Коридор длинный и пустой. И прямой - как стрела. Догонят! А догонят - сунут головой в нужник... если повезет. По бокам - двери в учебные комнаты. Закрытые - занятия закончились, наставники ушли: никуда не свернешь, никто не заступится. В конце коридора поворот и выход во внутренний двор. Там не спрятаться - загонят в угол. Еще маленькая дверка в чулан, где метлы, тряпки и пауки - там и загонять не надо...
И крутые ступени в страшный подвал деда Бо.
Адалан схватился за угол стены, резко развернулся, отшвырнул соскочившую с ноги сандалию, и чуть не кубарем скатился вниз. Быстрее, быстрее!
- Держи его, Дэн!.. - донеслось сверху.
Не думая о синяках и ушибах - опасность еще не минула - Адалан вскочил и помчался дальше, в затхлую темноту подземелья.
- Ну вот... лезь теперь за ним!
- Уйй!.. Нальс!
Шлепок и вскрик прозвучали почти одновременно. Быстрее, еще!
- Вниз, немытый, кому сказал!
- Не полезу. Как хочешь, Нальс, а в подвал не полезу...
- Ладно, ну его. Замерзнет - сам вылезет...
Мальчишки еще ругались, но уже далеко вверху, глухо и нестрашно. А скоро и вообще ушли. Остались только тишина и темнота. Адалан сделал несколько шагов наугад, уперся в стену, стукнулся и тихонько заплакал. Плакал он не от боли, боль была пустяковая, даже кожу не ссадил, и не от страха - было страшно, но к этому он привык. Да и в подвале, пока он пустой и темный, бояться нечего, это Адалан в свои пять лет усвоил и не понимал, почему старшие до сих пор трусят. Он плакал от обиды, от разрывающей грудь горькой несправедливости одиночества.
Почему, ну почему у него никого не было?
Вот Нальс и Дэн все время вместе. Нальс - сильный, рослый мальчишка откуда-то с севера - дразнил хрупкого смуглого Дэна немытым, черномазым дохляком, но никогда никому не позволял обижать. Лин и Руа с островов тоже всегда держались друг друга... или фариска Найля, которая дружила с Надом и его сестрой Кер. Когда Нада наказали за сломанную лютню, и Бо на три дня забрал его в подвал, Найля не побоялась, пришла даже сюда - Адалан сам видел через дырку в щербатой кладке. Наду было больно и плохо, но он терпел, а Найля старалась его подбодрить.
А Адалан смотрел и думал, что вдвоем - это точно - не так страшно и обидно жить, как одному.
А еще слушал, как они разговаривали. Найля рассказывала о маме, о сестрах и братьях, о том, какая у них была большая и дружная семья, пока не умер отец. А Над хвалился, что в Зурин-Ай все знают ру-Гри, древний знатный род, что его старшие братья служат герцогу Туманных Берегов, и что однажды они найдут их с Кер и обязательно выкупят. Вранье, конечно. Отсюда никого еще не выкупали родные, только новые хозяева, если понравишься. Но все равно хотелось верить...
Только у Адалана-то ничего такого не было: ни друзей, ни родителей, ни сестер с братьями, которые вдруг примчатся с кучей золота и заберут его к себе, ни сказок о "хорошем раньше". Он появился на свет прямо здесь, сразу в этой школе с серьгой невольника в правой ноздре, и не помнил ни отца, ни мамы, а только других воспитанников их наставников, смотрителя Бораса, деда Бо, как называли его дети, да хозяина, почтенного Нарайна Орса, который иногда требовал его к себе, бегло осматривал и снова прогонял прочь. Даже настоящего имени у него не было. Это Бо все время называл его "мой сладкий"; орбинское "эйдел лайн" на свой умгарский манер он переделал в непонятное "адалан", которое к мальчишке и прилипло.
А еще у Адалана были очень длинные светлые волосы, какие-то там глаза и еще что-то... "Ах, какая красота!" - чмокали губами наставники - "Истинный бриллиант! Не испортить бы огранкой". А дети злились, и на похвалу наставников, и на то, что его серьга золотая и настоящая, сделанная мастером, а у них только серебряные проволочные колечки, ехидно звали златокудрым господином и требовали что-нибудь наколдовать. Он ничего не понимал, а потому получал и за это тоже.
Другие воспитанники думали, что восторги взрослых, внимание хозяина или привязанность смотрителя делают жизнь мальчика легче и приятнее, но сам Адалан знал, что это совсем не так. Взрослых он боялся еще больше, чем детей - он им не верил. И особенно боялся деда Бо, который часто с ним возился вопреки хозяйскому запрету. Нарайн своих воспитанников берег - все они очень дорого стоили, а Бо умел избивать и не калечить, поэтому именно ему поручались все наказания.
Адалан, уткнувшись носом в колени, сидел под стеной и ревел, решив для себя, что никогда больше не вылезет из подвала, и лучше умрет тут от холода и голода, чем позволит всем, кто сильнее, над собой издеваться. А наревевшись - так и задремал. Разбудил его удивленный оклик:
- Адалан?
Мальчик дернулся и открыл глаза. Длинные тени, влажный камень и холод, заставляющий стучать зубы - он и не понял сначала, где находится. Потом вспомнил про подвал, узнал голос и испугался: теперь точно убьет - еще ни разу Борас не заставал его здесь. Старик, жестокий ко всем, от помощников до последнего кота-крысолова, своего любимчика по-настоящему никогда не бил, может, по щекам когда или по заднице - так это и не наказание даже, но Адалан все равно боялся до дрожи. Он много раз слышал, как ласково уговаривал дед Бо несчастных, уводя в подвал. А потом они возвращались забитыми, будто изломанными, совсем не похожими на себя.
- Зачем ты тут, мой сладкий? - Бо присел, поставил подсвечник, улыбнулся, - Неужели так торопишься сюда попасть? Не время еще, подожди, подрасти немного, авось хозяин сам приведет... А я вот башмачок твой нашел. Давай-ка надену.
От старика воняло мокрой кожей, потом и кислым вином из ягод ночной невесты, глаза блестели, как у пьяного или безумца, а руки так и тянулись к мальчишке. Адалан вжался в стену, стараясь спрятать босую ступню.
- Ну-ну, не жмись, - Бо ухватил за щиколотку, вытянул ногу, ощупал, погладил, - во-от так, какие косточки тонкие...А дрожишь чего? Замерз? Сейчас, наденем, завяжем... вот и хорошо. Какой же ты грязный! А то как хозяин тебя такого увидит? Куда только эта Трина смотрит, дармоедка толстозадая! Вот я ей устрою помывку. Пойдем...
Адалан обрадовано вскочил и уже готов был бежать к прачке Трине. Она сдирала кожу мочалкой, поливала кипятком и безбожно рвала волосы, но зато ничего о нем не думала - не жалела, не завидовала, не ненавидела, не прикидывала его цену - ей было все равно. Бо бежать не дал - как клещами вцепился пальцами в плечо и повел, но, не дойдя до прачечной всего шагов десять, остановился, зло ругнулся, а потом вдруг заулыбался во все гнилые зубы:
- А и кому нужна эта распустеха? Рылом не вышла - моего малыша касаться. Сам вымою, пошли, - и повернул мальчишку в другую сторону - к себе домой.
