Другая Элис (fb2)

- Другая Элис [Litres] (пер. Ирина Николаевна Гилярова) 1027K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Элис Петерсон

Элис Петерсон
Другая Элис

Alice Peterson

ANOTHER ALICE

Благодарность

Я буду до конца жизни благодарна от всей души Роберту Кроссу – моя первая строчка никогда не была бы написана без него и его неколебимой веры в меня. А также я благодарна Мэри, супруге Роберта – спасибо! А еще Белле Поллен, побудившей меня копать глубже, рассказать людям, каково было мне бороться с болезнью старения.

Моей сестре Элен – спасибо тебе за то, что ты всегда была для меня самым добрым другом – лучшим другом.

Моим родителям – без их самоотверженной любви и поддержки меня бы уже не было на свете.

Моя история – это долгая и изнурительная борьба, в которой мне помогали многие люди. Самым важным уроком для меня было открытие, что больно не только мне – моя боль глубоко затронула и других. От всего сердца я хочу поблагодарить всю мою семью и всех моих друзей. Хочу, чтобы они поняли, насколько жизненно необходимой была для меня их поддержка, их любовь.

Моим маме и папе

Предисловие

В начале лета 1997 года Джасмин, моя миниатюрная жесткошерстная такса, принесла двух восхитительных щенков, и я даже думать не могла о том, что их продадут. Я упрашивала маму оставить обоих.

– Уверена, мы подыщем им хороших хозяев, – сказала мама. – К нам приезжает наш большой друг Роберт Кросс с женой Мэри; кажется, они не прочь взглянуть на Бойси. Мы устроим чаепитие на лужайке и принесем туда щенков. Нечего в такую погоду дома сидеть! – И она протянула мне Бойси, чудесную девочку с золотистым окрасом.

– Роберт, это Элис. – Боже, теперь мне придется вести вежливую беседу, подумала я, пожимая ему руку.

– Здравствуй, дорогая, твоя мама рассказала мне про операцию. Как ты себя чувствуешь? – спросил он, глядя на мои белые гипсовые сапожки. У меня только что удалили плюсневые суставы в обеих стопах.

Я рассказала ему про ревматоидный артрит и недавнюю операцию. А дальше принялась рассказывать про мои занятия теннисом и почему-то не могла остановиться, все говорила и говорила…

– Тебе не приходило в голову изложить на бумаге все, что ты нам сейчас поведала? – был второй вопрос Роберта.

Тут вмешалась Мэри.

– Роберт прекрасно пишет «нервные записки». Когда он чем-то обеспокоен, я по всему дому нахожу маленькие бумажки, – засмеялась она. – Он говорит, что это его успокаивает и помогает ему основательно продумать терзающую его проблему.

– Думаю, тебе стоит попробовать. Я немножко разбираюсь в книжном деле, – проговорил Роберт. – Какое-то время я работал в этой сфере.

Неожиданно его совет мне понравился, сказать точнее, я просто пришла в восторг.

– Нужно ли мне записаться на творческие курсы, где учат писать? – спросила я.

– Можешь и записаться, но, на мой взгляд, лучше писать самой, так, чтобы тебя не сковывали правила. Пиши спонтанно, всем сердцем… Знаешь что? Напиши что-нибудь и пришли мне, – предложил Роберт, почувствовав мой интерес. – Я взгляну критическим взглядом. – Щенок был сразу забыт.

На чердаке отыскалась моя старенькая электронная пишущая машинка «Кэнон Старайт», и я стряхнула пыль, набившуюся между клавишами. Вежливые сообщения, вспыхивающие на экране, и назойливое пиканье вызвали в памяти Бристольский университет и мое корпение над нескончаемыми эссе. У меня появилось желание поведать о том времени, и я лихорадочно застучала по клавиатуре. Во мне что-то ожило. Я показала написанное Роберту, он одобрил и велел продолжать. Мы стали регулярно встречаться. Так началась наша дружба – особенная, необычная.

Я писала о своей болезни, и поначалу это невероятным образом врачевало меня. Я воплощала в слова мои гнев, страх, боль, горе – и взамен получала свободу и облегчение. Я переносила на бумагу всю сумятицу своих мыслей, но только когда научилась сопоставлять события, ко мне пришло осознание собственных чувств.

Чем больше я писала, тем больше могла объективно смотреть на вещи и понимать, почему от меня отворачивались друзья, как работал мой разум и что помогало мне держаться, не падать духом. Теперь я будто со стороны наблюдала происходящее и бесстрастно его созерцала.

Когда у меня обнаружили ревматоидный артрит, этот диагноз показался мне страшным приговором, хуже которого ничего уже нет. Я пожалела, что играла в теннис – тогда бы мне не было что терять. Я хотела стереть теннис из памяти, сказать себе, что этих дней никогда в моей жизни не было. Но теперь я стала вспоминать соревнования, в сознании всплывали не только восторг и удовольствие, какие я испытывала на корте, но и моя бульдожья решимость. Я всегда стремилась выигрывать, второе место меня не устраивало. Ко мне пришло понимание, что мой теннисный опыт бесценен, ибо я научилась тогда направлять решимость, энергию и упорство, которые я обретала на корте, в битву с болезнью. Я не сдавалась – теннис выработал во мне боевой дух. Пожалуй, это стало моим спасением…

С новой энергией я стала перечитывать свои письма и записные книжки, отыскивая места, посвященные теннису, рылась в программках и фотографиях. На бумаге оживали характеры персонажей, я стала получать удовольствие, описывая соревнования, моих друзей-теннисистов, наши уловки и свою маму: та для успокоения, наблюдая мою игру, сбрасывала нервное напряжение штопкой носков. Я смеялась и плакала, вспоминая те дни. Когда я писала все это, у меня появилось желание встретиться с Биллом, моим тренером. В мою жизнь вернулась старая дружба, прерванная учебой в университете. Ожившие воспоминания стали залечивать мои раны.

Я начала складывать воедино две части моей жизни, и, вместо того чтобы погружаться в сон с тревожными мыслями, как я буду себя чувствовать на следующий день, я засыпала, мысленно планируя очередную главу. Я просыпалась среди ночи с новой идеей, которую необходимо было срочно записать. Моя книга открыла мне новую дверь в жизнь. Боль никуда не ушла, но теперь мне было о чем думать, помимо боли. Писательский труд начинал заменять мне теннис, заполнять зияющую дыру, которая, как мне казалось совсем недавно, никогда не будет заполнена. Я нашла занятие, и вскоре оно захватило меня целиком.

Я описывала свои печаль и отчаяние, что обрушились на меня, когда я внезапно потеряла способность держать в руке теннисную ракетку и почувствовала, что мало кто из людей понимает, сколь драматически способен изменить жизнь артрит. Речь тут идет не только о каких-то болях и ломоте, а о новом образе жизни. Но теперь я уже не боюсь слова «артрит» так, как это было со мной в Бристольском университете, когда я ужасно стыдилась своего состояния. Теперь все наоборот. Теперь я страстно хочу объяснить всем, что эта болезнь может быть хроническим изнурительным заболеванием, которое поражает молодых и старых. Конфликт между стремлением жить, как живет молодежь, и страданием из-за симптомов старения появился у меня в Бристоле и перевернул мою жизнь. Артрит в любой форме требует, чтобы им занимались.

Когда я писала про жуткую боль, про лекарства, которые, казалось, ничего мне не облегчали, кроме того что наносили вред, ко мне пришло понимание: надо оглянуться назад и нащупать в тяжелом прошлом нечто, что может помочь преодолеть непреодолимое и иначе осветить настоящее. Теперь у меня был такой шанс. Надеюсь, эта книга поможет и другим людям, оказавшимся в ситуации, похожей на мою.

Один. Испытание: Часть I

Вы можете одеться самостоятельно, в том числе завязать шнурки и застегнуть пуговицы?

1998 год. Февраль. Мне двадцать четыре года, из них шесть лет я больна ревматоидным артритом.

Мне становилось все хуже и хуже; я таяла на глазах моих родителей. Я стояла в списке на операцию по замене лодыжки; моя правая рука тоже нуждалась в хирургическом вмешательстве. В спальне у меня был установлен беби-фон, чтобы мама слышала мой зов. Ей приходилось делать за меня все: натягивать на меня трусы, нарезать для меня еду, поднимать меня со стула и среди ночи помогать мне дойти до туалета. Короче говоря, я забыла, что такое быть независимой.

Я устала напрягать зрение, ожидая, когда же покажется свет в конце туннеля. Но вот у меня появилась крошечная искра надежды. Я услышала о новом лекарстве, показавшем обнадеживающие результаты в Америке. Его будут испытывать на морских свинках в городе Бат. Потом, вероятно, на добровольцах. Я молилась, чтобы меня взяли на эти клинические испытания.

И вот я с родителями сижу в приемном покое Королевского национального госпиталя ревматических заболеваний и в сотый раз перечитываю одну и ту же страницу журнала. Я гляжу на свою правую руку: раздраженная, покрасневшая кожа. Ногти, покрытые темно-красным лаком. Но ухоженные ногти не могут скрыть опухшие, искривленные пальцы – они не дают забыть о коварной болезни, с которой я борюсь ежедневно и ежечасно.

Папа сидел в кресле, сжимая в руке газету; с его лица не исчезало выражение скорби. Он сильно постарел.

– Позови нас, если понадобится, мы будем тут, – проговорил он сдавленным голосом.

Сиделка вручила мне знакомый вопросник – «Что вы могли на прошлой неделе».

– Вы можете одеться самостоятельно, в том числе завязать шнурки и застегнуть пуговицы?

– Открыть бумажную упаковку молока или стирального порошка?

– Донести до рта полную чашку или стакан?

– Встать со стула, на котором нет подлокотников?

– Ходить в магазин и по другим своим делам?

И так далее…

– Зачем еще тебе открывать молоко, черт побери? – воскликнула мама, увидев, как я не могу выбрать ответ – «с большим трудом»? «не могу»?

– Я тоже сроду не умел открывать их, эти пакеты! – добавил папа.

– Дорогой, ты не умеешь открывать даже собачьи консервы.

– Хотелось бы мне ответить «без труда» на все эти дурацкие вопросы, – грустно пробормотала я, все-таки остановившись на «не могу».

– Плюнь, – пробормотал папа. Это было одним из его любимых словечек, когда он не знал, что сказать.

Мама вернулась было к кроссворду в «Таймс», но вскоре отложила газету, сказав, что не может сосредоточиться, и протянула руку к вязанию. Это напомнило мне дни, когда я играла в теннис, и я улыбнулась. Да, тогда мы ездили по всей стране на турниры. Мама страшно нервничала, следя за моей игрой.

– Мам, а ты помнишь тот матч в Истборне? И миссис Бетти? И Питера? Интересно, где они все сейчас?

– А ты помнишь тот раз, когда тебя прогнали с турнира? – засмеялась она.

– Лучше не напоминай!

Превозмогая боль, я медленно встала со стула и потянулась. Скорее бы приехал мой лечащий врач, доктор Кэмпбелл. Он представит мой случай профессору, который руководит клиническими испытаниями нового препарата. Я жуть как волновалась.

– Сядь и успокойся, доктора всегда опаздывают. А ты помнишь свой первый матч? – Мама надеялась отвлечь меня; спицы позвякивали в ее руках. – Помню, как я отвезла тебя, а ты сказала: «Между прочим, я собираюсь их всех обставить!»

Я засмеялась.

– Тогда мы еще не понимали, во что ввязались. Но мне очень нравились соревнования! И были они как вчера…

Наконец появился доктор Кэмпбелл. У меня тревожно забилось сердце. Он взял меня за руку.

– Как дела? – ласково поинтересовался он.

– Нормально. Нервничаю, – улыбнулась я.

– Удачи! – в один голос пожелали мне мама с папой. Папа скрестил пальцы.

Мы с доктором Кэмпбеллом прошли в конференц-зал. Я вздохнула. Возможно, теперь для меня начнется новая жизнь. Или не начнется. Но я хотела получить еще один шанс…

Два. Семя вот-вот даст росток

1985 год. Семнадцатилетний Борис Беккер выиграл Уимблдон. Мне тогда было одиннадцать.

Начались долгожданные летние каникулы, и вся наша семья была дома. Элен, старше меня на пять лет, Том, старше на четыре года, и мама с папой играли на соседском корте в парный теннис. Мы называли соседей «счастливчиками» – у них были теннисный корт и бассейн. Мой старший брат Эндрю остался дома и, дожидаясь результата выпускных экзаменов, нервничал.

Я подавала мячи, но в конце мне всегда разрешали поиграть тоже. Как это невыносимо – чего-то ждать; я в нетерпении стояла на краю корта, мне хотелось, чтобы у меня была своя ракетка, причем хорошая. Мне надоели эти деревянные «Слезенджеры» – все вокруг играли в основном ими.

Том капризничал, швырнул на землю ракетку. Мама с папой уже объяснили мне, что Том никогда не бывал на сто процентов нормальный – у него слабоумие. Он родился недоношенным и рос больным ребенком. Сначала чуть не умер, потом у него выпадали зубы, а еще с ним занимался логопед.

На Тома накатывали приступы дурного расположения духа. Я не понимала, как можно быть веселым, а через минуту злиться и плакать. Папа говорил, чтобы я держалась подальше от него и не дразнила, пока он не успокоится. Действительно, он всегда успокаивался, и жизнь продолжалась, будто ничего не случилось.

– Я не хочу играть, почему я должен играть? – кричал Том; его тщедушная фигурка металась по корту.

– Тогда я сыграю, – быстро нашлась я, устремляясь к нему.

– Нет, – зашипел он, и его голубые глаза сердито сверкнули. Я попятилась.

– Том, отдай ракетку Элис, не надо спорить, – устало попросил папа.

– Я буду играть, – заявил Том, прижимая к груди ракетку. – Я передумал.

Иногда я просто-таки ненавидела брата. Подлый он!

После тенниса мы с Элен поехали на велосипедах в город, в наше любимое кафе «Минстрелс», съели там по шоколадному пирожному и выпили лимонаду. Обратно мы возвращались по Кингсгейт-стрит, и я увидела в витрине спортивного магазина черную с золотом ракетку «Про Кеннекс». Стоила она 24 фунта. Я слезла с велосипеда, зашла в магазин и попросила седого продавца показать мне ракетку. Взяла ее, ощутила запах кожаной ручки, посмотрела на серебристые струны и золотой с черным обод и поняла: мне необходимо ее купить. Я прикинула, сколько придется копить; при моих карманных деньгах 1,5 фунта в неделю на это уйдет шестнадцать недель. Слишком долго ждать. Я должна быстро заработать деньги. Так я размышляла, держа в руках эту роскошную красавицу. Элен стало скучно, и она уехала домой без меня. А я придумала одну вещь.

У мамы был небольшой домашний бизнес – комиссионная лавка под названием «Куколкин домик», где продавались товары для детей до 12 лет. Она одевала почти всех детей Винчестера, и у нее было больше двух тысяч покупателей. Работы в лавке было всегда много: груды одежды надо было оценить, снабдить ярлыками, вывесить и зарегистрировать, указав имена владельцев. Я вернулась домой и спросила у мамы, сколько она будет мне платить в час, если я стану ей помогать. Мама удивилась моему неожиданному интересу, но сказала, что 50 пенсов.

Каждую среду и пятницу, два дня в неделю, в нашем доме кишел народ. Матери покупали ползунки и комбинезончики, дети играли в разные игрушки, а мама объясняла раздраженным посетителям, что, хотя платьице было куплено когда-то в «Хэрродсе», взять его она не может, ибо оно все в собачьей шерсти и на нем не хватает трех пуговиц. Мне нравилось чинно сидеть за столом, писать цену на ярлыках и улыбаться посетителям, складывая принесенную ими одежду в мешки. Мама говорила, что я хорошая помощница, хотя часто повторяла, чтобы я не начинала подсчитывать дневную выручку при посетителях – это нехорошо. А еще я должна была ломти хлеба, намазанные клубничным джемом, класть на тарелку, иначе всюду валялись липкие крошки. Ребекка, соседская девочка и моя лучшая подруга, тоже помогала нам и зарабатывала деньги, но она быстро уставала – я не разрешала ей даже присесть: она вешала на место одежду, которая не подошла покупателям.

Каждые выходные я проезжала на велосипеде мимо спортивного магазина и сообщала седому продавцу, который за это время стал моим большим другом, что я скоро куплю ту ракетку, и просила, чтобы она была у него в наличии. Потом ехала домой и снова писала цены на этикетках почти новых комбинезонов. Еще немного, и ракетка станет моей.

Три. Эластичная лента

Октябрь 1985 года. Эндрю учится в Суррее, в тамошнем университете, Элен вернулась в свой пансионат в Мальборо, в «продвинутый» шестой класс, Том ходит в школу для детей с пониженными способностями к обучению. Я наконец-то купила ракетку «Про Кеннекс». Теперь мне нужны были красивый чехол для нее, хорошая обувь, фляжка для воды и фирменный прикид «Элесс», как у Крис Эверт^[1], моей героини. Я хотела быть такой, как она.

Мама с папой позволили мне ходить на восьминедельный осенний курс «Теннис для новичков» при местном рекреационном центре. Занятия проходили каждую субботу по утрам, и, кроме меня, там были одни мальчишки. Мы выполняли разогревающие упражнения, в том числе бегали, подбрасывая мяч на ракетке и ободе. Некоторые мальчишки жульничали – у них были ракетки «Принц» с большой головой, и это сильно облегчало им упражнение.

– Неплохо, хоть ты и девчонка, – пожимая мне руку, мрачно пробурчал парень, с которым я только что отыграла. В финале я его обставила! Это был лучший из трех тай-брейков. Я выиграла маленькую плитку «Марса», которую сразу же запихнула в рот, и упаковку ярко-желтых мячей для тенниса «Слезенджер».

– Хорошо играла, Элис, – похвалил меня тренер, когда я убирала новую ракетку в чехол. – Так держать! У тебя есть будущее.

Я помчалась на велосипеде домой, чтобы сообщить маме с папой, что я выиграла.

– Мам, я уже готова играть с тобой. Точно! Тренер сказал, у меня есть будущее или что-то типа того, – с восторгом сообщила я, вбежав на кухню.

– Привет, дочка, – сказал папа, нарезая сыр. – Сядь и поешь. – Папа часто пропускал мои слова мимо ушей.

– Папа, послушай! Мне надоел семейный парный теннис. Пожалуйста, можно я сыграю с мамой?

– Ладно, – согласилась она. – Я закажу корт на понедельник, на вечер.

– Настоящая игра? – с восторгом спросила я.

– Да, три сета.

Утром в понедельник мы с Ребеккой поехали на поезде в школу. Я училась с Ребеккой в Атерли, школе для девочек при англиканской церкви. Поезд, стуча колесами, спешил в Саутгемптон, а меня тянуло в другую сторону, мне хотелось вернуться домой. Первым уроком у нас была физика, самый ненавистный для меня предмет. Мы сидели в последнем ряду, болтали и делали друг другу браслетики дружбы. Во время урока мистер Уилсон, разозлившись, три раза швырял в нас кусочками мела – мы не слушали его объяснений. Мне не терпелось показать маме, как хорошо я стала играть после субботних занятий, и меня совершенно не интересовало, как насадить штепсель на провод.

И вот пришло время нашего с мамой поединка. Воображая себя участницей Уимблдона, я гордо вышла на корт – с новой сумкой для тенниса, разными аксессуарами и ракеткой. На мне был фирменный спортивный костюм «Даш» нежно-розового зефирного цвета, зеленые кроссовки «Данлоп» со светоотражающими элементами. Длинные каштановые волосы аккуратно заплетены в две косички. К спине спортивной куртки прищеплен держатель для мяча. Мама сказала, что я похожа на кролика.

После небольшой пробежки и разминки мама спросила:

– Ну как, ты готова?

– Да, готова тебя обыграть, – весело прочирикала я.

– С разгромным счетом или так? – рассмеялась мама.

Игра началась.

Я была довольно сильная, и, когда вкладывала в удар по мячу свой вес, весьма значительный, удар получался хороший. Однако мама все время выигрывала завершающий удар. Я отчаянно старалась произвести на нее впечатление, прыгала по корту, воображая из себя Крис Эверт. Мама выиграла первый сет, и мне было досадно, что я уступила игру моей почти пятидесятилетней матери.

На середине второго сета она сделала двойную ошибку.

– Вторая подача! – крикнула она, отходя к задней линии.

– Нет, сейчас моя очередь, у тебя уже было две подачи.

– Нет, только одна. – Тут она сделала две подачи навылет и стала победительницей.

С досады я швырнула ракетку на землю – и услышала треск. Я в страхе опустила глаза. При виде сломанного обода мне стало нехорошо. Смогу ли я продолжать игру в надежде, что мама ничего не заметит, а дома попытаюсь склеить трещину? Но мама уже шла ко мне, а лицо ее было таким, словно она вот-вот взорвется. Она бросила взгляд на разбитую ракетку, схватила свои вещи и зашагала к машине, процедив сквозь зубы, что больше никогда не будет со мной играть.

Во мне клокотала злость, я пинала камни носком кроссовки. Меня огорчил проигрыш, но я знала, что была права. Присев на ржавую скамью, я посмотрела на ракетку, и слезы закапали на сломанный обод и струны. Мне было обидно: разбить свою лучшую подругу!

Мама купила мне новую ракетку точно такой же модели, но предупредила меня, чтобы я больше так не распускалась. Мне надо научиться контролировать свои эмоции.

В следующий раз я завязала на запястье эластичную ленту. При каждом неудачном ударе я сильно дергала за нее, когда понимала, что вот-вот потеряю хладнокровие. К концу игры запястье покраснело, распухло и болело, но зато ракетка была цела, и мне не пришлось тащиться домой пешком.

Мы с мамой начали регулярно ходить на корт. В детстве мама любила теннис и, вероятно, с радостью занималась бы с тренером и участвовала в турнирах, будь у нее такая возможность. Она видела, что я нашла себе занятие, которое мне очень нравится. Ей было приятно это, и она позволяла мне играть как можно больше. Постепенно наши поединки стали доставлять нам все больше удовольствия. Иногда я обыгрывала ее и видела, что она тоже ужасно не любит проигрывать. Как мы с ней были похожи! Я предложила ей надеть эластичную ленту.

1986 год. Мне двенадцать лет. Снова начались летние каникулы. Я поступила на интенсивный двухнедельный курс для молодых игроков. Его вел тот же тренер, у которого я занималась до этого в рекреационном центре. В последнюю субботу тренер раздал нам анкеты для участия юниоров в возрастных группах от двенадцати до четырнадцати лет в соревнованиях на первенство графства Хэмпшир.

– Когда у тебя день рождения, Элис? – спросил он. – Я считаю, что ты тоже должна выступить.

– Ой, еще нескоро, только в январе. Двадцать пятого.

– Как удачно! Тебе повезло!

– Почему?

– В анкете требуется указывать возраст на конец декабря предыдущего года, а тогда тебе было только одиннадцать, так? Хоть сейчас тебе и двенадцать. И девочки, родившиеся в декабре, будут играть в другой возрастной группе, хотя они всего лишь на месяц старше тебя. Понимаешь, в чем фокус?

– Кажется, да, – ответила я. На круглых щеках тренера обозначились ямочки, и он пошел беседовать с другим игроком.

Я с жадным интересом пробежала глазами анкету, подскочила к тренеру и вклинилась в разговор.

– Но разве я могу участвовать в соревнованиях, если у меня пока нет никаких результатов? – спросила я, размахивая перед его носом листком. Казалось, мой вопрос его удивил.

– Все когда-то начинали, – ответил он. – Давай попробуй.

Я сунула анкету в спортивную сумку и поехала домой. Велосипед вез меня по серым, потрескавшимся мостовым, сама же я была на седьмом небе от счастья. Впереди меня ждали мои первые в жизни соревнования.

Четыре. Шансы и уловки

– Чтоб ты знала, я собираюсь победить всех на этих соревнованиях, – сообщила я маме, когда мы ехали на машине в Алверсток.

Шел август 1986 года. Мартина Навратилова в седьмой раз выиграла Уимблдон. Мне предстоял первый поединок на первенство графства среди юниоров до двенадцати лет. Я надела на ракетку новую ручку – ярко-синюю. Я должна выиграть. Я обязательно выиграю.

Мы с мамой приехали в Алверсток. Внезапно мне стало страшно. Я огляделась вокруг и уже не была так уверена, что сумею кого-нибудь обыграть.

– Не падай духом, я могу выиграть, и я выиграю, – бормотала я себе под нос. – Надо настроиться. Если я хочу выиграть, но сомневаюсь, то это плохо. Думай о победе.

Мальчики и девочки, участники соревнования, тренировались на кортах; их родители нервозно беседовали между собой в здании клуба. На судейском столе валялись листки с протоколами и расписанием игр. Я увидела крупную, могучую особу – вероятно, организатора соревнований. Она стояла возле стола в ярко-зеленом свитере, жевала пончик и открывала упаковку с новенькими мячами. Результаты жеребьевки были приколоты к доске.

В толпе выделялась одна девочка – высокая, с темными волосами, туго завязанными на затылке в конский хвост. На голове у девочки была розовая повязка, больше похожая на тряпку, какой вытирают пыль в доме. Ее спортивный костюм был такой же ярко-розовый, а на укороченных носочках болтались розовые шарики. На плече девочка держала серебристый с красным чехол фирмы «Хэд», а на шее у нее я разглядела серебряное колье с шармиком в виде теннисной ракетки. Она держалась как профессиональная спортсменка, и на вид ей было лет шестнадцать, уж никак не двенадцать. Мне захотелось, чтобы мой костюм и потертые кроссовки вдруг по мановению волшебной палочки превратились во что-нибудь более классное. А то я по сравнению с ней не тянула на серьезного игрока.

– Давай-ка посмотрим, кто тебе достался по жребию, – с волнением проговорила мама и стала проталкиваться к доске. На ее локте болталась сумочка, ударяя по окружающим. – Как восхитительно. Ты рада, Элис?

– Мам! Говори потише! Опять ты кричишь… – проворчала я.

– Что? Ой, гляди, ты будешь играть с номером два посев^[2], – пронзительно провозгласила мама.

Итак, я играю с какой-то Имоджен Глоув. Не любила я это имя – Имоджен. Мне сразу вспоминалась знакомая девочка с таким именем. Когда-то она привязала меня к стулу и заставила есть пирожок, слепленный из песка и грязи.

– Ой, дочка, как тебе не повезло с жеребьевкой, – разочарованно протянула мама.

– Я еще не проиграла ей, – возмутилась я. – Могу и победить… Хоть она и номер два посев, это еще ничего не значит.

– Нет-нет, конечно, ты права, – немедленно спохватилась мама.

Я подошла к организаторше соревнований – та принялась за второй пончик. На ее массивном подбородке висела большая клякса джема, а к усикам прилипли сладкие крошки. Она приветливо улыбнулась и сказала, как приятно ей видеть новое лицо.

– Знаешь, милая, ты играешь в числе первых, и через несколько минут я объявлю тебя. – Она все еще открывала своими пухлыми пальцами, похожими на свиные сардельки, упаковку мячей.

У меня затряслись поджилки. Вдруг я сразу проиграю? Вдруг не получу ни одного очка? Корты открытые, на меня будут смотреть зрители, много зрителей. Что, если мне среди игры понадобится в туалет? Лучше я схожу сейчас, решила я, увидев неподалеку дверь с женским силуэтом. Моя фамилия прозвучала по громкоговорителю, когда я сидела в туалете. Мне стало страшно. Я засуетилась, помыла руки, дрожащими пальцами наполнила фляжку водой и поспешила к судейскому столику.

К моему ужасу, к тому же столу шла через зал та самая розовая девочка. Ее лицо выражало железную уверенность.

– Имоджен, Элис, восьмой корт, прямо в конце. Играете три сета, и запомните – в тренировочных костюмах можно только разминаться, – с сияющей улыбкой предупредила организаторша. Теперь она ела печенье.

Наша пятиминутная разминка закончилась. Я взглянула на свою ослепительную соперницу. Имоджен уже проверила струны на каждой из своих четырех ракеток и теперь надевала розовую с белым юбочку. Я почувствовала себя стареньким «Фордом Фиеста» с продавленными креслами, а Имоджен была как шикарный «Ягуар».

– Какой у тебя рейтинг? – спросила она, вздернув нос. – Что-то я никогда тебя не видела.

– У меня нет никакого, – неловко пробормотала я.

– Я играю на международном уровне, у меня тренер из Швеции, – с гордостью сообщила она. Я посмотрела на край корта и увидела ее белокурого тренера, он улыбался нам. Я выиграла жребий и выбрала прием подачи. Она сунула мяч в свои теннисные панталоны, украшенные рюшем, и пошла к задней линии. Кто те люди, что сидят возле нашего корта? Там стояли в ряд пять стульев. Черноволосая леди, вероятно, мать Имоджен, удобно восседала в шезлонге. Рядом на складных стульях, похоже, сидели и дед с бабкой. А еще маленький мальчишка. Да она притащила сюда всю семью!

Имоджен выиграла первые три игры. Она сделала это легко, тогда как я носилась по корту, подхватывала мячи, а от моей бедной ракетки то и дело отваливались лохмотья краски.

Счет в первом сете был 6:1 в пользу Имоджен. Здешние корты были такие же, как школьные, но только это не имело значения – я проиграла бы в любом случае. Но я была уверена, что Имоджен послала последний мяч, ее сетбол^[3], через сетку, а не над ней. Ее родственники поторопились зааплодировать, так что я не успела даже задать ей вопрос. Мама удалилась в клуб.

Во втором сете я выиграла первую игру. Хуже всего для меня было бы проиграть 6:1, 6:1. Но я выиграла и второй гейм, и третий. Что-то в моей игре сдвинулось к лучшему.

Мать Имоджен ходила взад-вперед за сеткой, давала дочери тренерские указания. Мой брейк-пойнт, я вела счет 4:1. Мяч переходил ко мне.

– Аут! Аут! – закричала я.

Тут раздался пронзительный визг. Я оглянулась. Мать Имоджен прилипла к сетке и выла, словно бешеный зверь в зоопарке. Что это с ней?

– Он был на поле, на поле. Ты должна переиграть. У тебя еще две подачи! Он упал внутри линии, – кричала она.

Подойдя ближе, я увидела ее кривые зубы и седые волосы.

Имоджен подошла к сетке.

– Мяч точно был в ауте, – воскликнула я, – он упал вон туда! – Я показала на то место, где ударился мяч, в футе от задней линии.

– Нет, не может быть, – протестовала Имоджен следом за матерью. Ее родственники дружно кивали, подтверждая ее слова. Ну прямо судейское жюри какое-то! Я поискала глазами маму. Где же она?

– Давайте переиграем, – неуверенно согласилась я, защищаясь от жестких глаз. Я посмотрела на далекое здание клуба. Вокруг бродили люди. Мне надо пожаловаться. На соседнем корте заплакала девочка и подбежала к рефери. Он разбирался с ней, так что мне ничего не оставалось, как продолжить игру. Потом я трижды ошиблась на второй подаче. У меня дрожал подбородок – я знала, что вот-вот заплачу.

Мать Имоджен оспаривала все мои претензии насчет задней линии. Я не знала, что делать. Почему никто вокруг не видит, что происходит?

Я проиграла. Моя соперница улыбалась и пожимала мне руку так, словно ничего не произошло. Ее мать тоже мне улыбалась.

Ее семейка уже складывала стулья. Если все соревнования по теннису такие, то мне еще многому надо учиться. Я побрела искать маму.

– Ах, не повезло нам, дочка, – посочувствовала мне мама еще до того, как я сообщила ей о своем проигрыше. Она сидела в клубе и пила крепкий кофе. – Я смотрела только первый сет, потом не выдержала и ушла, чтобы не нервничать. Какой у вас окончательный счет?

– Мам, в следующий раз ты должна смотреть до конца. Эта Имоджен жульничала, а ее мать настоящая ведьма.

Мама утешала меня, раскаивалась, говорила, как ей жалко, что она ушла и не видела мою игру, но такого больше не повторится.

– Впрочем, не нужно огорчаться, милая, ты еще можешь участвовать в соревнованиях «Плейт», – сказала она с улыбкой.

– В соревнованиях «Плейт»? – с надеждой переспросила я.

– Они устраиваются для проигравших. – Вот утешила так утешила! Я проигравшая, лузер. Я не отстояла свою правоту. Я позволила Имоджен и ее матери растоптать меня.

На следующее утро мы с мамой опять поехали в Алверсток. Теперь я была настроена гораздо более позитивно – я должна была выиграть хотя бы один матч. Нет, я не хотела по возвращении домой сообщить Элен, Эндрю, папе и Тому – особенно Тому, – что вылетела и из соревнований для лузеров. Вчера, когда я сказала Тому о своей неудаче, он принялся плясать по кухне и распевать: «Ты растяпа, ты растяпа».

Мой матч должен был начаться в одиннадцать. Уже была половина первого. Дождь лил и лил. Хоть бы он когда-нибудь перестал. Мы с мамой играли в крестики и нолики. В следующий раз я решила захватить с собой карты, тогда мы сыграем в дурака, этой игре меня научила Элен.

Неподалеку беспокойно расхаживал мальчишка, похожий на мышонка; ждал своей очереди. Организаторша соревнований назвала мою соперницу.

– Если это та, про которую я думаю, – начала мама, глядя на мальчишку, тот направлялся к организаторше, – думаю, у тебя очень хорошие шансы, дорогая. Вчера я видела ее игру. Не очень.

– Мам! – Я ткнула ее локтем в бок. – Ты будешь когда-нибудь говорить тише? И вообще, это мальчик!

Мальчишка стоял рядом со мной. Он был в белых шортах, его короткие волосы торчали ежиком. Моя соперница так еще и не приехала. Организаторша вручила мне мячи.

– Вы двое. Пятый корт, и постарайтесь поскорее все закончить, мы и так отстали от расписания.

– Я буду играть с ним? – удивленно спросила я.

– С ней, – поправила меня организаторша, стараясь не рассмеяться. Я снова взглянула на мальчишку и почувствовала, что краснею. Я быстро вышла из клуба; мальчик шел за мной. На этот раз мама была готова смотреть на нашу игру. Наблюдали за игрой также мать моего соперника и ее черный лабрадор, на лапе которого была шина.

Первый сет я выиграла легко. Маленькая, пухлая леди с огненно-рыжими волосами с энтузиазмом аплодировала, зажав под мышкой блокнот. Потом она представилась маме.

– Кто это? – с волнением спросила я у моей соперницы. Во втором сете я выигрывала со счетом 4:1.

– Она организатор соревнований по теннису в нашем графстве. Ее все знают, – с удивлением отвечала она.

Организатор соревнований в графстве! Мне надо выкладываться до конца.

– Ты играешь за графство? – спросила я, не в силах сдержать восторг.

– Да.

– Мам, он играет за графство!

– Она, Элис, – поправила меня мама и извинилась перед матерью девочки.

Я могла обыграть девочку, играющую за графство! И кто знает, к чему это приведет? Я представила себе: вот я пожимаю руку моей противнице, а ко мне тут же подбегает эта женщина, спрашивает, кто я такая, и говорит, что я непременно должна быть в ее команде, она снимает шляпу перед моим талантом и жалеет, почему не видела меня раньше… Я мотнула головой. Я должна произвести на нее впечатление!.. Ах, не может быть! Она уже ушла с нашего корта, чтобы понаблюдать за другой игрой… Элис, сосредоточься! Ты еще не выиграла. Но меня неудержимо переполняли мечты: как приятно мне будет сделать последний удар и выиграть мой первый матч…

Я выиграла! Я прыгала до небес, мне хотелось швырнуть ракетку в толпу вместе с моими потными напульсниками. Правда, смотрели нашу игру только пять человек. Ну и ладно, я все равно была счастлива – теперь я могла поехать домой и сообщить Тому, что выиграла!

– Молодец! – Мама сияла от радости. – Нам стоило приезжать сюда. Ты победила игрока, выступающего за графство! Умница!

– Что тебе сказала та женщина?

– Она организатор…

– Да знаю, знаю. Что она сказала тебе? Про меня она что-нибудь говорила?

– Она спросила, кто ты, и все. Очень забавная особа… – Мама заметила мое разочарование. – Ну а что ты хотела, чтобы она сказала?

А мне просто хотелось знать, достаточно ли я хороша, чтобы играть за графство, вот и все.

Я добралась до финала «Плейт», победив трех игроков, выступающих за графство. О таком успехе я и не мечтала.

Игра в финальный день соревнований – это всегда необычайное волнение, совершенно несравнимое с состоянием игрока на турнире в другие дни. Там уже профессиональные арбитры, как в Уимблдоне, и много зрителей, много родителей и участников. Вынесенный на улицу стол ломился от кубков и медалей; скоро на них выгравируют имена победителей. Мои жадные глаза пытались разглядеть, что из этого получу я. Имоджен Глоув прошла мимо меня, глядя на серебряный кубок с загнутыми ручками, который она выигрывала два года подряд. Она вышла в финал. Мне очень хотелось, чтобы она проиграла.

Я играла в финале против Анны, выступавшей за графство уже целых три года. За эту неделю я познакомилась с ней и ее родителями. Они смотрели один из моих первых матчей и тепло поздравили меня. Они немного рассказали мне о мире тенниса, о теннисистах и нужных соревнованиях, в которых мне надо участвовать, если я хочу серьезно заниматься теннисом. У матери Анны были длинные, до пояса, как у хиппи, прямые волосы. Ее отец был иностранцем, низкорослый, с обвислыми усами. Ему страстно хотелось, чтобы его дочь выиграла. Я видела это по его глазам – вся его жизнь, все радости были связаны с теннисом. Анна была моложе меня на год и довольно робкая. Отец вел за нее все переговоры. Хотя она все же спросила меня, люблю ли я музыку – ей нравились песни группы «А-ха».

Нас вызвали. Меня переполнял восторг.

Анна была крупной и сильной девочкой с длинной толстой косой и крепкими бедрами. Ее удар по мячу был столь силен, что мяч со свистом пролетал мимо меня, и я не успевала даже глазом моргнуть. Мама разговаривала с ее родителями. Они смеялись, наслаждаясь обществом друг друга.

Я проигрывала; я была не в той лиге, как эта девочка. Она выиграла первый сет. Я не верила сама себе, когда во втором сете выиграла у Анны тай-брейк. Она ужасно встревожилась. Родители тоже прекратили все разговоры. Организатор от графства тоже наблюдала за нашей игрой. Мне нравилось, когда на меня смотрели зрители; это меня подзадоривало. Счет был 6:1, одно ее очко решало исход матча, и тут в моей ракетке лопнула струна. А ракетка была у меня только одна. Анна предложила мне одну из своих. Эта была потяжелее. Счет стал 6:5 в пользу Анны. Она могла уже забрать ракетку.

Выиграла Анна со счетом 7:5. Ее родители поздравляли меня, говорили, что я тоже могла выиграть, что мы обе заслужили победу. Конечно, им было легко говорить мне приятные слова, верно? Как бы они смотрели на меня, если бы выиграла я?

Организатор от графства подошла к нам и обняла нас веснушчатыми руками.

– Хорошо играли, хорошо, вы обе. Элис, я организатор соревнований в графстве, я руковожу командой девочек.

– Здравствуйте, – поздоровалась я, занервничав.

– Анна играет очень хорошо. Она давно в моей команде, так что тебе не надо слишком огорчаться. – И она обратилась к Анне, потискав ее, словно любимую кошку: – Что, заставила она тебя поволноваться? – и снова повернулась ко мне. – Элис, ты брала уроки тенниса?

– Нет, никогда, – солгала я.

Мама смерила меня удивленным взглядом.

– Элис, ты ведь немного занималась.

– Мама! Мне хотелось, чтобы все подумали, что у меня природный талант.

– Что ж, если хотите, – обратилась организатор к маме, – я могу познакомить вас с Биллом Эверсом; это наш главный тренер. Мне хочется посмотреть, что он сможет сделать. Он живет в Винчестере.

– Правда? Это было бы замечательно, – сказала я с радостной улыбкой.

Она спросила, откуда я. В этот момент прозвучало объявление, что скоро начнется презентация, и наш разговор оборвался. Я получила маленькую круглую медаль и ручку, а сама с завистью поглядывала на серебряный кубок, доставшийся Анне. Зрители аплодировали, а организаторша соревнований взяла меня за руки своими огромными, теплыми лапами и сказала, чтобы я обязательно выступила на этих соревнованиях в будущем году. Мне казалось, будто я очутилась на какой-то другой планете и, возможно, уйдет какое-то время, прежде чем я снова вернусь в свой реальный мир.

– Я очень хочу брать уроки! Семь уроков в неделю!

Я сидела в машине, и мы ехали домой.

– Подожди, Элис. Если ты хочешь серьезно заняться теннисом, я должна поговорить об этом с папой. Уроки дорогие, а деньги нам с неба не падают.

– Но мы все-таки можем себе это позволить, правда?

– Нам надо платить за школу, – принялась объяснять мама, – и это тоже нелегко. Впрочем, ладно, время еще есть, и нам надо все хорошенько обдумать. Кстати, ты должна позвонить бабушке, ей наверняка до смерти хочется узнать, как ты сегодня выступила. – Бабушка – это мамина мама.

Войдя в дом, я услышала ритмы «Ватерлоо», доносившиеся сверху, из спальни Эндрю. Он все еще любил АВВА. У Тома, с которым регулярно что-то случалось, была кровавая царапина на лбу, волосы были взъерошены.

– Беру в аренду! Парк-лейн с двумя отелями! Ты выиграла? – спросила Элен, подняв голову от «Монополии». – Том, ты мой должник.

– Сдаюсь, – пробормотал Том. – Я всегда оказываюсь банкротом. Гляди, Элис, – с гордостью сообщил он, – я отколол кусочек зуба, когда прыгал через тумбу возле катка.

Я заглянула в его отвратительный рот.

– Когда ты в последний раз чистил зубы?

– Заткнись. Ты выиграла?

– Нет, проиграла, но выиграла вот что. – Я помахала перед ними подаренной ручкой.

Элен вскочила, взяла меня за руку и попросила помочь ей готовить ужин и попутно рассказать, как прошел день.

– Сегодня вечером покажут «Челюсти», – сообщила она.

Моя любимая сестра Элен была намного выше меня. Еще в двенадцать лет ее рост был шесть футов. Теперь ей семнадцать, и мне хотелось выглядеть, как она, когда я стану старше, – у нее большие, круглые голубые глаза, высокие скулы и длинные, густые, темные волосы, которые она заправляет за маленькие ушки. Мне всегда нравилось, когда мне говорили, что я маленькая версия Элен.

– Только чур, если мы будем смотреть, я буду ночевать у тебя.

– Возможно, – согласилась она, – но только ты полночи не дашь мне уснуть, опять начнешь во сне разговаривать… В тот раз ты говорила что-то про мармелад… Так ты хорошо сыграла? Ты будешь участвовать в других соревнованиях?

– Элен! – воскликнула я, как будто это был самый смешной вопрос, какой она могла мне задать. – Ты видишь перед собой… – Одним прыжком я оказалась перед ней. – Ты видишь перед собой будущую чемпионку Уимблдона!

Пять. Билл

Прошло две недели. Я примчалась из школы домой, сбросила с себя зеленую с золотом школьную форму и быстро переоделась в одежду для тенниса.

Подъехав с мамой к Винчестерскому клубу тенниса и сквоша, возле кортов мы увидели красный спортивный автомобиль. Спортивный организатор от графства и Билл Эверс были на пятом корте. Я подошла к ним. Для меня это был шанс попасть в команду графства, и внутри у меня все трепетало.

– Давай, давай, шевелись! – безжалостно подстегнул Билл свою ученицу. – Дотягивай! Ведь вполне могла развернуться с нормальным ударом! Еще раз!

Я улыбнулась ему, но он, кажется, меня не заметил.

Организаторша пояснила:

– Он заканчивает урок с этой девочкой, а потом поговорит с тобой. Билл! – позвала она, выразительно тыча пальцем в часы на руке. – Тебе надо успеть разобраться с Элис, а то скоро стемнеет. Поди-ка сюда!

– Минуту!.. – Наконец Билл подошел к нам. Высокий, с длинноватыми волосами, в ярко-голубом тренировочном костюме от Сержио Таччини.

– Вот юная леди, про которую я тебе говорила. Она проиграла финал «Плейт». Это было первое ее соревнование, – сообщила ему организаторша. – Ей двенадцать.

Билл равнодушно выслушал комментарий. Почему он даже толком не взглянул на меня? Он вяло пожал мне руку – на его пальце сверкнуло кольцо-печатка, а на запястье массивная серебряная цепочка. Вид у него был величественный и недоступный. У меня ушла душа в пятки.

– Что ж, давай поглядим на тебя, – угрюмо пригласил он. – Быстро, на заднюю линию.

Я рванула на другую сторону корта. Мы стали обмениваться ударами. Он посмотрел на мою подачу. На глаза мне упала прядь волос, я откинула ее.

– Тебе надо сделать стрижку или носить повязку, – заметил он, почесал в затылке и вздохнул. Буквально позавчера Элен грозилась отстричь мои длинные косы кухонными ножницами, но я хотела отрастить волосы ниже талии. Моя прапрабабушка писала в паспорте в графе «отличительные признаки»: «длинные волосы ниже колена», и этот образ не давал мне покоя, я хотела на нее походить. Я снова подбросила мяч, чтобы послать его через сетку.

– Да… работы тут предстоит… – снова вздохнул Билл.

Я не нравлюсь ему! Я ему не нравлюсь! Господи! Почему ты не слышишь мои молитвы? К концу сессии я лишилась последних сил. Мои щеки пылали как помидоры.

– Ты толстовата, – подвел он итог, как огласил приговор. Такого я не ожидала. Взрослые не должны говорить все, что думают! – Сколько ты весишь? Надо худеть.

В школе меня дразнили, что я жирная; папа до сих пор звал меня Толстик. Я слегка переживала из-за этого и казалась себе белой вороной в нашей семье. Элен высокая и худая; Эндрю считал, что порция мороженого равна по калорийности целому обеду и был немыслимо тощ – я дразнила его «костяная нога», а Том втягивал щеки и дразнил Эндрю «скелетом».

– Тебе не повредит общая физическая подготовка, – грохотал Билл.

– Да, да, но мы можем над этим работать, ведь так? – крикнула теннисная организаторша. – Ну, что ты скажешь?

Билл, как цирковой жонглер, стал подбирать ракеткой мячи и отправлять их в ведерки. Я бросилась помогать, готовая на все, лишь бы ему угодить.

– Ты хочешь еще несколько уроков? – неожиданно спросил он.

– Да, очень! Если у вас есть время… – смиренно пролепетала я, словно разговаривала с королем, восседавшим на троне.

– Прекрасно. Сейчас я уточню свой график, и мы что-нибудь придумаем. – Он записал меня на одно занятие после школы. – Поглядим, как пойдут дела, – бросил он, уходя с корта. Организаторша улыбнулась.

Я все-таки побаивалась Билла, когда пришла к нему на пятое занятие. На четырех предыдущих мы тщательно прорабатывали мои удары с отскока, фитнес и работу ног. Я сказала Биллу, что мне больше всех нравится Крис Эверт, и мы стали тренировать ее коронный удар слева двумя руками. Но я не была уверена, захочет ли Билл стать моим тренером. У него так много учеников, нужно ли ему брать еще и меня. Ведь он уже сказал мне, что я должна сделать очень много, чтобы улучшить технику. Я это понимала и очень хотела показать ему, что он не зря потратит на меня свое время.

Билл посылал мне мяч за мячом. Он сказал «последний удар» еще ударов за двадцать до этого, но все же очередной желтый данлоповский мяч снова и снова летел над сеткой с быстротой молнии.

– Хватит! – закричала я. – Это мучение; у меня живот болит, – взмолилась я, сама удивляясь своей неожиданной смелости.

Он перепрыгнул через сетку и решительной походкой подошел ко мне.

– Живот болит, Элис? – спросил он. – А если ты будешь играть в Уимблдоне на центральном корте против Мартины Навратиловой, ты тоже остановишь игру и скажешь, что у тебя закололо в боку?

– Нет, – ответила я, покраснев от стыда.

– Конечно, не скажешь. Так что давай, Элис Петерсон Сукова! Ты можешь делать все гораздо лучше. Тебе надо быть тренированной, стремительной, вострой. Тренированной, стремительной, вострой, – повторил он. Потом снова побежал на другую половину корта, а я пыталась спешно заколоть свои длинные волосы, прежде чем он пошлет в мою сторону мяч. Билл снова взглянул на меня. – Ты хочешь научиться хорошо играть и стать одной из лучших?

– Да.

– Чтоб стать хорошей теннисисткой, тебе нужно сделать еще одну вещь. Пожалуйста, сделай себе короткую стрижку.

«Это жертва, на которую я иду. Думай о Билле, о теннисе», – мысленно внушала я себе, прогоняя тоску. Я сидела на кухонном табурете. Мама отрезала мне косы специальными парикмахерскими ножницами. Она тщательно завернула волосы в ткань и убрала их в ящик комода в гостиной. Моей голове стало незнакомо легко.

