Сергеевич А. : другие произведения.

Деды

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Юридические услуги. Круглосуточно
 Ваша оценка:

ДЕДЫ

Реквием

  
  
   Все это я изложил по памяти, в той картине, в какой все события сложились у меня в голове. Поэтому получились не мемуары и не документальные рассказы, а вышел роман - реквием о России, которой теперь нет, и которую теперь приходится выдумывать. Нет ее потому, что нет тех людей, на плечах которых она стояла в те годы; благодаря которым можно было сказать, что она вообще существует, да и людей тех понять нам также трудно, как почувствовать разницу между мудростью и умом. Слишком сильно разорвана между нами связь, - между мудростью и умом. Единственная непреложная истина в этом произведении та, что все люди здесь настоящие, невымышленные, такие, какими они были на самом деле на этой земле.
  
  
   1-27 И сотворил Бог человека по образу
   Своему, по образу Божию сотворил
   его: мужчину и женщину сотворил их.
   1-28 И благословил их Бог, и сказал им
   Бог: плодитесь и размножайтесь, и
   наполняйте землю, и обладайте ею, и
   владычествуйте над рыбами морскими
   (и над зверями) и над птицами
   небесными, (и над всяким скотом, и
   над всею землею,) и над всяким
   животным пресмыкающимся по земле.
   2-15 И взял Господь Бог человека
   (которого создал,) и поселил его в саду
   Едемском, чтобы возделывать его и
   Хранить его.
   Книга Бытие
  
   "Я хочу сказать тебе, что душа есть. Я помню себя младенцем, как лежу в люльке, и смотрю на крюк, на котором подвешена люлька, и он качается - туда-сюда, туда-сюда".
   Клавдия Васильевна
  
  
  
   Пролог. Глаза вечности
  
  
   Она сидела, сложа худые старческие руки на колени, и беззвучно плакала. Редкие слезы текли по ее сморщенному многими-многими летами лицу. И она не вытирала их, она их не чувствовала. Прошел целый день, как она узнала, и, казалось, с ней все было в порядке. Но вот ее прорвало. Она стала оплакивать всех своих братьев и сестр. Ведь она узнала, что осталась в живых последней.
   Сначала она оплакивала их всех вместе одновременно, потом каждого по отдельности. Дочь хлопотала по дому и украдкой с опаской посматривала за ней, но потом успокоилась. Поняла, что это нормально.
   За всю предыдущую долгую жизнь ее мать не выучила на память ни одной молитвы, а теперь, в девяносто лет, она знает половину молитвослова наизусть. И вот она берется за молитвослов. Она держит его в руках, но выглядит, будто держится за него, а он держит ее. Раз держит, значит, все действительно будет нормально. Будет молиться. И все будет нормально, со всеми нами.
   Когда еще в своей жизни она так истово молилась? Может быть на войне, во время бомбежки, когда казалось, что каждая летящая с пронзительным свистом оттуда сверху бомба, метит прямо в тебя, именно по твою душу? И она только без конца вторила про себя "Господи, Господи. Господи, Господи", насквозь пронизывая своим отчаянным призывом небеса, с которых тоннами мимо нее валилась, облаченная в стальные корпуса, беспощадная, надрывно визжащая, будто пытающаяся перекричать эту безмолвную молитву, смерть.
   Теперь она, конечно, знает, что в этот раз начался ее последний и очень медленный танец со смертью, облеченной в самую неизбежную, несравненно более неизбежную чем любая бомба, форму глубокой старости, и поэтому во всем ее поведении была беспросветная обреченность. Но молилась она в большей мере за нас, своих детей, и за тех близких, кого уже не было на этом свете. И именно это приносило ей облегчение - ее миссия.
   Если спросить ее о делах семи-восьми десятков лет давности, она с точностью расскажет, хотя каждый день забывает, какие, когда и в каком количестве она должна пить таблетки. И я знаю почему. Она вспоминает не из памяти, не из головы, не из тела. Она вспоминает из вечности, из ноосферы Вернадского. Ведь все это уже предано вечности, и она тоже. И чтобы написать об этом, надо тоже писать из вечности. Ведь мы - это всего лишь отражение на воде, а то, что дает его, Оно, - там, склоненное над нашим недолгим изображением. Но как разглядеть Его, и может ли отражение видеть своего Создателя? И можно ли вытащить себя за волосы из болота?
   Может быть, надо просто посмотреть ей в глаза. Ведь это глаза Вечности.
  
  
  
   Часть первая.
   Изгнание из рая
  
  
   Непрочитанный роман
  
   Невысокий и коренастый в восемьдесят он выглядел на шестьдесят. Мышцы еще были крепки и рука верна, одно подводило, уже не так хорошо видел, зрение было не то. Сейчас солнце через незастекленное окно бликовало металл, он ставил руку козырьком над глазами, щурился, но никак не мог примериться. И тогда он предоставил это мне.
   Мы гнули фальц по кромке полосы из нескольких срощенных кровельных листов. Он должен будет одеться на буртик предыдущей полосы уже закрепленной на облатке крыши и закрепиться нарезанными стальными полосками, заведенными в соединение. Гнули кустарно, по деревянному бруску, и дед не мог увидеть, куда уводит загиб. В конце концов, он выматерился. Это редкость. Значит, совсем не в дугу.
   Когда на киянку встал я, все должно было быть хорошо, но тут он уже не мог оценить точность моей работы. Поэтому дед оставался недоволен. Все же я закончил, и мы поволокли полосу через дверной проем наружу, вокруг дома и по лестнице на крышу. Не без взаимных недопониманий мы закрепили полосу, сбили фальц и загнули анкера. Когда спустились, дед процедил: "Раньше подмастерье так работал. Мастер, не глядя, руку протягивал и говорил "дай". И, попробуй, дай ему не то, что нужно". При этом он для наглядности на слове "дай" протянул руку с повернутой вверх раскрытой пятерней из скрюченных пальцев перед собой.
   Когда у деда было хорошее настроение, у него были другие присказки. Он комментировал что-либо по делу и добавлял: "Ты говоришь? Или я говорю?" или "Значит, так ты говоришь?"
   Мы сидели на выкорчеванных обрубленных пнях и отдыхали. Один из пней весь был обсажен опятами, дед умудрялся их разводить прямо рядом с собой. Лицо деда было облеплено комарами, но он то ли не чувствовал, то ли не обращал внимания, даже не отмахивался, пока я непрерывно лупил по щекам и рукам.
   - Ну и комарья сегодня.
   - Да... вроде есть чего-то, - с ненаигранным равнодушием промолвил дед.
   Канавчатое картофельное поле уходило к горизонту, на котором высились разрозненные островки березово-осинового леса, увенчанные пушистыми шапками облачков, белеющих на фоне синего-синего неба. Это был апогей лета средней полосы.
   - ...Но наше северное лето карикатура южных зим, - произнес дед, неподвижно смотря в эту даль.
   - Это что? Пушкин? - от неожиданности спросил я.
   - Да, Пушкин. Пушкин - гений, - лаконично и емко ответил дед.
   Я никогда не знал, чего ожидать от него - лесоруба, плотника, шахтера, токаря-универсала и вот еще кровельщика. Ах да, в далеком прошлом он ведь еще и учитель русского языка.
   - Земля здесь какая-то. Какая-то бурая. Не то, что в Сибири, - дед продолжал размышлять вслух.
   - И там уж все поменялось.
   - А земля осталась та же. Черная и воздушная, хорошая, как сейчас помню. И ни с какой другой не спутаю. Косогор вырубили, и Генералиху (бывший генеральский лес, выкупленный у помещика ужурской общиной). Еще в 30-х для теплостанции. Топили дровами. До чего догадались. Такой лес! Грибы там собирали, ягоды. А земля осталась та же. Землю испортить не смогли, слава Богу.
   - Пить хочется.
   - Раньше на поле во время сенокоса пили воду соленую или соленый чай. Соль забивала поры, вода не выходила, и пить не хотелось. ...Все-таки хорошо раньше учили в ремесленном, - дед вернулся на своего конька, скрыто досадуя на мою неподготовленность.
   - Работа с тисами, напильник, обточка, полировка... Я пришел учиться в ФЗУ (фабрично-заводское училище), на первом курсе сесть негде было, парт со стульями не хватало. На втором курсе уже хватало. А на третьем я уже один за партой сидел. Не для лентяев была учеба.
   Оттуда, из училища дед вынес индуктивное мышление. Например, он говорил: "Нам нужна плоскость. Что это?" Пока я выжимал из себя по институтской привычке определение плоскости как геометрического понятия, он, видя мое замешательство, не без удовольствия замечал: "Плоскость это, к примеру, стол или другая плоская поверхность". На это уже нечего было заметить.
   Мы достали каждый, что у кого было перекусить. Я поделился с дедом помидорами. Дед надкусил, из помидора брызнул сок.
   - Вот знавал я место, где не такие помидоры. Эти ешь, только обольешься весь. Пфу! А на Дальнем Востоке, там помидоры такие, что кусаешь, а там одна мякоть, как мясо, и такие вкусные. И дыни там растут зеленые. Кажется, незрелые, а сладкие-пресладкие.
   Дед был истинной бездной, настоящей Вселенной. Казалось, спроси его, как достать звезду с неба, он расскажет. Его мудрость концентрировалась в выражениях, которые я запомнил на всю жизнь. Мудрость сочетала в себе несочетаемое, непримиримость с какими-то вещами и тончайший юмор. Некоторые афоризмы достойны изречений классиков.
   "Умная женщина - это, в конце концов, стыдно".
   "Старухи - они смолоду старухи". Когда дед говорил "старушонка", он обозначал презренное место в этом мире данной особе раз и навсегда.
   "Будем лечить или пусть живет". Ну, это просто классика.
   Были вещи, которые он совсем не любил, и тогда юмор заканчивался. В первую голову он терпеть не мог когда что-либо плохо сделано. "ТОГДА, в хозяйстве, НЕ ДАЙ БОГ тебе было что-то плохо сделать, да еще и испортить вещь или того хуже инструмент. Да тебе скажут, лучше вообще не берись и на глаза не попадайся".
   Не любил пафос ни по поводу смерти, ни по поводу веры.
   "Я смерти не боюсь. А вот она боится и гадит потихоньку".
   "Я православный, знаю, когда служба кончается. Как вышел из церкви, так и кончилась".
   Хотя довольно в нем было и веры и страха божьего.
   Не любил японцев. Потому что воевал с ними.
   Не любил Хрущева за то, что он разрешил свободу пития.
   "Я особо-то не пил". Фраза, из которой проступало как жирное пятно на скатерти, что пил, и немало, и недоволен этим.
   Хорошей литературой может быть один-единственный конкретный человек. Только один - это всего лишь небольшой рассказ, другой - обширная повесть, а третий - бесконечный роман. Дед был бесконечным и, что самое трагичное, непрочитанным романом.
  