Жил Борас тут же, в школе, в дальнем крыле, где ночевали и другие работники: повара, уборщики, швеи, некоторые наставники и охрана. Комната у него была небогатая: стол, рядом - низкая лежанка, сундук, бочка с водой в углу да прокопченный очаг. Адалан стоял посреди комнаты, не зная, что делать. Хотелось удрать, но Бо, конечно, не позволит - сразу схватит. Ну и что, что старый, все равно ловкий и сильный, а когда надо - и догнать может кого угодно, это знали все дети.
Дед взял со стола котелок, зачерпнул из бочки, подвесил над очагом и начал разводить огонь, все это время не спуская цепкого, жадного взгляда с мальчишки, словно собирался сварить его и съесть. Потом присел перед ним на колено, распустил шнурок, стягивающий волосы, развязал поясок и уже хотел раздеть, как вдруг в коридоре послышались шаги.
Старик Бо даже вздрогнул и глаза выкатил, а потом схватил Адалана и сунул под лежанку, да еще и край постели ниже стянул, будто сама сбилась. Едва успел распрямить спину, дверь с грохотом распахнулась, и на середину комнаты плюхнулся один из старших воспитанников, тринадцатилетний Лин. Не издав ни звука и даже не пытаясь подняться, Лин отполз в угол. Адалан, чтобы не вскрикнуть с перепугу зажал рот ладонью и замер.
Вслед за мальчишкой в комнату вошел взрослый. Из-под лежанки не было видно, кто это, но голос хозяина, почтенного Нарайна Орса, Адалан узнал. Обычно высокомерный и спокойный, сегодня он был в ярости.
- Полюбуйся на эту неблагодарную скотину, Борас, нравится? Я поймал его на краже! Мои покупатели - самые богатые и влиятельные лица к северу от Поднебесья; не хватало только, чтобы поползли слухи, что воспитанники Нарайна Орса крадут! - хозяин поддал по ногам мальчишки окованным носком сапога и с трудом перевел дыхание, - Он твой, Бо.
- Мой? - смотритель, казалось не поверил.
- Весь с потрохами - владей и пользуйся, делай, что хочешь. Его теперь не продать - я не буду позориться, предлагая своим покупателям вора. Но надо, чтобы все эти щенки собственными глазами увидели, что бывает с теми, кто не печется о моей репутации, и раз и навсегда усвоили: порченный товар не держу. Сделай это, преподай им хороший урок.
- Ты знаешь мои вкусы, хозяин, - голос Бо стал вдруг хриплым и дрожащим, - мало кто выдерживает... а он хлипкий.
- Сдохнет - туда ему и дорога, я готов списать убытки, - уже спокойнее ответил хозяин и удалился, с силой хлопнув дверью.
От громкого хлопка Адалан зажмурился, сжался, уткнулся носом в коленки. Ему совсем не хотелось знать, что будет дальше. Хотелось оказаться где угодно, хоть снова в сыром подвале, хоть даже в чулане вместе с Нальсом, только бы не здесь: не видеть, не слышать, придумать, что ничего и не было.
Некоторое время было тихо, только слышно тяжелое дыхание Бораса и тихое, прерывистое - Лина. Потом мальчишка как-то совсем жалко всхлипнул и невнятно прошептал:
- Господин... я для вас все сделаю, только скажите. Я и не крал никогда...
- Сделаешь, конечно, сделаешь.
Стоптанные подошвы прошуршали мимо, потом Бо заговорил очень близко, уже у самого пола. Нежность и дрожь в голосе пробрали до костей даже Адалана под лежанкой - от медового голоса живот сводило судорогой.
- Ну-ка дай я посмотрю-то на тебя... какой красивый мальчик. Очень красивый. И где только Нарайн вас, таких, берет... а это что, кровь? Это почтенный наш хозяин так тебя приложил? Мааленький мой. Больно? Думаешь, ты знаешь, что такое больно? Ничего ты еще не знаешь, глупыш...
В следующий миг Адалан услышал глухой удар, звук падения, сдавленный вскрик, треск рвущейся ткани... возня, крик и снова удар. Открыл глаза - и тут же зажмурился снова. Только уши заткнуть не получалось: как ни старайся - все равно слышно. Ласковые уговоры Бораса, мольбы и стоны, и удары один за другим с влажным хлюпаньем и хрустом... А потом что-то мокрое и теплое на полу, под локтями, под коленями... только не смотреть! Не смотреть, не слушать, не помнить, не знать...
Временами все стихало. Борас ругался сквозь зубы, шел к бочке, плескал водой. Вода текла по полу, холодное смешивалось с теплым, потом Лин опять начинал стонать и все повторялось снова...
- Надо же... а малыш-то совсем не такой и хлипкий. - проворчал Бо себе под нос, - это хорошо. Почтенный Нарайн хотел деткам урок преподать? Вот, рыженький, будешь еще и уроком. Только вот живым - это вряд ли. Да и зачем? Поверь старику, мальчик, за жизнь цепляться не стоит...
Вдруг смотритель прервался на полуслове, замер, а потом зло зашипел:
- Ах ты гаденыш маленький, кол тебе в глотку! Ты здесь еще?
Адалан почувствовал, как стальные пальцы хватают за плечо и тянут наружу, и открыл глаза. Пол комнаты был сплошь покрыт розовыми сукровичными лужами, посередине - изломанное тело. Лохмотья, оставшиеся от одежды, почти не прикрывали ни наготу, ни следы побоев. Лицо... лица не было, разве что по рыжим завиткам можно было еще узнать Лина. Но самым страшным было то, что губы на этом жутком лице все еще шевелились: мальчишка пытался что-то сказать, но что - разобрать было невозможно.
- Адалан, ты никак подглядывал? Адалан!
Резкая оплеуха отдалась болью и звоном в ушах. Адалан отвернулся от Лина и уставился на старика.
- Прятаться - нельзя, подглядывать и подслушивать - нельзя! Видишь, - Бо указал на Лина, - что бывает с детьми, которые делают то, что нельзя? Я люблю тебя, Адалан, я никому не скажу, что ты тут прятался и подглядывал. Но если ты сам кому-нибудь проболтаешься или не станешь меня слушаться - пеняй на себя: будешь наказан, как он. Понял?
Адалан кивнул, а потом живот свело окончательно и вывернуло: изо рта полилась едкая желтая пена, ноги задрожали, он едва не свалился. Но Борас успел подхватить и повел умываться.
Едва старик закончил оттирать кровь с безнадежно испачканной рубашки, и не успел еще договорить: "Бегом отсюда" - мальчишка камнем из пращи выскочил в коридор и в следующий миг скрылся.
Хотелось спрятаться ото всех, исчезнуть, забыть и чтобы его тоже забыли, а он знал только одно надежное место в этом доме - подвал Бо. На этот раз Адалан не остановился у самой двери, а плутал по ходам, пока окончательно не заблудился и не оказался в тупике. Тут он забился в самый дальний угол и притих.
Как ни старайся, как ни зажмуривай глаза, вид избитого Лина и заляпанная кровью комната никуда не исчезали. Лин был бойким, задиристым, а со слабыми - так и жестоким. Только вчера Адалан готов был молиться, чтобы рыжий островитянин канул в бездну, а теперь вдруг стало так его жалко! И вина за былую свою злость, за просьбы к Творящим наказать обидчика захлестнула с головой. Хотелось пореветь, но даже слезы все высохли, остались тошнота да противная дрожь во всем теле. А потом внутри родилось что-то, забилось, раскаленное и нестерпимо яркое, как маленькое солнце. Оно росло, пухло, вздувалось нарывом, грозило вот-вот лопнуть и сжечь Адалана, подвал, весь этот дом вместе с несчастными детьми и их мучителями. А может быть и весь Орбин.