Закончился сентябрь. Лендл победил в Открытом чемпионате США. Октябрь начался для меня с триумфа – Билл взял меня в сборную графства, в группу D. Группа F – нижняя, А – топовая. Мы с Томом изучили фамилии и адреса двенадцати игроков из моей группы.

– У вас есть девочка по имени Розалинда, она живет в Манкис Боттом на Филти-лейн^[4], – загоготал Том. – Хотелось бы посмотреть на нее.

– Что ты сочиняешь! – набросилась я на него, выхватывая листок. – Боже, ты прав! – Я улыбнулась брату.

Тренировки сборной графства проходили в Кэлшоте два раза в месяц по воскресеньям. Кэлшот стоял на берегу пролива Солент, отделявшего его от острова Уайт. Летом там собирались многочисленные любители парусного спорта. Осенью в Кэлшоте было холодно, сыро и ветрено. На берегу стояли пляжные домики жалкого вида и, казалось, ждали, когда их унесет неизвестно куда ветер ураганной силы.

Моя тренировка продолжалась два часа. В Кэлшоте было четыре крытых корта и два задних, отделенных от сухого горнолыжного склона хлипкой шторкой. В клубе было не теплее. У меня изо рта вырывался пар, руки делались багровыми. Мама сказала, что в следующий раз она наденет свой теплый коричнево-красный комбинезон, теплые ботинки, шарф и меховые наушники.

– Хватайте партнершу и покидайте мячи! – бодро призвал Билл. Все разбились на пары. Я заметила высокую девочку со светлым конским хвостиком и попросила ее сыграть со мной. К счастью, она согласилась. Мы заняли один из задних кортов. Пока мы обменивались ударами, какой-то лыжник сорвался со склона, влетел к нам сквозь просвет в шторке и упал почти рядом со мной на заднюю линию. Кажется, обошлось без травмы.

– Последняя – двадцать отжиманий! – скомандовал Билл с другой стороны корта и побежал, а мы должны были дотронуться до него ракетками. Мы помчались что было сил следом, протягивая к нему наши «Слезенджеры» и «Уилсоны». Розалинда с силой огрела его по голове.

Пока Билл приходил в себя и прикладывал к голове лед, организаторша произнесла перед нами зажигательную речь.

– Ближе, девочки, подойдите ко мне ближе! Итак, девочки, шестеро из вас будут отобраны на турнир с Эйвоном, турнир в следующем месяце. Нам предстоит много работы. Те, кто будет отобран, – она подалась вперед и округлила глаза, – помните, что вы играете за Хэмпшир, за команду, за меня.

– И за самих себя, – добавил Билл, подмигивая мне. Билл определенно стал меня замечать.

Еще одно воскресенье в Кэлшоте. Мама, облачившись, как и обещала, в комбинезон, привезла меня туда. Мне нравились эти тренировки сборной графства, но мне не хотелось быть в группе D – не хотелось быть игроком номер шесть в возрастной группе до четырнадцати лет. Я хотела попасть в группу А и стать игроком номер один. Они занимались по три часа. Я хотела тренироваться с лучшими игроками – мне казалось, что у меня так мало времени на совершенствование игры.

Мне не терпелось увидеть Билла и поговорить с ним о результатах матча с Эйвоном, который состоялся за неделю до этого. В тот день мы были в тренировочных костюмах нашей сборной, серебристо-красных, с логотипом нашего спонсора «Юнигейт» на куртках. Я стояла последней в списке, под номером шесть. Мне предстояли две одиночные игры с номерами пять и шесть из команды Эйвона, затем парная игра с Эммой, девочкой со светлым конским хвостиком. Я проиграла один матч, но побила номер шесть. Билл все время наблюдал за мной. Он сказал, что, возможно, выберет меня на следующий матч против Сассекса. Я начинала думать, что нравлюсь ему, действительно нравлюсь.

От Билла я узнала много интересного о мире тенниса. Помимо соревнований в пределах графства, он рассказал мне про соревнования, в которых имеет смысл участвовать в течение года, чтобы улучшать свои результаты.

Мы составили список:

1) Открытый чемпионат Уинчестера – международные участники;

Сербитон;

3) Пит-Фарм;

4) Солихалл;

5) Алверсток;

6) Национальные чемпионаты в Эдинбурге и Истборне – хотя маловероятно, что я попаду на них в ближайшем году.

Передо мной открывался новый мир.

Шесть. Региональная проба

Январь 1987 года. На Открытом чемпионате Австралии Навратилова уступила первенство Хане Мандликовой. Я решила составить список тех соревнований, в которых хотела бы участвовать.

Шаг 1: Графство – Хэмпшир и остров Уайт – Номер один.

Шаг 2: Региональное первенство, Южный регион – Хэмпшир, Беркшир, Букингемшир и Оксфордшир – Номер один.

Шаг 3: Национальный стандарт – попасть в число лучших игроков в стране. Национальные турниры – Эдинбург, Истборн, Борнмут, Уимблдон. Требуются результаты, чтобы попасть на эти турниры. Надо победить других лучших теннисистов.

Шаг 4: Международные соревнования.

Шаг 5: Уимблдон, Большой шлем! Стать ракеткой номер один в МИРЕ.

Пока еще я никому не показывала этот список, чтобы не смешить людей. Но я уже стартовала. Я избавилась от лишнего веса. Изменила режим питания – вместо белого хлеба перешла на ржаной; шоколад и чипсы заменила на йогурт и фрукты, каждый вечер отжималась, делала приседания и упражнения со скакалкой. Все это в спальне. Папа говорил, что я вот-вот проломлю пол и провалюсь на первый этаж – такой стоял грохот. Еще я каждый день бегала. Вечерами было темно, поэтому мама ехала на машине, а я бежала рядом – мама измеряла скорость, и я записывала рекорды в свой дневник фитнеса. Еще мы с Ребеккой, моей лучшей подругой, плавали после школы, хотя я не помню, долго ли. Просто так плавать туда-сюда, туда-сюда нам вскоре наскучило.

В Кэлшоте я тренировалась в группе С, а по результатам состязаний на первенство графства меня включили в команду, которая отправится в феврале на первенство Южного региона, как я и мечтала! Сплошной восторг!

После Рождества мы с мамой говорили с Биллом о моих перспективах в теннисе. Билл сказал, что у него «большие планы на эту девочку». Но тут встал вопрос о деньгах. Потирая двумя пальцами подбородок, он сказал, что знает, как это дорого, а если я выйду на уровень Южного региона, будет еще дороже. Я затаила дыхание. Только бы мы смогли позволить себе это!

– Я готов заниматься с Элис два раза в неделю, чтобы подготовить ее к региональным соревнованиям. Но вопрос не только в занятиях. Это также ракетки, их перетяжка, обувь, бензин для переездов, вступительные взносы, отели и завтраки и так далее. Тяжело, – признал Билл.

– А еще и время, Элис. Не только твое, но и наше, – серьезно сказал папа, пригладив седую шевелюру.

Билл посмотрел на маму.

– Я могу лишь добавить, что у этой девочки огромный талант. Если дать ей шанс, она может добраться до самого верха.

Я люблю его! С трудом удержавшись от желания броситься Биллу на шею, я поглядела на родителей. У меня кружилась голова, полная мечтаний о будущем. Папа хмурился. Он мыслитель, он сначала переваривал информацию, и только потом можно было увидеть его реакцию. Его сомнения вызывали у меня досаду, но зато в глазах мамы я увидела блеск азарта. Она верила в меня, у нее были связанные со мной амбиции. Она и нарушила молчание.

– Я могу вложить в это деньги от моего бизнеса. Я хочу использовать этот шанс. Пускай Элис занимается.

Папа кивнул.

– Что ж, раз ты так хочешь, Элис, мы поддержим тебя, – проговорил он и улыбнулся, сверкнув золотым зубом.

Билл поблагодарил моих папу и маму.

– Вы не пожалеете о таком решении. У нее впереди большая карьера. Увидимся на корте завтра, детка, в пять часов. И пока пусть у тебя не кружится голова от грандиозных планов. Нам с тобой еще работать и работать. – Коснувшись ладонью моего плеча, он ушел.

Наступил день соревнования. Питер Хамильтон, тренер Южного региона, разделил нас на группы и дал задания – бить по мячу всевозможными способами. У Питера были темные курчавые волосы и подстриженные усы. Меня удивило, как такой маленький человечек мог казаться таким строгим.

– Эй, ты, в топе от «Рибок», как твое имя? – спросил он, ткнув в меня пальцем.

– Элис.

– Так, ты будешь с Конни. Выполняете упражнение удар справа по линии. Начали.

Питер ходил от корта к корту с блокнотом. Ему надо бы носить армейскую форму. Я только что сделала победный удар, но он не смотрел. Конни ответила таким же ударом. Мяч просвистел мимо меня. Я оглянулась. Питер стоял прямо у меня за спиной.

– Эй, проснись! – сердито прикрикнул он, хотя мне почудилась улыбка в его глазах. – Вот мяч. Ну-ка, поглядим, как ты умеешь бить. И завяжи шнурок, а то шлепнешься носом!

– Многие из вас неплохо показали себя, – заключил Питер в конце пробы. – Я напишу вам в течение ближайших десяти дней. Запомните, если вас не выбрали в этот раз – в следующий, может быть, выберут. Ладно, ступайте! – Он улыбнулся.

Пожалуйста, выберите меня…

Я получила два письма. Одно от Элен, другое от Питера. Которое прочесть первым? Элен. У нее перерыв в учебе на год, и она на шесть месяцев уехала в Австралию на сбор винограда. Мне так ее не хватало!

«Эл, я голодаю. Я много работаю и ем много арахисового масла на тосте, чтобы были силы. Еще пью много восхитительного вина. Тебе бы здесь понравилось. Как твои теннисные дела?»

Прости, Элен. Я должна узнать. Отложив недочитанное письмо, я вскрыла второе.

«…я подчеркиваю, что это приглашение не означает, что вам гарантировано место в команде в течение года. Если не будут соблюдаться соответствующие стандарты поведения на корте и вне его, ваше место будет аннулировано.

Невыполнение следующих условий также может означать исключение из команды.

1. Участие в национальных чемпионатах в своей возрастной группе.

2. Предоставление (при запросе) ваших результатов для составления рейтинга».

– Билл, я прошла, я прошла! Сегодня утром пришло письмо! – визжала я в телефон.

Семь. Тренинг

Май 1987 года. Я сидела в школе на сдвоенном уроке французского. Сразу после звонка я отправлюсь в Халтон на спортивные сборы Южного региона.

В последние три месяца все мои выходные были посвящены теннису – региональные соревнования, шестичасовые тренировки, межрегиональные соревнования, спортивные сборы и состязания между школами. Мы с мамой жили в машине и наматывали мили.

Иногда я остро ощущала, как я отличаюсь от своих школьных подруг. По выходным они покупали себе наряды, ходили друг к другу в гости с ночевкой или в кино. Они уже начинали встречаться с мальчиками, влюблялись, целовались после школы или на большой перемене. Все их разговоры крутились вокруг того, кто в кого влюблен. Временами мне хотелось жить нормальной жизнью, ходить на вечеринки. Меня интересовали мальчики, хотя я не представляла себе, что могла бы с кем-то из них встречаться. Я любила теннис. Ребекка не могла поверить, что мне не скучно им заниматься. Но я не скучала – я была счастлива.

– Кто будет в эти выходные? – поинтересовалась мама, везя меня в Халтон.

– Надеюсь, что Конни, – ответила я.

Мы очень сдружились с Конни. Она играла в той же самой региональной группе, что и я, а также была моей напарницей в парной игре. На корте мы были с ней как двойняшки: одинакового роста (метр шестьдесят пять), с каштановыми волосами и веснушчатыми носами. Наша пара играла на пасхальных состязаниях. Мы выиграли по пять фунтов, которые истратили в Фенвике. Я купила носки, голубые, с рисунком овечки, а Конни крем от веснушек. Мать Конни – ирландка, маленькая, стройная и хорошенькая – была очень похожа на Фелисити Кендэл^[5]. Она продавала тропические растения. Помню, как она возится с колючими стеблями в резиновых перчатках и ставит их в маленький белый фургон. Она подарила мне какое-то экзотическое растение, мама поставила его в туалете. Отец Конни был инженер-строитель, но попутно занимался и другим бизнесом – натягивал на ракетки струны.

– Анна, возможно, тоже будет, – добавила я.

Анна – та самая девочка с длинной косой и крепкими бедрами, с которой я играла год назад в Алверстоке. Еще в младенчестве она играла в своей кроватке с мячом для мини-тенниса. Вместо обычных игрушек и кукол ее отец повесил ей мяч на веревочке, и она по нему била. Ее родители отчаянно желали увидеть ее успех и всячески подталкивали ее. На последнем региональном турнире я видела, как ее отец прятался за занавесями, обрамлявшими корт, и шептал ей: «Играй ударом справа, используй ее слабую подачу». Она победила, и он вложил ей в руку золотое колечко. Я вся иззавидовалась и спросила у мамы, может ли она дать мне один фунт, если я выиграю. Мама сказала «нет».

– Что тебе больше всего нравится в таких сборах? – спросила мама.

– Я могу сказать тебе, что я больше всего ненавижу, – ответила я. – Упражнения для фитнеса и беговую дорожку. Она всегда появляется к концу выходных, когда силы уже покинули нас.

– Какой ужас! – Мама рассмеялась.

Беговая дорожка пищала, и под эти «бип, бип», которые звучали все быстрей и быстрей, тебе надо было пробежать определенную дистанцию. Я всегда боялась сдаться раньше всех. Иногда я по-настоящему ненавидела тренировки. Мне хотелось быть там, на корте. Питер любил гонять нас с утра по полям.

Я повернула к себе зеркальце над лобовым стеклом.

– Мам, как ты думаешь, мы похожи с тобой? – спросила я, меняя тему.

– Ну, у нас с тобой продолговатый овал лица, голубые глаза, маленький нос, вот только у тебя нет моего длинного подбородка и кудрявых волос. Ты больше похожа на папу, чем на меня… Проклятье. Кажется, мы прозевали поворот.

– У меня папины большие уши. Лучше бы они были маленькими, как твои. И у меня его зубы. А брекеты просто убивают меня, жутко хочется их выплюнуть! – Я нахмурилась и сердито подергала за металлическую скобку.

– В наше время мы не могли обратиться к ортодонту, и гляди, какие у меня зубы. – Мама чуть повернулась и быстро показала мне рот с неправильным прикусом. – Ладно, Элис, мне надо на дорогу смотреть, а то зевнем и последний поворот на Халтон.

Вот мы и в Халтоне, небольшом городке. Спальни были в корпусах возле главного здания.

– Желаю приятно провести время, – повышенно громко проговорила мама. – Я за тобой приеду…

Я торопливо чмокнула ее и втолкнула в машину. Мне было стыдно слишком долго обнимать маму. Это некруто. Я получила ключи от своей комнаты, швырнула на кровать сумки и присоединилась к нашим девочкам, собравшимся в общем зале. Мы были ввосьмером. Я села за круглый столик рядом с Конни. По другую сторону от нас был бильярдный стол.

– Мы с тобой будем вместе, – шепнула Конни.

Питер, одетый в красно-голубой тренировочный костюм, появился с пачкой бумаг.

– Элис, привет, – обратился он сразу ко мне. – Пожалуйста, раздай всем эти листки. Там наше расписание и другая информация.

Я посмотрела в бумаги. Тема сборов называлась «Ментальная сторона игры и позитивный словесный настрой».

– Вера в себя – это ключ к успеху, – сказал нам Питер. – В игре важна ментальная сторона. Теннис – как большой пазл, выпал один кусочек, и вся картинка испорчена.

Конни его не слушала; она нацарапала мне записку – ей очень нравится Джейсон, сидящий напротив нее. Я написала в ответ, что предпочла бы Люка. И тут почувствовала на плече чью-то руку.

– Вы приехали сюда не развлекаться, – напомнил Питер, отбирая у меня бумажку. – Не забывайте об этом. – Он пробежал глазами записку, скомкал ее и швырнул в корзину. – Вы тут собрались ради тенниса. А те, кто будет валять дурака, отсюда вылетят.

Потом у нас было немного свободного времени. Мы поужинали в столовой и сыграли в бильярд.

Суббота, вторая половина дня. Ноги дрожат от упражнений. Все утро мы занимались. Питер и другой региональный тренер работали над оценкой игроков. Они оценивали нашу общую технику, физическое состояние, умственные способности и то, сколько труда мы вкладываем в сессии. Мне нужно было, чтобы меня оценили как можно лучше. Я недавно перешла из группы Е в группу С, но должна попасть в группу А. На корте мы пробыли пять часов.

Вечером смотрели знаменитый финал Уимблдона 1980 года. Борг против Макинроя.

– Борг увлекся теннисом в детстве. Его отец отдал ему ракетку, выигранную на соревновании по пинг-понгу, – сообщил Питер. – В четырнадцать лет Борг бросил школу и за год стал игроком мирового уровня среди юниоров.

В четырнадцать! Через год я могла бы бросить школу…

– У него удивительный темперамент. Он впечатляющий пример для всех нас, – говорил Питер, вставляя видео. Оказалось – неправильно. Кто-то из мальчишек вскочил и помог ему. Питер рассмеялся: ну не может он работать даже с собственной видеокамерой, не то что с чужой!

Питер показал нам матч-марафон, в котором Борг выиграл в финальном сете со счетом 8:6. Я была заворожена и потрясена. Борг никогда не сдавался и не терял голову. Я тоже постараюсь быть такой, как Борг.

Воскресным утром мы с Конни проглотили сытный завтрак – сочный бекон, яйца и тост. Слава богу, утренняя пробежка по грязным полям была позади. С раздувшимися животами мы пошли к кортам и увидели Питера, который прыгал и прыгал, готовясь к началу наших тренировок. Я знала, что должна буду выложиться на корте по полной программе – нам предстояло сегодня несколько игр. У нас был мальчик Тим Хенман, против которого я очень любила играть, потому что с хорошими игроками и сама выступала намного лучше.

– …но сначала будет разминка. Элис, ступай с Тимом, Конни с Джейсоном!

У Конни загорелись глаза.

Потом у меня был поединок с Анной, который я выиграла в двух сетах. Я одолела ее впервые, удивив Питера – и себя.

– Молодцы. Вы все мне понравились – на корте и за его пределами, – сказал Питер в конце сборов. Он был искренне доволен. – На следующей неделе не забудьте про отчеты, и мы скоро отправим вашу классификацию. Да, пока вы не уехали, – добавил Питер с хитрой улыбкой, – мы не выполнили еще одно упражнение.

Беговая дорожка! Как я могла забыть?

Восемь. Один день жизни. Победа в турнире

День финальных соревнований.

– Мы в третий и последний раз вызываем Элис Петерсон. Элис, подойди к столу. Пора начинать матч. Твой соперник ждет. Зрители тоже ждут тебя, – сердится организаторша турнира.

– Простите, – клянется мама. – Прямо не представляю, где она может быть. – Мама слегка опьянела. Рядом с ней всегда стоит бокал вина, но я думаю, что давление финала слишком велико.

– Она будет дисквалифицирована, – предупреждает организаторша.

Ноги не слушаются меня – хотят, но не слушаются. Я слишком нервничаю. И тут слышу объявление.

– Она дисквалифицирована, дисквалифицирована.

– Нееет! – кричу я и сажусь на кровати… Я огляделась по сторонам. Моя одежда аккуратно сложена на стуле. Слава богу. Вчера вечером я составила список моих любимых вещей, которые надену на финал.

1. Новая блузка с маленькими разноцветными треугольниками на рукавах.

2. Тренировочный костюм синего цвета.

3. Белая плетеная повязка на голову.

4. Белые носки с красными помпончиками (я люблю одежду от «Элесс», но мама говорит, она слишком дорогая; однако носки я все-таки могу себе позволить.

5. Новые кроссовки «Рибок».

6. Бабушкины панталоны, чтобы положить в них мяч – пришлось взять мамины.

Я соскочила с кровати и стала одеваться.

Время завтрака.

– Не забудь налить свежей воды во фляжку, – проворчала мама. – У одной девочки случился ужасный понос, она неделю не меняла воду.

Том нашел это невероятно смешным и пролил себе на свитер чай, добавив к пятнам от кетчупа новые. Потом, глядя на меня, скорчил глупую рожу.

– Бабушка тоже хочет поехать с нами и поболеть за тебя. Мы захватим для нее складной стул.

Бабушка совершала «королевское турне», как она это называла, объезжая внуков. Она вошла в кухню и поцеловала Тома и меня, сказав «доброе утро», села к столу и стала есть. Ее завтрак составили апельсин, нарезанный аккуратными дольками, и кусок хлеба с медом. Бабушке 86 лет, но она замечательно бодрая и подвижная. Вот только зрение подводит ее. На ней была красивая бледно-розовая блузка, заколотая круглой серебряной брошью.

– В Африке у нас были потрясающие теннисные турниры, – проговорила она с ностальгией. Жизнь бабушки была полна контрастов и перемен. Она выросла в замке Лонгфорд, но в 1920-е и 1930-е годы жила в Африке, в Родезии. Они с дедом построили ферму и дом в диком африканском вельде. Маме очень хотелось съездить туда и взглянуть на тот старый дом, где она провела первые десять очень счастливых лет своей жизни. Мне бы тоже хотелось. Может быть, когда-нибудь я там побываю.

– Твой дед сделал корт из муравьиных куч. Мы играли вечерами, когда спадала жара и вся работа по ферме была сделана.

– Вы хорошо играли, бабуля?

– Да, очень неплохо, – с гордостью кивнула она.

– Выезжаем через десять минут. Ты готова? – спросила мама.

– Да, да, я готова уже сейчас, – ответила бабушка.

– Вы с мамой всегда исчезаете. Оставляете меня одного. Но мне плевать! – с этими словами Том швырнул ложку в миску с кашей. Молоко выплеснулось на скатерть.

– Том, мы уже говорили с тобой об этом, – устало напомнила ему мама. – Не надо ревновать. Папа возьмет тебя сегодня на гольф, ты забыл?

– Правильно, – строго подтвердила бабушка.

– Хм, – пробормотал Том, пожимая плечами. – Не знаю, плевать. У вас все Элис да Элис. А я никогда.

– Том, заткнись, – огрызнулась я. – Тебе семнадцать лет, а не семь.

– Элис! Ну что ты копаешься? – недовольно спросила мама. – У тебя было целое утро на подготовку! Поехали. – Когда бы мы ни выезжали, я всегда опаздывала.

По дороге в Гилдфорд меня разморило от тепла и маминой классической музыки; я мгновенно уснула. Маме пришлось будить меня за пятнадцать минут до города.

– Проснись, дочка, мы подъезжаем. Взбодрись!

Мы подъехали к клубу.

– Ма, мы приехали, просыпайся, – потормошила мама вторую соню. – Я прямо словно снотворного подсыпала сегодня утром в ваш кофе! – посетовала она с улыбкой.

– Я не сплю, дорогая. Я глаз не сомкнула за всю дорогу, – выразила протест бабушка, моментально открыв глаза. – Мы очень хорошо доехали.

Мне было некогда думать о жутковатой способности бабушки «вовсе не спать», даром что ее рот был раскрыт, глаза закрыты, и она время от времени услаждала наш с мамой слух похрапыванием. Мне надо было настроить свой мозг на теннис. Думать о своей победе.

Состязания начались на два часа позже из-за дождя. Юные теннисисты и их родители, все в прозрачных плащах и капюшонах, толпились в клубе и угрюмо поедали яичные роллы и плитки «Твикс». Стоны и жалобы на погоду и скуку доносились из всех углов. Бабушка отрешенно глядела куда-то в пространство, выставив вперед подбородок и поигрывая вставной челюстью – привычка, которую она за собой абсолютно не замечала. Надо немедленно ее остановить, в отчаянии подумала я.

– Бабушка?

– Что, дорогая? – спросила она, очнувшись. Челюсть вернулась на законное место.

– Мне скучно. Расскажи мне что-нибудь про Африку, как ты там жила.

Историй у бабушки было великое множество, так что она ненадолго задумалась.

– Ну, – неторопливо проговорила она, – я уверена, мама рассказывала тебе про тот случай… как-то мы решили прокатиться верхом, и вдруг прямо перед нашими лошадьми возникла черная мамба, подняв страшную голову. Спас нас твой дядя, он метко выстрелил. Никогда не забуду картину, как он поехал на велосипеде домой, намотав на него змею.

– Брррр. – Я поежилась. – Расскажи еще что-нибудь.

– О, привет, Элис, – защебетала миссис Бетти писклявым голосом, перебив нас. – Моя Джулия так хорошо выступила на этом турнире три года назад! – Тут она мгновенно погрустнела. Потом снова встрепенулась. – Когда ты играешь? Я с удовольствием погляжу на твое выступление. – У нее заблестели глаза и слегка высунулся язык.

Миссис Бетти знали все. Ее дочь бросила теннис, но сама миссис Бетти все равно круглый год ходила на соревнования со своей маленькой старомодной сумочкой.

Теннис стал частью ее жизни, ее досугом, и она не могла от него отказаться.

Наконец объявили меня, и я почувствовала противную пустоту в животе, словно мне предстояло промчаться на большой скорости по горбатому мосту.

Когда я играла, маме приходилось что-то делать с руками. Она всегда захватывала с собой вязанье; на этот раз она вязала красный свитер для Элен. У ее ног стоял бокал вина. Какая-то сильно надушенная хэмпширская мамаша села рядом с ней. На ней был шикарный, с плечиками, жакет типа Джоан Коллинз^[6], и она держала на поводке двух невероятно ухоженных йоркширских терьеров. Мама оживилась при виде красных бантиков в их шерсти и маленьких попонок из шотландки.

– Какие прелестные собачки, – заворковала мама. – Как ваша дочь выступила в финале?

– Проиграла.

– О! Как жалко, она… – Мама примолкла.

– Она вообще не спала прошлую ночь, – быстро добавила женщина. – Мы живем над рестораном пиццы, и пятничная ночь часто бывает настоящим кошмаром. Бедная девочка выиграла бы, если бы не усталость. А как у Элис дела?

– Пока не знаю. Кажется, выигрывает. – Мама старалась говорить небрежно. На самом деле она знала счет до последнего очка. Я выиграла один сет, два гейма были вровень, одна ничья. Мамаши вообще любили делать вид, что не очень-то следят за игрой.

Матч был очень напряженный. По одному сету вровень, по четырем геймам вровень. Я билась за каждое очко. Мама дернулась и порвала вязание, шерстяные нитки в клубочках скатились с ее коленей. Бабушка ревела и хохотала, когда я промахивалась. Не думаю, что она отчетливо видела мяч. Иногда она кричала «черт, не повезло!», когда я делала победный удар. Я слышала, как мама пыталась унять ее, говорила, что все хорошо.

– Мамочка, все в порядке, гейм у Элис, – громко шептала она.

– О! – восклицала бабушка и хрипло смеялась. – Это прекрасно.

Я выиграла! После потного рукопожатия я повернулась и увидела: мама и бабушка неистово хлопают мне.

– Умница, молодец. – Бабушка поздравляла меня снова и снова.

Миссис Бетти тоже поаплодировала. У меня было такое ощущение, будто я поднялась на вершину горы, хотя никогда не верила, что смогу это сделать. А я это сделала.

Мы дождались конца дня, когда состоялось награждение победителей.

– И победительница среди девочек до четырнадцати лет: Элис Петерсон. – Новые аплодисменты. Я поднялась по деревянным ступенькам и получила кубок и коричневый конверт с двадцатью фунтами. На эти деньги я могла купить половинку топа «Элесс».

Я дома. В постели. Мой серебряный трофей лежит рядом со мной. Завтра я хочу сделать на нем гравировку. И все благодаря моему удачному январскому дню рождения! После этого лета у меня в запасе еще один год в моей возрастной группе. Я молилась, чтобы этот турнир стал в следующем году моим пропуском на национальные соревнования для возрастной группы до четырнадцати лет.

Девять. Эдинбург

Мне четырнадцать лет. Март 1988 года. Оставалось два месяца до Национального турнира в Эдинбурге. Когда же придет письмо со списком участников? У меня все основания быть допущенной к состязаниям. Я хочу, чтобы Билл мной гордился.

– Элис, кажется, мы получили письмо, – крикнула снизу мама. Я сбежала по лестнице и увидела конверт со штемпелем Ассоциации лаун-тенниса. Дрожащими пальцами я разорвала конверт. Читаю список фамилий в алфавитном порядке. Моей там нет. Я не верю своим глазам. Я должна была быть в этом списке, должна! У меня в горле образовался комок.

– Мам, я опять не попала. Меня нет даже в резервном списке. – С трудом сглотнув, я протянула ей листок. На моих глазах закипали слезы.

Мама пробежала глазами список. Потом перевернула листок и стала читать вслух, называя поочередно Кросс К. М. (Карен), Донован К. М. (Келли), Меткалф М. Э. (Мелисса), Петерсон Э. Д. (Элис), Паллин Дж. М. (Джулия)…

– Глупая девочка, ты смотрела не тот список. Это была возрастная группа до двенадцати лет. Вот, гляди вот сюда! – Она ткнула пальцем в мою фамилию.

Я выхватила у нее листок. Теперь и я увидела знакомые имена.

Петерсон Э. Д. (Элис). Облегчение. Счастье. Моя фамилия расплылась из-за слез. Конни тоже была в этом списке. Я помчалась наверх к себе в спальню и, будто учительница с красной ручкой, поставила большую жирную галочку против Шага 3 в собственном списке первостепенных планов. Теперь мне надо только тренироваться, тренироваться, тренироваться…

В Эдинбург я приехала субботним вечером на заднем сиденье микроавтобуса с эмблемой Южного региона, зажатая между чехлами с ракетками и рюкзаками. У моих ног валялись ленты, сладости и обертки от мороженого, бутылки с водой и прочий хлам. Питер вел машину, следуя крупным желтым знакам «АА» на дороге, ведущей на Национальный турнир по теннису для юниоров.

– Гляди, Национальный турнир для юниоров, – сказала я, толкнув локтем дремавшую Конни. Она сняла плеер. При виде ярко-желтых знаков я почувствовала себя серьезной теннисисткой, почти звездой.

Я никогда еще не была так далеко на севере. Яркие огни обрамляли улицы. Двери клубов и ресторанов были распахнуты настежь. Мы с Конни показывали друг другу места, куда нам хотелось пойти. Мне хотелось узнавать новое. Мне хотелось победить в турнире. Мне хотелось есть. Мне хотелось увидеть, как выглядит наш отель. От нервного напряжения мой желудок сжался в тугой узел.

Наступило воскресенье, канун соревнований, и я с Питером и ребятами из региона тренировалась на кортах с твердым покрытием. Эдинбургский спортивный комплекс произвел на нас впечатление, корты содержались в хорошем состоянии. Центральный корт, стоявший обособленно, казался похожим на святилище. И вообще, я была потрясена всем, что видела вокруг. Я наблюдала за игрой других игроков Национального турнира и видела, что тут стандарты гораздо выше, чем на обычных соревнованиях. В возрастной группе до 14 лет я стояла под номером три или четыре в нашей региональной команде и под номером два в команде графства. Я всегда показывала хорошие результаты. И все-таки боязнь позорного поражения, сомнения, слабая вера в себя и мысли, что я проиграю 6:0, 6:0, уже шевелились в моем мозгу. Дурные мысли роились в моей голове, как надоедливые комары. Надо было переловить их и уничтожить, прихлопнуть. Питер сказал нам, что он «хочет результатов», и тут же пробормотал, опустив голову, «но все, что вы можете сделать, это выйти на корт и сыграть на пределе своих возможностей».

Тренеры, игроки и родители нервно толклись возле кортов. Питер был явно на грани нервного срыва. Он надеялся, что хоть один из шести его подопечных проявит себя.

Собрание было назначено на шесть часов. Зал был переполнен. На турнир съехались игроки со всей страны: из Девона, Южного Уэльса, Кембриджа, Сомерсета, Эссекса, Дарэма. Нескольких игроков я узнала, но старалась держаться рядом с Конни и не отходила от нее. Директор чемпионата рассказал о правилах, потом секретарь провела перекличку.

– Фил Майкок. – Всеобщий смех.

– Элис Петерсон.

– Здесь! – пискнула я – и зашлась в приступе кашля. Конни стукнула меня по спине и шепнула: «Цыц, цыпленок». На протяжении почти всего собрания я мысленно репетировала это свое «здесь» и все-таки сплоховала! Мы листали страницы турнирной сетки, отыскивая раздел «До четырнадцати». Он шел под номером 64. Восемь сеяных игроков были выделены жирными прописными буквами. Мое имя было набрано обычным шрифтом.

– Я играю с сеяным под номером четыре, – удивленно сказала я Конни.

– А я с сеяным номер три. Что ж, игра получится недолгой, – сухо предсказала Конни, захлопнув программку, словно говоря, что это конец, задергивайте занавес.

На таких важных соревнованиях, как национальные, от нас также требовали быть судьями в матчах, чтобы исключить мошенничество.

– Ой, не может быть! Я сужу сеяного номер два на первом корте. – Первый корт, вероятно, был одним из самых крутых. – Мы с Конни посмотрели друг на дружку и рассмеялись.

– Тут какой-то подвох, – хмыкнула Конни. – Ведь это Национал. У нас нет никаких шансов.

– Ну и ладно, что из того, – усмехнулась я ей в ответ, – мы можем выиграть, Конни.

Понедельник, первое утро Национального турнира. В ожидании церемонии открытия все собрались возле Центрального корта. Стоял собачий холод, завывал ветер, срывая с плеч наших матерей пледы в шотландскую клетку.

– Как ты переночевала, мама? – спросила я, дрожа от холода. Мама стояла с приятельницами.

– Матрас был просто каменный, как будто спишь на полу, а муж нашей…

Но в этот момент появились мужчины в килтах и стали спускаться по ступенькам, наигрывая на волынках. Внезапно меня наполнило счастье при мысли, что я здесь, что я добралась до Национала и могу этим гордиться. Это было замечательное ощущение, и я не променяла бы его ни на что на свете. Кто знает, может быть, сегодня я выиграю. Меня охватил настоящий восторг. Были объявлены первые матчи.

Я бродила от корта к корту, смотрела на игру. Тим Хенман играл на Центральном корте, и я немного постояла там. На другом корте я услыхала возглас: «Переиграть?? Мяч был на целую милю в ауте! Что ты несешь…» Мне нравилось слушать споры. Рефери говорил с девчонкой, сделал ей предупреждение. Судейство изматывает нервы гораздо сильнее, чем игра. Господи. Мне опять приспичило в туалет. И в эту секунду объявили мое имя – я судила игру Карен Кросс против Тамсин Уэйнрайт. Одна надежда, что матч будет коротким! Мы втроем пошли к корту. Карен решительной поступью шла впереди. Я залезла на высокий стул, у меня дрожали коленки. Вероятно, все кругом видели мое смущение. Слава богу, теперь я сидела, держа на коленях протокол, и старалась выглядеть непринужденно, словно у меня все под контролем.

Пятиминутная разминка закончилась. Начался матч.

– Мисс Кросс выиграла жребий и решила подавать, – объявила я дрожащим голосом, теребя пальцами карандаш.

Мне нужно было заносить в протокол каждое очко. Матч растянулся на три сета. Пока что я получила только несколько сердитых взглядов от игроков, когда они считали, что я некорректно что-то объявила. Ладно, скорее бы выиграла одна из вас, а кто – мне плевать.

Матч закончился, все зааплодировали. Победительница одарила меня сияющей улыбкой. Я тоже испытала какое-то чувство победы. И огромное облегчение. Теперь я могла сосредоточиться на собственной игре.

В четыре часа подошла моя очередь. Конни проиграла и ходила понурая. Она всегда ужасно злилась на себя, когда плохо сыграет. Подойдя ко мне, она пожала плечами. Я обняла ее. Она с трудом выговорила: «Удачи тебе, сыграй лучше, чем я» и поскорее ушла, чтобы избежать встречи с Питером. Моя противница была гораздо крупнее меня, словно занималась еще и бодибилдингом. Девочка, у которой я судила утром, судила теперь мой матч. Она была в хорошем настроении, потому что выиграла. С моей противницей она была знакома, они переговаривались и смеялись.

Мы вышли на первый корт. Мои ноги превратились в желе, и я боялась, что не выдержу ралли. Мне так хотелось выиграть матч, но я почти боялась этого. Противница моя стояла под номером четыре в рейтинге нашей возрастной группы. На нас смотрели зрители. Я должна играть хорошо. Я могу выиграть. Я могу выиграть. Ты выиграешь, Элис. Я настраивала себя на победу. Пять минут истекли, и я переоделась в юбку. Было холодно, но таковы правила. Сейчас я попыталась вспомнить, какого цвета были на мне панталоны. Ветер был такой сильный, что то и дело задирал подол юбочки. Моя противница попила воды и быстро заколола свои светлые волосы, убрав их от лица, взяла пару мячей и направилась к задней линии, вышагивая с уверенностью супермодели. Она выиграла жребий и стала подавать.

Пятнадцать – ноль, тридцать – ноль, сорок – ноль… Ничего не летело через сетку. Все мячи падали на моей стороне. Я била в сетку. Мамино лицо скривилось, когда я залепила очередной мяч в самый низ сетки… Гейм.

Свечка. Я побежала назад. Оступилась. Растянулась на корте. Ушибла локоть. Содрала на коленке кожу… Ооох, больно.

– Ты как? – спросила моя противница.

Я вскочила.

– Ничего, нормально. – Я продолжила игру.

Гейм, гейм, гейм.

– Мисс Хамплет ведет пять геймов – ноль, – объявила рефери. Тссс! «Зачем так громко?» – в отчаянии подумала я.

Я проиграла. Месяцы тренировок – и все закончилось за какой-нибудь час. Горькое разочарование. Я опозорилась. Огорчила Билла. Все мои друзья, Элен, Том и Эндрю увидят результаты в завтрашних газетах. Я видела, как мама сложила свой стульчик. Питер морщился и нервно ходил возле корта. Моя противница ждала меня. С корта мы уходили вместе. Мне было стыдно смотреть на разочарованные лица друзей.

Если бы я могла отмотать время назад и начать все с начала!.. Тогда я бы выиграла.

Десять. Нервы… нервы…

Август 1988 года. Стефан Эдберг и Штеффи Граф выступали в этом году на Уимблдонском чемпионате. Я смотрела, как они целовали свои трофеи на Центральном корте, и тоже хотела там быть. Я поехала туда во второй вторник на корт номер один, но весь день лил дождь, и я сидела рядом с мужчиной, от которого несло потом.

Я в Истборне, в Девоншир-Парк. Участвовала в Национальном первенстве в возрастной группе до четырнадцати лет. Это эквивалент Национального первенства в Эдинбурге, но если там играют на корте с твердым покрытием, то этот корт с травяным покрытием предназначался для проведения британских чемпионатов среди юниоров. Была среда, третий день соревнований.

Светило солнце. Травяные корты выглядели безупречно, сияли белые линии разметки. Мне нравилось это место. Там играли профессионалы, там замечательная атмосфера. В игре на траве есть что-то особенное, потому что на таких кортах играют и в Уимблдоне.

Несколько пожилых людей наблюдали за игрой, полулежа в полосатых шезлонгах. Они сосали конфеты. Один сказал нам, что любит смотреть на молодежь и приходит сюда каждый день. Для него это такое удовольствие.

Вечерами мы с Конни шли на пирс, к игральным автоматам. Морской берег начинался прямо от нашей двери. Крики чаек разносились в солоноватом морском воздухе. Моментами мне казалось, что я приехала сюда на каникулы.

Я победила в двух первых раундах и снова играла с сеяным номером четыре – той самой девочкой, которой я проиграла в Эдинбурге. Мне очень хотелось встретиться с ней еще раз. Я была уже не такая, как тогда в Шотландии, – стала увереннее, крепче нервами и уже не боялась выигрывать. Билл верил в меня, и я тоже начинала верить в себя. Я знала, что моя противница не сомневалась в своей победе. Я случайно слышала, как она сказала, что ей повезло и что сегодня у нее будет еще один «детский матч» против меня. Мы с Конни стояли прямо у нее за спиной, но она нас не видела. Конни хотела что-то сказать, но я вовремя зажала ей рот рукой.

В случае победы я выйду в четвертьфинал. Я буду неизвестной в последней восьмерке. Эх, жаль, что не было Билла, он поддержал бы меня. Но зато здесь была Элен, вернувшаяся с Эдинбургского фестиваля, где она участвовала в пьесе. На ней была мягкая шляпка с широкими полями. Кажется, сестра испытывала еще больший восторг, чем я, она толкала меня, теребила, спрашивала, где я играю. Если мимо нас проходил какой-нибудь парень с более-менее приятной внешностью, она спрашивала, нравится ли он мне. Она никогда еще не видела, как я играю в турнирах. Я надеялась, что она будет вести себя в рамках приличия.

– Тебя вызвали, Эли, ступай, ступай! – завизжала без перехода Элен. – Удачи тебе! – В восторге она набросилась на маму с объятиями. – Ты можешь все! – Порыв ветра сдул с нее шляпу.

Судила нас Анна. Первый гейм я проиграла с нулевым счетом. Смена сторон. Моя противница выглядит безмятежной.

Против моей фамилии на табло большой круглый 0. У Сары тройка – моя противница так спокойна, что почти дремлет.

Я выиграла очко. Я выиграла гейм. Сара утратила концентрацию. Я выиграла подряд четыре гейма. Элен вскочила на ноги и громко мне аплодировала по контрасту с мамой, которая чинно сидела на стуле, пытаясь скрыть свой восторг. При смене сторон я улыбнулась обеим. Я лидировала при счете четыре – три.

– Так, давай, сейчас твой шанс, разгроми эту девчонку, заставь ее побегать, – бормотала я себе для ободрения. – Не такая она и сильная. – У меня покраснело правое бедро: я лупила по нему, приговаривая «давай, давай» после каждого очка и каждого гейма.

Мама штопала носки Тома, но я знала, что ее глаза не пропускали ничего. Элен дернула себя за рукав, когда я пропустила простой мяч. У нее сползла с плеча лямка комбинезона, а шляпа давно уже валялась на земле.

Я подала эйс.

– В первом сете победила мисс Петерсон, шесть геймов к трем, – объявила Анна. Моя противница обмякла на своем стуле, словно тяжелый мешок картошки, и швырнула на траву ракетку.

Второй сет я проиграла. Надо было повторять себе, что я выиграю. Надо было забыть, что она сеяная. Ты выиграешь, выиграешь, твердила я.

Один сет мы сыграли вничью. Моя противница успокоилась. Вокруг корта собралась целая толпа. На мою игру смотрели родители Анны. Случайно я встретилась глазами с Конни, ее улыбка сказала мне: «Вот уж никогда не думала, что у тебя это получится, но давай, давай!» Питер тоже смотрел на игру, крепко сжимая блокнот.

В финальном сете по пяти – поровну. Я забила виннер, раздались аплодисменты. Я чувствовала себя так, словно меня показывали по телевизору. Моя противница громко кричала. Отлично, не будет бахвалиться. Мама почти на меня не глядела, но про штопку забыла. Она теребила свои жемчужины, терла их о мочку уха. Элен подпрыгивала на сиденье как на иголках. Ее длинные темные волосы растрепались. При каждой моей подаче они сжимали кулаки, боясь, что я сделаю двойную ошибку и потеряю свое преимущество. Мяч прошел удачно, но Сара яростно отбила его. Я отправила мяч кросс, но он упал прямо внутри коридора для парной игры. Снова ничья.

У меня матчбол! Мне нужно только одно очко, крошечное очко. У нас последовало длинное ралли. «Ударь в сетку, в сетку, – сверлило в моем мозгу. – Выбей в аут, в аут». Мама что-то бормотала себе под нос, а Элен повторяла: «Промахнись, ну же, промахнись!» Сара ударила форхенд, мяч упал внутри коридора для парной игры. Я отбила его бэкхенд кросс.

Слишком быстро. Ударом слева она направила мяч в середину корта и метнулась к сетке. Она была возле сетки, и мне нужно было лишь обвести ее – у меня был целый корт. Я направила мяч мимо нее. Зрители ахнули. Мяч оказался в ауте на считаные дюймы. Лицо у мамы было такое, словно она стояла на гребне скалы и могла сорваться вниз из-за любого пропущенного мной очка. Мне было больно видеть все это. Элен согнулась на стуле, опустила голову и скрестила ноги, будто страдала от хронического несварения желудка.

Второй матчбол. Сара ударила по мячу, который был точно в ауте. Я взглянула на Анну, отчаянно ожидая, что она крикнет «гейм, сет и матч». Вместо этого она выкрикнула: «Ничья!» У меня не было времени на протест. Главное не злиться и не терять концентрацию.

Третий матчбол. Еще одно долгое ралли. Она сделала укороченный удар. Я подбежала к сетке и поймала его. Удар получился слабый, но я хотя бы отправила мяч назад. Она врезала с правой прямо по мне. Хотела убить меня. Быстрый рефлекс. Я выставила ракетку, надеясь на чудо. Я ударила с лета, мяч зацепил сетку, качнулся… Все на секунду затаили дыхание. Наконец он упал на другую сторону корта. Моя противница зарычала от боли. Я выиграла матч! Элен кричала, прыгала и нещадно била в ладоши, так что они стали цвета красного перца. Случайно она задела рукой сидевшего рядом с ней старичка и выбила у него изо рта грушу. Матч продолжался два с половиной часа. Я подбежала к сетке, мы с противницей обменялись вялым рукопожатием, не глядя друг другу в глаза, потом я пожала руку Анне.

– Молодец! – сказала она. – Я уже устала сидеть тут столько времени!

Я отложила ракетки в сторону. Меня трясло, мысли метались. Я хотела позвонить Биллу и сообщить, что я вышла в четвертьфинал. Я видела, как моя противница в слезах уходила с корта.

Все поздравляли меня, даже незнакомые люди. Мама обняла меня так крепко, что я испугалась за свои ребра. Отпустив меня, она сказала:

– Ты прекрасно справилась с нервами. Я горжусь тобой.

– Мне все время казалось, будто я тоже играла. Я просто без сил, – воскликнула Элен, положив потную ладонь мне на плечо. – Не понимаю, как мама может смотреть все время на твою игру. Я так напрягала ноги, что у меня начнется варикоз. Мне надо выпить. – Я засмеялась.

Старик, оставшийся без груши, приковылял ко мне.

– Ты хорошо играла, голубушка! Какой триумф, – проговорил он дрожащим голосом, ненадолго оперся о мою руку и засеменил к другому корту смотреть еще один матч.

Появился Питер и хлопнул меня по спине.

– Молодчина. Поговорим потом. – И он вышел, не желая мешать нам.

Откуда ни возьмись появилась миссис Бетти и помахала мне рукой, проговорив «молодец» одними губами. Иногда мне казалось, что она призрак.

Мне хотелось, чтобы это чувство победы осталось со мной навсегда.

В конце дня объявили по громкоговорителю, что я выиграла «Матч дня среди девочек до четырнадцати» – чек на пиццу на две персоны. Когда Конни, Элен, мама и я наполняли тарелки салатами и соусом «Тысяча островов», я продолжала думать про матч. Мне приходилось уверять себя, что это не сон, что я действительно оказалась в восьмерке лучших.

Ночью я не могла заснуть. Все мои мысли были о победе на Национале.

Одиннадцать. Правила, правила, правила

Июль 1989 года, через год после Истборна. Мне исполнилось пятнадцать лет.

Последняя ночь в Дельменхорсте. Заканчивался тур Южного региона по Германии. Эти две недели были просто фантастическими.

Питер взял меня на две недели в Германию вместе с восемью другими игроками Южного региона: четырьмя мальчиками и четырьмя девочками. Мы играли на трехдневных соревнованиях, прошедших в Дельменхорсте, Оснабрюке и Вольфсбурге.

Теперь я была в группе А – Питер сказал, что я намного улучшила технику, с тех пор как попала в Истборне в восьмерку сильнейших (свой четвертьфинальный матч я, увы, продула, но тот турнир все равно стал для меня прорывом). Впервые Питер мне понравился. А когда он сообщил, что выбрал меня для поездки в Германию, я готова была поцеловать его кудрявые усы. Я была счастлива.

На стареньком, надежном микроавтобусе мы стартовали в 4.30 утра из аббатства Бишем. В нашей группе была девочка по имени Шарлотта, которую я видела впервые. Она была старше меня на год, забавная, открытая и хорошенькая – мы подружились, и мне казалось, что я знала ее всегда.

Питер, в своей неподражаемой манере, разъяснил нам, как мы должны вести себя в начале тура: «К десяти свет выключен, и чтоб никакие девочки не ходили ни к каким мальчикам после десяти, и запомните, что мы здесь, чтоб выигрывать. Что бы вы ни делали, не считайте это каникулами». Он в который раз произнес наставления о правильном поведении на корте и за его пределами и потом устраивал суровый нагоняй всем, кто перешагивал эту черту. Как-то вечером мы с Шарлоттой заблудились, возвращаясь из супермаркета, и опоздали на ужин. Мы в самом деле заблудились, но Питер не желал понимать это. Мы опоздали, мы нарушили правило – и он обрушил на нас свой гнев.