  
   Сибиряки. Изгнание из рая
  
   Это была крепкая сибирская семья - свободная, со своим хозяйством. Жили они в так называемом крестовом доме - большом шестистенном срубе, выполненном, как полагается, без единого гвоздя, принадлежал который матери прадеда Василия бабушке Маланье. По этому праву она имела отдельную комнату, а в оставшейся горнице обитало семейство прадеда. Василий был младшим сыном в семье, поэтому оставался при матери, которая была главой семьи и хозяйкой.
   Бабушка Маланья, по девичьей фамилии Воронина, имела до самой смерти подстать фамилии черные, как смоль, кудрявые волосы, в контраст, целые белоснежные зубы, жевала табак и была деспот. Но виной тому в большей степени был ее непутевый муж - прапрадед Михаил, который женившись на Маланье, дочери зажиточного торговца, получил (и "не за так") очень приличное приданое золотыми, большую часть которого он сразу же успел проиграть в карты. Оставшуюся часть Маланья успела утаить, и, что говорит о величине приданого, этой части хватило, чтобы купить тот самый крестовой дом и землю. Однако с тех пор Маланье все пришлось держать в своих руках.
   Прадед Василий Михайлович разгульного нрава не имел, а имел нрав покладистый и матери был во всем опорой. Однажды прапрадед Савелий привез из своей деревни в село поститься и готовиться к причастию свою дочь Евдокию. На постой они остановились у Маланьи.
   Савелий был коновал, и широкой души и большого юмора человек. Деды всегда со смехом переводили, что "коновал" по-современному означает "ветеринар". Когда он выкладывал жеребца или порося, то причиндалы обязательно закидывал хозяевам на крышу дома, это была его дежурная шутка. А так, всегда он разъезжал по дворам на телеге, запряженной кобылой, и оказывал свои ветеринарные услуги. Поскольку он охотно принимал за услуги возлияния, то назад обычно не он приезжал, а его привозила кляча. И вот как на религиозной почве, так и на любви к возлияниям он сдружился с суровой и, казалось, совсем не отвечающей его природному добродушию Маланьей. Впрочем, дед Савелий был вовсе не так прост, как могло показаться, ведь по дворам он ездил и виды видывал, а у него дома ни много ни мало - семь дочерей на выданье и ни одного наследника.
   В результате савелиевского заговенья Маланье глянулась его дочь, и она сказала сыну - женись на Дуньке. Тот по обыкновению того времени не перечил. Были они с Дуней ровесники 1896 года рождения.
   Василий Васильевич был старшим из их восьми сыновей и дочерей Ананьевых. И пережил практически их всех, кроме моей родной бабушки Клавдии, мамы моей мамы. Константин и Галина умерли во младенчестве. Поэтому в зрелой жизни осталось их шестеро по убыванию в старшинстве - Василий, Анна, Степан, Афанасий, Клавдия и Григорий.
   С четырех лет каждый, как и положено в крестьянской семье, уже помогал по хозяйству, старший Василий Васильевич, разумеется, первый. Приносить в поле еду, собирать грибы и ягоды, кормить и пасти скотину, пособлять в домашней работе, вот краткий набор обязанностей по нынешним меркам младенцев. Однажды Василий Васильевич, лет пяти отроду пошел в поле и дорогу ему преградил агрессивный сурок, охранявший свою территорию, чуть меньше его ростом. Пришлось брать палку и драться с сурком, пока тот не отступит, здесь был один хозяин - он, Вася Ананьев.
   И эту красноярскую землю он будет помнить до конца жизни, ее цвет, жирность, плодовитость. Спустя десятилетия, не раз и не десять, а сотни раз ему снилась эта земля, покос, лошади, за которыми он ухаживал. Ко времени коллективизации он успел провести отрочество на своей земле и, думаю, это время осталось самым счастливым временем его жизни. Каждый из братьев и сестер помнил что-то свое, а он, Василий 14-го года рождения, помнил все - и прикосновение спелой пшеницы к ладони, бескрайнее небо, когда лежишь навзничь на траве, и потные бока лошадей, и изуродованные работой руки отца.
   Хозяйство в то время было практически натуральным - зерно на хлеб, мясо, овощи, молоко, все выращивалось, любые постройки возводились и все прочее необходимое для жизни делалось самостоятельно. Главной тяговой силой, как и в любом крепком хозяйстве тогда была лошадь. К лошади и уход, и подход были особые. Прадед сам шил упряжь с украшениями, изготовлял сани на зиму - гнул доски на полозья.
   С вечера ставилась опара в квашне - деревянной кадке, в которой поднималось и вымешивалось тесто на закваске, с утра пекся хлеб в печи, по праздникам заворачивались пироги. Хлеб был не прикуской, а основной пищей крестьянина, основным питьем была колодезная вода. Работали до настоящего упаду, вставали в четыре утра и опять работали до упаду.
   Российская земля, ее беспощадная смена лиц и времен не позволяла ни на миг останавливаться тем, кто хотел выжить в ее условиях. Человек, который мог на этой земле накормить, обуть и одеть, дать кров над головой себе и своей семье, был неуязвим и непобедим. Никто как русский мужик не владел наукой выживать, поэтому русский мужик был лучшим солдатом. Потому что наука побеждать, это наука выживать. Всем им от первого до последнего понадобится эта наука.
   А тогда Ананьевы еще выращивали хлеб.
   В то же время, другой сибиряк, прадед моей жены по женской линии Григорий Аврамов оказался предприимчивым бойщиком, коловшим скотину. Он за свои услуги принимал более не возлияния, а мясо заколотой скотины, что позволило ему организовать в Тюмени мясную лавку и обеспечить свою немалую семью в десять человек. Однажды при разделке мяса он неудачно обошелся с ножом и повредил глаз, поэтому в возрасте был крив.
   Младшим из его сыновей был дед моей жены Александр, родившийся уже после революции. Как и полагалось младшему сыну, он тоже планировался в родительское хозяйство, поэтому более остальных помогал матери замешивать квашню, печь хлеб да пироги. Эту привычку он сохранил до глубокой старости. По этой причине младших часто называли "маменькиными" сынками, они часто оставались при матери и были самыми покладистыми.
   В это же время мой дед по отцовской линии Александр Александрович нескольких лет отроду уже, стоя на лошади, скакал по полям новгородчины, баловался и проказил старшим сестрам.
   Только-только свершилась октябрьская революция. Менялись власти, менялись настроения. По Сибири прошел Колчак, сурово и показно наводивший порядок на своих территориях. Когда Колчаковцы были в селе Ананьевых, то на сварливую бабку Маланью, шедшую по улице с ведром в руках, навели, что будто она это ведро украла, и по одному этому навету ее прилюдно выпороли. Это сделало ее нрав еще более суровым и добавило ей набожности и алкоголизма.
   В село, где был один закон - закон мужика-крестьянина, пришел законодатель и вершитель закона. В селе, где уличенному вору отрубали руку, конокрада живьем закапывали в землю, Колчак решил принести порядок. Сейчас понятно, что нечего Колчаку было дать русскому народу.
   Потом пришли красные. Подняла голову беднота, как говорил дед, "бездельники". "Вот росли на одной анашенской улице (на их улице жили одни Ананьевы, поэтому улица была "анашенская"), а он, подлец, уже босой ногой своей пинает меня, - вот вам, кулачье".
   Ад начался позже - в 1927 году, ад под названием "коллективизация". Прадед сдал скот и землю в колхоз беспрекословно, и даже какое-то время был бригадиром. Уже в тридцатом году он учиняет свои порядки вопреки укоренившейся бесхозяйственности и его упекают в местный изолятор по обвинению во вредительстве и саботаже. Через три дня его выпускают, впопыхах он берет выписную справку и со всем семейством и нехитрым скарбом отбывает из родного села. И вовремя, тогда еще можно было так сделать. Василия, Анны и Степана там уже нет - они учатся в Томске, им семнадцать, шестнадцать и тринадцать лет соответственно. Афанасию десять, Клавдии восемь, Григорию пять - он еще совсем маленький. Это были последние русские крестьяне жившие свободными на русской земле и помнящие ее с любовью и болью.
   Жить на селе мужику стало невозможно, любое личное хозяйство облагалось непосильным налогом. Своего у мужика не было совсем ничего, и когда отток из села превысил все меры, у мужика отобрали и паспорт. Так Советская власть закончила дело, начатое Александром-освободителем, мужик на Руси опять стал крепостным. И сделали это носители идей свободы для этого же мужика. Русского человека со времен Петра Первого держали в рабстве. В рабстве держали египтяне евреев, османы славян, американские колонисты негров, но ни один народ, кроме русского, ради выполнения высших задач государства не держал в рабстве своих соплеменников.
   Ананьевы поселились в рабочем поселке при шахтах в Хакассии, поскольку в рабочих поселках налоги на личное хозяйство были отменены, и была возможность выращивать для своих нужд хотя бы овощи. Маланья приехала чуть позднее, после того как ее выселили из собственного дома. "Ты, Дуня, не волнуйся", - сказала она озабоченной снохе. "Здесь я не хозяйка. Умирать приехала". Прадед нигде не мог найти работу, в справке ему написали, что он саботажник. По неграмотности он этого сразу не знал. После долгих мыканий его приняли конюхом на горняцкую конюшню, чему он был безмерно счастлив.
   Может быть, тогда он вспоминал, как мать отправляла его в церковно-приходскую школу, а он говорил, что идет, а сам шел на двор к лошадям, закрывался там и делал всяческую упряжь с украшениями, сани и дрожки. Когда мать узнала, то сказала: "Дурак ты, Васька! Я-то хотела, чтобы ты человеком стал". Но ведь и спасли его от безработицы те же, обожаемые им лошади.
   Проголодь, теснота, холод, беспроглядность. Высланные из Украины в Сибирь хохлы роют землянки в весенней не глубоко отогретой земле, и ту же мерзлую землю перекапывают на полях, чтобы найти неубранные остатки прошлого года, редкие найденные картофелины с голодухи едят тут же сырой. Сатана закрыл крылом от Солнца русскую землю, превратив ее в потерянный рай.
   Маланья умерла, как обещала.
  
  
  
   Благословенные мечты
  
   Клава очень любила отца. Он называл ее только ласково - доченька. Она помнила, как он возвращался с работы, гладил ее по голове и отдавал часть своей и без того скудной пайки. "Смотри, доченька, лисичка тебе хлеб прислала". И разворачивал из платочного узла кусочек ржаного хлеба.
   Когда я, пятнадцатилетний, шел от вокзала к школе предрассветными рижскими улицами то, встречая взгляды "айзсаргов" (защитников), фашиствующих молодчиков в серой или коричневой форме, думал - "Почему я здесь - свой среди чужих, чужой среди своих". И наслаждался дорогой, вдыхая неповторимый воздух каштановых и дубовых аллей немецких парков.
   Тогда я не знал, - это потому что Клава очень любила своего отца.
   Он отслужил на передовой в первую мировую весь 1915 год, поэтому Анна (второй ребенок) родилась в его отсутствие. Имел солдатский георгиевский крест за то, что, будучи ранен, не покинул поле боя. Крест не сохранился, при Советской власти боялись хранить награды царского времени, даже простые солдаты. Поэтому в какой-то из годов красной чумы крест где-то закопали, и наверное его хранит в себе сибирская земля.
   Клава помнила, как он рассказывал ей о чудесном городе, в котором во время службы ему удалось побывать. Какие там дома, какие парки. Какие мощеные булыжником улицы, какие каналы, мостики и набережные. И хотя он не говорил Клаве об этом, но может быть подумал тогда под вечно накрапывающим прибалтийским дождем: "Когда-нибудь мои детишки будут жить в таком красивом городе". А для этого, по его мнению, детишкам надо было учиться, и он настаивал, чтобы они учились, хотя и сам учение упустил, и матери их это было совершенно не нужно. Они шли сдавать экзамен, а им вслед неслось торопление: "Быстрее возвращайтесь, картошку копать надобно".
   Уже спустя сорок лет трое из шести его детей жили в этом прекрасном городе. В этом городе познакомились мои отец и мать. Здесь родился я, внук Клавы, которая очень любила своего отца. И здесь упокоилась Евдокия - Клавина мама, жена Клавиного отца и наша прабабка. Неужели душа его понеслась туда, куда манила его единожды виденная незабываемая красота, и повела за собой остальных?
   Клава очень любила своего отца и очень хотела, чтобы ее дети стали учеными. И ученые степени получили не только ее дети, но и ее внуки. И я также долго не понимал, почему я стою за кафедрой, для меня это было весьма удивительно. А все было просто, я тут был совершенно не причем. Просто Клава любила своего отца и очень жалела его за то, что он так и не успел пожить нормальной жизнью и умер в мучениях в пятьдесят с небольшим лет.
   Наверное, там наверху ему приятно видеть здесь свои благословенные мечты. Не всем это удается. Баба Дуня хотела, чтобы Степан стал профессором, но профессором он не стал. Быть может, у них на двоих не было столько любви, сколько было у Клавы с отцом, а может их мечты были не настолько благословенны.
  