Пусть! Пусть все горит! Пусть все исчезнет, сгинет!.. Адалан готов был кричать, он так хотел освободить это солнце, но не знал, как - оно оставалось внутри и рвало, выжигало его дотла. Мальчик не заметил, как горячая алая кровь заструилась по щекам и подбородку. Вскоре он совсем ослаб и вместе со своим так и не родившимся пламенем, провалился в черную пустоту.
Рыженький продержался долго. Борас выволок его во двор и там бросил, на виду у всей школы. Мальчишка был жив и даже в забытье почему-то не впадал: стонал, шептал что-то, просил помощи. Бо рассудил, что это и хорошо - урок вернее запомнится, но подходить не разрешил никому, даже лекарю, пользовавшему маленьких невольников. Лекарь уговаривал, взывал к милосердию, предлагал деньги - тщетно. На все был один ответ: мое имущество, как хочу, так и распоряжаюсь.
Потрясенные воспитанники разбежались и затаились по углам. Такого они еще не видели - такого они себе и представить не могли. Да, у них случались ранения или болезни, и некоторые ребятишки, особенно из младших, даже умирали, и наказания были жестокими, подлыми и унизительными. Но чтобы так!.. Дед Бо, которого когда-то звали Дикарем, кожей чувствовал их страх, острый, щекочущий предвкушением. Он был почти счастлив и всей душой благодарен хозяину за подарок.
И то верно: Орс нечасто позволял старшему смотрителю тешить свое безумие. Накладно это. Да и, что бы ни трепали злые языки по всем дорогам про орбинитов, не видел Нарайн радости в жестокости и разврате, тем более его не прельщали кровавые игрища с детьми. Просто он понимал, что порой самая короткая дорога до цели ведет по трупам, а самое простое решение - убить и не мучиться. И не делал наивный вид. Борас своего господина уважал, боялся и... даже любил. Успел полюбить за пятнадцать лет. Да и как не любить? Стать, сила, уверенность. Красота, какой за пределами республики может и вовсе нет. Та самая ненавистная красота... хоть Бо уже и оставил мысль когда-нибудь улучить момент и пырнуть златокудрого железом в брюхо, а потом смотреть в угасающие глаза, долго смотреть, чтобы видеть, как он все почувствует и поймет, чтобы самому понять и запомнить...
Но златокудрый был все же милостив к его страсти - время от времени поддерживал вот такими подарками. Не на веку этих, нынешних детишек, они прошлый подарочек не застали, но Борас-то все помнил, каждую из своих жертв, каждый их взгляд, каждый крик, каждый стон. Каждое место во дворе, хоть там никогда и не было настоящих могил. Помнил и любил, любил и ненавидел. А сегодня ему предстоит запомнить еще одного...
Когда пришла ночь, и двор школы стал темным, как колодец, Бо решил, что пора. Подошел к мальчишке, последний раз погладил рыжие кудри, и - чтобы наверняка - со всей силы опустил на шею заступ. А потом сам выкопал хорошую яму, уложил на дно, постоял над ним, размышляя о том, как это правильно: всем здешним деткам лечь в такие ямы, засыпал и хорошенько притоптал. Работал почти до рассвета, но зато спать ушел довольный - все сделано как надо.
Проснулся дед Бо поздно - солнце уже высоко стояло. И сразу понял, что что-то не так. Первым делом он решил обойти школу, проверить, не случилось ли чего, пока старший смотритель отсыпался. Увидел, что воспитанники, как обычно, занимались с наставниками, в коридорах было чисто и охрана на местах; даже двор казался тихим и безмятежным, словно вчерашнего рыженького и не было. Но Бораса не покидало чувство тревоги: не прошло оно ни после плотного завтрака, ни после пристрастного допроса двоих охранников. В чем дело, выяснилось только за обедом, когда среди нескольких десятков детских головок всех мастей на любой вкус он не смог найти одной-единственной светло-золотой. Тут-то до старика и дошло, что он уже давно не видел Адалана, а именно с тех пор, как выгнал из залитой кровью комнаты, то есть уже без малого сутки! Забыв обо всем, Борас бросился на поиски.
Трижды обшарив школу от чердака до последнего чулана и не находя даже следа мальчишки, Борас понял, что быть ему негде, кроме как в подвале. Не улетел же он на крыльях хранителя в самом деле? Прихватив канделябр, смотритель спустился в подземелье. Здешние переходы Борас знал едва ли не лучше собственной комнаты, и по следам в пыли, по незакрытым дверям или сдвинутым камешкам, отвалившимся от старой кладки, почти сразу понял: Адалан здесь был. Правда, никак не мог ожидать, что малыш забьется в самый дальний коридор, в самый темный угол, где и сам-то Борас бывал всего раза два. А когда нашел малыша, склонился со светом, да увидел, что все лицо его в крови, перепугался и тут же кинулся искать хозяина.
Хозяин, едва разглядел мальчишку, схватил на руки и чуть не бегом кинулся наверх, к свету. Остановился уже во дворе, долго разглядывал испачканную в крови мордашку, потом внезапно разозлился, хмуро посмотрел на Бораса, сунул Адалана ему.
- Забери... и давно с ним такое?
- Я в обед заметил, что его в трапезной нет, - соврал умгар, - вот и... Не знаю, как давно. Может, с час, а может и больше.
- Ты точно его не трогал? Я ведь приказал тебе от малыша держаться подальше.
Ледяной взгляд Орса мог выморозить насквозь, но Бо стоял на своем:
- Что ты, хозяин! Да чтобы мне в бездну провалиться - и в мыслях не было! Разве я сумасшедший, чтобы такое золото попортить! Вот клянусь - пальцем не трогал.
- Знаю я тебя, кровожадный развратник. Неси ко мне, в гостевой уложишь. И ночной невестой напои - у тебя есть поди? - да не жалей, это помочь должно.
Чтобы Нанайн взял мальчишку в дом? Неслыханно... Смотритель очень удивился, но указания выполнил в точности: уложил малыша в постель, послал за вином, а потом долго, с ложки отпаивал. Через некоторое время явился и хозяин. Ходил кругами, молчал, только зло поглядывал на больного. К вечеру Адалан, наконец, пришел в себя, но как только увидел Бораса - вскинулся, соскочил с кровати и тут же свалился. Кровь носом хлынула так, что через несколько мгновений на полу набежала лужица. Бо снова поднял его и уложил, а потом все же посмел голос подать:
- Хозяин, может, лекаря позвать, а? Умрет же мальчишечка...
Нарайн не ответил, только спросил:
- Он Лина видел?
- Так... как не видеть-то? Ты же сам велел, чтобы все видели.
Купец опустил голову, и Борасу на миг показалось, что бессердечному златокудрому Орсу жаль. Но это и правда был только миг - в следующий миг Нарайн стал прежним: высокомерным, спокойным и уверенным.
- Тогда не нужен ему лекарь - не поможет. Собирай парня в дорогу. Вымой хорошенько, волосы расчеши. И напои так, чтобы спал - возиться с ним мне будет некогда. В Мьярну поеду, продам, пока есть, что продать. Да поторопись: на закате готов должен быть.
