Года два назад в коридоре родного педуниверситета я был буквально огорошен словами встретившейся сотрудницы библиотеки:
- Как же вам повезло, Юрий Митрофанович! Какая счастливая судьба!..
- Простите, не понял... - озадаченно пробормотал я, но уже через секунду дошло.
- Только что прочла в "Воронежском Телеграфе" очерк о Борисе Бабкине. Незаурядная, трагическая личность! А вы, Юрий Митрофанович, счастливчик, что судьба подарила вам встречи, знакомство, сотрудничество и дружбу с такими замечательными людьми!...
И вот тогда я, наверное, впервые осознал свое, отчасти "служебное", но, разумеется, гораздо более - просто человеческое, везение. Ведь действительно: стольких талантливых, ярких людей я знаю или, увы, знал, со многими дружил и работал - или дружу и работаю до сих пор по "основной гражданской специальности", что и впрямь, коль "остановиться, оглянуться" - у самого дух захватывает... И о многих я уже писал. А о ком-то, надеюсь, еще напишу.
Началось же, по большому счету, это "направление" в моей биографии с... Владимира Высоцкого. Да-да, не удивляйтесь. И, пожалуй, прав, лестно для меня прав Дмитрий Дьяков, написавший на страницах газеты "Время культуры", что редакторско-составительская работа над первым в стране "толстым" сборником В. Высоцкого "Не вышел из боя" в далеком 1987 году стала моим "звездным билетом" в дальнейшую издательско-писательскую жизнь. В 1996 году я напечатал в "Воронежской неделе" очерк "И у нас был Высоцкий...". Позже сделал ряд материалов о директорах Центрально-Черноземного издательства прошлых лет и о том, как выпускал некоторые книги.
Но подлинный "бум мемуарной активности" начался, когда я стал сотрудничать с журналом "Воронежский Телеграф", - в "Телеграфе" вышло, наверное, десятка полтора моих очерков о замечательных земляках - героях Великой Отечественной войны, литераторах, журналистах, издателях, художниках, ученых, а также известных людях - не воронежцах, творческая судьба которых в определенной степени оказалась связана с нашим городом.
Помню, Олег Григорьевич Ласунский с некой долей иронии тогда сказал: "Вообще-то за мемуары, Юра, обычно берутся люди более... почтенного возраста. Не рановато ли начали? А что будете делать, когда список ваших персонажей иссякнет?" Но я заверил его, что список-то иссякнет не скоро; тут главное, чтобы творчески "не иссяк" я. Такое ведь, уважаемые читатели, тоже случается.
Никогда не считал и не считаю себя краеведом - звание это предполагает куда большие познания и энтузиазм в изучении родного края, нежели те, коими обладаю я. Но в какой-то момент, применительно к уже написанным очеркам, в голову мне пришло вдруг словосочетание - "человеческое краеведение"... Возможно, чуть, на первый взгляд, странноватое, но...
Но с другой стороны, а почему странноватое-то? История любого города, края естественным образом складывается из "историй" сонма населявших ранее и населяющих их сегодня отдельных людей. Особенно если это фигуры значительные, оставляющие заметный след в науке, литературе, искусстве, культуре в целом. Личности, воистину олицетворяющие собой современную им эпоху.
И я, благодаря своим героям, через них, с этой (а порой и не только "этой") эпохой столько раз встречался!
Теперь же, дорогие читатели, встретитесь с ней и вы.
Ну, вот, в плане, так сказать, вступления, наверное, и всё.
Далее - оно.
Мое человеческое краеведение...
Юрий Кургузов
СВИДАНИЕ С ИСТОРИЕЙ
Свидание с историей
Признаться, на определенном этапе работы над книгой о ЦЧКИ мне показалось, что она в основном как бы уже и... собралась, что ли, сформировалась, да чуть ли даже не состоялась...
Увы, я был в тот момент очень самонадеян и понял это сразу же, как только пришел в гости к старейшим работникам издательства - супругам Розе Валерьяновне Воротниковой, 35 лет проработавшей редактором краеведческой литературы, и Георгию Даниловичу Попову, отдавшему издательству 30 лет, как говорится, жизни и творчества.
В общем, это было в полном смысле слова свидание с историей -историей не только ЦЧКИ, но и всего воронежского книгоиздания. Вы только представьте, дорогие друзья: Роза Валерьяновна отредактировала и выпустила в свет более 300 книг, в основном краеведческой тематики, а Георгий Данилович оформил сам, как художник, несколько десятков книг, а изданий, в которых он выступил в качестве художественного редактора, - более 600!..
Конечно, были воспоминания, разговоры, расспросы, как работает издательство сегодня. Я подарил хозяевам три выпущенные недавно книги краеведческой тематики: "Века над Доном" Н. Колтакова, "Тишанка" А. Силина и "Лебедянские ратоборцы" Н. Волынчикова. Книги Розе Валерьяновне и Георгию Даниловичу понравились. Особенно крутил головой Георгий Данилович: "Ты смотри, что значит компьютерные технологии! Какие обложки, цвета, качество фотографий! А мы-то раньше всё ручками, ручками, кисточкой, пёрышком..."
Как-то само собой в продолжение темы стали вспоминать замечательных художников, сотрудничавших в разные годы с издательством: Василия Криворучко, Вячеслава Косенкова, Виктора Прокофьева, Николая Протасова, Владимира Черникина, Николая Семенихина, Виктора Сиротинцева, Владимира Преснякова, Евгения Пошивалова, Василия Лосева, Масабиха (Михаила) Ахунова, Александра Курзанова, Спартака Калачева, Ли Клима, Валентину Сумину, Галину Ускову, Юрия Синева, Марину Кряккиеву, Александра Преснякова, Александра и Наталью Ходюк, Александра Аникеева и многих, многих других. Отдельно хотелось бы назвать коллег Георгия Даниловича Попова по "худредовскому" цеху - прекрасных художественных редакторов и художников Светлану Ратмирову, Леонида Карюкова, Александра Ножкина, Георгия Внодченко...
Мы пили чай с тортом и вспоминали, вспоминали, вспоминали...
Между прочим, сегодня уже мало кто помнит Таисию Михайловну Севастьянову, а эта женщина оставила заметный след в жизни воронежской печати и нашего издательства в том числе.
Родилась она в 1892 году. Участвовала в Гражданской войне; в 1920 году вступила в ВКП (б). С 1923 года Таисия Михайловна работала в редакциях областных газет и на партийной работе в Костроме и в столице Киргизской ССР городе Фрунзе. Училась в Коммунистическом институте в Москве.
А в 1930 году Таисия Михайловна приезжает в Воронеж и первые два года работает в редакции областной газеты "Новая деревня" в должности заведующей отделом. С 1932 по 1941 год она - ответственный секретарь и заместитель редактора журнала Обкома ВКП (б) "Ленинский путь". А дальше на ее плечи легла новая должность - и непростая: в военные и первые послевоенные годы, с 1942 по 1953-й, она была директором Областного книжного издательства.
Будучи членом Союза журналистов СССР и человеком пишущим, Т.М. Севастьянова издала ряд статей и брошюр по истории Воронежской партийной организации: "Первые большевистские газеты в Воронеже", "1905 год в Воронеже" и другие. Также она была редактором и составителем нескольких "массово-политических" сборников: "Ленин всегда живой", "За власть Советов", "Воронежская область в Великой Отечественной войне"...
По воспоминаниям Розы Валерьяновны Воротниковой и других людей, помнящих Таисию Михайловну, она была женщиной достаточно жесткой, даже суровой, хотя, может, в то суровое время именно такой человек и должен был стоять у руля издательства. В общем, Таисия Михайловна являла собой, выражаясь нынешним языком, "железную леди" воронежской печати.
- Милейший Петр Николаевич был совершенно другим человеком!..
Но к П.Н. Прудковскому мы еще вернемся, а вот забытое сегодня имя...
Роза Валерьяновна, поискав что-то в своих многочисленных папках с домашним архивом, вернулась к столу с маленьким листком пожелтевшей уже от времени бумаги, на котором было выведено всего несколько строчек: "Директором Воронежского книгоиздательства был Темников Ф.И. Расстрелян 13.04.38 г. Его жена Афанасьева Клавдия Васильевна, нач. спецсектора мединститута, была репрессирована (на 5 лет). В 1956 г. проживала в Воронеже. Дети: Ирина (1922 г.р.), Людмила (1925 г.р.)". И всё. Больше никакой информации. (Но ведь именно с этого листка и начались поиски сведений о Ф.И. Темникове, в результате которых нам удалось снять завесу забвения с этой трагической страницы истории Центрально-Черноземного книжного издательства.)
...Засиживаться далее было уже просто неприлично. И я, от всей души поблагодарив гостеприимных хозяев, ушел, унося с собой помимо массы впечатлений еще и две толстые тетради с газетными рецензиями на книги Центрально-Черноземного издательства 1960-х - 1970-х годов. Разумеется, "с возвратом". Унес и некоторые другие, поистине бесценные материалы о людях, речь о которых еще впереди...
"Мир праху его..."
В середине 1930-х годов Воронежским областным книжным издательством руководил Федор Иванович Темников, человек талантливый, незаурядный, но увы - трагической судьбы: в 1938 году он был расстрелян по приговору выездной сессии Военной коллегии Верховного суда Союза ССР.
Краткая информация о Ф.И. Темникове есть в двухтомнике "Воронежские сталинские списки: Книга памяти жертв политических репрессий Воронежской области" (Центр духовного возрождения Черноземного края, 2006, 2007); о нем упоминала в беседе ветеран Центрально-Черноземного книжного издательства Р.В. Воротникова, но подлинной удачей (если только это слово возможно применить в столь грустном контексте) стала для меня встреча с дочерью Темникова Ириной Ивановной Янкиной, чей рассказ и приводится ниже.
- ...Поясню сразу, что я не родная, а приемная дочь Федора Темникова, - предупредила едва ли не с первых слов Ирина Ивановна. - Потому и отчество другое. Но я этой "приемности" никогда не ощущала, падчерицей себя не чувствовала - ведь удочерил меня Федор Иванович, женившись на моей маме Клавдии Васильевне Афанасьевой, когда мне было всего три года, и относился ко мне всегда как к своей, даже когда у мамы и Федора Ивановича в 1925 году родилась дочка Люда. А вообще-то тот факт, что Темников не был моим кровным отцом, в будущем нам с сестрой даже помог...
Но не стану забегать вперед. Так вот, родился Федор Иванович 26 февраля 1901 года в селе Борисовка тогда Лебедянского уезда Рязанской губернии, а ныне Добровского района Липецкой области. Он получил среднее образование и в первой половине двадцатых годов работал редактором газеты "Мичуринская правда" (Мичуринск - это бывший город Козлов). Видимо, хорошо себя зарекомендовал, потому что в 1926 году его перевели в Воронеж. Здесь он начинает работать председателем ревизионной комиссии Воронежского обкома ВКП (б). Потом его переводят на должность заместителя заведующего областным книжным издательством. Руководил же издательством тогда некто Иванов. Я его никогда не видела и не помню ни имени-отчества, ни даже инициалов. Слышала от отца порой: "Да Иванов сказал... А вчера мы с Ивановым..." Я так понимаю, что у Федора Ивановича сложились с ним вполне нормальные, может быть даже и дружеские отношения...
(Прерву ненадолго рассказ Ирины Ивановны. Получить информацию о предшественнике Ф.И. Темникова по руководству книгоиздательством, который работал, возможно, еще в 20-е годы, - было бы, конечно, очень интересно. Я даже оперативно произвел небольшое собственное (правда "безархивное") "расследование", но увы - пока безрезультатно. Людей с фамилией "Иванов" на различных этажах воронежских властных структур тех лет было немало; к примеру, только в издании "Воронежские сталинские списки..." фигурируют семь репрессированных Ивановых, но ни один из них не имел отношения к книжному издательству. Почему же в Воронеже не осталось никаких сведений о судьбе "нашего" Иванова? А ответ, видимо, дают следующие слова Ирины Ивановны.)
- Дело, наверное, в том, - говорит она, - что когда в 1928 году образовалась Центрально-Черноземная область и первым секретарем ее обкома партии был назначен И.М. Варейкис, последний, как выражаются сегодня, сколотил "команду" из отобранных им лично людей, опираясь на которых и управлял укрупненной областью вплоть до очередного административно-территориального реформирования - разделения в июне 1934 года ЦЧО на две области: Воронежскую и Курскую. (Между прочим, второй секретарь "обкома Варейкиса", еще один Иванов - В.И. Иванов, - был тогда переведен в Курск, первым секретарем обкома ВКП (б), и позднее репрессирован уже там. Варейкис же до марта 1935 года проработал в Воронеже, затем был назначен первым секретарем Сталинградского крайкома партии, а в январе 37-го стал первым секретарем Дальневосточного крайкома ВКП (б). Арестован был в Хабаровске 10 октября 1937 года. - Ю. К.). Так вот, - продолжает Ирина Ивановна, - уезжая в 1935-м из Воронежа в Сталинград, Варейкис взял с собой на новое место и некоторых "своих людей" - воронежцев, например (помимо, естественно, в первую очередь, партийных и хозяйственных работников), бывшего редактора газеты "Коммуна" и одного из организаторов воронежской писательской организации Александра Владимировича Швера. Иванов тоже уезжает вместе с Варейкисом в Сталинград, а затем, видимо, и на Дальний Восток, где в 1937 году и Варейкиса, и почти всю его "гвардию" постигла участь "врагов народа".
Ну а Федора Ивановича в 1935-м назначают заведующим Воронежским книгоиздательством; заместителем у него становится Валериан Иванович Мандрыкин, тоже, как и отец, член партии с 1920 года.
Вы спрашиваете о работе издательства в то время... К сожалению, многого я рассказать не могу. Ну согласитесь: девочка - мне тогда было 12-15 лет, и ясно, что не очень-то я интересовалась служебными делами отца. Нет, конечно, бывала у него на работе - издательство располагалось в здании типографии "Коммуна", на проспекте Революции, рядом с музучилищем, - знала некоторых сотрудников, писателей. Писатели, кстати, бывали и у нас дома. Очень "активными" были в те годы Михаил Булавин и Максим Подобедов: много писали, и довольно часто выходили их книги. Забавный штрих: когда в 1936-м увидела свет повесть Булавина "Лава", он дарил мне эту книгу с автографом... три раза! Встретит - и: "Позвольте преподнести..." Забывал, наверное, а я стеснялась сказать, что у меня уже есть.
Большой резонанс получил в 1935 году выход романа Николая Вирты "Одиночество". С определенной гордостью могу сказать, что Федор Иванович фактически "открыл" этого писателя для широкой читательской публики, потому что хотя Вирта и печатался еще с начала 20-х, подлинную известность и даже всесоюзную славу и, соответственно, "дорожку" к последующим многочисленным Государственным премиям СССР принесло ему именно "Одиночество". А в октябре 1936-го Николай Вирта приезжал в Воронеж, встречался с отцом, и в Доме Красной Армии (ДКА) состоялся литературный вечер, посвященный обсуждению романа "Одиночество".
Между прочим, в издательстве тогда работали известные впоследствии воронежские писатели Ольга Кретова и Владимир Кораблинов - он, вернувшись после отбывания срока в Сибири (был репрессирован еще в начале 30-х годов), оформлял для издательства книги, поскольку по первой специальности был художником-графиком. Работал в издательстве и еще один художник, как звали, к сожалению, не помню. Были редакторы (или литературные сотрудники) Николай Григорьевич Пичугин, а также Газер и Броун - увы, имена-отчества тоже забыла, как и снабженца и, видимо, заведующего хозчастью Фрумина и бухгалтера Чемерзина. А возил отца водитель - молодой парень Костя.
К Федору Ивановичу работники издательства относились хорошо. Он "пробил" разрешение областного начальства на строительство в Дубовке трех домов для отдыха в теплое время года сотрудников издательства (мы их называли дачами). Постройкой дач как раз и занимался Фрумин. И летом туда выезжали сотрудники с семьями - 12 семей; в каждом доме по три, так сказать, квартиры. Отдыхали, загорали, купались в Усманке - весело проводили время.
Но, конечно, не только за дачи подчиненные уважали отца. Он был очень компетентным руководителем, человеком умным, грамотным во всех смыслах, начитанным, эрудированным, с крепким характером, принципиальным, но и в то же время добрым: принял на работу женщину, которая из-за "духовного происхождения" не могла нигде трудоустроиться. А еще Федор Иванович был человеком непьющим и не любящим склонность к этому делу у других. Среди писателей же имелось немало друзей Бахуса, а дачи некоторых воронежских литераторов располагались неподалеку от наших дач, и заместитель отца Мандрыкин в этом вопросе был скорее сторонником прозаиков и поэтов, нежели своего начальника. И я помню довольно забавный случай: поздний вечер, уже почти совсем стемнело, на веранде одной из дач выпивают Мандрыкин и несколько писателей (Федор же Иванович еще днем уехал в Воронеж). И вдруг неожиданно, уже совсем близко, - рокот мотора и свет фар. Зычный вопль: "Темников!..", чуть ли не "Полундра!" - ...и инженеры человеческих душ рванули врассыпную кто куда прямо через кусты! Боялись...
Ну а, кажется, в начале 37-го Федора Ивановича перевели на новую должность - он стал заведовать отделом народного образования Воронежской области (ОБЛОНО). Но там проработал недолго, через несколько месяцев вернулся обратно в книжное издательство.
В общем-то, признаюсь, жизнь, по крайней мере глазами девочки-подростка, казалась и неплохой. Мы проживали в хорошем, по тем временам - элитном, доме. Большая квартира со всеми удобствами, паровое отопление... Между прочим, в доме, где до отъезда из Воронежа жил с семьей первый секретарь обкома партии Варейкис, отопление было печное, туда завозили дрова и уголь. Так что понимаете сами... Нет, конечно, я осознавала, какое время на дворе, - вовсю уже шли аресты, в том числе и многих знакомых нам людей... Знаете, характерная примета была: если выглянешь поздней ночью в окно и видишь в каких-то окнах соседних домов свет, это означало одно: еще кого-то забирают, еще за кем-то пришли. И вот...
И вот наступил и для нашей семьи страшный день. А точнее - ночь. 17 ноября 37-го года "пришли" и за Федором Ивановичем... Простите, даже через столько лет это очень тяжело вспоминать...
Их было четверо: трое рядовых милиционеров и старший лейтенант - нерусский, прибалт, не то латыш, не то эстонец, говорил с акцентом. А папа болел, хотя, конечно, для них это не играло никакой роли. Мне приказали: "Иди в большую комнату!", но, естественно, я всё слышала и кое-что видела. Мама и сестренка плакали, Федор Иванович был бледен, но держался достойно. Начался обыск, во время которого офицер периодически разражался угрозами в адрес отца. Например, кричал: "Я на могиле брата поклялся, что с врагами народа буду расправляться по высшему счету!" и разное другое...
У нас была большая библиотека, так они перетрясли все книги в поисках "улик". Брали за корешок и трясли. И вот (откуда только там взялась?!) из одной из книжек выпала фотография уже к тому времени арестованного (еще в августе) первого секретаря Воронежского обкома партии Евгения Ивановича Рябинина. Но ее, что удивительно, милиционеры не заметили, а увидел домоуправ (мы в шутку называли его мажордомом), которого представители органов не раз брали с собой на аресты в качестве понятого. Так он эту фотографию тайком поднял и потом порвал и выбросил. Согласитесь, подобный поступок многое говорит о человеке...
Да, еще о книгах. На полках были и дореволюционные издания, с "ятями". И на некоторых из обложек - не помню авторов, ну, допустим, на книге Достоевского, - было напечатано: "Сочинение господина Достоевского". Так от слова "господин" милиционеры просто оцепенели, а потом - к начальнику: "Товарищ старший лейтенант. Смотрите, тут - "господин"! И таких много..."
Ответ последовал изумительный: "Один экземпляр в вещдоки!" И больно, и смешно... Помню, я даже обиделась: папа - умный, образованный, - да что ж арестовывать-то его таких дураков прислали!
А еще одна книга сыграла просто роковую роль в жизни Темникова. До всех тех трагических событий отец вместе с заместителем управляющего нашим областным отделением Книжного объединения государственного издательства (КОГИЗа) Александром Александровичем Комаровым подготовили и выпустили книгу, посвященную съезду историков. И она потом фигурировала в деле Федора Ивановича в числе прочих "доказательств" его вины. Комарова тоже арестовали, правда, немного позже, по-моему, весной 38-го, и вскоре расстреляли...
После ареста отца для нас наступили черные времена, а главное - в ночь на 8 декабря арестовали и маму, Клавдию Васильевну Афанасьеву. (Между прочим, именно в ту ночь в Воронеже арестовали очень многих жен и членов семей "врагов народа".) Какое-то время она пребывала в одной тюрьме с отцом, и до нее даже доходили некоторые, очень плачевные, сведения о нем. Так, Федора Ивановича встретила в коридоре бывший работник обкома партии Мария Егорова - избитого, в бинтах, с пробитым подбородком. Видела его и одна из сокамерниц Клавдии Васильевны - тоже в ужасном состоянии...
Судьба мамы была печальной. До всех тех событий она работала заведующей учетом орготдела Центрального райкома ВКП (б), начальником спецсектора Воронежского мединститута, в городской школе пропагандистов. И вот ее, помимо прочего, обвинили в том, что она якобы проглядела вредительство на идеологическом фронте врагов народа, неких Шипова и Королева. Мама была приговорена особым совещанием 5 августа 1938 года как жена врага народа к пяти годам ИТЛ (исправительно-трудовых лагерей). А ведь она была членом партии с 1918 года, участником Гражданской войны!.. Отбывала наказание в Акмолинске, в лагере с неофициальным названием "Алжир" (Акмолинский женский исправительный лагерь).
А нас с сестрой после ареста родителей стали активно выдавливать из квартиры - да что там выдавливать, - просто выселять! В квартиру въехал с семьей работник НКВД (два кубика в петлицах) Шемяков Федор Афанасьевич. Нам с Людмилой оставили одну маленькую комнатку, а во всей квартире воцарилась супруга Шемякова - дородная мадам, излюбленным развлечением которой было разгуливать по жилплощади и громогласно распевать: "Мы врагов Советской власти били, бьем и будем бить!" В итоге решением судьи Центрального районного суда Шохина стало: выселить без предоставления жилья. Но спасибо знакомому адвокату: он написал в Верховный суд СССР, что (помните, я говорила: позже нам помогло то, что я не родная дочка Федора Ивановича) в Воронеже выбрасывают на улицу дочь заслуженного большевика, работника Козловского уездного комитета партии, чоновца Ивана Васильевича Янкина, умершего еще в 1923 году. И это нас спасло: в Воронеж из Верховного суда пришла телеграмма с "красной полосой" - запретить выселение. Но жизнь у нас началась...
Во-первых, за редкими исключениями, от нас отвернулись все недавние друзья и знакомые, в том числе и писатели, на собраниях которых, как говорили, от недавних дарителей автографов теперь нередко звучали пламенные лозунги: "Калёным железом выжжем троцкиста Темникова!" При встрече эти люди опускали головы, отводили глаза, перебегали на другую сторону улицы... Не отвернулись от нас немногие: Ольга Капитоновна Кретова, уже упоминавшиеся мною Газер, Броун и Чемерзин.
А тут еще в 38-м арестовали зама Темникова В.И. Мандрыкина и редактора Н.Г. Пичугина. Так их жены прилюдно кричали: "Федька Темников наших мужей посадил!" Хотя позже жена Мандрыкина, побывав на свидании в тюрьме, услышала от мужа: "Федор Иванович не имеет отношения к нашему аресту". Им обоим дали по 10 лет. Оба умерли в лагерях. (Правда, уже через многие годы я увидела в деле отца их признания: виноваты, потому что вовремя не разоблачили врага народа Темникова.)
О судьбе же самого Федора Ивановича нам тогда ничего известно не было, и только десятилетия спустя мы узнали, что он, по обвинению в активном участии с 1934 года в право-троцкистской террористической и диверсионно-вредительской организации, был осужден 13 апреля 1938 года выездной сессией Военной коллегии Верховного суда Союза ССР в Воронеже по статьям 58-7, 58-8, 58-11 и приговорен к высшей мере наказания. В тот же день Федор Иванович был расстрелян...
Эта трагедия катком проехала по всей нашей семье. Меня разлучили с сестрой Людмилой, воспитала которую, за что огромная ей благодарность, сестра Темникова Анна Ивановна. Людочка сначала уехала к маме в Акмолинск, а потом ее забрал в Ленинград брат Темникова Василий Иванович, работавший в управлении контрразведки МГБ по Ленинградской области. Людмила поступила и окончила институт имени Герцена, всю жизнь проработала и прожила в Ленинграде.
Я же прошла войну, награждена орденом Отечественной войны II степени, двумя медалями "За боевые заслуги", медалью "За Победу над Германией". Поскольку в свое время окончила Воронежское театральное училище, то сразу после войны начала работать в театрах разных городов страны: Мичуринска, Грозного, Благовещенска, Северодвинска, Орджоникидзе (Владикавказа). В 1966 году вернулась в Воронеж, работала в Доме художественного творчества Облсовпрофа. В 59 лет вышла на пенсию; ветеран труда, инвалид II группы - участник Великой Отечественной войны...
А мама возвратилась в Воронеж только в 1956-м - через 19 лет после ареста! Ее реабилитировали, дали комнату, потом отдельную квартиру. Перед отъездом из Акмолинска маме вручили справку, в которой говорилось, что Темников Федор Иванович умер от сердечной недостаточности в 1942 году. В Воронеже она стала пытаться выяснить правду, но кто-то из знакомых в Комиссии по реабилитации сказал ей: "Федю не ищи. Расстрелян". Умерла мама 24 ноября 1991 года.
А вскоре после смерти мамы, исполняя ее волю, я написала заявление в наше областное управление Комитета государственной безопасности с просьбой показать дело Темникова. И через несколько дней позвонил какой-то майор и сообщил, что я могу прийти в такое-то время в облпартархив.
Пришла. У меня участливо спросили: "Скорую помощь не вызвать на всякий случай?" Сказала, что не надо, и мне принесли папку...
Странное, очень странное дело... В нем была санкция на арест отца, опись конфискованных вещей, вот те признания Мандрыкина и Пичугина, в которых они каялись, что вовремя не разоблачили врага народа Темникова. Еще там имелись выписки из допросов второго секретаря обкома И.Г. Ярыгина и заведующего организационно-партийным отделом ОК ВКП(б) Б.М. Лавыгина, где последними утверждалось, что завербовал и их, и Темникова Е.И. Рябинин. И всё. Каких-либо собственноручных показаний Федора Ивановича, протоколов его допросов в деле нет. Странно. Странно и страшно...
Но слава богу, хоть что-то тогда прояснилось. Реабилитирован отец был еще в июле 1957-го, а уже не так давно, 30 октября 2010 года, в День памяти жертв политических репрессий, в Дубовке состоялось захоронение останков расстрелянных в 37-38-м годах воронежцев. И среди многих других - останков Федора Ивановича Темникова.
Мир же праху его...
"Партия. Работа. Семья"
Расхожее выражение: историю делают люди. Но это ведь действительно так: все люди, и рядовые, и руководители, - каждый в определенной степени влияет на ход тех либо иных событий, ход самой истории...
В предвоенные годы Воронежским книжным издательством заведовал Тимофей Никитович Листров, и, к счастью, его семья бережно сохранила собственноручно написанные когда-то Тимофеем Никитовичем автобиографию и воспоминания, фрагменты которых приводятся ниже.
"...Родился я 7 февраля 1907 года в селе Ново-Томникове Шацкого уезда Тамбовской губернии, ныне Алчасовского района Тамбовской области. Родители мои: отец - Листров Никита Родионович и мать - Листрова Татьяна Даниловна занимались сельским трудом. Не имея в своем хозяйстве рабочего скота, отец вынужден был уходить в летний строительный сезон на заработки в промышленные центры страны, где работал в качестве плотника. Умер он в 1931 году в городе Махачкале, находясь там на одной из государственных строек. Мать умерла в 1945 году в селе Ново-Томникове.
До 1925 года я проживал в родном селе. Здесь я учился, здесь помогал родителям вести сельское хозяйство, а потом уехал в город Серпухов Московской области, где жил с перерывами около двух лет, работая в качестве плотника на фабрике "Пролетарий" и в жилищной кооперации.
В январе 1927 года, по возвращении из Серпухова, меня назначают заведующим Ново-Томниковской избой-читальней. В этой должности я работал до районирования, то есть до лета 1928 года, а потом получил новое назначение - на должность инспектора политпросветработы Алчасовского райисполкома...
Начиная с 1924 года, я принимал очень активное участие в центральной и местной прессе, был селькором "Крестьянской газеты", "Бедноты", "Тамбовской правды" и многих других изданий. Учитывая это и зная меня как активного селькора, парторганизация выдвинула меня на газетную работу. В мае 1930 года я стал редактором только что созданной Кирсановской районной газеты. В конце года я ушел в Красную Армию, где прослужил до осени 1931 года. После демобилизации из Красной Армии меня направили на учебу в Коммунистический институт журналистики, где я проучился два года, будучи потом мобилизован ЦК ВКП (б) на работу в создаваемые политотделы МТС. Работал редактором газеты политотдела Ново-Рождественской МТС и редактором газеты политотдела Кирсановской МТС...
После реорганизации политотделов МТС в обычные партийные органы меня утвердили редактором районной газеты "Путь Ленина" Усманского р-на, а потом "перебросили" на должность редактора Борисоглебской газеты.
В конце 1937 года Воронежский Обком ВКП (б) отозвал меня с работы редактора Борисоглебской газеты и назначил исполняющим обязанности зав. отделом печати Обкома ВКП (б) и, одновременно, редактора газеты "Коммуна", а потом... 8 января 1938 года меня утвердили заведующим книгоиздательством Обкома ВКП (б), так оно тогда называлось. До меня здесь работал очень много лет опытный в этом деле человек. Его сняли и, кажется, посадили...
Заместителем у меня был тоже старый издатель Мандрыкин. Но и он был посажен, когда я был в командировке в одном из районов нашей области.
Трудная, сложная и напряженная обстановка работы в издательстве... Конечно, ни о каком личном писании, об участии в периодической печати мне и думать не приходилось. К тому же тогда широко практиковалась посылка уполномоченных Обкома в районы в связи с разного рода кампаниями: посевная, хлебозаготовки, финансы и т.п. Причем посылка - без права выезда из района... Написал только одну статью о Третьем съезде РСДРП, которая опубликована в сборнике "В помощь изучающим историю ВКП (б)"...
И при всем при этом работа в книгоиздательстве по-своему интересна. Она интересна тем, что приходится встречаться с разными людьми. Я имею в виду авторов, консультантов, рецензентов и т.п., не говоря уже о писателях. Мне довелось встречаться с летчиком Водопьяновым, с академиком Лысенко, бывал я у председателя Верховного Совета РСФСР Бадаева, бывшего депутата Государственной Думы от большевиков, и др.
Наше книгоиздательство два года было участником Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. Оно заслужило это право изданием литературы по сельскому хозяйству, особенно литературы о передовом опыте. Авторами многих книг являлись практические работники сельского хозяйства: председатели колхозов, работники МТС, бригадиры, звеньевые, доярки и др. Издательство и три его работника, в том числе и я, были записаны в Книгу Почета 1940 года. В нее же были занесены 12 авторов сельскохозяйственных книг о передовом опыте...
Но вот наступило 22 июня, этот незабываемый день... Мы хотели поехать в Репное - Дом отдыха для работников области. Прихожу в гараж, чтобы взять машину. Там слышу: по радио говорит Молотов. Что такое?.. На нашу страну напала фашистская Германия, ее войска в ряде мест перешли нашу границу, ее самолеты бомбят наши города... Война! Война! Какой тут может быть Дом отдыха, какой отдых!..
Прибегаю домой. Здесь тоже слушали радио и уже знают, что началась война. Без звонка бегу в Обком партии. У секретаря Обкома по пропаганде тов. Нененко стали собираться руководители идеологических учреждений. Советуемся, что делать. Многое непонятно. Что будет дальше?.. Договорились паники не допускать, но работу перестраивать на военный лад. Для себя делаю вывод: пока, до более ясного дня, книг сугубо мирного порядка не печатать...
На следующее утро все работники издательства идут ко мне. На лицах тревога и вопрос: как же так получилось, что будет завтра?
Через несколько недель меня призывают в армию. Получаю назначение работать инструктором пропаганды воинской части - школы по подготовке радистов для фронта, которая была некоторое время в Воронеже. Но когда фронт стал приближаться к Воронежу, ее было решено эвакуировать в глубь страны. Во главе трех работников отправляюсь в город Новосибирск, в роли главного квартирьера. Через месяц прибыла и вся школа...
Все собрались вместе, но ненадолго. Меня назначили заместителем начальника политотдела 312-й дивизии, которая направлялась на фронт. С первым эшелоном в качестве комиссара еду и я...
Все пять лет, которые я прослужил в Советской армии (из них более трех лет на фронте), был политработником. В 1946 году, по состоянию здоровья, был демобилизован из армии, прибыл в г. Воронеж, и меня Обком ВКП (б) утвердил на должность начальника Обллита, в которой я работаю и по настоящее время...
Моя активная общественная деятельность началась в родном селе, в 1923 году, когда я вступил в комсомол. Там я получил первые навыки организационной работы, будучи секретарем комсомольской ячейки, секретарем волкома комсомола, а потом секретарем партийной ячейки.
Являясь членом коммунистической партии с 1927 года, никаких колебаний в проведении генеральной линии партии не имел, в оппозициях и антипартийных группировках не участвовал, а работал под руководством партии на благо укрепления и процветания нашей Родины.
Т. Листров,
1 апреля 1958 г.,
г. Воронеж"
...Начальником Обллита Тимофей Никитович проработал 23 года, на пенсию вышел в 1968-м, однако и находясь на заслуженном отдыхе, вел большую общественную работу, часто выступал на страницах газеты "Коммуна" с публикациями "по проблемам коммунистического воспитания трудящихся".
Внучка Т.Н. Листрова Елена Александровна Правда вспоминает:
- Дома дедушка был добрым, чутким, очень семейным человеком, хотя если того требовали обстоятельства, мог и "власть употребить". Совершенно удивительными были их отношения с бабушкой Евдокией Александровной (близкие и знакомые звали ее Диной Александровной): на протяжении всей жизни они очень любили друг друга, а во время вынужденных расставаний, особенно в годы войны, дедушка писал бабушке письма - десятки, сотни нежных, ласковых, проникновенных писем, которые сохранились и которые начнешь читать, - просто слезы наворачиваются...
Ну а на работе... Да, на работе он был другим - требовательным, принципиальным и достаточно жестким. Ну, а как иначе? Времена-то были какие, особенно тридцатые, сороковые, пятидесятые годы... Теперь я задним числом понимаю, насколько тяжело было работать тогда "в обойме" партаппаратчиков, чиновников разных уровней.
Но, конечно же, он был искренним, твердым, настоящим коммунистом, абсолютно уверенным в правоте и непоколебимости дела, которому служит. Если дома вдруг возникали чьи-либо даже малейшие намеки сказать что-то "не то", он эти намеки гасил в самом зародыше: "Всё правильно!"
И он был очень смелым человеком. Прошел всю войну, закончив ее в Чехословакии в чине майора, имел боевые награды: ордена Отечественной войны I и II степеней, орден Красной Звезды, медали "За боевые заслуги", "За взятие Кенигсберга", "За Победу над Германией", а также почетный знак "Ветеран 31-й армии".
Да, дедушка был коммунистом до мозга костей, о чем свидетельствует и фраза, своего рода девиз, который он повторял всю свою жизнь: "На первом месте у меня - партия, на втором - работа, на третьем - семья..." Именно такая последовательность, такая иерархия ценностей. Ну, замечу снова, такие были, как говорится, времена и такие люди. И тот факт, что Тимофей Никитович 23 года руководил столь серьезной организацией, как Обллит, наверное, красноречивее любых слов и характеристик.
А в быту, повторю, он был человеком добрым и искренним, любил семью, друзей. Выйдя на пенсию и имея уже немалые проблемы со здоровьем, тем не менее, с удовольствием учил уму-разуму внуков, живя на даче, занимался садом и огородом - даже устраивал с приятелями "соревнования": кто высадит больше кустов помидоров. Поскольку умел плотничать, ремонтировал мебель и даже собственными руками срубил и поставил домик в Рыбачьем поселке. В теплое время года порой жил там, удил рыбу. Вот только со здоровьем становилось всё хуже и хуже...
1 декабря 1982 года Тимофея Никитовича Листрова не стало. Некролог, напечатанный в газете "Коммуна" 3 декабря, заканчивался словами: "Светлая память о нем навсегда сохранится в наших сердцах".
Добавим: и в истории воронежского книгоиздания тоже.
Директор-романтик
Разные люди руководили в разные годы Воронежским областным, а позже Центрально-Черноземным книжным издательством. Литераторы, журналисты, партийные функционеры. Кто-то проработал в издательстве недолго, как, например, весьма успешный в советские времена прозаик М.М. Подобедов, - 1941-1942 гг., кто-то - по десять и чуть ли не двадцать лет. Одной из ярчайших фигур в истории издательства был Петр Николаевич Прудковский, хотя и непосредственно на посту директора он работал не так много. Но, вспоминают люди, хорошо знавшие его, - каким же отличным Петр Николаевич был директором, а особенно - главным редактором!..
Родился П.Н. Прудковский в 1900 году в Москве; по происхождению - из дворян. Детство его прошло в Литве, в городе Вильнюсе, откуда во время Первой мировой войны он переехал в уездный городок Острогожск Воронежской губернии, сделавшись таким образом нашим земляком. (Заметим, что уже гораздо позднее, в 1967 году, Петр Николаевич удостоился звания почетного гражданина этого города.)
Итак, как говаривали раньше, в Острогожске Петр Прудковский и начал свою трудовую и общественную деятельность. Он стал работать в уездном комитете комсомола, в течение пяти лет был редактором острогожской газеты "Наша жизнь".
В комсомол П. Н. Прудковский вступил еще в 1918 году; в 1920-м был принят в члены ВКП (б); редактором уездной газеты "Наша жизнь" его назначили в 1921 году.
В 1927 году Прудковский переезжает в Воронеж, где три года работает сотрудником газеты "Коммуна". В 1930-34 гг. он - редактор районной газеты города Фатежа Центрально-Черноземной области, а в 1937-м Петр Николаевич возвращается в Воронеж и приходит на работу в Воронежское книжное издательство.
Писать П. Прудковский начал еще до этого: ранние его рассказы и очерки печатались в литературных приложениях к воронежской областной газете "Коммуна". В 1933 году вышла свет первая книга Прудковского - повесть "Бригада". В следующем году журнал "Подъём" напечатал повесть "Конопля" ("Касиловцы"), которая через несколько лет, в 1940-м, вышла отдельным изданием. В 1939 году свет увидела повесть П. Прудковского "Красная осень", а в 1941-м - сборник его рассказов "Редактор Костров".
В годы Великой Отечественной войны Петр Николаевич находился в рядах Красной Армии, был бессменным редактором дивизионной газеты "В бой за Родину!" (1941-1945 гг.).
В послевоенные годы рассказы и очерки П.Н. Прудковского печатались в журнале "Подъём", альманахе "Литературный Воронеж", газете "Молодой коммунар" и журнале "Молодой колхозник". Отдельными книгами были изданы два сборника приключенческих рассказов - "По волчьему следу" (1955 г.) и "Фламандский пейзаж" (1956 г.).
В 1957 году увидел свет сборник Петра Прудковского "Красная осень", в который помимо заглавной повести вошли произведения, написанные в период 1934-1952 гг., в том числе и переработанная автором повесть "Касиловцы". Далее у Прудковского выходили еще книги: "Время - молодым" (1964 г.; 1980 г.), "Так начиналась юность" (1967 г.), "День настанет неизбежный" (1972 г.). Таким образом, у Петра Прудковского, члена Союза писателей СССР с 1935 года, всего вышло 10 прозаических книг.
Ветеран Центрально-Черноземного книжного издательства Роза Валерьяновна Воротникова с теплотой и улыбкой вспоминает Петра Николаевича:
- Человек он был, конечно, не "начальнического" склада: эмоциональный, творческий, достаточно мягкий. Нет, не "администратор", не "администратор". Был очень эрудирован, начитан, безумно любил поэзию и по любому поводу, а то и без повода, принимался читать стихи...
(Кстати, насчет "романтического" склада характера Петра Николаевича. Тут можно вспомнить публикацию Ю.Д. Гончарова в "Воронежском курьере" (1997 г.) "Лапша из Конан Дойля", в которой автор рассказывал, как, будучи в первые послевоенные годы сотрудником Воронежского облкнигоиздательства, надумал выпустить фантастический роман А. Конан Дойля "Затерянный мир" и получил в этой своей задумке самую горячую поддержку Прудковского. В послевоенном Воронеже "Затерянного мира" (для перепечатки) было не достать, так Петр Николаевич "благословил" Гончарова на командировку в Москву и выдал казенные деньги на приобретение сверхдефицитнейшего романа. И "Затерянный мир", с немалым трудом, был в конце концов куплен на московском "чёрном" книжном рынке, доставлен в Воронеж, набран и отпечатан. Юрий Данилович и Петр Николаевич были просто счастливы, но... Но вмешались "бдительные товарищи" из вышестоящих и контрольных органов, да в придачу еще и "подоспела" очередная кампания борьбы с "иностранщиной" в литературе и книгоиздании... В общем, весь тираж "Затерянного мира" был пущен под нож, а точнее - изрезан "в лапшу" (отсюда и название очерка в "ВК"). Для П.Н. Прудковского и Ю.Д. Гончарова это стало поистине ударом...)
- И так вот сложилось в судьбе Петра Николаевича, - продолжает Р.В. Воротникова, - что ему, с его-то "поэтической натурой", довелось поработать главным редактором издательства при трех типичных директорах-администраторах - Т.Н. Листрове, Т.М. Севастьяновой и А.П. Шапошнике - а "в промежутке" (1953-1958 годы) - директорствовать самому.
Таисия Михайловна, - говорит Роза Валерьяновна, - была женщиной суровой, коллектив держала в ежовых рукавицах, и отпроситься, к примеру, у нее с работы решались немногие, а на решавшихся остальные смотрели чуть ли не как на героев.
А вот Прудковский - совсем другое дело. Войдешь к нему, бывало: "Петр Николаевич... А можно?.." - "Идите!" - "Да я тут хотела..." Замашет руками: "Идите! Идите! Идите!.." Да еще, глядишь, и строчку какую, "соответственно моменту", продекламирует.
Но этот "романтизм" совершенно не мешал работе. У Петра Николаевича всегда лежала на столе толстенная амбарная книга, в которой наличествовала самая исчерпывающая на данный момент информация по каждому названию: где, у кого, на какой стадии какая рукопись, верстка, правка, сверка находится и когда они должны перейти в следующую издательскую "фазу".
Ну и, не буду скрывать, когда обком прислал в издательство директором Алексея Петровича Шапошника, а Петр Николаевич обратно вернулся к исполнению обязанностей главного редактора, отношения между ними сложились, мягко говоря, не очень. Ну слишком, слишком уж разными они были людьми - "романтик" Прудковский и типичный партийный функционер Шапошник...
Знаете, - говорит Роза Валерьяновна, - какое-то время мы (в смысле издательство) сидели по адресу: улица Орджоникидзе, дом 19. А потом, уже при Алексее Петровиче, нас переселили на проспект Революции, в здание почтамта, где помещений выделили мало-мало - всего три-четыре кабинета. И вот обоим руководителям нашим, волей-неволей, пришлось ютиться в одном крохотном кабинетике. И мы, сотрудники, в общем-то, прекрасно видели и понимали, что для них это действительно было чуть ли не пыткой.
Ну а потом, - улыбается Роза Валерьяновна, - издательство перевели в старинный дореволюционный особнячок на улице Цюрупы, где места было значительно больше, и наши начальники, естественно, сели каждый в свой кабинет. Так вот, находились остряки, которые посмеивались: мол, это Шапошник специально "пробил переселение", лишь бы только не сидеть в одном кабинете с Прудковским. Шутка, конечно, но, как говорится, в каждой шутке...
Да! - вспоминает вдруг Роза Валерьяновна и достает из одной из папок несколько исписанных от руки скрепленных канцелярской скрепкой пожелтевших листков. - Смотри, Юра: когда-то у меня была мысль собрать воспоминания всех, кого возможно, бывших директоров издательства. Но идея, в общем-то, так и осталась идеей за одним исключением. Вот это - воспоминания о работе, собственноручно написанные Петром Николаевичем Прудковским. Написал он это в 1987 году; поскольку на пенсию вышел в 1960-м, то, считай, через 27 лет после окончания работы в издательстве. А уже в 1988-м Петра Николаевича не стало. И если тебе интересно...
Господи... Я даже онемел - еще бы не интересно?! Да это же просто бесценный документ!..
Документ, который, уважаемые читатели, будет приведен целиком и полностью ниже.
О работе Воронежского книгоиздательства
(Воспоминания. 1987 г.)
В Воронежское книгоиздательство, находившееся тогда в ведении Обкома партии, меня направили на работу в конце 1937 года. Кроме меня из писателей в аппарате книгоиздательства работали еще О. Кретова и М. Булавин, а также В. Ющенко и О. Бубнова, ставшие членами Союза писателей в послевоенное время.
Мне и Булавину поручено было редактировать художественную литературу, Ольга Капитоновна Кретова вела работу с молодыми авторами и литературную консультацию. Ющенко был техническим редактором.
Кроме художественной литературы и альманаха "Литературный Воронеж" (сменившего выходивший ранее журнал "Подъём"), издательство выпускало много брошюр по вопросам сельского хозяйства, для агитаторов и пропагандистов, а также двухнедельный журнал "Ленинская печать", где печатались в основном материалы в помощь работникам районных и заводских многотиражных газет. Однако в своих воспоминаниях я остановлюсь главным образом на фактах литературной жизни города.
В предвоенные (1938─41) годы выпуск художественной литературы местных авторов значительно оживился. Был издан ряд крупных произведений ─ романы и повести Задонского ("Мазепа"), Булавина ("Мамонтовщина" ─ впоследствии переработана в роман "Боевой 19-й), Подобедова (роман "Восхождение" и сборник рассказов), Прудковского (повести "Касиловцы", "Красная осень" и сборник рассказов "Редактор Костров"), сборники рассказов Кретовой, Пескова, Романовского, Шубина. Впервые вышел в литературу Федор Волохов, издавший сборник рассказов...
Выход в свет книги М. Сергеенко "Дорогой Щорса", посвященной герою Гражданской войны Н.А. Щорсу, связан с одним забавным казусом: многие читатели восприняли слово "Дорогой" с ударением на последнем слоге, и на читательских конференциях не раз приходилось слышать такие отзывы: "Я с интересом прочел книгу о дорогом Щорсе", "Автору удалось создать запоминающийся образ дорогого Щорса", и т.п. Вот как важно продумывать название книги прежде, чем печатать ее! Назови автор свою книгу "Дорогами Щорса" и никакой двусмыслицы не получилось бы.
Большой "шум" подняла первая книга никому дотоле не известного автора Виктора Петрова ─ "Борьба" ─ и сразу же выдвинула его в число "ведущих" писателей области (в послевоенные годы В.Петров длительное время возглавлял писательскую организацию Воронежа). Дело в том, что книга, в которой описывалась борьба с вредителями, "врагами народа" в сельском хозяйстве, в какой-то мере обосновывала и оправдывала массовые репрессии 37-го года. Возможно, поэтому Обком дал указание переиздать "Борьбу" массовым тиражом.
Кроме отдельных книг воронежских писателей были изданы литературные сборники, посвященные 20-летию Красной Армии ("Непобедимые"), 20-летию комсомола ("В боях рожденные"), а также 20-летию освобождения Воронежа от белогвардейских банд.
Незадолго до войны я был назначен главным редактором и заместителем заведующего издательством (заведующим был тов. Листров), а в июне 1941 года был призван в армию и вернулся на работу в издательство в качестве главного редактора только осенью 1945 года.
О работе издательства в годы войны, особенно в 1942─43 гг., когда издательство находилось в эвакуации, материалов не сохранилось; знаю, что в это время активно работали писатели Шубин и Сергеенко, ими, а также другими работниками издательства писались агитационные статьи, печатавшиеся маленькими книжками, которые разбрасывались с самолетов в немецком тылу.
По возвращению в освобожденный от фашистов Воронеж издательство разместилось в двух комнатах одного из немногих уцелевших зданий; здесь не только работали, но и жили некоторые сотрудники, вернувшиеся из эвакуации вместе со своими семьями.
Одними из первых выпущенных в это время книг были сборники "За родной город" (очерки и воспоминания о борьбе за Воронеж) и "Из пепла пожарищ" (очерки о восстановлении Воронежа). В них участвовали писатели М. Булавин, О. Кретова, М. Сергеенко, поэты К. Гусев, В. Масик и др. Тогда же (с 1944 г.) начал регулярно выходить альманах "Литературный Воронеж", вновь преобразованный в 1957 году в журнал "Подъём".
Когда я вернулся на работу в издательство, заведующей им была Т.М. Севастьянова, редактором художественной литературы ─ О.Кретова, а позднее ─ Ю.Гончаров; массово-политической ─ К.Гусев, сельскохозяйственной ─ Сущенко, научно-популярной ─ Виноградов. Литературными работниками ─ тт. Маликова, Ярцева, Итунина.
В 50-е годы на работу в издательство пришли окончившие полиграфический институт З.Я. Анчиполовский, Р.В. Воротникова.
Штат хозяйственных и технических работников издательства был на редкость устойчив: с 1945-го по 1960 г. бессменно работали тт. А.Я. Шумахер, Г.П. Иванов, П.Г. Серадзская, бухгалтеры Чемерзин и Любавичева.
В разрушенном и сожженном немцами Воронеже особенно остро ощущался недостаток в учебной литературе для школ; поэтому сразу же после возвращения из эвакуации издательство начало выпускать серию "Библиотека школьника", в которой были напечатаны почти все произведения русских классиков и современных советских писателей, изучение которых входило в школьные программы по литературе. Только в 1948─49 годах в этой серии было издано 27 книг общим тиражом 275 тыс. экз.
У меня сохранились выпускавшиеся ежегодно с 1948-го по 1958 г. каталоги, и по ним можно проследить и проанализировать работу издательства по всем разделам литературы, а также некнижной продукции (плакаты).
По объему (в печатных листах) и по тиражам художественная литература занимала первое место в планах издательства. Кроме уже упомянутой серии "Школьная библиотека" до 1952 г. было переиздано 34 книги русских классиков и современных советских писателей общим объемом около 600 печатных листов и тиражом свыше 1 миллиона экз.
Начиная с 1953 года переиздание производилось только по плану Госиздата, в ведение которого было передано Воронежское областное издательство, ранее находившееся в ведении Обкома КПСС. Эти переиздания предназначались для распространения не только в Воронежской, но и в других областях РСФСР, и тиражи их согласовывались с Книготоргом. За 1953─58 гг. количество таких переизданий составило 27 названий, а тираж ─ 1890 тыс. экз.
Мне, назначенному в 1953 году директором издательства, на первых же шагах пришлось столкнуться с немалыми трудностями. К этому времени были установлены единые для всей страны цены на все виды изданий (в зависимости от их объема); поскольку все виды книжной продукции, кроме художественной (и то только ─ "безгонорарной" и издававшейся тиражами свыше 30000 экз.), были убыточны, рентабельность (безубыточность) издательства зависела всецело от дававшихся Госиздатом переизданий. Это в какой-то мере ущемляло интересы местных авторов, и со стороны воронежских писателей предъявлялось немало претензий. Но удовлетворять все их заявки на издания, а тем более переиздания, и тиражами более тех, что соглашался взять Книготорг, издательство при всем желании не могло, так как количество отпускаемых материалов (бумаги, картона, переплетных тканей) строго лимитировалось.
Тем не менее, издательство во все послевоенные годы уделяло большое внимание выпуску произведений воронежских писателей, в том числе молодых, начинающих прозаиков и поэтов. С 1948-го по 1958 год было издано 127 книг воронежских авторов общим тиражом 2188 тыс. экз. Издательство дало "путевку в жизнь" более 20 начинающим прозаикам и поэтам, из которых многие сейчас прочно вошли в "большую литературу"; в их числе Ю. Гончаров, Н. Коноплин, В. Попов, И. Сидельников, О. Бубнова, В. Гордейчев, А. Жигулин, Г. Лутков, П. Касаткин. Широкую известность приобрела сказительница Королькова, чьи сборники сказок не раз переиздавались. В. Кораблинов, работавший до того художником-иллюстратором и оформителем, выступил с романами о жизни Кольцова и Никитина, высоко оцененными читателями и критикой. Был выпущен ряд сборников, в которых печатались рассказы и стихи молодых авторов, сборники Воронежского фольклора, репертуарные сборники для клубов и кружков художественной самодеятельности, а также литературоведческие работы В. Тонкова ─ о творчестве Алексея Кольцова, А. Абрамова ─ о поэмах Маяковского "Хорошо" и "Владимир Ильич Ленин" и Г. Костина ─ о жизни и творчестве А.И. Эртеля.
Историко-революционная тематика широко отражена в послевоенной работе издательства. К 50-летию первой русской революции были изданы книги "Воронежские большевики в революции 1905─1907 гг." и сборник документов и материалов "Революционное движение в Воронежской губернии в 1905─1907 гг.", а к 40-летию Октябрьской революции ─ сборник воспоминаний активных участников революции "За власть Советов" и сборник документов и материалов "Борьба за советскую власть в Воронежской губернии в 1917─1918 гг.", а также ряд брошюр по истории революционного движения в Воронежском крае. Эти издания и сейчас представляют большую ценность для историков.
Природе родного края посвящены очерки В. Жучковой "Природа Воронежской области", Д. Матвеева "Галичья гора" и О. Кретовой ─ "Каменная степь", в котором рассказывается о работах В.В. Докучаева по восстановлению плодородия русского Черноземья путем посадки лесозащитных полос и закладки прудов. Выпускалась серия брошюр "Наши замечательные земляки" ─ о жизни и деятельности художника Крамского, путешественника и зоолога Северцева, создателя русского народного хора Пятницкого и др.
В разделах производственной и сельскохозяйственной литературы особое внимание было обращено на популяризацию опыта передовиков и новаторов, содействовавших успехам народного хозяйства Воронежской области.