  
  
   Война и свобода
  
   Это надо правильно понять, война многим тогда принесла свободу. И свобода эта была разной. Война освободила церковь, некоторых заключенных и просто запуганных - инженеров, военачальников, ученых, врачей. Ни с чем не сравнимым страхом перед лицом смерти война освободила боящихся от любых прочих обрыдлых страхов, делая их героями. Так война научила людей молиться. Война освободила в человеке все возможные средства борьбы с ней. И именно эта свобода победила войну. Это придумал не я, это придумал Василий Гроссман.
   Простого человека война освобождала в первую очередь от невыносимой жизни - от невыносимого труда, неизбежного тылового голода, бездровного холода, давления и преследования.
   Клавдию война освободила от лесосплава, на котором, бегая по скользким бревнам, катающимся в воде под ногами как цирковые тюлени, с утра до вечера багром расталкивала лес она - хрупкая девочка десятиклассница. И каждый день под ногами ее плескалась и толкалась мокрая скользкая смерть ничуть не слаще и приятней чем под градом пуль и бомб. В учебке, где из нее и других таких же девчонок готовили связисток, она мечтала скорее отправиться на фронт, чтобы не видеть одни и те же хвосты селедки на обед, и непрерывную строевую подготовку в квадрате серых глухих казарменных стен. И война их освободила от этого так же, как и от многого другого.
   Афанасия война освободила от ненавистной школы, в которой из-за непобедимого правописания он три года подряд оставался на второй год, хотя другие предметы не составляли для него никакого труда. К тому же был у него врожденный талант художника, рисовал он легко и быстро любые предметы, особенно любил он рисовать лошадей, он вообще их любил, также как его отец, и хотел быть конюхом, а стал командиром танка. Стоила ли эта свобода того, чтобы сгореть в танке под Киевом? Теперь это история, и историй таких много, да и не терпит она сослагательного наклонения.
   Григория она освободила не вполне определенно от чего. Но очевидно это была веская причина, коли пятнадцати лет отроду, не закончив десятилетку, он приписывает себе год, и попадает в морскую школу юнг. Наверное, в первую очередь он спасался от одиночества, все братья и даже сестры и даже сорокапятилетний отец были призваны в армию. Подкармливать его было некому, и был он для матери обуза, растущий крепкий широкоплечий организм, которому надо пить и есть, которого надо обувать и одевать, а средств для этого не было совершенно. Форма и довольствие - вот что привлекает в таких обстоятельствах.
   Сталкивая лицом к лицу со смертью, война освобождала многих от никчемных страхов, оставляя возможность поступать так, как считаешь нужным сообразно свободе воли. Ведь что может быть важнее, чем жизнь и смерть? И перед лицом смерти, не становится ли этот мир безграничным свободным космосом, таким, каким он и является на самом деле, и не остаются ли в эту секунду и в этом космосе только двое - человек и Бог?
  
  
  
   Танец со смертью
  
   Он сидел, прислонившись к березе, стоявшей на опушке леса. Лицом к летнему полю, заросшему ковылем и саморассевом позапрошлогодней ржи. Казалось, он спал, откинув назад голову к черно-белому стволу. Подобно ему самому будто бы спал и его вещмешок, притуленный тут же с краю. Перед ним на траве лежали бритвенные принадлежности - мыло в мыльнице, разложенная опасная бритва, зеркальце. Часть лица была намылена. И все было бы нормально, но чуть в стороне небрежно валялся явно выпавший из руки помазок. Так, будто этот помазок, как перст, указывал вперед туда, откуда пришла смерть.
   Таким они его и нашли - телефонистки, вернее таким его нашла Клава, а вместе они его хоронили. Его убило взрывной волной, бывало и такое. Нашел его местный дед, который и позвал их.
   Вся эта картина смерти была настолько умиротворенной, будто бы благословенной, что от пожилого солдата веяло не запахом начавшегося тлена, а излучением некой удачи, ведь на нем не было никаких повреждений. Даже на лице в уголках губ сохранилась ухмылка будто бы счастливчика.
   И поэтому напарница Тоня сказала: "Повезло, как во сне умер. Даже и не почувствовал ничего".
   Потом здесь же на опушке они рыли могилу, укладывали его, засыпали уже рыхлой землей. Они были спокойны, как и все вокруг. Да и почему они должны были беспокоиться.
   Они уже хоронили, и не только пехотинцев, но и танкистов и летчиков. Вернее то, что от них оставалось - черные мумии, в два-три раза меньшие, чем первообраз, которые доставали из сгоревших танков и самолетов и также хоронили, только в маленьких, будто детских могилках. Но хоронить от этого не было легче. Казалось, будто под маленьким насыпом лежит ребенок. Да, впрочем, в большинстве случаев так и было. И если бы в этот момент каким-то чудесным образом у такой могилы оказалась мать погибшего бойца, то она бы ни минуты не сомневалась, что там лежит он - ее малютка, такой, каким она его помнит, - босоногим с бритой головой, в дремоте свернувшимся калачиком с разбредшимися вокруг гусями на росистой траве пастбища.
   Так появлялось уважение к летчикам и танкистам, как к мученикам при жизни. Перед глазами стояли картины их мученических смертей.
   Когда Клава оплакивала Афанасия, она вспоминала эти черные сгорбленные фигурки танкистов, обугленные эмбрионы, будто пытавшиеся во время мук родиться обратно. Ведь все они там - в вечности, на самом ее верху. Ибо в самый момент смерти, когда она кружит тело, голову, душу, словно в танце, они муками высекали в вечности, как в скале, свое незыблемое место.
   Клаве был знаком этот танец, и неоднократно. В первый раз еще в младенчестве. Когда смерть уже кружила и кружила ее. Снова и снова. И бабушка с матерью одевали ее в погребальную рубашку со словами: "Часует..." И проходили дни, и, казалось, уже необратимый ход танца переходил в бесконечность, но Клава открывала глаза и произносила: "Пить...", и все начиналось снова. Так продолжалось все начальные классы школы, в которых она училась с опозданием в месяцы и наверстывала упущенное вместе с вечным второгодником старшим братом Афанасием. Заканчивала школу она без него. В 42-м он уже был командиром танка.
   После этого встречи со смертью были мимолетны.
   В 43-м на фронте ей приснился сон, будто бежит она вдоль длинной-длинной бесконечной траншеи и не знает, как бы перебраться через нее, и вот - отец выглядывает из траншеи, и тянет руки, и говорит: "Давай помогу, дочка". Но ей что-то не нравится, и она говорит "не надо" и бежит дальше. На следующий день она едет со своим взводом в кузове грузовика, а в грузовиках ее всегда укачивало, и когда тот только останавливается, она, спеша от изматывающей тошноты, первая спрыгивает на землю. В этот момент прямо над ухом пролетает снаряд, не задев ее. "Куда ж ты, б...", - только успел сказать командир. Лишь спустя несколько месяцев до нее доходит весть, что на то время ее отец уже был мертв. Умер от перитонита в военной части на Дальнем Востоке, куда был призван.
   Потом, уже в 45-м, после победы летом при пересадке на поезд в Геленджик ее беременную затягивает, кружит и сдавливает безумная толпа, ломящаяся в переполненный вагон. И кто-то, мужчина, а может ангел в его образе с криком "что творите!" буквально разбрасывает всех вокруг нее. Впрочем, какое тогда было отношение к ребенку, к новой жизни нам и не представить. Война из некоторых тогда выковала ангелов, и не только смерти, но и всепобеждающей жизни.
   Еще позднее в 53-м на похоронах Сталина смерти тоже не удалось вовлечь ее в свой шумный бал. И только спустя еще шестьдесят лет после стольких мимолетных встреч у нее вновь закружилась голова, как в том давешнем-давешнем танце.
   И если бы я захотел написать картину нового Ренессанса двадцатого века под названием "Танец со смертью", то я бы запечатлел, как двадцатидвухлетняя прекрасная как Артемида смуглая Клава с восьмимесячным младенцем под сердцем стоит, запыхавшаяся, с горстью земли в руке перед упавшим в геленджикские виноградники догорающим после своего последнего виражного танца кукурузником. Через мгновение она бросит эту горсть, и бросит еще и еще, хоть она и не сможет погасить огонь и спасти мумифицирующегося летчика. Это был несчастный случай, не справились с управлением и самолет упал. Но у нее привычка, привычка опытного ветерана после войны. Когда самолет ударился о землю и запылал, она, не задумываясь, держась за выступающий круглый живот, побежала к нему так же, как они каждый раз делали это на фронте, чтобы попытаться потушить и спасти летчика. В этой картине остается лишь передать это единство апогея смерти и апогея жизни на одном полотне. Просто жизнь и смерть, как они есть, среди которых побеждает Возрождение.
  
  
   Жизнь и судьба
  
   Что за странное словосочетание - "Жизнь и судьба"? Кажется неуклюжее, будто тавтологичное. Хотя в этом и кроется главный вопрос, который всегда должно задавать литературное произведение. Одно ли и тоже они. И можем ли мы в жизни разглядеть судьбу, и есть ли в судьбе, уж коли она на самом деле существует, место для жизни?
   Когда Василий пошел работать на золотые рудники на р. Сарале, ни трусов, ни порток, у него не было. Были штаны, подвязывавшиеся на тесемках, он надевал их, как применили в современной песне "прямо на скелет" и шел на вывоз пустой породы тачками. Работа была настолько тяжела пятнадцатилетнему пареньку, изводимому голодом, что в конце смены у него не было сил вернуться с рудника. И он напросился, чтобы ему разрешили держаться за подводу, курсирующую между рудником и поселком. И вот, это уже его танец со смертью, - кружится голова, и ты идешь, держась за оглоблю, под мерное шкандыбание лошади. И знаешь одно - на подводу ты попадешь только неживой. Вот такая телега жизни, идешь рядом и держишься - жизнь, едешь на ней - смерть. Уж и не ведаю, знал он тогда "Телегу жизни" Пушкина, которого так любил. Или другой танец, когда в такт растираешь измельченную руду с ртутью, - пустая порода в тяжелой жидкости всплывает, песчинки золота оседают вниз на свинцовую пластину, а пары ртути поднимаются наверх, прямо к тебе.
   Зато там он зарабатывал боны, единственное, на что можно было купить муки и сахара. Так еще практически ребенком, он спас от голода семью, и в этом была судьба. И так в этой судьбе нашлось место для жизни. А когда он закончил школу рабочей молодежи и еще курсы молодых учителей русского языка, нашлось еще одно место судьбе в его жизни. По распределению он попал в Нарым, тогда поселок в глухой тайге. И судьба его заключалась в том, что там были лечебные грязи, на которых он подлечил уже совершенно больные и неходовые ноги. И еще в том, что учителей не скоро забирали в армию, особенно сельских, им давали броню. Поэтому в 41-м году он на фронт, т.е. на путь к верной смерти (все его одногодки после призыва попали в летчики, из которых выжили единицы, да страшно подумать, но из всего призыва 41-го года выжило не более пяти процентов), не попал, а когда призвали, то оказался на Дальнем Востоке, и благодаря этому остался жив. И еще в том, что в этом же Нарыме он встретил свою будущую жену и мать своих будущих детей.
   Но иногда судьбе место в жизни находится, а жизни места в судьбе - нет. После войны он построил дом, насадил сад, и среди им выращенных яблонь и груш бегали сыновья, которых они родили с Раей. И всего за несколько лет этого не стало. Сначала из-за болезни не стало Раи, потом не стало дома, а потом по очереди не стало одного, а потом другого сына. И тогда вместо жизни и вместо судьбы осталась только боль. А с болью нет жизни. Но проживет он еще очень и очень долго.
   Он любил присказывать это слово: "Судь-ба-а..." И он как никто другой знал его значение. И сейчас, по прошествии стольких лет, можно утвердительно сказать одно. Все живое и жизнь саму в себе и вокруг себя он сохранил, построил и вырастил своими руками, и судьбу к этому он толкал впереди себя. Сама же судьба его жизнь более разрушала. Да и судьба ли это? И есть ли она вообще?

"С утра садимся мы в телегу;

Мы рады голову сломать

И, презирая лень и негу,

Кричим: пошел! . . . . мать.

Но в полдень нет уж той отваги;

Порастрясло нас; нам страшней

И косогоры и овраги;

Кричим: полегче, дуралей!"

