Аннотация: Черновой вариант. Замечания по существу и тапки приветствуются. Окончание в конце декабря, возможно, в январе.
8.
Прохладная, маленькая ладошка на моем лбу.
- Айя?
Ладошка ласково гладит меня по голове.
- Аечка, цветочек мой лунный, как я по тебе скучал!
Две слезинки выбегают из-под моих век, ладошка их бережно отирает.
- Аечка...
Она досталась мне при разделе военной добычи. После того, как спартанцы разбили персидскую конницу, а мы - пехоту союзных персам греческих городов (фиванский отряд вырезали до последнего гоплита - слишком рьяно сражались), остатки армии персов заперлись в деревянной крепости. Спартанцы непобедимы в поле, но крепости брать они не умеют, пришлось нам. Еще не остывшие от рубки, мы ринулись по деревянным лестницам, и здесь я поймал кураж. Взлетев по шатким ступенькам, спрыгнул внутрь - и пошла потеха! У меня были только щит и махайра. С копьем по лестнице не побегаешь, дай Арес удержать тяжелый гоплон. Внутри меня встретили наемники-гоплиты. У персов отменная конница, но пехота - оторви и выбрось. Потому гоплитами у Мардония служили изменники-греки. Они знали о смерти командующего (Мардония уконтрапупили спартанцы) и сражали вяло. Но даже так мне пришлось туго. Стоило хоть мгновение промедлить, и меня б нашпиговали бронзой. Я не колебался, терять мне было нечего. Закрывшись гоплоном, рванул на строй, как будто за мной шла фаланга. Они не ждали такой наглости, и на мгновение растерялись. Это им дорого обошлось. Я проломил щитоносную шеренгу, и пришло время махайры. Я колол, рубил, резал; кололи, рубили, резали меня, но я не чувствовал боли. Я очнулся, когда вокруг стало пустынно. Подбежавшие афиняне вязали сдающихся изменников, уносили своих раненых и прикалывали раненых врагов. Меня перевязали - иначе не дожил бы до вечера. В крепости захватили женщин Мардония: персы не расстаются с гаремом даже в походах. Двум героям: Аимнею, убившему Мардония, и мне позволили выбрать рабынь. Перед этим с наложниц сорвали одежды, чтоб ни один изъян не укрылся от победителей. Аимней выбрал гречанку: высокую, стройную, медноволосую, с тяжелыми литыми бедрами. Войско застонало, когда спартанец схватил добычу: на месте героя желал быть каждый. Кроме меня. Греки помешаны на красоте, но их представления о прекрасном странные. Что может быть чарующего в линии носа, совпадающей с линией лба? Я колебался, когда одна из гарема: маленькая, смуглая - замухрышка, а не женщина, даже странно было видеть ее среди наложниц, вдруг не выпалила:
- Возьми меня, господин!
Я изумился: это было неожиданно. Греческие женщины не заговаривают с мужчинами первыми.
- Ты ранен, я умею врачевать! - добавила смугленькая.
Во враче я нуждался больше, чем в женщине, поэтому кивнул. Добычу полагалось схватить и бросить на плечо, но у меня не было на это сил. Айя (а это была она) сама подошла и взяла меня за руку.
- Вели вернуть мне одежду! - сказала строго. - Теперь я твоя женщина, они не должны пялиться. Мой узелок пусть тоже вернут. В нем снадобья, ты в них нуждаешься.
Я распорядился. Она обняла меня, и мы поковыляли к шатру. Наш путь лежал сквозь войско, мы шли, сопровождаемые скабрезными шуточками. Шутки были беззлобные: мне никто не завидовал. Что они понимали, жеребцы...
В шатре Айя заново перевязала мне раны, перед этим промыв их и зашив. В узелке ее оказались горшочки с мазями, вязкими и пахучими. Мази угомонили боль и сняли жар. На узелок победители не позарились: это не украшения или дорогие одежды. Если б они знали, как продешевили! Через неделю я был на ногах, в то время как других раненых отнесли на погребальные костры. Многие умерли позже.
В первый же вечер Айя, скинув одежды, и легла со мной на шкуру. Мне, однако, было не до забав. Я не тронул ее на следующий день и в последующие. Через неделю она спросила, кусая губы:
- Господин, я тебе не нравлюсь? Или ты любишь мальчиков?
В ответ я пожал плечами. Я и в самом деле не знал, кого я люблю. Воплощение в гоплита состоялось незадолго до битвы при Платеях, последующее время прошло в лагерях и походах. Я больше думал о том, как восстановить навыки боя, чем о женщинах. Не получив ответ, Айя заплакала. Крупные, как плоды олив, слезы катились по смуглым щекам и падали мне на грудь. Я обнял ее левой рукой (правая еще побаливала), и она, всхлипывая, стала рассказывать. Оказалось, что никакая она не наложница - знахарка. Мардоний держал ее при гареме, чтоб лечила женщин - и только для этого. У восточных народов есть бзик - посторонний мужчина не должен касаться твоей женщины; неважно - лекарь он или кто другой. Пользовать наложниц разрешается евнухам, но где найти лекаря-евнуха? Поэтому знахарки в цене. Айю обучил ремеслу отец, обучил хорошо. Она не персиянка, персы своих женщин врачевать не учат - у них другое предназначение. Айя назвала имя племени, из которого родом, но я, признаться, плохо разбирался даже в греческих топонимах. Что говорить о бескрайней Персии? Оказалось, ее полное имя Айгюль, что означает "лунный цветок" - Айгюль родилась ночью. Отец сам принял дочь, и новорожденная ему понравилась. Отец продал Айю за двести драхм - столько не платят даже за красавиц. Отец был счастлив: разбогател и за будущее дочери спокоен. Жить при дворе второго человека империи... Разумеется, Мардоний мог спать с Айей, и он этим правом воспользовался. Один раз. После чего велел смуглянке лечить красавиц, а о его спальне забыть. Мардоний, как все персы, любил крутобедрых и пышногрудых, худышка его не привлекала. Айя лечила: принимала роды, снимала боль и высчитывала часы, благоприятные для зачатия. Сама на зачатие не рассчитывала: Мардоний мог не спать со своей лекаркой, но это не означало, что другим позволено. Знахарка напрасно старела. Айя с болью в голосе призналась, что ей уже двадцать три, а она считай, что девственница. Это такое горе! Она обманула меня, скрыв это при выборе. Она совершенно не искусна в любви, а греки ценят в женщинах именно это. Она надеялась, что храбрый воин, который давно не знал женщины (где ж взять их в походе!), набросится на нее, но он побрезговал...
Слушать это было смешно, и я расхохотался. Она запнулась, обиженно поджала губу, но лекарь победил в ней женщину.
- Господин! - сказала она с тревогой. - Если будешь смеяться, швы на ранах лопнут! Я умоляю тебя...
- Расскажи лучше, как любят персы!
Она оживилась: тема была знакома. Рассказывая, она увлеклась и перешла к показу; так легко и естественно случилось то, о чем она мечтала. Айгюль уснула счастливой, а назавтра обмывала и перевязывала меня с особой нежностью.
По возвращению в Афины я отпустил ее на волю со всеми необходимыми формальностями. Как было заявлено на агоре, "в благодарность за исцеление от тяжких ран". Однако Айгюль не ушла, хотя я предлагал ей вернуться в родную Персию.
- Я там не нужна! - сказала она. - Отец умер, а замуж меня не возьмут - слишком старая, - она помолчала и спросила с тревогой: - Ты ведь не прогонишь меня, господин?
- Прогоню! - пообещал я. - Если хоть раз назовешь меня "господином".
- Как же мне звать тебя? - удивилась Айя.
- У меня есть имя.
- Мне трудно выговаривать "Эрихфоний", - сказала она. - Может Эрихий? Ты не против?
- Просто Эрих. А ты будешь Айя. Мне не нравится "гюль".
- Лучше Аечка! - попросила она. - Я люблю, когда ты зовешь меня так. Как будто гладишь...
Я согласился.
- Теперь, когда у нас новые имена, мы заживем радостно! - сказала она. - Прежние имена не принесли нам счастья: ты едва не погиб, а я старела без любви. Война кончилась, ты здоров, и у меня есть муж. Сегодня же принесем жертву богам!
Она считала меня мужем, хотя мы не заключали брак. В разграбленных и сожженных Мардонием Афинах союз с персиянкой, мягко говоря, не поняли бы. Айю ее формальное положение не смущало, меня - и подавно. В Афинах выяснилось, что я богат. Гоплиты - люди не бедные: одной бронзы в их снаряжении на несколько талантов, а бронза в Греции стоит дорого. В наследство от родителей мне достался участок земли неподалеку Афин. Мой городской дом разграбили персы, но землю унести они не могли. Земля давала солидный доход, к тому же мне перепала военная добыча. Айя занялась семейным хозяйством: нанимала арендаторов, торговалась с покупателями продукции, присматривала за рабами и обустраивала дом. Я больше сидел в таверне или толкался на агоре, перетирая с такими же бездельниками последние новости. Я честно пытался помогать жене, но Айя отстранила меня - за никчемность. Я разбирался в древнегреческом сельском хозяйстве, как наш старшина - в классическом балете, что и понятно. Поначалу я обиделся, но потом смирился. Вечерами, извлекая бронзовые заколки из прически (волосы у нее были густые и пышные), Айя рассказывала о дневных хлопотах и с гордостью сообщала о выгодных сделках. Я же нетерпеливо ждал, когда она сбросит одежды...
На ложе она исполняла мои желания, нисколько не заботясь о себе.
- Главное, чтоб муж был доволен! - объясняла она. - Если женщина не способна дать это ему, то зачем она? Я сама утолю огонь в своих чреслах - любая женщина это умеет. Я занимаюсь этим, когда ты спишь. Прижимаюсь к тебе и вожу пальчиком. Мне так хорошо!
Мне стоило большого труда переубедить ее. Я сказал, что испытываю наслаждение, видя ее удовлетворенной. С тех пор она внимательно следила, чтоб это случалось одновременно.
- Боги смилостивились, послав мне тебя! - говорила она после ласк. - Ни одна женщина Персии не сравнится со мной в счастье. Я старая, некрасивая, а ты любишь меня! Так не любят даже красавиц!
Я не смог объяснить ей: в моем времени она считалась бы идеальной женой. Любой мужчина носил бы ее на руках. Что до красоты... Став женой, Айя расцвела. Я не раз замечал заинтересованные взгляды, которыми провожали ее мужчины. Однако убедить Айю не пытался: иногда она бывала упрямой.
Со временем Айю стало тревожить другое. Она не беременела, несмотря на все благоприятные дни. Однажды она сказала мне:
- Ты должен попробовать с другой женщиной!
Слабую попытку возразить она пресекла на корню. К тому времени у нас появился новый источник дохода - Айя стала лечить афинянок. Греки не стесняются наготы, на соревнования в женских гимнасиях, где девочки бегают и прыгают нагими, приходят все желающие. Стоит, однако, гречанке выйти замуж, как муж запирает ее в гинекее. Только в бедных семьях жены ходят на рынок, в состоятельных это дело рабов. Большую часть жизни афинские жены проводят в четырех стенах. Будь Айя официальной женой, ее заботы по хозяйству встретили бы непонимание. Рабыне или как там ее, вести дела позволено. Греческие мужья, как и персидские, не хотели, что их жен лапал лекарь-мужчина, а женщины, как известно, иногда болеют. Айя лечила удачно, ее практика стремительно росла и приносила большой доход. Деньги, полученные от пациенток, Айя отдавала мне, как и остальную выручку. Я ведь был ее мужем! Взамен я покупал ей подарки, она им чрезвычайно радовалась. Подарки у персов (и не только у них) служат доказательством любви...
Женщин, желающих забеременеть, Айя знала. Все они были одинокими, большей частью вдовами. В сожженным персами Афинах вдов хватало. Она приводила их в благоприятные для зачатия дни и предлагала мне. Таинство совершалось под присмотром. Айя объясняла это необходимостью, но я думаю, она просто ревновала. Я выполнял задание молча, без ласк, Айе это нравилось. Следующей ночью она любила меня с особой страстью, словно показывая: лучше ее не найти! Как будто я искал...
Ни одна из вдов не забеременела, и Айя успокоилась. Она опасалась, что бесплодна, а бесплодных жен выгоняют.
- Мне так хотелось родить тебе сына, лучше двух! - сказала она по завершению эксперимента. - Жаль, что боги сделали тебя бесплодным. Их можно понять: ты необыкновенно красив. Боги завистливы.
Я предложил ей забеременеть от другого, Айя обиделась:
- Мужчина может дарить семя любой женщине, но не каждая может его принять. Понятно, когда женщина одинока. Если у нее есть муж, и он бесплоден, женщина принимает семя брата или отца мужа. У тебя их нет. Родить мужу сына от постороннего - предательство, за это в Персии закапывают живьем. И правильно делают! - добавила она мстительно.
В конце концов, я рассказал ей правду. У меня больше не было от нее тайн. Айя не удивилась. В мире, где боги принимают облик мужчин, чтоб соблазнить их жен, а герои, родившиеся от таких союзов, охотятся на гарпий и добывают золотое руно; в этом мире история солдата, путешествующего по телам, не выглядела чем-то исключительным. Айя надоумила меня пойти к пифиям, и ее обрадовал ответ. Ей не нравилась история гастата Секста Помпония. Айя просила обучить ее русскому языку, но из-за хлопот по хозяйству далеко не продвинулась. Она запомнила лишь отдельные слова. Более всего ей нравилось: "Я люблю тебя, маленькая!", возможно, из-за перевода. В русском языке слово "маленькая", произнесенное в определенном контексте, может означать что угодно, и я перевел его как "моя богиня". Айя произносила эту фразу, забавно коверкая слова, затем попросила говорить ее чаще. Мне было не трудно.
На какой-то миг я поверил, что история солдатика Петрова кончилась. У меня был дом, достаток, любимая и любящая жена. Пусть я жил в другом мире, но здесь тоже были люди, и среди них встречались симпатичные. Я забыл, что бывает война, и она напомнила о себе. Персы нас не беспокоили, но разоренную нашествием страну заполонили разбойничьи шайки. Однажды утром ко мне прискакал арендатор: разбойники грабят ферму. Хозяин обязан защищать арендатора, к тому же представился случай себя показать. Я вскочил на коня, в спешке не надев доспехов. Подумаешь, разбойники с дубинами! У одного, к несчастью, оказался лук. Прежде, чем я проткнул стрелка копьем, он попал мне в живот. В горячке схватки я не обратил на это внимания: обломил древко стрелы и погнался за остальными. На обратном пути живот стал болеть. Дома Айя вытащила стрелу, внимательно осмотрела наконечник, понюхала его и даже лизнула. Лицо ее разом постарело.
- Господин мой! - в расстройстве чувств она забыла о нашем уговоре. - Стрела пробила тебе кишку! Ты умрешь!
Она зашлась в рыданиях, мне не удалось ее успокоить. Выплакав слезы, она встала.
- Мне надо позаботиться о погребальном костре, - сказала она сухим голосом, - и еще о многом. Нам надо завершить дела. Мы взойдем на костер вместе.
Я не смог ее отговорить. Я умолял, обещал, что сделаю ее наследницей, она станет богатой и легко найдет мужа. У нее будет семья, дети... Айя не согласилась.
- Я лечу афинских жен, - сказала она, - и часто говорю с ними о сокровенном. Лекарке они доверяют. Думаешь, хоть одной из них сказали: "Я люблю тебя, маленькая?" Муж возьмет меня ради денег и сразу запрет в гинекее. Сам же станет развлекаться с рабынями, купленными на мое золото. Дети? Зачем мне дети, если они не твои? Пусть мы попадем в Аид, будем там бесплотными тенями, но все же вместе.
Назавтра костер был готов. Огромный, роскошный, из сандалового дерева, украшенный богатыми тканями. Денег жалеть не приходилось, Айя и не жалела. Поджечь костер согласился Аристид, наш командующий при Платеях - это было честью. На вызолоченных носилках меня подняли наверх. Вокруг собралась огромная толпа: Афины провожали героя. К тому же герой уходил с персиянкой - редко увидишь. Меня одели в лучшие одежды, Айя тоже принарядилась. Я уже впадал в забытье, но в последний миг очнулся. Мужчины в толпе стояли хмурые, женщины плакали - добрые сердца есть в любом мире. Жрец прочитал молитву, и Айя поднесла мне золотой кубок.
- Пей! - сказала грозно.
Она не хотела, что смерть выглядела самоубийством - спасала меня от будущих страданий. Мгновение помедлив, я осушил половину кубка. Остальное допила она. После чего легла рядом и обняла меня.
- Скажи: "Я люблю тебя, маленькая! - попросила она, с трудом ворочая языком - яд начал действовать. Я тоже ощущал онемение во рту, но произнести слова сил хватило...
***
Маленькая ладошка трогает мой лоб. Это не Айя - Татьяна. Я снова в госпитале и даже той же палате. Татьяна ухаживает за мной, она внимательна и заботлива. Я товарищ Сергея, а все, что связано с Сергеем, для нее свято. Славная будет жена у поручика! Если, конечно, уцелеет в мясорубке, которую современники окрестили Великой войной, а потомки забудут через поколение...
В палате появляется Розенфельд. За его спиной маячит кто-то незнакомый в простой одежде мастерового. Розенфельд по-хозяйски усаживается на стул.
- Вы, конечно, хотите знать, почему живы? - спрашивает доктор, довольно улыбаясь. - Я отвечу: невероятное стечение обстоятельств! Во-первых, - он загибает палец, - поручик Рапота не повез вас на летное поле. И правильно сделал - вы бы истекли кровью! Сергей Николаевич посадил аппарат прямо у госпиталя. Поломал его, зато через пять минут вы лежали на операционном столе.
Ну, Сергей, ну орел! Тебя просили?
- Второе! - доктор берется за следующий палец. - Осколок пробил деревянную обшивку аппарата и вашу кожаную одежду, потеряв при этом часть силы. Однако он был еще силен и разрубил бы ваш кишечник на части. Но на своем пути осколок встретил это, - доктор извлекает из кармана часы, вернее, то, что ими когда-то было. Серебряный корпус изуродован и напоминает кривую плошку. - Осколок вбил часы вам в живот, но дальше не пошел. Механизм, естественно, рассыпался, все части оказались внутри. Я как увидел, так и понял: без часовщика не справлюсь. Где взять часовщика? И тут мне докладывают: есть, и в госпитале! Пришел навестить раненого родственника. Велю немедленно переодеть - и в операционную! Так мы и работали вдвоем: я доставал, а он на столе складывал, пока не собрали все: каждый осколочек стекла, каждую пружинку. Я взялся за иглу, когда он сказал: "Все!" Адам Станиславович Вишневский, прошу любить и жаловать!
Вишневский кланяется:
- Рад служить пану офицеру!
- Ну и, в-третьих, - продолжает Розенфельд. - Часы все же повредили кишечник, пусть и незначительно. Мне пришлось удалить с аршин тонкой кишки, но это не страшно - у вас еще много осталось! - он смеется. - Однако при таких ранениях содержимое кишечника изливается в брюшину, а это гарантированный перитонит. И что же? Ваши кишки оказались пусты! Совершенно! Вы что, постились?
- Понос. Денщик накормил тухлой рыбой.
- Это у нижних чинов понос, у офицеров - колит, - он снова смеется. - Однако следует признать: колит случился как нельзя вовремя. Не забудьте дать денщику на водку. Что мы имеем в итоге? Невероятное стечение обстоятельств, которое спасло жизнь прапорщику! Кто-то горячо молится за вас, Павел Ксаверьевич!
Некому за меня молиться...
- Вы забыли о четвертой причине, господин коллежский асессор!
- Какой? - он удивлен.
- О золотых руках доктора Розенфельда! Спасибо вам, Матвей Григорьевич! Спасибо, пан Адам!
Розенфельд протестующе поднимает руку, но по лицу видно: доволен.
- Случай и в самом деле уникальный, - говорит он. - Собирался в медицинский журнал написать, но опередили, - он достает из кармана газету. - Вот! Вы теперь знаменитость. Поправляйтесь, Павел Ксаверьевич! Как станете на ноги, милости прошу! Кабинет для вас открыт.
После ухода гостей читаю газету. Огромная статья: "Подвиг русских военлетов", как водится с "ятями" и "ерами" на законных местах. Все описано подробно, по всему видать - со слов поручика Рапоты. Налет, бомбардировка неприятеля. Всех германцев разбомбили мы дотла (репортер там, что, присутствовал?), тяжелое ранение летнаба... В центре внимания журналиста почему-то не летчик, посадивший аппарат у госпиталя, а раненый прапорщик. Изложена биография героя. Сын состоятельных родителей, учился в Лондоне, но с началом войны "по зову сердца" (как же иначе!) вернулся, чтоб "грудью стать на защиту Отечества". Отличился в окопах (опять мулька про германских офицеров), был приглашен в авиацию. О дуэли с князем автор не вспоминает, что и понятно - не вписывается в образ. Зато о крестике из рук Е.И.В. (Его Императорского Величества) два абзаца. Подвиги в воздухе - подробно и с деталями, перечислены высокие награды Отечества. Роковой полет... Автор писает кипятком от записки: "Прощай!" Герой не стал просить товарища спасти его (как будто мог), а сурово и просто сказал последнее "прости". Величие духа русского воина, вот то, что всегда отличало нас от гнусных германцев! Само провидение (привет вам, поручик Рапота!) вмешалось и спасло героя, который умирал с думой об Отечестве (ну, попадись ты мне, писака!). В центре газетной полосы - большой рисунок. Летчик в круглом шлеме передает пилоту блокнот, на странице которого большими буквами: "Прощай!" На белом листе - черные пятна, такие же черные капли падают с пальцев раненого. Надо понимать, не чернила, хотя впечатление именно такое. В итоге вывод: "С такими былинными воинами, как прапорщик Красовский, Россия неизбежно одержит победу!" От имени читателей (кто его уполномочил, интересно?) автор желает герою скорейшего выздоровления.
Твою мать! Хоть бы Розенфельда вспомнил! Стыдно перед доктором. Где б лежал "былинный герой", если б не он?
Статья имеет неожиданный эффект: меня награждают Георгиевским оружием. У меня уже есть аннинское: знак ордена Святой Анны, "клюкву" носят на эфесе оружия. У авиаторов это кортик, но я им пока не обзавелся. Рапоту наградой обошли - разбил единственный в отряде "вуазен". Хотел бы посмотреть на летчика, который сел бы лучше! Рядом с госпиталем даже поляны нету! Поручик мог убиться из-за товарища, а они... Сергей не печалится: он рад, что я жив, и радость его заразительна. На вручение приходят военлеты отряда. Они купили мне кортик вскладчину. Знак ордена Святого Георгия привинчен к верхушке рукояти - эфес у кортика слишком узкий. 'Клюкву' прикрепили к ножнам. Теперь это Аннинское и Георгиевское оружие одновременно. На изогнутом перекрестии выгравирована надпись "За храбрость". Не забыт и темляк из орденской ленты - желто-черный, с серебряной кистью. Теперь я как петух индийский...
Сестры милосердия приходят меня проведать. Им интересно все: мое самочувствие, кортик с темляком, но более всего - извлеченные из живота часы. Изуродованный "Павелъ Буре" ходит по рукам, вызывая почтительное изумление. Они очень славные, эти женщины. Почти все некрасивые, но с удивительным светом на исхудавших лицах. Я целую им руки, они смущаются и прячут их под фартуки. Кожа рук у них грубая и красная от частого мытья, они это знают и стесняются. Женщины везде хотят выглядеть привлекательными.
Татьяна ревниво следит за визитами. Она оберегает прапорщика от излишних волнений и просит, чтоб его не утомляли. На самом деле стремится быть со мной сама. Ей хочется говорить о Сергее, я самый подходящий для этого объект. Я уже рассказал все, что знал о поручике хорошего, но ей хочется еще. Она готова слушать о Сергее часами. Делиться чувствами Татьяна стесняется, только мечтательно улыбается. Улыбка делает ее лицо необыкновенно милым.
- Когда вы лежали в беспамятстве, - однажды говорит она, - то звали женщину. Имя необычное... - она смотрит вопросительно.
- Айя?
Она кивает.
- Сокращенно от Айгюль.
Татьяне очень хочется спросить, любопытство борется в ней с деликатностью и побеждает.
- Это ваша невеста?
- Жена.
Лицо у Татьяны изумленное: никто не знал, что прапорщик женат.
- Где она сейчас?
- Умерла.
- Павел Ксаверьевич, ради Бога!.. - Татьяна прижимает руки к груди. Она искренне огорчена: заставила вспомнить меня о грустном. Делаю успокаивающий жест:
- Это случилось давно...
За пятьсот лет до Рождества Христова. Но саднит, как будто вчера.
- Она болела?
Киваю. Болезнь звалась "любовью". От нее, случается, умирают.
После этого разговора отношение сестер ко мне кардинально меняется. Почтительное восхищение и настороженность сменяет трогательная забота. Причину искать далеко не надо. Прапорщик не делал попыток сблизиться с кем-либо из сестер, что вызывало недоумение. "Как его понять, ведь мы не так уж плохи?!" Прапорщика считали заносчивым. Теперь все разъяснилось. Сердце героя обожжено смертью любимой, он тоскует и не может забыть. Ее звали Айгюль, это звучит так загадочно. Хорошо б исцелить эту сердечную рану! Женщины обожают романтические истории...
Мне приходят письма со всей России. Пишут барышни и гимназисты, почтенные отцы семейств и патриотические организации. Адрес на некоторых конвертах предельно краток: "Германский фронт, прапорщику Красовскому", и эти письма доходят! Восторженные слова, пожелания скорейшего выздоровления. Мне шлют памятные адреса и деньги. Сначала я недоумеваю, но мне объясняют: традиция. В России принято помогать больным и раненым, я, наверное, забыл о этом в Англии. Денег набирается много - почти тысяча. Отношу их Розенфельду.
- Я б на вашем месте не спешил! - говорит доктор. - Мне понятен ваш душевный порыв, но, насколько знаю, отец вам не помогает. Деньги вам самому пригодятся. Мундир ваш испорчен, к тому же он теплый, а сейчас лето. Вам понадобится кожаный костюм, ботинки с крагами - все это стоит недешево.
После короткого спора уславливаемся: деньги побудут у доктора, а если мне сколько-то понадобится, возьму. Не понадобилось. Мне приносят конверт, перевязанный бечевой и с сургучными печатями. Внутри - десять бумажек с портретом императрицы Екатерины II и короткая записка: "На лечение". Тысяча рублей, почти годовое жалованье прапорщика. Почерк на записке четкий, твердый. Отправитель: Красовский Ксаверий Людвигович. Папаша вспомнили о блудном сыне...
Приглашенный из Белостока портной шьет мне мундир. Офицерам разрешили носить гимнастерки вместо жаркого кителя, я с удовольствием ее заказываю. Плюс кожаный костюм военлета, ботинки, краги, еще кое-что. Поторапливаю портного - больничный халат смертельно надоел. Наконец, приносят мундир. Он широковат в талии.
- Это вы исхудали, пан офицер, - говорит портной, видя мое разочарование. - Как поправитесь - будет в самый раз. Я специально шил с запасом.
Спорить не хочется. Расплачиваюсь, цепляю к поясу кортик, иду к Розенфельду. Мои кресты остались в отряде, но и без них чувствую себя петухом.
- Орел! - поправляет доктор. - По госпиталю трудно ходить - весь в осколках от разбитых женских сердец.
