжал отец. — И тут же не оставил от него камня на камне. Так что суеверная служанка-ирландка тут ни при чем.

— Но каким образом? Он все время только и делал, что отрицал.

— Вот именно. Но это отрицание и было утверждением. Неужели ты не понимаешь, как он ловко все обставил? Фокус в фокусе внутри еще одного фокуса. Вроде тех этикеток, которые когда-то использовались на жестянках с содой для хлебопечения. Кружочек с нарисованной в нем другой жестянкой. А на той — еще один кружочек с рисунком еще одной жестянки. И так до бесконечности, пока он уже становится до того мал, что за ним не может уследить глаз. Он заявил мне, что я умный, и вывернул все наизнанку, так что якобы он сам, добровольно, рассказал мне о том, о чем говорить не хотел. Но, возможно, он меня перехитрил и с изнанки снова все вывернул на лицевую сторону, так что то, о чем он якобы рассказывать мне не хотел, оказалось на самом деле именно тем самым, о чем ему больше всего не терпелось рассказать.

— Тут невозможно уследить. Ты оказываешься в каком-то лабиринте.

— Да, да, устаешь, внимание твое рассеивается, а он, воспользовавшись этим, опережает тебя на целый виток.

— В таком случае какая же ему выгода настраивать нас против себя?

— А какая вообще выгода кому бы то ни было в этом мире? И что такое выгода? Что значит это слово вообще?

— Деньги?! Но ведь ты же спросил его, не можешь ли ты что-нибудь для него сделать.

— Я ожидал, что он откажется или просто проигнорирует мое предложение. Знал, что так оно и будет, еще до того, как его увидел.

— Но каким образом?

— Когда она нарядила тебя в свое пальтишко, прежде чем повести нас к нему. Тогда-то я все и понял. Это типичный прием святого, для которого вознаграждение равносильно анафеме…

Тут я глянула на себя.

Пальто Эйлин по-прежнему было на мне. Я забыла у нее свои вещи!

Он сбавил скорость, как бы советуясь со мной.

— Только не сегодня, — воспротивилась я. — Я бы этого не вынесла.

— Ты хочешь сказать, тебе придется съездить за ними в какое-то другое время, хотя он велел нам больше и близко к нему не подходить? И снова тот же самый извращенный прием. Возможно, потому-то тебя, прежде всего, и попросили переодеться.

— Но это же глупо, — возразила я, прикрывая глаза, — брать каждую мелочь и смотреть на нее с изнанки. — Откуда им заранее знать, что я их забуду?

— Но ты же забыла, разве нет? — вот и все, что он ответил.

Я снова вяло опустила руку.

— Вернемся к тому, что я говорил, — продолжал он. — Я устроил для него ловушку. Он не хочет, чтобы ему помогали. Ему ничего от нас не нужно. Ты видела банку для табака на комоде у стены?

— Да, по-моему, видела.

— Я оставил под ней пятьсот долларов наличными.

Повернувшись, я посмотрела на него:

— И если он молча примет их…

Он еле заметно пожал плечами:

— Ты спросила меня, какая ему выгода от того, что он, скажем, демонстрирует нам свои способности.

— Но ведь если он от них откажется, тебе еще больше захочется поверить…

Отец покачал головой.

— Все равно я ему не верю, так или иначе, — спокойно продолжал он. — Думая о какой-то вещи, он может видеть картину в уме. Но он же не увидел пятьсот долларов под банкой для табака в двух или трех ярдах от себя.

— Возможно, потому, что, пока мы сидели с ним в комнате, он и думать не думал о банке.

Отец саркастически усмехнулся.

«Он не беспристрастен, — подумала я. — Вероятно, изо всех сил пытается не верить. Но эмоционально вовлечен в это дело. А может, просто старается ради меня? Меня хочет разубедить, а не себя?»

— Впрочем, поступая так, не играешь ли ты краплеными картами? — заметила я чуть погодя. — Пятьсот долларов — не фунт изюму. У него на столе лежала газета, раскрытая на колонке «Требуются рабочие».

— Я тоже ее видел, — грубовато ответил отец. — Не исключено, что ее специально так положили, чтобы мы ее заметили.

У каждой вещи есть две стороны — лицевая и оборотная. И никогда не представляло особых трудностей определить, где лицевая, а где оборотная. Я с сожалением вздохнула о двухмерном мире, который предшествовал теперешнему моему состоянию.

Отец потянулся и сжал мою руку.

— Я ничему не верю, — заключил он, — и не хочу, чтобы и ты верила!

Машина вдруг вильнула в сторону, и меня бросило на отца. Затем она выправилась и пошла прежним курсом, и я услышала, как отец тихонько выругался себе под нос.

— Что такое? Что случилось?

Он обернулся и бросил взгляд назад. Я тоже обернулась.

Посреди дороги у нас за спиной стояла на одном колене маленькая фигурка, как будто она только что неожиданно отпрыгнула в сторону, потеряла равновесие и упала. Крошка встала, неповрежденная, и мы увидели, как вокруг нее затрепетал на ветру белый фартучек. Это была маленькая девочка. Она возмущенно посмотрела нам вслед, повернулась, побежала по дороге и скрылась вдали.

Несколько мгновений спустя машина запоздало остановилась — и не из-за того, что чуть-чуть не произошло, а из-за таившегося в происшествии скрытого смысла, который постепенно доходил до нас. Я полагаю, отец затормозил совершенно бессознательно — так, заканчивая предложение, ставят в конце его точку.

Мы сидели и смотрели прямо перед собой, не желая встречаться друг с другом взглядом. По-моему, больше всего нам хотелось избежать именно этого. Позади нас все растворилось в темноте, — девочка-призрак исчезла.

Мы даже не заговорили о случившемся — нам это было не нужно. Наши слова и так звенели в ушах друг друга. И каждый из нас сказал бы другому то, что тот уже говорил сам себе.

Я подумала: «Вот наконец событие, которое невозможно перевернуть, у него всего одна сторона. Вот оно, на что можно безошибочно наклеить четкую этикетку: „Это лицевая сторона, другой попросту нет“». Однако все оказалось не так, как мне того хотелось бы.

Я сознавала, что он сидит рядом со мной в машине, и с горечью подумала: «Где же теперь вся твоя логика? Где все твои аргументы? Бедняжечка».

— Давай, пап, — сказала я тихим сдавленным голосом, — поехали домой.

Машина снова понеслась вперед.

— Может, мне сесть за руль? — предложила я.

— Нет, — ответил он, — так у меня хоть есть какое-то занятие: это гораздо лучше, чем…

Я знала, что он имеет в виду. Он по-прежнему смотрел, прищурившись, прямо перед собой, но дороги почти не видел. Я открыла сумочку и вытащила носовой платок.

— Пап, у тебя весь лоб в испарине. Позволь, промокну. Она так тебя напугала, маленькая негодница.

— На-ка, — предложил он, — попробуй одну из этих, пока мы доберемся до дома.

У меня были сигареты, но он вытащил из кармана свою пачку и протянул мне.

Я думаю, мы оба старались быть исключительно галантными и внимательными друг к другу. И лгали напропалую, хотя не произнесли ни слова.

До дому оставалось всего ничего.

— Джин, — не выдержал он. — Мы ведь никогда не лицемерили, ни ты, ни я. Мы всегда были откровенны друг с другом. Давай и сейчас ничего не станем менять. Мы оба думаем об одном и том же. Давай не будем брать это с собой в дом. Давай во всем разберемся прямо сейчас.

Я кивнула и подождала.

— Там, на дороге, только что произошло совпадение. Не важно, какие там были шансы, пятьдесят на пятьдесят, восемьдесят к двадцати или сто против одного: чистое совпадение, говорю тебе!

— Это тебе так хочется думать?

Он стукнул по ободку рулевого колеса:

— Я хочу, чтобы мы оба так думали! Ничто другое не годится, Джин. Я никогда не пытался препятствовать твоим самостоятельным суждениям и не собираюсь делать этого сейчас. Такое может случиться когда угодно и с кем угодно, кто ведет машину. Вероятно, так уж вышло, что он наобум отпустил саркастическое замечание, потому что завидует тем, кто ездит в машинах, у кого они есть. А тут инцидент совпал с его предостережением. На улицах всегда полно детей. Когда сидишь за баранкой, от такого не застрахован.

И все же, как ни странно, вплоть до того самого вечера ни с одним из нас подобного не случалось. Причем виновницей происшествия оказалась маленькая девочка. Вслух я ничего не сказала.

Говорят, вера — это неподатливое пламя, которое не погасить. Но ведь точно так обстоит дело и со скептицизмом. Погасить его не менее трудно. Я прямо почувствовала, как он снова вспыхнул в отце, разгорелся еще ярче, стал еще более вызывающим, чем прежде.

— Всего лишь совпадение, — повторил он. — Выстрел наугад, который попал в цель. — Отец повернулся и весело мне подмигнул. — А теперь — к «гостям, которые будут у нас на обед», а?

— На обед мы никого не приглашали, — улыбнулась я. — За столом всего лишь двое — ты и я.

— Знаю не хуже тебя. А если бы даже гости и пришли, ты знаешь кого-нибудь, кто носит часы с бриллиантами у колена?

Я высунула голову в окошко и посмеялась.

Теперь уже он улыбался холодно и сурово. Можно не верить и улыбаться подобным образом, однако быть беспристрастным, не втянутым эмоционально в это дело и по-прежнему так улыбаться нельзя.

— Всего лишь странное совпадение, — глотая слова, произнес он. — Все ерунда.

Я повернулась и с признательностью сжала его руку.

— Я рада, что ты все так воспринимаешь! — с жаром сказала я. — Если б ты только знал, как я рада!

Причем говорила я совершенно серьезно, хоть и не разделяла его убежденности.

3

Когда мы вышли из машины, мне показалось, что окна в нашей гостиной горят ярче обычного.

Он тоже заметил.

— Одна из служанок, наверное, забыла выключить за собой свет, — небрежно предположил он.

— Скорее всего, новая прислуга. Она не умеет пользоваться выключателями.

В конечном счете это был ничего не значащий недосмотр.

Когда мы открыли дверь, нам показалось, что в доме звучат голоса. До нас донеслись смех и гул сдержанного разговора.

Из задней части холла к нам поспешил навстречу дворецкий и сообщил:

— Пришли мистер и миссис Ордуэй, сэр. И еще одна леди. Они сказали, что подождут вашего возвращения.

В этом не было ничего бесцеремонного. Ордуэи — брат и сестра, с которыми отец дружил уже сорок лет, мои почетные «дядя» и «тетя».

Мы вошли, и на мгновение гул голосов поднялся до крещендо. Луиза Ордуэй подбежала и поцеловала меня, что было ее неотъемлемым правом с незапамятных времен. И тут же обратилась к отцу:

— Харлан, ты же на нас не обижаешься, правда? Мы проезжали мимо по пути в… и, когда я увидела, как близко мы от вашего дома, я решила, что мы просто не можем проехать мимо, не заскочив и не проведав тебя и Джин. В конце концов, мне все равно, когда мы туда приедем, а если честно, я предпочла бы вообще туда не ездить. А Мария столько слышала о вас двоих за последние годы…

Она болтала без остановки, не соблюдая никаких знаков препинания. Было даже время, когда я думала, что она подражает героям салонных комедий, однако потом стала думать, что это они подражают ей.

— Я бы расстроился, если бы узнал, что вы не заглянули ко мне, — сказал отец.

Третьим гостем оказалась статная блондинка под сорок или за сорок, европейского типа, говорившая с заметным европейским акцентом. Ее великолепную фигуру плотно облегало вечернее черное платье. Все трое были в вечерних нарядах.

— Мария Лизетта, — прошептала мне Луиза после формального представления нас друг другу, — из Румынского государственного театра в Бухаресте. Мы знали ее много лет в Париже. В Америке она впервые, остановилась у нас. Ты ее уже встречала? Вот мой неизменный ответ людям, которые упорно настаивают на том, что женщины якобы не такие умные, как мужчины. Восемь языков, моя дорогая…

— Луиза снова выступает в роли моего пресс-секретаря. — Знаменитость улыбнулась мне с другого конца комнаты. — Я определяю это по оживленному выражению ее лица.

Мария выглядела просто неотразимо. Стоило вам бросить на нее первый взгляд, как вы поддавались ее очарованию, во всяком случае, осознавали его. Казалось бы, выраженная столь смелым образом, привлекательность могла обернуться не в ее пользу, однако все в ней было абсолютно ненавязчиво, естественно, от природы. Нельзя же винить человека, скажем, за его рост или цвет глаз.

Уикс, никому не мешая, стоял за дверью, пока не перехватил взгляд отца.

— Как насчет обеда, сэр?

— Ах да, — ответил Рид. — На пятерых, разумеется.

А что еще он мог — да и любой другой в такой ситуации.

Тут он повернулся и увидел, что я смотрю на него, и наши взгляды встретились в молчаливом, но опустошительном взаимопонимании.

Гости к обеду у нас все же оказались. А кто бы еще совсем недавно мог предположить, что они у нас будут?

— Пожалуй, — с горечью сказал он, направившись к шейкеру, — я тоже выпью «Мартини» — вы же все пьете. Только двойной.

И я все поняла.

Будто что-то почуяв, Луиза заметила:

— Вы уверены, что мы вам не мешаем? У вас обоих довольно усталый вид, и… вы как-то нервничаете, что ли.

— Мы только что долго ехали в машине, — заметила я.

— А откуда у тебя это странное пальто, моя дорогая?

Я посмотрела на него и неловко сглотнула, не зная, что и ответить.

Отец пришел мне на помощь.

— Она его позаимствовала, — быстро нашелся он. — В машине оказалось довольно прохладно.

— Пожалуй, я поднимусь к себе и переоденусь, — сказала я. — Не хотите подняться со мной и попудриться, мадемуазель? А ты, Луиза?

— В моем возрасте косметика уже бесполезна, — вздохнула Луиза, — потенциальная выгода почти равна нулю. А вы обе идите.

Как только мы поднялись, Мария Лизетта доверительно обратилась ко мне:

— Я так рада, что вы пригласить меня. Вы — как сказать? — спасать моя жизнь. У вас есть одна из этих… — она беспомощно начертила в воздухе пальцем круг, — которую я могла позаимствовать? Этого слова я еще не знаю по-английски. У меня происходить несчастный случай в машине. Я не сметь упоминать об этом в присутствии Тони.

Она выставила вперед точеную ножку и подняла плотно облегающую материю чуть ли не до бедра.

— Ах, подвязка, — произнесла я.

— Elastique,^[4] — кивнула она. — Я вынужден делать, что может, пока не находить первая помощь. Я есть ingenieux.^[5]

Под самым коленом с ямочками экзотически блеснули усыпанные бриллиантами наручные часики, будто розочка сбоку на ее икре; черный шелковый шнурок, на котором они держались, тянулся вверх до самого предела и поддерживал чулок, не давая ему упасть.

— Пришлось снимать его отсюда и повязать там. Но если бы кто-то спросить у меня, который час… — Она пожала плечами в притворном испуге.

Затем вдруг, подол ее платья снова упал на пол, она выпрямилась и уже с непритворной озабоченностью сделала быстрый шаг ко мне:

— Что с вами, мадемуазель Джин? Вы стали такая белая, такая… Вам плохо? Позвать кого-нибудь?

— Нет-нет, — слабым голосом возразила я. — Сейчас пройдет. Со мной все в порядке.

— Сюда, вот так, посидите здесь немного. — Она заботливо обняла меня и подвела к креслу. — Вы иметь одеколон? Я освежить вам лоб.

— Нет-нет, спасибо, сейчас пройдет. — Я благодарно ей улыбнулась. — Как хорошо, впрочем, что вы поднялись сюда со мной. — Я огляделась несколько неуверенно. — Эта комната вас не шокирует? В ней нет ничего?..

— Это славная комната, — ответила она с улыбкой и успокаивающе провела рукой по моим волосам.

— Только переоденусь, — заторопилась я, склоняясь над своей туфлей. — Мы не должны заставлять их ждать. — Не поднимая глаз, я знала, что она стоит и молча смотрит на меня. — Говорите со мной, мадемуазель, — умоляюще попросила я. — Говорите со мной, пока переодеваюсь. Рассказывайте мне о Бухаресте, о Париже, о театре или о себе. Говорите громко и быстро. Ах, ну пожалуйста, не замолкайте! — И вдруг я повернулась, закрыла лицо ладонями и разрыдалась, как перепуганный ребенок.

К другим мы присоединились с некоторым опозданием.

— Ты выпил свою двойную порцию? — спросила я отца, подойдя к нему. — Ну а теперь и я выпью свою. Тройную.

Когда гости уходили, мы вместе проводили их до дверей, посмотрели, как они сели в машину и уехали, а сами постояли в дверях, он с одной стороны, я — с другой. Мы смотрели и смотрели, пока большой прямоугольник ночи, открывавшийся нам из двери, не опустел. Остались одни звезды. Потом закрыли дверь и остались одни. Нет, не одни; если бы только мы были одни, но в том-то и дело, что нет: с нами там была еще эта самая штука.

Мы дошли до лестницы, по-прежнему на расстоянии ширины двери друг от друга, он с одной стороны вестибюля, я — с другой. Не знаю почему, возможно, боялись сойтись вместе.

Без единого слова я поднялась наверх, а он прошел в глубину дома, туда, где стояла горка, и слышала, как отец ее открыл. Несколько мгновений спустя он в свою очередь тоже поднялся по лестнице, прошел в свою комнату и закрыл дверь. А еще чуть погодя я вышла из своей комнаты, подошла к его двери и постучала.

— Заходи, заходи, Джин, — раздался ровный, полный отчаяния голос.

В халате и пижаме отец сидел на дальнем краю кровати, спиной ко мне. На столике стояла бутылка бренди, а рюмку он держал в руке, как бы взвешивая ее на ладони. А может, проверял действенность спиртного.

Он не повернулся и, не меняя позы, спросил:

— Тебя это сильно потрясло? — И не дожидаясь ответа, продолжал: — Знаю. Меня тоже.

Я бочком присела с другой стороны кровати, так, чтобы можно было смотреть на него.

— У нее, у подружки Лу из Румынии, даже часы оказались на колене. — Ее имени я уже не помнила, она унесла его с собой.

Он быстро проглотил бренди, точно опережая кого-то, кто хотел отобрать у него стопку.

— Ловко проделано, — слегка закашлявшись, заметил он. — Все точки над «i» расставлены.

Я провела рукой по стеганому одеялу:

— Все, кроме маклера.

В рюмке снова появился бренди.

— Надо делать скидки на небольшие погрешности. В последнее время Уолт не звонит мне месяцами. Я ведь уже давно не новичок на бирже. Но кто знает об этом, кроме тебя и меня? Или я лишаю тебя последней соломинки, за которую ты могла бы?..

— Ничего ты меня не лишаешь, потому что у меня ничего нет.

— Но часы с бриллиантами на ноге, а, Джин? — продолжал он приглушенным голосом.

И снова кто-то попытался отобрать у него бренди, но он их опередил и залпом выпил рюмку бренди.

— Кому было дано знать об этом, только тебе и мне? — мягко сказала я. — Луиза, сидевшая с нею в одной машине, и та ни о чем понятия не имела.

Он промолчал. На мгновение я пожалела, что сообщила ему о пикантной подробности. Однако, если бы и не сообщила, он все равно раздумывал бы над случившимся, так что какая разница?

Его голова снова проделала быстрое короткое движение, будто он кивнул в сторону потолка:

— Ну и переплет! Словно в точке опоры совершаешь поворот на сто восемьдесят градусов и тебе приходится учиться ходить на ушах. Предпочитаю ровную вселенную, а не наклонную или косую. — Он опять наполнил рюмку. — Собираюсь сделать то, чего не позволял себе двадцать лет: напиться до потери сознания и уснуть.

Я понимающе похлопала его по спине. Затем встала:

— Пожалуй, пойду. Не могу же оставаться всю ночь в твоей комнате.

— А с тобой там все будет нормально? — спросил он.

— Здесь ли, там ли — какая разница? — ответила я. — Это ведь внутреннее состояние, оно всегда с тобой. К месту не имеет никакого отношения.

— Ты права. Того, что имеет отношение к месту, легче избежать.

Я подошла к двери и открыла ее.

Он не оглянулся, так и сидел понурившись.

— Ну, ничего, как-нибудь освоимся. Привыкнуть можно ко всему, даже к тому, как молотое стекло вонзается тебе в позвоночник. Мы придумаем какой-нибудь способ, как нам жить с этим чувством. — Он поднял рюмку и посмотрел на нее. — Но сегодня не сладко, правда?

— Да уж куда больше, — кисло согласилась я и закрыла за собой дверь.

Утром отец спустился вниз раньше меня. Под глазами у меня все еще была ночь, градуированные тени. В остальном уже наступило утро, и солнце сжигало все. Особенно эти мерцающие пылинки в небе.

Арбуз дожидался его на блюде со льдом, рядом лежали письма, но самого его за столом не оказалось. Я нашла его в другой комнате, он прижимал к уху телефонную трубку.

Должно быть, слушал, но не говорил ни слова.

Повернувшись, увидел меня, а когда я хотела выйти, кивком дал понять, что мне следует приблизиться к нему.

— Это одно из названных событий тоже случилось, — спокойно сообщил он. — На линии Уолт Майерс. Его звонок… Нет, Уолт, продолжайте; я сказал пару слов Джин.

Солнце немного остыло; если и есть такая штука, как зябкий солнечный свет, так в комнате властвовал именно он, образуя синевато-серые сходни от подоконников к полу.

Отец заметил, что я снова хочу уйти, потянулся свободной рукой и удержал меня с какой-то умоляющей настойчивостью:

— Нет, подожди, останься здесь, со мной.

В этом тщетном жесте, который поразил меня в самое сердце, чувствовалось что-то бесконечно мучительно-горькое: он хочет, чтобы я постояла рядом с ним, — инстинктивный крик озадаченности, одиночества, беспомощности, и не от кого-нибудь, а именно от него! Да, ось вращения вселенной определенно перекосилась.

Я подошла, он обнял меня свободной рукой за плечи и не отпускал. И, стоя рядом с ним, я почувствовала, что сердце у него бьется чуточку быстрее, чем следовало бы. Не из-за того, что говорил ему Майерс, а потому что это звонил Майерс.

— Мои акции «Консолидейтед», — прошептал он мне, прикрыв трубку. — Я даже забыл, что они у меня есть. — И снова стал слушать. Затем сказал: — Что-то произошло после закрытия биржи вчера вечером. Он и сам не знает, что именно. Акции резко падают… — Послушав еще, добавил: — Он хочет знать, спешить ли избавляться от них, пока еще можно хоть что-то на них заработать.

Отец все смотрел на меня, хотя я догадывалась, что думает он теперь не обо мне и не о том, что говорит ему Майерс. Его состояние выражал какой-то рассеянный, опасливый, раздражительный взгляд. Он не понимал, не в состоянии был понять, почему позвонил именно Майерс и именно в такое время.

— Это что, — спросила я, — так уж важно?

— Конечно, не имеет особого значения, когда у тебя их сотни. Но когда их десятки тысяч, каждая четверть пункта может… — Он помолчал, потом продолжил: — Слишком поздно. Момент получить прибыль упущен, они уже стоят меньше той цены, по которой мы их покупали. — Майерс, должно быть, орал во всю глотку, потому что из трубки доносились резкие звуки. — Он хочет знать, спасать ли то, что еще можно спасти. Смириться с потерями и все продать. Причем знать срочно. — Потом крикнул в трубку: — Я слышу вас, Уолт, слышу. Понимаю, что вы говорите, повторять не надо. Дело не в том. — И снова обратился ко мне: — А ведь вчера вечером мне сказали, что его звонок будет иметь место, еще до того, как сам Уолт знал, что ему придется мне звонить.

Я и сама ни о чем другом думать не могла.

— Ты уж лучше скажи ему что-нибудь, — беспомощно предложила я.

Он продолжал разговор со мной:

— А что он сказал-то? Какими именно словами? — Затем сам же их и повторил: — «Возвращайтесь к своему маклеру, покупайте акции… К своему маклеру, покупайте акции». — Вдруг убрал руку с моих плеч и заговорил в трубку — быстро, четко, напряженно: — Сколько их там у меня, Уолт? Нет, в акциях. — Он вытащил из внутреннего кармана карандаш и написал какое-то число на полях ненужной газеты, оказавшейся у аппарата, — четырехзначное число. — Хорошо. Удвойте его. Купите мне еще столько же. Купите мне еще…

В трубке что-то резко щелкнуло. Должно быть, на другом конце линии что-то громко выкрикнули.

— Покупайте, я сказал. Покупайте. Теперь уже вы не слышите меня. П-о-к-у-п-а-й-т-е. Покупайте. — Из трубки теперь доносилась быстрая тарабарщина, громкая трескотня. — Покупайте, — непреклонно повторял отец. — Это мой приказ. — И положил трубку на рычаг. Он не улыбался и никакой особой радости не испытывал. — Я готов понести убытки, только бы доказать, что все это бред. Надеюсь, что акции упадут до пяти пунктов. Лучше, если они упадут до нуля. Пропади оно пропадом.

— Тебя ждет арбуз, — напомнила я.

Войдя в столовую, мы сели за стол. Комнату заливало солнце, но мне хотелось надеть что-нибудь потеплее, джемпер или шерстяную кофту.

Мы оба сунули ложки в тарелки, но они так там и остались, будто кто-то крепко их держал. Он принялся вскрывать письма, а я просто сидела, ворочая ложкой в тарелке, словно пыталась и не могла ее вытащить.

— Ты посмотри! — воскликнул он неожиданно. — Нет, ты только посмотри на это.

Адрес был написал плохо, чернилами. Даже в нашей фамилии сделана ошибка — вместо Рид стояло Рийд. А в верхнем правом углу примостилось выведенное, точно курица лапой, — «Дж. Томпкинс».

В конверте ничего не оказалось — ни бумаги, ни сопровождающей записки. Всего лишь деньги. Пять купюр. Отец взял вскрытый конверт за уголок, встряхнул его, и они высыпались на столешницу.

Я к ним не прикоснулась. Даже отодвинулась от них подальше, словно они меня пугали. По сути, так оно и было.

— То, что я оставил под банкой для табака, — в раздумье произнес отец. — Марка погашена в полночь. Он, должно быть, опустил письмо в почтовый ящик, как только обнаружил деньги.

— А перед тем, как нам появиться у него в комнате, он просматривал «Требуются рабочие».

Отец увидел, что лежащие деньги пугают меня, быстро взял их и небрежно сунул в бумажник. Правая рука у него слегка дрожала.

— Ловушка не сработала, — заметила я. — Ему это не нужно. Его не купишь.

Он повел рукой с конвертом.

— Да, это и есть послание, которое мы должны были бы получить в нем, — согласился он. Скомкав конверт, он отбросил его. — А может, он ценит себя гораздо дороже, чем какие-то там пятьсот долларов, — размышлял отец, неотрывно глядя на меня. — Возможно, он предпочитает не размениваться по мелочам, а накапливать дивиденды. — Он забарабанил пальцами по столу. — Когда принимают пятьсот, какая необходимость давать тысячу? Когда же отказываются принять пятьсот, что можно сделать еще, кроме как предложить тысячу. И так далее, по той же линии. Сейчас я говорю чисто фигурально.

Но он и сам в это не верил, я видела. Мне достаточно было посмотреть на него, услышать, как он это говорит. Свою тираду он произнес ради меня. А может, ради себя тоже. Только знаю точно: ни один из нас не верил тому, что говорил.

Майерс позвонил снова часа в три пополудни, но отца дома не оказалось. Я пообещала, что попрошу отца перезвонить, как только он появится. Маклеру домой, если его уже не будет в конторе. Майерс хотел передать мне послание, но я отказалась принять его. Боялась услышать его содержание и быстро положила трубку, пока он не успел еще ничего сказать. Говорил он почти бессвязно — видимо, пребывал в страшном напряжении.

И все равно после этого он звонил еще три раза, с интервалом примерно в пятнадцать минут, и мне пришлось попросить слуг отвечать на его звонки, поскольку им он свое сообщение не передал бы.

Потом он перестал звонить. Биржа к тому времени закрылась.

Когда появился отец, уже ближе к обеду, рассказала, с какой настойчивостью ему пытался дозвониться Майерс:

— Он искал тебя по всему городу и нигде не мог найти.

— Знаю. Я специально весь день скрывался, чтобы со мной нельзя было связаться. Я пустил дело на самотек.

— Но уж теперь-то, вернувшись домой, ты позвонишь ему? — спросила я.

— Нет, — ответил он. — У меня просто не хватает смелости, я боюсь.

И я понимала, что он имеет в виду не деньги, не потерю их или их приумножение.

Вдруг, пока мы все еще стояли в столовой, с неожиданной резкостью телефон зазвонил снова, заставив нас обоих вздрогнуть, будто через наши тела пропустили электрический ток.

— Вот он опять, — испуганно произнес отец. Мы посмотрели друг другу в глаза. — Какой-то ад. Я уже не могу этого выносить.

Он пошел в другую комнату, чтобы снять трубку, а я отправилась туда, где не могла слышать, о чем они будут говорить.

Потом ждала, сколько могла, но он не позвал меня и не пришел ко мне, так что в конце концов я не выдержала и сама пошла к нему.

Разговор закончился. Отец слегка наклонился, наливая себе рюмку бренди, точно так же, как он делал накануне вечером у себя в комнате. Лицо у него было жутко белым, ни дать ни взять — мел. Казалось, ему очень трудно снова выпрямиться, очень трудно уйти из угла, где стояла горка.

— После того как Майерс выполнил мой приказ, — заговорил он, — акции опустились еще на четверть пункта. Затем падение приостановилось, какое-то время они оставались на одном уровне и наконец снова поползли вверх. Возможно, потому, что был получен мой приказ, уж и не знаю. С тех пор их курс повышается и повышается, все быстрей и быстрей. За полчаса до закрытия они достигли пункта, с которого началось первоначальное падение. В три часа, когда биржа закрылась, они уже были на два целых и одну восьмую пункта выше, и все говорит за то, что завтра дела пойдут еще лучше.

Он проглотил бренди и закашлялся, но лицо у него по-прежнему оставалось белым.

— На три часа дня сегодня мы заработали двадцать две тысячи долларов. А завтра, надеюсь, дойдем до сорока или даже до пятидесяти.

Но лицо у него по-прежнему оставалось белым.

— Может, тоже выпьешь? — предложил он.

Значит, и у меня лицо побелело.

Возможно, теперь уже мы в ловушке, в страхе подумала я. И никаких чаевых под банкой для табака. Только если это ловушка, значит, сыр по другую ее сторону. Мышка и приманка поменялись местами.

Эйлин пришла два или три дня спустя. Сайн сказала, что в холле внизу кто-то хочет поговорить со мной, и я спустилась, даже не поинтересовавшись, кто именно, поскольку не придавала особого значения подобным вещам. Я бы все равно спустилась, даже если бы и знала, но тогда я бы хоть не вздрогнула от неожиданности, увидев ее. И она тут была совершенно ни при чем, суть заключалась в том, откуда она пришла, с кем имела дело, поскольку справедливо, нет ли, в моем сознании она теперь неразрывно была связана с этим делом.

Во всяком случае, я обнаружила, что она покорно стоит у стены, вместо того чтобы посидеть в ожидании на кушетке; она и прежде-то, казалось, при любой беседе все норовила где-нибудь спрятаться, чтобы не находиться в центре открытого пространства. Через руку она перекинула мою меховую пелерину, а в бумажном мешке, судя по очертаниям, лежала шляпа.

Я крикнула с середины лестницы:

— Ах, это вы, Эйлин. Хэлло, Эйлин. — И после короткой остановки, вызванной тем, что увидела именно ее, продолжала спускаться.

— Не хотела вас беспокоить, мисс Джин, — неуверенно заговорила она. — Не знала, можно ли оставить вещи для вас или…

«Ну, тогда чего же не оставила?» — подивилась я про себя.

— Намедни вы забыли их у нас дома, и… и, если можно, я бы хотела забрать свои.

Совсем забыла — ведь они и впрямь лежали у меня. Но так ли уж они ей нужны или это предлог, чтобы снова повидать меня с глазу на глаз? И снова вспомнились этикетки: где оборотная сторона, где лицевая? Любая самая незначительная мелочь, имевшая отношение к этим людям… Просто невыносимо, отец прав — самый настоящий ад.

— О, я бы давно привезла их, если б знала. — Затем спросила ее о том, о чем мне действительно хотелось узнать: — А вы не сказали Сайн только что, кто вы?

— Нет, — смущенно призналась она, — я лишь сказала, что хочу поговорить с вами. Боялась, что вы… что вы, возможно, не пожелаете меня видеть, а мои вещи мне и впрямь нужны…

— Но их бы вам все равно отдали…

— Извините, не знала, мисс Джин, — засмущалась она. — Думала, им понадобится ваше разрешение. Или просто они могут не знать, о каких вещах идет речь. Они могли бы по ошибке отдать мне что-нибудь хорошее, принадлежащее вам.

Какая же тут оборотная сторона? Какая лицевая?

Ну хорошо. Скажем, она прибегла к уловке, чтобы встретиться со мной лицом к лицу. Она своего добилась. Для чего? Что ей нужно? Мотив непременно должен обнаружить себя, в противном случае окажется, что за ее визитом ничего не кроется.

Я послала одну из служанок наверх за вещами, описав их и объяснив, где найти.

Наступило неловкое ожидание, мы обе молчали.

Вскоре служанка спустилась с вещами — пальтецом и беретом, задирая нос, чтобы Эйлин все видела. Она протянула вещи Эйлин, изогнувшись корпусом и как бы стараясь держаться от них подальше. Столь откровенно выраженного снобизма мне еще видать не приходилось. Поступок девушки мне очень не понравился. В конце концов, я сама носила эти вещи, не испытывая ничего подобного. Меня охватывал сверхъестественный ужас, но никакого отвращения не возникало.

Я подождала, пока мы снова остались вдвоем.

— Послушайте, — начала я, — вам нравится эта шляпа? Этот мех? Хотите оставить их себе? Мне они не нужны.

Она поспешно положила их на кушетку. Казалось, ей даже ничего нельзя предложить, не испугав ее.

— О нет, мисс, я… Большое вам спасибо, я очень ценю, но… я не могла бы… я не могу принять.

— Но почему? — настаивала я. — Почему нет? Почему вы бы не могли?

— О-о, даже не знаю, мисс… — Она отступила на шаг, как бы подкрепляя отказ.

— Но вы же должны знать, — не отставала я. — Послушайте, я их больше никогда не надену. — Они связаны с теми ужасными днями, пропитаны страхом, окрашены им, пропахли им насквозь. Я даже не в состоянии смотреть на них снова. — Почему бы вам не взять их?

— Не могу. — Она попятилась еще немного. — Уж слишком это похоже на то, что наживаешься на чем-то… — Предложение она не закончила.

— На чем?

Мне так и не удалось выжать из нее это слово. Впрочем, особой нужды и не было — можно и самой догадаться без труда. Не благодарность — благодарность предполагает благосклонность, и когда принимаешь подарки, никаких угрызений совести не испытываешь, это вполне ожидаемая вещь. Она имела в виду нечто такое, за что обычно не дарят подарков, за что их стыдно брать. Неудача, несчастье, горе, беда. Одно из этих слов подошло бы.

Я проводила ее до двери. Там она на мгновение остановилась и повернулась ко мне, решившись вдруг произнести то, что ей давно хотелось сказать, но она так и не осмелилась, и вот теперь уже для этого не было времени.

Мотив! Сейчас я узнаю подлинный мотив ее визита.

— Ну, до свидания, мисс Джин. И… и желаю вам всего доброго.

Похоже, она прощалась со мной навсегда. Почему?

Она хотела сказать не только это. Я это поняла, хотя виду не подавала.

Наконец, набравшись смелости, она прошептала:

— Не приходите туда больше, мисс. Уж постарайтесь не приходить, ладно?

И тут же в тревоге отступила еще на шаг, словно опасаясь, что немедленно последует выговор.

— О-о?! — только и вымолвила я.

— Ради вашего же блага, ради вас и мистера Рида, — скорбно проскулила она. Я промолчала. — Это может иметь только плохой конец, — с мучительной болью пробормотала она.

Эйлин уже перешагнула порог, так что я могла закрыть дверь. Она поспешно спускалась по ступенькам, чтобы выйти на тротуар.

Вот он, мотив. И снова две стороны. Какая лицевая? Какая оборотная? Хитрость или искренность? Приманка шиворот-навыворот, цель которой заманить нас, еще больше обескураживая? Или это честная мольба, выданная по простоте душевной? А может, она всего лишь средство для искусно задуманной приманки, исходившей от кого-то другого, но переданной нам через нее, хотя сама она ничего не подозревает?

Я стояла, так крепко стиснув голову руками, как будто хотела придать ей новую форму. Это уже становилось невыносимо, жизнь превращалась в изнуряющий лабиринт; страх, страх, везде вокруг тебя один страх. Выходы на самом деле оказывались барьерами, вы не знали, куда пойти, и беспомощно бродили кругами, пока не падали, обессиленные.

Служанка подсматривала за мной:

— У вас от нее разболелась голова, мисс?

— Не только голова, но и все тело.

Я прошла мимо вещей, которые Эйлин оставила на кушетке.

— Возьмите их, — велела я, — и отдайте кому-нибудь, избавьтесь от них, только бы я их не видела.

Она с жадностью на них набросилась, и они тут же исчезли.

Теперь все кончено, сказала я себе. Все сделано. Порвана связующая нить. Не осталось ничего такого, из-за чего нам стоило пойти к ним или они бы пришли к нам. Ничего, кроме нашей собственной глупости.

Ах, какого же мы оба сваляли дурака!..

Несколько дней спустя я нашла его в машине, поджидающим меня у двери. Через сколько именно дней, много ли, мало ли, — не знаю. Достаточно, я полагаю, чтобы бороться, чтобы выстоять против такой беды. Через восемь, десять, двенадцать, а может, и через две недели.

Что он дожидается меня, поняла сразу. Прежде всего, он сидел рядом с водительским сиденьем, а не за «баранкой». И еще: когда я вышла, смотрел на дверь.

Мне захотелось узнать, почему он с таким нетерпением смотрит, как я выхожу и спускаюсь по ступенькам.

Я подошла к машине и остановилась.

Отец не стал ходить вокруг да около.

— Джин, — вдруг объявил он, — я еду туда. — «Туда» не требовало пояснений. Я сразу догадалась, куда именно. — Хочешь поехать со мной?

— Нас же лишили единственного предлога. Тебе известно, Эйлин вернула мои вещи.

— Да, конечно. Но, Джин, мы же люди. Я еду туда без какого-либо предлога, у меня его просто нет.

— Всего лишь… всего лишь праздное любопытство? Ради того только, чтобы еще раз испытать его? — На мгновение я даже почувствовала разочарование. А разочаровывалась я в нем всего два-три раза в жизни.

— Ну, у меня есть весьма основательная деловая причина, — продолжал он.

— Выходит, предлог у тебя все-таки есть…

— Это не одно и то же. Я не хочу обманывать сам себя. Если бы я отправился к нему по какой-то пустяковой причине, в которую и сам бы не верил, тогда мог бы сказать, что пользуюсь предлогом. Но я еду к нему по делу, которое жизненно важно для меня, и не использую его в качестве предлога. Это причина, которая в данном случае важна для меня, а не для него. Не знаю, улавливаешь ли ты мою мысль.

— Кажется, понимаю, что ты имеешь в виду, — нахмурилась я и тут же грустно добавила: — Но ты таки идешь к нему.

— Джин, у меня голова пошла кругом, я в тупике. Не знаю, что еще можно сделать. Не знаю, к кому еще можно обратиться.

— Мне показалось, за обедом ты нервничал.

— Это продолжается уже несколько дней.

Я открыла дверцу машины.

— Ладно, отвезу тебя туда, — согласилась я.

— Если не хочешь, тебе вовсе не обязательно ехать туда со мной.

— Да, не хочу ехать туда, — отчеканила я, садясь в машину. — Но с тобой готова мчаться куда угодно. Раз ты решил, что тебе необходимо туда, — прекрасно: я хочу поехать с тобой. — Захлопнув дверцу, повернула ключ зажигания. — Но учти: после того как сходишь к нему сейчас, будет гораздо труднее не ходить туда, чем было после прошлого раза.

— Знаю, Джин, — подавленно признал он, — знаю.

Мы проехали немного.

— Уж не акции ли опять, а?

— Нет, это был бы дешевый трюк. — Некоторое время он молчал, но когда мы уже подъезжали к дому, спросил: — Тебе известно, что на побережье была забастовка?

— Да.

— У меня есть партия шелка-сырца, которая стоит много тысяч долларов; она уже несколько месяцев проторчала в Гонолулу. Не могу разгрузить ее во Фриско; один человек на Островах предложил мне продать ее по цене, значительно ниже первоначальной. Ситуация такова: либо бери, что дают, либо потеряешь все. Не вижу выхода из этого тупика. Уже набросал черновик телеграммы — он лежит сейчас у меня в кармане, — принимаю предложение.

Возле знакомого крыльца я затормозила. Он вышел из машины.

— Считаешь, я веду себя как ребенок, Джин?

— Ты всего лишь человек, и не более того.

Он вошел в дом.

Я осталась ждать в машине.

Он снова вышел.

Мы уехали. Я ни о чем его не спрашивала. Немного погодя он вытащил из кармана бланк телеграммы, перевернул его и написал на обратной стороне новое распоряжение своему агенту в Гонолулу.

Я не могла не увидеть эти четыре слова, выведенные печатными буквам:

«ПОШЛИТЕ ЕГО К ЧЕРТУ».

Не прошло и суток, как в дело неожиданно вмешался сам президент США, забастовку отменили. Погрузка и разгрузка возобновились впервые за полгода. Как отмечалось в газетах, о намерениях президента не ведали даже его ближайшие советники.

Наша партия товара прибыла в Сан-Франциско раньше других, что принесло непредвиденный доход. Отец выручил ровно в два раза больше, чем рассчитывал получить первоначально. Короткая поездка в отдаленный район массовой застройки обернулась прибылью в двести тысяч долларов. Отец сам назвал мне эту сумму.

Я сидела с сигаретой в руке, дожидаясь его, шикарное светло-синее пальто было наброшено мне на плечи. «Туда» я уже больше никогда не поднималась. Почему — не знаю. И его никогда больше ни о чем не спрашивала. Почему — тоже не знаю. Но спустившись, отец понемногу мне все рассказывал. И каждый раз сердце мое сжималось от страха.

— Представляешь, он знал, что моя мать умерла, когда мне было четырнадцать лет…

А я как-то не задумывалась, сколько ему лет.

— Именно благодаря тому, что она носила красивые шелковые кимоно и накидки, я и занялся впоследствии экспортом и импортом шелка.

— Правда?

— Да, но я сам вспомнил об этом только сейчас.

Сердце у меня екнуло и упало.

Я сидела, дожидаясь его, на плечах шикарное пальто цвета ржавчины. «Туда» я уже никогда больше не поднималась. И никогда больше его ни о чем не спрашивала. Он сам мне рассказывал незначительные мелочи. Но лучше бы уж вообще ничего не рассказывал.

— Ты помнишь тот вечер, когда мы все отправились в «Эмбасси клуб» отметить день рождения Луизы Ордуэй? Нам страшно не хотелось туда идти. У тебя были новые туфли, и после танцев ты сняла их под столом, чтобы дать отдохнуть ногам. А твои туфли случайно попали под ноги танцующим, и ты их больше не видела, Тони пришлось выносить тебя на руках к машине, поскольку ты осталась в чулках.

— Он… он знает об этом?

— Они в витрине магазина старых вещей в районе ломбардов, Норфолк, 120. С улицы их не видно. Стоят за очень большим старым банджо.

На другой день, проезжая мимо, я вышла у этого магазина. Увидела лишь банджо и больше ничего. Но в магазин вошла.

— В витрине у вас пара вечерних лайковых сандалий золотого цвета. Не позволите взглянуть на них?

— Нет, мисс, я таких не помню. Думаю, вы ошибаетесь.

Хозяин подошел к витрине со стороны салона и заглянул в нее. Я стояла рядом.

Изнутри их тоже не было видно. Лишь задняя дека банджо и всякая всячина. Я чуть не возликовала.

Сунув руку внутрь, он порылся в куче, чтобы, чего доброго, не лишиться возможности сбыть товар, и… извлек их на свет Божий.

Почесав в затылке, смущенно улыбнулся.

— Сам не знал, мисс, что они у меня есть, — признался он.

Сев, я примерила их. Четырехгранный каблук на двойной колодке, третий размер: ножки у меня чертовски маленькие, как у китаянок во времена мандаринов. Сандалии подошли мне тютелька в тютельку.

Скинув их с ног так, что они взлетели в воздух, я в возбуждении выбежала из магазина, чтобы никогда туда больше не возвращаться.

Я сидела, дожидаясь его. На плечах у меня шикарное пальто сливового цвета. Наверх я уже больше никогда не поднималась. И никогда ни о чем его не спрашивала…

— Ты помнишь ту пачку любовных писем, которые я писал твоей матери, когда ухаживал за ней? Да нет, не помнишь.

— Ты мне о них что-то говорил. Когда она училась в школе в Швейцарии. А после замужества она хранила эти письма, перевязанные ленточкой. Значит, после ее смерти ты тоже их берег…

— Я не представлял, где они. Уж столько лет прошло. Мы… заговорили о ней, не знаю уж, как это вышло. Он сказал мне, что письма в нашем сейфе в Банке национальной безопасности. Положил я их туда семнадцать лет назад. Перевязаны они синей ленточкой, их сорок восемь штук. Она пробыла в Швейцарии почти год, а я писал регулярно раз в неделю… надо будет пойти посмотреть… — На мгновение я заткнула уши руками. За рулем сидел он, так что машина шла прямо. — Ожерелье из бриллиантов и рубинов, которое я ей подарил, тоже там. Теперь-то я вспоминаю. Десять бриллиантов, сказал он, но всего девять рубинов. Один рубин потерялся, и мы так его и не заменили… надо будет сходить туда, — снова повторил он.

«Для чего? — подумала я. — Ленточка будет синяя. Писем окажется сорок восемь. Одного рубина не будет хватать».

— Ты знаешь номер нашего сейфа?

Мне показалось, он хочет, чтобы я напомнила его, но я не знала и ответила:

— Нет, а ты?

— Тоже не знаю, — рассмеялся он и добавил: — Он говорит — 1805.

Утром я позвонила хранителю сейфов в банке.

— Вас беспокоит Джин Рид. Будьте добры, вы не напомните мне номер нашего сейфа.

— Простите, мисс Рид, — засуетился на другом конце провода хранитель, — прежде чем выдать вам эту информацию, я обязан в целях идентификации позвонить по указанному здесь адресу.

Мне пришлось подождать, и он таки позвонил, хотя и не сразу.

— Всего лишь мера предосторожности, — извиняясь, произнес он. — Номер, о котором вы меня спрашивали, 1805, один-восемь-ноль-пять.

Я сидела, поджидая его, на плечи было накинуто щегольское желтовато-коричневое пальто. Наверх я больше уже никогда не понималась и никогда его ни о чем не спрашивала. Он уже мне больше ничего не рассказывал. Я была рада, что он ничего не рассказывает…

Я сидела, поджидая его, на плечи было накинуто сшитое по последнему писку моды пальто зеленого цвета…

Я сидела, поджидая его, на плечи было накинуто элегантное черное пальто… Так сидела я много раз. Столько, что уже и счет потеряла. Перед одним и тем же домом, перед одним и тем же подъездом. У меня перед глазами две сужающиеся линии сходились и терялись вдали. Дома, стоявшие по обеим сторонами улицы, становились все ниже и ниже, пока, казалось, совсем не зарывались в землю. Все представало в каком-то темном свете, словно подули пылью от древесного угля, а потом втерли ее во все предметы.

Над головой — звезды, они, казалось, сжимаются и расширяются, точно необыкновенные живые поры в небе. Они стали частью моего состояния. Они стали его олицетворением.

А внизу на улице — я, одна в машине, сижу совершенно неподвижно. Порой сидела не шевелясь по нескольку минут кряду. Иногда наблюдая, как дымок моей сигареты перетекает через верхний угол ветрового стекла и уплывает в темноту с другой его стороны. А один раз, по-моему, я повернула запястье и посмотрела на часы, поднеся их поближе к приборной доске, что они показывали, сейчас не помню. Пожалуй, и тогда не осмыслила этого. Просто посмотрела на часы в силу привычки.

Если не считать такой мелочи, я вообще не шевелилась. Сидела, дожидаясь отца, совершенно неподвижно.

И вдруг увидела его в подъезде, и он, наверное, простоял там с минуту или две, прежде чем я его заметила. Он не просто задержался на мгновение, а стоял совершенно неподвижно. Очертания его фигуры стали нечеткими, размытыми, как будто если долго стоять на одном месте в стихии, называемой ночью, она начинает подтачивать вас по краям и поглощать.

Я толкнула дверцу машины, чтобы ему не пришлось открывать ее самому. Он, похоже, даже не заметил мой жест, а если и заметил, так вроде как не понял, для чего я так поступила. Ко мне не приблизился.

Наконец отец сделал на ощупь один шаг. Причем не в ту сторону — если бы он туда последовал, ко мне бы не попал.

— Папа, — позвала я, — иди сюда. Здесь я.

На мгновение мне даже показалось, что у него что-то с глазами. То ли там было слишком темно и он никак не мог адаптироваться к уличному освещению, то ли…

Затем он неуверенно повернулся и направился ко мне. Я увидела, что глаза тут совершенно ни при чем. Что-то случилось с его лицом. Со всем его лицом. Казалось, будто минуту назад прямо перед ним прогремел взрыв и оно еще не пришло в норму после сотрясения и ошеломляющего опустошения, которым подверглось. А может, отблеск взрыва все еще играл на его лице, поскольку в нем была какая-то фосфоресцирующая бледность, наподобие отбрасываемого зеркалом и отражаемого водой света.

Он не сумел попасть в дверной проем. Я видела, как его пальцы, вытанцовывая, ощупывали верхнюю раму и ничего не находили, хотя проем зиял прямо перед ним.

— Тебе плохо, ты заболел, — заволновалась я. — Что случилось?

— Помоги мне влезть в машину, — попросил он.

Я кое-как втащила его, и он тяжело опустился на сиденье рядом со мной. Машина даже слегка покачнулась.

Заметив, что он пытается нащупать ворот, я быстро его расстегнула и отпустила галстук.

— Пройдет, — с трудом прошептал он. — Не обращай внимания.

Я вытащила его носовой платок и принялась прикладывать ему ко лбу — то в одном месте, то в другом.

— Ты похож на привидение, — прошептала я.

— Так оно и есть, — выдохнул он. — Я и есть привидение.

Его голова вдруг повалилась на рулевое колесо. Он оказался за «баранкой», потому что, давая ему место, я отодвинулась. Его лицо попало между двумя спицами: казалось, он уставился в пол автомобиля. Руки безвольно опустились на ободок «баранки», точно он совершенно выдохся, пока вел машину.

Тело его вздрогнуло раз или два, но он не издал ни звука и не проронил ни слезинки. Отец уже так давно не плакал, что позабыл, как это делается.

Я на мгновение обхватила его рукой за плечи и прижалась к нему. Теперь уже мы оба склонились над «баранкой».

— Ничего, — успокаивал он. — Не обращай внимания.

Отец снова выпрямился.

— Тебе что-то сказали? Потому ты такой?

В ответ он только покачал головой, потом, правда, после некоторого перерыва, с трудом выдавил из себя: «Нет». Это были расчлененные кусочки лжи.

— Наверняка что-то сказали. Отправляясь туда, ты был в полном порядке.

Я чувствовала, как во мне нарастает истерия. Лихорадочный испуг, получивший искру от отца.

— Что он с тобой сделал? Скажи мне: что?

Я схватила его за лацканы пиджака и принялась трясти, как упрямого ребенка. Даже всплакнула от бессильного гнева.

— Расскажи мне. Ты обязан рассказать мне. Я имею право все знать.

— Нет, — стоял на своем он, а немного погодя добавил: — Только не это.

— Я имею право знать. Я — Джин… Посмотри на меня. Отвечай. Что он тебе сказал, раз у тебя такой вид и ты так себя ведешь?

— Нет, — устало возразил он. — Не могу я тебе ничего сказать. Не скажу. — Он запрокинул голову на спинку сиденья и уставился вверх, совершенно опустошенный.

— В таком случае я поднимусь к нему и спрошу сама! Если ты мне не скажешь, я заставлю его все мне рассказать!

Открылась и закрылась дверца, я вышла из машины.

Он резко поднял голову и в неожиданном страхе, от которого я только ускорила шаг, громко крикнул мне вслед:

— Нет, Джин, не надо! И близко к нему не подходи! Ради Бога, не ходи туда… Я не хочу, чтобы ты знала, не хочу, чтобы ты знала!

Влетев в подъезд, я взбежала, рыдая, по лестнице. Слезы возмущения душили меня. Мне ничего не оставалось, как бросить вызов тому, что сделало отца таким. Совершенно позабыв о своих страхах, неслась навстречу неведомой угрозе, готовая с ней схватиться.

Подойдя к двери, той заветной двери, громко в нее забарабанила, ухватилась за ручку и сама же открыла ее, не дожидаясь, когда хозяин скажет «да» или «нет», «войдите» или «подождите». Я не медлила, не спрашивала разрешения войти, я дала его себе сама.

Он с трудом поднял голову и посмотрел на меня, и это было его единственное движение. Лишь слегка поднял голову. В остальном же полностью сохранил позу, так что рука, будто в грустной задумчивости прижатая к виску, осталась в том же положении, все еще изогнутая, но уже ничего не поддерживающая.

Томпкинс молчал. Тень от торчавшей руки косо падала на нижнюю часть его лица, отчего получалось тусклое пятно, словно здесь забыли побрить.

— Что вы сделали с моим отцом? — вспыхнула я. — Что вы ему сказали?

Он по-прежнему молчал.

Я прикрыла за собой дверь:

— Что здесь только что произошло?

Рука наконец упала, и пятно тени исчезло с лица.

— Не спрашивайте меня. Идите своей дорогой. Поезжайте с ним. Поезжайте сейчас с ним домой, — произнес он успокаивающе, как говорят с капризным ребенком.

Мой голос стал еще крикливей:

— Я не могу. Не могу жить с ним таким. Вы должны сказать мне, должны сказать мне, должны сказать!

Он встал со стула — то ли оробел и пытался как-то защититься от моей вспышки гнева, то ли упорно намекал на то, чтобы я уходила.

— Я ничего с ним не сделал.

— Сделали. Наверняка вы. Кто же еще? До того, как он вошел в эту комнату, он был совсем другим, а теперь, когда вышел… — Не произнося ни слова, Томпкинс встал и ухватился за спинку стула. — Я его дочь. Имею право знать. Как вы можете спокойно смотреть на мое отчаяние? Что вы за человек? — захлебывалась в своем горе.

Он все молчал.

Вдруг я упала перед ним на колени и ухватилась за его пиджак.

— Встаньте. Встаньте с колен, дитя, — умоляюще зашептал он.

— Скажите мне! Я не в состоянии видеть его таким.

Он попытался оторвать мои руки, но без какой-либо обозленности.

— Вы не представляете, чего просите. — Встать я упорно отказывалась, и заставить меня он не мог. Его руки участливо коснулись моих плеч. — Пока я вам не сказал, вы даже не представляете, насколько лучше ничего не знать.

Я тянула его за пиджак и буквально чувствовала, как мое лицо корчится в мольбе.

— Я просил вас. Велел вам обоим не возвращаться сюда. С самого начала…

— Не важно. Не хочу об этом слышать. Он все равно уже пришел. — Голос у меня стал хриплым. — А теперь говорите. Скажите мне. Что случилось?

Томпкинс вздохнул, капитулируя. Я почувствовала, что поднимаюсь на ноги, а он ненавязчиво мне помогает. Теперь уже мы стояли лицом к лицу.

— Ваш отец пришел сюда задать мне один вопрос. И я на него ответил.

— Да… Но ведь наверняка это не все, — запинаясь, выговорила я, ожидая продолжения.

Тогда он добавил:

— Ответил гораздо полнее, чем собирался.

Он отошел чуть в сторону, как бы отодвигаясь от меня. Я в свою очередь тоже сделала шаг, чтобы снова быть с ним лицом к лицу.

— Что? Что был за вопрос?

— О делах. Как и все его прежние вопросы.

— Знаю. Он сказал мне, когда уходил. Но этого недостаточно. Какой вопрос? Какой ответ?

— Спросил о какой-то долгосрочной сделке, о которой давно подумывал. Еще интересовался, что лучше — взяться за нее или отказаться.

Он опять замолчал.

Если руки мои и не потянулись, чтобы вцепиться в него, он, наверное, почувствовал, каких усилий мне стоило сдержаться. Я и сама почувствовала.

Томпкинс понизил голос:

— Я увидел картину… погребения. И сказал ему, что не имеет значения, как он поступит — так или эдак. Он спросил, как такое может быть. Не хотел довольствоваться таким моим ответом, давил на меня. Я снова велел ему не приставать ко мне, ни о чем меня больше не расспрашивать. Он упрямо не хотел внимать мне, настаивал. А ведь ваш отец гораздо умнее меня. Когда чего-то хочет, то знает, как этого добиться. Он вынудил меня рассказать все снова, и, рассказывая все сначала, я поведал и о той части картины, о которой говорить не собирался.

Он устало вздохнул.

— Тогда расскажите и мне точно так же, как рассказали ему. Сейчас вы уже не можете остановиться — слишком далеко зашли.

— Он сказал: «Но ведь у нее два возможных результата, у этой сделки?» Я неосторожно ответил: «Да. В течение шести месяцев с сегодняшнего дня». Он кивнул: «Чтобы получить прибыль, понадобится по меньшей мере такой срок. Знаю и отдаю себе в этом отчет. Но какой же вариант более благоприятен для меня? Вот что я хочу знать». — Он снова глубоко вздохнул. Я затаила дыхание. — Я сказал: «Ни тот, ни другой». Он возразил: «Так не может быть. Если есть два возможных исхода, они не могут быть одинаковыми. Один должен быть мне на руку, другой — нет». Я повторил: «Ни тот, ни другой». Он не согласился: «Если они оба выгодны для меня, все равно один должен быть хоть чуть-чуть выгоднее другого. Если оба мне невыгодны, один должен быть все же лучше. Пусть всего лишь самую малость. Который же из них?» Я настаивал: «Ни тот, ни другой. Ни на самую малость. Другого ответа нет». Он грубо притянул меня к себе, потряс меня, и слова, которых он добивался, невольно сорвались у меня с языка: «Чтобы добиться каких-то результатов, понадобится шесть месяцев. Но вас уже здесь не будет». — Томпкинс на мгновение закрыл глаза. — А затем, когда до него дошло, я увидел на его лице такое же выражение, какое вижу сейчас на вашем. Выражение, которого я прежде никогда не видел и которое, надеюсь, больше никогда не увижу. Выражение смерти, явившейся слишком рано, прежде чем тело приготовилось ее принять. А затем он принялся торговаться со мной, как будто от меня и впрямь что-то зависит. «Пять? — сказал он. — Через пять месяцев?» Он правильно истолковал мое молчание. «Четыре?» Я не ответил. «Три?» Он заглянул мне в глаза. «Два?» Я покачал головой. «Значит, один. По крайней мере, один!» Он молил меня о чем-то таком, что я был не в состоянии ему дать. «Когда же в таком случае? Когда?» Что угодно, только бы не видеть, как он медленно умирает прямо у меня на глазах, умирает, потому что не знает. Что угодно, только бы не видеть эту задушенную боль. Я ведь всего лишь человек, я не из камня. «Через три недели, — сказал я. — Между четырнадцатым и пятнадцатым июня. Ровно в полночь». Он задал еще один вопрос: «Каким образом?» — «Вы встретите свою смерть в пасти льва». И вдруг в комнате, где только что звучали наши голоса, стало жутко тихо. Казалось, на нее опустился какой-то покров и все умертвил.

Молчание тянулось и тянулось, пока я не подумала, что оно так никогда и не кончится. Затем голосок, такой слабый, такой тонюсенький, что я даже не поняла, откуда он донесся, однако же не от него, поскольку я не видела, чтобы губы его двигались, прохныкал: «Нет». И подождал. Затем снова: «Нет». И подождал. Затем в третий раз: «Нет». И снова воцарилась тишина.

Я уже сидела. Он, должно быть, довел меня до стула. Его руки задержались у меня на плечах, выискивая пути, как бы помочь мне. Неуклюжие, мозолистые руки, никакого пути они отыскать не могли. И наконец опустились.

— Вам не следовало приходить, не следовало спрашивать.

Я смотрела на него, не видя, и слушала, не слыша. Все окружающее, как в дурном сне, стало нечетким, искаженным, ирреальным. Пришла мысль: «А что это я здесь делаю? Почему сижу, чего жду?»

Встала на ноги, цепляясь за спинку стула, повернулась, как слепая, в одну сторону, потом в другую, в поисках выхода, который, я знала, должен быть где-то рядом.

— Он ждет меня внизу, — промямлила я. — Пожалуй, мне лучше вернуться к нему. Ему там одиноко.

— Мы все одиноки, — мягко заметил он. — Все до одного.

Томпкинс довел меня до двери, его руки ненавязчиво снова придерживали меня за плечи. По сути, я даже не чувствовала, чтобы они их касались: он, наверное, просто держал их так наготове на случай, если я пошатнусь или споткнусь.

Затем открыл дверь, я прошла в проем, и его рука так и застыла в воздухе на уровне моих плеч.

Мне показалось, что на лестнице темно, но я не могла сказать, моя ли это внутренняя темнота выплескивается наружу или же в меня входит внешняя темнота. Я пробиралась сквозь нее медленно, держась обеими руками за стену, будто пловец, плывущий в наклонном море.

— Вам там видно, как спускаться? — услышала я голос издалека.

— Нет, — мягко ответила я. — Но я все равно не знаю, каков мой путь, так что это не имеет значения.

Вскоре, когда я еще отдалилась от него, он заговорил снова:

— Не борись, бедное сердце. Изменить ничего нельзя.

Его голос оставался за спиной, но там было темно. Темно впереди, темно сзади, темно со всех сторон.

Немного погодя один из нас зашевелился — в машине. Не помню, кто именно.

Но заговорила я. Отупело огляделась, словно до того мучительно долго пробиралась сквозь туман, и спросила:

— Мы давно здесь сидим?

— Не знаю, Джин, — выдохнул отец.

Я подняла голову, глянула вверх и поморщилась.

— Все еще ночь, — констатировала я. — Звезды… Та же самая ночь, когда мы сюда приехали?

— Не знаю, Джин, — ответил он с какой-то новой для него покорностью: ни дать ни взять пай-мальчик, который старается хорошо себя вести, говорит, только когда к нему обращаются, и ждет разъяснений от взрослых, если чего-то не понимает.

— У меня в голове такая легкость. — Я чувствовала себя как после пары бокалов шампанского. — Смотришь на звезды, а они все шевелятся наверху, смешиваются, плавают переменчивыми кругами — ни дать ни взять часы на драгоценных камнях. А вместе с ними плывет и моя голова. — Мой задранный подбородок описывал небольшой овал, следуя за вспыхивающими, кружащимися, сцепленными колесиками, которые, как мне представлялось, я видела. Я быстро опустила голову, она безвольно поникла. Внизу уже никаких звезд не было.

— Нам лучше поехать домой, к себе, — сказал отец. — Я ничего не чувствую, но думаю, нам лучше поехать домой. Прохожие останавливаются и смотрят на нас как на чудиков. Мне это не нравится.

— Мне тоже, — согласилась я, но не пошевельнула опущенной головой.

— Нам лучше поехать домой, к себе, — без выражения повторил отец.

— Он так далеко отсюда, наш дом, так далеко…

— Но мы должны вернуться туда, мы там живем.

— По-моему, я не помню дорогу туда. Все расплывается, я не в состоянии четко мыслить.

— Ты можешь вести машину? — беспомощно глядя на приборную доску, поинтересовался он.

— Вряд ли. Могу попытаться, если хочешь, но едва ли у меня получится.

— Люди по-прежнему так странно на нас смотрят, — захныкал он. — Стоят и глядят и не хотят расходиться.

— Они думают, мы пьяные, — объяснила я. — Мы так прижались друг к другу.

Одной рукой я попыталась ухватиться за «баранку», другой — повернуть ключ зажигания. Ключ выскочил и упал на пол. Рука не сжималась и соскальзывала с рулевого колеса, я никак не могла удержать ее там.

— Не могу, — прошептала я. — Не могу. Не знаю, что со мной. Дай мне немного посидеть спокойно. Потом попробую еще раз.

— Я тебе помогу, — вызвался он и положил свою руку на руль. Я вернула туда же свою. Затем добавили к ним еще наши две руки. Теперь уже держались за него четырьмя руками, по две слева и справа. Вместе попытались повернуть его, и, наконец, в полном изнеможении оба отлепились от «баранки» и оставили ее в покое.

— Надо сесть в такси, а машину оставить здесь.

— А ты можешь выйти и поймать такси?

Но я тут же быстро его остановила:

— Нет, не хочу, чтобы ты куда-то ходил. Попроси вон того мужчину, который глазеет на нас.

— Мистер, — обратился к нему отец слабым голосом, — вы не будете так добры поймать для нас такси и подогнать сюда?

— А в чем дело, — с насмешкой спросил прохожий, — вы что, сами не в состоянии это сделать?

«Когда умираешь, никто уже тебе не поможет», — безропотно подумала я.

— Мы нездоровы. Не в состоянии выйти из машины.

Чтобы убедиться в нашей искренности, стоило только посмотреть на нас, и как только он подошел, тут же все понял. На лице у него появилось выражение искреннего раскаяния.

— Да-да, разумеется, сейчас я пригоню вам такси.

Человек повернулся, дошел до угла и свернул. Теперь мы его не видели. Зато слышали, как он безуспешно крикнул раз или два, пытаясь остановить машину, а затем наконец пронзительно свистнул, точно в металлический свисток.

— Она вся белая как мел, — объясняла какая-то стоявшая рядом женщина и, став поближе, обратилась непосредственно к нам: — Что случилось? Вы попали в аварию?

Там и сям вокруг машины застыли люди, не так уж и много, трое, четверо, может больше, — время позднее, темно, да и смотреть-то особенно не на что. Останавливались только потому, что до них уже кто-то остановился и глазел на нас.

— Оставьте их в покое, — с грубоватым сочувствием к нам призвал собравшихся мужчина, стоявший в нескольких шагах от нас.

Я посмотрела женщине в глаза.

— Да, оставьте нас в покое, пожалуйста, — униженно и жалко попросила я.

Она, нисколько не смутившись, отошла на свое прежнее место.

На улице появилось такси и затормозило рядом с нами. Человек, который его нашел, стоял на подножке, одна его нога болталась в воздухе. Он соскочил и помог нам, открыв обе дверцы — дверцу такси и нашей машины. Дверцы чуть ли не встретились, и у нас получился как бы закрытый проход, по которому мы могли выйти из одной машины и сесть в другую. Мужчина, пригнавший такси, помог нам и здесь: сначала подал руку мне, а потом мы с ним вытащили отца, взяв его за обе руки. Мужчина — стоя на земле, а я изнутри такси. Кое-как нам удалось усадить его рядом со мной. Водитель протянул руку назад и закрыл дверцу.

Мы постояли еще немного, и я все удивлялась, почему мы не едем. Потом до меня дошло, что никто не сказал таксисту, куда нас везти. Я подалась вперед. Услышав, что вожусь с раздвигающимся стеклом у него за спиной, водитель повернулся и помог мне. Я назвала ему адрес.

Он был не так поражен, как мы, и по-прежнему мог вести машину. Наконец она тронулась, и наше шикарное авто, в котором мы просидели так долго, скрылось за углом.

Теперь звезд не было видно. Их полностью закрывала крыша такси, а если поплотней сгруппироваться посередине сиденья, их нельзя было заметить даже в боковые стекла — их закрывали проносившиеся мимо здания.

Один раз мы остановились на светофоре и простояли с минуту. Я спросила отца:

— Ты хочешь выпить — по дороге, пока мы не добрались домой? Вон бар. Попросим водителя, и он принесет нам.

— Нет, теперь я боюсь пить. В первый раз все было совсем по-другому. Сущая мелочь. Тогда полагал, что спиртное поможет. Но теперь боюсь пить…

Крепко обхватив обеими руками, я прижимала его к себе, и его голова оказалась ниже моей, нависнув над моими коленями.

— Плохо — так бояться, да, Джин? — пробормотал он.

Не помню, что произнесли мои губы, но сердце стучало другое: «Человеку не свойственно знать, когда он умрет, и при этом не бояться».

Машина остановилась, развернулась и умчалась. Мы остались одни в темноте и на ощупь пошли к освещенным окнам, которые виднелись впереди.

— Обопрись на меня, — сказала я. — Это всего лишь ступеньки нашего дома.

Наконец мы их преодолели и оказались перед дверью.

Они стучали по нашим спинам сверху, барабанили по ним, как серебряный дождь, а мы боялись обернуться и посмотреть, но мгновение спустя дверь откроется, и мы окажемся там, куда им за нами не проникнуть, где они не смогут нас достать. И пока мы стояли на крыльце совсем рядышком, призывая последние силы, потребовавшиеся на то, чтобы поднять руку и постучать, он выдохнул:

— Мы добрались домой, Джин.

— Мы добрались домой, папа.

Глава 3
Конец рассказа: начало ожидания

За стенами ресторанчика было уже светло, ночь кончилась, звезды ушли. В самом зале, заметил Шон, бра на стенах вели обреченную на поражение борьбу с ярким дневным светом. Они помутнели до грязно-желтого цвета, и когда наконец выключили рубильник и лампы погасли все сразу, темней нисколько не стало.

Свет на дворе становился все сильнее и сильнее. Голубое в нем стало все быстрее замещаться белым. Белое постепенно переходило в тепло-желтое, и день окончательно вступил в свои права. Случайных фигур, мелькавших за окнами, становилось все больше, и обрисовывались они четче, превращаясь из смазанных, анонимных силуэтов в трехмерных пешеходов с собственными тенями, которые скользили за ними по стеклу. Даже от обратной надписи на стекле теперь была на полу, далеко от оригинала, своя тень: «КАФЕ».

Где-то под окнами в автобусе переключили коробку передач, и этот звук проник внутрь ресторанчика. Мгновение спустя лязгнул его кассовый аппарат — туда опустили монету. Затем автобус с шумом скользнул мимо окон и исчез. Официант вышел и принялся подметать улицу, стало слышно, как свистит по тротуару его метла, тяжелая на вымахе, легкая на взмахе. Кто-то отвязал навес над стойкой или над лавочкой, и тот глухо опустился вниз.

Непризнанное чудо, на которое не обращают внимания, произошло в очередной раз: снова наступил день.

Не признанное никем, кроме одного человека из всех сотен и тысяч, пользующихся его благами.

Они оба сидели неподвижно. Мужчина, девушка. Казалось, оба уснули прямо за столом, а девушка, опершись на стол и опустив голову.

Впрочем, у него глаза были открыты. Ее глаза скрывала рука, прижатая ко лбу, будто защитное заграждение.

Оба сидели неподвижно. Единственное, что двигалось за тем столом, где так много успели сказать и так мало решить, это неодушевленная субстанция: дымок от сигареты, давно положенной на стол одним из них, скорее всего мужчиной, упорно продолжал прошивать воздух зигзагообразными белыми швами, которые уходили вверх в никуда.

Двигался только дымок и ничего больше.

Мужчина все смотрел на нее. Волосы у нее были такие свежие, что даже страх оказался не в состоянии приглушить или испортить исходившую от них нежность. На удивление прямой, белый и четкий пробор, с того места, где сидел мужчина, казалось, поднимался перпендикулярно вверх.

Он все смотрел на нее. Одна рука легла вдоль края стола, будто совершенно неосознанно тянется к нему с мольбой о помощи. Хотя он сознавал, жест совершенно случаен. Пальцы не достали до него совсем немного, словно дальше дотянуться она никак не могла, а помощь, на которую рассчитывала, должна проделать оставшийся путь по собственному волеизъявлению. Пальцы — такие гладкие, такие изящные; такие хрупкие и такие беспомощные в борьбе с угрозой. Ногти ухоженные, но без всякого лака, естественного цвета розового коралла, аккуратно подстриженные, они, видно, не ломались уже несколько лет, возможно, с тех пор, как она оставила детские забавы.

И на долю такого создания выпало бороться за жизнь! За две жизни.

Он все смотрел. Внизу, на полу, чуть в стороне от стола, он видел ее ноги. Такие маленькие ножки. На них, казалось, и опереться-то боязно. С каблучками, похожими на костыльные гвозди, которые загоняют в железнодорожные шпалы. Как же могли они понести ее вперед, против удара судьбы?

Сжатые пальцы руки над глазами несколько расслабились, потом напряглись снова. Она глубоко дышала.

От скорби и жалости к девушке глаза мужчины сузились. В них горел гнев. Но сосредоточить его на чем-то осязаемом он не мог, и это приводило в смущение, замешательство, рождало честное стремление во всем разобраться. От напряжения лоб его бороздили глубокие морщины. Не зная, как помочь, он приходил в ужас: так бывает, когда человек становится невольным свидетелем катастрофы, травмы.

Он потянулся и легонько дотронулся до руки, которая лежала совсем рядом:

— Уже утро. Они уже ушли. Посмотрите, их больше нет.

Она не шевельнулась. Он тронул ее за предплечье и с нежной настойчивостью задержал на мгновение свою руку.

— Поднимите голову. Взгляните вверх. Неужели вы мне не верите? Разве вы мне не доверяете?

Казалось, она не слышит. У него мелькнула абсурдная мысль, что она вообще теперь не сдвинется с места. Он убрал руку и стал ждать.

Спустя какое-то время ее голова медленно-медленно поднялась из-под забрала руки, и ее лицо обнаружило себя перед ним. Белый лоб — а в нем столько боли. За ним брови, ровные, ненахмуренные, образующие прямую линию. И уж только потом — глаза.

Она что-то говорила, без единого звука. Он впервые увидел ее глаза при дневном свете. Когда они открылись перед ним, он чуть ли не поморщился от боли. «Боже, — подумал он, — эти глаза! Неужто я не могу им помочь? Как вообще можно терпеть, читая то, что они пытаются сказать?»

Она повернула голову и с удивлением огляделась по сторонам. Пыталась сообразить, где таится опасность и откуда пришли одолевавшие ее страхи.

Он снова успокаивающе положил свою руку на ее:

— Это солнце. Только и всего. Видите его? Оно даже попадает на ковер. Вон желтая лужица, как будто там что-то пролили. Видите?

Она казалась ошарашенной:

— Это то самое место, куда мы так давно зашли?

— Несколько часов назад, — улыбнулся он.

Она провела рукой перед глазами:

— Я будто снова все пережила.

— Понимаю и весьма сожалею, но у нас единственно возможный путь.

— А есть ли хоть какой-то прок от того, что я вам все рассказала?

— Может, что-нибудь придумаю…

Она покачала головой:

— Ночь придет снова, а где будете вы?

Он опустил глаза и промолчал.

— Вы же не в силах помешать ей прийти. Уже сейчас она на пути сюда. Она ходит по кривой по кругу. Чем дальше удаляется, тем ближе. И непременно вернется. А вы уйдете. И я снова окажусь с ней один на один.

— Что я могу вам пообещать? — почти неслышно выдохнул он, и нижняя губа у него задрожала.

Она сжала руки и просто сидела и смотрела на них.

— Вы не позволите мне отвезти вас домой? Разве вы не хотите, чтобы я поехал с вами домой и позаботился…

— Домой?! — Руки у нее снова разлетелись в стороны. — Там ждет смерть. Живая смерть, которая еще не пришла, но она хуже всех других. Лежит там в постели, в комнате, которая когда-то принадлежала моему отцу, натянув одеяло до подбородка. Она не шевелится всю ночь, но и не спит, лежит там без сна, просто уставившись в одну точку перед собой. Мне ли не знать? Я захожу в эту комнату каждое утро. Когда появляюсь в дверях, она обращает в мою сторону свой беспомощный взгляд, свои глаза, как бы говоря: «Помоги мне, помоги мне». Я только что видела ваше лицо. Думаете, я ничего не замечаю. Такая боль, такая жалость. А вы ведь всего лишь незнакомец, с которым я повстречалась прошлой ночью. Что же, по-вашему, чувствую я, глядя в те, другие глаза?

— И в такой момент вы хотите оставить его, самоустраниться? Не верю.

— Попыталась сделать по-своему. Вы мне не позволили. Это уже в прошлом.

— Тогда что же?..

— Уходите. Вам вовсе не обязательно здесь сидеть. Зачем? У вас своя жизнь, своя работа. Вы и так посвятили мне целую ночь.

Он медленно и долго качал головой:

— Я вас не брошу. Не могу позволить себе, чтобы вы так мучились. Это теперь и моя боль. Вы заразились ею от отца, а я заразился от вас. Никогда не прощу себе, не смогу спокойно спать, оставь вас сейчас. Даже год или два спустя по-прежнему говорил бы себе: «Что же ты наделал? Что же ты наделал, право? Почему бросил ее и продолжал спокойно жить, работать? Неужели не мог подождать и во всем разобраться?» Именно так было бы со мной, поверьте. Так уж я устроен.

Она пренебрежительно скривила губы:

— Ждать уже осталось недолго. Всего лишь три дня. И еще две ночи. Целых две ночи, и еще одна половина, заканчивающаяся в пол…

Он потянулся и легонько приложил палец к ее губам, не дав ей договорить слово.

Вошел клиент и уселся за столиком у самой двери, чтобы не терять слишком много драгоценного времени, расхаживая по залу взад и вперед. Он тут же принялся читать утреннюю газету, подперев ее сахарницей; читая, он постукивал ложкой или вилкой по краю стола, чтобы его поскорее обслужили.

Девушка услышала стук и бросила осуждающий взгляд в ту сторону. Шон запросто мог бы прочитать теперь ее мысли, отразившиеся на задумчивом лице. У этого человека гораздо больше времени, чем у меня, и, однако же, он так спешит. У него вся жизнь впереди, но ему не терпится подождать и пять минут, чтобы поесть. Мне дано всего три дня до наступления тьмы, и, однако же, я сижу здесь и безропотно жду.

— Если вы не хотите позволить мне отвезти вас домой, тогда, может, поедете со мной в другое место? — предложил Шон. — Куда-нибудь, где… У меня есть друзья, вдруг они помогут нам?

— Куда? — равнодушно спросила она.

— А вы не испугаетесь? Не пугайтесь, пожалуйста, я не хочу пугать вас. — Она вперилась в него взглядом. — В полицию. — Он внимательно посмотрел на нее, чтобы убедиться, как она воспримет его предложение. — Вы согласны? Так ведь? — Он повертел в руках пепельницу, как будто приделанный к столешнице циферблат. — Нам не обязательно пользоваться этим словом, — успокаивал он. — Понимайте под ним группу людей, которая в данном случае не имеет абсолютно никакого отношения к вам. Давайте рассуждать так. Скажем, я бизнесмен, любой бизнесмен, не имеет значения, какой именно. Я работаю на кого-то, кто умнее меня, кто знает гораздо больше, чем я. Потому-то я и работаю на него, а не он на меня. Вчера ночью я шел и… сделал то, что сделал. А сейчас хочу отвезти вас к моему боссу, Макманусу, человеку, на которого работаю, и все обсудить с ним. Вам нечего бояться. Он мудрее меня, старше и гораздо опытней. К тому же внимательный, понимающий и добрый. Возможно, не к людям, подлежащим наказанию, но это уже другое дело. Вам он не причинит никакого вреда и не испугает вас.

— Вы любите своего босса, да?

— Считаю его замечательным человеком, — просто ответил Шон. И тотчас продолжил свои попытки убедить девушку, боясь навсегда ее потерять, если ослабит их на мгновение. — У него тоже есть дочь. Она еще не достигла вашего возраста, думаю, ей лет четырнадцать, от силы — пятнадцать. Если вы… ну, вызовете его на откровенность, что ли, он обязательно покажет вам ее фотографию. Он отличный парень, мой босс. Поедем к нему и поговорим — просто обсудим случившееся втроем. Как будто вы будете говорить с собственным… — Увидев, что ее лицо мрачнеет, Шон тут же проглотил последнее слово. — Даст Бог, он нам поможет, как знать? Хотя бы советом. Во всяком случае, мы ничего не теряем, правда же?

Он протянул к ней руку, ладонью вверх, и она так и повисла на мгновение в воздухе, как бы продолжая молча приводить аргументы.

Наконец он неуверенно ее опустил, когда увидел, что она положила свои руки на край стола, будто к чему-то готовясь. Потом медленно встала, а он так и остался сидеть, слегка склонив голову и с тревогой наблюдая за ней.

— Больше мне пойти просто некуда, — пробормотала она.

Он быстро выпрямился:

— Вы имеете в виду…

— Я пойду с вами, Шон, к человеку, на которого вы работаете.

Часть вторая

Глава 4
Начало полицейской операции

Отобрав семерых, Макманус остальных отпустил. Закрыл дверь кабинета, вернулся к своему столу и сел. Семеро отобранных так и остались стоять перед ним в ряд, сохраняя между собой промежутки — опустевшие места отпущенных. Они напоминали солдат, застывших по стойке «смирно» на параде, — хотя, может, не так уж и смирно. Один стоял руки за спину, другой сложил их на груди, третий вытянул по швам, у четвертого вошло в привычку придерживать ими лацканы пиджака. Только никто не держал их в карманах.

С напряженным вниманием все ждали, что скажет Макманус. Они не моргали, не шевелились и даже затаили дыхание. Хотя собралось столько людей, в небольшом кабинете наступила напряженная тишина. Ее нарушал только гул воды в водопроводной трубе.

Собираясь с мыслями, Макманус долго молчал. Казалось, что он все еще сомневается, стоит ли начинать разговор.

Взяв карандаш, обыкновенный желтый карандаш, он все вертел его в руках, постукивая им по столу то заточенным концом, то тупым, отчего тишину в комнате нарушал еще один очень слабый звук. Очевидно, он не сознавал, что делает это, поскольку смотрел на своих помощников.

Заговорил медленно и тихо:

— Дело строго конфиденциальное. Оно должно оставаться конфиденциальным уже в силу самой своей природы. О нем нельзя распространяться не только на улице, но даже и здесь, в участке. О нем нельзя рассказывать другим сотрудникам, которых я не отобрал. Можно сказать, оно не только конфиденциальное, но еще и неофициальное. Я берусь за него под свою личную ответственность. Вот почему приказывать вам выполнять различные задания, которые разработал, не могу. Вы вольны отказаться, но только прямо сейчас, а не тогда, когда колесо будет запущено. Как только согласитесь, вы обязаны подчиняться приказам. Ясно?

Он подождал.

— Сейчас я коротко вам все изложу. Один человек предсказал смерть другому. Она должна произойти через три дня, послезавтра в полночь. Навесить прорицателю раньше времени мы ничего не можем. Ни один закон не нарушен, никакие угрозы не имели места. Есть закон о ворожбе с предсказанием будущего, но у нас нет оснований забрать ясновидца даже по этому обвинению: заявление сделано устно, во время беседы, а у нас в стране свобода слова.

Лично я в предсказания не верю. Потому как, вы понимаете, оно «свершится», если только не принять меры, чтобы ему воспрепятствовать. И дело вовсе не в предсказании, нет; а в том, что либо сам прорицатель, либо же кто-то работающий в паре с ним позаботится о его исполнении, уже собирается исполнить его.

Данное судьбоносное предсказание явилось как бы кульминацией множества мелких. Подготовка к нему шла в течение нескольких недель, даже месяцев. Каждое предыдущее откровение сбывалось, давало какие-то дивиденды, пока, разумеется, жертва не убедилась, что непременно сбудется и последнее, самое важное. А почему бы ему и не уверовать в истинность его, если на это и делается ставка?

И вот тут-то на сцену выходим мы. Прежде чем взяться за последнее предсказание, нам надо разобраться, как срабатывали прежние. Ничего серьезного пока не произошло, так что пока заняться тут нечем. Зато в наших силах изучить те, другие, поскольку они уже сбылись. И через них подойти к последнему — разузнать, что и кто за ним стоит, откуда оно идет, что все значит. Дайте объяснение маленьким предсказаниям, и вы найдете объяснение большому.

Таким образом, мы спасем нашего парня дважды. Избавим его от расплаты. И избавим от его собственной веры в то, что непременно надо расплатиться. А вера приносит ему не меньше, если не больше, вреда, она его убивает.