По разделу политической литературы кроме официальных материалов на различные темы внутренней и внешней жизни Советского государства выпускались брошюры в помощь агитаторам и пропагандистам; с 1956 года стал регулярно выходить "Блокнот агитатора"; издательство брало на себя также выпуск литературы к выборам в Верховный и местные Советы, главным образом ─ плакаты с биографиями кандидатов в депутаты.
С 1957 года началось издание журнала "Подъём", который выходил шесть раз в год, тиражом от 6 до 10 тысяч экз. (в зависимости от подписки).
Работа издательства не ограничивалась выпуском литературы по утвержденному Госиздатом плану: печатались также ведомственные издания, распространявшиеся самими организациями и учреждениями и на бумаге заказчика, в том числе труды различных вузов города и области, а также санитарно-просветительная литература и т.п.
В заключение хочу отметить, что коллектив издательства всегда добросовестно, старательно выполнял свои обязанности; между мною и другими работниками сложились самые теплые, я бы сказал, дружеские отношения, создался "микроклимат", наилучше способствовавший успешной работе издательства. В выходные дни мы часто устраивали прогулки за город, ездили на катере по реке Воронеж, организовывали экскурсии в Воронежский заповедник.
В начале 1960 года я ушел на пенсию. Мне жаль было расставаться с моими товарищами по работе, о многих из которых я сохранил самые хорошие воспоминания...
П.Н. Прудковский
Самый любимый директор
Придя на работу в Центрально-Черноземное книжное издательство в 1983 году, я уже буквально через несколько дней услышал эти имя, отчество и фамилию - Андрей Гаврилович Долженко. Услышал один раз, другой, третий... Честное слово, ощущение было такое, что речь о ком-то из "действующих" сотрудников. Но вроде нет: оглядевшись взором новичка повнимательнее, убедился, что на данный момент такого человека в ЦЧКИ нет. Спросил у кого-то: "А кто этот Андрей Гаврилович? Бывший работник?" И получил ответ, что да, бывший, но не работник, а - директор. И ответ тот прозвучал в самых добрых, хвалебных, просто восторженных тонах. "А когда он уволился?" - поинтересовался я. Оказалось, что на пенсию Андрей Гаврилович вышел одиннадцать (!) лет назад - в 72-м...
Я испытал немалое удивление - о человеке, не работающем в коллективе уже одиннадцать лет, вспоминают и говорят так часто и так по-доброму!.. И человек этот не просто сослуживец, а директор... Думаю, случай почти уникальный. И ведь имя Андрея Гавриловича так и продолжало витать в стенах ЦЧКИ еще много-много лет. А порой кто-то из сотрудников вклинивался в паузу на "летучке" и сообщал: "Звонил Долженко. Всем огромный привет!" И - народ оживлялся, улыбался, действительно радовался.
А иногда Андрей Гаврилович заходил в гости, чаще - в производственный отдел, и - моментально организовывалось скромное чаепитие, на которое, хоть на минутку, заглядывали почти все. И - разговоры, разговоры, воспоминания, ну, естественно, в первую очередь, самого Андрея Гавриловича и тех издателей, которым довелось поработать вместе с ним. Но он и к нам, "юной" тогда еще "поросли": В. Демитриенко, С. Шишлянникову, А. Ножкину, автору этих строк, обращался словно к родным: крепко жал руку, обнимал, приговаривая с улыбкой: "Ну, ребятки, как поживаете? Как работаете?"
Да, случай и впрямь уникальный: вот скажите на милость, какого руководителя бывшие подчиненные помнят и любят не годы даже, а - десятилетия?! Причиной же тому, конечно, исключительная, редкостная доброжелательность самого А. Г. Долженко к людям.
А ведь жизнь вовсе не баловала Андрея Гавриловича. Родился он 19 августа почти мифически уже далекого от нас 1913 года. И случилось так, что отец его ушел воевать на Первую мировую, а мама умерла. Отец же, вернувшись с фронта, не захотел взять сына. И - начались для мальчика трудные, очень трудные жизненные университеты. Детский дом, а дальше - чего уж скрывать - дурные компании... В общем, будущее Андрея могло бы сложиться весьма плачевно, но от этой "кривой дорожки" его в прямом смысле слова спасла милиция.
А после были курсы трактористов, которые он, еще подросток, успешно окончил и даже поработал некоторое время в колхозе.
А потом Андрей приехал в город Сормово, стал трудиться на тракторном заводе, но там ему, откровенно говоря, не понравилось, и он уехал... в Баку. В Баку же тогда как раз набирали рабочих для сельского хозяйства, а у Долженко имелся "документ" тракториста, и его направили в село. Так в пятнадцать лет он стал бригадиром тракторной бригады.
Шли годы, Андрею исполнилось восемнадцать. И тут еще один, довольно резкий, поворот судьбы. Дело в том, что на срочную службу в Красной Армии тогда брали с двадцати одного года. И как раз должны были призвать лучшего друга Андрея, - так он, восемнадцатилетний, сам тоже попросился в армию. Взяли в виде исключения, как добровольца.
И - еще один, поистине судьбоносный, случай, если только это можно назвать случаем. Андрей Гаврилович написал в военную газету заметку о недостойном поведении одного из офицеров части. Заметку напечатали, в результате чего автор заимел кучу неприятностей, но... Но в итоге его взяли в редакцию той газеты, обучили, и в девятнадцать лет Долженко получил документ, удостоверяющий, что он может работать корреспондентом.
После демобилизации Андрей Гаврилович приходит корреспондентом в газету "Бакинский рабочий"; далее - становится редактором газеты торгового флота "Каспиец". Вскоре происходит слияние двух газет - "Каспийца" и "Большевика Каспия", и Долженко руководит уже объединенным изданием с названием "Большевик Каспия".
В начале 1941 года Андрея Гавриловича направляют на курсы шифровальщиков в Тбилиси. И - роковое совпадение: в день окончания курсов, 22 июня, начинается война. Долженко уже не возвращается в Баку, а из Тбилиси отправляется прямо на фронт.
Андрей Гаврилович служил в танковой бригаде, участвовал во многих сражениях, в том числе и великой Сталинградской битве. Когда его бригада с боями дошла до Харькова, на ее базе в этом городе было образовано танковое училище.
А Андрея Гавриловича в 1944 году вызывают в Москву, и - довольно неожиданное "новое назначение": в Польшу, переодетыми в форму Войска Польского, отправляется группа наших военнослужащих, а капитан Долженко, так сказать, "от разведки", утверждается комиссаром этой группы.
В Польше Андрей Гаврилович встретил окончание Великой Отечественной войны и прослужил там еще какое-то время, как вдруг ему по секрету сообщили, что он, похоже, попал "на крючок" НКВД...
Но повезло. Не без определенного рода хитрости Долженко удалось вырваться из Польши и вернуться в Азербайджан, где он снова стал работать в "Большевике Каспия". Шел уже 1946 год.
И жизнь двигалась своим чередом: Андрей Гаврилович познакомился с замечательной девушкой Валей Ставониной (двоюродной сестрой известного впоследствии композитора Геннадия Ставонина), и 6 июля 1946 года молодые люди сыграли свадьбу. В начале 1948 года у них родился первенец, сын Владимир, а в 1956-м - очень, ну просто очень долгожданная (и особенно Андреем Гавриловичем) дочка, которую назвали Татьяной.
Но это мы несколько забежали вперед; Долженко продолжал работать в "Большевике Каспия", и как-то в его газете была опубликована очень острая критическая статья в адрес некого капитана рыболовецкого судна под заголовком "Рыба пахнет с головы". Капитан оказался со связями, и у редактора газеты начались нешуточные проблемы.
Андрей Гаврилович поехал "искать правду" в Москву, в Министерство морского флота. Приехал, и... И ему неожиданно предложили остаться работать в министерстве, пообещали квартиру в Тушино.
Долженко согласился, отправился в Баку за семьей, но...
Но тут опять почти фантастический вираж судьбы: его соседями по купе оказались наши земляки, которые непрестанно, буквально взахлеб рассказывали, какой это прекрасный город - Воронеж, предлагали Андрею Гавриловичу пожить у них, пока будет искать работу, и - невероятно даже представить, но Долженко действительно сошел в Воронеже, чем положил начало и новому этапу в собственной биографии, и, как выяснится позже, это его "схождение" оказало в итоге значительное положительное влияние на культурную жизнь не только нашего города и области, а и всего Черноземья.
Андрей Гаврилович был знаком с редактором газеты железнодорожников "Вперёд", и поэтому первым делом направился в Управление Ю.-В.ж.д. Визит стал успешным, и Долженко начал работать в газете "Вперёд" ответственным секретарем.
А в 1951 году ему предложили перейти в обком ВКП(б). Разумеется, перешел; через некоторое время стал заведовать идеологическим отделом ОК партии. Но мучил его немаловажный, в общем-то, вопрос. Умнейший и культурнейший человек, он, за всеми перипетиями очень непростой своей жизни, так и не получил высшего образования, которое, особенно в работе на его уровне, было, конечно же, Андрею Гавриловичу просто необходимо.
И Долженко посылают в Москву, в Высшую Партийную Школу ЦК КПСС, которую он с успехом оканчивает по специальности "История". Возвращается в 1956 году в Воронеж и возглавляет областное управление культуры.
Культура - сфера тонкая, непростая, а в условиях послевоенного, практически полностью разрушенного Воронежа еще и не только чисто "культурная". Одним из главных дел, которым пришлось заниматься Андрею Гавриловичу, стало восстановление нашего оперного театра. А ведь, наверное, мало кто сегодня уже помнит, что возрождение Воронежского государственного театра оперы и балеты - во многом дело рук Андрея Гавриловича Долженко.
Повторимся: работа в области культуры - дело сложное и... не всегда благодарное. Увы, в 1961 году после довольно жесткого конфликта с руководителем Воронежского русского народного хора К. И. Массалитиновым Андрей Гаврилович с подозрением на инфаркт слег в больницу. Потом - курс лечения в санатории, а в начале 1962 года А. Г. Долженко был назначен директором Воронежского книжного издательства, сменив на этой должности А. П. Шапошника.
А в 1963 году издательство, бывшее до того областным, перешло в разряд региональных и стало называться - Центрально-Черноземное книжное издательство. Новая "епархия" - новая специфика. С одной стороны, книгоиздание - это производство: закупка бумаги, картона, переплетных материалов, взаимоотношения с поставщиками, типографиями, вышестоящими инстанциями и т.д. С другой стороны, издательское дело - сфера творческая: работа с авторами, непосредственно сам процесс подготовки книги к печати...
Андрей Гаврилович и на новом посту был на высоте. Его уважали и ценили воронежские писатели, ну а подчиненные - я уже отмечал это - просто боготворили. Большинство работников издательства тогда были женщины, а управлять женским коллективом - это... Ограничусь многоточием.
Долженко - управлял, относился к подчиненным дамам с пониманием, порой позволял брать работу на дом. Но самое главное здесь, конечно, то, что Андрею Гавриловичу удалось всякими правдами и неправдами обеспечить практически всех на тот момент нуждающихся сотрудников издательства жильем, - люди получали квартиры! Снова повторюсь: уверен, что Андрей Гаврилович Долженко был самым любимым коллективом директором за всю историю издательства. Когда в 1972 году он уходил на пенсию, подчиненные в складчину купили и с великой благодарностью подарили ему на память о работе в издательстве золотые часы.
Умный, добрый, интеллигентный, Андрей Гаврилович относился к той плеяде людей, про которых говорят: "Он сделал себя сам". (Кстати, он еще и не пил и не курил.) Ему всё было интересно. Еще работая в газете "Вперёд", Долженко стал членом общества "Знание", читал лекции в самых различных аудиториях, и главным коньком его были вопросы международного положения.
А еще он написал и издал четыре книги: три "отраслевые" - "Красный уголок в колхозе" (1954), "Сельсовет на общественных началах" (1963), "Библиотека отличной работы" (1964) и роман "Доверие" (1969) с предисловием самого Николая Задонского.
За успехи в работе Андрей Гаврилович был награжден орденом "Знак Почета", удостоен почетного знака "Отличник печати" и звания "Заслуженный работник культуры РСФСР".
Валентина Герасимовна Долженко бережно хранит фронтовой китель мужа с погонами капитана и его боевыми наградами: орденом Отечественной войны, медалями "За отвагу", "За оборону Сталинграда", "За оборону Кавказа", "За освобождение Варшавы".
15 декабря 2000 года Андрея Гавриловича Долженко не стало, но его по-прежнему любят и помнят супруга, дочь и внуки.
А еще его самой доброй памятью помнят воронежские книгоиздатели.
"Крестная" детской литературы
Так получилось, что эту фамилию и инициалы - "Т.Т. Давыденко" - я знал с детства. Вручая мне очередную книжку воронежского издательства, моя мама, Ольга Николаевна Кургузова, обязательно, еще до чтения, открывала последнюю страницу, с "выходными данными" (хотя тогда я, разумеется, такого мудреного термина не знал), и гордо и радостно говорила: "А вот наша Томочка!"
"Какая Томочка? Что за Томочка?" - думал я. И однажды загадка разъяснилась. Оказывается, "Томочка" - это Тамара Давыденко, лучшая мамина школьная подруга, с которой они дружили все детство и юность; потом их жизненные пути постепенно разошлись. А для меня с тех пор навсегда отпечаталась в мозгу литературно-ассоциативная цепочка: Т.Т. Давыденко - "Русские народные сказки", "Сказки бабушки Куприянихи", "Ковер-самолет" А. Корольковой, Юрий Третьяков, Евгений Титаренко, Владимир Добряков, Евгений Дубровин...
Шли годы. Я взрослел и довзрослелся до армии, а потом и истфака пединститута. Окончил его, не имея, каюсь, ни малейшего желания работать в школе, болтался с месяц без понятия, куда направить свои трудовые стопы, и тут...
И тут произошло просто судьбоносное для меня событие: мама случайно встретила в городе Тамару Тимофеевну, с которой не виделась ужас сколько лет. Естественно, пошли объятия-поцелуи, ахи-охи, "обмен информацией" - кто как и чем живет. Сообщив подруге (со вздохом) о наличии на белом свете безработного сына, мама вдруг услышала от старшего редактора редакции художественной и детской литературы Центрально-Черноземного книжного издательства Т.Т. Давыденко: "А как у него с грамотностью?" - "Да вроде нормально..." И Тамара Тимофеевна пояснила: "У нас одна корректорша уходит в декрет. Так что если он не подкачает, полтора года поработает точно, а там видно будет..."
И "он" вроде не подкачал. Тамара Тимофеевна сама привела меня на "испытание" к главе корректоров Майе Григорьевне Пожидаевой, а после успешной сдачи "экзамена" - и к директору издательства Анатолию Свиридову, который дал "добро" на прием меня на работу.
Первые впечатления о Тамаре Тимофеевне Давыденко: добрая, улыбчивая, радушная, мягкая... Но очень трудно писать о человеке, с которым был связан не только служебными, но и личными отношениями. "Служебность" и "личность" - это ведь вещи разные, их надо уметь сочетать. Я, конечно же, понимал, что являюсь "протеже" Тамары Тимофеевны, да и мама постоянно заклинала: "Работай хорошо, не опозорься, не подведи Тамару!.."
И я старался "не опозориться". Кажется, более или менее получалось, и Тамара Тимофеевна меня подхваливала: "Молодец! Так держать!" Порой звала в свой кабинет - поговорить запросто, "за жизнь". Действительно очень радушно, очень доброжелательно. Но...
Но постепенно я стал узнавать и другую Давыденко - редактора при исполнении обязанностей.
Наверное, не открою большого секрета, если скажу, что у тогдашнего директора издательства Свиридова имелся собственный, достаточно специфический взгляд на развитие литературы в нашем регионе вообще и на местных писателей в частности. Кумиром его был замечательный журналист Василий Михайлович Песков, и ничтоже сумняшеся директор выдавал иной раз перлы типа: "Да все воронежские писатели одного мизинца Пескова не стоят!", ну и иное в том же духе.
Естественно, это вызывало резкий протест сотрудников, особенно "мэтров" редакции художественной и детской литературы, и в первую очередь Тамары Тимофеевны. Вот когда я увидел другую Давыденко, весьма эмоционально отстаивавшую "своих" авторов - как мать защищает ребенка от обидчика, хотя иные из писателей сами годились ей в отцы.
"Опять вы ставите в план Кораблинова!" - чуть ли не кричал Свиридов. Тамара Тимофеевна с неменьшим пылом аргументировала свою позицию. Но таких маститых авторов, как Владимир Кораблинов, Юрий Гончаров, Евгений Носов, Евгений Титаренко, Евгений же Дубровин, Свиридов трогал не очень. А вот писателям помоложе да "попроще" порой доставалось. И Тамара Тимофеевна боролась за их книги, доказывала необходимость бережного и корректного отношения к начинающим прозаикам и поэтам. Кстати, именно она выпустила первую и, увы, последнюю книгу невероятно одаренного Олега Сысоева, дала путевку в литературу талантливому Александру Ягодкину...
Если попытаться представить себе галерею авторов, с которыми работала Тамара Тимофеевна, то, помимо уже упомянутых, выстраивается такой мощнейший ряд: Виктор Астафьев, Василий Белов, Валентин Распутин, Юрий Бондарев, Владимир Богомолов, Григорий Бакланов, Даниил Гранин, Борис Васильев, Константин Воробьев, Виктор Курочкин, Владимир Солоухин... Блестящая плеяда имен отечественной словесности!
Нельзя не сказать и о муже Тамары Тимофеевны - замечательном детском писателе Владимире Андреевиче Добрякове. Они прожили, сохранив чудные и трогательные отношения, много лет, а с 1983 года, когда Тамара Тимофеевна столь неожиданным образом сделалась моей наставницей в издательстве, стали дружить семьями с моими родителями, и я порой видел их в неформальной, домашней обстановке. Тоже поначалу бывало не по себе. Одна из любимых книг детства - "Король живет в интернате", и вот он, ее автор, человек с фамилией полностью подходящей к его облику и сути, - сидит за одним со мной столом. Простите, это я сижу за одним столом с ним...
Наверное, "золотой век" поколения воронежских редакторов - это 1960-е - 1970-е годы. Потом всё стало как-то сложнее... В конце 80-х руководство издательства начало, и порой не очень деликатно, подталкивать ветеранов к уходу на пенсию. Я был просто ошарашен, когда из уст директора прилюдно вырвалось громогласное: "Хватит Давыденко работать! Посадим вон... хоть Кургузова на ее место!.."
Можете представить после этого состояние и Тамары Тимофеевны и мое. Я сразу же зашел к ней в кабинет и принялся горячо заверять, что абсолютно ни при чем... Тамара Тимофеевна грустно улыбнулась: "Да разве ж я не понимаю, Юрочка... Тут дело совсем не в тебе..."
На пенсию она вышла в 1991-м, проработав в издательстве 33 года. Помогала мужу в его занятиях с литературно одаренными детьми: Владимир Андреевич руководил клубом юных сочинителей при областной и Центральной городской детских библиотеках, вел в газете "Молодой коммунар" рубрику "Ворон и Ёж", составил и выпустил пять сборников литературных произведений своих воспитанников. Иногда Тамара Тимофеевна внештатно сотрудничала с воронежскими издательствами как корректор или редактор. Кстати, при организации серии "Воронежские писатели - детям" я советовался с Давыденко и Добряковым по разным вопросам, связанным с подбором авторов и типовым художественным оформлением. А в первом томе серии - "В ожидании козы. Одиссея Георгия Лукина" Евгения Дубровина (2003) - Тамара Тимофеевна была редактором и автором вступительной статьи.
Но, увы, здоровье и Владимира Андреевича, и Тамары Тимофеевны всё ухудшалось... Его не стало 8 августа 2008-го, ее - 23 июля 2010 года.
А день ее рождения забыть невозможно - 12 апреля, День космонавтики. Она и сама по этому поводу всегда шутила.
Признаюсь, я очень рад, что сегодня мне выпала возможность вспомнить о Тамаре Тимофеевне Давыденко, замечательной женщине с добрым и твердым характером, три десятилетия бывшей "крестной мамой" детской и юношеской литературы всего Центрального Черноземья. А для меня она стала первой учительницей в таком нелегком, но таком прекрасном деле, как издание книг.
Огромное Вам спасибо за это, дорогая Тамара Тимофеевна!..
Автор особого предназначения
Не стало Василия Михайловича Пескова - нашего прославленного земляка, замечательного мастера слова, фотохудожника и телеведущего, лауреата Ленинской и Президентской премий, Почетного гражданина города Воронежа...
А ведь еще накануне печальной вести я читал в "Комсомолке"-"Толстушке" его по обыкновению стилистически безупречный и в то же время глубоко душевный, преисполненный великой любви к "братьям нашим меньшим" очерк о простых воробьях и как всегда узнавал из поэтичного и информационно насыщенного (никакого противоречия) "фирменного песковского" текста столько нового. И для ума и для сердца...
Но, конечно, лично для меня и моих товарищей-издателей Василий Михайлович памятен прежде всего своими книгами. К нему - известному на всю страну и далеко за ее пределами писателю, журналисту, неутомимому путешественнику мы, "центральночернозёмники" и давней, и недавней поры, относились всегда с огромным пиететом. Василий Михайлович на протяжении десятилетий являлся для нас, безо всякого преувеличения, эталоном и как талантливейший автор, и как прекрасный, исключительно порядочный человек. Воистину он был для ЦЧКИ автором особым, особенным, можно сказать, "автором особого предназначения".
Песков много раз приезжал в издательство - и в связи с подготовкой к печати либо выходом своих книг, и "просто так". Интересно и увлекательно рассказывал о дальних краях, в которых побывал, странствуя по всему миру, - Африке, Америке, Антарктиде, Северном полюсе, Индии, Китае, Вьетнаме, Новой Зеландии, государствах Европы и Средиземноморья.
Мы слушали как завороженные. Ну посудите сами: один из двух главных путешественников страны (второй - Юрий Сенкевич), наш земляк, сидит рядом с нами и рассказывает, рассказывает, рассказывает...
А получить из рук Пескова книгу с его автографом...
Ну, это вообще - не передать словами! Помнится, иные даже извлекали из сего действа некую "корысть" - просили Василия Михайловича подписать несколько книг: не только себе, а и кому-то из друзей, родственников. И шли потом к "адресату", допустим, на день рожденья...
Фурор всегда был невообразимый. Вот где формула "Книга - лучший подарок" подтверждалась целиком и полностью. Именинник или именинница с вытаращенными глазами и дрожащими руками лепетали: "Как!.. Это - о н?.. Тот с а м ы й?.." И еще не раз и не два за вечер выскакивали из-за праздничного стола, вновь хватали книгу, раскрывали на титульном листе и снова и снова читали (иногда вслух - громко и гордо) дарственную надпись автора, а потом, ей-ей, опять просто не знали, куда же ее положить или поставить. Кажется, готовы были даже водрузить в рамку и водрузить на стену.
А однажды у некой именинницы из-за книги Пескова, прямо в разгар фуршета, случился самый настоящий семейный скандал. Дело в том, что при подписывании данного экземпляра у Василия Михайловича, когда он начал уже выводить автограф, в шариковой ручке кончилась паста. Он взял другую ручку, повторно обвел непрописанные, так сказать, места, но обвел не совсем точно - подпись стала чуть-чуть "двойной", да и паста оказалась немного другого оттенка. И вот супруг именинницы, после энного тоста (может, от зависти?), вдруг ничтоже сумняшеся заявил:
- Не верю! Подделка!
Господи, что тут началось!.. Виновница торжества сначала почти разрыдалась, а потом с мольбой бросилась к автору этих строк за помощью:
- Юра!.. Как же так, Юра?..
Не стал никого ни в чем убеждать. Молча поднялся (благо жил неподалеку) и вышел. И вскоре вернулся с собственным экземпляром книги. Вредный муж - клянусь, не вру! - вооружился огромной лупой и принялся сличать автографы. Через минуту он благородно признал свое поражение, и застолье продолжилось с удвоенной вдвойне счастливой хозяйкой силой. Все остальные подарки всех остальных гостей окончательно померкли рядом с "её Песковым"...
В 80-е - 90-е годы прошлого века мы выпустили книги Василия Михайловича "В гостях и дома", "Речка моего детства", "Война и люди" - в серии "Ратная слава" и через несколько лет отдельным изданием в прекрасном оформлении бывшего художественного редактора ЦЧКИ Леонида Карюкова. В 2003 году свет увидел двухтомник "избранного" "Окна в природу".
И вот здесь чуть-чуть поподробнее. Издание то вышло летом, и летом весьма жарким. Но тем не менее, приехав в Воронеж, Василий Михайлович выразил желание поучаствовать в продаже своих книг жителям нашего города, назвав это "приятным поводом для встречи с земляками". Мы спросили разрешения у директрисы книжного магазина на проспекте Революции, в Доме книги; разумеется, получили самое благожелательное согласие и расположились под окнами магазина - привезли на издательской "четверке" раскладной стол, пару стульев, торговую палатку (от солнца) и книги. "Акция", по договоренности с Василием Михайловичем, планировалась с 1200 до шести вечера. К Пескову был "прикомандирован" работавший в те годы в ЦЧКИ Владимир Стрыгин. Он вспоминает:
- Я поставил палатку, разложил на столе книги, приготовил и вскрыл еще несколько пачек. Василий Михайлович сел на стул, достал авторучку, и... И первые несколько минут мы провели, можно сказать, в одиночестве. Потом замедлил шаг один из спешащих куда-то мимо прохожих, другой, третий... Начали оглядываться на нас (точнее, на Василия Михайловича) люди, стоявшие на автобусной остановке, - и уже вскоре образовалась самая настоящая очередь. В иные минуты она занимала собой почти весь тротуар.
Да, в тот день Василий Михайлович "поработал" ударно - подписывал книги практически без перерыва. И он ведь не просто подписывал - обязательно находил для каждого покупателя какие-то добрые слова, хоть чуть-чуть, но разговаривал с каждым. Я же часа через два-три (хотя книг мы взяли довольно много) заметил, что "источник иссякает". Быстро смотался в издательство, привез еще книг...
А на улице настоящее пекло. Василий Михайлович ( в своей неизменной кепке, ни разу ее не снял) явно подустал. Я шепчу ему: "Может, прервемся? Отдохните". А он: "Но люди же ждут!" Даже продавщицы-книжницы из магазина прибежали: "Ой, Василий Михайлович, можно и нам? У нас там и покупателей сейчас нет. Все здесь..."
И вот, между прочим, пара любопытных эпизодов. Машину-то я поставил "под знак" - ну некуда больше было. И, естественно, в некий момент нагрянули доблестные гаишники: "Нарушаем?.." "Командир, - говорю, ну ты глянь, кто там сидит". И у того глаза постепенно округляются: "Это - о н?.." В итоге гаишники сами встали в очередь. А уже ближе к вечеру нарисовались трое "братков" - еще не ушедшее до конца наследье "лихих 90-х". "Почему торгуете? Кто позволил?" А я и им: "Мужики, посмотрите, кто это". Их "старшой": "Вон тот в кепке?.. Эй, да это ж тот самый дядька из телевизора! Как его..." "Тот самый, - киваю. - Книжечки-то купите". "Старшой" хмыкнул, повернулся и пошел. Остальные - за ним. Песков, окруженный покупателями, ничего этого не заметил, я ему потом рассказал.
На часах 1800. "Василий Михайлович, шесть уже, - говорю. - Заканчиваем?" А он - "Володя, ты видишь, какая очередь. Это на встречу со мной пришли мои земляки. Как же можно вот так взять и уехать!.."
В общем, завершили мы торговлю только часов в девять, когда проспект уже почти опустел. Было видно, что Василий Михайлович очень устал, однако доволен он был страшно: "Ради такого доброго, сердечного общения, ради таких дней, Володя, и стоит жить!.." (Да кстати, извините уж за "прозу", но и "поторговали" мы успешно. Пятьсот с лишним двухтомников продали - больше тысячи книг! Без всякой предварительной рекламы, "экспромтом" - результат для Воронежа просто потрясающий!..)
2010 год стал юбилейным и для Василия Михайловича Пескова (80), и для издательства (90) - такое вот прямо даже знаковое совпадение. И когда еще за полтора-два года до того я затронул в разговоре эту "тему дат", Василий Михайлович сказал: "Юр, ты только, пожалуйста, не обижайся, у вас я выходил не раз, но все те книжки те были достаточно... скромненькие. А так хотелось бы подарить наконец землякам действительно подарочное издание с множеством моих фотографий..."
Я горячо заверил его, что попытаюсь сделать для этого все возможное. Но потом... Но потом Василий Михайлович перенес тяжелейший инсульт. Слава богу, постепенно восстановился. Мы вновь вернулись к подготовке книги, и в конце 2009-го ЦЧКИ подало в управление по делам печати и СМК заявку на включение подарочного издания "Окно в природу" в план областной книгоиздательской программы 2010 года.
Правда, поначалу там имели место какие-то странности - похоже, заявку нашу тогдашнее руководство управления попросту спрятало под сукно, даже не вынеся ее на обсуждение в совете по книгоизданию. Однако в конечном итоге справедливость, как говорится, восторжествовала: в ответ на наше обращение к губернатору Воронежской области, по личному распоряжению Алексея Васильевича Гордеева, подарочная, большеформатная, с ровно сотней фотографий автора книга В.М. Пескова была включена в областную программу книгоиздания.
И уже вскоре "Окно в природу" увидело свет при финансовой поддержке Правительства Воронежской области. "Сигнальные" экземпляры Василий Михайлович получил аккурат накануне своего 80-летия (14 марта) и был очень доволен - издание ему понравилось. А основной тираж - 1000 книг - поступил в библиотеки города Воронежа и области - начиная с главной, Никитинской, до библиотек районных и школьных.
"В середине октября 2010 года Василий Михайлович побывал у нас в гостях. Пообщался с сотрудниками, подписал несколько книг, а в ответ на наши горячие пожелания ему здоровья и всяческих удач тоже пожелал издательству и его работникам всего самого хорошего. Конечно же, и сфотографировались на память.
В общем, сотрудничество Центрально-Черноземного книжного издательства и нашего замечательного земляка продолжается.
Здоровья Вам, дорогой Василий Михайлович, и новых творческих успехов!
А нам - новых совместных с Вами книг..."
Эти строки были написаны два года назад, но увы... Книга "Окно в природу" 2010 года оказалась последней нашей совместной работой с ее автором - человеком, посвятившим всю свою жизнь поистине рыцарскому служению родной земле - Природе в самом высоком ее понимании и - людям, в первую очередь землякам-воронежцам, которых он очень любил и к которым всегда возвращался после самых-самых дальних своих странствий.
Но Василий Михайлович не ушел от нас, потому что с нами остались тысячи его газетных публикаций, десятки изданных миллионными тиражами книг, а самое главное, осталась память - Память об этом прекрасном художнике слова, человеке и великом патриоте Земли Воронежской...
Трудная "Трудная весна 1918 года"
Мне хочется вспомнить о том, как в 1989-1990 годах мы издавали одну книгу.
А заодно и спустя, считай, двадцать лет открыть, так сказать, "страшную тайну".
Ну и, в общем-то, даже в определенном смысле... попросить прощения у некоторых людей, работавших тогда вместе со мной в издательстве.
За что?
А вот за что...
В конце 80-х годов прошлого столетия, на самом пике "перестройки", в газетах и журналах валом пошли публикации самых разных авторов на самые разные темы, посвященные истории и современности нашей страны, которые еще совсем недавно ну просто никак не могли бы увидеть свет. Но теперь же - "гласность"!
Одним из, пожалуй, наиболее ярких авторов был Рой Александрович Медведев, историк и публицист, опальный в предшествующие десятилетия и печатавшийся только за рубежом, в стане, выражаясь тогдашним языком, "идеологических противников".
И вот в газетах прошла информация, что некие московские издательства ведут с Р.А. Медведевым переговоры на предмет выпуска его книг: о Сталине, Молотове, Кагановиче и т.д.
Я же тогда работал в редакции массово-политической литературы ЦЧКИ, и в один прекрасный день директор издательства вызвал меня в свой кабинет. Вызвал и сказал:
- Готовься в командировку. Поедешь в Москву.
- А... зачем? - искренне удивился я: книги, над которыми корпел, не имели к Москве никакого отношения.
- А затем, - пояснил директор, - что вот тебе телефон Роя Медведева, созвонись с ним, поговори и попроси какую-нибудь рукопись для нас. Может, станем первыми из провинциальных издательств, кто напечатает его книгу. А как договоришься, поезжай за рукописью...
Я позвонил Рою Александровичу, признаюсь, с некоторым волнением - такая почти легендарная личность!
Он очень вежлив, корректен; после недолгого разговора предложил:
- Приезжайте, и конкретно всё обсудим.
Приехал, нашел "по инструкции" дом, где жил (а может, и сейчас живет) Медведев, - довольно далеко от ближайшей станции метро, несколько остановок на автобусе, - и начал "переговоры". Сказал, что директор наш заранее согласен на любую рукопись, хотя и просил, по возможности, биографическую, о каком-нибудь крупном политическом деятеле сталинской эпохи, если уж не о самом Сталине.
Однако Медведев сказал, что полностью готовые рукописи уже обещал московским издателям. Есть и другие, но недописанные, надо ждать. Увидев же по моему огорченному лицу, что ждать нам совсем невтерпеж, - закусили ребята удила, - после некоторой паузы добавил:
- Вообще-то есть у меня одна книга... Москвичи ее не взяли. Может... испугались... Она выходила единственный раз, в Италии, на итальянском языке... - Достал ее из ящика стола и протянул мне: - Вот, возьмите, пожалуйста, в любом случае, на память.
Я взял книгу в руки - красиво сделали итальянцы! Яркая "абстракционистская" обложка, на которой какие-то слова (языком, понятно, не владею) и цифры - "1918".
- И как же она называется? - спросил.
- "Трудная весна 1918 года". И скажу откровенно: эта работа для меня одна из самых дорогих и важных. Нет, книги-биографии, конечно, тоже, но в "Трудной весне..." раскрываются такие вопросы... Ну да коли возьмете, поймете всё сами. - И добавил с легкой (может быть, и чуть хитроватой) улыбкой: - Если осмелитесь, конечно...
Я, как чапаевец шашкой, замахал руками:
- Конечно, осмелимся! - Во-первых, знал же настрой директора, а во-вторых, и сам раззадорился - показать, какие мы в Воронеже храбрецы.
- Ну и замечательно, - кивнул Рой Александрович. - Тогда вот вам рукопись. - Достал пачку машинописных листов в картонной папке. - И начинаем работать. Читайте, звоните, если появятся какие-нибудь вопросы.
- Огромное спасибо! - Гордый и радостный от осознания успеха своей миссии, я сказал, что как только вернусь в издательство, подготовлю и вышлю договор, и мы распрощались.
Я поехал на вокзал, сел в поезд и, приехав в Воронеж, в тот же день доложил начальству о результатах командировки.
- Молодец! - похвалил директор. - Делай и отсылай договор, читай - ну и запустим...
Сделал и отослал Медведеву авторский договор и засел за "Весну...". И вот тут-то... И вот тут-то, как говорится, началось...
Знаете, возможно, сегодня это уже выглядит мелочью, даже, простите, ерундой, но тогда...
Гм... Я начал читать рукопись и уже вскоре смекнул, почему от нее отказались "трусливые" московские издательства. Да, пик "перестройки", да, апогей "гласности" - пишут и публикуют массу всякой, в том числе и весьма критической информации о наших недавних вождях, но...
Но только не о Ленине. Ленин всё еще священная корова, икона; такие-сякие все, кто был после него, но - только не он. Он всё еще неприкасаем и критике не подлежит, в то время как "Трудная весна..." (при всей ее политкорректности по сравнению с "ленинскими" публикациями последующих лет) была изрядно пересыпана словосочетаниями типа "Ленин был в корне неправ", "Ленин грубо ошибался" и проч., ну и соответствующей аргументацией - в чем неправ, где именно ошибался и так далее.
Н-да... и я всё чаще стал чесать затылок, а потом и начал звонить Рою Александровичу со своими опасениями, уж простите, "как бы чего не вышло".
Разумеется, он всё сразу понял и, думаю, даже стопроцентно ожидал таких звонков, в которых я буду предлагать как-то смягчать жесткость и безапелляционность подобных фраз.
И он на это согласился. А звонка после пятого, когда я, к примеру, вместо "в корне неправ" предложил "в общем-то, не прав", сказал:
- Юрий, не хватайтесь за трубку после каждой "крамольной" строчки. Исправляйте как сочтете нужным. Это же частности, а главное - чтобы книга вышла и чтобы основной ее смысл остался.
- Выйдет и останется! - заверил я и продолжил свой "косметический ремонт" рукописи. Всё, что надо, в конечном итоге и осталось, только несколько больше появилось в тексте наречий типа "возможно", "вероятно", "наверное" и т.п. и чуть поубавилось резкости в авторских оценках ленинских деяний и политики.
Вернулся из Москвы подписанный Медведевым договор, ну и рукопись я в конце концов "отредактировал".
И - началось самое (но это, повторюсь, с позиций дня сегодняшнего, хотя впрочем...) забавное.
Отдаю "Весну...", согласно графику издательского процесса, на читку заведующему редакцией, а сам приступаю к какой-то следующей работе, но и жду, конечно, реакции на "Весну...".
Неделю жду, другую, третью... Тишина.
И вдруг - меня вызывает главный редактор. Захожу в кабинет, а там и сам главный, и завредакцией. Сидят и с довольно-таки тоскливыми лицами смотрят то на меня, то на лежащую в центре стола рукопись Роя Медведева.
Ну и - не очень долгий, весьма сдержанный разговор.
- Так это, Юр... Чё-то "Весна..." эта... тово... Не слишком она, это самое?..
Я кошу под дурачка:
- Да не слишком. А как же "перестройка", "гласность"?
- Конечно-конечно, - кивают. - Но чё-то всё-таки как-то...
- Да нормально всё, - говорю. - По-моему, всё нормально.
- Ну ладно, иди, - вздыхают.
Ушел. А на следующий день зовет уже директор:
- Садись... - Сам уставился куда-то в потолок: - Там это, слышь, договор-то Медведев подписал?
- Подписал, - отвечаю, - и уже назад прислал наш, издательский, экземпляр. Второй, как положено, у него остался.
- Да ясно... - морщится и переводит наконец взгляд с потолка на меня: - Так я чего хотел, слышь, сказать... Книжка-то, говорят, неинтересная...
- Кто говорит?! - "удивляюсь" я, и директор сообщает, кто, хотя и так понятно. - Не знаю, - пожимаю плечами. - По-моему, как раз очень интересная. Такого уж точно в ближайшем будущем никто не напечатает. Опять, как с Высоцким, первопроходцами будем.
- Ну, это конечно, - соглашается директор, - но... Но все-таки мне тут сказали, что какая-то скучноватая книга... Слушай, а может, поговоришь с Медведевым?.. Переделаем договор и любую другую его рукопись издадим. Лю-бу-ю!
- Ох, не знаю, - снова пожимаю я плечами. - Как-то неудобно... Да и несолидно: просили-просили - "издадим всё что хотите", а теперь...
- Ну, ты, однако, попробуй, - поморщился директор. - В общем, звони...
А другие мои начальники "раскололись". Не помню уже точно, кто из них заявил открытым текстом:
- Хочешь издательство под монастырь подвести? Да за такую книгу обком с нас голову снимет!
Эти опасения я, в принципе, понимал. Нет, в конце 89-го обком не был уже таким страшным жупелом, как еще совсем недавно, - "демократизация", знаете ли, - но тем не менее...
Ладно, мне сказали: звони, и я стал звонить. А надо напомнить, что в те годы междугородняя связь была, во-первых, делом непростым - "восьмёрку", бывало, по часу "ловишь", - а во-вторых, такие звонки были на особом контроле начальства, ну и я почему-то подумал, что в данном случае "контроль" будет сверхособенным - нет, конечно, не в смысле "прослушки", а в плане самих фактов звонков (хотя, может, и ошибался).
Ну и вот звоню - раз, другой, третий. Ничего про наши "страсти" не говорю: так, несу ерунду какую-то, - то спрошу, это уточню. Директор же периодически дергает: "Звонил?" - "Звонил". - "Что он сказал?" "Не хочет, - тяжко вздыхаю. - Не соглашается". - "Ну, подожди немножко и звони еще..."
И так шли неделя за неделей. Директор снова зовет:
- Напиши ему письмо. Может, письмо убедит.
(Письма же, как всем известно, регистрируются в журнале исходящей корреспонденции, за которым в моем случае я тоже допускал "особый контроль".)
А тут до Нового, 1990-го, года считанные дни. Беру красивую открытку с Дедом Морозом в санях и с елкой и пишу: "Уважаемый Рой Александрович, от всей души поздравляю Вас с наступающим..." и т.д. и т.п. Кладу в конверт, заклеиваю и - секретарше "на регистрацию".
Она с пониманием (все же уже в курсе "проблемы") и даже сочувствием:
- Медведеву?
- Ему... - горестно киваю.
- Ну, может, согласится.
- Дай-то бог...
Короче, после я "поздравлял" таким образом Роя Александровича еще и с 23 февраля, да даже чуть ли не с 8 марта, и - всё сокрушенно разводил руками:
- Не соглашается...
(Знаете, для меня до сих пор загадка, почему никто из начальников сам не позвонил Медведеву. А что тогда могло бы произойти, нетрудно, в общем-то, представить. В смысле - вранье-то мое сразу же открылось бы и огреб бы за него по первое число, тут никаких сомнений. Но - не позвонили и не огреб.)
А Медведев и сам уже беспокоиться начал: рукопись-то вроде и отредактирована, и корректорами вычитана давным-давно - чего тянем?
Я успокаиваю:
- Рой Александрович, ну она же у нас внеплановая. Будет в третьем или четвертом квартале. - Да, и попросил его сделать еще небольшое предисловие - из "тактических" соображений. Он сделал.
Наконец руководство мое, похоже, отчаялось "договориться" с Медведевым, и для страховки мне велели найти для книги научного редактора, чтобы он в конце дал "страховочное" же заключение.
Поскольку в свое время окончил истфак нашего пединститута, в качестве научного редактора я привлек тогда кандидата (ныне доктора) исторических наук, доцента ВГПИ Евгения Ивановича Габелко, прекрасного и специалиста, и человека.
Евгений Иванович вмиг понял свою "страховочную задачу" и написал отличное заключение "От научного редактора", в котором четко и корректно, ссылаясь даже на высказывания К. Маркса, обосновал нужность, своевременность и актуальность книги "Трудная весна 1918 года".
Всё! Мосты были сожжены, и рукопись отправилась в набор в типографию. А далее - по производственному графику: верстки, читки, сверки и прочие "фазы".
Подписывая книгу в печать, главный редактор с легким оттенком черноватого юмора вздохнул:
- Ну, Юра, будешь мне передачки в тюрьму носить...
- Да что вы! - запротестовал я. - Еще и прославитесь!
Он только кисло улыбнулся.
И вот в конце года 1990-го вышла в свет "Трудная весна 1918 года". О книге сразу же написали воронежские газеты, особенно положительный отклик дал "Воронежский курьер". И...
И ничего "страшного", насколько мне помнится, не произошло. Наступил год 1991-й, и обкому явно было уже не до книг, потому что буквально через несколько месяцев не стало уже ни обкомов, ни, увы, самого Советского Союза...
Подытожу: все участники этой истории так и не узнали о моих "интригах". Не знает этого до сих пор и Рой Александрович Медведев.
Вопрос, конечно, дискуссионный - всегда ли любые средства хороши для достижения цели? Ну, я вот в данном конкретном случае фактически пошел на обман, в чем отчасти и каюсь.
Но лишь отчасти - книга-то всё же вышла.
Да-а, она и вправду оказалась трудной - "Трудная весна 1918 года"...
Над кручей веков
Признаюсь: историку по образованию, мне, конечно же, вроде бы всегда было известно, что на нашей Воронежской земле жили когда-то самые разные народы, и отнюдь не только те, которые стали впоследствии прямыми предками славян. Знал я и о том, что археологи раскапывают их поселения и погребения, однако (хотя и самому довелось в годы учебы быть участником археологических экспедиций) все эти "знания" носили до поры до времени довольно расплывчатый, несколько абстрактный, что ли, характер. А ведь ежели вдуматься, мы далеко не только славяне...
Абсолютно прав был Александр Блок, заявивший: "Да, скифы мы!" Но можно же и добавить: "Да, готы мы!" (могучая держава германцев-готов существовала в Восточной Европе в III-IV веках новой эры); "Да, гунны мы!" (нашествие которых правым "крылом" затронуло и территорию современной Воронежской области); "Да, угры мы!"; "Да, печенеги мы!"; "Да, половцы мы!" - и так далее, и так далее, и так далее, потому что народ наш возник в незапамятные времена именно в результате смешения самых разных племен. Вобрав в себя все прочие, славянский компонент в конечном итоге возобладал, и получились - мы...
Так вот, вроде бы зная всё это, я, повторюсь, не особенно зримо представлял себе, кто же именно и как именно жил века и тысячелетия назад на нашей земле. И вдруг однажды - представил. Зримо, четко и ясно. Прочитав рукопись романа Якова Мулкиджаняна "Черный амулет".
Хотя сам автор назвал свое произведение "историко-романтическим повествованием" это - роман. Со всеми присущими жанру атрибутами и... очень нелегкой судьбой. Достаточно сказать, что закончен он был еще в 1992 году. К сожалению, время сейчас трудное, и одна из реалий его - почти стопроцентная невозможность прорыва к читателям книги, которая, какой бы хорошей она ни была, не вписывается в стандартную "рыночную" обойму: детектив, боевик, любовный роман и т.п. Я тоже пытался лет пять назад "протолкнуть" "Черный амулет" в Центрально-Черноземном издательстве. Не получилось. Но, к счастью...
Но, к счастью, Яков Мулкиджанян не из тех, кого смущают первые неудачи. Потом был журнал "Подъём" - опять не получилось. И, наконец, - издательство "Модэк". Впрочем, и здесь не всё шло гладко. Быть "Черному амулету" или не быть, решалось, наверное, года три. И вот теперь ответ на этот гамлетовский вопрос дан: тандем "Модэк" - издательство имени Е.А. Болховитинова выпустило роман в свет и, думаю, о том не пожалеет, поскольку книга эта, без преувеличения, уникальна: по-моему, она - едва ли не первое в художественной литературе произведение о сарматах, народе, современном и родственном скифам, но которому, в отличие от последних, очень "не повезло": о сарматах литераторы нового времени практически не писали. Так почему же о них вдруг взялся писать Я. Мулкиджанян?
А объяснение тому имеется. Яков по характеру - неистребимый романтик, а по образованию - историк: он окончил исторический факультет ВГУ, специализируясь на археологии. "Копать" начал с младых ногтей и продолжает, по мере возможности, и по сей день. Романтик же и археолог в едином лице - это... Это, поверьте, такая гремучая смесь, что только раскопками здесь, право, не ограничится. (Пишу и вижу перед собой горящие глаза Якова, увлеченно спорящего о скифах, сарматах, аланах, роксоланах, будинах...) Древние кочевники для него не
просто хобби, это - страсть, любовь на всю жизнь... Но, впрочем, о том, почему и как был написан роман, автор сам поведал в послесловии к "Черному амулету" "О чем рассказали курганы". Я же лишь процитирую короткий абзац:
"Это почти невозможно описать, это нужно видеть, чувствовать, пережить. Как передашь изумленные возгласы, когда при расчистке появились из земли бусы, сделанные давным-давно в далеком Древнем Египте? Как, взволнованно дыша, очищает руководитель отряда изящные золотые серьги из погребения знатной сарматки! Да столько радостного, волнующего приносил каждый такой выезд на раскопки, что одно воспоминание об этом способно вдохновить на целый роман..."
И, как видите, - вдохновило. Речь же шла о раскопках весны-лета 1978 года первого из двух сарматских могильников, расположенных у прекрасно знакомого всем воронежцам села Чертовицкое. Яков тоже был в числе археологов той экспедиции. Участвовал он и в раскопках сезона 1979 года и навсегда запомнил курган под номером 6/11. Почему? Да потому, что, кроме наконечников стрел, меча и других предметов, в этом погребении был извлечен из земли...
Правильно - черный амулет! Уникальная, неповторимая, не имеющая аналогов находка: треугольная пластина из черного камня гагата, покрытая древними символами, видимо, олицетворяющими представления сарматов о строении мира - их Миро-Здание. И...
И "именно погребенного в кургане Љ6/11 1-го Чертовицкого могильника автор назвал Мидаспом из племени арсиев. Авторская версия судьбы этого человека и его племени и стала сюжетом "Черного амулета".
Так кто же такие сарматы?
Как и родственные им скифы, эти ираноязычные кочевники-скотоводы издавна пасли свои стада на бескрайних просторах евразийских степей - о них упоминает еще "Авеста", древняя священная книга иранцев. В более же менее обозримый период историю сарматских (или савроматских) племен мы можем проследить приблизительно с УП-У1 веков до нашей эры, когда они населяли степные районы Поволжья и Приуралья. В то время как скифы-сколоты, не без влияния причерноморских греков, уже фактически перешли от классической "военной демократии" к созданию "полноценного" государства, племена сарматов еще продолжали жить родовым строем.
Достаточно мирное сосуществование двух народов длилось в течение трех-четырех столетий (естественной границей являлась река Дон; "Дану", кстати, по-ирански - "вода", "река", отсюда и многие другие восточноевропейские гидронимы: Донец, Днепр, Днестр, Дунай и т.д.), однако уже в Ш-Н веках до нашей эры сарматы постепенно проникают в Придонье, выдавливая оттуда скифов. "Граница" была нарушена, сарматы начали занимать скифские поселения и города, их натиск становился все мощнее и мощнее, и вот... И вот в конце концов на скифов обрушились одна за другой волны нескольких жестоких нашествий, превративших, по словам древнегреческого историка Диодора Сицилийского, "их страну в пустыню". От этого бедствия Скифия уже не оправилась: население ее было частично истреблено, а частично обращено в рабство, на картах же того времени вместо названия "Скифия" появилось новое - "Сарматия"...
"Сарматы всегда считались чисто степными кочевниками, - пишет автор "Черного амулета" в послесловии к книге. - Поэтому открытие памятников, оставленных ими в наших, лесостепных, краях можно считать серьезной научной удачей, проливающей свет на судьбы этих древних скотоводов. Картина жизни "наших" сарматов в целом уже ясна. Еще на рубеже новой эры они жили и кочевали в степных районах Нижнего Дона..."
Но ведь Воронеж - не "Нижний Дон", скажете вы. Так что же привело лихих степняков в Чертовицкое?
Увы, ее величество История - дама коварная, и пируэты и зигзаги ее, на первый взгляд, кажутся порой просто непредсказуемыми и необъяснимыми: недавний охотник внезапно становится дичью, а вчерашний победитель падает в пыль под копыта вражеских коней... Датировка чертовицких погребений сарматов - вторая половина I века нашей эры, и это говорит о многом, потому как ученым известно, что с конца сороковых годов этого самого первого века на Дон надвигается следующая волна ираноязычных кочевников - алан. До того аланы жили в Прикаспии, периодически были союзниками сарматов, периодически с ними воевали, но до глобальной войны "на уничтожение" дело никогда не доходило, и вдруг - дошло...
Еще раз увы: теперь сами сарматы оказались в положении рассеянных ими ранее скифов. Видимо, аланы были более многочисленны, пассионарны (активны), да к тому же и вооружение их было более мощным и современным: описание в романе закованных с головы до пят в латы аланских всадников и их защищенных броней коней весьма впечатляет. Приняв эстафету от парфянских катафрактариев (тяжеловооруженных конников), аланская кавалерия в свою очередь сама стала прообразом позднейшей рыцарской конницы западноевропейского средневековья, и тягаться с таким противником относительно легко вооруженным сарматам оказалось не под силу. Их племенные союзы потерпели поражение и в Поволжье, и на Нижнем Дону; племена аорсов, сираков, язигов, роксолан частично погибли, частично были ассимилированы аланами, а частично - ушли на новые места. (Впрочем, и победителей алан не миновала "чаша сия". Сначала, через два столетия, их потеснили в Приазовье и Причерноморье готы, а в великой войне 360-370 гг. они были жестоко разгромлены гуннами.)
Но на какие же "новые места" ушли остатки одного из сарматских племен, названного в романе арсиями? А оказывается, на Средний Дон, на реку Воронеж (Вару-дон, "Широкая река"), где жили уже бок о бок местное протославянское население и потомки бежавших сюда некогда от сарматов скифов. Наверное, непросто было найти общий язык пришельцам и коренным жителям Приворонежья, но, похоже, в конце концов они его нашли. И "чистые" степняки освоились мало-помалу в лесостепной полосе - хотя и хозяйственный уклад пришлось несколько изменить (разводить преимущественно лошадей вместо овец, как раньше), и отчасти переходить к оседлости, о чем свидетельствуют остатки сарматских поселений 1-П веков новой эры.
Вот, собственно, этим событиям, приведшим кочевников-сарматов под Воронеж, и посвящена книга Якова Мулкиджаняна "Черный амулет". Сарматы жили здесь до III века нашей эры, а после следы их исчезли. "Куда и с кем ушли они затем? - задается вопросом автор. - Или полностью растворились в местной этнической среде? А может, были уничтожены нашествием врагов? Ответы на это еще предстоит дать".
Кажется, Александру Дюма принадлежит следующее высказывание: "История - это роман, который произошел в действительности, а роман - это история, которая могла произойти в действительности". Абсолютно подходит и к нашему случаю: историко-романтическое повествование Якова Мулкиджаняна "Черный амулет" предлагает читателям авторскую версию событий, произошедших на самом деле. И совершенно не принципиально, что имена героев, а точнее, герои (имена в романе либо подлинно сарматские, либо лингвистически строго научно реконструированные) вымышлены и второстепенные сюжетные линии художественно произвольны, - это (простите за тавтологию) художественная литература. Основа же сюжета романа базируется на полностью подтвержденных исторических фактах.
Рецензент книги профессор кафедры археологии Воронежского
госуниверситета А. П. Медведев в "Послесловии ученого" пишет: "Как человек, имеющий отношение к открытию и изучению сарматских древностей Воронежского края, могу заверить читателя, что все повествование в "Черном амулете" основано на достоверных историко-археологических реалиях, будь то рассказ о переломных событиях сарматской истории или описание мелких деталей одежды и быта сарматов".