Смеемся и садимся пить чай. Вечерние чаепития у нас ежедневные. Ром у доктора давно кончился, заменяем его водочкой. По чуть-чуть: доктор опасается за здоровье пациента. Пациент находит эти опасения чрезмерными, но не ропщет. Говорим обо всем: положении на фронтах, снабжении войск и госпиталей, настроении войск и тыла. Ольга пишет часто, Розенфельд пересказывает московские новости. В древней столице тоже неблагополучно: не хватает продовольствия, растут цены, рабочие бастуют...
- Чем это кончится? - вздыхает Розенфельд.
- Революцией!
- Думаете? - щурится доктор.
- Уверен!
То ли от последствий ранения, то ли от длительного воздержания, но водка ударяет мне в голову. Я теряю осторожность.
- Правительство вооружило народ. В окопах миллионы солдат и все с винтовками. Большая часть их неграмотны. Придет время, и окопная жизнь солдатам надоест. Достаточно найтись ловкому прохвосту, вернее, кучке прохвостов и сказать: "Бросайте фронт! Поезжайте домой и грабьте помещиков и капиталистов! У вас винтовки, вам все дозволено!" Представляете, что случится?
- Господи! - Розенфельд крестится. - Неужели до этого дойдет?
- К сожалению.
- Хотелось бы возразить, но у самого на душе смутно. Предчувствия разные... Я-то пожил, но дочку жалко. Могу вас просить, Павел Ксаверьевич?
- Сделайте милость.
- Если со мной что случится, позаботьтесь об Ольге! На Юрия у меня надежды мало. Обещаете?
Как отказать человеку, который доставал из вашего живота шестеренки с пружинками? Разговор начал я, за язык меня не тянули. Обещаю, доктор благодарит. В палату возвращаюсь в смутном настроении: не люблю невыполнимых обещаний. До революции мне не дотянуть, первый звоночек уже прозвенел. Успокаиваю себя тем, что у Ольги - отец и жених, есть, кому присмотреть.
Меня выписывают, еду в отряд. Военлеты встречают меня радостно, даже Турлак, а вот Егоров хмурится.
- В отряде один аппарат, да и тот не сегодня-завтра... - он машет рукой. - Когда будут новые неизвестно, летать не на чем. Вот что, Павел Ксаверьевич, поезжайте вы в Гатчину, в офицерскую школу воздухоплавания, учиться на военлета! Как раз разнарядка пришла. Отдохнете, поправите здоровье, а то на вас жалко смотреть. Согласны?
Подумав, киваю. Смысла сидеть в отряде никакого, да и скучно. Школа - хоть какое-то разнообразие. Сергей с Нетребкой провожают меня на вокзал. Сергей рассказывает о школе, вспоминает преподавателей, дает советы. Нетребка выглядит жалко. Денщиков в школу брать нельзя, ефрейтор боится: отправят на передовую. Успокаиваю: с Егоровым переговорил, оставит. Нетребка кланяется и пытается целовать мне руку. Подают состав, забираюсь в вагон. Поезд трогается, Сергей с перрона машет рукой. Увидимся ли? Отчего-то мне хочется, чтоб случилось. Наверное, оттого, что в последний месяц имел дело с народом ласковым, можно сказать, душевным...
9.
Немцы пустили на Осовец хлор. Узнаю эту новость из газет. 24 июля, на рассвете, темно-зеленое облако поползло в сторону русских окопов и достигло их через 5 - 10 минут. Половина солдат и офицеров погибла сразу. Не у всех имелись противогазовые маски, да и те не помогли. Наполовину отравленные побрели к крепости и по пути нагибались к источникам воды - их мучила жажда. Однако тут, в низких местах, скапливался газ, вторичное отравление добивало уцелевших. Передовые позиции русских войск обезлюдели. Второй эшелон пострадал меньше - ветер долины Бобра отнес газ к западу и развеял отраву.
После газа вступила в дело артиллерия - немцы открыли ураганный огонь. По завершению артподготовки пошел ландвер. Немцы были столь уверены в успехе, что вслед цепям пехоты катили обозы - для сбора и похорон мертвецов. И тут из окопов встали русские. Уцелевшие в траншеях солдаты: с обожженными хлором лицам, выплевывающие остатки легких, они шли в последнюю атаку, устремив перед собой штыки, и вид их был страшен. Немцы сначала остановились, а потом побежали. "Атакой мертвецов" назвали они этот бой. Крепостная артиллерия, открывшая меткий огонь, и подоспевшие резервы заставили ландвер вернуться на первоначальные позиции. У деревни Сосня ветер бросил в лицо немцам их же газ и с тем же результатом...
Неизвестно имя офицера, поднявшего отравленных бойцов в последнюю атаку. Почему-то кажется, что это был Говоров. Миша погиб - в длинном списке павших, напечатанном газетой, есть его фамилия. Не водить Мишке армии - ни красные, ни белые. У него даже невесты не было...
В военном училище нам рассказывали, как действуют газы. Хлор обжигает дыхательные пути, вызывая удушье. От большой дозы распадаются легкие, человек их выкашливает. Уцелевшие в газовой атаке становятся инвалидами и белом свете не заживаются.
Выхожу из расположения школы и в каком-то заплеванном кабаке на окраине Гатчины напиваюсь в хлам. Поступок, не достойный русского офицера. Если донесут начальству, отчисления не миновать, но мне все равно. Душа болит. Мне приходилось видеть много смертей, и умирали люди по-разному, но чтоб их травили как крыс...
В школу возвращаюсь затемно. Соседи по комнате деликатно отворачиваются. Они знают, что я из Осовца, а развернутая газета лежит на моей койке. Падаю и засыпаю.
Через две недели очередное известие - оставлена сама крепость. Осовец не сломили ни бомбардировки, ни газы, ее сделала ненужной стратегическая ситуация. Русские армии в Царстве Польском отходят с рубежа рек Бобр, Нарев и Висла, оборона крепости теряет смысл. Верховный главнокомандующий дал приказ на эвакуацию, она длится пять дней. Вывезено огромное количество оружия и припасов. Последние четыре пушки ведут огонь, отвлекая внимание немцев. Наконец, и они умолкают, подорванные пироксилином. В полуверсте от Осовца генерал Бржозовский поворачивает рукоять. Взорваны все кирпичные, каменные и бетонные сооружения, сожжены деревянные постройки. Немцам достаются развалины.
В газетах - последний приказ коменданта. "В развалинах взрывов и пепле пожаров гордо упокоилась сказочная твердыня, и мертвая она стала еще страшнее врагу, всечасно говоря ему о доблести защиты. Спи же мирно, не знавшая поражения, и внуши всему русскому народу жажду мести врагу до полнаго его уничтожения. Славное, высокое и чистое имя твое перейдет в попечение будущим поколениям. Пройдет недолгое время, залечит Мать Родина свои раны и в небывалом величии явит Миру свою славянскую силу; поминая героев Великой Освободительной войны, не на последнем месте поставит она и нас, защитников Осовца".
Генерал ошибается: Мать Родина забудет - и очень скоро. Как Великую Освободительную, так и Осовец. Я окончил среднюю школу и военное училище, но никогда, ничего не слышал об Осовце. Если б знал, предупредил бы о хлоре. Пусть бы меня заперли в "желтый дом", но душе было бы легче...
Дела на фронте - хуже некуда. Осовец оставлен 10 августа, а 4-го пала крепость Ковно, 8-го - Новогеоргиевск. Последние две сданы с позором. Эвакуируют Брест-Литовск, Ставка переезжает из Барановичей в Могилев. Обязанности Верховного главнокомандующего возложил на себя Е.И.В. Человек с лицом сельского учителя будет командовать фронтами. Начало конца... Сергей Рапота прислал письмо. Оставлен Белосток, госпиталь Розенфельда эвакуирован. Авиаотряд перебазирован куда-то к Вилейке. Польша сдана немцам, сражения идут в Белоруссии. На фронте - бои, я грызу науку, чтоб ей! Подгадал мне Егоров!
В школе я просто Красовский, не "тот самый". Сделать это просто. В авиаотрядах огромное число прикомандированных, формально они числятся по прежнему месту службы и носят соответствующую форму. На моих погонах шифровка Ширванского полка. Я имею полное право и на форму авиаотряда, но право - не обязанность. Еще в поезде я спрятал в баул ордена наравне с кортиком. Это немыслимый поступок для офицера: наградами здесь гордятся и чрезвычайно дорожат. Не считается зазорным награду просить, нередко такие просьбы удовлетворяют. Георгиевский крест и оружие по статусу запрещено снимать, но я иду и на это. Мне надоела слава - мешает жить. Мой личный формуляр остался в отряде, на руках - командировочное предписание и документы. Никто и не подумает, что я "тот самый", Красовских в России много...
В авиационном отделе школы две группы: офицерская и для нижних чинов. Во второй преобладают вольноопределяющиеся. Программы у нас разные. Нижние чины живут в ужасных условиях: спят на общих нарах, которые к тому же коротки, в казарме полно клопов и вшей. У нас хоть койки есть. В офицерской группе много фронтовиков, но хватает и не нюхавшей пороху молодежи. Она смотрит на нас с почтением, мальчикам хочется рассказов о войне, но спросить они стесняются. Армия деликатных людей.
Учат нас старательно. Программа насыщенная, составлена толково. Теоретические сведения об авиации, развитие техники, материальная часть и служба аэропланов, тактика и применение аэропланов в военном деле... Рассказывают и о воздушных боях. Последнее - новинка, введенная, исходя из опыта войны. Опыта, главным образом, иностранного - на Западном фронте воздушные схватки разгорелись не на шутку. Преподаватель, капитан Курочкин, разбирает бои, рисует мелом схемы. Чувствуется, он в восхищении от союзных асов. О воздушных боях на Восточном фронте говорит снисходительно. Ничего интересного: в арсенале карабины или древние "мадсены", куда нам до французов! Те ставят пулеметы, и бьют через отсекатель винта. Немцы свои "шпандау" синхронизировали с мотором, их аппараты теперь грозное оружие. У нас пока сплошная самодеятельность. Кое-где "максимы" в гондолы затаскивают...
Преподаватель хорошо осведомлен, но это знание - книжное. Курочкин не воевал, в его петлице - орден Святого Станислава без мечей. Такие дают и купцам за пожертвования. Настораживаюсь: капитан вспоминает наш бой.
- Поручик Рапота и прапорщик Красовский проявили отменную храбрость, - говорит Курочкин. - Однако победа их - счастливый случай. Будь немецкий стрелок порасторопнее... - похоже, капитан об этом сожалеет, мы не вписываемся в теорию.
Учлеты смотрят на меня. Делаю вид, что ни при делах. Мало ли Красовских? Преподаватель завершает занятие, встаем.
- Задержитесь, пожалуйста, прапорщик! - говорит капитан.
Остаюсь.
- Вы тот самый Красовский?
Молчу, имею право. Что означает "тот самый"? Объяснитесь! Курочкин теребит пуговицу кителя.
- Поначалу не обратил внимания на фамилию в списке, - говорит тихо. - Когда все посмотрели на вас, узнал. Ваш снимок печатали газеты.
- Господин капитан, вы знаете, как погиб летчик Нестеров?
- Как же, наслышан. Героический таран.
- А что предшествовало тарану?
Пожимает плечами.
- Генерал Бонч-Бруевич распек Нестерова в присутствии офицеров. Дескать, австрийцы летают над нашими позициями беспрепятственно, а русские летчики уклоняются от схваток. Петр Николаевич объяснил, что неприятеля сбить нечем. У военлетов только пистолеты, а ловить вражеский аппарат "кошкой", как пишут в наставлениях, смешно. В ответ Бонч-Бруевич заявил, что летчики просто боятся. Тогда Нестеров честью своей поклялся - собьет австрийца! Слово он сдержал, но какой ценой?
Курочкин молчит.
- Мы снизили германский аппарат, потому что был "маузер" с телескопическим прицелом, трофейный. Такая винтовка единственная на весь фронт. Когда я показал ее царю и попросил наладить выпуск, его императорское величество сделало вид, что не слышит. У наблюдателя "морана", который перехватил немцев ранее нас, такой винтовки не было, всего лишь карабин, и немцы расстреляли наш экипаж. В русской армии несколько сот аэропланов, трудно купить тысячу пулеметов? Сколько будем кровью платить за чью-то нерасторопность?
- Вы не правы! - капитан обижен. - Уже поступают "кольты" и "льюисы". Их ставят на верхнем крыле аппаратов - для стрельбы поверх площади, ометаемой винтом.
- Почему не через винт? Проблема установить отсекатель? Как целиться, если пулемет над головой?
Курочкин растерян. Господи, какой я дурак! С чего набросился на человека? Он что, отвечает за вооружение? Нервы...
- Извините, господин капитан! Я бываю не сдержан - контузия...
- Нет-нет, вы совершенно правы! - успокаивает он. - В высших сферах не все делают, чтоб обеспечить войска, к сожалению. Все уповаем на храбрость русского солдата... - он смотрит на меня. - Можно вопрос, Павел Ксаверьевич?
- Извольте!
- Почему не носите награды?
- Поймут, что "тот самый".
- Зачем вам инкогнито?
- Чтоб спокойно учиться.
Мгновение он внимательно смотрит, затем кивает.
- И еще, - капитан несколько смущен. - В газетах было... Вы, в самом деле, написали: "Прощай!"?
- Да.
- Почему не, к примеру, "меня ранили"?
- Два слова, десять букв. В слове "прощай" их шесть. У меня не было сил на десять.
Он смотрит недоверчиво. Лезу в карман и достаю искалеченного "Павла Буре". Я ношу эти останки постоянно - лечат от хандры.
- Извлекли из моего живота - вместе с пружинками и винтиками. Я был совершенно уверен, что умираю.
- Извините! - бормочет он. - Я, признаться, не верю газетам, репортеры могут раздуть. Боже, какой вы человек!.. Вы можете рассчитывать на мою скромность, Павел Ксаверьевич, ваше инкогнито останется при вас!
Благодарю, расстаемся. На последующих занятиях капитан не выделяет меня из общей массы, хотя время от времени я ловлю на себе его быстрые взгляды. Капитан будто спрашивает одобрения. Киваю, и занятие продолжается. Я недоволен нашим разговором. Остапа, как говорится, понесло, козырял храбростью и заслугами. Влияние среды: здесь любят патетику и красивые слова.
Курсантов учат летать на "фарманах". Машина простая, как грабли, мотор заводится ручкой из кабины пилота, как древний "газон". Армейский "уазик" сложнее. Матчасть я освоил в отряде, в военном училище водил все, что движется - от "уаза" до бэтээра, поэтому никаких проблем. Мое "бреве" не пустая бумажка, тело восстанавливает навыки. Не знаю, на чем учился настоящий Красовский, но летать он умел. После нескольких вывозных и самостоятельных полетов на "фармане" пересаживаюсь на "ньюпор". Этот аэроплан считается новейшим, в школе он единственный и его берегут. Другие курсанты мне завидуют, но мне надо на "ньюпоре". Осовец оставлен, крепостного авиотряда больше нет. Есть корпусной отряд смешанного состава, разведывательная и истребительная секции. Истребители летают на "ньпорах". Это сообщил Рапота в очередном письме. Норму летных часов я набираю быстро, появляется свободное время. Параллельно с нами занимаются летнабы. Подаю прошение: что время терять? После небольших проволочек мне разрешают присоединиться. Многое я знаю от Зенько, учение не затягивается. Экзамены, сдача практического задания в полете - все! Можно заказывать знак с подзорной трубой.
Перед самым выпуском меня находит посыльный: на проходной гость. Иду. За воротами сверкающий лаком автомобиль (редкость необыкновенная, авто реквизировали для нужд армии), возле него немолодой человек в черном пальто. Увидев меня, бежит навстречу.
- Павел Ксаверьевич!
Смотрю недоуменно. Он словно натыкается на этот взгляд.
- Не узнаете? - он растерян.
- У меня была контузия...
Понимающе кивает:
- Степан я, камердинер вашего батюшки!
Киваю в ответ: будем считать, что узнал.
- Ксаверий Людвигович послали за вами. Едем?
Мгновение колеблюсь. Прятаться глупо, да и что это даст? Рано или поздно случилось бы. Как там говорил Наполеон: "Главное - ввязаться в драку..."
Прошу Степана подождать. В штабе получаю разрешение, заскакиваю к себе. Комната к счастью пуста: суббота, вторая половина дня, офицеры разбрелись кто куда. Достаю завернутые в носовой платок ордена, сую в карман. В другой помещается кортик и погоны с авиационными эмблемами. Пехотные офицеры не носят кортики, в Петрограде мигом придерутся! Мы едем в Петроград.
В машине меняю погоны на шинели и мундире, цепляю к поясу кортик. Степан помогает приколоть награды. Пальцы его дрожат от почтения - перед наградами, конечно. Ордена смотрятся эффектно, плюс кортик с темляком... Папаша станет учить жизни, в серебре наград отбиваться легче. Зимняя дорога расчищена от снега, в столицу прибываем скоро. Шофер беспрестанно сигналит, прогоняя с дороги извозчиков. Автомобиль покатывает к особняку на набережной. В залитой электрическим светом прихожей Степан снимает с меня шинель и убегает докладывать. Оглядываюсь: зеркала, полированный малахит на стенах, мраморные ступени лестницы... М-да!
По лестнице спускается ангел. На нем белое, пышное платьице, белые чулки и такие же белые туфельки. У ангела золотые волосы и голубые глаза, в волосах белая лента. Ангелу на вид не больше пяти. Он останавливается на середине лестницы.
- Ты кто? - спрашивает строго.
- Павел Ксаверьевич Красовский, мадмуазель!
- Я не мадмуазель, я Лиза! - поправляет ангел.
Склоняю голову в знак вины.
- Почему фамилия, как у меня? - не унимается ангел.
- Наверное, мы родственники, - делаю предположение.
Лиза задумывается.
- Маман говорила: у меня есть братец! Это ты?
- Я, сударыня Лиза!
- Почему ты большой?
- Хорошо кушал!
- Это плохо! - вздыхает Лиза.
- Почему?
- Большие не играют с маленькими. Я хотела с братцем поиграть.
- Можете на меня рассчитывать, сударыня!
Лиза радостно улыбается. По лестнице сбегает мадам в строгом платье.
- Елизабет! - шипит мадам. - Почему вы здесь? - она поворачивается ко мне: - Извините, господин офицер! Повадилась гостей встречать, прослышала, что брат приедет.
- Я и есть брат.
На лице мадам отупение. Она, верно, думала, что братец у Лизы такой же маленький. Немую сцену прерывает появление Степана.
- Павел Ксаверьевич! Батюшка ждут!
Взбегаю по лестнице. По пути заговорщицки подмигиваю Лизе. В ответ она показывает язык и заливается смехом. Кажется, с ней мы поладим. Степан ведет меня через анфиладу комнат и останавливается перед высокой дубовой дверью.
Мужчина в темной пиджачной тройке при моем появлении встает из-за письменного стола.
- Здравия желаю, Ксаверий Людвигович!
Бабушка в детстве учила меня: "Не знаешь, что сказать, поздоровайся!"
- Ишь, ты, здравия пожелал! - хозяин кабинета подходит ближе. На вид ему за пятьдесят, обильная седина в волосах, борода тоже с сединой. Мы похожи. Только лицо у него далеко не худое, а солидное брюшко распирает жилет. Он продолжает: - Здравия желает, а сам носа не кажет. Пришлось гонца выправить. Так?
Противник мне попался серьезный, пора переходить в наступление. Затопчет.
- Ксаверий Людвигович, нам пора объясниться!
- Попробуй! - хмыкает он.
- Я знаю: у нас была размолвка. Я даже догадываюсь о причине. Но я не помню, что я говорил вам, и что вы говорили мне. Я перенес тяжелую контузию, память потеряна. Честно сказать, я этому рад. Мне не хотелось бы вспоминать давнишние ссоры. Если я вас тогда обидел, простите! Если вы обидели меня, я вас прощаю.
- Прямо прощеное воскресенье! - хмыкает он и вдруг обнимает меня. От него пахнет коньяком и дорогими сигарами. - Здравствуй, сынок! - он тискает меня своими лапищами и отступает и внимательно разглядывает: - Вся грудь в орденах! Года не прошло! Красовские - они везде первые!
Семейный мир восстановлен. Обедаем, правильнее сказать, ужинаем, но ужин здесь ближе к полуночи. За столом папаша с супругой, Лиза с мадам и я. Блюда подает Степан, натянувший по этому случаю белые перчатки. Все просто, без лишних церемоний. Красовский-старший - предприниматель, а не граф. Белая скатерть, дорогая посуда, столовые приборы с серебряными ручками, но блюда простые. Никаких консоме с корнишонами. Щи с рыбными расстегаями, белужий балык, блинчики по-суздальски (слой черной, слой красной икры), стерлядь... Мяса нет - рождественский пост. На столе вино, водка. Всю бы жизнь так постился! Дамам Степан наливает вино, Ксаверий Людвигович предпочитает водку, в этом мы солидарны. Украдкой разглядываю мачеху. На вид ей двадцать пять - двадцать шесть. Красивое, нервное лицо, слегка испуганное. Оно и понятно: свалился на голову пасынок! Вдруг возьмется за старое? Что отчебучил настоящий Павел Ксаверьевич? Грозил новоявленную мамашу зарезать, с последующим стрелянием в собственный висок, обещал судиться за наследство или просто хлопнул дверью? Лучше бы последнее. Мне совершенно не хочется ссор.
Лиза закончила есть и выжидательно смотрит на меня. Подмигиваю. Она решительно спрыгивает на пол.
- Елизабет! - подскакивает мадам, но Лиза карабкается на мои колени. Красовский делает мадам знак сесть. Лицо мачехи вытягивается - переживает. Усаживаю ангелочка лицом к себе.
- Это что? - она трогает крестик.
- Награда.
- За что?
- За подвиг.
- Ты немца убил?
- Так точно.
- Они плохие?
- Очень.
- У нас в доме немец живет, Герберт Карлович, его никто не убивает, - сообщает Лиза. - Почему?
Папаша прыскает.
- Лиза! - окликает мачеха. - Оставь в покое Павла Ксаверьевича!
- Братец обещал со мной поиграть! - возражает Лиза.
Папаша встает и подходит. Гладит дочь по головке, та прижимается к нему. Не приходится сомневаться: папина любимица!
- Лизонька! - говорит папаша. - Братец поиграет с тобой, но дай ему покушать!
- Зачем? - удивляется Лиза. - Он и без того большой!
Теперь прыскаю я. Смеются все, в том числе Лиза. Сестричку уводят из столовой, перед этим она берет с меня обещание увидеться. Папаша ведет сына в кабинет, льет коньяк в бокалы, придвигает коробку сигар. До чего же приятный вечер!
Папаша смотрит выжидательно, раскуриваю сигару и начинаю рассказ. По-военному кратко, точно и по существу.
- Как прочел в газетах впервые, не поверил, что это ты, - говорит папаша. - Маменькин сынок, укутанный ходил от простуды - и на тебе! Застрелил немца, сделал вылазку, захватил пленного...
Молчу.
- Я верил, что порода Красовских в тебе проявится! - продолжает он. - Наверное, контузия помогла. Пусть Бог простит меня, но покойница сделала все, что тебя испортить. Держала подле себя, баловала, еле настоял, чтоб тебе в Англию ехать. Но и там письмами тебя забрасывала... Был на могиле? - внезапно спрашивает он.
- Я не помню, где она.
- Завтра Степан отвезет. Тяжко мне было с твоей матерью, Павел! Ну, полюбил я другую женщину, бывает. Это преступление? Все сделала, чтоб жизнь мне отравить: скандалила, Наденьку обзывала, сказала, что развод до смерти не даст. Надя-то в чем виновна? Она ради меня семью бросила - отец ее проклял, жила со мной без всякой надежды, Лизоньку в девичестве родила - все из-за любви. Золотое сердце!
На свете есть мужчины, которые верят: юные красавицы в состоянии полюбить их, старых, толстых и седых, вовсе не из-за денег. Такие мужчины есть, и один из них сидит передо мной.
- Как сейчас отношения с тестем?
- Наладились! - подтверждает папаша. - На венчании был и на свадьбе. Сыном меня назвал, хотя годами моложе.
- У него, случайно, долгов не было?
- Были! А ты откуда?.. - он смотрит с подозрением.
- Предположил.
- А ты не полагай! Были долги и сплыли! - он встает. - Едем!
- Куда?
- Я зван к Щетининым.
- Я в повседневном мундире.
- Это даже лучше - фронтовик! Не то, что их - с паркетов! Зайдем к Лизе попрощаться - и в путь!
Мачеха остается дома - приступ мигрени. Знаем мы эти приступы, но так лучше. У роскошного подъезда на Невском выходим из автомобиля. Подъезд залит светом, как и прихожая. Лакеи снимают с нас пальто, отдаю папаху и смотрю на себя в зеркало. Портной был прав: ранее свободный мундир теперь в пору. Папаша тянет меня по лестнице - мы в огромном зале. Хрустальные люстры, блестящий паркет, кучки разряженных мужчин и дам. Много офицеров - от поручика и выше. Аксельбанты, золото погон, ордена в петлицах и на лентах. Декольте, прически, бриллианты... Папаша ведет меня от группки к группке, здоровается, представляет. Едва успеваю бодать головой и щелкать каблуками. Взгляды: удивленные, насмешливые, завидующие. Последние - у молодых офицеров. Георгиевское оружие на паркете не выслужишь.
Папаша подводит меня к генералу: толстому и важному. Бодаю воздух.
- Извольте видеть, Владимир Михайлович, сын мой, только что с фронта. (Я не "только что", но лучше помолчать). Герой-летчик, в газетах о нем писали. Считают, что мы, промышленники, только и думаем, как о барышах. Сына единственного для Отечества не пожалел. Кровь свою сын пролил... - папаша нарочито сморкается.
- Вижу! - генерал смотрит с интересом. - Тот самый Красовский? Как же, читал. Не знал только, Ксаверий Людвигович, что твой это сын.
- Мой, ваше превосходительство! - заверяет папаша. Он доверительно склоняется к генералу. - Так как насчет заказа, Владимир Михайлович?
- Можно обсудить! - говорит генерал задумчиво.
- Погуляй, Павел! - торопливо бросает папаша. - Дам развлеки. Давно на тебя смотрят!
Киваю и отхожу. Папаша у нас - деляга! Сынка как разменную монету... А чего я хотел? На душе гадостно. Мимо пробегает лакей с подносом, уставленным бокалами, торможу. Водки нет, как и коньяка - хозяин не нарушает высочайший указ. Лакей выглядит виноватым, видимо, я не единственный, кто недоволен. За закрытыми дверьми здесь, ясен пень, в коньяке не отказывают. Беру шампанское и, прихлебывая, наблюдаю за публикой. Развлекать мне никого не хочется.
- Павел!
Оборачиваюсь. Молодая женщина - прическа, декольте, бриллианты. Лицо красивое, но в этой красоте нечто порочное.
- Не узнаешь меня?
Хм-м... Не люблю таких встреч! В бытность черным рейтаром случилось: хозяин тела пообещал девице жениться, сам же слинял, получив булавой по шлему. Девица потребовала выполнения обещания, но при чем тут солдатик Петров? Девица удалилась, кипя от злости, и пообещав мне неприятности. Они бы непременно случились: отказ от обещания жениться считался тяжким преступлением в те времена - повесить могли. К счастью, мы ушли на войну, а там случилась история с аббатством...
- Это же я, Нинель!..