Ну, ребята, ухватили саму идею?

Ответили они ему косвенно, продолжая стоять не двигаясь.

— А теперь, если кто-то хочет уйти, — вон дверь.

Один из них повернулся и посмотрел, будто забыл, что она действительно есть в стене; остальные даже не пошевельнулись.

— Ну что ж, — быстро заговорил он. — Теперь вы обязаны подчиняться приказам. Вы, ребята, добровольцы. И вы получите задания, каких не получал еще ни один детектив. Я не посылаю вас выслеживать убийц. Я не посылаю вас на поиски пропавших драгоценностей. Я посылаю вас проследить за пророчествами. Да-да, вы не ослышались. Вам придется работать с пророчествами. Ваша работа заключается в том, чтобы расколоть их и извлечь из них какой-то практический смысл, сделать их… — Он почесал подбородок. — Ну, какое бы тут употребить слово?.. поддающимися пониманию, что ли, найти им правдоподобное объяснение. Как они подстраивались, как оснащались. И как срабатывали.

Итак, начинаем. Вот вам задания.

Арчер. Телеграмма, поступившая в аэропорт Сан-Франциско за пятьдесят пять секунд до взлета самолета, которым Харлан Рид должен был возвращаться. Из-за нее он не полетел этим рейсом, так что постскриптум к первоначальному предсказанию об авиакатастрофе — то есть о том, что Рид останется жив, — достиг цели. Дочь ему телеграмму не отправляла. Узнайте, кто ее послал. И с какой целью. Только смотрите, корреспондент не должен догадаться, что вы пытаетесь это узнать. Ясно?

— Ясно, — мягко выдохнул Арчер, — но, Боже, как бы мне хотелось воспользоваться планшеткой для спиритических сеансов!

— И, между прочим, информация, если мы хотим ею воспользоваться, нужна нам немедленно. Так что в вашем распоряжении не три дня.

Дверь закрылась, и их осталось шестеро.

— Домингес. Займетесь парой туфелек. Парой женских туфелек, которые исчезли из ночного клуба «Эмбасси». Они оказались в магазине подержанных вещей на другом конце города. Узнайте, как они попали из ночного клуба в витрину магазина. Узнайте, кто помог им проделать столь странный путь и с какой целью. И снова повторяю: смотрите, чтобы тот, кто проделал трюк, не догадался, что вы его взяли под прицел. Лимит времени тот же. Вот адрес.

Дверь закрылась, и их осталось пятеро.

— Теперь вы, Брэдли! Узнайте, как номер сейфа Харлана Рида, один-восемь-ноль-пять, оказался в голове у Томпкинса. И как в ней оказались сведения о содержимом сейфа. Только к Томпкинсу и близко не подходите, им будет заниматься другой человек; начинайте работу с противоположного конца.

— Ничего себе задание! — простонал несчастный Брэдли.

— Не пугайтесь, Брэд, — успокоил его Макманус. — Не получил же он информацию на коротких волнах. Она попала к нему каким-то способом, который можно увидеть, услышать, пощупать или понюхать. Вот ваше задание: увидеть, услышать, пощупать или понюхать что бы там ни было.

Дверь закрылась, их осталось четверо.

— А теперь у нас задания полегче. Из пророчеств, предсказаний или как вы там их еще называете, я выбрал лишь основные моменты. Многое пришлось оставить. Нет ни людей, ни времени. Но настоящая причина не только в этом. Если честно, за некоторые из них я и сам боюсь браться. Слишком уж они крепкие, зубами не вцепишься. Румынская актриса, нацепившая браслет с бриллиантами у колена. Девчушка, которую чуть не задавили. Акции, повышавшиеся и понижавшиеся чуть ли не по заказу. Достаточно и тех, что я выбрал. Если мы сможет навесить вероятность правдоподобия на эти три крючка, мы спасем разум человека от умирания. О его теле я не беспокоюсь. О нем позаботится Шон.

Шэфер, вы займетесь девушкой по имени Эйлин Магуайр. Будете, что называется, состоять при ней. Вы — ночная сорочка, которую она носит. Вы — ее кожа. Вы не выпускаете ее из поля зрения ни на миг.

Дверь закрылась, их осталось трое.

— Моллой, вам заниматься львами.

Мужчина ахнул:

— Чем?

— Львами. Узнайте, какие зоопарки находятся в радиусе пятисот миль отсюда. Проверьте их все до единого и узнайте, есть ли в них львы. Если есть, смотрите в оба, чтобы ни один зверь не вырвался на свободу или чтобы его не украли…

— Чтобы не украли льва? — выдохнул детектив.

— Предупредите всех смотрителей зоопарков, чтобы взяли под особый контроль клетки со львами в течение последующих двух-трех дней. И смотрите не пропустите разъезжающие цирки или представления с животными, или что там еще, что подпадает под вашу епархию, пока вы занимаетесь этим делом. Как только появится что-нибудь о львах, докладывайте мне немедленно.

Моллой вышел, украдкой прикладывая платок ко лбу.

— А вы будете работать в паре. Мы подошли к главной фигуре. И если старая поговорка о том, будто две головы лучше, чем одна, и имеет какой-то смысл, мне, чтобы сравняться с ним, понадобилось бы целое отделение. Говорят, он якобы знает, о чем вы думаете. Мой вам совет: ведите себя так, словно он это знает, тогда вы ничего не напорете. Его имя Джеремия Томпкинс, и живет он вот по этому адресу. Внешне там и смотреть-то не на что, только вы не обманывайтесь насчет его внешнего вида и не думайте, будто он ничего собой не представляет. Другие до вас допускали ту же самую ошибку и потом очень сожалели. Если можете, не выпускайте его из виду; если все-таки придется выпустить его из виду на мгновение-другое, удостоверьтесь хотя бы в том, что не выпускаете его из диапазона вашей слышимости. Диктофоны и всякие другие подобные штучки.

Сокольски посмотрел на Доббса.

— И он что, будет знать, чем мы занимаемся? — спросил коп в тревоге дрожащим голосом.

Макманус только и сказал ему:

— Сколько вам лет, Сокольски? — И продолжал, не дожидаясь ответа: — Будьте готовы в любую минуту зацапать его. Ждите, если можете, пока у вас не появится на него что-нибудь определенное. Однако в любом случае завтра к полуночи, за сутки до крайнего срока последнего пророчества, он должен быть в каталажке. Выполняйте!

Дверь открылась, они вышли, и приглушенный голос, удаляясь, жалобно спросил:

— А как надо стараться не думать, чтобы не выдать, о чем думаешь?

Затем дверь закрылась, и Макманус повернулся к Шону:

— А теперь займемся вами. Вы находитесь в самом центре опасности. Вы прикрываете мишень. — Он задумчиво погладил подбородок. — Вы боитесь львов, Шон?

— Никогда об этом не задумывался, — откровенно признался Шон. — Пожалуй, не лег бы со львом в постель, будь у меня выбор. Во всяком случае, вплоть до настоящего момента никаких отношений со львами я не поддерживал. Они занимались своим делом, я — своим.

— Ну, зато отныне, боюсь, вам с ними придется повозиться, — сухо заметил Макманус. — Не надо понимать меня буквально. «Лев», на борьбу с которым я вас ставлю, может принять чуть ли не любую форму. Может оказаться пулей, удавкой на шее или чашкой кофе с ядом, и не исключено — самым настоящим львом в натуральную величину. Точно мы ничего не знаем, кроме указанного для совершения сего акта времени — послезавтра в полночь. А это уже кое-что. Даже очень много.

Ваша задача — сохранить ему жизнь. Есть и такой вариант: заполнить весь дом парнями вроде вас, послать туда человек шесть или целую дюжину. Но тогда «лев» сразу почует их, отсрочит свой визит и появится в какое-нибудь другое время, когда его уже никто не ждет. Это не в наших интересах. Я хочу, чтобы он пришел в назначенный срок… — Макманус стукнул кулаком по столу. — И чтобы уже больше никогда не появился снова!

Потому-то и отправляю вас туда одного! Идите в заднюю комнату, где девушка сейчас отдыхает, и как только наша сиделка скажет, что ей уже лучше, поезжайте к ней домой. Вы ее гость, ее дружок — мне все равно, кто вы.

Только смотрите, чтобы после послезавтрашней полуночи ее отец остался жив! Остальное — все на ваше усмотрение.

Шон повернулся и без единого слова вышел.

Макманус остался один за своим столом и с карандашом. Операция началась.

Глава 5
Ожидание: телохранитель против планет

Колеса замкнуло, машина остановилась перед домом. Джин выключила зажигание.

— Вон он. — Она показала подбородком на дом.

Шон посмотрел на него. Посмотрел очень внимательно — ведь видел его впервые. Он где-то слышал, что детектив должен смотреть на какой-то предмет много раз: мол, чем больше смотрит, тем лучше, ибо каждый раз узнает о нем что-то новое. В том-то, мол, и заключается суть детективной работы: смотреть и смотреть, пока наконец не узнаешь всего, что может сказать тебе сама эта вещь. Он никогда не соглашался с подобной установкой — она была не для него. Считал ее справедливой в отношении мелких самоочевидных вещей, которые можно оторвать от окружения и взять для отдельного рассмотрения самих по себе. Однако же для получения общего представления, общей картины, панорамы, единого целого предпочитал всему свежий, ничем еще не испорченный взгляд. А то, что приходило потом, почти нисколько и никогда первое впечатление не улучшало. Последующие взгляды только смазывали четкость первого впечатления.

Это вовсе не означало, что он такой всезнайка и ему достаточно всего раз взглянуть на картину или обстановку, как он уже знает о ней все. Это означало, однако, что, каково бы ни было его первое впечатление от данной картины, оно, скорее всего, оказывалось ближе к истине, чем любое последующее. Он обладал хорошим воображением и был слабоват по части логических построений. Потому-то, наверное, и называли его мечтателем.

Поместье оказалось большое, а сам дом занимал лишь незначительную его частицу и сейчас находился в самом его центре — такая открывалась перспектива с того места, где они остановились. На самом же деле дом являлся не более чем серо-белой вехой, почти затерявшейся на пересеченной покрытой зеленью местности. За домом она слегка возвышалась, там росли деревья. Судя по белой коре, березы. Их было слишком много, и они, спускаясь вниз, подступали слишком близко, представляя собой потенциальную опасность, ибо за первыми же двумя-тремя рядами воцарялась тень, скрывавшая абсолютно все. Среди них мог подкрасться и затаиться кто угодно, зверь или человек.

Сам дом ему не понравился. Не будучи архитектором, Шон затруднялся определить, в каком стиле он построен. Невысокий, разлапистый, из светлого камня дом, хотя и двухэтажный, обманывал глаз и казался одноэтажным, поскольку все окна на первом этаже, особенно с лицевой стороны, были удлиненной формы и открывались, как двери, причем занимали такую часть фасада, что для окон второго этажа оставалась вверху лишь небольшая полоска, и те по сравнению с нижними смотрелись как не привлекающие внимания квадраты.

Ни мрачным, ни зловещим с виду дом не выглядел. И все же, слишком массивный, слишком формальный по архитектурному замыслу, он обладал нейтральными чертами общественного здания, не располагал к себе и не годился для личной жизни. В нем бы следовало разместить художественную галерею, библиотеку или какой-нибудь центр. Тогда бы вам захотелось зайти в него и с удовольствием по нему побродить. Но спать в нем вы бы не пожелали.

— Сколько вы в нем живете?

— Всю жизнь.

— Тогда вам, наверное, все равно, — тихо и задумчиво сказал он.

Они вышли из машины и прошли по короткой дорожке к парадной двери. У основания ступенек в качестве печати перманентной собственности располагался в камне бронзовый венок, в нем буквы «У.Р.», тоже бронзовые. Небольшие, но неуничтожимые.

— Полагаю, инициалы вашего отца…

— Деда, — поправила она. — Он и построил дом. В те дни в имение приходилось ездить в экипаже. И, отправившись по делам утром, вы добирались сюда лишь к сумеркам. — Она провела по инициалам носком туфли. — Дед и сделал все деньги в нашей семье. Я его не видела, но вроде как завидую ему.

— Почему? Потому что он сделал все деньги в семье?

— О, нет. Потому, что прежде, чем начать их делать, он прожил примерно двадцать лет. Ни у отца, ни у меня такого уже не было.

По обеим сторонам от ступенек лежали на плитах два мраморных льва. А может, две мраморные львицы, поскольку у них не было грив. Довольно маленькие, меньше натуральной величины. Местами мрамор пошел полосами и пожелтел от непогоды. Поднимаясь на крыльцо, Шон погладил одного по голове:

— Они несколько не к месту, вам не кажется? Каждый раз, когда он входит или выходит, они попадаются ему на глаза.

— В самом начале я подумывала о том, чтобы их убрать, но так ничего и не сделала. Я наблюдала за ним, когда он проходил мимо. Похоже, они ничего для него не значат. Он так к ним привык, что, полагаю, их вообще не замечает. Они каменные, и он не думает о том, что им полагалось изображать первоначально, сейчас львы лишь часть подъезда. Он боится… настоящих.

Очевидно увидев, как они поднимаются по ступенькам, дворецкий распахнул перед ними дверь, исполняя свой долг. Он оказался довольно крупным мужчиной под или за пятьдесят, и в нем, безусловно, не было ничего от престарелого семейного слуги.

Если его даже и удивило, что хозяйка возвращается после всенощного отсутствия в сопровождении молодого человека, о существовании которого он даже минуту назад и не подозревал, то никак этого не выказал. Только окинул Шона коротким уважительным взглядом, не более.

— Мистер Шон, Уикс, мой друг. На заднем сиденье машины лежит его сумка. Да, вот еще что — приготовьте для него комнату напротив комнаты отца, через холл.

Шон огляделся с дружелюбной праздностью случайного гостя.

— Очень мило с вашей стороны, что вы меня приняли, Джин.

— Отец в последнее время не очень хорошо себя чувствует. Мы толком и не знаем, что с ним такое, правда, Уикс?

Она окинула дворецкого взглядом, который тот мог истолковать как знак доверия.

— Да, не знаем, мисс, — послушно повторил он.

Она несколько понизила голос:

— Как он, Уикс?

— По-прежнему, мисс.

И отправился за сумкой Шона.

— Прежде чем познакомить вас, я покажу вам дом, — предложила она.

Из вестибюля Джин повела его налево через высокую, чуть ли не до потолка дверь.

— Гостиная.

Шон вошел в комнату и походил по ней, оставив девушку у порога.

Ведь он на работе. На особой работе. Никакой не гость и вовсе уж не ценитель антиквариата. Он добросовестно выполнял свои обязанности и откровенно это демонстрировал. Прежде всего оглядел комнату в целом, с середины. Затем обошел ее вдоль стены, проверяя, какие там внешние выходы. Окна — попробовал, насколько они крепкие, открыл их, выглянул, закрыл, снова попробовал их на прочность.

Она прошла дальше:

— Здесь мы едим.

Он осмотрел внешние выходы, внутренние шкафы, проходные двери, альковы.

Джин обратила на это внимание. Один раз она даже улыбнулась про себя, но Шон ничего не заметил.

— Кабинет отца.

Он склонился к книгам, как будто хотел прочитать их названия. А может, пытался разглядеть, на чем держатся полки. А когда они подошли к мраморному камину в одной из комнат, заглянул даже внутрь, в дымоход, чтобы определить, открытый он или ложный.

— Настоящий, — пробормотала она.

Шон повернулся и увидел выражение ее лица.

— Знаю, — сказал он. — Но моя задача уберечь вашего отца от нанесения ему физических повреждений. Причем я понятия не имею, какую форму они могут принять и откуда их ждать.

Джин повела его дальше.

— А вон та последняя комната — «консерватория».

Она ответила на незаданный вопрос, который прочла у него на лице:

— Мы в шутку так называем ее. Пользуемся ею изредка, когда приходится терпеливо выслушивать чье-то пение или игру на фортепиано.

На двух пустых противоположных стенах до потолка поднимались витражи.

— Они бутафорские, — сообщила девушка, когда он принялся их осматривать. — Проемов за ними нет. Одну минуточку, я покажу, и вы все поймете.

Она щелкнула выключателем, и скрытые за витражами лампочки загорелись. Рельефно засверкали рубиновые, изумрудные и янтарные стекла, как в витражах средневекового собора. На центральной панели каждого витража была представлена какая-нибудь религиозная фигура в полный рост. На каждой из окружающих панель освинцованных секций изображалась голова какого-нибудь мифологического или геральдического животного — единорога, грифона, вепря, льва, феникса.

— Витражи из Англии, — глухо заметила Джин. — Из какого-то королевского аббатства или что-то в этом роде. Периода Плантагенетов. И опять это заслуга дедушки. Перевезено целиком и полностью. Вы знаете, в те времена богатые американцы привозили из Европы целые замки. Он был скромный и удовлетворился лишь двумя витражами. — Щелкнул выключатель, и яркие картины померкли.

Ему пришло в голову, что, судя по числу декоративных животных вокруг, семена злого пророчества, весьма вероятно, первоначально посеяны прямо здесь, в доме, в чьем-то недобром чересчур богатом воображении. Но девушке он этого не сказал.

Когда они возвращались в вестибюль, по лестнице спускалась женщина.

— Джин, — так и ахнула она и чуть ли не бегом помчалась по оставшимся ступенькам.

— О-о, Грейс! Миссис Хатчинс — мистер Шон. Мистер Шон — мой друг, Грейс.

Миссис Хатчинс слегка кивнула в знак признания, а сама не спускала встревоженного взгляда с девушки.

— Джин, — снова сказала она с упреком, — Джин, дорогая!..

— Я вас напугала? Вы уж меня простите. Мы всю ночь просидели за беседой в ресторане. Мне это и впрямь помогло. Я хоть не думала о себе.

Шон сказал:

— Я не собирался задерживать мисс Рид. Так вышло…

И снова она признала его, удостоив лишь мимолетным кивком.

— Вы не говорили отцу? — спросила Джин.

— Да как же я могла? Да и любой другой тоже. Но я до утра не сомкнула глаз. Я позвонила Гилбертам. Позвонила Луизе Ордуэй. О тебе я не спрашивала, — поспешно добавила она. — Я сочинила какую-то историю, чтобы узнать, не там ли ты.

— С ними я бы ни за что не могла оставаться… — с пренебрежением заметила Джин, но фразу не закончила. — Простите, что напугала вас, Грейс. Вам не следует так обо мне беспокоиться. Я ведь уже взрослая.

Экономка продолжала:

— Уикс вроде бы сказал, ты велела подготовить для мистера Шона западную спальню. Мне надо сходить посмотреть, как там дела; ты же нас не предупредила.

— Она не верит нам, — пробормотала Джин, глядя, как женщина вновь поднимается по лестнице. — Я имею в виду, насчет вас. Видели, как она смотрела на вас? Да и как она могла поверить? Она ведь знает всех моих друзей, а ваше имя услышала впервые.

— Вы еще достаточно молоды, чтобы заводить новых друзей, — возразил он. — Этот процесс никогда не прекращается.

— Но не так же вдруг, совершенно ниоткуда. Поднимемся наверх?

В верхнем холле они снова остановились, и он выжидающе постоял. Он понял, что она пытается взять себя в руки.

— Там комната отца, вон та дверь, — указала она, но они так и осталась стоять, где стояли.

Вновь появилась миссис Хатчинс, выйдя из спальни, предназначенной для гостей, напротив той, на которую указала Джин; миссис Хатчинс тактично закрыла за собой дверь, прошла мимо них, молча им улыбнувшись, и стала спускаться по лестнице.

— Сейчас я представлю вас ему. Приготовьтесь. Это будет довольно тяжело для нас обоих.

— В данном случае, мисс Рид, я не личность. Я охранник, приставленный к вашему дому, и быть здесь — моя обязанность.

Она взялась за дверную ручку, но все никак не могла решиться.

— Каждый раз, когда я захожу к нему, мне приходится собираться с духом и напрягать все силы. Даже если я была у него совсем недавно. Понимаете, я ведь помню, каким он был… до этого.

Она подняла руку и хотела постучать.

— Ах да, вот еще что. В комнате вы увидите несколько часов. Сколько бы их ни стояло, ему все мало. Он спросит вас, который час. Скажите, что минуты на две меньше, пусть ваши часы отстают, чтобы они совпали с другими. Утром, когда он еще не следит за ними, я теперь тихонько отвожу стрелки немного назад. Это как бы дает ему лишнюю минуту-другую. Что я еще могу сделать, чтобы хоть как-то облегчить его страдания? А ночью, когда он спит, мы снова переводим их вперед, и с наступлением нового дня они идут точно.

— Не следовало бы держать все часы у него в комнате.

— Без них он боится еще больше. Ему кажется, что время бежит быстрее, ускользает от него. Воображение, вы знаете, всегда гораздо ужасней реальности.

Ее повисшая в воздухе рука наконец постучала в дверь.

— Это Джин, дорогой, — громко сказала она. — Со мной гость. — Потом повернула ручку и открыла дверь, не дожидаясь формального разрешения войти.

Разум Шона отдал команду органам чувств: «Ну же, сделайте все как надо. Ничего не упустите. Вы в самом центре событий».

Посреди большой комнаты сидел в кресле мужчина. Определить его возраст оказалось невозможно, ибо у смерти нет возраста. А он был так же мертв, как может быть мертво то, что еще движется. На усохшем теле — халат, на ногах — мягкие кожаные шлепанцы. Кто-то заботливо накрыл ему ноги ковриком или пледом. Совершенно белые его волосы по-прежнему оставались пышными. Но если, как догадывался Шон, еще каких-то две-три недели назад о его возрасте говорил только их цвет, эта белая шевелюра над моложавым румяным лицом, то теперь их цвет играл совершенно противоположную роль: теперь это был единственный оставшийся в нем признак жизненности. Копна чистых, здоровых белых волос над осунувшимся сморщенным лицом, похожим на спущенную футбольную камеру. Шея напоминала пучок тонких проводов в кабеле, резиновая изоляция на них разрушилась, и теперь по ним не проходило почти никакого тока. Глаза напоминали раскаленные добела заклепки, прожигающие себе путь внутри черепной коробки и углубляющие отверстия, которые они за собой оставляли.

Его окружали четыре хронометра: на комоде с зеркалом у стены, небольшие стоячие часы на столе рядом с хозяином, по соседству с ними циферблатом вверх тонюсенькие карманные, а на кожаном ремешке, самая последняя дырочка в котором уже едва удерживала их, с его истощенного запястья свисали продолговатые золотые часики. Они болтались там, как браслет.

Все часы тикали, и казалось, что вокруг раздается слабое чириканье механических птиц.

Не успела Джин представить Шона, мужчина сразу же обратился к нему:

— Пришлый человек! Посторонний! Теперь я могу проверить. У вас есть часы? Что у вас? Который час на ваших?

Шон поднял запястье, прикрыв часы другой рукой, и отнял минуту от уже отстававших часов, стоявших на виду.

— Двадцать девять минут, — сказал он, опустив руку и снова прикрыв часы манжетой.

Лицо Рида осветилось радостью.

— Джин! — воскликнул он. — Джин, ты слышишь? Значит, у меня еще одна лишняя минута! Только подумать — лишняя минута! Отведи стрелки назад…

— А мои даже, по-моему, спешат, — добавил Шон, и у него от сострадания подступил комок к горлу. Он подумал: «Только за одно то, что уже с ним сделал, Томпкинс определенно заслуживает электрического стула, не важно, намерен он сделать что-то еще или нет. Причем заслуживает самой медленной смерти, чтобы напряжение было слабое и возрастало постепенно!»

— Отец, — сказала Джин, подходя к нему и нежно возвращая на место упавшую прядь, — я хочу, чтобы ты познакомился с Томом Шоном.

Вспышка его энтузиазма угасла, словно подобное проделывали с ним уже не раз.

— Еще один доктор? Очередной психиатр?

— Нет, дорогой, нет. — Она выдала тщательно подготовленную генеалогию, которая для Шона звучала все равно что китайская грамота. — Ты помнишь Тэда Биллингса? Жениха Мэри Гордон. Парня, который пару лет назад погиб во Флориде, когда его машина перевернулась. Он приезжал к нам раза два. Ну а Том… учился с ним в одном классе. Я познакомилась с ним на… на одной из вечеринок у Мэри.

— Я и понятия не имел, что ты на них ходила, — безразлично ответил Рид, всем своим видом выказав, что тема до того стара, что уже не вызывает его интереса.

— Ну, во всяком случае, вот он со всеми своими пожитками. Я пригласила его погостить у нас.

— А ты не думаешь, что следует рассказать ему о том, что… Или ты ему уже сказала?

Шон, чтобы как-то скрыть ее конфуз, шагнул и протянул руку.

— Здравствуйте, сэр! — сердечно приветствовал он хозяина дома.

Ему казалось, что пожимает тоненькие веточки. Чувствовалась каждая отдельная косточка, хрупкая, незащищенная, того и гляди готовая рассыпаться.

— Вы несколько рановато, молодой человек… — ядовито усмехнулся Рид. — Но все равно, добро пожаловать в наш дом.

— Рановато?! — Шон сделал вид, что ничего не понял. — Я и не знал, что вы ожидаете меня в какое-то определенное…

— Вы явились рановато… для похорон.

Вечером они сидели в гостиной, все трое. В одиннадцать Джин поднялась со стула.

— Пожалуй, я пойду наверх — не выспалась прошлой ночью.

Они с Шоном понимающе переглянулись.

Джин подошла к скорчившейся фигуре в кресле:

— Спокойной ночи, папа.

Он не пошевельнулся. Казалось, что не слышит ее. Его глаза неотрывно смотрели на стенные часы, напоминавшие бледную луну, золотой спутник которой беспрерывно ходил взад и вперед далеко внизу под ней.

— Спокойной ночи, папа, — повторила она. — Спокойной ночи, дорогой.

Казалось, она обращается к покойнику.

Шон испытал непонятное чувство раздражения. До него дошло, что нервы у него на пределе. Ему вдруг захотелось стукнуть кулаком по столу, повысить голос на этого унесенного смертью человека и закричать: «Она же говорит с вами — неужто вы ее не слышите?» Сделать что угодно, только бы вывести его из гипнотических грез. Он сдержался, встал и прикусил верхнюю губу.

Потом положил руку на плечо Рида, чтобы привлечь его внимание. Тот оторвал взор от часов, огляделся, ничего не понимая. Сначала ему пришлось посмотреть на руку, чтобы увидеть, что же такое его коснулось; затем на их лица, чтобы определить, кто в данный момент с ним находится.

Она наклонилась и легонько поцеловала его в лоб:

— До завтра.

— До… — Фразу он не закончил. Замолчал, точно опущенное слово несло в себе внутреннюю боль.

Шон вышел с Джин за дверь. Там она повернулась и с неожиданной страстностью сжала его руку:

— Спасибо.

— За что?

— За то, что вы здесь. За то, что я здесь. — Она на мгновение прикрыла глаза. — Прошлым вечером, примерно в это же время, я садилась в машину, одна.

Он пропустил это мимо ушей:

— Постарайтесь уснуть.

— Непременно. Сегодня я смогу спать. — Мимо его плеча она бросила взгляд в комнату, из которой только что вышла. Рид снова смотрел на часы. Следить за убегающими секундами — все, что осталось для него в мире. — Попробуйте поговорить с ним, — тихо попросила она. — Чтобы не мешать, я ухожу первой. Двое мужчин, наедине, порой способны… Сердце открывается другому доброму сочувствующему сердцу. Даже ночь отступает на задний план. — Она отпустила его руку, сжав ее напоследок в страстной мольбе. — Поговорите с ним, посмотрите, нельзя ли что сделать… Удержите его в живых. Как удержали меня. Спокойной ночи, и да благословит вас Господь.

— Крепкого вам сна, — пожелал он ей вслед.

Шон проводил ее глазами, пока она не поднялась до середины лестницы. Затем, когда ее голова скрылась за скосом потолка, тихонько закрыл дверь.

— Мистер Рид!

Сердце последнего, должно быть, билось в унисон с тиканьем часов — больше он ничего не слышал.

— Мистер Рид, не надо. Ну зачем вы так? — Том намеренно постучал бокалами о бутылку. — Как насчет стаканчика перед сном? — Ему показалось, что он разговаривает сам с собой в пустой комнате. — Ну-ка, держите. — Взяв мужчину за руку, он вложил в нее бокал и крепко сжал его пальцы. Бокал медленно наклонился, его содержимое скользнуло к нижнему краю, выплеснулось и стало сбегать вниз. — Поднимите бокал. Поднимите его со мной! — Шону пришлось взять голову Рида и повернуть к себе. Только когда часы исчезли из поля зрения, электрическое напряжение его застывшего взгляда несколько ослабло. Подняв свой бокал, детектив стукнул им по другому бокалу с такой силой, что чуть не вышиб из неживой руки Рида. — Ваше здоровье! — хрипло сказал он с вызовом, проглотил спиртное и подмигнул своему несчастному визави. И вышло так, что подмигнул не дружелюбно или игриво, а жестко и сурово. Старик посмотрел на него с вялым любопытством, будто видел его впервые.

— Вы кто, сынок? — вдруг спросил он.

Глаза у Тома замерцали, словно он перезарядил питавшие их батарейки.

— Не знаю, как и ответить. Я — парень. Моя фамилия Шон. Мне двадцать восемь лет. А что еще можно сказать, когда вы задаете такой вопрос?

— Да ладно, я знаю, кто вы. Я научился различать людей, пока еще был жив. За пятьдесят-то лет. Причем я был силен в этом деле. Вы детектив. Либо частный, либо муниципальный.

— Я? В самом деле? — смутился Шон.

— Скажу больше. Вы честны. Только посмотрите на свое лицо, понаблюдайте за ним. Ложь соскальзывает с него, как капли пота. — Если бы он еще мог улыбаться, вероятно, то, что появилось у него на лице сейчас, можно было бы назвать улыбкой. А так у него всего лишь раскрылись губы и сузились веки.

— Я — детектив, — спокойно произнес Шон, глядя в пустой бокал, будто там были написаны его слова. — Я предпочел не врать вам, не выдавать себя за кого-то, кем на самом деле не являюсь. То было…

— Вы можете спасти меня, сынок? — прервал его Рид.

— От чего? — почти неслышно ответил Шон. — От слов? От…

Собеседник его не слушал.

— Поднимите меня. Задний карман брюк. Залезьте в него. Вытащите то, что там лежит. А теперь вон то перо, что у вас в кармане, дайте мне его на минутку… — Держа чековую книжку на колене, он поспешно что-то нацарапал, оторвал и протянул ему чек, заполненный по всей форме, только без указания суммы. — Остальное заполните сами. Укажите любую сумму. Любую сумму, мне все равно какую! Только… только спасите меня, спасите.

Кулак у Шона сжался, и под стать кулаку сжалось лицо. Ему снова стало больно. Он скомкал чек, спрятал его за спину:

— И сколько же таких вы дали Томпкинсу? Сколько подобных этому?

— Сейчас мы говорим о другом. Мы говорим о том, можете ли вы спасти меня. — Его руки стали карабкаться по рукаву пиджака Шона, накладываясь одна на другую, пока не добрались до самого верха. — Вы способны, сынок? Да?

Шон смахнул их как гусениц:

— Спастись вы можете сами, мистер Рид.

Руки упали — мертвые.

— И опять та же песня! — затосковал Рид.

Нижняя челюсть Шона напряглась и двигалась с трудом, мешая ему говорить.

— Почему бы вам не набраться немного смелости? Вы ведь изводите не только себя, но и других.

— Легко быть смелым, когда в вашем распоряжении сорок лет. А вы попробуйте-ка проявить смелость, когда у вас осталось меньше сорока девяти часов, — враждебно ответил Рид.

Он отвернулся, потеряв к Шону всякий интерес. Глаза снова нашли циферблат часов, приклеились к нему и так и остались.

Из-за выпитого спиртного настроение у Шона еще больше ухудшилось.

— Не надо, а? Не надо смотреть на эту штуковину. Ваша отрешенность уже и на меня начинает действовать. Я сам не свой. — Рид не отреагировал, будто уже остался в комнате один. — Прекратите! — закричал Шон, ощутив приступ раздражения, как и несколькими минутами раньше. Только на сей раз оно его прямо захлестнуло, а Джин с ними рядом уже не было, и он не сдержался, испытывая в равной степени ненависть как к слабоволию Рида, так и к часам. Они оба действовали ему на нервы. С каждой минутой голос у него становился все более хриплым. — Отвернитесь от них для разнообразия. Посмотрите хоть раз сюда!

— Это вы можете позволить себе расточительность с собственными минутами, — глухо ответил Рид. — Мне же приходится следить за своими. У меня осталось сорок восемь часов. — Его глаза упорно не хотели отрываться от циферблата. — Срок моей жизни написан не на вашем лице. Он написан вон на том циферблате…

Вспыхнувший гнев Шону удалось обратить не против Рида, а против часов, только и всего.

Даже не отдавая себе в этом отчета, он вытащил пистолет.

— Я разделаюсь с этой штуковиной! И докажу, что она ничего собой не представляет! Вам не придется на нее смотреть! Он подошел к часам и в ярости стукнул по ним рукояткой пистолета. Посыпались осколки толстого стекла. Стрелки погнулись, а он бил по ним еще и еще. — Посмотрите на них теперь! Посмотрите! Попросите их сказать вам что-нибудь!

С часами что-то случилось. Где-то внутри поврежденного механизма послышалось громкое жужжание. Стрелки заколебались и закрутились подобно стрелке компаса. Минутная быстро, часовая медленнее. Они сталкивались, их заедало, и, наконец, они слились в одну прямую линию, направленную вверх, да так и остались. Жужжание прекратилось. Аппарат умолк. Время остановилось.

Рука Рида поднялась медленно, как в последней конвульсии. Бескровным пальцем он указал на это зловещее предзнаменование.

И тут же услышал горячие слова Шона, доносившиеся теперь откуда-то сзади:

— А я говорю, это всего лишь совпадение! — задиристо пролаял он. — И вы так скажите! Скажите так, вы меня слышите? Я изогнул их так, что они не могли пройти мимо друг друга. Они там застряли, только и всего. Скажите же это, говорю вам! Повторяйте снова и снова! То было всего лишь случайное совпадение.

Рид, должно быть, услышал, как жидкость булькнула в бокале, услышал, должно быть, и приглушенный глоток. Он даже не оглянулся. Он продолжал смотреть на изуродованные часы. На лице ни удовлетворения, ни триумфа, лишь грустное размышление о том, что все подтверждается.

— Кому же теперь надо выпить, сынок, вам или мне? — грустно заметил он.

Шон подошел к ближайшей застекленной двери и отдернул занавески. Ему не хватало воздуха.

За дверью неожиданно возникла полоска неба, усыпанного звездами.

Пульсирующие яркие бисерины мерцали, то увеличиваясь, то уменьшаясь в размерах. Казалось, они смеялись над ним.

Глава 6
Полицейская операция: Доббс и Сокольски

Сокольски для виду нес чемодан. Они свернули за угол и направились по улице. Парни не спешили. Из кармана пиджака Доббса торчала сложенная газета — так носят газету, которую приходится часто вытаскивать, чтобы с ней свериться. Было два часа пополудни.

Они молча прошли треть квартала.

— Вон там, — указал Сокольски и перешел на другую сторону.

Доббс изменил направление и последовал за ним.

— Не этот.

— Знаю, но там же висит табличка «Сдается квартира», ты что, не видишь? Если мы ищем комнату, то не можем пройти мимо этой и пойти справляться в доме, где такой таблички нет.

— А не слишком ли мы мудрим?

— В нашем деле такой штуки не бывает. Одна небольшая промашка подобного рода — и пиши пропало все представление.

Они уже были на противоположной стороне. Доббс вздохнул:

— Если он читает мысли, у нас все равно нет никаких шансов.

— Он, возможно, и прочитает наши мысли, но только тогда, когда узнает, что мы есть. Если же он ни слухом ни духом, что наши головы где-то поблизости, как же он в них будет читать? Ему это и на ум не придет.

Доббс зябко передернул плечами:

— Вроде как и думать боязно.

— Тоже мне, удивил, — саркастически бросил Сокольски. — Ну что ж, входим в роль. Я буду «за». Ты «против». Ты убеждаешь меня не снимать комнату.

Они вошли в подъезд, нажали кнопку одного из звонков. Дверь открылась. Они оказались в доме. Возле квартиры стояла женщина, пристально глядя на них.

— Да?

— Мы ищем комнату. Видели ваше объявление.

Лицо у нее вытянулось.

— Ах, вас двое? А я подыскиваю одного жильца. С двумя слишком много мороки.

— Мы не какие-нибудь подонки, — агрессивно начал Доббс.

— Успокойся, Эдди, — осадил его Сокольски.

— Тогда мне придется брать с вас в два раза больше, — решила женщина.

— А сколько это — в два раза больше?

— Десять — по пять с головы, — несколько неуверенно ответила она.

— Ну, у вас и аппетит, — заявил Доббс. — Идем, Билл.

Женщина пошла на попятный:

— Вы что, даже и посмотреть не хотите?

— Да, пожалуй, взглянем, раз уж пришли, — настоял Сокольски. — Может, мы еще и поладим.

Они осмотрели комнату.

— Сколько же готовы платить вы? — спросила хозяйка. — В разумных, разумеется, пределах.

— Вроде как маловата, — бросил Доббс, недовольно оглядываясь.

— Ладно, девять — за двоих.

— Кровать односпальная, — продолжал сомневаться Доббс.

— В подвале есть раскладушка. Могу ее принести.

— Нет! Спать на ней придется мне, — пронзительно завопил Доббс. — О нет, никаких раскладушек!

Терпению женщины приходил конец.

— Чего ж вы хотите? Двуспальную кровать за девять в неделю? Два комплекта белья и двойная работа? Комнаты за такую цену вы больше нигде в городе не найдете.

— Идем, Билл, — бросил Доббс.

— Вы уж нас простите, — дипломатично извинился Сокольски. — Не знаете, не сдаются ли где-нибудь еще комнаты в вашем квартале?

— Я вам не справочное бюро. Мне надо свою комнату сдать, — проворчала женщина, выпроваживая их из квартиры, и захлопнула дверь.

Оказавшись на улице, Сокольски весьма определенно указал пальцем в нужную сторону:

— Давай попытаем счастья вон там.

Они потащились дальше. Занавеска на окне у них за спиной сердито щелкнула.

— Для Макмануса мало, что мы шляемся в штатском, ему еще и актеров подавай, — тихо протестовал Доббс.

— Ничего страшного, — заверил его напарник.

Вскоре они снова остановились, как будто наугад.

— Вот дом, заглянем? — предложил Сокольски.

Они вошли и позвонили привратнице.

— Нам нужно снять апартаменты под или над его комнатой.

— Ну уж, это нам ни за что не удастся, — покачал головой пессимист Доббс.

— Сначала проникнем в дом, а там посмотрим.

Появилась привратница в расклешенном полупальто поверх не поддающейся определению одежды, которой на ней, казалось, было несколько слоев.

— Мы ищем комнату, — сказал Сокольски.

— Отдельных комнат в доме нет, только квартиры. Этим я не занимаюсь. Вам придется побеседовать с самими жильцами.

— Вы никого не знаете, кто бы хотел сдать комнату в своей квартире? Мы ходим по улицам уже с одиннадцати утра. — Доббс вытащил газету из кармана и взмахнул ею перед женщиной. По всей странице рубрики «Сдаются комнаты» многие объявления были аккуратно вычеркнуты карандашом, как будто эти предложения уже отвергнуты.

— А вы заходили в двести четырнадцатый в нашем квартале?

— Только что оттуда. Она хотела нас выдоить.

Привратница скривила губы:

— Пора бы ей и поумнеть. Комната пустует у нее уже восемь месяцев.

— А все-таки, как насчет вашего дома? — настаивал Сокольски.

Она пожала плечами:

— Попытайте счастья, если хотите, да только я сомневаюсь. Возможно, Томаццо на втором этаже захотят сдать вам комнату, у них одна лишняя. В прошлом месяце их старшая дочь вышла замуж и теперь с ними не живет.

Они поднялись по лестнице без сопровождения.

— Не годится, второй этаж, — выдохнул Сокольски, продолжая подниматься вверх. Доббс покорно следовал за ним.

На площадке четвертого этажа он снова прошептал:

— Вот она. Та, что слева. Запомнил?

Когда они на цыпочках проходили мимо двери, Доббс, сам, вероятно, того не сознавая, даже отвернулся: очевидно, чтобы его мысли не передались неодушевленной лестнице.

На пятом полицейские остановились.

— Ей соответствует вот эта, — сориентировался Сокольски и три раза постучал костяшками пальцев в дверь.

Подождали. Тишина.

— Никого нет дома, — предположил Доббс.

Покачав головой, Сокольски удержал его на месте:

— Я слышал какой-то звук.

Дверь неожиданно отворилась, как будто кто-то за нею прислушивался. На них смотрела женщина с жестким морщинистым лицом и волосами цвета терракоты. Она, видно, долго прислушивалась, прежде чем решилась открыть.

— Что вам угодно? — сердито спросила она.

— Мы ищем комнату. Привратница сказала, что вы, возможно, пожелаете…

Ее лицо осталось невозмутимым.

— Проваливайте отсюда, — отрезала она.

— Но ведь привратница…

— Передайте ей, пусть закроет свой поганый рот, пока я не спустилась и сама ей его не закрыла. — Она напоминала идола, высеченного в камне. — У вас все? — добавила она и сама же ответила на свой вопрос: — Да, все.

Дверь захлопнулась.

— Старая мегера, — пробормотал Сокольски.

Они постояли немного, повернулись и стали спускаться по лестнице.

— Ты понял, в чем дело? — спросил Доббс.

— Нет. Что ты имеешь в виду?

— Она занимается проституцией.

— Да ну, она же старая, — засомневался Сокольски.

— Ну, если уже больше не занимается, отошла, так сказать, от дел и живет на заработанное, так в прошлом занималась. Такие волосы могут быть только у гулящей девки.

Они еще раз подошли к привратнице:

— Как зовут дамочку наверху в задней части дома?

— Элси Мур. — Женщина произнесла имя разборчиво. — Во всяком случае, так она говорит.

Парни вышли на улицу.

— Что будем делать?

— Позвоним Макманусу.

Детективы завернули за угол и позвонили.

Из будки Доббс вышел весь мокрый:

— Он сказал: «Даю вам час, чтобы проникнуть в эту квартиру. Мне плевать, останется она там или нет. Вы вселитесь в квартиру, а ее оттуда выселите. Я хочу, чтобы вы были там к трем». Сейчас он проверяет, состоит ли она на учете. Нам в помощь посылает двух парней.

— В помощь для чего? — захотелось знать Сокольски. — Значит, нас будет четверо?

— Понятия не имею. Так он сказал.

Не отходя от телефонной будки, они подождали ребят. Те явились минут через двадцать.

— Я — Эллиот из отдела по борьбе с проституцией, — представился один. — Это мой напарник. Вы те самые парни?

Сокольски недовольно слегка отодвинулся от него, как брамин от неприкасаемого.

— Шестнадцать арестов, — доложил Эллиот. — В первый раз она записалась под именем Элси Мур, потом им не пользовалась, так что, вполне возможно, это ее настоящее имя. Последний раз ее забирали шесть лет назад. С тех пор — завязала.

— Скорее просто затаилась, — мрачно заметил Доббс.

— Вроде как грязная игра, — вставил Сокольски.

— Ничего с ней не станется, заберем еще разок. Макманусу нужно провернуть дельце, а она только препятствует движению.

Они снова вернулись к дому и спрятались, чтобы не попасть на глаза привратнице. Эллиот вошел и побеседовал с ней.

Потом вышел и сообщил:

— Нам даже не придется подниматься. Она держит крохотную шавку, из тех, что подметают пол своей шерстью, и примерно в это время ее ежедневно прогуливает. Выйдет с минуты на минуту.

Сокольски ахнул:

— Вы собираетесь взять ее белым днем, на виду у всех?

— Когда у них есть судимость, они в безвыходном положении. У них нет никаких шансов. Я мог бы проделать это даже у дверей церкви, и все было бы нормально.

Ждать пришлось недолго. Элси вышла.

— Берите ее, — безжалостно приказал Эллиот.

Его напарник вышел из укрытия и направился следом за ней. Он даже не собирался прибегнуть к каким-то ухищрениям. Она подозрительно на него оглянулась и продолжала идти своей дорогой. Он полез в карман, вытащил помятый банкнот.

— Эй! — повелительно позвал он ее. — Женщина остановилась и обернулась. — Это вы уронили?

— Нет. — Она вгляделась повнимательней, и ее уверенность пропала. — По-моему, я ничего не роняла. Дайте-ка посмотреть… — Она полагала, что поживится хоть чем-нибудь.

— Да уж, наверное, уронили, — настаивал полицейский. — Я только что видел, как он упал. — И сунул купюру ей в руку. — Спрячьте, чтоб никто не видел.

Она не могла устоять — уж слишком велико было искушение. Открыла сумочку, сунула туда руку.

А вот оттуда ее рука уже не вылезла и не смогла выпустить деньги. Эллиот крепко держал ее за запястье.

— Вы только что дали этой женщине деньги?

— Да, дал.

Эллиот резко выдернул ее руку из сумочки, все еще с зажатыми в ней долларами.

— Вы арестованы, — сказал он ей.

Она принялась кричать:

— А что я сделала? Отцепитесь от меня.

Собачка бегала вокруг и тявкала.

— Вы пристаете к мужчинам на улице и соблазняете их. Заберите ее. А собачку передайте привратнице.

— Она еще успеет на вечернее заседание суда, — объяснил Эллиот, оставляя их. — Минимум тридцать суток ей обеспечено.

Она все кричала и поносила их, даже когда они свернули за угол. Физического сопротивления не оказывала — все чинно. Должно быть, такой путь ей уже приходилось совершать не раз. До поворота их сопровождала большая толпа, потом люди рассеялись. Ни один человек не возвысил голоса протеста. Мужчины сконфуженно ухмылялись, женщины хмурились и одобрительно кивали головами. Все последние шесть лет над ней, должно быть, витал дух былой репутации, ожидая, когда можно будет заявить о себе.

Привратница ухмыльнулась, как чертовка, и набросилась на бесхозную собачонку.

— Наконец-то эта лохматая чума мне попалась! — злорадствовала она. — Всю неделю приходится убирать за ней на лестнице!

Они постояли немного, глядя, как улица успокаивается.

— И все равно это грязная игра, — размышлял Сокольски.

— Просто восторжествовала справедливость, — ответил Доббс. — Один раз она ничего не сделала, а ее зацапали, зато сколько раз она делала свое грязное дело, а ей все сходило с рук. К тому же что ей это стоит. Она сэкономит на еде и электричестве. Что же касается репутации, ей терять нечего. Идем, — добавил он. — Шеф велел нам быть там к трем, а уже без двадцати. Чтобы завладеть квартирой и заселиться, нам понадобится сорок минут.

Глава 7
Ожидание: бегство правоверных

Когда человек спит в чужой комнате в чужом доме, где на глаза ему, когда он их впервые открывает, не попадается ничего знакомого, он зачастую не может вспомнить, где находится и как туда попал. Детектив, в конце концов, всего лишь человек. Когда он спит, он спит таким же мертвым сном, как и любой другой, и его разум тоже отключается. Так что поставьте детектива в подобную ситуацию, и с ним наверняка произойдет, как и с любым другим.

Шон открыл глаза и… вытащил пустой номер.

Вещей, которые обычно приветствовали его по утрам, вокруг не оказалось. Знакомой трещины, длинной и тонкой, сбегавшей по стене рядом с кроватью; в одном месте она расширялась, образуя отверстие размером с орех и как бы показывая его начинку, потом вилась немного еще и наконец заканчивалась, как будто у нее не хватало сил добраться до пола. Старенькое поворачивающееся зеркало над туалетным столиком. Вид из окна в колодец двора, где на внешнем подоконнике квартиры напротив всегда стояла бутылка молока. Он не знал, кто там живет, и ни разу не видел руки, которая выставляла молочную бутылку. Впрочем, его это особенно не интересовало.

Ничего подобного сейчас не было. Однако воспоминание о нем накладывалось на теперешнее его окружение. Стены как бы отодвинулись, окна строились, и они все были как бы не на месте. Вместо серого кирпичного колодца внутреннего двора — открытое пространство, от которого только что не кружилась голова, взгляд терялся вдали, в полях и перелесках. Коврик, который скользил и собирался в складки, как только он ступал на него, обернулся ковром, застилавшим весь пол и расцветшим персидскими узорами.

И даже сев в постели и озадаченно посмотрев на себя, он никак не мог понять, откуда взялись эти широкие синие и белые полосы. Он спал в пижаме! Верх ненужной, только отнимающей время формальности.

Том встал. «Где же это я? — пронеслось в его отключенном сознании. — Как я сюда попал?» Он никак не мог найти место, где подключиться к действительности.

Потом прошлепал к своей одежде и с тревогой ее ощупал, словно искал ту единственную вещь, тот компас, который укажет ему нужное направление. А когда нащупал пистолет, все моментально встало на свои места.

«Ах, это же их дом. Я здесь… чтобы помочь им. — И цинично скривил губы: — Ничего себе помощничек. Даже не помню, где я».

Он завязывал шнурки на второй туфле, когда услышал голоса. За окнами. Не так уж и близко, но, поскольку кругом было совершенно тихо, они все же донеслись до него.

Заканчивая возиться с галстуком, он подошел к окну и выглянул.

У ступенек крыльца, куда подходила подъездная аллея, стоял один из оперативников Макмануса, беседуя с какой-то особой в пальто и шляпе, будто только что прибывшей, и Шон ее даже не узнал. Между ними на земле стоял чемодан. Они о чем-то спорили. Дама дважды протягивала руку к чемодану и дважды воздерживалась взять его, так как была вынуждена ответить на какой-то новый вопрос.

Шон поднял раму, выглянул:

— Что тут происходит, Глисон?

— Она хочет уйти. А у меня приказ никого не пропускать.

— Да какое мне дело до ваших приказов! — возмущалась женщина. — Я ухожу! — решительно заявила она и тут повернулась к нему лицом.

Шон сразу догадался — без сомнения, перед ним стояла кухарка Ридов.

— Одну минуточку, я сейчас спущусь.

Пока он спускался по внутренней лестнице, перебранка, очевидно, не затихала. Открыв дверь, он услышал слова Глисона:

— …Никого ни впускать, ни выпускать — так мне велено.

На что женщина резко ответила:

— Ничего подобного — вам велено только «не впускать».

— Ах, так вы все знаете! — с сарказмом отозвался мужчина в штатском. — Вы еще будете говорить мне, что мне велено, а что нет!

Шон подошел к ним и подождал, пока они успокоятся.

— Ну а почему? Почему вы хотите уйти?

— Почему? — презрительно повторила она. — Да все же знают!

— Что все знают? — отразил он ее удар, бросив понимающий взгляд на мужчину.

— Послушайте, мистер, — твердо сказала она, — ну кого вы хотите обмануть? Я всю ночь не сомкнула глаз. Вы только посмотрите на меня, меня же всю трясет. — Она протянула к нему руку, чтобы он сам убедился. Голос у нее от возбуждения зазвучал громче. — Я хочу уйти отсюда, вы понимаете, выбраться отсюда. У меня семья. Муж и двое деток.

— Да ничего здесь не случится.

Голос зазвучал еще громче:

— Послушайте, мистер, я не собираюсь с вами спорить. Если даже ничего и не случится, я все равно не хочу находиться здесь, пока ничего не случится. Неужели вы не можете вбить это себе в голову? Я просто хочу убраться из этого дома, убраться раз и навсегда!

Он видел, что она близка к истерике, неподвластной разуму.

— А мисс Рид знает об этом?

— Я только что поговорила с ней, прежде чем выйти. Теперь отдайте мне мой чемодан и пропустите меня. Вы не имеете права удерживать меня здесь против моей воли, как не имеет на это права и вон тот, другой мужчина.

Шон убрал ногу с чемодана:

— В нем ваши личные вещи?

— Личные! — вспыхнула она. — Если хотите, могу открыть его и показать вам прямо здесь! — Она лихорадочно принялась возиться с застежками чемодана.

Он махнул рукой.

— Если я вас и отпускаю, — сказал он, — так только потому, что не хочу, чтобы вы устраивали тут базар, пугая других людей еще больше, чем они уже напуганы. Я пытаюсь им помочь, а какая помощь от вас в таком состоянии! — Он с отвращением отступил в сторону. — Ну что ж, Глисон, пропустите ее!

Схватив чемодан, кухарка дунула по изгибающейся подъездной аллее к видневшемуся вдали въезду в поместье. Она становилась все меньше и меньше, но аллея была такая длинная, а изгиб такой плавный, что казалось, расстояние между двумя точками оставалось неизменным, а сама она просто съеживается до кукольных размеров. Время от времени женщина испуганно оглядывалась назад. Не на них двоих, а на сам дом.

— Сроду еще не видел такой перепуганной бабы, — заметил Глисон. — Причем совершенно беспричинно.

«Зато я видел, — подумал Шон. — Причем не девушку, а мужчину, да еще в летах. И кто может сказать, беспричинно ли это?»

Вдруг дверь у них за спиной приоткрылась. Там стояла шведка Сайн, зажав рукой шерстяной шарф на горле. Она держала толстую дорожную сумку с двумя ручками. На мужчин она вообще не обратила внимания: выискивала взглядом удаляющуюся фигуру.

От страха, что ее бросили, она громко крикнула вслед кухарке:

— Анна! Подожди! Я тоже иду с тобой!

Полицейские даже не пытались ее остановить — просто расступились, и шведка с шумом прошла мимо них, совершенно их не замечая, как будто они деревья или каменные фигуры вроде тех львов, только чуть повыше.

Первая фигура остановилась и замахала ей рукой, отчего Сайн понеслась еще быстрее, боясь задержаться даже на лишнее мгновение.

Они сошлись вместе и без малейшего промедления дернули дальше.

— Я всегда знал, что паника заразительна, — заметил Шон. — А вот собственными глазами вижу это впервые.

У въезда на подъездную аллею материализовалась вдруг фигура мужчины. Мгновением раньше его еще не было. Женщины остановились перед ним. Глисон высоко поднял руку над головой и махнул — пусть, мол, уходят. Женщины заспешили дальше. Мужчина исчез. Даже если бы вы смотрели прямо на него, вы бы затруднились сказать, куда он делся.

Шон и Глисон одновременно повернулись. Выскочил Уикс, его ноги проворно сбегали по ступенькам, будто по ним скатывалась вода.

— Они уже ушли? Уже ушли?

Глисон указал большим пальцем через плечо.

— Дуй, крыса, — уничтожающе бросил он. — Может, еще и обгонишь их, если наддашь как следует.

Уикс бочком прошмыгнул мимо них, и их головы одновременно повернулись, следя за ним взглядом. Еще только появившись в дверях, он что-то засовывал в боковой карман брюк и продолжал эту операцию уже на бегу. Затем, вытаскивая руку, выронил этот предмет — помятый, только что полученный чек. Уикс остановился, подскользнул к чеку, поднял его, засунул-таки в карман и побежал дальше.

— Если человек так обращается с выписанным ему чеком, значит, он по-настоящему боится, — рассудил Глисон и сплюнул в сторону на траву.

Они не стали следить за Уиксом, как смотрели за первыми двумя.

— Пойду в дом, — сказал Шон и вошел в дверь.

В вестибюле стояла Джин с оставшейся одной из двух горничных. Это была разумная с виду женщина средних лет. Джин увидела, что он вошел, но никак не прореагировала.

— Восемь лет — большой срок, — нежно сказала она женщине. — Я благодарна вам за то, что вы остаетесь.

Женщина ничего не ответила. Она в замешательстве кивнула и потупила взор.

Шон не знал, следует ли ему подойти к ним. По лицу Джин он видел, что бегство других жутко ее обидело.

Женщина направилась на кухню.

— Это все Анна, — пробормотала она. — Не успела я оглянуться, как она всех переполошила и…

— Я знаю, — ответила Джин, и женщина ушла.

Шон подошел поближе к Джин, которая стояла у входа в библиотеку.

Она попыталась улыбнуться:

— Больно, конечно, но тут уж ничего не поделаешь. Неужели люди все такие, когда речь заходит о собственной шкуре?..

— Нет, — ответил он, — не все.

— Она единственная, кто остался, — она и миссис Хатчинс, — задумчиво произнесла Джин. — Миссис Хатчинс ни за что бы не бросила меня, уж она бы никогда не ушла. Она стала мне второй матерью, еще с тех самых пор, как я была маленькой девочкой…

Они оба повернулись на звук шагов — кто-то медленно спускался по лестнице. Наконец постепенно удлиняющаяся фигура появилась ниже уровня потолка, под которым они стояли. Серые шелковые чулки, аккуратный подол черной юбки, еще шаг, еще. Вот показалось и лицо миссис Хатчинс. В руках она неловка комкала носовой платок. Шон затаил дыхание.

Джин отвернулась, готовая войти в библиотеку и избежать встречи. Ей не хотелось ничего знать.

Шон, когда она проходила мимо, взял ее за руку и молча пожал, как бы утешая. А сам повернулся к женщине на лестнице.

— И вы тоже? — ехидно спросил он.

— Нет, — еле слышно ответила она. — Я остаюсь. Не хочу оставаться, но остаюсь. Уж слишком долго я здесь проработала. Я не могу бросить ее.

Глава 8
Полицейская операция: Шэфер

— Шэфер, лейтенант. Весьма сожалею, сэр, но я вынужден доложить, что потерял Эйлин Магуайр — вы знаете, бывшую служанку Ридов.

— Вы ее потеряли?! Что вы хотите этим сказать? Не я ли вам говорил, чтобы вы состояли при ней днем и ночью, чтобы глаз с нее не спускали? Не я ли учил вас, ребята, не упускать из виду цели, несмотря ни на что? Как же она умудрилась удрать от вас?

— Да я не об этом, сэр. Где она, я знаю. Она прямо здесь, со мной…

— Ну, если она там с вами, значит, она вас видит?

— Нет, сэр.

— Она знает, что вы следите за ней?

— Уже нет, сэр.

— Выходит, она все же знала, так?

— Не могу сказать, сэр! Не знаю, догадывалась ли она об этом или нет, лейтенант. Видите ли…

Вход в семиэтажное здание старой фабрики находился как бы в углублении от внешней линии домов на улице. Его накрывала верхняя часть самого здания, поддерживаемого двумя грязными колоннами, и под этим своеобразным козырьком можно было хотя бы укрыться от разгуливающих по улице вихревых потоков воздуха. За «анклавом» находились стеклянные вращающиеся в любую сторону двери, ведущие внутрь здания, и сквозь них виднелся обшарпанный выложенный плиткой вестибюль и зарешеченная кабина лифта с находящимися на виду кабелями. Открытая платформа опускалась, решетка, через которую проглядывал желтовато-бледный свет, раздвигалась в стороны, пучки плотно сжатых ног разъединялись и направлялись по коридору к выходу. Теперь уже никто не поднимался, все только спускались. Над вращающимися в обе стороны дверями висели часы с пожелтевшим циферблатом, стрелки которых показывали начало шестого.

На стенах по обеим сторонам внешнего вестибюля висели одна под другой черные дощечки с вытисненными на них золотыми буквами названиями различных фирм, арендующих помещение. На третьей снизу, с левой стороны, стояло: «Арт-Крафт Новелти компани. Искусственные цветы».

В небольшом алькове под козырьком ждали пять человек, двое с одной стороны, трое — с другой. Один из последних, собственно говоря, даже не стоял лицом к выходившим из здания, а незаметно торчал у поддерживающей колонны, будто собирался уходить. У каждого были собственные заботы, и хотя зачастую один невольно задевал другого локтем, все старались не замечать этого. Кто-то попросил у своего ближайшего соседа спичку, тот ему дал, он ее молча принял, никаких дальнейших любезностей не последовало, а мгновение спустя эти двое уже совершенно не осознавали присутствия друг друга, как и прежде.

Лифт остановился на нижнем этаже, и из него вывалила гурьба девушек. Она немного расползлась, насколько позволяла ширина вестибюля, но все равно девушки вышли сплошной массой. Подъезд вдруг заполнился их резкими скрипучими голосами.

Они были совсем молоденькие, симпатичных или даже хорошеньких очень мало, у всех усталый вид, мертвенно-бледные лица от долгого заточения в здании, но их так и переполняла радость по поводу освобождения.

Мужчины смотрели на девушек, девушки смотрели на мужчин. И не было ни одной пары глаз, которая бы не посмотрела на суровые, безразличные мужские лица чуть ли не с притягательной силой. В их взглядах сквозила ненасытная всеядность, однако второго взгляда они уже не бросали, поскольку никто не ответил на первый.

Все разошлись. В подъезде наступила тишина.

И снова эти пятеро остались одни. И снова каждый из них был сам по себе.

Один из них бросил взгляд на часы и сплюнул в сторонку. Трудно сказать, имелась ли какая-то связь между его двумя действиями.

И снова лифт опустился. И снова из него вывалила гурьба девушек, похожих на тех, что были перед ними. И снова они алчно пытались привлечь к себе внимание ожидающих мужчин, но, не высекши взглядом искры, проходили не задерживаясь.

— Она спустится через минуту, — раздался чей-то грубый и громкий голос.

Определить, кто это сказал, было невозможно, как невозможно определить, кому из мужчин адресована фраза. Вполне вероятно, не одному из мужчин, а всем сразу.

Теперь уже лифт совершал ходки побыстрее. Казалось, он ходит вверх и вниз чуть ли не как челнок. Здание постепенно пустело.

Еще группа девушек. И одна из них направилась вдруг по касательной, подошла к одному из мужчин, взяла его под руку.

Его глаза не лишились своей угрюмой непроницаемости. Он не улыбнулся и не приподнял шляпы.

— Тебе всегда непременно нужно спускаться последней?

— А кто тебя просил ждать?

Теперь уже осталось четверо мужчин. Трое внутри дверного проема, четвертый ближе к улице, у колонны.

Лифт уже сновал непрерывно. Он, казалось, чуть ли не прыгает: вверх — вниз, вверх — вниз.

На сей раз от толпы отделились сразу две девушки, только направились не к двум разным мужчинам, а к одному. Не дойдя до него, одна в нерешительности остановилась, другая собственнически к нему приклеилась. В их голосах звенело то же самое радостное возбуждение оттого, что уже пять часов и работа закончена, — возбуждение, которое было присуще и всем другим девушкам.

— Это он?

— Да, он. Ну, и как он тебе?

Она поспешно и без особого настроения представила их друг другу, тут же их разделила и влилась в поток направлявшихся домой, крепко держась за своего дружка. Не столько он держался за нее.

— Идем, Сэм. До завтра, Хелен. Нам сюда.

Сэм бросил взгляд через плечо, словно он не прочь задержаться:

— Приятно было познакомиться. Надеюсь, еще встретимся.

— Я всегда заканчиваю работу в пять, каждый день в одно и то же время, — тут же последовал выданный с особым рвением ответ.

Парня сильно дернули за рукав, и он последовал правильным курсом.

— Идем, Сэм, — послышалось снова, и в тоне голоса зазвучало предупреждение.

Оставшаяся будто к месту приросла, глядя им вслед, потом поднесла к губам помаду, но так и застыла. Казалось, она ожидала, что непременно будет заключен договор о взаимопонимании.

Мужчина обернулся снова, мелькнуло над воротничком его розовое лицо. На этот раз он бросил взгляд через другое плечо, то, что было подальше от сопровождаемой им девушки.

Оставшаяся сзади слегка помахала пальчиками, еле заметно. Она тут же отвернулась, но теперь уже улыбалась. Договор был подписан.

Быстро удалявшаяся парочка вдруг посуровела. Они продолжали идти в одном и том же направлении параллельно друг другу, но уже на некотором расстоянии друг от друга. Девушка бойко жестикулировала, чуть ли не истерически. Мужчина один раз презрительно двинул локтем в ее направлении, как бы желая сказать: «Да пошла ты…»

Сзади, у входа, осталось всего двое мужчин. Лифт спустился еще раз. Часть девушек направилась в одну сторону, часть — в другую. Неожиданно появилась какая-то неповоротливая девица. Она наклонилась в уединенном уголке вестибюля, подтянула чулок и востребовала одного из остававшихся мужчин.

— У тебя есть хоть какие-нибудь деньги? — грубовато спросил он вместо приветствия.

— Разве твоя лошадка не выиграла? — устало и раздраженно ответила она. — Говорила же тебе, что от нее не будет никакого проку! Хоть бы раз поставил на победителя!

— Именно это я и пытаюсь сделать! А ты что думала?

— Пошли, теперь нам придется идти на ужин ко мне домой, а там весь вечер будет торчать моя семья.

У входа остался всего один мужчина, тот, что стоял с внешней стороны колонны. Весь какой-то потерянный, удрученный, голова скорбно опущена, лицо скрыто полями шляпы. Он вел себя как человек, которого обманули и который наконец все понял. Небрежно сунув руку в карман, бедняга скромно поплелся прочь вдоль фасада здания, образно говоря, поджавши хвост. Он даже не поднял глаз, чтобы посмотреть, куда идет, да ему, казалось, было все равно. От его гордости ничего не осталось, а на лице у него, казалось, было написано, что больше он ни за что на свете ждать ее не будет.

Одна из двух групп впереди него быстро распадалась. В этой группе находилась девушка, которая шла сама по себе и на которую окружающие не обращали ровно никакого внимания; и держалась она так же уныло и удрученно, как этот незаметный мужчина сзади. Худая и сухопарая, она была одета в тоненькое пальтецо из шотландки, на голове — завязанный под подбородком платок. В ее походке не чувствовалось абсолютно никакой живости.

На перекрестке эта группа еще больше поредела. Люди разошлись в разные стороны. Осталось несколько человек, уже большей частью незнакомых друг с другом.

Мужчина все отставал. Девушки шли быстрее его. Даже девушка в старушечьем платке медленно, но верно уходила вперед. Однако он продолжал идти в том же направлении.

Она завернула в булочную.

Минуты через две — две с половиной мужчина остановился перед ее витриной, посмотрел на сдобные булочки с корицей, потом стал изучать торт, расположенный в центре экспозиции.

Через стекло виднелись спины других женщин, стоявших в два ряда. В переднем ряду мелькал платок девушки, но не сама она.

Мужчина вдруг потерял всякий интерес к торту. Он повернулся и отодвинулся бочком назад, так же незаметно, как иллюзорное отражение, проплывающее по зеркалу; назад, откуда только что пришел, и, пройдя немного, вяло остановился, слившись с окружением. Бездельник, праздношатающийся, чуть ли не невидимка — такие часто торчат на углах, а глаз до того привык к ним, что практически не замечает.

Она вышла, с коричневым бумажным пакетом в руке. Сделав несколько шагов в том же направлении, в котором шла прежде, вдруг бросила взгляд назад, и от этого взгляда мужчина, казалось, расплющился, будто мимо него пронеслась взрывная волна. Никакого резкого движения он не сделал и, однако же, стал как бы тоньше, каким-то образом еще больше слился с окружением, точно оно его облекло. Но девушка смотрела всего лишь на приближающийся автобус где-то за спиной у мужчины.

Она побежала вперед, чтобы успеть на остановку.

Мужчина не побежал, но он снова уже шел, направлялся туда же.

Автобус остановился. Мужчина рассчитал все отменно. Отменно в том смысле, что не только не опоздал на автобус, но и никто из других садившихся в автобус не увидел, что он тоже сел. А садилось семь человек, девушка в платке была второй из семи, мужчина в эту группу не входил, он еще и не подоспел. И только когда поднялся седьмой, подбежал и он, став восьмым. Его предшественники не обратили на него никакого внимания, им хотелось поскорее оплатить проезд и поискать место поудобнее в переполненном автобусе.

Приложив некоторые усилия, девушка в платке оказалась где-то в середине и остановилась, держась за белое кольцо над головой. Мужчина остался там, где и вошел, несмотря на неоднократные призывы водителя проходить назад, где якобы много свободного места, которые тот повторял снова и снова на каждой остановке и на которые никто не обращал внимания, словно они относились ко всем остальным, но только не к нему лично.

Они стояли, глядя в разные стороны, она — в одну, он — в другую. У его плеча, однако, находилось зеркало заднего обзора, в которое хорошо просматривался проход между сиденьями. У ее плеча ничего подобного не было.

Кто-то встал и уступил ей место, и она скрылась за стоявшими между ними пассажирами. Он даже не повернул головы. В зеркале виднелось пустое место, где только что стояла она.

Вскоре, когда все больше и больше пассажиров стало выходить, она снова появилась на виду, скрывавшие ее стены пали.

Теперь она уже не смотрела в окно, а тупо глядела прямо перед собой, ничего не замечая. Открытые ее глаза сосредоточились в одной точке, как у слепой. Казалось, мысли унесли ее куда-то далеко-далеко, окружающих она не воспринимала.

Название остановки «Пэрдью-стрит» заставило ее на мгновение встрепенуться. Как только они ее проехали, мужчина незаметно стал пробираться к выходу. Он прошел короткое расстояние до ступеньки рядом с водителем и занял позицию так, чтобы первым выскочить на следующей остановке, явно желая сделать свое исчезновение из автобуса таким же незаметным, как и появление. Автобус, как обычно, имел три двери, ставка делалась на то, что пассажиры, сидящие в середине салона, воспользуются центральной для выхода.

— Холден-стрит, — объявил водитель, машина остановилась, и все двери открылись одновременно.

Мужчина ступил на асфальт, развернулся по ходу, не отпуская поручня, будто хотел перейти улицу перед самым носом водителя и оказаться на другой ее стороне, прежде чем тот снова тронется; тогда бы автобус скрыл его от человека, который тоже мог выйти одновременно с ним. Однако больше из автобуса никто не вышел.

Двери стали синхронно закрываться, но мужчина заметил это как раз вовремя.

Он повернулся еще раз, теперь уже в обратную сторону, и успел поставить ногу на ступеньку. Дверь коснулась его ноги и сконфуженно скользнула назад, чувствительная к малейшему препятствию. Он снова оказался в салоне. Двери закрылись. Автобус тронулся.

— Что ж вы заранее не могли решить, где вам выходить, мистер, — бросил водитель.

Однако резкости в его упреке почти не осталось — уж слишком часто приходилось к нему прибегать.

Создавалось впечатление, что мужчина замечания не услышал.

Она даже не пошевельнулась, а так и сидела как в трансе. Во взгляде — пустота. Ее изможденное лицо выражало не только усталость, но и тревогу разума, не находящего покоя из-за пожирающей его внутренней борьбы.

Мимо промелькнула одна улица, за ней другая. На лице мужчины теперь тоже появилось выражение тревоги. Он не отрывал взгляда от зеркала, иногда оно вибрировало и изображение начинало дрожать.

Вдруг женщина резко вскочила, как будто от укола булавкой, дернула за шнур над окном, заторопилась к средней двери и в тревоге прикоснулась к ней руками.

Лицо мужчины прояснилось, в нем снова появилась уверенность, оно обрело спокойствие. Просто она проехала свою остановку, только и всего.

Двери снова распахнулись. Они оба вышли — она в среднюю, он — в переднюю. Ему не хотелось, чтобы его лицо разглядели, и он чуть не влепился в блестящий, выкрашенный зеленой краской бок автобуса, когда тот медленно стартовал с остановки, грозя расплющить ему нос.

Наконец длинная зеленая поверхность проскользнула мимо, и он украдкой оглянулся.

Девушка быстро уходила прочь, как человек, который пытается наверстать упущенное время. На каждом четвертом или пятом шагу она только что не переходила на бег. Вечерняя, уже прохладная дымка сглаживала четкость ее очертаний.

Он двинулся следом. Смазанней фигура не стала, но не обрела и былой четкости. Сгущающаяся темнота делала неприметным и мужчину.

На Холден-стрит она свернула. Мужчина перешел на противоположную сторону, и они оба продолжали двигаться в одном направлении.

Она резко свернула еще раз, и ее поглотил подъезд. Контакт прервался.

Не остановившись, он прошел мимо подъезда по противоположной стороне улицы, даже не глядя на него и как бы даже его не замечая. Миновал еще три здания, четыре. Потом вдруг развернулся, направился назад и зашел в какой-то подъезд, почти напротив того, в котором скрылась девушка. Подъезд поглотил его, и он исчез точно так же, как исчезла она.

В замогильной тьме подъезда он замер, как в гробу со снятой крышкой, поставленном на попа. Отсюда виднелся лишь кусочек здания напротив с подъездом, в который она вошла.

Он вздохнул. Так вздыхают не от разочарования и безысходности, так вздыхает человек, приготовившийся терпеть вечно.

Два окна на третьем этаже загорелись поярче, видно, жильцы, находившиеся в дальней комнате, перешли сюда и включили добавочный свет. Занавески, уже частично опущенные, скользнули еще ниже, но разобрать, кто дернул за шнурок, мужчина или женщина, ребенок или взрослый, — оказалось нельзя, уж слишком быстро промелькнула тень.

Стоя совершенно неподвижно, он ждал. В абсолютной тишине слышалось только его дыхание. Черные как сажа облака медленно проплывали по темному небу, и однако же их все равно было видно. Иногда мимо проезжала машина, какая-нибудь запыленная дешевая легковушка или громадный грузовик с красными сигнальными огнями по краям, от грохота которого сотрясалась вся улица. Время от времени мелькал темный силуэт припозднившегося прохожего. Освещалось дотоле темное окно, а в другом окне, прежде ярком, свет вдруг гас, будто некто невидимый поддерживал какое-то мистическое равновесие в среде обитания. Только он по-прежнему не двигался.

Прошел час с четвертью. Свет в окнах на третьем этаже снова стал слабым, хотя и не погас совсем, — похоже, выключили ближнюю лампочку.

Медленно проползли еще четыре или пять минут.

Он снова вздохнул. Не от облегчения. Не от возродившейся надежды. А как бы подтверждая свою готовность к терпению, которого ему не занимать.

Потом совершенно неожиданно она вышла из подъезда, свернула и пошла по улице в том же направлении, откуда пришла час и двадцать минут назад.

Он не пошевельнулся. В игру вступил тот же самый закон равновесия, благодаря которому на фасадах зданий беспрерывно шла никому, кроме него, не приметная игра в пятнашки; пока на улице находилась она, ему там не было места; однако как только она свернула за угол и скрылась из виду, тут же возник он и направился в ту же сторону.

Девушка прошла три квартала по авеню, где ходили автобусы и сверкали освещенные витрины магазинов, вошла в аптеку, и на мгновение ее силуэт мелькнул в открывшемся дверном проеме. Он в свою очередь прошел мимо двери, и на него лишь на мгновение трижды упал свет от витрин — пурпурный с одной стороны, желто-белый посередине, ярко-зеленый — с другой.

Оказавшись в относительной темноте, мужчина остановился и рассмотрел фотографический «кадр», который запечатлелся у него мозгу за то короткое время, пока он проходил перед квадратной стеклянной линзой, служившей витриной. Сверкающие никелем поверхности, высокие стулья, люди, сидящие на них и потягивающие напитки через соломинки, торчащие из запотевших стаканов, — весь передний план можно отбросить. В глубине картинки — она у прилавка, спиной к нему. Перед ней — аптекарь, в руках у него пузырек размером с наперсток, на который он ей указывает, как бы рекомендуя. Рядом еще один клиент, женщина, в позе, выражающей нетерпение, ведь ей приходится ждать очереди, пальцы, как когти, лежат на прилавке.

Он подождал немного, вернулся назад и сделал еще один «снимок». В новом «кадре» уже появились некоторые изменения, пусть и не суть важные. Обе клиентки так и стояли у прилавка, но фармацевт исчез. Он, наверное, пошел выполнять заказ. Поза неподвижных фигур тонко передавала изменение ролей. Нетерпеливая выпрямилась, была вся внимание и уже не постукивала пальцами по прилавку. Она добилась того, что обслуживали ее. Зато другая фигура склонилась теперь над прилавком, нерасторопная, неуверенная, не в состоянии принять решение.

Он снова отошел. Прошла минута, другая. Мягко, издалека прозвонил звонок кассового аппарата. Его нечеткая фигура отступила в тень, к неосвещенному входу в какой-то магазин. Обе клиентки вышли почти одновременно. Кассовый аппарат прозвонил всего раз. Значит, одна ничего не купила.

Она прошла мимо него и пересекла улицу перед тем магазином, где стоял он. Другая женщина отправилась в противоположном направлении. В руках у нее ничего не было, зато под мышкой — сумочка.

Опять настала его очередь. Он заколебался. Ему хотелось забежать в аптеку и спросить, что она купила или чем интересовалась, однако девушка быстро удалялась, приближаясь к перекрестку, где толпилось много народу. Позабыв об аптеке, мужчина поспешил вслед за ней.

Она все шла и шла, как будто собиралась идти вечно. Любая прогулка в одном направлении должна иметь какую-то конечную цель. А если район и местность, по которой проходит маршрут, довольно хорошо известны, цель можно легко разгадать. Однако она часто петляла и без нужды давала крюку. И вскоре до него дошло, что прогулка ее бесцельна, без определенного конечного пункта, прогулка, предпринятая ради того, чтобы что-то обдумать. Пока ноги носили ее где попало, ее мозг напряженно трудился.

Наконец она оказалась у входа в парк, свернула туда и вошла, видно придя к выводу, что это лучшая возможность уединиться. А может, просто осознала, что устает, и вспомнила, что в парках есть скамейки.

Во всяком случае, последовав за ней по петляющей слабо освещенной дорожке, он увидел, что она опустилась на первую попавшуюся скамейку, и сам резко остановился и отступил в чернильную тень дерева. Рядом со скамейкой горел фонарь, отбрасывая на нее бледный свет. В новом положении он мог рассмотреть ее получше, чем когда-либо раньше, поскольку никто его не отвлекал и она была в полном его распоряжении.

Девушка не двигаясь сидела как-то боком, спиной к огням и шуму города.

Вскоре появился полисмен. Проходя мимо, с любопытством повернул голову, но не остановился. Потом оглянулся, не до конца уверенный, следует ли позволять ей оставаться там одной, но тем не менее прошел еще немного и оглянулся вторично — посмотреть, там ли она. На этот раз он таки остановился. И теперь оказался достаточно близко к дереву.

Из-под дерева раздался тихий свист, и полицейский на мгновение затерялся в темноте. Появившись оттуда вновь, он не мог воспротивиться желанию оглянуться теперь уже с вдвойне обостренным любопытством. Затем уверенно продолжил свой путь.

Так же неожиданно возникла из ночи молодая парочка. Они шли, склонив головы друг к другу. Когда проходили мимо дерева, их голоса были едва слышны — до того тихо они разговаривал. Приблизившись к скамейке, парень и девушка в нерешительности замедлили шаг, потом отправились дальше, выискивая глазами скамейку, которая принадлежала бы только им.

Она шевельнулась, запоздало осознав, что кто-то прошел мимо, хотя и совершенно не заметила их, когда они действительно проходили. Он видел, как она открыла сумочку, сунула в нее руку, что-то оттуда вытащила и долго разглядывала. Что именно — разобрать не удалось. Какую-то маленькую вещицу.

Будто заслышав какой-то звук, который еще не донесся до нее, но уже помешал ей, с некоторой поспешностью она убрала ее. До него звук дошел мгновение спустя. К ней приближался мужчина, один. И вроде бы никуда не торопился.

«О-о!» — настороженно подумал наблюдатель под деревом.

Мужчина прошел мимо скамейки и посмотрел на девушку. Не бросил на нее небрежный взгляд, как полисмен, а посмотрел на нее как следует, весьма обстоятельно. Потом остановился, постоял, вернулся и сел на другой конец скамейки.

Стараясь, чтобы его никто не заметил, наблюдатель осторожно покинул свое надежное убежище под деревом и тоже стал потихоньку пододвигаться к скамейке.

Мужчина уже сократил расстояние между ними вдвое. Она по-прежнему так и сидела спиной к нему, даже не обратив внимания, похоже, на то, что он к ней присоединился.

Тут, наверное, мужчина заговорил почти шепотом. Она безучастно повернулась и, подавив крик, резко вскочила и побежала по дорожке к выходу из парка, миновав притаившегося наблюдателя.

Оставшийся один на скамейке искатель приключений повернул руки ладонями вверх, как бы рассуждая философски.

— Драная кошка! — с запоздалой злостью крикнул он ей вслед. — Побереги подметки! Больно ты мне нужна!

Скрестив ноги, он удобно раскинул руки на спинке, словно только того и добивался, чтобы остаться на скамейке одному.

Перевела дыхание она уже у самого выхода, а когда в свою очередь появился и он, ее еще было видно впереди. Непрекращающаяся игра в кошки-мышки возобновилась.

Он полагал, что уж теперь-то, после того как столь грубо потревожили ее размышления, девушка пойдет домой. Сначала она и впрямь двинула в том направлении, в каком и следовало, затем, почти у самого дома, вдруг отклонилась от маршрута и прошла две-три улицы, пока не оказалась у церкви. Храм, очевидно, был ей известен, поскольку ничем не примечательную церквушку невозможно случайно обнаружить в темноте.

Она неторопливо поднялась на несколько коротких ступенек, открыла дверцу внутри высокой массивной двери и скрылась за ней.

Добравшись туда, он заколебался лишь на мгновение. Ему не стоило входить внутрь, если бы у церкви была всего одна дверь. Но церквушка стояла на углу, ее стены выходили на разные улицы, и чуть дальше имелся еще боковой вход. Опасаясь, как бы ее порыв не оказался уловкой, он решил рискнуть и тоже вошел.

Ему не приходилось заглядывать в церковь с детства. Тишина моментально смутила его, хотя с тех пор он бывал во многих тихих местах. Но тут тишина имела особый смысл. Он не мог вспомнить, что следует делать, попадая в подобное место, но шляпу все-таки снял.

Миновав пустой вестибюль и вторую дверь, в которую до него вошла она, он остановился, придержав, чтобы не хлопнула, тяжелую дверь.

Ее увидел далеко впереди, в конце прохода, она стояла на коленях перед алтарем. Маленькая скорчившаяся фигурка. Свечи напоминали гирлянды белых маргариток, мерцающих на темно-синем лугу. Символическое лицо мадонны, склонившейся над младенцем, казалось очень бледным, как бы в непрямом освещении. Даже с такого расстояния он чувствовал, как она будто тянется к нему, пытаясь разжалобить его, смягчить его душу. Сердцем он только что не слышал нежное бремя ее мольбы: «Оставь ее, оставь ее».

Рука у него невольно потянулась к воротничку, чтобы расслабить его.

Они были одни. Ни охотника, ни жертвы. Законы внешнего мира утратили свою силу у входа. И если и был грешник из них двоих, казалось, предупреждало это грустное лицо сверху, так это он сам, а не она, ибо она пришла сюда в беде, а он — чтобы накликать беду.

Эта мысль привела его в замешательство и лишила самообладания.

Наконец девушка встала и пошла назад по проходу. Он так и остался неподвижный, невидимый на черном фоне двери. Она свернула к одной скамье и снова опустилась на колени, в слабом ореоле света свечей ее голова едва виднелась.

Бесшумно он направился в самый дальний угол и, ухватившись руками за спинку скамьи впереди, тоже опустился на одно колено, склонив голову. Шляпа у него упала.

Он следил за ней сквозь пальцы.

Они замерли, наблюдатель и объект наблюдения.

В церкви время перестает существовать: минуты и часы остаются за дверью.

Ее голова наконец поднялась, и она снова показалась в проходе. Коротко преклонила колени, перекрестилась на алтарь и прошла мимо того места, где, слившись с темнотой, стоял на коленях он. На него даже не взглянула: его лицо могло быть открыто, повернуто в ее сторону, она его даже не увидела бы.

Он услышал, как закрылась дверь, и сотворил крестное знамение. Причем сделал это украдкой, как человек, которому стыдно за самого себя. Потом встал и вышел вслед за ней. Надев шляпу на улице, некоторое время шел опустив голову и плечи, его давило неясное ощущение вины.

Девушка начинала осознавать его присутствие. Дважды остановилась, но не оглянулась, скорее как человек, который к чему-то прислушивается или чувствует что-то внутри самого себя. Теперь она непременно обратила бы внимание, если бы он сдублировал ее поворот, и тут же сделала бы соответствующие выводы. И вдруг она резко повернулась и направилась навстречу ему. Он проявил небрежность и вот попался. Броситься назад не было времени. Нырнуть в сторону не позволяли стены какого-то промышленного предприятия.

Он продолжал идти вперед, поскольку больше ему ничего не оставалось. «Наши пути наверняка пересекутся, — подумал он, — только мы поменяемся ролями: я пойду впереди, а она — за мной».

Но когда они поравнялись, она остановилась.