Вот так. Продаст. И никогда больше не увидит Борас маленького Адалана. Это ясно: всех воспитанников рано или поздно продают, но смотритель в глубине души все-таки не верил, что Нарайн Орс продаст его сладкого мальчика. Ну... ему бы уж тогда отдал, что ли? А он бы малыша любил. Ласкал бы его, кудри золотые причесывал... он бы с ним аккуратно, даже бить бы не стал, чтобы красоту не портить. Перерезал потом горло - и все. И лежал бы сладкий на травке во дворе, такой тихий, нежный... а зачем ему жить? Что из него вырастет? Дорогой раб вдвое умнее хозяина? Образованная игрушка для какого-нибудь скота с деньгами? Или еще один праведный мститель, вроде него самого? У старика даже губы задрожали от жалости.
Ну, хватит! - Одернул он себя. Никогда Адалан ему не достанется - не про его честь этот мальчишка, так что и мечтать нечего. Продаст его хозяин - все к лучшему: может, и выскребется щенок, живучий ведь тоже. А с глаз долой, как говорится, и жить легче.
Очень уж старый умгар своим теплым местом дорожил.
Осень года 628 от потрясения тверди, Мьярна
Нарайн гнал коня в ночь и до сих пор не верил, что все происходит на самом деле. Он, в одиночку, верхом, с больным мальчишкой на руках мчится в Мьярну на осеннюю ярмарку! И ведь даже не собрался как следует: ни припасов не взял, ни заводную лошадь - не подумал. Покидал в сумку кошель, пенал да кувшин ночной невесты... теперь вот решай, как быть: и малыша не уморить в дороге, и коня не загнать. Впрочем, и конь бежит легко - буннанские скакуны быстры и выносливы, не только же за стать их ценят - и мальчишка, опоенный дурманом и пригревшийся у него под плащом, крепко спит, чуть слышно посапывая. Только вот сам Нарайн уставать начал, мысли не те в голову полезли...
...Вспомнилось, как впервые отец его на ярмарку взял. Он тогда был чуть постарше Адалана, зато Озавир - гораздо моложе его сегодняшнего, и вещателем еще не был - только-только место отца в Форуме занял. Веселый был, щедрый, покупал все подряд, кто что ни попросит, милостыню раздавал, словно весь мир одарить собирался. Любимому сыну, в ту пору единственному, коня купил... не коня - это Нарайн коня выпрашивал - жеребенка-сеголетка, сказал, мол, раз просишь зверя - вот тебе, сам и воспитывай. Нарайн того солового полукровку по сей день помнил, хотя были у него кони и краше, и быстрее, и дороже... вот хоть этот, что сейчас под ним ходит - чистых кровей, белоснежный и белогривый.
А потом Нарайн этой дорогой дважды прошел: с юга на север и с севера на юг. И было у него имущества всего-то отцовское имя, нечеловеческая злость да гордость старшего рода, четвертого в Орбине. Даже Вейзы были шестыми, про одиннадцатый Лен с их убийцей-Айсинаром и вспоминать не хотелось.
Только где теперь эта гордость? Немыслимо: Орс - работорговец. И везет мальчишку на ярмарку не ради радости и праздника, а чтобы продать! Продать тому, кто любит молоденьких мальчиков, и души не пожалеет, чтобы иметь в своих покоях златокудрого орбинита... докатился. Предки не то что в бездне - в сияющих чертогах со стыда сгорят...
Мальчишка на руках заворочался, чуть слышно пискнул и застонал. Нарайн отвернул плащ - может пора ему и добавить зелья? Нет, вроде снова уснул. Ничего, маленький, скоро доберемся...
Что за чушь?! Нет, сука, не получишь ты меня.
Я - Нарайн Орс, сын старшего рода, я - вершитель. И имел я планы Творящих на свой счет!..
Нарайн с трудом подавил желание бросить мальчишку на дороге, только крепче прижал к груди и наподдал лошади, посылая ее в галоп.
В Мьярну Нарайн прибыл уже к вечеру. Заканчивался месяц пятнистого оленя, а вместе с ним - знаменитая на весь мир Мьярнская осенняя ярмарка. Еще день-другой, и гости начнут разъезжаться, следом за ними в путь отправятся орбинские торговцы. Как известно, кто боится Поднебесных круч, тот мизарских вин не пьет, а человек, нужный Нарайну, был тонким ценителем мизарских вин - он ими торговал - и от рисковых операций никогда не отказывался, потому следовало торопиться, чтобы застать его еще дома, веселого, довольного и разбогатевшего на последних сделках. Уж то, что почтенный Рауф Камади своего на ярмарке не упустил, в этом сомнений не было.
Заплатив за въезд положенную пошлину, Нарайн забрал опечатанный меч и сразу же направился к "Златорогу". По малолюдным окраинам он пролетел как ветер, но ближе к базарной площади улицы оживились и вскоре тележки, повозки, разного рода носилки вместе с толпой праздно шатающегося народа запрудили всю дорогу. Пришлось спешиться и вести коня в поводу. Крики зазывал, запах пота, сластей и пряностей, пестрые юбки уличных актерок, бока руки и спины... Голодный с дороги, не спавший ночь и изрядно разозлившийся Нарайн, с трудом пробирался сквозь всю эту суматошную толчею и едва сдерживался, чтобы не потребовать дороги плетью. Хорошо хоть мальчишка все еще спокойно спал под плащом. Пришлось даже пару раз остановиться и проверить, дышит ли, но, слава Творящим, болезнь отступила, даже кровотечение совсем прекратилось.
Большой постоялый двор "Златорог" с изображением ревущего оленя на вывеске находился прямо у самой базарной площади, оттого в эти дни был полон гостей. Заполучить здесь комнату Нарайн не рассчитывал, но это ему и не требовалось - он не собирался задерживаться ни на минуту сверх необходимого. Зато тут наверняка помогут найти друга Рауфа. Тем более что самого Нарайна в "Златороге" тоже отлично знали. Он кинул уздечку мальчишке-конюху, а сам прошел в зал. Серебряной монеты хватило и на овес для коня, и на миску мясной похлебки для себя, и на то, чтобы посыльный быстренько отыскал почтенного господина Камади и передал, что почтенный господин Орс ждет его и желает показать нечто, весьма любопытное.
Камади вместе со своим помощником явился почти сразу и сразу же перешел к делу:
- Здравствуй, дорогой мой! Ну и что там у тебя за диковина для старины Рауфа?
Рауф Камади был невысоким несколько грузным, но при этом подвижным, как дикий кот. В остальном он тоже напоминал кота: большие глаза, ухоженные усы, мягкий мурлыкающий голос. Рауф был баснословно богат, и богатство свое нажил далеко не только редкими винами с побережья Фарисана, что значились в его подорожной, а еще и ночной невестой, ведьминой травой куцитрой и, как поговаривали, горным первоталом, цветы которого стоили чуть ли не дороже алмазов. Все свои товары почтенный Камади и продавал, и охотно пробовал сам. В его родном Фарисане за такие увлечения можно было легко лишиться головы, как и за пристрастие к светловолосым юношам, поэтому красавец-контрабандист женился на овдовевшей мьярнской купчихе и стал полноправным гражданином Орбинской республики. Свободные нравы Мьярны позволяли и курить куцитру, и целовать мальчишек, и годами не встречаться с супругой, что Рауфа вполне устраивало.
Нарайн посмотрел сначала на своего давнего знакомца, потом на его спутника, привлекательного богато одетого юношу с русым "хвостом" на затылке и крупным кристаллом в правой ноздре. Юноша кривовато улыбнулся его взгляду, но голову, как и положено, опустил. Ехидная улыбка бывшего воспитанника в другой раз могла бы позабавить, но сегодня был слишком тяжелый день.