Процитирую еще один фрагмент из статьи А. П. Медведева: "Не буду говорить о художественных достоинствах книги. Но уверен - вдумчивый читатель сам сумеет их оценить и выделить это историкоромантическое повествование из обильного, но в массе своей мутного потока псевдоисторической литературы, захлестнувшего нас в последние годы".
М-да, насчет "потока" - это верно, и все мы тому свидетели: и в жанре якобы художественной, и, что куда печальнее по возможным последствиям, "по графе", извиняюсь за выражение, "научной" литературы порой выходит сейчас такое, от чего волосы на голове встают дыбом не только у человека, имеющего историческое образование, но и у просто здравомыслящего и действительно вдумчивого читателя.
Ей-ей, впору диву даваться: иные астрономы и математики, физики и психологи, вдруг решив в одночасье заделаться историками, шустро выдают на- гора такую "продукцию", что, как говорится, хоть стой, хоть падай. Народ русов прибыл, оказывается, на Землю 18 миллионов лет назад из созвездия Ориона; Троянская война - это на самом деле Готская война (подумаешь, разница во времени полторы тыщи лет!); а первого тысячелетия нашей эры так "вообще не было", и т.д., и т.д., и т.п.
И ведь что горько, подобный бред издается громадными тиражами и довольно неплохо раскупается, а значит, читается и методично пудрит мозги всё новым и новым потребителям этой макулатуры, творцы которой зачастую рядятся в одежды народных радетелей и патриотов, но на деле, похоже, просто, четко "пустив нос по ветру", решают под сурдинку собственные финансовые проблемы (спрос рождает предложение) либо же, сочтя себя недооцененными в "своих областях", пытаются таким путем обрести наконец долгожданный комплекс хоть какой-нибудь "полноценности" - любыми способами, любыми методами и средствами.
Увы, история (как, впрочем, и литература) представляется этим шарлатанам наиболее легким и плодородным полем для взращивания своих маразматических плевел и последующей стрижки с тех сорняков купонов. И ведь взращивают же, и стригут. Но бог бы с ними, то было бы личным их делом, да вот обидно только, когда иной раз даже у некоторых вроде и неглупых людей, начитавшихся творений этих "ученых" и воспринявших их как некое откровение, вдруг начинают полусимптоматичным блеском посверкивать глаза.
Но, кажется, я отвлекся... Хотя почему - отвлекся? Всё это к тому, что и настоящей науке Истории, как, к сожалению, многому, слишком многому в нашей современной жизни, наверное, тоже пора обрести наконец если уж не зубы, то как минимум кулаки. Настоящие ученые должны сегодня не замыкаться в тихом мирке кабинетных исследований, а пробивать дорогу к читателю - широкому читателю. Да, это трудно, но, поверьте, необходимо, иначе головы наших детей и внуков уже в самом скором будущем окажутся забитыми всем чем угодно, кроме правды. То же касается и писателей. Нелегко издаться отдельной книгой - но есть же журналы. Не получается в журналах - существуют газеты, и пока не все "желтые". Не монография - так научно-популярная статья. Не исторический роман - так рассказ или очерк. Сидеть же сложа руки и безучастно смотреть, как из нас делают идиотов, дальше уже просто-напросто невозможно.
Но слава богу, стоящие книги все-таки выходят. Не столь часто, сколь хотелось бы, - но выходят. И их читают и будут читать. Как будут читать, я уверен, "Черный амулет" Якова Мулкиджаняна, потому что, говоря словами профессора Медведева, "пове ствуя о событиях далекого прошлого, книга эта, тем не менее, возвращает нас к вечным общечеловеческим ценностям, но главное, ненавязчиво напоминает, что человек даже в самое жестокое время должен оставаться Человеком". А это актуально всегда.
...Да, славяне мы! И - да, скифы мы! И - да, гунны мы!.. Но и - да, сарматы мы!..
Так не потому ли нам одинаково дороги и дремучие чащи лёсов, и широкие ленты наших спокойных равнинных рек, и бескрайние просторы привольных степей?..
Выберите время, поезжайте в Чертовицкое (полчаса от Воронежа на автобусе), взберитесь на поросшие вековыми деревьями кручи правобережья Вару-дона и окиньте взглядом уходящие за горизонт лесостепные дали берега левого...
И от красоты такой сердце ваше обязательно учащенно забьется - как бились два тысячелетия тому назад сердца стоявших над теми же самыми кручами сильных и мудрых людей - праславян и их новых соседей - отважных сарматов, слившихся позднее, постепенно вбирая в себя многие-многие иные "племена и языки", в единый могучий народ.
Великий Русский Народ...
И У НАС БЫЛ ВЫСОЦКИЙ...
От автора
Четверть века назад, в 1988 году в Центрально-Черноземном книжном издательстве вышла первая в СССР, как выражаются некоторые библиофилы, "толстая" - 560 страниц - книга поэзии и прозы Владимира Семёновича Высоцкого. И книга та - а точнее, работа над ней (хотя, впрочем, тогда я, наверное, этого не осознавал и не понимал) просто перевернула, перенаправила и... да, пожалуй, в каком-то смысле и освятила если уж не всю мою жизнь, то творческую ее составляющую точно.
Нет, но вы только представьте себе: молодой, не шибко опытный еще сотрудник низового, так сказать, звена издательской табели о рангах становится неожиданно редактором книги самого Владимира Высоцкого! И она - вообще первая его книга как редактора!..
Да, подлинное осмысление степени уникальности сего факта биографии и степени же личного моего "служебного" везения придет позже, в середине девяностых. И именно тогда (в 1996-м) я впервые написал и опубликовал газетный материал о работе над книгой "Не вышел из боя".
А "продолжение"... "Продолжение" последовало нескоро - через целых 16 лет.
А еще через несколько месяцев я завершил (по крайней мере, пока думаю, что завершил) краткое повествование об издании той знаковой для своего времени книги.
В год же 75-летия со дня рождения Владимира Семёновича Высоцкого мне вдруг очень захотелось выпустить в свет те тексты под одной обложкой. Еще раз напомнить землякам-воронежцам о великом поэте и чуть подробнее рассказать о замечательных людях, с которыми автору этих строк посчастливилось готовить к печати сборник "Не вышел из боя".
Должен признаться, что в очерках моих присутствует некоторый (незначительный, правда) "дубляж". Но я подумал-подумал - и не стал убирать его - писались-то части этого "триптиха" в разные годы, так что пусть уж остается как в оригинале.
Ну, вот, пожалуй, и всё "предисловие", дорогие друзья.
И я очень надеюсь, что кто-то сейчас с ностальгической ноткой вспомнит, а кто-то - не без интереса впервые прочтет о том, как это было.
Как 25 лет назад мы издавали книгу Владимира Высоцкого "Не вышел из боя"...
И у нас был Высоцкий...
Вообще-то эти заметки вовсе не претендуют на что-то слишком уж "серьезное" и "глубокое". Просто мне захотелось вспомнить о том, что и у нас, в Воронеже, "был Высоцкий". Имею в данном случае в виду наверняка памятное еще многим почитателям поэта издание в 1988 году первого в стране "толстого" сборника Владимира Семёновича "Не вышел из боя" в Центрально-Черноземном книжном издательстве. При жизни Высоцкого книги его не выпускались. После его смерти Роберт Рождественский "пробил" "Нерв", небольшую книжечку в мягкой обложке, мгновенно ставшую страшным дефицитом и стоившую на "чёрном" рынке "в лесу", если память не изменяет, порядка 30-40 рублей, по тем временам - четверть вполне приличной зарплаты. И вот - почти шестисотстраничный том в Воронеже!..
Оговорюсь еще раз: перед вами не "глубокомысленная" статья, а просто некоторые воспоминания человека, причастного к выходу этой книги в свет, о том, как она в этот самый свет выходила.
Итак...
Итак, с чего всё началось? Ну, во-первых, разумеется, с "перестройки". Если до этого информация о Владимире Высоцком просачивалась на страницы печати, мягко говоря, достаточно скупо, то примерно в 86-м словно прорвало долго и из последних сил сдерживаемый фонтан. Газеты, журналы, радио, ТВ - всюду стало появляться что-то о Высоцком либо его произведения, песни, фрагменты записанных и снятых в свое время, но так и не попавших на экран и в эфир передач. Помнится, "Огонёк" вообще посвятил поэту целый номер, в котором не было иных материалов кроме как сам Высоцкий и - о Высоцком. Но всё же это было еще "не то", явно требовалось что-то большее...
Идея издания солидной книги в Воронеже принадлежала тогдашнему директору Центрально-Черноземного издательства Анатолию Свиридову. Кстати, название тоже предложил он: чуть перефразировав строку из известной "военной" песни Высоцкого, заменил в ней словосочетание "не вернулся" на "не вышел". Помню, многие поначалу были против, однако же в конечном итоге признали, что в таком виде название книги обрело дополнительный смысл - Владимир Высоцкий не вышел из своего боя. Он продолжает жить. Он - с нами...
Свиридов связался с родственниками поэта - родителями Ниной Максимовной и Семёном Владимировичем, сыновьями Никитой и Аркадием, Мариной Влади и получил их согласие на издание книги. Она должна была состоять из двух "блоков": первый - тексты песен и стихов Высоцкого плюс неоконченный "Роман о девочках", второй - статьи, очерки, воспоминания известных критиков, литературоведов, журналистов, актеров: Валентина Толстых, Юрия Карякина, Льва Колодного, Людмилы Гурченко, Аллы Демидовой, Валерия Золотухина и других. А перемежаться эта "проза" будет посвященными памяти Владимира Семёновича стихотворениями Булата Окуджавы, Андрея Вознесенского, Евгения Евтушенко, Беллы Ахмадулиной, Юрия Визбора, Александра Городницкого, Андрея Дементьева. Со всеми ними также была достигнута договоренность.
И началась работа над сборником. Из самых разных изданий перепечатывались публикации и стихи вышеупомянутых авторов, а также "Нерв" и произведения В.С. Высоцкого, опубликованные на тот момент во всевозможных газетах и журналах. Вот на этом этапе Свиридов подключил к работе и меня, младшего редактора редакции художественной и детской литературы. Наши машинистки Любовь Михайловна Медведева и Валентина Сергеевна Иванова трудились не поднимая головы, и через какое-то время стопа будущей рукописи достигла уже довольно внушительных размеров, однако...
Однако я обратил внимание, что тексты одних и тех же стихов и песен в разных изданиях зачастую хоть немного, единственным словом или запятой (а порой и не единственным и не единственной), отличаются друг от друга. Нередко также разнилась и датировка. В принципе, это объяснимо: "канонических" печатных текстов, за исключением нескольких стихотворений, у Высоцкого, повторюсь, при жизни не было, а практически весь "самиздат" шел "с пленок", записывался на слух и полуподпольно тиражировался. Да к тому же у автора часто было по нескольку вариантов (пусть отличающихся лишь строкой либо даже словом) одного и того же стихотворения. И что делать? Какой вариант публиковать? То же и с датами: расхождение иногда достигало нескольких лет, а в газетах порой их вообще не было. Здесь, помимо всего прочего, вставала уже и проблема компоновки сборника - идти по пути "Нерва", давать стихи по циклам: "военные", "спортивные", "сатирические" и т.д. как-то не хотелось. Действительно, я точно уперся лбом в стену. И тут...
И тут, кажется, "Огонёк" сообщил о создании Комиссии по литературному наследию В.С. Высоцкого и опубликовал обращение ее главы, известного литературоведа и театрального критика Натальи Крымовой (вдовы режиссера Анатолия Эфроса), в котором та убедительно просила все издательства и редакции страны не печатать Высоцкого без предварительной сверки с текстами, которыми располагает Комиссия.
Свиридов переговорил с Крымовой, а потом дал номер ее телефона мне: "Позвони".
Я позвонил, и Наталья Анатольевна сказала, что такие вопросы, как сверка текстов, по телефону не решить, а также сообщила, что в ближайшие месяцы, к сожалению, занята (по-моему, работой над книгой о муже, точно уже не помню), и попросила позвонить своему заместителю по Комиссии Всеволоду Абдулову, у которого находятся почти все материалы, и назвала номер. Я позвонил ему, рассказал о возникших проблемах и спросил, что нам делать. "А что тут делать? - удивился он. - Приезжайте, здесь все ваши проблемы и решим". И назвал адрес.
"Поезжай, - сказал и Свиридов. - Оформляй командировку и отправляйся".
Ничего не попишешь - оформил и отправился.
Признаюсь, когда я в первый раз подошел к двери той квартиры в большом каменном сером доме по улице Немировича-Данченко, то невольно почувствовал некоторое волнение молодого провинциала. Ну в самом деле, мог ли я когда-нибудь предположить, что буду протягивать руку к кнопке звонка квартиры одного из любимых киноартистов своей юности, актера МХАТа и, по-моему, самого преданного и верного друга Владимира Высоцкого. А медная, с прозеленью табличка на двери - "Осип Наумович Абдулов" вмиг напомнила о его отце, народном артисте РСФСР, сподвижнике самого Мейерхольда. Видели же старый фильм "Свадьба" по мотивам чеховских рассказов? Осип Абдулов - грек Дымба: "В Грэции все есть!"
Позвонил. Дверь открыла молодая женщина. "Здравствуйте". - "Здравствуйте. Из Воронежа? Проходите. Сева скоро будет". По пути в "рабочую" комнату поздоровался с весьма преклонных лет чинной дамой. "Елизавета Михайловна (Елизавета Моисеевна Метельская. - Ю.К.), это Юра, из воронежского издательства, к Севе. Высоцкого в Воронеже хотят издавать". Закрыв дверь в комнату, Лена, жена Всеволода, пояснила: "Свекровь". Господи, ведь эта женщина была знакома со Станиславским, Немировичем, Мейерхольдом, Таировым, Коонен, Цветаевой, Ахматовой, Симоновым, Жаровым, Грибовым, Яншиным, Раневской и многими-многими другими людьми, давным-давно ставшими легендой!..
Вскоре пришел Абдулов, мы познакомились и взялись за дело. Весь его кабинет чуть ли не до потолка был завален пачками машинописных листов со стихами Владимира Высоцкого. Я достал рукописи, которые привез из Воронежа, Абдулов и Лена искали соответствующие стихотворения в своих залежах, и мы сопоставляли, сверяли тексты, уточняли даты, и я вносил соответствующие же исправления. Плюс добавляли песни и стихи, которых у меня не было, но которые, по мнению "комиссаров", обязательно должны быть представлены в сборнике.
Когда я, наверное, в сотый раз спросил: "Всеволод Осипович, а вот здесь как?..", он хмыкнул: "Юрк, я так не привык, давай - Сева и на "ты", понял?" "Понял, - кивнул я. - Давай". Но не скажу, что поначалу это далось мне легко.
В общем, как и следовало ожидать, оказалось, что работа, ради которой прилетел в Москву, не на день и не на два. Вечером Сева спросил: "Ты на сколько приехал?" Я пожал плечами: "Ну, дня на три-четыре". Он только рассмеялся...
Короче, забегая вперед, скажу, что лишь подготовка текстов к книге Высоцкого "Не вышел из боя" заняла полгода, если не больше. В Москву за это время пришлось слетать раз десять. Жил у Абдулова, целыми днями просиживал над рукописями, и знаете, что обидно: так и не удалось встретиться с Мариной Влади, только однажды разговаривал по телефону. Лена просто руками разводила: "Слушай, это колдовство какое-то! Только она уезжает - и ты вот он. Или наоборот!"
Меж тем работа над книгой шла и в Воронеже. Настала пора думать о вступительной статье, и тут собкор "Советской культуры" Эдуард Ефремов привел в издательство Александра Сергеевича Чаплыгина, пенсионера, бывшего преподавателя Строительного института, кандидата технических наук, а также "по совместительству" неистового поклонника творчества Высоцкого, обладателя огромной фонотеки записей и массы текстов стихов и песен Владимира Семёновича и вообще - человека очень незаурядного, непростой и даже драматичной судьбы. Как раз в это время журнал "Подъём" принял к публикации довольно объемистый очерк Александра Сергеевича о поэзии Высоцкого, и они с Ефремовым предложили этот очерк в качестве и вступительной статьи к нашей книге.
Прочитав, я предложил его подсократить - великоват. Чаплыгин согласился, однако видели бы вы, с каким жаром он отстаивал каждый предлагаемый мною к сокращению абзац, каждую фразу, особенно если считал ее ключевой для понимания и осмысления того либо иного тезиса своей статьи. К сожалению, этот замечательный человек был уже тогда серьезно болен и не расставался с ингалятором. Ему было трудно выходить из квартиры, тем более ездить из своего Юго-Западного в Северный, в издательство, и обычно мы работали у него дома. Господи, как же, бывало, Александр Сергеевич кипятился, если считал, что я чересчур уж придираюсь, допустим, к стилю его статьи, а предложенный мною вариант фразы или даже синоним какого-нибудь слова его не удовлетворял. "Слушай! - кричал он. - Разве так можно! Ты такой молодой, а уже такой бюрократ!" "Почему это бюрократ?!" - удивлялся я. "Ну тогда - крючкотвор!" Обычно в подобных случаях я отправлялся курить на лестничную площадку, а когда возвращался, Александр Сергеевич уже успокаивался и только ворчал: "Тебе всё курить! Давай дальше". Не меньше придирок было у него и к текстам Высоцкого. "Запятую надо ставить не здесь, а вот здесь, - утверждал он. - Видишь, тогда несколько другой смысл получается". "Александр Сергеич, - вздыхал я, - но у Абдулова-то так". "Что значит - у Абдулова так?! - горячился он. - А Абдулов что, не человек, ошибиться не может?" (Кстати, впоследствии москвичи и в самом деле согласились с некоторыми замечаниями Александра Сергеевича.)
Когда вышел "Подъём" с его очерком о Высоцком, Чаплыгин был страшно рад. Приехав в очередной раз, я поздравил его, а он подарил мне экземпляр журнала и сказал: "Знаешь, теперь бы еще дождаться книжку - и всё, можно помирать..." Естественно, я запротестовал, хотя конечно и понимал, что он действительно очень и очень болен...
Москвичи тоже не давали скучать. Бывало, раздается звонок: "Юр, помнишь, мы позавчера в таком-то стихотворении такое-то слово на такое-то исправили?" - "Помню". - "Да мы, знаешь, тут посоветовались и решили, что тот вариант лучше. Правь обратно как было!" Что делать - правлю. Но их тоже можно понять - у них-то тоже работа еще в начальной стадии.
Возникали и "собственные" вопросы. Например - стихотворение "Из детства". Посвящается Аркадию Вайнеру, а начинается: "Ах, время, как махорочка, - всё тянешь, тянешь, Жорочка..." Грызут сомнения - и рука ползет к телефонной трубке: "... Аркадий Александрович, да вот, не ошибка ли: "Всё тянешь, тянешь, Жорочка", - посвящается вам. Может, Георгию Александровичу?" Смеется: "Да нет, мне, милый, мне!" - "Точно?" - "Точно, милый, точно!" Ну и разные другие редакторские проблемы вставали не раз.
Когда из "Коммуны" пришла первая верстка, мы в издательстве обрадовались: ну, теперь уже и книга скоро! Куда там. Звонок из Москвы: "Высылай верстку!" Высылаю. Звонок от Чаплыгина: "Неси верстку!" Несу. Да, кстати, помните в книге были иллюстрации к стихам и песням Высоцкого? Работы прекрасного самобытного художника Александра Аникеева тоже принесли Чаплыгин с Ефремовым. Позже появились и несколько рисунков В. Морозова.
...Первая верстка, вторая верстка... Воронеж - Москва... Москва - Воронеж. Подписание в печать... И вот - свершилось!.. В издательство привозят наконец полтора десятка долгожданных сигнальных экземпляров, и - звонок из типографии: пусть приедет редактор, для контроля, так сказать, "пуска" тиража...
Мои коллеги, простите, "на ушах". "Сигналы" рвут друг у друга из рук. Я - тоже "на ушах", но мой-то "сигнал" уже в "дипломате", и я радостно предвкушаю, как после "Коммуны" брошусь показывать его всем встречным-поперечным... Увы, я жестоко просчитался! А ведь говорили, предупреждали: "Не бери "Высоцкого" в "Коммуну" - влипнешь".
И влип. Оказывается, типографское начальство, всерьез обеспокоенное проблемой сохранности тиража, вызвало к проходной милицию и ОБХСС. Вошел-то я в "Коммуну" безо всяких препятствий, а вот вышел...
"Молодой человек!" - услышал, едва ступив за ворота, и ко мне приблизились двое, пожалуй, столь же молодых, как и я, людей. Один показал удостоверение и представился: "Капитан... - а фамилию я уже забыл. - Извините, - сказал капитан, - но в связи с печатанием в типографии особо дефицитной книги (помните те годы книжного голода?) мы вынуждены попросить вас открыть "дипломат".
Приплыли, вздохнул я, а вслух сказал: "Можно и не открывать. Там книжка Высоцкого. Но дело в том, что я - ее редактор, - показал свое удостоверение, - приезжал по просьбе коммуновцев, а эта книга - из издательства, это мой редакторский, сигнальный экземпляр". Он кивнул: "Конечно-конечно. Только я, к сожалению, не знаю, что такое "сигнальный экземпляр". Давайте пройдем на Чайковского..." (Думаю, каждый нормальный житель или уроженец Центрального района г. Воронежа мужского пола в курсе, что именно расположено "на Чайковского".)
Прошли. Беседуя по дороге о Высоцком. "На Чайковского" к нам присоединился какой-то майор, и я снова показывал удостоверение, свою фамилию в выходных данных сборника, объяснял, что такое "сигнальный экземпляр"... Увы, книгой в тот день я так ни перед кем и не похвастался. Нет, арестовать меня, правда, не арестовали - отпустили с миром, попросив прийти завтра к девяти утра. Я пришел, в, мягко говоря, взвинченном настроении, и со словами "извините, мы выяснили, что это действительно ваша книга" получил многострадальный том назад. По глазам майора видел, как ему хочется, чтобы эта книга стала не моею, а его. Подобные же взгляды бросал накануне и капитан. Но я ни взглядов, ни намеков "не понял".
Итак, сборник вышел и сразу же стал дефицитным, невзирая на сумасшедшую по тем временам "госцену": аж шесть пятьдесят! Я с великим трудом отбивался от массы родственников, друзей и знакомых, которые вдруг все разом вспомнили о моем существовании и беспрестанно звонили, приходили, что-то обещали и сулили, лишь бы я помог им сделаться обладателями желанной книги. Впрочем, то же самое касалось и остальных сотрудников издательства.
Нагрузившись пачками как верблюд, я слетал в Москву к Абдулову. Зашел к Семёну Владимировичу Высоцкому, занес "авторские" Л. Гурченко и на Таганку - В. Золотухину и А. Демидовой. А вернувшись в Воронеж, получил, так сказать, повышение по службе - стал полновесным, а не младшим, редактором. И честное слово, без каких-то там громких фраз я горд, что первой моей (как редактора) книгой стала именно "Не вышел из боя", а не какое-либо барахло, коего мы в те времена издавали немало. Наверное, "редакторски" она так и останется книгой моей жизни.
И А.С. Чаплыгин был счастлив, хотя и ворчал, что где-то что-то мы недоработали. (Доработали немного позже, во втором издании.) А летом 88-го в Воронеж с концертно-поэтической программой, посвященной В.С. Высоцкому, приезжал Всеволод Абдулов с группой артистов. Он сначала позвонил: "Юр, а мы в Воронеже!" - а потом заехал в издательство, где встретился с работниками ЦЧКИ и сотрудниками газеты "Молодой коммунар", рассказав немало интересного о Владимире Высоцком и не только о нем. А после я, Сева и Лена навестили Александра Сергеевича, который очень разволновался от такого неожиданного и приятного для себя визита. Впрочем, волнение его длилось недолго: вскоре они с Абдуловым уже спорили по поводу каких-то строчек Высоцкого.
У меня тот день совершенно случайно совпал с днем рождения, и вечером, после концерта во дворце "Электроника", Сева, Лена и я поехали к моим родителям на "Динамо" и накрыли стол. Пришли товарищи моего детства, и в ту июньскую ночь на так называемых "Низах" долго пел под гитару лучшие песни Владимира Высоцкого его лучший друг...
Когда увидело свет второе издание "Не вышел из боя", я снова поехал в Москву. Отвез книги, пробыл несколько дней у Абдуловых и уехал с наказом передать огромный привет и самые лучшие пожелания А.С. Чаплыгину. В Воронеже снял трубку, набрал номер: "Здравствуйте, а можно Александра Сергеевича?" И услышал в ответ: "Его вчера похоронили..." "Простите..." - только и сумел выдавить я. И, кажется, какие-то затертые слова соболезнования. Да... он предчувствовал, что недолго ему осталось, но, думается, одно из самых главных дел своей жизни Александр Сергеевич сделать успел - помог донести до земляков-воронежцев печатное слово своего любимого поэта. И честь ему за то и хвала!..
Ну, вот, пожалуй, и всё, что я хотел рассказать о том, как "и у нас был Высоцкий". Да нет, конечно, не всё, на всё потребовалось бы куда больше печатной площади. Бывали занятные случаи. К примеру, в самый разгар антиалкогольной компании Сева попросил по телефону: "Юр, поедешь к нам, купи хоть бутылку водки, в Москве вообще не достать". Несмотря на предупреждения знакомых - "Всё равно в аэропорту отберут", - купил две, которые, естественно, невзирая на тщательное укутывание в недрах "дипломата", моментально высветились на экране монитора в аэропорту. В ответ на вопросительно-задумчивые взгляды милиционеров я проникновенно сказал: "Мужики, лечу в Москву к друзьям Высоцкого. Будем у нас в Воронеже его книгу издавать".
"Мужики" в серой форме молча переглянулись и... отвернулись. Водку я довез. Бывали, конечно, и менее забавные вещи, но... Но не стоит о грустном. А у Абдуловых я был последний раз с полгода назад - отвозил какие-то документы в Госкомитет по печати и завернул по знакомому адресу. Дверь всё с той же медной табличкой, только я знаю, что и Елизаветы Михайловны уже нет... Звоню. Голос Лены: "Кто?" "Свои", - отвечаю. "Послушайте! - достаточно нервно. - Или говорите, кто вы, или уходите!" "Да я это, - растерялся. - Юра. Из Воронежа..." Дверь открылась, на пороге улыбающаяся Лена, и голос Севы из глубины квартиры: "Кто пришел, Лен?"
Она, вместо ответа: "Сев, я что вчера на Арбате купила?" - "Ну, царские открытки с Воронежем... Юрка, что ли?!" Лена кивнула: "Юрка. - И мне: - Заходи. Только учти, что на "своих" в Москве давно никто не открывает..."
Я вошел, и ко мне, опережая хозяина, бросилась целоваться уже пожилая, восьмилетняя спаниелька Майка, которая, когда мы начинали работу над книгой Высоцкого, была еще баламутным полугодовалым щенком...
"Воронежская неделя",
1996, Љ 5, 29 января - 4 февраля
А у нас был Абдулов...
Как-то уж так повелось, что на протяжении ряда лет раз в полгода - в конце января и конце же июля - об авторе этих строк вспоминают порой как о чуть не главном в Воронеже "консультанте по Высоцкому", берут интервью, просят дать едва ли не литературоведческую оценку творчества Владимира Семёновича и проч. С одной стороны, это, грешен, льстит, но с другой - я всегда подчеркивал и подчеркиваю снова, что не считаю себя специалистом по творчеству В.С. Высоцкого, - ну просто так вот распорядилась судьба, что мне выпал случай - действительно счастливый случай - оказаться причастным к выходу первого в стране "толстого" сборника Высоцкого и, естественно, глубоко - и на годы! - погрузиться в магический мир его стихов и песен. Но на роль "главного" по Высоцкому я не тяну, честное слово, не тяну и потому хотел бы сегодня вспомнить о человеке, благодаря которому наша книга действительно стала культурным событием всесоюзного масштаба. О Всеволоде Абдулове. Тем более что для этого есть еще и грустный повод: в 2012 году Всеволоду Осиповичу исполнилось бы семьдесят, будь он с нами, но увы - в этом же году исполнится и уже десять лет, как его с нами нет...
Вообще-то о том, как издавалась книга "Не вышел из боя" я уже рассказывал когда-то в очерке "И у нас был Высоцкий...". "Вывела" меня на Абдулова Наталья Анатольевна Крымова, председатель Комиссии по литературному наследию В.С. Высоцкого, настоятельно попросив не печатать сборник без предварительной сверки стихов поэта с текстами, находящимися у ее заместителя по Комиссии Всеволода Абдулова. Я созвонился с ним и поехал в Москву. А теперь, уж извините, - цитата. Из того, давнего, очерка. Но ведь это в самом деле было именно так...
"...Признаюсь, когда я в первый раз подошел к двери той квартиры в большом каменном сером доме по улице Немировича-Данченко, то невольно почувствовал некоторое волнение молодого провинциала. Ну в самом деле, мог ли я когда-нибудь предположить, что буду протягивать руку к кнопке звонка квартиры одного из любимых киноартистов своей юности, актера МХАТа и, по-моему, самого преданного и верного друга Владимира Высоцкого. А медная, с прозеленью табличка на двери - "Осип Наумович Абдулов" вмиг напомнила о его отце, народном артисте РСФСР, сподвижнике самого Мейерхольда. Видели же старый фильм "Свадьба" по мотивам чеховских рассказов? Осип Абдулов - грек Дымба: "В Грэции всё есть!"..."
А Всеволода Абдулова, молодого и обаятельного, я впервые увидел в телеспектакле "Соло для часов с боем", мхатовской постановке, где его партнерами были великие "старики" Андровская, Прудкин, Яншин, Грибов и юная и невообразимо прелестная Ирина Мирошниченко. Спектакль тот, в первой половине 1970-х, я смотрел столько раз, сколько его показывали, а показывали его, между прочим, довольно часто ("застойный режим" эстетически и культурно, знаете ли, воспитывал население). Вторая моя "встреча" с Абдуловым-младшим - двухсерийный телевизионный фильм "Жили три холостяка" - легкая, веселая комедия с множеством отличных песен. Ну не могу удержаться, напомню куплет и припев одной из них, ладно?
Мальчишеское братство неразменно
На тысячи житейских мелочей.
И всякое бывает, но дружба неизменно
Становится с годами горячей.
Уходит бригантина от причала,
Мои друзья пришли на торжество.
И над водой, как песня, прозвучало:
"Один за всех и все за одного!.."
Песню эту позднее включили в свой репертуар и записали на пластинке "Самоцветы", но мы-то с ребятами пели ее даже раньше и тоже записывали - в несколько простых гитар на бобину на допотопной (ныне) "Дайне". Эх-х, где-то теперь та бобина...
Простите, отвлекся. Хотя всё это к тому, что приехал словно не к постороннему, а чуть ли не близкому и родному человеку. Однако же, разумеется, и с вполне объяснимым легким трепетом - актер МХАТа, друг с а м о г о Высоцкого!..
Но Абдулов трепет этот очень скоро постарался ликвидировать. Часа через два "работы с текстами" сказал: "Юр, давай-ка на ты и безо всяких отчеств, я так не привык..."
Занимались мы книгой долго - в общей сложности более полугода (считая все верстки, сверки и т. п.). Я, извиняюсь за выражение, прижился в квартире Абдуловых, стал своим. Мне выделили для ночлега удивительную комнату - без окон, с огромным дореволюционным диваном, на котором спали и Высоцкий, и Марина Влади, и Шукшин, и Бортник, и Щербаков, и Туманов, и еще много-много замечательных личностей, к когорте коих, выходит, каким-то бочком присоседился и я. Когда первый раз укладывался на "историческом" диване, Всеволод спросил: "Тебя во сколько будить?" Я пожал плечами: "Да что меня будить?" А на следующий день он приоткрыл дверь: "Юрк, может, поднимешься?" "Конечно-конечно, - пробормотал я. - А который час?" - "Да ерунда, пять минут третьего". - "Дня?!" Я пулей слетел с дивана. Вот такая вот коварная комната. Елизавета же Михайловна, мама Всеволода, пояснила: "Понимаете, Юрочка, до войны наша квартира была значительно больше, но когда мы вернулись из эвакуации из Средней Азии, оказалось, что часть ее передали новым жильцам. И половина этой комнаты, с окнами, с тех пор у других людей... - И, как ответ на мой немой вопрос: - Ой, конечно, если бы Осип Наумович возмутился, стал протестовать, нам наверняка вернули бы ту жилплощадь, но разве же мы не понимали - война, всем надо где-то жить! Верно ведь, Юрочка?.."
Да, Елизавета Михайловна - это, конечно, вообще отдельная глава из сонма всех тех моих впечатлений. Наверное, ей было уже за восемьдесят, однако, чёрт побери, именно тогда я впервые в жизни понял, что и в старости человек тоже может быть прекрасен!.. Во-первых - речь. Ни до, ни после Елизаветы Михайловны я не общался в быту (подчеркну - простом, повседневном быту со всеми его заморочками) на столь классически правильном и изящном русском языке. (Естественно, имею в виду Елизавету Михайловну, а не себя. Мне так, боюсь, уже никогда не суметь.) А ее обращения! "Юрочка-голубчик", "Милый мальчик", "Душа моя"... Да ко мне сроду так и в таком количестве не обращались. Хотя... Хотя не исключаю, что в иных ситуациях лексикон Елизаветы Михайловны мог и варьироваться. Допустим, бывало, убедившись, что сын с супругой убежали на работу, Елизавета Михайловна входила (спросив разрешения, представляете!) в кабинет Всеволода, где я корпел над рукописями Высоцкого, и, присев на стул, вдруг начинала жаловаться на невестку и сына за недостаток внимания. Каюсь, иногда я внешне почтительно (а внутренне порой даже и несколько раздраженно) автоматически кивал как конь башкой, чего-то односложно мычал: "Ага", "Ну да", "Конечно", витая мыслями либо в Высоцком, либо еще где. Однако же едва лишь Елизавета Михайловна начинала что-то рассказывать, я забывал про всё на свете - я общался с уходящей эпохой... Можно еще короткую цитату?
"...Господи, ведь эта женщина была знакома со Станиславским, Немировичем, Мейерхольдом, Таировым, Коонен, Цветаевой, Ахматовой, Симоновым, Жаровым, Грибовым, Яншиным, Раневской и многими-многими другими людьми, давным-давно ставшими легендой!.." Она говорила (не без кокетства), что в молодости была ("вроде бы") недурна собой (да я уверен, она была просто красавицей!) и подавала надежды как актриса, но, встретив, полюбив и выйдя замуж за Осипа Наумовича (покойного супруга - только по имени-отчеству), отказалась от театральной карьеры (правда, позже работала завлитом в театре имени Моссовета) - "В семье достаточно и одного актера", - и всю жизнь была верной спутницей и ангелом-хранителем мужа, хотя знаки внимания ей пытались оказывать многие, в том числе и, "знаете ли, Юрочка", Шаляпин... Еще раз, господи! Вы можете представить мои ощущения?! Я - сижу и беседую с женщиной, за которой ухаживал Сам Шаляпин!.. И вместе с ее рассказами от меня, действительно "молодого провинциала" конца двадцатого века, вдруг точно протягивался едва зримый, воздушный мостик в великий Серебряный век...
А еще Елизавета Михайловна никогда не "выходила" "по-домашнему": всегда - полный, почти сценический макияж, драгоценности - серьги, кольца, перстни, колье, броши и соответствующие же туалеты. И походка, осанка, стать: порода чувствовалась во всем, во всех деталях и мелочах ее аристократического облика.
Но она отнюдь не была (повторюсь) какой-то высокомерной, ледяной гранд-дамой. Очень добрая и отзывчивая - "Как спали, Юрочка?", "Хорошо ли покушали?" А когда рассказывала, что в начале войны, в эвакуации, у них тяжело заболел и умер маленький сын (Всеволод-то, оказывается, был вторым), в глазах ее стояли слезы, точно эта беда произошла совсем недавно, а не почти полвека назад. И когда я вспоминаю о том, как "и у нас был Высоцкий", перед мысленным взором встают не только сам поэт и Всеволод Абдулов, но и Елизавета Михайловна. А еще - огромная фотография Фаины Раневской в "заколдованной" комнате на стене с размашистой надписью черным фломастером: "Лизаньке с любовью". И еще - подаренная мне ею книга о муже, Осипе Наумовиче Абдулове, в которой Елизавета Михайловна была и составителем, и главным автором. (Эх, дурак, до сих пор жалею, что не догадался попросить подписать ее!..)
Что же касается самого Всеволода... Да, конечно, мы проделали с ним просто титаническую работу по отбору, компоновке и сверке текстов, но сейчас хочется сказать даже не об этом, а о том, что тогда я в первый (и боюсь, в последний) раз встретил человека, для которого Память о друге, ушедшем на тот момент уже семь лет назад, сделалась доминантой всего его дальнейшего существования. Нет-нет, он вовсе не был каким-то неистовым фанатиком с горящими очами - нормальный мужик со всеми обычными мужскими проблемами: на работе, в быту, во взаимоотношениях с близкими и коллегами, но... Но, тем не менее, когда дело касалось Высоцкого, очи-то его и правда порой горели...
Для издательства, для меня встреча с Всеволодом Абдуловым стала очень важным, знаковым, решающим событием в процессе издания сборника "Не вышел из боя" (хотя для меня, конечно, и не только "в процессе"). Но дерзну предположить, что и для Всеволода мое появление сыграло немалую роль. Ведь от "теоретической" "работы с текстами" в Комиссии он в миг единый перешел к работе практической - к подготовке книги.
И в первый же день он сказал: "Знаешь, теперь главное, чтобы эта книга вышла и стихи Владимира Семёновича (да-да, именно так; при мне он всего лишь несколько раз назвал его Володей) дошли до читателей. Это было заветной его мечтой..." К Высоцкому Абдулов относился, как к иконе, кумиру, слово, мнение Высоцкого о чем-то или ком-то было для него истиной в последней инстанции. Помню, он рассказал, как однажды на... пикнике, что ли, в общем, на природе, с шашлыками и прочим, довольно жестоко избил некоего известного тогда поэта, который терпеть не мог Высоцкого, всюду гадил ему и там, "на природе" же, начал (а вернее, продолжил) хамить во все тяжкие. Сам Владимир Семёнович, стиснув зубы, отвернулся, а Всеволод отворачиваться не стал - расквасил зарвавшемуся "инженеру человеческих душ" морду и сбросил в речку остудить пыл. И, по-моему, за все годы нашего знакомства то был единственный раз, когда я услышал от Абдулова непечатные выражения, - разумеется, в адрес того поэта.
Но кстати, и сам ощутил однажды на себе микроскопический абдуловский холодок, хотя, естественно, ничего плохого в адрес Высоцкого не говорил. Но есть же ведь пословица: "Простота хуже воровства". А дело в том, что у Абдулова была гитара. И по тем временам - ого-го, не абы какая самарская или бобровская, а чешская "Кремона". Очень хороший инструмент, на который в первые свои визиты я не раз бросал алчные взгляды, но рукам воли не давал. А вот когда малость "обжился", да однажды вечерком еще и под закуску... Словом, спросил разрешения - и давай наяривать всякие риффы "Дип Пёрпл", "Блэк Саббат", и... И вдруг почувствовал на себе взгляд хозяина дома... Нет, не злой, но точно говорящий: "Да когда ж ты заткнешься!" И я заткнулся, отложил гитару, а Абдулов, словно извиняясь, вздохнул: "Эх-х, старик, на ней часто играл Володя..."
И еще была схожая ситуация. Летом 1988-го Абдулов приезжал в Воронеж с группой артистов и музыкально-поэтической программой, посвященной памяти Высоцкого. Концерт был в "Электронике", и тот день случайно совпал с днем моего рождения. После выступления мы с Всеволодом поехали к моим родителям, на "Низы" в районе "Динамо". Пришли друзья моего детства, с гитарами, водкой, медицинским спиртом и домашним виноградным вином - в стране "свирепствовал" горбачевский "сухой закон", и спиртное, кто помнит, воистину было тогда лучшим подарком. Естественно, Сева оказался гвоздем вечера (вернее, ночи). Гульнули, в общем-то, от души - уж простите, неслабо выпили, купались в нашем не таком тогда еще грязном водохранилище, бродили по маленьким улочкам "Троицкой слободы", ну и, разумеется, пели. И вот тут-то, после того как Абдулов спел несколько песен Высоцкого, другие гости тоже начали играть и петь, и, естественно, не Высоцкого, а песни ВИА, "Машины времени" - в общем, наш репертуар... Гм, наш, но не Абдулова. Я-то это понял давно и, в отличие от остальных, снова (как в казусе с "Кремоной") просто кожей ощутил, хотя внешне он старался того не показывать, недовольство и раздражение Всеволода. По-моему, он совершенно искренне не понимал, как это люди, да еще и в его присутствии, могут петь не Высоцкого. Сам снова взял гитару, спел еще две-три песни Владимира Семёновича и, как-то вроде бы и случайно, засунул инструмент в самый дальний от стола угол. Больше в ту ночь никто ничего не пел. За окном рассвело, и ребята разошлись по домам, а мы легли спать...
Да, влияние личности Высоцкого на Всеволода Абдулова было огромным. И позволю себе дерзость предположить, не во всем оно сыграло позитивную роль в его собственных жизни и творчестве. Ну посудите сами: сын народного артиста РСФСР, зачинателя советского детского радиотеатра, которого отец уже шестилетним привел в студию и поставил перед микрофоном и который с годами сам стал одним из лучших "закадровых" актеров страны и асов дубляжа, - это во-первых. Во-вторых - яркий представитель московской "золотой молодежи" времен хрущевской оттепели, он с детства был знаком с Зощенко и Ахматовой, Товстоноговым и Завадским, Олешей и Пастернаком, Раневской и Пляттом и многими, многими другими столпами советской литературы и театра, а повзрослев, дружил с диссидентами Буковским, Делоне, Галансковым, имел романы с первыми красавицами - актрисами, балеринами... То есть, "стартовая площадка" Всеволода Абдулова находилась на высочайшем уровне, и достичь он, очень талантливый актер, наверняка мог бы большего, нежели в итоге достиг, но...
Но не сложилось. По многим причинам. Да к тому же, увы: благородство, прямота, честность, скромность - не всегда эти качества оказываются полезными для достижения утилитарных, карьерных целей... В один из приездов (а как раз в то время всю страну будоражил весьма неоднозначный и болезненный процесс раскола МХАТа на "ефремовский" и "доронинский") я стал невольным свидетелем непростого разговора Абдулова с Олегом Ефремовым. Не знал, в какой закуток забиться, чтобы не мешать и не мозолить им глаза. Всеволод, я так понял, "выбрал" Доронину, а Ефремов просил его не горячиться и "хорошенько подумать". Это сам Ефремов-то, царь и бог советского театра, - просил!.. Заключительная же фраза Абдулова была следующей: "Олег Николаевич, извините, но дело обстоит так, что к Татьяне Васильевне ушли люди, которых я люблю, ценю и уважаю, а с вами остались, за редкими исключениями, люди, которых я не уважаю, не ценю и не люблю. И вы предлагаете мне работать с ними?.."
Больше Ефремов ничего не предлагал - хлопнул дверью. И мы с Всеволодом, тоже уж извините, хлопнули - закончили тот вечер за бутылкой...
Но вернусь к Высоцкому. Мне кажется, что, подружившись с ним еще в Школе-студии МХАТа, Всеволод просто утонул, растворился в этой могучей, невероятно одаренной личности и всю свою жизнь положил на алтарь служения этой дружбе, махнув рукой на собственную карьеру и жизнь. Он легко отказывался от хороших ролей, если Высоцкий говорил, что "здесь что-то не то" или "по-моему, это не твое". Все планы строил "с учетом Высоцкого" и "под Высоцкого". У Владимира Семёновича на разных этапах биографии было масса друзей: и настоящих, и, как порой оказывалось, не очень. Абдулов же б ы л в с е г д а, был рядом и в радости, и в горе. Если надо, бросал все дела и мчался к другу. Именно он стал свидетелем на свадьбе Высоцкого и Марины Влади, и именно он после смерти Владимира Семёновича многие годы представлял в нашей стране интересы Марины, которую, уж простите, если и можно в чем упрекнуть, то только не в зарабатывании на памяти и имени Высоцкого денег. Особенно в свете последних событий...
Кстати, в "Не вышел из боя" мы же включили и статьи и воспоминания о Владимире Семёновиче. Помню, Севе это не очень понравилось: поморщился, пожал плечами - "Ну, дело ваше..." Я же предложил и ему написать что-нибудь в книгу, но он отрезал: "Не хочу! Вон сколько изо всех щелей поперло "воспоминаний" и "мемуаров"! "А я с Высоцким!.." "Да мы с Володькой!.." И часто пишут люди, которые и знакомы-то с ним не были... Нет, Юрк, я не хочу как эти шакалы. У меня был свой Высоцкий, и пусть он только со мной и останется, уж до конца. Вот сделаем с тобой книгу - это и есть лучшая ему память. А писать о нем я не буду никогда..."
И он действительно не написал.
Ни строчки.
Его Высоцкий остался только с ним.
...А со мной остался "мой Абдулов".
И я о нем написал. Хотя и далеко не всё, что хотел.
Ну, может, когда-нибудь напишу всё.
А еще у меня, точнее, у моей мамы осталась книга "Не вышел из боя" с дарственным и, признаться, чересчур уж лестным для меня автографом: "Ольга Николаевна! Митрофан Васильевич! Спасибо Вам за Юру! Всеволод Абдулов".
Ну, так уж вот получилось...
И последнее. Как-то немного странно, что когда пару лет назад, "при огромном скопленье народа", да в присутствии почетных московских гостей в нашем городе с помпой открывали памятник Владимиру Высоцкому, в водопадах бравурных речей ни одна чиновная душа даже не вспомнила о том, что еще в 1988 году в Воронеже вышла первая в стране настоящая книга Высоцкого, которая и стала первым ему памятником.
Почему не вспомнила?
Да наверное, просто не знала.
"Воронежский Телеграфъ",
2012, Љ 145, январь
Гениально любил людей
В канун 74-й годовщины со дня рождения Владимира Высоцкого я опубликовал в "Воронежском Телеграфе" воспоминания о Всеволоде Абдулове и о том, как мы с ним работали над книгой Высоцкого "Не вышел из боя". И - вкупе с впервые напечатанным еще в 1996 году очерком "И у нас был Высоцкий..." - невольно образовалась этакая "газетно-журнальная дилогия" об издании сборника "Не вышел из боя". "Дилогия", которая - я вдруг почувствовал это - непременно должна стать "триптихом". Потому что я просто обязан написать еще об одном замечательном человеке, делавшем с нами ту книгу, - Александре Сергеевиче Чаплыгине...
Вообще-то мысли такие периодически появлялись и раньше, но... Но, во-первых, фактор времени: Александра Сергеевича не стало уже почти четверть века назад. Во-вторых (и это, пожалуй, самое главное), я знал его и общался с ним в основном "в связи с Высоцким", а этого, согласитесь, для полноценного материала недостаточно. И в-третьих - после ухода Александра Сергеевича из жизни я не имел никаких контактов с его родными, да и старый блокнот с телефоном Чаплыгина посеял, растяпа, еще лет десять назад (адрес же помнил весьма приблизительно).
Но, повторюсь: когда вышел очерк, посвященный Абдулову, я снова подумал об Александре Сергеевиче. А последней каплей стал разговор с доцентом-филологом педуниверситета Мариной Слинько, которая так прямо и спросила: "А вы будете писать о Чаплыгине?" И тогда я уже точно понял: буду! Телефон Чаплыгиных (ей-ей, всё гениальное просто) махом отыскал в справочнике советских времен и, созвонившись, встретился с дочерью Александра Сергеевича Еленой Александровной. Та же самая квартира в Юго-Западном, под потолок заставленная книгами, только вот внукам Чаплыгина, бывшим в 1987-89-м малышами, уже под тридцать, и, когда я пришел, как раз укладывали спать правнука Александра Сергеевича трехгодовалого Антона. Эх-х, время-время...
- А если честно, то даже и не знаю, о чем вам рассказывать... - задумалась Елена Александровна. - Я понимаю, предполагается какая-то... мемориальная, что ли, публикация, но... Но вот нет у меня ощущения, что папа давно уже умер. Он настолько заполнял собой наше существование, всё жизненное пространство нашей семьи, что... словно и не ушел, словно до сих пор здесь, рядом. Мы не отмечаем годовщины смерти папы, а я, будучи с младенчества страшно привязана к нему тысячами, мириадами незримых нитей, чувствую, что он до сих пор со мной и наше общение словно и не прерывалось...
Я понимаю, нужно что-то сказать "о биографии"... Она у папы была очень непростой. Ну, во-первых, он родом из дворян. Дед Александра Сергеевича был графом, камергером последнего российского императора Николая II. Его мама окончила 1-й Московский медицинский институт, училась у Павлова и Бехтерева, ее приглашали в аспирантуру. Всего у деда папы было 13 детей, но тут - революция, и только двое остались в России, остальные эмигрировали. А мама Александра Сергеевича с мужем купили перед самой революцией маленькое именьице в Рязанской губернии. Будучи очень хорошим гинекологом, она и до, и после Октября лечила жен местных "шишек", и когда впоследствии над "бывшими" порой сгущались тучи, ее всегда заранее предупреждали об опасности. Бабушка была удивительным человеком - помимо своих собственных, вырастила 11 приемных детей. У нее на руках умерла любимая фрейлина императрицы... И был в папином детстве (а он родился 1 апреля 1923 года) следующий факт: исследуя чердак, он нашел там дореволюционный чек швейцарского банка на один миллион долларов. Так бабушка его порвала и выбросила. Отец же Александра Сергеевича всю жизнь прожил почти тайно, при малейшей опасности на время скрывался. Когда умирал, папа услышал от него только: "Саша, я тебе никогда ничего не рассказывал и... не расскажу..."
Александр Сергеевич с детства хорошо рисовал и поэтому после школы поехал в Москву поступать в Суриковское училище. Но там надо было сдавать английский, а папа его не знал. Поступил в Дирижаблестроительный институт, но его вскоре закрыли, а студентов "автоматом" перевели в Московский инженерно-строительный институт - легендарный МИСИ. Кстати, папа еще был отличным спортсменом, прекрасно плавал, наверное, где-то на уровне современного мастера спорта. Но окончить институт не успел - началась война...
Папу призвали в Морфлот, в морской десант. Корабль, на котором служил, имел приписку к Тихоокеанскому флоту. Папа был боцманом, в офицерском чине, храбро воевал, но в 43-м... случилась беда. Некий офицер-политрук ударил какую-то женщину, а Александр Сергеевич заступился за нее, набил тому негодяю морду и, конечно же, по законам военного времени, попал под трибунал...
Прерву ненадолго рассказ Елены Александровны. Когда мы познакомились с Александром Сергеевичем, он где-то месяц спустя, буквально несколькими скупыми фразами, буркнул: "Да понимаешь... стряслось со мной на войне такое... Ударил я, прямо перед строем, подлеца-офицера, ну и, понятное дело, загремел в лагеря..." Однако через год-полтора, когда мы сблизились, общались уже не только в связи с Высоцким и я снова вернулся к тому драматичному эпизоду: "Александр Сергеевич, так за что же вы его ударили?", он усмехнулся: "Ударил, говоришь?.. - Помолчал и пожал плечами: - Ладно, Юрк, пусть будет - ударил... А за что - какая теперь-то разница?.."
А совсем недавно воронежский исследователь творчества В. Высоцкого Андрей Скобелев рассказал мне, что его в свое время познакомила с Чаплыгиным работавшая тогда редактором в издательстве Воронежского университета, ныне уже покойная Ирина Ефимовна Харитончик. И она же поведала Скобелеву, что тот подонок-политрук избил женщину, отвергшую его домогательства, а Александр Сергеевич, "честнейший, благороднейший, порядочнейший человек", его...
Елена Александровна качает головой:
- Я знаю, что разговоры такие ходили, но нам папа ничего не рассказывал. Он вообще, как, по-моему, и большинство фронтовиков, не любил вспоминать о войне, а уж о таком факте биографии, естественно, - тем более. Если что-то и вспоминал, то с юмором. Повторял: "Война - это была работа". И не терпел, когда кто-то начинал кичиться своими фронтовыми подвигами. Однажды в разгар застолья 9-го мая спустил такого хвастуна с лестницы. В общем, о тех годах - только какие-то смешные истории. О серьезном - ни слова. Ну а тогда...
Ну а тогда папу судили. Лишили всех наград, званий и приговорили к "высшей мере". И - вы только представьте весь тот ужас: его уже подвели к стенке, выстроилась расстрельная команда, папу (кошмар!) сфотографировали... И тут офицеру, командовавшему расстрелом, доставили пакет... Слава богу, он оказался порядочным человеком - вскрыл пакет до, а не после расстрела. Вскрыл - а там приказ об отмене казни. "Вышку" заменили на лагеря... Не знаю, возможно ли вообще представить психологическое состояние человека в такой момент. И перед казнью, и после внезапного помилования. И именно тогда, в результате жуткого нервного потрясения, у папы началась астма, которая в конце концов свела его в могилу.
Вот так в 43-м Александр Сергеевич оказался в лагере под Иркутском, где вместе с другими заключенными прокладывал в тайге узкоколейную железную дорогу. Между прочим, через 40 лет, в 80-е, мне довелось проезжать по той узкоколейке. Ощущения непередаваемые - я ехала по дороге, которую строил папа...
В лагере Александр Сергеевич пробыл до конца войны. А после Победы была амнистия, под которую в числе многих других осужденных подпал и он. И папа вернулся в Москву и продолжил учебу в МИСИ, где, к слову, учился вместе с сыном великого русского поэта Сергея Есенина Константином. В институте папа участвовал в организации студенческих "капустников" и... КВНа... Да-да, не удивляйтесь. КВН зародился в МИСИ именно тогда, в конце 40-х, и, выходит, папа был одним из тех людей, которые стояли у истоков кавээновского движения в нашей стране.
В 1950 году Александр Сергеевич окончил МИСИ и приехал в Воронеж, стал работать инженером отдела главного конструктора по экскаваторам завода имени Коминтерна. Но он же, естественно, не мог удовлетвориться только работой - с его-то творческой натурой и неуемным темпераментом! При заводе имелся драматический кружок, руководила которым бывшая балерина Марусова. Александр Сергеевич стал участником этого кружка и со временем, постепенно "переключил" его на "капустники" и КВН.