— Вы что, следите за мной, что ли? — В ее голосе слышалась жалкая, чуть ли не презренная мольба о том, чтобы ее подбодрили и успокоили. Это не было обвинение, она, казалось, просто сбита с толку и ищет помощи у первого встречного.

— Нет, мисс, что вы, — просто ответил он, хотя кожа у него на скулах слегка натянулась. — Я иду туда, а вы — туда.

Она кивнула.

— Я знала, что не следите, — грустно размышляла она. — Знала, что ошиблась. — Она скорбно приложила тыльную сторону ладони ко лбу. — Весь день я думала…

— Я впервые вас вижу.

— Знаю. И я вас прежде не видела. Право, не понимаю, что заставило меня сделать это. — В ее беспомощности было что-то детское.

Он пошел дальше.

Она пошла дальше.

Он остановился и оглянулся, беззвучно выругавшись сквозь стиснутые зубы.

Затем повернулся и снова пошел за ней, хотя от его анонимности ничего не осталось. Его придется заменять, он уже для этой цели не годится.

Освещенная киноафиша отбросила на нее яркий желтый свет. Казалось, она заметила это, только когда прошла ее и тьма снова стала обволакивать ей спину. Тогда она повернулась и подняла голову, чтобы посмотреть. Увидев кинотеатр, девушка будто только сейчас сообразила, что может быть такое место, открыла сумочку и порылась в поисках денег. Потом направилась к окошечку кассы, купила билет и вошла в зал. И все это без единого взгляда на рекламные афиши, ярко сверкающие по обеим сторонам от входа и над головой. Просто попасть в зал, казалось, для нее гораздо важнее, чем посмотреть сам фильм.

Мгновение спустя он тоже купил билет, пересек пустой вестибюль, протянул билет контролеру у входа и погрузился в зеленоватую темноту, от которой немного рябило в глазах, как если бы где-то поблизости поблескивала под луной вода.

Освещая ему путь во мраке, загорелся карманный фонарик, за его лучом тускло блеснули медные пуговицы.

— На какое место села девушка, которая только что вошла передо мной? Она входила последней, только что.

Капельдинерша вздыбилась.

— Вы с ней? — подозрительно спросила она.

— Не важно, я не донжуан. — Он сунул под свет фонарика свою зажатую в ладони бляху. — Быстрей. Куда она пошла?

— Вон туда. — Женщина указала на какую-то дверь на противоположной стороне партера. В темноте ее было не видно. О ее наличии там говорила лишь стеклянная оранжевая табличка наверху.

— О-о, — только и выговорил он, не сделав ни шагу.

Вошли еще двое зрителей. Капельдинерша повела их на свободные места. Когда они свернули и исчезли из виду, лица всех троих светились бледно-зеленым светом.

Он продолжал смотреть на дверь.

Капельдинерша вернулась. Теперь уже бледно-зеленым светом светился ее затылок.

— Там кто-нибудь есть? — спросил он. — Я имею в виду, там кто-нибудь дежурит?

— Наша сотрудница.

— О-о, — протянул он.

Вошла еще одна парочка зрителей, они громко ссорились, но тут же притихли, попав в молчаливую темноту.

— …Уже полфильма прошло.

— …Ну, тебе же непременно хотелось домыть посуду, ты не могла сделать это, когда мы вернемся домой.

— Ш-ш-ш, — тактично напомнила им капельдинерша.

Она ушла с ними, а вернулась одна.

С экрана донеслась автоматная очередь, и он нервно вздрогнул и посмотрел на дверь.

— Я о ней… Зайдите туда на минутку. Прошу вас.

Она послушно направилась туда, но до противоположной стороны так и не добралась. За какой-то дверью послышался приглушенный крик. Дрожащий крик пожилой женщины. Затем раздался глухой звук, как будто перевернули тяжелый стул.

Оранжевая полоска побежала вертикально вниз, дверь открылась. Показалась голова седовласой женщины, над ней была занесена для удара рука; капельдинерша резко повернулась и метнулась в противоположную сторону.

Вслед ей несся хриплый голос:

— Позовите управляющего! Позовите управляющего! Там что-то случилось!

Когда капельдинерша пробежала мимо него, он бросился вперед, но уже на бегу понял, что спешить нет смысла.

Глава 9
Ожидание: глубокой ночью

Рид поспешно укладывал вещи в сосискообразную белую полость, по форме напоминающую спортивную сумку.

«Быстрей! — то и дело в страхе шептала она, пристально вглядываясь сквозь занавески, которые закрывали поверхность всей стены алькова или комнаты, в которой они находились. — Быстрей!»

Свет они не включали, и однако же ей было видно каждое его движение. Казалось, снизу, а может, и сверху его освещает какой-то косвенный свет, создавая своего рода яркий сумеречный эффект.

И каждый раз, когда она шептала это настойчивое «Быстрей!», он шепотом же отвечал: «Я не могу пойти без кашне» или «Я не могу пойти без моих таблеток» — и добавлял что-нибудь еще в переполненную сумку.

Вдруг какой-то мужчина всунул туда к ним свою голову, так близко к ее лицу. Занавески напоминали ленты, которые можно было раздвигать по желанию чуть ли не в любом месте. Это оказался Шон. Неожиданность его появления нисколько не испугала ее, она боялась за другое и боялась другого.

«У вас осталось не так уж много времени, — зловеще предупредил он их. — Вам лучше поторопиться».

«Папа, ты слышишь, что он говорит?» — умоляла она.

Рид оторвал взгляд от сумки.

«Я не могу поехать без моего вязаного жилета», — твердо заявил он.

Голова, Шона исчезла так же неожиданно, как и появилась. Его уже там не было.

Она повернулась и подбежала к отцу, ломая перед ним руки.

«Он не станет ждать, если ты будешь еще возиться. Возможно, он уже ушел. Он может отказаться от выполнения задания и бросить нас здесь одних».

Отец застегивал сумку.

«Ну, я готов!» — заявил он наконец.

Она взяла его за руку, и они осторожно двинулись к занавескам, он волочил за собой спортивную сумку, которая тянула их назад, как якорь.

«Нам придется идти побыстрее, если мы хотим оказаться хотя бы по другую сторону этих занавесок», — увещевала она его.

И попыталась раздвинуть занавески, что было так легко еще мгновение назад. Сейчас же у нее ничего не получалось.

Вдруг голова Шона появилась снова, только на этот раз у них за спиной, с противоположной стороны алькова.

«Не туда, — взвинченно предупредил он. — Сюда. В ту сторону уже не выйти. Один из них уже там, затаился и ждет».

Они знали, кого он имеет в виду под ними; у нее по спине пробежали мурашки. Они с Ридом отпрянули оба в самый последний момент. Даже прикосновение к занавескам с той стороны угрожало опасностью.

Они вновь пересекли комнату, направляясь туда, где находился Шон. Его рука раздвинула занавески, они опустили головы и прошли. Она заметила у него на ладони прикрепленный полицейский щит, нечто вроде талисмана, гарантирующего безопасность, но действующего только на таком вот близком расстоянии.

Когда они вышли наружу, он вошел через занавески внутрь, туда, где прежде были они. Он и они поменялись сторонами.

«Разве вы не идете с нами?»

«Идите по внешнему проходу, — предупредил он. — А я буду находиться на одном уровне с вами, только за занавесками. Если вам станет страшно в пути, протяните руку между занавесками, и вы коснетесь меня, узнаете, что я здесь».

Занавески, казалось, тоже соответствующим образом изменили конфигурацию: они уже не располагались квадратами вокруг алькова, а шли, образуя перегородку между Шоном и ими, по прямой вдоль прохода, по которому они должны были следовать, чтобы выбраться в конце концов к выходу и безопасности. Эта коварная перемена нисколько ее не напугала: напугать ее по-прежнему могло только одно.

Проход, по которому они сейчас пошли, был смутно узнаваем как один из коридоров их дома, однако всякое понятие пропорции, особенно относительно длины, исчезло. Хотя там было тускло и сумрачно, как в гроте, каждая складочка занавесок выделялась довольно отчетливо.

«Он чересчур длинный, — жаловалась она, когда они устремлялись вперед. — Сегодня днем он еще не был таким длинным, теперь стал гораздо длиннее».

«Это потому, что тогда мы шли в обратную сторону, — прошептал ее отец. — Когда выходишь, он всегда кажется длиннее, чем когда входишь».

Они все шли и шли, а конца по-прежнему не было видно. Смелость наконец стала покидать ее.

«Шон, — хрипло позвала она. — Шон, вы там? Вы идете на одном уровне с нами?»

Его рука мгновенно протянулась и сжала ее руку, она коснулась полицейской бляхи у него на ладони, и ей стало лучше.

Он отпустил ее руку, и они пошли дальше.

Проход претерпел изменения, с той оптической плавностью, к которой, казалось, стали так чувствительны все окружающие ее предметы, словно проецировались через сбегающую по зеркалу воду. В конце оказался поворот, и до нее слишком поздно дошло, что причина этого волнообразного бледно-зеленого отражения, играющего на складках занавесок, как раз и таится где-то за этим поворотом. Отражение было летальным, едва уловимым, почти не оставляющим следов. Казалось, угроза стала реальной именно потому, что они увидели это отражение, а вот если бы они повернулись и убежали, прежде чем его заметили, они бы по-прежнему сохранили иммунитет.

Но было уже слишком поздно. Осознание опасности только усилило ее. Она поняла, откуда исходит ее погибель. Оригинал отраженного сияния стал явью: два серо-синих глаза, посаженных в лопатообразную кошачью голову, превратились в злобные, горящие бешено-зеленым щелки; заостренные ушки прижаты — зверь приготовился к нападению; широкая клыкастая пасть, вокруг нее как бы горит неоновым огнем синевато-красная линия.

Голова пригнулась, за ней волнообразно двигалось тело. Оно больше напоминало тело пресмыкающегося, нежели львиное. Лишь голова неоспоримо говорила о том, что это лев, в остальном же все в нем было как у дракона: низкое, концентрически расширяющееся брюхо, укороченные кривые широко расставленные конечности, беспокойно бьющийся по земле хвост где-то в далекой дали…

Они повернулись и побежали, в голове кололо иголками, ноги налились свинцом и не слушались.

«Брось сумку, — тяжело дыша, проговорила Джин. — Она тянет нас назад».

Он отпустил сумку, и она покатилась назад, словно ее унесло силой тяготения в эту горячую, что раскаленные уголья, утробу. Перед тем как исчезнуть, сумка покрылась ровным коричневым цветом, как будто медленно поджаривалась, и ее вот-вот должны были сожрать.

И снова этот проход предал их, в нем опять возник какой-то плавный поворот. И бледно-зеленое свечение за ним, первое предупреждение, придало занавескам тошнотворный вид. Возникшая мысль приблизила ужас, материализовав его в видимое и осязаемое. И тут же голова, оскалив клыки, поползла вперед. Только это уже был не тот же самый лев — тот, другой, пробираясь с безжалостной неумолимостью, по-прежнему оставался где-то у них за спиной.

Им отрезали путь с обоих концов.

«Брось меня, — взмолился отец. — Я тяну тебя назад».

«Нет, — задыхаясь, проговорила она, — нет! — И еще сильнее прижала к себе его руку. — Шон! — в отчаянье крикнула она. — Шон!»

Раздался его голос — тон ровный, но с упреком.

«Было время, когда вы не боялись», — сказал он, как бы инструктируя ее, что надо говорить.

Она попыталась сказать это, но слова упрямо не шли с языка.

«Шон!» — пронзительно закричала она.

«Просто повторяйте за мной: „Было время, когда мы не боялись“. Это спасет вас».

Она просунула руку между занавесками, но ее никто не сжал. Шона там не было, хоть он и обещал.

В отверстие, которое создала ее рука, медленно, будто мерцающий газовый свет, стала сочиться эта зловонная метаморфоза, частично обдав ее руку. Там тоже был один из них, он полз между занавесками и стеной, подобно гигантскому червю.

Она отдернула руку, боясь, что ее изувечат, будто у приближающего света могли появиться зубы и он мог ее укусить.

В ужасе она повернулась к отцу:

«Он ушел! Он просил меня повторять за ним слова, а я не смогла!»

Отца ее рядом с ней тоже не оказалось. Она его потеряла — прямо у нее за спиной произошло ужасное непредугаданное расчленение. От отца у нее осталась только рука, которую она прижимала к себе своей рукой. Она видела, как другая его рука тщетно тянется вверх из светящейся пасти далеко-далеко у нее за спиной. Затем и она скрылась из виду.

Сейчас уже ее крики зазвучали громко и в полную силу, у нее в ушах зазвенел собственный голос. Хотя прежде крики звучали лишь в мыслях, а не произносились голосовыми связками. Она по-сумасшедшему замолотила руками по занавескам, пытаясь отыскать Шона, добраться до него.

Нечто похожее на «дворник» на затуманившемся ветровом стекле автомобиля, сквозь которое она, зрительница, смотрела, заходило в пределах ее видимости подобно косе. Причем сам этот «дворник» оставался невидимым: видны были только результаты его движения. При каждом взмахе линза, над которой он работал, становилась все яснее и яснее, пока все темные тона не потеряли свою окраску, как будто он их вычищал, и не побледнели до дневного света.

Соболевые занавески стали белыми, собрались в компактные квадраты. Ее крики стали тоньше, затихли в далях души. «Шон, — тихонько хныкала она, — Шон». И в отчаянье барабанила руками по подушкам.

Джин возбужденно приняла сидячее положение, и тут ее веки открылись. Большее изменение предшествовало меньшему, а не меньшее — большему.

Комната вокруг нее была погружена во тьму, но стоило ей прикоснуться пальцем к выключателю, как тьма рассеялась. Теперь уже все было в реальном свете, все было в порядке, все вещи находились на своих привычных местах.

Но ужас от этого нисколько не уменьшился, ужас оказался даже больше, ибо, только что восстав от сна, она снова погрузилась в незнакомое окружение, по крайней мере, до сего момента, даже хотя оно и было знакомым до сна. И переориентация, поскольку она по-прежнему была охвачена ужасом, произошла не сразу.

Основная движущая сила сна все еще жила в ней. Найти его, добраться туда, где он, и быть в безопасности рядом с ним. Джин вскочила с постели. Она знала все подробности ежедневной жизни, через которые надо пройти, и она через них прошла. Накинула накидку на плечи, сунула ноги в домашние шлепанцы, стоявшие у кровати, поспешила к двери и растворила ее: знала, что дверь его комнаты дальше по притихшему, окутанному ночью коридору, знала, что надо пойти туда и найти его. Все это она знала и проделала, но двигал ею именно импульс, полученный во сне, все еще довольно сильный.

Спотыкаясь, вышла в коридор, бормоча в страхе его имя, а когда побежала к его двери, бросила взгляд через плечо, вспомнив, где был тот поворот в ее недавнем мучительном сне и где, подкрадываясь к ней, медленно материализовался пагубный зеленоватый свет. Теперь уже ничего этого не было, коридор кончался совершенно определенно у лестницы, а электрические бра в форме свечей, по паре с каждой стороны, отбрасывали здоровый дружеский свет, достаточно слабый, чтобы убаюкивать, и одновременно достаточно сильный, чтобы успокаивать. Но ею по-прежнему владели воспоминания, последствия испуга, и она бежала к его двери, тонкое стройное привидение в развевающихся голубых сатиновых одеждах, распушившихся позади нее как павлиний хвост. Затем она укуталась в них поплотнее и застучала с тихой назойливостью, и этот стук не замирал ни на мгновение.

Внутри раздался один-единственный глухой звук — это он встал, — вот он уже распахнул дверь. И ее стук, не в состоянии сдержаться, пал ему на грудь глухим сжатым призывом, и ее рука так там и осталась.

Лицо у него было испуганное. Не за себя — за нее. При первом же звуке, прежде чем открыл дверь, он догадался, кто это должен быть. Руки он крепко сжал за спиной, чтобы их было не видно, халат накинул на одно плечо, другое еще открыто. Он потянулся назад, пустой рукав взлетел вверх, наполнился, и из него показалась рука, держащая автоматический пистолет с коротким стволом.

Свободной рукой он притянул ее к себе, и Джин охотно пошла. Затем он выглянул в коридор:

— Что случилось? Что такое?

— Наверное, сон. Но я никак не могу из него выйти.

— У вас в комнате что-то есть? Вы хотите, чтобы я пошел посмотрел? — И, прищурившись, добавил: — Или, может, вы что-то слышали, а?

— Нет-нет. Ничего. Я думаю, это всего лишь сон.

— Постойте немного здесь, — попросил он, а сам пошел по коридору в ее комнату.

Она стояла, прижимаясь к стене, как ребенок, который старается, чтобы его не заметили. Ей показалось, что он отсутствовал бесконечно долго. Том, должно быть, очень тщательно осмотрел комнату. Джин слышала, как потрескивает дерево оконных рам, — это он проверял, плотно ли они закрыты.

Наконец Шон вышел в коридор, и она так обрадовалась ему, как будто он отсутствовал целый час.

— Все в полном порядке, — доложил детектив.

— Не знаю, с чего вдруг я побежала к вам.

— Это же вполне естественно. Именно для этого я здесь и нахожусь.

Он стоял, глядя на нее, а она подумала: «Мне придется идти туда снова. Вот чего он от меня ожидает».

— Вам уже лучше? — спросил он, пристально вглядываясь в ее лицо.

Она кивнула и подумала, обмануло ли его то, с какой готовностью она кивнула. Скорее всего нет, поскольку глаза у него в раздумье сузились.

— Эта штука вас не пугает? — Он бросил взгляд на пистолет, который все еще сжимал в руке.

— Нет, она мне нравится. Хорошо, что она у вас есть.

— Так-то оно так, но мне не следует размахивать ею, как будто я в каком-нибудь салуне из фильма о покорении Дикого Запада. — Он убрал пистолет.

Шон посмотрел на нее. Потом — на открытую, как бы ожидающую дверь. Потом снова на нее, раздумывая, как лучше всего поступить.

— Хотите вернуться к себе? — как бы для пробы спросил он.

— Не знаю, смогу ли я снова зайти туда. Но я попробую.

— Давайте я провожу вас до двери вашей комнаты?

Они прошли по коридору, медленно, неторопливо, словно преодолели огромное расстояние, а не каких-то несколько шагов.

— Вы сможете там находиться? Не испугаетесь?

Она повернулась, готовая войти. Комната предстала ее взору, все еще населенная остаточными призраками сна, и она невольно отпрянула. От него это, похоже, не укрылось.

— Я немного постою здесь, — сказал он, — пока вы снова не уляжетесь. Оставьте дверь приоткрытой. Я не буду заглядывать.

Он повернулся боком и стоял в дверном проеме, упершись взглядом в стену.

Джин вошла, набравшись смелости. Сбросила с себя одежду и накрылась одеялом.

— Ну как? Теперь все хорошо? — спросил он не поворачивая головы.

— Я не могу, — простонала она вдруг, содрогаясь, как от боли. — Не могу. Все в порядке, пока вы там, и я знаю, что вы там, но как только я подумаю, что вас там нет…

Повернувшись, он увидел, что ее руки умоляюще протянуты к нему, а она даже этого не осознает, ибо стоило ей увидеть, что он повернулся, как они упали. Она была напуганным ребенком, сон унес с собой всю атрибутику взрослого.

Шон размашистым шагом прошел в комнату, на ходу притворив за собой дверь.

— Ничего, — сказал он, — страх пройдет.

Он подтащил стул к кровати и уселся на него.

— Вы меня видите? Так вам лучше?

Ее руки неловко задвигались, она пыталась их удержать. Тогда Шон протянул ей свою руку и почувствовал, как она ухватилась за нее.

Грустная мимолетная улыбка мелькнула у нее на лице. Ребенок и его защитник. Ребенок и его старший брат. Теперь я в безопасности — ты здесь. Теперь могу спать — ты здесь. Всегда должен быть кто-то постарше, помудрее, посильнее меня.

Устраиваясь поудобнее на подушке, Джин повернула голову, глаза ее открылись и на мгновение вытаращились, будто она увидела, как на нее мягкими снежными волнами накатывает безопасность. Веки задрожали, смежились, еще раз раскрылись и, наконец, снова сомкнулись, уже до утра.

В комнате воцарилась тишина.

Он послушно сидел на стуле, подавшись вперед, обе ее руки крепко обхватили его руку в уверенности, что она не предаст.

Каждому нужно за что-то держаться.

Улыбка снова заиграла у нее на лице, да так там и осталась.

Медленно и осторожно он потянулся свободной рукой к торшеру и дернул за шнур.

Его лицо погасло.

Глава 10
Полицейская операция: Доббс и Сокольски

Полицейский монтер явился в семь тридцать — в семь тридцать утра наступившего после реквизирования комнаты дня, с мотком проводки под мышкой, сложенным соответствующим образом и завернутым для маскировки в газету. В другой руке он держал громоздкий ящик, напоминающий большой ящик для инструментов. В нем было подслушивающее устройство.

Он постучал всего раз условным стуком, столь же кратким, сколь и тайным, и, очевидно, легко определяемым, ибо дверь моментально открылась и тут же за ним закрылась.

За ней стоял Сокольски. Доббс скорчился в дальнем углу в позе, которую можно было принять за позу абсолютной скорби. Лицо он сунул в самый угол, словно от кого-то его пряча. Ко всему прочему голова его была опущена вниз, почти скрыта за изгибом плеч. Руки обхватывали затылок, точно у него прострел мышц шеи. Сидел он на собственных пятках. Перед ним уходила вверх, исчезая в потолке, почерневшая труба водяного или парового отопления. Он был так же неподвижен, как йог-индус, только сидел наоборот.

Чтобы никто не слышал их шагов, оба обитателя комнаты разулись, но больше ничего не снимали, даже пиджаков. Шляпу и ту Сокольски не снял. В конце концов, они не дома. Большая желто-белая дырка на пятке омрачала один из носков Доббса, но нисколько не сказывалась на его расположении духа.

— Пока мы ничего делать не можем, — прошептал Сокольски монтеру. — Он все еще дома.

— Дайте-ка мне осмотреться, — сказал гость.

Сокольски указал ему обувь:

— Поосторожней. Там все слышно.

Монтер положил громоздкие предметы на кровать, снял туфли, после чего принялся мягко и вроде как по горячим углям передвигаться по комнате, очевидно выискивая щели или дыры.

Ничего подходящего он, похоже, не нашел. Наконец похлопал по спине скорчившегося Доббса, и тот неторопливо раскрутился в нормальную человеческую форму, хотя явно окоченел от долгого сидения в одной позе и даже хромал.

Добравшись до кровати, он уселся на краешек и принялся растирать занемевшие члены.

— Он встает, — сообщил Доббс. — Я только что слышал, как заскрипели пружины койки. И открыл кран — в трубе зашумела вода.

Теперь уже монтер занял позицию детектива. Немного погодя он выпрямился и вернулся к ним.

Показав большим пальцем на трубу, заметил:

— Она вполне подойдет. Вставлена неплотно, место вокруг нее есть. Я могу расширить отверстие и опустить провод за трубой. Когда он будет включать свет, провод покажется тенью от трубы.

Сокольски сомкнул вместе большой и указательный пальцы в молчаливом жесте одобрения.

— Идет. Действуйте, — прошептал он, потом потихоньку открыл дверь комнаты и вышел без туфель, как и был, на лестничную площадку.

В нескольких местах он заглянул через перила, очевидно проверяя, откуда лучше всего смотреть вниз. Наконец отыскал позицию с удовлетворяющим его углом обзора, положил на перила скрещенные руки, а на них голову и перестал быть одушевленным. Глядя на него, можно было подумать, что он, если нужно, готов пробыть в этой позе хоть целый день.

В комнате Доббс продолжал массажировать затекшие икры. Монтер вручную выпрямлял провод, и моток, висевший у него на руке, быстро уменьшался. На разостланной на кровати газете появились щипцы, плоскогубцы и другие инструменты, разложенные с методической аккуратностью и точностью, что всегда отличает мастера, художника, который любит работу ради самой работы.

Сокольски слегка пошевелился, пригнулся пониже. Это изменение прошло почти незаметно, его можно было принять за иллюзию, созданную тусклым светом, очерчивавшим его столь нечетко. Через несколько секунд, однако, где-то внизу отворилась дверь, и на лестнице послышались жесткие шаги человека, неохотно спускающегося вниз, едва придерживаясь рукой за перила.

Постепенно шаги замерли, и в подъезде снова стало тихо.

Монтер в ожидании уже держал в руках небольшую карманную слесарную ножовку. Проводка у него уже была ровной как стрела и протянулась по всей комнате до водяной трубы, кончаясь за два дюйма до нее тонким язычком с раздвоенным жалом, которое, казалось, добровольно обхватывало небольшой железный цилиндрик. Проводка временно, в целях доступности, лежала на полу, затем пересекала кровать и снова бежала по полу по другую ее сторону. Каждое движение мастера было точно рассчитано, поскольку устанавливать приборы ему приходилось не раз прежде.

Сокольски выпрямился и стал спускаться вниз. Как он спускается, могли видеть, но не слышать. Двое других затаились не шелохнувшись. Ключ мягко вошел в замок с таким мастерством, что даже их настроенные на этот звук уши почти ничего не уловили. Затем наступила тишина. Открылась дверь, нет ли — на атмосфере с повышенной чувствительностью это нисколько не отразилось.

Прошло несколько мгновений. Сокольски снова показался на лестнице и стал подниматься вверх. Тем временем двое других мужчин вышли на площадку, готовые спуститься вниз. Скрестив руки перед лицом, а затем широко их разведя, он подал им знак, что делать этого не следует.

Ничего не было сказано, пока они все трое не сошлись вновь на верхней площадке.

— Он почему-то возвращается, — прошептал Сокольски. — Зайдите в комнату.

Они закрыли дверь и опять замерли. Доббс снова скорчился у отверстия в углу.

Вскоре он решительно кивнул двум другим и несколько раз указал пальцем вниз, на пол.

Они продолжали ждать.

На сей раз Доббс указал большим пальцем через плечо в сторону выхода. Сокольски осторожно отворил дверь. Где-то внизу были слышны шаркающие шаги.

Повторилась прежняя процедура. Опять Сокольски сначала спустился по лестнице, вошел в квартиру и снова вышел. Теперь он дважды щелкнул пальцами. Мгновение спустя двое других оказались внизу рядом с ним.

Они закрыли за собой дверь комнаты Томпкинса.

— Как ты узнал, что он возвращается? — шепотом спросил Доббс.

— Его трубка лежала на столе. Когда я ее пощупал, чубук был еще теплый. Это означало, что он просто забыл ее, а не оставил специально.

Монтер работал быстро. Он прикрепил небольшое устройство за трубой в углу комнаты. Его можно было заметить, если специально посмотреть именно на то место. Но это удовлетворило монтера. Не выпуская устройство из рук, он опустил его до самого пола. Там, благодаря плотности тени, штуковина исчезала совсем. Он включил свет в комнате и проверил. По-прежнему ничего не было видно. К тому же еще и труба отбрасывала собственную тень на прибор.

Он вышел. В отверстии под потолком, которое едва можно было углядеть, послышался легкий скрежещущий звук. Раз или два оттуда показался кончик пилы, затем скромно удалился. Опилки и крупинки гипса, кружась, посыпались вниз. Появился провод, спускавшийся вдоль трубы; когда он двигался, его замечали, а когда останавливался — уже нет.

Монтер вернулся, он подтянул провод чуть пониже и прикрепил его к устройству на полу.

— Проверим на слышимость, — предупредил он и ушел.

Сокольски уставился на Доббса и обратился к нему, а не к человеку наверху. Он заговорил нормальным голосом, как говорил бы на таком расстоянии.

— О'кей? Вы меня слышите, Грэм? — спокойно спросил он.

В ответ труба зазвучала так, словно кто-то утвердительно постучал по ней ногтем.

Они переместились в другой конец комнаты.

— А как отсюда?

По трубе снова постучали.

— А теперь еще отсюда. Чтобы не оказалось глухих мест. Мы в углу, слева от двери, Грэм. Вы слышите нас?

Труба снова отозвалась.

— Никаких глухих мест, — констатировал Доббс.

Монтер появился снова. Вытащил из кармана промокашку, легка смочил ее водой из-под крана и потыкал ею у основания трубы, где осыпались опилки и гипс, после чего свернул промокашку и положил в карман.

У дверей остановился, соединил большой палец с указательным в кружок, что означало успешное завершение работы, и показал им.

— Пользуйтесь на здоровье, — улыбнулся он и ушел.

Они тоже ушли, но через полтора часа. Доббс аккуратно укладывал что-то себе в карман.

— С этих чеков от Рида надо быстро сделать фотостаты, после чего они должны вернуться на место, где я их нашел.

— Ты думаешь, он знал, что они здесь? Зачем их вообще было солить? На двенадцать тысяч долларов…

— Он их не принял. Я думаю, они у него валялись, пока он не забыл, что они у него есть. Об этом говорят уже сами места, где чеки лежали. Один я нашел между комодом и стеной, он вывалился из задней части выдвижного ящика. Другой был смят, весь в табачных пятнах, похоже, об него вытирали скребок для чистки курительных трубок.

— Что он за тип?

— Либо очень глупый, либо очень умный. А это уже решать Макманусу, не нам. Я их отвезу, а ты садись на наушники.

К шести чеки были возвращены на место, а Доббс сменил Сокольски у наушников.

Он слышал лишь тишину, тишину пустой комнаты.

В шесть двадцать семь открылась и закрылась дверь. Прошаркали шаги, стихли. Послышалось, как глухо упала одежда, брошенная на спинку стула.

В комнате наверху все затаилось, только руки Доббса быстро набрасывали в блокноте стенографические знаки. Да и то лишь изредка — рука с карандашом чаще просто лежала на бумаге.

На дворе стемнело. Тонкий полумесяц света сиял вокруг трубы — там, где она уходила в пол. Не более кусочка остриженного ногтя. Если не считать этого света, комната оставалась темной. Они и друг друга-то едва видели. Рука Доббса вычерчивала в темноте крошечные крючки и палочки. Он на всякий случай отклячил мизинец, чтобы чувствовать, когда заканчивается страница блокнота.

В семь сильно заскребли ложкой, опустошая какую-то кастрюлю. После этого до половины восьмого иногда раздавался звон посуды. Затем она загремела, видно, собрали вместе несколько предметов сразу и отнесли куда-то. Со страшной силой полилась вода, и звон посуды смешивался с сопровождавшими его всплесками и бульканьем, а иногда и заглушался ими. Затем с посудой покончили, вытерли и с глухим стуком поставили на место.

Последовал новый период тишины. Рука Доббса праздно лежала, лишь изредка он бросал взгляд на фосфоресцирующие стрелки часов у себя на запястье.

9.12 — мужчина кашлянул.

9.14 — зашелестела газета.

9.16 — выбили трубку.

9.17 — скрипнул стул.

9.19 — снова полилась вода, на сей раз где-то дальше. Рука Доббса поднялась в темноте и потянула за воображаемую цепочку. Сокольски рассудительно кивнул.

9.20 — на пол упала туфля.

9.20 — за ней последовала другая.

9.21 — просачивание света у основания трубы прекратилось.

9.22 — заскрипели пружины кровати.

9.24 — они заскрипели еще раз, но уже гораздо легче, как будто человек устроился поудобней.

За сим ничего не последовало. Ночь шла своим чередом. В полночь Сокольски сменил Доббса.

Он слушал только тишину. Тишину в комнате спящего.

— Уже двадцать четыре часа, лейтенант. И еще никто и близко к нему не подходил. Он просто приходит домой, спит, уходит, снова приходит и снова спит. До нас лишь доносится фоновая музыка, мы даже не слышали звука его голоса. Ни один человек не появился, ни одна живая душа.

— Кто-то появится. Кто-то непременно должен объявиться.

— Еще ни одну комнату подобным образом сроду не прослушивали. Я не выходил на улицу уже несколько часов. Доббс приносит нам еду, когда я его сменяю. Я ем с наушниками на голове.

— Смотрите, чтобы наушники у вас не остывали. Не снимайте их. Просто слушайте. А если слушать нечего — ну что ж. Регистрируйте скрип каждой половицы, каждый писк мыши посреди ночи!

— Откуда такое счастье — мышь! Это бы хоть внесло какое-то разнообразие. Их нет, нам и слушать-то нечего.

— Мышь вам обязательно будет, Сокольски. Только без длинного хвоста.

Глава 11
Ожидание: прощание с солнцем

Шон возвращался к дому после инспекционного обхода со старшим, ответственным за его охрану. Пополуденный свет горел медью на западе, зажигая стекла окон, выходящих в сад, и каждое дерево, каждая точка, как и сами люди, отбрасывали длинные синеватые тени, тянувшиеся в другую сторону, на восток. Будто указатели направления в ночи.

Перед львами у входа они остановились попрощаться.

— Систему разработал сам Макманус, — докладывал полицейский. — Дом взят в кольцо, тремя отдельными цепями. Дорога, которая подходит сюда, перекрыта с обеих сторон. Проезд закрыт для всех средств передвижения, по дороге курсирует патрульная полицейская машина. По границе поместья создана цепочка секреток. Вы их не увидите, если не попытаетесь нарушить права владения. На самой территории я расставил наблюдателей по всем стратегически важным точкам, какие следует прикрыть. Скажем, вон там сзади, где деревья…

— Да, эти деревья не давали мне покоя, — признался Шон. — Я и сейчас все думаю о них.

— Можете о них забыть. Через них никто не сможет пробраться незамеченным. Там его обязательно остановят. Люди расставлены на расстоянии видимости друг от друга. Они вооружены, и им дан приказ стрелять, если что-то движется, а уж потом разбираться, во что они стреляли. Далее. Как только стемнеет, я выставлю караул перед домом, два человека будут ходить всю ночь под самыми стенами, встречаясь перед фасадом и за домом. Так что, как только полностью стемнеет, не выходите из дому без предварительного предупреждения, а то вас ненароком случайно продырявят. Что может быть надежнее? Мы ничего не упустили?

— Абсолютно, — согласился Шон. — Когда за что-нибудь берется Макманус, то делает все на совесть. Не забудьте о сигнале, если вдруг что-то случится внутри дома.

— Круги света за окном. Неважно за каким. Мы смыкаемся двойным строем с пистолетами наготове. Я буду там, где вам показал, всю ночь… Кто-то выходит из дома.

— Хорошо, возвращайтесь, — поспешно сказал Шон.

Стекло парадной двери раскрасилось медным блеском, она открылась, и появилась Джин без пальто, поддерживавшая под руку отца. На его плечи было накинуто пальто «в елочку», болтались пустые рукава.

Шону на мгновение показалось, что они подумывают, как бы удрать из дома, и он поспешно поднялся по ступеням им навстречу с полураспростертыми руками, готовый загородить дорогу и вернуть их обратно в дом.

— Куда это вы?..

— Он… Ему захотелось посмотреть на заходящее солнце, — объяснила она.

— Попрощаться, — грустно прошептал он, — прежде чем оно сядет.

Шон бросил взгляд в сторону, как будто не в силах ничего уразуметь, при повороте лицо его стало оранжевым. Недавняя передышка — беседа с сослуживцем, — как ни была коротка, восстановила его собственную психику чуть ли не до нормы, и ему понадобилась секунда или две, чтобы вновь уловить зловещий смысл, который Рид вкладывал в свои слова.

— Оно снова взойдет зав…

— Только не для меня. Это мой последний взгляд. Я его больше никогда не увижу.

Шон посмотрел на Джин. «Пусти его», — как бы сказала она, умоляюще склонив голову.

— Ну что ж, — согласился он, — идите сюда. Его хорошо видно с газона перед домом.

Он взял Рида под руку, помогая Джин поддерживать его.

— Нет, — возразил Рид. — Там, за домом, есть холмик… Ты не забыла, Джин? Если мы поднимемся на него, значит, мое прощание с солнцем продлится дольше. Оттуда открывается такой простор!

— Но это же довольно далеко от дома, разве нет? Ты уверен, что справишься?

— Дайте мне сходить туда, — жалобно захныкал Рид. — Дайте мне сходить туда и посмотреть закат. Я смогу добраться туда, если вы оба мне поможете. Не лишайте меня удовольствия.

И снова она подала Шону знак, что надо ублажить человека.

— Ну что ж, — опять согласился Шон.

Они провели его наискось по ровно подстриженной мягкой лужайке, пока она не закончилась. Дом остался далеко позади, и в каждом его окне полыхал костер. Затем с трудом стали подниматься по пологому склону, здесь земля была уже грубее. Из них троих он, что называется, из кожи лез вон, устремляясь вперед, его ноги зачастую совершали пустые движения, и, несмотря на усилия, им не удавалось сколько-нибудь продвинуться. Ни дать ни взять гусеница, у которой нет хорошего сцепления.

— Скорее, — настаивал он. — Оно становится все краснее. Когда солнце так низко, оно движется очень быстро.

— Не волнуйся, успеем, — успокаивала она.

Они обогнули деревья, которые не нравились Шону, деревья, казавшиеся совершенно безжизненными. Никому и в голову не придет, что там кто-то может прятаться. Всюду лишь темные зубцы теней, будто вилы, по всей земле.

Однако солнце их опережало, оно опускалось гораздо быстрее, чем поднимались они. Абсолютно точная окружность его расплющилась, столкнувшись с линией горизонта, как воздушный шар, который опускается на землю, а потом садится на нее, все тяжелея и тяжелея.

Оно уже превратилось в обрезанное полушарие, окрашивающее в кровавый цвет собственной субстанции жизни все вокруг: их руки, лица, землю у них под ногами и даже небо в непосредственной близости от них. Казалось, у солнца произошло кровоизлияние.

Затем кровь стала свертываться, стекая в никуда. Теперь уже над вершиной холма, на который они с таким трудом поднимались, был виден только верхний ободок, похожий на ятаган.

— Нет, оно еще не село, — заспешил Рид, тяжело дыша, будто от встречи со светом зависела его жизнь. — Его скрывает холм. Когда мы поднимемся на вершину, оно еще немного посветит.

Извиваясь между ними, он изо всех сил рвался вперед, словно ускорить их подъем могли именно движения его тела, а не работа их ног.

И вот наконец они добрались до вершины. Не такая уж и высокая, она оказалась достаточно высока, чтобы на закате скрыть от их взглядов уходящее в землю солнце. Растерзанный солнечный шар был вырыт из могилы, снова стал видимым во всей своей круглой целостности. Он отбрасывал медно-золотое сияние прямо им в глаза, и на мгновение оно их чуть не ослепило.

Шон, болезненно прищурившись и слегка отвернувшись от этого ослепительного блеска, увидел, как, закрыв глаза, Рид, счастливый, так и подался ему навстречу, дыша его светом и омывая в нем лицо, будто все, что излучало солнце, наполняло его жизнью. Впрочем, ведь так оно и есть, вынужден был признать Шон.

— Его нижний край все еще четко виден, — восторгался Рид. — Под ним еще проглядывает тонюсенький кусочек неба… Оно по-прежнему целое.

Солнце коснулось земли. Оно выглядело таким легким, таким яростно газообразным, что, невольно затаив дыхание, они, не сговариваясь, представили, как оно сейчас легонько подпрыгнет, прежде чем окончательно усядется на поверхность земли.

— Жаль, что несется вниз так быстро, — сетовал Рид. — Исчезает буквально у тебя на глазах.

Он избавился от их объятий, высвободил руки, протянул их к солнцу, сделав из них неполный круг, будто пытаясь крепко обхватить светило, удержать наверху, заставить его остаться. Оно, должно быть, пролилось у него между пальцами, между согнутыми руками (впрочем, каждый из них видел солнце по-своему) и мало-помалу выскользнуло из его объятий, безвозвратно убегая вниз; они видели, как он несколько раз конвульсивно расширял и сужал охват рук — так неловкий человек пытался бы схватить скользкий мяч, который ему только что бросили. Затем его руки сошлись вместе, ладонь с ладонью, над пустотой, и он уронил их, совершенно разбитый.

— Прощай, — тихо всхлипнул Рид. — Прощай.

Шон украдкой бросил взгляд на Джин. Ее лицо ничего не выражало, в отраженном свете оно напоминало персик. От уголка глаза до уголка губ пролегла блестящая, напоминающая металлический проводок ниточка.

Он снова отвернулся, вовсе не собираясь подглядывать за тем, как она все это воспринимает, и подумал: «В том, что он чувствует, нет утешения, ничего не скажешь, ничего не поделаешь. Ведь если бы я думал, что вижу солнце в последний раз, был бы точно таким, как он сейчас… если не хуже».

Солнце село. Свечение, которое оно оставило после себя, напоминало открытый веер, обмахивающий вечернее небо. Казалось, скрытая под поверхностью рука медленно складывает веер. Лучи его, постепенно укорачиваясь, наконец сошлись в общем фокусе как раз на линии горизонта. Теперь уже виднелось лишь слабое остаточное сияние, которое упорно не хотело сдаваться, но потом и его поглотили накатывающиеся волны холодно-серого и синего.

Рид вздрогнул.

— Как только оно скрывается, становится так холодно. Чувствуете ветер? Это ночь дохнула на нас. — Он украдкой бросил взгляд назад. — Один из них уже бродит там. Видите его — вон там? Скорее, давайте вернемся в дом. Быстрее, прежде чем он…

Они повернулись и стали спускаться с холма, навстречу хлынувшему с востока приливу темноты. Рид изо всех сил устремлялся вперед и увлекал их за собой, похоже было, что он лишился равновесия и сейчас упадет; голову же опускал все ниже и ниже, чтобы не смотреть вверх и не видеть, как по темнеющему небу полоснул, точно ножом, первый удар холодного блеска; казалось, Рид боится, как бы тот не добрался до него и не вонзил свое лезвие.

Сколь ни быстро они шли, он кренился вперед еще быстрее, а ноги его порой будто гребли в воздухе, совершенно не касаясь земли, по которой поспешали. Поддерживая его, они пошатывались из стороны в сторону, создавая впечатление, что все трое бегут от чего-то сломя голову.

— Быстрее, — задыхаясь, торопил он. — Скорее в дом, туда они за нами не проберутся. С каждой минутой их становится все больше и больше. Не смотрите на них, не смотрите. Отвернитесь!

Почти бегом они миновали лужайку, потом добрались до выложенной плитами дорожки и поспешили по ней к прибежищу входа. Джин и Шон несли Рида чуть ли не на руках, одна нога у него просто болталась в воздухе. Наконец вошли в дом.

Его голос сразу же странно зазвучал где-то внутри:

— Закройте ее! Закройте ее поплотней!

Кто-то потянулся и захлопнул дверь.

Позади осталась ночь.

Глава 12
Полицейская операция: Моллой

— Инспектор? Это Моллой, инспектор.

(Стаккато): — Что у вас? Что-нибудь узнали? Что именно?

— Как вам известно, я занимаюсь львами. Задали же вы мне шараду…

(Раздраженно): — Я знаю, что вам задал. И когда? Два дня назад! Теперь хочу слышать, что вы даете мне.

— Да, сэр. Ну, прежде всего я ознакомился со всем, что нам известно об обычных львах. Затем вышел вот на что. По штату не спеша разъезжает небольшой странствующий цирк, нечто вроде грошового карнавала. Когда я об этом узнал, он находился в Хэмптоне. То было вчера примерно в три часа дня. Я сразу же отправился туда, но опоздал, поскольку у меня сломался двигатель и спустили два колеса…

Подметки туфель шерифа образовывали букву «v» на его столе. Она сразу же сломалась, когда вошел Моллой. Шериф вопрошающе посмотрел на него. Казалось, его только что ободрали — уж такой у него был израненный вид.

— Чем могу служить? — кратко бросил он, как человек, которому нужно поддерживать свою репутацию.

Эта резкость моментально исчезла, как только он увидел вверительные грамоты Моллоя. Ее сменило нечто похожее на дружелюбие, хотя в нем в равной степени проглядывали и элементы летаргии.

— Не так уж часто вы, ребята, заглядываете к нам, — с некоторой леностью сказал он. — Присаживайтесь. Сбросьте груз со своих…

Вопрос Моллоя разорвал ткань неспешной общительности, которую шериф намеревался раскрутить. Сначала его несколько обидела подобная спешка, ведь они как-никак коллеги, затем он на него ответил:

— Да, вчера вечером у нас давал представление разъездной цирк. Я сводил на него своих двоих ребятишек и хозяйку. Мы разрешили им поставить шатер на участке рядом с методистской церковью. Разумеется, они внесли за это обычный взнос. — Одной стороной рта он пожевал что-то, возможно нечто несуществующее. — Авансом, — добавил он.

— То большое открытое место?.. Оно уже пустое, я только что там проезжал.

— Да, разумеется. Они собрали свои манатки сразу же после того, как ушел последний посетитель, примерно в полночь. А к часу ночи уже умотали. Понимаете, мы им сказали, у нас, мол, так заведено, что начиная с полуночи, если они все еще будут находиться на нашей земле, им придется платить за вторые сутки.

Этот весьма негостеприимный местный статут Моллой комментировать не стал.

— Мне сказали, у них с собой какие-то дикие звери.

— Да, несколько штук. Не такие уж и шикарные. — Шериф презрительно скривил губы, как человек, который в свое время видел кое-что и получше. — Вот запашок от них шел, это да. Запахом они возмещали то, чего недоставало у них во внешности…

Моллой провел костяшками пальцев по столешнице.

— У них есть львы? Вот что я хочу знать.

— Да, два. Пара. Оба в одной клетке. Самец и самка, я полагаю. У одного из них эта самая грива, у другого — нет. Не знаю, какой от них прок, — выступать они не выступали. Их просто показывали в клетке. На протяжении всего представления львы спали, положив морды на пол. У них еще небольшая дрессированная зебра, вот та заработала на свое содержание. Дети катались на ней, по двое сразу…

Моллой поерзал на стуле и развернулся, так что весь уже был устремлен в сторону двери, только его голова оставалась повернутой к информатору.

— И где же у них следующая остановка?

— Право, даже не помню, говорили ли они кому-нибудь. Собрались себе тихонько и умотали.

Как человек, который понимает, что единственная возможность закончить разговор — это уйти, Моллой уже находился у двери и ждал того момента, когда голос собеседника уже не сможет догнать его.

— Так в какую сторону они подались, по какой дороге?

— Ну, дорога тут всего одна, — констатировал шериф. — Со стороны Фэйрфилда. А из городка выходит в направлении Хэновирии. Мимо моего дома они не проезжали, потому что мы не спали: у одного из малышей разболелся живот, переел…

— Назад, где уже побывали, они бы не поехали, — рассудил Моллой. — Откуда они приехали?

— Из Фэйрфилда, — ответил шериф.

— А в другом направлении? Где они скорее всего остановятся?

— Хэновирия, как я вам уже сказал.

Несмотря на всю эту болтологию, Моллой снова вернулся к столу:

— Вы позволите воспользоваться вашим телефоном?

И снял трубку, не дожидаясь разрешения. Шериф, казалось, встревожился. Он даже два раза моргнул, подсчитывая в уме, сколько будет стоить этот разговор.

Вскоре Моллой положил трубку:

— В Хэновирии говорят, что на заре они проехали мимо, не останавливаясь. Передвигались довольно медленно. Какой следующий населенный пункт?..

На этот раз шериф явно обеспокоился. Он даже поправил телефон на столе, отодвинув его чуть подальше — подальше от Моллоя.

— Может, вам лучше… Вы приехали на машине?

— Она стоит на улице. Да, пожалуй, мне лучше отправиться вслед за ними самому, — согласился Моллой и направился к двери.

Шериф, исполненный мучительной тревоги, прочистил горло с таким звуком, услышав который просто нельзя было не остановиться.

— Не хочу напоминать, но… вы же знаете, как бывает… возможно, вы будете проезжать обратно, а возможно, и нет…

— О-о, — произнес Моллой, когда наконец до него дошло. — Сколько стоил мой разговор? — Он до того был ошарашен, что даже не разозлился.

— Ну, за первые три минуты отсюда до Хэновирии семьдесят пять центов…

Моллой порылся в кармане брюк, швырнул купюру в направлении стола, но она не долетела.

— Сдачу оставьте себе. Славненько же здесь у вас поставлено дело.

Дверь за ним закрылась.

Шериф, возможно, говорил медленно, зато двигался быстро. Не успела еще рука Моллоя оторваться от ручки двери с внешней стороны, как он уже полез на карачках в проем между тумбами стола.

Моллой сел в машину. Он так быстро разделался с этим шерифом, что двигатель не успел еще остыть. Отжав сцепление, он медленно выехал на дорогу на Хэновирию. Переключил скорость, прибавил газ, и Хэмптон уже остался у него за спиной — до того мал был городишко.

В пятнах полуденного солнечного света асфальт дороги напоминал пестрый ковер. Спокойный пейзаж, разворачивающийся за окном, вполне мог попасть на цветную вклейку в журнал с рекламой тракторов или молочных продуктов. По синему-пресинему небу плыли взбитые как сливки облака, стоявшие у заборов коровы поднимали головы и смотрели на него, когда он проезжал мимо. Путешествуя по такой местности, было как-то стыдно думать об опасности, пусть о ваших мыслях никто и не догадывался.

Хэновирия, когда он до нее добрался, оказалась ничуть не большим поселением, чем местечко до нее. Там и сям стояли под разными углами с полдюжины домов — вот, собственно, и все. Он проскочил деревушку, даже не притормозив. Какой смысл останавливаться и что-то спрашивать, если и цирк не посчитал нужным в ней задерживаться: здесь и смотреть-то его представление некому.

Уже за деревушкой он углядел как раз вовремя странную картинку, смысл которой, проезжая мимо, не совсем понял. Вернее, он ухватил что-то такое, но не мог уразуметь, чем все вызвано.

На некотором расстоянии от дороги стояли постройки одинокой фермы. Вдоль дороги тянулась изгородь из жердей, высотой едва ли до колен — ничего особенного. На одной из перекладин сидела, раскачиваясь, маленькая девочка. Вдруг откуда-то выбежала женщина, схватила девочку и, крепко прижимая к себе, потащила под мышкой к дому. Так могла сделать только страшно перепуганная мать. Причем, как он понял, девочка ни в чем не провинилась и никакое наказание ей не уготовано, поскольку гнева лицо матери вообще не выражало.

Чего он не мог понять, так это причины ее страха. Она не имела никакого отношения к высоте изгороди, ибо даже если бы малышка сорвалась и упала, то не ушиблась бы. Не имела она отношения и к нему с его машиной: мать летела к ребенку задолго до того, как он показался на дороге. Да и сама изгородь отстояла довольно далеко от проезжей части, и бояться, что девочка попадет под машину, вряд ли стоило. А сама женщина плотно сжала губы и молчала, видно не имея возможности поделиться с ребенком своими страхами — уж слишком они серьезны. И, самое главное, на машину женщина даже не взглянула, ни вслед, ни в оба конца дороги. Она смотрела в сторону темневшего на заднем плане леса.

Страх? — подивился Моллой. Но перед чем? И не стал разбираться — всего лишь моментальный «снимок», который он сделал, проезжая мимо. Сделать-то сделал, но не проявил.

Показался еще один поселок. Там Моллой тоже не остановился, даже названия его не узнал. Он лежал как на ладони, открытый во всех направлениях, и было очевидно, что никакого бродячего цирка там нет.

Однако что-то и в этом поселке показалось Моллою странным. Что именно, он никак не мог понять, потому что знай катил себе дальше. И все же чувствовалось там какое-то подводное течение… ну, повышенная напряженность, что ли, какая-то особая атмосфера. На улице стояли люди по двое, по трое, разговаривали. Завидев его машину, они бросали на него равнодушные взгляды через плечо, их занимало что-то совсем другое, его появление лишь на мгновение отвлекло их. Из верхних окон чуть ли не каждого дома выглядывала хотя бы одна женщина. Причем смотрели они не вниз, в переулки, а куда-то вдаль. В сторону деревьев на окраине. «Если видишь, как женщина в одном доме или в двух разглядывает дали, — сказал себе Моллой, — это всего лишь самое обыкновенное любопытство. Но когда таким делом занимаются все сразу, тут уже что-то совсем другое».

И каждый раз, стоило ему только увидеть где-нибудь малыша, как моментально откуда-то появлялась мамаша, дула к нему напрямки и немедленно тащила домой. Моллою хотелось знать, откуда взялся страх за жизнь детей, который, казалось, молниеносно распространялся по сельской округе.

Он прибавил скорости, хотя ехал и так достаточно быстро, причем даже сам мне заметил этого, пока не взглянул на стрелку спидометра.

К тому времени, как он добрался до следующего населенного пункта, уже пали сумерки. Живописная деревушка вся купалась в пурпурном сиянии неба, однако и здесь незримые швы, связующие людей, были прошиты черным крепом. Такие же небольшие кучки мужчин. У одного оказался дробовик. Они передавали его из рук в руки, рассудительно рассматривая. Возле другой группы стояла собака на поводке. Дети исчезли совершенно. Моллой не заметил ни одного. Там, где в верхних окнах горел свет, сами окна плотно прикрывали ставни, и свет боязливо пробивался сквозь щели.

Он поехал дальше и вскоре ощутил, что уже не один в машине. На сиденье рядом с ним поселилось беспокойство, и ему показалось, что воздух для этого времени года слишком холодный и влажный.

Немного погодя вдали слева показались какие-то огни, тусклые в полусвете сумерек. Он решил, что добрался до Тэкери, следующего местечка по пути. Его удивило, что дорога почему-то проходит так далеко от деревни, а огни движутся как-то необычно. И тут до него дошло, что перед ним не огни домов. Светлые пятна пульсировали, подскакивали вверх и опускались вниз, подскакивали и опускались. То были огни ярко горевших факелов, люди ходили по лесу среди деревьев и что-то искали, за чем-то охотились.

Что же они ищут, за чем охотятся? В лесной тьме? Они напоминали искры возгорания опасности, эти огни, и когда уже пала ночь, он на полной скорости ворвался в Тэкери с включенными фарами. Они ярко высветили главную улицу с ее двумя поворотами. Машина остановилась.

В Тэкери вокруг него творилось нечто невообразимое. Посреди деревушки стоял шатер — Моллой таки догнал бродячий цирк. Однако казалось, что тут пронесся ураган. Несколько палаток лежали на земле. Прилавки были перевернуты, а громадные полосатые тенты, которые создавали тень, висели клочьями. У одного из фургонов отлетело колесо, и он осел набок. Кругом валялись жареные кукурузные хлопья, высыпавшиеся из мешков и втоптанные в землю бесчисленным количеством ног, а также лопнувшие воздушные шарики. Один из них, все еще надутый, зацепился за конек крыши ближайшего дома и покачивался там на своей крепкой ниточке. Валялась даже мужская шляпа, втоптанная в рассыпавшуюся пшеницу.

Моллой вышел из машины и походил немного в этом беспорядке. Площадь, улицы были странно пусты. Все попрятались по домам. Наконец он увидел какого-то человека, тоже болтавшегося там, как и он сам, подошел к нему и дернул его за рукав:

— Что здесь произошло, приятель?

Мужчина не отрывал блуждающего взгляда от земли. Он вел себя так, будто ему задали совершенно нелепый вопрос.

— А вы-то где были? — только и ответил он, причем с иронической интонацией.

— Не здесь. Не спрашивал бы, будь я здесь.

Взгляд мужчины по-прежнему выискивал что-то на земле.

— Да парочка этих чертей вырвалась на свободу, причем посреди толпы.

— Каких еще чертей?

Мужчина сменил тему разговора:

— И ведь только что их отремонтировал. На семнадцати камнях. Представьте себе. Сорвали прямо с запястья. А заодно оторвали и рукав у пиджака. — Он что-то поднял. — Вот он, рукав. А часов нет.

Моллою нужно было точное слово. Ему хотелось, чтобы его произнесли вслух, ведь оно не давало ему покоя в течение последних нескольких часов. Он спросил медленным скрипучим голосом:

— Так что за черти вырвались на свободу?

— Львы, — ответил человек. — А иначе бы отчего такой переполох и страх?

Моллой отпустил его рукав, чуть ли не отбросил его от себя.

— Львы, — энергично произнес он, — это уже по моей части.

Мужчина пошел дальше, все еще продолжая поиски.

— Кто-нибудь пострадал?

— Да многие понахватали синяков и шишек…

— Я имею в виду от них.

— Только один парень, тот, что присматривал за ними. Он был единственный, кто пошел навстречу им. У всех остальных хватило ума броситься в другую сторону, причем очень быстро.

— А кто знает, как все случилось?

Человек неопределенно пожал плечами:

— Вот именно — кто знает?

— Ну а где же этот укротитель или как его там?

— Лежит в доме священника. Его отнесли туда вскоре после того, как все произошло. Больницы у нас здесь нет. За ним пришлют сегодня вечером карету «Скорой помощи», чтобы отвезти его в…

— Покажите мне, где дом священника.

— Пусть вам покажет кто-нибудь другой, — нелюбезно отказался мужчина. — Мне нужно найти часы.

— Ну, получше ищите, — съязвил Моллой и оставил мужчину, усевшегося на землю с широко расставленными ногами.

У Моллоя создалось впечатление, что хранитель не так уж и пострадал, просто был весь в бинтах и испытывал безутешное горе. Он лежал на койке в передней гостиной преподобного отца, за ним присматривали женщины трех поколений, перебраниваясь по поводу того, как следует оказывать первую помощь:

— Беда с твоими повязками, ма. Ты просто не знаешь, когда остановиться. Рана у него около плеча, а ты забинтовала руку до самых кончиков пальцев. Всему же есть предел, не обязательно накручивать бинт, пока он не кончится.

Моллой ненавязчиво сумел выпроводить спорящих в коридор и остался один на один со своим будущим свидетелем. Окружающая обстановка сломила бы художника по интерьеру. Керосиновая лампа в форме песочных часов освещала комнату молочно-белым светом. Фиалки — а может, незабудки? — набросанные по всему стеклу, как оспинами испещряли лица обоих — и задававшего вопросы, и отвечавшего на них. Эти крапинки создавали также впечатление, будто по стенам, следуя особому образцу, ползают пурпурные мошки.

Хранитель явно тревожился, лихорадочно ерзал на диване, но причиной его беспокойства, несомненно, была не комната ужасов, в которой он оказался.

— Они застрелили Эмму, — захныкал раненый, и подбородок у него задрожал, будто он вот-вот заплачет. — Они ее застрелили. Это было не нужно. Ее всегда можно загнать назад в клетку.

— А чего же вы от них ожидали? Чтобы ей подали молока на блюдечке? Эти же звери — убийцы.

— Зачем стрелять, — настаивал мужчина. — Она бы никого не тронула.

— Нет? — сухо спросил Моллой. — А кто же тогда поцарапал вас? Вы споткнулись о грабли?

— Она испугалась. Шум, крик, разбегающиеся в разные стороны люди. Она больше испугалась, чем они сами. Только и всего.

— Любое животное чаще всего набрасывается на человека от страха, — сказал Моллой. — Отчего опасность, которую оно представляет, нисколько не уменьшается. Но я пришел поговорить с вами о другом. Как все произошло?

— Не знаю, мистер, не знаю, — ответил хранитель, стирая тыльной стороной забинтованной лапы незабудки с глаз.

— Вы обязаны знать, вы же несли за них ответственность. Во время вашего предыдущего представления они все время спали, не поднимая морд от пола клетки. Я беседовал с человеком, который их там видел. С чего бы вдруг им так разбушеваться? Что произошло здесь такого, чего не было там? В котором часу это случилось?

— Не знаю, мистер. Послеполуденное представление подходило к концу. Не каждую же минуту я нахожусь у клетки. Отошел от нее поболтать с парнем. Находился не далее чем в шести ярдах. Слышал, как хлопнула шутиха, но не обратил на это внимания. Ими стреляли многие дети вокруг. К тому же у нас есть тир, откуда тоже постоянно доносилась пальба. Затем услышал женский крик, а когда обернулся и посмотрел, оба зверя уже вышли из клетки. Они вышли из боковой двери, той, которой пользуюсь я, и сбежали друг за другом по лесенке, всего три или четыре ступеньки. Один побежал в одну сторону, другой — в другую. Я попытался остановить Эмму, а она стукнула меня пару раз, сбила с ног и унеслась стрелой.

— Когда вы в последний раз заходили в клетку?

— Когда мы только прибыли, я дал им воды. Перед представлениями их не кормят. Иначе их размаривает и клонит в сон, публика бывает недовольна. Кормлю я их потом.

— Вы заперли ее за собой, эту боковую дверь?

— Я вхожу и выхожу из клетки уже семь лет, мистер. И еще сроду не оставлял ее открытой. Вон мои ключи, висят на ремне, видите, вон там на диванчике.

— Как закрывается клетка?

— Цепь, а на ней подвесной замок. Все годы, что разъезжал с ними, никогда не пользовался ничем иным. Просто не возникало необходимости.

— До сих пор, — мягко поправил его Моллой, как бы обращаясь к себе. — Вы не заметили, никто не ошивался около клетки без дела перед тем, как все случилось?

— Да они все толпятся вокруг нее, такой уж у нас бизнес, на том мы зарабатываем деньги.

— Я не имею в виду тех, кто глазел вместе с другими. Я имею в виду того, кто болтался там больше обычного.

— Да, был один парень, который им немного докучал, — признал хранитель. — Но это ничего не значит. У нас почти на каждой остановке попадаются такие недоумки. Дразнят животных, суют им в клетку палку или…

— Именно это он и делал?

— Нет. Сначала я заметил, что он стоит там, точно к месту прирос. Но не придал никакого значения, решил, парень наблюдает, увлекся вроде как. Обратил внимание, когда львы почему-то заволновались, что ли. Подошел поближе и увидел, что бездельник дразнит их куском материи, какой-то грязной тряпкой, оторванной от женского платья. Он просовывал ее в клетку между прутьями, а потом, когда они тянулись к тряпке лапой или опускали к ней морды, быстро ее убирал. Если такое проделывать перед любым животным, вы знаете, что получится. Это все равно что размахивать красным флагом перед быком.

— И что же вы сделали?

— Да ничего особенного. Как я уже говорил, с такими умниками нам приходится сталкиваться чуть ли не на каждом представлении. Я крепко схватил его, оттолкнул и сказал: «Проваливай, дружок». Его и след простыл.

— Как он выглядел?

— Всего лишь очередной деревенский придурок. Добавить нечего. Ведь я на него даже не глянул.

— А после его ухода вы проверили, как закрыта клетка?

— Не-а, да и с какой стати? Он к запорам не подходил, все время находился перед клеткой.

Моллой саркастически скривил губы:

— А вы не очень осторожны, хранитель, нет?

— Но кто бы стал возиться с запором львиной клетки, — печально спросил человек, — чтобы специально выпустить зверей на свободу?

— То, что вы не знаете, как ответить на вопрос или что-то объяснить, вовсе не означает, что оно не может иметь места. — Моллой уже стоял у двери. — Пожалуй, это все, что я хотел узнать от вас.

Отвернув корчащееся лицо, мужчина снова принялся плакаться, как человек, понесший личную потерю.

— Они застрелили мою Эмму, — донеслось до Моллоя, вышедшего в коридор. — Это было вовсе не обязательно. Они могли вернуть ее в клетку…

— …Сам вошел в клетку, осмотрел ее и вот что обнаружил, лейтенант. Последнее звено цепи, на которое набрасывали дужку замка, кто-то подпилил напильником. Затем два зубца открытого звена разогнул в стороны, очевидно, щипцами, так что образовался достаточно широкий зазор, чтобы звено соскользнуло с дужки замка. Да и звенья цепи не такие уж толстые и крепкие. Цепь окислилась и потускнела от времени, но там, где пилили звено напильником, на металле остались яркие блестящие следы. С земли я собрал в бумажку немножко металлических опилок.

— Продолжайте.

— С внутренней стороны на деревянной двери клетки имеются свежие отметины от когтей, словно один из зверей от испуга встал на дыбы и стал царапаться, как обычная кошка, когда она хочет выйти.

— Продолжайте, продолжайте.

— Чем-то напуганные, понимаете? На полу клетки я обнаружил небольшие опаленные кусочки красной бумаги. Их тоже собрал для вас.

— Чем они вам кажутся?

— Да тем, чем покажутся и для любого другого. Остатки от шутихи, которую, должно быть, зажгли и швырнули в клетку, когда никто за ней не смотрел.

(Макманус присвистнул на другом конце провода.)

— Их продавали всю вторую половину дня в лавочке, которую цирк возит с собой. Правда, не такие уж большие, в основном для детей. Я навел справки и узнал, что их продали всего две. Одну малышу лет семи-восьми, а другую взрослому, который утверждал, что покупает ее якобы для своего мальчишки, но никакого мальчишки рядом с ним не было.

— Вы ничего не узнали об этом взрослом?

— Всего лишь в общих чертах. Зато из двух источников — от продавца и от хранителя. И хотя ни одно из описаний ничего особенного собой не представляет и не многого стоит, они не противоречат друг другу ни в одном пункте. Так что наверняка речь идет об одном и том же человеке.

— Значит, бегство львов не случайно.

(Подчеркнуто): — Бегство не случайно, тут никакой ошибки быть не может.

— И одного застрелили.

— Одного застрелили.

— Но один все еще на свободе.

— Один, больший из двух, все еще на свободе.

(После тревожной паузы): — Не нравится мне, как все оборачивается. Теперь у нас настоящий лев, а также аллегорический, и с ними обоими придется бороться одновременно. Вы оставайтесь там, Моллой, следите за развитием событий и информируйте меня. Я немедленно свяжусь с Шоном и дам ему знать, что, возможно, ему в любую минуту придется иметь дело с самым настоящим львом, а уже больше не метафорическим.

Глава 13
Ожидание: последняя вечеря

Шон просушил бритву и убрал ее. Тихонько запер шкафчик в ванной и вытащил ключ. Затем взял бутылочку с гамамелисом с полки внизу, налил себе в ладонь, смазал обе руки и приложил их к щекам Рида. Несколько капель при этом упало на пол — что поделаешь, опыта-то нет. Потом свернул полотенце и легонько похлопал Рида по лицу.

— А что, получилось неплохо, — бодро заметил он. — Особенно если учесть, что я сроду никого не брил. Ни единого пореза. — Он вопрошающе поднял коробочку. — Пользуетесь тальком?

Рид отказался, слегка повернув голову.

— Я бы мог привести себя в порядок и сам, — сухо заметил он, — да вы боялись доверить мне бритву.

— Только посмотрите на свои руки, — мягко упрекнул его Шон.

Та, что дрожала на краю раковины, соскользнула и укрылась под полотенцем, которое Шон оставил на плечах своего клиента. Но тогда уже заходило само полотенце, как раз над тем местом, где спряталась рука, будто там был скрыт живой пульс.

— Вы боялись не того, что они дрожат, — возразил Рид. — Боялись, что они сделают все быстро и наверняка.

— Ну… — дружелюбно протянул Шон.

— А все-таки, почему раньше? Я всегда считал, что трупы бреют после. Вы могли бы избавить себя от лишних хлопот. Косметолог в похоронном бюро… сделал бы… — Черный юмор Рида повис в воздухе.

Шон притворился, что ничего не слышит. Его большой палец, лежавший на выключателе, ампутировал вопрос, выключив свет.

Он поднял Рида с невысокого стула, на котором тот сидел во время бритья, убрал полотенце и повел его в ярко освещенную спальню.

— Все необходимые вам вещи разложены на кровати, — указал он. — Сможете сами одеться? Когда вернусь, помогу вам с запонками. Мне тоже надо одеться. Скоро нам спускаться вниз.

— Смокинг?! — дрожащим голосом произнес Рид и издал особый звук, который год назад был бы взрывом радостного смеха. Увы, только не сейчас.

— У нас небольшая вечеринка, всего лишь мы втроем, — успокаивающе напомнил Шон. — У нас должен быть презентабельный вид, у вас и у меня. Надо показать ей, что мы, мужчины, тоже можем пофорсить, правда же? Я зайду за вами через десять минут.

Шон сделал шаг, и Рид тут же потянулся к нему, намереваясь вцепиться в него обеими руками, но не успел.

— Окно в порядке? — в страхе прошептал он.

Шон подошел к окну и проверил задвижку.

— Плотнее не бывает. — Потом прошел к двери, открыл ее и вопрошающе обернулся. — Я буду в своей комнате напротив через коридор. Хотите, оставлю обе двери открытыми, чтобы вы могли меня отсюда видеть?

— Нет, — неохотно отказался Рид. — Достаточно безопасно — в такую-то рань, я полагаю?

— Ну… — несколько механически ответил Шон.

— Еще ведь нет семи, так ведь?

— Вы не должны справляться у меня о времени, — терпеливо внушал Шон. — Не нарушайте наше соглашение.

— Какое славное время — семь часов? Вот если бы весь вечер оставалось семь часов! — Рид умоляюще ломал руки.

— Займитесь-ка вон той свежей сорочкой, — с профессиональной сноровкой указал Шон. — Вернусь через десять минут.

Приложив большое усилие, будто что-то мешало ему, закрыл дверь. И тут же лицо его резко изменилось. Оно уже не было бодрым, уже не улыбалось дружески. Оно оказалось усталым, хмурым и обреченным. На нем даже отразился легкий ужас. Ужас, который шел не изнутри; ужас, которому он был свидетелем, — ужас другого человека.

Он даже потянулся и провел рукой по губам, необходимость все время улыбаться утомила мышцы лица.

У себя в комнате он быстренько побрился, почти не заглядывая в зеркало и не видя собственной физиономии. Потом наспех пробежал расческой по волосам; держа полотенце в обеих руках, протер шею и стал облачаться в непривычный для него смокинг. За всю жизнь он надевал его только два раза.

После двух-трех нерешительных попыток он оставил галстук как есть, вернулся к комнате Рида и заглянул. Улыбка вновь заиграла у него на лице, словно он вернул на место прежнюю маску.

— Ну как успехи? — спросил он. — Я сбегаю к мисс Рид и попрошу помочь мне с галстуком. Хорошо?

Рид отупело сидел на краю кровати, на коленях у него была разложена сорочка. Какое-то время назад он, очевидно, закончил вставлять запонки, но позабыл или отложил следующий шаг: надеть ее. Он погрузился в привычное оцепенение.

При появлении Шона Рид быстро поднял глаза и нервно сглотнул. По опустошенному лицу пробежала тень страха. Такое в нем могли вызвать любые слова, означающие уход — уход от него другого человека. Эти слова действовали на него подобно мелким камешкам, брошенным в сверхчувствительный пруд.

— Но вы сразу же вернетесь?

Шон уже научился не подходить к краю слишком близко, если не предполагал оставаться с ним неопределенно долго. Рид вцеплялся в него обеими руками, и разорвать этот захват без невольной грубости оказывалось довольно трудно. И сейчас он остался в дверном проеме.

— Я сразу же вернусь. И буду прямо возле лестницы.

— На этот раз оставьте дверь открытой. Вы уйдете достаточно далеко.

— Разумеется, Майк. — Шон одарил его радостной улыбкой, а сам подумал: «Ну какой от улыбки толк? Улыбка на твоем лице не прибавляет смелости другому. Однако ничего лучшего я не знаю».

Он растворил дверь настежь и придержал ее у стены, как бы желая там и припечатать.

— А как насчет того, чтобы промочить горло? Пока буду там, приготовлю коктейли. Чего вы хотите? «Мартини», «Манхэттен», «Куба либре»?

Рид засмеялся. Беззвучным, как у мима смехом, — всего лишь губы, десны, зубы. Пантомима вышла не очень хорошая и тут же перешла в слезливую гримасу, за которой могла последовать маска хныканья, но оно так и не раздалось.

Чувствуя, что в данный момент просто не в силах с этим совладать, Шон быстро отвернулся и сделал вид, что ничего не заметил. По лестнице он спускался чуть громче, чем следовало бы. «Боже всемогущий! — пронеслось у него в мозгу, пока спускался. — Это же будет ад кромешный сегодня вечером, и сейчас всего лишь начало!»

Пройдя через столовую, где стол сверкал серебром, и похожую на коридор буфетную, он нашел Джин на кухне. Уже одетая к вечеринке, она стояла у одного из столов в наброшенном сверху рабочем халате, принадлежавшем, вероятно, кухарке, и что-то энергично взбивала в чаше. Ее вечернее платье из какого-то серебристого материала заметил, только когда оказался сзади нее.

— Как он? — спросила она.

— Плохо, — ответил он. — Нам предстоит очень тяжелая работа. — Он огляделся. — И все это приготовили вы?

— Основные продукты, полуфабрикаты, которые мне нужны, оставили они. Я предупредила, что хочу в основном все сделать сама. А современные печки — просто чудо. Вы включаете таймер — и все в порядке. Я здесь немного повозилась, и, слава Богу, мне удалось чуть-чуть отвлечься. — Она взяла что-то на палец и попробовала. — Как вам понравилась сервировка стола?

— Простите, я даже не обратил внимания, — признался он.

— Я трудилась над ним более получаса. Свечи или цветы использовать не могла — побоялась, что они станут наводить на всякие мысли…

— У меня мало времени. И надо настроиться на соответствующий лад. Скорее всего, в течение вечера у нас не будет возможности поговорить о тактике. Все должно проходить без сучка и задоринки. Вот так. — Он несколько раз щелкнул пальцами. — Мы не можем дать ему время на раздумья. Легкомыслие и благоглупости, остроты и шутки, все на самом высоком уровне — как с вашей, так и с моей стороны.

— Да знаю, все знаю, — сказала она, мучительно прикусив губу и на мгновение закрыв глаза.

— Справитесь? Это очень важно. Понимаете, срок все ближе и ближе. Он сейчас гораздо ближе, чем за обедом вчера вечером. К завтрашнему дню проклятие будет снято. Давайте надеяться, что он у нас уже начнет приходить в себя. Сегодняшняя трапеза очень важна. Она может выйти ужасной, а может…

— А вы уверены, что мы не переигрываем? Придавая ей такое значение, невольно подчеркиваем, что это последняя трапеза перед…

— Все равно он помнит о предсказании. Если нам и удастся изгнать из его головы мысль о нем, так только с помощью подобных уловок. Не забывайте, мы боремся против смерти, против самой смерти, которая засела в нем. Попробуйте, Джин, ну пожалуйста. Вы обещаете?

Она молча кивнула. Шон испугался, что она сейчас расплачется, глаза у нее подозрительно увлажнились.

— Сейчас пойду и приготовлю несколько коктейлей. Думаю, нам с вами надо выпить чего-нибудь покрепче, прежде чем я поднимусь наверх и приведу его. Право, без куражу не обойтись.

— Прежде чем уйти, спуститесь на минутку в подвал, — попросила она. — Вот ключ. Хочу, чтобы вы принесли… Вы разбираетесь в марках вин?

— Нет, — откровенно признался он.

— Ну, в таком случае запомните. Поищите там открытый ящик. Увидите на нем надпись: «Veuve Clicquot. 1928. Fine champagne».^[6]

— Фин?

— Оно пишется как наше «файн». Принесите бутылки три.

— Три?! Не многовато ли?

— Нет, оно очень легкое. Если и можно развеселиться, так только с помощью этого средства.

Он дошел до дверей, потом вернулся:

— У него есть любимые пластинки? Хочу поставить их на пианолу, чтобы…

— В последнее время он все заводил «Танец смерти» Сен-Санса, но вчера я выбросила эту пластинку. Тут надо поосторожней. Какую-нибудь танцевальную музыку для нас с вами, так безопаснее. Потому что любое, что ему слишком нравится, тут же наводит на мысль, что он этого больше никогда не услышит, что он расстается с ним навсегда. И тогда все наши старания окажутся напрасными.

Шон снова заглянул к ней после того, как наполнил шейкер, принес шампанское и поставил бутылки в ведерко со льдом.

— Все готово? Пошел за ним.

— Ваш галстук…

— Ах да. Совсем забыл. Пустяки, всего лишь уловка. Я один из тех редких парней, которые умеют завязывать галстук-бабочку.

— Все равно я вам помогу.

Их лица на мгновение оказались совсем рядом.

Она сделала шаг назад, с одобрением на него посмотрела.

— А я-то как? Выгляжу нормально? — спросила Джин без всякого кокетства, озабоченно и мучительно.

— Выглядите так, как вам и следует выглядеть, готовясь к такому делу. Вот, выпейте-ка. Практически без воды. Придаст уверенности.

Она посмотрела на стакан. Потом подняла его и, чокнувшись с Шоном, произнесла:

— За наш успех.

— За наш успех, — согласился он.

Они поставили стаканы.

— Том, не поймите меня неправильно. Поцелуйте меня, пожалуйста. Мне непременно нужно, чтобы, прежде чем все начнется, кто-то меня поцеловал. Это придаст мне смелости. А тут никого больше нет. Его попросить я не могу. А мне непременно нужно, чтобы меня поцеловал кто-то, кто сильнее, увереннее меня.

— Хотел бы я быть сильнее, — мягко сказал он.

Соприкоснулись только их губы.

— За предстоящую работу, — пробормотала она.

— За предстоящую работу, — повторил он.

Она открыла глаза. Они стали чуточку светлее. И улыбнулась она просто и искренне:

— А теперь приведите его.

Джин ждала их в столовой, уже без кухонного халата. Она была стройной и ослепительно красивой в нарядном серебристом платье с темно-красными вельветовыми бантами на плече и бедре. Она улыбалась одной из улыбок Шона, только гораздо лучше, теплее и мягче, чем когда-либо получалось у него.

Улыбаясь, она пробовала на язык соленый миндаль — ни дать ни взять легкомысленная женщина, поджидающая у обеденного стола гостей. Она вся купалась в лучах света и была сама прелесть. Но годилась ли для их цели? Ведь у любого сердце облилось бы кровью, стоило подумать, что ему придется навсегда расстаться с ней, что он видит ее в последний раз.

Они медленно спустились по лестнице. Шон поддерживал его под локоть, с другой стороны Рид опирался на перила. Потом повернули, пошли по ковру и увидели ее.

Комната была ярко освещена. Чтобы не осталось ни одной тени, Джин включила все лампы.

У Шона сперло дыхание, и он поймал себя на том, что думает: «Я бы тоже умер, если бы только мог посмотреть на тебя вот так всего лишь раз, прежде чем я…» И тут же выбросил эту мысль из головы как нечто такое, что вообще не имеет права заявлять о себе.

С притворной изысканностью она сделала книксен. Пошла им навстречу и поцеловала Рида в щеку.

— Добрый вечер, джентльмены, — сказала она весело и сделала вид, будто собирается поцеловать и Шона. Но в самый последний момент откинула голову и рассмеялась. — Ай-ай-ай, — шутливо засокрушалась она. — Какой конфуз!

— Ты выглядишь очень мило, — заметил Рид.

— А что скажет другой? Будут какие-нибудь комментарии?

— Вы настоящая фея, — сказал Шон.

— Надо посмотреть значение этого слова в словаре. — Она подмигнула отцу. — Представляешь, если бы на какой-нибудь вечеринке какой-нибудь джентльмен подошел к какой-нибудь симпатичной молодой крошке, стоящей у обеденного стола вроде нашего, и ляпнул бы: «Ты похожа на ведьму!»

— Готов спорить, что так говорил не один муж, — подбросил Шон. — Готов также спорить, что тот, кто это сказал, остался с подбитым глазом.

— А вам не кажется, это зависит еще от того, на чьей вечеринке он ее нашел? — ответила она.

Губы Рида невольно расплылись в улыбке. А они оба смущенно хихикнули.

Носком туфли она незаметно коснулась ноги Шона. Он понял, что она имеет в виду: хоть они чересчур переигрывают, но пока получалось неплохо. Так держать. Мы уже добиваемся успеха.

— Выпьем коктейль? — предложил Шон.

— Да, принесите сюда шейкер. Зачем всем ходить в другую комнату и снова возвращаться. — А когда они разошлись в стороны, она сумела шепнуть ему уголком рта: — Там есть часы.

Шон потряс шейкер и разлил коктейль.

Сейчас они стояли группой у шейкера. Одной рукой она обнимала отца за талию. Шон находился по другую сторону от него, легонько придерживая его за плечо. Они подняли крошечные треугольные стаканчики, наполовину наполненные розовым.

Джин посмотрела сквозь свой стакан на свет.

— Может, кто-нибудь скажет тост?

Шон выпалил:

— Ваше здоровье!

Они чокнулись и выпили.

— Ну что, еще по одному? На сей раз я выдам тост. Говорю вам: я сегодня плохая.

— А когда вы плохая, вы хорошая, — скаламбурил Шон.

— Но когда я хорошая, я одинокая. Ну что же, пьем до дна!

Они снова чокнулись.

И тут случилось непредвиденное. Шон и Джин, как прежде, держали маленькие стаканчики, а у Рида же в руке оказалась одна ножка. На полу возле его ног посреди мокрого пятна валялось несколько кусочков стекла.

Молодые люди мгновенно обменялись полными ужаса взглядами. Джин быстро заговорила, и так быстро, что фраза застряла у нее в горле, и половину ее она сжевала:

— Это к добру.

Большой палец Шона напрягся, раздался звук, похожий на хруст веточки, и вот у него в руке тоже только голая ножка. Однако чаша его рюмки лежала целая на полу, она не разбилась.

Джин опрокинула рюмку и с силой стукнула ее о край буфета. Та разбилась вдребезги.

— Теперь мы все квиты.

Страх перед страхом завладел ими обоими, Шоном и ею.

Нога Шона скользнула по полу, и осколки стекла исчезли.

Лицо Рида абсолютно ничего не выражало. Его глаза напоминали глаза на холсте, только художник нарисовал их чересчур большими. Он повернулся к Шону.

— Свой разбили вы, — тихо сказал он. — Мой разбился сам.

Джин быстро отошла от них и повернулась так, что юбка ее пошла кругалем. Это сразу же привлекло к себе внимание, потянуло за собой, будто каким-то центростремительным воздушным потоком.

— Давайте-ка начинать. Уж больно мы застоялись. — Она, вальсируя, оказалась за спинкой одного стула. — Вы здесь. — Потом коснулась другого. — А ты на своем обычном месте, папа. Гретхен сейчас принесет суп.

— Я помогу вам, — вызвался Шон.

Ее глаза быстро передали ему сигнал не оставлять другого мужчину одного, сигнал едва заметный, но тем не менее достигший цеди. Ее серьезность была ловко завуалирована за легкомысленной улыбкой, заигравшей на ярко накрашенных губах.

— Вечеринка, на которой все превращаются в официантов. У нас просто бригада по тасканию ведер. Кого-то же должны и обслуживать. — Она скорчила ему физиономию и быстро вышла через вращающуюся дверь в буфетную.

— Меня пнули ногой, — пожаловался Шон Риду, усаживаясь за стол, — но я не знаю, куда именно. Это по мне заметно?

Она вернулась так же, как и ушла, толкнув дверь и неся перед собой супницу.

— В данный момент вам было бы весьма кстати подсуетиться, — обратилась она к Шону.

— В какой, вы сказали, момент? — переспросил он, помогая ей поставить на стол супницу.

Она надменно посмотрела на него сверху вниз:

— Право, мистер Шон, я за вами не поспеваю.

— А я никуда и не спешил.

— Зато торопился ваш разум. Впредь попрошу вас держать его на привязи.

— Сложно, очень сложно. Где ж я найду такой крохотный ошейник, чтобы надеть на него? — воскликнул Шон.

Оба искоса посмотрели на Рида, как бы желая убедиться, добиваются ли хоть какого-то успеха.

Глаза Рида на мгновение стали похожи на настоящие глаза. Больные, но настоящие. У него даже немного подпрыгивали плечи, как от внутреннего смеха, слишком слабого, чтобы он мог прорваться наружу.

Шон встал и пододвинул ей стул.

— Нет-нет, не подходите ко мне близко, — капризно сказала она. — Особенно сзади.

Рид покачал головой и издал радостный гортанный звук.

Огни горели ярко. Теней на столе не было. Казалось, обед шел на залитом солнцем снегу. В серебре отражалось все, как в зеркале, хрусталь так и сверкал, а когда они развернули салфетки, приятно подуло белым ветром. Бриллиант на пальце у Джин служил своеобразным фокусом, вокруг него играли воображаемые и мимолетные нимбы зеленого и красного.

— Хороший суп, — похвалил Шон.

— Он называется «крем де ля крем — де ля крем».

— По-моему, одно «де ля крем» в нем лишнее.

— Собственно говоря, я даже укоротила его название. В нем на одно «де ля крем» больше, умник.

Наступило короткое молчание. Какое может быть за любым столом — ничего зловещего, ничего продолжительного. Однако же оно предательски позволило просочиться в комнату и заявить о себе внешнему звуку, прежде чем они это осознали. Звук был очень слабый, безобидный: тиканье тяжелых часов в другой комнате. Благодаря какому-то моментальному капризу акустики, а может, и потому, что уши у них были так чувствительны, этот звук достиг уровня слышимости и залетел в комнату, когда он им меньше всего был нужен. Боясь услышать что угодно, они услышали именно то, чего больше всего хотели избежать.