Игра начиналась в девять утра, значит, с семи тридцати до восьми мы завтракали – ели холодное мясо, сыр, пили черный кофе. Состязания проходили на сланцевых кортах, и это осложняло нашу игру: мы привыкли играть на траве или на твердом покрытии. По сравнению с британскими крытыми кортами с их быстрым отскоком сланцевое покрытие было на удивление медленным.

– Ралли должны продолжаться намного дольше – вы должны быть физически выносливыми, ведь вам предстоят и трехчасовые матчи, – предупредил нас Питер еще на первом турнире. – Большинство континентальных игроков выносливее нас, у них больше энергии, и они выдерживают длинный обмен ударами. Посмотрите на такую теннисистку, как Аранта Санчес-Викарио, она носится по корту, как пантера, и готова обмениваться ударами, пока ноги не отвалятся. Я хочу видеть такими и вас. Запомните, я отобрал вас для этой поездки, так что не подводите меня. Удачи вам.

Мне очень нравилось играть в теннис за границей. Там не было скучного ожидания своей очереди. Участники были одеты так, как им хотелось, не было правила о «преобладании белого цвета». Не было и рефери из числа участников, споры возникали лишь изредка, ибо сланцевая отметина указывала, где ударился мяч, на корте или за его пределами.

Тренировки и игра на сланце совершенствовали мои игровые навыки; я стала более последовательной в игре. В последнем турнире я дошла до полуфинала, обыграв сеяных. Я выиграла маленький розовый фен для волос (почему?) и серебряную пластинку за попадание в четверку лучших. Необыкновенное чувство – побеждать за границей, такие победы множат кирпичики твоей уверенности в себе.

Мы все подружились, болели друг за друга на матчах. С Шарлоттой мы вместе тренировались и поддерживали друг дружку после поражений. В свободное время говорили о вечеринках, на которых бывали, о последних фильмах, музыке и людях, которых узнали благодаря теннису.

Питер водил нас куда-нибудь вечерами. Он обсуждал с нами программу матчей на следующий день, пытаясь узнать нас ближе и понять, что мы представляем собой за пределами корта. Прошлым вечером он злился на нас с Шарлоттой – администратор потребовал с нашего номера огромную сумму за пользование мини-баром и порноканалом.

– Мне плевать, чем вы там интересуетесь, но только не за мой счет, ясно? – орал он с искаженным от злости лицом. Стараясь не рассмеяться, мы с Шарлоттой уверяли его в своей безгрешности. Достаточно было посмотреть на мальчишек, чтобы догадаться, кто тут настоящий виновник.

Это была наша последняя ночь в Германии. Турниры закончились. Мы с Шарлоттой смотрели телевизор.

– Ничего хорошего, – простонала Шарлотта, пощелкав пультом по каналам. – Не люблю я смотреть футбол или теннис. Скучно. Пошли подразним мальчишек!

Мальчишки лежали на полу и смотрели футбол. Мы сели на кровать и стали их отвлекать болтовней. Я и не заметила, как пролетело время.

В дверь постучали, послышался голос Питера.

– Вы не видели Элис и Шарлотту? Они должны быть у вас в комнате. – Я взглянула на часы и испугалась. Шарлотта спряталась под одеялом, а я залезла под кровать. – Они оставили дверь приоткрытой. Я знаю, что они не у себя, – продолжал Питер. – Пустите меня, ребята.

Мальчишки открыли дверь.

– Нет, я их не видел, – пробормотал один, посмотрев на другого.

У меня испуганно колотилось сердце. Питер убьет нас! Почему мы не ушли к себе раньше?

Долгая пауза.

– Знаете что, – Питер выждал еще секунду, – я знаю, что они здесь. Выходите, девчонки.

Шарлотта выбралась из-под одеяла. Я – как можно грациознее – выползла из-под кровати. И вот мы с Шарлоттой сидим на полу, не зная, что делать.

– Так, марш к себе! Я разберусь с вами позже, – пригрозил Питер, и мы почувствовали себя последней плесенью, недостойной копошиться даже с червями.

Словно нашкодившие дети, мы разошлись по своим комнатам и, нервно хихикая, рухнули на кровати. Страшно было даже думать о ждущем нас наказании.

В коридоре послышались шаги Питера. Мы постарались собраться с духом.

– Нам очень жалко. Мы не обратили внимания, что уже столько времени, – пролепетала я первое, что мне пришло в голову.

– Все было абсолютно невинно, – поспешила добавить Шарлотта.

– Я не сомневаюсь, что вас не интересовали эти два клоуна. Я верю вам, девчонки. Но это не имеет значения, ведь вы знаете правила, и уже поздно. Я вынужден принять меры, – решительно объявил он.

На следующий день мы в угрюмом молчании возвращались назад. Что же мы скажем дома? Что собирался сделать Питер? Ведь мы не сделали ничего плохого. Пускай он нас отругает. Это самое большее, чего мы заслуживали. Однако он вел себя так, как будто мы совершили ужасное преступление. Ему бы не тренером быть, а работать в криминальной телепрограмме^[7].

Мама с папой сердились на меня и были разочарованы. Они допытывались у меня, почему мы совершили такую глупость. Особенно когда неделю спустя пришло вот такое письмо:

«После прискорбного инцидента, случившегося в последний вечер нашего тура по Германии, я вынужден информировать вас, что дисциплинарный комитет провел специальное заседание и постановил, что должны быть предприняты следующие шаги:

Каждая из вас будет отстранена от региональных тренировок на период с начала октября до конца ноября, включая все тренировки, сборы по выходным, матчи и соревнования.

Как я сообщал в свое время, этот комитет не собирался долгое время, с тех пор как я занял должность НСДО в Южном регионе. Должен признаться, что я огорчен тем, что мы были вынуждены предпринять вышеупомянутые шаги…».

Я была в ярости. Я понимала, что виновата, но такое наказание было абсолютно непропорциональным тому, что я сделала. Мои родители были удивлены его суровостью. Неконструктивно было отстранять нас четверых от тренировок за ничтожную провинность. Мы написали Питеру письма с просьбой быть к нам более снисходительным. Но все напрасно. Как это я проживу без тенниса целых два месяца?

Два месяца – это так долго! Чем я займусь в выходные? Внезапно у меня появилось слишком много свободного времени. Мы с Шарлоттой ездили одна к другой в гости и старались забыть о неприятностях. Мы видели в этом и забавную сторону. Но я скучала по теннису. Я скучала без соревнований. Скучала без Конни, без своих побед. Мне было обидно слышать, что кто-то выиграл там, а кто-то там, когда я знала, что это могла быть я.

Я не позволю Питеру сделать так еще раз. Не доставлю ему такой радости. Я стану образцовой и больше не перешагну черту. Никто и ничто не помешает мне снова выйти на корт.

Двенадцать. Штат Солнечного Света

Декабрь 1989 года. Соперничество между Мартиной Навратиловой и Крис Эверт наконец подошло к концу. Крис Эверт оставила теннис. Она выиграла Уимблдон в том году, когда я появилась на свет, и всегда оставалась моим идолом.

Билл взял на три недели в Америку меня и трех своих игроков, показавших лучшие результаты в национальных чемпионатах.

Когда самолет оторвался от земли, я думала, что пропущу три недели учебы! Я буду скучать по Ребекке… но с восторгом ждала встречи с Америкой. Я с улыбкой повернулась к Биллу.

Мы прилетели поздно в международный аэропорт Майами, и на нас сразу, как только мы вышли из самолета, обрушилась жара, словно мы очутились в сауне. Мы остановились в отеле «Рамада».

В первое утро Билл не позволил нам долго спать. Уже в восемь мы совершили пробежку по территории вокруг отеля, а после этого позавтракали и отправились на корты.

– Билл, что вы пьете? – спросила я за завтраком, увидев, как он налил себе в стакан какую-то отвратительную на вид оранжевую жижу.

– Это сок из восьми разных овощей. Хочешь попробовать? Восхитительно.

– Фу! Нет, благодарю. – В поездке всегда лучше узнаешь людей и их дурные привычки.

После завтрака мы отправились на бульвар Сан-Суси в Береговой клуб Майами, там нам предстояла подготовка к нашим первым соревнованиям. Жара была немыслимая – 90 градусов по Фаренгейту^[8]. Солнце жгло корты. Мне казалось, я вот-вот сварюсь. Мы проделали на корте разминку для ног и упражнения на скорость, потом стали перебрасываться мячом. После каждой серии ударов я хватала бутылку с водой и пила, пила – такое обезвоживание. Ручка моей ракетки превратилась в мокрую губку. Через считаные минуты одежда намокла от пота. Я порылась в сумке, отыскивая юбочку для тенниса, но не нашла ее. Значит, забыла ее положить. Проклятье!

Пот ручейками стекал по ногам. Билл велел мне переодеться.

– Девочка, ты уже испеклась, – крикнул он мне.

– Нет, все нормально, – солгала я. В первый же день показаться всем неорганизованной растрепой?

Ну нет…

К концу дня мое лицо стало ярко-красным, а спортивный костюм прилип к телу. Сексуально. Мне хотелось лишь одного – прыгнуть в ванну со льдом.

– Ой, ты обгорела сегодня, милая, – пропела какая-то леди, когда я проходила мимо нее в клуб. – У тебя нет температуры?

Я сделала вид, что не расслышала ее слов. Поднялась к Биллу – тот сидел возле бара со стаканом воды.

– Я не справляюсь с такой жарой, – пожаловалась я. – Мне трудно будет продержаться весь матч.

– Ничего, привыкнешь, – улыбнулся он. – Но в следующий раз не забудь захватить с собой юбку. – Он захохотал. Он слишком хорошо меня знал. – Какой у тебя солнцезащитный крем? Тебе нужно взять более высокий фактор.

Наше первое состязание – турнир в Монтане. Я еще не привыкла к жаре, но играла неплохо и вышла в полуфинал, а там проиграла аргентинке. Другие выступили хорошо, один даже вышел в финал в подгруппе до восемнадцати лет. Их успех подстегнул меня. Я хотела выступить не хуже, чем они – нет, я хотела выступить лучше.

Вторую неделю мы жили в Майами в отеле «Марриотт». Это огромное здание с крытым и открытым бассейнами, залом для тренировок и десятью теннисными кортами.

Завтрак был там как банкет. Посреди комнаты стоял длинный стол, а на нем омлеты, яичницы, вареные яйца, хрустящий жареный бекон, грибы, помидоры, колбаса, вафли, тосты, выпечка из слоеного теста, фруктовые салаты, мюсли и йогурты. Мы выходили оттуда с бананами, йогуртами – да со всем, что могли унести в руках и рукавах.

Вторым состязанием был Международный Береговой классический турнир для юниоров в Майами. На него собрались игроки из Тринидада, Южной Африки, Зимбабве, США и Англии. Корты были с твердым покрытием, быстрые, как я и любила больше всего. В полуфинале у меня был напряженный матч из трех сетов. Я прошла в финал. Я играла с американской девочкой. Билл очень верил в меня и считал, что я могу выиграть. Если бы я даже играла с Мартиной Навратиловой или Штеффи Граф, он все равно бы сказал, что у меня хорошие шансы на победу. Мне нравился его оптимизм. Я хотела играть хорошо ради него, хотя и ради себя тоже. Я хотела отплатить ему хоть чем-то.

Финал смотрели толпы людей. Игра шла тяжело. Девочка все время кричала, если у нее не получался удар. У нее были косые глаза и высокомерный, недовольный вид, делавший ее похожей на ворчливого бульдога. Она совершенно мне не нравилась, да и игра с ней не доставляла мне удовольствия. Я должна была ее победить.

– Как я гадко играю! – прокричала она.

Я победила. 7:5, 7:5. Билл размахивал руками, произносил «молодец» одними губами. Мне достались кубок и часы в деревянном футляре с изображенным на них теннисистом.

– Улыбайся, не опускай глаза… Хорошо, еще раз, погляди на меня, – говорил Билл, бегая вокруг корта и фотографируя меня, словно сумасшедший японец. Я подняла глаза и одарила его сияющей улыбкой. Вечером мы отправились праздновать.

– Ни один английский теннисист еще не выигрывал этот турнир. Ты можешь этим гордиться, – говорил Билл, жуя пиццу. – Это триумф!

Еще один турнир – Оранжевый кубок, который проводился в Дэвид-парке, в пригороде Майами под названием Голливуд. Огромное, престижное спортивное мероприятие. Я выступала в отборочных соревнованиях, надеясь получить место в основной сетке.

Теперь я жила в одной американской семье, в роскошном доме. Там стоял огромный холодильник, наполненный мороженым любых вкусовых оттенков, которым я часто лакомилась. Мальчишкам повезло меньше, и они выли от зависти каждый раз, когда Билл высаживал меня у ворот особняка, где дежурил охранник.

Мой отборочный матч закончился неудачей. Я продула девочке из Венесуэлы 6:4, 6:4. Играла я и в самом деле плохо. Мне надо было стать более профессиональной и не робеть на крупных соревнованиях. Я должна была еще учиться и учиться.

Последние несколько дней мы провели на пляже, в магазинах, на тренировках. Смотрели, как на турнире выступала Дженнифер Каприати. Мне хотелось приехать сюда снова, участвовать в соревнованиях, защитить свой титул на Береговом турнире и пройти отборочные соревнования на Оранжевом кубке. Я бы охотно приехала в Америку снова.

– Тебе ничто не помешает вернуться сюда, Элис, – сказал Билл. – Америка никуда не убежит. Все зависит от тебя и от того, сильно ли ты этого хочешь.

Тринадцать. Красная гвоздика

Апрель. Мне шестнадцать. Я вышла в полуфинал чемпионата Великобритании 1990 года для юниоров до шестнадцати лет на кортах с твердым покрытием. Его проводила Ассоциация лаун-тенниса. Мы играли на кортах из красного сланца в Борнмуте, в клубе Уэст-Хантс.

Я уже стала игроком номер один в Южном регионе, в группах до шестнадцати и до восемнадцати лет. Если я выиграю сегодня, то буду посеяна в восьмерку лучших в стране. Мне было за что играть.

Вчера папа смотрел, как я победила посев номер семь. Он чуть ли не впервые пришел меня поддержать. Он никогда не бывал на соревнованиях по теннису, но я знала, что ему там понравилось. Еще он увидел собственными глазами, что тут высокие стандарты и что мы не просто перебрасываемся мячом через сетку, стараясь не сломать наманикюренные ногти.

Вчера папа отчаянно молился за меня, чтобы я выиграла. Я поглядывала на него и видела, как он наклонил голову и сжал руки.

– Папа, ты молился за меня? Ты смотрел, как я играла? – спросила я у него, когда все закончилось. Он улыбнулся и ничего не ответил. Я увидела седые волосы на его голове – не думаю, что папе нравилось смотреть соревнования: очень уж он переживал за меня. – Знаешь, кажется, помогло, так что продолжай.

– Привет, Билл, – сказала я, открывая дверь.

– Как ты себя чувствуешь? Нервничаешь?

– Очень.

– Не надо. Думаю, ты можешь выиграть. – Он протянул мне конверт. В нем лежала красная гвоздика. – Это на удачу. Давай встретимся через полчаса и потренируемся перед матчем. Идет?

Билл ушел. Я села на ступеньку и прочла его письмо.

Дорогая Элис. Поздравляю! Это достижение. Ведь многие теннисисты мечтают только о том, чтобы попасть на Национальный чемпионат, а ты даже оказалась в четверке лучших. Ты, без вопросов, одна из лучших молодых теннисисток Британии, и этот факт должны признать все. Ты добилась этого благодаря старанию, мастерству, мужеству и здравому смыслу и стала настоящим подарком теннису в целом и хэмпширскому теннису в частности.

Тебе больше ничего не надо доказывать. Ясно, что ты выдающаяся спортсменка, и теперь ты можешь испытать себя и посмотреть, насколько далеко ты сумеешь продвинуться. Отдай этому все, что у тебя есть, и отныне позволь своим природным талантам вести тебя вперед на восхитительную территорию высоких достижений.

Ты уже удивила многих в теннисе, теперь сыграй так, как ты еще никогда не играла, и удиви даже себя.

Тебе это по силам. Получай удовольствие и бей по мячу так, как умеешь только ты.

С любовью и пожеланием удачи. Билл.

Прочитав это письмо, я наконец осознала, что все усилия, тренировки, поездки делались не зря. У меня теперь было все.

Я играла сегодня против девочки из Южного Уэльса, тоже несеяной. На этом турнире был выбит буквально весь посев. Мы, игроки, пели, подражая Фредди Меркьюри: «Еще один посев повержен в прах».

Я знала, что могла выиграть. Ожидалось, что победит она, но я больше уже не испытывала страха перед другими игроками. Так много зависит от того, кто хорошо играл в этот день. Теперь мне все знакомо: формат, судьи, лица. Я все-таки нервничала, но когда выходила на корт перед игрой, я знала, что все будет хорошо. Я наслаждалась этими минутами, хотя мама всегда говорила, что на корте я выглядела несчастной, словно меня наказали. Но это только оттого, что я очень сильно сосредотачивалась. Мы все так выглядим. Если я выиграю, моя фотография будет в газетах, и я выйду в финал, где нам будут перед матчем дарить цветы, как в Уимблдоне. Я очень хотела выиграть, потому что этого никто не ожидал. Я темная лошадка.

Билл подмигнул мне, говоря: «Желаю тебе удачи, мы все болеем за тебя», когда я шла на корт. Красная гвоздика выглядывала из кармана моей спортивной сумки.

Питер смотрел матч вместе со зрителями. Там были Конни и Шарлотта, папа, Билл, мама (захватившая с собой изрядную порцию водки), а также организаторша от графства с огненно-рыжими волосами. Недавно она мне сказала, сверкая глазами, что для Хэмпшира будет «просто великолепно», если я выиграю.

У моей соперницы были длинные светлые волосы, сверкавшие белизной зубы и светло-розовая помада. Еще она при каждом ударе по мячу рычала. Это так ей не шло и так ее портило – этот ее облик хорошенькой девушки. Она была хакером, очень высоко подбрасывала мяч; как это ни досадно, у нее все получалось.

Нас судил официальный судья. Он бросил монету, кому подавать мяч. Матч был упорный, ралли долгими. Мы обе были напряжены. Я не расслабилась в первом сете и проиграла. Я видела встревоженные лица. Папа вообще не мог больше смотреть игру. Иногда я ненавидела, когда зрители, особенно мама, наблюдали за моей игрой. Я знала – она считала, что я плохо играю. Я старалась, вот только ничего у меня не получалось.

Во втором сете я играла гораздо лучше. Я расслабилась. Я выигрывала четыре ноль. Четыре гейма. Что же случилось? Игра ускользала из моих пальцев. Моя противница отбирала все назад. Пять – четыре в ее пользу.

– Давай, – крикнул мне Билл при смене сторон. Я не должна была проигрывать, эта девочка играла не лучше меня. Должна быть ничья.

Борьба шла за последний гейм, мы обе играли хорошо, но она выиграла. Заслуженно. Она играла лучше, чем я. Горькое разочарование. Я хотела победить – возможно, слишком сильно хотела.

– Не повезло, дочка. Матч был хороший, тебе нечего стыдиться, – сказала мама, стараясь как-то меня утешить, хотя я видела, что она тоже ужасно разочарована. – Ничего, – продолжала она, зная, что впереди у нас ужасная дорога домой. По ее словам, когда я проигрывала, сидеть рядом со мной было все равно что сидеть рядом с грозовой тучей.

– Это всего лишь игра, – бормотал папа, не зная, как меня утешить, но тут же пожалел о своих словах, увидев на моем лице ужас. Я молча прошла мимо всех.

Как он мог сказать «это всего лишь игра»? Это конец света. Они ничего не понимали. Мне не хотелось говорить ни с кем: ни с Биллом, ни с мамой и папой. Я хотела побыть одна.

Четырнадцать. Уимблдонский чемпионат

Апрель 1990 года: через неделю после Борнмута. Я играла в Уимблдоне на Национальном чемпионате для юниоров до восемнадцати лет. Там были и большинство теннисисток из Борнмута, а также другие девочки. Наши матчи проходили не на священных травяных кортах, а на сланцевых кортах, спрятанных на задворках клуба.

На третий день состязаний я выиграла мой первый матч. У этого турнира была одна общая черта с Уимблдонским чемпионатом – дождь. Он шел три дня, и всем участникам наскучило бесконечное ожидание. Организаторы турнира в отчаянии рвали на себе волосы.

Мы с Конни и несколькими девочками играли в карты в здании клуба. На нас глядели со стен знаменитые игроки: Коннорс, Макинрой, Борг, Крис Эверт, Штеффи, Мартина, Агасси, Беккер. Кто-то из них наверняка сидел когда-то на этом самом месте, пережидая дождь. Несмотря на проливной дождь, нам стоило сюда приезжать. Для национальных игроков это был один из самых важных и престижных турниров. Победителей ждала широкая известность. Впитывая атмосферу Уимблдона, посетив священный Центральный корт, я страстно мечтала вернуться сюда, но вернуться как Элис. Я мечтала вернуться на настоящий турнир…

…Вот я вхожу в двери Всеанглийского клуба. На меня направляются все камеры, люди стремятся увидеть меня хотя бы мельком. Вечером, вернувшись домой, они рассказывают: «Я видел(а) ее, я видел(а) Элис Петерсон!» Я иду к Центральному корту под гром аплодисментов. Тысячи людей заплатили деньги за билеты, чтобы увидеть меня. Девочка, подающая мячи, робко протягивает мне зеленое с лиловым полотенце и стакан ячменной воды с лимоном от Робинсона. После матча я с триумфом ухожу с корта, толпы болельщиков размахивают флажками и программками. В конце игрового дня среди наиболее ярких эпизодов Уимблдона показывают меня – замедленная съемка – я посылаю мяч, мой партнер – Жан-Мишель Жарр «Кислород». На следующее утро мое лицо смотрит с первых страниц всех газет, разумеется, фотография самая выигрышная, а сверху шапка: «Алиса в Стане Победителей». Потом победа в финале, и я поднимаюсь на трибуну к моему импозантному и красивому супругу, который поддерживает меня во всем. Он обнимает меня и целует. Я возвращаюсь назад, и мне вручают традиционное блюдо и жирный чек. Я делаю реверанс перед герцогиней Кентской, а она сердечно жмет мне руку и говорит: «Я в восторге, что вы победили». После тонизирующего душа в знаменитой раздевалке я еду на лимузине с шофером в мои люксовые апартаменты в Челси, где мое блюдо присоединяется к остальным трофеям, выставленным в стеклянном шкафу. Вечером пати для игроков. Я сияю радостью, мое платье сверкает. Мой восхитительный супруг все время угощает меня клубникой со сливками. Меня постоянно приглашает танцевать чемпион мира среди мужчин – Агасси…

…Бумс. Я вернулась к реальной жизни. Во втором раунде я проиграла матч Ширли-Энн Сиддал, на мой взгляд, самой талантливой теннисистке в нашей возрастной группе. Я не удивлюсь, если она выиграет турнир и в самом деле еще вернется сюда.

Что ж, я все равно буду мечтать о своем славном будущем. И, может быть, в следующий раз…

Пятнадцать. Жизнь в колледже

Сентябрь 1990 года. Я училась в колледже Питера Саймондса в шестом классе и специализировалась на английском, испанском и французском.

Я любила свободу. Мне нравилось дружить с мальчиками и ходить на наши вечеринки. Я училась фотографировать, ходила на театральные занятия, делала вещи, каких никогда не делала прежде.

И я влюбилась. Его звали Себ. Мы познакомились на уроках французского. Он сидел рядом со мной и спросил: «Ты ведь играешь в теннис, правда?» И это все, что ему надо было сказать. Я мгновенно это поняла. Он симпатичный – высокий, широкоплечий, со светлыми волосами и голубыми глазами.

Через Себа я познакомилась с Софи. Поначалу я дразнила его, говорила, что он наверняка влюблен в нее, ведь она такая хорошенькая. Втроем мы стали регулярно бывать в прокуренных пабах и на караоке. Мы играли вместе в теннис. Мы стали закадычными друзьями. Летом мы лежали на лужайке у стен колледжа и говорили о том, чем мы хотим заниматься, когда станем старше, обсуждали наших общих знакомых. Софи изучала философию и любила анализировать людей. В серьезные минуты она теребила свои темные, почти черные волосы и кусала нижнюю губу. Еще она была пугающе проницательной – я видела, что она уже меня понимала.

На каникулах я поехала в начале лета во Францию с Софи, Себом и еще несколькими ребятами. Я собиралась принять там участие в нескольких соревнованиях по теннису – мне надо было готовиться к августу, к национальным.

К концу нашей поездки я обнаружила, что мне не хочется уезжать – по многим причинам. Мне нравилось есть французский хлеб и шоколад, купаться в море поздним вечером, поздно вставать, вести задушевные разговоры у огня и быть рядом с Себом.

Впервые в жизни я думала о ком-то больше, чем о теннисе.

Шестнадцать. Америка!

Сентябрь 1991 года. Штеффи Граф и Михаэль Штих стали победителями Уимблдона. Почему немцы так хорошо играют в теннис?

Я ждала женщину, которая расскажет мне про учебу в Америке. Она агент, помогающий поступать в американские колледжи. Эта леди позвонила мне на прошлой неделе и спросила, не думала ли я продолжить свое образование в США и одновременно заниматься теннисом.

Америка! Я могла отправиться туда, уехать из дома, быть независимой, знакомиться с новыми людьми, совместить занятия теннисом с получением образования. Шарлотта уже жила в Америке и написала мне, что влюбилась. Я тоже хотела в Америку.

Мы услышали, как к дому подъехал автомобиль.

– Это точно к тебе, я не ошибся? – язвительно буркнул Том и затопал по лестнице наверх.

– Что это с ним? Он должен радоваться за меня. Я бы за него… – начала я, но мама остановила меня. – Перестань, Элис, ты ведь знаешь его характер, – резко сказала она. – Он скоро успокоится. – Том дотопал до своей кровати, хлопнул дверью, громко включил музыку.

По окнам хлестал дождь. Мама впустила в дом светловолосую женщину. Блондинка вытерла ноги о коврик и стряхнула с зонтика воду.

– Ой, бедняжка, вы промокли, – сокрушалась мама. – Заходите скорее, давайте ваш плащ.

Я слышала их голоса и уже слегка нервничала.

– Вот одна из веских причин отправиться в Америку – чтобы уехать подальше от нашей погоды, – рассмеялась блондинка и села к столу.

Я согласно кивнула. Мама принесла кофе и присоединилась к нам.

– Итак. Элис, я могу вам помочь. Если вы решите поехать на учебу в Америку, то проще это сделать через меня. Я составлю ваш профиль. Тренеры требуют фотографию, краткую биографию, в том числе подробности об образовании. Что касается тенниса, то они хотят знать ваши сильные и слабые стороны, ваши достижения. Потом мы разошлем ваш профиль по разным колледжам и будем ждать ответа. Все просто.

– Конечно, вы делаете это не бесплатно, – напомнила ей мама. Думаю, она доверяла агенту, но решила перейти к практической стороне вопроса, о которой я обычно забывала.

– Плата где-то в районе трехсот фунтов. Возможно, вам покажется, что это много, но у меня уже есть впечатляющие результаты. Все молодые спортсмены, кем я занималась, были невероятно довольны. Через нас, благодаря нашим контактам, вы скорее попадете в тот колледж, который вам нравится. Элис, вам это интересно?

– Да, определенно, – с волнением ответила я.

– Конечно, это прекрасная возможность. Но я нервничаю, что она уедет от нас и больше уже не вернется, – сказала мама.

Блондинка засмеялась.

– Все родители так говорят, но это один из лучших способов соединить академическую учебу с серьезным теннисом. Что ж, давайте начнем прямо сейчас. – Она достала из кожаного портфеля несколько бланков. Массивный золотой браслет скользил вверх-вниз по ее запястью. Он сочетался с таким же золотым ожерельем и поясом.

– Дата рождения? – спросила она. Мама выскользнула из комнаты. Вероятно, она пошла наверх к Тому.

– Двадцать пятое января тысяча девятьсот семьдесят четвертого года.

Мы прошли через все основные вопросы насчет моего образования. Наконец перешли к теннису.

– Какой у вас стандарт?

– Национальный.

– Превосходно. Классификация в графстве?

– Номер один.

– Региональная?

– Номер один.

– Национальная?

– На последнем турнире в Истборне я была в посеве восьмой.

Она все записала.

– Классификация великолепная. Когда эта информация будет обработана, думаю, тренеры либо позвонят вам домой, либо пришлют письмо. Теперь – знаете ли вы что-нибудь об отборочном экзамене для выпускников школ, поступающих в вузы?

– Совсем мало. – Я не знала о том ничего, но не хотела показаться глупой.

– Это отборочный тест на определение академических способностей. Вам придется прежде всего пройти первый тест, работа часа на три. Там большой выбор предметов. – Она протянула мне несколько экзаменационных тестов. – Он очень сильно отличается от здешних экзаменов. Это просто математика и английский, чтобы оценить базовое вербальное и математическое мышление. – Она говорила как робот. – Вам придется приехать на экзамен в декабре или январе. Не беспокойтесь, времени на подготовку хватит. Вот, почитайте кое-какую информацию о колледжах. Ах да, последнее. У вас есть фотография? Лучше всего, если вы на ней будете играть на корте.

Я побежала наверх к себе, споткнулась, потом листала альбом. Том зашел ко мне, извинился.

– Мне нравится вот эта. – Его неловкие пальцы показали на фотографию, где я играю в теннис в Испании. – Я поговорил с мамой, – продолжал Том. – Я рад, что у тебя появился такой шанс. Ты моя сестра. Я хочу, чтобы ты была счастлива.

– Все нормально, – скороговоркой ответила я, слишком возбужденная, чтобы добавить что-то еще. Схватила фотографию и понеслась вниз.

– Превосходно, – одобрила блондинка, взяв фото. – У вас получится очень хороший профиль. Я на сто процентов уверена, что мы найдем для вас замечательный колледж.

Мы проводили ее к двери. Когда она ушла, я повернулась к маме и обняла ее.

– Это не сон?.. Мне просто не верится, что я могу поехать в Америку! Я знаю – это то, чего мне хочется.

Я сидела у телефона и ждала звонка.

– Еще слишком рано, – заметила мама. И тут зазвонил телефон.

– Привет! Могу я поговорить с мисс Элис Петерсон?

– О, привет… да, это Элис, – проговорила я неестественно тонким голосом. Спокойно, только спокойно, напомнила я себе, дергая эластичный ремешок на запястье.

– Ну, привет, Элис. Это Стюарт Мартин. Я теннисный тренер в Огайо. Уверен, ты знаешь, почему я звоню. Я видел твой профиль. Нам он понравился. Мы считаем, ты была бы хорошим игроком в нашей команде. У тебя уже есть какие-то предложения?

– Нет, ваш звонок – первый. – Черт побери, зачем я это сказала? Надо делать вид, что у меня нет отбоя от тренеров!

– Я рад. Наш колледж один из лучших в Америке. Тебе не надо больше ничего искать.

Я поежилась, хотя разговор мне нравился.

Он стал описывать их корт и оборудование, природу, турниры, в которых они участвуют.

– Подумай о нас, Элис. Мы будем на связи. – Он положил трубку.

Телефон зазвонил снова.

– Привет, это тренер Петерсон из Луизианы. Похоже, у нас уже есть кое-что общее… Элис! Я хотела бы поговорить с тобой о нашем колледже…

Только я успела сделать себе сэндвич, как телефон опять зазвонил. Мазнув по щеке майонезом, я скользкими пальцами схватила трубку – и не удержала.

– Я звоню из Вирджинии. Элис, где ты, Элис?.. – Я судорожно изловчилась и поднесла трубку к уху.

За неделю мне поступило множество предложений, одно настойчивее другого.

– Наш регион выделяется среди всех остальных. Ты будешь просто сумасшедшая, если упустишь такую золотую возможность… – заманивал меня Эл из Денвера.

– Должно быть, ты здорово играешь в теннис, бьешь по мячу жестко. Мне понравился твой профиль. Я надеюсь, ты подумаешь о приезде к нам осенью… – вторил ему Уолт Уайзман из Теннесси.

– Наша команда лучшая в Штатах. У нас отличная репутация, – убеждал еще один тренер.

– Наши корты – произведения искусства… Мы лучше всех… Мы хотим видеть тебя у нас… Выбери нас, Элис…

Голова у меня аж распухла до размеров надувного пляжного мяча. Они все хотели меня! Замечательно. Мне понравилась тренер из Луизианы. Тренер Петерсон. О колледже и о своей тренерской работе она рассказывала без напора, спокойно. Луизиана определенно была у меня на первом месте.

Позвонила мой агент и сообщила, что академический отборочный тест назначен на 25 января.

– Это же мой день рождения… – не удержалась я. – Вот некстати… Нельзя ли в другой какой-нибудь день?

– Элис, о чем ты? Это отборочный тест! Советую тебе сделать видео. Играй и говори – пусть они получат представление о тебе. И первым делом мы пошлем видео в Луизиану.

Билл был в клубе, налаживал видеоаппаратуру.

– Так… – Я вздохнула. – Я готова, Билл.

– Пригладь волосы. А то ты будто вылезла из колючих кустов. Давай, Элис, мы должны произвести впечатление!

– Да-да! – кивнула я, закалывая волосы. На мне был черный тренировочный костюм с радужным логотипом, еще я недавно осветлила несколько прядей. Мне казалось, так я выгляжу ну просто классно.

Дубль один:

– Привет, сегодня мы посмотрим игру Элис Петерсон. Кроме того, краткое интервью даст вам представление о том, какая она. – Билл повернулся ко мне. – Элис, каких успехов ты добилась в теннисе?

Я ответила, что допущена к соревнованиям на Кубок мастеров имени Дьюхерста в подгруппе до восемнадцати лет – вместе с четырнадцатью другими топовыми игроками страны.

– Для этого ты должна была показать выдающиеся результаты в матчах против ряда топовых юниоров. Ты победила Ширли-Энн Сиддал в Уимблдоне, я не ошибся? Это прекрасный результат.

Я уставилась на него. Он ведь знает, что я ей проиграла! Что он делает? – Билл понял, что заехал не туда.

– Я наврал, – одними губами проговорил он.

– Я не выиграла у нее. Останови запись, Билл, стоп.

Билл повозился – вероятно, нажал на клавишу «стоп».

Дубль два:

– Где ты видишь себя в ближайшие два-три года? – спросил Билл.

– Хочу поехать в Америку. Думаю, я действительно смогу там чего-то добиться. Мне кажется, там у меня будет больше шансов добраться до самого верха, до Уимблдона.

– А ты уже бывала в Америке?

Я пять вытаращила на него глаза.

– Да, с тобой. – Глупо.

– Превосходно, превосходно. Ты незаурядная личность и ты хочешь продолжать учебу?

– Да, я надеюсь изучать психологию и языки. Еще я люблю искусство. – Я чувствовала себя как на конкурсе красоты «Мисс мира». Еще следовало бы добавить: «Я люблю путешествовать и люблю животных» и сниматься с моей лентой «Мисс Уинчестер» в купальнике и с короной на голове.

Теперь игра. Я вышла на корт. Первый удар – в сетку.

– Пожалуйста, отредактируй, – расхохоталась я.

25 января. Мне исполнилось восемнадцать. Папа отвез меня в Лондон на экзамен. Я шла по набитому людьми коридору. Соискателей там было как сардин в банке. Нас разделили на группы и отвели в экзаменационную комнату. Экзамен состоял из шести частей по тридцать минут каждая. Математический раздел включал обыкновенные и десятичные дроби, коэффициент, степень, корни, геометрию и уравнения. Английский раздел включал восприятие смысла, исправление неправильного, выбор слов, которые означали то же самое, что и подчеркнутое, и выбор антонимов. Все вроде просто, но писать приходилось быстро, поэтому легко было наделать ошибок. Максимальный балл – 1600. Чтобы попасть в Луизиану, мне нужно было набрать 1000-плюс. Если не наберу, все пропало. Оставалось вложить все силы в этот экзамен. В голове не укладывалось, как это я не поеду в Америку! Мне необходимо было справиться с тестовым испытанием.

После экзамена я отправилась прямиком к метро – мы с Элен встречались на «Ковент-Гарден». Правая рука болела, голова была ватная. Элен, где ты? Слава богу, что она высокая, подумала я, сразу высмотрев ее в толпе пассажиров. На Элен была кожаная куртка, джинсы и сапожки на высоком каблуке. Моя сестра следила за модой.

– Мне будет не хватать твоей милой мордашки, когда ты уедешь в Америку, – вздохнула Элен. Мы сидели в баре и пили вино. Правая рука моя продолжала болеть. Вероятно, от усталости – еще бы! – столько пришлось писать! – Как все прошло? – спросила сестра.

– Не знаю, слова были какие-то странные. Впрочем, все уже позади. Ты будешь скучать?

– Конечно, буду. Не забывай про меня, звони и пиши. Кто знает, может быть, ты встретишь там какого-нибудь красавца и останешься там навсегда.

– Надеюсь, – мечтательно улыбнулась я.

– Мама вправду боится, что ты больше не вернешься назад. Я буду скучать без тебя, ты моя лучшая подруга… нет, в самом деле, трудно вообразить, как это тебя здесь не будет… – Она сделала глоточек вина. – Эл, ты все время трешь свою руку!

– Правда? – Я и не заметила. – О, просто она как-то странно… болит. – Я перестала ее тереть.

– Видно, сказался экзамен, – решила Элен.

– Да, кстати, как твоя новая работа? – Элен теперь работала в Лондоне в дизайнерской компании. Она училась на графического дизайнера.

– Все в порядке. Правда, хочу добиться, чтоб мне больше платили! Вообще, я устала от разговоров, давай прогуляемся по магазинам. – Она встала, держа в руке счет, и направилась к бару.

Мы вышли из бара и, взявшись за руки, пошли к торговому центру.

Там мы заглянули в шляпный отдел и все там перемерили. Элен купила себе черную шапку-ушанку, а для меня выбрала темно-зеленую бархатную шляпку.

– Это тебе, – настаивала она.

Мы возвращались в Уинчестер, заднее сиденье было завалено пластиковыми сумками. Рука моя по-прежнему ныла. Но я отмахнулась от нее и стала думать о вечеринке, которую мы устроим вечером дома. Я была счастлива, что написала этот экзамен. Сегодня я хотела радоваться жизни.

Себ, Софи и ее бойфренд остались у нас после моего дня рождения. Мы спали в моей комнате. Софи храпела так, что не давала нам заснуть.

Мы с Себом не спали.

– Это тебе. – Себ протянул мне маленькую сумочку. В ней лежало серебряное плетеное кольцо.

– Тебе нравится? У меня нет опыта, я не привык покупать девушкам подарки.

– Нравится… И ты мне тоже нравишься, – прошептала я.

– Я буду скучать без тебя. Неужели ты вправду собралась в Америку?

– Да, если у меня будут хорошие результаты, – солгала я, держа его за руку. Софи опять захрапела. – Да, я собираюсь в Америку.

Жизнь прекрасна.

Семнадцать. «Мне больно, мама»

Февраль 1992 года. Джим Курье победил Стефана Эдберга на Открытом чемпионате Австралии. Моника Селеш стала первой ракеткой мира среди женщин.

– Ма, у меня болит большой палец.

Она посмотрела на мою руку.

– Я не могу крепко держать ракетку. – Я сжала руку в кулак и снова раскрыла. Описать ощущение было трудно – вроде бы не больно, но какая-то слабость. Я потерла ладонь.

– Небольшой ушиб, но без гематомы, – заключила мама. – Где ты могла удариться?

Я вдруг вспомнила вчерашнее происшествие. У нас не было ключа, и Себ помог мне залезть в окно моей спальни – а оно на втором этаже. Тогда-то я и ушиблась. Вот оно что. Я улыбнулась, вспомнив, как мы хихикали, когда я стояла у него на плечах, и он чуть не уронил меня.

– Не знаю. Я пойду в клуб и постучу по мячу. Посмотрим, могу ли я играть.

– Хорошо, но если будет больно, лучше побереги руку.

– Да, мама, – ответила я таким тоном, который подразумевал – хватит ворчать, жалко, что я вообще пожаловалась тебе.

Мы приехали в клуб. Я увидела, что моей партнерше по парной игре не терпится выйти на корт. Но она меня не заметила, и я быстро прошла за клуб, чтобы постучать мячом в стенку.

Расчехлила ракетку. Все-таки держать ее было трудно, значит, играть я не смогу. Я прислонилась к стене и осмотрела ладонь. Я действительно повредила ее, и надо бы ее поберечь. Но и оставаться без призовых денег мне не хотелось.

Когда я возвращалась в клуб, по громкоговорителю объявили наши имена. Я подошла к партнерше и сказала, что у меня что-то с рукой. Милая, заботливая девушка – она была сиделкой в больнице – посоветовала мне поехать в травматологию и там выяснить, в чем же дело. Мне показалось это лишним, ведь все было не так страшно. Но мама тоже настояла на этом.

В приемном покое травматологии царила лихорадочная суета, непрерывно звонили телефоны, люди входили и выходили, к зданию подъезжали «Скорые». Я злилась на себя, на свою глупость. Я еще ни разу не отказывалась от матча.

Детский плач, угрюмые лица, молодые и старые, кровь и бинты. У всех отчаянное стремление скорее попасть к доктору. Рядом с ними я показалась себе симулянткой. Ну зачем я буду отнимать у врачей время?

– Такая очередь… Мы просидим тут до вечера, – стонала я. В один из редких случаев, когда я обратилась к нашему терапевту с жалобой на оглушительную головную боль, он подозрительно посмотрел на меня и спросил: «Когда голова-то заболела? Когда пришло время делать в доме уборку?» – Мам, давай поедем домой. Мне уже лучше.

Мама игнорировала мое нытье.

Наконец меня вызвали. Я зашла в кабинку, и сиделка задернула за мной занавеску. Вошел доктор.

– Чем могу быть полезен?

– Ой, просто болит большой палец. Я не могу ничего держать, – небрежно сообщила я.

– Дайте-ка посмотреть. Вероятно, растяжение.

– Да, я тоже так думаю. Вчера я его оцарапала. Уверена, ничего серьезного.

Доктор наложил мне на руку тугую повязку, которую мне сразу же захотелось сорвать – так было неудобно.

– Не думаю, что у вас есть повод для беспокойства, но вы все-таки поглядывайте. Если боль не пройдет, приходите снова. Пока что я дам вам легкое болеутоляющее.

Мы вернулись домой. Я повеселела, легла на диван и стала смотреть телешоу «Слепое свидание».

На следующий день мой палец прошел, боль исчезла. Я отправилась в теннисный клуб и играла как ни в чем не бывало.

Минуло две недели. В семь утра я вбежала к родителям в спальню. Папа с мамой уже проснулись и пили чай.

– Что случилось? – спросила мама. – Элис, милая, что такое? Почему ты встала так рано?

– Запястье болит. Не могу пошевелить рукой, – ответила я. Слезы текли у меня по лицу. Боль была резкая, жгучая. Мама встревожилась, но не теряла спокойствия.

– Ничего-ничего, – ласково проговорила она, – ступай оденься. Поехали в травматологию.

Я старалась одеваться, не шевеля запястьем. Малейшее движение причиняло боль.

Та же травматология. Меня быстро приняли. Я сообщила доктору, что играю в теннис. Может ли боль быть как-то связана с этим? Он ответил, что не видит оснований для беспокойства, это, вероятнее всего, растяжение, но мне все равно надо показаться ортопеду, специалисту по кисти руки, и на всякий случай сделать рентген. Он позвонил по телефону.

– Это будет недолго. Мы пришлем вам направление.

На следующий день запястье вообще не болело. Зря я устроила этот переполох. У каждого время от времени что-нибудь да болит, правда ведь?

Мне снова позвонила тренер Петерсон.

– Привет, как дела? – спросила она.

– Отлично, – ответила я.

– Большое спасибо за видео. Я обсудила твою кандидатуру с другими тренерами и с радостью предлагаю тебе место у нас, Элис, при условии, что ты получишь необходимые результаты отборочного экзамена. Я охотно приму тебя в нашу команду.

Положив трубку, я немедленно позвонила Элен.

– Вот здорово! Умница. Уверена, мама с папой довольны.

– Да-да, мы все довольны.

– О, кстати, как твоя рука? Нормально?

– Да, да, уже все хорошо. Это было просто растяжение, что-то такое.

– Странно… Ну, тебе хотя бы лучше?

Я позвонила Софи. Потом Себу. Мне хотелось обзвонить всех знакомых и незнакомых. Себ сел на велосипед и поехал на корт – играть со мной в теннис. Вечером мы отпраздновали это событие, стащив у папы бутылку шампанского.

Наступил март. Я помогала Биллу в клубе тренировать взрослую группу.

– Элис, покажи нам, как выполняется подача, – попросил Билл.

Я несколько раз продемонстрировала подачу. Болело плечо. Верхняя подача получилась не очень чисто.

– Элис? Все в порядке? Я видел, как ты морщилась, когда била по мячу.

– Думаю, я потянула мышцу. Хотя не помню, чтобы я напрягалась. В последнее время у меня бывали проблемы… Ой, я уверена, что ничего серьезного.

Билл озабоченно посмотрел на мое плечо.

– У тебя усталый вид. Ступай домой, посиди в горячей ванне, поужинай и ложись спать.

– Да, курсовая по английскому подождет. – Я отправилась домой, предвкушая горячую ванну с ароматной пеной.

На следующий день боли в плече полностью прошли.

Через неделю в колледже Себ, Софи, наш приятель и я играли смешанными парами. Я вообще не могла поднять руку – мне казалось, что у меня на плечах лежат тяжелые кирпичи, поэтому верхняя подача у меня не получалась. Я подала мяч снизу, и он еле перелетел через сетку. И это классная теннисистка, которая выступала на Националах в Уимблдоне? Что со мной творится? Еще одна подача – мяч лениво шлепнулся с ракетки. Себ подумает, что я воображаю, что мне просто неинтересно играть. Софи спросила, все ли у меня нормально. Я лишь засмеялась и пожала плечами. Но эти боли меня тревожили. В самом деле, могла ли я сказать, что со мной ничего не происходит?

Я вернулась к Себу домой, мы поужинали, потом лежали на его кровати. Я сняла майку, и он втирал мне в плечи мазь «Дип Хит». Она воняла. Никакой романтической ароматерапии, никаких ароматических масел.

– Мне как-то тревожно, – сказал Себ, целуя меня. – Ты была сама не своя. У тебя все нормально? Мазь помогает?

– Да, только потри еще. Я люблю массаж, и мне он очень помогает! – Я заговаривала ему зубы. Мы израсходовали почти весь тюбик.

Мама снова записала меня к терапевту.

– Судя по симптомам, которые вы перечислили, это может быть галопирующий артрит, – заключил он, взяв у меня кровь на анализ.

– Не может быть, – возразила я. – Артритом болеют только старики.

На следующий день терапевт сообщил по телефону результаты анализа: отрицательные. Уффф! Тут же телефон зазвонил снова. Это была моя агент с результатами теста.

– Элис, все хорошо, ты набрала достаточно очков, чтобы поехать в Луизиану, поздравляю. Твои усилия оправдали себя.

Все было замечательно. Конечно же, я просто переживала из-за американского экзамена и моих выпускных, до которых оставались считаные месяцы. Но теперь мне можно было не беспокоиться ни о чем. Луизиана примет меня. Все складывалось как нельзя лучше.

Мне позвонила тренер Петерсон.

– Я только что получила результаты. Я так довольна, что ты приедешь к нам! Скоро мы составим контракт. Молодец. Летом продолжай играть; мне нужно, чтобы ты поддерживала свой уровень фитнеса.

Приближалась Пасха. Все мое тело простреливали боли, но сильнее всего они были в кистях рук и запястьях. Потом они исчезали, ко мне возвращалось ощущение благополучия, и тогда мне казалось, что я все выдумала.

Я через силу плелась в туалет. Мне казалось, я бреду по густой грязи. Из моего тела словно выкачали всю энергию.

– Элис, что с тобой? – ахнула мама, глядя на меня с лестницы. – Так, вот что, тебя надо срочно показать доктору.

Мне было страшно. Что случилось с моим телом? Откуда такая усталость?

Мама позвонила в больницу и сказала, что у нас неотложный случай – мы не можем ждать и, если надо, готовы заплатить.

– Дочери надо срочно сделать еще один анализ крови до посещения доктора, – настаивала она. – Я не верю, что все в порядке. – В общем, мама добилась, что мне дали направление к ортопеду.

И вот я пришла на прием к специалисту по кисти и запястью, а у меня ничего не болело. Типичная ситуация. Но я уже знала, что я не симулянтка.

Мы сидели в приемной. Меня вызвали, и я увидела молодого доктора, понуро сидевшего за столом. Мне показалось, что у него сильное похмелье. Прежде всего он осмотрел мне запястья.

– Болит?

– Нет.