(А.С. Пушкин)

   Жизнь и судьба. Скорее это история борьбы первого со вторым в попытке подчинить жизни судьбу. Судьбу быть изгнанным из рая, судьбу в поте лица своего добывать хлеб, судьбу умереть.
  
  
   Кино и немцы
  
   У Клавы было колоратурное сопрано. Это было понятно, даже когда она просто говорила. До самой преклонной старости она сохранила нетрескучий глубокий голос молодой женщины. Она пела в школьном хоре и так натренировала свои связки, что, когда четырнадцати лет отроду была отправлена в Томск в гости к старшей сестре Ане, и, в отсутствие хозяйки и ее мужа, мыла там полы и во весь голос исполняла свой репертуар при открытых окнах, то собирала целые скопления уличных поклонников.
   Казалось бы, это была судьба, но нет, это была всего лишь жизнь. В школе связистов на строевой песне она была запевалой. И когда они, девчонки-курсантки, шли строем по Красноярску и пели "Вставай страна народная, вставай на смертный бой...", старушки-матери останавливались и плакали, вытирая слезы концами головных платков. Поэтому каждый из сослуживцев знал о ее прекрасном голосе, и поэтому ее приглашали в армейский ансамбль песни и пляски, но, посмотрев на девиц из этого ансамбля, она отказалась. Ее целомудренность не давала жизни облегчить судьбу. Нет, на фронт.
   Сначала Перхушково под Москвой, и на перроне подмосковного вокзала, в здании которого в ожидании утра они ночевали прямо на полу, девчонки видят, как снимают кино с Николаем Крючковым в главной роли. А после назначения все по настоящему, изрытая и избомбленная Смоленщина, потом Белоруссия - Сухиничи, Могилев, и так до Кенигсберга под бомбежками и обстрелами, в жару и в холод, в сырость и сухоту.
   На перхушковском сборном пункте комендант задержал их как можно дольше. Ваша часть передислоцируется, поэтому вот вам талоны на довольствие и кино, комната на поселение хорошая, там только девчонок селю, ждите назначения и отдыхайте. Первые два дня измученные девчонки проспали вповалку мертвецким сном. Когда начиналась бомбежка, хозяйка звала их в убежище, но они не слышали ни ее ни бомбежки, настолько измотались за время пересылок. Отоспавшись, и десять раз посмотрев одно и то же кино, они направились к коменданту с твердым намерением отправиться в часть. Клаве предложили остаться в штабе, она ведь окончила десятилетку и была грамотная, но целомудренность не позволила и это (Что я там в этом штабе? Офицеры заходят и лупятся на меня). Скрепя сердце, комендант распределил девчонок в отдельный батальон связи.
   Когда они явились в свой батальон, и комбат увидел их, опешил. Ему было за сорок, и они годились ему в дочери. С горечью в голосе он сказал: "Что же мне делать с вами, девчата". Им, мужикам, отцам, было глубоко стыдно, что они не справляются здесь сами, одни без баб. А девчата сели на кроссы, распределились по пунктам связи, разматывали и сматывали на линиях катушки с проводами, восстанавливали оборванные линии после бомбежек и прохода наших танков.
   Тот же комендант при назначении присовокупил к их крепко сбитой троице Тасю, шестнадцатилетнюю девчонку из белорусской деревни - дочь белоруса и цыганки, которую не знал куда приткнуть, такой неприкаянной и беспутной она была. От цыган ей досталась разнузданность, и она, меньше года спустя, оказалась отправленной по нехорошей болезни в тыл. Так делали тогда многие девчонки, чтобы сбежать с фронта, но нашим целомудренность не позволяла выживать любыми средствами. Когда в батальоне проводился медосмотр, гинеколог к величайшему изумлению обнаружил, что связистки все еще девушки. Он так воодушевился, что прочел им лекцию о том, как это прекрасно сохранять чистоту, и провел по лазарету, чтобы показать в назидание дермато-венерических больных.
   Откуда в них эта чистота и благородство? Все от нее, матушки, русской деревни, да от семейного уклада. У Ананьевых в доме не было принято матершины, хотя в других дворах хоть отбавляй. В школе им преподавали ссыльные учителя гимназий из Петербурга и Москвы, настоящие интеллигенты. Немецкий язык преподавали настоящие немцы, сосланные из Поволжья. Может быть и это имело значение.
   Поэтому же, когда в 45-м под Кенигсбергом, который непрерывно бомбили и так сильно, что гражданские не могли выдержать этого завывающего ада, со скарбом выходили из-за стен крепости и от нужды обращались с какой-нибудь просьбой, Клава достаточно сносно их понимала.
   Когда одна так вышедшая и бредущая никуда немка подошла и попросила пить, Клава набрала и подала кружку воды. Командир сделал ей замечание, - "ни в коем случае не делай этого". В командире не было ненависти, он боялся смершевцев. Но когда однажды группа подметающих улицу пленных увидела, проходящих мимо, девчонок в солдатской форме, и один сказал, засмеявшись: "Эрзац зольдат", ефрейтор Клава обернулась, подошла и, указав ему в лицо пальцем, холодно сказала: "Ду эрзац зольдат". И немец, конечно же, замолчал. Девчонки оказались настоящими солдатами-победителями германской армии, тогда лучшей армии мира.
  
  
  
   Любовь это щит. (Love is a shield)
  
   Если вы заметили, они держат в памяти эти мельчайшие детали событий чуть не столетней давности. Всех-то они помнят только по имени-отчеству, без отчеств у них и людей то не бывает. Не существует для них людей без истории за спиной, без имени отца и отца отца. Так они исполняли заповедь "...почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились годы твои на земле." Это был щит, который укрывал их от смертельных стрел судьбы. Но еще более крепким щитом для них была любовь.
   Любовь это конечно же высочайшее из чувств. Это даже не чувство. Это поле. Такое поле, которое, как и физическое поле, пронизывает все вокруг, весь материальный мир, способный проводить через себя его энергию.
   Истинная любовь, к чему и в чем бы она не проявлялась, всегда высока и непостижима. К цветку, к кошке, собаке, ближнему и дальнему, и уж тем более к женщине.
   Он полюбил ее еще в школе, они учились в одном классе. Он ушел на фронт, немного спустя - она. Он писал ей письма, сначала домой, в Сибирь. Потом ее мать написала ему, что она на фронте, и послала ему адрес ее полевой почты. Он продолжал любить ее и писать ей. Когда у него в 44-м после ранения случился отпуск, то он пренебрег всем, и отправился искать ее часть, чтобы повидаться с ней. И нашел. Для нее это оказалось неожиданностью, и хотя ей это было приятно, она не питала к нему глубоких чувств.
   В 45-м он узнал, что она вышла замуж и у нее родилась дочь, и перестал писать, но продолжал любить. Ему было плохо, он хотел еще хоть раз увидеть ее, вырвать из груди свое сердце и отдать ей. Так продолжалось до 53-го года.
   После войны он демобилизовался с хорошей характеристикой и направлением на службу в милиции. После поступления в ряды милиции его оставили служить в Москве. Наступил март 53-го, умер Сталин, и он был назначен на дежурство в оцеплении. Днем они стояли в оцеплении, а ночью грузили трупы задавленных и растоптанных в грузовики и отправляли по моргам. Будто умер дьявол и забрал с собой тысячи невинных замороченных душ, поклонявшихся ему.
   Смерть вождя она и ее муж встретили в Ленинграде, где муж учился в Военной Академии. И муж сказал ей: "Я, к сожалению, занят и не смогу поехать, а ты езжай, попрощайся со Сталиным". И она собралась и поехала. В Москве она оказалась на третий день прощания, и сразу направилась к Дому Союзов. Она уже прошла первое кольцо оцепления и продвигалась в плотной толпе.
   Он был во втором кольце, и он увидел и узнал ее. Не теряя самообладания, он мгновенно принимает решение и делает необыкновенное. Окликает и вытаскивает ее из толпы. Он не говорит ей ничего лишнего. Он только тихо и твердо говорит: "Ты что, не знаешь, что тут творится? Немедленно уходи отсюда и возвращайся домой". Только, зайдя, после этого в гости к своему двоюродному брату, она узнает об этих кровавых днях начинающейся весны. А ее спасителю только после этого становится легче, он все-таки отдал ей свое сердце и уберег ее.
   Что если бы он не любил ее и стоял на том же посту? Заметил ли он ее там, если бы она не жила непрестанно в его сердце? И осталась бы она жива без его любви? И осталась бы жива ее вторая дочь, которую она уже на то время носила под своим сердцем, и которая родилась осенью того же года? И был ли я на этом свете, если бы не его любовь, ведь под ее сердцем тогда зарождалась моя мать?
   Так любовь дарует нам судьбу полную веры и надежды.
   В Ленинграде они снимали комнату в коммуналке по ул. Красной у женщины, которая жила тут же в соседней комнате с сыном, а вторую комнату сдавала им. Это была сравнительно оживленная коммуналка для послеблокадного Ленинграда. Как-то разговорившись, хозяйка поведала им: "Вы, наверное, заметили, что в соседних коммуналках людей очень мало, человека два, не больше, а бывают и совсем пустые. А у нас как-то повеселей, и жить у нас хочется, хоть и потесней. Все это потому, что мы поддерживали друг друга. Тому, кто был полнее, добавляли от себя немножко пайки, кому удавалось разжиться, тот всегда делился со всеми. Так все мы выжили. У нас не погиб никто. А посмотрите вечером в окна соседних домов, как много темных пустых окон. Все это квартиры скорби. Часто в них люди собачились или отворачивались друг от друга, и умирали в одиночку, никому ненужные".
   Вот так любовь к ближнему стала щитом для всех, кто стал ее проводником. Ведь любовь превращает все, что принимает ее, в саму себя. И любовь эта была и есть прекрасна.
  
  
  
  
   Часть вторая
   Братья и сестры.
  
