Аннотация: Из пережитого в годы Великой Отечественной войны.
АЛЕКСАНДР ОСИНОВСКИЙ
Хлебный день рождения
новелла
Что-то живое, но бесформенное и липкое шевелилось в темноте и норовило приклеить к себе Сашу. Он изо всех сил сторонился этого Нечто, но оно неумолимо приближалось. И тогда Саша закричал. Лежавшая рядом мама встрепенулась, приподнялась, положила на его голову ладонь и зашептала ласково: "Я здесь, я здесь, сынок. Ну что ты, миленький?"
Саша проснулся и открыл глаза. Мама озабоченно смотрела на него справа, сестра Надя - слева.
- Липкое... - Мама вздохнула и покачала головой. - Как бы к тебе болезнь какая не прилипла. А нам тут болеть нельзя - пропадём...
- Да тут всё кругом липкое и душное, - сказала Надя. - Барак совсем не проветривается. Хорошо хоть про дезинфекцию не забывают. Дышать не чем.
- Ага! - подтвердила мама. - Немцы тифа боятся. А вши по нас все равно ползают.
Огромный барак, до отказа набитый невольниками, представлял собой как бы единый больной организм, стонущий, вяло копошащийся, тяжело дышащий нездоровым воздухом. Сон, похожий на бред, не приносил людям за ночь ни отдыха, ни, тем более, выздоровления. Нервы у многих были и напряжены и истрепаны. То и дело в разных местах барака возникали перебранки. Плакали грудные дети. Матери их жалобно убаюкивали. Кто-то громко надрывно кашлял. Кто-то причитал над умершим. Рассвет медленно входил в барак и, слоями расползаясь сверху донизу по ярусам нар, высвечивал все уголки человеческих страданий.
- Скоро уже в рельсу начнут бить, - сказала мама. - Надя, сходи ты сегодня за баландой. А я с Сашей тут пока посижу. Что-то спину ломит.
- Хорошо, мама, - согласилась дочка.
И в этот момент к ним на нары ворвалась с нижнего яруса разъяренная тётка:
- Хто тут на нас кожну ночь ссыть? Ты? А? - завопила она и уставилась на Сашу.
Мама заслонила собой сына и сказала испуганно:
- Побойся Бога, милая! Мой Саша этим не грешит! А на всякий случай под ним клеёночка подстелена. Вот - смотри!
Тётка посмотрела, мгновенно успокоилась и исчезла, оставив, однако, тяжелое чувство душевного надрыва. У Сашиной мамы дрожали руки. Восемнадцатилетняя Надя, опустив голову и охватив колени руками, беззвучно заплакала. Мама, чтобы успокоить дочку, стала тихо говорить ей какие-то добрые слова. А Саша будто и не успел испугаться. Он закрыл глаза, и под журчание маминого голоса снова задремал.
Теперь сон ему сразу привиделся приятный. Будто в бараке по всем четырем ярусам нар протянуты толстые стеклянные трубы с частыми большими кранами, и по трубам продвигается наваристый суп с гренками. Люди открывают краны и наполняют свои котелки. Хорошо! И никому в очереди стоять не надо. Но едва Саша сам собрался налить супа для себя, мамы и сестры, как затрезвонила сигнальная рельса, и он очнулся.
Надя взяла котелок и отправилась получать похлебку. А мама легла на спину и закрыла глаза. Саша осторожно, чтобы ее не беспокоить, стал тоже спускаться с нар. Когда его голова была уже готова опуститься ниже их третьего яруса, мама открыла глаза, посмотрела на сына и сказала:
- Ну, ты там долго не задерживайся. Надя, может, сегодня быстро вернется с едой.
Спустившись вниз, Саша на некоторое время замер, прижимаясь к нарам: мимо него двое санитаров в замызганных белых халатах проносили на носилках труп старого человека. Длинная седая и острая борода старика торчала вверх и вздрагивала при каждом шаге санитаров. Следом за ними шествовал лагерный доктор, прозванный невольниками Плешивым, и семенила маленькая плачущая старушка. Эта картина не была для Саши новой. Он уже успел привыкнуть к покойникам. Но его всякий раз пугал облик самого регистратора смерти.