А в 1953 году Воронежскому инженерно-строительному институту потребовались на работу выпускники МИСИ. В Воронеже их оказалось всего двое, но папе мешала его "анкета". Так специально, чтобы продавить это назначение, из Москвы в Воронеж приезжал декан МИСИ с ходатайством за папу. И тот перешел в строительный институт, в котором проработал 30 лет, до 1983-го. Преподавал на кафедрах строительного производства механического оборудования предприятий стройиндустрии, автоматизации и комплексной механизации строительства. В 1969 году папа защитил диссертацию, стал кандидатом технических наук, доцентом. Он специализировался в области подъемно-транспортных машин, читал студентам курс "Строительные машины и механизмы". Написал 15 научных работ и был соавтором трех свидетельств на изобретения.
Однако разве же мог папа ограничиться только служебной деятельностью? Да ни в коем разе! Будучи безо всякого преувеличения любимцем и кумиром студентов и имея уже за плечами опыт КВНа в МИСИ и на заводе Коминтерна, он стал одним из вдохновителей и организаторов КВНа в институте. Для Воронежа всё это было тогда ново и страшно интересно. Папа в разное время "сделал" несколько студенческих команд, в том числе и знаменитую "ВИСИлей", которая выступала не только в Воронеже, но и по Центральному телевидению и во многих городах СССР. Кстати, членом одной из тех команд была и Нина Петросьянц, тогда еще студентка. Наверное, последней по времени была созданная папой команда из группы девчонок. И свои команды он "отдал" Петросьянц, для которой КВН действительно стал делом всей жизни, а сам отошел от КВН-движения...
- ...А между прочим, - рассказывает известный воронежский литературовед и краевед Олег Ласунский, - сейчас уже, наверное, мало кто помнит, что и на нашем воронежском телевидении в первой половине 1960-х был КВН. Я работал тогда на телевидении старшим редактором редакции молодежных программ, и под громадным впечатлением от первых теле-КВНов с Александром Масляковым и Светланой Жильцовой мы тоже решили сделать КВН на воронежском ТВ. И сделали, назвав программы "КВН-В". Буква "В", как понимаете, означает "Воронеж". Режиссером тех программ был Георгий Харчев, я - редактором, а авторами сценария - Александр Чаплыгин и Нина Петросянц.
В прямом эфире "сражались" команды ВГУ, медицинского, педагогического, строительного институтов и еще, кажется, СХИ. Кстати, капитанами университетских команд были будущий литературный критик Валентин Семенов и известный впоследствии ученый-биолог Андрей Щербаков, а капитаном команды мединститута - один из столпов современной воронежской стоматологии Анатолий Кунин. Ну а Чаплыгин с Петросянц ходили ко мне на Карла Маркса, 114, и там мы работали над окончательными вариантами сценариев. Всего в 1963 - 65 годах удалось сделать три или четыре, точно уже не помню, программы. Но помню, что последняя прошла в пединституте. За нее нам всем крепко влетело от вышестоящих инстанций, и на том "КВН-В", как говорится, закончил свою работу...
- При многогранности его натуры и разносторонности интересов, - продолжает Елена Александровна, - папа всегда был увлечен и даже одержим чем-то или кем-то. В те годы всерьез увлекся Есениным, тогда еще как бы полузапрещенным. Собирал всё, что только можно было найти о Есенине: нечастые публикации, какие-то заметки, открытки. К тому же, я говорила, он еще в студенчестве дружил с Константином Есениным - и вот по подаренной тем фотографии сделал из дерева портрет любимого поэта. (Помню этот портрет, видел его в конце 80-х. - Ю.К.) С бывшими студентами, которые стали уже управляющими трестами, главными механиками, читали по ночам стихи Есенина, обсуждали, спорили... (Кстати, примерно в то же время папа еще и организовал в строительном институте спортивный лагерь, так и там не обошлось без его "чудес": соорудили "коллаж" - деревянную статую Дон Кихота со шпилем высотой 2,5-3 метра и каждое утро торжественно, под гимн, поднимали на нем флаг СССР...)
Позже Александр Сергеевич "переключился" на Евтушенко - как же пропустить молодого, талантливого, неординарного поэта? Тоже собирал, вырезал все, какие мог найти, публикации - его, о нем - и в итоге сделал собственную, в одном экземпляре, "самиздатовскую" книгу "по Евтушенко". Ну а потом папа открыл для себя Высоцкого...
Как это произошло? Ну, я же специально, естественно, не спрашивала - как? Но думаю, что его "открытие Высоцкого" связано со знакомством с Булатом Окуджавой. Папа, где-то в середине 60-х, ехал в поезде из Сибири, и в том же вагоне ехал Окуджава. А надо пояснить, для молодых в первую очередь, что из фронтовиков 23-го и 24-го годов рождения с войны почти никто не вернулся. Практически весь "1923-24 год" был выбит. И если уж такие люди встречались, - то, как говорится, держись!
И вот папа с Окуджавой знакомятся: "Воевал?" - "Воевал". - "А какой год?" - "23-й". - "А я 24-й!.." Вообще-то деталей их знакомства я от папы не добилась. Ответ же на вопрос: "Что делали в поезде?" - был короток и ясен: "Да напились". Я так понимаю, что пили они всю дорогу, да еще и продолжили дома у Окуджавы в Москве. И вот от Булата Шалвовича папа привез первые кассеты - тогда еще бобины - с записями песен Владимира Высоцкого...
И - Высоцким он просто заболел. И эта страсть затмила все предыдущие увлечения. Вот, например (правда, уже позже, когда появились кассетные магнитофоны), папа продал свою коллекцию спортивных значков, которую собирал долгие годы, и купил - а вернее, с неимоверным трудом "достал" три японских магнитофона. Два - нам с сестрой Верой, а третий себе. (Я помню тот магнитофон. Ярко-красный "Шарп". По виду похож на воронежскую "Элегию", которая в те годы была у меня, но по громкости и качеству звучания - небо и земля! Особенно, когда Александр Сергеевич ставил записи с дисков Высоцкого, вышедших на Западе, оркестрованных и аранжированных в профессиональных студиях звукозаписи. Моя "Элегия" стоила рублей 200-300, а за тот "Шарп" Чаплыгин отдал (признался, оглядевшись и шепотом) полторы тыщи. Пять-шесть "Элегий", во как! - Ю.К.) И потом папа не раз ездил в Москву к Окуджаве и встречался у него с Высоцким - в смысле бывали в одной компании, общались. Ну и, конечно, повторюсь, заболел он Высоцким на всю оставшуюся жизнь. Записей у него было больше всех в Воронеже, а еще он сам делал сборники стихов - печатал их на машинке, сшивал листы и переплетал. И серьезно работал с текстами: компоновал, разбивал по циклам, по хронологии, выделял разные варианты строчек, даже отдельных слов. А еще писал - о Высоцком, его стихах, и в 1987 году редакция журнала "Подъём" предложила папе опубликовать сложившийся у него в итоге очерк. Папа был очень рад, просто места не находил от счастья. Ну а вскоре появились и вы...
Гм, "появились мы"... (Это уже я, уважаемые читатели.) Да Александр Сергеевич сам, извиняюсь, свалился мне как снег на голову. Его привел в издательство собкор "Советской культуры" Эдуард Ефремов, знавший, что мы готовим сборник Высоцкого и уже озабочены на предмет вступительной статьи. Ефремов сообщил об этом Чаплыгину, и... В общем, трудно даже сказать, кто из них кого привел. Александр Сергеевич вихрем влетел в мой кабинет, после молниеносного знакомства достал из авоськи картонную папку и, припечатав ладонью, грохнул ею об стол: "Вот вступительная статья к вашей книге!"
Признаюсь, я даже малость оробел от такого натиска. Кто знал Александра Сергеевича, помнит: уставится на тебя в упор своими большими, чуть навыкате, глазами, плюс энергичная жестикуляция, напористая, на повышенных тонах, речь - и молотит, простите за выражение, гнет свою линию. Но повышенные тона - это не потому, что сердится (хотя порой и потому). Просто он был по-хорошему неудержим, даже неистов, загораясь чем-либо, и других тоже стремился зарядить этой своей неистовостью.
Когда, просмотрев очерк Чаплыгина для "Подъёма", я сказал, что его надо сократить - великоват, ну и несколько "видоизменить" - это же должен быть уже не "материал вообще", а предисловие к конкретной книге, - Александр Сергеевич страшно возмутился (как говорится, спасибо, что не ударил): кричал, что надо же дать читателям максимум информации о Владимире Семёновиче, ругался в конструктивном смысле этого слова. Но потом успокоился, и несколько следующих встреч мы посвятили сокращению и "видоизменению" исходного очерка. А поскольку Александру Сергеевичу (в кармане всегда ингалятор) было тяжело добираться из своего Юго-Западного в Северный, где располагалось издательство, то ездить к нему стал я. И, ступив первый раз в квартиру Чаплыгина, признаюсь, просто ошалел... Как ошалел бы на моем месте, наверное, каждый нормальный мужчина: я увидел его коллекцию холодного оружия. Кинжалы, ножи, сабли, шашки, шпаги и прочее, прочее, прочее - везде и в таком количестве...
- ... Сколько себя помню, в доме всегда были ножи, кинжалы и сабли, - говорит Елена Александровна. - И потому мы с сестрой относились к этому изобилию оружия абсолютно спокойно. Коллекцию папа собирал много лет, она была официально зарегистрирована. Вы спрашиваете, где он доставал свои "экспонаты"? Да везде. Ему отовсюду везли и несли их многочисленные друзья, знакомые, друзья друзей, знакомые знакомых и еще, конечно, студенты, которые его просто обожали. Но один кинжал был самым памятным, и очень необычна, даже драматична, история его появления у папы. Папа был как-то в командировке в Дагестане, и однажды ночью его разбудила в гостинице пожилая женщина, которая пришла вся в слезах и... с кинжалом. Женщина, рыдая, рассказала кровавую историю этого клинка. Вот уже 300 лет ее род враждует с другим родом - и три столетия тянется жуткий шлейф кровной места. По обычаю же, мужчины ее рода обязаны убивать своих кровников только этим кинжалом; применение любого другого оружия - "не считается". И теперь страшная очередь дошла до ее сына: завтра он должен убить очередного кровника из враждебного рода, однако она этого не хочет и... умоляет приезжего из России взятъ проклятый кинжал и увезти отсюда - тогда жуткая вендетта оборвется, остановится и смертей больше не будет. Но он должен уехать, прямо сейчас, иначе и с ним может произойти беда. И папа...
И папа моментально собрал вещи, схватил кинжал и рванул на вокзал, можно сказать, бежал из тех мест, только пятки сверкали, и никогда больше там не появлялся. Такая вот просто шекспировская история...
Ну а я, дорогие читатели, вернусь к Высоцкому и повторюсь: как же экспансивно реагировал Александр Сергеевич на мои попытки покушения на его текст. "Ты считаешь, раз я технарь, то ничего не понимаю в литературе?! - кричал он. - Чего тут начеркал?.. Зачем фразы местами поменял?.. А думаешь, это слово лучше подходит, чем это?.." Осведомленный уже и о моей подноготной, порой ворчал: "Да ты сам, между прочим, не филолог, а историк!.." "Оскорбляйте меня, Александр Сергеевич, оскорбляйте! - горестно кивал я. - Человек, связавшийся с вами, иной участи и не заслуживает..." "Ну что ты за фрукт! - пыхтел Чаплыгин. - Еще молодой, а просто... просто... бюрократ какой-то!.." "А вот слово "бюрократ", Александр Сергеевич, здесь, извините, как раз и не подходит", - возражал я. "Ну тогда - крючкотвор!" - победоносно восклицал он, а я, дабы понизить накал страстей, шел курить на лестницу. Когда возвращался, Чаплыгин уже успокаивался и встречал меня добродушным бурчаньем: "Куришь, куришь!.. Всю лестничную площадку задымил, дым уже в квартиру ползет!.. А ну давай дальше! У тебя вообще-то рабочий день еще не кончился..."
И вот так, как говорится, с шутками и прибаутками, "преобразовали" мы где-то в общей сложности за месяц (с перепечатками, повторными читками и т. д., да плюс у меня же были и другие служебные обязанности помимо Высоцкого) журнальный очерк Александра Сергеевича в предисловие для книги. И я, признаться, собрался уже потихоньку "отползать" от Чаплыгина, но - было поздно: хватка его оказалась сродни бульдожьей, и он, проницательно щурясь, вопросил: "А чего это ты, Юрк, раскланиваешься и благодаришь за сотрудничество? Теперь сами тексты Владимира Семёновича, которые вы печатать собрались, мне давай. Какие-нибудь вторые или третьи (машинописные. - Ю.К.) экземпляры..."
(Оба-на!) "Но Александр Сергеич! - попытался вырваться я. - По текстам же мы работаем с Абдуловым. Зачем дублировать-то?" "Что значит - дублировать?! - удивился он. - А не слыхал поговорку: две головы хорошо, а три лучше? Так что давай-давай, неси тексты, неси..."
И я принес. И честное слово, в определенном смысле оказался между молотом и наковальней. Ну вот, допустим, берет Чаплыгин какое-нибудь "абдуловское" стихотворение Высоцкого и ищет его в своих "книгах". Начинаем сравнивать - и начинаются же, а точнее, продолжаются мои "верчения ужа на сковородке". "Гляди, Юрк: у Абдулова здесь тире, а по-моему, лучше бы двоеточие... Тут он точку поставил, а чего ж не запятую, мысль-то дальше идет!.. И что он стихотворение в подбор сделал? Я вот его на строфы разбил..."
Ну? Представляете мои ощущения? Это еще лето (или уже осень?) 87-го; после нескольких поездок к Абдулову у меня на руках вроде бы окончательный набор "утвержденных" Всеволодом текстов с его последней (на тот момент) правкой. А Чаплыгин давит: "Исправляй тире на двоеточие, точку на запятую и делай четверостишия!.." Ей-богу, я казался себе каким-то Труффальдино из Бергамо!
Александр же Сергеевич не унимается. "Смотри, Юрк! Стихотворение "Я не люблю". У вас строчка в первой строфе - "когда весёлых песен не пою". А у Владимира Семёновича был и куда более сильный вариант - "в которое болею или пью". А? Да ты сам сравни: "Я не люблю любое время года, в которое болею или пью". Ну? Чувствуешь? А что это за "весёлых песен не пою"?! Слюни какие-то!" "Но Высоцкий же пел и так", - утробно вздыхаю я. "Да пел! - отмахивается Чаплыгин. - Небось какие-нибудь обстоятельства заставили, из "политических" соображений. Но то же по-настоящему, по-мужски - "болею или пью", а не бабское "весёлых песен не пою"! Ты поговори с Абдуловым, обязательно!"
"Обязательно..." - пячусь к двери, размышляя по дороге о том, какой же я бедный и несчастный и за что мне такая нелегкая судьбина...
"...Знаешь, старик, - хмыкнул в трубку Абдулов, - ваш товарищ, наверное, прав, но... Но пусть останутся "песни". Это же будет первая книга в стране, мы Владимира Семёновича сейчас должны возвеличивать... Не надо пока "болею или пью", ладно?.."
"...Ну ладно, - смилостивился Александр Сергеевич, когда я передал ему слова Абдулова. - Если с такой точки зрения, то ладно..."
Но ведь в книгу-то вошло почти 450 страниц поэзии Владимира Высоцкого, и практически по каждому стихотворению у нас возникали (в большей или меньшей степени) подобные дебаты. В итоге я стал ездить к Абдулову с "замечаниями и предложениями" Чаплыгина, и, надо сказать, кое-какие из них Всеволод учел. Да, я дал Александру Сергеевичу номер телефона Абдулова, и некоторые вопросы они решали без моего посредничества. "Текстологическая работа" велась вплоть до выхода в 88-м первого издания книги и снова продолжилась при подготовке переиздания года 89-го. Так что кому-кому, а уж мне-то скучать не приходилось. Вернейший друг и неистовый почитатель и исследователь творчества Высоцкого просто вздохнуть спокойно не давали. Я все "бумаги" стал брать не в двух, а в трех экземплярах. Набор - Абдулову и набор - Чаплыгину, верстки, сверки и т. п. - и тому и другому. А сам как какой-нибудь дипломат и математик в одном лице сводил воедино и выдавал в качестве некоего среднеарифметического окончательные варианты для печати текстов стихов и песен Владимира Высоцкого, согласованные с обоими.
Но ведь и работой с текстами Александр Сергеевич не ограничился! Кто помнит, в книгу вошли иллюстрации к произведениям Высоцкого прекрасного художника Александра Аникеева. Так их тоже принес в издательство Чаплыгин.
- ...Папа и сам был хорошим графиком, - говорит Елена Александровна. - Но после войны и лагерей у него стали дрожать руки, и работать по высшему счету, профессионально, он уже не мог. А с Аникеевым его познакомил Эдуард Ефремов, и папа отдал Саше все свои перья, стал учить. И цикл по стихам Высоцкого тот сделал, можно сказать, по заказу и под определенным давлением папы...
"Гм, попробовал бы не сделать", - вспомнил об "определенном давлении" Александра Сергеевича я. Ради объективности признаюсь, что Всеволоду Абдулову идея вставить в книгу рисунки не очень понравилась. Он считал, что издание должно быть строгим, "без излишеств". Но, как и в случае с блоком статей и воспоминаний о Высоцком, лишь пожал плечами: "Дело ваше". А лично я (хотя и не только я) жалею, что в сборник вошли и три откровенно слабых, если не сказать крепче, рисунка некоего В. Морозова, какого-то приятеля тогдашнего директора издательства Анатолия Свиридова. И я, и другие сотрудники протестовали, но...
- Вообще-то взаимоотношения папы с художниками - это отдельная большая тема, - продолжает Елена Александровна. - У него было отменное чутье на таланты, и он до самозабвения любил неординарных, одаренных людей и всячески старался им помогать. Так, например, папа фактически открыл Криворучко. Они познакомились, когда Василий Павлович еще не был не то что знаменит - он был просто неизвестен никому, кроме узкого круга специалистов, и в каком-то смысле еще только находился в поисках своей темы и стиля. Папа поддерживал имевшего определенные бытовые проблемы Криворучко и морально и материально. Кормил, одевал его, покупал холсты и краски; Василий Павлович подолгу жил у папы на даче. И когда Криворучко наконец явил миру свои живописные циклы "Воронеж корабельный", "Моя Русь", "На поле Куликовом" и "прогремел" на всю страну, папа был несказанно счастлив. (Это потом Криворучко сделался "мэтром" н "патриархом". Для меня же он на всю жизнь остался "дядей Васей".) А еще папа помогал Борису Каткову, другим известным впоследствии художникам, которые постоянно звали его на выставки. Он имел чудный дар - радоваться успехам друзей, меценатство же - это просто была черта его характера. И мама всё понимала и безоговорочно принимала его таким, какой он есть, хотя, наверное, не все его поступки были порой ей приятны. Папа мог, например, привести домой совершенно незнакомого человека: "Да знаешь, ему переночевать негде..." И Елизавета Владимировна не ругалась, кормила и укладывала "гостя". Любила она отца беззаветно, и он ее тоже. Любовь родителей была поистине огромной, необыкновенной, сейчас такой, наверное, уже не встретишь. Мама долго болела, последние годы почти не вставала, так папа за ней трогательно ухаживал. Но вот видите, как бывает - папа ушел первым, мама пережила его на три года...
Снова я, уважаемые читатели. Я помню: сидим мы с Александром Сергеевичем, работаем, а он погладывает на часы. Встает: "Погоди, Юрк. Мне надо Елизавете Владимировне лекарство дать..." Сижу, жду, слышу из соседней комнаты: "Что-нибудь принести? Может, чего-нибудь хочешь? Давай принесу водички?.." - негромко и нежно. Возвращается, и мы работаем дальше, иногда и в компании внуков Александра Сергеевича...
Да, чуть не забыл! Правда, я упоминал об этом в прошлых очерках: в конце июня 88-го приезжал в Воронеж с группой артистов и дал во дворце "Электроника" несколько концертов, посвященных памяти Владимира Высоцкого, Всеволод Абдулов. И мы с ним заехали к Чаплыгину. Александр Сергеевич был безмерно счастлив, не знал куда усадить московского гостя, очень приветливо встретил нас. Но знаете (а Всеволод привез из Москвы первую верстку готовящегося второго издания книги "Не вышел из боя"), через некоторое время Александр Сергеевич вновь вернулся в "рабочее состояние" и прямо-таки заставил показать ему верстку. Принялся листать ее, периодически бормоча себе под нос: "Ага... ага... правильно... молодцы..." Но иногда и вскидываясь: "А это почему так? А здесь зачем тире поставили?.." И я, дорогие читатели, каюсь, не без некоторого ехидства, сбегал в такие минуты курить. А что ж? Сошлись наконец главные мои консультанты-инквизиторы лицом к лицу - вот и разбирайтесь сами, господа хорошие, а я, бедный, вами и так умучен! И они - судя по удовлетворенным к моему возвращению лицам - "разбирались" и приходили к какому-то консенсусу. Я видел, что Александр Сергеевич произвел на Всеволода сильное впечатление. (Между прочим, и его коллекция тоже.) В конце визита Абдулов подписал Чаплыгину нашу книгу Высоцкого, и они очень тепло попрощались. А выйдя из подъезда к машине, Всеволод эмоционально (что, в общем-то, было для него не характерно) воскликнул: "Юр, ну какой потрясающий старикан!"
Да, кстати, еще "о коллекции". У меня с детства тоже наблюдалась определенная тяга к холодному оружию, хотя собственной коллекции, естественно, не было. Однако ж имелись у меня две "единицы хранения": казацкий кинжал XIX века и дореволюционный же бебут. И я, наивный, поведал об этом Александру Сергеевичу, который тотчас же велел привезти их ему "на экспертизу". Я привез, а Чаплыгин не глядя сунул клинки в ящик письменного стола - "Давай работать". "А чего ж сразу работать-то? - удивился я. - Вы их посмотрите, я обратно заверну, тогда и начнем работать". "Нет-нет! - отрезал Александр Сергеевич. - Я должен изучить их в спокойной обстановке, а ты будешь мне мешать. Доставай верстку..."
И "изучал" Чаплыгин мои кинжал и бебут долго-долго. Признаюсь, в какой-то момент я заволновался и стал сначала напоминать, а потом и требовать: "Александр Сергеевич, отдайте кинжалы!" Он же ворчал: ""Отдайте"-"отдайте"!.. Ну зачем они тебе? А у меня - коллекция". "Так может, и у меня когда-нибудь будет коллекция! - возмущался я. - У меня их всего два, а у вас вон сколько. Нет бы сами что-нибудь подарили, чем последнее отбирать!" "Посмотрим на твое поведение", - усмехался Чаплыгин.
Однако настал наконец миг и моего торжества. Когда вышло первое издание книги Высоцкого, я позвонил Александру Сергеевичу: "Baши экземпляры у меня". - "Так вези скорей!" "Меняю на кинжалы", - коварно прошелестел я и поехал к нему. Александр Сергеевич еще в дверях буквально вырвал из моих рук пачку книг. "А кинжалы?!" - воскликнул я, и, войдя в свою комнату, он сердито сунул мне их: "Забирай! - И добавил: - Ох и жмот же ты, Юрка! Просто настоящий воронежский жмот!" "А вы сами-то?" - обиделся я. "И я жмот! Только рязанский!" - рассмеялся Александр Сергеевич, и вдруг голос его задрожал. Смотрю, а в глазах слезы: "Знаешь, Юр, ну, всё... Очерк в "Подъёме" вышел, книга вышла.... Теперь можно и помирать..." "Да вы что! - перевел я разговор в шутку. - А второе издание кто готовить будет? Кстати, разговаривал утром с Абдуловым - кланяться вам велел", - хотя понимал, конечно, что Александр Сергеевич серьезно болен: он уже практически не расставался с ингалятором. Чтобы развеселить его, стал рассказывать, как накануне при выходе из типографии с сигнальным экземпляром Высоцкого в "дипломате" меня задержали вызванные руководством "Коммуны" для пресечения воровства книг милиционеры и препроводили в РОВД на Чайковского. Вроде развеселил.
-...А знаете, - говорит Елена Александровна, - папа однажды тоже "пострадал за Высоцкого", и, в общем-то, посерьезнее, чем вы. Где-то в конце 60-х - начале 70-х он привез от Окуджавы новые записи Высоцкого и... включил их в институте студентам на лекции. Слушали-слушали, а тем временем кто-то из бдительных коллег позвонил в милицию. Приехал наряд, папу забрали и посадили на 15 суток "за хулиганство". Правда, отсидел он не весь срок, вытащил его оттуда ректор института Ульянов. Но папа же абсолютно искренне хотел, чтобы студенты услышали новые песни его кумира. Студенты были ему как родные дети, и всё, чем увлекался, что нравилось самому, папа стремился донести до них. Да он просто помогал им всем, чем мог. Чертил беременным студенткам дипломные проекты, а за одну женщину сделал даже кандидатскую диссертацию. Разумеется, бесплатно. И студенты, повторюсь, очень любили его. Хотя, возможно, были и исключения. Папа рассказывал, что как-то на экзамен заявился некий парень - ну пижон пижоном: ослепительно-белый костюм, галстучек, модные туфли. "А я просто разозлился! - рассказывал потом дома папа. - Да ты куда, говорю, пришел? Ты же сдавать "Машины и механизмы" пришел! Подвел его к двигателю и велел разобрать и снова собрать. Представляете, во что белоснежный костюм превратился!.."
А вот был еще курьезный случай, связанный с папиной коллекцией и, в какой-то степени, студентами. В 60-е - 70-е наша квартира практически никогда не запиралась. Ну, вот таким человеком был папа: жил и с открытой душой, и с незапертой дверью. И однажды зимой сидит он часа в два ночи в прихожей, на табуретке, в семейных трусах, чистит свои кинжалы. И вдруг резко распахивается дверь - на пороге здоровенный мужик. Немая сцена. Оба уставились друг на друга. И внезапно мужик бросается бежать, а у папы срабатывает какой-то инстинкт - воина и охотника, что ли. Хватает саблю и как был, босиком и в трусах, рванул за ним. Выскочили из подъезда - мужик через сугробы, а папа следом по колено в снегу, да с саблей!
Представляете зрелище? И вдруг навстречу ПМГ, милицейская патрульная машина. Тормозит перед папой, и оттуда: "Александр Сергеевич, садитесь!" А в машине один из милиционеров - бывший папин студент. И - погоня продолжилась. Догнали мужика, скрутили, стали выяснять что к чему. И оказалось, что бедолага крепко поддал и спьяну ввалился не в свой подъезд и соответственно в чужую квартиру. Он долго не мог прийти в себя - ну представляете: открывает, как ему кажется, собственную дверь, а в его квартире сидит незнакомец в трусах, да еще и с саблей! Папа долго перед ним извинялся...
Второе издание "Не вышел из боя" увидело свет весной 1989 года. Я снова отвез книги Чаплыгину, посидел у него. Александр Сергеевич как-то осунулся, ослаб, было видно, что болезнь его усиливается... Знаете, вообще-то мне он казался едва ли не глубоким стариком, а ему было всего 66 - ну не такой уж, согласитесь, критический возраст. (Хотя, тогда тридцатидвухлетнему, мне и сорокасемилетний Абдулов казался уже пожилым.)
- Да конечно же, это не возраст... - вздыхает Елена Александровна. - И если бы не те трагические события 43-го, а потом и лагеря...
...Числа 17 или 18 мая, точно не помню, я приехал из Москвы и стал звонить Александру Сергеевичу - справиться о самочувствии и передать привет от Абдулова - и услышал в ответ: "А мы его вчера похоронили..."Я только и смог выдавить какие-то дежурные слова соболезнования...
- Уходил папа тяжело... - Голос Елены Александровны дрожит. - Кислородная подушка постоянно была рядом с ним, а моя маленькая дочка всё пыталась с ней играть. Гоню ее, а папа - "Пускай, Лена... пускай..."
Его не стало в пять утра 15 мая... Я помню, что тот май был очень жарким... И знаете, еще не очень приятное воспоминание. По-моему, даже не дождавшись похорон, вокруг нас уже начали кружить музейные работники - по поводу коллекции. Бестактность удивительная! Между прочим, "органы" повели себя гораздо благороднее: их представители пришли только после 40 дней. Жалко, конечно, было расставаться с коллекцией, но что делать. Это у папы было на нее официальное разрешение, а нам бы его, разумеется, никто не дал. Так что всё, как говорится, отошло государству.
На похороны папы собралась огромная толпа - его очень любили. И любили потому, что он сам очень любил людей и всю жизнь делал добро. И он облагораживал, одухотворял, поднимал людей до своего уровня, и рядом с ним они становились лучше, чище, добрее... А без папы люди становились хуже...
У него была масса талантов, и он мог быть гениальным во всем. А он стал гениальным в том, как он любил людей...
16 лет назад в очерке "И у нас был Высоцкий..." я написал: "Да... он предчувствовал, что недолго ему осталось, но, думается, одно из самых главных дел своей жизни Александр Сергеевич сделать успел - помог донести до земляков-воронежцев печатное слово своего любимого поэта. И честь ему за то и хвала!.."
Да, конечно. Честь и хвала! Но не только за это, а в первую очередь за то, что многие годы рядом с нами, у нас - у всех нас, у Воронежа был такой человек.
Спасибо Вам за всё, дорогой Александр Сергеевич!
И я заканчиваю на этом свой "триптих" о том, как в нашем городе издавалась книга Владимира Высоцкого "Не вышел из боя" и о двух замечательных людях, работавших с нами над ней.
Всеволоде Абдулове и Александре Чаплыгине.
Точка.
"Воронежский Телеграфъ",
2012, Љ Љ 149, 150, май, июнь
Первый бестселлер Высоцкого - 20 лет спустя
В 1988 году книга "Не вышел из боя", выпущенная Центрально-Черноземным издательством, выдержала два тиража и моментально разошлась среди почитателей поэта.
В год 70-летия о Владимире Высоцком СМИ говорят и вспоминают значительно чаще, чем, скажем, это происходило в год его 50- или 60-летия. Что вполне соответствует известному изречению "большое видится на расстояньи". Телеканалы вовсю соперничают между собой (поднимают рейтинг за счет "Гамлета с Таганки"?), то и дело прокручивая в эфире документальные ленты о творческой жизни и человеческой судьбе Высоцкого, о его необыкновенной любви к французской кинозвезде Марине Влади, о двух других его законных женах. Любопытен и факт, что в конкурсе "Имя России", который в настоящее время проводит канал "Россия", Высоцкий занимает второе место - вслед за Иосифом Сталиным(?!). Вот вам и народная любовь, и народная память.
Воронеж в год 70-летия ВВ тоже не остается в стороне. Здесь ему намерены поставить памятник. Проект готов, место (небольшая площадка перед входом в институт физической культуры) отведено, остается подождать непосредственной установки и открытия. Но одним "памятником" наш город уже давно отметился. Вернее, отметилось Центрально-Черноземное книжное издательство, ровно 20 лет назад в эти же дни выпустившее в свет самую полную на тот момент подборку стихов Высоцкого в обрамлении воспоминаний и стихов людей, близко знавших и ценивших его творчество при жизни, - Окуджавы, Вознесенского, Евтушенко и многих других. В дни памяти Высоцкого (он ушел из жизни 25 июля 1980 года) нелишне было бы поговорить о бестселлере 20-летней давности, который так и назывался "Не вышел из боя". У нас в гостях один из издателей книги о Высоцком - Юрий Кургузов.
- Начнем вот с чего: как вы, будучи тогда младшим редактором ЦЧКИ, входили в рабочий процесс по созданию книги? Было ли особое волнение, трепет перед автором, довлела ли высокая ответственность за конечный результат?
- А пожалуй, поначалу и нет. Я не являлся таким уж фанатом Высоцкого. Разумеется, знал какие-то его песни, выделял для себя сказочный цикл: "В заповедных и дремучих, страшных муромских лесах..." - помните? В разные, так сказать, возрастные периоды - "блатняк", еще, конечно, "сатиру". В общем, задание тогдашнего директора издательства Анатолия Свиридова - взять на себя функции "сборщика материала" - воспринял в обычном рабочем режиме, не предполагая, что меня ждет. Но Высоцкий так увлек, так придавил, что я на много лет заболел им. И не знаю, как сложилась бы моя дальнейшая издательская и творческая судьба, не подвернись такой воистину счастливый и даже богатый на "приключения" случай.
- Я сейчас перелистываю сборник "Не вышел из боя" и вот о чем думаю. Вы привлекли к работе Булата Окуджаву, Андрея Вознесенского, Евгения Евтушенко, Людмилу Гурченко... Случайно, не в целях дополнительно заработать на книге?
- Что вы!.. В 1987-м мы о каких-то сверхприбылях даже не задумывались. Знали главное: в народе существует огромный интерес к Высоцкому, - поэтому стремились охватить не только его поэтическую сущность, но и актерскую, писательскую, режиссерскую, если хотите. Он же был всесторонне одаренной личностью. Ну и чуть-чуть бытовую сторону постарались показать в его отношениях с окружающими, родными, друзьями. Это потом появились в обиходе понятия "книжный бизнес" и "коммерческая выгода", а тогда еще рыночная экономика, слава богу, дремала. Мы обозначили цену - 6 рублей 50 копеек. Она хотя и была в 1988-м высокой, но не 200 же рублей, не 500, как сейчас. Тогда еще придерживались каких-то ценовых нормативов в книжном производстве - во всяком случае, в нашем Центрально-Черноземном издательстве. Да, перестроечный лозунг "Разрешено всё, что не запрещено" уже вовсю вбивался в общественное сознание, но оставалась еще инерция "высоких смыслов", если уместно такое выражение.
- До вашего тома "Не вышел из боя" свет увидел только карманный сборничек "Нерв"?
- К слову, благодаря Роберту Рождественскому, сумевшему уломать кого-то в самых высоких властных инстанциях СССР. Но внешне симпатичная книжица, которая на "черном" рынке обходилась любителям Высоцкого в треть месячной зарплаты, ничегошеньки не говорила об авторе стихов. А сами стихи были порой так отредактированы, "причёсаны", что от нерва там остались лишь веревки, извините. Наш сборник "Не вышел из боя" был не только самым объемным по содержанию, но и максимально точным, приближенным к авторской трактовке.
- Учитывая, что сам Владимир Семёнович частенько переиначивал строчки своих песен, выступая перед аудиторией, а раннее творчество дополнял во многих стихотворениях более поздним, можно себе представить, как вы добивались точности, приближенной к авторской...
- Как добивались - об этом можно издавать отдельную книгу. Мало того что тексты стихов надо было обязательно согласовывать с Комиссией по творческому наследию Высоцкого, которую возглавляла известный литературовед и критик Наталья Крымова, так еще ведь были и другие люди, имевшие свое мнение по этому поводу. Скажем, автор вступительной статьи к нашей книге доцент Воронежского строительного института (сейчас архитектурно-строительный университет) Александр Сергеевич Чаплыгин, будучи невероятным почитателем таланта Высоцкого, имел очень богатую домашнюю фонотеку и просто "насмерть" стоял за каждое авторское слово Владимира Семёновича. А актер МХАТа и один из самых преданных друзей Высоцкого Всеволод Абдулов, входивший в комиссию по наследию, владел и солидной фонотекой, и непосредственно рукописями автора. Вы только представьте, свидетелем каких словесных баталий между Чаплыгиным и Абдуловым был ваш покорный слуга. "Здесь так надо читать!" - жестко прикладывался к столу ребром ладони доцент-строитель. "Нет, правильнее будет вот так!" - возражал с характерной интонацией в голосе артист. До хрипоты доходили споры, но на пользу дела. Их результатом стало второе издание книги тиражом в сто тысяч экземпляров, еще более точное, которое мы выпустили в начале 1989 года.
- Особое содержание, которым наполнилась ваша жизнь после выхода в свет книги "Не вышел из боя", - что имеется в виду? И нельзя ли рассказать об упомянутых приключениях во время работы над изданием?
- "Не вышел из боя" - это перефразированная строчка из песни Высоцкого, которая полностью звучит так: "Он вчера не вернулся из боя". Стихотворение - о погибшем бойце, от лица друга которого Высоцкий ведет речь и без которого герою стало жутко грустно и пусто на земле. Но нами имелось в виду то, что сам автор песни остается в каждом из нас. Своей судьбой, своим творчеством. Что воспринимаем его как живого. Я вот и по сей день то и дело возвращаюсь к ощущениям, которые испытал тогда при работе над книгой, и какой-то частью самого себя чувствую, что тоже "не вышел из боя". Молодой провинциал, я вдруг попал поистине в другой мир. Неделями квартируя в доме Всеволода Абдулова, спал на том же знаменитом дореволюционном диване, где отдыхали Высоцкий, Марина Влади, Шукшин... Общался с мамой Абдулова, Елизаветой Михайловной - вдовой великого актера Театра имени Моссовета Осипа Абдулова, - древней старушкой, которая не выходила из своей комнаты без макияжа. Украшения и драгоценности на шее и пальцах, кольца-серьги... Живое олицетворение эпохи 20-30-х годов. В свое время работала завлитом в разных театрах Москвы, дружила с мэтрами советского театра и кино. Рассказывала таким языком, на котором сейчас, увы, уже не говорят.
Я общался с Мариной Влади, Аркадием Вайнером, Вадимом Тумановым, Львом Колодным, Валерием Золотухиным, Людмилой Гурченко, со многими другими известными личностями - и погружался, погружался, погружался... В совершенно новую для себя творческую атмосферу, совсем особую. Это одна сторона, но была еще и настоящая "приключенческая". Вышел, допустим, из типографии с сигнальным экземпляром книги (он мне положен как редактору) - а меня вежливый капитан в гражданском проводил к весьма раздражительному майору на улице Чайковского (Центральный РОВД. - Ю.К.). Долго выясняли, действительно ли мне положен сигнальный экземпляр, и в глаза недвусмысленно заглядывали: может, нам подаришь?.. Потом - мол, извините, воровство книги, едва она пошла в печать, вот милицию и попросили приглядеть.
- Слышал, что, дабы успеть в типографию с версткой, вам пришлось совершить оригинальное путешествие.
- Было такое. В "Коммуне" говорят: давайте верстку, начнем печатать. Если послезавтра не подвезете, запустим в производство что-то другое, а ваш Высоцкий подождет. А верстка в Москве, у Абдулова. И я к нему лечу, забираю ее, возвращаюсь в аэропорт Быково, а билетов на Воронеж нет. Выбираю ближайший город - Белгород, - взлетаем. Пошел дождь, грянула гроза - самолет то и дело попадает в воздушные ямы, некоторые пассажирки плакать начали. Но, слава богу, пронесло. В Белгороде бросаюсь на автостанцию - мокрый, небритый, голодный. А вон, говорят, последний рейс пошел на Воронеж - хвост такой водянистый метрах в ста от меня за этим автобусом. Я - на раздолбанном "ЛАЗе" (а ливень же, с крыши вода течет, пакет с версткой собой прикрываю) в Старый Оскол, где надо до четырех или пяти утра ждать харьковский поезд, но это же долго! На электричке - в Валуйки, а оттуда уже тоже ничем не доберешься до Воронежа. Два часа ночи; еще два часа жду тот самый харьковский - приходит, сажусь, опять же в Старый Оскол возвращаюсь... Приехал в Воронеж часов в восемь утра - и сразу в типографию. Успел.
Ну а дальше наше Центрально-Черноземное издательство тоже первым в стране напечатало роман Валентина Пикуля "Нечистая сила", "Трудную весну 1918 года" Роя Медведева. И так далее...
- Значит, книга Высоцкого открыла целое направление в работе издательства и подвигла вас на определенную смелость?
- Выходит, да. Ладно, Сталина можно было уже серьезно критиковать, но Ленина-то ведь еще никто не трогал. А тут Рой Медведев со своим "особым взглядом на историю". Когда главный редактор издательства Виктор Чекиров поставил свою подпись "В печать", то, глубоко вздохнув, сказал: "Ну, будешь носить мне передачки..." А я ему: "Не волнуйтесь, еще прославимся..."
- Юрий Митрофанович, на поэтическую личность какого уровня тянет Владимир Семенович?
- Не берусь судить и не хочу брать на себя подобную смелость - я ведь не профессиональный литературовед. Разные времена, разные эпохи, разные жизненные обстоятельства. В силу технических новшеств, при наличии которых - имею в виду магнитофоны - творил Высоцкий, стала возможной его просто страшная популярность. Его же слушала вся страна - от Курил и Камчатки до Калининграда. Конечно, его великие предшественники не могли иметь при жизни такого огромного количества слушателей.
- Как считаете, его сверхпопулярность в 70-е годы ХХ столетия прошла навсегда?
- Наносная - скажу так, ажиотажная - популярность убывает. Постепенно Высоцкий становится мифом для тех, кто его не знал "вживую", и реальной фигурой исполинского масштаба для тех, кто жил с ним рядом, дружил и творил, да просто был современником.
- А о памятнике что скажете - ведь Высоцкий в Воронеже не был даже проездом?
- Насчет "не был" - есть вопросы. Тот же Чаплыгин при подготовке книги к изданию упоминал о некой легенде, ходившей в вузовской среде в середине семидесятых. Дескать, в каком-то очень узком кругу Высоцкий у нас всё же выступал. Мне так и не представился случай найти доказательства той легенды, но факт вполне мог иметь место. Ведь в Старом Осколе он давал концерт. А как туда проехал? Случайно, не через Воронеж? А задержись он здесь хоть на пару часов, его обязательно упросили бы спеть. Всё это не исключается, хотя никаких документальных подтверждений пока не нашлось.
- С одной стороны, Высоцкий при жизни не был обласкан властью. Ни званий, ни регалий, даже не печатали его стихи. С другой - диски-гиганты, вышедшие во Франции, путешествия с Мариной Влади по всему миру, владелец первого "мерседеса" в Москве... Как бы подразумевалось: уезжай из Союза, место тебе на Западе, раз там больше реализуешься в творческом смысле?
- Логика ваших размышлений понятна. Сюда можно добавить случай, когда Высоцкий и художник-эмигрант Михаил Шемякин учинили в парижском кафе гульбище со стрельбой из пистолета - да любого другого на месте "Гамлета с Таганки" наказали бы по полной программе. А здесь обошлось. Есть предположение, что лояльность Юрия Владимировича Андропова и его ведомства к Театру на Таганке распространялась и на Высоцкого. На эту тему в нынешнем году была интересная и довольно убедительная публикация в "Советской России". Всего, конечно, мы никогда не узнаем: кто больше сохранил Высоцкого для Отечества - Марина Влади, Юрий Любимов или самое могущественное ведомство СССР... Но - хранили, да не сохранили. Необычайно русское явление, необычайно трагическое...
Кургузов внезапно замолчал, глубоко вздохнул и после паузы продолжил:
- А памятник - это, конечно, хорошо... Вопрос в том, какой. Вон и в Волгограде уже вроде бы набережная Волги носит имя Высоцкого, хотя к этому городу он имеет такое же отношение, как и к Воронежу. У самого Владимира Семёновича есть стихотворение на эту тему, в котором он предсказал свою судьбу - в том смысле, что после жизни начнется распродажа... Нашелся бы скульптор, достойный величия Высоцкого.
- Сейчас очень много книг о нем заполонило прилавки российских магазинов. Как первопроходец в издании творческого наследия Высоцкого, не ревнуете, не жалеете?
- Никакой ревности. Для себя я всё определил. И специально давно уже не ищу новинки о Высоцком. Попадется - прочитаю, отложу, если, как говорится, легло на сердце, взяло за душу. Для меня он - однозначно в ряду великих, и никакая негативная информация о нем (пил, наркотики употреблял) меня не смутит, не затмит его величия. И не только в поэтическом плане, не только в песенном, но и человеческом. Творческая личность поистине гигантского масштаба, своим универсализмом сродни титанам Возрождения.
- Даже так?
- Только так и никак иначе! В этом вопросе, как пел Владимир Семёнович, "я себе уже все доказал"...
Беседовал Юрий Коденцев
"Воронежский курьер", 2008, Љ 83, 26 июля
"У ХУДОЖНИКА ЕСТЬ ТОЛЬКО СУДЬБА..."
Мой поезд
Господи, ну как же стремительно несется время!.. Перебирал недавно старые бумажные залежи и наткнулся на... "Поколение". Да-да, именно так, в кавычках. Нет, кто помнит - тот помнит. А кто не помнит или не знает - напомню и поясню: аккурат четверть века назад, в 1988-1989-м, бурлила и кипела по вечерам, как бы это выразиться поточнее, неформальная, что ли... В общем, не за зарплату, а за идею, в свободное от основной работы время - ярая, рьяная, порой даже по-хорошему бурная и буйная молодежная редакция той самой, сегодня уже легендарной, "общественно-политической газеты "Поколение".
Правда, вышло (как приложение к "Молодому коммунару") всего три ее номера. Несмотря на так называемые перестроечные веяния, особого восторга у "старших товарищей" она не вызывала, и вот как-то этак потихонечку-полегонечку, не весомо, грубо, зримо, а даже и, можно сказать, вежливо, ласково и корректно "Поколение" наше закопали постепенно в бюрократическую ямку, да и присыпали сверху мягеньким словесовым песочком: "Молодцы, ребятушки, молодцы... Довольно, милые, довольно, хватит..." Да тут еще, как на грех, и "вражьи голоса", в частности, "Радио Свобода", о нас заговорили....
Но ей-богу, свою роль, мне кажется, "Поколение" сыграть успело. На все сто! (Кстати, на заметку сегодняшним журфаковцам-филфаковцам: ребята, классная же тема для всяческих докладов-рефератов, курсовых-дипломных.) И помимо прочего, заслугой его стало то, что оно собрало под одной крышей, как какой-нибудь, извиняюсь, воронежский Мон-Мартр, а потом и запустило дальше целую плеяду будущих (тогда еще только будущих) ярких имен воронежской культуры.
Ну посудите сами: под "крышей" "Поколения" сходились, общались, спорили, а иногда и "творчески" ссорились Дмитрий Дьяков и Александр Сорокин, Олег Сысоев и Вячеслав Дёгтев, Александр Ягодкин и Александр же Мешков, Виктор Демитриенко и Александр Ножкин, Елена Латарцева и Анна Жидких, Валентин Нервин и Сергей Попов... Согласитесь - неслабое поколение! Но...
Но, как написал редактор той удивительной газеты Дмитрий Дьяков: "Потом начались потери - увы, любое поколение обречено на них. Первым из нас ушел Олежка Сысоев - искренний, застенчивый парень, упорно желающий в своих рассказах склеить осколки распадающегося бытия. О нем, об Олеге, которого - страшно выговорить - нет уже почти 20 лет, и вспомним снова..."
Когда-то, еще во времена "Поколения", Олег зашел с бутылкой коньяка, и мы засиделись у меня в кабинете в конце зимнего рабочего дня. Разговаривали о разном, больше о веселом, и я вдруг хлопнул себя по лбу: "Слушай, совсем забыл! Я тут накатал на тебя пародию..."
Улыбка вмиг улетучилась с его лица, и обиделся он почти искренне: "Ничего себе, обрадовал - пародию!.."
"А что в этом плохого?! - удивился я. - Она же не злая, а дружеская. И к тому же пародируют, по-моему, только тех авторов, которые тебе интересны, - какой смысл пародировать бездаря? Я же не стал писать, к примеру, на..., или на..., или на..., - перечислил фамилии нескольких наших молодых воронежских литературных современников. - А уж большинство членов (имелось в виду - Союза писателей) так вообще никаких реакций своим "творчеством" не вызывают - ни добрых, ни злых".
"А-а, так это я еще и спасибо, значит, должен тебе сказать?! Ладно, дай почитаю", - буркнул Олег.
И я протянул ему единственный машинописный экземпляр.
Читал он сперва с непроницаемым лицом. Потом начал время от времени негромко ржать, а закончив, сказал: "Зашибись!" Однако тут же добавил: "Но печатайте такое, только когда помру". Разумеется, со смехом добавил, без какого-то там подтекста, контекста, скрытого смысла и проч. А потом... сложил листки и деловито засунул в карман собственного пиджака - мол, так оно спокойнее будет.
И мы продолжили разговаривать и выпивать, а в столе моем остался лежать написанный от руки черновик теперь уже и не знаю, как сказать... но не пародии, нет, а скорее, моей собственной полугрустной-полушутливой фантазии-попурри по мотивам его пронзительных и четких мелодий...
...Я долго стою у окна... Глубокая зимняя ночь. Пусто. И высотный дом вдали горит лишь одним окном где-то на верхнем этаже - кажется, что окно горит в небе и у этого окна Бог читает Гомера...
О. Сысоев
...ПОЕЗД... Наверное, он будет преследовать меня всю жизнь. Я - помню... Помню, как робко вошел в заплеванный тамбур и усатый проводник с бесформенной тенью вместо лица больно ударил меня кованым сапогом сначала по чашечке, а потом по ложечке - и я вышел. Куда?.. Зачем?.. Не знаю. Но только с тех самых пор я всё еду, еду, еду, с риском для ног брожу по заплеванным тамбурам и вагонам и ищу чужие письма... А... может быть... тебя... или... себя?..
А вчера, близ заката, после того как я допил оставшийся с прошлой недели коньяк, мне даже показалось, что я тебя нашел. Ты стояла, слегка наклонившись на запад, в полукилометре от железнодорожного моста и молча смотрела на семафор. Я подошел чуть сзади и тронул тебя за плечо... Но это была не ты. А может, и ты, но ты не та, какую я хотел бы тронуть вот так чуть сзади в тот миг за плечо, а - другая, какую я не хотел бы трогать вот так ни сзади, ни спереди не только в тот миг, а и в тысячи, миллиарды тех мигов в процессе текущего мироздания...
И - я побежал домой, в свою комнату с портретом Пушкина на стене, и заклеил тебя листком шершавой плотной бумаги. Но лучше бы не клеил!.. Потому что ты всё равно была здесь, рядом, - я едва ли не эпителием носа чувствовал твое дискретное, рефлекторное дыхание и всепроникающий запах мягких кожаных красных сапожек...
Нет-нет, я совсем не боялся к тебе повернуться, но все-таки не повернулся. Зачем?.. Наверное, мне просто не следовало тебя клеить - и тогда я не чувствовал бы теперь эпителием носа твое дыхание, твои сапожки. Но я заклеил и теперь - чувствую...
...Я хочу оттолкнуть злобного проводника и пройти в вагон. Но вагон такой огромный - как ночь, а проводник такой чёрный - как жизнь, а у меня болят чашечка с ложечкой - и я остаюсь. Мой поезд опять уйдет без меня...
"Послушай, - говоришь ты. - Ты думаешь, что это я? Но это не я... То есть, я - но не та я, о которой думаешь ты. Той ей больше нет. То есть, она, конечно же, есть, но есть там, где не эта я и не этот ты. И, возможно, тебе этому не нужна та я, как тебе тому - я эта. Но надо бороться!"
"Надо бороться..." А... надо ли?..
Ты медленно поворачиваешь ко мне свое подернутое паутиною трещин лицо, и я целую тебя... Вернее, не тебя, а ту, которую заклеил, когда встретил тебя... Знаешь, оказывается, стекло, даже битое, гораздо холоднее, чем тонкий фотоэмульсионный слой, которым ты покрыта, - и я с грустью отшатываюсь, и, конечно же, режу губы, и тихо сплевываю розоватые от заката и крови осколки в бледный от волнения кулак.
А потом ты медленно допиваешь мой оставшийся с прошлого месяца виньяк, и мы выходим на улицу. Закат нарастает... Чур меня! - над нами с пронзительным визгом проносится стая грачей. Говорят, каждая такая птица - это чья-то душа... Мерзкие птицы!.. Я достаю свой платок, ты свой, и мы подавленно молча приводим друг друга в порядок.
Порядок... А знаешь ли ты, что это вообще такое - "порядок"?! Когда вокруг каждый день всё одно и то же - это порядок? Когда любящие, одинокие любящие не могут быть вместе - это порядок? И то, что рядом со мной ты, но не такая ты, какую бы я хотел видеть рядом с собой, - это, по-вашему, тоже порядок?.. Мне грустно и зябко, и я беззвучно пожимаю плечами и наклоняюсь слегка на восток. Закат уже - вот он...
...А поезд не ждет. То есть, он ждет, конечно же, он ждет, ждет всех - но не меня... И усатый проводник, заискивающе подсаживающий пассажиров в вагон, ждет не меня. Для них-то он, наверное, имеет лицо, и, возможно, они для него имеют лицо... Стоп! А что если это я - Я! - человек без лица? "Человек - Потерявший - Лицо"!.. Мне грустно и зябко. К тому же у меня нет билета. Почему-то у меня никогда нет билета туда, куда мне надо. А куда не надо - полно. Они лежат у меня дома, на письменном столе под портретом Киплинга на стене - я каждый день их покупаю, но никогда никуда не еду. Зачем? Главное, купить билет - а ехать куда не надо!.. Я бесшумно пожимаю плечами. Пусть э т и едут, если им надо... А... надо ли?..
Ты с опаской дёргаешь меня за рукав - из-за косинусоидальных тополей под звуки органа выворачивает отряд малолетних наркоманов и проституток с вожатой-валькирией во главе. У вожатой свисает до пояса огромная голая грудь и автомат Калашникова в руках. "Здравствуй, племя молодое!.."
Отряд обгоняет шарахнувшегося к кустам старичка в драных валенках и с бутылкой. Ты испуганно прижимаешься ко мне, совсем как т а... Ты боишься этих проституток - и правильно делаешь. А я, я их ничуть не боюсь - ведь у них нет автоматов, только кастеты и цепи, а это... Я боюсь вожатой. Боюсь, сумеет ли она рассказать им правду про разумное, доброе, вечное... И если сумеет - то когда? И как? Какими словами? Ведь эти проститутки - наше подрастающее поколение, наше будущее!.. На прошлое и настоящее надежды никакой, только на будущее: может, хоть там любящие наконец-то смогут быть вместе!.. А годы бегут. Смешно, мне уже... А... тебе?..
Увидев нас, вожатая ойкает и стыдливо пытается закрыть прикладом грудь. Зачем? Как будто я не видел вожатых... Тем паче, что для этого ей потребовался бы по меньшей мере приклад от гаубицы. Но гаубиц с прикладами, кажется, еще не выпускают. Вот только почему?..
Вожатая подобострастно кричит: "Сми-и-рна!" Дети торжественно маршируют мимо нас и попарно исчезают за углом. Я опускаю руку от ушанки. Почти закат...