– А так? – Он дернул меня за руку и зевнул.

– Нет.

– На мой взгляд, у вас ничего страшного нет, – заключил он, откидываясь на спинку стула.

– Дело не только в запястье. Я вообще чувствую себя нехорошо. А боли появляются по всему телу.

– Хм, – пробормотал он, с сомнением глядя на меня.

Так я опять ничего не выясню!

– Вы видели результаты моего последнего анализа крови? – спросила я.

– Да, верно, сейчас я позвоню и узнаю. – Он снял трубку. Ждал. – Мисс Элис Петерсон, ее результаты…

Он что-то записал.

– Ну, что?

– Анализы показали, что у вас… – Он сделал паузу.

– Что?

– Ревматоидный артрит.

Восемнадцать. Что такое ревматоидный артрит?

Слава богу, у меня ревматоидный артрит. Я не симулянтка. Завтра я покажусь ревматологу, пройду курс лечения, и мне станет лучше. Я снова вернусь к нормальной жизни. По крайней мере, теперь я знаю, что со мной. Всю обратную дорогу мы с мамой ехали молча.

И вот мы – я и мама – идем по светлому длинному коридору мимо служителей, толкавших инвалидные кресла с немощными людьми, мимо докторов в белых халатах, сиделок и посетителей. Из кухни доносился запах несвежей капусты. Моя походка снова стала упругой. Мне хотелось скорее попасть к доктору. Я улыбалась и просила маму не отставать.

Мы шли по новой сети коридоров, стены украшали яркие картинки – утки, пруды, лошади. В лифте мы нажали А – отделение ревматологии. Попали в приемный покой, где все были значительно старше меня. Леди в меховой шляпке сидела рядом со мной в инвалидной коляске. Она протянула свое направление, а когда сиделка сказала, что ей нужно взвеситься, на ее лице отразился ужас.

Маленькая леди с седыми кудряшками сидела, сгорбившись, в инвалидной коляске напротив меня. Она подняла голову, посмотрела на меня бессмысленным взглядом, и ее голова снова упала на грудь. Впервые мне стало не по себе.

Сиделка дала мне пластиковый горшок и попросила сдать мочу на анализ. На хождение в туалет у меня ушло пять минут.

Другая сиделка протянула мне листок с вопросами, на которые я должна была ответить. Я пробежала глазами некоторые из них.

– Вы можете одеться самостоятельно, в том числе завязать шнурки и застегнуть пуговицы?

– Открыть бумажную упаковку молока или стирального порошка?

– Донести до рта полную чашку или стакан?

– Встать со стула, на котором нет подлокотников?

– Ходить в магазин и по другим своим делам?

Против каждого вопроса давались такие варианты ответа: «без труда», «с некоторым трудом», «с большим трудом» или «не могу сделать», и я должна была отметить галочкой нужный вариант.

– Мама, какие глупые вопросы. Конечно же, я могу поднести чашку к губам! – удивленно сказала я, всюду ставя «без труда».

– Полагаю, некоторым это трудно, иначе здесь не задавали бы таких вопросов, – мягко ответила мама.

Я глядела на розовые стены. Круглые часы с большими белыми и черными цифрами показывали три часа дня. Я посмотрела сквозь стеклянные двери в отделение ревматологии, где непрерывно звонили телефоны и бегали сиделки.

Наконец меня вызвали. В 3.40. Доктор Бакли пожал нам с мамой руки и пригласил сесть. Последовали вежливые вопросы: сколько мне лет, где учусь в колледже? Сам он был из Канады. Расспрашивал меня о теннисе и учебе в Америке.

– Я играю в теннис, но моя жена все время говорит, что я слишком медленно двигаюсь на корте. Мне нужно избавиться вот от этого, – он засмеялся и ткнул себя в живот. Потом он подтвердил, что мои анализы крови указывают на диагноз – ревматоидный артрит. – Вы знаете что-нибудь об этом? – спросил он, обращаясь к нам с мамой.

– Нет, почти ничего, – ответила я.

– Ревматоидный артрит – распространенное воспалительное заболевание суставов, которое может поразить человека в любом возрасте, но чаще всего оно начинается у молодых женщин от 20 до 40 лет.

– Я думала, что только бабушки болеют артритом, – сказала я.

– Известны сотни разных типов артрита, и они поражают людей в любом возрасте – артрит бывает у маленьких детей, и даже младенцы рождаются с артритом.

– А ревматоидный артрит какой? – спросила я.

– Его считают аутоиммунным заболеванием, то есть организм атакует собственную иммунную систему. Антитела и иммунные клетки, которые должны защищать организм от инфекции, ведут себя противоположным образом – они повреждают в теле ткань собственных суставов. – Он стал рисовать график. – В нормальном суставе конец кости покрыт гладким хрящом. – Он показал на рисунок. – Благодаря этому мы легко двигаемся. А окружает сустав слой ткани под названием синовиальная оболочка, она выделяет густую жидкость, которая смазывает хрящ.

Он нарисовал другую картинку. Он симпатичный. Приветливый. Напомнил мне Джимми Коннорса. Мне он нравился. Что ж, уже приятно, что у меня красивый доктор.

– Все это окружено суставной капсулой и связками, которые поддерживают здоровое состояние сустава, – продолжал он, рисуя новые линии.

О чем это он сейчас говорит? Вообще-то он больше похож на Алека Болдуина. Как жалко, что он женатый.

– Если нормальные суставы двигаются свободно, то при ревматоидном артрите происходит хроническое воспаление синовиальной оболочки, выстилающей суставы и связки. Это вызывает повышение температуры, опухание и боль.

Он говорил и говорил. Мне хотелось сказать ему, чтобы он просто дал мне лекарство без этой всей болтовни. Хватит с меня медицинского жаргона. Пусть лучше назначит лекарство, которое вернет мне нормальную жизнь.

– Но почему, – вклинилась мама, и у нее на лбу появились десятки тонких морщинок, – молодая, здоровая восемнадцатилетняя девушка заболела вот этой болезнью? Мне совершенно непонятно.

– Ревматоидный артрит может начаться без всякой очевидной причины. Иногда он вызывается инфекцией, вирусом, но точная причина до сих пор неизвестна.

– А лечение? – спросила мама.

– Ревматоидный артрит можно держать под контролем разными лекарствами – надо попробовать варианты и посмотреть, какой коктейль больше всего подходит. Во многих случаях артрит проходит сам собой, полностью проходит, хорошо еще, если до того, как причинит большой ущерб костям и суставам. – Доктор Бакли провел ладонью по волосам.

– Ну, раз теперь я знаю, какая у меня болезнь, я могу лечиться от нее? Чтобы поехать в Америку, – спросила я.

– Послушайте, Элис, – осторожно проговорил доктор, – нет никаких гарантий.

– Что вы имеете в виду? Ведь лекарства мне помогут, правда?

– Да, возможно, они будут держать болезнь под контролем.

– Я должна поехать осенью в Америку. В моем распоряжении все лето. Я отдохну, и мне станет лучше. За это время вы меня вылечите… да? – не унималась я.

– Давайте начнем с напроксена, противовоспалительного, оно уменьшит опухоль и боль. Возможно, – неуверенно добавил он, – вам стоило бы подумать о годовом отдыхе. Тогда мы сможем…

– Нет! Что вы! Какой отдых?! – вздыбилась я. Для меня это было немыслимо. – Ведь все пройдет, правда? – Я обратилась за поддержкой к маме. Доктор Бакли молчал. – Вы вообще можете меня вылечить? – наступала я.

– Элис, боюсь, лечения от ревматоидного артрита нет, – ответил он, избегая моего взгляда. – Мы дадим по башке вашей болезни, возраст за вас… Не думайте, что самое плохое…

Я не могла даже слушать! Я онемела.

Доктор Бакли полез в ящик стола и достал бланк. Словно библиотекарь, поставил штемпель со своим именем на каждый листок бумаги.

– Мне нужны рентгеновские снимки всех ваших суставов, а еще вы должны показаться эрготерапевту, она даст вам шины… Вы нормально себя чувствуете? – спросил он, глядя на наши побледневшие лица. Я кивнула.

Доктор Бакли встал. Мы с мамой пошли за ним словно тени. Он посмотрел на меня.

– Возьмите вот это, – сказал он, протягивая мне брошюрку про ревматоидный артрит.

С первой страницы с сияющей улыбкой на меня смотрела молодая женщина.

Рукой женщины было написано: «Дорогой читатель, тебе сообщили, что у тебя ревматоидный артрит, и для тебя это катастрофа, особенно если твоя жизнь только начинается…». Она выглядела такой здоровой и красивой, будто еще недавно загорала на Карибах. Мы вышли из кабинета доктора и прямиком взяли курс в рентгеновское отделение. Приемная была набита людьми. Женщины в коричневых балахонах с белыми ремнями входили и выходили из рентгеновских кабинетов, сонно выкликая имена. Возле меня сидел мальчишка с костылями, его нога была в гипсе. Санитар вкатил в приемную старика, лежащего на кровати. Старик был белый, как одеяло, под которым он лежал. Там было много детей, некоторые возились с игрушками в конце коридора, один ребенок, с перевязанной рукой, завывал на коленях у матери. Все казалось мне нереальным, словно здесь ходила не я, а кто-то другой.

– Она не поверит, – пробормотала я, глядя в пространство. – Тренер Петерсон не поверит, если мне придется отложить поездку. У меня все быстро пройдет, правда, мам? – в отчаянии спросила я.

Не успела мама ответить, как прозвучала моя фамилия, и мне вручили белый вафельный халат.

– Наденьте халат в любой из кабинок и проходите через нее дальше, – сказала сиделка, показывая на оранжевую дверь.

Я прошла мимо приемной в выданном мне легком халатике и вошла в рентгеновский кабинет. Легла на жесткий топчан. Надо мной висели какие-то провода и приборы.

– Так, мисс Петерсон, что у нас с вами? Хм, ревматоидный артрит. – Доктор вскинул на меня взгляд. – Что-то вы слишком молоды для такого заболевания, не находите? – спросил он тоном, который ответа не требовал. – Ну-с, положите руки на пленку и не шевелите…

Я поглядела на свою правую ладонь. На ней остались мозоли от игры в теннис. Пальцы длинные, ногти неровные, но сама рука сильная. Невозможно представить, что тут затаилась злая болезнь – рука выглядела нормально. Нет, со мной все в порядке.

– Не шевелитесь… так. Не шевелитесь… так…

Я задрала халат выше и открыла колени. Я чувствовала себя голой, беззащитной. С коленями у меня все в порядке. Хватит их мять. Не прикасайтесь ко мне.

Ладони, ступни, шея, колени и бедра – все поочередно попали под рентген. Мое тело исследовали по частям, словно какой-нибудь механизм. Мне хотелось поскорее оказаться дома.

Потом мы с мамой, как будто туристы в чужой стране, шли, ориентируясь на указатели, в отделение эрготерапии.

Эрготерапия, она же трудотерапия, размещалась в открытом помещении. На стенах висели сложные анатомические плакаты. По отделению сновали девушки в зеленой униформе.

Мы сели к столу. Мой взгляд упал на бледную, цвета тела, шину с застежками на липучках на соседнем столе. Шина показалась мне отвратительной.

Терапевт проследила за моим взглядом.

– Да, так будет выглядеть и ваша, – как мне показалось, зловеще пообещала она и стала обводить карандашом мои руки, чтобы правильно их измерить. Я не могла поверить, что мне придется носить на себе такую вот штуку.

– Шины используются по нескольким причинам. Вам надо защищать и поддерживать суставы. Если суставы воспалены, им важно дать покой, не шевелить ими, пока не пройдет воспаление. Кроме того, шины удерживают суставы на месте. – Она взяла мою правую руку. – Нам нужно, чтобы пальцы оставались прямыми; шина на руке поможет избежать деформации. Я сделаю для вас шину, которую вы будете надевать на ночь. Конечно, если хотите, можете носить ее также и днем.

Я вообще не хотела ее носить!

Эрготерапевт прочла мои мысли.

– Я понимаю, шины – не украшение. Вы молоды и едва ли желаете их носить. У моей младшей сестры артрит, и я это знаю. Мне вас очень жалко, это действительно шок, – с сочувствием проговорила она. Ее глаза казались огромными за круглыми стеклами в красной оправе. – Носите шины, когда остаетесь одна, в течение дня и ночью, а на вечеринки не надевайте. Хотя не думаю, что вам пришло бы в голову надеть шину на вечеринку, – улыбнулась она. Пока терапевт делала эти отвратительные шины, я думала только о моем друге. Если Себ их увидит, не сбежит ли он от меня? Не пройдет ли у него вся страсть? Не откажется ли он от секса? Мне придется где-то их прятать… В гардеробе? Под кроватью?

Терапевт говорила мне, что надо защищать руку и суставы пальцев. Я слушала вполуха, она учила меня, как правильно держать сковородку. Скука. Я никогда не готовила. И вообще, я не собиралась долго болеть, так что мне нечего и беспокоиться. Все пройдет, уверяла я себя.

Прошло две недели. Я цеплялась за надежду, что этот проклятый ревматоидный артрит исчезнет если не к этой осени, тогда хотя бы к будущему году. Должен исчезнуть. Мои друзья были встревожены. Ребекка, моя старая школьная подруга, пришла ко мне и спросила, правильно ли говорят люди – что я заболела? Я туманно сказала ей про болезнь и что при определенном везении мой организм пройдет через эту неприятную фазу. И все. Она ласково обняла меня и сказала, что всегда будет рядом со мной, если мне понадобится ее помощь.

– Ты не поедешь в Америку? – недоверчиво спросил Себ.

– Нет. Вернее, пока не знаю. Если не в этом году, тогда в будущем, – уверенно заявила я, словно ничего серьезного не произошло. Почему я так спокойна, почему не плачу, не рыдаю в его объятиях, не говорю, что рухнули все мои планы? В эти выходные я должна была подписать контракт.

– По крайней мере, ты будешь подольше со мной. Я скучал бы без тебя, если бы ты уехала, – сказал Себ. Вряд ли он мог еще что-то сказать. Мне не хотелось мусолить эту тему.

Я свернулась калачиком у него на коленях. Мы смотрели видео – «Рука, качающая колыбель»^[9]. Себ держал меня за руку.

Фильм закончился. Я прижалась к Себу. Мы обнимались всю ночь, мои слезы тихо падали ему на грудь.

Голос эрготерапевта не давал мне покоя. «Ты должна надевать шины каждую ночь, каждую ночь…»

Я дождалась, когда Себ заснул. Потом сунула руку под кровать и тихонько расстегнула липучки.

Девятнадцать. Первые отклики

– Это все игры дьявола, – сказал Том. – Он играет в игры с моей сестрой. Это плохие игры, злые. Почему он не выбрал того, кто этого заслуживает? Когда я попаду на небо, я найду для тебя ответы.

– Но ты ведь еще не собираешься на небо? – спросила я, глядя, как он ходил взад-вперед по кухне, одетый в свитер и шарф с эмблемой футбольного клуба «Ноттингем Форест».

– Нет. Мне надо быть там, чтобы заботиться о тебе, – серьезно ответил он. – Мы вместе отправимся на небо. – Он похлопал меня по руке и неловко чмокнул в щеку. – Ты мой друг. – Я едва не прослезилась.

Мой брат Эндрю, застенчивый, умный, ласковый, не умел выражать свои чувства. Его пугала всякая болезнь. Он ходил вокруг меня, вздыхал и что-то бормотал себе под нос. Я знала, ему ужасно хотелось сказать, как он сочувствует мне, но слова застревали у него в глотке. Мне надо было бы помочь ему, но мне тоже было трудно.

– Что ты имеешь в виду? Как это – нет лечения? Почему они не знают причину? Что могут сделать доктора? – спрашивала Элен. Слава богу, что Элен была дома. Она как раз тот человек, который был мне нужен. Она крутила на пальце свое золотое колечко с зеленым камнем. – Это временная вещь, Эли. Может быть, ты проведешь этот год спокойно, но от Америки не отказывайся ни за что. Тебе ужасно больно, но все будет хорошо, обязательно будет, милая моя. – Она поцеловала меня в лоб. Я черпала силу из ее слов.

Папа молчал.

Мне хотелось проснуться. Ладно, хватит, шутки в сторону. В сотый раз я смотрела на свою правую руку. Это моя правая рука, моя правая ладонь, которой я подаю мяч со скоростью 90 миль в час, бью через корт виннеры закрытой ракеткой, получаю спортивные трофеи. В этой руке мое будущее.

Мне не хватало духу сказать друзьям-теннисистам о своей болезни. Когда я говорила о ней тренеру Петерсон, я смущалась, мне было стыдно. Артрит – это так негламурно. В моем представлении он подходит согбенной, старой леди, а не такой молодой девчонке, как я.

Мама написала Питеру, информировала его о моем диагнозе и о том, что я больше не смогу выступать за Южный регион. Мне было любопытно, какой будет его реакция?

Но больше всего меня беспокоил Билл. Что я скажу ему? Он знал, что я неважно себя чувствовала, но не знал о моих визитах в больницу. Он просто не поверит, что у меня серьезная болезнь.

– Ты должна сказать ему, – настаивала мама. – Я пойду с тобой. Мне все равно надо поговорить с ним.

– Нет, – резко ответила я. – Я должна поговорить с ним наедине. Сегодня я зайду к нему после школы.

Я шла к теннисному клубу и считала шаги. Увидела возле Пятого корта знакомый красный автомобиль Билла. Мои внутренности задрожали, словно спагетти на блюде. Думаю, он увидел меня, он что-то говорил, повернув ко мне лицо. Я могла делать вид, будто я чокнутая особа с плеером и ничего не замечаю и не слышу из-за наушников, я могла игнорировать его и пойти домой, но он замахал мне рукой.

– Привет, как дела? Лучше тебе? – спросил он.

– Да, – машинально ответила я. Ведь обычно так и отвечаешь: «Да, все нормально», когда на самом деле все просто ужасно.

Он открыл багажник машины, и мы сели на его край.

– Вообще-то, нет, не лучше. Мне надо поговорить с тобой, – пробормотала я.

– Конечно, выкладывай. – Он что-то записал в свой ежедневник. Мне показалось, что он был не слишком настроен меня слушать. Желтым маркером он подчеркнул какое-то число.

– Билл, пожалуйста, выслушай меня.

Он захлопнул тетрадь.

– Извини, я весь внимание, – с улыбкой приготовился он.

– Ты знаешь, что я неважно себя чувствовала в последние два месяца, только я не знала причину… э-э… так вот… я недавно была в больнице, и мне сказали, что у меня такая болезнь, которая называется ревматоидный артрит. Не знаю, слышал ли ты о такой болезни. Она поражает суставы.

Наступила долгая, неловкая пауза. Ну, скажи что-нибудь, пожалуйста!

– Я не верю этому, – сказал наконец Билл спокойным тоном. Он не глядел на меня.

– Этот диагноз мне поставили две недели назад. Надо было сказать тебе раньше, но…

– Нет, – взорвался он, – не может быть, чтобы такая классная спортсменка, как ты, заболела каким-то артритом. Ты у кого была? – рявкнул он. – Должно быть, они ошиблись. Ты показывалась другому врачу?

– Нет.

– Доктора тоже люди, им свойственно ошибаться. Они не знают тебя. А я знаю. Ты должна показаться еще кому-нибудь.

– Пожалуй, я так и сделаю, – сказала я, кивая.

– Я не доктор, но я знаю, что у тебя нет ревматоидного артрита. У тебя не может его быть. – Он вскочил, прислонился к ограде теннисного корта, повернулся ко мне спиной и крепко вцепился в проволоку. Я стояла, не зная, что сказать и куда ступить. Билл повернулся, захлопнул багажник и сел за руль. Мне очень хотелось, чтобы он сказал мне что-нибудь утешительное. – Покажись кому-нибудь еще, – резко сказал он, опустив стекло, повернул ключ зажигания и резко нажал на газ. Я растерянно смотрела, как он на большой скорости уносился от меня. Заходить в клуб мне не хотелось, чтобы не наткнуться на кого-нибудь из знакомых.

Я не хотела больше никому говорить о своей болезни. Почему так разозлился Билл? Почему он не мог обнять меня, сказать, что все будет нормально? Возможно, меня и не надо утешать. Билл прав. Доктор Бакли мог ошибиться. У меня не может быть ревматоидного артрита.

Я повернулась, чтобы идти домой, но ноги сами понесли меня назад. Я вернулась к пятому корту. Пять лет я играла на этом корте… Пять лет жестких нагрузок… Все это время Билл был со мной рядом, тренировал меня перед турнирами, у нас были общие радости.

– Скоро я снова буду играть, – сказала я, коснувшись сетки. – Ничто меня не остановит. Ничто.

Начало мая. Я глотала болеутоляющие через каждые четыре-шесть часов и плохо спала. Я жила словно в летаргическом сне – никакой энергии. Слишком быстро надвигались июнь и июль, а с ними выпускные экзамены. Пожалуйста, кто-нибудь, нажмите на паузу. Я решила не откладывать экзамены. Не хотела, чтобы жизнь двинулась вспять. Я должна была их сдать.

Я не собиралась отставать от всех.

Медицинская сводка

Доктор Бакли вместо напроксена прописал Препарат Номер Два – индометацин. Это нестероидный противовоспалительный препарат из группы таких препаратов. Доктор сказал мне, что он облегчит скованность, воспаление и боль в суставах. Я едва могла выговорить названия этих лекарств, просто надеялась, что они помогут.

Двадцать. Король Лир

Ревматоидный артрит был у меня уже шесть недель, и боль все усиливалась.

Мама теперь спала в моей спальне. По ночам я мучилась. Мое тело каменело в какой-то позе. Мне казалось, что я приклеена к матрасу, вколочена в простыни. Я с трудом поворачивалась на другой бок.

– Мама, мне больно, мне больно, – стонала я.

Глубинная, ноющая боль разливалась ночью по всему телу, мне казалось, что она никогда не пройдет, и я не знала, как мне дожить до утра. Почему все так резко поменялось за какие-то шесть недель? Мы с мамой делали дыхательные упражнения. Под утро я проваливалась в сон под песни Энии, маминой любимой певицы.

– Элис, тебя к телефону, – крикнул папа.

Я попыталась встать с дивана. Поставила ногу на пол, и тут ее пронзила острая боль. Я поморщилась.

– Я не могу двигаться, – в отчаянии сказала я. – Я не могу двигаться. Папа, посмотри на меня. Что происходит?

Папа подбежал ко мне, на его глазах я увидела слезы.

– Проклятье, – еле слышно выругался он и позвал маму.

– Можно я приеду и повидаюсь с ней? – спросил Себ. – Я хочу ее увидеть.

Себ с трудом понимал мою ситуацию. Я знала, что он хотел быть со мной. Хотел помогать мне, поддерживать. Но…

– Она не может сейчас подойти к телефону, – смущенно сказал папа. – Позвони ей завтра. – Он бросил трубку и позвонил дежурному терапевту.

Снова зазвонил телефон. Это бабушка хотела поговорить с мамой.

– Что, Элис нехорошо? – спросила она, сразу почуяв неладное.

– Да, у нее болит все тело, – ответила мама.

Бабушка повидала и лечила всякие ужасные болезни, когда жила в Африке, а однажды даже пришила негритенку палец, попавший на ферме в какую-то сельхозмашину. У моего деда был артрит тазобедренных суставов, а у бабушкиного брата ревматоидный артрит. Так что про боль она знала не понаслышке.

– Пожалуйста, не волнуйся, мама, мы уже вызвали дежурного врача, и он должен приехать с минуты на минуту. Он поможет Элис.

Впрочем, как мама ни старалась успокоить бабушку, она знала, что оставила ее в тревоге; там, на другом конце провода бабушка страдала от сознания того, что ничем не могла нам помочь.

Приехал доктор, прописал сильное обезболивающее и снотворное.

– Ей необходима госпитализация, – заключил он.

На следующее утро доктор Бакли сказал мне, что надо прямо сейчас ложиться в больницу. Себ и мама отвезли меня. Мне было грустно.

Мы вошли в отделение ревматологии и хирургии. При виде храпящих стариков с трубочками, торчащими из их тел, я почувствовала депрессию. Один старик с катетером сидел, широко раскрыв рот, по подбородку стекали слюни. Сиделка велела мне лечь на соседнюю с ним кровать.

– Я не смогу здесь спать, – закричала я и посмотрела на маму, ища поддержки. – Пожалуйста, – умоляла я, – вы можете найти мне отдельную палату? – Сиделка с сомнением взглянула на меня. – Я готовлюсь к выпускным экзаменам и повторяю пройденное. Тут я не смогу сосредоточиться. Мне нужна отдельная палата, – настаивала я.

Себ с неловким видом сидел возле меня. Потом сказал, что ему пора уходить. Мы вместе дошли до лифта. Когда серебристые створки уже начали закрываться, он вышел из кабины, обнял меня и поцеловал, так, словно мы виделись с ним в последний раз.

– Я уже скучаю без тебя, – шепнул он мне на ухо.

Я медленно побрела в палату. Мама распаковывала мою сумку.

Восемь часов. Я была одна. Чувствовала себя одинокой. Но по крайней мере я не в той палате, где рядом храпел и пускал слюни старикан.

В дверь постучалась сиделка.

– Привет. Я Суси, буду ухаживать за тобой, – прочирикала она.

– Я не хочу тут лежать. Сколько я здесь пробуду? – буркнула я.

– Тут не так плохо. Я уверена, тебе станет лучше, когда ты выйдешь отсюда. А теперь у меня к тебе несколько вопросов, потом я уйду, чтобы ты спала.

Было еще рано, спать не хотелось. Я переоделась в новую пижаму с медвежатами и надписью: «Ку-ку, я люблю тебя». Лежала на койке и слушала, как поскрипывал подо мной дешевый больничный матрас. 20.46. На душе у меня было тревожно. Я щелкала телевизионным пультом. Какая-то дурацкая викторина, на другом канале дикая природа. Тикали часы. Мне казалось, что впереди меня ждут годы пустой жизни. 20.54. Время – враг, который забирает все. Что я буду делать дальше? Я включила плеер и стала слушать австралийскую рок-группу. Около десяти вечера прогрохотал троллейбус. Когда сиделка отвернулась, я стащила с тарелки пять бисквитов «Рич Ти». Теперь могла их съесть. Больше делать было нечего. 22.05. Я лежала без сна, и мне в голову лезли ужасные мысли. До экзаменов четыре недели, я точно провалюсь. Все мои друзья поступят в колледжи, а мне придется все пересдавать. Себ бросит меня, потому что ненавидит больницы и ему не нужна больная подружка. Я останусь при своих интересах лежать на полке, словно дама пик, никому не нужная старая дева. Я должна хорошо сдать экзамены. Внезапно это стало для меня одной из главных вещей в жизни.

На следующий вечер возле моей койки сидел папа. По дороге сюда он купил фрезии, и теперь в моей палате приятно пахло. Во всех бы палатах так, а то там другие запахи. Впрочем, я еле чувствовала разницу с тех пор, как принимала индометацин. Может, мне надо чуточку поработать над собой, чтобы вернуться в свою систему? Папа открыл «Короля Лира», по которому я готовилась к экзамену по английскому, и, прижав руку к груди, стал читать свой любимый отрывок: «Коню, собаке, крысе можно жить, но не тебе. Тебя навек не стало. Навек, навек, навек, НАВЕК! – возвысил он голос. – Посмотрите, сэр! Вы видите? На губы посмотрите! Вы видите? Взгляните на нее!»

– Продолжай, – сказала я. – Мои глаза закрыты, но я слушаю.

Папа любил Шекспира и готов был часами читать маме «Ромео и Джульетту» или «Антония и Клеопатру» на зеленой лужайке, когда над головой пели птицы, а рядом с ним стояла корзина для пикников с хрустящими рогаликами, утиным паштетом, сыром бри, фруктовым рулетом и шампанским. Мама сидела, положив голову на папино плечо, и слушала каждое его слово. Но Шекспира она ненавидела. Так что теперь у папы появилась удобная возможность. Он листал страницы, отыскивая еще один любимый отрывок.

В дверь постучали.

– Привет! – Билл нерешительно вошел в палату. Папа деликатно удалился, сказав, что хочет выпить чаю.

– Я был таким кретином, не поддержал тебя… Просто я не хотел верить, – заговорил Билл после неловкого молчания. Я никогда не видела его за пределами теннисного корта. Мне было странно и непривычно говорить с ним в больничной обстановке.

– Я знаю, – ответила я.

Билл все еще стоял возле двери, переминаясь с ноги на ногу. Потом сел рядом со мной.

– Прости. – Снова долгая пауза. – Они сумеют чем-то тебе помочь? – спросил он.

– Да. Ну, надеюсь.

– Я никогда не забуду, как интересно нам было на корте. И всегда благодаря тебе. Ты была…

– Не говори об этом в прошедшем времени, как будто все позади. – Я неловко заерзала на синтетических подушках. – Я буду играть снова. У меня все пройдет.

На его глазах я увидела слезы. Он отвернулся и вытер их украдкой.

– Не отказывайся от меня, Билл. Я поправлюсь.

Он уже улыбался.

– Используй для борьбы с болезнью решимость, которая была у тебя на корте. Я знаю, ты сможешь это сделать. – Он торопливо чмокнул меня в лоб и ушел.

На меня нахлынула грусть. Почему мне казалось, что теперь я долго не увижу Билла? Ведь это наверняка не конец.

Софи навестила меня в тот вечер и принесла журналы. Она держала меня за руку и выслушивала мои невеселые новости. Ей хотелось, чтобы я поехала в Корнуолл с ней, ее семьей и бойфрендом и Себом. Я легла спать, вцепившись в мечты об этой поездке. Хоть что-то, о чем я могла мечтать. И снова подумала о Билле и о том, что он мне сказал.

В больнице я лежала уже пятый день, но от индометацина лучше мне не становилось; пожалуй, боли даже усиливались. Несмотря на покой, мое левое колено горело. За это время я узнала, что, если один или несколько суставов распухли и горячие, вызывают боль и серьезный дискомфорт, это называлось здесь «вспышкой». Мое колено напоминало маленький радиатор, жидкость бурлила в нем, как горячая, жидкая похлебка.

– Откуда берется эта жидкость? – спросила я у доктора Бакли, удивленно глядя на свою коленку.

– Синовиальная оболочка, выстилающая сустав, воспаляется; из-за этого сустав делается таким тугоподвижным и болезненным. Иногда этим все и ограничивается. Но в вашем случае из воспаленной оболочки выделяется жидкость. Если мы сумеем ее вытянуть, то колену будет комфортнее. Еще я собираюсь ввести в сустав стероиды, и это очень эффективно уменьшает воспаление – это обычное лечение для таких вспышек, как ваша.

Он начал готовить необходимые инструменты, а я пыталась осмыслить его слова. Привычные ему, для меня они звучали на манер иностранной речи.

– Скажите мне, если будет слишком больно, и я немедленно перестану, – пообещал он. Ощупал колено, отыскивая подходящее место, куда можно было вставить иглу и откачать жидкость. Толстая игла с пробиркой выглядела пугающе. – А теперь думайте о чем-нибудь приятном.

Мое тело напряглось, как струны скрипки. Не получалось у меня думать о чем-то приятном. Ну хорошо. Попробую. Я бегу по золотистому песку вместе с Себом, мягко плещут волны синего моря…

Игла вошла в коленку.

Я глубоко и размеренно дышала. Я плаваю рядом с дельфинами… Дельфинами? Забудь про них.

– Больно… ЧЕРТ. О боже. – Я крепко сжала руку сиделки. – Вы почти закончили? – Я прерывисто вздохнула.

– Молодец, хорошая девочка, все вытерпела. Как я вижу, вы читаете «Короля Лира», – заметил доктор Бакли, глядя на книгу.

– Да, – проскулила я. Опустила взгляд и увидела отвратительную на вид, густую, желто-оранжевую жижу, собравшуюся в пробирке.

– Это та самая история про Гонерилью и Регану? Старый глупец отдал им свое королевство…

– Вы закончили? – спросила я, хмурясь. – Это ужасно… ужасно… – Игла вошла в особенно чувствительное место, с острым воспалением.

– Еще совсем чуть-чуть. Так, теперь стероид. Все, конец. – Он взял пластырь, нарисовал на нем мордочку Микки-Мауса и налепил на мою коленку. – Храбрая девочка. Теперь станет немного легче. – Он посидел со мной несколько минут, пытаясь утешить. Вот вы сдадите выпускные экзамены, и будет легче. Завтра я загляну к вам, – пообещал он, наконец-то уходя.

Я откинулась на подушки и заплакала. Что творилось со мной?

Я сидела за нашим кухонным столом и сдавала мой первый экзамен по английскому, четырехчасовой. Для меня было облегчением узнать, что я буду сдавать его не в набитом детьми зале, сидя за шатким деревянным столом. Преподаватель колледжа, мистер Барри, сидел в углу комнаты на нашем коричневом диване. Он велел мне начинать. Я в отчаянии молилась, чтобы мне досталась тема, которую я успела повторить. Дрожащими пальцами я перевернула листок. Первая часть – мне нужно было ответить на вопрос, касавшийся определенной сцены в «Короле Лире». Это отрывок, где Лир мирится с Корделией. Отлично! Папа читал мне его в больнице! Он прямо экстрасенс – угадал!

Через час я справилась с первой частью. Мои руки пульсировали, а костяшки стали как красные шарики. Я потерла их и принялась за вторую часть – несколько вопросов, требующих развернутых ответов. Мне надо было ответить на два. Хорошо. Времени было все еще много. Первый из выбранных мной вопросов – отношения между Глостером и его побочным сыном Эдмондом.

– Вспоминай, Элис, не торопись, – ободрил меня мистер Барри, увидев, как я тру свои больные руки. – Времени у тебя достаточно. – Я откинулась на спинку стула и с минуту отдыхала.

И вот наконец я дописываю ответ на последний вопрос. Мне казалось, что у меня вот-вот отвалятся руки. Надо было закончить все, но у меня осталось только пять минут.

Время истекло. Мистер Барри велел мне положить ручку. Я нацарапала последнее слово, и моя авторучка поставила жирную точку. У бедного мистера Барри урчал живот, когда он забирал мои бумаги. За все эти четыре часа мама с папой не догадались предложить ему печенья или чаю. О боже!

После экзамена мама велела мне немедленно лечь в постель и лежать. Я взяла с собой испанскую папку, чтобы готовиться к завтрашнему экзамену – второму по счету. Отдыхать некогда, раздраженно подумала я.

Вечером мама послала Тома наверх, чтобы он позвал меня ужинать. Он обнаружил меня спящей с папкой на груди, а вокруг на постели валялись листки формата А4. Том сказал маме, что не хочет меня будить.

– Тогда можно я съем еще две сосиски? – с надеждой спросил он.

Утром, когда мне надо было сдавать испанский, мое правое колено раздулось и стало похоже на дыню. Еще одна «вспышка». Я в панике позвонила доктору Бакли. Он сказал, что немедленно примет меня, и велел приехать. В больнице он выкачал жидкость и сделал еще одну стероидную инъекцию, чтобы уменьшить воспаление.

– Желаю успеха, – сказал он. – Я скрещу пальцы на твою удачу. Если ты не знаешь это сейчас…

– …то ты уже никогда этого не узнаешь, – договорила я и с благодарной улыбкой повернулась к нему. – Огромное спасибо.

Мои остальные экзамены проходили по той же схеме. Между каждым я приезжала к доктору Бакли, и он откачивал жидкость из моей руки, которой я буду писать, или вводил стероиды в больные колени. Каждый раз он продолжал рисовать Микки-Мауса на пластыре и подмигивать, говоря, что болеет за меня. Он стал моим замечательным другом. Не знаю, как бы я сдала экзамены без него.

Все экзамены были позади! Себ и несколько наших друзей приехали ко мне домой и увезли меня на вечеринку. Я надеялась, что мне больше никогда не надо будет думать об экзаменах. И все мы надеялись, что скоро мне станет лучше.

Медицинская сводка

Доктор Бакли прописал Препарат Номер Три – метотрексат. Настоящую конфетку, два шарика в одной оболочке. «Метотрексат – противораковый и противоревматический препарат, – сказал он мне. – Он гораздо более агрессивный, назначается в особенно сложных случаях пациентам, которые не получают достаточного облегчения от нестероидных противовоспалительных препаратов. Если он подействует, то он предотвратит повреждение суставов и замедлит течение болезни». Значит, я сложный случай. Вот и славно. Хоть в чем-то я всех обставила.

Двадцать один. Вечеринка

Начался Уимблдон. Играл Агасси, но я едва узнала его – он был безупречно одет в белое, волосы подстрижены короче обычного. Четвертьфинал против Беккера, который, как всегда, нырял и прыгал за мячом. Давай, Агасси! Я внимательно смотрела двадцать минут на их игру, жалея, что меня там нет.

Прошло два дня после моего последнего экзамена, и я вернулась в больницу, где персонал мониторил, как действовал на меня новый препарат.

На изголовье моей койки висела табличка «постельный режим». Через четыре дня, проведенных здесь, мое тело стало словно тяжелый кирпич. Я лежала весь день бесполезной деревяшкой, изредка открывая рот, как золотая рыбка, чтобы сиделка вложила в него термометр, или протягивая ей руку для измерения давления. Единственная форма упражнений, которые я могла делать, это гидротерапия, приятная штука. Вода нагревалась до 90 градусов^[10], и физиотерапевт делала со мной разные упражнения. В воде я чувствовала себя легкой, как бабочка. Я ждала утра, когда приветливый седовласый санитар нес меня в процедурную, где стояла горячая ванна.

– Элис, вы самостоятельно были в туалете? – спросила сиделка. Я виновато опустила голову.

– Нажимайте на кнопку. Постельный режим есть постельный режим. Вам вообще нельзя вставать, – отчитывала она меня.

Но я не хотела, чтобы под меня каждый раз подсовывали пластиковую утку. С кем они имеют дело? Я должна была помнить, что я трудный случай.

Но ведь я была очень перспективной спортсменкой, юниором мирового класса, меня сеяли на национальных соревнованиях. Я получила 30 предложений из США, меня хотели заполучить все колледжи. Шарлотта уже была в Америке и надеялась осуществить свои мечты. А где была я, куда я собиралась? Я была в больнице и никуда не собиралась. Я даже не имела права самостоятельно дойти до туалета.

Билл больше не приходил ко мне. Возможно, скоро придет. Почему он не показывался? Мне бы хотелось его видеть. И все-таки мне хотелось стереть из моей жизни таких подруг, как Шарлотта и Конни. Общаться с друзьями из колледжа, с Софи, Ребеккой и Себом, которые не имели отношения к теннису, было гораздо легче.

На следующий день Себу исполнялось восемнадцать. Вечером он приглашал всех друзей. Я хотела пойти. Я не собиралась гнить тут, как затхлый кочан капусты, завидуя моим друзьям, которые будут веселиться без меня.

– Можно мне пойти на день рождения моего друга? – умоляюще спросила я у доктора Бакли, когда он делал обход. – Себ так огорчится, если меня не будет.

Доктор Бакли, словно божество, стоял в окружении молодых студентов-медиков и сиделок.

– Сначала сосредоточьтесь на упражнениях, – сказал он, удивившись моей просьбе. – Вы можете положить руки за шею или на голову?.. Можете сжать кисть руки в кулак?.. Вам больно это делать? – спрашивал он, мягко сжимая мне костяшки пальцев. – Так чувствительно? – спрашивал он, сгибая мои колени.

Студенты записывали диапазон движений. Мне хотелось, чтобы они поскорее ушли, не таращились на меня. Я с трудом вытягивала руки.

– Можно я пойду завтра? Обещаю, что сразу вернусь. Мне уже намного лучше, – отчаянно врала я.

Доктор Бакли приподнял брови.

– Вообще-то я не должен вас отпускать, сами знаете, но я отпущу. Развлекайтесь, – негромко проговорил он.

– Ты им вертишь, как хочешь, девочка, – буркнула мне сиделка, когда он ушел. – Тебе достаточно лишь похлопать ресницами. – Она неодобрительно покачала головой. Я решила, что она просто ревнует.

Что мне надеть? Непременно нужно что-нибудь яркое, что-то такое, что скажет всем: «У нее все прекрасно!» Покопавшись среди вещей в гардеробе, я выбрала короткое платье цвета лайма с узенькими бретельками, которые перекрещивались на голой спине. Вот так лучше. Я не хотела, чтобы окружающие что-то заподозрили. Не хотела, чтобы все думали, что я все еще лежу в больнице. Я просто пойду на вечеринку и буду развлекаться, как все мои друзья.

Том заглянул ко мне, когда я была полуодета, и поспешно отвернулся, стукнувшись при этом головой о косяк.

– Извини, я думал, ты готова к полету в космос, – пробормотал он. Мой брат стал употреблять странные выражения. Он старше меня на четыре года, но мне постоянно кажется, что он мой младший брат. Мы все беспокоимся за него. Он никогда не был после своего рождения нормальным на сто процентов, но вообще-то, все еще сложнее. Ни один доктор не может поставить точный диагноз и определить, что с ним такое.

– Том, не уходи. Расскажи мне что-нибудь забавное, – попросила я. – Я уже оделась. Или поставь музыку. Мне надо настроиться на веселье. – Я занялась косметикой тщательнее обычного. Том поставил саундтрек к Джеймсу Бонду и запрыгал по комнате, накинув на плечи полотенце.

– Парень с золотым стволом, – пел он, кривляясь и стараясь меня рассмешить. – Бонд, Джеймс Бонд, встряхнуть, не перемешивать, – провозгласил он и завыл от смеха.

Я вошла в дымный многолюдный бар, но, к счастью, сразу увидела Софи. Она сжала мою руку и пропищала:

– Я так рада, что ты выбралась! Давай выпьем. – Она была уже поддатая. Я пока еще не видела Себа – шарила взглядом по бару, но не могла его отыскать.

– Эй, привет! – окликнул меня бойфренд Софи. Я повернулась к нему и обняла его. – Давай потанцуем.

Почему бы и нет, кому какое дело, что мои колени болят, алкоголь приглушит боль. Сегодня вечером я хотела забыть про все. Я сделала большой глоток из бокала и направилась на танцпол. Когда кончилась предыдущая песня, следующую диджей посвятил мне по просьбе Себа. «Красное, красное вино». Я снова огляделась и заметила его возле бара. Он весело мне улыбался.

Еще пара танцев, и я почувствовала, что хватит. Прошла к бару. У меня болели ноги. Я стала думать, как вернусь завтра утром в больницу. Ущипнула себя и прогнала эти мысли. Ко мне подошел одноклассник и спросил, как дела.

– Гораздо лучше, – ответила я, улыбаясь. – Почти нормально.

– Это классно, – обрадовался он. – Значит, ты все-таки поедешь в Америку?

– Да, конечно, – уверенно ответила я. Потом выпила еще. Жизнь прекрасна. Я молодая. Я буду снова играть в теннис. Да, жизнь прекрасна. Я опять вышла на танцпол к Софи и Себу.

Потом я вернулась домой и лежала, свернувшись калачиком, в своей теплой и уютной постели. Я та же самая, прежняя Элис, думала я, уплывая в сон. Жизнь улыбалась мне. Я безмятежно лежала под теплым солнышком на поле среди ярких подсолнухов.

Утро было ужасным. Мне казалось, что меня переехал ночью огромный автобус, а потом дал задний ход и переехал еще раз. Под глазами растеклись черные пятна от туши, словно синяки после драки. Я с трудом выбралась из-под одеяла и в пижаме спустилась вниз. Мама что-то шила. Я приготовила себе кофе.

– Как вечеринка? – весело спросила мама.

– Нормально. – Я была способна только на односложный ответ. – Пожалуй, я посмотрю телик, – добавила я и поплелась в игровую комнату.

– Элис, ты должна вернуться в больницу. Я не хочу тебя торопить, но скоро надо будет ехать. Тебя ждут утром, – нервно напомнила мне мама; вероятно, она боялась за меня, считала меня бомбой, которая может взорваться в любой момент.

– Господи, – завыла я. Секунды тикали. Проклятье. – Я не хочу возвращаться туда. Я не поеду, черт побери, и ты не заставишь меня.

Я постепенно возвращалась к реальности. И ненавидела ее.

Через две с половиной недели доктор Бакли сказал, что на следующий день я могу вернуться домой. Он сделал инъекции стероидов в мои лодыжки, которые стали размером с мячи для гольфа, и в локоть. Жидкость работала без передышки, просачиваясь во все мои суставы, куда только могла. Я раздулась, как подушечка для булавок.

В тот вечер меня навестила Софи. Под курткой она принесла несколько жестяных банок вина.

– Привет, давай выйдем на улицу, – предложила она и пихнула меня на коричневое сиденье инвалидной коляски, ибо мне по-прежнему был прописан постельный режим. Мы прошли на игровую площадку, где часто сидели посетители и пациенты, и налили вина в пластиковые стаканчики. Мы говорили о поездке в Корнуолл. У нас получится классная неделя.

– Я больше не хочу думать о больницах долго-долго, – сказала я, качаясь на качелях. – Мне даже не верится, что все это было со мной. А ты можешь в это поверить?

– Нет, я тоже не верю. Ты поправишься, Эли, – отвечала Софи, взяв меня за руку. – Мы все переживаем за тебя, ты так просто от меня не отделаешься. – Она закусила губу.

– Я скучаю по теннису. Ужасно скучаю, – вздохнула я, опустив голову; длинные волосы падали мне на лицо. – Это все равно что потерять друга.

– Я знаю, – отозвалась Софи. – Мне бы хотелось посмотреть, как ты сыграешь в каком-нибудь серьезном турнире. Я бы гордилась тобой.

Софи повезла меня в отделение. Мы потеряли счет времени, и теперь шел одиннадцатый час. В коридоре было полутемно, из палат доносился храп. Мы старались двигаться как можно тише и не наткнуться на что-нибудь. Но все равно Софи задела столик, стоявший у моей койки, и все мои лекарства посыпались на пол. Мы прыснули со смеху.

– Элис, поздно уже, ложись спать, – проворчала сиделка, помогая подобрать таблетки. – Твоей подружке давно пора уйти.

Послышался сигнал вызова; кто-то сидел на стульчаке и громко выпускал газы. Сиделка поспешила на вызов. Я посмотрела на Софи.

– Отвези меня домой, к тебе домой, пожалуйста, – взмолилась я.

– Быстрее, бери свои вещи. Давай, пока сиделка не вернулась, – поторопила Софи. Я приободрилась, и она вывезла меня из отделения с сумкой на коленях. Мы хохотали. Я была свободна. Я была готова к поездке в Корнуолл.

Я была свободна.

Медицинская сводка

Метотрексат будет поддерживать меня какое-то время. В качестве переходной терапии. Доктор Бакли назначил Препарат Номер Четыре – курс преднизолона, стероид. По его словам, этот препарат творит чудеса и мгновенно уменьшает воспаление. Но длительное употребление может вызвать ужасные побочные действия – токсикоз организма, прыщи, увеличение веса, скачки настроения и истончение костной ткани, ведущее к остеопорозу и переломам.

Двадцать два. Коричневый конверт

Наконец пришел день, когда мы узнаем результаты наших выпускных экзаменов. Софи уже уехала в Португалию. Мы с Себом отправились в колледж, чтобы забрать наши коричневые конверты.

В холле стоял гул множества голосов.

– Посмотри сначала твой, – сказал Себ.

– Почему я? Ты посмотри. Но я не хочу открывать их здесь, – ответила я. Вокруг меня звучал смех, а кто-то горестно всхлипывал.

Этот маленький коричневый конверт был словно волшебный ключ от двери. Я должна была войти в нее вместе с моими друзьями. Я не хотела остаться одна перед дверью, совершенно одна. Я крепко сжала конверт.

– Я не могу открывать его здесь, – повторила я, дернув Себа за рубашку. – Не могу и не буду.

– Ладно, тогда откроем дома, – усмехнулся Себ, взяв меня за руку. Он держал себя намного спокойнее меня.

Вскоре мы подъехали к винному магазину.

– Нам надо что-нибудь купить, чтобы было чем отпраздновать, если все хорошо, – сказал он. – Или чтобы утопить наше горе, – добавил он, целуя меня. И скрылся за дверью магазина.

Я посмотрела на свой конверт. Мне хотелось вернуться в Корнуолл, подальше от всего этого. Неделя, проведенная с Себом, была замечательная, легкая неловкость между нами исчезла. У нас опять было все нормально. Себ учил меня серфингу и был всегда готов подхватить меня, если волны сбивали с ног. Софи, с ее длинными, волнистыми волосами и в красно-голубом гидрокостюме выглядела как Чудо-Женщина^[11]. Вечерами, устав от серфинга, мы с Софи бросали ребят на берегу и помогали Мэгги, матери бойфренда Софи, готовить ужин – часто мы пили джин с тоником и выходили на улицу покурить! А стероидный препарат оказался волшебным. Я совершала длинные прогулки по берегу моря и даже ухитрялась лазить по скалам, хотя после этого мои ноги делались вдвое толще обычного. Софи называла их «волшебными» – утром они были маленькими, а вечером большими.

Мы устраивали пьяные игры. Однажды ночью стащили у Мэгги «Шанель № 5» и разбрызгали на шорты ребят, а на следующее утро нам пришлось признаться в этом, когда она недоумевала, куда исчезли ее новые, дорогие духи.

Я снова чувствовала себя обычным, нормальным подростком, хотя часто жаловалась Себу на свое округлившееся лицо, следствие стероидных препаратов.

– У меня толстые щеки, – стонала я каждое утро. Он в шутку щипал их и говорил, что любит мое лицо. Он внушал мне уверенность в себе и уверял, что я не тяжелая, когда тащил меня на закорках, если я уставала. Он уверял, что я скоро поправлюсь, «выйдя из тюрьмы» – ведь теперь я снова могла делать все, что мне хотелось.

У Себа редко бывали депрессия, беспокойство или плохое настроение – его оптимизм заставлял и меня чувствовать себя гораздо лучше. Я с ужасом сознавала, что приближался день его отъезда. В сентябре он собирался уехать на полгода в Новую Зеландию и Австралию. Я понимала, что наше время истекало.

Я посмотрела на свой конверт. Ожидание показалось мне невыносимым. Я вскрыла его.

«Английский… B, французский… B». Боже, это невероятно, я выдержала два экзамена из трех. В – это нормально. Я перевернула листок. «Испанский… С». Что ж, могло быть и лучше, но я сдала! Я взглянула на конверт Себа, не выдержала и тоже распечатала. Он получил А по графике. Себ уже возвращался к машине. Я поскорее положила конверт назад, на приборную панель.

– У меня два В и С, – воскликнула я. – А у тебя А по графике, – быстро добавила я.

– Неужели ты вскрыла его? – удивленно ахнул он, стараясь казаться недовольным, но его широкая улыбка сказала мне, что я прощена. Себ получил А, В и С. Мы включили громкую музыку и ехали домой очень гордые собой. Я все время тянула шею и целовала Себа, и он чуть не въехал в канаву.

Дома мама открыла шампанское. Себ обнял меня, и мы выпили за будущее, за нас.

Я позвонила Элен, я позвонила на работу папе.

Я прошла через ту заветную дверь. Сегодня я чувствовала себя счастливой, чего со мной давно не было.

Медицинская сводка

Доктор Бакли назначил мне Препарат Номер Пять – сильнодействующее лекарство под названием сульфасалазин для подкрепления действия метотрексата. Вероятно, они большие друзья, раз составляют восхитительный коктейль. «Но у них есть побочное действие, – сказал мне доктор, – тошнота, боли в животе, сыпь, головная боль, раздражительность, головокружение и угнетение костного мозга». Я ответила, что мне плевать, и я буду принимать все, что может помочь мне. Я беру лекарства в аптеке: они жуткие – большие и желтые.

Двадцать три. «Кот прыг на мат»

«Кот прыг на мат», – печатала я. На моей руке позвякивал серебряный браслет. «Кот прыг на мат». Я взглянула на часы – 12.20. В глотке сидел тугой комок; Себ уехал. Я опять дотронулась до браслета.

Себ подарил мне его прошлой ночью. Сказал, что надеется, что после его возвращения все будет точно так же, как сейчас, и что мы по-прежнему будем вместе. Я написала на листке бумаги, что очень люблю его, и дала ему свою фотку. Не хотела, чтобы он забыл, как я выгляжу. Его лицо я всегда видела мысленным взором. Голубые глаза, мягкие светлые волосы, широкая улыбка. Лежа с ним в постели, я включила музыку и выключила свет. Я не хотела, чтобы он увидел или услышал, что я плачу. Но паузы между песнями нас выдали – мы плакали оба.

Этим утром, попрощавшись с Себом, я ехала под дождем. Слезы текли по моим щекам. Я чуть не врезалась в грузовик, потому что плохо видела дорогу. Мне стоило бы поторопиться на секретарские курсы, а я то и дело останавливалась, поглядывая на часы. Себ улетал в 12.10; у него был билет с неподтвержденным местом. Вероятно, он надеялся, что у него будет шанс где-нибудь сесть, но пока что он смотрел фильм или ел в дьюти-фри шоколад «Тоблерон». Он будет лететь сквозь облака в Новую Зеландию и не вернется назад по крайней мере шесть месяцев.

Себ был моим страховочным тросом, лонжей. Мы говорили с ним про мою болезнь, но наши отношения не изменились – может быть, стали даже еще прочнее. Ему не сиделось на месте, он хотел путешествовать. А я чувствовала себя опустошенной и неуверенной в себе. Я боялась, что все получится по поговорке «С глаз долой – из сердца вон». А еще, эгоистка, невольно думала: «Ты уезжаешь как раз тогда, когда я больше всего нуждаюсь в тебе». Когда Себ вышел из дома, мне хотелось крикнуть: «Возьми меня с собой, подожди меня!»

«Кот прыг на мат». Печатая пятую строчку, я думала о своей ситуации: последнее лето, диагноз, больница – это не страшный сон, а реальность. Впервые мне казалось, будто у меня перед носом захлопнулась дверь.

Курсы секретарей у мисс Спрулс – это последнее, чем мне хотелось бы заниматься. «Но это лучше, чем безделье, да в наши дни всем нужно уметь печатать», – сказала мама – впрочем, мне вовсе не надо было уметь печатать. Я должна была лететь в Америку, встретиться с новыми тренерами, новыми игроками, летать с одних соревнований на другие. Люди говорили бы мне, как им нравится мой акцент. Я не должна была быть здесь.

Каким-то чудом Ребекка тоже оказалась на этих курсах. Ее планы поездить по свету притормозились, и она попала на последнее свободное место у мисс Спрулс. Мы сидели рядом в комнате, где было еще около двенадцати девчонок – словно снова вернулись в школу. Девчонки, с их бархатными лентами на головах и белыми блузками, выглядели ужасно – на мой взгляд. Почему мне пришлось сидеть рядом с ними?

Спрулс держала нас в строгости – никаких джинсов и легинсов. Мама сшила мне клетчатую юбку в пол из шотландки. Возможно, думала, что я буду ее носить. Но я так ни разу ее и не надела.

У нас было два преподавателя: утром – по обработке текстовой информации, после полудня – по набору текста. Мисс Мари, старшая преподавательница у Спрулс, добрая женщина, вскоре после начала занятий предложила мне подработку в маленькой коммерческой фирме. Я была рада, что заполню свой день и немного заработаю. Я надеялась, что у меня начнется улучшение и я смогу поехать к Себу, а для этого решила копить деньги.

Мисс Мари спросила, хочу ли я сообщить на работе о своей болезни, но я ответила, что нет. Мне не хотелось, чтобы кто-то об этом знал.

В основном я выполняла работу для генерального менеджера, Ричарда, офис которого был прямо за моим столом. Он был молодой, высокий, темноволосый и симпатичный. Всякий раз, когда он выходил из офиса и диктовал мне письмо, я с ужасом ждала, что он заметит шишку на моем запястье размером с куриное яйцо. А на среднем пальце правой руки распух и не гнулся сустав, как будто там был спрятан мраморный шарик.

Стояла середина октября, листья на деревьях изменили окраску. Я бросила взгляд на часы.

Четыре. Я сидела на работе, но у меня уже «вспыхнули» все суставы. Не надо было сегодня так напрягаться, иногда я так глупо себя веду! Я незаметно терла коленки. Они просто пылали, хоть бекон на них жарь. На ощупь они казались мягкими, как болотная топь, а коленные чашечки больше не торчали, а утонули в густой жидкости. Но теперь я носила длинную серую юбку – мои зеленые, цвета лайма, мини-платья канули в прошлое.

Вышел Ричард и кинул мне на стол пачку бумаг.

– Надо быстро ксерокопировать. Через полчаса у меня совещание.

Копировальный аппарат стоял внизу. Я встала, превозмогая боль. Через десять минут я вошла в кабинет Ричарда с копиями документов.

– Виноват, я забыл дать еще вот это, – сказал он, протягивая мне новые листки. – И можно поскорей? Я опаздываю.

Ноги еле держали меня, жидкость сгущалась в них при каждом движении.

Пять тридцать. Почту франкировали и забрали.

– Черт побери, я прозевала? – огорченно спросила Шерон. – Мне надо было отправить письмо. – Она поглядела на меня, как щенок, ожидающий косточку.

– Все поправимо, – сказала я, забирая у нее письмо.

– Правда? Спасибо, ты просто чудо.

Скорее коврик возле двери, о который вытирают ноги. Я надела куртку и пошла по улице с письмом в руке. Ноги сердито говорили мне, что с них довольно. Я мечтала о том, как подержу их в горячей воде, чтобы боль ушла из них в пушистую пену. Вот и почтовый ящик. Бросив в него письмо, я повернулась и увидела перед собой длинную дорогу. По моим щекам текли слезы отчаяния. Хоть бы кто-нибудь изобрел машину, которая переносила бы в нужное место нажатием кнопки! Конечно, будь у меня такое устройство, я была бы не здесь, а вместе с Себом в Новой Зеландии.

Я твердо решила не говорить никому на работе про свои проблемы. Я не нуждалась в сочувствии, не хотела, чтобы ко мне относились как-то иначе, чем к остальным. Скрывать – это искусство, которое я мастерски освоила.

Моя жизнь шла пару недель по этому увлекательному сценарию – Спрулс, работа, дом, телесериал «Жители Ист-Энда» и постель.

Дома жизнь превратилась в ад. Скачки настроения у Тома стали еще более резкими. Ясно было, что он не может где-то работать, тем более что его врач наконец поставил диагноз – шизофрения, мягкая форма. Мама с папой были подавлены, хотя такой диагноз не стал для них неожиданным. Они отчаянно старались устроить его в интернат для умственно отсталых в Уэльсе. Мое присутствие брату не помогало. С одной стороны, Том был со мной необычайно ласковым, но с другой – безумно ревновал из-за внимания, какое я получала – сначала из-за тенниса, теперь из-за болезни. Для родителей Том был тяжелой ношей, его будущее было туманным. Мне хотелось держаться подальше от этой проблемы. У меня не хватало терпения, я не понимала, как теперь, когда я в такой ситуации, кто-то может меня ревновать…

Больше всех меня поддерживала Софи. Она ездила в Румынию и работала там в приюте, но к Рождеству вернулась. Вечерами она часто заглядывала к нам на ужин, или мы ходили в кино. Ей предложили место в Бристольском университете – со следующей осени.

Мне становилось хуже. Однажды днем я пошла на работу, чувствуя себя неважно. Желтая пилюля, которую я глотала каждое утро, не помогала, лишь вызывала тошноту. Придя на свое место, я с облегчением села. На моем столе лежали письма и меню, которые нужно было напечатать. За дверью Ричард разговаривал по телефону. Я посмотрела на листок бумаги, лежавший наверху. Внезапно буквы закружились волчком и расплылись. У меня во рту закипела слюна. Я помчалась в туалет, чтобы выплюнуть ее. Потом закрыла глаза; мне казалось, будто я еду на карусели, мне уже плохо, а злой карусельщик никак не хочет ее остановить. Я услышала шаги. Ричард постучал в дверь.

– Элис, у вас все в порядке? Вы давно уже здесь сидите. Просто мне надо уйти.

Мне хотелось провалиться сквозь пол. Я открыла дверь.

– Я плоховато себя чувствую, меня мутит. Не знаю, что на меня нашло. – Симулянтка. Жалеешь себя.

– Должно быть, поздно легли спать, – пошутил он. Если бы! Я уже целую вечность не была на вечеринках.

– Можно я пойду домой? Сегодня от меня все равно никакой пользы, – попросила я.

И вот я сидела в кабинете доктора Бакли и ждала его возвращения. Когда он беседовал со мной, его срочно вызвали в отделение. Я поглядывала на свою историю болезни. На обложке стоял штемпель «Конфиденциально». Но ведь это моя история. Что они могли скрывать от меня? Я схватила папку. Из нее выпало письмо.

…Элис приятная девочка, она не пьет и не курит… тридцать процентов людей, заболевших артритом, полностью выздоравливают в течение нескольких лет.

Я уверена, речь идет обо мне. Мой артрит пройдет.

…у шестидесяти процентов продолжаются вспышки с болью и тугоподвижностью, но они могут вести почти нормальную жизнь.

Не я.

Но я боюсь, что эта несчастная девочка относится к последней группе, тем десяти процентам, ревматоидный артрит у которых такой суровый, что может вести к инвалидности…

У меня остановилось сердце. Я еще раз прочла эти строчки. Сунув письмо в папку, я схватила сумочку и вышла из кабинета. В приемной сидели унылые фигуры – пожилая леди с палочкой, мужчина в инвалидном кресле, мать с малышом, ножки которого были закованы в шины. Я не хотела быть среди них. Я прошла мимо, выскочила в коридор, покинула отделение. Я больше туда не приду. Мне страшно.

– Мы уже знали, – спокойно признался папа, когда я рассказала ему о письме.

– Что ж, спасибо вам, что сказали об этом, – заорала я.

– Это было еще до твоих экзаменов. Тогда мы не могли сообщить тебе. Хотя, может, и надо было, не знаю… – Папа огорченно покачал головой.

– Несчастная девочка. Боль. Инвалидность. Это не про меня, – взбунтовалась я, кипя злостью. – Откуда они это знают уже сейчас? Почему они так уверены? Я не приятная девочка. Ненавижу это слово! А еще я пью и начала курить. Видишь, ни черта-то они не знают!

– Элис, успокойся, – строго одернула меня мама. – Мы поступили так, как считали лучшим в то время.

– Успокоиться? Зачем? – в отчаянии закричала я. – Вы должны были мне сказать!

Я выскочила из комнаты, хлопнув дверью.

Я должна пойти другой дорогой.

Я не позволю себе быть такой.

Двадцать четыре. Яблочный уксус и мед

Друзья присылали нам с мамой информацию об альтернативной терапии, целителях, диетологах…

– Ты пробовала коралловый кальций? Его собирают на коралловом рифе возле японских островов Окинава и Токуносима, – сообщила одна наша знакомая.

– «У моего деда был артрит большого пальца на руке, и диетолог посадил его на диету из сырых овощей. Вообще ничего не есть, только овощи…» «Тебе надо пойти к Мо-Мо, целителю из Югославии. Он сделает пасы над тобой и разблокирует твою энергию…» «Удали изо рта все пломбы, даже зубы выдерни, если надо. Тебя отравила ртуть. Я знаю суперспециалиста, который это сделает…» «У моего мужа был артрит, так он сажал на себя пчел, чтобы они жалили; пчелиный яд творит чудеса». «Бабушка купалась в соли Мертвого моря, ты можешь купить ее в аптеках сети «Бутс». Ты была когда-нибудь у духовного целителя? Ходила в церковь на исцеляющие службы?» «Ты пробовала таблетки «стресс и тревога»? Их принимают по шесть штук в день…» «Сельдерейные таблетки – вот ответ на все болезни». «Магнитотерапия хорошо помогает».

Вскоре я уже носилась повсюду, словно безголовый куренок, отыскивая самые туманные снадобья и самых диких целителей. Я больше не хотела пить таблетки, которые не лечили меня, а лишь вызывали тошноту. Я упорно искала что-то другое, что могло бы мне помочь.

– Привет, я Альберт.

Вид у него был странный, он словно одевался в конторах «Оксфам»^[12] – на нем был коричневый свитер ромбами, светло-серые расклешенные штаны и удобные башмаки «Кларкс». Неловкое молчание. Церковь была в это время пуста.

– Я невольно обратил внимание, как вы прошли вперед, – проговорил он потом. У него было плоское лицо, маленькие голубые глазки и крошечный рот. – Сам я целитель. Почему вы пришли сюда?

– У меня ревматоидный артрит. – Этот человек немного меня заинтересовал.

– Ужасно, немыслимо, – добавила Софи. – Она играла в теннис, но ревматоидный артрит такой страшный, что теперь она больше не может играть.

– Вам повезло, что у вас такая заботливая подруга, – улыбнулся Альберт. Его маленький рот приоткрылся, обнажив пятнистые от никотина зубы. – Я могу сказать, что вы очень близки, я прав?

Мы покивали.

– В свое время я с большим успехом исцелил многих. Если вам это интересно…

Вечером мы с Софи говорили об этой встрече. Если он сказал правду, что мне терять?

Альберт сидел за угловым столиком ресторана с газетой и кофе. Все в том же свитере с ромбами и серых брюках. Он рассказал о себе. Когда-то он был популярным журналистом и всегда был предан церкви. Он уверен, что обладает даром целительства. «Я жил некоторое время в Лурде…».

– Где было Явление Пресвятой Девы Марии? – уточнила Софи.

– Правильно. Там случилось что-то таинственное. Незнакомый человек провел ее сквозь толпу прямо ко мне. Она посмотрела мне в глаза и надела кольцо мне на палец. – Он показал нам серебряное кольцо на среднем пальце. Оно было узкое, и с обеих сторон от него бугрилась плоть. – С тех пор я больше не мог его снять. Я считаю, что это особенный знак, вы согласны? Она сказала мне, что я наделен замечательной целительной силой. Между прочим, – добавил он, чуть помолчав, – я никогда еще не был в Хэмпшире. Что-то позвало меня сюда. Вы понимаете, о чем я говорю?

Мы условились встретиться с Альбертом через несколько дней.

Сидя в своем отельчике, мы удивлялись, как это он мог позволить себе жить в такой роскоши, в то время как одежонка на нем была, прямо сказать, жалкая.

– Я предупредил персонал, что ко мне придут две хорошенькие девушки и что за этим не кроется ни намека на секс, – щебетал Альберт. – Дело в том, что я не хочу, чтобы у кого-то появились неверные мысли. Людям ведь только дай повод посплетничать, вы же знаете…

Мы с Софи таращили на него глаза.

– Целительство тесно связано с приятием, согласием, – начал он, тут же метнулся к стойке администратора и, запыхавшись, вернулся к нам. – Если я буду стараться бросить эту бумажку в урну, я точно не попаду в нее. – Он скомкал листок бумаги и бросил его в корзину. – Вот видите, я промахнулся, – с улыбкой сказал он, поднимая бумажку с пола. – А теперь, если я брошу эту бумажку, не стараясь попасть, она окажется в корзине. – Он бросил ее через плечо. – Видите?

– Вообще-то вы не попали, – заметила я.

– Никогда у меня не было неудач, это впервые! – изумился он. – Но вы понимаете мою теорию? Вы поняли?

Мы с Софи дружно закивали.

Альберт организовал «всенощную молитвенную сессию». Он обзвонил своих друзей и велел им думать обо мне в эту ночь – всем одномоментно.

– Когда люди по всей стране станут молиться за тебя, это очень мощная сила, – сказал он.

Как ни странно, но я почувствовала себя лучше. Возможно, дело тут было в психосоматике, не знаю. Но мне хотелось его видеть снова, и Софи ходила со мной, не забывая при этом напомнить: «Ни о каком сексе не может быть речи».

Альберт пожаловался на больной палец и попросил меня за него помолиться.

– Теперь мы друзья, и я прошу у тебя помощи. Я прохожу через трудную полосу, – сообщил он. Софи с трудом сдерживала смех, глядя на мое лицо с застывшим на нем выражением обалдения.

Он стал одержимым, всюду ходил за мной. Я чувствовала, что теперь он как-то зависел от меня. Я встретилась с ним в баре отеля. Софи уехала, и я была одна, но собиралась сказать ему, что наша «дружба» закончилась.

Альберт пил большими глотками какой-то напиток и стучал стаканом о стол, словно подчеркивая свои слова.

– Ты пойми, у меня так много идей насчет тебя!

– Я больше не могу с тобой видеться, – повторила я. Мы с Софи решили, что с этим надо покончить и что мы не можем больше встречаться с ним. Я жалела, что ее со мной не было для подтверждения моих слов. Внезапно меня стала раздражать его дергающаяся, нервная улыбка. Он шел за мной до машины. Впервые я испугалась и дрожащей рукой быстро заблокировала дверь. Мотор не заводился. Альберт молотил ладонью по стеклу. Я взяла себя в руки, стиснула зубы, и двигатель ожил. Я перевела дух и уехала.

На следующий день у нас дома зазвонил телефон.

– Алло. Вам знаком некий Альберт Скиннер? – спросил владелец отеля, где мы встречались с Альбертом.

– Да. А что?

– Он уехал из нашего отеля, не оплатив счет. К слову, огромный. Его номер в ужасающем состоянии. По его телефонному счету мы определили, что он звонил вам. Вы знаете, где находится сейчас ваш друг?

– Нет, – с ужасом ответила я.

Больше я его не видела.

Я была подавлена. Разочарована. Какая я легковерная. Наивная. Но я не жалела, что встретила его. Я должна использовать любые шансы, что-то может мне помочь. Ведь случаются же странные вещи. Так вперед! Что там у нас дальше?

Наша родственница сделала мое лечение своей миссией. Она советовала мне плюнуть на бумажку, сложить ее вчетверо и послать какой-то докторше в Шотландию – якобы по твоей слюне можно много сказать о тебе. Та докторша позвонила мне и спросила, счастливое ли было у меня детство и видела ли я плохие сны. Я немедленно положила трубку. Вторым пунктом родственница предложила мне пить побольше яблочного уксуса и есть мед.

А вот предложение номер три.

– Вот книга, – сказала она, – написанная Элизабет Беккет, которая утверждает, что может лечить с помощью специальной диеты много болезней, в том числе артрит. «Лечить» стало для нас волшебным словом. Поскольку лекарства мне почти не помогали, мама не меньше меня стремилась испробовать что-то новое. Мы решили съездить в Шропшир, в больницу, где она работала. Папа был настроен цинично.

Мы сидели в приемной. Дверь медленно открылась, и появилось стройное видение в белом халате. Доктор Беккер выглядела молодо. Она завела нас в кабинет, пригласила сесть. Говорила медленно и отчетливо. Сначала она хотела что-то узнать про меня; потом мне измерили давление, и оно оказалось таким низким, что под подозрением оказался тонометр. Главной заботой доктора были препараты, которые я принимала, – она беспокоилась из-за их сильного действия, токсичности и вероятного долговременного побочного эффекта. Если я начну лечение и оно окажется эффективным, тогда она надеялась, что я постепенно смогу избавиться от лекарств. Ее метод лечения предполагал строгую диету без кофеина и кислот, купание суставов в специальных маслах и солях Эпсома, прием витаминов и минеральных добавок и употребление чайного гриба.

– Подавляющее большинство моих пациентов чувствовали себя лучше уже через шесть недель. Надо позволить телу, чтобы оно лечило само себя. Вы пока не отказывайтесь от своих лекарств, но старайтесь не прибегать к стероидным инъекциям, которые только маскируют боль. – Пауза. – Я помогла многим людям и сумею вылечить вас, – сказала она. – Если вы проявите дисциплину и станете следовать моим советам, думаю, вам станет лучше.

– Вы действительно думаете, что можете мне помочь? – спросила я, не осмеливаясь смотреть на маму.

– Да, – авторитетно заявила она. – Я знаю, что могу.

Двадцать пять. Один день из жизни альтернативного фрика

За завтраком я открыла коробку с витаминами и минералами. Каждый тип находился в отдельном прозрачном пластиковом пакетике. Фолиевая кислота; магний; витамин А; витамины В – огромная семья – В-комплекс, В1, В2, В3, В6, В12; витамины D и К; цинк; витамин С с плодами шиповника; пантотеновая кислота; ламинария; железо; альфальфа – список бесконечный. Я разложила разноцветные пилюли вокруг моего стакана с бутилированной водой «Эвиан»; они напоминали красивые бусы.

Каждая новая пилюля, которую я глотала, воняла хуже предыдущей. Пилюля номер двенадцать: мультивитамин. Проглотила. Вонь как от собачьего корма. Бррр. Я запила водой, чтобы смыть этот вкус.

В кухню вошел Том в ботинках, шапке и лиловом халате.

– Как твои ноги? – спросил он.

– Ужасно.

– Что ж, все мы умрем, – весело сказал он и поставил чайник.

Мы сблизились с Томом. Я пыталась понять, как работало его затуманенное сознание. Люди с готовностью спрашивали о моем самочувствии, но никто не осмеливался спросить у мамы с папой про Тома, их странного, неудачного ребенка. Тома это задевало. Ему не нравилось жить в тени и всегда чувствовать себя странным. Но теперь он видел мои страхи и неудачи, мою физическую немощь, которая сопровождала болезнь.

– Я бы купил тебе новое тело, если бы мог, – серьезно сказал он.

– А я бы дала тебе новые мозги.

– Я бы хотел этого – новый мозг для Томаса.

Я попросила его помочь мне приготовить напиток из чайного гриба. Том сморщил нос и сказал, что он выглядит отвратительно.

– Он больше похож на медузу, покрытую слизью, – прокомментировал он. Я раздраженно возразила, что люди с готовностью глотают пилюли с химией, таблетки неизвестного происхождения, а когда дело доходит до натуральных средств, у них появляется скепсис.

– Пожалуй, я бы скорее проглотил таблетку, – сказал он.

Черная патока содержит много железа, обладает слабительным эффектом, помогает предотвратить анемию – но она ужасная. Зажав нос, я съела две ложки полужидкой коричневой гадости.

Том протянул мне чашку чая.

– Бульон дьявола подан, леди, – мрачно объявил он. – Его пьют с дьявольской едой.

Мы приготовили таз с горячей водой и солями Эпсома. Соли Эпсома помогали удалить из тела кислоты. Том поставил таз рядом со мной. Вода выплеснулась, на полу образовалась лужа.

Перед уходом на работу я трижды почистила зубы. Я знала, что у меня несвежее дыхание. На прошлой неделе Элен поцеловала меня утром и отшатнулась.

– Элис, у тебя грибы растут во рту? – спросила она.

На работу я захватила бескислотный ланч – салат из сырых овощей с цельнозерновым хлебом и бананом. Элизабет Беккет сказала, что замечательно пить чай из крапивы, и вскоре мне уже не хотелось пить ничего другого. Я сунула в сумку несколько пакетиков травяного чая.

У Ричарда было превосходное настроение, и он сказал нам, что собирается угостить весь наш офис. Он вернулся и принес к чаю пирожные с кремом, наполненные кислыми ягодами клубники. Я с тоской глядела на мои. «Кислые» звенело в моих ушах, но во рту у меня уже фонтанировали слюни. Элизабет сказала: «Воздерживайся от всего, от чего у тебя текут слюнки, так как это точно кислотная пища». Но мне точно хотелось съесть пирожное, черт побери.

– Неужели ты не собираешься это есть? – спросил Ричард.

– Да-да, сейчас съем, восхитительные пирожные, – ответила я.

Через минуту Ричард скрылся у себя в кабинете. Я зашла в туалет и завернула пирожное в бумагу, чтобы взять его домой. Я знала, что папе оно понравится. Когда Ричард вышел к нам снова, я облизывала губы, притворяясь, что мне было вкусно.

Вернувшись с работы, я поставила таз с теплой водой и лавандовым маслом, обладавшим целебными свойствами, опустила ноги в воду и стала смотреть телевизор, попивая роскошный крапивный чай.

Мама крикнула мне из кухни:

– Элис, что ты будешь на ужин – черные бобы, гречку или красную чечевицу?

– Ну а вы что хотите?

– Нет-нет, у нас спагетти болоньезе.

Папа открыл бутылку вина, и мне пришлось посыпать в мой бокал какой-то порошок, который дала мне Элизабет. Он как бы устранял кислоту. Уж не знаю, как он действовал. Том сказал, что порошок больше походит на перхоть. Я заглянула в бокал, и внезапно у меня пропало желание пить вино.

Я старалась не смотреть, как папа ест спагетти. Получай удовольствие от своих черных бобов, уговаривала я себя, но не могла их есть. Остатки мама дала Мэгги, нашему норвичскому терьеру, у которой дыхание было под стать моему. Маме приходилось два раза в неделю чистить ей зубы пастой «Колгейт». Мегги даже не притронулась к бобам.

Перед сном я приняла горячую ванну. Потом быстро вытерлась и легла в постель, где мне снились бесконечные сны о шоколаде, клубнике и креме.

Двадцать шесть. Нерешительность

Новый 1993-й год. Штеффи Граф проиграла Монике Селеш в трех сетах на Открытом чемпионате Австралии. Мама делала плиссированные абажуры. Элен влюбилась. Я все еще сидела на диете…

Мне надоели цельнозерновое то да цельнозерновое это – я мечтала о плитке шоколада, нормальном кофе, мягком белом хлебе, густом майонезе, цыпленке карри и запеканке из ревеня с мороженым крем-брюле.

Я неукоснительно следовала такой диете шесть недель, делала все по книге, и это было непросто. Я не чувствовала, что я чего-то добилась. Я не стала меньше принимать лекарств, а мое тело кричало и требовало стероидов. Появилось ли у меня ощущение благополучия? Нет, не появилось. Я не могла поставить одну ногу перед другой без пронзительной боли.

– Я не могу идти, мама, – сказала я, пытаясь вылезти из машины. Мама взяла меня под руку.

– Нет, я не могу идти, – запротестовала я.

Фред, наш добродушный каменщик, строивший в саду сарай, спросил, не требуется ли нам помощь.

– Вы можете это сделать? Это было бы так любезно с вашей стороны, – поблагодарила его мама.

Его сильные руки отнесли меня в гостиную.

– Обычно у меня не бывает такого, – смущенно бормотала я, не зная, куда деваться от стыда.

– Отдохните и не волнуйтесь, милая, – сказал он и отвернулся, прогоняя слезы.

Я позвонила Элизабет Беккет и попросила ее соединить меня с кем-то еще, кто проходит через эти муки. Во время моей последней консультации она прочла мне несколько писем от пациентов, кому помогло ее лечение, так что ей было бы легко дать мне чей-нибудь телефон. Однако помощница Элизабет Беккет не пошла мне навстречу и не дала ничего. Где хромой мистер Диккер, садовник, который до этого не мог ходить, но теперь целыми днями лазает по лестницам и подрезает розы в свое удовольствие? И где миссис Пратт, которая прежде сидела целыми днями в кресле, а теперь танцует весь вечер? И как насчет пожарного, который был вынужден уйти с работы, а теперь со скоростью молнии спускается по шесту? Где они все? Почему я не могла позвонить одному из них? Почему она больше не помогала мне? Меня нужно было подбодрить, вот и все.

Я положила трубку и застыла. Я сделала ужасную ошибку по своей наивности. Она смеялась надо мной. Она мошенница, выманивающая деньги. Я представила себе, как она пересчитывала мои монеты и складывала стопкой пятифунтовые банкноты. Как она раскладывала собачий корм по коробочкам и смеялась, подписывая «Витамин С с шиповником». Хватит с меня. Что со мной стало? Я даже не могла ходить. Я хотела вернуться к доктору Бакли в больницу.

Я позвонила доктору Бакли. Он вежливо сказал, что мне придется ждать своей очереди и записаться у его секретаря на общих основаниях. Раньше он бросал все ради меня. До этого, когда я написала ему и сообщила, что собираюсь попробовать диету Элизабет Беккет, он не одобрил меня и сказал, что не верит в такое лечение. Но он не только не верил, но и отвернулся от меня и теперь хотел сказать, что я сама выбрала такую дорогу и должна расхлебывать последствия.

Вскоре Элизабет Беккет сказала мне, что перед улучшением ее пациенты часто чувствуют себя хуже, и это нормально. И что она помнила обо мне, хотя и была чуточку занята. Возможно, ей действительно сложно связать меня с теми людьми? Я не должна проявлять малодушие и сдаваться при первых неприятностях. Надо проявить терпение и верить в успех.

Софи навестила меня вечером. Весь день я сидела в гостиной и не могла встать с дивана. Когда она позвонила перед этим, чтобы договориться о своем приезде, я даже не могла поднести к уху трубку. Пришлось это сделать маме.

Джасмин, моя новая жесткошерстная такса, сидела рядом, сунув голову мне под мышку. Целый день она не отходила от меня, чувствуя неладное. Я ласково ее гладила.

– Мне больно видеть тебя такой. Ты уверена, что правильно поступаешь, выбрав такую диету? – спросила Софи с таким знакомым, озабоченным выражением лица.

– Не знаю… – Где тот милосердный самаритянин, который возьмется за меня и выведет из этой ямы на правильную дорогу?

Начало марта. Мне было страшно. Мамина вера в эту злосчастную диету тоже растаяла. Папин цинизм оказался оправданным. Софи укатила в Румынию, и мое ощущение изоляции от всего мира лишь усилилось. Она уехала на три месяца.

– Не уезжай! Мне страшно подумать, что тебя не будет рядом. – Я тяжело вздохнула. – Эгоистка я, да?

– Я буду писать тебе, – пообещала она, обнимая меня за плечи. – У тебя все будет хорошо, Скоро вернется Себ.

– Я купила тебе ежедневник, чтобы ты записывала туда все свои впечатления. Ты прочтешь его мне, когда вернешься.

– А я вот что тебе принесла, – спохватилась Софи. Порывшись в сумке, она дала мне несколько кофейных бобов, большую плитку темного шоколада и несколько упаковок грейпфрутовой пены для ванной.

– Соф, ты знаешь, как я люблю эти вещи, но я не могу.

Она нахмурилась.

– Сколько ты еще будешь сидеть на этой диете?

У меня на глаза навернулись слезы, стало трудно дышать.

– Пиши мне, Эли. Я хочу знать, как у тебя дела.

Мы вышли на улицу к ее машине, и я села на переднее сиденье.

– Как мне хочется поехать с тобой, – простонала я. Внезапно мне вспомнилась песенка: «Десять зеленых бутылок висели на стене, если одна бутылка случайно упадет, их останется девять…». Я казалась себе зеленой бутылкой, которая уже навсегда встала на полку и теперь наблюдала, как другие бутылки падают в более интересные места.

– Поезжай, а то я сейчас зарыдаю… Мне грустно. – Я крепко обняла Софи. – У нее на глазах тоже были слезы. – Поезжай… ну давай! – Я улыбнулась. Долго смотрела ей вслед, а потом медленно поплелась в дом, мучаясь сознанием собственной неполноценности.

На следующее утро я сидела на работе, уперев взгляд в чашку с крапивным чаем. Может быть, я все-таки в западне? Почему мне совершенно не помогают ни соли Эпсона, ни строгая бескислотная диета, ни масла, ни грибной чай?.. Все во мне бурлило от злости и сознания своей неудачи. Я так старалась выполнять все предписания! – да только зря… Я вскочила, пошла на кухню и выплеснула в раковину крапивный чай. Приготовила хороший кофе и, наслаждаясь каждым глоточком, выпила… И приняла решение. По дороге домой я заехала на бензозаправку, купила большой «Марс» и, истекая слюной при виде шоколадной обертки, нуги и карамели и даже не успев заплатить, разорвала фольгу.

Медицинская сводка

Доктор Бакли увеличил дозу метотрексата, и я продолжаю принимать его вместе с сульфасалазином.

Двадцать семь. «Это как цвет твоих глаз»

И снова все те же вопросы. «Вы можете ходить в магазин и по своим делам»? Я больше не могла поставить галочку возле ответа «без труда». Потом перешла к следующим формулировкам, на которые прежде и не смотрела. Теперь я ставлю галочки на «с некоторым трудом» или на «с большим трудом».

Я уволилась с подработки. Я не появлялась там слишком долго – с момента как позвонила и сообщила, что пока не смогу работать. Мне казалось, своим отсутствием я подвожу Ричарда и он мной недоволен.

– Ты не подводишь его, Элис! Позвони ему, и он поймет! Так будет гораздо лучше. Иначе он подумает, что ты просто ленишься и прогуливаешь ради своего удовольствия, – убеждала меня мама. – Тогда Ричард будет относиться к тебе хорошо.

Так что я сказала ему. Дрожащей рукой я постучала в его дверь и, когда он предложил мне сесть, чуть не сгорела со стыда.

– Извините, что я так долго отсутствовала, – начала я.

– Ничего, все нормально, мы смогли вас заменить, не беспокойтесь, – поспешил он заверить меня. Я видела, что у него нет времени на разговоры, он занят. Я хотела встать и уйти, решив ничего не говорить ему, но что-то подсказало мне, чтобы я довела начатое до конца. Он нетерпеливо посмотрел на меня, словно бы говоря: «Ну, что-нибудь еще или я могу вернуться к своей работе?» И тогда я сообщила ему про ревматоидный артрит – как я ненавидела эти безобразные слова! Его лицо смягчилось, он сел и выслушал меня.

– Я сочувствую вам, – сказал он потом, – но я рад, что вы сообщили мне об этом.

В тот вечер он позвонил из своего авто, чтобы выяснить, не приходила ли ему новая почта, затем нерешительно осведомился, как я себя чувствую. Мама ошибалась насчет того, что он будет относиться ко мне по-другому. Его отношение уже изменилось.

Я уволилась вскоре после того, как сообщила Ричарду о своей болезни. В офисе мне подарили цветы и прощальную карточку, подписанную всеми сотрудниками. И хотя я испытывала облегчение от того, что мне больше не надо будет, превозмогая боль, ходить на работу, я знала, что буду скучать.

Доктор Бакли все-таки прочитал мои медицинские записи. Потом поднял на меня глаза.

– Ревматоидный артрит – это часть тебя. Как цвет твоих глаз, и я не могу изменить это. Нам лишь остается надеяться, что он полностью пройдет или его можно будет держать под контролем, чтобы ты могла жить более-менее нормальной жизнью.

– Не лгите! – сердито воскликнула я. – Я видела мою историю болезни! Я никогда не смогу играть в теннис, теперь это уже очевидно.

– Твой случай очень трудный, – признал доктор, захваченный моим упреком врасплох. – Но послушай, я не могу ничего предсказать. Я не могу заглянуть в хрустальный шар и сказать тебе, что будет через несколько лет. Если бы мог, я бы чаще играл на бегах.

На этот раз его слабая шутка не сработала.

– Только не надо больше никаких безумных диет, – умоляюще посмотрел на меня он. – Постепенно мы найдем лекарство, которое вам поможет. Такие препараты действуют не мгновенно, а через какое-то время, но не надо отчаиваться. Еще я уверяю тебя, что ты найдешь себе какое-нибудь другое занятие, которое заменит тебе теннис.

Как он мог сказать подобную чушь? Ничто не может заменить мне мой теннис!

По дороге домой мы с мамой проехали мимо Билла, игравшего на нашем теннисном корте. Мы устроили в нашем саду корт пять лет назад, когда сюда переехали. Теперь я не могла смотреть на него. Я не могла заставить себя даже выйти в сад и подойти близко к корту. В последние несколько месяцев Билл платил нам, тренируя на корте учеников. Эти деньги уходили на оплату моего альтернативного лечения. Теперь они уходили в благотворительную организацию по изучению артрита.

Отчасти я думала – это нормально, что он пользуется нашим кортом, так как сейчас у него нет других вариантов, а мама хочет ему помочь.

– В конце концов, он был для тебя замечательным тренером, Элис, – сказала она, – да и лишние деньги нам не помешают.

Но перевешивала ненависть к Биллу за то, что он здесь играет.

Я смотрела на него из окна и улыбалась, вспоминая то время, когда мы играли вместе. Всей кожей я чувствовала его удары, движения. Мой разум еще мог играть, но, когда я брала в руку ракетку, запястье подводило меня. Я не могла ее держать, мне хотелось ее сломать, чтобы кто-то другой не взял ее в руки. Но я не хотела и чтобы кто-то использовал и наш корт, особенно Билл, мистер Бесчувственный. Он даже не попытался меня поддержать. И что он тут делает? Я заметила, что Билл посмотрел в мою сторону, и пригнулась. Мне не хотелось смотреть на него.

Это мучение. Это мой ад. Мне надо уехать из дома. Я собиралась поступить в Бристольский университет. Там училась Софи, а я знала лишь то, что мне надо уехать отсюда.

Двадцать восемь. Себ

Через семь месяцев путешествий Себ вернулся. Я виделась с ним сегодня.

В некоторой степени мне даже не хотелось его видеть. За последние три месяца он не написал мне ни разу. Однако когда он позвонил мне в пять утра и сообщил, что его самолет только что приземлился, все мои прежние чувства прихлынули назад. Я подумала, что мне не безразлично. Я хотела его видеть.

Я лежала в ванне, налив в стакан водку и тоник, чтобы успокоить нервы. После этого я стояла голышом перед высоким зеркалом. Заметит ли Себ, что мое тело изменилось за последние семь месяцев? Мышцы на запястье выглядели так, словно в них яростно тыкали чайной ложкой. Несколько пальцев на ногах скрючились подобно птичьим когтям. Ноги из-за распухших коленей выглядели как палочки; похудели и плечи. Когда я играла в теннис, я весила девять с половиной стоунов^[13], но теперь мой вес был между семью с половиной и восьмью. Не разлюбит ли он меня? Может быть, мне сразу стоило сказать ему, что все кончено? Я боялась интима, боялась секса.

Я чувствовала себя изменницей, потому что я, заболев, отбросила все следы моей прежней жизни. Я выбросила из постели остывшую бутылочку с горячей водой, обычно лежавшую у меня в ногах, и убрала мои шины для руки, лежавшие под подушкой. В моем обиходе появились странные на первый взгляд штуковины – в том числе длинная серебристо-серая палка с кривыми когтями на конце, с помощью этой палки можно было подвинуть к себе вещи. Я сунула ее в гардероб вместе с длинным белым пластиковым рожком для обуви и зеленой слизистой эластичной массой для тренировки рук. Я спрятала шлепанцы, выбросила пустые упаковки из-под лекарств, остальные лекарства сложила в косметичку и убрала в шкафчик в ванной. Потом, устав, легла в постель. Моя подушка с клекотом надулась и швырнула меня вперед. Опс! Я совсем забыла про нее – по утрам она помогала мне садиться. Я выдернула приспособления и спрятала их под кроватью. Снова легла и сделала серию глубоких вздохов. Почему меня так волновало все это? Возможно, Себ даже не вернется ночевать.

– Прости, что я не писал так часто, как надо было, – извинился Себ за тарелкой с пастой.

Мы сидели в итальянском ресторане. Я намеренно не заказала спагетти, зная, что половина окажется на моей блузке, и ела лазанью с салатом, хотя едва могла к ней прикоснуться. Я клевала салат как нервный, дерганый кролик.

– Нет, нет, все хорошо, – слышала я свой голос, хотя до этого собиралась устроить ему скандал. У меня в животе плясали бабочки. Мне хотелось немедленно лечь с ним в постель. Элис! Я ущипнула себя под столом. Не надо быть такой простушкой. Он уже не твой идеал, ибо предал тебя. Он должен снова завоевать тебя.

– Я скучал без тебя, – нерешительно проговорил он.

«Я тоже скучала, возьми меня! – чуть не закричала я, но снова ущипнула себя. – Играй, будь недоступной, Элис!»

Молчание.

– Я понимаю, что не поддерживал тебя. – Снова долгое молчание, но потом он быстро поменял тему: – А ты как тут жила?

Мое лицо застыло ледяной маской. Я не хотела распространяться на эту тему. Я резко натянула рукава черного кардигана на кисти рук, так что из рукавов торчали только длинные пальцы с накрашенными ногтями. Еще одна неловкая пауза.

– Я без тебя скучала, – все же призналась я.

Он улыбнулся своей широкой улыбкой, наклонился через столик и поцеловал меня в губы. Я не отстранилась, а мое сердце подпрыгнуло от его прикосновения.

Напряженность пропала. Себ начал рассказывать о своих приключениях. Пока он говорил, я думала о том, что случится сегодня вечером. Куда мы пойдем отсюда? Мне хотелось, чтобы он заткнулся. Мне не хотелось слушать о прыжках с тарзанкой, сплаве на плоту по бурным рекам, поездках автостопом или о его планах немедленно отправиться путешествовать по Европе – его слова вызывали во мне зависть и тоску. Я хотела одного – чтобы он привел меня домой и сорвал с меня одежду. Мне не хватало секса. Меня охватывало возбуждение при одной лишь мысли об этом.

Но в то же время я боялась. Я больше не могла беззаботно сбрасывать с себя одежду. Мои ноги были стиснуты в ковбойских сапогах, которые было невозможно снять, и я знала, что мне придется использовать специальное приспособление. И потом вообще на мне было неподходящее нижнее белье. О чем я только думала, отправляясь на встречу с Себом? И вдруг мне станет больно от секса? Себ ведь крупный парень да еще регбист. Может быть, я превращусь после секса в лепешку?

Себ рассказывал про барбекю, пьянках и кемпинге на морском берегу с группой туристов, с которыми он познакомился в пути. Я не смела спрашивать, встретился ли он там с кем-нибудь из девчонок. Если он скажет, что да, встретился и что все серьезно, тогда я тоже скажу. Прекрасно, у меня новый бойфренд, он…

– Элис? Элис? – Себ помахал рукой перед моим носом. – Эй, о чем ты задумалась?

– Хм, извини, я прослушала твою последнюю историю.

– Ты думала о нас? Ты словно улетела куда-то. Я думал, что ты обрадуешься моему возвращению, – с обидой проговорил он.

Я посмотрела на него. Взгляд отметил загар на лице, посветлевшие волосы… Сейчас он напомнил мне Бреда из «Соседей»^[14]. Ох, черт, какая скучная у меня жизнь, подумала я, вспомнив, как неделю назад я смотрела «Соседей» дважды в день. Ужас! Я схватила Себа за руку.

– Я рада тебя видеть. Пойдем, нам надо наверстать упущенное. Пойдем домой.

Смеясь, мы поднимались по лестнице.

– Тсс, тише, Себ, мы разбудим маму с папой.

Себ схватил меня и бросил на кровать, как это делают в фильмах. Только наяву это было больно. Он сдернул с моих ног ковбойские сапоги и при этом согнул мне пальцы на ногах. Я чуть не закричала от острой боли, но сдержалась. Он стянул с меня красную майку (слава богу, под ней был красный же лифчик), перевернул меня и быстро расстегнул мой ремень.

– Выключи свет, – попросила я.

– Нет, я хочу посмотреть на тебя. Я не видел тебя целых семь месяцев.

Я тяжело вздохнула. Понравится ли ему сейчас мое тело? Он уже расстегивал мой бюстгальтер и целовал мне шею, уши.

– Ты похудела, – сказал он, обнимая меня за талию. – Хорошо, что тут ты осталась прежняя. – Он целовал мне груди, потом стал спускаться ниже и ниже.

– В темноте интереснее, – сказала я и, протянув руку, погасила свет. Я не могла допустить, чтобы он увидел меня голую, он заметит мои распухшие колени, а я не хотела, чтобы это остановило его…

– Иди сюда. – Он потянул меня за руки; мне опять было больно. Он заключил меня в объятия. – Я так скучал по тебе.

Мое тело кричало, просило сна, каждый его дюйм был полон болью, словно кто-то бил, бил, бил меня о стенку. На дрожащих ногах я прошла в ванную и проглотила две обезболивающие таблетки. Медленно вернулась в постель, молясь, чтобы Себ не проснулся. Он не должен видеть вторую половину меня – ту половину, которой я стыдилась, непривлекательную и жалкую.

Свет просочился сквозь шторы. Себ беспокойно пошевелился. Я примостилась возле него и посмотрела на его тело. С какой радостью я бы с ним поменялась. Как хорошо быть высоким, сильным, спортивным. Он перевернулся с одного мощного, загорелого бока на другой. Удивительно избавляешься от напряжения, когда тебе есть о ком думать, и фантастически здорово опять заниматься сексом. Мне нравилось. Я испытывала еще и огромное облегчение – я все-таки смогла! Я чувствовала себя нормальной. Нормальной! Одна ночь с Себом вернула мне уверенность в себе, которую я растеряла за последний год. Я обняла его за талию, его рука разжалась навстречу моей, наши пальцы переплелись, подобно хитроумному пазлу. Он сонно пробормотал, что любит меня. Мои глаза закрылись, отторгнув горящий дискомфорт по всему моему телу.

Я была невероятно счастлива. Лежа рядом с ним, я перенеслась в то время, когда мы с ним только начали встречаться. Он заставил меня снова почувствовать себя той девочкой, которой я была без болезни.

Медицинская сводка

Моя СОЭ – скорость оседания эритроцитов, которая показывает, насколько активны болезнь и воспаление – 129. Доктор встревожен. По его словам, все, что выше 100, крайне опасно. Еще у меня анемия. Мне необходимы стероидная инъекция и переливание крови. Перемены в лечении с новым доктором: сульфасалазин заменяется на Препарат Номер Шесть, пеницилламин. Индометацин заменяется на Препарат Номер Семь, вольтарол. Продолжаю принимать метотрексат в более высокой дозе.

Двадцать девять. «Почему я?»

Май 1993 года. Я получила место в Бристольском университете! Ура! Себ снова исчез, теперь он во Франции. Я только что стала лечиться у гениального доктора Фишера в больнице под Бристолем. Мои родители вместе со мной решили, что пора узнать другую точку зрения на мою болезнь и что мне нужен врач недалеко от университета. Доктор Фишер хотел, чтобы я легла в больницу на шесть недель. Я доверяла ему. Если он не сможет мне помочь, тогда не сможет никто.