Был ли Плешивый действительно доктором, никто из невольников не знал. Но по концлагерю он всегда ходил в белоснежном халате и уж очень ревностно следил за чистотой и порядком. Небольшого роста, старый, с редкой седой порослью на голове, с лиловой потной физиономией и злыми глазами, он вызывал у всех страх и отвращение. Достаточно было услышать "Плешивый идет!" - и в бараке смолкали голоса. Распоряжения он отдавал немногословно, по-русски, но с немецким акцентом. Впрочем, много слов ему и не требовалось: его научились понимать с полуслова, и приказы выполнялись незамедлительно. Саша его тоже побаивался и старался не попадаться на глаза.
Выйдя вслед за покойником и Плешивым из барака, он со всех ног помчался к отхожему месту, единственному на весь лагерь. Саше невыносимо противно было ходить в этот тошнотворно вонючий, выедающий глаза карболкой лагерный сортир. А между бараками и сортиром простирался большой пустырь, местами поросший мелкой травой. И Саша иногда, когда в уборную ему требовалось только по маленькому, шел на невинную детскую хитрость: на полпути к сортиру делал уклон к той стороне концлагеря, которая граничила колючей перегородкой с лагерем для военнопленных. Там он садился на землю и, широко расставив ноги, делал свое дело в чахлую пыльную травку. Сейчас он тоже намеревался поступить именно так. Но на этот раз ему здесь предстояла другая неприятная встреча: из-за угла барака неожиданно вышел Лысый и шел как раз в Сашину строну! Бежать было уже поздно, и Саша остался сидеть на месте, делая вид, будто сидит просто так, для удовольствия. Но Лысый всё понял. Однако прошел мимо, не останавливаясь. Зато одарил Сашу таким взглядом, от которого у него мурашки пробежали по спине. А еще он погрозил Саше пальцем и произнес негромко, раза три подряд: "Я тебе, ..., я тебе, ..., я тебе, ..." - каждый раз добавляя короткое заборное словцо, преобразованное в уменьшительную форму, рассчитанную на малость пацана и его полную зависимость от воли "хозяина" лагеря.
Да, Лысый чувствовал себя здесь хозяином. Не известно, кем он был в концлагере на самом деле, однако все боялись его еще больше, чем Плешивого. Этот был молод и строен, но уже с обширной блестящей загорелой лысиной, за которую и получил от узников свое прозвище. Его черные глаза всегда глядели исподлобья, пристально и ядовито. Рот его вечно кривился в презрительной усмешке. Ходил он по лагерю в гражданской одежде, но охранники вели с ним почтительно и предупредительно, как с военным. Правда, и охранники представляли собой совсем непонятный для Саши сброд. Форму они носили полувоенную, полугражданскую, причем вперемешку с фашистской, красноармейской и еще бог весть какой. Немцев среди них, по-видимому, не было. А все больше прибалты, поляки, русские, украинцы. Об этом можно было судить по их речи. Кто был по национальности сам Лысый, определенно сказать трудно, но по разнообразию и обилию употреблявшегося им мата, можно предположить, что происходил он из славян.
Лысый прошел мимо, а Саша встал и, исподтишка наблюдая за ним, с непринужденным видом сторонкой направился к уборной. Выйдя из нее, он долго не мог отдышаться. Рядом под открытым небом был устроен умывальник. Саша слегка поплескал на лицо ржавую тепловатую воду, хилой струйкой вытекавшую из крана. Вместо полотенца использовал подол рубашки. И поспешил вернуться в свой барак, на свои нары.
