Безразлично, кто на самом деле совершил преступление; психология заинтересована только в том, чтобы знать, кто эмоционально желал этого и кто приветствовал это, когда оно было совершено. И по этой причине все братья (из рода Карамазовых; или из рода человеческого) одинаково виновны.
— Зигмунд Фрейд, “Достоевский и отцеубийство”.
ОДИН
Уоррен Хардинг Обри думал, что на него действует тройная двойная водка со льдом. На самом деле он умирал.
У него слегка заболел некогда твердый живот, когда он поднимался в лифте отеля "Метрополь" и сказал молодой женщине, что хочет восьмерых. Когда она нажала кнопку с цифрой восемь, он понял, что на этот раз его минимальный уровень владения русским языком не подвел его.
Девушку на табуретке звали Мария Неванская. Она скакала взад-вперед почти четырнадцать часов в сутки пять дней в неделю в течение трех из своих двадцати пяти лет. Обычно, чтобы привлечь ее внимание, потребовалось бы появление бормочущего убийцы с топором или самого генерального секретаря. Но это была необычная неделя. Это была первая неделя Московского кинофестиваля, и отель был заполнен иностранцами. Диспетчер лифтов в вестибюле Верочек ругала Марию за невежливость по отношению к гостям. Она совершенно правильно предположила, что Верочек сам подвергся насилию со стороны Карленко, руководителя коммунистической партии "Метрополя". Когда лифт медленно поднимался под звуки усталого ресторанного оркестра, игравшего “Я хочу держать тебя за руку”, Мария повернулась к своему пьяному пассажиру и спросила, как ей показалось, по-французски, не заболел ли он.
Обри был погружен в мысли о 1954 году, когда он начал превращаться из военного корреспондента, получившего Пулитцеровскую премию в Корее, в наемную машинистку, готовую освещать что угодно в любой точке мира за стандартный гонорар и все, что он мог выпить, а это была впечатляющая сумма. Однако французское слово "mal" дошло до него, и он ухмыльнулся женщине и покачал головой. Он хотел что-то сказать ей, но вкус крови во рту и ее кажущееся безразличие остановили его. Он поднес руку ко рту, но она была сухой.
Когда дверь лифта открылась на восьмом этаже, Обри сделал шаг вперед, чувствуя себя так, словно бредет по колено в воде. Он чуть не налетел на стол дежурной, дежурной по этажу, которая сидела и наблюдала за ним. Ее рука автоматически поднялась, чтобы защитить свою шкатулку с ключами от его потенциального пьяного нападения. На каждом этаже каждого отеля в Москве, за исключением гигантской "России", была старая дежурная, охранявшая ключи, мораль и святость заведения и служившая, при необходимости, глазами и ушами КГБ. Насколько знал Обри, эти пожилые женщины могли переходить от материнского сочувствия к материнскому презрению без видимой причины. Ни одна из них не могла говорить ни на каком языке, кроме русского. Эта дежурная, Вера Ольганова, подозрительно посмотрела на Обри и, не проявляя должной вежливости к иностранному гостю, нашла его ключ и неохотно передала его. Обри схватился за ключ, сделал шаг, начал падать и попытался удержаться, схватившись за ближайший предмет на столе женщины, которым оказался небольшой портрет Ленина в рамке.
Вера Ольганова с ворчанием выхватила у него портрет, и Обри пришлось ухватиться за край стола, чтобы не упасть. Она решила, что иностранец намеренно и политически потянулся к картине, которую она теперь прижимала к своей пышной груди, спасая ее от осквернения в его капиталистических руках. Он заслуживал отчета перед соответствующими органами, даже если был пьян.
“Извини”, - сказал Обри, надеясь, что его не вырвет.
Она благополучно поставила Ленина на дальний конец стола, отвернувшись от непочтительного представителя Запада.
Обри, молясь, чтобы ему удалось добраться до своей ванной, сделал дюжину шагов, вставил ключ в замок номера 808, повернул его и толкнул дверь. С огромным усилием ему удалось поднять руку и включить свет. Он не знал, что оставил дверь позади себя открытой и что уронил ключ.
тошнота немного утихла, когда он оказался лицом к лицу с картиной, изображающей худощавого мужчину с высоко поднятой лохматой головой и суровым выражением лица. Обри протянул обе руки и прислонился к стене, пытаясь разглядеть эту фигуру из прошлого.
“Немного перебрал сегодня вечером, товарищ”, - признался он суровому революционеру. Он хотел сказать больше, но во рту у него снова пересох вкус крови. На этот раз к нему примешивалась горечь. Накатила новая волна тошноты, сопровождавшаяся тупой болью в голове и груди. Он поплелся в ванную.
“После того, как я вытряхну выпивку из своего желудка, - крикнул он портрету, - я возьмусь за тебя”.
Он оперся вспотевшей рукой о дверь ванной, голова у него кружилась. Нахлынувшее на него чувство падения было настолько ярким, что он почувствовал теплый ветерок на своих щеках. Затем до него дошло, что он действительно падает, но так медленно, что, должно быть, нарушает закон всемирного тяготения. Он поразился тому, сколько времени ему потребовалось, чтобы удариться о холодную плитку пола в ванной. Я должен вытянуть руки, подумал он, остановить падение. Но его руки не двигались, хотя он был доволен, что был способен на такую мысль.
Его голова ударилась о фарфоровый унитаз, открыв глубокую рану над правым глазом, но он не почувствовал боли, когда тяжело перекатился под раковину. Тошнота и головная боль прошли. Черт с ними, подумал он. Я просто переночую здесь, а утром проверю ущерб. Плитка пола приятно холодила его разгоряченную щеку, и Обри закрыл глаза.
В девять утра следующего дня Ирина Мармонтова, одна из горничных, протащила свою тележку мимо дремлющей Веры Ольгановой по коридору, чтобы начать убирать комнаты в своей секции. Она заметила, что дверь в комнату 808 была открыта. Горел свет, и она могла видеть, что в кровати никто не спал. Но она проработала в "Метрополе" почти тридцать лет и видела гораздо более странные вещи, особенно от кубинцев, американцев и итальянцев. Худшие времена были во время Московского кинофестиваля. В 1971 году, во время фестиваля, дождливым июлем утром она открыла дверцу шкафа и увидела толстого голого мужчину, ухмыляющегося ей. Мужчина сказал что-то на незнакомом языке, прошел мимо нее и сел на пол, скрестив ноги, как будто он часами ждал, когда кто-нибудь придет и освободит его, чтобы он мог заняться своей медитацией. Но дверь в чулан не была заперта, и чулан был залит кровью, хотя обнаженный мужчина, по-видимому, не пострадал. Ирина поспешила на дежурную, и позвонила в службу безопасности. В конце концов прибыла полиция и обнаружила, что мужчина был найден не в своей комнате, а в комнате представителя латвийского часового завода, которого они обнаружили в столовой, спокойно ожидающего завтрака. Латыш утверждал, что не знал голого мужчину и понятия не имел, что тот делал в комнате или как кровь оказалась в шкафу. Толстяк больше ничем не помог. У него не было документов, и он ничего не сказал, а просто ухмыльнулся. Полицейские в раздражении несколько раз пнули его, а затем накинули на него халат и увели. Это было последнее, что Ирина слышала об этой тайне, но воспоминание осталось с ней, и неприятное чувство проходило через нее всякий раз, когда она открывала дверцу шкафа.
Хотя Ирина не могла вспомнить, кто был в номере 808, ее не особенно заинтриговала открытая дверь. Она занималась своими делами, убирала другие комнаты, работая, как всегда, медленно. Ей нужно было убирать не так уж много комнат, потому что отель, как и большинство московских гостиниц, был до смешного переполнен. Ирина, однако, работала медленно не из-за скуки или летаргии, а скорее в надежде, что обитатель комнаты - иностранец, который может вернуться, пока она работает, и дать ей чаевые. Во время одного кинофестиваля итальянский актер дал ей на чай тысячу лир. Ее знакомый бармен дал ей четыре рубля за красочный листок бумаги. Ирина знала, что прямо сейчас в "Метрополе", возможно, на ее этаже, в этой секции, есть киноактеры, режиссеры, продюсеры и сценаристы, но она не узнала бы иностранную кинозвезду.
Она вошла в открытую дверь 808-го около половины десятого и спросила: “Здесь есть кто-нибудь?” Никто не ответил.
Одежда висела на вешалках; на стуле стоял чемодан. Из корзины для мусора было нечего вытряхивать. Ирина наклонилась, чтобы поднять ключи от номера с пола возле двери. Она положила их на ближайший столик и взяла тряпку из своей тележки. Процедура была автоматической. Уберите комнату, замените полотенца, проверьте наличие туалетной бумаги. В ванной не горел свет, и она включила его.
На сиденье унитаза была кровь, ярко-красная на фоне белого пластика. Под раковиной спал пьяный иностранец. Она хотела просто уйти после смены полотенец, но он мог оказаться кем-то важным, и ему могло быть больно.
“Господин, - сказала она, - с вами все в порядке?” Он не пошевелился. Она наклонилась, чтобы коснуться его плеча, но то, что она почувствовала, заставило ее резко отдернуть руку. Он не мужчина, подумала она. Он тело. Она снова прикоснулась к нему, и он откатился от стены, уставившись на нее невидящими глазами.
Ирина быстро отскочила назад, ударившись плечом о открытую дверь. Хотя вид смерти вызвал у нее шок, ее напугала не смерть, а выражение боли на лице мужчины и кровь на его губах. Он был бледен и холоден, и свет от шипящей лампочки плясал на его лысой голове.
Ирина попятилась из ванной, борясь с паникой и желанием убежать. Она вышла из комнаты так спокойно, как только могла, и поспешила к Вере Ольгановой, глаза которой широко раскрылись при этом нарушении распорядка. Она потянулась к телефону, набрала номер, не смогла дозвониться и набрала снова.
“Товарищ Версков”, - сказала она, гордясь самообладанием в своем голосе.
“В какой комнате?” - спросил он. Вера подняла глаза и встретилась взглядом с Ириной, которая смотрела назад, в конец коридора.
“Я... мы только что нашли мертвеца в восемь ноль восемь”.
“Я знаю”, - сказал товарищ Версков срывающимся голосом.
“У него кровь на губах”.
“Как...?” - начала она, но дрожащий голос Верскова прервал ее.
“Теперь у нас в отеле их четверо”. Наступила тишина, и она слышала, как Версков пытается взять себя в руки. “Ничего не трогай. Закрой дверь. Полиция будет там через несколько минут.”
На тротуаре перед домом номер 16 по улице Калинина трое парней примерно пятнадцати лет толкали между собой мальчика помладше. Младший мальчик хотел убежать, не выглядя слишком испуганным, но на глазах у него выступили слезы. Из окна квартиры на первом этаже пара темных глаз наблюдала за борьбой с отстраненным интересом. Зритель воспринял это событие как эксперимент, проводившийся много раз прежде от Сан-Паулу до Хельсинки. Исход был статистически неизбежен. Измученный мальчик увидел небольшое отверстие и попытался шагнуть сквозь небольшое кольцо ног своих мучителей, но один из старших мальчиков подставил ему подножку, и он упал на тротуар, приняв часть удара на себя лицом. Он встал в замешательстве, разглядывая кровь на своей рубашке. Вместо того, чтобы вызвать сочувствие у его мучителей, вид крови, казалось, разозлил их, и самый низкорослый из троих нападавших шагнул вперед и сильно ударил истекающего кровью мальчика тыльной стороной ладони.
Темные глаза снова обратились к почти погруженной в темноту комнате.
“Время должно быть точным”, - произнес мужской голос на слишком четком немецком.
Темные глаза медленно повернулись к говорившему, худощавому смуглому арабу лет под тридцать.
“Через четыре дня, начиная с сегодняшнего дня, в воскресенье, в шесть, семь и восемь часов вечера по московскому времени”, - сказал тот, с темными глазами. “Это точно”. Глаза хладнокровно осмотрели четверых остальных в комнате. Кроме молодого араба Али, там был невысокий мускулистый араб под сорок по имени Фуад, нервный тип, у которого должно было быть что-то в руках, чтобы заставить их замолчать. Там был светловолосый мужчина лет тридцати с французским акцентом. Остальные звали его Робер. Он казался лидером, но говорил редко. Последний участник квартета сделал большую часть аранжировок. Это была женщина лет под тридцать с густыми светлыми волосами, представившаяся Севен. Когда-то она была красива, но теперь ее поглотила невротическая ненависть, которую мужчина с темными глазами часто видел раньше. У нее был легкий британский акцент, но темноглазый знал, что это подделка. Беседа велась на немецком языке.
“Вы уверены, - спросил Седьмой, - что ничего не изменилось из-за дела ”Метрополя"?"
“Я уверен”, - сказал тот, что с темными глазами. “Бизнес идет своим чередом. Теперь я получу остаток своей оплаты”.
“Мы думаем, ” сказал Седьмой, вставая, - что было бы лучше заплатить вам, когда мы закончим”.
Фуад прислонился к двери, а Али попятился в угол, засунув руку в карман. Темные глаза переместились на Роберта, который бесстрастно сидел, скрестив руки на груди, с легкой улыбкой на губах.
“Я понимаю все, и сейчас же, - сказал тот, что с темными глазами, - или ты можешь забыть о соглашении”.
“Если бы КГБ знало о нашей встрече, - сказал Севен, - вы бы еще долго ни с кем не встречались. Возможно, вы прожили бы недолго”.
“Ты не очень хорош в этом, - сказал темноглазый, - совсем не хорош. Если тебе сойдет с рук этот план, это будет из-за того, что я делаю, что я планирую. Ты зря тратишь время на эти игры. Мне нужно возвращаться, иначе у кого-нибудь могут возникнуть подозрения насчет того, где я был. Деньги сейчас, и все остальное. ”
Роберт кивнул Седьмому, который подошел к портфелю на столе и достал оттуда сверток.
“Если вы...” - начала Севен, но жест Роберта остановил ее слова. Она протянула посылку посетителю.
Темноглазый посетитель взял его и ушел, думая, что деньги были хорошими, а задача интересной, но что как группа террористы были намного ниже даже неуклюжей японской группы из аэропорта и неумелого итальянского квартета, которые оба с треском провалили свои задания. Роберта больше интересовал образ самого себя, чем идеология. Седьмой был сплошным огнем и без мозгов. Али был идеалистом без опыта. Только Фуад обладал задатками хорошего террориста; он не заботился о самооценке и умел контролировать свой огонь и силу. Если у них четверых были планы в конце концов избавиться от своего посетителя, то именно за Фуадом следовало присматривать.
Снаружи ярко светило солнце. На другой стороне улицы трое молодых людей перестали играть с младшим мальчиком и искали что-нибудь еще, чтобы заполнить свой пустой день. Они заметили того, у кого были темные глаза, и начали двигаться вперед. Когда их добыча не убежала и даже не ушла прочь, они остановились посреди улицы.
Улыбка на лице парня с темными глазами сказала трем мальчикам, что они были как насекомые для этого одинокого, хорошо одетого иностранца. Незнакомец направился прямо к ним, а затем прошел мимо, не торопясь и не оглядываясь. Один из парней пробормотал единственные слова, которые он знал по-английски: “Пошел ты”.
Темноглазый потрогал пачку со 150 000 долларами США и не потрудился ответить.
ДВОЕ
Порфирий Петрович Ростников осознал важность того, что он собирался сделать этим утром в четверг. За его пятьдесят два года было несколько таких переломных моментов. Первый произошел в 1941 году, когда он был мальчиком-солдатом, вышедшим из-за двери в Ростове навстречу немецкому танку. Он уничтожил танк удачной гранатой и градом пуль из автомата, который забрал у мертвого немца. Ценой этого стало почти разрушение левой ноги, которую ему пришлось медленно и часто с болью волочить за собой всю оставшуюся жизнь. Второй подобный момент произошел, когда, будучи молодым полицейским в Москве, он поймал пьяного вора по имени Гремко, напавшего на молодую женщину возле железнодорожного вокзала Курска. Пьяный чуть не убил Ростникова голыми руками, но фортуна и меткий удар коленом в пах поменялись ролями.
В этот момент Ростников начал поднимать тяжести. Сначала он делал это, чтобы набраться сил, а затем как средство расслабления, способ отвлечься от бремени московской жизни. В конце концов, поднятие тяжестей стало самоцелью. Это требовало его полного внимания, и он отдавал его охотно. Его тело начало обрастать мускулатурой по мере того, как он поднимался, и еще до того, как его назвали старшим инспектором, он уже заслужил прозвище “Корыто для мытья посуды” среди своих коллег-полицейских, а также среди штатных преступников.
Ростников крепко сжал металл в руке и медленно двинулся вверх по лестнице квартиры на улице Красикова, снова обдумывая, что он скажет. Его жена Сара пыталась отговорить его от этого, но он слишком много работал, слишком хорошо подготовился. Он решительно двинулся вверх, волоча за собой больную ногу, и открыл дверь на седьмом этаже. В многоквартирном доме не было лифтов; лифты были только в нескольких многоквартирных домах в Москве.
Идя по коридору, он глубоко вздохнул. Пути назад нет, подумал он, а затем остановился перед дверью и постучал. За дверью он услышал два голоса, один мужской, другой женский. Он не мог разобрать, о чем они говорили. Он постучал снова, и голос ответил: “Идут”.
Было раннее утро, более чем за два часа до того, как Ирина обнаружила тело Обри, за полчаса до того, как инспектор Ростников должен был прибыть в свой офис на Петровке - едва ли достаточно времени, чтобы сделать то, что должно быть сделано. Дверь открылась.
“Да?” В дверях стоял худощавый мужчина в майке. Его жена, стоявшая позади него, была чрезвычайно полной, с оранжевыми волосами, собранными в неопрятный пучок.
“Я живу в квартире под вами”, - сказал Ростников официальным тоном, который он использовал при общении с теми, кто казался напуганным.
“Мы болгары”, - сказал мужчина.
“Я знаю”, - ответил Ростников.
“Я здесь на шесть месяцев по обмену машинами”, - сказал мужчина.
“Это не важно”, - ответил Ростников, перекладывая инструменты в руке. И мужчина, и женщина посмотрели вниз, когда инструменты звякнули друг о друга.
“Вы полицейский”, - сказала женщина.
“Да”. Ростников говорил мягко, почти со смирением, пытаясь создать впечатление, что то, что он собирался сделать, достойно сожаления, но неизбежно.
“Что мы наделали?” - спросил мужчина, дотрагиваясь до груди и глядя на свою жену.
“Твой туалет”, - сказал Ростников.
“Я кто?” - спросил пораженный мужчина, отступая назад.
“Ваш туалет сломан”, - объяснил Ростников. “Из-за этого в нашей квартире внизу огромная течь. Мы не можем пользоваться нашим туалетом”.
“Вы не можете пользоваться своим туалетом”, - тупо повторил мужчина.
“Мы можем, ” продолжал Ростников, “ но мы не хотим мыть пол каждый раз, когда спускаем воду”.
“Нам никто не говорил”, - извиняющимся тоном сказала женщина, приложив руку к груди и обнаружив, что ее платье застегнуто не до конца.
Ростников знал, что им не сказали, потому что было принято решение, несмотря на угрозы и мольбы Ростникова управляющему зданием, худощавому члену партии по фамилии Самсанов, не говорить болгарам, что их туалет неисправен. Очевидно, местное политическое решение заключалось в том, что не стоит позволять болгарам видеть, насколько неисправна сантехника. Они могут вернуться домой и высмеять своих московских хозяев. Ростникову, несмотря на его положение в полиции, было сказано забыть об этом до тех пор, пока болгары не уйдут, но они не проявляли никаких признаков того, что собираются уходить. Итак, Ростников начал читать книги по сантехнике. В течение четырех недель он читал книги по сантехнике. Библиотека была заполнена ими. Книг по сантехнике было больше, чем по штукатурке, кулинарии, ремонту радио и телевизоров, автомобилям и преступности. Теперь он чувствовал, что способен устранить любую проблему, если у него будет достаточно инструментов и твердая решимость не подчиняться решению местной партии.
“Нам никто не говорил”, - повторил мужчина слова своей жены.
“На то есть причины”, - загадочно сказал Ростников. “Я устраню проблему, и вы должны пообещать никому не рассказывать, что я это сделал. Никому на моем посту запрещено это делать, но я не хотел, чтобы проблема усугубилась и затронула вас, гостей нашего города ”.
С этими словами он прошел мимо них в точную копию своей собственной квартиры. Центральная комната, представляющая собой комбинацию гостиной-столовой-кухни, была хорошо обставлена, включая небольшой телевизор. Там стоял посторонний запах, который не был неприятным, но который Ростников не мог определить. Слева от входа находилась спальня еще меньших размеров. Он направился к ней вместе с болгарами позади, отчаянно бормоча что-то друг другу.
“Я займу не более нескольких минут”, - сказал он, распахивая дверь. Окно было открыто, и солнечный свет заливал неубранную постель. Ростников стоял перед ним, пытаясь представить, как непревзойденные болгары занимаются любовью. Ночью они почти не шумели. Он знал это, потому что их с Сарой спальня была прямо под ними. Он прошел в ванную, включил свет и снял с сиденья унитаза огромную розовую полоску. Женщина, приближающаяся к нему сзади, протягивает руку, чтобы забрать это у него, как медсестра, берущая скальпель во время операции.
“Я ненадолго. Просто оставь меня в покое”.
Они отступили, снова бормоча что-то на своем родном языке, и Ростников приступил к работе. Он достал из кармана длинную свернутую трубчатую змею, размотал ее и начал спускать в унитаз. Он ослабил хватку, но ничего не добился.
Затем он выключил воду и гаечным ключом, который взял из конфискованных инструментов для взлома в подвале полицейского управления на Петровке, снял трубу за сиденьем унитаза. Когда его убрали, он нашел чашку на ближайшей раковине, наполнил ее водой, топнул ногой по полу и вылил воду в трубу. Почти мгновенно Сара в квартире внизу постучала по потолку сигналом.
“Подходит”, - пробормотал Ростников, стоя на четвереньках и вглядываясь в темную трубу.
“Что такое?” - спросил болгарин у него за спиной. Мужчина стоял в спальне, не желая вторгаться, но и не желая оставлять этого бочкообразного мужчину в покое.
“В трубе разболтался фитинг”, - объяснил Ростников. “Мне придется спуститься в свою квартиру, отвинтить муфту и поднять ее сюда, чтобы починить. Если это просто фитинг, то это будет несложно. Если в трубе течь, у нас проблема посерьезнее ”.
Опираясь о раковину, чтобы не упасть, Ростников поднялся. На его губах играла улыбка. Возможно, он немного опаздывает на работу, но он это вылижет. Триумфов было мало в его работе и еще меньше в задачах прожить день, но это был бы триумф.
Стук в дверь прервал его близкий триумф. Он повернулся лицом к болгарам, которые смотрели на него.
“Открой дверь”, - сказал он, входя в спальню. Действительно ли кто-то звонил Самсанову? У маленького человечка был шпион на этаже? Ростников начал обдумывать ложь и решил, что его лучший шанс пробиться - это блефовать с Самсановым, сказать ему, что это дело полиции, что туалет необходимо починить, что национальная безопасность под угрозой. Это, конечно, отменяло даже решения местной партии. Болгарин открыл дверь, и Ростников задумался, как национальная безопасность может быть связана с ремонтом туалета.
“Старший инспектор Ростников”, - раздался знакомый голос с порога.
“Сюда”, - сказал болгарин, и Эмиль Карпо вошел в комнату, чтобы еще больше сбить с толку мужчину и женщину.
Мужчина, вошедший в комнату, был ростом около шести футов трех дюймов, худощавый и довольно крепкий. Из-за раскосых глаз, высоких скул, обтянутой кожи и невыразительного смуглого лица в начале своей полицейской карьеры он был известен как татарин. Но двадцать лет фанатичного преследования врагов государства придали ему бледный вид одержимого и заслужили более частое среди коллег прозвище Вампир. Название казалось особенно подходящим, когда в глазах Карпо появлялось странное выражение, и в такие моменты даже те, кто работал с ним годами, избегали его. Только Ростников знал, что этот взгляд был вызван сильной мигренью, в которой Карпо отказывался признаваться. Ростников довольно много знал о своем младшем коллеге. Выживание в Советском Союзе часто зависело от того, сколько секретов ты знал и мог использовать. Ростников с интересом наблюдал за Карпо, бросив взгляд на его левую руку, которая была негнущейся и неподвижной. Карпо был застрелен несколькими месяцами ранее, а затем снова повредил руку, преследуя мелкого преступника. В тот раз он чуть не потерял руку, но хирург, который только что хорошо поел и несколько часов поспал, работал усерднее обычного, чтобы спасти конечность. Итак, у двух мужчин было что-то общее - у одного больная нога, у другого больная рука, - хотя они никогда не говорили о своей общей связи.
“Да”, - сказал Ростников.
“Вам следует зайти в кабинет товарища Тимофеевой. Это срочно. Внизу ждет машина”.
Ростников посмотрел на болгар и обратно через плечо на туалет.
“Карпо, что ты знаешь о сантехнике?”
“Я полицейский следователь”, - ответил Карпо.
“Это не исключает того, что вы что-то знаете”, - сказал Ростников.
“Вы опять шутите, товарищ инспектор”, - бесстрастно сказал Карпо.
“Почему ты можешь распознать шутку, Эмиль Карпо, но не можешь участвовать в ней?” Сказал Ростников, проходя мимо него к двери.
“Заниматься шутками нефункционально”, - сказал Карпо. “Слишком много нужно сделать. У Ленина тоже не было чувства юмора”.
“Я знаю”. Ростников вздохнул, а затем сказал болгарам. “Не прикасайтесь к туалету. Воспользуйтесь тем, что в конце коридора. Прежде всего, никому не говорите об этом”. Он приложил пальцы к губам. “Я вернусь сегодня вечером, чтобы все исправить”.
“Но...” - начала женщина. Худощавый мужчина потянул ее за рукав, чтобы успокоить.
“Охрана”, - сказал Ростников, пропуская Карпо вперед к двери.
“Мы понимаем”, - сказал болгарин, поспешив закрыть дверь за двумя полицейскими.
Когда они шли по коридору, Ростников спросил: “Тебе это интересно?”
“Нет”, - сказал Карпо, и разговор закончился.
Двадцать минут спустя, надев куртку и попрощавшись с Сарой, Ростников вместе с Карпо подъехали к въезду на Петровку в желтой полицейской "Волге" с синей горизонтальной полосой.
Петровка состоит из двух десятиэтажных Г-образных зданий на улице Петровка. Это современное, утилитарное и очень оживленное место. Он заметен - все знают, где он находится, - как и тысячи одетых в серое полицейских, патрулирующих город. Соотношение полиции и гражданских лиц в Москве выше, чем в любом другом крупном городе мира.
Несмотря на это, преступность, хотя и не процветает, существует. Папки с расследованиями лежат на столах прокуроров, работающих при генеральном прокуроре Советского Союза. Полиция сотрудничает с прокуратурой в двадцати округах Москвы и несет ответственность за все преступления, кроме политических, которые относятся к сфере деятельности КГБ (Комитета государственной безопасности) или Агентства государственной безопасности. Как для прокуратуры, так и для полиции является постоянной загадкой, что квалифицируется как политическое преступление. Экономические преступления, как правило, являются политическими, потому что они угрожают экономике государства и, следовательно, являются подрывными. На самом деле, любое преступление можно считать политическим, даже избиение мужа ревнивой женой. Официально Генеральная прокуратура уполномочена Конституцией СССР, статья 164, осуществлять “высшие полномочия по надзору за строгим и единообразным соблюдением законов всеми министерствами, государственными комитетами и ведомствами, предприятиями, учреждениями и организациями, исполнительно-распорядительными органами местных Советов народных депутатов, колхозов, кооперативов и других общественных организаций, должностными лицами и гражданами”.
Вот почему прокурор Анна Тимофеева, толстая женщина лет пятидесяти, проводила по меньшей мере четырнадцать часов в день, семь дней в неделю в своем кабинете на Петровке, пытаясь сократить объем дел на своем столе. Она выглядела довольно грозно в своей полосатой рубашке и темно-синей форме прокурора. Она выпивала галлоны холодного чая, изо всех сил старалась не обращать внимания на свое слабое и часто жалующееся сердце и продолжала выполнять свою огромную задачу.
Прокурор Тимофеева находилась на своем втором десятилетнем посту. До этого она была помощником одного из комиссаров Ленинграда, отвечавшего за поставки и производственные квоты. У нее не было юридического образования, никакой подготовки для ее должности, но она была преданной делу, достаточно умной и, прежде всего, фанатичной. Она была превосходным прокурором.
Она, как всегда, сидела за своим столом, когда Ростников вошел в ее кабинет после стука и грубого приглашения войти. Затем начался ритуал. Ростников сел в кресло напротив нее, взглянул на портрет Ленина над ее головой и стал ждать. Как всегда, она предложила ему стакан своего чая комнатной температуры.
“Убийство”, - сказала она.
Ростников потягивал чай и ждал.
“Яд”, - добавила прокурор Тимофеева.
Ростников опустил взгляд на свой стакан, поколебался и снова отхлебнул чаю. Он любил добавлять в чай сахар или, по крайней мере, лимон. В этом не было ни того, ни другого и очень мало вкуса, но это занимало его руки. Единственным пороком прокурора Тимофеевой было ее пристрастие к драматизму при распределении дел.
“Американец”, - продолжила она. “Ночью, в ”Метрополе"."
“Американец”, - повторил Ростников, переставляя левую ногу. Удержание ее в одном положении более нескольких минут всегда приводило к скованности и, по крайней мере, незначительной боли.
“И двое советских граждан. И японец”.
“Четыре”, - сказал Ростников.
“Будем надеяться, что наши дополнительные способности не облагаются налогом сверх этого числа”, - сказала она, потягивая свой чай.
“И расследование, я так понимаю, теперь мое?” сказал Ростников.
“Это ваше, и это, опять же, деликатно. Американец был журналистом здесь на Московском кинофестивале. Советские люди были бизнесменами. Японец тоже был здесь на фестивале, но беспокойство вызывает американец. Похоже, он был хорошо известен в своей стране ”.
“Несчастный случай?” - переспросил Ростников.
“Согласно предварительному медицинскому заключению из отеля, этот яд вряд ли мог быть несчастным случаем. Поэтому вы должны действовать быстро. На фестиваль в Москву приехали несколько тысяч человек из более чем ста стран. Не должно быть слухов об отравителе, не должно быть паники, которая испортила бы фестиваль. Это важное культурное событие, событие мирового масштаба. Олимпиада, как вы знаете, была успешно сорвана американцами и их марионетками. Москва не может стать ареной еще одного подобного конфуза ”.
Костяшки пальцев товарища Тимофеевой побелели, когда она сжимала свой бокал.
“Простите меня, товарищ прокурор, но не являются ли такие опасения несколько преждевременными? Это всего лишь...”
“Источники сообщили мне, что, возможно, есть те, кто хочет опозорить Советский Союз во время фестиваля, и что это может быть частью их плана”, - сказала она, оглядываясь через плечо на портрет Ленина, словно ища одобрения.
“В таком случае, разве это не было бы должным образом улажено...” - начал Ростников, но она снова перебила его.
“КГБ желает, чтобы мы расследовали это как обычное преступление, а не политическое. Боюсь, товарищ Ростников, вы приобрели репутацию человека осмотрительного в подобных вопросах ”.
Ростников хорошо знал, что смысл этого заключался в том, что в случае неудачи враги могли бросить его на растерзание собакам. Он был расходным материалом, и это ненадежное состояние становилось частью его жизни с каждым деликатным делом, за которое он брался.
“Я понимаю”, - сказал Ростников, вставая. “Полагаю, мне следует немедленно отправиться в "Метрополь". Я должен держать вас в курсе событий и работать, как всегда, как можно быстрее”.
Она встала и взяла пустой бокал у него из рук.
“Американец мертв, отравлен”, - сказала она. “Это уже позор”.
“И Карпо будет работать со мной?”
“Как пожелаешь”, - согласилась она, снова садясь и уже потянувшись за следующей папкой на своем столе. “Но он должен справиться с остальной частью своего дела”.
Ростников направился к двери.
“Если вам нужен Ткач, то да”, - сказала она.
Он открыл дверь, но помедлил, прежде чем выйти. Следующее, что он собирался сказать, наверняка было опасным, но это стоило сказать, потому что ему одновременно нравилась и восхищалась невзрачной, чересчур серьезной и назойливой женщиной, которая сидела за столом в этом душном офисе.
“Как вы себя чувствуете, товарищ Анна?” Он говорил тихо, чтобы она могла игнорировать его, если бы захотела.
Ее реакцией было сорвать очки и на мгновение сердито уставиться на него. Но что-то в его взгляде, в том, как он стоял, в искренности его тона задело ее, и она не смогла сдержать гнев.
“У меня все хорошо, Порфирий”, - ровно солгала она.
Он распознал ложь и едва заметно улыбнулся.
“Хорошо”, - сказал он и вышел в коридор, закрыв за собой дверь.
Он знал, что она не воспримет его расспросы как ложную заботу подчиненного, который жаждет занять место своего начальника, поскольку факты были налицо. Ростников никогда не стал бы кем-то большим, чем старшим инспектором МВД, на более высокой должности, чем от него можно было ожидать, учитывая его неспособность контролировать свой язык, его частую вспыльчивость и его политически опасную жену-еврейку - жену, которая вообще не интересовалась ни религией, ни политикой. К счастью, у Ростникова не было амбиций; он не интересовался политикой. Его работой было ловить преступников и время от времени наказывать их в момент поимки. Однако обычно игра - а он рассматривал ее как игру - заканчивалась, когда он ловил преступников и передавал их прокуратуре для правосудия. Ростникову было все равно, разумен закон или нет. Преступники знали закон и понимали, когда они его нарушают.
Помимо поимки преступников, жизнь Ростникова заключалась в его жене, сыне Иосифе, которого недавно отправили в Киев со своей армейской частью, поднятии тяжестей, чтении американских детективных романов и, совсем недавно, в сантехнике.
Погруженный в свои мысли, Ростников завернул за угол и оказался лицом к лицу с Эмилем Карпо, пугающим призраком.
“Я тебе понадоблюсь?” Спросил Карпо.
“Пока”, - ответил Ростников, продолжая ковылять по коридору. “Мы едем в отель ”Метрополь"".
На площади Свердлова напротив памятника Карлу Марксу стоит гостиница "Метрополь", принадлежащая "Интуристу", официальному советскому туристическому агентству. Гостиница "Метрополь" была построена в 1903 году. В октябре 1917 года революционные рабочие и солдаты яростно сражались, чтобы отбить его у забаррикадировавшихся внутри войск Белой армии. На стороне отеля, обращенной к проспекту Маркса, установлена мемориальная доска в память об этой битве. Рядом со входом в гостиницу, на площади, установлены другие мемориальные доски, напоминающие людям о том, что в гостинице некоторое время располагались офисы Всероссийского центрального исполнительного комитета Советов депутатов трудящихся под председательством Якова Свердлова, в честь которого была названа площадь. Ленин часто выступал в бальном зале "Метрополя".
Отель "Метрополь" несколько раз ремонтировался. Верхняя часть фасада украшена мозаичными панно, выполненными Михаилом Врубелем по мотивам пьесы Луантенской принцессы французского драматурга Эдмона Ростана, который также написал "Сирано де Бержерак". Федор Шаляпин однажды пел в ресторане отеля, а Максим Горький однажды восторженно описал отель в своем романе "Жизнь Клима Самгина".
Так описывается отель "Метрополь" в туристических справочниках. На самом деле отель темный, пыльный и ветшающий. Еда в ресторане плохая, обслуживание нелепое даже по московским меркам, а оркестр смехотворный. Несмотря на это, многие иностранцы предпочитают "Метрополь", потому что он ведет себя как старая Москва, а от старой Москвы осталось так мало. Кроме того, через площадь находится Большой театр, и отель удачно расположен для проведения общегородских мероприятий, таких как Московский кинофестиваль. Еще одной достопримечательностью для участников фестиваля является кинотеатр "Стеро" на площади Свердлова, специализирующийся на 3D-фильмах.
К 11:40 утра того же дня все номера отеля "Метрополь" были обысканы. Полиция охраняла выходы из отеля, а три патологоанатома из Кремлевской больницы осматривали четыре тела, которые были разложены на столах в богато украшенном, но сейчас неиспользуемом баре в викторианском стиле. Бар был декадентски украшен массивными зеркалами, красивыми люстрами и даже позолоченными перилами для ног. Дверь в обеденный зал охраняли двое полицейских в форме.
Ростников оглядел зал, не обращая внимания на седовласого мужчину, который стоял рядом с четырьмя столами, на которых лежали трупы. Ростников впитывал это место порами своего тела, за пределами своих чувств. Можно было бы подумать, что это было частью его метода, его секретным средством обнаружения, которое выходило за рамки слов, но это не имело никакого отношения к делу. Будучи полицейским, Ростников случайно зашел в один из крупных отелей в погоне за преступником. Однако, будучи полицейским, он не мог позволить себе питаться в ресторанах ни одного из этих отелей. И, будучи москвичом, он не мог остановиться ни в одном отеле Москвы. Таков был закон. Поэтому он стоял и представлял прошлое.
Карпо, хотя и не одобрял впадения своего начальника в романтизм, вмешиваться не стал. Несмотря на свой не слишком ревностный интерес к построению советского государства, Ростников был хорошим полицейским, который, по-своему, вероятно, сделал для государства гораздо больше, чем многие корыстолюбивые члены партии.
“Вы из полиции?” - нетерпеливо спросил седовласый мужчина. Его голос эхом разнесся по большому помещению. Ростников наслаждался ощущением.
“Мы здесь”, - ответил Ростников, направляясь к столам и отказываясь от того мгновения расслабления, которым он всегда наслаждался, прежде чем погрузиться в дело.
“Я доктор Григорий Константинов из Кремлевской больницы”, - представился мужчина.
Значение этого заявления не ускользнуло от внимания Ростникова. Кремлевская больница была известна как лечебный центр для политических и военных лидеров Советского Союза. Доктор Григорий Константинов вполне мог быть важным человеком.
Подойдя ближе к доктору, Ростников разглядел, что ему около семидесяти, он сутулый и очень раздражительный.
“Они все умерли от одного и того же?” Спросил Ростников, взглянув на четыре обнаженных тела на столах. Карпо начал осматривать каждое.
“Похоже на то”, - сказал доктор Константинов, поджимая губы. “Если нет, то мы имеем совпадение, достойное публикации в медицинских журналах. Четверо мужчин, все умерли в одну ночь. Все, очевидно, отравлены. У всех на губах кровь, все бледные. Все в одном отеле.”
“Хм”, - хмыкнул Ростников, задумчиво стоя, пока Карпо переходил от одного тела к другому.
“Что он делает?” - раздраженно спросил доктор. “Мы проведем надлежащее медицинское обследование в больнице. Я уже осмотрел тела”.
“Магия”, - прошептал Ростников.
“Полицейские”, - проворчал доктор.
Было очевидно, кто из четырех убитых был японцем, и если бы остальные трое были одеты, Ростников, вероятно, мог бы сразу определить, кто из них русский, а кто американец. Тем не менее, это решение не потребовало особых размышлений; американец был лысым мужчиной. В его лице не было прищуренной твердости советского мужчины.
“Ну что, я могу забрать тела?” - вздохнул доктор.
“Минутку”, - сказал Ростников.
“В больнице остались больные люди, которые все еще живы”, - сказал врач.
“И им придется подождать вас”, - ровно ответил Ростников. “Я никогда не ждал врача в больнице меньше часа. Пациенты этого не заметят”.
Карпо отошел от тел, чтобы поговорить с Ростниковым. Когда он остановился в пыльном свете одного из высоких окон, Ростникову он показался фигурой с религиозной картины Рублева.
“Они все пили водку”, - сказал он. “У всех опухли лимфатические узлы. У всех кровь во рту. У всех запах, один и тот же запах, который я не могу определить”.
“Теперь я могу...” - начал доктор, но Ростников проигнорировал его.
“Итак, у нас в отеле четверо постояльцев, которые умерли от того же самого, вероятно, от чего-то проглоченного”.
“Итак, теперь мы узнаем, ужинали ли они вместе вчера вечером. Кто был с ними. Что они ели. Позовите официантов, которые дежурили прошлой ночью. Выясните, был ли кто-нибудь из этих людей с группой, путешествовал ли с кем-нибудь. Узнайте -”
“Старший инспектор”, - раздался голос из дверного проема, прерывая Ростникова.
Ростников посмотрел в сторону дверного проема и увидел фигуру женщины на фоне света. Он не мог определить ее возраст, но голос звучал молодо.
“Да?”
“Меня зовут Ольга Кузнецова. Я из офиса ”Интуриста" в отеле", - сказала она, выходя вперед. “Здесь миссис Обри. Она хочет знать, что произошло. Что мне ей сказать?”
“ Старший инспектор, ” прорычал старый доктор, “ я бы хотел...
“Кто такая миссис Обри?” Спросил Ростников.
“Ее муж - тот американец, который умер”, - сказала молодая женщина дрожащим голосом. Она увидела четыре трупа, когда шла вперед, сделала шаг назад и отвела взгляд.
“Может, мне поговорить с ней?” - спросил Карпо.
“Нет”, - вздохнул Ростников. “Найди официантов, поговори с лифтерами, уборщицами, дежурными по этажу. Мы встретимся в вестибюле через полчаса”.
“Может, позволим им открыть ресторан?” Спросил Карпо, убирая блокнот.
“После того, как добрый доктор позаботится об извлечении тел. Я думаю, что их вынос во время обеда может повлиять на покупателей и сократить чеки от продаж”. Ростников посмотрел на доктора, показывая, что теперь трупы можно убрать.
“Игры”, - проворчал старик. “Бюрократические игры. Они никогда не меняются”.
“Никогда”, - согласился Ростников. А затем, обращаясь к молодой женщине из “Интуриста", добавил: "Я увижу миссис Обри в вашем офисе”.
“В этом нет необходимости”, - раздался голос позади него. Это был женский голос, старше, чем женщина из "Интуриста", и довольно неожиданный, потому что она говорила по-английски.
Ростников повернулся настолько грациозно, насколько позволяла его нога.
“Миссис Обри?” сказал он, также говоря по-английски. “Я думаю, это неподходящее место для нашего разговора”.
“Если ты думаешь о моих чувствах, я могу позаботиться о них сама. На этом столе лежит не мой муж”.
“Это не так?” - спросил Ростников, теперь уделяя женщине все свое внимание. Ей было около тридцати пяти, очень опрятного телосложения, в синей юбке и жакете. У нее были черные и длинные волосы, темные глаза и большие очки в стиле Вестерн. Ее губы были полными и надутыми. Довольно привлекательная женщина.
“Душа моего мужа, если она у него была, покинула его, когда он умер”. Она кивнула в сторону трупа. “Это всего лишь оболочка, символ. Я хотела бы знать, что произошло. Кто его убил и почему?”
Карпо кивнул и вышел, пройдя мимо миссис Обри, которая сделала шаг назад, когда увидела гигантскую фигуру, приближающуюся к ней из темноты. Затем доктор вышел в поисках санитаров, чтобы унести тела. Женщина из "Интуриста" неуверенно стояла, сцепив руки перед собой. Ростников кивнул ей, и она ушла. Затем он повернулся к миссис Обри.
“Если мы пойдем медленно, ” сказал он, “ то сможем поговорить по-английски без переводчика. Вы бы предпочли?”
“Это будет прекрасно”, - сказала она, не сводя глаз с Ростникова.
Ростников не захотел еще раз взглянуть на тело, не потому, что был брезглив, а потому, что не хотел, чтобы миссис Обри застукала его и, возможно, разгадала его мысли. Не было необходимости снова смотреть на тело, чтобы понять, что эта женщина была по меньшей мере на десять лет моложе своего покойного мужа, возможно, намного больше.
Ростникову не понравилось, как она смотрела на него, вызывающее превосходство в ее поведении. Хотя он понимал, что есть много способов справиться с внезапной семейной трагедией, эта американка спровоцировала его, и он хотел ее уважения.
“Ты не показываешь своего горя”, - сказал он.
“Я чувствую это”, - ответила она. “Я не хочу делиться этим с тобой”.
“Почему вы не потребовали встречи с американским консулом? Это первое, что нужно сделать в такой ситуации”.
“Я планирую сделать это в свое время”, - сказала она. “Какое это имеет отношение к смерти моего мужа?”
Ростников не был уверен, что уловил смысл всех ее слов. Его английский почти полностью ограничивался чтением американских детективных романов. Произносимые слова казались ему странными, и он всегда удивлялся, обнаруживая, что многие из них произносил неправильно в уме, когда читал их. Слово “муж” произносилось не “чей-бенд”, а “хазз-биндинг”.
“ Ваш муж, ” сказал он, старательно выговаривая это слово так, как произносила она, “ был здесь на кинофестивале.
“Он... был писателем, известным писателем”, - сказала она. “Он освещал фестиваль для нескольких американских и английских журналов”.
“Можете ли вы назвать причины, по которым в отношении вашего мужа могло быть совершено убийство?”
“Никаких”, - сказала она, поворачивая голову, когда вошли двое молодых людей в белой льняной униформе с носилками.
“Не хотели бы вы поговорить в другом месте?”
“Это не мой муж”, - повторила она, доказывая свою убежденность, глядя прямо на обнаженное тело Уоррена Хардинга Обри.
“Не хотите ли присесть?” Ростников изо всех сил старался не обращать внимания на двух служащих, занятых своей работой.
“Нет”, - сказала она.
“Ты бы хотела поплакать?” он продолжил.
Она не ответила. Он ждал. Она все еще не отвечала.
“Вы испытывали большую привязанность к своему мужу?”
“Да, он был прекрасным журналистом”, - тихо сказала она с чем-то похожим на чувство.
“Вы любили его, потому что он был прекрасным журналистом?”
“Не думаю, что вы мне нравитесь, инспектор”, - сказала она, и Ростникову показалось, что он заметил первые признаки всплеска эмоций.
“Я сожалею”, - сказал он с раскаянием. “У меня есть свои задачи”.
Бремя владения английским мешало Ростникову думать. Дополнительный этап перевода в его сознании давал женщине слишком много времени между вопросами, слишком много времени на восстановление. Но было слишком поздно.
“Вы не делили комнату с журналистом Обри?” Продолжил Ростников, пока двое санитаров поднимали японца на носилки. Они собирались взять самый легкий вес первым, что означало, что Обри будет последним. Если только они не делали это по национальности, в этом случае Ростников понятия не имел, кем будет второй труп.
“Я только сегодня утром приехала в Москву”, - объяснила она. “Я тоже писательница, и я закончила задание. Как умер Уоррен?”
“Я думаю, это болезненно”, - сказал Ростников, намеренно предпочитая не понимать.
“Это не...” - начала она, и губы ее задрожали. Вероятно, она приехала сюда прямо из аэропорта, и катастрофа все еще была новой и чуждой. Она приобрела компетентную внешность в качестве защиты, и пока она существовала, от нее было мало толку. Ростников пытался отколоть от нее кусочки, и теперь они начали отпадать. Он знал, что это была жестокая и несправедливая битва, но ее поражение и последующее сотрудничество были необходимы и неизбежны.
“Я думаю, ты должна сесть”, - сказал он, делая шаг вперед и твердо беря ее за руку. Она пользовалась какими-то западными духами и пахла довольно приятно, подумал он. Ее рука была твердой, и она начала сопротивляться, но Ростников был сильным человеком. Свободной рукой он пододвинул к себе ближайший стул и усадил ее на него. Она посмотрела на него, удивленная его действиями и силой.
“Это могло быть в еде”, - сказал он, глядя на нее сверху вниз. “Это мог быть просто несчастный случай. Могло быть, что его убили, но предполагаемой жертвой был кто-то другой. Ты понял?”
Она кивнула, ее глаза теперь были влажными, но не настолько, чтобы ей понадобился носовой платок.
“От вас мне нужно знать, что здесь делал ваш муж. С кем он разговаривал. Кто мог желать ему смерти. Если ты подумаешь и ответишь, а не возненавидишь меня вместо человека, который может быть ответственен, мы сможем быстро покончить. Ты понимаешь? ”
“Я понимаю”, - сказала она.
“Хорошо”, - вздохнул Ростников, пододвигая себе стул, чтобы немного облегчить боль в ноге. “Тогда начнем сначала”.
Все четыре тела исчезли в течение получаса, когда Ростников закончил допрос Майры Обри. Санитары забрали одного из россиян вторым, Обри третьим, а затем другого россиянина. Ростников обнаружил, что Уоррен Хардинг Обри был назван в честь президента США, который пользовался дурной репутацией в американской истории. Идея и имя заинтересовали Ростникова, но он ничего не смог найти в миссис Хардинг. Рассказ Обри, который может указывать на причину смерти ее мужа.
“Я бы хотела забрать вещи моего мужа”, - сказала она, когда Ростников закончил ее допрашивать. “У него с собой было немного вещей”.
“Когда мы их просмотрим, я предложу вернуть их вам”, - сказал он. “Вы останетесь здесь?”
“Интурист" пригласил меня в ”Россию", - сказала она, не глядя на стол, где лежало тело ее мужа. “Я не...”
Ростников тронул ее за плечо. Она не отмахнулась от его руки.
“Ты силен”, - сказал он. “Призови эту силу, пока мы выясняем, что здесь произошло”.
Эта фраза была взята из какого-то американского романа, который он прочитал много лет назад. Он всегда хотел использовать ее, но теперь, когда пришло время, чувствовал себя неловко. Прежде всего, он не хотел, чтобы эта женщина смеялась над ним.
“Россия" - замечательный отель”, - сказал он.
“Это грандиозная шутка”, - ответила она. “Боже мой, я не могу поверить, что больше никогда с ним не поговорю. Это как посмотреть фильм и порвать пленку”.
Для Ростникова аналогия не имела никакого смысла, но, тем не менее, он понимающе кивнул.
Чудесным образом снова появилась женщина из "Интуриста" Ольга Кузнецова и вывела миссис Обри за дверь. Она взяла себя в руки и повернулась, чтобы напомнить Ростникову, что ей нужны вещи ее мужа. Он повторил, что сделает все возможное, чтобы достать их для нее. Затем она ушла.
Обыск в комнатах четырех убитых мало что дал. У японца в одном из чемоданов было более дюжины рулонов экспонированной пленки. У него также было несколько брошюр на японском языке с кадрами из фильмов, которые граничили с порнографией. Ростников поинтересовался, есть ли в России рынок для таких фильмов. Где они будут выставлены? Среди частных коллекционеров?
Обыск комнат двух россиян показал, что у одного из мужчин в куртке был спрятан небольшой запас английских фунтов стерлингов, а у другого - несколько коробок шоколадных конфет.
Двое русских и японец были в Москве одни, без семьи, без попутчиков.
Комната Обри показала немногим больше. Однако в кармане куртки Обри была записная книжка с именами и комментариями. Ростникову потребовалось несколько минут, сидя на кровати, чтобы расшифровать каракули Обри и обнаружить, что за последние два дня он брал интервью у разных людей, связанных с кинофестивалем. В список вошли Джеймс Уиллери, чье имя звучало как английское или американское, возможно канадское; Вольфганг Бинц, явно немец; и Моник Френо, почти наверняка француженка. Ростников не узнал ни одного имени, но записная книжка натолкнула его на мысль. Он предпринял тщательные, но безрезультатные поиски записей Обри или магнитофонных записей интервью. Затем он сделал пометку спросить миссис Обри, как ее муж делал свои записи.
Старший инспектор расположился так, чтобы наблюдать за стойкой регистрации отеля и людьми, пересекающими огромный вестибюль, устланный коврами, пока он слушал отчет Карпо. Он не ожидал стать свидетелем чего-либо, непосредственно связанного с этим делом, но он начинал чувствовать, что если он собирается раскрыть это дело, ему придется развивать более специфическое понимание иностранцев. Пока он сидел, слушая и наблюдая, Ростников решил, что восточные немцы больше всего похожи на американцев. Несколько человек зарегистрировались, и их акцент выдавал их даже в огромном вестибюле.
В течение следующих двадцати минут он узнал, что четверо убитых мужчин действительно распили бутылку водки в ресторане "Метрополь" прошлой ночью. На самом деле, они разделили две бутылки перцовой водки, несколько сортов темного пива, очень большую порцию копченого лосося и немного икры. Пустых бутылок и остатков еды нигде не было видно.
Очевидно, Уоррен Обри отсутствовал на вечеринке около часа. Официант слышал, как он говорил что-то о поиске женщины. Под давлением Карпо официант объяснил, что у него сложилось впечатление, что американец собирался искать проститутку.
“И что дальше?” - спросил Карпо, закрывая свой блокнот, который после того, как он скопирует свои комментарии для служебного пользования, войдет в обширную библиотеку черных блокнотов в его маленькой квартире, блокнотов, содержащих каждую деталь каждого расследования, в котором он участвовал за последние двадцать лет. Он проиндексировал и перекрестно классифицировал заметки, а позже возвращался к записным книжкам, если появлялось больше информации.
“Далее, - вздохнул Ростников, - мы возьмем что-нибудь поесть. Затем ты станешь зловещим в полицейской лаборатории, пока они не предоставят тебе отчет о том, что убило этих людей”.
Ростников также дал ему задание выследить проститутку, с которой мог быть Обри, затем добавил: “О, да. У меня есть несколько имен из записной книжки, людей, которых нужно опросить. Иностранцы, приехавшие на кинофестиваль. Вы говорите по-немецки?”
“Нет”. Карпо покачал головой.
“Тогда я поговорю с немцем”, - сказал Ростников, направляясь в столовую "Метрополя". Он лично допросит кухонный персонал.
“Есть ли у нас кто-нибудь, кто говорит по-французски?” спросил он.
“Ткач”, - ответил Карпо, пристально глядя на постояльца отеля, который бросил на них сердитый взгляд, когда два детектива протиснулись мимо него в столовую.
“Хорошо. Ткач получает француженку. Я найду его после того, как мы исследуем кухню”.
ТРОЕ
Избиения были особенно жестокими, но ни одна из семи жертв не умерла. Саше Ткачу было всего двадцать восемь лет, но он многое повидал за три года работы детективом в полиции. Он видел разложившиеся трупы, стариков, настолько напуганных, что они наложили в штаны, когда их грабили, и даже тело совсем маленького мальчика, которого Ткачу пришлось застрелить. Но эти жертвы изнасилования были худшими, что он когда-либо видел - их лица распухли, кости сломаны, зубы выбиты, слух разрушен, ребра сломаны. Все жертвы были женщинами около пятидесяти лет.
Все - по крайней мере, те, кто мог говорить, - рассказывали одну и ту же историю. Когда они в сумерках возвращались домой из магазина или с работы, откуда ни возьмись появились четверо или пятеро молодых людей и затащили их за соседнее здание или в коридор. Сначала они избили женщин. Затем они изнасиловали их, ограбили и оставили на произвол судьбы, с разорванной одеждой, растерзанными телами.
Ткача затошнило от ярости, особенно после разговора с третьей жертвой, которая напомнила ему его жену Майю. Ткач и Майя были женаты меньше года, и он беспокоился о ней. Москва не страдала от банд и случайного насилия, но такие вещи случались. Как полицейский, он знал это гораздо лучше, чем граждане, у которых сложилось впечатление, что преступности в Советском Союзе почти не было.
У этой жертвы даже был украинский акцент Майи. Ткач нервно проводил рукой по своим светлым волосам на протяжении всего интервью, и к концу его он отбросил всю профессиональную отстраненность. Такое случалось с ним и раньше. Майя предупредила его, чтобы он лично не вмешивался в дело. То же самое сделал старший инспектор Ростников. Но это было не то, что Ткач мог контролировать.
Он подготовил карты района, где произошли ограбления, наметил время суток, собрал по кусочкам описания нападавших. Он хранил все это в папке на столе, который делил с неповоротливым полицейским по имени Зелах. Хотя у него были и другие дела, ограбления занимали мысли Саши. Его самым большим страхом было то, что ему поручат новое дело и скажут забыть об этом на некоторое время. Он бы не забыл.
Только сегодня утром он начал видеть возможную закономерность. Да, время суток было примерно таким же, но локации были странными - не скоплением людей, а взад-вперед вдоль линии, почти прямой, но на разных улицах. Это осенило его утром, когда он ехал в метро. Да, метро представляло собой серию прямых пересекающихся линий, за исключением Кольцевой, которая огибала центр города.
Теперь он сидел за своим столом, перед ним лежала карта метро со списком мест ограблений. Это было правдой. Каждое ограбление и изнасилование произошли в нескольких минутах ходьбы от остановки на зеленой линии. Ни одно из двух не произошло рядом с одной и той же станцией.
Он отметил их карандашом по дате. Первое нападение произошло месяц назад возле станции "Волковская". Следующее произошло в нескольких минутах ходьбы от станции "Сокол". Схема была ясна. Грабители использовали эту линию и приближались к центру Москвы. Если схема сохранится, следующее нападение произойдет возле Пушкинской площади.
Но что-то было не так. Никакого ограбления возле Белорусской станции не было. Зачем им пропускать эту станцию, если они действительно работали вдоль линии и использовали ее для побега? Самым очевидным ответом было то, что Белорусская была их домашней станцией, откуда они работали и где их могли узнать. Это имело смысл. Итак, что было дальше? Почему эти ограбления произошли ранним вечером? Не лучше ли было преступникам дождаться полной темноты? Ответ был почти смехотворным. Они совершили эти преступления после работы; они оставили свою работу, вышли на улицу, избили и изнасиловали женщин, а затем быстро отправились домой.
Ткач мог ждать на станции метро "Пушкинская площадь" незадолго до наступления темноты в надежде увидеть банду молодых людей, подходящих под описание преступников, но не заметить их в толпе. Или они могли изменить свой образ действий.
Нет, было бы лучше наблюдать за Белорусской станцией и тщательно следить за любой подозрительной группой. Но на это тоже могут уйти дни, недели, месяцы. Вечером на большой открытой площади возле вокзала было особенно многолюдно.
В этот момент он собрал все воедино. Одна из жертв сказала ему, что ей показалось, что она узнала одного из грабителей. Это был смуглый молодой человек, который продал ей выпивку возле памятника на площади Горького.
Через двадцать минут после того, как ему в голову пришла эта идея, Саша Ткач стоял на площади Горького, ел свой обед и делал вид, что любуется статуей Максима Горького, установленной в 1951 году. Задумчиво жуя, Ткач откинул со лба светлые волосы, отскочил в сторону от двух маленьких мальчиков, игравших в какую-то игру, и притворился, что любуется старым Белорусским железнодорожным вокзалом, одним из немногих сооружений, оставшихся от прошлого Москвы. Вокзалу более ста лет, и ежедневно с него отправляются поезда в Париж, Вену, Лондон, Осло и Стокгольм.
Ткач видел все это раньше, был в саду, слышал рассказ своей матери о том, как она встречала героев войны на площади в 1945 году, но сегодня его мысли были далеко. Несколько молодых людей бродили мимо, продавая напитки, но все были блондинами. Затем, примерно через час, Ткач увидел то, что искал. Молодой человек с прямыми темными волосами, очень похожий на французского или американского рокера 1950-х годов, спускался с Ленинградского проспекта, неся корзину, полную напитков в бутылках. Ткач последовал за ним на почтительном расстоянии. Возможно, это был не тот юноша, но у Ткача было предчувствие. За этим человеком было легко уследить. Он медленно продвигался сквозь толпу и, казалось, не особенно интересовался продажей своего товара. Затем к нему присоединился второй молодой человек. Через несколько минут к ним присоединился третий, а затем четвертый. Они смеялись, толкали друг друга, смотрели на проходящих женщин. Затем посмотрели на часы и направились к станции метро. Они спустились в подземный переход через улицу, и Ткач чуть не потерял их в толпе, но они не спешили, и он нашел их задолго до того, как они вошли на станцию.
Ткач сел с ними в один вагон, и его сердце бешено заколотилось, когда через две остановки на Пушкинской площади они начали проталкиваться к выходу из поезда. Схема соответствовала.
Выйдя на улицу, они заколебались, обсуждая, идти ли им через площадь к кинотеатру "Россия" или вниз по улице Горького. Они выбрали улицу Горького, и Ткач последовал за ними. Они свернули у театра Станиславского, проехали еще квартал и остановились. Улица была узкой и почти пустынной. Ткач продолжал идти и прошел прямо мимо них, как будто спешил домой. Он был уверен, что они наблюдали за ним, когда он поворачивал за угол. Приближалась темнота, и Ткач начал искать общественное здание, открытую дверь. Пришло время обратиться за помощью. Он был уверен, что нашел нападавших, хотя у него не было никаких доказательств. Жертвы могли бы их опознать. Этого было бы достаточно. Он нашел небольшой сувенирный магазинчик и нырнул внутрь, наблюдая за витриной в поисках приближающихся грабителей.
“Да?” - без энтузиазма переспросила женщина за стойкой, узнав Ткача таким, какой он есть, - русским, а не иностранным туристом.
“Твой телефон”, - сказал он, оглядываясь. Молодые люди завернули за угол и направлялись ко входу в здание, которое Ткач не узнал. Это было большое новое офисное здание.
“У нас нет телефона”, - сказал темноволосый владелец магазина.
“Тогда найди его”. Он достал бумажник и поднес удостоверение к лицу женщины. “Найди его и позвони на Петровку девять-один-один. Спроси старшего инспектора Ростникова”. Молодые люди скрылись в здании через дорогу. “Если его там нет, спросите инспектора Карпо. Или спросите кого угодно и скажите, что инспектору Ткачу нужна помощь в этом здании”.
Он указал на здание, сунул бумажник в карман и повернулся, чтобы уйти. Но женщина выглядела невозмутимой, и Ткач сердито сказал: “Я клянусь тебе, женщина, если ты не найдешь телефон и не позвонишь, и сделаешь это быстро, сегодня вечером ты будешь отвечать на вопросы, а не отправишься домой”.
Он выскочил из магазина и перебежал улицу.
Он слегка запыхался, когда вошел в здание. Он ослабил галстук и оглядел вестибюль. Это была штаб-квартира какого-то филиала железнодорожной и транспортной системы. Охранник должен был находиться в вестибюле, чтобы записывать имена. Несмотря на то, что было уже немного поздно, некоторые люди все еще выходили из здания. Итак, подумал он, где они? Они заметили меня? Знают ли они какой-нибудь другой выход? Или они уже нашли жертву и вытащили ее на лестничную клетку, или ... Один из них стоял за углом возле двери лифта. Где были остальные?
Молодой человек нетерпеливо нажал кнопку, оглянулся через плечо на Ткача, который шел к нему, и не подал никаких признаков узнавания. Ткач ждал вместе с ним у лифта. Не глядя на мужчину, Ткач мог видеть, что ему около двадцати. Он перевешивал Ткача на двадцать фунтов и был на несколько дюймов выше. Как вспоминал Ткач, это был один из самых маленьких членов группы.
У Ткача не было с собой пистолета. Он не ожидал, что он понадобится. По правде говоря, он носил его как можно реже с тех пор, как застрелил молодого грабителя прошлой зимой. Но Ткач знал, что сможет подчинить себе этого молодого человека.
Глядя на ослабленный галстук Ткача, молодой человек улыбнулся и сказал: “Я думаю, лето будет теплым”.
“Возможно”, - равнодушно сказал Ткач.
“Вы здесь работаете?” небрежно спросил молодой человек.
“Иногда”, - ответил Ткач, бросив на мужчину властный взгляд, указывающий на то, что подобный вопрос был слишком фамильярен на его вкус.
Лифт прибыл, и двое мужчин вошли внутрь. Оператором была женщина лет пятидесяти. Ткач не хотел показаться неохотным назвать номер своего этажа, поэтому сказал: “Двенадцать”. Молодой человек сказал: “Семь”.
Лифт медленно поднялся. Женщина поправила очки, а Ткач сделал вид, что не обращает внимания на молодого человека. Когда двери открылись в семь, молодой человек повернулся к Ткачу и слегка улыбнулся, прежде чем выйти.
Как только двери закрылись, Ткач сказал: “Товарищ, высадите меня на следующем этаже. Затем спуститесь на лифте в вестибюль и ждите там полицию, которая скоро прибудет. Отведи их на седьмой этаж и скажи, чтобы были осторожны.”
Лифтерша посмотрела на него через плечо, как на сумасшедшего, и проехала мимо восьмого этажа. Ткач, уже вспотевший, достал бумажник и показал свое удостоверение. “МВД”, - сказал он. “В этом здании орудует банда насильников. Вы только что выпустили одного из них на седьмом этаже. Остальные, вероятно, сейчас там, ищут жертву”. Они проезжали девятый этаж, и она тупо смотрела на него с открытым ртом. Он продолжал. “Ты можешь быть той жертвой. Выпусти меня. Затем спускайся обратно, не останавливаясь, и делай, что я сказал. Ты понял?”
Она кивнула, когда они проезжали десятый этаж. Он протянул руку и нажал кнопку одиннадцатого. Она прижалась к стене. Дверь открылась, и Ткач сказал: “Теперь спускайся. Быстро”.
Как только он вышел из машины, она захлопнула дверцы и уехала.
В темном коридоре было тихо и безлюдно. Затем Ткач увидел женщину лет шестидесяти с ведром в руке.
Уборщицы, подумал он. Они охотятся за уборщицей. Он пронесся мимо женщины. Он сбежал вниз по узкой бетонной лестнице, перепрыгивая через две ступеньки за раз, почти спотыкаясь.
На седьмом этаже коридор тоже был темным и пустынным. Оставаясь в тени, он медленно продвигался вперед, прислушиваясь, и затем что-то услышал, возможно, тиканье металла о металл. Он пошел на звук, внимательно прислушиваясь к голосам, но ничего не услышал, стараясь ступать как можно тише. Ему потребовалось несколько минут, чтобы определить, что стук доносился из комнаты в дальнем конце коридора. Возможно, это была уборщица.
Он остановился у двери, на мгновение прислушавшись к тихому лязгу, затем толкнул ее, открывая. В кабинете было темно, но звук был довольно отчетливым. А затем зажегся свет.
Один из мужчин постукивал ножом по металлическому столу. По обе стороны от двери стояло по человеку. Тот, кто был в лифте, стоял в углу, скрестив руки на груди, с улыбкой на лице.
Тот, что с ножом, перестал стучать.
“Ты следовал за мной, как рыба в воде”, - сказал он, показывая очень плохой набор зубов. Он был самым крупным в группе, довольно крупным и явно лидером.
“Я инспектор полиции”, - сказал Ткач, стараясь не показывать страха. “Внизу уже полиция. Вы же не хотите неприятностей с полицией. Просто пойдем со мной и ответь на несколько вопросов.”
“О чем?” - спросил главарь, закрывая нож и убирая его в карман.
“Рутина”, - сказал Ткач, проклиная себя за то, что вспотел.
“А”, - сказал лидер, внезапно все поняв. “Вы имеете в виду, что я продаю напитки на площади без лицензии”.
“Да”, - сказал Ткач. “Это он”.
“И ты следовал за мной всю дорогу сюда ради этого великого преступления?”
“И посмотреть, не были ли вы замешаны в какой-либо другой преступной деятельности”, - сказал Ткач. “Мне не нравится ваша внешность, но я вижу, что вы не замышляете ничего, кроме легкого хулиганства”.
“Кто-нибудь из вас верит этому детскому личику?” - спросил лидер.
Ответа не последовало. Ведущий обошел стол и встал перед Ткачем.
“Эти женщины”, - сказал он. “Вот почему вы следили за нами. Мы хотим знать, как вы вышли на нас. Расскажите нам. Затем мы немного подтолкнем вас, свяжем и убежим. У нас есть места на Севере, куда мы можем пойти ”.
Это была ложь, жалкая ложь, игра, чтобы дать Ткачу надежду, а затем отнять ее. Образ избитых женщин вернулся к Ткачу, и он сказал: “В Советском Союзе вам негде спрятаться. Вы это знаете. С таким же успехом ты мог бы сдаться и надеяться, что тебя возьмут на работу в лагере для военнопленных.”
“Мне это не нравится”, - раздался голос из-за спины Ткача. Это был один из мужчин в дверях, тот, что выглядел самым молодым. “Если приедет полиция, мы должны убираться отсюда. Давайте просто убьем его и уйдем”.
Лидер печально покачал головой из-за невежества своего подчиненного.
“Полиции нет. Он один. У него не было времени позвать на помощь. Он один. Мы видели, что он был один ”.
Теперь Ткач понял ситуацию. Главарю нравилось заставлять жертву страдать; вероятно, они никогда раньше не работали с человеком, и он пытался решить, как с этим справиться.
Он посмотрел на Ткача и внезапно нанес удар кулаком в живот полицейскому. Ткач согнулся пополам, а мужчина схватил его за волосы и выпрямил.
“К лифту”, - сказал лидер. “Мы сделаем это дважды. Наш храбрый полицейский может наблюдать, пока мы из первых рук показываем ему, как мы работаем с лифтером. Миша, когда мы войдем, ты закроешь двери лифта. Борис, хватай женщину и бросай ее на пол. Мы с Алексеем присмотрим за нашим инспектором.”
Когда они развернули Ткача, он все еще пытался отдышаться. Дыши медленно, сказал он себе, пока они шли к лифту. Как только дверь открывалась, он делал свой ход, пытался отбиться от них и закрыть дверь. Это был не слишком продуманный план, но это было лучшее, что он мог сделать. По крайней мере, он разобьет лицо главарю, прежде чем они вонзят в него свои ножи. Пусть первый удар будет замечательным. Пусть он сломает его, убьет.
Он волочил ноги и согнулся пополам, пытаясь замедлить их движение, но толку от этого было мало. Он сказал лифтерше не подниматься сюда, дождаться полиции, но у него было мало надежды, что она послушается. И он не был уверен, что звонила женщина в сувенирном магазине. Даже если бы она это сделала, он не знал, сколько времени потребуется, чтобы прийти на помощь. Почти наверняка было бы слишком поздно.
Мужчины окружили его у дверей лифта и нажали кнопку. Ткач горячо надеялся, что лифт не приедет, но медленно, неуклонно он приближался. Он поднял глаза на надпись, выбитую на панели над дверью лифта: "Революция продолжается". Транспортировка вперед.
С этими словами дверь лифта со стоном открылась, и двое грабителей шагнули вперед, чтобы схватить оператора, но женщины там не было. Вместо этого коренастый мужчина, похожий на корыто для мытья посуды, с мрачным хмурым выражением лица и мускулистыми волосатыми руками схватил двух мужчин. Оба вылетели почти мгновенно, одного отбросило через коридор к стене, другой откатился на спину.
Ткач выпрямился и ударил главаря ребром ладони в нос. Мужчина вскрикнул и отшатнулся, закрыв лицо руками.
Другой грабитель, тот, что поднимался в лифте вместе с Ткачем, выхватил нож и надвигался на Ростникова, который медленно вышел, уставившись на него. У Ткача не было времени пошевелиться, но в этом и не было необходимости. Ростников низко пригнулся, когда человек с ножом сделал выпад, затем схватил его за руку одной рукой, а другой за пояс. Он поднял его и швырнул о стену, где тот осел на пол рядом с человеком со сломанным носом.
Ткач услышал звук позади себя и, обернувшись, увидел, как второй мужчина, которого Ростников выбросил из лифта, лезет к нему в карман. Он ударил мужчину ногой в живот и был удовлетворен, услышав звук, мало чем отличающийся от того, который он выпустил, когда главарь ударил его кулаком.
Не говоря ни слова, Ростников пинками и толчками загнал четверых грабителей в лифт и жестом пригласил Ткача заходить, бросив кислый взгляд на хнычущего главаря.
Затем он нажал кнопку лифта на первый этаж.
- Я... ” начал Ткач, пытаясь привести в порядок свою одежду.
“Не сейчас, ” резко сказал Ростников, “ у меня есть для тебя важная работа. Ты ведь говоришь по-французски, не так ли?”
“Я говорю по-французски”, - сказал Ткач.
“Бон”, - сказал Ростников, поворачиваясь так, чтобы ни Ткач, ни грабители не могли видеть довольной ухмылки на его лице.
ЧЕТВЕРО
Проституции, конечно, в Советском Союзе не существует. Ее не было с 1930 года. Эта болезнь эксплуататорских обществ, согласно официальной Советской энциклопедии, “была ликвидирована в Советском Союзе, поскольку условия, порождавшие и питавшие ее, исчезли”. Ленин говорил, что “отсутствие самоконтроля в сексуальных вопросах является буржуазной чертой, признаком деморализации”. Таким образом, после кратковременного всплеска движений за свободную любовь после революции Советский Союз фактически положил конец сексуальной эксплуатации женщин.
Именно поэтому Эмилю Карпо потребовалось почти полчаса, чтобы найти проститутку, которую он искал в Москве. Обычно, если позволяли время и обязанности, Карпо встречался с Матильдой в кафе "Москва" на улице Горького в семь вечера в первую среду каждого месяца. Затем они отправлялись в квартиру, которую Матильда делила со своей тетей и двоюродным братом, которые, к удобству, отсутствовали в течение часа. Матильда днем работала телефонисткой, а ночью - проституткой. Она была секретаршей, или “секретаршей”, а не проституткой на полный рабочий день.
Матильды не было в кафе "Москва", но официант, который знакомил ее с клиентами, стоял, прислонившись к стене, его черный галстук-бабочка был завязан под странным углом. Его звали Анатолий, и ему было где-то между сорока и шестьюдесятью. У него были редкие волосы, вялое тело и угрюмое выражение лица. Он увидел приближающегося Карпо и, изобразив безразличие, повернулся, чтобы завязать разговор с другим официантом.
“Итак, - сказал он своему другу, “ если я смогу достать дополнительный билет, а ты захочешь заплатить двенадцать рублей, можешь взять его”.
“Двенадцать рублей?” - недоверчиво переспросил мужчина, вынимая изо рта черную сигарету "папироси". “Я бы не заплатил больше семи”. У папироси был длинный картонный фильтр, и она пахла горящей веревкой. Карпо, который никогда не пил, не курил и даже не помышлял о надругательстве над своим телом, испытывал отвращение ко всему курящему и выпивающему, а это означало, что ему было от чего отвращаться в Москве.
“Анатолий”, - сказал Карпо, вставая за спиной официанта.
Другой официант взглянул на Карпо, почувствовал запах копа и направился на кухню. Анатолий медленно повернулся и бросил на Карпо скучающий взгляд.
“Да?” - сказал он.
“Я должен немедленно увидеть Матильду”.
“Невозможно”, - сказал Анатолий, почти усмехнувшись абсурдности просьбы.
“Вы неправильно поняли”, - мягко сказал Карпо, положив здоровую правую руку на плечо официанта. “Это не просьба. Это официальный приказ полиции”.
Официант поморщился от боли и начал тонуть, но Карпо вытащил его. Пара опоздавших на ланч посетителей заметили беспорядок и, сделав вид, что ничего не заметили, поспешили оплатить счет и уйти.
“Матильда”, - повторил он. “Я не собираюсь арестовывать ни ее, ни вас”.
“Лучше бы тебе этого не делать”, - сказал Анатолий, протягивая руку, чтобы помассировать ноющее плечо. “Тебе не пойдет на пользу, если твое начальство узнает о тебе и о ней”.
Дальше он ничего не сказал. Рука Карпо обхватила его шею, и Анатолий обнаружил, что смотрит в бесстрастное лицо.
“Это поставило бы меня в неловкое положение, - прошептал Карпо, - но это не стоило бы мне моей работы. Однако это привело бы к вашему задержанию и вынесению приговора как своднику, и вы хорошо знаете о наказании за это ”. Он грубо отпустил его. “Где мне найти Матильду?”
Галстук Анатолия сбился набок и болтался, когда он дотронулся до горла и хрипло всхлипнул.
“Домой”, - прошептал Анатолий и откашлялся. “Она сказала, что заболела, на телефонную станцию”.
Карпо повернулся и направился к двери.
“Она не одна”, - сказал Анатолий.
Карпо прошел через дверь и вышел на улицу. Через десять минут он был на улице Герцена, направляясь к длинному ряду почти одинаковых десятиэтажных жилых домов. Он вошел в четвертое здание незадолго до двух часов дня и начал подниматься на седьмой этаж. Его левая рука все еще иногда пульсировала, но врач заверил его, что со временем пульсация пройдет. Карпо не был так уверен. Он также не был до конца уверен, что хочет, чтобы это прошло. Чего он хотел, так это полного использования руки. Небольшая боль, как и сильные головные боли, была для него вызовом. Это была проверка его выносливости, его преданности делу. Мир был полон препятствий, боли, человеческой хрупкости. Задача государства и отдельного человека состояла в том, чтобы преодолеть эту хрупкость. Карпо справился превосходно, за несколькими незначительными исключениями. Он считал Матильду, которую знал почти семь лет, серьезным недостатком.
Карпо не колебался у двери. Его четыре стука были резкими и громкими, и знакомый голос позвал: “Кто там?”
“Карпо”, - ответил он. За дверью послышалась отчаянная возня и мужской голос, но потребовалось не более десяти секунд, чтобы дверь открылась. Матильда стояла перед ним, ее зеленое платье спереди было застегнуто, за исключением одной пуговицы на талии. Ее темно-каштановые волосы свободно спадали на плечи. Она не была хорошенькой в общепринятом смысле, но она была красивой и сильной. Конечно, она была уверенной в себе и крепкой. Даже сейчас, когда она стояла лицом к лицу с Карпо в дверях, одна рука была у нее на бедре.
“Ты пришел на неделю и пять часов раньше”, - сказала она.
“У меня есть к тебе несколько вопросов”, - ответил Карпо. “Отправь его домой”. Его глаза не отрывались от ее лица. На мгновение она выглядела рассерженной, но потом, должно быть, вспомнила, что гнев никак не подействовал на мужчину, который стоял перед ней. Втайне ей было жаль Карпо, но она никогда бы не сказала ему об этом, потому что знала, что малейшее проявление ее чувств отошлет этого изможденного, серьезного мужчину прочь, чтобы он никогда не вернулся. Она отступила назад, позволяя ему войти, и закрыла за ним дверь в однокомнатную квартиру.
“Миколь”, - сказала она, не оборачиваясь. “Выходи”.
Дверь в ванную медленно, осторожно открылась, и оттуда вышел худощавый молодой человек. На самом деле он был едва ли больше мальчика, одетый в рабочие брюки и белую рубашку. Когда он вышел, он пытался завязать галстук, и его длинные прямые каштановые волосы упали ему на глаза. Сначала он посмотрел на Карпо с оттенком вызова, но, увидев призрака перед собой, вызов исчез.
“Боюсь, тебе пора уходить, Миколь”, - мягко сказала Матильда. “Этот человек - мой старый друг. Он работает в правительстве, как и твой отец. Ты понимаешь?”
Микол закончил завязывать галстук, не уверенный, должен ли он пожать руку, сказать что-нибудь Матильде или просто направиться к двери. Он сделал последнее, помедлив в дверях, как будто хотел что-то сказать Матильде.
“Я поговорю с тобой в понедельник”, - сказала она.
Микол кивнул, взглянул на неулыбчивого Карпо и вышел, закрыв за собой дверь.
“Его отец - помощник комиссара транспорта”, - сказала она. “Я знаю его отца почти столько же, сколько знаю вас. Не хотите ли чаю?”
“Да”, - сказал он, игнорируя неубранную кровать в углу у окна. “Я пришел за твоей помощью”.
Она прошла в кухонный альков и начала наполнять чайник. Перекрывая плеск воды в алюминиевом чайнике, она спросила: “Личное или деловое?”
“У меня нет личных интересов”, - серьезно сказал он.
Матильда повернулась с кофейником в руке, приподняла бровь и склонила голову набок.
“Возможно, у меня есть личные потребности”, - поправился он.
“Ты льстец”, - сказала она с усмешкой. Она поставила кастрюлю на плиту и повернулась к Карпо, скрестив руки перед собой.
“Вы часто пропускаете дни на своей работе?” - спросил он.
“Отец Микола устроил мне выходной”, - объяснила она.
Карпо понимающе кивнул. Он вовсе не был наивен. В Советском Союзе процветала коррупция. Один человек, даже небольшая преданная группа мужчин и женщин, не могли надеяться искоренить это полностью. Но нужно было продолжать пытаться, продолжать вести себя так, как будто это было возможно. Это было то, что придавало смысл чьей-то жизни.
“Я должен найти проститутку”, - сказал Карпо, когда Матильда села за стол.
“Что ж, вы пришли по адресу”, - сказала она, жестом приглашая его сесть рядом с ней.
“Я не имел в виду тебя”, - объяснил он. “Я должен найти проститутку, которая работает рядом с отелем "Метрополь", ту, за которой мужчина мог бы заехать поздно ночью, не привлекая внимания, к которой таксист или клерк могли бы иметь быстрый доступ”.
Матильда выглядела озадаченной. “Что...”
“Это часть расследования”, - объяснил он, и она поняла, что больше ничего от него не добьется. Она пожала плечами, обнаружила расстегнутую пуговицу на блузке и застегнула ее.
“Может быть довольно много такси”. Она вздохнула. “В этом районе, может быть, дюжина извозчиков, но если бы было поздно, это, вероятно, была бы железнодорожная проститутка, одна из дешевых, которые работают на вокзалах. Скорее всего, та, кого вы ищете, отправилась в ресторан "Метрополь" со своим сутенером или мужем. Вероятно, работает в этом заведении.”
“Имя”, - сказал Карпо, глядя на нее немигающими глазами.
Матильда улыбнулась. “Ты даже не закрываешь глаза, когда ты...” Она колебалась. Она собиралась сказать “заниматься любовью”, но для Карпо это действие не имело ничего общего с любовью.
“Имя”, - повторил Карпо.
Позади них закипел чайник, и Матильда встала, чтобы заварить чай.
“Какой ночью?” - спросила она, повернувшись к нему спиной.
“Среда”, - ответил он. “Вчера”.
“Ее зовут Наташа”, - сказала Матильда. “Она ходит один вечер в неделю, по средам, в "Метрополь". Она не решается ходить туда чаще, чем сейчас, опасаясь, что кто-нибудь заподозрит неладное и выдаст ее полиции. Обычно во второй половине дня она работает на одной из железнодорожных станций на Комсомольской площади. Попробуйте зайти на Ленинградский вокзал. Ей около тридцати пяти, худощавая, короткие светлые волосы, довольно хорошие зубы, красотой не блещет, но когда она одевается для вечера в "Метрополе", она может пройти мимо, особенно с пьяным иностранцем. Это то, чего ты хотел?”
Она вернулась с чаем и поставила перед ним чашку.
“Да”, - сказал он, встретившись с ней взглядом.
Они молча выпили, почти две минуты ничего не говоря.
“Ты никогда не был здесь днем”, - сказала она наконец.
“До сегодняшнего дня”, - согласился он, допивая чай.
“Раз уж ты здесь...” - начала она.
Где-то глубоко внутри Карпо была та же мысль. Она словно прочитала его мысли, обнажила его потребность и превратила ее в уязвимость.
“Я думаю, что нет”, - сказал он, вставая. “Я предпочитаю наше обычное соглашение”.
“Как пожелаешь”, - сказала Матильда, слегка кивнув.
Так и должно быть, подумал Карпо про себя и ушел, не сказав больше ни слова.
Ленинградский вокзал был полон людей, когда Карпо прибыл. Он показал свое удостоверение полицейскому на входе, который был дежурным там, чтобы не пропускать всех, у кого не было билетов.
На жестких деревянных скамейках толпились крестьяне в рваной одежде. Некоторые из них, вполне возможно, просидели там несколько дней, не в силах найти в городе место для ночлега. Все отели были им, по сути, не по средствам. Даже если бы это было не так, шансов на то, что крестьянину дадут комнату, не существовало. Если крестьянин никого не знал в городе или не мог найти никого, кто позволил бы ему, его жене и, возможно, одному-двум детям спать на полу за несколько рублей, его единственным выбором было жить на вокзале до прихода поезда. Лучше одетые путешественники сидели немного прямее, искали себе подобных или уткнулись в книги, чтобы их не отождествляли с низшими слоями советского общества.
Карпо подошел к маленькой темной закусочной в углу и стал наблюдать за женщиной за стойкой. У нее был явный случай астмы, от которой "Смоки стейшн" не стало лучше. Она разливала куриный суп мужчине в помятом деловом костюме. Закончив, она крикнула через плечо одной пожилой женщине, которая мыла посуду.
Карпо привлек внимание женщины-астматика.
“Наташа”, - тихо сказал он. В этот момент другой посетитель, достаточно хорошо одетый, но нуждающийся в бритье, неторопливо подошел к Карпо, но, увидев вампироподобное лицо, решил подождать.
Женщина не смотрела на Карпо. Когда она повернулась и увидела его, ее кислое выражение лица сменилось покорным.
“Меня зовут не Наташа, товарищ”, - прохрипела она.
“На станции работает женщина - блондинка, худенькая”, - объяснил он. “Ее зовут Наташа”.
“Я не знаю такого человека”, - сказала женщина, оглядываясь по сторонам в надежде, что посетитель спасет ее от этого человека.
Карпо наклонился вперед, его глаза остановились на женщине. Он почувствовал запах ее пота. За стойкой не было места, чтобы она могла отступить. За ее спиной посудомойка спросила, не случилось ли чего. Женщина ничего не сказала и ахнула, увидев лицо перед собой. Затем ее голос перешел в тихий шепот.
“Она здесь. В дальнем углу, у вторых ворот, за...”
Но Карпо повернулся и ушел. Он проталкивался сквозь толпу, двигаясь медленно, его глаза осматривали зал. Он почти сразу заметил проститутку, но она была крупной и с темными волосами. Он пошел дальше и еще через несколько минут заметил худощавую блондинку. Она просила у джентльмена прикурить для нее сигарету. На таком расстоянии она выглядела довольно элегантно, но по мере того, как Карпо приближался к ней, элегантность исчезала. Ее лицо было жестким, волосы ломкими и искусственно подкрашенными, зубы неровными и немного желтоватыми. Глядя на нее, Карпо подумал, что ее ночи в "Метрополе", вероятно, сочтены. Скоро она будет проводить больше времени на вокзалах, а вскоре после этого будет работать только по ночам.
Карпо сделал вид, что не обращает внимания на беседующую пару, когда прошел мимо них к газетному киоску в углу. Несмотря на шум вокруг, он уловил часть разговора.
“Примерно через час”, - сказал мужчина. У него было мальчишеское лицо и седеющие виски, и он был похож на профессора.
“Уйма времени”, - сказала Наташа. “Есть одно место...”
А Карпо был вне пределов слышимости. Он обернулся и увидел, что профессор колеблется, услышал уговоры Наташи, хотя и не мог разобрать ее слов. Профессор медленно покачал головой, и Наташа, улыбаясь, схватила его за руку. Теперь Карпо почувствовал уверенность в своей добыче. Он шагнул вперед позади пары, увернувшись от молодого человека с огромным чемоданом, перетянутым веревкой, и коснулся плеча Наташи. Она внезапно удивленно обернулась.
“Я хотел бы поговорить с тобой”, - сказал он.
Профессор не потрудился извиниться. Он просто растворился в толпе.
Один проиграл, другой выиграл, казалось, подумала она, когда ее улыбка вернулась. Карпо не понравилась фальшивая улыбка, но он ее понял.
“Мы не можем здесь хорошо разговаривать”, - сказала она, оглядываясь по сторонам.
С этими словами она подняла левую руку, чтобы он мог видеть цифру 20, четко написанную на ее плоти. Карпо знал, что уличные проститутки указывают свои цены на подошвах своих ботинок, на руках или на ладонях. Ее цена была высока для привокзальной проститутки, но это была только начальная запрашиваемая цена.
“Я полицейский”, - тихо сказал Карпо.
Бледное лицо Наташи стало призрачно-белым.
“Я ничего не сделала”, - выдохнула она. “Я не нарушала никаких законов”.
Это было правдой, поскольку не было законов против проституции. Поскольку ее не существует, утверждается в аргументации, то и законов против нее не должно быть. Однако, как хорошо знали и Наташа, и Карпо, в уголовном кодексе страны было много сексуальных преступлений, включая заражение венерическими заболеваниями, незаконный аборт, сексуальные отношения с несовершеннолетними и развратные действия. Наташе могут быть предъявлены обвинения в нескольких преступлениях, а наказание может включать несколько лет лишения свободы в исправительной колонии.
“Если ты ответишь быстро и честно, - сказал он теперь, держа ее за руку, - я повернусь через минуту или две и уйду. Если ты этого не сделаешь, я тебя арестую”.
Наташа не ответила.
“Прошлой ночью в "Метрополе". Ты был там?”
Наташа собиралась солгать, но лицо Карпо было в нескольких дюймах от ее собственного, и больше всего ей хотелось убежать от этого человека.
“Да”, - сказала она.
“Жил-был американец. Его звали Обри. Он искал женщину. Он нашел тебя”.
Карпо совсем не был уверен, что Обри был с Наташей. Если бы выяснилось, что это не так, Карпо стал бы давить на нее, требуя другого имени, следуя другой зацепке.
“Да”, - сказала она.
“Куда ты с ним ходила?”
“В такси”, - сказала она. “Мой муж - водитель такси”.
“ Что вам сказал американец? - спросил я. Карпо продолжал: Проходившая мимо пара посмотрела на Карпо и ошеломленную и напуганную Наташу, хотела вмешаться, но передумала.
“Ничего”, - сказала она. “Он только что вошел. Мы... Он не смог этого сделать, поэтому я помогла ему. Он ничего не сказал.
“Ничего?” - спросил Карпо. “Пьяный, который несколько минут назад что-то болтал?”
Глаза Наташи забегали взад-вперед. Затем, внезапно вспомнив, она воскликнула: “О! Он действительно что-то сказал. Это была чушь. Что-то о том, что теперь они у меня есть, что у них самая большая история, что у них есть лжецы. Мой английский не очень хорош, но что-то в этом роде. Он продолжал говорить, что теперь они у него есть, и он им покажет. Но он не казался довольным этим. Скорее, знаете ли, сердитым. Злобный. ”
“Имена?” Карпо продолжал.
“Он не упоминал имен”, - сказала она. “Я клянусь. Никаких имен. Хотя он сказал что-то странное. Что-то о лягушачьей сучке. Это пьяные разговоры. По-моему, по-английски "собаки" - это "суки". О лягушках так не говорят. Он был пьян ”.
Карпо отпустил ее, и она чуть не упала. Автоматической реакцией Наташи было предложить себя полицейскому просто так, но Карпо исчез прежде, чем она успела произнести эти слова.
Обычное время ожидания у каменной пирамиды Мавзолея Ленина составляет полчаса, если только это не праздничный день, и в этом случае ожидание в четыре раза больше. Очередь протянулась на несколько сотен метров через Красную площадь за пределами Кремля, но люди, ожидающие, терпеливы и почтительны. Гиды "Интуриста" провожают иностранцев и солдат к началу очереди.
Тот, с темными глазами, был иностранцем, но предпочел не обращаться за помощью в "Интурист", а стоять в конце очереди, решительно глядя вперед. Времени было предостаточно, день был приятный, и очередь двигалась. В очереди стояло несколько иностранных посетителей, говоривших на языках, которые темноглазый понимал, но делал вид, что не понимает. Молодой человек, стоявший прямо впереди в очереди, играл в шахматы со своей спутницей, молодой девушкой, на маленькой доске, которую держал на ладони. Старик, стоявший перед парой, продолжал хмуро смотреть на них, как будто они совершали акт богохульства в священном ряду. Он посмотрел на темноглазого в поисках поддержки, но не получил ее.
Охранник вышел вперед, чтобы сказать японцу убрать фотоаппарат. Он велел другому мужчине вынуть руки из карманов. Толпа медленно, гуськом, спускалась по ступенькам в склеп. Температура падала с каждым шагом. Ни паузы, ни разговоров. Снимаю шляпы, когда шеренга проходит мимо застывших солдат, стоящих в ярде друг от друга.
А затем темноглазый встал перед хрустальным саркофагом с телом Владимира Ильича Ленина. В розоватом свете, казалось бы, идеально сохранившееся лицо было умиротворенным и спокойным. Темноглазый наклонился к саркофагу, когда очередь двинулась вперед, а затем споткнулась.
Молодой человек, игравший в шахматы со своей девушкой, поднял споткнувшегося посетителя. Охранник двинулся вперед, чтобы помочь, но темноглазый посетитель отмахнулся от него благодарственным кивком и вышел на дневной свет. На обсаженной деревьями аллее у подножия Кремлевской стены никто не задерживался. Толпа прошла мимо Мавзолея Иосифа Сталина; мимо Мавзолеев Свердлова; Дзержинского; Ирен Арман, француженки, которая была близкой подругой Ленина; советского космонавта Владимира Комарова; Джона Рида; жены Ленина Надежды Крупской; и Максима Горького. Было 14:00 пополудни, Темноглазый сдержал улыбку. Это было довольно просто. Компактная бомба, заключенная в мягкий пластик, теперь висела на нижней кромке гробницы не более чем в двух футах от головы Ленина. При условии бесперебойного движения общественного транспорта две другие бомбы будут на месте к 17:00 вечера.
ПЯТЬ
Когда Порфирий Петрович Ростников вошел в свою квартиру вскоре после восьми вечера того же дня, его мыслями был беспорядочный обстрел осколками. Он знал, что ему придется привести их в порядок, и мог придумать только одно, что могло бы ему помочь. Он поздоровался с Сарой, у которой, как он мог сказать, было что-то на уме. Он понял это по тому, как она коснулась его правой щеки, когда поцеловала в левую. Он понял это по суете и легкой болтовне, когда она готовила ужин. Она рассказала ему о письме от их сына Иосифа, в котором описывались выходные в Киеве с двумя друзьями. Иосиф ничего не сказал бы в письме о своих трех месяцах в Афганистане. С этим придется подождать, пока он не приедет в Москву в отпуск.
Ростников одобрительно хмыкнул, переодеваясь в толстовку и брюки, оставив дверь спальни открытой, чтобы он мог слышать, как Сара продолжает свою болтовню. Сара не была болтушкой. Ростников знал, что бомба в конце концов упадет. Он заглянул на кухню, чтобы посмотреть, что она готовит. Это было его любимое блюдо, куриная табака, грузинское фирменное блюдо, которое Сара готовила в совершенстве, когда могла купить курицу.
Она аккуратно удаляла хребет, расплющивала птицу и обжаривала ее на тяжелой металлической тарелке, придавленной ручным утюгом. Затем она подавала ее с соусом из чернослива и маринованной капустой. В этот момент он был бы наиболее уязвим, и именно тогда она заговорила бы.
Ростников перешел к гирям, и Сара замолчала, зная, что ей не удастся преодолеть его концентрацию. Ростников включил радио, открыл шкаф, раскатал тонкий коврик, осторожно вынул тяжелые гирьки и, наслаждаясь музыкой Римского-Корсакова и запахом куриного табака, приступил к своей рутине. У него был еще один день на подготовку. Никто, кроме Сары, не знал, что он участвовал в ежегодных соревнованиях по тяжелой атлетике в парке культуры и отдыха "Сокольники". Соревнование проводилось для мужчин и женщин старше пятидесяти лет, и он хорошо знал, что участники часто были замечательными. Он посещал конкурс каждый год в течение последних семи лет, за исключением 1977 года, когда пироманьяк держал его под дулом пистолета в подвале Московского художественного театра.
В этом году Алексиев должен был раздавать трофеи. Ростников представил, как стоит рядом со своим кумиром, принимает от него трофей, пожимая его огромную волосатую руку. Фантазия была всепоглощающей. Ростников никогда раньше не участвовал в соревнованиях, потому что из-за его ноги он практически не мог участвовать во многих мероприятиях. Чтобы набрать 200 фунтов в толчке, ему пришлось двигаться странным махом, и это сразу поставило его в невыгодное положение. Чтобы выиграть турнир, ему нужно было выступить намного лучше, чем другим участникам. Даже становой подъем был бы проблемой, поскольку он мог согнуть только одно колено. Ему пришлось бы делать на одной ноге то, что другие делали на двух.
Несколько мгновений Ростников счастливо потел и напрягался. Музыка танцевала вокруг него. Он считал, не задумываясь о счете. Его тело, руки, ноги и грудь говорили ему, насколько он близок к истощению, и когда это истощение наступало, он преодолевал его, его лицо краснело, вены проступали вдоль мохнатых рук, дыхание вырывалось короткими затяжками. В этот момент Сара всегда отворачивалась от него. Несмотря на его заверения, что это естественно, она была убеждена, что он творит ужасные вещи со своим телом. Она никогда не пыталась отговорить его от этого, потому что понимала, как сильно ему нужны эти гири. Но все равно она не стала смотреть.
Ростников разговаривал по телефону с партнером погибшего японского режиссера. Партнер не говорил по-русски, но мог общаться по-английски, поэтому Ростников провел интервью на языке, который был неудобен для них обоих.
Погибший японец Юширо Накаяма никого не знал в Москве. Он пробыл в городе всего два дня, когда умер. Его кинокомпания была небольшой и выпускала мягкую порнографию, а также по одному фильму общего проката в год. В этом году фильм "Зеленые дни в Киото" был заявлен на кинофестиваль. Однако Накаяму и его партнера меньше интересовали шансы выиграть приз, чем поиск рынков сбыта для других своих фильмов.
Возможно, партнер лгал, но Ростников так не думал. Как и большинство россиян старше сорока, Ростников питал глубокое подозрение к японцам. Японцы были одной из немногих стран, одержавших явную победу над Россией в войне. Конечно, это было при царском режиме, но, тем не менее, это было сокрушительное поражение. Русские сделали все возможное, чтобы избежать конфликта с японцами во время Второй мировой войны, войны Ростникова, предоставив их американцам и британцам. Ростников не доверял японцам, хотя и неохотно восхищался ими. На самом деле, прочитав это, он решил, что японцы, несомненно, самые умные люди в мире, что сделало его еще более подозрительным. Таким образом, хотя он был уверен, что погибший японский кинопродюсер стал жертвой несчастного случая, он все же решил назначить младшего офицера для продолжения расследования его смерти.
Он ждал сообщений о двух погибших россиянах. Ни один из них, похоже, не был намеченной жертвой. Но, на всякий случай, Ростников позвонил в родные города обоих мужчин и попросил провести местное расследование.
Нет, подумал он, перенося вес в правую руку, наиболее вероятной мишенью был американский журналист. К такому выводу его привел отчет Карпо. Проститутка Карпо сказала, что американец Обри говорил о сучке-лягушке. Ростников вспомнил, что американцы и англичане использовали слово “лягушка” в уничижительном смысле для обозначения французского. Он прочитал это в одном из своих американских детективных романов. Итак, пьяный и умирающий американец на заднем сиденье московского такси упомянул француженку. Согласно записной книжке Обри, за день до своей смерти он брал интервью у француженки. После столкновения у лифта Ростников отправил Ткача взять интервью у француженки Моник Френо.
Да, подумал Ростников, он поступил правильно. Теперь следствие могло подождать до утра, когда он поговорит с Ткачем, допросит немца и попросит Ткача допросить англичанина.
Римский-Корсаков и Ростников закончили почти одновременно. Ростников потянулся, тяжело дыша, выключил радио, убрал гантели и подошел к кухонному столу.
Еда была превосходной. Они медленно распивали борщ, с аппетитом вгрызались в курицу, с одобрением запивали вином. Затем пришло время.
“Порфирий”, - сказала Сара, играя кусочком курицы на своей тарелке. “Что ты думаешь о Франции?”
Вопрос был неожиданным, поскольку на самом деле он только что думал о Франции. Ее голубые глаза внезапно встретились с его.
“Я не слишком люблю французов”, - сказал он, разливая остатки вина из маленькой бутылки. “В своем предполагаемом превосходстве они мало терпимы к другим народам. Они считают русских особенно варварскими. Я думаю, это как-то связано с неспособностью Наполеона...
“Нет”, - перебила Сара. “Я имею в виду, что бы вы подумали о жизни во Франции. Или Англии, или Израиле, или даже Америке или Канаде”.
Значит, это все, подумал Ростников. Идея так долго оставалась невысказанной, но теперь она вышла наружу. Сара была еврейкой. Она могла подать заявление на иммиграцию. Это было бы нелегко, но это можно было бы сделать, и Порфирий, как ее муж, мог бы подать заявление вместе с ней. Проблема, как они оба знали, заключалась в том, что, как только они подадут заявление, они станут объектами жестокого обращения. Их жизнь станет невыносимой. Они вполне могут потерять работу и получить задания, не представляющие никакой ответственности или заслуг. Их сын Иосиф пострадает, и, что хуже всего, им, вероятно, никогда не дадут разрешения уехать. Но это было то, о чем Ростников всерьез задумывался с тех пор, как его работа стала более политизированной, а его знания стали потенциальной опасностью для государства.
“Сара, ” вздохнул Ростников, “ я полицейский. Они бы никогда меня не отпустили”.
“Ты знаешь людей”, - сказала она. “Людей, которые могли бы нам помочь”.
Кого он знал? Анну Тимофееву? Какое влияние она имела? И как верный член Партии, что бы она подумала о его желании уйти, бросить дело, когда она отдавала ему свою жизнь?
“Я не знаю никого, кто был бы готов нам помочь”, - сказал он.
Их глаза встретились, и он увидел в ее взгляде что-то такое, что она старательно скрывала раньше, если оно там было.
“Порфирий”, - сказала она. “Нам больше пятидесяти лет. Стоит попробовать”.
Безумно, но на ум пришло название Изола. Изола, город Эда Макбейна, где полиция вела себя совсем не так, как в Москве. Теперь, если бы он мог поехать в Изолу…
“Сара, - сказал он, - этого не может быть”.
Она кивнула, встала и начала убирать посуду. Наблюдатель мог бы заключить из этого, что вопрос исчерпан, но Ростников знал лучше. Он знал, что это только начало и что Сара гораздо терпеливее и даже умнее его. Кроме того, Ростников уже некоторое время не просто забавлялся этой идеей.
Стук в дверь был тихим. Им показалось, что звук доносится с другого конца зала. Затем он стал громче. Ростников ухватился за стол и приподнялся, чувствуя напряженность разговора и вкус вина.
Сначала, когда он открыл дверь, он не узнал стоявшего перед ним человека.
“Да?” - сказал Ростников, вытирая влажный лоб краем рубашки.
“Я сверху”, - сказал худощавый болгарин.
“Туалет”, - вдруг вспомнил Ростников. Он разобрал туалет ранним утром, и болгары ждали его возвращения.
“Ах, ” вздохнул Ростников, “ я проконсультировался с экспертом, главным сантехником отеля "Метрополь". Я все починю за несколько минут. Не бойся”.
Он мягко подтолкнул болгарина в зал.
“Я только возьму свои инструменты и буду прямо там”, - тихо сказал он, не желая, чтобы сосед подслушал и позвонил ужасному Самсанову.
Сара посмотрела на него, когда он закрыл дверь. В ее глазах был невысказанный вопрос: произойдет ли это в Париже, Монреале или Чикаго?
Ростников пожал плечами, полагая, что так и будет, но считая неразумным снова поднимать этот вопрос.
“Я сейчас вернусь”, - сказал он. “Это займет у меня не более пятнадцати минут”.
Фактически прошло почти два часа, прежде чем Ростников вернулся. Возникли непредвиденные осложнения. Инструментов было недостаточно, а книга, которой он пользовался, сильно устарела. В конце концов ему удалось починить трубу, но он опасался, что ремонт был временным.
“Туалет теперь починен”, - сказал он Саре, которая сидела за столом и писала письмо, вероятно, своей сестре или Йозефу.
“Это хорошо”, - сказала она, глядя поверх очков и улыбаясь, ее мысли были в Одессе, Киеве или Сан-Диего.
Ростников мылся в раковине, когда зазвонил телефон. Сара сняла трубку и протянула ему.
“Я не знаю, кто это”, - сказала она, пожимая плечами.
Он пересек комнату и взял трубку. “Ростников”, - сказал он.
“Утром, ” раздался мужской голос, “ ровно в семь вы должны быть в кабинете полковника Дрожкина”.
Ростников ничего не сказал.
“Ты понимаешь?” - раздался голос.
Ростников узнал в этом человеке Женю, помощника полковника Дрожкина.
“Я понимаю”, - спокойно сказал Ростников. “Я буду там в семь”.
Они повесили трубки, и Ростников повернулся к жене. “Дела”, - сказал он. “У меня назначена встреча рано утром”.
Это было все, что он сказал. Он перечитал "Тайну" Лоуренса Блока и лег спать, гадая, чего КГБ хочет от него на этот раз.
Вечером сразу после инцидента с бандой насильников Саша Ткач сел на автобус до гостиницы "Россия". Он прошел через огромные стеклянные двери, пересек огромный вестибюль, стены которого были увешаны киноафишами и увеличенными изображениями кинозвезд, в основном болгар, и подошел к стойке регистрации. Он назвал имя женщины, которую искал, Моник Френо, представился и подождал, пока клерк за длинной стойкой посмотрит имя. Он не смог его найти. Обычно служащий сдавался, но это был полицейский с решительным взглядом, поэтому служащий пробовал списки других башен и в конце концов нашел имя француженки.
Отель "Россия" резко контрастирует с отелем "Метрополь". Он массивный и новый, а официальные комментарии в туристических справочниках и рекламе называют его “Палас”. Москвичи, глядя на гигантское сооружение на берегу Москвы-реки, называют его “ложей”. В двенадцатиэтажном отеле три тысячи двести номеров, девять ресторанов, два из которых вмещают по тысяче человек каждый, шесть баров, пятнадцать закусочных и самый большой в мире банкетный зал. Здесь также расположены два кинотеатра на восемьсот зрителей и один большой кинозал "Зарядье", который может с комфортом вместить три тысячи человек.
Саша без труда нашел комнату Моник Френо. Он постучал, и дверь открыла женщина, которая совершенно ослепила его. Он был уверен, что видел ее раньше. На ней была тонкая розовая блузка из какого-то шелковистого материала; ее джинсы были узкими и, несомненно, западными. Но дело было в ее лице и волосах…Да, она была похожа на французскую актрису Брижит Бардо, но Бардо, должно быть, старше этой женщины. Возможно, это была младшая сестра.
“Да?” - сказала женщина по-русски.
Ткач не знала, что многие молодые женщины во Франции воспользовались своим сходством со знаменитой звездой и приняли образ Бардо.
“Вы Моник Френо?” - спросил он по-французски.
Она улыбнулась. Ткач не был уверен, то ли ей приятно, что он говорит с ней на ее родном языке, то ли забавно, что он делает это так плохо. В любом случае, от ее улыбки ему стало не по себе. На самом деле, Моник Френо заставила его почувствовать себя довольно неловко, когда жестом пригласила его войти в комнату, но оставила ему мало места, чтобы пройти в дверной проем, не задев ее.
Он оглядел комнату. Она была намного больше, чем квартира, которую они с Майей делили с его матерью.
“Я из полиции”, - сразу же ответил он.
“Я удивлена”, - сказала она, усаживаясь на один из двух стульев в комнате и скрещивая ноги. “Я думал, что требование к российским полицейским, не имеющим формы, состоит в том, чтобы им было за пятьдесят, они были солидными, трезвыми и имели форму либо фонарного столба, либо американского почтового ящика”.
Ее описание вполне подходило Ростникову, подумал Ткач. Он также осознавал, что женщина, которой могло быть от двадцати пяти до сорока, смотрела на него с удивлением и использовала то, что, должно быть, было ее потрясающей сексуальностью.
“К сожалению, у меня назначена другая встреча”, - солгал Саша. “Итак, мне придется довольно быстро задать вам несколько вопросов. У вас, вероятно, тоже много дел”.
“Нет, не совсем”, - сказала она, приложив палец к подбородку.
“Вы создаете фильмы?” спросил он, доставая свой блокнот.
“Я продюсер фильмов”, - сказала она. “Это большая разница. На самом деле, я ассистент продюсера и представляю его на фестивале”.
“Я бы подумал, что ты актриса”, - сказал он и тут же пожалел об этом.
“Была”, - сказала она. “Но я нашла более ... полезным быть ассистентом Пьера Максита. Вы слышали о нем?”
“Уоррен Хардинг Обри”, - вставила Саша. Это остановило ее, но, похоже, не встревожило и не расстроило.
“Писатель?” спросила она.
“Я думаю, мало найдется людей с таким именем”, - серьезно сказал он, - “хотя, должен признать, я мало что знаю об американских именах”.
“Обри брал у меня интервью несколько дней назад”, - сказала она.
“Понедельник”, - сказал Саша. “О чем вы говорили?”
“Почему?” - спросила она. “Что он сделал?”
“Он дал себя убить”, - объяснил Ткач. “Вполне возможно, что это несчастный случай, но мы пытаемся проследить его передвижения вплоть до момента его смерти вчера утром”.
“Мертв”, - сказала она, посмотрев на Ткача более серьезно.
“Совершенно мертв”, - сказал он. “Зачем он брал у вас интервью?”
“О Пьере”, - сказала она. “Фильм, который мы показываем на фестивале, "Дьявол на ветру". У меня сложилось впечатление, что это было несерьезное интервью, что он искал сплетни, возможно, о Пьере. Кто знает? Он даже намекнул, что мог бы положительно смотреться в нашем фильме, если бы я был дружелюбен к нему. Ты понимаешь? ”
“Да”, - сказал Ткач, записывая гораздо больше, чем ему было нужно, чтобы не смотреть на нее. Теперь он подумал, что, возможно, понимает, почему Обри назвал ее лягушачьей сукой. Но в качестве зацепки это выглядело как тупик.
“В чем была суть его интервью?” он спросил.
“Суть. Дай-ка я посмотрю”. Она постучала по ровным белым зубам аккуратным ногтем и, казалось, задумалась. “Он хотел знать, были ли мы с Пьером любовниками, снималась ли я когда-нибудь в фильмах с обнаженной натурой, думали ли мы о подкупе или пытались подкупить судей. Он не был особенно приятным человеком”.
“Есть еще какие-нибудь подробности интервью? Он показался вам...”
“Возбудился?” спросила она.
Этого было достаточно. Ткач закрыл свой блокнот и посмотрел на нее. Она посмотрела в ответ. В карих глазах, безусловно, был интеллект, веселье и что-то еще.
“Я не очень-то помогла, не так ли?” - сказала она, медленно поднимаясь.
“Ты сказал мне то, что было необходимо”.
“Если ты захочешь зайти сегодня вечером после ужина и задать еще вопросы”, - сказала она, делая шаг к нему, - “я буду прямо здесь”.
Теперь Ткач улыбнулся, и его улыбка остановила ее. Игра остановилась, потому что она увидела нечто, что подсказало ей, что все пошло не так, как она планировала. Эта улыбка была вполне понимающей и намного старше лица симпатичного молодого детектива.
“Мне нужно работать сегодня вечером”, - сказал он, проходя мимо нее. “Но у меня могут возникнуть еще вопросы. И, возможно, в следующий раз ты ответишь правду”.
Не глядя на нее, он пересек комнату, открыл дверь и вышел в коридор, закрыв за собой дверь. В этот момент он понятия не имел, сказала она правду или нет. У него не было причин для подозрений, пока он не одарил ее понимающей улыбкой, над которой работал четыре года. Он думал о ней как о улыбке российского полицейского, которая говорит: "Я знаю, что ты скрываешь". Ткач не знал, что так улыбаются все детективы от Токио до Калькутты, от Сан-Франциско до Москвы. Он видел, как она разыгрывала свою сцену, затем одарил ее понимающей улыбкой, и на мгновение она сломалась, показав, что за этими глазами и этим милым фасадом скрывалось нечто большее. Он понятия не имел, что она может скрывать и почему. Он просто передаст информацию Ростникову, и пусть он сам об этом беспокоится.
Тем временем Саша знал о магазине, в который якобы поступила партия кофе. Если ему повезет и если он поторопится, то сможет добраться туда, пока там еще что-то осталось. Это заставило бы его вернуться домой поздно и стоило бы больше, чем он должен был потратить на самом деле, но это было бы желанным угощением для Майи и его матери.
Кофе действительно был там. Ожидание было долгим, и Саша вернулся домой поздно, но вполне довольный, в начале девятого, как раз в тот момент, когда темноглазый иностранец заложил третью и последнюю бомбу за экраном кинотеатра "Зарядье" в гостинице "Россия".
ШЕСТЬ
Тонкая проволочная нить, прикрепленная к нижней части двери в квартиру Эмиля Карпо, была такой же, какой он ее оставил. Злоумышленник, даже если бы он или она нашли прядь, не смог бы заменить ее в нужном месте. Карпо был уверен, что никто никогда не вламывался в его квартиру. Ни у кого, насколько он знал, не было никаких причин для этого, но при малейшем шансе, что это может когда-нибудь случиться, он неукоснительно прикреплял эту нить каждый раз, когда выходил из своей комнаты.
Войдя в комнату, Карпо включил свет над своим столом в углу, достал из кармана блокнот и, как всегда, тщательно скопировал свои записи. Он поместил скопированные страницы в темную книгу, сделал дополнительные заметки для перекрестных ссылок и поставил книгу на полку с сорока подобными книгами. Для Карпо не существовало такого понятия, как закрытое дело. Если преступник - враг государства - не будет пойман, МВД может забыть об этом, но для Карпо дело останется активным. У него было двадцать пять таких активных дел, некоторые из которых велись шестнадцать лет назад, и каждому из этих дел он ежемесячно посвящал определенное время.
Дело о шашлыке из книжного магазина отнимало у него ровно тридцать минут времени каждые две недели. В 1968 году во вторник днем, в окружении десятков людей, кто-то проткнул острым, похожим на саблю предметом мелкого партийного чиновника, который просматривал книгу в Московском доме книги. Никто не видел совершенного преступления. В следующий вторник в отделе филателии Московского Дома книги аналогичным образом был проткнут насквозь довольно известный поэт. И снова никто не видел, как это произошло. Карпо почти три месяца работал над делом, которое его коллеги в шутку называли убийствами шиш-кебаба. Затем ему приказали заняться другими делами. Но его свободное время принадлежало только ему, и его свободное время существовало только для того, чтобы служить государству. Итак, каждый второй вторник днем, как раз в то время, когда произошли убийства, Карпо возвращался в Московский Дом книги в слабой надежде, что убийца, который не наносил ударов почти дюжину лет, может появиться снова. Особенно пристально он смотрел на людей с зонтиками, тростями или чем-то еще, за чем мог скрываться длинный острый инструмент. Такое упорное преследование фактически привело в конечном итоге к задержанию восьми преступников, которым в противном случае их преступления сошли бы с рук.
Когда тетради были приведены в порядок, Карпо принял душ и съел кусок хлеба с картофелиной, запив еду большим стаканом боржоми, минеральной воды, немного напоминающей по вкусу йод. К десяти, после часа сна, который был затруднен постоянной болью в левой руке, он закрепил проволоку на двери и вышел из квартиры. Час спустя, примерно в то время, когда Ростников и его жена ложились спать, Карпо вышел со станции метро "Новокузнецкая", медленно прошел по улице к огромному викторианскому особняку под номером 10 в Лаврушинском переулке, в темноте подошел к маленькой боковой двери и открыл ее своим ключом.
Оказавшись внутри Третьяковской галереи, Карпо, много раз посещавший здание днем, тихо переместился в тени, избегая старых охранников, в комнату на втором этаже. Там стены были увешаны картинами в позолоченных рамах разного размера. Обойдя небольшую мраморную статую человека с копьем, Карпо открыл дверь в подсобку и проскользнул внутрь. Он делал это в течение последних пяти ночей, хорошо знал комнату и расположился так, чтобы видеть улицу через узкое пространство, где дверь не соприкасалась с косяком. Как обычно, он стоял там почти до рассвета, наблюдая и ожидая.
В здании хранится самая большая в мире коллекция русской живописи, наверняка более пяти тысяч. Ежегодно более полутора миллионов посетителей смотрят на культовые картины Андрея Рублева, или массивные реалистические полотна Ильи Репина XIX века, или сотни похожих на фотографии соцреалистических полотен, созданных во времена правления Сталина, например, на рабочих Фесковской фабрики в Моренске.
Неделю назад директор галереи обнаружил пропажу одной из старейших картин в коллекции. Это был случай Карпо, и он посоветовал директору галереи ничего не говорить. Когда двумя днями позже была обнаружена пропажа другой картины, другого периода и в другой комнате, Карпо начал свое скрытое бдение. Если существовала схема, и схема соблюдалась, то в конце концов вор проникал в эту комнату ночью, и Карпо был там, чтобы поймать его. Всю ночь приходили и уходили охранники. В комнате было тихо, если не считать шороха чего-то, вероятно мыши, незадолго до рассвета. Один из охранников прервал обход, чтобы сделать большой глоток из бутылки, спрятанной у него в куртке, и тут зажегся свет. Никакой кражи не было, по крайней мере, в этой комнате.
Карпо был непоколебим. Он просто вернется завтра, и следующей ночью, и на следующий день, как вернулся в Московский Дом книги. У него было достаточно времени, чтобы незаметно выскользнуть, вернуться в свою комнату и часок поспать, прежде чем вернуться к текущему расследованию. Карпо не был особо заинтересован в убийстве американского писателя, особенно такого декадента, каким явно был Обри, но это был его долг, и он будет работать над этим делом так же усердно, как и над любым другим.
Когда Карпо позволил себе откинуться на своей узкой кровати в семь утра пятницы, пытаясь найти достаточно сносное положение для своей руки, Порфирий Ростников входил в огромное бледно-желтое здание на улице Лубянка, 22. Штаб-квартира КГБ находится напротив 36-футовой статуи “Железного” Феликса Дзержинского, который организовал ЧК для Ленина. ЧК претерпела множество трансформаций и теперь является КГБ, “мечом революции”. На окнах белые занавески, а на двери блестящая латунная фурнитура. За общими кабинетами и комнатами для допросов, как всем известно, находятся камеры.
В КГБ насчитывается более 110 000 сотрудников, включая многих из самых умных и высоко мотивированных россиян. Однако Ростникову, казалось, выпала удача иметь дело только с одним из этого числа каждый раз, когда он входил в это здание. После десятиминутного ожидания мужчина с крепкой спиной и темными вьющимися волосами провел Ростникова по коридору и поднялся по короткой лестнице. Это было повторение его последнего визита, и Ростников не ожидал этого с нетерпением. Гид постучал в дверь без таблички, и знакомый скрипучий голос за ней произнес: “Войдите”.
Ростников вошел один и закрыл за собой дверь. Да, это было то же самое. Темно-коричневый ковер, плакаты в рамках на стене, призывающие к продуктивности и солидарности. Стулья с подлокотниками и сиденьями с темной нейлоновой обивкой и древний, хорошо отполированный письменный стол, за которым сидел полковник Дрожкин, седые волосы, темный костюм, черный галстук. Дрожкин критически оглядел Ростникова и жестом мозолистой руки показал, что инспектор может сесть.
“Ваш сын вернулся в Киев”, - сказал Дрожкин, начиная игру.
“Да”, - сказал Ростников, бесстрастно глядя на своего хозяина.
“Хорошо”, - сказал полковник. “Афганистан - небезопасное место для русского. Наши потери, скажу вам конфиденциально, были высокими”.
Ростников знал, что именно Дрожкин организовал отправку Иосифа в Афганистан, и именно Дрожкин, заручившись полным сотрудничеством Ростникова в сокрытии определенных деталей политически щекотливого дела, позволил Иосифу вернуться в Киев со своим подразделением. Теперь Дрожкин совершенно ясно давал понять, что он может сделать то же самое снова.
“Существует, ” сказал Дрожкин, сложив руки перед собой на чистой крышке стола, “ группа фанатиков, капиталистических террористов, которые по разным поводам пытались опозорить Советский Союз. Эта жалкая маленькая группа называет себя World Liberation. В нее входят члены из нескольких стран. Она стремится втянуть нас в конфликт с Западом. В своей литературе она утверждает, что как только мы вступим в войну с западными державами, обе стороны будут уничтожены, и Мировое освобождение сможет взять верх. Мы внедрились в эту группу в прошлом. Мы думали, что уничтожили их, но некоторые выжили. Некоторые из них сейчас в Москве ”.
Ростникову нечего было сказать, поскольку скрюченный полковник сделал паузу, давая ему возможность высказаться. Чиновник КГБ редко раскрывал так много даже полиции, и Ростников знал, что многое из этого может быть не совсем правдой. Ростников переступил с ноги на ногу и кивнул.
“Ваш покойный американец Обри, ” продолжал Дрожкин, “ работал над рассказом об этой группе, об этом Освобождении мира. Мы думаем, что его смерть может быть связана с этой историей и присутствием этих террористов в Москве ”.
“Почему...” - начал Ростников, но Дрожкин оборвал его, поднявшись и махнув рукой.
“Мы знаем, где находится ядро, - сказал полковник, поправляя плакат с изображением женщины с мрачным лицом, держащей флаг на красном фоне, “ но нам нужны они все. Мы будем следить за этим фильмом, пока вы продолжаете свое расследование. Мы особенно обеспокоены возможными террористическими актами. На этот кинофестиваль в Москву приехало много людей с Запада и Третьего мира. Любой террористический акт был бы крайне прискорбным ”.
“Самый несчастный”, - повторил Ростников, думая: "несчастный для кого?"
“Это ваше расследование”, - сказал Дрожкин, повернувшись спиной и сцепив руки за спиной. “Важно, чтобы вы не потерпели неудачу”.
Теперь Ростникову ситуация была совершенно ясна. Борьба с террористами входила в компетенцию КГБ. Дрожкину, пережившему несколько десятилетий чисток в разведке и службе безопасности, было дано крайне щекотливое задание - найти этих террористов до того, как они начнут действовать. Как и в прошлом, Дрожкин прикрывал свой фланг. Если террористы начнут действовать, он каким-то образом обвинит в этом Ростникова и МВД.
“Я понимаю”, - сказал Ростников.
“Мы наблюдали за известными членами организации "Всемирное освобождение”, которые в настоящее время находятся в Москве", - продолжил Дрожкин. “Фактически, они находятся в Москве, потому что мы решили позволить им войти”.
“Москва становится паутиной паука”, - сказал Ростников и тут же пожалел об этом.
“Как пожелаете”, - согласился полковник, не сводя глаз с полицейского. “Я не склонен к метафорам. Наше наблюдение мало что дало. Если в течение сорока восьми часов от вас ничего не поступит, мы арестуем тех членов, которых знаем. Ваша задача серьезна, товарищ инспектор.”
“Значительный”, - вежливо согласился Ростников. “Но мы должны решать наши ежедневные задачи и нести ответственность”.
Губы Дрожкина на мгновение сжались, а затем расслабились. “Я вас больше не задерживаю”, - сказал он. “Вы можете вернуться к своему расследованию ... и своему водопроводу. И, пожалуйста, передайте наши наилучшие пожелания вашей жене ”.
Ага, подумал Ростников, поднимаясь, финальная точка поставлена перед КГБ. За Ростниковым следили вплоть до его маленькой сантехнической авантюры. А что насчет замечания о Саре, с которой Дрожкин никогда не встречался? Самым уязвимым аспектом Сары было ее еврейство. Прослушивалась ли квартира Ростникова? Да, подумал он, вероятно, так и есть, и КГБ знает, что мы говорили о подаче заявления на иммиграцию. Дрожкин косвенно угрожает.
“Было приятно снова поговорить с вами”, - добавил Дрожкин.
Ростников остановился в дверях. “Как всегда, приятно поговорить с вами, товарищ полковник”.
Гид ждал в холле, чтобы сопроводить Ростникова из здания. Он быстро шел по коридору, мешая полицейскому следовать за ним, но Ростников испытывал удовлетворение от уверенности, что наверняка сможет поднять этого человека над головой и швырнуть в дверь кабинета полковника, если придет безумие.
В целом, решил Ростников, он достаточно хорошо вышел из дискуссии. Конечно, сейчас он находился в опасной ситуации, но это было частью жизни. Он обнаружил, что смерть Обри, вероятно, была частью террористического заговора. В нем росла надежда и почти уверенность в том, что люди, у которых брал интервью Обри, были связаны с убийством - француженка, англичанин и немец. Он будет давить на них, давить изо всех сил, но сначала поговорит с миссис Обри, чтобы узнать, может ли она пролить какой-либо свет на исследования своего мужа об освобождении мира.
Солнечный свет и свежий воздух стали неожиданностью для Ростникова, когда он вернулся на улицу Крови и перешел к станции метро напротив Музея Маяковского. Он отбросил мысль о том, что за ним могут следить. Следить за ним было бы до смешного легко, и у КГБ не было бы причин следить, но, тем не менее, идея пришла, и, перейдя в подполье, он решил проверить. Было бы легко оглянуться назад, просканировать толпу, затем пройти по подземному переходу, вернуться и посмотреть, какое лицо появилось вместе с ним. Этот человек был хитер, возможно, довольно хорош, но Ростников был уверен, что сможет обнаружить любого, кто следит за ним. Проблема заключалась в том, что тогда КГБ узнало бы, что он знает, что за ним следят. Итак, поскольку в любом случае это ничего не меняло, Ростников подавил желание дать КГБ понять, что ему известно об их интересе. Такое окольное мышление, подумал Ростников, поддерживает активность ума.
Вернувшись на Петровку, Ростников прошел мимо конторки на первом этаже, что-то проворчал охраннику в форме и поднялся по лестнице в свой кабинет. Он кивнул младшим инспекторам, которые сидели за общими столами во внешнем офисе, и пошел в свой собственный закуток, где сел за свой стол, взял сообщения и достал из кармана маленький магнитофон.
В сообщении сверху сообщалось, что яд, убивший Обри, японца и двух русских, представлял собой странный экстракт, выращенный из бактерий, поражающих птиц. Этот смертоносный экстракт вызывает пситтакоз, заболевание, обычно передающееся птицам и иногда поражающее людей. Отчет не озадачил Ростникова. Он подтвердил его ограниченные знания о небольших террористических группах. Драма была очень важна для них. Если вы просто ударите жертву битой и уйдете, вы не вызовете большой огласки. Если вы прививаете болезни, захватываете заложников в общественных местах, угоняете самолеты, бомбите младенцев, мир смотрит на вас со страхом, отвращением или благоговением. Важно то, что мир смотрит на вас.
Да, подумал Ростников, и в обществе, подобном нашему, акт должен был бы быть настолько массовым, настолько публичным, чтобы его было трудно или невозможно скрыть. Теперь единственной проблемой будет решить, каким может быть такое публичное представление. Похитят ли они президента?
Ростников провел пальцем по царапине на своем столе, оставленной прошлой зимой серпом, орудием убийства по делу, которое впервые свело Ростникова с полковником Дрожкиным.
Через десять минут будет девять часов, когда Ткачу и Карпо пора будет прийти в его офис на встречу. Этих десяти минут ему хватило, чтобы спрятать запись своего разговора с Дрожкиным, повидаться с прокурором Тимофеевой и по дороге крикнуть этому тупоголовому Зелаху, чтобы он нашел миссис Обри.
Когда он вошел в офис Анны Тимофеевой двумя этажами выше, он был встревожен, увидев, какой бледной она выглядела. Она определенно была больна. Она велела ему доложить, как только он вернется на Петровку, но ему было трудно сосредоточиться на рассказе об обмене мнениями и нюансах встречи в штаб-квартире КГБ. Он сомневался, что ее офис прослушивался, но это могло быть так.
Она потягивала чай, кивая в решающих моментах, ее дыхание учащалось.
“Анна, ” сказал Ростников, остановившись на середине предложения, - я должен вызвать для тебя “скорую помощь”".
“Нет”, - сказала она, хватая ртом воздух. “У меня есть таблетка. Отдай отчет и уходи. Я очень занята”.
Выражение ее глаз наполнило Ростникова глубокой и внезапной печалью. Она была напугана, и Ростников заподозрил, что у нее сердечный приступ.
“Переутомление”, - сказала она.
“Я вызываю полицейскую ”скорую помощь"", - сказал он, потянувшись к телефону.
“Порфирий, ” выдохнула она, доставая со стола коричневую бутылочку и извлекая маленькую таблетку, которую положила под язык, “ они вынесут меня на носилках мимо всех. I...it это было бы унижением ”.
“Я провожу тебя, товарищ”, - сказал он, беря трубку.
“Я не хочу показывать слабость”, - сказала она, стиснув зубы и желая, чтобы боль ушла, но этого не произошло.
“Наши тела слабы”, - сказал Ростников, набирая номер. “Мы мало что можем с этим поделать. Что мы можем сделать, так это достойно встретить неизбежное”.
Ростников велел медицинским работникам поторопиться в офис, объяснив, что у прокурора, вероятно, сердечный приступ. Он повесил трубку и повернулся к Анне Тимофеевой. Он хотел взять ее за руку, но сдержался, зная, что она этого не захочет. Когда Ивана Коленко зарезали, Ростников держал за руку своего умирающего коллегу, хотя они никогда не были друзьями. Но Коленко был мужчиной, и в этом обществе, где якобы были равны полы, на нем не лежало бремя доказывания своей силы, как на Анне Тимофеевой.
Они почти не разговаривали, пока ждали санитаров. Он предложил ей чаю, от которого она отказалась. Было слышно, как санитары спускаются по коридору.
“Порфирий, ” сказала она, тихо задыхаясь, “ я должна попросить тебя об одолжении. Если меня заберут в больницу, ты поедешь ко мне домой и позаботишься о моей кошке?" Его зовут Баку ”. Просьба отняла у нее много сил.
“Конечно”, - сказал он беспечно. “Я очень люблю кошек”. Ростников знал, что хорошо лжет. По правде говоря, он ненавидел кошек почти так же сильно, как собак. Нет, именно те, кто настаивал на их сохранении, ему всегда не нравились. Сами животные были продолжением, манифестацией. Впервые он увидел в лице Анны Тимофеевой что-то от потребности, которую человек может испытывать к животному.
Они больше не говорили на эту тему, и она настояла на том, чтобы подняться и лечь на носилки. Двое молодых людей, пришедших за ней, проявили должное уважение к ее росту и титулу. Когда ее выносили, она подняла руку и сказала: “Нет, Ростников. Ты остаешься здесь и продолжаешь расследование. Если я выживу, ты сможешь навестить меня в больнице с отчетом ”.
Ростников улыбнулся. Это была не поза, а выход настоящего прокуратора. Смысл ее существования заключался в ее работе, и она не собиралась позволять собственной дисфункции сдерживать поимку врагов государства.
“Я доложу вам в больнице”, - сказал он, остановившись в холле, когда носильщики поспешили прочь. Из кабинетов вышли руководители. По пути слышался ропот, и Ростников посетовал на тот факт, что на четырех пролетах вниз, на первый этаж, Анне Тимофеевой придется столкнуться с тем, чего она так боялась, - публичным проявлением своей слабости.
“Что произошло?” потребовал старший прокурор из соседнего офиса.
Старший прокурор, старик со сгорбленной спиной, тут же дотронулся до собственной груди и попятился. “С ней все будет в порядке”, - сказал старик, удаляясь в свой кабинет. “Она довольно сильная”.
Ростников кивнул и медленно вернулся в свой закуток. Карпо и Ткач втиснулись внутрь напротив его стола. Он сел лицом к ним.
Он не хотел рассказывать им о товарище Тимофеевой, но вынужден был. Никто не прокомментировал, и поэтому он вернулся к делу.
“Теперь мы переходим...” - начал он, но раздался стук в дверь.
“Войдите”, - сказал он, и Зелах просунул голову. Его лицо было бледным.
Он собирается сказать нам, что Анна мертва, подумал Ростников.
“Инспектор”, - сказал Зелах. “Я не понимаю. Я нашел миссис Обри”.
“Звучит несложно для понимания”, - нетерпеливо сказал Ростников. “Пришлите за ней машину. Я хочу поговорить с ней здесь”.
“Мы не можем”, - сказал Зелах, обращаясь за помощью к невозмутимому Карпо и любопытному Ткачу. “Она в Австралии”.
“Как она попала в Австралию?” Растерянно спросил Ростников.
“Она была там пять лет”, - объяснил Зелах. “Они расстались пять лет назад. Она фотограф газеты в Сиднее”.
“Понятно”, - сказал Ростников, и кривая улыбка появилась на его лице.
Женщина, которая дерзко представилась вдовой Обри, была самозванкой. Все стало немного яснее. Ему придется найти эту темноглазую женщину и задать ей несколько очень важных вопросов.
СЕМЬ
“Итак, ” сказал Ростников, теребя царапину на своем столе, “ где она?”
Зелах тихо удалился, закрыв за собой дверь.
“Кто она?” - ответил Ткач.
“Кто она?” - добавил Карпо.
“У нас нет недостатка в вопросах”, - вздохнул Ростников. “Мы начнем с обычной процедуры - проверим отели, распространим описание. Ткач, свяжись с Зелахом и кем-нибудь еще. Проверьте в "Интуристе" имена туристок нужного возраста и общее описание. Мы даже не знаем ее национальности. Я уверен, что она не была русской. Она, должно быть, изменила внешность. Волосы могут быть короткими, светлыми или рыжими, возможно, вьющимися. На ней могут быть очки. Скорее всего, кто-то укрывает ее. Она рискнула, представившись миссис Обри. Почему? ”
Ткач понятия не имел.
“Она хотела выяснить, что обнаружил Обри и что нам известно о World Liberation”, - сказал Карпо. “Чтобы выяснить, представляем ли мы угрозу ее планам”.
Ростников кивнул. Теперь улыбки не было.
“Что бы она ни планировала, это должно произойти в ближайшее время”, - добавил Ткач. “Она не может прятаться здесь бесконечно. Чем дольше она ждет, тем больше вероятность, что ее поймают”.
“Итак”, - сказал Ростников, роясь в верхнем ящике стола в поисках чего-нибудь, что можно было бы положить в рот, пастилки для горла или леденца. Там ничего не было. “Пока используются обычные каналы, мы продолжаем наше расследование. Я поговорю с немцем. Ты, Ткач, поговори с англичанином. Сначала позвоните в его отель и узнайте, говорит ли он по-русски или по-французски. Эмиль Карпо, вы руководите поиском женщины, которая выдавала себя за Майру Обри.”
Это было увольнение, и двое мужчин оставили Ростникова мрачно смотреть на свой телефон. Он наконец поднял трубку, пробормотал проклятие и набрал номер КГБ. Он должен был передать Дрожкину новость о самозванце. Прошло несколько минут, прежде чем Дрожкин ответил на звонок. Ростников мог сказать, что разговор записывался. Он не слышал щелчка и заранее ничего не знал, но предполагал, что все звонки в КГБ будут записываться, и тон разговора убедил его в этом.
“Полковник Дрожкин, - сказал Ростников, - я хочу доложить вам, что женщина, которая назвалась миссис Обри, женой погибшего американца, оказалась самозванкой”.
“Понятно”, - медленно произнес Дрожкин. “Вы действительно разговаривали с ней, допрашивали ее?”
“Я это сделал”.
“И где она сейчас?” Дрожкин продолжал.
“Мы не знаем”, - сказал Ростников.
“Значит, она и есть ваш убийца”, - сказал Дрожкин.
“И, очень вероятно, ключ к тому, что World Liberation планирует сделать в Москве”.
Пауза Дрожкина была короткой. Колебаний вообще не должно было быть. Возможно, возраст работал против него.
“Пока нет доказательств, связывающих наши знания об этой группе с убийством вашего американца”.
Да, подумал Ростников, мой американец. Мое убийство. Моя проблема. Но свою шею так просто не спасешь. Этот разговор не принес бы Дрожкину ничего хорошего, но Ростников чувствовал, что в нем может быть что-то для него.
“Я подумал, что вам следует знать, товарищ полковник”, - сказал он.
“Да. Вы правы. Помните наш разговор. Я сделаю то, что нужно сделать здесь ”.
Не попрощавшись, Дрожкин повесил трубку. У Ростникова зародилась идея, когда он выключил магнитофон и отсоединил микрофон, который он прикрепил к телефону. Он был в очень уязвимом положении, но Дрожкин тоже. Возможно, из этого можно было что-то извлечь. Время и изобретательность покажут. Сейчас он пойдет покормить кошку Анны.
После звонка Ростникова полковнику Дрожкину произошла серия недоразумений, которые привели к пяти смертям и неделе зачистных работ для группы, присланной Центральным ремонтным комитетом. Членам этой группы никогда не говорили, после чего они будут убирать, и никто из них, учитывая природу мусора, на самом деле не хотел знать.
Все началось с того, что Дрожкин сказал своему помощнику приказать оперативникам, наблюдающим за арабом по имени Фуад, быть особенно бдительными при любом возможном контакте с женщиной за тридцать, женщиной с темными глазами. Такое же сообщение, касающееся других членов World Liberation, было передано трем другим оперативникам. Оперативники, следовавшие за французом по имени Робер, женщиной по имени Севен и арабом по имени Али, продолжали свою обычную рутину, просто добавив к своему наблюдению темноглазую женщину. Алекси Вуково, оперативник, следовавший за Фуадом, решил, что ему нужно держаться гораздо ближе к своей добыче, если он хочет определить, темные глаза у женщины или нет.
Вуково был очень энергичным, довольно умным и амбициозным до такой степени, что теперь это доставляло ему неприятности. Он не был неосторожен, когда садился в автобус, идущий по проспекту Ленина. Он просто был не так осторожен, как следовало бы, и не принял во внимание звериное чувство опасности Фуада. Человек, который дожил до сорока четырех лет, оттолкнув ООП, "Черный сентябрь" и израильскую тайную полицию, - это тот, с кем нужно считаться. Также среди врагов Фуада были разведывательные службы всех крупных стран как Востока, так и Запада. Единственными нациями, которые не искали его, были маленькие страны, которые не знали о его существовании. Он выжил. Итак, когда молодой человек в хорошей одежде появился и в парке, и в автобусе, Фуад решил убить его. Он не придал большого значения своему решению. Возможно, с этим человеком просто случилось несчастье, вызванное совпадением. Автобус был переполнен, и движение было плотным. Фуад выглянул в окно и записал на своей руке номер проезжающего такси: 53-65. Это ничего не значило, но Фуад был уверен, что привлек внимание хорошо одетого молодого человека.
Это был яркий, сияющий день. Фуад побрел к выходу, вышел на следующей остановке и перешел на травянистую гряду под деревом. В нескольких футах от нас на легком ветерке развевался красный флаг, и маленький мальчик заплакал, когда мать потащила его к высоким многоквартирным домам за бульваром. Мальчик чего-то хотел, но Фуад недостаточно хорошо владел русским, чтобы определить, чего именно.
Хорошо одетый молодой человек не вышел на остановке вместе с Фуадом. В этом не было ничего удивительного. Араб прислонился спиной к дереву, щурясь на солнце, и наблюдал, как автобус движется вниз по направлению к проспекту Ленинские горы. Затем автобус остановился, и из него вышли несколько человек. Одним из них, Фуад был уверен, был молодой человек. Группа из шести человек пробралась между машинами, которые, как всегда, двигались медленно, а Фуад пошел в противоположном направлении, пересекая поросшую травой разделительную полосу позади мотоциклиста в белом шлеме.
Теперь сомнений не было. Молодой человек направлялся в его сторону. Еще одна проверка. Фуад перешел дорогу и остановился возле другого дерева, оглядываясь назад. Да, молодой человек увидел его и теперь переходил дорогу. Фуад не волновался, но мысли приходили быстро. Если он следит за мной, подумал он, то почему в данный момент его больше не беспокоит расстояние между нами? Один из ответов, самый разумный и тревожный, заключался в том, что мужчине не нужен был тесный контакт, потому что он или кто-то другой мог забрать Фуада где-нибудь в другом месте. Это означало, что они вполне могли знать об улице Калинина.
Фуад прошел сквозь ряд деревьев к пешеходной дорожке и начал уверенный, но неторопливый шаг в сторону улицы Калинина. Прогулка была долгой, и с каждым шагом он все больше убеждался в опасности. В квартире не было телефона, а даже если бы и был, пользоваться им было бы безумием. Итак, добравшись до улицы Воровского, Фуад вместо того, чтобы продолжить путь, свернул на Малую Молчановку и остановился перед старым домом, где когда-то жил поэт Михаил Лермонтов. Фуад понятия не имел о культурном значении этого места; он выбрал его, потому что помнил, что боковая сторона здания скрыта от улицы. Он остановился, притворился, что кого-то ищет, посмотрел на часы и двинулся в сторону здания. Через несколько минут появился Алекси Вуково, и он тоже обошел здание. Двадцать секунд спустя Фуад снова появился на улице.
Он медленно и неторопливо шел по узкой улочке, которая должна была вывести его прямо на Калинина. Через пять минут он был у двери квартиры. Примерно в это же время парикмахер обнаружил тело Вуково во время обеденного перерыва. Члены организации "Всемирное освобождение" действовали быстро, но КГБ, наблюдавший за зданием, действовал еще быстрее. Смерть Вуковского сорвала операцию. У Дрожкина не было выбора. Он проклинал террористов; он проклинал свою жену; он проклинал Ростникова, но делал это молча. На поверхности он оставался невозмутимым. Он мгновенно отреагировал, чтобы извлечь максимум пользы из этой неудачи. Он приказал своему помощнику немедленно привести террористов и ясно дал понять, что если они будут сопротивляться, то будут уничтожены.
Вскоре после часу дня в ту пятницу француз Роберт вышел на улицу, неся свои пожитки в небольшом мешке. Первая очередь выстрелов раздалась до того, как он пересек тротуар, прошивая полосу поперек груди.
Седьмая закрыла дверь, когда Роберт упал. Она крикнула на улицу: “Смерть Востоку и Западу!” но никто не услышал ее из-за грохота орудий.
Фуад и Али направились в заднюю часть квартиры, где маленькое окно выходило на боковую улицу. Ни один из них не ожидал, что оно останется без охраны, но это был их единственный выбор.
Когда из квартиры раздалась первая очередь, Дмитрий Коломенский, сержант, побывавший на семи подобных заданиях за свои почти сорок лет, приказал своим людям запустить три гранаты в окна квартиры.
Коломенскому показалось, что он слышал женский крик за мгновение до первого взрыва. Он не был уверен, и ему было все равно. Это означало, что ему придется подготовить утомительный отчет и ответить на ряд вопросов, заданных ему полковником Дрожкиным. К черту все это, подумал он и приказал своим людям запустить еще гранат в задние окна квартиры. Вся операция заняла не более четырех минут.
“По крайней мере, здание не горит”, - сказал Коломенский. “Зайдите и посмотрите, что там есть”.
Агенты КГБ обнаружили тела четырех членов организации "Всемирное освобождение", различные обломки и остатки мебели. Однако мешок, который француз уронил на улице, оказался гораздо более интересной находкой.
Коломенский бросил бумаги обратно в сумку, поспешил к ожидавшей его машине и велел водителю как можно быстрее возвращаться на Лубянку.
Документы представляли собой серию черно-белых карт Москвы с красными кружочками, обведенными карандашом в разных местах. Коломенский не стал задумываться, что они могут означать. Он видел в них только потенциальный буфер между собой и гневом полковника Дрожкина.
Несмотря на шум, минут десять никто из любопытных не появлялся. В Москве лучше было не приближаться к неприятностям. Так легко становишься их частью. Но любопытство - удивительно сильный мотиватор, и в конце концов они начали просачиваться мимо, удерживаемые полицейскими в серой форме.
“Самодельная бомба”, - признался один мужчина молодой женщине, которая кивнула, пока они медленно шли по улице.
“Взрыв газа”, - сказал хорошо одетый мужчина с портфелем.
“Взрывы газа не сопровождаются стрельбой”, - сказала женщина позади него, которая впитывала в себя все, что могла.
Позади этой небольшой группы зевак шла женщина с короткими прямыми каштановыми волосами и очень темными глазами за очками в черной оправе. Она не глазела вместе с остальными. На самом деле, она казалась секретаршей или клерком, который ничего не хотел, кроме как преодолеть это дорожное препятствие и отправиться на работу. Ей не нужно было смотреть. Запах был знакомым.
Теперь ей придется активировать альтернативный план, и ей придется сделать это гораздо быстрее, чем она планировала, и с гораздо менее надежными людьми, но выбора больше не было. Она не рассматривала возможность отказа от проекта. Было слишком много причин, чтобы продолжать. Во-первых, ей нужно было поддерживать свою репутацию. Во-вторых, она хотела это сделать. Это было то, ради чего она жила, и у нее это получалось, пожалуй, лучше, чем у кого-либо другого в мире. Она знала, как разрушать, и разрушала бы.
Такси доставило бы ее в отель "Россия" быстрее, чем метро, но она предпочитала толпу. Вместо того, чтобы направиться в отель, она направилась к белостенной церкви Святой Анны и посмотрела на стеклянное чудовище. Риск был, но риск нужно было принимать и контролировать. Она пересекла улицу Разина и направилась к одной из дверей отеля. Вестибюль выглядел достаточно безопасным, но она не стала рисковать. Она быстро направилась в вестибюль первой башни, хотя знала, что нужный ей человек находится в центральной башне.
Никто в вестибюле не обратил никакого внимания, когда она проходила мимо группы американцев, обсуждавших фильм, который они только что посмотрели.
“Но, - сказал худощавый седовласый мужчина с йельским акцентом, - неужели они должны заставлять нас платить, наводя на нас скуку?”
Темноглазый нашел домашний телефон и позвонил в нужную комнату.
“Oui?” - раздался голос Моник Френо.
“Это я”. Моник Френо ничего не сказала, поэтому продолжила: “Необходимо будет совершить покупку, которую мы обсуждали во Франции”.
Пауза была долгой, и темноглазая женщина оглядела вестибюль. Она не могла позволить себе задерживаться.
“Я не могу”, - сказала Моник по-французски.
“Завтра. Ровно в семь вечера. Обсуждать больше нечего”.
“Мне жаль, но это невозможно”, - сказала Моник срывающимся голосом.
Она говорила достаточно долго. Телефон мог прослушиваться. Звонок можно было легко отследить до вестибюля. Отказ француженки сотрудничать не стал неожиданностью. Были те, кто заявлял о своих обязательствах, но не мог их выполнить. Фактически, это было верно для всех, кроме горстки людей, с которыми она сталкивалась. То же самое мог бы сказать немец или англичанин, но урок должен был быть где-то преподан.
Она повесила трубку и направилась через вестибюль к ресторану, делая вид, что ищет что-то в своей большой матерчатой сумочке. На самом деле она смотрела на телефон, который только что оставила. Если там появлялась полиция или КГБ, она спешила в столовую, присоединялась к кому-нибудь за ужином и сочиняла историю, взятую из дюжины историй, которые помогали ей в подобных ситуациях в прошлом. Но никто не набросился на телефон.
Ей потребовалось десять минут, чтобы осторожно добраться до центральной башни и подняться по лестнице на нужный этаж. Еще минута потребовалась, чтобы убедиться, что Моник одна в своей комнате. Потребовался всего лишь стук, чтобы заставить Монику открыть дверь, и потребовалась всего пара ударов кулаком, чтобы убить ее. Темноглазая женщина вернулась в холл, закрыла дверь и поспешила прочь.
Весть об убийстве должна была дойти до двух других, и их нужно было заставить понять, что это означало. Но даже если бы они выполнили свою часть задания, треть задачи осталась бы невыполненной. Ей придется сделать это самой.
Она делала два телефонных звонка, а затем просто пряталась, возвращалась в квартиру студента, с которым обязалась встретиться. Она симулировала экстаз от его прикосновений и таким образом занимала его остаток этого дня и большую часть следующего. Он был относительно глуп, совершенно неумел в сексуальном плане и, вероятно, безвреден. Если бы он ничего не сделал, чтобы переубедить ее, ей, вероятно, не пришлось бы убивать его перед уходом.
Ростников вышел из номера немца Вольфганга Бинца в гостинице "Россия" и направился в вестибюль, разминувшись с темноглазой женщиной более чем на полчаса. Высокопоставленный помощник управляющего отелем остановил Ростникова, когда тот выходил из лифта. Он сказал старшему инспектору, что на стойку пришло срочное сообщение: Ростников должен немедленно позвонить в свой офис.
Голос Карпо по телефону звучал так же ровно и невозмутимо, как всегда. “Инспектор, есть несколько событий, о которых вам следует знать. Инспектор КГБ, который следил за одним из террористов, был убит. Четыре члена организации "Всемирное освобождение" также были убиты во время рейда КГБ. А француженка Ткач, допрошенная вчера, только что была найдена мертвой там же, в отеле ”.
Ростников тяжело вздохнул. “Эмиль Карпо, несмотря на все эти убийства, Москва - один из самых безопасных городов в мире. Один из самых безопасных. Вы можете себе представить, каково это - жить в Лондоне, Токио или Риме ...? Затем его голос затих, потому что он действительно начал представлять, на что могли бы быть похожи эти места.
“С вами все в порядке, старший инспектор?” Спросил Карпо с чем-то похожим на беспокойство.
“Со мной все в порядке”, - ответил Ростников, глядя на подслушивающего помощника менеджера, тучного мужчину, который вертелся неподалеку, делая вид, что читает какую-то почту. “Раз уж я здесь, я пойду посмотрю на тело. Возможно, мне повезет. Кто знает? Возможно, я пройду весь путь от вестибюля до комнаты, не обнаружив еще одного тела. Как у тебя дела с поиском женщины?”
“Я следую процедуре”, - сказал Карпо, с облегчением возвращаясь к рутине. “Мы проверили отели и ...”
“У вас вообще есть какие-нибудь зацепки?” Вставил Ростников, свирепо глядя на ассистента отеля.
“Пока ничего”, - признался Карпо.
Ростников хмыкнул и повесил трубку.
“Пожалуйста, попросите кого-нибудь отвести меня в гостиничный номер Моник Френо, которая была убита в вашем отеле”, - злобно сказал Ростников. Этот человек стал идеальной мишенью для раздражения Ростникова.
“Отель не мой”, - сказал краснолицый мужчина с натренированной улыбкой. “Он принадлежит государству. Он такой же твой, как и мой, товарищ”.
“Очень хорошо”, - сказал Ростников, глубоко вздохнув. “Тогда давайте пройдемся по нашему отелю, пока еще живы постояльцы, способные ответить на наши вопросы”.
Мужчина улыбнулся, не уверенный, был ли полицейский слегка взбешен или пытался отпустить какую-то шутку. Универсальная улыбка служащего отеля скроет любые непредвиденные обстоятельства, но, несмотря на свое любопытство, помощник управляющего решил как можно скорее убраться подальше от этого странного, прихрамывающего человека, похожего на бочонок.
Если бы Ростников в этот момент вернулся в комнату немца и прислушался у двери, он услышал бы нечто такое, что спасло бы много времени и, по крайней мере, одну жизнь, но он не слышал, как Вольфганг Бинц ответил на телефонный звонок очень неуверенным “Guten tag”?
ВОСЕМЬ
Интервью с немецким режиссером Вольфгангом Бинцем прошло не совсем так, как ожидал Ростников. Бинц сидел в кресле в центре комнаты, когда смуглая молодая женщина из "Интуриста" ввела старшего инспектора. Она выглядела совершенно спокойной, но это спокойствие, как мог видеть Ростников, было тонким, как первая пленка льда на Москве-реке. При самом легком нажатии она бы треснула.
“Старший инспектор Ростников”, - представился он.
“Людмила Конвиссер”, - деловито сказала молодая женщина. “Я из "Интуриста" и буду переводить для вас по мере необходимости. Это герр Бинц”.
Мантия Бинца была частично распахнута, открывая золотую цепь и распятие, лежащие на жестких седых волосах на его груди. Его волосы были седыми и кустистыми, а глаза серыми и приковывающими взгляд. Его лицо было чисто выбритым и приятным, но что поразило Ростникова, так это массивная фигура мужчины.
“Доброе утро”, - серьезно сказал немец, не вставая.
“Гутен таг”, - ответил Ростников, когда Бинц махнул массивной рукой в сторону кресла напротив него.
Поскольку они оба исчерпали свой словарный запас на языке друг друга, они посмотрели на Людмилу Конвиссер. Бинц привык к переводчикам и быстро заговорил по-немецки.
“Герр Бинц, - перевела она для Ростникова, - хочет знать, говорите ли вы на каком-либо языке, кроме русского”.
“Английский”, - сказал Ростников, занимая стул напротив Бинца.
“Хорошо, - ответил Бинц по-английски, - тогда нам не нужен переводчик”.
Он что-то сказал по-немецки молодой женщине. Ростников был уверен, что это увольнение. Она почти извиняющимся тоном повернулась к Ростникову и собиралась что-то сказать, когда он сказал: “Все в порядке. Мы закончим меньше чем через час.”
С этими словами Людмила взяла свою синюю сумку, сказала что-то по-немецки и вышла из комнаты.
“Вы полицейский”, - сказал Бинц, разглядывая Ростникова.
“Да”, - согласился Ростников. “Я полицейский”.
Бинц хмыкнул и продолжил разглядывать его.
“Как они тебя называют? У тебя есть особое имя. Любящее имя?”
Ростников был озадачен.
“Меня зовут Порфирий Петрович Ростников”.
“Нет, нет”, - вздохнул Бинц, нетерпеливо хлопая в ладоши. “По-немецки меня зовут Der Grosser, большой”.
“Корыто”, - понимающе сказал Ростников. “Меня зовут Корыто”.
Бинц улыбнулся.
“Это хорошее название?”
“Неплохое название”, - согласился Ростников, которому начинал нравиться этот огромный мужчина с танцующими серыми глазами. “Я хотел бы задать вам несколько вопросов”.
“Ты голоден?” - последовал ответ Бинца.
“Я...”
Бинц издал громкий рык, поднялся со стула и неуклюже прошел через маленькую комнату к комоду. Его халат распахнулся, обнажив гору живота и маленькие шорты. Бинц рассеянно поправил мантию, сунул руку в дорожную сумку и что-то достал. Затем он повернулся к Ростникову.
“Ты попробуй”, - сказал он, неуклюже возвращаясь к Ростникову и протягивая ему сосиску и нож. Ростников принял подношение и отрезал себе небольшой кусочек. Бинц раздраженно вздохнул и отрезал более щедрый кусок для себя и еще один для Ростникова. Затем он пристально наблюдал за Ростниковым, пока тот откусывал.
“Хорошо?” спросил он.
“Очень хорошо”, - согласился Ростников, откусывая от большего куска колбасы. Реакция Ростникова вызвала выражение удовлетворения на лице немца. Он снова сел на свое место и наклонился вперед. “Нас прослушивают?” спросил он. Его голос был хриплым и звучным.
“Я не знаю”, - сказал Ростников.
“Я знаю”, - сказал Бинц, доедая последнюю колбасу и указывая себе на грудь. “Нас прослушивают. Этого следовало ожидать. Вы смотрели мои фильмы?”
“Извините”, - сказал Ростников, слегка подвинувшись. “Я их не видел”.
“Я не думаю, что в России показывают мои картины”, - сказал Бинц, кивая. “Только на кинофестивале, и только те, которые они считают социалистическими. Я снимаю социалистические вестерны, социалистические фильмы ужасов, социалистические исторические фильмы. На этом фестивале показывают мои пули из Бонна ”.
“Я бы хотел это увидеть”, - сказал Ростников. “Но пока у меня есть несколько вопросов”.
“Извините меня”, - сказал Бинц, складывая руки на животе и полностью сосредоточив внимание на Ростникове.
“Уоррен Хардинг Обри”, - сказал Ростников, глядя прямо в серые глаза мужчины. Лицо Бинца не изменилось. Его губы слегка надулись, но он ничего не сказал. Ростников повторил: “Уоррен Хардинг Обри”.
“Я встречаю его”, - прошептал Бинц. “Его немецкий неплох. Его манеры нехороши”.
“Почему он брал у вас интервью во вторник?” Ростников продолжил.
Бинц медленно оглядел комнату. Ростников подумал, не в поисках ли он еды.
“Обри - это ... я не знаю слов, тот, кто любит писать плохие слова, отпускать шутки. Сверху он улыбается и дружит, но за этим скрывается насмешка. Это правильное слово - насмешка?”
“Да”. Ростников кивнул. “И он спрашивал вас только о фильмах?”
“Нет”, - прорычал Бинц. “Он спрашивает о Херцоге. Они все спрашивают о Херцоге. И он спрашивает, почему я в Москве”.
“Почему вы в Москве?” Спросил Ростников.
“Чтобы показать мой фильм и ”, - он подмигнул, - “осмотреться. Я планирую снять большую картину ужасов в Москве. Я смотрю, возвращаюсь в Берлин, строю Красную площадь. По-английски мы будем называть это либо Оборотень в Кремле, либо Красные ночи на Красной площади .” Увлекшись темой, Бинц поднялся на ноги и начал разыгрывать сцену, которую он описал. “Представьте себе немецкого оборотня, может быть, французского, если мы возьмем Бельмондо. Над головой луна. Он прыгает на вершину Мавзолея Ленина, отбивая атаку солдат, воющих на Кремль. Вы знаете, кого он хочет?”
Теперь Бинц стоял на кресле, и Ростников был уверен, что оно вот-вот сломается и отправит немецкого режиссера сквозь пол гостиницы "Россия".
“Кто?” - спросил Ростников.
“Андропов”, - крикнул Бинц. “У нас есть актер, венгр, он выглядит точь-в-точь как ваш Андропов. Вам нравится идея, а? Политическая аллегория, лучше, чем Херцог”.
Бинцу удалось подняться со стула, но не раньше, чем правая рука отлетела и отлетела в дальний угол. И Ростников, и Бинц остановились, наблюдая, как деревянная рука покатилась по полу. Затем заговорил Бинц.
“Обри шутил глазами”, - сказал он, усаживаясь в кресло с одной ручкой.
“И это все, о чем вы говорите?” - спросил Ростников.
“Все”, - сказал Бинц.
“Герр Бинц, ” настаивал Ростников, “ вы когда-нибудь слышали об организации "Всемирное освобождение”?"
Да, без сомнения, Бинц поморщился. Он был первоклассным актером, но это поморщение произошло слишком спонтанно, чтобы его скрыть.
“Это знакомо”, - сказал он, поднося сложенные руки ко рту.
“Террористы”, - сказал Ростников. “Обри писал о них статью. Так почему он взял у вас интервью?”
“Потому что…Я ничего не знаю. Не о террористах”.
“У вас в Германии есть террористы”, - сказал Ростников.
“Я не снимаю фильмы с террористами”, - сказал Бинц, все еще прижимая руки к губам и энергично мотая головой в знак "нет". “Если им не нравится твой фильм, они надевают тебе на голову мешок и стреляют с колен. Оборотни в безопасности”.
“Я согласен”, - сказал Ростников.
“Почему вы хотите узнать об Обри?” Спросил Бинц, склонив голову набок.
“Он мертв. Убит. Мы думаем, что это могло быть сделано организацией World Liberation”.
“Я снимаю фильмы”, - сказал Бинц, его взгляд был ровным, губы прямыми, решительными, его заявление было почти непоследовательным.
“Я ловлю преступников”, - сказал Ростников, его взгляд был ровным, губы прямыми, решительными.
“Вы действовали?” Спросил Бинц.
Ростников пожал плечами.
“Быть русским - значит действовать, да?” добавил Бинц, наклоняясь вперед.
Ростников слегка наклонил голову, показывая, что Бинц не ошибся.
“Ты был бы хорош в "Оборотне в Кремле”, - сказал Бинц, воодушевленный идеей. “Ты мог бы сыграть самого себя, детектива, преследующего немецкого оборотня. Это привлекает?”
“Я ловлю настоящих убийц”, - сказал Ростников. “Что вы знаете об освобождении мира?”
Глаза Бинца были обращены к небесам в раздражении на этого русского, который не хотел отказываться от идеи.
“Ничего”, - сказал он. “Ничего, ничего, ничего, ничего, ничего. Ничего”.
Что, теперь Ростников был уверен, означало, что у Вольфганга Бинца было что-то на уме, и это было связано с Освобождением мира.
Ростников встал и спросил: “Как долго вы собираетесь оставаться в Москве?”
“Полнометражный конкурс заканчивается в следующий вторник”, - сказал Бинц. “Завтра вечером показы "Пуль Бонна". Я ничего не выиграю. Поэтому я поеду домой на два дня. Еда в Москве невкусная, не такая, как в Германии, не такая, как в Италии, даже не такая, как в Нью-Йорке.”
Теперь Бинц выглядел довольно грустным, но Ростников не знал, о чем именно он печалится. Были ли это плохие шансы на то, что его фильм получит награду? Упоминание об освобождении мира? Каково качество еды в Москве?
“Нам придется поговорить еще раз”, - сказал Ростников, направляясь к двери. Бинц пожал плечами и поднял глаза, но не на Ростникова. Его глаза нашли летную сумку, в которой лежала колбаса.
Телефон Бинца зазвонил только через минуту или две после ухода Ростникова. Голос женщины на другом конце провода был знакомым, голос, который Бинц надеялся никогда больше не услышать, но вот он появился, как голос актера, которому сказали, что он не может получить эту роль, но который продолжает возвращаться в надежде, что все остальные исполнители потерпели неудачу.
“Наш друг из Парижа попал в аварию”, - сказала она по-немецки. Бинц ничего не ответил. “Ужасная авария”, - продолжила она.
“Несчастный случай”, - повторил Бинц.
“Да”, - печально ответил женский голос. “Возникла чрезвычайная ситуация, но вместо того, чтобы позаботиться об этом, она попыталась поручить это кому-то другому и попала в аварию. Я подумал, что вы хотели бы знать. Я уверен, вы бы знали, что делать в экстренной ситуации. Полагаю, бывают даже моменты, когда вы могли бы заменить другого актера ”.
Бинц ничего не сказал, но посмотрел на дверь, через которую вышел полицейский. Телефонный звонок был опасным, безумным. Комната вполне могла прослушиваться, вероятно, так и было, если он правильно понял русского полицейского. Этот звонок был безумием, и то, о чем просила его женщина, было безумием.
Дважды, еще до того, как терроризм разгорелся всерьез, Вольфганг Бинц устраивал вечеринки по сбору средств для освобождения мира, обещая, что его фильмы будут посвящены тому, чтобы показать основную гниль народов по обе стороны борьбы Востока и Запада. Он дал денег и в порыве дружеских чувств пообещал свою помощь. Боже милостивый, он никогда не ожидал, что они попросят у него какой-либо помощи, кроме денег, и все же теперь ему приказывают совершить террористический акт. Они действительно убили Моник? Он достаточно скоро узнает наверняка, но он также знал , что женщина на другом конце провода не лгала. Он никогда не встречал ее, только однажды слышал ее голос в темноте. На самом деле, он не думал, что она была членом Всемирного освобождения, всего лишь сторонним экспертом. Роберт и Севен настояли, чтобы он встретился с ней и поговорил. Они включили его в свой запасной план, потому что он собирался быть в Москве во время кинофестиваля.
В тот момент он подумывал сказать Роберту, чтобы тот убирался восвояси, что Освобождение мира превратилось в позор. Взрыв поезда в Ираке, расстрел японского министра. Но теперь было уже слишком поздно. Эти люди были сумасшедшими. Он должен был это видеть.
“Ты понял?” - раздался голос. “Ты знаешь, что делать?”
Бинц сказал "да" и повесил трубку. Он прошелся по комнате, попытался наклониться, чтобы поднять с пола ручку кресла, и обнаружил, как и ожидал, что не может. Когда он выпрямился, то обнаружил, что стоит перед зеркалом. Его мантия снова распахнулась, и он осмотрел свою массивную грудь и живот.
Это была шутка, лучшая шутка, чем любая из тех, которыми были известны его фильмы. Трехсотфунтовый немец, который не говорил по-русски, теперь должен был присоединиться к террористам и уничтожить одну из самых известных достопримечательностей Москвы.
Он представил себя убегающим от взрыва. Образ был невозможен. Он сыграл Клауса Кински в роли самого себя, убегающего, и он мог представить себе эту сцену, но взгляд в зеркало напомнил ему, что это не фильм и что он не будет режиссером сцены. Режиссером была она. А потом, был ли у него хоть какой-то шанс сбежать? Придет ли за ним этот полицейский с умными глазами? Ему придется прятаться в грязных комнатах? Wolfgang Bintz? Последний раз он прятался во время Второй мировой войны, когда был мальчиком в Берлине. Тогда он был худым и быстрым.
Он попытался втянуть живот, но это не дало ничего, кроме небольшого смещения. А затем он начал хихикать. И смешок перерос в хохот, и смех вышел из-под контроля, пока у него на глазах не выступили слезы. Когда Людмила вошла в дверь, она увидела массивного режиссера, задыхающегося от смеха, с ярко-красным лицом, прижимающего правую руку к груди.
“Сядьте”, - крикнула она, бросаясь к нему. “Герр Бинц, сядьте, пожалуйста. Я позову врача”.
Он покачал головой, продолжая задыхаться и смеяться. Она обняла его одной рукой и закинула его правую руку себе на плечо, пытаясь поддержать, пока пробиралась к кровати. Она никогда раньше не ощущала такого веса и не могла стереть из памяти ужасный образ этого огромного мужчины, навалившегося на нее во время акта секса или насилия.
Почему, подумала она, я заполучила его? Я действительно так сильно не нравлюсь Стася, что он дал мне это? У меня будут продолжать возникать эти проблемы, пока я не уступлю ему? И что дальше? Стоит ли оно того?
“Со мной все в порядке”, - сказал Бинц, опускаясь на кровать.
“Ты уверен?” Спросила Людмила, наклоняясь к нему с выражением искреннего беспокойства. Если бы он умер, пока она несла за него ответственность, это выглядело бы нехорошо в ее послужном списке.
“Да”, - сказал он, откидываясь на спинку кровати, прогибаясь под ним. “Мне нужно только немного отдохнуть. Ты можешь оставить меня. Но закажи столик в хорошем ресторане на семь и, пожалуйста, возвращайся вовремя, чтобы отвезти меня туда ”.
Она бросила на него последний обеспокоенный взгляд и повернулась, чтобы уйти.
Итак, подумал Бинц, когда дверь закрылась, взрыв плавательного бассейна, возможно, не самое странное, что я когда-либо делал.
Темноглазая женщина позвонила англичанину Джеймсу Уиллери до того, как к нему приехала полиция.
У Джеймса Уиллери были друзья и знакомые по всему миру, поскольку он был всемирно известен в определенных кругах. Эти круги, конечно, не были густонаселенными, но они имели далеко идущие последствия. В их состав входили самые передовые кинематографисты мира, которые по-разному называли себя андеграундом, новыми структуралистами и эксперименталистами. Фильмы Джеймса Уиллери определенно не были рассчитаны на широкие массы. На самом деле, было трудно определить, в какой номинации его фильм должен быть представлен на фестиваль. Хотя фильм длился девяносто минут, это не имел реальной сюжетной линии и поэтому не вписывался в категорию художественных фильмов, определенную комитетом. Фактически, в фильме Уиллери не было ни одного человека. Это побудило комитет рассмотреть возможность размещения в категории анимационных фильмов слева. Но кто-то указал, что в фильме нет анимации. Слева был единственный кадр, сделанный с помощью видеооборудования и позже перенесенный на пленку. На этом снимке камера на штативе переместилась влево. Камера была установлена в обезьяннике зоопарка Линкольн-Парк в Чикаго и в течение девяноста минут совершала медленные и быстрые повороты на 360 градусов. Единственными звуками были редкие крики горилл. Кульминацией фильма стал момент, когда одна любопытная горилла вышла вперед, чтобы осмотреть вращающуюся камеру. Зрители, однако, увидели лишь мимолетный образ неуклюжей черной фигуры с оскаленными зубами.
Когда фильм был описан комитету, один из членов предложил включить его либо в качестве документального, либо в качестве научно-популярного фильма. Единственное, с чем все они смогли согласиться, так это с тем, что это не молодежный фильм.
Олег Махач предложил им отказаться от показа фильма, но это было невозможно. Фильм уже был принят на основании международной репутации Уиллери как режиссера-радикала-социалиста. Кроме того, у фильма был подзаголовок "Дань уважения Эйзенштейну",
В конце концов было решено, что фильм будет показан в качестве специального полнометражного фильма. Когда ему сообщили об этом, очень высокий, очень худощавый Уиллери в пиджаке эпохи Эдуарда и выцветших джинсах поправил темные очки, удовлетворенно улыбнулся и сказал: “Супер”.
У Джеймса Уиллери были друзья. Он также унаследовал немного денег. Его отец был графом, но более того, он владел большим количеством земли в Эссексе. Джеймс Уиллери продал его вскоре после смерти своего отца и использовал вырученные деньги для создания фильмов и поддержки различных организаций, которые взывали к его пониманию абсурдности мира. Одной из таких организаций было освобождение мира.
Когда раздался звонок, он лежал на полу в комнате Александра Платнова, студента Московской киношколы, который согласился поставить Уиллери и давно об этом пожалел. В его маленькой комнате не было телефона; звонок поступил в кабинет члена партии на первом этаже, который был смотрителем общежития.
Член партии, мужчина мрачной наружности, который ясно дал понять, что ему не нравится, когда его беспокоят, стоял и слушал, как Уиллери заканчивает разговор.
“Здравствуйте”, - весело сказал Уиллери, ослепительно улыбнувшись смотрителю общежития, но тот не ответил.
“Несчастный случай”, - сказал Уиллери. “Жаль это слышать”.
“Француженке в отеле "Россия". Ее звали Моник Френо”.
“Был?” - переспросил Уиллери, и улыбка исчезла с его лица.
“С ней произошел несчастный случай, - сказала женщина, - а это значит, что завтра вечером она не сможет сниматься в фильме. Вам придется пойти вместо нее”.
“Я?” - переспросил Уиллери.
“Ты знаешь, о чем я говорю”.
“Да, но...”
“С мисс Френо произошел несчастный случай, потому что она чувствовала, что не сможет прийти на показ. Неудачная серия событий. Это никогда не могло повториться. Но опять же, кто бы мог подумать, что это случится с мисс Френо? Вы будете участвовать в показе, не так ли?”
Уиллери взглянул на надзирателя, но тот был в темных очках, поэтому надзиратель не мог видеть паники в его глазах, когда они метались взад-вперед, ища выход, которого не было.
“Я проведу показ”, - сказал он.
“Воскресный вечер. Вы знаете время”, - сказала женщина. “И вы знаете, где взять билет”.
“Но...” - начал он. Телефон отключился.
Уиллери повесил трубку и посмотрел сверху вниз на надзирателя. Взгляд, который он получил в ответ, не сильно отличался от того, которым наградила его горилла, когда он устанавливал камеру в том зоопарке в Чикаго.
“Спасибо”, - сказал Уиллери, и его губы растянулись в автоматической улыбке. У него была широкая, искренняя улыбка и очень хороший смех, после чего он неизбежно говорил: “Бесценно”, но он сомневался, что эта улыбка и смех скоро вернутся.
Уиллери вышел из комнаты и направился обратно по коридору к комнате Александра Платнова. Дверь была открыта. Он вошел и, не обращая внимания на Платнова, подошел к маленькому зеркалу на стене. Он посмотрел на его лицо и задался вопросом, сможет ли он это сделать. В отличие от Бинца, у Джеймса Уиллери не было желания смеяться. Он не испытывал ни истерии, ни паники, только крайнее любопытство. Он, который никогда не совершал актов насилия, никогда не бил другого человека, собирался уничтожить целый театр, полный людей, и по причине, которую он на самом деле не понимал.
Очевидно, они добрались до Моник Френо, и он не сомневался, что они смогут найти и его, если он откажется сотрудничать. Сможет ли он скрыться после своего террористического акта без того, чтобы русские его не поймали? Что они сделают с ним, если поймают? Что бы это ни было, он был уверен, что сознается еще до того, как они начнут.
Это был спор о том, кого он боялся больше, женщины по телефону или российской полиции. Он все еще рассматривал свое лицо в зеркале, поражаясь его хладнокровию, когда кто-то постучал в дверь. Он услышал, как Александр встал из-за стола, пересек комнату и открыл дверь. Позади себя он услышал голос, произнесший: “Я инспектор Ткач из МВД. Я хотел бы поговорить с мистером Джеймсом Уиллери”.
Владение Уиллери русским языком было не слишком похоже на приказ. Это была скорее мягкая просьба. Он понял слово “инспектор” и фамилию Ткач, но остальное ускользнуло от него.
Затем Александр Платнов познакомил Уиллери с молодым полицейским. После неудачной попытки поговорить по-русски, они решили поговорить по-французски, язык, который ни одному из них не был особенно удобен, но которым они могли владеть.
Ткач задавался вопросом, был ли англичанин невероятно нервным или он вел себя так все время. Взгляд на русского студента ничего не сказал Ткачу. Был ли разговор с полицейским достаточным, чтобы у этого худого англичанина задрожали бледные руки? Было ли что-то еще, заставляющее его нервничать? Ткач решил поднажать. Что касается его, то он потерпел неудачу в допросе Моник Френо. Он чувствовал, что мог бы вытянуть из нее больше, если бы вел допрос по-другому. Если бы он мог поговорить с ней по-русски, у него получилось бы лучше. Теперь он и этот странный англичанин были на нейтральной территории во Франции. Ткач не позволил бы этому уйти.
Чтобы обозначить направление, он вежливо, но твердо попросил Платнова покинуть комнату. Уиллери выглядел так, словно хотел возразить, но Ткач смерил его холодным взглядом, пытаясь подражать Карпо. Платнов вышел из комнаты с угрюмым видом, Уиллери прекратил сопротивление, а Ткач двинулся вперед, чтобы усилить контроль над ситуацией.
Ткач указал на стул, который освободил Платнов, и Уиллери послушно сел, а детектив склонился над ним. Ткачу хотелось расстегнуть воротник, ослабить галстук, даже походить по комнате, но он стоял, глядя сверху вниз на англичанина, на лице которого застыла улыбка, выдаваемая несколькими каплями пота на лбу.
“Мистер Уиллери, ” начал Ткач, заглядывая в свой блокнот, как будто у него там был записан ряд важных вопросов, “ у вас брал интервью во вторник американский журналист, мистер Обри, не так ли?”
“Да”, - сказал Уиллери. “Не самый жизнерадостный человек. Не знаю, почему он выделил меня”.
“О чем он с тобой говорил?” Ткач продолжал, делая вид, что видит Уиллери сквозь тонированные очки.
“Моя карьера, мои фильмы. Он сказал, что снимает сериал о разных направлениях кинематографа в разных странах и хочет, чтобы я был примером. У меня сложилось отчетливое впечатление, что он собирается высмеять меня. В конце концов, мои фильмы не слишком доступны обычному зрителю, а невежды могут запросто закидать камнями ”.
“Я не видел ни одного вашего фильма”, - без тени юмора сказал Ткач.
“Фантастика”, - заблеял Уиллери. “Сегодня вечером в "Зарядье" показывают мой последний фильм "налево". Я дам вам пару билетов”.
Уиллери встал и нервно шарил в кармане пиджака. Он нашел билеты, оторвал два и протянул их Ткачу, который взял их. Принять подарок могло бы разрушить его контроль над ситуацией, но искушение было слишком велико. Бесплатные билеты на международный фильм для него и Майи. Он подумывал попросить такой же для своей матери, и Уиллери ответил так, как будто прочитал мысли Ткача.
“Хочешь еще?” - тепло спросил он.
“Да”, - сказал Ткач. “Я был бы признателен”.
И Уиллери снял еще один. У Ткача теперь сложилось впечатление, что он мог бы попросить десятки билетов, а нервный англичанин продолжал бы их поставлять. Чего Ткач не знал, так это того, что сарафанное радио на "To the Left" было далеко не благоприятным. Кинотеатр не будет так переполнен, как это было на большинстве показов во время фестиваля.
Ткач сунул билеты в карман и снова жестом пригласил Уиллери сесть, что тот и сделал с почти мальчишеским энтузиазмом, своего рода чрезмерной готовностью сотрудничать, что сделало Ткача еще более подозрительным. Детектив откинул с глаз прядь прямых волос и двинулся дальше.
“Мистер Обри был убит”, - сказал Ткач.
“Жаль это слышать”, - ответил Уиллери, который не выказал ни малейшего следа печали, хотя в его глазах появилось что-то похожее на беспокойство.
“И французский продюсер по имени Моник Френо также была убита”, - настаивал Ткач. “Вы знали ее?”
Теперь у Ткача не было сомнений. Уиллери был в состоянии сильного волнения, которое он пытался скрыть своей широкой улыбкой.
“Имя немного знакомое”, - сказал он, прикусив нижнюю губу, как будто пытаясь вспомнить, - “но... мне жаль”.
- И, - сказал Ткач, подходя ближе к Уиллери, - я полагаю, вы никогда не слышали об Освобождении мира?
“Я ... ну... возможно”, - сказал Уиллери, поправляя свои темные очки, которые не нуждались в поправке. “Я встречаю так много людей в стольких разных организациях по всему миру”.
Пришло время, подумал Ткач. Шанс того стоил. Он всегда мог отступить в случае неудачи, но он решил, что англичанин слишком сильно потерял равновесие, чтобы организовать достойную контратаку.
“Мистер Уиллери, - вздохнул Ткач, подражая тону Порфирия Петровича, - у нас есть четкие доказательства того, что вы хорошо знакомы с членами организации, известной как ”Всемирное освобождение“. Мы также знаем, что мистер Обри брал у вас интервью из-за вашей связи с этой террористической организацией и что вы находитесь в Москве из-за вашей принадлежности к ним ”. Хотя Ткач ничего этого не знал, он захлопнул свой блокнот и прищурился на человека перед ним. Было бы лучше, если бы его лицо было жестче, но, похоже, оно справлялось со своей задачей.
“Боже милостивый”, - воскликнул Уиллери. “Я разговаривал с…Я имею в виду, я встречался с некоторыми из них в ... кажется, это был Берлин ... но Обри никогда не спрашивал об Освобождении мира. Что касается того, что я здесь, потому что ... это абсурд. Мой фильм был принят, приглашен. Послушайте, я хочу сотрудничать с полицией, но вы все неправильно поняли ”.
Ткач сказал: “Я всего лишь полицейский, расследующий серию убийств. В другой ветви нашего правительства есть люди, которые, возможно, отнесутся к вам с меньшим сочувствием. Вы понимаете?”
“Я... да”, - сглотнул Уиллери, оглядываясь на дверь в поисках помощи, которая не приходила.
“Эта ветвь власти обнаружила небольшую группу членов организации ”Всемирное освобождение“ в Москве этим утром, - сказал Ткач, - и ликвидировала их, как уничтожают всех террористов или жестоких подрывников, которые угрожают нашей нации”.
Ткач вложил в это заявление столько пыла, сколько мог, хотя сам не чувствовал особого рвения. Карпо имел бы в виду именно это, но Ткач гордился своей актерской игрой, и теперь он играл роль преданного делу марксистского полицейского. Он не знал, что каждое новое сообщение о смерти кого-либо, причастного к Освобождению мира, было еще одним убедительным аргументом для Уиллери сделать то, что сказала ему женщина по телефону. На карту была поставлена сама жизнь Уиллери. Самое большее, что МВД или КГБ могли с ним сделать, это посадить в тюрьму, рассуждал он, возможно, с небольшими психологическими или даже физическими пытками. Вероятно, он смог бы это пережить; возможно, он даже опроверг бы обвинение при достаточном давлении со стороны британского правительства.
“Это разумная позиция”, - наконец сказал Уиллери с пересохшим горлом, нисколько не чувствуя лукавства.
“Хватит”, - сказал Ткач. “Ты знаешь, что мне нужно и чего я хочу. Мы не хотим больше мертвых людей”.
“Ты имеешь в виду меня?” Спросил Уиллери, дотрагиваясь до своей худой груди.
Ткач печально кивнул в знак согласия.
“Я не имею никакого отношения к освобождению мира”, - сказал Уиллери со смехом. “Это абсурд. Я снимаю фильмы. Никто не собирается убивать режиссера, художника”.
“Надеюсь, что нет”, - сказал Ткач, засовывая блокнот в карман. “Мне бы не хотелось быть тем, кому придется осматривать ваше тело, особенно если оно хоть немного похоже на тело Моник Френо. Она была ... но вам не обязательно знать об этом. Я отнял у вас достаточно времени. Я благодарю вас за билеты ”.
Ткач медленно направился к двери. Позади него Уиллери сказал: “Подождите”.
Ткач повернулся и посмотрел в лицо мужчине, который все еще сидел в кресле, вытянув длинные ноги, обтянутые джинсами, и устремив взгляд за очками в потолок в поисках помощи.
“Да?” - спросил Ткач, изображая скуку и глядя на часы.
“Что заставляет вас думать, что я связан с этими людьми, занимающимися освобождением мира?” Уиллери вышел, но Ткач был уверен, что англичанин позвал его обратно не поэтому.
Ткач сочувственно улыбнулся и покачал головой, словно удивляясь невежеству иностранца, который не осознает масштабов ресурсов МВД.
“Ваш друг или кто-то, кого вы считали другом, рассказал нам все. Встречи. Все”.
Профессионал или даже спокойный, интеллигентный любитель понял бы, что полицейский никогда бы не выдал подобную информацию, если бы она была правдой, но Уиллери, хотя и умен, был далек от спокойствия, и он явно не был профессионалом. Это поразило Ткача. Уиллери не был террористом, хотя они могли бы использовать его. Ткач был убежден, что он, по сути, безвреден.
Ткач обнаружил бы, что он был совершенно неправ.
“ Вы хотите сказать что-нибудь еще? ” спросил он Уиллери.
В ответ англичанин безмолвно покачал головой, что говорило о том, что ему еще многое предстоит рассказать. Ткач сказал Уиллери, что кто-нибудь вернется, чтобы поговорить с ним более подробно. Затем он ушел, закрыв за собой дверь.
В холле Александр Платнов стоял, ожидая возвращения в свою комнату. Он хмуро посмотрел на детектива, который остановился, глядя студенту в глаза. Ткач посмотрел на рубашку и свитер молодого человека, его темные брюки и оценил его как серьезного и слегка воинственного человека.
“Как давно вы знаете англичанина?” - спросил он.
Платнов равнодушно пожал плечами, показывая, что не может вспомнить. В ответ Ткач велел Платнову отнести свои книги в его комнату и сопроводить детектива на Петровку, где тот, возможно, будет более склонен к сотрудничеству. Ткач не собирался забирать студента обратно на Петровку. Обычно угрозы было достаточно, чтобы заставить людей заговорить. Платнов не был исключением.
“Я знаю его четыре дня”, - тихо сказал он, отворачиваясь от Ткача, словно ему было скучно, и пытаясь сохранить достоинство после поражения.
“Почему он остался с тобой?”
Пара молодых людей прошла мимо по лестнице, бросив на них взгляд. Ткач посмотрел прямо на них, и они пошли дальше.
“Я интересуюсь кинематографом, и я прочитал статью о нем в британском журнале. Я написал ему и пригласил погостить у меня, когда услышал, что его фильм покажут на фестивале”.
“И?” Сказал Ткач, сокращая расстояние между ними до узкой щели. “С кем он разговаривал? Кто ему звонил? О чем он говорит?”
“Я не знаю”, - почти заныл Платнов, стараясь избегать взгляда Ткача. “Он зануда. Большую часть времени я его не понимаю, а он продолжает говорить о расширяющихся структурах, вибрирующих пространствах, коллапсах времени и пространства. Он слишком много ест и не дает мне учиться. Он все время хочет внимания.”
“Значит, вы не встречались ни с кем из его друзей?”
“Он здесь никого не знает”, - сказал Платнов. “У него брал интервью какой-то американский журналист. Я был рад, что он исчез из моей жизни на несколько часов. Он разговаривал только с людьми из фестивального комитета, несколькими здешними студентами и женщиной.”
“Женщина? Кто это была?” Спросил Ткач, пытаясь скрыть свое волнение.
“Кто знает?” Ответил Платнов. “Я думаю, иностранка. Несколько дней назад они отправились на короткую прогулку. Не думаю, что он был рад ее видеть”.
“Как она выглядела?” Спросил Ткач, оглядываясь на закрытую дверь и пытаясь решить, должен ли он предпринять еще одну атаку на Уиллери с этой новой информацией или передать ее Ростникову.
“Женщина”, - вздохнул Платнов. “Она не была уродливой, но и не красавицей. Слишком старая для меня, слишком напряженная тоже. Я не знаю. Смуглая женщина с темными глазами. Слишком серьезно. Ей все-таки удалось заставить англичанина замолчать на несколько часов ”.
“Иди, - сказал Ткач, - но не говори Уиллери о нашем разговоре. Ты понял?”
“Я собираюсь вернуться туда и уткнуться в свои книги”, - сказал Платнов, протискиваясь мимо детектива. “Я не хочу больше с ним разговаривать”.
Ткач пропустил молодого человека. Теперь он не будет противостоять Уиллери, а встретится с Ростниковым. Он многому научился, но совсем не был уверен, что это может значить.
Оказавшись на улице, он достал из кармана три билета, посмотрел на часы и понадеялся, что Ростников не заставит его работать над делом так долго, что он пропустит фильм. Он медленно прошел по проспекту Карла Маркса, разорился, купив мороженое у уличного торговца, и направился на Петровку.
ДЕВЯТЬ
“Итак, - начал Ростников, энергично вытерев нос большим серым носовым платком, “ что у нас есть?” Он посмотрел через стол на Карпо и Ткача, не заботясь о том, кто заговорит первым.
Ткач начал с рассказа о своей встрече с Уиллери. Ростников сказал ему оставаться с Уиллери, продолжать расследование и приставить к нему наблюдение.
Они посвятили пятнадцать минут обсуждению убийства Моник Френо.
“Иностранцы умирают в Москве с угрожающей скоростью”, - заметил Ростников. “Это позор, и мы должны положить этому конец. Поймать убийцу - это очень приятно”. Его правая бровь поползла вверх. “Но вы еще не знаете об этом удовольствии, Саша и Эмиль”.
Ни один из младших не произнес ни слова.
“Итак, Эмиль Карпо”, - наконец сказал Ростников, потирая мозолистыми пальцами царапину на своем столе. “Что у нас есть на эту темноглазую женщину-загадку?”
“Она существует”, - сказал Карпо.
“Да”, - согласился Ростников. “Мы оба видели ее в "Метрополе", но где она сейчас и что она задумала? Ей кто-нибудь помогает? Как она может прятаться? Где?”
“Я думаю, ” сказал Карпо, передавая Ростникову папку, “ она намеревается заложить бомбы в ключевых местах Москвы, если она еще этого не сделала”.
Карпо был в квартире на улице Калинина менее чем через час после нападения КГБ. Если бы он был там на десять минут раньше, то, возможно, заметил бы темноглазую женщину на другой стороне улицы. Конечно, она была хорошо замаскирована, но Карпо был одержимым человеком, а маскировки часто недостаточно перед лицом одержимости.
У дверей здания стояли двое сотрудников МВД в форме с приказом никого не впускать. Однако их приказы не распространялись на инспектора, особенно на инспектора Карпо, Вампира, который был им хорошо знаком. Ни один человек в форме не смог даже мысленно сформулировать вызов, не говоря уже о том, чтобы озвучить его Карпо, который предъявил свое удостоверение и промаршировал мимо них.
Следователи КГБ разбирали завалы, переворачивали столы, осматривали шкафы. Их было трое. Суровый мужчина с седеющими висками, одетый в светло-серый костюм и выглядевший как кинозвезда, явно был главным. Двое других были эффективными беспилотниками. Суровый мужчина раздраженно взглянул на Карпо и совершил ошибку, в которой Карпо не стал его разубеждать.
“Чего вы ждете?” - спросил мужчина, доставая из кармана куртки сигарету. “Начните с другой комнаты”.
Карпо вошел в комнату и наполовину закрыл изрешеченную пулями дверь, чтобы обеспечить себе некоторое уединение. Он слышал, как мужчина выкрикивал приказы посмотреть здесь и там, проверить то и это.
Комната, в которой оказался Карпо, была очень маленькой, едва ли больше стенного шкафа. Его порывом было порыться в ящиках комода, поискать одежду, висевшую на вешалках, поднять изрядно поношенный маленький коврик. Но систематический поиск потребовал бы времени, и за это время сотрудники КГБ могли узнать, что Карпо не из их числа. Вместо этого он молча стоял и смотрел. Если бы там было что-то стоящее, оно почти наверняка было бы спрятано. Террористы, вероятно, избегали бы самых очевидных тайников. Не было бы никаких записок, приклеенных скотчем ко дну ящиков, никаких расшатанных половиц. Он даже не был уверен, что именно ищет, но ему нужна была ниточка, ниточка к темноглазой женщине, которая выставила в дурацком свете и его, и Ростникова. Он был уверен, что эта уверенная в себе женщина представляла угрозу для того, во что он верил и ради чего жил, и он чувствовал, что что-то сближает их. Он чувствовал, что она вполне может быть так же предана своим убеждениям, как и он своим. Она была слишком грозной, чтобы ей позволили разгуливать по улицам Москвы.
Выпуклость на обоях была очень незначительной. На самом деле, по всей комнате были места, где обои выпирали. Он был очень старым, очень потертым, но эта выпуклость находилась выше уровня глаз и была скрыта деревянной полкой. Перед ним лежала стопка книг, по-видимому, сложенных довольно беспорядочно, но именно это привлекло его внимание - книги. Квартира - какой бы развороченной она ни была, какой бы обшарпанной она ни становилась - все еще оставляла следы того, что когда-то была скудной и опрятной. В ней царила квази-военная аура, за исключением этой беспорядочной стопки книг. Это было почти смешно, хотя Карпо никогда не смеялся. Эти люди, освободители мира, при всей их фанатичной храбрости, играли в игру. Они не были профессионалами. Он был уверен, что женщина была профессионалом, но не эти другие, мертвые. Он слегка с отвращением покачал головой, забираясь на маленький письменный стол. Его движения были неуклюжими, поскольку он мог пользоваться только одной рукой. Его левая рука все еще иногда болела, и он пользовался ею только тогда, когда ему нужно было убедить других, что у него две хорошие руки.
Сидя за письменным столом, он убедился, что был прав. Он откинул обои за книгами, обнажив углубление в штукатурке. На штукатурке был написан ряд цифр. Карпо читал, а затем перечитывал их. Он закрыл глаза и повторял цифры до тех пор, пока не убедился, что запомнил их.
Он сменил обои и только спустился вниз, как в дверь ворвался человек из КГБ с суровым лицом.
“Кто ты такой?” - сердито спросил он.
Карпо спокойно достал свое удостоверение личности и показал его офицеру, который отмахнулся от него.
“Охранники у дверей допустили ошибку”, - сказал он, его глаза сканировали Карпо. “Пока сюда не должен входить никто, кроме сотрудников КГБ. Вам придется уйти”.
“Как скажешь”, - согласился Карпо.
“Одному из моих людей придется обыскать вас, чтобы убедиться, что вы ничего не взяли”, - бросил мужчина вызов.
“Как скажешь”, - согласился Карпо.
Осмотр занял три минуты, его провел один из мужчин, которые разбирали завалы в соседней комнате. Карпо подумал, что это был хороший осмотр, и был весьма доволен их эффективностью.
“Я поговорю об этом с вашим начальством, товарищ Карпо”, - сказал мужчина, бросая сигарету в угол.
“Конечно”, - сказал Карпо. Возможно, ему следовало сообщить цифры сотруднику КГБ, но Карпо знал, что это означало бы, что он не сможет напасть на след и будет вовлечен в расследование убийства. Этот человек не входил в его непосредственное подчинение. Решение о передаче номера должно было принадлежать Ростникову. Это не имело значения; судя по тщательности их личного досмотра, люди из КГБ вскоре нашли бы номер без какой-либо помощи с его стороны.
Карпо вывели из здания. Оба охранника МВД избегали смотреть на него и стояли по стойке смирно, когда он уходил. Он тоже не смотрел на них. Его разум уже работал над цифрами и тем, что они могли означать. Идея уже начала формироваться. Для интерпретации цифр не требовалось большого воображения. Это был не какой-то изобретательный код. Он был уверен, что, как и террористы, которые это задумали, это было что-то наивное.
Вместо того, чтобы возвращаться на Петровку, Карпо вернулся в свою квартиру, где сел за свой собственный маленький письменный стол и написал цифры на листе бумаги. Ему потребовалось меньше двадцати минут, чтобы разобраться.
Первое число было 87. Второе было 2. Третье было 65. Последнее число было 81. 81-й был, возможно, текущий год. Другие числа относились к чему-то легко получаемому, проверяемому, используемому. Но почему именно к числам? Вывод был поразительным даже для Карпо. Цифры не были просто спрятаны там. Их оставили там, чтобы их нашла, возможно, полиция. Грубость тайника была актом не наивного террориста, как он думал, а человека, который боялся, возможно, даже ожидал предательства. Предполагалось, что это должно было выглядеть как чье-то представление о хорошем тайнике.
Итак, подумал Карпо, кого же террористы боялись предать? Ответ был очевиден: темноглазую женщину. Эта серия цифр вполне могла привести его к ней. Если бы цифры были ключом к ее местонахождению, проследить за ними было бы не так уж сложно. И тут дело дошло до Карпо.
Он потянулся за телефонной книгой. Мало у кого в Москве есть такие книги, но для сотрудника полиции это был важный инструмент. Он перешел на страницу 87, нашел вторую колонку и провел пальцем вниз до шестьдесят пятой записи.
Тридцать минут спустя он стоял перед дверью квартиры недалеко от Садовой Самотечной, кольцевой дороги сталинской постройки, известной как улица Сэд Сэм. Он держал правую руку на пистолете, а левой постучал. Ответа не последовало, но он его и не ожидал. Если бы он понял женщину, не было никаких шансов, что она все еще была бы там. Она бы предвидела возможность предательства. Если бы члены организации Всемирного освобождения знали, что она здесь, она бы взяла за правило не находиться здесь, если бы что-то пошло не так, как они, несомненно, и сделали.
Открыть дверь не составило труда. В коридоре было темно, но замок был старым и легко открывался. Никто из соседей не высунул любопытной головы. Было рано, и большинство людей были на работе.
Вид темной комнаты застал Карпо врасплох, потому что, хотя планировка была другой, обстановка поразительно походила на его собственную. Это было похоже на насмешку над его собственными убеждениями.
Комната официально принадлежала С. Ю. Ивоновой. Карпо узнал, что С.Ю. Ивонова была инженером по заданию на Урале, но кто-то пользовался комнатой Ивоновой, с согласия или без согласия. Посетитель сделал комнату своей. Карпо был уверен, что это была женщина.
Он не знал, сколько времени потребуется КГБ, чтобы найти цифры и вычислить их, но чувствовал, что у него должен быть по крайней мере час или два. Однако он не собирался рисковать. Он должен был выйти через пятнадцать минут. Как оказалось, удача была на его стороне. Кто бы ни был здесь, он не забрал свои вещи и может вернуться, но Карпо был уверен, что женщина убежала, зная, что опасность близка, в другое укрытие, не рискуя возвращаться в это. То ли она просто не доверяла людям, которые знали об этой комнате, то ли случилось что-то еще, не имело значения. Она ушла.
Карпо потребовалось не более трех минут, чтобы найти то, что он искал. В комнате было так мало вещей, что это было легко.
Он нашел листы бумаги именно там, куда сам бы их положил, засунутыми в книгу на полке, где стояло несколько десятков книг. Он аккуратно завернул листы в газету, чтобы не скрыть отпечатки пальцев, хотя теперь он достаточно уважал эту женщину, чтобы поверить, что она вытирала все начисто каждый раз, когда выходила из маленькой комнаты. Но она совершила ошибку. Она не запомнила эти листы. Он понятия не имел почему, но теперь у него была зацепка.
Три часа спустя, убедившись, что на бумаге нет отпечатков, и сделав собственные копии, он передал их через стол старшему инспектору Ростникову в аккуратно пронумерованной ведомственной папке.
Первым листом в папке была карта Москвы с пятнадцатью маленькими кружочками, нарисованными чернилами. Большинство кружочков были в центре города, несколько - на севере, востоке или западе. На юге ничего не было. Теми же чернилами внизу было нацарапано по-английски: “Выбери одно”.
“Вы это осмотрели?” - спросил Ростников, потирая голову.
“У меня есть”, - сказал Карпо.
Ростников передал лист Ткачу.
“И?” Подтолкнул Ростников.
“Я еще не знаю, но я...” - начал Карпо.
“Кинофестиваль”, - сказал Ткач, глядя на карту. “Это расположение кинотеатров, в которых представлены заявки”.
Ростников нетерпеливо протянул руку и забрал карту обратно. Она ему ничего не сказала, поэтому он вернул ее Ткачу. “Что это за театры?” он спросил.
“Я не знаю их всех”, - сказал Ткач. “Я выясню. Но это Государственный Центральный концертный зал. Это Дворец пионеров на Ленинских горах, где показывают детские фильмы. Здесь находятся "Россия", "Зарядье", "Ударник", "Мир". Остальных я точно не знаю. ”
“Выбери одного”, - простонал Ростников. Он посмотрел на Карпо, который оставался спокойным.
В дополнение к боли в руке Карпо почувствовал приближение мигрени. Ему следовало бы извиниться и принять таблетку, но он знал, что не сделает этого. Он преодолеет боль, даже обрадуется ей и докажет, что может функционировать, несмотря на слабость плоти.
“Она хочет взорвать один из этих театров, - сказал Карпо, - или выпустить в него газ, или перестрелять очень много людей”.
Ростников кивнул в знак согласия. Это было логично, но что-то его встревожило. “Она такая умная, такая осторожная, такая сообразительная, - сказал он, глядя на двух своих помощников, “ и все же она оставляет это. Вы можете объяснить это?”
“Она издевается над нами”, - сказал Карпо. “Она уверена, что у нее все получится, а у нас ничего не получится. Это ее гордость”.
“Возможно, она просто допустила ошибку”, - сказал Ткач. “Она не знала, что мы найдем ее комнату, и у нее просто не было времени ее убрать”.
“А может быть, ” вздохнул Ростников, “ она хочет, чтобы ее поймали”.
Его глаза обратились к двум мужчинам, но ни один из них не ответил. Ткач слегка поежился. Такая психологическая гипотеза официально не одобрялась, но Порфирий Петрович был склонен к подобным размышлениям и восхищался изгибами и изворотливостью человеческого разума, стремящегося к саморазрушению.
“Она хочет добиться успеха, как говорит Эмиль, и потерпеть неудачу одновременно”, - размышлял Ростников.
“Тогда она сумасшедшая”, - сказал Ткач.
“Нет, - сказал Ростников, “ она человек. Будем надеяться, что мы достаточно быстры и умны, чтобы воспользоваться ее извращенным желанием быть пойманными до того, как ее стремление к успеху действительно приведет к успеху ”.
“Этого не случится”, - сказал Карпо с такой убежденностью, что двое других уставились на него. В этом ответе было больше эмоций, чем кто-либо из них когда-либо слышал от Карпо.
Этот момент прервал телефонный звонок, и Ростников поднял трубку.
“Мы очень заняты”, - сказал он офицеру, принимающему звонки.
“Это полковник Дрожкин”, - ответил молодой человек.
Ростников вздохнул. “Соедините его”.
Он посмотрел через стол на Карпо и Ткача и принял решение. Он полез в ящик стола, достал крошечный магнитофон и прикрепил к трубке маленькую присоску под любопытными взглядами других мужчин. Затем он включил аппарат и ответил на звонок.
“Инспектор”, - раздался змеиный голос Дрожкина. Он говорил медленно, ровно и с большим, чем просто намеком на угрозу.
“Да, полковник”, - спокойно ответил Ростников.
“Сегодня утром один из ваших людей нарушил правила безопасности”, - сказал полковник. “Инспектор Эмиль Карпо”.
“Он здесь, в офисе, со мной”, - сказал Ростников.
Ткач, не зная, от кого был звонок и по какому поводу, поднял голову, пытаясь подавить постоянно присутствующий подспудный страх перед невидимой властью. Карпо никак не отреагировал.
“У нас есть основания полагать, что он обнаружил нечто жизненно важное для расследования мировой освободительной деятельности и потенциального терроризма”, - сказал Дрожкин.
Дрожкин умолчал о том, нашел ли КГБ номера и пробрался ли в квартиру, а Ростников будет очень осторожен, чтобы не выдать никакой информации.
“Он выполнял мои приказы, полковник”, - сказал Ростников. “Он не нашел ничего особо важного. Ваши люди не дали ему времени на поиски. Если бы он что-нибудь обнаружил, мы бы немедленно сообщили вам”.
Теперь Карпо было ясно, о ком шла речь в разговоре, но ему было непонятно, почему Ростников лгал КГБ. Ростников был слишком умен, чтобы попасться на лжи, и все же здесь он рисковал, что могло поставить под угрозу его карьеру.
Пауза Дрожкина длилась так долго, что Ростников подумал, что он тихо повесил трубку или связь была прервана.
“Вы вступаете на опасный путь, инспектор”, - сказал он наконец.
“Природа существования заключается в том, чтобы распознавать случайные катастрофы, которые могут постигнуть нас, и сталкиваться с ними лицом к лицу”, - сказал Ростников. “Мы всего лишь слуги государства и не должны позволять нашей индивидуальности становиться на пути к благу советского народа”.
“Ирония - опасное оружие”, - прошипел Дрожкин. “У нее нет рукояти. Ты держишь ее за лезвие, и одним промахом можешь стать ее жертвой”.
“Ирония основана на взаимопонимании между двумя людьми”, - возразил Ростников, сбив с толку Ткача, который не мог представить другого конца этого странного разговора. “Если кто-то воспринимает иронию, он делает это исходя из предположения, что человек, преподносящий эту иронию, намеревался, чтобы она была прочитана именно так. Что касается меня, товарищ полковник, то мне не хватает ума и образования, чтобы позволять себе иронизировать.”
“Когда это расследование закончится, товарищ инспектор, мы с вами поговорим”. Теперь угроза была очевидна, но это было именно то, чего хотел Ростников.
“Я всегда с нетерпением жду встречи с вами, товарищ полковник”, - сказал он.
“Вы добились прогресса в этом деле?” Дрожкин продолжил.
“Немного”, - признался Ростников.
“Ради вашего же блага, давайте надеяться, что вы добьетесь значительного прогресса. В Москве может остаться только один или два члена Всемирного освобождения, и они ваши убийцы”, - сказал Дрожкин.
“Да”, - согласился Ростников. “Это кажется вероятным. Я буду держать вас в курсе, полковник”.
Они повесили трубку, и Ростников выключил магнитофон и опустил кассету в карман. Затем он взял второй лист бумаги из папки, которую принес Карпо. Это была еще одна карта Москвы, и она не нуждалась в интерпретации. Названия национальных памятников были обведены кружком, а могила Ленина в центре Красной площади была четко обозначена.
“Со временем я передам эти карты полковнику КГБ Дрожкину”, - сказал Ростников. “Я надеюсь, что он обеспечит охрану каждого места, обведенного кружком на обеих картах. Тем временем, Ткач, ты будешь отвечать за наблюдение за англичанином Уиллери. Я останусь с немцем, а ты, Карпо, продолжишь преследование этой женщины. Благодаря КГБ ее лишили связей с террористами. Она прибегла к вербовке любителей, а они, как известно, самые непредсказуемые. Ткач, ты можешь работать с Кирсловым посменно. Вопросы?”
И у Карпо, и у Ткача было много вопросов, но ни один из них не осмеливался задать их. Они встали и тихо вышли из кабинета. Когда они ушли, Ростников вытащил кассету и посмотрел на нее, немного подумав, затем вернул ее в карман и встал. Ему нужно было действовать быстро.
На шестом этаже он сделал копии двух карт. Затем он направился прямо в офис Анны Тимофеевой. Если бы кто-нибудь остановил его, он бы сказал, что прокурор попросила его взять какие-то бумаги из ее кабинета и отнести их ей в больницу, что было правдой. Его никто не остановил. Клерк, толкающий тележку с папками, проигнорировал его. Ему потребовалось всего несколько минут, когда портрет Ленина уставился на него из-за стола Анны Тимофеевой, чтобы получить то, что он хотел, и уйти. Если бы кто-нибудь остановил и обыскал его сейчас, ему было бы трудно найти объяснение, но он уже придумал историю, которая могла бы подтвердиться. Однако было очень мало шансов, что старшего инспектора будут допрашивать на Петровке.
Он вернулся в свой офис через три минуты и только вскоре после этого вышел через парадную дверь, его потертый портфель стучал по бедру. К этому моменту за Дрожкиным наверняка кто-то наблюдал. Это не имело значения. Когда придет время, он потеряет преследователя, но время еще не пришло. "Волга" ждала у обочины. Водитель был незнаком, и Ростников решил, что это, вероятно, сотрудник КГБ, хотя на нем была полицейская форма.
Он приказал водителю подождать у квартиры прокурора Тимофеевой, вышел из машины и вошел в здание со своим портфелем.
Несмотря на свое высокое положение, Анна Тимофеева жила в маленькой однокомнатной квартирке в старом одноэтажном бетонном здании, которое первоначально было построено как казарма для артиллерийской части. Когда полигон был заброшен после разработки ракет класса "земля-воздух", казармы на Москве-реке были переоборудованы в небольшие квартиры с общей кухней, которая когда-то обслуживала подразделение, дислоцированное в его стенах.
Ростников вошел в квартиру ключом, который она ему дала. Кот на кровати выгнул спину и зашипел.
“Я пришел покормить тебя, животное”, - мягко сказал Ростников, потянувшись за банкой с едой. “Выпрями спину. Я знаю, что у тебя нет когтей”.
Кот опустил спинку и наблюдал, как грузный мужчина шаркающей походкой пересек комнату, взял знакомый консервный нож и открыл банку. Запах заставил Баку подняться с кровати и пересечь комнату. Ростников, кряхтя, опустился на одно колено и протянул животному открытую банку рыбы и чашку свежей воды. Он сменил газету в деревянном ящике в углу, а затем, без малейшего чувства вины, порылся в вещах Анны Тимофеевой. В ящике комода он нашел записку, в которой говорилось, что в случае ее смерти ее учебник по невыясненным случаям находится в верхнем ящике ее офисного стола. В записке также содержалась просьба, чтобы в случае ее смерти кошка была передана Ростникову.
Ростников посмотрел на оранжевого кота. Он ничего не чувствовал к животному, но совсем немного испытывал к Анне Тимофеевой.
“Животное”, - сказал он, и кот перестал есть и посмотрел на него желтыми глазами, - “возможно, нам придется какое-то время быть товарищами. Нам придется практиковать взаимную терпимость. Я приложу все усилия и ожидаю того же от тебя ”.
Кот вернулся к еде, а Ростников не смог найти в квартире ничего, что могло бы ему пригодиться. Анна Тимофеева вела свои официальные дела в своем кабинете, а свою личную жизнь, которой почти не было, - в своей комнате.
Со своей кровати в больнице Анна Тимофеева наблюдала за женщиной, сидевшей напротив нее. В ее палате было всего четыре женщины, удивительно небольшое число, поэтому в больнице знали, что она была относительно важным чиновником. Они не дали ей ни документов, ни работы и мало рассказали о ее состоянии.
Медсестры были эффективными, но без энтузиазма. Врачи были почтительны, но очень мало помогали добровольно. После того, как боль прекратилась, и они перестали суетиться, прикрепляя к ней аппараты и крича друг на друга, она пришла к выводу, что, по крайней мере, в ближайшем будущем, она будет жить. Сердечный приступ был довольно легким, но это был не первый. Врачи не планировали оперировать ее и не планировали выписывать. Они просто будут наблюдать за ней, и когда ее выздоровление станет достаточным, если оно вообще когда-нибудь наступит, они отпустят ее. Она подозревала, что недолго пробудет в больнице. Коек было мало, и персонал мало что мог для нее сделать.
Она была уверена, что врач нанесет обязательный визит и скажет ей, что она должна прекратить работать и расслабиться. Она примет предупреждение к сведению и прекратит разговор как можно скорее. Она также вернется к своей работе, как только ей позволит здоровье. Больше ей ничего не хотелось делать.
Итак, в данный момент она наблюдала за женщиной в другом конце комнаты, очень толстой женщиной, которая, казалось, рассказывала себе безмолвную историю. Женщина иногда выглядела грустной, а иногда улыбалась, обнажая очень мало зубов. Анна Тимофеева недоумевала, о чем могла думать эта женщина.
“Товарищ прокурор”. Голос Ростникова вывел ее из задумчивости, и она повернулась к нему.
“Порфирий Петрович”, - сказала она, стараясь, чтобы голос звучал хрипло.
Он выглядел, как всегда, солидным, с чем-то танцующим в глубине его глаз. Однако сегодня свет, танцующий там, был особенно ярким. Не многие бы заметили, но она взяла за правило читать лица и мысли тех, кто с ней работал.
“Я взял на себя смелость ознакомиться с досье по незавершенным делам, - сказал он, - и я позаботился о вашей кошке”.
Она кивнула в знак согласия, и Ростников сменил тему.
“Ты лучше”, - сказал он.
“Похоже, я выживу”, - сказала она. Женщина через проход рассмеялась. И Ростников, и Тимофеева посмотрели на нее, но она, казалось, реагировала на голоса в своем собственном сознании. Другие кровати были пусты. Их обитателям делали рентген ... или операцию; Анна не могла вспомнить, что именно.
Пауза теперь была неловкой. Она не была склонна к светской беседе, и ее беспомощность смущала их обоих.
“Как продвигается расследование?” спросила она.
Ростников пожал плечами и переложил портфель из правой руки в левую.
“Это прогрессирует”, - сказал он, не желая вдаваться в подробности.
“Хорошо”, - сказала она.
Пауза на этот раз была еще более неловкой.
“Могу я вам что-нибудь принести?” сказал он.
“Я буду дома через несколько дней и скоро вернусь к работе”.
Ростников полез в свой портфель, достал книгу и протянул ей.
“Кое-что у меня было дома”, - сказал он.
Это была книга об истории и коллекциях музеев Москвы. Он некоторое время думал о том, какая книга могла бы ей понравиться, и остановился на этой, хотя его так и подмывало принести ей роман. Он был уверен, что Анна Тимофеева уже несколько десятилетий не читала ни одного романа.
“Я изучу это”, - сказала она, кладя его рядом с собой. “Что ты задумал, Ростников?”
“Я планирую?” сказал он, оглядывая комнату. “Ничего”.
“Будь осторожен”, - сказала она, закрывая глаза. “Что бы это ни было, будь осторожен”.
“Я буду настолько осторожен, насколько смогу”, - сказал он, но при этом подумал, что бывают моменты, когда нужно рискнуть.
Когда он посмотрел на нее сверху вниз, она тихонько похрапывала.
Женщина напротив посмотрела на Ростникова, когда он отошел от кровати. Ее глаза встретились с его, и она тоже, казалось, знала его самые сокровенные секреты. Она улыбнулась. Он скрыл дрожь и ушел так быстро, как только мог.
ДЕСЯТЬ
“Я не люблю кино”, - сказала Лидия Ткач, сидя в кинозале "Зарядье" гостиницы "Россия". Большая часть из трех тысяч мест в театре была заполнена, а поскольку Лидия Ткач была почти глухой и говорила очень громко, многие из присутствующих понимали ее чувства. Саша бросил извиняющийся взгляд на хорошо одетого мужчину, сидевшего рядом с его матерью, и пожал плечами Майе, которая сочувственно улыбнулась, привыкнув к своей свекрови.
Лидия была гордой шестидесятипятилетней женщиной. Днем она работала в здании Министерства информации, заполняя бумаги и рассказывая всем, кто соглашался слушать, что ее сын - высокопоставленный правительственный чиновник. Лидия не была популярной женщиной в здании Министерства информации. Люди избегали ее, потому что она привлекала к себе внимание своим громким разговором. Это, как правило, делало ее более одинокой и капризной, что, в свою очередь, заставляло ее набрасываться на своих домашних зрителей - сына и невестку.
Саша не раз уговаривал ее приобрести слуховой аппарат, но Лидия решительно отказывалась, настаивая на том, что со слухом у нее все в порядке. Она настаивала, что с ее здравым смыслом тоже не было ничего плохого, именно поэтому ей не нравилось большинство фильмов.
“Мама”, - сказал Саша нормальным голосом, на который он почти не надеялся, что его мать услышит, - “пожалуйста”.
Он вручил ей наушники, прикрепленные к ее сиденью, и предложил примерить их. Майя надела свои и поиграла переключателем. Перевод будет идти на шести языках по шести отдельным каналам. На наушники ничего не поступало, поэтому Майя положила их.
“Я понимаю, что в этом фильме нет слов”, - сказала Майя своей свекрови, тщательно выговаривая каждое слово. Лидия кивнула, пытаясь устроиться поудобнее на своем месте и пристально глядя на женщину перед собой, которая повернулась, давая понять, что не допустит продолжения этой болтовни после начала фильма.
Саша был рад, что все так хорошо сложилось. Уиллери сидел в передней части театра в пиджаке и галстуке, нервно озираясь по сторонам. Несмотря на пиджак и галстук, на нем все еще были потертые джинсы. Ткач знал, что Кирслов был у дверей театра, чтобы забрать Уиллери после спектакля. Записи к программе, которые получил Ткач, сделали звук фильма подходящим для его матери. Он обнаружил, что фильм был беззвучным. Ей не нужно было ничего слышать. "Слева" также был посвящен великому режиссеру немого кино Эйзенштейну, поэтому мог рассказать историю, которая понравилась бы его матери. Кроме того, он был сделан в Америке, так что они могли хоть мельком увидеть эту неуловимую страну.
“Это об Америке”, - сказала Майя своей свекрови, наклонившись к уху женщины. Саша и Майя окружили Лидию по бокам как для своей, так и для ее защиты.
“Я не люблю кино”, - решительно ответила Лидия.
После этого второго заверения несколько молодых людей, похожих на студентов, сидевших крайним справа, негромко рассмеялись. Саша заставил секундную стрелку своих часов двигаться быстрее. Он жаждал темноты. Затем Уиллери, отвечая на второе заявление Лидии, посмотрел в ее сторону, заметил Ткача и слабо улыбнулся.
“Это начнется через минуту”, - сказал Саша, глубоко погружаясь в свое кресло и указывая на часы. Его мать посмотрела на часы и поджала губы.
“Я надеюсь, что это смешно”, - сказала она. “Если это смешно, то все будет в порядке. С меня хватит трагедий”.
Затем, к счастью, огни начали гаснуть.
“Разве это не в цвете?” - спросила Лидия, когда начался фильм. Откуда-то поблизости послышались шикающие звуки, но Лидия была права, фильм был черно-белым, и Саша был разочарован.
Вскоре зрители обнаружили, что слева не было тишины. На самом деле, когда титры были выделены белым на черном фоне, из динамиков доносились слабые звуки животных и щебет птиц.
Затем фильм начался всерьез, и Ткач смог разглядеть вертикальные решетки на экране. Тюрьма, подумал он, политическая тюрьма, но что это за движущаяся черная громада в углу камеры? Прежде чем он успел это разобрать, камера начала двигаться, сначала влево, ровно настолько, чтобы убрать черную громадину с экрана. Стрекочущий звук продолжался, и по мере того, как камера начинала двигаться быстрее, звук становился громче.
Зрители почти десять минут сидели с напряженным вниманием. Начало эксперимента, подумал Саша. А потом, на двенадцатой минуте, он начал терять веру. К счастью, Лидия хранила молчание. Саша и Майя время от времени со страхом поглядывали на нее, но ее глаза оставались прикованными к экрану.
Через четверть часа после начала фильма Лидия сказала своим громким голосом: “Обезьяна. Это обезьяна в углу”.
Люди кричали ей, чтобы она замолчала, но один мужчина сказал: “Она права. Это обезьяны”.
Зрители снова замолчали, и камера увеличила вращение влево. Те, кто был внимателен, могли видеть, как неуклюжая фигура двинулась вперед.
“Горилла”, - удовлетворенно сказала Лидия Ткач, потому что, хотя ее слух был слабоват, ее зрение соперничало со зрением олимпийского стрелка.
“Горилла... горилла”, - раздалось эхо согласных голосов в театре.
Однако на сороковой минуте фильма люди были крайне неспокойны.
“Что это?” - раздался голос из глубины театра.
“Горилла”, - самодовольно сказала Лидия Ткач.
Крики горилл на звуковой дорожке стали громче, и через час после начала фильма большая часть зрителей была в открытом возмущении.
“Это что, шутка?” - крикнул кто-то.
“Заткнись”, - раздался голос молодой женщины.
Перед театром Уиллери стоял, оглядываясь на своих мучителей и защитников, хрупкий темный силуэт. Ткач мог разглядеть его мерцающую фигуру. Очень немногие в зале знали, кто он такой. Если он будет молчать, подумал Ткач, то может сбежать без телесных повреждений.
Люди начали расходиться, в первую очередь лучше одетые посетители. До конца фильма оставалось пятнадцать минут, и экран превратился в размытое пятно, когда камера развернулась, и пронзительный взрыв криков горилл заполнил кинотеатр.
Саша взглянул на свою мать, которая с улыбкой смотрела на экран.
“Нам уходить?” Спросила Майя, оглядываясь на звуки того, что казалось дракой в тылу.
Лидия жестом велела невестке сидеть спокойно.
К тому времени, когда фильм закончился и зажегся свет, в кинотеатре оставалось менее двухсот человек. Четверо молодых мужчин и женщина встали и яростно зааплодировали, крича “Браво!” и вызывающе глядя на тех, кто не присоединился к ним. Уиллери оглянулся на своих сторонников с тонкой улыбкой.
У Ткача разболелась голова. Звук и крутящееся изображение подействовали на него как наркотик. Его первым порывом было извиниться перед женой и матерью, но Майя просто согласилась с ним, а Лидия действительно выглядела приподнятой.
“Не так плохо, как я думала”, - сказала она, направляясь к проходу, не обращая внимания на группы все еще спорящих кинозрителей.
Ткач не потрудился оглянуться на Уиллери, и это было неудачно, потому что в этот момент Уиллери оглядывал почти пустой зал, приподняв темные очки и осматривая стены и сиденья. Ткач, если бы он увидел его, задался бы вопросом, что тот ищет, и почти наверняка пришел бы к выводу, что Уиллери ищет что-то, связанное с картой фестивальных театров, которую Карпо дал Ростникову. Ткач, возможно, даже пришел к выводу, что Уиллери искал спрятанную бомбу, чем и занимался режиссер.
Чувствуя себя непонятым, злым и враждебным, Джеймс Уиллери подумал, что, возможно, было бы не такой уж плохой идеей взорвать этот кинотеатр, пока некоторые из людей, которые только что высмеяли его фильм, все еще были в нем. У Джеймса Уиллери было потрясающее воображение, и он мог совершенно отчетливо представить себе корчащиеся тела, крики, обожженных выживших, слепо убегающих.
Группа студентов осталась после того, как все остальные ушли. Вошли билетеры и сказали им убираться, потому что скоро начнется следующий показ. Уиллери подумывал о том, чтобы поспешно ретироваться за ширму, но студенты уже начали двигаться к нему по проходу.
Уиллери подумал, что его эго пошло бы на пользу, если бы он немного выпил с людьми, которые убедили бы его в правильности его творения. В конце концов, эта российская публика была не такой искушенной, как лондонская, парижская, Нью-йоркская или Сан-Франциско. Да, несколько рюмок с этими студентами помогли бы ему забыть о публике. И молодая женщина в группе выглядела совсем неплохо. Может быть, она даже помогла бы ему на время забыть о бомбе, которая была спрятана где-то в этом театре и которую он должен был взорвать следующей ночью.
Темноглазая женщина улыбнулась молодому человеку рядом с ней и кивнула в знак признательности за его оценку фильма, который он посмотрел несколько часов назад. Она сослалась на головную боль, а теперь изображала интерес к его инфантильным объяснениям о фильме, зрителях и режиссере.
Он забыл, что именно она убедила его посмотреть налево и договорилась с ним о покупке билетов. На самом деле, она сделала это так умело, что он подумал, что это была его идея. Она потянулась в кровати и положила руку на его бледную ногу. Ей было интересно, как бы он отреагировал, если бы она сжимала его, как тиски, пока он не взмолился об освобождении. Вместо этого она притворилась, что то, что он сказал, было не только интересным, но и глубоким.
“И вы с ним выпивали?” - подбодрила она.
“Он великолепен”, - сказал молодой человек, глядя на нее пьяными танцующими глазами. “Его понимание необходимости разрушения структуры такое чистое, так ясное. Неудивительно, что его отвергают и презирают.”
- И, - сказала она, убирая руку, когда поняла, что он слишком пьян, чтобы ответить, - он, казалось, был в хорошем настроении даже после того, что случилось?
“Возможно, рассеянный, но храбрый. Он смеялся”, - с восхищением сказал молодой человек. “Они все сидели там, чувствуя свое превосходство, все до единого неокапиталисты, и они не могли смириться с настоящим актом художественной революции. Он смеялся над ними. У него есть внутренняя сила, у этого человека ”.
Ему это понадобится, подумала она, когда глаза молодого человека закрылись и он заснул, повторяя “тот человек”.
Она встала, затем выключила свет и забралась обратно в узкую кровать. Она толкнула молодого человека, и он раздраженно хмыкнул.
Возможно, звенья были слабыми, подумала она. Одно или оба могут даже порваться, но дело будет сделано. В этом она была совершенно уверена.
Она уснула, как всегда, через несколько минут, легким сном, всегда на грани осторожного сознания. Она научилась спать таким образом у того, кто научил ее, который теперь был мертв. Она говорила себе, что это сон профессионала. Она не признавала, что это также был сон того, кто боится снов.
Время от времени, несмотря на ее тренировки, она на несколько минут проваливалась в глубокий сон, и сон действительно приходил, сон о кругах внутри кругов, которые превращались в проволочную спираль, на которую ее нанизывали. Она закручивалась вниз по этой спирали к постоянно сужающемуся центру, скрытому во тьме, ниже которого она должна была сорваться с троса и упасть в пустоту.
Она яростно стиснула зубы, приходя в себя. Она села, глубоко дыша; казалось, у нее на груди что-то лежало. Пустота окружала ее. Она усилием воли прогнала это прочь.
Рядом с собой она услышала его храп. На мгновение это успокоило, а потом она возненавидела себя за то, что чувствовала какую-либо уверенность в его присутствии. Она встала с кровати и подошла к окну, жалея, что сегодня не воскресенье.
Рот Ростникова был в нескольких дюймах от уха Сары, когда они лежали в темноте далеко за полночь.
“Так и будет”, - сказал он так тихо, что даже самый чувствительный микрофон не смог бы его уловить.
Она повернулась, чтобы посмотреть на его заросшее щетиной смуглое лицо с понимающей улыбкой. Она улыбнулась в ответ. Ему удалось завести их так далеко, подумала она; возможно, у него это получится. Многое в этом было ей не по душе, но если бы он смог это сделать, это было бы за пределами того, чего она когда-либо действительно ожидала.
Однако, если он потерпит неудачу, она прекрасно знала, что ни один из них не увидит еще одной московской зимы.
Осип Сток жил недалеко от Дружбина, недалеко от Московской кольцевой автодороги, которая опоясывает город, обозначая его периметр, за пределы которого чрезвычайно трудно выехать без личного транспорта. У Осипа Стока не было личного транспорта.
Осипу было почти тридцать лет, и он скорее походил на туберкулезную птицу. Несмотря на свой сухой вид, худую грудь и резкий кашель от чрезмерного курения, Осип был страстным человеком. В свободное время он выходил на дороги рядом со своим домом, зимой или летом, и в своих драгоценных кроссовках для бега, одной из немногих его причуд, пускался в бега, теряясь на расстоянии, не зная, как далеко он пробежал, возвращаясь иногда через несколько часов. Осип прекрасно понимал, что его главной причиной побега было желание сбежать из трехкомнатной квартиры, которую он делил со своими родителями, тетей Софи и двоюродной сестрой Светланой, гротескным существом.
Но у Осипа был план покончить с таким образом жизни, и именно по этой причине он встал так рано в этот день. Он встал в семь вечера. Днем он спал один в кровати. Обычно, когда он вставал, его родители были готовы ко сну и занимали кровать, время от времени меняя простыню. Тетя Софи и Светлана спали в большой комнате, которая была не такой уж и большой, в которой они делили трапезы, беседы, сражения и удобства.
“Ты так рано встал”, - сказала его мать. Двоюродная сестра Светлана издала свой знакомый булькающий звук и согласилась, что он действительно рано встал. Осип ухмыльнулся, обнажив серебряные зубы, и стал искать свои сигареты. Он не сразу смог их найти и чуть не запаниковал. Но его мать, чтобы пресечь его ворчание, присоединилась к поискам и нашла половину пакета.
Закурив, Осип откинулся на спинку стула за деревянным столом, поправил пуговицы на мундире и выпил немного кофе, чтобы запить кусок хлеба, который был его обедом. Еды было больше, но Осип был не очень-то любителем поесть.
“Почему ты выглядишь таким счастливым?” - спросила его мать, маленькая краснощекая женщина.
“Почему?” он ответил, улыбаясь еще шире. “Потому что сегодня прекрасный вечер. У меня хорошая работа и секрет”.
“Секрет?” - спросила его мать, глядя на тетю Софи и кузину Светлану в ожидании объяснений. У них их не было. Светлана снова издала свой булькающий звук.
“Ничего особенного”, - сказал Осип, вставая и поправляя куртку. “У нас должно быть хоть какое-то уединение, хотя бы на открытой дороге и в наших собственных головах”.
“Было бы лучше, если бы, когда ты говорил, в твоих словах был смысл”, - сказала его мать, снова глядя на Софи. На этот раз Софи кивнула в знак согласия. Светлана, казалось, дремала.
Осип относился ко всем им с большой терпимостью. Скоро он избавится от них. Скоро он станет человеком со средствами, уважаемым человеком с собственной квартирой, вдали от всего этого. Конфиденциальность. О, как он мечтал об этом.
Его мать, казалось, собиралась продолжить тему его секретности, но он сказал: “Я ухожу”, - и, схватив маленький пакет со своей полуночной трапезой, поспешил к двери. В темном коридоре медленно и устало приближался его отец, возвращавшийся со своей работы в дорожно-ремонтной бригаде.
Отец и сын, проходя мимо, что-то проворчали друг другу, и Осип поспешил выйти на свет. Ему хотелось побежать или хотя бы пробежаться трусцой до станции метро, но пот испортил бы его форму. Поэтому он шел медленно, планируя. В этот час в центре города было не так уж много людей, поэтому, когда он добрался до метро, мест было достаточно.
Было почти девять, когда он вышел на станции метро "Новокузнецкая" и направился в Лаврушинский переулок номер 10, тихий переулок через Москву-реку недалеко от Кремля. Прибыв на место, он остановился перед низким металлическим забором с причудливым повторяющимся рисунком в виде кругов и остроконечных звезд и уставился на здание за ним. Да, это было что-то из старой сказки, это пряничное здание с фризом на втором этаже, изображающим Святого Георгия, убивающего дракона. Он посмотрел на Святого Георгия и улыбнулся.
Он устроился на работу в Третьяковскую галерею более пяти лет назад. Тогда его главной причиной было уединение. Он будет много часов находиться в особняке один, хотя другие охранники будут бродить по своему кругу. Но вскоре после того, как он устроился на работу, в нем начал расти интерес к тысячам скульптур, рисунков, акварелей и гравюр, которые покрывали стены и заполняли комнаты.
Более четырех тысяч человек посещали галерею каждый день, внося по тридцать копеек с каждого и стоя в длинных очередях, но Осип ничего не платил и располагал залами в полном своем распоряжении. Он мог остановиться и продолжить беседу с портретом Пушкина работы Кипренского или сесть на скамейку, твердо поставив ноги на инкрустированный деревянный пол, и читать лекцию святым Рублева, которым больше, чем живым, девятисотлетней давности.
Однако сегодняшний вечер будет особенным. Все было подстроено. Это будет его последняя прогулка по галерее, и он попрощается почти со всеми своими знаковыми знакомыми. Осип зарегистрировался у боковой двери, пытаясь сдержать ухмылку, поздоровался со старым Виктором и поставил свой мешок на полку в маленькой комнате охраны.
“Пока тихо”, - сказал старый Виктор, отрывая взгляд от шахматной доски, над которой он часами сидел, сгорбившись. Так всегда говорил Виктор. Осипу этого будет не хватать. Ему было интересно, что старый Виктор скажет о нем завтра.
Через десять минут Осип начал свой обход. За последние четыре года он медленно, осторожно и систематически украл восемьдесят пять картин с этих стен, аккуратно заменив их другими примерно такого же размера и формы из различных хранилищ коллекции.
На самом деле кражи были обнаружены совсем недавно, и лишь немногие из них, из-за жалобы бельгийского студента-искусствоведа, который не смог найти небольшое полотно Ильи Репина. С тех пор он был очень осторожен и полностью и с энтузиазмом сотрудничал с полицейскими следователями, которые выяснили, что Осип Сток жил очень скромно, не прятал картины в своем доме и, казалось, очень хотел найти пропавшие произведения искусства. Он был уверен, что стоит очень низко в списке подозреваемых, но после сегодняшней ночи он будет довольно хорошо известен и очень далеко.
Ни одна из краж не была его идеей. Ну, несколько более поздних были по его предложению. Он был завербован голландцем, который пригласил его выпить. Казалось, что эти двое встретились случайно, но Осипу не потребовалось много времени, чтобы понять, что это было хорошо спланировано. Ван дер Вейл обедал и дружил с Осипом в течение трех недель, прежде чем тот заговорил о возможности приобрести несколько картин. Осип был наиболее восприимчив, и партнерство началось.
Осип снимал картину со стены, прятал раму, оборачивал холст вокруг своего тела, заменял украденную картину похожей из кладовки и уходил. Он должен был встретиться с ван дер Вейлом в переулке недалеко от галереи, где они должны были совершить передачу.
Договоренность заключалась в том, что ван дер Вейл переведет деньги Осипа в банк в Амстердаме и, когда наступит подходящий момент, снабдит Осипа поддельным немецким паспортом и билетом до Цюриха. Сегодня было подходящее время. Осип забрал бы самую ценную картину из доступных. Сначала они пытались придумать, как забрать "Троицу" Рублева или икону митрополита Алексия Дионисия, к которым Осип испытывал особую привязанность, но вытащить деревянные брусочки было невозможно. Они остановились на серии картин восемнадцатого века, которые, будучи обернуты вокруг Осипа, делали его немного коренастым, но не настолько, чтобы кто-нибудь из охранников заметил. К тому времени, когда утром была обнаружена кража, если бы это было так, акции уже были бы в Цюрихе. Он готовился к этому почти пять лет, вплоть до того, что выучил немецкий настолько, чтобы при необходимости пройти мимо инспекторов аэропорта.
Осип был самым терпеливым. Он совершал обход, болтал с двумя другими охранниками, ел с ними и предложил им провести турнир по мини-шахматам. Каждый охранник патрулировал, пока двое других играли. Осип попал в первую партию и проиграл. Он не смог бы победить Виктора, как бы сильно ни старался, но он и не хотел побеждать. Когда Василий сел играть в то, что, как знал Осип, будет долгой игрой, Осип неторопливо вышел из комнаты. Как только он скрылся из виду, он быстро прошел по коридору и поднялся по лестнице. В течение десяти минут он снял шесть холстов и сложил их рамы в шкаф. Он жонглировал оставшимися картинами, чтобы покрыть потерю, зная, что не потребуется тщательного осмотра на следующий день, чтобы обнаружить кражу.
К тому времени, как он закончил, Осип сильно вспотел, на что он не рассчитывал, но ничего не поделаешь. Ему пришлось действовать быстро. Шахматная партия должна продолжаться час, но что, если Василий сделает глупый ход?
Он обернул маленькие холсты вокруг талии и аккуратно привязал их к груди. Он чувствовал себя немного неловко, но был вполне уверен, что сможет это унести. Он застегивал последнюю пуговицу на своем пиджаке как раз в тот момент, когда Василий вошел в комнату.
“Виктор победил”, - объявил он так, словно сомневался в исходе. “Что с тобой не так?”
“Я?” - переспросил Осип. “Ничего”.
“Ты вспотел и как-то странно ходишь”, - сказал Василий.
“Может быть, я болен”, - признался Осип. “Я чувствую себя странно с тех пор, как поел”.
“Ты съел что-то плохое”, - мудро сказал Василий, и его слова эхом отразились от древних фигур, которые смотрели на них сверху вниз. “Может быть, тебе лучше пойти домой”.
“Может быть”, - сказал Осип, потянувшись за сигаретой. “Я пойду поговорю с Виктором”.
Это было даже лучше, чем он думал. Он мог выйти еще раньше. Голландец будет ждать. Он всегда приходил рано и проверял переулок, чтобы убедиться, что там безопасно. Возможно, Осип смог бы получить еще большую фору, вылететь более ранним рейсом и еще быстрее покинуть Россию. Это стоило обсудить с голландцем.
Виктор согласился, что Осип выглядел ужасно, но с другой стороны, он думал, что Осип всегда выглядел ужасно. Сегодня вечером он выглядел немного скованным и вспотел насквозь в своей униформе.
“Иди домой, Сток”, - сказал он, разгоряченный своей двойной шахматной победой. “Мы позаботимся”.
Осип изобразил неохоту, но в конце концов согласился, медленно подошел к двери и вышел в звездную ночь. Он глубоко вздохнул и, в последний раз оглянувшись на галерею, направился вниз по улице. Пять минут спустя он вошел в переулок и стал ждать. Десять минут спустя маленький голландец, которого звали не ван дер Вейл и который не был голландцем, решил, что входить в переулок безопасно. Он проследил за тлеющим кончиком сигареты Стока и осторожно двинулся вперед.
“Акции?” сказал он по-русски с акцентом.
“Да”.
“Вы рано”, - сказал голландец, оглядываясь по сторонам. “Что-то не так?”
“Нет”, - прошептал Сток, продвигаясь вперед, где он мог разглядеть хрупкую фигуру. “Я сказал, что заболел и ушел пораньше. У вас есть одежда для меня и чемодан?”
“Да”, - сказал голландец, подумав, что было бы гораздо лучше, если бы этот дурак провел ночь на работе. Возможно, это не имело значения. На самом деле у него не было ни одежды на складе, ни чемодана, ни паспорта. Голландец планировал забрать оставшиеся картины и забить Осипа Стока до смерти металлическим прутом, который он сейчас держал за спиной. Несмотря на свое открытое лицо и хрупкое телосложение, голландец делал подобные вещи и раньше. “Картины, быстро”.
Сток снял пиджак и рубашку и снял картины. В спешке он спрятал нижнюю картину, пейзаж, так что краска прилипла к его потной груди. Когда он снимал холст, к его коже прилипло много краски.
Если меня будут досматривать в аэропорту, подумал Осип, доказательства моей вины будут нарисованы на моем теле наоборот. Он подумал о том, где бы ему помыться.
“Хватит”.
Сток подумал, что голос принадлежит голландцу, который, в свою очередь, подумал, что это Сток. Они оба ошибались. Это был голос Эмиля Карпо, который теперь вышел на свет звезд - высокая фигура с протянутой рукой, держащей пистолет.
“Полиция”, - спокойно объяснил он. “Вы медленно поднимете руки и ляжете на землю лицом вниз”.
Осип тихонько всхлипнул и посмотрел на голландца. Голландец быстро огляделся и, не видя выхода, поднял руки вверх. В правой руке у него блестел металлический стержень. Запас взял металлический стержень.
“Ты собирался убить меня”, - медленно произнес он.
Голландец, который знал о советской системе правосудия больше, чем Осип Сток, не вызывал беспокойства. Он думал о предстоящих годах тюрьмы, но Осип был человеком, которого предали и чья мечта разбилась вдребезги. Он бросил картины и, не обращая внимания на пистолет Карпо, бросился на голландца.
“Стой”, - крикнул Карпо, но Стока было не остановить. Голландец взмахнул перекладиной и ударил наступающего безумца по плечу, но Осип схватил его за горло. Металлический прут покатился по тротуару, лязгая и рассыпая искры.
“Стой”, - повторил Карпо, делая шаг вперед. Имея только одну здоровую руку, он сомневался, что сможет разнять их двоих, и знал, что если подойдет слишком близко, то рискует потерять свой пистолет. “Я собираюсь стрелять”, - сказал он, перекрикивая хрюканье Осипа и бульканье голландца.
Карпо целился в нескольких футах от борющейся пары, которая перевернулась на картинах. Пуля попала в голову святому восемнадцатого века, но не сделала ничего, чтобы отбить охоту к Стоку. Карпо прицелился второй пулей в ноги Стока. Но было темно, и воры двигались. Даже такому хорошему стрелку, как Эмиль Карпо, можно было простить то, что произошло.
Пуля попала голландцу в левую сторону груди и, пройдя через сердце, застряла в легком. Начались конвульсии, и человек умер, но Осип Сток продолжал душить его. Пока он сосредоточил свое внимание на маленьком человеке, ему не нужно было думать о том, что будет дальше.
“Он мертв”, - сказал Карпо, выходя вперед и становясь рядом со Стоком. “Ты безумец. Он мертв”.
Потребовался сильный удар пистолетом, чтобы заставить Осипа остановиться и оглядеться. Потребовался еще один удар, чтобы заставить его отреагировать.
“Теперь встань и забери эти картины”, - сказал Карпо. Стоявшие на коленях Люди посмотрели на ангела смерти, затем вниз, на голландца. Гнев сменился страхом, который перерос в панику. Сток встал, посмотрел на направленный на него пистолет, оглядел переулок и бросился бежать. Карпо подумывал погнаться за ним, но тот бежал сломя голову, его куртка была распахнута, худая, похожая на птичью грудь вздымалась.
Карпо поднял пистолет, но когда спина Стока оказалась у него в поле зрения, он передумал. Он опустился на колени, чтобы убедиться, что голландец мертв, и прислушался к удаляющимся в темноте грохочущим шагам Стока.
Из телефона-автомата неподалеку Карпо вызвал скорую помощь. Затем он позвонил в галерею и велел одному из охранников приехать за картинами. Его третий звонок вызвал общую тревогу, чтобы забрать акции Осипа. Затем он вернулся в переулок, чтобы подождать с телом. Ему нужно будет составить отчет, но об этом он побеспокоится позже. Тот факт, что он застрелил паразита, его не беспокоил, хотя он считал, что мог бы справиться с ситуацией лучше.
Для Карпо это было закрытое дело, выполненная работа. Даже когда он прислонился к стене в нескольких футах от мертвеца, его мысли вернулись к женщине с темными глазами. Это было почти как любовь, эта ненависть, которую он испытывал к ней, но в любом случае это подстегивало его. Если бы он мог думать, как она, он, возможно, смог бы разгадать ее следующий ход. Пока он ждал "скорую помощь", он закрыл глаза и прокрутил в голове случай от первого взгляда на женщину до открытия карт. Как раз перед прибытием "скорой помощи" в 3:15 ночи ему пришла в голову идея.
К тому времени, когда Осипа Стока забрали в 4:47, он пробежал почти десять миль. Полиция нашла его недалеко от дома. Он был измотан и плохо соображал. Карпо не знал, что Товар забрали, до девяти утра следующего дня, потому что он предупредил, чтобы его не беспокоили. Ему нужно было разработать план, и это потребовало бы от него полной концентрации.
ОДИННАДЦАТЬ
Обескураживает, подумал Ростников, больше всего обескураживает. Комната была переполнена людьми. Обычно это была баскетбольная площадка, но в настоящее время она использовалась как разминочный зал для участников ежегодных соревнований по тяжелой атлетике среди мужчин и женщин старше пятидесяти лет в парке культуры и отдыха "Сокольники". Участники размялись здесь, а затем соревновались в другом здании. В начале соревнования одновременно соревновались четыре человека, но по мере продолжения подъема их количество сократилось до двух, и, наконец, финалисты соревновались индивидуально перед многочисленной аудиторией.
Раньше Ростников видел только финалистов. Он не представлял, сколько людей в Москве старше пятидесяти считают себя тяжелоатлетами. Их было несколько сотен, и это обескураживало. Зал был заполнен людьми, делающими приседания и отжимания, бегающими на месте, краснеющими от своих усилий. Это было безумие. Некоторые из участников выглядели слишком старыми, чтобы соревноваться в чем-либо. Остальные выглядели намного моложе пятидесяти.
Чувствуя себя неловко, он отошел в угол и размял мышцы. Обычно он разминался простым поднятием тяжестей. Ему нужно было поймать убийцу-террориста, выполнить опасный план. Сколько времени он мог ждать здесь, пока его позовут? Да, была суббота, и большинству людей здесь не нужно было работать, но для него это был рабочий день.
“Дыши”, - сказала крепкая женщина, делающая приседания рядом с ним. “Ты же не хочешь учащенного дыхания. Дыши глубоко”.
Это обескуражило Ростникова еще больше. Он, должно быть, выглядел как новичок, если эта женщина давала ему советы. Многие люди в спортзале были одеты в спортивные костюмы, похожие на его. Другие были одеты в модные европейские спортивные костюмы синего или красного цвета. Многие были в шортах и рубашках с названиями кооперативов или фабрик, которые они представляли. Спортивный костюм Ростникова был серым и мешковатым.
“Дыши”, - настаивала крепкая женщина, поднимаясь с места.
“Я дышу”, - ответил Ростников. В углу кто-то со страшным лязгом уронил гирю и выругался. Мужчина с огромным животом и лысой головой прошел мимо и остановился, чтобы посмотреть на Ростникова сверху вниз, как на неполноценного конкурента. Вокруг шеи мужчины было повязано синее полотенце, которое он держал обеими руками и использовал для разминания мышц на своих волосатых руках. Ростникову вдруг захотелось извиниться и направиться к выходу, но было уже слишком поздно, и вполне возможно, что это его последний шанс поучаствовать в соревнованиях.
Были названы имена. Итоговые значения веса были торжественно вывешены на доске, чтобы указать лидеров. Проигравшие входили молча, некоторые злились на самих себя. Лысый мужчина, как оказалось, был ранним неудачником. Он протопал мимо Ростникова и швырнул свое полотенце в стену. Оно ударилось с мокрым от пота шлепком. Люди вокруг сделали вид, что не заметили.
И тут позвали Ростникова. Крепкая женщина, которая, он был уверен, разогрелась до полного изнеможения, пожелала ему удачи и напомнила дышать. Он пообещал это сделать.
“Имя”, - сказал мужчина в белой рубашке, темном галстуке и очках с толстыми стеклами. Он держал блокнот и, не оглядываясь на Ростникова, шел впереди. Ростников, волоча больную ногу, с трудом поспевал за ним.
“Ростников, Порфирий Петрович”, - окликнул старший инспектор, следуя за мужчиной сквозь толпу к выходу из здания.
“Это верно”, - сказал мужчина, направляясь к следующему зданию.
“Я так и думал, что это возможно”, - сказал Ростников.
Мужчина остановился и повернулся к детективу, прижимая к груди планшет. “Это самое серьезное соревнование”, - сказал он. “Мы относимся к нему серьезно”.
“Как и я”, - сказал Ростников, гадая, использовал ли этот человек редакционное “мы”, или “мы” относилось к государству или ко всем участникам соревнований, кроме Ростникова.
Мужчина осмотрел Ростникова и не нашел ничего впечатляющего в корыте с большим серым спортивным костюмом.
Для Ростникова, скорее участника, чем зрителя, первый взгляд на зрительный зал стал откровением. Ощущение, что на него смотрят сверху и критикуют, было ошеломляющим. Он последовал за человеком в очках, как потерявшийся ребенок, цепляющийся за ближайшего взрослого.
Было немного формальностей. Когда он добрался до мата номер три, деловая женщина еще раз проверила его имя и указала карандашом, чтобы он двигался к весу, который ждал. Никто не сказал ему, сколько она весит. События развивались слишком быстро. Утро было слишком жарким, и было слишком много людей, которых нужно было устранить. Пара скучающих мускулистых молодых споттеров в обтягивающих белых рубашках встали по обе стороны от Ростникова, когда он стоял за стойкой и смотрел на женщину, державшую секундомер.
“Время”, - сказала она.
Ростников глубоко вздохнул, неловко согнулся, зафиксировав поврежденную ногу. Он перевязал ногу пластырем, чтобы придать ей немного большей устойчивости, но знал, что не может рассчитывать на его помощь. Он посмотрел вниз, на штангу, но не на гири. Ты встанешь и станешь одним целым со мной, - скомандовал он штанге.
Ростников нечасто практиковал рывок. Это было слишком сложно сделать ногой, перенести вес с пола в фиксированное положение над головой одним плавным движением. Кроме того, когда он тренировался в своей квартире, он боялся посылать гири через пол на головы Воновичей внизу.
Ростников схватил гирю. Хотя это было не его мероприятие, он постарался не опозориться. Вверх, скомандовал он, вверх, все как один, и представил, как Алексиев или молодой Анатолий Писаренко швыряют металл над головой с той красотой движения, которая демонстрирует контроль человека над собственным телом.
Он согнул здоровое колено, передвинул другую ногу в более жесткое положение и поднял. Вверх, вверх, вверх, скомандовал он, но ему повезло, что он перенес вес тела на грудь. Опасаясь, что время на исходе, он помедлил всего долю секунды, затем надавил на гирю и удержал ее. Она была тяжелой, но терпимой. Он посмотрел на женщину и мужчину в очках, ожидая знака, что он может сбросить вес и покончить со смущением из-за неудачи, но в их лицах было что-то странное. У обоих были открыты рты, и женщина не смотрела на часы. Несколько человек с других матов быстро подошли, чтобы посмотреть на него, и послышался гул слов, которые он не мог разобрать. Гиря над его головой начала раскачиваться, и он испугался, что уронит ее.
Ростников умоляюще посмотрел на женщину, и, наконец, она кивнула, показывая, что подъем завершен. Он сбросил вес так легко, как только мог, и отвел поврежденную ногу в сторону, когда штанга отскочила от мата, как живая. Двое наблюдателей наклонились, чтобы остановить это, и Ростников выпрямился, чувствуя легкую боль в спине. Именно в этот момент он понял, что группа людей вокруг его ковра аплодирует.
“Зачем ты это сделал?” - спросил мужчина в очках с выражением благоговения на лице.
“Он был слишком тяжел, чтобы я мог его выхватить”, - растерянно ответил Ростников.
“Ты не должен был хватать это”, - сказал мужчина. “Это был вес для становой тяги. Это было больше трехсот фунтов. Ты должен был просто поднять это с ковра. Никто никогда так сильно не чистил и не дергал в этом соревновании. ”
Глаза Ростникова расширились. Значит, он все-таки все делал правильно. С другой стороны, он знал, что Алексиев, Писаренко и горстка американцев, поляков, восточных немцев и болгар могут поднять в толчке почти 600 фунтов.
Затем события начали развиваться быстро. У Ростникова появилась свита во главе с человеком в очках, который стал его опекуном по итогам конкурса.
“Вы дышали?” - спросила женщина в разминочном корпусе, когда Ростников вернулся между соревнованиями. Она сидела, скрестив ноги, с красным лицом, потирая щеку.
“Я вздохнул”, - сказал он.
“Я забыла”, - сказала она, вставая на колени и доставая синюю сумку. “Удачи”. И она ушла.
С помощью человека в очках Ростников выяснил не только, какие были веса, но и как он выступал на соревнованиях, когда утро сменилось днем. В финальных раундах каждого турнира был только один мат, и события развивались быстрее.
Рывок Ростникова оказался его самым слабым событием, и судьи даже посовещались, когда им нужно было решить, засчитан ли его неуклюжий выпад.
Один из судей выступил вперед, молодой человек с огромными плечами и белокурыми волосами.
“Как твоя нога стала такой?” - спросил молодой человек.
“Война”, - объяснил Ростников. “Битва за Ростов”.
Молодой человек кивнул, заглянул в свой блокнот, закусил нижнюю губу и вернулся к двум другим судьям. Они коротко посовещались и объявили, что подъем Ростникова, достаточный для третьего места, остается в силе.
В становой тяге, однако, не было никаких проблем или вопросов. Его 560 фунтов выиграли легко, как и его 300 фунтов в толчке. Его итогов в трех турнирах было достаточно, чтобы отдать Ростникову чемпионство.
“Я знал это”, - сказал человек в очках, беря Ростникова за рукав и ведя его обратно на трибуну, чтобы получить награды. “Я знал, что мы сможем это сделать”.
Затем аплодисменты и огни. Ростников сморгнул пот и вытер лицо рукавом. Он знал, что должен улыбнуться, но серьезное выражение не сходило с его лица. Он поднял руку, приветствуя аплодисменты. Это было слишком похоже на сон, и самой удивительной частью сна был Алексиев. Теперь Ростников мог видеть его, но это был незнакомый Алексиев в костюме. Он никогда не думал, что на Алексиеве будет костюм, только шорты и светлая рубашка или синяя толстовка, но это был Алексиев, и он аплодировал - аплодировал Ростникову. Это был момент, которым стоило насладиться. Ростников попытался стряхнуть с себя сон и насладиться моментом, но его разум не реагировал. Он шел словно в густом тумане.
Когда настал момент принимать серебряный трофей, Ростников торжественно пожал массивную руку Алексиева. Он хотел что-то сказать, но этого показалось слишком мало, чтобы сказать: “Вы вдохновили меня” или “Это великий момент в моей жизни”. Поэтому, проклиная себя, Ростников сказал: “Спасибо”.
“Если бы ты был на двадцать лет моложе, ” сказал Алексиев, хлопая его по плечу, его смуглое лицо было таким же серьезным, как у Ростникова, “ ты бы доставлял беспокойство Анатолию и восточным немцам”.
И тогда Ростников улыбнулся. И в этой улыбке появилась мысль отказаться от своего плана. Но прежде чем мысль полностью сформировалась, пока Алексиев все еще держал его за руку, а Ростников прижимал свой трофей к груди, он увидел в толпе Сару. Он не ожидал, что она придет, потому что никогда не говорил ей, как много значит для него это соревнование. Но она была там, с заколотыми назад волосами, широкой улыбкой на лице, такой же, как у него, и к нему вернулась решимость. Он протянул ей трофей, чтобы она могла его увидеть, и она склонила голову набок, как часто делала, изображая глубокую сосредоточенность. Затем она кивнула и рассмеялась, и Ростников рассмеялся.
Когда он наконец сбежал от человека в очках и репортеров из журнала о тяжелой атлетике, которые его сфотографировали, и от других участников, которые поздравляли его, Ростников переоделся в брюки и чистую рубашку.
“Вы очень хорошо справились, Порфирий Петрович”, - сказала Сара, дотронувшись до его руки, когда они выходили на улицу. Ростников завернул трофей в толстовку, не желая привлекать внимания, когда шел домой.
“Это было приятное чувство”, - признался он.
“Вы уверены, что хотите продолжать?” - спросила она. Мимо них прошли трое солдат, один из которых был похож на их собственного Иосифа.
“Я уверен”, - сказал Ростников. “И я должен остановиться, чтобы позвонить. Хочешь мороженого?”
Сара нашла продавца мороженого, когда он зашел в телефонную будку и опустил несколько монет в щель. Он подключил магнитофон к телефону, перекладывая трофей. Потребовалось несколько минут, чтобы дозвониться Дрожкину на Лубянку. Была суббота, но полковник был за своим столом, как и предполагал Ростников.
“В чем дело, Ростников?” нетерпеливо спросил он.
Хорошо, подумал Ростников, на него оказывается давление сверху. Теперь вопрос заключался в том, чтобы правильно оценить размер эго этого человека. Неверное предположение в этот момент разрушило бы план Ростникова.
“Полковник, - сказал он, “ я предлагаю вам арестовать и задержать немца Бинца и англичанина Уиллери. Я полагаю, что они вовлечены в план содействия освобождению мира путем совершения террористических актов ”.
“Инспектор, - прошипел Дрожкин, - вы что, с ума сошли? Это телефонный разговор”.
“Я понимаю, - сказал Ростников, - но ситуация не терпит отлагательств”.
“Мое уважение к вашим способностям уменьшилось, инспектор”, - вздохнул Дрожкин, проявляя признаки нетерпения. “Мы будем наблюдать за этими людьми. Вы также будете нести ответственность за наблюдение за ними. Мы подождем, пока они сделают какой-нибудь ход. Они иностранные граждане. Мы не можем просто арестовать их ”.
“Но они могут уйти”, - настаивал Ростников.
“Инспектор, ” сказал Дрожкин с едва скрываемой яростью, “ если они подадут какой-либо знак о своей причастности, им никуда не деться. Я предлагаю вам заниматься своими делами, а мне позвольте вернуться к моим. Я не потратил впустую свое утро и большую часть дня, играя в игры в парке.”
С этим напоминанием о том, что КГБ следит за ним, Дрожкин повесил трубку. Ростников снял резиновый стаканчик с телефона, положил его в сумку и отправился на поиски Сары.
Хотя Ростников этого не знал, о его участии в конкурсе знали другие, помимо КГБ. Саша Ткач услышал об этом от Дмитрия Грегорича в архиве. Грегорич услышал об этом от оператора коммутатора на Петровке, который случайно подслушал разговор Ростникова, когда тот регистрировался на соревнования несколькими месяцами ранее. Ткач планировал стать свидетелем усилий Ростникова, поскольку хорошо знал силу своего начальника, но обстоятельства не всегда благоприятствуют людям с благими намерениями.
Вместо того, чтобы наблюдать за соревнованиями по поднятию тяжестей, Ткач заседал в Народном суде Ленинского района Москвы. Зал суда был маленьким, старым, душным и переполненным. Там горела единственная голая лампочка, чему способствовал июльский солнечный свет, льющийся через два окна с двойными стеклами. Судья, мужчина с острым, изможденным лицом, которое никогда не выглядело полностью выбритым, заложил палец за шею, чтобы ослабить слегка потертый воротник, затем сел за обшарпанный стол.
“Миша Верноска, Борис Панюшкин, Алексей Аренко, Сергей Сарнофф, ” сказал судья слабым голосом, в котором чувствовалось слишком много сигарет, “ вы понимаете предъявленные вам обвинения?”
Четверо молодых людей, которые пытались убить Сашу Ткач и чуть не убили нескольких женщин, посмотрели друг на друга, особенно на Сарнова, чтобы принять коллективное решение. Они были вымыты, должным образом одеты и с ними поговорил сотрудник прокуратуры, который не был обязан защищать их, а просто объяснил им, какова ситуация и к чему они должны быть готовы.
“Ну же, ну же”, - сказал судья, постукивая желтым карандашом по столешнице. “Что здесь такого сложного для понимания? Вы обвиняетесь в изнасиловании, краже и покушении на убийство”.
“Товарищ судья”, - сказал Сарнов, взглянув на Ткача, который сидел на деревянном стуле неподалеку в ожидании дачи показаний. “Мы понимаем”.
“И, - продолжал судья, “ признаете ли вы вину по предъявленному обвинению?”
Сарнофф посмотрел на других обвиняемых и перевел взгляд на Марину Рестовью, третью жертву, на которой все еще были следы побоев, которым они ее подвергли. Ткачу показалось невероятным, что четверо головорезов не предвидели этого вопроса.
“Мы делали некоторые из этих вещей”, - сказал Сарнофф, угрюмо глядя вниз, так что его темные волосы упали ему на глаза. Он откинул голову назад и посмотрел на судью. “Но не все из этого”.
“Не расскажете ли вы нам, что вы делали, а чего не делали?” - спросил судья со вздохом, который указывал на то, что он не намерен верить ничему из того, что сказал молодой человек.
“Мы не пытались никого убивать”, - вызывающе сказал Сарнофф, взглянув на Ткача. Саша попыталась заглянуть в темные глаза молодого человека, но Сарнофф отвернулся.
“Восхитительно”, - саркастически произнес судья и отрывисто кашлянул. “Значит, все, что вы делали, это избивали и насиловали женщин, которые были уже немолоды”.
“Да, товарищ судья”, - сказал Сарнофф, наслаждаясь своим моментом в центре сцены. “Это все”.
“Значит, вы их ограбили”, - добавил судья, глядя на длинный желтый лист перед собой и что-то проверяя карандашом.
“Да, - согласился Сарнофф, - но мы не всегда были ответственны”.
“Женщины заставили тебя это сделать?”
“Нет, но они не...”
“Остановитесь”, - сказал судья, поднимая карандаш. “Просто скажите нам, что вы думаете о том, что вы сделали”.
“Мы сожалеем, что это произошло”, - сказал Сарнофф с тем, что он, должно быть, принял за улыбку раскаяния.
“Вы все сожалеете”, - сказал судья.
“Да”, - хором ответили остальные.
“Кого-нибудь из вас когда-либо арестовывали раньше?” - спросил судья.
“Насколько мы помним, нет”, - ответил за них Сарнофф.
“Быть арестованным - вещь забывчивая”, - согласился судья. “Такое могло случиться с каждым. Почему вы должны это помнить? Давай посмотрим, Верноска, двадцать пять лет, арестован за незаконную спекуляцию, драку в метро. Теперь ты вспомнил, Верноска? Это возвращается к тебе?”
Молодой человек, который столкнулся с Ткачем в лифте и у которого теперь была широкая полоса скотча на сломанном Ткачем носу, поднял глаза и заговорил.
“Я помню”, - тихо сказал он.
“Хорошо”, - сказал судья. “Аренко - кража, вандализм. Панюшкин, что это, никаких арестов?”
“Однажды полиция отобрала у меня нож в магазине”, - сказал самый молодой участник группы.
“Извините”, - сказал судья, делая пометку об этом. “Мы желаем вам получить все почести, которых вы заслуживаете. А теперь, Сарнофф, отсутствие у тебя памяти трудно понять, учитывая частоту твоих контактов с полицией. Незаконная продажа товаров, непристойные предложения маленькой девочке. Да, я понимаю, как вы могли забыть о таких вещах. Дайте нам свидетелей. ”
Три женщины дали показания, за ними последовал Ткач, которого небольшое собрание родственников жертв приветствовало аплодисментами, когда он рассказал о разгроме банды Ростникова.
“Мы протестуем”, - крикнул Сарнофф, оглядываясь на молодую женщину, которая сидела у двери и бросала на него кислый взгляд.
“Вы возражаете против того, что вас унизили?” сказал судья.
“Все произошло не так”, - настаивал Сарнофф.
“Я решу, каким образом это произошло”, - сказал судья.
Обычно детектив, произведший арест, не появляется на суде, и судья просто зачитывает заявление, написанное детективом. Показания детектива обычно представляют собой повторение обвинений с любыми комментариями о прошлом или характере обвиняемого, которые пожелает сделать полиция. Однако в данном случае Ткач фактически был фигурантом одного из обвинений, в покушении на убийство, и поэтому был вызван для дачи показаний, хотя с момента ареста не было особых сомнений в том, каким будет заключение.
“Итак, - сказал судья после того, как Ткач закончил свои показания, “ у кого-нибудь есть вопросы, что-нибудь сказать? Все ясно? Нет? Хорошо, подсудимым предоставляется последнее слово”.
“Товарищ судья, ” сказал Сарнофф, начиная речь, которую он явно отрепетировал, “ мы совершили ужасную вещь. Мы недостойны советского гражданства, но мы извлекли уроки из вашей мудрости и теперь видим, что то, что мы сделали, было неправильно. Мы хотим принять наше наказание и как можно скорее вернуться к полезной работе, чтобы продемонстрировать нашу приверженность государству и будущему ”. Сарнофф сделал паузу, и тот, кого звали Аренко, мягко подтолкнул его сзади.
“О, да”, - добавил Сарнофф. “Мы просим суд быть милосердным”.
“Это все?” - сказал судья. “Хорошо. Я вернусь с вердиктом через некоторое время”.
Вооруженный полицейский выступил вперед, когда судья встал и направился в маленькую темную каморку, служившую ему кабинетом. Пока судья зачитывал свой вердикт и решение и курил четыре черные сигареты, подсудимые совещались, спорили и изо всех сил игнорировали своих родственников и жертв.
Ткач сел рядом с Мариной Рестовьей, которая теперь, когда опухоль на ее лице немного спала, еще больше походила на более старую версию его Майи.
“Их казнят?” прошептала она Ткачу.
“Не за такое преступление, как это, - ответил он, - но я уверен, что наказание будет суровым”. Ткач знал, что смертный приговор обычно выносился за убийство и политическую ересь.
Судья вернулся примерно через двадцать минут, сел и жестом призвал к тишине. К этому времени в и без того душном зале стало душно от двадцати потных тел и плохой вентиляции.
“Именем Российской Федеративной Социалистической Республики, - устало начал судья, - установлено, что подсудимые совершили деяния, указанные в обвинительном заключении, преступления, указанные в уголовном кодексе. При определении наказания суд принял во внимание прошлые аресты троих подсудимых, явное лицемерие их раскаяния и отвратительный характер их действий. Приговор - десять лет исправительных работ с лишением свободы в исправительном учреждении по решению государства. ”
Это было примерно то, чего ожидал Ткач. Все в зале суда знали, что десять лет означают десять лет, что это означает Сибирь, что через десять лет мужчины состарятся на тридцать лет и что по крайней мере один, а возможно, и больше из них не выживут. Ткач посмотрел на Марину Рестовью, которая торжественно кивнула в знак одобрения приговора. Женщина лет пятидесяти начала тихо плакать, и ее утешал суровый мужчина ее возраста в рабочей одежде.
“Вам, подсудимые, ясен приговор?”
“Все ясно”, - сказал Сарнофф срывающимся голосом.
“Хорошо”, - сказал судья, вставая.
Вооруженные сотрудники полиции вывели подсудимых, и после нескольких минут суеты в зале суда остались только судья Ткач и секретарь суда.
Судья закурил сигарету и закашлялся.
“Если бы я мог, - сказал судья Ткачу, - я бы приказал казнить их в качестве примера”.
“Да”, - сказал Ткач, подумав, что примеры из его опыта, похоже, не оказали особого влияния на поведение таких молодых людей.
“Людмила, ” обратился судья к секретарше, “ копия протокола судебного заседания для полиции”.
С этими словами судья повернулся спиной, снова кашлянул и вернулся в свой маленький кабинет. Людмила протиснулась мимо Саши и вышла в коридор.
В целом, думал Ткач, советское правосудие было быстрым и ясным, чего и добивался он и большинство сотрудников полиции.
ДВЕНАДЦАТЬ
Вольфганг Бинц не всегда был толстяком. В молодости он был худым, но затем его отрочество и очень ранняя зрелость совпали с упадком Берлина, во время которого почти все были худыми. Если кто-то не был худым в конце войны, ему многое нужно было объяснить.
Бинц сохранил яркие воспоминания о своем прежнем проворстве. Одним из особенно ярких воспоминаний было то, как он бежал по узкой улочке от Вильгельмштрассе в 1945 году после того, как они с Бруно Вулфом убили русского солдата. Это было ночью. Солдат заглядывал в витрину булочной, и Бруно ударил его металлическим прутом. Вольфганг всегда думал, что русский умер. Он не остановился, чтобы проверить, и не было никакого опубликованного сообщения об убийстве.
Это был бегущий, которого запомнил Бинц. Они бежали много миль, город размывался справа и слева от них, по разбомбленным улицам.
Затем, когда война закончилась, Вольфганг получил говорящую роль в фильме. Ему нравилась работа. И ему нравилось есть. Он ел и ел и вскоре превратился в толстого молодого человека. Подсознательно он запасал еду на случай, если на Германию обрушится еще одно голодное время.
Вместе с жиром пришло отвращение к быстрым движениям или долгой ходьбе. Он позволял своей камере двигаться за него. Его фильмы были полны движения и экшена. Они были воплощением его воображения. В них он заново пережил тот бег по улицам Берлина после нападения на русского солдата.
И теперь его снова призвали бежать или, по крайней мере, пройти длинную дистанцию. Пробежка может начаться позже. Он вышел из отеля в три часа дня в субботу, сказав девушке из "Интуриста", что хочет прогуляться и посмотреть Москву самостоятельно. Это было совсем не то, что он хотел сделать, но она была рада избавиться от ответственности и отпустила его без протеста.
У Бинца была карта и смутное представление о том, как добраться туда, куда он направлялся. Он нашел площадь Свердлова, оглядел отель "Метрополь" и участок стены, относящийся к шестнадцатому веку. Он нашел улицу 25 Октября и пробирался вдоль стен из битого кирпича. Возле старой фондовой биржи он свернул в Рыбный переулок, или Рыбный переулок, который был немногим больше переулка. Это привело его на улицу Разина с рядом правительственных зданий. Затем он нашел Знаменский монастырь и, как было указано, встал перед ним. Он знал, что находится в нескольких сотнях ярдов от гостиницы "Россия" и что мог бы добраться до этого места за меньшее время. По правде говоря, у него был соблазн пренебречь мерами предосторожности, чтобы избежать необходимости идти пешком, но он преодолел это желание и теперь стоял, а толпа двигалась мимо него, делая вид, что рассматривает здание семнадцатого века, к которому у него не было никакого интереса. Он действительно представил себе оборотня на крыше, вызывающе рычащего на отряд вооруженных русских солдат, а за его спиной - луну.
Ему почти удалось затеряться в видении прыгающего вниз оборотня, камера зафиксировала массивную стрелу, возвышающуюся над ним. Его правая рука начала непроизвольно подниматься, имитируя плавное движение животного, и в этот момент он почувствовал, как что-то уперлось ему в бок.
Это было знакомое чувство, и Бинц чуть не закричал по-немецки, что у него обчистили карман, но в боковом кармане брюк у него ничего не было. Его рука опустилась и теперь нащупала что-то маленькое, примерно вдвое больше пфеннига и намного тяжелее.
Бинц смотрел на фигуры, проходящие мимо в обоих направлениях, но никто не смотрел на него. Он понятия не имел, кто из них положил предмет ему в карман. Он повернулся обратно к монастырю, не видя его, и опустил руку в карман, чтобы дотронуться до твердого металлического предмета. Он знал, что это было, и он знал, что теперь был сделан шаг, из-за которого ему будет трудно отказаться от этого.
Он проклял свою собственную глупость. Он проклял женщину, которая это устроила. Он проклял Освобождение мира и почти проклял свою мать за то, что она привела его в мир, где такое могло произойти. Затем, зарычав на молодого человека, который налетел на него, Бинц направился обратно в свой отель по максимально прямой линии.
Недалеко от дома номер 18 по улице мужчина в темной рубашке с короткими рукавами, казалось, фотографировал музей, который когда-то был родиной Романовых. На самом деле, он раздумывал, стоит ли сообщать о странном поведении немца старшему инспектору Ростникову. У полицейского сложилось впечатление, что все немцы немного странные. Этот толстяк проковылял почти милю мимо десятков исторических зданий, остановился и уставился на старый монастырь, а затем внезапно повел себя так, словно ему выстрелили в бедро.
Немцам, по мнению полицейского, доверять нельзя. Он решил немедленно доложить Ростникову о поведении этого человека, как ему было приказано, даже если он не мог понять в этом никакого смысла.
В толпе, далеко впереди детектива и Бинца, темноглазая женщина спешила на свою следующую встречу. Все это было очень опасно, но у нее не было выбора. Она чувствовала возбуждение.
Через пятнадцать минут она была в универмаге на Новом Арбате, стоя рядом с двумя женщинами, которые рассматривали кукол. У кукол были светлые вьющиеся волосы, и они были сделаны в Венгрии, имитируя свои американские аналоги.
“Так много денег”, - пожаловалась младшая из двух женщин, прикусив нижнюю губу.
“Что еще можно сделать с деньгами?” спросил ее спутник. “У нее день рождения”.
Темноглазая оглядела магазин и взяла одну из кукол. Она увидела человека, которого искала, и ее охватило сомнение. Он был довольно заметным, явно иностранцем. Он вытянул шею и оглядел магазин. Если бы за ним следили, его хвост наверняка распознал бы в этом свидание. Она подумала, может ли она рассчитывать на него, и решила, что не может. Он даже не притворялся, что разглядывает товары на деревянных столах, а с тревогой оглядывал толпу.
Темноглазая женщина следовала за двумя покупательницами, поворачивая голову, как будто принимая участие в их разговоре. Они могли бы сойти за трех молодых матерей, отправившихся за покупками, когда проходили мимо высокого иностранца, который опустил глаза, чтобы посмотреть на часы. В этот момент темноглазый протянул руку и опустил предмет с ее ладони к себе в карман. Сделав шаг вперед, она тронула за рукав одну из двух молодых женщин и вежливо спросила: “Вы не знаете, сегодня распродажа тканей?”
Случайный прохожий, посмотрев в их сторону, подумал бы, что эти три женщины знают друг друга. На самом деле, именно так и подумал Джеймс Уиллери. Он почувствовал, что в его карман ничего не попало, и не знал, что этот предмет там.
“Я не знаю ни о какой продаже”, - сказала одна из двух женщин.
“Я тоже”, - сказал другой.
Темноглазая женщина в очках поблагодарила их, коротко поддержала беседу, пока они шли, а затем свернула в другом направлении, к двери. Только дойдя до двери, она оглянулась на высокого англичанина, который продолжал нервно оглядываться по сторонам. Либо он был прекрасным актером, либо понятия не имел, что детонатор теперь у него в кармане. Она была уверена, что он найдет его, когда потянется за мелочью. Это беспокоило ее меньше, чем скучающего вида мужчину через четыре стойки от нее, который притворялся, что рассматривает пластиковый чемодан. Руки мужчины лежали на чемодане, но его глаза были прикованы к англичанину.
Это не имело значения. Она сделала, что могла. На самом деле не имело никакого значения, поймают ли англичанина, но она надеялась, что он выполнит свое задание до того, как это произойдет. Шанс, хотя и сведенный к минимуму, может сработать как на нее, так и против. Ее единственной надеждой было контролировать события настолько, насколько она могла, иметь как можно больше вариантов действий и надеяться, что шансы были в ее пользу. Она узнала, что шансы обычно были в пользу человека, который инициировал действие. Гораздо безопаснее действовать, чем реагировать.
Она медленно вышла из магазина в послеполуденную толпу и повернула в направлении квартиры. Еще одна ночь, подумала она. Всего одна.
Ростников умылся, выпил с Сарой из припасенной ими бутылки вина "Мукузани № 4" и теперь сидел за столом, разглядывая свой трофей. В окна вовсю лилось послеполуденное солнце, поэтому они не включали никакого света.
“Может, позвоним Иосифу?” спросил он.
“Мы можем попробовать”, - сказала Сара, отрываясь от книги, которую пыталась читать. “Он хотел бы узнать о трофее”.
Взгляд, которым они обменялись, ясно дал понять, что они хотели бы рассказать своему сыну еще кое-что, но, по крайней мере, пока, это должно остаться невысказанным.
“Я, вероятно, не смогу дозвониться до Киева”, - сказал он.
“Если ты не попробуешь, то никогда не узнаешь”.
С этой логикой не поспоришь. Ростников уже собрал пакет, над которым работал, уже завернул его в небольшой сверток и заклеил скотчем. Он был бы громоздким в кармане брюк, но поместился бы. Он подумывал спрятать его, но в этом не было смысла. Безопасного места не было. Он просто носил его в кармане.
“Я попробую позвонить”, - сказал он, начиная вставать.
Не успел он сделать и шага, как раздался стук в дверь. Ростников и его жена переглянулись. Ее глаза смотрели поверх круглых очков. Стук был настойчивым и властным. Сам Ростников часто стучал именно так.
Он сделал ей знак и поднял руку, прежде чем пересечь комнату и направиться к двери. Он подавил желание дотронуться до пачки в кармане. Если он сделает это сейчас, то, возможно, сделает не задумываясь позже. Он открыл дверь и оказался лицом к лицу с Самсановым, управляющим зданием, худым существом с печальным лицом.
“Мне нужно поговорить с вами, товарищ Ростников”, - серьезно сказал он.
“Говори”, - прорычал Ростников.
“Могу я войти?” - спросил Самсанов, кивая в сторону интерьера квартиры.
Ростников отступил, пропуская худощавого мужчину, и закрыл за ним дверь. Самсанов кивнул Саре, оглядел комнату и снова посмотрел на Ростникова. Управляющий зданием был одет в темный поношенный костюм и белую рубашку без галстука. На его шее росли седые волосы, что делало его похожим на жалкого цыпленка.
“Вы починили туалет и потревожили болгар”, - сказал Самсанов, прищурив глаза.
Ростников видел, что мужчина был пьян, возможно, готовился к этому моменту.
“Я сделал это, - сказал Ростников, - и позвольте мне напомнить вам, что я старший инспектор МВД и что я дал вам определенные знаки доброй воли, чтобы вы что-то сделали с туалетом, а вы этого не сделали”.
Самсанов умиротворяюще поднял руку, как и надеялся Ростников. Уловка заключалась в том, чтобы начать наступление до того, как на него смогут напасть.
“Я пришел не жаловаться”, - сказал Самсанов. “Я пришел посмотреть, сможем ли мы достичь взаимопонимания”.
“Понятно?” - спросил Ростников, подходя к управляющему зданием и глядя на Сару.
“Вы, кажется, хорошо ремонтируете водопровод. Вы что-то знаете об этом”, - мягко сказал Самсанов. “Люди, которым нужен такой ремонт, готовы заплатить, чтобы обойти обычную процедуру. Я подумал, что мы с тобой могли бы...
“Что мы могли бы получать прибыль, незаконно ремонтируя водопровод”, - сказал Ростников.
Самсанов посмотрел на дверь и снова на Сару.
“Я не говорю о незаконной прибыли”, - успокаивающе сказал он. “Я говорю о помощи людям”.
Самсанов явно понятия не имел, что квартира прослушивалась, он не был в этом замешан. КГБ мог бы использовать его, но предпочел этого не делать. Почти полная уверенность Ростникова в том, что квартира прослушивается, подтвердилась накануне вечером, когда он нашел одно из устройств и поразился тому, какими невероятно маленькими они стали.
КГБ почти наверняка не был заинтересован в мелкой спекуляции управляющего зданием, но Ростникова позабавила возможность сказать Самсанову, что он предлагает наказуемое преступление и что его предложение регистрируется КГБ.
“Вон”, - сказал Ростников. “У меня есть все основания арестовать вас”.
По правде говоря, Ростников нисколько не обиделся на предложение Самсанова. Он был скорее польщен, но ему нравилось разыгрывать сцену для Сары, которая улыбалась, и для всех, кто слушал.
“Я не имел в виду...” - сказал Самсанов, направляясь к двери.
“Вы имели в виду”, - сказал Ростников, открывая дверь. “Вон”.
“Помните”, - сказал Самсанов, пытаясь взять себя в руки, когда Ростников схватил его за руку и потащил в зал. “Вы нарушили приказ комитета”.
“Я буду очень рад выступить перед комитетом по этому вопросу”, - сказал Ростников, не прилагая никаких усилий, чтобы понизить голос. “На самом деле я бы приветствовал это. Пожалуйста, дайте мне знать, когда это будет”. Он решительно закрыл дверь перед Самсановым.
Карпо встал в пять утра в воскресенье. Улицы были почти пусты, а небо все еще было темным. Это было его любимое время дня, и он наслаждался долгой прогулкой до Петровки.
Даже в самые шумные времена в Москве было сравнительно тихо; уровень шума был сопоставим с уровнем Сомюра во Франции или Ватерлоо в Айове, а не с Нью-Йорком, Римом, Токио или Лондоном. Отчасти это было связано с меньшим количеством автомобилей, но отчасти - с относительным спокойствием москвичей. Время от времени иностранцы приписывают эту тихую атмосферу страху людей перед тоталитарным государством, но им достаточно прочитать описания московских улиц до начала нынешнего столетия, чтобы понять, что это неправда. Нет, хотя москвичи могут быть склонны к сердечному смеху, горячим спорам и даже безумию, по сути, они люди замкнутые. Они направляют свои эмоции внутрь, где они накапливаются, а не наружу, где они рассеиваются. А русские фаталисты. Если человека сбивает машина, это ужасно, кошмарно, но не больше, чем можно ожидать.
Эта тенденция держать все в себе, возможно, в значительной степени также ответственна за чрезмерное потребление алкоголя в Москве. Эмоции нужно разбавлять, умерять и давать волю, иначе они могут взорваться. Карпо много раз видел подобные взрывы. Он принимал это как состояние человека. Время от времени человек, в лучшем случае несовершенный механизм, давал сбой и засорял государственную машину. Такие недостатки должны были быть исправлены или устранены. С ними просто нельзя было мириться. Карпо считал себя экспертом в поддержании общего блага.
Пока Карпо шел, его левая рука начала слегка пульсировать от движения. У него было несколько вариантов. Он мог бы принять одну из таблеток, которая могла бы повлиять на его бдительность и лишь немного ослабила бы боль. Он мог бы воспользоваться общественным транспортом, что довольно сложно найти в такую рань в воскресенье утром. Москва была центром безбожного государства, но концепция субботы настолько прочно вошла в российскую психику, что правительство смягчило свои правила в отношении воскресенья и постепенно позволило ему стать днем отдыха. Карпо мог позвонить на Петровку и попросить прислать за ним машину. В конце концов, он был по официальному делу, но попросить машину было бы проявлением слабости, а так никогда не годилось. Вместо этого он предпочел смириться с болью и идти дальше. Он думал через боль.
К шести он был за своим столом. Длинная, узкая комната еще не была заполнена, но Клесеко и Зелах сидели за своими столами, а в углу толстяк Ноставо ел кусок черного хлеба и разговаривал с офицером в форме, который стоял неподалеку, принимая мудрый совет, который он получал. Есть за своим столом было запрещено, но многие инспекторы так и поступали. Такая практика оскорбляла Карпо, который рассматривал любое нарушение правил как угрозу для всей структуры. Ленин сказал то же самое совершенно ясно и вел самый аскетичный образ жизни. Если человек готов нарушить небольшое правило, как он узнает, будет ли следующее правило таким же маленьким, когда он его нарушит? Вскоре грань между малым и большим стирается, и личность становится вредом для государства. Но Карпо не сообщал о подобных правонарушениях. Их было слишком много. Было слишком много взяток, слишком много инспекторов, которые воспользовались своей привилегией.
Зелах посмотрел на него, и Карпо кивнул в знак признания. Затем Зелах отвел взгляд. Карпо поднял трубку и набрал номер.
“Костницов, лаборатория”, - раздался голос после долгого ожидания.
“Карпо”.
“Итак, я здесь”, - сказал Костницов. “Солнце выходит из-за Кремлевской стены, моя жена переворачивается на другой бок, чтобы поспать еще несколько часов, а моя дочь черт знает где”.
“У вас готов отчет?” - спросил Карпо.
“Был бы я сейчас в своей лаборатории, если бы у меня не было отчета? Стал бы я вставать в темноте, брить в оцепенении целый акр своего подбородка, путешествовать без еды, чтобы сказать, что у меня ничего нет?”
“Я недостаточно хорошо тебя знаю, чтобы отвечать на подобные вопросы”, - сказал Карпо.
“Я говорю о человеческой природе, а не о Борисе Костницове. Иногда, инспектор Карпо, вы приводите меня в отчаяние. Поднимитесь в мой кабинет. Это меньшее, что вы можете сделать. Нет, подожди, самое меньшее, что ты мог бы сделать в дополнение к приходу в мой офис, - это принести мне чаю.”
С этими словами Костницов повесил трубку. Помощник директора лаборатории МВД не испытывал ни страха, ни благоговения перед Карпо, ни уважения к его репутации. Другие сторонились Вампира и ограничивали свои контакты с ним, но Костницов всегда относился к нему так же, как и к другим, без всякого уважения.
Довольно странным и необъяснимым образом Карпо понравился этот человек. Итак, как никто другой - за исключением, возможно, Порфирия Петровича Ростникова, который никогда бы не попросил, - Карпо направился в затемненный кафетерий, вскипятил немного воды и заварил чашку чая. Затем он поднялся на лифте на нижний уровень, где располагалась лаборатория.
На двери не было имени, только номер. Стучать было неловко. Карпо переложил горячую чашку в левую руку, которую мог поднять только до пояса. Он постучал правой.
“Входи”, - крикнул Костницов. “Входи, Карпо. Почему ты стучишь? Я сказал тебе спуститься. Как ты думаешь, что я здесь делаю? Совершает непристойные действия с лабораторными образцами?”
Карпо открыл дверь, прошел по твердому кафельному полу и поставил чашку на стол из орехового дерева перед Костницовым. Костницову было где-то за пятьдесят, он был среднего роста, с небольшим брюшком, прямыми седыми волосами и красным лицом, что было скорее результатом его грузинского происхождения, чем умеренного употребления алкоголя. На нем был синий лабораторный халат, а в руках он держал серый конверт.
“Садись”, - сказал он Карпо и потянулся за чаем, который тот выпил одним глотком. “Не хватает сахара. Как я переживу это утро без декстрозы?”
“Я не знаю”, - сказал Карпо, усаживаясь напротив стола.
Костницов втянул щеки и осмотрел Карпо.
“Тебе кто-нибудь когда-нибудь говорил, что ты самый лишенный чувства юмора человек?” спросил он.
“Четыре раза”, - ответил Карпо. “У вас готов отчет для меня”.
“И имидж, который нужно защищать”, - сердито сказал Костницов. “Вам придется терпеть мою эксцентричность. Это все, что у меня есть, чтобы продолжать жить в этом мавзолее. Знаешь, кем я действительно хотел быть в этой жизни?”
“Нет”.
“Футбольный тренер. Вот ваш отчет. Хотите, я подытожу его для вас?”
“Да”.
“Смерть определенно была вызвана облученной жидкой дозой бацилл пситтакоза”, - сказал Костницов, просматривая отчет. “Излишне яркий метод убийства. Доступные кому-либо средства совершить убийство ядом, не прибегая к экзотическим зельям, ввезенным контрабандой в страну, практически безграничны. Ваш убийца - хвастун. Он...
“Она”, - поправил Карпо.
“Она размашисто подписывала свое преступление”, - сказал Костницов.
“Где она могла достать этот материал от пситтакоза?” Спросил Карпо, приказывая своей руке не пульсировать.
Ухмылка Костницова была широкой и маниакальной, обнажая довольно неухоженные зубы.
“Насколько я могу судить, только в одном месте”, - сказал он, постукивая пальцем по лежащему перед ним отчету. “Фармацевтическая компания Сатклифф в местечке под названием Трентон, штат Нью-Джерси. Как она это украла и почему, мне неизвестно, но, насколько мне известно, в Сатклиффе работает доктор И. Т. Юи. Он является ведущим специалистом по болезни, которая, кстати, обычно поражает попугаев и других птиц джунглей. Она может передаваться человеку, но это случается редко. Конечно, вы должны понимать, что напряжение, убившее вашего мистера Обри и трое других джентльменов были тщательно взращены для этой разрушительной цели. Сатклифф хорошо известен своими частными работами по биологическому оружию. ”
“Понятно”, - сказал Карпо, когда Костницов сделал паузу, чтобы просмотреть отчет в поисках другой относящейся к делу информации.
“Употребляла ли эта очаровательная женщина яд после убийств в "Метрополе”?"
“Я думаю, что нет”, - сказал Карпо. Нет, он сомневался, что она воспользуется этим снова. С каждым кусочком информации он понимал ее все больше. Она считала себя профессионалом, возможно, даже художником в области терроризма. Однажды использовав метод, она не стала бы его повторять - по крайней мере, без внесения каких-либо поразительных вариаций.
“Карпо, ” сказал Костницов, передавая ему отчет, - эта смесь, похоже, удивительно опасна. Я бы предположил, что даже если бы эксперт в области вирусологии был рядом с ним в тот момент, когда ваша жертва заболела, он ничего не смог бы сделать, чтобы спасти ее.
“ И если она все еще носит это с собой или отдала кому-то другому, чтобы использовать... - начал Карпо.
“Любой, кто проглотит это, ” сказал Костницов, исследуя пластиковый стаканчик на предмет остатков чая, “ будет в абсолютной безопасности. Я вывел культуру бацилл, взятых из желудка японца. Его жизнь невероятно коротка, максимум четыре дня. Вы или я могли бы выпить полную чашку ее оставшихся бацилл пситтакоза и не испытывать ничего хуже, чем неприятный привкус во рту. Если нет других побочных эффектов, хотя ни один из них не был бы ...”
“Подождите”, - сказал Карпо. “Возможно ли на основе вашего исследования бацилл и образцов, взятых из тела, определить, когда они были созданы?”
“Когда была создана культура?” - спросил Костницов с озадаченным видом, который сменился просветленным. “Конечно, да. Ты умный дьявол, Карпо. Пять дней назад, самое большее шесть.”
“ И, ” сказал Карпо, размышляя вслух, “ поскольку это культивировалось в Соединенных Штатах...
“Могли бы быть выращены в другом месте, - встрял Костницов, - или, возможно, кто-то еще работает над пситтакозом. Возможно, даже кто-то в Советском Союзе. КГБ знал бы”.
“Но если это было вывезено из Нью-Джерси и доставлено в Советский Союз, - настаивал Карпо, - человек, который перевозил это, должен был прибыть в Москву в среду, поскольку перелет из Нью-Йорка занимает целый день, с промежуточными посадками и разницей во времени, а затем таможенный досмотр здесь”.
Костницов кивнул. “Худой, худой”, - сказал он.
“Логично?” - спросил Карпо.
“Попробовать стоит”, - согласился Костницов.
Карпо встал со своим досье и кивнул Костницову. “Вы были очень полезны”, - сказал он.
“Безусловно, есть”, - согласился Костницов. “Не забудь о пустой чашке”.
Вернувшись к своему столу, Карпо взглянул на толстяка Ноставо и полицейского в форме, который все еще кивал. Новый инспектор, которого Карпо не узнал, сидел за столом через узкий проход. Он напевал что-то, отдаленно напоминающее французский. У Карпо не было музыкального слуха и интереса к музыке. Сейчас его интересовали только рейсы из Нью-Йорка.
Он позвонил в "Интурист", и ему сказали, что у него может быть список всех пассажиров, прибывших в среду и четверг.
“Могу ли я получить список только женщин в возрасте от тридцати до сорока пяти лет, как советских граждан, так и иностранцев?”
“Да, но это будет долго, возможно, двести или триста имен”, - сказал человек из "Интуриста".
“Я приду и заберу список”, - сказал Карпо. “Где он будет?”
“Офис "Интуриста", проспект Карла Маркса, шестнадцать”.
До сих пор это было легко. Большинство советских учреждений работали с болезненной медлительностью и безразличием. "Интурист", однако, был образцом эффективности, потому что демонстрировался иностранным посетителям. Его эффективность отразилась и на отношениях с советскими чиновниками, включая полицию.
К восьми Карпо вернулся за свой стол. К полудню ему удалось найти многих людей, чьи имена были в списке. Поскольку туристы должны регистрироваться, найти их было намного проще, чем в любой другой стране. Однако ему мешало безразличие менеджеров отелей, а также скрытая враждебность нескольких молодых людей, которые отвечали на телефонные звонки в домах и квартирах.
Но это приближалось. С терпением и решимостью, которых у него было много, он был уверен, что к раннему вечеру у него будет имя, которым пользовалась женщина. Возможно, также, если повезет, у него будет ее фотография.
Карпо подумывал позвонить Ростникову и попросить о помощи, но у него было предчувствие, что время сейчас дорого. Он также признался себе, что не хочет помощи. Он хотел сделать это сам.
Она очнулась от глубокого сна со сдавленным криком. Никогда еще она не могла припомнить, чтобы так глубоко проваливалась в сон. Ей потребовалось такое же усилие, как всплыть на поверхность глубокого бассейна, чтобы очнуться от сна, а когда она очнулась, сон исчез.
“Что это?” - спросил молодой человек, моргая при виде женщины такой, какой он никогда ее раньше не видел.
Она не смогла сдержать выражение ненависти, промелькнувшее на ее лице, хотя и отвела свои темные глаза в первых тусклых лучах утреннего света и потянулась за часами. Было шесть часов, но даже сейчас, когда она проснулась, ощущение чего-то, кого-то, приближающегося и душащего ее, не проходило.
Рука молодого человека обвилась вокруг нее.
“Это просто кошмарный сон”, - сказал он с надменным смешком.
Она сдержала порыв оттолкнуть его, это слабое существо, которое выставляло напоказ свою хрупкую мужественность. Она даже подумывала о том, чтобы убить его на месте, но он мог пригодиться до конца дня, а она не хотела снова отправляться в путь, пока в этом не возникнет необходимости.
“Со мной все будет в порядке”, - заставила она себя сказать.
“Женщины”, - усмехнулся он и, похлопав ее по плечу, перекатился на бок. Он был уверен, что все, что он увидел на ее лице, этой каменной маске, было иллюзией из его собственных снов. Он заснул почти мгновенно.
Она прекрасно понимала, что русские утверждают, что добились равенства полов, но она также понимала, что это пустые заявления, что женщинам редко дают что-либо, кроме символических важных должностей, что на самом деле от женщин ожидали, что они будут работать полный рабочий день и нести ответственность за ведение домашнего хозяйства, в то время как мужчины жаловались и продолжали управлять делами, как они делали в прошлом. Везде было одно и то же. То, что у нее было, она взяла своим собственным умом и силой. Она давно решила не принимать участия в мире таких мужчин, как этот, рядом с ней. Но ее мотивация не была феминистской. Нет, она чувствовала себя намного выше и вне подобных соображений. Любой "изм" был иллюзией, созданной отдельными людьми или группами, чтобы придать ложный смысл и направление по сути бессмысленной жизни. Все, что имело значение, - это образ самого себя, а не то, что видели другие. Человек жил только для того, чтобы испытывать удовлетворение от достижений и контроля. Это была игра, которую он проиграл бы, но она не стала бы играть по ложным правилам. Она установит свои собственные правила.
Она встала так тихо, как только могла. Он пошевелился позади нее, но не проснулся. Она наклонилась над своей дорожной сумкой, открыла ее и нашла маленький пузырек с аспирином. Она молча достала со дна пузырька две таблетки, которые не были аспирином, и сунула их в карман рубашки. Позже, когда наступит подходящий момент, она растворит таблетки в напитке и убедится, что он все выпьет. Доза, вероятно, не убила бы его, но сделала бы больным и ошеломленным и держала бы подальше от нее. Если его собирались убить, этого, она хотела сделать это своими руками. Она хотела, чтобы он знал, что она делает.
Размышления о прошедшем дне и ночи помогли избавиться от ощущения жидкой тяжести. Она подошла к окну, отодвинула неряшливую занавеску и посмотрела на город. Где-то они искали ее, этот бочкообразный инспектор и худощавый монах-детектив, которого она обманула в "Метрополе".
Чувство, охватившее ее сейчас, было не страхом, а ощущением неизбежности. Мысли о худощавом вызвали это чувство. Возможно, это было частью ее ночного кошмара.
Телефонный звонок, который они передали Иосифу, раздался в шесть утра в воскресенье. Ростников слышал его, но смутно, задаваясь вопросом, были ли это колокола какой-то воображаемой церкви. Сара быстро встрепенулась и подняла телефонную трубку.
“Это Иосиф”, - сказала она, тыча пальцем в Ростникова, который хмыкнул и выбросил из головы образ мечты о большой бутылке чешского пива pilsner.
“Вставай, я встаю”, - сказал он и потянулся к телефону.
“Когда я закончу”, - сказала она, отбрасывая его руку.
Ростников сел, почесал живот и, приложив руку к уху, указал в угол, где обнаружил крошечный микрофон. Сара кивнула.
Ростников слышал, как Сара спрашивала Иосифа, как у него дела. Она рассказала ему о трофее Ростникова в тяжелой атлетике.
Увидев слезу в уголке ее глаза, Ростников потянулся за телефоном. Сара отстранилась, затем глубоко вздохнула и отдала трубку ему.
“Иосиф”, - сказал он.
“Отец”, - ответил Иосиф голосом, почти забытым за прошедший год. Знакомые интонации всколыхнули эмоции Ростникова. Он посмотрел на Сару и закрыл глаза. “Да, ты в порядке?”
“Я здоров”, - сказал Иосиф. “Поздравляю с твоим трофеем”.
“Это прекрасный трофей”, - сказал Ростников, глядя через комнату туда, где он стоял на столе рядом со шкафом, в котором находились гири. “Иосиф, мы хотели бы тебя увидеть. Прошло много времени. Вы подали заявление на отпуск?”
“Трудно”, - сказал он. “Те из нас, кто был...”
“Я знаю”, - вмешался Ростников. Этого не нужно было говорить. Те, кто побывал в Афганистане, находились под строгой охраной, по крайней мере пока. “Возможно, все изменится. Ты в порядке?”
“Ты только что спросил об этом”, - рассмеялся Иосиф. “У меня все хорошо. Ты ловишь преступников?”
“С Ростниковым в Москве ни один преступник не в безопасности”. Он тоже засмеялся.
Сара снова потянулась за телефоном, но он отвернулся, чтобы продолжить разговор.
То, что нужно было сказать, нельзя было сказать по телефону.
“Было ли там что-нибудь особенное?” Спросил Иосиф после короткой паузы.
“Особенный? Нет, ничего особенного. Мы просто некоторое время не слышали вашего голоса”, - продолжил Ростников. “Здесь проходит кинофестиваль. Много посетителей, карнавал. Ты помнишь.”
“Я помню”, - сказал Иосиф. “Помнишь, как ты водил меня на мой первый фильм? Джейн Пауэлл”.
“Да”. - вспомнил Ростников. “Она была почти так же хороша, как Дианна Дурбин”.
“Мне пора идти”, - весело сказал Иосиф. “Дежурный офицер только что сказал мне, что мое время вышло. Так что прощайте и берегите себя”.
“И ты тоже”, - сказал Ростников. “Попрощайся со своей матерью”.
Он передал телефон Саре, которой удалось не разрыдаться, когда она прощалась. Она выслушала что-то, что сказал Йосеф, а затем повесила трубку.
Несколько секунд они молча смотрели друг на друга.
“Я забыла сказать ему, что Илья спрашивал о нем”, - сказала Сара, глядя на телефон.
“Изложи это в письме”, - сказал он, вставая. Он оглядел комнату в поисках своих штанов, хотя всегда клал их на одно и то же место, повесив на деревянный стул в углу.
“Вы можете еще немного поспать, Порфирий Петрович”, - сказала Сара, садясь на кровать и глядя на него снизу вверх.
“Нет, мне нужно работать”, - сказал он, снимая штаны со стула и садясь, гадая, во сколько его немец встанет с постели, чтобы начать, возможно, самый важный день в их жизнях.
После того, как Иосиф Ростников повесил трубку, он медленно и корректно направился к двери небольшого помещения отдела, не поворачиваясь лицом к лейтенанту, который сидел за столом в нескольких футах от него. Офицер Галинаров открыто и внимательно выслушал версию разговора Иосифа, сложив руки перед собой. Ему было поручено сделать это, но он все равно послушался бы, потому что ему не нравился Ростников.
Иосиф гораздо больше походил на свою семью по материнской линии, чем по отцовской, что, по мнению Галинарова, знавшего историю каждого человека под его командованием, делало младшего Ростникова евреем. Галинаров не имел ничего особенного против евреев, точно так же, как он ничего не имел против монголов и татар, которые составляли все больший процент ополчения. Это беспокоило Галинарова и других людей выше него. В русской армии всегда был довольно высокий процент евреев, начиная с царских времен. Причина была проста: евреи не могли купить себе выход, и считалось, что важной функцией армии был контроль и сдерживание евреев.
Во времена правления царей солдаты раз в год отправлялись в еврейские деревни, чтобы набрать свою норму мальчиков от двенадцати лет и старше. Мальчики должны были служить от пяти до сорока лет. Чем дольше они служили, тем больше было шансов, что они либо умрут, либо примут Христа, хотя евреи оказались упрямыми, и число смертей среди еврейских солдат всегда превышало число обращенных.
После Революции целью вооруженных сил больше не было обращать еврейских призывников в христианство или даже в коммунизм, поскольку большинство евреев, казалось, приняли социализм с большой надеждой, что это облегчит их участь в жизни. Нет, корни враждебности армии к евреям глубоко укоренились в русской психике, подпитываемой подозрением к еврейской обособленности и интеллектуализму.
“Ростников”, - сказал Галинаров, когда молодой капрал подошел к двери.
“Да, товарищ”, - ответил Ростников, не поворачиваясь, что было мягким, но очевидным оскорблением.
“Повернись”, - сказал Галинаров.
Иосиф обернулся и оказался лицом к лицу с офицером, который был почти ровно на год моложе его.
“Звонки на эту станцию от родственников, как вы знаете, не приветствуются, за исключением экстренных случаев”, - сказал Галинаров, постукивая кончиками пальцев друг о друга.
“Я знаю, товарищ”, - сказал Иосиф.
“И?” - подсказал Галинаров.
“Больше ничего”, - сказал Иосиф. “Я не просил своих родителей звонить. Я сообщил им о приказе. Вы, конечно, можете позвонить им сами и таким образом проинформировать их. Вы можете позвонить моему отцу домой сейчас или в его офис завтра. Его номер...”
“Я знаю, что он полицейский”, - процедил Галинаров сквозь зубы.
“ Старший инспектор, ” уточнил Иосиф, добавляя мягкую улыбку.
“Вы пытаетесь произвести на меня впечатление положением вашей семьи?” Сказал Галинаров, вставая. Он был в полной военной форме, с застегнутым воротником, чистый и выбритый, как всегда.
“Нет, товарищ”, - сказал Иосиф. “Я просто предоставлял вам адекватную информацию, с помощью которой вы могли бы принять решение о надлежащем порядке действий”.
“У тебя есть склонность говорить больше, чем тебе положено, Ростников”.
Иосиф кивнул. “Привычка, которую я унаследовал от своего отца”, - объяснил он.
“Расовое качество”, - подтолкнул Галинаров.
“Возможно, товарищ”, - согласился Иосиф. “Но сдержанна моя мать, и именно она еврейка. Мой отец происходит из древнего рода русских крестьян-христиан, как и твой отец.”
“Ты далеко не продвинешься в этой армии, Ростников”, - сказал Галинаров, нервно постукивая пальцами по крышке стола.
“Я и не рассчитываю на это, товарищ. Моя цель - выполнять свою работу, с честью отбывать положенный срок и вернуться к гражданской жизни, где я смогу внести свой вклад в развитие государства”.
“Ты на самом деле не представляешь, насколько трудными могут быть для тебя обстоятельства, Ростников”, - продолжал Галинаров.
“Зимой в Афганистане было довольно трудно”, - ответил Ростников. “Человек, которого вы заменили, был убит там, как вы знаете. Я понимаю, что вам не выпала честь сражаться за нацию, но...
Галинаров тремя громкими шагами встал из-за стола и оказался лицом к лицу с Ростниковым, его нос был в нескольких дюймах от носа его подчиненного.
“Сказать, что вы пожалеете об этом разговоре, было бы преуменьшением по сравнению с комментарием Наполеона о том, что он уничтожит Россию за две недели”.
Дыхание Галинарова было на удивление мятным, чтобы заглушить запах мадеры, который, как все знали, был постоянным спутником лейтенанта. Ростников также был совершенно уверен, что Наполеон ничего подобного не говорил. Это была типичная советская уловка. Люди постоянно цитировали Ленина, большую часть времени с большим творческим подходом, зная, что даже ученым было трудно выделить цитаты из массы ленинских сочинений и речей.
Ростников не смог удержаться и присоединился к игре.
“Я верю, что это сказал Гитлер”, - сказал он так невинно, как только мог, хотя понятия не имел, говорил ли Гитлер что-либо подобное.
“Убирайся”, - сказал Галинаров, и над его правым глазом задрожал слабый тик.
Ростников повернулся и ушел так ловко, как только мог. Он знал, что Галинаров испытывал сильное искушение испытать его физически, но и Ростников, и Галинаров знали, что Иосиф сильнее, быстрее и намного умнее. И это было частью проблемы, наряду с тем фактом, что Ростникову было очень трудно скрывать свое превосходство.
В коридоре, закрыв за собой дверь, Иосиф посмотрел на свои руки, которые были довольно твердыми. Он должен был признать, что ему действительно нравились подобные столкновения. Он оттачивал их дома за едой и научился считать подобные словесные поединки не только фактом советской жизни, но и одной из ее интеллектуальных радостей. На самом деле, Галинаров мог бы сделать его жизнь в казармах под Киевом довольно невыносимой и, вероятно, сделал бы это, но вскоре Иосиф унаследует секретный камень, камень, который всегда передавался человеку с наименьшим оставшимся на службе временем. Камень кратковременщиков, окрашенный в красный цвет и довольно гладкий, покоился в кармане счастливого обладателя, чтобы быть торжественно переданным следующему игроку, когда владельцу придет время уходить.
Эта процедура была частью компании Ростникова в течение многих лет, и это был беззаботный ритуал до возвращения из Афганистана. Экспедиция сблизила мужчин - тех, кто выжил, - поближе друг к другу.
Когда он возвращался в свою казарму, где Миша и Рольф ждали его с шахматной партией, у Иосифа одновременно возникали две мысли. Во-первых, он подумал, что было бы интересно быть полицейским, каким был его отец, и проводить большую часть времени, общаясь с людьми, как он столкнулся с Галинаровым. Он никогда раньше всерьез не задумывался об этом, и хотя по образованию был инженером-механиком, он задавался вопросом, не мог бы его отец как-нибудь устроить его на службу в МВД. Вторая мысль была менее конкретной, но вызывала беспокойство: что, на самом деле, побудило родителей позвонить ему?
ТРИНАДЦАТЬ
Джеймс Уиллери молча сидел на полу, скрестив ноги и уставившись в стену. Несколько студентов пришли посмотреть на него и обсудить полемику , возникшую после показа фильма " Налево " . Незадолго до двух часов ночи одному из них удалось выдавить из него недовольное ворчание. Полчаса спустя Александр Платнов, который скорее наслаждался тишиной, счел своим долгом предложить своему гостю что-нибудь перекусить. Уиллери отказался от супа, но взял кусок грубого белого хлеба, который ел медленно и молча.
“Что с ним не так?” - спросила молодая женщина с длинными темными волосами, когда Платнов вышел в коридор, чтобы сходить в туалет.
“Я не знаю”. Платнов пожал плечами, вполне довольный разговором с женщиной, которая до сих пор вела себя так, как будто Платнов не принадлежал к человеческой расе. “Он был в Индии несколько лет назад. Я думаю, он, возможно, медитирует”.
Молодая женщина посмотрела в сторону зала. “Он очень глубокий режиссер”, - сказала она.
Он, подумал Александр Платнов, осел. Однако он сказал: “Да, да, он такой. И я многому научился у него за последние несколько дней”.
Женщина, которую звали Катя, серьезно посмотрела на него своими проницательными серыми глазами.
“Я бы очень хотела знать, чем он поделился с тобой, товарищ”, - сказала она.
“Когда он уйдет, - сказал Платнов, - я буду очень рад поделиться с вами его мыслями”.