- Простите, мадмуазель, потеря памяти. Следствие контузии. Родного отца не признал.
- Слышала! - она смотрит испытующе. Мой взгляд честен, как у младенца. - Ладно, забыл - напомню. Брось это! - она с презрением смотрит на мой бокал. - Пойдем!
Отдаю шампанское лакею, девица увлекает меня к окну. Достает из крошечной сумочки нечто вроде табакерки и сыплет на тыльную сторону ладони белый порошок. Прикладывается ноздрей, с шумом втягивает.
- Теперь ты! - она протягивает мне табакерку.
Медлю. Она понимает это по-своему.
- Очищенный, не сомневайся, в аптеке купила! Лучшего кокаина в Петрограде нет.
Качаю головой.
- Да что ты! - она всерьез обижена. - Сам писал: скучаешь о кокаине, наших забавах. Забыл, как показывал мне английскую любовь? - она хихикает. - Вот было славно! Тебе не тошно здесь?
Киваю.
- Едем! - она берет меня за руку. - Устроим вечер воспоминаний! - она снова хихикает.
В другое время я бы не раздумывал, но сейчас не могу.
- Извините, мадмуазель!
- Ты что, другую нашел? Может, Лильку Хвостову? Видела, как подходил к ней с папашей! Она же из староверов! Девственница, весь Петроград знает - такая здесь одна, - Нинель ухмыляется. - Лилька и супружескую верность блюсти станет, от мужа ее потребует. Домострой! Мы же цивилизованные люди! Едем, я покажу тебе французскую любовь! Меня французский капитан обучил, когда миссия союзников в Петроград приезжала, Жоржем его звали. Ну?!
- Извините!..
Отдираю ее руку от своей, иду прочь. Еще мгновение, и разражусь матом. Миша Говоров с солдатами глотал немецкий хлор, чтоб петроградские сучки блудили с французскими кобелями? Цепляли бриллианты и нюхали кокаин? Вашу мать!
В прихожей лакей подносит шинель, одеваюсь и выхожу наружу. Катитесь вы все! Морозный воздух остужает разгоряченное лицо, но не чувства. Умом понимаю, что злость моя глупая. Высшее общество жирует, пока гибнут солдаты, - это во все времена. Однако на душе мерзко. Бреду, куда глаза глядят. Переулки, проходные дворы... Спустя некоторое время понимаю: заблудился. Я был в этом городе только раз - школьником, на экскурсии. Город тогда назывался Ленинградом...
- Господа, что вам нужно? Оставьте меня!
Голос доносится из соседнего двора. Мужчина, испуган. Везет мне на такие истории! Сую руку в карман шинели: "браунинг", некогда принадлежавший ротмистру Бельскому, на месте. Достаю, передергиваю затвор. За углом двое прижали прохожего к стене. Один из бандитов держит нож у лица жертвы - лезвие тускло отсвечивает в свете уличного фонаря. Гоп-стоп...
- А ну брысь!..
Тот, который с ножом, поворачивается. Н-да, рожа... Второй, мгновенно сориентировавшись, плавно, по-кошачьи, начинает заходить сбоку. Правую руку держит на отлете. Лезвия не видно, но нож наверняка в рукаве.
- Шел бы ты, офицерик, своей дорогой! - говорит "рожа". - Целее будешь!
А вот это наглость - погоны следует уважать! Стреляю навскидку, "кошка" падает. "Рожа" замирает ошарашено. Прыжок, удар рукоятью пистолета, нож летит в снег. Второй удар - по роже. Налетчик падает. С размаху бью его носком сапога. Еще! Еще!..
- Господин офицер!
Кто-то оттаскивает меня от бандита. Оборачиваюсь: несостоявшаяся жертва гоп-стопа. Пальто, шляпа, пенсне...
- Вы убьете его, господин офицер!
- Невелика потеря! Вы-то кто?
- Крашенинников, приват-доцент.
- Что ж вы, приват-доцент, гуляете так поздно?
- У Гусевых засиделись, - он, вроде, смущен. - Интересная беседа - об особенностях развития современного стиха. В русской поэзии происходит настоящая революция! Вы, наверное, читали Белого, Блока, Бальмонта...
- Учитесь! В промежутках между стихосложением. Пригодится! Мой вам совет: при случае стреляйте, не раздумывая!
Киваю и ухожу. Налетчики испарились: "рожа", воспользовавшись ситуацией, уползла, "кошка" - следом. Живучая! Калибр мелковат. Жаловаться они не станут. Пар я выпустил, поэтому пусть живут. Дерьмо, а не людишки, конечно, но все ж люди...
Извозчик везет меня к родительскому дому. Степан отводит в спальню и приносит бокал коньяка - "ночной колпак". Выпиваю залпом - и под одеяло...
- Думал: ты уехал с Митрохиной! - говорит папаша на следующий день. (Митрохина, как я понимаю, и есть Нинель). - Молодец, что не поддался - подцепил бы французскую болезнь. Половину Петрограда заразила! Свои знают, так она к новеньким цепляется. Не успел тебя предупредить.
Понятное дело - деньгами пахло.
- Да-с, получим заказик! - папашу аж распирает. - Щетинин прием устроил и генерала зазвал, а я перехватил. Вот! Ты помог. Владимир Михайлович - человек строгих правил, взяткой его возьмешь, но отцу героя навстречу пошел. Комиссионные тебе по праву полагаются, но у меня лучшее заготовлено! - он кладет на стол толстый пакет. - Наследство матери. Хоть ты и кричал, что ничего не надобно, я сберег. Имущество продал, а выручку - в ценные бумаги! Знаешь, сколько здесь?
Пожимаю плечами.
- Двадцать три тысячи! Капитал! Как распорядишься?
- Наличными можно?
- Нет у меня столько, - он удивлен, - а продать бумаги скоро не получится.
- Давайте, сколько есть!
Он лезет в ящик стола и достает пачку банкнот, перевязанную шпагатом.
- Десять тысяч!
Беру и прячу в карман.
- Спасибо!
- С остальными что делать?
- Поменяйте на золото!
Он удивлен:
- Золотые рубли запрещены к обращению. Достать можно, но втридорога.
- Пусть!
- Как знаешь! Позволь полюбопытствовать: зачем тебе столько? Женщина?
Киваю. Женщина - лучшее объяснение. Он понимающе щурится.
- Теперь не скоро увидимся?
- Послезавтра у меня выпуск. Затем - фронт!
- Не надоело? - он касается моего погона. - Погеройствовал - и хватит! Мне надобен свой человек в деле, управляющим веры нет. Только скажи, освободим от службы тотчас! Нельзя время упускать! Заводы круглосуточно работают! Барыш невиданный!
- Труха это все!
Он в недоумении. Мне не стоило это говорить, но утром я исполнил обещание - поиграл с Лизой. Не хочу, чтоб она видела пьяных матросов...
- Через два года, - я трогаю пакет, - это будет трухой. Инфляция...
- Считаешь меня глупым! - хмыкает он. - Думаешь, не вижу, что творится? Я хоть в Англии не учился, но соображение имею. Все свободные деньги - во французских и английских ценных бумагах.
Вот так! Россия занимает деньги за границей, а свои покупают иностранные облигации.
- Если рубль обесценится, - говорит он, - то заводы останутся!
- Отберут и заводы!
- В казну? Так заплатят!
- Они не заплатят.
- Кто они?
- Большевики.
- Ты думаешь?..
- Я знаю. Не хочу объяснять, откуда, считайте, что у меня после контузии - дар пророчества. Прошу вас, Ксаверий Людвигович, запомнить. В феврале 1917 года в России случится революция. Царь отречется от престола и случится это в Пскове. Поначалу все обрадуются, но в октябре большевики осуществят переворот. Богачей и знать будут резать, как цыплят. Помните Французскую революцию? Будет даже хуже. Не смотрите на меня так, Ксаверий Людвигович, понимаю, что не верите. Прошу об одном: как только мое пророчество станет сбываться, берите семью - и за границу! Франция, Англия - все равно; чем дальше, тем лучше.
- А ты?
- Я взрослый мальчик, не пропаду!
Пропаду, конечно, но ему лучше не знать.
- Господи, сынок! - он крестится. - Какие времена! Ты хоть поосторожней в своих аппаратах...
Папаша с семьей отправляется в церковь, меня отвозят на кладбище. По пути покупаю венок. Могилы, мраморная плита с именем и стандартной эпитафией. Кладу поверх цветы. У меня нет чувств к лежащей под плитой женщине, мне просто неловко. Я присвоил наследство ее сына. Единственное утешение: других претендентов нет. Мысленно обещаю покойной: на женщин деньги тратить не буду, только из жалованья. Разве что на выпивку не хватит...
На обратном пути заглядываю в оружейную лавку и покупаю "браунинг" калибра 7,65 и пачку патронов. Мне не понравилось действие карманного трофея. Офицеры имеют право на собственные пистолеты, "браунинг" в рекомендованном списке значится.
В школу возвращаюсь под вечер. Прощание с семьей было теплым, поэтому вваливаюсь навеселе. Скидываю шинель - опа! Все взгляды на мою грудь. Крестики снять забыли...
- Я это, я! - говорю с досадой. - Тот самый Красовский!
- Так мы знали! - улыбается подпоручик Квачко, мой сосед по койке.
- И молчали?
- Вы хотели инкогнито...
- Теперь расскажете про свои подвиги?! - подскакивает Недобоев. Он самый юный офицер в группе.
- Расскажу! Но сначала...
Офицерам запрещено носить свертки, но насчет карманов нигде не прописано. Папашины закрома сегодня полегчали. Коньяк, французский, шустовского не достать - заводы закрыты. Толстая плитка шоколада, конфеты тоже шоколадные...
- Сгодится на закуску?
- На фронте шоколада не дадут! - смеется Квачко. - Очень даже сгодится! У родителя гостили?
- Ага!
Достаю из ножен кортик, как им открывают коньяк, я знаю. Хоть для чего-то сгодился. Квачко несет стаканы. Хорошие они ребята...
- Ра-внясь! Смирна! Прапорщик Красовский!
Чеканю шаг и докладываю прибытие. Под каракулевой папахой строгие глаза начальника авиационного отдела воздухоплавательной школы полковника Ульянина. Рукопожатие, свидетельство об окончании, два знака - военлета и летнаба. Теперь я дипломированный летчик. Было бы на чем летать!
10.
Накаркал! По возвращению в отряд выясняется: с аппаратами - швах! Трофейный "авиатик" отремонтировали, но надолго его не хватило. Ресурс мотора истек, новый, естественно, взять негде - у немцев не попросишь. За время моего отсутствия отряд получил два "ньюпора", но их использовали так интенсивно, что моторы изношены до предела. Синельников в ангаре пытается один починить. Посиневшие на морозе руки механика ловко откручивают гайки. Вокруг столпились военлеты, в том числе начальник отряда. Синельников поднимает голову от разобранного "гнома" и качает головой.
- Совсем невозможно? - сокрушается Егоров.
- Смотрите сами, ваше благородие! - сердится Синельников. Цилиндры разбиты! Как чинить? Из старухи целку не сделаешь!
Штабс-капитан, к моему удивлению, не возмущен грубостью. Поворачивается и уходит. Через час нас с Рапотой зовут к начальнику.
- Поедете в Москву, на завод "Дукс"! - говорит Егоров. - Еще в ноябре завод обязан был прислать аппараты, но их нет. На телеграммы не отвечают. Очень рассчитываю на вас, Сергей Николаевич, и вас, Павел Ксаверьевич! Делайте, что хотите: ругайтесь, умоляйте, давайте взятки, но без аппаратов не возвращайтесь! Понятно?
Куда яснее! Писарь оформляет нам командировочные предписания. Сергей доволен: с фронта попасть в Москву на святки - мечта! Есть и другая причина. Татьяна, отработав сестрой милосердия, уехала в Петроград учиться. Поезд "Москва - Петроград" ходит регулярно, и ехать недалеко. Сергей садится писать любимой, я собираю вещи. Не везет мне с войной в последнее время, бегает она от меня. Что мне в Москве? У Сергея хоть Татьяна, а у меня кто? Да и задание... Неизвестно, как встретят нас на заводе. Не трудно предположить, что ходоков с фронта на "Дуксе" хватает. Сергей считает, что "дуксовские" штафирки, едва глянув на грозного поручика, струхнут и выкатят аппараты. Я в этом сильно сомневаюсь. Кладу в карман папашины десять тысяч. На святое дело не жалко!
Москва встречает негостеприимно: с местами в гостиницах плохо. В приличных, где живут господа офицеры, - аншлаг, в дешевых - грязь и клопы. Святки... Находим меблированные комнаты на Ситцевом Вражке. Дом старый, комнаты темные, но хоть крыша над головой...
Оставив вещи, едем на "Дукс". Извозчик запросил по случаю праздника два рубля, куда денешься? Под нашими шинелями - кожаные куртки, кортики с темляками на боку - чтоб видели, кто приехал. Не смотря на праздничные дни, "Дукс" работает. Привратник не хочет нас пускать - видимо, имеет строгое предписание. Со скандалом, но прорываемся к управляющему. Он недоволен, но встречает вежливо - Георгиевское оружие производит впечатление.
- Что вы хотите, господа! - разводит он руками. - Трудимся денно и нощно, но заказов очень много.
- Нам потребны аппараты! - бычится Сергей. - Еще в ноябре должны быть поставлены! Воевать не на чем!
Управляющий невозмутим.
- Военное ведомство велело отправить аэропланы на Юго-Западный фронт, там сложилась острая нужда. На вашем участке спокойнее. Мы не распределяем аппараты, господа, мы их только выделываем. Просите в военном ведомстве. Скажут - хоть сейчас погрузим!
Военное ведомство находится в Петрограде, и нас там явно не ждут. К тому же святки... Зря я вез десять тысяч! Видя наши погрустневшие лица, управляющий пытается смягчить пилюлю.
- Я прикажу показать вам завод! Увидите, что мы выделываем!
С паршивой овцы хоть шерсти клок. Соглашаемся. Нас ведут по цехам. Здесь варят, скручивают, клеят, обшивают полотном. Испытывают моторы и ставят их в моторные рамы. Пахнет нитролаком, бензином и машинным маслом. Наш гид, техник со смешной фамилией Коврига, не умолкает. Ковригу распирает гордость за завод. Он уверен, что их аппараты - лучшие в России, заводам Лебедева и Щетинина до "Дукса" далеко. Сергей хмыкает. Он рассказывал мне, как "дуксовский" "ньюпор" не могли поначалу собрать - крылья не подходили. Если б не золотые руки Синельникова... Однако в ангаре, где стоят готовые к облетам аппараты, лицо Рапоты меняется. Он гладит ладонью полотно крыльев, трогает гладкое дерево пропеллеров, заглядывает в кабины... Наверное, так он смотрит на Татьяну.
- Обратите внимание, господа! - сыплет Коврига. - Капот сделан не из стали, а дюраля. Это сплав алюминия, очень легкий. Таким образом, мы облегчили аппарат на несколько фунтов. Он стал скоростнее и маневреннее.
- Дюраль заграничный? - спрашивает Сергей.
- Вовсе нет! - Коврига аж лучится. - На заводе Красовского освоили выделку!
Та-ак...
- Вы имеете в виду Ксаверия Людвиговича Красовского? - уточняю.
- Именно! - подтверждает техник. - Замечательный человек, оказал содействие.
Я смотрю на Сергея, он - на меня. Мы подумали об одном.
- Скажите, где можно телефонировать в Петроград?
- На Кузнецком Мосту! - техник сама любезность. - Там телефонная станция.
- Благодарю! - я жму ему руку. - Вы не представляете, как помогли!
Через полчаса я прижимаю наушник к уху. У папаши два телефонных аппарата: в конторе и дома. Содержать их стоит дорого, но Ксаверий Людвигович на связи не экономит. У него и телеграфный аппарат в конторе имеется... Главное, чтоб не уехал - святки как-никак. И чтоб линия Москва - Петроград не оказалась перегруженной - это вам не сотовая связь...
- У аппарата! - раздается в наушнике знакомый голос.
- Здравствуй, отец! Это Павел...
Сергей дышит мне в затылок, его я в наши отношения не посвящал. Пусть будет "отец". Похоже, Красовский-старший от такого обращения растерялся: я назвал его "отцом" впервые. Мгновение он молчит.
- Ты в Петрограде? - спрашивает, наконец.
- В Москве, в командировке! Отец, нужна помощь...
Быстро излагаю суть дела. Он слушает, не перебивая.
- Возвращайся на завод! - говорит по завершению. - Я распоряжусь! Все сделают.
- Спасибо, отец! С Рождеством тебя!
- Здоров ли ты? - ему явно хочется поговорить.
- Здоров! - рапортую. - А вы? Как Лизонька?
- Тебя вспоминает, - он рад вопросу. - У нас все хорошо. Звони нам и пиши, Павел! Не забывай!
- Постараюсь, отец! - я говорю это искренне, Рапота тут ни при чем. Старик у меня деляга, но все ж молодец! Выпуск дюраля наладил, а его и в СССР будут за границей закупать. Выгорит с аппаратами, в ножки поклонюсь!
Берем извозчика и мчимся на "Дукс". Управляющий встречает нас у порога.
- Что ж вы промолчали, что сын Красовского?! - он укоризненно смотрит меня.
Пожимаю плечами: кто знал, что это важно?
- Будут вам аппараты! - говорит управляющий. - У нас действительно много заказов, но ради Ксаверия Людвиговича... Организуем сверхурочные смены.
- Получим все шесть? - не верит Сергей. - Три "ньюпора" и три "морана"?
- Как в заказе! Однако предупреждаю: понадобится десять дней. Неделя, если облетаете сами. У нас не хватает летчиков...
Это нам известно. Испытатели на авиационных заводах долго не живут. Аппараты лепят, не слишком заботясь о качестве, летчики гробятся. Сергей готов управляющего расцеловать, но я протягиваю тому руку. Обойдется! Целовать надо других.
Удачу обмываем в ресторане, шустовским "чайком". Его приносят в серебряном самоваре. Холодный "чай" (не "шустовский", конечно же, контрабандный) славно идет под балычок с икоркой. Жизнь хороша! Задание, считай, выполнено, у нас неделя отдыха. Остается решить, чем заняться.
- Сходим в театр! - предлагает Сергей. - Большой! Ни разу не был!
Я тоже не был - ни в Большом, ни в Малом. Не довелось: пути-дороги пролегали вдали от столицы. Большой так Большой. Едем. Билетов в кассе, естественно, нет, но театральные "жучки" крутятся тут же. За места в третьем ярусе запрашивают несусветную цену. Сергей плюется. У меня деньги есть, но строить купчика перед другом... Торгуемся, жучок не уступает. Внезапно от колонны отделяется штатский лет сорока, в шляпе и длинном пальто.
- Фронтовики? - он смотрит на наши кортики с темляками. - Летчики?
Киваем.
- Уступи! - говорит неизвестный "жучку", тот беспрекословно подчиняется. Сдаем шинели и папахи в гардероб, в блеске хрома и оружия поднимаемся на свой ярус. Звенит третий звонок, еле успеваем к местам.
Дают "Лебединое озеро". Я видел этот балет в своем времени, как-то его крутили по телевизору целый день. С той поры у меня отношение к спектаклю особое. Однако Сергей смотрит заворожено. Я тоже приглядываюсь. Балерины еще ничего, но танцовщики! Руки, ноги, торсы как у грузчиков. Как им прыгать? Впрочем, они и не прыгают. Ходят вокруг балерин, изображая страсть. Хорошо, хоть балерин поднимают.
Антракт, выходим в фойе. Наметанным глазом определяю буфет. "Сельтерская" или "шустовский чай" там наверняка есть...
- Господа офицеры!
Машинально вытягиваемся. Полковник! Погоны, ордена, борода рогами вниз. За спиной "полкана" маячит поручик с аксельбантами, похоже, местные штабисты.
- Па-ачему одеты не по форме?
- Это наша форма! - пытается оправдаться Сергей. - Мы летчики!
- Кожаная куртка - служебная форма летчика. Покинув аппарат, летчик обязан ее снять! На вас должен быть китель либо парадный мундир.
Подкованный, зараза! Наверняка из московской комендатуры.
- У нас нет другой одежды, - Сергей совсем сник.
- Ежели нет, незачем появляться в публичных местах! Своим внешним видом вы позорите честь российского офицера!
Привлеченные скандалом, вокруг нас собираются люди. Попали! Пригнало на нашу голову! Загремим на гауптвахту!
- Николай Иванович! - из толпы выступает немолодой господин в визитке. В петлице - орден Святого Станислава. Полковник поворачивается к нему и улыбается: - Евстафий Петрович!
- Давайте простим фронтовиков! - предлагает Евстафий Петрович. - Они денно и нощно льют кровь за Отчизну. Видите! - он указывает на наши кортики. - В окопах и траншеях не до уставных правил.
- Устав надо помнить всегда! - важно говорит полковник. - Ну да ладно! Не будь этого, - он тычет в темляки на наших кортиках, - поговорил бы я с вами!
- Благодарю, Николай Иванович! - незнакомый Евстафий берет нас под руки. - Не составите компанию, господа?
Отказываться глупо. Евстафий ведет нас к угловому столику буфета. На стуле, спиной к нам, сидит женщина в лиловом платье. Она поворачивает голову на звук шагов. Колени мои слабеют. Большущие серые глаза под ресницами-опахалами, светло-каштановые волосы, забранные в высокую прическу, точеный носик, свежие губы... На тонком, безымянном пальчике обручальное колечко. Даже Сергей впал в столбняк, а уж он к своей Татьяне... Кем незнакомка приходится Ефстафию? Жена? Я мгновенно начинаю ненавидеть спасителя.
- Вот, Липочка! - говорит Евстафий. - Отбил у Штеймана! Едва не съел фронтовиков!
Липочка улыбается! Боже, какие зубки!
- Позвольте представить, господа, Олимпиада Григорьевна Невзорова, моя помощница по делам Земского союза.
Помощница...
- Меня зовут Семенихин Ефстафий Петрович, - он выжидательно смотрит на нас.
Рекомендуемся. Моя фамилия не производит впечатления. Забыли: газеты давно обо мне не пишут.
- Рад познакомиться, господа! Присаживайтесь! - Евстафий делает знак лакею, на столике появляется шампанское, бокалы и конфеты вазочке. Лакей разливает.
- За победу над супостатом!
Чокаемся. Олимпиада отпивает маленький глоток и ставит бокал. Мне очень хочется взять его и отпить со стороны, где касались ее губки. Едва сдерживаюсь.
- Нескромный вопрос, господа, - продолжает Семенихин. - Вам приходилось лечиться в госпиталях?
- Как же! - говорит Рапота. - Но я только раз, а вот прапорщик дважды. В последний раз долго лежал! У него часы из живота достали - осколком вбило. Покажи, Павел!
Чтоб тебе, болтун! Взгляды оборачиваются ко мне, нехотя достаю почтенные останки. Неудобно. Понятно во что был вымазан когда-то покойный "Буре". К моему удивлению Олимпада берет часы и внимательно рассматривает. Евстафий тоже любопытствует. Мне возвращают "Буре", я зажимаю его в кулаке. Искореженное серебро хранит тепло ее пальчиков, я это физически ощущаю. Возможно, я схожу с ума.
- Вы надолго в Москву? - Евстафий возвращает меня в реальность.
- Самое малое - неделя. За аппаратами приехали. Ждем, пока сделают.
- Тогда, господа, вам предложение. Земской союз помощи раненым и больным воинам собирает средства для госпиталей. Люди охотней жертвуют, когда видят тех, кто в госпиталях лечился. Тем более, героев. Не согласились бы помочь? Всего лишь показаться публике, сказать два слова...
Сергей растерян. Олимпиада смотрит на меня. За такой взгляд! Незаметно толкаю Сергея ногой.
- Ну, для раненых... - выдавливает он.
- Замечательно, господа! - Евстафий сияет. - Вы где остановились?
- Меблированные комнаты в Ситцевом Вражке.
- Почему не в гостинице?
- Мест нет.
- Безобразие! - он искренне возмущен. - Отказать фронтовикам! Завтра... - достает часы, смотрит на циферблат. - Уже сегодня переезжаете в "Метрополь"! Все расходы - за наш счет! Олимпиада Григорьевна, займетесь?
Помощница кивает.
- Диктуйте адрес, господа! Утром автомобиль перевезет вас в гостиницу. Утренний чай в ресторане, в одиннадцать - первое выступление перед публикой. Затем завтрак (никак не привыкну, что обед здесь называют "завтраком"), в два часа - второе выступление. В четыре - еще одно, затем обед. Вечер в вашем распоряжении. По рукам?
Обмениваемся рукопожатиями. Надрывается третий звонок, Евстафий уводит Олимпиаду в партер. Сергей смотрит им вслед, я улучаю момент и словно невзначай беру ее бокал. Пью там, где пила она. Все, кажется, приехали. Тихо шифером шурша, крыша едет не спеша...
Ранним утром нас перевозят в "Метрополь" - организация у Евстафия работает четко. Я слыхал, что "Метрополь" первоклассная гостиница, но отведенные нам номера сражают. Они огромные. В каждом спальня и гостиная, комнаты обставлены роскошной мебелью. Паркет, драпировки на окнах. Но и это не все. В номерах холодильники (ящики со льдом), ватерклозеты, ванны, из кранов льется горячая (!) вода. Для тех, кто месяцами спал на походной койке, часто не раздеваясь... Сергей растерянно бродит по своему жилищу, все трогая, открывая и заглядывая, я, спохватившись, убегаю к себе. Первым делом, раздевшись, умываюсь горячей водой - в бане мы были давненько. Затем долго и тщательно бреюсь. Проще это сделать в парикмахерской, но искать ее некогда. После бритья наливаю в пригоршню одеколон и растираю по физиономии. Щедро лью одеколон на торс... Флакон я купил у портье, одеколон называется "Цветочный" и пахнет приятно. Не помню, когда я в последний раз подвергал себя воздействию парфюмерии, но остатки рассудка я утратил вчера и, кажется, навсегда. О моих снах этой ночью лучше не распространяться. Одеваюсь. В этот раз никаких кожанок, форменный китель с заботливо развешанными орденами. Дышу на свои крестики и протираю их носовым платком. Если уж записался в идиоты, так надо быть последовательным.
Спускаемся в ресторан, Олимпиада уже там. По очереди целуем нежную, белую ручку. Кожа руки ее гладкая и тонко пахнет фиалкой. Запах кружит мне голову, хотя кружиться в ней вроде нечему. Рассаживаемся, лакей приносит чай и выпечку. В этот раз чай настоящий, горячий. Кусок не лезет мне в горло.
- Вы не заболели, Павел Ксаверьевич? - заботливо спрашивает Олимпиада. - Совсем ничего не едите.
Я заболел, Липа, и насмерть! Только как об этом сказать? Бормочу нечто об отсутствии аппетита.
- Может, приказать шампанского? - не отстает она. - Для аппетита?
Энергично кручу головой - шампанское не поможет.
- Жаль! - искренне огорчается она. - Евстафий Петрович велел передать: для вас - все, что вы пожелаете!
У меня есть что пожелать! Только не в воле Евстафия это исполнить...
Сергей в отличие от меня на аппетит не жалуется и поглощает булочки одну за другой. Наверное, они вкусные. Хорошо, когда у человека есть невеста, осознание этого прочищает мозги. Однако невесты у нас нет, а мозги давно кончились. Олимпиада ввиду моего нежелания есть, занимает гостя разговорами. Спрашивает, понравились ли нам номера. Мы в восхищении! Рапота хочет подтвердить, но рот его занят, и Сергей закатывает глаза к небу.
