От вокзала он пошел пешком по знакомым, но уже чужим улицам. Он вернулся.
Он решил пойти длинным окружным путем - мимо водохранилища. Сейчас, после возвращения, он наиболее остро ощутил себя на острове вымершей цивилизации. Он шел старыми улицами, на которых стояли купеческие дома начала прошлого и конца позапрошлого веков из бурого от времени керамического кирпича. Но давно уж не было в них ни купцов ни их потомков, а располагались в них убогие конторы провинциальных городских учреждений или коммунальные квартиры, полные бедняков, из которых доносилась или утренняя ругань или пошлая музыка. И никак эти жители не сочетались с остатками былой роскоши - вензелями, арочками над окнами, фигурной кладкой с нишами и выступами. Слуховые окна чердаков, которыми были наделены все дома того времени, зияли какой-то бесконечно черной пустотой, будто свидетельствуя об отсутствии души - истинной жизни в этих каменных строениях. И как следствие этого и на улицах, да и во многих этих зданиях людей в это позднее утро рабочего дня было мало. В поезде слышались разговоры, что этот город будет переопределен в поселение, и это после семи столетий городской истории.
Поэтому его тянуло к тому, что являлось апофеозом этого процесса, - к местной Атлантиде.
Он постоял на берегу водохранилища, из которого в километре от берега вырастали три верхних этажа колокольни затопленного храма. Будто непокорная рука утопленника, не позволяющего после своей смерти скрыть следы преступления, убийства, она простиралась из воды. Он долго всматривался, а вернее даже вслушивался в нее, но не мог ничего услышать. Он чувствовал какую-то мысль, но еще не осознавал ее.
Он бросил вяло снизу вверх несколько камушков в воду, развернулся и пошел домой.
II
Около двери своей квартиры он недолго постоял, он знал, что ключи он потерял еще там, в городе, но подергал ручку, будто надеялся, что без него кто-нибудь ее вскрывал. Нет, дверь была заперта.
Он перешел к соседней двери и настойчиво позвонил. Нескоро открыл Геша, который еще не успел накатить и был в растрепанных чувствах вялый и несобранный. Он отодвинул Гешу в сторону, прошел по коридору, затем в комнату, нашел за дверью прислоненный к стене топор, взял его, вышел, подошел к своей двери, подломил косяк в месте собачки замка, открыл дверь, вернулся, сунул Геше в руку топор и ушел к себе.
Сперва он помылся и переоделся, грязную одежду он собрал в мусорный пакет и поставил в коридоре. Затем он лег на кровать лицом к стене, подогнув колени, и, казалось, уснул. Прошел день, наступила ночь, когда его подняли от забытья крики с улицы. Он встал и выглянул в окно. Там была уже знакомая ему картина - по двору металась в ночной рубашке женщина. Это была Гешина сожительница. Самого Гешу сразу было не приметить, в сумрачной тени он, пьяный, несмотря на осеннюю прохладу в больших красных семейных трусах, белой майке и резиновых сапогах демонстративно мочил в луже обух уже знакомого топора.
Он оделся и вышел во двор, успев прослушать, пока спускался, очередные "Убью, сука" и протяжный женский крик "А-а-а, Геша, не надо". Подойдя к Геше, он позвал его, ему опять понадобилось, чтобы Геша увидел его глаза. Геша поднял красные слезящиеся глаза и изрек: "Ну что, сука, вернулась из города, б...дь такая". До конца не было понятно, к кому было это обращение, но он все равно тихо и ровно проговорил заготовленное: "Забыл". "Что?", - насторожился Геша. "Вот", - ответил он и ударил его наотмашь кулаком в лицо. Попал он почему-то невнятно и не в скулу и не в висок, и поэтому Геша дрогнул, но не упал. Это разозлило его, и хотя он не собирался так делать, ударил его еще раз и еще раз. И когда Геша согнулся, теряя равновесие, добил его.
Он вернулся к себе, и не успел он положить кисть правой руки в раковину под холодную проточную воду, уже к нему заскочила пожилая Гешина подруга и заверещала: "Что ж ты делаешь-то? Что ж ты делаешь? Соседи же".
"Уже нет", - ответил он.
"Такие только ломать все могут. Зачем вернулся. Помоги хоть затащить его", - талдычила она местным говором через "о", подтягивая окончания.
"Я не вернулся", - ответил он, потом они спустились и затащили Гешу наверх. Пока тащили, его чуть не вывернуло от этого смешанного запаха застарелого гешиного пота из подмышки, опиравшейся на его плечо, спиртовых паров из ноздрей, сопящих над ухом и еще чего-то непередаваемого.