Подходит поезд. Без проводника. И мы бежим, бежим, бежим как сумасшедшие, чтобы успеть, обязательно успеть, потому что нам очень надо уехать - в Венецию или Мичуринск, уехать туда, где ты не эта и я не этот, где мы оба не эти, а - т е... Ты - для меня, я - для тебя, мы - для нас... Но скажи: а тебе и правда это надо?.. Мне грустно и зябко...
Грачи! Они снова как призраки кружат над нами, они хотят помешать нашему счастью, помешать нам уехать в Мичуринск!.. Говорят, грач - птица весенняя. Не знаю, может быть, хотя вокруг сплошная зима... Но дело не в этом - ведь каждая такая птица это чья-то душа. И мы опасливо закрываемся руками...
Пока мы бежим, ты говоришь, что любишь меня. Я горько усмехаюсь. Во-первых, о любви ты почему-то всегда говоришь на бегу, а во-вторых... Слушай, да вообще - что ты можешь знать о любви?! В лучшем случае, каково это - быть любимой. Но вот что такое любить самой?.. Э-х-х... Одна моя знакомая Жучка задрала из-за своего Жучка двух бультерьерок. Сука! А ты? Ты?..
Без мига закат - и я вдруг понимаю, что это не ты, что тебя нет. По твоим потемневшим глазам я чувствую, что и меня тоже нет, что это не я. Грустно...
Ты шепчешь: "А если бы я действительно полюбила тебя, ты смог бы стать?.. Ну, допустим, неплохим писателем? Или дворником? Или проводником?.."
Писателем? Не знаю. Хотя говорят, писателями иногда становятся от любви. Чаще - неразделенной. Но тогда получается, что чем лучше писатель, тем меньше ему везет в любви... Нет, родная, я не хочу быть хорошим писателем... А вот дворником... дворником смог бы. Если бы дали метлу и мусорное ведро. Но проводником?.. Бесформенной тенью скрываться в черном тамбуре и бить кованым сапогом по чашечке того, кто хочет сесть в поезд?! Бить себя?..
Я толкаю тебя в вагон и как безумный бросаюсь следом, чтобы успеть - успеть осознать, что дверь закрывается перед самым моим носом. Ведь если она не закроется, мне придется ехать туда, куда я хочу. А я до боли хочу уехать с тобой, за тобой, за собой, хочу помочь тебе найти себя и меня, которых здесь нет, но которые, возможно, живут где-то там, далеко-далеко... И поэтому я остаюсь. Твой поезд опять ушел без меня...
Закат!!!
Я как побитая собака возвращаюсь в свою комнату с картиной Репина на стене и допиваю оставшийся с прошлого года "фруктяк". На столе два пыльных томика: Гомер и Гоголь. Оба на "Г", оба - ГЕНИИ...
Мне грустно и зябко. Поезд, в котором ты уехала сейчас, преследовал меня все эти дни, все эти годы, всю жизнь... И вот - ты уехала, а я - остался. Почему? Зачем? Не знаю. Но только с тех самых пор я каждую ночь всё брожу по заплеванным тамбурам и вагонам и ищу чужие письма... А... может быть... тебя... или... себя?..
Я отрываю от стены бумагу, и ты укоризненно шепчешь: "А ведь ты мог бы стать неплохим дворником... или проводником... или писателем..."
Мог бы. Дворником мог бы, если бы дали метлу и мусорное ведро. Проводником - никогда! А писателем... Понимаешь, хорошим писателям не везет в любви...
Нет, родная, я не хочу быть хорошим писателем.
НЕ-ХО-ЧУ!!!
Я хочу только, чтобы любящие, одинокие любящие, хоть когда-нибудь были вместе.
Понимаешь?..
"У художника есть только Судьба..."
"...Александр Ножкин - художник, живущий в Воронеже, с работами которого знакомы десятки стран мира. Его выставки пользуются огромным успехом в известных галереях Москвы, Западной Европы и Америки... Творчество его явно выделяется из общего строя, повергая обывателей в шок и смятение. Художник намеренно использует язык наивного искусства - так называемой "культуры "китча". Опираясь на традиции древней индийской и средневековой голландской гравюр, А. Ножкин воплощает современную действительность, находясь в постоянном поиске всё новых форм самовыражения... Александр - настоящий артист, ему чуждо стремление к карьере, "выслуге лет". Он считает, что у художника есть только Судьба..."
(Журнал "Штерн")
- Саш, ну, "Штерн" есть "Штерн". Всё умно, всё правильно, только почему в числе твоих "истоков" не назван русский лубок?
- Да потому, что в России лубок появился лишь после того, как Петр стал привозить из Европы голландские и немецкие гравюры. А наши умельцы, переняв технику офорта, начали работать на русском материале. Но корни этого искусства - в Древней Индии.
- Понятно. Два слова о себе. Когда родился? Где рос и мужал?
- Родился я, кстати, сегодня - 11 февраля 1958 года в Воронеже. Там же рос и учился в школе, а мужал в армии, в пожарных войсках. Окончил после службы Воронежское художественное училище, работал редактором худоформления в Центрально-Черноземном книжном издательстве. Оформил порядка 300 книг. Вступил в Союз художников...
- Ты работаешь в разных жанрах. Живопись, графика...
- ...скульптура, визуальные объекты - всевозможные "самолеты", "чайники"... Чайники, разумеется, не обыкновенные, а, к примеру, на колесиках, с хвостами. Есть даже одноразовый, деревянный, с печкой внутри. Но я им не пользуюсь. Жалко - сгорит ведь. А вообще-то большинство этих предметов почти всё время курсируют по выставкам.
- И каким же именно?
- Практически постоянно мои работы выставляются в московских галереях "Роза-Азора", "Рама-Арт" и в Центральном доме художника.
- А в Воронеже?
- Знаешь, в Воронеже увидеть их довольно трудно. Они все-таки в основном не для массовой публики, достаточно сложны для адекватного восприятия и требуют подготовленного, "элитарного" (да не обидятся земляки) зрителя. В графике я чаще работаю "по циклам". Был цикл "Разбойники": "Атаман Кудеяр", "Будённый", "Степан Разин". Серия листов о Воронеже, навеянная платоновским "Чевенгуром": смесь космизма, патриотизма и абсурда - "Славный город Воронеж", "НЛО в Воронеже", "Освобождение Воронежа союзными войсками от жлобов, немцев и реалистов" и другие. Сейчас вот, с появлением людей, любящих, если можно выразиться, "специализацию" во всем, начал цикл "Картинки для красивости", которые так и подписываю: "Картинка для кухни", "Картинка для спальни", для офиса, туалета и т.д. - чтобы народ зря голову не ломал, куда вешать.
- И на всех, извиняюсь, бабы...
- Ну правильно, а что основные, так сказать, массы любят? Баб, тоже извиняюсь, и любят. Да еще, допустим, чтоб она, к примеру, нагнулась и у нее хотя бы из бюстгальтера хотя бы одна грудь вывалилась. Был у меня офорт "Девушка, застегивающая перед зеркалом лифчик"... Но понимаешь, если серьезно и честно, всегда есть настоящая работа для искусства, а есть - для заработка. Уже давно просчитано, что беспроигрышно для заработка надо рисовать: а) лошадь на природе и б) голую женщину. Вот у меня есть гравюра, на которой и лошадь, и женщина, да еще и собачка, и коврики, и обои...
- Гм, однако женщина-то там, в принципе, и не голая. Да и вообще - невзирая на "вольнодумство", насчет голых у тебя не очень...
- А знаешь, что самая раздетая - это хорошо одетая женщина? Ну и плюс советское воспитание...
- Шутишь?
- Шучу.
"...Творчество Александра Ножкина - это своеобразное соединение, сплав национального фольклора и сюрреализма; смешивая нарочито провинциальный, обывательский язык и современный авангард, художник создает великолепный гротесковый "оттиск" с жизни, наполненный реальностью - от улыбки до ужаса! - насмешливой иронией и многозначительностью..."
("Русский провинциальный журнал "Воронеж")
- Послушай, а в Воронеже, скажем так, творчески ты одинок?
- Ну, не совсем, но... достаточно одинок.
- А не в Воронеже?
- "Не в Воронеже" в плане единомыслия у меня есть "Митьки" и их главарь Митя Шагин. Музыканты Александр Ф. Скляр, Гарик Сукачев, некоторые московские художники. У нас с ними масса проектов: художественных акций, творческих выставок...
- Кстати, а где экспонировались твои работы? В смысле - не в России?
- Если в смысле не в России, то в смысле в Польше, Чехии, Англии, Германии, Штатах... Как раз сейчас в рамках фестиваля русского искусства проходит моя персональная выставка в Париже.
- А где за рубежом можно увидеть твои произведения?
- В национальных музеях и крупных галереях Италии, Германии, Австрии, Великобритании, Франции, Швеции, Финляндии, Польши, Чехии, Японии, в Нью-Йоркском и Лос-Анджелесском музеях современного искусства, а также в частных коллекциях Ирака, Бельгии, других европейских стран и США - в том числе наследников дома Романовых, Ричарда Никсона, Мадонны...
- Ясно. А теперь позволь поздравить тебя с сорокалетием - ведь это уже дата, веха, и в личной жизни и в творческой, - и спросить: ну а Воронеж-то? Неужели так "тебя" как следует и не увидит?
- Увидит. В марте в здании Воронежского союза художников пройдет моя персональная выставка. Вот там будет и "отчет о проделанной работе", и задел на будущее. Пользуясь случаем, приглашаю читателей "Губернской газеты" и всех воронежцев на эту выставку.
- Большое спасибо, и последний вопрос. На этой фотографии - что, тот самый дом на Бейкер-стрит, 221-Б?
- Тот самый.
- А хозяина часом не встретил?
- Ты знаешь, не встретил, разминулись. Такая жалость!..
Беседовал Юрий Кургузов
Падение Икара
...В тот, как оказалось впоследствии, роковой день Саша позвонил часов в десять утра:
- Юрец, я сейчас заскочу. Тебе какую картинку принести - "Девочку, сидящую на горшке" или "Девочку, выдавливающую прыщик"? (В моем кабинете недавно сделали ремонт, да и день рождения на носу, и Ножкин торжественно пообещал водрузить на стену одну из своих работ.)
Признаюсь, я немного замялся.
- Э-э-э... Понимаешь... Слушай, ты же меня знаешь, я в некотором роде консерватор... А нельзя что-нибудь в твоем классическом стиле? Ну, ты понимаешь.
- Понимаю, - хмыкнул он. - Так-так... Что же, что же?.. А! Всё! Есть! Ладно. Жди.
Он пришел через час и прямо с порога развернул метровой длины лист.
- Держи, консерватор! В самом что ни на есть "классическом" стиле. Триптих про передвижников, которые елдырят недвижимость, вавилонят безымянную высоту и осваивают Кудыкину гору. Усёк?
- У-усёк, - осторожно кивнул я, беря в руки лист. Действительно - классический ножкинский стиль: гротеск, бурлеск, буффонада, "парад-алле": хаотичное, на первый взгляд, нагромождение архитектурных конструкций, зданий, соборов, мостов, дымящих заводских труб и - вода. Море воды. А на воде и под водой (тонут) - пароходы, пароходы, пароходы... И все - тоже дымят, как заводские трубы. Огромный "Париж" и малюсенький "Воронеж", гордый "Ножкин" и достаточно скромный "Титаник", одноместный "Брянск" (в Брянске Саша учился) и трехэтажный "Берлин"... Дымят, дымят, дымят. А в небе...
А в небе парят и царят, словно птеродактили в юрский период, самолеты и вертолеты, диковинные геликоптеры и ракеты, пузатые краснозвездные дирижабли и бесчисленные воздушные шары с пассажирами на борту. А...
- А знаешь, как весь триптих называется? - выковырнул меня из процесса созерцания Саша.
- Как?
- "Падение Икара".
- Да-а?.. Гм... - Я почесал затылок. - Слушай, наверное, я слишком тупой...
- А внимательнее смотри.
Я добросовестно стал смотреть еще внимательнее. Без результата.
- Эх, ты! Гляди сюда. - Он ткнул пальцем в самый краешек центрального листа триптиха. - Видишь?
Теперь я увидел. Торчащие из воды микроскопические ножки и... Да, вроде бы концы крыльев...
- Видишь? - повторил Саша. - Вот тебе и падение Икара. Поднялся парень хрен знает куда на самодельных крыльях, а солнце воск растопило, перья повылетали - он и навернулся... Только паспарту нет. Потом принесу или сам сделаешь. Ладно?
- Ладно.
С полчаса поболтали о всяком-разном, и Саша встал.
- В центр не поедешь?
Я развел руками:
- Вечером в командировку в Москву, дня на три-четыре. Так что, сам понимаешь, некогда.
Он кивнул:
- Ясно. Ну, привет Москве, тоже скоро там буду. Вернешься - звякни, встретимся.
И мы попрощались. Он пожелал мне ни пуха ни пера, но кто же, кто мог подумать, что желать-то надо было мне ему!.. Знаю, бессмысленно и глупо теперь рассуждать: мол, а вот если б поехал тогда с ним, может, ничего бы и не произошло. Даже не в смысле, что я бы его там от чего-нибудь спас, а просто - не на той остановке бы вышли, "другой бы улицей прошли", других людей встретили. Или не встретили... Наверняка об этом же думали и многие, кто видел Сашу в тот проклятый день. Но - чёртова жизнь не знает сослагательного наклонения!..
Я уехал в Москву. Это был вторник. В пятницу вернулся, до вечера просидел на работе, а дома где-то около часа ночи - телефонный звонок. Вскочил как ошпаренный, хотя еще и не спал, и сразу - кольнуло предчувствие беды: ну о чем хорошем может сообщить заполночный звонок?! Снял трубку:
- Да?
И - странный, дрожащий голос Вити Демитриенко:
- Юрец... Я сам только что узнал... Санёк в реанимации, в коме...
Я как стоял, так и сел...
* * *
После похорон Саши очень близкий мне человек, видя мое... даже не знаю, как выразиться, - отупелое, очумелое, отсутствующее состояние, спросил:
- Он так много для тебя значил?
А я... Я растерялся. Я не мог это сформулировать. Я не мог толком ответить. Но попытался. Попытаюсь повторить и сейчас. На бумаге.
Вы понимаете, в моей жизни было уже, увы, достаточно смертей, в том числе и людей, формально более близких, однако...
- Знаешь, - сказал я. - Когда мы работали вместе, то виделись практически каждый день и... В издательстве нас было несколько друзей, которые сообща пережили всякое: и хорошее, и плохое, и грустное, и веселое... Однажды мы с Сашкой уронили в коридоре бутылку водки, и она разбилась. А времена по части спиртного были суровые - самый разгар "сухого закона": где еще взять? Ну и стали собирать водку носовыми платками и отжимать в какую-то миску. В результате набрали полбутылки почти черного цвета. Принялись фильтровать: делали воронки из промокашки, цедили через какие-то тряпочки... Чёрт, о чем это я!.. Ну а водку все-таки выпили. Правда, серая была и на зубах скрипела...
А однажды мы подрались. Молниеносно, стремительно - р-раз! - молодые, горячие были... А уже через минуту обнимались и смущенно прятали глаза... К чему я это всё говорю? Не знаю...
Когда Саша уволился, мы, естественно, стали встречаться гораздо реже, но... Но всё равно, понимаешь, оставалась какая-то постоянная связь. Бывало, мы не виделись месяцами, но я всегда знал: по соседству со мной, с моим миром, моей вселенной находится другой мир, другая вселенная - "Вселенная Ножкина", и достаточно протянуть руку к трубке, набрать номер...
А вот теперь этого мира, этой вселенной нет ("художник живет в своих произведениях" - это ясно, но несколько из другой оперы)... Нет. Осталась дыра. Черная дыра... Понимаешь, он ушел и забрал с собой часть меня. Понимаешь?..
* * *
Витя Демитриенко в некрологе написал: "Саша любил "битлов" и Высоцкого. Трагическая случайность - он ушел от нас в сорок два, как и Высоцкий..."
Сравнение с Высоцким, конечно, более общедоступно и патриотично, однако у меня перед глазами - Сашка, куражно марширующий и самозабвенно орущий:
We all live in a Yellow Submarine,
Yellow Submarine, Yellow Submarine!..
Все мы живем в Желтой Подводной Лодке...
Саша! Мы все плывем в нашей Желтой Подводной Лодке, и ты плывешь в ней вместе с нами!..
* * *
...Говорят, на сороковой день душа усопшего покидает наш мир.
Сомневаюсь.
И Икар не упал.
Он - просто нырнул.
Нырнул, чтобы остудить разгоряченные крылья и взлететь снова.
И пускай это случится когда угодно и где угодно. В любом времени и в любом измерении.
Но это - случится.
Обязательно случится!
И вообще, все близкие души когда-нибудь обязательно будут вместе.
Понимаешь?..
Миры Вячеслава Дёгтева
(Предисловие к книге В. Дёгтева "Гладиатор")
Не знаю, кто как, а я творчество того или иного писателя оцениваю (помимо, естественно, прочих критериев) еще и по тому, создает ли он своими произведениями собственный, новый, оригинальный и неповторимый мир, в котором сами Природа и воздух - е г о Природа и воздух, а жители, герои, - его и только его герои, несущие в себе и на себе энергетику и печать присущего лишь ему одному миропонимания, мировосприятия и таланта. И это вовсе не означает, что он - единственный. Но - неповторимый, это уж точно.
Книга, которую вы, уважаемые читатели, держите сейчас в руках, - безусловно, событие в культурной жизни нашего (да и не только нашего) города, особенно сегодня, когда книгам "нерыночных" авторов пробивать дорогу к читателю всё труднее и труднее...
Стоп, однако написал вот сейчас "нерыночных" - и тут же "споткнулся": позвольте, а почему - "нерыночных"? Ведь сюжеты многих рассказов Вячеслава Дёгтева закручены похлеще иных "боевиков", и герои их - люди тоже весьма, скажем так, "неадекватные".
И всё же... И всё же нет, не "рыночный" автор Вячеслав Дёгтев. Не "рыночный"! Потому что не механистическое описание страданий, смертей, экстремальных ситуаций и иных "катаклизмов" его цель, а безжалостно точный, психологически выверенный показ человека, которому со всем этим кошмаром пришлось столкнуться, - всё равно, в каком качестве: жертвы ли, палача (не обязательно в прямом смысле слова) или случайного свидетеля. "Пропуская" своих героев "через себя", автор выплескивает на страницы такой мощный и неудержимый поток самых разнообразных и противоречивых событий, мыслей, информации, эмоций и чувств, что порою просто оторопь берет - хочется перевести дух, тряхнуть головой, как минимум - "остановиться, оглянуться...", увидев вдруг (а чем чёрт не шутит?!) в каком-то из множества этих прямых или кривых зеркал себя...
Писателей привычно именуют инженерами человеческих душ, но что-то не в ходу сравнение их с актерами, лицедеями. Однако же вспомните флоберовское "Госпожа Бовари - это я". Полное духовное и душевное перевоплощение, едва ли не материальное проникновение в шкуру другого, не скажу человека, человек на Земле - частный случай, но - существа, - вот одна из самых сильных сторон письма Вячеслава Дёгтева. Разные герои - разные маски, они меняются как в калейдоскопе, и это здорово, так и должно быть, и это и есть индикатор уровня и показатель мастерства - мастерства перевоплощения автора в своих героев. Конечно, в писательском творчестве имеется и значительный элемент режиссуры - сюжет, фабула, действие и т.п., - но в сердце-то стучит и бьет по нервам в первую очередь прямая (не обязательно закавыченная) речь автора и его героев... Слушайте, еще реплика на засыпку: а Дёгтев ли говорит устами своих героев или это они - они сами! - расшевеливают, раздраконивают и наконец "озвучивают" его?.. М-да... вопрос, конечно, интересный...
"Дёгтев - писатель удара, писатель пущенного копья. И копьё - летит..." (В. Жихарев). Да-да, всё так. И часто у копья этого имеется не только относительно абстрактная, но и вполне конкретная цель, что кому-то может не нравиться. Однако тут уж ничего не поделаешь - взрывной, искренний и откровенный (иногда, быть может, слишком откровенный) человек и художник Вячеслав Дёгтев говорит о том, о чем хочет сказать, и так, как хочет. И ничего ты с ним не сделаешь, потому что он - свободен, по-настоящему свободен в своем творчестве. Увы и ах, - писать в стиле "инда взопрели озимые" или рассусоливать что-то там "о роли русской интеллигенции" он не желает, и что теперь? Ему не по душе компромиссы, но и слава богу. Он - сделал себя, сделал и в жизни, и в литературе таким, какой он есть, - ну и к чему всякие третьестепенные вопросы? Он - Гладиатор. Он существует, и с этим приходится считаться.
Не исключено, что после прочтения этих строк у кого-то может сложиться впечатление, что нет у писателя Дёгтева вообще недостатков, и вот он перед нами - живой классик.
Да как пожелаете! Читайте, хвалите, ругайте, спорьте! И это нормально - сколько людей, столько мнений, - главное-то в другом. В том, что Вячеслав Дёгтев - бесспорно, личность в нашей современной литературе, и эта личность - предмет для самого серьезного разговора, потому что уже свершившийся факт то, что в Воронеже сегодня живет и работает один из самых пронзительных и самобытных писателей России, создавший на страницах своих произведений целый мир, - да нет, даже не мир, а - миры, огромные, жестокие, трагические, и - камерные, глубоко лирические, - м и - р ы В я ч е с л а в а Д ё г т е в а...
Белая зависть
О Вячеславе Дёгтеве писали, пишут и будут писать еще долго: о жизни и творчестве, просто вспоминать о нем как о человеке либо делать дотошный литературоведческий анализ.
Мне же захотелось рассказать об одном эпизоде. Эпизоде, в общем-то, рядовом, в чем-то даже забавном, но явившемся для меня в некий момент источником... зависти.
Да-да - зависти, но, ей-богу, "белой". Однако обо всем по порядку.
С юности я бренчал на гитаре. Ни музыкального образования, ни каких-либо выдающихся способностей и достижений. Середнячок, "ритм" в школьном ансамбле, полезный элемент в компании и не более того. Хотя страсть к гитаре неимоверная - до сих пор дома пять штук, и одна всегда присутствовала на работе (в Центрально-Черноземном книжном издательстве), - и для праздничных "мероприятий", и просто так: обязательно раз-два в день доставал из шкафа и минут десять - пятнадцать - дрынь-дрынь, "для души".
Слава, с которым мы познакомились году в 83-м, прекрасно знал об этой моей "слабости", иногда даже просил что-нибудь "сбацать", но в целом, казалось, относился и к музыке вообще, и к гитаре в частности достаточно сдержанно. Натура, как сам скромно выражался, не шибко музыкальная. Когда лет пятнадцать назад я купил свою первую двенадцатиструнку, а он зашел ко мне в кабинет, я с полуидиотским восторгом бросился демонстрировать достоинства инструмента: мол, смотри - какой звук, какой тембр, да как блестит, и вообще!.. А он только пожал плечами: ну, бандура да бандура, блестит - это да, а что двенадцать струн, что шесть - какая, хрен, разница! Я даже чуть-чуть обиделся.
А позже появился "Гибсон Лес Пол Епифон" 1980 года "издания", - очуметь же, верно? - и я Славе не только играл (через "комбик"), а и волнительно вещал, что с подобными гитарами выступали Пол Маккартни, "Бич Бойз", "Криденс" и еще невесть сколько величайших рок-звезд! Ну, тут он проявил немного больше такта: даже взял оранжево-желтую "игрушку" в свои мощные длани и пару минут рубил по струнам правой рукой, изображая левой на грифе не существующие в природе аккорды и звуки выдавая соответствующие же, - не существующие в природе.
Сунул гитару обратно:
- Зашибись! - И наверное, чтобы сделать приятное, хмыкнул: - Маккартни, говоришь? Ну-ну...
В общем, понятно, да? Музыка вроде не была Славиным коньком. И вот однажды...
И вот однажды пришел он, достал из "дипломата" стопку машинописных страниц и сел за стол:
- Почитаю, ладно? Время есть?
(Он часто, как выражался, "обкатывал" на мне свои рассказы. Читал вслух - при чтении "в голос" явственнее выскакивают тавтология, какие-то нестыковки, стилевые и смысловые погрешности.)
- Давай, - согласился я. - Время есть.
Он откашлялся и начал:
"Всё как прежде, всё та же гитара..." - напевал я, работая у себя в мастерской, в подвале, - подгонял верхнюю деку, доводя её до нужной толщины, так, чтоб не было диссонанса с нижней; врезал в неё розетку, инкрустированную перламутром, с которой возился чуть ли не месяц, набирая мозаичный узор..."
Я насторожился.
"...Работа предстояла колоссальная. Нужно было перво-наперво счистить лак в местах разломов. Я потёр его на пробу, понюхал. Не понял. Еще раз понюхал, лизнул. Но так и не смог разобрать, что за лак применялся. Он не был похож на янтарный, не был похож и на лак из копалы; и на масляный (конопляное масло со смолой) тоже похож не был. Он был очень ароматный, подобно лаку из сандараки, но запах был все-таки несколько иной. То ли от времени он изменился так, то ли лак применялся какой-то комбинированный..."
Я закурил.
"...Семиструнная гитара - напевная, минорная, воплощающая в себе более полно русскую душу, раздольную, противоречивую, непредсказуемую, которую бросает из холода в жар, из минора в мажор. Ведь русский жестокий романс - это и есть минор в мажоре..."
Я вскочил и заходил взад-вперед по кабинету.
"...И осталась лишь эта гитара поздним вечером плакать со мной..." Гитару восстановил... Правда, пришлось целиком заменить верхнюю деку - ну да я нашел отличную резонансную ель от старого пианино "Десна", гораздо лучше прежней. Звук у новой гитары стал другой, - ведь я и пружин оставил всего семь штук, - звук стал яркий, высокий, нежный. Будто после Шаляпина вдруг Собинов запел... Играю на ней, наслаждаюсь... Вписал по два слова с каждой стороны "уса": "Пусть богатства НЕТ, - получилось, - ДА душа поёт". Нанёс это как девиз всей своей жизни. На том стоял и стою..."
Я опустился на стул и молча уставился на него.
Он сложил листки в "дипломат", зыркнул искоса. С этаким внимательным, одновременно чуть настороженным, но и хитровато-торжествующим прищуром:
- Ну?
Я только руками развел:
- Слушай...
Он хохотнул:
- То-то, битломан! Выходит, и мы по части высокого искусства не лыком шиты?
- Выходит... - пробормотал я. - Это о Безгине, да?
- О нем, - кивнул Слава.
- Слушай, я даже не про "литературу" сейчас, а просто... как сказать... Технологию, что ли? Ты словно в подмастерьях у него был. Или на диктофон допрашивал?
Дёгтев опять рассмеялся:
- Не, ну не на диктофон, конечно. Но частенько в мастерской сиживал, смотрел, как работает, уточнял детали и всякое прочее.
- Ясно, - вздохнул я. - Ясно...
Вот! Вот это и стало источником моей белой зависти. Я же ведь тоже хорошо знал Ивана Егоровича Безгина. Безгин - знаменитость, на его инструментах играют мэтры, звезды, одна Жанна Бичевская чего стоит! Не раз обращался к нему с просьбой починить, "подправить" ту или иную гитару. На "Гибсоне", к примеру, он заменил колки - два "от старости" забарахлили и ремонту уже не подлежали. Но мне, чёрт возьми, и в голову не пришло написать о нем, о гитаре!..
А Дёгтеву - пришло. Хотя, на первый взгляд, и тема-то не его, а вон оно как получилось.
Я и ляпнул вроде полушутя:
- Эх-х, ты ж тему мою увел!
Весело оскалился:
- А тебе кто не давал?
- Про гитару!.. - завистливо простонал я.
Он же почти рассердился:
- Да разве это про гитару?!
...Господи, ну нет! Конечно, нет! То есть, и про гитару, разумеется, но главное-то... Конечно же, суть, смысл рассказа - в названии: "Русская душа". И признаюсь честно: соперничать с Дёгтевым на этом поле было бы, наверное, бессмысленно. По-мужски сдержанный, но и одновременно очень тонкий, щемящий, задевающий самые невидимые внутренние человеческие струны рассказ... И как тут не позавидовать? Эх-х, завидовал! Но повторюсь: той самой белой, хорошей завистью, которой в жизни, кроме этого случая с Дёгтевым, завидовал только (в детстве) "битлам".
Как рассказывал потом Иван Егорович, Слава и в самом деле некоторое время чуть ли не ночевал в его мастерской: наблюдал за работой, вникал в тонкости гитарного рукоделья, делал записи, пометки про всё-всё - сорта дерева, последовательность процессов, состав лаков, клея и тому подобное. Вот тебе и "немузыкальная натура"!
...Когда-то в предисловии к одной из книг Дёгтева я написал: "Полное духовное и душевное перевоплощение, едва ли не материальное проникновение в шкуру другого человека - одна из самых сильных сторон Вячеслава Дёгтева..."
Всё верно. И в "Русской душе" словно сам он на несколько минут, на несколько страниц становится вдруг высочайшего уровня гитарных дел мастером, как в других своих произведениях был... Да кем только он не был - гладиатором, зэком, волком...
Но, впрочем, "разбирать творчество" Дёгтева мне сегодня не хочется. Просто вспомнил тот, достаточно давний уже "частный случай" с рассказом "Русская душа", о чем и поведал. Вот, пожалуй, и всё...
Хотя нет, не всё.
Когда мне было лет семь или восемь, мы с другом залезли в соседский сад, натрясти груш: груши - объеденье, огромные, спелые, сочные!
А в другом конце того сада (вот же незадача) сидели-выпивали "большие ребята" - хозяин груш с приятелями. И они нас так - "мать-перемать!" - шуганули, что улепетывали мы как зайцы. Не забывая, однако, отважно отстреливаться грушами.
К чему это я, спросите?
Да к тому, что трофейной грушей я здорово засветил в лоб одному из преследователей - аж брызги в разные стороны полетели.
Ну и где, снова позвольте вопросить, справедливость?
Грушей в лоб засветил я, а...
(А теперь - без шуток, какие уж тут шутки.)
Рассказ, пронзительный, страшный рассказ "Чёрная луна", посвященный памяти Александра Спиридонова, легендарного воронежского "лагерного" барда Комара, написал - ОПЯТЬ!!! - он - Вячеслав Дёгтев...
Книга, которая не вышла
Не раз уже писал я о книгах, выпускавшихся в прошлые годы работы издательства, об интересных авторах и людях, сотрудничавших с нами при подготовке рукописей к печати. Но сегодня мне хочется вспомнить о книге, которая не увидела свет в ЦЧКИ, и о человеке, который при иных обстоятельствах мог бы стать "нашим" автором, но - увы... А человек был, право же слово, замечательный...
И еще - не покидает до сих пор чувство вины. Хотя, в общем-то, что я в той ситуации мог сделать? Наверное, ничего. И - снова увы - так ничего я в той ситуации и не сделал. А теперь обо всем по порядку.
В конце 2006 года приезжаю утром в издательство, иду по коридору, а навстречу мой заместитель:
- Юрий Митрофанович!.. - Взгляд же какой-то странноватый - полуозадаченный - полувеселый. - Да тут недавно звонил... Начальник Чукотки!
- Кто-о?! - удивился я. - Начальник Чукотки? - И ляпнул: - Абрамович, что ли?.. - А в мозгу молнией (конечно же, идиотски-безумная) мысль - неужели пресловутый губернатор-олигарх возжаждал заказать в Центрально-Черноземном издательстве выпуск какой-нибудь книги?
- Да нет, - покачал головой заместитель, - не Абрамович (мечты о грандиозном заказе вмиг рухнули), хотя я и сам сначала так подумал. В общем, звонок. Снимаю трубку - "Здравствуйте. Могу я услышать Юрия Митрофановича?" "Его еще нет, - отвечаю, - но скоро будет. А кто спрашивает?" Вот тут-то он и выдал: "Начальник Чукотки. - Помолчал и добавил: - Михаил Иванович..."
- Кононов?! - воскликнул я. - Ну конечно! "Начальник Чукотки"!.. - Я действительно заволновался - знаменитый актер, снимавшийся у таких мэтров, как Калик, Панфилов, Кончаловский, не говоря уже о самом Тарковском! Ну и - легендарный Нестор Северов из культовой "Большой перемены", к конце-то концов...
- И что он хотел? - спрашиваю.
- Не сказал. - Заместитель протянул листок бумаги: - Вот телефон, просил позвонить...
Позвонил я не сразу. Довольно долго сидел, размышляя о том, что, уж простите за такое выражение, нужно от меня известному актеру, да и откуда он вообще знает о моем существовании. Ну и, попутно, постоянные мысли последних месяцев и даже лет - о печальной судьбе ЦЧКИ. Напомню: в том (2006-м) году родимое государство нас продало, а в следующем (2007-м) новые хозяева-частники запланировали нас перепродать, теперь окончательно, с "летальным исходом". И процесс подготовки этой финальной купли - продажи уже запущен...
Но наконец набираю номер:
- Алло, здравствуйте. Кургузов, Воронеж...
И слышу в трубке страшно знакомый еще с детства, очень характерный неповторимо-молодой голос:
- Здравствуйте! Здравствуйте, дорогой Юрий Митрофанович!..
Пожалуй, я не рискну прибегнуть в описании того первого разговора с Михаилом Кононовым к прямой речи. Потому что: а) разговор был достаточно долгим и б) со стороны Кононова весьма экспансивным и даже немножко театральным (актер, видимо, всегда актер). Вначале он (извините за нескромность) наговорил мне кучу комплиментов в плане того, что я, оказывается, истинный патриот России, радетель и подвижник российской культуры, ну и просто хороший человек. Я оторопело спросил, с чего Михаил Иванович все это взял, и получил несколько туманный ответ, что вот, мол, лежал он когда-то в больнице, и соседом по палате оказался какой-то воронежец, который и рассказал ему про меня и даже дал телефон издательства.
Естественно, дифирамбы, коих ни в коей мере не заслуживал, я счел просто за фигуру речи и элементарную вежливость интеллигентного собеседника. Смущенно попротестовав и с трудом вклинившись в паузу между, в общем-то, абсолютно верными и нередко звучащими и тогда и сейчас из уст самых разных людей словами о бедственном положении российской культуры, я все же спросил Михаила Ивановича о цели обращения в наше издательство. Ну и, конечно, сам горячо и искренне признался в давней любви к его таланту, работам в кино, ну и - как же без того - к незабвенному Нестору Петровичу.
Однако после упоминания Нестора Петровича Кононов, по-моему, даже рассердился. Раздраженно заметил, что, мол, и вы туда же: актера, сыгравшего в воистину великих фильмах, знают в основном по роли в совершенно бездарной "Большой перемене"!
Но я решительно возразил, что зря он так. Возможно, с точки зрения каких-то высших профессиональных критериев картина и не шедевр, но народом-то любима, ее постоянно показывают по телевизору, и значит, что-то в ней трогает зрителей уже не одно десятилетие.
Спорить со мной Кононов не стал, проворчал - ладно, как хотите, это вообще к делу не относится, а относится к делу вот что: он написал книгу, которую хочет предложить для публикации в нашем издательстве. Добавил: "Я знаю, вы с Севой Абдуловым выпускали сборник Володи Высоцкого. Так что у вас, Юрий Митрофанович, есть шанс посотрудничать еще с одним актером. И - заметьте, не из последних..."
?!..
...Признаться, я был не на шутку озадачен. Во-первых, потому, что ввиду грядущей повторной продажи издательскую деятельность "хозяева" планировали сворачивать, и брать самовольно новую книгу в работу я как бы уже и не имел полномочий. (А говорить Кононову, что нам, уж извините, конец, не хотелось. Стыдно, неловко, горько - выбирайте любую формулировку.) Ну и причина "озадаченности" номер два - источник финансирования издания. Хотя с другой стороны, размышлял я, Кононов пусть и витает в эмпиреях высокого искусства, но ведь на нашей же грешной земле живет и наверняка всё обдумал. Да, и еще: почему он обратился в ЦЧКИ, а не в московские издательства? Не из-за рекомендации же только, в самом-то деле, соседа по койке?..
И вот этот, последний, вопрос я задал, уважаемые читатели, первым. В ответ - гневная и эмоциональная филиппика о заевшихся и напрочь лишенных хотя бы малейшего чувства патриотизма и любви к Родине столичных издателях. "А настоящие патриоты, Юрий Митрофанович, остались только в провинции!.."
Ладно, вопрос второй - о деньгах. Однако от него Михаил Иванович отмахнулся - "Ерунда, Юрий Митрофанович! Схожу к Миронову (Сергею Михайловичу, тогда - главе Совета Федерации. - Ю.К.), всё решим. Главное - начать!"
Но у меня-то в голове свои (см. выше) заморочки. И я уже думаю, как бы половчее поговорить с "хозяевами", чтобы хоть напоследок издать такого автора. Ну и про низкие материи (финансы) не забываю. Спрашиваю у Кононова о параметрах книги: объем, формат, количество иллюстраций и т.д., а он - "На днях отправлю вам по почте предварительный экземпляр, так сказать, оригинал-макет. Я сам сделал несколько штук. Прочтите, после скажете свое мнение, ну и сумму прикинете. Договорились?" Еще пара хвалебных фраз в адрес провинциальных защитников культуры, и беседа наша закончилась.
... Представитель "хозяев" внимательно выслушал меня, на минуту задумался, а потом кивнул: "Хорошо, почитайте эту книгу, обсчитайте затраты, и если он быстро найдет деньги, то, наверное, издать успеем. Но понимаете сами - надо торопиться..."
Недели через две я получил от Кононова бандероль: небольшая книжица и вложенное в нее письмо.
"Уважаемый Юрий Митрофанович!
Повесть при издании будет называться "Дело чести", ибо речь в ней идет об уважении и ответственности к профессии, которой человек посвящает свою жизнь. В окончательном варианте будет много дополнений и можно добавить фотографии моего сада, и огорода, и дома в деревне. Есть фотографии из фильмов "Финист - Ясный Сокол", "Гостья из будущего" и т. д.
Желательно отнестись к печати изобретательно и качественно, чтобы не стыдно было подарить Миронову, Путину...
На обложках оставить фотографии макетного варианта.
Учту советы и пожелания Вашего коллектива.
Советую посмотреть картину с моим участием в трагической роли "В круге первом" по роману Солженицына. Картина есть в продаже на дисках. По телевизору прошла в восьми сериях весной 2006 года.
Вы молоды и можете смелее пойти на прорыв в качестве и серьезности изданий. Хорошо бы Вы приехали в Москву в командировку для просмотра материалов и обсуждения технических и материальных проблем.
Конечно, если осмелитесь пойти на прорыв и издать мою искреннюю повесть.
М. Кононов 2006 г."
Присланную Михаилом Ивановичем книгу я проглотил за день, и... И, кажется, многое понял... Но, впрочем, давайте по порядку, и сначала о самой книге.
Кононов, и в разговоре, и в письме, упорно называл ее повестью, хотя повестью, конечно, она не являлась: первая, самая большая по объему часть - художественно-автобиографическая, состоящая из глав: "Школа", "Театр", "Кино" и т. д. плюс маленькие главки-очерки: "Начальник Чукотки", "Виктор Астафьев", "Олег Даль и Виктор Павлов", "Анатолий Солоницын"... Затем - "Катенька, или Пусть живут", с подзаголовком "Фрагменты сценария" и посвящением "Мамам и папам образца 1994 года" - явно предназначавшаяся для экранизации трагичная история девушки в духе молодежно-"чернушного" ("Маленькая Вера", "Меня зовут Арлекино", "Авария - дочь мента", "Интердевочка" и др.) кино конца 80-х - начала 90-х. И под занавес - рассказ с нежным названием "Малышка", в котором автор поведал л том, как решив экранизировать этот сценарий, совершенно случайно - можно сказать "на улице" - нашел исполнительницу главной роли, невзрачную на вид восемнадцатилетнюю девчонку, сущего "гадкого утенка" и в течение нескольких лет, как Пигмалион, пытался вылепить из нее свою Галатею - приютил, кормил, поил, одевал, обучал актерскому мастерству, и... В итоге - жуткий, стопроцентно криминальный финал: сам Кононов чудом не погиб, стал инвалидом и лишился московской квартиры... Датирована "книга" была 2004 годом.
Читалось всё интересно, на одном дыхании. И пусть с редакторской колокольни там и имелось, над чем поработать, но написано живо, эмоционально и очень искренне - автор действительно просто изливал перед читателем всю свою душу. Ну и несомненной была, так сказать, мемуарная ценность текста - воспоминания незаурядного, талантливого человека о не менее незаурядных и талантливых людях, с которыми он дружил и работал. Однако же порой присутствовали там и совсем иные - негативные оценки кого-то и чего-то, и по мере чтения сложившийся за десятилетия в голове под впечатлением от большинства кононовских ролей образ этакого наивного простака улетучился. Умный, честный, принципиальный и твердый человек, не идущий на сомнительные компромиссы и сделки с совестью.
Вот некоторые фрагменты книги.
Об уходе из Малого театра
"... мне довелось познать мерзость интриг театра... Директор-распорядитель прямо сказал, что если я срочно не введусь в спектакль "Ревизор" вместо занятого на съемках (фильма А. Курасавы "Дерсу Узала". - Ю.К.) Юрия Соломина, то должен написать заявление об уходе. На это я ответил, что постановка принадлежит отсутствующему в данное время Игорю Владимировичу Ильинскому... и написал заявление о моем уходе из театра".
О фильме "Покаяние"
"Последняя картина великого грузинского режиссера Абуладзе поражала изобретательностью кинематографических средств, тонкими афоризмами, но самая финальная сцена - дорога, ведущая к храму, - подводила зрителя к мысли о раскаянии по пролитой крови... Редко сейчас услышишь слова покаяния. Все сводится к грабежам, убийствам и насилиям, приводящим к тлену и распаду страны".
О фильме "Большая перемена"
"... уж если и вытащусь с честью из этого несуразного фильма, то, значит, я все могу играть, вплоть до "телефонной книги"... Мне приходилось оправдывать фантасмагорические ситуации и нелепый текст. О "Большой перемене" много писали, и с успехом она прошла за рубежом. Вот такой силы таланта актеры были в то время в России, что любой бред в их исполнении выглядел милым и обаятельным, а главное - искренним".
Об Олеге Дале
"Его лик выражал обреченность, прямо лермонтовский Фаталист. Бледное лицо пыталось выдавить (по привычке) улыбку или смех, а получалась какая-то жалкая ухмылка... Он вдруг в какой-то момент сломался и не смог уже обрести тех мужеских сил и воли на какие-либо творческие и поэтические свершения..."
Цитировать можно долго, но, думаю, и так уже ясно, что "книга" была очень интересной и по-своему даже уникальной.
Я позвонил Кононову, высказал ему какие-то редакторские пожелания и замечания, на что он ответил: "Вы, Юрий Митрофанович, специалист, сами правьте, как сочтете нужным".
...Гм... правьте-то правьте, но... Но опять проклятый денежный вопрос! Дело в том, что, имея уже в руках "оригинал-макет", я прибросил на стандартный формат приблизительную стоимость двух вариантов тиража: 500 экземпляров - 60 - 70 тысяч рублей и 1000 экземпляров - порядка 100 тысяч. Озвучил цифры Кононову.
- Понял, Юрий Митрофанович! - бодро ответствовал он. - Две-три тысячи долларов. Сумма не ахти какая. Начинаю действовать. Буду добиваться встречи с Мироновым - для них это копейки... Да, а ваше мнение насчет фотографий?
Я сказал, что качество снимков в "оригинал-макете" плохое. Фото надо сканировать, ретушировать, да и еще кадров из фильмов можно добавить.
- Так приезжайте, Юрий Митрофанович, приезжайте! - воскликнул Кононов. - Вместе покопаемся в моем архиве, выберете что нужно. - И прямо с гордостью: - Я ведь живу в деревне! Это так замечательно: овощи, фрукты - всё свое. А видели бы вы, выращенную мной капусту!..
"Какая уж тут капуста, какая командировка... - Я со вздохом положил трубку. - Тут, похоже, скоро уже увольняться придется...".
Потом было еще много звонков. Я звонил Кононову (оформление документов на продажу помещений издательства шло вовсю, и "хозяева" торопили: "Не успеем!"); Кононов звонил мне ("Миронов, Юрий Митрофанович, опять куда-то уехал, а помощники сами ничего не решают...").
Как-то он позвонил уже по весне 2007-го, и голос далеко не такой бодрый, как раньше. "Всё никак не могу добраться до Миронова, Юрий Митрофанович..." (Ей-богу, он повторял эту фамилию словно заклинание. Наверное, и правда надеялся, что недавно на тот момент появившаяся "Справедливая Россия" ему поможет.) - А потом вдруг выпалил: - А что если, Юрий Митрофанович, издать пока за ваш счет небольшой "пилотный" тираж, книг сто - двести. Я с готовой книгой все же добьюсь встречи с Мироновым, может, даже до самого Путина дойду, и тогда точно денег дадут на большой тираж: тысяч на пять, десять... И я на презентацию в Воронеж приеду, буду книги покупателям подписывать..."
Увы, понимаете сами, уважаемые читатели, но в той ситуации я без денег даже и "пилотного" тиража сделать не мог. Еще годом раньше, до первой "продажи", можно было бы что-то придумать, "отщипнуть" по кусочку от других работ, а теперь...
Знаете, не очень приятно вспоминать, но я, повторюсь, тогда лукавил: хотел "сохранить лицо" издательства и не ударить напоследок им в грязь перед именитым москвичом, который... Который (уж простите бога ради, дорогой Михаил Иванович!) тоже лукавил - ничего не говорил о своем (как все узнали потом) просто бедственном положении, делал вид, что вхож в высокие кабинеты и две-три тысячи долларов для него не деньги.
...И вот оба мы лукавили-лукавили, да так ни до чего в итоге и не долукавились. Обоюдные звонки становились всё реже; процесс подготовки перепродажи издательства неумолимо, как танк, двигался вперед... Наверное, последний раз Кононов звонил мне в мае, и, пожалуй, тогда лишь его наконец прорвало: "Если бы вы только знали, Юрий Митрофанович, насколько для меня важно издать эту книгу!.. И саму повесть, и сценарий, а уж "Малышку"... Вы понимаете, из-за этой жуткой истории на меня в свое время немало грязи вылили, хихикали, подличали, а всё неправда, всё было не так! А как - я сам описал... Мне очень надо это напечатать, Юрий Митрофанович, очень!.."
Но увы, я действительно ничем не мог помочь. Где-то в конце июня - начале июля позвонил Михаилу Ивановичу - ну, просто так, справиться о самочувствии, поговорить, предложить какое-то время подождать, а потом... Ну, в общем, появились в голове кое-какие мысли...
Трубку сняла жена Кононова Наталья Павловна и сдержанно сообщила, что Михаил Иванович в больнице. Естественно, я попросил передать привет, пожелал скорейшего выздоровления и... всё...
А 16 июля, вечером, во время теленовостей слышу вдруг голос диктора из соседней комнаты: "...Народный артист Российской Федерации Михаил Иванович Кононов..." Подлетел к телевизору - и обомлел: Михаила Ивановича не стало... А диктор всё продолжает - и о том, что актер последние десятилетия практически не снимался, и о том, что бедствовал и тяжело болел, но никого не просил о помощи - гордость не позволяла... Господи, а я еще на него напирал, денег на издание требовал!.. И защемило, заныло в груди, словно и сам какой-то, пусть малой, частицей стал виновен в смерти великого артиста...
Ну а потом вся "желтая" и "желтоватая" пресса и соответствующее же ТV, как шакалы, набросились на очередную "горячую тему". Пронюхали - показали - написали обо всем: о многолетней творческой невостребованности и почти нищете, в которой жил Кононов, о том, что из актеров на похороны пришел только Борис Галкин, а из VIP-персон - Владимир Жириновский. Ну и, конечно же, - с особым хрустом и смаком - обглодали до костей ставшую для Михаила Кононова роковой историю, связанную с той самой "Малышкой"...
Оригинал-макет своей книги Кононов назвал "Прости, жизнь, и прощай!..".
Название оказалось зловеще пророческим.
Простите еще раз всех нас за всё, дорогой Михаил Иванович...
Завещание на жизнь и на смерть
Когда-то я написал: "Если книга Высоцкого "редакторски" стала книгой моей жизни, то Борис Бабкин (тоже "редакторски") стал, наверное, автором моей жизни". Имея в виду то, что ни с кем из прочих авторов у меня не сложилось столь тесных и дружеских отношений - особенно в первые годы нашего общения, которое продолжалось в целом около десяти лет. И потому случайное известие (совсем недавно) о том, что Бориса уже нет, меня просто потрясло. А начиналось всё так...
Осенью 1993 года в Центрально-Черноземном издательстве с рукописью первой своей книги под весьма претенциозным названием "Завещание на жизнь, на смерть, на деньги, на золото и на любовь" появился один из самых печатаемых и востребованных впоследствии российских писателей криминального жанра, а на тот момент только начинающий автор из города Грязи Липецкой области Борис Бабкин. В издательстве он "попал" на главного редактора Виктора Чекирова, который после переправил его ко мне.
Борис был на четыре года старше меня, высокий, худощавый, атлетически сложенный, с резкими, очень выразительными чертами лица, густой шапкой темных жестких волос, пронзительным, точно сверлящим собеседника взглядом черных глаз, весьма богатыми мимикой и жестикуляцией и... красноречиво "набитыми" кулаками. Вкупе с определенного рода лексиконом и хищно-настороженными движениями последнее явно свидетельствовало о том, что за плечами гостя весьма насыщенное и неординарное прошлое. Плюс ко всему он прямо с порога предложил перейти "на ты", а минут через пять - использовать в речи ненормативные элементы. Я не возражал; и не такое, как говорится, могу выдержать.
Суть же вопроса была следующей: Борис написал детективный боевик, мы попробуем его напечатать (что в те, уже "смутные" для книгоиздания времена было определенным финансовым риском), а моя задача - отредактировать текст. Еще Борис поведал, что показывал до нас рукопись в некоем московском издательстве, и...
- Ты представляешь! - рыкнул он. - Эти мрази (в оригинале было покруче. - Ю.К.) сказали: "Мы согласны взять вашу вещь и заплатить миллион (неденоминированных. - Ю.К.) рублей, если забудете, что вы ее автор". А вот хрена! Чуть не врезал тому сучонку, забрал свою папку и ушел.
- Но ты учти, - предупредил я, - у нас миллиона не получишь.
- А и не надо! - мотнул он головой. - Сколько дадите, столько и дадите. Но это должна быть моя - слышишь? - м о я! - книга. А миллионы... Миллионы еще будут. Главное сейчас - издать "Завещание...". И между прочим, я уже пишу второй роман, "Наемник", и на третий руки чешутся. Ладно, чего зря базарить. Рукопись-то глянь...
Я "глянул". Минут двадцать полистал по диагонали. Тогда еще не в ходу был термин "экшн", но это был самый что ни на есть "экшн из экшнов": столь головокружительного, насыщеннейшего действия, действия и еще раз действия я не встречал ни у одного не то что отечественного, а и даже западного автора. Лихо закрученный сюжет, стремительная смена "кадров", обилие диалогов, широчайшая география событий и - просто масса, масса драк и трупов! Текст был очень "кинематографичен", затягивал, заставлял читать дальше, но и в то же время, на мой взгляд, несколько схематичен, сух, бедноват на психологические мотивировки поступков героев. Ну и некоторые другие, чисто профессиональные замечания. Так я Борису и сказал, на что он усмехнулся: "Ты ж редактор, вот и делай как надо. А моя задача - писать!.."
Он уехал, и я взялся за "Завещание...". Сначала пытался править по машинописи, но почти сразу же бросил: слепой шрифт, узкий интервал между строками, хлипкая уже бумага. Водрузил на стол электрическую "Ятрань", положил сбоку рукопись Бабкина, и - погнал!.. Сюжет романа вкратце таков: умирающий в тюрьме старый зек рассказывает своему выходящему на свободу молодому товарищу о зарытом где-то на просторах Якутии золотом кладе и дает "инструкцию", как до этого золота добраться. "По ходу пьесы" к охоте за кладом подключаются самые разные конкурирующие преступные группировки, ну и - см. выше: уголовные разборки, погони, жестокие схватки и многочисленные убийства...
Правил я "Завещание..." достаточно долго - четыре с половиной месяца. Потому что, во-первых, текст был объемным, порядка 25 авторских листов, а во-вторых, вел же еще и другие рукописи. И вот по мере, так сказать, погружения в материал я все больше ощущал, насколько близко автор знаком с самыми глубинными и темными реалиями жизни преступного мира. А поскольку Борис теперь приезжал часто, чуть ли не каждую неделю - ну не терпелось ему поскорее увидеть свое детище напечатанным, - то общались мы всё плотнее и постепенно узнал я о нем очень и очень многое...
Пожалуй, рискну заскочить вперед, но скажу следующее: когда накануне и сразу же после выхода "Завещания..." в нашей областной прессе стали появляться первые публикации о Бабкине, я сразу заметил в них и биографические разночтения, и порой абсолютные нестыковки с тем, что он рассказывал о себе мне. Указал Борису на это, а он лишь поморщился: "Слушай, если выдам журналистам всю правду, по ночам спать не будут. И на хрен мне это надо? Да и никому это не надо. Ты знаешь больше, но тоже далеко не всё. И незачем тебе знать всё..."
А я, в общем-то, никогда его специально ни о чем таком и не расспрашивал. Мы, повторюсь, просто общались, хотя, кстати, иногда он довольно жестко предупреждал: "А вот это, смотри, не для печати". "Да я вроде писать о тебе и не собираюсь", - пожимал я плечами. Он ворчал: "Ну, мало ли..." Вот, получается, напророчил. Но зато мне точно известно, что писать можно, а о чем лучше не стоит...
Борис Николаевич Бабкин родился в 1953 году в Ленинграде. Когда ему было четыре года, семья переехала на жительство в Магаданскую область. Учился в школе; лет в 13-14 принял участие в объявленном молодежной газетой литературном конкурсе и даже получил премию - аж целых пять рублей! А еще он стал заниматься борьбой - сначала нашим классическим советским самбо, а случайно познакомившись с пожилым уже китайцем, великолепным мастером не очень широко распространенного, но очень эффективного стиля единоборств сан-чин-до, целиком сосредоточился на постижении секретов этого боевого искусства и весьма в том преуспел.
После школы Борис поступил в десантное военное училище. Учился прекрасно, что и немудрено: по собственному признанию, всегда хотел стать офицером. Даже не дожидаясь окончания им училища, начальство направило Бабкина в одно из элитных спецподразделений. Конечно же, ас-рукопашник, умеющий, как он выражался, стрелять из всего, что стреляет, и управлять всем, у чего есть руль, был ценнейшим кадром для соответствующих служб. Борис участвует в целом ряде спецопераций (на самых разных континентах), выполняет со своими боевыми товарищами, секретные задания, и... И вот - 1979 год, Афганистан. Штурм дворца Амина. Затем - война, тяжелое ранение, долгие и мучительные месяцы в госпиталях. После выздоровления - снова в строй. И вдруг...
Как сейчас вижу туго стиснутые челюсти и набрякшие желваки Бориса.
- Я совершил воинское преступление... - глухо выдавливает из себя он. - Какое, тебе знать ни к чему. - Повторяет уже слышанное мною ранее: - Спокойнее спать будешь... Ну а потом - арест, лишение всех званий и государственных наград, в том числе и весьма высоких. Ждал трибунала... Но однажды меня перевозили из одного места в другое, и я сбежал. Замочил конвоиров и сбежал... Да нет, не убил, а просто вырубил. И "бегал" я по стране около двух лет... Как с катушек слетел - грабежи, налеты на сберкассы, иные денежные "объекты". Пол-Союза отгастролировал: от Киева до Новосибирска. Уже настоящая охота за мной шла, и наконец повязали менты в Ярославле...
После отвезли в Москву. Началось следствие, допросы и... ну да, были и пытки. Но чаще - просто били. Хотя били так, что казалось, уж лучше смерть... Чуть базарнешь не по теме - карцер или грабли под потолок... Это у них метод такой излюбленный был: подвешивают в подвале за руки к потолку и долбят как грушу боксерскую, тренируются, суки... И знаешь, хуже всех были... бабы, сотрудницы, твою мать, органов внутренних дел!.. На работу приходят в мини-юбочках; бижутерия, макияж - всё при всем, просто фотомодели! Переодеваются - и в подвал, "на тренировку"... Мужики не так били, а эти, твари, злые как собаки, ни капли жалости. Мочили, пока сознание не потеряешь. Отольют водой - и по-новой. Кричи, не кричи - бесполезно (да и кто из подвала услышит-то?), завязывали только когда сами уставали, овчарки...
Ну а потом был суд и приговор. Срок Борис получил немалый - и пошел по зонам строгого режима... Не легко было там бывшему офицеру, таких в уголовном мире не любят. И приходилось Бабкину буквально отвоевывать свое право на хотя бы относительно (если только это слово здесь вообще применимо) нормальную жизнь по ту сторону решеток и колючей проволоки. Отвоевывать железным характером и кулаками. На одной из зон в результате какого-то конфликта он неслабо "поломал" авторитетных сокамерников. Базар! Кипеш! "Погонники наших бьют!.." А на той зоне сидел знаменитый вор в законе Вася Бриллиант. "Обиженные" - к нему: надо, мол, разобраться, что за беспредел! Бриллиант выслушал обе стороны и, ткнув пальцем в Бориса, вынес вердикт: "Прав он. И чтоб больше его никто не трогал..."
В заключении Бабкин провел долгих восемь лет. Кстати, в знаменитом Владимирском централе он "вспомнил молодость" - снова начал писать (ну, так, от скуки и для развлечения) какие-то занимательные рассказы. Очень благодарными слушателями были соседи по камере, а вот тюремщики - не очень. Ознакомившись с текстом Борисовых вариаций по мотивам тургеневской "Муму", где хитрая и умная собачка Муму во всевозможных ситуациях издевалась и выставляла в комичном и позорном свете тупого дурака-опера Герасима, надзиратели отделали автора по полной программе...
Но даже плохое когда-нибудь заканчивается. Бабкин освободился в 1988 году, без права проживать городах (как "особо опасный"); на первое время поселился в деревне в Тамбовской области... (Я, многоуважаемые читатели, сделаю оговорку: мне известны в общих чертах непростые (опять непростые!) перипетии личной жизни Бориса, но я не считаю себя вправе писать об этом. А потому и не буду.) Через год он переезжает в город Грязи Липецкой области и начинает работать экспедитором кинодирекции, которая, увы, вскоре приказала долго жить. Занялся было разведением пчел - те погибли, отравленные "опылением" с вертолета. А поскольку брать на работу человека с такой "анкетой" желающих не находилось, Борис занялся нелегальным "бизнесом" - охранял (а может, и крышевал) местных коммерсантов, полуподпольно вел секцию рукопашного боя...
Вообще, мне кажется, что именно житейская и бытовая (обитал в тесной развалюхе) безнадега в чем-то и подтолкнула Бориса взяться за перо. Человек, несомненно, литературно одаренный и с уникальнейшим, пусть и со знаком "минус", жизненным опытом, он, конечно, тогда озлобился, не находя возможности официального применения собственным силам и способностям и будучи вынужден порой зарабатывать на жизнь своими криминальными талантами. А с другой стороны - начав писать (писал же очень быстро, когда "накатывало" - сутками не отходил от стола), он просто поставил все на кон: пан или пропал! Часто жил впроголодь, из одежды - лишь камуфляжная форма, кожаная куртка и берцы... Он писал, писал, писал - и надеялся "пробиться", вырваться из военного и уголовного прошлого в мир нормальных реалий и людей. И фигурой он был, конечно, трагической. От него просто веяло постоянной тревогой и напряжением. Никогда не садился спиной к двери, точно в любой момент ожидал опасности. И улыбка - простая улыбка, а не усмешка, ухмылка или гримаса - стала изредка появляться на его лице, наверное, только месяца через два-три после первого прихода в издательство.
И знаете, я убежден, что именно издательство, а вернее, работавшие в нем люди во многом способствовали постепенному "оттаиванию" Бориса и его "возвращению" в нормальный мир. Он не раз жаловался, что в Грязях по-человечески одинок. "Грязи, - вздыхал, - это, в натуре, "грязи"..." У нас же он начал общаться, разговаривать на самые разные темы с сотрудниками (редакторами, художниками, корректорами, а точнее - корректоршами) и гостями ЦЧКИ - писателями, поэтами, журналистами. Помню, кстати, пару его довольно бурных (в хорошем смысле слова) дискуссий с Вячеславом Дёгтевым и не только с ним. Ну а дамы наши усаживали Бориса пить чай, чирикали над ним и даже насильно кормили. И куда деваться - ел, хотя чаю всегда предпочитал крепчайший чифир.
А незадолго до выхода "Завещания..." в свет мы организовали целую "рекламную кампанию" будущей книги: интервью с автором Льва Ефремовича Кройчика в "Воронежском курьере", в котором Бабкин абсолютно серьезно заявил, что через несколько лет станет одним из самых известных писателей России (мне он, кстати, не раз говорил, что напишет 44 романа, а потом "завяжет"); весьма комплиментарный материал о Борисе Елены Кравченко в "Утре"; беседа о грядущем бестселлере с автором этих строк в воронежском вкладыше "АиФ" и проч. Плюс тележурналист Николай Колтаков снял отличный сюжет, показало который не только воронежское, но и центральное телевидение: на живописнейшем природном фоне - в районе Белой горы, "с видом на море" - Борис рассказывает о своей книге, ну мы с Леной Кравченко там "бэк-вокалистами"... Да еще "сарафанное радио!.. Короче, в Воронеже "Завещание..." уже очень сильно ждали. (Кстати, нам с Чекировым, хоть и не без труда, но удалось все же убедить автора сократить название, убрав "деньги", "золото" и "любовь".) Ждали - и наконец дождались! В июле 94-го "Завещание на жизнь и на смерть" увидело свет...
Радость Бориса была неописуемой! Он приехал на несколько дней, и все эти дни (получив гонорар) гусарски широко праздновал выход книги. А сколько он начертал автографов! Ясно, что всем сотрудникам ЦЧКИ, да еще и потянулся народ с других этажей Дома печати. Один я заставил Бориса подписать десятка полтора книг для друзей и знакомых. Он в какой-то момент даже начал ворчать: мол, замахался уже в натуре, но я-то видел, что он жутко доволен. От избытка чувств и в знак признательности предложил Чекирову грохнуть какого-нибудь его недоброжелателя, от чего тот вежливо отказался. (Мне он к тому времени делал подобные предложения уже, наверное, раз десять, хотя, впрочем, с оговоркой: "Но учти: на "мокруху" не пойду, а вот просто "поломать" кого-нибудь - только свистни, не стесняйся". Но я как-то постеснялся и ни разу, такой-сякой неблагодарный, не свистнул.)
Кстати, упомянутое уже "сарафанное радио" в случае с Борисом сработало на все сто процентов. В районе, где я жил (а он частенько ночевал у меня), образовался чуть ли не мини-клуб фанатов Бабкина - просто очумевших от его книги парней определенного склада характера. Когда же познакомил с Борисом пару наиболее "романтично" настроенных из них, те едва не упали в обморок от счастья, и через десять минут на лоне природы разыгрался весьма недурственный, надо заметить, банкет. И мне, грешному, досталось погреться в лучах бабкинской славы: местные хулиганы и колдыри при встрече едва ли не вытягивались во фрунт и грациозно раскланивались: "Здрасссьте..."
Но вообще-то Борис подобную публику не особо жаловал - так, терпел из вежливости. Помню, шли мы к моим родителям (частный сектор в районе "Динамо"), и из-за угла вывалился, чуть теплый, один из приятелей юности с красноречивой кличкой Нос. Когда-то ему в драке... откусили кончик носа, а врачи этот кончик оперативно пришили на место. Оперативно, но не очень аккуратно - на всю жизнь остались следы от швов и ниток. И с криком "Какие люди!" Гена "облобызался" со мной, а следом, возопив: "Сколько лет, сколько зим!..", пал на грудь Бориса. До того расчувствовался, аж пустил слезу. А Бабкин поверх его головы возмущенно уставился на меня, буркнув: "Грохнуть?" - "Да ты что!.." - Я с трудом разлепил их: "Иди, Гена, иди..." Борис проводил его долгим сердитым взглядом, а потом скривился как от горчицы: "Ну, сударь, и друзья у вас!.."
Зато перед родителями он предстал эталоном галантности. Прищелкнув каблуками, поцеловал матери ручку, обменялся любезностями с отцом и с полчаса вел с ними "светскую" беседу. И хотя был он учтив до невозможности, выражение лиц родителей в те полчаса живо напомнило мне эпизод знакомства Егора Прокудина с отцом и матерью Любы в шукшинской "Калине красной". И даже невзирая на то, что при прощании Борис был еще любезнее и оставил на столе свою книгу с автографом: "Ольге Николаевне и Митрофану Васильевичу. У Вас отличный сын, а посему - родителям моего друга от автора. Б. Бабкин", мать позвонила вечером и каким-то слабым голосом попросила: "Сынок, я всё понимаю, но ты уж, пожалуйста, таких друзей больше не води..."
А месяца через два Борис приехал и сказал: "Закончил "Наемника". Печатать будете?" Я пошел к директору издательства Свиридову, но тот испуганно замотал головой: "Да ну его!.. И сам прекращай с бандитом этим дружить. Мне про него компетентные товарищи такое говорили..."
Разумеется, Бабкину я передал только отказ по "Наемнику". Он пожал плечами: "Пожалеете еще". Как в воду глядел...
Да, надо заметить, что слава славой, а финансовое положение Бориса после выхода "Завещания..." особых изменений не претерпело. И ("Жрать-то надо!") - он взялся за старое. За деньги снова стал участвовать в каких-то криминальных разборках, "наездах", "стрелках". Иногда приезжал с оружием. Достанет пистолет - "Спрячь пока". Один раз достал гранату. Я возмутился: "Совсем рехнулся! Куда я ее дену? Рванет еще!" Успокоил: "Не будешь трогать, не рванет". А уезжая на следующий день, про гранату забыл. Так я и прожил неделю, до следующего его визита, с "лимонкой" в кабинете. Но правда, остался у меня от тех времен Борисов "презент". Рассматривая как-то пистолет, услышал: "Извини, подарить не могу". "Да на что он мне, - говорю. - И вообще, не люблю огнестрельное оружие, холодное люблю". "Не базар, - кивает. - Нож подгоню. Или типа того". "Подогнал". "Типа того".
А еще Борис порой на два, три, четыре месяца вербовался в "дикие гуси" - в самые разные "горячие точки" ближнего и дальнего зарубежья. Бывало, возвращался оттуда прихрамывая, а то и с перевязанной рукой или даже головой. В ответ же на мои увещевания завязывать с этим делом зло зыркал глазами: "Я умею только воевать и писать! Но раз писанина моя на хрен никому не нужна, приходится воевать. Ты лучше думай, куда "Наемника" пристроить..."
И неожиданно "Наемником" действительно заинтересовались. У меня был знакомый бизнесмен-многостаночник, который чем только тогда не занимался. В том числе и издательской деятельностью, которая в конце 1980-х - начале 90-х сплошь и рядом была "пиратской" или в лучшем случае "полупиратской" (не имею здесь в виду государственные издательства). И сам я несколько лет "пиратствовал" вместе с ним: он давал подстрочники переводов романов Пратера, Чандлера, Агаты Кристи, разумеется, Чейза, ну и прочих западных детективщиков, я их "литобрабатывал", а он потом издавал. И вот, прочитав "Завещание..." и узнав о существовании "Наемника", этот товарищ загорелся идеей его напечатать. В моем кабинете он встретился с Бабкиным, обговорили условия, ударили, так сказать, по рукам, и...
И дня через два-три вдруг телефонный звонок. И - голос того бизнесмена в трубке. Непривычно тихий, дрожащий: "Юр... у меня... украли жену... Ты не мог бы вызвать Борю?.."
Я "вызвал", сообщив вкратце о произошедшем, и на следующее утро Бабкин ввалился в мой кабинет с весьма кислой и скептической миной на лице: "Слушай, ты уверен, что этот фраер нам нужен? Я "пробил" информацию по нему - весь в долгах как кобель в репьях. - Помолчал - и выдал: - И бабу его знаю, кто взял и где держит. За долги ее и цапнули... Ну? Подпрягаться?" Я развел руками: "Слушай, тебе решать..."
Вскоре пришел тот друг. Бледный, руки трясутся... Ну, в общем, упросил он Бориса помочь, клялся, что издаст "Наемника".
На следующее утро Бабкин снова появился в издательстве. Я изумленно вытаращился на него: "Ты к нам как на работу! Какие-то новости?" - "А какие тебе еще нужны новости? Она дома". "Кто?!" - изумился я. "Кто-кто? Баба того фраера". - "Уже?!" - "А чего тянуть? Адрес же я знал - хата в одном из сел вашей области. Взял ночью три машины своих боевиков и рванули. Подъехали, выломали дверь, грохнули ту бригаду, я девку из чулана вытащил, сунул в тачку - и в Воронеж. Тормознул на Левом берегу: "Иди". - "К-куда?.." - И зенками хлоп-хлоп. "На хрен! - разозлился я. - Домой иди, дура!" - "С-спасибо..." - И разревелась. Я вытолкал ее на тротуар, а сам по газам. Вот и всё..."
...Благодарил "тот фраер" Бабкина чуть ли не на коленях, но... Но "Наемника" так и не издал. Обещал-обещал несколько месяцев - и Борис в конце концов махнул рукой: "Завязывай с ним базарить. Без понтов, он в натуре голый..."
А через некоторое время в моем кабинете - звонок. Снимаю трубку:
- Слушаю.
На другом конце провода очень вежливый молодой мужской голос:
- Юрий Митрофанович?
- Да.
Здравствуйте. Это вас некий Вася Пичул беспокоит. Кинорежиссер. Может, слышали про такого?..
Я чуть не захлебнулся "беломорным" дымом - "слышали"?! Да кто ж тогда не слышал о режиссере главной кинобомбы эпохи конца СССР! Да он же еще и "В городе Сочи - темные ночи" снял. Триумфа "Маленькой Веры", конечно, не повторил, но фильм достаточно оригинальный...
- З-здравствуйте... - пробормотал. - Конечно, слышал, очень приятно...
В общем, в ходе разговора выяснилось, что какими-то путями - признаться, уже забыл, какими, - до Василия дошла информация о том, что в Воронеже появился весьма неординарный писатель, и режиссер попросил у меня книгу Бориса на предмет, так сказать, ознакомления с текстом - а там, глядишь, чем черт не шутит, и написания совместно с Бабкиным сценария и, не исключено, съемок фильма.
Я предложил Пичулу прислать "Завещание..." почтой, но оказалось, что в Воронеже живет его двоюродная сестра, она и заберет у меня книгу и отправит в Москву.
На следующий день пришла красивая молодая девушка (имени, увы, не помню). Ее, как и брата, тоже очень интересовала личность и судьба Бориса. Ну, рассказал о нем что счел возможным, дал книгу.
Через какое-то время снова позвонил Василий - мол, хотелось бы теперь пообщаться с Бабкиным. Тот приехал, они поговорили по телефону, а дальше...
Забегая вперед, скажу, что уже потом они встречались в Москве, вроде строили совместные планы, но на тот момент там ничего толком не сложилось. Борис как-то в ответ на мой вопрос в свойственной ему манере махнул рукой: "Да ну его на хрен!.."
Однако же позже жена Пичула Мария Хмелик написала, совместно с Борисом, сценарий сериала "Небо в алмазах", и этот многосерийный телефильм увидел свет в 1999 году. Признаюсь честно: я его не смотрел и потому понятия не имею, какие произведения Бабкина и в каком, так сказать, образе легли в его основу.
Но вернусь обратно в 1995 год. Прошел месяц-другой, и вдруг...
И вдруг на меня выходит - сначала звонит, а потом приезжает... директор московского издательства "Локид" по имени Николай и просит связать его с Бабкиным. Наша книга и "воронежская слава" Бориса докатились до столицы, и Николай готов издать "Завещание..." в своей достаточно уже раскрученной серии "Современный российский детектив". А узнав о существовании "Наемника", обрадовался: "Да мы и его издадим!"
На следующий день приехал Борис, и они с Николаем обо всем договорились, а я выцыганил у Свиридова "вольную" для "Завещания..." - там же стоял "копирайт" ЦЧКИ. Сначала тот, правда, заартачился: "Бесплатно?" "Да мы копейки ему заплатили! - говорю. - Чего ж человека на крючке держать, как собака на сене!" Убедил. Да, кстати, во время разговора Николай (в прошлом майор милиции) с Бабкиным выяснили, что когда Бориса в начале 80-х "брали" в Ярославле, Николай был среди тех милиционеров, от которых Борис отстреливался на ярославском вокзале. Господи, как же крепко они обнимались, прямо как встретившиеся после долгой разлуки братья...
Ну и завертелось колесо! Очень скоро в "Локиде" вышло "Завещание..." (часть гонорара, несмотря на протесты, Борис просто насильно всучил мне), потом - "Наемник", а потом - понеслось!.. За три-четыре следующих года на книжных прилавках появились "Наемник-2", кажется, четыре (под номерами) "Ожерелья смерти", другие романы с не менее "страшными" названиями, которые Борис регулярно привозил мне и которые мы, соответственно (а куда денешься), "обмывали". На гонорар от "Наемника" он купил свою первую машину - "Москвич-2141", но та долго не прожила - сгорела на одной из автотрасс области (пуля попала в бензобак) во время каких-то разборок - некоторое время Борис еще слегка потряхивал стариной. Потом он купил "девятку" "Ладу" и стал ездить в Воронеж и Москву на ней. Постепенно преображался и внешне: "камуфляж" сменила "джинса", а когда летом 99-го он с гарканьем "Равняйсь! Смир-рна!" шагнул в мой кабинет в "тройке" и галстуке, я чуть не свалился со стула. Смущенно пояснил: "Да вот еду на какую-то долбаную тусовку, велено быть при параде". "Ну правильно, - говорю. - Ты ж теперь светский лев, должен соответствовать". - "Ага, блин, лев, только сбруя эта совсем задолбала на хрен!.."
Да, чуть не забыл! Я за многое благодарен Борису, но главное - за то, что он буквально заставил меня написать два детективных романа: "Чёрный Скорпион" и "Возвращение Скорпиона". Едва только у Бабкина "пошла масть" в "Локиде", он начал меня доставать: "Ну что ты хрень всякую катаешь - "мистика", "фантастика"... Ты боевик или детектив напиши, протолкнем у Николая. Давай сюжет подброшу..." Но я гордо отвечал, что сюжетов чужих мне не надо, а детективов и тем паче боевиков писать не собираюсь. Но Борис не унимался и постоянно бухтел: "Пиши детектив, пиши детектив..." И, представляете, добухтелся: в некий момент в мозгу моем словно что-то щелкнуло, и я понял, что х о ч у написать детектив. И написал "Скорпионов", которые, замечу, и с чисто фактурной стороны стали возможны лишь благодаря моему близкому знакомству с Борисом Бабкиным. Когда в 2000-м романы увидели свет в "Эксмо", он довольно улыбнулся: "Ну, зашибись, взялся наконец за ум..."
У него же выходили всё новые и новые книги. Теперь еще и в Питере, потом - в "Эксмо", а через какое-то время, кажется, снова в "Локиде". По личным обстоятельства Борис переехал из Грязей в город Кирсанов Тамбовской области. В последний свой приезд (по-моему, в 2002-м) он выглядел каким-то усталым, замотанным. Прощаясь же, сказал: "Знаешь, а самое лучшее время было тогда... - Вздохнул: - Было, да сплыло... Не было денег, да и на хрен бы они были нужны... Ладно, еще свидимся..."
Но больше мы не виделись. Он звонил еще пару раз, а потом - навсегда исчез из моей жизни. От общих знакомых я слышал, что Борис перебрался в Питер, а где-то с середины 2000-х печатался только в издательстве "АСТ". Не знаю, написал ли он обещанные 44 романа, но что их вышло более 30, это точно. Как точно и то, что он стал одним из самых известных писателей криминального жанра в России...
... Борис Бабкин трагически ушел из жизни 26 сентября 2011 года, а я случайно узнал об этом лишь два месяца назад. И почему-то... перечитал "Мартина Идена".
Ушел человек, оставивший очень яркий след в моей жизни и словно оставивший мне свое... завещание.
"Завещание на жизнь и на смерть"...
"ВОРОНЕЖСКИЙ ТЕЛЕГРАФ"
"Учитель, перед именем твоим..."
Ушел из жизни Арсен Тигранович Синюк - один из мэтров воронежской и российской археологии, доктор исторических наук, заслуженный работник высшей школы Российской Федерации, человек, создавший собственную, авторитетную во всей стране археологическую школу и 20 лет возглавлявший кафедру Отечественной истории Воронежского государственного педагогического университета.
Последний год он тяжело болел, перенес сложнейшую операцию, и все родные, близкие, многочисленные коллеги, друзья, бывшие ученики надеялись, верили в выздоровление, но...
Но чуда не произошло. 12 ноября Арсена Тиграновича не стало.
Нижеследующий текст на две трети был написан когда Арсен Тигранович еще был с нами; за несколько дней до того скорбного дня я последний раз заходил к нему - что-то переспрашивал, уточнял... А после похорон, пометавшись с неделю, решил: не надо ничего менять, переиначивать, переводить в прошедшее время - п у с т ь б у д е т т а к...
Признаюсь - не люблю громких фраз и расхожих цитат, но эти слова - абсолютно искренние, от самого сердца.
А еще никогда не склонен был "творить себе кумиров", и, не считая родителей, людей, которые стали для меня непререкаемыми авторитетами - морально-нравственными, профессиональными, просто "человеческими", боюсь, наберу за всю жизнь меньше, чем пальцев на руке. И один из таких людей - да нет, не "один из", а первый - Арсен Тигранович Синюк.
Я понимаю, что в признании таком совсем не оригинален. Наверняка сотни, если не тысячи бывших студентов Арсена Тиграновича могут сказать то же. И в этом великое счастье и наше, и его самого - ну редкий, согласитесь, очень редкий случай, когда бывшего преподавателя помнят и любят сотни и тысячи его учеников - годами и десятилетиями!
Первое впечатление об Арсене Тиграновиче (на первой у нашего курса лекции) - могучий бородатый красавец, точно сошедший со страниц книг Казанцева, Немцова, Ефремова герой - ученый, путешественник, исследователь. И первое то впечатление в дальнейшем только крепло и подтверждалось. И всё здесь было одно к одному: и сами предметы, которые вел Арсен Тигранович, - вспомогательные исторические дисциплины, археология, Древний Восток, - и, главное, - его личность: необыкновенно порядочного, сдержанного, доброжелательного, ну а что умнейшего и образованнейшего, так это само собой разумеется, человека.
Он родился 22 октября 1939 года в Ленинграде - бывшем и нынешнем Санкт-Петербурге. В родословной кровей понамешано изрядно: дед по отцу - армянин, бабушка - из псковских крестьян; мамин, Веры Григорьевны, отец - Григорий Антонович Маляцинский, польский дворянин, кавалер Золотого Георгия 4-й степени, получал которого он, кстати, вместе с моряками-офицерами легендарного крейсера "Варяг". Предки Арсена Тиграновича по маминой линии - питерцы с середины XIX века. Один же из предков, Кузьма, так вообще просто тургеневский персонаж: огромный и молчаливый, как Герасим в "Муму", он был привезен из деревни барыней в ее санктпетербургский дом...
- ... Из воспоминаний детства, - говорит Арсен Тигранович, - самое, конечно, незабываемое и страшное - война... Я хоть и совсем маленький был, но помню, как, когда кольцо фашистской блокады Ленинграда захлопывалось, отец успел буквально впихнуть нас с мамой в последний шедший на "большую землю" по Ладоге пароход. Там целый караван судов был, и все остальные немцы разбомбили. А над нашим пароходом фашистский самолет долго кружил, но почему-то не стрелял и бомбы не бросал - может, боезапас кончился. Покружил-покружил - и улетел.
Ну а мы с мамой в эвакуацию попали в Пермь. Там жили до конца войны, в 45-м вернулись в Питер. Но так случилось, что родители развелись, и мама на время оставила меня на попечение бабушки. И школ же я поменял!.. 1-й класс окончил в Мурманской области, 2-й - 4-й учился в Питере, 5-й - на Украине, 6-й - 10-й - в Восточном Казахстане. Потом вернулся обратно в Питер, пошел работать; трудился токарем, грузчиком-такелажником, окончил автокурсы...
В 1958 году Арсена Тиграновича призвали в армию. Сначала он служил в автороте в Карелии, а в 1960-м, в рамках освоения целины, был сформирован автобат, который отправили в Казахстан. Но в 61-м часть, где "целинничал" Арсен Тигранович, расформировали, и (вот ирония судьбы!) дослуживал он в родном Ленинграде. И - очень интересовавший автора этих строк вопрос: как, ну как и почему паренек с, в общем-то, рядовой и типичной для его ровесников того времени, недолгой еще биографией стал в конечном итоге одним из ведущих археологов страны?
- А "виной" тому, - говорит Арсен Тигранович, - книги. Я с раннего детства был страстным, безумным книгочеем. К десяти годам проглотил всего Чехова, Куприна, многих других классиков. Но, можно сказать, судьбоносное событие произошло в 13 лет - я прочел книгу "На раскопках древнего Хорезма", и всё - "пропал". Так ею увлекся, что твердо определил себе цель: обязательно стану археологом!.. И друг мой был такой же любитель книг. Мы оборудовали чердак - наше "лежбище" - и там читали всё, что только попадалось в руки, от Вальтера Скотта до Вячеслава Шишкова. Но я терпеть не мог читать то, что, как говорится, навязывали. Признаюсь: "Война и мир" - через не хочу. А вот в 40 лет перечитал всего Толстого и Достоевского, и, знаешь, я лично Достоевского ставлю выше... Ну, и вот таким вот образом книгочейство вводило меня в область открытий вообще и археологии и истории в частности. А вскоре после моей демобилизации из армии маму с отчимом по работе перевели в Воронеж. И я приехал сюда вместе с ними. Приехал - и сразу просто влюбился и в сам город, и в Дон-батюшку...
Итак, в 1961 году Арсен Тигранович поступает на исторический факультет Воронежского государственного университета и уже на первом курсе становится старостой археологического кружка, руководила которым профессор А.С. Москаленко. Кстати, другие будущие светила воронежской археологии, Анатолий Пряхин и Анатолий Винников, тоже были еще студентами, учась соответственно на пятом и третьем курсах. Впоследствии с Анатолием Винниковым Арсена Тиграновича свяжет искренняя, крепкая дружба на всю жизнь. А тогда Винников и Синюк, помимо учебы, еще и работали (на полставки каждый) лаборантами кабинета археологии при историческом факультете.
В 1966 году Арсен Тигранович окончил университет и по распределению стал преподавать историю в школе р. п. Стрелица, создав в поселке краеведческий музей, а в школе - археологический кружок. Именно в то время он проводит первые самостоятельные археологические исследования. Затем - работа научным консультантом в Воронежском отделении Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры, где Синюк организует секцию археологии и начинает широкомасштабную работу по паспортизации археологических памятников нашей области. Потом он - старший научный сотрудник в Воронежском областном краеведческом музее, возродивший "музейные" археологические экспедиции. Объектом тщательнейших исследований стала Чертовицкая стоянка эпохи неолита (новокаменного века) на реке Воронеж. А когда на территории будущего водохранилища начинает работу экспедиция Института археологии АН СССР и ВГУ, Арсен Тигранович проводит исследования памятников эпохи камня и энеолита (медно-каменного века). Тогда же он завершает работу над кандидатской диссертацией "Памятники неолита и энеолита на Среднем Дону", которую успешно защищает в Институте археологии АН СССР в 1971 году. И после этого, к счастью и для меня, и для всех моих сотоварищей по истфаку самых разных лет и десятилетий, Арсен Тигранович приходит преподавать в Воронежский государственный педагогический институт (ныне - университет).
- ... А кстати, в пединститут, Юра, я попал в каком-то смысле случайно... - Мой собеседник на миг задумывается. - В 71-м году пригласили меня почитать курс археологии; сначала был, так сказать, почасовиком, но, наверное, руководству понравился - и предложили работать постоянно. Согласился и перевелся в "пед" из областного краеведческого музея. Знаешь, не сказал бы, что археология тогда в институте процветала. И потому помимо преподавательской работы стал вести археологический кружок, возобновил полевые экспедиции, со временем создали музей. Сначала, помнишь сам, он ютился в "Сорбонне" (так много поколений студентов и преподавателей в шутку называют старинный двухэтажный домик рядом с главным корпусом ВГПУ. - Ю.К.). Потом, уже действительно настоящий музей, с учебной аудиторией, сделали в главном корпусе университета...
Слово коллеге и другу Арсена Тиграновича профессору ВГУ А.З. Винникову:
"Археологическая экспедиция ВГПУ, которой в течение всего периода ее существования руководит А.Т., стала мощным научным коллективом, ведущим огромную исследовательскую работу на территории Воронежской и смежных областей. Я имел возможность ознакомиться практически со всеми памятниками, какие им исследовались: Власовские и Павловские курганы, Мостищенское городище, Черкасская стоянка и многие другие. Нередко бывал и он у меня в экспедициях: Белогорские городища и могильники, Маяцкое селище, Животинное городище и другие. Были и совместные экспедиции. Я очень многому учился у А.Т. Он умеет великолепно "читать" культурные слои, стратиграфию насыпей курганов. Возьму на себя смелость утверждать, что среди воронежских археологов (да может, и не только воронежских) он лучше любого способен понять и разобраться в хронологической череде погребенных в самых запутанных и сложных курганах, содержащих порой не один десяток разнокультурных погребений. В этом я неоднократно убеждался сам, пребывая в экспедициях у Арсена Тиграновича и восхищаясь его умением досконально и точно разобраться в самых сложных и запутанных вопросах полевого исследования памятников".
Кстати, я, уважаемые читатели, со своим пусть и истфаковским, однако же всё равно, конечно, дилетантским подходом к археологии, задал Арсену Тиграновичу, быть может, не вполне корректный вопрос:
- Но почему вы занялись именно неолитом и энеолитом? Ведь есть же скифы, сарматы, аланы, славяне, хазары, готы с гуннами, наконец. Как-то это выглядит более интересно, романтично, что ли. Да и находки ярче, эффектнее.
Арсен Тигранович покачал головой:
- Никогда, Юра, я не гонялся за внешними эффектами... Неолит же в донской археологии был тогда настоящей "терра инкогнита", а уж неолит, энеолит и эпоха бронзы на Среднем Дону - просто чуть ли не сплошным "белым пятном". Но именно в те времена (V - II тысячелетия до нашей эры) Центральная и особенно Восточная Европа являлась тем гигантским "плавильным котлом", в котором, бурля и перемешиваясь, выкристаллизовались будущие индоевропейцы, в том числе и арии. Так что путь к твоим скифам, сарматам, аланам, славянам, готам и "прочим немцам" как раз и шел от позднего неолита, через неолит ямников и "бронзу" катакомбников и срубников. Ну да, там не найдешь ни роскошных золотых кладов (хотя достаточно простые изделия из золота и меди уже появляются), ни изысканных ювелирных украшений, боевых топоров и грозных мечей, подобных, к примеру, сарматским, но я, повторюсь, никогда не хватался за уже наработанное - я искал неизведанное...
И знаешь - мне везло, я страшно везучий! Открыл много новых памятников (немало было совместных экспедиций с Московским институтом археологии). И меня до сих пор никто не обогнал ни по количеству, ни по качеству исследований донских курганов энеолита и эпохи бронзы. Эталонными в этом смысле стали 3-я Университетская стоянка, Черкасская...
О - Черкасская!.. Простите за эгоистический пафос, уважаемые читатели, но автору этих строк посчастливилось быть одним из тех студентов, новоиспеченных второкурсников, только что сдавших свою первую летнюю сессию (1979 год), кто поехал с Арсеном Тиграновичем на археологическую практику в село Черкасское Павловского района - начинать "копать" будущую одноименную стоянку эпохи неолита - энеолита (V - III тысячелетие до новой эры).
Погода - прекрасная! Яркое солнце, голубое небо, живописная природа с чистейшей рекой Битюг, песчаное дно которой (по крайней мере, в том месте, где мы копали) было просто усеяно фрагментами керамики (а по-простому - черепками от горшков и прочей посуды) Салтово-Маяцкой культуры - аланы, болгары и т. д. Патриархальное село, доброжелательные жители с малороссийским говорком...
Нас поселили в школе: девочек - в спортзале, ребят - в палатках, поставленных в школьном саду. Арсен Тигранович оперативно решил все организационно-хозяйственные вопросы экспедиции, связанные в основном с питанием и рабочим инструментом... Да, а еще, для хознужд, председатель выделил нам "транспорт" - лошадь с телегой. Сначала Капкана, но тот был злой, кусался, и Капкана заменили на добрую, покладистую Машку. Ну и приступили к работе: Арсен Тигранович определил место будущего раскопа; мы понатягивали где он указал веревочек, разбили весь участок на квадраты и взялись за лопаты: копали послойно, на глубину штыка, пробивая кое-где контрольные шурфы примерно в человеческий рост. Здорово было! Интересная работа - да впрочем, ее и работой-то не назовешь. Пошли первые находки: не сказать чтобы густо, в основном фрагменты керамики, однако вот помню, что Володя Стрыгин нашел каменный топор, а Саша Бураков - искусно вырезанный из кости небольшой гарпун. Работали действительно весело, задорно; здесь же и купались - прыжок с края раскопа, и ты уже, весь в брызгах, в Битюге. А по вечерам - ужин, костер, песни под гитару. И над всем этим великолепием царил Арсен Тигранович, иногда и сам бравший инструмент в руки и исполнявший своим негромким, но проникновенным баритоном две-три песни. Ну а потом - отбой: по палаткам, "по пещерам"! Спасибо вам, дорогой Арсен Тигранович, за то замечательное лето!..
- В 1985 году, - продолжает мой собеседник, - я защитил в специализированном совете Института археологии АН СССР докторскую диссертацию по теме "История населения Донской Лесостепи в V - II тысячелетиях до н. э. (неолит - энеолит - бронза)". В 80-е - 90-е издал несколько обобщающих работ: "Курганы эпохи бронзы среднего Дона. Павловский могильник", "Население бассейна Дона в эпоху неолита", "Бронзовый век бассейна Дона". Вместе с Толей Винниковым выпустил научно-популярную книжку по археологии Подонья "Дорогами тысячелетий". Еще я был одним из авторов учебного пособия по археологии в помощь школьному учителю, пособия по энеолиту восточно-европейской лесостепи. В 2007 году в соавторстве с Юрием Матвеевым выпустил книгу "Среднедонская катакомбная культура эпохи бронзы (по данным курганных комплексов)". Всего же у меня более 130 научных публикаций, и есть, помимо прочего, одна работа, которая в свое время, в начале 2000-х, вызвала изрядное брожение умов. По заказу Территориального управления Министерства культуры РФ по сохранению культурных ценностей в городе Воронеже я составил каталог археологических находок с указанием их стоимости. Очень неоднозначную это издание получило оценку. Одни сочли его "вредным", а другие, к примеру, новосибирцы и питерцы, - горячо поддержали, в плане того, что это первая ласточка в борьбе с "черной" археологией, работа на опережение. От моего каталога, кстати, был в восторге сам директор Эрмитажа Пиотровский. Нет, ну ситуация с археологическим "черным рынком" действительно угрожающая. Вот пропала, к примеру, из музея в Костёнках "палеолитическая Венера" (или даже две). Ее цена - миллион долларов, а всплыла она в итоге у частного коллекционера, некоего шведа. Как говорится, без комментариев...
Студенты Арсена Тиграновича - уже упоминал об этом - просто обожали. Что же касается "остепененных" собратьев по цеху...
- Я всегда очень уважал и уважаю коллег и оппонентов, - говорит он. - У меня среди археологов много друзей и добрых товарищей по всей России и не только России. Терпеть не могу лезть в какие-то распри, а уж самому затевать их, плести интриги - это вообще не про меня, не так, милостивые государи, воспитан. Хотя, бывало, некоторые типы и пытались меня замарать... Но знаешь, в конце концов моя позиция всегда оказывалась верной. И научная, и человеческая.
Самый близкий друг, конечно, Толя Винников. Он просто как член семьи, его и мама моя очень любила. Витя Килейников (декан истфака ВГПУ. - Ю.К.), Сережа Гапочка, Ваня Федюнин, Валера Березуцкий (доценты кафедры Истории России), другие ребятки, воспитанники мои... А знаешь, мне в свое время посчастливилось работать с Петром Дмитриевичем Либеровым. Мы с ним раскапывали курганные могильники в районе Павловского гранитного карьера, неолитические стоянки в зоне Воронежского водохранилища. Замечательно тогда работали! Очень добрые отношения связывали с известным украинским археологом Дмитрием Яковлевичем Телегиным, хотя позиции на тот или иной вопрос и частенько разнились. Дружил с Николаем Яковливичем Мерпетом, Олимпиадой Гавриловной Шапошниковой, главным археологом Эрмитажа Натальей Кирилловной Качаловой. А Олимпиада Гавриловна, старенькая уже, бывало, специально приезжала послушать мои доклады или на защиты диссертаций моих учеников, которых, в процессе защиты, порой приходилось довольно жестко отстаивать. И Олимпиада Гавриловна не раз импульсивно восклицала: "Ну, Арсен Тигранович, за своих ребят ты - тигр!.."
А знаешь, что еще удалось сделать? Путем сопоставления результатов раскопок курганных комплексов энеолита (IV - III - II тысячелетия до нашей эры) - с четко определенными по наборам инвентаря захоронениями не только простого люда, но и вождей, жрецов - с данными Ригведы нарисовалась такая картина существования от Урала до Северского Донца мощнейших "коллективов" эпохи бронзы, что просто дух захватывает! И вот... И вот я написал... поэму, "Восхождение к Памяти", которую, впрочем, вполне умышленно в подзаголовке назвал "исторической повестью". События, описанные в ней (естественно, в форме художественной реконструкции), относятся примерно к концу XVII века до нашей эры, когда в донской степи и лесостепи драматично переплелись судьбы племен донской абашевской, катакомбной и покровско-абашевской археологических культур. Вот так, брат, в этой повести слились воедино главное дело моей жизни - археология и любовь к поэзии...
Вообще-то в годы учебы в ВГПИ, уважаемые читатели (1978-83), я кажется, не слышал о том, что Арсен Тигранович пишет стихи. Да, иногда он брал в руки гитару, но исполнял, по-моему, чужие песни. А в последующие десятилетия мы общались не часто и о поэзии речь как-то не заходила. Однако же вот где-то в начале 2000-х, при случайной встрече летом на пляже в Боровом, Арсен Тигранович, даже, по-моему, несколько смущенно, сказал:
- Юр, а я ведь издал в 97-м небольшой сборничек лирики... Так-то, старик... И веришь, мне кажется, что это и есть самое главное из всего, что я написал в жизни...
Потом был еще один сборник - "Перекрёстки времен. Зарисовки археолога", в который вошли в основном "археологические" стихи и песни, а также "историческая повесть" "Восхождение к Памяти"; позже были подборки в "Учительских музах" - поэтических альманахах, издаваемых ВГПУ. И вот...
И вот в один из недавних визитов к Арсену Тиграновичу мы договорились об издании, так сказать, "сводного" сборника, хотя он и пожимал плечами: "Да кому это, братцы, нужно?" Мы же с моим "напарником" и сокурсником Володей Стрыгиным протестовали: "Что вы! Вы замечательный поэт!"
Сделали набор. Арсен Тигранович сам скомпоновал стихи по разделам, вычитал, и я забрал их на правку. Зная исключительную щепетильность Арсена Тиграновича (издание же стоит денег), мы держались как партизаны и ужами уклонялись от ответов на вопросы об источнике финансирования будущей книги. А источников было два: наш родной педуниверситет и "метод народной стройки" - бросили клич в Интернете, и многие из бывших студентов отозвались на этот клич, так сказать, рублем. И вдруг...
И вдруг Арсену Тиграновичу резко стало хуже. Еще недели три назад, когда мы заходили с Сергеем Гапочкой, он пошутил: "После тяжелой и продолжительной болезни... пациент, ребята, взял да и выздоровел!" - и весело рассмеялся. А теперь... В последний наш разговор, 5 или 6 ноября, ему уже было трудно сидеть и даже говорить. Я же, гад, приставал по поводу обложки, а он только слабо махал рукой: "Сами, Юрочка, сами..." "Может, какие-нибудь курганы, Арсен Тигранович?" - "Курганы, Юрочка, курганы..."
А 12-го его не стало...
... Проститься с ним пришли очень много людей: все воронежские археологи, коллеги по педвузу, ученики, студенты. И знаете, мне показалось, что студентов бывших было больше, чем нынешних, потому что хотя у нас было много, в том числе и прекрасных, преподавателей, но... Но они были именно "преподавателями", тогда как Арсен Тигранович (говорю за себя, хотя уверен, что и за многих) был словно старшим товарищем, наставником, и в сферах далеко не только "исторических", а общечеловеческих: нравственных, мировоззренческих, эстетических и даже этических (ведь чего греха таить: "кадры"-то иные из нас были порой еще те).
И лишь позже, через годы после окончания института, я осознал, понял, что Арсен Тигранович - возможно, вовсе не ставя перед собой такой задачи, - делал из нас не только "историков". Он д е л а л и з н а с л ю д е й...
И мы, Арсен Тигранович, низко кланяемся Вам за всё то, что Вы сделали для нас, выпускников истфака Воронежского государственного педагогического института - университета.
Кому-то из нас Вы помогали стать историками и археологами. И всем, повторюсь, - людьми.
Огромное Вам спасибо за это, дорогой Арсен Тигранович!
И последнее.
Когда мы прощались - как оказалось, увы, навсегда - Арсен Тигранович слабым голосом попросил:
- Юр, ну если все-таки будешь что-то писать, обязательно скажи, как я любил Воронеж, Дон, наши реки, луга и степи... Скажи, что хоть сам по рождению и не воронежец, но...
Но я пророс любовью густо
Вот здесь, где к слову пробуждён,
Где разлохмаченные чувства
Мне гладят степь да тихий Дон,
Где мой нехитрый опыт нажит,
Где терпеливый мой очаг.
Где кто-нибудь когда-то скажет:
"Здесь похоронен наш земляк..."
... Я сказал, Арсен Тигранович,
Не волнуйтесь, пожалуйста.
Я всё сказал...
Золотая нить Мастера
Кажется, сама Судьба "вела" меня к этому человеку. Впервые я услышал о воронежском гитарном мастере-самородке еще в начале 1980-х, и потом время от времени мне рассказывали про него как бы "с двух сторон" - друзья-гитаристы с одной, а с другой - собратья из "мира печати": краеведы, журналисты, писатели. Особенно часто - Владимир Елецких и Вячеслав Дёгтев. И кто-то из них (точно уже не помню, кто именно) около двадцати лет назад свел меня с Иваном Егоровичем Безгиным...
Он родился 2 июня 1939 года в селе Малый Самовец Эртильского района Воронежской области. Войну почти не помнит - мал был еще, а вот первые послевоенные годы навсегда врезались в память - тяжелое, голодное время, когда мужчин на селе почти не осталось и работали в основном женщины и подростки. Но - не падали духом, не унывали. А в семье Безгиных не унывали еще и по той замечательной причине, что была та семья "музыкальной".
Иван Егорович рассказывает:
- Старший брат Николай здорово играл на балалайке, сестра Клавдия - пела. На балалайке играл еще и наш двоюродный брат, а к ним присоединялся "первый парень на деревне" - гармонист-виртуоз со своей рояльной двухрядкой. У нас дома они репетировали, ну а потом - на улицу, на "пятачок". И там выстраивались девушки, и - частушки "наперебой", гуляния, песни, танцы, пляски.
Я же, тогда семилетний пацан, как завороженный смотрел на братьев - страшно нравилась балалайка, но не давали: вдруг сломаю. Но я "мотал на ус", а когда старшие были на работе, брал балалайку и сам, без всяких подсказок, подбирал "Матаню", "Страдания", другие мелодии и песни. А слух у меня оказался абсолютный - и вот так тайком играл, импровизировал. Но однажды брат вернулся с работы раньше обычного, еще в сенях услышал, как кто-то наяривает, и просто обомлел, увидев, что это я.
И мы начали играть дуэтом, ходили с Николаем "на улицу". А он же старше, у него не только музыкальные интересы - посадит меня на пенек: "Жарь!", а сам гуляет с девушками.
И обо мне уже по деревне пошла молва, чуть ли не слава. Была у нас бригадирша, здоровенная баба, так она меня окрестила "областным балалаечником" и тоже поднимала по утрам: "Вставай, областной! Играй!" И я своей игрой колхозниц провожал и встречал с работы...
В общем, Ваня стал в селе заметной фигурой, но репертуар его был чисто "деревенский". И дальнейшему творческому росту мальчишки помогло то, что его тетя была женой директора школы, человека очень образованного, культурного, прекрасного художника и музыканта, который организовал школьную самодеятельность и даже ставил с учениками спектакли.
Но для Ивана главным оказалось то, что в этой семье он впервые увидел и услышал г и т а р у - старенькую семиструнку (тетя пела и немного аккомпанировала себе). Увидел и влюбился на всю жизнь. Тетя показала Ване три аккорда, а дальше он овладевал гитарой сам. И что еще стало определяющим для повышения его мастерства - у тети был радиоприемник. И мальчик постоянно слушал музыкальные программы, подбирал песни, инструментальную музыку, выучил чуть ли не весь репертуар Утесова, Петра Лещенко, Козина. Громадное впечатление произвел радиоспектакль театра "Ромэн" "Трудное счастье" - о цыганах, с множеством песен, и все действие на фоне гитарного аккомпанемента - "Ах, какие аккорды, какие переборы!.."
А в 47-м возвратился домой отец. Во время войны он попал в плен (печально знаменитый "котел" под Смоленском), после освобождения в 45-м (пока "разбирались") конвоировал пленных немцев на Урал. Он даже построил дом под Свердловском и звал семью переехать туда, но мать отказалась, и тогда отец вернулся сам. А всего с войны человек шесть мужиков в село пришли...
- Ну а мы с братом, - продолжает Иван Егорович, - стали играть уже дуэтом - балалайка и гитара. "Живет моя отрада", "Месяц светит", другие песни и композиции. Давали концерты в школе.
В 52-м отец уехал к своему брату в Воронеж, начал работать на элеваторе, а в 53-м (после смерти Сталина) и нас забрал. Сначала жили в бараке в однокомнатной (3х4) квартире отцова брата. Потом получили свою, но проходную комнату - через нас, спящих на полу, другие жильцы просто перешагивали. Тогда же я всерьез увлекся рисованием (начинал-то еще в деревне), копировал портреты Суворова, Кутузова, Чапаева. Потом - портреты сестры, родственников рисовал, картины срисовывал для школы, делал стенгазету.
А в 54-м отцу дали участок на Придаче. Брат был в армии, и мы вдвоем с отцом построили небольшой домик. Гитару я не бросал - искал старые корпуса, грифы и в итоге собрал очень неплохую семиструнку. В 1955 году, после окончания семи классов, поступил в строительную школу ФЗО. Там был хороший ансамбль народных инструментов, я стал играть на домре, выучил по самоучителю ноты. А в народе тогда в моде были блатные песни, городской романс, "белогвардейские", многие из которых позже перепевали Звездинский, Шуфутинский, другие исполнители. Так что врет Звездинский, что он написал "Поручика Голицына" - его еще во-он когда пели...
После школы ФЗО Безгин начал работать слесарем-сантехником в строительно-монтажном управлении. Собрал с друзьями группу - когда приходили на танцы, вся округа сбегалась их слушать. А тогда на Придаче жило много цыган, и один, по имени Цинка, - настоящий виртуоз гитары. Иван просил его показать какие-то специфические приемы игры, неизвестные аккорды, но Цинка был принципиален - "Только через бутылку". Куда денешься - шли в ход бутылки, но зато много полезного Безгин у него "перехватил".
А в 1960 году (кстати, в новогоднюю ночь) произошла встреча Ивана с будущей супругой Маргаритой Петровной (52 года уже на данный момент семейного стажа, "золотую" свадьбу в 2010-м сыграли). И во многом покорил он ее сердце мастерской игрой на гитаре.
И гитара же, между прочим, помогла парню в плане дальнейшего трудоустройства. Уволившись из СМУ, он пошел на 111-й завод, а в отделе кадров заявили: "В специалистах вашего профиля не нуждаемся". Спасибо знакомому комсомольскому работнику - "Иван, у них сейчас особое внимание самодеятельности. Бери гитару - и вперед!" И второй поход в заводской отдел кадров - "музыкальный" - завершился триумфом. Еще не стихли звуки последнего аккорда, как он был принят. И - сразу же "влился" в художественную самодеятельность завода, в состав эстрадного оркестра.
В оркестре том играли несколько музыкантов: саксофонист, трубач, аккордеонист и ударник. Ну и Иван пришел, гитаристом. И вот однажды аккордеонист показал ему строй шестиструнной гитары...
- Признаюсь честно, - вспоминает Иван Егорович, - мне сначала не очень понравилось. Да я уже и нормально репетировал на семиструнке. Но вскоре произошло событие, просто перевернувшее всю мою дальнейшую, так сказать, творческую биографию. Я работал дежурным слесарем в три смены, днем часто бывал свободен. Идем как-то с женой по проспекту Революции и видим объявление: "Набирается ансамбль гитаристов".
Я обрадовался - самоучитель-то давно освоил, и всё - роста нет, топчусь на одном месте. Заходим с супругой по указанному адресу: в Дом культуры профсоюзов (сейчас там кукольный театр). И я слышу звуки гитары - так здорово! - подумал, запись. А оказалось, не запись. Играл Борис Соколов, музыкант, как раз и набирающий ансамбль. "Здравствуйте, - говорю. - Я вот увидел объявление. Играю на семиструнной гитаре". А он: "Вам надо переходить на шестиструнную. Диапазон, возможности шире, больше музыкальной литературы, да и просто современнее..."
В общем, записался я в ансамбль и гитару свою переделал на шесть струн (а гитара у меня была хорошая, на старые деньги 250 рублей стоила). Соколов - замечательный, кстати, музыкант был, он окончил музучилище по классу контрабаса, но владел многими инструментами, - так вот, он перестроил мою гитару и стал со мной заниматься, давал литературу, этюды...
Иван Егорович до сих пор благодарен Борису Соколову, человеку, который открыл для него огромный и прекрасный мир шестиструнной гитары. В том ансамбле играло восемь музыкантов, и Безгин со временем стал в нем ведущим гитаристом (лидер-гитара, как будут называть позже). Репетировали, давали концерты, и мастерство коллектива постоянно росло.
А когда Соколов перешел на работу в областную филармонию, ансамбль возглавил опытный музыкант, отличный гитарист Леонид Насонов. И, по признанию Безгина, именно Насонов вывел его игру на безо всяких скидок профессиональный уровень. Поэтому не удивительно, что когда Насонов ушел, Иван Егорович стал руководителем ансамбля. Играли во Дворце культуры им. К. Маркса, а через два года передислоцировались во Дворец им. Кирова.
Новоселье справила и семья Безгиных - в 1965-м переехала с Придачи в кооперативную квартиру на улице Космонавтов (от мехзавода). Иван Егорович теперь работал на механическом в экспериментальном цехе и по совместительству, на полставки, в заводском клубе. От "старого" ансамбля гитаристов к тому времени осталось лишь трио, и Безгин собрал при клубе новый состав - играли на всех праздничных концертах: к 1 Мая, 7 ноября, под Новый год и т. д. И вот на сборном концерте в честь Первомая 67-го года Иван Егорович познакомился со знаменитым воронежским музыкантом, композитором, педагогом Юрием Воронцовым...
- Мы на том концерте сыграли "Вальс" Иванова-Крамского и "Бразильский танец", - рассказывает Безгин. - И Юрий Васильевич от нашей игры пришел в восторг - "Замечательно! Молодцы!" А меня потащил на кухню (во время банкета), и я там долго играл. И он заявил, что я обязательно должен поступать в музучилище. "Да какое училище? - говорю. - У меня и школы-то музыкальной нет". - "Не важно, я буду за вас биться. Приготовьте сложные вариации - "Полысыньку", "Вальс" Иванова-Крамского, "Прелюдию" Вила-Лобоса и "Прелюдию ре-минор" Баха..." Потом я был у него дома, и он мне играл свои произведения, собственные обработки, рассказывал, как учился когда-то у знаменитого шестиструнника Агафошина вместе с самим Ивановым-Крамским. А на прощанье сказал: "Сдавай документы и смело иди на экзамен..."
