Аннотация: "Бешенство открытия"... хм... То, что я не первый, было совершенно очевидно, но то, что я далеко не первый, да и само падение сильно меня озадачило.
Если бы не записка, что я нашёл вчера в кармане куртки, ничего не заставило бы меня забрести в пустынную с утра пивную, дождаться, пока барменша, как и я, окосевшая от недосыпа, выползет к столику принять заказ - и... И отчаянно сорваться со скамьи. При этом я неловко задел ножку стола и упал, увлекая за собой стол и барменшу, руки и ноги которой кеглями разлетелись в стороны.
- Простите, - поднялся и с трудом собрал барменшу. - Больно?
- Да вообще-то... - женщина, на нюх и ощупь оказавшая гораздо приятнее, чем на вид, попыталась запахнуть на груди ткань блузки, пуговицы которой скрипели под моими подошвами. - Тут с недавних пор такое творится... Как открываю "Диоген"... Ну, мебель опрокидывают, бросаются, стоит только подойти к столику. Просто какое-то ...бешенство открытия! - улыбнулась она, довольная своей шуткой.
"Бешенство открытия"... хм... То, что я не первый, было совершенно очевидно, но то, что я далеко не первый, да и само падение сильно меня озадачило. Я достал бумажник, чтобы убедиться, хватит ли денег на кружку пива, солёные палочки и чаевые.
Выходя из пивной, заметил, обитатели начинают подтягиваться к "Диогену" уже через полчаса. Я ещё не вполне осознал, что скомканный листок с невнятными указаниями, который мне сунул бывший коллега, бывший однокурсник, бывший друг Коля Мищенко, едва не стал сегодня инструкцией к чему-то небывалому.
Последние годы, с катастрофы закрытия нашего проекта, он быстро спился, перестал подходить к телефону и узнавать кого-то на улице. Мы не встречались уже пару лет. И вдруг... вчера, заскочив на разговор со знакомыми в "Диоген", я увидел Мищенко, который рассыпая из кармана мелочь и окурки, что-то заказывал. Я сразу же подошёл, он обрадовался, засуетился, предлагая сесть рядом и расплескивая остатки недопитого чая из трёх стоявших в опасной близости от его летающих локтей стаканов. Вчера я не мог с ним поговорить, хотя он почти неотрывно смотрел на меня и что-то царапал карандашом на обратной стороне рекламной листовки "Диогена".
Он, наверное, ожидал, что я всё-таки вернусь за его столик. Но мне вчера было совсем не до Коли. Я в очередной раз надеялся получить хоть какую-то работу.
Высокие идеалы, жажда творчества, изобретательский азарт... Всё это продолжает тлеть на самом донышке моей сути, не давая окончательно свихнуться от безденежья и бесплодности каждого дня. И конечно, Ирка. Моя Ирка раздувает во мне жизнь своим сопением, когда привычно утыкается в спину, перетягивая одеяло на себя даже в самую жару. Ирка, которая ругается, ленится, смеётся и плачет по каким-то своим внутренним законам и поводам, которая придумывает самые неподходящие сюрпризы, сочиняет любовные стихи и распевает комические куплеты, а по ночам мечтает о чудесах.
У Мищенко нет Ирки. У него, вообще, ничего не было, кроме странностей и таланта, который он утопил.
Так вот вчера после очередного неудачного вечера я уставился в окно, представляя себе Ирку, которая помешивает ежедневные макароны. Ирку, выдумывающую, как бы поаппетитнее обозвать блюдо, чтобы получилось вкуснее, и чем бы его заправить, чтобы есть было веселей.
Наша компания, состоявшая из тех, кто ищет заработка, и тех, кто зарабатывает на том, чтобы кого-нибудь куда-нибудь пристроить, постепенно разбредалась... И в момент, когда Коля хлопнул меня по спине, я вспомнил о нём. Но Мищенко уже уходил, а мне дико хотелось домой. К Ирке и макаронам.
Я расплатился и побежал. Это была хорошая возможность поддерживать физическую форму. Я бегал по утрам, бегал днём, бегал вечером. Постепенно эти пробежки стали из вынужденных потребными. Теперь я понимал, почему бегал Форрест Гамп из нашего любимого с Иркой старого фильма.
А ведь нам удалось довести до конца испытательную часть. "Один против всех" - так гордо мы называли "Айлон". "Лекарство нового тысячелетия!"; "Новый карманный спаситель человечества!"; "Победа над болезнями!"... Мы уже предвкушали самые банальные лозунги, которыми будет сопровождаться выпуск нашего препарата.
А ведь мы верили, что всё так и будет. И не придавали значение тому, что творилось вокруг проекта "Айлон". Ни провокациям медицинских союзов, ни угрозам корпораций, производящих лекарства, ни бесконечным нотациям и одергиваниям руководства института...
И что в итоге? Лаборатория разгромлена и сожжена, как и весь Опытно-технологический отдел. Большая часть команды и лаборанты куда-то подевались сразу же после пожара. А профессора Домаша, умершего от инфакта, спустя несколько дней нашли соседи по даче. Мищенко спился, Липавский, говорят, уехал, а я вот бегаю. Ради Ирки. Ради будущего. Ради того, что стёрто из моего уничтоженного компьютера, и того, что невозможно стереть из моей жизни, пока об этом никто не знает... Ради "Айлона".