"Наверное, я тоже как-нибудь воняю, просто не замечаю этого", подумал он. До утра заснуть он уже не смог.
III
"Я могу только разрушать". Эта простая мысль разрушала его самого до утра.
Утром он позвонил в дверь Геши. Дверь не открывали. Он подергал ручку, дверь оказалась открытой. В просвет коридора видна была сидящая за кухонным столом поникшая фигура Геши. Он прошел по коридору и уставился на Гешу сверху вниз. Геша поднял голову, в опухшем лице виднелись узкие прорези для глаз.
- Прости меня, Геша, - сказал он.
- А-а, - махнул он рукой. - Сам дурак был.
- Ну, хочешь, ударь меня. Вот тебе моя щека, - он действительно подставил щеку.
- Х... получишь, - вдруг зло выдохнул Геша в него спиртовыми парами.
В этот день он подал объявление о продаже квартиры в местную газету, распечатал и расклеил такие же объявления по стендам и подъездам.
Последующие дни он распродавал и раздавал все что было, выбрасывал все ненужное. Вытаскивая с балкона коробки с бумагами, он решил поинтересоваться их содержимым, и обнаружил бухгалтерию двух с лишним летней давности. Поковырявшись в бумагах, он неожиданно для себя наткнулся на знакомое название. ООО "Авеню". И тут его посетила идея, он аккуратно разобрал и отложил все по "Авеню" в отдельную коробку.
Раздался звонок телефона, он взял: "Привет", - многозначительно заигрывающе сказал женский голос. Он, не отвечая, нажал красную кнопку. Раздался еще один звонок, номер был другой, он взял, осторожно сказав "Да". Оттуда спросили: "Вы квартиру не продаете?"
"Почему у нас в России всегда спрашивают о желаемом с отрицательной частицей, будто пытаясь лишить себя в принципе возможности что-либо изменить?", - думал он, разговаривая с покупателем.
IV
Его разбудила звенящая тишина. Издалека доносился чуть слышный, все заполняющий звон колоколов. Яркие лучи света ползли по одеялу. Рядом с ним никого не было, и вообще ничего не было, ни одной вещи. Он выглянул в окно, там тоже ни души.
Он вышел и быстрым шагом почти побежал к водохранилищу. Кажется, он понял. Стоя на берегу, и вслушиваясь, он размышлял.
"Может ли человек вообще сам по себе сделать добро? Ведь добро - это не сегодня добро и не завтра добро, это добро через год и через десять лет добро. Как можно предвидеть на сто шагов вперед, что твое дело приведет к благу. Поэтому возможность сотворить добро - это уже благодать божья.
Вот колокольня. Сделана на века. Ни люди ни вода не смогли ее сломать. Но те, кто строили ее, могли ли себе тогда представить ее судьбу, которая смогла ее похоронить, но не смогла разрушить? И вот передо мной стоит это благо, такое близкое, и такое недосягаемое.
Вот и добро - оно такое же, затопленное по пояс, стоит, мы его видим, а приблизиться не можем, потому что ходить по воде Волги-матушки городов русских, которую сами и вылили, куда в голову взбрело, не можем. Добро - это добро, когда оно благо".
Как и тогда, когда он впервые случайно здесь оказался, это место заворожило его. И он решил остаться здесь. А теперь он понял, что понял все, что мог понять, и взял от этого места все, что мог взять.
И теперь он стоял и прощался с этим местом.
"Спасибо", - шептал он. "Спасибо, спасибо, и еще раз спасибо". Он развернулся и пошел прочь.
Когда он ждал поезда, то стоял, прицелившись в последний вагон, в конце и на самом краю перрона так, что кончики носков его ботинок висели в воздухе, а подошедшие вагоны чуть не задевали его носа. На правом плече висела одна сумка, в левой руке висела перевязанная веревкой и перемотанная скотчем картонная коробка. Его провожали его старые знакомые-вороны, и на прощание, пока, примеряясь и притормаживая, скрежетал и лязгал состав, а они взмыли, испугавшись, он поднял к ним голову и разорвал воздух криком "Каррр!" Этого никто не услышал и только стоявшая прямо за ним субтильная девушка от неожиданности вздрогнула.
Он понял, что делать добро не может. Порвалась последняя ниточка, и пришло осознание того, что его жизнь абсолютно бессмысленна, и это уже не теорема, которую надо доказывать или опровергать, а аксиома, от которой невозможно избавиться.
V
Он сидел перед директорским столом с толстой папкой подмышкой и пялился на уже знакомый логотип "Авеню", представляющий собой аллегорию проспекта, уходящего в горизонт высотных зданий. Сумку он оставил в приемной.
- Тебя в дверь высадишь, ты в окно лезешь.