- Как вам удалось снять? - спрашиваю. - Нам говорили, что мест нет.
- Их и не было, - подтверждает Олимпиада. - Евстафий Петрович распорядился освободить.
Это как?
- Гостиница принадлежит Семенихину, - поясняет Олимпиада. - Не вся, конечно, но у Евстафия Петровича крупный пай.
Кого, интересно, ради нас выкинули из номеров? Наверняка не унтер-офицеров. Чем мы интересны миллионеру? Только не говорите, что он любит фронтовиков, как родных!
Завтрак окончен, выходим в фойе. Гардеробщик ресторана летит к Олимпиаде с шубкой. Отбираю, укутываю сокровище в теплые меха. Она мило благодарит. Гардеробщик смотрит волком. Незаметно сую ему рубль. Гардеробщик кланяется и бежит за нашими шинелями. Олимпиада стоит перед зеркалом и не видит этой сцены, зато видит Сергей. Глаза у него слегка квадратные. У меня нет сил даже подмигнуть. Догадается, не маленький.
У подъезда нас ждет автомобиль. Шофер открывает дверцу, я помогаю Олимпиаде забраться в салон. Ныряю следом. Сергей отправляется к водителю - кажется, он понял. Задний диван широкий, здесь и трое свободно поместятся, но я как бы случайно сажусь так, что наши тела соприкасаются. Она не отодвигается. На нас вороха одежды, но через ряды плотной ткани я чувствую ее бедро - горячее и упругое. Боже, дай мне силы!
- От вас приятно пахнет, Павел Ксаверьевич! - говорит Олимпиада. - Хороший одеколон.
- Не все ж пахнуть порохом!
- К тем, к кому едем, лучше порохом, - вздыхает она. - Сытые, здоровые, что им до раненых?
Так для нее это не забава?
- Вы бывали в госпиталях?
- И в лазаретах! - подтверждает она. - Много раз. Тесно, грязь, вши... Медикаментов не хватает, постельного белья не хватает, раненых часто положить негде. Нужны средства...
Беру ее руку в тонкой лайковой перчатке и прижимаю к губам.
- Что вы, Павел Ксаверьевич! - она смущена.
- Это вам в благодарность от раненых! - говорю. Имею право. Был, лечился.
К сожалению, ехать недалеко. Поднимаемся по мраморным ступеням. Большой зал, на стульях сидят люди, десятка три - четыре. Перед ними стол, за ним несколько стульев. Это для нас. На столе лежит серебряный поднос, ясен пень, для пожертвований. Евстафий уже здесь Проходим, садимся. Евстафий встает.
- Господа! - обращается он к публике. - Хочу представить вам героев-летчиков, только что прибывших с фронта...
Он еще долго говорит о тяготах войны, о раненых, нуждающихся в попечении, долге каждого сына Отечества... Слова высокопарные, стертые, публика в зале скучает. Разглядываю. Главным образом мужчины, судя по одежде, не бедные. Жирные, лоснящиеся лица, круглые животы... Что им до раненых и больных? Сытый голодного не разумеет. Замечаю у дверей двух жандармов в голубых мундирах при саблях и револьверах в кобурах. А эти-то зачем? Для порядка?
Похоже, красноречие Евстафия пропадает впустую. Наклоняюсь к ушку Олимпиады, шепчу:
- Сколько вот эти могут пожертвовать?
- В "Яре" или "Эрмитаже" за ужин сотню, а то две оставляют, - сердито шепчет она. - А здесь бросят красненькую, а то и синенькой обойдутся. Вчера тысячи за день не собрали!
М-да, дела у сборщиков кислые. Миллионер понадеялся на красоту помощницы, но ее глазки пасуют, когда речь заходит о деньгах. Фронтовики - последняя надежда. За тем позвали и обласкали. Что ж, надо оправдывать доверие. Цель благородная, о подоплеке промолчим. Вновь наклоняюсь к розовому ушку.
- Олимпиада Григорьевна, после моего выступления берите поднос и следуйте за мной. Ничему не удивляйтесь!
Она смотрит изумленно, но все ж кивает.
- Я приглашаю выступить наших фронтовиков! - Евстафий наконец вспомнил о нас. - Их награды красноречиво говорят о подвигах. Герои пролили кровь за Отчизну, лечились в госпиталях. Я прошу их рассказать об этом!
Встаю. Это грубое нарушение субординации, первым должен говорить поручик. Наплевать. Меня встречают жидкими аплодисментами.
- Господа! Я военный человек и буду краток. Во время боевого вылета на бомбардировку неприятеля, я был ранен. Осколок немецкого снаряда угодил мне в живот. На пути он встретил часы и вбил их мне в кишки. Вот эти часы, вернее то, что от них осталось, - достаю "Буре". В зале оживление, многие вытягивают головы. - У вас будет возможность их разглядеть. Меня спас военный доктор, коллежский асессор Розенфельд Матвей Григорьевич, который извлек эти часы, а также осколки стекла и прочие шестеренки. Их было много, - улыбаюсь, в зале оживление. - Меня выходили сестры милосердия, которые обмывали и переодевали меня, когда я лежал без сознания. Точно так же они спасают тысячи раненых офицеров и нижних чинов. Низкий им за это поклон. Труд этих людей малозаметен, подвиг их благороден. Самое малое, что мы можем сделать для них и для спасения раненых - пожертвовать на госпитали и лазареты. Лично я даю сто рублей! - достаю из бумажника и бросаю на поднос "катеньку". - Приглашаю всех последовать!
Выхожу из-за стола, иду в зал. После мгновенного замешательства Олимпиада хватает поднос и устремляется следом. Я несу перед собой останки часов на цепочке, дескать, глядите! Глядят, некоторые даже трогают. После чего достают бумажники и ридикюли. Сурово наблюдаю за процессом. Планка задана, только попробуйте меньше! Даже не пытаются: меньше сотни никто не кладет. Некоторые вываливают больше. Обход завершен, Олипиада за столом пересчитывает сбор.
- Четыре тысячи двести три рубля! - объявляет в итоге.
Я знаю, кто дал эту трешку - жандарм у входа. При этом он смутился - наверное, больше с собой не было. Я молча пожал ему руку.
Жандармы подходят к столу. Деньги складывают в брезентовый мешок, один из жандармов достает свечку и палочку сургуча, расплавленный сургуч капает на шнурок замка, Евстафий ловко прижимает к коричневому пятну печать. Жандармы уносят мешок.
- Куда его? - спрашиваю у Олипиады.
- В банк! - он удивлена вопросу. - Все пожертвования кладут в банк, после чего госпитали и лазареты получают, сколько надобно. Никто другой доступа к деньгам не имеет.
Умно! У нас бы распилили за ближайшим углом. Интересно, откаты здесь есть? Наверное. Хотя с такого как Розенфельд откат не потребуешь, он сам тебя закатает, куда Макар телят не гонял. Он и царю написать может ...
Раскланиваемся с почтенной публикой, уходим. На улице Евстафий долго жмет мне руку. Мне его благодарность - до уличного фонаря, мне больше дорог взгляд, которым меня одарили. Не Рапота - Сергей смотрит зверем. Под предлогом перекура отвожу его в сторону.
- Почему ты не предупредил?! - Сергей по-настоящему зол. - Получается: ты жертвуешь, а я нет?
Молча показываю пачку банкнот.
У Рапоты кратковременный столбняк.
- Откуда! - выдавливает он.
- Наследство матери. Причем, меньшая его половина. У тебя есть столько?
- Все равно неудобно... - он еще не смирился.
- Тебе понадобятся деньги.
- Для чего?
- Ты дал телеграмму Татьяне?
- Какую телеграмму?
- Срочную! - делаю вид, что диктую: - "В командировке в Москве. Очень скучаю. Приезжай немедленно. Телеграфируй прибытие: гостиница "Метрополь", мне. Точка".
Сергей краснеет. Надо же, не разучился!
- Это не будет выглядеть... - он все еще сомневается, хотя глаза уже горят.
- Когда Татьяна узнает, что ты жил один в роскоши, она никогда не простит! Я знаю женщин! Не будь эгоистом!
Все, готов! Речь идет не о желаниях жениха, а о счастье невесты, какие могут быть возражения? Сергей просит заехать на телеграф. Обратно возвращается сияющим - дело сделано. Обед, пардон, "завтрак" в ресторане. На столе вино, от более крепких напитков отказываюсь решительно. Не до того. Сергей почти не умолкает: он рассказывает о Татьяне. Его прямо распирает, душа требует поделиться.
- А у вас, Павел Ксаверьевич, невеста есть? - интересуется Олимпиада. Сердце у меня екает: вопрос не дежурный. Качаю головой.
- Почему? - она искренне удивлена. - Не успели?
- Я вдовец.
Глаза ее распахнуты до корней волос. Для вдовца я слишком молод. Сейчас бы губами да к этим глазам ...
- Вы... Давно?
- Еще до войны. Трагический случай...
Она кивает и больше не спрашивает. Однако я чувствую: что-то изменилось. Мы словно встали вровень. Для замужней женщины холостяк и вдовец - разные категории. Очень разные.
В фойе я вновь одеваю Олимпиаду. На заднем диване автомобиля мы снова вдвоем. Сидим, прижавшись друг к другу, как будто, так и нужно.
- По скольку собирать с новой с публики? - спрашиваю Липу. - Сколько мне класть?
- Павел Ксаверьевич, вы хотите?..
- Хочу! Я располагаю средствами - недавно получил наследство. На благое дело не жалко.
- Какой вы!.. - она не договаривает. Берет мою руку и сжимает в своей ладошке. Мы в перчатках, но я чувствую каждую клеточку ее кожи. Боже, продли мгновенье! Не продлил...
Трюк с часами вновь проходит успешно. Я чувствую себя клоуном, но назвался груздем... В этот раз кладу пятьдесят рублей - две бумажки с портретом Александра III. Со словами: "От нас!". Подразумевается участие и Сергея, да и бумажек две. Никто не знает, что Сергей меня не уполномочивал, а сам Рапота не замечает - он весь в мечтах. Подсчет, брезентовый мешок, жандармы... Третье место - университет. Здесь публика победнее, самых богатых мы окучили ранее. Дают по четвертной, десятке, кладут пять рублей, случается и рубль. В аудитории - профессора, приват-доценты, студенты... И студентки. Их мало, но они очень любопытные. После подсчета денег окружают меня, трогают почтенные останки "Буре", засыпают вопросами. Некоторые откровенно строят глазки. Приятная компания.
- Господа, оставьте Павла Ксаверьевича! Он устал - это третье выступление. Не забывайте: он перенес тяжелое ранение!
Это Олимпиада. Я совсем не устал, и ранили меня давно, но такая защита мне нравится. Неужели? Уймись, мечтатель! Ты же не Сергей!
Ласково прощаюсь со студентками, жму руки профессорам. У подъезда нас ждет автомобиль, Евстафий едет с нами. Липа будто не замечает моей руки, принимает помощь Евстафия и ныряет в салон. Семенихин - следом. Ничего не остается, как примоститься с краю. Я впал в немилость, это понятно. Еду мрачный. Так тебе и надо: мавр сделал дело, мавр может отдыхать.
В фойе "Метрополя" скандал. Плотный подполковник с жирной шеей отчитывает портье. Кругом любопытные. Полковник бушует:
- Вчера меня попросили освободить номер, пояснив, что для важного гостя. Я подумал: генерал приехал! Сегодня специально зашел справиться, узнаю: прапорщик! Из какого-то Земгора! Выходит роскошные апартаменты - земгусарам, а фронтовиков - на улицу?! Я этого так не оставлю! Я в Ставку напишу, на высочайшее имя!
Внимательно разглядываю скандалиста. На фронтовика он не тянет. Орденов нет, даже "клюквы", которую дают любому, кто участвовал в сражении. Отлично скроенный мундир из дорогой ткани, новенький, даже не замятый. Штабной, причем из тех, кто о боях узнает из газет.
Подполковник продолжает бушевать, я чувствую, как ярость подступает к горлу. Сегодня я трезвый, следовательно, злой. К тому же мои усилия очаровать Олимпиаду пошли прахом: мне указали место - просто и недвусмысленно. Сергей хватает меня за рукав, но поздно!
- Господин подполковник!
Он оборачивается. Шинель с папахой я сбросил на руки гардеробщику, поэтому просто киваю. Мне не хочется отдавать ему честь.
- Я прапорщик, из-за которого вас выселили. Как изволите видеть, не земгусар. Военлет. Воевал в Осовце, сбил германский аэроплан, разбомбил аэростат и немецкий штаб. Был тяжело ранен и контужен. Лично отмечен государем. В Москву приехал за аэропланами - на фронте воевать нечем. Я не просил, чтоб вас выселяли, это сделали, не спросив меня. Я понимаю: мои скромные заслуги не идут в сравнение с вашими. Я попрошу заселить вас обратно, а сам пойду на улицу. Мне не привыкать. На фронте удобств мало...
С каждым моим словом он багровеет все больше. Ему, как и всем окружающим, понятно: издеваюсь. Размазываю тыловую крысу по стене. Фронтовиком его можно назвать по недоразумению - это понятно даже курсистке. Сейчас он заорет. Тогда я...
Мне нельзя его бить. Второй дуэли не случится. Штаб-офицеры не стреляются с обер-офицерами. Меня ждет военный суд и арестантские роты - "во глубине сибирских руд..." До штрафных батальонов здесь пока не додумались. Мне не улыбаются рудники. Лучше расстрел. Я проткну эту жирную тушу кортиком. Хоть на что-то железяка сгодится.
Я кладу ладонь на эфес оружия, но в этот миг стальная рука сжимает мою кисть. Пытаюсь освободить - не получается. Не знал, что у Рапоты такая хватка!
- Господин подполковник, поручик Рапота! - Сергей бодает головой. - Мы прибыли вместе с прапорщиком. Я подтверждаю его слова: мы не знали, что вы пострадали из-за нас. Я охотно уступлю вам свой номер; нам с прапорщиком хватит одного. Сделайте любезность!
На нас смотрят десятки глаз, и подполковник понимает: предложение принимать нельзя. Выгнать из номера георгиевского кавалера? В общественном мнении он упадет ниже бордюра, а общественного мнения здесь боятся. Краска медленно покидает его лицо.
- Вообще-то я устроен! - бормочет он. - Просто зашел полюбопытствовать. Однако, господа, почему Земгор?
- Мы пригласили поручика и прапорщика в помощь сбору средств для раненых и больных, - Евстафий выскакивает как чертик из табакерки. Где он был до сих пор? - Благодаря им, сегодня сдано в банк свыше десяти тысяч рублей! Значительную сумму пожертвовал лично прапорщик!
Публика разражается аплодисментами. Я, конечно же, не "значительную", но спорить неудобно. Скандалист уничтожен. Что-то невразумительное пробормотав, он скрывается в толпе. Сергей отпускает мою кисть. Оглядываюсь. Олимпиада смотрит на меня широко открытыми глазами. Я не понимаю, что в них: смятение, осуждение, или восхищение? Затянувшуюся паузу прерывает портье: передает Сергею телеграмму. Заглядываю через плечо: Татьяна приезжает сегодня ночью. Счастливец!
Ужинаем, вернее обедаем. Инцидент предан забвению, но послевкусие осталось. Сергей постоянно поглядывает на часы. До прибытия поезда из Петрограда часов пять, но он считает каждую минуту. Мне говорить не хочется, Олимпиада тоже не расположена. Евстафий отдувается за всех. Вспоминает сегодняшние мероприятия, называет какие-то фамилии, комментирует, хихикает. Стол ломится от блюд. Евстафий с Олимпиадой пьют вино, нам с Сергеем принесли самоварчик. Рапота едва прикасается к стакану, зато я стараюсь за двоих. Напиться до бесчувствия - это выход. Ловлю на себе тревожные взгляды Евстафия.
- Господа офицеры! - вдруг говорит он. - Вы совсем забыли о даме! Оркестр играет, а вы не удосужились пригласить! Стыдно!
И в самом деле! Смотрю на Сергея: на лице его явное нежелание. Придется нам! Встаю и кланяюсь:
- Разрешите?
Я не знаю, умею ли танцевать. Мне, признаться, все равно. Оркестр играет аргентинское танго. Идем в центр зала. Олимпиада кладет ладошку на мою руку, я обнимаю ее за талию - и-и!.. Оказывается, умею. Я веду ее резко, четко фиксируя движения, получается чуть жестковато, но это то, что нужно. Лицо ее раскраснелось, но она не ропщет. От столиков следят за нами любопытные глаза. Мы единственная пара, которая решилась на танго, видимо, танец здесь в новинку.
- Вы замечательно водите! - говорит Олимпиада. - Не ожидала, что знаете танго. Где научились?
- В Буэнос-Айресе! - вру без раздумья. С таким же успехом можно сказать: "На луне!" Поди, проверь!
- Вы странный человек, Павел Ксаверьевич! - говорит она. - Давеча вы меня чрезвычайно напугали! Показалось, вы убьете этого офицера!
Правильно показалось...
- Отчего вы так рассердились?
Сказать? А что я теряю?
- Из-за вас, Олимпиада Григорьевна!
Она удивленно взмахивает ресницами, но я мгновенно понимаю: этого ответа ждали.
- Чем же я вас прогневала?
Пропадать, так под музыку!
- Помните, вчера в театре нам подали шампанское? (Она кивает). После того, как вы ушли, я пил из вашего бокала - потому что его коснулись ваши губы. Ночью я, считайте, не спал. Сегодня ловил каждый миг, чтоб оказаться рядом. Мне показалось, вы не против. Но потом отвергли мою руку.
- Вы тоже хороши! - она явно обижена. - Начали любезничать со студентками!
Неужели меня ревнуют? Боже!..
Музыка замолкает. Нам аплодируют, я церемонно кланяюсь партнерше и предлагаю ей руку.
- Пригласите меня еще! - говорит она торопливо.
- Браво, Павел Ксаверьевич! - Евстафий встречает нас аплодисментами. - Где освоили? В военных училищах не учат танго.
- Это все Олимпиада Григорьевна! - перевожу стрелки. - Она замечательно танцует! Мне доставило незабываемое удовольствие!
- Оркестр будет играть долго! - смеется Евстафий. - За ваш сегодняшний подвиг на ниве благотворительности любая дама будет танцевать с вами до утра. Наслаждайтесь, Павел Ксаверьевич!
Оркестр, будто подслушав, мурлыкает вальс. Вновь кланяюсь и веду Олимпиаду в центр зала. После первых па сбиваю дыхание и перехожу на медленные туры. Благо все вокруг поступают точно также: обильная еда, питье...
- Хотите сказать, Павел Ксаверьевич, что влюбились в меня? - спрашивает она.
Ну, все - в омут головой.
- Я не влюбился, Олимпиада Григорьевна, я пропал! Меня сбили, и я умер! Я иссох, разбит и уничтожен. Я утратил разум. Разве вы не видите?
- Надеюсь, вы помните: я замужем?!
- В том-то и беда! Иначе мог бы надеяться...
Она молчит.
- Нам надо поговорить, - говорит, помедлив. - Наедине.
- Где? Когда?
- Разумеется, не здесь! - она похоже сердита. - Кругом сотни глаз, не хватало меня компрометировать! Мы спокойно завершим обед, после чего Евстафий Петрович отвезет меня домой. Муж мой в отъезде, но прислуга дома. Я отпущу ее под предлогом, что хочу спать, а после выйду, возьму извозчика и приеду в "Метрополь". Я часто бываю в этой гостинице и знаю, как пройти, чтоб не заметили.
- Олимпиада Григорьевна!
- Вам придется подождать! - говорит она тоном учительницы. - Возможно, долго!
- Хоть всю жизнь!
Она смеется:
- С вашим характером вас на день не хватит!
А ведь, правда! Внезапно я спохватываюсь.
- Вы знаете, в каком я нумере?
- Ты и в самом деле рехнулся! - смеется она. - Я же их снимала!
Мне показалось, или, в самом деле, она сказала мне "ты"? Спросить не успеваю: музыка кончилась. Провожаю Олимпиаду к столу и как бы вскользь замечаю: день выдался хлопотный. Никто не настаивает на продолжении банкета. Провожаем Олимпиаду и Евстафия, я вновь подаю ей шубку и целую на прощание руку. Сергей тоже прикладывается. Оревуар! Сергей идет к себе, я под благовидным предлогом задерживаюсь и заглядываю в ресторан. Маню пальцем официанта.
- Подашь в шестнадцатый нумер шампанского, в ведерке! - говорю лениво. - Только через час, не раньше. Понял?
- Прикажете икорки, конфет? - склоняется он.
- И балык... Все, чтоб поужинать двоим, - сую ему четвертной.
Он прячет руки за спину:
- Евстафий Петрович велели за счет заведения.
- А на чай?
- С фронтовиков не берем-с.
Вот те раз!
- Ваше благородие! - он смущен. - Могу я попросить?
- Конечно!
- Часы покажете? Что из вашего живота достали?
Уже официанты знают! Растрепал! Киваю:
- Принесешь - покажу!
Он убегает радостный, я поднимаюсь к себе. Первым делом открываю краны в ванной. Пока вода бежит, достаю мыло, свежую пару белья. Я день на ногах, танцевал... С недавних пор я стал невообразимым чистюлей. Через полчаса чистый, причесанный, надушенный прапорщик Красовский сидит на диване. Ждет. Своих часов у меня нет, как-то не было времени купить, но на стене ходики с кукушкой. Стрелки на размалеванном циферблате, кажется, застыли, а проклятая птица умерла в своем железном гнезде. Наконец, выскакивает, орет. Девять вечера. Почти сразу же - осторожный стук в дверь.
Это официант. Он вносит большую корзину, накрывает и сервирует стол. В благодарность даю подержать искалеченного "Буре". Он с почтением рассматривает и возвращает с поклоном. Я снова один, ее все нет. А кто сказал, что будет? Вдруг муж нечаянно возвратился, или сама передумала? Да мало ли что?
Встаю, меряю номер шагами. Хочется курить, но Олимпиада, как заметил, не любит запах папирос. Лезу в чемодан и нахожу последнюю сигару. Пожалел я папашины закрома! Обрезаю, закуриваю. Сигара хороша тем, что курить можно долго. Еще бы коньячку... Решено! Если к десяти Олимпиада не появится, попрошу официанта принести коньяк. Заглядываю в ведерко с шампанским. Лед почти весь растаял. Решительно несу ведерко в ванную и выплескиваю в умывальник. Из холодильника насыпаю нового льда. Я помешался, она не придет. Вот уже сигара истлела, и кукушка отметилась, но я все медлю с коньяком. Вдруг она все же появится? Не хочу встречать ее пьяным. Вы идиот, прапорщик! Не придет она, не придет...
Осторожный стук в дверь. Я не бегу, я лечу, я распахиваю дверь настежь. Это она - в меховой шапочке шапке с густой вуалью и каком-то странном пальто. Впускаю и помогаю раздеться.
- Прислуга не сразу ушла, - говорит она смущенно. - Потом извозчика долго не было. А это пальто служанки, мою шубку здесь знают...
Все, терпение мое кончилось! Хватаю и покрываю поцелуями сероглазое сокровище. Она слабо сопротивляется, но меня не остановить. Подхватываю ее на руки и несу к дивану. Она что-то лепечет, но я ничего слышу. В ушах стук сердца, скоро я ощущаю, как бьется и ее сердечко. Мы вместе, мы одно целое, это так упоительно!
Спустя несколько минут она встает и оправляет платье. Лицо у нее сердитое.
- Теперь я знаю, почему ты герой! - говорит язвительно. - Если ты на немцев бросаешься, как на женщин...
Сердце мое замирает и падает ниже колена.
- Вам может показаться это странным, Павел Ксаверьевич, но я и в самом деле, шла к вам поговорить, и только за этим! У вас за обедом было такое лицо! Я боялась: совершите какое-либо безумство...
Выходит, я ее изнасиловал. О, Господи! Да я...
- Что с вами?! Павел Ксаверьевич?!. - лицо ее маячит надо мной.
- Олимпиада Григорьевна! - делаю усилие и встаю. - Я даже не знаю, как просить прощения... Я забылся, я потерял рассудок... На миг вообразил, что меня полюбили. Это невозможно.
- Отчего ж невозможно? - вздыхает она. - Очень даже возможно! Как раз об этом я хотела поговорить. Объяснить: у меня есть долг перед мужем, а вы молоды, красивы и легко найдете другую женщину. Мы должны найти в себе силы образумиться и сдержать чувства. Я целую речь в уме заготовила. Вы мне слова не дали сказать!
Молчу, потому, как ничего не понимаю.
- К тому же вы дурно воспитаны. К вам в гости пришла женщина, а вы, вместо того, чтоб пригласить ее отужинать, сходу стали приставать. Я, между прочим, проголодалась, гуляючи на морозе!
Подхватываю ее на руки и несу к столу. Усаживаю, наливаю шампанское, придвигаю блюда. Она действительно голодна и ест с аппетитом. Смотрю с замиранием сердца. Она поднимает голову:
- Почему сам не ешь?
- Не хочется.
- Так и будешь смотреть?
- Так и буду. Мне доставляет удовольствие.
- Я думала: удовольствие тебе доставляет другое! - язвит она.
Опускаю голову, вздыхаю:
- Могу я хоть как-то загладить свою вину?
- Это мы посмотрим! - она ставит на стол пустой бокал. - Как ты умеешь заглаживать...
11.
Утром я встречаю Липу у входа в "Метрополь". Она, как положено, прибывает на автомобиле, я целую ей руку и помогаю снять шубу. Глаза ее покраснели, веки припухли. У меня вид не лучше: разглядел во время бритья в парикмахерской.
- Я ужасно выгляжу! - говорит она перед зеркалом и, оглянувшись, шепчет сердито: - Бычок! Я глаз не сомкнула!
Как будто я сомкнул! Мне велели заглаживать, я и заглаживал. В прямом смысле слова. Мы это умеем, научились в Индии. У английского лейтенанта на это времени хватало - ротой фактически командует сержант...
В ресторане за столиком ждут Сергей и Татьяна. По лицам голубков видно: этой ночью, выражаясь библейским языком, они познали друг друга. И что страсть к познанию у них не угасла...
Чай пьем молча: все погружены в сладкие воспоминания. Время от времени переглядываемся с Липой, она более не сердится, даже улыбается. Я теперь много о ней знаю. Ей двадцать пять, из них три, как она замужем. Муж намного старше ее годами. Он статский советник, в переводе на военные звания - старше полковника, но ниже генерала. Служба требует от мужа частых отлучек. Детей у них нет, потому муж не против благотворительности: это благородно, почетно и наполняет жену жизнью. С Евстафием муж в давних приятелях, он смело оставляет супругу на его попечение. Узнал я, каким боком наш цирк самому Евстафию. Старик хочет орден, немного-немало - Святого Владимира. Станислава он получил за личные пожертвования, а вот Владимира так просто не купишь. Второй по значимости орден империи, им награждают высших сановников и офицеров от полковника и выше. Всем прочим - по воле государе. Царь ценит благотворительность, за успешный сбор средств не преминет отметить. Нашим бы олигархам такое тщеславие! А то все яхты да дворцы... О своих взаимоотношениях с мужем Липа не распространялась, я и не спрашивал. И без того ясно: женщину в ней разбудил не муж, а некий контуженный прапорщик. Пробуждение случилось не сразу. Поначалу Липа жутко стеснялась и все спрашивала, прилично ли это? После спрашивать перестала - распробовала. Все прилично в спальне меж двоими...