Носок ее туфли коснулся под столом ноги Шона.

— Дверь, — выдохнула она. — Быстрее.

И тут же зазвенела посуда и столовое серебро, чтобы как-то отвлечь внимание Рида.

Шон соскользнул со стула и сделал несколько танцевальных па вокруг стола. Дверь тихонько закрылась. Звук заглушили.

Теперь встала Джин и, вытянувшись у своего пустого стула, обратилась к самой себе:

— Можете убирать тарелки, Гретхен. Да, мэм, спасибо, мэм, сейчас уберу. Извините, мэм, вы должны мне зарплату за неделю с прошлой пятницы, мэм, так что не занимайтесь пустой болтовней. — Она вышла, на этот раз в боковую дверь, толкнув ее локтем. Улыбка Рида была всего лишь мимолетной тенью, сопровождавшей звуковую дорожку звонкого смеха Шона. Дверь резко отворилась. Появилось встревоженное лицо Джин. — Боюсь, для основного блюда нужен трактор. На этот раз, пожалуй, я позволю вам помочь мне.

Рука Рида мгновенно метнулась вперед и легла на запястье Шона, не отпуская его:

— Не вставайте из-за стола оба сразу. Не оставляйте меня здесь одного.

— Я не выйду туда, — пообещал Шон. — Встану по эту сторону двери, понимаете? Вы сможете меня видеть. Джин, передайте мне этого мастодонта, я донесу его до стола.

Она вернулась к столу следом за ним.

— Ты бы не хотел разрезать для нас мясо? — весело спросила она Рида.

И тут же ее глаза и глаза Шона переместились на острый нож.

— А, ладно, пожалуй сама справлюсь, — и, не дав отцу ответить, быстро отхватила кусок. — Как здорово, что Уикс… э-э… отпросился сегодня. Я могу взять себе именно тот кусок, который захочу, раз уж режу мясо. А то он меня немного стесняет.

— Уикс уже не вернется, — каменным голосом выговорил Рид.

— Господи, разумеется, вернется! — весело удивившись, возразила она. — Он просто отпросился у меня на вечер, и я его отпустила. Он вернется первым делом… — Шон слегка прочистил горло. — Принесите шампанского, Том, и займитесь им. Оно как раз под это блюдо.

Шон радостно посмотрел на Рида:

— Вы слышали, как она назвала меня? Том.

— О, если я называю вас так до шампанского, можете себе представить, как назову после.

Пожалуй, они оба говорили чересчур быстро, как будто состязались, кто кого перегонит. Это бы не сработало ни с кем другим, кто не побывал в шкуре Рида.

Шон принес шампанское. Она принялась давать ему шутливые указания, то и дело при этом подталкивая локтем Рида.

— Пробку вытаскивайте осторожно. Ой-ой! Сейчас она хлопнет!

— А что, разве они не все хлопают?

— То-то он удивится! Только после того, как услышишь, как хлопнула пробка от шампанского, можно считать, что ты слышал, как хлопает пробка. Уберите рукав, а то манжета станет мокрой.

— Это что, — в шутку рассердился Шон, — открывание бутылки вина или матч по борьбе?

Пробка глухо отскочила от противоположной стены, и Шон аж подпрыгнул.

— Быстрее, держите его! Все же вытечет! — пронзительно закричала она.

Шон схватил бокал и наполнил его.

— Какое сердитое, а? — в замешательстве сказал он, стряхнув с руки приставшую пену. Осторожно приблизил горлышко к другому бокалу и покачал головой, как бы ожидая нового подвоха. — А теперь глядите-ка, какое смирное.

— Осторожно, смотрите, чтобы оно вас не одурачило.

Он сел.

— Оно собирается выкидывать свой номер каждый раз?

— Нет, всего лишь первый. Вы что же, думаете, это гейзер, который извергается каждые десять минут.

Чокаться они не стали, что скорее подчеркнуло, нежели изгладило из памяти предыдущий инцидент.

— Ну, так или иначе, за нас троих, — весело взглянула она на отца. — Ты здесь, и я здесь, и… Насчет него мне, пожалуй, лучше проверить. — Она потянулась и потрогала Шона за руку. — Ну, во всяком случае, частично. До шеи. Выше я уже не гарантирую.

— Оставь парня в покое, — слабо возразил Рид. — Он в порядке. — У него даже опустилось одно веко — так он пытался подмигнуть Шону, а тот сейчас же почувствовал, как носок ее туфли коснулся его ноги, — смотрите, мол, имеем успех.

— Ах, бедный, беззащитный мальчик, — проворковала Джин. — И весит-то всего…

— Ну-ну, что же вы, договаривайте, — с вызовом произнес Шон.

Она промямлила что-то насчет «кожи да костей».

Они выпили все сразу. К одному бокалу приложились красивые губки, к другому — тонкие и крепкие, к третьему — испуганно дрожащие, ищущие у бокала поддержки. Золотистая жидкость искрилась поднимающимися вверх пузырьками.

— Когда-то его пили из женских туфелек, — мечтательно заметила она. Шон, человек практичный, покрутил бокал в руке, с сомнением на лице. — Он мне не верит! В те времена не делали туфелек с открытыми носками. Все было закрыто. Туфли напоминали маленькие лодочки.

— О-о, — протянул он, как будто она его убедила.

Она кокетливо подалась вперед, глядя то на мужчин, то на бокал, который сжимала в лежавших на столе руках.

— Помню, как я первый раз в жизни пила шампанское. В ночном клубе в Риме. Пила из чувства зависти. Тебя в этот вечер с нами не было, — бросила она Риду. — Меня взяли с собой Луиза и Тони Ордуэй. А за соседним столом сидела эта потрясающая женщина, несколько… ну, вы знаете, что я имею в виду… по-моему, она из демимонда.

— Что это означает? — спросил Шон.

— Девушка, которая получает слишком много предложений. Но не руки и сердца.

Шон с серьезным видом кивнул, отчего она рассмеялась.

— Я смотрела на нее во все глаза, — продолжала Джин, — как и остальные в зале. Интересно, почему демимонд столь фатально притягателен для девушек-подростков? Она все потягивала и потягивала шампанское, а сама становилась еще спокойней, еще величественней, еще горделивей. Будто она — бездонная бочка. Ну и вот, улучив подходящий момент, когда оба Ордуэя отошли к другому столику, я заказала немного себе. И стала пить. Оно мне не понравилось, кололо язык, будто иголками. Но если его могла пить женщина за соседним столом, я не собиралась от нее отставать. Она сыграла со мной злую шутку. Увидев, что я вытворяю, моментально поняла, почему я это вытворяю. Но вместо того, чтобы посмеяться надо мной, что ей, вероятно, хотелось, сделалась сама прелесть. А они умеют быть очаровательными, уж вы мне поверьте. Она подняла бокал, посмотрела на меня и как бы чокнулась со мной на расстоянии, как с равной. Это и все, что мне было нужно. Можете представить, такой комплимент. В шестнадцать лет. Я тоже подняла бокал за ее здоровье. И каждый раз, когда она наполняла и поднимала бокал, я тоже наполняла и поднимала свой. Видела, как раз или два губы у нее предательски дрогнули, но она слишком хорошо воспитана, чтобы проявлять чувства, и это-то меня и доконало. Когда Ордуэй вернулись к столу, последовала ужасная суматоха, но я к тому времени уже почти не соображала, что происходит. Помню только, что, прежде чем они полувывели, полувынесли меня оттуда, я настояла на том, чтобы непременно остановиться у стола этой женщины и пожать ей на прощанье руку. А ты помнишь, как они привели меня к тебе домой? О-о, ты был так строг и осуждал меня, особенно в их присутствии, но как только мы остались одни, ты помог мне раздеться, и тебе приходилось все время отворачиваться. Ты смеялся, я видела тебя насквозь, не настолько уж меня развезло, и знала, что ты все понимаешь.

— Маленькая моя девочка, — еле слышно пробормотал Рид.

Глаза у него медленно закрылись.

Она быстро повернулась к Шону — пожалуй, даже чересчур быстро.

— А теперь вы расскажите нам, как впервые выпили.

— Ну, это выглядело вовсе не так романтично, как у вас, — заговорил он, доверительно наклонившись к ним. — И случилось не в Риме, а в Джексон-Хайтс, штат Нью-Йорк. И пил я не шампанское, а джин. И никто в этом не участвовал, кроме одного моего дяди, мир праху его, отставного капитана полиции. Он жил не с нами, но в те дни гостил у нас. Родственники подозревали, что он поддает втихую, но он был холостяк, так что никто никогда не видел, как все происходит. Ах да, главное-то вот в чем: я обогнал вас на два или три года. Мне в то время стукнуло тринадцать.

— Что вы говорите! — удивилась она, а Рид усмехнулся.

— Во всяком случае, я катался на роликовых коньках по улице, пришел домой весь мокрый, и мне страшно хотелось пить. Дядя, должно быть, зашел в комнату как раз передо мной, а потом вышел взять очки, или газету, или тонкую сигару. На столе у меня перед носом оказалось пол стакана бесцветной, освежающей на вид жидкости. Вы когда-нибудь видели, как испытывающий жажду мальчик такого возраста пьет воду? Р-раз — и готово, стакан пустой. Спиртного у нас дома никогда не водилось, так что откуда мне было знать? Сначала я подумал, что с потолка обвалилась вся штукатурка и расплющила меня в лепешку. Потом решил, что внутри у меня что-то загорелось и я сгорю до смерти. Во всяком случае, когда домашние услышали странный шум и вбежали в комнату, они обнаружили, что я держусь за живот и исполняю индейский танец войны, издаю соответствующие звуки и топочу ногами. Добрых пять минут все носились за мной и никак не могли заставить меня постоять спокойно и объяснить, что произошло. Падали стулья, какие-то вазочки, словом, творилось что-то ужасное. В конце концов меня так развезло, что вы таких пьяных сроду не видели, я пел, спотыкался, икал. Тут мать почуяла идущий от меня запах и вышла из комнаты, вытирая слезы передником и призывая на помощь всех святых. Но самое несправедливое заключалось в том, что никому и в голову не пришло обвинить дядю. Все думали, что я сам нашел бутылку и налил себе. Мне дали проспаться и на другой день устроили мне грандиозную порку.

— Ну а почему же вы…

— Так уж меня воспитали: не винить других людей, ничего на других не сваливать. И оно окупилось, причем не раз. Когда дядя уезжал, потихоньку сунул мне пятидолларовую купюру и подмигнул. Я понял за что. В общем, до того, как стал пить, полностью излечился от любви к спиртному. Даже теперь не переношу ни запаха, ни вкуса крепких напитков — во всяком случае, джина. Обожаю пиво. Для меня это было своего рода страховкой от алкоголизма методом Кили, проведенное превентивно.

Рид обернулся и украдкой посмотрел на дверь:

— Она открыта, Джин.

— Но это вращающаяся дверь в буфетную, милый, ты же знаешь, ее нельзя крепко закрыть.

— Но я только что видел, как она качнулась. Немножко подалась вперед, затем снова назад.

— Вероятно, поток воздуха, небольшой сквознячок, — попытался успокоить его Шон.

Она встала, подошла к двери и поставила перед нею стул:

— Ну вот, теперь не будет раскачиваться.

Джин вернулась к столу, остановилась у отца за спиной, обняла его за плечи. Какое-то мгновение отец не видел ее лица, зато его видел Шон.

— Выпей еще немного шампанского, милый. Пока оно совсем не выдохлось. Ну-ка, мы выпьем с тобой на брудершафт, ты и я. — Их руки переплелись, и они выпили.

— Желает ли джентльмен с другой стороны стола, чтобы я и с ним выпила на брудершафт? Он о чем-то задумался? Не находит слов? А-а, просто завидует!

Она потянулась к нему, взялась за конец его галстука-бабочки, дернула за него, и узел развязался.

— Если мне не изменяет память, когда-то это считалось приглашением.

— Приглашением к чему? — спросил Шон.

— Совершенно верно — к чему? Этого я так и не узнала, — призналась она. — Сроду еще такого не делала. Вероятно… снова завязать галстук.

Он вдруг нанес ей ответный удар, когда она меньше всего ожидала: взялся за ее вельветовый бант и попытался развязать его. Ничего из этого не вышло.

— Мужлан, — ласково пропела она. — Он же так сшит.

— Да, теперь знаю, — с грустной миной Пьеро ответил он, разглядывая свои неловкие руки.

Наступила ее очередь. Она пробежала пальцами по его волосам, и они встали торчком, напоминая метелку из перьев для смахивания пыли.

Он скрестил руки на груди, снисходительно глядя на нее с бесконечным терпением.

— Играете с динамитом, мэм. Вам не миновать беды, не успеет еще эта ночь за… — Он быстро замолчал.

Рид, казалось, ощутил поток холодного воздуха или приступ одиночества.

— Вы оба так далеко от меня. Вокруг меня слишком много пустого пространства. Пододвиньтесь поближе, — взмолился он. — Чуточку поближе.

— Ну что ж. Я пододвинусь до угла со своей стороны. А вы — до угла со своей, Том.

— Обойдите вокруг стола, — запинаясь, сказал Рид. — Сядьте рядом со мной.

Они поставили свои стулья рядом с ним.

— Но ведь в таком случае вся противоположная сторона оказывается удивительно голой, — не имея в виду ничего плохого, возразил Шон.

— Передо мной стол, — просто ответил Рид.

— Так уютней, — поддержала она. — После основного блюда уже неважно, где вы сидите. — Она обняла отца за плечи. Шон поднял руку и тоже обнял его.

— Ну вот, голова к голове, вот так, — продолжала она. — Кто-нибудь знает какие-нибудь анекдоты? Самое время для хороших анекдотов. И не обязательно, чтобы они были чистыми, можно прибегнуть к помощи эвфемизмов.

— Я знаю один про фараона, — вспомнил Шон, — он чистый, а вот хорош ли, не мне судить.

Она потянулась к пачке сигарет, которую он положил перед ними, со словами:

— Терпеть не могу женщин, которые приходят на обед без своих сигарет.

Шон рассказал анекдот. Он оказался не слишком веселым, зато намерение его было добрым. Джин долго смеялась, выражая свое одобрение.

— А теперь вы.

Она рассказала свой, слишком уж тонкий и умный.

Лицо у Шона совершенно не изменилось.

— Не понял.

— Он хочет, чтобы я снова повторила это слово, — запротестовала она. — Enceinte.^[7] Ну, вы удовлетворены?

— По запаху?^[8] Но что же она имела в виду, говоря это? Тут невольно на память приходят чистокровные гончие…

Отчаявшись, Джин хлопнула его по руке:

— Как-нибудь в ближайшем будущем нам с вами, милый мой, предстоит долгий разговор. Я вижу, есть много такого, о чем вам никто никогда не говорил.

— Только когда речь заходит о французском, — парировал он.

Она встала и оскорбительно щелкнула у него перед носом пальцами. Шон откинул голову, сделав вид, что испугался.

Джин принесла на подносе чашечки с кофе:

— Кофе с коньяком. Хотите увидеть синее пламя? Дайте спичку, покажу.

Он самым неподдельным образом поразился, поскольку, очевидно, никогда прежде не видел горящий cafe-cognacs.

— Но как же его пить? — невинно спросил он.

Она засмеялась:

— Вот такой вы мне нравитесь. Мужчины должны быть немножко простаками. Боже, терпеть не могу умников. Сначала задуйте пламя, cheri.^[9] Давайте послушаем музыку! — воскликнула она, властно постучав по столу. — Хочу танцевать! Поставьте что-нибудь в той комнате на пианолу.

Сначала до них донеслась музыка, потом вернулся он. Дверь не распахнул настежь, а оставил лишь слегка приоткрытой, чтобы было слышно музыку.

Она встала и протянула руки:

— Идемте! Потанцуйте со мной.

Рид встревоженно повернулся бочком на стуле, чтобы по-прежнему видеть их.

— Не слишком далеко, — прошептал он, умоляюще глядя на нее.

— Мы здесь, у тебя за спиной, — пообещала она. — Прямо за твоим стулом. Потопчемся на одном месте, как в тесном ночном клубе.

Шон покачивался, словно не зная, когда начинать.

— Что это? — спросил он.

Она прислушалась к ритму:

— Танго. Вы даже не заметили, что поставили. Пошли, я покажу вам, как его танцевать. — Она слегка его встряхнула, от рук и выше. — Ну же. Ведите! Вы что, к месту приросли?

Он притянул ее к себе:

— А что теперь?

— Теперь разожмите руку, вытяните ее. Вот так. Двигайтесь вперед по косой. Ну вот, у вас получается.

— Но ведь так вы окажетесь у стены.

Она закатила глаза к потолку:

— Послушайте, мы же танцуем, а не осматриваем зал. Поверните и идите в другую сторону.

— А куда же девать руки? — спросил он, бросив на них взгляд.

— Они сами потянутся за вами.

Назальный тенор в соседней комнате затянул припев.

— О-о. — Она резко остановилась, как будто что-то было не то, и легонько оттолкнула его от себя. — Быстренько пойдите и смените пластинку, — тихо шепнула она. — Испанские слова могут подействовать на него. Мы оба говорим по-испански.

— Да что в ней такого, в этой песне?

— «Adios Muchachos».^[10] Прощальная песня.

Он поспешно вышел. Джин с любовью прижала к себе голову отца, постаравшись при этом закрыть ему уши.

Музыка смолкла. Потом снова зазвучало что-то в более живом темпе. Шон вернулся, отдуваясь.

Они снова сели, по обеим сторонам от Рида. На сей раз стали подпевать. Первой запела она, Шон присоединился к ней, пусть и не очень уверенным голосом.

— Давай и ты подпевай.

Она опять обняла Рида за плечи, и все трое образовали интимную тесную группу.

Похожие на пергамент губы Рида тоже наконец зашевелились, запинаясь, он стал повторять за ними слова.

Их головы сблизились. Свободной рукой Джин дирижировала, а Шон отбивал такт вилкой по ножке бокала.

Сейчас они были ближе к успеху, чем на протяжении всего вечера. Вместо отсутствующей улыбки на губах у Рида появилась торжествующая гримаса младенца, который чувствует, что сотворил нечто в высшей степени похвальное в глазах безумно любящих его взрослых.

Улыбаясь, он, казалось, обо всем позабыл. Шампанское, музыка, хорошее настроение славной девушки…

— Я тоже хочу танцевать! — сказал он вдруг. — Я хочу танцевать с моей маленькой девочкой.

Она бросила на Шона победный взгляд, не помня себя от радости вскочила на ноги.

— Вот сейчас мы им покажем, как это делается. Эти молодые люди слишком медлительны.

Они начали медленно, неуверенно, шатким полукругом.

— Как в былые дни, дорогой? — ворковала она ему на ухо. — Как в Риме, как в…

Шон, оставшийся за столом, стал было прикуривать сигарету, его лицо одобрительно светилось. Но вдруг замер, сигарета выпала у него изо рта.

С ними что-то случилось! Рид как-то весь обмяк, его тело стало сползать вниз, несмотря на все ее попытки удержать его.

Леденящий душу шепот зазвучал громче живой безжалостной музыки:

— Джин, я умру. Умру…

Шон вскочил из-за стола, чтобы помочь ей, и один из бокалов с шампанским перевернулся.

Рид уже опустился на колени, как будто медленно отдаваясь смерти. Он все еще прижимался к Джин, а она, широко раскрыв глаза, не сводила с него взгляда.

Их поза очень напоминала распятие.

Шон увидел, как ее губы зашевелились, и скорее понял, нежели на самом деле услышал, что они говорят:

— Ничего у нас не получилось, Том. Ничего не получилось. Ничего мы не достигли.

Последняя запоздалая капля вытекла из опрокинувшегося бокала и исчезла. И как только она упала, ее уже было невозможно вернуть, как самое жизнь.

Глава 14
Полицейская операция: Доббс и Сокольски

— Сокольски, лейтенант. Произошло нечто невероятное, как пить дать. Как вы и предсказывали. Простите, что поднял вас в такую рань…

— Ничего, ничего. Фараонам не положено спать, фараоны для того и созданы, чтобы могли спать другие. Что там произошло?

— Все развалилось. Раскрылось. Распалось на части. Дело такое. Минут сорок назад, примерно в два тридцать, я спал, лежал на койке, отдыхал, а Доббс сидел с наушниками. Наш голубок тоже был в постели примерно с одиннадцати. Мы слышали, как заскрипели пружины его кровати, а после этого ни звука. Ну вот, а около двух тридцати Доббс пододвинулся ко мне, все еще с наушниками, и разбудил меня, прошептав: «Тебе лучше самому послушать. Кто-то только что пришел туда…»

— А? Что ты сказал?

Доббс для предосторожности прикрыл рот напарника рукой:

— Заступай на пост. Он только что открыл дверь. Кто-то стучал. Тихо, но довольно долго.

Сокольски надел запасные наушники, нащупал блокнот и карандаш. Тот выскользнул у него из рук и с легким стуком упал на пол.

— Осторожней, чертов дурак, — зло прошипел Доббс.

Они оба были теперь наготове.

Тишина.

— Должно быть, просто глядят друг на друга, — пошептал Доббс. — Ни слова. Дверь открыта, я слышал, как она открылась.

— Возможно, он его не знает.

— Тогда бы он спросил: «Кто вы?». Ш-ш-ш! Начинается.

(Расшифровка стенографической записи из блокнота.)

Шарканье ног по непокрытой поверхности пола. Больше одной пары. Дверь закрывается. Ноги попадают на коврик.

Голос (не Томпкинса): «Я хочу поговорить с вами».

Никакого ответа.

Голос: «Ну же, проснитесь, а?»

Томпкинс: «Уберите свои руки, не делайте этого».

Голос: «Тогда хоть немножко очнитесь».

Томпкинс: «Который час? Почему вам непременно надо заявляться сюда в такое время?»

Голос: «Потому что я не намерен рисковать, не хочу приходить к вам днем».

Томпкинс: «Днем не опасней, чем сейчас».

Голос: «Не знаю, что вы имеете в виду. Объяснением можете себя не утруждать».

Скрипит стул, как будто под тяжестью веса.

Голос: «Послушайте меня, у меня не так уж много времени. Давайте перейдем к делу. Вы встречаетесь завтра с Ридом?»

Томпкинс: «Нет (медленно). Нет, не встречаюсь. (Пауза.) Я уже давно с ним не встречаюсь. Завтра ночью он умрет».

Голос: «Нет, встречаетесь! Не надо мне лапшу на уши вешать. Приберегите ее для своей публики на кухне. Мы говорим сейчас о фактах, не нужно всякого вздора. Пошлите завтра ему записку, что хотите его видеть. Он примчится сюда, прилетит, как стрела, выпущенная из лука».

Томпкинс: «Он не придет сюда. Он никогда больше сюда не придет».

Голос (сердито): «Перестаньте молоть чепуху! Твердите как попугай и сами уже начинаете в нее верить. Но меня не обманете! Сейчас я скажу вам, что сделать. Слушайте внимательно и зарубите себе на носу».

Чиркает спичка. Через доски пола доносится запах дыма дорогой сигары.

Голос: «Говорить буду я. Вы просто слушайте. Пошлете ему сообщение, что хотите его завтра видеть. Одного, без девушки. Она об этом не должна знать. Когда он здесь появится, вы скажете ему, что в… э-э… вибрациях, созвездиях, как уж вы их там называете, произошли изменения».

Томпкинс: «Я их никак не называю».

Голос (властно): «Скажете ему, произошло изменение к лучшему. Ему дали подышать. Беда еще может произойти, но уже не настолько определенно, как прежде. Теперь у него есть возможность бороться, частично. У него есть выбор свободной воли. Все зависит от него самого. Он спросит, что ему делать, скажет, что готов пойти на что угодно. Вы ответите, что он мог бы совершить один или два поступка, чтобы оказаться в еще более благоприятном положении. Например, внести некоторые изменения в завещание. Все, как и прежде, достается дочери. Тут ничего менять не нужно. Однако, слушайте внимательно, в случае ее смерти, если у нее нет детей, все должно отойти вам, вы становитесь единственным наследником. Подскажите ему, что с его стороны это было бы хорошей возможностью продемонстрировать, как он вас ценит. Подчеркните, что его дочь ничего не лишается. И если она выйдет замуж и у нее будут дети, пункт отпадает сам собой. Он лишь на тот случай, если она умрет незамужней и бездетной. Думаю, упрашивать его особенно не придется. Завтра его последний день, и ему лучше сделать все завтра. Объясните, раз уж ваши линии жизни подобным образом переплетаются, благоприятные стороны вашей линии жизни имеют возможность повлиять на неблагоприятные стороны его линии жизни. Вы входите в его дом или что-то в этом роде, не мне вас учить, как все обставить, и сможете отвести пророчество, а то и выхлопотать для него полный иммунитет».

Томпкинс (устало): «Но ведь я не могу. Не в моей власти. Это не пророчество, а всего лишь нечто такое, что есть и должно случиться».

Голос (в бешенстве): «Вы перестанете молоть чушь? За кого вы меня принимаете? Я же вам все четко растолковал. Он сделает все, что вы скажете, — верно? А вы сделаете все, что я скажу, иначе…»

Томпкинс: «Да не нужны мне его деньги. Я бы уже давно мог получить их сколько угодно. Он приходил сюда и умолял меня взять их, оставлял мне чеки. Я уже даже не отсылаю их назад…»

Голос: «Да-да, вам не нужны его деньги, не нужны его чеки. Впрочем, один из них вы все же взяли, разве нет? На сумму от пятисот до пяти тысяч долларов. И отдали мне. В данный момент он находится у меня. С вашей передаточной надписью на обратной его стороне».

Томпкинс: «Вы принесли сюда спиртное и напоили меня. Я не знал, что делаю. Я ведь не привык пить. Теперь не помню, чтобы делал это. Думаю, вы сами все подделали».

Голос: «Вы писали у меня на глазах. Это же ваша передаточная надпись, не моя. А если я дам делу ход, вы знаете, что вас посадят в тюрьму на двадцать лет?»

Томпкинс: «Я и так пойду в тюрьму. Только не из-за этого чека».

Голос: «Вы сделаете, как я вам говорю?»

Долгая пауза.

Томпкинс (безразлично): «Нет».

Стул резко отодвигается.

Голос: «Ну так как? Сделаете?»

Томпкинс: «Уберите эту штуку. Она мне повредить не может».

Голос: «Ах вот как? Не может? Мне только и нужно, что дернуть палец, и вы сами убедитесь. Дурак! Жалкий паршивый изъеденный блохами дурак! Вы могли бы быть богатым человеком. Я пытаюсь помочь вам. Пытаюсь помочь нам обоим».

Томпкинс (грустно): «Да нет, дурак-то именно вы. Бедный дурак. Заявились сюда ночью, потому что оказались в безвыходном положении. Но никаких его денег не получите, как бы вам этого ни хотелось. У вас уже не осталось времени. Господи, да вы ведь умрете раньше него. Его час пробьет будущей ночью, а ваш — нынешней. Вы не выйдете живым из этого дома. На лестнице, через две-три минуты…»

Голос: «И кто же свершит правосудие? Уж не вы ли?»

Томпкинс: «В этот самый момент в комнате над нами находятся двое в штатском, они слушают каждое слово, которое мы произносим…»

(Доббс неожиданно попятился назад.)

Томпкинс: «Я все время знал, что они там. Я не мог помешать вам прийти сюда, не мог помешать сказать то, что вы сказали. Какой от того прок? Их имена Эдди Доббс и Билл Сокольски, и они там уже два дня…»

(Сокольски в смятении глухо грохнулся на спину на пол.)

Томпкинс: «Вон, слышали? Ну, теперь-то вы мне верите?»

(Торопливые шаги по полу внизу.)

Томпкинс: «Бесполезно. Никуда вам не убежать. Вы идете навстречу ей, а не от нее. В данный момент смерть несется на вас, я слышу, как машут ее быстрые крылья, чувствую ее, вижу ее, она на пути к вам. Вам осталось жить всего несколько секунд…»

Голос (в бешенстве): «А вот и твоя смерть, подлый двурушник! За то, что подставил меня!»

Выстрел из револьвера.

Дверь резко распахивается, слышны поспешные шаги на лестнице.

Сокольски сорвал с головы наушники, чуть ли не вместе с ушами, швырнул их к стене, выхватил револьвер из кобуры, висевшей на спинке кровати, выскочил из комнаты и бросился вниз по лестнице.

Какой-то мужчина, опережая его на полтора марша, летел вниз очертя голову. Сокольски заорал:

— Стоять! Ни с места!

Сам он резко остановился, прицелился на два с половиной марша ниже мужчины. Последний возник из-за поворота, тут же пальнул по Сокольски, и пуля просвистела у его виска.

Сокольски не шелохнулся. Он не стрелял, держа под прицелом площадку внизу, самый последний марш, рассчитывая, что уложит мужчину там. Траектория была весьма сложная, чуть ли не вертикально вниз. Левой рукой он сжал правое запястье, чтобы придать ему устойчивость.

Фигура мелькнула на повороте лестницы, и одновременно грохнул револьвер Сокольски.

Поворот фигура завершила чисто по инерции, причем преодолела еще три ступеньки, по-прежнему находясь в вертикальном положении, после чего накренилась, повалилась вперед, проехав значительное расстояние, скользя будто на льду, и наконец остановилась.

Когда Сокольски спустился, мужчина был уже мертв.

Минутой позже к Сокольски присоединился Доббс, бледный как мел, и вовсе не потому, что полицейскому, защищаясь, пришлось застрелить кого-то неизвестного.

— Кто он?

Пуля попала в висок. Убитому было лет пятьдесят, хорошо одет. Никаких документов при нем не оказалось. Скорее всего, готовясь к визиту, он позаботился о том, чтобы в бумажнике, кроме денег, не лежало ни одной бумаги, указывающей на его личность. В одном месте когда-то были вытиснены золотом его инициалы, но он и их предусмотрительно соскреб. С внутреннего кармана пиджака была даже срезана этикетка производителя.

— Тут сразу не разберешься, — сидя над ним на корточках, сказал Сокольски. — Пожалуй, лучше подняться туда и…

На лестнице послышался легкий звук, и он повернул голову.

К ним очень медленно спускался Томпкинс. Не украдкой, а именно так медленно, что не раздавалось почти ни звука. Он оказался уже рядом.

Сокольски степенно выпрямился, лицо мрачное, в руке — револьвер. Револьвер, из которого был сделан всего один выстрел.

— Вы избавили нас от лишних хлопот, Джонни, — язвительно сказал он и указал дулом револьвера: — Станьте-ка вон там у стены и не двигайтесь, пока я разберусь с ним. — Он отвернулся и уже хотел было занять прежнюю позицию над трупом.

Доббс, похоже, спустился с голыми руками. Он стоял прислонясь к стене, напротив того места, на которое указал Сокольски. Его немного трясло от полученного шока, он еще не успел оправиться.

Сокольски вдруг повернул голову к задержанному. Тот не остановился, как ему приказали, а продолжал двигаться. Так же медленно, как и по лестнице, только вперед. Поскольку труп и Сокольски находились у него на пути, он обошел их, переступив через вытянутые ноги покойника.

Это было прямое неповиновение приказу полицейского, полученному под дулом пистолета. Сокольски имел полное право застрелить его без единого слова.

Он выпрямился, дуло револьвера находилось, наверное, дюймах в шести от спины удаляющегося человека.

— Вам сказано, станьте вон там! — заорал Сокольски. — Станьте к стене, а не то я всажу в вас пулю! Доббс, ну-ка задержи его!

— Я не в состоянии сдвинуться с места, — прошептал Доббс. Он, казалось, пытался оторвать от стены плечо, но оно будто приклеилось там, как к липучке для мух. — Он знал даже мое имя…

Томпкинс сделал еще один неторопливый шаг — так человек в задумчивости покидает место, которое его больше не интересует, — и оказался перед дверью на улицу.

Сокольски расставил ноги над покойником, и его пистолет снова поднялся, угрожая уходившему мужчине.

— Я предупредил вас, Джонни, — сказал он, и голос его задрожал как бы в предвкушении того, чем он грозил. — Еще один шаг, и он окажется вашим последним на этой земле!

Томпкинс полуповернулся к Сокольски и ответил:

— Ваша штуковина мне не страшна. Мой час еще не настал. — И он сделал еще один шаг.

Даже когда человек удирает внаглую, положено произвести один предупредительный выстрел в воздух, неважно, заслуживает человек того или нет. Томпкинс по-прежнему находился слишком близко, и Сокольски просто не мог поступить иначе. Он поднял револьвер и выстрелил над самой головой Томпкинса. Пуля попала в дверь, которая задрожала, как барабан.

— А теперь вернитесь, — гневно потребовал Сокольски, — пока не поздно!

Томпкинс повернулся, но всего лишь, чтобы открыть створку двери, потянув ее на себя. Он теперь стоял лицом к револьверу, возле дула которого все еще курился дымок.

Доббс еле слышно простонал, приклеившееся к стене плечо слегка осело.

Томпкинс смотрел на пистолет. Он не улыбался, не смеялся над Сокольски, лицо — абсолютно спокойно. На нем скорее заиграл какой-то слабый, отстраненный интерес, как у человека, который, прежде чем отправиться на прогулку, бросает последний взгляд на какой-то предмет, ничего особенного собой не представляющий.

Затем он убрал руку с дверной ручки, снова повернулся, теперь уже к разверзшейся ночи, и перенес ногу через порог.

Сокольски сменил позицию и прицелился в колено, чтобы свалить беглеца, но не убить. Курок щелкнул, но выстрела не последовало, произошла осечка. У него было шесть патронов, и выстрелил он всего дважды, один раз на лестнице и сейчас в дверь.

Вторая нога Томпкинса последовала за первой, пересекла порог.

Взбешенный, детектив сделал прыжок вперед и прицелился Томпкинсу в затылок. На расстоянии четырех футов не промахнулся бы никто, а ведь он обучался стрельбе. Поскольку методы убеждения отказали, Сокольски имел полное право на смертельный выстрел.

Курок щелкнул — и снова произошла осечка. А осечек у Сокольски еще сроду не бывало, сколько он ни стрелял из этого револьвера.

Томпкинс протянул руку и закрыл створку двери.

В какой-то панике, которой он еще в жизни не испытывал, Сокольски как маньяк еще дважды спустил курок — лицо у него при этом напоминало выжатую половую тряпку, — и дважды раздался пустой щелчок. И ничего больше, лишь глухим эхом прозвучал хлопок дверной задвижки.

Доббс снова простонал.

Сокольски рывком распахнул дверь и, пошатываясь, вышел на улицу. На другой стороне сгрудилась непроглядная тьма, нигде ничего не двигалось.

Он повернул барабан, поднял револьвер и выстрелил во тьму. Раздалось четыре громких выстрела, по одному на каждую пулю, которая в нем была, — теперь, когда перед пулями исчезла цель, им не во что было попадать.

Затем револьвер выпал у него из рук, а сам он неожиданно прислонился к дверному косяку, силы покинули его, и он не смог сдвинуться ни на дюйм.

Глава 15
Ожидание: вечером, после ужина

Посреди большой комнаты они трое казались очень маленькими. Для троих, да еще сидевших таким тесным кругом, подошла бы уютная маленькая гостиная, а не эта величественная зала с ее строгими классическими пропорциями. Потолок над ними был слишком высок, и приблизить его к ним не могла даже ярко горевшая хрустальная люстра. Она только подчеркивала высоту, как и окна, тоже слишком высокие, плотно, без единой щелки задернутые алыми узорчатыми занавесками, которые тоже нисколько не скрывали их размеры.

Они затерялись в пустом пространстве, трое маленьких людей, трое очень маленьких людей за небольшим квадратным столом; две спины в черном и одна — с обнаженными плечами.

Джин аккуратно тасовала карты, и в тишине комнаты слышался их свистящий звук.

Их борьба с тишиной была обречена на поражение, ибо они нарушали ее, только когда заговаривали, но стоило им замолчать, как она снова оказывалась тут как тут, и от нее опять было никуда не деться. И всякий раз, когда она возвращалась, у стенных часов в комнате появлялась возможность напомнить о себе, как до этого у часов в столовой, где они ужинали, и глухое шипение маятника зловеще лезло им в уши, подобно шипению бикфордова шнура, неумолимо подводящего к взрыву.

Она положила перетасованную колоду перед Шоном:

— Снимите!

Он выполнил ее просьбу.

Звук сдаваемых карт казался даже слабее, чем при тасовании. Они ложились на стол, будто карты-призраки. Иногда какая-нибудь хлопала, когда Джин, кладя ее, прижимала пальцем.

Каждый взял свою кучку, развернул веером и разложил по местам.

— Я пас, — заметила Джин. — Играй, объявляй масть, — обратилась она к Риду.

Вот и весь разговор в такой большой комнате после столь долгого молчания.

Они подождали.

Это была самая настоящая пытка. От нее у Шона побелело лицо, а у Джин в уголках широко раскрытых глаз появились напряженные морщинки.

Рука Рида беспомощно опустилась. И это не была беспомощность игрока, поскольку на карты он даже не смотрел. Его невидящий взор устремился куда-то над их головами.

Джин коснулась его руки, нежно напоминая, что пора включиться в игру.

Тогда он снова развернул свои карты, как будто ее касание автоматически подсказало ему, что делать. Но карт его глаза по-прежнему не видели.

— Ты хотел бы спасовать?

Он посмотрел на нее, ничего не понимая. Явно слыша, что она говорила, но не понимая, что? она сказала.

— Ну что ж, пожалуй, я объявлю масть, — произнес Шон. — Одна… — Он замолчал и снова посмотрел в свои карты, как будто запоздало вспомнив, уже после того как заговорил, что его карты имеют какое-то отношение к тому, что он собирался сказать. — Одна в бубнах.

— Одна в червях, — отозвалась она.

Игра никак не могла набрать ускорения. Очередь снова дошла до Рида, и все замерло. Одной рукой он прикрывал глаза, в другой держал карты, на которые не обращал никакого внимания. Рука уже лежала чуть ли не горизонтально.

Джин приподняла ее вверх:

— Я могу видеть твои карты.

Шон подхватил бутылку с сельтерской, стоявшую на полу рядом со стулом, налил немного в стакан, хотел протянуть его Риду.

Джин под столом сделала ему знак ногой не делать этого. Ее голова едва заметно повернулась сначала в одну, потом в другую сторону.

Шон поставил стакан.

— Ты пасуешь? — Она мягко попыталась вывести его из оцепенения.

Он опять посмотрел на нее. И снова так, будто слышал ее слова, но не понимал их смысла.

— Две в бубнах, — сказал Шон, скорее для того, чтобы Рид перестал смотреть на нее неотрывным навязчивым взглядом.

— Две в червях, — откликнулась она.

Шон глухо стукнул костяшками пальцев по столу. Они пересели, передвинулись каждый на одно место слева. Джин принялась переворачивать карты за четвертого игрока, оказавшиеся теперь напротив нее на столе, раскладывая их по мастям.

Часы теперь оказались справа от Рида. До сих пор они находились у него за спиной. Голова его начала поворачиваться, словно ее тянули за тонкие невидимые ниточки. Джин заметила это движение, протянула руку и легонько вернула его подбородок в прежнее положение.

Шипение, казалось, стало еще громче, будто маятник пришел в бешенство от такого бесцеремонного вмешательства.

На руке у «болвана» оказались почти все картинки в бубнах, кроме короля.

Джин посмотрела на Шона. Теперь уже ее взгляд выражал упрек заядлого игрока в бридж, понятный им обоим и означающий: «Вы играете недостаточно правдоподобно. Играйте посерьезней».

Он сокрушенно щелкнул пальцами.

— Так я и знал, что они у кого-то другого, — сокрушался он.

На лбу у него, в появившейся вдруг морщине, что-то блеснуло. Что-то влажное, но недостаточно большое, чтобы можно было назвать каплей.

— Твой ход, — сказала она Риду.

Они подождали.

— Играйте под меня, — ласковым наставническим тоном уговаривал Шон. — Я теперь ваш партнер.

Рид положил на стол карту.

— Ты не хочешь забрать ее? Ты же ходишь под туза у «болвана».

Рид забрал карту.

— Это имеет такое большое значение, — загробным голосом произнес он. — Это имеет такое большое значение. — Он с любопытством посмотрел на карту, с тоской провел пальцем по ее атласной рубашке. — Она по-прежнему будет здесь, еще на одну игру, еще на один вечер, — задумчиво начал он, — тогда как игрок…

Сифон сердито заурчал в руке Шона и заглушил остальные слова. Налитая вода резко пузырилась до самого верха стакана, так что виски на дне совсем обесцветилось. Шон с шумом бросил в стакан кусок льда, и шипение поутихло.

В невыразимом горе Джин резко втянула нижнюю губу, но ее лицо тут же приняло прежнее выражение.

— Сигарету и выпить, — хриплым голосом взмолилась она. — Я возьму стакан, который вы только что приготовили?

Шон добавил в него еще немного шотландского виски и протянул ей. Она едва притронулась к нему и тут же поставила на стол. Сигаретой, которую он ей подал, Джин затянулась всего раз и тут же погасила ее в пепельнице рядом с собой.

Маятник часов, казалось, разошелся пуще прежнего в злобном ликовании и шипел все чаще и чаще.

Джин вытащила карту у Рида и положила вместо него на стол. Сверху на нее быстро упали три других, побив ее. Она взяла взятку, положила ее рядом с собой на край стола.

Рид вдруг принялся выжимать свои карты, как будто хотел извлечь из них животворную влагу, которой уже не мог найти в себе. Он сжал их так крепко, что карты, которые не попали в его тиски, вспорхнули у него перед носом и опустились на плечи, на рукава, на манишку сорочки, на колени.

Он дышал открытым ртом, ему не хватало воздуха.

— Вы мучаете меня, — задыхаясь, выдавил он. — Я больше не могу. Прекратите, слышите? Прекратите. Играть в карты, записывать очки на дощечку, когда моя жизнь… не нужны мне очки в крестях и пиках, мне нужны крупицы жизни, пусть несколько минут, чтобы я мог подышать! — Его руки упали на стол, повернутые ладонями в бессловесной мольбе. — Дайте их мне! Дайте их мне.

Они оба, Шон и она, моментально отскочили от стола, будто стол сейчас мог перевернуться, хотя стоял он довольно прочно. Шон поднес стакан к губам Рида, а другой рукой крепко надавил ему на макушку, пытаясь придать ему спокойствия.

— Ничего, старина, — ласково уговаривал он. — Ничего.

Они на мгновение оставили его одного, осевшего кулем на стуле. Все атрибуты игры исчезли словно по мановению руки: мгновение — и уже ничто не напоминало о ней. Поспешая по комнате, каждый выполняя свои обязанности в этом неожиданном переустройстве, которого потребовала эта его вспышка, они наконец сошлись вместе там, где он не мог их услышать.

— Не та игра, — пробормотала она. — Слишком уж спокойная.

— Этого-то я и боялся.

— Погодите, у нас же есть рулетка, помогите-ка мне принести ее. В молодые годы, он мне рассказывал, в Биаррице и Монте-Карло, бывало, начинал играть в девять, глядь — а на улице уже светло, вся ночь пролетела…

— Сейчас это вполне может сработать.

Они поставили рулетку на стол. Рид тупо на нее уставился, и никакого интереса в его глазах не возникло.

— Будем играть на настоящие ставки, — предупредила она. — Это уже не дружеская игра.

— Сегодня вечером все должно быть в самом натуральном виде, — замогильным голосом согласился Рид.

Шон уже крутил колесо, испытывая его. Пока оно крутилось, два цвета сливались в один неопределенный, затем, когда колесо замедляло ход и останавливалось, снова разделялись.

— Я через секунду вернусь, — загадочно сказала она и как-то бочком вышла за дверь. Шону даже показалось, чуть ли не украдкой, хотя, вероятно, это имело отношение только к тому, зачем она идет, а не к самому факту, что она уходит.

Ее не было больше обозначенной ею секунды и даже больше минуты, затем дверь открылась, и Джин вошла, снова бочком и снова с тем же налетом тайны, с каким уходила. В руке она держала большой носовой платок со связанными четырьмя уголками — ни дать ни взять узелок бродяги, только в миниатюре.

Она развернула его на столе с рулеткой, и его содержимое так и вспыхнуло навстречу свету. Кольца, браслеты, серьги, подвески.

— Вот все, что у меня есть. А на что будете играть вы?

Они стояли ошарашенные, глядя на драгоценности. Шон попытался перехватить ее взгляд, желая понять, серьезно она или нет. Однако встретиться с ним взглядом Джин упорно отказывалась. Потом властно стукнула костяшками пальцев по столу рядом с драгоценностями, будто бросая им вызов.

Постепенно глаза Рида заблестели слабым блеском, словно в них отразилось то, что лежало на столе. Даже губы у него искривились в зловещей улыбке. Он резко повернулся к Шону, схватил его за руку:

— Пройдемте со мной на минутку. Я хочу, чтобы вы вошли со мной в комнату. Один я боюсь.

Шон неохотно проводил его до двери, оглянувшись раза два на Джин.

— Разогрей немного колесо, — бросил ей Рид.

Они вышли в коридор, прошли по нему до кабинета Рида, открыли дверь и вошли.

— Закройте ее, — мягко попросил Рид, а когда Шон это сделал, продолжил: — Включите вон тот большой свет. Нет, тот, что у каминной доски. Вот-вот, — и открыл две смежные панели деревянной обшивки. — Вы знаете, что это такое, так ведь?

— Теперь знаю, — сдержанно ответил Шон. — Но я не знал, пока не увидел диск набора сейфа. — Он посмотрел на Рида и уже стал поворачиваться. — Мне не следует находиться здесь с вами.

Рид выбросил вперед руку, схватил его, удержал:

— Я хочу, чтобы вы все видели. Какая теперь разница? Один, затем девять, затем три и два. Комбинацию легко запомнить. 1932. Год окончания кризиса. Подумайте о том, что вы обанкротились, тут же вспомните, как открыть этот сейф и перестать быть банкротом.

— Вам не следует этого делать, — упрямо повторил Шон, уставившись в пол, как человек, пытающийся отвести взор от чего-то неприличного.

Рид неожиданно сунул ему что-то в руки:

— Вот, положите в карманы. Отнесите туда вместо меня. Здесь двадцать тысяч наличными, больше я обычно сразу не держу.

— Вы закрыли его? — с беспокойством спросил Шон, увидев, что Рид отвернулся от сейфа.

— Нет, придется кому-то сделать это вместо меня… завтра. Но, прежде всего, им, вероятно, захочется открыть его, так что мы только сэкономим время.

Шон потянулся к диску, повернул его так, чтобы стрелка уже не указывала, как он открывается, и захлопнул две панели.

Они вернулись в комнату, где у стола ждала их Джин. Она даже не подняла глаз, только смотрела на колесо. Вероятно, догадалась, куда и зачем они ходили. В ее глазах отражался мерцающий блеск колеса.

Шон вывалил из карманов пиджака принесенные банкноты. Даже тогда она не посмотрела ни на них, ни на деньги, которые Шон достал из своего бумажника. В нем лежала, он знал, даже не заглядывая в него, единственная десятка и несколько однодолларовых купюр.

— С такими деньгами вы играть не можете, — хрипло остановил его Рид. — Мелкие ставки только замедлят ход игры. Вот, я вас финансирую. — Чуть ли не с презрением он подтолкнул к Шону через стол запечатанную пачку. — Тысяча.

— А я тоже так не могу, — резковато возразил Шон.

— Напишите мне за нее долговую расписку, — предложил Рид, уже испытывающий нетерпение. — Это не подарок.

— Так принято, — предупредила она, останавливая колесо и поднимая напряженный взор.

Шон жестко посмотрел на нее.

— Ну что ж, рискну, — вдруг согласился он.

Из внутреннего кармана пиджака он вытащил механический карандаш, прошел к другому столу, набросал что-то на бумаге, вернулся обратно:

— Годится?

Рид даже не взглянул на бумажку, взял ее и сунул подальше с глаз под самую нижнюю пачку банкнотов, лежавших одна на одной.

Шон украдкой отер лоб, но от нее это, похоже, не укрылось.

— Вы никогда прежде не играли с такими крупными ставками, — пробормотала она.

— Я вообще никогда прежде не играл, — ответил он.

— А мне никогда еще не приходилось так мало терять, — заметил Рид. — Или так мало выигрывать.

— Мы готовы? — Она оттолкнула подальше стул, который мог помешать ей. — Кто будет крупье?

Они оба одновременно повернулись к ней:

— Вы.

— В таком случае мне придется крутить и ставить против колеса. Это будет несколько необычно, но колесо честное. Мы ведь здесь доверяем друг другу.

— А кто же будет забирать проигранные ставки? — поинтересовался ее отец.

— Заберет выигравший. Выигравший заберет ставки проигравших, вместо того чтобы они достались заведению. Иными словами, мы играем друг против друга, а не против казино. И поскольку играем мы только втроем, нам придется полностью исключить номера. Ставьте только на цвета, черное и красное, а также на чет и нечет. Никаких точных номеров. Вы понимаете, что я имею в виду, Том?

Шон кивнул.

— Ради Тома я буду говорить по-английски.

Она стояла, глядя на колесо. Двое мужчин — напротив друг друга, их деньги лежали в сторонке.

— Делайте ваши ставки.

Она взяла одно кольцо из массы драгоценностей в носовом платке, оглядела его оценивающим взглядом и отложила. Затем взяла гибкий браслет из пяти тесно переплетенных прядей, усыпанных бриллиантами, повертела его в руке:

— Я его помню. От Картье, сто тысяч франков. Или двести пятьдесят тысяч? По-моему, вы могли бы использовать его в своей профессии, Том. На красное, чет. — Она поставила на десятку.

Рид снял самую верхнюю пачку купюр.

— Черное, нечет. — Он поставил ее на пятерку.

Они оба вопрошающе посмотрели на Шона. Тот взял свою единственную пачку банкнотов, поколебался, хотел было подсунуть большой палец под бумажную ленточку, чтобы разорвать ее.

— О нет, никакой мелочи, — капризно запротестовал Рид, — иначе игра замедлится. А у меня не так уж много времени, Шон, не забывайте об этом. Нам нужно играть быстро.

— Ш-ш-ш, — мягко успокоила его Джин.

— Рискну, — опять согласился Шон. — Но тогда мне придется очень скоро встать из-за стола. — Он положил пачку целиком. — Черное, чет.

— Ставок больше нет.

Колесо смутно замелькало, отбрасывая призрачные отблески на их склонившиеся лица. Затем снова стало двухцветным и, легонько щелкнув, замерло.

Никто ничего не сказал.

Рид положил свою пачку денег поверх пачки Шона и слегка пододвинул к нему.

Шон неторопливо и неохотно подтащил деньги поближе к себе, прочь с красного и черного.

Однако когда Джин попыталась вручить ему сверкающий браслет, его рука вдруг сделала нечто вроде барьера.

— Ну уж нет, — не уступила она и, быстро обойдя вокруг стола, оттопырила ему карман пиджака и опустила туда украшение. Мы же не понарошку играем.

— Есть еще четвертый вариант, который мы не предусмотрели, — заговорил Рид, желая сгладить замешательство детектива. — Что будет, если выпадет то, на что нет никаких ставок?

— Игра аннулируется. Ставки остаются на своих местах до следующей игры. Делайте ваши ставки.

— Черное, нечет, — повторил Рид. — С него я начал, на нем и останусь.

— Красное, нечет. Вот это бриллиантовое колье. Хочу посмотреть, не улыбнется ли мне удача.

— Черное, чет, — оставил все как прежде Шон и подтолкнул вперед все свои деньги.

— На сей раз вам вовсе не обязательно выставлять все, — заметил Рид. — Теперь у вас есть запас.

— Я не собираюсь за него прятаться, — упрямо ответил Шон. — Пусть остается.

— Ставок больше нет.

И снова — щелк, а потом тишина.

Шон закурил сигарету.

— Ах, да не будьте вы таким застенчивым, хотя бы протяните руки, — резковато сказала она. — Неужто недостаточно того, что я проигрываю? Я же еще должна и подавать вам мои ставки? — Она сунула колье туда же, куда и браслет.

— Скоро я превращусь в ходячий ломбард.

— Ну-ка, может, вам от этого станет легче, — сказал Рид. Он вытащил написанную карандашом долговую расписку, разорвал ее на кусочки, швырнул их на пол и вернул себе верхнюю из уже трех пачек Шона. — Теперь вы, что называется, финансово независимый.

— Это нисколько не изглаживает из памяти первоначального…

— Делайте свою игру, — прервала она.

Они молча положили свои ставки и уже больше не называли их, за них говорили квадраты тех цветов, которые они выбирали. И в них самих произошла какая-то перемена, сперва едва заметная, но с каждым поворотом колеса становившаяся все более и более отчетливой. Шон мог только наблюдать, как она подействовала на двух других. У Джин лицо раскраснелось, особенно на скулах, а глаза стали яснее. Лицо Рида приобрело более или менее нормальный вид, хотя по-прежнему оставалось изможденным и мрачным.

Шону мешал галстук, и он сунул под него пальцы, чтобы немного отпустить его.

— Вы еще не вошли в азарт, Том? — спросила она, и зрачки ее глаз вспыхивали и гасли в такт беспокойному вращению колеса.

Он широко раскрыл глаза, глядя на нее и как бы желая сказать, что это происходит вопреки его воле. Шон чувствовал жар в затылке, точно кто-то проказливо прижигал его увеличительным стеклом. Он потянул за галстук, и тот расслабился. Потом поднял один конец воротничка, и тот торчал у него над плечом, как стоячий эполет.

Джин откинула волосы с лица.

— Налейте мне выпить, — попросила она Шона. — Во рту пересохло. — Едва пригубив, снова поставила стакан. — Ну, все! — воскликнула Джин, сгребая платок и то, что в нем осталось. — Я уже не могу этого выносить, как будто умираешь по…

Она осеклась.

— Делайте ваши ставки! — вдруг выкрикнула девушка чересчур громко и чересчур хрипло. И тут же, вспомнив, сорвала с пальца перстень и бросила к остальным драгоценностям.

Шарик покатился, лег в гнездо.

Она с шумом втянула в себя воздух.

— Он еще ни разу не проиграл! — возбужденно воскликнул Рид. — С самого начала игры он еще ни разу не сменил цвета. Но всему же есть конец, когда-то везение должно сломаться! По-моему, это рекорд для последовательного ряда…

— Колесо подстроено, — хмыкнул Шон. — Кто-то меня разыгрывает.

— Колесо честное! — набросилась она на него. — А если бы я намеревалась настроить его в чью-то пользу…

Он понял, что она собиралась сказать. Джин пригубила стакан, запрокинув голову. Несколько капель пролилось, руки у нее дрожали как листья на ветру.

— Я все проиграла. Удача не любит дам. — Она прижала руку тыльной стороной ладони ко лбу, подержала ее там. — Буду крутить для вас колесо… вот только немного приду в себя.

— Может, закончим? — предложил Шон и потянулся, готовый поддержать ее, но почти тут же убрал руку.

— Не оставляйте меня на мели сейчас! — чуть ли не выйдя из себя, негромко заржал Рид. Перед ним лежала еще одна пачка. — Одну минуточку. Где моя чековая книжка? У меня на счете есть еще. И мои ценные бумаги.

— Не делайте этого, — гортанным голосом возразил Шон.

Она быстро наступила ему на ногу под столом.

— Вы только посмотрите на его лицо, — выдохнула она. — Мы выигрываем. Продолжайте!

На стол лег голубой прямоугольничек бумаги.

— Вот — пустой, — сказал Рид. — На всю сумму, какая там есть. Заполните его потом сами. Если выиграете.

— Вся сумма, — спокойно сказал Шон и подвинул вперед все свои пачки еще раз.

— Нас осталось всего двое. Теперь мы уже не будем ставить на чет и нечет, будем ставить только на цвет. Цвет против цвета.

— Ваша ставка, — кивнул Шон.

— Я возьму красное, цвет жизни. Другой — цвет…

— Ставки сделаны! — отрезала она.

Казалось, последний щелчок так никогда и не раздастся. Все крутится и крутится, все медленней и медленней. Рид ухватился за отвисшую складку на истощенной шее и тянул за нее так, что создавалось впечатление, будто она сделана из резины. Джин крестообразно поднесла руку ко рту и кусала ладонь. Шон слегка похлопывал себя по ноге, будто заглушая сильную боль.

Шарик упал в гнездо.

Глядя на них, а не на остановившееся колесо, было бы невозможно сказать, кто проиграл, а кто выиграл. Они все трое казались проигравшими, как двое игравших, так и не игравшая.

— Мне конец, — сказал Рид, будто его душили. — У меня ничего не осталось.

Шон сделал движение, готовый отодвинуть наваленные перед ним наличные обратно к Риду.

— Нет-нет, это не может аннулировать сделанное! — со злостью возразил Рид. — Неужели вы не понимаете? Это маленькое колесо крутится в полном соответствии с другим, большим. Вы думаете, всего лишь обыкновенное деревянное колесо для азартной игры? Как бы не так: это мое колесо жизни. Пока не поздно, я должен выиграть хотя бы раз. Мне нужен от него знак; тогда это будет означать… я должен продолжать играть, играть и играть, пока не получу свой знак!

Он бросил взгляд на часы:

— Подождите. Вот мой дом. Документы на него лежат где-то в центре города. Моя дочь свидетельница. Я не могу положить его на стол. Дайте лист бумаги. Да любой, неважно какой.

Он провел четыре линии и нарисовал квадрат. Поставил над ним трубу. Вставил в него окно. Подписался под ним.

— Засвидетельствуй, — сказал он и протянул бумажку Джин.

Она написала свое имя под его подписью.

Он взял у нее бумажку и положил на стол:

— Ставлю дом против всего, что у вас есть. На красное.

Шон кивнул.

Она запустила колесо.

— Отойди назад, на фут назад, — приказал он ей. — Сложи руки на голове и держи их там. Мне нужен мой знак, но он не нужен мне от тебя. Он нужен мне от… — Его взгляд на мгновение поднялся к потолку, затем вернулся к неясному вращению колеса, которое никак не могло остановиться. На фоне его легкого шуршания было слышно, как они дышат: коротко, быстро, напряженно.

Шарик сел в гнездо. Их дыхание прекратилось. Наступила тишина.

Рид улыбнулся. Улыбка вышла жуткая.

— Теперь и дом ваш тоже, — сказал он. — Дом и все деньги.

Шон промолчал.

— У меня ничего не осталось. — И снова Рид бросил взгляд на часы, как и перед этим. — Хотя нет, погодите. — Он медленно повернулся, и его взгляд остановился на Джин.

Лицо у Шона побелело.

— Нет-нет, остановитесь, — запинаясь, пробормотал он. — Не делайте ничего такого. — Он отступил на шаг. — До сих пор я потакал вам…

— Потакали мне?! — злобно вскрикнул Рид. — Я же играю не против вас! Я играю против жизни.

Он по-прежнему смотрел на дочь:

— Ты не возражаешь, Джин?

На лице у Шона появилось выражение тошнотворного отвращения.

— Вы сходите с ума, — медленно произнес он. — Пора остановиться. Вы уже не отдаете себе отчета в том, что делаете…

— Не отдаю себе отчета?! — ответил он Шону, но смотрел по-прежнему на Джин. — Глаза смерти гораздо зорче, чем когда-либо будут ваши, сынок. Вы не знаете, что любите ее, зато я знаю. Она не знает, что любит вас, зато я знаю.

Он продолжал смотреть на нее.

— Ты не возражаешь, Джин? — снова спросил он.

Она не дрогнула, даже не взглянула на Шона, как будто его вообще не было с ними в комнате.

Заговорила тихим голосом, но ее ответ прозвучал так же четко, как легкий-легкий удар по тонкому хрусталю:

— Не возражаю, отец.

— Я снова играю против колеса жизни, — сказал Рид. — Ставлю мою дочь.

Он нарисовал вилкообразную фигуру на бумаге, все основные линии двуногого существа, приставил к ней крошечный кружочек вместо головы. Посреди корпуса пририсовал небольшую юбочку.

Подписался.

— А теперь ты подпишись, что согласна.

Лицо Шона приобрело зеленоватый оттенок. Язык коснулся верхней губы, он сглотнул, будто что-то ел.

— Но ведь это же не… не долг с правом передачи. За доской рулетки вы не можете передать право собственности на… на живое существо, на человека.

— Это не право собственности. Только ее рука в браке. Вы можете отказаться.

Шон заговорил так же тихо, как говорила она. И не менее четко:

— Я не отказываюсь. — Руки он держал под столом. — Но у меня нет ничего достойного такой ставки.

Рид положил рисунок на доску.

— Ставка сделана. Ставьте все, что у вас есть.

Шон по-прежнему не мог заставить себя прикоснуться к деньгам.

— В таком случае вы на черном, и игра идет в ваше отсутствие. Вы колесо. Вы жизнь.

И вдруг, поставив локоть на стол, она будто серпом сгребла все накопившиеся его выигрыши на место для ставок.

— Я отказываюсь, чтобы дело рассматривалось в отсутствие ответчика, — спокойно заявил она. — Так было бы еще хуже.

Колесо завертелось. Создавалась оптическая иллюзия, будто оно вращается совсем в другую сторону, затем, по мере замедления хода, стало вращаться в своем обычном направлении. Последовал похожий на звуки кастаньет бег шарика и наконец его финальный щелк, напомнивший стук глухой упавшей гальки.

Она заблаговременно отвернулась и отодвинулась на несколько футов, но тишина, должно быть, обо всем ей сказала, прежде чем Джин повернулась и посмотрела. Повернулась она очень медленно, скорее в сторону Шона, нежели в сторону отца, все еще крепко сжимая руки, как сжимала их, когда стояла у стола. Пожалуй, даже чересчур крепко, будто ей нужен был жгут, чтобы сдержать поток какого-то заходившего в ней чувства. Однако на лице ее совершенно не отразилось, какого именно чувства — желанного или нежеланного, приятного или неприятного.

— То была твоя помолвка, только что, — в упор посмотрел на нее Рид и подождал. Она не ответила.

— Вы принимаете ее?

— Я уже говорил об этом. Если ваша дочь не отказывается…

— А вы?

Шон снял с пальца кольцо с печаткой, подошел к Джин.

Без всякой просьбы девушка протянула руку. Он надел кольцо на средний палец, но даже там оно болталось. Оторвав крохотный кусочек от носового платка, она сунула его под кольцо, чтобы оно не упало.

— Простите, — каясь, сказал он.

Она посмотрела ему прямо в глаза.

— Выигравший может отказаться от выигрышей. Проигравший не должен отказываться платить. Таково правило чести. — Затем мягко добавила: — Во всяком случае, проигравший не хочет отказываться. Мои собственные желания не противоречат этому обязательству.

— У меня осталась еще одна вещь, — услышали они вдруг слова Рида.

Они оба повернулись и посмотрели на него.

Трясущимися руками он рылся во внутреннем кармане и наконец извлек оттуда конверт из манильской бумаги, который, должно быть, взял из сейфа вместе с деньгами, а Шон этого просто не заметил. Из конверта, в свою очередь, он извлек какой-то пожелтевший документ, сложенный вчетверо и грозивший рассыпаться — до того он потерся по краям. Рид очень осторожно развернул его и положил на стол. В верхней части был городской герб. Под ним характерными для девятнадцатого века заглавными буквами стояло: «СВИДЕТЕЛЬСТВО О РОЖДЕНИИ». А уже еще ниже едва различимыми коричневыми чернилами тонким старинным почерком были заполнены графы имя и фамилия и дата рождения: «Уильям Харлан Рид» и «Двадцать третьего августа одна тысяча восемьсот семьдесят девятого года». Остальное терялось в складках, которые Рид не разгладил.

— На красное, чтобы выиграть, — клохчущим голосом сказал Рид. — Самая моя последняя попытка.

Фетишизм.

Шон стоял, праздно опершись костяшками пальцев о столешницу.

— Чего вы от меня ожидаете? — спокойно спросил он.

— Вы отказываетесь играть? Вы же знаете, что документ не имеет цены? — пронзительно прокричал Рид.

— Чем я на него отвечу? Это гипотетическая ставка. Колесо не может повлиять на нее. Если я выиграю, как я могу его взять? А если проиграю, как я могу отдать вам то, чего у меня даже нет?

— Мне нужен мой знак, — настаивал Рид. — Колесо может дать его мне. Время еще есть. Если я выиграю, я его сохраню. А если проиграю…

— Но что мне поставить против него? Все вот это? — Шон смахнул свои скопившиеся выигрыши с края стола на пол.

— А у вас нет ничего, равного ему по стоимости? Должно же быть что-то. У каждого человека есть что-то такое, чего бы ему не хотелось потерять, так же как мне не хочется потерять… то, что я сейчас ставлю.

Она ничего не сказала, не помогла Шону. Возможно, знала, что ее отцу нельзя отказывать. Возможно, уже, как и он, считала, что этот символ может оказать влияние на реальную жизнь. А может, ей просто хотелось узнать, что Шон ценит больше всего в жизни, есть ли у него такая вещь вообще.

— Ну? — не отставал Рид. — Неужели ничего нет? Если нет, мне вас жаль. Жаль почти так же, как и самого себя.

— Есть-то оно есть, — неторопливо заметил Шон. — Только я не хожу и не бросаю ее на игральные столы. — Он вытащил небольшую черную коробочку и открыл ее, держа так, что поднятая крышка мешала им увидеть, что там лежит.

— Но ведь я умираю, — в страхе прошептал Рид. — То моя жизнь, вон там, на красном.

Шон положил свою бляху полицейского — на черное.

Символика получила свое завершение.

— Мой сон, прошлой ночью, — пробормотала она еле слышно. «Я видела ее, и она выглядела точно так же, и это была единственная вещь, которая могла бы нас спасти…» — Не надо! — сказала она вслух им обоим. — Не делайте этого! Нам вообще не следовало затевать такую игру. Ах, ради Бога, откажитесь от нее!

— Ставки сделаны, — сказал Рид, отмахиваясь от нее.

— Ставки сделаны, — непреклонно повторил Шон. — Запускайте колесо.

На этот раз она запустила его обеими руками, не так, как прежде. Поставила плашмя ладонь на ладонь, затем развела их в разные стороны, как можно быстрее отдернув их от колеса, одна рука пошла вперед, другая — назад, как будто колесо горячее и держаться за него слишком долго означало бы обжечься.

Лицо Рида представляло собой эластичную маску, так туго натянутую с затылка, что теперь в нем оставались узнаваемы лишь некоторые его черты.

Костяшки пальцев на крепко сжатом кулаке Шона образовывали пять двойных эллипсов, похожих на веки. На кулаке, который, казалось, становился все меньше, сжимался все сильнее при каждом повороте колеса, пока не превратился в набалдашник из сплошной кости в конце его руки.

А она… она все смотрела на его лицо, больше, чем на колесо или даже на отца, с каким-то задумчивым, старательно скрываемым восхищением. Так смотрят на человека, которого до сих пор едва замечали — и наконец впервые узнали по-настоящему.

Теперь колесо остановилось гораздо быстрее, оно вообще едва катилось, точно приводимое в действие собственным хилым разумом, спеша нанести безжалостный удар, лишить незначительной милости, укоротить отсрочку, которую могла дать им его нерешительность. Их взоры все еще блуждали по орбите, предоставленной им для наблюдения, когда само колесо уже давно остановилось, тем самым сбив со следа преследователей, которые, ничего не заметив, пошли себе дальше.

Их скованность прошла, накатило безволие.

Шон неторопливо забрал свою бляху, накрыл ее обеими руками и подержал так, будто лелея.

— Держите его! — вскрикнул он вдруг и, схватив стул, кинулся к пошатывающейся фигуре, которую Джин пыталась удержать на ногах.

Они усадили Рида между собой, совершенно обмякшего и бесформенного, — ни дать ни взять пальто, сдернутое с чьей-то спины. Голова его запрокинулась, и Шону пришлось поддерживать ее, чего не могла уже сделать шея.

— Это всего лишь игра, — нашептывала Джин ему на ухо торопливым, полным отчаяния голосом. — Это ведь всего навсего деревянное колесо, сделанное на фабрике, в мастерской или где там еще. Ты и сам мог бы сделать такое. Оно ничего не знает. Оно ничего не чувствует. Шарик останавливается здесь, шарик останавливается там.

— Вот, — сказал Шон, — пожалуйста. Посмотрите. Возьмите. — И он всунул в безжизненную, лишенную нервов руку иссохшее свидетельство о рождении.

— Вы возвращаете мне кусок бумаги.

— Это и все, что вы поставили на стол, больше ничего.

— Я поставил свою жизнь. — Его рука дернулась, и часть сухой, хрупкой бумаги, оказавшаяся в ней, превратилась в мелкие кусочки, которые посыпались на пол как конфетти. — Видите? Вот она. Вот что от нее осталось.

Его голова, которую поддерживал Шон, перевесилась вдруг вперед и безвольно легла на стол на подложенную руку. Другая рука повисла до самого пола, сначала слегка раскачиваясь. Затем ее движение прекратилось, как у остановившегося маятника часов.

Джин, будучи не в силах помочь ему, отодвинулась от него и погладила его рукой по согбенной спине. Потом обошла стол и, проходя мимо рулетки, запустила ее колесо, как бы с отчаяния, на прощанье, от нечего делать, в последний раз.

Оно зажужжало, закрутилось и снова остановилось у нее за спиной, как уже не раз останавливалось прежде; только на этот раз никаких ставок на доске не было.

Джин заметила какое-то странное выражение на лице Шона, отчего невольно повернулась и посмотрела на рулетку.

Впервые за весь вечер, теперь, когда игра была закончена, а игрок повержен, колесо остановилось на красном.

Глава 16
Полицейская операция: Моллой

Зверски изуродованного, его нашли на тропинке, ведущей в деревню через рощицу. Эта тропа отходила от шоссе у фермы Хьюза и снова выходила на трассу где-то посреди деревни. Трасса здесь делала небольшой поворот, а тропка шла прямо; получалось, что шоссе — это лук, а тропка — его тетива. Вдоль нее сплошной стеной стояли деревья, она вся заросла куманикой, но это был кратчайший путь между двумя точками.

Должно быть, удрав с площадки для представления, где стоял шум и крик, зверь затаился где-то там среди деревьев, и тут на тропке появился ничего не подозревающий мужчина… а об остальном могли поведать следы, оставшиеся на земле.

Даже местные довольно точно прочитали печальную часть истории. Совершенно очевидно, бедняга шел один. Причем направлялся к деревне, а не из нее. Это тоже было в равной степени очевидно. Потому что в деревне все уже знали, кто бродит на свободе в тех местах, и никто не осмелился бы отправиться в одиночку по такой тропке. Он явно еще ничего не слышал, значит, не уходил из деревни, а направлялся к ней.

Молва распространилась с молниеносной скоростью, и Моллой, вместе с большей частью населения Тэкери, во всяком случае мужской его половины, оказался на месте через десять минут после того, как его нашли.

Там, где он лежал, было светло как днем — до того ярко горели факелы. Пожалуй, даже чересчур ярко, если учесть, что они должны были высветить. Зрелище предстало жуткое. Те, что прибежали первыми, тут же попятились назад, чтобы отдышаться.

Можно было лишь сказать, что перед ними мужчина и какого цвета у него волосы, — ничего более определенного. Он, что называется, оказался вымазанным дегтем и вываленным в перьях, только дегтем послужила его собственная кровь, а перьями — листья и ветки. Очевидно, сопротивляясь, он катался по земле.

Судя по всему, схватка шла по кругу. Там, словно каким-то плоским колесом, осью которого был он, оказались вытоптаны кусты и разворочена земля.

Люди кругом втихомолку отплевывались, а некоторые даже опасались, как бы их не вырвало.

На значительном расстоянии от этого места нашли кусок ткани. Возможно, он зацепился за коготь и зверь протащил его, а потом он отцепился. Ткань пропитала засохшая кровь. Не его кровь. Кровь, которая пролилась гораздо раньше и уже порыжела.

Кто-то наконец опознал его. От него почти ничего не осталось, и все же его узнали.

— Это Роб Хьюз, — сказал он. — Вот золотая коронка сбоку. Видите, как она подмигивает, когда подносишь факел к лицу? Он поставил ее в прошлом году и все ею хвастался. Я сам видел, как она поблескивала, когда он, бывало, открывал рот, чтобы погасить спичку, после того как раскуривал трубку. Ну-ка, проведите еще разок факелом у лица. — Рот и так был широко раскрыт в застывшем смертельном оскале, открывать его шире не было необходимости. — Видите, как она блестит? Видите?

Другие закивали:

— Да, это Хьюз.

— Хватит, — отрезал Моллой. — Прекратите.

Им хотелось разглядывать коронку бесконечно долго.

Несколько человек вызвались пойти и сообщить новость его жене. Моллой отправился с ними по чисто профессиональным причинам. Здесь, на земле, от человека почти ничего не осталось, чтобы о нем можно было что-то узнать, зато там, дома, кое-что наверняка имелось, во всяком случае не меньше, чем здесь.

— Они десять лет жили как кошка с собакой, — заметил один по пути туда.

— Дрались втихаря, за закрытыми дверями, — добавил другой.

— Тогда как же об этом узнавали люди? — весьма резонно поинтересовался Моллой.

— После очередной драки на ней каждый раз оставались отметины. У нее постоянно имели место «несчастные случаи» дома. Сроду еще не видел женщины, на которую бы падало столько разных вещей или которая бы столько спотыкалась о ведра и потом хромала…

— Ш-ш-ш, — тихонько предупредил кто-то. Не из уважения к мертвому, а потому, что они уже приближались к живой. В окне горел свет.

Она открыла дверь; и они четверо — кроме Моллоя было еще трое — неловко протолкались в комнату, сняли и принялись крутить в руках шляпы. Причем все будто языки проглотили. Кроме разве что Моллоя: он и не собирался говорить, он просто хотел понаблюдать.

Ей было за пятьдесят, высокая худая женщина, холодная и вся будто стальная. Словно ее плавили в плавильном тигле ненависти и все мягкие части оплавились и сгорели.

Ей пришлось заговорить первой, как часто делают женщины в трагедиях.

— Что-то случилось? — безучастно поинтересовалась она.

Они кивнули.

— С Робом, — продолжала она, откусив нитку, которой что-то зашивала, когда ее прервал стук в дверь. Затем добавила: — Я так полагаю? Иначе вы бы не пришли сюда подобным образом. И без него. — Она воткнула иголку в кусок замши или фетра, в котором уже торчало несколько других, и подождала.

— Тот лев, лев который убежал, задрал его, — заикаясь, выговорил один.

Эту новость она восприняла со странным спокойствием. Не закричала и не заплакала, а двое из них, приготовившиеся подхватить ее, если она начнет падать, обнаружили, что от них этого не потребуется. Она стояла совершенно прямо.

— И сильно он его? — спросила она.

— Он мертв, Ханна.

— Я знаю, — ахнула она, словно спрашивала совсем о другом. — Сильно ли изуродовал?

— Довольно сильно, Ханна, довольно сильно.

Одни из них сказали — уже потом, — что она при этом улыбнулась — горькой ухмылкой. Другие утверждали, что тем все почудилось. Но некоторые из них тем не менее говорили, мол, сами видели, как она улыбнулась. Моллой своего отношения никак не выразил.

Вскоре женщина снова опустилась в кресло-качалку, в котором сидела, когда они постучали. Но села не от слабости и не от горя, а скорее в знак того, что беседа закончена. Однако, прежде чем сесть, она сняла с кресла платье в белый цветочек по синему фону, над которым работала до их прихода, положила его на колени и взялась за иголку.

Войдя в комнату, Моллой глаз не спускал с платья. Тот кусок окровавленной ткани он прихватил с собой. Теперь вытащил его и развернул на виду у женщины. Трудно сказать, какую расцветку ткань имела первоначально, однако по форме это был четырехугольник, причем неправильный — с одного конца уже, чем с другого.

Она взглянула на лоскут совершенно спокойно, не моргая, даже, можно сказать, с некоторым интересом.

— От этого платья, — произнесла она. — Мое воскресное платье. Я обнаружила, что из него вырезан кусок ножницами. Не собиралась надевать его сегодня вечером, случайно сняла с вешалки и увидела дырку. Вот решила остаться дома и залатать его. — Она развернула складки, чтобы показать дырку — четырехугольник неправильной формы, с одного конца уже, с другого — шире. — Ставлю заплатку из ткани, которая больше всего подходит по расцветке.

Все промолчали. Она ответила на неуслышанный вопрос:

— Сегодня с утра зарубила цыпленка на ужин. Возможно, Роб подтер этим куском за мной кровь — вы же знаете, что бывает, когда отрубаешь цыпленку голову, — а затем прихватил его с собой.

У некоторых мужчин побелели лица. Ханна продолжала работать иглой. Она была единственная, кто говорил. Единственная, кто мог говорить.

— Он собирался повести меня на цирковое представление сегодня вечером. Всю вторую половину дня провел в деревне и, похоже, полагал, что я с удовольствием схожу с ним. Мне идти не хотелось, но он прямо из кожи лез вон, умасливая меня. Похоже, уж больно ему не терпелось сходить. — Она аккуратно разгладила свое шитье. — А потом вдруг засуетился, сказал, что отправится пораньше, а я чтобы его догоняла. Указал, где его найти. Велел поджидать у клетки со львами. Там, мол, будет уйма народу, а я чтобы ждала его у клетки и никуда не отходила.

Один из мужчин отступил назад и стал нащупывать ручку двери, видно, ему не хотелось находиться в этом доме и он желал поскорее из него выбраться.

Ханна знай себе говорила. Добросовестно накладывала швы и говорила:

— Я видела, как он, прежде чем уйти, взял что-то из шкафа с инструментами. У нас есть шкаф для инструментов, вы знаете, в задней части дома. Не видела, что именно, но после его ухода пошла посмотрела и не обнаружила клещей и одного напильника. Их-то, наверное, и прихватил с собой, только вот не знаю, для чего они ему понадобились, если отправился он в деревню.

И те, что утверждали, будто она улыбнулась первый раз, говорили, что тут она улыбнулась снова. Однако те, которые говорили, что она не улыбалась тогда, настаивали, что не улыбнулась и теперь.

— Идемте, — позвал один из мужчин заплетающимся языком, как будто чем-то давился.

— Впрочем, он иногда делал странные вещи. Примерно с полгода назад однажды вечером я обнаружила на полу под нашей кроватью топор. Подняла его и протянула ему, ручкой вперед, заметив, что, должно быть, по ошибке положил его не туда. Хьюз согласился, что, наверное, так оно и есть, взял топор и отнес на место. С того дня такого ни разу не повторялось.

Тут Моллой впервые заговорил:

— Ферма принадлежала вам, миссис Хьюз?

— Да, — кратко ответила она, — мне. Она была записана на мое имя. Я позаботилась об этом много лет назад.

— Вы очень смелая женщина, — пробормотал он себе под нос.

— Дело не в том, что большинство женщин такие смелые, — возразила она. — Дело в том, что большинство мужчин такие трусы.

Больше Ханна почти ничего не сказала.

— Спокойной ночи, — заключила она, когда они один за другим выходили из дома. — Спасибо, что пришли и сообщили мне. А сейчас прошу меня извинить. Мне надо починить платье, из которого он вырезал кусок. Затем как можно быстрее его покрасить. Это единственная одежда, которая у меня есть и которую я могу надеть на похороны.

Глава 17
Ожидание: мгновения перед вечностью

Дверь комнаты была теперь заперта — изнутри, — а ключ вытащен из замка.

Одиннадцать сорок шесть. Рид сидел скорчившись в большом мягком кресле: такой худой, такой усохший, напоминая тряпочную куклу, оставленную там кем-то в сидячем положении, голова — на спинке кресла, ноги — на полу. Широко открытыми глазами он смотрел в никуда. В его глазах не было никаких признаков жизни, они ничего не воспринимали и напоминали крапления агата, выглядывающие из-за миндалевидных краев жесткой сморщенной кожи. Взмахни прямо перед ними — они даже не отреагируют.

Грудь едва поднималась и опадала, что удавалось заметить, только приглядевшись повнимательней. Единственный признак жизни во всем теле.

Шон сидел бочком на широком закругленном подлокотнике того же кресла, как бы защищая Рида с той стороны. Рид крепко обхватил его руку своими обеими, уверенный, что в этой руке заключалось его спасение, пальцы словно жгутом обвились над локтем. Другая рука Шона, опущенная в карман пиджака, держала револьвер, контуры которого, если повнимательней приглядеться, обозначались сквозь материю.

Джин стояла спиной к ним в другом конце комнаты, склонив голову над столиком, где поставили таз с водой. Казалось, ей не хотелось привлекать внимание к тому, что она делала; еле слышно зажурчала сливаемая вода, и она вернулась к креслу, держа двумя пальцами свежую примочку — сложенный в несколько раз мужской носовой платок.

Одиннадцать сорок семь. Дочь склонилась над отцом. Почувствовав непосредственную опасность примочки, его веки дрогнули.

— Ну-ка, давай прикроем их хоть ненадолго, — умоляюще попросила она и нежно приложила примочку к его горящим, жестким как камень глазам, разгладила ее, мягко прижав кончиками пальцев. И все поглаживала и поглаживала, изгоняя прочь ужас. Наконец осторожно убрала руки, и примочка сама удержалась на месте.

Его голова едва двинулась, запоздало протестуя против нежного насилия.

— Нет-нет, — заворочался он и попытался стряхнуть примочку.

Одна его рука даже отлепилась от рукава Шона. Рид хотел поднять ее и стащить примочку. Джин мягко ее перехватила, остановила и вернула на прежнее место:

— Пусть они отдохнут, хоть немного. Не смотри на них. Отвлекись на минутку.

— Когда я их не вижу, они идут быстрей. Они меня обманывают.

— Я здесь, рядом с тобой. Он здесь, рядом с тобой.

Она примостилась на втором подлокотнике, который, очевидно, занимала до того, как пошла намочить платок.

Рид теперь оказался как бы между двумя стенами. Их тела, склонившиеся друг к другу, образовывали над ним прикрывающую арку. Однако несчастный по-прежнему крепко цеплялся за руку Шона, а не за руку дочери.

Ее рука успокаивающе поглаживала его по волосам, движения становились все легче и наконец прекратились совсем. Одиннадцать сорок восемь. Какое-то мгновение они молча наблюдали за ним сверху.

Потом, словно по взаимному согласию, посмотрели друг на друга. Она указал на часы и сделала круговое движение рукой, против часовой стрелки, имея в виду, что их следует отвести назад.

Он головой показал на крепкие тиски у себя на руке, которые не давали ему двинуться.

Она легонько кивнула и указала на себя пальцем, подразумевая, что пойдет сама.

Он вытащил руку из кармана, где лежал револьвер, остановил Джин еле заметным движением и указал пальцем на себя. Затем потихоньку, опираясь на спинку кресла, стал высвобождать руку.

Почувствовав, что он пошевельнулся, Рид мгновенно приклеился к нему с удвоенной энергией.

— Я отсидел ногу. Позвольте мне немного ее размять.

Он разомкнул спаянные страхом руки, оторвал их по одной, доверив Джин. Ей пришлось удерживать их — до того сильна была чуть ли не рефлекторная попытка вернуть их на прежнее место.

Шон уже встал с кресла и выпрямился во весь рост.

Одиннадцать сорок девять.

— Нет-нет, не вставайте! — Лицо, закрытое платком, исказила гримаса.

— Да я же здесь, рядом с вами. — В притворной попытке восстановить нормальное кровообращение он раза три сильно топнул ногой. — Мне необходимо минутку постоять на ней.

Она кивнула в сторону часов, как бы прося его поторопиться.

Он двигался быстро и осторожно, беззвучными шагами, обходя подальше мебель, чтобы нечаянно ее не задеть. Добравшись до часов, оглянулся через плечо, желая удостовериться, что Рид не обнаружил его бегства.

Полузакрытое лицо оставалось неподвижным, зато лицо Джин так и трепетало в мучительном ожидании.

Накрыв задвижку, поддерживавшую стекло с ободком, ладонью, Том постарался приглушить звук, который, он знал, неминуемо сейчас последует. Одно движение — и раздался приглушенный, еле слышный щелчок.

Рид не пошевельнулся.

Но в тот самый момент, когда ему почти удалось открыть дверцу, предательски тонко пискнули неподатливые шарниры.

Рид вдруг задергался в кресле, выдернул у Джин руку, она, взлетев вверх, сорвала мешающую шору. Возникла иллюзия, что его глаза не открылись, а только что снова появились на лице после странного физического исчезновения.