- Да, я такой.
- И чего тебе надобно, - с усталостью в голосе спросил Гоша.
- Как и в прошлый раз, мне надо денег.
- Иди на х...
- Есть папка, стоит миллион. Долларов.
- Что там еще, - послышался еще более усталый голос.
- То, за что ты не заплатил два года назад. Вся первичка. Подписи твои. Все без обмана, как у полковника Сулеймана.
- Денег нет. И не будет.
- Ну что, я пошел в суд?
- Проснулся. А где ты вообще был. Иди туда, откуда пришел. Короче, на х.. иди. Х... получишь.
И тогда он перегнулся к Гоше через стол, уставился ему прямо в лицо и с деланно плачущей физиономией проныл: "Не могу я идти, некуда мне".
Он был готов к такому развороту, поэтому когда вышел из "Авеню", был абсолютно спокоен и даже не забыл оставленную в приемной сумку, он точно знал, что делать. Осталось найти того юриста, с которым он работал в последний раз в прошлой жизни. И если он не поменял офис, то это было раз плюнуть, а если поменял, то два. При наличии первички и договора дело трех месяцев, чтобы отыграться с процентами и превратить миллион в миллион и две десятых миллиона. Остается еще вычислить счета и фонды. Если они есть, конечно.
Так и случилось. На втором заседании гошин адвокат предложил мировое соглашение. Это был добрый знак - на предприятии что-то есть и они будут пытаться уйти хотя бы от уплаты процентов за пользование деньгами. И тут вступил в действие его план Б, он потребовал аудиенции с Гошей.
- У меня есть предложение, от которого нельзя отказаться, - произнес он избитую, но как нельзя более подходящую фразу.
- Что это, - Гоша конечно же раскрыл уши.
- Как известно, ваша и наша всеми любимая строительная отрасль, всегда являлась и является финансовой пирамидой. Поэтому я предлагаю сделать мое предприятие, перед которым у вас теперь исполнительные обязательства, вашей управляющей компанией, первичным вкладом в которую будет размер вашей задолженности. Средства это небольшие, но и не малые, терять вы их не хотите, чтобы спрятать их сейчас, много времени придется потратить. Поэтому я не буду забирать ваши средства, я буду снимать с них процент за управление.
- Саня, ты рехнулся. Ты будешь управлять моими деньгами? - весь разговор Гоша смотрел куда-то в сторону, но он продолжал упорно сверлить его глазами и ровно талдычить по лучшим правилам "холодных" звонков.
- Буду плохо управлять, следующего транша не будет. Оборот всегда будет равен сумме твоего долга. Ты остался недоволен, я забрал свое, ты свое, и разошлись. Я буду бюджетировать тебя, и когда твоя финансовая пирамида будет близка к краху, я буду включать программу предупреждения, а потом программу принудительного спасения. Ты же прекрасно знаешь, ты всегда по краю ходишь, но везти бесконечно не может. Я проанализировал твою ситуацию, ты уже в жопе. Сдай мне свои остатки, и я спасу тебя, не безвозмездно конечно.
- Что ты знаешь о моей ситуации?
- Ну уж, разумеется, я анализировал все твои счета и балансы, пока готовил суд. Места, короче, надо знать. Я оказался в нужное время в нужном месте.
- С чего ты взял, что мне вообще нужно спасение. Похороню контору и дело с концом.
- Ну, это не намеренное банкротство. А если и намеренное, то тут еще в перспективе попахивает уголовной ответственностью за налоговые нарушения. Не забывай, все-таки финансы и кредит это моя специальность.
- Рисуй детальное предложение, я его рассмотрю. У тебя два дня.
- Это у тебя два дня, чтобы ответить.
- Ты невероятно крут. И что будет, если я откажусь от твоего волшебного предложения?
- Мне терять нечего. Пойду вплоть до твоей с учредителями субсидиарной ответственности. Проклянешь тот день, когда отказался. А палками меня забьете, так я уже написал наследную на юриста, он вас дожмет.
Он попрощался, встал и вышел. Гоша продолжал смотреть в сторону, держа голову неподвижно. Да, здесь было немного блефа, но это сработало.
VI
Бизнес - это бизнес. Да, это поле низменных человеческих страстей, но относиться к этому необходимо так же, как следует относиться к любым человеческим отношениям, в которых всегда есть место низменному. К этому следует относиться спокойно. Или станет невозможным ни работать, ни даже просто пребывать в этом мире. Не нужна никакая вера в человечество, надо самого себя хотя бы отчасти чувствовать человеком.