Мама с Надей его уже поджидали. Надя только что принесла дневной поек: котелок баланды на троих и каждому по два маленьких кусочка черного хлеба. Вечером еще полагался "чай" - мутный кипяток с привкусом чего-то фруктового. Вот и вся еда... Баланда представляла собой или жидкую овощную похлебку, в которой, кажется, не было ничего кроме брюквы, или подобие картофельного супа с гренками, так как в нем попадались кусочки мелко нарезанного поджаренного серого хлеба. Этот "суп" Саше даже нравился, и он мечтал, чтобы его стали давать почаще. А "пайка черного" была черна и мокра до ужаса! Но все-таки это был хлеб, мокрый, кислый, но хлеб, о котором трепетно мечтали все в концлагере.
- Что сегодня: борщ или суп? - сразу же поинтересовался Саша, забравшись на нары.
- Суп сегодня, суп, сынок! - ответила мама.
- Вот здорово! Я его утром во сне увидел.
- Так ты же видел липкое чудище?
- То раньше! А я ж потом еще поспал чуть-чуть.
- Ну что ж, видеть во сне еду - это к здоровью! - облегченно вздохнула мама.- А ты хоть умылся?
- Конечно!
- Ну тогда можно завтракать.
На мамином лице появилась загадочная улыбка. Она немного покопалась в мешке с вещами и достала оттуда маленький белый узелочек. Развязала его, осторожно развернула, и Саша с Надей увидели три кусочка настоящего серого "немецкого" хлеба.
- Мам, где ты его взяла? - удивился Саша. - Кто тебе его дал?
- А, не спрашивай! У охранников еще вчера Христа ради выпросила. У тебя ж, сынок, сегодня день рождения! Ты и не помнишь? А я помню. Девять лет тебе сегодня! Дай я тебя поцелую! - Мама поцеловала сына и расплакалась. - Год назад мы еще все вместе были. Дома, в нашей деревне. А теперь вот тут... И ни брата твоего, ни папы... Папа, может, еще и живой, а Миши уже нет на белом свете... Погиб наш юный мститель. Господи, а какой там из него партизан был!
Мама еще горше расплакалась. Надя обняла ее за плечи и стала успокаивать:
- Мам, не надо, не надо! В день рождения нашего Саши... Мишу уже не вернешь, а за папу будем молиться, чтобы Бог его сохранил.
- Что ж, будем молиться! - глубоко вздохнув и вытирая слезы, согласилась мама. - А пока поздравляем тебя, Сашенька. Будь ты у нас всегда здоров. Это сейчас самое главное. И давайте кушать. Прими, сынок, наш гостинец: аж два кусочка хлеба! А нам с Надей по половинке хватит.
И они принялись за скудную тощую трапезу, неожиданно слегка сдобренную сегодня настоящим хлебом. Саша сначала было запротестовал на счет такого "не честного" распределения угощения, но есть так нестерпимо хотелось, что он и не заметил, как съел оба кусочка. Да еще добавил и свою дольку от дневной порции "черняшки". На его бледном лице появился даже румянец.
- Ух, ты! Как я наелся! - сказал он, поглаживая свой живот.
Мама с Надей горько рассмеялись.
- Это не надолго, сынок!.. От такой-то еды... - повздыхала мама. - Ну, теперь ты можешь пойти погулять по лагерю. Чего тебе тут сидеть в духоте! Не вздумай только близко подходить к охранниковым объедкам.
Тут надо сказать, что охранники, как видно, питались достаточно сытно и обильно. Во всяком случае, объедки у них всегда оставались. Они собирали их в мешок, выносили его на середину лагерного пустыря и вытряхивали всё прямо в траву и пыль. Голодные невольники как мухи набрасывались на съедобную кучу и в миг ее растаскивали. Но "бравые ребята" всегда были наготове. Они стремительно врывались в толпу и начинали всех подряд избивать дубинками по головам, по спинам, по ногам. Гонялись за теми, кто с добытым куском съестного пытался скрыться в бараке. О, сколько удали проявляли здесь обладатели дубинок! И как страшно искажались от боли и ненависти лица избиваемых! А тем временем с вышек доносился издевательский хохот. В такие моменты на них поднималось по несколько охранников. Одним словом - лагерный цирк!