Гм, иди-то иди, однако положенные по закону две недели отпуска для сдачи экзаменов мне не дали. И я решил уволиться. И уволился бы, если б в последний момент бывший директор клуба не переоформил меня слесарем в недавно открывшийся Дворец культуры имени 50-летия Октября - "Там у тебя времени свободного будет много..."
На экзамен я пошел последним. Отыграл все четыре запланированные вещи, и экзаменаторы спрашивают: "А вы у кого учились?" Я же - нагло так: "Да у Юрия Васильича". Они - "Прекрасно!.."
И стал учиться, а параллельно организовал в "Полтиннике" ансамбль гитаристов. Но знаете, училище я через два года бросил - ведь не мальчик уже: семья, работа, гитаристы мои, а на занятиях, кроме специальности, хоть умри, а ходи и на другие предметы по программе - фортепиано, балалайку и прочее. Ну а на кой мне, скажите на милость, эта балалайка! Короче, учебу бросил и не пожалел - со своим ансамблем объездил с концертами всю область, и с таким успехом, - везде на бис принимали...
В общем, похоже, что в "воронежских рамках" Иван Егорович достиг пика исполнительского мастерства. И в 73-м году он начал ездить в Москву - искать записи лучшего в то время в стране гитариста-семиструнника Сергея Орехова. И в ходе своих поисков Безгин познакомился со старичком, который восстанавливал старинные гитары. А мысли о том, чтобы самому делать инструменты, возникали у Ивана Егоровича и раньше. Теперь же он просто затаив дыхание слушал рассказы нового знакомого о великих русских мастерах прошлого - еще современниках Пушкина - Архузене, Краснощекове, Ерошкине, легендарном австрийском мастере Шерцере. К Шерцеру мы еще вернемся, а тогда старичок тот, послушав игру Безгина, сказал: "Вам обязательно надо этим заниматься, потому что вы отличный музыкант. А это очень редкое сочетание - гитарный мастер и профессиональный исполнитель в одном лице. Редкое и полезное: вы же будете точно понимать, что надо делать и в каком направлении двигаться". И еще он посоветовал, поскольку за годы Советской власти традиции "гитарного дела" были во многом утрачены, обратиться к опыту скрипичных мастеров...
- А одной из самых острых проблем тогда была нехватка материала, - говорит Иван Егорович. - И москвич дал ценный совет: ищи старые рояли и пианино, там хорошее дерево, как правило, орех. Начал "поиски", и как-то позвонила мне старушка: "Заберите старинный рояль. Переезжаю, никому он не нужен". И вот из того рояля в 74-м году в столярной мастерской Дворца 50-летия я сделал свою первую, ореховую, гитару. Гитара получилась неплохая, но, конечно, без особых изысков - тонкостей-то ремесла еще не знал. Вскоре познакомился с начинающим скрипичным мастером и тоже хорошим музыкантом, и мы с ним вдвоем начали, так сказать, овладевать секретами профессии - дерево, грунтовка, лаки и прочее.
А в 1975 году произошла одна из самых знаменательных в моей жизни встреч. К 30-летию Победы в "Полтиннике", естественно, готовились к проведению различных концертов, культурно-массовых мероприятий. И вот буквально в последний момент, по-моему, даже как-то и неофициально, без афиш и предварительного объявления, начальство договорилось со Святославом Рихтером и его зятем, скрипачом Олегом Каганом, которые выступали на торжествах в Волгограде и согласились заехать оттуда в Воронеж и дать концерт во Дворце 50-летия.
Я ночь не спал! Ну, во-первых, Рихтер - мировая знаменитость, да и Каган - музыкант высочайшего уровня. А во-вторых, я знал, что играет Каган на скрипке работы самого Страдивари. Вот бы хоть одним глазком посмотреть, ну а уж в руках подержать - просто мечта всей жизни...
И начал я думать, как бы поближе к именитым гостям пристроиться. А в "Полтиннике", ясное дело, хорошего концертного рояля не было, но старинный беккеровский инструмент имелся в филармонии. И под руководством персонального настройщика Рихтера срочно организовали бригаду по перевозке и установке того "Беккера" на сцене Дворца 50-летия. Конечно, напросился в бригаду и я. А когда рояль поставили и настроили, набрался смелости и Рихтеру с Каганом представился: мол, я здешний руководитель ансамбля гитаристов, а еще начинающий гитарный мастер, сделал три инструмента. Они попросили показать гитару и поиграть. Показал и поиграл. Похвалили и даже сами взяли на моей гитаре несколько аккордов и сказали, чтобы обязательно продолжал и музыкой заниматься и делать инструменты. И тогда я собрался с духом: "А можно... подержать в руках скрипку Страдивари?.." - "Конечно, можно". И я ее бережно, как величайшую ценность, всю осмотрел, ощупал, чуть ли не обнюхал. Восторг необыкновенный! Я прикоснулся к чуду... Ну а потом был концерт, и я сидел и завороженно слушал волшебные звуки скрипки великого мастера...
А в 1975 году вместе с ВИА "Добры молодцы" в Воронеж приезжала Жанна Бичевская. Ее сольный "блок" с русскими народными, казачьими песнями, романсами был во втором отделении концерта. И после выступления Иван Егорович подошел к певице: "Здравствуйте. Скажите, пожалуйста, а у вас не Колбасова инструмент? Дело в том, что я начинающий мастер..." В общем, после того разговора Бичевская весьма оперативно купила одну из безгинских гитар и на следующем концерте, выйдя на сцену, объявила: "А сегодня, друзья, я играю на гитаре вашего прекрасного воронежского мастера Ивана Безгина". И первую свою пластинку она тоже записала на инструменте работы Ивана Егоровича.
А в 1976 году происходит наконец долгожданная встреча Безгина с кумиром всех гитаристов-"классиков" страны Сергеем Ореховым.
- Он тогда гастролировал по Черноземью, - вспоминает Иван Егорович. - И я поехал в Липецк, с которого Сергей Дмитриевич начинал свое турне, и взял билет на вечерний концерт. Впечатление потрясающее! Вот это действительно был музыкант от Бога! А после концерта познакомились, пошли к нему в гостиницу, и он в номере играл до четырех утра. Даже администраторша постучалась: "Откройте, пожалуйста, я тоже хочу послушать".
Очень мы с Сергеем Дмитриевичем подружились. Он потом трижды приезжал в Воронеж, и я неоднократно гостил у него дома в Подмосковье. В 85-м у Орехова был юбилей - 50 лет. Я сделал ему в подарок гитару с памятной надписью на грифе. Приехал поздравить - а там весь цвет гитарный Советского Союза: цыгане Волшаниновы, Филимоновы, Жемчужный, артисты театра "Ромэн", шестиструнники Хлоповский, Деев... Я преподнес свой подарок - все были в восторге. Гуляли до рассвета - пели, играли. Я тоже поиграл, первый раз при Орехове, и он страшно удивился: "Ты почему молчал?! Да у тебя дар! Какой звук! Надо заниматься!" (А звук у меня действительно необычный, в смысле - звукоизвлечение. В молодости я играл подушечками пальцев - мягко и не очень громко. А потом стал пробовать "добавлять ногти" плюс долго искал оптимальную постановку кисти правой руки. И в результате нашел свой, в чем-то уникальный способ: под определенным углом к струнам и кисть и пальцы. И даже угол наклона щипка струн ногтями "собственного изобретения". И звук получается сильный, яркий и плотный. Ему многие специалисты и виртуозы удивлялись.)
Ну и стал я делать гитары дальше. Читал какую можно было достать литературу, экспериментировал с формой, конструкцией кузова, разными сортами дерева, лаками, грунтовкой. Знакомился с московскими мастерами. Очень многое почерпнул у Феликса Миренского. Отличный мастер и столько дал полезных советов. А вот другой москвич, Владимир Бабков, признаться, удивил. Услышав мою игру, поразился: "Вот это да!.. А я, знаете ли, так, бренчу немножко..." Ну, тут уже я изумился: "Да как же это?! Как можно делать инструмент, не умея толком на нем играть! Ведь весь процесс работы тесно связан именно с музыкальными параметрами и свойствами будущей гитары, а как ты добьешься профессионального звучания, если сам не музыкант?" А Бабков признался: "Делаю гитару, нь сам не знаю, хорошая выйдет или плохая". Ну что это? Работает наобум? Повезет - не повезет? Девять гитар плохих, десятая нормальная? Странный, мягко говоря, подход.
Вот среди обывателей (может, из-за популярных фильмов и книжек типа "Визит к Минотавру") бытует мнение, что в нашем деле главное - лак. Да нет. Основные функции лака - защитная и декоративная. А главное - это грунтовка и, в первую очередь, - конструкция корпуса. Форма и так называемые "пружины" - тоненькие реечки внутри кузова. Они как скелет у человека - "держат" корпус и обеспечивают качество звучания. В обычных ширпотребовских гитарах три-четыре пружины, а в моих инструментах - 18! Ударишь по басам - звук долго не затихает. Мы, мастера, по этому поводу шутим: можно, извините, успеть в туалет сходить. В общем, у моих гитар звук яркий, насыщенный, сочный...
Жизнь шла своим чередом. Иван Егорович делал и реставрировал гитары. Его инструменты "разлетались" по всей стране и не только по стране. Москва, Петербург, Екатеринбург, Челябинск, Липецк, другие города России, США, Германия, Израиль - такова (возможно, далеко не полная) география "прописки" гитар, сделанных Иваном Безгиным. На его инструментах играли многие профессиональные музыканты, в том числе воронежские (до отъезда в Москву) виртуозы брат и сестра Цыплаковы, Константин Шаталов. Играл на гитаре Ивана Егоровича и друг и кумир Безгина Сергей Орехов, но... Но увы, в 1998 году его не стало: умер, как истинный Артист, на сцене во время репетиции. И, потрясенный смертью друга, Иван Егорович написал тогда посвященную памяти Орехова пронзительную композицию "Слеза"...
Безгин очень дружен с замечательной воронежской оперной певицей. заслуженной артисткой России, Ириной Макаровой, многие годы бывшей примой нашего театра оперы и балета, а сегодня выступающей на ведущих оперных сценах мира: в Ла Скала, Большом, театрах Испании. У нее есть инструмент работы Безгина, и, кстати, в 1999 году, на 60-летний юбилей Мастера, они выступили дуэтом: Ирина Владимировна исполнила несколько романсов под аккомпанемент юбиляра.
В 2002 году на международном конкурсе мастеров гитары в Москве Безгин познакомился с председателем жюри, знаменитым скрипичным мастером Борисом Львовичем Горшковым, и тому очень понравилась гитара нашего земляка. А в кулуарах конкурса ходили упорные слухи: есть установка - участников с периферии в победители "не пущать", только москвичей и питерцев. Однако Безгин стал дипломантом того конкурса, а в следующем, 2003-м, году со своей семиструнной гитарой, выполненной в "русском стиле", победил в номинации "Самый оригинальный инструмент" на международном конкурсе в Санкт-Петербурге. Жюри особенно покорила "улыбка" гитары - фигурный подструнник ее был сделан в виде улыбающихся губ. Гитара действительно улыбалась!..
- А потом я сделал такую же "веселую" шестиструнку, - говорит Безгин. - Но это уже не для конкурса, а для души...
К слову, "о душе". В конце 1990-х известный писатель Вячеслав Дёгтев напечатал один из лучших своих рассказов "Русская душа", прототипом главного героя которого стал Иван Егорович. В основу рассказа легла реальная история некой старинной гитары. Безгин вспоминает:
- В 76-м году сижу как-то вечером, ковыряюсь с гитарой - и вдруг звонок в дверь. Открываю - на пороге мужик: "Извините, стаканчик не дадите, с друзьями выпить?" - "Да пожалуйста". Он увидел гитару и говорит: "А у меня дома тоже гитара давно валяется, только старая и сломанная". Меня же будто предчувствие какое-то свыше пробило - напрягся весь: "А посмотреть можно?" - "Да пойдемте, тут близко". Пришли, он достает гитару. Я аж побледнел - форма знакомая, характерная, хотя выглядит, конечно, плачевно... Господи, думаю, я ж такую в каталогах видел - неужто Шерцер?.. Беру в руки, а они трясутся от волнения, - читаю на "этикетке": 1861 год, Шерцер... Я чуть сознание не потерял - вы понимаете, это ж для нас, гитарных мастеров, что для искусствоведа неизвестное полотно какого-нибудь Рембрандта обнаружить! Шерцер - это имя, великий мастер... "Продайте", - говорю, а голос дрожит. А он рукой машет: "Забирайте так, я ее все равно на свалку хотел выбросить". Я ему р-раз - сто рублей в ладонь. Он глаза вытаращил: "Да куда столько! Это ж мы упьемся..."
Вот так у меня оказалась та гитара. Потом я ее долго реставрировал, а в конце 90-х рассказал этот случай Славе Дёгтеву. Он спрашивал о специфике моей работы, что-то уточнял, записывал, а через некоторое время принес рассказ. Я прочитал и удивился - как точно и четко он все детали и нюансы нашего ремесла подметил. Такая вот история с тем Шерцером приключилась...
Всего же отреставрировал Безгин десятка полтора старинных гитар. А сделал - более ста двадцати. Он - один из самых известных и авторитетных мастеров в стране, но...
- Эх-х-х, - вздыхает Иван Егорович, - про Москву с Питером и не говорю - само собой разумеется, а и в других городах у мастеров моего уровня, и даже ниже, есть хорошие мастерские, где можно не только работать, но и воспитывать учеников, создать собственную школу. А у нас в Воронеже... Сколько я в самые разные годы чиновничьих порогов обил - всё без толку. Ни разу ни помощи, ни поддержки, ни даже просто доброго слова... - И вдруг лицо его светлеет: - А знаете, в 2005 году со мной просто чудо произошло! Наше, "гитарное", чудо. В том году я делал "дамскую", "приталенную", гитару из бразильского палисандра. И с изумлением обнаружил в дереве - "золотую нить" - тонкую жилку, вкрапление из чистого золота. Как оно в древесину попало - загадка природы, а может... знамение свыше?.. Так что гитара получилась с золотым лучиком на нижней деке. А в 2007-м у меня родилась внучка Леночка, и я решил, что гитару подарю ей. Еще не вручил, но уже скоро, скоро...
Когда-то автор этих строк написал о Иване Егоровиче Безгине: "... главное - впечатление от этого удивительно чистого, простого русского человека. Вот ей-богу, есть, есть такие люди - и их жутко мало - при общении с которыми на тебя прямо нисходит какая-то благодать, умиротворение, что ли. И почему-то сам себе начинаешь казаться дурным, недостойным, корыстным, суетным... А от таких людей точно исходит какой-то свет, нездешнее что-то. Сияющие глаза Ивана Егоровича, когда он достает из футляра свою гитару, берет ее в руки и начинает играть... Нет, словами не передать! Просто вдруг начинаешь ощущать тихое счастье и радость от того, что сидишь рядом и словно впитываешь этот свет и эти нежные звуки..."
А лучший в Воронеже гитарист-классик и один из лучших в стране гитарных мастеров Иван Егорович Безгин которое уже десятилетие ютится в подвальном закутке старенькой пятиэтажки, который назвать мастерской и язык-то не поворачивается, и делает там, вопреки всему, дивные гитары, славящие на всю Россию, и не только Россию, и его самого, и, так уж получается, - Воронеж. А еще он мечтает записать диск собственных произведений и оригинальных обработок классических композиций.
Запишет?
Надеюсь, запишет. Такой музыкант да на таких инструментах! Ну и опять же - "золотая нить"...
Господи, да конечно, запишет!
Капитан первого ранга
... "Кадры" из детства. Середина 1960-х. Нам, пацанам, по 8 - 10 лет. Нас много, целая орава, и с утра до ночи мы играем на "Перекрёстке", пересечении улиц Героев и Обороны Революции Троицкой слободы (частный сектор в районе Динамо). Играем шумно, громко, самозабвенно - прятки, "доганы", "штандер" и, конечно же, футбол с его порой непредсказуемым полетом мяча, который точно магнитом притягивают чужие заборы, сады и (самое страшное!) окна. И каждый вечер мимо нас, красных, потных, пыльных и орущих, со строгим выражением лица и неизменным коричневым портфелем в руке проходит к своему, глядящему калиткой и (увы) теми же самыми окнами на "Перекрёсток" дому высокий худощавый мужчина, по нашим понятиям пожилой, который иногда, коли совсем уж впали в раж, делает нам веские замечания на предмет поведения и просит переместиться со своим мячом на менее опасное для его окон расстояние.
Ничего не попишешь - перемещаемся. Мы хоть и сопляки, но в курсе, что строгий человек с портфелем - это Алексей Федорович Котов, бывший офицер, участник и, ясное дело, герой войны. С таким по поводу возможных вариантов траектории полета мяча и связанными с этим рисками не подискутируешь. (Правда, в курсе мы и что дочь его Наталья, ежели чего, может так шугануть...) Но только повзрослев, мы узнали об Алексее Федоровиче больше...
Он родился 26 марта 1919 года в Краснодаре (тогда еще - Екатериодаре). Отец, Федор Алексеевич, был каменщиком, мать, Надежда Прокофьевна, - домохозяйкой. В семье Алексей был младшим из четверых братьев. Ну, понятно, что раннее детство его было далеко не простым - на юге (да и не только юге) России вовсю полыхала Гражданская война. Подрос - началась школа, где все десять лет учился отлично. Шел на золотую медаль, но другим претендентом на нее был соклассник - сын первого секретаря Краснодарского обкома ВКП(б), который, конечно же, и стал медалистом.
Окончив школу, Алексей в 1937 году уехал в Ленинград, где поступил в химико-технологический институт. Однако в начале 2-го курса парня "перевербовали" в Военно-морское училище имени М.В. Фрунзе. На последнем курсе Алексей определился со специальностью - "подводник". Весной 41-го будущие лейтенанты уехали во Владивосток "на практику". В конце июня должны были начаться выпускные экзамены, но...
- Но грянула война, - говорит Алексей Федорович. - Всех нас срочно вернули в училище, быстро произвели в лейтенанты, и командир курса сказал: "Практику, товарищи офицеры, завершите на войне, и экзамены будете сдавать там же. Желаю всем удачи! Кто вернется с войны живым, получит диплом..." - Алексей Федорович качает головой: - С нашего курса немногие получили... Ну вот, - продолжает он после недолгой паузы. - "Распределился" я на Северный флот, в экипаж подводной лодки "К-21", которая в будущем станет Краснознаменной и одной из самых знаменитых советских субмарин в годы Великой Отечественной войны. Командовал лодкой капитан (на тот момент) 3-го ранга Николай Александрович Лунин, прирожденный, можно сказать, подводник и человек невероятной храбрости. Впоследствии имя его, как и другого легендарного героя-подводника Александра Ивановича Маринеско, прогремит по всем флотам, он станет Героем Советского Союза, ну а тогда, осенью 41-го, мы, как говорится, только начинали...
- И каким было ваше первое плавание? - спрашиваю.
- Первый рейд, - поправляет Алексей Федорович. - Лодка наша базировалась в поселке Полярное на берегу Баренцева моря. В море вышли, так получилось, 7 ноября 1941 года, в годовщину Великой Октябрьской революции, и потому все чувствовали особенную ответственность - как бы не ударить в грязь лицом! Боевая задача была - постановка мин в районе предполагаемого появления немецких кораблей. Поставили ночью десять мин, хотя и с большим трудом - разыгрался шторм. А утром узнали: на одной из наших мин подорвался крупный фашистский транспортный корабль. А вот следующую постановку мин пришлось вести белым днем невдалеке от вражеской базы, и нас обнаружили, начали бомбить. Лодка легла на грунт; совсем рядом взрывались глубинные бомбы... Кто-то стал считать их количество спичками, складываемыми на столе, - так от взрывов спички аж подпрыгивали. Когда число взрывов приблизилось к восьмидесяти, политрук Сергей Лысов не без напряга пошутил: "Уже семьдесят девять бомб! Отлично! Чем больше бабахнуло - тем меньше их у фрицев осталось!" Ну, слава богу, уцелели...
Вообще-то раньше я краем уха уже слышал, что в 1942 году лодке, на которой воевал лейтенант Котов, довелось "скрестить шпаги" с самим непобедимым и одним из самых мощных линкоров гитлеровской Германии - грозным "Тирпицем".
- Алексей Федорович, а можно поподробнее?
- Можно. Дело было так. Мы несли боевое потрулирование у берегов Норвегии. Ты, конечно, знаешь о знаменитых "северных конвоях" из Англии в Мурманск. И вот командир лодки Лунин получает вдруг радиограмму: выдвигайтесь в такой-то район... Короче, ситуация следующая. От британских берегов шел в наши северные порты караван транспортных судов "PQ-17" (вспомните известный роман В. Пикуля. - Ю.К.). У него было, естественно, морское и воздушное сопровождение, но немцы направили на перехват конвоя мощную эскадру - десять кораблей во главе с этим самым легендарным "Тирпицем" и тяжелым крейсером "Адмирал Шеер". И англичане... испугались, фактически бросили свои же беззащитные транспорты на растерзание фашистам. Вот тогда наше командование и радировало Лунину. Приказ был ясен и прост: атаковать "Тирпица"! Выдвинулись в заданный район; шли под водой, и тут акустик доложил: слышен шум винтов огромных кораблей. Подплыли ближе и увидели мачты "Тирпица" и "Шеера". Лунин приказал выходить в атаку. Но трудности были в том, что "Тирпиц" двигался зигзагом - тяжело в него попасть. Стреляли несколько раз, и всё неудачно, мимо. И осталась последняя возможность - выйти в атаку кормовыми аппаратами. Я стоял у переговорной трубы и услышал истошный крик помощника Лунина старшего лейтенанта Арванова: "Стреляйте, товарищ командир! Ну стреляйте!.." Я был дублером командира торпедной группы, и мы ударили с дистанции 18,5 кабельтовых (3,5 км. - Ю.К.) из кормовых аппаратов - двумя подводными и двумя надводными торпедами...
Когда возвратились на базу, узнали, что после нашей атаки взорвался и затонул один из эсминцев охранения, а сам "Тирпиц", на вдвое меньшей, чем до этого, скорости, вернулся в свой порт, где стал в док. Так что потрепали мы его, потрепали! Англичане, правда, попытались представить нашу атаку безрезультатной (они же в этой истории выглядели крайне неприглядно), но их собственная разведка подтвердила факт ремонта "Тирпица". В общем, Юр, спасли мы тогда этот самый "PQ-17", хотя судьба конвоя в итоге оказалась трагичной - немногие из его кораблей дошли до порта назначения. Ну а "Тирпица", как известно, в ноябре 44-го потопила авиация союзников. Он находился у берегов Норвегии, и налетели почти полторы сотни самолетов. Утюжили его бомбами, пока не пошел ко дну...
Разумеется, я спрашиваю Алексея Федоровича о каких-то еще памятных боевых эпизодах. Он пожимает плечами:
- Да понимаешь, это ж была наша будничная работа. Ну вот, допустим, в феврале 43-го уничтожили артиллерийским огнем немецкий тральщик и потопили транспортный корабль. Хотя... Хотя бывали, конечно, и критические ситуации. У нашего политрука Сергея Лысова много лет хранилась дома подписанная командиром "К-21", тогда уже капитаном 2-го ранга Николаем Александровичем Луниным (возможно, и до сих пор у потомков Лысова хранится) радиограмма. Текст такой: "Веду артиллерийский бой. Погибаю, но не сдаюсь".
История же той радиограммы следующая. Милях в двадцати от вражеского берега, пребывая в надводном положении, мы попали под бомбежку. Отбиться-то отбились, но в одном из отсеков лодки вспыхнул пожар. Ситуация отчаянная! Погружение невозможно, и если еще появятся фашистские самолеты или корабли, то уже точно конец. И Лунин принимает решение: пожар тушить; коли нападет враг, отбиваться артиллерией; в последний момент взорвать корабль. Прикрепили к торпедам подводные патроны, протянули от них бикфордов шнур, подготовили ту самую радиограмму...
А я и несколько моих товарищей-краснофлотцев обратились к политруку Лысову: "Товарищ комиссар, просим считать нас коммунистами!.." И с тех пор, Юра, я уже 70 лет в партии. И мне, в общем-то, не важно по большому счету, какие с ней происходили перемены, что носит теперь другое название... Я - коммунист! Понимаешь?..
Ну а тогда мы шесть часов боролись с огнем - и победили, потушили пожар внутри, можно сказать, пороховой бочки. И конечно, повезло, что не подверглись в эти критические часы нападению. Погасив огонь, погрузились под воду и ушли на базу. И та лунинская радиограмма так и осталась неотправленной...
Я раньше читал кое-что о подводнике Лунине. Личность, конечно, легендарная, сродни, повторюсь, знаменитейшему Александру Ивановичу Маринеско. Но, между прочим, читал я и о том, что воевал Николай Александрович несколько, скажем так... не совсем обычно...
- Лунин, - говорит Алексей Федорович, - был подводник от бога. И невероятной, просто отчаянной храбрости человек. Да, порой он сражался, не соблюдая никаких "канонов" и "правил". Немцы даже жаловались, возмущались: "Так не воюют!" Ну а как вы, господа хорошие, хотели?! Вас в Советский Союз никто не звал, сами напали - вот и получайте и не скулите! Атаки Лунина всегда были дерзкими, нестандартными и хитрыми. Допустим, чтобы выставить минные заграждения для подрыва фашистских транспортов, он иногда проводил лодку так близко от берега, что мы слышали, что творится на суше. Его девизом было: "Налетели, постреляли, разнесли всё - и делай ноги!" (И, между нами, матерщинник был изрядный, ну и выпить мог иногда. Что было, то было.)
Я прошу Алексея Федоровича рассказать о каком-нибудь боевом эпизоде именно из разряда "налетели, постреляли, разнесли". Ветеран кивает:
- Записывай. Всплыли мы как-то ночью у норвежского побережья. А знали, что неподалеку, в одном из углубленных в сушу скалистых фьордов расположена хорошо защищенная морская база. В тот рейд кроме торпед взяли с собой мины, и Лунин решил ударить по этой базе. С одной стороны, мысль вроде как и безумная - чуть ли не самоубийство, а с другой - ну разве могло прийти фашистам в голову, что советская субмарина нагло рванет мимо их береговых постов вглубь бухты? Но сначала заглянули в соседний фьорд - а там проходы между островами, где корабли немецкие только и могут пройти. Поставили в этих проходах мины, вернулись, ну а потом уже направились к той самой базе в соседней бухте. Ты только представь картину: идем в надводном положении, на полной скорости, 22 узла (40,7 км/час. - Ю.К.), дым за лодкой клубами! А "К-21" лодка большая, можно сказать, крейсер (65 человек экипажа) - так что зрелище еще то. Тут с первого немецкого наблюдательного поста сигналят фонарем что-то. Лунин вызвал на мостик нашего сигнальщика и велел ему повторить немецкий сигнал. Фашисты в недоумении! Лунин же (а он, признаюсь, малость под хмельком был) сигнальщику приказывает: "Передавай: "Смерть Гитлеру!" Немцы опять - не поняли, мол. Ну и Лунин тут выдал! Ежели в смягченном варианте, то - "А вот хрен тебе!" Пока фашисты лунинские "сигналы" переваривали, мы пошли дальше. Снова пост, Лунин и тут сигналит, но немцы почему-то не отвечают. И - видим гавань, а у причала несколько противолодочных кораблей. Мы как дали по ним торпедами, развернулись и тем же курсом спокойненько покинули бухту.
- А сколько всего вражеских судов потопила ваша лодка, Алексей Федорович?
- "К-21" (кстати, мы ее ласково звали "Катюшей") уничтожила 17 фашистских кораблей. У нас и на рубке рядом со звездой была нарисована цифра "17". Лучший результат среди советских субмарин Северного флота, а может, и не только Северного. В 1943 году Лунина назначили командиром дивизиона подводных лодок; в 44-м он поступил в Военно-морскую академию и по окончании ее, уже после войны, занимал разные командные должности в соединениях подводных лодок и центральном аппарате ВМФ СССР.
- А как складывалась ваша дальнейшая служба, Алексей Федорович?
- В 1943-м меня перевели на лодку "С-102". Был командиром торпедной группы, потом - командиром боевой части. На "С-102" мы в основном занимались сопровождением транспортных караванов от Мурманска до Англии и обратно. Потопили один немецкий корабль. В Заполярье война вообще-то раньше, чем на "материке", пошла, так сказать, на спад. На Севере она практически закончилась осенью 44-го.
- Алексей Федорович, а фильм "Командир "Счастливой Щуки"" не про ваш экипаж? Признаюсь, многие из тех, кто вас знают, просто уверены в том.
Собеседник улыбается:
- Юр, ну это же художественное произведение. Там и сама лодка, и герои - собирательные образы, обобщенная реконструкция. В фильме взято что-то и от нас, и от других экипажей; эпизоды какие-то есть "наши", а какие-то нет (там еще и "любовь" прилепили). И командир лодки, которого играет Петр Вельяминов, - конечно же, образ собирательный - что-то от Лунина, что-то от Маринеско, других замечательных командиров-подводников - и, наверное, несколько идеализированный. Да и тип-то лодки в фильме не "К", а "Щ", между прочим.
- А вы, Алексей Федорович, были знакомы с Маринеско?
- Близко нет. Виделись два-три раза. Замечательная, конечно, личность, героическая! Одно то, что он потопил транспорт с несколькими тысячами немецких подводников и Гитлер объявил его личным врагом, о многом говорит. Но характер был - колючий, несговорчивый, упрямый. Потому-то и звание Героя Советского Союза ему только лет через 15 - 20 дали.
- А как складывалась ваша служба после войны?
- Так и служил в Заполярье. В 46-м получил наконец тот самый свой довоенный диплом и в том же году уехал в Ленинград на курсы помощников командира лодки. По завершении курсов снова вернулся в Полярное на должность помощника командира лодки "С-19". В 46-м же поженились с Маргаритой Сергеевной Мурсковой, с которой познакомился в Мурманске. Через год родился сын Валентин, в 1952-м - дочь Наталья...
... Снова "кадры из детства". Но уже не моего, а мамы, Ольги Николаевны Кургузовой. "Зимой 46-го или 47-го года, - вспоминает она, - катались мы с подружкой на санках - от железнодорожного переезда вниз по улице Обороны Революции. И вдруг видим: идет от железной дороги молодая пара - женщина и высокий статный военный в черной шинели и с большим чемоданом в руке. Поравнялись они с нами, и военный говорит: "Девочки, не поможете? А то чемодан больно тяжелый". "Да конечно, - говорим, - кладите на санки". Поставил он чемодан на санки, и мы прямо до дома его довезли. Так я первый раз увидела Алексея Федоровича..."
- Это мы приезжали в отпуск, - говорит он. - Потому что на жительство в Воронеж перебрались позже. А здесь тогда жила теща, мать Маргариты Сергеевны Зоя Ивановна со своими бабушкой и тетей. Меня же из Полярного в 50-м перевели в Ленинград, стал преподавать тактику в военно-морском училище. В 1956 году - новое назначение: несколько лет преподавал в кораблестроительном институте в Николаеве...
А в 50-х произошло печально знаменитое, просто варварское, так называемое "хрущевское" сокращение вооруженных сил. Миллионы советских офицеров были тогда уволены в запас; среди них и Алексей Федорович Котов. В 1961 году он с семьей переезжает в Воронеж, строит на месте тещиной хибарки добротный, даже большой по меркам тех лет дом. При доме сад, участок; казалось бы, что еще надо - живи спокойно, отдыхай от войны и службы, но надо же знать деятельную и, уж простите, неугомонную натуру Алексея Федоровича! Он идет работать в школу, преподает гражданскую оборону, а в 1968 году... поступает на заочное отделение физико-математического факультета нашего пединститута и оканчивает его, работая параллельно младшим научным сотрудником в одной из лабораторий Воронежского сельскохозяйственного института. В СХИ капитан первого ранга в отставке Алексей Котов проработал 18 лет. Окончательно ушел на пенсию в 1985 году...
- Я никогда не мог сидеть без дела, - говорит Алексей Федорович. - И главным моим увлечением, еще с 60-х, было коллекционирование и выращивание... кактусов. Да-да, кактусов! Ну вот просто влюбился я в эти замечательные растения. О-о-о, там всё было исключительно серьезно: семена покупались, пересылались; с великим трудом доставал специальную литературу, участвовал в различных выставках. В лучшие времена у меня было около тысячи кактусов более 400 видов. Все подоконники плошками заставил, теплицу во дворе построил специально для них. И даже факт "контрабанды" имел место. По турпутевке поехал в ГДР, но истинной-то целью вояжа было встретиться для "обмена опытом" с самым авторитетным немецким кактусоводом по фамилии Хааге. Встретились, "обменялись", и Хааге подарил мне семена очень редких кактусов. Так я через таможню семена эти пронес... в носке!.. Правда, после кончины в 2001-м супруги от кактусов я постепенно отошел...
Нет, друзья, капитан первого ранга, кавалер трех орденов Отечественной войны I и II степеней, двух орденов Красной Звезды, медалей "За боевые заслуги", "За оборону Советского Заполярья", "За Победу над Германией", "20 лет безупречной службы в Вооруженных силах" и многих других - воистину удивительный человек! Он говорит:
- Наша Краснознаменная лодка "К-21" уже давно стала музеем в Североморске. И это замечательно! Пусть молодежь видит и знает, как мы воевали, побеждали и - победили!.. Жаль, конечно, что один я остался из нашего боевого экипажа, но ничего - жизнь продолжается. А у меня - ты так и напиши - все хорошо. Рядом со мной прекрасные дочь, внучка и правнук, которые обо мне заботятся. И власти не забывают - несколько лет назад сделали косметический ремонт дома, мэр подарил плазменный телевизор. Часто навещают ветераны ВМФ из Воронежской общественной организации "Колыбель Русского флота"...
Алексей Федорович вдруг как-то даже и лукаво улыбается, и голубые глаза его сияют задорным молодым огнем:
- Послушай, по-моему, если человеку уже 90 лет, то он считается долгожителем. Мне через месяц стукнет 94. Может быть, я самый старший по возрасту подводник в России, а? Но учти: я собираюсь прожить как минимум до ста лет. Обязательно напиши это!..
Обязательно, Алексей Федорович. Написал.
Да и сто, думаю, не предел.
С праздником, дорогой Алексей Федорович! Всего Вам самого доброго, а главное - дай Бог Вам здоровья!
P.S. А рукопожатие у ветерана по-прежнему крепкое!
Возмутитель спокойствия
11 февраля исполнилось бы 55 лет Александру Ножкину, замечательному художнику и яркому, необыкновенно яркому и самобытному человеку. О Ножкине - художнике писали, пишут и будут писать специалисты "соответствующего профиля", а я просто хочу вспомнить, как работали вместе в Центрально-Черноземном книжном издательстве, ну и вообще - "каким он парнем был...".
Надо заметить, середина 80-х для молодых сотрудников ЦЧКИ была временем непростым. Во-первых, нас было мало. А во-вторых, невзирая на всяческие якобы "перестроечные" веяния, мы, однако же, так и продолжали по бюрократической инерции оставаться если и не стопроцентными статистами, то уж во всяком случае далеко не передовиками издательского процесса, тон в котором задавала "старая гвардия", и задавала порой так, что, вот помню, некую молодую редакторшу неслабо пропесочили на партсобрании за то, что пришла на работу в джинсах. А Виктора Демитриенко, бедного, чуть живым не съели и на полном серьезе называли идеологическим диверсантом - в его "массово-политическую" книжку вкралась досадная опечатка: вместо этого же слова, "идеологический", - "деилогический". Кошмар, верно? И боюсь соврать, но как бы не премии квартальной его тогда лишили.
И согласитесь, по всем законам жанра должен, непременно должен был, наконец, возникнуть некий "возмутитель спокойствия". И он возник. На невеселом "молодежно-политическом" фоне, когда нас, хилую кучку "зеленых" ЦЧКИшников, действительно держали в служебном черном теле, в издательстве вдруг ("со стороны деревни Чмаровки", как он потом шутил) появился новый молодой человек. Новый редактор художественного оформления книг - Александр Ножкин...
И он не просто появился, а - ворвался, влетел, я бы даже сказал, извините, нахально вперся в наш тихий, размеренный мирок - со своим громкоголосьем, щегольской эспаньолкой, лихо закрученными мушкетерскими усами и в офицерских яловых сапогах (вариант - огромных армейских ботинках), которыми принялся регулярно оттаптывать издательским дамам ноги во время каких-нибудь государственно-праздничных танцев.
Да он и познакомился со всеми быстро, стремительно, резко (а народ к подобному как-то и не привык) и сразу же стал вести себя так, будто знает нас сто лет. Мы же... Мы же поначалу были довольно сдержанны. Причина? А причина такая, что пробежал по коллективу слушок: Ножкин - "блатной", племянник приятеля директора, поэтому тот и взял его на работу. Кто-то из женщин даже предупредительно-коварно прошелестел: "Вы, мужички, при новеньком пасть-то на предмет критики начальства особо не разевайте - а вдруг "казачок засланный"?.." И мы попервам ее (пасть) действительно почти не разевали. Тем более, что, появившись в издательстве летом 1986 года, Ножкин уже вскоре отправился вместе с генералитетом ЦЧКИ в "побратимскую" командировку в Чехословакию. Однако...
Однако по возвращении Александр (ну, кулуарно, конечно) разразился вдруг такой убийственной критикой в адрес характера пребывания своего "благодетеля" в братской, так сказать, республике, что мы страшно удивились. И вот с того момента ледок в наших отношениях быстро начал таять.
Да и как ему было не таять? Санёк своим темпераментом, напором, бесшабашностью расшевеливал любого. Хотя его стиль общения... Он мог, к примеру, утром брякнуть в коридоре молодой сотруднице: "Слышь, ты сегодня умывалась?" Или - другой: "А че физиономию еще не нарисовала?" К такому, согласитесь, надо было привыкнуть. Но ничего, привыкали. И этот процесс привыкания-притирания был, в общем-то, двусторонним. Вот помню, сидим в начале рабочего дня в чьем-то кабинете, курим. Молодецки распахивается, едва не слетая с петель, дверь - на пороге Ножкин во всей своей разудалой красе и рот до ушей: "Привет, козлы!" Мы, не сговариваясь, словно по команде, молча и как-то даже грустно уставились на него. Немая сцена, потом я еще печальнее вздохнул: "Здравствуй, Саша..." Глаза его округлились, улыбка сползла с лица: "Да не... ну, это... Я в смысле... доброе утро..." И, аккуратно закрыв дверь, ушел. Обиделся, наверное.
Но на него обижаться всерьез и надолго было просто невозможно. Санёк был человеком того редкого типа, "человеком-праздником", что ли, который создавал вокруг себя какую-то особую ауру - атмосферу приподнятости духа, несущественности проблем, да просто веселья, хотя, возможно, порой и переходил какие-то рамки. Но это он наши "рамки" переходил, а у него были свои. И довольно скоро большинство коллег это поняли, приняли и уже, повторюсь, не обижались. Ну вот, допустим, такой случай. Пришла как-то в голову директору идея, чтобы на традиционную понедельничную планерку каждый сотрудник являлся со справкой-отчетом и зачитывал ее вслух - кто что в производственном плане сотворил за неделю. А эпистолярный жанр, между нами говоря, был не самой сильной стороной Санькова дарования, и он принес мне черновик, а я отредактировал и отстукал на машинке то, что он имел там в виду. На планерке же все выступили, каждый зачитал собственную реляцию, и... И директор устроил коллективный разнос: "Безобразие! Работники издательства называется! Простую справку по путю сделать не могут!.. У одного Александра Михайловича отчет толковый, всё по полочкам, чин-чинарем..." И народ с лютой завистью уставился на "Александра Михайловича", с невозмутимостью триумфатора подкручивающего по-буденновски ус и даже чуть-чуть отодвинувшегося со своим стулом от основной обхаянной массы: мол, не примазывайтесь. А в коридоре, при выходе "толпы" из директорского кабинета, похлопал ближайших попавшихся под руки соратников по плечам: "Учитесь, чмошники, справки писать!.."
Нет, но, конечно, в первую очередь, Санёк работал. И как редактор художественного оформления, и как художник. Он оформил массу книг, и "оригинальных" (местных авторов), среди которых сразу вспоминается "Сыщик" Владимира Степановича Сисикина, и переизданий. Кстати, ЦЧКИ в перестроечное время одним из первых в стране переиздало сверхдефицитнейшие тогда "Анжелику", "Анжелику в Новом свете", "Анжелику и ее любовь" Анн и Серж Голон и первым выпустило "Женскую войну" и "Ожерелье королевы" (перепечатывали с дореволюционных изданий) Александра Дюма. Так вот все эти книги тоже оформил Саша. Но, наверное, самой (в определенном смысле) памятной из книжных его работ того времени стала "Нечистая сила" Валентина Пикуля, которую мы также издали первыми в СССР. Если кто помнит, на обложке того двухтомника красовалось некое жутковатое и... бесполое демоническое существо типа Кощея Бессмертного. Открою страшную тайну: изначально существо то было весьма даже "полым", от чего руководство издательства пришло в неописуемый ужас и категорично приказало Саньку замалевать этот "пол". Деваться некуда - замалевал, а после долго бушевал в своем, да и не только своем, кабинете по поводу "дубов, ничего не понимающих в искусстве".
Что же касается его собственного художественного творчества, то до поры до времени мы с ним практически не сталкивались - и вот, наконец, столкнулись. Всерьез и надолго. Однако сначала столкнулись достаточно оригинально и не сказать чтобы радостно: Санёк привез в издательство, как я сразу окрестил эту пугающего вида конструкцию, "прокатный стан" для печатания гравюр. Тяжеленный же, собака, был и в лифт не влезал! (Хотя, может, и влезал, да весом превышал дозволенную инструкцией грузоподъемность, точно уже не помню.) И вот мы впятером - сам хозяин, Гера (Георгий) Внодченко, еще один молодой наш художественный редактор, пришедший в ЦЧКИ уже после Ножкина, Витя Демитриенко, Сергей Шишлянников и автор сих строк - еле-еле заволокли того стального монстра на четвертый этаж Дома Печати и установили в углу Санькова кабинета. В благодарность же он пообещал давать нам иногда покрутить колесо "прокатного стана" при печатании гравюр. И слово свое сдержал: колесо мы крутили частенько, потому что отныне, когда не рисовал обложки и иллюстрации к книгам, Александр целиком и полностью погружался в собственное и, ясное дело, основное для него творчество. Ну да, где-то года с 87-го, по-моему, в его творчестве стало доминировать создание офортов в духе русского народного лубка. Хотя, конечно, и не только: порой, как сам выражался, "баловался живописью", занимался деревянной скульптурой (с другом и единомышленником Сергеем Горшковым они даже устроили в издательстве выставку своих творений из дерева; особенным успехом пользовались "щелкунчики"), создавал различные художественные "объекты" и прочее, прочее, прочее. Кстати, на знаменитом сегодня "антижлобовском" стуле (точнее, его оригинале-прототипе) мы частенько сиживали еще в конце 80-х - жлобами-то уже и тогда быть не хотелось. Но все же, мне кажется, "издательский период" творчества Ножкина - это в первую очередь гравюры.
Их было очень много: и "одиночные", и "серийные". В какой-то момент Саша стал работать "циклами": серия листов о Воронеже, навеянная "Чевенгуром" Андрея Платонова; циклы "Разбойники", "Женщины", "Картинки для красивости" и многие другие; сделал ряд очень оригинальных автопортретов ("Культ личности Александра Ножкина" с дарственным автографом стоит у меня на полке). А особенно дорог мне рисунок - Санькова иллюстрация к моему рассказу "Эксперимент" ("Молодой коммунар", 1 сентября 1990 года). Герой рассказа по сюжету превращается в страшилище с изрядным числом голов и конечностей. Таковое Саша и изобразил, неофициально окрестив свое детище "Шестируким Многочленом". Увы, это оказался первый и последний факт (или акт) нашего со-творчества, и тем дороже для меня тот замечательный, очень выразительный черно-белый рисунок.
Но на издательской ниве мы продолжали работать совместно. Тут почему-то сразу вспоминаются книги, которые издательство делало по заказу знаменитого в советские годы хохольского колхоза "Великий Октябрь", а точнее - его не менее знаменитого председателя Николая Григорьевича Пегарькова. "Хохольских" изданий было несколько, в том числе и две первые в Воронежской области (и как бы даже не в стране) Книги Памяти. Редактором одной был я, другой - Виктор Демитриенко, а худредом обеих - Ножкин. И его работа была самой сложной. Это теперь все делается на компьютере, а тогда он "вручную" - перо и тушь - отретушировал, готовя к печати, несколько сотен старых, порой уже пожелтевших фотографий героев тех книг военных и первых послевоенных лет.
Вообще, работоспособностью Саша обладал удивительной... Нет, конечно, когда "производственная атмосфера" была спокойной, мог и, так сказать, расслабиться, дурака повалять. Хотя все мы, признаться, тогда, с низу до самого верха издательской "феодальной лестницы", этого самого дурака порой валяли. Время то, конец 80-х - начало 90-х, было какое-то, pardon, стеганутое: одна эпоха вроде закончилась, а другая, поди, еще и не началась; всё малопонятно, то весело, то тревожно - как говорится, "наверное, боги сошли с ума", ну и мы вместе с ними немножко тоже. Но... Но когда было нужно, Ножкин "пахал" на все сто. Помню, в преддверии какой-то важной (кажется, зарубежной) для него выставки Санёк месяца три приходил в 6-7 утра, а уходил в 9-10 вечера. Вкалывал, не поднимая головы, - делал гравюры к выставке. Мы аж скучать по нему начали, просили "вернуться", а он только дружелюбно отмахивался: "Отвалите, пентюхи!" Даже в настольный теннис играть не ходил.
Да, кстати, о теннисе. До появления Ножкина в издательстве нам казалось, что играть в него мы вроде умеем. С появлением же Ножкина оказалось, что мы умеем (и то не всегда) лишь перебрасывать шарик на другую половину стола. Ни о каких тушевках, подкрутках и прочих "фигурах высшего пилотажа" и речи не было. И вот Ножкин взялся нас учить - весьма оригинально, как, впрочем, и всё, что он делал. Сидя на стуле. Да-да, он играл, сидя на стуле, и выигрывал, как правило, с "сухим" счетом - мы просто не могли взять ни одной его "крученой" подачи. Ну и вот посидит он так на стульчике часок, "надерет" по нескольку раз каждого, потом встанет, покряхтит: "Ох, поясница затекла... - И к двери: - Пойду, скучно мне тут..." И долго, долго он издевался над нами, но ведь научил же в конце концов, и рубились потом мы в теннис неслабо, даже его самого порой обыгрывали.
А еще когда по всей стране началась борьба за трезвость и в каждой организации стали создаваться соответствующие структуры общесоюзного головного органа, Ножкина единогласно выбрали председателем ячейки трезвости ЦЧКИ. Кто-то из "стариков", правда, предложил было на этот пост редактора художественной литературы Эдуарда Ивановича Баранникова, но тот скромно взял самоотвод, сказав, что надо смелее давать дорогу молодым. Кандидатура Александра прошла на ура, и, вступая в должность, он торжественно приколол значок Общества борьбы за трезвость к своему щегольскому черному берету и произнес яркую программную речь, в которой заявил, что теперь еще сильнее будет бороться с зеленым змием, и попросил коллектив по возможности ему в том помогать. Господи, да конечно же, помогали. Кто же бросит друга в беде?
И вот... И вот время шло-шло, и как-то так вроде и неожиданно для всех оказалось, что работает рядом с нами уже не просто Шурик Ножкин, а известный художник, интервью с которым печатает журнал "Штерн" (корреспондент "Штерна", симпатичная девушка Катя (фамилию забыл), специально для беседы с ним приезжала в издательство), участник всесоюзных и международных выставок, работы которого приобретены национальными музеями и крупными галереями Чехии, Польши, Франции, Италии, Великобритании, США. И, как я написал когда-то: "потому немудрено, что эпоха творческого и имиджевого (так он любил выражаться) роста Александра, совпавшая по хронологии с протиранием штанов и ляпанием обложек к книжкам, которые мы тогда издавали, завершилась, как она и должна была завершиться. Не особо почтительно относившийся к издательским начальникам и к тому же считавший их - наверное, не без оснований - людьми, ничего не соображавшими в искусстве, Ножкин в конечном итоге "оборзел" и забил, как говорится, и на них, и на свою основную работу, а сам с головой ушел в творчество: резал, прокатывал, раскрашивал свои совершенно умопомрачительные и по замыслу, и по смыслу, и по исполнению гравюры". Отношения с директором издательства у него испортились уже давно, и какой-то очередной их конфликт привел к тому, что Санёк написал заявление и уволился.
Но естественно, наше с ним общение не прервалось. Ни мое, ни Вити Демитриенко. Ножкин заходил в издательство, мы - к нему в мастерскую или домой. Дела у него шли прекрасно: новые работы, выставки, заграничные поездки - Англия, Франция, Германия. Он бросил курить и с годами как-то даже малость располнел, посолиднел, порою стал облачаться в костюмы, и даже (о ужас!) с галстуком, хотя в душе, конечно, остался тем же Саньком из 80-х, не терпящим рутины, скуки, серости в жизни, равно как и скучных, серых, бездарных людей.
Витя Демитриенко, став одним из основателей и главным редактором "Русского провинциального журнала "Воронеж", поместил там материал о Ножкине и его гравюрах. Я сделал интервью в "Губернской газете", за что Александр дал мне пострелять из привезенной им из Германии большой рогатки с прикладом, с которой он иногда ходил к озерам за Северным микрорайоном поохотиться на уток. Творческая жизнь его, повторюсь, била ключом: работа, выставки, всевозможные презентации, публикации в местной и центральной прессе...
21 июня 2000 года Саша пришел ко мне в издательство и, помня о грядущем через несколько дней моем дне рождения, принес подарок - по-моему, одну из лучших своих работ "Падение Икара" (с "пояснением" "Триптих про передвижников, которые елдырят недвижимость, вавилонят безымянную высоту и основывают Кудыкину гору"), сказав, что в сам день рождения, 27 июня, в Воронеже его не будет. Поболтали о всяком-разном, в том числе и о том, что надо бы мне написать о нем и его творчестве большой очерк. На том и расстались. А дня через два, уже глубокой ночью - вдруг резкий телефонный звонок и дрожащий голос Вити Демитриенко в трубке:
- Юрец... Санёк в реанимации, в коме...
И писать нам тогда пришлось совсем в другом жанре...
Падение Икара
"... Он умер в больнице, не приходя в сознание. Что же все-таки произошло? Трудно сказать. Сашу нашли рано утром в мастерской истекающего кровью и с огромной раной на голове. Где, как столкнулся он с подонками, которым, конечно же, было глубоко наплевать на то, что Саньке надо было везти свои работы в арт-галерею в Москву, на то, что он готовился к персональным выставкам в Германии и Париже, и на всё-всё остальное - да просто, в конце-концов, на жизнь человека... Может, его убили по пьянке, чтобы залезть в карман и купить еще бутылку, - всё может быть... Такая страна, такая жизнь, такие люди, такие нелюди...
Когда мы прощались, Саша пожелал мне ни пуха ни пера, но кто же, кто мог подумать, что желать-то надо было мне ему!.. Знаю, бессмысленно и глупо теперь рассуждать: мол, а вот если б поехал тогда с ним, возможно, ничего бы и не произошло. Даже не в смысле, что я бы его там геройски от чего-нибудь спас, а просто - не на той остановке бы вышли, "другой бы улицей прошли", других людей встретили. Или - не встретили... Но - чертова жизнь не признает сослагательного наклонения!..
Витя Демитриенко в некрологе написал: "Саша любил "битлов" и Высоцкого. Трагическая случайность - он ушел от нас в сорок два, как и Высоцкий..."
Сравнение с Высоцким, конечно, более общедоступно и патриотично, однако у меня перед глазами - Сашка, куражно марширующий и самозабвенно орущий:
We all live in a Yellow Submarine,
Yellow Submarine, Yellow Submarine!..
Все мы живем в Желтой Подводной Лодке...
Саша! Мы все плывем в нашей Желтой Подводной Лодке, и ты плывешь в ней вместе с нами!..
***
...Говорят, душа усопшего покидает наш мир.
Сомневаюсь.
И Икар не упал.
Он - просто нырнул.
Нырнул, чтобы остудить разгоряченные крылья и взлететь снова.
И пуская это случится когда угодно и где угодно. В любом времени и в любом измерении.
Но это - случится.
Обязательно случится!
И вообще, все близкие души когда-нибудь обязательно будут вместе..."
...Сань, мы с Витьком были на твоей выставке в Камерном театре. Твоей и Жениной. Она молодец, не зря ты ее учил и верил в нее.
Ну а сам ты, Сань, как всегда, на высоте!
Мы помним и любим тебя, Саша...
"Я убежал на войну..."
Когда мы с друзьями были молодыми, а точнее, маленькими (в начале - середине 1960-х), то, казалось, и не подозревали, что совсем рядом, буквально по соседству, в нашем окраинном районе Воронежа - Троицкой слободе, что неподалеку от парка и стадиона "Динамо", - живет так много участников и просто героев не очень-то и давно закончившейся Великой Отечественной войны.
Хотя нет, некоторые из ребят, конечно же, "подозревали" - отцы которых воевали, вернулись домой с наградами. Но вот что их, фронтовиков, вокруг столько, мы ощутили по-настоящему лишь 9 мая 1965 года. Именно тогда была выпущена первая юбилейная медаль - "ХХ лет Победы в Великой Отечественной войне 1941 - 1945 гг." с вычеканным на ней изображением советского Солдата-Победителя, что навечно застыл в берлинском Трептов-парке. И именно тогда, в 1965-м, 9 Мая стал праздничным днем на все последующие времена - Днем Великой Победы и Памяти...
И - какие же воистину народные гулянья гремели в том далеком солнечном мае! Крепкие 40 - 50-летние мужики, кажется, чуть ли не впервые надели свои боевые ордена и медали, вышли в них на улицу, и... И мы, мелюзга, потрясенно разинули рты... А еще - в каждом доме, каждом дворе праздничный стол. А были и "объединенные" столы. И - музыка, песни, танцы! Да еще ведь с того самого, памятного 65-го по редким, впрочем, пока, маленьким черно-белым телевизорам стали военный парад показывать. И не только с танками, а и ракетами. Ух-х-х!..
Да-а, время-время... Мы давно уже старше тех ветеранов 60-х ... А их самих, героев Великой Отечественной, увы, всё меньше и меньше. И потому я просто счел своим долгом рассказать об одном из таких героев - отце двух моих друзей, Олега и Бориса, удивительно скромном человеке и подлинном Солдате Победы Анатолии Львовиче Никитине...