Это же является средством от самих страстей. Относись спокойно к пачкам миллионов, проходящих через твои руки, к возможности взять что-то, но не отдать взамен ничего. И тогда у тебя в сравнении с Крезами и Валтасарами ничего не будет, но бизнес, крепко стоящий на ногах будет. Что такое крепко стоящий на ногах бизнес? Это паровоз, который будет ехать даже без машиниста потому, что уже едет по длинным железным рельсам, проложенным задолго до него на сотни километров вперед и остановиться на которых из-за большой инерции весьма затруднительно.
Основой морали в бизнесе является точный и ясный бухгалтерский учет. Если его нет, то это не значит ничего, кроме того, что ты создал условия для того, чтобы не знать, что ты берешь чужое, и что твое берут у тебя. Это та первичная корневая нечистоплотность, которая у людей приводит к беспорядочным половым связям, а в бизнесе к беспорядочным финансовым отношениям.
Поэтому все думали, что его секрет во владении всеми беспорядочными финансовыми отношениями, нет - его секрет не в обладании, а в качественном учете, все остальное - следствие. По старой истине - владеющий информацией владеет миром.
Тогда беспорядочные отношения открываются сами по себе и из-за цифр появляются люди, которые приходят к нему и начинают превращать цифры в чувства, рассказывать историю, что и как произошло на поле низменных человеческих страстей. И здесь самое главное то, что все это уже неважно. Это именно уже история, в которой кто-то оказался должен, а кто-то в убытках. А предмет деятельности и изучения бизнеса один - деньги.
Поэтому, когда люди появлялись и пытались показаться людьми, для него они оставались цифрами. В этом ему помогла давно потерянная вера в человечество. А он продолжал чувствовать себя человеком потому, что не только находил воров, но и по возможности отдавал долги.
В этом паноптикуме встречались любопытные и абсолютно разные индивидуумы, объединяло которых одно - непреодолимое желание, переросшее в необходимость пользоваться чужими деньгами. Встречались достаточно харизматичные личности, но в большинстве своем или невероятные зануды или невероятно тупые и в той же мере алчные, или какие-то реальные жертвы бизнес-процесса, но почему-то от этого не менее противные, чем все остальные. Многие из них заядлые охотники, рыбаки или спортсмены, потому что их вера основана на вере в силу. И тем более они жалки, когда перед ними оказывается сильнейший.
В качестве единой первоосновы, зародыша таких субъектов он выделил одного. Это был маленький невзрачный, даже затюканный товарищ, но когда он приезжал и вставал на парковку на своем миниджипе в один ряд с другими, становилось понятным насколько непреодолимо его желание дотянуться и собственным пока еще минибрюшком и собственным миниджипом до макроразмеров остальных. Внутри него сидели те же бесы, только сейчас их было не меньше, а может быть даже больше, чем в других.
Оставался один шанс из тысячи найти в этой куче человеческого мелкодушного мусора хотя бы просто интересную личность.
VII
Он нашел Серегу, как и других, сам, в своем беспощадном учете. Но тот сразу понял, что к чему, и не стал демонстрировать театр чувств, а сам остался цифрой, и стал наводить порядок в их беспорядочных финансовых отношениях. Это был большой плюс в его сторону. Поэтому за год деловых отношений у них сформировались даже отношения человеческие.
Временами они по вечерам выпивали по чашечке кофе и беседовали. Это уже было невиданно, ведь они оба никого не подпускали к себе даже на расстояние вытянутой руки. Почему-то им было интересно общаться друг с другом. В Сереге был странный сплав жестокой иронии, острого как нож аналитического ума и определенной порядочности, готовности помочь в любую минуту. Поэтому с ним было и интересно и не противно одновременно. Что интересовало Серегу в этом общении сформулировать трудно. Наверное, это было одновременное восхищение тем, что кто-то смог схватить его за задницу и, как следствие, интерес к философии такого человека, который в состоянии взять за задницу даже самого умного и харизматичного парня.
Это был именно один из таких дней, когда они выпивали по чашке кофе. И это был день страшного удара.
- Я сегодня с женой, - сразу коротко выстрелил Серега, только подойдя и вешая куртку на плечики.
- Хорошо, - ответил он.
- Подожди, ты же не против? - спросил Серега, понимая, что здесь никто не любит ни новых, ни лишних, но со свойственной ему манерой выяснять отношения до конца.
- Я не против.
- Точно нет?
- Да не против я, что ты привязался.
- Да она сейчас по магазину пока погуляет, а мы пообщаемся.
- Не вопрос.
- Точно не вопрос?
- Не вопрос, не вопрос. Какой же ты зануда.
Но все-таки отчего-то ему уже стало не по себе. Разговаривал он рассеянно, будто уже ждал чего-то и готовился к чему-то, сам не зная чего и к чему.