Порядки в этой больнице были необычные. Не надо было носить пижаму, валяться целыми днями в постели, есть виноград и смотреть мыльные оперы и ток-шоу. Здесь больным позволялось выходить в город, предупредив об этом сиделку. В нескольких болезненных шагах от больницы было кафе, которое стало моим вторым домом. Официант ласково снимал с меня куртку и помогал сесть, приносил капучино с тертым шоколадом и несколькими бисквитами. По выходным позволялось уходить домой.

К началу второй недели мне уже казалось, что я нахожусь в пансионате при школе для больных.

Я заметила дежурную сиделку, Глорию, которая ухаживала за мной. Она удивительная – большая, чернокожая, с огромными покачивающимися бедрами и широкой улыбкой, способной развеселить даже самую печальную душу.

– Как дела, Элис? – прогремела она. – Приятно тебя видеть. Чем ты занималась?

– Особенно ничем, – улыбнулась я.

– Ничем! Как скучно, – засмеялась она, и ее огромная грудь заколыхалась вверх-вниз.

– Я ходила на балет, но лучше всего там оказалось мороженое «Магнум» в антракте.

– О, Элис, – пронзительно запричитала она, – мой муж говорил, что мне надо сесть на диету, он считает, что я слишком жирная. – Она прижала руки к животу и взорвалась смехом.

Мне сказали, на этой неделе в отделении будут новые люди – группа пациентов с анкилозирующим спондилитом. Анкилозирующий спондилит – еще одна форма артрита, которая поражает позвоночник. Они приехали к вечеру, но я их не видела, потому что уходила вниз в бассейн на гидротерапию.

Я надевала ласты и неистово дрыгала ногами в теплой воде. Мысленно я старалась стряхнуть, вытряхнуть болезнь из своего тела.

Когда меня отвезли на инвалидном кресле в отделение, я заметила одну из новых леди. Она смотрела на меня, молодая и хорошенькая, со светлыми кудрявыми волосами, падавшими на лицо. Я села на свою койку и опять посмотрела на нее.

– Идите сюда и поговорите со мной, дорогая. Я Салли. Что у вас, милая?

– Ревматоидный артрит, – сказала я, подходя к ее койке.

– Я так и подумала. Я увидела это по вашему лицу и глазам. Я тоже так выглядела. – Она помолчала и высморкалась. – Мне поставили такой диагноз, когда я была почти ребенком. Мне было тринадцать. Это было ужасно. Я никогда не умела играть в школе в игры, и все в моем классе смеялись надо мной и дразнили. Ночью я спала вместе с моей сестрой, и она растирала мне ноги и ступни, потому что мне было ужасно больно. Я принимала только аспирин, но теперь лекарства более эффективные, исследования продвинулись вперед.

– Я надеюсь, что скоро лечение будет найдено.

– Не сдавайтесь. Что-нибудь непременно найдут. – Она сочувственно кивнула.

Я рассказала ей про теннис. Она рассказала, что любила гимнастику, но пришлось от нее отказаться. Впервые я поняла, что в моей лодке есть и другие люди. Они тоже не плыли туда, куда им хотелось. Жизнь не всегда складывается так, как тебе хочется. Но мы пассажиры этой лодки и можем помогать друг другу. Этой женщине всего лет тридцать. Хорошо, что я не единственная, кто в молодости столкнулся с этой болезнью. Впервые я не чувствовала себя одинокой.

Я не могла смотреть, когда толстая игла входила мне в руку. Меня готовили к переливанию крови. До этого уже был один сеанс – мешок крови ввели мне с очень медленной скоростью, на мешок ушло четыре часа, а сейчас мне требовались четыре мешка. Куда бы я ни шла, я таскала с собой капельницу. Она стала моей подружкой.

Четвертый мешок. У меня покраснело лицо, и я стала как пьяная. Сиделка посоветовала мне лечь в постель и отдохнуть. В постель? Но меня распирало от избытка энергии, у меня гиперактивность. Чью волшебную кровь мне влили? Может быть, кровь Штеффи Граф или Линфорд Кристи? А еще лучше – Синди Кроуфорд. Раз уж вы помогаете мне, дайте и такое тело, как ваше. Какое необыкновенное ощущение – сознавать, что твоя кровеносная система основательно промыта и получила свежую кровь. Элен написала мне недавно: «Хорошо еще, что твой характер не растворен у тебя в крови, иначе ты стала бы законченной шизой!»

Я никогда не сдавала кровь, когда была еще здоровой, но теперь поняла, как это важно. Я решила сказать Эндрю, Элен и моим друзьям, чтобы они немедленно сдали кровь.

На следующее утро мне предстояла стероидная инъекция. Я с нетерпением ждала ее, зная, что она облегчит мне боль. Моя болезнь любит стероиды и поглощает их с огромным аппетитом.

Стероиды мгновенно творили со мной чудеса. Я чувствовала себя заново родившейся, а не так, словно меня переехал темной ночью огромный автобус. В это утро я откинула одеяло, вскочила с постели и сразу приняла душ. Мне не надо было лежать, собираясь с силами. Мое тело было легким, ходить стало гораздо легче. Я видела свои щиколотки, а не мешок с жидкостью, прилепленный к ногам. Интересно, куда ушла вся жидкость?

Друзья и родственники присылали мне открытки. От Элен они приходили каждый день. Одна из них – «Восход солнца» Клода Моне. Сестра знала, что я люблю эту картину, а еще говорила, что не хочет, чтобы в больнице меня считали всеми забытой. Ребекка писала мне из Австралии, где она плавала с маской и трубкой вдоль Барьерного рифа. Том прислал мне письмо из своей коммуны в Сент-Дэвидсе в Уэльсе; спрашивал, как мои ноги, и сообщил мне, что ходит на занятия, где они читают Библию, и что сварил на ужин сосиски. Кажется, он был счастлив. Эндрю прислал открытку из Лондона, где устроился на работу. Я никогда не могла разбирать его почерк – как будто по странице пробежал паук, испачканный в чернилах. От бабушки я получала цветочные открытки, их выбирала для нее леди из местного почтового отделения. Было что-то трогательное в ее посланиях, написанных дрожащей рукой и посылавших мне нежную любовь и молитвы.

Себ долго не писал. Его последнее письмо было безразличным. В самом конце он написал: «Надеюсь, что у тебя все нормально», словно какой-то посторонний мне парень. Его слова казались мне пустыми. Что ж, он хотя бы не исчез окончательно, утешала я себя. Я глядела на некоторых больных, лежавших по соседству со мной, – у них не было ни открыток, ни цветов. Неужели у них нет никого из близких? Как это печально.

Софи была все еще в Румынии. Как-то поздней ночью я включила свет и написала ей письмо на десяти страницах (к сожалению, она так и не получила его, потому что почта в той стране работала из рук вон плохо). Я скучала по Софи.

Начало четвертой недели. Стероидный пульс уже начинал слабеть. Я чувствовала себя словно зверь в клетке.

Я попросила маму купить мне что-нибудь из одежды – мне отчаянно требовалась шопинг-терапия. Мама повезла меня на инвалидном кресле, решив, что мне так будет легче. Я не возражала, так как было маловероятно, что я наткнусь на кого-нибудь из знакомых. Мне стало легче сразу, как только мы вышли из больницы. Мы перекусили во французском кафе, потом пошли дальше. Мама толкала меня перед собой по серым тротуарам. В «Джигсо» я купила длинную черную юбку, белый топ и темно-красный джемпер. Приближался день рождения Элен, и она устраивала дома вечеринку. К тому времени я должна была выписаться. У сестры будет весело, и я надену что-нибудь из новенького.

Элен и ее подружки помогали с готовкой. Я сидела с ними на кухне, пила кофе. Мы говорили о знакомых парнях, о том, насколько они безнадежные. Мама устала, и мы в конце концов убедили ее полежать в постели с книгой и бутылкой горячей воды. Больницы умеют вытягивать из человека все силы.

Китти снимает жилье вместе с Элен. Она милая. Она делает профитроли, которые не поднимаются и походят на плоские блины с кремовой прослойкой.

Я поднялась наверх и переоделась в длинную черную юбку до щиколоток, которая прикрывала мои покрытые синяками ноги и распухшие колени. Мое короткое платье цвета лайма было задвинуто к задней стенке гардероба, где и пылилось. Я спустилась вниз и с нетерпением ждала вечеринку.

К семи часам стали съезжаться гости. Мы с Элен заранее распланировали, кто где сядет, и над именами разложили фото известных персон. Я была Кейт Мосс, Элен, разумеется, Мишель Пфайфер, а Китти – Делия Смит, так что у принимающей стороны были свои преимущества.

Ужин был восхитительный, я блаженствовала. Друзья Элен деликатно интересовались моим здоровьем, сделанные Китти профитроли выписывали круги по столу, так как Элен прошептала: «Не берите их, передавайте дальше».

Впрочем, с течением вечера я почувствовала усталость, обрывки разговоров проскакивали мимо моего внимания.

– Я ездил кататься на лыжах в Валь-д’Изер, там было чудесно, – сказал кто-то.

– Кстати, поздравляю с помолвкой, – сказал другой.

– Как дела с работой?

– Я рассказывала тебе, как я ходила на слепое свидание? Мы так смеялись. Меня скоро покажут по телику, ты можешь поверить?

Вот это да. Я с завистью смотрела на гостей. Почему у всех такая интересная веселая жизнь? Почему я не одна из них, почему? Есть ли у меня что-то, что заставит смеяться? Ничего нет. С кем я могла поговорить и о чем? С сиделками и доктором Фишером, которого к тому же я почти и не видела?

– Элис, ты слышала? Элейн выходит замуж через несколько месяцев. – Я растянула губы в улыбке и залпом проглотила полный бокал вина.

Вечеринка делалась все громче. Одна из девушек начала раздеваться и танцевать вокруг стола, размахивая в воздухе лифчиком. Элен решила присоединиться к ней. «Стерео МК» уже орало на полную громкость, со стола все убрали, начались танцы. Я тоже пыталась танцевать, но услышала, как хрустнуло правое бедро. Испугавшись, я прижала к нему ладонь и рухнула на стул.

Пока никто не видел, я приподняла юбку. Коленка горела и распухла, увеличившись вдвое. Я медленно пошла в ванную и снова услышала хруст в бедре. Звук напугал меня. Мое тело крошилось, как бисквит. Я проглотила две таблетки обезболивающего и взглянула на свое отражение. Лицо, толстое от стероидов, пылало от выпитого. Я была похожа на пьяного бурундука. Под глазами залегли лиловые полумесяцы теней. Мне казалось, сегодня я выглядела хорошо, но теперь мне понравились из всей моей внешности лишь длинные густые волосы. Я зачесала их назад, и тут мне на ладонь упал клок волос. Ахнув от ужаса, я снова потрогала волосы, и в моей руке оказался еще один клок. Виноваты во всем ядовитые препараты, сердито подумала я и дрожащими пальцами заперла дверь. Я сидела на унитазе и плакала. Я больше не могла выйти и снова присоединиться к вечеринке, да и не хотела. До меня доносились музыка и смех. Я завидовала их быстрым шагам, завидовала их жизни.

Через некоторое время я выскользнула из ванной и поднялась наверх, к себе. Никто и не заметил моего ухода. Всем было слишком весело. Я разделась и бросилась в постель. Я даже не хотела заставлять себя чистить зубы. Плевала я на все. Мне хотелось потерять сознание.

На следующий день светило солнце, а все страдали от похмелья и жалели себя. Вечеринка продолжалась всю ночь. Потом все отправились на ланч в местный паб на берегу реки. Я не пошла с ними, решив остаться с мамой.

– Почему ты не пошла с ними, милая? Тебе бы понравилось, – сказала мама, замешивая тесто для пончиков к чаю. По-моему, мама всегда пекла пончики. Я называла это ее «нервной болезнью».

– Зачем мне идти? Мне не о чем с ними говорить, я не нужна им там, – сердито буркнула я, разрывая на клочки какую-то бумажку.

– Ты знаешь сама, что это не так, – твердо возразила мама. – Ладно, тогда помоги мне нарезать тесто.

– Я ненавижу себя. Ненавижу свою жизнь. Всегда торчу в проклятой больнице. Мне не становится лучше. Почему, почему мне досталось такое? Почему, мама? – закричала я. – Это несправедливо, я ненавижу, ненавижу, ненавижу все! – Ее скалка с удвоенной силой раскатывала тесто.

Гости Элен вернулись после ланча и решили сыграть в теннис, чтобы стряхнуть с себя паутину, избавиться от похмелья и истратить калории после большого воскресного жаркого. Они что, нарочно так делали? Неужели не понимали, как тяжело мне? Я смотрела на их неуклюжую игру, на неловкие подачи. Никто не мог играть так, как когда-то играла я – так за что же мне такое наказание? Почему я больше не могла играть? Почему только я сидела и смотрела на них? Лучше бы уж я вообще никогда не держала в руках ракетку. Мне было невыносимо испытывать чувство потери, которое преследовало меня каждый день, точило мою душу.

Кто-то внезапно крикнул:

– Элис, ты можешь дать мне совет профи? – Они думали сделать мне приятное. А мне стало еще хуже. Я притворилась, что ничего не слышала, и поплелась прочь. Я думала лишь о том, что сейчас могла бы играть в Америке в теннис, участвовать в международных турнирах. Что могла бы быть спортивной и здоровой. Бегать так же, как они, по корту.

Когда друзья Элен уехали, я пошла на теннисный корт с моей старой уилсоновской ракеткой и встала на заднюю линию. «Я все еще могу играть», – сказала я себе и ударила по мячу. Мое запястье не выдержало. Мяч даже не долетел до сетки. Я попыталась ударить сильнее, но лишь причинила себе боль. Мне не верилось, что это я.

Я побрела домой, задыхаясь от злости и слез. Включила телевизор. И там проклятый теннис. Уимблдон. Играли мои ровесницы. Ширли-Энн Сидел, девочка, с которой я играла на Национале в Уимблдоне, чуть не победила Дженнифер Каприати. Карен Кросс, в одной комнате с которой я жила на Национальных соревнованиях, впервые играла в Уимблдоне. А мы ведь были с ней почти на равных. Я не ценила тогда свое счастье, не понимала, как мне везло, что я могла играть в теннис. Теперь все ушло. Навсегда ушло. Штеффи победила в трудном матче, она подбежала к сетке; на ее глазах блеснули слезинки. Я скучала по победам на корте, мне не хватало ощущения победы и триумфа. Я не могла смотреть на экран и швырнула на диван пульт.

Чувствуя себя старухой, я побрела наверх, к себе. Мне хотелось запереться там навсегда. Я долго рыдала и била рукой по подушке. Рука заболела еще сильнее. У меня не было сил, чтобы швырнуть что-нибудь в стенку. Тогда я закричала. Меня никто не слышал, все были на улице.

Внезапно в мою спальню вошел папа.

– Элис. – Кажется, он не знал, что еще сказать, и просто сел ко мне на кровать. Я бросила на пол еще одну подушку, рыдала, кричала, задыхаясь от крика.

– Поплачь, поплачь, – повторял он, гладя меня по спине.

– Моя жизнь потеряла смысл. Я не могу играть в теннис. Я не могу танцевать, не могу бегать, не могу ходить на лыжах. Я не могу работать, как все вокруг. Я не могу пойти на слепое свидание. Представляешь? Цилла мне сказала: «Элис, ты поедешь автостопом, или на сплав по бурной реке, или кататься на лыжах в Альпах». Старухи могут больше делать, чем я… – Я давилась словами. Наконец я воскликнула: – Я больше ничего не могу делать, папа.

На столике возле моей кровати стоял флакон с таблетками. Почему они мне не помогают? Я схватила его и бросила на пол.

– Почему вы ничего не делаете? – закричала я. – Почему все живут нормально, кроме меня? Мне только девятнадцать!

Папа опустил голову и тяжело вздохнул. Сложил руки в молитве.

– Твои молитвы не помогают! Не трудись. Я все равно не верю, – со злостью сказала я. – Не понимаю, как ты еще можешь верить. Бог жестокий и несправедливый. Ты сам себя дурачишь.

– Тише, тише, – успокаивал меня папа, понимая горечь моих слов. – Эти выходные были тяжелыми для тебя. Но тебе станет лучше, моя дорогая, дорогая девочка. В Бристоле у тебя все получится. Я очень люблю тебя, и ты знаешь это, правда?

– Почему я, папа? Почему я? Ведь я никогда не делала ничего плохого. Том прав. Это игры дьявола. Мы игрушки в его руках.

Папа вздохнул.

– Бог не сидит на троне и не раздает наказания плохим людям. Все не так.

– Тогда где же он? В отпуск уехал?

– Поверь мне, – резко ответил папа, – бывает, что я кричу ему: «Почему не помогают мои молитвы? Почему не действуют лекарства? Почему Элис должна так страдать?» Но, – сказал он уже более спокойным тоном, – я думаю, что он по-прежнему страдает вместе с нами. Думаю, что он будет страдать, пока существует этот мир.

– Я все-таки не верю этому, – возразила я. Слезы мои почти высохли.

– Я читал рассказ про еврейских детей, которых повесили при холокосте. Некий человек, видевший это, повернулся к своему товарищу и со слезами воскликнул: «Где же Бог? Почему он не остановит это?» Его товарищ ответил: «Бог висит рядом с этими детьми».

После долгого молчания я сказала:

– Я никогда не узнаю ответ на вопрос «Почему я?», правда?

– Не проходит ни минуты, чтобы я не желал: лучше бы это был я, а не ты, – тихо сказал папа, и слезы полились у него по щекам. – Я никогда не понимал, почему болеешь ты, а не я, седой старик, проживший долгую жизнь.

– Я рада, что это не ты, папа, – сказала я, закашлявшись. – Я рада, что это не ты.

– Почему не я, седой старик? – повторил папа, обнимая меня.

Тридцать. Как я стыдилась болезни

– Я смогу ходить в университет? – спросила я у доктора Фишера. – Ну, я имею в виду, вдруг у меня будет «вспышка»?

– Сможете, – с готовностью ответил он, откинулся на спинку стула и скрестил короткие пухлые ноги. – Здесь вы получите превосходный уход. Я не думаю, что у вас есть основания для беспокойства. Повышенная доза метотрексата будет держать под контролем ваш артрит. Это замечательный препарат, он очень успешно проявил себя в Америке.

– Мне он не понравился, – сказала мама, когда мы вышли из больницы. – Ты задала ему вполне разумный вопрос, а он говорил с тобой как с раздавленной букашкой.

– Он держит себя как король, – ответила я с улыбкой. – Давай звать его «Король-рыбак». Если Король говорит, что у меня все будет хорошо, значит, будет хорошо.

Я была в студенческом общежитии, в каморке, больше похожей на картонную коробку. Ребекка приехала со мной из дома – она тоже поступила в Бристоль. Мы обе чувствовали себя неуверенно в новом месте и договорились, что будем поддерживать связь, если даже наши корпуса окажутся далеко друг от друга. Странное дело, но мы всегда оказывались рядом. С самого детства мы были вместе, и ее семья была для меня вторым домом.

Я глядела на затхлые коричневые шторы, пустой гардероб, линялые стены. Глядела на свой багаж, ожидавший, когда его распакуют.

Мама принялась вешать в гардероб мою одежду. Мне хотелось, чтобы она уехала. Я ненавидела расставания. Я попросила ее не делать этого, сказала, что я сама смогу это сделать. Я попросила маму с папой уезжать, мы обнялись, и я увидела, что мама заплакала, когда повернулась ко мне спиной.

Они ушли. Я тут же достала фотографии в рамках и стала их развешивать. У меня были Элен, мама, папа, Том и Эндрю, фотки Софи, Себа и моя, сделанная после наших выпускных экзаменов. Мы виделись с Себом накануне моего отъезда в Бристоль и решили, что все, точка. Конечно, грустно было говорить прощай, я осталась без бойфренда. Вопрос, было бы у нас с ним все по-другому, если бы не мой артрит? Но мы никогда не говорили об этом. Наши отношения безнадежно изменились, когда он уехал во второй раз.

Я держала в руках фотографию моих обнимающихся родителей, сделанную в день 25-летия их свадьбы. Папины щеки порозовели от выпитого, глаза смеялись. Счастливое было время. Я была еще здорова… Мне стало трудно дышать из-за комка в горле.

Возле общежития были шум и толчея. Я пока еще не решалась выйти из комнаты. Как сложится моя жизнь в Бристоле, если я не умею разговаривать с людьми? Как я буду общаться со своими ровесниками?

Неожиданно ко мне в комнату ворвалась Софи и раздвинула шторы.

– Эл, ты еще ничего не распаковала? Гляди, какой у нас прекрасный вид. Ты как сама-то? Ничего?

– Да, нормально.

– Ну, гляди. Я специально приехала помочь тебе, если ты плохо себя чувствуешь, – заверила она. Летом Софи написала письмо и спросила, может ли она быть рядом со мной и помогать. – Маркус тоже тут. – Маркус наш друг. Софи встречалась с его братом-близнецом.

– Я знаю. Слушай, может, это глупо, но я не хочу, чтобы кто-то знал про мой артрит. Я скажу об этом, когда буду готова. Ты можешь себе представить, чтобы я начинала знакомство со слов: «Эй, у меня ревматоидный артрит». Никому это не интересно. – Я помолчала. – Я просто не хочу, чтобы все знали.

– Я никому не скажу, раз ты не хочешь, хотя думаю, что тебе не надо ничего скрывать.

Я с мольбой посмотрела на нее.

– Но ведь ты не скажешь, правда?

– Ладно, пошли в бар. Нам с тобой надо выпить.

В баре была толчея. Все орали друг другу, перекрикивая музыку. Чувство свободы и восторга наполняли воздух. Ребята играли в бильярд, отдельные группы разговаривали, другие пили и танцевали. К нам подошел высокий и худой парень с каштановыми волосами, одетый в синюю клетчатую рубашку и джинсы. Его ботинки громко цокали по полу. Он был не из застенчивого десятка, тут же заговорил с нами и спросил, не хотим ли мы еще выпить или сгонять партию в бильярд.

– Между прочим, меня зовут Мэтью, но можете называть меня Мэтт, – добавил он, улыбаясь мне, словно это был огромный комплимент. Сквозь гул голосов мы направились к бильярдному столу.

– …Я на этаже А, приходи потом, у нас будет вечеринка, – говорил кто-то.

– …Погляди на ту девчонку в кожаных джинсах…

Вон там…

– …Ты на каком курсе?..

– …Чей раунд?..

– …Видишь вон там моего друга? Он прекрасно играет в теннис, выступает за Гибралтар. Разносит меня как бобик грелку…

– Тебе нравится теннис? – спросил Мэтью, дотронувшись до моего плеча. – Может, сыграем в парный? – Он глядел на меня. Вопрос был направлен мне.

Потом, когда я пыталась заснуть, мой ответ не давал мне покоя.

– Нет, я плохо играю.

Я протянула руку и взяла фотку, которую Билл сделал в Майами, после того как я выиграла в турнире. Это была одна из моих любимых, в серебристой рамке. Мои теннисные дни казались мне теперь прекрасным сном. Как я хотела вернуть мою прежнюю жизнь, хотела играть, как раньше. Мне до сих пор трудно было поверить, что я никогда не смогу выйти на корт. Я прижала к груди фотографию.

– Милый Боженька, верни мне мою жизнь, верни мне мою жизнь, – молилась я, не выпуская из рук рамку.

Наутро я проснулась и не сразу сообразила, где я. Рамка с фотографией упала на пол. Потом все вспомнила и еще час пролежала в постели.

Совет студенческого общежития организовывал вечеринки с танцами, дискотеки, спортивные мероприятия, развлекуху с гладиаторами и надувными замками, забег парами по пабам. Все это было приятно и забавно, но предполагало использование рук и ног. Для таких калек, как я, требовались совсем другие забавы.

Неделя Новичка, четверг. Представители различных обществ, объединенные в Студенческий союз, зазывали нас в свои ряды. Софи захотела записаться в нетбольную команду, и мы одолели несколько лестничных пролетов и добрались до спортивного отдела, где звучали призывные голоса:

– Присоединяйтесь к обществу любителей лыж.

– Эй, девчонки, интересуетесь рэгби?

– Записывайтесь на теннис, нам нужна хорошая команда в этом году.

Мне стало нехорошо. Казалось, что все смотрели только на меня. Мне отчаянно захотелось орать, визжать, опрокидывать столы. Что я тут делаю?

К концу недели мои ноги были в таком состоянии, как будто я – против своей воли – воевала на фронте. Я сняла носки; пальцы ног были словно израненные солдаты, в водяных мозолях, расплющенные. Два пальца практически лежали друг на друге, словно в любовном экстазе. Еще один палец так согнулся, что терся об обувь и был красный и ободранный. Края носков оставили глубокие следы на ноге. В щиколотках и ногах скопилась жидкость, и они проминались при нажатии. Потом жидкость снова поднималась, словно тесто. Я с отвращением смотрела на свои ноги, на кривые, некрасивые пальцы.

Теперь я более-менее знала, почему это происходило. Мышцы, сухожилия и связки вокруг костей помогают стопе оставаться гибкой и отвечают за движение пальцев ног. В нормальной стопе сухожилия туго натянуты. При опухании суставов сухожилия сдвигаются в одну сторону, мышцы двигаются вбок и вызывают деформацию суставов. Какое чудовище причиняет это твоему телу?

Я казалась себе некрасивой сестрой Золушки, когда запихивала свои ноги в кроссовки. Шла сто футов по коридору до телефона, будто босиком по морскому берегу, когда тебе в ступни впиваются острые камни и ракушки. С каждым шагом пронзала острая боль. Я замирала, и боль уменьшалась, металась между пальцами и лодыжками, поднималась к коленям и бедрам. Ждала моего следующего шага, следующего выстрела. Дойдя до телефона, я прислонилась к стене, еле дыша, и набрала номер Элен. Чуть не закричала от отчаяния, услышав в трубке частые гудки. Хватит болтать, Элен, в панике мысленно взывала я к сестре, в который раз набирая номер. Я не могла уйти и вернуться. Набрала номер в пятый раз.

– Привет, как дела? Наслаждаешься студенческой жизнью? – спросила она.

– Нет! – крикнула я, но мгновенно понизила голос. – Ох, Элен, все ужасно, совсем не так, как я мечтала. – Я рассказала ей про минувшую неделю.

– Посоветуйся с доктором Фишером. Так не может продолжаться. Не храбрись, не терпи боль все время, иначе надолго тебя не хватит.

– Что ж, ваше лечение должно к этому времени сказаться, – проговорил доктор Фишер, листая наманикюренными пальцами мои медицинские записи. – Больше я ничего не могу сделать, – холодно добавил он.

– Ничего? – спросила я, не веря своим ушам. Я заметила торчавшие из его ноздрей волоски. – На следующей неделе мои лекции будут начинаться в девять. Как мне добираться на них? Я с трудом добралась сюда к трем часам.

– Ложитесь раньше спать, тогда и встанете раньше. – Он захлопнул папку, словно говоря: «Благодарю, это все».

Мне хотелось встряхнуть его, ударить, выдрать с корнем эти аккуратные кудрявые волосы, дать ему пинка, заставить шевелиться. Но на его лице появилось такое выражение, будто в комнате плохо пахло. Он давал мне понять, что я недостойна дышать одним с ним воздухом.

– Неужели он не мог еще раз взглянуть на назначенное тебе лечение? – спросила Софи, когда мы возвращались на машине в Бристоль. – Не мог попробовать что-нибудь еще, дать тебе более сильное обезболивающее, хоть что-то? – С каждое минутой ее возмущение нарастало.

– Хотелось бы мне больше ему верить, Соф. – Я тяжело вздохнула. – Я знаю, он хороший врач, он как Библия медицинских знаний, но мы совершенно не можем общаться. Я не могу говорить с ним. Все бесполезно, и я не знаю, что делать. Почему у доктора Бакли нет двойника, который жил бы в этом городе?

– Какой он непрактичный! – засмеялась Софи. Впереди показались огни Клифтонского моста.

Вторая неделя – начало лекций. Лекционные залы находились в полумиле от общежития. Я ухитрилась выбрать самый холмистый университетский город. Передвижение из пункта А в пункт Б – не самая моя сильная сторона, и как мне добираться туда? Мои опции были ограничены:

1 Брать такси.

2. Купить роликовые коньки – но если я упаду, то уже не поднимусь.

3. Заказать у какого-нибудь гениального умельца деревянную юбку на колесах (умное предложение моей тети Перегрин), чтобы я могла скатываться с горок.

4. Просить попутные авто, чтобы подвезли.

5. Ходить пешком.

6. Не переживать.

Опция 6 была самая соблазнительная, но я выбрала опцию 5. Буду вставать в пять утра, съедать несколько пончиков, брать сумку и фонарик. Я могла ковылять так, как мне удобно, потому что меня никто не увидит, а когда доберусь к девяти, всегда сделаю вид, что я еле приползла, как все остальные, из-за похмелья и потому что поздно легла и не выспалась.

Опс! В первый же день я проспала и, нарушив свои грандиозные планы, просто прыгнула в такси.

– Почему ты ездишь на лекции в такси? – спросил меня в то утро кто-то из ребят. – Ведь и так недалеко!

– Потому что я богатая и избалованная, – ответила я.

Он удивленно посмотрел на меня.

– Неужели ты ходишь пешком? – спросила я. Не думаю, что он поверил своим ушам. Это было забавно!

После лекции я поползла в библиотеку.

– Ты хромаешь, – проговорил кто-то у меня за спиной. Я испуганно оглянулась. Это был Мэтью. Он мчался куда-то, его лоб блестел от пота. Он пригладил ладонью влажные волосы.

– С тобой все в порядке? Давай я помогу тебе нести книжки. Почему ты хромаешь? – спросил он, все еще бегая трусцой возле меня. Его энергия утомляла меня.

– Я надела новые туфли и сильно натерла ноги.

– Что? Они не выглядят новыми, – протянул Мэтью, взглянув на мои потертые кожаные лодочки.

– Нет, они новые! Обошлись мне в сто фунтов! – заявила я, изображая обиду.

Он помрачнел.

– Не надо было их надевать, если они натирают ногу.

– У меня сильная воля, я не боюсь боли, – отшутилась я.

На самом же деле я еле двигалась. Я чувствовала себя как Железный Дровосек из «Волшебника из страны Оз», который отчаянно нуждался в смазке. Крысы уже засели в моем теле, безжалостно грызли его, били по моим суставам горячими молотками. Восемь утра, а лекции начинались в десять. Я сделала круговые движения шеей, потом плечами, потянула ноги, слыша, как щелкают коленки. Встала с постели. Бедро потрескивало, словно щепки; хрящ, защищавший сустав, съела эрозия, и кости терлись друг о друга без эластичной прокладки. Я дохромала до двери, приоткрыла ее и посмотрела, не болтается ли кто-нибудь в коридоре. Я стала осторожной и пугливой, как заяц. Все было тихо, так что я схватила грейпфрутовый гель и полотенце и поспешно заковыляла в душевую.

Там я встала под душ и попыталась пустить воду. Не с первой попытки, но это все же мне удалось. Вода полилась, но только не вода, а обжигающий кипяток. Я не могла стоять под ним, хотя надо было смыть мыло. Я не могла отрегулировать температуру из-за слишком тугой ручки. Я даже не могла выключить воду. Душевая наполнилась паром. Я вышла, обмоталась полотенцем и пошла, расстроенная, вся в мыле, распаренная. За спиной послышались шаги, и я прибавила скорость. Нырнула в свою дверь, но нет, оказалось, что это дверь бельевого шкафа. Я вышла, увидела Мэтью, и тут с меня соскользнуло полотенце. Черт. Я спешно прикрылась, опустила голову и рванула к себе, вся в мыле, оставляя мыльные отпечатки ступней в коридоре. Ладно, я люблю оставлять следы. Рада, что развлекла кого-то.

Мэтью постучался в дверь.

– Можно войти, Элис?

– Подожди секунду, – ответила я как можно небрежнее, а сама лихорадочно пыталась надеть лифчик.

Он все-таки вломился ко мне. Я как раз застряла в джемпере. Он помог мне надеть его.

– Что происходит? С тобой все хорошо или ты действительно странная?

– Все нормально, но я реально опаздываю. Извини, Мэтт, мне некогда разговаривать.

После фиаско с душем я что-то проглотила на завтрак. Каждый шаг давался мне с трудом, словно я шла по битому стеклу. Я обворожительно улыбалась всем встречным, потом села с пакетом мюсли «Альпен». Дождалась, когда все разойдутся, и вызвала такси. Я почти лежала на заднем сиденье, чтобы меня никто не видел, и попросила таксиста остановиться, чуточку не доезжая до лекционного корпуса. Последний отрезок я доковыляла пешком, чтобы все думали, что я прошла все расстояние.

Прошло пять недель, а я все притворялась, лгала и ловила такси. Я была не только больная студентка, но еще несчастная и нищая. Боль – идеальный сепаратор, она воздвигает стенку вокруг тебя, и я не позволяла никому обрушить ее. Мне хотелось верить, что я справлюсь со всем, и не хотела, чтобы ко мне все относились как-то по-особенному. Мне нужно было опять пойти к доктору Фишеру и спросить насчет моего бедра. Боль и скрежет не исчезали. Я боялась, что новый рентген покажет дальнейшее разрушение, но в то же время понимала, что медлить опасно. Доктор Фишер должен помочь мне, на то врачи и нужны.

Я записалась к нему на прием.

Разумеется, я наткнулась на Мэтью, когда мы с Софи шли к такси, ждавшему возле дверей нашего общежития.

– Привет, – улыбнулся он. – Куда это вы?

– В «Джигсо», – ответила я с обворожительной улыбкой. Мэтью помахал на прощание рукой.

– Только больше не покупай тесную обувь, – напомнил он. Я уже не сомневалась, что он что-то заподозрил.

– Привет, садитесь, – сказал доктор Фишер, открывая мою историю болезни, которая теперь распухла вдвое. – Как вы себя чувствуете в данный момент?

– Ужасно. Боли не прекращаются фактически ни на мгновение.

– Ступайте в соседнюю комнату и переоденьтесь. Посмотрим на ваши суставы. – Я отлепила тяжелое тело от стула. – Будьте любезны, возьмите с собой ваши вещи. Я не хочу их видеть на своем столе, – сказал он, кивком показав на мою сумочку.

– Простите. – Я поспешно схватила ее, а доктор откинулся на спинку кресла.

Мне было ужасно неприятно показывать ему свое тело; с доктором Бакли у нас никогда такого не случалось. Больными руками я аккуратно сложила свою одежду на стул, чтобы избежать новых замечаний.

Вошел доктор Фишер. Осмотрел мои колени и щиколотки.

– Так, верно, припухлости имеются, но я не думаю, что ситуация такая уж катастрофическая.

– А как бедро?

Он прижал мои колени к груди, чтобы посмотреть диапазон движения бедер.

– Одевайтесь и приходите в мой кабинет.

– Что там? – с тревогой спросила я.

– Я увидел все, что мне было нужно, – отрезал он.

Я вернулась в его кабинет и снова постаралась объяснить свою проблему.

– Послушайте, – начала я, стараясь оставаться спокойной, – у меня болит бедро. Я стараюсь держаться подальше от всех, боюсь, что они услышат шум и скрип, которые возникают у меня при ходьбе. Разве это нормально для такой молодой девчонки?

Он смотрел сквозь меня.

– Если станет еще хуже, можно как-нибудь мне помочь? – упорствовала я.

– Я с осторожностью отношусь к таким вещам и не стал бы ничего делать с вашим бедром, но, пожалуй, могу увеличить вам стероидные инъекции. – Вот и все, что он мог сказать.

– Быстро ты вышла, – такими словами встретила Софи мое быстрое появление, вставая со стула.

– Пойдем, – решительно ответила я. После общения с доктором Фишером мне делалось физически плохо.

– Что-нибудь нехорошо?

– Мне надо было сказать… Ой, ладно, я не могу с ним разговаривать, у нас хроническое неприятие друг друга.

– Хочешь, я сейчас зайду к нему? – предложила Софи. – Может, будет больше пользы, если я…

– Нет, я хочу уйти отсюда.

– Хочешь? – Софи протянула мне сигарету, когда мы вышли из больницы.

– Да. – Слава богу, что есть сигареты. Курение, может, и вредная штука, но не оно меня убьет.

Я позвонила домой и едва не расплакалась, услыхав папин голос. Мне захотелось превратить его в крошечного человечка и все время носить с собой в кармане. Я скучала по его спокойному лицу, по его мудрости и рассудительности. Мне не хватало его неколебимой веры в свет в конце туннеля. Я положила трубку. Слезы текли по моему лицу, меня сотрясала дрожь. Даже при воспоминании о моем визите к доктору Фишеру я злилась и падала духом. Я открыла дверь. За ней стоял Мэтью и смотрел на меня.

– Эй, что случилось? – спросил он. – Иди сюда. – Я больше не сопротивлялась и не могла скрывать, какая я жалкая.

– Пойдем выпьем, и ты расскажешь мне обо всем, – предложил он.

В баре он подвинул ко мне стул.

– Садись. Вот твои водка и тоник.

– Спасибо. Через минуту я возьму себя в руки, и все будет нормально.

– Только ты больше не ври, – посоветовал он. – Элис, я все знаю. Софи рассказала мне. Только не злись на нее, она по-настоящему переживает за тебя.

– Ты все знаешь? – слабым голосом переспросила я. – Что ж, я не могу больше притворяться и все время прятаться в своей комнате.

– Почему ты не хотела рассказать мне обо всем сразу? Неужели я казался тебе чудовищем?

– Не знаю. – Внезапно я поняла, что он прав. Что такого, если бы я рассказала кому-то о своей болезни? Ну, в худшем случае они приняли бы меня за фрика и больше со мной не общались, обходили меня за милю. И если бы это было так, тогда их и не жалко – что это за друзья?

– Мне просто не верится, – вздохнул он, когда я рассказала ему про теннис. – Я как-то раз вывихнул ногу перед марафоном, и то расстроился. Правда, в этом году уже бегаю опять и теперь хочу собирать средства для фонда лечения артрита. Я никогда не бегал ради друзей, это станет для меня еще большей мотивацией. – Он засучил рукава. – Больше не прячься, глупая девочка. Люди готовы тебе помочь. Я тоже готов.

Я подняла голову и посмотрела на Мэтью. Почему я беспокоилась и не хотела говорить никому о своей болезни? Совершенно напрасно. Когда мы возвращались в общежитие, я позволила Мэтью поддерживать меня под руку, и мы продолжили разговаривать как ни в чем не бывало…

Я сидела в инвалидной коляске в приемной у доктора Бакли. Мне дали знакомый вопросник.

– Вы можете ходить в магазин и по другим своим делам?

Я поставила галочку против «не могу сделать». Раньше я не предполагала, что мне придется так ответить.

Моя голова была как свинцовый шар, плотная и тяжелая, напичканная стероидами и лекарствами. Я тряхнула ею и услышала, как в ней загремели таблетки. Мои суставы, словно домино, поочередно подвергались атаке – плечи, потом локти, потом кисти рук, потом бедра и колени, ступни, пальцы ног. Один толчок, и все поочередно пылали. Вот теперь бедро, а какой сустав будет следующим? Что будет, когда все домино повалятся и будут кучкой лежать на столе? Неужели мне придется провести всю жизнь в инвалидном кресле? Я никогда не думала, что эта болезнь приводит к инвалидности.

Закончился мой первый семестр в Бристоле. Мое тело рассыпалось на кусочки, когда я приехала домой, и можно было уже не бодриться. Я больше не могла бороться с болью, подавлять ее. «Вспышки» следовали одна за другой. Мама с трудом посадила меня в машину, каждое движение причиняло боль. Когда мы приехали в больницу, она сказала, что пойдет за инвалидной коляской.

– Нет, не надо, мама, я могу идти, – взмолилась я.

– Но тебе ведь мучительно больно. Подожди меня здесь. – Она вышла из машины, и я видела, как она попросила коляску у молодого санитара, показав на машину и на меня. Я была смущена, но, впрочем, почему? Пациент в инвалидной коляске – не такая диковина для больницы. Зачем сопротивляться, глупая, тупая идиотка? Но мне было стыдно думать, что мама будет толкать меня по коридорам. Я была уверена, что все будут смотреть только на меня и гадать, что со мной такого случилось. Ведь я не инвалид. Мама вернулась к машине. Колеса грохотали по гравию. Я снова взмолилась, просила убрать коляску, не хотела садиться в нее.

– Позволь мне идти, мама, я могу ходить, – повторяла я, пытаясь встать.

– Здесь слишком далеко для тебя, – повторила мама. – Пожалуйста, не спорь. Я слишком устала, чтобы спорить.

Я посмотрела на маму. Она всегда жила ради меня, ее энергии и напора хватало на нас обеих. И теперь впервые увидела морщинки страха и горя, появившиеся на ее лице. Тогда шлепнулась в кресло.

– Извини, – кротко пробормотала я.

– Я понимаю, как это трудно, – проговорила она, с усилием снимая коляску с тормоза. – Я понимаю.

Мы с тарахтением покатились к отделению ревматологии. Я кусала губы, опустив голову, и в который раз повторяла себе: «Я молодая, я слишком молодая, я не должна быть здесь». И я знала, что думала мама. «Лучше бы это была я, лучше бы это была я».

Доктор Бакли разглядывал мой свежий рентгеновский снимок.

– На твоем месте я бы вцепился в хирурга и велел ему срочно тебя оперировать. Ты молодая, но я не думаю, что нам надо с этим тянуть. Жизнь слишком коротка. – Он снова положил снимок на световой стол. – Повреждения ужасные. Тебе требуется целиком заменить бедро и как можно скорее.

– Как скоро?

– Тебе надо попрощаться с Бристолем.

Тридцать один. Черный мрак

– Это дьявол играет в свои игры, – сказал Том. – Он играет нашими жизнями.

Том вернулся домой на короткие каникулы и теперь сидел на моей кровати и читал гороскопы. «Тебе надо учитывать свои финансовые интересы, а восемнадцатого числа ты встретишь…».

– Том, все это чушь, – вздохнула я, мечтая, чтобы он заткнулся.

Он пробовал обнять меня. Я вскрикнула. Я не хотела, чтобы он прикасался ко мне. Он обиженно отпрянул.

– Я вижу дьявола. Он сидит в глубокой, темной берлоге под названием «плохое настроение» и заставляет болеть мою сестру.

Его лицо помрачнело. Оно сказало мне, что взрыв неминуем.

– Том, ступай, – резко сказала я.

Начался 1994 год. Я дома. Зима. Холодно, темно и уныло. Я отказалась от места в Бристольском университете и теперь ждала своей очереди, чтобы мне заменили бедро.

Каждый день я просыпалась с ненавистью к самой себе. Я страстно ненавидела свою болезнь. Я чувствовала себя словно в темной тюрьме с угрюмыми, покрытыми паутиной стенами, которые загораживали мне свет. Я устала страдать и мучиться. Мое бесполезное тело служило лишь источником боли. Тяжелая операция на бедре – только первый шаг из множества предстоявших мне операций, и не факт, что я их выдержу. Моя жизнь станет гораздо легче, если я покончу с ней, во всяком случае, тогда я попаду в те загадочные сферы; может, мне там понравится. Зачем мне жизнь, омраченная болезнью и сознанием собственного ничтожества?

Я проклинала себя за такие мысли, но, как бы ни пыталась выкарабкаться из их плена, я опять соскальзывала к ним. Даже мои родители и близкие друзья не могли бросить мне спасительную веревку. Я понимала, что все шло из моей души. Да, я не могла смириться с этим. Я не хотела спастись из плена и вернуться в мир, где у меня все равно будет артрит. Все было слишком мрачно и безнадежно. Раз я не могла быть тем, кем хотела, тогда я не хотела быть вообще.

Я знала, что мои родители сознавали свое бессилие. Несколько раз в разных ситуациях мама говорила, что мне надо поговорить с консультантом-психологом, но я злилась и отказывалась. Я завязла в своей депрессии и не хотела себе помочь. Мой сильный характер высох и съежился, как цветок, лепестки падали на землю. Часть меня уже умерла.

По ночам я видела повторяющиеся кошмары. Я плохо, беспокойно спала, ворочалась, металась. Один сон преследовал меня особенно неотвязно.

Я играю в Уимблдоне, на Центральном корте, Билл у сетки посылает мячи каждому игроку. Шарлотта стоит передо мной, но сейчас моя очередь бить по мячу. На мне «неправильная» одежда – облегающее фигуру платье с блестками и туфли на высоченном каблуке. Я хочу сделать рывок вперед, но застреваю, каблуки вязнут в грунте. Я рвусь вперед, но ноги не двигаются с места. Все глаза устремлены на меня.

– Шевелись, Элис, – кричит Билл. – Что с тобой? – злится он. Зрители хохочут, показывают на меня пальцем, веселятся.

– Шевелись, шевелись, шевелись, – кричала я во сне. И проснулась, мокрая от пота.

Я лежала в постели и обдумывала способы, как мне убить себя.

Я могла взять машину, уехать в пустынное место и разом проглотить все мои таблетки. И все будет позади. Или я могла на высокой скорости врезаться в бетонный забор, надеясь, что не выживу после такой аварии, потому что я не хотела выжить с выбитыми передними зубами и сломанной рукой. Я могла бы повеситься, но едва ли у меня хватило бы сил на подготовку. Все было бы намного проще, будь у меня пистолет…

Впрочем, я могла бы сегодня вечером принять все мои лекарства, лечь в постель и заснуть навсегда. «Все, конец» – эти слова несли мне облегчение, заставляли улыбаться. Лучше я умру, чем буду жить с ревматоидным артритом. Это мой ответ. Я нашла свое собственное средство спасения.

Я необычайно взбодрилась при мысли, что скоро все закончится. Села и стала пить чай, который остыл и стал слишком крепким. Все так хорошо говорят о человеке, когда он умирает. Интересно, что скажут обо мне? Наверняка вспомнят, что я была замечательной теннисисткой, полной жизни, но меня жестоко поразил артрит в самом начале успешной теннисной карьеры. А если я буду жить дальше, то стану лишь «бедной Элис». Я не хотела становиться еще большим грузом для своих родителей. Для мамы. Что ж, скоро ей уже больше не придется беспокоиться обо мне. Так будет лучше для нас обеих.

Я встала, каждый шаг был болезненным, словно я шла по остриям кинжалов. Одеваясь, я заметила, что на моем левом локте поселился большой желвак. Другой, маленький, сидел на мизинце. Я взглянула в зеркало – увидела жирные коленки, одутловатое лицо и желваки на локтях. Я видела там не себя, а артрит. Я подняла больные руки, надела просторную теплую рубашку красного цвета и почувствовала усталость от таких усилий. Вспомнив про свой план, я спустилась вниз, напевая веселый мотивчик.

– Прости за вчерашнее, мама, – сказала я.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила она, кладя телефонную трубку.

– Так же. Бедро стучит, что тот трактор.

– Надеюсь, операции ждать недолго. И это хорошо. – Глупенькая старушка-мама. Она и не догадывалась, что все закончится уже завтра.

Зазвонил телефон, и я съежилась, ушла в свою раковину, словно улитка. И с облегчением перевела дух, когда оказалось, что звонили не мне.

Наступил вечер. Я поцеловала Тома, маму и папу, пожелала им спокойной ночи и обняла их особенно сердечно. Переоделась в пижаму, почистила зубы и открыла коробку с анальгетиками. Сколько мне принять? Двадцать? Пятьдесят? Я стала вылущивать их из серебристых пластинок. Их было около сорока. Надеюсь, хватит.

С чем я их проглочу? Я спустилась вниз и взяла бутылку водки.

Я выкладывала из этих таблеток на простыне красивые узоры – цветы, шестигранники, мордочки. Наступил решающий момент. Внизу зазвонил телефон.

– Ой, ма, сегодня была моя очередь звонить тебе, – говорила мама бабушке. – Нет, она легла спать. Сейчас она очень мрачная… мы не знаем, что делать.

Бабушка для нашей семьи – ролевая модель мужества. Ее поддержка всегда придавала маме силы. Что сделала бы бабушка, окажись она на моем месте? Точно бы не сдалась, а продолжала бороться. Бабушка уехала в Африку с пустыми руками и вопреки всему начала там новую жизнь.

Я закрыла уши ладонями. Я не хотела слушать их разговор, не хотела сознавать свою вину. Я все же, если я выполню свои намерения, я подведу бабушку, маму, папу, Элен, Софи, всех друзей и родных.

Я сидела в изножье кровати, глядела на красиво разложенные пилюли и нетронутую бутылку водки. Мне надо сделать это сейчас. Я должна пройти через это. Я налила в стакан водки, взяла несколько таблеток, поднесла ко рту и почувствовала на губах синтетический вкус липких оболочек. В другой руке я держала водку.

В зеркале я увидела свое отражение. «Давай, смелее, – говорил мне голос. – Какой смысл так жить дальше? Глотай, глотай все таблетки. Ты можешь себя заставить».

Я отшвырнула от себя таблетки, и они раскатились по полу.