Одиннадцать пятьдесят. Рука Шона находилась уже на циферблате и готова была чуточку раздвинуть стрелки, как вдруг внезапно упала, словно соприкосновение с ними ее обожгло.

Они молчали. Все трое. Даже Рид не возмущался. Впрочем, в словах не было необходимости: говорили его широко раскрытые обвиняющие глаза.

— Вернитесь, Шон, — смирившись, вздохнула она наконец. — Вернитесь.

Шон медленно отошел от часов, вернулся к креслу, опустился на подлокотник, на котором сидел прежде.

Рид не сводил с него вопрошающего взгляда.

— Вы их не трогали?

— Я ничего не сделал, — апатично ответил Шон.

— Поклянитесь, что не сделали. Поклянитесь.

— Он ничего не сделал, папа. Я наблюдала за ним.

Пальцы Рида, подобно белым червям, обвились вокруг предплечья Шона.

— Ключ у вас? Ключ от этой комнаты?

— Да, он все еще у меня.

Одиннадцать пятьдесят одна.

— Покажите, звякните им, чтобы я услышал.

Шон коснулся своего кармана, и там что-то беспокойно зазвенело.

Еще пять белых червей поползли по другой стороне его руки и переплелись с первыми пятью.

— Ваш револьвер заряжен? Вы уверены, что он заряжен?

— Я показывал его вам всего несколько минут назад.

— Переломите его, посмотрите еще раз, удостоверьтесь.

Шон снова вытащил пушку и, держа в обеих руках, переломил. Совершенно машинально, даже не глядя. Червяки проползли по револьверу, ощупали каждый патронник.

Шон, по-прежнему не глядя, хотя и приложив усилие, закрыл револьвер.

— Комната, в которой мы сидим, заперта на ключ, — пробубнил он. — Дом, в котором находится эта комната, на замке. Территория вокруг дома — под наблюдением. — Его глаза сощурились, как будто он смотрел на что-то этакое, что только он один мог видеть. — Сюда никто и ничто не сможет проникнуть.

Одиннадцать пятьдесят две.

Рид сделал глубокий вдох.

— Вы ненавидите меня, сынок. Вы ненавидели меня только что, пусть даже на мгновение. Я почувствовал, как по вашему телу прошла ненависть, как ваше тело на мгновение очерствело.

Шон, без всякого чувства в голосе, произнес:

— Не называйте меня сынком, сэр. У меня был отец. И он не боялся умирать.

— Но ведь он не знал, когда наступит его смерть.

— Ну, в таком случае моя мать. Она тоже не боялась. А она знала. У нее был рак. Причем врачи даже не могли применять обезболивающие средства, поскольку у нее было слабое сердце. В самом конце она улыбнулась мне слабой улыбкой. Последние ее слова были: «Прости, Том, что доставляю тебе столько хлопот». — Он замолчал.

Пальцы, сжимавшие его руку, соскользнули с нее и сошлись в рукопожатии. Затем поднялись к лицу Рида и на мгновение закрыли его, словно пытаясь смахнуть с него страх.

— Постараюсь не доставлять вам больше хлопот, — пробурчал он сквозь пальцы. — Постараюсь не… — Он сглотнул, опустил руки, положил их одна на одну. — Видите, Шон? Я буду сидеть здесь очень тихо… вот так… и просто ждать.

Детектив улыбнулся про себя довольно удрученно. Он обнял Рида за плечи и тихо ободряюще сказал:

Одиннадцать пятьдесят три.

— Называйте меня сынком, если хотите.

Глава 18
Погоня

Закусочная работала круглосуточно. Она сверкала белизной, как клиника: столешницы белые, стены до середины выложены белым кафелем; выше, до потолка, и сам потолок побелены, но побелка уже местами лупилась; во всю длину зала, по центру, шел ряд молочно-белых светильников вперемежку с вентиляторами, которые сейчас не работали. Даже пиджак у служителя за стойкой был белый.

Надпись на стене гласила: «За оставленные без присмотра шляпы и пальто ответственности не несем», ниже шло еще что-то, уже мелкими буквами.

За столом у входа дремал кассир средних лет. Служитель за стойкой от нечего делать читал газету.

На всем пространстве между ними двумя сидел один-единственный посетитель. Он безвольно склонился над одним из белых столиков, натянув шляпу на глаза, чтобы защитить их от чересчур белого сияния, исходившего от ламп вверху и отражавшегося от блестящих столешниц.

Пришел он туда явно не для того, чтобы поесть. Возможно, отдыхал. Скорее всего, сидел там потому, что больше некуда было пойти. Перед ним стояла чашка, на которую он давно не обращал внимания. Ее содержимое давно остыло, и молоко уже отделилось от кофе, образовав по краям белое кольцо. Кофе же в середине чуть ли не обрел свою первоначальную черноту. Из чашки, словно погруженная в воду мачта, торчала ручка ложки. На столе перед мужчиной лежал также картонный билетик с номерами от 1 до 100, пробита была только цифра 5. И больше ничего.

Он безвольно сидел в усыпляющей тишине заведения, пребывая чуть ли не в коматозном состоянии, напоминая человека, который очень долго не шевелился, возможно с полчаса. Даже кассир и тот двигался больше, хотя глаза у него то и дело слипались, он клевал носом, но потом снова поднимал голову, с трудом удерживая ее какое-то время в равновесии, после чего снова принимался клевать носом. Даже раздатчик за стойкой двигался больше клиента: он время от времени переворачивал газетную страницу, а прежде чем это сделать, слюнил палец. Мужчина же за столиком вообще не шевелился, забывшись или предавшись воспоминаниям, одна рука безвольно лежала на коленях, другая повисла плетью, будто в ней отсутствовал мускульный механизм, чтобы поднять ее или согнуть в локте. Действовал, возможно, только его разум.

Так он просидел уже с полчаса и, весьма вероятно, запросто мог бы просидеть еще полчаса.

Но вдруг он весь ожил. Не просто пошевельнулся, а резко задвигался и засуетился, причем, казалось бы, без какой-либо явной на то причины, совершенно безосновательно. Снаружи не донеслось ни звука, ничего не возникло в поле видимости. Двигался он быстро, как будто этого требовала ментальная детонация, которая и вывела его из состояния оцепенения. Стул с шумом отодвинулся назад, а он уже стоял во весь рост и смотрел на дверь. Но она не открылась, никто не появился. Ни внутри, ни снаружи не наблюдалось совершенно никаких признаков жизни.

Однако же он поспешно отошел от стола, оставив нетронутым кофе и не прихватив с собой неоплаченный чек, и направился к двери, собираясь, видно, поскорее выйти на улицу.

На полпути резко остановился, словно им овладело беспокойство, казалось, он засомневался в правильности принятого решения и оглядывался теперь в поисках другой двери, через которую мог бы поспешно ускользнуть, так как тот выход, к которому стремился без всякой видимой причины, перестал его устраивать. У стены, в задней части заведения, стояли две телефонные будки. Он повернул туда. По проходу между столиками добрался до них и вошел в дальнюю. Там сел, и импульс, который погнал его туда, очевидно, иссяк и покинул его. Он снова замер. Не снял трубку, даже не сразу прикрыл за собой дверь. Просто сидел и ждал, когда пройдет какой-то определенный период времени.

И тот прошел. Он длился минуты две, никак не дольше.

В течение первой минуты ничего не произошло. Затем едва слышно зашуршали шины и из-за угла появилась машина. Совсем тихо скрипнули тормоза, потом на асфальт ступил тяжелый башмак.

Две минуты истекли. Вращающаяся дверь повернулась, в закусочную вошли двое — Доббс и Сокольски, усталые и встревоженные. Между собой они не разговаривали, будто болтать им осточертело с час назад. Доббс сдвинул шляпу на затылок, вроде как смирившись с поражением.

Они взяли по карточке с круглой резиновой подставки на стойке перед кассиром.

Когда полицейские находились на середине зала, на полпути к тому месту, где укрылся он, но никак не раньше, мужчина задвинул стеклянную панель двери. Доббс, шагавший первым, на мгновение увидел его высунувшуюся руку и безразлично отвернулся.

Над мужчиной загорелся свет, и все внутри будки осветилось тускло-желтым. Этот свет как бы припудрил тулью шляпы и его плечи кукурузной мукой. Мужчина смотрел на нее, но стряхивать не стал. Затем повернул голову затылком к залу. Монотонность голой стены, на которую он теперь смотрел, казалось, моментально наскучила ему, и он вытащил из кармана огрызок желтого карандаша и принялся с усердием чертежника, уделяющего внимание каждой линии, вырисовывать на ней абстрактные геометрические фигуры. Эти фигуры не имели абсолютно никакого смысла и были чисто произвольными по замыслу. И тем не менее он продолжал вырисовывать их весьма старательно. Временами останавливался и окидывал их критическим взглядом, словно решая, подходит это ему или нет. Потом принимался рисовать снова. Его неподдельная увлеченность занятием могла послужить оправданием вынужденной праздности, которой он предавался в полной безопасности. Человек совершенно расслабился, ни разу не оглянулся, будто заранее знал, что никто его не прервет, события в зале его совершенно не волновали.

Доббс и Сокольски уже несли от стойки чашки дымящегося кофе, по-прежнему следуя друг за другом. Доббс, и на этот раз первый, подошел к столику, за которым прежде сидел мужчина, находившийся теперь в телефонной будке, и хотел было в свою очередь сесть там. Вероятно, тут сыграло роль, что стул был отодвинут от столика и на него казалось легче усесться, тогда как другие стулья пришлось бы вытаскивать. Однако, увидев оставленную чашку кофе, он заколебался. Затем поднял картонную карточку, лежавшую рядом с чашкой, как бы показывая Сокольски, что столик уже занят, и положил ее на место. Они прошли дальше и сели.

Места заняли напротив, но по-прежнему не разговаривали и избегали смотреть друг на друга. Их лица свидетельствовали о том, что им осточертел весь белый свет и все его народонаселение.

Доббс уставился в свою полосатую коричневую чашку. Сокольски смотрел на один из молочно-белых светильников под потолком. Траектории их взглядов расходились чуть ли не на милю. К тому же их взгляды совершенно не воспринимали того, на что были направлены. Фактически они ничего не видели.

Перевернув и встряхнув патентованную сахарницу, они щедро подсластили себе кофе, по-прежнему с удрученным видом подняли чашки и отпили. Сокольски продолжал смотреть вверх. Доббс — вниз. Затем тяжело поставили чашки на стол. Кофе оказался слишком горяч, чтобы его можно было выпить сразу. Сокольски отер губы рукой. Доббс вытащил помятую пачку, встряхнул ее, и единственная остававшаяся в ней сигарета выскочила в отверстие наверху.

Сунул ее в рот, но так и не прикурил. Словно мысленно осознав, что курение не доставит ему настоящего удовольствия, вытащил сигарету изо рта, разочарованно посмотрел на нее и положил на широкий, в форме канавки, ободок блюдца; она тут же порыжела и наполовину промокла.

Мужчина в будке теперь уже исправлял некоторые свои наброски. Перевернув карандаш, он добросовестно что-то стирал ластиком с самого края рисунка. Затем наклонился поближе и подул на расчищенное место, чтобы удалить скатавшиеся частички резинки. Реставрировав таким образом поверхность, которую выбрал себе для работы, снова принялся рисовать. О том, что происходит за дверью будки, он, казалось, совершенно позабыл.

Сокольски допил кофе и опять вытер губы, но не потому, что был такой воспитанный, а в предвкушении неизбежных неприятностей. Тут он заговорил — впервые с тех пор, как они вошли.

— Сам сделаешь? — спросил он. — Или предпочитаешь, чтобы доложил я?

Доббсу не потребовалось никакой преамбулы, чтобы понять его вопрос.

— Сам, — угрюмо бросил он. — Все равно кому-то из нас придется это сделать.

Он встал из-за стола и направился в заднюю часть зала к телефонным будкам, которые приметил еще раньше. Теперь, отодвинув часть столов и стульев в сторону, чтобы обеспечить себе свободу действий, там протирал пол цветной швейцар. Его согнувшаяся фигура, ведро, которое следовало обойти и случайно не перевернуть, влажный пол, ступая по которому можно, чего доброго, поскользнуться, — все это, вероятно, отвлекло внимание Доббса.

Оказавшись перед кабинками, он потянулся к ручке той, что была освещена, и потянул дверцу на себя. А когда уже поднял ногу, готовый войти, увидел прямо у себя перед носом чей-то затылок.

Мужчина в кабинке даже не пошевельнулся в ожидании, когда вторжение прекратится, он лишь спокойно на мгновение приостановил свое занятие. Его карандаш повис в воздухе.

— Простите, — пробормотал Доббс, попятился, закрыл дверцу и вошел в соседнюю кабинку.

Карандаш снова принялся исписывать стену, тщательно прорабатывая те же линии снова и снова, чтобы они стали толще, заметнее.

Через тонкую боковую перегородку донеслось звяканье опущенной монеты и быстрое вращение наборного диска, который повернулся всего раз. Затем настороженный голос: «Главное управление, пожалуйста». Дальше голос то появлялся, то исчезал, и не только потому, что разговор шел тихо, но и из-за частых остановок — говорившего постоянно прерывали.

— Его и след простыл…

— Сделали, что могли…

— С ног сбились…

— Я знаю, лейтенант, но мы делаем все, что в наших силах…

— Да, сэр…

— Так точно, сэр…

— Да, сэр, лейтенант…

— Так точно, сэр…

Сокольски уже оказался рядом с будкой. Один раз, чтобы легче было стоять, он оперся ладонью о стеклянную панель второй кабинки, не той, в которой находился Доббс. Затем убрал руку, и на стекле осталось мокрое пятно — нервничая, он потел. Мужчина в будке повернул голову и бросил на Сокольски короткий взгляд, оставшийся на стекле эфемерный отпечаток затуманил черты его лица подобно прозрачной маске, над которой открыто смотрели его глаза. Затем он снова повернулся лицом к стене, а отпечаток на стекле испарился.

Доббс вышел, и они постояли немного возле будок.

— Устроил мне такой разгон. Жаль, что ты не слышал.

Сокольски в тревоге прикусил нижнюю губу.

— Он с нас не слезет, — продолжал Доббс. — Без него, говорит, даже не показывайтесь.

Сокольски приглушенно ахнул в испуге:

— Он считает, мы от него что-то утаиваем?

— Давай двигаться, — заключил Доббс. — Тут нам все равно ловить некого.

Они направились вдоль стены к выходу, в том же порядке, в каком вошли, — Сокольски тащился за Доббсом.

— Чеки не забудь, — напомнил Сокольски.

Доббс сделал крюк к столику, где они сидели.

И опять сначала подошел к тому, что был занят еще до их появления в закусочной. По ошибке взял бесхозный чек. Затем, сообразив, бросил его с некоторым раздражением, прошел дальше, взял свои чеки и присоединился к напарнику у кассы. Прозвенел кассовый аппарат. Они ушли.

Мужчина в будке порылся у себя в кармане, вытащил два десятицентовика, двадцатипятицентовик, несколько пенсов, посмотрел на них, снова сунул в карман и встал.

Открыл дверцу будки, вышел в зал, подошел к кассиру.

— Дайте мне, пожалуйста, два пятицентовика, — смиренно произнес он и положил десятицентовик.

Кассир хмуро на него посмотрел. Но деньги все же разменял. Мужчина взял пятицентовики и вернулся в телефонную будку.

Дверь закусочной снова распахнулась, вошел Доббс и положил перед кассиром какую-то мелочь.

— Пачку сигарет, — нетерпеливо бросил он. — Только что был здесь, а купить забыл.

Плечо, локоть, бедро другого мужчины как раз скрывались за дверцей будки.

Доббс схватил сигареты и выскочил на улицу. Измученная дверь крутнулась еще раз и замерла.

В будке звякнула опущенная в отверстие монета. Диск аппарата заскрипел и быстро повернулся — всего раз.

— Главное управление, пожалуйста, — смиренным голосом сказал мужчина.

Глава 19
Конец полицейской операции

Десять пятьдесят одна. Макманус у себя в кабинете, один. В том же самом кабинете, в котором они стояли перед ним вытянувшись в струнку и в котором он раздавал им задания и указания. Когда же это было: два дня или два месяца назад? Сейчас лейтенант совершенно один, под конусом света от большого белого треугольника с основанием на столе корпит над донесением. Слева от него лежат еще два донесения, которые он только что прочитал. А справа еще три, а может, четыре, до которых пока руки не дошли. Донесения поступили от всех оперативников. И все об одном и том же.

Макманус снял пиджак и галстук, на голове соорудил кукушкино гнездо, все еще полноценное для человека его возраста. На столе тикали его карманные часы с открытой крышкой. Он постоянно поглядывал на них, отрываясь от докладов, потом снова брался за перо.

Макманус, что называется, зашился, как и все другие, кто занимается этим делом. Потому-то и злится и выходит из себя. Не привык выполнять работу к какому-то строго установленному жесткому сроку. Такого с ним еще в жизни не случалось.

Закончив читать доклад, он подчеркнул этот факт, разочарованно стукнул тяжелым кулаком по столу. Лейтенант сделал это и по прочтении первых двух донесений. Никакого толку, они никуда не ведут. Он отложил донесение, взял следующее.

Зазвонил телефон. В среднем он звонил каждые четыре-пять минут уже много часов подряд, а сейчас, если на то пошло, набирает скорость. Правда, на сей раз всего лишь дежурный сержант.

— Нет, — решительно отказал лейтенант. — Занят по горло. Пусть этим займется кто-нибудь другой.

И взял новое донесение, начал читать, но голова все еще занята предыдущим докладом, что-то в нем не давало Макманусу покоя. Он оставил новое донесение, возвратился к предыдущему, ероша волосы.

Просмотрев его еще раз, отбросил в сторону и снял телефонную трубку:

— Срочно доставьте сюда хозяина лавки подержанных вещей. Спитцера. Хочу потолковать с ним лично. Как это он не знал, что туфли стояли у него в витрине? А впрочем, ладно, отставить. Уже слишком поздно.

«Но даже если он и знал, — думал Макманус, — что это нам дает? Суть ведь в том, откуда об этом знал Томпкинс? Мы все время попадаем в один и тот же тупик. Откуда бы ты ни начал, непременно всегда оказываешься в том же месте».

Он закончил читать следующее донесение и снова с недовольством стукнул кулаком по столу.

Десять пятьдесят три. Позвонил Моллой с севера штата. Новые подробности об эпизоде с побегом львов:

— Мать малыша лет восьми-девяти только что притащила его за шкирку к местному участковому. Я тоже при этом присутствовал. Он все еще завывал от порки, которую ему задали дома. Мальчишка признался, что зажег хлопушку, бросил ее в клетку со львами, а сам удрал.

— И что же у нас получается?

— Парадокс какой-то. Продали всего две хлопушки, понимаете, я вам об этом уже говорил. Одну Хьюзу, другую — малышу. Хьюз задумал совершить убийство, а малыш — просто попроказничать. Вышло так, что малыш сделал именно то, что намеревался сделать сам Хьюз. Только малыш его опередил. Хьюз перепилил цепочку от боковой двери, подготовил все загодя. Но его жена так и не пришла, и не ждала его перед клеткой. Зато лев встретил его на полпути домой, вместо того чтобы ждать, когда он туда доберется. Несколько раньше срока, только и всего. Но метод был типично его, хлопушка и все такое прочее. Парадокс, да и только.

— Во всяком случае, к нашему делу это не имеет никакого отношения.

— Разве только то, что лев еще гуляет на воле. И постепенно подбирается все ближе к зоне действия Шона. Тут только что поступило сообщение, что парочка влюбленных, обнимавшихся в машине, насмерть перепугалась, увидев огромную рыжевато-коричневую собаку, — во всяком случае, так им сначала показалось, — которая вынырнула из кустов, а потом снова убежала в укрытие. Место, на которое они указали, находится примерно в пяти милях от северных границ поместья Рида.

— Так придумайте же что-нибудь, а? — пронзительно восклицает Макманус. — Там что, нет полицейских штата? Отгоните льва оттуда, направьте его в другую сторону!

Он с треском бросил трубку, но не успела она лечь на рычаг, как телефон зазвонил снова. И опять дежурный сержант.

— Сколько раз вам говорить, Хогэн? Я занят!

Десять пятьдесят семь. Позвонил Доббс. Еле дыша, заспешил сообщить новость:

— По-моему, мы его нашли, лейтенант. Кто-то видел, как человек, отвечающий его описанию, только что входил в дом на Четырнадцатой Дексер-стрит. Это всего в двух кварталах от того места, где он от нас ушел. Нет, сами мы его не видели, но мы внимательно следили за домом, как сзади, так и спереди.

— Пока я не прибуду на место, ничего не предпринимайте. Затаитесь. Операцией буду руководить сам. Выезжаю немедленно.

Он вскочил, смахнул в сторону все донесения, прочитанные и непрочитанные, схватил шляпу, пиджак и направился к двери. Потом возвратился и посмотрел на часы. Без двух одиннадцать. Захлопнув крышку, сунул их в карман пиджака, который еще не успел надеть. О галстуке вообще не вспомнил.

Не успел он выйти из-за стола, как телефон зазвонил снова. Дежурный сержант, третий раз подряд. Он даже не стал его слушать, бросил в трубку:

— Только не сейчас, Хогэн. Я выхожу.

И быстро вышел, не успевая закрыть за собой дверь. Телефон начал звонить снова, но на этот раз Макманус продолжал свой путь, натягивая на ходу пиджак.

Когда он спешил через вестибюль внизу, все еще натягивая пиджак, дежурный сержант попытался остановить его:

— Лейтенант…

— В другой раз, Хогэн. Вы что, не видите, что я спешу?

— Что же мне делать с этим парнем, лейтенант? — прикрывая рот рукой, кричит ему вслед сержант сценическим шепотом. — Он говорит, что звонил вам весь день, а теперь не дает мне покоя, хочет прорваться к вам…

Невзрачная фигура, терпеливо сидевшая на скамье у задней стены, вопрошающе выпрямляется.

— Это он?..

Макманус на ходу бросил на человека быстрый взгляд, по-прежнему устремляясь к дверям.

— Узнайте, что ему нужно. Направьте его к кому-нибудь другому.

— Он упорно отказывается говорить. Я уже пробовал. И видеть он хочет только вас.

— Тогда вышвырните его, — заключил Макманус, уже оказавшись на улице.

Мгновение спустя кто-то догнал его на ступеньках крыльца, смиренно тронув за рукав.

— Уходите! — закричал Макманус, вырывая руку. — Вы же слышали, что я сказал сержанту, нет? — И продолжал спускаться по ступенькам.

Проситель сконфуженно последовал за ним на расстоянии и снова робко коснулся руки лейтенанта, когда последний еще раз остановился, уже готовый сесть в полицейскую машину, стоявшую у бордюра.

На этот раз Макманус в изнеможении повернулся к нему.

— Убирайтесь отсюда! — в ярости заорал он. — Что вам нужно? Кто вы такой вообще?

— Джеремия Томпкинс, — последовал ошарашивающий ответ. — И я… я все пытаюсь сдаться вам.

Глава 20
Конец ожидания

Труднее всего оказалось выносить именно это ужасное молчание. Они уже не могли добиться от него ни слова. Речь для него осталась в прошлом, как, собственно, и жизнь. Если в нем еще и теплилась какая-то ее искорка, так она настолько глубоко залегла под скопившейся остывшей золой страха, что совершенно не проглядывала наружу. В биологическом смысле он все еще жил. У него билось сердце, он дышал, смотрел, хотя едва ли видел что-нибудь. Однако в духовном смысле он покончил все счеты с бренным миром, и пытаться вернуть его к радостям бытия было бы так же тщетно, как пытаться оживить труп, лежащий на столе у владельца похоронного бюро.

Им не так повезло. Они оба по-прежнему были живы и могли по-настоящему чувствовать, но тоже молчали, хотя и по другой причине. Голоса им плохо повиновались, так что какое-то время спустя они перестали даже пытаться говорить.

Лицо девушки стало белым как мел, лицо Шона с поблескивающими капельками пота — цвета более темного мрамора. А вот лицо Рида — уже перестало быть лицом и превратилось в сморщенную часть трупа, на которой располагались глаза, нос и рот.

Шон знал, что им не забыть эту ночь. Неважно, как сложится их судьба в дальнейшем. Но она никогда для них не закончится, эта ночь. Ей уже больше не суждено полностью перейти в день — слишком уж темной она стала, и часть тьмы останется в них навсегда. Их души покрылись шрамами — такие шрамы оставались у людей в средневековье, когда они верили в дьявола и черную магию. Шрамы, которые будут напоминать о себе до конца их дней. Когда-нибудь пройдет боль, исчезнут оцепенение и холод, но шрамы останутся. И каждый раз с наступлением темноты, когда их будут одолевать другие страхи, оставшиеся рубцы доставят жуткие муки.

Часы так и находились с ними в комнате. Обнаружилось, что гораздо лучше, когда они там стоят и вы их видите. Меньше мороки. Проблема решилась сама собой очень давно. И уже не ради него, но и ради них самих. Он бы уже не приставал к ним и ничего у них не спрашивал, для него даже эта стадия осталась позади. Теперь именно им нужно было знать время, держать ухо востро. Маятник, подобно загнанной золотой планете, ходил поблескивая взад и вперед за пленившим его стеклом. Между двумя черными стрелками оставалась тонкая щелочка. Было без двух двенадцать.

Казалось, будто на пустотелую деревянную поверхность падают капли: кап-кап-кап-кап.

Джин продолжала успокаивающе поглаживать ему виски, как рассеянная массажистка, которая массажировала так долго, что уже и забыла, сколько занимается этим, и не в состоянии остановиться.

Шон непокорно думал: «Черт побери! Ну почему ничего не происходит? Мне уже все равно, я согласен на что угодно! Почему лев не прыгнет в окно, почему по всей комнате не полетят стекла? Ну же, в эту самую минуту! Почему из тьмы, вон оттуда, не посыпятся градом пули и не убьют его, а заодно и меня? Да, даже и ее! Только бы закончилось невыносимое ожидание! Пусть же что-нибудь случится! — Он принялся беспокойно поворачивать из стороны в сторону дуло револьвера. — Довольно скоро мне придется стрелять, — предупредил он себя. — Придется как пить дать. И я лишь надеюсь, что хоть будет во что стрелять, а то ведь я не выдержу и начну палить куда попало. Я уже чувствую, как мною завладевает этот зуд». — Он опустил голову, приложил ко лбу руку и удержал ее там.

Тут вспомнил, что рядом с ним находится Джин, и снова взял себя в руки, пусть всего лишь на минуту.

Было уже без одной двенадцать. Белая щелочка между стрелками стала тонюсенькой как нитка. Человек с хорошим зрением все еще мог разглядеть ее. Близорукий увидел бы рядом две стрелки во всю их ширину. Цок-цок-цок-цок — лошади, запряженные в колесницу смерти, скакали на свой пост.

И вдруг фигура в кресле протянула к каждому из них по руке. Они уже считали, что Рид не в состоянии больше двигаться, но это, наверное, была последняя вспышка угасающего тела.

Раздался какой-то скрипучий звук, который уже не был голосом:

— Сейчас я должен попрощаться. Возьмите мою руку, сынок. Спасибо… за то, что оставались со мной до конца. Джин, дорогая, стань передо мной, поцелуй меня на прощанье. Я не могу повернуть голову.

На мгновение теплая, живая масса ее волос скрыла от Шона мертвую кожу, обтягивавшую кости лица несчастного.

Теперь уже обе стрелки слились, одна легла точно над другой, создав впечатление, что у часов всего одна стрелка. Срок настал. На часах была смерть.

Зазвонил звоночек, даже два. Ходивший между ними молоточек бил лихорадочно, тонко, звуки слились, словно кто-то заиграл на флейте. Казалось, будто высящаяся гора угрозы извергла пискливую игрушечную мышку на колесиках.

Они вскочили, точно к ним подключили провода под током, — во всяком случае, вскочили двое живых. Револьвер Шона чуть самопроизвольно не выстрелил. Какой-то миг они не могли сориентировать свои органы чувств: уж слишком долго все было сосредоточено на часах.

Звук прервался, затем возобновился, но уже с другим тембром и ритмом. Приходя в себя, они догадались, что звонит телефон в главном холле, рядом с комнатой, в которой находились они.

Шон слегка пригнулся, готовый к действию.

Бом! — мелодично, величественно начали отбивать двенадцать часы. Звук оказался чуть ли не полной противоположностью другому, более тихому звуку. Тот обладал некоей настырностью, которая действовала им на нервы.

Том вытащил ключ. И уже от двери глянул на них двоих, потом прислушался, будто пытаясь угадать по самому его тембру, что же сулит им звонок.

Раскрытые губы Рида по-прежнему трепетали. Наконец послышались хриплые слова:

— Нет, не надо… Это может оказаться трюк, ловушка, чтобы отвлечь нас.

Бом! — пробили часы второй раз. От этого звука, казалось, по комнате заходили волны задрожавшего воздуха, словно в тихую заводь бросили что-то тяжелое.

Телефон зазвонил снова, как будто завелся от более громкого боя часов. Но темп звонка убыстрился.

Джин схватилась за голову.

— Выйдите и снимите трубку, — задыхаясь, проговорила она. — Я не могу больше этого выносить.

— Одну минуточку, — ответил Шон. — Звонок из полиции. Три коротких подряд… Они говорили мне, что прибегнут к нему, если я им буду нужен.

Он повернул ключ и распахнул дверь настежь.

— Я буду здесь, на виду у вас. Мимо меня ничто не пройдет.

Он видел, как Джин покровительственно склонилась над Ридом, обняла его, прижала к себе обеими руками.

Шон быстро подошел к телефону, снял трубку, рука с револьвером так и ходила в воздухе вокруг него, будто ведя поединок с тенью в пустоте.

Бом! — донеслось до него издалека, как накатила слизистая волна.

Звонил Макманус:

— С вами все в порядке?

— Да, — кратко ответил Шон, оглядывая стены, лестницу, надежно запертую входную дверь в конце вестибюля.

— Все кончено. Мы выкрутились. Этому парню ничего не грозит. Томпкинс только что в камере покончил жизнь самоубийством. Мы все у него отобрали, а он тем не менее нашел способ. Взял одну из больших плоских металлических пуговиц со своего пиджака, разломал ее и зазубренным концом перерезал себе горло. Мы обнаружили это слишком поздно.

Бом! — отдалось в барабанных перепонках Шона.

— А как раз перед этим позвонил Моллой. Большого льва, который убежал из клетки, пополудни застрелили. Всего милях в двадцати от того места, где находитесь вы. Скажите ему. Скажите, что все кончилось, беспокоиться больше не о чем. Сейчас особенно некогда распространяться. Я сам прибуду туда как можно скорей, сейчас выезжаю…

Бом! — донесся из комнаты четвертый удар двенадцатого часа.

С этим ударом смешался бешеный крик Джин. Шона будто обожгло, и он бросил телефонную трубку, словно в руках у него оказался кусок раскаленного добела металла.

Рид молниеносно выскочил из открытой двери — ни дать ни взять неодушевленный летательный снаряд, выпущенный из какого-то взрывного устройства внутри комнаты. С быстротой, которую скорее уж можно было объяснить каким-то спазматическим сложным симптомом заработавших в полную силу смертных мук, нежели рациональным физическим движением, он понесся по длинному коридору по направлению к входной двери в дальнем ее конце.

— Держите его! — крикнула Джин из комнаты. — Он сошел с ума!

— Дверь заперта, на улицу не выскочить! — крикнул Том в ответ и бросился вслед за Ридом, уверенный, что догонит его за несколько секунд, поскольку этот сумасшедший побег блокировала неподвижная дверь. Пробегая мимо открытой двери комнаты, он увидел, что Джин, полураспростершись, лежит на полу: либо Рид, вырвавшись со сверхъестественной последней силой, отбросил ее туда, либо же притащил за собой, пока она не ослабела совсем и не отцепилась.

Дверь уже была прямо перед Ридом.

— Я иду! — дико завопил он. — Я иду! — как будто несся на какое-то неведомое свидание.

Вдруг, почти уже добежав до двери, он свернул налево и исчез во мраке находившейся с той стороны консерватории.

— Я иду! — донеслось еще раз из темноты.

Послышался вдруг страшный грохот, и наступила тишина.

— Свет! Включите, ради Бога, свет! Я здесь ничего не вижу!

Шон как сумасшедший размахивал руками сразу же за порогом консерватории. Джин, спотыкаясь, шла вслед за ним по коридору. Ее не столько охватило горе, сколько ей просто не хватало дыхания.

Прежде чем она добралась, Шон отыскал выключатель и щелкнул им.

За красивыми, как в соборах, панелями, засверкали огни — рубины, изумруды, янтарь, сапфиры. У одной из панелей, совсем близко от нее, стоял, склонившись вперед, совершенно неподвижный Рид, будто, страдая близорукостью, он пристально вглядывался в витраж.

Какую-то долю секунды полицейский не мог понять, что же удерживает его там, потом увидел, что он без головы, во всяком случае, кажется таковым: его тело кончалось у шеи. Заостренные рваные зубцы разбитого толстого стекла как бы образовывали воротник и держали его склоненную голову как в тисках, перерезав ему яремную вену. Протаранив стекло, его голова оказалась по другую сторону витража, там, где горели лампочки. Можно было видеть темную тень — это по освещенному стеклу ползла темная тень, затеняя, приглушая великолепные яркие цвета, сбегала неровными струйками кровь его жизни.

Рид был мертв.

А панель, которую он — из столь многих других — выбрал, на которую безошибочно нацелился в своем безрассудном бегстве, когда в комнате вокруг него было темно хоть глаз выколи, оказалась с изображением льва, стоящего на задних лапах. Его грива, неистово горящие бешеные глаза и плоские кошачьи ноздри все еще виднелись в целости и сохранности над перерезанной шеей Рида. Создавалось впечатление, что зверь заглатывал его целиком. Что же касается клыков, так теперь у него вместо нарисованных оказались рваные зубцы из стекла, врезавшиеся в тело Рида со всех сторон отверстия, которое сам же он и проделал.

Бом! — в двенадцатый раз пробили часы, и этот час прошел.

Все стихло.

Глава 21
Конец ночи

Напряжение из комнаты уже ушло. Теперь она больше напоминала место, где благодаря сильному электрическому разряду воздух совершенно очистился. Ее по-прежнему пропитывал страх, но страха перед настоящим, перед действительностью в ней уже не было. В ней, будто цепляясь за стены, оставался лишь благоговейный страх, типичный для мест, отмеченных смертью.

Девушка ушла. Ушел и кто-то еще. Кто-то, о ком лучше и не думать. (Шон пытался не думать о нем, но у него ничего не получалось, и он предпринимал все новые и новые попытки.) Ушел навечно, ушел навсегда, туда, где нет боли, нет страха, нет основного врага — времени.

Часы по-прежнему так и стояли там. Золотая планета по-прежнему раскачивалась, кони с пустыми звонкими копытами знай себе скакали — цок-цок-цок-цок, — теперь уже за кем-то еще. За следующим. Стрелки стояли на четырех и на шести. Половина пятого утра.

В доме царила тишина. Дверь за людьми с носилками давно закрылась, и казалось, ее стук и был последним звуком. А еще казалось, что все случилось очень-очень давно.

Шон и Макманус находились в комнате одни. Макманус взял шляпу, посмотрел на нее, надел — все с неторопливостью человека, который уже сколько раз собирался уйти и вот наконец-то решился.

— Что же это было? — заговорил он. — Что я доложу по начальству? Сейчас возвращусь в город, а завтра или послезавтра мне придется представить отчет по делу. О да, в моем распоряжении будет доклад медэксперта. Он напишет: перерезана яремная вена — или что-нибудь подобное. Но я-то что скажу, что напишу я — вот что не дает мне покоя. Смерть в результате несчастного случая? Смерть человека, пребывающего не в своем уме? Убийство путем ментального внушения? Смерть по распоряжению… — Он повернул задумчивые глаза к окнам. Занавески уже широко раздвинули. На фоне неба беспокойно светили звезды.

— Вы спрашиваете у меня, лейтенант?

— Нет, — ответил Макманус. — Я спрашиваю… у себя. — Он направился к двери. — Да, донесение будет представлено. И слово, которое я там употреблю, не будет иметь особого значения. Ведь Рида не коснулась ни одна чужая рука. А мы, полицейские, и призваны следить за тем, чтобы ни один человек не поднимал руку на другого. — Он покачал головой. — Но есть столько вещей, которых я так никогда и не узнаю до конца. — И вдруг спросил: — А вы?

Том не ответил. Он погасил одну из ламп, и мерцающие звезды за окном загорелись ярче, придвинулись ближе, словно контролировались тем же выключателем.

Они вышли в вестибюль, Шон — за шефом.

— У нас есть все ответы, — продолжал Макманус. — Я хочу сказать, у меня, в кабинете на столе. Но эти заключения, по сути, ни на что не дают ответ. В нашем деле есть одно «почему», такое здоровенное, что не влезет ни в какие донесения. Создается такое впечатление, что как только вам кажется, вы нащупали ответ на него, он тут же от вас ускользает. Мужчина, которого застрелили на лестнице многоквартирного дома, где жил Томпкинс… Ну, мы установили его личность. Это Уолтер Майерс, маклер Рида. Он уже много лет занимался всеми его финансовыми делами, всеми его капиталовложениями. Получается, старая история, такая же старая, как первая маклерская контора, такая же старая, как первая партия акций, появившихся на бирже. Искушение, слишком крупные фонды, которыми приходится манипулировать, слишком большое попустительство со стороны богатого клиента. Рид не видел его по нескольку месяцев кряду, предоставлял ему полную свободу действий.

Он потянулся к дверной ручке, но ручку не повернул.

— Понадобится несколько лет, чтобы раскопать все его махинации, проверить счета. Несколько лет и целая бригада аудиторов. Во всяком случае, не забегая вперед, на данный момент могу сказать вам следующее. Та девушка, что сейчас наверху, останется бедной. Может, и не такой бедной, как вы или я, но все же бедной по сравнению с тем, какой была до сих пор.

— Ну и ладно, — с жаром пробормотал Шон, но так тихо, что его собеседник ничего не услышал.

— Майерс где-то сильно прогорел и пытался укрепить дно, удержаться на плаву, расходуя средства и ценные бумаги Рида. Только никакого дна под ним не оказалось, он увязал все глубже и глубже, как и случается в таких делах. В конечном счете когда-нибудь должно было последовать разоблачение, и он знал это не хуже любого другого. И деться ему было некуда.

Он указал большим пальцем на комнату, из которой они только что вышли, и Шон понял, что лейтенант имеет в виду.

— В пользу ему служило только то, что никто не ставил каких-то строго определенных сроков, он мог немного потянуть, в его распоряжении оставалось несколько месяцев. Однако же ему грозила альтернатива: либо крах и разоблачение, либо, не дожидаясь, когда они наступят, бегство. Возможно, удрать у него не хватило смелости. А может, судя по его делам, богатым он бы удрать не смог, пришлось бы пускаться в бегство бедным. И он затаился. Ждал и дрожал от страха.

А затем что-то произошло, и он, наверное, решил, что случай ему сам Бог послал.

Среди других его клиентов — их у него оказалось не так уж и много — мы нашли состоятельную старую леди. Вы знаете этот тип. Не такая богатая, как Рид, но гораздо прижимистей. У маклера, похоже, хватило ума не трогать ее. Однако же он обратил внимание, что ей необыкновенно везет с ее любительскими мелкими помещениями капитала, тогда как его самого все глубже засасывает в зыбучие пески. Не знаю уж, как она ему призналась, но он умел вызывать человека на откровенность и, наконец, докопался до сути. Он узнал, что она получает информацию от своей домашней прислуги. А служанка, в свою очередь, получала ее, специально для своей хозяйки, из какого-то неизвестного источника.

Женщина, о которой идет речь, уже умерла, а служанка покончила с собой. Но у нас достаточно доказательств, чтобы все реконструировать. Есть свидетельства о том, что некая Эйлин Магуайр в такое-то и такое-то время работала прислугой у такой-то и такой-то женщины, а также свидетельства, что эта же самая женщина была клиенткой Уолтера Майерса. Вполне логичная реконструкция, а?

Шон кивнул.

— Как бы там ни было, Майерс в конечном счете узнал, кто является источником информации, и, сгорая от любопытства, отправился туда посмотреть на все собственными глазами. С этого момента у нас большой пробел, который еще предстоит заполнить. Дальше следуют сплошные предположения. Ни одного из действующих лиц уже нет в живых, и они не могут рассказать нам, что именно произошло; приходится заполнять все самим, несмотря на скудость информации.

В своих сделках и махинациях Майерс нисколько не преуспел, так что вполне резонно предположить, что Томпкинс не помог ему, как помог женщине. Либо же к тому времени Майерс уже так увяз, что несколько советов относительно обстановки на рынке уже не могли спасти его. Если он хотел скрыть предыдущие растраты, ему непременно нужно было получить прямой контроль над остатком состояния Рида, чтобы уже больше не отчитываться перед ним. Можно употребить не по назначению собственные деньги, но попробуйте-ка злоупотребить чужими, как тут же угодите в тюрьму.

А вот что подвело бикфордов шнур к бомбе. У Томпкинса, образно говоря, вся комната обклеена невостребованными и непогашенными чеками, которые ему в разное время навязал Рид. Майерс случайно наткнулся на один из них, это и подсказало ему идею всей махинации. Сознательно Томпкинс сотрудничать упорно отказывался, ему ничего и ни от кого было не нужно, поэтому Майерс намеренно его подставил, чтобы иметь хоть что-то против него. Мы лишь можем гадать, каким именно образом, и, если наша догадка верна, все сработано довольно грубо. Но ведь Томпкинс — простой человек, деревенщина, а Майерс речистый, бойкий на язык, так что первый грех ему, похоже, сошел с рук. Мы нашли один из чеков Рида в офисе Майерса. Томпкинс, на которого первоначально был выписан чек, якобы сделал на нем передаточную надпись в пользу Майерса и подделал его с пятисот долларов до пяти тысяч. Причем таким неряшливым образом, что его не пропустил бы ни один кассир в мире, даже совершенно слепой. Но важно тут вот что: чек ни разу не предъявили к оплате ни в один банк. Майерс держал его, чтобы пугать им Томпкинса. Не думаю, что передаточную надпись сделал сам Томпкинс, как не думаю, что Томпкинс подделал его номинальную стоимость. Он ведь в любое время мог получить от Рида настоящий чек на пять тысяч, стоило ему только поманить того пальцем. Полагаю, оба трюка проделал Майерс, а потом пугал Томпкинса последствиями.

— Выходит, предсказание сделано по предложению Майерса, чтобы сломить Рида, довести его до смерти?

— Хотел бы я так сказать. Это было бы куда как просто. Нет, предсказание явилось само по себе. Майерс к нему не имел никакого отношения. Услышав, что оно уже сделано, Майерс пытался заработать на нем, повернуть его так, чтобы оно послужило его целям. Он пытался заставить Томпкинса убедить Рида изменить завещание, с тем чтобы сам Томпкинс, после дочери, стал его бенефициарием. Томпкинс был бы послушным орудием в руках афериста: фактически поместье перешло бы к Майерсу, хотя считалось бы, что принадлежит Томпкинсу, который бы этого даже толком не знал и оставался лишь номинальной фигурой. И таким образом, его собственное имя, имя Майерса, в документах нигде не фигурировало бы.

— А как же Джин? Вы сказали, «после нее».

— Вряд ли бы она долго прожила после отца. Думаю, ее бы убрали буквально через несколько дней, а то и, останься Майерс жив, вместе с отцом этой же ночью. Сам Майерс едва ли верил в пророчество. Зато уже наверняка попытался бы помочь ему сбыться, тем или иным способом. Возможно, перед означенным часом он попытался бы уговорить их обоих, Рида и дочь, покончить жизнь самоубийством одновременно. Об участии полиции в этом деле он понятия не имел. Ну как бы там ни было, один из наших ребят застрелил его на лестнице, и теперь нам никогда не узнать, что бы он предпринял.

— Затем Томпкинс покончил с собой, а пророчество…

— Все равно сбылось, — закончил за него Макманус. — Оставив это огромное «почему», оставив нас на том же самом месте, где мы были до начала операции. Увы, Майерс вовсе не главный злодей драмы. Он оказался всего лишь мелким жуликом со стороны — пытался силой ворваться в другую драму, действие которой уже развивалось само по себе, без какой-либо помощи с его стороны.

— Томпкинс, я полагаю, тоже не злодей, — предположил Шон.

— Какое там. Бедный мученик, проклятый с самого дня рождения, он попал в самую гущу чего-то такого, чего, вероятно, так и не понял, и оно сокрушило его. Он все время изворачивался, пытаясь освободиться, как слепой червь под камнем. Парень с фермы — и вдруг такая вспышка опаляющего огня между глазами.

— Были же пророки, указанные в Библии, — напомнил Шон.

Макманус резко распахнул дверь.

Звезды подобно серебряным градинам забарабанили по их лицам. Градины без звука, без чувства.

Оба неловко и осторожно потупили взор.

— Мне как-то не по себе, — мятежно пробормотал Макманус. — Все-таки там что-то было. Что-то такое, о чем я не могу написать в донесении так, чтобы оно там и осталось, навсегда; оно все время ускользает от меня. Эта актриса и часы с бриллиантами. Та малышка, которую чуть не задавили. Эти осечки, когда Сокольски стрелял на лестнице из револьвера. Находясь этажом ниже, он даже узнал их имена, Том, какими нарекли их при крещении… — Его голос зазвучал так, будто любопытство смешалось в нем с рыданием, хотя лицо оставалось довольно мрачным. — Там что-то было, и я не хочу знать, что именно это было! Говорю вам, мне как-то не по себе. У меня такое чувство, что я простудился, хотя никакой простуды и нет! Сейчас я отправлюсь домой к своей старушке и выпью стакан крепкого горячего пунша. — Он говорил так, словно Шон спорил с ним и пытался удержать его, но Шон молчал. — Может, поедете со мной в город? — предложил лейтенант. — Подброшу вас.

Шон бросил взгляд внутрь дома, вдоль коридора, к лестнице.

— Да нет, пожалуй, останусь здесь. Во всяком случае, этой ночью. Она ведь там одна.

— Разве с ней вообще никого нет?

— Да, но… вы понимаете, что я имею в виду. Мы ведь вроде как прошли через все вместе, с начала до конца. Я провожу вас до машины.

Они шли по дорожке, склонив головы и глядя в землю, — так бывает с людьми, погруженными в размышления.

Макманус вдруг дал выход одной вызывающей раздражение мысли:

— Лучше бы вы вообще не приводили ко мне эту девушку! Лучше бы мне ее сроду не видеть и ничего о ней не слышать! — И, чуть погодя, добавил: — Готов спорить, вы жалеете, что пошли в ту ночь вдоль реки.

— Но ведь я должен был это сделать, — просто ответил Шон. — Я должен был пройти там, никакого другого пути у меня не было.

Макманус с любопытством посмотрел на него:

— До завтра, Том. Особенно не торопитесь, приходите, когда сможете.

Шон посмотрел вслед машине, покатившей по подъездной аллее. На повороте, когда машина выехала на общественное шоссе, задние огни крутанулись штопором и исчезли.

Тогда и он повернулся и устало потащился обратно к дому. В бледноватом звездном свете перед ним струился небольшой голубой ручеек тени. Было прохладно, тихо, темно. Он не боялся, однако ощущал себя очень маленьким, ничего собой не представляющим. Казалось, ему нет больше нужды тревожиться из-за того, что может с ним случиться, к добру ли, к худу; отныне об этом позаботятся, от него ничего не зависит. Он испытывал странное чувство облегчения; что-то свалилось у него с плеч.

Наверху, в комнате, где под присмотром няни спала Джин, горел слабый свет. Ему хотелось знать, что чувствует сейчас она. Потому что когда в вашей душе смятение, вам нужен другой, дополняющий вас человек. Вам уже невмоготу идти дальше одному, вы слишком малы, слишком беспомощны. Двое беспомощных детей в темноте.

Спать не хотелось. Да и кто бы заснул? Он закурил сигарету и постоял в раздумье на гравии. Ожидая, когда рассветет, когда он увидит ее снова. И вдруг он отбросил сигарету. Дверь чуть-чуть приоткрылась. Он увидел что-то белое, край лица.

— Кто там? Это ты?

Дверь растворилась пошире, лицо кивнуло.

— Выходи. Выходи сюда ко мне.

Она застыла в неподвижности. Он видел, как ее глаза посмотрели вверх и тут же опустились.

— Не бойся. Всего несколько ступенек, а здесь стою я. Мои руки протянуты навстречу тебе.

И вот — они уже вместе, крепко прижавшись друг к другу.

— Тебе бы следовало отдохнуть.

— Она уснула, а я — бодрствовала. Я знала, что ты где-то здесь, внизу, и знала, что ты не уедешь. Где бы ты ни был, именно там хотелось быть и мне, там мне лучше всего. Даже здесь холодной ночью.

Джин прищурилась, как бы защищаясь, и отвернулась.

— Распахни пиджак, дай мне спрятаться.

Она зарылась лицом у него на груди. Он укрыл ее полами пиджака. Она уютно устроилась под ними, как в коконе безопасности.

Их нельзя было бы услышать, даже находясь в футе от них. Они доверялись друг другу так тихо — только один для другого. Двое детей в ночи.

— Не дрожи так. Ты в моих объятиях. Через несколько дней я стану твоим мужем, и ты никогда уже не будешь одна. Не дрожи, звезды уходят, одна за другой. Наступает утро.

Однако его глаза тревожно глянули вверх, на эти далекие загадочные и непостижимые сверкающие точки.

Послесловие

Корнелл Вулрич родился в 1903 г., однако через несколько лет после этого его родители разошлись, что стало для мальчика настоящей драмой. Посмотрев в восьмилетнем возрасте «Мадам Баттерфляй» Пуччини, он глубоко пережил трагедию главной героини и однажды ночью пришел к мысли о том, что, подобно Чио-Чио Сан, когда-нибудь также умрет, после чего практически до конца своих дней находился под жестоким гнетом осознания неотвратимости рока.

Литературная деятельность Вулрича началась еще в годы его учебы в Колумбийском университете. Одержимый мечтой стать новым Скоттом Фицджеральдом, он даже на время бросил учебу и свой первый роман «Плата за куверт» («Cover charge»), написанный в творческой манере своего тогдашнего литературного идола, посвятил жизни и страстям «золотой молодежи» — любителей джаза. Создав еще пять романов, выдержанных примерно в том же ключе, что и первый, поработав некоторое время в Голливуде, недолго пожив в браке и пройдя через вереницу гомосексуальных контактов, он вернулся в родной Нью-Йорк, где избрал судьбу затворника — на протяжении четверти века жил с матерью в отелях, выходя на улицу только в самых крайних случаях. Его тогдашняя жизнь протекала в причудливой и весьма гротескной атмосфере, сочетавшей как любовь, так и ненависть к жесткой и деспотичной матери, что, разумеется, не могло не наложить своего отпечатка на последующее литературное творчество.

С 1934 г. и вплоть до своей смерти Вулрич написал несколько десятков рассказов на темы страха, отчаяния и утраченной любви, действие которых протекало в мире, контролируемом дьявольскими силами. В тридцатые годы он писал исключительно для дешевых журналов типа «Черная маска» или «Еженедельный детектив». Его первый роман-саспенс «Невеста была в черном» («The bride wore Black») положил начало так называемой «черной серии», впоследствии развитой во французских «черных романах» и «черных фильмах». В начале сороковых годов он опубликовал несколько замечательных романов, которые вышли как под его настоящей фамилией, так и под псевдонимами: Уильям Айриш — «Женщина-фантом» («Phantom lady») и «Крайний срок — на рассвете» («Deadline at dawn») — и Джордж Хопли — «У ночи тысяча глаз» («Night Has a Thousand Eyes»). В сороковые и пятидесятые годы было издано громадное число рассказов Вулрича, вышедших как в твердом переплете, так и в мягкой обложке. Многие его рассказы были затем экранизированы или инсценированы в радио- и телепостановках — возможно, самым известным из них оказался снятый Альфредом Хичкоком фильм «Заднее окно».

Несмотря на бешеный финансовый успех и в высшей степени благожелательные отзывы критиков, личная жизнь писателя оставалась поломанной, и когда в 1957 г. умерла его мать, он окончательно пал духом. С той поры и вплоть до своей смерти в 1968 г. он жил в полном одиночестве, написав небольшое количество «рассказов о любви и отчаянии», которые по-прежнему несли на себе магический отпечаток его мастерства, способного заставить похолодеть сердце читателя. Один из его рассказов (правда, так и ненаписанный) имел рабочее название, во многом отражавшее мрачную жизненную позицию писателя: «Сначала ты мечтаешь, потом ты умираешь».

Несмотря на то что Вулрич писал произведения самых различных типов, включая псевдополицейские романы, крутые боевики и прозу на темы оккультизма, в максимальной степени он прославился как мастер чистого саспенса, с устрашающей силой описывая отчаяние людей, бредущих ночью по городским улицам, а также тот страх, который даже в дневное время таится в самой обыденной и привычной обстановке. В его руках даже такие избитые сюжетные ходы, как рассказ о лихорадочных усилиях по спасению невиновного человека от электрического стула или попытках человека, потерявшего память, вернуть свое «Я», звучат с неподдельной человеческой тоской. Мир Вулрича — это беспокойное, подчас жутковатое место, где доминирующими эмоциями оказываются чувства одиночества и страха, а превалирующим действием становится гонка наперегонки со временем и смертью, как, например, в его классических романах-саспенс «Три часа» («Three o'clock») и «Гильотина» («Guillotine»). Наиболее крупные детективные произведения писателя обычно заканчиваются утверждением мысли о невозможности постижения хотя бы мало-мальски упорядоченного хода событий, а рассказы-саспенс завершаются не уничтожением сил зла и рассеиванием страха, а осознанием факта их вечности и вездесущности.

Наиболее типичными местами действия в произведениях Вулрича являются грязные отели, дешевые танцзалы, полуразорившиеся киностудии или мрачные камеры полицейских участков; доминирующей же реальностью в мире писателя почти всегда оказывается Депрессия. Вулрич не имеет равных себе, когда описывает издерганного страхом маленького человека, ютящегося в крохотной комнатенке, без работы, без денег, с голодной женой, грязными детьми и с внутренней тревогой, пожирающей его как рак. Если главный герой Вулрича влюбляется, то его возлюбленная, как правило, исчезает, причем настолько странным образом, что не только он сам не может ее отыскать, но ему даже не удается убедить окружающих в том, что она вообще когда-либо существовала. Или такая классическая ситуация из романов Вулрича: его герой как бы возвращается из небытия (вызванного потерей памяти, наркотиками, гипнозом или еще чем-либо) и затем мало-помалу все больше убеждается в том, что в период своего «помутнения» он совершил убийство или какое-то другое страшное преступление. Полиция у него обычно не выказывает никакого сострадания по отношению к обиженным и угнетенным, ибо по его мнению она является земным аналогом высших злобных сил, которым по своей сути присуще стремление мучить несчастных людей. Единственное, что нам остается в этом кошмарном мире, так это создавать — если удастся — небольшие островки любви и доверия, лишь благодаря которым мы и можем хотя бы ненадолго забыться. Но любовь рано или поздно умирает, тогда как сами возлюбленные продолжают жить, и Вулрич, как никто другой, мастерски описывает постепенную коррозию, разъедающую отношения между двумя людьми.

Несмотря на то что он часто описывал ужасы, которые могут произрастать как из любви, так и из ее отсутствия, в его произведениях встречается не так уж много откровенно негативных персонажей, зато если его герой или героиня любит, ищет любви или находится на грани самоуничтожения, Вулрич обязательно приписывает им какое-нибудь преступление, которое они наверняка совершили. В техническом отношении многие его рассказы попросту ужасны, однако, будучи драматургом абсурда, Вулрич, как никто другой, понимал, что бессмысленный рассказ лучше всего отражает бессмысленный мир. Некоторые из его литературных творений имеют вполне благополучный конец (наступающий, правда, преимущественно благодаря причудливому стечению обстоятельств), однако у него абсолютно нет персонажей, переходящих из одного рассказа в другой, а потому читатель никогда не может заранее сказать, будет новое произведение легким или тяжелым, светлым или мрачным. Именно в этом, пожалуй, кроется одна из причин, почему произведения Вулрича обычно воспринимаются с таким ужасающим чувством тревоги и напряженного ожидания.

Можно со всем основанием утверждать, что Вулрич был Эдгаром По XX века и поэтом его теней. Зажатый в удушливой и во многом порочной психологической атмосфере личной жизни и прекрасно осознавая безысходность существования — как своего собственного, так и всех остальных людей, он спрессовал десятилетия своего одиночества, преподнеся их в поистине совершенном виде в стиле саспенс, в котором ни до него, ни после еще никто не работал. Сам он, подобно Чио-Чио Сан, должен был умереть, однако придуманный им мир будет жить вечно.

Библиография произведений Корнелла Вулрича

Crime Publications

Novels

The Bride Wore Black.

The Black Curtain.

Black Alibi.

The Black Angel.

The Black Path of Fear.

Night Has a Thousand Eyes (as George Hopley).

Crime and Mystery Writers

Rendezvous in Black.

Fright (as George Hopley).

Savage Bride.

Death Is My Dancing Partner.

The Doom Stone.

Into the Night, completed by Lawrence Block.

Short Stories

Nightmare.

Violence.

Hotel Room.

Beyond the Night.

The Ten Faces of Cornell Woolrich.

The Dark Side of Love.

Nightwebs, edited by Francis M. Nevins, Jr.

Angels of Darkness.

Darkness at Dawn: Early Suspense Classics, edited by Francis M. Nevins, Jr. and Martin H. Greenberg.

Корнелл Вулрич
«Чёрный занавес»

От издателя

Серия «Библиотека классического детектива „Седьмой круг“» — собрание лучших интеллектуальных, психологических детективов, написанных в Англии, США, Франции, Германии и других странах, — была составлена и опубликована за рубежом одним из самых известных писателей XX века — основателем чрезвычайно популярного ныне «магического реализма», автором психологических, фантастических, приключенческих и детективных новелл Хорхе Луисом Борхесом (1899–1986). Философ и интеллектуал, Борхес необыкновенно высоко ценил и всячески пропагандировал этот увлекательный жанр. В своем эссе «Детектив» он писал: «Современная литература тяготеет к хаосу… В наше хаотичное время существует жанр, стойко хранящий классические литературные ценности, — это детектив». Вместе со своим другом, известнейшим аргентинским писателем Адольфо Биой Касаресом, Борхес выбрал из безбрежного моря детективной литературы наиболее, на его взгляд, удачные вещи, и составил из них многотомную библиотеку, которая в течение без малого трех десятилетий выходила в Буэнос-Айресе. Среди ее авторов и знаменитые у нас писатели, и популярные писатели-криминалисты, которых знает весь мир, но еще не знают в России.

Борхес нашел разгадку истинной качественности и подлинной увлекательности детектива: роман должен быть интеллектуальным и фантастичным, то есть должен испытывать читателя на сообразительность и будоражить его воображение, а также делать читателя активным участником волнующих событий. Сам писатель так определял свой критерий: в настоящем детективе «…преступления раскрываются благодаря способности размышлять, а не из-за доносов предателей и промахов преступников».

Детективы из серии Борхеса — это тонкая игра ума и фантазии, оригинальная интрига и непредсказуемая развязка, вечные человеческие страсти: любовь и ненависть, предательство и жажда возмездия, но никакой пошлости, звериной жестокости и прочих эффектов бульварной литературы. Торжество разума и человечности — таково назначение детективного жанра, по Борхесу.

ЧЁРНЫЙ ЗАНАВЕС
(роман)

Если меня окутает мгла

И я утону в море темных лет, —

Это не навсегда.

Я снова явлюсь на свет.

Роберт Браунинг

Глава 1
«Кем же я был?»

Сначала все вокруг плавало в густом тумане. Затем он почувствовал, как чьи-то руки прикасаются к его телу. Вернее, не к телу, а к тем предметам, что были на его теле. Руки освобождали его. Отбрасывали обломки кирпичей и штукатурки, под которыми он был почти погребен. С каждой минутой ему становилось легче.

Как сквозь вату до него донеслись слова:

— Вот и «скорая помощь».

— Перенесем его отсюда, чтобы они могли его осмотреть, — предложил другой голос.

Он почувствовал, как его подхватили, понесли и снова опустили на землю. Захотелось открыть глаза, но их ослепило пылью, попавшей под веки, и глаза пришлось закрыть. Вторая попытка оказалась удачней, и перед ним засияло яркое голубое небо. Вокруг он увидел обращенные к нему встревоженные лица.

Кто-то расстегнул на нем пиджак и рубашку и сильно надавил на бока.

— Ребра целы, — услышал он; потом ему стали сгибать руки и ноги. — Переломов нет. Легко отделался. Одной царапиной и шишкой на лбу.

Его приподняли, и с волос посыпалась бело-серая известковая пыль.

— Все хорошо, приятель, — сказал санитар. — Сейчас обработаем ранку, и делу конец.

Санитар что-то прижал к царапине, и пострадавший вздрогнул, как от укуса. Потом ко лбу прилепили пластырь, и санитар сказал:

— Все в порядке. Теперь можете встать.

Ему помогли подняться на ноги. Он вытянул руку и оперся на кого-то из медиков. Через мгновение он почувствовал, что держится на ногах.

— Вам лучше поехать с нами на более тщательный осмотр, — предложил санитар.

— Нет, спасибо. Мне гораздо лучше.

Ему хотелось скорее попасть домой. Наверное, уже поздно, и Вирджиния его ждет. Он не любил задерживаться.

— Ладно. Но если почувствуете себя неважно, стоит показаться врачу.

— Да, — ответил он. — Конечно.

К нему подошел полицейский с раскрытым блокнотом в руке и сказал:

— Позвольте я запишу ваше имя и адрес.

— Фрэнк Таунсенд, — ответил он не задумываясь. — Я живу в северном районе, Резерфорд-стрит, дом двадцать, квартира восемь.

На этом все кончилось. Карета «скорой помощи» умчалась. Полицейский, закончив писать отчет, повернулся и ушел. Лишь мусор на тротуаре и выбоина в верхней части дома, откуда сорвался кусок карниза, напоминали о происшествии. Плотная толпа зевак постепенно рассеивалась. Таунсенд начал пробираться между ними.

Парнишка лет двенадцати крикнул ему вслед:

— Эй, вот ваша шляпа! Возьмите.

Таунсенд повернулся и взял шляпу из рук подростка. Отряхнув от пыли, он приготовился надеть ее на голову, но вдруг замер и внимательно осмотрел шляпу изнутри. На кожаном ободке стояли инициалы Д. Н.

— Где ты взял ее? — обратился он к мальчику и отрицательно качнул головой. — Это не моя…

— Да нет же, ваша. Я видел, как она свалилась у вас с головы, когда вы падали.

Таунсенд в сомнении посмотрел на засыпанный мусором тротуар, заглянул в водосточную канаву, но никаких признаков другой шляпы не обнаружил.

— Вы что, не узнаете свою шляпу, мистер? — с насмешкой спросил мальчик.

Мужчины вокруг засмеялись. Они стояли, глядя на него с явным недоумением. А ему хотелось одного — поскорей убраться восвояси. После несчастного случая его все еще сотрясала нервная дрожь. Он попробовал надеть шляпу и не почувствовал никакого неудобства, будто эта шляпа всегда сидела на его голове.

Он смирился и пошел по улице, твердо зная, что на нем шляпа с чужими инициалами. Огляделся, не понимая, как попал в этот район. Что занесло его сюда? По обеим сторонам высились старые обшарпанные здания; на тротуарах полно людей, по проезжей части двигались в обе стороны тележки с ручной кладью. Зачем он здесь? По делам? По поручению Вирджинии? Как бы там ни было, но потрясение, испытанное им, выбило все из памяти. Он повернул за угол, взглянув на табличку с названием улицы — «Тиллари-стрит». Не останавливаясь, небрежно сунул руку в карман, чтобы достать сигарету.

Но вместо помятой пачки дешевых сигарет, которая залеживалась в кармане по нескольку дней, он вынул тонкий, гладкий, украшенный эмалью золоченый портсигар, зловеще сверкнувший на солнце.

От неожиданности он уронил портсигар и несколько минут ошеломленно смотрел на него, не решаясь снова взять в руки. Потом все же нагнулся и поднял портсигар непослушными пальцами, открыл и заглянул внутрь. Сигареты были не того сорта, к какому он привык. Ни внутри портсигара, ни снаружи не было надписи, которая подсказала бы, кому принадлежала эта вещь. Господи, откуда взялся этот портсигар и как попал в карман?

Он спрятал портсигар и с трудом заставил себя двигаться дальше. Ему было страшно стоять на месте и погружаться в размышления, которые лишь добавляли тревоги. Непонятный ужас витал над его головой, и он старался не поддаться ему, уберечься — как от удара молнии. Ему страстно хотелось одного — побыстрее добраться до дому.

Пришлось сесть в автобус, поскольку он оказался где-то в пригороде. Всю дорогу чувствовал себя словно в потемках, хотя салон был ярко освещен.

Он сошел на своей остановке, повернул за угол, и перед ним наконец возникла знакомая перспектива Резерфорд-стрит. Из последних сил он побрел к дому, где находилась его квартира. Еще несколько подъездов — и он будет на месте. Улица выглядела знакомой, но что-то в ее облике изменилось. Тут и там появились новые детали, но он не мог точно сказать какие. Он видел играющих детей, был с ними знаком, но они выглядели изрядно подросшими.

Прямо перед собой увидел свой дом. Однако когда он повернулся и хотел войти, внезапно остановился и замер в оцепенении на нижней ступеньке лестницы. Не мигая уставился на два окна своей квартиры слева от входной двери. Какие события произошли здесь с утра? Что, Господи Боже, случилось?

На окнах не было занавесок. Стекла мутные, покрытые пылью, словно их не мыли несколько недель. У Вирджинии все сияло чистотой. Неужели стекла за полдня могли прийти в такое состояние? Разве только она посыпала их золой или чистящим порошком, решила испробовать новый способ мыть окна? Кроме того, с подоконников исчезли горшки с геранью.

Он подошел к двери, бледный от волнения; сердце бешено колотилось. Вдруг он обнаружил, что потерял ключ от квартиры, — возможно, там, где произошел несчастный случай. Он уже не мог тратить время на поиски, ему хотелось как можно скорее оказаться внутри, отделаться от наваждения. Он с силой застучал металлическим дверным кольцом.

Жена не открыла, не впустила его. Он вернулся к подъезду и позвонил миссис Фромм, жене привратника.

Она выглянула и, казалось, была весьма удивлена, увидев его. Она тоже стала частью всего того странного и непонятного, что окружало его.

— Мистер Таунсенд! Господи, что вы здесь делаете?

— Что я?.. — повторил он в замешательстве.

— Вы решили снова снять прежнюю квартиру? Только скажите слово. Она ждет вас — последние жильцы съехали полтора месяца назад.

— Прежняя квартира? Полтора месяца… — Чтобы устоять на ногах, ему пришлось опереться рукой о стену. — Прошу вас, не дадите ли вы мне стакан воды?

Встревоженная миссис Фромм бросилась исполнять его просьбу.

Странность происходящего была так велика и так непостижима, что Таунсенд почувствовал, как волосы у него встали дыбом. Он изо всех сил старался сохранить душевное равновесие, любой ценой остаться в здравом уме. «Я Фрэнк Таунсенд, — уговаривал он себя. — Я пришел домой, как делаю это ежедневно. Почему со мной должно было случиться нечто странное?»

Когда женщина вернулась, он уже взял себя в руки и мог держаться хотя бы внешне спокойно. Инстинкт ему подсказывал, что ни миссис Фромм, ни кто-либо другой ему не помогут. Напротив, любое его действие только вызовет новые неприятности, может быть, его даже арестуют. Существовал лишь один человек, к которому он мог сейчас пойти, единственный человек, которому он мог полностью доверять. И как можно скорее нужно найти Вирджинию, где бы она ни находилась. Но где ее искать?

— Не скажете ли, где я могу найти мою жену? — спросил он, стараясь, чтобы его голос звучал ровно и обыденно. — Мне на голову свалился здоровый кусок штукатурки, от удара у меня кружится голова, и я по ошибке пришел сюда…

— Ваша жена, мистер Таунсенд, живет на Андерсон-авеню. — Женщина удивилась, но сообщила все, что требовалось. — Это в двух кварталах отсюда, второй дом от угла. Она несколько раз заходила сюда спросить, не было ли писем на ее имя. На всякий случай она сообщила свой адрес.

— Спасибо, — еле слышно сказал он, отступая. — Право, смешно, как это я… э-э… заблудился?

Она проводила его до выхода на улицу, озабоченно покачивая головой:

— На вашем месте я не стала бы так небрежно относиться к своему здоровью. У вас, возможно, сотрясение мозга…

Таунсенд со стучащим, как молот, сердцем бросился бежать по улице. Теперь он испытывал не только страх. Тайна становилась все более глубокой и темной. Сначала шляпа с чужими инициалами. Потом обнаруженный в кармане портсигар, которого он никогда прежде не видел. А теперь вот его пустая квартира, переставшая быть его жилищем за какие-то несколько часов между утром и вечером. И наконец, привратница говорила с ним, словно с их последней встречи прошли недели, а то и месяцы. Он пустился бегом по направлению к Андерсон-авеню.

В конечном счете нужное место отыскалось, но его охватил ужас, когда он прочел имя. Это было ее имя, а не его. На ящике для писем было обозначено: «Мисс Вирджиния Моррисон». Что она делает в этом незнакомом доме, под своей девичьей фамилией? Почему она так срочно выехала из их семейной квартиры? Что там могло произойти?

Однако, что бы ни произошло, он знал, что все разъяснится. Буквально через несколько минут. Тем не менее эта мысль не принесла ему успокоения. Все стало таким непонятным, что его почти одинаково страшили и продолжающаяся необъяснимость событий, и возможная их разгадка.

Таунсенд позвонил у входа, щелкнул замок, и он оказался в подъезде. Подошел к двери, номер на которой совпадал с номером возле кнопки звонка. Остановился и подождал.

Тянулись минуты, которые ничто не могло остановить. Минуты, похожие на бред, в течение которых ничего не происходило, минуты напряженного ожидания чего-то и смутных догадок, чем это что-то обернется.

Он услышал по ту сторону двери приближающиеся шаги и отступил на шаг назад. Дверная ручка повернулась, язычок замка спрятался, и дверь слегка — на несколько дюймов — приоткрылась. Они оказались лицом к лицу друг с другом.

Он и она. Фрэнк Таунсенд и его жена Вирджиния.

Он любил называть ее своей куколкой. Она всегда напоминала ему тряпичных кукол с веселыми личиками и раскинутыми в стороны руками и ногами; таких кукол обычно сажают на комод или на платяной шкаф. У Вирджинии, видимо из-за длинных рук и ног, была привычка плюхаться в кресло. Она не опускалась в него, как все, а переваливалась через подлокотник. Еще она носила прямую челку, закрывавшую лоб почти до самых глаз. Маленький рот был словно вышит красными нитками. Да, это была она.

Но сейчас кукла выглядела вялой и потрепанной. Она была прежней Вирджинией, это так, но перемены коснулись и ее. Все было так же, и все было иначе. Просто она была чуть поблекшей, с лица ушли яркие краски, не сияли, как прежде, глаза.

Он подумал, что Вирджиния вот-вот рухнет на пол у его ног. Но женщина ухватилась за притолоку, и это помогло ей устоять на ногах. Она прислонилась лбом к дверному косяку и простояла так с минуту, словно глаза у нее устали и, словно уткнувшись в этот чертов косяк, она давала им отдых.

Потом Вирджиния вдруг подалась вперед и очутилась в объятиях Фрэнка.

— Вирджиния, дорогая, дай мне войти, — произнес он. — Я до смерти напуган. Со мной творится что-то несусветное. Я хочу домой, хочу быть с тобой.

Они вошли в квартиру, и она спиной затворила дверь, не выпуская его из своих объятий, словно дверь могла унести его прочь, едва она опустит руки. Потом Фрэнк оказался в спальне и, сбросив ботинки, сидел на краю одной из двух до малейшей детали знакомых кроватей-близнецов. С другой кровати все было снято, даже матрац. Ее отодвинутый к стене голый остов был завален грудой коробок и мелких вещей. Та, на которой Фрэнк сидел, находилась в образцовом порядке. Он откинулся на спину, а Вирджиния, войдя в комнату, приложила к его голове холодный компресс.

Потом она села рядом, взяла в ладони его руку и прижалась к ней щекой. Она молчала. Он знал, что она напугана не меньше его самого. Он вопросительно поглядел на нее.

— Вирджиния, — наконец проговорил он, — та бутылка ржаного виски, что ты подарила мне на Рождество…

— Я сохранила ее, — ответила она прерывающимся голосом, поднялась и вышла из комнаты. Фрэнк чувствовал, что ему необходимо немного выпить.

Вирджиния возвратилась и протянула ему стакан. Он крепко сжал стакан пальцами, словно сама его жизнь зависела от этого предмета.

— Вирджиния, я себя как-то странно ощущаю. Словно я потерялся. Я ничего не могу понять. Может быть, это из-за удара по голове. Я хочу узнать от тебя все. На улице со мной произошли удивительные вещи, хотя они не имеют большого значения. Главное, что тебя заставило сделать это? Почему ты так внезапно переехала, даже не предупредив меня? Почему, когда я сегодня утром отправился на работу…

Она быстро подняла руки и сплетенными пальцами зажала себе рот. Послышался сдавленный вскрик.

Он вскочил на постели и с силой отвел ее руки.

— Вирджиния, скажи мне!

— Фрэнк, Боже мой, что ты говоришь? Сегодня утром?.. Я переехала сюда с Резерфорд-стрит больше полутора лет назад!

Оба являли собой классический образец донельзя взволнованных и напуганных людей. Быстрым движением Фрэнк опрокинул в рот содержимое стакана и сжал голову руками. Пустой стакан подрагивал рядом на пружинах кровати.

— Но я помню, как у дверей поцеловал тебя на прощание! — теряя всякую надежду, сказал он. — И я помню, как ты крикнула мне вслед: «Ты не забыл шарф? Сегодня холодно».

— Фрэнк, — сказала она, — но даже погода могла бы тебе подсказать правду — ведь сегодня тепло, и на тебе не было ни шарфа, ни даже пальто. Ты ушел зимой, а сейчас весна. Тогда было тридцатое января тысяча девятьсот тридцать восьмого года. Я никогда не забуду этот день… не смогу забыть. А сегодня… Подожди, я хочу, чтобы ты сам убедился.

Вирджиния выскользнула из комнаты, через минуту возвратилась с вечерней газетой и протянула ему.

Фрэнк с ужасом остановил взгляд на дате: 10 мая 1941!

Листы отброшенной газеты веером разлетелись по полу, а он с силой прижал костяшки пальцев к глазницам.

— Боже мой! Что же происходило в течение всего этого времени? В течение этих недель, месяцев, лет? Ведь я помню все до последней мелочи, что происходило в то утро. Я даже помню, что накануне мы ходили в кино посмотреть Макдональда и Эдди в «Розали». Мне кажется, это было вчера. А сегодня после того, как на Тиллари-стрит мне на голову свалился кусок карниза, и после того, как врачи привели меня в порядок, я просто продолжил путь домой. К себе домой. Что произошло за эти полтора года?

— Ты ничего не помнишь?

— Это время пролетело, как щелчок секундной стрелки. Даже еще быстрее, ведь щелчок остается в памяти и ты можешь припомнить его, если надо. А это время пролетело так, словно его и не было.

— Может быть, мы сходим к врачу…

— Никакой врач не вернет мне времени. Это случилось не с ним, а со мной.

— Я когда-то читала о подобных случаях, — попыталась Вирджиния успокоить мужа. — Амнезия — так, кажется, это называют. В то утро где-то по пути от дома на твою работу с тобой что-то произошло, какой-то несчастный случай, какой-то удар. Что-то похожее на сегодняшнее происшествие на Тиллари-стрит. Может быть, в тебя попали мячом мальчишки, игравшие в бейсбол. И ты встал, внешне невредимый, но мгновенно забыл, кто ты, забыл, куда шел, забыл вернуться ко мне. И все люди вокруг тебя, которые видели, как это случилось, не в силах были помочь тебе. В то утро мы только что получили твой костюм из чистки, а ты так спешил на работу, что не переложил в него документы и те мелочи, какие обычно носишь с собой. Любая вещь — адрес на конверте, рецепт на лекарство — помогла бы тебе. А так ты оказался полностью отрезанным от прежней жизни. — Помолчав, она продолжала: — Фрэнк, но теперь ты вернулся. Это все, что имеет значение. Забудь обо всем остальном.

Он чувствовал, как его страхи немного улеглись, пока они разговаривали. Но в глубине души все еще жила тревога, куда более сильная, чем у нее. И это было естественно. Ведь это он лишился своей личности, а не она. Он вернулся к ней, и для нее загадка разрешилась. А для него все было покрыто непроницаемой пеленой, его прошлое представлялось бездонной пропастью, открывающейся под ногами сразу же за узкой, освещенной солнцем тропинкой, на которой он стоял. Один неверный шаг, и…

В тишине ночи, когда уже был потушен свет и они тихо лежали в темноте, Фрэнк вдруг резко сел. На лбу у него выступил холодный пот.

— Вирджиния, мне страшно! Включи свет. Я боюсь темноты. Где я был? Кем я был все это время?

Глава 2
Кроваво-красное пламя

Фрэнк стал работать в своей прежней должности. Во всяком случае, даже если должность поменялась, его окружали прежние сослуживцы. Тогда, через несколько дней после его исчезновения, Вирджиния сказала в ответ на многочисленные расспросы, что Фрэнк после внезапного нервного расстройства уехал подлечить здоровье. Поступить таким образом ее заставила гордость. Мысль, что кто-то может подумать, будто она не знает, где он и что с ним, казалась непереносимой. Теперь, когда он вернулся, все было обставлено так, чтобы возникало поменьше вопросов и выражалось поменьше сочувствия, столь естественного в данном случае.

Прежний распорядок постепенно помогал Фрэнку включиться в обычный ход жизни. Мысль о пропущенных годах все больше отходила на задний план. У него даже появилась надежда, что вскоре все превратится в смутное воспоминание, в то преданное молчанию событие, о котором знают только двое, но стараются о нем не говорить.

Весенние дни становились длиннее, и теперь после работы он выходил на улицу, когда солнце еще ярко светило. Он покупал в киоске на углу газету, чтобы почитать ее по дороге домой, и спешил на остановку автобуса, где уже стояли в ожидании другие пассажиры.

Он разворачивал газету и, пока не приходил автобус, просматривал ее. Газетой он закрывал от взглядов нижнюю часть лица, хотя даже не задумывался о том, почему так делает.

На этот раз он стоял уже около пяти минут — автобус, видимо, выбился из графика. Вдруг что-то вынудило его моргнуть и поднять глаза. Так бывает, когда человек чувствует, что стал предметом чьего-то пристального внимания.

Мимо него в гуще идущих по тротуару людей шел какой-то человек. Лицо Таунсенда всего на мгновение показалось из-за листа газеты, но рассеянный, блуждающий взгляд незнакомца вдруг стал пристальным, а потом и изучающим. Его шаги утратили ритмичность. Он дернулся, споткнувшись на ровном месте и чиркнув носком ботинка по земле. Теперь он стоял неподвижно и смотрел.

Мозг Таунсенда лихорадочно заработал и мгновенно запечатлел образ незнакомца. Это был мужчина плотного, но стройного сложения, чуть ниже среднего роста. Волосы скрыты шляпой, а выбивавшиеся из-под нее высоко подстриженные бачки не позволяли четко определить их цвет. Глаза были темные, агатовые, а над ними кустились черные брови. Взгляд твердый, какой бывает у людей, не умеющих смеяться. Впервые увидев такого, трудно определить, что он за человек и чем занимается. Просто лицо из толпы, Таунсенд не знал его и никогда прежде не видел.

Но это лицо не исчезало, а стояло перед глазами, как белая скала посреди речного потока. Сердце Таунсенда тревожно забилось. Люди на улице, проходя мимо, без особой причины не остановятся, лишь скользнут по тебе взглядом. Но этот человек узнал его. Или подумал, что узнал, но не был вполне в этом уверен. Как бы то ни было, это не выглядело невинным любопытством прохожего, которому твое лицо вдруг показалось знакомым. И дальнейшие поступки мужчины это подтвердили. Он, видимо, с некоторым опозданием понял, что, столь открыто проявив себя, вызвал к себе повышенное внимание и встревожил Таунсенда. Он попытался исправить положение, двинувшись дальше как ни в чем не бывало, но сделал это чересчур поспешно, и его действия не выглядели естественно; почувствовав это, он постарался побыстрее смешаться с толпой и удалиться в том направлении, куда держал путь.

Но далеко он не ушел. Его внимание вдруг будто бы привлекла витрина следующего магазина, и он начал приближаться к витрине по диагонали, причем свернул к ней раньше, чем мог бы заметить выставленные там предметы, даже если бы обладал орлиным зрением. Человек остановился и стал, казалось бы, очень внимательно рассматривать предметы за стеклом. Однако Таунсенд прекрасно понимал, что в зеркальных стеклах витрины четко отражается все происходящее на улице.

Прозвучавший ранее тревожный звонок превратился в набат. Нужно быстрей убираться, с ужасом думал Фрэнк Таунсенд.

Он не шевелился, прикидывая варианты бегства. Если неизвестный попытается его выследить, автобус может стать ловушкой на колесах. Как только они оба окажутся в автобусе, он, Фрэнк, не сможет выйти оттуда незамеченным. Можно вернуться на работу и подождать несколько минут до следующего автобуса. Но преследователь непременно окажется где-нибудь неподалеку, когда надо будет вновь выйти на улицу. Даже хуже — ему станет известно то, чего он пока не знает: откуда и в каком часу Таунсенд выходит ежедневно к остановке.

Если просто обогнуть квартал и вернуться на прежнее место, то и этот способ уйти от преследования ничего не даст — ходить вокруг квартала можно и вдвоем, если держать подходящую дистанцию.

Существо, за которым охотятся или которое оказалось в беде, будь оно о двух или о четырех ногах, инстинктивно ищет убежище в виде норы в земле. Здесь норы не было. Но на соседней улице находилась станция метро. Фрэнк никогда ею не пользовался, потому что линия уходила в сторону и от конечной остановки ему пришлось бы шагать пешком куда больше одного квартала, чтобы добраться до дому.

Однако любое действие лучше, чем угроза тайной слежки и страх, который она вызывала в сердце Фрэнка. Он решил попытаться нырнуть в метро. Чуть повернул голову и краем глаза поглядел назад. Незнакомец все еще был у витрины. Таунсенд, работавший по соседству, знал, что выставлено в витрине. В магазине продавали хирургические пояса и бандажи. Едва ли человек у витрины нуждался в предметах для исправления осанки. Его спина выглядела прямой, а талия достаточно тонкой.

Таунсенд изготовился, но продолжал прикрываться широким газетным листом, дожидаясь, когда на светофоре загорится зеленый свет, чтобы использовать свой шанс. Он, разумеется, не бросился со всех ног, но сорвался с места внезапно и резко.

Переходя улицу, он не оглядывался. Как у всех преследуемых, у него возникло неодолимое искушение посмотреть назад, но он сдержался, добрался до противоположного тротуара, а через пару шагов угол здания скрыл его от чужих глаз.

Тут же он с быстрого шага перешел на полубег и целенаправленно устремился к метро, всеми силами стараясь не вызывать подозрений у прохожих.

Пешеходный переход не был слишком длинным. Во всяком случае, недостаточно длинным, чтобы Таунсенду удалось сильно оторваться от преследователя. Но впереди маячил, словно спасительная нора, вход в подземку. Вот он добрался до него. Каблуки часто застучали по ступеням, словно игральные кости в стаканчике. У Фрэнка не было другого выхода, как только бежать вниз по лестнице.

На полпути вниз он остановился и оглянулся назад. Сейчас его глаза находились на уровне ног, шагавших по тротуару. То, что он увидел, заставило его сломя голову броситься вниз.

Человек бежал за ним не скрываясь. Ясно, что ему нужен именно Таунсенд и он намерен схватить его любой ценой.

Внизу Таунсенду предстояло либо пересечь под землей улицу, выйти наверх и снова бежать — тогда погоня продолжалась бы по противоположной стороне, — либо притаиться на платформе станции метро. Но в этом случае даже минута ожидания поезда сделает его положение безвыходным.