Ну, такая мелюзга как Саша в нем участвовала тоже только в качестве зрителей. Да и не все невольники позволяли себе ввязываться в свалку. Но надо было видеть их лица, когда они со стороны наблюдали за этими гнусными побоищами.
Саша вышел из барака и огляделся. Ни Плешивого, ни Лысого нигде не было видно. Охранники еще не вываливали на пустыре свои объедки. Но опытные добытчики съедобных отходов уже настороженно шатались по пустырю, приноравливаясь к обстановке, чтобы в любое мгновение быть готовыми с выгодной позиции рвануть к вожделенной куче лагерных "гостинцев". Это зрелище Саше уже порядком надоело, и он свернул за угол, чтобы побродить между бараками. У него были там свои излюбленные места, с которых он мог наблюдать жизнь за пределами концлагеря.
Он подошел поближе к той стороне колючей ограды, что тянулась вблизи железнодорожных путей. За путями виднелось несколько краснокирпичных домиков и небольшое здание вокзала. Среди этих приземистых станционных строений возвышалась только водонапорная башня со стрелой на тупоострой крыше. В течение дня положение стрелы менялось: то она смотрела высоко вверх, то направлялась к земле, а иногда как бы летела над горизонтом, указывая на восток. Саша любил именно это ее положение, так как оно ассоциировалось в его сознании с понятием свободы и возвращением домой.
Для него в этом вонючем людском загоне, именуемом коробящим словом "концлагерь", всё было ирреальным: и колючая проволока, и сторожевые вышки с пулеметами и прожекторами, и эти мордастые охранники во главе с Лысым и Плешивым. Но на сказку, даже страшную, это тоже не было похоже...
За вокзалом среди зелени прятался некий город, или городок, в котором Саше мечталось побывать. Он знал, что городок находится не в Германии, а в Латвии. В лагере от охранников ему приходилось слышать латышскую речь, которая хотя и настораживала, но не казалась такой страшной как немецкая. И поэтому он думал, что, может быть, в этом городке ему с мамой тоже давали бы Христа ради, как это бывало до плена в их родных краях.
Сейчас стрела указывала в Россию. Саша сел на бетонную завалинку у стены барака и стал смотреть на стрелу, представляя ее полет до самого его родного дома. Он вспоминал, как они всей семьей год назад уходили в лес. Как замечательно было детворе в лесу! Ягоды, грибы, теплая и безопасная лесная речка, взмутив воду в которой, рыбу можно было ловить прямо руками. Правда, зимой с едой стало хуже... Голодали... Зато весной много пили сладкого березового сока и вдоволь наедались набухшими липовыми почками. А мама даже пекла липовые котлетки, смешивая почки с крахмалом из гнилой картошки. Потом немцы задумали большую "чистку" партизанского леса, и многие мирные жители лесных землянок попали в лапы фашистских карателей. Сашиной семье повезло: никого из них не расстреляли на месте, но только папу оторвали от семьи и угнали с другими стариками и подростками в неизвестном направлении. А Миша погиб еще прошлой осенью. Его партизаны послали с другими ребятами в разведку, и они попали в фашистскую засаду.
Мысли о гибели любимого брата часто мучили Сашу. Ему не верилось, что Миши больше нет на всем белом свете. А вдруг он как-нибудь да остался живой! И продолжает ходить в разведку назло всем фашистам. Думал Саша о брате и сейчас. А тут еще к "колючке" подошел парнишка постарше Саши, лет двенадцати. В руках он держал маленький деревянный двухпропеллерный самолетик, очень похожий на тот, который сделал когда-то для Саши Миша.
Парнишка посмотрел направо, посмотрел налево. Слева близко стояла сторожевая вышка. Охранник увидел пацана. Их глаза встретились. И охранник не выдержал - стал смотреть в другую сторону. И тогда паренек быстро привязал самолетик к длинной тонкой палочке и, продев его через сплетение колючей проволоки, протянул к внешнему ряду ограждения. А там наготове уже стоял другой парень, из местных. Тот мгновенно снял с палочки самолетик и привязал к ней маленький узелок. Саша знал: в узелке еда. И завистливо вздохнул.