- И ты будь здоров. Отошли Огена, поговорим.
- Оген мне как сын и, слава богам и законам Орбина, - купец покровительственно положил руку на плечо невольника, - будет наследником...
Рауф мог долго распинаться о собственном великодушии и благородных помыслах. Для пользы дела Нарайн даже не прочь был его послушать, тем более, что, как правило, фарис не врал. Но только не сегодня: сегодня заботы приятеля о судьбе его мальчиков казались смешными.
- Да-да, все понимаю, - перебил он, не дослушав, - Именно поэтому аквамарины у твоего Огена все еще в носу, а не на шее. Отошли парня, наш разговор не для него.
Когда юноша удалился а его хозяин недовольно поджал губы и уселся напротив, Нарайн подумал, что все же не стоило так грубить - покупатель должен быть заинтересован, а не оскорблен. К счастью почтенный Камади умел прощать мелкие обиды, если рассчитывал на выгодную сделку.
- Рауф, мне нравится, что ты так добр к мальчишке, - улыбнулся Нарайн примирительно, - иначе сегодня я бы к тебе не пришел.
- Ладно, что уж там. Огена предложил мне ты...
- И угадал, верно?
Рауф усмехнулся:
- Верно. Ты знаешь, что мне понравится.
- Но Оген всего лишь ласатрин. На что ты готов, друг мой Рауф, чтобы вдеть аквамарины в нос орбиниту?
- Ты смеешься? - фарис и сам хотел засмеяться хорошей шутке, но увидев, что Нарайн совершенно серьезен, ответил. - На сапфиры. И еще на многое. Но к чему эти пустые разговоры?
Тогда Нарайн молча распахнул плащ и пересадил сонного мальчишку со своих колен на стол. Малыш вроде начал просыпаться: пошатываясь, уперся руками в столешницу, заморгал мутными от дурмана глазами.
- Боги мои! - Рауф аж со скамейки подскочил. Потом снял с ближайшей стены светильник, сунул мальчишке прямо под нос, - Что это? Твое предложение?
Нарайн молчал, только едва заметно улыбался. Пусть уж клиент выскажется, может и цену сам назовет. Клиент между тем вертел детскую мордашку вокруг светильника и так, и этак, перебрал локоны над ухом, оттянул веко, заставил открыть рот. Потом, взглядом спросив позволения, снял с него рубашку. Малыш сидел спокойно, только когда оказался совсем голым, сжался, задрожал и начал ладошками тереть глаза. Рауф осматривал его долго и придирчиво, почище любого лекаря, не удивительно, что за это время стол обступила изрядная толпа любопытных, среди которых нашлись и знатоки живого товара со своими предложениями и советами. Но Нарайн по-прежнему помалкивал, и ждал, что же почтенный Камади скажет сам.
- Сдаюсь!
Рауф громко ударил ладонями по столешнице. От резкого звука мальчик дернулся, едва не свалился на пол, и задрожал еще сильнее.
- Тихо, маленький, - фарис потрепал его по волосам и посмотрел на Нарайна, - Все, сдаюсь, рассказывай.
- Что ты хочешь знать?
- Я все проверил: твой мальчик не урод, не скорбен умом, а если болен, то вряд ли серьезно. Пьян правда, как заядлый куцитраш, но это и не странно: с такой дороги я бы тоже от хлопот напоил. Мой человечек на воротах сказал, что почтенный Нарайн Орс примчался пару часов назад верхом, без сопровождения, а знакомец из подавальщиков - что жеребец почтенного Орса, утомленный долгой скачкой, дремлет в стойле. Малыш этот - если я еще что-то смыслю - дитя старшей крови, совершенен, как бог, а ты умеешь воспитывать богов: семь-восемь лет - и тебе за него половину Мьярны отдадут, да еще и порадуются, что дешево достался. Но тебя припекло продать его сейчас. Так в чем дело, Нарайн? Умыкнул сына тиронского магистра и бежишь от расправы? Или дела твои так плохи, что в пору самому запродаться? Рассказывай.
Нарайн и не надеялся утаить все. Будь Рауф глупцом, которого легко водить за нос, не нажил бы он ни богатства, ни знаменитого на Пряном пути имени, разве только тюремные колодки или гнилой тюфяк в казенной ночлежке. А разумный торговец мешок тумана не купит. Значит, частью правды, хочешь или нет, придется делиться.
- Что ж, слушай. Все, что ты говоришь - правильно, за этого невольника я рассчитывал взять если не половину Мьярны, то половину своего состояния точно, но вышло так, что он раньше времени слишком многое увидел и сильно испугался. Малыш боится оставаться в школе, не в дом же его тащить? Мне мальчишка-раб для личных нужд без надобности, а ты такого давно хочешь, у тебя ему понравится. Но дешево не отдам, не обессудь уж.
Пока говорил, Нарайн внимательно следил и за приятелем, и за собравшейся вокруг публикой. Рауф всем своим видом выказывал сомнение, но мальчика из рук не выпускал - то по голове погладит, то за плечо придержит - и уже ясно стало, что не выпустит. Орбинит старшей крови - неслыханное везение, второго такого случая ему не представится, этого мальчика можно несколько лет и подождать... А еще Нарайн заметил среди зевак двоих работорговцев, которые были готовы перехватить сделку сразу, если только фарис откажется.
- Недешево - это сколько? - спросил Рауф. - Слишком уж он мал: и вырастить придется, и воспитать, научить всему... Да ведь и болен он, целитель нужен, а может и маг.
- Не пол- Мьярны, нет. Десять мер серебром.
Нарайн даже не задумался, он давно решил, сколько и как запросит за свою диковинку. Поэтому, стоило покупателю замяться и опустить глаза, сразу же повторил:
- Десять мьярнских мер серебром или восемнадцать талари золотом и ни на элу меньше. Или я отдам его перекупщику, он заплатит больше.
- И погубит ребенка.
- Скорее всего, так. Да, я хочу, чтобы малыш жил, но не за мой счет, упасите Творящие. Так что, по рукам или нет? Уже вечер, а ночевать здесь я не собираюсь.
Рауф явно растерялся. Восемнадцать золотых за такого кроху - это и в самом деле немало. За три талари можно было купить взрослого здорового мужчину, за пять-семь - умелого ремесленника. Но, с другой стороны, Оген почтенному Камади в свое время стоил тридцать две монеты. Не рассчитывал же он всерьез, что получит такое чудо даром?
Наконец фарис заговорил:
- Послушай, Нарайн, цена справедливая, и я не думал бы даже торговаться. Но... сейчас конец ярмарки, у меня в кошельке и пяти талари-то не наберется. Может быть, сможем как-то договориться? А малышу у меня хорошо будет, богами клянусь...
Вот этого Нарайн и ждал.
- То, что у тебя пяти монет не наберется - это ты врешь...
- Да клянусь!..
- Врешь, Рауф. Но, допустим, я поверю. Скину цену до тринадцати талари и к тем пяти, что все же найдутся в твоем кошельке, возьму восемь халифским векселем. Но с условием... иди-ка поближе. - и продолжил тихо, не для посторонних ушей, - мальчику нужны покой и ласка. Если у него кровь носом или горлом пойдет - не пугайся, просто дай ночной невесты или настой ведьмина листа, и пусть спит подольше. Но смотри, осторожно, не приучи. Никакому магу его, пока не вырастет, не показывай - потеряешь. И последнее: Оген твой себе на уме, всегда таким был: почувствует, что уже не первый - жди беды. Когда малыш подрастет - от него избавься. Если уж так любишь, что придушить жалко, просто отпусти. Мой воспитанник - не шлюхи мамочки Керсии, сам знаешь, без хозяина своим умом проживет.