- Ты тоже на охоте что ли был? - спросил Серега, открывая меню.
- А что такое?
- Да вздрагиваешь на все вспышки. Девушка, два капучино! - отвлекся и крикнул он, подняв руку.
- Нет, я просто кровь сегодня сдавал. А ты с охоты?
- Да, - оживленно подхватил Серега, - ты не представляешь, встаешь рано-рано на рассвете с холодной земли, аж горло прихвачено, голодный как зверь, и как зверь начинаешь рыскать. Голова холодная, ясная, глаз как рентген, любое движение, любой негатив схватывает мгновенно. А потом, уже после возвращения в город еще неделю на каждого голубя руку вскидываешь. В следующий раз обязательно поезжай со мной.
- А живому хариусу ты голову не отгрызал?
- Это что такое?
- У меня есть знакомый, можно сказать компаньон. Гоша. Да ты знаешь его. Он когда раз в год на Дальнем Востоке на рыбалке бывает, то когда хариуса вылавливает, ему живому голову отгрызает. А потом вскрывает, потрошит, солит и так, то ли сырого, то ли живого ест. С большим воодушевлением мне рассказывал. Хотел, чтобы я тоже попробовал. Для настоящих мужиков.
"Все они одинаковые", подумал он.
- Привет, - бодро прозвучал где-то чуть позади над головой знакомый грудной женский голос.
- Привет, - почти не поворачиваясь и чуть глянув исподлобья сдавленным голосом, ответил он.
- Это моя жена, Настя. Садись, Настен.
- Очень приятно, - опять глухо отвечал он.
- Тебе что, жена моя, что ли нравится? - со свойственным сарказмом спросил Серега. - Жена моя, Настенька моя, - с нарочитой ласковостью продолжал Серега и погладил ее по спине. Он не знал, на какую мозоль давит, но уже чувствовал это и давил ее. - Скажи что-нибудь. Язык проглотил?
- Очень приятно... Давно женаты?
- Больше года, - ответила Настя, смотря на него в упор глазами уверенной женщины.
- М-м-м. Где познакомились?
- В стоматологическом кабинете.
- ?
- Я там работала. Администратором.
- Да вот, взял телефончик, встретились. А потом закрутилось, завертелось, я на нее заползать, а она от меня уползать, я заползать, она уползать. И не смогла уползти, моя Настенька, - Серега продолжал ухмыляться одним уголком рта.
- И дети есть?
- Да, мальчик. Годик и два месяца.
- Понятно.
В этот момент он остро чувствовал запах свежесваренного кофе, настолько, что это имело эффект нашатыря, не дающего упасть в обморок.
"Какой он был, этот Серега", - лихорадочно про себя перебирал он. "Такой широкоплечий темный, улыбался намеренно как бы подленькой улыбкой, задавал вопросы, всегда смотря в глаза, и когда задавал что-то сложное, внимательно следил за реакцией, чтобы уловить в тебе тень противоречия или слабости, и потом использовать это для разгона или стеба. Но, в общем, он был не плох".
- Ну все, мне пора, до свидания, - уже пожимал он руку немного обескураженному Сереге. - Не буду мешать, - объясняющим тоном молвил он. - Не забудь мне прислать ответные акты сверки по сентябрь-месяц. До свидания, - обратился он к Насте, встал, снял куртку с вешалки, развернулся и ушел, надевая ее на ходу.
VIII
--
Здравствуйте, батюшка.
Он стоял перед храмом, только трижды перекрестившись и дав поклоны, и уже было развернулся, чтобы уйти, но увидел вышедшего из храма батюшку.
--
Ну вот, а сказали, ты уехал.
--
Уехал, батюшка, уехал, - сдержав первое движение, он не испросил благословления.
--
А все-таки здесь, - ничуть не смутился батюшка и продолжал смотреть ему прямо в глаза . - Ну, тогда пойдем ко мне чай пить.
--
Охотно. Во рту пересохло. А пойти некуда, - выдохнул он.
--
Пойдем, да и недалеко, вот дом через дорогу. Да ты знаешь.
--
Знаю, - они двинулись через дорогу.
--
Ну вот, а говоришь некуда пойти. На службе тебя не заметил.
--
Я так. Попрощаться заходил. На кладбище да вот сюда.
Батюшка был очень подвижный и живой, и хотя не очень пожилой, но весь седой как лунь и потому сходил за старца. И поэтому когда собеседник сталкивался с его молодыми глазами, от создавшегося противоречия возникал ступор. Но он уже знал это и у него ступора не было.