Едем на очередную встречу. Сергей крутит баранку - договорился с шофером. Где летчику случится сесть за руль "роллс-ройса"? Сергей счастлив. У меня есть подозрение, что технику он любит больше Татьяны. Сама Татьяна - на краю заднего дивана, Липа посреди, я - с другого края. Никто не видит, как прапорщик сжимает ручку возлюбленной и получает в ответ такие же пожатия. Жаль, что ехать недалеко...
В этот раз обходимся без демонстрации "Буре" и купеческого швыряния купюр - Липа запретила. Однако эффект не хуже. Помогает Татьяна. Ее простой, но живописный рассказ об уходе за ранеными завораживает публику. Когда Татьяна вспоминает, как ходила за раненым прапорщиком, и тот едва не умер, в зале слышны всхлипывания. Публика уверена: Татьяна - моя невеста. После такой заботы со стороны сестры милосердия, я, как приличный человек, обязан на ней жениться. Пожертвования сыплются щедро.
На встречах присутствуют репортеры - Евстафий позаботился о пиаре. Награда должна быть заслуженной! Кто-то из репортеров опознал меня. При выходе останавливает и спрашивает, тот ли я Красовский. Нехотя подтверждаю.
- Вы и в самом деле писали "Прощай!"? - уточняет репортер. У всех почему-то пунктик насчет этой записки.
- У меня было мало времени - терял сознание... - пытаюсь объяснить, но репортер, не дослушав, убегает с сенсацией: "тот самый" Красовский в Москве!
Липа и Евстафий смотрят вопросительно. В двух словах сообщаю подробности. Евстафий едва не прыгает от радости. Он заполучил такую группу! Военлет, спасающий летнаба с риском для жизни, сестра милосердия, которая его выходила... Сюжет для романа! Я выслушиваю укор в чрезмерной скромности. Липа смотрит на меня влажными глазами. Она знает, что я был ранен, ночью она хорошо исследовала шрам от операции, но чтоб такое? А что тут такого?
Следующее собрание благотворителей происходит в театре, и публика здесь собралась театральная - актеры, режиссеры с ассистентами, костюмеры, антрепренеры... Евстафий сходу рассказывает нашу историю. Публика потрясена и требует подробностей. От того, что это происходит в театре, чувствую себя как в оперетте. Осталось взяться с Татьяной за руки и спеть финальную арию - на фоне кордебалета, изображающего любовь. Сергей при этом будет ронять в углу скупую мужскую слезу: любимая уходит к другу, потому как тот ранен, и невеста ему нужнее.
- Это можно поставить! - кричит какой-то старик с седой эспаньолкой. - Я вижу эту сцену! Я верю!
Публика радостно гомонит и щедро жертвует. Хоть какая-то польза! По завершению меня обступают актрисы, наперебой требуя сфотографироваться на память. Откуда-то является фотограф и формирует из нас сцену по типу: "я пятый справа в третьем ряду, вот, видите, выглядываю из-за плеча Ивана Ивановича?" Только нас с поручиком и Татьяной ставят не в третий ряд, а в центр, две симпатичные актрисы повисают на моих руках. Липу бесцеремонно оттеснили в сторону. Расплата следует незамедлительно. При посадке в "роллс-ройс" Липа делает вид, что поскользнулась и с размаху бьет носком ботинка мне в голень. Больно! Она мило извиняется и впархивает в салон. Шиплю от боли и дорогой растираю ушибленную ногу. Липа сидит прямо, на губах ее - плохо скрываемая торжествующая улыбка. Ну, ладно, ночью поквитаемся! Думая так, прекрасно понимаю: никакого сведения счетов не будет. Будет совсем иное. Меня беспрекословно признают негодяем, и потребуют загладить вину. И я буду заглаживать, млея от счастья. На коленях буду просить, чтоб позволили загладить...
Назавтра в газетах выходят репортажи о благородных героях, собирающих деньги для раненых и больных. В одной газете - то самое театральное фото. Репортер пишет: справа от героя стоит госпожа N, исполняющая главную роль в постановке "Отелло" режиссера X. Слева от героя - госпожа Z, исполняющая главную роль в спектакле режиссера Y. Игра обеих актрис неподражаема, публика по двадцать раз вызывала их на "бис". Оба спектакля будут даны в ближайшие дни, билеты продаются в кассе по адресу... Нет, не случайно фотограф в театре нашелся быстро! Пожертвованное ребята отобьют...
Липа шипит как разъяренная кошка. Ночью мне грозили расцарапать физиономию. Я узнал, что я не просто подлец, а, что хуже того, - подлец-рецидивист, поскольку ранее был замечен со студентками. Липа считает меня законной добычей, и звереет, когда видит попытку на добытое покуситься. Путь от чопорной жены, боящейся компрометации, до ревнивой любовницы пройден ей стремительно. Похоже, крышу снесло не только мне. Честно говоря, я этому рад, но скандала прежде времени не хочется. Не хватало устроить сцену на глазах у публики! Улучив момент, говорю Липе:
- Ты сама просила не компрометировать! Представь: на этом снимке мы стояли бы рядом, и на это обратит внимание твой муж! Или ему подскажут внимание обратить. Твое поведение на публике выходит за рамки приличий. Ты делаешь все, чтоб окружающие поняли: мы любовники!
В глубине души я жду: она сейчас крикнет: "Пусть знают! Я тебя люблю и хочу быть с тобой! Что мне муж?!" Однако она молчит и только хлопает ресницами. М-да! Размечтались вы, прапорщик...
Святки заканчиваются, а вместе с ними - и благотворительный сезон. Евстафий по этому случаю закатывает банкет. Миллионер доволен: на Святого Владимира бабла он накосил. У Липы глаза на мокром месте. Причина уважительная: жаль расставаться с такими замечательными людьми! Истинная подоплека в другом: у нас больше нет возможности видеться днем. Татьяна тоже всхлипывает - ей надо возвращаться в Петроград. Словом, не торжество, а похороны, настроение соответствующее.
Мы с Сергеем возвращаемся к делу, ради которого приехали - испытываем аппараты. Мне очень нравится "ньюпор-11". Это новейший французский истребитель с пулеметом "льюис". Пулемет установлен на верхнем крыле и стреляет поверх площади, ометаемой винтом. Пилот в нужный момент тянет за тросик, прикрепленный к спуску. Можно встать и, зажав ручку управления коленями, вести огонь прицельно. Сергей уверяет: на фронте так и делают. Поскольку в диске "льюиса" 47 патронов, его надо часто перезаряжать. Для этого откинуть пулемет на себя или встать и заменить диск на лету. Геморрой... Одиннадцатый "ньюпор" получился легким, скоростным и маневренным. Он маленький, отчего и носит кличку "бебе" - малыш. Для двухместного разведчика "моран-парасоль" мотор "гном" слабоват, эта машина мне нравится меньше, хотя летные качества у нее неплохие.
Случайно или нет, но неисправностей в наших аппаратах мало, их устраняют быстро. Собраны машины качественно. На них установили французские моторы, это значит, что прослужат они долго. Сергей сияет, он словно забыл про разлуку с любимой. Облетанные нами аппараты разбирают и грузят в ящики. Сергей очень боится, что их перехватят в пути, но управляющий "Дукса" успокаивает: такого не будет! Он лично проследит.
Наши отношения с Липой ухудшаются. Ее ночные ласки становятся все исступленнее. Так не любят, когда ждут продолжения. В предпоследний день она приезжает прямо на "Дукс", меня вызывают к проходной. Липа без долгих слов показывает телеграмму: вечером возвращается муж. Она не плачет: глаза ее сухие и безжизненные. Мы идем вдоль заводского забора, в дневное время здесь пустынно.
- Я долго думала о нашем будущем, - говорит она. - Плакала... Я не смогу оставить мужа...
В самом деле, ради кого? Скитальца, кочующего по чужим телам? Бродяге перепал кусочек счастья - хватит ему! Три счастливых дня было у меня... Пусть не три, а семь, только что это меняет?
Она говорит, что наша любовь - это наваждение, солнечный удар. Где-то я такое читал. Интересно, уже написали? Наваждение пройдет, а что после? Муж всегда был добр к ней, он ее чрезвычайно любит, уход жены разобьет ему жизнь. Мне вспоминается Розенфельд... Липа мудрее покойной жены доктора. Зачем менять сытую, спокойную жизнь на любовь без гарантий? Пусть даже очень сильную любовь? Липа как при первом свидании заготовила речь, в этот раз ей не мешают говорить. Она и без того виновата перед мужем, она изменила ему, слышу я. Теперь ей с этим жить. Говорит она торопливо - боится, что начну возражать. Я бы возразил, я бы умолял, я встал бы на колени, но это бесполезно: решение принято и пересмотру не подлежит. Молча провожаю ее к саням.
- Павел! - вдруг спрашивает она. - Могу я попросить? На память... Те часы?
Достаю и отдаю ей злополучного "Буре". Она целует изуродованные останки и прячет на груди. Сцена отдает дешевой мелодрамой.
- Это тебе взамен!
Часы, точно такие. Открываю крышку. На внутренней стороне - гравированная надпись "Любимому". Больше ничего: ни даты, ни имени. Остается разрыдаться, упасть в объятия друг друга и обменяться последним лобызанием. Обойдемся. Целую холодную кожу ее перчатки, тепло руки через нее более не ощущается.
- Вот еще... - она медлит. - Не хотела огорчать тебя напоследок, но ведь все равно узнаешь. Ты рассказывал о докторе Розенфельде...
Она сует мне газету и прыгает в сани. Извозчик понукает лошадь, снежная крупа из-под полозьев летит мне в лицо. Мое короткое счастье скрывает метельная пелена. Открываю газету. Сразу бросается в лицо заголовок: "Очередное зверство германских войск". Читаю. Тяжелый артиллерийский снаряд угодил в русский госпиталь. Репортер уверен: немцы сделали это преднамеренно. Госпиталь имел все предусмотренные международными правилами опознавательные знаки на крыше и стенах, немцы не могли их не видеть. О том, что тяжелая артиллерия бьет с закрытых позиций по площадям, и снаряд мог быть случайным, репортер не догадывается или не хочет знать. Он негодует и обличает. В конце статьи - длинный список погибших. Открывает его имя коллежского асессора Розенфельда...
Сухой комок в горле не дает мне вздохнуть. Я знаю: за счастье надо платить, причем, дорого. Однако плату в этот раз взяли непомерную. Не разбирая дороги, иду обратно, Сергея нахожу в ангаре: он хлопочет возле последнего "морана". Хорошо, что облеты закончились, сегодня я загнал бы аппарат в землю. На себя плевать, но аппарат жалко - на фронте его ждут. Увидев мое лицо, Сергей подбегает,
- Олимпиада?
Киваю. Сергей не посвящен в наши отношения, но догадаться не трудно.
- Расстались?
- Да. Вот еще! - сую ему газету, поворачиваюсь и ухожу. Сергей - замечательный парень и отличный друг, но сегодня я не хочу видеть даже его. Извозчик везет меня в "Метрополь". Нахожу знакомого официанта, прошу подать ужин в номер. И "сельтерскую", большую бутылку "сельтерской"! Он удивлен, но кланяется. Я ничего не хочу объяснять. Я не могу сидеть в ресторане, где мы были вместе. Где танцевали, улыбались, пожимали руки друг другу. Не хочу!
Ужин приносят скоро. Стол привычно сервируют на двоих, я забыл предупредить, что буду один. Когда официант уходит, отодвигаю рюмку, беру стакан для воды и до краев наполняю "сельтерской". Предыдущие дни я совсем не пил, разве что глоток шампанского. Пора восстанавливать навыки. Беру стакан... Осторожный стук в дверь. В безумной надежде бегу открывать.
Это коридорный.
- Ваше благородие! - он едва не заикается, видя мое лицо. - Извините великодушно! Внизу дама, своего имени не называет, просит допустить к вам! Настойчиво просит!
Липа! Боже! Она вернулась! Передумала!
- Что ж ты стоишь, болван! Веди! Немедленно!
Он отшатывается. Спохватываюсь, сую ему пять рублей. Он берет и убегает. Стою у дверей, я не в силах от них отойти. В дальнем конце коридора появляется фигура женщины. Она вся в черном. Коридорный семенит сбоку, показывая дорогу. Спустя мгновение понимаю: это не Липа! Рост другой, походка другая... Отчаяние наваливается на меня. За что такая мука?!
Женщина подходит ближе, понимает вуаль. Ольга?! Глаза у нее опухшие, заплаканные... Меня внезапно пробивает. Делаю шаг, обнимаю ее.
- Павел Кса... Кса... - голос ее дрожит.
- Я знаю, Оленька, знаю!
Она рыдает, слезы выскакивают из моих глаз. Я не помню, когда плакал в последний раз. Мы стоим посреди коридора, обнявшись, и плачем - каждый о своем. Коридорный смотрит на эту сцену, выпучив глаза. Делаю знак удалиться. С трудом, но мне удается придти в себя.
- Проходите, Ольга Матвеевна! Пожалуйста!
В номере помогаю ей снять пальто и шапочку. Она тоже слегка оправилась.
- Из газет узнала, что вы в Москве, - говорит дрожащим голоском. - Подсказали: живете в "Метрополе". Я днем приходила, вас не было. Пришла вечером, а они не пускают! Говорят: "Их благородие отдыхает!"
- Пожалуйста, Ольга Матвеевна, за стол!
Чутье подсказывает: сегодня она не ела. Это никуда не годится! Накормить человека в горе - наполовину облегчить страдание. Испытано...
- Садитесь, кушайте! Выпейте воды!
Она подчиняется, как маленькая. И, прежде чем успеваю сказать, хватает стакан "сельтерской". Пьет большими, жадными глотками, ставит пустой стакан. Вздыхает.
- Закусите, Ольга Матвеевна, пожалуйста!
Подсовываю блюда. Я опрометчивый дурак, я проглядел ситуацию, но у меня смягчающие обстоятельства. Неужели она не поняла, когда пила? Бывает. Сам когда-то лакал спирт, как воду. Сейчас главное поесть...
Водка ли повлияла, или она действительно голодна, но ест она быстро и много. Слава богу! Возможно, жирный балык впитает алкоголь, и все обойдется. Отвезу ее на извозчике домой... Она кладет вилку.
- Папа писал: если с ним что, найти вас! Вы поможете, вот! - она внезапно икает и сползает со стула - еле успеваю подхватить. На моих руках - бесчувственное тело. И что теперь? На извозчике тело не повезешь, полицию вызовут...
Укладываю ее на диван, иду в спальню и разбираю постель. Наверное, это хорошо, что пришла Ольга, сегодня я не смог бы здесь спать. Возвращаюсь и после минутных колебаний раздеваю ее до белья. Получается быстро - наловчился. У женщин этого времени на платьях слишком много шнуровки и застежек - не дай бог пережмет горло. Беру ее на руки - она совсем легкая, как пушинка, и отношу в постель. Кладем на бочок, укрываем - замечательно! Приношу платье, вешаю на стул, ботиночки ставлю рядом.
Возвращаюсь в гостиную и сажусь за стол. Мне тоже пора утешиться. Наливаю "сельтерскую" в тот же злополучный стакан и осушаю его в два глотка. Закусываю. Горячее давно остыло, но нам не привыкать. Еще стакан! Вот уже и не так болит... У меня просыпается зверский аппетит: выпиваю и съедаю все, что осталось от Ольги. Вызванный звонком коридорный собирает посуду.
- Любезный! - говорю строго. - Ко мне кузина приехала, у нее отца на фронте убили. Наплакалась, бедняжка, спит. Постели мне здесь! - указываю на диван.
Он кланяется и уносит посуду. Через десять минут у меня роскошная постель. Раздеваюсь, падаю, сон...
***
Ночью я вижу привидение. Все в белом, как и положено привидению, оно выплывает из спальни и движется к столу. Звякает стеклянной пробкой графина, долго и жадно пьет воду. Затем плывет ко мне. Старательно зажмуриваюсь. Привидение громко вздыхает и исчезает в спальне. Пронесло...
Утро возвращает боль. К душевной добавилась головная. Пока Ольга спит, встаю и совершаю утренний туалет. Затем одеваюсь и бегу в парикмахерскую. Там заказываю полный пакет: стрижка, бритье, мытье головы. Такие процедуры отвлекают от дурных мыслей.
На обратном пути заказываю чай и поднимаюсь в номер. Ольга встала и оделась. Выглядит она куда лучше вчерашнего. Она сильно исхудала со времени нашей последней встречи, но ей это идет.
- Как спалось? - спрашиваю вежливо.
- Плохо! - отвечает она. - Жарко, душно, и постель пропахла духами. Я не люблю запах фиалки.
Я молчу. В конце концов, ее не звали.
- Ты раздел меня? - спрашивает, насупившись.
Киваю. Есть претензии?
- Мог бы и чулки снять! - говорит сердито. - Резинка ногу пережала!
Есть люди, которых не меняет ни время, ни горе. Не далее, как вчера я с ней плакал... К счастью, приносят чай. Молча пьем. Она отодвигает пустой стакан.
- Когда ты уезжаешь?
- Сегодня. Поезд вечером.
- Хорошо! - говорит она. - Успею собраться!
- Для чего?
- Я еду с тобой!
- Ольга Матвеевна! - изо всех сил пытаюсь быть вежливым. - Я отправляюсь на фронт! Там война!
- Я знаю!
- Что вы будете там делать?
- Говори мне "ты"! - сердится она. - Мы кузены, сам сказал. К твоему сведению, я фельдшер, у меня и свидетельство имеется. На фронте не нужны фельдшера?
Нужны, очень нужны! Только другого пола. Женщины-медики тоже служат, но при госпиталях и лазаретах, в строевых частях их нет. Время "ударниц" в гимнастерках "грудь колесом да еще с крестом" еще не пришло.
- Ты замолвишь за меня слово перед начальником, он и согласится! - развивает мысль Ольга. - Кто тебе откажет, ты же герой?!
На фронте к героям иное отношение. Там их много. Я пытаюсь это объяснить, она поджимает губу.
- Господин прапорщик, вы дали слово отцу! Вы намерены его исполнять?
Так и знал! Я чувствовал... Никогда, ничего, никому не обещайте! Найдут, прижмут к стене и потребуют ответа. Что делать? Извечный русский вопрос... Так. Обручального кольца на ее пальце нет, с замужеством что-то не сложилось, но, возможно, свадьбу отложили.
- Почему я, а не жених?
- Юра погиб в сентябре, не успела тебе сказать, - она легонько вздыхает. Это горе уже отболело.
- У тебя есть тетя в Москве...
- Она мне двоюродная! Это раз. Во-вторых, у нее свои дети. Я там чужая.
Знакомо.
- Павел! - она умоляюще складывает руки на груди. - Я тебя очень прошу. Ты единственный близкий мне человек! Хочешь, на колени встану?!
Этого не хватало! Кузина на коленях умоляет кузена взять ее фронт - она хочет быть полезной Отечеству. Картина Репина, Ильи Ефимовича, писана маслом, размер холста три на два аршина... Как быть? По штату авиаотряду полагается врач. У нас его нет - врачей на фронте не хватает. У нас и фельдшера нет - их тоже мало. По большому счету что врач, что фельдшер отряду без нужды - мы всегда базируемся неподалеку от госпиталя. Однако свободная должность имеется. Попробовать можно. У меня долг перед покойным Розенфельдом, долги надо платить. Пусть съездит! Если ей откажет Егоров, с меня взятки гладки. Мавр делал дело, у мавра не получилось. Я куплю ей обратный билет и дам денег на дорогу. С превеликим удовольствием.
- Подожди меня здесь!
Сергей давно встал и сейчас сортирует покупки. При первой возможности он шлет посылки домой. У него мать, отец, шестеро младших братьев и сестер. Временами я ему дико завидую. Меня Сергей встречает настороженно. Быстро объясняю.
- Вези, кого хочешь! - он машет рукой. - Только одно условие: с Егоровым объяснишься сам!
Соглашаюсь и откланиваюсь. В принципе такого ответа я и ждал, но субординацию надо блюсти - в командировке Сергей старший. Однако аппараты добыли мы, за них мне что угодно разрешат.
При моем появлении Ольга вскакивает с дивана. Глаза у нее как у раненой лани. Плохой дядя едва не забрал у ребенка игрушку.
- Слушай меня! - говорю нарочито сурово. - Поезд отходит в семь. У нас забронировано купе, места хватит. (Купе - прощальный подарок от Евстафия). С собой бери только самое необходимое - на войну едем. Если опоздаешь...
- Не опоздаю! - она чмокает меня в щеку. - Спасибо, Павлик!
Из памяти сразу выплывает: "Морозов". Кого я предал? Ольгу, Розенфельда, себя? Во что я ввязываюсь? Предчувствия у меня самые нехорошие, а предчувствия меня никогда не обманывали. Зачем мне вздорная девчонка, от которой только неприятности и хлопоты? Я знаю ответ на этот вопрос. Чем больше будет неприятностей и хлопот, тем меньше я буду думать о Липе. Ольга - лекарство. Горькое, противное, но спасающее жизнь. Или разум...
Вокзал, без четверти семь. Ольги нет. Без десяти - нет. Мы с Сергеем стоим у своего вагона, поглядывая на часы. Если Ольга опоздает... Даже не знаю: радоваться или огорчаться. Подумав, решаю: к лучшему. Я вернусь в отряд, сяду в аэроплан, в боевых вылетах развею грусть-тоску. Война избавляет от переживаний, на войне мысли другие.
Сергей внезапно смеется и показывает пальцем. Оборачиваюсь. По перрону вскачь несется Ольга, носильщики тащат следом баулы и портпледы. Один, два, три... Это самое необходимое? Нет, я все-таки идиот!
Спорить и ругаться некогда. Носильщики бросают баулы на площадку. Звенит третий звонок, поезд трогается, я подхватываю Ольгу, Сергей прыгает следом. Она раскраснелась и тяжело дышит.
- Извозчик - подлец! - говорит сердито. - Сторговались за рубль, у вокзала потребовал два. Дескать, багаж тяжелый, кобылка притомилась. Не хотел вещи отдавать. Пришлось городового звать! Не на ту напал!
Это точно! И чтоб ему, охломону, поторговаться еще немного?
Проводник, пыхтя, тащит багаж в купе. Там мгновенно становится тесно. Ольга лезет в один из баулов и начинает там шебуршать.
- Вот! - она кладет на столик тяжелый сверток в вощеной бумаге. - Курица! Тетка в дорогу сварила. И другой провизии дала. Она у меня скуповатая, а тут расщедрилась. Плакала, расставаясь...
Это она от радости. Как я ее понимаю!
- Это я сама купила! - Ольга водружает на стол бутылку темного стекла. - Портер! Вы пьете портер, господа?
И водку тоже. Сергей отворачивается, не в силах скрыть улыбку. Неприлично смеяться в лицо женщине, потерявшей отца. Условности... На войне о них быстро забываешь. Мертвые - в землю, живые за стол! Нам ли не знать...
***
Егоров встречает нас радостно. Жмет руки, если б субординация позволяла, расцеловал бы. Первые аппараты уже прибыли. Их распаковывают и собирают.
- Я надеялся на вас, Павел Ксаверьевич! - говорит он довольно. - На вашу предприимчивость, связи. Пусть Сергей Николаевич не обижается, но рассчитывал именно на вас. Не прогадал! Примите искреннюю благодарность!
Сергей смотрит на меня. Пора! Самый благоприятный момент.
- Господин штабс-капитан! Нам нужен фельдшер?
- Вы и фельдшера нашли?
- Так точно!
- Вы бесценный человек, Павел Ксаверьевич! Нет слов! Конечно же, нужен. Нижние чины ходят грязные, завшивели, Карачун совсем за этим смотрит! Где нашли?
- Он, вернее она, сама нашлась. Это моя кузина, дочь покойного Розенфельда, Ольга Матвеевна. Имеет свидетельство фельдшера, просится на фронт. Хочет быть полезной Отечеству. Война забрала у нее не только отца, но и жениха.
Мгновение он молчит, переваривая информацию. Затем багровеет.
- Вы с ума сошли, прапорщик! Женщина в отряде?!
Он смотрит на меня уничтожающе. Минутой назад готов был целовать. Чувствовал я!
- Надо же додуматься! - бормочет Егоров. - Нет, я понимаю ее чувства! Хочет быть полезной - пусть идет в лазарет! Там тоже фельдшера требуются. Есть много поприщ для человека, желающего нести пользу. Не ждал я от вас, Павел Ксаверьевич, не ждал! Разочарован. Я вот что подумал. Раз вы такой хозяйственный, назначу-ка я вас ответственным за отрядный обоз.
Приплыли... Ни одно доброе дело не остается безнаказанным.
- Господин штабс-капитан! - неожиданно подключается Сергей. - Я поддерживаю предложение прапорщика Красовского. Я давно знаю Ольгу Матвеевну и готов за нее поручиться. Из нее выйдет замечательный фельдшер!
Егоров смотрит на него укорительно: "И ты, Брут!"
- Я сказал "нет"! - говорит сурово. - Понятно, господа?! А вы, Павел Ксаверьевич, передайте кузине...
- Леонтий Иванович! - нам терять нечего. - Прошу вас: скажите ей сами! Она за дверью!
- Вы оставили женщину в коридоре?! - сейчас он меня убьет. - Вдобавок ко всему, вы дурно воспитаны! (Это мы уже слышали). Зовите, немедленно! - он одергивает китель.
Ольга не входит, а впархивает в кабинет. На ней черное, приталенное платье, и шапочка с прозрачной вуалью. Трогательная, беззащитная красота, неутешная в своем горе. Двери в кабинете тонкие, она наверняка все слышала. Я даже уверен, что подслушивала. Когда мы шли к штабу, выражение лица у нее было тревожное.
Егоров идет ей навстречу. Она протягивает руку в кружевной черной перчатке, штабс-капитан прикладывается. Несколько дольше, чем принято. Когда он выпрямляется, мне становится ясно: первой в кабинете следовало быть Ольге. Результат был бы тот же, но обоз пролетел бы мимо.
- Примите мои искренние соболезнования по случаю постигшего вас горя, - говорит Егоров. - Мы хорошо знали и любили вашего отца. Мне понятно ваше стремление быть полезной Отечеству. Это несколько необычно - женщина в военной форме, но я похлопочу в штабе...
Сергей ухмыляется. Он в курсе моих надежд, и совершенно их не разделяет. Дорогой они с Ольгой, насколько позволяли приличия, мило болтали. Сергей изменил мнение о роли женщин на войне. Он считает, что Ольга справится. Ему можно так думать - он ведь не родственник.
- Я распоряжусь, чтоб вас устроили наилучшим образом! - заверяет Ольгу штабс-капитан и смотрит на меня: - Вы слышали, Павел Ксаверьевич?!
Слышал, конечно! Мне теперь много придется слушать...
12.
Худшие опасения сбываются - меня определили на "моран". Я очень рассчитывал на "ньюпор"... Два "одиннадцатых" закрепили за Турлаком и Рапотой. Это понятно: они более опытные, их налет не сравнить с моим. Третий "ньюпор" Егоров оставил себе. Врачи разрешили ему летать, штабс-капитан рвется в бой. Что ему до переживаний прапорщика...