  
   Такие разные русские
  
  
   Подходя научно или, вернее, наукообразно, русских людей можно классифицировать по различным признакам.
   Географически русских я разделяю на три группы: северные, срединные и южные.
   Северные заселяют с запада на восток земли Балтики, архангельщины, новгородчины, вологодчины, вятчины. К ним же причисляю русское население Урала, Сибири и севера Дальнего Востока.
   Срединные это московиты и прилегающие территории Твери, рязанщины, смоленщины и далее вплоть до самарщины.
   Южные это Белгород, Курск, Дон, Кавказ, Краснодар, Поволжье и далее вплоть до основания Урала - Оренбуржья.
   Различия между ними диктуются разными факторами.
   Чем далее от центра, тем люди свободнее и независимее. Поэтому Юг это оплот необузданного казачества, сложившегося из людей беглых да пришлых от рабства и принуждения, а Север в своем суровом краю никогда не был повально крепостным, но был оплотом народной демократии. Характеры всех групп раскрываются в особенностях их языка. Закрытые и лаконичные безгласные речи северных сменяются протяжными гласными средних, а затем переходят в смягчение согласных на юге с их гэканьем и шоканьем. Все это значительно связано с плотностью заселения земель. Более редкие и разрозненные деревни северных сменяет более равномерная населенность средней полосы и, наконец, частой чередой станиц и сел юга. Поэтому по мере движения на юг общения между людьми становится все больше и языковые функции все более и более облегчаются, и на самом юге обретают форму, позволяющую молоть языком непрерывно. Сокращение дистанции между людьми приводит и к сокращению дистанции общения с Севера на Юг. Трудно встретить на севере людей говорящих друг другу прямо в лицо, их личное пространство гораздо шире, и они более склонны быть интравертами. Южные так и норовят схватить за грудки, и их экстравертизм требует разрядки в любых отношениях и посредством любых отношений, после которых на севере люди бы уже не стали общаться ни при каких условиях.
   Впрочем, определенные признаки по географическим же причинам в этих макрогруппах могут пересекаться. Например, Волга, которая начинается на Валдае в новгородчине и заканчивается в Каспие астраханщины, объединяет Русь по вертикали. Там мы чаще всего встречаем это отрывистое оканье и вообще округление, как бы являющееся признаком единого объединяющего начала великой реки. Или другое - в подавляющем числе русские это равнинный народ, но присутствие гор Урала, Кавказа или Камчатки накладывает свой отпечаток и сходство между совершенно отдаленными группами людей.
   И вот война смешивает и сталкивает друг с другом эти такие разные и в чем-то даже статичные группы русских. Они реагируют друг на друга, притягиваются и отталкиваются как в простом, так и в сложном. Таким образом, например, Степану Васильевичу сослуживец рассказывает, что в Краснодарье палку воткнешь, и она зацветет, яблоки сами в рот падают. И вот он, уже демобилизованный по болезни, рассказывает это матери, они собирают пожитки и летом 45-го года отправляются в послевоенный послеокупационный Геленджик, в котором на то время, конечно же, нет ничего, голо и пусто. Об этом переезде в том же году узнает Василий, получает отпуск и придумывает из Хабаровска железной дорогой ехать до Геленджика, чтобы повидаться с родными. На дорогу уходит двенадцать дней, ехать приходится в основном стоя в теплушках и прочих вагонах разного назначения. Два дня побывки, и он должен возвращаться назад, у него отпуска всего месяц. Туда же, беременную Клаву из разбомбленного и еще неспокойного Кенигсберга муж отправляет рожать.
   Наверное, все это судьба, и встреча Степана, и путешествие Василия, и беременная Клава перед догорающим кукурузником в геленджикском винограднике. Такая же судьба, как и примерная история Василия о встрече с земляком.
   "Когда служил на востоке, было это, как щас помню май-месяц сорок четвертого года. В банный день пошли мыться. И вот, сидим мы в бане голышом друг напротив друга, вот также как мы с тобой. Я пригляделся. Спрашиваю - "ты"? Он говорит - "я". Судьба-а-а".
   Можно ли почувствовать из этого рассказа несказанную радость встречи с парнем, с которым еще босоногим бегал по анашенской улице? Я когда слышал, то почувствовал.
   Для Василия русские люди различались, ведь, будучи сибиряком, он не один год прожил в казачьей станице, и южан выделял.
   "Люди там конечно. Ну, как тебе рассказать. Вот сидим мы, пьем с Иваном Тимофеевичем вино. А баба евонная пьет с нами. И так ей боязно оторваться и пропустить, что поссать отойти терпит. Так, видишь ли, что. Принесла таз емалированный, поставила прямо у стола. И как приспичит ей, так прямо тут садится и отливает со стаканом в руке".
   Вообще у сибиряков был свой, можно сказать, снобизм по отношению и к центровым и к южным, что, в первую очередь, вызывало ответное неприятие за северную холодную отстраненность с привычкой говорить то, что думаешь, и нежеланием сотрясать воздух по пустякам. Клава тоже рассказывала с пренебрежением.
   "Бывала я в средней полосе. Остановились под Смоленском на дворе. Смотрю, у нас в Сибири никогда такого не было, чтобы одно ведро было, и в которое корову доили, и с которого пол мыли. Вот какие они там хозяева".
   Но для них география не была доминантой. Главным для них было, какой дух несет с собой человек. Они называли это такой человек. И это была их основная классификация.
   Примеров, приведенных ими великое множество. Я много общался с дедом, и он много рассказывал о людях, какие они есть. Может быть это были его самые главные и подробные воспоминания. На любой случай у него были свои показательные образцы. И эти рассказы были как притчи, которые можно приложить ко многим обстоятельствам жизни, и заканчивались они всегда одной всеприемлющей моралью - такой человек. Мне особенно запомнились три таких притчи Василия.
   На вершине этой показательной пирамиды притча о начальствующих.
   "Вот, бывало, придет новый командир. Еще ни одного приказа не успел отдать, ни одного решения принять, как уже что-то недоброе случается. А бывает наоборот, все плохо - из рук вон, а он только в должность вошел, еще дел даже не принял, а уже на поправку пошло.
   И такой случай у нас был. Сменился командир полка. Только мы об этом прослышали, как какие-то пронырливые солдаты на складе воруют спирт, выпивают и слепнут. Он, оказывается, был древесный. Спустя день, взрыв боеприпаса при разгрузке. И так далее. Через месяц командира по какой-то надобности переводят в другую часть. Приходит другой и тут же все прекращается. Такой человек. Ну и, слава Богу".
   Притча о трусости.
   "В июне 1945-го года прибыл к нам в часть Николай Николаевич Мезенцев. Москвич, лейтенант, красивый сильный мужик. На турнике такие фигуры показывал, ну, просто загляденье.
   И вот, у нас передислокация. Мы пешим строем направляемся на передовую. Дороги еще много, а впереди вдалеке прошелестел короткий артобстрел. И мы смотрим, а Николай Николаича в строю нет. Спохватились, давай его искать. И нашли. Он в стоге сена зарылся и дрожит мелкой дрожью.
   Мы говорим "что случилось?", а он, заикаясь, - "там стреляют". И ничего не смогли с ним поделать. По-тихому отправили его в тыл складом заведовать.
   Такой человек".
   И, наконец, притча о подлости.
   "Бывают такие люди. Ужур был большое купеческое село. И поздним летом проводили в нем ярмарки.
   А был у нас мальчишка, наш ровесник, Митька. И так он любил гадить, ну прямо только и думал каждый день, как где-нибудь что-нибудь испортить. А тут только-только построили ярмарочный балаган. И он про это дело прознал, раздобыл где-то несколько спичек и вечером туда залез. И стал пытаться этот балаган поджечь. А, как положено гаденышу, был дурак, для розжига ничего доброго не прихватил, спички истратил, а пожар не развел.
   И вот он так расстроился. Метался, метался по этому балагану, что же сделать-то. И, наконец, от бессилия, ничего больше не придумав, сделал... Сел посреди балагана и насрал.
   И так все подлецы, ежли уж ничего больше не сможет, так хоть насрет.
   Такой человек. Характер.
   Да что человек. Вот, была у нас лошадь. Любила кусаться. Ты ее запрягаешь или моешь, а она сука такая извернется да укусит. Ну, отец как это дело узнает, заводит ее в стойло, берет хлыст и отходит ее, пока она не обоссытся. И все, месяц как шелковая. А потом опять за свое, и все по новой. Характер".
   Так что русские такие, - бывают и злые, бывают и подлые, и блудные, и трусы, а бывает и наоборот. В общем разные, как и в любом другом народе. Но в этом определении - такие, как раз и лежит особенность русского человека, она лежит в отношении к жизни и самому человеку. В этом определении лежит терпимость, за которую воюют лучшие моралисты европейской цивилизации. У многих, именно простых русских людей, есть какая-то врожденная способность принимать людей такими каковы они есть, а это ведь первый шаг к тому, чтобы в принципе любить ближнего. И называя человека таким, они даже не говорят "он не такой как мы", они просто говорят "он такой" и уходят от всякого возможного осуждения и тем более, жажды вражды и крови. И только навязывание чуждого может вызвать устойчивое неприятие и непримиримость у разных русских к иноземцам или даже друг к другу.
  
  
   Одна кровь
  
   Я стоял прямо перед ней, держа в руках раскрытый фотоальбом, но не показывал ей, и не говорил, что там. Там были они, все вместе. Я нашел их на верхней полке в книжном шкафу.
   Они были такие разные. А ведь от одних отца-матери. Такие же разные как все разные русские. Такими же я видел воочию и помню их, переживших войну.
   Они стоят не по старшинству, хотя видал я фото и других семейств, где стоят в ряд слева направо, от старшего к младшему. Но мой глаз выделяет их по порядку.
   В центре баба Дуня. Здесь, как и на всех прочих фотографиях она старательно таращит глаза, лицо ее сердито. Ей еще только за шестьдесят. Волосы черны как смоль, и сама она еще тверда и бодра.
   Вот Василий, стоит с краю, - старший брат, скала, и это видно в его глубоко посаженных глазах, смотрящих из-под изогнутых и сдвинутых поперечной морщиной бровей, и придающих его взгляду значительность и орлиность. В жизни спокойный, немногословный, с неподражаемым чувством юмора. Тот самый совершенный тип, когда человек пошутит, рассмешит всех, а сам даже бровью не поведет. По характеру щедр, он всегда хорошо зарабатывал на высококвалифицированных рабочих местах и никогда не скупился. В общем на первый взгляд, может и не красавец, но настоящий мужик - орел.
   Анна, во втором ряду в центре, - по старшинству следующая за Василием. Тип лица восточный, привлекательный. Характер невероятно свободолюбивый, своенравный и предприимчивый. По специальности фармацевт. Склад ума донельзя ироничный, доходящий отдельными заключениями до такого именно цинизма, который людям нравится. Со склонностью к накопительству и единоличию.
   Степан, стоит на другом краю, - любимый сын матери (поэтому все звали его "Степочка", как мама), и самый похожий на нее. С темным волосом, овальным лицом и большими черными глазами. В жизни рассудительный, даже слишком, с уклоном "растекаться по древу". Поэтому мать считала, что быть ему профессором, но не сбылось.
   Клавдия - со слегка раскосыми глазами, выдающимися скулами и бархатной смугловатой кожей, доставшимися от прабабушки хакаски. Красивая несколько азиатскою красотой, но характером честная и прямая, без хитромудростей. И это видно.
   Григорий - младший, с правильными чертами лица, очень мягкий в общении, но с титановым стержнем в душе. Военный моряк, капитан первого ранга, бывший корреспондент "Красной звезды". Это даже не орел, а какой-то русский супермен, сила которого заключается в благородстве.
   Вот такие это были люди, и вот смотрят они на меня с фотографии 40-летней давности. О том, что они братья и сестры можно догадаться только благодаря тому, что вместе с ними на этом снимке их пожилая мать. И это позволяет в каждом поискать черты ее лица, а те, что остались ненайденными, можно приписать отцу, единственная фотокарточка которого с семейством, старая и поблекшая, позволяет с трудом получить представление, что это был за человек.
  
  
   Старик и...
  