Но рано он позавидовал... Вдруг как из-под земли поблизости возник Лысый с увесистой палкой в руке. Он злобно метнул ее в мальчишку, но, к счастью, не попал. Дубинка ударилась о проволоку выше головы, проволока со звоном задребезжала, а мальчишка со всех ног бросился наутек с этого места. Тот парень, что принес еду на обмен, сначала остолбенел от испуга, а потом и сам сорвался с места. Узелок с едой упал на густую спираль из колючей проволоки, что лежала между обоими рядами высокой ограды. Лысый мерзко выругался и погрозил охраннику на вышке кулаком. Впрочем, Саша не раз видел, как лагерные мальчишки ведут через колючую проволоку такой обмен на еду всякой несъедобной мелочи. Чаще всего это были самодельные игрушки. И охранники голодных менял не трогали. Но Лысый... Было у Саши от чего ненавидеть и бояться его!
Не сводя глаз с Лысого, Саша попятился назад и тоже поспешил скрыться с его глаз. Он обогнул барак и пошел в сторону пустыря, откуда теперь доносилось нестройное заунывное пение многих голосов. Там начинался молебен.
Да, в концлагере иногда разрешалось устраивать молебны. Батюшка и его помощники приходили настоящие, с воли, в соответствующем церковном облачении, с хоругвями, иконами и кадилами. Невольники, в основном - старушки в белых платочках и старички с непокрытыми головами, плотной душной толпой окружали место таинственного для Саши действа. Он издали смотрел на сгибающиеся и разгибающиеся спины, и ему становилось не по себе. Хотелось ждать чего-то хорошего, а происходило только плохое. От духоты и истощения среди молящихся часто происходили обмороки. Присутствовавший обычно на молебнах Плешивый нередко констатировал смерть.
Вот и сегодня голоса поющих вдруг оборвал страшный надрывно клокочущий вопль. Толпа вмиг расступилась, и Саша увидел распростертую на земле женщину, совсем еще не старую. Две старушки подбежали к ней, приподняли голову и стали нашептывать некие успокаивающие слова и опрыскивать "святой водицей". Не торопясь подошел и Плешивый. Приказал старушкам поднять женщине веки, заглянул, склонившись, ей в глаза и отрицательно покачал головой. Мол, всё, дорогие - преставилась! И подозвал санитаров.
Саша, глядя на все происходящее, радовался тому, что ни мама, ни Надя никогда не приходили на эти жутковатые молебны, от которых вместе с приторным запахом ладана веяло смертью. Он собрался было уже уходить отсюда, как вдруг снова увидел Лысого, и неведомо почему замер на месте. А Лысый энергично шагал прямо на толпу, продолжавшую молиться. Но сразу же в толпе образовался для него свободный коридор. Лысый подошел к батюшке, что-то нашептал ему, и тот стал быстренько собирать свои служебные принадлежности. Всполошились и его помощники. Через минуту они все уже поспешно шествовали к выходу из лагеря. Вяло, устало, тягостно расходилась и толпа угрюмых невольников.
А минут через пятнадцать узникам стало ясно, почему был прерван молебен: в лагерь прибыла некая немецкая комиссия, или инспекция - кто их уж там знает! Лагерное начальство, приодевшееся по этому случаю в полную фашистскую форму, встречала ее у широко распахнутых ворот. Члены комиссии оставили свои легковые автомашины за воротами, а сами медленно и важно вступили на территорию лагеря. Все в широченно-вислых галифе, во френчах с орденами, в лихо изогнутых фуражках с кокардами. Лагерные начальники рядом с ними выглядели бледно и, как видно, робели. И, может быть, именно поэтому слишком уж подобострастно трясли им руки. Саша впервые видел, чтобы люди при встрече могли так долго "трястись" в рукопожатиях.