Когда зашли в дом, батюшка крикнул: "Марьюшка, чай ставь! У нас гости". На столе в мгновение ока возникли чай, малиновое варенье, мед, свежий хлеб. Батюшка был работящий, вел свою пасеку.
- Ну и что дальше, Саша? - не в бровь, а в глаз прицелился батюшка. Отсутствие привычки ходить вокруг да около в батюшке симпатизировало, впрочем, это многолетняя привычка исповедника, которая требует такой же ответной краткости и ясности.
- Собираюсь назад в город, - без вокруг да около ответил Саша.
- Опять в город. Здесь нельзя, а там невозможно?
- Наоборот. Здесь невозможно, а там нельзя.
- Какая разница. Важно, что здесь ты живешь, а там умираешь. Помнишь, каким ты вернулся в тот раз?
- Ну конечно, здесь я жил, особенно когда бухал беспробудно, - зло парировал Саша.
- Бухать беспробудно в душе ты начал уже там, здесь продолжил только, - ничуть не воспринимая негатив, увещевал батюшка.
- Чем я здесь живу, что делаю?
- А я не знаю, почему ты ничего не делаешь. Дел-то вон сколько.
- Что ж вы в церковь то к себе тогда не зовете.
- В какую тебе церковь идти, если ты так здесь в миру прожить не можешь, думаешь в церкви легче, там искушений еще в несколько раз больше. Сбежишь и из церкви, как отсюда, только на душе тебе еще подлее и тошнее будет, чем сейчас.
- Ваша правда.
- Коли уж кому надо в церковь, так тот сам бежит, аж спотыкается. Тут один, бизнесмен так сказать, не бедный, в общем, человек, увидел в нашем женском монастыре заброшенном полуразрушенную монастырскую церковь, и задался, хочу, говорит, восстановить и подворье тоже. Ну и начал, а видать на по себе объемы, не настолько был богат. И вот, дела идут все хуже и хуже, денег не хватает, уж все, и я, его отговаривают, отступись, в конец разоришься ведь. Нет, говорит, хочу восстановить. И жена с детьми ушли от него, а он еле ноги волочит, все строит. И вот что это, и гордыней не назовешь, вроде как предназначение его что ли, не может он от него отойти, как понял, в чем оно состоит.
- И это тоже верно.
Потом они долго молчали, пили чай, прихлебывая и похрустывая румяной корочкой хлеба, думая каждый вроде бы о своем.
- Зачем ты вообще из города тогда сбежал, - возобновил разговор батюшка.
- Тошно стало. Не мог ни на рожи эти смотреть, ни шум весь этот суетный слушать. Разговор только об одном, есть деньги, нет денег, были деньги, не было денег, будут деньги, не будет денег.
- Ну а сейчас что?
- Да тоже самое, только я их всех уж не слышу больше. Тихо во мне, ничего не слышу.
- А здесь что делаешь?
- И сам не знаю. Будто забыл чего-то и ищу. Колокольню нашу слушаю.
- Ах, вот что. И нашел что?
- Не нашел. Услышал. И решил.
- Так вот и не езжай ты, Саня, туда больше. Не надо, не к добру это.
- Поеду. Дело у меня. Там, где меня никто не ждет. Последнее дело. Благословите, батюшка. Пора мне.
Он встал. Батюшка тоже. Подставил руки и склонился. С глубоким вздохом батюшка благословил его "Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь".
Он поблагодарил за чай, похвалил мед, распрощался и вышел.
IX
Он позвонил и дверь открылась. Он стоял на пороге с одной белой розой в руке. Она тоже была одна. Он это чувствовал и знал заранее.
- Ну и что мне с этим делать? - спросила она, то ли про розу, то ли вообще, повернулась и ушла по коридору вглубь комнат, оставив дверь открытой.
Он прошел внутрь, сначала не разуваясь, но, увидев ходунки, быстро вернулся и разулся. Она сидела в зале на коленях напротив ребенка в ползунках, который, цепляясь за кресла и диваны, пытался вставать, падал, молча полз и опять вставал.
- Зачем ты здесь? - ожидаемо напала она.
Он молчал. Он выдерживал паузу.
- Зачем ты здесь? - она повторила.
- Коротко не получится, - он подошел к окну и оперся задом на подоконник.
- Хорошо, давай не коротко.
- Может чаю.
- Может быть, - она продолжала смотреть на него пристально, не отрываясь.
Он опять посмотрел в окно, и так, непрерывно глядя в окно, стал говорить в него поначалу сдавленным голосом.
- Мне было лет двенадцать.
- Что? Я не слышу.
