Аннотация: Усвоенных обрывков политической геометрии катастрофически не хватало, чтобы сохранять душевное равновесие
Дао шмякшевого косолапера
Было время, когда вокруг все только и делали, что чего-то от него добивались, чего-то хотели, ждали, хлопотливо советовали, настойчиво подсказывали, сурово поучали, стремились подтолкнуть, направить или хотя бы как-то намекнуть. И нельзя сказать, что он не старался! Он был отзывчив, охотно откликался, стремился угодить, оправдать и не разочаровать, тщательно соответствовать, скрупулёзно следовать, чутко улавливать и тонко угадывать. Однако почему-то при этом получал укоры, насмешки и подзатыльники.
Помнится, давным-давно тот, перед чьим недосягаемым величием он захлёбывался восторгом и благоговением, снизошёл до мимолётного разговора и назидательно изрёк: "Надо быть сильным, мальчик!" Он тут же сломя голову кинулся к роскошной бабушкиной вазе, радостно схватил её в охапку, чтобы показать, какой он сильный, неловко запнулся - и большая красивая ваза с грохотом превратилась в ужасную груду безнадёжных осколков.
Бабушка, обожаемая бабушка поджала тонкие губы и стала твёрдой холодной скалой. Это была не просто её любимая старинная китайская ваза - это был тайный ларец её запретных воспоминаний. Тончайшие фибры его чуткой души на миг уловили смутные образы в тональности старомодной сепии, бесконечную вереницу каких-то жгучих брюнетов и бравых военных, но едкая кислота скрипучей обиды тут же ошпарила его наивное сердце: "Надо быть внимательным и послушным, а не безобразничать!" Бабушка навсегда перестала его замечать.
Чтобы выбраться из-под обломков вселенской катастрофы и вернуть утраченную гармонию большого и непонятного мира, он послушно последовал бабушкиному наставлению, включил свою внимательность на предельную мощность. Он смотрел на мир широко распахнутым сердцем. Поэтому он раньше всех заметил трещину в семейном фундаменте. Трещина росла день ото дня и как-то дождливым вечером превратилась в страшную пропасть. Мама сказала, заламывая руки: "Вот, это видно даже ребёнку! Кого ты хочешь обмануть?" Отец ушёл, расправив плечи, с ухмылкой облегчения, не сказав ему ни слова.
Затем была школа. Она хотела от него невозможного. Каждые полчаса он должен был успевать быть то великим географом, то искушённым историком, то виртуозным геометром, то знатоком поэзии, то полиглотом, то непобедимым атлетом, то трудолюбивым исследователем лягушечьих лапок. Он пыхтел, барахтался, старался, но у него не всегда получалось. Говорили, что ему не хватало способностей. На самом деле, там были холодные сквозняки. У него из-за них стала нарастать чешуя.
Белокурая Жизель, озарившая своим блеском его безрадостное существование в девятом классе, насмешливо обозвала его ботаником - и он навсегда возненавидел всех гауссов, ньютонов и инфузорий вместе с их туфельками. Она заявила: "Я люблю дерзких!" И он принялся дерзить везде и всем. Это стало расстраивать и без того вечно плачущую маму. Какое-то время он метался. Белокурый морок победил - пришлось отключить сочувствие и нарастить чешую погрубее.
Чтобы соответствовать суровому кодексу пацанского братства, понадобилось также отказаться от всяких зачатков индивидуальности, курить дурь, что и все, одевать такие же, как у всех, штаны и, преодолевая рвотный рефлекс, пить из горла по кругу тошнотворный портвейн в подъездах.
В армии - тоже был, как все. Как все драил вонючий туалет. Как все, терпел унижения в коптёрке. Вместе со всеми голодал, чистил оружие, до одури ходил строем, строил генеральские дачные хоромы и эпизодически, как все, громко, но абсолютно равнодушно кричал "Ура!" во славу Отечества.
Потом, как и многие, выбрал верную спутницу жизни. Однако почему-то всё время смутно под чешуёй ощущал, что идти вместе по жизни не получается. Компас супружества то и дело зашкаливало от нескончаемых истерик. Из-за них он то сбивался с шага, то терял направление. Под ногами всё время что-то путалось, хватало за лодыжки ледяными крючьями. На дороге жизни он стал отчаянно прихрамывать и тормозить.
Холёные мужики и стервы из телеящика тоже всё время вносили сумятицу - усвоенных обрывков политической геометрии катастрофически не хватало, чтобы сохранять душевное равновесие. Поэтому он, как все, голосовал сердцем и по средам тупо смотрел бездарный доморощенный футбол.
Самое страшное случилось, когда он перестал чувствовать в окружающих хоть какое-то внимание к себе, даже злобное разочарование. С этого момента он вообще потерял всякие ориентиры: как быть и что делать. Чтобы не огребать подзатыльников, он давно уже изловчился и избавился от затылка. Не чувствовать укоров прекрасно помогал трюк эфемерности. Старая чешуя потеряла блеск и осыпалась пылью юношеского эпатажа. Взамен, чтобы не кололи насмешки, он научился прикидываться валенком. Однажды удушливая войлочная серость заполнила его сущность до последнего дюйма - и тогда с четырёх сторон прогремело: