СОЗДАНИЕ ПАУТИНЫ: ПРИЕМЫ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
1
1. Органическое письмо:
позвольте своей интуиции взять верх
2
2. Внешний вид слов на странице:
важность внешнего вида , а также некоторые комментарии к
физическое управление переходами и акцентами
7
3. Реальные люди:
о том , как включить в свой роман известных людей
12
4. История Джил:
внимательный взгляд на превращение опыта в художественную литературу
17
5. По стопам Джейн Остин:
различные достоинства копирования и имитации
22
6. Тень знает:
почему растения и предзнаменования
27
7. Петля во времени:
как использовать воспоминания
32
8. Искусство упущения:
что следует опустить и почему
37
9. Подробности, детальки:
как найти нужное количество справочной информации для включения
42
10. История, стоящая за историей:
о различных способах использования предыстории
47
Часть вторая
ЗАМАНИВАНИЕ ЖЕРТВЫ В ЛОВУШКУ: СТРАТЕГИИ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
53
11. Чего хотят редакторы:
почему ты должен писать только то, что хочешь написать
54
12. Будь готов:
четыре шага к творческому прорыву
59
13. Давайте послушаем, что это за секс и насилие:
найдите место этим популярным развлечениям в вашей художественной литературе
64
14. Где сюжет:
пять способов заблудиться и как их избежать
76
15. Зеркальное отражение на странице:
создание идентификации читателя
81
16. Чисто случайное совпадение:
проблемы специфики
86
17. Как долго, о Господи:
правда о том , сколько времени уходит на написание книги
90
18. Вопросы по порядку:
несколько рассуждений о достоинствах последовательного написания
94
19. Посмотри, что Они сделали с моей песней, Ма:
о редакторах и копирайтерах
99
20. Репортеры и выдумщики:
определение того, кто ты такой и что это значит для твоего творчества
104
21. Прости, Чарли:
твои обязательства перед читателями
109
22. Масло полуночи:
урок о писателе как о способе решать проблемы
114
Часть третья
ЛЮБОВЬ К ПАУКУ: ВНУТРЕННЯЯ ИГРА ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
119
23. Разум новичка:
реальная самооценка против высокомерия, основанного на страхе
120
24. Яблоки и апельсины:
бесплодные сравнения и соперничество
125
25. В ногу со вчерашним днем:
истинные причины прокрастинации
129
26. Оставаться на свободе:
о писательстве как о самом естественном из процессов
134
27. Стремление к цели:
типы целей, зачем они тебе нужны, как они работают
139
28. Инвестиции в кастрюли и сковородки:
как продавать лучший продукт
144
29. Наберись смелости:
превращение страха в веру
149
30. Порок одиночества:
полезные задержки при воспроизведении
153
31. В поисках золота:
почему ты должен хотеть добиться успеха, чтобы добиться успеха
157
32. Пробуй, пробуй еще раз:
урок от полковника
162
33. Пережить отказ:
семь способов справиться с неизбежным
167
Часть четвертая
МЕЧТЫ О ПАУКЕ: ЖИЗНЬ ПИСАТЕЛЯ-ФАНТАСТА
173
34. Мужество беллетриста:
размышления о внутренней работе писателей-фантастов
174
35. Разбрасывание камней:
о том , как на время перековать свои пишущие машинки на орала
184
36. Писательский Нью-Йорк:
зачем жить в Нью-Йорке и три способа извлечь из этого максимум пользы, если
ты не
189
37. Эту ручку можно взять напрокат:
быть призраку или не быть призраку
198
38. Как прожить на писательский доход:
одиннадцать советов по выживанию
204
39. Краткое суждение:
к вопросу о синопсисах
216
40. Писательство на века:
размышления о потомстве
222
41. О взрослении:
как избежать ловушек возраста
226
42. Добро пожаловать в трудные времена:
реалии представления
230
43. Правду говорить:
распознавание своих негативных убеждений
234
Об авторе
Другие книги Лоуренса Блока
Обложка
Авторские права
Об издателе
Предисловие к изданию Quill
Те, кто может, пишите. Те, кто не может, пишите о писательстве. Я всегда так думал. Двадцать лет назад я написал статью в журнале, причудливую статью под названием “Откуда ты берешь свои идеи?”. Следующее, что я осознал, - это то, что я веду ежемесячную колонку, и к тому времени, когда осенью 1990 года пыль рассеялась, я вел эту колонку четырнадцать лет, попутно выпустив четыре книги на эту тему.
Первая, написание романа от сюжета до печати, была предпринята по предложению издателя Writer's Digest, который посчитал, что в таком томе есть необходимость. Похоже , он был прав; книга появилась в 1979 году
и никогда не выходил из печати. Рассказывая неправду ради удовольствия и выгоды, сборник колонок, вышедший два года спустя в издательстве Arbor House и вошедший в список журнала "Книга месяца".
Мою третью книгу для писателей я опубликовал сам. В 1983 году я убедился, что важнее всего внутренняя игра в писательство и что экспериментальный семинар может принести писателям больше пользы на любом этапе их развития, чем традиционные методы обучения. Я разработал такой семинар и назвал его "Пиши ради своей жизни". (Это ужасная ошибка. Не раз отели не разрешали нам бронировать места, потому что хотели избежать споров. Противоречия??? Оказалось, они полагали, что у нас есть какая-то позиция по абортам.) Семинар имел большой успех. Это понравилось всем, кроме моего бухгалтера, который заметил, что мы с Линн зарабатываем что-то около пятидесяти центов в час за наши хлопоты. Я знал, что не собираюсь вечно мотаться по стране с семинарами — если отбросить финансовые соображения, через несколько сезонов это стало слишком похоже на театральное представление, — но я хотел сделать материалы WFYL доступными для более широкой аудитории, чтобы читатели могли сами посетить семинар дома. Как почти у каждого писателя, которого я знал, у меня всегда была фантазия опубликовать что-нибудь самому, и этот вариант казался логичным. Я выпустил ее в 1985 году, напечатал
viii / Паук, сплел мне паутину тиражом в пять тысяч экземпляров и продал их все. (И на этот раз заработал семьдесят пять центов в час, к немалому удовлетворению моего бухгалтера.) Наконец, книга "Паук, сплели мне паутину" была опубликована издательством Writer's Digest Books в 1988 году. Два года спустя, спустя четырнадцать лет, пути журнала и меня разошлись. Я полагаю, это было немного похоже на развод, и примерно так же дружелюбно, как развод по-дружески.
В 1984 году Уильям Морроу выпустил новое издание книги " Ври ради забавы"
И получи прибыль от продажи красивого пера в мягкой обложке. Сью Графтон, которая в течение многих лет отстаивала книгу на писательских конференциях, представила блестящее вступление, и книга нашла радушный прием. Изданная без особой помпы, она выдержала четыре тиража, когда я проверял в последний раз.
И вот ты сейчас держишь в руках экземпляр "Паука, сплети мне паутину" от Morrow's Quill, и я не могу быть счастливее. Я всегда чувствовал, что в нем содержится многое из лучших моих работ о писательстве, и я был разочарован тем, что оно так и не дошло до более широкой аудитории. (Дон Маркиз, автор книг "Арчи и "Мехитабл", однажды сравнил публикацию сборника стихов с падением лепестка розы в Гранд-Каньон и ожиданием эха. Издательство Writer's Digest выбросило издание "Паука" в твердом переплете в Гранд-Каньон и так и не выпустило книгу в мягкой обложке. Я уверен, что это было случайное совпадение и никак не связано с нашим дружеским разводом.)
Новое издание, похоже, требует нового предисловия. Сначала я думал пересмотреть первоначальное предисловие к книге, но обнаружил, что это сложнее, чем казалось. За последние несколько лет мне вернули в печать множество моих ранних романов, некоторые из них впервые были опубликованы в начале шестидесятых. Мир несколько изменился за последние тридцать лет, и я уверяю тебя, я тоже; поэтому у меня возникло искушение кое-где подправить те ранние книги, вычеркнуть неудачную фразу, сгладить неровный переход.
Вместо этого я решил не менять даже запятой. Я решил, что они были частью произведения и принадлежали своему времени, и если я начну придираться к ним, то останусь ни с чем. Лучше оставить их в том виде, в каком они написаны.
С предисловием к "Пауку" я пришел к аналогичному выводу. Обновить его было невозможно. Лучше вообще выбросить его и написать что-нибудь новое.
Это не значит, что я не мог бы с пользой включить некоторые материалы из первого раза, например, это объяснение
Предисловие к изданию Quill / ix с названием книги и схемой организации: Почему паук?
В главе тридцать четвертой изложен смысл, но я резюмирую его здесь. Писатель-фантаст - паук. Используя свои внутренние ресурсы и формируя их с помощью своего ремесла, он выпускает свои кишки, чтобы поймать свой обед.
Последующие главы представляют собой серию заметок по искусному плетению паутины. Но это не учебник, и не может быть настоящего учебника по этому предмету. Нет никаких схем для романа, для короткого рассказа. Как бы хорошо паук ни служил тотемным животным для беллетристов, существуют фундаментальные различия между плетением паутины и плетением сказок.
Каждый писатель должен найти свой собственный способ написать свою собственную историю. Каждый писатель - чужак в своей собственной незнакомой стране; как же тогда я могу осмелиться вести вас по стране, в которой сам не бывал?
Вот что я нашел, сказал я, когда побывал в таком-то месте и сделал то-то и то-то. И, возможно, это пригодится тебе, когда ты окажешься в какой-нибудь другой чужой стране, занятый каким-нибудь другим монументальным поиском.
Пока моя колонка называется “Художественная литература”, и — да, Арнольд?
О, это ее название, сэр?
Да, это общее название. У отдельных колонок есть свои названия, но общее название - “Художественная литература”. Вот почему это появляется в начале каждой колонки и в оглавлении журнала каждый месяц. Как ты думаешь, что еще он там делал?
Я не знал, что это название, сэр. Я думал, оно может быть описательным.
Только время от времени, Арнольд. Кхм. Колонка называется “Художественная литература”.
но отклики, которые я получал от читателей на протяжении многих лет, подтверждают то, о чем я сам давно подозревал, а именно: не нужно быть беллетристом, чтобы найти здесь что-то ценное.
... Писатели, что бы они ни писали, склонны считать паука подходящим тотемом. Действительно, я узнал, что у писателей всех мастей гораздо больше общего, чем можно было бы предположить. Кроме того, различие между художественной и нехудожественной литературой никогда не было таким четким и с годами становилось все более размытым.
В художественной литературе писатель традиционно хочет, чтобы мы поверили, что он все это выдумал. В научной литературе он хочет, чтобы мы поверили, что это не так.
Оба плетут почти одинаковую паутину и из одного и того же внутреннего материала.
x / Паук, сплели мне паутину Люди часто спрашивают меня, скучаю ли я по ведению колонки.
Поначалу я очень скучал по этому. За все эти годы запись моего ежемесячного риффа была единственной запланированной вещью, которую я делал. Где бы я ни был, в своей жизни или в своей карьере, раз в месяц я садился и писал письмо нескольким сотням тысяч незнакомых людей. Многие из них писали в ответ.
Я все это пропустил? Конечно, я это пропустил.
Но в то же время я чувствовал, что преодолел почву под ногами, а то и еще немного, что я сказал все, что должен был сказать по этому вопросу, и говорил это снова и снова.
Тем не менее, написание этого Предисловия позволило мне снова заговорить голосом колонок и еще раз напрямую обратиться к этой огромной толпе невидимых писателей. И я ловлю себя на том, что снова скучаю по всему этому.
В первоначальном предисловии я написал:
Составление этой книги было чем-то вроде прогулки по закоулкам памяти. Обратные адреса в верхнем левом углу каждой колонки напоминают мне, через сколько изменений я прошел за годы написания этого тома. Когда были написаны первые колонки, я жил с дамой в Гринвич-Виллидж. Тогда я жил один в нескольких кварталах отсюда, а потом переехал к кому-то в Вашингтон-Хайтс, а потом был один в Бруклине, потом вернулся в Виллидж, а потом женился и поселился в более просторной деревенской квартире.
И вот мы с Линн во Флориде, и вот уже два года занимаемся этим, и я понятия не имею, будем ли мы все еще здесь, когда ты это прочтешь.
И на этом пути произошло по меньшей мере столько же негеографических изменений.
Изменения, географические и прочие, продолжаются. Ко времени появления "Паука" мы с Линн уехали из Флориды и провели два года без постоянного адреса, живя в мотелях и разъезжая туда-сюда по Америке. Мы вернулись в Нью-Йорк и снова живем в Деревне, и, хотя мы по-прежнему путешествуем при любой возможности, я думаю, что с переездами покончено.
(Деревенский дом престарелых находится по диагонали через улицу, его видно из наших окон. “Мы остаемся здесь, - говорим мы друг другу, - пока не придет время отправляться туда”.)
Хотя я бы не хотел снова пробовать вести колонку, кажется, я еще не совсем закончил писать о писательстве. Не так давно я обнаружил, что работаю над мемуарами по пятнадцать часов в день.
Предисловие к изданию Quill / xi о моих ранних годах писательской деятельности; одно воспоминание вело за собой другое, и к концу самой изнурительной недели в моей жизни у меня было записано что-то около пятидесяти тысяч слов. Я подозреваю, что вернусь к работе над этим где-то в следующем году или около того, и хотя это не учебное пособие, оно, несомненно, о писательстве.
И где-нибудь в следующем году или около того я хотел бы обновить "Пиши для своей жизни" и снова увидеть его в печати. Я не хочу проводить еще один семинар, но сам материал должен быть доступен.
Мне всегда нравилось слушать читателей, когда я писал колонку, и это не изменилось. Хотя у меня редко бывает время на надлежащий ответ, я раз или два в год выпускаю информационный бюллетень, чтобы поддерживать связь с читателями и книготорговцами. Это абсолютно бесплатно и, как меня заверили, стоит каждого пенни. Чтобы попасть в список, все, что вам нужно сделать, это указать свой почтовый адрес. (И ваше имя, если вы не предпочитаете, чтобы к вам обращались как к Обитателю.) Ты можешь написать мне в care of William Morrow and Company, Inc., 1350 Avenue of the Americas, Нью-Йорк, 10019, или напрямую по факсу 212-675-4341, или по электронной почте по адресу LawBloc@aol.com.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Создание паутины
Приемы художественной литературы
Какаяшляпа чаще всего ассоциируется с пауком в сознании большинства людей? Его паутина! Само название паук относится к его привычке к плетению, хотя изготовление силков - не единственное применение, для которого паук использует свой шелк. Странствующие пауки не строят силков, но используют шелк по-разному. Большинство пауков, передвигаясь, тянут за собой веревку, и именно этот тип веревки поддерживает паука, если он потеряет равновесие или спрыгнет с опоры. Через частые промежутки времени леска прикрепляется к подложке большим количеством переплетенных нитей. Это называется прикрепляющим диском , и именно с этой точки паук опирается, если он упадет на своем волокуше.
Одно из самых интересных применений шелка - парашют.
Паук взбирается высоко на травинку, на забор или столб и, повернувшись лицом к ветру, встает на кончики лапок и наклоняет брюшко вверх. Из фильер выпускаются нити, которые распускаются по мере того, как воздушные потоки тянут, пока плавучести парашюта не станет достаточно, чтобы поддерживать паука, который отпускает свою хватку и уносится ветерком.
— Б.Дж . Кастон и Элизабет Кастон
Как узнать пауков
1. Органическое письмо
“Когда ты садишься писать книгу, сколько из нее у тебя уже запечатлено в голове? Ты знаешь, чем это закончится? Ты знаешь, как это туда попадет?”
Это один из вопросов, который чаще всего возникает при встречах со своими читателями. (Он находится рядом с вопросом “Каким на самом деле является Билл Брохо?”
и ответить на этот вопрос намного проще.) И, безусловно, к этому вопросу я время от времени обращался на протяжении многих лет, обсуждая относительные достоинства планирования и спонтанности, надежность подробного наброска, свободу путешествий без формального маршрута.
На днях я подумал о том, что, как бы тщательно писатель ни планировал наперед, с набросками или без них, никогда действительно не знаешь точно, что произойдет дальше в любом по-настоящему увлекательном художественном произведении. Потому что хорошее письмо - это никогда не просто вопрос сборки коробки, полной составных частей, в соответствии с инструкциями, и это справедливо даже в том случае, если ты сам изготовил детали вручную и написал инструкции.
Писательство, можно сказать, органичный процесс. Оно растет по мере продвижения. Каждая страница является продуктом всего, что было до нее, включая, конечно, предыдущую страницу. Возможно, я знаю — или думаю, что знаю, — что именно я собираюсь написать сегодня и завтра. Но во время сегодняшнего сидения за пишущей машинкой произойдет что—то незапланированное, какой-нибудь неважный фрагмент диалога, какое-нибудь описание - и это изменит то, что я напишу завтра.
Вот иллюстрация из письма, которое я получил от другого писателя несколько месяцев назад.
В рассказе, над которым я сейчас работаю, мне нужна была необычная барменша, и, создавая ее, я дал ей всего три пальца на одной руке. Никакой причины, кроме того, чтобы сделать ее особенной. Но к концу первой главы я позволил ей немного поговорить, и она объяснила, как потеряла два пальца, и очень скоро потеря пальцев стала важной для разворачивающегося тогда сюжета. Включение упоминания о трехпалой руке было, в некотором смысле, посевом семени
Органическое письмо / 3
это я собрал — установив определенные вымышленные связи — позже.
Такого рода вещи происходят постоянно. Иногда важные сюжетные развития происходят из-за меток второстепенных персонажей или декораций для сцен, как это описывает автор выше. В других случаях небольшие детали бизнеса, которые писатель помещает в одну главу, создают повторяющиеся элементы в последующих главах, что, по-видимому, придает произведению в целом более полную текстуру.
Иногда то , что выглядит как тема — и критики , скорее всего, назвали бы таковой, — вырастает из такого рода органической случайности. Пример, который пришел мне на ум, всплыл в "Триумфе зла", книге, которую я написал несколько лет назад под псевдонимом Пол Кавана (и которая должна быть переиздана примерно через год под моим собственным именем). В начале главный герой, некто Майлз Дорн, наблюдает за малиновками, гнездящимися за его окном. Позже любимый кот его молодой хозяйки убивает детеныша малиновки. Этой сцены, которая привела к интересному эмоциональному обмену между Дорном и девушкой, никогда бы не произошло, если бы я не заставил его раньше смотреть в окно, не планируя использовать то, что он там увидел.
Но это была не вся степень влияния птиц в той книге. В другом месте книги Дорн находится в городе и наблюдает, как женщина кормит голубей в парке. Он размышляет о том, что, насколько ему известно, эта женщина травит птиц, и размышляет о программах уничтожения голубей, которые так влияют на птиц, что они откладывают яйца без скорлупы. А еще позже он оказывается в Новом Орлеане и забредает в музей, где видит ряды стеклянных витрин с чучелами птиц, некоторые из которых принадлежат к видам, которые с тех пор вымерли.
Если бы кто-нибудь был достаточно спятившим, чтобы подумать, что Триумф зла заслуживает научного анализа, можно было бы выдвинуть какой-нибудь тезис об использовании птиц в книге в качестве символа. (Я не удивлюсь, если там были и другие упоминания, о которых я с тех пор забыл.) Теперь мы могли бы возразить, что такой тезис был бы чистой бессмыслицей, поскольку автор в состоянии подтвердить, что у него не было сознательного намерения использовать птиц как символ или метафору для чего-либо другого. С другой стороны, я бы и не подумал отрицать, что одно упоминание о птице породило другое, бессознательно, если не осознанно, и я вполне готов принять гипотезу о том, что мое подсознание, возможно, так или иначе вынашивало какой-то грандиозный замысел.
Большинство из нас, потративших немало времени на писательство, пришли к пониманию того, что сознательная аналитическая / интеллектуальная часть разума имеет лишь небольшое отношение к тому, что происходит на
4 / Паук, Сплели мне веб-страницу. Это совершенно другая часть разума, которая просто знает, что этот персонаж будет или не будет делать, говорить, замечать, реагировать или запоминать после появления нового воображаемого персонажа. Именно эта темная сторона сознания также продолжает порождать вымышленные идеи — не только первоначальную идею, которая толкает к созданию произведения, но и бесконечный парад творческих идей, которые должны последовать, чтобы довести работу до конца.
“Откуда ты берешь свои идеи?” Это вечный вопрос не писателей, как будто первоначальная идея - это все, как будто после нее остается только утомительная рутина по заполнению пробелов. Но это совсем не так. Мозг писателя генерирует идеи без паузы от первой страницы до последней.
Всякий раз, когда персонаж открывает дверь, писатель должен придумать что-нибудь, чтобы оказаться по ту сторону нее. Некоторые из больших предметов мебели в комнате, если хотите, продиктованы сюжетной линией, которая уже определена, но о других предметах обстановки нужно придумывать на месте, и некоторые из них будут вытекать из того, что было раньше, и приведут к тому, что в конечном итоге последует.
сделайте паузу от первой страницы до последнейразум писателя генерирует идеи без T Мое восприятие собственной роли в этом процессе время от времени менялось. Временами мне кажется, что я - источник всей моей работы. Иногда я вижу себя скорее каналом, чем источником, передающим истории из какого-то непознаваемого источника — вселенского бессознательного, возвышенной музыки сфер, разума Бога, называйте это как хотите. Возможно, все, что мы хотели бы написать, уже существует в совершенной форме; оно проявляется на странице в той или иной степени несовершенства, в зависимости от того, насколько мы открыты каналам связи.
В чем дело, Арнольд?
Я просто хотел спросить, не собираетесь ли вы предложить нам использовать доски для спиритических сеансов вместо пишущих машинок, сэр.
Нет, если только ты не сможешь найти такую с автоматическим возвратом каретки, Арнольд.
Нет, я не столько рекомендую нам пытаться направлять наше письмо в нужное русло, сколько предполагаю, что мы всегда поступаем именно так, что это именно то, чем всегда занимаются наше воображение и интуиция.
Давайте на мгновение вернемся к письму писательницы, которая создала (или направила, или что там еще) трехпалую барменшу, посеяв семя для последующего сбора урожая.
Он пишет:
Органическое письмо / 5
Многие начинающие писатели-фантасты не сеют семян. Они не включают деталей, или если они и включают детали, то ради описания или правдоподобия. Это редко делается с намерением создать несколько слоев, которые можно было бы заминировать позже. Добыча может осуществляться с точки зрения сюжета, или с точки зрения последующего расширения характеристик, или с точки зрения создания голоса, или с точки зрения плетения связей по всему произведению. Потому что для того, чтобы плести связи, у нас должен быть запас подходящих соединительных точек.
Ты не знаешь, как появление трехпалой женщины повлияет на твой сюжет сейчас, но это там как корм для использования позже. Вы не знаете, почему интерес персонажа к коллекционированию бейсбольных карточек влияет на ситуацию сейчас, но, возможно, позже он заметит, что чье-то алиби на тот день, когда он ходил на игру, неверно, потому что он упомянул игрока, которого обменяли годом ранее. Или что-то в этом роде...
Я думаю, лучший способ посеять те конкретные семена, о которых говорит мой друг, - это просто позволить им быть посеянными, чтобы более логичная сторона ума не вмешивалась в процесс. Идея показать бармену три пальца была просто идеей, она пришла писателю в голову, и он позволил ей воплотиться в своей работе, не прибегая к логике, чтобы исключить это. Он мог бы сказать: “Подожди минутку, три пальца - это немного гротескно, это кажется забавным, почему я хочу это сделать, какой в этом смысл, может быть, мне стоит подумать об этом, прежде чем увлекаться”. Вместо этого он доверился интуитивному импульсу, который дал ему персонажа, и естественному органичному процессу написания позволил другим событиям происходить дальше по сюжету, неизбежно вырастая из этого первоначального замысла.
Вот еще один пример немного иного рода. Много лет назад я впервые за долгое время поговорил со старым другом. Он сообщил мне, что его мать умерла после нашего последнего контакта, и рассказал о любопытных обстоятельствах ее смерти. Ее друг нашел на улице брошенный телевизор и принес его к себе домой; телевизор был заминирован, и когда он включил его, мать моего друга погибла от последовавшего взрыва.
Когда я услышал это, я издал соответствующие сочувственные звуки и бессознательно выбросил этот инцидент из головы. Примерно семь лет спустя я писал книгу под названием Восемь миллионов способов умереть, и мой главный герой, Мэтью Скаддер, разговаривал с кем-то, и этот кто-то, с кем он разговаривал, рассказал об инциденте с
6 / Паук, сплели мне паутину взорвавшийся телевизор, сказав, что это случилось с матерью нашего общего знакомого.
Это не имело никакого отношения к сюжету книги. Это соответствовало одной из тем книги, а именно тому, что мир в целом и Нью-Йорк в частности — опасные места, но не было связано конкретно ни с чем, что этому предшествовало или последовало. Но для того парня это была как раз подходящая история, чтобы рассказать ее Скаддеру примерно в то время, и мой разум все эти годы хранил ее на затемненной полке, ожидая подходящего времени и места, чтобы выложить ее.
Я рассказал об этом инциденте на писательской конференции, используя его, чтобы проиллюстрировать, что определенные люди склонны рассказывать вам вещи, которые оказываются полезными в вашей художественной литературе, и один человек из моей аудитории задал вопрос, который показался мне неожиданным. Как, спрашивал он себя, я узнал, что нужно использовать это там, где я это сделал? Что заставило меня решиться на это? Каковы были причины моего решения?
“Это подошло”, - сказал я. “Там было идеально”.
“Но откуда ты это знаешь?”
Я не знал, как ответить на его вопрос. Откуда я это знал? Зная это, подумал я. Я просто знал это, вот и все.
Как мой друг решил покалечить своего бармена? Не из-за планирования и расчета. И не из-за мысли, что трехпалый бармен может к чему-то привести. Он принял решение, потому что просто чувствовал, что так будет правильно. Таким образом, это было интуитивное решение, и он позволил своей интуиции взять верх.
И, поскольку интуиция всегда знает, что делает, из этого решения смогли вырасти другие вещи. Органично. Да, Рейчел?
Я подумал, что когда все растет органично, это означает отсутствие спреев от насекомых или химических удобрений.
Что ж, это идеально описало бы мое собственное творчество, Рэйчел. Я никогда не пользуюсь спреями от насекомых, и обильный запас натуральных удобрений является источником всей моей работы. Это то, что ты собирался сказать, Арнольд?
Нет, сэр. Я собирался спросить, кто был писатель, у которого был трехпалый бармен.
Это был Билл Брохо.
Ты шутишь.
Честно.
Сэр, могу я спросить вас кое о чем? Какой он на самом деле?
2. Взгляд слов на
Страница
На занятиях, которые я вел в Университете Хофстра, студенты по очереди читали вслух заданные им работы. Каждый рассказ после прочтения обсуждался и критиковался сокурсниками автора. Этот практикумный подход, вероятно, является наиболее распространенным методом обучения писательскому мастерству, и о нем можно сказать то же, что Черчилль сказал о демократии, то есть, что это ужасная система, ее единственное достоинство заключается в ее явном превосходстве над всеми другими существующими системами.
Наиболее очевидный недостаток системы проистекает из того факта, что художественная проза не предназначена для чтения вслух. Человек воспринимает его послание глазами, и ухо, которому оно должно понравиться, - это то внутреннее ухо, которое слышит то, что глаз зафиксировал в тишине.
Это не значит, что читать прозу вслух бессмысленно. Мне кажется, это имеет особую ценность для самого писателя; когда ему приходится стоять и читать свои собственные слова вслух, он склонен быть пораженным теми неудачными оборотами речи, теми неуклюжими словесными конструкциями, которые казались вполне приемлемыми, когда они просто лежали на странице.
У одного моего студента в прошлом семестре была склонность переписывать, и я заметил, что самые яркие отрывки застревали у него в горле, когда он пытался прочитать их нам. Я понимаю, что некоторые писатели берут за правило читать вслух произведения каждого дня, обращаясь либо к другу, либо к неслышащим стенам, чтобы они могли уловить слабые места в своем письме, которые не смог заметить глаз.
Возможно, самый большой недостаток подхода, основанного на мастер-классах, заключается в том, что читательская аудитория не в состоянии судить о том, как читаемый рассказ воздействует или не воздействует на страницу. Один из моих студентов начал семестр с того, что писал целые рассказы отдельными непрерывными абзацами, бесконечными, как предложения Фолкнера, и невероятно притупляющими взгляд читателя. Я отучил его от этой пагубной привычки, но только потому, что в конце урока собрал работы своих учеников и посмотрел (а не послушал), что они сделали.
Если вы уделите несколько минут тому, чтобы понаблюдать за читателями у стеллажа с книгами в мягкой обложке, вы увидите, что они выбирают книги по привлекательности для глаз. Именно визуальное очарование обложки привлекает внимание к книге в первую очередь, но именно визуальная привлекательность слов на страницах привлекает внимание.
8 / Паук, сплели мне паутину, чтобы книга не возвращалась на полку. Разве вы не замечали, как браузер листает книгу, едва взглянув на страницу здесь и на страницу там? Разве ты сам не делал ничего подобного? Я делаю это постоянно, во многом в манере потенциального посетителя, прогуливающегося по кухне ресторана. Все выглядит чистым? Привлекательны ли запахи? В общем, хочу ли я здесь есть?
Или в книжном магазине все абзацы длинные и отталкивающие? Есть ли диалог? Сам диалог время от времени прерывается, или в целом создается эффект чтения театральной пьесы? Похоже ли все это на то, что я , возможно, захочу прочитать?
Идея диктовать свои произведения на магнитофон время от времени приходила мне в голову. Мне часто приходит в голову, что я мог бы работать быстрее и добиться большего, если бы мне не приходилось стучать на пишущей машинке. Но магнитофон не покажет мне, как выглядит моя работа на странице. Я не могу сразу увидеть, какие слова я использовал пару предложений назад, чтобы не повторять их. Я не могу сказать, начал ли я три последовательных абзаца с I, и поэтому, возможно, предпочел бы начать четвертый с чего-нибудь другого. Рукописный текст беспокоит меня почти по той же причине. Я, конечно, вижу то, что я сделал, но я вижу это в форме, сильно отличающейся от печатной страницы, на которой это в конечном итоге появится.
Я хочу иметь возможность взглянуть на свою работу в форме, максимально приближенной к той, с которой столкнется читатель. Я помню Ноэля Лумиса, сценариста вестернов, который работал оператором линотипа. Раньше он писал свои книги на линотипном станке, собирая литые заготовки для погони и доставая гранки своих работ для отправки издателю. Хотя я никогда по-настоящему не рассматривал возможность сбегать и купить линотипную машину, эта идея не лишена определенной привлекательности.
ФАКТОРЫ СТРЕССА
Всего пару дней назад читательница написала мне, чтобы спросить совета по двум пунктам.
Во-первых, он хотел знать, как ты решил, выделять ли курсивом иностранное слово или фразу? И обязательно ли тебе выделять их курсивом каждый раз, когда ты их используешь с тех пор? Во-вторых, как ты обозначил перерывы в повествовании после флэшбека или какого-то подобного перехода? Ты просто пропустил два пробела или что?
В своем ответе я должен был извиниться за то, что ответил на два весьма специфичных вопроса в бесспорно расплывчатой форме. Но, как я объяснил, ты должен был сам принимать решения такого рода и основывать их на своем собственном взгляде на то, что работает, а что нет.
Курсивный шрифт - это один из нескольких инструментов , доступных писателю для обозначения-
Как выглядят слова на странице / 9
подчеркивание Кейт. Когда мои ученики читают вслух, они могут расставлять ударения там, где пожелают, интерпретируя свои собственные слова так же, как актеры интерпретируют строки драматурга. Но когда читатель самостоятельно прокладывает свой путь по вашей книге или рассказу, вы не можете нависать над его ухом, давая ему понять, как каждое предложение должно воздействовать на его внутренний слух. В идеале ты должен писать свои предложения так, чтобы ударение в них было самоочевидным, но иногда ты подчеркиваешь что-то в своей рукописи, а принтер, в свою очередь, выделяет это курсивом.
Ты, вероятно, не будешь делать это слишком часто, понимая, что меньше значит больше, а слишком много значит чересчур много. Если, конечно, тебе не посчастливилось писать для Cosmopolitan, и в этом случае ты просто возможно захочешь выделить курсив шпателем.
Курсив, помимо обозначения ударения, используется для обозначения иностранного слова.
Такое двойное употребление может создать проблемы, потому что читатель едва удерживается от подчеркивания иностранного слова каждый раз, когда встречает его, а это может оказаться не тем эффектом, которого вы добиваетесь.
Этовизуальное очарование обложки привлекает внимание к книге в первую очередь.
Когда весь отрывок выделен курсивом и вы хотите подчеркнуть одно слово внутри этого отрывка, стандартный метод - напечатать это слово латинским шрифтом, вот так. Мне никогда не казалось, что это работает ужасно хорошо. Это логично, и читатель знает, как он должен реагировать, но глаз просто не реагирует на точку латиницы в море курсива, как это происходит, когда эти пропорции меняются местами.
Есть и другие способы, помимо курсива, заставить читателя подчеркнуть определенное слово или фразу. Иногда полезны кавычки; “обводя” ими слово, вы придаете ему своего рода интонацию, которая немного
“отличается” от эффекта, который вы получаете, выделяя курсивом. И здесь немного имеет большое значение.
Заглавные буквы - еще один ценный инструмент, полезный для еще одного вида акцентирования. Если ваша цель - подчеркнуть определенную мысль, вы можете достичь этого, написав заглавными ряд слов в тексте предложения. Иногда, для еще одного акцента, тебе может захотеться написать слово целиком с заглавной буквы, но я не делаю этого, если могу удержаться; замечаешь, как оно бросается тебе в глаза со страницы? Слишком часто я ловлю себя на том, что читаю это слово до того, как подхожу к нему, из-за его чрезвычайной значимости. Когда я хочу напечатать слово заглавными буквами, я обычно предпочитаю использовать МАЛЕНЬКИЕ ЗАГЛАВНЫЕ, вроде этих, и я добиваюсь такого эффекта, набирая слово заглавными буквами и добавляя примечание на полях для принтера.
10 / Паук, сплели мне паутину Другой вопрос моего корреспондента касался того, как указывать переходы в рукописи. Опять же, это то, что писатель должен решать сам.
Большую часть времени я разделяю разделы, пропуская лишний пробел. Если раздел заканчивается внизу страницы, я могу напечатать (оставить пробел) вверху следующей страницы, затем дважды расставить пробелы, прежде чем продолжить со следующего раздела.
Или я могу вставить # или какой-нибудь подобный знак между абзацами, чтобы было понятнее, что я хочу поставить там пробел. В романе, который включает длинные главы, или в длинном рассказе можно пропустить несколько пробелов в конце подраздела и поставить цифру в начале следующего. Или дату, или время, или местоположение — или даже имя, указывающее на смену точки зрения.
Существует бесчисленное множество способов справиться с подобными вещами, и ни один из них не обязательно правильный или ошибочный. Я думаю, что полезно развивать повышенное понимание того, как различные писатели указывают на акценты и переходы. Я редко читаю что-либо без того, чтобы не обратить внимания на выбор, сделанный писателем в вопросах подобного рода, и не решить, насколько хорош его выбор.
Иногда это досадно и мешает мне получать удовольствие от рассказа, но обычно это помогает превратить чтение в полезный опыт для меня как писателя.
Я думаю, стоит отметить, что вопросы стиля того рода, которые мы рассматривали, не всегда решает писатель. Редактор журнала или газеты может смело вносить любые изменения, которые сочтет необходимыми, чтобы произведение соответствовало стилю его издания. Если, например, писать названия улиц - это вопрос политики, он не позволит тебе называть это 42-й улицей. Это кажется вполне разумным; стилистические вариации в рамках одного периодического издания выглядели бы не как художественная свобода, а как неряшливость.
У книгоиздателей тоже есть свои таблицы стилей, и редакторы часто накладывают их на рукопись. В данном случае, однако, автору есть что сказать значительно больше, особенно в художественной литературе, где эффект, которого человек пытается достичь, имеет больший вес, чем та глупая последовательность, которую Эмерсон назвал домиком недалеких умов.
Можно было бы сказать, что никто никогда не получал Национальную книжную премию из-за того, как он расставлял двойные интервалы между разделами, что никто никогда не покупал рассказ из-за хирургического мастерства, с которым писатель выделял слова курсивом. Если редактору не нравится, как ты сделал что-то подобного рода, он всегда может изменить это или попросить тебя изменить.
С другой стороны, книги и рассказы, несомненно, отвергаются, потому что они не работают на странице, потому что слишком много
Как выглядят слова на странице / 11
слишком длинные абзацы утомляют глаз, потому что переизбыток очень коротких абзацев препятствует непрерывности. Редакторы могут не знать, почему они негативно отзываются о том или ином произведении, но эти факторы могут иметь реальное значение.
Обращай внимание на внешний вид художественной литературы — когда читаешь, чтобы можно было учиться, и когда пишешь, чтобы можно было применять то, чему научился.
Ты поймешь, что я имею в виду.
3. Реальные люди
При обычном ходе вещей автору-фантасту приходится демонстрировать определенную степень изобретательности в подборе характеристик. Прежде всего, он должен выдумать своих персонажей. Возможно, они в полной мере возникают из его психики, как Минерва из чела Юпитера. Возможно, они обязаны своим первоначальным вдохновением человеку, которого заметили случайно на людной улице, выражению лица модели в рекламе журнала или обороту речи, который автору удалось облечь в человеческий облик. Возможно, они немного обязаны — или, скорее, больше, чем немного, - знакомым автора. Возможно, он использовал угрюмое выражение лица здесь, деталь фона там, добавил храбрую улыбку другого друга и иссохшую руку старого врага, чтобы создать кого-то нового.
Проделав все это, наш писатель должен создать историю каждого персонажа и завершить представление, придумав имя, которое будет одновременно запоминающимся и правдоподобным, и которое будет подходить персонажу, не слишком бросаясь в глаза.
Сложное дело, если посмотреть на это с такой точки зрения. Стоит ли тогда удивляться, что некоторые писатели разрубают Гордиев узел описания, наполняя свои книги реальными людьми? Зачем изматывать себя, придумывая целый набор черт характера и манер для, скажем, вымышленной жены американского президента, когда можно просто назвать хорошую женщину Элеонорой Рузвельт и покончить с этим? Нам, конечно, было бы трудно создать вымышленного персонажа столь же яркого и запоминающегося, как настоящая статья, и учтите, что у нас есть преимущество, если мы включим миссис Рузвельт в наш вымысел. Как только мы вывели ее на сцену и назвали по имени, каждый читатель (во всяком случае, каждый читатель определенного возраста) немедленно кивнул в знак узнавания и сразу же сформировал ее образ. Многие из наших читателей будут слышать женский голос каждый раз, когда мы предложим ей реплику воображаемого диалога.
Миссис Рузвельт приходит на ум, потому что она несколько раз появлялась в художественной литературе последнего времени, включая главную роль в детективном рассказе, написанном ее сыном Эллиотом. Другой писатель, который нанял ее в качестве приглашенной звезды, - Стюарт Камински, с которым я познакомился на гате-
Реальные люди / 13
собрание любителей детективов и писателей Чикаго. Произведения мистера Камински включают серию детективных историй, действие которых происходит в 40-х годах, и в них фигурирует некто Тоби Питерс, чьи расследования приводят его к контакту с такими людьми, как Джуди Гарланд, Говард Хьюз, Мэй Уэст ... и Элеонора Рузвельт.
В ходе беседы о том, как он пишет свои книги, г-н Камински объяснил, что он не столько пытался точно изобразить реальных людей в своей художественной литературе, сколько использовал свои впечатления об этих реальных людях для создания вымышленных персонажей. Его Элеонора Рузвельт, по его словам, во многом заимствована из образа этой женщины в книге Джозефа Лэша, который сам был другом и поклонником миссис Рузвельт и ни в коем случае не был беспристрастным наблюдателем. Мистер Камински не предполагал, что его Элеонора Рузвельт имеет много общего с Элеонорой Рузвельт объективной реальности, и ему было все равно.
В конце концов, его целью была художественная литература, и его персонаж был таким же художественным произведением, как и сюжет, который он для нее придумал.
Дональд Э. Уэстлейк аналогично использует реальных персонажей в Вероятной истории, хотя его настоящие персонажи пишут, а не говорят. Эта книга представляет собой дневник писателя по имени Том Дискант, в задачу которого входит сбор материалов от известных авторов для сборника рождественской тематики. Следовательно, список персонажей за сценой включает Айзека Азимова, Нормана Мейлера, Трумена Капоте, Генри Киссинджера, Микки Спиллейна, Родди Макдауэлла, Артура К. Кларка, Айзека Башевиса Сингера и многих-многих других.
Вот вступительное замечание мистера Уэстлейка: Это художественное произведение. Все персонажи этой книги вымышлены и мое творение. Некоторые из этих персонажей носят имена реальных известных людей.
Я не пытался описать истинные личные качества этих известных реальных людей, которых в большинстве случаев я не знаю. В каждом случае я связал это знаменитое имя с тем, что, как я полагаю, отражает общественное восприятие этого человека (эквивалент, например, предположения, что Джек Бенни этот человек на самом деле был скрягой, хотя на самом деле его публичный образ был образом скряги, в то время как в частной жизни он был очень щедр).
Я намеренно решил не следовать общепринятой схеме смены имени и сохранения публичности, например, использовать бейсбольного питчера по имени Джим Бивер, который вывел "Метс" в Мировую серию в 1969 году. Я думаю, что этот метод архаичен, груб и прискорбен.
14 / Паук, сплели мне паутину Известные имена здесь - это просто известные имена. Заглядывая за них, читатель не найдет ни реальных людей, носящих эти имена, ни сатиры на этих людей. Читатель найдет только то, что, по моему мнению, является общепринятым взглядом на публичное "я" этого знаменитого имени....
Правдоподобная история. Я подробно цитирую мистера Уэстлейка не только из низменного желания получить деньги за то, что он написал, но и потому, что он так хорошо выражает то, что делают многие писатели, когда помещают реальных людей в произведения воображения.
Не знаю, назвал бы я альтернативу архаичной, грубой и прискорбной.
(Кажется, я припоминаю Arch, Crass & Deplorable как рекламное агентство, расцвет которого пришелся на начало 70-х, но я могу ошибаться.)
Некоторые писатели разрубают Гордиев узел характеров, наполняя свои книги реальными людьми.
Существует целая школа популярной фантастики, некоторые примеры которой заслуживают названия архаичных, грубых и прискорбных, претендующих на то, чтобы рассказывать реальные истории знаменитостей под видом вымысла. Иногда сценаристы просто используют общественное восприятие персонажа, как называет это мистер Уэстлейк, в качестве отправной точки. В других случаях писатель собирает все доступные непечатные анекдоты о знаменитости, заполняет пробелы собственным воображением и завершает книгу, которая пользуется спросом благодаря выводу читателя, что он узнает всю подноготную о выдающейся личности. Я мог бы назвать имена некоторых писателей, специализирующихся на такого рода вещах, или я мог бы изменить имена, но не думаю, что буду утруждать себя. Книги такого рода почти всегда сопровождаются уведомлением об отказе от ответственности, в котором автор торжественно заверяет нас, что ни один из персонажей не основан на каком-либо реальном человеке, живом или умершем. Читатели, которым нравятся эти книги, читают уведомления об отказе от ответственности с понимающей улыбкой, хотя уведомления часто более точны, чем можно было бы предположить; многие творения авторов очень мало похожи на кого-либо, живого или умершего, реального или воображаемого.
Также возможно написать хорошую книгу, даже великую книгу, основанную в большей или меньшей степени на реальном человеке, и, возможно, выдающемся.
Часто в основу своих вымышленных персонажей кладут своих знакомых. Если человек знаком со знаменитостями, почему это должно мешать ему использовать их таким образом?
"Разочарованные", яркое изображение Баддом Шульбергом
Реальные люди / 15
алкогольное опьянение известного романиста, совершенно очевидно, выросло из мистера
Знакомство Шульберга с Ф. Скоттом Фицджеральдом на момент публикации книги не было особо секретным. Мистер Шульберг решил назвать своего главного героя другим именем и изменить элементы его биографии и обстоятельств; он не пытался перенести Фицджеральда на печатную страницу, а создать собственного персонажа, исходя из своего восприятия Фицджеральда. Чтобы дистанцировать своего главного героя от реального Ф. Скотта Фицджеральда, он упоминает Фицджеральда в списке писателей, с которыми знаком сам его вымышленный главный герой.
Художественная литература Сомерсета Моэма иногда черпала вдохновение в реальных людях, иногда выдающихся. В "Пирожных и эле" Эдвард Дриффилд многим обязан Томасу Харди, в то время как другой персонаж напоминает Горация Уолпола. Художник Чарльз Стрикленд в " Луне и шестипенсовике", хотя его вряд ли можно назвать клоном Гогена, ведет жизнь, основанную на жизни Гогена. Трудно отрицать, что своим коммерческим успехом эти две книги отчасти обязаны фактору узнаваемости; с другой стороны, книги прекрасно подходят как художественная литература для тех из нас, кто ничего не знает об их реальных аналогах или не осведомлен об их фактической основе.
Именно в исторических произведениях реальные люди чаще всего появляются в эпизодических ролях. "Рэгтайм" Э. Л. Доктороу - пример, который сразу приходит на ум, но в любом количестве книг, действие которых происходит несколько десятилетий или больше в прошлом, есть реальные люди, которые придают правдоподобие. В исторических романах Джона Джейкса, одной из целей которых является пересказ истории, такие персонажи играют важную роль. В других случаях, когда они не являются существенной частью истории, они помогают воссоздать прошлое для современного читателя. Зачем придумывать вымышленного мэра Нью-Йорка, когда можно вывести на сцену Джимми Уокера или Фиорелло Ла Гуардиа? Зачем придумывать заголовок, который ваш персонаж будет читать за утренним кофе, когда вы можете представить Линдберга пересекающим Атлантику или Рузвельта, избранного подавляющим большинством голосов?
Время от времени эти проблески машины времени кажутся мне неприятными. Недавно я прочитал в рукописи готовящийся к выходу роман Гарольда Адамса "Голый лжец". Это четвертая книга из серии, действие которой происходит в маленьком городке в Южной Дакоте во времена Великой депрессии, и в ней мимоходом упоминается похищение Линдберга. В том случае я почувствовал, что вымышленная вселенная автора была реализована настолько полно, что все внешнее, например, выпуск новостей из реальной жизни, извращенно нарушало основную реальность книги.
Иногда приходится выбирать между использованием настоящего имени и вымышленного-
16 / Паук, сплели мне паутину ализинг - дело непростое. В "Дне шакала" главный антигерой Фредерика Форсайта проводит всю книгу, пытаясь убить Шарля де Голля, который в романе носит это имя.
Теперь это, казалось бы, лишает книгу некоторой интриги. Мы, ее читатели, знаем, что генерал де Голль пережил множество покушений и, наконец, умер естественной смертью. Если бы мистер Форсайт сделал мишенью Шакала какого-нибудь типа де Голля по имени, скажем, генерал Пусс-Кафе, мы бы понятия не имели, какой получилась бы книга.
Контраргумент, я полагаю, заключается в том, что, называя человека де Голлем, книга казалась каким-то образом более важной. Точно так же, как мы откладываем свое неверие, чтобы погрузиться в художественную литературу, которую читаем, так и в этом случае мы отложили наше знание о неизбежном исходе книги. Мы прекрасно знали, что в конце книги де Голль будет жив, но, читая ее, говорили себе, что не можем быть абсолютно уверены.
Примечание о законности всего этого, предваряемое предупреждением, что я не юрист и не очень интересуюсь такого рода юридическими вопросами. Вообще говоря, можно относительно свободно использовать реальных людей, когда они мертвы. Если они живы, все становится сложнее. Публичным персонам обычно без проблем дают упоминания за сценой и эпизодические роли. Любого персонажа безопаснее представить в хорошем свете, чем в плохом; трудно подать в суд за клевету и потребовать возмещения огромного ущерба от того, кто сказал о тебе только хорошее.
В целом, я бы сказал, что писателю не нужно сильно беспокоиться об этом во время написания книги; после этого он всегда может проконсультироваться со своим собственным юристом или юристом издательства, прежде чем выпускать книгу в свет.
4. История Джил
В августе прошлого года я провел несколько дней на Файр-Айленде, где две мои дочери проводили лето, не получая заработка. Одна из них, Джил, написала короткий рассказ. Не хочу ли я его прочитать?
Конечно, я бы так и сделала. Джил (чье имя раньше писалось как J-I-L-L, пока она не упала и не сломала корону) уже пару лет время от времени пишет рассказы. У нее превосходный слух к диалогам, она тонко чувствует правильную форму предложения, а ее способность поддерживать развернутое повествование служит хорошим предзнаменованием. У нее, как говорится, наготове все приемы. Это не значит, что она добьется успеха как писательница, но это предполагает, что она, вероятно, сможет — если достаточно сильно захочет.
Рассказы Джил в значительной степени основаны на диалогах, а некоторые из них представляют собой виртуальные прозаические пьесы, почти полностью состоящие из отдельных диалогов. В этом отношении история, которую я прочитал, была нетипичной. Это было от первого лица, и в нем рассказчица рассказывала о своей дружбе с другой молодой женщиной по имени Марни и об изменениях, которые претерпела дружба за несколько лет. Эти двое познакомились летом на Файр-Айленде, когда оба учились в старших классах. Хотя их прошлое и межсезонная жизнь были разными во многих отношениях, они стали довольно близки и сохранили свою дружбу и в городе. Второе лето на острове еще больше углубило их отношения, которые характеризовались чувством близости и способностью делиться мыслями и опытом в непринужденной беседе.
Затем, после того как каждый из них провел год в колледже, они встретились в третий раз на Файер-Айленде и обнаружили, что между ними что-то изменилось. Марни, жаловалась рассказчица, была другой. Она стала чем-то вроде вычурной хиппи в отличие от опрятного рассказчика, и она больше не вписывалась в свою старую компанию на острове. Той общности и интимности, которые существовали между двумя девушками, больше не было.
Наконец, рассказчица продолжила объяснять, что сейчас, в 1993 году, она только что снова увидела Марни, отправившись в художественную галерею, где у ее бывшей подруги было открытие выставки. Когда история закончилась, стало ясно, что две жизни пошли совершенно разными путями.
18 / Паук, сплели мне паутину После того, как я закончил рассказ, я отвел Джил к Майку греку. (Возможно, он изменит это на "У Майка Грика".) Мы заняли столик у окна, и официант принес кофе для Джил и чай для меня. Мы задумчиво размешали наши напитки, как обычно делают люди в таких случаях, и прочистили горло.
“Отличная работа”, - сказал я. Обращаясь к Джил, не к официанту.
“Спасибо тебе”, - сказала она.
“Конечно, на самом деле это не история. Это скорее воспоминание. На самом деле в нем ничего не происходит”.
“Я знаю”.
“Для тебя это необычно. Я имею в виду стиль”.
Она кивнула. Ее подруга написала рассказ и показала его Джил, и это вдохновило ее попробовать писать повествовательным тоном, а не ее обычным подходом, состоящим из сцен с диалогами.
“Что ж, это хорошо”, - сказал я. “Я думаю, что очень полезно пробовать разные вещи в своей работе. Возможность пошалить с новой техникой может быть достаточной причиной для написания конкретного рассказа. Я, э-э, полагаю, этот рассказ основан на опыте. ”
“Мои истории всегда такие”, - сказала она, за одним исключением, о котором напомнила мне. “Люди говорят, что это не совсем вымысел, потому что я просто описываю то, что происходит”.
Я покачал головой. “Они не знают, о чем говорят. Ты выдумываешь. Ты создаешь диалог — он никогда не похож на расшифрованную магнитофонную запись. Он сформирован и сконструирован. И ты меняешь положение вещей. Рассказчик здесь, например, более опрятен, чем ты. Насколько я помню, ты и твоя сестра Эми обе провели прошлую зиму в мужских пальто Армии спасения. ”
“Тебе не нравится мое пальто”.
“Я сказала, что в нем ты выглядишь как продавщица сумок. Но я никогда не говорила, что мне это не нравится”.
Я отхлебнул чаю. “Дело в том, что твои рассказы определенно можно отнести к художественной литературе.
Но, как я понимаю, подруга, о которой ты здесь пишешь, та, о ком ты мне уже рассказывал ”. И я назвала другую девочку, но давай назовем ее Марни.
“Правильно”, - сказала Джил. “Она была здесь две недели назад, и между нами все изменилось, и я подумала об этом, и мне, типа, захотелось написать об этом”.
“Это тоже хорошо”, - сказал я. “Художественная литература может быть полезным способом выяснить, как ты к чему-то относишься. Я многое узнал о себе, просматривая свои собственные работы”. Я постучал пальцем по рукописи. “Здесь есть одна вещь, которая очень раздражает, “ сказал я, - и это твой прыжок на одиннадцать лет в будущее.
Все это время читатель предполагает, что он читает что-то, рассказанное кем-то в настоящем времени
История Джил / 19
кто описывает изменения в отношениях в недавнем прошлом. Он представляет рассказчицу девятнадцатилетней женщиной в современном мире, и вдруг вы говорите ему, что сейчас 1993 год, а голос повествователя, который он слушал, принадлежит тридцатилетней девушке. Ты можешь удивить читателя таким способом, но только если у тебя есть веская причина, только если в этом есть сильный драматический подтекст. Здесь это просто неправильно. ”
“Я не знала, что все так обернется”, - призналась она. “Я как будто искала способ покончить с этим”.
“Это то, что я придумал”. Я сложил кончики пальцев в виде шатра в знак того, что собираюсь погрузиться в размышления и философствовать. “Знаешь, - сказал я, - ты подчеркиваешь, что Марни и рассказчик оба идут по прямым линиям от этой точки расхождения. Каждая продолжает двигаться в том направлении, в котором она была на той последней встрече, и они больше никогда не будут друзьями, и десять лет спустя одна - художница, а другая - светская дама.”
Это очень полезно пробовать разные вещи в своей работе.
“Правильно”.
“Это интересно, идея о двух расходящихся дорогах, которые вечно ведут их разными путями. Конечно, проекция прямой почти всегда неверна. Люди, пытающиеся прогнозировать социальные изменения, всегда склонны основывать их на неопределенном продолжении нынешних тенденций, а нынешние тенденции никогда не длятся бесконечно. То же самое верно и для человеческих жизней.
Возможно, направление, в котором движется Марни, является постоянным, но, с другой стороны, возможно, это промежуточная станция на пути в пригород. ”
“Может быть”.
“Помнишь ли ты, в это же время в следующем году? Мужчина и женщина встречались раз в год в течение двадцати пяти или тридцати лет и каждый раз проводили вместе ночь.
И они оба претерпевали глубокие изменения от одной сцены к другой, раскачиваясь, как метрономы, никогда не синхронизированные друг с другом. Помнишь?”
Мы некоторое время обсуждали это. Затем я заказал нам еще по одной.
“Одна из причин, по которой это не история, - сказал я, - заключается в том, что мы ничего не видим. Мы должны поверить рассказчику на слово. Ты отлично показываешь, как этот разрыв между двумя девушками влияет на рассказчицу, что она чувствует и что думает по этому поводу, но ты не заставляешь нас увидеть это. Я не чувствую никаких изменений в поведении Марни. Чем она отличалась?”
“Она была здесь так неуместна”, - сказала она, вспоминая. “В
20 / Школа Спайдер, спрячь мне паутину: она живет в этой органической коммуне, где покупают цельные злаки оптом и не едят ничего с добавками, и все здесь обожают пиццу и Хааген-Даз. Такой же, какой она была год назад.”
“Угу”.
“И она просто, о, в ней все изменилось. Она больше не бреет ноги”.
“Я удивлен, что они пустили ее на паром”.
“Я знаю, что это мелочь, но, казалось, она подводит итог всему.
Как будто мы всей компанией сидели вокруг, продуваемые ветром, и у Марни были такие волосатые ноги, и она все время теребила подол своей юбки. Она не могла оставить юбку в покое. Как будто ей было неловко из-за этого, но она не собиралась бежать в ванную и бриться. Это мелочь, но ...
“Это потрясающе”.
“А?”
“Это прекрасно. Лучшего способа проиллюстрировать ее дискомфорт и придумать нельзя.
Вот она с небритыми ногами, и она стесняется этого, но она не может пойти побрить ноги, чтобы соответствовать здешним стандартам, потому что это было бы фальшиво, и даже если бы она захотела, она не может, потому что она чувствовала бы фальшь, возвращаясь к своим друзьям-натуралам с бритыми ногами. Возможно, она изменилась за последний год, но это все еще предварительные изменения. Она принадлежит к обоим лагерям, даже если у них у обоих волосатые ноги, и поэтому ей неудобно. Я посмотрел на нее. “Это относится к твоей истории ”.
“Я это вижу”.
“Нет ничего плохого в истории, которая полностью состоит из размышлений рассказчика, без сцен или диалогов. Вы могли бы написать историю таким образом и при этом использовать пример вроде инцидента с волосатыми ногами, чтобы подчеркнуть суть дела в целом. И это такой идеальный пример. Это то, что придумывают писатели — когда им достаточно повезет, чтобы додуматься до этого. ”
Мы еще немного поговорили об этой истории и о других вещах. На следующий день, пока мы ждали парома, который доставит меня и мою младшую дочь Элисон обратно на материк, я снова подумал об этой истории. “Знаешь, - сказал я Джил, - что тебе действительно следует сделать, так это переписать ту историю о тебе и Марни”.
“И добавь немного о том, как она бреет ноги?”
“Не только это”, - сказал я. “Перепиши это, но сделай Марни рассказчицей”.
История Джил / 21
“О, вау”, - сказала она. Или что-то в этом роде.
“Ты по-прежнему будешь использовать свой опыт, но тебе придется немного больше тренировать свое воображение. Потому что ты увидишь тот же материал глазами кого-то другого”.
Она дала мне полистать свою собственную.
“Послушай, ” сказал я ей, - у тебя все просто. Подумай о том, что я должен сделать с тем же материалом. Я должен сесть за пишущую машинку и превратить это в колонку в Writer's Digest. Я должен придумать диалог для нас обоих, и я должен внести небольшие детали, например, чтобы официант подошел с кофе. Вот и паром. Почему она так широко раскачивается, вместо того чтобы тянуться прямо?”
“Никто не знает”.
“Что ж, я помещу это в колонку таким образом. Придайте этому событию ощущение непосредственности. Конечно, будет сложнее написать историю с точки зрения Марни.
Когда я говорил тебе, что это будет легко? Я поднял свой рюкзак, взял Элисон за руку. “Я пришлю тебе копию колонки”, - сказал я.
Общепризнанной истиной является то, что одинокий мужчина, обладающий большим состоянием, должен нуждаться в жене.
Какими бы малоизвестными ни были чувства или взгляды такого человека, когда он впервые появляется в этом районе, эта истина настолько прочно закрепилась в умах окружающих семей, что он считается законной собственностью кого-то из их дочерей.
“Мой дорогой мистер Беннет, - сказала ему однажды его супруга, - вы слышали, что Незерфилд-парк наконец сдан в аренду?”
Мистер Беннет ответил , что нет.
“Но это так, - возразила она, - потому что миссис Лонг только что была здесь и все мне рассказала об этом”.
Мистер Беннет ничего не ответил
“Разве ты не хочешь знать, кто это украл?” - нетерпеливо воскликнула его жена.
“Ты хочешь мне рассказать, и я не возражаю это услышать”.
Этого приглашения было достаточно.
Этого достаточно, все в порядке — если ты хочешь большего, тебе придется прочитать это самому.
Гордость и предубеждение, Джейн Остин, и вы могли бы найти худшее применение паре часов, чем провести их в обществе этой дамы. Вступительное предложение книги - одно из наиболее известных зачатков английской прозы, и беглое прочтение части, которую я скопировал, показывает, что ее автор знал, с чего начать рассказ. Если бы не несколько оборотов речи, которые современному уху кажутся неловкими, этот отрывок все равно подошел бы для начала рассказа спустя 170 лет после его первоначальной публикации.
Все это не имеет почти никакого отношения к интересующей нас теме.
Я выбрал "Гордость и предубеждение" не из-за его превосходства или случайной архаичности, а просто потому, что он существовал, и потому, что он достаточно старый, чтобы прочно закрепиться в общественном достоянии. Таким образом, я мог скопировать это, не задумываясь, и это то, что я хотел сделать. Я хотел скопировать это.
По стопам Джейн Остин / 23
Я полагаю, вы скажете нам почему, сэр.
Ну, конечно, Арнольд. Я буду рад и сделаю это, скопировав кое-что еще, в данном случае отрывок из письма Крейга Броуда из Нортриджа, Калифорния. Мистер Броуд отметил, что я провел аналогию между живописью и письмом в недавней колонке, и продолжил поднимать этот вопрос: Знаете ли вы, что многие художники, когда они только осваивают свое ремесло, пытаются копировать работы мастеров? Не только техники, но и сами произведения. Предполагается, что это позволит им воочию увидеть различные техники, необходимые для создания определенных эффектов.
Вот вопрос: знаете ли вы каких-нибудь писателей, которые пытались улучшить свое мастерство, копируя работы других, которыми они восхищаются? (Я имею в виду, как упражнение, а не как плагиат, предназначенный для публикации.) Видишь ли ты в этом какую-то ценность? Я сам не определился. Идея просто печатать—копировать страницу за страницей произведения другого писателя, на первый взгляд, не кажется такой уж полезной. Но ведь я никогда этого не делал…Тебе это кажется хорошей идеей или нелепой?
Я скажу тебе одну вещь. Кажется, это мягко сказано, если когда-либо был человек, которому платили за то, что он сидел здесь и копировал мисс Остин и мистера Броуда. Но позволь мне заработать немного из стипендии этого месяца, серьезно подумав над этим вопросом.
Моя первая реакция заключается в том, что аналогия с живописью не выдерживает критики.
(Или маслом, или акрилом, или как угодно еще.) Начинающий художник, копирующий эскиз или картину, пытается создать эффект, идентичный тому, что создавал до него какой-нибудь мастер. В зависимости от его мастерства, он создаст хорошую или плохую копию оригинала, но в любом случае он создаст копию, которую можно легко отличить от работы мастера. Стараясь сделать свою копию как можно лучше, он научится добиваться определенных художественных эффектов с помощью определенных техник. Нетрудно представить, как он мог многому научиться таким образом.
Напротив, любой, кто скопировал произведение любого писателя, был бы вполне способен скопировать его идеально. Мне не нужно никаких литературных навыков, чтобы копировать Ms.
Роман Остин. Я могу передать его совершенно правильно, слово в слово и запятую в запятой, вплоть до буквы “u” по соседству и любопытной точки с запятой после
“она”, и так мог бы любой, у кого есть
24 / Паук, сплели мне паутину двумя пальцами и пишущей машинкой. Когда один писатель копирует работу другого, будь то с помощью пишущей машинки или гусиного пера, это совсем не похоже на копирование Моны Лизы масляными красками, а гораздо больше на ее фотографию.
Суть слишком очевидна, чтобы вдаваться в подробности. Техника художника зависит от ума, руки и глаза; у писателя она более исключительно ментальная.
Отбросив аналогию, можем ли мы с такой же легкостью отбросить саму идею копирования чужой работы как полезного средства обучения? Думаю, что нет.
Теория, лежащая в основе этого бизнеса копирования, заключается в том, что это немного приближает человека к процессу творчества писателя. Беря слова автора по одному и перенося их на бумагу, человек воспринимает произведение созданной прозы глубже, чем если бы просто читал его. Ты перебираешь слова в темпе писателя, а не читателя.
Цель, в конце концов, состоит в том, чтобы выработать собственный стиль письма.
Я не знаю, сколько учителей заставляют своих учеников заниматься подобными вещами. Я знаю, что время от времени читал о том, что подобный метод копирования рекомендуется молодым писателям, но чем больше я думаю об этом, тем меньше могу представить, что кто-то добровольно участвует в этом. Мне это показалось бы невыразимо скучным занятием.
Означает ли это, что я считаю этот процесс совершенно бесполезным?
Ну, не совсем. Я ни на секунду не сомневаюсь, что этим не стоит заниматься, и если бы мне пришлось заниматься этим, чтобы стать писателем, я думаю, я бы, вероятно, нашел другую работу, но я не уверен, что это совершенно бессмысленно. Я готов поверить, например, что такой набор текста может помочь человеку отличить хороший почерк от плохого. Машинистки, не проявляющие особого интереса к писательству, сообщают, что печатать что-то хорошо написанное легче. Слова текут лучше, и быть частью процесса - меньшее напряжение. Я знал линотиписта, которому было бесконечно легче набирать репортажные репортажи для одних репортеров, чем для других; его пальцы становились более проворными, когда в прозе, которую он набирал, был правильный ритм.
Через несколько дней мистер Бингли нанес ответный визит мистеру Беннету и посидел с ним около десяти минут в его библиотеке. Он тешил себя надеждой, что его допустят взглянуть на юных леди, о красоте которых он много слышал; но он увидел только отца. Дамы были несколько больше для-
По стопам Джейн Остин / 25
прислушайся, потому что у них было преимущество - они увидели из окна верхнего этажа, что он был одет в синее пальто и ехал на черной лошади.
Скажи им ты, Джейн. Есть и другие способы копирования, которые могут оказаться полезными, а могут и не оказаться полезными для студента, изучающего литературу, и которые инструкторы иногда предлагают в качестве упражнений. Один из них состоит не в дословном копировании, а в имитации.
Я мог бы попросить тебя, скажем, написать определенную сцену в манере Джейн Остин, или Дж. Д. Сэлинджера, или Эрнеста Хемингуэя, или кого угодно вообще.
Обычно это популярное упражнение, потому что оно обычно оказывается забавным, особенно в классной обстановке, когда учащиеся могут позабавить друг друга пародией. Иногда это приводит в замешательство, когда ученик с гордостью читает сцену, написанную им в манере Мисс Остин. Скажем, Остин, а одноклассники хвалят его за отличную имитацию Сэлинджера.
Однако я не уверен, что это имеет какое-то отношение к писательству или что способность делать такого рода вещи каким-то образом коррелирует со способностью создавать жизнеспособную художественную литературу. Цель, в конце концов, состоит в том, чтобы выработать собственный стиль письма, а не оттачивать способность подражать другим писателям.
Теперь возможно, что имитация может быть полезным путем к развитию собственного стиля. И, безусловно, верно, что возможность писать в стиле, подходящем для определенного жанра, по сути, является имитационной.
Если бы я решил завтра написать, например, роман, я бы немедленно пошел и купил экземпляров дюжины типичных экземпляров и внимательно прочитал бы их все. Я погружался в эти книги до тех пор, пока не приобретал представления о том, что составляет, а что нет, успешный любовный роман. Я бы знал, какие персонажи с каким прошлым будут взаимодействовать и какими способами, чтобы в итоге получилась приемлемая история. А потом мое воображение услужливо придумывало подходящий сюжет и несколько подходящих персонажей, и я принимался за работу.
И стиль моего письма, тон и ритм моей прозы и диалогов, были бы своего рода бессознательным синтезом прочитанного, все это наложилось бы на основной стиль, который для меня естественен. Я бы не ставил перед собой задачу подражать какому-то конкретному автору-романисту или даже общему стилю жанра; это произошло бы почти автоматически. И я не думаю, что это получилось бы эффективнее, если бы я сел и напечатал дословные выдержки из последнего романа "Арлекин".
26 / Паук, сплели мне паутину Элизабет ничего не ответила и, не пытаясь убедить ее светлость вернуться в дом, тихо вошла в него сама. Поднимаясь по лестнице, она услышала, как отъезжает карета . Ее мать нетерпеливо встретила ее у ящика гардеробной, чтобы спросить, почему леди Кэтрин не зайдет еще раз отдохнуть.
Что бы вы ни говорили, мисс Остин. Если бы меня приговорили копировать любого писателя, я думаю, мои пальцы перестали бы сопротивляться. Вскоре я почти наверняка обнаружил бы, что переписываю то, что печатаю, перефразируя то, что показалось мне неуклюжим, переупорядочивая, меняя слово здесь и слово там. Это может быть чем-то вроде творческого упражнения, хотя и звучит не очень весело.