У меня новый летнаб - вольноопределяющийся Лауниц. Зовут его Владимир Яковлевич, но все предпочитают просто Володя. Лауниц не обижается: ему двадцать лет, он безмерно рад, что попал в авиацию. Кроме Володи, у нас еще двое новеньких - вольноопределяющиеся Иванов и Васечкин, военлет и летнаб. Они друзья и постоянно вместе, за глаза их так и зовут "Ваня-Вася". Все выпускники Гатчинской школы, всем по двадцать, все счастливы служить в авиации. Это почетно, это престижно: у летчиков красивая форма и хорошее жалованье. Тысячи офицеров мечтают летать, а повезло им, рядовым добровольцам...
Я охотней имел бы за спиной штабс-капитана Зенько, но тезка императора отбыл в командировку - учить слушателей курсов летнабов. Потери в авиаотрядах велики, летные школы не успевают их восполнять. При армиях создают краткосрочные курсы. Мне надо испытать новичка. Проводим несколько тренировочных полетов - Лауниц держится молодцом. На меня он смотрит с почтением. Разумеется, он слышал о Красовском. Впрочем, что я? У всех ветеранов отряда грудь в крестах - пока я учился, орденов добавилось. Турлак сравнялся по наградам с Рапотой, его произвели в поручики; теперь сын лавочника никому не завидует.
Егоров с душевной болью доверяет "Ване-Васе" "моран". Штабс-капитана можно понять: не боевые потери в русской армии огромные. В летных происшествиях людей и аппаратов гибнет больше, чем от огня противника. Причиной тому, как низкое качество техники, так и неопытность пилотов. К тому же сама техника... Сильным ветром аппарат может сбросить вниз, на больших высотах замерзают моторы, неосторожный маневр приводит к "штопору"... Надо быть асом, чтоб уцелеть в такой ситуации, но асов в армии мало.
Мы фотографируем передний край противника. Это новинка, пришедшая с Запада. Лауниц и Васечкин научились фотосъемке в школе. Дни стоят ясные, самое время. Я веду "моран" на высоте двух тысяч аршин, Лауниц, склонившись над подвешенным к фюзеляжу аппаратом, меняет пластины. Дни стоят морозные, вверху холодно вдвойне. Плюс встречный поток воздуха. На нас не только теплое обмундирование, но и меховые маски на лицах. Я сижу под защитой ветрозащитного козырька, Володе надо вставать. Застываем одинаково - после вылета руки-ноги едва разгибаются. Немцы нас не обстреливают: на передовой нет зенитной артиллерии, а из стрелкового оружия нас не достать. Воздухобойками немцы прикрывают тыловые склады, штабы и железнодорожные узлы. Впрочем, как и мы. Бомбить передний край аэропланы еще не умеют.
Летаем каждый день и помногу. Штаб фронта требует сфотографировать все и еще немножко. К гадалке не ходи - готовится наступление. Я знаю, чем оно кончится: Сан Саныч Самохин рассказывал. Русская армия потеряет 80 тысяч солдат и тысячу офицеров - без какого-либо успеха. Разве что союзникам поможем: немцы на неделю оставят Верден в покое. Я знаю, почему наступление провалится. В 20 - 30-х годах в СССР издавали подробные очерки операций Первой Мировой, главным образом для военных, Сан Саныч пересказывал их мне. Январь и февраль 1916 года командующий Западным фронтом генерал Эверт забрасывает Ставку письмами. Просит, умоляет поскорее начать наступление. Стоят морозы, грунт прочный. С началом весны в болотистой Белоруссии наступать невозможно - почва вязкая. Но Верховный Главнокомандующий, он же Е.И.В., занят. Он вкусно кушает, занимается любительской фотографией и чистит снег для моциона. К тому же Е.И.В. скучает по августейшей супруге, посему часто ездит в Царское село. Его спецпоезд всегда наготове. Начальник Генштаба генерал Алексеев не смеет оторвать Верховного от столь приятного времяпровождения. Наступление начнется в марте, в канун распутицы. Упряжки, люди потонут в грязи, немцы будут хладнокровно расстреливать русских из пушек и пулеметов. Наступление захлебнется.
Я это знаю, тем не менее, выполняю работу старательно. Мне неизвестно, почему я на этой войне, но кому-то это нужно. Я не могу повлиять на ход истории, я слишком мало для этого живу. Я не знаю, кто и зачем швыряет меня по телам, но война - мое ремесло. Возможно, мое участие позволит кому-то уцелеть. Кто-то вернется живым, заведет семью, у него будут дети, внуки... Я хочу, чтоб так случилось, я устал от крови. Правители льют ее как воду, и еще долго будут лить. Им всегда кажется, что есть вещи важнее человеческой жизни.
Фотосъемка идет гладко, и я расслабляюсь. Наказание следует незамедлительно. Мы заканчиваем очередную съемку, как вдруг по фюзеляжу стучит очередь. Черная тень проносится над нами. Моноплан! Таких аппаратов у немцев я не видел. Инстинктивно закладываю вираж. Бросаю взгляд в зеркало. Володя бросил фотоаппарат и приник к "Льюису". Как-то он неловко пулемет держит. Ранен? Дрянь дело!
Немец тоже развернулся - врага надо добить! - но радиус разворота у него больше. Запомним! Он догоняет нас, но в этот момент огрызается наш "люис". Молодец мальчишка! Моноплан отворачивает, пилоту помирать не охота. "Гансы" и в Отечественную будут так драться. Подкрался из-за угла, ударил - и деру! Этот же к моему удивлению не отстает. Все кружит и кружит, выбирая удобную позицию. Его пулемет стреляет через винт, ему проще. Мне надо исхитриться и подставить немца стрелку. Испытание нервов, моторов и сил. Со вторым у нас хуже. Володя, как вижу, совсем плох, наверное, истекает кровью. Если он потеряет сознание, нам конец. У "морана" нет пулемета у летчика, только у стрелка.
Немец тянет нас на высоту. Один из приемов воздушного боя. У одноместного аппарата скороподъемность больше, увлечемся, устремимся следом - собьют. Удирать со снижением и того хуже - догонит и расстреляет. Опытный, гад!
- Володя! - кричу в переговорную трубку (у нас теперь есть такие). - Слышишь меня?
- Да... - он отзывается еле слышно.
- Сейчас подведу "моран", бей ему в брюхо!
- Понял...
На очередном вираже даю газ, оказываюсь ниже и сбоку моноплана. Немец нас видит, но стрелять не может - пулемет жестко закреплен на фюзеляже. Володя одной рукой поворачивает "льюис", задирает ствол вверх...Очередь! На черном фюзеляже немца белым пятном выделяется рисунок: треугольный щит, над ним рыцарский шлем с павлиньим пером. Пули попадают прямо в щит, летят щепки. Немец отворачивает и устремляется прочь. Сбить мы его не сбили, но ввалили от души...
- Володя! - кричу в трубку. - Куда ранен?
- Рука... Левая. Крови много.
- Немедленно пережми чем-нибудь! Ремнем, проводом, носовым платком - чем найдешь!
Он не отвечает. Перевожу газ на полный и гоню "моран" к аэродрому. Эта русско-французская корова еле ползет. У меня человек в кабине кровью истекает! Наконец показывается летное поле. Издалека качаю крыльями - знак "у меня неприятности". Отдаю ручку - лыжи касаются плотного снега. Аппарат катит к концу поля. С трудом разворачиваю к строениям. Медлить нельзя. "Моран" несется прямо на здания. Если не потеряет скорость, въеду в дом, аппарат загорится. А здание это - медицинский пункт. Мне навстречу бегут люди и шарахаются в стороны. Мотор я отключил, "моран" постепенно теряет скорость и останавливается в двух шагах от крыльца. Выскакиваю из кабины и тащу Володю наружу. Он жив, только очень бледен. Левая рука повыше кисти пережата носовым платком. Молодец! Смог! Кладу его на снег.
Ольга появляется как из-под земли. Падает на колени и первым делом перехватывает руку Лауница резиновым жгутом. Затем разрезает ножницами перчатку и рукав. Достает шприц и вкалывает Володе в вену желтую жидкость. Морфий... Действует Ольга ловко - госпитальная практика. Успеваю рассмотреть рану. Кисть разворочена, видны белые кости - Володе больше не летать. Представляю, как было больно! А мальчишка еще стрелял, да как метко! Ольга бинтует рану.
- Что произошло! - это подбежал Егоров.
- Был атакован германским аппаратом, - говорю нарочито громко, чтоб Володя слышал. - Летнабу пулей раздробило кисть, однако он, превозмогая боль, открыл ответный огонь и повредил аппарат противника. Германец с позором удалился. Ходатайствую о награждении вольноопределяющегося Лауница! За храбрость!
- Непременно! - подтверждает Егоров. Он понял.
Володя слабо улыбается. Солдаты кладут его на носилки, несут к автомобилю. Через полчаса Володя будет в госпитале.
Егоров ведет меня к себе. Коротко рассказываю.
- "Фоккер"! - заключает Егоров. - Черный цвет германских аппаратов - на фронте союзников. Щит и шлем на фюзеляже - герб. Барон или граф. У нас таких размалеванных пока не видели, перебросили с того фронта. Наверное, пронюхали.
О не объясняет, что немцы пронюхали, и без того ясно. С секретностью в русской армии плохо: офицеры слишком много болтают. К тому же и германские летчики не спят. Сосредоточение войск для наступления скрыть трудно: маскировать такие масштабные операции от наблюдения с воздуха не научились.
- Вечером расскажете подробности летчикам, - говорит Егоров. - Пусть держатся настороже. Черным бароном мы займемся. Вы очень рисковали при посадке, Павел Ксаверьевич, - заключает Егоров. - Могли разбить аппарат, покалечить себя.
- Однажды из-за меня тоже рисковали...
Он кивает: долг платежом красен.
- Я представлю вас к званию подпоручика! Давно пора. Лауница - к офицерскому званию и ордену Георгия. Заслужили. Спасли свой аппарат, повредили неприятельский, доставили важные сведения.
Благодарю. Все хорошо, но я остался без летнаба. Других в отряде нет, разбивать пару "Ваня-Вася" не прилично. Однако простой не затягивается. Меня вызывают к Егорову. В кабинете незнакомый подполковник, поджарый, с умным лицом. Егоров представляет меня, затем кивает на гостя:
- Подполковник...
- Достаточно звания! - говорит гость.
Контрразведка... Единственные в этой горделивой армии, кто не любит светиться на публике.
- Господин прапорщик! - говорит подполковник. - Мне рекомендовали вас как храброго и умного военлета. Последнее качество для нашего дела определяющее. Вы согласны выполнить опасную миссию?
- Так точно!
- Вам не интересно, в чем она заключается?
- Расскажете.
- Мне правильно вас рекомендовали! - улыбается полковник. - Подойдите к столу!
На столе - карта. Беглого взгляда достаточно, чтоб понять: сделана по нашим фотоснимкам. Узнаю очертания лесов, русла рек, нити дорог. В полете я смотрю вниз.
- Нужно доставить человека вот сюда! - подполковник указывает карандашом. Точка ложится за передовой линией, в тылу немцев. - Через сутки забрать его здесь же. Задача состоит в том, что сделать это нужно как можно незаметнее. Сумеете?
- Здесь нельзя высаживать!
- Почему?
- Открытое поле ввиду большого села. В селе наверняка есть неприятель. Посадка аппарата не останется незамеченной.
- Что вы предлагаете? - подполковник заинтересован.
- Насколько понимаю, объектом операции является железнодорожная станция.
- Почему вы так заключили? - хмурится подполковник.
- Других объектов, имеющих военное значение, у места посадки нет.
- Гм-м...
Непонятно: одобрение это или насмешка. Однако рот мне не затыкают, продолжаю:
- Агента лучше высадить вот здесь, у железнодорожного полотна. Место узкое, но сесть можно. Железнодорожная насыпь закроет нас от любопытных взоров со станции, с нашей стороны вокруг лес. Не думаю, что зимой в лесу есть люди. Если агента одеть железнодорожным рабочим, на него никто не обратит внимания. Что может быть естественнее железнодорожника, идущего вдоль пути?
- Вы часом в разведке не служили, Павел Ксаверьевич? - спрашивает подполковник.
Служил! Только в другой армии и звали меня в ту пору иначе. Качаю головой.
- Не желаете ли послужить? Обещаю быструю карьеру и достойное звание. Мне странно видеть такого человека как вы всего лишь прапорщиком, к тому же заведующим обозом.
Егоров хмурится - камешек в его огород.
- Я хочу остаться в отряде с боевыми товарищами.
Егоров улыбается.
- Как знаете! - подполковник сворачивает карту.
- Есть еще замечание.
Он поднимает голову.
- Аэроплан все равно увидят. Надо закрасить наши кокарды и нарисовать германские кресты.
- Опять вы за свое, прапорщик! - сердится Егоров. - Это запрещено конвенцией!
- А травить людей газом разрешено? - холодно говорит подполковник. - Обстреливать госпиталя, вешать мирных жителей? Возможно, вы еще не поняли, господин штабс-капитан, но эта война - на уничтожение. Прапорщик дело говорит.
- Если немцы захватят в плен летчика на русском аппарате, его отправят в лагерь военнопленных, - не сдается Егоров. - Если опознавательные знаки будут германские, его расстреляют как шпиона.
- Что скажете? - подполковник смотрит на меня.
- Что будет с агентом, если попадает в плен?
- Расстреляют! - пожимает плечами подполковник. - У немцев это быстро.
Вылетаем на рассвете, вернее в предрассветных сумерках. Набираю высоту над летным полем. Хотя видимость неважная, быть обстрелянным своими не улыбается. По известному закону подлости свои в своих всегда попадают. Мой "моран" несет на плоскостях и киле тевтонские кресты. Их малевали в закрытой палатке-ангаре, у входа дежурил жандармский караул. Взвод жандармов взял в плотное кольцо местечко, где мы квартируем, перекрыты дороги, никого не впускают и не выпускают, в том числе военных. Такое продлится до завершения операции, меры секретности приняты серьезные.
Человек, сидящий за моей спиной, выглядит абсолютно мирно. Среднего роста, мешковатая форма железнодорожника, невыразительное лицо. Ни горделивой посадки головы, ни военной выправки. Пройдешь в двух шагах, и не заметишь. Подполковник-контрразведчик умело выбрал агента.
Долетаем без приключений. Перед посадкой разворачиваюсь, чтоб сразу лететь в сторону фронта. Прогалина вдоль железной дороги узкая, но достаточная для "морана". Аппарат еще скользит по снегу, как "железнодорожник" выпрыгивает из кабины и бежит к дороге. Взлетаю и оглядываюсь: одинокая фигурка движется вдоль железнодорожного полотна, вокруг - никого.
По возвращении докладываю подполковнику и отправляюсь спать. Подняли меня ночью, надо отдохнуть. Спится мне плохо - тревожат мысли. Если агента поймают, как доказать, что высадка произведена верно? Вдруг предложение мое опрометчивое? СМЕРШа здесь нет, но неприятности не замедлят быть. Встаю и бреду в ангар. Синельников давно проверил "моран", теперь сидит и курит. Обхожу вокруг аппарата, смотрю на "льюис". Это обычная пехотная модель с толстой трубой-кожухом. Интересно...
- Синельников?
- Я, ваше благородие!
- Пулеметы были с сошками?
- Так точно!
- Где они?
- Снял, в ящике валяются.
- Поставь обратно!
- Зачем они в небе?
- Делай, что тебе говорят!
- Слушаюсь, ваше благородие!
Синельников обижен, я непривычно резок, но объясниться не могу. У меня предчувствие.
На рассвете я лечу по знакомому маршруту. Вопреки предчувствию, ничего подозрительного. Я даже делаю круг над местом посадки - никого. Разумеется, можно одеть группу захвата в белые маскхалаты, спрятать ее в лесу или возле дороги, но это не та война, таким приемам еще не научились.
Сажусь, жду - тихо. Группы захвата нет, агента - тоже. Надо ждать. Курю - никого. Выбираюсь из кабины, снимаю "люис" и бреду к насыпи. При попытке захвата буду стрелять. "Люис" не "калаш", но машинка тоже хорошая - практически та же скорострельность. Тяжеловат, правда, да и магазин не слишком вместительный, но отбиться можно.
Железная дорога пустынна. Сколько мне ждать? Срок с контрразведчиком не оговаривался, велено по обстановке. Это означает - вся ответственность на пилоте. Улетишь раньше - виноват, свои взгреют - не забрал агента, промедлишь - попадешь к немцам. Тевтоны церемониться не станут: военно-полевой суд - и к стенке. Время идет, мотор стынет. "Гном" - двигатель ротативного типа, охлаждение воздушное, от мороза ничего не лопнет. Это не означает, однако, что можно не беспокоиться. Холодные двигатели на морозе запускаются плохо.
Выстрел! Второй! Вскакиваю и смотрю. Из-за поворота появляется фигурка человека. Он бежит вдоль полотна в мою сторону. На поле, у противоположной от насыпи стороне, появляются всадники. Они скачут вдоль дороги, стреляя в беглеца на скаку - снизу вверх. Почему по полю, не по насыпи? Ах, да, шпалы, лошадь споткнется и сломает ногу. На поле снег, особо не поскачешь, но все ж быстрее. Нам такой расклад кстати - не нужно беспокоиться, что зацепишь своего.
Передние всадники почти поравнялись с беглецом. Они уже не стреляют. Сейчас перегонят, вылетят на насыпь и перекроют дорогу. Пора! Зубами стягиваю с правой руки кожаную перчатку.
Прицел на "льюсе" обычный, на таком расстоянии можно и без него. До всадников метров сто - это в упор. Меня они не видят - увлеклись погоней.
Тра-та-та-та!.. Бью длинной очередью. Это очень страшно: неожиданно налететь на рой свинца. Передние кони упали, задние встали на дыбы, кто-то падает, кто-то шарахнулся в сторону... Я все бью и бью. У "льиса" сошка посреди кожуха, упор не самый лучший, рассеивание пуль большое. Но мне сейчас не важно попасть, важно напугать. Если немцы опомнятся и залягут, нам будет кисло. Втягиваться в позиционный бой смерти подобно.
Не выдержали, бегут! Повернули и нахлестывают коней. Даже те, кто потерял коней, ковыляют в тыл. Очень хорошо! Бегите! Доложите обстановку начальству, попросите помощи артиллерии...
Агент, наконец, добежал. Стоит, хватает ртом воздух. Сую ему пулемет, поднимаю с насыпи перчатку. Без нее отморожение в воздухе гарантировано. Скользим по насыпи вниз - "моран" нас заждался. "Гном" заводится без капризов. Оглядываюсь. Агент забрался в кабину, установил "льюис" на шкворень и держит насыпь под прицелом. Толковый мужик!
Взлетаем. Вижу рассыпанных по снегу всадников. Их менее десятка. Еще двое-трое остались лежать у насыпи - ранены или убиты. Это конный разъезд, высланный посмотреть на странный аппарат, круживший у станции. В моем времени при забросе в "зеленку", вертушка несколько раз присаживалась в разных местах - имитировала высадку. В противном случае "духи" прибегали почти тотчас - система оповещения у них работала как часики. На агента немцы наткнулись случайно, едва не захватив богатую добычу. Сейчас бы на бреющем да над головами! Нельзя - за спиной ценный груз. Случайная пуля - и все насмарку...
К себе добираемся без приключений, даже свои не обстреляли. Не успели выбраться из кабин, как рядом - подполковник.
- Донесение?
Агент передает ему пакет. Контрразведчик прячет в карман.
- Все благополучно?
- На обратном пути наткнулся на разъезд, едва не захватили. Если б не прапорщик... Догадался снять с аппарата пулемет, установить на насыпи... Жизнью ему обязан!
Подполковник жмет мне руку, агент тоже. Никаких высокопарных слов, обещаний век не забыть. Серьезные мужики, немногословные, мне такие нравятся. "Моран" катят в ангар, Егоров приказал закрасить кресты. Я б на его месте не спешил, но штабс-капитану при воспоминании о конвенции становится плохо. В окопы бы его, там бы разъяснили. Ипритом или фосгеном...
Как в воду глядел! Назавтра подполковник и агент снова в отряде. В этот раз агент в форме штабс-капитана.
- Хорошо запомнили дорогу к немцам, Павел Ксаверьевич? - интересуется подполковник.
Киваю.
- Полетите вновь! Высадите штабс-капитана и подождете, пока сделает дело. В этот раз ждать недолго.
В руках агента брезентовый мешок, к которому пристегнут ледоруб. Крепкая ручка, клюв почти прямой, широкая лопатка. Портативная кирка, а не ледоруб. Гор в окрестностях не наблюдается, значит землю рыть. Для чего? Ага! Речь идет о земле меж шпалами...
- Сядете у железной дороги, - подтверждает догадку контрразведчик. - Место выберите сами, главное, чтоб вдали от поселений и обычных дорог. Мотор не глушите - операция не затянется.
Ясно: диверсия. Значит, наступление завтра. Сорвать противнику подвоз подкреплений - классика диверсионных операций. К тому же немцы виртуозно используют железные дороги. В считанные дни перебрасывают с Западного фронта на Восточный и обратно дивизии и даже корпуса. Наша подлянка германцу, конечно же, мелкая - путь быстро восстановят, но все равно ежа под кожу.
При подлете к фронте наблюдаю огромные обозы, идущие к передовой. Немцы их тоже видят. Наше наступление уже не секрет. Передовая позади. На большой высоте иду вдоль железной дороги. В тридцатые годы пилоты назовут ее "компасом Кагановича" - хороший ориентир. Не забываю крутить головой. На плоскостях "морана" русские кокарды - соблазн для черного "фоккера". С крестами я б не волновался. Модель самолета не имеет значения - на трофейных аппаратах летаем как мы, так и немцы, значение имеют опознавательные знаки. Леонтий Иванович - славный мужик, но с тараканами в голове. Рыцарский кодекс, понимаешь ли! Ты видел этих рыцарей в бою? Нет? А вот я видел - сволочь еще та, раненых добивали...
В этот раз сажусь подальше от станции. Во-первых, не сразу диверсию заметят, во-вторых, при удаче, и поезд с рельсов сойдет. Тогда восстановление затянется. Хотя самая эффективная диверсия на "железке" - подрыв водонапорной башни. Для котлов паровозов нужна вода, много воды - ведрами не наносишь. Только к башне нам не подойти...
Сажусь, штабс-капитан выскакивает и бежит к дороге. До нее метров тридцать. Вижу, как он достает из мешка шашки пироксилина, вставляет заряды. Опытный. При появлении противника шашки можно взорвать прямо на шпалах - рельс они все равно перебьют. А вот снаряжать заряд под пулями - удовольствие малое, можно не успеть.
Штабс-капитан машет киркой. Работает споро - земля так и летит в стороны. "Гном" рокочет на самом малом газу, но звук у него будь здоров какой! Нас наверняка кто-то слышит, а, может и видит. Я баюкаю в руках тяжелый "льюис", зыркаю по сторонам. Никого. Ну, и ладненько, в прошлый раз настрелялись.
Агент закладывает шашки, поджигает огнепроводный шнур и бежит к "морану". Передаю ему пулемет, газ - на полный, разбег - влет. В этот раз при посадке не разворачивался, делаю это сейчас. Место закладки фугаса выдают черные комья выброшенной земли. Интересно, шнур будет долго гореть? Над ниткой дороги вспухает черный гриб. Летят в сторону шпалы, обломки рельсов, земля... Звук взрыва перекрывает рев мотора. Получи, фашист, гранату!
Снова лечу "компасом Кагановича". Из-за большой высоты кажется, что аппарат застыл в воздухе - скорость у нас сродни автомобильной. Однако постепенно, но пейзаж меняется. Вот и линия фронта показалась...
По фюзеляжу будто топором саданули. Твою мать! Черная тень взмывает сбоку. "Фоккер", тот самый - черный корпус и герб сбоку. Он выписывает вираж, заходя на боевой курс. Прошляпили! Я привычно смотрел вверх и по сторонам, "ганс" подкрался снизу и сзади. Володя его бы углядел, но Володя в госпитале. Вместо него - диверсант. Опытный, смелый, но не летчик.
Оглядываюсь - агента не видно. Убит или ранен, в данный момент нам без разницы. Мы пропали - наш "моран" практически безоружен. Черный барон это прекрасно понимает, потому не спешит добивать. Занимает место сбоку, летим крыло к крылу. Немец энергично показывает рукой вниз - садись! Куда, мол, тебе теперь? Подчинишься - будешь жить! Почетный плен, баланда в лагере. До 1918 года, когда начнется обмен пленными, времени много, занятие найдется. Например, языкознание. Тухачевский учил французский в немецком плену, преподавал никому еще неизвестный пленный француз по фамилии де Голь. Может, и нам попробовать? Киваю немцу: "Согласен!" Он ухмыляется: "Правильное решение!" Рано радуешься! Жди меня, и я вернусь! Только очень жди...
Перегрузка вжимает меня в сиденье. Пикирую под большим углом. Аппарат весь трясется. Сейчас у него отвалятся крылья, после чего удар - и все! Солдатик Петров миссию закончил...
Каким-то чудом "моран" не разваливается. Выравниваю аппарат, веду его почти над самой землей. "Моран" летит неуверенно, как-то боком, но летит. Смотрю вверх - немца не видно. В своей черной раскраске он хорошо виден снизу. Русские самолеты с недавних пор красят в серебристый цвет - на фоне снега заметить сложно.
Проскакиваю передний край. От неожиданности немцы даже не стреляют. Наши спохватились, вижу дымки выстрелов (я ведь лечу со стороны немцев), но и наши опоздали. Верчу головой - черного барона нет. Или потерял меня из-за неожиданного маневра, или, что более вероятно, побоялся преследовать. Это наша территория. Я лечу низко, почти на бреющем, ему тоже надо спуститься. На такой высоте пехотное оружие становится эффективным.
Крылья "морана" нехорошо вибрируют, кое-где обшивка треснула, похоже, аппарат отлетался. И я вместе с ним. Снижаю скорость до минимально возможной. Сесть невозможно - под крылом леса, надо тянуть к аэродрому. Тяну, сжав зубы. На крылья не смотрю. Если отвалятся - сразу пойму, а в полете их не приклеить.
Местечко, в котором расквартирован отряд, показывается неожиданно. Я лечу слишком низко, чтоб увидеть заранее. Осторожно доворачиваю аппарат и осторожно-осторожно, плавно-плавно иду на посадку. Лыжи касаются плотного снега, и в этот миг срывает левое крыло - оно держалось только подъемной силой. Крыло повисает на расчалках, задевает за снег, аппарат тянет в сторону. Изо всех сил выравниваю. Выключаю мотор и слышу громкий треск - отвалилось, повиснув на тросах верхнего "кабана", второе крыло. "Моран" накреняется и падает на бок. Меня выбрасывает на снег. Падаю и качусь в сторону - придавит! Аппарат, вернее то, что от него осталось, бороздит снег еще несколько метров и замирает. Поднимаюсь, иду к темному вороху одежды - штабс-капитана тоже выбросило. Переворачиваю тело - мертв, причем давно - лоб у него ледяной. На животе и груди выходные отверстия пуль - немец стрелял снизу вверх. Пули прошили фюзеляж, а потом стрелка. Он и понять ничего не успел. Вчера жал мне руку, благодарил за спасение. Смелый был мужик...
От аэродромных строений ко мне бегут люди. Встаю, тыльной стороной перчатки вытираю заслезившиеся глаза. На летном поле ветрено, вышибает влагу. Еще не то подумают.
13.