- Мне было лет двенадцать, - начал он снова громко, но все равно неестественно. - Вот также я сидел на подоконнике и смотрел в окно. Подростки часто так делают. Наш дом стоял на небольшом возвышении, и во двор к нам надо было подниматься по довольно крутой бетонной лесенке. И я наблюдал за тем, как пьяная женщина не могла по этой лесенке забраться. Она делала одну попытку, потом вторую, а потом просто приседала в изнеможении. И тогда я сам себя поймал на мысли "А если она не пьяна? А если ей просто плохо. Или ей просто плохо, и поэтому она пьяна?"
И вот я колебался, вот-вот я уже было собирался одеться и пойти помочь ей, но робость держала надо мной верх и я останавливался. И так было несколько раз. И вот я в очередной раз выглянул из окна и увидел, как мимо проходил Виталик, первый гавнюк и засранец из нашего двора. И абсолютно не раздумывая, без заминки Виталик подхватил эту бабу подмышки и затащил наверх, благо парень для своего возраста он был здоровый.
Так вот. Так, как я тороплюсь делать добро, проходящий мимо Виталик делает его всегда быстрее меня.
На стекле надышалось пятно испарины.
- И что из этого.
- Ты спросила, что я здесь делаю, я отвечаю.
- Я ничего не поняла.
- Ты не любишь его. Ты можешь уйти от него. Я могу себе это позволить.
- Это правда, что ты все это время бухал в какой-то деревне?
- Не в этот раз.
- Ну вот, ты даже не бухал. А что ты делал тогда? Даже если бы я его и не любила, я бы знала, что он меня не бросит, и мне этого достаточно, а ты... Ты... Ты бросил и бросишь снова. Ты любишь только себя. Тебя интересует только ты сам, только твои собственные проблемы. Ну-ка, подожди.
Она ушла в другую комнату. Ребенок продолжал упорно вставать и падать, падать и вставать. Она вернулась с планшетом в руке, открыла его, недолго поискала, нашла, и быстро и нервно, но целиком мысль Марты Кетро прочитала от начала до конца.
"Тех, кто тебя любит, нужно убивать.
Лучше прямо сразу, как только заметишь этот собачий взгляд, неотрывно следящий за твоим лицом, эти брови домиком и рот арочкой, эту манеру бродить за тобой из комнаты в комнату и всё время держать тебя в поле зрения. Разумеется, жалко, и кажется, что пока не за что. Но сделай это сейчас, иначе будет поздно. Потому что он, любящий, выроет неподалёку тёплую затхлую норку, из которой будет некоторое время наблюдать за тобой, а потом начнёт наступать, слегка подталкивая и даже подтаскивая, чтобы ты просто заглянул, только одним глазком посмотрел, как у него всё замечательно. Ну да, уютненько.... Всегда тепло, еда, чистая постель, множество занятных безделушек, каждую из которых он готов подарить тебе, - мило, хотя и душновато. Ближе к зиме тебе начинает казаться, что это даже хорошо, когда ниоткуда не дует. Возможно, в этом году ты устоишь и, кое-как перезимовав в сугробе, встретишь весну свободным, почти свободным, потому что между лопаток у тебя поселится ощущение красной точки, оптического прицела его любящего взгляда. И ты привыкнешь, что иногда всё-таки нужно звонить. Хотя бы отвечать на эсэмэски. Хотя бы есть его стряпню раз в неделю. Хотя бы спать с ним раз в десять дней. Потому что любит.
Потом приходит неизбежное чувство вины - кажется, что ты губишь его жизнь, бездумно пользуясь теплом его сердца и ничего не давая взамен. И однажды, когда вечер твой будет особенно одиноким, ты придёшь к нему без звонка и останешься. Потому что приятно увидеть, как его лицо озаряется счастьем только оттого, что ты рядом. Чувствуешь себя волшебником. Нужно ли говорить, как это закончится? Как его объятия станут всё теснее, твоё личное пространство всё меньше, его просьбы превратятся в требования и счастье на его лице сменится капризно-раздражительной маской. Поэтому убей его сейчас.
А потом, когда останешься одна, загляни в шкаф и достань из-под вороха белья фотографию того единственного, кому хотелось отдать свою жизнь, кто умел делать тебя счастливым, от кого невозможно было отвести глаз.
Того, кто убил тебя однажды".
Она закончила, и чтобы чем то занять себя, нервными движениями набрала чайник воды и поставила нагреваться. Потом наступила долгая пауза. Запястьем правой руки она закрыла рот и молча стояла, смотря никуда в сторону. Он повернулся к спасительному окну, он даже не увидел, а почувствовал, что это запястье изрезано неровным шрамом. Слышно было, как шумел, а потом закипел и отключился чайник. Теперь он пристально смотрел на нее и думал только о том, как она изменилась и как он теперь безумно и безнадежно сейчас ее любит.