Из туннеля донесся громкий рев, словно оттуда рвался на волю штормовой ветер, и показались два огонька — зеленый и красный. Это решило дело. Правда, очень скоро платформа очистится от людей, но одной-двух минут хватит, чтобы затеряться в толпе пассажиров. Таунсенд бросился к турникету, и в это мгновение из жерла туннеля с грохотом вырвался освещенный изнутри состав, заполняя пустоту перед платформой.

Он благословил себя за то, что с педантичной аккуратностью всегда носил в отдельном кармане пятицентовые монеты, не смешивая их с остальной мелочью, и пользовался ими для оплаты проезда на работу и домой. Это позволяло ему сэкономить несколько секунд и не рыться в горсти монет. Сейчас эта привычка помогла предотвратить катастрофу, которая неминуемо произошла бы, если бы ему пришлось встать в очередь к разменной кассе. Через мгновение Фрэнк миновал турникет.

Таунсенд знал, что в каждый следующий миг все может в корне измениться, но ставка в игре уже сделана, и обратного хода нет. Он не бросился в первый же вагон, понимая, что этот шаг таит опасность. Он побежал вдоль состава, на ходу прикидывая, сколько остается времени до закрытия дверей. Когда створки начали сдвигаться, он находился у третьего вагона и нырнул внутрь между сходящимися резиновыми кромками, едва не оказавшись зажатым между ними; в таком случае двери вновь открылись бы, и отправление поезда было бы задержано.

Он победит. Или уже победил? Маленькая красная лампочка, загорающаяся на остановках при открывании дверей, погасла. Сигнал готовности передан машинисту. Таунсенд уже был надежно отгорожен от всего, что происходило на платформе, хотя поезд еще не тронулся. Но если у его преследователя хватило сообразительности в последний момент вскочить в один из других вагонов, тогда тот, может быть, уже рядом.

От этой мысли у Таунсенда внутри похолодело. Чувствуя, как его оставляют силы, он оперся о стенку вагона и опустил плечи. Поезд тронулся, и перрон заскользил назад.

До самого дома ему суждено было мучиться тревогой в ожидании того, что в любой момент из безликой толпы опустится ему на плечо тяжелая рука с железными пальцами. Или, что еще хуже, он, сам того не подозревая, окажется под пристальным наблюдением, и преследователь нагонит его где-нибудь в пустынном месте.

Внезапно Фрэнк заметил на платформе незнакомца. Что-то помешало тому сесть в вагон. Любая из бесчисленных мелочей могла ему помешать. Может быть, у него не было наготове нужной монеты, хотя он мог бы бросить любую, чтобы не пролезать под рычагом турникета, что казалось самым простым в его ситуации. Может быть, его внимание было рассеяно между платформой, входом в станционный туалет и пространством за громоздкими уборочными машинами, где было легко спрятаться, — и минутная задержка лишила его последней возможности. Но скорее всего он не успел пробиться сквозь толпу спешащих к выходу пассажиров, мимо которых Таунсенд успел вовремя проскочить и — выиграл этот раунд.

Мужчина шел по платформе вдогонку уходящему поезду, постепенно отставая от него, но тем не менее заглядывая во все проплывающие мимо окна. Наконец в его поле зрения попала застекленная дверь, за которой находился Таунсенд, и их взгляды встретились во второй и в последний раз за этот день. Угроза еще оставалась, хотя Таунсенд чувствовал себя в безопасности, и теперь безопасность обрела под собой реальную почву.

Человек за мутным стеклом двери больше не пытался казаться равнодушным. К собственной досаде, он упустил Таунсенда. И теперь уже не притворялся, что у него нет конкретной цели или что цель его иная, нежели Таунсенд. У мужчины не дрогнул ни один мускул на лице, не промелькнула искра в холодных серых глазах, когда он сунул руку под мышку и вытащил пистолет.

Ужас сковал Таунсенда, он ничего не мог сделать — даже не пригнулся, чтобы укрыться за нижним стальным щитком вагонной двери. Обычно в таком состоянии у людей подгибаются колени, а у него коленные суставы вдруг окаменели. Он напоминал птицу, завороженную взглядом змеи. Кроме того, его плотно окружали ничего не подозревающие пассажиры, и он не мог отшатнуться.

Но человек не выстрелил, хотя Таунсенд ждал выстрела. Он лишь поднял руку над головой и с размаха ударил рукояткой пистолета по вагонному окну. Раздался глухой звук, по стеклу побежали белые трещины, оно прогнулось внутрь, но выдержало и ни один осколок не выпал.

По-видимому, незнакомец хотел выбить стекло, чтобы дотянуться до рукоятки стоп-крана и остановить поезд. Это не удалось, и он с маниакальным упорством поставил ногу на узкую подножку, ухватился руками за поручни, которыми пользуются кондукторы, переходя из вагона в вагон, и прижался к двери, чтобы продержаться до въезда поезда в туннель. Он пытался разыграть свою карту в надежде, что поезд кто-нибудь остановит, увидя повисшего на подножке пассажира.

Но вмешались посторонние силы, и его рискованная и почти безнадежная затея сорвалась. Руки дежурного по станции схватили человека и резким движением сдернули с опоры. Эта сцена, чем-то напоминающая скульптуру Лаокоона, быстро уплыла назад. Огни платформы пропали за окном, поезд вошел в темный туннель и беспрепятственно набрал скорость.

Всю оставшуюся дорогу до дому Таунсенда мучила мысль: «Он мог застрелить меня, но, кажется, хотел, чтобы я оставался в живых». Почему? Надежда остаться живым не избавляла от страха.

Он ничего не рассказал Вирджинии о случившемся. Да и что он мог рассказать? Какое-то непонятное происшествие, по существу лишенное смысла. Незнакомец на улице стал преследовать его. Он понятия не имел, кем был этот человек и чего от него хотел. Он даже не знал, кем сам был целых три года, — ведь именно это поставило его в положение преследуемого.

Однако он был уверен, что зияющая пропасть его неизвестного прошлого не останется безмолвной и непременно даст о себе знать. Только что на него оттуда, как из кратера вулкана, полыхнуло красным пламенем, словно для того, чтобы затянуть обратно и уничтожить.

Глава 3
Ползущая тень

Назавтра был тихий день, у ветра как будто перехватило дыхание, потом он задышал свободнее, но на третьи сутки снова задохнулся. В этот день Таунсенд снова встретил Лицо в толпе.

Он спасся лишь благодаря маленькой неприятности, обычному недоразумению, которое часто вынуждает человека остановиться. Выходя из того здания, где он работал, Таунсенд почувствовал, что у него развязался шнурок. Он пригнулся к ботинку и вдруг заметил, как мимо прошел Агатовый Глаз — человек, который гнался за ним в метро. Они оказались в считанных сантиметрах друг от друга, ближе, чем три дня назад. Образно говоря, столкнулись нос к носу. Человек прошел мимо арки входа и исчез из виду. Но из-за дурацкого шнурка, который на этот раз так своевременно развязался, Таунсенд оказался почти у него на пути.

Таунсенд знал, что не ошибся, — это был тот самый человек. Его образ не выходил у Фрэнка из головы, как воспоминание о дурном сне: массивные плечи, атлетический торс, походка враскачку — свидетельство большой физической силы и ловкости. Та же одежда, та же шляпа, те же глаза: холодные, жесткие, темные.

Первым порывом Таунсенда было укрыться в только что покинутом здании, отгородиться спасительными стенами от непонятной угрозы. Но странная и неодолимая сила заставила его пойти вслед за незнакомцем, следить за ним и попытаться выяснить, что тот намерен предпринять.

На полдороге от дома, где работал Таунсенд, до ближайшего угла находилась будка чистильщика обуви; оттуда было удобно наблюдать за автобусной остановкой. Таунсенд вовремя заметил, как серая фигура отделилась от толпы, поднялась на хлипкий помост чистильщика и заняла кресло. Над помостом был натянут полосатый матерчатый тент, защищающий клиентов от солнца. Свисающий край тента закрывал верхнюю часть лица серого незнакомца. Развернутая газета заслонила все остальное. Человек превратился в ничем не примечательную пару ног, покоящихся на подставке перед чистильщиком.

Хозяин тряхнул пыльной бархоткой и нагнулся, чтобы приступить к работе. Потом почесал в затылке и пару раз взглянул вверх на широкий газетный лист, словно не понимая, чего от него ждут. Ботинки блестели и явно не нуждались в его услугах. Но Таунсенд знал, что незнакомец уселся вовсе не затем, чтобы привести в порядок обувь.

Серый человек решил танцевать сразу от двух печек. Во-первых, резонно было ожидать, что именно к этой автобусной остановке придет вечером Таунсенд. Во-вторых, именно в это время у Таунсенда заканчивается рабочий день и он отправляется домой. Преследователь мог ошибиться в обоих своих предположениях, но Таунсенд знал, что Агатовый Глаз все рассчитал верно.

Больше нельзя приходить на эту остановку. Нужно выбрать другой маршрут для поездок на работу и обратно — иначе не избежать опасности. Он станет садиться на автобус, проходящий по параллельной улице, пусть даже придется пройти пешком лишний квартал и утром, и вечером.

Он вернулся и вышел из здания через другую дверь, а по пути к автобусной остановке больше озирался по сторонам, чем смотрел под ноги. Каждый серый костюм вызывал приступ страха, пока не удавалось разглядеть лицо прохожего.

Дома, в родных стенах, он расхрабрился и стал размышлять: «Почему бы в следующий раз не подойти к нему и не потребовать объяснений? Что ему от меня нужно? Надо решить все раз и навсегда. Почему я должен убегать, даже не зная, от чего бегу? Может быть, ему просто нужен другой, похожий на меня человек. Почему, наконец, не проявить твердость и не выяснить отношения, когда нам опять доведется встретиться?»

Но он знал, что не решится на такое. В самом деле, когда он в следующий раз увидел незнакомца, то не смог сделать то, что задумывал.

Охота за ним пошла с бешеной скоростью. Кольцо сжималось все плотнее.

В следующий раз Агатовый Глаз определил нужное здание и вошел внутрь. И снова Таунсенду удалось ускользнуть из западни. Поразительно, что чудесное избавление произошло второй раз подряд — это противоречило принципам теории вероятности.

Таунсенд, добравшись до работы, обнаружил, что оказался без сигарет, и заглянул в лавчонку, где торговали по сниженным ценам. Пока продавец отсчитывал сдачу, Таунсенд рассеянно взглянул в окно, сквозь которое был виден вестибюль здания, где он работал, и сразу увидел знакомое лицо. Агатовый Глаз разговаривал с лифтером.

Лифтер кивал, поджав губы. Гримаса была столь выразительной, что Таунсенду казалось, будто он слышит слова: «Да, я видел похожего человека. Он приходит сюда уже несколько дней. Должно быть, работает в этом здании». Таунсенд вернулся всего неделю назад и для лифтера был еще новичком.

Человек нахмурил густые брови и предался мрачным размышлениям. Потом что-то произнес, еле шевеля губами.

Лифтер отрицательно покачал головой, махнул рукой в сторону двигающегося мимо них нескончаемого потока людей и беспомощно пожал плечами. Жест был достаточно красноречив и выражал следующее: «Здесь проходит так много людей. Невозможно уследить за каждым. Вы сами должны понимать».

Из-за прилавка послышался голос продавца сигарет и снял напряжение, сковавшее тело Таунсенда железным обручем:

— Может, вам лучше взять вот эти? Мы продаем с большой скидкой.

Таунсенд повернулся, быстро направился к выходу и пулей вылетел из лавки. Оказавшись на улице, он затравленно оглянулся. Своего преследователя он не заметил и пустился наутек. Ему больше ничего не оставалось, хотя он знал, что потеряет работу.

Он продолжал бежать — от неизвестности.

Легче всего было убеждать себя: «Взгляни прямо в лицо обстоятельствам! Выясни все раз и навсегда! Прежде чем бежать, узнай, от чего ты бежишь». Но выполнить это разумное решение было сверх его сил. Все равно что прыгнуть в пустоту. Может, приземление окажется удачным, а может, и нет. Но известно одно: на стартовую площадку уже не вернешься. Стоит заговорить с преследователем, как жизнь может круто измениться. Оказавшись у него в лапах, уже не вырваться, чего бы ни потребовал незнакомец. Охотник хочет загнать дичь. Удар рукояткой пистолета по окну в метро это подтверждал. Все ясно.

Возле дома у Таунсенда появилась еще одна причина для огорчения — мысль о Вирджинии. Стоит ли рассказывать ей, что он потерял работу?

Почему бы не подождать? Зачем взваливать на нее еще и эту проблему? Она и без того намучилась достаточно. Он найдет другую работу, и незачем объяснять жене истинные причины увольнения. Просто скажет, что нашел более подходящее место. Во всяком случае, не надо посвящать ее в свои дела прямо сейчас. Не следует возвращаться домой до вечера, лучше найти где-нибудь в парке тихое местечко и посидеть там, чтобы убить время.

Фрэнк Таунсенд сидел на скамейке поодаль от аллеи, где гулял ветер; зеленели газоны под солнцем, но вся эта идиллия не могла заглушить тревогу, терзавшую его душу. Сидя на краешке скамьи, он низко наклонился вперед и время от времени дул на руки, словно пытаясь их согреть. Час за часом вилось время вокруг него медленной спиралью.

Он не мог найти решение проблемы, не мог успокоиться. «Этот человек пришел из того времени. Именно так, другого объяснения нет. И других вариантов тоже нет. Агатовый Глаз не спутал меня ни с кем и действительно знает меня. А я его не знаю. Да, это кто-то из трех забытых лет». Пугала атмосфера неизвестности. Он ничуть не трусливее других. Он готов сразиться с незнакомцем, но… Страх, непонятный страх засел где-то глубоко в мозгу.

Незнакомец вышел из тени и набросил тень на обретенную было ясность. У него в руках оружие. Он преследовал жертву открыто, с жестокой целеустремленностью. У Таунсенда не хватало духу принять вызов. Он совсем недавно испытал глубокий шок, и ему не хватило времени прийти в себя. Возможно, для этого потребовались бы годы.

Необходимость встретиться с новыми испытаниями окончательно сломила его. Он очень нуждался в покое и умиротворении. Его расстроенная, больная психика требовала времени, чтобы вылечиться и окрепнуть.

В течение всего дня никто не обращал внимания на сидящего на скамеечке Таунсенда. Безмолвная фигура, безуспешно пытающаяся проникнуть сквозь плотный занавес, за которым скрыто прошлое.

Вечерело. Дети стайками направлялись к выходу из парка, туда же шли две няньки, толкая перед собой коляски с младенцами. Птицы или улетели, или просто замолкли до утра. Участки газонов, недавно освещенные солнцем, погружались в темноту. Казалось, весь мир решил оставить Фрэнка в одиночестве. В парке наступила тишина, какая бывает в преддверии смерти. День готовился отойти в небытие.

Безмолвно наползали спутники ночи. От деревьев медленно тянулись черные тени, похожие на длинные щупальца, которые старались двигаться незаметно и замирали, если на них посмотреть. Поначалу они были лазурными, еле различимыми в ярком свете дня. Потом стали темно-голубыми, словно чернила, постепенно заливающие траву. Наконец, когда скрылось бдительно наблюдавшее за тенями солнце, они стали черными, обретя свой подлинный цвет. Одна из теней, самая длинная и наглая, пыталась добраться до Фрэнка и накрыть его там, где он сидел. Она прямой линией протянулась поперек аллеи, подступая к нему незаметными шажками. Фрэнк подтянул ноги и спрятал их под скамейкой. Тень казалась ему злобным существом, обладающим собственным разумом. С холодным отвращением и отчаянием он смотрел на нее — так смотрят на змею, готовую к смертельному броску.

Ночь. Черная тень, разлитая по земле, означала ночь. Ночь, время страха и вражды.

Таунсенду захотелось поскорее выбраться отсюда, спрятаться среди стен, зажечь огни, запереть двери. Затаив дыхание, шел он по сумеречной аллее. Лишь его медленная, размеренная и полная достоинства походка выдавала в нем взрослого; в душе это был потерявшийся в колдовском лесу мальчик, пробирающийся среди густых деревьев. Талисманом — вместо скрещенных пальцев — ему служила зажженная сигарета.

Глава 4
На свет, на солнце

Фрэнку очень не хотелось обманывать Вирджинию. Несколько раз он порывался рассказать ей обо всем, но в последний момент сдерживал себя. Ему претила мысль взваливать на жену свои страхи, тем более что он толком не мог бы их описать — все было смутно, неясно. Ей и так пришлось многое пережить в течение последних трех лет. Сидя напротив нее за обеденным столом, он без труда замечал на ее лице следы пережитого. Особенно угнетали полные грусти глаза Вирджинии. С тех пор как он возвратился, она ни разу не засмеялась, хотя прежде он часто слышал ее смех. Трудно пройти через такое и совсем не измениться.

Он так и не решился поделиться с ней. Пусть радуется покою, пока возможно.

И вдруг неожиданной, безмолвной вспышкой, казалось отразившейся на серебре и фарфоре столовых приборов, его пронзило осознание новой опасности, о которой он почему-то не подумал. Ведь его имя, адрес и прочие сведения содержатся в документах, оставшихся на прежнем месте работы. И не так уж трудно получить там информацию.

В течение долгих, впустую проведенных часов в парке он ни разу не вспомнил об этом.

Ясно, что его ждет. Агатовый Глаз наверняка обыскал все здание, где он работал. Это произошло сегодня. К завтрашнему дню преследователь узнает, на каком этаже находится его учреждение. Потом найдет нужную дверь. А потом раздобудет и адрес Таунсенда. Этот человек, оказывается, вовсе не так далеко, как надеялся Таунсенд. Он почти у порога их с Вирджинией дома, к которому Фрэнк уже успел привыкнуть.

Упущено самое важное. Чтобы предотвратить беду, остается всего день или два.

Но все же время еще есть. Время — союзник всех испуганных с той поры, как появился страх. Может быть, на службе догадаются не давать его адрес.

Таунсенд все бы отдал, лишь бы получить возможность связаться с сослуживцами, сообщить им свою просьбу. Он бы успокоился, лег в постель и попытался заснуть. Теперь же его охватил ужас, он будто слышал грохот невидимых колес погони, о которой он почти забыл, считая, что находится в безопасности. Надо дождаться утра; после шести вечера в конторе уже никого не найдешь. Если бы только он подумал об этом вовремя, у него было бы по крайней мере полдня на улаживание дел. Те полдня, что он потерял в парке. Он начал мерить шагами комнату, как будто это могло ускорить бег времени и прогнать затянувшуюся ночь. Но часы тянулись так же медленно, как если бы он спокойно сидел в кресле, а его шаги лишь разбудили Вирджинию.

Правда, одно соображение вселяло некоторую надежду: если он сам до утра не сможет добраться до документов и таким образом обезопасить себя, то и незнакомец — его злой рок — не в состоянии добыть информацию о нем.

Утром, едва он открыл глаза, как к нему вернулась мысль, не покидавшая его, пока он не забылся сном; яркая, как полоса света из двери, открытой в темную комнату: «Скорее позвонить в контору, раньше, чем успеет Агатовый Глаз!»

— Не спеши, ты ведь не опаздываешь, — пыталась успокоить его Вирджиния. — Обычно ты уходишь на пять или десять минут позже.

— Я знаю, но мне нужно сделать один важный звонок как можно раньше, — бросил он через плечо, решившись сообщить ей полуправду.

Он позвонил из будки на углу улицы возле дома. Однако было еще слишком рано, телефон не отвечал.

Фрэнк стоял у таксофона, в нетерпении барабаня по нему пальцами. Наконец он начал вращать диск второй раз и, к счастью, услышал в трубке знакомый голос телефонистки. Голос звучал несколько официально, но это скорее было не свойство характера, а демонстрация служебного положения.

— Алло. Это вы, Беверли? Говорит Фрэнк Таунсенд.

Ее голос мгновенно потеплел, в нем послышалась теплота, которая могла предназначаться только сослуживцу.

— О, здравствуйте! Что с вами вчера случилось, Фрэнк? Я обратила внимание, что вас не было на работе. Надеюсь, не заболели?

— Я больше не появлюсь на работе, Бев, — ответил он.

— Ах, жаль слышать, Фрэнк, — сокрушалась девушка. — Мы все будем скучать. Босс об этом знает?

— Я отправлю ему письмо.

— Ну что же, удачи вам, Фрэнк. Если окажетесь поблизости, заходите. Мы всегда рады видеть вас…

— Послушайте, Беверли, — прервал он ее. — Я хочу попросить вас об одолжении. Вы мне не откажете?

— Разумеется, Фрэнк, я готова помочь вам.

— Пожалуйста, ни под каким видом не сообщайте мой домашний адрес, если кто-то спросит. Возможно, никто и не спросит… — Он постарался придать просьбе доверительный характер, чтобы слова звучали более убедительно. — Однако на всякий случай. Скажите, что не знаете, где я живу, у вас не осталось никаких данных, понятно?

— Я понимаю, Фрэнк. — Она была не любопытна и не стала задавать лишних вопросов. — Можете положиться на меня. Я предупрежу об этом Герту. Ведь только мы знаем, где можно найти ваши данные. Подождите минутку, я напишу записку. Значит, так: «В будущем никому не сообщать адрес Фрэнка Таунсенда, если о нем спросят». Годится?

Что-то вдруг насторожило его. Очень странным показался оборот «в будущем».

— Может быть, уже спрашивали? — поинтересовался он, судорожно сжимая трубку.

— Да, вчера вечером, перед самым концом работы, приходил человек. — Она весело щебетала, не подозревая, какой ужас внесли ее слова в душу Таунсенда. — Я сейчас узнаю поточнее.

Весь мир — вместе с телефонной будкой — погрузился во тьму, словно поезд, влетевший в туннель.

— Подождите минутку, здесь Герта, я спрошу ее, — продолжала Бев. — Вчера дежурила она. — Голос в трубке стал неясным, видимо, Беверли говорила с Гертой, и слов было не разобрать. Затем она сообщила: — Он пришел в самом конце дня, мы уже собирались домой. Герте не хотелось рыться в ящиках. Поэтому она назвала ваш адрес по памяти и не уверена, правилен он или нет.

Серебряный луч пронзил свинцовый мрак, окутавший Таунсенда.

— Бев, выясните, пожалуйста, какой адрес она назвала.

Он услышал на другом конце провода приглушенные щелкающие звуки, из чего сделал вывод, что Герта с жевательной резинкой во рту оказалась рядом с аппаратом. Потом Бев проговорила со смехом:

— Она сейчас уже не может вспомнить, что говорила вчера. Вы же знаете Герту.

— Тогда посмотрите в каталоге мой адрес и спросите, не его ли она сообщила.

— Подождите, я найду, — сказала она. — Это было где-то здесь.

Тем не менее найти данные было нелегко, судя по тому, сколько времени продолжались поиски. Затем снова раздался голос Беверли:

— Я нашла, Фрэнк. Северный район, Резерфорд-стрит, дом двадцать, квартира восемь. Правильно?

Его старый адрес. Дом, из которого Вирджиния переехала после исчезновения мужа. По его возвращении на службу сведения не обновили. Он теперь недоступен, он спасен.

В трубке снова прозвучал радостный возглас:

— Но она дала ему другой адрес! По ошибке выдала сведения о Томе Юнге, перепутала с вашими и отправила его в… У него случится удар, когда он туда доберется. Но кто этот человек?

— Понятия не имею. — Он сказал истинную правду.

— Но у нас правильно записан ваш адрес, Фрэнк? — продолжала девушка, стараясь ему услужить. — Ведь начальство в субботу пошлет вам чек за отработанные полнедели, и мы должны быть уверены, что вы его получите.

— Да, — твердо произнес он. — Мой адрес записан у вас правильно.

Он поедет туда и заберет чек, миссис Фромм, конечно, сохранит его. Повесив трубку, Фрэнк почувствовал себя свободным, впервые полностью свободным после встречи с незнакомцем.

В первый раз его спасением стал развязавшийся шнурок, во второй — пачка сигарет, в третий — бестолковая девчонка-секретарша со жвачкой во рту, которой не терпелось отправиться с работы домой.

Он снова пошел в тот самый парк. На другой аллее набрел на другую скамейку, но и здесь его окружала та же залитая солнцем панорама. Он сидел и от нечего делать разглядывал силуэты высоких домов, видневшиеся над кронами деревьев с трех сторон, и ощущение неприкосновенности немедленно распространялось на зеленый оазис парка, за которым, среди городских зданий, Фрэнка вновь могла подстерегать опасность.

Он снял шляпу и нетерпеливо помахал ею перед собой, словно отгоняя комаров. «Опасность! Я все еще говорю: опасность! Опасность чего? От кого она исходит? Что я такого совершил, почему опасность меня преследует?»

И разумеется, сразу нашелся ответ: «Три года — большой срок. За это время много чего можно натворить, да еще такого, за чем, как хвост, потянется опасность». Но он знал, что на свое подсознание, на свои глубинные инстинкты — называйте это как хотите — в данном случае можно положиться с большей уверенностью, чем на логику интеллекта, который никогда не осилит такую задачу. Фрэнка мучил не обычный объяснимый страх, а безотчетная тревога, чего человек всячески старается избежать.

Его разум не мог понять причину страха. Его разум дремал последние три года. Зато подсознание его предупредило. Единственное несчастье заключалось в том, что подсознание не могло ясно выразить себя, не могло воплотить свои смутные видения в четкие образы, ничего не могло ему сообщить.

«Да, — мрачно размышлял он, — где-то в этом городе, с четырех сторон окружающем парк, есть человек, все мысли которого заняты мной. Он ищет меня, идет по одной улице и возвращается по другой, обходит этот угол и тот, и так минута за минутой, час за часом. Поскольку же я малоподвижный объект, а он все время в движении, то рано или поздно наткнется на меня».

Тогда, может быть, следует перебраться в другой город? Зачем менять квартиры, оставаясь все время в опасной зоне? Почему вообще не уехать отсюда?

Невозможно. Есть много причин, почему люди их возраста не ввязываются в подобные авантюры. Во всяком случае, у них с Вирджинией нет денег на переезд.

Но даже если бы им удалось исчезнуть из города, это не сделало бы их недосягаемыми и лишь отсрочило бы развязку. Оно всегда здесь, выжидая момент, когда можно будет вцепиться в него твердыми, острыми когтями. Возвращение было ему заказано навсегда. Вполне вероятно, что когда-то оно найдет его и там, в любом другом городе.

Единственный выход — справиться со всем этим здесь. Но как справиться, если не знаешь, в чем заключается угроза? Круг размышлений Таунсенда замкнулся, и он вернулся к исходной точке.

Его старая квартира все еще не была сдана. Фрэнк обратил внимание на темные окна, когда пришел в субботу за чеком. Призраки их с Вирджинией молодости, их счастливой жизни, наверное, все еще бродят по пустым комнатам, где прошла почти вся их совместная жизнь.

Он позвонил миссис Фромм и стоял на улице, ожидая, когда та выйдет. Но вышла другая, незнакомая женщина и вопросительно посмотрела на него.

— Это вы звонили? — строго спросила она.

— Да. Я ищу миссис Фромм. Она дома?

— Она здесь больше не работает.

Он не сразу осознал, какую важную вещь ему только что довелось услышать. И тут же от счастья его обдало жаром. Значит, не сказав ни слова, не пошевелив пальцем, он обеспечил себе безопасность? Теперь до него не добраться. Новая консьержка, кем бы она ни была, не знает его нового адреса. И естественно, никому не сможет ничего сообщить, даже если бы захотела.

Его радость была безграничной. Он уже не висит на волоске; он, слава Богу, находится вне пределов досягаемости. Ему удастся избежать беды.

Бодро шагая с чеком в кармане, Таунсенд насвистывал мелодию, которая ни разу не звучала в его мозгу после того, как на него опустилось темное облако забвения. Страх ушел. Возвратилось чувство уверенности в себе. Он даже поймал себя на том, что насвистывает довольно громко. Это случилось в первый раз после его возвращения из трехлетнего небытия. Он не помнил появившихся за это время мелодий и потому выбрал одну из старых песенок.

Мимо него прошел человек в сером костюме, в надвинутой на глаза серой шляпе, едва не толкнув Таунсенда, но тот и бровью не повел. Выпятил грудь, расправил плечи и, насвистывая, шагал дальше.

Проходя мимо булочной, он увидел на витрине эклеры. Вирджиния всегда питала слабость к этим пирожным. На душе у него было так хорошо, что он не отказал себе в удовольствии зайти и купить для нее пару пирожных. Чтобы покупать эклеры, нужно иметь прекрасное настроение — подобные лакомства годятся только для беззаботных людей.

Может быть, все кончилось. Может быть, он наконец избавился от преследовавших его теней, им уже не добраться до него. Может быть, с этого момента он в безопасности под солнцем. И впредь всегда удастся избежать беды.

Глава 5
Всегда удастся избежать беды

Фрэнку пришлось прибегнуть к массе уловок, чтобы скрыть от Вирджинии потерю работы. По чеку он получил деньги не за полную неделю, и ему пришлось доложить некоторую сумму из своих небольших сбережений, дабы все выглядело правдоподобно.

Второй раз подобный трюк, разумеется, не пройдет: во-первых, у него не так много средств, а во-вторых, в следующий раз пришлось бы не докладывать часть недельного заработка, а положить в конверт всю сумму. Но в понедельник он отправится на поиски нового места и, возможно, к следующему выходному принесет целиком и полностью заработанные деньги.

В понедельник он приступил к поискам работы. Продолжил поиски во вторник. Потом в среду, в четверг, в пятницу. Он действовал тем методом, каким ищущие работу почти никогда не пользуются. Его не волновал размер жалованья; он не пытался найти должность, соответствующую его опыту и способностям. Главным для него было местонахождение конторы — подальше от той опасной зоны, где находилось учреждение, откуда он уволился, и от остановок тех автобусов, которыми он туда добирался. Рассматривались предложения лишь той работы, что находилась достаточно далеко от очерченного им круга, а еще лучше — на другом конце города, хотя поиски приводили порой в мрачные и грязные трущобы.

Вскоре Фрэнку стало ясно, что он попал в заколдованный круг. Чтобы получить работу, нужны рекомендации, а он не хотел обращаться за ними на прежнее место, не хотел, чтобы там узнали, куда он устроился. Разумеется, он получил бы прекрасную характеристику, но не решался о ней просить. Поэтому несколько вакансий уплыло у него из-под носа. Приближался уик-энд, и ему не оставалось ничего иного, как посвятить Вирджинию в свои проблемы, взвалить на нее бремя, которое он хотел бы нести один.

Вернувшись домой в субботу, в день, когда он должен был бы получить жалованье, Фрэнк решил все выложить жене начистоту, но по ее лицу догадался, что случилась беда.

— Фрэнк, а где сегодняшний чек? — первым делом спросила Вирджиния. — Ты не доставал его из почтового ящика, когда уходил?

— Нет…

— Значит, он затерялся где-то на почте, — заявила она. — Чек не пришел и по старому адресу. Я только что там была, хотела выяснить…

— Ты была там? — Таунсенд с трудом выдавил из себя слова, он словно оцепенел в ожидании еще более страшного сообщения.

— Сегодня утром, убираясь, я нашла в ящике стола конверт от чека за прошлую неделю. Я уже было собралась выбросить его, когда заметила на нем наш старый адрес. Ты мне не говорил, что ходил туда за чеком. На всякий случай я сама решила пойти и проверить, не пришел ли по ошибке чек снова по старому адресу…

Она замолчала, заметив, как он изменился в лице.

— И ты дала новой консьержке наш нынешний адрес?

— Ну конечно. Я даже написала его на бумажке, чтобы она не забыла.

«Всегда удастся избежать беды», — пронеслось у него в мозгу.

Глава 6
Снова на Тиллари-стрит

Он забылся сном, едва голова коснулась подушки. Впрочем, нет, это был не сон, а лишь дремота, отягощенная кошмаром. Изнуряющим кошмаром, хотя Фрэнк не видел ни монстров, ни мистических существ. И людей не видел. Ничего, кроме пары шагающих ног и кромки тротуара, по которому ноги шли.

Они шли и шли вперед, шли на него, шагали перед глазами. И тротуар, по которому они вышагивали мерно и монотонно, катился, как лента транспортера, куда-то назад. В полусне Фрэнк словно все время куда-то отступал, а ноги наступали, тупо и беспощадно.

Они шли и шли на него, и носки ботинок устремлялись прямо к его лицу.

Эти шагающие ноги, которые никогда не бежали, а только шли, монотонно и размеренно, внушали больше ужаса, нежели все кошмарные порождения больного мозга. Эти неизвестно кому принадлежащие ноги казались средоточием жестокости и свирепости.

Они виделись так отчетливо, конкретно и реально, как и бегущая под ними лента тротуара. В черных тяжелых ботинках чувствовалась концентрированная угроза, она таилась в толстой подошве и в грубой коже, на которой различались даже вмятинки, а на ее блестящей поверхности играли отблески света, когда ноги поднимались и опускались, поднимались и опускались с размеренностью механизма. Таунсенд слышал скрип кожи, звук, бьющий по нервам при каждом тяжелом шаге. Скрип-топ, скрип-топ, скрип-топ. Такой жесткий скрип раздается порой в ночной тишине, когда кто-то издали идет навстречу по каменной мостовой.

Над ботинками болтались брюки неброского цвета — серые или бурые, на которых был отчетливо виден рисунок ткани. На этих ногах все казалось преувеличенным (не в размерах, а в деталях), словно они виделись сквозь увеличительное стекло, которым был этот странный сон. Брючные манжеты взлетали вверх и снова падали на башмаки при каждом сгибании невидимых коленей.

Но взгляд притягивали именно ботинки. Они не спотыкались, не сбивались с шага. Они словно знали, что можно не спешить, что никто и ничто от них не уйдет. И продолжали шагать настойчиво и неутомимо.

Медленно и упрямо они приближались к наблюдавшим за ними глазам, подходили все ближе и ближе, занимая все поле зрения. И выхода не было. Нельзя было ни свернуть, ни посторониться, чтобы дать им пройти, — сон тек по узкому туннелю. Они все время оказывались перед глазами, словно Таунсенд поймал их в видоискатель и сам не давал им выйти за рамку. При каждом шаге щель между подошвой и тротуаром то раскрывалась, то смыкалась, напоминая теперь голодную пасть, которая готова поймать, схватить, загрызть, проглотить бессильного что-либо сделать Таунсенда.

В тот самый момент, когда ноги готовы были своим последним шагом его раздавить, внезапно вспыхнул ослепительный свет, и Таунсенд проснулся.

Он медленно приходил в себя. И вдруг вспомнил, откуда взялась эта страшная живая картина. Пара ног на подставке в будке чистильщика обуви. Их образ застрял в подсознании и так страшно проявился сегодня ночью. Он слышал о подобном: могут присниться вещи, почему-либо оставшиеся в памяти, — и не сразу, а спустя дни или недели. А может, этот кошмар безжалостного ночного преследования — знамение? Может, ищейки рыщут по его следу все это время?

Или это предвестие того, что они уже где-то поблизости? Крадутся в ночи по соседней улице, все ближе и ближе? Шаг за шагом, шаг за шагом, пока он беспомощно корчится от страха в постели?

Таунсенд взял со столика сигарету, ночью всегда лежавшую наготове, и чиркнул спичкой. Пламя выхватило лицо Вирджинии на соседней кровати. На секунду высветился золотистый овал и снова утонул во мраке. Сквозь тьму до него доносилось ее тихое, мерное дыхание. Слава Богу, подумалось ему, что хоть один из них может мирно спать этой ночью. Три года были для нее сплошной бессонницей, пока он… Где он спал все это время? Как он спал, что ему снилось? Теперь пришла его очередь ночных бдений, а Вирджиния заслужила покой.

С ночного неба на него через окно смотрела яркая звезда, и в ее мерцании чудилось что-то насмешливое и враждебное.

Он загасил сигарету, улегся, но тут же повернулся на другой бок. Кошмар прогнал сон. Фрэнк еще раз повернулся, и еще раз, и еще. Ложился и так и эдак, но сон не шел.

Наконец он почувствовал, что лежать невмоготу, и, кроме того, снова захотелось курить. Он сел и на ощупь отыскал шлепанцы. У него не было халата, поэтому он натянул штаны, направился к двери, бесшумно открыл ее и так же бесшумно притворил за собой. Оказавшись в соседней комнате, зажег настольную лампу — чтобы не споткнуться обо что-нибудь и не разбудить Вирджинию — и принялся мерить комнату шагами.

«Сколько еще это будет продолжаться? — спрашивал он себя. — Что мне делать? Все равно рано или поздно придется что-то предпринять. Но я не могу…»

Он остановился возле окна и выглянул наружу.

Внезапно сигарета выпала у него изо рта.

Он отскочил к стене и мгновенно выключил свет. Затем осторожно приблизился к окну, прижимаясь к стене, и оттуда выглянул на улицу, устремив взгляд на нечто, как ему только что показалось, странное.

Напротив стоял человек и разглядывал окна их квартиры. Он стоял в стенной нише, и тень скрывала его фигуру. Не было ли это оптическим обманом? Закругленный край тени образует контур, сверху похожий на плечо стоящего человека, а ниже воспроизводит форму бедра.

Пока Фрэнк напряженно вглядывался, в нише произошло легкое движение, и силуэт изменил форму. Округлые плечи и бедра вдались вглубь и слились с абсолютной чернотой, которой и следует быть в этом месте, но которой секунду назад точно не было.

Но можно ли считать, что глаза обманули Фрэнка и мираж он принял за реальность, если видение исчезло? Ведь если бы фигура только привиделась, видение осталось бы на месте.

Нужно бежать отсюда. Нужно бежать отсюда как можно скорее. Его последнее убежище раскрыто. Он приближается. Он будет здесь. Через пятнадцать минут. Через полчаса. Он придет за ним.

Фрэнк подошел на цыпочках к входной двери и прислушался. Откуда-то донеслась приглушенная невнятная речь, словно влюбленный пастушок прощался со своей пастушкой и никак не мог с ней расстаться. Но Таунсенд знал, что это вовсе не влюбленный пастушок. Это не любовный лепет, это насилие, это ненависть, а может, даже смерть. Оно было там не одно, были и другие. Они — везде. Они собрались вместе. Они готовы к нападению. В любую минуту.

Таунсенд обернулся и взглянул на дверь спальни, за которой находилась та, кого он любил больше всего в жизни. «Нужно вызволять ее отсюда, — в смятении размышлял он. — Не хочу впутывать ее в это дело. Не хочу, чтобы все происходило перед ее глазами. Пусть случится что угодно, но не при ней».

Он вбежал в спальню, склонился над лежащей Вирджинией и нащупал ее плечо, перетянутое бретелькой. Мягко сжал плечо и потряс, стараясь не испугать жену.

— Вирджиния, ты слышишь меня? Не пугайся. — Она села на постели. До него донесся слабый запах ее волос. — Нам нужно уходить. Прямо сейчас. Нет, не зажигай свет; возможно, за нами наблюдают, они могут увидеть нас через заднее окно.

Она уже стояла на ногах, шелковая тень рядом с ним.

— Они? Кто «они»?

— Вот твое пальто, бери. Надевай туфли на босу ногу. У нас нет времени…

— Постой. — В ее голосе звучали слезы. — Не пугай меня.

Он нащупал губами ее губы и поцеловал.

— Ты меня любишь?

— Как ты можешь спрашивать? — раздался ее испуганный шепот.

— Тогда доверься мне и делай так, как я говорю. Не задавай вопросов. Я и сам не знаю ответов. Только знаю, что поступаю правильно. Готова? Пошли.

Он снова подошел к входной двери, таща за собой Вирджинию с растрепанными волосами, с припухшим от сна лицом, запрятанным в лисий воротник.

Стояла напряженная тишина. Такая напряженная, что казалось, вот-вот прогремит взрыв.

— Боюсь, нам не удастся улизнуть этим путем… — прошептал он ей в ухо.

Внезапно тишина и вправду взорвалась грохотом, будто у них под носом прозвучала очередь холостых выстрелов. В дверь стучали не кулаком, а чем-то более весомым. Дверь сотрясалась от ударов, готовая вот-вот рухнуть. Закачалась лампочка под потолком, зазвенела посуда на столе. Штурм двери напоминал настоящее землетрясение. Это было насилие в самой страшной форме. Это была катастрофа. Это был конец.

Слишком поздно. Вирджиния окажется в самом средоточии ужаса. Перед ней развернется драма, свидетелем которой не должен, ни в коем случае не должен быть человек, которого по-настоящему любишь.

Вирджиния в ужасе прижалась к мужу. После тяжелого, прерывистого вздоха она с трудом вымолвила:

— Кто… Что это?

— Это то, чего я хотел избежать, — с горечью ответил он.

Насилие родило ответное насилие. Он схватил за ножку деревянный стул и в гневе замахнулся, готовый нанести удар ломившимся в дверь гостям.

— Хотели заставить тебя страдать? Пусть только войдут!

— Нет, Фрэнк, нет! — крикнула она, схватив его за руку выше локтя и уцепившись другой рукой за стул. — Не надо этого! Ради меня, Фрэнк!

Взглянув в ее искаженное страхом лицо, он увидел, что его ярость сильнее напугала Вирджинию, чем неистовство нападающих. Ее страх перевернул в нем душу, осадил ослепляющий гнев. Пусть все провалится в преисподнюю, но сейчас его единственная забота — вывести ее отсюда в безопасное место.

Обняв Вирджинию за плечи и прикрывая всем своим телом, он отвел ее от двери. Словно пара неопытных танцоров, полуобнявшись, они метались в поисках несуществующего запасного выхода. Три шага к окнам на улицу — и рывок назад; три шага к окнам спальни, выходящим во двор, — и снова назад, пока до них не донеслось тяжелое и звучное шарканье подошв по цементному полу.

— Должен быть какой-то способ выбраться. Должен быть…

На лице у Фрэнка появилось страдальческое выражение, словно он уже оплакивал Вирджинию, но он не плакал.

Три шага в сторону кухни… На этот раз он не остановился, а всего лишь на миг задержался и продолжал идти: его осенило. Он быстро открыл деревянную заслонку, похожую на дверцу буфета и прикрывавшую проход к кухонному лифту.

— Ты, кажется, говорила, что у нашего и соседнего здания общий подвал. Я попробую вывести тебя через него.

Она прижала руки к груди, будто хотела то ли подбодрить его, то ли помолиться. Их жестикуляция напоминала диалог людей возле ревущего водопада.

Он вынул заслонку, благо она не была прибита, а свободно ходила на петлях.

— Я придержу канат, чтобы спуск не был таким быстрым.

Она пролезла, скрючившись, в узкое окошко шахты и уперлась головой в низкий потолок клети. Чтобы удержать клеть от быстрого спуска, Фрэнк намотал веревку на руку. Клеть раскачивалась. Вирджиния выглядела нелепо в рыжем меховом воротнике.

— Фрэнк, ты спустишься вслед за мной? Ты ведь не останешься?

— Сразу после того, как ты окажешься в подвале. Жди меня там.

Он не был уверен, что у него останется время для спуска. От входной двери отлетали щепки, было слышно, как скрипят гвозди, державшие дверные петли.

— Пригни голову, дорогая, чтобы не удариться о стенку шахты.

Блоки заскрипели, но Фрэнк продолжал травить канат, врезавшийся в руку. Лицо Вирджинии исчезло внизу, и все это выглядело как страшная пародия на погребение заживо. К счастью, шахта была неглубокой. Он как мог старался сделать спуск плавным и скоро услышал мягкий стук клети о пол. Просунул голову в отверстие и глянул вниз, опасаясь, что ей не удастся выбраться из тесной клети. В шахте стояла кромешная тьма, но натяжение веревки ослабло, и Фрэнк понял, что клеть освободилась. Он быстро ее поднял, неловко забрался в нее вперед ногами, держа руками канат, а отпустив его, камнем свалился вниз. Грохот выбитой двери слился с грохотом его падения. Клеть приземлилась, и Таунсенд, сжав зубы, едва сдержал стон от резкой боли в ушибленном бедре.

Вирджиния ждала, открыв входную дверцу лифта. Выбираясь на четвереньках из клети, Фрэнк едва не полетел головой вниз, ибо дно подвала находилось на два или три фута ниже платформы подъемника.

Таунсенд зажег спичку, чтобы найти дорогу в кромешной темноте. Стукнулся коленом о детскую коляску, которая откатилась от удара. Еще через мгновение он с размаху всадил носок ботинка в кучу угля, сваленного в углу, и больно ушиб пальцы.

С жутким чувством нереальности происходящего оба прислушивались к быстрым шагам у себя над головой. Шаги раздавались по всей квартире, то в одной комнате, то в другой. Тонкое перекрытие лишь слегка приглушало топот многих ног. Судя по шуму, в их квартире металось в поисках человек шесть, не меньше.

— Они вот-вот все поймут, — с горечью шептал Таунсенд. — Твоя постель еще не успела остыть. Они окажутся здесь через считанные минуты. Давай, милая, выбираться отсюда побыстрее.

— Что случилось, Фрэнк? Что происходит?

В тихом голосе Вирджинии звучали страх и недоумение.

Они отыскали пожарный выход в соседнее здание. К счастью, засов был с их стороны. Таунсенд открыл дверь. Прямо перед ними оказались цементные ступеньки лестницы, уходящей куда-то вбок. Сверху падал слабый свет одинокой лампочки. Они стали подниматься; Таунсенд шел впереди. Комната консьержа находилась в их доме, поэтому им не грозила случайная встреча с привратником. Оба здания имели общий подвал, одну топку, один паровой котел. Благодаря скупости застройщика, а может, и недостатку средств у них и появился реальный шанс спастись.

На самом верху лестницы путь преградила еще одна дверь. Фрэнк приоткрыл ее и прислушался, нет ли кого-либо в вестибюле или на площадках верхних этажей. Тишина. Преследователи сюда пока не добрались. Держась за руки, супруги двинулись дальше, словно два призрака, — мужчина без шляпы и воротничка и напуганная молодая женщина без чулок и в пальто с лисьим воротником.

У выхода из дома высоко на стене горела слабая дежурная лампочка. Фрэнк отпустил руку жены, подкрался к лампе, просунул пальцы в крупные ячейки защитной проволочной сетки и выкрутил лампочку из патрона. Они снова оказались в темноте. Ориентироваться можно было лишь по слабому свету, проникавшему с улицы через стекло над входной дверью. Взмахом руки он подозвал Вирджинию — она должна была увидеть его силуэт в слабом свете окошечка над дверью. Через несколько мгновений она оказалась рядом.

— Иди вперед. Так ты меньше рискуешь. Ведь тебя они никогда не видели. Не оборачивайся в сторону нашего подъезда и вообще не верти головой. Просто иди к углу дома, словно по делу.

Таунсенд, продолжая обнимать ее за плечи, открыл наружную дверь. Он вытянул шею и осмотрел пространство, отделявшее их от соседнего подъезда. Никакого движения, ничего вызывающего подозрение. Он слегка подтолкнул жену вперед и отпустил руки, как это делают родители, когда учат маленького ребенка ходить.

— Ну, вперед, дорогая. Помни, что я тебе сказал. Быстрее, дорога каждая минута.

Вирджиния не решилась возражать и лишь горестно вздохнула. Он остался один, а она негромко застучала каблучками по тротуару. Ее походка была неуверенной и боязливой — так обычно идут женщины, спешащие домой поздней ночью и без провожатого.

Фрэнк ждал за дверью сколько мог, потому что она подверглась бы большой опасности, если бы увидели, как он следует за ней по пятам. Наверное, она уже на полпути к перекрестку. Никто не шел за ней, не попытался остановить вопросом. Не раздалось ни оклика, не слышалось ни звука. Вот-вот преследователи смогут обнаружить, каким образом они бежали. Просто невероятно, что им до сих пор не удалось это обнаружить, — ведь иным путем из их квартиры не выберешься.

Он вздохнул перед решающим шагом, приоткрыл дверь и боком протиснулся в щель. Ему хватило секунды, чтобы окинуть взглядом противоположную сторону улицы с прямоугольными зданиями, слегка освещенными светом из окон его собственного жилища. Он двинулся за Вирджинией быстрым шагом. От страха, что вот-вот его остановят, он шел, напряженно и неестественно выпрямив спину, и едва сдерживался, чтобы не обернуться и не посмотреть назад. Однако на улице было так темно, что уже на расстоянии нескольких метров его бы никто не заметил и не узнал. Уличный фонарь, единственный до самого перекрестка, бросал тусклый свет на мостовую, оставляя тротуары во мгле.

Перед тем как свернуть за угол, Таунсенд, не выдержав, бросил взгляд назад. За спиной остался их дом, столь внезапно подвергшийся осаде и нападению. Даже отсюда Фрэнк видел на темном фасаде светящиеся окна их квартиры. Они были единственным признаком нарушенного в этот час покоя, если не считать проснувшихся от грохота соседей.

Таунсенд свернул за угол, и настоящее стало прошлым, а прошлое настоящим.

Неподалеку стояло такси без водителя, и там уже сидела Вирджиния. Светилась витрина ночной закусочной, где, видимо, коротал время шофер. Таунсенд подошел к машине со стороны мостовой, чтобы его не было видно из бара. Вирджиния жестом пригласила его сесть рядом. Дверца машины была открыта, но Фрэнк ее захлопнул.

— Нет, Вирджиния, я не поеду с тобой. Дорогая, уезжай из города, возвращайся к матери. Живи там, пока я сам не дам о себе знать. Лишь в таком случае, что бы со мной ни случилось, я буду уверен, что с тобой все в порядке. Они вряд ли будут искать тебя. Ведь ты — миссис Вирджиния Таунсенд, муж которой исчез три года назад, и ты его с тех пор не видела. Ради твоего же благополучия не пытайся разыскать меня. Придет день, и мы снова встретимся. И что бы ты ни услышала, чем бы все ни обернулось, надейся на лучшее, как всегда это делала.

— Фрэнк, позволь мне остаться с тобой! Я не трусиха и ничего не боюсь. Я же твоя жена! У нас семья!

Таунсенд высвободил руку, за которую Вирджиния ухватилась через открытое окно машины. Он был мягок, но непреклонен.

— Дорогая, если человек проваливается в люк канализации или падает в выгребную яму, он не потянет за собой того, кого любит. Давай пока попрощаемся, и сделай все, как я сказал.

Их губы встретились в крепком, почти яростном поцелуе. Слезы, катившиеся из-под ее ресниц, увлажнили щеку Фрэнка. С трудом он оторвался от жены.

— Я ухожу. Когда отойду на достаточное расстояние, посигналь водителю. Прощай, дорогая.

Он растворился в безликом мраке ночи, но душа его рвалась на части, и какая-то часть осталась с Вирджинией. Через несколько минут он услышал резкий сигнал клаксона. Звук, который все слышат по сотне раз в день и не обращают на него никакого внимания. Таунсенд никогда бы не подумал, что этот ничем не примечательный звук может так больно ранить.

Он оглянулся, но увидел лишь два габаритных огонька — это было все, что осталось от его брака.

Не потеряй он вот так жену, он, пожалуй, не осознал бы, насколько ее любит. Он снова оглянулся. Но теперь и габаритные огни машины исчезли из виду. Остался только он, ночь и его прошлое.

Таунсенд шел, переходя улицы на перекрестках строго по прямой, словно двигаясь по рельсам. Он почувствовал себя свободнее, когда пройденное расстояние внушило ему некоторое ощущение безопасности, пусть временное. Он достал было сигарету и, не останавливаясь, сунул в рот, но, подняв глаза, быстро ее выбросил, даже не попытавшись зажечь.

Навстречу ему вышагивал полицейский, медленно и внимательно оглядывающий улицу.

Только не выказать страха, не съежиться непроизвольно, когда придется проходить мимо этого случайного патрульного. Тот уже близко. Вот они поравнялись. Их взгляды встретились.

— Довольно прохладно, не так ли? — услышал Таунсенд собственный голос.

— Да, насквозь пробирает. Прямо скажем, не на шутку, — ответил полисмен, не останавливаясь.

Шаги удалялись. Но Фрэнк долго не мог избавиться от острого чувства опасности, которая была рядом, но, к счастью, миновала. Одна нечаянная неосторожность, слишком быстрый шаг или взгляд назад, и…

Он шел сквозь ночь, шел к ее завершению, и, когда небо посветлело, в голове у него медленно, но верно стал созревать план будущих действий. Раз он не чувствует себя в безопасности в настоящем, значит, надо вернуться в прошлое и выяснить, что ему грозит. Вернуться в прошлое, которое превратило его в то, чем он стал, и пусть оно либо даст Таунсенду свободу, либо окончательно его поглотит. Назад в прошлое — если только удастся туда попасть.

В прошлое можно проникнуть через узкую щель, что вроде тайной норки, через которую можно войти в заколдованный сад, как в его любимых детских сказках. И эта щель находится на Тиллари-стрит. Если он доберется до волшебной щели, то сможет ее раздвинуть, расширить до пределов целого мира. Его мира.

Тиллари-стрит. Тиллари-стрит. Часть карниза обвалилась и сбила его с ног, и прошлое стало настоящим на Тиллари-стрит.

Местонахождение улицы и она сама как таковая не помогут ему. Путь в прошлое лежит только через разум, через воспоминания, через разум и воспоминания других людей. Как луч маяка, прорезающий туман, воспоминания других людей позволят ему осветить самые темные закоулки своего разума.

Что обнаружит он на Тиллари-стрит? Не оказался ли он в тот злополучный день на этой улице случайно, просто по дороге из одного места в другое? Имела ли улица какое-то значение в его жизни тогда и как она приобрела решающее значение теперь? Может, он постоянно бывал там или где-то рядом, играла ли эта улица в прошлом какую-то роль в его каждодневных привычках? Есть лишь один способ это выяснить. Нужно отправиться туда и сделаться завсегдатаем тех мест, призраком из прошлого, пока улица не даст ответов на все вопросы.

Ночь заканчивалась. Стало светло, но еще сильнее похолодало. Ветер, такой же бездомный и одинокий, как он сам, продувал из конца в конец этот серый, подернутый туманом и еще не проснувшийся город. Таунсенд поднял воротник и направил стопы к Тиллари-стрит — к своему вчера.

Там должны найтись люди, которые его знали. Он будет прогуливаться по улице каждый день по часу; сначала по одной, потом по другой стороне. Он будет ходить и ходить, пока в чьих-нибудь глазах не сверкнет огонек узнавания, пока чей-нибудь голос не произнесет обращенное к нему приветствие, пока кто-нибудь не остановится, чтобы обменяться с ним несколькими словами.

Табличка в начале улицы была похожа на все другие таблички. Первый луч солнца брызнул из-за ступенчатой линии крыш и словно в нерешительности задрожал на синей эмали и белых буквах. «ТИЛЛАРИ-СТРИТ. Одностороннее движение».

Обратно, в заточение, из которого он выбрался. Человек, пытающийся найти свое другое, потерянное «я».

Глава 7
Первый день в прошлом

Комната казалась призраком давно минувших лет.

— Надолго собираетесь у нас остановиться? — спросил иссохший старик консьерж.

Если бы Таунсенд ответил на этот вопрос, консьерж узнал бы о Таунсенде больше его самого. Может быть, через час или два на его, Таунсенда, след кто-то выйдет. Может быть, пройдут дни, недели. Нет, пожалуй, о неделях говорить не приходится — он найдет где-нибудь поблизости работу, и у него появится возможность снять квартиру получше. Сейчас он располагал суммой чуть меньше девяти долларов, что были в кармане пиджака, который он надел, когда в дверь стали ломиться неизвестные.

— Это зависит от цены, — сказал он.

— За такую комнату можно заплатить всего четыре доллара.

Старик потер руки и доверительно подмигнул Таунсенду, чтобы не отпугнуть того высокой ценой.

— Четыре доллара — это много, — ответил Таунсенд и направился к двери.

— Да, на первый взгляд много. Но посмотрите: окна выходят на улицу. Кроме того, каждую неделю вы будете получать чистое постельное белье. К тому же есть водопровод. — Консьерж подошел к ржавому грязному крану, выступавшему прямо из стены, и с огромным трудом его отвернул. Трубы запели, а из носика вытекла тонкая струйка красно-коричневой жидкости. — Наверное, кто-то включил воду на нижних этажах.

Старик предусмотрительно завернул кран, но струя текла еще несколько секунд.

— Я готов платить два пятьдесят за такую комнату, — предложил Таунсенд, выходя.

— Годится, годится, — крикнул ему вслед старик.

Таунсенд вернулся, вытянул два банкнота из тоненькой пачки и, добавив к ним монету в пятьдесят центов, сунул деньги с недовольным видом в протянутую руку консьержа.

— Будьте добры, ключ.

У его нового хозяина перехватило дыхание от столь непомерных требований жильца.

— Ключ ему подавай! А еще что прикажете? — проворчал он, но вытащил из кармана связку, нашел нужный ключ и вставил его в замочную скважину.

Оставшись в одиночестве, Таунсенд подошел к немытому окну и стоял там, глядя вниз на проезжую часть Тиллари-стрит. Солнечный луч, проникший в комнатушку, нарисовал у него на рукаве золотой шеврон. Таков, значит, его новый мир. Он уже измерил шагами этот мир, который оказался не таким уж длинным: всего четыре квартала. Тиллари-стрит соединяла Монмут-стрит и Деграсс-стрит и больше никуда не вела.

Сверху он видел головы прохожих, и они напоминали ему больших муравьев, ползущих каждый своим путем, собирающихся в кучки у передвижных лотков-тележек, которые выстроились вдоль тротуара почти прямой линией. Машин на улице было мало, отчасти из-за лотков, отчасти из-за малой длины этой поперечной улицы. Случайные автомобили, непрерывно сигналя, двигались с черепашьей скоростью.

Ему, пожалуй, стоит немного отдохнуть, а потом можно снова отправиться на разведку. Прошлой ночью он почти не спал. Как давно это было. И как далеко. Таунсенд снял пиджак и повесил его на спинку стула. Потом прилег на кровать, чтобы немного расслабиться. Однако сам не заметил, как крики на улице, приглушенные оконными стеклами, стали тише, потом превратились в монотонный рокот и, наконец, в мягкий шелест. Он погрузился в сон. Свой первый сон в новой жизни.

Когда Таунсенд проснулся, было далеко за полдень. Он попытался отвернуть водопроводный кран в углу, и трубы привычно запели. Результат убедил его, что объяснение консьержа — «кто-то включил воду на нижних этажах» — приложимо к любому часу суток. Правда, через несколько минут в тонкой струйке воды стало меньше ржавчины и можно было умыться.

Выйдя из комнаты, он запер дверь — скорее по привычке, чем по каким-либо иным соображениям, — и тут же окунулся в запахи кухни, которые, видно, поднялись сюда с первого этажа еще в часы завтрака. Ароматы напомнили Фрэнку о том, как он голоден. Значит, даже призраки должны иногда питаться.

Спускаясь по лестнице, он обратил внимание на то, что показалось ему добрым предзнаменованием. Тяготившее его с прошлой ночи ощущение моральной вины исчезло. Если это «облегчение» рождено прошлым — хотя пока этого не могло быть, поскольку он еще не окунулся по-настоящему в прошлое, — то либо он действительно ни в чем не виноват, либо полностью лишен совести. В нем по-прежнему жило чувство настороженности, но теперь опасность скорее возбуждала его, нежели угнетала. Возможно, потому что с ним не было Вирджинии и не томило, как прежде, чувство ответственности за нее; теперь придется иметь дело только с собственной судьбой.

Таунсенд прошел квартал от своих меблированных комнат, которые находились на том конце улицы, что выходил на Деграсс-стрит, и нашел приличное, с его точки зрения, уличное кафе. Он мотивировал свой выбор большим количеством мусора в ведрах у дверей кухни. Если скапливается столько отходов к концу рабочего дня, значит, и оборот велик. В кафе почти не было людей. Народ на Тиллари-стрит не настолько состоятелен, чтобы перекусывать и во внеурочное время.

Взобравшись на высокий табурет у стойки, Таунсенд долго смотрел на затылок бармена и соображал: «Интересно, приходилось ли мне бывать здесь? Вспомнит ли он меня, если вглядится повнимательнее?»

Он снял шляпу, чтобы лучше было видно лицо. Вытянул шею на дюйм или два вперед, чтобы привлечь внимание бармена, когда тот отвернется от сверкающего никелем титана. Наконец их взгляды встретились, но ничего такого не произошло. Все свое внимание человек сосредоточил на кружке, куда наливал кипяток. Значит, подумал Таунсенд, он не был в свое время таким завсегдатаем этого заведения, чтобы его сразу узнали. Возможно, и заходил сюда, но всего раз-другой, а подобные посетители проходят перед барменом сотнями за день.

— Вы давно здесь работаете? — спросил он наконец у человека за стойкой.

— Пару недель, мистер, — ответил тот.

«Вот и упущен первый шанс», — с горечью подумал Таунсенд.

Перемешивая в кружке сероватый сахар, он обдумывал дальнейший план. Всякий раз в обычные обеденные часы он станет посещать новую забегаловку и обойдет их все в этом районе. Это не займет много времени, поскольку таких заведений на Тиллари-стрит всего четыре или пять. Он должен постараться, чтобы его узнал кто-нибудь из персонала или постоянных клиентов. Такова его первая задача.

Второй задачей станет поход по всем магазинам и лоткам, расположенным вдоль улицы, где под тем или иным предлогом он должен привлекать внимание продавцов. Можно, например, спросить о товаре, которого нет на витрине. Можно долго торговаться и в конце концов отказаться от покупки. Но в любом случае надо мозолить им глаза достаточно долго, чтобы понять, доводилось ему раньше бывать в этом месте или нет.

Однако обе задачи представлялись ему вторичными. Главную надежду он возлагал на то, что встретит знакомых в массе людей на улице. Ведь даже если он уловит искру узнавания в чьем-то взгляде в магазине или в закусочной, это вовсе не означает, что этому человеку известно о Таунсенде больше, чем о всех других. Просто видели его тут раз или два, но могут не знать ни его имени, ни места жительства, ни старых знакомых.

Нельзя, понятно, пренебрегать ни одной из возможностей, какой бы призрачный результат она ни сулила. Даже признаки самого поверхностного знакомства могут быть полезны в его положении, могут стать началом, некой точкой отсчета. Он перестанет пребывать в полном вакууме, как сейчас.

Таунсенд вышел на улицу, сдвинул шляпу на затылок и направился к Монмут-стрит, что находилась в трех кварталах от закусочной. Он шел очень медленно, словно в полусне, и потому любой — будь то мужчина, женщина или ребенок — без труда обгоняли его. У всякого, кто бросит на него взгляд и вдруг увидит в нем хорошего знакомого, будет достаточно времени, чтобы рассмотреть его получше.

Во всяком случае ему не приходилось прилагать много усилий, чтобы двигаться неспешно, как пришлось бы в другой части города, ибо, чтобы быстро идти по многолюдной Тиллари-стрит, надо было обладать поистине обезьяньей ловкостью. Покупатели и зеваки, толпившиеся у лотков на колесах, занимали большую часть отнюдь не широкого тротуара. Кроме того, там и тут собирались любители почесать языком, прохаживались бездельники-зазывалы у дверей, толкались покупатели, выходившие из магазинов и разглядывавшие покупки при дневном свете. Пешеходы шли по узкой полосе между этим людом и мостовой, но и здесь каждый лез куда заблагорассудится, усиливая общую сумятицу. Единственное, что отчасти примиряло с толчеей, так это невозмутимая незлобивость местных жителей по сравнению с обитателями верхнего города. Толчок локтем, отдавленная нога оставались незамеченными, не вызывали ни гневных восклицаний, ни свирепого взгляда. Так же вели себя провинившийся и пострадавший, если они менялись местами. Просьбой об извинении здесь обычно служил виноватый или понимающий взгляд.

Хотя Таунсенд не следил за временем, его прогулка вдоль трех кварталов заняла не меньше получаса. Оказавшись у Монмут-стрит, он пересек Тиллари-стрит и не спеша пошел обратно по другой стороне улицы.

Солнце начало клониться к закату, небо приобрело багровый оттенок. В непрерывной череде лотков там и тут стали появляться зияющие пустоты — это покидали свои места либо самые удачливые торговцы, распродавшие товар без остатка, либо самые нетерпеливые, потерявшие надежду на успех. Из окон верхних этажей высовывались женщины и громогласно звали домой детей, шнырявших в толпе народа. Их зов как по волшебству достигал именно тех ушей, которым предназначался, и вызывал если не мгновенное повиновение, то хотя бы ответные не менее громкие вопли.

Когда Таунсенд вновь оказался возле Деграсс-стрит, толпа на улице заметно поредела, хотя людей было еще более чем достаточно. Этот перекресток, казалось, не пустовал ни днем ни ночью. Он снова перешел на другую сторону, которую, после уплаты двух с половиной долларов за комнату, называл своей. Выбрал место и решил попытать судьбу, замерев в неподвижности.

От непривычно медленной ходьбы гудели ноги в запыленных ботинках — такая прогулка изматывала больше, чем быстрый и энергичный шаг. Прогуливаясь, он поймал на себе несколько удивленных взглядов, но они явно не требовали ответа; по всей видимости, обращала на себя внимание необычная для этих мест манера одеваться. Даже после перипетий прошлой ночи он выделялся в окружавшей его толпе, хотя ни покрой костюма, ни материал не отличались оригинальностью. Надо было попытаться исправить положение. Фрэнк стоял и приглядывался к снующим взад и вперед мужчинам, стараясь выявить типичные черты их внешнего облика. Различия заключались в мелочах, но в совокупности эти мелочи сильно меняли внешность. Фрэнк расстегнул пиджак, сдвинул узел галстука и чуть выпустил сорочку из-под пояса. Правда, костюм выглядел слишком свежим, но ничего, день-другой — и все будет «в порядке».

Стемнело, и на Тиллари-стрит стали зажигаться огни. Большинство окон испускало бледный зеленоватый свет газовых ламп, зато в витринах магазинов не было недостатка в больших ярких фонарях, которые размещались на уровне пола, шипели и трещали, как разозленные драконы. Кое-кто из упрямых лоточников, намеренных торговать до ночи, зажег керосиновые лампы. Улицу озарила едва ли не праздничная иллюминация. На первый, не слишком внимательный взгляд все, казалось, искрится весельем.

Таунсенд решил еще немного подождать, в надежде, что вечернее время принесет больше удачи, чем светлый день. Он стоял, словно нищий, пытаясь выпросить милостыню у своей памяти. Но пелена, окутывавшая прошлое, делалась от этого еще гуще.

Наконец он повернулся и пошел к дому, поднялся по лестнице к своей комнате и поднял занавеску на окне. Хотя комната находилась высоко над землей, огни улицы бросили на потолок и верхнюю часть стены светлый прямоугольник. Фрэнк долго сидел на краю кровати. Мужество внезапно его покинуло, и он в бессилии опустил голову на руки. Темная согбенная фигура. Ни дать ни взять кадр из сентиментальной мелодрамы.

Впрочем, он скоро справился с отчаянием и запретил себе поддаваться слабости. Черт побери, нелегко в тридцать два года начинать жизнь заново, особенно если она уже была отмечена роком до рождения, а конец наступит без дополнительного объявления.

Отсвет на потолке внезапно исчез; ночь наконец осилила уличную торговлю. Можно было бы зажечь газовый рожок, но тут ничто не тешило взора и свет не доставил бы радости.

Он снял ботинки, лег и натянул на себя нечто напоминающее грубую мешковину. Тиллари-стрит погрузилась в сон, погасла, как картинка волшебного фонаря.

Первый день, проведенный в прошлом, ничего не дал. Таунсенд застрял в самом начале, заблудившись среди измерений.

Глава 8
Заблудившись в измерениях

Потрясение, от которого чуть не лопнуло сердце, он испытал на следующий день. Таунсенд уже в третий раз одолевал привычный маршрут; сутолока достигла апогея в три часа пополудни. Судя по тьме-тьмущей народа на тротуарах и обочинах, дома вообще никого не осталось. Он с трудом пробирался сквозь толпу — как усталый пловец, которому едва хватает сил бороться с прибоем, — и вдруг кто-то хлопнул его сзади по плечу и воскликнул с грубой фамильярностью:

— Старик, сколько лет, сколько зим!

Он в эту минуту смотрел в сторону, и когда повернул голову, неизвестный, обратившийся к нему с приветствием, успел раствориться в толпе. Глядя на мелькающие перед ним головы и спины, Таунсенд не мог определить, кто это был. Никто не обернулся, не подождал ответа. По шлепку в правое плечо он безошибочно определил, что человек шел в одном с ним направлении, хотя и более быстрым шагом, и искать его надо впереди, а не сзади. Больше никаких подсказок. Таунсенд ругал себя, что не сумел ответить сразу, задержать на себе внимание прохожего на секунду-другую. Но он просто опешил от неожиданности.

У него появилась возможность вступить в контакт, случилось то, на что он надеялся и о чем молил судьбу. И опять удача, которая едва ли повторится, ускользнула. Он бросился вперед, хватая в отчаянии прохожих за рукав и обращаясь к каждому с одним и тем же вопросом:

— Скажите, это не вы? Не вы только что хлопнули меня по плечу?

В ответ доставались непонимающий взгляд и удивленное пожатие плечами. Но ведь кто-то же сделал это! Шлепок был твердый и отнюдь не случайный. Таунсенд уже потерял надежду, когда четвертый мужчина, которого он остановил, ответил извиняющимся тоном:

— Простите, я принял вас за другого. Со спины мне показалось, что вы один мой приятель.

Он выдернул рукав из судорожно сжатых пальцев Таунсенда и был таков.

Таунсенд стоял как вкопанный, не обращая внимания на толчки прохожих. Неудача лишила его последних сил.

Здесь, на Тиллари-стрит, он появился на рассвете в понедельник. Миновали вторник и среда; потом прошли четверг, пятница и суббота. События первых дней четко отпечатались в памяти. Но затем все стало терять первоначальную яркость, становилось все труднее отличить один день от другого. Причина, понятно, в том, что у него не было работы, и убивала монотонность существования, на которое он себя обрек. Наконец наступил день, когда хозяин встретил его внизу у лестницы, и Таунсенд сообразил, что прошла неделя.

Все это время он питался скудно и нерегулярно, но теперь, когда пришло время платить за комнату, в кармане обнаружились всего две долларовые бумажки. Он протянул их старику и сказал:

— Остальное я принесу вечером или завтра.

Правда, он и сам не знал, где раздобудет деньги. Но к ночи все же отдал хозяину пятьдесят центов. Протянул на ладони, красной и распаренной от воды: весь день он мыл посуду в закусочной, где побывал в первый день своего здесь пребывания. К счастью, там были нужны временные работники. Заработка хватило, чтобы протянуть день-два, но он дал зарок — как бы ни складывались дела, никогда в жизни не подходить к раковине с грязной посудой. Он долго не мог избавиться от запаха грязной пены, покрывавшей руки до самых локтей.

Вот уже несколько дней, как он завершил обход магазинов. Порой производил на владельцев невыгодное впечатление досужего зеваки или того хуже — подозрительного типа. Шатаясь по магазинам и ловя косые и осуждающие взгляды, Таунсенд пришел к твердому убеждению, что никто из хозяев и служащих никогда его прежде не видел.

В результате частых ежедневных прогулок по улице — туда по одной стороне, обратно по другой — его лицо, без сомнения, примелькалось многим завсегдатаям магазинов и баров Тиллари-стрит, и, чтобы самому не запутаться и не пропустить «человека из прошлого», Таунсенд мягко, но решительно пресекал все попытки новых знакомых сойтись с ним поближе.

Время работало против него. Скоро его лицо так намозолит глаза, что все его будут приветствовать, а он не сможет понять — недавний ли это знакомый или тот, из забытого прошлого. Однако этот час пока не наступил.

Порой, когда Таунсенд лежал в своей комнатушке и перед его глазами плыл призрачный световой прямоугольник на стыке потолка и стены, его мучила мысль о неудаче, о тщетности его затеи.

Возможно, была ложной исходная посылка. Ведь он мог случайно забрести на Тиллари-стрит в тот день, когда внезапно опустился черный занавес, скрыв от него прошлое; он мог просто отклониться от своего обычного маршрута. Но как тогда узнать, куда он шел и откуда? Может быть, он находится всего в одном или двух кварталах от того места, где получил бы по-настоящему ценные сведения. А может быть, это совсем рядом.

Или иначе: его предположение верно, и Тиллари-стрит действительно играла какую-то роль в его прошлой жизни. Все равно придется рассчитывать только на везение и законы теории вероятности. Впрочем, эти факторы могут не сработать в его пользу. Например, двое или трое местных жителей, способных напомнить ему о прошлом, сами уже уехали отсюда. Разве такое невозможно? Выходит, улица как таковая теряет всякую ценность. Или те, у кого были причины разыскивать его, — если такие люди вообще существовали, — уже пытались сделать это, пока он отсутствовал? Не найдя его, они могли подумать, что он навсегда покинул здешние места, и прекратили поиски. Можно проторчать здесь тысячу лет и не получить даже туманного намека на неизвестное прошлое.

Однажды ночью, почти потеряв надежду на маломальский успех, Таунсенд нарисовал как мог план окрестностей и попытался определить точки, откуда и куда можно пройти по Тиллари-стрит, чтобы сократить дорогу и время. Но и такой подход ничего не дал. Слишком много не поддающихся контролю условий вклинивалось в рассуждения. Ему нужно было знать собственные привычки того времени, причины, заставившие его в роковой день свернуть на Тиллари-стрит, и многое, многое другое. Он же абсолютно ничего не знал. Значит, мысль об этой улице как о средстве сократить путь (куда?) и выиграть время (зачем?) следовало отбросить. С таким же успехом можно было ходить по параллельным переулкам. Кроме того, Тиллари-стрит была коротка и никуда не вела, хотя соединяла две другие довольно длинные улицы…

После долгих и мучительных раздумий Таунсенд смял листок с планом и выбросил. Не так-то легко вернуться в прошлое. И не найти карту, где был бы указан путь туда. А время уходит.

Пока он еще мог рассчитывать на крышу над головой. Деньги, полученные за мытье посуды, кончились через пару дней. Еще сутки он промыкался без гроша в кармане, довольствуясь то тут, то там чашечкой кофе, которую ему украдкой передавали буфетчики, не забывшие, что до сего времени он был аккуратным и платежеспособным гостем. Однако на Тиллари-стрит дорожили каждой монетой, и владелец кафе, заметь он, как служащие угощают в кредит, не преминет вычесть из их жалованья эти пять центов. Получить же случайную работу в кафе или уличного зазывалы в магазине не удавалось. Впрочем, Таунсенду не нужна была постоянная работа, он не мог позволить себе на целый день покидать Тиллари-стрит, но с временной работой ничего не выходило. Однако без еды не проживешь. Уже в первый день своего вынужденного поста он почувствовал во время своей бесполезной и утомительной прогулки неприятную пустоту в желудке и слабость в ногах.

Таунсенд все еще носил с собой тот аляповатый портсигар, который обнаружил в кармане на этой самой улице после несчастного случая. Пока он был с Вирджинией, ему не хотелось доставать и оставлять эту вещицу в квартире, не хотелось, чтобы ее вид насторожил и встревожил жену. Он машинально прихватил с собой портсигар в ночь бегства, и теперь это был единственный принадлежащий ему предмет, который имел определенную ценность. Фрэнк решил продать портсигар, хотя понятия не имел, какова его цена, но вырученные деньги наверняка дадут возможность продержаться еще неделю, а то и две, а за это время, может, что-то и выяснится.

Странно, но нигде на Тиллари-стрит ему не удалось найти ломбард. Он обнаружил его только на Монмут-стрит, вошел в пахнущее камфарой помещение, где в это время было совершенно пусто, достал портсигар, подышал на него и потер о рукав.

Из задней комнаты, служившей складом для заложенных вещей, вышел приемщик, привлеченный стуком хлопнувшей входной двери. Встав за прилавок напротив Таунсенда, он бросил на посетителя оценивающий взгляд.

— Ну? — не слишком дружелюбно произнес приемщик.

Раскрыв портсигар, Таунсенд просунул его в маленькое окошко в разделявшей их проволочной сетке.

Тот даже не подумал взвесить вещь, осмотреть или произвести другие обычные в таких случаях операции. Таунсенд должен был это заметить, но он не обратил внимание на странное поведение служащего ломбарда. Залоговые операции были для него внове. И вдруг приемщик спросил с участливой ноткой в голосе:

— Хм, опять его принесли?

Таунсенд никак этого не ожидал. Он был застигнут врасплох. Его словно ослепила магниевая вспышка. Он заморгал, побледнел и схватился за край прилавка. Это слово «опять». «Опять!» Его охватило странное чувство, какое испытывает человек в совершенно темной комнате, когда дверь вдруг начинает медленно отворяться и впускает тонкий луч света.

Значит, он уже приходил сюда раньше с этим портсигаром.

Голос Таунсенда дрожал, несмотря на все усилия говорить спокойно. Кроме того, ему хотелось выглядеть рассеянным и забывчивым.

— Неужели я уже приносил его к вам? Для меня все ломбарды на одно лицо. — Он надеялся, что приемщик не уловит фальши его тона.

— Я уже вдоволь насмотрелся на этот портсигар, — усмехнулся приемщик с явным пренебрежением. — Вы уже в третий раз его принесли, верно? — Говоря это, он держал портсигар на вытянутой руке, словно не желая брать его; потом вдруг передумал и предложил: — Хорошо. Четыре доллара.

Таунсенд в отчаянии приник к окошечку:

— Но ведь прежде вы давали больше, да?

— Вы намерены спорить? — На лице у приемщика мгновенно появилось выражение оскорбленного достоинства. — Четыре доллара. С какой стати я должен давать вам больше, чем в прошлый раз? С тех пор он не стал более новым.

— А вы сохраняете квитанции на сданные вам вещи? — Таунсенд охрип от волнения. — Я хочу сказать, корешки, где клиент записывает свое имя, адрес и оставляет у вас, пока не выкупит залог?

— Разумеется. Вы хотите, чтобы я проверил? Но с какой стати? Я знаю этот портсигар, я сам ставил на нем пробу. Вот взгляните. — Приемщик показал на маленькое пятнышко от кислоты. — Вы тогда подняли большой шум, не помните? Пытались меня убедить, что он из золота высшей пробы. Серебро с позолотой. Четыре доллара.

— Ну пожалуйста, покажите корешок моей квитанции. — Таунсенд умоляюще глядел на приемщика. — Прошу вас, может быть, вам удастся найти. Я хочу только взглянуть.

— Вы хотите сказать, что я не разбираюсь в своем деле? Да я бы не сидел на этом месте, если бы не умел оценивать вещи. — Приемщик был задет за живое. — Когда вы были здесь в последний раз?

Таунсенд вернулся к Вирджинии десятого мая. Он сильно рисковал, когда, запинаясь, произнес:

— В апреле этого года. В ваших бухгалтерских книгах должна остаться запись.

Приемщик ушел в заднюю комнату и зажег там свет. Последовало долгое ожидание, невыносимо мучительное для Таунсенда. Он навалился животом на жесткий край прилавка, словно ища опору.

— Восемнадцатого апреля, — раздался вдруг из задней комнаты голос приемщика. — Серебряный с позолотой портсигар. Черная эмаль, серебряные полоски. Квитанция номер такой-то. Ага, вот: четыре доллара! Ну что, я прав?

— Принесите, пожалуйста, квитанцию. Я хочу на нее посмотреть, — попросил Таунсенд. В его голосе звучало отчаяние, словно для него в этот миг решался вопрос жизни и смерти.

— Вот она! — Приемщик вернулся с коричневой картонной папкой и с удивлением посмотрел на Таунсенда. — Или вы и теперь станете утверждать, что я ошибся?

Таунсенд наклонил голову, уставился на корешок квитанции в руке приемщика и пробежал глазами заполненный от руки типографский бланк. Почерк был ему незнаком, но это понятно: если отшибает память, то может меняться и все остальное.

В графе «Фамилия» он прочел: «Джордж Уильямс» — и подумал, что имя вымышленное. Слишком банальное, слишком безличное. Людей с такими именем и фамилией слишком много. Да и на кожаном внутреннем ободке шляпы стояли инициалы Д. Н. В графе «Адрес» было написано: «Монмут-стрит, дом 705». Интересно, адрес тоже вымышленный? Нет, скорее адрес настоящий.

— Эй! Раздумали сдавать вещь? — крикнул приемщик вслед Таунсенду, ринувшемуся к выходу.

— Я скоро вернусь, — ответил Таунсенд, одним ударом распахнув дверь, которая продолжала качаться, пока он сбегал по ступенькам на улицу.

Он несся по Монмут-стрит, туда, где начинались семисотые номера. Это было совсем недалеко.

Здесь его бег замедлился, он прошел еще несколько метров и остановился. Дома под номером 705 не было. После дома 703 шел номер 707.

Дверь снова захлопнулась. Мир погрузился в темноту.

Глава 9
Дверь приоткрывается

На его мысленном счету было три доллара и семьдесят центов против пяти долларов, которые могли обозначать благополучие, когда, шагая по своему обычному маршруту, он заметил, что толпа на Тиллари-стрит стала быстро редеть. Он стал вести счет дням и часам по грошам, которые требовались ему, чтобы удовлетворять каждодневные потребности. Сейчас у него в кармане лишь жалкие тридцать центов, и не осталось ничего, что можно было бы продать или заложить. На эту сумму при самых скромных запросах он проживет всего день.

Он был на полпути к проезду, пересекавшему Тиллари-стрит и соединявшему Уатт-стрит и Джордан-стрит. Толпа людей устремлялась за угол по направлению к Уатт-стрит. Минутой раньше оттуда донеслись сирены пожарных машин и крики. Первыми, путаясь под ногами у взрослых, туда с воплями ринулись дети, за ними взрослые — кто бегом, кто вразвалку. Со стороны это напоминало панику, но для местного населения пожар был поводом для развлечения. Броуновское движение людей на Тиллари-стрит превратилось в целеустремленный поток.

Таунсенд не собирался поддаваться стадному чувству и сворачивать с привычной дороги. Что ему пожар или любое стихийное бедствие, которое не помогает ему решить задачу, ставшую навязчивой идеей. Однако, заметив, что улица опустела и продолжать путь бессмысленно, он медленно двинулся в арьергарде процессии, но держался особняком, стараясь не смешиваться с зеваками.

На расстоянии двух кварталов от Уатт-стрит были видны клубы серо-синего дыма. Но подойти к пожару ближе чем за квартал, оказалось невозможно. Любопытствующих с Тиллари-стрит и других прилегающих улиц удерживали канаты ограждения; на пути у людской реки словно выросла плотина и превратила ее в плотное, почти неподвижное болото, заполнившее всю улицу.

Таунсенд подошел ближе, но не стал втискиваться в толпу, остановившись поодаль. Как раз напротив стоял дом, в котором при всем желании нельзя было найти ничего примечательного. Дом как дом — один из тех, что тянулись в ряд слева и справа вдоль улицы. Из окон, как и из окон других домов, высовывались зрители, жаждущие острых ощущений. Но из одного верхнего окошка этого дома выглядывал ребенок, чистивший апельсин. Кто-то, видимо, толкнул мальчика, апельсин полетел вниз и, задев плечо Таунсенда, шмякнулся на землю у его ног.

От неожиданности Фрэнк отпрянул назад и резко поднял голову. Его возмущенное лицо с минуту было задрано вверх и привлекло чей-то взгляд.

Внезапно раздался пронзительный вопль, перекрывший глухой шум запруженной людьми улицы, — взволнованный женский крик:

— Дэн!

Прошлое наконец решило впустить Таунсенда.

Глава 10
Отсроченное вознаграждение

Фрэнк моментально обернулся и стал оглядывать окна ряд за рядом и заметил в одном из окон второго этажа темную брешь, пустое место там, где среди прочих должно было быть лицо крикнувшей женщины. Ее лицо исчезло оттуда еще до того, как его взгляд упал на окно. Таунсенд был уверен, что не ошибся, ибо через мгновение другие лица заполнили свободное место, и снова все окна вокруг выглядели одинаково, как близнецы.

Таунсенд знал, что крик был обращен к нему, инстинктивно это чувствовал. Окликнули именно его, а не того, кто стоял справа или слева; в этом его убеждал не слух, а какое-то шестое чувство. Быть может, назвавшая его по имени женщина спускалась сейчас по лестнице.

Он стоял, застыв на месте, словно врос в мостовую. Боялся еще раз оказаться у разбитого корыта. Горькая ирония поднималась со дна души. Его, без сомнения, узнали, и разгадка все это время таилась рядом, в одном квартале от Тиллари-стрит, где он слонялся целыми днями; в доме, который сотни раз видел, минуя этот злосчастный проезд к Уатт-стрит.