То, что полный пакет исследовательских материалов по "Айлону" сохранился в моей голове, я узнал совершенно недавно. Моя часть работы касалась только контроля за производством, но мы, конечно же, обсуждали с группой, а что было бы, если пришлось бы всё восстанавливать заново. Копии хранились на жёстком диске в компьютере каждого участника проектной группы "Айлон". Домаш, идейный отец и вдохновитель, почти шесть лет руководивший разработками, на последней нашей посиделке в очередной раз пожаловался, что удержать все материалы по препарату его человеческой памяти никак бы не удалось. Ну, я тогда и брякнул, что смог бы уложить в своей. У меня с раннего детства была эта способность - в точности сохранять громадное количество самой разнообразной информации. Причем, процесс сохранения запускался когда спонтанно, когда в момент особых потрясений и мог включиться даже в бессознательном состоянии. И сразу все наперебой стали меня экзаменовать - и дурачиться над результатами, которые я им выдавал, тоже по большей части дурачась.
Мы были в эйфории от успеха, от предстоящей славы и того переворота, который нам суждено совершить своим "Айлоном". Тут и Домаш собрался меня проверить со свойственной ему основательностью. Профессор объявил, что решил закачать в меня в испытательно-воспитательных целях свой новый секретный проект... В конце концов, мы потащились к Домашу, пили за "Айлон", а потом утром он, страшно возбужденный, долго восстанавливал меня кефиром и только-только собрался рассказать о нашем ночном эксперименте, как в дверь позвонили. На пороге с безумными глазами дрожал Мищенко. Мы бросились в институт.
Следующий раз я увидел профессора Домаша уже на похоронах.
Мой ноутбук был разбит, как и всё лабораторное оборудование и вся техника всех участвовавших в проекте, а денег на новый компьютер взять было неоткуда. Вот почему я при малейшей возможности выбирался в интернет-кафе. Ненадолго.
Это произошло в самую первую вылазку. Убедившись, что моя почта на сайте института заблокирована, я полез на майдекс и получил там несколько писем. Оказалось, профессор Домаш послал мне электронное сообщение незадолго до своей смерти. Всего два незабываемых слова, которые давным-давно пришли ко мне вместе с оловянным крестильным крестиком: "Спаси и сохрани!". Сердце пробивало ударами грудную клетку. Я захлопнул браузер, огляделся вокруг - девчонки за соседними компьютерами вовсю рубились в стрелялки - и побежал. Пока бежал, прокрутил мысленно всё, что в меня закачал Домаш. Это были уничтоженные материалы по "Айлону". Так и есть - полный комплект. "Всё во мне - и я во всём". И теперь необходимо только спасти и сохранить. И передать для спасения.
С тех пор мысль о том, как и кому передать проект, не оставляла меня. Я обращался в правильственные комиссии и комитеты, в Думу, в Конгресс, писал президентам, министрам и общественным деятелям... И неизменно наталкивался на отсылки, отписки, отмазки... Я не мог раскрыться - и это играло свою роль. Мне не верили, не воспринимали всерьез, со мной отказывались встречаться. А люди по-прежнему были бессильны перед СПИДом, раком, Альцгеймером, рассеянным склерозом, инфарктом, инсультом, ДЦП... А я по-прежнему ничего не мог поделать, чтобы "Айлон" начал свою целительную экспедицию.
И вот записка от Мищенко, в которой сбивчиво говорилось, что и как нужно предпринять, чтобы переправиться в иное пространство. Где нет ничего, что ценится дороже жизни, здоровья и мира, где есть возможность производить "Айлон", а также существует гигантская система разноуровненвых механизмов для реализации проектов по сохранению и развитию человечества. И где срочно требуется рабочая сила, чтобы эти проекты осуществлять и запускать. И что для меня очень важно из-за моей Ирки - завершив дело, я смогу вернуться назад.
В конце Коля добавил: "сам узнал об всём от Липавского, который исчез вскоре после нашего с ним разговора, но не придал значения. Липавский тогда принес немного денег и всю свою тёплую одежду, подробно расписал, как набрел на тайну "Диогена"... но я же почти не слушал, был пьян, как всегда. А недавно всё связалось в одно: пропажа Липавского и барная стойка в пивной. И я тоже решил попробовать. Может, и у меня получится. Сегодня я упал на барменшу. Может, потом как-нибудь ещё... На всякий, передаю тебе всё, что помню, со слов Липавского. Увидимся?"
После ночи, которую пробегал почти всю, и объяснений с Иркой, я отправился в "Диоген". А там вместо того, чтобы совершить прыжок в иную реальность, повалил стол и барменшу, что уже, судя по всему, становилось традицией.
Ну, что ж, попытаюсь завтра. Внезапно я почувствовал необходимость увидеться с Мищенко и рванул к его дому. Входная дверь оказалась открытой, но я не удивился, потому что кто-то рассказывал, что Коля потерял ключи и вовсе перестал запираться. Он лежал на газетах прямо на грязном полу и едва дышал. К счастью, скорая приехала быстро.
- Будет жить, если бросит пить! - кивнула мне врач и стала поторапливать санитаров.
- Увидимся! - крикнул я Мищенко на прощанье.
Вот он - вход, он же - выход. Он же - взлётная площадка и место старта. Сонная барменша узнала меня и приветливо машет кеглей. По её движениям и перетаптыванию за стойкой, догадываюсь, что она всего-навсего одергивает юбку, выползая к моему столику.
"Минутку!" - на этот раз я сохраняю равновесие. И вот уже передо мной скользкое дерево, отполированное до красноты чьими-то ладонями и локтями. Теперь и мои ладони с усилием вжимаются вслед, чтобы подтянуться и перепрыгнуть за стойку бара. Самое главное, не думать, чем это может закончиться, если Мищенко что-то перепутал или не понял Липавского, или Липавский не понял кого-то там ещё. Если они оба просто сошли с ума, то ничего страшного, по идее, случиться не должно.
Ну, что ж, я готов. В путь! Вот только бы знать, куда.