   Это была толстенная старая береза, и мы два дня с дедом подпиливали ее двуручной пилой, а затем еще день подрубали с обратной стороны. И вот в один прекрасный момент дед сказал: "Хватит. Она наша" Это значило, что нам необходимо подготовиться к завалке и выбрать подходящие клинья и страховочные упоры.
   Не в первый раз я слышал это: "Она наша". Также было, когда мы с дедом разваливали покосившееся железобетонное крыльцо нашего старого дома. Мы долбили ломами встык двух плит целый день, и казалось, что мы ломаем пирамиду Хеопса и наше дело безнадежно. Но когда усталость вот-вот взяла верх, между ними появилась тонкая еле заметная трещина, и я услышал все тоже: "Хватит. Она наша" Это было вроде "Мы победили", это было круто. И мы стали готовить катки для транспортирования.
   В этом, как и во всем, что делал дед, была зарыта глубокая мудрость. Добившись количественного результата, необходимо остановиться, чтобы перейти на новый качественный уровень. Хоть сейчас бегите и передайте это на курсах продвинутого менеджмента, но все это будут пустые слова. Лучше один раз сходить и свалить с дедом огромное дерево.
   Тогда я сильно устал. Непривычно было работать двуручной пилой, стоя в три погибели. Все никак не мог приучиться работать в унисон, - тому, что надо отрабатывать, когда тянешь на себя, а обратно необходимо полное расслабление и податливость руки, без малейшего противоусилия ведущей на себя твоим напарником.
   Со своей стороны подруба мы врыли в раскос с деревом страховочные упоры - длинные рогатины из годовалых деревьев, и стали забивать клинья в распил. Когда дед бил топором или кувалдой - сердце пело. Его удар всегда четок, и при каждом четком ударе топорище чуть соскальзывало в его руке, как бы само доделывая работу, будто он так раззадоривал инструмент, что тот сам рвался из рук рубить и забивать.
   Клинья шли нехотя, гулко сопротивляясь и, с каким-то безутешным визгливым скрипом, по чуть-чуть входя в тело березы. На этом этапе дед строго-настрого запретил мне находиться в зоне завалки, а на момент крена и на расстоянии пяти шагов от комельной части.
   "Техника безопасности?", - сказал я с пониманием без пяти минут инженера. "Н-да, техника безопасности это-о-о-о", - дед растягивал не потому, что не знал, что сказать, а потому что это было такое троеточие, - не надо лишних слов, надо выразить свое отношение. "Когда я был бригадиром лесорубов", - дед говорил, всегда не торопясь, четко выговаривая слова с выраженными ударениями на все "р" и на ключевые существительные, как на уроке по разбору предложений, - "в пятьдесят шестом году, в мае-месяце я взял отгул. Мне надо было принять лес для своего дома. И надо же было так случиться, в этот же день пришли новички. И безо всякого инструктажа, их послали валить дубы. Оба не вернулись. Сами себя завалили. Думали, что ствол пойдет в одну сторону, а он пошел в другую. И страховки не было. ("Не было" с выраженным ударением на "не"). А если дерево начнет падать на тебя, от него не убежишь, оно быстрее". Вопросов по актуальности страховочных упоров у меня больше не было.
   Наконец береза подалась и с натужным треском сначала слегка покосилась, а затем при решающем толчке повалилась без замедления, комель подпрыгнул на метр от земли, вернулся и затих. Все было кончено.
   "Иногда хочется сильнее подрубить, чтобы было быстрее", - слово "быстрее" дед говорил с нескрываемым презрением, - "но иногда быстрее оказывается дерево". Он ненавидел слово "быстрее" и, работая с дедом, дабы не кончить нервным срывом, приходилось заражаться процессом, а не целью. Но он-то, старый хитрец, цель знал. Только по неопытности я иногда не понимал, зачем он сейчас делает это, пока все эти маленькие шажки не укладывались в четкую технологическую схему достижения результата.
   Я смотрел на двухметровый в обхвате ствол березы, на ее огромные сучья, торчащие теперь кверху в разные стороны, и думал - вот также среди комаров, слепней и мошки, сразу после финской с 39-го года, валил деревья на лагерном лесоповале мой политзаключенный дед Саня, каждый день, больше десяти лет, пока не устроился на лагерный пункт связи, что и позволило ему дожить до холодного лета пятьдесят третьего.
   Впереди нас ждала обрубка сучьев и даже роспуск ствола на плахи. Дед вел самовольную санитарную вырубку леса, просто потому как знал, что нужно этому леску здесь - рядом с его десятью сотками земли. Он находил плохие деревья и валил их посредством топора и клиньев. Тогда купить бензопилу было дороговато, да и не представляю деда с бензопилой. Не для того он там был. Он был там один на один с природой, и если бы у него не было топора, то он придумал бы как валить деревья голыми руками. А то, что так было бы в десять раз дольше - не важно. Важно, что старик и лес были вместе, также как старик и море, или старик и поле. Так он прочистил гектар леса, один в восемьдесят пять лет от роду. И только к этой березе он не мог подступиться один, ему нужен был напарник - я.
  
  
   Григорий ...и море
  
   Помню его морскую походку. Он уж много лет не ходил в море, но походка оставалась при нем, выдавая в нем бывалого моряка. Это особая походка, континентальным людям неведомая. Вперевалочку, но не от косолапости, а так будто человек мягко по-кошачьи ступает, готовясь в любой момент перенести нагрузку на любую часть ступни или тела.
   Наверное, также мягко переваливаясь, но уже с большей старческой неуклюжестью, он переходил через эту проклятую дорогу, когда на него с огромной скоростью неслась неудержимая смерть, управляемая ничтожеством. Ничтожеством, которое так навсегда и останется ничтожеством в сравнении с тем, кого оно погубило, не видевшим и десятой доли того, что видел этот бывалый моряк.
   Он мог десятки раз погибнуть или в ледяной воде Баренцева моря, или от взрыва торпеды или мины, или от сердечного приступа, наконец, - от взрыва в ослабленном войной и годами сердце. Но нет, его должен был сбить сраный автомобиль с его безмозглым водителем.
   Что это, жизнь или судьба?
   Какое то, извиняюсь, говно, оставило нам еще один непрочитанный роман. Ведь эта легенда, будучи впоследствии после войны флотским журналистом, не оставил ни одной, ни одной строчки о себе.
   Почему?
   И хотя я знаю, все равно хочется вновь и вновь спрашивать "Почему?". А знаю я, потому что слышал тот единственный раз, когда он начинал рассказывать о своем прошлом.
   Сначала рассказ был спокоен и ровен. Он в составе молодой команды выходит на эскадренном миноносце, и сразу же становится рулевым, поскольку от непомерной качки кроме него все вплоть до старпома оказываются подверженными морской болезни в ее худшем проявлении. И вот у штурвала свою первую вахту он проводит без смены более двух суток. И каково это шестнадцатилетнему пацану для дозаправки становиться в килевой фарватер впереди идущего танкера при высокой волне, когда тебя будто щепку болтает перед винтом судна размером с десятиэтажный дом. Ерунда, это нормально. Дальше начинаются бомбежки, атаки с подводных лодок. Кто-то тонет, доходит до спасения с потопленных судов. Глаза утопающего. Эти глаза вопиют, кричать человек уже не может, легкие сдавлены всепронизываюшим холодом, и воздуха в них уже нет, а только сдавленный застывший крик. И на какое-то последнее мгновение несчастному остаются действующими только одни глаза. И ты бросаешь ему фал, и готов броситься сам, видя этот кричащий взгляд. И фал падает прямо к нему, но его руки, еще поднятые из воды, уже не хватают его. С каким-то затухающим стоном он уходит в воду, тело его уже не слушается, но душа еще жива, и кричит глазами: "Спаси". После этого рассказчик плачет, и больше уже не произносит ни слова.
   Так возможно ли рассказать или написать об этом? Пикуль, ходивший в тех же караванах, таким же юнгой, тоже не написал о себе ни слова. Он нашел способ, он писал о караване так, как он делал это ранее в других историях, он написал со стороны. Но его самого в этой истории не было. И все же, ни о чем он так хорошо не писал, как о море. Как в "Трех возрастах Окини сан" он раскрывает душу русского моряка! Это такой же самурай, как и те истинные самураи, с кем он сражается. Потому что настоящий самурай умер задолго до боя, и смерти для него уже не существует. Он спокоен и не торопясь латает дыры в судне и отвечает огнем уцелевших батарей. И самураи склоняли головы перед гибнущими русскими моряками, которые забрали у них венец самурайской славы погибнуть от меча в бою, не склонив головы перед врагом.
   И все эти бесстрашные моряки, это все те же деревенские мужики, пахавшие до поры до времени землю и растившие хлеб. А Гришка, чем он хуже.
   Когда он родился, отец, как обычно, метко выразился: "Ну вот, Гришка, и на покрышку". Так и оказалось, он остался младшим, самым младшим родился, самым младшим из доживших до преклонных лет умер. Мальчонка он был крепкий, все время двигался, да так резво, что гостивший двоюродный брат все время говорил: "Тетя Дуня, можно я на нем посижу, чтобы он не ползал".
   С детства был он способен к письму и изъяснялся хорошо, но до последних дней картавил. В малолетстве его дразнили, но он за это спуску не давал.
   Когда он принял решение уйти добровольцем, стать им, даже прибавив себе один год, у него была одна возможность - с семнадцати лет принимали только в школу юнг, молодых моряков для исполнения вспомогательной морской службы. И он пошел. Ни о каком море он не мечтал, но невысокий и коренастый парень невероятной физической силы, крепкий и выносливый был будто создан для флота.
   Фактически он, легендарная личность, - сопровождение караванов PQ16 и PQ17, участие в уникальной операции по перегонке американских миноносцев в Мурманск. Нигде не звучало этой уникальной истории. Без объявления назначения формируют команду с ним в ее числе и отправляют на Дальний Восток, оттуда морем на западное побережье США, далее в закрытом транспорте через все Штаты во Флориду, затем Канаду. И уже от Ньюфаундленда они трогаются на новеньких американских эсминцах для транспортировки их через Атлантический океан и Великобританию в порт Мурманска. Так наши моряки, заменяя американцев на местах пушечного мяса, позволяли сохранять хоть какие-то поставки помощи морским путем после растерзанных немцами PQ. Одна эта история могла бы лечь в основу героической повести или романтического кинофильма. Но от этой истории остался только фотографический коллаж, посвященный этому переходу.
   После всех походов, что делать моряку, не окончившему и средней школы? И он находит то место, куда берут без аттестата зрелости - в военно-морское училище, и только на факультет журналистики.
   Вот такие жизнь и судьба.
   Еще жизнь и судьба привели его на службу на Черноморский флот в Севастополь, чтобы под занавес жизни стать вместо заслуженного ветерана никем в Украинском государстве.
   Но не следует заблуждаться на предмет, что такое русский моряк с его жизнью и судьбой. Это не заскорузлый покачивающийся мужлан с хриплым голосом. Это трогательный вежливый человек, обращающийся по имени-отчеству, полный чувства собственного достоинства. И это у него не из аристократизма, а из неизгаженной благочестивой деревни, родом из которой все русские моряки. До самого конца, так же как и остальных братьев и сестр, его тянуло к работе на земле. И даже он, родившийся при Советской власти в рабочем поселке на Главстане, уже в преклонном возрасте посещал сибирский край, чтобы увидеть в последний раз эту свою землю, землю своего детства, которую он помнил всю жизнь. И когда он приходил со своего небольшого огорода в черте Севастополя, на котором он хозяйствовал до самой смерти, (и собственно погиб, когда возвращался из него домой), и его городская жена в очередной раз говорила: "Опять все руки грязные и под ногтями грязь", - он отвечал: "Это не грязь. Это земля".
   Чтобы понять, что это был за человек, приведу цитату из его многих писем к сестре.
   "Здравствуйте
   Клава, Люда, Валера, Аня, Саша!
   По случаю нового года, нового столетия и нов. тысячелетия примите наши поздравления и самые желанные пожелания. Будьте здоровы, удачливы, счастливы и в наступившем году и во всех последующих, которых пусть будет побольше, а болячек поменьше. Как они неприятны и нежелательны только что испытали, ...
   На выданье наши внуки... Младший Ананьев, Сергей нынче заканчивает школу. Нацелился по примеру деда пойти в военные моряки, с этой целью принял российское гражданство. Весной ожидаются представители России, которые будут набирать курсантов. Тогда все и определится.
   ...У меня все без изменений, если не считать естественного постарения. В отпуск не поехал в этом году, т.к. был тут нужен и к тому же ждал ветеранских бесплатных проездных документов. А их до сих пор не выдали. Отдыхал на природе - на собственном огороде и на совхозном виноградном поле, где за ударную работу на уборке платят натурой - 10 кг винограда. Из заработанного сырья наделали соку и даже вина для торжественных случаев.
   За непозволительную неаккуратность в переписке каюсь. Дописался на работе до того, что на письмо духу не хватает.
   От Василия и Степана давно ничего не получал. Намереваюсь написать им сегодня-завтра.
   Очень хотим получить весточку от вас. Как твое здоровье, Клава?..
   Еще раз желаем здоровья и благополучия!
   Целуем - Ананьевы.
   1 января 2001 г."
   Вот такой, кристальной души человек, ветеран с больным сердцем батрачащий на каких-то виноградниках.
   Лишь один вопрос рождается после этого. Почему ему досталась такая кончина?
   Что-то было в его судьбе моряка судьбой самурая. Почему-то ему невозможно было умереть своей смертью, а только погибнуть в бою, в последнем бою с безрассудной скоростью, с наплеванием на ближнего, с беспощадностью безразличия. А может быть, в один из тех моментов смерти, когда она уносила прямо из рук близких товарищей и были видны непосредственно их души, отлетающие от переохлажденных тонущих тел, сердце на всю оставшуюся жизнь пронзила мысль рано или поздно остаться с ними в холодной воде навсегда?
   Судьба была еще и в том, что сын его - главный врач скорой помощи, наверное, один из первых узнал о гибели отца. А его жена после известия о его кончине практически сразу сошла с ума. Но это уже другая трагическая история.
   Мы долго не знали о том, что произошло. А потом, когда благодаря настойчивости моей матери узнали, долго молчали. Но бабушка все равно чувствовала, она ведь уже давно получала информацию из ноосферы. Поэтому когда собрались с силами и сказали, то не удивили ее. Просто забрали последнюю надежду.
  