Ударили по рукам, Рауф отсчитал пять талари и тут же уселся выписывать вексель. Нарайн попросил тоненькую улыбчивую подавальщицу принести вина на всю компанию. Пока посетители радостно выпивали за удачную сделку, как это издавна водилось на мьянских торжищах, в зале постоялого двора вдруг появился еще один мальчишка. Он незаметно протиснулся между взрослыми подошел к столу, за которым расположились торговцы, и во все глаза уставился на маленького орбинита. Золотоволосый малыш, голый, перепуганный и дрожащий, тоже оглянулся на незнакомца, долго смотрел блуждающим туманным взором и, наконец, робко улыбнулся.
Незнакомец был несколькими годами старше маленького невольника и совсем не походил на обычных мьярнских детей. Несмотря на худобу и бледность, он казался сильным, ловким не по годам, короткие растрепанные волосы походили на вороньи перья; черты, слишком резкие для детского лица, и особенно большие раскосые глаза казались неправильными, почти уродливыми, но этом странным образом завораживали, приковывали взгляд. Нарайна даже передернуло от неприязни, когда он понял, что уже пару минут разглядывает мальчишку.
- Малыш, ты чей? - спросил Рауф, но ответа не дождался.
Он спросил еще раз на умгарском, повторил на нескольких языках, расхожих среди торговцев: мальчишка будто и не услышал - он с восторженным благоговением продолжал разглядывать невольника-орбинита. Потом протянул руку, и обветренная слегка чумазая пятерня обхватила маленькую ладошку. Златокудрый мальчик и не подумал отдернуть руку или испугаться, напротив, сам сжал пальцы своего нового знакомца, и улыбнулся еще шире. Нарайн даже испугался: еще чуть-чуть - и его товар разревется, а не разревется, так опять кровь носом потечет.
- Шел бы ты к матушке, рано еще по кабакам-то прохаживаться.
Нарайн поднялся, подошел к мальчикам и взял чужака за плечи и хотел вывести вон. Не тут-то было - черноволосый резко дернулся, стряхивая его руки, и с такой яростью глянул на торговца, что тот сразу отступил.
Хранитель. Да еще и ребенок... ему-то что понадобилось в "Златороге"?
За пятнадцать лет, минувших с войны, Нарайн редко встречал хранителей - оборотни человеческих поселений не любили, а больше всего не любили они рынки, кабаки, лавки и прочие места, где всегда шумно и людно. К тому же все хранители, которых он когда-либо видел, были взрослыми мужчинами. Конечно, Нарайн понимал, что у даахи, как и у любых других божьих тварей, должны где-то быть и женщины, и дети, но как они выглядят, где живут, и почему не появляются среди людей, он не знал, да и никогда не задумывался. А тут - нате вам - ребенок... Не один же он здесь?
И как в подтверждение его мыслей в двери трактира вошел мужчина. Высокий, поджарый, в такой же шерстяной рубахе, как у мальчика, разве что без рукавов, с волчьей шкурой вокруг бедер, весь обвешанный ожерельями и браслетами, с белоснежными косами до пояса. Нарайн презрительно усмехнулся: варварство почище буннанских конских черепов с хвостами. Конечно, еще с семинарии он помнил, что все эти побрякушки не просто так - семейные отношения, дружеские связи, орудия служения - даахи с таким не шутят. А этот - еще и тиронский магистр: за плечами висел свернутый лиловый плащ. Может, все его пренебрежение к оборотням на самом деле - страх? Нарайн не любил себя обманывать.
Магистр-хранитель посмотрел сначала на детей, которые все еще держались за руки, потом на торговцев, заглянул в глаза Нарайну и чуть заметно склонил голову:
- Мир этому дому, удачи честным торговцам, я - хааши Рахун из клана Волков. - Негромкий голос даахи ветром пронесся по залу. - Это, - магистр указал подбородком на малыша-невольника, - твой ребенок?
- Я - Нарайн Орс из Орбина, а это - мой раб. - Все так же усмехаясь ответил Нарайн. - Правда, уже не мой, я его продал и сполна получил расчет.
Хранитель не удостоил его ответом. Он позвал своего ребенка, сказал что-то, попытался увести. Но тот замотал головой и руку своего нового приятеля не выпустил. Старший попытался уйти один, надеясь, что мальчишка последует за ним - не вышло, упрямец только ближе подошел к маленькому орбиниту и насупился. Пришлось магистру вернуться и присесть рядом с детьми, он долго, терпеливо что-то объяснял, указывал на купцов, повторял, уговаривал - все без толку. Чувства оборотней можно было читать по лицам, как по открытой книге: магистр был не на шутку взволнован и, похоже, готов на все, лишь бы поскорее забрать отсюда своего мальчишку. Вот и правильно, думал Нарайн. Мьярна - не Тирон, и уж подавно не Поднебесье, здесь свои законы.
Но мальчишка, видимо, не был послушным ребенком. Он лишь фыркнул, топнул ногой и уселся на скамейку.
- Я никуда не пойду без него! Он им не нужен - значит он не их, ты сам говорил! Ему плохо, страшно, больно... он звал меня!
Ягодка топнул ногой и уселся на скамейку.
Хааши Рахун из клана Волков, прозванный Белокрылым, магистр Ордена Согласия впервые за двадцать пять лет чувствовал себя настолько растерянным. Когда сын вырвал руку из его ладони и, метнувшись в сторону, исчез в толпе, он еще надеялся, что все обойдется. Он, как и маленький Ягодка, уже давно почувствовал близость чего-то огромного, какой-то неизвестной силы, но не стремился к ней - он знал, что сила всегда опасна. Почему только до сих пор не научил этому сына?! Пока он, взрослый и мудрый, надеялся, что сила его не заметит, не позовет, мальчишка только и ждал зова. И вот, дождался... Дитя старшей расы, больной, опоенный опасным дурманом, товар на продажу - маг, способный зажечь солнце.
Рахун снова обратился к сыну:
- Да, малыш боится, но, посмотри, здесь столько чужих - любой испугается. Сейчас его заберут домой, и все будет хорошо. Он звал не тебя - тебя он не знает. Идем?
- Он... он... - Ягодка явно не находил слов, - Да какая разница, кого он звал? Я услышал! А ты? Разве не слышишь? Как ты можешь не слышать?! Если не хочешь забрать его, оставь меня.
Слышал. И рад бы был соврать, что не слышит, но не мог: маленький маг отчаянно звал на помощь, и хранитель нашел его. То, что Ягодке было всего семь, ничего не меняло - он принял свое служение. Теперь - все, их не разлучить. Эта связь будет только крепнуть, что бы ни случилось.
Рахун кивнул сыну:
- Ты прав, этот мальчик звал и ты услышал. Но, Ягодка, пойми: его никто не любил, он просто не знает, как это бывает, он может не понять, не научиться...
Теперь настало время спросить, готов ли Ягодка стать хаа-сар этого малыша - убить ради него, умереть вместо него. Или убить его самого, если он станет угрозой. Долг хранителя нерушим и жесток... а его сын был еще так мал. Рахун не смог произнести ритуальной формулы. Он лишь заглянул в распахнутые детские глаза и спросил:
- Ты уверен, что справишься?
Но сын и без слов все понял.