Секунды никогда не казались ему такими длинными. Он не мог справиться с внутренней дрожью. Кем окажется эта пока неизвестная ему женщина? Чем все обернется дальше? Окликнули именно его, это ясно, но кто окликнул — друг или враг?

Как разговаривать с ней? Как угадать, каких слов она ждет? Голос разума наставлял его: «Оставайся хладнокровным. В любом случае не теряй головы. Следи за собой, ибо каждый жест, каждое слово может иметь значение. Сам говори поменьше. Лучше вообще помолчи, не то брякнешь что-нибудь невпопад. Представь себе, что ты слепой, идущий по натянутой проволоке».

Прошла, наверное, минута. Может быть, полторы. Но, казалось, его окликнули с час назад. Он ухватился за отполированный сотнями рук поручень лестницы, ведущей к подъезду дома, но поручень тоже вибрировал, и Таунсенд, как крепко ни сжимал его, не мог устоять в полной неподвижности.

Вдруг из подъезда, словно ядро из пушки, вылетела худенькая фигурка. Фрэнк не успел окинуть ее взглядом — сначала перед ним возникли только ее глаза. Весь ее облик вырисовывался, развертывался как бы концентрическими кругами, в центре которых находились эти глядящие на него в упор глаза.

Карие глаза.

Светло-карие глаза.

Полные слез светло-карие глаза.

Женщина достала носовой платок, глаза на мгновение исчезли, и ему удалось увидеть ее всю целиком, но это мало о чем сказало.

Перед ним стояла молодая женщина. Стройная и не очень высокая, может, чуть выше среднего роста.

Чистая и легкая прядь ее волос почти касалась уха Таунсенда. Мягкие каштановые волосы свободно спадали на плечи. Она выбежала на улицу в чем была, с непокрытой головой. Ее нельзя было назвать красавицей, но и дурнушкой она не была. Неправильность черт лица возмещалась живостью и теплотой его выражения.

Она была… Вот именно, кем она была?!

Платок исчез у нее в кармане, дальнейшее изучение ее внешности пришлось прекратить.

— Дэнни, я думала, что больше никогда тебя не увижу, — были ее первые слова.

Она обняла его и старалась теснее к нему прижаться — в этом не было сомнений. Значит, его звали Дэнни, и под этим именем он останется в прошлом — в прошлом, которое стало теперь настоящим. Почему-то он подумал, что имя Дэн ему ужасно не нравится.

— Ты идиот, — продолжала она. — Безмозглый идиот! Что ты делаешь здесь, где любой тебя может узнать? Или совсем разучился соображать?

— Смотрю на пожар, — спокойно ответил Таунсенд.

Сказано не слишком много и не слишком мало. Ему теперь придется начать новую жизнь. И в его новую жизнь войдет эта женщина, кем бы она ни была.

Она повернула голову в одну сторону, в другую. Оглянулась назад, проверив, нет ли кого-нибудь сзади. Она определенно была обеспокоена, и причиной ее тревоги определенно был Таунсенд.

— Что с тобой случилось? Неужели ты забыл, что толпа — самое опасное место для тебя? Ты не можешь быть уверен, что тут нет одного из тех, кто рыщет в поисках таких, как ты?

«Одного из тех… Таких, как ты…» Она что-то знает, но что именно? Все или малую часть? Прямо или косвенно?

Надо придумать что-нибудь нейтральное. Надо ответить ей. Нельзя же молча стоять столбом — это не менее опасно, чем неосторожно сказанное слово. Он поднял глаза, посмотрел на окно, из которого раздался ее крик, перевел взгляд на нее:

— У тебя просто орлиное зрение.

— Я узнала бы тебя с любого расстояния, — сказала она тоном, в котором слышались злость и отчаяние; ее лицо помрачнело, словно на него легла тень тягостных воспоминаний.

— Я в этом уверен, — ровным голосом сказал Таунсенд, не рискуя задавать вопросы.

— Ну и что же ты собираешься делать? Торчать вот так у всех на виду, пока кто-нибудь из них не появится и не схватит тебя? — Она потянула его за рукав к подъезду, ее голос звенел от волнения. — Или хочешь погибнуть? Пойдем! Зайди хотя бы в подъезд.

Они вошли в узкий холл и после яркого полудня очутились в полутьме. Остановились у стены, устремив глаза друг на друга. Таунсенд стоял спиной к улице. Он решился сделать пару шагов по проволоке и воспользоваться возможностью хоть что-нибудь выяснить:

— Кажется, ты в самом деле очень озабочена моей судьбой?

Рука женщины взлетела вверх и прикрыла ему рот. Его вопрос, видимо, причинил ей боль. Она не смогла удержать гнев и, сжав кулачки, стала колотить его по груди. Удары, впрочем, были слабые и не достигали цели. А может быть, ее отчаяние еще было не столь велико.

— Сатана! Дьявол! Ну почему я тебя так люблю?

Внезапно кулаки ее разжались, и она уткнулась лицом ему в грудь. Всего на одно мгновение. Затем ее взгляд снова устремился на него.

— О Дэнни! Зачем ты мне встретился? Зачем я вообще тебя узнала?

«Боже, в какую историю я попал? — в ужасе думал Таунсенд. — Что я сделал этой девочке?»

— Ты нехороший, — продолжала она. — И ты никогда не станешь хорошим… — Услышав чьи-то шаги на лестнице, она шепнула: — Быстрее! Пойдем отсюда, здесь люди ходят, кто-нибудь может наткнуться на тебя!

Они укрылись под лестницей и молча дожидались, пока закроется дверь на улицу. Женщина выглянула, убедилась, что все спокойно, и снова взглянула на Фрэнка с тревогой:

— Где ты сейчас скрываешься, Дэнни?

В ее словах слышался скрытый упрек, но не враждебность.

— Я снял меблированную комнату здесь за углом, на Тиллари-стрит, — сказал он, решив не упускать шанса еще немного продвинуться по проволоке.

— Так скорее возвращайся туда, ради Бога! Смотри, толпа начинает расходиться. Если смешаться с ней, можно улизнуть. Я поднимусь за своими вещами и последую за тобой.

— Я обожду тебя здесь, — предложил он.

— Нет! Нет, Дэнни! — Она и слушать его не хотела. — Я боюсь. Пожалуйста, скорей возвращайся к себе. Ты нарываешься на большие неприятности, оставаясь здесь.

Кивком Таунсенд указал на лестницу.

— Кто живет наверху? — спросил он.

Из ответа на такой общий вопрос можно было бы узнать, что это за место, чья квартира там находится, что эта женщина там делает. Может быть, и она здесь живет.

Тогда можно было бы узнать и… Но тут он заметил, что на стене нет ни звонков, ни списка жильцов — ничего, что могло бы рассказать о ней.

Ее ответ не открыл многого, но Таунсенд все же узнал о месте, где нашел свою знакомую:

— Жуткая компания, да еще кошачий выводок в придачу! Я за пять минут соберусь. А чтобы они ни о чем не догадались, скажу, что уезжаю насовсем. Но ты иди, не жди меня здесь.

Он пошел на маленькую хитрость и попытался забросить сеть, куда она должна была попасться. В сложившихся обстоятельствах, увы, другого выхода не было.

— Ладно, — проговорил он, соглашаясь. — А твои вещи в квартире пятнадцать на втором этаже?

— Дэнни, я сама возьму, а ты дождись меня. И больше не бросай.

Она слегка подняла голову в ожидании поцелуя. Он слегка прикоснулся губами к ее рту, не чувствуя угрызений совести. В прошлом они, очевидно, обменивались более крепкими поцелуями.

— Дэнни, будь осторожен, когда пойдешь к себе. — Она задержала его еще на несколько секунд. — Надвинь шляпу ниже.

Она поправила ему головной убор и отпустила.

Таунсенд пошел к двери на улицу. За спиной послышался легкий перестук каблучков.

Кто же она такая? Она определенно знала о каком-то преступлении, которое он совершил, но была ли его непосредственной соучастницей или знала обо всем лишь с его слов?

Вопросы, вопросы, ничего, кроме вопросов. Они проносились в мозгу, как долларовые бумажки в счетчике купюр.

Он повернул за угол на Тиллари-стрит и, даже не оглянувшись на здание, где ее оставил, направился к себе. Он шел таким легким и бодрым шагом впервые с тех пор, как оказался на Тиллари-стрит. Догонял и обгонял шедших впереди прохожих, не ощущая никакой душевной тяжести и колебаний — с этим, похоже, навсегда покончено. Тиллари-стрит дала ему больше того, что можно было ожидать. Он надеялся поймать всего лишь случайный взгляд, услышать хотя бы одно нужное слово, а получил слезы сочувствия, пальцы на губах, поцелуй, о котором не просил.

Ждать пришлось долго, но его терпение было вознаграждено сторицей.

Глава 11
Попавший в жернова

Близилась ночь, уже давно стемнело. Таунсенд зажег газовый рожок — это было единственно возможное проявление гостеприимства, которое он мог себе позволить, — и теперь пламя, этакий золотой ангелок на булавочной головке, плясал на стене в ожидании гостьи. А ее все не было, хотя со времени их расставания прошло три часа. Нет, четыре. А идти-то самую малость. Что же случилось? Опять провал, опять ложная тревога? Или еще хуже? Не было ли это ловушкой, в которую он должен угодить? Тогда почему охота занимает так много времени? Эта мысль мелькнула и ушла, и он не стал ее развивать именно потому, что прошло слишком много времени, чтобы его схватить. Охота давно бы закончилась, никто не стал бы тратить время понапрасну.

Он ходил взад и вперед по мягко прогибающимся под его ногами доскам пола. Старался занять себя делами, никак не связанными с ее визитом, — отворачивал и снова заворачивал водопроводный кран, чтобы отвлечь себя от нудного ожидания. Нельзя же то и дело подходить к окну и выглядывать вниз на улицу, а потом идти к двери и отворять ее, словно женщина была струей воздуха, которую сквозняк мог занести в комнату.

В голове то и дело вспыхивали подозрения: «Откуда мне знать, кто она такая? В прошлом я наверняка ее чем-то обидел. Но откуда мне знать об этом? Возможно, из всех людей на свете ей надо меньше всего доверять. Не исключено, что она может воспользоваться случаем и отомстить мне. Она выглядела обеспокоенной моей судьбой, но на женщин едва ли можно полагаться. Сейчас они готовы тебе все простить, а через миг вытаскивают нож из-за пазухи. А может быть, это всего лишь приманка? Может быть, она где-то рядом, возле дома и начинает…»

Но внимание! Не ее ли шаги слышны на лестнице? Он одним прыжком оказался у двери, прислонил голову к косяку и прислушался, положив руку на ключ, чтобы при необходимости быстро запереть дверь. За дверью послышалось шуршание шелка.

— Дэн!

Первым его порывом было распахнуть дверь. Но внутренний голос подсказал: «Пусть она назовет свое имя. Используй эту возможность, чтобы выяснить, кто она».

— Кто там? — негромко спросил он.

— Это я.

Гостья легко обошла капкан, возможно даже не подумав о подвохе.

Он поморщился от разочарования, повернул ключ и открыл дверь.

Она вошла. В глазах горели желтые искорки ревности.

— И многих девушек ты принимал за закрытой дверью?

Таунсенд знал, что в разговорах с ней ему придется много лгать, но сейчас, захлопнув дверь, с легким сердцем сказал ей истинную правду:

— Если не считать хозяина, ты первая, кто навестил меня с тех пор, как я тут обосновался.

— Не смеши меня, — ответила она, давая понять, что не слишком ему верит. — Ты никогда не останешься в одиночестве, где бы ни оказался. Будто я тебя не знаю. Подожди, не запирай дверь, я оставила на лестнице свои вещи.

Она вернулась с небольшим потертым чемоданом и двумя или тремя бумажными пакетами.

Кем же они, в конце концов, приходились друг другу? Пытаясь разобраться в ситуации, Таунсенд старался не вспоминать имя Вирджиния. Просто стоял и молча наблюдал за женщиной.

— Отсюда я могу сразу отправиться на вокзал, — сказала она. — Утром успею на шестичасовой поезд, который идет туда.

Он мысленно задал вопрос: «Шестичасовой поезд, который идет куда?», а вслух спросил:

— А сколько времени надо туда добираться?

— Поезд будет на месте в семь десять, — ответила она. — Будто сам не знаешь.

Час десять минут пути. В одном часе и десяти минутах от города находится пункт «икс». Но в каком направлении по компасу? Выбор весьма большой: сто восемьдесят градусов — весь север, включая восток и запад. Отпадает только юг — там море.

Он не решался прямо спросить, как называется то место, но мог задать косвенный вопрос, чтобы узнать название, но позже, без нее. Он мысленно сформулировал этот вопрос — насчет ее поезда — и приберег на будущее. Сейчас нельзя спрашивать — нет повода. Слишком не к месту прозвучит вопрос. Всему свое время.

Женщина тем временем разглядывала комнату.

— О, Дэнни, что за убожество! Как тебе не стыдно?

Он поднял одну бровь, словно спрашивая: «А чего ты ожидала?»

— Дай мне посмотреть на тебя, — попросила она, потянув его к свету газового рожка.

Он не сопротивлялся и стоял не двигаясь.

Она провела пальцами по его лицу, будто вновь узнавая его на ощупь. Похоже, что-то ей не понравилось.

— Дэнни, ты другой. Ты изменился. Не пойму, в чем дело.

Таунсенд не нашелся что ответить.

Женщина присела на кровать в явной растерянности, она не могла объяснить себе причину его холодности и замкнутости. Он увидел обращенный на него недоуменный и печальный взгляд.

— Ты ведешь себя так, словно… скрываешь что-то. Что случилось, Дэнни? Ты как будто все время начеку или боишься совершить ошибку.

«Так и есть, — горько подумал он. — Если бы ты знала, как ты права».

Она занялась принесенными пакетами. В первом была провизия. Из второго была извлечена портативная газовая плитка.

— Я хочу, чтобы ты пока сидел здесь и — ни шагу на улицу. Тебе ни в коем случае нельзя выходить. Надо избегать любого риска, как, например, сегодня. Обещай мне, что подобное больше не повторится.

Стоя спиной к нему, она доставала из пакетов продукты и размещала их в настенном шкафчике — единственном в комнате месте, куда их можно было сложить. На стене плясала ее тень, будто зловещее знамение судьбы. Но тут с улицы донесся звук автомобильной сирены и рассеял его мрачное видение.

— Они никогда не отстанут, — продолжала она болтать. — Имей это в виду. Тишина обманчива, именно тогда и надо быть особенно настороже.

«Они? Кто такие они?»

Ее сумочка лежала на кровати, как раз возле него. На ней не было ничего такого, что послужило бы лишней подсказкой. Он незаметно перевернул сумочку на другую сторону. В ту пору очень модными были украшения на сумочках в виде крупных инициалов владелицы, но здесь их не оказалось.

Она подошла, села рядом и принялась теребить уголок его воротничка.

— Что собираешься делать? Ты думал об этом, Дэнни?

— Если бы я знал… — ответил он уклончиво.

— Ведь игра проиграна, не так ли? Почему ты не предусмотрел такого исхода?

— Я и не надеялся быть в барыше.

Так можно сказать о чем угодно, и фраза не могла вызвать подозрений.

— Я-то определенно не буду в барыше, — грустно усмехнулась она и, склонив голову, прижалась щекой к его груди. Подбородком он касался ее мягких волос и, в задумчивости глядя куда-то поверх ее головы, внимательно прислушивался к полушепоту женщины: — Но вот что странно: я бы не поменялась местами ни с одной из своих подруг, чьи парни всегда с ними и им не надо бояться, что кто-то придет и заберет любимого человека. Все равно я хочу быть только с тобой, Дэнни, хотя в любой момент могу навсегда тебя потерять. Мне нужно всего лишь, чтобы ты был поблизости и иногда стучал ко мне в дверь, и больше ничего.

— Не беспокойся, не надо, — медленно произнес Таунсенд. — Мы найдем выход. — Он должен был поддерживать этот разговор, обещавший подвести его к новым откровениям и открытиям.

— Интересно, разнюхали они что-нибудь здесь? — продолжала она.

Слово «здесь» навело его на мысль, что это место находится где-то поблизости. Он даже предположил, что речь шла о квартире на Уатт-стрит.

— Ты думаешь, они могли?

— Не знаю, — с сомнением произнесла она. — Не знаю. Когда я случайно упомянула твое имя, к счастью, лишь моя сестра это слышала, она купала на кухне своего малыша. Я готова была откусить себе язык, но слово вылетело, ничего не поделать.

Нет, не Уатт-стрит, она была на квартире у своей сестры. Замужней сестры. Она съездила туда и затратила на дорогу — лишь в одном направлении, в одном из ста восьмидесяти возможных направлений, — час десять минут.

— Сестра была так занята ребенком, что даже не повернула головы. Но позже, когда мы снова оказалась с ней вместе, она с подозрением взглянула на меня и спросила: «Мне послышалось или ты вправду упоминала Дэнни?» — Помолчав с минуту, молодая женщина с тревогой добавила: — Только бы она мне поверила.

Похоже, тема была исчерпана. Она пошевелилась:

— Уже поздно. Я не хочу утром опоздать на поезд.

Таунсенд протянул руку за голову и завернул вентиль газового рожка. Теперь комнату освещали только отблески уличных фонарей. Бледный отраженный свет и их шепот, еще более тихий, чем до этой минуты. Упомянув о поезде, она дала ему зацепку, которую он ждал, чтобы задать свой второй вопрос, вертевшийся на языке.

— С какой платформы отходит поезд? — спросил он самым безразличным тоном.

В ответ снова прозвучал упрек, но зато он узнал то, что хотел.

— Неужели ты мог забыть? Ты ведь столько раз сам ездил туда! Поезд отходит с семнадцатого пути, второй туннель.

Чтобы решить любое уравнение, нужно при одном неизвестном знать два известных члена. Теперь он их знал. Поезд находится в пути один час и десять минут и отходит в шесть утра по семнадцатому пути из второго туннеля. Теперь можно определить и название пункта назначения.

Больше она не думала ни о поездах, ни о путях и платформах. Он тоже старался не думать об этом.

— Ты целуешь меня так, словно мысли твои где-то далеко.

Действительно, он поцеловал ее так, будто находился в часе и десяти минутах езды от нее. Он мысленно вернулся в свою комнату и поцеловал ее снова.

— А на этот раз?

— Больше не заставляй меня выпрашивать у тебя поцелуи.

Он лихорадочно соображал, как бы узнать ее имя. В конце почти каждой фразы, обращенной к ней, вместо имени возникало неловкое молчание.

Он решил пойти на небольшую уловку, чтобы добиться своего. Вопрос вполне соответствовал обстоятельствам. Чуть слышно он прошептал ей в ухо:

— Если бы ты захотела поменять свое имя, какое бы ты выбрала?

Но хитрость сработала в другом направлении, и Таунсенд узнал не ее имя, а свое собственное.

— На такой вопрос ответить проще простого. Миссис Дэниэл Ниринг.

Итак, он — Дэн Ниринг. Таунсенд получил еще один ключик к прошлому.

— Но оно будет длиннее, чем твое нынешнее, — не сдавался он.

— Всего на одну букву. — И она стала считать вслух, на что он и надеялся: — Слушай, Д-и-л-о-н — пять букв. Н-и-р-и-н-г — шесть. — Потом вдруг рассердилась: — Чем мы, в конце концов, занимаемся! Считаем буквы!

— Просто беседуем, — попытался он отшутиться. — Ведь мы так долго не разговаривали друг с другом. Мне это очень нравится.

— Да, конечно, беседовать приятно, — неохотно согласилась она. — Однако, кроме разговоров, существуют и другие занятия.

— Как же можно без разговоров? — спросил он после некоторого молчания.

— Что касается меня, то мне больше не нужно никаких слов.

Когда он наутро проснулся, рука его обнимала пустоту. Но она собиралась вернуться — об этом сообщала оставленная записка:

«Дэнни, дорогой! Я должна успеть на шестичасовой поезд, и у меня не хватило духу разбудить тебя. Увидимся в следующий четверг, а до тех пор постарайся, пожалуйста, быть осторожным. Рут».

Ее зовут Рут Дилон. До того места, куда она отправилась, езды час и десять минут.

Поезд, которым она туда добирается, отходит с семнадцатого пути из второго туннеля. Он наконец узнал ее имя, но чувствовал себя так, словно попал в жернова.

Глава 12
Еще шаг вперед

Таунсенд понимал что рискует. Людям, которым есть чего опасаться, лучше пореже посещать вокзалы.

По ступеням широкой лестницы он спустился ко второму туннелю. Чтобы скрыть нижнюю часть лица, спрятал подбородок в воротник рубашки. Было без четверти пять утра — самое безопасное время для таких прогулок. В огромном здании почти никого не было, и куда меньше шансов вызвать подозрение, чем в любой другой час дня или ночи. Но малолюдность имела свою отрицательную сторону — нельзя было скрыться в толпе, и Таунсенд чувствовал себя едва ли не центром внимания.

Он пришел на вокзал в то же самое время, как и Рут накануне. Так можно убедиться, что с семнадцатого пути поезд уйдет точно по расписанию.

На скамейках дремали одинокие пассажиры, по залу слонялись двое носильщиков в форменных красных фуражках. Поскольку у Таунсенда не было чемодана, носильщиков он не заинтересовал.

Таунсенд не спеша шел мимо ворот с номерами путей: 23, 21, 19. А вот и номер 17 с расписанием отправления поездов. Таунсенд сел на скамейку и стал изучать перечень остановок. Время прибытия на станции указано не было, только время отправления. Поэтому пришлось прибегнуть к расспросам.

Он осторожно осмотрелся и, когда перрон почти совсем опустел, подошел к дежурному. Наугад назвал остановку из середины списка:

— Скажите, пожалуйста, когда этот поезд прибывает в Клейбург?

— В шесть пятьдесят пять.

На четверть часа раньше. Он назвал следующую по порядку остановку:

— А в Мередит?

— В семь ноль пять.

Рановато. Наверное, следующая остановка.

— А как насчет Нью-Джерико?

Дежурный стал проявлять нетерпение.

— В семь десять, — хмуро бросил он; устремленный на Таунсенда взгляд ясно говорил: «Сколько можно спрашивать?»

Таунсенду больше ничего и не было нужно. Он повернулся и пошел своей дорогой. Пункт назначения известен. Она ездит в Нью-Джерико.

Он продвинулся еще на один шаг вперед. Теперь нужно выбраться с вокзала так же удачно, как добрался сюда…

Глава 13
Где плюс, когда…

Снова четверг. Два голоса в темноте. Любовная игра и хождение вслепую по натянутой проволоке.

Таунсенд продумал свое поведение до того, как она приехала. Добытые им сведения разожгли неуемное желание еще выше приподнять занавес. Теперь он напоминал путешественника, который после долгого и нудного пути не может найти себе места в последний час, отделяющий его от встречи с родным домом.

Его терзали два важных вопроса, ответы на которые он намеревался добыть любыми способами сегодня вечером. Два вопроса, от которых нельзя уклониться как от двух приближающихся огней в туннеле, пусть даже они грозят самыми страшными последствиями. Где это произошло? Когда это произошло?

Место. Время. Только узнав это, можно двигаться дальше. Те неизвестные в уравнении, которые нужно определить, и задача будет решена. Он должен их найти.

Даже когда его губы касались ее губ, в голове билась одна и та же мысль: где и когда? когда и где?

Рут встала и подошла к окну опустить занавеску.

Где и когда? Где и когда? Где и когда?

Вернувшись к кровати, она остановилась в нерешительности. Словно за время отсутствия искра обиды разгорелась в настоящее пламя. Таунсенд это чувствовал. Случается, что любовники обретают способность к телепатии.

— Что ты дуешься? — прошептал он в темноте.

— Кто такая Вирджиния?

— Я не знаю. — Он сглотнул слюну, радуясь, что она не видит его лица. — От кого ты слышала это имя?

— От тебя.

— Не может быть.

Где и когда? Где и когда? Где и когда?

— Кто-нибудь из тех, с кем ты водился в Нью-Джерико? — продолжала она обиженно. — Или нашел уже здесь, когда стал прятаться в городе?

— Я все время был здесь один…

— Ну, значит, там ты не был один, — вспыхнула Рут.

Вот и получен ответ, которого он ждал. «Там» — это и было «где». Нью-Джерико. Осталась одна загадка, которую надо разгадать. Когда? Когда? Когда?

— Ну так пусть она и покупает тебе еду, если она так дорога тебе, — продолжала негодовать Рут. — Как чудесно! Я должна слушать, как меня окликают именем другой женщины!

— Тихо! Тебя услышат соседи. Нет никакой Вирджинии. Я не знаю никакой Вирджинии. Разве что название штата…

— В ту минуту твоя голова была занята не географией, — вскричала Рут.

Он взял ее за руку. Постепенно она стала менять гнев на милость. Сначала сидела на краю кровати, прямая как струна, к нему спиной. Потом прилегла, опираясь на локоть, но все еще не оборачиваясь. Наконец, в знак полного прощения, прижалась лицом к его плечу.

Когда? Когда? Когда?

— Зажги и мне спичку. Как ты обычно… Ой, в твоих глазах отражается огонек, Дэнни… Нет, не задувай! Дай мне, я хочу загадать желание… Там? Что там с нами случилось? Ты и сам знаешь, и пусть они никогда тебя не найдут, пусть позволят мне быть с тобой вот так всегда.

Значит, это случилось там. Именно там. Нужно ковать железо, пока горячо. Другой возможности сегодня уже не представится.

— Всегда — это очень долго. Так сколько же времени мы вместе? Я никогда не наблюдал время.

— Уже девять месяцев, или нет? — Она не заметила лукавства и принялась считать вслух, как это делают малообразованные люди. — Посмотрим: август, сентябрь, октябрь — о, пятнадцатого числа будет ровно девять месяцев. Не представляю, как ты мог выдержать так долго…

Итак, это случилось пятнадцатого августа прошлого года в Нью-Джерико.

«Где» плюс «когда» равняется прошлому.

Глава 14
Гнусное убийство

Таунсенд входил в читальный зал библиотеки с той же опаской, что и в двери вокзала, хотя здесь царила атмосфера сосредоточенности и отрешенности от прочего мира. Но кто знает, где он встретит взгляд, в котором вдруг вспыхнет искра узнавания?

Опустив голову, он подошел к дальней кафедре, расположенной в глубине зала.

— У вас есть подшивки старых газет из Нью-Джерико?

— Нет, простите. Таких газет у нас нет, — ответил библиотекарь, подняв на него глаза.

Может, в Нью-Джерико вообще не выходит газета. Может быть, это совсем крохотное местечко на перекрестке дорог.

— Скажите, — он решил по-иному поставить вопрос, — вы не знаете, какой крупный город расположен вблизи Нью-Джерико?

Библиотекарь, похоже, не очень удивился любопытству посетителя — ему задавали и более глупые вопросы.

— Не вполне уверен, но, по-моему, ближе всего к Нью-Джерико город Мередит.

— А подшивки газет из Мередита вы имеете?

— У нас есть номера тамошней газеты «Лидер», но я не знаю, полный ли комплект. Заполните требование и подождите у информационного табло, пока там не появится ваш номер.

Таунсенд написал на листке: «Лидер, Мередит, август 1940 года» — и подписался «Аллен». Надо будет найти номер газеты с каким-нибудь страшным происшествием.

Он с невольной осторожностью листал газеты и нашел искомый номер с крупным заголовком. Ему вдруг захотелось бросить его, не читая. Захотелось бежать из этой комнаты, из квартиры на Тиллари-стрит. Бежать от себя самого. Прошлое — здесь. Он держит его в руках. Фрэнк Таунсенд и Дэн Ниринг наконец объединились.

Что же натворил Дэн Ниринг? Он сидел за столом с газетой перед глазами и в нерешительности долго смотрел на заголовок. Наконец перевернул страницу. Дэн Ниринг… Наклонившись и прикрыв рукой газетную заметку от посторонних взглядов, углубился в чтение.

УБИЙСТВО СВОЕГО БЛАГОДЕТЕЛЯ

Жестокое преступление в доме на окраине

«Нью-Джерико, 15 августа. Обязанный своим благополучием человеку, который давал ему кров и работу в течение двух лет, Дэниел Ниринг застрелил Гарри С. Дидрича, главу известной в округе семьи. Убийство произошло в загородном доме Дидрича вчера после полудня. Жена убитого Альма, его младший брат Уильям и сосед Артур Струтерс были потрясены происшедшим у них на глазах преступлением, когда они неожиданно вернулись домой, чтобы взять забытый миссис Дидрич билет на поезд. Они едва избежали участи мистера Дидрича. Разъяренный преступник начал их преследовать. Им удалось уехать на машине, и они позвонили в полицию из дома мистера Струтерса. Когда полицейские по распоряжению констебля Э.Дж. Эймса прибыли на место происшествия, преступник уже успел скрыться. Он выбросил пистолет, но полицейские быстро нашли орудие убийства. Отец убитого, Эмиль Дидрич, беспомощный инвалид, прикованный к креслу на колесиках, остался невредим; он находился в соседней комнате.

Два года тому назад, вопреки советам своих домашних, убитый приютил у себя в доме и дал работу Нирингу, чье прошлое никому не было известно. Поначалу Ниринг выполнял разную работу в доме и в саду. Однако в последние месяцы ему было поручено ухаживать за больным отцом мистера Дидрича и исполнять обязанности сиделки, комнату которой он занял.

В момент трагедии в доме также находилась нервнобольная сестра мистера Дидрича Адела, которая была заперта в одной из комнат второго этажа. Кухарка миссис Молли Макгайр и горничная мисс Рут Дилон были незадолго до того отпущены домой.

Согласно сообщению констебля Эймса, миссис Дидрич за обедом объявила о своем намерении отправиться в город за покупками. Мистер Дидрич попросил своего брата отвезти ее на станцию в Нью-Джерико, а сам отправился после обеда в оранжерею возле дома, где в эти часы отдыхал. Миссис Макгайр и мисс Дилон ушли несколько минут спустя и вместе сели в автобус. Ниринг оставался со стариком, который в это время, видимо, спал.

По дороге на станцию миссис Дидрич и ее деверь случайно встретили знакомого соседа, мистера Струтерса, и предложили подвезти. Вскоре миссис Дидрич спохватилась, что забыла дома билет, и они повернули обратно. У самого дома услышали звук выстрела, донесшегося со стороны оранжереи. Не успели они выскочить из машины, как из оранжереи выбежал Ниринг, размахивая дымящимся пистолетом. Они в ужасе развернулись и поехали к шоссе, а Ниринг пытался их преследовать.

Прибыв на место происшествия, полицейские обнаружили, что мистер Дидрич убит. Выстрелом жертве снесло часть черепа. Небольшой сейф в соседней комнате-библиотеке был вскрыт, а его содержимое разбросано по полу. Сразу установить, похищены ли из сейфа деньги, не представилось возможным. В последнее время мистер Дидрич жаловался, что у него стали пропадать некоторые суммы денег, и полиция склонна полагать, что хозяин подготовил ловушку для вора и, увидев, что Ниринг вскрыл сейф, пытался звать на помощь, но под дулом пистолета был отведен преступником обратно в оранжерею и там застрелен.

По описанию констебля Эймса, убийца среднего роста, на вид около тридцати лет, светло-каштановые волосы, карие глаза и обманчиво безобидная внешность. На тыльной стороне левого запястья имеется татуировка в виде якоря.

Полиция перекрыла все основные дороги, ведущие в город; полагают, что подозреваемый будет скоро арестован».

Таунсенд отодвинул манжету на левой руке — показался синий якорь.

Убийство! Мысль вспыхнула в голове, как ракета, как одна из тех шутих, что раскрываются в ночном небе во время фейерверков и освещают все вокруг бледно-зеленым призрачным светом.

Он провел тыльной стороной руки по губам, словно хотел стереть горький привкус. Он стал одним из этих людей. За ним идет охота. Его могут убить на законном основании. Он — убийца.

И у него нет права ни на защиту, ни на сострадание. Земные законы диктуются Провидением. «Проливший кровь заплатит кровью».

Он был убийцей. Изгоем, парией.

Теперь он знал, понимал намерение человека в сером, смысл его молчаливого, мрачного преследования, понимал причины ночного налета на свою квартиру. Занавес поднялся, и он увидел, что за ним скрывалось. Нет, не личная месть, не происки врага, выползшего из тьмы прошлого. Против него восстало общество. Тот человек был, наверное, из полиции. Кто еще осмелится вытащить пистолет на полной народу платформе, кто не побоится ударить по вагонному стеклу?

Чья-то рука легко коснулась его плеча, и от этого прикосновения сердце рванулось, как от удара электрическим током.

— Извините, здесь не положено спать, — предупредил вежливый голос.

Он поднял глаза и огляделся. Это был взгляд затравленного зверя. Его ищут — человека под тридцать, со светло-каштановыми волосами и карими глазами, мужчину среднего роста, который выбежал из оранжереи с дымящимся пистолетом в руке.

Глава 15
«Я вернусь туда»

Все переменилось. Теперь они были не одни. С ними в комнате находился призрак. Он лежал рядом в кровати. Как бы крепко он ни прижимал ее к себе, призрак втискивался между ними. Когда он хотел ее поцеловать, призрак подставлял свое холодное, ухмыляющееся лицо.

— Отчего ты такой подавленный? Что случилось, Дэнни?

Он знал, что у него есть два выхода. Подняться по ступенькам здания с зелеными фонарями над дверью и сказать: «Я — Дэн Ниринг». Или…

Он больше не мог жить с такими мыслями.

— Рут, ты веришь, что это сделал я? Ты знаешь, о чем я говорю.

— Три человека видели тебя собственными глазами, — сказала она, пряча лицо у него на груди. — Я старалась не верить…

— Но если бы я сам сказал тебе, что не делал этого, неужели ты не поверила бы мне?

— Я бы еще сильней старалась поверить, что это сделал не ты, но не знаю, смогла бы или нет.

— А если бы я настаивал, что не причастен к убийству, ты помогла бы мне доказать мою невиновность? Помогла бы найти настоящего убийцу?

— Дэнни, для тебя я готова на все. Но как? Что ты собираешься предпринять?

— Я вернусь туда, в Нью-Джерико, где все произошло. Есть только один способ доказать свою непричастность. И ты мне в этом поможешь.

Она отодвинулась и рывком вскочила. Стоя у кровати в темноте, заговорила сдавленным от волнения голосом:

— В Нью-Джерико? В дом Дидрича? Ты представляешь, что они сделают? Нет, Дэнни! Пожалуйста, не надо! Останься ради меня, здесь у тебя есть хотя бы маленький шанс выжить.

— Я должен туда поехать. Это решено. Оставаясь здесь, я теряю последний шанс. Только там я могу что-то сделать для своего спасения.

— Но Дэнни, ты сам суешь голову им в пасть. Они тебя сразу схватят.

— Они не увидят меня, — упрямо твердил он. — А ты мне можешь быть полезной.

— Дэнни, — запинаясь пробормотала она, — ничего не выйдет. Нам не выпутаться…

— Я обдумывал каждый свой шаг уже несколько дней, — оборвал он ее, — и принял решение. Если ты не поможешь мне, я стану действовать в одиночку. Правда, мое положение усложнится. Но я знаю, что не делал этого. Не расспрашивай меня, я не могу тебе ответить. Да, те трое видели меня. Да, это попало в газеты и полицейские протоколы. Я буду стоять на своем, даже если весь мир будет утверждать, будто я убил того человека. Я скажу, что этого не было. Все во мне говорит, что я не убивал. Я не стану слушать того, кто будет утверждать обратное. До последнего дыхания. Я ничего не признаю. И я туда вернусь. Пусть это кончится там, где началось. Так или иначе, но кончится. Скажи, ты со мной или против меня? Ты на моей стороне или на их? Ты поможешь мне или позволишь им повесить меня?

Она наклонилась к нему. Ее волосы упали ему на плечи, словно мягкий теплый дождь. Ее губы коснулись его губ, и за секунду до того, как она наградила его поцелуем, который был залогом ее преданности, Рут прошептала:

— Ты мог бы и не спрашивать меня, сам знаешь, что я помогу тебе, даже если это будет последним делом моей жизни.

Глава 16
Возвращение во «вчера»

Для возвращения во «вчера» они выбрали ночь. Поздний, одиннадцатичасовой поезд. Все детали они обсудили еще неделю назад, при ее последнем появлении в квартире на Тиллари-стрит. А теперь Рут должна привезти ему кое-что из одежды и загримировать, по возможности изменив его внешность. С вокзала она направится прямо сюда. По ее словам, в Нью-Джерико есть заброшенная лачуга, где можно укрыться.

Тиллари-стрит в очередной раз погрузилась во тьму, и вновь появился мерцающий призрак — отсвет уличных огней на стене и потолке. Пока Фрэнк с нетерпением ждал опаздывавшую Рут, призрак словно насмехался над ним: «Тебе никогда этого не сделать. Ты никогда отсюда не выберешься».

Его терпение кончалось, и, хотя так и тянуло к окну посмотреть, не идет ли Рут, он резко задернул штору, чтобы уничтожить проклятый отсвет. Окно-мираж там, где не было никакого окна. Выход-мираж там, где, кажется, не было выхода.

Однако Рут не показывалась. Он старательно вытягивал шею, обозревая улицу из-за края шторы, пока наконец не заболел затылок. Толпа внизу то становилась гуще, то редела.

Рут должна была приехать в город уже несколько часов назад и прийти сюда самое позднее днем, хотя они решили ждать темноты и выехать последним поездом.

Она была нужна ему больше, чем думала сама. Она полагала, что он жил в Нью-Джерико. Да, он обитал там — физически. Разум ничего не помнит. Он и шагу не сделает там без ее помощи. Как слепой, который пытается без поводыря пересечь улицу, полную машин. Ему не справиться одному.

Она не придет на Тиллари-стрит. Он был почти уверен в этом. Ведь ей уже давно надо было появиться здесь. Она его подвела, пусть не намеренно, но от этого не легче.

Причина, конечно, не в предательстве — у Фрэнка не было сомнений в преданности Рут. Он мог рассчитывать на нее, как рассчитывал бы на Вирджинию, доведись той сыграть эту роль. Видимо, она совершила какой-то промах, попала в такую ситуацию, которую они не смогли предусмотреть. Может быть, подготавливала лачугу к его приезду и сломала ногу, вытаскивая всякий хлам, которого там наверняка предостаточно. Может быть, изменилось расписание поездов. Но четырех или пяти часов вполне хватило бы, чтобы при всех мыслимых задержках добраться сюда. Может, она благополучно доехала до города, но по пути сюда попала в дорожное происшествие. И сейчас лежит, беспомощная, где-нибудь в палате травматологического отделения одной из больниц.

В какой-то часовне, затерявшейся среди высоких многоквартирных домов, загудел колокол. Фрэнк принялся считать удары, хотя наперед знал их число.

Бомм, бомм, бомм — восемь, девять, десять. До отхода поезда остался всего час. Он еще успеет, если выйдет немедленно. Итак, если Рут не придет через несколько минут, значит, не придет вообще, и рассчитывать надо только на себя. Что тогда делать? Оставаться здесь и киснуть еще неделю? Но Рут, возможно, не появится и через неделю. Вполне возможно, что они больше никогда не увидятся.

Но разве можно совершить задуманное без ее содействия? Разве можно остаться неузнанным и там, и здесь? (В Нью-Джерико его знают почти все. Любой, к кому он обратится с просьбой показать дорогу — а без этого не обойтись, — сдаст его полиции. Ему опасно ходить пешком даже здесь, в городе. Поэтому он и просил ее привезти другую одежду и парик.) Но хуже всего железнодорожные станции — хорошо освещенные, всегда кишащие ими, обученными охоте на беглецов. Им же неизвестно, что он всего лишь хочет вернуться в прошлое. И ему придется под прицелом множества ищущих глаз проскочить через узкий проход на перрон к поезду.

Отважиться на такое предприятие в одиночку, без всякой поддержки, — чистое безумие. По сути, стопроцентная гарантия немедленного ареста. И тем не менее…

Тем не менее он отважится.

Теперь у него не будет парика, он не может загримировать лицо, но есть же, наверное, и другие способы пройти незамеченным. Стоп! На первом этаже живет скорняк, собирающий меховые обрезки и обноски и по дешевке продающий барахло соседским беднякам.

Через минуту Фрэнк уже заглядывал в дверь к скорняку. Дверь всегда была открыта, чтобы сквозняком уносило резкий запах клея.

— Послушайте, я хочу разыграть свою подружку. Подшутить над ней. Мазните мне клеем вот здесь и здесь, на щеках и над бровями. И прилепите сюда полоски меха, не нужные вам. Так, чтобы походило на бакенбарды.

— У меня нет времени заниматься всякой чепухой! — возмущенно отмахнулся старик.

— Вот вам двадцать пять центов. Послушайте, вы ведь замечательный мастер. У вас это здорово получится.

Скорняк постучал монеткой об пол, потом, примеряясь, потыкал Таусенду в лицо кисточкой с клеем.

— У клея такой запах, что девушке вряд ли понравится наша затея, — предупредил скорняк.

Ушло довольно много времени, чтобы маскарадный облик приобрел натуральный вид. Таунсенда немало выручила шляпа, низко надвинутая на глаза: из-под полей видны были только фальшивые бакенбарды и густые брови. Подняв воротник пальто, Фрэнк прикрыл небритую шею. Попробовал было приспособить несколько клочков меха над верхней губой, но не нашел подходящего цвета, и от «усов» пришлось отказаться.

Больше ничего нельзя было сделать, хотя он понимал, что грим недостаточен. Любой, кто знал его в лицо, легко свел бы на нет все ухищрения, но те, кому он был малознаком или незнаком, пожалуй, не определили бы его личность с первого взгляда. Значит, можно раствориться в густой толпе, если улыбнется удача.

Таунсенд вернулся к себе в комнату, надеясь на то, что Рут все-таки пришла, пусть и с опозданием. Комната была пуста. Теперь приходилось рассчитывать только на себя.

Таунсенд выключил газ, глубоко вздохнул и нервно потер руки.

— Ну все, пора.

Тиллари-стрит уходила из его жизни, возвращалась туда, откуда он с такой настойчивостью ее извлекал.

Глава 17
Отличная работа

Пока он добирался до метро, его спасала развернутая газета, прикрывавшая ему лицо. Но он не мог использовать газету, пробираясь к свободному месту в вагоне метро, а эти несколько шагов и таили в себе опасность. Надо было миновать два, казалось, бесконечных ряда обращенных к нему лиц. Однако все обошлось. Судьба не нанесла нокаутирующего удара, приберегая его для следующих раундов.

К вокзалу на подземке он добрался с меньшим риском, чем если бы воспользовался наземным транспортом. Очутившись в огромном и пустом зале ожидания, Фрэнк ощутил острый приступ агорафобии.[1] Стены словно раздвинулись в стороны на тысячи миль. Ему казалось, что он идет в полном одиночестве и нет ни одной движущейся фигуры в бесконечном вакууме из бетона и мрамора, которая отвлекла бы от него внимание. Ему казалось, что лучи фонарей сходятся на нем одном, высвечивая каждую деталь его внешности, что лучи следуют за ним, отмечая каждый его шаг в центре колоссального амфитеатра, где негде спрятаться, где он весь как на ладони. А за пределами пустоты и бесконечности ему чудились лица, лица, лица, бесчисленные невидимые лица, не спускающие с него глаз.

Он подошел к окошечку билетной кассы, но там не продавали билетов на нужный ему поезд. Перешел к другому окну.

— Будьте добры, билет до Нью-Джерико.

— Доллар восемьдесят четыре.

Выгребая мелочь из кармана, Таунсенд беспрестанно оглядывался. Он положил на прилавок последние монеты, выуженные из кармана, но кассир продолжал придерживать пальцем продолговатую картонку билета.

— Не хватает одного цента. Билет стоит доллар восемьдесят четыре.

— У меня больше нет денег. Я не рассчитал. Не можете ли вы?..

— Я не могу дать билет, пока вы не заплатите.

— Но ведь всего лишь один цент. Такая мелочь. Я случайно…

Всему виной идиотская затея с накладными бровями! У него остались бы еще двадцать четыре цента сдачи, если бы не маскарад.

— Неужели вы не понимаете, что меня выгонят с работы, если я начну продавать билеты дешевле обозначенной цены?

Какой-то пассажир уже стоял за спиной у Таунсенда и имел прекрасную возможность наблюдать за ним, изучать его внешность.

— Послушайте, мне нельзя опоздать на этот поезд. Такой пустяк, всего один цент. До отправления осталось две минуты!

— За каждый билет, который я выдаю, мне следует получить вот через это окошко полную сумму. — Рот кассира сжался в жесткую прямую линию. — Мне безразлично, идет ли речь об одном центе или о любой другой сумме. Или мне доплачивать за вас?

Кассир повернулся и положил билет в стопку, откуда взял его.

Мужчина сзади нетерпеливо подталкивал Таунсенда и наконец совсем оттеснил его от окошка. Продолжать спор было бесполезно. Фрэнк медленно зашагал вдоль билетных касс. Внезапно их длинная череда прервалась, и он оказался перед входом в маленький зал ожидания с рядами скамеек. Таунсенд вошел туда. Лишь бы исчезнуть из большого зала, где он открыт всем взорам. Лишь бы избавиться от чувства гнетущей беспомощности!

Таунсенд добрался до заднего ряда скамей, чтобы устроиться там на ночь в ожидании… Впрочем, нечего ему ожидать! И некого.

Он едва не столкнулся с мужчиной, который раздраженно стучал по автомату и, как видно, без желаемого результата. Чей-то голос произнес: «Брось! Пошли, у нас нет времени!» — и мужчина опрометью ринулся к выходу. Фигура этого человека загораживала узкое зеркало, в котором Фрэнк теперь увидел свое отражение. Он застыл на месте и уставился на себя, как на незнакомца, с интересом разглядывая наклеенные брови. Под зеркалом как раз и находился неисправный автомат для продажи жевательной резинки. Видимо, заклинило один из рычагов. Таунсенд машинально дернул за рычаг, чтобы поставить его в нормальное положение.

Рычаг со скрипом повернулся, и в лоток вместо жвачки упала маленькая, почерневшая от времени монета в один цент с профилем индейца.

Таунсенд сломя голову бросился к билетной кассе. До отхода поезда оставалось сорок пять секунд.

— На тебе этот злосчастный цент, сукин ты сын! — с жгучей ненавистью выкрикнул он в лицо кассиру.

— Получи свой билет, жалкий ублюдок! — огрызнулся кассир, без сомнения испытывая не менее острое чувство антипатии.

Таунсенд ворвался на перрон в полузакрытые ворота и схватился за поручни последнего вагона, когда поезд уже тронулся. Кондуктор приоткрыл дверь, пропуская его внутрь.

Это был последний поезд в этом направлении, поэтому народу набилось битком. Таунсенд протиснулся через весь вагон, но не нашел ни одного свободного места. И продолжал двигаться по вагонам дальше к локомотиву, пытаясь найти местечко, где можно забиться в угол и затаиться. В третьем вагоне его ожидала катастрофа.

Он избежал ее благодаря двум вещам. Две мелочи спасли его в очередной раз.

Пассажиры в своих вращающихся сиденьях обычно поворачивались лицом по ходу поезда. Все ряды сидений по обеим сторонам прохода в третьем от конца вагоне так и были повернуты. Кроме одного ряда. Возможно, механизм оказался неисправен, или кто-то намеренно оставил сиденья в таком положении, чтобы было удобно разговаривать со спутниками в ряду напротив.

Но самой поразительной неожиданностью было то, что на одном из таких не развернутых по ходу поезда сидений он увидел Рут Дилон. Возможно, она не нашла другого места и заняла единственное свободное. Она и незнакомец, сидевший рядом с ней, о чем-то оживленно болтали с другими пассажирами. Только их лица были обращены к Таунсенду. Никто из остальных пассажиров, сидевших к нему спиной, его не видел — он, к счастью, не сделал своего следующего, рокового шага и не обратил на себя внимания.

Рут мгновенно узнала его, подтвердив тщетность попыток Таунсенда замаскироваться накладными бровями. Ее глаза в ужасе расширились, но тут же приняли обычное выражение. Нет, страх не прошел, однако она больше всего боялась выдать себя.

Фрэнк успел задержаться у порога, и дверь только что закрылась у него за спиной. Рут сумела подать ему знак и сделала это так неприметно, что только он мог уловить ее легкие движения. Сначала предупреждающе подняла ладонь, что могло означать лишь одно: «Не иди дальше. Не подходи ко мне». Потом быстро скосила глаза к проходу. Таунсенд понял: «Посмотри мне за спину».

Через два ряда за ней, через проход, он увидел знакомый силуэт: бычья шея, водруженная на голову знакомая серая шляпа. Да, этот человек настойчиво шел по следам Таунсенда в той жизни. Жилы на шее у мужчины надулись, он вот-вот повернет голову. То ли чтобы проверить, сидит ли Рут на том же месте, то ли узнать, кто вошел в вагон.

Еще шаг — и все пропало. Но и здесь, около двери, Фрэнку тоже не спастись. Верхняя ее половина застеклена, и даже мимолетный взгляд, брошенный на дверь, засечет его в тамбуре, прежде чем он успеет скрыться. Он случайно нажал ручку сбоку от себя — и очутился в туалете. Теперь его враг не увидит ни странного типа с лохматыми бровями, никого.

Оставшуюся часть пути он проехал, неподвижно стоя столбом, спиной к двери, упираясь вытянутой ногой в противоположную стенку. Когда становилось невмоготу, менял ногу.

Таунсенд насчитал пять остановок и три попытки проникнуть в туалет. Попытки не были настойчивыми, и он понял, что это не Возмездие в сером костюме. Но тот факт, что несколько человек не смогли попасть в кабинку, мог насторожить, и его могли заставить открыть дверь с роковыми для него последствиями.

Все тело покрылось испариной. Никогда еще Таунсенд не был так плотно обложен, даже в ту ночь на Андерсон-авеню, когда в его распоряжении были только кухонный лифт и подвал. Кроме того, он не запомнил названий остановок и не знал, когда надо выходить. Матовое стекло окошка было чуть опущено, но щель не позволяла что-либо увидеть снаружи. Негромкие объявления кондуктора в кабинку не доносились. Если уехать дальше своего пункта назначения, билет станет недействительным и проводник может задержать его на выходе за попытку проехать зайцем. Неотвратимо последует процедура установления личности. Все теперь зависит от того, заметит ли профессиональный охотник, что туалет слишком долго занят.

Внезапно за дверью послышался легкий стук об пол, и вслед за тем поезд замер на шестой остановке. Через секунду стук повторился — значит, это был сигнал, а не случайный тычок споткнувшегося пассажира. Должно быть, Рут, задержавшись у двери, топнула каблучком.

Таунсенд мгновенно открыл дверь. Рут стояла спиной к нему, делая вид, что припудривает нос. Она не обернулась и быстро заговорила, обращаясь к маленькому зеркалу, которое держала в руке.

— Эймс, — быстрым шепотом сообщила Рут, — вышел из вагона через дверь в другом конце. Не хочет попадаться мне на глаза. Он сейчас на перроне. Как только я сойду с последней ступеньки, начинай медленно считать до десяти и лишь потом выходи. Слушай внимательно. У нас полторы-две минуты, не больше. У стены вокзала стоит тележка, доверху нагруженная чемоданами. Это совсем близко, в нескольких шагах по ходу поезда. Я ее вижу из окна. Как выйдешь, сразу спрячься за тележкой и не двигайся. Я все устрою. Если не подойду к тебе сразу, подожди, я вернусь, когда буду уверена, что Эймс потерял меня из виду. Жди меня там и не уходи. Запомни: считай до десяти…

Таунсенд из туалета вошел в вагон, когда Рут уже покидала тамбур. Он услышал, как на стальных ступеньках застучали ее каблучки. Начал отсчет, как она велела. Один… два… три…

— Гото-о-в! — гулким эхом прокатился по платформе крик дежурного по станции.

Поезд тронулся, когда Таунсенд дошел до десяти. Теперь, чтобы спрятаться за багажной тележкой, нужно будет идти по перрону не вперед, а назад: дверь вагона уже миновала ее. Но едва он соскочил с подножки, как вдалеке, у пассажирского выхода со станции, раздался громкий крик Рут. Все произошло почти синхронно.

Таунсенд понимал, что нельзя терять ни секунды — нужно стремглав бежать к тележке, но не смог удержаться и обернулся взглянуть на сценку, которую искусно разыграла Рут.

Головы людей на платформе повернулись в ее сторону. Хорошенькая девушка, подвернувшая ногу, с криком упала на руку и колено. Словно мощный магнит, она притянула к себе все взгляды, в том числе взгляд полицейского сержанта. Таунсенд съежился за тележкой; ему было видно, как вокруг Рут собралась толпа, как ей помогали подняться, как стряхивали с нее пыль, как выражали ей сочувствие. Затем все мало-помалу разошлись. Стук вагонных колес удалялся. Платформа опустела и затихла, темная, в белых пятнах света от дуговых фонарей.

Легкий постук ее каблучков, раздавшийся спустя добрых четверть часа, был первым звуком, нарушившим тишину. Маленькие станции вроде этой пустынны и тихи в течение суток, за исключением тех коротких минут, пока у платформы стоит прибывший поезд.

Когда Рут поравнялась с тележкой, Фрэнк выглянул из укрытия:

— Все в порядке?

— В порядке. Я зашла в аптеку Джордана помазать йодом ладонь. А чтобы можно было оглядеться, еще выпила стакан газировки. Он пошел прямо в полицейский участок, я это видела из окна аптеки. У этих захолустных городков с одной главной улицей есть одно преимущество: сразу видишь все, что в нем происходит.

— Откуда ты знаешь, что он не на дежурстве? Может, ему поручено продолжать слежку за тобой?

— Не тогда, когда я сюда приезжаю. Какой ему интерес следить за мной здесь, где я работаю и живу? Это только в городе он все время дышит мне в затылок. Возможно, он оказался со мной в одном поезде лишь потому, что следующий пойдет только в шесть утра. Ну и задал же он мне жару сегодня! Я едва не попалась. Не заметила, что он тащится за мной. Еще бы минута, и я привела бы его прямо к тебе! Правда, Дэн, — я уже поставила ногу на ступеньку автобуса, чтобы ехать на Тиллари-стрит, когда вдруг увидела его. — Рут вздохнула, вспомнив пережитый страх. — К счастью, он не сообразил, что я его заметила. Ну, я и села в этот автобус, будто ничего не заподозрила, хотя страшно испугалась.

Он вопросительно смотрел на нее.

— Я была вынуждена так сделать. Ведь не могла же я остаться, если он видел, что я ждала этот автобус. Он тут же понял бы, что я хочу сбить его со следа. Но ведь этим маршрутом можно доехать не только до Тиллари-стрит, а и до Уатт-стрит. Никакой разницы. Зато я узнала, что за каждым моим шагом следят. Я зашла к сестре и провела у нее весь день. Даже поужинала с ними. Подарила зятю кое-что из вещей, которые везла тебе. Сказала, что купила ему. Для маскировки. Знаешь, где я провела вечер, пока не пришло время отправляться на вокзал? В кино. Мне нужно было куда-то пойти и увести его подальше от тебя. Я понимала, что нельзя даже приблизиться к твоему дому ни днем ни ночью. Страшный риск.

— Отличная работа, Рут, — сказал Таунсенд.

Она вспыхнула от его похвалы и продолжала:

— Можешь себе представить, что я чувствовала.

Сидела и смотрела на Эррола Флинна,[2] а видела перед собой твое лицо, думала о том, что ты меня ждешь. Возможно, Эймс тоже был в зале, но второй раз он мне на глаза не попался. Я не замечала его с того момента, как села на автобус, и до тех пор, пока пошла по вагонам в поисках свободного места. Это гораздо труднее, чем выслеживать кого-то: позволять идти за собой и не показывать, что об этом знаешь.

— Что он хотел от тебя? — спросил Таунсенд.

— Рассчитывал найти тебя, конечно. Он, думаю, подозревал, что я вижусь с тобой. Не верь тому, кто говорит, будто они не умеют работать. Они очень хорошо умеют работать. Телепаты и колдуны в одном лице.

— Ни то и ни другое, — ответил он. — Обычные люди. И тоже могут ошибаться. Они считают, что я убил Дидрича, но я этого не делал.

— Я тоже буду в это верить. Теперь надо придумать, как тебе выйти отсюда и как нам обоим выбраться из города.

— А ты сама как добираешься до усадьбы?

— Сажусь в автобус, который отходит с площади. Он довозит меня до самого дома. Но тебе это не подходит. — Она огляделась, ища выход. — Подожди минутку. Я кое-что сейчас заметила. Перед самым вокзалом стоит грузовик. Водители, наверное, ужинают в кафе «Ланч у Джо». Если нам с ними по пути, можно попросить их подбросить нас. Ни тебя, ни меня они не знают, они не местные, просто оказались здесь проездом. Обойди вокзал кругом, но в зал ожидания не заходи. Полицейского там нет, но много носильщиков.

Они обогнули угол невысокого одноэтажного здания, и Рут остановилась.

— Видишь? Вон там? Я имею в виду грузовик.

— Ты замечаешь все на свете, — сказал он, в восхищении сжав ее руку.

— Приходится, если выручаешь человека, которого любишь, — произнесла она с подкупающей простотой. — Смотри, водители выходят из кафе. Стой здесь, в укрытии, покуда я все не выясню. Если все в порядке, я махну тебе. Тогда сразу иди ко мне, но побыстрее. Возможно, Эймс проторчит в участке еще полночи со своим отчетом, но кто может поручиться…

Таунсенд внимательно смотрел, как она подошла к шоферам, остановилась и обменялась с одним из них несколькими словами. Его товарищ коснулся козырька кепки, приветствуя Рут. Потом в темноте взметнулась вверх рука в белой перчатке, подавая условный сигнал.

Таунсенд быстро пересек довольно широкую привокзальную площадь, ярко освещенную дуговым фонарем, и нырнул в спасительную тень большого грузовика с блестящей решеткой радиатора.

— Все в порядке, Джимми, — громко сказала Рут, перекрикивая шум прогреваемого мотора. — Ребята обещали подвезти нас туда, где мы работаем. Я рассказала, что случилось с твоим бумажником. Тебе придется залезть в кузов, в кабине поместятся только трое.

Таунсенд выразил жестом благодарность хозяевам машины, помахав в сторону одной из темных фигур, стоявших рядом с ней, но близко подходить не стал.

Задний борт грузовика был опущен; видимо, шоферы возвращались из поездки порожняком. Таунсенд забрался в кузов, прополз вперед, к кабине, и устроился в ее тени так, что освещены были только согнутые ноги.

Машина с грохотом тронулась, и вскоре Нью-Джерико, городок, которого Фрэнк так и не увидел, остался далеко позади — шахматная доска из светлых клеток, высвеченных дуговыми фонарями, и темных. Потянулась длинная сельская дорога, окаймленная высоким частоколом деревьев; кое-где мелькали небольшие домики, а небо было усеяно крапинками звезд.

Прошло тридцать или сорок минут; впрочем, может, ему это так показалось и на самом деле они ехали меньше. Один раз их нагнала легковая машина, доставив Таунсенду несколько неприятных минут. Свет фар желтым кругом отразился на задней стенке кабины, у которой он сидел. Машина пошла на обгон, и световое пятно увеличилось, стало ярче. Потом осветило ноги и стало подниматься выше. Таунсенд быстро раздвинул колени и спрятал между ними голову, а сверху прикрылся руками. Машина прошла, и он снова выпрямился.

Примерно пять минут спустя грузовик затормозил и, вздрогнув, остановился. Сквозь гул мотора до него донесся высокий голос Рут:

— Спасибо огромное. Вы просто спасли нам жизнь. Джимми, ты слез?

Он перепрыгнул через борт и секундой позже они стояли рядом на обочине, совершенно одни, в голубоватом облаке выхлопных газов. Рут потирала бедро, которое, видимо ныло от неудобного сиденья.

— У меня сердце в пятки ушло. Ты видел, кто нас недавно обогнал?

— Я спрятал голову в колени.

— Билл и Альма Дидрич! Я узнала их машину. Вот, значит, чем они занимаются, когда я уезжаю на ночь. Ведь они должны быть дома и присматривать за стариком! Это преступление, Дэн! В доме нет ни одной живой души, кроме сумасшедшей Аделы. И если она выберется из комнаты, Бог знает, что она с ним сделает, со стариком. И вообще может случиться что угодно: короткое замыкание, пожар или…

«По-видимому, — подумал Таунсенд, — они не слишком беспокоятся».

Рут показала на асфальтовую дорожку, белевшую в темноте.

— Вот этим путем я и хожу. Пойдем скорее отсюда, пока нас не заметили. Нам еще долго идти.

Фрэнк не мог удержаться, чтобы не бросить взгляд назад. Вот она, дорога в убийство. Высоко, на невидимом отсюда столбе висит белая табличка. Он представил себе надпись на ней: «Частная собственность. Проезда нет».

Они пересекли дорожку и двинулись друг за другом по еле заметной тропке. Рут шла впереди.

— Короче было бы, — объясняла она, — идти по дорожке, но я не хочу, чтобы ты приближался к дому без необходимости. Если они только что вернулись, то наверняка еще не легли и могут увидеть тебя в окно.

Дорожка от шоссе к дому осталась далеко позади, а Рут все шла и шла. Если имение и вглубь было таким же обширным, как вширь, то это о-го-го какой кусок земли! Целое графство.

— Вот отметка границы владения, — сказала Рут, наконец останавливаясь. — Видишь впереди? Белая полоска на стволе дерева. Здесь мы свернем. Нам придется немного пройти лесом, а потом дорожка, от которой мы ушли, делает крутой поворот, мы вернемся на нее, и она приведет нас на место.

Он пошел первым, чтобы Рут не хлестнуло веткой или она не споткнулась о корень, а она держала его сзади за плечо и легким нажатием пальцев указывала дорогу.

— Интересно, почему земля не огорожена? — спросил Таунсенд. — Туда может всякий зайти…

— Крепкие фермеры, я думаю. Они владеют этой землей еще со времен Питера Стьюивезента.[3] Ты знаешь, каковы эти старинные семьи. Денег у них не больше, чем у моей сестры на Уатт-стрит. Удавятся, а не вложат и цента, чтобы что-то улучшить или подремонтировать. Может быть, старик и сделал бы что-то, но не может сказать, чего хочет.

Еще через несколько минут они вышли на узкую аллею, полускрытую ковром прошлогодних листьев.

— Остаток дороги пройдем как по бархату, — пообещала Рут.

Тропинка привела к двухэтажному домику — заброшенной сторожке. Нижний этаж был сложен из грубо обтесанных камней, а верхний — из бревен. Прикрывала строение двускатная крыша. Окна зияли черными дырами, ни в одном не было стекол, а дверной порог находился вровень с землей. Рут и Таунсенд остановились.

— Дай спички, Дэнни. Я заходила сюда днем и оставила свечку на полу справа за дверью.

— Нашла?

— Сначала войди и закрой дверь.

Темнота давила на них почти физически. Но вот в пальцах у Рут вспыхнула лучистая звездочка зажженной спички, тотчас превратившаяся в огненный язычок свечи, которая залила жилище тускло-желтоватым светом. Комната занимала весь первый этаж, и в углы свет не попадал.

— Как же забираться наверх? — спросил Фрэнк, заметив на потолке черное отверстие люка.

— Никак. Раньше здесь была стремянка, но кто-то ее унес. Эту хижину построили еще до всемирного потопа. Не уверена, что перекрытия выдержат человека. Тебе придется довольствоваться только первым этажом, Дэнни.

— А как же окна?

— Я сделала что смогла. Те, что смотрят в сторону дома, я затянула темно-зеленым сукном со сломанного бильярдного стола, который нашла на чердаке. А остальные пришлось оставить как есть. Во всяком случае, из хозяйского дома тебя не увидят; но если кто-то решит прогуляться по тропинке, по которой мы шли, и заметит свет, тогда… Я целую неделю переносила сюда нужные вещи. Прятала их в кресле под стариком, когда вывозила его на прогулку. — Она улыбнулась. — Иногда он сидел на целых шесть дюймов выше, чем обычно, но, к счастью, никто ничего не замечал. Я привозила его сюда каждый день на час или два и читала ему вслух. Никому ведь и дела нет, где я с ним, лишь бы с глаз долой. Вот как они о нем заботятся!

Она подошла к постели из двойного слоя одеял, уложенных на подстилку из мешковины.

— Это все, что я сумела сделать, Дэнни. Я принесла даже одеяло с моей кровати. Я притащила бы и настоящий матрац, но он оказался слишком громоздким и его трудно было вынести из дома.

Он обнял ее, и они некоторое время помолчали. Он не знал, что сказать, но, похоже, она и так была довольна.

— Ну, мне пора, — наконец промолвила Рут.

— Сумеешь пройти в дом или придется их будить?

— У меня есть отмычка.

— Может, проводить тебя? Мы ведь сейчас все равно никого не встретим на аллее.

— После тех испытаний, что пришлось пережить, пока удалось привезти тебя сюда? Нет, не стоит. Со мной все будет хорошо. Кругом ни души. Только погаси свечку и не зажигай, пока не закроешь за мной дверь.

Таунсенд все же вышел из домика и сделал вместе с ней несколько шагов.

— Когда я снова тебя увижу?

— Я вывожу старика на прогулку каждый день около одиннадцати. Тогда и появлюсь здесь.

— Только не подвергай себя риску.

Он смотрел ей вслед, пока она не скрылась во мраке. Потом вернулся и прикрыл за собой дверь.

Снова зажег свечу и оглядел мрачное помещение. Снял пиджак, свернул его и положил в изголовье постели вместо подушки. Грустно усмехнулся.

— Дом — убийца, — пробормотал он.

Глава 18
Макет человека

Когда Таунсенд на следующее утро проснулся, ему показалось, что он в пещере. Все тонуло в голубом полумраке. Кости ломило от жесткого ложа, шею свела судорога. Он развернул свою «подушку» и сунул руки в рукава. Потом снял зеленые суконные занавески с окон; это было нетрудно — Рут прикрепила их к стене обычными канцелярскими кнопками. Зеленые окна выглядели бы странно.

В доме не было водопровода, и пришлось выйти поискать воду. Фрэнк оказался на окруженной деревьями поляне. Светлые блики ярко зеленили траву там, где сквозь листву пробивались горячие солнечные лучи. Две белые бабочки порхали в утреннем воздухе, оживляя картину полного покоя, царившего всюду, куда ни кинь взгляд. Главный дом усадьбы отсюда не был виден.

Наконец Таунсенд нашел то, что искал. Это был даже не ручей, а ключ, с чистой и холодной водой. Таунсенд ополоснул лицо и, зачерпнув воды ладонями, напился и наполнил пустую консервную банку для кофе.

Рут, казалось, позаботилась абсолютно обо всем. В хозяйском доме могли бы подумать, что у них появились привидения — столь быстро начали исчезать продукты. Кофе, сгущенное молоко, бекон, фасоль, жестяная коробка с сахаром. В углу комнаты был выложенный камнем очаг, и Таунсенд развел небольшой костер из хвороста и соломы. Когда пламя погасло, он, раздувая угли, вскипятил воду для кофе. Бросать в огонь большие поленья было опасно — мог выдать дым из трубы.

Потом Таунсенд, вылив остатки теплой воды в старую консервную банку, на ощупь побрился, благо догадался захватить из квартиры на Тиллари-стрит безопасную бритву. Едва покончив с туалетом, он услышал неровный скрипучий звук, словно по земле что-то катили.

Он вскочил, бросился к двери и выглянул наружу через узкую щель. Оказалось, что скрипели колеса инвалидного кресла, которое толкала перед собой Рут.

Он вышел и пригляделся. В кресле сидело нечто неподвижное, напоминающее человеческую фигуру, искусно вылепленную из желтого теста. Живыми казались только глаза. Настолько разителен был контраст между ними и телом, которому они принадлежали, что у Таунсенда невольно создалось впечатление, будто Рут везла одни только эти глаза — яркие автомобильные фары, укрепленные высоко над сиденьем кресла.

Мужчины не мигая смотрели друг на друга в напряженной тишине. Макет человека, его бледная калька, а напротив — законченное архитектурное творение.

Рут заговорила со стариком с той немного монотонной интонацией, с какой обращаются к детям, беспомощным больным или немым:

— Видите? Посмотрите, кто это, видите? Ваш старый приятель снова здесь. Вы рады его видеть?

Казалось невозможным, чтобы эти глаза засверкали еще ярче, но случилось именно так.

Она обратилась к Таунсенду, и ее голос ожил и потеплел:

— Как прошла ночь, Дэнни?

— Великолепно, Рут. Ты позаботилась решительно обо всем.

— А я так волновалась, что почти всю ночь не могла сомкнуть глаз.

— Почему же?

— Потому что позволила тебе поселиться так близко. Чем больше я об этом думаю, тем более легкомысленным и безумным мне все это представляется. Тебе удалось уговорить меня… Но для тебя это самое неподходящее место в мире!

Он загадочно усмехнулся и ничего не ответил. Он впервые видел Рут за работой. На ней не было того, что называется форменной одеждой, если не считать формой желтое платье из жесткого, словно накрахмаленного материала, с бретельками через плечи и фартучек из той же материи, завязанный сзади на талии. Но сейчас она выглядела наряднее, чем в тот день, когда выбежала на улицу из многоквартирного дома на Уатт-стрит, заметив и узнав Таунсенда.

— Он ждет, что ты поздороваешься с ним, — просительно вымолвила Рут и наклонилась к своему подопечному. — Доставь ему радость, Дэнни, он просто умоляет тебя об этом. Я ведь знаю, чего он хочет. — Она засмеялась. — Помнишь, какие горячие споры вы вели? Какие слова ты говорил ему, когда никого не было рядом! Не потому, что был сердит или что-то имел против него, а просто так, для забавы. Какой смешной язык! — Она рассмеялась, вспоминая. — Какой-то шифр, известный только вам двоим. И ему нравилась твоя неприличная тарабарщина. Наверное, это был твой особый способ выражать ему симпатию. Ну, поздоровайся с ним. Я отойду, не стану вам мешать.

Она отпустила ручку кресла и отошла в сторону. Глаза в инвалидном кресле заблестели.

По-видимому, Таунсенд должен был находить их общение забавным, однако ничего забавного в этом он не находил. Ситуация представлялась ему горькой, даже трагической. Он чувствовал себя беспомощным, его охватила неясная грусть.

Он провел двумя пальцами под воротником, с трудом проглотил слюну и заговорил запинающимся, натужным голосом, но постепенно вошел в роль.

Глаза у старика сияли радостью, когда Рут вернулась к мужчинам, а Таунсенд отирал пот со лба.

— Удивительно, до чего он любит твои смешные словечки, правда? — негромко проговорила Рут.

Чуть позже, когда они сидели по обе стороны кресла, Рут вдруг заметила:

— Почему он так часто моргает?

— Наверное, солнце бьет ему в глаза.

Она слегка развернула кресло.

— Вправду перестал. Наверное, все дело было в солнце.

Таунсенд закурил и некоторое время наблюдал за неподвижным лицом старика.

— Смотри, снова моргает, — сказал он, понизив голос.

— Может быть, он переутомился. Глаза устали — вот и моргает.

— Он прекращает моргать, как только замечает, что ты за ним наблюдаешь, — нахмурился Таунсенд, — и снова начинает моргать, когда на него смотрю только я.

— Может, он хочет показать, как рад встрече с тобой. По-другому он не может это выразить.

— Он вовсе не рад, — возразил Таунсенд. — У него слезы на глазах.

— Да, правда, он плачет, — подтвердила Рут, достала из кармана на спинке кресла носовой платок и аккуратно промокнула старику влажные глаза. — Чего же он от тебя хочет?

— Не знаю, — беспомощно признался Таунсенд.

— Должно быть, ты чем-то его расстроил.

«Должно быть, — думал Таунсенд, — должно быть». Но в чем причина расстройства? Единственный, кто знал причину, не мог говорить.

Рут эти слезы обеспокоили. Хозяева нашли бы по крайней мере странным такое проявление чувств.

— Не могу видеть его плачущим. Не надо плакать, слышите, мистер Эмиль? Дэнни здесь очень давно не был. Вы скоро опять к нему привыкнете. Больные старики как дети, — добавила она, обращаясь к Таунсенду. — Ты обычно давал ему что-нибудь вкусное. Леденцы, капли от кашля…

— Не помню, — ответил он, и это было горькой и безнадежной правдой.

Глава 19
Незаконное вторжение

Уже совсем стемнело, когда, совершенно неожиданно, раздался тихий стук в дверь. Таунсенд вздрогнул. Он спокойно сидел возле очага, курил и не слышал шагов, которые предупредили бы его о чьем-то визите. Мгновенным взмахом ладони он загасил свечу, рывком поднялся с ящика, на котором сидел, схватил кочергу и молча стоял у двери, широко расставив ноги.

— Дэн! — Казалось, сама ночь вздохнула за дверью. — Это я.

Не послышалось ли? Он подошел к двери, откинул стул, ножка которого служила задвижкой, и опустил кочергу.

— Они уехали почти час назад. Я уложила мистера Эмиля в постель, и мне захотелось посмотреть, как ты тут управляешься. Я всего на минутку. И еще мне удалось кое-что принести для тебя из дома.

— Почему я не слышал, как ты подошла? — спросил Таунсенд, помогая ей пронести через дверной проем большую картонную коробку.

— Может быть, потому, что я надела тапочки. Дэн, послушай, я хочу тебя предупредить. Будь осторожней со свечой. Прикрывай ее чем-нибудь или заслоняй, чтобы свет не падал на дорожку. Я точно видела, что лучик пробивается наружу. Может, между стеной и рамой есть щель, и если бы это была не я, а кто-то другой…

— Ты не знаешь, куда они уехали? — перебил ее Таунсенд. Голова у него была занята другими мыслями.

— Не знаю. Я не слышала, как они договаривались.

— Они поехали на машине?

— Да, но это ничего не значит. Куда бы они ни направлялись, они всегда едут на машине. А что такое? Что ты задумал?

Она была явно обеспокоена тем оборотом, какой принимал их разговор.

— Я хочу, чтобы ты провела меня в дом, пока их нет. Я хочу осмотреть дом, Рут, девочка моя.

Он видел, что ее охватил дикий страх.

— Нет, Дэн, нет! Тебе надо быть осторожным!

— Ты же сказала, что они уехали, не так ли?

— Но они могут вернуться в любую минуту. Представь, что они наткнутся на тебя. Пожалуйста, Дэнни, не делай этого.

— Пойдем туда, Рут, — сказал он твердо и безапелляционно. — Если ты откажешься, я пойду один.

— Ты с ума сошел! — крикнула она, выбегая за ним в темноту и захлопывая за собой дверь; они бок о бок пошли по дорожке. Рут жалобно твердила: — Вместо того чтобы крутиться здесь, пока не попадешься кому-нибудь на глаза, тебе надо было бы уехать за тысячу миль отсюда. Если скрываться, то лучше уехать как можно дальше, пока есть возможность. Ты не добьешься успеха, прыгая из огня в полымя. Не знаю, зачем я вообще связалась с тобой.

— Я тоже не знаю, но благодарю Бога, что ты это сделала.

Наконец перед ними возник темный силуэт здания на фоне серебристых облаков, за которыми пряталась луна.

— Вот, значит, какой он, — вырвалось у него едва слышно.

Рут бросила на Таунсенда недоуменный взгляд: ей и в голову не приходило, что он видит дом впервые в жизни.

Они подошли к входной двери. По спине у Фрэнка пробежали мурашки — он проникнет в самую сердцевину прошлого, в его ядро.

Рут достала ключ, отперла замок и быстро втолкнула Фрэнка внутрь, с опаской оглянувшись.

— Входи скорее и стой сбоку от двери, пока я не зажгу свет. Тогда тебя не будет видно через дверное стекло.

Вспыхнула электрическая лампочка, и его взгляду открылось место преступления. В первый раз он, Фрэнк Таунсенд, вошел в дом, где, как утверждают, Дэн Ниринг совершил убийство.

Обветшавшему дому было немало лет. В нем царила давящая, тягостная атмосфера, будто эти стены уже много поколений не слышали смеха. Не то чтобы ненависть, но какая-то жестокая непреклонность и отчаяние словно заполнили этот дом. В воздухе веяло слабым ароматом гардении, таким легким, что, принюхиваясь, его невозможно было уловить, но он сам собой возникал, когда о нем забывали.

Рут зажгла свет в комнате слева.

— Это библиотека мистера Гарри, помнишь?

Он заметил, что взгляд Рут упал на железную дверцу в стене. Женщина в смущении опустила глаза. Таунсенд понял, о чем она подумала: перед ними была дверь сейфа, который он якобы взломал.

Рут погасила свет, и они, осторожно ступая, пересекли комнату.

— Гостиная осталась в том же виде, как при тебе. — Они продвигались в глубь дома. — Он здесь. Хочешь взглянуть на него? — Рут включила свет. Старик лежал на такой огромной кровати, что его тщедушное, иссохшее от старости тело казалось крошечным. Глаза были закрыты, но лицо спящего выглядело более натуральным, чем днем, хотя и таким же каменным. Около кровати стояло инвалидное кресло.

— Мы теперь оставляем его на ночь внизу, в маленькой гостиной. Кресло слишком тяжелое, а я не ты и не могу дважды в день таскать его по лестнице.

— Ты укладываешь его в постель? А как ты его раздеваешь?

— Я не раздеваю, это не моя обязанность. Я, конечно, помогаю ему лечь, он весит совсем мало. Старик одет в своего рода фланелевый комбинезон, вроде спального мешка, а днем я надеваю на него халат и кашне. Мистер Билл каждые три дня меняет ему белье, хотя мне часто приходится ему об этом напоминать. Ужасно быть таким беспомощным, целиком зависеть от других!

Ее рука потянулась к выключателю, Таунсенд повернулся, и в последний момент ему вдруг показалось, что веки у старика дрогнули и на него уставились черные зрачки. Но свет погас, все погрузилось в темноту, и Фрэнк ничего не успел толком разглядеть.

Они вышли, Таунсенд в нерешительности остановился возле лестницы.

— Дэн, не надо подниматься, — умоляюще заговорила Рут. — Все будет кончено, если тебя обнаружат. Наверху только спальни.

— А это что такое? Мне показалось, я слышал шаги.

— Ты же знаешь, это мисс Адела. Она… — Рут выразительно покрутила пальцем у виска. — Она никогда не спит. Подкрадывается к двери и подслушивает, даже когда и слушать нечего. Не знаю, почему ее держат здесь, в доме, а не отправят в лечебницу. Она прячется, когда я приношу еду, и не показывается, пока я не уйду. А просто так к ней нельзя войти. Мистер Билл держит ключ от ее комнаты при себе и никому не дает. Так же, как делал мистер Гарри.

— Но ведь ее должны осматривать врачи! Неужели никто из посторонних ее не видел? Откуда они знают, что она ненормальная?

— Говорят, что ее консультировали несколько лет назад. А теперь, мол, в этом нет смысла.

— Говорят… — повторил он с усмешкой. — Это же настоящее убийство. Бескровное убийство.

— Я пробовала убедить себя, что мистера Гарри убила она. Пыталась найти тебе оправдание. Она ведь тогда оставалась дома одна, если не считать старика. Но… — Рут в отчаянии всплеснула руками. — Ключ от ее комнаты находился у мистера Гарри, а дверь, когда они вернулись, была заперта снаружи.

Они вошли в дверь возле лестницы и оказались в столовой. Под стеклянным колпаком, которому было лет сто, не меньше, стояла ваза с восковыми муляжами фруктов. В стене напротив была закрытая двустворчатая дверь.

Таунсенд понимал, что Рут очень хочет поскорее выпроводить его отсюда.

— Пойдем, Дэнни. Ты уже все видел.

Не обращая внимания на ее слова, он подошел к двери.

— Зачем тебе туда? — прошептала Рут и попыталась удержать его за руку. — Какая в этом польза?

— А какой вред? — возразил он, открывая дверь и включая свет.

Рут неохотно последовала за ним. Стеклянные стены изнутри были задрапированы темно-синими шторами. Покрывало из такого же материала образовывало под потолком нечто вроде тента, который можно было свернуть, потянув за свисающий шнур. Все здесь обветшало, на шторах виднелись заплаты и дыры.

Пол был выложен мозаикой, серой от пыли. Вдоль стен стояли два плетеных кресла, такое же канапе и невысокий длинный стол, облицованный керамической плиткой, где раньше стояли комнатные пальмы и цветы в горшках. Сейчас стол пустовал, но по углам оранжереи торчали в горшках засохшие растения, чьи стебли бессильно свешивались с опор, вокруг которых они когда-то обвивались.

— Значит, именно здесь он и сидел?

— Дэн, почему ты так говоришь? — Лицо Рут напряглось, она хотела заткнуть уши, но Фрэнк силой опустил ее руки. — Как будто ты не знаешь! Уйдем отсюда! Почему эти горшки тогда же не выбросили? — зло выкрикнула она. — Зачем их тут держать?.. Правда, — уже спокойнее добавила она, — в оранжерею больше никто не заходит. Я сама здесь в первый раз после того, как это произошло.

— Я тоже в первый раз, — глухо пробормотал он, когда они выходили.

Рут несколько раз безуспешно пыталась притворить задрапированные синей материей створки двери — те снова и снова раскрывались со скрипом. Наконец ей удалось плотно прижать одну к другой.

Таунсенд стоял не двигаясь, целиком погруженный в свои мысли. Рут подошла и уткнулась лицом ему в грудь.

— Дэнни, Дэнни! Почему тебе пришлось это сделать? Наверное, ты совсем потерял голову, когда он обвинил тебя в краже. И откуда у тебя взялся этот проклятый пистолет? Если бы мы могли вернуться в тот злосчастный день и прожить его иначе! Я бы потом так сильно тебя любила. Я и сейчас тебя люблю, но не могу быть с тобой.

Он дал ей выговориться. Ему нечего было ответить ей, нечем успокоить.

— Идем, Дэнни, — наконец сказала она, поднимая голову. — Пора уходить. Ты и так слишком долго пробыл здесь.

Они миновали лестницу и вышли в прихожую. Фрэнк остановился закурить сигарету. Рут чуть приоткрыла дверь и выглянула наружу. Внезапно словно луч солнца из-за туч ударил ее по глазам. И почти в ту же секунду раздался резкий скрип тормозов. Стук закрываемой дверцы машины слился со стуком захлопнутой двери дома. Рут повернулась к Таунсенду, из ее дрожащих губ беззвучно посыпались бессвязные и теперь уже бесполезные предупреждения:

— Я же говорила тебе!.. Машина!.. Они вернулись!..

Она втолкнула его в гостиную и потянула за собой дальше, к двери в столовую.

— Скорее! Скорее! Уходи через кухню.

Внезапно она остановилась как вкопанная и оглянулась назад, в прихожую, — в замке уже поворачивался ключ.

Едва Таунсенд одним прыжком скрылся в столовой, как входная дверь отворилась. В темноте он налетел на обеденный стол, нащупал какую-то дверь, открыл ее и шагнул вперед, полагая, что попал на кухню, ибо толкнул какие-то полки и в них что-то жалобно звякнуло — стекло или фарфор.

Он отпрянул, ухитрившись ничего не уронить, но ударился о стол поясницей. Упал на бок и, подняв руку, ухватился за край стола. Так он и лежал в темноте в совершенно незнакомой комнате, боясь шевельнуться, чтобы не наткнуться на что-нибудь еще.

— Это ты здесь? — раздался за дверью низкий и резкий женский голос.

Рут, по-видимому, кивнула, потому что Таунсенд не расслышал ответа.

— Почему же ты не открыла? Мне пришлось искать в темноте ключи! Что с тобой, с чего это ты так жутко выглядишь?

— Боюсь, я задремала, миссис Альма, — послышался голос Рут, — и свет фар меня ослепил. Не сразу опомнишься, если тебя вдруг разбудят.

— Придется купить тебе на такой случай темные очки, — недовольно отозвался тот же голос.

Шум автомобильного двигателя сместился в сторону гаража, потом затих. Лязгнули закрываемые ворота.

Женский голос звучал все ближе, видимо, его обладательница миновала прихожую. На матовом стекле двери в столовую мелькнула ее тень.

— Картина была неинтересная, и мы остановились у закусочной выпить по кружке пива. — Кажется, женщина нетвердо стояла на ногах, и заявление о количестве выпитого пива было явно неточным. Таунсенд слышал, как она споткнулась о ступеньку, поднимаясь по лестнице, и забормотала: — Пиво с крендельками, крендельки с пивом. Бог знает, сколько тысяч долларов мы проиграли! Свободной художницей в Шанхае я зарабатывала куда больше.