Комиссия разбилась на мелкие группы и разошлась по лагерю. Что именно она проверяла, Саше, конечно, не стало известно, но разнесся слух, будто по случаю ее прибытия заключенным будут давать подарки. Это его заинтересовало. И он время от времени наведывался к конторе лагеря и к кухне, чтобы не прозевать раздачу. Однако когда он увидел наконец, как раздаются эти самые "подарки", стало ясно, что ему, такому робкому мальцу, вряд ли здесь что-либо перепадет.
Возле крыльца кухонного барака, где шла "раздача", образовалась ужасная толчея, похожая на расхват охранниковых объедков. Но только что никого не били дубинками... "Подарки" через головы летели в толпу, а невольники или ловили их налету, или копошились за ними по земле, отыскивая в пыли и вырывая друг у друга. И вдруг крупный клубень молодого картофеля перелетел через все головы, ударился о землю и покатился прямо к Саше. Саша что было мочи рванулся к нему, но девчонка лет двенадцати оказалась проворнее: она опередила Сашину руку буквально на доли секунды.
Чуть не расплакался он от досады. И тут видит, как из боковой двери кухни выходит Плешивый Доктор в своем неизменном белом халате и с неизменно злым выражением лица. Обеими руками он придерживает на груди большой бумажный кулек и направляется прямо к Саше. Саша сразу соображает, что ему сейчас что-то достанется, и замирает в ожидании. Со стороны, вероятно, в этот момент он был похож на собачонку. Только что хвостиком не вилял, поскольку его у него не было. А Плешивый подошел, остановился, молча порылся в своем кульке и так же молча протянул Саше несколько приличных кусков настоящего "немецкого" хлеба. Лицо доктора при этом нисколько не потеплело, и Саша взял у него из рук этот драгоценный дар скорее со страхом, чем с благодарностью. Взял и, не поблагодарив, стремглав помчался в свой барак порадовать маму и сестру.
Уже вечерело. Саше нестерпимо хотелось есть. Но он не позволил себе откусить ни от одного кусочка, пока не взлетел, запыхавшись, на свои нары, не разложил перед мамой это невиданное богатство и пока не получил частицу его уже из маминых рук. Но мама, грустно улыбаясь, сказала:
- Ты не спеши, сынок, есть всухомятку. Сейчас Надя чай принесет.
Потом спросила:
- А кто тебе столько хлебушка дал?
И Саша рассказал, как было дело. Мама удивилась:
- Надо же! Видно, у этого старого доктора уже внуки такие как ты. Вот он тебя и пожалел. А на кого он такой злой - еще не известно.
Пришла Надя. Они долго пили пресловутый лагерный "чай", пока он совсем не остыл. Но все равно было вкусно, так как пили они его с настоящим вкусным хлебушком, экономно откусывая каждый от своего кусочка и тщательно пережевывая, как учила мама.
Долго потихоньку говорили за чаем. Вспоминали свою родную деревню, партизанский лес, гибель Миши, расставание с отцом. Говорили так же о тех родственниках и знакомых, чьи судьбы теперь тоже, как видно, складывались невесело. А кому сейчас было весело? Разве что только госпоже Смерти! Ведь даже у ее ретивых помощников не было уверенности, что завтра они останутся целы...
Потом Надя, еще ближе склонившись к маме и брату, прошептала:
- Пошел слух, будто у нас тут здоровых будут отбирать и переводить в Карантин. Там хорошо отмоют, одежду прожарят, чуть-чуть подкормят и отправят латышским хозяевам в батраки.
Мама вздохнула:
- Да и то правда: чего нас тут держать без толку. В батраках будем работать, так хоть, может, в живых останемся. А тут... Только бы теперь попасть в этот Карантин...
За стенами барака уже слышалась вечерняя перекличка охранников и лай сторожевых псов. По железнодорожным рельсам, не останавливаясь, прогремел очередной состав, напоминая Саше о близости прямой дороги домой. А в бараке народ на нарах все еще беспокойно копошился, устраиваясь на ночлег. Голоса понемногу стихали. Укладывались спать и Журавские.
Мама поцеловала сына и сказала ласково:
- А хороший у тебя день рождения получился, Сашуня!