X
- Знаешь, я ведь пришел не воду лить. Я не с пустыми руками. Вот, - он достал из внутреннего кармана, свернутую в трубочку бумажку и положил ее на кухонный стол, - это дарственная на твое имя. Здесь квартира, машина, доходный бизнес. Ты можешь быть свободна.
- Я уже была свободна. Больше не хочу.
- Это неправда.
- Мне ничего не нужно.
- Это неправда.
- Странный ты. Ненормальный. Копил чего-то, ждал. Думаешь, тогда я без всего за тобой не пошла бы? Просто ты и не хотел, чтобы с тобой был кто-нибудь. А это. Это раны растерзанной любви моей залечивать насобирал? Ненормальный.
- Просто, тогда я не собирался жить.
- Ну да, конечно. Ты не собирался, а я собиралась, - с горькой иронией подытожила она и замолчала.
К нему подполз ребенок и схватил его маленькой ручкой за штанину, от прикосновения его будто пронзило. Он опустился на корточки, и они посмотрели друг другу в глаза.
- Это же мальчик?
- Мальчик.
- Как зовут?
- Сашка.
- Сашка, - повторил за ней он. - Привет, Сашка. Мы оба с тобой... Сашки. Комок подступил к его горлу. - Так сколько ты говоришь ему?
- Годик и два месяца, - срывающимся голосом почти выкрикнула она. - Я же говорила тебе.
Она убежала в другую комнату и начала хлопать дверями шкафа.
- Что ты кричишь?
- Чтобы ты услышал. Хоть раз. Кого-нибудь. Кроме себя, - доносилось оттуда.
Она вышла наскоро одетая.
- Куда ты?
- Мне надо. За молоком и детским питанием.
- Давай я схожу.
- Нет, я сама.
Она выбежала, хлопнув дверью, послышались удаляющиеся шаги, спускающиеся по лестнице.
Обессиленный он опустился на пол рядом с Сашкой и стал смотреть на него. Ему стало радостно. Настолько радостно, как не было многие-многие годы. Такая радость бывает только несколько раз в жизни. Когда заканчиваешь школу или институт, или в кои-то веки занимаешь первое место на серьезном соревновании, или когда у тебя родится ребенок...
"Неужели в моей жизни наконец-то что-то случилось? Именно тогда, когда не должно было случиться ничего. Сколько раз я ждал и не дождался, сколько делал и недоделал. А тут и не ждал и не делал, и вот случилось. Слава тебе, Господи".
Он хотел прыгать или даже полететь от этой радости. И он попытался вскочить, но не смог. Будто невидимый кулак больно сжался где-то под левым плечом и ввел его в оцепенение. Это была даже не боль, а чувство будто где-то там в тебе какая-то хрустальная ваза стоит на самом краю неведомой опоры или висит в кончиках двух неведомых пальцев, и вот-вот она сдвинется или выскользнет, упадет и разобьется на тысячи мелких осколков.
Он уходил. Где-то там, в спальне на кровати лежала одинокая белая роза. По нему ползал ребенок, улыбался и по-детски хватал его за лицо и даже слегка бил по нему раскрытой ладошкой, но кулак сжимался внутри все сильнее и сильнее, и он уходил все дальше и дальше. Он уходил, в общем не осознавая, что уходит. Он уходил с этой настолько долгожданной радостью, что не отпускал ее даже в такую минуту и осознавал только ее. Поэтому на его устах застыла еле заметная, но светлая, полная счастья улыбка. И она заметила ее, когда вернулась.
Издалека доносился чуть слышный, все заполняющий звон колоколов. Прощальная песня о человеке, который не смог стать ни мучеником ради Христа, ни страдальцем из любви к ближнему, ни апостолом, ни великим Гэтсби, а ушел просто человеком, как есть, с благодарностью Богу на устах, не осознавая, что и этого не мало, и может быть даже достаточно в наше суетное безбожное время.
Разве мало сделать шаг над пропастью, даже может быть один, всего только один безуспешный шаг к небу, чтобы на одно мгновение, одну долю секунды постоять на нем перед тем, как сорваться в бездну. Ведь тому, кто так хочет в небо, все равно надо, необходимо будет сделать этот шаг, шаг над пропастью, в испытание своей надежды, веры и любви.
Звон колоколов - прощальная песня от самого начала и до самого конца. Может быть этот звон опять разбудил его, но уже не в этом мире. А может быть он разбудил кого-нибудь другого. И этот другой уже нервно вскакивает со своей смятой залежанной постели. Ведь по ком звонит колокол? Мы все читали и знаем, колокол звонит по тебе.