Но сначала - краткая преамбула.
Дело в том, что Никитины у нас на Троицкой - фамилия известная. И в немалой степени благодаря дяде Анатолия Львовича, Николаю Михайловичу, родившемуся в семье чуть ли не первого машиниста Воронежа Михаила Игнатьевича Никитина и ставшему впоследствии активным участником революционного движения в России. В 1917 году Николай Михайлович был делегатом II съезда Советов, членом его мандатной комиссии, долгое время заведовал финансовым отделом ВЦИК, был секретарем партийной организации Кремля, а в 1920 году подписал и вручил партбилет Љ 527 самому В.И. Ленину. Один же из братьев Николая Михайловича, Лев Михайлович, тоже активно участвовал в революции, был членом самого "боевого" в Воронеже Троицкого Совета. А еще... А еще (и это особенно важно для нашего рассказа) 23 апреля 1925 года в семье Льва Михайловича и Надежды Михайловны Никитиных родился сына Анатолий...
- ...Ну, проходите, ребята, проходите! - радушной улыбкой встречает дядя Толя меня и своего младшего сына Олега. - Вот ведь чего удумали - писать! Да кому это надо?..
Но у меня на сей предмет своя точка зрения, и я ее аргументировано излагаю. Мы с Олегом садимся, и Анатолий Львович, пожав широкими плечами, начинает.
- Родился я, Юр, в Воронеже, с младенчества проживал вот в этом самом доме по улице Коммунистической Молодежи. Только во время войны и службы тут не был. Детство?.. Да обычное детство. Гоняли с друзьями с утра до ночи. Улицы, луг, речка. Я птичник заядлый был - ловил по осени щеглов в Архиерейской роще; позже "заболел" голубями. Да голубями весь наш район "болел". Чуть ли не в каждом дворе голубятня была... Школа? Ходил в школу Љ 19. Да только, по-моему, никому от этого "хождения" радости особой не было: ни директору, ни учителям, ни родителям, ну а уж мне-то самому и подавно. Хулиган я был, Юрк, страшный...
Гм... Неожиданность номер один, уважаемые читатели. Вообще-то признаюсь, что с самого детства и на всю, так сказать, оставшуюся жизнь дядя Толя ассоциировался для меня с... медведем. Да-да, именно с медведем, однако же - добрым. Высокий, мощный, с могучими плечами и руками, способными, казалось, гнуть подковы и рвать цепи... Но был он - и есть - человек очень приветливый, спокойный, почти не повышавший голоса даже когда, помнится, мы по молодости порой и "чудили" (хотя тут, конечно, сыновьям виднее). И потому такое вот заявление - "Хулиган я был страшный..."
- Точно-точно, - с улыбкой кивает Анатолий Львович. - Вся школа от меня стонала, и дома получал за свои фокусы по первое число. С грехом пополам проучился несколько лет, а потом поступил в железнодорожное ремесленное училище - у меня же и родственники, да почитай, тогда и весь наш район, железнодорожниками были. А после училища, в 1940-м, в 15 лет, пошел работать на завод Коминтерна - там уже к тому времени начали делать знаменитые позже "катюши". И вот помню, принес первую зарплату - 750 рублей, а отец меня... выдрал! Он-то получал 400 и решил, что деньги я своровал. Аж на завод разбираться ходил. Когда все выяснилось, дядя, брат отца, говорит ему: "Ну и чего на парня набросился? Гордиться надо, а ты лупить". Отец же - "Ладно-ладно, это я ему кровь разгоняю..."
Ну и так вот и жил. Работал, занимался боксом, водил голубей... Ох, голуби, ребята, это ж не просто хобби - это целая "философия", свой, особый мир! Разведение, покупки, обмены, "угоны", потом возврат, да на определенных условиях. Накормить, напоить, голубятню получше устроить, выпустить их полетать, - на утренней, вечерней зорьке, после загнать обратно... В общем, не увлечение даже, а настоящая страсть. И вдруг, братцы, - война...
Когда стало ясно, что Воронеж могут захватить немцы, заводы начали эвакуировать. Наш, Коминтерна, в 42-м эвакуировали в Свердловск. Но мне там страшно не понравилось. Раньше делал запальные замки для "катюш", а в Свердловске упекли в котельный цех. И я... убежал на войну... Но не сразу, конечно. Сперва двинулись с другом "на юг". И вот где как, где поездами, а порой и на своих двоих, добрались до Джамбула, что в Казахстане. А там как раз дислоцировалось тогда Орловское пехотное училище. И я добровольцем (17 же лет всего) поступил в него. В 1942-43 -м был курсантом, а потом училище переформировали в 19-ю гвардейскую воздушно-десантную бригаду, и учить нас стали уже по этому "профилю". А в 43-м перебросили в Карелию...
Боевые действия в Карелии, уважаемые читатели, к сожалению, не столь объемно освещены в исторической литературе, как самые масштабные и эпохальные кампании и сражения Великой Отечественной. Однако значение их очень велико. Нашим войскам противостояла там армия союзницы гитлеровской Германии - Финляндии, и не зря события те называют порой Второй советско-финской войной...
- В общем, начал я служить в военно-воздушном десанте. И не просто в десанте, а в разведке. А знаете, как попал туда?
Во-первых, было огромное желание стать разведчиком. А во-вторых... Когда к нам прибыли "купцы" от разведки, я обратил внимание, что с особой охотой они берут ребят отчаянных, сорвиголов, а еще лучше - сидевших, побывавших в "местах, не столь отдаленных". Ну и давай проситься: "Возьмите меня, возьмите! Я тоже вор!" "И чего ж ты воровал?" - спрашивают. "Голубей...", - вздохнул я. И один из "купцов", командир отделения (оказалось, тоже заядлый голубятник), взял меня к себе.
- И как вы, дядь Толь, воевали?
- Ну как-как? В основном выбрасывали нас с самолета в какой-нибудь определенный командованием район, и уж там занимались тем, что на военном языке называется разведывательно-диверсионными операциями. Разного плана, ребята, разного...
А я вспомнил вдруг слова из давнего, но опубликованного буквально месяц назад интервью другого нашего земляка, тоже десантника Великой Отечественной, замечательного писателя Бориса Васильева.
"...Десантник - фигура обреченная. Даже раненых не можете вытащить. Десантники - камикадзе. Если человек может идти, он идет. Если нет...
- Пристреливают?
- Да, конечно. Иначе его немцы замучают. Поэтому и называется "прости, браток..."
- А бывало, дядь Толь, по-настоящему страшно? (Глупый, просто идиотский, конечно, вопрос!)
- Самое страшное, Юр, было видеть кучи, порой просто горы трупов. И наших, и финнов... Глядишь - и думаешь: "Эх-х, ребятки-ребятки, ну вам-то, простым крестьянам и работягам, это за что?.."
- А трудно на войне остаться нормальным человеком?
Анатолий Львович пожимает плечами:
- Ну, это уж, наверное, от натуры зависит. Вот был у меня напарник... Хотя, скорее, это я у него напарником был: он старше, опытнее. И нас с ним посылали ликвидировать полицаев. А с полицаями всегда ходили помощники. Как правило, молодые парни из местных, и, ясное дело, не по своей воле - заставляли их. И мой напарник полицаев не только убивал, но и грабил. И добра такого, "трофейного", у него скопилось немало. Ему за это шакальство даже, бывало, морду били. А моей задачей была ликвидация помощников полицаев. И я что делал. Отводил хлопца подальше в чащу леса и говорил: "Пойдешь в тот лес, там партизаны. - Партизан-то мы знали, в плотном контакте работали - Спросят, как их нашел, скажешь, Никитин из разведки направил. И когда позднее мы соединились на время с теми партизанами, они - к командиру нашему: "Слушайте, покажите этого знаменитого Никитина. Он нам таких отличных бойцов прислал!" А командир смеется: "Не имею права. Никитин засекреченный, покажем только после победы". Вот и думай - можно ли на войне остаться человеком? Можно, ребята, можно...
А тем временем в Южной Карелии полным ходом разворачивалась Свирско-Петрозаводская наступательная операция (21 июня - 9 августа 1944 года), часть стратегической Выборгско-Петрозаводской операции. И одна из первых главных задач ее - освободить от врага город Олонец...
- Это было 25 июня, - говорит Анатолий Львович. - Я тогда воевал во взводе разведчиков 98-й Гвардейской воздушно-десантной Свирской Краснознаменной дивизии. Наши войска уже прорвали главную полосу обороны финнов, подошли ко второй, защищавшей Олонец, и тут завязли: на одном участке здорово пристрелялся вражеский шестиствольный миномет. Пристрелялся - и не дает нашим наступать. Офицеры гонят солдат в атаку, а финны их накрывают огнем. Очень много было убитых и раненых. И командир наш отобрал группу автоматчиков и дал приказ: уничтожить этот чертов миномет и попытаться произвести разведку боем - выяснить, какие еще "сюрпризы" могут ждать дальше.
И вот только вошли в лес, финны открыли такой кинжальный огонь - головы от земли не оторвать. Что делать? Командир группы приказал рассредоточиться и действовать по одиночке. Мы с напарником рванули вперед - снова огнем накрыло, и он куда-то спрятался, а я увидел траншею - прыг в нее и по ней, где ползком, где бегом, добрался до станции Олонец. Гляжу: возле станции много солдат и тот самый миномет - палит, гад, по нашим! И я закидал его гранатами, уничтожил вместе с расчетом. А рядом стояло какое-то двухэтажное здание. - Нырнул в него, поднялся на второй этаж, и передо мной окопы финнов как на ладони. А они мечутся, не поймут еще, что происходит. И тут я сверху как начал поливать из автомата. Четыре диска у меня было, и я, ребята, положил весь гарнизон станции, около сорока солдат, а офицера, так уж получилось, убил в рукопашном бою. Ну и удерживал позицию до подхода моего батальона. И что удивительно - сам не получил ни царапины.
Как же меня бойцы благодарили - я ж действительно тогда столько жизней спас. А командир сказал: "Молодец! Представлю тебя к большой награде".
На следующий день снова пошел в разведку боем. И вдруг рядом раздался взрыв...
Анатолий Львович был тяжело ранен, несколько месяцев лечился в госпитале в Вологде. Там-то соседи по палате и показали ему статью в газете Карельского фронта "В бой за Родину", рассказывающую о подвиге разведчика Никитина в Олонце. Увы, после поправки в десантники он уже не годился. Его перевели в танковую школу; выучился на механика-водителя и дальше воевал на знаменитой "тридцатьчетверке". Про обещанную в Карелии награду даже не вспоминал...
- Так что заканчивал я войну, братцы, на танке. Освобождали разные города Польши, форсировали Одер, на пути к Берлину брали немецкие города. Мы к тому времени уже переняли тактику немцев начала войны: делали на узком участке прорыв - и туда входили наши танки. В городе обычная жизнь течет, работают магазины, кафе, рестораны - а тут мы: "Гутен морген, господа фрицы!" А они молодцы - "Гитлер капут! Гитлер капут!" - и живут себе спокойненько дальше. Потом и солдаты их уже начали сдаваться... - Анатолий Львович на мгновение замолкает, качает головой: - Вообще, конечно, война здорово сознание человека ломает... Вот представьте: едем мы по шоссе, а к обочине выходят группы фашистов - сдаются. А мне в голову вдруг стукнуло: "Раздавить, что ли?.." Подумал - подумал и махнул рукой: "Да ну их! Гусеницы потом замучаешься отмывать!" Так-то, ребята...
Да, а между прочим, была у меня в Германии одна... необыкновенная встреча. Такая, что всю жизнь помнить буду. Ехал наш экипаж по лесной просеке. А у танка давно уже гусеница разболталась, но времени подтянуть все не было. А тут одни в лесу, дорога пустая и никуда особо не спешим. Короче, остановились, разложили на земле инструмент. Напарник вверху, на танке, я внизу - занимаемся гусеницей. Слышу - сзади шум моторов: подъехал кто-то. Потом - шаги. А я не оборачиваюсь, уткнулся носом в траки. Только мысль мелькнула: "Помочь хотят" - и... такой удар по спине, аж в глазах потемнело. И - крик: "Вы что тут, мать-перемать, дорогу загородили!.." Оглянулся - господи... Георгий Константинович Жуков - злой как черт и с ломом моим в руках. А за ним целая свита. Вот угораздило... Ну а куда мы с просеки денемся, не улетим же. И пришлось командующему ждать, пока с гусеницей управимся - Анатолий Львович улыбнулся: - Правда, потом мы с ним "помирились", и когда Жуков баллотировался в Верховный Совет СССР, я был одним из его доверенных лиц, агитировал голосовать за него... - Помолчал, потер бок: - До сих пор, как вспомню ту встречу, ребра болеть начинают...
За участие в штурме Берлина Анатолий Львович был награжден орденом Отечественной войны I степени и медалью "За взятие Берлина". Война закончилась, а служба старшего сержанта Никитина - нет. Он еще пять лет служил в Германии, в Потсдаме, инструктором по вождению в учебном танковом полку. Ну а в 1950-м вступил в партию, вскоре демобилизовался и старшиной запаса вернулся домой, в Воронеж...
- И вот что здорово, - говорит Анатолий Львович. - Ведь, по-моему, все наши ребята, с Троицкой, кто на фронт уходили, живыми возвратились. Ну, можете себе представить, как радовались встрече!.. Но мне, - снова улыбается дядя Толя, - обрадовались, похоже, не везде. Прихожу доучиваться, в свою родную 19-ю школу - она уже "ШРМ", вечерняя, а директор тот же, что и до войны. Увидев меня, схватился за голову: "Господи, Никитин вернулся!.." Но я же не такой уже, как раньше. Хотя... Хотя вот, допустим, на танцах в парке Кагановича драки частенько случались - так наши ребята очень любили со мной туда ходить. Если какая заваруха, я там лупил всех подряд. Один удар - любой с ног валится...
А работать пошел на механический завод - на нем тогда чуть ли не вся Троицкая работала. Голубей, конечно, опять завел. Хотя когда женился на Анне Алексеевне Маняхиной, случались у нас порой с супругой на "голубиной" почве конфликты. А потом пошли дети: в 1957 году родился старший сын Борис, в 1960-м - младший, Олег. Ну и ради спокойствия и мира в семье я с голубями постепенно, как говорится, завязал...
И вот жил Анатолий Львович, работал (был передовиком производства, победителем социалистического соревнования), воспитывал сыновей, занимался домашним хозяйством - сад, огород... Кстати, он даже вывел свой собственный сорт помидоров - неофициально, правда, нигде его не регистрировал. Скрестил сорта "Никоновский" и "Ракета" и назвал его "Никитинский". Годы шли, взрослели сыновья: Борис в 1980-м женился. Воспоминания о войне постепенно уходили в прошлое, тем более, что человек удивительно скромный, Анатолий Львович никогда и нигде не рассказывал о своих фронтовых подвигах...
- Сроду не участвовал я ни в каких там ветеранских делах. Ни в мероприятиях разных, ни в чем прочем. А уж что касается всяческих пайков, льгот - это мне вообще было противно! Да на заводе даже и не знали, что я воевал. И тут вдруг...
Да-а, большой неожиданностью для заводчан стало появление в февральской 1982 года цеховой "Молнии" сообщения о вручении Никитину Анатолию Львовичу ордена Славы III степени, которым, оказывается, он был награжден Указом Президиума Верховного Совета СССР от... 5 августа 1944 года...
- А как же это вообще, дядь Толь, случилось, - спрашиваю, - что почти через сорок лет награда, как говорится, нашла героя?
- Да случайно, Юрк, и случилось. Дело было так...
В общем, если вкратце, то в 1976 году И. Кулаков, учитель ШРМ Љ 19, а "по совместительству" энтузиаст-краевед и, видимо, внештатный корреспондент газеты "Молодой коммунар", собирая материал о своей школе и ее предшественнице - Троицкой начальной школе, познакомился с Анатолием Львовичем и услышал от него рассказ о том самом бое на станции Олонец. И (наш герой этого даже и не знал) - корреспондент начал собственное "расследование": дошел до Москвы, до Министерства обороны, и в конце концов справедливость, как говорится, восторжествовала.
- Ну и что изменилось в вашей жизни после этого?
- Что изменилось? - Дядя Толя снова пожимает плечами. - Да ничего. От льгот и пайков отказывался, как и раньше. Работал да работал. В 1985-м оформил пенсию. Потрудился еще пару лет и ушел, так сказать, на заслуженный отдых. В 87-м женил второго сына, Олега. - Анатолий Львович помолчал. - Правда вот, в 2003 году не стало моей Анны Алексеевны... Но у меня трое внуков: Борисова дочка Юля, Олеговы сыновья Артем и Степан. Всё нормально, жизнь продолжается...
Когда мы с Олегом уходили, дядя Толя попросил нас перенести в тень, чтоб солнце не пожгло, ящички с помидорной рассадой - грядет "посевная".
Перенесли.
Доброго урожая Вам, дорогой Анатолий Львович, а самое главное - здоровья и еще многих-многих Дней Великой Победы!
"Как много она нам дала!.."
Года два назад в авторском предисловии к циклу популярных очерков "Колесо Истории" я, вспоминая годы учебы на истфаке ВГПИ, писал: "... волшебный мир Ея Величества Истории! Археология, этнография, вспомогательные исторические дисциплины, история Древнего Мира, Средних веков, стран Запада и Востока и всё прочее... Ну просто сказка! И Древним Миром и Средневековьем я болен до сих пор и страшно благодарен за то трем главным для меня, открывшим мне эти чудесные миры замечательным ученым и людям - доктору исторических наук, профессору ВГПУ Арсену Тиграновичу Синюку (тогда он еще был с нами. - Ю.К.) и, увы, покойным уже Галине Ивановне Липатниковой (Средние века) и Галине Николаевне Болдыревой ("Восток"). Их лекции и семинары, спецкурсы, подготовка под их руководством различных докладов, рефератов, "монографий", курсовых работ... Темы самые разнообразные - от папуасов Новой Гвинеи до мушкетеров и sfumato Леонардо да Винчи. Господи, ну как же это было здорово!.."
И сегодня, в год 90-летия со дня рождения мне очень хочется вспомнить и отдать дань глубочайшего уважения и признательности одному из лучших наших преподавателей, прекрасному ученому-медиевисту Галине Ивановне Липатниковой...
Она родилась 18 октября 1923 года в селе Московском Каширского района Воронежской области. Родители - сельские интеллигенты: отец, Иван Лаврентьевич, - ветфельдшер, мать, Лина Дмитриевна, - учительница. У Галины были еще две старшие сестры, Валентина и Людмила...
(Вообще-то, уважаемые читатели, должен сказать, что родословная Галины Ивановны стала мне известна относительно недавно, а в годы учебы (1978 - 83) думал, что она, извините за штамп, из "бывших". В ее облике, речи, стиле поведения, манере держаться было столько... даже и, знаете ли, аристократизма, (в меру) утонченности, строгости, сдержанности, что на фоне других - тоже далеко не "простых" - преподавателей она казалась персоной иного порядка и плана, гостьей из какой-то нездешней, уже давно ушедшей реальности. Получается, ошибался, но...)
В связи с необходимостью поступления старших сестер Липатниковых в вузы семья в 1934 году переехала в Воронеж. Валентина стала студенткой медицинского института, а Людмила - географического факультета ВГУ. Доктор исторических наук, профессор Нина Тимофеевна Сапронова (1928 - 1999), многие годы заведовавшая кафедрой всеобщей истории ВГПИ, в своих воспоминаниях о Г.И. Липатниковой писала:
"Студенческая жизнь захватила обеих сестер. Появились новые знакомые, друзья, коллеги по общественной работе. В жизнь семьи вошел молодой поэт, тоже студент, Константин Гусев. По вечерам в свободное время на Садовой, 14 (дом Липатниковых. - Ю.К.) собиралась молодежь: читали стихи, слушали классическую музыку, а иногда и пение, с которым выступала солистка театра оперетты Клавдия Федорова, родственница Лины Дмитриевны. И дом превращался в литературно-музыкальный клуб, своеобразный очаг русской культуры довоенного времени. Ученица школы Галина, любимым занятием которой было чтение, становилась не только свидетелем, но и прямым участником тех вечеров. Так зарождалась и укреплялась любовь к поэзии и музыке, которую будущий ученый пронесла через всю жизнь..."
И все, в общем-то, шло нормально, но вдруг... В 1937 году по ложному доносу был арестован и осужден как "враг народа" Иван Лаврентьевич Липатников. Приговор - три года тюрьмы (по тем временам достаточно мягкий). Отбыв срок, он вышел на свободу, а Галина, окончив в 1941 году школу и скрыв факт судимости отца, поступила на факультет иностранных языков нашего пединститута. Когда же к Воронежу подошли немцы, она уехала к тете в Анну, а потом - в город Вельск Архангельской области, где жила и работала после окончания ВГУ ее сестра Людмила, ставшая женой того самого молодого поэта Кости Гусева. (Кстати, в будущем известный уже поэт, переводчик, эсперантист К. Гусев посвятит Липатниковой шуточное стихотворение о своем пребывании в санатории, начинающееся словами:
Ты знаешь, милая свояченица,
так жизнь курортная ярка,
такие страсти разворачиваются,
что меркнут средние века...
Далее следует ироничное описание этих самых "страстей", а в конце поэт скучает и ждет скорой встречи с родным Воронежем:
Он завтра предо мной раскинется,
как средь рассветной полумглы,
где женщины тихи, как схимницы,
и, словно майский день, милы.
Милы душевной ширью, близкою
и чистой, словно ширь морей,
где встречусь я с медиевисткою,
свояченицей моей...)
В Вельске Галина Ивановна работала воспитателем в детском доме и продолжала учебу (заочно) - в Архангельском педагогическом институте.
Во время войны многие вузы были эвакуированы в другие города. В 1942 году переехал в Саратов знаменитый Ленинградский университет, учиться в котором было страстной мечтой Галины Ивановны. И мечта эта сбылась: с 1 октября 1943 года она стала студенткой исторического факультета ЛГУ. А в мае-июне 1944-го, после прорыва Ленинградской блокады, университет вернулся в город на Неве. Но сначала студенты и преподаватели работали на восстановлении серьезно пострадавшего учебного корпуса. Потом приступили к занятиям, хотя условия были очень тяжелые: отсутствие теплой одежды, скудное питание. Но тяга к знаниям побеждала все трудности. Особенно студенты любили лекции профессоров С.Б. Окуня и М.А. Гуковского.
Семен Бенцианович Окунь (1908 - 1972) специализировался на изучении общественных движений и классовой борьбы в России XVIII - XIX веков, колониальной политики царизма на Дальнем Востоке, однако думаю, что гораздо большее внимание Галины Ивановны вызывало другое направление его научной деятельности - история русского военного и военно-морского искусства.
Но конечно, главную роль в формировании у студентки Липатниковой глубочайшего интереса к истории культуры в целом, и особенно - к искусству Возрождения сыграли лекции Матвея Александровича Гуковского (1908 - 1971). Будущий заведующий кафедрой истории средних веков ЛГУ, директор Научной библиотеки Государственного Эрмитажа, член Международного института по изучению Леонардо да Винчи (г. Амбуаз, Франция), автор фундаментальных работ "Механика Леонардо да Винчи", "Итальянское Возрождение", "Рождение и гибель Итальянского Возрождения" и других, Матвей Александрович был блестящим ученым и кумиром своих учеников. А еще одним "преподавателем" Галины Ивановны стал Эрмитаж, который она посещала несчетное число раз.
Но увы - случилась беда. Галина Ивановна заболела. Причиной тому - (повторюсь) нелегкие бытовые условия, отсутствие полноценного питания, а главное - то, что в военные и первые послевоенные годы студенты постоянно привлекались к общественным работам. И вот, не имея теплой одежды, трудясь холодной зимой 1946 года на уборке ленинградских улиц, Галина Ивановна очень сильно простудилась. Болезнь дала осложнение - ревматизм. И не просто ревматизм, а ревматизм сердца...
Строки автобиографии Г.И. Липатниковой скупы и лаконичны: "В 1946 г. я тяжело заболела и временно оставила учебу. В 1947 г. переехала на жительство в Воронеж, где жили мои родные..." (Мать и сестра Валентина с семьей; отец умер в 1944 году. - Ю.К.) А осенью 1947-го Галина Ивановна продолжила учебу - на историко-филологическом факультете Воронежского университета. Но и в Воронеже помимо занятий приходилось работать на восстановлении разрушенного войной города. И никаких скидок на "состояние здоровья" Галина Липатникова себе не просила.
В учебе она была среди первых. Ее выделяли профессора С.А. Покровский (история СССР) и А.Е. Москаленко (средние века). Окончив же в 1949 году с отличием университет, Галина Ивановна становится аспиранткой у недавно переехавшего в Воронеж из Ашхабада заведующего кафедрой всеобщей истории ВГУ, ученого широчайшего научного и творческого диапазона профессора Ильи Николаевича Бороздина. И ясно, что именно под влиянием Бороздина тему диссертационного исследования аспирантка Липатникова выбрала следующую: "Пражский университет и общественная жизнь Чехии во второй половине XIV - начале XV вв.". (Возможно, изреку крамолу, но мне кажется, что будь здесь только ее воля (при всем уважении к Чехии), тема диссертации была бы несколько иной. Как-то поближе к... Италии.)
Последующие годы стали для Г. Липатниковой очень напряженными. Готовя диссертацию, она месяцами работала в Государственной библиотеке имени В.И. Ленина. Плюс (из автобиографии): "Со второго курса аспирантуры я включилась в преподавательскую деятельность. В университете читала курс истории южных и западных славян, вела практические занятия". И - Галина Ивановна, по причине огромной загруженности, не укладывается в трехлетний срок защиты диссертации. "... В 1952 г. я окончила аспирантуру без защиты диссертации. С февраля по июль 1953 г. в связи с уходом в творческий отпуск основного преподавателя (профессора А.Е. Москаленко. - Ю.К.) я временно работала старшим преподавателем кафедры всеобщей истории Воронежского университета..."
Но наконец 23 декабря 1953 года состоялась защита - блестящая защита (и первая из аспирантов кафедры всеобщей истории ВГУ) Галиной Ивановной кандидатской диссертации. А в январе 1953-го она: "... получила направление в Нежинский пединститут (Украинская ССР. - Ю.К.), где работала старшим преподавателем кафедры всеобщей истории до сентября 1956 г. В 1954-55 гг. я руководила кафедрой всеобщей истории. В Нежинском пединституте я вела курсы истории древнего мира и истории средних веков, руководила педагогической практикой студентов..."
А в 1956 году происходит слияние исторических факультетов Нежинского и Полтавского институтов. Галина Ивановна переезжает в Полтаву и два года работает в педагогическом институте старшим преподавателем кафедры истории, так же, как и в Нежине, читая годовые курсы лекций по истории древнего мира и средних веков. Вообще, надо сказать, разработка и ведение двух таких фундаментальнейших курсов (а в Нежине была еще и археология!) - колоссальная нагрузка на преподавателя. Однако же именно в Полтаве Галина Ивановна смогла наконец плотнее заняться научно-исследовательской деятельностью: опубликовала ряд работ, посвященных средневековому Пражскому университету, участвовала в республиканских исторических конференциях. "... В июне 1958 г., на научной конференции историков Украины, я выступила с докладом "Гуситское движение в русской дореволюционной историографии"..." Но...
Но несмотря на все научные и педагогические достижения и высокую оценку деятельности Галины Ивановны, руководство Полтавского института не смогло помочь ей получить квартиру. И в 1958 году Липатникова переезжает в Муром; работает в Муромском пединституте - читает курсы уже разработанных дисциплин, а также готовит и начинает преподавать прекрасный факультативный курс "Культура Италии эпохи Возрождения". В феврале 1960-го на межвузовской конференции по проблемам историографии выступает с докладом "Некоторые вопросы генезиса феодализма в трудах современных чехословацких ученых".
И вот в том же 1960 году в нашем Воронежском пединституте открывается вакансия старшего преподавателя истории средних веков. В Муроме Галина Ивановна квартиры тоже не получила, периодически возникали проблемы со здоровьем, и она решила вернуться на родину. К тому же в Воронеже жила семья сестры Валентины, а главное - научные интересы Липатниковой во многом пересекались с таковыми воронежской школы славистов, многие из которых были ее большими друзьями.
И в 1960 году Галина Ивановна "выигрывает конкурс" и становится преподавателем средних веков кафедры истории ВГПИ. И "воронежский период" ее жизни и деятельности будет самым плодотворным. Охарактеризовать его подробно здесь просто невозможно. Скажу лишь, что и научно-исследовательская, и педагогическая деятельность доцента Липатниковой вписала очень яркие страницы в летопись не только исторического факультета, но и всего нашего педвуза в целом.
Ну а теперь, уж извините, "о личном", и заранее прошу прощения за чрезмерное "яканье". Но дело в том, что бóльшая часть воспоминаний о Г.И. Липатниковой связана именно с общением с ней в процессе моей студенческой научной работы под ее руководством. И общение то - мой главный "исторический источник".
Итак - в 1979 году мы перешли на второй курс, и в числе новых предметов появился самый для меня долгожданный - "Средние века". И вместе с ним - Галина Ивановна Липатникова. Я говорил уже о том впечатлении, которое она производила на окружающих. Добавлю, пожалуй, лишь несколько штрихов. Негромкоречивая, отменно (порой до жути) вежливая в любой педагогической ситуации, и - что просто приводило меня в (естественно) внутренний, немой восторг - удивительное чувство юмора: внешне неброского, тонкого, иногда с двойным, а то и тройным подтекстом, но, думаю, не обидного для объекта приложения (хотя, возможно, потому, что еще и не всякий "объект" его, этот самый юмор, ощущал). Кстати вот, мы с сокурсниками до сих пор с улыбкой вспоминаем один эпизод. На сдаче зачета по спецкурсу "История культуры эпохи Возрождения" некто из наших ребят конкретно "поплыл". Не помню уже на ком - Леонардо, Рафаэле, Тициане?.. Галина Ивановна абсолютно не "топила" его, подкидывала несложные дополнительные, а то и прямо наводящие вопросы - но все бесполезно: бедняга краснел, бледнел, сопел, пыхтел и наконец совсем сник, уронив очи долу. А у него были красивые волнистые золотистые волосы, и Липатникова с еле уловимой микроскопической смешинкой в больших, очень выразительных глазах вздохнула: "Ну и что прикажете делать с вами, мальчик с головой Давида?.." (Имелся в виду "Давид" Микеланджело. - Ю.К.) Аудитория грохнула, и "мальчик" потух окончательно. Галина Ивановна поставила ему "зачет", а этот пассаж - "Мальчик с головой Давида" - применительно к нашему товарищу К. живет вот уже четвертое десятилетие...
И еще должен сказать: у Галины Ивановны был удивительный взгляд. Какой-то "всепроникающий", что ли... Это ощущалось даже в огромных лекционных залах, а уж, как говорится, тет-а-тет - на зачете, экзамене, консультации - и подавно. Ее взгляд будто доставал до самых глубин твоего, извиняюсь, мозга, точно читая мысли собеседника. И, кстати, в молодости она была очень хороша собой. Н.Т. Сапронова в воспоминаниях писала: "... высокая, стройная, с большими ясными карими глазами, красивым прямым носом, изумительными пышными черными волосами, ниспадавшими на чуть бледное лицо..."
(К слову, еще о волосах. Но на сей раз не Галины Ивановны и не "мальчика", а моих собственных. Тяга к "повышенной лохматости" во мне присутствовала всегда, и как-то, уже в процессе работы над дипломом, Липатникова вдруг, совершенно "не в тему", спросила: "Юрий, а прическа ваша - это дань чему или кому?" Я в первый миг оторопел, а потом выпалил: "Индейцам, мушкетерам, "битлам"!" Она пожала плечами: "Ну, наверное, не самый худший ряд". И продолжила консультацию.)
А "заметила" Галина Ивановна меня, по-видимому, в ходе семинара "Правда и вымысел в историческом романе". Студентам надо было сделать доклады о различных художественных произведениях исторического жанра. К примеру - "Изображение войны 1812 года в "Войне и мире" Л. Толстого и "Сожженной Москве" Г. Данилевского. Сравнительный анализ". Как-то в этом роде. И вот я, извиняюсь, ковырялся-ковырялся в темах, но так и не смог выбрать по душе. Понаблюдав за моими метаниями, Галина Ивановна сухо осведомилась: "И что, господин Кургузов? (Иногда, опять же полуиронично, она величала нас "господами".) Или темы не вдохновляют?" "Да что-то не очень", - признался я. "А о чем бы вы хотели сделать доклад?" - "О чем?.. - Я задумался. - Ну... ну, допустим... о "мушкетерах"..." Она кивнула: "Прекрасно. "История и вымысел в романе Дюма "Три мушкетера". Творите!"
И я "натворил". Не открывая, естественно, никаких Америк, "прошелся" по личностям исторических д"Артаньяна и (скромнее) Атоса, Портоса и Арамиса. Надергал из разных научно-популярных книжек информации о подлинной "истории с подвесками", а также "залез" в последующие части трилогии: мушкетеры и Фронда; мушкетеры и попытка спасения английского короля Карла I; мушкетеры и "Железная маска"... Ну а в финале меня неожиданно занесло в какие-то психолого-педагогические дебри: я дал изрядно утрированную характеристику морально-нравственных качеств главных героев. Д"Артаньян - беспринципный карьерист (этакий Растиньяк и Дюруа XVII века); Атос - уголовный преступник (повесил любимую женщину только за то, что обнаружил у нее на плече клеймо); Портос - недалекий гуляка и дебошир, мечтающий, однако, о деньгах "госпожи прокурорши"; Арамис - малонадежный товарищ, святоша с двойным дном, озабоченный в основном своими личными делами и интригами. И, "заклеймив" таким образом персонажей Дюма, сделал итоговый вывод: вот каким талантом обладал "Александр Великий", что под его пером даже столь сомнительные типы стали эталоном всех мыслимых и немыслимых лучших мужских качеств, образцом верной дружбы и примером для подражания "подрастающим поколениям" не на годы даже, а на века! Уф-ф... Точка.
Своим докладом я сорвал жиденькие аплодисменты одногруппников и по глазам Галины Ивановны понял, что она опусом сим довольна. Позже у нас был упоминавшийся уже спецкурс по культуре Возрождения, после которого Липатникова предложила мне писать у нее курсовую работу. Темой, набравшись наглости, я выпросил творчество Леонардо да Винчи. Деталей уже не помню, но, кажется, во главу угла там было поставлено новаторство Леонардо, и в первую очередь, естественно, его знаменитое sfumato ("дымка"). (А "хитрость" в том, что одной из моих настольных книг с детства была "Леонардо да Винчи" А.К. Дживелегова, да и позже много чего прочел, так что для студента "плавал" я в волнах итальянского Возрождения достаточно уверенно.) Но...
Но случился тогда некий маленький казус, за который мне стыдно до сих пор... Еще школьником я купил в букинистическом магазине на Кольцовской дореволюционную книгу "доктора философии Цюрихского университета" А. Константиновой "Мадонны Леонардо да Винчи". Показал Галине Ивановне, и та, полистав, попросила ее почитать. А через пару недель сказала: "Весьма любопытная монография. Юрий, может быть, вы мне ее продадите?" Я же, мерзавец, от неожиданности, да и, наверное, "книжной" жадности, пролепетал нечто маловразумительное типа "Ой, да держите сколько хотите!.." На следующий день Липатникова принесла "Мадонн...": "Благодарю, Юрий". Я принялся было отказываться от книги - ан поздно: "Спасибо, я выписала все, что необходимо". М-да-а...
Однако как бы там ни было, итогом работы над курсовой я остался доволен сразу по трем причинам. Первая - получил "пятерку". Вторая - Галина Ивановна предложила продолжить наше сотрудничество: делать у нее дипломную, на что я, разумеется, с радостью согласился. И причина третья - Липатникова сказала: "Юрий, вы симпатично пишете. Ваш стиль напоминает язык работ Дживелегова". Услышать такое было страшно лестно.
И вот подошло время выбора темы "диплома". Признаюсь, я, после курсовой, уже настроился было на продолжение "Леонардо", но... Но Галина Ивановна некоторым образом пролила на меня деликатные, однако от того не менее отрезвляющие струйки прохладного душа: "Не думаю, Юрий, что вам следует браться за это. Дабы сказать, хотя бы и в минимальной степени, о Леонардо нечто новое, свое, надо пользоваться итальянскими источниками и специальной литературой, в СССР практически не переведенной. У вас с итальянским как? (Я лишь беспомощно развел руками.) Ну вот видите. (Кстати, сама владела латынью, английским, немецким, чешским и испанским языками.) Но главное даже не это. Главное - надо отлично знать предмет исследования - картины и фрески. И, конечно же, в оригинале. Раньше в институте была музейная практика, студенты ездили в Третьяковскую галерею, Эрмитаж, а сейчас - увы... (Позже музейная практика была возобновлена. - Ю.К.) - Повторила: - Шедевры, Юра, надо видеть в подлиннике. У меня дома очень много альбомов по искусству, но никакие репродукции не заменят оригинала. Когда я училась в Ленинграде, то постоянно ходила в музеи, особенно, разумеется, в Эрмитаж. А в залах Леонардо и Рафаэля чуть ли не ночевала. - Улыбнулась: - При определенных обстоятельствах из меня получился бы неплохой экскурсовод... - Помолчала и сказала: - В общем, предлагаю вам такую тему: "Утопии".
"Утопии?!" - Я чуть не подпрыгнул на стуле - не знаю уж, чего мог ожидать, но явно не этого. Галина же Ивановна продолжила: "Мы начнем с "Тимея" и "Крития" Платона и ранней средневековой английской народной поэзии, а основной акцент сделаем на "Утопии" Томаса Мора, "Городе Солнца" Кампанеллы и "Новой Атлантиде" Фрэнсиса Бэкона. Проследим особенности утопий в разные эпохи и у разных авторов, а также эволюцию жанра и прочее... - И, выдержав паузу, с нажимом добавила: - Надеюсь, вы понимаете, Юрий, что это очень перспективная тема..." Вот эти слова я, каюсь, понял тогда лишь наполовину - в том смысле, что студенту-историку советского вуза сам бог велел заниматься истоками коммунистического учения. И в общем-то, по здравому размышлению темой остался удовлетворен - в первую очередь потому, что и Платон, и все другие названные Галиной Ивановной "утописты" (кроме староанглийской поэзии) имелись у меня дома и я их к тому времени уже читал. Короче - полный вперед!..
Не буду расписывать сам процесс нашей работы над дипломной. Но поскольку длился он почти два года, время это стало для меня поистине бесценным - я в прямом смысле "набирался ума" (да и, надеюсь, не только ума, а и каких-то иных человеческих качеств) в ходе общения с этой удивительной, энциклопедически образованной, знающей, казалось, все и вся и к тому же подлинно интеллигентной, исключительно порядочной и фанатично преданной науке и делу образования и воспитания своих учеников женщиной и ученым с самой большой буквы. И речь у нас не всегда шла о Кампанелле и Бэконе. Мы разговаривали и о другой литературе (Галина Ивановна порой рекомендовала мне прочесть какие-то книги); конечно же, о Пушкине, которого она просто боготворила; о музыке (я, признаюсь, пару раз пытался свернуть на рок, но вот тут должного взаимопонимания как-то не сложилось); разумеется, об изобразительном искусстве и многом ином. Однако же по причине достаточно замкнутого и сдержанного характера Галины Ивановны это не были какие-то долгие задушевные беседы - скорее некие "переменки", антракты меж основным действом - подготовкой диплома. Вот, кстати, забавный эпизод. Я уже и в те годы был несколько увлечен "загадкой Атлантиды", и, похоже, увлечение это вылилось в чем-то на страницы работы. Галина же Ивановна, после прочтения очередного принесенного мною куска текста, улыбнувшись, сказала: "Знаете, Юрий, давайте оставим проблему поиска Атлантиды Кусто и Жирову. А вы уж не сбивайтесь с курса и возвращайтесь из Бермудского треугольника в Воронеж". Делать нечего - "возвратился".
И тем не менее, наверное, между нами все же установились отношения, чуть выходящие за рамки чисто служебных. Зимой 1981 или 82-го года Галина Ивановна попросила: "Юрий, вы не поможете мне забрать из больницы сестру? Она сломала ногу, отлежала сколько положено, и теперь ее надо отвезти домой. Сложность в том, что надо донести ее из палаты по лестнице до машины на руках - не работает лифт. Сможете?" Я горячо заверил, что, конечно же, смогу, мне не трудно. На следующий день мы приехали в больницу (травматология под Петровским сквером, бывшие "Казармы Раевского"), однако там что-то "не срослось". Я прождал часа два возле окна на лестничной площадке, а потом из отделения вышла Галина Ивановна: "Юрий, извините, пожалуйста, но сегодня сестру не выпишут, только завтра. А завтра приедет племянник, так что ваша помощь уже не потребуется. Еще раз простите за беспокойство". "Да что вы-что вы, Галина Ивановна!" - замахал я руками, ну и ушел. А дня через два или три мы продолжили работу над дипломной.
И вот когда она была уже практически готова и до защиты оставалось где-то с месяц, Галина Ивановна вдруг задала мне ну совершенно неожиданный вопрос: "Скажите, Юрий, а у вас нет ли, часом, кого-нибудь... в плане поддержки?" "То есть?" - не понял я, но уже при следующих ее словах понял. Как понял и что она имела в виду, выбрав два года назад именно такую тему работы. "Вы знаете, мне в ассистенты настойчиво предлагают какую-то девочку, но я хотела бы видеть на этом месте вас. Я и сама попробую что-то сделать, но..."
Но "поддержки" у меня не нашлось. (Да если честно, не больно-то я ее и искал. Почему? А уже и не помню. Хотя, скорее всего, просто не ощущал в себе склонности к преподавательской работе.) Ну и Галина Ивановна, видимо, не смогла меня "продвинуть". В общем, к моменту защиты диплома вопрос этот нами уже не обсуждался. А защита прошла отлично - председатель экзаменационной комиссии профессор Владимир Павлович Загоровский назвал работу лучшей на курсе, и признаюсь абсолютно искренне: больше я порадовался не за себя, а за Галину Ивановну - она была очень довольна. И я горячо поблагодарил ее: и за "пятерку", и за всё-всё остальное. Ну а потом были "госы", вручение дипломов, выпускной вечер в кафе "Былина", и там мы попрощались с институтом и нашими любимыми (и нелюбимыми тоже) преподавателями...
А месяца через два я случайно встретил Галину Ивановну на автобусной остановке возле пединститута. Она поинтересовалась моей судьбой: где я? кем? Услышав, что тружусь корректором в Центрально-Черноземном издательстве, одобрительно кивнула: "Прекрасно, Юрий! Весьма подходящее для вас место работы. Писать не начали? Нет? Ну, надеюсь, еще начнете... Ой, всего доброго, мой автобус!.."
Вот так закончилось мое общение с Галиной Ивановной Липатниковой... Хотя нет, мы виделись еще один раз: году в 1987-88-м во время традиционного факультетского вечера встречи выпускников Галина Ивановна пришла на полчаса в актовый зал института. Поговорили несколько минут; она (ведь не забыла же!) снова спросила: "Юрий, пишете?" И я заалел как красна девица: "Да пытаюсь, Галина Ивановна..." - "Ну, может, когда-нибудь покажете". - "Конечно! Обязательно, Галина Ивановна!.."
Но больше мы уже не встретились. Человек, увы, эгоистичен по сути, да тут еще как-то оторвавшись в "безумные 90-е" надолго от "альма-матер", я, к стыду своему, только в конце их узнал, что Галины Ивановны уже нет...
Из воспоминаний Н.Т. Сапроновой:
"... В 1984 году в связи с ухудшением здоровья Галина Ивановна оставила работу. Ее постоянное недомогание требовало присутствия надежного помощника и друга. И таким человеком стала Людмила Ивановна, ее верная сестра и подруга. Коллеги по кафедре, некоторые из учеников часто навещали ее, и общение с ней доставляло огромное удовольствие, так как оно было соприкосновением с человеком неиссякаемого духовного богатства...
Аспирантка кафедры Галина Ивановна Лепехина была постоянным помощником и собеседником своего учителя. Обе любили поэзию и часто о ней беседовали. Своей ученице старшая Галина Ивановна говорила о намерении подготовить статью о Пушкине и значении его творчества в условиях перестройки...
Автор этих строк была частым гостем и помощником больного друга... Но, разумеется, роль Людмилы Ивановны, несмотря на ее возраст и нездоровье, в уходе за сестрой была бесценной...
1 апреля 1992 года жизнь Галины Ивановны Липатниковой оборвалась. Но остались труды ученого и сотни учеников, в образование и воспитание которых она вложила все свое духовное богатство и щедрость своего сердца..."
Глубоко душевные, прекрасные страницы воспоминаний посвятили Галине Ивановне в сборнике "Их именами славен факультет" (ВГПУ, 2011) ее коллега и друг Анна Андреевна Елфимова и ученицы Липатниковой - доцент кафедры зарубежной истории ВГПУ Галина Лепехина и доцент кафедры общей и педагогической психологии Тамара Пушкина... Ой, а знаете скольких людей за последний месяц я "растормошил"! Доцент кафедры истории России Сергей Гапочка вспоминал, как к "Студенческой весне" то ли 1979-го, то ли 1980 года, под уже не научным, а художественно-юмористическим руководством Галины Ивановны ребята-истфаковцы ставили отрывок из "Двенадцатой ночи" Шекспира (Серега был Мальволио) и как она в течение ряда лет руководила факультетским клубом "Любителей искусства". Галина же Иванова, первый заместитель руководителя Департамента образования, науки и молодежной политики Воронежской области, проработавшая в родном педвузе два десятилетия, рассказала, как они с Сергеем навещали тяжело больную Галину Ивановну в ее маленькой однокомнатной квартирке на Левом берегу. "Она уже не вставала, была очень слаба, но обрадовалась нам, даже улыбалась - особенно когда Сергей "в лицах" напомнил, как играли 12 лет назад Шекспира... А через неделю ее не стало..."
- В 2010 году мы с дочерью были в туристической поездке по Италии, - говорит еще одна моя сокурсница Юля Хорошаева. - Рим, Флоренция, Неаполь, Сиена, Падуя... И ты знаешь, во мне вдруг точно ожили лекции Галины Ивановны из того самого спецкурса... Иду по какой-нибудь галерее и думаю: "А где-то здесь должен быть Боттичелли..." - И вот он, прямо передо мной! К другим членам группы со своими пояснениями лезла, даже с экскурсоводом дискутировала. А когда были в Падуе, заметалась: ведь тут же Капелла дель Арена, расписанная самим Джотто, про которую Липатникова так вдохновенно рассказывала!.. Но оказалось, что посещения капеллы в экскурсионной программе нет, и... И мы с дочерью сбежали от группы и сами, "дикарями", посетили это чудо! Потом чуть не заблудились, еле к отправлению автобуса успели... И во время всей поездки я вспоминала Галину Ивановну... Юра, как же много она нам дала!.."
... Эх-х... а понимали ли мы, тогда молодые и, чего греха таить, далеко не во всем шибко умные, это 30 лет назад? Наверное, не очень.
Но слава богу, время - хороший не только лекарь, а и педагог...
Ваши благодарные ученики помнят и любят Вас, дорогая Галина Ивановна!
Огромное Вам спасибо за всё!..
Настоящий офицер
(О книге Виктора Будакова "Честь имею. Геополитик Снесарев: на полях войны и мира")
В середине "лихих девяностых" ехал я как-то в автобусе (хорошо хоть полупустом), и на одной из остановок в салон вскарабкалась (по-другому не скажешь) троица пьяных и весьма расхристанных дюжих молодцев-офицеров. Весело матерясь, они развалились на сиденьях и - снова мать-перемать! - принялись громогласно обсуждать какие-то свои служебные проблемы. Немногочисленные пассажиры стали оглядываться, явно намереваясь сделать замечание. Но - никто его не сделал. В том числе и я. Почему? Да потому, что у каждого из них на поясе, в кобуре, красовался пистолет. Правда, один из "защитников Родины", бывший, видимо, посовестливее и потрезвее, буркнул наиболее пьяному и красноречивому: "Потише, люди смотрят..."
Ответ был изумительный. "Оратор" обвел салон мутным взглядом и с добродушным гоготом похлопал по кобуре табельного оружия: "Ну, граждане, у кого какие претензии?" А глаза-то его не смеялись... Претензий ни у кого не нашлось. И у меня тоже. Получить пулю от невменяемого орла в погонах - увольте, лучше стерпеть. Остановки через три бравые вояки выползли из автобуса, но пассажиры всё равно подавленно молчали, даже женщины не бросились обсуждать происшедшее. А действительно, что обсуждать? Всё и так было ясно...
Трудно сказать, почему именно тот гадкий, позорный случай вспомнился вдруг почти два десятилетия спустя, когда я начал читать книгу Виктора Будакова "Честь имею. Геополитик Снесарев: на полях войны и мира". Читал - и нет-нет, а в памяти всплывали те "стражи Отчизны" и - "У кого какие претензии, граждане?.."
Но вскоре я понял, почему всплывали. Те "три богатыря" являли собой ярчайший образчик того, каким не должен быть ни при каких потрясениях и кризисах настоящий русский офицер, а главный герой книги Будакова (хотя позвольте, почему только главный - там масса и других достойнейших героев!) есть подлинный, истинный образец того, каким настоящий русский офицер быть д о л ж е н, просто обязан! Что особенно (уж простите за избитое слово) актуально сегодня, когда наша армия - впрочем, как и вся страна - наконец-то должны и просто обязаны снова стать настоящими.
Даже из сухих энциклопедических справок виден масштаб личности Андрея Снесарева, диапазон и размах деяний и помыслов нашего земляка. Когда же читаешь объемистое, посвященное ему издание - перед нами встает потрясающая фигура выдающегося военачальника, геополитика, ученого, педагога, организатора учебного процесса и... мученика, страдальца, жертвы неправедного суда неумолимой государственной карательной машины.
"Книга о Снесареве вынашивалась долгие годы, едва ли не треть века, - говорит автор. - Накапливались материалы, вырисовывалась картина, где единое - личность, Родина, эпоха. Андрея Евгеньевича, конечно, помнили в научных и военных кругах. Его дочь Евгения Андреевна не только сохранила архив отца, но и многое сделала для масштабного, цельного возвращения в наше бытие его имени, и спасибо за то ей великое. В 1973 году в издательстве "Наука" вышла в свет книга о жизни и научной деятельности Снесарева. Спустя еще несколько лет был издан его энциклопедически обстоятельный труд "Этнографическая Индия". После 2000 года Академия Генерального штаба выпустила ряд изданий - трудов Снесарева и о Снесареве. К слову сказать, в 2005 году и в Воронеже вышла биографическая книга о нем - "Служил Отечеству" Алима Морозова. Выпуск моей книги поначалу предполагался в серии "ЖЗЛ" издательства "Молодая гвардия". Рукопись была подготовлена издательством к печати, но увы - разразился финансовый кризис, и будущее книги стало неясным. И только в конце прошлого года полный вариант книги увидел свет в Воронеже".
Повествование Виктора Будакова "Честь имею..." - монументальнейший труд в художественно-документальном жанре. Читаешь - и невольно вспоминаешь биографии великих, написанные Дживелеговым, Цвейгом, Моруа, Стоуном. Вручая мне книгу, Виктор Викторович заметил: вообще-то вещь не художественная, у нее другой замысел, другие задачи...
Категорически не согласен! Абсолютно художественная. Документы, дневники, письма фрагменты работ Снесарева, воспоминания его дочери, неравнодушная авторская подача материала - то остропублицистическая, то глубоко лиричная... Наверное, и впрямь - книгу эту мог написать только земляк главного героя - человек, который ходил по тем же улицам, лугам и полям, что и Снесарев, питался зрительно теми же пейзажами и дышал воздухом тех же удивительно прекрасных мест.
Автор предисловия - доктор философских наук, профессор, руководитель в 2000 - 2007 годы Научно-методического центра отечественной военной стратегии имени Снесарева Военной академии Генерального штаба ВС РФ И.С. Даниленко пишет, что книга В.В. Будакова - "своеобразное художественно-историческое исследование, в котором не только естественно переплелись художественные нити, но и увидены геополитические горизонты на самых драматических сломах русской жизни". Добавлю: сломах и прошлых, и настоящих, и, не дай бог, конечно, но вдруг - будущих... В этом смысле и трагическая судьба генерала Снесарева, и (покуда еще не трагическая, но драматическая) судьба России - и давней, и недавней - должны служить всему нашему народу предупреждением.
Благороднейший человек, эрудит, ученый, полиглот, мыслитель, военный талант мирового уровня, патриот России - и такой удел: горький, незаслуженный, страшный...
Но стоп! Всё время стараюсь удержать себя от того, чтобы не начать пересказывать содержание книги, в то время как задачей своей вижу призвать и других читателей взять ее в руки. Уверен: она найдет заинтересованный и благодарный отклик и в умах, и в душах, и в сердцах. Но вот от чего никак не могу удержаться - от исторических параллелей, ибо, повторюсь: повествуя о событиях минувших, она настолько современна, что порой просто дух захватывает.
Из письма Снесарева, написанного в начале смутной осени семнадцатого: "Была у солдата нашего душа, да еще какая душа - беззаветная, мужественная, стойкая, а теперь кто-то подкрался к нашему солдату и выкрал - нет, мало - вырезал его душу, и осталась там пустота. И как к этой пустоте подойти, как ее взволновать, как ее поднять на подвиг, как в нее всунуть лик родины, никто не знает: секрет потерян..."
Я не знаю, удалось ли кому-нибудь "всунуть лик родины" в тех трех автобусных "танкистов" из далеких уже девяностых. Хотелось бы надеяться...
Но ведь признайтесь положа руку на сердце: дефицит "лика Родины" есть в каждом из нас. Пусть в разной степени, но он - есть. И вот ослаблению этот дефицита, что ли, а лучше - полному искоренению учит, помимо всего прочего, книга Виктора Будакова "Честь имею..." о нашем замечательном земляке Андрее Снесареве. Книга интересная, познавательная, информационно насыщенная, грустная, скорбная, но и в то же время полная света и надежды. Надежды на то, что все-таки и у нас когда-нибудь всё будет хорошо. Но, естественно, с нашей, каждого из нас, посильной помощью. А иначе и в самом деле - зачем мы пришли в этот мир?..