Наверху хлопнула дверь спальни.

На сегодня все обошлось. Мозг Альмы был затуманен алкоголем. Но что если она завтра вспомнит о странном поведении Рут? Начнет размышлять об этом?

Раздался стук входной двери, потом кто-то с шумом задвинул щеколду. Настроение вошедшего было столь же мрачным, как у Альмы.

— Вот и снова в нашем старом добром доме, — услышал Таунсенд недовольное ворчание. — Не забудь разбудить меня завтра пораньше, надо подоить коров.

Послышались звуки короткой борьбы и возглас Рут:

— Отвяжитесь!

Мужчина хихикнул и стал тяжело подниматься по лестнице.

Таунсенд встал, обошел вокруг стола и столкнулся с Рут, входившей в столовую. От неожиданности она вздрогнула, и Таунсенд понял: девушка была уверена, что он давно уже ушел.

— Дэнни! Что случилось? Почему ты еще здесь? Представляешь, что произошло бы, войди кто-нибудь из них сюда выпить воды? Обычно они, как только вернутся, первым делом идут пить. Просто повезло, что сегодня они уже напились как следует.

— Я не мог выбраться наружу. Заплутал в темноте.

— Выход вот здесь! Что с тобой? — Она подвела его к двери, которую он до сих пор не замечал. — Пожалуйста, уходи, Дэнни. Хватит приключений на сегодня. — Когда он вышел, она с обидой произнесла ему вслед: — Хоть убей, не поверю, что ты не нашел двери. Ты просто смеешься надо мной.

Оказавшись на безопасном расстоянии, он буркнул себе под нос:

— Смеюсь? Я? Да не был я в этом чертовом доме.

Глава 20
На грани катастрофы

На тропинке, за ближним поворотом к дому, они выбрали дерево, дальше которого Таунсенд не должен был заходить. Они называли это дерево «обелиск свиданий». Таунсенд обычно приходил туда первым и высматривал Рут.

Она шла словно по зеленому туннелю, где освещенные солнцем места перемежались с тенью; ее то с ног до головы заливали золотые лучи, пробивающиеся сквозь листву, то окутывал голубоватый сумрак. Ему казалось занятным, что яркий свет падает то на кресло со стариком, то на Рут, но никогда не освещает обоих вместе.

Рут обычно замечала его издалека — он не прятался, стоял открыто. И всегда при этом разыгрывался один и тот же маленький спектакль. Быстрый, опасливый взгляд Рут назад — дабы убедиться в отсутствии слежки, затем их приветственные взмахи рукой, словно чуть выше головы несколько раз качнулся маятник. У Рут это получалось так ласково, что казалось, она посылает ему воздушный поцелуй. Под конец Фрэнк делал два-три шага навстречу, а Рут предостерегающе покачивала головой, останавливая его и выговаривая ему за неосторожность:

— Я же просила тебя не делать этого. Даже сюда выходить опасно! На днях я заметила, что кто-то мелькнул за деревьями.

Но сегодня у Фрэнка не было желания беспокоиться об этом; голову сверлила одна неотвязная мысль.

Первым делом он внимательно посмотрел на старика. Веки у того подрагивали.

— Все то же, — с облегчением проговорил он.

— А дома он этого никогда не делает. Я наблюдаю за ним с тех пор, как ты мне сказал.

— Ты ни с кем не поделилась своим наблюдением?

— Разумеется ни с кем. За кого ты меня принимаешь?

Когда они подошли ко входу в сторожку, Фрэнк спросил:

— Ты достала вещи, о которых я говорил?

— Я ходила за ними утром в деревню. Спрятала в боковой карман на кресле. — Она достала и протянула ему сверток. — Здесь блокнот и карандаши. А вот карманный справочник. Тебе такой нужен? Я его внимательно просмотрела, здесь на первых страницах все указано: названия столиц штатов, всякие сведения о приливах и о Луне, и что нужно делать при солнечных ударах и укусах змеи.

— Нет, эта ерунда мне не нужна, мне надо… — Он быстро перелистал страницы. — Вот оно! Теперь я хочу ввезти старика в дом. Скажешь, когда придет время возвращаться, а пока оставайся здесь и следи за дорожкой.

Рут бросила на него почти ревнивый взгляд… Словом, если есть логика в действиях молодой привлекательной девушки, которая ревнует к семидесятилетнему паралитику, то она бросила именно такой взгляд.

— Что ты собираешься делать? Ты меня ни о чем не предупредил.

— Я хочу поставить один опыт. Если сработает, я тебе все расскажу. А если нет, мне не хотелось бы волновать тебя лишний раз.

Таунсенд вкатил кресло с больным в домик. В сторожке воцарилась полная тишина. Какое бы средство общения с этой живой мумией Таунсенд ни собирался изобрести, оно будет беззвучным.

Рут вошла в сторожку примерно через полтора часа и остановилась, в изумлении глядя на обоих. Таунсенд развернул кресло так, чтобы свет из окна падал на лицо старика. На коленях он держал блокнот и быстро стенографировал, не отрывая взгляда от глаз больного. Он заполнял пометками страницу за страницей; карандаш мгновенно перепрыгивал на следующую, когда заканчивалась предыдущая.

— Ты пытаешься стенографировать, как он моргает? — воскликнула она. — Неужели это возможно? Ты что-нибудь узнал от него?

— Пока еще не могу сказать. Я только фиксирую движения век в том порядке, как они следуют.

— Но как ты это делаешь? Разве одно движение отличается от другого?

— Именно это я и пытаюсь выяснить. Если они все одинаковые, значит, я просто теряю время. Но он, кажется, посылает мне сигналы все то время, что мы здесь. В его моргании должно быть какое-то связное сообщение, и я попробую его расшифровать вечером, когда останусь один…

— Дэн, я должна его забрать. Я дала тебе столько времени, сколько можно, но я уже опаздываю на ланч и не хочу вызывать их подозрение. Наверняка они поинтересуются, где я задержалась.

Таунсенд встал и выкатил кресло наружу.

— Если сможешь, привези его еще раз днем.

— Но даже если ты разберешь, что он хочет сказать своим морганием, тебе это разве что-нибудь даст?

— Может, ничего и не даст, — ответил Таунсенд. — Но если у него есть что мне сказать, я должен это знать.

— Дальше не ходи. Они, может быть, вышли искать нас со стариком. Я на целых полчаса задержалась. Подожди минутку. Я придумала, как оправдаться. — Рут покрутила головку завода дешевых часиков, отводя стрелки назад. — Теперь мои часы отстают на тридцать минут. — Она легонько коснулась его губ своими губами и взялась за кресло. — Держитесь крепче, мистер Эмиль, боюсь, вам будет тряско.

Таунсенд стоял за деревом и смотрел, как она спешит по аллее. Она бежала так быстро, что не переходила, а перелетала из света в тень; на ее фигуре, казалось, одновременно отпечатывались и светлые, и темные полосы, как на шкуре тигра.

Потом она исчезла из его поля зрения, скрылась за поворотом.

Рут пришла со стариком днем гораздо позже, чем обычно. Фрэнк уже потерял было надежду ее увидеть и сразу обратил внимание на то, что она напугана и сильно встревожена. Он поспешил ей навстречу и спросил:

— Что случилось?

— Мне очень не нравится, как Альма себя ведет. Она что-то проведала, ей-богу.

— Она что-нибудь сказала?

— Нет, но я хорошо ее знаю. Всю жизнь она жила своим умом, и ей известны любые уловки. Она ничем себя не выдаст и нападет без предупреждения. Я решилась прийти сюда только потому, что услышала, как у нее в ванной шумит душ. Пройдет не меньше двух часов, пока она закончит мыться и одеваться. Надо что-то делать, Дэнни. Тебе лучше скрыться до того, как она…

— Постой, почему ты решила, что она тебя подозревает?

— Когда я привезла старика, она ела дыню на десерт. Я пожаловалась, что у меня отстают часы, и она не сказала на это ни слова. Доела, встала, обошла стол, вроде бы намеревалась идти к себе. Но раньше, чем я сообразила, она подошла к креслу старика и достала эту чертову книгу, которую я положила туда и все эти дни таскаю взад и вперед, будто читаю ему на прогулке. Это была ловушка, о которой я и не догадывалась. Я нарочно выбрала толстый роман «Война и мир» как предлог для наших длительных прогулок. В книжке есть шелковая ленточка-закладка. Она открыла книгу на закладке и говорит: «Ты никудышная чтица, Рут. Совсем никудышная». И так посмотрела на меня, словно когтями царапнула. «Или, — говорит, — ты читаешь книгу с конца, а не с начала?». И вышла из комнаты. Я сообразила только тогда, когда сама открыла книгу и увидела эту злосчастную страницу. Там была крохотная пометка губной помадой. Такая крохотная, что с трудом разглядишь. Она пометила страницу несколько дней назад, это уж точно. А я как дура все эти дни не перекладывала ленточку.

— Да, плохо дело, — медленно произнес Таунсенд.

— Что же теперь, Дэн? У нас совсем нет времени. Я ее боюсь, и, кажется, дождь собирается. Я же не повезу старика в дождь.

— Ладно, я буду работать быстро, и мы все закончим за один сеанс.

Он едва успел достать блокнот и карандаш и сосредоточиться на лице старика, как Рут в ужасе вбежала в сторожку.

— Боже, Дэнни! Она идет сюда! Я заметила ее за деревьями. Давай сюда старика! Давай его быстрее! — Она едва не опрокинула кресло, таща его за собой на улицу. Он было пошел за ней. — Нет, оставайся, у тебя нет времени бежать. Она заметит тебя, она уже слишком близко!

Таунсенд быстро свернул в трубочку разбросанные листки бумаги, сунул их за пазуху и прижал к груди руками. О том, чтобы забраться на второй этаж без лестницы, не могло быть и речи. Он встал за дверью, которая была широко распахнута внутрь, и затаился, едва ли не вдавливаясь в стену.

До появления хозяйки Рут успела разложить складной стульчик, сесть на него и раскрыть книгу — невольную виновницу неприятностей.

Только женщина может взять безошибочно точную ноту, когда хочет показаться безразличной.

— Гляньте-ка, мистер Эмиль, это миссис Альма, — проворковала Рут. — Хочет посмотреть, чем мы с вами тут занимаемся.

После короткого молчания послышалось знакомое резкое контральто:

— Ну и чем же вы здесь занимаетесь, раз уж ты заговорила об этом? И вообще, чего ради ты привезла его сюда?

— Вы знаете, я один раз совершенно случайно оказалась здесь, и мне это место очень понравилось, — ответила Рут и продолжала, изображая испуг: — Вы помните, как нас застал ужасный ливень? Мы тогда забрались далеко от дома и не успевали вернуться до начала дождя. Мне пришлось бежать сломя голову, пока я не нашла подходящее дерево с густой листвой, чтобы укрыться под ним. А здесь все деревья такие.

Рут говорила чересчур горячо и потому не вполне убедительно, за что и поплатилась.

— Но с тех пор ни разу не было дождя, — сухо заметила Альма. — Или был?

Таунсенд услышал опять-таки чересчур веселый смех Рут, изобличавший ее притворство. Она явно строила из себя дурочку, которая не в состоянии понять истинный смысл того, о чем ей говорят:

— Но когда слишком жарко, здесь тоже очень хорошо. Я привожу его сюда, чтобы укрыться в тени от солнца.

— В парке много тенистых мест. — Голос Альмы утратил ехидство; она помолчала с минуту и сказала: — Интересно, что там внутри, в этой развалюхе?

Это была откровенная провокация, попытка проверить реакцию девушки. И попытка удалась.

Послышался глухой стук упавшей на землю книги. От волнения голос у Рут срывался, она с трудом овладела собой:

— Там не на что смотреть…

Порог чуть скрипнул, когда на него наступили одной ногой. Некоторое время стояла тишина. Миссис Альма скорее всего осматривалась, но увиденного с порога было вполне достаточно, чтобы не идти дальше.

Рут продолжала что-то говорить хозяйке в спину, стараясь оттянуть разоблачение, которое неотвратимо приближалось:

— Я держу здесь для себя немного еды и посуду, которую захватила из кухни. — Еще один подобострастный смешок. — Не знаю почему, но меня часто мучит голод. Может, у меня глисты.

— Это мы слыхали, — заговорила Альма все так же ровно и невыразительно. — Насчет того, когда человек ест за двоих.

Она продолжала стоять у входа, обшаривая глазами каждую мелочь. Не станет человек так долго разглядывать обстановку заброшенной лачуги, если видит, что ничего интересного там нет.

Слабый запах гардении проник в распахнутую дверь, которая качнулась и придавила Таунсенду нос, но он не смел шелохнуться. Да и не смог бы, даже если захотел.

Они находились так близко друг от друга, что Таунсенд боялся, как бы Альма не услышала его дыхания. Почему она так долго стоит на пороге? Уйдет она когда-нибудь или нет? Может быть, решила, что лучше чего-то не увидеть.

Наконец Альма заговорила снова. Каждое слово — словно удар отравленным кинжалом.

— Очень уютно.

Она ткнула что-то носком туфли; послышался тонкий металлический звук.

— Ты, похоже, получаешь большое удовольствие от своей игры?

Голос Рут на этот раз прозвучал спокойно и уверенно:

— Да, это очень забавно найти такое заброшенное жилье и воображать, что это твой собственный дом.

— Прямо как Мария-Антуанетта в Трианоне, — произнесла Альма с ядовитой усмешкой и добавила другим тоном: — Меня всегда интересовало, с кем она там встречалась.

Обе замолчали.

Только по ее дыханию Таунсенд мог определить, что Альма еще здесь.

Внезапно она цепко ухватилась за край двери рукой — на расстоянии дюйма от его лица; казалось, к двери прилепилась розовая пятерня морского гребешка. Расстояние было так ничтожно мало, что Фрэнк не мог сфокусировать взгляд на пальцах, они расплывались, двоились перед глазами; твердые, острые, блестящие ногти напоминали лезвия обсидиановых ножей; кольцо на одном из пальцев украшал небольшой бриллиант, а ему он представлялся размером едва ли не с грецкий орех.

Он не в состоянии был шевельнуть головой, отодвинуться — промежуток между дверью и стеной сузился до минимума. Стоило ей чуть нажать на дверь, и она бы задела его щеку кончиком пальца.

Но этого не случилось. Рука разжалась и исчезла. Что-то отвлекло внимание Альмы. Фрэнк, еще ощущавший ее близкое присутствие, внезапно понял, что ее заинтересовало.

— Разве такие лезвия не ржавеют?

Черт побери, он сегодня брился и оставил лезвие сушиться на клочке бумаги. Он проклинал себя за неосторожность.

Порог скрипнул еще раз, освободившись от тяжести. Опасность миновала. Таунсенд с облегчением набрал в грудь воздуха и медленно, очень медленно выпустил его. По носу катилась струйка пота.

Следующее замечание прозвучало уже в некотором отдалении:

— Скажу Биллу, чтобы огородил землю. Нельзя допускать, чтобы любой бродяга мог сюда забираться! Я даже днем не чувствую себя в безопасности. Во всяком случае, пока тот тип на свободе.

— Какой тип? — с деланным простодушием спросила Рут.

В ответе с явным подтекстом слышалось и явное осуждение:

— Ты знаешь, о ком я говорю. О Дэне Ниринге. О том человеке, который убил моего мужа.

Рут промолчала.

— Ну, я пошла домой. Мне было любопытно узнать, что тебя так влечет, если ты ходишь сюда каждый день. Я не раз замечала, что следы колес ведут в этом направлении, и поняла, что ты постоянно бываешь здесь, дорогая. — Она умудрилась придать последнему слову тот особый смысл, какой обычно выражается сочувствующим жестом или ехидной гримасой.

Рут блестяще доиграла свою трудную партию. Она вскочила, и поспешно сложила стульчик, на котором сидела.

— Подождите меня, миссис Альма! Вы меня так напугали, что я больше ни минуты не останусь тут одна!

Скрип колес инвалидного кресла начал быстро удаляться, и вскоре все стихло.

Последнее, что Фрэнк услышал, был низкий голос Альмы, прозвучавший уже издалека:

— У тебя руки липкие. Отчего это?

Нашла, значит, предлог дотронуться до рук девушки.

Таунсенд вышел из своего укрытия, чувствуя себя чем-то вроде банного полотенца, которым вытерлись по крайней мере три человека. Даже если бы Альма и не выразила так прозрачно свои подозрения, было ясно: она знала, что здесь недавно кто-то прятался, — если даже и не догадывалась, что этот кто-то все еще здесь.

Он вытащил свернутые листки из-за пазухи и с помощью крышки от консервной банки поднял одну из подгнивших досок пола.

Когда сумерки окончательно сгустились, голод привел Таунсенда к сторожке. Он не подходил к домику целый день, прячась среди деревьев и превратившись в настоящего лесного бродягу без крыши над головой. Ему вовсе не хотелось встречаться с незваными гостями, которые могли туда нагрянуть, сообщи Альма в полицию о своих догадках. Он собирался провести эту ночь на открытом воздухе. Тихая и сухая погода вполне тому благоприятствовала. Надо взять одно из принесенных Рут одеял и завернуться в него — не такая уж большая разница, спишь на голой земле или на полу в сторожке. Но прежде всего надо было что-то съесть, пусть даже всухомятку.

Ни один индеец никуда и никогда не пробирался так осторожно и искусно, как Фрэнк к одинокой хижине на полянке. Он подошел к сторожке с задней стороны и еще долго сидел скорчившись за деревом, чутко вслушиваясь в тишину. Если бы в сторожке кто-то был, за это время он наверняка чем-нибудь выдал бы себя. Убедившись в безопасности, Таунсенд завернул за угол и пополз вдоль боковой стены. У следующего угла снова замер и прислушался. Сторожка была пуста.

Он быстро преодолел оставшееся до двери расстояние. Дверь была отворена, хотя, уходя, он ее прикрыл. Это на минуту его насторожило, но ведь дверь сама могла распахнуться от ветра.

На внутренней стороне двери, на самом верху, он увидел пришпиленный белый листок. Даже в темноте можно было разглядеть на нем несколько написанных от руки строчек. Согнутая шпилька или кусочек проволоки, прикреплявший бумажку, отскочил и упал.

Таунсенд закрыл дверь. Прикрывая полой пиджака зажженную спичку, он положил перед собой розовый листочек, где прыгали неровные, наспех нацарапанные строчки:

«Дэн, я обнаружила нечто чрезвычайно важное. Ты должен увидеть это своими глазами. Приходи к дому в девять. Дверь будет открыта, и ты сможешь войти. Они уедут в город, поэтому не беспокойся. Рут».

Таунсенд долго изучал записку — гораздо дольше, чем требовалось, чтобы вникнуть в ее нехитрый смысл.

Он уже видел ее почерк — на записке, которую Рут оставила однажды утром на Тиллари-стрит. Пошарил по карманам, проверяя, не сохранилась ли она случайно. Так и есть, вот она, в заднем кармане брюк. Забавно, что он ее не выбросил. А может, вовсе и не забавно. Может быть, это судьба.

Он положил листки рядом, зажег еще одну спичку и осветил их.

Спичка догорела у него в руке. Он убрал обе бумажки в карман. До девятичасового свидания было нужно еще кое-что сделать.

Глава 21
Чертеж смерти

Мутная луна заливала дом серебристо-серым светом. Таунсенд вышел из-за деревьев и постоял, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть в полумраке. Он понимал, что все равно ничего не увидит, но решил еще раз не спеша оценить ситуацию. В последнем акте спектакля нельзя ошибиться больше одного раза. Его решение прийти сюда было первой ошибкой, а следующая будет равна катастрофе.

История должна закончиться. Так или иначе. Ночью. Здесь и сейчас.

Его размышления были подобны мыслям человека, готовящегося взойти на эшафот. Он думал о своей куколке, о Вирджинии. Он думал о любимой женщине Дэна Ниринга, о Рут. Он думал о своей странной жизни, о своей собственной истории. Двадцать пять первых лет, спокойных и небогатых событиями. Три потерянных года, которые он так и не смог восстановить в памяти даже с помощью Рут. И наверное, никогда не сможет. Жизнь человека, все время убегающего от погони, мрачная и угнетающая жизнь, в которой слились жизни двух разных людей. И нынешняя ночь станет либо началом, либо концом. Началом новой, уже четвертой жизни. Четыре жизни за тридцать лет. Но что бы ни произошло, ему уже никогда не быть таким, как другие.

Эта следующая жизнь была от него в двух шагах. Нужно лишь пересечь небольшую лужайку перед погруженным во тьму и, кажется, абсолютно пустым домом.

Девять часов.

Он сделал шаг, другой и пошел на свидание с Рут, навстречу судьбе. Короткая трава шуршала под ногами, а за ним темным ручейком тянулась его тень.

Он поднялся на две невысокие каменные ступеньки и очутился перед дверью, за которой скрывалась разгадка всего и вся. Дверь в прошлое и в будущее.

Ручка была гладкой и холодной. «Вот я и здесь», — мелькнуло у Фрэнка в голове. Он выдохнул воздух и нажал на дверь, которая легко отворилась — как и сообщала записка.

Таунсенд тихо прикрыл дверь за собой. Темень внутри была такая густая и непроглядная, что, казалось, он с головой погрузился в кучу черного пуха. Ему чудилось, что пух щекочет ему ноздри. Он протянул руку вправо, нащупал выключатель и повернул его. Но свет не зажегся. Лампочка, должно быть, перегорела. Или была вывернута.

Бесполезные щелчки выключателя, следовавшие один за другим и усиленные тишиной, напоминали удары шаров в кегельбане. Он не удивился бы, если бы на другом конце комнаты послышался стук падающих кеглей.

Фрэнк двинулся вперед, слегка наклонившись и вытянув руку, чтобы не наткнуться на препятствие. Вдруг справа ему померещилось какое-то движение. У него зашевелились волосы на голове, но он быстро сообразил, что это его собственное отражение в невидимом сейчас зеркале. Стоило ему остановиться, и черная тень сделала то же самое. Он вспомнил, что прошлым вечером на этом самом месте и вправду видел большое зеркало.

Таунсенд двинулся дальше, таща за собой свою отраженную тень. Остановился у подножия лестницы и негромко свистнул. Две ноты — одна повыше, другая пониже. Такой сигнал можно услышать на улицах, он означает: «Э-эй! Где ты?»

Ответом было молчание, и он свистнул еще раз. Наверху послышались осторожные легкие шаги. Настороженные и опасливые. Шаги стихли прямо у него над головой, возле перил, на верхней площадке. Казалось, человек наверху перегнулся через перила, молча вопрошая темноту.

— Это я, Рут, — шепнул он.

— Ш-ш-ш, я спускаюсь, — еле слышно прозвучало оттуда.

Примерно на середине лестницы находилась площадка, от которой в противоположные стороны отходили два марша. Осторожные шаги слышались слева, и Таунсенд разглядел смутный силуэт, похожий на призрак. Он различил две скрещенные на груди бретельки и фартучек на талии, словно окропленный люминесцентной краской.

Видение остановилось примерно четырьмя ступеньками выше. Он увидел, как протянулась к нему белая рука, и вновь послышался шепот:

— Дай мне руку. Я хочу, чтобы ты шел за мной.

— Подожди, я зажгу спичку.

— Не надо. Дай руку, — настаивала она. — Я проведу тебя.

Она определенно не собиралась спускаться ниже, молча предлагая ему сделать те несколько шагов, что их разделяли. Светлая подушечка ее ладони требовательно мелькнула перед ним, жестом приказывая подниматься. Он взял ее руку в свою, ощутив теплую нежность кожи. Второй своей рукой она обхватила его за запястье.

Он сделал шаг, и она потянула его вверх. Запах гардении тревожащим напоминанием обжег его мозг. Ее руки внезапно обрели силу, ухватили его за локти и рывком дернули на себя. Он пошатнулся, теряя равновесие. Попытался удержаться, сделав шаг вперед, но споткнулся о туго натянутую поперек лестницы веревку и беспомощно рухнул, уткнувшись лицом в чьи-то мягкие колени. Тишину разорвал пронзительный крик:

— Он попался, Билл! Хватай его скорей!

На Таунсенда сзади обрушилось что-то невероятно тяжелое, прижимая его к ступенькам и не давая высвободить руки. Он смог лишь немного оттолкнуть от себя навалившуюся на него тушу.

— Билл, ты держишь его? Ты держишь его? Скорее, иначе он вывернет мне запястья!

— Где его руки? Не выпускай их, давай сюда!

Мужской голос, прерывающийся от волнения, гудел над ухом Таунсенда, чувствовавшего на своей шее чье-то теплое дыхание.

Мужчина коленом прижал голову Таунсенда к лестнице, и его лицо оказалось в стыке двух ступенек. Он пытался высвободиться, но тяжелый противник подмял его под себя.

Женщина с силой сдвинула руки, и запястья Таунсенда на секунду сомкнулись.

— Готово! Давай вяжи скорей!

Что-то похожее на кожаный ремень обвило и сильно стянуло запястья.

— Все. Теперь подержи его минутку. Наступи на него ногой, чтобы он не мог двинуться. Я сейчас встану.

Тяжесть, давившая на спину, сменилась болью от прижавшей шею женской туфли.

Грубый голос, в котором Таунсенд узнал голос Альмы Дидрич, произнес:

— Боже, что он сделал с моими руками. Огнем горят!

Мужчина выпрямился над Таунсендом в полный рост и, все еще тяжело дыша, сказал:

— Где бутылка?

— Я оставила ее на верхней ступеньке. Боялась, что она разобьется.

— Хорошо, принеси ее. Нам будет легче.

Теперь шею сжала мощная мужская рука, не давая Таунсенду возможности пошевелиться. Он дернул было ногами, чтобы подтянуть их и упереться в ступеньку, но ничего не получилось.

— Я не могу дышать, — прохрипел Таунсенд. — Освободите мне горло.

Билл Дидрич ничего не ответил, но чуть ослабил хватку.

Женщина быстро вернулась, и послышался мягкий всплеск жидкости в стакане.

— Они смогут говорить, когда ты попотчуешь их этим? — спросила женщина.

Вместо ответа мужчина приказал:

— Проверь, опущены ли занавески. Тогда мы все сделаем прямо здесь, на ступеньках. Меньше возни. Посвети мне, чтобы я видел, что делаю.

Мужчина уселся Таунсенду на плечи и зажал его голову между коленями. Перед глазами вспыхнул огонек зажигалки, нестерпимо яркий после темноты.

— Подними ему голову, — сказал мужчина. — Не бойся, он ничего тебе не сделает, я держу его крепко.

Она схватила Таунсенда за волосы и потянула вверх. Над краем ступеньки в свете зажигалки сверкнули белки его глаз.

Что-то похожее на завинчивающуюся крышечку от бутылки со стуком упало на деревянную ступеньку. Забулькала жидкость, словно ее переливали из стакана в бутылку.

Леденящий ужас сковал Таунсенда. Такой ужас охватывает человека, чующего смертельную опасность.

До него донесся неприятный запах, и в то же мгновение ему зажали рот и нос влажной тряпкой. Теперь в легкие поступал не воздух, а удушающая сладость. Он пытался освободиться, вертел головой, но рука, прижимающая тряпку, следовала за каждым движением головы. Он еще несколько мгновений различал над тряпкой блестящие при свете слабого огонька зажигалки зрачки, устремленные на него с безжалостным, пристальным интересом. Затем зрачки стали расплываться в опускающейся тьме.

Фрэнк уже ничего не видел, но уловил слова:

— Следи за его глазами и скажи, когда он будет готов.

И последнее, что он услышал:

— Все в порядке, глаза закрылись.

Гасли последние искры сознания. Он еще чувствовал, как ему приподняли веко, отпустили, и глаз закрылся сам собой, без всяких мускульных усилий. Наконец, на него словно набросили покрывало — не осталось ни зрения, ни слуха, ни сознания, ни ощущений.

Наркоз действовал, кажется, минут пятнадцать, или около того, и оставил легкое чувство тошноты, напомнив о давней операции по удалению аппендицита. Но сейчас, он знал, операция еще впереди.

Таунсенд сидел в невысоком мягком кресле. На миг ему показалось, что руки свободны: не чувствовалось стягивающих запястья веревок. Но когда он попробовал пошевелить руками, ничего не вышло. Теперь руки были привязаны, но, чтобы не осталось случайных ссадин, на них предусмотрительно надели кожаные автомобильные краги. Он сообразил, что они почему-то оберегают его от следов насилия.

Занавески были опущены, но между их нижним краем и подоконником оставалась щель, сквозь которую пробивался лунный свет, бросая светлую полосу на противоположную стену.

Фрэнка крепко привязали к креслу, для чего воспользовались толстыми плетеными шнурами от портьер, которые невозможно разорвать. Верхний виток проходил по его груди почти у самой шеи. Если потянуть за веревку, он тотчас задохнется.

Фрэнку казалось, что он один в комнате, хотя раз или два ему послышались чьи-то тяжелые вздохи. Светлая полоска лунного света медленно сдвигалась вниз по мере того, как ночное светило поднималось выше; когда до пола оставалось около полуметра, то есть когда светлая полоска дошла до низкой кушетки, Фрэнк увидел, что на кушетке кто-то лежит.

Беспорядочно раскиданные волосы, превращенные лунным светом в большой серебристый нимб, подсказали, что вместе с ним в комнате находится Рут. Она скорее всего не могла пошевелиться, даже голова была неподвижна.

Он заговорил с ней, хотя не видел ее глаз.

— Рут! — шепотом окликнул он. — Рут.

Рут не отвечала. Почему она молчит? Что они с ней сделали? Придется подождать, пока луна не осветит лицо.

Когда свет упал Рут на глаза, Таунсенд увидел, что они широко открыты и глядят на него с беспомощным отчаянием. Он догадался, что во рту у нее кляп, и удивился, отчего ему не заткнули рот. Возможно, потому, что женщины склонны поднимать крик, но скорее всего потому, что она уже была связана, когда он лез в капкан, и они не хотели, чтобы Рут предупредила его об опасности.

Перед лицом смерти люди редко могут сказать что-нибудь дельное. Более того, речь обычно становится бестолковой и нелогичной. Таунсенд, например, не придумал ничего лучшего, как сказать:

— Привет, Рут.

Потом он долго думал, чем бы ее успокоить, но в голову ничего не приходило. Все же попробовал заговорить с ней, пока различал в лунном свете ее лицо, и сказал что-то вроде:

— Все образуется.

А потом произнес нечто совершенно бессмысленное:

— У меня ноги затекли. А у тебя?

Ему просто хотелось отвлечь ее от мыслей о смертельной опасности. Хотелось помочь. Хоть как-то поддержать.

Светлая полоса спустилась ниже, и глаза Рут уходили в темноту. Она нагибала голову, всеми силами старалась не упустить ту последнюю ниточку, которая связывала ее с ним. Это была жуткая картина — девушка словно тонула в пучине, низвергавшейся на нее сверху. Так продолжалось несколько секунд, потом глаза исчезли, и видна была лишь повязка на ее рту.

Где-то наверху открылась дверь, и по спине Фрэнка пробежали мурашки.

— Ну, — прошептал он, — теперь держись.

На лестнице послышались тяжелые мужские шаги. Вот шаги стали приближаться к двери. Дверь открылась, и раздался щелчок выключателя. Как бесшумный взрыв, комнату залил непереносимо яркий, ослепительный свет. Когда глаза Таунсенда смогли различать окружающие предметы, он наконец хорошо разглядел Билла Дидрича.

Это был невысокий полный человек. Лицо выглядело обрюзгшим, что свойственно светловолосым людям, которые ведут малоподвижный образ жизни. Цвет лица напоминал непропеченное тесто. У него были рыжеватые вихрастые волосы. Создавалось впечатление, что он, в общем-то, мог быть и неплохим парнем, если бы не стал тем, кем стал.

На Дидриче был темно-лиловый купальный халат поверх синей пижамы из искусственного шелка. Но Таунсенд знал, что Дидрич не спал и не принимал ванну. Костюм должен был соответствовать предстоящему спектаклю. Он оделся для убийства, а о причинах своего решения знал только он один.

В руках Дидрич держал револьвер стволом вниз.

Он с ухмылкой посмотрел на Таунсенда.

— Альма, — нетерпеливо позвал он, отвернувшись от пленника. — Ты готова? Поторопись, я хочу поскорее покончить с делом.

Он пересек комнату и поправил занавески, натянув их до края подоконника. Потом вернулся к двери.

С лестницы снова донесся шум шагов. В дверях появилась женская фигура. По комнате снова разнесся запах гардении. Альма выглядела бледной, скорее от нервного напряжения, чем от растерянности или смущения. Таунсенд не стал ее разглядывать, сосредоточив внимание на мужчине.

Дидрич раздраженно протянул руку к голове Альмы и растрепал ей волосы.

— Глядя на твою прическу, можно подумать, что ты прямо из салона красоты. Разве ты не понимаешь, что все должно быть правдоподобно? Зачем ты надела пальто?

— Но ведь мне надо выйти на улицу, чтобы вызвать полицию, идиот! Как еще это можно сделать, если телефонные провода обрезаны?

— Все так. Но это не значит, что надо расфуфыриваться, как на званый вечер. Ведь мы были в постели, когда этот парень на нас напал. Если ты выбегаешь из дому, чтобы спасти свою жизнь, чтобы позвать на помощь, если ты увидела, что тебе грозит гибель, ты не станешь надевать пальто и шляпу! — говорил он с едва сдерживаемой яростью.

— Ты что же, хочешь, чтобы я поехала в деревню в одной рубашке?

— Накинь халат на рубашку, как я. Когда будешь готова, захвати с собой тот нож. Надо кое-что сделать до твоего ухода.

Они были такими деловитыми, такими обыденными. Обсуждали, как одеться для убийства. Для них это действительно было просто делом.

Вот, значит, как все произойдет. Маскарад для убийства, совершенного якобы в целях самообороны. Да, закон встанет на их сторону. Вряд ли у полиции возникнет много вопросов — ведь его, Таунсенда, разыскивают как убийцу. А Рут отправят на тот свет вместе с ним, чтобы не болтала лишнего.

Женщина вернулась, одетая надлежащим образом. В руках у нее был длинный кухонный нож.

— Зачем это тебе?

Таунсенд напрасно рассчитывал, что в ее голосе услышит страх или беспокойство. Она, видно, не против того, чтобы Дидрич совершил убийство, но не хочет при этом присутствовать.

— Этот парень должен успеть ранить меня, прежде чем я его уложу. На мне должны остаться следы. И ты это сделаешь.

— Только ради любви к тебе…

Впервые в ее голосе послышалась неуверенность.

— Это необходимо! Давай, у нас нет времени на другие придумки. Всего лишь несколько царапин. Но не всаживай нож глубоко, полегче, вот и все.

Он наморщил лоб, как человек, прикидывающий, сколько крови надо пролить для правдоподобности.

— Один порез здесь, поперек. Но с наружной стороны, не с внутренней. Так, хватит.

Они совершали манипуляции у самой двери. Женщина стояла спиной к Таунсенду, и он не видел ее движений, но лицо мужчины над ее плечом слегка подрагивало.

— Да не закрывай ты глаза, — холодно наставлял Дидрич, — иначе полоснешь не там. Вот так, теперь здесь, на груди.

Локоть руки, державшей нож, качнулся вниз.

— О-о! — Он застонал от боли. — Еще один разрез, тонкий, по лбу. Только аккуратно, я не хочу, чтобы пришлось накладывать швы.

На этот раз Таунсенду было видно, как сверкнуло лезвие, оставившее легкий след, вдоль которого выступили капли крови. Альма отступила.

— Скорее, нельзя же потратить на это всю ночь! — Подняв руку, Билл подул на кровоточащие раны. — Достаточно. Иди заводи машину.

Весь ужас был в том, что они действовали со спокойной, холодной деловитостью. Пусть бы они выглядели возбужденными, озлобленными, жестокими… Но они разговаривали так, словно Альма собиралась за покупками в бакалею, а он до ее возвращения должен починить грабли. Таунсенд в свое время сильнее нервничал, когда ему пришлось убить мышь.

Оба повернулись и спустились в прихожую, где на несколько секунд задержались. Было плохо слышно, но Таунсенд разобрал последние указания, которые Дидрич давал Альме:

— Сейчас двадцать минут десятого. Я даю тебе тридцать минут на дорогу туда и обратно. Пусть даже будет час. Но ни в коем случае не привози их раньше. Задержи, если сможешь! Я полагаюсь на тебя. Мне нужно время, чтобы избавиться от веревок и уложить трупы как полагается. Если ты быстрее, чем планировала, окажешься в полиции, упади там в обморок от пережитого страха или придумай еще что-нибудь, чтобы выиграть несколько минут. И помни — устраивай спектакль только до того, как сообщишь им о происшедшем. Иначе ты уже ни на что не сможешь повлиять. А их машины ездят очень быстро. Итак, запомни: тридцать минут. Вот ключ от гаража.

Входная дверь открылась. Таунсенд услышал, как Альма сказала на прощание:

— Билл, неужели мы когда-нибудь снова сможем спать спокойно?

Послышался звук поцелуя и его ответ:

— Отныне я буду бодрствовать за нас обоих. А ты и на один доллар сможешь купить себе нужное количество сна.

В его голосе звучала неподдельная нежность. Значит, они убрали с дороги Гарри Дидрича не только ради денег.

Дверь закрылась. Билл Дидрич не вернулся в гостиную — он постоял у входа, чтобы проводить машину и удостовериться, что все идет по плану. Таунсенд услышал приглушенный шум мотора в гараже. Потом машина выехала, и, разогревая двигатель, Альма несколько раз нажала на газ. Наконец гудение мотора выровнялось и стало удаляться — машина покатила к шоссе.

Альма ехала за помощью, хотя еще ничего не произошло. Убийца и его будущие жертвы остались одни.

Дидрич куда-то направился, но не в ту комнату, где находились Таунсенд и Рут. Взял с собой нож, вышел из прихожей и стал подниматься по лестнице.

До Таунсенда донеслось несколько негромких звуков, которые нельзя было приглушить. Сначала послышался скрежет ключа, вставляемого в замок. То ли Дидрич все же немного нервничал, то ли замок разболтался от частого употребления, но он не сразу попал ключом в замочную скважину.

Аделу все считали сумасшедшей. Многие годы она была заперта в своей комнате. Дидрич только что говорил с Альмой о долларе, но ведь Аделе, сумасшедшая она или нет, тоже принадлежит часть наследства. А у двери в комнату стоит ее родной брат с ключом в одной руке и ножом в другой.

Наконец ключ повернулся. Таунсенд услышал скрип открываемой двери. Потом спокойный голос Дидрича, обманчиво спокойный:

— Ты еще не спишь, Адди? Я думал, ты уже давно в постели. Повар спрашивает, что ты хочешь завтра на десерт, яблоки или…

Дверь закрылась у него за спиной, и фраза оборвалась на полуслове.

Несколько мгновений стояла полная тишина. Примерно столько, сколько потребовалось бы человеку, чтобы пересечь комнату. Таунсенд весь напрягся, рот искривился гримасой страдания. Он не видел, но чувствовал, как расширились от ужаса глаза Рут. У него не хватило смелости взглянуть в ее сторону — было что-то недостойное в том, чтобы вот так молча и неподвижно сидеть, когда наверху…

Внезапно раздался крик, больше похожий на рев животного, которое ведут на убой, а не человеческий голос. Крик резко оборвался, донесся булькающий стон, и — тишина.

Дидрич еще некоторое время оставался в комнате Аделы. Потом дверь со скрипом отворилась. Таунсенд услышал грохот опрокинутого стула или табурета. Не похоже, чтобы Дидрич случайно наткнулся на мебель. Грохот скорее был преднамеренным. Установка декораций, подумал Таунсенд. Упавший стул должен выглядеть так, словно его опрокинули во время борьбы.

Вновь раздались шаги на лестнице, и в дверном проеме возник Дидрич. Для Таунсенда наступали ужасные минуты. Он заметил, как изменилось лицо мужчины, только что совершившего убийство. Щеки были пергаментно-желтыми, без кровинки, словно на лезвии ножа осталась его кровь, а не чужая. Лоб блестел от пота, Дидрич постоянно облизывал языком сухие губы. Прежде чем взглянуть на пленников, он осмотрелся. Этот взгляд, хотя сзади ему ничто не угрожало, выражал животный страх — вечный спутник насильственной смерти.

Дидрич все еще сжимал в руке нож, на три четверти погруженный в алые ножны. Кровь постепенно стекала, и вскоре сталь вновь заблестела.

После стычки на лестнице Таунсенд не произнес ни слова. Он понимал, что бессмысленно и безнадежно умолять убийцу, угрожать ему или взывать к разуму. Но внезапно в нем вскипела ярость. Монотонным речитативом он осыпал убийцу самыми грязными ругательствами. Весь ужас, который внушал ему стоящий рядом человек, вылился в отчаянную ругань.

Дидрич закрыл за собой дверь и улыбнулся.

— Вот это настоящая мужская речь, — пробормотал он едва ли не в восхищении, словно слушал грамзапись. — Обидно лишать мир такой лексики. Слушай-ка, а ведь ты начал повторяться…

Он подошел ближе, и Таунсенд подумал: «Вот он, конец». Но Дидрич лишь слегка коснулся щеки Таунсенда лезвием ножа, словно обтер лицо. Дополнительные улики преступления, которого Таунсенд не совершал.

Потом Билл аккуратно вытер рукоятку тряпкой и отложил нож в сторону, пока его не вложат в руку мертвого Таунсенда.

В руке у Дидрича вновь появился револьвер. Он проверил патроны в барабане, встал прямо перед мужчиной, привязанным к креслу, и затем отступил на шесть шагов, как на дуэли. Поднял револьвер, направив его на Таунсенда. Рука не дрожала, словно перед Дидричем было не живое тело, а жестяная утка в тире лунапарка.

Дуло с черным отверстием, наставленное на Таунсенда, казалось, стало расти в размерах, становиться чем-то самостоятельным, едва ли не живым существом, обладающим собственной волей. Оно притягивало к себе, всасывало в себя, как наконечник на шланге пылесоса. Таунсенду даже показалось, что он, словно под гипнозом, подался дулу навстречу, натянув державшие его веревки.

— Лучше закрой глаза, — хмуро предложил Дидрич. — Так будет легче.

Таунсенд почувствовал, как забилась жилка на виске. Он молчал. Скривив губы, улыбнулся уголком рта и попытался удержать ухмылку на лице.

Что-то было в этой неестественной улыбке, заставившее противника забеспокоиться, почувствовать неуверенность: «С чего это ему взбрело в голову ухмыляться? Может, ему известно то, чего я не знаю?»

Уловка сработала.

— Что тут смешного? — спросил Дидрич.

— Ты когда-нибудь слышал о баллистике? Знаешь, что такое угол стрельбы? — Таунсенду пришлось облизать пересохшие губы, чтобы продолжать. — Я сижу в кресле, а ты стоишь. При выстреле пуля пройдет через мое тело сверху вниз. Не очень-то похоже на твою самооборону. Неужели ты думаешь, что в полиции не обратят на это внимания? Не дури.

Он продолжал улыбаться. Это было очень трудно, но он выдержал.

По тому, как опустилась рука с револьвером, Таунсенд понял, что попал в цель.

Выиграна минута? Сорок пять секунд?

Дидрич согнул колени, пытаясь встать вровень с жертвой. Не получилось, дуло револьвера находилось все еще слишком высоко. Да и поза, при которой траектория пули была бы идеальной, слишком неудобна: нужно было не только подогнуть колени, но еще и пригнуться. Дидрич не был уверен, что сможет из такого положения попасть в цель.

Способ, к которому он в конце концов решил прибегнуть, оказался совсем смехотворным, хотя обоим мужчинам было вовсе не до смеха. Дидрич притащил стул и поставил его напротив кресла, к которому был привязан Таунсенд. Сел на него и снова поднял оружие.

Но не выстрелил. Толстяк потерял уверенность в себе. Простым замечанием Таунсенд заставил его придумывать самые невероятные результаты стрельбы и предугадывать их возможные последствия. Нужно было справиться и с другими задачами, кроме траектории пули. Например, как расположить мертвые тела. Если пуля летит определенным образом, то и тело должно лежать в соответствующей позе.

Дидрич не хотел рисковать понапрасну. Таунсенд на это и рассчитывал. Наконец Дидрич решил пойти по самому, как ему казалось, простому пути. Он поднялся, быстро пересек комнату и, подойдя к письменному столу, выдвинул ящик. Положив револьвер в карман, достал листок бумаги и карандаш. Сообразуясь с планом комнаты, пытался обозначить на листе места, где будет лежать девушка, а где Таунсенд. Он делал наброски, на глаз прикидывая возможный разворот тел при падении, когда пленных настигнет смерть. Таунсенд краем глаза видел поспешные ломаные линии на рисунке. Дидрич работал быстро, как режиссер, выстраивающий мизансцену преступления, которое по замыслу должно произойти экспромтом; преступления, которое будет совершено в горячке самообороны.

Дошло до того, что он, увлекшись, промурлыкал себе под нос:

— Так, ты будешь лежать там, там, там…

Это не было умышленной жестокостью. Но демоны из Дантова ада едва ли отличались большим садизмом, нежели этот проектировщик смерти. Девушка была на грани обморока и едва дышала.

Наконец чертеж был завершен. Дидрич положил его на край стола, чтобы затем сверяться по нему. Бросил взгляд на наручные часы — уточнить, выдерживается ли установленное расписание.

Потом внимательно огляделся вокруг, чтобы удостовериться, все ли в порядке. Ни одна деталь генерального плана не должна быть упущена. Стул, который мог бы помешать ему в «борьбе» с преступником, он опрокинул ногой, и аккуратно переступил через него, стараясь не сдвинуть с места. Встав посреди комнаты, потер руки, чтобы улучшить кровообращение, как это делает хирург, которому предстоит тонкая операция.

Наконец все было готово.

Толстяк наклонился над Рут и запустил руки за спинку кушетки, чтобы развязать узел шнура, обмотавшего ее тело.

Глаза Рут, прикованные к нему, готовы были вылезти из орбит. Затем ее голова откинулась, и она потеряла сознание.

Дидрич, похоже, этого даже не заметил, а если и заметил, то не придал особого значения. Он быстро освободил Рут, подхватил бесчувственное тело и, пошатываясь, вышел на середину комнаты. Руки и ноги девушки пока оставались связанными. Он посадил ее на пол с омерзительно неправдоподобной аккуратностью.

Или она весила больше, чем он ожидал, или еще почему-то, но, не успев развязать ей руки, он закашлялся. Кашель был надрывный и длился, наверное, с минуту, ему даже пришлось опуститься на одно колено, чтобы сохранить равновесие.

Наконец он перевел дыхание, но тут кашель разобрал Таунсенда.

В комнате что-то происходило с воздухом. Контуры предметов теряли свою прямолинейность и дрожали, как в горячем мареве. У Фрэнка невыносимо жгло веки, глаза заливало слезами, и потому фигура Дидрича, казалось, меняла очертания, как в быстро сменяющихся зеркалах комнаты смеха, — то он был высоким и тощим, то низеньким и толстым.

Таунсенд увидел, что Дидрич, продолжая кашлять, подошел к двери и несколько секунд простоял там, то ли прислушиваясь, то ли принюхиваясь. Дверные филенки начали местами вспучиваться, немного погодя раздался треск. Дидрич вздрогнул и распахнул дверь посмотреть, что происходит.

Тут же по его фигуре словно провели гигантской серой кистью, оставив еле видные туманные очертания. Ужас усиливала мертвая тишина. В комнате нарастало облако плотного темного дыма, видимо не одну минуту копившегося в закрытой смежной комнате, иначе чем объяснить его плотность? Дым быстро распространялся по всему помещению. Все пропало из виду, погрузилось в полумрак. Свет яркой электрической лампочки с трудом пробивался сквозь дымовую завесу.

Таунсенд, почти ослепнув, еле различал призрачную серую фигуру Дидрича, отпрянувшего от двери и вознамерившегося завершить свой злодейский план, несмотря на рвоту, которая сотрясала его тело. Он споткнулся о распростертое тело Рут и растянулся во весь рост на полу. Револьвер выпал из его руки и оказался в нескольких дюймах от Таунсенда, который видел у своих ног оружие, похожее на черную букву «Г» в сгущающемся слоистом дыме. Вот рядом с револьвером появились шарящие вокруг пальцы, непроизвольно сжимавшиеся в кулак, когда тело почти невидимого в клубах дыма Дидрича сотрясалось от кашля.

Таунсенд сделал несколько судорожных попыток оттолкнуть ногой револьвер подальше. Трижды носок ботинка описывал дугу возле револьвера в дюйме от него, но тщетно. Наконец Фрэнк увидел, как желтые скрюченные пальцы нащупали револьвер, жадно схватили и исчезли в пелене дыма.

Вслед за этим появилась мгновенная оранжевая вспышка, раздался грохот выстрела, дым было взвихрился, но осел и стал еще гуще.

Суеверный страх охватил Таунсенда. Перед ним в дымном мраке возникло искаженное лицо Дидрича, ползущего на коленях. Призрак нацеливал на него указательный палец, который был толще и чернее остальных, а на конце зияло черное отверстие. Палец водило из стороны в сторону. Снова вспышка выстрела, щеку Таунсенда обожгло, словно в нее бросили горсть раскаленного песка, и что-то с силой ударило в спинку кресла у него над головой.

Но Таунсенд этого почти не заметил. Чтобы убить его, уже не нужна была пуля. Он умирал. Каждый вздох приносил мучения, воздух почти не проникал в легкие, заполненные дымом, сдавленные спазмами. Глаза ничего не видели, превратившись в едва ли не раскаленные угольки, шипящие в слезах.

С пола перед Таунсендом приподнялся огромный нелепый ком, чья-то голова тяжело упала ему на колени, тут же скатилась вниз и замерла у его ног.

Его собственная голова бессильно опустилась на грудь, готовая расколоться на тысячу кусков.

Последнее, что он услышал, был далекий и уже бесполезный звон разбитого стекла.

Глава 22
«У вас есть доказательства?»

Так хорошо было вдохнуть хлынувший в горло кислород. Таунсенд даже разозлился, когда кислородную подушку убрали. Он лежал на спине под открытым небом, и над ним сверкали россыпи звезд. Темноту там и тут прорезали белые лучи фонарей, а вокруг его головы — частокол ног в черных брюках и черных ботинках.

Где-то высоко над одной парой ног белело лицо, которое вскоре склонилось над Таунсендом. Очень знакомое лицо, много раз виденное, хотя и не так близко, и не в свете прожектора, твердое, суровое, словно вырезанное из дерева, лицо человека, не умеющего улыбаться. Эти глаза внимательно наблюдали за Фрэнком из суетливой толпы, сверкали сквозь мутное от грязи окно подземки, отражались в зеркальной витрине маленького магазинчика. Это лицо грозило ему смертью в вагоне пригородного поезда. Это лицо незримо присутствовало над парой ботинок, преследовавших Таунсенда в ночном кошмаре. И вот оно рядом. Оно его наконец настигло. Оно готово уничтожить его, беспомощного, неподвижного, лежачего. Агатовый Глаз — здесь.

Таунсенд проговорил с вялой неуверенностью:

— Вы — Эймс?

— Именно так, — с вызовом ответило лицо. — А вы — Дэн Ниринг?

— Ни черта подобного, — ответил он. — Я Фрэнк Таунсенд.

Ему помогли опереться на локоть и сесть. От кислорода чуть кружилась голова.

— Вы когда-нибудь снимаете свою шляпу? — услышал он свои слова, обращенные к Эймсу.

Таунсенд, пошатываясь, встал и огляделся вокруг. Дом Дидричей стоял освещенный множеством прожекторов, похожих на огромные белые фишки для игры в покер. Над домом поднимались отдельные струйки едкого дыма, их тут же уносило ветром. На лужайке копошились люди, лежали кислородные подушки и противогазы, стояло множество машин, а среди них — автофургон, при виде которого Таунсенд похолодел. Труповозка… Задняя дверь зияла черным провалом, в нее несколько человек загружали носилки. На носилках лежало чье-то тело, укрытое белой простыней; ботинки обозначались двумя острыми бугорками. В одном из верхних окон дома появилась голова в противогазе, ее обладатель что-то бросил на землю. Вокруг царила деловая суета.

Эймс с одной стороны и кто-то из его помощников с другой повели Таунсенда, поддерживая под руки.

— Что с девушкой? — стараясь сохранять спокойствие, задал Таунсенд вопрос, который мучил его с того момента, как он пришел в сознание.

Эймс слегка покачал головой, его лицо ничего не выразило.

— Он застрелил ее, да? Я слышал выстрел в дыму.

Эймс кивнул.

Таунсенд сквозь зубы процедил проклятие.

Второй человек, явно не склонный к разговорам, произнес:

— Вам надо поберечь легкие. Он задохнулся в дыму, как крыса.

— Она была замечательным человеком. Без нее… — Голос у Фрэнка сорвался, и дальше все трое следовали в молчании.

Группа людей расступилась перед ними и дала пройти. Таунсенд вдруг снова увидел на носилках у самых своих ног нечто плоское и длинное, накрытое белым покрывалом. В фургоне, куда уже погрузили первый труп, опять распахнули дверь.

— Это… Рут? — запнувшись, спросил Таунсенд.

— Нет, ее мы уже отправили. Это человек, который спас вам жизнь.

— Не понял. Кто это?

Эймс нагнулся и откинул край простыни.

— Он отдал свою жизнь за вашу.

— Старик! — с горечью воскликнул Таунсенд. — Совсем о нем забыл. Значит, он тоже умер.

Недуг, смирительной рубашкой сковывавший старого человека при жизни, был излечен смертью, смерть уравняла его со всеми другими, лицо старика казалось умиротворенным, даже довольным.

Таунсенд молча смотрел на умершего. Да и что тут сказать?

— Вы знали, что он немного мог двигать правой рукой? — спросил Эймс.

— Да, я заметил. Правда, совершенно случайно и всего дня два назад, когда Рут привозила его ко мне в сторожку. Но он владел рукой совсем плохо: слегка сгибал два пальца и чуть шевелил локтем — вот и все.

— Этого оказалось достаточно. Достаточно, чтобы держать оружие.

— Оружие? — переспросил Таунсенд, с удивлением взглянув на сыщика.

— Или нечто равнозначное. Единственное оружие, которым он мог воспользоваться. Самые обычные серные спички. Или вы думаете, что весь этот дым был результатом случайного возгорания? Видимо, на кухонном столе всегда лежал коробок, и старик, оказываясь там, воровал спички — по одной, по две. Бог знает, что он собирался с ними делать.

— У него была светлая голова, — заметил Таунсенд.

Эймс пожал плечами и продолжал:

— Он проковырял у себя в матраце дыру. Должно быть, это отняло у него уйму времени. Мы нашли обгоревший матрац с массой обуглившихся спичек. Этим все и объясняется. Он пошел на смерть — не самую легкую, кстати, — и устроил пожар, чтобы привлечь внимание проезжающих по шоссе, чтобы мы успели спасти вас. Шансы были невелики, но выбора у него не было.

— Он и в самом деле спас меня, — сказал Таунсенд. — Даже получив мой сигнал, вы не успели приехать. У Дидрича была возможность застрелить меня, и ему помешал дым, а не вы. Он долго в меня целился, но уже почти ничего не видел и промахнулся. Я думаю, вы найдете пулю в спинке кресла.

— Так, значит, это вы сообщили, что если мы хотим задержать убийцу Гарри Дидрича, то должны прибыть сюда не позже чем без четверти десять сегодня вечером?

— Да, я, — сухо ответил Таунсенд. — А если у вас есть сомнения, скажу, что это я просил позвать вас к телефону, и вы еще споткнулись обо что-то, когда шли к аппарату. Я слышал это в трубке. Споткнулись о ножку стула или о письменный стол. Что-то в этом роде.

— Да, это были вы, — признал Эймс.

— Я не мог назначить более точное время. Если бы вы приехали раньше, то все бы сорвалось, и я попал бы не в их лапы, а в ваши. А они оказались бы ни в чем не повинными свидетелями ареста человека, подозреваемого в убийстве. Если бы я назначил слишком поздний час — ну, вы сами видите, что могло произойти и почти произошло. Лотерея. Я ввязался в нее и проиграл. Спасибо старику — он спас меня от неминуемой смерти.

— А откуда вы знали, что нынче вечером они будут играть по вашим правилам?

— Я получил от них подложную записку, якобы от девушки. Несколько дней назад Дидричи догадались, что я прячусь где-то поблизости. Живой я был для них опасен, ибо Гарри убит не мною, а ими. Поэтому они связали девушку, а мне устроили ловушку. Я угодил в нее, но сделал это сознательно, рассчитывая, что вы окажетесь здесь вовремя.

— Да, вы здорово просчитались, сделав ставку на женскую точность. Мы уже подъезжали сюда, когда хозяйка только выехала к нам. Мы встретились с ней у дома Струтерсов. Для человека, который ищет помощи, она проявила при встрече с нами слишком мало радости. Своим бестолковым рассказом отняла у нас уйму времени. Она описывала все очень подробно, даже слишком подробно, и из-за этого мы едва не опоздали. Мы должны были найти вас обоих мертвыми. Она была в этом уверена. Ему, мол, пришлось убить вас в порядке самообороны. Она даже воспроизвела якобы состоявшийся диалог: «Ты жив, Билл?» — «Я одолел их, Альма. Смотри, я убил их обоих. Они лежат здесь на полу, мертвые. Ты должна поехать и вызвать полицию».

— Я случайно оказался в курсе их замыслов, — прервал его Таунсенд.

— Ее беда в том, что, когда мы появились здесь, некоторые факты не совпадали с ее показаниями. Она поставила телегу впереди лошади. — Эймс почти улыбнулся, но только почти. — По шоссе проезжала машина, люди увидели огонь и поспешили на помощь. Разбили окно и вытащили вас как раз к нашему прибытию. Вы были живы, а девушка, к сожалению, нет. Они прокололись на том, что вас нашли связанными по рукам и ногам. Вас пришлось вынести на воздух вместе с креслом. Самооборона по временам принимает причудливые формы, но такой способ — связать двух человек и застрелить их, спасая собственную жизнь, — это, пожалуй, чересчур. Когда выветрился дым, мы нашли еще парочку улик. В частности, вот эту. Она важнее всех остальных. — Эймс вытащил листок с зарисовкой углов прицела и планом расположения мертвых тел, оставленный Дидричем на письменном столе. — У человека, который спасается от смерти, обычно нет времени изображать на бумаге картину своего спасения.

— Но, я полагаю, вы все еще уверены, будто Гарри Дидрича убил я? — спросил Таунсенд, переводя разговор на актуальную для него тему.

— Что касается лично меня, то после сегодняшних событий я в это не верю. Однако, — продолжал сыщик, — мое мнение не играет особой роли. Против вас выдвинуты обвинения, подписан ордер на ваш арест. Если вы не виноваты, то должны представить доказательства невиновности. Вот что вам нужно сделать. Я всего лишь офицер, которому поручено вас арестовать. У вас есть доказательства?

— Да. У меня есть доказательства. Твердые доказательства. Даже два. Но по порядку. У меня есть свидетельство очевидца.

— Очевидца! Все утверждают, что вы были только вдвоем.

— О нет, вы забыли о… — Таунсенд кивком указал на тело на носилках.

— О нем? — Эймс был озадачен. — Ну и что?

— Ведь глаза у него были в порядке, не так ли? Его кресло находилось в гостиной, рядом с оранжереей? Он не видел, что там происходило, поскольку двери были закрыты. Но он все слышал. И он мог видеть, кто входил туда и выходил оттуда, верно?

— Положим, так. Но он мертв. И даже останься старик в живых, он не мог сказать ни слова. Его язык был парализован, как и почти все тело. Каким образом вы получили его свидетельство?

— Пойдите в сторожку, где Рут меня прятала. Поднимите на полу шестую от двери доску — она не прибита. Под ней вы найдете блокнот и пачку исписанных листов бумаги. Это и есть его свидетельство. Он сам сообщил мне все, без посредников.

— Каким таким образом? — скептически заметил сыщик. — Телепатически?

— Глазами. С помощью обычной азбуки Морзе. Так, как передают текст в любом телеграфном отделении. Быстро моргнул — точка. Подержал подольше глаза закрытыми — тире.

— Блестяще! — воскликнул Эймс. — Какого же черта он не использовал этот фокус тогда, когда я переворачивал здесь все вверх дном?

— Вы хотите сказать, какого черта вы не заметили, как он изо всех сил сигнализирует вам? У него сердце просто разрывалось от напряжения, когда вы обращали на него взгляд. Он это сам мне сообщил. Но вам было недосуг постоять и на него посмотреть. Иначе вы давно бы все поняли. А вы, наверное, списали его мимику на болезнь.

— Да, — признался Эймс, в задумчивости опуская голову. — Что-то вроде этого. А о каком втором доказательстве вы говорили?

— Я вам его покажу. Вы сможете во всем удостовериться лично. Завтра около полудня, если погода позволит.

К стоящим на земле носилкам с накрытым простыней телом подошли двое мужчин, чтобы поднять труп в фургон.

— Подождите минутку, — попросил Таунсенд. — Позвольте мне сначала с ним попрощаться. — И жестом остановил их на расстоянии. — Я со стариком на особом языке говорил. Вас это может удивить, особенно при сложившихся обстоятельствах, но я хочу поговорить с ним так, как ему нравилось.

Эймс подал знак мужчинам, и они отошли в сторону.

Человек, который был Дэном Нирингом, не отрываясь смотрел на спокойное лицо старика. До Эймса доносилось лишь неразборчивое бормотание. Только последняя фраза прозвучала достаточно громко, чтобы можно было разобрать слова:

— Твой кореш Дэнни благодарит тебя, старый хрыч. Прощай!

Глава 23
Идеальное преступление

Погода позволила. День выдался жаркий, сухой и безветренный. В поместье, залитом жарким солнечным светом, стояла сонная тишина, словно накануне не произошло ничего необычного. Только полицейский, которого оставили охранять вход от досужих зевак, выпадал из этой картины безмятежного покоя. Когда на дороге показалась полицейская машина, он поднялся с качалки, принесенной из дома.

Таунсенд шел впереди рядом с Эймсом. Остальные следовали за ними.

Они открыли дверь застекленной оранжереи. В неподвижном воздухе плясали мириады пылинок.

— Вот здесь и нашел свой конец Гарри Дидрич, — сказал Таунсенд. — Я покажу вам, как Билл и Альма, его брат и жена, убили Гарри, находясь за много миль от дома.

Эймс скрестил руки на груди и побарабанил пальцами по бицепсам с таким видом, словно хотел сказать: «Валяй, затем я и пришел».

— Здесь все точно так, как было в тот день. Плетеное кресло, напротив него стол, куда ставили цветы, когда веранду превратили в оранжерею. Надо бы как-то воспроизвести фигуру Гарри Дидрича. Конечно, можно обойтись, но так будет нагляднее.

— Ладно, один из моих людей займет его место… — начал было Эймс.

— Лучше поместить в кресло неодушевленный предмет, если вы не хотите лишиться члена своей команды.

Один из полицейских принес среднего размера настольную лампу под стеклянным колпаком и пристроил ее на кресле. Часть колпака возвышалась над спинкой кресла.

— Именно такая высота и нужна, — одобрил Таунсенд. — Гарри каждый день приходил сюда после ланча и дремал примерно час. Отлично, будем считать, что это он. Вот он уселся в кресло, удобно вытянул ноги, голова лежит на спинке. Перед сном он всегда опускал шторы, чтобы солнце не било в глаза.

— Опустить их? — спросил Эймс.

— Да, нам нужна полная картина, — слегка улыбнулся Таунсенд.

Один из помощников Эймса приступил к делу.

— Я хотел бы, чтобы вы наблюдали за поверхностью этого облицованного кафелем стола, когда начнет темнеть, — попросил Таунсенд.

Полицейский опускал шторы одну за другой, и цветовая гамма обстановки заметно менялась от светло-желтого тона к желто-зеленоватому, потом к зелено-голубому и, наконец, к синему. На крышке стола, куда были направлены взгляды всех присутствующих, появились яркие пятна света — солнце пробивалось через дыры в ветхих шторах. Появились они не только на столе. В полумраке игра света и тени создавала причудливые узоры из полос, точек, завитушек на полу и мебели. Солнечные лучи пронизывали пыльный воздух, будто замершие струи ливня. Но особенно заметным было большое пятно света на кафельном столе. У блика были очень четкие контуры, по форме он напоминал звезду, словно для него специально вырезали в шторе дырку.

— Итак, Гарри дремлет в кресле при опущенных шторах, — продолжал Таунсенд. — В тот день его сон был особенно глубоким. Старик считал, что Гарри за ланчем подмешали снотворного. Хорошую дозу для крепкого сна. Думаю, и мне тогда чего-то подсыпали, потому что меня тоже сморило, и я задремал в боковой комнатке, куда я обычно привозил старика.

На кухне тем временем Рут и повариха заканчивали мыть посуду. Освободившись, они должны были уехать: их отпустили после полудня, и они хотели успеть на двухчасовой автобус. Убийцы знали об этом. Они ничем не рисковали, покинув дом первыми. Напротив, все выглядело очень естественно. Гарри был брюзгой и домашним тираном; никто не осмеливался войти во время его отдыха в оранжерею, чтобы, не дай Бог, не нарушить его покой. Его брат и жена прекрасно это знали. Итак, они спустились, готовые к отъезду. Альма вывела машину из гаража и подогнала ко входу. Что же делал Билл?

Таунсенд подошел к одному из полицейских:

— Дайте мне, пожалуйста, пистолет. Он заряжен?

— Я перезарядил его перед выездом сюда.

Таунсенд взял пистолет, направился к двери, повернул ручку, открыл дверь и снова закрыл, не выходя. Затем пошел вперед с пистолетом в руке.

— Я показал, как он, спустившись вниз следом за Альмой, быстро подошел к комоду под лестницей и достал оттуда револьвер, там постоянно хранившийся. Все было оговорено и подготовлено еще накануне. Потом Билл быстро пошел сюда. Одна пара глаз видела, как он шел. Но Билла это не волновало — глаза видели, но тот, кому они принадлежали, не мог никому ничего рассказать об увиденном. Он вошел сюда с револьвером, взвел курок, так, чтобы была видна гильза патрона, — продолжал Таунсенд, — и положил револьвер на стол вот так.

Он аккуратно опустил револьвер на стол, направив короткое дуло в сторону лампы, пристроенной в кресле.

— На столе были заранее определены метки, чтобы сразу точно положить оружие. Метками послужили щели между плитками, они так же могли обозначить место, как линии параллелей и меридианов на географической карте. Чтобы все сработало точно, Биллу нужно было лишь правильно установить ножки стола, подвинуть вперед или назад, так, чтобы пятно света попало на определенную щель между плитками и какое-то время двигалось вдоль нее. А пересекающиеся щели выполняли роль часовых стрелок. Он заранее выяснил, за какое время солнечный зайчик перемещается от одной щели до другой. Я не знаю результатов его вычислений. Скажем, десять минут. Тогда полторы плитки солнце пройдет за четверть часа. По тому же принципу работают все солнечные часы. Разумеется, — объяснял Таунсенд, — Билл сразу не положил револьвер на солнечное пятно. Ему нужно было алиби, и он устраивает нечто вроде мины замедленного действия. Сдвигает оружие на определенное расстояние вправо от солнечного зайчика, который должен сыграть роль детонатора, оказавшись в нужное время в нужном месте. Я сейчас положу его на расстояние лишь половины плитки.

Он оставил револьвер на столе и отошел в сторону, уводя с собой остальных.

— Он не тратил на подготовку столько времени, сколько затратил я на объяснения. Вышел из оранжереи и закрыл за собой дверь. Альма по его сигналу закричала как можно громче: «Поторопись, Билл! Мы опоздаем на поезд!» Спектакль для тех женщин, что оставались на кухне. Билл сел в машину, и они уехали.

Вот, пожалуй, и все, — завершил Таунсенд свой рассказ, добавив: — Все очень просто: достать из комода оружие, войти сюда, положить на стол на заранее определенное место и направить дуло в сторону спящего брата. Правда, Билл сам не стрелял в него. Но все же, джентльмены, это было убийство. И обвинили в нем меня. Кстати, вы можете засекать время по часам, если хотите. Или давайте просто постоим и посмотрим.

Кто-то достал часы. Эймс следил за движением солнечного зайчика, медленно ползшего по своей траектории. Слишком медленно, чтобы замечать движение.

Эймс нарушил молчание, возможно, чтобы снять напряжение:

— А откуда они могли знать, что по дороге встретят Струтерса, своего соседа, который потом подтвердил их показания?

— Трудно сказать наверняка, — пожал плечами Таунсенд. — Хотя я думал об этом. Может быть, утром Альма невзначай расспросила соседей, кто из них собирается днем в город.

Солнце наконец добралось до открытой обоймы. Желтая звездочка блика сияла в синем полумраке.

Медленно текли минуты. Трудно заметить движение солнечного пятна, но оно не прекращается ни на мгновение. Вот яркий зайчик уже почти миновал обойму, переползая на другую сторону револьвера.

Все замерли, воцарилась полная тишина. Раз или два Таунсенд поймал на себе вопрошающие взгляды, но любопытные тотчас молча отводили глаза.

Черная нить разгадки тянулась из открытой обоймы, потом оборвалась, исчезла, превратилась в ничто. Ничего не произошло.

Уже три луча солнечной звезды миновали обойму, по ней двигался четвертый.

— Я понял, что вы хотели нам показать, — произнес наконец Эймс. — Но, похоже, на этот раз ничего не полу…

Внезапная и яростная маленькая вспышка заставила всех вздрогнуть. Сразу же из дула револьвера вырвалось пламя, грохот выстрела сотряс стол и стены оранжереи, запахло едким пороховым дымом.

От лампы в кресле осталась только ножка, она разлетелась вдребезги.

— То же самое произошло с головой Гарри Дидрича, — заметил Таунсенд.

— Вот, значит, как оно все было, — задумчиво произнес Эймс.

— Значит, так, — эхом отозвался Таунсенд.

— Возможно, — продолжал Эймс. — Но свидетель, которого нельзя заподозрить в сговоре, видел, как вы выбежали из дома с револьвером в руках.

— К счастью, старик видел и это, — сказал Таунсенд. — Я спал в соседней комнате. От выстрела проснулся и бросился сюда посмотреть, что произошло. Естественно, я был потрясен, схватил револьвер и выбежал с ним из дома. Увидел проходившую мимо машину и стал звать на помощь. — Таунсенд пожал плечами. — Ясно, что Дидричи повели себя так, как задумали. Им не составило труда убедить мистера Струтерса, что я собирался их застрелить. Возможно, Альма кричала, чтобы заглушить мои слова.

— Отлично сработано, — сказал Эймс. В его голосе звучала смесь зависти и восхищения.

Все вышли из дома и сели в машину. Полицейский на своем посту стоял, держась за спинку качалки. Можно было с уверенностью предположить, что, как только машина скроется из виду, он снова с удобством в ней расположится.

Дом Дидричей исчез за деревьями. По бокам шоссе замелькали кусты.

— Куда меня теперь? — спросил Таунсенд равнодушно.

Эймс щелкнул замком портфеля и достал расшифрованные записи сигналов азбуки Морзе старого Эмиля Дидрича.

— Я передам материал в прокуратуру и, разумеется, сопровожу своим докладом, где будет отражено все, что вы нам показали. Формально с этого момента я больше не занимаюсь вашим делом. Но… — он ободряюще поглядел на Таунсенда, — думаю, вашим передрягам скоро придет конец. Надо лишь пройти через процедуру снятия с вас официальных обвинений, а потом я задержу вас на некоторое время как важного свидетеля против вдовы Гарри Дидрича. Это нечто вроде условного освобождения или подписки о невыезде: вы должны быть в распоряжении следствия, пока не закончится судебный процесс. Но я сделаю все, чтобы облегчить ваше положение.

И он немедленно приступил к выполнению своего обещания. Когда они подъехали к полицейскому участку, находившемуся в одном здании с тюрьмой, Эймс сказал охраннику:

— Заключенный пообедает вместе со мной в кабинете. Я пришлю его к вам позже.

Он заказал обед на двоих из ресторана на другой стороне площади и попросил присовокупить пару бутылок пива.

— Наверное, вам должно казаться забавным, — сказал Таунсенд, — делить трапезу с человеком, которого так долго и с таким упорством вы пытались поймать.

— Да, — признался Эймс, допивая пиво и улыбаясь. — Но с этим кончено. Я гнался за человеком по имени Дэн Ниринг. Я упустил его где-то на пути к Тиллари-стрит. Не думаю, что он когда-нибудь снова появится здесь или еще где-нибудь.

Таунсенд видел, что темные агатовые глаза глядят на него вполне дружелюбно.

Глава 24
Приветствия и прощания

К платформе Нью-Джерико приближался поезд. Он должен был отвезти Фрэнка в настоящее, к Вирджинии. Уже слышались пыхтение паровоза и перестук колес на стыках рельсов. Вот поезд появился из-за поворота, вытянулся в струнку, прогремел мимо, обдувая людей на платформе горячим ветром, и остановился, когда люди окончательно потеряли надежду и решили, что он проследует Нью-Джерико без остановки.

Человеку, который должен был выступить на предстоящем процессе против Альмы Дидрич в качестве главного свидетеля, и помощнику шерифа, сопровождавшему свидетеля, пришлось бежать по платформе, чтобы успеть влезть в вагон.

Первым в вагон поднялся помощник шерифа. Таунсенд поднял ногу на ступеньку и обернулся, чтобы попрощаться с Эймсом. Тот ткнул Таунсенда пальцем в руку — в то место, где детям прививают оспу, — и сказал:

— Вы должны снова быть здесь не позже среды. Это все, чего я пока смог для вас добиться. Вы сообщили ей, что возвращаетесь?

— Нет, я появлюсь перед ней ниоткуда, как уже однажды случилось. Но теперь я вернусь навсегда. Я привез бы ее сюда, но боюсь, что ее станет преследовать пресса, когда начнется слушание дела.

— Я позабочусь о ней, — пообещал Эймс. — И устрою вам комнату с пансионом.

Поезд тронулся. Таунсенд прошел за помощником шерифа в вагон и сел у окна; снял шляпу, повесил на крючок и откинулся на спинку сиденья. Нью-Джерико уплывал назад. Внезапно краем глаза он вдруг уловил нечто, невольно напомнившее ему о прошлых опасностях. По перрону за поездом бежал Эймс и размахивал каким-то блестящим металлическим предметом.

Таунсенд высунулся из окна, и Эймс на ходу протянул ему портсигар, который Фрэнк когда-то пытался заложить в ломбарде в районе Тиллари-стрит.

— Вы оставили в кабинете вчера вечером, а я забыл его вернуть. Что вас рассмешило? — спросил он, заметив на губах Таунсенда улыбку.

— Ничего. Просто жизнь идет по кругу, верно? Мы заканчиваем там, где начали. Когда я впервые вас увидел, вы тоже бежали за поездом и нас разделяло окно.

Эймс отставал и остался далеко позади, когда поезд набрал скорость. За окнами проплыло небольшое сельское кладбище.

Таунсенд сразу узнал знакомый холмик. Он успел кинуть взгляд на небольшой надгробный камень, его единственный подарок Рут Дилон. Рут, которая так много ему дала — и прошлое, и будущее. Он поднял к виску два сжатых пальца и резко отбросил в сторону — приветственный и прощальный жест.

Локомотив дал долгий, невыразимо тоскливый гудок. Когда гудок умолк, еще секунду-другую он слышался Таунсенду. Потом этот призрак звука исчез. Но Таунсенд знал, что ушло нечто гораздо большее, нежели эхо гудка одинокого поезда над деревенскими полями.

Ушло прошлое.

Навсегда.

Cornell Woolrich
(1903–1968)

Американский писатель Корнелл Вулрич прославился книгами детективного жанра. Однако первым его литературным произведением стал любовный роман, который увидел свет в 1926 году. Автор тогда еще был студентом в Колумбия-колледж. Последующие произведения Вулрича, созданные в этом же жанре, имели бесспорный читательский успех. А по роману «Дети Ритц» («Children of the Ritz») в 1929 году был снят фильм. В Голливуде во время работы над сценарием Вулрич увлекся дочерью продюсера и женился на ней. Но их брак был чрезвычайно коротким и продлился лишь несколько недель. Большую часть жизни писатель прожил один, и атмосфера одиночества так или иначе нашла отражение в его книгах.

Как мастер детективного жанра Вулрич заявил о себе в 1934 году. С этого времени детективный сюжет присутствует почти во всех его произведениях. Лучшие свои книги писатель создал в период с 1934 по 1950 год. Среди них наиболее известны «Невеста была в чёрном» («The Bride Wore Black», 1940), «Чёрный занавес» («The Black Curtain», 1941), вошедшие в серию так называемых черных романов. Перу Вулрича также принадлежат более 250 рассказов детективного жанра, за которые автор удостоился премии Mystery Writers of America Edgar. В нашей стране писатель широко известен под псевдонимом Уильям Айриш. Его роман «Окно во двор» был неоднократно экранизирован.

Оглавление

Уильям Айриш Вальс в темноту Waltz Into Darkness

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

    Глава 32

    Глава 33

    Глава 34

    Глава 35

    Глава 36

    Глава 37

    Глава 38

    Глава 39

    Глава 40

    Глава 41

    Глава 42

    Глава 43

    Глава 44

    Глава 45

    Глава 46

    Глава 47

    Глава 48

    Глава 49

    Глава 50

    Глава 51

    Глава 52

    Глава 53

    Глава 54

    Глава 55

    Глава 56

    Глава 57

    Глава 58

    Глава 59

    Глава 60

    Глава 61

    Глава 62

    Глава 63

    Глава 64

  Послесловие

  Библиография произведений

Уильям Айриш Встречи во мраке

  1. Пролог

  2. Первая встреча

  3. Вторая встреча

  4. Третья встреча

  5. Четвертая встреча

  6. Пятая встреча

  7. Заключение

Уильям Айриш Женщина призрак

  Глава 1 Сто пятидесятый день перед казнью. Шесть часов вечера

  Глава 2 Сто пятидесятый день перед казнью Полночь

  Глава 3 Сто сорок девятый день перед казнью… Рассвет

  Глава 4 Сто сорок девятый день перед казнью. Шесть часов вечера

  Глава 5 Девяносто первый день перед казнью

  Глава 6 Девяностый день перед казнью

  Глава 7 Восемьдесят седьмой день перед казнью

  Глава 8 Двадцать первый день перед казнью

  Глава 9 Восемнадцатый день перед казнью

  Глава 10 Семнадцатый и шестнадцатый дни перед казнью

  Глава 11 Пятнадцатый день перед казнью Ломбар

  Глава 12 Четырнадцатый, тринадцатый и двенадцатый дни перед казнью

  Глава 13 Одиннадцатый день перед казнью. Ломбар

  Глава 14 Десятый день перед казнью. Девушка

  Глава 15 Девятый день перед казнью. Ломбар

  Глава 16 Восьмой, седьмой и шестой дни перед казнью

  Глава 17 Пятый день перед казнью

  Глава 18 Третий день перед казнью

  Глава 19 День казни

  Глава 20 Час казни

  Глава 21 Первый день после казни

Уияльм Айриш Леди-призрак Phantom Lady

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Послесловие

  Библиография произведений

Корнелл Вулрич Одной ночи достаточно

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

ОКНО ВО ДВОР Уильям АЙРИШ

Айриш Уильям Слишком хорошо, чтобы умереть ~~~

Уильям Айриш Собака с деревянной ногой ~~~

Уильям АЙРИШ СРОК ИСТЕКАЕТ НА РАССВЕТЕ

  БЕЗ ДЕСЯТИ ЧАС

  ЧЕТВЕРТЬ ВТОРОГО

  БЕЗ ДВАДЦАТИ ДВА

  ДВА ЧАСА

  ДВАДЦАТЬ МИНУТ ТРЕТЬЕГО

  ТРИ ЧАСА

  ДВАДЦАТЬ МИНУТ ПЯТОГО

  ДВАДЦАТЬ СЕМЬ МИНУТ ПЯТОГО

  ОДНА МИНУТА ШЕСТОГО

  ДВАДЦАТЬ ОДНА МИНУТА ШЕСТОГО

  БЕЗ ЧЕТВЕРТИ ШЕСТЬ

Уильям Айриш Танцующий детектив ~~~

Уильям Айриш Убийца поневоле Momentum

    Окно во двор

    Post mortem

    Ровно в три часа…

    Убивать, так сразу!

    Убийца поневоле

  Послесловие

  Библиография произведений

Уильям Айриш Умереть бы раньше, чем проснуться

  ~ ~ ~

  Справка об авторе

Уильям Айриш Чем заняться мертвецу ~~~

Уильям Айриш Я вышла замуж за покойника I Married A Dead Man

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

  Глава 45

  Глава 46

  Глава 47

  Глава 48

  Глава 49

  Глава 50

  Послесловие

  Библиография произведений

У. Айриш. Дама, валет...

  ~~~

  Корнелл Вулрич Дама, валет…

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

Корнелл Вулрич К ОРУЖИЮ, ДЖЕНТЛЬМЕНЫ, или ПУТЬ, ПРОЙДЕННЫЙ ДВАЖДЫ

Корнелл Вулрич Невеста была в черном

  Часть первая Блисс

    Глава 1 Женщина

    Глава 2 Блисс

    Глава 3 Расследование по делу о смерти Блисса

  Часть вторая Митчелл

    Глава 1 Женщина

    Глава 2 Митчелл

    Глава 3 Расследование по делу о смерти Митчелла

  Часть третья Морэн

    Глава 1 Женщина

    Глава 2 Морэн

    Глава 3 Расследование по делу о смерти Морэна

  Часть четвертая Фергюсон

    Глава 1 Женщина

    Глава 2 Фергюсон

    Глава 3 Расследование по делу о смерти Фергюсона

  Часть пятая Холмс, последний

    Глава 1 Женщина

    Глава 3 Холмс

    Глава 3 Взгляд назад: гробик за углом

    Глава 4 Расследование по делу о смерти Ника Киллина

  Послесловие

  Библиография произведений Корнелла Вулрича

Корнелл Вулрич Три казни и одно убийство

  ~~~

  Корнелл Вулрич Три казни за одно убийство

Корнелл Вулрич (под псевдонимом Джордж Хопли) У ночи тысяча глаз

  Часть первая

    Глава 1 Встреча

    Глава 2 Рассказ

    Глава 3 Конец рассказа: начало ожидания

  Часть вторая

    Глава 4 Начало полицейской операции

    Глава 5 Ожидание: телохранитель против планет

    Глава 6 Полицейская операция: Доббс и Сокольски

    Глава 7 Ожидание: бегство правоверных

    Глава 8 Полицейская операция: Шэфер

    Глава 9 Ожидание: глубокой ночью

    Глава 10 Полицейская операция: Доббс и Сокольски

    Глава 11 Ожидание: прощание с солнцем

    Глава 12 Полицейская операция: Моллой

    Глава 13 Ожидание: последняя вечеря

    Глава 14 Полицейская операция: Доббс и Сокольски

    Глава 15 Ожидание: вечером, после ужина

    Глава 16 Полицейская операция: Моллой

    Глава 17 Ожидание: мгновения перед вечностью

    Глава 18 Погоня

    Глава 19 Конец полицейской операции

    Глава 20 Конец ожидания

    Глава 21 Конец ночи

  Послесловие

  Библиография произведений Корнелла Вулрича

Корнелл Вулрич «Чёрный занавес»

  От издателя

  ЧЁРНЫЙ ЗАНАВЕС (роман)

    Глава 1 «Кем же я был?»

    Глава 2 Кроваво-красное пламя

    Глава 3 Ползущая тень

    Глава 4 На свет, на солнце

    Глава 5 Всегда удастся избежать беды

    Глава 6 Снова на Тиллари-стрит

    Глава 7 Первый день в прошлом

    Глава 8 Заблудившись в измерениях

    Глава 9 Дверь приоткрывается

    Глава 10 Отсроченное вознаграждение

    Глава 11 Попавший в жернова

    Глава 12 Еще шаг вперед

    Глава 13 Где плюс, когда…

    Глава 14 Гнусное убийство

    Глава 15 «Я вернусь туда»

    Глава 16 Возвращение во «вчера»

    Глава 17 Отличная работа

    Глава 18 Макет человека

    Глава 19 Незаконное вторжение

    Глава 20 На грани катастрофы

    Глава 21 Чертеж смерти

    Глава 22 «У вас есть доказательства?»

    Глава 23 Идеальное преступление

    Глава 24 Приветствия и прощания

  Cornell Woolrich (1903–1968)