– Я не могу, не могу! – зарыдала я в подушку. Я казалась себе неудачницей, раз не смогла осуществить задуманного. Трусихой. Пред моим мысленным взором появились лица мамы и папы. Я видела их улыбки, слышала заразительный мамин смех, видела их слезы. Я не хотела думать рационально, я хотела быть безумной и не учитывать последствия. Конечно, прежде всего я заботилась о себе, но невольно подумала, как это отразится на моих родителях. Это убьет их, а не меня.

Когда я проснулась на следующее утро, мои таблетки так и валялись россыпью на полу, как семена. Я не стала их поднимать. Я хотела, чтобы мама их увидела. Наконец она зашла ко мне.

– Почему таблетки рассыпаны? – спросила она. Я не знала, что и ответить. Я злилась на себя за малодушие.

– Я собиралась их проглотить, – жалким голосом сообщила я.

Мама была в ярости.

– Элис, перед тобой две возможности. Ты либо сдашься и покончишь счеты с жизнью… либо будешь жить. Я понимаю, отчего у тебя депрессия, любой испытывал бы ее на твоем месте, но дальше так продолжаться не может. Я не допущу. Сегодня к тебе придет консультант. Я не могу заставлять тебя встретиться с ней, это в конце концов решать тебе. Но мое мнение ты знаешь. – Она повернулась и бросилась вон из комнаты.

– Кто она такая? – крикнула я ей вслед. – Ма, пожалуйста, вернись! Кто она такая?

Тридцать два. Дженни

У меня не только артрит. Теперь я еще стала и психом – потому что мне предстояла встреча с консультантом-психологом по имени Дженни.

Мама вывезла меня на улицу в коляске, сказав, что свежий воздух пойдет мне на пользу. Я сидела и ждала эту Дженни-консультанта, когда она явится и посмотрит меня, а на самом деле мне не терпелось увидеть ее, хотя внешне я, разумеется, оставалась индифферентной. Я не собиралась говорить маме, что она права и это, пожалуй, хорошая идея. Мне было интересно, как выглядит Дженни и что она собиралась мне сказать. Что я собиралась ей сказать? Я надеялась, что она мне понравится и что я понравлюсь ей тоже.

– По-моему, это она, – крикнула мама. – Сейчас я принесу второй стул, чтобы вы посидели здесь.

– Замечательно. – Я пожала плечами, избегая смотреть маме в глаза.

Дженни вошла в калитку. Высокая, со стройной фигурой и светлыми волосами. Мама представилась.

– А это Элис. Элис, это Дженни. Вам принести что-нибудь?

– Если можно, стакан воды, – ответила Дженни. У нее было приветливое лицо. – Привет, – сказала она. Я решила, что она тоже чуточку нервничала.

– Привет. – Я улыбнулась. Неловкая пауза. Нужно ли мне что-нибудь говорить или лучше подождать, когда она спросит у меня что-нибудь?

Она нарушила молчание.

– Мне было грустно услышать, что у вас такой диагноз – ревматоидный артрит. Я знаю, что это очень больно.

– Да. Я никогда не знала раньше, что бывает такая боль.

– Может быть, вы расскажете мне об этом?

– С чего начать? – спросила я с тяжелым вздохом и, нервничая, выпила воды. Дженни ждала, когда я продолжу говорить. – Я до сих пор не могу поверить, что у меня такая болезнь. Я слишком молодая. Я скучаю по теннису. Я выступала за национальную сборную.

– У вас, несомненно, был большой талант, и вы чувствуете, что его отобрали.

– Да, я чувствую себя наказанной. Я не заслужила. Я не пожелала бы такого даже злейшему врагу. Почему так получилось? Вот что не дает мне покоя.

– Я не знаю. Это несправедливо. Иногда трудно разглядеть в чем-то смысл.

– У меня не было ни несчастных случаев, ни стрессов. Вирусов тоже. Я с восторгом ждала будущего, собиралась поехать в Америку. Почему, почему это случилось? – спросила я, чувствуя комок в горле. – И вот я… – Я замолкла. Мне было стыдно за прошлую ночь. Стыдно, что я хотела уйти из жизни.

– И вот вы… что?

– Я не хотела жить дальше в болезни, – выговорила я, чувствуя, как внутри меня закипает злость, подобно дикой лошади, пытающейся вырваться из своего бокса.

– Что вы имеете в виду? – прямо спросила она.

Рассказать ей про мое отчаяние? Я колебалась, но все-таки решила выложить все начистоту.

– Я не хочу жить. Жизнь потеряла для меня смысл. Сегодня красивый день, и я хочу гулять, бегать, играть в теннис… Я хочу быть сейчас в Бристоле, наслаждаться студенческой жизнью. Я не могу делать то, что мне хочется. Я гляжу на свои таблетки и вижу простой выход из тупика. – Мне было странно говорить это совершенно незнакомому человеку – и в то же время естественно.

– Давно у вас такие мысли? Сколько времени?

– Точно не знаю. Думаю, что появились они постепенно.

– У вас уже были попытки суицида?

Я не ответила. Снова наступила болезненная пауза. Но я не сомневалась, что Дженни наверняка понимала значение этого молчания. И я заплакала.

– Как вы сейчас себя чувствуете? – ласково спросила она, протягивая мне бумажный платок.

Теплое солнце светило на мое бледное, безжизненное лицо.

– Мне кажется, что все время идет дождь и мне негде спрятаться от него, чтобы не промокнуть. Никакого спасения. Только дождь, дождь, дождь и дождь…

Второе занятие. Я лежала в постели на диване.

– Моя подруга как-то сказала мне: «Ой, тебе так повезло, ты отдыхаешь все время, и тебе не надо ходить на работу, – говорила я Дженни. – После операции тебя все тоже будут баловать, ты счастливая». Мне хотелось ее убить. Мне кажется, иногда люди не понимают ничего. Как можно быть такими бестактными, такими глупыми? Вот и в Бристоле одна девочка спросила, хочу ли я поехать с ней кататься на лыжах. Никто не понимает. Я знаю, мне повезло, я живу в красивом доме, у меня прекрасная семья и друзья, многим людям приходится гораздо хуже, чем мне. Но…

Дженни даже не надо было ничего говорить. У меня словно открылись шлюзы, и я говорила все, что накопилось у меня на душе.

На следующих восьми занятиях мы говорили вот о чем:

1. Как я стыдилась болезни – Бристоль и проблемы, с которыми я столкнулась в первом семестре.

2. Теннис, потеря лучшего друга.

3. Суета – эффект стероидов, лунообразное лицо.

4. Интенсивное лечение, доктор Фишер.

5. Боль и лекарства, которые не помогают.

6. Приближающаяся операция на бедре.

7. Позор, связанный с артритом. Предрассудок, что это «болезнь стариков».

8. Друзья – как делиться с ними, открыть им душу.

9. Парни и отношения.

10. Как двигаться вперед, как найти дорогу.

Я выкарабкивалась из болота. Я окрепла душой. Не думаю, что все это было бы возможно без помощи Дженни. Конечно, она не могла взмахнуть волшебной палочкой и пообещать мне, что все будет хорошо. Она не вселяла в меня ложную надежду, не говорила: «Не сдавайся, ты еще, может быть, снова будешь играть в теннис». Не говорила она и бодреньких слов вроде: «Выше нос, смотри на все с оптимизмом». Она все понимала. Она терпеливо слушала и позволяла мне слышать мои собственные слова. Она помогла мне понять, насколько боль, злость, разочарование и страх сидели внутри меня и стремились выйти наружу.

Она не предлагала готовых решений, но помогала мне осмыслить вещи. Люди не отбрасывали меня из-за болезни, будто ненужный, старый коврик. У меня по-прежнему была цель – я могла много дать жизни и много взять от нее. Теперь я верила, что смогу вернуться в Бристоль и не буду бояться говорить людям о своей болезни, не буду бояться просить помощи у друзей и тьюторов. Я постепенно начинала формировать для себя новую жизнь, и мне хотелось, чтобы эта жизнь была такой же интересной и полной, как прежняя, пусть даже она и будет содержать хроническую боль. Справиться с этим будет трудно. Боль. Тут не было ответов. Мне придется жить, преодолевая каждый день боль и надеяться на чудо-лекарство, на излечение. Главное – никогда не терять надежды. Надежда будет двигать меня вперед.

Мне было комфортно с Дженни. Это помогло мне поговорить с ней о том, как я хотела лишить себя жизни. Мама была права. Почему родители всегда правы? Это так досадно.

Я все же боялась черных периодов депрессии, которые, скорее всего, еще будут впереди, но по крайней мере теперь я знала, что у меня есть с кем поговорить об этом. Я знала, что смогу опять выплыть из водоворота на мелководье.

Был конец мая, приближалась дата моей операции. Сустав стучал теперь невыносимо громко, и я с нетерпением ждала, когда лягу в больницу.

– Дженни, я передвигаюсь как девяностолетняя старушка. Моя бабушка ходит с палочкой быстрее меня, а ей девяносто три! – шутила я. – Когда она приезжает к нам, то всегда спрашивает, надо ли мне помочь, и всегда сажает меня в удобное, мягкое кресло, а сама садится в более жесткое.

Лицо Дженни светлело, губы расплывались в улыбке.

– Вчера маме и Элен пришлось нести меня наверх на стуле, и я сказала Элен, что она должна кормить меня в это время виноградом. Мама чуть не сорвала спину и сказала, что это безумие и что нам нужен лестничный подъемник. Мне сразу вспомнилась реклама, где старики скользят вверх по лестницам со скоростью одна десятая мили в час. Можно целую книжку прочесть, пока доберешься до верха. Вот что меня ждет! Не знаю, почему я все-таки смеюсь. Ведь это не очень смешно, правда?

Когда я смеялась, я чувствовала, что ко мне возвращалась другая Элис, я прежняя.

Я встретилась с Дженни за неделю до операции.

– Ты нервничаешь? – спросила она.

– Нет. Раньше нервничала, но теперь очень жду эту операцию, больше прежнего. Я хочу снова встать на ноги и хочу вернуться к следующему семестру в Бристоль. Мой тьютор присылает мне списки литературы. Он говорил, что если я сдам экзамены за первый год, то смогу перейти на второй курс. Я хочу не отставать от Софи, радоваться жизни и снова быть вместе с друзьями.

– Хорошие желания, – сказала Дженни, улыбаясь и чувствуя, что она наконец достигла своей цели.

– Я не думаю, что когда-нибудь смирюсь с тем, что случилось. По-моему, это невозможно. Почему я должна смириться с болезнью, сделавшей меня калекой в моем возрасте? Жизнь поступила со мной зло, но я не намерена сдаваться и постараюсь максимально использовать то, что лежит у меня впереди. Я не хочу быть жертвой, лежать на спине и позволить этому ревматоидному артриту править моей жизнью. Я хочу бороться.

– Экзамены и Бристоль – это то, к чему стоит стремиться. Но когда ты вернешься, там еще будут трудные дни, но…

– Мне плевать, – перебила я Дженни. – Я буду бороться изо всех сил. Болезни меня не победить.

Тридцать три. Термометры, утки, иглы, тележки с лекарствами, лист назначений, синие почкообразные лотки, клеенка и матрасы, ходунки, grapes, пластиковые кувшины, райбина, мешки из коричневой бумаги…

– Все долой и влезай вот в это, – сказала сиделка, протягивая мне белую рубашку.

– Все? – спросила я, широко открыв рот. – Снять даже трусы? Может, их можно просто приспустить?

– Эли, тебе будут делать операцию на бедре, – сказала Элен. – Глупенькая, докторам больше нечего делать, как любоваться на твою красивую попку.

– Я все понимаю, – пробормотала я, краснея. – Просто мне как-то неловко. – Элен и мама рассмеялись.

– Ну а лифчик? Зачем его-то снимать? – спросила я у Элен, когда меня увозили на каталке.

– Замолчи!

В лифте, по дороге в операционную, мое сердце билось все сильнее и сильнее. Я ждала операцию. Мне хотелось, чтобы все как можно скорее осталось позади. В любую минуту у меня отключится сознание. Наконец я въехала в операционную и увидела хирурга в синей форме.

– Привет, как дела? – спросил анестезиолог.

– Нормально.

– Вот и хорошо.

Ко мне подсоединили приборы, на грудь поставили вакуумные присоски. В кисть руки ввели иглу для анестезии. Я закрыла глаза.

– Элис, сейчас начнется анестезия. Мне надо, чтобы ты расслабилась и думала о чем-нибудь приятном. – В последний год мне постоянно нужно было отстраниться от моей ситуации и «думать о чем-нибудь приятном». Только я уже исчерпала все приятные мысли.

– Вы уснете прежде, чем досчитаете до пяти, – сказал анестезиолог. Вот этого момента я ждала. Наверняка я не усну, если постараюсь. Я буду держать глаза открытыми. В вену потекла прохладная жидкость.

– Раз, два… три… четыре… – Нет, я все-таки продержусь до пяти. Забытье.

– Воды. Я хочу пить. – Я было дернулась сесть. Вокруг какие-то искаженные фигуры в синем, шаги, приглушенные звуки. Ничего не понимаю… Мне казалось, голова живет отдельно от тела. Я была как пьяная и не понимала, где нахожусь. Все вокруг казалось мне нереальным, абстрактным, как будто я очутилась на странной планете, и вокруг меня сновали непонятные существа.

– Включите мне телевизор, – простонала я.

– Тише, не напрягайся, лежи, лежи, – сказала сиделка; судя по голосу, она улыбалась.

– Где я? Где мама? Пить. Я хочу пить. – Кружилась голова, меня мутило, а пересохшая глотка требовала воды.

– Почему вы не можете дать мне воды? – возмутилась я, снова дернувшись сесть.

– Пока еще рано. Потерпи немного.

Я шлепнулась головой на подушку, будто тряпичная кукла.

– Мне нужно в туалет, – сердито буркнула я.

Сиделка сунула под меня утку. Ощущение такое, будто ты лежишь на коробке из-под яиц.

– Она засыпает на судне, – сказала через пятнадцать минут одна из сиделок. – Это ведь неудобно, Элис, давай я уберу, – прошептала она, – ты спишь. Значит, тебе ничего не надо.

– Подождите еще немножко, – попросила я.

– Хорошо, – улыбнулась она.

Я снова провалилась в сон.

Я лежала в отдельной палате. Мама с удивлением увидела, что я проснулась, она ожидала, что я долго буду приходить в себя, а я уже была в полном сознании. Я все время пыталась сесть, а сиделка все время уговаривала меня лежать спокойно.

– Ай, ай, – проговорила Элен, с беспокойством взглянув на маму.

К ране на моем бедре была приклеена бутылочка.

– Как все прошло? Нормально? – спросила я.

– Да, нормально, – ответила мама. – Ты большой молодец!

– Мне нужно попить. Я пить хочу.

Мама напоила меня водой, как младенца.

– Мы прошлись по магазинам, и смотри, что мы тебе купили! – Элен подняла перед собой голубую джинсовую рубашку. – И совсем дешево! На распродаже. Еще мы нашли старинный, недорогой веер, чтобы ты обмахивалась им в такую жару. Еще купили тебе плеер. Ты ведь говорила, что хочешь. Видишь? Не очень мы и потратились. А себе я купила вот что, – нервно продолжала она и поднесла к своей груди полосатый топ.

– Мне опять больно, еще больнее, чем раньше, – закричала я.

Элен уронила руки, державшие майку, и позвала сиделку. Сиделка заглянула в мой лист назначений.

– Ей пора колоть морфий. Сейчас я вернусь.

После операционного стола я чувствовала себя изрезанной и в синяках. Мне казалось, моя рана еще зияет. Верхняя половина больного бедра казалась мне вдвое толще здорового и выглядела так, словно ее накачали воздухом. Внезапно я подумала, что мне ни за что не надо было соглашаться на операцию. Мне захотелось плакать. Я потеряла часть себя, и потребовалась операция, чтобы осознать, насколько это безвозвратно.

– Больно, больно, – стонала я.

Сиделка вколола мне морфий, и вскоре по моему телу растеклось облегчение. Я закрыла глаза и уплыла в страну бессознательного.

Элен с мамой ушли от меня в одиннадцать вечера. Им не хотелось уходить. Мама знала, что я проведу беспокойную ночь.

– Тебе удалось поспать? – спросила Элен на следующее утро.

– Чуточку. Мам, нажми на кнопку. Мне пора делать укол.

– Сейчас я пойду на пост и попрошу там, – сказала мама.

– Болит, – хныкала я.

– Потерпи, – сказала Элен, гладя меня по голове. Я смотрела на ее свежее лицо, большие, темные глаза. От тепла, исходившего от ее улыбки, мне делалось лучше. Мне ужасно не хотелось, чтобы она снова уехала в Лондон, вернулась в свою компанию графического дизайна. Ее присутствие успокаивало меня сразу, как только она появлялась в комнате.

– Сейчас пока что у них нет морфия, – сообщила мама, вернувшись. – Сейчас сиделка принесет его из другого отделения. Это недолго, с минуты на минуту.

Прошло полчаса.

– Так пока и нет! – Мама нахмурила брови.

Прошел час.

– Ма, спроси снова, – в отчаянии попросила я. У меня путались мысли, я не могла ни о чем думать. Не могла разговаривать с Элен. Мне требовалось обезболивающее, и немедленно. Мне было трудно бодрствовать; после укола мое тело наполнялось светом, а боль слабела. Я спокойно лежала, слушала, как разговаривали мама и Элен. А я просто улыбалась и уплывала в дремоту, и так до тех пор, пока действовал укол. Потом резкая боль подбиралась ко мне вновь, и сознание пробуждалось…

Мама побежала на пост, а Элен села ближе ко мне. Ее ауру покоя сменили испуг, граничивший с паникой.

– Сейчас придут, – уговаривала она меня и повернула голову, чтобы узнать, повезло ли маме.

– Сиделка скоро принесет. Она ушла вниз, – повторила сестра.

Прошло полтора часа. Я была в гневе и отчаянии. Сестра повторяла одно и то же, будто заевшая пластинка.

– Что творится в этом отделении? – воскликнула мама, запустив от возмущения пальцы в свою шевелюру. – Как можно было остаться без морфия? Мне надоело быть вежливой и всех уговаривать! – закричала она и стукнула кулаком по столу. – Достаньте этот морфий, черт побери!

Я с нетерпением считала дни, когда мне наконец можно будет спать не на спине. Оставалось еще три дня. Хирург сказал, что я должна лежать на спине пять дней и вообще не шевелиться. Я играла в бессмысленные игры – считала секунды или крошечные дырочки на потолке. Жизнь превратилась для меня в обратный счет до ближайшей инъекции морфия; после недавнего эпизода его запасов снова было достаточно. Еще одним ярким событием дня была почта. Папа, болевший гриппом, присылал мне открытки почти каждый день. Мэтью из Бристоля, кажется, писал письма на своем ноутбуке, когда ехал на работу или с работы. Летом он подрабатывал, чтобы в течение года быть свободней с деньгами.

Я пыталась угадать, чем еще вкусненьким меня побалуют на этот раз. Прошлым вечером я ела куриное фрикасе. Еще я иногда гадаю, как выглядело мое старое, изгрызенное болезнью бедро – что с ним сделали? Надо было попросить, чтобы мне показали его. Что говорили хирург и его помощники во время операции? Что это для них, постыдный богги^[15] или блестящий орел на пятой лунке?^[16] Зазвонила пожарная сигнализация. Если сейчас здание больницы окажется в огне, как вынесут нас, инвалидов? При мысли, что меня поднимут и понесут, у меня оборвалось сердце. Для меня мучением была даже нехитрая процедура, когда мне под бедра подсовывали рентгеновскую пленку. Должно быть, нас вывезут на наших кроватях с колесами. Но ведь старушка, моя соседка, прикреплена к всевозможным штуковинам, которые должны будут ее сопровождать. Мы здесь такие беззащитные, уязвимые, наши жизни целиком в руках медицинского персонала. Как это неприятно. Сигнализация все звенела и звенела, меня охватила паника, я решила, что сбываются худшие из моих кошмаров. Сейчас я сгорю заживо.

– Без паники, ложная тревога, – сообщила сиделка. – Не шевелитесь.

Что она говорит? Никто из нас не может шевелиться при всем желании.

На мне были белые, до колена, чулки, чтобы предотвратить образование тромбов, а Элен красила мне ногти ярко-красным лаком, чтобы у меня перед глазами было что-то веселое. Потом она нарисовала на чулках узоры и прилепила на мой мизинец кусочек жвачки.

– Сними! – закричала я. – С минуты на минуту придет доктор. Сними! – Для Элен я превратилась в игрушку.

На четвертый день ко мне пришла Кейт, физиотерапевт.

– Мы решили, что скоро вы попробуете сесть. И еще посмотрим, можете ли вы сегодня немного походить.

Мне хотелось попробовать, но двигаться надо было осторожно, чтобы не сместилось бедро. Наконец я увидела шрам; он выглядел аккуратным и здоровым и был совсем не воспаленным и красным, как я вообразила. Но нога была все еще распухшая и словно чужая, я не чувствовала ее. Я пыталась пошевелиться. Голос в голове говорил: «Даже не пробуй. Это слишком больно».

– Ничего не получается. Я не могу, – разочарованно сказала я.

– Ладно, попробуем завтра, дадим вашей ноге полные пять дней, – согласилась Кейт, помогая мне снова лечь.

– Мне кажется, я никогда не смогу двигаться. Я боюсь, что-нибудь будет не так.

Меня навестила Софи, загорелая и хорошенькая. В бледно-голубых джинсах и белой рубашке, на ее тонкой талии был завязан розовый кардиган. Над лбом красовались темные очки в черепаховой оправе, не давая темным волосам падать на глаза. Она рассмеялась при виде старинного веера, который мне купили мама и Элен, и сказала, что он может расплавить всю больницу.

– Эли, я понимаю, что не страдаю от боли, как ты. Мне даже трудно представить, какая она. – Она закусила обветренную нижнюю губу. – Но у меня такое чувство, словно у меня тоже была операция. Во вторник я не могла ни на чем сосредоточиться, потому что все время думала о тебе. – Я заметила слезы на ее глазах. Я никогда не видела плачущую Софи, это я всегда рыдала на ее плече. Она наклонилась над сумкой. – Я принесла тебе мармеладки. И вот это. – Она протянула мне кассету.

– Лучшие танцевальные хиты. – Я удивленно подняла брови. – Пожалуй, если я и буду еще танцевать, то только на костылях.

– Танцуй по комнате, но это для того времени, когда ты снова встанешь на ноги.

Когда Софи уехала, я пожалела: как досадно, что я не могу поехать с ней вместе. Был приятный летний вечер. Как мне хотелось бы посидеть на улице с друзьями да за бокалом вина. Я думала обо всем, что она говорила. О тех же чувствах, что и мои родители. Они тоже говорили, что им больно видеть, как я страдаю, а мама с Элен были готовы лечь на операционный стол рядом со мной, когда мне оперировали бедро. То же самое и с Софи. Мы вместе боролись с моей болезнью; она вела меня через все преграды и колючие заросли, иногда мы ненадолго теряли друг друга из виду, но всегда были вместе.

На следующий день меня навестил Себ с друзьями. Он принес земляничное пирожное со взбитыми сливками. Мы с ним снова стали добрыми друзьями, преодолев возникшую ненадолго скованность. Но я все равно испытывала неловкость, разговаривая с такими посетителями в белой вышитой ночной сорочке и белых чулках. Я жалела, что не могла посмотреть в зеркало, причесать спутанные волосы и чуть подкраситься. Они всю ночь тусовались в ночных клубах и были слегка чумовые. Один рассказал мне, что впервые купил планшет, другой хвастался, что у него классная девчонка. Я отчаянно пыталась придумать и сказать что-нибудь интересное. Надо было не отставать от них, быть крутой. Я рассказала им про морфий.

– А нам не достанешь дозу? – засмеялся кто-то из ребят.

В ту ночь мне опять не спалось, и я решила посмотреть телевизор. Показывали фильм ужасов. Дежурный доктор пришел ко мне и смотрел вместе со мной. Мне он нравился, но я подумала, взглянув на ходунки и утку, что вряд ли это место для романа.

На пятый день наступил волнующий момент – я перебралась из кровати в кресло. Никогда не думала, что это так восхитительно. Боль уменьшилась, хотя в ноге по-прежнему оставались странные ощущения, словно она была чужая. Как чудесно было сидеть, а не лежать на противных, липких простынях.

Я снова училась ходить, и это было странно.

– Правая нога вперед, потом левая, – инструктировала меня Кейт.

– Я не могу, больно.

– Давай-давай, можешь.

С этими серыми ходунками я еще больше чувствовала себя бабушкой. Надо было встряхнуться. Я решила придумать дизайн молодежных палочек и ходунков – с забавными рисунками и яркой раскраской. Они могут даже стать модными аксессуарами.

Я нерешительно поставила на пол левую ногу, затем правую. Шагнула.

– Теперь хотя бы ничего не трещит и не хрустит, – сказала я Кейт. Невероятно. Тишина. Я могу беззвучно скользить, как на коньках.

Меня перевели в смешанное отделение. Я сидела напротив старушки с седыми волосами и синяками на лице. Она все время злилась и орала на сиделок. Я улыбнулась ей, но она грустно посмотрела на меня, но так и не улыбнулась в ответ. На соседней койке лежал мальчишка. Его укусила собака, рана была ужасная.

По другую сторону от меня лежал мужчина в розовой футболке и шелковых боксерских трусах; он все время говорил по телефону.

– Ягодка моя, доктор говорит, что мне нельзя, повторяю, нельзя возвращаться к работе еще по крайней мере шесть недель. Как ты думаешь, ты справишься, кисонька? – жеманно ворковал он. Потом прикрыл ладонью микрофон, а другой рукой сердито шмякнул тарелку с кашей на тележку с завтраками. – Я просил пшеничные хлопья, а не эти, – зарычал он на многострадальную сиделку. – Я должен слушаться его, кисонька, – снова проворковал он. А поговорив по телефону, уставился на меня. – Ты что-то слишком молода для операции на бедре, – высказался он. – Я догадался! Ты просто сачкуешь, хочешь каникулы себе устроить, – и захохотал. Ужасно противный тип, и я сказала маме, чтобы она подошла и двинула ему по яйцам.

Мужчина, лежавший в конце палаты, сломал ногу, упав с балкона отеля во время медового месяца. Он утверждал, что просто потерял равновесие и опрокинулся, но я подозревала, что он был либо пьян, либо подрался со своей могучей невестой, которая в гневе и толкнула его… так что их медовый месяц закончился.

– А ты как думаешь? – шепнула я маме, встряхивая кубики. Мы играли в «Боггл»^[17] и составляли слова из случайно выпавших на игральных кубиках букв.

– Может, он наркоман и подумал, что умеет летать, – предположила она. – Ладно, пора. Я ставлю таймер. – Хватит писать, Элис. Я вообще не вижу ни одного слова. Боже, а слова из двух букв годятся?

Каждый день был для меня более удачным, чем предыдущий, и на восьмой день я готова была к костылям. Я начинала мало-помалу снова чувствовать свою ногу. Мне не терпелось пойти. Чем раньше я докажу себе, что могу ходить, тем скорее смогу покинуть больницу. Одно это было достаточным стимулом.

– Глядите, Кейт, я почти не опираюсь на костыли. – Мама с энтузиазмом хлопала в ладоши и танцевала возле меня, а я возвращалась к койке. Это был девятый день. Я рухнула в кресло и смеялась до колик. Старушка с синяками по-прежнему таращила на меня глаза, но теперь я заметила в ее глазах легкий интерес.

– Завтра мы с тобой попробуем ходить по лестнице. Если у тебя получится и это, значит, тебя можно выписывать, – сообщила Кейт.

На десятый день я получила букет подсолнухов от Софи, Мэтью, Маркуса и Ребекки. Цветы всегда поднимают настроение, но меня и так переполняла радость. Меня обещали отпустить домой. Еще я умирала, хотела выкурить сигарету. Должны отпустить…

Выписали! Пока мы с мамой собирали мои вещи, я снова взглянула на старушку с синяками. Она улыбнулась мне. Пришел санитар, забрал мою сумку. Уходя, я оглянулась и улыбнулась ей в ответ.

Свежий воздух! Машины! Люди! Снова жизнь. Я была счастлива, что еду домой.

Все было позади.

Медицинская сводка

Я больше не лечусь у доктора Фишера. Наша последняя встреча была самой удачной и продуктивной. Теперь я лечусь у одного из ведущих докторов из Королевской больницы Бристоля. Он назначил мне Препарат Номер Восемь: инъекции золота. Я молю бога, чтобы это предотвратило у меня дальнейшее разрушение суставов и инвалидность. Раз в месяц мне делают стероидные инъекции, которые поддерживают меня, хотя я понимаю, что не могу жить на них постоянно. Но самое эффективное лекарство – говорить о моей болезни всем – друзьям, тьюторам. Их поддержка и понимание помогают мне в студенческой жизни лучше всяких таблеток.

Тридцать четыре. Студенческая жизнь

Октябрь 1995 года. Я вернулась в Бристоль с новеньким бедром. Операция оказалась одним из лучших решений, которые я когда-либо принимала. Теперь я могла ходить без костылей, и меня больше не терзала гложущая боль. Я чувствовала себя увереннее и была готова к общению с ровесниками.

Мы с Софи жили на квартире в Клифтоне. Всего нас было шестеро – три девчонки и трое ребят. Мой тьютор по истории искусства, мистер Плант, приятный, добрый мужчина с родинкой на круглом лице и неизменной сигаретой «Мальборо ред» в углу рта, приложил все силы и помог мне перейти на второй курс. Он помогал мне учиться дома, присылал записи лекций и списки литературы вместе с письмами, в которых спрашивал о моем самочувствии, и к концу лета наши отношения утратили все следы формальности – мы стали друзьями. Я была тронута тем, сколько времени он уделял мне, помогая готовиться к экзаменам за первый год, которые я сдавала летом. Он мне помог не отстать от моих друзей, и я буду вечно благодарна ему за это.

Мне нравилась студенческая жизнь. Наша ванная была сырой и вонючей, моя кровать состояла из двух матрасов, продавленных в середине, но меня это не волновало. Мои кулинарные таланты оставляли желать лучшего, но я любила ходить по магазинам с Софи, она помогала мне достать мюсли «Альпен» или «Кап-а-суп», стоявший на высоких полках. Шкаф на кухне был у меня общим с Маркусом и Стивеном. Жестяные банки Маркуса стояли в линейку в строгом военном порядке по сравнению с моими упаковками спагетти, пачками с соусом, консервированным тунцом и мамиными пончиками, которые, к ее огорчению, часто так и плесневели, забытые. Я ждала конца лекций, приходила домой и открывала бутылку вина. Поскольку в квартире мы жили вшестером, всегда было с кем поговорить. Пустая бутылка присоединялась к своим сородичам, выстроившимся на длинном столе в холле. Жужжал звонок в дверь, звенел телефон, гремела музыка, мы ходили в местные пабы, устраивали дома вечеринки. Нам было весело, и я наконец-то чувствовала себя обычной студенткой, учившейся ради диплома. С каждым днем я ощущала себя все более самостоятельной. Мои соседи по квартире были замечательные ребята, всегда готовые мне помочь. Они приносили бутылки с горячей водой, открывали тугие крышки, покупали пакеты с мороженым горохом, которые я прикладывала к коленям. Они всячески поддерживали меня, беседовали со мной у постели, если у меня бывали плохие дни, притаскивали для меня из библиотеки тяжелые книги. Последние два с половиной года сблизили нас с Софи еще больше. Мы с ней вместе решали разные проблемы. Пожалуй, можно сказать, что во всякой болезни есть одна хорошая вещь – она показывает тебе, кто твои настоящие друзья, и еще больше укрепляет дружбу.

Я любила свою специальность. Теперь у меня были два новых тьютора – глава отделения истории искусств мистер Бёрнс и миссис Уикэм, которая преподавала дизайн и прикладное искусство. Оба знали мою ситуацию, но никак не выделяли меня из группы, не заставляли чувствовать себя не такой, как все, а если мне нужно было наверстать пропущенные лекции или практические занятия, часто мне помогали. Я с одним знакомым парнем собиралась слетать в Венецию, чтобы посмотреть Тициана и Беллини. До занятий в университете я почти не бывала в галереях и музеях – и хотя это был полный контраст с игрой в теннис в Америке, я с удовольствием изучала историю искусства, у меня появился новый интерес в жизни.

– Эли, у меня было ужасное утро, я с ума схожу из-за заданий по политологии, – сказала Софи, шлепнув папку на кухонный стол.

– Бат? Ланч? – предложила я. Если у одной из нас был стресс, мы садились в мое авто и часто ехали в Бат, нашу излюбленную гавань шопинга. Я знала там все лавки. – Давай сходим в тот испанский бар, где дают много маслин и хлеба.

Она недовольно посмотрела на меня.

– Мне надо работать, дописать эссе. – Софи всегда отличалась добросовестностью и целеустремленностью…

Мы с Софи уплетали маслины с хлебом.

– Как поживает Том? – с нежностью спросила она.

– Он все еще живет в Уэльсе, в своей коммуне. Ему там нравится, но он набрался странных фраз, вероятно, от других обитателей.

– Каких? – Она помешивала соломкой в диетической коле.

– Его последний перл – «Кошелек мужчины – его личное королевство».

– А куда делись «Сколько за пушку?»? Или «Лови кайф, Билли Рэй»? – спросила она, наморщив нос от смеха.

– В последнее время он про них забыл. Зато часто бормочет: «Спокойно, детка!»

– Мне бы хотелось понять, как работает его мозг. Иногда я жалею, что не выбрала психологию, – сказала Софи.

– Мама рассказывала, как недавно они были в «Сейнсбери», и Том сказал продавцу за рыбным прилавком: «Не обслуживайте мою маму, она из Мафии!» И потом каждый раз, когда она спрашивала креветки или треску или что-то еще, Том говорил: «Жадная, жадная». – Как это можно проанализировать? – Мы засмеялись.

– Давай сменим тему, тебе скоро двадцать один, надо отпраздновать, – с восторгом заявила Софи. – Давай составим список. – Мы написали имена на бумажных салфетках, хохоча и соединяя наших друзей в самые невероятные пары.

Поздно вечером, очистив лицо от грима и надев полосатые пижамы, мы сидели на постели Софи и разговаривали почти до утра.

– Спать, – сказала я наконец и встала. – Спокойной ночи. – Закрывая дверь, я услышала приглушенный голос из-под одеяла.

– Эл, знаешь, ты одна из самых важных людей в моей жизни.

– Ты тоже, – ответила я, тихонько закрыв дверь.

25 января, мой день рождения. Мама с папой пригласили меня и всех ребят из нашей квартиры на ланч в благодарность за все, что они делали для меня. На прощание мама поцеловала меня и сказала, что я сейчас больше похожа на прежнюю Алису, чем за последние три года. Ее голос дрожал от переполнявших ее эмоций. Из окна нашей квартиры я смотрела, как уезжали родители. Папа неистово сигналил. Мама помахала мне рукой из окошка.

Вечером я устроила вечеринку с фондю. Приехала Элен. Она рассказала мне о Джеймсе, своем новом бойфренде, и по ее лицу я поняла, что она влюбилась.

Я посадила Ребекку рядом с собой – я не видела ее целую вечность. Мы пили коктейль «Морской бриз», а закончили все текилой. Меня стошнило на ботинки Мэтта.

Мы с Элен спали валетом.

– Элен? – Я села.

– Хм, – сонно пробормотала она.

– Когда я уеду из Бристоля, я хочу жить в Лондоне, как ты, как все, и найти работу. Я смогу это сделать, правда?

– Конечно, сможешь.

– И мне хотелось бы встретить кого-то, – сказала я. – Я ведь встречу кого-нибудь, правда?

– Конечно, я уверена.

– Я буду лежать в постели с красивым парнем, а не с тобой.

– Замолкни и спи! – Она повернулась к стенке.

Я лежала без сна, зная, что у меня будет жуткое похмелье, но моя душа была полна счастья, и я смело смотрела навстречу новому дню.

Тридцать пять. Слепое свидание

– Элис, телефон! Это Мэтью! – крикнула Софи снизу. Все скинулись на переносной БТ-фон в основном ради меня, чтобы я держала его наверху и мне не надо было прыгать вверх-вниз по лестнице.

– Спасибо за вечеринку с фондю, – сказал Мэтт.

– Твои ботинки, – мгновенно вспомнила я про свой конфуз. – Я слишком много выпила. Извини.

– Плевать мне на ботинки, – засмеялся он. – Они не стоят сто фунтов, как твои! И вообще, как насчет того, чтобы поужинать у меня. Я могу приготовить нам лазанью.

– Замечательно, круто.

– Здорово, тогда приходи сегодня в семь тридцать.

– Мне что-нибудь принести?

– Только себя, дорогая, – ответил он. – Мне этого достаточно.

– Ух, краснобай.

– Когда я встречаюсь с кем-нибудь, мне всегда кажется, что по другую сторону забора трава зеленее. Но, – говорил Мэтью, подливая мне вина, – когда я попадаю на другую сторону, там всегда бывает засуха, и я оказываюсь на поле среди сухой травы возле нескольких чахлых цветочков. – Он сделал затяжку и передал мне сигарету. – А что, травка помогает при боли?

– Да, помогает расслабиться. – Я глубоко затянулась. – Давай рассказывай свою историю.

– Да, вернусь к другой траве…

– Полевой.

– Почему так трудно найти того, с кем ты совпадаешь, чувствуешь щелчок – раз, и все на своем месте?

– Мэтью, ты всегда с кем-то встречаешься. Что ты ищешь?

– Такую, с которой я буду себя чувствовать комфортно, которой могу сказать все…

– Меня пригласили на свидание, – сказала я. – Мы встретимся завтра.

– О-о? – Мэтью посмотрел на меня. – Кто? Почему ты не рассказывала мне о нем прежде?

– Не удивляйся так и не используй шутку Маркуса, что он должен быть слепым и глухим.

– Кто же он? – повторил Мэтью.

– Его зовут Джош. Я почти не знаю его, поэтому не могу ничего сказать.

– И все-таки? – Он улыбнулся и вытащил пробку из второй бутылки вина.

Мы познакомились на вечеринке, поболтали, а на следующий день случайно столкнулись в «Бутсе», возле отдела шампуня. Он спросил, не хочу ли я посидеть с ним в пабе на этой неделе. Я польщена, но и нервничаю. Это почти как слепое свидание, ведь у нас, возможно, нет ничего общего, и он не знает про мой артрит – я собираюсь сказать ему об этом. Я не намерена лгать. Если я нравлюсь ему, то нравлюсь; а если я не понравлюсь ему из-за болезни, то это плохо. Он красивый. Я вполне представляю его в рок-группе…

– Ты прелесть, – сказал Джош, глядя в мои глаза. Он снял ленту с моих волос – длинные золотисто-каштановые волосы упали мне на плечи.

– Ты чаще носи волосы распущенными, – сказал он, играя прядями. Горели свечи. Его красивое лицо озарилось мягким светом. Он налил в бокалы шампанского, и мы отпили по глотку. Он шутливо, не торопясь играл пуговками на моей шелковой блузке. Расстегнув очередную, он целовал мой голый живот, и от этого по телу пробегали мурашки восторга. Как умело он это делал! Я не могла оторвать от него глаз. Джош неторопливо снял с меня блузку.

– У тебя красивая, нежная кожа, – пробормотал он, целуя мне плечи. Его теплые руки обняли меня за талию, потом он погладил меня по щеке, и мы снова поцеловались. Он дотронулся до завязки на моих легких брюках, и я быстро сняла их и осталась в шелковых трусах от Кельвина Кляйна и таком же лифчике. Я с гордостью похвалила себя за то, что продумала все до деталей. Я жаждала секса и знала, что Джош тоже хотел меня. Я прижалась к нему, и наши губы слились в страстном поцелуе. На его губах осталась моя красная помада.

– Ты вкусная, как земляника, – пошутил он и, подхватив меня волосатыми, мужественными руками, понес к кровати. Было что-то звериное в его движениях, а я чувствовала себя его добычей. Подо мной булькала вода. Восхитительно! Мне давно хотелось заниматься этим на водяном матрасе, с тех пор как посмотрела фильм «Женщина в красном» с Келли Леброк.

Мы опять пили шампанское, и он слизывал пузырьки с моего обнаженного тела. Он снял одежду, я тоже бросила на пол трусики и лифчик. Мы смеялись и немного волновались, предвкушая…

– Элис, телефон, – сказала Софи. – Это Джош.

Я лежала на кровати, свесив ногу, полуприкрывшись простыней. С ночной рубашки отлетела пуговица. Эх, Софи все испортила на самом интересном месте!

– Привет, – сказала я, окончательно вынырнув из своих грез.

– Привет! Я просто хотел проверить, встречаемся ли мы сегодня вечером в пабе?

– Да, я заеду за тобой, – ответила я, слегка нервничая и даже чувствуя себя виноватой. Неужели он не чувствует, как я мечтаю о нашей встрече?

Я возилась с ручным тормозом уже минут десять. Ругала Софи, которая последняя ездила на машине.

– Ты когда-нибудь уберешься, дурацкий тормоз? Я опаздываю, – закричала я. Мимо шел мужчина, и я опустила стекло.

– Ой, извините, извините, – взмолилась я, глядя на его удалявшуюся спину. Он повернулся. – У меня тут проблема. Я не могу снять машину с тормоза.

– Почему? – удивился он.

– У меня артрит, руки слабые, никак не получается, – залепетала я.

Он сел рядом со мной и одним движением решил проблему.

– Вот, пожалуйста.

Я поблагодарила его и поехала к Джошу.

Возле его дома не было парковочных мест. Я посигналила возле его двери, надеясь, что он сообразит. При этом я загородила проезд и рисковала навлечь на себя гнев других автомобилистов. Скорее.

Джош сбежал по ступенькам и распахнул дверцу. Он был в джинсах «Левайс» и бейсболке.

– Привет, – улыбнулся он, отодвигая в сторону банки с диетической колой и кассеты. Я собиралась навести порядок в салоне, но забыла из-за проволочки с ручным тормозом. Он взял в руки мои оранжевые диски. Черт, надо было их спрятать в бардачок.

Я выхватила их, прежде чем он успел разглядеть мое имя.

– Наверно, мамины, она всегда забывает их в машине!

– Мамины?

Где твой лозунг – «Говори правду, хватит лгать»?

– Что случилось с твоей мамой? – спросил он.

– У нее теннисный локоть, – сочиняла я.

– У моего деда такие же диски, – сказал Джош. – Бедный старик, недавно перенес операцию на бедре. Кажется, у него артрит или типа того. Целый час садится в машину. Правда, еще ухитряется ее водить. Он классный.

– Хм, – неопределенно отозвалась я. У меня появилось желание немедленно все прекратить.

– Он всегда говорит, какой я счастливый, потому что молодой и крепкий. Он что угодно отдал бы, чтобы вернуться в старые, добрые времена. Бедный дед.

Я кое-как ухитрилась припарковаться у паба. Джош пошел в бар, а я забежала в туалет и прислонилась к стене. Я должна сказать ему. Скажи ему, идиотка.

– Водка и тоник для вас, мадам, – сказал он, когда я села за столик.

– Расскажи мне про себя, – попросила я. Вот так, правильно! Надо перевести разговор на него. Парни любят рассказывать о себе, правда?

– А ты? – спросил Джош, после того как рассказывал весь вечер, как ему хочется играть в ансамбле. Он играл на гитаре.

– Последние заказы, – прокричал бармен.

– Что ж, пора уходить, – улыбнулась я с облегчением. Мы приехали к его дому.

– Зайдешь? Попьем кофе? – предложил он. Я колебалась. Всего лишь кофе, Элис. Не напрягайся.

– Да, пожалуй, – услышала я свой голос.

Ранним утром Джош отложил гитару. Он спел мне несколько песен его собственного сочинения. Мы стали целоваться. Я хотела его. Мои страхи исчезли. Но внезапно я высвободилась из его рук.

Мне надо было ехать домой.

Я не хотела, но…

У меня не было с собой моих пилюль. Я буду мучиться от боли, если останусь этой ночью без стероидной поддержки, а утром вообще не смогу пошевелиться. Боже. Какая же я дуреха, что не учла такой поворот событий. Как же это заманчиво – провести с ним ночь. Мне нестерпимо хотелось почувствовать себя беззаботной, какой я была когда-то.

– Что случилось?

– Ничего, – ответила я.

– Ты чем-то озабочена?

– Нет, просто мне вспомнился вчерашний сон.

– Значит, я ни в чем не виноват? Я ничем не отпугнул тебя? И в зубах у меня ничего не застряло?..

– Нет-нет. Дело не в тебе, честно слово.

– Хорошо.

Мы опять поцеловались, но я резко отстранилась и толкнула на пол кружку.

– Ой, боже мой, извини, – пробормотала я, поднимая ее. – Мне нужно в туалет. – Я заперла дверь ванной. Перестань, Элис! Ты ведешь себя как дура, либо скажи ему, либо поезжай домой. Но уже поздно. Мне нельзя садиться за руль, когда я устала. Вызвать такси тоже слишком поздно? Вспомни, что тебе говорила мама – я не должна прятаться за свою болезнь, не должна стыдиться. Я знаю, что она права. Мэтью, Маркус, Элен, Ребекка и Софи говорят то же самое. Но ведь это только наше первое свидание. Элис! Он все равно узнает, ты не сможешь долго это скрывать, так что скажи ему! Нет, я должна уехать. Увижусь с ним в следующий раз. Как мне выбраться из этой ловушки, в панике думала я. Нет, я останусь. Я должна убедиться, что могу быть привлекательной и желанной. Но ведь это буду не я, если спрячу важную часть своей жизни, разве не так? В общем, я вернулась, стараясь держаться непринужденно. Села рядом с ним. Мы опять поцеловались. Пошли в спальню.

Мое сердце сжалось, когда я увидела на полу футоновый матрас. На простынях валялись CD, тетрадки с лекциями, на полу стояла грязная кофейная кружка, на ней недоеденный кусок тоста. Мои глаза с испугом уставились на матрас. Как я на него лягу? Внезапно мне захотелось, чтобы рядом со мной был такой парень, как Мэтью. С ним я чувствовала себя комфортно, он помог бы мне лечь, да мы еще и пошутили бы на эту тему. Господи, почему я не влюбилась в Мэтью? Но ведь не влюбилась. Хотя он такой милый.

– Садись, – сказал Джош, наводя порядок. Я попросила у него воды. Он повернулся ко мне спиной, и я проделала абсолютно неортодоксальный маневр, рухнув на колени и кое-как устроившись на матрасе. Наверняка скоро на коленках появятся синяки.

– Все в порядке? – спросил он, вернувшись. Вероятно, слышал глухой удар, когда я с изяществом слона приземлилась на спальное ложе.

– Нормально, – пискнула я неестественным голосом, думая только о том, как теперь встану на ноги. Я в отчаянии огляделась по сторонам, отыскивая что-нибудь, за что могла бы ухватиться.

– Давай поставим музыку, – весело предложила я, высматривая предметы, которые помогут мне встать.

Заиграла томная мелодия, Джош поцеловал меня, совершенно не подозревая о моем аховом положении.

– Иди сюда, – проговорил он и положил меня сверху. У меня напряглись руки и плечи, я испытывала дискомфорт в каждом суставе. Я так нервничала, что внезапно протрезвела.

– Ты вся дрожишь, – удивился он. – Что с тобой?

Я отодвинулась от него и села, обхватив колени руками. Наступило ужасное, неловкое молчание.

– Мне нужно встать, – прохрипела я спустя пару минут. Я больше не могла выдерживать этот спектакль, не могла!

– Что?

– Помоги мне подняться с матраса, пожалуйста, – попросила я, запахнув блузку. – Мне надо уехать.

– Что случилось? – допытывался он. – Не уезжай. Мне очень хочется, чтобы ты осталась.

– Пожалуйста, – повторила я, чуть не плача.

– Прости.

– Нет, ты меня прости. У меня ревматоидный артрит. Надо было сразу сказать тебе. Я… гляди, у меня все болит, плечи, колени…

– Ничего не понимаю, – бормотал Джош, глядя на меня.

– Ты не виноват… Я могу объяснить. Если тебе будет все еще интересно, позвони мне, и я объясню. Только не сейчас. Извини.

Джош не позвонил. Я надолго запомнила мамины слова.

Тридцать шесть. Конфликты

Я сидела в поликлинике при Бристольской королевской больнице. Больше часа мне не удавалось припарковаться, и я уже больше часа ждала золотую инъекцию. Начало моего третьего года было ужасным. Мне больше не делали стероидных инъекций, поскольку мой доктор беспокоился, что это повредит мне кости. Артрит поднял свою безобразную голову, и теперь ему ничто не мешало наброситься на мое тело со своей обычной неустанной агрессией. Золото не помогало, но других вариантов почти не осталось, и мы с доктором в отчаянии ухватились за эту соломинку. Наконец я вернулась в свою квартиру и захлопнула за собой дверь. Десятисекундный укол бесполезного препарата отнял у меня все утро. Моя злость достигла точки кипения и, словно горячее молоко, ждало возможности, чтобы выплеснуться через край.