- Я буду любить его! Он поймет, обязательно поймет, он всему-всему научится. Он хороший, я знаю!
Люди вокруг замерли в ожидании. Люди боятся даахи. боятся навлечь гнев великой Хаа. И эти тоже боялись. Если хааши захочет забрать раба - они не посмеют спорить. Но Рахун знал и другое: страх - плохой советчик и опасный спутник. Когда он уйдет, страх сильных может вылиться злобой на головы слабых, прокатиться волной боли далеко от этого места. Надо решать дело миром, а не угрозами.
Рахун кивнул сыну, поднялся и снова обратился к златокудрому торговцу:
- Так значит этот ребенок - не твой?
- Я же сказал: продано.
Златокудрый страха не показывал, только улыбался с презрением и скукой. Если бы хранителя так легко было обмануть. За улыбкой Рахун видел не только страх, но и боль, страдания покалеченной любви, превратившейся в ненависть. Пожалеть тебя? Избавить от всего этого: от любви, от ненависти, от страданий, от жизни? Избавить мир от тебя?
Но нет, ты сильный, Нарайн Орс из Орбина, рано тебе умирать. Живи, мучайся, быть может, ты еще отыщешь путь к покою.
- Во что ты оценил малыша? Я хочу его выкупить.
- В тринадцать талари, магистр. Но, как я и сказал, деньги уплачены, и мальчик больше мне не принадлежит. А какую цену назовет его новый хозяин - я не знаю. Может, вообще не продаст.
Другой торговец, по виду фарис, с готовностью поддержал орбинита:
- Да, правда, я уже заплатил и продавать мальчика не буду. Сам посуди, магистр: тринадцать полновесных талари золотом - за такого кроху цена грабительская. Стал бы я платить, если бы малыш не был мне нужен? Иметь у себя такого я всю жизнь мечтал... О боги, - он всплеснул руками, словно дурной актер-кривляка в пестрых тряпках, на которых так любят смотреть люди. Растрогать что ли собрался? - да зачем мне тебя обманывать! Слаб человек, вот и у меня есть свои, с позволения сказать, слабости: вино дорогое люблю, куцитру в охотку... И малыш этот тоже. Но ты зря за него волнуешься: у меня будет жить так, как не всякий принц живет, все самое лучшее получит. Нет, не продается.
Ягодка зло глянул на фариса, оскалился и даже рыкнул. Потом еще ближе придвинулся к невольнику, накрыл его руку второй ладонью. Мальчик совсем притих, затаился. Близость хранителя радовала его, но и пугала тоже - он боялся поверить и обмануться: смотрел, слушал, улыбался, но не верил.
- Не бойся, я не уйду. Я тебя никогда не брошу. И отец. Ты не смотри, что он такой суровый. Он тоже будет тебя любить. И мама... как тебя зовут? Меня - Ягодкой, а тебя?
Мальчик, конечно, ничего не понял, тогда Ягодка тихонько потянул на себя сцепленные руки и прижал ладошку малыша тыльной стороной к своей груди.
- Я - Ягодка, - выговорил он на ломаном орбинском. Потом точно так же прижал свою руку к груди мальчика, - ты?
- Адалан... - чуть слышно выдохнул малыш.
- Аада-лаан... Лаан, - медленно повторил Ягодка, словно пробуя имя на вкус, - Лаан-ши... - и снова перешел на шелестяще-воркующий даахит, орбинский был для него еще очень трудным, - Я буду звать тебя Лаан-ши, это цветок такой, в месяц журавля цветет. У тебя волосы золотые, мягкие, как цветы Лаан-ши.
Маленький раб протянул своему хаа-сар вторую руку.
Фарисанский купец глаз не сводил с мальчиков - зарождающаяся дружба этих двоих так глубоко трогала его, что Рахун сначала даже не поверил в столь чистые чувства у этого любителя роскоши и распутства. Все же люди - удивительные и невероятные существа - подумал хааши.
- Этот ребенок - настоящее сокровище, - торговец-фарис чуть не слезы утирал, - Я его не продам.
Добрый, значит... ну а раз добрый - так слушай о своем приобретении всю правду, подумал Рахун.
- Был сокровищем, пока не сломали, - он в упор посмотрел на торговца. - Орбинит старшей крови... всегда хотел такого, говоришь? Но ты его не получишь: жизнь для таких как он - ничто, если уязвлена гордость, если нет достоинства, если в ноздре серьга. Мне не веришь - приятеля своего спроси. Пусть скажет, почему он здесь, и почему на самом деле привез тебе ребенка.
Фарис оглянулся на приятеля, но тот лишь хохотнул и плечами пожал, все, мол, рассказал уже, не знаю, что еще добавить, и в сторону отвернулся. Красиво держался, нечего сказать, только сердце колотилось так, что, казалось, грудь разорвет, да пальцы в лавку вцепились до белизны костяшек. Сбежать бы ему отсюда... да кто же позволит? Рахун тоже усмехнулся, не весело - горько, безнадежно, и опять заговорил с хозяином раба.
- Ты не сможешь насладиться им, не успеешь - мальчик умрет раньше, он уже умирает. Золотая красота его - только хрупкая скорлупка, а под ней бушует пламя, неугасимое пламя бездны беззакония, дар Маари, Это пламя сожрет мгновенно и его, и тебя, если только попробуешь взять силой. Не губи зря, уступи. Любовь моего сына - последняя надежда этого ребенка, Только Ягодка способен помочь ему выжить, вырасти, вернуть себя утраченного.
Фарис явно ожидал долгого и упорного торга, наверное, решил не поддаваться никаким искушениям - не продавать, стоять нсасмерть. Он никак не думал, что Рахун сразу выложит всю правду, не скрывая ни своих опасений, ни его пороков. Привыкший хитрить, лгать и выгадывать, он не мог понять, что даахи ложь неведома, чувствующие малейшее колебание души хранители просто не видят в этом смысла. Однако он и тут быстро нашелся:
- Ну, умрет он или нет, - этого ты, хоть и магистр, наверняка знать не можешь. Маг? Что ж, пусть так, магам я его тоже не продам, а в Тироне законы блюдут. И, потом, кто тебе сказал, что я мальчишку непременно в постель потащу? Не захочет - неволить не стану, но, поверь мне, любить я тоже умею, и понимать, и дарить счастье - еще никто не считал меня жестоким или грубым. Да если и не любить, если просто смотреть на него - это тоже дорогого стоит. Мне, знаешь ли, нравится на красоту смотреть.
- Смотреть, говоришь...
Рахун в сомнении опустил глаза. Та вещь, о которой он подумал, была дорога ему - брачный дар Хафисы, матери Ягодки, сделанный по ее собственной задумке: "Может, ты в жены и не меня выберешь, но этой ночи я тебе забыть не позволю, и ребенка от тебя все равно рожу". С той ночи Рахун и не снимал его, вот уже более восьми лет... ну да ничего. Жена поймет - сын дороже украшения. И это человеческое дитя - тоже.
- Тогда на вот, посмотри, - он расстегнул один из своих браслетов и протянул купцу, - такого ты точно нигде не увидишь. Тринадцать талари ему - не цена.