Кончается март, а вместе с ним - и Нарочанская операция русской армии. Наступление провалилось, войска возвращаются на прежние позиции. Все дни, пока позволяла погода, мы летали на разведку и бомбардировку. У меня новый аппарат, разбитый "моран" разобран на запчасти. Летнабом у меня Зенько, он вернулся как раз к наступлению. Воевать с Николаем Александровичем одно удовольствие: он опытен, хладнокровен и внимателен в воздухе. Как-то "фоккер" (другой, без герба), попытался зайти нам в хвост. Зенько встретил его из пулемета", "Фоккер" отвернул, в этот миг на него свалился "ньюпор" Рапоты. Стреляя в упор, Сергей убил летчика; "фоккер" долго падал, кружась, как лист, в плоском штопоре. Сергей оказался рядом не случайно. "Мораны" летают на боевые задания в сопровождении истребителей - потери научили нас осторожности.
Весна превратила аэродром в болото - полеты невозможны. К тому же кончились бензин и масло. Горючего для аппаратов постоянно не хватает, мы сожгли весь запас, теперь загораем. Не в буквальном смысле, конечно, дни стоят ненастные и холодные.
Ольгу зачисли на военную службу, она щеголяет в мундире вольноопределяющегося. Воинское звание - рядовой. Чистый погон с эмблемой-"уточкой", по краям - трехцветный гарусный шнур. Форму пришлось укоротить и ушить, Ольга сделала это сама. Хуже с сапогами. В армии плохо с обувью, а тут еще крохотный размер. Зимой Ольга ходила в валенках, только недавно ей сшили сапожки. В мундире она похожа на сына полка - маленькая, худенькая, бледная. Птенец... Нахальный и язвительный галчонок.
За дело Ольга взялась рьяно. Навестила казарму нижних чинов, пересмотрела постели, заставила раздеться солдат. Итоги удручающие: соломенные матрасы кишат клопами, платяная вошь в рубахах солдат жиреет и размножается, нижнее белье - грязное, форма - засаленная. У многих солдат одна пара белья, в чистое не переодеться. Ольга не жалеет язвительных слов, сопровождающий нас Карачун краснеет и бледнеет. Он охотно указал бы галчонку место, но боится Егорова. Карачун сопит и записывает замечания - ему исправлять.
Питается Ольга из солдатской кухни, в первый же день приносит мне котелок. Внутри какая-то густая, коричневая бурда.
- Попробуйте, господин прапорщик! - говорит язвительно.
Пробую. Какое странное варево из капусты, крупы и картошки. Картошка явно мерзлая - вкус у пищи мерзко-сладкий. Свиньям и то лучше готовят! Есть невозможно!
- Многие не едят! - подтверждает Ольга. - Обходятся сухарями и кипятком. Чая - и того не дают! Людям каши не варят! Как без горячего в морозы?
Питание не моя забота, я заведую обозом. Это грузовики, а также все, что разбирается и грузится в машины. Однако мне стыдно. Офицерам бурду не варят, у них своя кухня. Недостаток продовольствия сказался на офицерском столе, но все ж не настолько. Велю позвать Карачуна.
- Ваше благородие! - фельдфебель чуть не плачет. - Варим, что дают интенданты. А дают крупу, капусту и картошку. Мяса нет, масла тоже, а какая каша без масла! Чая нет. Белье скоро год как прошу - не дают!
- Нет на складе?
- Все есть! Я говорил с кладовщиками приватным образом - склады полные. Не дают!
- Отчего?
Он облизывает губы и говорит, приглушив голос:
- Хабар нужен!
Это нам знакомо.
- Большой хабар?
- Говорили, не меньше сотни. Нет у меня столько, у меня семья в беженцах - по чужим углам горе мыкает. Все им отсылаю.
- Готовь машины!
То, что я собираюсь сделать, неправильно. Лихоимство нужно разоблачать, лихоимцев выводить на чистую воду. Однако, дело это долгое, до торжества правосудия мне не дожить. Пока суд да следствие, солдаты останутся в грязном белье, будут есть вареную капусту и чесаться от укусов клопов. Мне эту систему не сломать, она до нашего времени доживет.
На интендантских складах нахожу кабинет заведующего. У него сытое, гладкое лицо, погоны с тремя звездочками на полных плечах. "Он был титулярный советник, она - генеральская дочь..." Этому генеральская дочь без нужды, его и здесь неплохо кормят.
- Не могу, господин прапорщик, и не просите! - говорит титулярный советник, едва взглянув на мои бумаги. - Имею приказ отпускать по личному указанию генерал-квартирмейстера. Соблаговолите к нему!
Стандартная мулька. Если прапорщик пробьется к генералу, тот только плечами пожмет: какое указание? Помчишься сюда, скажут: указание было, их превосходительство запамятовали, соблаговолите наведаться снова. На колу мочало - начинай сначала...
- Господин титулярный советник, как вы относитесь к Екатерине Второй?
Он неожиданности он даже голову в плечи вобрал.
- Как же-с, с почтением, - выдавливает, помедлив. - Великая была императрица!
- А ежели она за нас похлопочет?
Он смотрит с подозрением: контуженные на фронте не редкость.
- Как она может похлопотать? Она же того-с, умерла.
- Вот! - кладу на стол сотенную и тычу пальцем в портрет. - Видите, императрица! Хлопочет!
- Шутник вы, прапорщик! - он смахивает бумажку в ящик стола. - Однако вы правы: императрице отказать нельзя! - он пишет резолюции на наших документах. - Ступайте на склад, все дадут.
- А то, что не додали ранее?
- Ну... - он закатывает глаза и жует губами. - Ежели императрица похлопочет снова...
Крохобор! Торбохват! Две сотни за два слова! Месячное жалованье офицера-фронтовика, причем, штаб-офицера. Раскатал губу, титулярный!
- Александр Третий тож великий император, - намекаю.
- Не скажите, прапорщик, вопрос спорный! - не сдается титулярный. - Лично я считаю, то таких, как Александр, против Екатерины два нужно!
Сторговались! Достаю четвертные билеты. Они отправляются следом за "Катенькой". Вопрос решен.
На провиантском складе солдаты грузят нам мешки с крупой, капустой, хлебом, носят картонные коробки со сливочным маслом и разрубленные по хребту туши. Ошалевший от изобилия, Карачун суетится и командует, куда класть. На вещевом складе получаем обмундирование и белье. Когда дело доходит до сапог, унтер-кладовщик упирается:
- Не дам! На сапоги должно быть отдельное указание!
- Здесь написано: "выдать все"! - пытается спорить Карачун. - Сапоги в списке!
- Мало ли! - не сдается унтер.
Карачун вздыхает и лезет в бумажник. "Синица" - билет в пять рублей, исчезает в ладони унтера.
- Грузите! - соглашается он.
Меня унтер совершенно не стесняется. Система укоренилась глубоко, выкорчевывать трудно. Лучший способ: собрать всех складских с интендантами, дать винтовки и направить в окопы. Желательно на передний край...
Во дворе пытаюсь возместить Карачуну потерю. Тот прячет руки за спиной.
- Ваше благородие, вы и так потратились! Представляю, сколько дали! Не только положенное, но и прежнее возместили. Дозвольте и мне поучаствовать!..
Дозволяю. В следующую неделю солдат моют, переодевают, проглаживают обмундирование по швам горячим утюгом. Матрасы, набитые соломой, выносят на снег - морозить клопов, нары обдают кипятком. Ольга проводит медицинский осмотр. Солдатам он нравится. Барышня трогает их пальчиками, мажет зеленкой чирья и мозоли, ищет паразитов в головах. К тому же солдат отныне хорошо кормят: щи с мясом, каша с маслом, хлеб вместо сухарей.
- Ребята довольны вашей сестрицей! - говорит мне Синельников. - Очень довольны! Порядок навела, солдатом не гнушается - осмотрит, послушает, порошок даст. А поначалу ворчали: привез прапорщик сударушку! С удобством хочет воевать! Даже денщика вашего пытали: спите ли вместе? Тот подтвердил: порознь! Раз порознь - и вправду сестрица. Славная барышня!
Спим мы с Ольгой действительно порознь, но под одной крышей. Барышне одной жить нельзя: зайдет кто - и скомпрометирует. Барышне надлежит делить кров с родными, а ближайший родственник - я. Дочери благородных родителей положена прислуга, у нас прибирается и кухарит солдатка Мария. Она вдова, как многие женщины в местечке. Желающих служить за червонец в месяц много, но Нетребка привел Марию. Полагаю не случайно: Мария молода и красива, Нетребка за ней увивается.
Приказ Егорова выполнен: дом наш из лучших в местечке, здесь жила семья лавочника. Теперь лавочник мыкает горе, как семья Карачуна. Из прифронтовой полосы выселяют евреев: их мнят пособниками немцев. Шпиономания в армии и тылу цветет пышно. Местечко, считай, обезлюдело, пустых домов навалом. Армия вправе занять любой, мы и заняли. В доме три комнаты: большая гостиная и две спальни. Гостиную отделяет от спален дощатая перегородка, в которой прорезаны двери. На перегородку меж спальнями лавочник поскупился, вместо нее - ширма. Зато есть железные койки - невиданная роскошь для глухого местечка. Койки узкие, зато нормальной длины. Местные кровати для меня слишком маленькие. Здесь принято спать, полусидя, опираясь головой и плечами на огромные подушки.
Ширма - препятствие для взоров, но не для звуков. Ночами я слышу, как Ольга плачет. Я не утешаю: горе надо выплакать. По окончании наступления прошу у Егорова машину. Как раз подморозило, грузовик не буксует, а ехать не далеко. Коллежский асессор Розенфельд упокоился в братской могиле. Офицеров хоронят поодиночке, но здесь особый случай. Разрыв тяжелого снаряда... Могила слишком мала для братской.
Доктор с коллегами, вернее, то, что от них осталось, лежат под крестом. Таблички с именами нет, на кресты их не вешают. В соответствующих бумагах захоронение помечено. Кончится война, сделают памятник, объясняют нам. Не сделают... Могилы оплывут и зарастут, со временем землю распашут и посадят картошку. Власть в России захватят люди, помогавшие немцам победить. Им неприятно вспоминать о своем предательстве, проще объявить войну несправедливой. Почестей павшим не будет. Почести - напоминание о золоте, выданном немцами на революцию. Ольге я этого не говорю - ей и без того тошно. Она плачет и крестится.
Погода стоит сырая, промозглая, дует холодный ветер, Ольга простудилась. У нее жар, кашель и хрипы в груди, губы обнесло. Поначалу Ольга бодрится, пьет порошки, но потом сваливается. Градусник показывает сорок. Мария обтирает Ольгу водой с уксусом, но это не помогает - температура не падает. Ближайший врач в соседнем госпитале, но дороги развезло - не проехать. Карачун ищет лошадей, обещает доставить доктора к утру. Ольга бредит и не узнает нас.
Отправляю Нетребку в казарму, Марию - домой. Служанка перед уходом странно смотрит: что-то заподозрила. Запираю двери, окна занавешены. Если застанут или подсмотрят... Меня ждет "желтый дом" - и это в лучшем случае, могут подумать и другое. Наплевать. Ольга не доживет до утра: у нее пневмония, злокачественное течение. Если и доживет, то чем ее вылечат? Антибиотиков здесь нет. Это я притащил Ольгу в отряд, и здесь она заболела. Я обещал Розенфельду заботиться об Ольге, а вместо этого погубил ее. Я желал избавиться от горестных воспоминаний, и не подумал, какую цену придется платить.
Несу к постели Ольги таз с водой. Я делал это лишь однажды и то из любопытства. У меня тогда не получилось - я был ленивым учеником. Сегодня не получится тем более. Однако я хочу попытаться. Я не могу сидеть, сложив руки.
Ополаскиваю руки в тазу, вытираю полотенцем. Затем стаскиваю одеяло, задираю Ольге рубаху до шеи. Она в беспамятстве, и жалко стонет. Ее знобит, ей холодно. Светит керосиновая лампа. Ее тело худое и беззащитное, как у ребенка. Осторожно касаюсь пальцами грудины. Она вздрагивает - пальцы холодные. Потерпи, маленькая, потерпи!
Пальцы чувствуют жар, но пламени нет. Не получается! Притхви, добрый мой гурка, учил меня: "Огонь сам найдет дорогу. Он жадный и любит новую пищу. Перестань думать, сахиб! Пусть голова твоя лишится мыслей! Ты более не человек, ты - тростник на краю болота. Пальцы твои - корни тростника. Они находят огонь, как корни воду, и тот бежит по ним, как полому стеблю".
Закрываю глаза. Я тростник... К сожалению, мыслящий тростник! У меня не выходит, я не могу отрешиться. Я желаю Ольге помочь, это лишнее. У тростника нет желаний. Он пьет воду и тянет из земли питательные соки. Ему легко, его не заставляют кочевать по телам. Я хотел бы стать тростником, очень хотел. Днем тебя согревает солнце, ночью освещает луна. Ветер колышет тебя вместе с собратьями, ты наклоняешься и шелестишь. Это хорошо и приятно - шелестеть на ветру...
Язычок пламени коснулся подушечки пальца или это мне показалось? Что мне пламя, я - тростник, растущий в болоте. Огонь трогает другие пальцы, словно проверяя: спит ли хозяин? Я сплю, огонь, я тростник, меня освещает луна, а в болоте кричат лягушки. Они совсем распоясались, земноводные, у них брачный сезон. Опасности нет, люди далеко...
Огонь медленно движется вверх. Это очень больно - ощущать огонь внутри пальцев. Но тростник не чувствует боли, он растение. Даже в пламени он не кричит. Огонь дополз к ладоням. Пора! "Если пламя проберется к запястью, ты умрешь! - учил меня гурка. - Но это не самое страшное. Умрет больной, потому как огонь к нему вернется. Его надо загасить!"
Осторожно-осторожно, плавно-плавно отрываю пальцы-корешки от тела Ольги и несу их к тазу. Раз! Мне показалось, что вода зашипела и ударила паром. Это иллюзия: я видел, как лечит Притхви. Никакого пара, вода остается холодной. Вытираю руки и снова пальцы на грудь. Я тростник...
Я потерял счет времени и количеству прикосновений. У меня кружится голова и сухо во рту. Это очень нелегко - быть тростником. Мои обожженные, обугленные подушечки перестают находить огонь. Я вожу ими по коже больной и вдруг понимаю: у нее нет жара! Открываю глаза, трогаю Ольгин лоб. Он совсем не горячий. Руки могли потерять чувствительность, касаюсь лба губами. Обыкновенный, теплый человеческий лоб, даже слегка влажный. Так и должно быть: на смену жару приходит пот. Оправляю Ольге рубашку, закрываю одеялом. Я не закончил, хотя основное сделано. Огонь вышел из груди, но притаился в других местах. "Не забывай про ступни! - учил меня Притхви. - Огонь любит прятаться там. Ты решишь, что с ним покончено, а он разгорится снова. Ты должен убить его, как мятежного раджу!"
Нам не удалось убить раджу, убили нас. Роту окружили на марше, напали с четырех сторон. Солдаты не успели зарядить ружья. Врагов было много, нас смяли. Притхви защищал меня до последнего, его тяжелый кукри летал пушинкой, вспарывая животы и отсекая пальцы. Мы славно дрались в том последнем бою...
Громкий стук в дверь будит меня. В окнах колышется серый рассвет. Я не заметил, как уснул. Бегу открывать. На пороге Егоров и незнакомый, молодой чиновник с погонами титулярного советника. К забору привязаны оседланные лошади, в руках чиновника - саквояж. Врач!
- Где больная? - спрашивает он.
Веду советника к Ольге, сам возвращаюсь в гостиную. Егоров сидит на стуле, у порога маячит Мария и Нетребка. Слышно, как за перегородкой врач заставляет Ольгу дышать и не дышать, просит показать язык и сказать "а-а!" Делаю знак Марии, она быстро накрывает на стол.
- Ничего страшного! - говорит врач, заходя в гостиную. - Небольшой хрип в легких, язык обложен, температуры нет. Говорите, было за сорок? Странно!
Доктор недоволен: его подняли ночью, заставили скакать - все из-за пустяка. Егоров смущен: это он привез доктора. Предлагаю всем водки. Доктор с удовольствием выпивает, закусывает пирожком.
- Усиленное питание: куриный бульон, масло, белый хлеб, - говорит на прощание. - Ей надо много есть - исхудала. Позаботьтесь!
Егоров с доктором ушли, Нетребка убежал искать курицу, Мария помогает Ольге совершить туалет и уходит. Ольга зовет меня. Она по-прежнему бледна, но глаза живые, а не тусклые, как вчера.
- Как это называется? - спрашивает тихо. - То, что ты делал?
Вот те раз! Я думал: она в беспамятстве.
- Как? - не отстает она.
- Тибетский массаж.
- Ты был на Тибете?
- И в Индии тоже.
- Тебя учили лечить?
Киваю. Даром преподаватели время со мною тратили... То, что у меня получилось - чудо. Вполне возможно, что я ни при чем. Был кризис, организм справился...
- Покажи мне, как это делать!
- Потом! Ладно?
- Пожалуйста! - из-под одеяла возникает маленькая ступня.
До меня, наконец, доходит: Ольга смущена, ей неловко. Я видел ее обнаженной, трогал за всякие места. Это неприлично. Врач ее тоже трогал, но врачу можно. Мне предлагают компромисс. Я признаю, что касался ее ножки, это не так страшно. Об остальном предлагается забыть. Ладно! Провожу пальцами по теплой ступне.
- Щекотно! - она прячет ногу.
Вчера не жаловалась. Встаю.
- Павел! - окликает она. Оборачиваюсь.
- Спасибо!
На здоровье!
***
Безделье на фронте - штука тоскливая. Здесь нет политруков, чтоб занять личный состав, нет лекций о политике партии и правительства. Кино не привозят, газеты доставляют редко, книг в местечке не сыскать. Сидим на острове, отрезанном распутицей, убиваем время болтовней. Сергей у нас только что не ночует. Трезвым, однако, болтать скучно, а собутыльник из Рапоты никакой. Ольга не одобряет возлияния, считая их вредными для здоровья. Как будто здоровье мне пригодится! Сергей Ольге поддакивает: эта парочка спелась. Тоска!
В один из дней Ольга выходит к столу загадочная.
- Какое сегодня число? - спрашивает торжественно.
- Четырнадцатое апреля, - отвечаем в голос.
- Вам, господин прапорщик, это о чем-либо говорит?
Пожимаю плечами.
- Помнится, год тому, в госпитале, я призвала к порядку одного офицера, - она смеется.
- Точно! - Сергей хлопает себя по лбу. - Мы с Павлом в этот день познакомились! Он оправился от контузии, можно сказать, заново родился!
У женщин удивительная память на даты. Я здесь уже год. Давненько...
- Предлагаю отметить событие!
Они смотрят встревожено. Прапорщик полезет за бутылкой и станет глушить водку. Прапорщик не настолько глуп.
- Созовем гостей! Всех летчиков!
Предложение принимается. Иду созывать, Ольга, Сергей и Нетребка с Марией хлопочут об остальном. На приглашения откликаются дружно: не один я маюсь бездельем. "Ваню-Васю" привожу под конвоем. Ребята стесняются: рядовым не положено за столом с офицерами. Это на службе не положено, в своем доме я хозяин. Увидев парочку, Сергей одобрительно кивает. Мы вместе воюем, стреляют в нас одинаково, почему одни наслаждаются обществом женщины, а другим - заказано?
Приходят Турлак, Зенько и Егоров. При виде "Вани-Васи" Турлак морщится, но мнения благоразумно не высказывает. Зенько с Егоровым здороваются с ребятами за руку.
На столе непритязательная закуска: соленые огурца, квашеная капуста, колбаса (Нетребка расстарался), вареная говядина и пирожки. Мария печет пирожки изумительно. Начинка простая: капуста или картошка, но пирожки тают во рту. Пшеничную муку в местечке достать трудно, стоит она дорого, но для нас слово "дорого" не существует.
Ольга принарядилась: на ней синее платье. Сорок дней траура истекли, не попрекнут. Зенько принес бутылку вина и конфеты - он галантный кавалер. С вина и начинаем. Пьем его из чашек, бокалов нет. Нетребка расставляет граненые стопки - это для водки. Стопки достались от прежних хозяев, они разные по цвету и вместимости. Это не страшно: жидкость в них одинаковая. За мое второе рождение выпили, внимание переключается на хозяйку. Ольгу засыпают комплиментами. Особенно велеречив Зенько: он шляхтич и умеет говорить. Мы слышим о прекрасном цветке, распустившем свой бутон над обожженной войною землей. Одним своим видом цветок вдохновляет воинов. Воины не пожалеют жизней, дабы защитить цветок от супостата. Когда цветок слегка зачах, все переживались и молились за его выздоровление. Слава Всевышнему, что цветок оправился. (Прапорщик, ясен пень, здесь абсолютно ни при чем). Зенько щелкает каблуками и опрокидывает стопку. Вместо закуси целует ручку хозяйки, всем своим видом показывая, какое это несравнимое удовольствие.
Идея понравилась, к Ольге выстраивается очередь. Под шумок новорожденный прапорщик успевает себе трижды налить. Под огурчик с капусткой - я предпочитаю русскую кухню. Ручками пусть закусывают еще не резанные большевиками буржуи. Сергей заметил и смеется. Подмигиваю - жизнь хороша!
Ольга раскраснелась, улыбается. Она принимает комплименты всерьез. Зря! Как говорил наш комбат: "В армии и метла красавица!" И добавлял, указывая на контрактниц в камуфляже: "Никто из них не станет Голенищевым-Кутузовым! Зато никто не останется просто Голенищевой..."
Ольгу просят спеть. На стене висит гитара; я раздобыл ее по просьбе кузины. На грифе красуется бант - кузина повязала. Еще б кружавчики с оборочками... Ольга для приличия ломается и берет гитару.
Голос ее не плох, а вот исполнение... В это время обожают аффектацию и манерность. "Утро туманное, утро седое", "Гори, гори, моя звезда", "Не искушай меня без нужды" - все славные, русские романсы, только петь их нужно без завываний. Тем не менее, слушатели в восторге. Они аплодируют и целуют Ольге ручку. По-моему, им главное повод...
Гости расходятся за полночь. Они жмут мне руку и целуют ручку барышне. Странно, что не наоборот, сегодня мы хороши. Я от количества выпитого, они от качества закуски: за столом надо есть, а не целовать ручки. Гости благодарят за чудный вечер, в этом я солидарен: вечер удался.
Нетребка прибирает со стола, я курю на крыльце. В доме и без того не продохнуть. Ольга открывает двери - проветрить. Сердитый взгляд... В чем дело? Бросаю окурок, возвращаюсь под кров. Нетребко снес посуду в сени (Мария завтра помоет) и удаляется. Ольга смотрит в упор. Чем я провинился?
- Зачем столько пил?!
Здрасьте! Я один?
- Они комплименты говорили, ручку целовали, а ты? Не мог сказать приятное кузине?
Терпеть не могу семейные сцены! Но сегодня я добрый.
- К вам было не доступиться, Ольга Матвеевна! Я не знал что сегодня соревнование: "Кто похвалит меня лучше всех, тот получит сладкую конфету!" Кстати, вот и она! - беру с тарелки шоколадную конфету, разворачиваю.
- Не заслужил! - она подскакивает, выхватывает конфету.
Женщин нельзя много хвалить: теряют разум. Для приведения в чувство рекомендовано физическое воздействие. Но это как-нибудь потом, не хочется портить вечер.
- Что сделать этому фанту, Ольга Матвеевна? Прочитать стишок, станцевать лезгинку или спеть серенаду?
- Серенаду! - она вот-вот рассмеется.
- Печальную?
- Непременно! - она подает гитару.
Первым делом снимаю мерзкий бант - я не пою под аккомпанемент кружавчиков. Быстро подстраиваю струны. Глаза у нее почти на лбу - думала, что шучу. На память приходят другие глаза: серые, в опахале пушистых ресниц...
Зацелована, околдована,
С ветром в поле когда-то обвенчана,
Вся ты словно в оковы закована,
Драгоценная моя женщина!
У Липы оковы самые прочные - золотые. Хотя внешне - всего лишь колечко на безымянном пальце...
Не веселая, не печальная,
Словно с темного неба сошедшая,
Ты и песнь моя обручальная,
И звезда моя сумасшедшая.
Говорят, умалишенные счастливы в своих мирах. Подтверждаю. Жаль, что меня излечили.
Я склонюсь над твоими коленями,
Обниму их с неистовой силою,
И словами и стихотвореньями
Обниму тебя горькую, милую.
Крепче следовало обнимать, господин прапорщик! Теперь поздно.
Отвори мне лицо полуночное,
Дай войти в эти очи тяжелые,
В эти черные брови восточные,
В эти руки твои полуголые.
Что прибавится - не убавится,
Что не сбудется - позабудется...
Отчего же ты плачешь, красавица?
Или это мне только чудится?
(Стихи Николая Заболоцкого)
Ольга не плачет, но глаза ее влажные. Шоколадная конфета растаяла в ладошке, коричневая слеза просочилась меж пальцев. Эти строки написаны давно и незнакомым мне человеком, но будто о нас. Интересно, Липа плачет ночами?
- Спой еще!
Пожалуйста! Конфеты мне все равно не видать.
Песни у людей разные, А моя одна на века. Звездочка моя ясная, Как ты от меня далека! Поздно мы с тобой поняли, Что вдвоем вдвойне веселей,
Даже проплывать по небу, А не то, что жить на земле...
Обрываю на середине, кладу гитару на стул. На сегодня хватит.
- Павел! - она говорит шепотом. - Почему ты раньше не пел?
Не просили, вот и не пел! В госпитале я читал фантастику. В этих книгах современники попадали в прошлое, где распевали любимые песни. Туземцы балдели и засыпали героев баблом. Однажды я попробовал. У нас случилась стычка с бургундцами - короткая, но кровавая. После боя мы завалились в корчму, где славно выпили. На глаза мне попалась лютня или как там ее звали. Кое-как подстроив струны, я сбацал Высоцкого - душа просила.
- Вот что, Генрих! - сказал мне капитан, после того, как я умолк. - Ты славный рубака, парни тебя ценят. Но если впредь станешь кликать дьявола, я отправлю тебя на костер! Проклятые паписты жгут еретиков живьем, мы не такие - предварительно повесим! Заруби себе на носу!
Я зарубил: каждому времени - свои песни. Подхожу к окну. Снаружи дождь. Капли бегут по стеклу, сливаются и падают вниз. Окно как будто плачет. Похоже, это надолго. Что будем делать завтра?
- Петь! - говорит Ольга.
14.
Наконец-то подсохло, летаем. "Мораны" - на разведку, "ньюпоры" отгоняют немецкие аппараты, прикрывая нас. Ставку интересует, не готовит ли германец наступление? Не готовит: немцы увязли на Западном фронте, им не до русских. Немцы закапываются в землю, создают эшелонированную оборону - нам сверху это хорошо видно. Наступать будут русские армии, летом, по всему фронту. Однако Барановичи генералу Эверту не взять, удача будет сопутствовать Брусилову в Галиции.
У нас рутинная боевая работа. Контрразведка вспомнила обо мне, вожу шпионов за линию фронта. Это отчаянно храбрые люди: в случае провала их ждет расстрел. Шпионы одеты простыми крестьянами, но разоблачить их не сложно - выправка выдает. К счастью, обходится без происшествий. Урок с погибшим диверсантом пошел впрок. Я высаживаю разведчиков в одном месте, забираю в другом. Высаживаю на рассвете, забираю в сумерках. Это моя инициатива, подполковник-контрразведчик ее одобрил. Я освоил ночные полеты, это не сложно. Летное поле подсвечивают, луч прожектора, направленный в зенит, служит ориентиром для летчика. Это опасно только на первый взгляд: немцы пока не додумались бомбить нас ночами.