Потому что, в конечном счете, то, что заставляет писать работать или не работать, - это жизнь, которую мы вдыхаем или не вдыхаем в нее, и эта жизнь - нечто большее, чем вопрос ритмов прозы и выбора слов. Самое ужасное в большинстве неудачных любительских произведений не в том, что предложения слишком длинные или словарный запас слишком мал, а в том, что предложения безжизненно лежат на странице, а страницам не хватает убедительности. Читатель не верит тому, что читает, потому что каким-то образом чувствует, что автор тоже в это не верил.
А дыхание жизни, которое оживляет художественную литературу, скопировать невозможно. Поэтому, боюсь, я бы никому не советовал пытаться обучать себя, выполняя задание, в котором (перефразируя Джона Рэндольфа из Роанока) копировальная бумага не уступает тебе, а Ксерокс - превосходит. Когда все сказано и сделано, ты остаешься наедине с чистым листом бумаги и тебе нужно придумать слова, которыми его заполнить.
6. Тень знает
Офицер: Вперед, солдат. Предположим, вражеская подводная лодка всплыла и села на мель вон на том пляже, и предположим, что она выгрузила пятьдесят вражеских солдат. Что бы вы сделали?
Солдат: Сэр, я бы разнес их в пух и прах концентрированным минометным огнем, сэр.
Офицер: Где бы ты взял минометы?
Солдат: Там же, где вы взяли подлодку, сэр.
Наша тема в этот яркий летний полдень является предвосхищением, и мы могли бы сделать что-нибудь похуже, чем определить ее как технику, позволяющую сделать и подводную лодку, и минометы приемлемыми для читателя. Благодаря умелому предвосхищению писатель готовит читателя к резкому повороту сюжета, не склоняя при этом своих рук. Читатель знает, что приближается поворот, но не знает, что за зверь скрывается за поворотом.
Позвольте мне привести вам пример из того, что я прочитал всего пару ночей назад. "Опасность внутри" - ранняя работа Майкла Гилберта, британского автора саспенс-романов с немалыми способностями. Действие книги происходит в лагере для военнопленных в Италии во время Второй мировой войны и касается разоблачения вражеского агента во время подготовки к массовому побегу.
Одного из заключенных переводят в тюрьму. Его должны повесить несправедливо, но в последнюю минуту он получает отсрочку, когда после свержения Муссолини меняется руководство лагеря. После выхода в свет глава комитета по побегу опрашивает его, по завершении чего у нас происходит этот обмен мнениями.
“Есть ли что-нибудь еще, что могло бы оказаться полезным? ”
“Ну— нет. Ничего особенного”. На мгновение Байфолд выглядел почти смущенным.
“Уверен? ”
“Да, совершенно уверен. Если мне что-нибудь придет в голову, я дам тебе знать.”
28 / Паук, сплели мне паутину. Конечно, он дал нам понять, что действительно есть кое-что еще, что он подобрал, но он просто не думает, что это стоит упоминать. И мы сразу понимаем, что об этом стоит упомянуть, и нам не терпится, чтобы он оторвался от кастрюли и упомянул об этом.
Сразу после этого старший британский офицер допрашивает Байфолда, и этот разговор завершается следующим образом:
“Ты подобрал что-нибудь еще, что могло бы пригодиться, пока был на той стороне?”
“Нет, сэр. Ничего поразительного.”
Если в манерах Байфолда и была, в очередной раз, некоторая неуверенность, полковник Лавери, очевидно, этого не заметил.
И снова мистер Гилберт немного подразнил нас, дав понять, что Байфолд услышал нечто важное. Но он пока не готов сообщить нам, что это такое, и не готов передать эту информацию двум мужчинам, которые сотрудничали с Byfold. Несколькими сценами позже нам приходит время получить информацию, и он делится ею с нами ложкой, заставляя Байфолда сбивчиво делиться со своими соседями по койке:
“Я... Послушай, ты должен помалкивать об этом, потому что я могу быть совершенно неправ — хотя они оба спрашивали меня, — но кое—что действительно произошло, пока я был в хижине карабинеров…Это было совсем не просто, и ничего не было слышно очень отчетливо, но я вдруг понял, что происходит что-то довольно странное. По крайней мере , один из голосов был английским...”
“Было ли это достаточно отчетливо, - спросил Гойлз, - чтобы ты уловил какую-либо интонацию? ”
“Да, - сказал Байфолд, - именно так. Было. Я готов поклясться, что это был либо американец, либо колониальный говорящий.”
Теперь нам дан ключ к разгадке, и предзнаменование помогает нам распознать его как таковое. В то же время это заставляет нас задуматься, почему Байфолд ничего не сказал об этом ни одному из офицеров, которые допрашивали его. Мы понимаем, что он почти что-то сказал, и мы многое осознали в то время, и это не дает нам чувствовать себя обманутыми, когда мы узнаем, что он утаивал.
Ближе к концу "Мертвой зоны", романа Стивена Кинга, в котором ясновидящая противостоит потенциальному деспоту, сюжет развивается буквально как гром среди ясного неба. Джонни Смиту, герою-провидцу, дано предвидение, что придорожная забегаловка, где выпускник-
Тень знает / 29
в того, кто собирается устроить вечеринку, ударит молния. Он пытается отменить вечеринку, после чего…что ж, прочтите это сами.
Молния, конечно, ударяет, как мы и предполагали. Теперь, когда мы перемещаем предметы вместе со ударом молнии, нам обычно кажется, что мы в значительной степени полагаемся на совпадения. Как удобно, мы бы сказали, что молния просто сверкнула в нужное время. Как удобно для мистера Смита, не говоря уже о мистере Кинге.
Но мы реагируем совсем не так. Потому что парой сотен страниц ранее автор предвосхитил именно такое развитие событий. Он придумал сцену, в которой странствующий продавец громоотводов останавливается выпить пива в придорожной забегаловке в Новой Англии и изо всех сил пытается всучить свой товар владельцу, указывая, что это место является естественной мишенью для молнии и что стержни окупятся снижением страховых взносов.
благодаря умелому предвосхищению писатель готовит читателя к резкому повороту в сюжете.
Владельца, конечно, это не интересует. Продавец допивает пиво и идет своей дорогой. (Возможно, дело было не в пиве. У меня нет книги под рукой, да это и не имеет значения.) Если мы перестанем думать об этом, то поймем, что рано или поздно это место встанет на пути удара молнии, но поскольку ни один из персонажей не фигурирует в остальной части истории, и мы понятия не имеем, как придорожный ресторанчик впишется в дальнейшее развитие сюжета, мы не зацикливаемся на этом особо. Переворачиваем страницу и продолжаем читать, поглощенные историей.
Но мы готовы. Когда Джонни Смит представляет, как ударит молния, мы чертовски хорошо знаем, что это произойдет. Это место будет гореть, и он это знает, и мы это знаем, и для нас это имеет смысл. В конце концов, мы были там, когда гантель упустил свой шанс защитить себя, не так ли? Мы совсем забыли об этой придорожной забегаловке и громоотводах, но теперь мы вспомнили и довольны собой за то, что помним.
Конечно, мы думаем. Конечно, это то, что задумал Кинг. Знал, что он к чему-то клонит. Как умно с его стороны так все устроить. Как умно с нашей стороны было быть готовыми к этому. И как глупо со стороны владельца придорожной закусочной было отослать этого продавца восвояси.
Разве то, что в придорожную закусочную попадает молния во время выпускного вечера, менее похоже на совпадение? Это все тот же гром среди ясного неба, не так ли?
Конечно, это так.
30 / Паук, сплели мне паутину, но мы готовы к этому, и это кажется нам вполне правдоподобным. Из-за предзнаменования.
Как замечательно , что Стивен Кинг так тщательно заложил основу.
Как тщательно он , должно быть, заранее продумал свою книгу , чтобы затеять это дело с громоотводами. Да ведь он должен был быть почти таким же ясновидящим, как сам Джонни Смит, если так рано понял, что через сотни страниц сожжет придорожную закусочную.
Верно?
Может быть. А может и нет.
Потому что, насколько вам или мне известно, мистер Кинг никогда даже не думал о пожаре в придорожном трактире, пока не пришло время написать об этом. После чего он написал сцену и понял, что его читатели будут к этому не готовы. После чего он сделал резервную копию , написал предвещающую сцену и поместил ее в подходящее место в книге.
Теперь я не знаю, каким способом была написана Мертвая зона, да это и не имеет большого значения. Дело в том, что вам не нужно предвидеть развитие сюжета, чтобы предвосхитить его. Когда в вашем рассказе происходит что-то, требующее предвосхищения, вы можете отступить на несколько ярдов и вставить предложение, абзац или сцену, которые должным образом расставят все по местам. Писатели, в отличие от специалистов-строителей, строят свои воздушные замки; таким образом, мы можем позволить себе роскошь заложить основу постфактум, если не подумаем сделать это раньше.
Авторы детективов делают это постоянно, подбрасывая соответствующие подсказки постфактум. Ну, не все время; некоторые из нас знают, кто убийца, с самого начала, более или менее подробно обрисовывают сюжет и подбрасывают подсказки по ходу дела. Но книга - это органическое целое. Она растет по мере продвижения, и часто сюжет принимает неожиданные в общих чертах повороты. После этого писатель может на досуге просмотреть рукопись, найти нужные подсказки и отвлекающие маневры и вообще привести все в порядок.
Точно так же, когда я пишу книгу и не уверен, кто, как выяснится, совершил это грязное дело, я часто подбрасываю случайную подсказку, не зная точно, к чему это приведет или кто в конечном итоге попадется на ее удочку. Такого рода рассеянные предзнаменования иногда окупаются тем, что помогают в развитии сюжета. В конечном итоге я черпаю идеи, пытаясь разгадать свою собственную головоломку.
Это скорее напоминает совет , данный автором детективов — кажется , это был Джордж Хармон Кокс , — который советовал новичкам, что всякий раз, когда действие кажется замедленным, они должны
Тень знает / 31
“приведи человека с оружием”. Он объяснил, что не имеет значения, что ты не знаешь, кто этот человек и чего он хочет. Его присутствие усилило бы напряженность, и рано или поздно его роль в происходящем прояснилась бы сама собой.
Возможно, тебе будет полезно обратить внимание на предзнаменования в их различных формах при чтении, которым ты занимаешься. Если тебе нравится дневное телевидение, посмотри мыльные оперы. Они часто, хотя и неуклюже, используют предзнаменования, вплоть до того, что практически каждый посторонний элемент можно считать предвестником грядущих событий. В сериалах, когда персонаж реагирует на стресс приготовлением себе напитка, мы знаем, что у него возникнут проблемы с соусом. Если женщина упоминает о расстройстве желудка, это либо неизлечимая болезнь, либо скоро родится ребенок. Это никогда не бывает просто расстройством желудка. (В рекламных роликах это всегда расстройство желудка, и она променяет его на головную боль.) Предвосхищения мыльных опер редко остаются незамеченными. Когда один персонаж делает или говорит что-то, что должно дать нам знать о надвигающемся событии, другой персонаж подхватывает реплику, и мы наблюдаем за реакцией. А органная музыка служит клавишей подчеркивания на пишущей машинке, выделяя все заслуживающее внимания курсивом.
Теперь это показывают по дневному телевидению, потому что это работает. Сюжеты извиваются, как змеи с двигательной дисфункцией, и внимание переключается с одной группы персонажей на другую, и некоторые зрители пропускают некоторые серии, потому что девятилетнего ребенка нужно отвести к ортодонту, а другие не могут полностью сосредоточиться, потому что часть внимания приходится уделять глажке.
Таким образом, зритель должен иметь хорошее представление о том, что будет дальше, не зная наверняка, что будет дальше, и это одна из тех вещей, которые дает предзнаменование.
Если это удается сделать, делая неправдоподобное правдоподобным и расставляя кульминационные моменты сюжета, то, по-видимому, этой техникой стоит овладеть.
7. Петля во времени
Пока я пишу это, я сижу за своим рабочим столом в Бруклине. Идет последняя неделя января, и мне нужно подготовить колонку. Это нормально, потому что я знаю, о чем собираюсь писать, и у меня есть довольно хорошая идея, как я собираюсь подойти к теме.
Неделю назад я был где-то в Пенсильвании или Западной Вирджинии, ехал на тетушкиной машине из Буффало в Помпано-Бич. Погода была отвратительная, колеса других машин постоянно забрызгивали мое лобовое стекло, а стеклоомыватель намерз намертво. Я надеялся подумать о своей колонке за рулем, но в итоге стал думать о других вещах. Например, об убийстве.
Послушай, забудь все это. Не имеет значения, через что я прошел, придумывая тему для этой колонки. Это даже не имеет большого значения для меня, и нет причин, почему это должно иметь значение для тебя. Первые два абзаца этой колонки предназначены для того, чтобы познакомить с темой, которая называется воспоминаниями. А второй абзац - это воспоминание, хотя и краткое. Это переносит меня на семь дней назад во времени и переносит из Бруклина в Пенсильванию, или Западную Вирджинию, или где бы я ни был. (Как только я добрался до Вирджинии, дорожное покрытие очистилось, а где-то в Каролине жидкость в омывателе лобового стекла растаяла. На всякий случай, если тебе интересно.)
Я уже пару раз обсуждал флэшбеки. В книге "Лгу ради забавы и выгоды в двух последовательных главах (“Перво-наперво” и “Прыгаю вперед, отступаю”) рассматриваются способы отступления от строго хронологического течения повествования. В первой я объяснил, как начать книгу с того, что действие уже происходит, а затем вернуться ко второй главе, чтобы ввести читателя в курс дела. В книге “Прыгай вперед, отступай” я рассказывал о способах забегать вперед в рассказе, затем отступать и заполнять его.
Но есть бесчисленное множество других способов, с помощью которых воспоминания могут улучшить написание прозы, и, возможно, нам будет полезно взглянуть на некоторые из них. Воспоминания, которые становятся наиболее очевидными, - это длинные, от главы до большей части книги, но это всего лишь один из многих способов отступить назад, сделать шаг во времени.
Петля во времени / 33
В романах с несколькими ракурсами воспоминания - особенно удобный способ дать читателю информацию о персонаже. Неудобно каждый раз, когда вводится персонаж, сообщать читателю столько информации о новом персонаже, сколько вы хотели бы, чтобы он знал. Также не обязательно предоставлять читателю все эти данные немедленно. Однако в подходящее время ты можешь рассказать как можно больше или как можно меньше об истории этого нового персонажа в воспоминаниях.
Допустим, ваш главный герой заходит в ночной клуб и болтает с пианистом. Этот пианистка сыграет гораздо больше, чем “Звездную пыль”.
в следующих главах ты хочешь, чтобы читатель узнал кое-что о его неудачном первом браке и о том, как он потерял часть левой ноги во Вьетнаме.
Теперь вы могли бы изложить это на месте, попросив вашего ведущего обсудить с ним эти моменты, но, возможно, это был бы искусственный разговор, такого рода, в котором главные герои говорят только для того, чтобы их мог услышать читатель.
Вместо этого ты можешь написать свою сцену естественно, возможно, с каким-нибудь тизером; например, твой ведущий может не в силах оторвать взгляд от постукивающей ноги пианиста, ничего больше не объясняя по этому поводу.
Позже, возможно, когда у пианиста появится собственная сцена просмотра, ты скажешь о нем все, что захочешь. Материал не будет мешать работе над сценой, и вы можете позволить сценам из вашего флэшбека полностью ожить; читатель будет рядом с ними, а не подслушивать.
Воспоминания похожи на бассейн. Ты можешь нырнуть в воду или прыгнуть с разбега.
Например:
Клавенджер плавно перешел к вступительным тактам “Больше, чем ты знаешь", постукивая ногой в заданном темпе. Он поморщился от укола боли в ноге, затем сардонически улыбнулся этому ощущению и своей реакции на него. Он почти не чувствовал ее больше, призрачную боль в ноге, которую ампутировали много лет назад. Теперь, постукивая по заменяющей ее деревянной ступне, он позволил себе вспомнить то утро во Вьетнаме.
День был убийственно жарким, на безоблачном небе безжалостно палило солнце. Рядовой Бартон Клавенджер, девятнадцати лет, лежал на раскладушке в своей хибаре, курил "Лаки" и пускал кольца дыма в потолок. На раскладушке рядом с ним...
34 / Паук, сплели мне паутину, я предоставляю вам самим решать, кто или что было на койке рядом с ним. В любом случае, это один из способов сделать это. Вот еще один, в котором мы начинаем сцену или главу, переходя непосредственно к воспоминаниям: Когда Барту Клавенджеру было девятнадцать лет, армия одела его в хаки и отправила во Вьетнам. Однажды убийственно жарким днем, когда солнце безжалостно палило в безоблачном небе, он лежал на раскладушке в лачуге на окраине Да Нанга, сигарета тлела у него в пальцах...
В любом из этих переходных методов есть преимущества. Если вы переместитесь из настоящего времени в прошлое, возможно, позволив своему персонажу вспомнить, вы не уведете читателя так далеко от истории настоящего времени. История все еще стоит одной ногой здесь и сейчас, поскольку Клавенджер щекочет старую слоновую кость и вспоминает, что произошло. После того, как он вспомнит столько, сколько ты захочешь, он может вздохнуть, стряхнуть с себя задумчивость и сыграть что-нибудь другое.
Fреплики не обязательно должны быть длинными или замысловатыми.
С другой стороны, краткий обзор чистый, четкий и простой, и в нем почти нет той же искусственности, которая заставила нас поместить этот материал в виде воспоминаний, а не в виде подслушанного разговора. В нашем первом примере мы могли бы задаться вопросом, почему Клавенджер вспомнил этот случай только сейчас. О, было объяснено, что фантомная боль вызвала воспоминание, но почему автор вызвал фантомную боль? Чтобы Клавенджеру было удобно запоминать то , что автор хотел бы донести до читателя.
Воспоминания не обязательно должны быть длинными или сложными, и они полезны не только как способ передачи важного материала. Взгляните на следующий отрывок из моего собственного романа "Восемь миллионов способов умереть". Рассказчик, бывший полицейский по имени Скаддер, наносит визит в квартиру убитой женщины.: Полиция уже обыскивала это место ранее. Я не знал, что они искали, и не мог сказать, что они нашли. На листах в папке, которую мне показал Даркин, говорилось немногое, но никто не записывает все, что привлекает его внимание.
Я не мог знать, что могли заметить офицеры на месте происшествия. Если на то пошло, я не мог быть уверен, что
Петля во времени / 35
возможно , она прилипла к их пальцам. Есть копы, которые грабят мертвых, делая это как само собой разумеющееся, и это не обязательно люди, которые особенно нечестны в других вопросах.
Копы видят слишком много смерти и убожества, и, чтобы продолжать иметь с этим дело, у них часто возникает необходимость дегуманизировать мертвых. Я помню, как в первый раз я помогал выносить труп из номера в отеле SRO. Покойный умер, его рвало кровью, и он пролежал там несколько дней, прежде чем его смерть была обнаружена. Мы с патрульным-ветераном затащили труп в мешок для трупов, и по пути вниз мой спутник следил за тем, чтобы мешок ударялся о каждую ступеньку.
Он был бы поосторожнее с мешком картошки.
Я до сих пор помню, как смотрели на нас другие обитатели отеля. И я могу вспомнить, как мой напарник рылся в вещах покойного, собирая те небольшие деньги, которые были у него на имя, тщательно пересчитывая их и деля со мной.
Я не хотел брать это. “Положи это в карман”, - сказал он мне. “Как ты думаешь, что с этим будет в противном случае? Кто-нибудь другой возьмет это. Или это достанется штату. Что штат Нью-Йорк собирается делать с сорока четырьмя долларами? ”
... Я кладу ее в карман. Позже я был тем, кто сбрасывал упакованные в мешки трупы вниз по лестнице, тем, кто считал и делил их объедки.
Когда-нибудь, я полагаю, это совершит полный круг, и я окажусь тем, кто в беде.
Ни один из материалов этого отрывка не является существенным для рассказа. Здесь не представлено никакой информации, которая понадобится читателю позже, и действие рассказа никоим образом не подкреплено воспоминаниями Скаддера.
Так почему же я включил это?
Ну, во-первых, я подумал, что это потрясающий материал. Я знал парня, который много лет жил в ночлежках, и он рассказал мне, как копы обращаются с бродягами, которые умерли при таких обстоятельствах. И я знал полицейского, который годами грабил мертвых, и чья совесть беспокоила его на этот счет. Я записал информацию, зная, что рано или поздно она попадет в книгу.
Это хранилось в моих мысленных файлах несколько лет. Я хранил это до тех пор, пока не нашел для этого подходящее место, и я рад, что сделал это. Для Скаддера было очень естественно помнить в контексте того, где он находится, что
36 / Паук, сплели мне паутину, что он делает, и в каком настроении он находится. Воспоминание задает настроение последующей сцене, дает нам ясное представление о Скаддере на нескольких разных этапах его жизни и карьеры и заканчивается милым маленьким уколом.
Я, должен признать, безмерно горжусь этим отрывком. Позвольте мне поспешить указать, что я мог бы привести его длиннее или короче. За первыми двумя абзацами, процитированными выше, например, могло бы последовать следующее: Я помню, как впервые помогал выносить труп из отеля SRO. Мой партнер разделил наличные покойника и настоял, чтобы я взял свою долю. Я не хотел этого, но позже я был тем, кто сбрасывал упакованные в мешки трупы вниз по лестнице, тем, кто считал и делил их объедки.
Когда-нибудь, я полагаю, и т.д..
Это более быстрый способ передать ту же информацию. Это не так сильно прерывает действие. Напротив, я мог бы растянуть одну и ту же сцену на несколько страниц, используя ее как средство показать больше прошлого Скаддера, представить других персонажей из его ранних лет и раскрыть другие аспекты его характера.
Воспоминания, как и любой другой аспект техники письма, лучше всего изучаются путем наблюдения за их использованием в собственном творчестве и сочинениях других.
Видя, что работает, а что нет, рассматривая альтернативы, ты можешь развить свою способность вплетать фрагменты вымышленного прошлого в вымышленное настоящее.
Однако не забывай, чтобы это было как можно естественнее. В Point Blank, фильме-саспенсе, режиссер использовал технику стоп-кадра, чтобы показать воспоминания главного героя о прошлых действиях.
Мой друг возразил против этого. “Я мог смириться с тем, что Ли Марвин застрелил парня и вспомнил другие случаи, когда он стрелял в людей, - сказал он, - но я не мог поверить в то, что, глядя в окно, он вспомнит все остальные случаи, когда он смотрел в окно”.
Большинство читателей (и зрителей) не настолько критичны. Тем не менее, чем больше воспоминаний естественным и органичным образом вырастает из вашей истории, тем меньше у вас риска привлечь внимание к нитям, по которым танцуют ваши персонажи, и, таким образом, выбросить правдоподобие в окно.
8. Искусство упущения
Ладно, любители тривии. Несколько сезонов назад было относительно глупое дневное игровое шоу под названием “Ты не говоришь”. Кто был ведущим и какой был слоган?
Ведущим был Том Кеннеди, и в конце каждой программы он говорил следующее: “Помните, важно не то, что вы говорите, а то, чего вы не говорите”. (Возможно, я немного ошибся в формулировке, или вы помните ее по-другому. Пожалуйста, не пиши и не рассказывай мне так много. Позволь мне упорствовать, блаженствуя в своем невежестве.)
Ты хотел что-то сказать, Арнольд?
Мне просто интересно, зачем вы нам все это рассказываете, сэр.
Потому что мне напомнили об этом буквально на днях, Арнольд. Я был на съезде Американской ассоциации книготорговцев в Сан-Франциско, несколько дней назад, когда я пишу это, и несколько месяцев назад, когда вы это читаете. Элмор Леонард был готов подписать экземпляры своего бестселлера в твердом переплете "Блеск" для всех книготорговцев, которые хотели отстоять длинную очередь, чтобы заполучить его. И что пришло на ум тогда — и приходит на ум сейчас, если уж на то пошло, — это то, что Леонард процитировал в объяснение своего стиля письма.
“Я стараюсь, ” сказал Датч, - не упоминать те части, которые люди пропускают”.
Мне это понравилось, когда я впервые прочитал, и я решил, что это нравится мне еще больше, когда я увидел двойную очередь просителей автографов. Когда профессиональные книготорговцы выстраиваются в очередь, чтобы встретиться с автором и получить автограф, чувствуется, что данный автор, должно быть, делает что-то правильно. В конце концов, Датч не была актрисой, торгующей автобиографией-исповедью, или лишенным сана политиком, читающим книгу о диете. Он был солидным профессиональным романистом, который писал свои собственные книги в течение тридцати лет, и множество продавцов книжных магазинов были там, чтобы показать, что они одобряют его.
“Я стараюсь не упоминать те части, которые люди пропускают”.
Имея это в виду, я вспомнил, как много лет назад сидел в джаз-клубе и слушал, как Эллис Ларкинс играет на пианино. “Мне действительно нравятся ноты, которые он играет”, - сказал кто-то за нашим столиком. “Это забавно”, - сказал джазовый пианист, сидевший напротив него.
“Потому что мне нравятся ноты, которые он не играет”.
38 / Паук, иногда сплети мне паутину, понимаешь, важно не то, что ты говоришь. Важно то, чего ты не говоришь.
Все искусство избирательно. В любой среде художник постоянно принимает решения, сознательно или неосознанно, добавляя это, опуская то. Художник решает, что воспроизвести на холсте, что предложить, что опустить. Фотограф решает, куда направить камеру и как сфокусироваться, где обрезать негативы и какие негативы распечатать. Все мы играем какие-то ноты, а другие оставляем невыигранными.
Мы вряд ли могли поступить иначе. Отложите на минуту эту книгу и оглядите комнату. Предположим, вы должны были разыграть вымышленную сцену в этой комнате. Ведь если бы ты захотел описать комнату полностью, если бы ты рассказал все, что знал или мог узнать о каждом предмете в комнате, его точное описание и историю, а также все ассоциации, которые он у тебя вызывает, тебе потребовалось бы больше слов, чем потребовалось бы для написания всего романа. Каждое произведение, даже самое богатое и пышно детализированное, является выборочным в том смысле, что то, что могло быть включено, было опущено.
Как вы решаете, что опустить?
Казалось бы, можно было придумать что-то похуже, чем пытаться подражать Элмору Леонарду и опускать те части, которые люди пропускают. Если вы должны что-то опустить, сделайте это частью, которую читатель все равно не прочитает. Таким образом, ничего не потеряно.
Но разве это не очевидно? Разве не все писатели стараются опустить скучные моменты?
У некоторых, безусловно, это получается лучше, чем у других. И некоторые из нас, по крайней мере, какое-то время, сознательно дополняют текст.
Несколько лет назад, во время второй администрации Гровера Кливленда, я написал множество эротических романов о сексе в мягкой обложке под разными псевдонимами, с низкими потолками и угрозами разоблачения. Книги, хотя и давали большую свободу действий с точки зрения сюжета, обстановки и персонажей, в некоторых отношениях были довольно шаблонными. Они должны были занимать определенное количество страниц, и в каждой главе должна была быть полностью развернутая эротическая сцена. Я писал одну из них в месяц, и после того, как я написал шесть или восемь из них и новизна для меня давно прошла, главная задача заключалась в том, чтобы растянуть рассказ на двести машинописных страниц.
В этом ремесле были разные хитрости.
Один из них заключался в написании множества абзацев из одного предложения.
Вот так.
Короткие.
На самом деле, фрагменты.
Остроумно.
Искусство упущения / 39
Содержательно.
Заполняем пространство без особых усилий.
И все это во имя стиля.
Еще одна хитрость заключалась в том, что диалоги и сцены в целом длились дольше, чем это было необходимо. Чем дольше игралась сцена, тем меньше сцен приходилось придумывать. В те дни я, конечно, писал те части, которые, как я знал, люди пропустили бы. Я бы и сам их пропустил, будь у меня такая возможность.
В последующие годы мне пришлось научиться избавляться от этой привычки - избегать включения чего бы то ни было просто потому, что это безобидным образом заполнило бы пространство. И мне пришлось делать это не пытаясь угадать, какие части мой читатель может пропустить, а какие нет, но писать для себя как читателя, и опуская части, которые я пропустил бы, включая те, которые я сам хотел бы прочитать. Я уверен, что это критерий, которым пользуется Элмор Леонард, и я думаю, что это единственный правильный.
Я стараюсь не упоминать те части , которые люди пропускают.
Опущение означает нечто большее, чем исключение скучных частей, тех, которые читатели пропустили бы. Это также может означать хирургическое удаление всего, что могло бы притупить суть или ослабить воздействие написанного. Вспомним наблюдение пианиста: именно неигранные ноты усиливают исполнение.
Недавно я прочитал “B” - это для взломщика, второй роман Сью Графтон о частном детективе Кинси Милхоуне. (Первая буква “А” означает "Алиби", и я надеюсь, что до того, как она закончит, их будет двадцать шесть, и я надеюсь, что успею прочитать их все.) В какой-то момент Кинси понимает, что ее квартиру ограбили. Она проводит тщательную инвентаризацию, а затем:
Я позвонил слесарю и договорился, чтобы она пришла попозже в тот же день и поменяла все замки. Я мог бы заменить оконное стекло сам.
Я быстро сделал несколько замеров , а затем направился на улицу...
Мы ранее не были знакомы со слесарем, поэтому для нас новость, что она женщина. Что мне здесь особенно нравится, так это то, что Кинси просто вставляет это, не привлекая к этому внимания. Здесь нет комментариев, которые умаляли бы суть, нет навязчивого присутствия ни автора, ни рассказчика. Слесарь, которого вызывает Кинси, оказывается женщиной, и Кинси находит это достаточно непримечательным, чтобы не обратить на это внимания, и это замечательно. Это невыигранная нота, которая дает нам больше поводов для прослушивания, чем целая последовательность аккордов.
40 / Паук, сплели мне паутину Избегание ненужных объяснений и риторических переборов - один из аспектов искусства умолчания. Самоограничение - другой. Иногда мне трудно сопротивляться искушению покрасоваться.
Исследования создают проблемы в этом отношении. Если я провел много исследований в качестве основы для романа, и если какие-то из этих исследований дали интересный материал, я, естественно, склонен выложить все это вам для вашего образования и развлечения, а также чтобы доказать, каким занятым маленьким мальчиком я был.
Иногда материал увлекательный, и хитрость заключается в том, чтобы включить в него только то, что можно сохранить, не мешая повествованию.
И сколько же это стоит? Конечно, это зависит от типа истории, которую рассказываешь. В некоторых видах художественной литературы фон является одним из средств привлечения читателя, который приходит к книге, желая получить информацию или погрузиться в ощущение времени и места. В других видах художественной литературы любое внимание, уделяемое предыстории, отвлекает от самой истории.
Можно было бы написать, скажем, насыщенный фактами роман о городе, охваченном чумой, напичканный информацией о роли чумы в истории человечества. Или можно было бы поступить, как Альбер Камю, написав "Чуму" как очень скромный философский роман, сведя исходные данные к минимуму. Любой подход может быть правильным или неправильным, в зависимости от того, книгу какого типа ты задумал написать.
В любом случае, однако, нужно перечитывать свое произведение, обращая внимание на те предложения и абзацы, от которых веет библиотекой. Если читатель перестанет восхищаться тем, какую великолепную исследовательскую работу ты проделал, он отвлекается от рассказа.
Юмор - еще одно опасное место. Даже в книге, специально созданной для того, чтобы быть смешной, может быть ошибкой вставлять что-то просто потому, что вы думаете, что это вызовет смех. Если конкретный обмен репликами не соответствует характеру или сбивает темп сцены, он не стоит того, чтобы над ним смеялись. Я подозреваю, что один полезный тест заключается в том, найдет ли читатель приемлемым данный аспект бизнеса, даже если он или она не сочтут его забавным.
В "После первой смерти" рассказчик переодевается, взяв напрокат военный костюм в театральном магазине. Следующий абзац появляется в шестнадцатой главе:
Я закурил сигарету. Мои пальцы дрожали, и после того, как я погасил спичку, я наблюдал за дрожащими пальцами с клиническим интересом. Я задавался вопросом, что меня так встряхнуло . Это была не униформа. Я ходил в ней достаточно часов, чтобы привыкнуть к ней, если не
Искусство упущения / 41
я чувствую себя в ней вполне комфортно. Мои успехи в качестве Главного Прорыва (чьи товарищи по оружию включают частную баню, телесные наказания и общую назойливость) несколько улучшились.
О боже. Я написала эту книгу двадцать лет назад, и мне жаль, что я не могу вернуться назад во времени и убрать двенадцать слов в скобках. Дело не в том, что это смешно. Это автор говорит, засовывает голову внутрь и пытается быть умным, и ему там делать нечего.
А, ладно. Движущийся палец пишет, и все такое. Книга была переиздана в прошлом году, и поскольку при перепечатке оригинальное издание было просто сфотографировано, вся эта прелесть сохранилась, чтобы преследовать меня по-новому. Возможно, я извлеку из этого урок и стану лучше.
Какой бы урок я ни усвоил, надеюсь, он не будет абсолютным. Потому что из всех правил есть исключения. Если мне приходит в голову что-то действительно забавное, я имею в виду действительно безумно смешное, меня не волнует, что мне придется растягиваться до предела, чтобы включить это. Если ты заставишь читателя упасть на пол от смеха, он не будет обижаться на тебя. (Обижаться на что? На пол? Неважно.) Но лучше бы это было действительно смешно, и лучше бы это было не то, что ты услышал где-то еще и решил вставить в свою собственную книгу. Есть что-то очень тревожное в том, чтобы встретить в художественной литературе, как будто впервые, анекдот, который ты уже слышал в салуне. Это уводит тебя прямо из сюжета и вызывает желание дать автору затрещину.
Да, Рейчел?
Вы сказали, что из всего есть исключения, сэр.
Я сделал это. Было ли это неразумно с моей стороны, Рейчел?
Будут ли вообще исключения из правила Элмора Леонарда, сэр? Насчет того, чтобы не включать те части, которые люди пропускают?
Возможно. Джон О'Хара утверждал, что писал длинные, наполненные фактами абзацы с намерением замедлить читателя. Я не знаю, ожидал ли он, что читатели могут пропустить эти абзацы, но они явно прочитали бы их с меньшим волнением и энтузиазмом. А некоторые писатели структурируют кульминацию саспенсного романа так, чтобы вы спешили узнать, что происходит, и пропускали некоторые абзацы по пути.
Сколько подобных абзацев было у вас в этой главе, сэр? Вы думали, что люди пропустят?
Я не знаю, Арнольд. Почему бы тебе не прочитать это еще раз и не убедиться самому?
9. Подробности, детальки
Однажды я проводил семинар из двенадцати занятий под эгидой организации писателей-детективщиков Америки. Одна из моих учениц становилась все более внимательной по мере того, как ее роман набирал обороты. Как только совершалось убийство, описанное в ее книге, полиция начинала свое расследование. И она мало что знала о полицейских процедурах расследования и не знала, как получить информацию, которой ей не хватало. В конце концов, действие ее романа происходило в Гонолулу, так что даже если бы ей удалось определить, как полиция Нью-Йорка будет вести дело, как она могла быть уверена, что копы Гонолулу последуют аналогичной процедуре?
Я сказал ей, чтобы она не беспокоилась об этом. Вряд ли кто-то обратится к ее книге за ускоренным курсом полицейских процедур на острове или материке. Ее книга была не из таких. Она писала роман о певице, работающей официанткой в ночном клубе. Менеджер клуба убит, а впоследствии героиня переживает покушения на свою жизнь и в конечном итоге раскрывает убийство. Официальное полицейское расследование не является важным элементом истории, которую она должна рассказать. Оно должно состояться, иначе истории не хватило бы правдоподобия, но ей не нужно много времени находиться в центре внимания. Автору не обязательно знать, явятся ли копы с определенного участка или из полицейского управления при расследовании убийства, или есть ли в полиции Гонолулу отдельное бюро по расследованию убийств. Был бы ответственный офицер сержантом, лейтенантом, детективом или кем еще?
Это не имеет значения. Никогда не помешает разобраться в такого рода вещах правильно, но может повредить тратить слишком много времени и усилий на подобные детали. Девяносто восемь процентов ваших читателей не будут знать, точна информация или нет, а остальным будет все равно. Более того, существует опасность даже чрезмерного изучения определенных областей. Существует сильное искушение использовать плоды исследований, подходят они или нет, и, если бы наш автор в достаточной степени погрузилась в полицейскую процедуру Гонолулу, она могла бы включить непропорциональное количество деталей, пока ее реальная история не затерялась бы в сумятице лабораторных отчетов и межведомственных меморандумов.
Означает ли это, что детали не важны?
Подробности, Details / 43
Нет, ни в коем случае. Это даже не значит, что детали полицейских процедур неважны. Рассмотрим романы Эда Макбейна о 87-м участке, в которых механика полицейского расследования составляет основу сюжета.
Рассмотрим романы бывших полицейских, таких как Джозеф Вамбо и Уильям Кауниц, в которых подлинный взгляд полицейского на городскую преступность привлекает читателя в первую очередь. Если бы эти авторы приукрашивали детали, они бы обманывали своих читателей и ослабляли воздействие своих книг.
Я думал об этом недавно, когда читал превосходный роман Тома Уикера о гражданской войне "До сего часа". Действие всей 640-страничной книги Уикера происходит во время того, что вы можете назвать либо Второй битвой при Булл-Ране, либо Вторым Манассасом, в зависимости от того, по какую сторону линии Мейсон-Диксон вы являетесь домом. Отличный состав персонажей разыгрывает свои роли на этой сцене, и битва передана с необычайной детализацией.
И мы уверены, что детали подлинные. Примечание автора объясняет эту подлинность. Мистер Уикер прилагает все усилия, чтобы заверить нас, что он не писал
“фракция”, или ”научно-популярный роман", или какой-нибудь репортаж под видом художественной литературы. Он сообщает нам, какие персонажи и воинские подразделения являются плодом его собственного воображения, а какие - историческими персонажами. И он объясняет, что замечания и отношение, которые он приписывает историческим персонажам, могут быть подтверждены, если не в созданной им сцене:
“Иногда я позволяю себе небольшие вольности с контекстом реальных событий.
Во второй главе, например, генералы Ли и Лонгстрит ужинают с фермерской семьей из Вирджинии вечером 26 августа 1862 года. Тот факт, что с некоторыми из своих штабных офицеров они в тот вечер ужинали в загородном доме, подробно зафиксирован; но семья, пригласившая их, не указана ни в одном источнике, который я смог найти. Итак, я выдумал семью, выдумал других офицеров и поместил Ли и Лонгстрита с исторической точностью в сцену, которая является воображаемой во всех других отношениях.
“В этой сцене генерал Ли говорит дважды — один раз о Поупе, другой раз о своем племяннике Луи Маршалле, который шокировал Вирджинию, служа в штабе Поупа. Обе цитаты зафиксированы исторически; но, конечно, Ли делал эти замечания и в других случаях. Однако я считаю правдоподобным, что он мог сказать то же самое за обеденным столом военного времени, за которым он действительно сидел ”.
44 / Паук, сплели мне паутину Плетеный продолжает объяснять, что большинство инцидентов, которые случаются с его вымышленными персонажами во время битвы и после нее, на самом деле происходили с различными реальными людьми. Реальные военные события битвы воспроизведены настолько точно, насколько это возможно человеческими усилиями, и земля, на которой она велась, такой, какой она была тогда и какой она является сейчас, автору хорошо знакома.
Не прошло и недели после того, как я закончил роман Уикера, как я купил подержанный сборник рассказов о гражданской войне в мягкой обложке, серию рассказов и отрывков из романов Уильяма Фолкнера, Скотта Фитцджеральда, Амброуза Бирса, Маккинли Кантора и других. Во введении редактор написал об одной из избранных глав из классического романа Стивена Крейна "Красный значок за отвагу". Он мимоходом упомянул, что действие романа Крейна происходит в битве при Чанселорсвилле, но Крейн никогда об этом не говорит; он был недостаточно заинтересован в более широком контексте войны, чтобы назвать битву по имени.
Лучшее исследование , как правило, провести легко.
Не думаю, что обратил бы много внимания на это наблюдение, если бы не прочитал совсем недавно "До сего часа". Как бы то ни было, я был поражен совершенно разными подходами, использованными в двух достойных романах. Уикер выдержал битву и упорно трудился, чтобы все это записать, сделать как можно более точную передачу, использовать реальных персонажей везде, где это возможно, и вкладывать в их уста только те слова, которые исторически принадлежали им. Крейн тоже поместил свою историю в рамках одной битвы, но ограничил внимание романа одним вымышленным персонажем, причем таким, в котором о битве, участником которой он был, рассказано не больше, чем муравей мог бы получить о картине маслом, пройдя по ней. Герой Крейна не видит всей битвы, и мы тоже, и в конечном счете для нас даже не важно знать название битвы.
Мне кажется, урок здесь в том, что оба автора нашли правильный способ сделать это. Каждый предоставил нужное количество деталей для конкретной книги, которую он писал. Множество деталей обогащает книгу Уикера, а ощутимые исторические неточности ослабили бы ее. Книга Крейна, полностью посвященная страху и мужеству одного солдата, может позволить себе вольности с историей там, где они служат сюжету, в то время как избыток деталей и проблеск общей картины ослабили бы воздействие книги.
Сколько справочной информации ты должен предоставить в своем художественном произведении?
Какие подробности ты хочешь предложить читателю? Как я-
Подробности, Details / 45
важна ли точность предоставленной тобой предыстории?
Ну, это зависит. Это зависит от того, находитесь ли вы в Булл-Ран или в Чанселлорсвилле. Это зависит, то есть, от того, какого рода книгу или рассказ вы пытаетесь написать.
Иногда фон - это то, ради чего мы здесь. Англичанин по имени (на самом деле псевдоним) Джонатан Гэш пишет серию детективных романов о полузабытом антикваре Лавджое. Лавджой много знает об антиквариате, как, я полагаю, и его создатель. Большая часть привлекательности книг Лавджоя заключается в информации, которой мы в изобилии снабжены. Лавджой рассказывает нам, как распознать подделку, как работают нечестные дилеры, какие классы антиквариата переоценены и занижены, и в целом представляет эквивалент образовательного курса для взрослых по этому предмету в формате короткого романа. Книги были бы неизмеримо беднее без этого материала. Еще одна моя студентка, пишущая детективы, делит со своим мужем обязанности управляющего многоквартирным домом на окраине Гринвич-Виллидж. Она выбрала в качестве главного героя для своего первого романа мужчину, мало чем отличающегося от ее собственного мужа, аспиранта, пробивающегося в колледже строительным мастером. Обсуждая одну из своих первых глав, она усомнилась, стоит ли включать материал о том, на что похожа такая жизнь. Заинтересуют ли читателей подробности жизни управляющего многоквартирным домом в Деревне?
Действительно, они бы так и сделали, заверил я ее. На самом деле, они, вероятно, с большей вероятностью купили бы ее книгу из-за местного колорита, чем из-за чего-либо еще. О, у нее должна быть хорошая история и набор интересных персонажей, но очарование, присущее ее роману, заставит потенциальных читателей взять его в руки и оставить еще одну загадку на полке. С другой стороны, всегда можно рассказать читателям больше, чем они хотят знать, о предмете, более дорогом сердцу его автора, чем кому-либо другому. Книга, которая быстрее всего приходит на ум в этом контексте, — это та, которую многие фанаты детективов считают классикой вне времени - "Девять портных", автор Дороти Сэйерс. Книга длинная, в центре ее повествования - колокольный звон в деревенской церкви в Англии, и как убийство, так и его разгадка в значительной степени теряются из-за избытка подробностей о любопытном времяпрепровождении под названием "Колокольный звон". Прошло много лет с тех пор, как я читал "Девять портных", и редко бывает стимул, который побудил бы меня перечитать ее снова, но я помню, что the ringers были очень взволнованы, когда позвонили во что-то под названием дискант Боб мажор, что бы это ни значило, и что я вышел из книги с таким же ясным представлением о том, что они делают, как и в начале. Не говоря уже о том, зачем они это делали.
46 / Паук, сплели мне паутину Сейчас книга Сэйерса считается классической, и есть люди, которым нравятся все эти белловские штучки, точно так же, как, насколько я понимаю, есть те, кто читает Моби Дика ради урока анатомии китов. Но я хотел бы отметить, что Дороти Сэйерс была на пике своей репутации, когда писала эту книгу, а ее романы о лорде Питере Уимзи уже пользовались большим количеством поклонников, и я утверждаю, что, если бы "Девять портных" были первым романом, кто-нибудь заставил бы ее сократить две трети этого бизнеса "Колокольный звон" еще до публикации.
Но если бы мне пришлось защищать "Девять портных" от обвинений, которые я только что выдвинул в ее адрес, я бы сказал, что самым веским аргументом в пользу сохранения истории о колокольном звоне является то, что автор книги хотел включить ее. Я не думаю, что каждый автор обязательно является лучшим судьей того, что должно быть в его книге, но я думаю, что мнение автора о том, что кажется уместным, а что нет, должно лежать тяжелым грузом на чаше весов. На каком-то этапе вы, как писатель, должны решить, какую именно книгу или рассказ вы пишете, и что в нем уместно, а что нет.
Некоторые из нас склонны экономить на деталях и исследованиях — возможно, из-за лени, возможно, из-за нетерпения поскорее покончить с задачей, возможно, потому, что мы недостаточно уверены в том, что то, что интересует нас, заинтересует и других. (И то, что интересует нас, почти всегда заинтересует других, помимо врожденной увлекательности материала; наш собственный энтузиазм или его отсутствие, как правило, заразительны). Другие из нас проводят слишком много исследований, как правило, из страха — страха, что мы недостаточно знаем, чтобы написать книгу самостоятельно, страха, что того, что мы должны сказать, недостаточно, и простого страха писать; исследования дают нам уважительное оправдание для проволочек. Много лет назад, когда я только начинал заниматься этим делом, я решил написать роман о трех людях, которые жили и умерли во время гражданской войны в Ирландии 1920-х годов, и в конечном итоге собрал обширную исследовательскую библиотеку, включающую шеститомную историю Британии до Нормандского завоевания. Я намеревался прочитать все это, прежде чем приступить к своему роману, и, конечно, я все еще не написал его четверть века спустя и, конечно же, никогда не напишу.
Лучшее исследование, как правило, провести несложно; оно включает в себя изучение интересных вещей, которые все равно будут интересны, когда ты поделишься ими со своими читателями. Не все важные исследования интересны; есть вещи, которые вы должны знать, факты, которые поставят вас в тупик, если вы поймете их явно неправильно. Но то, сколько исследований ты проводишь и сколько деталей в конечном итоге приводишь, зависит от конкретного художественного произведения, которое ты пишешь, и от конкретного человека, который его пишет.
10. История, стоящая за историей
Чем занимались твои персонажи до того, как ты поместил их в книгу? Какую жизнь они вели? Откуда они взялись и как дошли до того момента, с которого начинается твоя история?
Как много тебе нужно знать об этом? И как ты можешь использовать эти знания?
В романах одного типа вся жизнь главного героя составляет вымышленное повествование. Такие книги—Я. П. Маркан по покойному Джорджу Эпли пример, как Джон О'Хара десять Северной Фредерик и с террасы, а Колин Маккалоу Поющие в терновнике—соблюдать основные характером больше или меньше, от колыбели до могилы, и сумма к биографии их литературные герои.
В других романах рассматривается часть жизни персонажа. Хотя наблюдаемый отрезок может длиться несколько десятилетий или быть коротким, как час, в любом случае за рассказом стоит история, промежуток времени в жизни персонажей, который предшествует сюжету романа.
Мы можем по-разному обращаться с этим справочным материалом.
Один из вариантов - оставить прошлое неисследованным и не сообщаемым. В фильмах часто действуют подобным образом; мы видим персонажей в действии, и режиссер не прилагает никаких усилий, чтобы сообщить нам о том, что персонажи делали или кем были до начала фильма. Наблюдая за фильмом, мы можем делать выводы, и действительно, каждый зритель может увидеть персонажа с несколько иной предшествующей историей, но сам фильм решительно остается в настоящем времени.
Некоторые книги похожи на эту: они мало рассказывают нам о персонажах до того, как мы с ними познакомимся. (На ум сразу приходят "Мальтийский сокол " Дэшила Хэмметта и "Незнакомец" Альбера Камю.)..........). "Мальтийский сокол" Дэшила Хэмметта. В других романах время от времени вводятся элементы истории персонажей. Существует бесчисленное множество способов справиться с этим. Персонаж может что-то вспоминать или размышлять о прошлом во внутреннем монологе.
Он может рассказать какую-нибудь прошлую историю в диалоге, сказав другу, что эта конкретная тарелка чили на вкус точь-в-точь как то, что готовила его тетя дома, скажем, в Элирии, штат Огайо, и
48 / Паук, Сплели мне паутину, а затем поделился как можно большим или как можно меньшим количеством информации о своих днях элирийца, поедающего чили.
Чтобы более непосредственно сосредоточиться на части прошлого, писатель может использовать ретроспективный кадр, возвращаясь во времени к запомнившемуся событию или иллюстрируемому инциденту и представляя его в повествовании точно так же, как представляли основную сюжетную линию. Воспоминания могут быть длинными или короткими, отрывочными или подробными, как кому больше нравится.
Иногда предшествующей истории персонажа или персонажей уделяется достаточное внимание, чтобы она стала одной из нитей повествования романа.
В этом случае историю, стоящую за рассказом, обычно называют “предысторией”.
Недавно мне довелось создать предысторию, когда я писал новеллизацию сценария фильма. (Автор оригинального сценария решил запретить публикацию книжной версии, поэтому она навсегда останется недоступной.) В фильме одна из героинь сделала карьеру, выходя замуж за богатых мужчин и убивая их. В сценарии нет никаких конкретных указаний на то, чем она могла заниматься до того, как занялась этим бесспорно прибыльным занятием, или на то, какое у нее могло быть детство.
Я сомневаюсь, что зритель почувствовал бы себя обделенным из-за отсутствия этой информации.
Однако я решил, что включение этой информации обогатит роман для читателя. Соответственно, примерно на семидесяти страницах книги я вернулся к главе, рассказывающей о детстве и юности персонажа. Я сделал ее отца пьяницей, совершающим сексуальные домогательства, и в конце концов заставил ее зарезать мужчину насмерть и уйти из дома, чтобы никогда не возвращаться.
Я продолжил описывать, как ей удалось получить образование, как она создавала и отбрасывала личности, и как она превратила трущобное отродье, которым она была, в лощеную утонченную женщину, способную быть всем для всех мужчин.
Чего я добился, добавив эту главу "предыстории"? Ну, во-первых, я сделал книгу немного длиннее. Мои издатели решили, что им нужен более содержательный роман, чем типичная новеллизация сценария, и запросили рукопись объемом около ста тысяч слов. (Тираж новелл чаще составляет 50-60 000 экземпляров
слова.) Глава о предыстории заполнила бы некоторое пространство.
Более того, это заполнило бы пространство, не ощущаясь дополнением. Самый простой способ написать книгу длинной, а не короткой, - это увеличить количество сцен, написав их длиннее и полнее. Можно описывать более подробно, можно позволить разговорам идти бессвязно, можно допустить обман-
История, стоящая за историей / 49
актеры бесконечно размышляют во внутреннем монологе, и таким образом можно в кратчайшие сроки значительно увеличить объем книги, не добавив к ней ничего существенного. Это, конечно, несложно, но в результате получается произведение искусства с пухлой подкладкой, которое, кажется, сдулось бы на треть от своего размера, если бы кто-нибудь проткнул его булавкой.
Чтобы увеличить книгу, не просто раздувая ее, нужно включить дополнительные элементы. Вы можете написать больше сцен, добавить больше персонажей, намекнуть на второстепенную сюжетную линию. Или ты можешь включить часть предыстории в одно или несколько расширенных воспоминаний.
Иногда предыстории отводится столько же или даже больше места, чем сюжету книги в настоящем времени. "Городские дураки на нашей стороне" Росса Томаса - отличный пример успешного использования обширной и подробной предыстории. Основная тема книги - усилия группы людей по очистке политически коррумпированного южного города, но почти половина текста книги посвящена предыдущей истории одного из мужчин, некоего Люцифера Дай. В предыстории рассказана вся его жизнь, начиная с воспитания в роскошном борделе в Китае и заканчивая карьерой агента разведки. Некоторые сцены предыстории реализованы так же полно, как и все остальные в книге.
Историю, стоящую за рассказом, обычно называют “предысторией”.
Без предыстории "Городские дураки" были бы напряженной и приносящей удовлетворение историей о преступлениях, боевиках и политических махинациях. В нем есть все это и даже больше; в нем есть измерение и размах, которых в противном случае не было бы. Это все та же история, но ее чтение приносит более насыщенный опыт.
Можно ли аналогичным образом дополнить любой рассказ предысторией? Да, но результат не обязательно будет таким же успешным. Предыстория работает здесь в основном потому, что она такая же интересная, как и есть. Если бы жизнь Люцифера была менее увлекательной, нам, возможно, не терпелось бы вернуться к “реальной” истории, и мы сочли бы предысторию дополнением и пустой тратой нашего времени.
Какую функцию выполняет предыстория , помимо чисто развлекательной?
Что ж, это может заставить читателя больше заботиться о персонаже. Говорят, что знать все - значит все прощать, и чем больше человек знает о персонаже, тем больше вероятность, что он будет сочувствовать и отождествлять себя с этим персонажем.
В новеллизации предыстория, которую я разработал, казалось, должна была сделать смертоносные действия персонажа несколько более понятными, если не обязательно более приятными для читателя. Ее мотивация, как следствие, стала чем-то второстепенным.-
50 / Паук, Сплели мне паутину более интересную, чем простая жадность.
Еще одно применение предыстории - для собственного просвещения писателя. Хотя текст романа может быть ограничен одной современной сюжетной линией, писатель может выписать значительное количество предысторий, чтобы узнать больше о своих персонажах. В конечном итоге он может сохранить почти все, что узнает, при себе, поделившись с читателями довольно немногими историями из прошлого своих персонажей. Тем не менее, эта подготовка может облегчить ему убедительное и последовательное описание персонажей.
Обычно я сам этим не занимаюсь, но я редко делаю какие-либо письменные наброски персонажей перед тем, как приступить к фактическому написанию рукописи. Однако я часто знаю довольно много о своих персонажах еще до того, как начинаю писать, и эти знания могут включать историческую информацию о них, которую я не стану излагать в тексте.
Обязательно ли тебе знать предысторию, прежде чем начать писать? Это то, что входит в твой план?
Не обязательно. Мне кажется, что то, как много человек знает или должен знать о каком-либо аспекте книги, значительно варьируется от автора к автору и от книги к книге. В новеллизации, которую я обсуждал, я не задумывался о прошлом персонажа, когда писал первые семьдесят страниц книги. Затем я почувствовал, что пришло время выяснить, кто она такая и откуда взялась, и я придумал предысторию, которая, как мне показалось, соответствовала ее личности, как она определилась для меня на этих семидесяти страницах. Мне комфортно работать таким образом, и я стараюсь узнавать что-то о своих персонажах по мере того, как они создают себя на странице. Узнавать что-то об их прошлом не менее естественно, чем об их настоящем.
Большая часть моих работ за эти годы была связана с персонажами сериалов. Некоторые из них, например Мэтью Скаддер, изначально задумывались как персонажи, которые будут использоваться в продолжающейся серии книг; другие, как Берни Роденбарр, были созданы для того, чтобы появиться в одной книге, и в итоге заказали себе повторные задания. С годами у персонажей сериала накапливаются предыстории, но не в виде расширенных воспоминаний, а по мере накопления анекдотов, реминисценций и крупиц информации. Иногда бывает трудно разобраться во всем этом, и авторы сериалов склонны допускать некоторые несоответствия в текущей предыстории.
Писать предысторию может быть очень интересно. Несколько лет назад я написал большой роман с несколькими ракурсами, действие которого происходит в маленьком городке; их было восемь или
История, стоящая за историей / 51
десять главных персонажей и несколько игроков второго плана. Время от времени я рассказывал обширную предысторию персонажа, иногда при первом появлении персонажа, иногда позже, после того, как персонаж уже несколько раз появлялся на сцене. Помню, однажды я кратко описал жизнь персонажа до настоящего момента на трех или четырех драматических страницах, после чего героине практически нечего было делать в реальной истории; она владела рестораном и никогда не делала ничего большего, чем приглашала пару персонажей к их столику, но мне понравилась предыстория, и она, казалось, подходила.
В конечном счете, ваше чувство физической подготовки наилучшим образом позволит вам решать, когда и в какой степени использовать предысторию. Бывают моменты, когда это , казалось бы, указано — читатель просто должен знать больше о персонажах, чтобы участвовать в их судьбе, — а бывают моменты, когда это следует свести к минимуму, чтобы не оказаться хвостом, который виляет собакой. Но в большинстве случаев ты вполне законно можешь пойти любым путем, выбрав либо содержание, либо рационализацию. Сделай тот выбор, который кажется правильным.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Заманиваем добычу в ловушку В
Стратегии художественной литературы
Sпауки исключительно плотоядны и фактически обычно хватают только живых животных, поскольку внимание паука привлекает движение добычи. Очень редко кто-нибудь узнает о змее или мыши, случайно попавших в силки паука, но обычно пауки нашего региона питаются насекомыми. Доломедес, однако, иногда ловит мелкую рыбу, такую как пескари. Большинство видов не разборчивы в том, каких насекомых едят, но принимают все, что попадается им на пути. Однако, это правда, что некоторые виды не приемлют всего. Лишь немногие едят муравьев, многие отказываются от ос и шершней, а многие выбрасывают жуков из своей паутины.
Аппетит паука часто может казаться ненасытным, брюшко раздувается , чтобы вместить добавленную пищу. Большинство видов могут пережить длительные периоды голодания, и хотя многие могут обходиться без воды неделями, некоторые виды погибнут, если лишатся влаги всего на несколько дней.
Пауки могут питаться другими пауками, и из-за этой склонности к каннибализму вряд ли стоит ожидать социальной или общинной жизни.
— Б.Дж . Кастон и Элизабет Кастон
Как узнать пауков
11. Чего хотят редакторы?
Чего хотят редакторы?
Что ищут издатели?
Эти два вопроса возникают снова и снова, когда писатели собираются вместе. Они возникают на неофициальных семинарах в writers’
конференции. Часто это первые вопросы, которые задают докладчику.
В них подразумевается еще один вопрос, обычно невысказанный—
Что я должен написать?
Я хотел бы предположить, что, когда вы спрашиваете, чего добиваются редакторы и издатели и, следовательно, о чем вам следует писать, вы задаете неправильный вопрос. Чего хотят редакторы? Еще бы, они хотят мира во всем мире, признания своих сверстников, больше денег за меньшую работу, более захватывающей личной жизни и потери веса на пять фунтов без диет. Как ты думаешь, чего они хотят? Чего, ради всего святого, все хотят?
О.
Ты имеешь в виду, что они хотят у тебя купить?
Это их дело.
В буквальном смысле. Решать, что человек хочет купить, а затем покупать это, по сути, дело редактора. И поскольку это дело редактора, оно не ваше.
С другой стороны, твой бизнес заключается в том, чтобы отбросить слово “должен”.
воспользуйся своим внутренним словарным запасом и вместо этого сосредоточься на проблеме написания того , что ты хочешь написать.
Что должен я написать? Единственное произведение, которое я должен написать, - это то, в отношении которого у меня есть какие-то контрактные обязательства. Помимо подобных соображений, найти книгу или рассказ, которые я больше всего хочу написать, — это одновременно и мой писательский долг, и лучшее средство продвижения по карьерной лестнице для меня.
Вдохновляющая мысль, не находишь? Все сияет высокопарной художественной целью. Как ты это называешь, когда я так говорю, Арнольд?
Вы имеете в виду "старую фразу ”будь правдивым сам по себе", сэр?
Вот и все, все в порядке. Изречение Полония. Следуй своему собственному
Чего хотят редакторы? / 55
звезда. Придерживайся правды. И, как доблестный старый охотник на бизонов, пусть фишки падают, где им заблагорассудится. В этом, безусловно, есть что-то приятное, но нет ли в этом пары недостатков?
Во-первых, в нем упускается из виду тот факт, что для большинства из нас просто написать что-то недостаточно. Мы хотим публиковать то, что пишем, и хотим, чтобы нам за это платили. Разве это желание не несовместимо с желанием идти своим путем? Это может сработать для гениев и литературных сливок, но разве это не плохой совет для обычного будничного беллетриста?
В конце концов, у издателей есть рекомендации. Им нужны книги и рассказы определенной длины, избегающие определенных тем, с определенной подоплекой или без нее. В некоторых категориях популярной литературы рекомендации широко открыты, в других их труднее уловить, чем взгляд верблюда, но в любом случае должны ли мы их просто игнорировать?
Не совсем.
Но близко к этому.
Несколько месяцев назад я был одним из нескольких докладчиков на ежемесячном собрании писателей
группа, специализирующаяся в основном на романтической литературе. Другой спикер, редактор, рассказала о том, какие книги она покупает и собирается приобрести. Одно из недавних приобретений, о котором она высоко отзывалась, относится к поджанру романов о путешествиях во времени.
Романы о путешествиях во времени?
Что, тут же спросил я кого-то, было романом о путешествии во времени? Мне сообщили, что это было именно то, что подразумевалось в названии, любовный роман, в котором героиня путешествует назад или вперед во времени, где она не слишком неожиданно влюбляется и действует в соответствии с этим в большей или меньшей степени, пыл ее участия зависит, без сомнения, от того, суждено ли этому конкретному тому стать чувственным романом о путешествии во времени или целомудренным романом о путешествии во времени, и, возможно, избежать опасности, если книга окажется романтическим саспенсом о путешествии во времени, чувственным или иным.
Я нахожу эту информацию поразительной. Какой великий редакторский гений придумал роман о путешествиях во времени? Какой дальновидный издатель решил, что мир готов к такой категории художественной литературы?
Но, конечно, все произошло совсем не так. Вместо этого писатель сел и написал первый роман о путешествии во времени, причем сделал это, никоим образом не подозревая, что это нарушение руководящих принципов и отход от традиций даже окажутся пригодными для публикации, не говоря уже о зарождении поджанра.
56 / Паук, сплели мне паутину - так, как мне кажется, возникают всевозможные жанры.
В недавнем интервью возрожденному журналу Black Mask Роберт Б.
Паркер подчеркивает, что категории художественной литературы полезны всем, кроме автора. Людям, работающим в сфере книготорговли, удобно знать, как обращаться к конкретной книге, а читателям полезно знать, где искать в книжном магазине или библиотеке то чтиво, которое им нравится, но на самом деле все это не относится к писателю. Он пишет книгу не потому, что она точно соответствует размерам конкретного ящика, а потому, что это книга, которую он больше всего хочет написать. Таким образом, категоризация - это то, что люди, помимо автора, делают с книгой после того, как она уже написана.
Хемингуэй где-то сказал, что у всех нас есть два варианта: мы можем открыть новые горизонты или попытаться победить мертвецов в их игре. В этом утверждении есть элемент искусства как соревнования, с которым я не склонен соглашаться, поэтому я мог бы сказать то же самое по-другому. Выбор, как я его вижу, таков: я могу написать свою собственную книгу или попытаться написать чью-то еще. Мне кажется, у меня есть все основания поступить по-другому; я единственный человек во всем мире, наиболее квалифицированный для написания своей книги, и у меня нет никакой особой квалификации, кроме профессиональной, когда дело доходит до написания чужой.
Единственное произведение , которое я должен написать , - это то , за которое у меня есть договорные обязательства.
Это кажется достаточно ясным и, возможно, даже имеет смысл. Но приносит ли это еще и деньги? Является ли коммерчески обоснованным решением писать то, что хочется написать?
По моему собственному опыту, это всегда оказывалось правильным с коммерческой точки зрения — и я научился этому, как делая это, так и не делая. Всякий раз, когда я пытался написать чью-то книгу, результаты были разочаровывающими во всех отношениях. Всякий раз, когда я писал книгу, которую хотел написать, часто с бесцеремонным пренебрежением к рыночным соображениям, результаты были благоприятными — обычно в краткосрочной перспективе и всегда в долгосрочной.
Позвольте привести пример. В середине семидесятых (века, не моего) Я написал три романа о бывшем полицейском-алкоголике по имени Мэтью Скаддер. Книги были изданы Dell в оригинале в мягкой обложке. Они плохо продавались, во многом потому, что не были широко распространены.
Хотя они и получили несколько одобрительных отзывов критиков
Чего хотят редакторы? / 57
внимание, включая изящную цитату Джеймса М. Кейна, они были далеки от того, чтобы поджечь мир.
Пару лет спустя я понял, что на самом деле хочу написать четвертую книгу о Скаддере. Хотя это было не совсем равносильно выпуску Ford Motor Company нового издания Edsel, это, безусловно, происходило на том же стадионе. Dell не захотела бы продолжать работу со Scudder, равно как и другие издатели не стали бы бороться за привилегию взять на себя серию, с которой кто-то уже потерпел неудачу. Казалось бы, более разумным было бы отправить Скаддера в подвешенное состояние и придумать другого персонажа для воплощения любой истории, которую я хотел бы рассказать.
Но я хотел написать о Скаддере.
Я поговорил со своим агентом. Он посоветовал мне написать книгу, которую я хотел написать.
(И, как он отметил, если это не сработает, мы всегда можем сменить имя парня.)
Итак, я написал книгу, Arbor House опубликовал ее, а Berkley переиздал, и она была выбрана Литературной гильдией и имела лучшие коммерческие результаты, чем любая из моих предыдущих книг. И последовавшая за ним книга тоже была о Скаддере. Книга называлась Восемь миллионов способов умереть, и в рукописи она занимала 444 страницы, что примерно вдвое больше, чем обычно полагается детективному рассказу от первого лица. Меня это беспокоило, но я все равно написал это таким образом, потому что история, которую я пытался рассказать, казалось, нуждалась в такой длине, и книга получила номинацию на премию Эдгара, и выиграла премию Шеймуса, и легла в основу фильма, а ее успех помог вернуть в печать в Беркли все ранние романы Скаддера.
Должен ли я аплодировать себе за свои моральные устои? Я не уверен, что могу поставить себе в заслугу написание собственной книги, по крайней мере, в последние годы.
Мне было легко это сделать, потому что у меня не было выбора. Я избалован. Написав то, что я хотел написать, я больше не могу стиснуть зубы и писать то, что я не хочу писать. Это вопрос не столько гордости, сколько этики. Мои книги просто не будут написаны, если это не то, чем я хочу заниматься. Колодец пересыхает. Слова не помещаются на страницу.
Не позволяй мне создать впечатление, что хорошая работа должна идти вразрез с рыночными тенденциями, что каждая успешная книга - это дикий эксперимент. Это ни в коем случае не так. Мои собственные книги, безусловно, очень удобно вписываются в рамки давно сложившегося и популярного жанра. Книга, которую вы хотите написать, может аккуратно вписываться в определенную категорию, и в этом, безусловно, нет ничего плохого. Важно просто расставлять приоритеты и отдавать первостепенное значение старому принципу "будь самим собой".
58 / Редакторы Spider, Spin Me a Web знают это. Несмотря на все попытки их руководств кодифицировать свои требования, я бесконечно слышал от редакторов, что рукопись, которую они больше всего надеются найти на своих столах, нарушает все их собственные нерушимые правила - но это так сильно захватывает их и волнует, что им все равно приходится ее покупать. Это тот вид художественной литературы, который расширяет границы жанра или создает совершенно новый. И именно такого рода изобретательность и честность со стороны писателей ответственны за долговечность вымышленных категорий; как и все остальное живое, они должны либо расти и меняться, либо увядать и умирать.
Означает ли это, что изучение рынка - пустая трата времени? Означает ли это, что Writer's Market - бессмысленное дополнение к чьей-либо библиотеке, занимающее место на полке, которое лучше было бы посвятить Остроумию и мудрости Полония?
Абсолютно нет. Есть способ изучить рынок, способ изучить другие книги в качестве подготовки к написанию собственной.
Переверни страницу, и я расскажу тебе все об этом.
12. Будь готов
Доброе утро, мальчики и девочки.
Доброе утро, сэр.
Сегодня мы поговорим о некоторых способах подготовиться к созданию художественной литературы, которую купят редакторы, а читатели будут читать с удовольствием. В конце концов, для многих из нас желание публиковаться является неотъемлемой частью желания писать, поэтому, естественно, мы хотим выпускать книги и рассказы, которые увидят свет, а не растрачивать их аромат на воздух пустыни, как выразился бы мистер Грей. Более того, многие из нас хотели бы так же быстро разбогатеть и прославиться в результате наших литературных усилий, и для достижения этой цели — ты что-то сказал, Арнольд?
Нет, сэр.
Забавно, я мог бы поклясться…
Он сказал: “Вы бы только посмотрели на старика, который снова противоречит сам себе”.
Спасибо, Мими. Противоречишь сам себе, Арнольд? Как?
Сэр, разве вы только что не сказали...
О, конечно. В прошлой главе я говорил тебе забыть о том, чего хотят редакторы, и сосредоточиться на том, чтобы рассказать свою собственную историю, написать историю, которую ты больше всего хочешь написать.
Вы сказали следовать за нашей собственной звездой, сэр. Охотиться на бизонов и позволять фишкам падать туда, куда они могут упасть.
Мои собственные слова.
Но это было тогда, а это сейчас, не так ли, сэр?
Вовсе нет, Арнольд. Сегодня мы поговорим о том, как ты можешь наилучшим образом подготовиться к тому, чтобы твой рассказ, который ты больше всего хочешь написать, был опубликован с удовольствием и читался с удовлетворением.
В новой книге под названием Высшее творчество Уиллис Харман, глава Института ноэтических наук, подробно пишет о творческом процессе и о том, как происходят творческие прорывы. Он подчеркивает, что такие трансцендентные озарения редко возникают как прямой результат сознательной мысли. Истинный квантовый-
60 / Паук, сплели мне паутину: скачки в творчестве, будь то художественные или научные по своей природе, кажутся скорее всплывающими из бессознательного, подарком нашему сознанию из этого затененного уголка нашего разума.
Это бурление может принимать форму снов, спонтанных озаряющих мыслей, образов или метафор. Композитор может внезапно услышать в своей голове новую музыку. Изобретателя может внезапно осенить мысль попробовать вольфрамовую нить накаливания в своей электрической лампочке. Писатель может так же внезапно одариться сюжетом следующей книги, или личностью персонажа, или выходом из сюжетной дилеммы, или, действительно, решением любой писательской проблемы.
Как это происходит? Какая эфирная транспортная система доставляет товары в нужное место, чтобы, например, мое собственное подсознание подсунуло мне идею о том, что мой взломщик Берни Роденбарр украл плюшевого мишку, вместо того, чтобы, скажем, подсказать мне идею заправки для салата с малиновым уксусом (которая, если подумать, звучит не так уж плохо)?
По словам мистера Хармана, творческие прорывы происходят в результате четырехэтапного процесса. Четыре шага - это подготовка, инкубация, освещение и проверка.
Что это значит? Что ж, на первом этапе ты готовишь себя к тому, чтобы подсознание точно знало, какую проблему оно должно решить. Ты снабжаешь его всеми необходимыми данными, даешь ему материалы для работы.
Затем, на втором этапе, ты следуешь совету Джеймса Тербера и оставляешь свои мысли в покое. Ты ходишь в кино, или чеканишь подковы, или гуляешь по лесу, или поднимаешь тяжести, или ложишься вздремнуть.
На третьем этапе у тебя появляется идея. И, наконец, ты проверяешь это, садясь за пишущую машинку (или за текстовый процессор, или за гусиное перо, с каким уровнем технологий тебе удобнее всего) и приступая к серьезному делу нанесения слов на бумагу (или на экран, или на пергамент).
Давайте рассмотрим первый этап, подготовку. Предположим, вы решили, что хотите написать любовный роман. Возможно, вы прочитали несколько за эти годы и думаете, что написать его самому было бы легко и приятно.
Возможно, ты никогда не читал ни одной из них, но слышал, что поле деятельности - хорошее место для прорыва. Возможно, ты просто интуитивно чувствуешь, что любовный роман - это то, в чем тебе стоит попробовать свои силы.
Как ты готовишь себя именно к этому?
Для начала ты читаешь любовные романы — один за другим,
Будь готов / 61
книга за книгой, за книгой. Ты наполняешь ванну любовными романами и окунаешься в это. Ты поглощаешь эти вещи, пока они не полезут у тебя из ушей.
Я не могу слишком подчеркивать это. Некоторое время назад я вел семинар по детективам на конференции писателей на Кейп-Коде, и ближе к концу один студент встал и пожаловался, что я не оправдал его ожиданий.
“Я надеялся, что ты расскажешь нам, как написать детектив, ” сказал он, “ как привлечь персонажей, как подбросить подсказки, что такое тайна на самом деле, что ты можешь и чего не можешь делать в детективе”.
“О, ты хочешь всему этому научиться?” Ответил я. “Это просто. Тебе не нужно, чтобы я стоял здесь и читал тебе нотации. Просто иди домой и прочти пятьсот детективов”. Потому что, добавил я, именно это я и делал, и то, что делали большинство людей, которых я знал.
Воспользуйсясоветом Джеймса Тербера и оставь свой разум в покое.
На этом этапе может произойти любое из нескольких событий. Вам может показаться невозможным чтение, вы можете обнаружить, что вам просто не нравятся любовные романы и вы не испытываете уважения к жанру. Если это так, тебе, вероятно, следует найти что-нибудь другое для написания.
Я бы не стал заходить так далеко, чтобы утверждать это как абсолют. Время от времени книги, пригодные для публикации, пишутся писателем, который относительно мало читал в том или ином жанре и который в некоторых случаях не испытывает к этому жанру ничего, кроме презрения. Время от времени такого писателя не только публикуют, но и добиваются огромного успеха. Однако такие случаи - скорее исключение.
В подавляющем большинстве случаев успешную художественную литературу пишут люди, которым нравится читать именно ту художественную литературу, которую они пишут, и которые считают, что ее стоит написать.
Некоторое время назад я получил письмо от женщины, которая была уверена, что сможет написать роман, потому что она только что прочитала пару романов и подумала, что они - мусор. Я сказал ей, что, возможно, она права, но ее презрение к этой области почти наверняка сработает против нее, незаметно передавшись ее читателям. Некоторые из нас думают, что должны относиться к другим писателям в выбранной нами области с презрением, как будто альтернативой этому был бы благоговейный страх, который удержал бы нас от рискования, но я думаю, что у нас есть больший выбор.
Хорошо. Ты прочел кучу романов, и они тебе понравились. Некоторые из них нравятся тебе больше других, поскольку ты все больше учишься отличать хороший роман от плохого и начинаешь понимать, что работает, а что нет в рамках жанра.
62 / Паук, сплели мне паутину Возможно, вы обнаружите, что вам нравится определенный тип любовных романов. Возможно, роман эпохи регентства Меган Дэниел особенно поражает вас. Ты читаешь другие произведения других авторов, чтобы понять, что тебя покорило: чистая новизна книги или признанное совершенство стиля мисс Дэниел. Если вы решите, что вам действительно нравятся "Регентства", возможно, вы захотите сосредоточить свое дальнейшее чтение на них.
Возможно, ты также захочешь начать читать исторические тексты, посвященные этому периоду — мемуары, социальные очерки, биографии и т.д.
Это не исследование. Исследование может прийти позже, когда вы будете знать, что собираетесь написать, и вам нужно будет найти определенные конкретные данные. Прямо сейчас вы будете читать исторические материалы без какой-либо цели, кроме как снабдить свое подсознание большим количеством информации. Ты читаешь и впитываешь общие знания о том периоде, а компьютер в твоем подсознании начинает сам программировать.
На этом этапе вы можете обнаружить, что вам не нравится подобное чтение.
Если ты пробуешь разные виды исторического чтения и ни одно из них тебе не нравится, может случиться так, что, несмотря на то, что тебе нравится читать "Регентства", тебе не понравится их писать. Если да, то пора сменить направление. Если нет, двигайся дальше.
Примерно сейчас вы, вероятно, захотите начать изучать рынки. В некотором смысле вы делали это, читая книги — вы точно видели, что происходит на рынке, в отличие от чтения чьего-либо обзора о нем. Но теперь тебе захочется просмотреть списки рынков в Writer's Digest и соответствующие разделы в Fiction Writer's Market, чтобы узнать, что редакторы могут сказать о своих особых требованиях. ( FWM в настоящее время называется Рынок авторов романов и рассказов.) Возможно, ты даже захочешь разослать различным издателям рекомендации по поводу того, что можно и чего нельзя делать.
Я бы посоветовал вам просмотреть этот материал, не уделяя ему слишком много сознательного внимания на данном этапе. Вы же не хотите пытаться выстроить свой рассказ с сознательным учетом конкретных требований рынка. Скорее, вы хотите, чтобы ваше подсознание синтезировало эти требования, чтобы идеи, которые оно посылает, соответствовали реалиям рынка.
Это во многом то, что вы делали, читая книгу за книгой. Твое подсознание синтезировало прочитанное, чтобы знать, что такое роман и что в нем уместно, а что нет. Одно дело понимать интеллектуально, скажем, что роман должен состоять из 60-70 000 слов, и совсем другое - внедрить структуру этих книг в свое подсознание
Будь готов / 63
чтобы ты автоматически знал, какой сюжет будет сочетаться с каким стилем письма, чтобы увеличить желаемый объем. В первом случае человек знает, какой длины должна быть книга; во втором случае он знает, что это за такая книга.
В написании романа от сюжета до печати я объясняю метод составления плана книги — не той, которую вы собираетесь написать, а той, которую вы уже прочитали. Разбивая книгу на сцены и записывая, что происходит в каждой сцене, вы сможете увидеть книгу так же, как анатом может увидеть тело, рассматривая скелет. Это полезный метод, особенно для тех из нас, кто подходит к своим первым романам с некоторой неуверенностью, но в некотором смысле мы делаем это неформально каждый раз, когда читаем книгу, и передаем ее суть растущей программе, формирующейся в нашем внутреннем компьютере.
Что еще? Возможно, ты захочешь начать называть себя автором любовных романов, вступить в организацию авторов любовных романов и планировать участие в конференции. Ты можешь подумать, что это равносильно свисту в темноте, но это нечто большее. Это способ сообщить своему подсознанию, что ты серьезно относишься ко всему этому и что ты ожидаешь, что оно расскажет тебе историю.
И, проинструктировав таким образом свое подсознание, ты можешь доверить все этой части себя. Просто позволь идее для своей книги прийти к тебе в удобное для тебя время.
И это произойдет. И когда это произойдет, это будет твоя собственная идея для твоей собственной книги, книги, которую ты сам хочешь написать. Ваше подсознание просеет весь материал, которым вы его снабдили, и включит в себя элементы вас самих — ваши собственные области знаний, ваш личный опыт, ваши собственные мысли, чувства и восприятие, все, что присуще только вам. Результатом станет идея для книги, которую ты должен был написать и которую редактор охотно приобретет для публикации.
Это понятно, класс? Есть вопросы? Арнольд, ты что-то сказал?
Ничего особенного, сэр.
Мими?
Он сказал: “Старина довольно ловко выкрутился из этой истории, не так ли? ”
Я уверен, что он сказал это с уважением. Но я не позволю этому забить себе голову, потому что на днях я хочу поговорить с тобой о смирении.
13. Давайте послушаем Это ради секса и
Насилие!
Через оптический прицел винтовки Даттнер наблюдал за мужчиной и женщиной, занимающимися любовью. Они были молоды и красивы, и по мере того, как они занимались любовью, на верхней губе убийцы выступила тонкая струйка пота. Его рука тоже была влажной от пота, и он время от времени вытирал ее о штанину. По мере приближения кульминации их усилий Даттнер изучал лицо женщины через прицел, сосредоточив перекрестие прицела на ее виске. Он нажал на спусковой крючок. Нежно-нежно он сжал ее...
Я привлек твое внимание? Я не удивлен. Традиционный метод привлечения внимания мула состоит в том, чтобы оттащить мула и ударить его меж глаз палкой два на четыре дюйма, а графические сцены секса и / или насилия предлагают аналогичный способ заставить читателя сесть и обратить внимание. Материал, которому вы будете следовать, как вы узнаете с облегчением и разочарованием, не имеет никакого отношения к мистеру Даттнеру и веселящейся паре. Их не существует, даже как вымышленных персонажей; сцена, которую вы только что прочитали, была написана специально для этого случая, чтобы привлечь ваше внимание и представить обсуждение функций секса и насилия в написании художественной литературы.
Когда Билл Брохо предложил эту статью, я не мог отрицать, что был очевидным кандидатом на ее написание. Оглядываясь назад на мою пеструю карьеру, можно предположить, что, если бы не секс и насилие, я бы провел последние четверть века, стоя в очереди за выплатой хлеба или, помоги мне Бог, занимаясь какой-нибудь честной работой.
Я начинал писать криминальные рассказы для криминальных журналов и эротические романы в мягкой обложке, и с тех пор секс или насилие были основным компонентом практически всего, что я писал.
Я не рекомендую этот путь другим. Я не вижу особой добродетели в том, чтобы писать о сексе и насилии, и я считаю, что писательская карьера могла бы быть столь же плодотворной, если бы кто-то писал, скажем, поучительные нравоучительные басни о милых кроликах. (С другой стороны, одной из моих любимых книг последних лет была нравоучительная басня Ричарда Адамса
Давайте послушаем, что это за секс и насилие! / 65
о милых кроликах-кроликах, Watership Down, и он буквально переполнен сексом и насилием.)
Какую роль секс и насилие играют в художественной литературе? Как писателю наилучшим образом использовать эти элементы и наилучшим образом избегать злоупотребления ими? Что работает, а что нет? Что уместно, а что нет?
Сначала несколько слов о том, что мы не собираемся обсуждать. Мы не собираемся говорить о юридических аспектах цензуры или социальных последствиях порнографии.
Мы не собираемся исследовать эти темы, потому что я не чувствую ни квалификации, ни склонности вести такое расследование. Сегодня я здесь как писатель, стремящийся поделиться с другими авторами некоторыми мыслями о некоторых технических аспектах писательского ремесла.
Вы можете полагать, что чрезмерный секс и насилие в книгах и фильмах проедают огромные дыры в домотканой ткани американского общества, и, возможно, вы правы. Вы можете полагать, что откровенные статьи о сексе и насилии выводят нас из многовекового состояния отрицания и репрессий и ускоряют наступление эры Водолея. И, возможно, вы правы.
В разное время я склонен верить обоим этим представлениям, а в другое - нескольким другим, но прямо сейчас то, во что я верю, не имеет значения. В настоящее время мы с тобой писатели, говорящие о писательстве. Мы можем быть философами и социальными критиками в свободное от работы время.
Некоторые люди думают, что секс и насилие - это то, что делает книгу продаваемой. Добавь в нее достаточное количество того и другого, и в результате получится бестселлер.
Часто в этом направлении мысли подразумевается идея о том, что писатель идет против своих собственных наклонностей, когда нашпиговывает свои рукописи сексом и насилием. Возможно, он неохотно соглашается на требования своего грубого издателя, возможно, он цинично предоставляет безвкусной публике то, чего она жаждет. Если бы он был верен себе и своему искусству, он бы не пачкал свои чистые абзацы всем этим тяжелым дыханием и кровопусканием.
Я не думаю, что это так работает. За удивительно немногими исключениями, писатели, добившиеся успеха, делают это, делая все возможное и максимально полно выражая себя. Те писатели, у которых хорошо получаются книги, пронизанные сексом и насилием, как правило, делают это, повинуясь внутреннему призванию, а не в ответ на общественный спрос.
Это трудно доказать, но я пришел к этому на основе собственного опыта. Книги, которые я написал в попытке дать читателям
“чего они хотят” сделали относительно плохо. Книги, которые я написал практически без учета рыночных соображений.
66 / Паук, сплели мне паутину и популярные аппетиты имели наибольший успех у критиков и коммерческий успех.
У меня получается лучше всего, когда я пишу свою книгу, а не чью-то еще.
Каждые восемнадцать минут голливудская старлетка говорит интервьюеру: “Я бы снялась в обнаженной сцене, если бы это было необходимо для целостности фильма. Но я категорически возражаю против наготы ради нее самой”.
Почти таким же образом читатели и писатели скажут вам, что они не возражают против секса и насилия. Против чего они возражают, так это против беспричинного секса и насилия.
Когда гадости становятся безвозмездными?
Хммм.
Мне кажется, что некоторые категории книг содержат в качестве кардинального элемента дозу секса и / или насилия, которые следовало бы назвать безвозмездными.
Конечно, мягкие романы о сексе, которые я написал в своей растраченной впустую юности, подпадают под эту рубрику. Каждые пятнадцать-двадцать страниц двое или более персонажей вступали в какой-нибудь эротический клубок, который затем описывался таким образом, чтобы максимально возбудить читателя, не нарушая цензурных ограничений того времени. Если подумать, то, возможно, это было не совсем даром, поскольку сексуальное содержание было главной целью произведения, но это, безусловно, был секс ради секса.
Некоторые люди думают, что секс и насилие - это то, что делает книгу продаваемой.
На сегодняшнем рынке, где цензура - не более чем исторический курьез, порнография является жестокой и малопригодной в качестве учебной площадки для писателей.
Однако в других жанрах секс используется так же, как это делали книги с мягкой обложкой двадцать лет назад.
На ум быстро приходят вестерны для взрослых. Сейчас на стендах их довольно много, большинство из них в форме сериалов, посвященных одному персонажу и написанных под одним псевдонимом, хотя у большинства сериалов несколько авторов. Я прочитал по нескольку томов из серий "Лонгарм" и "Сло-кум", а также просмотрел отдельные тома из нескольких других.
Формула достаточно проста. Типичная книга состоит из более или менее стандартного романа, вариации традиционного западного сюжета. Качество книги зависит от мастерства автора и степени энтузиазма и вдохновения, которые он привносит в работу. Однако четыре, или шесть, или восемь раз на протяжении книги графически описанная полномасштабная сексуальная сцена расцветет прямо здесь, на глазах у Бога и у всех.
Давайте послушаем, что это за секс и насилие! / 67
Предполагается, что английская леди сказала, что ей все равно, что люди делают между собой, лишь бы они не делали этого на дороге и не пугали лошадей. В вестернах для взрослых люди делают это на глазах у лошадей.
Теперь это безвозмездный секс. Это также правильный способ написать вестерн для взрослых, который в значительной степени обрекает категорию на посредственность. Конечно, можно написать солидный западный роман, в котором секс рассматривается с беззастенчивой откровенностью. Такая книга была бы не вестерном для взрослых, а подлинным романом о Западе, который представляет собой нечто совершенно иное.
Давным-давно я работал в литературном агентстве. Наши картотеки содержали описание в нескольких предложениях сюжета каждой выставленной на продажу рукописи.
Вестерны всегда помечались либо как KG, либо как KH, что означает "Целует девушку" или "Целует лошадь".
Интересно, какие инициалы они используют в наши дни?
В сексе и насилии часто меньше значит больше.
Я говорю сейчас с точки зрения воздействия, а не вкуса. Обилие деталей в изображении секса или насилия вполне может быть признаком сомнительного вкуса, но это не то, к чему я сейчас клоню. Давайте постулируем, что смысл эротического письма и письма о насилии заключается в том, чтобы вызвать отклик у читателя, заставить его что-то почувствовать. (В этом смысл всей художественной литературы и, возможно, смысл всего писательства, так почему бы этому не быть смыслом сцен секса / насилия?)
И для достижения этой цели меньшее может быть большим. Недосказанность может встряхнуть читателя гораздо эффективнее, чем излишество.
Это не значит, что излишества никогда не срабатывают. Некоторые авторы описывают сцены хаоса с большим количеством фотографических деталей, создавая словесный эквивалент фильма о кунг-фу. Другие точно так же посвящают себя изображению секса.
Я, конечно, прочитал достаточно примеров подобного рода, чтобы заполнить приличного размера библиотеку, но больше всего меня поражает недоигранная сцена. Я помню строчку из Континентальной статьи Дэшила Хэмметта: “Я несколько раз ударил его дверью”. В этой строчке присутствует уровень прозаического насилия, который делает для меня больше, чем любое описание драки в баре длиной в страницу.
Точно так же я могу вспомнить сцену из романа Джона О'Хары, вероятно, А Жажда жизни. Один персонаж рассказывает другому о сексуальном эпизоде, имевшем место много лет назад, и результат получается более по-настоящему эротичным, чем все отупляющие кадры " Глубокой глотки".
Сцена насилия в самом начале, возможно, включающая принесение в жертву второстепенного персонажа, - отличный способ привлечь внимание читателя.-
68 / Паук, сплели мне паутину. Это позволяет ему сразу понять, что он читает книгу, в которой насильственная смерть может наступить в любой момент. Это подготавливает его к тому, чтобы позже он мог смириться с насилием, и в процессе разжигает его аппетит.
В "Мальтийском соколе" детектив Сэм Спейд из Хэмметта рассказывает явно бессмысленную историю о пропавшем муже, которого он когда-то искал. Этот человек едва не погиб из-за балки, упавшей со строительной площадки, после чего он оставил работу и семью, переехал в другой штат, и, когда Спейд нашел его, жил жизнью, похожей на ту, которую он бросил.
По мнению Спейда, человек обнаружил, что живет в мире, где падают балки, и соответствующим образом скорректировал свою жизнь. Затем, когда балки больше не падали, он приспособился к миру, в котором они не падали.
Ранний акт насилия дает читателю понять, что он ступил в мир, где падают балки, где стреляет оружие, где льется кровь. И он соответствующим образом настраивает себя при чтении.
Ранее я говорил, что обсуждение социальных последствий написания статей о сексе и насилии для читателя выходит за рамки этой статьи.
Но как насчет воздействия этого на писателя?
Они могут быть значительными. В течение пары лет практически каждая написанная мной книга — а я писал больше одной в месяц — была полна секса. Я не знаю, оказало ли это какое-то особое влияние на мою сексуальную жизнь, хотя, полагаю, должно было оказать. Я точно знаю, что это повлияло на мою способность писать сексуальные сцены в художественной литературе.
Когда я перешел к книгам получше, у меня возникли проблемы с откровенным написанием о сексе. Подобно старлетке, которая сказала своему мужу во время медового месяца, что теперь, когда она стала респектабельной, она больше не будет заниматься определенными вещами, я обнаружила себя почти ханжой, когда контекст романа-саспенса потребовал реалистичной сексуальной сцены. Теперь ты респектабелен, говорит мне внутренний голос. Тебе больше не нужно этим заниматься.
Подобный опыт с насилием оказал значительно более заметное влияние на моего хорошего друга. В течение многих лет он писал вестерны и детективные романы, в которых реалистичная трактовка насилия играла определенную роль. Затем он написал книгу, несколько более жестокую, чем обычно, в которой главный герой, доведенный до предела, берет закон в свои руки. Книга имела скромный успех, но по ней был снят фильм, который имел огромный успех у критиков, если не коммерческий. Фильм был бесконечно более жестоким, чем книга, и его жестокость была преувеличена там, где книга была преуменьшена, даже несмотря на то, что лежащая в его основе философия была бездумно упрощенной там, где книга была вдумчивой и аргументированной.
Давайте послушаем, что это за секс и насилие! / 69
В итоге мой друг попытался осудить фильм, публично выразил сожаление по поводу насилия в нем и написал несколько книг подряд, которые были решительно ненасильственными. На мой взгляд, эти книги пострадали из-за отсутствия насилия, но я хорошо понимаю, почему их автора побудило написать их так, как он это сделал. Это был его способ загладить вину за фильм.
Пару лет назад я читал первый роман человека, который с тех пор добился определенного успеха на поприще саспенса. Его первая книга была довольно хорошей, но в ней тут и там было разбросано несколько откровенно порнографических сексуальных сцен.
Все, что мне пришло в голову, - это фраза, которой на протяжении многих лет обменивались несколько человек. Совсем недавно Гор Видал сказал это Норману Мейлеру.:
“Вы ведете себя, сэр, так, как будто у вас нет таланта”.
Я подумал об этом, потому что меня поразило, что писателю не нужно было наполнять свое повествование сценами с чрезмерными сексуальными подробностями. Без них все получилось превосходно, и их добавление было явно контрпродуктивным. Это было так, как будто он не верил в свою способность поддерживать свой роман без них; то есть он вел себя так, как будто у него не было таланта.
Я не верю, что занималась подобными вещами, запихивая сцены секса и насилия в книги, где им не место, но я могу понять неуверенность писателя. Довольно долго после того, как я перестала писать романы о сексе, я беспокоилась, что не смогу удержать внимание читателя. Мое ученичество заставило меня поверить, что, если кто-то не занимается сексом или не получает пулю через каждые двадцать страниц, разум читателя будет блуждать.
Эта тревога вполне могла иметь хорошие долгосрочные последствия. Это побудило меня искать другие способы удержать внимание читателя и сохранить повествование интересным. Некоторые писатели, похоже, действуют по принципу , что задача читателя - поддерживать интерес. Я думаю, что моя работа - поддерживать его интерес, и я могу добиться этого, либо развивая свой талант в полной мере, либо ведя себя так, как будто у меня его нет.
Недавно я встретился с Элмором Леонардом, он рассказывал о том, как персонажи оживают и в конечном итоге диктуют изменения в сюжете романа. В "Преследователе кошек" он изначально планировал, что главный герой в конечном итоге столкнется со злодеем из кубинской тайной полиции. “Но это не сработало бы, - сказал Леонард, - потому что кубинец просто пытал бы Морана, а Моран сдался бы и рассказал ему то, что хотел знать, и что это за конец для книги?" Итак, этот другой персонаж стал важнее, чем я думал, и он оказался в схватке с Мораном. ”
70 / Паук, сплели мне паутину Я поймал себя на том, что вспоминаю проблему, возникшую у меня много лет назад с книгой под названием "Вот идет герой". Это был шестой из семи написанных мной романов с участием персонажа по имени Эван Таннер, своего рода авантюриста и секретного агента, живущего своим остроумием и причудами. В этой конкретной книге Таннер отправляется спасать бывшую подругу, которая была продана в белое рабство в Афганистане. Ее след приводит его к мужчине в Лондоне, который провел ее по тропинке примроуз, и Таннеру приходится вытягивать информацию из злодея.
Но присутствие Таннера не пугает. Плохой парень просто отказывается говорить, называя Таннера блефующим, после чего мой герой размышляет о том, что его проблема в имидже, что ему просто не хватает авторитета как палачу. Он угрожает отрубить злодею один из пальцев, злодей уверяет его, что он блефует, и Таннер делает то, чем угрожал, ко всеобщему немалому удивлению.
Написать эту сцену было непросто, и я до сих пор не уверен, насколько убедительно это получилось и стоило ли Таннеру симпатии некоторых читателей.
Мне показалось, что это соответствует его характеру и остроте ситуации, и если и был лучший способ справиться с этим, я не мог понять, что это было.
Вы можете избежать проявления читателем скептицизма, подобного скептицизму английского противника Таннера, предвосхитив способность персонажа к насилию или жестокости. Ранее мы говорили об убийстве второстепенного персонажа, чтобы читатель знал, что мы играем на память. Точно так же, показывая жестокого персонажа в действии — особенно злодея, — читатель готовится впоследствии воспринимать его всерьез.
Давным-давно мой друг-гитарист ждал прослушивания в клубе фолк-музыки. Другой исполнитель, блюзовый певец, опередил его. Парень начал петь рискованный материал, и каждый куплет становился грязнее предыдущего. Блюз из двенадцати тактов состоит из строчки, спетой дважды, за которой следует рифмованная строчка, вот такая:
О, я затосковал, и это сделало меня ужасно злым Да, я затосковал, и это сделало меня ужасно злым Я собираюсь утопить собаку в ведре с керосином.
И так далее.
В любом случае, мой друг, услышав первую строчку, думал О, нет, он на самом деле не будет ее петь, и тогда парень делал это. Неоднократно.
В конце концов певец ушел со сцены и подошел к моему другу с печальным выражением лица. “Хочешь знать, что самое худшее в мире?” потребовал он. “Самое худшее в мире
Давайте послушаем, что это за секс и насилие! / 71
мир - это когда ты поешь грязный блюз и не переходишь на другую сторону, и ты не знаешь, потому ли это, что ты слишком чистый или слишком грязный ”.
То же самое и в художественной литературе. Твои сексуальные сцены слишком сексуальны или недостаточно сексуальны?
Как насчет насилия? Слишком много? Недостаточно?
Постановка такого вопроса может показаться предательством выдвинутого ранее аргумента "будь самим собой". Но я не думаю, что кто-то ставит под угрозу свою художественную целостность, стремясь не быть слишком чистым или слишком грязным, слишком грубым или слишком ручным. Сцена секса, которая слишком графична для конкретного произведения, в котором она содержится, будет саботировать это произведение, казавшись читателю порнографической. Сцена, написанная ниже, не окажет полезного воздействия.
В категории "Художественная литература" анализ обычного отношения к сексу и насилию должен быть частью вашего изучения рынка. Если вы пытаетесь написать книгу определенного типа, вестерн для взрослых или роман, мужской приключенческий боевик или готику, вы наверняка прочтете как минимум полдюжины репрезентативных образцов, прежде чем браться за свою собственную. Обратите внимание на манеру изображения секса и насилия. Отметьте сцены, которые кажутся вам особенно эффектными, и обратите внимание на их продолжительность, степень детализации и тон, в котором они представлены.
Более важным, чем соответствие стандартам жанра, является согласованность с остальной частью самого произведения. Здесь ваша собственная интуиция должна заменить анализ рынка.
За последние годы я написал две серии детективных романов, в одной из которых рассказывается о взломщике по имени Берни Роденбарр, в другой - о бывшем полицейском по имени Мэтью Скаддер. Оба написаны от первого лица и действие происходит в Нью-Йорке, но они значительно различаются по стилю и тону. Книги "Взломщик" легкие и воздушны, все они хороши и беззаботны, в то время как книги "Скаддер" серьезны и безобещающе унылы.
Неудивительно, что секс и насилие требуют в этих книгах разной трактовки. В книгах Роденбарра людей действительно убивают, но мы редко видим насилие или его последствия непосредственно. Берни редко слышит выстрел в гневе и уж точно никогда не стреляет. В "Взломщике, изучавшем Спинозу" он убивает убийцу дротиком из пистолета с транквилизатором; в "Взломщике, который любил цитировать Киплинга" убийца целится в Берни в его собственном книжном магазине, когда его напарница Кэролин Кайзер приходит ему на помощь: "Убивать женщин - плохая политика". Игнорировать их может быть еще хуже.Раздел философии и религии с бронзовым бюстом Иммануила Канта. Я использовала ее как подставку для книг в "Все о Кэролин", и он все еще болтал без умолку, когда она размозжила ему голову, о чем он забыл.
72 / Паук, сплели мне паутину Берни ведет достаточно активную сексуальную жизнь, но я старался свести детали к минимуму. Это не потому, что хорошо проработанные сексуальные сцены неуместны в легких детективах. Романы Шелла Скотта Ричарда С. Пратера легки и воздушны, как безупречное суфле, и в них много сексуального содержания. Мои собственные детективы Чипа Харрисона, недавно переизданные в двухтомнике под названием он же Чип Харрисон, сочетают в себе легкие и, предположительно, забавные детективные истории с щедрой долей секса. Мне просто кажется, что таким сценам было бы не место в сборниках Берни.
Вот, из Спинозы, типичный пассаж Роденбарра из arms: Пианистом был молодой чернокожий парень, который постоянно напоминал мне о пластинке Ленни Тристано, которую я не слушал годами. Мы вышли оттуда, когда сет закончился, и поехали на такси ко мне домой, где я достал пластинку, о которой шла речь, и поставил ее. Мы выпили по стаканчику на ночь, сбросили одежду на пол и нырнули в кровать.
Она не показалась мне неуклюжей и костлявой. Я нашел ее теплой и мягкой, быстрой и страстной, а эксцентричные гармонии и необычные ритмы музыки не мешали нам получать удовольствие друг от друга. Во всяком случае, это придало нашим занятиям любовью приятный, хрупко-атональный оттенок.
В книгах о Скаддере секс рассматривается по меньшей мере столь же косвенно. Вот пример из "Удара в темноте":
Я присел рядом с ней на диван и провел рукой по ее прекрасным волосам. Россыпь седины придавала им привлекательности. Она мгновение смотрела на меня своими бездонными серыми глазами, затем опустила веки. Я поцеловал ее, и она прильнула ко мне.
Мы немного пообнимались. Я коснулся ее груди, поцеловал шею. Ее сильные руки разминали мышцы моей спины и плеч, как пластилин для лепки.
“Ты останешься на ночь”, - сказала она.
“Мне бы этого хотелось”.
“Я бы тоже”.
Я освежил наши напитки.
В романах Скаддера иногда присутствует изрядное количество сексуального содержания, в сюжетах участвуют сутенеры и проститутки, трансвеститы и гомосексуалисты.
Но на экране происходит довольно мало сексуальных действий, а когда они происходят, то не передаются в деталях.
Насилие, с другой стороны, трактуется более полно. Скаддерский
Давайте послушаем, что это за секс и насилие! / 73
Нью-Йорк во многом город насильственной смерти, этот факт особенно подчеркивается в " Восьми миллионах способов умереть", в котором задумчивый детектив каждое утро читает таблоиды и одержимо рассказывает о самых ужасных убийствах. (Во время написания книги я каждый день после окончания дневной работы читал Daily News. Злодеяния каждого дня были напечатаны на машинке на следующее утро, чтобы Скаддер мог поразмыслить.) Противостояние Скаддера с убийцей не всегда носит насильственный характер, и несколько раз он мягко брал убийцу на буксир, мирно уводя его в полицейский участок. Но в нескольких книгах есть сцены того, что вполне можно назвать беспричинным насилием. В "Грехах отцов" Скаддер бродит по барам, притворяется пьянее, чем он есть на самом деле, становится мишенью для грабителя и намеренно дает выход своей сдерживаемой ярости, избивая нападавшего. В ударе в темноте Скаддер берет под стражу и обыскивает юношу, который, возможно, планировал, а возможно, и нет, ограбить его. И в Восьми миллионах способов умереть Скаддер набрасывается на человека, который собирается застрелить его в переулке Гарлема.
После того, как он выбил пистолет из рук мужчины: Он оторвался от стены, его глаза были полны убийства. Я сделал ложный выпад левой и ударил его правой в живот. Он издал рвотный звук и согнулся пополам, и я схватил этого сукина сына, одной рукой вцепившись в нейлоновую летную куртку, другой запутавшись в его копне волос, и я впечатал его прямо в стену, сделав три быстрых шага, которые закончились тем, что он врезался лицом в кирпичи.
Три-четыре раза я оттягивал его за волосы и бил лицом о стену. Когда я отпустил его, он упал, как марионетка с перерезанными нитками, растянувшись на полу переулка.
Страницей позже, после борьбы с вопросом, что делать с нападающим, ставшим жертвой, Скаддер делает это:
Я растянул его на спине через весь переулок, задрав ноги на выступ и прислонив голову к противоположной стене. Я изо всех сил наступил на одно из его колен, но это не помогло. Мне пришлось подпрыгнуть в воздух и опуститься на обе ноги. Его левая нога сломалась, как спичка, с моей первой попытки, но мне потребовалось четыре попытки, чтобы сломать правую. Все это время он оставался без сознания, немного постанывал, а затем вскрикнул, когда сломалась правая нога.
Ни одна из этих сцен не совсем не соответствует сути. Хотя они
74 / "Паук, сплели мне паутину" по сути не является частью сюжета их соответствующих книг, они подчеркивают главного героя и мир, в котором он действует. Мне кажется, они соответствуют тону книг и дают читателю достаточно, не давая ему слишком многого.
Это, конечно, вопрос суждения. Последний цитируемый абзац можно было бы перевести в предложение: Прежде чем я оставил его в переулке, я сломал ему обе ноги, подпрыгивая на них. Или это можно было бы представить более подробно; жертва могла бы прийти в сознание, могла бы молить о пощаде.
В каждой книге Дика Фрэнсиса есть глава, в которой рассказчик попадает в руки плохих парней и с поразительными подробностями подвергается жестокому обращению. Я нахожу эти главы многоватыми, но читающая публика, похоже, не возражает. У Росса Томаса сцены насилия возникают так же спонтанно, как в кают-компании; внезапно кроткие персонажи нажимают на спусковые крючки и набрасываются друг на друга.
Вариантов бесконечное множество. Почитайте писателей, чьи работы вам нравятся, и посмотрите, как они это делают и как это работает.
Что бы ты ни делал в области секса и насилия, ты оттолкнешь некоторых своих читателей. Скорее всего, те, от кого ты услышишь, будут жаловаться на слишком много секса, слишком много насилия. Некоторое время назад я получил вполне разумное письмо, в котором меня упрекали в словах из четырех букв; писательница сочла такие слова неприятными, в остальном ей понравилась моя работа, и она утверждала, что мне не нужно приправлять свою работу словами, которые она сочла непристойными. Я мог только ответить, что моим первым долгом было придерживаться художественной правды, и что, если уж на то пошло, мои персонажи были гораздо мягче в выборе языка, чем их реальные прототипы.
Другая женщина выразила свою глубокую тревогу по поводу того, что я сочувственно написала о подруге Берни, Кэролин Кайзер, которая, в конце концов, лесбиянка и, следовательно, отвратительный и недостойный человек. Я нашел это удивительным, но вспомнил, как Морт Сал обычно заканчивал свое выступление, говоря, что хочет извиниться, если среди присутствующих есть кто-то, кого ему не удалось оскорбить.
Я знаю, что есть люди, которые находят мои книги разочаровывающими, потому что в них недостаточно сексуальности или насилия. Читатели редко пишут письма, чтобы поддержать эту позицию, но они проголосуют в газетном киоске. И я уверен, что читатель , упомянутый в последнем абзаце, уравновешен кем-то другим, кто думает, что я эксплуатирую лесбиянок, и что Кэролин - отвратительная карикатура на женскую гомосексуальность.
Ну что ж. Ты не можешь угодить всем, и ты сумасшедший, если
Давайте послушаем, что это за секс и насилие! / 75
попробуй. Я стараюсь не обращать внимания на негативные реакции и наслаждаться позитивными.
Буквально вчера ко мне подошел друг, чтобы сообщить о своей реакции на Восемь миллионов способов, и он выделил сцену, которую я процитировал выше.
“Я остановился на середине сцены, - сказал он, - закрыл книгу и попытался сообразить, что Скаддер мог бы сделать. Потому что он не мог взять парня к себе, а убить его было бы слишком тяжело, и что он мог сделать, просто оставить его там грабить и убивать кого-то другого? А потом он переломал этому ублюдку ноги, и, скажу тебе, мне было так хорошо от этого ”.
Время от времени кто-то реагирует на сцену именно так, как ты задумал.
Знаешь что? Это веселее, чем секс и насилие.
14. Где сюжет?
В книге "Только в Америке" покойный Гарри Голден написал о вывеске, которую он видел в офисах компании, торговавшей мукой. Полагаю, это была мукомольная фирма. “Здесь продают муку? ” - требовала вывеска. Если нет, то человеку дали понять, что тогда черт с ним.
Мне, наверное, следовало бы повесить такую табличку у себя над столом. Мне пришлось бы изменить формулировку, поскольку я не занимаюсь продажей муки. Напротив, я занимаюсь рассказыванием историй. Это моя основная цель как беллетриста, и когда мое стучание по клавишам пишущей машинки не способствует продвижению истории, которую я рассказываю, я не слежу за мячом, не прижимаюсь плечом к колесу, а носом к точильному камню. Я не продаю муку, и это мне дорого обойдется.
“Где сюжет? ” Я полагаю, это было бы полезной табличкой, которую можно повесить почти над столом любого писателя. И такую вывеску нужно было бы регулярно протирать от пыли, потому что мне кажется, что чем дольше человек занимается этим ремеслом, тем легче упустить из виду свою главную цель. Часто писатель-ветеран, обладающий значительными техническими возможностями, скорее всего, отклонится от темы и оставит свой рассказ где—нибудь в бедственном положении. (Крен расположен прямо между левым полем и захолустьем.) Вот несколько окольных путей, по которым ты можешь заблудиться.:
1. Анекдот. Со времен "Друзей Эдди Койла" я очень восхищаюсь творчеством Джорджа В. Хиггинса. Его проза стройна и четка, его диалоги искрятся подлинностью, а его рассказы жестки и трогательны.
Однако в последнее время мне стало труднее читать его книги, хотя каждая отдельная страница текста привлекательна, как никогда. Проблема, с которой я сталкиваюсь в книгах, заключается в том, что сюжетная линия полностью теряется в паутине анекдотических материалов.
Кеннеди для защиты, самый последний Хиггинс, который я прочитал, - хороший пример. Каждый раз, когда любые два персонажа разговаривают, одному из них вспоминается история, и он подробно рассказывает ее. Главный рассказчик также анекдотичен.
Все анекдоты - хороший материал, и персонажи Хиггинса хорошо их рассказывают, но
Где сюжет? / 77
на трети книги я поймал себя на том, что задыхаюсь. Мне хотелось схватить автора за горло и настоять, чтобы он продолжал.
2. Светская беседа. Полицейские процедуры 87-го участка, которые Эван Хантер пишет как Эд Макбейн, более четверти века поддерживают неизменно высокий уровень качества. Сюжеты увлекательные, а персонажи-копы хорошо прорисованы и привлекательны. Однако по крайней мере один раз почти в каждой книге появляются два копа из отдела по расследованию убийств по имени Монаган и Монро, и они подшучивают. Они перебрасываются старыми остротами туда-сюда, а потом уходят и оставляют дело ребятам из старого 87-го, и я всегда испытываю облегчение, когда они уходят со сцены.
У Монагана и Монро, к счастью, короткая смена ролей, но их особый грех - тот, который некоторые авторы совершают в каждой главе. Перед милыми репликами между персонажами, перебрасывающимися туда-сюда, трудно устоять. Если у тебя есть способности к такого рода вещам, писать их легко; одна строка перетекает в следующую, и страницы накапливаются как сумасшедшие. И их легко читать, но читать целые книги, полные этой чепухи, все равно что готовить попкорн. Ваш ужин в основном состоит из воздуха, и вы устаете жевать и все еще испытываете странный голод.
3. Теги персонажей. “У меня есть отличная идея для детективного романа”, - пишут мне люди. “Детектив - албанский карлик, который разводит гладиолусы, и он живет в упаковочном ящике на заброшенной станции метро, а его подружка - корейская великанша с тремя грудями, и он всегда носит один синий носок и один черный, и он пьет "стингерс" перед обедом и "Апельсиновый сок" после ужина, и он настаивает, чтобы ему платили исключительно серебряными слитками, и...”
Во всем этом нет ничего заведомо неправильного, хотя я не думаю, что мне могло бы понравиться читать о ком-то, кто пьет "стингерс" перед ужином, но я хочу сказать, что слишком легко позволить внешним признакам персонажа помешать твоей истории. Это особенно часто случается в романах-сериях, в которых вы создали целый сундук реквизита для своего главного героя в течение нескольких книг. Каждый раз, открывая багажник, испытываешь искушение вытащить все, что в нем лежит.
В моем первом романе Берни Роденбарра мой герой еще не определился с самим собой.
К третьей книге у него был книжный магазин и лучший друг. В четвертой книге персонаж, представленный во второй книге
78 / Паук, сплели мне паутину, стала его девушкой. А к пятой книге у меня возникли небольшие проблемы.
У меня было слишком много вещей в сундуке Берни, и я должен был помнить, что нельзя вываливать все это на пол всякий раз, когда я доставал парик или пару перчаток.
В итоге я начал эту книгу заново, написав 175 страниц. Одна проблема заключалась в том, что ее нужно было переделать, но это было не все, что было плохого в том, что я написал. Книга была беззаботно насыщена остротами — Берни, Кэролин и Рэй Кирш-манн и их друзья нашли, что сказать друг другу, слишком много остроумных вещей, — и в ней было полно всякой всячины из книжного магазина, из салона для пуделей и, о, разного хлама из сундука Берни.
В финальной версии, возможно, слишком много подобного материала, и только те из вас, кто читал "Взломщика, который рисовал как Мондрайн", могут сказать наверняка. Но было намного проще избежать эксцессов в этом направлении в окончательном варианте, потому что к тому времени я уже знал, куда иду с сюжетом, и мне не нужно было топтаться на месте.
Я чувствую, что каждый роман - это акт балансирования.
4. Топчусь на месте. Я просто выделил это в отдельный заголовок, и не только потому, что пришло время для другой номерной статьи. Я хотел подчеркнуть это, потому что, как мне кажется, это объясняет, почему некоторым из нас легко отклониться от сюжета по одному или нескольким из вышеописанных направлений. В первом наброске Мондриана такие касательные были желанной альтернативой ужасной рутинной работе по выяснению, что будет дальше. Когда я не знал, какой поворот должен принять сюжет, я мог убить время, заставляя одного персонажа рассказывать историю другому, или заставляя Берни обмениваться шутками с Рэем или Кэролин, или позволяя чему-нибудь милому случиться в книжном магазине, или что угодно еще.
Это создавало у меня иллюзию, что я работаю, что страницы скапливаются рядом с пишущей машинкой и что книга пишется. Это было не так. Я продвигался все дальше от начала, не приближаясь к концу, потому что мне не рассказывали историю. Я бежал на месте. Я переминался с ноги на ногу. Я топтался на месте.
5. Библиотечная вставка. Я провожу изрядное количество исследований и трачу на это много времени и денег. Но когда люди говорят мне, что они видят, что я провел огромное исследование для своего произведения, я знаю, что сделал что-то не так.
Где сюжет? / 79
Исследование лучше всего, когда оно незаметно. Оно подчеркивает произведение, добавляя здесь и там нотки подлинного изящества, детали, которые усиливают впечатление реальности. Если ты пишешь книгу, действие которой происходит во Флоренции пятнадцатого века, тебе придется провести значительное исследование, и кое-что из этого должно быть показано. Но если читатель постоянно поражен тем, как много ты знаешь о времени и месте, если он получает урок истории искусств, даже читая твою историю любви и предательства, твои изыскания вполне могут помешать твоему рассказу. Это все равно что наблюдать за танцором и постоянно осознавать виртуозность исполнителя. Если бы представление было действительно первоклассным, вы бы не осознавали задействованного мастерства; оно казалось бы совершенно естественным, и вы были бы полностью захвачены своей реакцией на его артистизм.
Местный колорит во многом одинаков. Публикуете ли вы свое исследование или демонстрируете собственное знакомство с местностью из первых рук, вы можете отодвинуть на второй план столько работы, что история на его фоне померкнет.
Несколько лет назад я написал серию романов об авантюристе по имени Эван Таннер. Книги обошли весь земной шар, чего нельзя было сказать об их авторе. К своему удивлению, я обнаружил, что мне легче всего писать сцены в обстановке, в которой я не был, и которую я исследовал минимально. В других случаях мои исследования, проводимые непосредственно на месте или по книгам, имели тенденцию мешать мне. Я мог бы увязнуть, пытаясь дать реалистичное описание сельской Ирландии, скажем, или Монреальской выставки Expo, обе из которых я посетил. Но я мог бы составить районы Восточной Европы из цельного полотна и вырезать их так, чтобы они соответствовали имеющемуся сюжету.
ИСТОРИЯ - ЭТО ЕЩЕ НЕ ВСЕ
Ранее я упоминал, что проблемы, которые мы здесь рассматриваем, часто являются ошибками опытных и состоявшихся писателей. Одна из причин, конечно, в том, что им это может сойти с рук; писатель-бестселлер может бросить кошку и кухонную раковину в книгу, и кто ему скажет их вынимать?
Другая причина в том, что эти ошибки часто являются ошибками мастерства, ошибками в достижении определенной цели. Потому что, как это ни парадоксально, история - это еще не все.
Мы читаем художественную литературу не только ради сюжетной линии. Мы читаем некоторых писателей — сразу вспоминается Джеймс Миченер, Леон Урис и Ирвинг Уоллес — по крайней мере, столько же ради фактического материала, который они рассказывают.-
80 / Паук, спрячь мне паутину - видео о вымышленной структуре, в которой упорядочены их данные. Мы читаем других людей ради того, чтобы они дали нам представление о тех областях нашего мира, которые мы не можем испытать на собственном опыте. Мы читаем книги ради диалога и потому, что нам нравится проводить время с персонажами. Мы тоже читаем их, чтобы оценить мастерское использование автором языка, но и это может иметь косвенное значение, поскольку уводит нас в сторону от сюжета.
В некотором смысле каждый роман - это акт балансирования, и каждый писатель постоянно сталкивается с задачей сохранить пропорции между различными элементами. Каждому компоненту, обогащающему опыт чтения, должно быть предоставлено полное выражение - при условии, что он не мешает рассказу.
Иногда начинаешь чувствовать себя жонглером. У меня было такое чувство, когда я писал Восемь миллионов способов умереть, книгу, в которой помимо сюжета были очень конкретно затронуты два основных элемента. Одним из них был упадок Нью-Йорка и опасности жизни в нем; другим был алкоголизм главного героя и его борьба за то, чтобы протрезветь и оставаться трезвым. Это были центральные темы, и они заслуживали большого количества чернил, но я должен был не допустить, чтобы они затмевали основную историю, в которой рассказывалось об усилиях детектива раскрыть убийство.
Если бы другие соображения замедлили ход этой истории, пострадала бы вся книга.
В такой ситуации трудно понять, насколько ты успешен. Нескольким читателям показалось, что алкоголизму придается слишком большое значение. Другие сочли тему выпивки самой сильной стороной книги и что она была реализована без ущерба для сюжета.
Я надеюсь, что они правы, потому что история должна быть на первом месте. Это не все, но без этого ничто другое на самом деле не имеет шансов сработать. Если мука не будет продаваться, мельницу придется закрыть.
15. Зеркальное отражение на странице
Во время моей последней поездки в Калифорнию я разговаривал с владельцем книжного магазина о только что опубликованном первом романе местного писателя. Владелец магазина сказал, что на самом деле это не его тип книги, и ему не слишком нравится то, как она написана. “Но действие происходит здесь, в Санта-Барбаре, - сказал он, - и, конечно, мне действительно понравились местные пейзажи”.
Имея это в качестве введения, я взял книгу, ожидая, что она будет буквально переполнена местным колоритом, настоящим путеводителем для инсайдера по региону. Вместо этого я нашел приятный роман, действие которого с таким же успехом могло происходить в Вичите, или Уотервлите, или, я полагаю, Уолла-Уолла. Роман не раскрывал никаких секретов Санта-Барбары и не изобиловал описательным или историческим материалом. Были названы улицы и парки, а различные персонажи были идентифицированы как проживающие в определенных районах, о которых иногда появлялась строчка-другая социологического описания. Можно сказать, что персонаж ходил в определенную школу, делал покупки в определенном магазине.
Почему эти мелкие детали должны делать книгу особенной для другого Санта-Барбарана? Ответ кажется достаточно простым. Действие его книги происходит в Санта-Барбаре, и автор приводит хотя бы несколько местных аллюзий, способствуя феномену читательской идентификации для тех из его читателей, которые проживали в месте действия книги или иным образом были знакомы с ним.
Хммм. Идентификация читателя.
Что это значит?
Что ж, я расскажу тебе, что, как я всегда думал, это значит. Когда я впервые начал знакомиться с элементами художественной литературы, мне дали понять, что рассказу нужен сильный и отзывчивый главный герой, с которым читатель мог бы идентифицировать себя. Другими словами, читатель увидел бы себя в главном герое, разделил бы мысли и эмоции главного героя и заботился бы о том, что случилось с главным героем, из-за этого процесса самоидентификации.
Такого рода идентификация, безусловно, имеет большое значение для того, находим ли мы художественное произведение достаточно увлекательным, чтобы остаться с ним, и это помогает определить, насколько сильно эмоциональное воздействие оказывает сюжет.
82 / Паук, сплели мне паутину, развитие которой повлияет на нас. Чем больше я чувствую, что главный герой - такой же человек, как я, что он думает и реагирует так же, как я, что он хочет того же, чего хочу я, тем больше я вовлечен в его действия и тем больше беспокоюсь за его судьбу.
Это довольно очевидный момент, и он помогает объяснить определенные явления, которые вряд ли нуждаются в объяснении, такие как склонность юных читателей предпочитать истории с молодыми главными героями. Мы хотим читать о людях, похожих на нас самих, потому что тогда нам легче вписаться в историю.
Когда мастерство писателя и актуальность рассказа достаточно велики, мы можем раздвинуть границы нашей идентификации, каким-то образом увидев себя в древнем рыбаке в "Старике и море", кроликах в "Подводном корабле" "Вниз" или инопланетянах в различных произведениях научной фантастики. В "Столетнем юбилее" Мишнера мы можем оказаться втянутыми в доисторическую борьбу динозавра не на жизнь, а на смерть. Но большинству из нас, как правило, легче идентифицировать себя с представителями нашего собственного вида, и чем больше они похожи на нас, тем конкретнее наша идентификация.
ОКНА И ЗЕРКАЛА
Какое отношение все это имеет к Санта-Барбаре?
Что ж, я бы предположил, что эта способность видеть себя в вымышленном персонаже - лишь один из аспектов идентификации читателя. Читатель ищет в художественной литературе не просто окно, открывающееся в другой мир, но зеркало, в котором он может увидеть отражение своего собственного мира.
Это кажется вам любопытным? Мне это казалось странным долгое время. Я как бы предполагал, что читатели хотят, чтобы художественная литература наносила для них на карту новые земли, а не представляла свежие карты знакомой территории. Действие большей части моих собственных работ происходит в Нью-Йорке, и я подумал, что эти декорации будут наиболее интересны читателям, которые не знакомы с Нью-Йорком из первых рук и могли бы безболезненно получить некоторые сведения в процессе чтения романа-саспенса.
Что я обнаружил — и, возможно, это покажется вам очевидным, и о чем я должен был догадаться с самого начала, — так это то, что мои нью-йоркские декорации представляли наибольший интерес для людей, которые уже были с ними знакомы.
Некоторые из них были бывшими жителями Нью-Йорка. Владелец магазина детективных книг в Сан-Франциско сказал, что многие из его покупателей были переселившимися ньюйоркцами, жаждущими прочитать о своем родном городе. Что ж, я мог бы это понять. Ностальгия не лишена привлекательности. Но я узнал, что мои вымышленные нью-йоркские декорации по крайней мере так же популярны среди читателей, которые не ушли от них и которые на самом деле видят своих реальных двойников каждый день своей жизни.
Зеркальное отражение на странице / 83
Подумай вот о чем. Друг, уроженец Бруклина, сообщил, что пришел на час раньше на встречу в районе Уолл-стрит. Он зашел в кафе, заказал чашку кофе и достал мой роман в мягкой обложке.
“И в той части книги, которую я читал, - сказал он, - Скаддер [мой детектив] заходит в кофейню в том же квартале. И я подумал, что это та самая кофейня, и я сижу здесь и читаю о ней. И мне это действительно понравилось ”.
“Я шел на запад по Двенадцатой улице, - сказал другой друг, - и я, должно быть, ходил по этому кварталу сотни раз, и на этот раз меня осенило, что я следую тем же маршрутом, по которому Берни и Кэролин толкали инвалидное кресло Грабителя, который рисовал как Мондрайн. И я действительно получил от этого удовольствие. ”
Почему? Что есть такого в феномене встречи со знакомым в художественной литературе, что делает это занятие таким приятным? Почему у нас складывается хорошее впечатление как о реальном, так и о вымышленном мире, когда они вот так накладываются друг на друга?
УFзнакомых декораций есть еще одно преимущество - они более полно оживляют сцены.
Я не уверен, но могу придумать пару возможных объяснений. Во-первых, присутствие реальных частей нашего собственного реального мира помогает убедить нас в том, что писатель знает, о чем говорит. Если я читаю сцену, действие которой происходит в районе, который я хорошо знаю, или отражающую профессию или прошлое, с которыми я близко знаком, и если автор правильно подал материал, я могу позволить себе доверять ему в других вопросах. “Этот парень знает Нью-Йорк”, - могу сказать я. Или он разбирается в коллекционировании марок, или кладке кирпича, или музыке кантри, или в чем угодно. Чем больше я могу смириться с мыслью, что автор знает, о чем пишет, тем легче мне и дальше верить в то, что вымышленная история, которую он рассказывает, правдива - и именно от этого добровольного отказа от недоверия художественная литература во многом зависит в своей силе воздействовать на нас.
Для читателя, который не знаком с Нью-Йорком, не знаком с коллекционированием марок, кладкой кирпича или музыкой кантри, одно и то же художественное произведение может показаться существенно менее привлекательным. Предыстория может выглядеть аутентичной, но если у меня лично нет способа доказать ее подлинность, я могу только принять это на веру.
ВИДЕТЬ И ВЕРИТЬ
Еще одним достоинством знакомых декораций является то, что они более полно оживляют сцены. Мне гораздо легче представить сцену, если она происходит в местности, с которой я хотя бы поверхностно знаком, и чем больше я знаком, тем легче понять, что задумал автор.
84 / Паук, Сплели мне паутину, чтобы я увидел. Мне легче представить сцену, действие которой происходит в Брайант-парке, даже если парк очерчен лишь схематично, чем сцену, происходящую на равнинах Серенгети, сколько бы страниц описания Серенгети ни предшествовало этой сцене. Все, что мне нужно сделать, это прочитать слова “Брайант-парк” на странице, и в голове возникает фотографический образ, образ более четкий, чем любое количество слов о невидимом месте, которые могут сложиться в моем сознании.
И это больше, чем просто вопрос зрения. Сцена, происходящая в Брайант-парке (который для не ньюйоркцев представляет собой небольшой парк вокруг главной публичной библиотеки на углу 42-й улицы и Пятой авеню, посещаемый в последние годы почти исключительно незарегистрированными фармацевтами, торгующими своими товарами), немедленно вызывает у меня все ассоциации, которые у меня возникают с этим парком, каждую вспышку памяти, которая является частью моей мысленной реакции на этот объект недвижимости. Даже если я проходил мимо парка всего один раз, у нас с ним по крайней мере столько общей истории, что придает любой сцене, расположенной там, личное измерение для меня, выходящее за рамки того, что сам автор на самом деле поместил на страницу.
Безусловно, одна из функций художественной литературы - учить нас вещам, освещать для нас те части мира и области человеческого опыта, о которых мы раньше знали мало или вообще ничего. Многих читателей привлекла книга Колин Маккалоу "Колючие птицы" не только потому, что она была широко разрекламирована как полезное чтение, но и потому, что она обещала безболезненно сделать доступными обширные сведения об истории и культуре Австралии. Романы Джеймса Миченера, несомненно, читают не только из-за их сюжетов, но и из-за знаний, которыми автор делится о Польше, Израиле, Чесапикском регионе.
Но мне кажется, что мы еще больше стремимся к тому, чтобы знакомое нам объясняли и освещали. Следующая книга Миченера будет о Техасе, и я не сомневаюсь, что ее с жадностью прочтут нетекасанцы, интересующиеся штатом Одинокой Звезды, — но как ты думаешь, в каком штате будет наибольшая доля покупателей книги? Техас, конечно.
Мы обращаемся к художественной литературе за зеркалом, которое даст нам представление о самих себе, которого мы больше нигде не можем получить. При всем том, что это служит нам средством бегства от нашей собственной жизни, оно также служит для того, чтобы показать нам нашу собственную жизнь и позволить нам, если хотите, сбежать в нее.
Я помню, как пару лет назад посмотрел фильм "Закусочная". Я пошел, потому что слышал, что это хороший фильм, но мне он понравился так же сильно, как и раньше, и я решил посмотреть его снова, потому что в нем так полно отразился кусочек моего собственного прошлого.
Хотя действие фильма происходило в Балтиморе, мир, который он изображал, и жизни, которые он показывал, были полностью взаимозаменяемы с моим
Зеркальное отражение на странице / 85
сам был подростком в Буффало. Не знаю, видел ли я себя в фильме особенным, но я знал всех этих парней в фильме, и я никогда не видел, чтобы эта часть моей жизни была воссоздана так точно.
Почему это должно было заставить меня прочесть ее дважды и расхваливать бесчисленному количеству друзей? Я не слишком наслаждался теми днями, пока они происходили; почему я должен хотеть увидеть, как они оживают на экране?
И какой урок писатель должен извлечь из всех этих размышлений о зеркалах?
Я не знаю , существует ли какой-либо логичный способ писать с целью повышения уровня идентификации читателя. Я полагаю, что урок, если таковой вообще существует, - это тот самый урок, к которому я постоянно возвращаюсь, подобно Катону, заканчивающему каждую речь призывом к разрушению Карфагена. А именно: пиши для себя, пиши то, с чем бы ты сам себя больше всего идентифицировал, пиши честно, беспощадно и бесстрашно. В этом нет ничего нового, но это продолжает подтверждаться новыми способами.
16. Чисто случайное совпадение
Письмо от читательницы из Сиракуз, штат Нью-Йорк, подняло несколько интересных вопросов. Мы рассмотрели склонность писателя отражать реальность. В какой степени это его работа - искажать ее?
“Я понимаю, что фраза все персонажи в этой книге вымышлены, и любое сходство с живыми или умершими людьми чисто случайно является уловкой в защиту писателя, - пишет Леонард Дж. Милбьер, - но так ли это? Если в ходе рассказа ты упоминаешь конкретный телефонный номер, обязан ли писатель исследовать этот номер, чтобы убедиться, что он никому не принадлежит? Или ты просто придумываешь номер и надеешься, что его подключат к телефону-автомату на заброшенном складе?
“Кроме того, как насчет имен персонажей? Недавно я написал короткий рассказ, в котором упомянул миссис Перри из Линна, штат Массачусетс. Хотя я однажды был в Линне, я понятия не имел, жила ли там семья Перри. В мои обязанности как писателя входит исследовать имена персонажей в связи с местами?
“Наконец, как насчет названий компаний? В вашей книге "Взломщик в шкафу Берни ищет информацию о Кристал в баре под названием "Послеоперационная палата". Вы конкретно упомянули, где это находится, первый этаж кирпичного здания на Ирвинг-Плейс, в нескольких кварталах ниже Грэмерси-парка. Есть ли здесь послеоперационная палата, Ирвинг-Плейс, Грэмерси-парк?
“А что, если владелец Послеоперационной палаты возражает против использования этого названия, особенно если автор не слишком доброжелательно относится к этому месту, т.е.,
‘Логово воров, сутенеров и наркоманов, у меня были дурные предчувствия перед входом в Послеоперационную палату ”.
Действительно, есть Ирвинг-Плейс, названный в честь Вашингтона Ирвинга. Там также есть Грэмерси-парк. И я только что узнал, сверившись с телефонным справочником, что на Восточных Семидесятых есть бар-ресторан под названием "Послеоперационная палата". Я не знал этого последнего факта, когда писал книгу, хотя эта информация меня не удивила. Мне пришлось придумать несколько названий баров, которые Берни мог бы посетить, и Послеоперационная палата идеально подходила для того места, которое я имел в виду. Я , возможно , не использовал бы это название , если бы случайно знал , что заведение с
Чисто случайное совпадение / 87
такое же название существовало в верхнем городе, но я не счел это настолько важным, чтобы проверять. С другой стороны, если бы в том месте, которое я выбрал для нее, действительно существовала Послеоперационная палата, и если бы я был знаком с ней, я вполне мог бы использовать ее без изменения названия; в конце концов, ничто из сказанного мной не отразилось на ней негативно, и никто из ее сотрудников не был замешан в сюжете моего вымышленного рассказа.
Прежде чем я продолжу, позвольте мне отметить, что я не очень разбираюсь в юридических аспектах всего этого. Вопрос о том, до какой степени можно основывать персонажей на реальных людях, ни в коем случае не является однозначным, особенно после широко разрекламированного дела, по которому решение было вынесено не в пользу писательницы Гвен Дэвис, и я не готов или не склонен комментировать. Меня больше интересует вопрос, поднятый мистером Милбиером о чисто случайном использовании настоящих имен, адресов и телефонных номеров, а также об ответственности писателя за предотвращение таких совпадений.
Вопрос о телефонных номерах интересен. Телефонная компания, предположительно убежденная в том, что изрядное количество сумасшедших склонны звонить по любым номерам, которые они слышат по телевизору или читают в книгах, сделала определенные номера общедоступными для писателей-фантастов. Насколько я понимаю, любое число, начинающееся на 555 или заканчивающееся на 9970, в безошибочной интонации Ма Белл не является рабочим числом. Хотя я почему-то сомневаюсь, что в результате этой политики сумасшедшие по всей стране стали бормотать свои непристойности под записи, я думаю, приятно, что телефонная компания проявляет интерес.
Я, с другой стороны, этого не делаю. Потому что слишком многие читатели знают об этой уловке, и когда они набирают номер 555 в печати, это становится красным флажком, кричащим им, что они читают художественную литературу, просто еще одним крючком, чтобы выдернуть их из вымышленного мира, над созданием которого писатель так усердно работал. Даже если читатель не знает об афере телефонной компании или готов не обращать на это внимания, предположим, у вас в рассказе есть целый список номеров? Все ли они будут начинаться с 555? Или закончить на 9970?
Самый простой способ обойти это, конечно, просто не вдаваться в подробности.
Чаще всего вы можете сослаться на телефонный номер, не повторяя его семи цифр. Но если есть причина, по которой должно появиться целое число, я не могу позволить себе сильно беспокоиться о человеке, которому это число может принадлежать в реальном мире. Я знал множество людей, которым пришлось сменить номера телефонов из-за деятельности телефонных вредителей, и ни один из них не был обязан своим положением появлению своего номера в печати или на телевидении.
88 / Паук, сплели мне паутину Когда мне нужно придумать номер, я чаще всего выбираю тот, который у меня самого был в прошлом. Это не значит, что к настоящему времени он не был перенаправлен какому-нибудь другому счастливому подписчику. Я делаю это главным образом для того, чтобы избежать необходимости искать номер позже. Точно так же, когда мне нужен номерной знак, я обычно использую LJK-914, номерной знак, который был у меня несколько лет в Нью-Джерси.
Издатели непредсказуемы в этой области. В "Грабителе, который любил цитировать Киплинга" я разыграл несколько сцен в здании на Риверсайд Драйв и довольно точно описал его. Джеки Фарбер, в то время мой редактор в Random House, казалась разочарованной, узнав, что я, по сути, изобрел здание, хотя оно, безусловно, соответствовало своему местоположению. С другой стороны, когда "Удар в темноте" готовился к публикации, и Джаред Килинг, тогдашний мой редактор в Arbor House, хотел получить от меня гарантии, что ни один из приведенных мною адресов не является адресами существующих зданий, независимо от того, соответствуют они моему описанию или нет. Он , очевидно, был обеспокоен возможностью судебного разбирательства из-за случайного использования реального адреса.
Я настоятельно не советовал бы вам использовать имена реальных знакомых вам людей.
Я знаю, что некоторые писатели изо всех сил стараются избегать использования реальных адресов, и иногда это заметно по тому, что они пишут; Иногда я замечаю адреса в книгах о Нью-Йорке, действие которых, как я знаю, не существует. Например, Западная 53-я улица, 1200, должна располагаться где-то посередине реки Гудзон.
Мне не нравится этим заниматься. Это беспокоит меня как читателя и это беспокоило бы меня как писателя. Это мешает правдоподобию, а мне нравится верить в художественную литературу, читаю ли я ее или пишу. В книгах, которые я написал о Мэтью Скаддере, город Нью-Йорк является почти персонажем рассказов, и я прилагаю особые усилия не только к правильному описанию районов, но и к использованию реальных заведений и реальных адресов. Я знаю, что читателям нравится такой подход, и я знаю, что он помогает мне как писателю, привязывая книги к реальности.
Однако мне кажется, что я чувствовал бы себя значительно менее свободно, примешивая разные дозы реальности в книгу, действие которой происходит не в Нью-Йорке или каком-нибудь подобном мегаполисе. Например, в романе под псевдонимом, действие которого происходит в Нью-Хоупе, штат Пенсильвания, я изменил названия всех коммерческих заведений и подумывал о том, чтобы сменить названия улиц и даже самого города, пока я был там. В книге, над которой я сейчас работаю, город, который я использую, вымышленный.
Когда дело доходит до имен персонажей, писатель ни за что не
Чисто случайное совпадение / 89
это исключает возможность совпадения. Если вы назовете своего персонажа, скажем, Джорджем Миллером, один из тысяч Джорджей Миллеров может разделить некоторые особенности вашего персонажа. Если вы назовете его Байроном Ондердонком, где-нибудь в Стране Читателей настоящий Байрон Ондердонк удивится, почему вы выделили именно его.
Я бы, конечно, на месте мистера Милбьера не беспокоился о возможном существовании семьи Перри в Линне, Массачусетс, или о существовании семьи Линн в Перри, Джорджия, если подумать. Это распространенные имена, и даже с необычными именами я не вижу, чтобы работа писателя заключалась в том, чтобы доказывать их несуществование или что-то с этим делать, если они действительно существуют. В конце концов, стандартное уведомление об отказе от ответственности означает то, что в нем говорится, — что персонажи вымышлены, и это совпадение случайное.
Я бы, однако, настоятельно не советовал вам использовать имена реальных знакомых вам людей — если, как это иногда бывает, у вас нет их разрешения. Когда появился "Завтрак у Тиффани", писательница Бонни Голайтли подала иск против писателя Трумэна Капоте, который назвал главную героиню книги Холли Голайтли. Ее аргументы значительно подкреплялись тем фактом, что она и Капоте были знакомы друг с другом, и, конечно, тем фактом, что ее фамилия ни в коем случае не была распространенной.
В 40-х годах покойный Джеймс Т. Фаррелл опубликовал роман под названием "Бернард Клэр. Человек с таким именем подал в суд, и в последующих романах об этом же персонаже его фамилия была изменена на Карр в рамках урегулирования судебного процесса. Я не помню, были ли Фаррелл и Клэр знакомы, и не уверен, что это имеет большое значение.
В "Ударе в темноте" я изменил имя одного персонажа, когда было указано, что человек с таким именем известен в издательском мире. Я не знал этого человека и не был знаком с его именем, хотя, возможно, где-то подсознательно запомнил его по пути.
Я изменил имя персонажа и рад, что смог это сделать, хотя, если бы имя оставили без изменений, оно не привлекло бы внимания за пределами узкого мира нью-йоркских издательств. Насколько я знаю, название, на которое я его изменил, может быть так же хорошо или даже лучше известно в какой-то другой области — аэрокосмической, или банковской, или какой угодно, - чем первоначальное название, известное в издательском деле. Да будет так. Есть совпадения, за которые я могу нести ответственность, есть и такие, за которые я не могу.
А, ладно. Полагаю, важно помнить, что все, что мы пишем, является вымыслом, что, как бы мы ни старались сделать их реальными, наши творения - не что иное, как нагромождение лжи. Должны ли мы спешить с извинениями, когда один из них по стечению обстоятельств наделен непреднамеренным зерном правды?
17. Как долго, о Господи?
Когда она была во втором классе, моя дочь Джил (урожденная Джилл) привела меня в класс показать и рассказать. Это была идея ее учительницы. Она подумала, что встреча с настоящим живым писателем станет для детей отличным образовательным опытом. Я пошел, немного поговорил, ответил на несколько вопросов, раздал несколько корректур и справочных материалов и, в общем, ужасно провел время.
У одного ребенка был хороший вопрос. “Сколько времени, ” хотел он знать, - тебе требуется, чтобы написать книгу?” Я хмыкнул. Я тоже хмыкнул. Я сказал ему, что это зависит от характера книги, от объема книги, от температуры воздуха и атмосферного давления, от ... “Ну, - сказал он, - сколько времени тебе нужно, чтобы написать Библию?”
Мой сбивчивый ответ, к счастью, забыт. Но вопрос ребенка эхом отдается в моей голове всякий раз, когда кто-нибудь спрашивает меня, сколько времени у меня уходит на чтение книг.
Мой обычный ответ, как всегда двусмысленный, таков: это зависит. На некоторые книги уходят считанные дни. На большинство уходят месяцы. На некоторые уходит вечность. Это зависит.
Но давайте хоть раз будем конкретны, а не обобщать, точны, а не расплывчаты. Моя последняя книга, Восемь миллионов способов умереть — сколько времени ушло на ее написание?
На этот вопрос легко ответить. Я вставил первый лист бумаги в пишущую машинку за день или два до января 1982 года. Я вынул последний лист за день или два до конца февраля. В качестве круглой цифры скажем, что книга заняла два месяца, от начала до конца. Два напряженных месяца, два месяца, заполненных работой, но тем не менее два месяца, и один из них вдобавок короткий.
Неплохо, да? Теперь, если бы я мог быть таким продуктивным все время и выпускать полдюжины книг в год, почему…
Подожди минутку.
Создание сюжета книги - это часть работы над ней, не так ли? Что ж, в декабре я кое-что набросал. Справедливости ради следует сказать, что неделю между Рождеством и Новым годом я потратил на то, чтобы придать форму сюжету и написать начальные наброски. Так что время написания растягивается на сколько? Девять, десять недель?
Как долго, о Господи? / 91
Все еще довольно быстро.
Подожди еще минутку.
Где-то осенью 81-го, наверное, это был октябрь, мне позвонил Арнольд Эрлих, мой редактор в Arbor House. Могу ли я указать название и намек на сюжет для романа, который я планирую опубликовать следующим? Таким образом, книга могла бы быть включена в готовящийся в настоящее время каталог. В то время я усердно работал над детективом о Берни Роденбарре для серии, издаваемой издательством Random House, и я сказал Арнольду, что моя следующая книга о доме в Арборе будет о частном детективе Мэтью Скаддере, но это было все, что я о ней знал.
Через день или два я перезвонил ему. Я сообщил ему, что мое название - "Восемь миллионов способов умереть". Он заверил меня, что это потрясающее название. И могу ли я рассказать ему, о чем оно?
“Девушку по вызову убивают, - сказал я, - и ее сутенер - главный подозреваемый, и он нанимает Скаддера, чтобы выяснить, кто на самом деле ее убил”.
“Звучит заманчиво”, - сказал Арнольд. “Как ты думаешь, я мог бы сказать ‘Завораживающее напряжение’?”
“Ты мог бы”, - сказал я. “Ты мог бы даже добавить ’Напряженное ожидание на краю стула”, если думаешь, что это поможет".
“Это не повредит”, - сказал Арнольд.
Я продолжал работать над книгой "Взломщик", и она наткнулась прямо на каменную стену.
Где-то в конце ноября или начале декабря я прекратил работу над ней, а где-то в конце декабря я официально обратился к Восьми миллионам способов умереть. Но кто-то может возразить, что я неофициально обратил свое внимание на новую книгу Скаддера в тот день, когда Арнольд впервые спросил, как она будет называться, и что с тех пор мой разум был занят отбором сюжетных и характерных компонентов для книги.
Это удлинило бы время, посвященное его составлению, с двух месяцев до —чего? Октября, ноября, декабря, января, февраля. Пяти месяцев. Что ж, это все равно довольно мало времени, чтобы потратить его на длинную книгу.
Конечно, есть и другой способ взглянуть на это. В декабре 1980 года я закончил книгу под названием Удар в темноте, которая стала четвертой книгой серии "Скаддер". Помимо моей ежемесячной колонки в Writer's Digest и одного-двух коротких рассказов, после этого я ничего не писал, пока осенью не начал книгу "Взломщик". Я пробежал несколько марафонов, проехал через всю страну и обратно, потратил пару недель на сценарный проект в Голливуде, но до осени не брался за книгу. Таким образом , вполне реально утверждать , что все время после завершения Удар ножом может быть законно отнесен на счет Восьми миллионов способов.
92 / Паук, сплели мне паутину, к чему это привело? Четырнадцать месяцев?
Хммм.
Осенью 76-го я встретился с Биллом Гроузом, который в то время работал в Dell. У меня возникла идея большой книги о сутенере. Билл был воодушевлен, и я был воодушевлен, и я сразу же приступил к работе над этим. Я написал около ста страниц вступления к роману и около восьмидесяти пяти страниц воспоминаний, рассказывающих о жизни парня до того, как он стал сутенером, и в ходе написания всего этого я также провел изрядное количество исследований по африканскому искусству, которое собрал сутенер. Я даже купил пару экспонатов, маску Дана и статуэтку предка из Камеруна, потому что покупка и владение помогают мне разобраться в такого рода вещах. Я тоже купил много книг и потратил много времени на их чтение, походы в музеи и беседы с людьми.
На написание некоторых книг заняло считанные дни.
На большинство уходят месяцы. На некоторые уходит вечность. Это зависит.
Книга не удалась. Я не знаю точно, почему, но это не сработало. Однако пять лет спустя этот сутенер вернулся к жизни и стал клиентом Скаддера.
За прошедшие годы он, естественно, кое-что изменил. Изначально я представлял его белым сутенером, необычным кавказцем, занимающимся преимущественно черным ремеслом, но он стал черным сутенером в "Восьми миллионах способов умереть". Его имя сменилось с Дэви Старра на Ченс, но он по-прежнему коллекционировал африканское искусство, по-прежнему содержал тайную резиденцию и действительно по-прежнему был в высшей степени оригинальным персонажем, о котором я мечтал много лет назад.
Я не возвращался к тому, что написал изначально. Рукопись была у меня, но я избегал обращаться к ней и выбросил ее непрочитанной, как только закончил Восемь миллионов способов.
Я, наверное, потратил четыре месяца на эти 185 страниц. Может быть, даже шесть месяцев, считая все время на исследования. Так что если мы прибавим эти месяцы к нашим результат оцинкованный, восемь миллионов способов умереть потребовалось двадцать месяцев, что не все , что долго, я полагаю, но…
Подожди минутку.
Правильно ли это считать? Или правильнее посмотреть на общее затраченное время, посчитав, что книга развивается в сознании автора от ее замысла до завершения, и тогда можно было бы сказать, что я работал над рассказом с осени 76-го, когда я впервые встретился с Биллом Гроузом, до завершения книги в конце февраля 82-го.
Я делаю это пять лет и четыре, пять месяцев. Что-то в этом роде.
Как долго, о Господи? / 93
Персонаж Ченса вызвал бурный положительный отклик у читателей и критиков. Несколько рецензентов положительно отозвались о сутенере. Но, конечно, само собой разумеется, что он был не всей книгой. Джен Кин, подружка Скаддера, ранее появлялась в "Ударе", и ее происхождение связано с женщиной-скульптором, которая ненадолго появилась в романе Скаддера, который не был написан в январе или феврале 76-го. Я прошел через трудности, когда продолжал начинать романы, которые умирали после тридцати, сорока или пятидесяти страниц. Прототип Джен Кин появился в одном таком тридцатистраничном чуде.
Характер моего героя, Мэтью Скаддера, безусловно, является важной частью "Восьми миллионов способов", и столь же определенно он не проявился в полной мере, когда я сел за написание книги. Я писал о Скаддере с тех пор, как впервые начал работу над "Грехами отцов" осенью 73-го, и он прошел через четыре книги и две новеллы, прежде чем был готов сыграть свою роль в этой последней книге.
Восемь с половиной лет?
Город Нью-Йорк, пожалуй, такой же персонаж книги "Восемь миллионов способов умереть", как и любой из людей на ее страницах. В той или иной степени это верно для большинства моих романов о Нью-Йорке, но здесь это особенно заметно, потому что одна из центральных тем книги - особенно опасное качество жизни в городе. Впервые я приехал в Нью-Йорк с визитом в декабре 1948 года. Впервые я поселился в городе в августе 1956 года.
О, зачем делать это дюйм за дюймом, минуту за минутой? В этой книге столько же от меня, сколько и во всем остальном, и я не смог бы написать ее так, как написал, если бы не все, что предшествовало ей в моей жизни. Я родился 24 июня 1938 года.
Мне потребовалось сорок три года и восемь месяцев , чтобы написать Восемь миллионов способов умереть.
18. Вопросы по порядку
На днях я сравнивал записи с Майклом Рослером, моим другом-писателем. (Майк также необыкновенно талантливый диксилендовский трубач, но ноты, которые мы сравнивали, были словесными, а не музыкальными.) Я спросил его, как продвигается его нынешний роман.
“Все шло прекрасно, ” сказал он, “ а потом все остановилось как вкопанное.
Я уже несколько недель дочитываю две главы и, кажется, ничего не могу написать.”
“О”, - сказал я. Или что-то в этом роде.
“Не то чтобы я не знал, что произойдет в последних главах. Они совершенно ясно представляются мне. Но когда я сажусь за их написание, ничего не происходит”.
“Такие вещи случаются”.
“Что ж, я бы хотел, чтобы это случилось с кем-нибудь другим. Я могу смириться с тем фактом, что пишу урывками. Это будет продолжаться неделями, а потом иссякнет. Ладно, я могу с этим смириться. Но я никогда раньше не натыкался на стену так близко к концу. ”
“Когда я натыкаюсь на стену, - сказал я, - обычно это потому, что я не знаю, куда повернуться. Но это не твоя проблема. Ты знаешь, что происходит дальше в книге”.
“Совершенно верно. Я просто хотел бы перенести эти главы на бумагу, чтобы приступить ко второму наброску ”.
“Второй черновик?”
Он кивнул. “У меня в голове тоже все ясно. И как только я закончу полностью первый черновик, я начну за это ”.
“Зачем ждать?”
“А?”
“Почему бы не приступить ко второму наброску прямо сейчас? Зачем биться головой о стену с этими двумя главами, когда тебе все равно придется их переписывать?”
“Ну, я подумал, что мне следует закончить одну вещь, прежде чем браться за другую”.
“В твоем сознании книга уже закончена”, - сказал я. “Что-то в тебе, очевидно, сопротивляется идее заведомо бессмысленной работы, вот почему ты, кажется, не можешь написать эти две главы”.
Вопросы по порядку ведения / 95
“Чтобы я мог сразу приступить к доработке”, - задумчиво произнес он. “Мне это никогда не приходило в голову. Я решил, что должен закончить первый черновик”.
“Ты уже это сделал”, - сказал я. “Ты просто не все это записал, и, возможно, тебе не нужно”.
ОГЛЯДЫВАЯСЬ НАЗАД
Разговор заставил меня задуматься. Приходилось ли мне когда-нибудь преждевременно браться за второй черновик при похожих обстоятельствах? В моем случае второй черновик почти всегда означал, что с первым что-то не так, что все пошло не так, как я задумывал. Обычно первый черновик - это все, что я делаю над книгой.
Это не означает, что я пишу небрежно, и я бы не хотел подразумевать, что для меня не составит труда сделать окончательный вариант первого черновика. Возможно, правильнее было бы сказать, что я пересматриваю по ходу работы, что мои предложения, абзацы и страницы реструктурируются и отшлифовываются в ходе повседневной работы, и что они пересматриваются и переписываются еще до того, как попадают на бумагу.
Иногда, однако, что-то идет не так. Время от времени книга выходит совершенно неправильной, настолько, что я откладываю ее в сторону и никогда к ней не возвращаюсь. Иногда я вижу, что мне приходится начинать все сначала.
Мой разговор с Майком вызвал в памяти один из таких случаев, когда я писал первый детектив Берни Роденбарра "У грабителей не может быть выбора". Я написал это, как часто делаю, заранее не зная, кто окажется убийцей, или как это было сделано, или что приведет Берни к разгадке. Это может быть опасный путь, но у него есть одно большое преимущество — если автор не знает, что произойдет дальше, читатель, вероятно, тоже не узнает.
За четыре или пять глав до конца я придумал, как закончить книгу.
Концовка, которая напрашивалась сама собой, потребовала некоторых значительных изменений в том, что я уже написал. Мне пришлось переписать начало, чтобы представленные в нем факты соответствовали решению книги. Мне пришлось разбросать подсказки тут и там, и мне пришлось избавиться от некоторых ложных подсказок, которые я разбросал до сих пор. Перечитывая написанное, я увидел, что мог бы значительно сократить объем книги, сократив из ее хронометража один день. В целом, мне было ясно, что книга значительно выиграет от прохождения печатной машинки от первой страницы до последней.
Однако сначала я продолжил рассказ. Полагаю, я мог бы сразу же приступить к переписыванию, но, возможно, мне нужно было убедиться, что я знаю, куда иду, и смогу найти дорогу туда. Я написал две или три главы, а потом, когда я точно знал
96 / Паук, сплели мне паутину Что должно было произойти в оставшихся главах, я отложил книгу незаконченной и начал снова с Первой страницы. Я внес изменения, которые предполагал, плюс некоторые неизбежные дополнительные, которых у меня не было, и дописал книгу до конца.
Для меня довольно часто бывает, что я пишу двадцать, сорок или шестьдесят страниц книги, затем начинаю все сначала и дописываю до конца.
Вступительный фрагмент помогает мне погрузиться в книгу, дать возможность персонажам определить себя. Возможно, мне придется написать так много, прежде чем я узнаю, какую именно книгу я пишу. Возможно, имело бы смысл рассматривать такие фальстарты не как первые наброски, а как прозаический эквивалент карандашных набросков, которые художник делает перед началом работы над картиной.
По той же причине некоторые из этих смелых открытий никогда не были чем-то большим, чем макулатура. Я всегда был склонен считать такие неудачные начинания потраченным впустую временем, но, как я вижу теперь, сожалеть не о чем.
Не каждый набросок оказывается достойным превращения в картину, и каждое упражнение, по крайней мере, улучшает навыки рук и глаз.
Художественноетворчество настолько линейно.
СЛОВА И МАЗКИ КИСТИ
Я не знаю, много ли общего у писательства и живописи, но я нахожу аналогии и сравнения полезными, несмотря на то, что я почти ничего не знаю о живописи. Мне кажется, одно интересное отличие заключается в том, что художественная литература настолько линейна. Любой , кто читает книгу, может увидеть, как ее написать — вы начинаете с первого слова и записываете по слову за раз, пока не дойдете до конца.
Вы могли бы возразить, что картина работает точно так же, с одним мазком кисти за раз, но в картине нет естественной последовательности, нет четкой причины начинать, скажем, с верхнего левого угла и двигаться по часовой стрелке.
Художник может добавить немного зеленого здесь и немного синего там, он может некоторое время поработать над деревом на переднем плане, затем заполнить горы вдалеке, затем вернуться к дереву.
Возможно ли таким образом написать роман?
Я полагаю, такое случается. Сложные романы с несколькими точками зрения не обязательно пишутся в той последовательности, в которой они в конечном итоге появляются; можно написать длинные разделы о персонаже, а затем нарезать их позже и перемешать. Некоторые истории разворачиваются во времени; Некий неизвестный человек, вымышленный пересказ Сандрой Скоппеттоне дела Старр Фейтфул, переплел несколько повествовательных линий
Вопросы по порядку ведения / 97
происходящие в разное время. Сандра могла бы написать книгу в том виде, в каком она появилась, или она могла бы написать каждую сюжетную линию и потом сплести их вместе. (Похоже, сегодня она не отвечает на телефонные звонки, так что это может остаться одним из главных вопросов этой колонки без ответа.) Микки Спиллейн однажды сказал интервьюеру, что начинает свои книги с написания последней главы, затем пишет предпоследнюю, затем предпоследнюю и так далее, пока, наконец, не завершит все написанием вступления. Возможно, это правда, но за эти годы Спиллейну было почти так же весело с интервьюерами, как когда-либо с Майком Хаммером. Правда это или нет, но мне нравится точка зрения Спиллейна, а именно, что воздействие его произведения зависит от финала, и поэтому все должно быть продумано так, чтобы усилить кульминацию. Я не знаю, нужно ли писать книгу задом наперед, чтобы достичь этой цели, но иногда это может оказаться полезным.
Почти двадцать лет назад я написал роман под названием Девушка с длинным зеленым сердцем. В нем рассказывалось об игре в доверие, действие частично происходило в Олине, штат Нью-Йорк, а частично в Торонто. Прочитав около 150 страниц, я застрял. Некоторое время я просто таращился на пишущую машинку и, наконец, решил, что знаю, как будут проходить последние несколько глав, поэтому продолжил и написал их. Затем, после того как я довел дело до волнующей кульминации, я вернулся к странице 150 и дополнил тридцать или около того страниц, которые пропустил.
В то время казалось, что это работает достаточно хорошо. Я работал с набросками, которые позволяли мне знать, что будет происходить в последних нескольких главах, и я лучше понимал их, чем главы, непосредственно предшествующие им. Написание концовки, очевидно, освободило середину, и я закончил книгу с относительной легкостью.
Получившаяся книга достаточно цельная. Глядя на нее сейчас, я не могу сказать, какие страницы я пропустил и к каким вернулся. Итак, я полагаю, эксперимент удался, но не думаю, что был бы склонен его повторять.
ГРЕХИ УПУЩЕНИЯ
Почему бы и нет?
Потому что на все в художественном произведении влияет то, что было до него. Перескакивая по кругу, я уберег последние главы от влияния раздела, который я пропустил.
Если быть точным, в пропущенных главах были представлены персонажи, которые не обретали конкретной формы до тех пор, пока не были написаны их сцены. Этим персонажам не суждено было сыграть роль в
98 / Паук, сплели мне паутину последние главы, но, если бы книга была написана в обычном порядке, мой рассказчик, возможно, подумал бы об одной из них позже. Что-то в заключительных главах , возможно, отразилось в его воспоминаниях о чем-то из предыдущей главы. Я не могу сказать, что могло произойти, очевидно, потому что этого не произошло, так что аукционный грех - это упущение. Я сомневаюсь, что таким образом было потеряно что-то важное, но я не думаю, что что—то было приобретено - за исключением очевидного выигрыша в том, что я смог разблокировать себя и закончить книгу.
И, если важно писать последовательно, это является еще одним аргументом в пользу предложения, которое я дал своему другу в начале этой колонки.
(“Заметили, как ловко парень возвращается к теме А? Эти старые профи знают, что делают ”.) Темп не прерывается завершением рассказа, и последние две главы, когда они наконец написаны, представляют собой фрагмент с переработанным материалом, который им предшествовал.
В конечном счете, конечно, все, что работает, - правильный путь. Ты можешь перелистывать страницы, как утверждал Уильям Берроуз. Порядок подхода зависит от тебя.
И разве писательство не сводится в основном к тому, чтобы расставлять слова по порядку? Кольридж определил прозу как слова в их наилучшем порядке (а поэзию как лучшие слова в их наилучшем порядке). Любой, у кого есть словарный запас, имеет доступ к большему количеству слов, чем ему когда-либо понадобится. Все, что вам нужно сделать, это правильно расположить их.
19. Посмотри, что они сделали с
Моя песня, мама
Доброе утро, класс.
Доброе утро, сэр.
Сегодня мы собираемся высказать смелое предположение. Давайте предположим, что вы не просто что-то написали, но кто-то действительно организовал это издание. На данный момент — с вами все в порядке, Рейчел?
Я чувствую легкую слабость, сэр.
Думаю, я могу это понять. Сделай глубокий вдох, Рэйчел, и постарайся думать успокаивающе. Но давай вернемся к, по общему признанию, гипотетической книге или рассказу, которые ты только что продала. В идеальной вселенной на этом ваши тревоги закончились бы. Ты получал поздравительную телеграмму от своего издателя, а полчаса спустя контракты приходили по почте, а через пятнадцать минут после их подписания ты получал чек на аванс, и на следующее утро переплетенные экземпляры книги (или скрепленные экземпляры журнала) прибывали к твоей двери. Где-то до конца недели тебе позвонит агент, чтобы обсудить предложения о фильмах.
Единственное, чего точно не случилось бы в этой идеальной вселенной, так это какого—нибудь сукина сына ... да, Гвен?
Есть альтернатива сексистскому выражению, которое вы собирались использовать, сэр.
Совершенно верно, Гвен. Спасибо, что обратила на это мое внимание. Единственное, чего не случилось бы в этой идеальной вселенной, - это чтобы какой-нибудь собачий отпрыск захотел, чтобы ты изменил созданную тобой идеальную рукопись. В том, что мы привыкли называть реальным миром, подобные вещи происходят постоянно.
Писателя просят внести определенные изменения или дать согласие на внесение таких изменений редактором. Когда это происходит, перед писателем открываются две очевидные возможности: категорический отказ и слепое повиновение.
Я полагаю, сэр, что идеальный курс лежит где-то между этими двумя крайностями.
Неужели я настолько предсказуем, Арнольд? На самом деле, позволь мне выбрать банальность другого цвета и предположить, что идеальный ход событий сильно зависит от обстоятельств. Значимые переменные включают в себя то, кто ты, кто они, что ты написал и как они хотят, чтобы ты это изменил.
100 / Паук, сплели мне паутину Джон О'Хара сказал, что единственный способ улучшить рукопись после того, как ты ее написал, - послать редактора к черту. Думаю, стоит отметить, что у тебя больше шансов выйти сухим из воды, если ты Джон О'Хара. Когда ты признанный профессионал, ты в лучшем положении, чтобы судить, когда редакторское предложение необоснованно, и с большей вероятностью твою точку зрения на этот вопрос будут уважать. Когда вы начинаете, редактор, вполне естественно, является авторитетной фигурой, и вы, и он склонны считать, что его мнение важнее вашего собственного.
Как ни странно, иногда это плохо срабатывает. За последние несколько лет я прочитал слишком много книг известных людей, которым бы очень пригодились некоторые редакторские рекомендации. Но когда ты становишься императором, никто не говорит тебе, что ты голый.
С другой стороны, начинающие писатели, отчаянно желая понравиться, часто соглашаются на изменения, которые полностью разрушают их работу. В первом романе Патрика Трези, основанном на его опыте общения с телевизионной командой в Антарктике, на полпути произошла смена редакторов; новый редактор посоветовал Пэту сократить книгу пополам и превратить ее из романа в документальные мемуары. Он сделал это, и книга была должным образом опубликована как У пингвинов квадратные глаза и исчезла без следа.
Я полагаю, хитрость в том, чтобы знать, идет ли предлагаемое изменение на пользу книге, и это отличный трюк. Я всегда находил такого рода ситуации проблематичными. С одной стороны, мое колоссальное авторское эго раздувается от уверенности, что написанное мной идеально именно в том виде, в каком я его написал, и говорит что-то вроде “Неужели они не знают, кто я?”
С другой стороны, тайный запас неуверенности в себе не дает мне покоя при мысли, что любой, даже парень, разносящий обеды, знает о моей работе больше, чем я сам, и что я на свой страх и риск пренебрегу его советом. Наконец, желание понравиться людям, делая то, что они хотят, борется с ленивым побуждением избегать переписывания, потому что это просто еще одна форма работы.
В такие моменты полезно иметь друзей и единомышленников, чье мнение уважаешь, которые могут дать немного больше взгляда на ситуацию.
Даже если они служат не более чем рупором, позволяющим тебе определить свои собственные чувства, они играют полезную роль. В конце концов, решение принимать тебе.
Когда мой роман Ариэль искал издателя, одному редактору он понравился, но он хотел внести ряд существенных изменений. Многие из них показались мне вполне обоснованными. Один, однако, этого не сделал. Один из сюжетных элементов касался портрета девятнадцатого века, который юная Ариэль нашла на чердаке и с которым она имеет (или воображает, что имеет) сильное сходство-
Посмотри, что Они сделали с моей песней, Мама / 101
блэнс. Редактор хотела исключить это, потому что издательство, в котором она работала, недавно опубликовало книгу, в которой сходство с картиной было элементом сюжета.
Поразмыслив, мне показалось, что это совпадение не оправдывает того, что я изменил успешный в остальном компонент своей книги, и я показал рукопись в другом месте. Однако я должен добавить, что редактор хотела, чтобы я переработал книгу по спецификации; если бы она пришла ко мне с контрактом на руках, я не могу быть уверен, что проявил бы такую же меру художественной честности.
История заканчивается счастливо. После того, как Дон Файн из Arbor House сам предложил правки, с которыми я мог бы смириться и которые неизмеримо улучшили книгу, он опубликовал Ariel. Я не могу выразить вам, как я рад, что не внес изменений, о которых просил первый редактор.
Когдаты станешь императором, никто не скажет тебе, что ты голый.
Я действительно вносил изменения вопреки своему желанию в некоторые из своих ранних книг. Оглядываясь назад, я вижу, что некоторые из этих изменений были к лучшему, а другие - нет. Ничего страшного. Моей главной целью в то время была публикация, и я сделал бы почти все для достижения этой цели.
Я также не писал на том уровне, где художественная целостность была полезной концепцией.
Я написал множество романов о сексе в мягкой форме для Beacon Books, и когда вышел первый из их числа, я был поражен тем, что они с ним сделали.
Почти каждое предложение было переписано без видимой цели. Если бы я написал, скажем, “Могучим прыжком он выпрыгнул из ямы”, это было бы изменено на, скажем, “Он выпрыгнул из ямы могучим прыжком”. Без преувеличения. Таким образом было изменено больше предложений, чем было оставлено в покое. Впоследствии я узнал, что этот конкретный издатель отредактировал все таким образом. Глава компании работал в журнале pulp magazine и предполагал, что такого обращения требуют все рукописи. Бог знает, чего ему это стоило, поскольку у него, очевидно, было несколько человек, получавших зарплату, которые только и делали, что портили рукописи, но, думаю, он думал, что должен это сделать. Что касается меня, я просто перестал заглядывать за обложки книг, которые писал для Beacon. Они были опубликованы под псевдонимом и с самого начала были незначительными, и я просто решил, что, как только эти рукописи сойдут с моей пишущей машинки, они перестанут иметь для меня значение.
Что бы издатель с ними ни делал, это было его дело, просто чтобы мне никогда не пришлось читать результат.
102 / Паук, сплели мне паутину В наши дни я совершенно по-другому отношусь к книгам, которые пишу. У меня всегда были проблемы с редакторами. Мне кажется, что они существуют только для того, чтобы расставлять запятые там, где я хочу , туда, где я их не хочу. Я начал понимать их позицию — им действительно приходится иметь дело со многими писателями, которые не умеют гладко писать или эффективно расставлять знаки препинания, и многие из них являются фрилансерами и чувствуют, что должны внести множество редакторских правок, чтобы продемонстрировать, что они действительно что-то сделали. И я стараюсь сохранять непредвзятость, потому что иногда (как ни трудно в это поверить) они правы, а я, э-э, ошибаюсь. Но пока я действительно в это не поверю, я изменю все так, как мне хочется.
То есть в книгах. В журналах правила немного другие. В журналах есть особые требования к пространству, особые табу и Бог знает что еще, и редакторы журналов, как правило, не стесняются вносить произвольные изменения, не советуясь с автором. Здесь, в Writer's Digest, я могу просмотреть аннотации своей колонки до того, как она попадет в печать, но это необычайно редко.
Тем не менее, иногда абзац приходится сокращать в последнюю минуту, чтобы колонка вписалась в отведенное для нее место.
Но это ничто по сравнению с редактированием, которым не стесняются заниматься большинство журналов. Иногда бывает больно видеть, как редакторская правка искажает историю, особенно если это история, которая тебе особенно понравилась, и особенно когда это происходит в начале твоей карьеры. Когда происходят подобные вещи, ты можешь немного смягчить удар по всему бизнесу, напомнив себе, что журнальная публикация не имеет такого постоянства, как книжная, что ты все исправишь, когда выйдет сборник твоих рассказов.
(И иногда тебе выпадает такая возможность. Я смог восстановить некоторые вырезанные материалы, когда мои колонки в "Writer's Digest" были собраны под названием "Рассказываю ложь ради удовольствия и наживы", и пару раз у меня была возможность отменить вклад редактора, когда мой рассказ позже подвергался критике.)
Редактор детективов Ли Райт однажды сказал моему другу, чтобы он не беспокоился о редакционном вмешательстве. “Ничто из того, что вы опубликуете в журнале, не причинит вам вреда”.
она заверила его. Я напоминаю себе ее слова, когда беру журнал и обнаруживаю, что кто-то переписал мою последнюю строчку или “исправил” особенно удачную фразу. По крайней мере, я могу сказать себе, что писать для газет еще хуже, когда по ходу дела учишься писать менее важные абзацы, так что редактор может вырезать снизу, даже не читая рассказ.
В любом случае, это некоторые из проблем, которые — да, Арнольд?
Посмотри, что Они сделали с моей песней, Мама / 103
У всех нас должны быть такие проблемы, сэр.
Хорошее замечание, Арнольд. Когда все, что мы можем сделать, - это написать наш текущий проект, не говоря уже о том, чтобы найти кого-нибудь для его публикации, может быть трудно относиться к такого рода проблемам серьезно.
Я имею в виду, ты мог бы с таким же успехом рассказать нам о бедных писателях, которые не имеют контроля над рекламным текстом, обложкой и рекламой.
Это будет в следующем месяце, Арнольд.
Я не могу дождаться, сэр.
20. Репортеры и выдумщики
Откуда берется твоя художественная литература? Ты излагаешь свои истории? Или они являются плодом твоего воображения?
Я задаю этот вопрос, потому что кто-то задал его за меня. В июле этого года я провел счастливую неделю в Йеллоу-Спрингс, штат Огайо, в писательском колледже Антиохийского колледжа.
Конференция. Коллегой на конференции был Арно Карлен, когда-то мой одноклассник по Антиохии, а совсем недавно сосед по Гринвич-Виллидж.
Вскоре после окончания университета Арно опубликовал получивший широкую известность сборник рассказов и с тех пор в основном пишет научную литературу; "Железы Наполеона", историческое медицинское исследование, - его последняя книга.
Однажды в лекции Арно речь шла о тонкой и порой неуловимой грани между художественной и документальной литературой; в частности, он обсуждал Мейлера, Хемингуэя и Джеймса Болдуина как репортеров в обличье романистов. Что больше всего привлекло мое внимание во время его выступления, так это его замечание о том, что всех писателей, как художественных, так и нехудожественных, можно разделить на две категории — тех, кто по сути выполняет функции репортеров, и тех, кто работает на основе своего воображения.
Моей первой реакцией, конечно, было вспомнить замечание Роберта Бенчли о том, что мир можно разделить на два класса людей — тех, кто делит мир на два класса людей, и тех, кто этого не делает. Моей следующей реакцией, достаточно предсказуемой, было удивление, какое место я сам занимаю в этой картине, и мне не пришлось тратить на размышления много времени. Сразу стало ясно, что я не репортер , а фантаст.
Что это значит? Не то чтобы мои произведения не были автобиографичными; Я могу указать на аспекты себя практически в каждом созданном мною персонаже. Это также не означает, что мои книги нереалистичны. (Некоторые, безусловно, более реалистичны, чем другие. Книги Таннера особенно причудливы, книги Скаддера вполне реалистичны, но оба вида в равной степени являются плодами воображения.) Я полагаю, это означает, что мои книги не стремятся рассказать вам о том, что происходило в том, что мы настаиваем на том, чтобы называть Реальным миром, а вместо этого сообщают о воображаемых деяниях воображаемых людей.
Репортеры и фантазеры / 105
Мои персонажи лишь в редких случаях основаны на моих знакомых. Когда я действительно имею кого-то на примете в качестве отправной точки персонажа, я неизменно получаю копию, которая имеет очень мало общего с оригиналом. В самом широком смысле, конечно, все мои персонажи взяты из жизни, поскольку мое подсознание всю жизнь синтезировало людей, которых я знал, и мои выдуманные персонажи взяты из получившегося резервуара. Но это означает только то, что реальность подпитывала мое воображение — как и все, что я читал, и все, о чем я мечтал.
Осознание этого разделения писателей помогло мне лучше понять, кто я такой, и какие проблемы я создаю для себя, когда пытаюсь быть писателем другого типа. У меня всегда были неприятные трудности с написанием научной литературы, и я никогда раньше не понимал почему.
Мне всегда казалось, что писать научную литературу должно быть легче, чем художественную прозу, и для большинства людей, очевидно, так оно и есть.
(Арно подчеркивал или, по крайней мере, аргументировал это, что писать достойную внимания научную литературу сложнее, чем художественную прозу. С одной стороны, я не согласился; в конце концов, мир переполнен писателями, которые добились определенного успеха в научной литературе и даже прилично зарабатывают этим на жизнь, и отдали бы почти все, если бы могли хоть раз в жизни опубликовать роман или рассказ.
Я не знаю ни одного успешного писателя-фантаста, который испытывал бы подобное разочарование. С другой стороны, я не могу отрицать, что для меня бесконечно сложнее писать достойную или даже приемлемую художественную литературу.) За эти годы я не так уж много писал научной литературы, и то немногое, что я сделал, далось мне с трудом. (Я должен отметить, что я сейчас говорю не о этом виде научной литературы, не о том, что я пишу о писательстве, которым я занимаюсь в WD на протяжении последнего десятилетия. Эти мои колонки не являются художественной или документальной литературой.
Это письма друзьям, подавляющее большинство из которых я не встречал и не знаю по именам, и, следовательно, они были самым простым письмом, которое я когда-либо писал. А почему бы и нет? Что может быть проще, чем написать письмо другу?) Я написал пару личных очерков для журнала "Нью-Йорк": один о частном детективе, другой (никогда не публиковавшийся) о джазовом пианисте. Я брал интервью у Роберта Ладлэма для WD. Получив некоторое представление о кражах со взломом в ходе хроники вымышленных приключений Берни Роденбарра, я написал статьи об искусстве взломщика для пары периодических изданий. Со всеми этими произведениями у меня было больше проблем, чем я ожидал, и я приложил гораздо больше усилий, чем можно было предположить по готовым статьям.
В
106 / Паук, сплели мне паутину проблема, я полагаю, в том, что я не знаю, как сообщить. Я знаю, чему можно научиться, но у меня нет интуитивных знаний, которыми обладает настоящий репортер. Любое письмо, художественное или нехудожественное, репортажное или творческое, требует бесчисленных решений. Любое искусство действует, и, возможно, любая человеческая деятельность действует. Много лет назад полупьяный флейтист сказал мне, что не может понять, как я делаю то, что я делаю. “Откуда, - требовал он снова и снова, - ты знаешь, где ставить запятые?” Я знаю, я мог бы сказать ему, потому что я писатель, и проза течет во мне так же, как музыка течет в нем. Как писатель я принимаю бесчисленное множество решений, и я принимаю их в каждом написанном предложении, и почти все я принимаю интуитивно и автоматически, не задумываясь над ними. Точно так же он, как музыкант, постоянно принимает решения о фразировке, ударении, громкости и Бог знает о чем еще, и уделяет им так же мало сознательных усилий, как я уделяю расстановке запятых.
Написание любого произведения, художественного или нехудожественного, требует бесчисленных решений.
В художественной литературе мне легче принимать такие решения, чем в научной, и я бесконечно больше в них уверен. В данный момент я участвую в совместной научной работе. Я пишу историю жизни моего друга, и это действительно полная приключений жизнь. Мой друг был солдатом удачи, профессиональным преступником и тайным агентом Агентства по борьбе с наркотиками. Мне чертовски трудно решить, рассказывать ли его историю от первого или от третьего лица, и в какой степени я должен позволить своему собственному голосу присутствовать в повествовании, и какие инциденты включить или опустить, и как долго должна длиться книга, и в каком порядке лучше всего подать материал. Если бы я писал рассказы того же типа, что и художественное произведение, а не репортажную документальную литературу, у меня не возникло бы проблем с этими решениями. Я бы делал их легко, интуитивно, автоматически, и меня бы устраивали мои решения. Они могли быть не бесспорно правильными — другой писатель расставил бы запятые в другом месте с таким же обоснованием, — но это были бы обоснованные решения, и я мог бы с ними жить.
Чем больше я ловил себя на том, что размышляю в терминах этих двух классов писателей, тем больше доказательств я находил в своих собственных работах. Выделяются два примера: один из художественной литературы, другой из научной.
"Вор, который не мог уснуть", моя первая книга об Эване Таннере, сцены которой были разбросаны по Европе и Малой Азии. В его пери-
Репортеры и фантазеры / 107
в поисках клада золотых монет Таннер попадает в тюрьму в Турции, сбегает от своих тюремщиков в ирландском аэропорту Шеннон и возвращается в Турцию через Ирландию, Англию, Испанию и Балканы. На момент написания статьи я был в Ирландии и Англии около двух недель, а в других описанных странах - вообще не был. Мне было гораздо труднее писать сцены, действие которых происходит в Ирландии, чем те, что происходили в Югославии. Моя Югославия была плодом моего воображения, и я уверен, что она имела очень мало сходства с реальной Югославией, но у меня не было проблем с написанием о ней. Я немного знал об Ирландии и беспокоился о том, чтобы все сделать правильно, и поэтому получилось парадоксальным образом менее убедительно, чем в Югославии.
Еще лучшую иллюстрацию можно почерпнуть из научно-популярной книги, которую я написал много веков назад и которая состоит из расширенных интервью с представителями сексуального полусвета. Я взял одно настоящее интервью для книги у девушки по вызову.
Остальные около дюжины глав я полностью выдумал, просто описывая жизни и личности каждого субъекта так же, как я описываю истории жизни и личности моих вымышленных персонажей. Труднее всего было написать одну главу, взятую из реального интервью; более того, издатель, хотя и был чрезвычайно доволен книгой в целом, указал на одну реальную главу как на самую слабую из всех и наименее убедительную.
(Издатель, надо сказать, не знал, что рассматриваемая глава была единственной реальной. Он думал, что все они настоящие.) Посмотрев на себя, человек смотрит и на других писателей. Все мы либо репортеры, либо выдумщики, хотя каждый репортер в какой-то мере использует свое воображение, а каждый выдумщик делает какие-то репортажи. Многие репортеры не пишут ничего, кроме художественной литературы. Писатель Леон Урис приходит на ум как хороший пример; его книги кажутся мне самыми сильными, когда их художественная литература служит средством передачи фактического материала, и самыми слабыми, когда они касаются персонажей и событий, созданных воображением автора. Исход, например, был захватывающим, когда в нем рассказывалось о реальных людях, вовлеченных в реальные события, в то время как вымышленные персонажи, созданные Uris для продолжения истории, были значительно менее убедительными, а их вымышленные жизни представляли меньший интерес.
В то же время есть писатели научной литературы, которые работают лучше всего, когда дают волю своему воображению. Несколько лет назад журналистка Гейл Шихи подверглась резкой критике, когда выяснилось, что некоторые персонажи того, что якобы было репортажем, на самом деле были сложными личностями и, в большей или меньшей степени, плодом творческого потенциала автора. “Нельзя доверять ничему, что пишет женщина”, - помнится, подумал я тогда, но теперь я
108 / Паук, сплели мне паутину, возможно, смягчит это суждение. Для писателя, который больше фантазирует, чем репортер, иногда истине лучше служит готовность отойти от фактов.
И зачем я тебе все это рассказываю?
Потому что это было у меня на уме, и я обнаружил, что аспекты писательства, которые периодически меня волнуют, имеют тенденцию в большей или меньшей степени находить отклик у большинства из вас. Если ты дочитал до этого места, то, вероятно, уже начал обдумывать вопросы, поставленные в начале колонки, и, по крайней мере, предварительно, причислил себя либо к выдумщикам, либо к репортерам.
И какую тебе от этого выгоду?
Возможно, это немного облегчит вам поиск книг и рассказов, которые вы лучше всего подходите для написания. Возможно, это облегчит тебе работу над книгой и, возможно, позволит тебе немного снисходительнее относиться к себе за то, что ты менее способный в других областях.
Я надеюсь, что это поможет и мне. Мне кажется, что больше всего я ошибался как писатель, когда брался за проект, потому что он должен быть написан, и упускал из виду тот факт, что, возможно, он не должен был быть написан мной. Мои ошибки такого рода не всегда происходили из-за того, что я принимал себя за репортера, но иногда так и было. Я подозреваю, что у меня немного меньше шансов совершить эту конкретную ошибку из-за того, что я слышал выступление Арно.
И это доставило бы мне удовольствие. Потому что, в конце концов, именно так человек растет — как писатель и в других сферах жизни. Переставая совершать одни и те же ошибки и, таким образом, позволяя себе совершать ошибки совсем другого порядка.
Возможно, это также вызовет у тебя другие мысли, как и у меня. Мысли о природе правды и вымысла, субъективной и объективной реальности. Мысли юности, говорит нам Лонгфелло, - это длинные-предельно длинные мысли, как и эти, но вы, возможно, сочтете, что над ними стоит поразмыслить.
21. Прости, Чарли
Пару лет назад Росс Томас написал книгу под названием Протокол похищения. Это был второй или третий том из серии саспенсов, написанных под именем Оливера Блика и с участием профессионального посредника Филипа Сент-Айвза, и сюжет, который в значительной степени вылетел у меня из головы за прошедшие годы, касался вывоза кого-то из Югославии.
Генри и Парк, два очаровательных закадычных друга из Сент- Айвы были представлены в "Протоколе", и они втроем беззаботно путешествовали по Югославии, обмениваясь искрометными репликами и завоевывая сердца и умы читателей, если не местных жителей.
А затем, ближе к концу, когда югослав спасен и силы справедливости торжествуют, происходит перестрелка с плохими парнями, и пуля прилетает из ниоткуда и убивает Парка. Убивает его мертвее, чем водевиль. Одно невыразительное предложение, и он ушел.
Скажу вам, это было шокирующе. Я поговорил с несколькими другими читателями, фанатами сериала, и у всех у них была такая же реакция, как у меня. Мы были чертовски возмущены. Смерть Пак была неожиданностью, но дело было не в этом; мы не возражали против сюрпризов в нашей литературе и, по сути, даже приветствовали их. Но это было нечто большее, чем сюрприз. Это было горькое разочарование. Мы не хотели, чтобы Парк умер, и были злы на автора за то, что он убил его.
Я могу вспомнить похожую реакцию в конце пятидесятых на одну из ранних детективов Эда Макбейна о 87-м участке. Автор представил новичка-полицейского Берта Клинга в начале сериала, и читатели наблюдали за развитием Клинга как персонажа и полицейского, а также принимали опосредованное участие в его бурном романе с Клэр Таунсенд. (Кажется, так ее звали. В последний раз я читал эту книгу более двадцати лет назад.)
Что ж, Клэр убили так же произвольно и, да, так же несправедливо, как Пак. По всей стране фанаты Макбейн устроили истерику. Они категорически не хотели смерти женщины. Они хотели, чтобы она вышла замуж за Берта и жили долго и счастливо.
У писателей обычно есть свои причины. Целью Макбейна было
110 / Паук, сплели мне паутину, пусть читатель знает, что в этой лиге мы играли жестко, что человеческие жизни в его книгах были на кону, что вы никогда не могли принимать счастливый конец как должное. Он высказал свою точку зрения.
Когда я познакомился с Россом Томасом, я спросил его, почему он убил Парка. Я был не первым, кто поднял этот вопрос. “Я просто представил себя навечно застрявшим с этими тремя парнями, - сказал он, - и вынужденным сочинять для них эту веселую скороговорку, и я подумал, черт возьми, я не хочу этого делать, поэтому убил Парка ”.
Хотя они не часто доводят дело до конца, у сценаристов возникает желание создать в своих сериалах персонажей, которые заставят вас поверить в концепцию желания смерти. Дороти Сэйерс, как сообщается, рассказала Агате Кристи, что ей очень хотелось сняться в фильме "Лорд Питер Уимзи", после чего дама Агата призналась, что сама годами хотела убить Эркюля Пуаро. Конан Дойл действительно убил Шерлока Холмса, и по причине, мало чем отличающейся от причины Росса Томаса; он хотел, чтобы ему не приходилось продолжать писать о нем. Публика считала иначе, и сэр Артур был вынужден реанимировать своего детектива.
Совсем недавно Николас Фрилинг шокировал широкую аудиторию читателей, убив инспектора Ван дер Валка. Таким образом, он смог написать книгу, в которой вдова Ван дер Валка становится детективом, а впоследствии и вовсе взяться за новый детективный сериал.
С точки зрения долларов и центов, убийство персонажа сериала - ошибка; это оказывает явное негативное влияние на продажи сериала в целом.
Сейчас мне неинтересно читать ранние книги Ван дер Валка, хотя они мне и понравились в первый раз. Почему? Потому что я не хочу тратить свое время на чтение о мертвом детективе.
Звучит глупо? Ничего не могу с собой поделать. И я не единственный чудак в округе. Когда сериал Бена Газзары "Спасайся ради своей жизни" заканчивал показ в сети, возник вопрос о том, закончится ли последняя серия смертью главного героя, который, предположительно, страдал неизлечимой болезнью с момента создания сериала. Я не помню, какому курсу они следовали — не думаю, что я видел финальную серию, — но аргумент, который, как я думаю, возобладал, гласил, что убийство персонажа Газзары нанесет ущерб синдикации сериала. Как ни странно, смерть актера, похоже, не имеет значения; зрители все равно будут смотреть "Возвращение навсегда". Но убей вымышленного персонажа, и связь зрителя с состоянием этого персонажа оборвется.
СЧАСТЛИВЫЙ КОНЕЦ
Но есть больше способов разочаровать читателя, чем убийство популярного персонажа, и разочаровать читателя вполне уместно
Прости, Чарли / 111
это тема этой колонки. Чем больше я читаю и чем больше пишу, тем яснее мне становится, что, когда я беру в руки книгу, мне не все равно, какой она получится.
Если мне нравится то, что я читаю, я отождествляю себя с одним или несколькими персонажами и хочу, чтобы в конце с ними случилось что-то хорошее.
И меня беспокоит, когда я разочарован.
Это означает, что я гораздо менее искушен, чем привык думать. Боюсь, у меня много общего с ребенком, услышавшим сказку на ночь и заранее требующим заверений в том, что в конце концов все будет хорошо. Как и этот ребенок, я не хочу плохих снов. Я не хочу чувствовать себя разочарованным или преданным. Возможно, я и не требую счастливого конца в полном смысле этого слова, но я хочу, чтобы финал приносил мне эмоциональное удовлетворение.
Трагедия может приносить эмоциональное удовлетворение. Гамлет не сработал бы, если бы датский принц ушел на закат с воскрешенной Офелией под руку, насвистывая веселую мелодию. Но есть разница между трагическим развязыванием и концовкой, которая заставляет тебя чувствовать себя Тунцом Чарли.
Tздесь больше способов разочаровать читателя , чем убийство популярного персонажа.
Помнишь Чарли? Он снимался во всех этих рекламных роликах и хотел доказать, что он культурный, чтобы люди из Star-Kist разорвали его на куски и могли его. Каждый раз, когда у него выдергивали крючок и он получал отказ. “Извини, Чарли”, - говорили они ему. “Старкисту не нужен тунец хорошего вкуса. Звездочет хочет, чтобы тунец был вкусным.”
На днях я прочитал рассказ, который разочаровал меня в том смысле, что мог бы оказаться поучительным. Книга Дэвида Клейтона Кэррада называлась "Соревнование" и была опубликована в июньском номере " Running Times". И это была хорошая история, очень хорошо написанная и провокационная.
Вот сюжет: Майклсон - бегун. Он годами был очень конкурентоспособен, пока не наступил момент разоблачения, когда он чуть не погубил себя физически, пытаясь превзойти собственные возможности. Теперь он вообще отказался от соревнований, избегает гонок и бродит по стране, бегая ранним утром для собственного удовольствия. Он перестал вести записи и в ходе утренней пробежки, описанной в этой истории, решает, что следующее, что он собирается сделать, это вообще выбросить свой секундомер, чтобы не засекать время самому.
Он также выбросил все свои старые футболки с изображением расы и иногда отсылает их за перерасход продукции по сниженным ценам. Сегодня утром на нем одна из этих рубашек, фиолетовая с какими-то цифрами.
112 / Паук, сплели мне паутину, которая для него ничего не значит. Ему нравится рубашка, потому что он без ума от цвета.
Он бежит по дамбе, ведущей на заброшенный остров. Дамба закрыта для движения, и он плывет по ветру, наслаждаясь бегом, когда сзади подъезжает фургон и сбивает его с ног.
Это первый раунд смертельной дуэли между Майклсоном и водителем фургона, который ездит взад-вперед между островом и материком, пытаясь убить Майклсона, который может только каждый раз уворачиваться от фургона и пытаться пробраться по опасной дамбе в безопасное место на острове.
Эта драма очень искусно передана. Борьба Майклсона со злым черным фургоном отчаянная, и мы надеемся, что он справится, найдет какой-нибудь способ победить водителя. Он пробует множество трюков, но в конце концов фургон сбивает его и убивает.
И мы переходим к водителю, который возвращается на материк и выходит из фургона в рубашке Майклсона, которая сделала его невольным участником этой смертельной гонки. Водитель — теперь и сам бегун - поднимается на дамбу в фиолетовой рубашке, а другой персонаж занимает его место в фургоне и готовится пуститься в погоню.
Как я уже сказал, это хороший рассказ. Это захватывающее чтение на уровне чистой истории, и в нем есть интересные вещи о конкуренции.
Но это также разочаровывает.
Потому что мы в подавляющем большинстве отождествляем себя с Майклсоном во время его дуэли с фургоном. Мы хотим, чтобы он победил. Нам небезразлично, что с ним произойдет. По сути, большая часть художественной литературы состоит из попыток персонажа решить проблему.
Проблема Майклсона - выживание, и если мы хотим, чтобы история приносила нам эмоциональное удовлетворение, он должен решить эту проблему. Мы надеемся, что он успешно разрешит эту проблему, но в любом случае мы настаиваем на том, чтобы он стал инструментом ее разрешения.
Но этого не происходит. Его убивают, и на этом история для нас заканчивается, и мы разочарованы. То, что следует дальше, объяснение необъяснимой дуэли и иронии того, что убийца выбрал себя в качестве следующей мишени, интересно, но не увлекательно. Наше участие закончилось смертью Майклсона.
Означает ли это, что мистер Каррад допустил ошибку, написав рассказ так , как он это сделал?
Нет, я не думаю, что мы можем так говорить. Как читатели, мы имеем право хотеть, чтобы истории удовлетворяли нас определенным образом. Как писатели, мы имеем право публиковать эти истории так, как нам, черт возьми, заблагорассудится, разочарован читатель или нет. И все же рассказ наиболее эффективен, наиболее приятен и оказывает наибольшее воздействие, поскольку он удовлетворяет надежды и чаяния читателя.
Прости, Чарли / 113
Чем больше я пишу, тем чаще ловлю себя на том, что пытаюсь писать то, что предпочитаю читать. Безусловно, важно быть верным своему художественному видению, но если то, что я называю своим художественным видением, приводит меня к разочарованию читателя, против чего я как читатель был бы склонен возражать, возможно, мне следует немного пересмотреть свое художественное видение. Возможно, то, что я с удовольствием расценивал как свою писательскую честность, скорее является вопросом потакания своим слабостям или поводом пустить пыль в глаза читателю. Дело не столько в том, что у меня есть обязательства перед читателем — я не уверен, что они у меня есть, — но в том, что, разочаровывая его, я, возможно, саботирую свои собственные художественные цели.
22. Масло полуночи
Как я уже сообщал ранее на этих страницах, мне кажется, лучше всего сделать писательство первым делом, которым я занимаюсь в течение дня. Хотя в начале моей писательской карьеры я находил немало романтического в идее о том, что писатель, страдающий бессонницей, в полночь сжигает масло или свечу с обоих концов, с течением лет я понял, что в начале дня я был свежее и энергичнее, чем в его конце. Недавно встав с постели, я был в большей связи со своим подсознанием, у меня было больше возможностей использовать его источники в своей работе.
Кроме того, поскольку дневная работа была завершена рано, я был волен делать остаток дня, что пожелаю, и с чистой совестью.
И я также упоминал, что большинство писателей, похоже, рано или поздно приходят к такому же выводу. Хотя ночная работа может привлекать в начале карьеры, зрелый профессионал знает, что день нужно начинать с работы.
Если бы тишина и покой были важны, человек просто вставал раньше всего остального мира, вместо того чтобы оставаться после него.
Гм.
В течение последних нескольких недель ваш корреспондент вставал около часа или двух пополудни, развлекался разными делами до полуночи или часа ночи, затем садился и приступал к работе над текущим романом. Он работал столько, сколько требовалось, чтобы закончить дневную (или, точнее, ночную) работу, то есть до трех, четырех или пяти часов ночи, после чего принял душ, выпил последнюю чашку кофе, немного почитал и, наконец, с благодарностью отправился спать где-то на рассвете.
Итак, какой вывод ты делаешь из этого? Да, Арнольд?
Что вам нельзя доверять, сэр.
Ты уже знал это, Арнольд. Эдна?
Учителя советуют тебе делать то, о чем они сами и не мечтали бы.
Ага. Рейчел?
После стольких лет ты наконец обнаружил , что все это время делал это неправильно.
Масло в полночь / 115
Что за мысль. Что ж, для всех вас, кто испытывает смешанное чувство разочарования и триумфа, которое вы испытываете, когда застаете своего дантиста за кражей шоколадки, расслабьтесь. Я могу все объяснить.
Примерно в начале года, после годичного отпуска от написания романов, я приступил к работе над новым романом. Я начал по своему обычному графику, приступая к работе сразу после пробуждения и придерживаясь его до тех пор, пока не сделаю столько, сколько захочу. Первые две недели все шло прекрасно, и книга получила хорошее начало.
В начале третьей недели я понял, что писал в таком темпе, что опережал развитие книги в моем подсознании, подобно генералу, который опередил собственные каналы снабжения. Я взял пару выходных, возобновил работу и снова вошел в курс дела.
Но все это время я в одном отношении выполнял работу почти вопреки себе. Потому что я не мог заснуть по ночам и бодрствовал до четырех, пяти или шести утра. И я не хотел вставать с постели, даже когда просыпался, потому что начинался день и мне нужно было идти на работу. Соответственно, я не мог приступить к работе до полудня, а когда я дотащился до пишущей машинки раньше, то был слишком слаб, чтобы хорошо писать, и вдобавок ко всему у меня возник конфликт между моим писательством и работой на семинарах.
Семинары должны были начаться только весной, но заранее предстояла огромная работа по деталям, нужно было сделать заказы, разобраться с почтой, разместить телефонные звонки и отвечать на них. Все это должно было происходить в рабочее время, а мой рабочий день был таков, что половину рабочего времени я посвящал сну, а половину - писательству. Мой роман, которому, я знал, следовало уделять первостепенное внимание, превращался в нечто, от чего мне нужно было избавиться как можно быстрее, чтобы заняться другими делами.
Ну, так ничего не напишешь.
И, поверьте мне, это сказывалось. Я устал, когда закончил свою работу за пишущей машинкой, слишком устал, чтобы радоваться перспективе принимать деловые решения, вести переговоры с менеджером по питанию в каком-нибудь отеле и отслеживать поставки UPS. Несмотря на то, что я работал с аффирмацией, писать для меня легко и весело, это становилось все труднее и неприятнее, и после этого я был совершенно опустошен. Затем, несколько часов спустя, я лежал в постели, пытаясь заснуть, и тогда, наконец, мой мозг гудел от идей сюжета и
116 / Паук, Сплели мне паутину сцен и персонажей, и я не мог так же легко заснуть, как не мог махать руками и летать.
Итак, я прикинул, что мне терять, изменил свое расписание, и угадай, что?
Сработало как по волшебству.
Я сажусь за свой стол в полночь или чуть позже, проверяю работу предыдущей ночи и принимаюсь за дело. Я не чувствую необходимости торопиться с написанием, потому что мне нечего делать после того, как я закончу. Я умею не торопиться и получать от этого удовольствие, а когда я заканчиваю и усилия, затраченные на написание, выбивают меня из колеи, я могу радоваться осознанию того, что опустошение и усталость - это совершенно подходящий способ чувствовать себя, когда готовишься ко сну.
И, когда я на ногах, я могу полностью посвятить себя бизнесу, или общественной жизни, или чему угодно, зная, что я не уклоняюсь от своего главного приоритета - романа. По расписанию очередь дойдет после полуночи. Тем временем день свободен для других занятий.
U в конечном счете жесткость - враг, и ... человек должен оставаться гибким, чтобы преуспевать.
На днях я говорил об этом со своим другом-писателем, и он заметил, что наиболее плодотворными в его писательской деятельности были периоды, когда он придерживался аналогичного графика, отправляясь на работу примерно в то время, когда остальные члены его семьи ложатся спать. По его словам, только два соображения удерживали его от использования прежнего графика сейчас. Первое - социальное, поскольку более традиционный график делает его более доступным для других людей. Другой, по его откровенному словам, был алкоголь; он знал, что лучше не писать даже после одной-двух рюмок, а поскольку он чаще всего что-нибудь выпивал днем или вечером, ночное писание у него не получалось.
Поскольку я больше не пью, последнее для меня не имеет значения. Кажется, у меня достаточно времени для общения по вечерам, прежде чем приходит время приступать к работе. Рано или поздно привычка работать, пока мир спит, может вызвать у меня чувство изоляции, но я привык писать книги в периоды довольно интенсивной деятельности и брать длительные перерывы между ними, во время которых я наверняка вернусь к более традиционному графику. К тому времени, когда сезон семинаров начнется всерьез, я буду вставать утром и ложиться спать вечером, как и все остальные.
А что с работой? Мой разум менее свеж в конце дня и, соответственно, моя работа менее вдохновляет? Я не могу сказать, просто
Масло в полночь / 117
в конце концов, я тот человек, который это пишет, и моему мнению, благоприятному или нет, доверять нельзя. Я знаю, что то тут, то там брал отгулы по ночам, потому что к полуночи мой разум чувствовал себя слишком уставшим, чтобы быть способным к моей лучшей работе. Но такие ночи выпадали нечасто, и в остальное время любое нарушение моих умственных функций проходило незамеченным для меня.
РЕШЕНИЕ ЗАДАЧ
Ну и в чем смысл всего этого? Он говорит нам, что был неправ, что утро не лучшее время для написания? К чему именно он клонит?
Просто это — что в конечном счете жесткость - враг, и что человек должен оставаться гибким, чтобы преуспевать. То, как любой писатель распределяет свое время, - это личное дело, которое лучше всего решать с учетом личных предпочтений и личных обстоятельств. Важно, чтобы он осознал, что ни одно из решений, которые он принимает относительно писательских привычек, не выгравировано на каменных скрижалях. Все это может измениться.
В конечном счете, любой писатель умеет решать проблемы. Проблема главного героя - это ядро типичного романа, и выяснение, как она будет или не будет решена, является одной из главных задач писателя. Составление сюжета - это в значительной степени вопрос того, как разум перебрасывает одно возможное развитие событий за другим. Человек просеивает эти альтернативы, выбирает то, что сработает, и работает с этим.
Если это сработает, говорят они, не чини это. В течение нескольких лет у меня работал определенный график написания, и поэтому я оставил его без изменений. Все это было к лучшему, но сопутствующий риск заключался в возможности того, что я подумаю, что сработало единственное, что может сработать, что если я не сделаю писательство первым занятием дня, я вообще не смогу писать.
Так легко впасть в подобие трупного окоченения при жизни. Если у нас работает что-то одно, и работает хорошо, мы думаем, что ничто другое не сработает вместо этого, что мы пропали бы без этого. Я давно строил это предположение относительно пишущей машинки. Хотя я и доказал, к своему удовлетворению, что могу писать где угодно и при любых условиях, мне действительно нужна была, как я обычно говорил, пишущая машинка и плоская поверхность, на которую ее можно поставить. (Для моей пишущей машинки тоже требуется электрическая розетка, но я никогда не сомневался, что смогу снова поработать с руководством, если понадобится.)
Года два назад я был на Манхэттене, а моя пишущая машинка стояла в Бруклине, и мне захотелось написать эту колонку. (Ну, нет. Не эту колонку, не ту, которую ты читаешь. То, что было в этом журнале два года назад. Ты ведь понял, что я имел в виду, не так ли?) Я купил блокнот на спирали, сходил в кафе и пару
118 / Паук, сплели мне паутину: несколько часов спустя я написал свою колонку. Мне пришлось перепечатать это, если я ожидал, что это прочтет кто-нибудь, кроме меня, но это было написано, и писать это таким образом было забавно. Я повторял этот процесс несколько раз с тех пор, как у меня появился доступ к пишущей машинке, потому что письмо от руки, кажется, подходит мне, когда я пишу короткую научную литературу, особенно если я с самого начала не совсем уверен, как я собираюсь упорядочивать свои мысли. Когда я что-то записываю в блокноте, легко что-то зачеркивать, передвигать и вообще оставлять все как есть.
Я не могу вспомнить, писал ли я когда-нибудь художественную литературу таким образом. Я бы не хотел браться за подобный роман, но знаешь что? Было бы забавно написать короткий рассказ таким способом. На днях я обязательно попробую.
А сколько сейчас времени, сэр?
Сейчас? Гм. Ну, Арнольд, сейчас 3:09.
Доброе утро, сэр?
Э-э, нет. Сейчас 3:09 пополудни.
Означает ли это, что вы писали эту колонку последние пятнадцать часов, сэр?
Нет, Рейчел, это не так. Я проснулся четыре часа назад и после завтрака понял, что мне хочется написать эту колонку. Было воскресенье, так что никаких дел на семинаре не предстояло, Линн еще спала, а у меня не было никаких особых дел до шести, и я подумал, что сесть за старую пишущую машинку и отстукать это, возможно, будет легко и весело для меня.
Так оно и было. Видишь, как это работает?
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Любовь к пауку Внутренняя игра
о художественной литературе
Смомента взросления самца прилагаются значительные усилия для определения местонахождения самки; что означает в случае видов, строящих силки, что он теперь становится странником, как пауки-охотники. Когда к самке подходят, обычно проводят определенные предварительные действия перед спариванием . Как правило, у видов, создающих паутину, самец подает сигналы, подергивая нити силка самки. Кроме того, могут наблюдаться движения щупалец и брюшка, своего рода танец, который немного варьируется в зависимости от вида. Именно в "странствующих пауках" наиболее отмечены ухаживания. Это особенно верно для семей с относительно острым зрением. Здесь самцы могут танцевать перед самками, размахивать щупальцами, или лапами, или и тем и другим, и принимать своеобразные позы. Предполагалось, что все это служит для получения признания самкой, а также для стимулирования ее. Поведение самца в конечном итоге приводит к усыплению нормального инстинкта самки рассматривать его как возможный кусочек для съедения, и она подчиняется его домогательствам, подавленная пылом сексуального импульса .... Распространено заблуждение, что самца всегда убивает самка после окончания брачного акта. На самом деле, только у очень немногих видов это можно считать общим правилом.
— Б.Дж . Кастон и Элизабет Кастон
Как узнать пауков
23. Разум новичка
В книгах о писательском мастерстве часто подчеркивается необходимость того, чтобы начинающий писатель как можно быстрее стал профессионалом. Этот процесс превращения в профессионала имеет меньше отношения к тому, чтобы бросить работу и стать самоокупаемым за счет писательства, чем к вопросам поведения и мироощущения. Мы становимся профессионалами, совершенствуя свои рабочие привычки, становясь самодисциплинированными и продуктивными, используя свое время и энергию с максимальной пользой. Что не менее важно, мы становимся профессионалами, развивая уверенность в себе профессионального писателя.
Мне бы и в голову не пришло порицать ценность профессиональных трудовых привычек или профессионального отношения. Но я думаю, что для нас не менее важно навсегда оставаться новичками, сохраняя способность новичков к росту и развитию.
Потому что, хотя уверенность в себе - бесспорное достоинство, высокомерие - огромная помеха. И нам очень легко связать себя высокомерием, полагая, что оно нам нужно, если мы хотим выжить.
Нетрудно понять почему. В конце концов, что может быть более высокомерным поступком, чем сесть за пишущую машинку и печатать воображаемые истории о воображаемых людях, опираясь при выполнении своей задачи на веру в то, что совершенно незнакомые люди добровольно потратят свое время на чтение того, что мы написали, и на самом деле зайдут так далеко, что им будет небезразлично, что происходит с этими воображаемыми людьми?
Весь процесс написания и выхода в печать, как правило, включает в себя защиту от собственных сомнений и неприятия мира. Вполне естественно, что эта броня превращается в высокомерие. И ничто так не ускоряет этот процесс, как небольшой успех. “Меня опубликовали”.
мы говорим себе. “Мне заплатили за то, что я написал. Я профессионал. Я больше не любитель. Мне не нужно ничему учиться, потому что я уже все это знаю”.
Я могу видеть, как это работало в моей собственной карьере. Когда я только начинал писать, я довольно регулярно читал Writer's Digest. (Да, журнал издавался в то время. Вы могли найти его в газетном киоске между "Колониальными временами" и "Бедными"
Разум новичка / 121
Альманах Ричарда.) Затем, когда я начал продавать несколько рассказов криминальным журналам по центу за слово, я перестал читать WD. В конце концов, теперь я был профессионалом. А WD предназначался для людей, которые пытались быть тем, кем я уже был.
Итак, кого я обманывал? Очевидно, я узнал не все, что нужно было знать о писательстве. И я понял это. Я знал, что мне еще многому предстоит научиться, и рассматривал собственное творчество как важную часть процесса обучения. Точно так же я считал, что сам обучаюсь, когда читаю художественную литературу других писателей. Но я сопротивлялся идее учиться, читая то, что кто-то другой говорит о писательском мастерстве; это ставило меня слишком близко к роли студента или подмастерья, и такая роль угрожала моему представлению о себе как о профессиональном писателе.
На первый взгляд это высокомерие может показаться проявлением самоуважения. На самом деле все как раз наоборот; мы проявляем высокомерие, чтобы скрыть отсутствие у нас самоуважения.
Я видел, как это работает в моих путешествиях за последние несколько лет. В writers’
на конференциях я заметил, до какой степени преподаватели стремятся отличаться от присутствующих писателей, как будто важно, чтобы все (включая их самих) понимали, что они здесь для того, чтобы учить, а не учиться.
Когда сотрудники все-таки посещают лекции друг друга, они часто стараются выделиться среди остальной аудитории, опаздывая, стараясь поболтать с лектором на посторонние темы и давая понять, что они здесь только для того, чтобы подхватить номер товарища по выступлению, а не (Боже упаси) узнать что-то полезное.
На моем семинаре “Пиши ради своей жизни” я видел, как высокомерие в той или иной форме ограничивает участие некоторых людей — после того, как они заплатили хорошие деньги, чтобы прийти. И в то же время я видел других писателей, чья высокая самооценка позволила им быть более открытыми к тому, что может предложить семинар.
Семинар в Нью-Йорке в марте 84-го стал прекрасным тому примером.
Одно из первых упражнений - автоматический процесс письма. Я произношу вступительную реплику для группы, и все пишут без остановки в течение десяти минут; этот процесс помогает высвободить творческий поток каждого для того, что будет дальше на семинаре, и это очень ценная техника сама по себе и очень эффективна в такого рода групповой ситуации.
На этом конкретном семинаре одна женщина просто сидела посреди комнаты и не написала ни слова. Через несколько минут я подумал, что она, возможно, расстроена или сбита с толку, и подошел спросить, не
122 / Паук, сплели мне паутину была причина, по которой она не занималась этим процессом. Она ответила, что это слишком элементарно, что она занималась подобными вещами много лет назад и что ей не нужно этого делать. Позже, во время обмена, она повторила это утверждение и сообщила группе, что она слишком продвинутая для такого рода начинающих статей, что она опубликованный писатель.
Просто из любопытства я попросил поднять руки: сколько наших стажеров в тот день были опубликованы? Большинство рук в зале поднялось. (На самом деле, это неточно. Большинство людей в комнате подняли руки, но каждый из них поднял только по одной руке, так что поднялось меньшинство от общего числа рук. О, неважно.) “Я настоящая писательница”, - запротестовала женщина, подразумевая, что ее коллеги не опубликовали ничего более впечатляющего, чем объявление в местной копилке. “У меня вышла книга!”
Писательство обычно предполагает защиту себя от собственных сомнений и неприятия окружающего мира.
Я не спрашивал, сколько книг было опубликовано у остальных, хотя знал о нескольких. Но, возможно, я улыбнулся, потому что один из присутствующих писателей пару раз попадал в список бестселлеров художественной литературы и искренне участвовал в процессе автоматического написания, да и во всем семинаре. Его самооценка была достаточно высока, чтобы ему не нужно было ничего доказывать ни себе, ни остальным из нас; следовательно, он был доступен для любой пользы, которую мог предложить ему семинар.
На том же семинаре другим слушателем был мой друг Боб Мандель, который сам был чрезвычайно успешным ведущим семинаров в области личностного роста. Я боялся присутствия Боба в аудитории, был уверен, что он будет сидеть там и осуждать меня, уверен, что в его присутствии я буду так стесняться, что мне будет трудно сделать семинар полезным для всех. Но Боб пришел на семинар не для того, чтобы сравнить мое обучение со своим, не для того, чтобы убедить себя, что он уже знает все, что ему нужно знать, а для того, чтобы извлечь для себя максимум из сегодняшнего дня. Он охотно участвовал в каждом процессе, поднимал руку, чтобы поделиться при каждой возможности, и проявлял во всем то, что дзен-буддисты называют умом новичка. Он не только занимался автоматическим письмом, но и приходил домой и занимался этим по десять минут каждый день в течение следующего месяца. После долгого периода неспособности что-либо завершить, он написал и опубликовал две книги в течение года. Я упоминаю это не для того, чтобы сказать, что мой семинар был замечательным, но что Боб был замечательным студентом — из-за его способности отставлять свое эго в сторону и быть полностью открытым для повседневных впечатлений.
Разум новичка / 123
Если высокомерие так часто мешает нам подходить к написанию с позиции новичка, то источником этого высокомерия почти всегда является страх, эгоцентричный страх, что мы покажемся никчемными, если дадим миру понять, что нам еще есть чему поучиться. Автор детективов, посетивший мой семинар в Миннеаполисе, признался, что ему было трудно набраться смелости прийти; он сам недавно участвовал в симпозиуме и боялся, что подумают слушатели, если увидят его по другую сторону кафедры. Я достаточно легко могу понять его страх. Я сам испытывал примерно то же самое в похожих случаях.
Как я уже говорил, я сам перестал читать литературные журналы, когда начал публиковать свои собственные рассказы. Я возобновил чтение WD несколько лет спустя, когда начал писать эту колонку, и, конечно, прочитал каждый выпуск от корки до корки. Сейчас трудно поверить, что я столько лет умышленно отказывал себе в таком полезном инструменте.
Я ущемлял себя и в других отношениях из-за такого же основанного на страхе высокомерия. Я публиковал детективную литературу более пятнадцати лет, прежде чем решил присоединиться к организации "Писатели-мистики Америки". Я хотел принадлежать к организации, но ждал приглашения. По какой-то оплошности я приглашения не получил, и будь я проклят, если буду активно добиваться членства. (Возможно, я боялся, что мне в этом будет отказано.) Когда я, наконец, присоединился к MWA, я понял, что лишил себя удовольствий и преимуществ членства по причинам эгоизма и ни по каким другим причинам.
У меня до сих пор возникают проблемы с чтением книг о том, как писать, возможно, из страха, что я обнаружу, что все эти годы делал это неправильно. Но я стараюсь посещать выступления других писателей на конференциях не только для того, чтобы “поймать их игру”, но и для того, чтобы узнать, чему они могут научить меня. И я с нетерпением жду этого сезона, чтобы принять участие в
“Пиши ради своей жизни” я сам. Половину семинаров будут вести Рой Соррелз и Донна Мейер, и я хочу хотя бы раз побыть в аудитории — не для того, чтобы посмотреть, как у них идут дела, а чтобы понять, что я могу извлечь из этого опыта. Прошлой весной они пару раз вели секции семинара, и поначалу я дистанцировался, сосредоточившись на том, как они это делают. Однако в Миннеаполисе я позволил себе всем сердцем участвовать в процессе создания персонажа, пока им руководили, и, поступая так, я многое узнал о себе и об этом конкретном процессе. Я ожидаю, что это будет настоящая конфронтация для моего эго, попытка забыть во время посещения семинара, что я сам создал эту вещь, но моим первоначальным мотивом было организовать семинар такого рода, который я сам хотел бы посетить, и я надеюсь, что смогу развить в себе достаточно ума новичка, чтобы сделать именно это.
Что бы ты сделал по—другому - если бы у тебя был опыт новичка?
124 / Паук, сплели мне паутину разума? Чего ты не делаешь, потому что слишком продвинут для этого? Что бы ты хотел сделать такого, от чего отказываешься из страха того, что о тебе подумают люди?
Это хорошие вопросы, которые стоит задать себе, и ответы могут подсказать вам, что предпринять. В ту минуту, когда я перестаю учиться, я немедленно прекращаю расти как писатель. Этого никогда не должно случиться — но это случится, как только я позволю себе поверить, что уже все это знаю.
24. Яблоки и апельсины
На днях мой друг Рой Соррелс сказал мне, что у него депрессия. Он познакомился с Кэролин Уит неделю или две назад, и ее первый роман только что вышел в мягкой обложке, и несколько дней назад он прочитал его, и с тех пор ему было не слишком жарко.
“Да?” Я сказал, или что-то в этом роде. “Тебе это не понравилось?”
“Я подумал, что это потрясающе”, - сказал он. “В этом-то и была проблема”.
Книга, о которой идет речь, "Мысли мертвеца", действительно является прекрасным произведением и была номинирована на премию Эдгара Аллана По как лучший первый роман года. Кэролин - прекрасная писательница. Как и Рой, опубликовавший несколько романов и короткометражек, а также очень способный и вдумчивый преподаватель школы Writer's Digest School.
Так в чем же была проблема?
“Я прочитал ее книгу, - сказал он, - и был поражен тем, насколько она хороша, и как хорошо ей это удалось, и я подумал, что никогда бы не смог сделать то, что она там сделала, а это всего лишь ее первый роман, и я почувствовал себя, ну, обманутым. Неадекватно.”
Ага.
“Я могу справиться с этим, когда у меня такая реакция на работу человека, который писал со времен англо-бурской войны, человека, у которого на полке десяток книг. Но у Кэролин было меньше писательского опыта, чем у меня, а ее книга была такой хорошей, и, ну...
Ага.
Мне знакомо это чувство. Оно у меня постоянно.
Если ты ищешь способ заставить себя почувствовать безнадежность, я не знаю лучшего способа, чем сравнить себя с другим писателем. Это почти надежный способ. Все, что мне нужно сделать, чтобы вызвать депрессию, - это прочитать любую книгу, которую я нахожу замечательной, и сосредоточиться на том факте, что я не мог бы ее написать. В мгновение ока я готов засунуть голову в духовку, и это не самая лучшая идея; эти микроволновые печи вряд ли пойдут тебе на пользу.
Конечно, Рой не мог написать "Мысли мертвеца". Я тоже. Кэролин предстояло написать книгу, и она это сделала, причем довольно умело.
Почему я должен бичевать себя за свою неспособность-
126 / Паук, сплели мне паутину ты написал чужую книгу? Достаточно примечательно, что иногда я могу написать свою собственную.
Когда ты сравниваешь себя с другим писателем, ты просто сравниваешь яблоки и апельсины, и — в чем дело, Арнольд?
Почему яблоки и апельсины, сэр?
Это просто выражение, Арнольд.
Я имею в виду, почему не яблоки и груши, сэр? Или апельсины и лимоны?
И то, и другое было бы прекрасно, Арнольд, и — в чем дело, Рейчел?
Это должны быть яблоки и апельсины, сэр. "Яблоки и груши" - это сленговое рифмование кокни, обозначающее лестницу, а "апельсины и лимоны" - это то, что говорят колокола собора Святого Клемента. В детском стишке, сэр.
О.
Значит, это должны быть яблоки и апельсины, сэр.
Я рад, что ты объяснила это, Рейчел. Потому что единственная вещь, которая явно глупее, чем этот разговор, - сравнивать себя с другим писателем.
Любая книга, которая мне нравится настолько, что я дочитываю ее до конца, может — если я позволю ей — убедить меня ни в чем так сильно, как в моей собственной неадекватности. Один писатель расскажет истории с более сложными сюжетами, чем у меня. Другой создаст персонажей, отражающих реальность, которую я не нахожу отраженной в моих собственных работах.
Кто-то другой создаст напряженность, которая приклеит меня к странице, и мои собственные сцены покажутся мне довольно беспросветными по сравнению с ними. Еще один писатель напишет в чистом плоском стиле, рядом с которым моя работа покажется дряблой и цветистой, в то время как следующая книга, которую я прочитаю, может быть выдержана в такой красноречивой прозе, что по сравнению с ней мои работы будут похожи не столько на письмо, сколько на машинопись.
Я даже могу в конце концов сказать себе, что пишу совсем не те книги. Я могу посмотреть на то, что сделал кто-то другой, и решить, что именно этим мне следовало заниматься все это время, что мои книги охватывают слишком короткий промежуток времени, что в них отсутствует чувство истории, что они существуют без социального контекста, что…
Удивительно, не правда ли? Простое восхищение произведением, за которое мне никогда бы не пришло в голову взяться, может привести к тому, что я полностью обесцениваю свою собственную работу.
И нет смысла в такого рода аннулировании. Это не делает меня лучшим писателем. Это не заставляет меня лучше осознавать свои возможности. Все, что это делает, — это заставляет меня хуже относиться к себе и своей работе, что, в свою очередь, делает меня менее склонным к выполнению работы в первую очередь и менее уверенным в своей работе, когда мне удается ее выполнить.
Большинству из нас удается быть несколько избирательными в самоуничижении путем сравнения. Рой, например, был уязвим в этом
Яблоки и апельсины / 127
особый случай, потому что книга, которой он восхищался, была первым романом, а не работой признанного мастера. Точно так же я когда—то знал писателя-фантаста, который мог невозмутимо читать работу, которую считал “лучшей”, чем свою собственную, - при условии, что писатель, которым восхищались, был старше его. “Я могу сделать исключение для Чипа Делани”, - сказал он мне. “Он моложе меня, но он гений, так что это другое. Но когда я читаю кого-то, кто пишет лучше меня, и оказывается, что он к тому же моложе, чувак, это действительно обжигает меня ”.
Это тоже проблема, которая, похоже, со временем будет усугубляться, а не улучшаться. Потому что с каждым годом будет увеличиваться процент писателей моложе тебя. Я надеюсь, что парень изменил свое отношение с тех пор, как у нас состоялся этот разговор; в противном случае его выбор, похоже, был бы ограничен ненавистью ко всему, что он читает, ненавистью к самому себе или навешиванием на всех ярлыков гениев.
Писателивсех стран единственные в своем роде.
Сравнение работает несколькими способами. Во-первых, оно позволяет мне подтвердить любые сомнения, страхи и негативные чувства, которые я испытываю по поводу своей работы и самого себя как писателя. Если я лично придерживаюсь мнения, что я недостаточно хорош, все хорошее в работах другого человека может показаться мне доказательством этого первоначального предположения.
В то же время сравнение моей работы с работой других авторов может основываться на представлении, что я соревнуюсь с каждым другим писателем на планете, что я выигрываю за их счет, а они за мой, что все мы боремся за крохи за столом с нулевой суммой, где победа каждого человека - это проигрыш другого. ”Каждый раз, когда мой друг добивается успеха“, - как полагают, сказал крупный современный писатель, - "я понемногу умираю”. Писатели, как правило, менее склонны к такому взгляду на мир, чем некоторые из наших коллег-художников. Актеры, в частности, склонны считать себя соревнующимися друг с другом; несколько актеров окажутся претендентами на определенную роль, и один получит ее, а другие - нет. С писателями бывает не совсем так. Наши книги публикуются или не публикуются скорее из-за их собственных достоинств, чем потому, что их сравнивали с конкурирующей рукописью. После публикации читатели покупают их или не покупают, потому что они хотят или не хотят их читать.
Тем не менее, мы можем воспринимать писательский мир как безжалостно конкурентный, если захотим. На моих семинарах часто присутствует человек или двое, которые считают своей самой большой проблемой конкуренцию, с которой они сталкиваются. Взгляните на статистику отправок некоторых ведущих журналов.-
128 / Азины "Паук, сплели мне паутину" — каждый месяц предлагаются тысячи рассказов, несколько приобретаются — могут легко укрепить это убеждение.
Писатель, который видит мир таким образом, фактически гарантирует себе пожизненную неудовлетворенность. Чтение быстро перестает быть удовольствием; единственными книгами, которые не вызывают тревоги и отчаяния, будут те, которые ему активно не нравятся. И сам успех будет безрадостным, потому что успех любого другого сразу же становится для него угрозой.
Я знаю писателя, одного из самых успешных романистов современной Америки.
Он позвонил другому своему знакомому писателю, чтобы похвастаться только что подписанным контрактом и получаемым авансом. Другой писатель в ответ рассказал ему о контракте, который он только что подписал, и об авансе, который он получит.
Мой друг выдернул телефон из стены, швырнул его через всю комнату, ушел в свой кабинет, закрыл дверь и ни с кем не разговаривал до конца дня.
Какой смысл в успехе, если из-за него человек вынужден отрицать достижения другого или чувствовать себя несчастным из-за них? Где в этом радость? Есть несколько мыслей, которые, если их усвоить, могут распутать клубок сравнения-соперничества. Вот некоторые, над которыми, возможно, стоит поразмыслить: Все писатели единственные в своем роде. Яблоки, апельсины, лимоны, груши, хурма, папайя — писателей нельзя сравнивать друг с другом. Наши произведения отражают нас самих и наш индивидуальный мир. Я не могу написать чужую книгу, и никто другой не может написать мою. На самом деле, мои книги даже не конкурируют друг с другом; они были созданы в разное время из разных частей меня самого. Мне может нравиться одна из моих книг больше другой, и другим людям тоже, но, ради всего святого, это всего лишь вкус.
Успешные писатели вдохновляют. Когда другой писатель чего-то достигает, я могу расширить свое представление о том, чего нужно достичь. Я могу быть благодарен за успех, которого я уже достиг в различных областях, и за возможности, которые открываются передо мной. Я выигрываю всякий раз, когда преуспевает другой писатель.
Я могу чему-то научиться из всего, что читаю. Сильные стороны, которые я вижу в работах других людей, не являются доказательством моей собственной слабости. Они помогают мне найти способы сделать мою собственную лучшую работу, а не обвиняют меня в неспособности выполнять чужую работу. Они указывают не на мои собственные ограничения, а на мой безграничный потенциал.
Рой Соррелз - превосходный писатель. Я ни на секунду не сомневаюсь, что он станет еще лучшим писателем, прочитав книгу Кэролин Уит. И я стану лучше, если прочитаю — и узнаю — их обоих.
Вот как это работает.
25. В ногу со вчерашним днем
Доброе утро, мальчики и девочки.
Доброе утро, сэр.
Сегодня утром я хотел бы сказать несколько слов на тему прокрастинации.
На самом деле, я уже некоторое время собирался поговорить с тобой о прокрастинации, но по какой-то непостижимой причине все откладываю это.
Ты что-то сказал, Арнольд?
Нет, сэр.
Я мог бы поклясться — да, Мими?
Он сказал: “Старина на самом деле рассчитывает вызвать у нас смех этим”.
сэр.
Спасибо, Мими. Не знаю, ожидал ли я смеха, Арнольд. Возможно, смешка или понимающей улыбки. Я просто подумал, что немного легкомыслия могло бы стать подходящим введением в то, что, несомненно, является серьезной темой. И прокрастинация, безусловно, такова. Очень многие писатели, как начинающие, так и опытные, писатели всех уровней на лестнице успеха, считают, что прокрастинация - их самая большая проблема.
Да, Рейчел?
Разве вы раньше не говорили с нами о прокрастинации, сэр? И разве вы не сказали, что это хорошо?
Какая у тебя замечательная память, Рэйчел. Несколько лет назад я написал колонку под названием “Творческая прокрастинация”, которая впоследствии была собрана в Лжи ради удовольствия и прибыли. Мой аргумент там заключался в том, что иногда нам рекомендуется отложить писательский проект до того момента, когда мы будем действительно готовы его написать. Ожидая, мы позволяем нашему подсознанию поиграть с элементами сюжета и все продумать, и в итоге мы можем написать лучший рассказ, чем если бы бросались к пишущей машинке в ту же минуту, как у нас появляется проблеск идеи.
Это особая форма прокрастинации, Рэйчел, и она очень далека от того, о чем я хотел бы поговорить сегодня. Это положительный элемент творческого процесса, в то время как прокрастинация в целом полностью закрывает дверь творческому процессу, не позволяя нам делать-
130 / Паук, Сплели мне паутину для работы, которую мы хотим выполнить. Прокрастинация заставляет нас откладывать написание и презирать себя за это, и, как я уже говорил, многие из нас думают, что это наша самая большая писательская проблема.
Мы, конечно, ошибаемся.
Мы?
Абсолютно. Прокрастинация - это не проблема. Это результат проблемы.
Большинство из нас этого не осознает. Мы ошибочно принимаем следствие за причину, видим, что действительно откладываем дело на потом, и решаем, что все, что нам нужно сделать, - это встретиться с проблемой лицом к лицу. Способ борьбы с прокрастинацией, достаточно очевидный, - перестать прокрастинировать. Сядь за пишущую машинку, отключи телефон, запри дверь, запри холодильник на висячий замок и просто приступай к делу.
Обычно это не срабатывает. Или, если и срабатывает, то ненадолго. Затем это перестает работать, и мы возвращаемся к привычке прокрастинации, убежденные, что мы, в конце концов, действительно гнилые и ленивые люди, и что трудности, с которыми мы сталкиваемся, свидетельствуют о глубоком недостатке характера.
Писатели часто приходят на мой семинар “Пиши ради своей жизни”, убежденные, что прокрастинация - их главная проблема. Поскольку они знают, что семинар носит вдохновляющий и мотивирующий характер, они могут ожидать сочетания ободряющей речи и трепки языком. “Я хочу, чтобы ты заставил меня писать”, - склонны говорить некоторые из них. На том этапе семинара, когда мы пытаемся сосредоточиться на наших самых больших препятствиях на пути к писательскому успеху, они укажут на свою лень, бездеятельность или прокрастинацию. И я объясню, что это неизменно симптом, результат, следствие.
Если бы вы составили список из полудюжины писателей, каждый из которых убежден, что его самая большая проблема - это прокрастинация, вы, скорее всего, обнаружили бы, что каждый прокрастинировал по разным причинам. И каждая причина, так или иначе, выражалась бы в страхе.
Предположим, например, что вы верите, что успех разлучит вас с людьми, которых вы любите. Это достаточно распространенное убеждение среди писателей, и мы особенно часто обнаруживаем его у женщин, которые опасаются, что успех в их писательской деятельности приведет к расколу в их браке или отдалит их от детей. Убеждения такого рода часто действуют на подсознательном уровне; наш сознательный разум знает лучше, но на более глубоком уровне мы сохраняем верность этому убеждению.
Как мы можем защитить себя от боли из-за разорванных отношений? Убедившись, что у нас ничего не получится. И как мы можем это гарантировать? Есть множество потрясающих способов — писать плохо.-
В ногу со вчерашним днем / 131
да, не рассылая наши материалы, мы отправляем их не на те рынки, но один из самых популярных способов заключается в том, что их вообще не пишут.
Пока мы можем откладывать написание материала, мы можем откладывать опасность успеха на неопределенный срок.
Предположим, с другой стороны, что у вас есть глубоко укоренившееся убеждение, что вы просто недостаточно хороши. С одной стороны, ты хочешь писать, чтобы доказать, что ты достаточно хорош, но с другой стороны, ты боишься.
Если ты действительно приложишь усилия, а мир швырнет все это тебе в лицо, тогда ты обнаружишь, что твой самый глубокий страх все это время был правдой, что ты действительно недостаточно хорош.
И как ты можешь уберечься от такого нежелательного и, возможно, разрушительного открытия? Не рискуя. Ничего не написав. Если ты это не напишешь, они не смогут это отвергнуть. (Так ты будешь чувствовать себя еще хуже, потому что твой разум будет уверять тебя, что ты недостаточно хорош даже для того, чтобы написать эту чертову штуку, но такое насилие над собой почему-то кажется безопаснее, чем рисковать.)
Ррастительность - это не проблема. Это результат проблемы.
Предположим, ты боишься, что люди узнают тебя? Это очень распространенный страх среди писателей, да и среди художников всех мастей. По той или иной причине мы считаем, что небезопасно сообщать людям, кто мы такие, что, если они действительно узнают нашу внутреннюю сущность, мы им не понравимся или не одобрят нас.
Возможно, мы изначально выбрали писательство как способ заслужить одобрение своего сокровенного "я", но этот страх удерживает нас от художественного обнажения.
Некоторые люди с сильной дозой этого особого убеждения добиваются выполнения своей работы, но они саботируют себя, не впутывая самих себя в свою работу. Другие могут вкладывать себя в свою работу, но избегать эффективного маркетинга своей работы, или так или иначе умудряются создавать произведения, которые не будут опубликованы или широко прочитаны. Наконец, некоторые из нас просто откладывают процесс написания; как и в наших предыдущих примерах, если мы не будем писать, нам не придется столкнуться с тем, чего мы на самом деле боимся.
Так каков же ответ? Самодисциплина? Если мы просто заставим себя писать, разве это не исправит ситуацию?
Забудь об этом.
Теперь многое можно сказать о дисциплинированном подходе к написанию.
Определение приоритета написания, планирование времени для этого и эффективное управление этим временем - все это важно. Но они не превратят
132 / Паук, преврати меня из веб-прокрастинатора в продуктивного писателя.
По моему опыту, самодисциплина - самый переоцененный товар на рынке. Она редко дает ощутимый эффект и никогда не работает очень долго. Если я использую прокрастинацию как способ избежать столкновения со страхом, и если я буквально заставляю себя писать, я просто найду какой-нибудь другой способ избежать столкновения с этим страхом. Это все равно что запихнуть психическую выпуклость за пояс; она просто выскочит где-нибудь в другом месте.
Предположим, я убежден, что люди не хотят слышать то, что я хочу сказать.
Предположим, я тянула время, опасаясь подтвердить свое убеждение, написав что-то, что никто не захочет читать. И предположим, что благодаря своего рода ментальному джиу-джитсу я способен манипулировать собой, чтобы преодолеть свою привычку к прокрастинации, и буквально заставить себя закончить работу.
Что происходит потом?
По всей вероятности, мне просто удастся реализовать свой страх — я создам что-нибудь такое, что никто не захочет читать. Часть нашего разума достаточно предана нашим негативным убеждениям, чтобы работать над их подтверждением. Или я могу саботировать маркетинговый процесс, неизменно представляя свои работы людям, которые не захотят их читать. Однако мне, вероятно, не придется заниматься этим очень долго, потому что мне будет очень легко вернуться к образцу самосаботажа, который так хорошо служил мне в прошлом. Я возобновлю прокрастинацию, и она снова будет работать у меня так же хорошо, как и прежде.
Да, Рейчел?
Сэр, это звучит безнадежно. Вы хотите сказать, что даже если мы заставим себя писать, нам будет так же плохо, как если бы мы этого не делали. Ответа нет, сэр?
Если бы не было ответа, Рейчел, я бы не поощрял тебя задавать этот вопрос.
Ответ заключается не в том, чтобы заставить себя писать, а в том, чтобы позволить себе писать. Если мы сможем что-то сделать с убеждением, которое изначально привело нас к прокрастинации, нам станет легко и приятно писать. В конце концов, писательство - естественное состояние для писателей. Это не наказание, и нет никаких причин, по которым оно должно ощущаться как таковое.
Как нам это удается?
Прежде всего, набравшись смелости выяснить, чего мы боимся. Я писал о страхе в другом месте , и в книжной версии книги "Пиши ради своей жизни" есть пространное обсуждение страха и способов его преодоления. Когда ты ничего не добиваешься с помощью сочинения-
В ногу со вчерашним днем / 133
когда вам кажется, что вы не в состоянии найти время для работы над этим или для того, чтобы с пользой использовать то время, которое у вас есть, сядьте с карандашом и бумагой и составьте два списка. Сначала запиши все свои страхи по поводу этого конкретного проекта.
Затем запиши все свои страхи по поводу писательства в целом.
Будь очень раскованным, когда пишешь эти списки. Если ты не можешь вспомнить ни о каких страхах, это просто означает, что ты боишься позволить себе узнать, что это такое.
Спросите себя: “Если бы у меня действительно был страх, что бы это было?” И запишите это.
Если ты все еще не можешь ничего придумать, придумай что-нибудь. И запиши их.
Иногда простое осознание страха лишает его силы. Однажды я чуть не провалил контракт на книгу, потому что боялся, что не смогу написать эту конкретную книгу удовлетворительно; страх был иррациональным в особенно очевидной форме, и однажды я соприкоснулся с фактом, что я боюсь (потому что страх действовал исключительно на бессознательном уровне). Я смог отбросить страхи и написать книгу без каких-либо проблем.
В других случаях это требует больше работы. Мы должны изменить наши негативные мысли, чтобы позволить нашему письму течь. Но весь процесс должен начинаться с осознания страха и лежащих в его основе негативных мыслей.
В том же духе, мальчики и девочки, вот задание для всех вас. Если у вас есть работа, которую вы откладывали, сядьте и напишите список всего, что вы выиграете, не выполняя эту работу. Некоторые из этих преимуществ будут негативными по своей природе (“Мне не нужно получать отказные листки”), в то время как другие будут положительными (“Вместо этого я смогу наблюдать, как вращается мир”).
Как и предыдущий процесс, это способ выяснить, в чем польза прокрастинации для вас, и вы должны устранить эти преимущества, если хотите убедить свое подсознание, что прокрастинация - не лучший путь. Да, Арнольд?
Ничего, если я начну составлять список завтра, сэр?
Сделай это сейчас, Арнольд. Сейчас. Заставь себя.
26. Оставаться на свободе
Писательство - естественное состояние для писателей.
Тебе это знакомо? Не списывай это на дежавю. На самом деле ты уже читал это предложение раньше, прямо здесь, в этом месте, в давно запланированной колонке о прокрастинации, которую я, наконец, нашел время написать два месяца назад. Я придерживался мнения, что прокрастинация - это не маленькая неприятная привычка или признак глубокого дефекта характера, а следствие какого-то психического препятствия к действию. При отсутствии подобных препятствий мы пишем. Для нас это нормально.
В то время, когда я писал предложение, с которого начинается эта колонка, в то время, когда слова лились из моей пишущей машинки, как... э-э... как…
Как вода из расщелины скалы, сэр?
Спасибо тебе, Арнольд. Как вода из расщелины скалы. По мере того, как текли слова, мне пришло в голову, что я мог бы сделать дальнейшие замечания по этому конкретному понятию. Потому что для многих из нас писательство не кажется естественным, и оно не ощущается естественным, и оно не приходит само собой. Мы должны работать над этим, и мы можем даже думать, что чем больше мы будем работать над этим, тем лучше это будет.
Я думаю, именно в этом мы часто создаем себе проблемы. Чем больше мы работаем над своим письмом, тем более трудным оно становится. Когда нам не удается оставаться свободными, наше письмо становится жестче. Мы берем то, что должно быть естественным, и превращаем это в нечто искусственное и неестественное, и от этого страдает наше творчество.
Лет семь или восемь назад я шел домой после часа или около того чтения в кофейне. Я был погружен в свои мысли и не обращал должного внимания на то, куда иду, и споткнулся обо что-то на тротуаре. Мои руки были глубоко засунуты в карманы — ночь была холодная — и я не успел выдернуть их вовремя, чтобы предотвратить падение. Я рассек себе лоб и отправился в отделение неотложной помощи больницы Святого Винсента, где меня снова зашили. Какое-то время у меня на лбу была шишка размером с утиное яйцо. (Все, что у меня осталось сейчас, - это звездчатый шрам, который, я надеюсь, придает мне атмосферу таинственности и романтики.)
Оставаться на свободе / 135
Смысл этого в том, что в течение следующих пяти дней или около того у меня были проблемы с ходьбой.
Мое чувство равновесия не пострадало, конечности не пострадали, но моя уверенность была поколеблена. Ходьба была тем, что я в то время мог считать само собой разумеющимся на протяжении четырех десятилетий. Мне никогда не приходилось думать об этом. Мне казалось, что все, что тебе нужно было делать, это не забывать чередовать ноги, и, похоже, я справлялся с этим достаточно хорошо, вот и все.
Теперь, впервые за долгое время, я поймал себя на том, что думаю о ходьбе. Когда пришло время преодолевать бордюр, я не мог не прикинуть, куда именно я поставлю ногу и как перенесу вес на одну ногу, прежде чем перенести его на другую. Я сразу понял, что это скорее усложняет задачу, чем облегчает ее, и попытался остановиться, но не смог. У меня возникли проблемы с тем, чтобы воспринимать ходьбу как нечто само собой разумеющееся, и теперь я, черт возьми, собирался быть с этим осторожным.
Относясь к этому осторожно и обдуманно, не принимая процесс как должное, я был неизбежно неуклюж. Я не упал, но был близок к этому.
Постепенно проходили дни, и шок от первого падения прошел, и я снова смог ходить, не думая об этом. Я смог принять это как должное. Я мог ходить не намеренно, а естественно.
Все мы начинаем как прирожденные писатели, потому что все мы сначала научились говорить, и научились этому естественным образом. В некотором смысле, писать - это просто говорить на бумаге. Мы склонны создавать и формировать свое письмо больше, чем беседу, возможно, отчасти потому, что у нас нет языка тела и интонации, которые помогли бы нам донести нашу мысль в письменной форме. И мы более склонны позволять себе грамматические оплошности в разговоре, чем в печати. Наши слова приобретают более постоянную форму, когда мы их записываем, поэтому следует ожидать, что мы ведем себя несколько более официально, когда пишем.
Однако слишком часто, берясь за ручку, мы делаем нечто большее, чем просто приводим в порядок нашу грамматику.
Мы напрягаемся.
Мы понимаем, что пишем, что совершаем трудный и опасный поступок, и вместо того, чтобы просто делать это, ловим себя на том, что думаем об этом. Мы прикидываем расстояние до бордюра и пытаемся точно определить, куда поставим ногу, и сразу же становимся скованными и неуклюжими.
Много лет назад я получил рукопись от своего двоюродного брата. Несколько членов семьи отметили, что он писал самые замечательные письма домой, когда служил в армии. Теперь он написал короткий рассказ, и я прочитал его, и это было ужасно.
136 / Паук, сплели мне паутину, читая это, вы бы никогда не подумали, что человек может написать свое имя в грязи палочкой, не говоря уже о чем-то таком, что любой мог бы прочитать с удовольствием.
В то время я полагал, что его письма тоже были не такими уж замечательными, что его родственники любили его и были рады получить от него весточку, и что их чувства заставляли их думать, что его письма лучше, чем они есть на самом деле. Теперь, оглядываясь назад, я уже не так уверен. Теперь я вполне готов поверить, что письма моего кузена были превосходными, хорошо написанными, забавными и занимательными. Потому что все, что он пытался сделать в то время, - это написать письмо, и он мог совершить это естественное действие, не напрягаясь. Он мог просто изложить на странице то, что было у него на уме, а поскольку у него был хороший ум, написать хорошее письмо для него было несложно.
Дляписателя обучение - это бесконечный процесс, нескончаемый....
Затем, когда он решил написать рассказ, ему пришлось подумать о том, что он делает. Он не просто излагал мысли в своей голове на странице перед собой. Он делал что-то серьезное. Он писал художественную литературу.
В результате то, что он написал, вышло неестественным. Из него исчезла спонтанность, ее заменили неловкость и застенчивость.
Я не знаю, что заставило его решить написать рассказ. Возможно, у него был на уме рассказ и он хотел его опубликовать. Возможно, он просто хотел что-то написать. Это не имеет значения. Какими бы ни были его мотивы, он саботировал их, не написав естественно.
Некоторое время назад Уильям Ф. Бакли опубликовал статью в New York Times Book Review в ответ критику, который устроил ему разнос, среди прочего, за то, что он время от времени писал свою газетную колонку ровно за двадцать минут.
(Я вырезаю эти вещи и кладу их куда-нибудь, зная, что когда-нибудь мне захочется обратиться к ним, и они исчезают. Я думаю, что прошло минут двадцать. Если я ошибаюсь, не говори мне.)
Мистер Бакли возразил против неявного предположения, что написанное произведение заслуживает оценки пропорционально количеству времени, затраченного на его составление, и что все, написанное быстро, волей-неволей должно быть бесполезным.
Он указал, что, когда человек знает, что именно он хочет сказать, совершенно естественно писать это быстро, а не медленно. Он утверждал, что разум способен двигаться так быстро;
Оставаться на свободе / 137
любое количество людей обычно говорит экспромтом и делает это быстрее, чем кто-либо может напечатать колонку. Если нас не удивляет, что люди могут говорить, почему мы должны удивляться тому, что они могут быстро писать?
Я был особенно рад видеть, что мистер Бакли высказался за быстрое письмо, поскольку вряд ли кто-то мог указать на него как на образец небрежной грамматики или дикции. Действительно, этот человек, по-видимому, практиковал лексикографию с раннего возраста. Несмотря на свою эрудицию, мистер Бакли пишет естественно, так же как и говорит естественно; таким образом, он способен делать это быстро и с некоторой легкостью.
Мое собственное творчество лучше всего, когда оно течет, хуже всего, когда над ним приходится работать.
Это не значит, что в том, что я делаю, нет никакого ремесла или что мне мало чему пришлось научиться за эти годы. Я потратил годы на изучение того, что работает, а что нет на странице, и продолжаю узнавать больше каждый раз, когда что-то читаю или пишу. Для писателя обучение - это бесконечный процесс, и это одна из причин, почему у нас есть возможность становиться все лучше и лучше в том, что мы делаем.
Однако такого рода обучение в конечном итоге усваивается. Когда я действительно чему-то научился, мне не нужно об этом думать. Я выполняю это автоматически. Я могу принять это как должное.
Я думаю, именно поэтому самое лучшее время, которое я провожу за пишущей машинкой, практически не требует усилий. Мои пальцы порхают по клавишам. Слова приходят так быстро, как я успеваю их расшифровать, автоматически расставляя знаки препинания и выстраиваясь в абзацы. Не знаю, уместно ли описывать этот процесс как легкий, поскольку я обычно чувствую себя опустошенным после такого рода писательства. Очевидно, были задействованы некоторые умственные мышцы, иначе они бы не устали. Возможно, точнее было бы сказать, что такое написание происходит без сознательных усилий.
Если мое сознание встает у меня на пути, ковыряясь в написанном, теребя его, как собака кость, я не позволяю написанному течь рекой. Я думаю о писательстве, и это примерно так же полезно, как когда я поймал себя на мысли о ходьбе.
Я должен отметить, что большую часть времени мое творчество находится где-то посередине между двумя крайностями. Время от времени она действительно течет, как вода из расщелины скалы, и время от времени брызгает, как кровь из репы, но большую часть времени она течет и останавливается, течет и останавливается, как будто какой-то озорной маленький мальчик возится с садовым шлангом. Иногда мне приходится выходить в другую комнату и раскладывать пасьянс, чтобы отвлечь сознание в сторону и позволить потоку возобновиться. В другое время я могу посидеть за пишущей машинкой и подождать минуту-другую.
138 / Паук, сплели мне паутину Есть способы сделать написание более естественным.
Многие из нас находят их, не ища. Обычно наши предложения высокопарны и застенчивы, когда мы начинаем писать. Они сглаживаются, когда мы продолжаем в том же духе. Мы начинаем чувствовать себя более комфортно в том, что делаем, учимся воспринимать процесс как нечто само собой разумеющееся, и большая часть этой неловкости уходит. Мы не столько учимся писать, сколько учимся доверять самим себе.
Автоматическое письмо - замечательный способ сделать процесс письма естественным. Когда мы пишем без пауз, нанося слова на страницу так быстро, как только можем двигать ручкой, мы учимся обходить ту часть сознания, которая хочет зажать садовый шланг и перекрыть творческий поток. Я довольно подробно писал об этом процессе в WD и в Пиши ради своей жизни, поэтому не буду описывать его здесь, скажу только, что, пока перо движется, ты выполняешь процесс правильно.
В то же время важно избавиться от заблуждения, что писать должно быть трудно, если это того стоит. Так много цитат известных писателей подчеркивают, насколько сложен весь этот бизнес, что мы часто предполагаем, что так и должно быть. Если все идет своим чередом, мы этому не доверяем. Некоторые из нас, наделенные от природы ясным стилем прозы, трудятся над тем, чтобы сделать наши предложения более запутанными и сложными; мы купились на идею, что четкий стиль - это вообще не стиль, и что сочинения, которые легко писать и которые легко читать, несущественны и нематериальны.
Писательство - естественный процесс, и мы делаем это лучше всего, делая это максимально естественно.
Ничего страшного, если все дается легко.
Этим даже можно наслаждаться.
27. Стремление к цели
Чего ты хочешь достичь как писатель? Что ты хочешь написать и какой прием ты хочешь, чтобы был оказан твоей работе? Что и где ты хочешь опубликовать? Сколько денег ты хочешь заработать?
Или, выражаясь так, как мог бы выразиться человек, не привыкший получать плату за слово, каковы твои цели?
Возможно , твой ответ таков , что небо - это предел. Ты хочешь написать крупный бестселлер в ближайшие три месяца, ты хочешь, чтобы из-под твоего пера лился могучий поток слов, ты хочешь, чтобы твоя книга возглавляла список бестселлеров в течение пятидесяти одной недели, а затем разошлась двадцатью двумя тиражами в мягкой обложке после того, как ее раскупили на энергичном аукционе по продаже авторских прав за солидную семизначную цену. Ты хочешь, чтобы киностудия заплатила сравнительно приличную сумму за права на экранизацию, ты хочешь, чтобы Роберт Редфорд или Джейн Фонда сыграли персонажа, похожего на тебя, и ты хочешь написать сценарий и со временем получить "Оскар" за свой вклад.
Тем временем тебе хочется вовсю работать на телевидении, превзойти Джонни в остротах "Вечернего шоу”, поговорить по душам с Мервом и получить предложение о твоем собственном ток-шоу на канале, поскольку благодаря твоему сочетанию остроумия и теплоты такое предложение неизбежно.
Звучит заманчиво? Держу пари, звучит заманчиво.
Или, возможно, ты гораздо более непринужденно относишься ко всему бизнесу.
Ты не слишком озабочен исходом событий. Ты просто хочешь писать, абзац за абзацем, страница за страницей, день за днем. Если эти страницы когда-нибудь сложатся в книгу, это здорово. Если кто-то хочет опубликовать книгу, это тоже хорошо. Если другие люди хотят пойти в магазины и купить книгу, это тоже хорошо. И все остальное, что происходит, тоже приятно, но ты не хочешь зацикливаться на этом сейчас, потому что ты делаешь это по абзацу за раз, по странице за раз и по дню за раз, и это отличный темп, все равно спасибо.
Какой из этих двух подходов включает в себя надежный метод постановки целей для себя? Теперь давайте не будем смотреть на одни и те же старые руки, класс. Да, Арнольд?
140 / Паук, сплели мне паутину Первое, сэр. Он знает, чего хочет, и идет прямо к этому.
Понятно. Ты согласна с этим, Рейчел?
Нет, сэр.
Почему бы и нет?
Потому что для меня это звучит как несбыточная мечта, сэр. У второго человека есть достижимые цели. Каждый день она может делать то, что задумала, не теряя голову из-за нереалистичных мечтаний. И когда-нибудь, насколько нам известно, она просто может оказаться на вершине списка бестселлеров с большой распродажей фильмов и выгодными книгами в мягкой обложке, и, кто знает, может быть, с Оскаром и ток-шоу, и ...
И всего хорошего, а, Рейчел?
Ну, почему бы и нет, сэр?
Действительно, почему? Вы хотели бы проголосовать поднятием руки? Кто из вас согласен с Арнольдом? Эдна, ты поднимаешь руку или чешешь в затылке? Так лучше. Хорошо, теперь поднимите руки, если вы согласны с Рейчел. Арнольд, почему вы голосуете за Рейчел?
Просто перестраховываюсь, сэр.
Понятно. Что ж, голоса разделились примерно поровну, но, боюсь, в этом случае не было возможности перестраховаться, Арнольд. Потому что ни один из подходов не обеспечивает эффективного достижения целей. И то, и другое терпит неудачу, хотя и по-разному.
Выбор Рейчел, несмотря на ее мастерство держаться в настоящем моменте, преследует лишь самые короткие из краткосрочных целей.
Создается впечатление, что она боится ставить перед собой более отдаленные цели из суеверного страха, что признаться в желании чего-то - значит каким-то образом свести на нет свои шансы это получить. Если у нее буквально нет цели, кроме ежедневного писательства, как из этих страниц может получиться что-то связное?
Избранник Арнольда, с другой стороны, точно знает, чего он хочет. Он хочет луну и все звезды, и в этом желании нет ничего плохого. Но здесь у него нет подлинных целей. Рейчел попала в цель, когда сказала, что это звучит как несбыточная мечта, потому что то, с чем мы имеем дело, вовсе не набор целей. Это фантазия.
В чем, спросите вы, разница между целью и фантазией. Продолжай, Андреа. Я просто сказал, что ты можешь спрашивать.
В чем разница между целью и фантазией, сэр?
Я рад, что ты спросил меня об этом. Цель - это то, чего ты хочешь и
Стремление к цели / 141
предпринимаем реалистичные шаги к достижению. Фантазия - это то, чего ты хочешь. Точка.
Возможно, у тебя есть мечта выиграть миллион долларов в лотерею. Ничего страшного — ты можешь мечтать о чем угодно. Мечты бесплатны, и никто еще не придумал способ обложить их налогом, хотя я уверен, что кто-то работает над этим прямо сейчас. Но если ты каждый день сидишь и думаешь о том, что скажешь прессе, о путешествиях, которые совершишь, и о вкусностях, которые купишь, но никогда не покупаешь даже лотерейный билет, то все, что у тебя есть, - это фантазия.
Предположим, у вас такая же мечта, но вы вкладываете значительную часть своего избыточного дохода в лотерейные билеты. Предположим, далее вы работаете со своим собственным подсознанием, внедряя идею о том, что теперь вы готовы выиграть в лотерею, что вы заслуживаете этого, что вам нечего бояться внезапного богатства. Ты все равно можешь прожить остаток своей жизни, не выиграв ни цента, но ты будешь действовать с целью, а не фантазией, и у тебя, безусловно, будет больше шансов на победу, чем если бы ты вообще не купил ни одного билета. (У тебя также были бы большие шансы проиграть, и я, конечно, не рекламирую лотерейные билеты как самое надежное вложение средств, но все это к делу не относится.)
Когдаты ставишь цель и признаешь ее, ты посылаешь мысль во вселенную.
Возможно, я смогу привести тебе иллюстрацию ближе к делу. В течение многих лет я думал, что мне понравится преподавать писательство в колледже или университете. Тот факт, что я сам никогда не заканчивал колледж, делал перспективу вдвойне приятной.
Неделя преподавания на летнем семинаре в Антиохийском колледже дала мне уверенность в том, что мне нравится преподавать и что у меня это неплохо получается.
Шли годы, и я удивлялся, почему никто не постучал в мою дверь и не пригласил меня прочесть где-нибудь курс. Я цеплялся за фантазию, и фантазия была тем, чем она была, потому что я не вкладывал никакой энергии в ее воплощение.
И вот однажды я пошел в библиотеку и составил список местных колледжей и университетов. Вернувшись домой, я написал резюме и составил письмо, в котором объявил о своем интересе к преподаванию писательских курсов. Я разослал двенадцать или пятнадцать писем и откинулся на спинку стула, чтобы посмотреть, что получится.
Случилось так, что я прошел собеседование в двух школах, куда написал, получил вежливые отказы еще от пары и больше никогда не
142 / Паук, спрячь мне паутину, слышал от остальных. Одно из моих собеседований ни к чему не привело, в то время как другое привело к курсу, включенному в программу зимнего богослужения и отмененному в последний момент, когда записалось слишком мало студентов.
Итак, что это доказывает?
Терпение. Я еще не закончил.
Потому что дальше произошло то, что меня ни с того ни с сего пригласили преподавать писательство в другом колледже, в который я не отправлял свое резюме. И я действительно преподавал там в течение семестра, и это был ценный опыт, и я почему-то знаю, что никогда бы не услышал об этой школе, если бы не вложил немного энергии в переписку с другими школами.
Точно так же совсем недавно я решил, что люблю путешествовать и буду отличным оратором на писательских конференциях, и что меня почти никогда не приглашали ни на какие, кроме как благодаря личным связям. Итак, я отправил электронное письмо, в котором сообщил о своей готовности, и сразу же получил несколько писем с запросами, некоторые из которых касались непосредственно преподавания и выступлений.
И я также сразу же начал получать приглашения от руководителей конференций, которым я не писал, и если вы хотите назвать это совпадением, продолжайте. Но не жди, что я кивну в знак согласия.
Как работают цели?
Я думаю, что они действуют двумя способами: на сознание и на подсознание. На сознательном уровне, когда вы составляете список того, чего вы хотите, вы можете остановиться, чтобы обдумать, какие шаги вы можете предпринять для достижения своих целей. Если вы объявите себе, что хотите написать конкретный роман, вы можете начать проводить необходимые исследования, делать полезные заметки и делать все те первые шаги, с которых, как предполагается, начинается путешествие в тысячу миль.
В то же время вы говорите своему подсознанию, что хотите достичь этой цели и предпринимаете для этого следующие шаги. Когда ваши глаза натыкаются на газетную статью, которая может дать вам ценную зацепку, ваше запрограммированное подсознание удерживает вас от того, чтобы пропустить ее мимо ушей. Когда идея сюжета или персонажа всплывает ниже сознательного уровня, ваше подсознание посылает красный сигнал и обращает ваше сознательное внимание на полезную идею.
И я думаю, что это еще не все. В Пиши ради своей жизни мы делаем большой упор на силу твоих мыслей. Когда ты ставишь цель и признаешь ее, ты посылаешь мысль во вселенную.
Стремление к цели / 143
Долгое время я говорил себе, что деньги меня не волнуют. Теперь это было неправдой, и хорошо, потому что, если бы это было правдой, я, вероятно, вообще умер бы с голоду. Но я сказал себе и выпустил эту мысль в эфир, и это привело к ограничению результатов моей работы.
Потом я начал признаваться себе, что действительно хочу зарабатывать больше денег, и что, как вы думаете, произошло? Мой доход вырос. Я позволил себе сосредоточиться на идее, что хочу, чтобы мои более ранние книги вернулись в печать, и их начали переиздавать. Начали происходить хорошие вещи — потому что я ставил цели и вкладывал в них немного своей энергии, а не позволял им оставаться на уровне несбыточных мечтаний.
Я по-прежнему пишу по абзацу за раз, страницу за страницей и день за днем.
Потому что это, насколько я знаю, единственный способ довести работу до конца. И я по-прежнему больше концентрируюсь на листе бумаги в своей пишущей машинке, чем на поездке, которую я совершу на деньги, которые она мне принесет. Но я знаю, что простое перечисление и признание моих целей немедленно приближает их неизмеримо к завершению, и что, когда я объединяю свои мысли и усилия для достижения поставленной цели, мои возможности достижения возрастают в геометрической прогрессии.
И мне кажется, что это гораздо лучшая покупка, чем лотерейные билеты.
28. Инвестиции в банки и
Сковородки
Привет. Что бы ни говорил тебе твой календарь, там, где я нахожусь, конец мая, и я только что вернулся из Вашингтона, где присутствовал на ежегодном съезде Американской ассоциации книготорговцев. Это была моя первая ABA, и это была настоящая постановка, когда сотни издателей собрались, чтобы предложить свои реплики тысячам книготорговцев.
В ABA раздают много всего — каталоги, пуговицы, сувениры, плакаты и, неизбежно, книги. Я вернулся, нагруженный тонной плакатов, среди которых выделялся один из "Таинственной прессы", на котором Модести Блейз была одета в меньшее количество кожи, чем потребовалось бы для изготовления пары варежек. А парень из компании Флеминга Х. Ревелла дал мне экземпляр книги Зига Зиглара "Секреты закрытия распродажи".
Итак, чего, спросите вы, я бы хотел от этого? В конце концов, писатель - это словесный алхимик, превращающий отбросы воображения и опыта в само искусство. Какое это имеет отношение к такому грубому занятию, как умение продавать? Зачем мне утруждать себя тем, чтобы принести книгу мистера Зиглара домой? Почему, сделав это, я бы вообще захотел ее открыть?
У меня для тебя новости. Писательство - это работа по продажам, и каждый успешный писатель, сознательно или неосознанно, является продавцом.
“Не я”, - можете сказать вы. “У меня есть агент, который занимается продажами”.
Или ты можешь возразить, что продажа не является частью твоей писательской работы, потому что тебя искренне не волнуют денежные плоды твоего ремесла.
Без разницы. Я говорю не только о маркетинге. Я говорю о том, что происходит, когда ты садишься за пишущую машинку. Продажи - неотъемлемая часть писательства как такового.
Подумай, что ты делаешь, когда пишешь художественное произведение. Ты просишь читателя уделить тебе свое время и внимание - два очень ценных товара. Ты требуешь, чтобы он поверил в существование твоих персонажей и чтобы он эмоционально вкладывал средства в то, что с ними происходит. Ты просишь многого и пытаешься завершить сделку, не имея ничего, кроме нескольких слов на листе бумаги.
В начале книги г-на Зиглара он затрагивает вопрос, который
Инвестиции в кастрюли и сковородки / 145
для него это ни в коем случае не оригинально — продавцу необходимо всем сердцем верить в то, что он продает. Он приводит анекдот, который показался мне поучительным.
Кажется, несколько лет назад его друг продавал линию высококачественной кухонной посуды, но дела у него шли не очень хорошо. Зиглар пришел к нему домой и сказал, что не продает этот продукт, потому что не верит в него.
Мужчина настаивал, что он действительно верит в это, что это лучшая кухонная посуда на рынке с отличным соотношением цены и качества, и продолжал рекламировать ее целиком.
Зиглар указал на плиту. “Если ты веришь в это, ” спросил он, “ почему ты сам этим не пользуешься?”
Продавец ответил, что ему нужно оплатить горы счетов, что в последнее время у него были очень трудные времена, что он твердо намерен купить набор собственной посуды, как только получит несколько долларов вперед, но что пока он действительно не может себе этого позволить.
“Это один и тот же ответ, который ваши потенциальные клиенты дают вам каждый день”.
Сказал ему Зиглар. “Как ты можешь опровергать это, когда в глубине души ты сам подписываешься на это? На твоем месте я бы заложил свою мебель, чтобы купить набор кухонной посуды, которую я продаю.”
Мужчина купил набор кухонной посуды у самого себя, и его возросшие продажи окупили это в первую неделю.
Итак, как все это связано с писательством?
Я могу придумать несколько способов. Первое, что приходит на ум, - это весь процесс принятия решения о том, что писать. Самая большая ответственность, которую вы можете взвалить на себя, - это попытаться написать то, во что вы не верите.
Твое собственное неверие почти неизбежно погубит тебя. Ты не сможешь закрыть продажу.
Предположим, вы решили написать вестерн для взрослых или роман, потому что понимаете, что книги этих категорий легко продавать. Если ты испытываешь презрение к типу книг, которые пытаешься написать, твое отношение отразится на твоей работе. Это каким-то образом покажется циничным и неубедительным. Тебя могут опубликовать — определенное количество книг действительно написано и издано писателями, которые относятся к ним с презрением. Но у тебя ничего не получится. Самые успешные писатели в любой категории - это те, кто верит в то, что они делают.
Точно так же ты должен верить в свои собственные способности написать конкретное художественное произведение. Например, я просто не чувствую себя компетентным писать историческую литературу. Если бы я написал что-то, действие чего происходило в прошлом, я сильно подозреваю, что читатели не купили бы это. Независимо от того, насколько хороша книга.
146 / Паук, сплели мне паутину Работа, которую я проделал в ходе своего исследования, о моем внутреннем недостатке убежденности каким-то образом передалась бы любому, кто прочитал книгу. “Он не знает, о чем говорит”, - подумали бы они. Другой писатель, обладающий вдвое большей убежденностью и малой долей собранных данных, донес бы их до читателя гораздо эффективнее.
Есть и другие способы, с помощью которых мы можем продать себе набор собственной кухонной посуды. Я как раз этим и занимался в прошлые выходные, когда ездил в Вашингтон на ABA. Не так уж много писателей идут туда, потому что им особо нечего делать. Горстка писателей, чаще всего знаменитостей в других областях, у которых есть книга для продвижения, приглашаются на съезд своими издателями, чтобы раздать автографы и много улыбаться. У меня не выходит книга, которая пригодилась бы для такого рода рекламных усилий, но я решил, что мне не помешает поздороваться с некоторыми людьми, что я хотел бы узнать, что такое ABA, и что моя карьера стоила того, чтобы потратить пару сотен долларов на посещение мероприятия.
Сэллинг - неотъемлемая часть писательства как такового.
Как оказалось, я поздоровался и пожал руки в нескольких издательских киосках, а в другом целый час раздавал автографы. Я побывал на паре вечеринок и провел дюжину или больше полезных бесед. И, возможно, самое важное, я купил себе набор той кухонной посуды, о которой мы говорили. Я был достаточно предан своей карьере и своей нынешней значимости как писателя, чтобы посетить ABA за свой счет.
Различные инвестиции могут окупиться повышением самооценки, что, в свою очередь, окупается улучшением написания и лучшим восприятием этого. Несколько лет назад я начал покупать лучшую из доступных машинописных бумаг и использовать ее для всей своей работы. Не из 100-процентного тряпичного материала, который гарантированно переживет пирамиды, а из высококачественного 25-процентного хлопкового 20-фунтового связующего с хорошим весом. Эта бумага сейчас обходится мне почти в 15 долларов за пачку, и я мог бы без проблем обойтись менее чем на треть этой суммы. И я мог бы возразить, что деньги, которые я трачу на бумагу, - пустая трата, потому что чаще всего я храню оригинальную рукопись дома и отправляю фотокопии своим издателям, и фотокопии идентичны, независимо от вида бумаги, которую я использовал для оригинала.
Что ж, я тебе кое-что скажу. Мне нравится использовать хорошую бумагу. Мне нравится закатывать ее в пишущую машинку и вынимать покрытой словами.
Инвестиции в кастрюли и сковородки / 147
Я думаю, что лучше пишу с хорошей бумагой в кармане; дешевая бумага побуждает меня думать о своей работе как о черновике и быть небрежным в уме и пальцах. Если хорошая бумага обходится мне в дополнительные пятьдесят баксов в год (а я сомневаюсь, что это так много) Я с радостью заплачу ее. Разве это не стоит доллара в неделю, чтобы почувствовать себя намного лучше в своей работе и свою ценность как писателя?
Совсем недавно я перестал делать копии под копирку. Делать ксерокопии всего дорого, но это экономит время, усилия и раздражение, и оно того стоит. Это также неудобно, потому что мне приходится бежать в копировальную мастерскую всякий раз, когда я хочу что-то скопировать, и моей следующей крупной инвестицией в удобство и самоуважение станет копировальный аппарат.
Мой разум продолжает твердить мне, что это роскошь, которая мне не нужна и которую я не могу себе позволить.
Что ж, друг Зиглара продолжал находить причины, по которым он не мог позволить себе купить кастрюли и сковородки. К тому времени, когда эта колонка будет напечатана, я намерен установить в этом доме ксерокс.
Возможно, вам не нужен ксерокс или более дорогая бумага — если вы делаете много черновиков, это может оказать тормозящее действие. Но почему бы тебе не воспользоваться моментом и не составить список инвестиций, которые ты мог бы сделать в своей карьере, но которых ты не сделал — не потому, что ты честно не можешь себе этого позволить, а потому, что какой-то механизм саморазрушения внутри тебя говорит тебе, что твое сочинение того не стоит?
Вот некоторые из вещей, которые могут быть в вашем списке: 1.
Подписка на съезд писателей.
2.
Ежегодное посещение писательского съезда.
3.
Библиотека основных справочников.
4.
Членство в местных и национальных писательских организациях.
5.
Книги в твердом переплете на твоих полках — меня всегда поражает, что писатели, которые издают свои собственные книги в твердом переплете, решают, что не могут позволить себе покупать книги других авторов в твердом переплете. Конечно, иногда ты с таким же успехом мог бы дождаться книги в мягкой обложке, но предположим, это то, что ты действительно хочешь прочитать сейчас?
6.
Хорошее место для писательства. Когда-то у меня был загородный дом примерно с двенадцатью комнатами, и мне так и не удалось превратить одну из них в постоянное рабочее место.
7.
Любое оборудование, улучшающее ваше письмо. Текстовый процессор, если он вам нужен. Хорошая пишущая машинка, копировальный аппарат, авторучка за 200 долларов, целая коробка заточенных карандашей, магнитофон, все, что тебе подходит.
Продажа, по словам г-на Зиглара, по сути, является передачей чувств.
Когда все работает, вера в ценность книги передается от автора к его агенту, редактору, пабу и через них-
148 / Паук, сплели мне паутину торговые представители lisher и сами книготорговцы, пока она не дойдет до читателя.
У некоторых писателей есть своего рода система убеждений, которая поддерживает немедленное достижение вершины в коммерческом и художественном плане. Другие из нас начинают с веры в свою способность достигать более легкодостижимых целей; подпитываемая успехом, наша самооценка растет и позволяет нам верить в прогрессивно более высокие уровни достижений.
Позвольте мне подчеркнуть один последний момент. Весь этот бизнес работает, только если ваша вера оправдана. Если другу мистера Зиглара на самом деле не понравилась эта кухонная посуда, то наличие собственного набора не сделало бы его лучшим продавцом. Если бы это было так, ему бы лучше посоветовали продавать что-нибудь другое.
То же самое касается писательства. Вы не можете просто принять систему убеждений одним усилием воли. И, если ты не можешь продать себе кастрюли и сковородки, если ты не можешь по-настоящему поверить в то, что пишешь, возможно, ты пишешь не то, что нужно.
29. Наберись смелости
Почему-то редко кто думает о писательстве как о занятии, требующем мужества. Канатоходцы, укротители львов, двойные агенты, солдаты удачи — от таких людей, похоже, требуется больше храбрости, чем для того, чтобы сидеть за столом и сочинять истории.
О, некоторые виды писательства сопряжены с очевидными опасностями. В военных корреспондентов постоянно стреляют, иногда метко, и время от времени бесстрашному репортеру-расследователю взрывают машину или перерезают горло. Но какие сопоставимые опасности подстерегают автора художественной литературы? Если не считать того, что он задремывает и падает со стула, его рабочий день выглядит относительно безобидным.
С другой стороны, мои персонажи ведут, несомненно, опасную жизнь.
У Берни Роденбарра, героя-взломщика нескольких моих детективов, призвание, требующее стальных нервов. Я чуть было не назвал его второе приключение "Кишки взломщика". (Как это иногда бывает, возобладали более мудрые головы, и книга была напечатана под названием "Взломщик в шкафу". Представьте, если хотите, как могла бы выглядеть обложка в противном случае.) Однако рассмотрим источник моего оригинального названия. По словам доктора Сэмюэля Джонсона, “Сэр, тот, кто хочет зарабатывать себе на хлеб написанием книг, должен обладать уверенностью герцога, остроумием придворного и мужеством взломщика”.
Может ли это быть правдой? Даже допуская некоторую джонсонианскую гиперболу, может ли это хотя бы приблизиться к правде? Является ли мужество важным элементом в личном арсенале писателя? Если да, то может ли он развить это?
Мне кажется , чтобы стать писателем , в первую очередь, требуется немалое мужество. Шансы даже на небольшой успех по меньшей мере столь же непомерно высоки, как и в лотерее, однако писатель ставит не пару долларов за билет, а месяцы, годы или всю жизнь упорного труда.
Пытаться занять место в такой острой конкурентной среде, да еще исходя из предположения, что ты обладаешь необходимым талантом, а также способностью расширять и развивать этот талант, по меньшей мере, смело.
Иногда это безрассудно. Думаю, так было и в моем случае. Я
150 / Преимущество "Паука, сплели мне паутину" заключалось в том, что я начал молодым, и я сделал это с твердой уверенностью, что смогу зарабатывать на жизнь как автор художественной литературы. Боюсь, это убеждение возникло не столько из чувства предназначения, сколько из своего рода героической слепоты, которая не позволяла увидеть возможность неудачи. Возможно, я был наделен тем герцогским высокомерием, о котором говорил Джонсон.
Я думаю, что любому писателю, новичку или ветерану, требуется мужество, чтобы взяться за произведение. Каждый раз, когда я начинаю книгу или рассказ, каждый раз, когда я пачкаю чистую белую бумагу своими убогими словами, я совершаю акт веры. Я надеюсь и доверяю, что мои способности будут на уровне поставленной задачи или, по крайней мере, что это не приведет меня к неопубликованному приближению к моей цели.
Я также надеюсь и доверяю, что мое воображение меня не подведет. Я никогда не представляю себе произведение целиком, когда начинаю писать. Книги и рассказы растут на страницах, сюжеты и персонажи рождаются в процессе написания.
Независимо от того, насколько хорошо я подготовлюсь, независимо от того, насколько подробный план я составлю заранее, каждая книга будет хеппенингом, спонтанным событием. И я не могу этого изменить. Я не могу раскрыть парашют, пока не выйду из самолета, а если он не раскрывается — что ж, все, что я могу сделать, это дернуть за шнур и молиться.
Я считаю, требуется мужество, чтобы делать все возможное — в писательстве или в чем-либо другом. Большая безопасность заключается в том, чтобы делать меньше, чем ты можешь. Слишком много лет я писал книги низкого качества, и было что-то очень обнадеживающее в работе на этих виноградниках второго сорта. Я мог показывать свои работы миру, не рискуя вызвать осуждение. В конце концов, я знал, что материал дерьмовый. Если тебе это не понравилось, что ж, что это доказывало? Я имею в виду, если бы я постарался изо всех сил, то тебе бы это понравилось. Черт возьми, мы оба знали, что я могу придумать что-то получше.
Я остался на второсортной работе еще и из-за отсутствия мужества другого рода. Потому что мне кажется, что для писательского роста требуется мужество, чтобы отказаться от верного и рискнуть неизвестным. Есть писатели, которые всю жизнь делают одно и то же снова и снова, и я бы не осмелился их осуждать. Любой, кому удалось добиться определенного успеха в таком рискованном деле, имеет полное право заниматься тем, что принесло ему этот успех. “Если это сработает, не чини это” - если бы я знал, как это звучит на латыни, я бы изобразил это на своем гербе.
Точно так же очень многие писатели прокляты механизмом принципа Питера, который заставляет их отвергать как недостойное их все, что они умеют делать хорошо. Они упорствуют до тех пор, пока им не удается найти то, что они не могут делать хорошо, и посвятить остаток своей карьеры благородному провалу.
Наберись смелости / 151
В целом, я думаю, для меня жизненно важно иметь мужество рисковать и рисковать неудачей в процессе. Я более чем готов признать, что есть книги, которые я не предназначен писать. К сожалению, иногда мне приходится писать их, чтобы выяснить, какие именно. Я получаю мало удовольствия и меньше денег от написания того, что не получается, и, кажется, с годами я делаю больше, а не меньше. В 1980 году я написал 150
страницы одной книги и 250 страниц другой, и обе они умерли, не родившись.
Вместе они составляли десять месяцев в году, и, скажу тебе, я бы предпочел провести эти десять месяцев на берегу моря. Но я пробовал что-то новое, открывал новые горизонты и пришел к убеждению, что такое действие окупается в долгосрочной перспективе.
Недавно я закончил роман "Восемь миллионов способов умереть", который опубликовал Arbor House. Это мой пятый детективный рассказ с участием некоего Мэтью Скаддера, и вы не подумали бы, что мне потребуется много мужества, чтобы сделать то, что я делал уже четыре раза. Мое исследование для книги включало в себя поездку на ночь на заднем сиденье полицейского фургона, пока они ловили уличных проституток в Квинсе, но особого риска в этом не было; самая опасная часть того вечера заключалась в том, чтобы потом вернуться домой на поезде А.
Я считаю мужество важным элементом в личном инвентаре писателя?
Но книга в два раза длиннее других романов Скаддера. В ней сложный подзаголовок, обилие персонажей. Я затронул пару тем, которые мне показались трудными для рассмотрения в художественной литературе. Я составлял план книги по ходу дела, не имея реальной уверенности в том, что парашют раскроется. И я написал целых 443 страницы, так что никто ничего из этого не читал, так что я действительно не знал, убедительны ли персонажи, выдержан ли сюжет и достаточно ли истории, чтобы оправдать необычный объем книги.
Я бы предположил, что во всем этом была замешана смелость. И я могу засвидетельствовать тот факт, что смелость - это не то, с чем я родился. Если бы я только знал, что для того, чтобы стать писателем, требуется мужество, я бы занялся чем-нибудь другим.
Позволь мне внести поправку. Я подозреваю, что смелость - это то, с чем я родился, каким бы незаметным оно ни было в испуганном ребенке, которым я был. У меня есть предчувствие, что смелость - это своего рода эмоциональный мускул, который атрофируется без использования и развивается при упражнении. Писатель (или, я полагаю, любой другой) развивает смелость, совершая то, чего боятся.
И не обязательно преуспевать в этом, чтобы извлечь из этого пользу. Мои неудачи — книги, которые я не смог закончить, книги, которые я закончил, но так и не
152 / Опубликовано "Паук, спрячь мне паутину" — были чрезвычайно ценны для меня. Они помогли мне вырасти как писателю, потому что я расту, встречая новые вызовы, независимо от того, успешно я их решаю или нет. И они помогли мне осознать, что мне не нужно бояться неудачи, потому что я могу ее пережить.
“Страх убивает разум”, - говорит нам Фрэнк Герберт в "Дюне". Для писателя он также является подавителем творческого духа.
Меня поражает, что многие из приведенных выше наблюдений о страхе и мужестве применимы и к другим сферам деятельности , помимо писательства. Однако я подозреваю, что писателю-фантасту требуется особого рода мужество, если он хочет создать свое лучшее произведение. Он должен обладать мужеством и упражняться в том, чтобы быть самим собой на печатной странице, раскрывать — через персонажей, которых он создает, и в сюжетах, которые он плетет, — свою собственную природу, свои собственные проблемы, свое собственное тайное "я".
Для некоторых писателей, к которым автобиография под видом художественной литературы приходит свободно и естественно, это не так уж сложно. Такому писателю все еще требуется мужество, чтобы преподнести себя со всей откровенностью, но в его натуре трансформировать свою жизнь непосредственно в искусство.
Другие из нас выбрали художественную литературу, потому что это позволяет нам раскрывать себя и скрывать одновременно. Создавая персонажей и наделяя их некоторыми из наших черт, придумывая сюжеты, в которых рассматриваются некоторые конфликты и путаницы нашей личной мифологии, мы загадочно объясняем себя миру. То, что наше подсознание делает во сне, то же самое наше сознательное "я" совершает с помощью художественной литературы.
Что ж, здесь есть противоречие. Я хочу показать тебе свою душу, но боюсь снять пальто. Я, конечно, боюсь, что если ты хорошенько на меня посмотришь, я тебе не понравлюсь, что, в свою очередь, проистекает из страха, что если я так же внимательно посмотрю, я тоже тебе не понравлюсь.
Вера и страх, как мне говорят, не могут сосуществовать. Я пытаюсь проявить свою смелость, делая то, чего я боюсь делать, и мне это удается (время от времени, во всяком случае) с помощью веры. Вера в то, что я принесу себе больше пользы, чем вреда, рискуя, на который я готов пойти как писатель. Вера в то, что провал части моего произведения никогда не может означать моего провала как писателя. И, наконец, вера в то, что лучшая услуга, которую я могу оказать себе, - это выполнять самую лучшую и честную работу, на которую я способен.
Хотел бы я больше верить в это. Но это забавная штука; чем больше я ее использую, тем больше я получаю.
30. Порок одиночества
Несколько минут назад я закончил дневную работу над тем, что, как я надеюсь, станет пятой книгой из моей серии с участием грабителя Берни Роденбарра. В книге рассказывается о похищении кошки и картины современного голландского мастера Пита Мондриана, и я надеюсь, что к тому времени, когда эта колонка увидит свет, книга будет завершена. На момент написания этой книги я написал 142 страницы, осталось дописать около сотни. Я писал по пять-шесть страниц в день и работал пять-шесть дней в неделю, так что должен закончить за месяц.
К тому времени я разыграю тысячи пасьянсов.
Я думал, что избавился от этой привычки. Пять лет назад я переехал в квартиру на Гринвич-стрит, и за все годы, что я там прожил, не припомню, чтобы хоть раз раскладывал пасьянс. Я мог бы время от времени раскладывать карты во время путешествий, но не думаю, что играл дома, и уж точно никогда не сдавал карты во время работы.
Затем, примерно полтора года назад, я был в Лос-Анджелесе, где мне удалось быстро получить задание на написание сценария. Я снял номер в отеле, установил пишущую машинку и купил колоду карт. Каждое утро я вставал, завтракал, выпивал несколько чашек чая, раскладывал две или три партии пасьянса и приступал к работе. Я писал страницу, или сцену, или обмен репликами, откладывал пишущую машинку в сторону, раскладывал пару партий пасьянса, писал еще, раскладывал еще пасьянс и так далее, пока не заканчивал столько страниц, сколько составляло дневную работу.
Я вернулся в Нью-Йорк, несколько раз менял квартиры, написал кое-что, из чего ничего не вышло, а затем провел два очень напряженных месяца за написанием книги под названием Восемь миллионов способов умереть. Я выполнял повседневную работу без каких-либо перерывов, будь то карты или разговоры, но по ночам, когда мои мысленные колесики раскручивались и я не мог здраво подумать о книге или выбросить ее из головы, я часто садился за свой стол с колодой карт.
Сейчас я работаю над своей книгой "Взломщик", каждое утро после завтрака сажусь за стол, пишу страницу или около того, разыгрываю несколько партий, пишу еще немного, раскладываю пасьянс и продолжаю процесс, пока не исписаю достаточно страниц, чтобы на этом закончить.
154 / Паук, сплели мне паутину Я до сих пор не знаю, помогает мне игра в идиота или мешает.
Позвольте мне кое-что объяснить. Я не нахожу, повторяю, не нахожу пасьянс интересным.
Я бы предпочел, чтобы ты воздержался от написания, чтобы познакомить меня с твоими собственными драгоценными вариациями этого времяпрепровождения без сопровождения. За многие годы я изучил бесчисленное количество способов раскладывания пасьянсов, некоторые довольно сложные, другие идиотски простые. Все они скучны. Та, в которую я играю — и я играю только в одну, снова и снова, — это версия Кэнфилда или Клондайка, и я не думаю, что она интереснее или увлекательнее своих собратьев.
В течение многих лет я чувствовал себя виноватым из-за того, что раскладывал пасьянс во время работы. Это определенно противоречило принципам пуританской этики. Неважно, что игральные карты - это пропуска дьявола для прессы, или чем там, черт возьми, они там должны быть. Когда я раскладывал пасьянс, у меня явно ничего не получалось.
Я играл. Работа - это не игра, и наоборот, и пасьянс был потакающим своим слабостям способом отнять время, энергию и концентрацию у важного дела - писательства.
С течением времени природа этого чувства вины изменилась. Я решил, что проблема с solitaire заключалась не в том, что он снижал мою общую продуктивность, а в том, что он отрывал меня от того, что я писал. Я сидел там, концентрируясь изо всех сил, по-настоящему погруженный в свою работу, а потом отдергивал себя, брал колоду карт и выбрасывал все мысли о книге из головы, пока передвигал красных королев на черных королей.
Нельзя сказать, что карточки действовали как бусины для беспокойства, давая моим пальцам возможность поигрывать ими, в то время как мой разум играл с проблемами работы. Напротив, мои мысли полностью отвлекались от работы, пока я раздавал карты.
В последние месяцы я начал смотреть на порок одиночества, так сказать, более снисходительным взглядом. Я начал предполагать то, что врачи начинают предполагать о предположительно бесполезных органах — то есть, если они там есть, то, вероятно, на то есть причина. В конце концов, я пишу книги необычайно долго. Я много работаю, заканчиваю большинство книг, которые начинаю, и публикую большинство тех, которые заканчиваю. Если я так часто выполнял свою работу, отвлекаясь от колоды карт, лежащей у меня под локтем, неужели так нелогично предположить, что эти карты существуют с какой-то целью? И не выгоднее ли было бы выяснить природу этой цели, чем изо всех сил стараться избавиться от привычки?
Самая очевидная функция пасьянса для меня заключается в том, что он дает мне
Порок одиночества / 155
небольшой перерыв в том, чем я занимаюсь, без особого вовлечения. Мне приходится очень сильно концентрироваться на писательстве, чтобы делать это как можно лучше. Кажется, есть предел продолжительности такого рода сосредоточения. Это меня утомляет, и я продолжаю хотеть остановиться.
Пасьянс позволяет мне остановиться, не позволяя мне вставать из-за стола и не связывая меня надолго. Если я возьму в руки книгу или журнал, то могу отложить их через пять минут, а могу погрузиться в чтение и читать следующие три часа. Но я не собираюсь раскладывать пасьянс в течение трех часов. Раздача длится три-четыре минуты, и после одной или нескольких я готов вернуться к работе.
Эти перерывы кажутся необходимыми, как будто разуму (или любой другой части "я", вовлеченной в создание художественной литературы) нужно время от времени ослаблять хватку, чтобы лучше овладеть собой. Парадоксально, но способ удержаться - это отпустить, и причуды памяти дают хорошую аналогию. Вы когда-нибудь были чем-то заблокированы, не могли вспомнить имя человека, название книги, что угодно? Когда простое усилие воли не позволяет сфокусироваться на воспоминании — а обычно этого не происходит, — лучшее, что можно сделать, это отмахнуться от него и подумать о чем-нибудь другом. Тогда, чаще всего, забытое имя или заглавие всплывает в памяти непрошеным некоторое время спустя, очевидно, ни с того ни с сего.
Солитэр позволяет мне остановиться, не позволяя мне вставать из-за стола.
Бывают моменты, когда я пишу и просто застреваю. Я не могу придумать, что должно произойти дальше или как с этим справиться, и я должен отпустить проблему, чтобы решить ее. Может помочь долгая прогулка или час в спортзале, но такие средства также резко прервут дневную работу, и вряд ли их можно использовать на каждой странице или около того. Пасьянс обеспечивает кратковременный перерыв, тактику кратковременной отсрочки.
Иногда я думаю, что его главная функция - удерживать меня за рабочим столом. Мне нравится вставать, ходить по квартире и находить то одно, то другое занятие.
Здесь всегда есть чем заняться, и я всегда могу найти причину встать из-за стола и заняться этим. Но мой рабочий стол - это место, где я выполняю свою работу, и существует прямая зависимость между количеством времени, которое я провожу за ним, и количеством страниц готовой копии, скапливающихся рядом с моей пишущей машинкой.
Карты также играют свою роль в те дни, когда начать кажется почти невозможным. Иногда, когда написать первое слово на первой странице дня кажется более трудной задачей, чем взобраться босиком на Эверест, я сижу и раскладываю пасьянс
156 / Паук, сплели мне паутину за другой, тасуя и сдавая далеко за гранью абсолютной скуки. Я не могу заставить себя писать, но я чертовски хорошо могу заставить себя оставаться за столом таким образом, и рано или поздно мне, возможно, удастся написать абзац, и чаще всего я заканчиваю тем, что спасаю дневную работу за день.
Полагаю, у пасьянса должны быть недостатки. Вероятно, бывают моменты, когда я без необходимости прерываю свою работу, просто потому, что перерывы на пасьянс стали привычными. В целом, однако, я пришел к выводу, что это, вероятно, работает мне на пользу. Кажется, я провожу больше часов за пишущей машинкой и выхожу менее уставшим, когда время от времени останавливаюсь, чтобы разложить карточки.
Перейдем к другим вопросам. Я бы не стал поднимать эту тему, но в недавней колонке о псевдонимах появилось на удивление много писем, в которых задается один и тот же вопрос. Если кто-то должен писать под псевдонимом и держать это в секрете от редакторов и издателей, как можно обналичить чеки, выплачиваемые на имя автора? Без проблем. Самый простой способ - подписать чек псевдонимом, затем заново подписать его своим именем и внести его на свой счет. Если у кого-то есть особая причина, параноидальная или иная, скрывать собственное имя, чек может быть подписан псевдонимом, а затем обналичен другом, который переведет его через свой личный счет. Поскольку здесь нигде нет намерения обмануть — в конце концов, ты написал рассказ, а псевдоним - всего лишь один из твоих собственных псевдонимов, так что это не значит, что ты подделываешь чье—то другое имя - вся процедура законна или достаточно близка к этому.
Одно соображение начало мучить меня, когда я продолжал вскрывать конверты и обнаруживал , что внутри поднимается этот вопрос. Если ты сам не можешь разобраться в подобных вещах, я поймал себя на том, что задаюсь вопросом, как ты вообще можешь обладать достаточным воображением, чтобы писать художественную литературу? Увы, так получается не всегда. Мы редко бываем такими же умными, как наши персонажи. Берни Роденбарр может открывать двери, а Мэтью Скаддер вышибать их пинком, но когда я запираюсь, я совершенно бессилен над ситуацией. Я намного умнее за пишущей машинкой, чем вдали от нее, и я должен быть в состоянии предположить то же самое за всех вас.
В любом случае, именно так ты обналичиваешь чек, выписанный на псевдоним. И это наводит на мысль. В следующий раз, когда ты столкнешься с подобной дилеммой, не пытайся придумать, что тебе следует делать. Вместо этого займись вопросом о том, что мог бы сделать персонаж твоего рассказа, если бы он столкнулся с чем-то подобным. И, если вы все еще застряли, попробуйте разложить карты для пасьянса.
31. В поисках золота
Что ж, класс, сегодня для нас это удобное место остановки. Я знаю, многим из вас не терпится поскорее сесть перед телевизором и посмотреть Олимпийские игры, поэтому, если не возникнет никаких вопросов, я, пожалуй, отпущу вас пораньше и позволю вам посмотреть, как лучшие молодые спортсмены мира борются за золото. Тогда отлично, и я увижу вас всех — да, Мими? Ты что-то хотела сказать?
Эта фраза, которую ты употребил, сэр. Иду за золотом.
Я знаю, это клише, от которого я начинаю быстро уставать. Я использовал его отчасти иронично, и—
Дело не в этом. Я думал, что только один человек в каждом соревновании получает золотую медаль, независимо от того, сколько из них добиваются этого.
Почему, да, Мими. Это правда, и—
Ну, это как писать, не так ли, сэр? Все мы сталкиваемся с этими непреодолимыми трудностями.
Вы можете давать нам советы и говорить, что окончательный ответ лежит внутри нас самих, но когда все сказано и сделано, один из нас получает золотую медаль, а остальные получают маленькие бланки, заверяющие нас, что наша подача не соответствует чьим-то текущим потребностям. Я имею в виду, сэр, что мы можем прийти на каждое занятие и уделить ему пристальное внимание и все, и даже в этом случае не все из нас добьются успеха. Не так ли, сэр?
Хммм. Это интересный момент, Мими, и, возможно, нам следует поговорить об этом прямо сейчас. На самом деле—
Я тебя за это достану, Мими.
Заткнись, Арнольд.
Он собирался нас уволить, я был на полпути к двери, и тебе пришлось открыть свой рот. Клянусь, я—
Держитесь, мальчики и девочки. Мими, я рад, что вы затронули этот вопрос. Молодая женщина по имени Мелинда недавно затронула примерно ту же тему на моем семинаре в Плейнвью, штат Техас. После того, как мы все прошли длительный процесс, направленный на то, чтобы обратить вспять определенные негативные мысли и укрепить нашу писательскую самооценку, она указала на то, что, по ее мнению, противоречило моему сообщению. “Ты поощряешь нас говорить себе, что все мы можем добиться успеха”, - сказала она. “Но ты же на самом деле в это не веришь. Не так ли?”
158 / Паук, сплели мне паутину Я не уверен, что я сказал Мелинде. Не думаю, что я много чего сказал, но позже я выпил чашку кофе и подумал над ее вопросом.
На следующее утро, улетая в Хьюстон, я еще немного подумал об этом. С одной стороны, я взвесил свою приверженность идее, что мы можем добиться успеха прямо пропорционально силе наших собственных систем убеждений. С другой стороны, я посмотрел на количество написанных рукописей по сравнению с количеством опубликованных и сопоставимым соотношением подающих надежды и профессиональных писателей.
Говорил ли я людям, что все эти подающие надежды писатели могут когда-нибудь попасть в список бестселлеров? И оказал ли я им медвежью услугу при этом?
Давайте зададим вопрос еще раз, сузив его рамки до пределов этого класса. Верю ли я, что каждый из присутствующих здесь может стать успешным писателем?
Нет. Нет, я этого не делаю.
Но я действительно верю, что любой может.
Ты понимаешь, что отличился? Все вы в этом зале не получите золотой медали, так же как и все подающие надежды писатели в Америке не опубликуют свои книги. В гонке участвует слишком много людей, а золотых медалей слишком мало. Не каждый может их получить.
Но это может каждый.
Я хочу сказать, что я не верю, что сегодня здесь есть кто-то, кому конкретно запрещено добиваться полного писательского успеха.
Независимо от того, кто ты и что ты написал, независимо от того, насколько очевидным талантом ты обладаешь, ты можешь получить то, что хочешь в этой игре.
Это не значит, что ты это сделаешь, только то, что ты можешь.
И я рад, что именно ты подняла этот вопрос, Мими, потому что это напоминает мне о Кричащей Мими, детективном романе покойного Фредрика Брауна.
Один из персонажей, сильно пьющий журналист, находящийся в подпитии, влюблен в красивую молодую женщину по имени Мими и признается, что больше всего на свете хочет провести с ней ночь. И... ты что—то сказал, Арнольд?
Я просто заметил, что у Фредрика Брауна, должно быть, было богатое воображение, сэр.
Ты смотри, Арнольд.
Посмотри сама, Мими. Мы могли бы смотреть финал по метанию копья, а вместо этого застряли здесь.
Гм. Друг репортера, пьяница-философ по имени
В поисках золота / 159
Годфри, известный своим друзьям как Бог, говорит репортеру, что может исполнить свое желание, если захочет этого достаточно сильно. “Ты можешь получить в этом мире все, что захочешь, - утверждает он, “ если захочешь этого достаточно сильно”.
Независимо от того, добиваются успеха все, кто достаточно сильно этого хочет, мы можем легко увидеть, что очень многие люди не добиваются успеха, потому что они не хотят этого достаточно сильно. Все вы в этом классе хотите писать, и все вы хотите добиться успеха как писатели, быть опубликованными, быть хорошо принятыми, зарабатывать на жизнь, выиграть любую свою версию золотой олимпийской медали. Все вы в той или иной степени хотите этого, но не все из вас хотят этого достаточно сильно.
Многие из вас, например, совершенно искренне объяснят, что вы бы написали больше и достигли гораздо большего, если бы у вас только было время. Что ж, я вам кое-что скажу. “У меня нет времени” — одно из двух самых популярных оправданий, когда-либо изобретенных, другое - “я не могу себе этого позволить”.
И, хотя оба эти утверждения служат щегольскими оправданиями, оправдания, которые большинство людей считают совершенно неопровержимыми, они почти неизменно не соответствуют действительности.
Единственная причина писать что-либо, когда-либо, - это потому что ты этого хочешь.
О, не всегда. Если у тебя есть пять долларов на счету и причитается арендная плата, ты можешь на законных основаниях сказать продавцу автомобилей, что в данный момент не можешь позволить себе купить новый Cadillac. Если вы работаете по сорок часов в неделю, одновременно посещая курсы в колледже, вы могли бы с некоторым основанием утверждать, что у вас нет времени пробегать семьдесят миль в неделю, готовясь к марафону. Даже тогда можно было бы возразить, что тебе недостаточно сильно нужна машина или футболка с изображением гонок, что если бы ты хотел, то нашел бы способ заработать деньги и / или время.
Когда дело доходит до писательства, почти у каждого есть достаточно времени, чтобы написать достаточно, чтобы преуспеть в этом. Я никогда не слышал, чтобы время обсуждалось лучше, чем в выступлении Денниса Хенсли, который указал на огромное количество способов, с помощью которых практически каждый может выделить время на написание, составляющее два часа в день, пять дней в неделю. Если ложиться спать позже, вставать раньше или отказаться от некоторых привычек тратить время впустую, то почти каждый мог бы выкроить эти два часа в день.
Это составляет десять часов в неделю, указал Хенсли, или одну сорокачасовую рабочую неделю каждый месяц, или три месяца полной занятости писательством каждый календарный год. И если ты не можешь создать что-то существенное за такое количество времени, у тебя проблема, которая имеет
160 / Паук, сплели мне паутину, не имеющую ничего общего со временем. (И, пожалуйста, обратите внимание, вы можете делать все это, даже не тратя свои выходные.)
Если у каждого достаточно времени, чтобы писать, и если нехватка времени остается таким популярным оправданием, что на самом деле означает у меня нет времени? Ответ кажется достаточно ясным. Это значит, что я недостаточно забочусь о своем писательстве, чтобы уделять ему время. Это значит, что я не придаю писательству высокого значения. Это значит, что я хочу сделать это как писатель, но я не хочу этого достаточно сильно.
Ну, почему мы так не говорим? Я полагаю, потому, что от этого пострадает наше представление о себе. У меня нет времени звучит перегруженно и трудолюбиво; Я не хочу этого достаточно сильно звучит легкомысленно, потакая своим желаниям, бесхребетно.
Это явно нелепо. Кажется, многие из нас считают писательство своим долгом перед вселенной. “Я должен писать больше”, - говорят мне люди, заламывая руки и избегая моего взгляда. “Я действительно должен работать усерднее, должен уделять больше времени, должен больше отдавать себя делу. Я должен выкроить время, я должен проявить самодисциплину, я должен запереться в комнате и выбросить ключ в окно. Я должен, я должен, я должен.”
Да ладно. Зачем тебе это? Кого, кроме тебя, волнует, напишешь ты когда-нибудь что-нибудь или нет?
Позволь мне сказать тебе кое-что. Единственная причина писать что-либо вообще - это потому, что ты этого хочешь. Планета будет продолжать вращаться в прежнем темпе, независимо от того, что ты или я напишем на бумаге. Мне не нужно писать, чтобы спасать мир, и мне не нужно писать, чтобы оправдать свое присутствие в нем. И тебе тоже.
Из всех мрачных прогнозов экологической катастрофы лишь немногие, похоже, связаны с нехваткой художественной литературы во всем мире. Мы можем доводить себя до исступления при мысли о том, что аэрозольные баллончики будут разъедать озоновый слой атмосферы, или небиодеградируемые пенопластовые стаканчики заполнят Гранд-Каньон, но трудно утверждать, что миру придет конец, потому что нам будет нечего читать. Когда я заговорил о том, чтобы взять годичный творческий отпуск, мой друг мягко напомнил мне, что я достиг той стадии в жизни, когда высшим моральным поступком, который я могу совершить, является не написание еще одной книги, а спасение одного-двух деревьев. Если я решаю что-то написать, то это для моей собственной выгоды, а не для всего мира.
Понимаешь, к чему я клоню, Мими? Не все в этой комнате потратят время, найдут время для написания. Но каждый может. Рейчел?
А как насчет таланта, сэр?
В поисках золота / 161
Талант?
Талант. Не каждый, кто потратит время, добьется успеха. Для этого тоже нужен талант.
Не так ли?
Действительно, это так. Я уже указывал ранее, что для этого требуется нечто большее, чем талант, что природных писательских способностей самих по себе недостаточно, чтобы гарантировать успех. Но это не значит, что талант несуществен, что все, что тебе нужно делать, чтобы добиться успеха, - это тратить часы.
Итак? Ты сказал, что любой в этой комнате может добиться успеха, но как насчет тех, у кого нет таланта?
И какие же это? Ты можешь сказать? Потому что я не могу.
Я могу пройтись по комнате и прочитать то, что вы написали, и могу сказать, что у некоторых из вас настоящий писательский талант. Но я не могу с уверенностью сказать, что ни у кого из вас нет сравнимого таланта — даже если он пока может не проявляться.
Я не всегда в это верил. Раньше я думал, что талант, если он есть, всегда заметен. Если человек показал вам произведение, совершенно лишенное достоинств, в котором не было заметно ни капли таланта, я подумал, что вы могли бы сказать ему, чтобы он сдался, что он никогда не сможет стать писателем.
Я научился другому. Я видел достаточно примеров писателей, которые на одном этапе не проявляли абсолютно никакого таланта и которые позже демонстрировали изобилие талантов, чтобы изменить свой взгляд на то, что такое талант. Я все больше прихожу к убеждению, что талант есть у каждого. У некоторых он лежит близко к поверхности, так что не требуется особых усилий или воли, чтобы вытащить его наружу. Для других она лежит глубоко внутри, доступная только тем, кто, как выразился бы Годфри, достаточно сильно этого хочет.
У меня есть еще кое-что сказать о талантах, но сегодня я и так задержал вас надолго. Пока прощайте, мальчики и девочки. Арнольд, возможно, вы все-таки успеете на соревнования по метанию копья.
Арнольд собирается поймать дротик, сэр? Я бы заплатил, чтобы увидеть это.
За это я тебя достану, Мими.
Возможно, ты это сделаешь, Арнольд, если сильно захочешь.
32. Пробуй, пробуй еще раз
Когда пора сдаваться? Сколько усилий должен приложить писатель, прежде чем сдаться?
Этот вопрос возникает постоянно. “Я написал пять романов”.
один джентльмен пишет: “и я не смог продать ни одной из них.
Я уже наполовину закончил свою шестую книгу, и если она не будет продаваться, то для меня все.
Это будет доказательством того, что у меня просто нет того, что нужно. ”
“Мой роман ”Семейная сага" был отклонен восемью издательствами", - пишет женщина. “Есть ли какое-нибудь эмпирическое правило относительно того, сколько отклонений должна получить рукопись, прежде чем вы прекратите попытки продать ее? Я не хочу преждевременно сдаваться, но и не хочу тратить бесконечное время, почтовые расходы и психическую энергию на художественное произведение, которое может оказаться недостаточно хорошим для публикации. Как я узнаю, когда остановиться?”
Хороший вопрос — и тот , который рано или поздно в той или иной форме возникает практически у каждого писателя. Те из нас , кто еще не опубликован, задаются вопросом, когда же мы должны смириться с неизбежным и признаться самим себе, что нас никогда не опубликуют. Те из нас, кто добился успеха, также пробуют то, что не работает, или сталкиваются с тем или иным видом неудачи на своем пути.
(Писатель, который никогда не ошибается, никогда не сталкивается с отказом, - это писатель, который мало рискует. Если ваш охват никогда не превышает пределов вашей досягаемости, вы не дотягиваетесь.)
Как мы узнаем, когда остановиться? Какая норма отказов дает нам право с честью уйти с поля боя? Сколько времени у нас есть на это, прежде чем нам придется заняться чем-то другим?
Для начала позвольте мне сказать, что я не думаю, что кто-то должен заслужить право перестать писать. Кажется, очень многие из нас верят, что писательство - это то, чем мы должны заниматься, что мы не имеем права существовать на планете, если не посвящаем значительную часть своего времени и усилий делу нанесения слов на бумагу. Часто мы усугубляем это убеждение своей приверженностью идее, что писать должно быть трудно и даже неприятно. В результате писательство превращается в утомительную борьбу, которой мы добровольно занимаемся ежедневно, убежденные, что, если мы остановимся, произойдет что-то ужасное.
Пробуй, пробуй еще раз / 163
Что ж, это чушь. Единственная причина, по которой ты пишешь, - это потому, что тебе этого хочется. Если ты не хочешь этого делать, займись чем-нибудь другим. Если ты хочешь писать, но находишь это трудным занятием, найди способ сделать это не столько борьбой, сколько удовольствием. Но не продолжай заниматься этим из чувства долга перед миром.
Земля будет продолжать вращаться независимо от того, что ты или я пишем или нет. При всем скрытом альтруизме в писательстве — достоинство нашей работы в том, что мы готовы делиться частичками себя с другими, — писательство остается по своей сути фундаментально эгоистичным поступком. Мы вкладываем себя в работу из-за того, что получаем от нее.
(Почему бы тебе прямо сейчас не составить список того, что ты получаешь от писательства?
Перечисли все награды, внутренние и внешние, материальные и духовные. Давай, составь свой список и не торопись; я буду здесь, когда ты вернешься.) Установив, что писательство в конечном счете является вопросом нашего выбора, мы ни в коем случае не отказались от нашего первоначального вопроса. Существует ли разумное количество отказов, после которых было бы разумно отозвать рукопись? Существует ли логическое количество неудач, после которых можно было бы разумно отказаться от определенной области письма, если вообще не убирать пишущую машинку?
“Если поначалу у тебя ничего не получается”, - говорят нам, - “попробуй, попробуй еще раз”. На что У.
К. Филдс добавил: “Если у тебя все еще не получается, сдавайся. Нет смысла выставлять себя полным дураком”.
Интересно.
Где грань между упорством и чертовой глупостью? В какой момент мы перестаем решительно верить в себя и свою работу и встречаем реальность лицом к лицу?
Если я буду безжалостно отправлять рукопись, снова, и снова, и снова, не обращая внимания на отказы и неизменно с оптимизмом оценивая ее шансы, смогу ли я в конечном итоге сломить сопротивление Влиятельного редактора в Небесах и добиться признания, которого я добивался? Или мои усилия действительно станут контрпродуктивными, попутно оттолкнув редакторов и заставив меня пытаться распространять историю, в которую я сам больше не верю.
С другой стороны, как я узнаю, когда остановиться? С чего мне начать, если предположить, что следующее, что я напишу, не будет тем, что сработает? Как я могу быть уверен, что тридцатый редактор, увидевший мою работу, не найдет в ней чего-то, что пропустили предыдущие двадцать девять? Действительно ли я хочу покончить с собой за пять минут до чуда?
В этом месяце у меня нет для тебя ответов. Думаю, я лучше выполню свои обязанности, предложив тебе несколько вопросов.
164 / Паук, Сплели мне паутину И, возможно, пару мыслей к ним.
Достаточно легко указать на писателей, которые упорствуют слишком долго или уходят слишком рано.
Несколько лет назад я вел колонку с рассказом о человеке, который написал короткий рассказ и отправил его в Harper's, чей уважаемый редактор хранил его около месяца и вернул с теплым ободряющим письмом. Писатель, как это ни удивительно, никогда не отправлял рассказ на другой рынок и не пробовал ничего другого для Harper's.
В качестве примера человека, который допустил ошибку в другом направлении, упорствуя перед лицом полного отсутствия поддержки, я на мгновение оставлю писательские уловки и обращусь к ресторанному бизнесу. Некоторое время назад я слышал об одном парне, который достиг пенсионного возраста, посмотрел на сумму своего чека социального страхования и решил, что должен найти лучший способ сводить концы с концами. Он провел инвентаризацию своих активов и обнаружил, что единственное, что у него есть, - это умение хорошо готовить курицу. Поэтому он обошел рестораны и предложил им чрезвычайно выгодную сделку. Я научу тебя своему методу приготовления курицы, сказал он, и каждый раз, когда ты продаешь кусок курицы, я получаю процент от твоей выручки.
Какоеколичество отказов дает нам право с честью уйти с поля боя?
Вы не поверите, сколько людей советовали ему взять себе куриную ножку — и отбивать ее.
Если бы ты был на месте этого человека, сколько отказов потребовалось бы тебе, чтобы понять, что ты залез не на то дерево? Дюжина? Пятьдесят?
Или ты был бы достаточно упрям, чтобы проглотить сотню отказов подряд, и ни один ресторатор не согласился бы на твое предложение?
У человека, о котором я думаю, тысяча восемь человек сказали ему "нет", прежде чем первый человек сказал "да". Ты можешь себе это представить? Откуда , черт возьми, у него хватило сил выступить с презентацией после тысячного отказа? Иногда единственное, что помогало ему держаться, - это простой голод; если владелец ресторана хотя бы позволит ему продемонстрировать свои кулинарные способности, прежде чем отказать, будет приготовлено немного курицы - и, возможно, это единственный способ поесть в тот день.
Если вы знакомы с этой историей, то знаете, кем был этот сумасшедший старик.
Возможно, вы уже поняли это.
Его звали полковник Сандерс.
Замечательно, не правда ли? Если бы вы работали бизнес-консультантом-
Пробуй, пробуй еще раз / 165
обращаясь к полковнику Сандерсу, разве ты не посоветовал бы ему уволиться после тысячи отказов? Если не раньше? И если бы он сделал что-то, с чем никто в здравом уме не стал бы спорить, если бы он смирился с неизбежным и бросил губку после того, как Потенциальный клиент № 100, или № 500, или № 1008 отверг его, он был бы просто еще одним человеком, который попробовал что-то, что не сработало, и который честно попробовал, прежде чем отказаться от этого.
Вместо этого он продолжал пытаться и стал мультимиллионером и великой американской историей успеха.
Означает ли это, что ты должен разослать свой рассказ по тысяче девяти рынкам, прежде чем выложить им дно птичьей клетки?
Не обязательно.
Что важно, я думаю, так это то, что полковник Сандерс не переставал верить в то, что его идея была хорошей. Возможно, на этом пути у него была своя доля сомнений — нужно было быть как минимум слегка психопатом, чтобы этого не делать, — но у него всегда было достаточно веры, чтобы уравновесить эти сомнения. И на рекламном канале № 1009 он нашел кого-то, кто либо разделял его видение, либо был таким же сумасшедшим, как и он, в зависимости от того, как вы хотите на это посмотреть.
Сколько отказов ты должен получить, прежде чем уберешь свой рассказ?
Проблема с этим вопросом, я подозреваю, в том, что это неправильный вопрос.
В конечном счете не имеет значения, сколько отказов получит твоя история. Важно то, сколько одобрений она получит, а тебе нужно только одно из них.
Знаешь что? Как только твоя книга или рассказ будут приняты, никого не будет волновать, сколько отказов накопилось по пути.
Мне легко все это говорить, не так ли? Я сижу здесь, пишу свою колонку, достаточно уверенный в том, что она будет принята, напечатана и даже оплачена. Что я знаю об отказе? Что я когда-либо делал такого, что было бы похоже на испытание полковника Сандерса?
Просто.
Я научился ходить.
Итак, если вы не намного моложе среднего читателя этой колонки, сделали это вы. Когда-то давно, гораздо раньше, чем ты, вероятно, можешь осознанно вспомнить, после короткой жизни, проведенной в ползании, ты встал и сделал шаг.
Я сильно подозреваю, что в этот момент ты упал.
Большинство из нас так и делает. Я не знаю большого количества маленьких детей, которые с первой попытки прошли через всю комнату. Вообще-то, ни о ком не слышал.
В итоге ты пошел пешком, не так ли? В итоге ты пошел пешком
166 / Паук, сплели мне паутину, потому что ты продолжал пытаться, пока не смог это сделать. У тебя не было логического способа узнать, что в конечном итоге ты сможешь это сделать. Все, за исключением жертв болезней, рано или поздно учатся ходить, но ты никак не мог этого знать. Тем не менее ты продолжал пытаться, и тебе, вероятно, никогда не приходило в голову отказаться от попытки, и вот однажды ты пошел пешком.
Просто так.
Представьте, если бы маленькие дети были наделены взрослым разумом. “Ну, я снова упал. Я, вероятно, никогда не смогу этого сделать. Знаете, что я сделаю? Я попробую еще пять раз, и если я упаду еще пять раз, я пошлю все к черту. Некоторым людям предназначено ходить, а некоторым из нас, очевидно, нет.
Еще пять кувырков, и я смирюсь с тем , что буду ползать всю оставшуюся жизнь.
Послушай, ползать не так уж и плохо. Если я буду все время ползать, если я как бы специализируюсь на этом, у меня, вероятно, получится ползать лучше, чем у обычного ребенка. Еще пять неудачных попыток, чтобы никто не мог сказать, что я не приложил все усилия, а затем я сосредоточу свою энергию на улучшении своего ползания. ”
Действительно ли все так просто? Разве талант не входит в это где-то еще? У каждого ребенка действительно есть врожденная способность ходить, и кто может сказать, что у каждого из нас есть такая же врожденная способность писать художественную литературу, пользующуюся спросом? В конце концов, постоянно читаешь истории о людях без опыта, которые садятся и пишут первые романы, которые продаются на аукционе за миллион долларов. Как можно попробовать, попробовать еще раз, наблюдая за другими, которые попытались однажды и добились невероятного успеха?
Что ж, я говорил тебе, что в этой главе будет больше вопросов, чем ответов.
И помни, что я сказал в самом начале: тебе не обязательно писать, и, в конечном счете, ты единственный, кто кровно заинтересован в том, будешь ты это делать или нет. Возможно, это не стоит борьбы и боли от отказа. Возможно, у тебя нет таланта.
Но ты же ходячий, не так ли? И полковник продал много курицы, не так ли?
Остается сказать, что взрослым приходится идти дальше, когда они падают, и иногда это причиняет больше боли. Я писал о том, как справиться с отказом в книге "Говорить ложь ради удовольствия и прибыли"; Я обнаружил, что у меня есть еще несколько мыслей по этому поводу, и мы рассмотрим их в следующей главе.
33. Пережить отказ
Доброе утро, мальчики и девочки.
Доброе утро, сэр.
Сегодня утром мы собираемся изучить проблему отвержения в целом.
Теперь я знаю, что это может быть не очень интересно некоторым из вас, поэтому я подумал, что сообщу вам заранее. Если на тебя никогда не оказывало негативного влияния неприятие и если ты никогда не отказывался рисковать из-за страха быть отвергнутым, тебе, вероятно, не нужно ничего из этого слышать. В таком случае просто тихо покиньте класс — или, если вы являетесь частью нашей домашней аудитории, просто переверните страницу.
Мы кого-нибудь потеряли?
Я так не думал.
Угроза отказа обычно возникает в нашей писательской жизни очень рано, когда мы впервые пытаемся представить свои работы потенциальным издателям. Некоторые из нас долго пишут для собственного развлечения, прежде чем нам приходит в голову попробовать продать написанное. Другие рассылают свои первые стихи и рассказы еще до того, как высохнут чернила. В любом случае наши первоначальные материалы почти наверняка будут отклонены; в тех редких случаях, когда кто-то из нас продает первое произведение, которое мы отправляем, мы все равно, скорее всего, пожнем богатый урожай отказов позже.
И это действительно никогда не прекращается. Очень успешным профессиональным писателям приходится сталкиваться с неприятием в той или иной форме всю свою жизнь. Не так давно кто-то задавал мне вопросы о маркетинге своих товаров, и я объяснил, что я не большой специалист в этой области, что все мои романы публикуются одним издательством, что мои рукописи отправляет агент, что я больше не участвую в процессе рассылки вещей и получения их обратно с прикрепленными бланками отказа.
Означает ли это, что отказ больше не является фактором моей карьеры? Ты, должно быть, шутишь. Отказ - неотъемлемая часть моей писательской жизни, и я уверен, что так будет всегда. Меня постоянно отвергают — иностранные издатели, кинопродюсеры, книжные обозреватели, редакторы журналов, переиздатели. Казалось бы, это неизбежно. Мы
168 / Паук, сплели мне паутину - это все мы в той сфере деятельности, где ищем одобрения своей работы — и, как следствие, самих себя. Не все от всего сердца одобрят все, что мы делаем.
Предположим, ты пишешь книгу, и миллион человек бросаются ее покупать. Означает ли это всеобщее признание? Конечно, нет — в том смысле, что некоторым из этих миллионов читателей книга не понравится, и 199 000 000 отвергнут тебя, не купив ее с самого начала. Так или иначе, каждого из нас отвергают снова и снова.
И если ты никогда не получаешь отказа, ты, вероятно, делаешь что-то не так.
Я знаю женщину, которая прославилась тем, что ни разу не получила обратно ни одного рассказа. Ее первая публикация была в жанровом фантастическом журнале. Рассказ был принят и с энтузиазмом опубликован. Они купили ее следующий рассказ, и следующий за ним, и так далее. Они так и не прислали ни одного обратно, и она не отличалась особой плодовитостью, и лояльность побудила ее отправить все написанные ею рассказы в одно и то же издательство.
Один мой знакомый агент покачал головой, услышав эту историю. “Ей следовало бы выйти на более выгодные рынки”, - сказал он. “Лояльность - это прекрасно, но она стоит денег себе и читателям, поскольку дает им возможность первыми взглянуть на все, что она пишет. Если ей никогда не отказывают, она слишком перестраховывается ”.
В начале моего семинара “Пиши ради своей жизни” мы проигрываем фрагмент записи аффирмаций для писателей. Несколько аффирмаций специально посвящены проблеме отвержения; первая из группы и моя любимая - “Отвержение повышает мою самооценку”.
Что ж, над этим всегда смеются, и смех этот одновременно нервный и ироничный. Идея о том, что отказ повышает чью-то самооценку, имеет тенденцию поражать людей именно таким образом. Потому что неприятие, с которым сталкивается большинство из нас, не столько повышает самооценку, сколько подавляет ее. Когда мы вкладываем сердце и душу в произведение только для того, чтобы получить его обратно обратной почтой с прикрепленным бланком отказа от формы, наша самооценка такова, что мы могли бы пройти под червем, не снимая шляпы.
Что происходит, конечно, так это то, что неприятие, похоже, подтверждает все наши худшие опасения относительно самих себя. Мы рассылаем свои работы, надеясь, что одобрение других подтвердит нашу правоту. Когда нам возвращают нашу работу, это, кажется, доказывает, что мы все время были правы, что мы недостаточно хороши, что все наши тайные сомнения и страхи оправданны.
Пережить отказ / 169
Возможно, так не должно быть. Хотя отказ никогда не может быть источником чистого восторга — в конце концов, человек отправил вещь в надежде на продажу, и нет смысла притворяться, что отказ был тем, на что он надеялся, — тем не менее, возможно, удастся не только выдержать удары, но и извлечь из отказа какую-то положительную пользу.
Для начала ты можешь рассматривать свои бланки с отказом как членские карточки во всемирном братстве писателей, готовых рискнуть собой. На первом курсе колледжа, когда я только начал отправлять свои работы в издательства, я оклеил часть стены листками с отказами. Я не почувствовал себя опустошенным из-за отказа; напротив, я считал само собой разумеющимся, что никто не собирается покупать то, что я пишу, и сами бланки с отказом каким-то образом помогли убедить меня в том, что я действительно писатель, вовлеченный в тот таинственный процесс, который в конечном итоге приведет к принятию и публикации. (Как только я получил пару принятых работ, я снял со стены бланки с отказами и спрятал их куда-нибудь.)
Призрак неприятия обычно входит в нашу писательскую жизнь очень рано.
Я думаю, что еще важнее то, что мы должны глубоко понимать, что нас самих не отвергают каждый раз, когда нам присылают рассказ. Поскольку наша работа в значительной степени является частью нас самих, легко принять отказ на свой счет, и именно это мы и делаем, независимо от того, умираем ли мы немного при каждом отказе (“О Боже, вот доказательство, я никуда не гожусь, никому не нужно то, что я могу предложить, я должен свернуться калачиком и умереть”.) или отвергаем отказ (“Откуда этим идиотам знать, что я лучший писатель, чем те писаки, которых они публикуют, я слишком хорош для их газетенки!”). . В любом случае, мы даем маленьким листкам бумаги неоправданную власть над нами.
Возможно, стоит подумать, что такое отказ. Когда редактор отправляет мне рассказ обратно, этот редактор не оценивает общие достоинства этого рассказа. Редактор просто отказывается его покупать. Когда я покупаю одну марку мыльных хлопьев вместо другой, я не осуждаю марку, которую не покупаю, и вряд ли производитель в результате разрыдается.
Чем больше я уверен в себе и в своей работе, тем меньше вероятность, что меня побеспокоит конкретный отказ. Примерно месяц назад я написал короткий рассказ и отправил его своему агенту. Ему это не очень понравилось, но он отправил в топовый маркет, хотя бы потому, что тамошний редактор заслужил право первым ознакомиться с моим рассказом.
170 / Паук, сплели мне паутину Что ж, ей это тоже не понравилось, и она написала довольно язвительную заметку по этому поводу. Меня это не сильно беспокоило — мне все еще вроде как нравился рассказ, и я все равно не ожидал, что она его купит, поскольку он показался мне неподходящим для ее журнала. Моему агенту, однако, рассказ изначально не понравился, так что этот отказ, как правило, подтверждал его чувства, и он быстро продал рассказ на гораздо более низкооплачиваемом рынке, вместо того чтобы сначала попробовать его в паре лучших журналов.
Несколько лет назад мой британский издатель отказался публиковать мой новый роман.
Хотя его фирме было далеко до ведущих английских издательств, к тому времени он выпустил довольно много моих книг, и его решение отказаться от новой было неожиданностью.
Если бы моя уверенность в себе была ниже, я, возможно, расстроился бы из-за отказа. Вместо этого моей немедленной реакцией было то, что это не несчастье, а возможность, что мы почти наверняка отдадим книгу лучшему издателю и будем от этого только лучше. На самом деле именно это и произошло, и подобные вещи случаются постоянно. Отказы вполне могут быть замаскированными благословениями, но трудно пробиться сквозь маску, когда ты уязвим для отказа.
Означает ли это, что отказ никогда не должен причинять боли? Что мы должны уметь принимать все это спокойно и никогда не расстраиваться, когда нашей работой пренебрегают?
Было бы неплохо быть настолько преисполненным самоуважения, чтобы оставаться незатронутым неприятием, настолько преисполненным оптимизма, чтобы считать, что каждая крупица очевидных плохих новостей - одно из тех скрытых благ. Возможно, когда-нибудь мы достигнем состояния духовного и эмоционального роста, когда будем искренне реагировать подобным образом. Тем временем, однако, я думаю, что полезнее позволить себе почувствовать боль отвержения, чем пытаться продать себе товар, полностью отрицая его существование.
Пару лет назад мой друг поставил две пьесы на Бродвее в один театральный сезон. Это была хорошая новость. Плохая новость заключалась в том, что оба сериала были раскритикованы критиками и отвергнуты публикой, и ни один из них не шел более двух недель. Мой друг ходил по кругу, уверяя всех, что это его совершенно не беспокоит.
Я уверен, что он не лгал. Я уверен, он верил, что говорит правду. И я так же уверен, что этот опыт на самом деле был болезненным, что он просто блокировал свои чувства и оставался в блаженном неведении о них. Это был его способ справиться с болью; на каком-то подсознательном уровне он предпочел не чувствовать ее.
В Лжи ради удовольствия и выгоды у меня есть глава о том, как справляться с отказом. Там я немного рассказываю о ценности представления своей работы
Пережить отказ / 171
неустанно добиваться немедленного возвращения отвергнутой рукописи по почте.
Вот несколько других советов, как уменьшить ущерб от отказа: 1.
Воспринимай отказ как часть процесса. Всех время от времени отвергают. Единственный надежный способ избежать этого - опубликовать все за свой счет, и даже тогда вы столкнетесь с неприятием со стороны книготорговцев, критиков и читателей. Если ты хочешь полностью избежать отказа, храни материал в ящике стола - или вообще не пиши его. Отказ - это часть процесса, и конечной целью процесса является принятие, и как только ваш рассказ будет опубликован, никому, включая вас, будет наплевать, сколько отказов он получил на этом пути.
2.
Отдайте себе должное за то, что рискуете. Вы должны рискнуть, чтобы получить отказ. Вместо того, чтобы зацикливаться на отказе, сосредоточься на шансе, которым ты воспользовался, и поаплодируй себе за свою смелость. (Теперь ты начинаешь понимать, как отказ может повысить твою самооценку?) 3.
Прими себя. Еще одна строчка на ленте с аффирмациями гласит: “Я принимаю себя; поэтому меня никогда по-настоящему не отвергнут”. Чем больше ты на самом деле принимаешь себя, тем меньше на тебя может давить неприятие.
И чем полнее ты принимаешь себя, тем большее признание получишь от других.
4.
Почувствуй боль — и преодолей ее. Когда отказ разочаровывает, позволь себе почувствовать разочарование. Но не погрязай в нем. Почувствуй это, каким бы ни было это чувство, а затем отпусти его.
5.
Никого не вини. Прежде всего, не вини себя. Но не совершай ошибку, пытаясь возложить вину на кого-то другого. Не говорите себе, что редактор - идиот, что требования рынка невыполнимы, что шансы складываются против начинающего писателя. Не пытайся обвинить кого-то в неправоте, чтобы объяснить тот факт, что твой материал был отклонен. Отклонения не требуют объяснений. Помните, что в естественном порядке вещей подавляющее большинство рукописей возвращается с рынков, на которые они были отправлены. Когда это происходит, это не чья-то вина, ни твоя, ни чьей-либо еще.
6.
Не переоценивайте. Я получаю много писем от писателей, которые все время говорят о языке отказов, которые они получают.
“Что значит ‘Не соответствует нашим нынешним потребностям’?” Что ж, это означает то, что написано, и я не думаю, что есть смысл уделять много внимания формулировкам уведомления об отказе. Большую часть времени нам, вероятно, лучше пользоваться
172 / Паук, сплели мне паутину формы отклоняются, потому что мы не изматываем себя, пытаясь в них разобраться. Любая записка с отказом в конечном итоге означает лишь то, что конкретному редактору она не понравилась настолько, чтобы его купили, и причины не так уж важны. Если кажется, что во всех твоих письмах с отказом говорится одно и то же, тебе стоит обратить на это внимание, но пытаться читать отказные листки, как римский прорицатель читает птичьи внутренности, - большая трата времени и энергии.
7.
Привыкай к этому. Это, в конечном счете, способ справиться с отказом. Привыкай к этому. Рассылай так много всего и продолжай делать это так регулярно, что отказ перестает быть таким уж большим делом.
Это произойдет? Уверен, что произойдет. Но это может занять некоторое время, и никогда нельзя быть уверенным на сто процентов. Вот что я тебе скажу, если Билл Брохо пришлет мне эту колонку обратно, у меня, наверное, будет припадок.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Сны о пауке Жизнь в
Жизнь писателя-фантаста
Тэй можно встретить почти везде: на воде или вблизи нее, в земле или внутри нее, от подземных пещер до вершин гор. На самом деле пауков-солонцов поднимали на высоту 22 000 футов на Эвересте, это самая высокая высота, на которой когда-либо поднималось какое-либо животное.
Пауков-воздухоплавателей на самом деле собирали с самолетов на высоте 5000 футов. Некоторые виды пауков обитают внутри человеческих жилищ, другие часто встречаются снаружи строений. У высоких и низких растений есть жильцы-пауки, как и у опавших листьев на лесной подстилке и скрученных, высохших листьев на деревьях зимой. Под корой, под камнями, под упавшими бревнами — это лишь некоторые из их разнообразных мест обитания...
Многие пауки не только окрашены, как и их окружение, но и имеют своеобразную форму тела, напоминающую неодушевленные предметы. Некоторые, как Cyclosa, напоминают кусочек птичьего помета; другие, как Hyptiotes, похожи на почки растений, на которых построена паутина; и многие с удлиненными телами и ногами напоминают кусочки соломы и травы. Некоторые пауки напоминают других животных, и из этих имитаторов наиболее распространены пауки, похожие на муравьев. Часто мимикрия распространяется не только на форму тела, но и на поведение, пауки передвигаются с передними лапками, приподнятыми наподобие пары антенн.
— Б.Дж . Кастон и Элизабет Кастон
Как узнать пауков
34. Мужество беллетриста
Если автору художественной литературы нужно тотемное животное, я утверждаю, что он мог бы придумать что-нибудь похуже, чем рассмотреть паука. Скромный паук плетет свою паутину из собственных кишок, превращает ее в произведение искусства и шедевр инженерной мысли, комфортно отдыхает в ее пределах и использует ее, чтобы добыть себе обед.
Даже когда мы с тобой
Ибо где еще зарождается художественная литература? Она исходит из глубины души, и мы не просто извергаем ее наружу. Нет, мы создаем ее с помощью искусства и ремесла.
И, если мы хорошо выполнили свою работу, она приютит и накормит нас.
Я не знаю, отмечали ли другие паука как метафору писателя. Я был бы удивлен, если бы они этого не сделали; образ довольно очевидный, и впервые он поразил меня более двадцати пяти лет назад, когда я был студентом второго курса колледжа и писал стихи, которые были такими же второкурсниками, как и я.
Буквально на днях я раскопал свой сонет елизаветинской эпохи, основанный на образе писателя-паука, и мне не терпится снова его найти. Последнее двустишие "Буквы - цифры, а мозг - рычаг", " Внутренности -катушки для мыслей, которые дают линию навсегда" поражает меня как то, что мог бы сделать Александр Поуп, если бы у него не было таланта.
Я подумал о пауке — если еще не о сонете — пару месяцев назад, когда Билл Брохо из WD впервые предложил статью о том, что нужно для написания художественной литературы, и предложил ее нынешнее название. “Ты мог бы иметь дело с ‘мужеством’ в обоих смыслах этого слова”, - предложил он. “Внутренней работой писателя-фантаста и смелостью и честностью, необходимыми для того, чтобы добиться успеха”.
Все, о чем я мог думать, - это об этом пауке.
Моей первой мыслью было стать писателем. Я не знал, каким писателем я стану, и не помню, чтобы меня это сильно волновало в ту или иную сторону. Мне было пятнадцать, учитель английского языка нашел что-то многообещающее в некоторых моих сочинениях, и внезапно мне показалось, что писать
Мужество беллетриста / 175
то, что я мог бы сделать, и то, что стоило сделать. Моим непосредственным желанием было быть писателем. Я не знал — да и не особо интересовался, — что я напишу и каким писателем я стану.
Совсем недавно у меня была возможность надолго оглянуться назад, на свои ранние годы. Я пришел к выводу, что большинство из нас , как правило, в значительной степени сформированы представлениями, которые мы получаем о себе и Вселенной при рождении или вскоре после него. Одно из представлений, которое я, кажется, усвоил рано, заключалось в том, что мне не подобает привлекать к себе внимание суетой или создавать много шума.
Мне говорили, что в младенчестве я не плакал, что, когда я однажды выл двадцать минут, мои родители вызвали врача. “Все младенцы плачут”, - посоветовал им бедняга. “Ну, я это знаю, - сказала моя мать, - но он никогда не делал этого раньше”.
Каким идеальным ответом было для меня писательство! Я мог привлечь внимание — более того, я мог добиваться внимания всего мира. И я мог делать это в полной тишине и с большого расстояния. Никого не было бы рядом со мной, пока я выполнял свою тихую работу, и меня нигде не было бы поблизости, когда люди читали то, что я написал, и аплодировали или шипели.
Я говорил об этом на своем семинаре “Пиши ради своей жизни” в мае прошлого года в Бостоне, и большинство людей в комнате закивали в знак признания. Я не удивился бы, узнав, что многие писатели — а также другие представители неигрового искусства, художники, композиторы и им подобные — имеют схожие представления о привлечении внимания, хотят его, даже страстно желают, но считают небезопасным, неразумным или неприличным открыто и громко добиваться его.
Я полагаю, что любое искусство - это крик о признании, раскаянии, аплодисментах. Даже отшельник, прикрывающийся псевдонимом, должно быть, публикует свои работы не просто так. Даже у тайного писателя, который хранит свои стихи и рассказы в запертом сундуке, есть причина записывать их, вместо того чтобы держать запертыми в пределах собственного разума. Все, что я пишу, кричит о чем-то вроде Посмотри на меня! Посмотри, какой я хороший! Посмотри, какой я умный / вдумчивый / информированный / чувствительный / порядочный / честный / храбрый! Ради Бога, посмотри на меня!
Крик писателя-фантаста, вероятно, немного отличается от крика репортера. Посмотри, какой я осведомленный, кричит журналист. Посмотри, как много я знаю и насколько хорошо умею это тебе рассказывать.
Автор-фантаст несет несколько иное послание. Это тот, кто я есть, объявляет он, но на самом деле это не тот, кто я есть на самом деле. Я хочу
176 / Паук, сплели мне паутину, чтобы показать тебе меня настоящего. Но я не уверен, что тебе понравлюсь настоящий я, поэтому я просто рассказываю тебе историю. Это милая история, не так ли?
Большинство известных мне писателей-фантастов придерживаются двойственных взглядов в отношении того, как сообщать людям, кто они такие. С одной стороны, мы хотим, чтобы нас знали. У нас есть очень реальная потребность показать себя другим. С другой стороны, мы не думаем, что это безопасно. Мы глубоко убеждены, что, если люди узнают, кто мы на самом деле, они причинят нам боль или отвергнут нас.
Это я, кричим мы. Но не совсем!
В некотором смысле мой собственный писательский рост был в значительной степени обусловлен растущим желанием и способностью раскрывать себя в своей работе. Это не значит, что я сознательно скрывал себя от читателя в своих ранних работах. Скорее, я не знал, как использовать себя в своих произведениях.
Даже когда я использовал персонажей, чей опыт и обстоятельства были параллельны моим собственным, я каким-то образом держался в стороне от своей собственной работы.
Помните детский стишок?
Я вкладываю в нее всего себя.
Я беру на себя всю себя целиком.
Я заставляю себя встряхнуться , встряхнуться , встряхнуться И переворачиваюсь с ног на голову.
Многиевсе мои персонажи так или иначе являются аспектами меня.
Разве не этим писатели-фантасты занимаются постоянно? Мы вкладываем в свою работу всего себя, затем полностью раскрываем себя, встряхиваем коробку и меняемся местами.
Со временем, по мере того как я продолжал писать и рос как писатель, я каким-то образом смог вкладывать больше себя в своих персонажей. Это не значит, что они - это я или что я - это они. Действительно, все мои персонажи в какой-то мере являются аспектами меня самого, но со временем они все больше завладели мной, поскольку я научился — и осмелился - больше проявлять себя.
Первый роман Эвана Таннера "Вор, который не мог уснуть" был для меня большим шагом вперед. Книгу трудно назвать автобиографической — если Таннер и был основан на ком-либо, то на паре моих друзей. Но глаза Таннера стали для меня парой окон в мир, и я жил в его шкуре так, как не жил ни в одном из предыдущих творений.
В середине шестидесятых я год или два был навязчивым клиентом уличных проституток на Таймс-сквер. Я не понимал своего
Мужество беллетриста / 177
собственное поведение, и я не уверен, что в то время слишком внимательно его изучал.
Но я действительно использовал ее в качестве основы для романа "После первой смерти", и это стало беспрецедентной демонстрацией мужества для этого конкретного писателя-фантаста, причем в обоих смыслах этого слова. Позволив Алексу Пенну воплотить в жизнь мои собственные порывы в печати, я соткал произведение из собственных внутренностей и проявил в процессе несвойственную мне смелость.
Но сейчас мне кажется, что не так уж много смелости, и не так уж много у меня внутреннего "я". Сейчас я читаю эту книгу, и хотя как произведение она мне вполне нравится, я поражен тем, насколько по-другому я бы обращался с тем же материалом, если бы мне пришлось его переделывать. Я бы позволил Пенну проявить гораздо больше себя, я был бы более честен в отношении природы его страхов и стремлений.
Это не значит, что я сожалею о том, как написал После Первой смерти, или что я был бы рад возможности написать это снова. Точно так же, как мне потребовалось время и практика, чтобы освоить технику письма, потребовалось время и практика, чтобы научиться смелости и самораскрытию.
Иногда можно проследить прогресс автора в эволюции одного персонажа. Сразу приходит на ум Лью Арчер Росса Макдональда. В первых нескольких книгах Арчер был чем-то вроде младшего брата Филипа Марлоу из романа Рэймонда Чандлера, остроумного циника, происхождение которого из работ других писателей было нетрудно обнаружить.
Пока Макдональд продолжал писать, с Арчером что-то случилось. Путешествие к самопознанию, навязанное автору, нашло выражение в его творчестве. Все больше и больше Макдональда переходило к Лью Арчеру, и вымышленный детектив становился все более самостоятельным человеком и все меньше и меньше наследником Спейда и Марлоу.
Я ищу похожие метаморфозы в персонажах моего собственного сериала и не могу их увидеть. Я написал семь книг о Таннере, и мне кажется, что в последней он не сильно отличается, но ведь все эти книги были написаны в течение нескольких лет, а не за несколько десятилетий, как книги Лью Арчера. Тем не менее, за эти годы я претерпел изменения; можно подумать, что Таннер продемонстрировал бы некоторые из этих изменений, и, возможно, он так и делает не для моего собственного глаза.
Берни Роденбарр внес некоторые изменения в течение пяти книг, написанных о нем на данный момент. Или, возможно, дело скорее в том, что его жизнь наполнилась появлением книжного магазина, которым он мог управлять, и лучшего друга, с которым можно было проводить время. Мэтью Скаддер претерпел большие изменения на протяжении пяти книг, но в его случае, как мне кажется, дело скорее в том, что книги представляют собой единый длинный роман, в ходе которого на Скаддера влияет то, что с ним происходит. Он
178 / Паук, сплели мне паутину, которая изменилась к тому времени, когда закончилась "Восемь миллионов способов умереть", не потому, что я пишу о другом человеке, а потому, что его изменил пережитый опыт.
Я только что прочитал последний абзац, затем просмотрел те, что непосредственно предшествовали ему, и удивился тому, как я обсуждал вымышленных персонажей, как будто они были реальными.
И я подумала о том, что моя подруга, сама романистка, однажды сказала о писателях-фантастах в целом.
“Любой, кто проводит наиболее значимые часы дня в эксклюзивной компании других людей, которых не существует и которые на самом деле являются продуктом его или ее собственного воображения, “ сказала она, - склонен быть немного странным”.
Что ж, с этим не поспоришь.
В апреле 1984 года в WD была опубликована моя художественная статья под названием “Преодоление окончательного писательского тупика”. Название, возможно, немного вводит в заблуждение, поскольку писательский тупик - это термин, обычно используемый для описания состояния, при котором человек не в состоянии записать слова на бумаге или закончить работу. В моей статье обсуждались негативные идеи, сознательно или неосознанно удерживаемые в сознании, которые саботируют писательский успех. Я рассказал о том, каким образом эти убеждения встают у человека на пути, и как их выявить и обратить вспять, в первую очередь, работая с письменными утверждениями.
Большая часть семинара “Пиши ради своей жизни” посвящена этой теме. Каждый участник выбирает ту негативную мысль, которая кажется ему самым основным препятствием на пути к собственному успеху, а затем создает позитивную аффирмацию, чтобы обратить ее вспять. Затем мы используем пару процессов, чтобы помочь нашему разуму усвоить эту новую позитивную мысль.
На недавнем семинаре одна женщина пожаловалась, что ей трудно сосредоточиться на своей художественной литературе, что чем более значимым для нее является написанное произведение, тем меньше вероятность, что она его завершит. В ходе процесса самоанализа стало ясно, что негативная мысль, лежащая в основе всего этого, заключалась в том, что для нее небезопасно раскрываться другим, что она не понравилась бы людям, если бы они действительно знали ее.
Эта женщина написала для себя несколько аффирмаций и поделилась ими со всеми нами. Та, которую она поначалу не хотела читать, нашла самый сильный отклик. Это было “Знать меня - значит любить меня”.
Я сказал ей, что, по-моему, это тот, с кем ей следует работать. “Я
Мужество беллетриста / 179
знаю, что это так, ” сказала она немного неохотно. “У меня по спине пробежал холодок, когда я это сказала”.
Эта часть семинара продолжается парным процессом, в ходе которого один человек снова и снова повторяет свою новую аффирмацию своему партнеру, который затем повторяет ее ему в ответ несколько раз.
Когда ее партнер снова и снова повторял ей: “Джен, знать тебя - значит любить тебя”, Джен не могла перестать плакать.
Можно смело сообщать людям, кто я такой.
Чем меньше я держу при себе, тем больше мне приходится отдавать.
Чем больше я раскрываюсь, тем в большей безопасности я нахожусь.
Чем больше я делюсь с другими, тем больше получаю для себя.
Знать меня - значит любить меня.
Все это мощные утверждения, и все они адресованы негативным мыслям, которые стояли на пути Яна и которые в той или иной степени блокируют очень многих из нас, писателей-фантастов. Можно создавать бесконечные вариации на эту тему и использовать любую или все из них себе на пользу.
У всех нас есть желание раскрыться в своей работе, пишем ли мы нравоучительные басни о котятах и кроликах, приключенческие романы о стрельбе в них или любовные романы. И всем нам бывает трудно полностью погрузиться в свою работу, даже тем из нас, кто изливается автобиографией в манере Томаса Вулфа и Эрла Томпсона.
Чем больше мы усваиваем идею о том, что раскрывать себя в нашей работе безопасно и желательно, тем успешнее мы сможем это делать.
Я утверждаю, что каждый писатель-фантаст - не более чем разочарованный автобиограф? Что, если бы Эдгар Райс Берроуз был менее невротичным, он написал бы свою собственную историю вместо истории Тарзана?
Нет, конечно, нет. Писатель озабочен тем, чтобы раскрыть себя и заслужить аплодисменты благодаря этому откровению, но это не единственная его забота.
Он тоже занимается творчеством.
“Если поэт - это кто угодно”, - написал Э.Э. Каммингс в своем предисловии к Is 5,
“это тот, для кого созданные вещи не имеют большого значения — тот, кто одержим созиданием. Как и у всех навязчивых идей, у одержимости созиданием есть недостатки; например, мой единственный интерес в зарабатывании денег - это их создание. К счастью, однако, я предпочел бы создавать почти все остальное, включая паровозы и розы. Это с розами и паровозами (не говоря уже об акробатах
180 / Паук, Сплели мне паутину (Весеннее электричество на Кони-Айленде, 4 июля, глаза мышей и Ниагарский водопад), в котором соревнуются мои “стихи”.
“Они также соревнуются друг с другом, со слонами и с Эль Греко”.
Беллетрист одержим выдумыванием историй. “Однажды в сказке”
он говорит, и мы уходим. Возможно, он рассказывает о чем-то, что на самом деле произошло с ним или с кем-то из его знакомых. Возможно, он плетет сюжет полностью из своего воображения и помещает его в место, где он никогда не бывал, кроме как во сне.
Это не имеет значения. Все это очень похоже на одно и то же. Он создает мир из воздуха и приглашает вас войти в него. “Это все понарошку”.
он заранее предупреждает тебя: “Но я хочу, чтобы ты верил в это, пока ты в этом участвуешь”.
Так мы и поступаем. Мы заключаем с ним соглашение, откладывая наш скептицизм в сторону в тот момент, когда слышим слова Однажды в сказке. Или Зови меня Измаил, или Сквозь забор, между вьющимися цветочными насаждениями, я мог видеть, как они бьют.
Или День выдался серым и унылым. Нависли тяжелые тучи, и в воздухе было сыро , что наводило на мысль о снеге. Или Алисе начало очень надоедать сидеть рядом с сестрой на берегу и ничего не делать.
Мы отбрасываем наше неверие. Мы вступаем в этот мир, созданный писателем-фантастом, хотя прекрасно осознаем его нереальность.
“Мой муж думает, что он курица”, - сказала женщина в старом анекдоте,
“но я не знаю, хочу ли я, чтобы вы вылечили его, доктор. Потому что мы получаем хорошую цену за яйца”.
“Хорошо”, - говорим мы. “Я верю в мадам Бовари, и Мака Болана, и Ребекку с фермы Саннибрук. Почему бы и нет? Я могу использовать яйца”.
Правда страннее вымысла.
Ты слышал это раньше, не так ли? Что ж, тогда посмотри на обратное.
Вымысел более правдоподобен , чем правда.
Потому что так должно быть. Людям, которые пишут для газет, это намного проще, чем тем из нас, кто пишет романы и рассказы. Все, что им нужно сделать, это рассказать историю. Это не обязательно должно быть правдоподобно и не обязательно иметь смысл. Они имеют дело с фактами, и они могут быть самодовольны по этому поводу.
“Вот что случилось”, - говорят они, и мы можем любить это или не принимать во внимание.
Некоторое время назад по радио передавали историю о ребенке по имени Дьюи Макколл, которого отец переехал огромным землеройным оборудованием, экскаватором или чем-то в этом роде. Ребенок оказался раздавлен поступью этого
Мужество беллетриста / 181
существо, под которым нет ничего, кроме плотно утрамбованной земли. Когда отец снял с ребенка механизм, Дьюи был плоским, как камбала, и, по словам очевидца, “его маленькие глазки были выпучены”.
Расслабься. Я не рассказываю тебе страшилку. При обследовании выяснилось, что Дьюи вообще не получил никаких серьезных травм. Он вернул себе первоначальную форму, как резиновая кукла, на которую наступили ногами, и единственным видимым свидетельством его мучений были несколько следов на его маленькой груди. Несколько тонн тяжелой техники на несколько минут припарковались на нем, и у него даже не пошла кровь из носа.
Как бы тебе понравилось попробовать избежать неприятностей в художественной литературе?
О, ты мог бы это сделать. Если бы вы писали фэнтези или научную фантастику, в которой постулировали, что Дьюи бессмертен или находится под какой-то мистической защитой, ваши читатели с готовностью признали бы его неуязвимость к смерти от раздавливания. Герои от Ахиллеса до Супермена претендовали на наше добровольное прекращение неверия.
Вы могли бы даже обойтись без этого как без необъяснимого чуда, если бы поместили его в правильный контекст. Предположим, вы пишете историю человека, и в первой главе сын этого человека проходит через то, через что прошел Дьюи, а на отца навсегда повлияло то, что произошло.
Тебе это могло сойти с рук.
Но, как правило, нельзя просто выбрасывать чудо такого масштаба и ожидать, что читатель купится на него. Если отбросить в сторону чудеса и основные неправдоподобия, непоследовательное поведение, случайные случайности и совпадения не могут играть важную роль в художественной литературе, не приводя читателя в бешенство. Мы требуем баланса в художественной литературе, внутренней логики, которую не всегда можем обнаружить в самой жизни.
Много лет назад я писал научно-популярную литературу сексуальной направленности под псевдонимом. То, что я делал, по сути, было фабрикацией историй болезни с целью проинформировать читателя об определенной области сексуального поведения человека — и, конечно же, апеллировать к его похотливым интересам в процессе.
Писать это было приятно. Предполагалось, что истории правдивы, и, таким образом, они не подпадали под ограничения, налагаемые художественной литературой. Человеческие жизни, о которых я писал, могли принимать резкие и неожиданные повороты.
У них могли быть всевозможные концы с концами, и они могли терпеть бесконечные несоответствия. В моем арсенале было главное оружие журналиста - фактология, против которой нет защиты. “Ты должен поверить в это, ” фактически говорил я, “ потому что так получилось, что это правда, и меня не волнует, имеет ли это смысл и даже выходит ли наружу. Факты есть факты”.
О боже. Интересно, что до того, как я закончил писать эти
182 / Книги о пауке, сплети мне паутину, которые они начали превращать в своего рода законность. Читатели писали мне, я вел переписку и проводил интервью, и в конечном итоге большинство моих историй болезни действительно были основаны на фактах. И именно в этот момент я начал время от времени получать критику от своих редакторов. В одной книге, насколько я помню, одна история болезни из дюжины была взята из реального интервью. Мой издатель особо выделил ее как неубедительную и менее реалистичную, чем ее собратья.
Иногда я думаю, что для написания художественной литературы нужно мужество. А иногда я думаю, что на самом деле для этого нужно высокомерие.
Подумайте о колоссальной наглости беллетриста. Он садится за свой стол и сочиняет историю, предполагая, что продукт его собственного воображения заинтересует и заворожит других людей, совершенно незнакомых ему. Он придумывает персонажей и верит, что этим незнакомцам будет очень небезразлично, что происходит с этими выдуманными людьми.
Оборотная сторона всего этого высокомерия - беспокойство и неуверенность. Почему кто-то должен тратить свое время на чтение моих выдуманных историй? Почему людей должно волновать, что происходит с моими персонажами? И с чего я начинаю, решая, что будет дальше? Откуда я знаю, что думают / чувствуют / верят мои персонажи?
Что дает мне право решать, как сложатся их выдуманные жизни?
Мне поможет, если я научусь меньше полагаться на высокомерие и больше на смирение.
Большинство из нас со временем понимают, что нам есть в чем скромничать. Несмотря на то, что кажется, что профессия писателя-фантаста заранее требует высокомерия, в долгосрочной перспективе она , как правило, представляет собой унизительный опыт.
Что больше всего унижало меня на протяжении многих лет, так это растущее осознание того, что моя работа так часто достигала успеха не благодаря мне, а вопреки мне, что она была наиболее эффективной, когда я убирал руки с руля и позволял другому водителю управлять машиной. В моих самых лучших книгах иногда казалось, что я совершенно не имею отношения к написанию, как будто книги в основном написаны сами собой. Во всех моих произведениях самым эффективным диалогом был тот, который мои персонажи придумывали сами; Я сидела за пишущей машинкой, чувствуя себя стенографисткой в зале суда, записывающей строки, которые другие голоса выкрикивали или шептали глубоко в моем сознании. Я делаю свою лучшую работу, когда меньше всего чувствую себя ее источником и больше всего - ее каналом.
Конечно, я налагаю определенный сознательный контроль на то, что пишу. Я слежу за тем, чтобы это было в грамматической форме, чтобы в этом были структура и логика, чтобы паутина была геометрически правильной. Но
Мужество беллетриста / 183
чем больше я отказываюсь от попыток разобраться в вещах и воплотить их в жизнь, и чем больше я позволяю себе обращаться к какому-то универсальному источнику, понимание которого я не предполагаю, тем лучше получается моя работа.
Моцарт говорил, что музыкальное сочинение - самая легкая вещь в мире. Все, что ему нужно было сделать, объяснил он, это взять на себя труд записать музыку, которую он слышал в своей голове.
Я обнаруживаю, что мои мысли возвращаются к пауку. “Скромный паукообразный”, как я назвал существо в первом абзаце этой статьи.
Слово происходит из мифологии. Овидий рассказывает нам, что Арахна была смертной, которая превосходила всех других девушек в ткачестве. Ее восхищали как законченная работа, так и собственная грация и мастерство за ткацким станком. Высокомерная, как любой писатель, Арахна бросила вызов богине Афине, чтобы та посоревновалась с ней. Афина приняла вызов.
В своем гобелене богиня сплела истории о тех, кто осмелился посоревноваться с богами и был наказан за свои страдания. Неустрашимая Арахна сплела в свою паутину слабости и недочеты самих богов. Затем, в пересказе мифа Джесси М. Татлок:
“Сама Афина не могла не удивляться мастерству девушки, но ее высокомерие вызвало у нее негодование. Она ударила челноком по тонкой паутине, и та рассыпалась на кусочки; затем она коснулась лба Арахны. Девушку охватило чувство своего нечестия; она не смогла этого вынести и повесилась на мотке собственного шелка. Но Афина не желала смерти столь искусной труженицы; она разрезала моток и, побрызгав на него соком аконита, превратила девушку в паука, чтобы во все века она могла продолжать плести свою несравненную паутину.”
Как ты думаешь, там есть урок? У меня есть предчувствие, что он может быть.
Можно назвать это просто внутренним чутьем.
35. Разбрасывание камней
Бывают моменты, когда лучшее , что может написать человек, - это вообще ничего не писать.
Этим я не хочу сказать, что среди нас есть те, кому стоило бы перековать наши пишущие машинки на орала и заняться каким-нибудь другим занятием в целом. Я хочу сказать, что в писательской карьере человека, независимо от его относительного таланта или достижений, бывают периоды, когда бездействие служит ему лучше, чем писательство, и когда писательской карьере лучше всего способствовать, прикрыв пишущую машинку и приостановив саму карьеру.
Общепринятая точка зрения не всегда соответствует этой позиции. Поскольку писателям приходится создавать свою собственную мотивацию и дисциплину, многие из нас поднимают самодисциплину до уровня самобичевания. Мы либо пишем все время, либо корим себя за то, что не умеем этого делать. Часы, которые мы тратим, и страницы, которые мы переворачиваем, являются стандартами, по которым мы измеряем нашу приверженность своему ремеслу — и, как правило, вообще оправдывают наше существование.
Когда кто-то спрашивает нас, как у нас дела, мы, как правило, отвечаем с точки зрения продуктивности. “Я в порядке; книга действительно продвигается”. Как будто собственная утонченность и прогресс в работе связаны воедино.
Большинство людей, посещающих мой семинар “Пиши ради своей жизни”, находят это вдохновляющим опытом, а обычным результатом является повышение продуктивности и энергии, направленной на написание. Но это ни в коем случае не универсально, и иногда выпускник сообщает, что за семинаром последовал период, в течение которого он или она написали мало или вообще ничего. Чаще всего участник чувствует вину за эту ситуацию. (Чувство вины - вполне понятная популярная эмоция, создающая иллюзию того, что мы что-то делаем, не требуя от нас никаких действий. Если мы не работаем, то, по крайней мере, чувствуем себя отвратительно; чего еще может требовать от нас мир?) Поначалу я реагировал на подобные сообщения, думая, что семинар не сработал для этих конкретных людей, что по какой-то неопределенной причине они не извлекли из него такой пользы в полной мере, как писатели, которые примчались домой и перед завтраком написали три семейные саги и эпическую поэму. Я больше так не считаю, в основном в результате
Разбрасывание камней / 185
о моем собственном опыте за последний год.
Как некоторые из вас, возможно, помнят, однажды я написал колонку о своих трудностях с печатной машинкой. Я сообщил, что предпринял четыре попытки подряд написать книгу, три из которых длились более ста страниц, прежде чем я отказался от них, и что в 1984 году я окончательно пришел к выводу, что мне не суждено написать книгу. Соответственно, я решил взять отпуск на целый год от написания книг.
В то время я думал об этом как о творческом отпуске, на который, скорее всего, имел право после четверти века беспрерывного писания. Позвольте мне заверить вас, что это был далеко не год на пляже. Я никогда в жизни не тратил столько часов и не работал так усердно. Я шесть месяцев посещал интенсивный семинар-программу обучения лидерству. Я объехал всю страну, представляя свой собственный семинар, и выполнял всю работу, как интеллектуальную, так и канцелярскую, связанную с созданием нового бизнеса.
И я кое-что написал. Я вел эту колонку каждый месяц, написал два или три коротких рассказа и статью для писательского ежегодника.
Но никаких книг.
Я не писал книгу, и я не пытался написать книгу, и я даже не думал серьезно о книге. Это было где- то в конце января
В 84-м году я решил взять годовой отпуск и не возвращался к написанию книг до 1 января 1985 года. Прошел не совсем полный год, но это была цель, которую я поставил перед собой, и, думаю, несколько человек удивились, когда я ее выполнил.
Позволь мне кое-что тебе сказать.
Это был один из лучших подарков, которые я когда-либо делал себе. И это, несомненно, была одна из самых приятных вещей, которые я когда-либо делал за свою писательскую карьеру.
Что в этом было такого замечательного?
Я полагаю, что наиболее значительная выгода была незаметной. Мне удалось изменить правила. Мне не нужно было создавать художественную литературу, чтобы утвердить свою ценность как человека.
Я думаю, интересно отметить, что мы склонны верить в необходимость превращения писательства в навязчивую деятельность. Очевидно, мы боимся, что, если позволим писательству быть чем-то иным, кроме навязчивой идеи, мы вообще не будем этим заниматься.
Я особенно остро осознал это, когда несколько разных авторов высказались против одной и той же аффирмации на моей ленте с аффирмациями для писателей.
Одна из примерно ста позитивных мыслей на кассете - мне не нужно писать. Идея, стоящая за ней, в том, что человек не пишет.
186 / Паук, сплели мне паутину по принуждению, но по собственному выбору. Когда мы усвоим эту идею, у нас будет меньше шансов негодовать на то, что мы пишем как обязанность, и мы будем более способны наслаждаться этим как чем-то свободно выбранным. Еще одно утверждение на кассете, я добиваюсь успеха, пишу я или нет, имеет ту же основную логику.
Но, как я уже говорил, некоторым писателям это не нравилось. Они боялись, что, если они дадут себе выбор писать или не писать, они могут решить не писать. И тогда может случиться что-то ужасное. Небо может упасть, Тинкербелл может умереть, онтогенез может перестать повторять филогенез.
Я могу понять твой страх. Я сам испытывал его на протяжении многих лет. Это звучит так: может быть, я на самом деле не хочу писать. Так что мне лучше верить, что я должен писать, иначе я могу перестать писать, а я этого не хочу.
Наше творчество - это всегда отражение нас самих.
Не обращайте внимания на нелогичность этого. Этот вид ментального джиу-джитсу, по сути, не является логической задачей. Суть в следующем: как только мы совершаем прыжок веры и позволяем писательству быть вопросом выбора, мы становимся свободными в своем выборе. И это дает нам свободу наслаждаться этим, перестать возмущаться и все время делать свою работу наилучшим образом.
Я думаю, тот факт, что в 1984 году я был очень занят, что я работал усерднее, чем когда-либо, намного облегчил мне разрешение себе не писать.
Часто я был слишком занят, чтобы замечать, что не работаю над книгой. Когда-нибудь я бы очень хотел взять настоящий творческий отпуск, дать себе год отдыха от написания книг и не заполнять этот промежуток интенсивной работой в другой области. Я думаю, что мог бы усвоить великий урок о том, что я добьюсь успеха независимо от того, работаю я над чем-либо или нет, - умопомрачительная идея на данный момент, но я уверен, что вера в нее принесла бы огромное освобождение.
Но не только сейчас.
Еще одно большое преимущество моего годичного перерыва в написании книг заключалось в том, что это дало мне возможность переварить различные изменения в моей жизни и моем мировоззрении, которые произошли за последние годы. Большинство из нас постоянно растут и меняются, и в жизни бывают периоды, когда эти изменения особенно стремительны и далеко идущие.
Наше творчество всегда является зеркалом нас самих. По мере того, как мы меняемся, должно меняться и наше письмо. Но иногда нужно сделать паузу, чтобы позволить этому произойти.
Разбрасывание камней / 187
“Всему свое время, - говорит нам автор Экклезиаста, - и для каждой цели под небесами свое время: время рождаться и время умирать; время сажать и время вырывать посаженное; время убивать и время исцелять; время разрушать и время созидать; время плакать и время смеяться; время скорбеть и время танцевать; время разбрасывать камни и время собирать камни вместе...”
Для каждой вещи свое время года. Время писать, конечно, и время наполняться тем, что должно превратиться в твою будущую работу. Время, если хочешь, перезарядить свои батарейки. Время собирать камни воедино.
Гм.
Я не хочу создавать впечатление, что мой годовой отпуск был взят после философских размышлений, что я оторвался от чтения Библии и внезапно понял, что пришло время собирать камни. Я взял отпуск, потому что должен был. У меня не получалось написать книгу, и я сводил себя с ума, пытаясь это сделать.
И, решив на год оставить писательство, я не навсегда остался уверен в мудрости своего решения. Конечно, были времена, когда я чувствовал себя христианским ученым с аппендицитом.
У меня такое чувство, что мое беспокойство странным образом усугублялось двумя видами деятельности, связанными с писательством, в которых я был вовлечен, то есть ведением семинаров и написанием колонок. Говорят, что каждый раз, когда ты проводишь семинар, ты одновременно посещаешь его сам. Говорят также, что всегда преподают то, чему тебе больше всего нужно научиться, и что учитель, как правило, сам является худшим учеником.
Какая ирония, если после написания дюжины колонок и проведения двадцати семинаров в 1984 году я обнаружил, что не способен ничего написать?
Не думай, что я этого не боялся. Конечно, боялся. И я действительно не мог знать, что произойдет, пока не сел за пишущую машинку, а я решил не делать этого до конца первого числа года. Все это было хорошо - весело говорить о том, как разбрасывать камни и собирать их вместе, но я не был полностью уверен в уместности бросания первого камня, тем более что я, казалось, жил в стеклянном доме.
Что ж. Давайте сразу перейдем к сути, или доказательству пудинга, или как вы хотите это назвать. 1 января я начал новый роман, а 4 марта закончил его, и я в восторге от него, и моему агенту он нравится, и писать эту вещь было неподдельным удовольствием.
188 / Паук, Сплели мне паутину, Вот так.
Это была также книга, которую я не смог бы написать без свободного времени. Ранее я пытался написать шестую книгу о Мэтью Скаддере и сдался в чем-то, похожем на отчаяние. До конца декабря я не знал, что вернусь к Скаддеру в новой книге. Я обнаружил, что это именно то, чем я хотел заниматься, и я нашел способ сделать это, одновременно создавая книгу, которая представляет собой прогресс по сравнению с предыдущими томами серии и использует элементы меня самого, которые я раньше не использовал. Мне понадобился год ненаписывания, чтобы собрать эти камни. Раньше у меня их не было под рукой.
Многие писали — и я в том числе — о достоинстве ежедневного писательства, о том, чтобы не останавливаться на достигнутом, прижимать заднюю часть брюк к сиденью стула и неустанно нажимать на клавиши.
Иногда это то, что тебе приходится делать.
Но иногда то, что тебе приходится делать, - это не писать. Может быть, немного страшнее позволить себе поверить в это, но в долгосрочной перспективе награда велика.
36. Писательский Нью-Йорк
Это было в 1948 году, под Рождество. Мне было десять с половиной лет. Мой отец, который переехал в Буффало шестнадцатью годами ранее, когда женился на моей матери, решил познакомить меня с городом, в котором родился и вырос.
Итак, мы поехали по Нью-Йорк Сентрал и сняли номер в отеле Commodore, прямо по соседству с Центральным вокзалом. И в течение одного длинного уик-энда мой папа показал мне Нью-Йорк. Мы отправились на пароме на остров Бедлоуз, чтобы увидеть Статую Свободы. Мы поднялись на вершину Эмпайр Стейт Билдинг. Воскресным утром мы ехали по Третьей авеню Эль до самого центра города и смотрели, как пьяные шатаются по Бауэри.
В тот же вечер мы были в студии Шоу Эда Салливана.
Я попеременно смотрел то на сцену, то на студийный монитор; прошел еще год, прежде чем я действительно увидел телевизор в чьем-то доме.
Мы провели еще один вечер в театре на Бродвее, смотря Рэя Болджера в "Где Чарли?" Тринадцать лет спустя я принес свою новорожденную дочь Эми домой из больницы, сыграл старую 78-ю песню Болджера “Once in Love With Amy” и танцевал с ней на руках по танцполу.
К тому времени я был жителем Нью-Йорка. Возможно, я стал им во время той первой поездки в город с моим отцом. Трансформация, возможно, произошла позже. Была еще одна поездка, с моими родителями и сестрой Бетси, когда мне было около шестнадцати. Я помню немногим больше, чем то, что мы посмотрели "Южную часть Тихого океана" и "Короля и меня" и снова остановились в "Коммодоре". Или, возможно, я переступил черту в те последние два года в средней школе, когда знал, что стану писателем, и знал из чтения романов других мужчин, что Нью-Йорк - это место, куда нужно ехать, чтобы обрести это призвание. Даже те писатели, которые сначала поехали в Чикаго, или поехали собирать фрукты в Калифорнию, или сбежали в море, переехали в Нью-Йорк, когда были готовы взяться за дело всерьез.
Летом 1956 года, когда я впервые жил в городе один, я, несомненно, был жителем Нью-Йорка. Я был студентом из Антиохии и работал в почтовом отделе издательства Pines Publications,
190 / Издательство "Паук, сплели мне паутину" издает популярные библиотечные книги в мягкой обложке и длинную вереницу журналов и комиксов. Я жил в паре меблированных комнат в Гринвич-Виллидж, прежде чем нашел квартиру на Барроу-стрит. Именно там, на кухонном столе, я написал свой первый опубликованный рассказ, и примерно год спустя я продал этот рассказ Manhunt за сто долларов.
Когда я не писал и не носил конверты по офисам Pines, я тусовался с фолк-певцами на Вашингтон-сквер, или пробирался тайком на второй акт "Моей прекрасной леди", или гулял по городу.
С тех пор я постоянно переезжаю с места на место. Я жил в Буффало, в Расине, в Нью-Джерси, в Лос-Анджелесе. Я посетил сорок восемь штатов и несколько зарубежных стран, и у меня были фантазии о том, чтобы поселиться в каждой из них.
Но я всегда возвращаюсь в Нью-Йорк. Я любил этот город и ненавидел его, и часто испытывал обе эмоции одновременно. (В своем сценическом шоу Applesauce моя подруга Мэгги Блумфилд называет Нью-Йорк “местом, где зародилась фраза ”отношения любви и ненависти".) Я живу здесь непрерывно последние восемь лет и собираюсь в седьмой раз переехать в квартиру, которую, надеюсь, буду занимать следующие пятьдесят лет.
Впрочем, возможно, что я покину Нью-Йорк через год, два или три.
Возможно, я захочу выбраться; Бог свидетель, этот город дает всем нам массу поводов.
Однако я знаю, что вернусь. Я всегда буду возвращаться. У меня практически нет выбора в этом вопросе.
Я житель Нью-Йорка.
Обязательно ли приезжать в Нью-Йорк, чтобы стать писателем?
Нет, конечно, нет. Писать, как мы все знаем, может каждый и где угодно. Все, что мне действительно нужно, - это ровная поверхность для моей пишущей машинки. Когда произведение написано, оно говорит само за себя. Ни один редактор никогда не отклонял рассказ из-за того, что он пришел в конверте с далеким почтовым штемпелем. Чтобы стать писателем, не обязательно приезжать в Нью-Йорк.
Если только ты не такой, как я.
Потому что я действительно должен был приехать в этот город, чтобы стать писателем. Что более важно, я думаю, я должен был приехать сюда, чтобы стать самим собой. Необычайный уровень энергии города не позволил мне оставаться застенчивым и пассивным человеком, каким я был. Я нашел в кишащем анонимной суматохой Нью-Йорке пространство и безопасность для роста и развития.
Другие люди находят этот конкретный акр алмазов у себя на заднем дворе.
Они прочно укоренились в городах , в которых они живут .
Писательский Нью-Йорк / 191
я вырос и черпал личную и художественную подпитку в этих корнях.
У меня есть собственные корни в Буффало, и в некотором смысле он остается моим домом, но остаться там помешало бы моему личному и художественному развитию.
Я подозреваю, что у каждого есть духовный дом. Те из нас, кому повезло, узнают, где он находится. Те из нас, кому в высшей степени повезло, живут там.
Нью-Йорк - один из моих духовных домов. (Ирландия - еще один, и я, возможно, открою для себя больше.) Я черпаю огромное количество энергии из этого города. Всегда черпал. Подозреваю, что всегда буду.
Забудьте о культурных преимуществах, музеях, концертах, галереях, театрах. Моя мама чаще посещает подобные мероприятия в Буффало, чем я в Нью-Йорке; затем она приезжает в Нью-Йорк раз в год и за четыре дня знакомится с городским искусством и театром и видит больше, чем я за двенадцать месяцев.
Здесь такое изобилие культурных богатств, каждый божий день предлагаются десятки вариантов, что очень легко отказаться от чего-то, будучи уверенным, что завтра появятся другие, не менее привлекательные варианты. Люди в менее благополучных городах менее склонны к этому; они хватаются за все, что попадается под руку.
Hкогда бы вы ни познакомились с этим городом, не бойтесь его.
Так что дело не в шоу, не в профессиональных командах, не в ночных клубах. Есть другие вещи, которые, вероятно, имеют для меня большее значение. Что я могу выйти за дверь и легко дойти до любого из сотни ресторанов. Что я прекрасно могу обойтись без машины. Что я могу купить практически все, что угодно, практически в любое время суток.
Но это всего лишь записи в своего рода городском балансе, и их можно было бы компенсировать. Относительная стоимость ресторанов, скажем, и почти всего остального. Чрезвычайная сложность владения автомобилем. Шум, загрязнение окружающей среды, преступления.
Что действительно имеет значение, я думаю, так это то, что Нью-Йорк мне неизменно интересен. Я люблю исследовать это, ездить на метро в какой-нибудь незнакомый район на окраине города и просто гулять пару часов. Мне нравится бродить по разным этническим кварталам. Мне нравится знать, как изменился город, и откуда взялись названия улиц, и все то, что вы найдете в старых путеводителях. Мне нравится рассматривать всю архитектуру сумасшедшего лоскутного одеяла с дюжиной различных стилей, втиснутых в один блок.
Мне нравится, как все это подпитывает мое творчество.
Летом 76-го я был в Лос-Анджелесе, жил там довольно
192 / Паук, Сплели мне паутину с радостью, вполне обоснованно уверенный, что я продолжу жить там в обозримом будущем.
Климат был чудесный, арендная плата разумная, и это был, как и Нью-Йорк, город писателей. Я только что провел большую часть года, мотаясь по стране, и было приятно снова вернуться в город, где люди считали писательство совершенно естественным занятием для человека. Я побывал во множестве мест, где люди находили достаточно примечательным то, что я действительно умею печатать, не говоря уже о том, что я сам составил все предложения.
Итак, было приятно вернуться в город писателей, и я подумал, что мог бы остаться там навсегда.
Затем пришло время писать книгу, и у меня родилась идея того, что получилось "Взломщикам выбирать не приходится", первого появления Берни Роденбарра.
Я предположил, что действие будет происходить в Лос-Анджелесе, поскольку именно там я жил. Я сел за пишущую машинку, мой разум переключился, и я начал писать о грабителе, который жил в Нью-Йорке. Потому что, хотя у меня не было ни малейшего представления о том, как я буду действовать в качестве грабителя в Лос-Анджелесе, я обнаружил, что удивительно просто влезть в вымышленную шкуру вежливого утонченного человека со второго этажа Манхэттена.
И вот я попросил Берни проплыть мимо швейцара Ист-Сайда с хозяйственной сумкой "Блумингдейл" в руке. По пути из того же многоквартирного дома, убегая от копов, которые поймали его в квартире с убитым мужчиной, тот же швейцар придерживает дверь для Берни, который выкрикивает обещание позаботиться о нем на Рождество.
Видишь, это Нью-Йорк. Это мой дом.
Был ли Нью-Йорк для меня домом или нет, каковы бы ни были мои чувства к этому городу, переезд в другое место стоил бы мне денег.
Раз уж на то пошло, пусть будет сказано, что жить здесь стоит мне денег. В Нью-Йорке почти все дороже, чем где-либо еще в стране. Такси не так уж плохи, муниципальный транспорт - средний, завтрак в кафе - выгодная сделка, но почти все остальное - безумие. Арендная плата возмутительна, и, поскольку коммерческая арендная плата по меньшей мере такая же плохая, цены в магазинах соответственно завышены. У благотворителей в остальной части страны, как правило, более просторные помещения, чем у трудолюбивых и достаточно успешных жителей Нью-Йорка.
Когда я начинаю фантазировать о переезде, скажем, в Кус-Бей, штат Орегон, я напоминаю себе, как пострадал бы мой доход, если бы я это сделал. И мне приходится напоминать себе, потому что об этом легко забыть. Логика подсказывает, что мой писательский доход был бы одинаковым, где бы я ни жил. Написать-
Писательский Нью-Йорк / 193
в конце концов, редакторы могут работать где угодно. Все, что нам нужно, - это место, куда поставить пишущую машинку, и еще одно место, куда бросить скомканные листы бумаги. Почему вознаграждение за это занятие должно зависеть от того, где оно выполняется?
Есть несколько ответов, и все они, похоже, вытекают из того факта, что Нью-Йорк является бесспорным центром американской издательской индустрии. Именно здесь делается бизнес, и именно здесь находятся люди, и моя близость к другим людям в моей отрасли приносит очень ощутимую пользу.
Пару недель назад я написал длинный рассказ о Мэтью Скаддере, пьяном бывшем полицейском, который фигурирует в пяти моих романах. Я намеревался отправить ее в один из журналов о детективах, но моя жена прочитала ее, и она ей очень понравилась, и мне пришло в голову, что, возможно, стоит попробовать найти более выгодный рынок сбыта.
Поэтому я позвонил Элис Тернер, художественному редактору в Playboy. Я сказал, что для журнальной статьи это длинновато, но не хочет ли она взглянуть на это? Она посмотрела, и ей понравилось то, что она увидела. Мы собрались вечером, чтобы проработать несколько изменений, и я совершил свою первую продажу на одном из ведущих рынков страны.
Разве я не мог позвонить ей из Кус-Бэй, или Брукингса, Южная Дакота, или откуда-нибудь еще в стране? И разве мы не могли согласовать изменения по телефону? Если уж на то пошло, разве мой агент не мог уладить все это дело?
Конечно. Но я бы вообще не знал Алису, если бы не жил в Нью—Йорке, и я, скорее всего, все равно не стал бы звонить по междугороднему телефону, и - поверь мне, если бы я не жил в Нью-Йорке, эта история попала бы в один из детективных романов по пятицентовику за слово, а не в "Плейбой" за две с половиной тысячи баксов.
Пребывание в Нью-Йорке дает мне реальный доступ к моим издателям. Разница между местным и междугородним звонком выходит за рамки того, что указано в ежемесячном отчете. Есть разница между посещением города один, два или четыре раза в год и посещением офисов Arbor House всякий раз, когда возникает необходимость, или просто потому, что я случайно оказался по соседству.
Во многом благодаря жизни в Нью-Йорке я подружился со многими людьми из бизнеса. Такая дружба не приносит никаких неприличных услуг ни мне, ни кому-либо еще. Никто из моих знакомых не покупает рассказы по дружбе или отказывается от материалов, потому что они исходят от незнакомцев. Но редакторы, писатели и издатели - все люди, а люди в любой отрасли, о которой я когда-либо слышал, предпочитают вести дела с друзьями. При прочих равных условиях мы предпочитаем иметь дело с известным.
194 / Паук, сплели мне паутину, живя в Нью-Йорке, я часто бываю в компании других писателей.
На самом деле, это, вероятно, менее верно, чем в Лос-Анджелесе, где друг сценариста пожаловался, что он, кажется, всегда обедает с другими сценаристами, до такой степени, что его жизнь стала довольно узкой. Большинство моих друзей не писатели, но довольно многие из них ими являются, и когда я хочу поговорить о работе с коллегами-профессионалами, это легко доступно.
Это, по крайней мере, столь же ценно в эмоциональном плане, для поддержания моего представления о себе как о писателе и предотвращения изоляции, которую так часто навязывает профессия, как и в практической области обмена информацией.
Означает ли это, что ты должен переехать в Нью-Йорк?
Нет, конечно, нет. Это скорее способ оправдать расходы и тяготы здешней жизни, если это то место, где ты хочешь быть в первую очередь. Если у тебя уже есть духовный дом, который питает и поддерживает тебя, было бы безумием покидать его.
В таком случае я бы посоветовал тебе сделать все возможное, чтобы свести к минимуму неудобства жизни вдали от центра событий. Вот несколько шагов, которые ты можешь предпринять.:
1.
Выставь большой счет за телефон. Звони в Нью-Йорк так, как будто ты живешь за углом от своего агента и издателя. Может показаться смешным брать трубку, когда можно передать то же самое сообщение в письме, но телефон многое делает для сокращения психологической дистанции.
2.
Совершайте не менее трех поездок в год в Нью-Йорк. Пару лет назад, когда я действительно подумывал о том, чтобы поселиться в Орегоне, я понял, что могу летать туда раз в два месяца за меньшую сумму, чем я сэкономил бы на аренде. Я бы посоветовал тебе совершать несколько регулярных поездок в год в Нью-Йорк и быть полностью готовым приехать в любое время, если обстоятельства потребуют твоего присутствия. (И сообщите своему агенту и издателям, что вы так считаете; жители Нью-Йорка иногда думают иначе.)
Извлеките максимум пользы из этих поездок. Заранее уведомите всех, кого вы знаете в этом бизнесе, о своем приезде. Навестите всех, кого вы знаете, посредством переписки, независимо от того, есть у вас с ними деловые отношения или нет. Зайди поздороваться, познакомиться. Пусть люди, которых ты знаешь по переписке, проведут тебя по офису и представят тебе людей, имен которых ты раньше даже не слышал.
Возможно, для тебя это противоречит здравому смыслу. Многих из нас привлекло к писательству в первую очередь потому, что мы могли все это делать
Писательский Нью-Йорк / 195
один в комнате с закрытой дверью. Наша застенчивость и страх перед другими людьми сделали профессию одиночки безопасной и привлекательной. Помните, однако, что само наше творчество почти всегда представляет собой мольбу о признании, раскаянии, близости. В противном случае нам не пришлось бы рассылать материал после того, как мы его написали; мы могли бы просто оставить его у себя в запертой комнате.
Мы хотим, чтобы нас знали, чтобы нас признавали, чтобы нас любили. Общение с деловыми знакомыми на личном уровне мало чем отличается от общения с безликими незнакомцами через нашу письменную работу.
Я бы посоветовал тебе продлить деловые поездки в Нью-Йорк немного дольше, чем это необходимо. Делай все, что в твоих силах, но побалуй себя небольшим удовольствием, не облагаемым налогом, пока ты этим занимаешься. И избегайте ловушки, заключающейся в том, что вы всегда проводите время в одних и тех же районах и едите в одних и тех же ресторанах. Отправляйтесь на прогулку. Познакомьтесь с городом.
3.
Обратитесь к другим писателям. Если в вашем городе есть писательский клуб, вступите в него. Если нет, организуйте его.
Но этого недостаточно. Это слишком изолированно — вы хотите поддерживать контакт с писателями, которые также живут за пределами вашего района.
Пиши письма. Если есть писатель, работами которого ты восхищаешься, отправь ему записку и скажи об этом. У меня есть несколько хороших отношений, которые зародились таким образом; один из нас написал другому фанатское письмо, мы обнаружили, что являемся фанатами друг друга, и довольно быстро стали друзьями. Но, ради всего святого, не пиши автору с намерением завязать дружбу. Пиши просто для того, чтобы протянуть руку, даже не ожидая ответа. Простой акт написания щедрого и честного письма с признательностью другому автору расширит ваши возможности и уменьшит вашу изоляцию, даже если вы никогда не услышите ни слова в ответ.
Вступай в профессиональные организации. Посещай их ежегодные собрания. Посещай писательские конференции, по крайней мере, одну в год. И не ходи каждый раз на одну и ту же.
На конференциях общайся с другими писателями. Сама программа писательской конференции, вероятно, наименее важна. (Если только я не провожу там свой семинар “Пиши ради своей жизни".) Серьезно, данные, критика, вдохновение, которые вы получите на конференции, - все это подчинено огромной пользе общения с другими людьми, которые находятся там по той же причине, что и вы. Познакомьтесь с ними. Подружись с теми, с кем чувствуешь общую связь. А потом поддерживай связь посредством переписки.
196 / Паук, сплели мне паутину, Если вы не слишком прочно привязаны к тому месту, где находитесь, если у вас всегда было смутное подозрение, что, хотя Нью-Йорк - прекрасное место для посещения, жить в нем должно быть еще лучше, и если вы хотите сделать потрясающее вложение в свою писательскую карьеру, вы могли бы подумать о переезде в Нью-Йорк на год.
Но не делай этого так, как делал мой друг. Его агент уже некоторое время уговаривал его переехать в Нью-Йорк, чтобы приобщиться к издательскому миру. Мой друг жил в пригороде южного города. Он переехал, что вполне разумно, в пригород Нью-Йорка, где на год арендовал дом другого писателя. Он и его жена переехали и воссоздали свою другую жизнь на полторы тысячи миль севернее Экватора, без друзей и семьи поблизости. Это было бессмысленно. Мой друг был так устроен, что мог приехать в Нью-Йорк в любой момент, но он не былв Нью-Йорке он не был частью города. По моему опыту, все города разные, а пригороды одинаковые; все, чего добился его переезд, - это сократил географическое расстояние между его пригородным домом и Нью-Йорком.
Если ты собираешься приехать, сделай это правильно. Переезжай на Манхэттен. Ты можешь жить лучше за меньшие деньги в Бруклине или Квинсе, но я думаю, что для тебя это было бы ложной экономией. Позже, если вы станете жителем Нью-Йорка и решите остаться здесь, возможно, вам захочется переехать в Бруклин или Квинс, или даже в пригород. Однако пока потратьте лишний доллар и поберегите немного меньше пространства и комфорта для существ. Ты будешь больше погружен в суть событий, остановившись в отеле Y или меблированных комнатах в Челси, чем в более комфортной и просторной квартире в нескольких минутах езды на метро от Манхэттена. Такую инвестицию в Нью—Йорке легче сделать двум типам писателей - тем, кто только начинает, и тем, кто уже достиг того уровня, когда зарабатывает на жизнь печатной машинкой. У первых нет хорошей работы, от которой можно отказаться, а у вторых нет другой, кроме писательской.
Если ты находишься где-то посередине, работаешь на хорошей работе и пишешь подрабатывая, ты можешь предпочесть отложить переезд, возможно, на неопределенный срок.
Но если вам кажется, что это правильно, я полагаю, что вы, возможно, захотите это сделать, независимо от того, насколько явно непрактичным это может показаться. Хорошая работа и комфортные условия жизни спасают многих писателей от голодной смерти, но они также могут сделать тебя писателем на полставки всю твою жизнь. Никто не может сказать тебе, когда пришло время рискнуть, но ты можешь сказать себе и начать действовать.
Для этого необязательно ехать в Нью-Йорк; возможно, вам было бы более склонно и лучше посоветовать вложить свои сбережения в какую-нибудь часть
Писательский Нью-Йорк / 197
о стране , где жизнь дешевая. Но если ты все-таки решишь остановиться на Нью-Йорке, то здесь ты довольно легко сможешь найти работу для пропитания: официанткой, продавцом в магазине или перевозчиком чужого имущества для транспортной компании.
Подобные работы с гибким графиком лучше всего подходят писателю в Нью-Йорке, так же как обязательны для актеров и музыкантов. Это позволяет вам уделять вашей настоящей работе — писательскому мастерству и вашему опыту жизни в городе — первостепенное внимание.
Как бы вы ни воспринимали этот город, как случайного посетителя или эмигранта из других мест, не бойтесь его. Хелен Ханфф написала о молодоженах из Англии, которые прилетели в Нью-Йорк, доехали на такси до отеля Plaza, не покидали пределов отеля на все время своего визита, вернулись на такси в аэропорт и улетели обратно в Лондон. Они сделали это, как нам дали понять, не из простительной необузданной страсти, а из страха. Они наслушались по телевидению столько чепухи о преступности в Нью-Йорке, что боялись выходить на улицу.
Интересно, зачем они вообще приехали? Они пропустили весь город. "Плаза" - отличный отель, но они могли бы получить такой же опыт в любом из нескольких лондонских отелей и сэкономить на авиабилетах и времени в пути.
В конце концов, это отличный город для незнакомцев. В то время как люди во внешних районах, как правило, живут там, где они родились и выросли, почти все на Манхэттене, кажется, переехали сюда откуда-то еще. Таким образом, новоприбывший не чувствует себя здесь таким уж изолированным. Через неделю после переезда вы обнаружите, что даете указания какому-нибудь новичку, который позавчера только вышел из автобуса.
Я скажу тебе, это отличный город. Даже если ты в конце концов возненавидишь это место, даже если ты вполне разумно решишь, что предпочел бы жить практически в любом другом месте, ты станешь лучшим писателем и более богатым человеком, потому что побывал в Нью-Йорке и впитал ощущение города в свое сознание.
И в конечном итоге ты, возможно, согласишься с Джоном Стейнбеком. Он написал кое-что, что я хотел бы найти, чтобы процитировать. Я читал это в витрине салуна недалеко от Карнеги-Холла. Стейнбек посвятил несколько предложений подробному описанию того, что было не так с городом. А затем он продолжил, сказав, что, как только ты приедешь сюда, как только ты позволишь этому городу стать частью тебя, и как только ты сам станешь его частью, куда бы ты ни отправился на всю оставшуюся жизнь, ты будешь знать одно — что никакое другое место никогда не будет достаточно хорошим.
А если ты не согласен, то, как сказали бы тебе в моем старом районе в Гринпойнте, ну и черт с тобой, да и кто тебя вообще спрашивал?
37. Эту ручку можно взять напрокат
Напиши свою собственную книгу. Расскажи свою собственную историю. Будь правдив по отношению к самому себе. Охоться на бизонов, и пусть фишки падают, где им заблагорассудится.
Это послание, которым я периодически делился в этой колонке в течение последнего десятилетия, и, вероятно, я снова обращусь к вам со временем. В конечном счете каждый писатель лучше всего достигает своих целей, следуя за своей звездой.
Однако в краткосрочной перспективе нам иногда выгодно делать крюк. Очень многие из нас на том или ином этапе своей карьеры считают целесообразным написать чью-то книгу, заняться чем-то вроде писательства от имени призраков или работы по найму.
В мире научной литературы призрачное присутствие авторов-призраков предполагается, хотя и не всегда заметно. Публика более или менее принимает как должное, что автобиографии выдающихся личностей - это совместные предприятия, когда знаменитость делится воспоминаниями, а писатель облекает их в слова и расставляет слова в определенном порядке на странице.
Иногда автор-призрак получает совместную подпись, иногда отметку на странице авторских прав, иногда искреннюю пометку в благодарности.
Иногда призраку вообще не ставят в заслугу, и предполагаемый автор выступает в ток-шоу и уверяет Джонни и Дэвида, что он / она написал каждое слово в нем, и, черт возьми, писать - это, несомненно, тяжелая работа. Некоторые зрители верят, что все слова написала знаменитость, точно так же, как некоторые люди верят, что планета Юпитер на самом деле представляет собой полый шар и что все выжившие с затерянного континента Атлантида живут внутри него. (И, надо сказать, время от времени какая-нибудь знаменитость действительно сама пишет книгу. Такое случается.) Широкая публика гораздо меньше осведомлена о том, что писатели-призраки работают и в мире художественной литературы. За последние несколько лет появилось несколько романов людей, известных в других областях. Во многих, если не во всех случаях, знаменитость не имела практически никакого отношения к созданию книги. Книгу написал писатель, обычно невоспетый. Знаменитость снабдила обложку именем, а корешок - фотографией и отправилась на метро, чтобы раскритиковать эту штуку. Иногда предполагаемый автор благодарит писателя за
“создание-
Эту ручку можно взять напрокат / 199
”инициативная помощь“ или ”редакторская помощь". Чаще всего вся заслуга достается знаменитости; писателю приходится довольствоваться половиной наличных.
Романы о знаменитостях становятся все более распространенными, и нетрудно понять почему. Книги продаются довольно хорошо. Их легко продвигать по нескольким причинам. Прежде всего, имя автора-знаменитости имеет значение. Это название интересно использовать внутри компании, на встречах редакторов и конференциях по продажам. Торговые представители сразу узнают это название, как и люди, которым они продают. Не менее важно, чтобы в книге было много чернил и воздуха. Обозреватели светской хроники обращают внимание на роман знаменитости, в то время как они пропустили бы мимо ушей ту же книгу ничтожества или даже признанного романиста. Знаменитости - естественное явление для ток-шоу, потому что, в отличие от профессиональных романистов, им не нужно сидеть там и говорить о книге. Вместо этого они могут поговорить о жизни на скоростной полосе или о своей карьере в Вашингтоне или Голливуде.
Или они могут просто выглядеть красиво.
Наконец, читатели понимают, что знаменитый автор привносит в роман настоящий опыт. Он или она действительно знает, где похоронены тела. И у читателя уже сложились отношения со знаменитостью, уже чувствуется, что они знают друг друга, так что это не то же самое, что покупать книгу безликого незнакомца.
За последние два месяца мой агент звонил мне дважды, чтобы передать информацию от издателей. Сначала он упомянул довольно известного актера, наиболее известного своими работами в фильмах-саспенсах. “Они думают, что он должен написать роман”, - сказал он.
“Возможно, ему следует это сделать”, - согласился я.
“Но, конечно, они не хотят, чтобы он это писал”, - продолжал он. “Они думают, что ты был бы идеальным человеком для этого. Они подумали, что в фильме могут быть голливудские декорации, и он поможет с этим и, возможно, подкинет кое-какие идеи. Я сказал им, что, по-моему, тебе это неинтересно. ”
“Как хорошо ты меня знаешь”, - сказал я.
Несколько недель спустя он сообщил, что эксперт по судебной медицине, уже опубликованный автор двух научно-популярных произведений, готов применить свои таланты в романе. На самом деле он не хотел писать роман, но мог бы предложить несколько идей и, конечно, предоставить медицинскую экспертизу. Предложение было не совсем непривлекательным — я познакомился с упомянутым джентльменом, нашел его приятной компанией, знал его как неутомимого и восторженного популяризатора его ранних книг и мог поверить, что он действительно внесет полезный справочный материал для романа и что предприятие будет финансово прибыльным для всех заинтересованных сторон. Тем не менее, я сказал, что мне это неинтересно.
200 / Паук, сплели мне паутину, прежде чем я объясню почему, давайте рассмотрим некоторые другие возможности для вымышленных призраков. Сериал часто используется писателями-призраками.
Полки в мягкой обложке переполнены бесконечными сериями художественной литературы, в которых снова и снова фигурирует один и тот же главный герой или персонажи, якобы написанные одним и тем же писателем. (Предположительно, все книги данной серии принадлежат одному и тому же писателю. Не все книги из всех серий.) Иногда один писатель действительно пишет все книги длинной серии.
Но иногда конкретный писатель напишет первые три, шесть или двенадцать книг о стрелке на старом Западе, или о бывшем наемнике, выступающем против мафии, или о пяти морских пехотинцах, выигрывающих по сражению во Второй мировой войне за раз, и, по понятным причинам, устанет от этого вида спорта. Поскольку сериал выгоден для всех заинтересованных сторон, будут привлечены авторы-призраки, чтобы сохранить его живым. Автор-оригиналист может подготовить наброски, может проверять рукописи перед тем, как они попадут в издательство, или может ничего не делать, только собирать фрагменты действия.
Vразличные формы подсобной работы обеспечивают оплачиваемое ученичество.
Иногда оригинального автора нет. В таких случаях упаковщик придумывает идею для серии, составляет предложение, заключает сделку с издателем и находит авторов для выпуска различных томов. Составитель может снабдить своих авторов полностью разработанными набросками или оставить их в основном на произвол судьбы.
Иногда авторитетный писатель просто сдает в аренду свою подпись. Двадцать пять лет назад появилась серия оригинальных книг в мягкой обложке с одним из самых уважаемых имен в американской детективной литературе. Некоторые люди, вероятно, задавались вопросом, почему автор, который раньше всегда публиковался в твердом переплете, теперь пишет оригиналы в мягкой обложке. Так получилось, что его единственной связью с книгами были деньги; у него было слабое здоровье и тяжелые финансовые трудности, и его агенту удалось заключить сделку, по которой книги поставляли писатели поменьше, а Громкое имя получало долю. А также все авторские гонорары и дополнительные права.
Новеллизации фильмов и второстепенные романы не обязательно пишутся с привидениями — чаще всего человек использует свое собственное имя или псевдоним, — но я упомяну их, потому что, опять же, писатель в конечном итоге пишет чужую книгу, а не свою собственную. Новеллизация - это то, что подразумевается в названии; человек берет оригинальный сценарий и превращает его в роман, который, в свою очередь, публикуется примерно в то же время, что и фильм. Врезка - это
Эту ручку можно взять напрокат / 201
немного отличается; это роман, основанный на персонажах телешоу, сюжет которого придуман автором книги. В последнее время было не так уж много вставок, но несколько лет назад они были обычным делом, и вставки, основанные на Человеке из UNCLE. и Семье Партридж, были довольно успешными.
Новеллизации и врезки успешны, потому что реклама, вызванная фильмом или телешоу, создает готовую аудиторию для книги. Они нравятся людям кино и телевидения, потому что их присутствие в газетном киоске помогает продвигать шоу или фильм, а также потому, что они получают лицензионный сбор и роялти с проданных копий. Что касается писателя, то и то, и другое обычно считается довольно низкой формой халтуры, что любопытно, если учесть, что процесс превращения сценария в роман философски не отличается от процесса превращения романа в киносценарий.
Двадцать пять лет назад я сделал пару вставок; одна из них, что любопытно, выйдет позже в этом году в издательстве "Нечестная игра пресс" под названием "Вы могли бы назвать это убийством". Мой издатель считает, что книга достаточно хороша, чтобы заслуживать переиздания, хотя у меня есть сомнения. Я никогда не писал романов и рассчитывал, что это отличие позже приведет меня на небеса, но прошлым летом я действительно сделал один — о котором подробнее позже.
Полезен ли такой вид письма для писателя?
Ну, это зависит. Это зависит от сделки, конечно, и от стадии, на которой ты находишься в своей карьере. И, конечно, это зависит от того, насколько сильно ты нуждаешься в деньгах.
Большинство писателей, которых я знаю, в начале своей карьеры занимались чем-то вроде призраков или писали по найму. Большинство из нас, когда мы начинаем, не способны писать собственные книги, исходя из собственного внутреннего "я", и поддерживать себя в этом процессе. Иногда нам приходится учиться писать, прежде чем мы сможем писать более амбициозные книги, и различные формы халтуры (если вы хотите это так назвать) обеспечивают оплачиваемое обучение. Любой , кто способен к обучению в первую очередь, несомненно, многому научится, написав книгу по чьему-то наброску или используя персонажей, предложенных другим автором. Точно так же рано или поздно человек перестанет многому учиться, написав эти книги, и упорство в их создании скорее помешает его росту, чем поспособствует ему. Хитрость в том, чтобы знать, когда остановиться; как и в случае с большинством форм саморазрушительного поведения, человек обычно останавливается немного позже, чем следовало бы, а некоторые люди вообще никогда не останавливаются.
Предположим, что ученичество прошло. Можно ли тогда оправдать
202 / Паук, сплели мне паутину: пишешь книги для упаковщика или романы-призраки для актера или политика?
Все зависит от того, какое оправдание подходит тебе. В Вашингтоне есть серия детективных романов, действие которых неизменно попадает в список бестселлеров и принесло их настоящему автору значительную сумму денег, больше, чем он когда-либо зарабатывал на книгах, за которые ему полностью воздавали должное. Он допустил ошибку?
Только он мог рассказать тебе. Только он мог догадаться, что он мог бы написать под своим именем и от себя, если бы вместо этого не писал эти книги.
Я знаю писателя, который годами зарабатывал на жизнь в нескольких областях художественной литературы, прежде чем начал писать расширенную серию исторических романов в мягкой обложке для компании по упаковке книг. Упаковщик разработал сюжетные линии, заключил сделку с издателем и получал, как я понимаю, половину дохода от книг; писатель провел кропотливое исследование и написал книги на оставшиеся 50 процентов. И сколотил состояние, и стал бестселлером, и, как оказалось, нашел себя как писатель в этих книгах так, как никогда раньше.
И почему я отказался от двух работ по созданию призраков, которые мне недавно предложили?
Не потому, что я не думаю, что они могли бы принести прибыль. Я уверен, что любой из них заплатил бы мне вперед столько, сколько я обычно получаю за роман, и любой из них мог бы преуспеть, возможно, достигнув статуса бестселлера. С точки зрения долларов и центов, казалось бы, обе книги предлагали мне большой потенциал и никакого реального риска.
С другой стороны, такого рода писательство мало помогает в карьере.
Это анонимно. В этом нет славы, и люди, которые прочитали эту книгу и которым она понравилась, не бросятся покупать другие твои книги, потому что они не будут знать, кто ты такой. На написание книги под именем актера или доктора у меня ушло бы по меньшей мере столько же времени и энергии, сколько на написание моей собственной книги. И это ничего не добавило бы к моей работе.
И, поскольку у меня ограниченное количество времени, энергии и творческих идей, написать любую из этих книг означало бы отказаться от написания моей собственной. Я не уверен, какие именно книги я напишу в конечном итоге, или как я использую это время и энергию, но на данном этапе я не желаю тратить их на чью-то еще книгу.
Зачем же тогда я взялся за новеллизацию?
Эту ручку можно взять напрокат / 203
Хороший вопрос. Это был своего рода особый случай, поскольку издатель считал меня именно тем человеком, который превратит этот конкретный сценарий в роман, и был готов подкрепить это убеждение гораздо большим авансом, чем обычно получают за новеллизацию, и щедрым гонораром в придачу.
(Авторы романов обычно не получают лицензионных контрактов.) Кроме того, я прочитал сценарий, и мне понравились история и персонажи. Наконец, издатель хотел, чтобы получился настоящий роман, в котором я проявил бы свой творческий потенциал, а вся книга была бы чем-то содержательным, на чем я поставил бы свое имя.
Мне показалось, что это прибыльный проект, который будет увлекательным с художественной точки зрения и, поскольку я в общих чертах описал все это, довольно простая работа. В итоге я написал ее очень быстро, и получилась книга, которая понравилась и мне, и издателю. (Как оказалось, автор оригинального сценария имел законное право запретить публикацию книги, и он воспользовался им; таким образом, хотя мне заплатили полностью, книга никогда не будет опубликована.)
Однако, прежде чем я узнал о судьбе книги, я решил для себя две вещи— что я рад, что написал ее, и что я никогда не захочу браться за еще одну новеллизацию. Объясняя это своему агенту, я процитировал историю Вольтера, который однажды сопровождал друга в специализированный парижский бордель и развлекался. Примерно неделю спустя друг пригласил его снова, и Вольтер решительно отказался.
“Я удивлен”, - сказал друг. “Казалось, ты так хорошо провел время”.
“Я так и сделал, - сказал Вольтер, - но мне не хотелось бы это повторять. Один раз - философом. Дважды - извращенцем”.
38. Как прожить на писательском поприще
Доход
Писатель, как сказал Джеймс Миченер, может сколотить состояние в Америке. Но он не может зарабатывать на жизнь.
Я думаю, что смысл хороший. Вряд ли для кого-то секрет, что несколько человек каждый год богатеют за своими пишущими машинками. То же внимание средств массовой информации, которое пятьдесят лет назад превозносило горстку писателей как важных культурных лидеров, теперь превозносит доходы сопоставимой горстки. Читатель бульварной прессы сегодня знает об аукционах в мягкой обложке, о вступительных акциях к фильмам и многотомных книжных контрактах с заоблачными авансами и условиями о лифте.
Этому образу писателя-любимца фортуны противостоит столь же гламурная картина писателя-неудачника, умирающего с голоду на душном чердаке, поедающего печеные бобы из банки и закладывающего свое пальто, чтобы купить копировальную бумагу. Бедняга изголодался по своему искусству, и он либо будет продолжать голодать в погоне за своим чистым художественным видением, пока его кости не положат на Поттерз Филд, либо он внезапно прорвется к литературной суперзвезде, и в следующий раз, когда мы его увидим, он будет потягивать шампанское у бассейна и фырчать репликами с the Beautiful People.
Несмотря на достоверность обоих этих образов, большинство известных мне писателей никогда не становились богатыми и всегда сводили концы с концами. Со мной, безусловно, так и было. Конечно, у меня были хорошие и плохие годы. У меня была пара лет, когда я зарабатывал больше денег, чем знал, что с ними делать, — хотя я всегда о чем—нибудь думал, - и у меня были другие годы, и их было гораздо больше, когда я мог бы переключиться на другую работу, если бы было что-то еще, для чего я был квалифицирован.
Однажды я действительно жил на чердаке, в довольно приятном месте, под покатой крышей парикмахерской в Хайаннисе, штат Массачусетс. Пару недель я питался исключительно бутербродами с арахисовым маслом и сардинами по-мейнски и каждый день писал по короткому рассказу, один из которых в конечном итоге стал моей первой продажей. (Комната стоила восемь долларов в неделю, сардины стоили пятнадцать центов за банку, и я получал сто долларов за рассказ.)
“Я была богатой и я была бедной, - сказала Софи Такер, - и буду-
Как прожить на писательский доход / 205
поверь мне, богатый лучше ”. Полагаю, я верю ей, но я также поверил шоумену Майку Тодду, когда он сказал, что разорялся бесчисленное количество раз, но никогда не был беден.
Я думаю, что это различие полезно. Писательская деятельность не раз ставила меня на грань, и я подозреваю, что так будет продолжаться до тех пор, пока я продолжаю в этом заниматься. Я не буду бедным, по крайней мере, до тех пор, пока я способен осознавать, что разорение - это временное явление, что это часть бизнеса и что оно не должно мешать ни моему писательству, ни моей жизни.
Есть несколько причин, по которым разорение время от времени неизбежно.
Иногда в этом виноват я сам. Моя способность создавать товарный материал меняется в зависимости от взлетов и падений моей собственной эмоциональной жизни. Писатели - не машины, и даже машины время от времени ломаются. Как и у большинства писателей, которых я знал, у меня иногда бывают периоды, когда я ничего не могу написать, и другие периоды, когда то, что я пишу, просто не работает.
Иногда я пишу просто отлично, но, похоже, не могу заработать денег, которые приходят в мой дом. Иногда изменения на рынке ставят меня в положение производителя одежды со складом, полным юбок миди.
Иногда кажется, что вся издательская индустрия остановилась, и рукописи месяцами лежат на столах редакторов, не будучи ни принятыми, ни отклоненными. Иногда издатели, намеревающиеся решить все свои проблемы с денежными потоками за мой личный счет, не слишком много мне платят. Иногда издатель решает, что его запасы слишком велики, и решает не публиковать десятки книг, которые он уже купил и за которые заплатил; я получаю аванс, но могу забыть об авторских отчислениях, зарубежных продажах и всех дополнительных доходах, которые определяют разницу между прибылью и убытками.
Может случиться множество событий, которые сделают писателя-фрилансера неплатежеспособным, и если вы останетесь в игре достаточно долго, все это рано или поздно случится с вами. Но смысл этой статьи не в том, что произойдут ужасные события, а в том, что ты сможешь их пережить. Ты можешь решить, что оно того не стоит — некоторые из нас по темпераменту не приспособлены к финансовым взлетам и падениям, связанным с полной занятостью фрилансером. Если ты не выносишь такую жару, то тебе, вероятно, лучше держаться подальше от этой конкретной кухни.
Если ты можешь это выдержать и хотел бы выжить как можно более изящно, вот несколько советов по выживанию.
1. Не убегай в страхе. Хотя страх, возможно, не единственное, чего нам следует бояться, он, безусловно, стоит во главе списка. Это может быть абсолютно парализующая эмоция, полностью подрывающая уверенность в себе, необходимую для того, чтобы выразить слова на бумаге
206 / Паук, сплели мне паутину в надежде, что кому-то захочется их прочитать.
Страх удерживает многих писателей от фриланса в первую очередь. Некоторых людей никогда не устраивает финансовая незащищенность писательства-фрилансера, и они лучше преуспевают эмоционально, если остаются работать и пишут на стороне. Тем из нас, кто все-таки решил писать полный рабочий день, приходится балансировать между страхом и верой — в себя, в Провидение или в то и другое вместе.
Примерно в то время, когда я начинал писать рассказы, Ричард С. Пратер опубликовал в Writer's Digest статью, в которой объяснял, как он стал писателем на полную ставку. Он начал с откровения о том, что в Америке никто не голодает; соответственно, он решил уволиться с работы и потратить год на то, чтобы устроиться. Это была, конечно, лучшая инвестиция, которую он когда-либо делал, и еще до конца года он продал романы о частном детективе Шелле Скотте и начал то, что должно было стать чрезвычайно успешной карьерой.
Статья Пратера, должно быть, произвела на меня впечатление; я не только помню ее спустя столько лет, но и мой собственный первый опубликованный рассказ начинался строкой “Любой, кто умирает с голоду в этой стране, заслуживает этого”, возможно, наблюдение сомнительной социально-экономической обоснованности, но неплохое начало для саспенс-истории.
В любом случае, мне было достаточно легко принять решение стать фрилансером. В то время моя зарплата и расходы были настолько низкими, что мне не нужно было садиться и писать "Навсегда янтарный", чтобы свести концы с концами. Несколько лет спустя, когда я вернулся к фрилансу после полутора лет приносящей доход работы, у меня были жена и двое детей и несколько более высокий уровень жизни. Но у меня также было знание, основанное на предыдущем опыте, что писательство - это то, чем я могу зарабатывать на жизнь, и я сделал этот шаг, не думая бояться результата.
Tвот несколько причин, по которым разорение время от времени неизбежно.
2. Берегись надежных денег. Есть не один способ испугаться.
В моем собственном случае страх, как правило, проявлялся в большей степени в виде неспособности рисковать за пишущей машинкой. В течение нескольких с лишним лет я писал криминальные романы по регулярным заданиям за надежные деньги, вместо того чтобы рисковать неудачей, предпринимая что-то более амбициозное.
Это еще большая опасность для писателей , которые довольно азартны.-
Как прожить на писательский доход / 207
более состоявшийся, чем я. Например, не так давно я разговаривал с успешным голливудским сценаристом. Несколько лет назад он добился некоторого успеха с романом и говорил о желании написать еще один роман — и довольно успешно отговорил себя от этого.
“Это заняло бы минимум шесть месяцев, а возможно, и больше года”.
он объяснил: “И чего я тогда мог ожидать от этого? Аванс в десять тысяч долларов? Еще пару штук гонорара, если повезет?
Может быть, несколько тысяч в зарубежных продажах? Ты пишешь сценарий получасового ситкома и зарабатываешь больше к тому времени, когда заканчиваешь с остатками. И что для этого нужно, неделя настоящей работы? Я бы с удовольствием написал роман, но не вижу, как я могу себе это позволить.”
Трудно придраться к его логике в долларах и центах. Но когда я начинаю думать в этом направлении, я пытаюсь сделать шаг назад и напомнить себе, что я пришел в этот бизнес не ради денег в первую очередь. Я стал писателем, чтобы делать то, что хотел, и если я достигну точки, когда мой “успех” как писателя помешает мне делать то, что я хочу, тогда, похоже, что-то серьезно не так с поворотом, который приняла моя карьера.
В случае с моим другом для него может оказаться практически невозможным поставить на кон шесть месяцев или год, необходимые для создания этого романа. Если он привык жить на шестизначный доход, как он сможет пережить падение доходов, которое почти неизбежно повлечет за собой написание этого романа? Пратер, возможно, прав, и, возможно, здесь никто не голодает, но по ипотечным кредитам лишают права собственности, а на автомобили изымают имущество. Должно ли простое желание написать роман заставить семью, живущую в Гриффит-парке, питаться орехами и ягодами?
Это поднимает еще один вопрос.
3. Придержи язык за зубами. Какими бы хорошими мы ни были в том, что делаем, какое бы признание ни получили за свои усилия, мы работаем не на правительство или IBM. У нас нет такой гарантии занятости. У нас есть уверенность другого рода, знание того, что мы обладаем востребованным навыком, который никто не может у нас отнять и который в конечном итоге поможет нам преодолеть невзгоды. Но ключевое слово там - “в конечном счете”. Мы не можем рассчитывать на еженедельный чек, как это могут другие.
По этой причине, а также для того, чтобы не загонять себя в финансовый угол, где я не могу позволить себе рисковать профессиональной деятельностью, я считаю целесообразным держать свои постоянные расходы как можно ниже. Я не покупаю вещи вовремя, и моя арендная плата относительно невелика по сравнению с моим доходом. (Я действительно купил дом вовремя,
208 / Паук, сплели мне паутину у большинства из нас не было другого способа приобрести недвижимость, но когда в Голливуде неожиданно свалилась удача, я выплатил ипотеку, вместо того чтобы тратить деньги на модернизацию недвижимости, или повышение своего уровня жизни, или инвестировать ради будущей прибыли. Погашение ипотеки, как заверили меня несколько человек, было экономически нецелесообразным шагом. Я знал, что они имели в виду, и я знал, что они были правы, но я знал, что лучшее, что я, как писатель-самозанятый, мог сделать с этой неожиданной прибылью, - это выбить ежемесячный платеж, и я никогда не жалел, что сделал это.
Я не хочу создавать впечатление, что живу как церковная мышь; скорее всего, я трачу такой же высокий процент от своего дохода, как и любой другой расточитель. Но я стараюсь растратить их на предметы роскоши, а не взваливать на себя тяжелый груз повседневных потребностей. Я потрачу деньги на путешествия, потрачу их на роскошную жизнь или иным образом найду способ избавиться от них, не увеличивая своих повседневных расходов. Таким образом, когда денежная масса иссякает и мне приходится урезать расходы, я просто остаюсь без нее. У меня нет машины; я беру такси, когда у меня много денег, и пользуюсь метро, когда нет. Я угощаю себя множеством вкусных обедов, когда есть деньги, и остаюсь дома и ем рис, когда его нет.
4. Не принимайте доход как должное. Когда вредители спрашивали Дж.П. Моргана, что будет с фондовым рынком, он всегда давал один и тот же ответ. “Это будет колебаться”, - сказал он им.
Так же будет и с доходом писателя. Во всяком случае, мой доход сейчас более подвержен колебаниям, чем когда-либо, и, одновременно, кажется, меньше, чем когда-либо прежде, зависит от того, насколько усердно я работаю. Когда я начинал, я писал по книге в месяц для одного издательства, выполняя регулярные задания и зная, что каждый месяц буду получать определенный чек. Я напишу книгу и получу чек. Сейчас я буду много работать и много продюсировать, а зарабатывать практически ничего, а на следующий год буду бездельничать, делать мало, а зарабатывать много.
Совсем недавно, например, моя книга была опубликована и продана издательству в мягкой обложке. Издатель был как никогда уверен, что получит шестизначный аванс за эту собственность, и его послужной список показывает, что он не делает много ошибок в этом направлении. Ну, распродажи в книжном клубе не было, и ни один издатель книг в мягкой обложке не подал заявки, и в конце концов они провели аукцион, и он получил шестизначную цену, все верно, но две из этих цифр шли после запятой.
Что ж, такие вещи случаются, и я рад, что пробыл в этом бизнесе достаточно долго, чтобы выдержать удары судьбы. Настоящая душевная боль
Как прожить на писательский доход / 209
это происходит, когда ты принимаешь большие деньги как должное и действуешь соответственно.
Мой друг пишет детективы. В течение нескольких лет у него была ежегодная распродажа фильмов, регулярная, как часы. Иногда за год продавалось две книги, но всегда была одна, которая ему удавалась, и это составляло половину его дохода.
Неудивительно, что он научился рассчитывать на это. Если ты зарабатываешь, скажем, шестьдесят тысяч долларов в год, из года в год, и половина из них поступает от продаж фильмов, пройдет совсем немного времени, и ты будешь жить на шестьдесят тысяч в год, а в расчете на шестьдесят тысяч в год. Было бы трудно поступить иначе.
Потом колодец иссяк. Никто не покупал права на экранизацию его книг, и он сидел без дела, гадая, что же он делает не так. Что ж, он не делал ничего плохого, не больше, чем делал что-то особенно правильное до этого. Вы просто не можете принимать неожиданные доходы как должное, а когда они приходят регулярно, легко совершить ошибку.
Есть и другие способы считать доход само собой разумеющимся. Когда я пишу детектив, мой доход поступает из нескольких источников. Вот аванс, который платит мне издатель моего издания в твердом переплете. Есть гонорар, который приносит книга сверх аванса — он не так уж и велик, — и есть деньги за книгу в мягкой обложке. Есть еще небольшой фрагмент от книжного клуба, специализирующегося на детективах, и чеки из шести или восьми зарубежных стран, где регулярно публикуются мои книги.
Время от времени эти источники дополнительного дохода иссякают. Например, в течение двух лет мой французский издатель не купил ни одного американского детектива. Был еще один момент, когда скандинавы внезапно перестали покупать иностранные книги. Для меня важно — но почти невозможно — помнить, что единственное, что я могу считать само собой разумеющимся при написании книги, - это первоначальный аванс. Возможны и другие источники дохода, но они далеки от достоверности.
К счастью, существует так много разнообразных источников дополнительного дохода, что я смогу выжить, когда один или два из них иссякнут. Что подводит нас к следующему пункту.
5. Не клади все яйца в одну корзину. Как я уже говорил, когда я только начинал свой бизнес, я писал по книге в месяц для одного издательства. Потом я поссорился со своим агентом, и мы расстались, а издательство, о котором шла речь, оказалось закрытым
210 / Паук, Спрячь мне интернет-магазин, торгующий только через этого конкретного агента. Хотя мне нравилось писать для него, а ему очень нравилось публиковать мои работы, нам обоим приходилось жить друг без друга. Для него это было явно проще, чем для меня.
Что ж, я выжил, и в конечном итоге этот опыт оказался для меня чрезвычайно полезным. Я был вынужден расти как писатель. Но я совершил ошибку. Я стал слишком зависим от одного рынка, и когда он закрылся для меня, мне стало чрезвычайно трудно зарабатывать на жизнь.
Это случается со многими людьми. Вы можете принимать рынок как должное, точно так же, как вы можете принимать как должное определенный доход, и резкое изменение на этом рынке может быть разрушительным. Иногда с этим мало что можно поделать. В пятидесятые рынок криминальных вестернов совершенно упал.
Целая куча писателей писала для этих журналов в течение пары десятилетий. Они не знали, как писать что-либо еще.
Некоторым из них удавалось писать западные романы в мягкой обложке, но этот рынок не мог поглотить их всех, и все они не могли успешно выпускать рассказы длиной в роман. Другие переключились и написали детективы, или занялись работой на телевидении, или как-то адаптировались.
Но некоторые из них перестали быть писателями.
Теперь вы можете с некоторым основанием сказать, что эти ребята должны были видеть надпись на стене здания. Не все мякоти погибли в один и тот же день. Был момент, когда некоторые западные писатели поняли, что им придется осваивать новые рынки, в то время как другие опоздали на корабль — или дилижанс, если хотите.
Любой рынок может иссякнуть. Хотя трудно уберечься от краха целого жанра, писатель может избежать чрезмерной зависимости от одного издателя. Если слишком большая часть твоего дохода поступает из одного источника, ты с таким же успехом можешь быть на содержании у этого человека. Ты работаешь на него, и он может уволить тебя по своему желанию. Или он может уйти из бизнеса.