Фарис разложил браслет на ладони, присмотрелся, да так и рот раскрыл. Конечно, в Мьярне, где трудятся лучшие мастера и торгуют купцы со всего мира, украшением никого не удивишь. Но брачные украшения даахи - совсем другое дело. Хранители не ценят богатства - только мастерство и красоту, только вложенную в изделие душу. Браслет был очень дорогим: золото, серебро, россыпь мелких бриллиантов и изумрудов, и мастерство ювелира просто поражало, но не это заставило купца дрогнуть: по всей длине украшения были изображены лесные травы и маленькие, но детально-точные рельефные фигурки крылатых юношей и девушек. Боги милостивые! Да поэтому браслету можно было таинства плотской любви изучать! Кто бы мог подумать, что эти оборотни - такие затейники! Вздохнув пару раз, фарис все-таки нашел в себе силы вернуться к деловому тону
- Сколько стоит твой браслет? - спросил он, но Рахун покачал головой:
- Торга не будет. Мне - мальчик, тебе - браслет.
Фарис еще раз посмотрел на маленького орбинита. Отдать крошку - проститься с мечтой... но кто знает, может этот оборотень прав, и он умрет? Ведь понадобилось же Нарайну зачем-то от мальчика избавиться... А с даахи куда дешевле не ссориться, рабство они и так не жалуют.
- Эх, магистр, разбил ты мое сердце, - тяжело вздохнул он, - ладно, забирай малыша. Что я могу, раз они с твоим сынишкой, как сизарь с горлицей. Не разлучать же?
Рахуун удовлетворенно кивнул, первым делом вынул сережку из носа маленького раба и потянулся за его рубашкой, но Ягодка перехватил руку:
- Нет, не так. Освободи его по-настоящему, - сказал он.
- Ты уверен? - Рахун с сомнением посмотрел на сына. - Сейчас? Здесь?
- Здесь и сейчас! - в глазах Ягодки была мольба, - Ты же хааши, ты умеешь. Люди - создания Маари. Он - человек, он не может так жить!
Выпустить на волю дар малыша прямо в зале постоялого двора, среди толпы людей, которые сейчас еще и под руки от любопытства полезут, было сложно и опасно - Рахун боялся не справиться, не удержать. Но если этого требовал хаа-сар, значит и в самом деле по-другому нельзя, оставалось только подчиниться. Хаа-сар, даже если ему семь, знает лучше, а он, как отец и как хааши, должен верить и помогать.
Рахун неохотно кивнул, и отодвинул сына в сторону.
- Ладно. Отдай его мне. А ты, - резко приказал подавальщице, - вели воду нести, ведрами, сколько найдется, огонь тушить.
Потом постарался отвлечься, забыть обо всем, кроме дела, поднял малыша на ноги, поставил на стол. Мальчик сам стоять не смог, зашатался, хватаясь ручонками за что попало. Подернутые пьяным туманом глаза округлились от страха и недоумения.
- Тихо, Лаан-ши, не бойся. Лаан-ши - Одуванчик... хорошее имя.
Рахун погладил золотистые локоны ребенка, потом ухватил лицо за подбородок, заглянул в глаза и запел. Песня текла мелодией в уши, сияла и переливалась радугой перед глазами, трепетом стекала с кончиков пальцев хааши. Пел он тихо, почти беззвучно, только для себя и малыша-Одуванчика, пел и уводил за собой. Опоенный ночной невестой ребенок подчинился сразу, безвольно влился в песню, растворился, раскрылся, отдался на волю хааши, будто и вовсе не хотел сохранить себя, не хотел жить.
Темнота зала отступила, Рахун все увидел в истинном свете: синее, как весенние небеса... синее и золотое... нет, синее - только тут, на поверхности, а там, за препоной воли, в глубине - белое пламя, жадное, пожирающее... еще предел - знание, опыт, представление о себе, и за ним - чернота, бездна, ни веры, ни надежды! И где-то там, в бездне - скованная душа... Двадцатипятилетний хааши, муж и отец, Рахун задрожал от страха: темные глубины души крошки Адалана не хранили ни единой искры настоящего полноценного счастья, только животный ужас и ледяное одиночество. И эта тьма теперь навсегда связана со светлой душой его Ягодки... Хватит ли у сына сил, хватит ли любви, чтобы вытащить мальчишку?!
И все равно маленький орбинит был прекрасен! Живой огонь, на который хочется смотреть и смотреть, от которого невозможно оторваться: пламя беззакония, первичная сила всетворения, посмей только принять и шагнуть вперед... Рахун готов был сам, как хаа-сар мальчика, убивать и умирать за него, но теперь - поздно. Это уже не его дело.
Его дело - освободить и удержать. Хорошо, что малыш так слаб - силы быстро иссякнут; и еще лучше, что у него такие богатые косы - есть, чем откупиться от огня...
Песня летела к высшей точке, препоны падали одна за другой, осталось только освободить малыша от страха, отпустить, дать осознать себя. А потом - подхватить и успокоить. Рахун собрал в горсть золотистые локоны, в другую руку взял кинжал и оглянулся на сына. Ягодка восторженно посмотрел на отца и кивнул.
Песня взмыла ввысь и оборвалась - кинжал свистнул над головой мальчика, и охапка локонов осталась в руке Рахуна.
Мальчик вскинул голову, и весь засиял. Лицо его, напротив, потемнело, стало на несколько лет старше и на века жестче: казалось, пламя - то светлое, то темное до черноты, струится под тонкой кожей, искажая черты, превращая нежное дитя в чудовище. Трактирные зеваки с перепугу шарахнулись в стороны, но мальчишке до них дела не было, он с ненавистью глянул на завитки в руке хааши - и они вспыхнули, раскидывая искры. Следом полыхнула рабская рубашка, оставленная на скамье, сама скамья, стол, на котором стоял мальчик. От стола огонь пробежал по половице, лизнул стену и пополз вверх.
- Воды! Быстро...
Рахун отбросил горящие локоны, схватил подсунутое кем-то ведро с водой и окатил мальчишку. Малыш вздрогнул, замер и сразу погас - глаза его закатились, он весь побледнел, обмяк, повалился и рухнул бы на пол, если бы Ягодка, уже заскочивший на скамью, не поймал его в объятия.
Трактирные подавальщики, охрана и перепуганные гости кинулись тушить пожар Рахун развернул свой плащ, укутал маленького орбинита, прижал к себе, тихо напевая о покое.
- Что с ним? - Сын все лез под руку, обеспокоенно заглядывал то в глаза отцу, то в лицо мальчика, - все хорошо?
- Все хорошо, он просто ослаб. Пусть поспит.
Даахи забрал мальчишек и направился к выходу. У стойки остановился, выложил увесистый кошель - мол, возмещение за пожар. Трактиршик расплылся услужливой улыбкой, а Рауф усмехнулся: уже сегодня к ночи вся Мьярна будет рассказывать об инициации огненного мага, привирая вдвое, а то и втрое против правды, любопытные горожане сбегутся в "Златорог" посмотреть на следы огня бездны беззакония, а этот самый трактирщик возблагодарит Творяших и даже не помыслит о том, чтобы привести зал в порядок.
У самого порога даахи снова остановился, оглянулся на торговцев и поймал взгляд златокудрого. Сказал, как приговорил:
- Боги слепы, Нарайн Орс из Орбина, ты не заслужил этого ребенка.
И бросил под ноги золотую невольничью серьгу мальчика.
Нарайн ничего не ответил, только зубы сжал.
- Что такое, друг мой? - участливо спросил Рауф, - я сплю, или этот колдун-оборотень назвал малыша твоим сыном?
- Какая чушь, Рауф, - орбинит даже рассмеялся, - у меня не может быть сына-раба. Мальчишка - сын одной моей пленницы еще с войны, только и всего.
Только почтенного Камади это объяснение не убедило.