  
  
   Василий и мать
  
   Она сидела в ванной, наполненной теплой водой, в которую он принес ее на руках. Он уже давно всюду носил мать только на руках. По фигуре и всему поведению она была совершенный сморщенный ребенок женского рода.
   "Давай помоем ноги", - говорил он ей, стоя с намыленной мочалкой в руках.
   Она ему отвечала "давай", и он мыл ей ноги.
   "Давай помоем руки", - продолжал он.
   "Давай", - снова говорила она, и он мылил ей руки, не надеясь, что она вспомнит, где у нее какие части тела, и что надо делать с ними при помывке.
   Помнила ли она его, трудно сказать. Скорее, он был для нее собственной неотъемлемой частью, которая знает за нее, и что сейчас нужно делать, и кто к ней пришел, и что вокруг нее происходит.
   Это странное ощущение, - шутка, которую вытворяет старость с отдельными людьми. Открывается дверь, она сидит в центре большой комнаты за круглым столом, к ней пришла родная дочь. При виде дочери она искренне радуется, но Вася делает за ее спиной разочаровывающий мах рукой.
   "Мама, а ты помнишь кто я?", - спрашивает дочь.
   "Помню", - уверенно отвечает мать. Но через кажущееся оживление в ее темных глазах проступает пустота. Лицо матери приобретает озабоченный вид.
   "Нет, не помню", - теперь говорит она.
   "Мама, я же твоя дочь, Клава".
   Мать расплывается в растерянной улыбке - "Нет, ты не моя дочь. Ты не Клава".
   От одного этого, кажется, можно сойти с ума. Когда ты смотришь в глаза родного человека, а в них этого человека нет.
   Ты помнишь, какой она была. Самая красивая среди остальных шести сестер, хоть и самая неласковая. Сарказм жил на ее остром на слово языке. Помнишь, как отец, ее муж привез лес и сгрузил перед домом. Лес состоял из хлыстов в человеческий обхват величиной. Она говорит ему: "Зря ты его не на дворе сгрузил. Уведут". Отец, не менее остроумный, отвечает: "Там такой лес, Дуня, что кто за палку возьмется, там и останется". Наступает утро. Мать выглядывает в окно и говорит: "Вона смотри, уже один взялся и стоит, ждет тебя". Леса перед домом как не бывало.
   А теперь это божий одуванчик, который не помнит, как держать ложку в руке.
   В таком состоянии человек не только все забывает, но еще и в состоянии выдумывать собственную реальность. И это самая большая проблема.
   Поэтому, когда в очередной тысячный раз он укладывал ее ко сну, и она шепнула ему на ухо, - "Ты не бойся, Вася. Я здесь не хозяйка, умирать приехала", - он не придал этому значения, - вспоминает или выдумывает.
   Но она умерла, как обещала.
   Она не была ему обузой. Она скрашивала его, похоронившего на то время и жену и детей, одиночество.
   После похорон прозорливая Клава сказала: "Долго Вася ты еще проживешь, коли один из всех мать к себе в коммуналку взял, и старость ее на своих плечах понес". И я сам своими глазами впоследствии увидел, как исполняется заповедь "Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь Бог твой дает тебе". Исполняется, как положено, почти до ста лет.
  
  
  
   Анна ...и бесы
  
   Вася помнил как, когда ему было года три отроду (опять же, как это возможно?), ее забирали заговаривать "на рассвет" по причине того, что она беспрестанно орала и блажила. И еще тогда ему это не понравилось.
   Это сыграло с ней злую шутку, они зацепились за нее до самого конца.
   Сейчас, с течением лет я стал замечать их присутствие. Основной признак - противоречие, имеющее в себе целью отравление человека словом. Такое регулярное отравление завершается отравлением физическим. Другой признак - непрощение, заключающееся в глубоком злопамятстве. А это приводит к разделению и разладу.
   Противоречие привело к разладу с отцом. Когда она, девчонка четырнадцати лет, однажды под каким-то предлогом ушла и вернулась домой под утро, бабка Маланья строго-настрого наказала всыпать внучке. И отец увел ее в сарай и несколько раз протянул чересседельником.
   Этого она не простит ему никогда за все восемьдесят шесть лет своей жизни. Вот, хоть и не без причины, но глубокое злопамятство. И это, казалось бы, незримо и неясно, очень сильно разделяло ее с остальными братьями и сестрами.
   Но они любили ее, любили за предприимчивость и непотопляемость. Для многих она послужила, и не раз, пристанью после житейских бурь. Именно по ее милости исполнились благословенные мечты прадеда, на которого она так была обижена.
   Я провел с ней много дней моего детства. Подбросить меня кроме как к ней по случаю было больше не к кому. И она помогала, а я скрашивал ее одиночество. Прошлое с несколькими мужьями не оставило ей ни одного на будущее. Детей не было совсем. Сейчас я понимаю, что все это было следствием ее необузданного свободолюбия и нежелания поступаться чем-либо. А наградили ее этим счастьем летними зорями 1917-го года.
   Она научила меня играть в подкидного дурака и лото, быстро разгадывать кроссворды и разбираться в лекарствах, принимала которые она в неимоверных количествах.У нее были свои фирменные фишки в виде старинных анекдотов. Длинный рассказ, в котором все слова начинаются на "о", вроде "Окаянный олух окрал огурцов...", а потом, когда кто-то "огрел оного, олух осел, обмяк, обмер..." и так далее в том же духе. Рассказ о татарине водовозе, которого видала она, живучи в Томске, и который, проезжая каждый день их двор, всегда припевал одну и ту же песню. Да простят меня татары, но в ее исполнении это было "Шулды-бувалды, начики-чикалды, шулды-булды-пербулды, шулды-булды-некиряк..." и так далее. Были и другие.
   В квартире у нее было много занимательных вещиц, поэтому ребенку у нее всегда было интересно. Монументальная швейная машина "Зингер" на фигурной чугунно-литой станине свидетельствовала о многих годах подрабатывания шитьем на заказ. Было много расписной коллекционной посуды - тарелок, приборов и сервизов. Это было предметом накопительства и даже небольшого фарца. Помню костяной рог с серебряной отделкой весь набитый доверху копеечными монетами, который так своеобразно использовался в качестве копилки. О ее былой предприимчивости ходили легенды.
   Вместе с тем, она была порядком больна, тридцати лет отроду одна из ее почек отмерла, что дало осложнение на зрение, и на время она полностью ослепла. Впоследствии зрение вернулось, но лишь частично, что стало причиной ее инвалидности. И пока пребывала в абсолютной темноте, она не раз пробовала руками на прочность поясок своего больничного халата. То есть не раз она бывала в пограничных состояниях, и это конечно усугубило ее характер. Наилучшим примером является отражение этого характера в особенностях поведения ее собачки - Тузика, жившего с ней весь период моего детства. Как это часто бывает, домашние животные отражают особенности своего хозяина. Это был пожилой той-терьерчик с благородными подпалинами на мордочке, который при появлении знакомого в доме сначала радовался и ластился, но уже спустя минуту вдруг соскакивал с рук, начинал лаять и огрызаться, чуть ли не хватая за эти же руки, на которых только что сидел.
   То же происходило, когда приезжала моя бабушка, ее сестра. Первый день была идиллия встречи близких родственников. А со второго начинались упреки, поддевки, и в ответ - слезы моей бабушки. Конечно, это все была их работа. Еще в бессознательном возрасте они привязались, и возможно ли человеку преодолеть все это, не понимая ни причин, ни следствий, непонятно. Так что следует отстоять подальше от осуждений.
   Перед смертью она стала видеть их, но и тогда уже не понимала, что это и почему они с ней. Черные мальчики, висящие на занавесках, черная собака, снующая из угла в угол, и она, один на один с ними, тоже непрестанно снующая в попытках то ли самой скрыться от всего, то ли спрятать от них что-то очень дорогое, очень личное. И, наверное, это должна была быть душа, но - что это и где это? Обо всем этом надо было знать и помнить раньше, пока ты не перешел в пограничное состояние и они не напали на тебя.
   Так за грехи отцов отвечают дети. И это я тоже видел воочию, - исполняется точь-в-точь, как положено.
  
  
  
   Клавдия и мы
  
   Каждая из ее беременностей сопровождалась жесточайшим токсикозом. И тогда в голодном Геленджике 45-го, даже если бы и была хоть какая-нибудь провизия, она все равно ничего бы не смогла есть. Но спасло ее, как ни странно, то единственное, что усваивалось ее организмом.
   Степочка тогда устроился сторожем на винограднике, и как каждый порядочный сторож приносил со службы домой по нескольку ведер винограда. Эта живительная плоть, чистейшая глюкоза, напитали ее организм, и она почувствовала силу жить. Тогда, в одно из посещений его на посту, она увидела, как учебный кукурузник не справляется с управлением и падает в виноградник, и побежала спасать его.
   Странное дело, в каком единстве и борьбе с матерью рождается новая жизнь. Как мы плодимся и размножаемся. Из нас выходит нам подобное, но не мы. Что-то отдельное настолько, что возникают ситуации, когда мать и ребенок начинают отравлять друг друга. Также как это происходит между творцом и его творением. Творец не может не наделить свое творение такой же свободой, какой он обладает сам, потому что он любит его. Но именно эта свобода и становится основой разделения. И любовь становится основой единства и борьбы противоположностей.
   Человек - несомненно, нечто особое в этом мире, поскольку одновременно наделен разумом, высокоразвитой душой и способностью порождать себе подобных. У животных нет первого, у ангелов последнего.
   Когда Бог создал человека и отделил от него женщину (жена - это ведь и есть отделенная, часть целого), так или иначе для него было создано средство для размножения человеков.
   Клава для меня это Ева, как я ее себе представлял бы. Чем должна отличаться первая женщина от последующих? Тем, что она объединяет в себе всех женщин. Как представить себе женщину, в которой есть красота Афродиты, мудрость Афины, воинственность Артемиды? У меня есть свой пример Евы, и это - Клава. А мы - ее потомки, существующие благодаря ее существованию. И эту картину поля с догорающим кукурузником и стоящей перед ним беременной Клавой теперь я назвал бы не "Танец со смертью". Я назвал бы ее "Ева".
   Есть несколько необходимых условий того, что я из себя представляю, того, что делало меня личностью. Одним из этих условий является Клава. Она была моим домом в самый трудный период десятилетия, на протяжении которого я превращался во взрослого человека. Она была хлебом, насытившим меня, щитом, укрывавшим меня от дурных слов и мыслей, и, главное, она была тишиной, в которой я учился думать.
   Конечно, тогда я не понимал все это. Только сейчас все мы - и дети, и братья осознаем это.
   Я стою перед ней, и держу в руках раскрытый фотоальбом, но не показываю ей и не говорю что там. Потому что не хочу ее волновать, потому что она очень плохо видит, и потому что подозреваю, что она и так знает. Там они - все вместе, братья и сестры.
   Перед ней на столе лежит раскрытый молитвослов, в котором, я чувствую, она видит их гораздо лучше, чем в фотоальбоме, и в котором я к несчастью ничего не вижу.
   Мне кажется, сейчас одно ее слово имеет силу миллионов наших слабеньких слов. И она может управлять и управляет всем, что с нами и вокруг нас. И что самое прекрасное, она не осознает этого. Что может быть более великим, чем изменять одним движением целый мир, но не знать и не видеть этого.
   "Кроткие наследуют землю". И это, вижу я, исполняется точь-в-точь.
   Братья и сестры. Все мы в открытой книге, лежащей на ее столе и ждущей, когда она возьмет ее в свои руки.
  