Или редактор, которому понравилась твоя работа, может переехать в другое место. Это почти наверняка будет повторяться в течение писательской карьеры, и в этом есть свои хорошие и плохие стороны. Хотя это может означать конец отношений с одним издателем, это также может означать начало отношений с другим. И это один из способов:
6. Заводи друзей в бизнесе. Я еще не слышал ни о каком бизнесе, возможно, за исключением предпринимательской деятельности, где люди не предпочли бы иметь дело с людьми, которых они знают. Некоторые
Как прожить на писательский доход / 211
писатели используют этот жизненный факт, чтобы объяснить отсутствие собственного успеха, мрачно бормоча, что заговор старых друзей мешает публикации их произведений.
Это паранойя. Редакторы не сохраняют свою работу, а издатели не остаются в бизнесе, покупая некачественные работы у своих приятелей. (И да, я знал одного или двух редакторов, которые покупали мусор и брали откаты, и еще одного, который публиковал своих старых приятелей по дружбе, даже когда их работа была никуда не годной, и никто из этих людей сегодня не работает.) Хорошие отношения с редактором или издателем гарантируют, что они будут использовать тебя, если смогут. Они предпочли бы работать с тобой, а не с неизвестной величиной. Они знают, что на тебя можно положиться. Они знают , что ты можешь добиться успеха. Они знают, что ты не станешь делать себе занозу в заднице из-за какой-то мелочи. И при прочих равных условиях они скорее будут иметь с тобой дело, чем рисковать каким-нибудь йо-йо, которого никогда не видели.
Издательское дело - чрезвычайно мелкий бизнес с точки зрения его важности и влияния. Редакторы обычно много раз меняют работу в течение карьеры, так же как писатели часто меняют издателей. Один из приятных результатов этого — есть и печальные результаты — заключается в том, что рано или поздно ты знакомишься с целой кучей людей в целой куче издательств.
Стоит развивать эти дружеские отношения. Это не значит рассылать тонну рождественских подарков. Это значит стать настолько искренне дружелюбным, насколько позволяет ваша природа, с людьми, с которыми вы ведете бизнес. Если вы живете не рядом с Нью-Йорком, вам придется планировать одну-две поездки в год просто для того, чтобы дать себе возможность лично познакомиться с некоторыми людьми, с которыми вы переписывались.
Это также означает, что вы должны перестать думать об отношениях между писателем и редактором или писателем и издателем наравне с отношениями арендатора и домовладельца. Трудно не рассматривать это как, по сути, враждебные отношения, особенно в первые годы, когда главной функцией редактора, кажется, является проливание кофе на ваш рассказ перед тем, как вернуть его вам с бланком отказа от оформления. Но мы все вместе занимаемся этим глупым делом и преследуем одни и те же цели, и полезно помнить об этом.
7. Будь осторожен с авансами. Уильям Фолкнер однажды написал другу, что лучший способ получить публикацию - это получить аванс от издателя.
Затем, объяснил он, единственный способ, которым они
212 / Паук, сплели мне паутину, могут вернуть свои деньги, опубликовав вашу книгу.
Точка зрения Фолкнера не так уж далека от истины. Есть определенное преимущество в том, чтобы заставить издателя заранее взять на себя обязательства. Хотя он по-прежнему может отказаться от публикации книги, если она не оправдает его ожиданий, он, по крайней мере, кровно заинтересован в ее публикации, и это может сделать его более восприимчивым к конечному продукту.
Однако в том, чтобы жить на авансы, есть опасность. Вы обнаруживаете, что пытаетесь придумать идею, которая приведет к двум главам, наброскам и быстрому заключению контракта, а не к тому, что превратится в лучшую книгу из возможных. Несколько лет назад, когда я был более плодовитым, чем сейчас, и заключал практически все свои контракты на основе набросков или кратких предложений, я с трудом мог избежать осознания того, что я писал пару сотен слов за половину денег, а затем должен был написать целую книгу только для того, чтобы получить вторую половину. С экономической точки зрения казалось разумным придерживаться набросков — я мог бы написать десятки таких набросков в течение года гораздо легче, чем выпустить полдюжины настоящих книг. Но я обнаружил, что рано или поздно тебе придется доставить книгу, иначе через некоторое время они больше не будут заключать с тобой сделок.
Много лет назад я знал писателя, который всегда жил на авансы. Его агент действовал как своего рода банкир; всякий раз, когда мой знакомый продавал рассказ, агент авансировал ему причитающуюся сумму, возмещая ее, когда чек в конечном итоге приходил от издателя. В других случаях, когда писателю нужны были деньги, а он ничего не продавал, агент предоставлял аванс в счет будущих продаж, что на самом деле является не более чем вежливым термином для обозначения кредита. В один из таких случаев писатель пришел, чтобы получить аванс в пятьдесят долларов, и получил чек на сорок пять долларов; агент настолько привык брать десять процентов со всего, что даже сделал это с кредитом.
Если ты живешь на авансы, ты всегда отстаешь и работаешь, чтобы свести счеты. Ты как шахтер, задолжавший корпоративному магазину. Я думаю, что с точки зрения бизнеса разумно заключать контракт на свою работу заранее, а не все время строить догадки, и неоспоримо, что чем больше издатель вложил в книгу денег, тем больше вероятность, что он будет эффективно продвигать ее.
И все же жизнь на авансцену таит в себе свои опасности.
8. Найди способ зарабатывать на аренду. Мой дедушка начинал водопроводчиком.
Он скопил несколько долларов и купил пару зданий, и в конечном итоге зарабатывал на жизнь недвижимостью. Но он
Как прожить на писательский доход / 213
срок действия его карточки в профсоюзе сантехников никогда не истекал. Он платил взносы каждый год, на всякий случай.
Писательство - единственное ремесло, которое я знаю, поэтому я не могу спуститься в юнион холл, если нужно платить за квартиру, а за дверью стоит волк. Я часто жалел, что не могу. Я думаю, писатель должен знать, как что-то делать, предпочтительно такое, что позволяет ему браться за повседневную работу, когда становится тяжело.
Я знаю писательниц, которые являются опытными барменами или официантками. Они могут найти работу, когда им это нужно. Опыт работы поваром, например, для писателя, вероятно, полезнее, чем опыт написания рекламных текстов или продажи страховых полисов, потому что это то, к чему можно прийти под влиянием момента и держаться до тех пор, пока не возникнут финансовые затруднения.
Хотя у меня нет такого запасного навыка, у меня есть кое-что, что я могу делать, чтобы приносить небольшие суммы на постоянной основе, пока мой основной бизнес - написание книг - то горит, то остывает. Например, я веду свою колонку в WD; это обеспечивает постоянный ежемесячный чек и дает мне регулярное ежемесячное задание для выполнения. Время от времени я делаю рецензии для книжного клуба. Я преподаю курс в университете.
Иногда я подумывал о получении лицензии на хакерство или о временной работе в офисе, но мне пока не приходилось этого делать. Когда придет время, я надеюсь, что не позволю гордыне встать у меня на пути. Необходимость заниматься чем-то другим, чтобы заработать несколько долларов, не означает, что ты потерпел неудачу как писатель. Это просто означает, что у тебя есть дело с короткометражками, а это, как мы видели, часть игры.
9. Помни разницу между бедным и разоренным. И действуй соответственно.
Быть разоренным - это не преступление и не доказательство чьей-либо неадекватности как писателя или как человека. Если ты будешь ходить повсюду с неявным извинением за то, что временно остался без средств, это принесет тебе больше вреда, чем пользы.
И наоборот, атмосфера уверенности может помочь вам преодолеть некоторые трудности.
Несколько лет назад я купил дом в Нью-Джерси. Я заключил сделку и назначил дату закрытия с намерением внести первоначальный взнос из части денег на фильм, которые мне предстояли.
В то время это не казалось нереальным. Сделка с кинокомпанией была уже заключена, когда я договорился о покупке дома. Вопрос был только в составлении контракта и получении наличных.
Потрясающе. Различные юристы тянули с контрактом, а затем, когда он был наконец подписан, продюсер нашел способ
214 / Паук, сплели мне паутину, чтобы оттянуть время. Его все время не было в городе, и он был недоступен по телефону, а дата закрытия дома все приближалась, а у меня не было денег.
Моя тогдашняя жена спросила, не думаю ли я, что мне следует рассказать продавцу. “Нет”, - ответил я.
“Я не вижу, как это поможет мне дать ему эту информацию заранее”.
Ну, тогда, не подумал ли я, что мне следует нанять юриста? “Нет, - сказал я, - потому что, если у меня будет юрист, а у него - юрист, два юриста будут драться”.
Тогда что я намеревался делать? “Я просто буду играть на слух”, - сказал я. “Может быть, к тому времени деньги поступят”. А если нет? “Может быть, я что-нибудь придумаю”.
Что ж, я подошел к завершению и объяснил ситуацию. Я предложил внести первоначальный взнос чеком с запоздалой датой, который позволил бы продавцам подать на меня в суд, если я не смогу оплатить его, но который на самом деле не вернул бы им их собственность, поскольку право собственности к тому времени перешло бы ко мне. Тем не менее, им не терпелось продать дом, и они знали, что я не собираюсь ставить его на колеса и перевозить через границу штата, и я знал, что деньги рано или поздно поступят из Голливуда, а поскольку у меня не было адвоката, их адвокату не с кем было спорить, и я купил дом. Я думаю, тот факт, что я был действительно вполне уверен во всем этом, во многом повлиял на его исход.
10. Пусть финансовые нужды будут стимулом, а не кувалдой. Микки Спиллейн рассказал о том времени, когда он жил на прибрежном острове, проводил много времени на пляже и вообще относился к жизни легко. “Я решил, что было бы забавно написать рассказ, ” вспоминает он, “ но у меня не было идеи. Я подолгу гулял, сидел за пишущей машинкой, но, похоже, мне так и не пришла в голову ни одна идея. И вот однажды мне позвонил мой бухгалтер. Он сказал, что денег начинает не хватать. И знаешь что? Внезапно у меня начала появляться одна идея за другой ”.
Мне нравится эта история, и я могу в нее поверить. Финансовая нужда вполне может быть необходима, чтобы побудить бессознательное придумать сюжетные идеи. Но когда потребность слишком велика, когда она слишком сильно давит на разум, это может возыметь противоположный эффект, послужив не шпорой в бок лошади, а ударом кувалды между глаз, который останавливает ее как вкопанную.
Я стараюсь избегать этого, отстраняясь от финансовых вопросов, насколько это возможно. У меня есть бухгалтер, и вот уже пару лет весь мой доход поступает напрямую от моего агента к нему. Точно так же все мои счета идут прямо ему. Иногда на моем счете много денег, а иногда
Как прожить на писательский доход / 215
нет, но если дела не очень срочные, я не знаю, насколько высока пачка счетов, и меня это устраивает. Я могу забыть обо всем этом и сосредоточиться на писательстве.
Не каждому было бы удобно передавать управление финансами другой стороне. Иногда я задаюсь вопросом, не стоит ли мне самому заняться этим аспектом своей жизни. Но в целом мне нравится все таким, как оно есть.
11. Помни, что это всего лишь деньги. По словам доктора Джонсона, никто, кроме болвана, никогда не писал ничего, кроме денег. Теперь ты можешь читать эту строчку по-разному, и я предпочитаю верить, что Джонсон имел в виду, что нельзя писать в ожидании чего-либо, кроме финансовой выгоды, что тот, кто пишет в надежде быть вознагражденным славой или изменить мир, нереалистичен в своих ожиданиях.
Я пишу ради денег, и если бы у меня на заднем дворе нашли нефть, я не уверен, что когда-нибудь написал бы еще хоть строчку. Тем не менее, я стараюсь помнить, что это всего лишь деньги, и что деньги не так уж важны. Я пришел в этот бизнес не ради денег и остаюсь в нем не из-за денег. Если я пишу что-то, чего не хочу писать, я отказываюсь от некоторой личной свободы. Возможно, что более важно, если финансовые соображения заставляют меня отказаться от написания чего-то, что я действительно хотел бы написать, я отказываюсь от значительной доли свободы и разрушаю свою собственную цель стать писателем в первую очередь.
Я пришел к убеждению, что свобода, в конечном счете, является главной привлекательностью писательской жизни. Я также верю, что мы примерно настолько свободны, насколько осознаем себя. Чем больше я осознаю, что материальные блага имеют мало общего с моим счастьем и что деньги, соответственно, не имеют большого значения, тем свободнее я наслаждаюсь этой жизнью и раскрываю любой свой потенциал.
И это все, что я могу сказать по поводу жизни на писательский доход. Теперь, когда я это сказал, им лучше заплатить мне за это. И побыстрее.
39. Краткое суждение
Доброе утро, класс. Сегодня я хотел бы вкратце рассказать вам о сюжете романа. Главная героиня - пожилая вдова из маленького городка в Северной Каролине, и когда книга открывается, вокруг дома, где она живет одна, бродячая собака. Она продолжает говорить людям, что в ее возрасте не может взять на себя ответственность по уходу за собакой, но в то же время она продолжает готовить для нее еду, а собака продолжает слоняться без дела.
Она хочет, чтобы ее стулья переделали, поэтому она убирает сиденья, и когда парень, который собирается их починить, приходит за ними, она кормит его обедом. Затем, прежде чем помыть посуду, она садится смотреть мыльную оперу, причем садится на один из стульев со снятым сиденьем, и разве ты не знаешь, что она застревает в нем и не может пошевелиться? И она не может никому позвонить или дозвониться, и ее большой страх в том, что тот, кто ее спасет, обнаружит, что она смотрит ту мыльную оперу, и что она оставила тарелки для ланча просто стоять, пока шла программа, вместо того, чтобы сразу их убрать. Я скажу тебе, это действительно беспокоит ее.
Ну, чуть раньше она позвонила ловцу собак, и он пришел и поднял ее со стула, но сначала она заставила его вымыть посуду, чтобы не шокировать ее. Ему приходится разрезать каркас стула, чтобы вытащить ее оттуда, но он мастер на все руки, когда не ловит собак, и он предлагает починить стул для нее, и он решает, что вернет его в субботу и придет к обеду, потому что еда, которой она его только что угостила, едва ли не лучшая из всех, что он когда-либо пробовал.
Находясь там, он роняет свой бумажник, а в нем письмо от его племянника, который всего на несколько лет моложе его и находится в местной исправительной колонии за угон автомобиля. Пожилая леди навещает подростка и, конечно, приносит ему немного еды, а позже он сбегает из исправительного учреждения и приходит к ней домой. Она заставляет его принять ванну и водит в церковь, и полиция узнает о нем и приходит в церковь, и в итоге оказывается, что он и один из помощников шерифа оба надевают мантии на хорах и сливаются с хором, один, чтобы поймать беглеца, а другой, чтобы не попасться. Он вылезает и крадет еще одну церковную памятку-
Краткое суждение / 217
машина Бера, но в итоге он подъезжает на ней к дому старухи, его ловят, и они забирают его обратно в исправительное учреждение, и он хочет, чтобы старуха усыновила его, но…
Что ж, вот в чем суть. Конечно, случаются и другие вещи, например, когда неженатый сын старухи взбирается наверх, чтобы собрать листья из водосточных желобов на крыше, лестница подогибается, и он свисает с крыши, а сосед видит его там и думает, что он бродяга, и собирается пристрелить, но потом сдерживается. В этом роде много забавных случаев.
Ну, что вы думаете, мальчики и девочки? Думаете, это сыграют в Пеории? Если бы он взбежал на флагшток, вы бы отдали честь? Если бы он крикнул “Лягушка”, как далеко бы ты прыгнул? Более того, если бы он перелез через твою фрамугу, ты бы предложил ему стул или указал на дверь?
Звучит несерьезно, сэр.
Неосторожен, Арнольд?
Да, сэр. Проблемы кажутся незначительными, не так ли, сэр? Я имею в виду, ну и что, если старушка не может встать со стула? Ну и что, если ее друзья узнают, что она смотрела мыльные оперы?
В конечном итоге они все равно узнают, как это происходит.
И это конец света, сэр?
Нет, она просто шутит по этому поводу и должна рассказать эту историю всем в церкви.
Я бы назвал это большим зевком, сэр.
Понятно. Что ты думаешь, Рейчел?
Что ж, сэр, мне кажется, это подозрительно похоже на книгу из среднего списка, сэр.
О боже, это не книга из среднего списка!
Боюсь, что да, сэр. Вы знаете, издательства такого рода романы публиковали пять лет назад, но в наши дни они все сокращают их выпуск. Хотите узнать что-нибудь смешное, сэр? Пять лет назад говорили то же самое, и за пять лет до этого тоже.
Я знаю.
Интересно, почему это так?
Я думаю, что это средний аспект, Рейчел. Как вы все знаете, средний возраст - это то, что начинается на пять лет раньше, чем вы сейчас, независимо от того, сколько вам лет. А книга, входящая в средний список, - это та, которую, как уверит тебя каждый издатель, можно было опубликовать пять лет назад, независимо от того, какой сейчас год.
По меньшей мере двадцать лет издатели говорили, что сокращают количество книг из среднего списка, и все эти годы они действительно сокращали количество книг из среднего списка, и на данном этапе можно по понятным причинам задаться вопросом, как у них вообще остались книги из среднего списка, на которые можно сократить количество.
218 / Паук, Сплели мне паутину, Но неважно. Книга, которую я описал, безошибочно относится к этому опасному виду, и можно ожидать, что любой издатель начнет сокращать тираж в ту же минуту, как увидит ее.
Как же тогда вышло, что эта конкретная книга была опубликована?
Это было опубликовано, сэр?
Ты думал, я просто выдумал этот сюжет под влиянием момента?
Книга, о которой идет речь, называется "Прогулка по Египту" Клайда Эджертона, и она была опубликована в этом году издательством Algonquin Books из Чапел-Хилл, Северная Каролина, совместно с издательством Taylor Publishing Company из Далласа. Она, я должен добавить, совершенно восхитительна от первой до последней страницы, теплая, забавная и приносящая удовлетворение, на ее страницах нельзя найти ни одного фальшивого слова или неуклюжего оборота фразы.
И зачем я тебе все это рассказываю?
Я почти всегда допускаю ошибку, представляя что-либо, кроме полной рукописи.
Потому что несколько моментов пришли мне в голову, пока я читал "Прогулку по Египту", и я хотел поделиться ими с вами. Книга заставила меня задуматься о том, чего хотят издатели, и задуматься, насколько важно, чего хотят или не хотят издатели. И книга также заставила меня задуматься о ценности схем, резюме и синопсисов.
Прежде всего, давайте согласимся, что Прогулка по Египту, несомненно, незначительна, что ее волнуют мелкие проблемы маленьких людей, и что любой агент или издатель, прочитавший это, пришел бы в отчаяние от вероятности того, что сможет опубликовать это с прибылью. Мастерство автора и значительное качество книги всего этого не меняют. Я не знаю, получат ли Algonquin Books of Chapel Hill прибыль от этого названия, но я почти уверен, что они на нем не разбогатеют.
Согласно экземпляру книги, мистер Эджертон преподает педагогику и творческое письмо в Пресвитерианском колледже Сент-Эндрюс в Лоринбурге, Северная Каролина, и они с женой профессионально поют и исполняют народную музыку. Я сомневаюсь, что он сможет бросить свою повседневную работу из-за своих авторских гонораров.
Или его ночная работа тоже.
Но ведь "Прогулка по Египту" была опубликована, не так ли? Я не знаю, сколько экземпляров было продано, но один из них оказался в публичной библиотеке Форт-Майерс-Бич. Это вторая книга автора; его первая, "Рейни", кажется, также была книгой среднего списка и получила отличные отзывы в "Вашингтон Пост", "Сьюани Ревью", "Нью-Йорк Таймс" и "Канзас-Сити Стар".
Краткое суждение / 219
К чему конкретно я здесь клоню? Я полагаю, что если писатель достаточно хорош и если его книга достаточно хороша, она будет опубликована и найдет аудиторию, которой заслуживает. Когда все сказано и сделано, тебе все равно лучше написать свою собственную книгу, чем пытаться написать чью-то еще. Если твоя книга, как у мистера Эджертона, категорически не соответствует требованиям издательской индустрии, шансы против тебя больше, а вознаграждение меньше - но когда я тебе говорил, что это будет легко или что ты, скорее всего, разбогатеешь на этом?
Сказав это, теперь давайте поговорим о синопсисах.
Любой агент или издатель, который познакомился бы с мистером Эджертоном, прочитав краткое содержание " Прогулки по Египту", отказался бы от него.
Это не потому, что книга плохо продумана. Напротив, структура сюжета книги является одним из факторов успеха романа. Но книга не могла бы иметь успеха без огромного мастерства автора в повествовании и характеристике, а синопсис не может передать эти способности. Все, что я мог бы найти в кратком изложении сюжета, - это дюжину причин отправить книгу обратно ее автору.
Я думаю, что обычно так бывает с синопсисами. Чем больше я размышляю над этим вопросом, тем больше прихожу к выводу, что почти всегда ошибочно отправлять агенту или издателю что-либо, кроме полной рукописи.
Я собираюсь повторить это, просто потому, что это такой радикальный отход от преобладающего мнения: почти всегда ошибочно отправлять агенту или издателю что-либо иное, кроме полной рукописи.
Чего ты добиваешься, отправляя синопсис? Что ж, это ускоряет работу для всех заинтересованных сторон. Тебе не обязательно писать роман на двухстах, или трехстах, или пятистах страницах и получать отказ. Вместо этого ты можешь написать синопсис на пяти, десяти или двадцати страницах — и его отвергнут. Это меньше работы для тебя и существенно меньше для того, кто это прочитает, агента или издателя, которому нужно всего лишь пролистать пять, десять или двадцать страниц, прежде чем вернуть книгу с милой запиской, в которой говорится, что, к сожалению, это не для нас.
И это, я думаю, объясняет популярность синопсиса как для писателя, так и для читателя. Я думаю, важно иметь в виду, что агенты и редакторы занимаются отказами. Нам не нравится думать об этом таким образом, и им, конечно, не нравится думать об этом таким образом, но разве это не так? За каждую рукопись, которую они берут в руки, они отвергают десятками, сотнями или тысячами.
Они иногда создают себе проблемы, принимая то, что не соответствует действительности.
220 / Паук, спрячь мне паутину, работает, хотя они никогда не создают проблем, когда отвергают что-то, что в конечном итоге оказывается успешным для кого-то другого.
Что ж, поставь себя на минутку на их место. Если бы вам приходилось читать по сто статей в день, и вы прекрасно знали, что отвергнете как минимум девяносто девять из них, вы бы предпочли, чтобы они были длинными или короткими? Ты бы хотел, чтобы они были на пяти страницах, или ты бы предпочел, чтобы они занимали пятьсот страниц?
Правильно.
Хотя агенты и редакторы, возможно, действительно предпочитают читать наброски, потому что в таком виде они могут быть отвергнуты гораздо быстрее, они предпочли бы покупать (если они издатели) или принимать (если они агенты) готовые рукописи. Потому что так они знают, что получают. Синопсис - это в лучшем случае кот в мешке, и единственный способ купить что-то из этого - минимизировать свой риск. Обычно для этого автору говорят, что наброски выглядят многообещающими, и приглашают его прислать рукопись, когда она будет написана. Агент или издатель ничем не рискует и не берет на себя никаких обязательств, в то время как писатель выполняет всю работу без гарантии получения чего-либо за это.
Естественно, издатель предпочел бы вести бизнес именно таким образом. В противном случае он предложит контракт, предусматривающий ничтожную плату за подпись, с удержанием реальных денег до получения приемлемой рукописи. Если по какой-либо причине рукопись, которую вы в конечном итоге передадите, окажется неприемлемой, он ее не примет. Он может позволить вам сохранить первоначальные гроши, по крайней мере, до тех пор, пока вы не разместите книгу в другом месте, но он не заплатит вам за проделанную вами работу и не опубликует книгу, если она ему не понравится. И ему это может не понравиться, даже если ты сделал именно то, что обещал в набросках; на самом деле, ему это может не понравиться просто потому, что редактор, подписавший книгу, уехал, чтобы попробовать поселиться в Новой Шотландии, а его сменщик ненавидит такого рода книги или то, как ты пишешь, или просто категорически не нравится то, что взял на вооружение его предшественник.
Ты понимаешь, к чему я клоню? Единственное преимущество размещения книги до того, как ты ее напишешь, заключается в том, что ты получаешь предварительное обязательство от издателя, а ты нет. Это иллюзия. На самом деле он ни к чему не привязан, он все равно не опубликует твою книгу, если она ему не понравится, а тем временем ты согласился на менее выгодные условия, чем мог бы получить за полную рукопись, потому что у издателя есть оправдание, что он рискует, покупая то, что еще не написано.
Каков ответ?
На мой взгляд, ответ заключается в том, чтобы сначала написать книгу. Знаешь, от написания этой чертовой книги никуда не деться. Рано или поздно.
Краткое суждение / 221
тебе придется написать это, так что с таким же успехом ты можешь написать это сейчас. Затем показывай это повсюду, пока не найдешь кого-нибудь, кто захочет опубликовать ту самую книгу, которую ты написал.
А как насчет издателей , которые настаивают, что хотят видеть только резюме?
Помните, что то, что они говорят, и то, что они имеют в виду, не обязательно одно и то же. Это правда, что они предпочли бы читать конспекты, но они предпочли бы покупать целые книги, и точно так же, как вам придется написать целую книгу где-то по ходу дела, прежде чем ее можно будет опубликовать, так и им придется прочитать ее целиком где-то по ходу дела, прежде чем они смогут ее опубликовать. Несмотря на их политику, если вы пришлете рукопись с приглашающим сопроводительным письмом, ее, вероятно, просмотрят, и если первые страницы захватывают, ее, вероятно, прочтут. И когда подходящий издатель прочтет это и захочет опубликовать, ты получишь лучшие условия, чем мог бы получить за незаконченный роман.
С другой стороны, если хочешь получить отказ, придерживайся синопсисов. Ты можешь написать десять или двадцать из них за меньшее время, чем потребовалось бы тебе для написания целой книги, и ты можешь получать от них отказы направо и налево, и при этом потратить гораздо меньше денег на почтовые расходы.
Если это то, чего ты хочешь.
40. Писательство на века
“Писательская амбиция, ” писал Артур Кестлер, - должна заключаться в том, чтобы обменять сотню современных читателей на десять читателей через десять лет и одного читателя через сто лет”.
Интересно. Хорошее ли это соотношение — сто сейчас, десять через десятилетие, один через столетие? Более того, действителен ли весь принцип в целом? Должны ли мы сегодня уделять меньше внимания читателю, чем читателю еще не родившемуся?
Я полагаю, что стремление к своего рода бессмертию - одна из причин, по которой мы пишем и почему публикуем свои произведения. Мы публикуем наши произведения, чтобы транслировать наше собственное видение вселенной; благодаря публикации наша известность может распространиться дальше, чем диапазон нашего собственного голоса. Создавая произведения, которые одновременно долговечны и преобладают, мы одерживаем победу как над временем, так и над пространством.
Безусловно, есть момент убывающей отдачи. Каким бы хорошим ты ни был, в конце концов тебя забывают. Наступает момент, когда тебя читают только ученые. Язык меняется, и тебя читают только в современной версии или с помощью словарей. Рано или поздно следы, которые ты ухитрился оставить на песках времени, исчезают и забываются вместе со всем остальным.
Тем не менее, чье-то произведение может пережить самого человека, иногда на десятилетия, иногда на столетия. Оглядываясь назад, мы, несомненно, приравниваем заслуги к выносливости. Мы знаем, что Шекспир был более великим, чем его современники; его исполняют сегодня, а их - нет. Мы смотрим на романистов викторианской эпохи — Диккенса, Рида, Теккерея, Троллопа, Харди и др. — и ранжируем их по состоянию их нынешней репутации. Мы отмечаем, что многие книги, имевшие в свое время большой успех у критиков и публики, вообще больше не читаются; с другой стороны, мы указываем на Мелвилла, забытого при жизни и прославленного широкой читательской аудиторией полвека спустя после его смерти.
Многие ли из нас зациклены на вопросе о том, как долго будут читать наше произведение? Я так не думаю. Художники и композиторы, скорее всего, будут одержимы мнением будущих поколений, возможно, потому, что их с меньшей вероятностью оценят в свое время. Как правило, тот же человек, который предпочитает Рембрандта сегодняшним художникам.
Писательство на века / 223
и Бетховен для современных композиторов, тем не менее, предпочтет современных романистов писателям прошлого века. Кажется, мы хотим, чтобы наше чтение отражало современные проблемы, а это требование мы с меньшей вероятностью предъявляем к менее буквальным художественным средствам массовой информации.
Тем не менее, человек хочет, чтобы его читали, если не вечно, то по крайней мере как можно дольше. Человек хочет, чтобы его книги оставались в печати. Человек хочет что-то оставить после себя.
Должно ли это желание повлиять на то, как мы пишем сейчас? И как?
Позвольте мне рассказать вам, как возник этот вопрос. Недавно я прочитал "Прости мой омерзительный смех", седьмой том криминальных детективов Фредрика Брауна, который будет собран и издан Деннисом Макмилланом ограниченным тиражом для коллекционеров. Различные авторы детективов подготовили предисловия к книгам (я имел удовольствие предоставить одно из них сам), и вступление к этому конкретному тому было работой Дональда Э. Уэстлейка.
В нем мистер Уэстлейк рассказывает, как в присланной ему рукописи не хватало последней страницы одного из рассказов. Пока он ждал, когда появится недостающая страница, он прочитал все рассказы, включая тот, у которого отсутствует концовка. История строилась на головоломке, решение которой можно было найти на недостающей странице, и обстоятельства сложились так, что у мистера Уэстлейка было две недели на то, чтобы найти решение.
“Когда я прочитал последнюю страницу рассказа, - сообщил он, - мое чувство неудачи сменилось раздражением и смутным ощущением, что меня обманули; оказывается, я никак не мог разгадать головоломку”.
Почему? Не потому, что Фредрик Браун сжульничал, а потому, что Уэстлейк и все остальные из нас, читающие рассказ спустя сорок четыре года после его первоначальной публикации, были обмануты Временем. Решение головоломки зависело от радиопрограммы сороковых годов. История пережила элемент сюжета, и головоломка, таким образом, оказалась неразрешимой.
Далее мистер Уэстлейк подчеркнул, что рассказ Брауна - это криминальная хроника, что авторы криминальных романов пишут не на века, а за плату, и что Брауну или кому-либо другому на его месте никогда бы не пришло в голову беспокоиться о том, что зыбучие пески времени затуманят разгадку его истории. Что примечательно, указывает он, так это не то, что рассказы датированы, а то, что они настолько удобочитаемы, насколько это возможно. Талант и гениальность их автора позволили им оставаться читабельными и увлекательными, несмотря на влияние времени.
224 / Паук, сплели мне паутину Чему мы можем научиться из этого? Должны ли мы избегать деталей, которые в свое время повлияют на наши истории?
Я не уверен, что мы сможем. Приведенный выше пример - особый случай, и мистер Уэстлейк указывает, что его бы не поразила несправедливость головоломки, навязанной временем, если бы он мог прочитать рассказ целиком сразу. Но мне кажется, что все наши истории во многом созданы своим временем.
Это пришло мне в голову много лет назад, когда я прочитал антологию детективных рассказов, предположительно отредактированную Альфредом Хичкоком. (Пусть будет сказано, что мистер Хичкок имел примерно такое же отношение к антологиям , изданным под его именем, как Гровер Кливленд имеет отношение к "Индейцам Кливленда".) Эта конкретная антология состояла из рассказов годовалой или двухлетней давности, а некоторым другим было по двадцать-тридцать лет, и редактор, очевидно, почувствовал необходимость что-то с этим сделать. Соответственно, он попытался отредактировать более старые рассказы.
В одном рассказе, явно написанном в конце тридцатых, он попросил рассказчика опустить десятицентовик в телефон-автомат вместо пятицентовика, который автор, должно быть, заставил его потратить. В другом, написанном в сороковых годах, главный герой заходит в кинотеатр и смотрит фильм с Полом Ньюманом и Тьюди Уэлдом.
Опасаясь, что телефонный звонок за пять центов и пара актеров сороковых годов приведут к датировке рассказа, он решительно обновил его, добавляя современные отсылки всякий раз, когда у него возникало настроение.
При написании произведений, которые одновременно долговечны и преобладают, мы одерживаем победу как над временем, так и над пространством.
Какая прискорбная идея. Все, что ему удалось сделать, это испортить рассказы, потому что они оставались укорененными во времени их написания, независимо от его лоскутной работы. Его перемены были резкими; после того, как человек комфортно освоился с периодом повествования, его навсегда выдергивали из времени повествования отсылки, принадлежащие к более позднему миру. Ему следовало бы полностью оставить рассказы в покое; единственным способом придать им современный характер было бы полностью переписать их от первого слова до последнего, сохранив только сюжет, но даже это могло бы не сработать, потому что сам сюжет тоже мог быть порождением своего времени.
Рассмотрите любое написанное произведение. Даже если автор не упоминает заголовки газет или результаты бейсбольных матчей, даже если в произведении нет ссылок на знаменитостей того времени или события в СМИ, все в нем отражает момент, в который оно было написано. Я использую язык определенным образом в этой колонке, потому что пишу ее поздней весной 1986 года. Написал ли я это пятью годами раньше или должен был
Писательство на века / 225
напиши это через пять лет, я бы написал по-другому. Не по замыслу, а потому, что время - одно из измерений произведения.
В последнее время я особенно остро воспринимаю книги как творения своего времени, потому что у меня был чрезвычайно приятный опыт видеть, как все мои ранние работы возвращаются в печать. Некоторые названия кажутся мне незрелыми произведениями или, по крайней мере, юношескими, и я не знаю, насколько хорошо они выдерживают сравнение с моими более поздними работами. Но это соображение отличается от нашей темы в этом месяце. Я ловлю себя на том, что подвергаю сомнению достоинства некоторых вещей, написанных мной двадцать пять лет назад, не потому, что время стерло их, а потому, что я не уверен, что все они были такими уж замечательными с самого начала.
Однако с некоторыми из них меня особенно волновало влияние времени. В конце шестидесятых я написал семь книг о некоем Эване Таннере, предприимчивом и эксцентричном путешественнике, страдающем бессонницей. Корни книг уходили в политические реалии (или нереальности) того времени, и я задавался вопросом, будет ли время благосклонно относиться к Таннеру. Я беспокоился, что в книгах может быть слишком много от шестидесятых, чтобы развлекать читателей восьмидесятых.
К счастью, похоже, что этого не произошло. Berkley выпускала книги в течение двухлетнего периода, и по ходу дела продажи росли, предполагая, что читатели, купившие первые книги, остались с серией. Я сам прочитал одну из них месяц или два назад, впервые прочитав именно эту книгу с момента ее публикации, и, должен признаться, поймал себя на том, что громко смеюсь. Я, вероятно, не смог бы написать эту книгу сегодня, и не думаю, что ее можно было бы продать сегодня как оригинал, но как книгу шестидесятых, переизданную в восьмидесятых, она показалась мне все еще читаемой и даже занимательной.
С другой стороны, возможно, меня легко развеселить.
Как же тогда мы пишем на века? Как нам избежать включения элементов, которые негативно повлияют на нашу работу?
Я не уверен, что мы сможем. “Человек, который пишет о себе и своем времени, ” заметил Джордж Бернард Шоу, - единственный человек, который пишет обо всех людях и обо всех временах”. Если мы изобразим наше собственное время с достаточной честностью и проницательностью, наша работа раскроет все, что характерно для нашего времени. Если мы обратимся к истинным проблемам наших лет, мы коснемся истинных проблем всех времен.
“Ах, возьми наличные и не обращай внимания на кредит”, - посоветовал нам Омар Хайям,
“Не обращай внимания на грохот далекого барабана”.
Все еще звучит заманчиво, не так ли? Спустя столько лет…
41. О взрослении
Стареть, как говаривал Морис Шевалье, не так уж плохо. Не тогда, когда рассматриваешь альтернативу.
Не за горами очередной день рождения, а в расческе появляются странные седые волосы, и я обнаруживаю, что гораздо чаще, чем обычно, задумываюсь о процессе старения. В частности, я размышлял о том, как старение влияет на человека как на писателя. Мне кажется, что — да, Арнольд?
Вы не стареете, сэр. Вы становитесь лучше.
Ты очень добр, Арнольд. Ты также прав лишь наполовину. Я становлюсь лучше, но я также становлюсь старше. Одна из приятных особенностей писательства заключается в том, что они не являются взаимоисключающими.
Это, должно быть, ад для спортсменов. Каким бы крепким ни было их Богом данное телосложение, как бы усердно они ни питали себя маслом зародышей пшеницы, рано или поздно Время их прибьет. Мне говорили, что ноги, как правило, пускаются в ход первыми. Так или иначе, тело не будет делать того, что делало в прошлом. Удар теряет свою остроту. Скоростной мяч, скорость которого на несколько миль в час ниже его стандартной, становится жертвой
. 230 нападающих. Голодные молодые игроки приходят и берут верх — на футбольном поле, на теннисном корте или где угодно.
Возраст, когда все это происходит, конечно, зависит от вида спорта. Пловцы и гимнастки рано достигают пика. Бейсболисты и футболисты берут взаймы время вскоре после тридцати. Игроки в гольф, хотя со временем они теряют дистанцию и притупляют остроту своей соревновательной натуры, могут продолжать движение почти вечно.
И писатели? Что мы теряем с годами, если вообще что-то теряем? И что мы приобретаем?
Бывают потери. Некоторые писатели добиваются успеха на раннем этапе благодаря свежести своего видения. В том, как они видят мир, есть что-то новое и захватывающее, и именно эта новизна привлекает их читательскую аудиторию.
Если у них нет значительного скрытого таланта или если им не удается развить его по ходу дела, у них может не остаться ничего, что могло бы поддержать их, когда новизна их работы иссякнет.
О взрослении / 227
Точно так же некоторые из нас оказывают первоначальное влияние на читающую публику благодаря тому, о чем мы умеем писать. В американских письмах можно найти бесчисленное множество случаев, когда писатели завоевывали широкую аудиторию первым романом, который прямо или косвенно опирался на их биографию и опыт, и которые никогда не повторяют этот первоначальный успех после того, как они израсходовали этот ресурс.
Иногда неудача связана с коммерцией. Иногда это также художественная ошибка, когда писатель не способен глубоко увидеть или прочувствовать свой вымысел после того, как он изгнал демона, который побудил его написать эту первую книгу.
Менее драматично, но писатели с годами пишут все больше и больше о все меньшем и меньшем. Расточительная молодежь с возрастом становится скупой. В первом романе писатель часто бросает в воду все, кроме кошки и кухонной раковины. Каждый персонаж, с которым он встречался, каждый фрагмент биографии, с которым он жил, каждый сюжет, который он мог изобрести, придают насыщенность и вкус его рагу. Уходящие годы учат бережливости, и писатель учится распределять свои идеи и опыт, пока иногда не пишет слишком много о слишком малом.
С учетом сказанного, возможно, мы можем взглянуть на светлую сторону. И в этом действительно есть светлая сторона, потому что писатели с возрастом совершенствуются в естественном порядке вещей. Мы должны становиться лучше с годами. Если мы этого не делаем, это, вероятно, означает, что мы делаем что-то не так.
Во-первых, прошедшие годы должны принести повышение технического мастерства. Даже для тех из нас, кому писательство дается естественно, процесс создания художественной литературы требует значительного владения техникой. Мы учимся как на наших собственных процессах проб и ошибок, так и на наблюдениях за пробами и ошибками других писателей. Технические способности - это, конечно, не все, что нужно для написания, и бесконечно много неуклюжих мастеров создают художественно и коммерчески успешную художественную литературу, но ни одна книга не стала лучше от того, что была плохо написана.
Что касается меня, то я часто поражаюсь, перечитывая работы двадцатилетней давности. Я почти всегда вижу лучшие способы делать те или иные вещи. Теперь я знаю о вариантах, которые никогда бы не пришли мне в голову в юности.
Это, кстати, может отчасти объяснить, почему я уже не так быстро пишу, как раньше. Когда я мог видеть только один способ соединить сцену воедино, одно направление развития сюжета, все, что мне нужно было сделать, это броситься вперед. Теперь у меня есть больше вариантов, и они принимаются во внимание.
По крайней мере , не менее важно , чем рост чьей-либо технической квалификации .-
228 / Паук, сплели мне паутину Эффективность, я подозреваю, заключается в углублении и созревании своего видения. Когда мне было двадцать лет, у меня были озарения и восприятие двадцатилетнего, и притом довольно неопытного. Хотя в данный момент я вряд ли являюсь Мудрым Стариком на вершине горы, мне нравится думать, что за прошедшие годы я немного узнал о мире. Неизбежно, что мои работы отражают это созревание. Многим персонажам, населявшим мои ранние произведения, теперь, кажется, не хватает размерности. Они менее сложны, чем люди, какими я их считал с тех пор. Если я в то же время менее уверен в вещах, чем раньше, это тоже отразится на том, что я напишу.
Еще одно приобретение , которое приходит со временем, - это уверенность в себе. Если я и утратил часть юношеской дерзости, то, возможно, приобрел большую степень уверенности, проистекающую из улучшенного понимания того, кто я такой и что я могу, а чего не могу делать. Эти знания помогают мне избегать написания книг, которые мне не подходят. Они позволяют мне отстаивать свои права в поединках с редакторами и издателями. И это избавляет от части (но, конечно, не от всего) страха перед этой самой пугающей статьей - чистой страницей в пишущей машинке.
Прошедшие годы учат бережливости.
Что касается аудитории, то седина ничуть не повредит. Публика, которую так часто называют непостоянной, поражает меня необычайной лояльностью к писателям. Чем больше человек пишет и публикуется, тем больше он утверждает себя как узнаваемый бренд на рынке. В то время как писатели, которым нет числа, исчезают после раннего всплеска успеха, те из нас, кто стабильно выпускает книгу за книгой год за годом, обычно фиксируют устойчивый рост продаж по мере накопления томов.
Это справедливо даже в отношении писателей, которые не заслуживают такой преданности. Боюсь, некоторые из нас с возрастом по той или иной причине портятся, но если мы достигли определенной популярности за эти годы, нашей публике обычно требуется некоторое время, чтобы догнать нас. Я мог бы без обиняков назвать полдюжины писателей, которые были значительно отстранены от работы над несколькими книгами каждый, без последующего падения их продаж.
Одно из преимуществ возраста, с точки зрения публики, заключается в том, что чем старше человек становится, тем больше предполагается, что он что-то знает. Многие из нас неохотно доверяют людям значительно моложе нас. Когда писатель старше нас, мы охотнее верим, что он знает, о чем говорит.
О взрослении / 229
И чем старше становится писатель, тем больше людей моложе его. Некоторые писатели, как я упоминал выше, действительно увядают с годами, и, возможно, было бы интересно изучить некоторые из причин, по которым это происходит.
Некоторые писатели приходят в упадок, потому что им не удается расти. Если писатель не открыт новому опыту, если он не желает и не может расширить поле своего зрения, то у него закончатся темы для написания. Некоторые писатели изолируют себя. Писательство само по себе - уединенное времяпрепровождение, и некоторые из нас усугубляют его изоляцию, общаясь только с другими писателями или с небольшой и однородной группой знакомых. Университетские городки и писательские колонии - уютные места, но они могут стать бесплодной почвой для писателя.
Некоторые писатели избалованы успехом. Одобрение, столь важное для большинства из нас, может быть токсичным при передозировке. Мы очень легко становимся беспечными и потакаем своим желаниям, когда все, что мы делаем, вызывает аплодисменты. Редакторы неохотно сообщают нам, когда наша работа выходит за рамки, и нам трудно слушать, если они это делают. Только вчера вечером я закончил книгу писателя, который был моим любимцем более двух десятилетий. Это последний том в серии, и это плохая книга практически во всех отношениях, и я готов поспорить, что никто ему об этом не сказал.
Некоторые писатели иссякают. Многие из нас создают художественную литературу, как устрицы производят жемчуг, чтобы унять боль и раздражение. По мере того, как мы растем, необходимость в этом может отпасть. Иногда, написав то, что нас беспокоит, нам не обязательно продолжать писать. В этом нет ничего плохого. В конце концов, никто из нас не подписывал никаких пожизненных контрактов. Когда это перестает приносить пользу, нам разрешается уволиться.
Некоторые писатели растрачивают себя впустую. Алкоголизм, наркомания, депрессия, безумие — практически профессиональные заболевания писателей. Даже если они не убивают нас сразу, они могут стереть наш талант в порошок.
Некоторые писатели переживают свой талант. Для тех из нас, кто живет долго, определенное падение к самому концу может быть неизбежным. Я могу вспомнить нескольких романистов, чьи последние книги были неловкими. Возможно, они уже были ослаблены в художественном плане тем, что разрушало их физически. Список подводных камней длинный, и его можно легко расширить.
Удивительно не то, что существует так много способов снижения писательских способностей, а то, что у очень многих из нас они не снижаются, что такой высокий процент из нас сохраняет и улучшает свой уровень производительности до самого конца. Возможно, с возрастом мы пишем меньше книг и тратим меньше часов, но для нас выход на пенсию - это исключение.
Как нам повезло. Как нам очень повезло.
42. Добро пожаловать в трудные времена
“В эти трудные экономические времена, “ пишет Памела Р. Лэндис из Гилбертсвилля, Пенсильвания, - моральный дух борющегося писателя иногда может упасть низко.
Все должны затянуть пояса потуже, включая издателей. Думаю, я могу сказать это без сомнения; пятнадцать, может быть, даже десять лет назад некоторые писатели из нашего местного писательского клуба были бы опубликованы. Они хороши. Но они сталкиваются с жесткой конкуренцией со стороны известных писателей, а также писателей, у которых есть агенты для продажи их работ. Я не говорю, что все новые писатели, публикующиеся сегодня, сделали это с помощью агента, но многие сделали.
“Нашим членам противостоят уставшие редакторы, страдающие от сильного перенапряжения глаз и скуки. Разочарование было нашим самым большим врагом, и нам трудно поддерживать наш моральный дух. Все, что ты можешь предложить, будет оценено по достоинству.”
В тот день, когда пришло это письмо, мое собственное моральное состояние было далеко не лучшим, и я не был новичком в перенапряжении глаз и скуке. Но я едва мог удержаться, чтобы не ответить на жалобу мисс Лэндис. В конце концов, она сказала несколько очень приятных слов о моем собственном творчестве, приложила чек в качестве оплаты за одну из моих книг и прислала конверт с собственным адресом и маркой. Что я мог сделать, кроме как ответить?
У меня нет копии моего письма, но, кажется, я припоминаю что-то бодрящее и чопорное. В любом случае, письмо мисс Лэндис все еще резонировало в маленькой эхо-камере, которую я называю разумом, когда я разговорился со своим другом, писателем-редактором-фрилансером. У нее тоже наступили трудные времена, и она подумывала о том, чтобы пополнить свой доход, читая "слякоть" для крупного журнала.
“Итак, я навела кое-какие справки, - сказала она, - и выяснила, сколько они платят.
Ты знаешь, сколько они платят?”
Нет, сказал я. Я этого не делал.
“Они платят сорок центов за рукопись”, - сказала она.
Я добровольно признался, что это не совсем королевский выкуп.
“Или королеву тоже”, - сказала она. “Сорок центов за рукопись! Кто вообще может читать за такую сумму? Если ты прочитаешь сценарий за пять минут, ты все равно едва ли получишь минимальную зарплату”.
Добро пожаловать в Трудные времена / 231
Я указал, что в среднем на рукопись уходит меньше пяти минут. В подавляющем большинстве случаев быстрого просмотра одной-двух первых страниц будет достаточно, чтобы определить, что рукопись не заслуживает повторного прочтения и может быть немедленно возвращена автору. “Ты, наверное, мог бы работать по двадцать долларов в час, не убивая себя”, - предположил я. “Мне кажется, это трудный способ зарабатывать восемь долларов в час, но ты, вероятно, смог бы это сделать”.
“Я не уверена, что смогла бы”, - сказала она. “И как писателя меня ужасает эта идея. Люди потеют, напрягаются и отправляют по почте свои рукописи, а тот, кто получает сорок центов за сдельную работу, смотрит на них и отправляет обратно. Это кажется несправедливым ”.
Кто когда-нибудь говорил, что это будет справедливо? На самом деле, я подозреваю, что рукопись, написанная слякотью, больше понравится сдельщику, чья единственная задача - просеивать слякоть, чем редактору, который занимается этой рутинной работой в свободное время. Чтение нежелательных рукописей - задача низкоприоритетная, а также отнимающая много времени и, как правило, неблагодарная, и несколько редакторов признались мне, что они не всегда выполняют свою работу честно.
“Иногда материал приходит быстрее, чем ты успеваешь с ним справиться, - сказал мне на днях один редактор, - и я отстаю в работе с ним, и приходится разгребать, э-э, материал против течения, а потом наступает день, когда я просто отвергаю все. Я беру каждую рукопись в стопке, прикрепляю к ней листок с отказом, кладу обратно в конверт и отправляю автору. Никому это не нравится, но у тебя не всегда есть выбор. ”
У рутинной работы по сорок центов за рукопись есть и другая сторона, и она тоже не особенно утешительна. И это осознание того, во что обходится издателям работа с рукописями , которые поступают через фрамугу. Каждый год журналу приходится тратить тысячи долларов только на то, чтобы вернуть рукописи, которые он изначально не запрашивал, и это только стоимость прочтения и обработки материала. Некоторые писатели не вкладывают конверт с возвратом по почте, а некоторые редакторы достаточно мягкосердечны, чтобы надписать конверт, проштамповать его и отправить сценарий обратно.
Я бы не стал. Клянусь, я бы выбросил эту штуку. Пару месяцев назад я получил письмо от человека, который честно не мог понять, почему редакторы ожидают, что кто-то будет присылать SASE с материалами. Разве с его стороны было недостаточно того, что он представлял свой материал? У этого парня не было особого представления о реальности.
Если издатель платит фрилансеру сорок центов за сценарий, то это потому, что это дешевле, чем заставлять своих штатных сотрудников отсеивать плевелы. Стандартная издательская практика требует редакционных стажеров
232 / Паук, сплели мне паутину, чтобы стать первыми читателями. Для них это способ освоить бизнес, пока они просматривают "слякоть", и, возможно, это признак времени, когда некоторые издатели считают целесообразным сократить свой штат и использовать фрилансеров.
Другие издательства, конечно, справились с проблемой, полностью избавившись от мусорной кучи. Простой отказ рассматривать нежелательные рукописи экономит им тысячи долларов ежегодно. Взамен это лишает их возможности найти бесценную жемчужину в их слякоти, и они признают это, но считают, что шансы найти иголку в стоге сена выше.
Некоторые журналы, которые читают незапрошенные рукописи, предпочли бы этого не делать, но не хотят отталкивать читателей, которые также являются потенциальными писателями.
Если бы не это соображение, они были бы закрытыми рынками для материалов, размещенных за фрамугой.
Каждый год журналы тратят тысячи долларов только на то, чтобы вернуть рукописи.
Что все это значит для тех из нас, кто пытается начать писать художественную литературу?
Что ж, трудно притворяться, что это хорошая новость. Нелегкая задача вызвать большой энтузиазм по поводу идеи отправки рукописи, когда ты знаешь, что кто-то получит сорок центов за ее прочтение, кто-то, у кого есть все стимулы избавиться от нее как можно быстрее. И насколько легко выполнять свою лучшую работу за пишущей машинкой, когда такое положение дел маячит на заднем плане?
Но неужели это настолько хуже , чем было раньше?
Может быть, это и так, но я не уверен, что разница существенна. Пробиться в печать в качестве автора художественной литературы всегда было невозможно. Безусловно, криминальные журналы тридцатых и сороковых годов представляли собой восприимчивый рынок для журнальной фантастики, хотя и низкооплачиваемый. Но не менее верно и то, что определенные категории художественной литературы сейчас представляют собой восприимчивый рынок. Издатели этих категорий, похоже, с нетерпением ждут материалов. Некоторые из них активно ищут новых авторов. Представь себе это, а? Издатели активно ищут новых авторов!
Они по-прежнему предпочитают иметь дело с признанными профессионалами, чью работу они знают. И они по-прежнему отвергают десятки, сотни или даже тысячи рукописей за каждую публикацию. И это, я полагаю, так и должно быть. Если бы каждый, кто садился и писал что-нибудь, заканчивал тем, что это публиковалось, было бы невозможно найти что-нибудь приличное для чтения. Всегда было правдой и всегда будет правдой, что лишь небольшой процент тех из нас, кто
Добро пожаловать в Трудные времена / 233
хочешь писать, в конечном итоге будешь опубликован. Что в этом плохого?
Лишь горстка детей, играющих в бейсбол Малой лиги, когда-либо становятся профессиональными бейсболистами, и я не думаю, что это означает, что что-то не так со структурой этого вида спорта или что им следует снизить уровень питчера.
Возможно, в этой аналогии есть нечто большее, чем кажется на первый взгляд. Тед Уильямс говорил, что нет ничего сложнее, чем отбить мяч, брошенный питчером высшей лиги. В ответ я мог бы сказать, что этот человек никогда не пытался опубликовать художественное произведение. Это сложно, и так было всегда, и я подозреваю, что так будет всегда.
И все же мы продолжаем пытаться. И некоторым из нас это удается.
Я дописал около тысячи слов в этой колонке, когда прервался, чтобы дать радиоинтервью по телефону с Джоном Отто в WGR в Буффало, штат Нью-Йорк. Это было шоу по вызову, и один из звонивших сказал несколько очень лестных слов о моей колонке и моей книге "Лгать ради удовольствия и выгоды". Очень полезно, сказала она.
Мистер Отто спросил, писала ли она когда-нибудь художественную литературу сама. Действительно, писала, ответила она, и в тот же день продала свой первый рассказ. “Я последовала твоему совету”.
она сказала: “и написала рассказ-исповедь, и он разошелся”.
Я сказал ей, что, по-моему, это потрясающе. И это так. Но я не думаю, что мне нужно было ей говорить. Я думаю, она знала.
Потому что на самом деле нет ничего похожего на это.
Я вспоминаю одно из писем лорда Честерфилда, в котором добрый джентльмен прокомментировал нелогичность совершенно другого времяпрепровождения, которое нравится гораздо больше, чем написание художественной литературы. “Удовольствие сиюминутное, - заметил он, - цена непомерная, а поза нелепая”.
Я цитирую по памяти и, возможно, в слове ошибся, но идею ты уловил.
Суть в том, что замечания лорда Честерфилда, несомненно, верны, однако я не знаю никого, кто когда-либо избегал рассматриваемого занятия по этим причинам. И отличается ли это для тех из нас , кто был рожден, чтобы писать художественную литературу? Бог свидетель, это принесло мне несколько мимолетных радостей и холодного утешения, чего мне это стоило и заставляло меня принимать нелепые позы, но как я мог поступить иначе? Как я мог прожить эти годы без этого?
Какой совет у меня есть для тебя? Самый лучший совет из всех. Перестань писать.
Перестань тратить свое время. Вместо почтовых расходов, конвертов и лент для пишущих машинок вложи свои деньги во что-нибудь надежное, например, в лотерейные билеты или царские облигации. Приди в себя!
Какой совет мог бы быть лучше? И я знаю, что совершенно безопасно предложить его тебе. Потому что, если тебе суждено было стать писателем, ты меня не послушаешь. Не так ли?
Именно так я и подумал.
43. Правду говорить
Доброе утро, мальчики и девочки.
Доброе утро, сэр.
Сегодня я хотел бы немного поговорить о честности, о том, чтобы говорить правду. Что мы знаем об истине? Да, Арнольд?
Это страннее, чем вымысел, сэр.
Страннее, чем какая-нибудь фантастика, Арнольд. Я бы сказал, что это также неотъемлемая составляющая художественной литературы. Может показаться, что здесь есть противоречие. Как следует из названия превосходного текста на эту тему, успешное написание художественной литературы - это в значительной степени вопрос лжи ради удовольствия и выгоды. И все же именно внутренняя правда в художественной литературе заставляет ее работать, а готовность беллетриста следовать правде придает силы его или ее произведению.
В качестве иллюстрации я хотел бы отойти от обычного формата этого занятия и прочитать вам кое-что вслух. Этот материал — да, Рейчел?
Вы сказали, что не верите в чтение произведений вслух на уроке, сэр.
Действительно, сплел.
Ты назвал это пустой тратой времени на занятиях и сказал, что мы сможем лучше всего критиковать работы друг друга, если будем читать их в тишине в свободное время.
Совершенно верно, Рэйчел. Но я читаю это тебе не для того, чтобы ты могла критиковать это, а потому, что думаю, содержание будет для тебя значимым. Это не художественное произведение. Это эссе, и оно пришло ко мне на днях по почте.
Его автор - молодая женщина, которая сейчас учится на последнем курсе Университета Кларка в Вустере, Массачусетс. Она пару раз ассистировала мне на семинаре “Пиши ради своей жизни”. Она учится на юридическом факультете и, как вы увидите, она писательница.
Послушай, Рейчел.
Пришло время освободить себя. Четыре года я сдерживался в своем писательстве, боясь отпустить. Я прятался в тени, тени, сформированной Историей. История сдерживает меня, она мешает мне писать, она следует за мной как
Правду говорить / 235
клубок и цепь. Пришло время отпустить, прервать родословную.
Я посылаю папе копию рассказа.
Раньше я любил писать, особенно художественную литературу. Я сочинял истории по дороге домой из школы, просто чтобы рассмешить маму за ужином. Я создавал персонажей и иногда начинал верить, что они настоящие.
Мои персонажи общались бы в моей голове, я бы записывал их диалоги в своем воображении. Были продолжения саг , к которым я возвращался каждую ночь , лежа в постели в ожидании сна.
Я редко записывал эти рассказы. Они были более гибкими, существуя только в моем воображении. Кроме того, книги писал папа, а не я. Но я действительно много писал.
Даже в семь и восемь лет я вел дневник. Это был не дневник, я, конечно, не писал каждый день. Но в моем детстве писательство было местом, где можно было быть свободным. Я мог бы поклясться на бумаге, и никто бы не узнал. Я мог бы написать: “Я ненавижу вас всех!”
и мне никогда не пришлось бы извиняться.
Когда я стал старше, мое писательство приобрело более определенную цель. Я стал великим автором писем. В раннем подростковом возрасте я обнаружил, что предпочитаю письменное устному слову, особенно если речь идет об эмоциональном аспекте. Я обнаружил, что легче излагать свою позицию или аргументировать свою точку зрения, когда рядом нет никого, кто мог бы возразить. И я узнал, что слишком сложно быть честным лицом к лицу.
Изложи правду на бумаге и не присутствуй при ее чтении.
Впервые я писал, имея в виду настоящую аудиторию, в выпускном классе средней школы. Я посещал курс английского языка под названием "Современный рассказ". Для нашего последнего задания нам дали выбор: написать либо исследовательскую работу о жизни и творчестве конкретного автора, либо оригинальный рассказ. Оригинальный рассказ? Легко. Все, что мне нужно было сделать, это записать идеи и разговоры, которые возникали у меня в голове.
Именно тогда я написал рассказ. И это было легко. Я делал записи в тетради по композиции и работал над ними в метро и между занятиями. Это написалось само собой, когда я был в душе или лежал ночью в постели. Слова просто лились из моей головы на бумагу. За два дня до сдачи я потерял первые семь страниц. Сейчас мне трудно в это поверить, но я не плакал, я не ругался, я не даже
236 / Паук, сплели мне паутину прошу продлить; Я купил новый сборник сочинений и начал все сначала. Это было легко. Самым трудным было заставить мою руку не отставать от головы.
Моему учителю это понравилось. Он не только поставил мне пятерку, но и заставил меня прочитать это вслух моему классу и двум другим его выпускникам. Я показал это своим друзьям; им это тоже понравилось. Моя мать, мои сестры - я показал всем. Кроме моего отца.
Это хорошая история. Она смешная и грустная, честная и легко читается. Она проникает глубоко, звучит правдиво и трогает до глубины души.
Это лучшее, что я когда-либо написал, ни до, ни после. Я гордился собой больше, чем когда-либо. И я чувствовал себя виноватым, как никогда в жизни.
Основная негативная идея, воплощенная здесь, звучит так: “Для меня небезопасно говорить правду”.
Видишь ли, эта история о девочке и ее отце. Нет, давай будем честными. Это обо мне и моем отце. Это о наших отношениях после развода моих родителей.
Это было написано с большой долей гнева и враждебности, о существовании которых я даже не подозревал. Я никогда не показывал рассказ своему отцу. На это есть две причины : первая, потому что он подумает, что это о нем, и будет задет; вторая, потому что он писатель, и, хотя я могу справиться с его критикой, я боюсь его похвалы.
Я действительно разрывался на части. С одной стороны, я хотел показать ему. Я имею в виду, он романист. И я знал, что он сочтет это хорошим. Я хотел, чтобы он гордился, впечатлился. Я хотел, чтобы он сказал: “Добро пожаловать на борт”. Но я не мог показать ему. Он был бы ранен, раздавлен. Лучше бы ему не знать о моем гневе. Я был в ужасе от воображаемой реакции.
Последние четыре года Рассказ преследовал меня. Он был там, задерживаясь на заднем плане каждый раз, когда я брался за перо, с того дня, как я его написал.
Каждый раз, когда я сажусь писать, это предупреждает меня о моей способности причинять людям боль.
Это напоминает мне о простом “факте”, что чем лучше я пишу, тем больше я могу навредить людям, которые мне небезразличны.
Мой стиль изменился с тех пор, как я написал рассказ. Я чувствую, что теряю терпение. У меня есть идеи, о которых я не утруждаю себя
Правду говорить / 237
с помощью, а я делаю вид, что не замечаю, отталкивая их. Я решаю, что что бы я ни писал — короткий рассказ, исследовательскую работу, запись в дневнике — это будет слишком увлекательно, займет слишком много времени. Я спешу, я хеджирую и чувствую, что просто скольжу по поверхности, никогда не утруждая себя копанием глубоко.
Писательство больше не доставляет удовольствия. Я часами сижу за своим столом, пишу, пока у меня не сводит руки и не начинает болеть спина. Я пытаюсь, пока у меня не начинает болеть голова. Я не сплю до тех пор, пока не увижу, что небо начинает светлеть. И по мере того, как проходят минуты и часы, я знаю, что я стараюсь больше, чем должен, занимаю больше времени, чем нужно. И я знаю, что я просто пишу не так хорошо, как раньше, не так хорошо, как могу.
Я писатель. Я пишу, потому что могу, потому что мне это нравится и потому что я должен.
Но моя вера в неправдивые факты заставляет меня работать усерднее, чем я должен, и мешает мне писать так хорошо, как я знаю, что могу. Я превратил это в рутинную работу и я превратил это в своего рода испытание. Я использую свое творчество, чтобы проверить свою способность любить и свою способность причинять боль.
Но сегодня я готов отпустить это дело. Сегодня я отправлю копию рассказа по почте. Мой отец прочтет его и поймет. И тогда, может быть, я пойму. Хорошее письмо людям не вредит. А честность - это неплохо. Стоит потратить время и поостеречься, чтобы добраться до сути вопроса. Я отправляю папочке рассказ и освобождаюсь.
Теперь причина, по которой я решил прочитать тебе это — Рейчел, с тобой все в порядке?
Арнольд, не мог бы ты одолжить Рейчел свой носовой платок?
Это немного неряшливо, сэр.
Эдна, не могла бы ты дать Рейчел салфетку…
Спасибо, Эдна. Извините, сэр.
Все в порядке, Рейчел.
Я был тронут до слез, сэр.
Что ж, извиняться не за что. Причина, по которой я читаю вам это, помимо моего желания растрогать вас всех до слез, заключается в том, что я думаю, это ярко иллюстрирует, как страх, проистекающий из необоснованного негативного убеждения, может сковать писателя.
Основная негативная идея, воплощенная здесь, звучит так: “Для меня небезопасно говорить правду”. Многие писатели в той или иной форме разделяют это представление. Вот несколько ее версий, некоторые из которых могут заинтересовать тебя:
Правда причинит боль тем, кого я люблю.
238 / Паук, сплели мне паутину Я не понравлюсь людям, если скажу правду.
Люди возненавидят меня, если узнают правду обо мне.
То, как я воспринимаю правду, доказывает, что я плохой человек.
Я уже писал раньше о наших ложных негативных убеждениях и о том, как они могут помешать нашему писательскому успеху. Интересная особенность таких убеждений заключается в том, что мы часто тратим свою жизнь на попытки опровергнуть их, даже если постоянно позволяем им саботировать наши усилия.
Интересная иллюстрация этого феномена в отношении правдивости в письменной форме появилась на семинаре “Пиши ради своей жизни” прошлой весной.
Один из участников был мой друг Боб Мандель, автор открытом сердце терапия и национальный директор любовные отношения, обучение. В разделе, где мы фокусируемся на наших самых негативных мыслях о собственном творчестве, Боб определил, что его работа "Правда ранит". Теперь девиз тренинга по любовным отношениям звучит так: “Быстрее говори всю правду”, и я не думаю, что это полное совпадение, что Боб решил бороться со своим негативным представлением об истине, возглавив организацию с таким лозунгом и оставаясь предельно честным во всех своих отношениях. Но представьте, как вера в то, что, говоря правду, можно навредить другим, встала на пути его собственного творчества!
В процитированном выше эссе писательница рассказывает нам, как легко ей давалось писать и как с тех пор это превратилось в борьбу. Мне кажется совершенно очевидным, что борьба состоит из борьбы между ее желанием сказать правду и ее страхом перед ее последствиями. Писать лучше всего, когда в нем нет борьбы, а писатель, который изо всех сил работает на пишущей машинке, подобен водителю— который вдавил педаль газа в пол, а другой ногой давит на тормоз.
Отчасти этот страх перед правдой проистекает из негативной самооценки. “Я плохой”,
писатель рассуждает так: “и если я покажу себя в своей работе, все узнают”.
Другая сторона этого, более очевидная в цитируемом эссе, вытекает из основанной на эго убежденности в том, что другим людям нельзя доверять в том, что они реагируют так же разумно, как это сделали бы мы. Они не поймут, они не уловят сути, они воспримут все неправильно. В данном конкретном случае, например, отцу девочки нельзя было доверять в том, что он не отличит честный вымысел от объективной реальности, не поймет, что История раскрывает один конкретный аспект их отношений, рассматривает ее чувства с одной конкретной точки зрения.
“Красота - это правда, правда о красоте”, - писал Джон Китс. “Это все, что ты знаешь на земле, и все, что тебе нужно знать”. Я не уверен, что это все, что мне нужно знать; мой учитель биологии в десятом классе был бы расстроен, если бы я
Правду говорить / 239
не смог вспомнить, что онтогенез повторяет филогенез, и я чувствую аналогичную приверженность знанию того, что Пьер - столица Южной Дакоты.
Красота - это правда, истинная красота. И вот еще пара аффирмаций, с которыми нужно работать, чтобы усвоить идею о том, что безопасно позволять своей правде сиять в своем вымысле:
“Всегда безопасно говорить правду”.
“Правда всегда прекрасна”.
“Я всегда могу позволить себе быть честным”.
“Чем больше я говорю правды, тем в большей безопасности я нахожусь”.
“Правда полезна для меня и для всех остальных”.
В случае с автором эссе — в чем дело, Рейчел?
Не могли бы вы назвать нам ее имя, сэр?
Ее имя?
Молодая женщина, написавшая эссе, сэр. Вы не сказали нам ее имени.
О, разве я не упоминал об этом? Ее зовут Джил Блок.
Джил Блок. А ее отец - романист?
Совершенно верно. О, дорогая. Эдна, тебе лучше дать Рейчел еще одну салфетку.
Со мной все в порядке, сэр. Сэр? Вы, должно быть, очень гордитесь Джил, сэр.
Действительно, я горжусь, Рейчел. Очень, очень горжусь.
Об авторе
ЛОУРЕНС БЛОК - великий мастер среди писателей-детективщиков Америки, лауреат трех премий Эдгара Аллана По, четырех премий Шеймуса, двух премий Мальтийского сокола и премии Неро Вулфа. Он живет в Нью-Йорке, где продолжает писать романы и рассказы.
Посетите www.AuthorTracker.com для получения эксклюзивной информации о вашем любимом авторе HarperCollins.