Вторая половина дня, я на летном поле и бездельничаю. Ночью я привез разведчика, более полетов не ожидается. "Ваня-Вася" отправились на разведку в сопровождении Рапоты, Турлак отдыхает. Механики готовят к полету "ньюпор" Егорова, прогревают мотор. Штабс-капитан решил тряхнуть стариной. Летает он мало - раненая нога дает себя знать. Хожу вокруг "ньюпора", облизываясь, как кошка на сало. Я не мальчишка, фанатеющий при виде оружия, я отболел этим давным-давно. Летать на "ньюпоре" интересней, чем на тихоходном "моране". Жизнь моя скучна: Ольга не позволяет мне пить, Сергей ее поддерживает, а вечерние посиделки у самовара - что может быть тоскливее?
Издалека доносится характерный звук "гнома". Над летным полем появляется "ньюпор", он идет на посадку. Это Сергей. У "ньюпора" продолжительность полета меньше, чем у "морана", у Сергея бензин наверняка на исходе. Маленький самолетик касается колесами земли и бежит по полю. Где "моран"? Вот и он заходит на посадку. Все благополучно...
- Сзади! Смотри сзади!
Я кричу изо всех сил, хотя "Ваня-Вася" не могут меня слышать. Неизвестно откуда взявшийся аппарат с крестами на плоскостях заходит "морану" в хвост. Летчики не видят его: они почти дома и смотрят только вперед. Сзади!.. Стучит очередь, "моран" переворачивается, вспыхивает и врезается в землю. Твою мать!
Из штаба отряда выскакивают люди, бегут к полыхающему на краю аэродрома костру. Вижу Ольгу с медицинской сумкой на боку. Она бежит, придерживая ее рукой. Поздно, там уже никого не спасти...
Немец словно издевается. Спустившись, он проходит над аэродромом. Вижу знакомые щит и шлем на фюзеляже. Все тот же гад! За аэродромом "ганс" разворачивается и на бреющем несется обратно. Сволочь! Словно в подтверждение слышу стук пулемета - черный барон бьет по бегущим людям. Они падают, спасаясь от пуль. Очень трудно попасть из летящего аппарата в человека, фашист просто развлекается.
- Заводи! - кричу застывшему у "ньюпора" механику. Он очумело бежит к винту. Заскакиваю в кабину. Шлем и очки Егорова здесь, очень хорошо. Надеть их пара секунд. "Гном" взревел, цилиндры под капотом пришли в движение. У ротативного двигателя коленвал закреплен неподвижно, винт вращается вместе с цилиндрами. Это сделано для лучшего охлаждения. "Ньюпор" бежит по полю и взмывает вверх. Если немец неподалеку, мне конец: нет ничего более легкого, чем сбить аппарат на взлете.
Набираю высоту, кручу головой. Немца не видно, по крайней мере, поблизости. Смотрю на запад, замечаю вдали черную точку. Даю полный газ. Мотор ревет, но расстояние сокращается медленно. Скорость у наших аппаратов примерно одинаковая, просто немец не спешит. Он добился своего: незаметно выследил вражеский аппарат и сбил его при посадке. Позволил себе шутку над русскими дикарями, обстреляв их с воздуха. Немец хитер и расчетлив, теперь он возвращается домой. Он никогда не видел "Ваню-Васю" и никогда не увидит. Ему наплевать, есть ли у них родители, братья-сестры или невесты, кто будет рыдать о погибших. Для него они - тарелочка в тире.
Встречный поток воздуха охлаждает мне голову. Ярость ушла, остался трезвый расчет. "Фоккер" приближается, мне надо решить, как атаковать. Я давно не летал на "ньюпоре". Я ни разу не стрелял из пулемета, установленного на верхнем крыле. Я обязательно промажу, после чего мне каюк. "Ньюпор" легче и маневреннее, но в воздушном бою главное не техника, а мастерство летчика. Барон увеличит счет, я преподнесу ему себя, как конфету на блюдечке. "Льюис" хоть заряжен? Привстаю, откидываю пулемет - все в порядке. Ствол пулемета смотрит почти в зенит. Стоп! А если так...
Летчик в полете постоянно вертит головой - это насущная необходимость, противника надо разглядеть своевременно. Однако самый зоркий пилот не увидит врага в "мертвой зоне". У аппарата это сзади и внизу. Увидеть противника, прокравшегося в "мертвую зону", мешают фюзеляж и хвостовое оперение. Опускаю "ньюпор" ниже. Расстояние до "фоккера" постепенно сокращается. Вот он уже надо мной. Тяну ручку управления и медленно-медленно, аккуратно-аккуратно захожу немцу под брюхо. Он меня все еще не видит. Ему не до меня: под плоскостями - линия фронта, аппарат могут обстрелять. Однако снизу не стреляют. Во-первых, мы высоко. Во-вторых, как немцы, так и наши, могут разглядеть в бинокли знаки на плоскостях. Мы буквально рядом, зацепить своего - проще простого. Я - под самым брюхом "фоккера". Отчетливо вижу костыль, затем полотняную оклейку фюзеляжа. Кажется, встань и достанешь рукой. Это иллюзия - до немца метров двадцать-тридцать. Воздух на высоте разреженный, отчего предметы кажутся ближе.
Пора! Привстаю и кладу палец на спуск "Льюиса". Металл холодит кожу - перчаток в кабине не было. Лето, не замерзнем...
"Льюис" дрожит, извергая пули. Они прошивают фюзеляж немца, пробивают бензобак, бьют по мотору. "Фоккер" сваливается вправо. Падаю на сиденье и закладываю левый вираж. Вижу "фоккер", он падает, кувыркаясь в белом облаке вытекающего бензина, потом вспыхивает. Огненный факел несется вниз и врезается в землю за немецкими траншеями. Это тебе, "ганс", за "Ваню-Васю"! Гори, гад, как они сгорели!..
Из наших окопов выскакивают солдаты, машут руками. Качнув крыльями, иду домой. Я отомстил за смерть друзей, я убил умелого и расчетливого врага, но радости нет. Место черного барона займет другой, карусель с воздушными схватками и смертями не остановится. В кабины аппаратов надо сажать тех, кто развязал эту войну. Кайзера Вильгельма, к примеру. В этом случае согласен на таран.
Вот и летное поле. У края валяется сгоревший "моран", пламя загасили. Ребят уже достали из-под обломков, людей у "морана" нет. Большая толпа собралась у фельдшерского пункта. Неужели кто уцелел?
Сажусь, глушу мотор. Ко мне никто не бежит. Снимаю шлем и очки, кладу на сиденье, выпрыгиваю на поле. Быстрым шагом иду к толпе. От нее отделяется человек. Это Рапота. Сергей смотрит вопросительно. Указываю ладонью в землю, он кивает.
- Что здесь? - указываю на толпу.
- Зенько... - он морщится.
Значит, "ганс" все же попал. Надеюсь, ты горел заживо, сволочь!
Раздвигаю толпу. У крыльца на носилках лежит Николай Александрович. Белое лицо, застывшие голубые глаза, подсыхающая струйка крови на левой щеке. На груди бесполезная уже повязка. Рядом с носилками сидит Ольга, она держит Зенько за руку. Лицо ее странно застыло.
- Павел Ксаверьевич!
Это Егоров.
- Я вас прошу: уведите Ольгу Матвеевну!
Подхожу, беру Ольгу под мышки и ставлю на ноги. Она смотрит бессмысленно. Обнимаю ее за талию и веду прочь. Толпа перед нами расступается. Мы выходим на улицу, бредем к дому. Она шагает механически, как заводная кукла. Завожу ее в дом, сажу за стол. Она подчиняется без возражений.
Я запасливый человек, у меня всегда есть. Ставлю перед Ольгой стакан, наполняю до краев. В сенях - бочка моченых яблок, набираю миску. Мясо ей сейчас нельзя, вырвет от одного вида.
- Пей!
Она послушно берет стакан, пьет. Придвигаю яблоки, она ест. Внимательно слежу за ее лицом. Неподвижная маска начинает терять очертания, глаза наполняет влага, первые слезинки выбегают наружу. Подействовало...
- Павлик!.. - она всхлипывает. - Он... Я его бинтую, а он улыбается - меня успокаивает. Потом вздрогнул - и все... Он единственный сын у матери. Рассказывал мне о ней, говорил, будет счастлива со мной познакомиться. Как же это так? Сначала мальчики, потом Николай Александрович...
Сажусь рядом, глажу ее по головке. Она утыкается лицом мне в грудь и тихо всхлипывает. Так это, Оленька, так... Для тебя впервые, мы же насмотрелись... Дружил с человеком, про маму с ним разговаривал, кусок хлеба делил... И вот он лежит перед тобой, холодный и недвижимый, и про маму рассказать некому. Привыкнешь, войне еще длиться и длиться...
Она замирает. Беру ее за плечи, отодвигаю - готова. Встаю, подхватываю на руки. Она уже не пушинка, как в "Метрополе", мы ее хорошо питали в последнее время, однако все равно не тяжелая. Несу ее в спальню, кладу на койку. Быстро раздеваю, сую под одеяло. Она тихонько вздыхает. Глажу по головке: спи!
Возвращаюсь за стол, наливаю себе. Достаю из печи горшок со щами, вываливаю в миску, ем. Пообедав, закуриваю, пуская дым в потолок. Гимнастерка на груди еще мокрая от Ольгиных слез. Ребенок... У меня никогда не было детей и никогда не будет. Женщины от меня не беременеют - проверено неоднократно. Кто-то следит, чтоб скиталец по телам не обзавелся потомством. Если б в своем времени я успел жениться, у меня могла быть вот такая дочь. Пусть легкомысленная и вздорная, но моя! Детей в отличие от жен не выбирают, они такие, какие есть.
За окном колышется ночь, я не заметил, как кончился день. Я не зажигаю лампу - сегодня яркая луна. Умываюсь, раздеваюсь и лезу в койку. Тяжелый был день, но завтра - еще тяжелее...
Ночью просыпаюсь от всхлипываний. Раздаются шлепки босых ног, фигура в белом появляется из-за ширмы и плюхается мне в койку. Беру ее под одеяло, обнимаю, глажу по головке. Она что-то бормочет и затихает. Когда дыхание ее становится ровным, встаю и отношу Ольгу за ширму. У меня узкая койка, я привык спать в ней один...
***
Похороны. Служба в местечковой церкви, сельский погост с тремя разрытыми могилами. "Ваню-Васю" отпевают в закрытых гробах, Зенько - в открытом. На кладбище не протолкнуться. Здесь не только свободные от службы офицеры и солдаты. Пришли почти все не выселенные жители местечка. Венки, много цветов. Их сейчас полно в палисадниках.
Полеты приостановлены - нет бензина. Это плохо - война помогает забыться. Настроение в отряде - хуже некуда. Никогда за всю историю части у нас не было таких потерь. В офицерскую столовую никто не ходит, все сидят по домам - сплошная мизантропия. Сергей столуется у нас. Выпиваем по чарке водки (Ольга более не возражает), едим, курим и расходимся. Ольга не плачет, но как-то странно смотрит на нас. Наверное, думает: "А вдруг и этих?"
Сижу дома, терзаю гитару. Я не умею сочинять песни, но могу переделать чужие. Ребята в роте постоянно просили: "Славка, переделай!", им нравилось. Я вышиваю крестиком по чужой канве, правда не всегда получается. От Сергея я таюсь, от Ольги не спрячешься. Она слушает, сложив руки на коленях, иногда просит повторить. Сама не поет.
Егоров присылает посыльного, иду. Егоров осунулся, похудел. Покойный Зенько был его близким другим.
- У меня к вам просьба, Павел Ксаверьевич, - говорит штабс-капитан. - Не могли бы мы собраться у вас, как бывало? Поговорить, послушать пение?
Просьба странная только на первый взгляд. По сегодняшней ситуации - самое то. Договариваемся на вечер. Запрягаю Нетребку и Марию в работу, Ольга вызывается в помощницы сама. У нее теперь мало пациентов: солдаты после происшедшего не беспокоят "фершалку". Я иду созывать.
В шесть вечера у меня - аншлаг. Егоров, Турлак, Рапота, мы с Ольгой. Лишние стулья спрятаны, но отсутствие погибших заметно. Выпиваем, закусываем, но разговор не клеится.
- Спойте нам, пожалуйста, Ольга Матвеевна! - просит Егоров.
Я предупредил Ольгу, но внезапно она говорит:
- Пусть лучше Павел! Он замечательно поет!
Гости смотрят на меня с изумлением. Все равно, если б Ольга сказала: "Кот Васька исполнит арию Индийского гостя"!
- Не подозревал за вами таких талантов, Павел Ксаверьевич! - язвит Турлак. Он давно ко мне не равнодушен.
Егоров смущен. С одной стороны нельзя обидеть хозяина, с другой - шли не за этим. Пока он терзается, Ольга приносит гитару.
- Про военлетов! - шепчет мне. Она становится за спиной и кладет руки мне на погоны. Семейный дуэт. Посмотрим.
Господа военлеты, вам, чье сердце в полете
Я аккордами веры эту песню пою.
Тем, кто дом свой оставил, живота не жалея,
Свою грудь подставляет за Отчизну свою.
Тем, кто выжил в шрапнели, в кого пули летели,
Кто карьеры не делал на паркетах дворцов.
Я пою военлетам, живота не жалевшим,
Щедро кровь проливавшим по заветам отцов.
Здесь нельзя петь "от солдатских кровей", здесь крови не жалеют - ни своей, ни солдатской. Ее действительно льют щедро. Здесь нет матерей, которые создают комитеты, дабы уберечь единственное, взращенное без мужа чадо, от грубых сапог и неучтивых сержантов. Здесь бабы рожают по десять и более детей, им некогда над ними трястись.
Военлеты, военлеты, сердце просится в полеты.
За Россию, за Отчизну до конца.
Военлеты, россияне, пусть Победа воссияет,
Заставляя в унисон звучать сердца.
Мне никогда не нравилось в оригинале "свобода воссияет". Для кого свобода? Для тех, кто грабил и продолжает грабить Россию? Пусть мы не увидим победы, но стремиться к ней надо.
Господа военлеты, вы сгорели в полете.
На разрытых могилах ваши души хрипят. Что ж мы, братцы, наделали, не смогли уберечь их. И теперь они вечно в глаза нам глядят.
Вновь уходят солдаты, растворяясь в закатах, Позвала их Россия, как бывало не раз. И опять вы уходите, вы стремитесь на небо. И откуда-то сверху прощаете нас.
Ольга вступает за спиной - тоненько и пронзительно:
Так куда ж вы уходите, может, прямо на небо? И откуда-то сверху прощаете нас.
Финальный куплет поем дуэтом:
Военлеты, военлеты, сердце просится в полеты.
За Россию, за Отчизну до конца.
Военлеты, россияне, пусть Победа воссияет,
Заставляя в унисон звучать сердца...
У Егорова глаза мокрые, Сергей отвернулся, Турлак смотрит в стол. Не я тому причиной. Как удалось "эскадронщику" написать такую пронзительную песню, мне до сих пор непонятно.
- Что-нибудь повеселей нельзя! - спрашивает Турлак. Он говорит грубо, но я не в обиде: поручика тоже пробрало. Есть у нас и веселее.
- Про одно крыло споешь последней! - шепчет мне Ольга и убегает. Эта лисичка что-то задумала.
Дождливым вечером, вечером, вечером,
Нам, военлетам, скажем прямо, делать нечего,
Мы приземлимся за столом,
Поговорим о том, о сем
И нашу песенку любимую споем:
Пора в путь-дорогу,
Дорогу дальнюю, дальнюю, дальнюю идем,
Над милым порогом
Качну серебряным тебе крылом...
Пускай судьба забросит нас далеко, - пускай!
Ты к сердцу только никого не допускай!
Следить буду строго,
Мне с верху видно все, - ты так и знай!
(Стихи Соломона Фогельсона)
Улыбаются. Эту песню мне не пришлось переделывать, она и без того хороша. Только пара слов... А Турлак не унимается:
- Хорошо вам, Павел Ксаверьевич, есть, кому крыльями качать. У вас кузина. А нам кому прикажете?
Счас спою!
Мы друзья перелетные птицы.
Только быт наш одним нехорош:
На земле не успели жениться,
А на небе жены не найдешь.
Потому как мы воздушные солдаты!
Небо наш, небо наш родимый дом.
Первым делом, первым делом аппараты.
- Ну, а барышни? - доносится из-за перегородки.
- А барышни - потом!
Первым делом, первым делом аппараты.
Ну, а барышни? А барышни - потом.
Все смеются. А я добавляю:
Нежный образ в мечтах приголубишь,
Хочешь сердце навеки отдать,
Нынче встретишь, увидишь, полюбишь,
А назавтра - приказ улетать.
Потому как мы воздушные солдаты!
Небо наш, небо наш родимый дом.
Первым делом, первым делом аппараты.
Ну, а барышни? А барышни - потом.
Первым делом, первым делом аппараты.
Ну, а барышни? А барышни - потом.
Ну, и финальный аккорд:
Чтоб с тоскою в пути не встречаться,
Вспоминая про ласковый взгляд.
Мы решили друзья не влюбляться
Даже в самых прелестных наяд.
"Девчат" нельзя, это слово простонародное. А про наяд господа офицеры знают - на Пушкине с Лермонтовым росли.
Потому как мы воздушные солдаты!
Небо наш, небо наш родимый дом.
Первым делом, первым делом аппараты.
Ну, а барышни? А барышни - потом.
Первым делом, первым делом аппараты.
Ну, а барышни? А барышни - потом.
(Стихи Алексея Фатьянова)
Из-за перегородки выглядывает Ольга, загадочно подмигивает мне. Понятно.
- Господа! - говорю. - Вы не устали?
- Нет-нет! - заверяют в один голос.
- Вы сочиняете песни сами? - интересуется Егоров.
- Нет, Леонтий Иванович! Их пели другие, я только запомнил. А сейчас песня английских летчиков.
Это не "английских", американских. Но Америка пока не воюет, к тому же нам без разницы.
Мы летим, ковыляя во мгле,
Мы ползем на последнем крыле,
Бак пробит, хвост горит, аппарат наш летит
На честном слове и на одном крыле.
Первый куплет предусмотрительно опущен. На аппаратах нет голосовых раций, в этом времени они размером с вагон. Играю жесткими аккордами, только так можно передать суровость песни. Из спальни появляется Ольга. На ней моя летная кожаная куртка с подвернутыми рукавами, летный шлем и очки. В руках - зажженная свеча. Ольга изображает подбитый самолет. Это очень модно в этом времени - живые картины. Одна рука Ольги - то самое последнее крыло, вторая со свечой отведена за спину - хвост, который горит. Покачиваясь, она кружит вокруг стола. Наивно, но гости смотрят, не отрываясь.
Ну, дела! Война была!
Били в нас германцы с каждого угла,
Вражьи летчики летали во мгле -
Размалеваны, орел на орле.
Но германец нами сбит,
А наш "птенчик" летит
На честном слове и на одном крыле.
Ну, дела! Война была!
Но германца разбомбили мы дотла!
Ольга изображает сброс бомб. Где только видела?
Мы ушли, ковыляя во мгле,
Мы к родной подлетаем земле.
Вся команда цела, и машина пришла -
На честном слове и на одном крыле.
Финальный аккорд. Гости аплодируют. Ольга запыхалась, но улыбается. Господа офицеры не отказывают себе в удовольствии приложиться к ручке. Похоже, мы выполнили поставленную задачу.
- Господа! - говорит Егоров. - У меня для вас новость. Отряду предстоит высочайший строевой смотр.
Если б в дом вошло привидение, наше удивление было бы меньшим.
- Его императорское величество, верховный главнокомандующий, выразил желание приехать к летчикам. Нас выбрали по простому принципу: нигде нет столько награжденных.
Штабс-капитан, по лицу видно, доволен. Командовать отрядом, где у всех летчиков - грудь в крестах, почетно. Были у нас военлеты и без крестов, только недавно их похоронили. Если Е.И.В. останется довольным, наград в отряде добавится.
- Признаться, я сомневался, - продолжает Егоров. - Сами понимаете, военлеты не строевики. Даже хотел отказаться от чести. Сегодняшний вечер убедил меня в обратном. Павел Ксаверьевич - человек, наделенный многими дарованиями. Думаю поручить ему подготовку отряда к смотру. Как считаете, господа?
Господа в своем мнении единодушны. Они очень довольны, что поручают не им. Любая инициатива в любом времени наказуема исполнением. С какого бодуна я сегодня распелся?
- Согласитесь, господа, строевая песня у нас уже есть! - заключает Егоров.
***
Есть просьбы, в которых нельзя отказать, но и выполнить их страшно. Сан Саныч попросил: он был верующим человеком, сам он не мог. Айнзац-группа все же достала нас. Мы отбились, уйдя в лес, но пуля угодила полковнику в бедро. Поначалу он бодро хромал, но через день слег. Я пробовал его тащить, но одному, без помощников, - труба дело. К ближайшей деревне я его бы сволок, но все окружающие селения были заняты немцами - на нас шла охота. Слякотной осенью, в шалаше, без еды и медикаментов... Кожа вокруг раны полковника вздулась и почернела, при нажатии пальцем хрустела. Мы оба понимали, что это значит. Чернота добралась до паха; Сан Саныча не спасла бы даже ампутация.
- Уходи! - сказал он мне хмурым утром. - Ты молод, здоров и умеешь воевать. Ты дойдешь! Расскажешь там...
Я пообещал. У меня были большие сомнения насчет того, станут ли меня слушать, но умирающим не отказывают.
- Как только я впаду в забытье, - попросил он. - А сейчас отойди - я помолюсь.
Я отошел. Следовало собрать грибов - третьи сутки мы ели только их. Варили ночью: днем могли заметить дым. Вблизи шалаша грибов уже не было, пришлось идти далеко. Когда я вернулся, Сан Саныч был без сознания. Я поставил котелок с ненужными уже грибами и достал "парабеллум". Полковник дышал тяжело и хрипло, даже в беспамятстве он стонал от боли. Я приставил ствол к его груди - как раз против сердца, и нажал курок...
Через час я был в ближайшей деревне. Немцы только-только ее оставили, жители испуганно прятались по домам. Я достал "парабеллум" и очень внятно объяснил, что мне надо. В лес я вернулся на телеге в сопровождении двух угрюмых мужиков. Мы положили тело на повозку и отвезли в деревню.
Сан Саныч категорически запретил мне это делать, однако теперь я командовал сам. Пока мы ездили, кто-либо мог сбегать к немцам, однако я не боялся. Я сказал мужикам: в лесу полк Красной Армии, а меня отправили с поручением. Если меня выдадут, деревню сожгут со всеми обитателями. Видимо, немцы рассказывали нечто подобное, дважды объяснять не пришлось. Покойного положили в наспех сколоченный гроб и похоронили на маленьком сельском кладбище. Я сам укрепил над могилой крест и попросил заказать в церкви панихиду по новопреставленному Александру. Мне собрали в дорогу еды, причем, нанесли столько, что часть я оставил. Деревня спешила избавиться от контуженного сержанта.
К фронту я не дошел - доехал. Армия - это хорошо организованный бардак, существует только разная степень организации. В сорок первом году бардак в тылу немецких армий был еще тот. Вермахт катился на восток, тылы поспешали следом, потому грузовик, едущий к фронту, никого не удивлял. Тем более что за рулем сидел немецкий ефрейтор, который, как все, ругался и скандалил на заправках, требовал от случайных попутчиков сигареты за проезд и проявлял интерес к деревенскому шпику и маслу. Никого не смутил мой немецкий. В вермахте хватало сброда из оккупированных стран, на вопросы я отвечал, что я чех, этого хватало. Я держался уверенно и нахально. Мне было плевать, разоблачат меня или нет. Мне также было плевать, убьют меня или позволят уцелеть. Если мне говорили, что я заехал не туда, часть моя в другом месте, я просил указать дорогу, после чего благодарил. Я и линию фронта пересек за рулем - в то время она не была сплошной. В последней тыловой части мне сказали, чтоб не ездил вот этой дорогой - попаду прямо к русским, я сказал: "Данке шён!" и поехал. Русские меня тоже не остановили - поста на проселке не оказалось. Перед выездом на большак я переоделся в красноармейскую форму и покатил в ближайший город. Там у первого же солдата спросил, где НКВД.
Допрашивали меня недолго. На второй день в кабинет дознавателя вошел капитан. Дознаватель стремительно вскочил.
- Этот? - спросил гость. Дознаватель подтвердил.
- В самом деле, переехал фронт на машине?
- Так точно, проверили. Дорога в немецкий тыл никем не охранялась.
- Хорошо, что приехал он, а не танки! - сказал капитан. - Не то сейчас драпали бы к Москве. Вояки, вашу мать!
- Меры приняли! - смутился дознаватель.
- Ссать я хотел на ваши меры! - разозлился капитан. - Воевать надо! Вот как он! - капитан указал на меня. - Давай это сюда! - он сгреб со стола протокол допроса и кивнул мне: - Сержант, за мной!
Меня помыли, переодели и сытно накормили. Я рассказал капитану все, кроме того, конечно, кто я на самом деле и откуда. Он слушал молча, только курил, зажигая одну папиросу от другой.
- Про вас мы давно знаем, - сказал, когда я умолк. - Окруженцы, выходившие к своим, рассказывали. Военинженер и контуженный сержант, бьющие врага в немецком тылу. Мы даже собирались группу выбросить - установить с вами связь, но не знали, где искать. Жаль Самохина, очень бы пригодился.
- Он боялся: здесь его расстреляют!
- Это почему? - удивился капитан. - Суда над ним не было, приговора нет, а после того, что военинженер сделал, про арест не вспомнили бы. Идет война, сержант, и всякий, кто умеет бить врага, на особом счету. Таких у нас мало. Ясно? Теперь о тебе. Вернешься в артиллерию?
- Я забыл, как стрелять из пушки. Память не восстановилась.
- Резать немцев это не мешало! - хмыкнул он. - Хочешь в диверсионную группу? Хорошее обмундирование, сытная еда... Одно плохо: живут диверсанты недолго. Как?
- Согласен!
- Фамилию не вспомнил?
- Никак нет!
- Пиши! - капитан повернулся к писарю. - Бесфамильный Иван Иванович, сержант...
- Павлик! Павлик! - чья-то рука трясет меня за плечо. Очумело вскакиваю. Это не осень сорок первого... Передо мной Ольга в ночной рубашке.
- Ты скрежетал зубами и страшно ругался! - говорит она. - Я испугалась!
- Прости! Кошмар...
- Ты часто скрежещешь зубами, - вздыхает она. - Хочешь, дам брому? У меня есть.
- Не надо, я больше не буду. Извини!
- Ничего! Я думала, рана болит.
Болит, Оленька, только не рана...
Сажусь на койку, она пристраивается рядом. Ее босые ножки не достают до пола и болтаются в воздухе. Наши плечи не соприкасаются.
- Несчастливые мы с тобой! - говорит Ольга. - У меня папа и Юра погибли, у тебя жена умерла...
Я не рассказывал ей о жене, но есть поручик Рапота, наверняка просветил. Хороший у меня друг, только болтливый. Мы сидим и молчим. Две песчинки в океане мироздания, прибитые друг к другу прихотливой волной. Песчинкам бывает грустно. В этом случае им лучше молчать или спать.
- Пойду! - Ольга зевает и прикрывает рот ладошкой. - Спать хочется. Спокойной ночи, Павел!