Теперь я не могла жить полноценной студенческой жизнью, и работа спасала меня, заполняя этот пробел. Она защищала меня от безумия. Идеи для моей диссертации, презентация со слайдами, мысли о моих эссе по дизайну и прикладному искусству или по современному британскому искусству поднимали меня утром из постели и давали мне цель в жизни. Софи сказала мне, что моя комната напоминает хаос в библиотеке, когда принесла для меня еще две книги – я все еще лежала в постели под грудой книг, папок и бумаг, с пальцами в чернилах и со спутанными волосами, похожими на птичье гнездо. Она засмеялась и сказала, что мне давно пора сделать перерыв и отдохнуть. Мы вместе выпили кофе.

– Элис, в самом деле, – сказала она уже серьезнее, – все зашло слишком далеко. Так не должно продолжаться. Тебе надо вернуться на стероиды.

– Но я не могу, они вредны при длительном применении.

– Но ты посмотри на себя!

– Соф, утром всегда тяжело, – сказала я, пытаясь убедить ее и себя. – У меня все будет нормально. И вообще, я скоро поеду домой. – Я была вынуждена делить свое время между домом и Бристолем, моя независимость опять убывала, словно вода сквозь неплотную пробку.

– О, здравствуйте, мистер Бёрнс, извините, но сегодня я не смогла поговорить с вами насчет моего эссе, – сказала я, снова лежа в постели. – Я ужасно себя чувствую. Пожалуй, я поеду домой.

– Я сочувствую вам, – неуверенно отозвался он. Мистер Бёрнс редко спрашивал меня про болезнь. Я была уверена, что он испытывает неловкость, но чувствовала, что он меня понимает. – Элис, с вашим эссе все в порядке, вы все хорошо написали, вам это было непросто, правда?

– Да. А что именно я написала хорошего? – спросила я, сразу приободрившись.

– Вы не возражаете, если я к вам приеду? – предложил он.

– Приятная квартира, – заметил мистер Бёрнс, садясь за кухонный стол. Я с беспокойством смотрела на него, когда он читал свои замечания по моему эссе. Он замечательный учитель и тьютор – преподавал уже много лет и умел пробудить интерес к своему предмету; он мог говорить о самом скучном художнике и все-таки увлечь вас рассказом.

– Элис, я действительно получил удовольствие, – тепло сказал он и отдал мне мою работу. – Вы не должны беспокоиться. Где мы сейчас? – пробормотал он себе под нос. – До финала примерно двенадцать недель. Скоро Пасха… – При мысли о каникулах у него загорелись глаза. – У вас все хорошо, и запомните, что ваши экзамены за второй курс приплюсуются к финальным, и у вас уверенные 2:1. – Он снял маленькие круглые очки и вытер глаза. – Я могу дать вам на время эту книгу для вашей диссертации, это редкое издание, так что, пожалуйста, берегите ее, – подчеркнул он, достав из пластикового пакета книгу по импрессионизму в старинном переплете.

– Я давно уже пыталась достать копию с нее. Господи, спасибо большое.

Он пригладил ладонью волосы.

– Если вы не можете достать какие-то книги, скажите мне. Я знаю, как это бывает, в библиотеке никогда не находится достаточно экземпляров. Я не против давать студентам свои книги, при условии, что они возвращают их мне в приличном виде, без кофейных пятен на страницах. Так, – сказал он, вставая. – Мне пора.

– Спасибо, что пришли ко мне. Вы… – Я прижала к себе книгу. – Вы такой добрый.

– Я с удовольствием пообщался с вами. Теперь у меня осталось меньше времени на бар, и это тоже хорошо, – улыбнулся он. Потом заметил возле двери мою сумку. – Желаю хорошо провести время дома. Отдохните и не возвращайтесь, пока не наберетесь сил.

Глубокие морщины у него на лбу говорили о его озабоченности, но я чувствовала себя ужасно все время, независимо от того, отдыхала я или нет. Если я послушаюсь его совета, я никогда не вернусь назад.

– Вы молодец, Элис, вы заслуживаете хороших оценок в дипломе.

Я улыбнулась ему, благодарная за его поддержку. Значит, мне по силам получить диплом и степень. Мне хотелось чем-то отплатить мистеру Бёрнсу.

Мне надо было продержаться мой последний семестр.

До Пасхи оставалась неделя. Софи сидела на краешке моей кровати. Она принесла мне бутылку с горячей водой. Стивен пытался посадить меня, я морщилась от боли. Каждое движение было мучительным, изнуряющая боль простреливала все тело.

– Скоро все пройдет, – сказала я, стараясь успокоить Софи; ее лицо сморщилось, словно мятая льняная юбка. – Ты позвонила моей маме? – спросила я. Она протянула мне стакан с соломинкой.

– Да, она заберет тебя ближе к полудню.

Я взглянула на закрытые книги. Сроки сдачи эссе и диссертации приближались слишком быстро, а я теряла драгоценное время.

Стивен и Маркус помогли маме спустить меня по лестнице и посадить в машину. Обеспокоенные лица Софи и ребят исчезли за поворотом. Мы с мамой ехали домой.

Пятеро моих соседей по квартире и особенно Софи не знали, как они справятся, если, кроме подготовки к экзаменам, будут еще и помогать мне. Нам нужно было поговорить об этом раньше. До экзаменов оставалось восемь недель, а у меня было слишком много «вспышек», неудивительно, что они беспокоились. Я тоже беспокоилась. Я умоляла доктора перевести меня на повышенную дозу стероидов, чтобы я могла продержаться последние месяцы до экзаменов. Я ненавидела стероиды, они были последним средством, но только на стероидах я могла сохранить последние обрывки своей независимости.

Мне нужно было находиться среди ребят, которые тоже готовились к экзаменам, ощущать себя частью этого процесса. Я не могла все время быть дома, отрезанная от всех. В идеале мне хотелось бывать в Бристоле две ночи в неделю, потому что я все еще занималась с тьюторами. Рейчел, старая подруга моих родителей, жила в пятнадцати минутах от квартиры и сказала, что, если надо, готова мне помочь. Она была для меня замечательной поддержкой в Бристоле, часто возила к докторам, оставляла у себя, когда я нуждалась в отдыхе и нормальном питании. Она присматривала за нами, когда мы были детьми, и с тех пор оставалась членом нашей семьи.

В начале нашего последнего семестра мои родители поговорили с матерью Софи, и все согласились на том, что мне будет разумнее всего проводить в квартире две ночи. Я и не рассчитывала, что ребята будут помогать мне 24 часа в сутки. Я сказала Софи, чтобы она закрывала дверь, занималась своими делами и не чувствовала за собой никакой вины. Если я с чем-то не справлюсь, то позвоню домой.

Шла вторая неделя семестра, я была дома, в своей спальне, и занималась. Позвонил Стивен.

– Элис, нам надо поговорить с тобой. Мы беспокоимся за тебя, – многозначительно начал он.

– Стивен, ты о чем?

Он колебался.

– Понимаешь, на носу экзамены и все такое, мы все жутко загружены и не сможем помогать тебе, если у тебя будет тяжелый день.

– Стивен, мы уже проходили через это.

– Да, но первая неделя получилась не такой, как мы планировали, тебе надо было раньше встретиться с тьютором. Ты приехала в понедельник, а не в среду…

– Я знаю, простите, – перебила я его.

– Но дело не только в том… Мы беспокоимся, что, если тебе будет плохо, мы не сможем сосредоточиться на занятиях. А нам дорога каждая минута.

– Зачем ты тратишь сейчас время на разговор, если мы все уже обговорили?

– Но… – Он замялся. – Мы недовольны.

– Что ты хочешь сказать? Что я вообще не должна приезжать в квартиру?

– Просто… ну… если тебе станет плохо в четверг? Мы будем терзаться, что оставили тебя одну в комнате, зная, что тебе больно. Мы просто не сможем готовиться.

– Стивен, мне хотелось бы гарантировать, что все будет нормально, но я не могу. Работайте в библиотеке, если вы так боитесь этого. Я не хочу, чтобы вы тратили на меня время. Я обещаю, что Рейчел приедет, если мне потребуется помощь. И мои родители. И вообще, я буду приезжать в среду, только если позволит здоровье.

– А если тебе станет плохо в четверг? Мы не можем рисковать, – твердо заявил он.

– Тогда я сразу позвоню Рейчел, – в отчаянии сказала я. – Конечно, экзамены не шутка, а моя болезнь непредсказуемая. Вы так поддерживали меня раньше, но я абсолютно не рассчитываю, что вы сможете это делать перед экзаменами. Мы должны быть сильными и справиться со всем, как бы я себя ни чувствовала.

– Но если Рейчел не приедет?

– Она ведь живет в пятнадцати минутах. Она знает, что в эти два дня может потребоваться ее помощь, и специально отложит все другие дела.

– Мы не чувствуем себя комфортно в такой ситуации. Мы знаем, что так много делали для тебя все эти годы. Теперь твоя очередь помочь нам немножко, – сказал Стивен. Я чувствовала, что ему было неловко.

– Вы хотите, чтобы я вообще исчезла с вашего горизонта до конца экзаменов? Тогда я не смогу видеться с друзьями, ходить на последние занятия с тьюторами или в библиотеку. – У меня дрожал голос, и я чуть не плакала.

– Но мы будем присылать тебе любые книги или лекции, какие понадобятся.

– Короче говоря, ты ясно дал мне понять, что я нежеланная персона. Что ж, занимайтесь, готовьтесь. Я вообще не буду показываться в квартире, даже на эти два дня.

Я была в ярости. Они правы по-своему, но я не собиралась им это прощать. Я считала, что они ужасно несправедливы ко мне. Они тоже думали, что я несправедлива к ним, и обижались. Внезапно мы оказались в сотне миль друг от друга, на совершенно разной длине волны.

Я поговорила с родителями. Папа рассердился и расстроился. Он видел, что они причинили мне боль, изгнав меня. Но если взглянуть на ситуацию с практической точки зрения, он платил за меня, чтобы я жила там, и они не имели права меня прогонять. Через пять минут телефон зазвонил опять. Это была Софи.

– По-моему, вы эгоисты, Софи.

Она обиделась.

– Мне просто не верится, что ты подумала, будто мы хотели тебя обидеть – после всего, через что мы прошли, – оправдывалась она, – но это финишная прямая. Мы учились столько лет, чтобы получить степень.

– Получить степень! Это не только ваша забота! Я понимаю, вы не хотели причинить мне боль, но вы это сделали. Я не могу все время сидеть дома. Мне нужно хоть немного, но жить нормально.

– Но ты должна согласиться, что ты не такая нормальная, как мы.

Молчание. У меня пропало желание спорить.

– После всего, что мы делали для тебя, теперь наша очередь просить помощи. Пожалуйста, Элис, нам нужно это время для подготовки, это всего восемь недель. Мы будем в контакте, Эли, – молила она, – пожалуйста, не принимай это на свой счет, это всего лишь экзамены, когда они закончатся, все вернется в норму.

После всего, что мы для тебя сделали – это они и я.

Вот что меня расстроило. Я не могла отрицать, что без их поддержки учеба в Бристоле была бы для меня невозможной, но теперь, наоборот, я должна была сделать им одолжение и исчезнуть на время «их» экзаменов. Мне нельзя протестовать, потому что я должна быть невероятно благодарна за «все, что они для меня сделали». Я думала, что была для них подругой, что мы были равными в нашей дружбе, и я сделала бы что угодно для любого из них, особенно для Софи. Но то, о чем они просили меня, казалось мне неправильным, это вносило в наши отношения другой набор ценностей.

Наша дружба – близость, доверие, поддержка, любовь, забота и удовольствие от общения – все было разрушено. Моя дружба с Софи разбилась вдребезги, на сотни осколков, словно драгоценный хрустальный кубок.

Я приехала на тьюторские занятия с мистером Бёрнсом, потом поехала домой к миссис Уикэм, моей преподавательнице дизайна и прикладного искусства. Миссис Уикэм часто устраивала для студенческих групп ужины или ланчи у себя дома. Дом ее напоминал музей – с картинами, красивыми часами, антиквариатом. Порывшись на чердаке, мы отыскали несколько нужных нам книг и спустились по скрипучей лестнице в кухню. Долго повторяли экзаменационные темы, потом сделали небольшой перерыв и обменялись ностальгическими воспоминаниями. Она рассказала мне, чем занимались некоторые из ее бывших студентов, и ее лицо посветлело, когда она говорила о них. Меня поражало и восхищало внимание, какое миссис Уикэм уделяла каждому из своих подопечных. Она поддерживала и подбадривала всех нас, и не только в годы учебы, но и потом. Она спросила, чем я собираюсь заниматься дальше. Я помрачнела – я не могла не рассказать ей, что произошло в нашей квартире. Он волнения я выпалила это торопливо и бессвязно.

– Расскажите это еще раз и без спешки, – ласково, но твердо перебила она меня. – Ну, так что же все-таки случилось? – Она выслушала меня без комментариев. Я сказала, что, вероятно, не смогу присутствовать на ее последних занятиях.

– Не важно, мы сейчас повторим последние темы. Расскажите об этом и мистеру Бёрнсу, он все поймет, – заверила она меня. – У нас тут не впервые разыгрываются перед экзаменами такие драмы. Элис, для всех это самый тяжелый период, полный стрессов. Постарайтесь как-то продержаться.

– Конечно, у меня нет другого выхода, – улыбнулась я, глядя на стопку книг, которые миссис Уикэм подобрала для меня.

В четыре часа начали звонить все часы, рассеянные по дому, и она засмеялась.

– Будем на связи. Я здесь все время, просто звоните мне. Итак, чашку чая и снова за работу?

Когда я наконец ушла от нее, я чувствовала себя намного лучше – я общалась с ней как с добрым другом.

Если я не ездила туда и обратно в Бристоль, я занималась дома в своей спальне, но по вечерам невольно думала о Софи и ребятах. Мне никак не верилось, что такое могло случиться. Я чувствовала себя жалкой, оскорбленной и униженной. Мне было грустно. Я скучала без них, но тут же злилась, когда вспоминала, что сказали мне Стивен и Софи. У меня зашевелились предчувствия, что это так просто не пройдет; все чаще я думала о том, зачем мне такие мучения, не проще ли сдаться и уйти из жизни. Зачем мне такая жизнь в одиночестве, без друзей?

На выходные приехала Элен, мы говорили с ней целыми днями. Для меня она была мощной поддержкой.

Прошло шесть недель, надвигались экзамены. Я была все время дома. В понедельник днем я занималась в своей комнате. У моих ног лежала такса Джасмин. Я услыхала, как она грызет стул, и прикрикнула на нее. Потом посмотрела на пол и увидела уголок драгоценной книги, которую дал мне мистер Бёрнс. На ней были отчетливые ямки от острых зубов.

– Перестань! – крикнула я в отчаянии. – Проклятая гадина! Перестань! – Как я теперь посмотрю ему в глаза? Этого мне еще не хватало! Я рухнула на кровать и схватилась за голову. Джасмин глядела на меня невинным взором. Зазвонил телефон. Такса зарычала и сорвала трубку. – Убирайся, глупое животное! – закричала я.

– Элис, это ты, Элис?

Я подняла трубку.

– Алло.

– Элис, привет! Где ты была? Что происходит? – В голосе Ребекки звучало удивление. – Я позвонила тебе на квартиру, а мне сказали, что ты дома. Почему ты дома? Я хотела пригласить тебя на бутылочку вина.

Добрая моя подруга Ребекка! Мы могли не общаться неделями, но когда уж встречались, все было так, будто мы разговаривали лишь вчера. Наша дружба не зависела ни от чего. Я сразу рассказала ей обо всем. Я не собиралась делать вид, что сижу дома по доброй воле.

– Мне просто не верится. Сейчас я поеду и выскажу им все, что думаю. Ты не должна все время быть дома. Позволь мне поговорить с ними.

– Если хочешь, – ответила я, тронутая ее готовностью мне помочь, хотя и сомневалась, что это изменит ситуацию.

Ребекка поговорила с Маркусом.

– Вы никогда не жили рядом с Элис и не знаете, в каком она бывает состоянии, – сказал он.

– Но она и не собиралась быть там семь дней в неделю. Наверняка это не доставит вам хлопот. Как бы вы себя чувствовали, если бы вам запретили бывать в собственной квартире?

– Знаете, я вынужден поддержать Софи. Она больше всех помогала Элис. Она просто не справится с этим накануне экзаменов.

Я рассказала маме о том, что Ребекка меня поддержала. До сих пор мама не вмешивалась.

– Как ты думаешь, я права? – спросила я, надеясь на ее поддержку.

– Тут нет правых и виноватых, но я думаю, что нам нужно было подумать об этом заранее. Я должна была предвидеть это, – призналась она.

– Но как можно… – заспорила было я.

– Ребекка наша добрая подруга, – сказала мама, резко перебив меня, – но она не знает, что творится за сценой, какие у тебя иногда бывают ужасные дни. Я понимаю, чего опасаются Софи и ребята, когда впереди экзамены…

Я посмотрела на маму, как на злейшего врага.

– Элис, одна из самых ужасных ситуаций в жизни, когда ты смотришь на страдания близкого человека и не можешь ему помочь. Ужасные боли испытываешь ты, но мы их тоже чувствуем. И для Софи это не просто. Запомни это.

Я работала, работала, работала, наверстывая упущенное время. Но, что самое главное, работа отвлекала меня от мрачных мыслей, от сложившейся ситуации.

Я ужасно скучала без Софи. Бессонной ночью я обнимала коричневую пушистую собачку, ее подарок, и проливала на нее слезы. У меня уже шевелились сомнения. Конечно же, они вовсе не злые, не коварные, и я понимала, что они не хотели обидеть меня. Была ли я справедлива к ним? Возможно, надо было согласиться с тем, что им были остро необходимы эти критически важные недели? Первая неделя получилась не такой, как мы планировали, потому что я встречалась с моим тьютором… но разве я не была вправе немного менять свои планы? Возможно, с моей стороны было наивно думать, что Софи не станет беспокоиться? Софи не обязана ухаживать за мной круглые сутки, она просто устала, прежде всего эмоционально, а я не понимала этого. Я была зашоренной эгоисткой. Во всем виновата я. Возможно, я должна смирить гордыню и попытаться восстановить отношения с ними? Нельзя терять друзей, так ведь? Тем более что мы с Софи дружили много лет. Но, может быть, слишком поздно…

Мне было больно думать, что я сдам экзамены и больше никогда не увижу ее приветливого лица. Мы часто говорили с ней об экзаменах за бокалом вина и сигаретой. Как бы мы посмеялись над тем, что столько корпели над некоторыми темами, а они даже не вошли в экзаменационные темы.

Теперь я боялась наткнуться на моих бывших соседей по квартире и не сомневалась, что они чувствовали то же самое. Я словно ходила вокруг яичной скорлупы. После экзамена по дизайну и прикладному искусству мы пошли в ресторан «Браунс». Я увидела Софи, спускавшуюся по ступенькам. Меня она не видела. Выглядела она ужасно, еще больше похудела, и вид у нее был уставший. Я понимала, что тоже обидела ее.

– Ты так трогательно рассказываешь о вашей дружбе. Как жалко, если между вами пробежит кошка, – озабоченно сказала Дженни. После инцидента с Софи и ребятами ее советы стали для меня бесценными. – Но ты сможешь поправить ситуацию, только если вы обе будете готовы к этому. Думаю, ваша дружба достаточно крепкая, чтобы снова сложить осколки и склеить. – Она помолчала. – Какой ужасный образ, Элис, но время лечит.

Вечером накануне моего последнего экзамена позвонила Софи. Мы не разговаривали с ней восемь недель.

– Я хотела пожелать тебе удачи, – сказала она.

– Мне неприятна вся эта ситуация, – сказала я, обрадовавшись, что слышу ее голос.

– Мне тоже. Давай встретимся после твоего экзамена?

– С радостью.

Мы медленно прошли в придорожное кафе и заказали два капучино. Я надеялась, что все останется позади, но когда заговорила с Софи, то поняла, что мы обе слишком сильно обидели друг друга. Пропасть между нами стала шире и глубже. Нам все еще было слишком больно, чтобы даже пытаться все забыть.

Потом я позвонила Мэтью, захватила бутылку вина и осталась у него ночевать. Мы сидели у него на террасе, укутавшись в спальные мешки. Рассказы Мэтью вызывали у меня то смех, то слезы.

Мне не спалось. Я спустилась вниз и застала на кухне Мэтью.

– Не плачь, – сказал он, заметив мои слезы, и обнял меня за плечи. – Тебе надо радоваться, что экзамены позади, а не впадать в уныние. – Он был прав.

На следующее утро я навестила Ребекку.

– Элис, привет. Господи, ты выглядишь ужасно, – сказала она, взяв у меня сумку. – Как дела?

Я рассказала ей о последних событиях, и она заверила меня, что я могу жить у нее столько, сколько мне надо. Мы отпраздновали завершение экзаменов. Теперь надо было две недели ждать результатов. Мы с Ребеккой еще больше сдружились и уже строили робкие планы, как будем жить вместе в Лондоне и съездим куда-нибудь летом. Благодаря Ребекке я чувствовала себя не такой одинокой и жалкой.

Ее дружба спасла меня.

Тридцать семь. Результаты

Наступил день, когда станут известны наши результаты. Мы с Ребеккой сидели за ланчем в открытом ресторане в Клифтоне. Солнце грело мне спину. Я, как могла, тянула время – мне было страшно звонить мистеру Бёрнсу и услышать о своих успехах.

Еще я нервничала, потому что мне предстояло зайти в квартиру и забрать вещи. Я собиралась сделать это сегодня – и забыть.

– Ты точно не хочешь, чтобы я пошла с тобой? – спросила Ребекка.

– Нет, не хочу.

– Как ты думаешь, тебе удастся наладить с ними отношения?

– Не знаю.

У меня все еще был ключ от квартиры. Я открыла дверь. Маркус смотрел телевизор. Он встал и, не сказав ни слова, прошел мимо меня на кухню. Я поднялась по лестнице в свою спальню. Телефонной трубки, которая обычно заряжалась в стакане, на месте не было. Я услышала голос Софи. Когда она закончила разговор, я подошла к ее комнате и постучала в дверь. Прежде я никогда не стучалась к ней, и на мгновение меня поразила абсурдность ситуации. Я нервничала. После неловкого молчания я спросила у Софи, могу ли я взять телефон. Она протянула мне трубку.

Я вернулась к себе. У меня болела спина. Я сбросила туфли. Прошло минут десять, прежде чем я собралась с духом и позвонила на кафедру истории искусства.

– Элис, привет, ты звонишь последняя. Мистер Бёрнс очень хотел поговорить с тобой, – сказала секретарша.

– Да? А что? – с надеждой спросила я.

– Я не могу ничего сказать. Соединяю тебя. – Я чувствовала, что она улыбалась.

В трубке раздался голос мистера Бёрнса.

– Элис, поздравляю. Вы получили высшую оценку. Экзаменационная комиссия даже не стала дискутировать. Одобрили единогласно.

– Мне просто не верится!

– Я очень рад за вас. Незаурядная работа.

– Жалко, что я стою не рядом с вами. Я бы обняла вас, – радостно воскликнула я.

– Что ж, приезжайте. Я буду рад, – засмеялся он.

Потом я позвонила домой.

– Мама, это я. У меня высший балл, – прошептала я.

Мама работала в саду, полола сорняки, чтобы отвлечься и занять себя чем-то в ожидании моего звонка. Она заплакала от радости.

Внизу ребята смотрели телевизор. Никто из них не повернул головы. Мне хотелось поделиться своей новостью, обнять Софи, спросить, как у нее дела, спросить у остальных, как у них дела. Я хотела пригласить всех куда-нибудь, чтобы мы, как прежде, отпраздновали радостное событие. Я хотела сказать Софи, как я скучаю без нее. Мне хотелось, чтобы все было так, как когда-то, но что-то у меня внутри препятствовало этому.

– О, я вижу, у нас в гостиной новые диваны, – проговорила я.

– Угу, – ответил кто-то, продолжая жевать.

Я вернулась к себе. Меня здесь не хотели видеть.

Зазвонил телефон. Меня поздравляла миссис Уикэм.

– Ты можешь с гордостью обнять себя. – После ее слов у меня закружилась голова от гордости. Такие эмоции я испытывала давным-давно, когда побеждала в трудных теннисных матчах, и не предполагала, что когда-то мне посчастливится пережить их снова.

Кому бы еще позвонить? Мне очень хотелось поговорить с кем-нибудь. Позвонила Мэтью, потом Элен. Она была на работе и уже навеселе – они кого-то провожали на пенсию.

– Элис, тебя все хотят поздравить, – сказала она со слезами радости в голосе. Я не успела остановить ее, и мне пришлось разговаривать со всеми ее коллегами, такими же пьяненькими.

– Привет, это Грант. Я слышал, что у тебя высший балл. Знаешь, твоя сестра очень любит тебя. Она часто рассказывает мне про тебя, – говорил он заплетающимся языком. – Передаю трубку Джону, он хочет сказать тебе пару слов.

– Все хотят поговорить с тобой, – кричала где-то издалека Элен. – Вы слышали, что моя сестра получила высший балл?

В трубке звучали их радостные крики. Я была счастлива и жалела, что не могла присоединиться к их компании. Наконец, когда я поговорила со всеми, трубку снова отдали Элен.

– Сегодня тебе надо отпраздновать это событие. Ты где сейчас? – спросила она.

– В квартире.

– Зачем?

– Мне надо забрать все свое отсюда. Ой, не знаю. Лучше бы я никогда здесь не показывалась.

– Слушай, я уже сто лет не слышала таких хороших новостей. Уходи из этой чертовой квартиры, напейся сегодня и забудь обо всем.

Я стала собирать вещи – компакт-диски, кулинарные книги, мой телефон, снимала со стен постеры.

Набив сумки, я пошла к двери. Ребята все еще смотрели телевизор. Мы с Софи встретились взглядами, и я тихонько закрыла за собой дверь. Я никогда не забуду ее дружбу и надеялась, что мы, возможно, когда-нибудь снова станем друзьями. Она так много мне дала, и я надеялась тоже дать ей что-то.

Я медленно шла к машине, жалея, что не могу бежать. Если бы не мой артрит, я бы помчалась по парку, крича всем, что у меня высший балл.

Увы, я не могла бежать, но мое сердце было до краев переполнено радостью.

Тридцать восемь. Испытание: Часть II

Я сидела рядом с доктором Кэмпбеллом возле конференц-зала.

– Вам понадобится несколько скоросшивателей для моей истории болезни, – сказала я, глядя на истрепанные верхние обложки медицинских карт. Все три разбухли, из них торчали листки.

– Да, я знаю. Мне нужна тележка, чтобы возить их с собой, – улыбнулся он. – Как вы себя чувствуете? Готовы к встрече?

Я кивнула. Я так давно мечтала об этом моменте и не хотела бы сейчас оказаться в другом месте.

Испытания нового лекарства – несколько недель я думала только о них. Это анти-ФНО препарат. ФНО означает «фактор некроза опухоли», провоспалительную молекулу, которая, как полагают ученые, является главной виновницей воспалительных процессов в суставах. Исследователи полагали, что они идентифицировали антитело, которое будет блокировать эту болезнетворную молекулу. Этот препарат – не лечение и не мог восстановить поврежденные суставы. Останется ли он эффективным на длительные периоды, тоже никто не знал; неизвестен был и его долгосрочный побочный эффект. Однако подобный анти-ФНО препарат показал в Америке фантастические результаты. Он значительно снижал болевой уровень и даже способствовал восстановлению распухших и воспаленных суставов. Он также помогал резко увеличивать уровень энергии и прогонять усталость.

Там было пятнадцать мест, и профессор, проводивший испытания, искал кандидатов, недуг которых не поддавался лечению обычными лекарствами. Доктор Кэмпбелл должен был представить мой случай этому профессору и аудитории, состоявшей из докторов и сиделок.

Я смотрела, как доктора, сиделки и студенты-медики занимали места в зале. В зал с важным видом вошел профессор, одетый в белый халат. Голоса затихли.

Доктор Кэмпбелл обратился к собранию:

– Леди, джентльмены, это Элис Петерсон. Ей двадцать четыре года, она страдает ревматоидным артритом шесть лет, и ее случай очень сложный. В девяносто втором году она обратилась к доктору Бакли с симптомами синовита, болями в запястьях и плечах, воспалением левого колена. Доктор Бакли назначил инъекции стероидов и напроксен. На этой стадии Элис намеревалась отправиться в Америку, так как получила стипендию на обучение и занятия теннисом в одном из американских колледжей.

Я обрадовалась, что он упомянул об этом, и почувствовала себя не последним человеком в этом зале.

– Однако ее заболевание не поддавалось традиционным методам лечения. Мы перепробовали все препараты, какие только имеются на данный момент, – золото, метотрексат, циклоспорин, азатиоприн, пеницилламин, преднизолон, – но шесть лет прошли для пациентки в постоянных болях, с опухолями, кистой Бейкера, анемией, уколами, инъекциями, крушением надежд и хирургическими операциями. Она перенесла операции на кистях рук и стопах, ей полностью заменили бедренный сустав, и теперь ее ждет операция на лодыжке. На ее глазах происходили прискорбные изменения ее тела.

Я смотрела на лица. Кто-то из студентов тепло мне улыбался, другие смотрели на меня с сочувствием, но профессор Мэдокс сидел с каменным выражением – на его лице я не разглядела никаких эмоций. Он смотрел сквозь меня.

– Элис окончила учебу в Бристольском университете и переехала в Лондон, – продолжал доктор Кэмпбелл, – и работала неполный рабочий день в научно-исследовательской библиотеке. Однако из-за серьезности заболевания она не смогла вести независимую жизнь. Теперь она снова вернулась домой, под опеку родителей. Честно говоря, я в тупике, – признался он с болезненной гримасой. – По моему мнению, продвижение вперед возможно лишь с каким-то новым препаратом. Нам нужна надежда. У Элис прогрессирует ревматоидный артрит, нанося новый урон и принося новые боли… это несомненный факт. Она должна пойти на риск и продолжить лечение. Я знаю, места в группе ограничены, но я не знаю других больных, кто бы нуждался в большем приоритете.

Доктор Кэмпбелл закончил доклад.

Профессор Мэдокс стал стремительно, словно теннисная пушка, кидать мне вопросы.

– Закройте глаза и скажите, что у вас болит больше всего.

Я пошевелила руками и ногами.

– Не шевелитесь, – резко сказал он. – Сидите неподвижно и скажите, что у вас болит.

– Лодыжка.

– Где?

– Вокруг подтаранного сустава, пятка. При ходьбе мучительная боль.

– А кроме этого, ничего? – спросил он, прежде чем я успела ему сказать, что у меня боли в затылке, шее, позвоночнике, коленях, стопах, кистях рук…

– Вы испытываете усталость? – отрывисто спросил он.

– Да, почти все время.

– Тогда усталость – это большая тема. Можете ли вы сказать, как вы чувствуете – скорее усталость без боли или боль без усталости?

– То и другое. Усталость сопутствует боли.

– Опишите эту боль.

– Я не могу описать мою боль, – ответила я со вздохом. – Могу лишь сказать, что, когда я просыпаюсь, мне страшно положить одну ногу на другую. Вы видели, как я хожу?

Моя сгорбленная фигурка неуверенно поднялась со стула. Прошло две или три минуты, прежде чем я смогла пойти. Ноги будто шли по битому стеклу. Я шла через зал. Правый голеностоп, я называла его шатким, так накренялся, что я была вынуждена идти на внутренней стороне ноги, прямо на кости. Я шла с опущенной головой, ибо не хотела видеть реакцию зала.

Все молчали. Аудитория понимала меня.

На лице профессора внезапно появилось более человечное выражение.

– Я сожалею, что заставил вас это сделать, – сказал он более мягким тоном.

– Пожалуйста, возьмите меня в группу! – взмолилась я, забыв про субординацию.

– Поговорим потом, – сказал он, выходя из зала.

– Я вас беру, – без колебаний сообщил мне профессор, когда я подошла к нему в холле. – Испытания начнутся через четыре-восемь недель. Если все пойдет по плану, тогда я вас жду.

Прошло шестнадцать недель. Испытания нового препарата начались. Но без меня. В правительственном органе, выдающем разрешение, заявили, что я не могу в них участвовать, поскольку нахожусь в детородном возрасте – чиновников от медицины волновало, как препарат отразится на развитии плода, если я забеременею сейчас или в будущем. Я была в потрясении. Как можно уравнивать одно с другим? И вообще, как я произведу на свет еще одну жизнь, если меня самой почти не осталось? Ведь это мой выбор, в конце-то концов, рисковать или нет. Я взрослый человек и способна принимать взрослые решения. Папа, полный решимости добиться, чтобы меня включили в группу, написал гневное письмо министру здравоохранения Фрэнку Добсону и изложил мой случай. Мы мучительно ждали ответа, хотя мне казалось, что мы бьемся головой о кирпичную стену. Мы были на грани отчаяния.

Наступил сентябрь. Мы выиграли сражение, и я могла начинать новое лечение – через семь долгих месяцев после изначальной даты. Перед этим мне нужно было просто пройти обследование – сделать рентген грудной клетки и анализы крови.

– Элис, через два дня будут результаты, – сказала Сью, сиделка, участвовавшая в испытаниях в Бате.

– На что вы меня проверяете? – поинтересовалась я.

– Мы должны проверить, что ваши почки, печень и все остальное, кроме суставов, были здоровыми перед тем, как начался прием препарата. Это обычная вещь, и я не думаю, что здесь возможны проблемы. Пожалуй, вы смело можете записываться на первую инъекцию. Она будет на следующей неделе.

– Наконец-то, – испустила я вздох облегчения. Мне нравилась Сью. Она была добрая и понимала, как это для меня важно.

Мама помогла мне усесться в машину, и мы поехали домой, подпевая любимым маминым песням, которые звучали из стерео.

– Элис, здравствуйте, – озабоченно поздоровалась Сью, и я сразу почувствовала неладное.

– Какая-то проблема? – занервничала я, судорожно сжав телефонную трубку.

– Мне грустно вам говорить… Ваш анализ крови…

– Да-да, – перебила я. – Что там плохо?

– У вас нарушена работа печени, и пока она не придет в норму, вы не можете принимать препарат.

– Моя печень? – пробормотала я. – Но у меня никогда прежде не было с этим проблем. С чего бы сейчас?

– Мы не знаем. Мы даже не хотели верить сначала.

Я была в таком отчаянии, что с трудом дышала. Чтобы не разрыдаться, я закусила губу.

– Элис, дорогая, не надо паники. Мы дадим вам другое противовоспалительное. Проблему могло вызвать то, которое вы сейчас принимаете. И нужно будет делать новые анализы, пока не наступит норма. Это ниже восьмидесяти четырех.

– Я завтра же сдам, – с готовностью поспешила я.

– Нет, через неделю после приема нового противовоспалительного лекарства.

– Но что будет, если…

– Нужно, чтобы печень пришла в норму к концу месяца, потому что после тридцатого мы больше не сможем брать новых пациентов.

Мое отчаяние изверглось из меня, как вулкан. Я закричала так, что вздрогнули стены.

– Нет, – рыдала я. – Нет, нет, нет. Мама! – Слабыми пальцами я вцепилась в ее джемпер. Я должна принимать этот препарат! Мы столько месяцев боролись, чтобы попасть на испытания! Я не могу больше ждать! Не могу! – кричала я. – Мама, если так будет продолжаться, то лучше я умру! – Я билась лбом о стол. – Господи, пожалуйста, дай мне отдых. Я хочу умереть, – причитала я, рыдая, крича. Мама не знала, что сказать, и в слезах вышла из комнаты. Папа тоже не мог меня успокоить. Я твердила ему, что нет смысла молиться и верить, что мне станет лучше, и на долю секунды он, кажется, согласился со мной.

– Бабушка, – всхлипнула я, – я сожалею о своем взрыве. – Бабушка гостила у нас и так расстроилась из-за этой новости, что немедленно ушла наверх и стала собираться домой. Папа отнес меня к ней. Я смотрела, как она ходит по комнате, нащупывая свои вещи. Ей было 95, и она полностью ослепла.

– Моя бедная девочка, – сказала она, – я так переживаю за тебя, и я сейчас для вас обуза. Мне надо ехать.

– Нет. Прости меня. Мне надо было сбросить с себя эту тяжесть, но теперь мне лучше. Мы не хотим, чтобы ты уезжала, бабушка.

– Моя дорогая Элис, – проговорила она, нащупав руками мое лицо и целуя меня. – Больше всего на свете я хочу, чтобы тебе стало лучше. – Из ее голубых глаз, которые столько повидали на своем веку, текли слезы. Может, бабушка и потеряла зрение, но видела жизнь более ясно, чем когда-либо.

– Бабушка, на следующей неделе я еще раз сдам кровь на анализ. И он будет хороший.

– Ты моя храбрая, храбрая девочка, – сказала она, глядя мне в лицо, словно могла меня видеть.

– Может, я похожа на тебя! – воскликнула я, крепко обняв ее. – Я люблю тебя, и ты нужна тут маме. Не уезжай.

– Элис, анализ лучше, но еще не совсем, – сообщила Сью через неделю.

Потянулась еще одна неделя мучительного ожидания. Я не спала, я болела от волнения и страха. Я жила только ради этого. Ребекка, Элен, друзья и родные все время звонили и спрашивали по электронной почте о результатах последних анализов. Я жалела, что не общаюсь с Софи. Мы не разговаривали с ней с экзаменов, и мне ужасно ее не хватало.

– Элен, я боюсь, что мне придется так жить всю жизнь, без всякой надежды. Вот в чем дело.

– Я тоже боюсь за тебя, но почему-то мне верится, что все будет хорошо, – заверила меня Элен на другом конце провода. Я представила, как она свернулась калачиком в углу темно-красного дивана в своей квартире, пестрой, как радуга: цветы на каминной полке, свечи на столе. Мне захотелось нажать на волшебную кнопку и очутиться с ней рядом. Только она может взять меня за руку, и я погружусь в ее магические чары, в ее мир, где я чувствую себя спокойно и уверенно. Но я была в милях от нее.

– Элис, ладно тебе, ты не должна сдаваться. Не смей. – Мы замолчали. Мои глаза были мокры от слез, внутри меня все сжалось от страха, от мучительного ужаса перед будущим.

– Эл, – настойчиво сказала Элен. – Ты попадешь на эти испытания. Ты должна бороться до самого конца.

«Приближается конец месяца. Это мой последний шанс», – думала я, когда из моей руки снова брали кровь на анализ.

Прошли мучительные 24 часа. Позвонила Сью.

– Элис, привет, как дела?

– Неважно. Как результаты?

– Ты прошла. Теперь ты официально будешь участвовать в испытаниях целый год, – объявила она, радуясь почти не меньше моего.

– Ох, слава богу, – выдохнула я с облегчением, чувствуя, как открылись все поры на моем теле и оно наполнилось радостью. – Когда я смогу начать? – Я неистово кивала головой папе, который с тревогой смотрел на меня из кухни.

– Со следующей недели.

Я положила трубку. Папа подошел и обнял меня. Я смеялась и плакала, не в силах вымолвить ни слова.

– Ну вот, все-таки получилось, – повторял папа. – Все-таки у нас получилось.

Тридцать девять. Плацебо

Для меня начались испытания. Каждую неделю мне будут делать инъекцию, а раз в две недели я буду проходить обследование, подсчет пораженных суставов, сдавать кровь на анализы, отвечать на вопросы анкеты. Сегодня была моя первая инъекция, и я должна была научиться делать ее самостоятельно. Передо мной были четыре пузырька – 20 мг, 40 мг, 80 мг и плацебо. Никто не знал, что из этого он получает. Теперь я боялась получить плацебо, ведь это означало, что я буду колоть себя средством без активного компонента.

Один из четырех пациентов получал плацебо в течение первых двенадцати недель, а потом весь оставшийся год – среднюю дозу. Я была на испытаниях номер один, и никто не мог мне сказать, ради чего я тащилась в Бат. Неужели ради «проклятой, пустой» инъекции? Доктор открыл коробку с двумя пузырьками.

– Это подозрительно походит на воду, – сказала я ему. – Ой, нет, я не могу. Это вода. Плацебо. Мне досталось плацебо. Все инъекции так выглядят или это моя походит на воду? – Если бы он отвернулся, я бы даже чуточку попробовала ее на язык. Но можете себе представить, какое разочарование я бы почувствовала, если бы это была вода? Особенно после того, как я месяцами дожидалась этого препарата?

– Господи, пожалуйста, только не плацебо, – прошептала мама.

– Вот парочка параноиков пожаловала, – проговорил доктор с улыбкой.

– Нет, всего лишь отчаявшиеся пациентки, – возразила я. – Хорошо, что я должна делать?

– Так, снимите с пузырька металлическую крышечку и хорошенько протрите пробку спиртом.

Я взяла пузырек. Пробка, хоть и маленькая, оказалась слишком тугой, и я возилась несколько минут. Мама уже смеялась.

– У меня не получается. Вот вам и замечательное начало, – расстроилась я.

– Они тугие, – успокоил меня доктор. – Отдайте маме и посмотрите, справится ли она.

– Боже, какие тугие, о господи… – Наконец у нее все получилось, и первый шаг был сделан.

– Теперь трудная задача – ввести иголку в пузырек. Мне кажется, надо покачивать крышечкой, чтобы убрать с иглы наконечник. Вот так. – Доктор показал мне. – Теперь попробуйте.

– Слишком туго, мои руки слабы для этого.

– Покачивайте, покачивайте… – говорил доктор.

– Я покачиваю. – Послышался хруст. – Не беспокойтесь, это всего лишь мое плечо, – пояснила я и истерически расхохоталась.

В дверь заглянула Сью.

– У вас весело, будто на вечеринке. Никогда еще не слышала здесь ничего подобного!

И вот игла вошла в пузырек. Я держала ее дрожащей рукой. Мама смеялась.

– Мама, пожалуйста, уйди, от тебя никакой помощи!

Мы были готовы к инъекции, и передо мной встал чудесный выбор – бедро или живот. Я выбрала бедро.

– Нацельте игру вниз и воткните ее, почти как дротик, – руководил доктор моими манипуляциями.

Шатаясь как пьяная, игла устремилась в мое бедро.

Жидкость в бедре. Жжение. Я закрыла глаза.

– Господи, только бы не плацебо, – взмолилась я в миллионный раз.

Сорок. Что я люблю

– Косметический массаж лица;

– Гидротерапию в Центре Пиндера;

– Всех помощников и физиотерапевтов в Центре Пиндера;

– Смотреть по телику «Друзей» – я постепенно влюбилась в Чендлера;

– Писать книги;

– Мою двуспальную кровать с матрасом «Даксиана» и одеялом из гусиного пуха;

– Симпатичных докторов, я должна выйти замуж за такого;

– Корчить маме рожицы;

– Наблюдать, как папа пытается установить видеомагнитофон;

– Еду;

– Мой серебристый ноутбук Apple.

– Мое ржавое инвалидное кресло, которое пылится в кладовой;

– Исследователей и ученых, которые работают над препаратами от артрита;

– Водку и тоник;

– Воздушных змеев;

– Смотреть теннисные матчи;

– Двигаться «без всяких затруднений»!

– Не отвечать на звонки;

– Встречаться с другими больными ревматоидным артритом и делиться опытом;

– Элен, которая покрывает мне ногти на ногах серебристым лаком;

– Цыпленка кузины Эммы – с лимоном, пятнадцатью зубчиками чеснока и жареными анчоусами;

– Играть в карты с детьми Эммы;

– Друзей (на этот раз не из телесериала!);

– Снова видеться с Софи и возрождать нашу дружбу;

– Бутылки с горячей водой;

– Пушистые полосатые тапочки;

– Хирургов, которые творят чудеса в операционных;

– Физиотерапевтов и оккупационных терапевтов;

– Слышать заразительный смех Тома;

– Брюки с завязками;

– Мою независимость;

– Коллектив, ведущий клиническое испытание лекарств, из Бата;

– МОЙ ВОЛШЕБНЫЙ ПРЕПАРАТ.

Три месяца клинических испытаний – и моя жизнь переменилась кардинальным образом. Из зеркала мне улыбалось мое отражение, полное жизни. Я с трудом узнавала себя в нем. Боль еще не оставила меня, но она стала уже терпимой, и я знала, что меня ждет еще множество проблем. Но мои еженедельные инъекции позволяли мне жить. Жизнь перестала казаться мне темным туннелем, где все, что я делала, тонуло во мраке. Передо мной открывалась новая жизнь. Я могла двигаться вперед, оставляя позади мое прошлое, и печальные воспоминания начинали бледнеть.

Каждый больной справляется со своим недугом и болью по-своему, стандартных схем нет. Однако я поняла для себя, что прятаться за свою болезнь и не видеть, как она влияет на других людей, рискованно. Это может вести к ужасным душевным мукам. Взять хотя бы Софи и ребят из нашей квартиры в Бристоле. Я не была готова признать, что я не совсем такая, как они, что я нуждаюсь в помощи и уходе, которых они не могли мне дать, когда день и ночь готовились к экзаменам. Если бы я могла отмотать время назад, я бы вела себя иначе. Я никогда не хотела обидеть их, так же как и они меня, я в этом уверена.

Когда я работала над этой книгой, в моей памяти ожили счастливые воспоминания о занятиях теннисом. Они ожили и в моем сердце, и моя любовь к теннису ожила. Я не верну свою прежнюю жизнь, но я рада, что не сдалась. И я счастлива.

Надежда – это сила, помогающая жить. Я обращаюсь к тем, кто борется в темноте, – никогда не теряйте надежду. Только она приведет вас домой, в царство света.

– Так, я готова, – крикнула я, глядя на все сумки и чемоданы, сложенные в багажнике и на заднем сиденье. Мама крепко обняла меня и прижала к груди.

– Я буду скучать без тебя, – сказала она. – Дом без тебя опустеет.

– Вот и хорошо, – улыбнулась я. – Останетесь только ты и папа. Снова начнете играть в гольф!

Мама не стыдилась своих слез.

– С твоего милого лица исчезла маска боли, которая искажала его, – проговорила она, обхватив мое лицо своими теплыми ладонями.

– Мама… – Я чувствовала, что вот-вот заплачу.

– Я серьезно, у тебя ожили глаза. Ты словно заново родилась. – Мама поцеловала меня. – Ты моя драгоценная девочка.

Папа спокойно стоял рядом, слушая наш разговор. Когда мама выпустила меня из своих объятий, он шагнул ко мне.

– Проклятье, – пробормотала я, обнимая его. – Как я буду скучать без тебя.

Он крепко обнял меня.

– Шустрая девчонка, я люблю тебя.

Я знала, каким трудным будет этот день, хотя и я, и мои родители давно ждали этого момента.

– Мне пора ехать, – сказала я, садясь за руль и заводя мотор. Опустила стекло, чтобы еще раз поцеловать маму и папу. – Спасибо вам за все, – пробормотала я дрожащим голосом и быстро поехала, глядя на уменьшающиеся фигурки моих родителей в зеркале заднего вида.

Они стояли бок о бок, словно уникальное дерево, полное сил и любви. Как я счастлива, что могла опереться на него в трудный момент. Его корни крепко держали всех нас, его ветви защищали и поддерживали меня.

Лондон! Новая жизнь! Я возвращалась к своим друзьям! Я с восторгом смотрела в будущее. Я хотела наверстать упущенное время и отправиться в путешествие. Я хотела встретить кого-то и влюбиться. Я хотела продолжать свое новое увлечение – писать книги. Я стала другой Элис, у меня появились новые шансы найти другую дорогу в жизни.

Я широко улыбнулась, сообразив, что я только что придумала название для своей книги. С этой радостной мыслью я крутанула руль, и мой автомобиль свернул за угол…

Сноски

1

Кристина Мария «Крис» Эверт – американская теннисистка, на турнирах Большого шлема завоевала в совокупности 18 титулов. – Здесь и далее прим. пер.

(обратно)

2

Посев – принцип размещения топовых игроков при жеребьевке, чтобы они не встретились в начале соревнований.

(обратно)

3

Счет, при котором игрок может выиграть одним ударом весь сет.

(обратно)

4

Обезьянкин зад, Грязный переулок.

(обратно)

5

Известная британская телевизионная актриса (род. в 1945 г.).

(обратно)

6

Британская актриса.

(обратно)

7

Имеется в виду британская телепрограмма, где в расчете на помощь зрителей описываются серьезные преступления, которые не удалось раскрыть.

(обратно)

8

По Цельсию 32 градуса.

(обратно)

9

Американский триллер 1992 года режиссера Кертиса Хэнсона.

(обратно)

10

По Цельсию 33 градуса.

(обратно)

11

Героиня комиксов (с 1941 г.) художника У. Марстона, мультипликационных и игровых фильмов: амазонка с Бермудских островов, обладающая фантастическими способностями, неуязвимая для пуль и вооруженная волшебным лассо.

(обратно)

12

Международное объединение из 17 организаций, работающих в более чем 90 странах по всему миру; цель деятельности – решение проблем бедности и связанной с ней несправедливости во всем мире.

(обратно)