  
  
  
   Часть третья
   Время умирать
  
  
   Круговорот
  
   Жизнь - это колесо обозрения.
   Несчастные рождаются на земле в его нижней точке. В середине жизни им кажется, что они видят и понимают этот мир лучше всего. И пройдя верхнюю точку, когда наступает время умирать, они на спуске начинают видеть все меньше и меньше. И уже в самом низу, боже, как они несчастны. Они снова слепы как вначале своего пути, и не имеют ничего кроме неудержимого желания жить. Жить вечно.
   Счастливые рождаются там, на небе в верхней точке колеса. К середине пути небо загораживается от них колесом, но когда приходит время умирать, они начинают видеть все больше и больше. И уже на самом верху, Боже, как они счастливы. Они видят все, и небо и землю как вначале своего пути, и не имеют ничего кроме неудержимого желания жить. Жить вечно.
   Вот такой круговорот жизни. И в какой части колеса находитесь вы, когда приходит время умирать, зависит, пожалуй, в большой мере от вас. Особенно тогда, когда время жить уже заканчивается, а время умирать только еще начинается.
  
   Промелькнули годы золотые,
   Свой душа покинула приют
   И умчалась в дали огневые,
   Что так страстно манят и зовут.
  
   Жизнь из тщетных сладостных исканий
   Возвращает к точке отправной,
   Нет в ней завершения страданий,
   Нет дороги у нее иной.
  
  
  
   Моя земля
  
   Они лежат на всех четырех сторонах света. Они лежат на западе, они лежат на востоке, они лежат на севере, они лежат на юге, и посередине они лежат тоже. И отрезок в почти десять тысяч километров, на котором все расположены, задают могилы прадеда на восходе и прабабки на закате.
   Не на всех могилах я бывал, некоторые из них были за границей, а некоторые до сих пор за ее пределами. Но когда однажды на границе меня спросили о цели моего визита, и я ответил "посетить могилы предков", я понял, как это часто бывает, когда скажешь что-нибудь сам себе, - это и моя земля. Как минимум два клочка земли по три на три метра.
   Я понял, что земля становится твоей не тогда, когда наступил на нее сапогом или обнес ее границей. Она становится твоей тогда, когда в нее лег твой прах.
   Когда цинковые гробы улетают на родину, становится понятным, - нам не нужна эта земля, мы не хотим эту землю. А если иначе сделать невозможно и прах человека ложится на поле брани, то эта земля становится его землей.
   Этой своей земли много у каждого из нас. Много здесь, много там, все перемешаны, перепутаны, порядка нет, большая часть поросла травой. Мы не можем следить за нашей землей, но она помнит о нас. И если иметь уши, наступи на свою землю, и ты услышишь чуть звенящий тонкий голос ее памяти.
   И если хорошенько подумать, то вся земля твоя и вся моя, и все мы братья и сестры, и миллиарды нас сложили землю из своих тел. Но где же наши души?
  
  
   Вода-земля
  
   Когда хоронили Анну Васильевну, было лето, и непрерывно шли дожди. Тамошняя тверская глинистая земля воду в себя не принимала, и поэтому вода стояла в свежевыкопанных могилах ржавого цвета по самую кромку, и вычерпывать ее было бесполезно. Так и хоронили, в воду. Мне даже на ум пришли тогда строки:
  
   Могила воды полна,
   И гроб, зацепив ремнями,
   Спускают пока до дна
   Невидного не достанет.
  
   Как старый корабль он лег
   На нижний этаж кладбища.
   Вот и подведен итог,
   Их подведено здесь тыщи.
  
   А лес, что недалеко,
   Сегодня грибами полон,
   Корзинки боровиков
   Несут этим крестным долом.
  
   И старший из мужиков,
   Поддатый гробокопатель,
   Окликнул: "Хватат грибов?",
   И кто-то ответил: "Хватит".
  
   Я помнил и многое другое. Даже то, что не хотел бы вспоминать. Провинциальный городок предоставляет прекрасную возможность делать все самому - обмывать, везти в морг, копать могилу, зарывать могилу, ставить крест. Кто не делал этого, тот не хоронил. Тогда я все вспоминал этот рассказ о том, как Клава со своим отделением хоронили убитого взрывной волной солдата и после пошли дальше, и за опушкой по берегам оврага увидели десятки полуразложившихся трупов немцев, которых соотечественники отступая в спешке, не успели похоронить, - и от запаха тления рвало, темнело в глазах и буквально терялось сознание. Тогда же пришли мне в голову такие строки:
  
   Этот запах доныне со мною,
   Он преследует всюду, он мучит меня.
   Сладковатый воздух разложенья и гноя
   Все объял, свое тленье храня.
  
   Перед концом она оказалась внизу колеса жизни. И поэтому ее танец со смертью был мучителен. Уже не воспринимая окружающее в реальности, она только всхлипывала и по-своему причитала. Впрочем, это были уже цветочки. Она уже вразумительно не говорила и не двигалась, а до того мы сходили с ума вместе с ней от того, что она говорила и делала, незаметно и неотвратимо.
   У Рэя Бредбери есть один из его сотни гениальных рассказов, повествующий о старом моряке, для которого последним морем стало поле колышимой ветром ржи. Некоторые же, наоборот, всю жизнь стояли обеими ногами на земле, и вот, в конце их принимает вода, будто тонущего моряка.
  
  
  
   Великое в малом
  
   Ему было уже девяносто. Мы срубили мешавший строительству березняк на нашей земле. Это были молодые березки и мать-береза - мощная, глубоко уходящая корнями в землю. Мы с отцом корчевали огромный пень, а он корчевал пни березок.
   Мы все мучались и мучались, уходили все глубже и глубже вслед за корнями, но не могли подойти к центральному стержню. А он по-старчески тюкал мотыжкой. Тюк-тюк. Тюк-тюк. Пенек в сторону. Тюк-тюк. Тюк-тюк. Пенек в сторону.
   Плохо видел. Плохо ходил. И усеял выкорчеванными пеньками всю площадку. Великое тихо и незаметно. Малыми шажками он шел и достигал цели. Понимание этого секрета приходит нескоро. Вопрос не в размере шагов, ходить надо прямо.
   Помню его, еще когда мне маленькому он все приговаривал: "Пойдем со мной, Саня. Бросай этих баб". И я бросал бабушек и шел за ним в его огород собирать красную смородину с огромного куста или пить гоголь-моголь его собственного приготовления. А теперь он в земле, в последней его Васиной земле, и мы посадили около него рябинку, дай Бог, приживется. У него всегда все приживалось.
   Василий Васильевич был неопровержимой аксиомой для нас, и мы думали, что он будет жить вечно, поэтому, когда начался его танец со смертью, мы были не готовы. Когда он слег, и я переворачивал его, чтобы мыть, он с такой силой хватался за меня, что я ничего не мог с ним поделать. Будто он хватается за ту телегу, которая поддерживала его на пути к жизни почти девять десятилетий назад. А тут его телегой становился я, но, к сожалению, не в жизнь.
   И когда я вспоминаю это, меня утешает одно. Я совершенно уверен, что в конце он был на вершине колеса жизни. Да, он тоже не хотел умирать, он хотел жить вечно как все, но, уходя, он до конца в здравом рассудке и памяти видел все с высоты, уже оттуда. И помнил и знал все уже оттуда, из вечности.
  
  
  
   Капли воды
  
   Она стала еще одной каплей воды.
   Когда приходило время умирать, они становились все более и более похожи друг на друга. В последний путь эти непохожие другу на друга братья и сестры уходили с одним лицом, превращаясь практически в близнецов.
   Такие разные русские с одним лицом. Будто они родились сырым недолепленным материалом, из которого с годами выкристаллизовывалось истинное существо, - одна вода, одна кровь.
   "Мы капли одной воды", как сказал большой поэт, которого называют Дельфином.
   Да, они капли одной воды, упавшие на землю, и медленно-медленно впитавшиеся в нее и напоившие ее, своей собственной жизнью возделывающие и хранящие свой сад.
   И я смотрю на ее лицо, и узнаю его. Я вижу его не впервые. Эти непонятно откуда взявшиеся нос с горбинкой, глубоко посаженные глаза и узкие губы.
   Она держится за молитвослов. Она тоже хочет жить вечно. И я рад, что она на колесе жизни там - наверху. И я рад, что я ее внук. И я рад, что моя жизнь это ее благословенные мечты. И я рад, что может быть потом, после, я еще раз увижу это лицо, и это непонятно откуда взявшееся лицо будет смотреть на меня из зеркала. И может быть глаза, которые будут смотреть оттуда, это будут Глаза Вечности. И я окажусь еще одной каплей одной воды.
   Аминь.
  
  
  
  
   Эпилог. Как мы стали бродягами
  
   Смешно было бы спросить этих людей, любите ли вы Россию? Им никогда не задавали таких вопросов. Они и есть Россия. Все равно, что спрашивать, любите ли вы себя. Они никогда не отделяли себя от России, они не интеллигенция, они - аристократия. Рядовая аристократия, для которой между "они" и "родина" стоит знак равенства.
   И если я спрашиваю себя: "Русские люди. Кто они?" У меня всегда есть только один ответ. Вот они - мои деды. Только благодаря им, среди этой массы бесцветных лиц с животноподобными глазами я ощущаю себя и хочу быть русским человеком. Только они дали мне понять это. Люди, возделывавшие землю, люди, которые плодились и размножались и в скорби рожали своих детей, люди, почитавшие своих отца и мать. Люди, скорби которых превысили меру собственных грехов. А как еще достойно может прожить человек свой короткий век?
   И если я спрашиваю себя: "Кто мы?", то вот мой ответ.

Как мы стали бродягами,

Как мы стали евреями

Без земли без отечества

В двух словах не поведаешь.

Был народ многочисленный,

Славный крепкими семьями,

Да в тех семьях хозяйствами

Божьей мудростью стройными.

Да не стало народа. Всех

Разнесло поразвеяло

По окрайнам за долами

По окрайнам за горами.

Кто куда, а на место то,

Где пустынно да мерзостно,

Пришли люди без имени,

Пришли люди без промысла.

Взяли имя несвойское,

Взяли имя у изгнанных,

Да зачали хозяйствовать,

Возгордясь до безумия.

Как мы стали бродягами,

Как мы стали евреями

Без земли без отечества

В двух словах не поведаешь.

Вот уж внуки рассеянных

Все по миру скитаются,

Возвратиться им некуда,

Да и помнят отчизну ли?

Ведь отчизною стала им

Путь-дорога бескрайняя,

Нищета да живот пустой,

Не имеющий имени.

Поневоле кочевники,

Но и не кочевой народ,

Братьев-сестр не знаем мы,

И самих себя грешников.

Не найти нам концов своих,

Не найти нам отцов своих,

Лишь могилы заросшие

По земле всей рассеяны.

Как мы стали бродягами,

Как мы стали евреями

Без земли без отечества

В двух словах не поведаешь.

Не понять эту быль тому,

Кто не ведал той участи,

Чтоб главу свою светлую

Негде было бы преклонить.

Словно Бог заповедал так,

Чтоб никто в нашем роде злом

Не увидел до смерти бы

Сыновей утверждение.

Но не ропщет бродяга тот,

Что увидел стяжательство

Со тщеславной надменностью

В их обличии истинном.

   Ибо даже и случай вдруг

Даст послабу в судьбе его, -

Не захочет иметь и часть

В этом мире предательском.

Как мы стали бродягами,

Как мы стали евреями

Без земли без отечества

В двух словах не поведаешь.

  
  
  
   Послесловие. Тишина
  
   И что? - скажете вы. Это роман? В тридцать с небольшим страничек?
   Да, вы абсолютно правы, отвечу я. Но ведь, по сути, он состоит из десятка непрочитанных романов. Из всего того, о чем между произнесенных слов и написанных строк главные герои этого повествования из-за боли, страха, скромности или атеросклероза промолчали. Из этой напряженной всенаполненной и всенаполняющей тишины. Все мы были когда-либо на кладбище. Что же там? Тишина. Одна непроницаемая тишина. Но как много в ней сосредоточено, благодаря десяткам могил, безмолвно смотрящих в небо.
   Так давайте послушаем ее, эту тишину. Еще тысячу страниц непостижимой тишины наших дедов о братьях и сестрах, о смерти и бессмертии, о вере, надежде и любви простых русских людей.
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"