Мысли Уиллери в тот момент очень заинтересовали бы этих двоих, но не по эстетическим соображениям. Он пытался набраться смелости - или бесчувственности - достаточной, чтобы взорвать здание. После своей прогулки накануне он перешел от отчаяния к эйфории, когда женщина не смогла связаться с ним. Он позволил себе представить, что она передумала, была поймана или попала в аварию.
Спустя добрых два часа после возвращения в студенческое общежитие, когда он обсуждал возможность выбора между двумя мыслями с молодой женщиной, с которой познакомился на показе своего фильма, его рука ударилась о бок, и он нащупал в кармане твердый предмет. Недолго думая, он вытащил его, чтобы посмотреть. Он был размером с небольшую кассету, очень черный и блестящий, с черной пластиковой кнопкой в центре.
“Что это?” - спросила молодая женщина.
“Это?” - переспросил Уиллери, в ужасе глядя на предмет.
Она рассмеялась. “Ты смеешься надо мной?”
“Нет”, - сказал он. “Это выдумка”.
“Что он делает?”
“Это пульт дистанционного управления для запуска скрытой камеры”, - сказал он.
“Я вижу, - сказала молодая женщина с лукавой улыбкой, - и у вас в этой комнате есть такая камера. Позвольте мне нажать кнопку и запустить ее”.
Она потянулась к черной фигуре в его руке, и он отскочил назад, врезавшись в стол.
“Нет”, - резко сказал он и сунул вещицу обратно в карман.
Затем ему потребовалось пять минут и несколько обещаний, чтобы заставить молодую женщину уйти. Он сказал ей, что ему нужно подумать. Вдохновение снизошло на него вот так, между двумя мыслями.
Поскольку она уже решила, что отчасти ее восхищает в нем его западная эксцентричность, она приняла его потребность побыть одному, хотя совсем не была уверена, что приняла его причину. Как только она ушла, Уиллери направился к кровати и спал в позе, близкой к зародышевой, до следующего утра. Его храп не давал Александру Платнову спать большую часть ночи, но Платнов продолжал убеждать себя, что безумец уйдет через день или два. Уиллери уже был неофициально проинформирован о том, что у него нет шансов выиграть приз ни в одном соревновании.
Утром Уиллери выпил кофе с сэндвичем и сел на пол, глядя в стену. Время от времени он поправлял темные очки, но в остальном оставался совершенно неподвижным.
Уиллери пришел к нескольким выводам. Во-первых, ему не нужно было подходить слишком близко к отелю и театру, когда он нажимал кнопку. Это почти наверняка сработало бы на некотором расстоянии, но на каком расстоянии? Ему сказали, что, когда настанет нужный момент, он должен быть на другой стороне улицы, не более чем в пятидесяти ярдах от него, но, возможно, это сработает и издалека. Он мог бы попытаться, не так ли? Если бы это не сработало, он мог бы просто подойти немного ближе. Лучшим в этом было то, что ему не пришлось бы видеть, что происходит внутри театра, когда он нажимает кнопку. Хуже всего было то, что он мог легко представить, что произойдет. Он видел ущерб, нанесенный взрывами ИРА в Лондоне. Он хотел снять фильм о терроризме, но одно посещение места взрыва изменило его мнение. Так он познакомился с Робертом из World Liberation.
У него не было опасений по поводу взрыва кинотеатра. На самом деле, он был вполне доволен этой частью, потому что это был тот же кинотеатр, где двумя вечерами ранее зрители высмеивали его фильм. Да, именно эта насмешка сделала его эстетическим мучеником. Он рассказывал западным репортерам, особенно своей подруге Элси Броэм, работавшей в "The Guardian", о вульгарности российских кинозрителей. Но все же было бы справедливо взорвать это преувеличенное подобие кинотеатра. Если бы только в нем или рядом с ним не было людей - или если бы он мог тщательно отобрать людей, которые будут внутри. Он мог бы составить хороший список, начав с маленького рябого говнюка из Комитета Московского кинофестиваля, который пытался заставить его отозвать свой фильм и ухмылялся ему каждый раз, когда Уиллери пытался объяснить, о чем его фильм.
Он посмотрел на часы и обнаружил, что было почти четыре часа. Он застонал. Через час, всего лишь через час, он должен был это сделать. У него действительно не было мысли не сделать этого. Они убили Монику, и они наверняка убьют его. Русские, даже если они поймают его…Еще один час.
Когда Уиллери застонал, Платнов отложил книгу и повернулся посмотреть, что происходит. За последние несколько часов студент стал немного терпимее относиться к своему гостю, поскольку тот вполне мог оказаться связующим звеном с Катей.
“Что случилось?” спросил он.
“Мне нужно идти”, - прошептал Уиллери.
“Где?” - спросил Александр Платнов.
“Вышел”, - сказал Уиллери, вставая на затекшие ноги. “Но я вернусь”.
“Конечно”, - сказал Платнов, теперь с некоторым недоумением глядя на своего гостя. Добыл ли этот человек наркотики? Платнова это не удивило бы. Как бы там ни было, Уиллери собирался куда-то пойти и не пригласил Платнова пойти с ним. Человек из офиса Московского кинофестиваля сказал, что Платнову следует постоянно находиться со своим гостем, но был воскресный день, и у каждого человека были свои пределы терпимости. И Маркс, и Достоевский совершенно ясно дали это понять.
“Я вернусь”, - повторил Уиллери, направляясь к двери.
Я уверен, что ты пойдешь, сказал Платнов сам себе, задаваясь вопросом, стоит ли ему пойти, просто чтобы не дать этому человеку врезаться в проезжающий мимо автобус. “Хочешь, я пойду с тобой?”
“Нет”, - отрезал Уиллери, а затем со слабой улыбкой повторил: “Нет”, совсем тихо, и вышел за дверь.
Платнов покачал головой и вернулся к своей книге. Она была о компьютерных технологиях для заводов тяжелого машиностроения, и он ее ненавидел.
В нерешительной попытке заблудиться Уиллери бродил по городу. Для Саши Ткача, который следовал за ним, это временами выглядело как попытка любителя оторваться от любого, кто мог идти по его следу, но если так, то это было настолько невероятно неумело, что мужчина казался слабоумным, и Ткач, посмотрев Влево, мельком рассмотрел эту возможность. Уиллери не пользовался общественным транспортом, не проходил мимо зданий, а просто бродил, иногда оказываясь там, где был раньше. Также возможно, что он просто пытался определить, не следует ли кто-нибудь за ним, но если так, то он проделал удивительно хорошую работу, не будучи пойманным за оглядыванием.
Нет, решил Ткач, англичанин был просто каким-то дураком, который разрушил жизни полицейских, которые предпочли бы быть дома со своими семьями. Когда эта мысль пришла в голову Ткачу, он улыбнулся. Проходившая мимо пожилая пара увидела его улыбку и улыбнулась в ответ.
Тем утром, когда он завтракал за их маленьким столиком, Майя сказала ему и его матери, что беременна. Это ударило Сашу, как молотом по сердцу. Его первой реакцией, как ни странно, было чувство, похожее на то, которое он испытал прошлой зимой, когда застрелил юного вора в винном магазине. Он очень хотел ребенка. Он много думал об этом и много раз обсуждал с Майей.
Затем, когда Майя выкрикнула новость его матери, которая не слышала объявления, Саша узнал это чувство в своей груди. Он не дал ему названия, но знал, что оно как-то связано с ответственностью. Кто сказал... Да, Ростников сказал, что за все хорошее нужно платить цену, брать на себя ответственность. А потом Ростников добавил, что за все плохое тоже платят цену и берут на себя ответственность.
Он хотел остаться дома с Майей. Он подумывал попросить Зелаха дежурить в Уиллери в две смены или позвонить Ростникову и попросить его разрешения остаться дома. Саша хотел сообщить новость о грядущем ребенке Корыту, но передумал. Уиллери был его обязанностью. И вот он вышел и сменил Зелаха как раз в тот момент, когда Уиллери вышел из многоквартирного дома незадолго до четырех и начал свое, по-видимому, пьяное блуждание по городу.
Незадолго до пяти часов блуждания Уиллери, казалось, стали более целенаправленными. Он направился на север, поколебался, чтобы сориентироваться, а затем направился к реке. Ткач сократил расстояние между ними. На улицах было много людей, большинство из них приходили или уходили с близлежащей Красной площади; и Уиллери, как было совершенно ясно дано понять Ткачу, не знал и не интересовался возможностью слежки за ним.
Когда они проезжали Кремлевскую набережную, которая проходит вдоль Кремлевской стены, шаг Уиллери замедлился. Сквозь толпу Ткач увидел, как мужчина нахмурил брови над темными очками и посмотрел на часы. Почти всю дорогу рука Уиллери беспокойно двигалась в правом кармане. Рука застыла, когда они увидели отель "Россия". Уиллери перешел улицу и остановился рядом с церковью Святой Анны, но он был там не для того, чтобы любоваться прекрасным зданием пятнадцатого века. Вместо этого он посмотрел на отель. Из-за темных очков Уиллери Ткач не мог сказать , смотрит ли он на Государственный концертный зал или на кинотеатр "Зарядье". Предположение Ткача состояло в том, что он просто пришел, чтобы вновь пережить агонию показа своего фильма в кинотеатре.
Конечно, в данный момент в кинотеатре ничего не происходило. Огромная вывеска указывала, что следующий показ состоится через час. Несколько человек ждали, когда откроются двери, но толпы не было. Ткач подошел ближе к Уиллери, когда стало очевидно, что мужчина не собирается двигаться с места.
Ткач ожидал увидеть задумчивое выражение на лице Уиллери, когда подошел поближе, но прочитать то, что он увидел, было нелегко. С расстояния около двадцати футов Уиллери выглядел испуганным и решительным. Его тонкие губы были плотно сжаты, когда он смотрел на проходящих мимо людей или на маленькую церковь. Его взгляд скользнул мимо Ткача, который повернулся спиной, чтобы спросить прохожего, который час. Без четырех минут пять.
Ткач перешел улицу по направлению к кинотеатру, стоя спиной к Уиллери, и направился к группе мужчин и женщин, которые оживленно обсуждали монтаж. Он старался выглядеть так, будто спешит присоединиться к ним. Двигаясь позади группы людей, он улыбнулся и спросил ведущего дискуссии, который час.
“Примерно без минуты пять”, - раздраженно сказал мужчина и вернулся к обсуждению монтажа.
В этот момент Ткач снова посмотрел на Уиллери, который, казалось, смотрел на него в ответ, хотя и не подавал никаких признаков узнавания. Именно тогда у Ткача возникло неприятное чувство. Англичанин смотрел не на него, а на кинотеатр "Зарядье". Казалось, он чего-то ожидал. Пока он наблюдал, у него отвисла челюсть, а рука нырнула в карман. Его взгляд был таким напряженным, что Ткач повернулся к театру, чтобы посмотреть, на что там есть на что посмотреть.
Монтажер был близок к апоплексическому удару во время своих рассуждений, когда раздался взрыв. Это был не оглушительный звук, а грохот гиганта, наступившего на огромный бумажный пакет. За взрывом буквально на одном дыхании последовал ливень из стекла.
Ткач стоял лицом к театру, когда раздался первый звук. Он повернулся и бросился лицом вниз на тротуар, прикрывая голову, как раз в тот момент, когда позади него взорвался дождь из стекла.
Что-то скользнуло по его спине и руке, как животное с острыми когтями, а затем он услышал звон и потрескивание, похожие на хрупкий град. Он не поднимал головы, пока звук не прекратился, а затем поднял глаза.
Перед ним сидел монтажер с выражением полного замешательства на окровавленном лице. Рядом с ним стояла женщина в синем платье, держась за руку, из которой с пугающей скоростью сочилась кровь. Ткач поднялся, дрожа, и огляделся. Примерно полдюжины людей в непосредственной близости от театра находились в состоянии, предшествующем панике. Они оцепенели; они понятия не имели, что произошло и почему. Ткач перешагнул через разорванный постер фильма, который унесло ветром на улицу, и посмотрел на Уиллери, который стоял, разинув рот, с чем-то в руке.
“Уиллери”, - крикнул Ткач, потому что теперь он знал, что каким-то образом, по какой-то причине этот сумасшедший англичанин устроил взрыв в театре. Ткач надеялся, что его крик парализует Уиллери. Даже если бы этого не произошло, он знал, что сможет поймать англичанина. На что Саша Ткач не рассчитывал, так это на собственную травму.
Острая боль пронзила его от плеча вниз по спине до ягодиц, когда он протискивался мимо ошеломленных людей. Боль была далеко не такой сильной, как его страх, что он был смертельно ранен. Ирония в том, что в день, когда тебя убили, ты узнал, что стал отцом, пришла к нему с рыданиями и заставила застыть на месте.
Его взгляд все еще был прикован к Уиллери, который теперь заметил Ткача и, казалось, внезапно узнал его. Вместо того, чтобы бежать, он начал яростно давить большим пальцем на маленький черный предмет в своей руке, как будто это могло прогнать призрак полицейского.
Ткач обернулся, чтобы проверить свою спину. Он не мог видеть своих ягодиц, но мог сказать, что получил длинный прямой порез, который прошел сквозь одежду и прочертил траекторию, как будто нарисованную линейкой. Это было некрасиво, но Ткач был совершенно уверен, что это не было серьезно.
“Уиллери”, - снова позвал он, начиная злиться на этого человека, который чуть не убил его в тот день, когда он узнал, что должен родиться его ребенок Миша.
Уиллери видел только фигуру, которая казалась смутно знакомой, и эта фигура приближалась к нему, выглядя решительной и разъяренной и выкрикивая его имя. Казалось, человек появился из-за взрыва - чудо. Итак, Уиллери снова нажал на кнопку в надежде, что раздастся еще один взрыв и унесет этого человека. Кнопка не подействовала, поэтому Уиллери бросил маленькую коробочку в человека, который надвигался на него. Первоначально он собирался стереть с него все отпечатки пальцев и выбросить в реку, но об этом забыли.
Маленькая коробка с грохотом упала на землю перед Ткачем, остановив его как раз вовремя, чтобы предотвратить столкновение с небольшим коричневым автомобилем "Победа", водитель которого не справился с управлением, поскольку его правая передняя шина была пробита осколком стекла.
Ткач инстинктивно поднес руки к голове, полагая, что брошенный в него предмет может взорваться. Когда взрыва не последовало, а "Победу" занесло, Ткач наклонился и поднял предмет. Наклон причинил ему некоторую боль, но даже несмотря на безумные панические крики позади и буксующую машину слева от него, он знал, что должен достать эту маленькую коробочку.
“Уиллери!” - крикнул он, возобновляя свое решительное преследование.
На этот раз Уиллери повернулся и побежал. Как до этого дошло? спрашивал он себя, рыдая внутри, пока бежал, не зная куда. Я чертов режиссер. Он хотел обернуться, чтобы посмотреть, не гонится ли за ним дикий человек, но не осмелился. Он немного бегал в школе, но это было почти пятнадцать лет назад. Но страх и адреналин подталкивали его вперед, когда он проталкивался мимо групп людей, которые двигались против него в направлении взрыва.
“Остановите этого человека!” - крикнул Ткач, но никто не остановил худощавого мужчину в темных очках и джинсах. Его короткая куртка в эдвардианском стиле развевалась позади него, когда он бешено мчался по проспекту Маркса.
Затем перед Уиллери встала женщина и схватила его за руку, чуть не сбив с ног. Она была огромной и настойчивой.
“Что это был за шум?” - властно спросила она.
“Я не понимаю, о чем ты говоришь, русская корова. Отпусти меня!” - крикнул он по-английски, оглядываясь на Ткача, который был не более чем в тридцати ярдах позади.
Не поняв, что он сказал, что было для него удачей, она с неодобрением оттолкнула его и зашагала дальше. Уиллери споткнулся, выпрямился и бросился вперед.
“Остановите его!” - Ткач задыхался и не был уверен, стоит ли ему продолжать тратить энергию на крики или поберечь силы для преследования удивительно быстроногого англичанина. Никто не остановил Уиллери. Решительная женщина потянулась, чтобы схватить Ткача, надеясь получить какую-то вразумительную информацию о происходящем. Ткач увернулся от нее, хотя ее рука задела его плечо и ушла, измазанная кровью.
Позже Ткач подсчитал, что погоня прошла около мили. На самом деле это была только половина этого расстояния. Ткач опасался, что Уиллери никогда не устанет, но, когда он миновал Центральный выставочный зал и вышел на площадь 50-летия Октябрьской революции, он столкнулся с парой молодых людей в кепках и с глупыми ухмылками, они держались за руки и явно выпили больше, чем было разумно в воскресный день. Уиллери попытался обойти их, но молодые люди, пытаясь убраться с его пути, двинулись в том же направлении, что и его подопечный. Он врезался в них на полной скорости, разорвав связь их рук и отправив его в тройное сальто, из которого он поднялся, как цирковой артист. Его лицо было в синяках, и он, казалось, полностью потерял чувство направления. Как раз в этот момент рядом с ним затормозила машина, и из нее выскочили двое мужчин. Это были очень крупные, трезвые, смуглые мужчины, и у одного был автомат.
Измученный и истекающий кровью, Ткач остановился в дюжине ярдов от машины. Люди вокруг наблюдали, но никто не сделал шага вперед, когда один из мужчин схватил Уиллери за руку и грубо втолкнул его на заднее сиденье автомобиля, затем захлопнул дверцу и направил пистолет на Ткача.
У Ткача не было сомнений в том, кем были эти люди. Их внешний вид, их рост, их владение ситуацией подсказали ему, что они из КГБ.
“Он мой”, - выдохнул Ткач, чувствуя, что его добыча ускользает из рук и ее забирают хищники, стервятники. Он был тем, кто выслеживал и преследовал. Если бы Саша Ткач был в здравом уме, он никогда бы не усомнился в авторитете КГБ, но сейчас в его тоне слышались истерические нотки.
Человек из КГБ с пистолетом ничего не сказал, а просто твердо покачал головой и сделал Ткачу знак пистолетом отойти. Уиллери был скрыт внутри темными окнами машины. Ткач хотел сказать что-то еще. Он открыл рот, но человек с пистолетом снова покачал головой, заставляя его замолчать. Мужчина открыл входную дверь и сел внутрь, внимательно наблюдая за Ткачем. Затем он закрыл дверь, и черный "Москвич" медленно развернулся и уехал.
Прохожие, остановившиеся посмотреть шоу, теперь проходили мимо молодого человека с раненой спиной, который стоял в безмолвном отчаянии и ярости.
Сколько раз можно терпеть неудачу? Спрашивал себя Ткач, медленно возвращаясь в направлении взрыва. Он должен был позвонить Ростникову и сказать ему не только о том, что Уиллери преуспел в совершении террористического акта, но и о том, что КГБ отобрал его у Ткача. Это было, в лучшем случае, жалкое усилие.
Затем вперед вышла молодая женщина и предложила ему обратиться к врачу, и Ткач посмотрел вниз и увидел мальчика лет трех, держащего женщину за руку. Мальчик казался испуганным и поднес большой палец ко рту.
Ткач болезненно усмехнулся ребенку. В тот день было что спасти. Он поблагодарил мать ребенка и пошел дальше, думая, что абсолютно невозможно найти какой-либо смысл в том, как устроен мир. На мгновение он совершенно забыл о маленьком черном предмете в своем кармане.
Она не была свидетельницей взрыва или погони Ткача за Уиллери, потому что взрыв произошел на час раньше. По какой-то причине этот ненадежный английский болван взорвал бомбу в пять, а не в шесть, как она ему велела.
Она была почти в полумиле от дома, когда услышала взрыв и посмотрела на часы. Она намеревалась оставаться на безопасном расстоянии до тех пор, пока не прогремит взрыв, но это было слишком рано. В пять часов в этом проклятом театре никого не было бы. Что это за террористический акт - уничтожить пустой театр? Было ли это какой-то попыткой хитрости со стороны Уиллери? Она так не думала, потому что распознала страх в его голосе и уверенно оценила его характер в те два раза, когда наблюдала за ним. Он просто напортачил, а это означало, что в какой-то момент, если полиция или КГБ не избавятся от него, ей придется сделать это самой.
Когда она направлялась обратно в квартиру, на голове у нее была туго повязана бабуля, а на носу прочно сидели очки, ее не волновало местонахождение Джеймса Уиллери. Даже если они и схватили его, он ничего не знал. Она была очень осторожна в этом вопросе. Они могли угрожать ему, пытать его, делать все, что хотели, ему практически нечего было бы сказать им, чего бы они уже не знали.
Однако ее беспокоила одна вещь. Полиция знала, что Обри допрашивала англичанина, немца и француженку. Они рассказали ей об этом. Теперь француженка была мертва, и если англичанин не сбежит, они могут догадаться, что он был участником террористического заговора.
У нее было достаточно времени, чтобы добраться до следующего объекта. Первоначально она выделила себе один час и сказала немцу взорвать его бомбу в семь. Она воспользуется этим часом, чтобы подготовиться к своему собственному действию, которое теперь казалось еще более важным, и позаботиться о молодом человеке, которого она оставила в наркотическом сне. Она решила избавиться от него таким образом, чтобы полиция знала, что это действительно она сделала. Она хотела ткнуть им в лицо их поражением и глупостью, как она это сделала с полицией в пяти других странах. Но ее желание показать преследующему ее вампиру, что она не боится, привело ее к беспечности, поскольку она решила использовать последний маленький флакон с жидкостью, с помощью которой она устранила Уоррена Хардинга Обри. Она решила убить высокомерного молодого человека с помощью того, что, как она не подозревала, было дозой мертвых и вполне безвредных бацилл пситтакоза.
Когда Ткач наконец добрался до телефона в больнице после лечения своих порезов, он позвонил на квартиру Ростникова только для того, чтобы узнать, что старшего инспектора не было дома весь день.
Затем он позвонил на Петровку, но Ростникова там тоже не было. Он разговаривал с Эмилем Карпо.
“Карпо, - сказал он, “ англичанин Уиллери взорвал бомбу в "Зарядье". Никто не погиб, несколько раненых, им занялся КГБ. Найди Ростникова и скажи ему.”
Карпо повесил трубку и отложил в сторону бумаги, над которыми работал.
“Она совершает ошибки”, - тихо сказал он себе и опустил взгляд на сделанные им записи. Звонок Ткача подтвердил то, к чему Карпо уже пришел. Это был день, когда все должно было произойти.
У Луизы Рич из Трентона, штат Нью-Джерси, был забронирован билет на рейс, вылетающий из международного аэропорта Шереметьево в полночь. Карпо нисколько не сомневался, что темноглазой женщиной была Луиза Рич. Он исключил все другие возможности и подтвердил свой вывод, обнаружив, что Луизы Рич не было в ее номере в отеле "Националь", и ее не видели там в течение нескольких дней, хотя она звонила, чтобы заверить отель, что с ней все в порядке и она остановилась у друзей. Она даже назвала имя и номер телефона своих друзей. Карпо проверил один из номеров, и ответившая женщина не знала никого по имени Луиза Рич.
Конечно, ее звали не Луиза Рич, но она могла попытаться воспользоваться бронированием. Она была бы осторожна и убедилась бы, что за ней никто не следит, но это был путь к отступлению. Таможня не слишком беспокоила американских туристов, а в Мадриде, куда она направлялась, вероятность тщательного досмотра американских туристов была еще меньше.
Она совершала ошибки, но сделает ли она достаточно, чтобы он поймал ее или помешал совершить те террористические акты, которые она все еще планировала? Она была его ответственностью. Он принял таблетку, чтобы притупить боль в руке. Он не испытывал агонии, но не мог позволить себе отвлекаться. Он должен был думать, как она. Нет, думать наперед нее.
Карпо не обратил внимания на немца. Ответственность за Бинца нес старший инспектор, а Ростников был одним из немногих людей - возможно, единственным, - кого Карпо считал действительно компетентным.
Задачей Карпо было найти темноглазую женщину в течение ближайших нескольких часов.
ЧЕТЫРНАДЦАТЬ
Ростоников был хорошо осведомлен о том, что за ним следит человек из КГБ. Сегодня днем Ростников впервые предпринял попытку выяснить, кто мог быть преследующим его агентом. Обычно это было бы легко определить, но он должен был сделать это так, чтобы не вызвать у агента подозрений. По дороге в гостиницу "Россия" он шел по набережной реки и, как раз перед тем, как подойти к Государственной библиотеке имени Ленина, поднялся по каменной лестнице, ведущей с набережной наверх. Он двигался очень медленно. Его нога действительно не оставляла ему выбора, и он остановился, чтобы опереться прислонился к металлическому ограждению наверху, как будто хотел отдышаться. В этот момент он увидел белый седан "Чайка", припаркованный возле светофора под ним. Передняя дверь была открыта, и мужчина оглядывался на него через заднее стекло. Конечно, Ростников не мог быть полностью уверен, но этого было достаточно. Он сделал шаг назад, а затем, глубоко вздохнув, повернулся обратно к забору и наклонился, чтобы потереть бедро. Именно тогда он увидел, как мужчина выходит из машины. Он был среднего роста, без шляпы и почти лысый. он был очень быстр. Казалось, он заметил Ростникова, не поднимая глаз, и вместо того, чтобы направиться к ступенькам, двинулся по набережной в противоположном направлении.
В машине был кто-то еще, кто не вышел, но Ростникова это беспокоило меньше. Они поменяли бы уличных убийц, только если были бы достаточно уверены, что Ростников его заметил. Было почти наверняка известно, что эти двое мужчин знали, что он инспектор полиции, а не враг государства, но КГБ собирал на него досье, чтобы позже иметь возможность оказывать политическое давление. Они были бы наиболее эффективны, но они не заподозрили бы его в чем-то необычном.
Позже, он знал, что ему придется установить личности сотрудников КГБ, которые следили за немцем Бинцем.
Когда Ростников стоял перед столом генерального менеджера гостиницы "Россия", он пришел к выводу, что задача, которую он поставил перед собой, окажется не такой легкой, как он ожидал.
Он надеялся, что директор будет измотанным и средней компетентности, но, как оказалось, этот человек оказался довольно проницательным. Он легко манипулировал частыми звонками по своему сорокапозиционному телефону, не теряя нить разговора.
Офис был большим, с деревянными панелями и зеленым ковром. В нем стояли стол для совещаний, письменный стол и телевизионная система закрытого типа с мониторами, показывающими три вестибюля огромного отеля. Там же стояла стеклянная витрина с портретом и небольшой статуэткой Ленина.
“Мы никогда раньше не делали ничего подобного”, - говорил менеджер, складывая руки на столе и давая понять Ростникову, что рассматривает его просьбу как очень серьезную. Это был высокий мужчина с резкими чертами лица и стальными седыми волосами. Ростников чувствовал, что этот человек придаст такое же значение любому запросу, который нарушит обычный распорядок дня отеля.
“Это очень важно”, - сказал Ростников. Он отказался от стула, надеясь, что сможет запугать менеджера, встав над ним, но когда это оказалось бесполезным, он отступил и стал таким прозаичным и деловым, насколько мог.
“Вам придется подписать форму, в которой вы принимаете на себя полную ответственность”, - сказал менеджер после разговора, во время которого он не сводил глаз с Ростникова.
Ростников кивнул.
“Мне также придется позвонить вашему начальству, чтобы подтвердить, что это было одобрено”, - сказал мужчина, протягивая руку, чтобы ответить на еще один звонок.
Ростников не рассматривал такую возможность, и пока менеджер разговаривал по телефону, он обратился за помощью к Ленину.
“Да”, - говорил менеджер в трубку, проводя рукой по своим тщательно причесанным волосам. “Если вы ожидаете такого количества сотрудников. При условии, что мы не превысим отведенный каждому час. Да, я знаю, что администрация отеля несет ответственность за поддержание морального уровня всех сотрудников, и я ни в коем случае не предлагаю ограничить количество лекций. На самом деле, я думаю, тема для этой недели превосходная. Дай-ка подумать ...” Он отвел взгляд от Ростникова достаточно надолго, чтобы найти на своем столе синий лист бумаги. “Идеологическая борьба между социализмом и капитализмом в современном мире - как ее можно усилить’. Я, конечно, буду присутствовать, если это вообще возможно. Во что бы то ни стало. Давайте встретимся во вторник. В одиннадцать утра.”
С этими словами менеджер повесил трубку, покачав головой.
“У нас в отеле более трех тысяч сотрудников, старший инспектор”, - сказал он. “Можете ли вы представить логистику, необходимую для обеспечения того, чтобы у всех у них было свободное время для посещения лекций для коллектива?”
“Значительный”, - сказал Ростников.
“Значительный”, - согласился менеджер. “Теперь мне придется позвонить вашему начальству”.
“Прокурор Тимофеева”, - сказал Ростников. “Она хорошо осведомлена об обстоятельствах, связанных с этим расследованием. К сожалению, она находится в больнице с больным сердцем, и в ее палате нет телефона. Если хочешь, ” сказал он, взглянув на часы, - у нас как раз достаточно времени, чтобы доехать до больницы, поговорить с ней и вернуться в отель, но нам нужно поторопиться.
Взгляд менеджера был устремлен на Ростникова, когда ряд телефонных огоньков замигал в ответ на запрос. Ростников сильно рассчитывал на нежелание этого человека отрываться от своей напряженной работы, чтобы произвести такую проверку. Он мог послать помощника, и в этом случае Ростникову пришлось бы придумать что-нибудь, чтобы одурачить того, кого послали. Он совсем не был уверен, что сможет одурачить менеджера.
“Ах”, - вздохнул менеджер, постукивая пальцами по столу. “Мы пока забудем об этом, хотя я хотел бы получить от него официальную записку”.
“Она”, - сказал менеджер, слегка склонив голову в знак признания своей ошибки. “Я подготовлю для вас заявление об ответственности, которое вы подпишете, когда закончите. Вы уверены, что герр Бинц не подаст жалобу?”
“Он не будет жаловаться”, - заверил его Ростников.
Менеджер потянулся к телефону и, прежде чем ответить, посмотрел на Ростникова и развел руками в жесте "так тому и быть". Ростников кивнул и повернулся, чтобы покинуть офис.
“Да, у нас есть переводчик с гуджаратского, - говорил менеджер в трубку, “ но я должен проверить, кто это и на дежурстве ли он. Я позвоню вам ...”
И Ростников исчез. Он уже связался со своим офисом и получил сообщение от Иванольвы, человека, который следил за Бинцем. Было совершенно очевидно, что немец отсутствовал днем. На самом деле, по словам Иванольвы, он был в бассейне "Москва" со своим гидом из "Интуриста". Так что у Ростникова было достаточно времени.
Он поднялся на лифте в номер немца и вошел, воспользовавшись паролем, который дал ему менеджер. Хотя Ростников в своей жизни совершал несколько поездок, всегда по делам полиции, он не был особенно искусен в упаковке одежды и был удивлен большим количеством вещей, которые Бинц привез с собой. Рубашки большого размера и четыре костюма составляли гардероб намного больший, чем у Ростникова, но Бинц был достаточно известным режиссером-капиталистом. Ростникову потребовалось почти полчаса, чтобы все упаковать. Он подсчитал, что это займет гораздо меньше времени.
Больше не было необходимости звонить в аэропорт. Он уже звонил с уличного телефона, который невозможно было прослушивать или отследить. Следующим трюком было донести чемоданы до такси. Он не хотел, чтобы сотрудники КГБ увидели его и заинтересовались. Но Ростников обо всем этом подумал. Он также достал пакет из кармана и положил его в один из чемоданов, спрятав среди стопки сценариев и заметок.
Он расследовал достаточно случаев, чтобы знать, что советские власти почти наверняка не стали бы трогать багаж немецкого туриста, особенно того, кто был приглашен на Московский кинофестиваль. На самом деле, те, кто вылетал московскими рейсами, редко доставляли какие-либо проблемы, что удивляло многих туристов. Ростников также был уверен, что Бинц не подвергнется обыску в Берлине. Он проверил и обнаружил, что таможенники Западного Берлина были еще более небрежными, чем московские. Больше всего жаловались туристы и бизнесмены из Великобритании, Франции и американцев.
Ростников с трудом добрался до лифта с багажом и спустился на второй этаж. Затем он нашел грузовой лифт рядом с бальным залом на втором этаже. Лифт был большой и почти пустой. Человек, который управлял им, допросил его, и он показал ему свое полицейское удостоверение и серьезным тоном сказал, что занят официальным делом, которое мужчине лучше проигнорировать.
Этот человек был москвичом и хорошо знал, как игнорировать то, что ему велели игнорировать.
“Здесь есть грузовая контора?” Спросил Ростников, когда лифт остановился на первом этаже в служебной зоне за главным бальным залом.
“Вот”, - сказал мужчина, указывая, и Ростников потащил чемодан вперед, пнув ногой по полу светло-коричневый кожаный футляр. Он толкнул дверь грузового отделения, бросил чемоданы и проигнорировал молодого человека в серой шапочке за маленьким столом, который хмуро посмотрел на него. Ростников достал кожаный кейс, затем выхватил свое удостоверение личности, прежде чем человек за стойкой успел заговорить.
“Я пришлю сюда такси в течение часа для этих случаев”, - сказал Ростников. “Наблюдайте за ними и никому не говорите, что они здесь. Если вы хотите проверить, как я, позвоните менеджеру отеля. Ему сообщили об этом.”
Прежде чем мужчина успел ответить, Ростников вышел из кабинета.
Этот человек может позвонить управляющему. Однако, по всей вероятности, он предпочел бы остаться неизвестным для тех, кто находится у власти. Даже если бы он позвонил, менеджер подтвердил бы миссию Ростникова и, вероятно, притворился бы, что знает об этих секретных действиях больше, чем на самом деле.
Ростников так быстро, как только мог, нашел лестницу, поднялся на два пролета и спустился на пассажирском лифте в вестибюль, где сотрудники КГБ могли забрать его снова.
Выбор такси потребовал некоторой осторожности. К счастью, первым, кого он окликнул, был бородатый молодой человек со скучающим выражением лица.
“Кропоткинская набережная”, - сказал Ростников, устраиваясь на заднем сиденье. “Бассейн”.
Водитель обернулся, чтобы бегло рассмотреть Ростникова, пытаясь представить, как это существо выглядело бы в купальном костюме. А потом он поехал.
“Я записал номер вашей лицензии и ваше имя”, - сказал Ростников водителю через несколько кварталов. Он не потрудился оглянуться в поисках сотрудников КГБ.
“Мой номер?” - спросил водитель.
“Я из полиции, старший инспектор Ростников”. Он поднял свое удостоверение, чтобы мужчина увидел его в зеркале заднего вида.
“Что я наделал?” - захныкал водитель. “Если это из-за той девушки, я не знал, что она...”
“Дело не в проститутке, которую ты прикрываешь, и не в нелегальной водке у тебя под сиденьем”, - сказал Ростников. “Когда ты высадишь меня, я заплачу тебе достаточно, чтобы вернуться в отель "Россия". Там вы отправитесь в сервисный пункт погрузки и заберете шесть единиц багажа. Человек в грузовом отделе будет знать об этом. Затем вы доставите багаж в международный аэропорт Шереметьево и зарегистрируете его на рейс Lufthansa в Западный Берлин в семь вечера на имя Вольфганга Бинца.”
“Я не могу всего этого вспомнить”, - запротестовал мужчина.
“Я это записал”, - сказал Ростников. “Я отдам это тебе, когда мы доберемся до бассейна”. Он не хотел, чтобы люди в машине КГБ видели, как он протягивает водителю что-либо, кроме платы за проезд. Они могли остановить водителя и допросить его.
“Хорошо”, - сказал водитель, угрюмо дергая себя за бороду.
“Если ты не сделаешь этого, Расуми, ” сказал Ростников, - у тебя будут серьезные неприятности, и это будет связано не только с несколькими бутылками водки или проституткой”.
“Я сделаю это”, - тихо сказал молодой водитель.
“Прекрасно”. Ростников вздохнул и откинулся на спинку стула, и больше они во время поездки не произнесли ни слова. Когда они прибыли в бассейн, Ростников заплатил ему лишь немного больше, чем стоила бы поездка. Слишком высокая переплата может вызвать у мужчины подозрения.
Когда он отстранился, Ростников повернулся к бассейну. Прошло двенадцать лет с тех пор, как он был в бассейне в последний раз. В молодости отец запрещал ему там плавать. Бассейн был построен на месте массивной церкви Спасителя, и его отец помнил, что был частью команды, которой было приказано разрушить церковь в 1931 году. Его отец не был религиозным человеком, но ему не нравился сталинский шаг по разрушению старого и возведению нового.
“Это слишком похоже на Муссолини в Италии”, - сказал он однажды, когда они шли по улице, и мать Ростникова чуть не плакала от страха, умоляя его замолчать.
Когда Ростников наконец пошел в бассейн после смерти своего отца, он чувствовал вину за то, что ему это нравилось. Это самый большой бассейн под открытым небом во всей Европе, и в воде часто находятся до двух тысяч человек одновременно.
Огромная фильтровальная станция меняет воду три раза в день, а температура регулируется для круглогодичного купания. Даже в самый холодный зимний день пловцы могут с комфортом плескаться и наблюдать за паром, поднимающимся в холодный ночной воздух.
Ростников заплатил за вход пятьдесят копеек и прошел в раздевалки. В этот теплый июльский день там было многолюдно, и ему потребовалось всего несколько минут, чтобы найти то, что он искал. Полный мужчина с приятным красным лицом уходил с маленьким веснушчатым мальчиком, который, вероятно, был его внуком.
“Простите меня”, - сказал Ростников, становясь перед ними и улыбаясь, чтобы они не запаниковали. Улыбка на лице мужчины быстро исчезла, и он крепче сжал маленького мальчика.
“Я здесь со своим внуком, ” извиняющимся тоном сказал Ростников, “ и я забыл свой купальный костюм. Это было глупо, я знаю”. Он ударил себя по лбу ладонью. “Я вижу, что вы направляетесь к выходу, и я уверен, что ваш костюм пришелся бы мне впору. Я был бы рад заплатить семь рублей. Я не хочу разочаровывать мальчика”.
Ростников посмотрел через переполненную раздевалку на худенького ребенка лет шести. Он поднял руку и помахал мальчику, который его не видел.
“Это странная просьба”, - сказал мужчина, глядя сверху вниз на своего собственного внука.
Ростников пожал плечами. “Это было бы большим одолжением”, - сказал он.
“Хорошо”, - наконец согласился мужчина. Он отпустил руку мальчика и выудил из своего мешка пару влажных синих плавок. Ростников выудил семь рублей, и они произвели обмен.
“Спасибо”, - сказал он, зная, что этот человек получил хорошую прибыль.
“Я рад, что мы смогли помочь”, - сказал мужчина и увел мальчика прочь.
Четыре минуты спустя Ростников, чувствуя себя чрезвычайно заметным даже в большой толпе, вышел из раздевалки, где он сдал свою одежду служащему, и направился к бассейну. Он знал, что с его телом, напоминающим корыто для мытья посуды, и тяжелой ногой его не часто увидишь, но никто, казалось, не обращал на это особого внимания. Он медленно обошел бассейн вдоль металлических перил, высматривая Бинца и Иванольву. Первым он заметил полицейского, прислонившегося к проволочному ограждению.
“Старший инспектор?” сказал он.
“Могли ли меня принять за кого-то другого?”
“Нет”. Иванольве было около тридцати, он был хорош собой и хорошо сложен. В купальнике он выглядел бы гораздо лучше, чем я, подумал Ростников.
“Где немец?” - Спросил Ростников, пятясь от шумной пары подростков, которые толкали друг друга и хихикали.
“Я не всегда понимаю молодежь”, - сказал Ростников, когда девушка повернулась и нырнула в воду, обрызгав испуганную женщину.
“Они играют”, - объяснил Иванольва.
“Я понимаю, что это развлечение”, - сказал Ростников, наблюдая, как подросток кричит и прыгает в воду. “Я не могу оценить природу радости, получаемой от игры”.
“Я думаю...” Начал Иванольва, но Ростников перебил.
“Немец”, - сказал он.
“Вот так”, - сказал полицейский помоложе, кивая.
“Укажи на него”, - сказал Ростников. “Я не прячусь. Посмотри на меня. Мог бы я спрятаться?”
Вместо ответа, который, как он надеялся, был риторическим вопросом, Иванольва указал пальцем. За белыми купальными шапочками двух стоящих рядом женщин Ростников заметил белые волосы и массивное тело немца. Рядом с ним послушно и совсем не радостно покачивалась Людмила Конвиссер, гид "Интуриста", прикомандированная к Бинцу, в купальной шапочке на голове.
“На сегодня вы закончили”, - сказал Ростников через плечо Иванольве.
“Да, товарищ”, - ответил Иванольва и ушел так быстро, как только мог.
Ростников подошел к краю бассейна, присел на корточки и опустил руку в воду, приготовившись поморщиться от холода, но температура была хорошей, поэтому он сел на край бассейна и с облегчением окунулся. Он пробрался сквозь лабиринт тел и плюхнулся перед Бинцем, глаза которого были закрыты. Людмила заметила Ростникова и сказала: “Старший инспектор, что...”
Глаза Бинца открылись, и Ростников отметил, что в них не было ни страха, ни удивления. Казалось, он ожидал увидеть перед собой полицейского.
“Скажите мне, товарищ инспектор, ” сказал он по-английски, - вам так же легко плавать, как и мне?”
“Это наша основная масса”, - сказал Ростников, также по-английски.
Бинц кивнул и снова закрыл глаза, прежде чем заговорить.
“Кит и морж плывут воскресным днем”.
Ростникову не особенно нравилось, когда его называли моржом, но он должен был признать, что этот образ был подходящим.
“Мы можем поговорить?” Спросил Ростников, давая понять, что это приказ.
“Могу ли я отказать тому, кто последует за мной в глубины?” Сказал Бинц, приоткрывая один глаз.
“Товарищ Конвиссер, ” сказал Ростников, глядя на молодую женщину, “ не могли бы мы...”
Она кивнула, нырнула под воду и поплыла прочь.
“Симпатичная молодая леди”, - сказал Бинц, снова закрывая глаза. “Очень красно влияющая, это подходящее слово? Но очень холодная. Почему так много молодых русских леди холодны?”
“У нее есть работа, - объяснил Ростников, - и не стоит быть слишком дружелюбной с иностранцами. Молодые русские леди не холодны”.
“Что, - ухмыльнулся Бинц, - является вашей основой для сравнения?”
“Я признаю, что у меня их нет”, - согласился Ростников, оглядываясь в поисках хвоста КГБ за ним и Бинцем. “Вы знаете, что за вами следили?”
Бинц рассмеялся, все еще закрыв глаза, только его голова покачивалась на поверхности. Двое мужчин были окружены шумом голосов, но находились достаточно близко, чтобы говорить вполголоса и различать друг друга. Женщина толкнула Ростникова локтем и отошла, не извинившись.
“Кроме вашего молодого человека, - сказал Бинц, - за забором в углу позади меня стоит очень серьезный джентльмен в очках, в костюме и галстуке”.
Ростников видел этого человека, не поворачивая головы.
“КГБ?” Спросил Бинц, открывая оба глаза.
“Да”, - сказал Ростников.
Бинц хмыкнул, его догадка подтвердилась. “Есть кто-то еще, кто может наблюдать”, - сказал он. “Ты знал об этом?”
“Да”, - сказал Ростников.
“Вы здесь по той причине, о которой я думаю?” Сказал Бинц.
“Я верю, что это так”, - сказал Ростников.
“Не могли бы вы сказать мне, что это такое, чтобы я не выставлял себя полным дурачком?”
“Освобождение мира”, - сказал Ростников. “У меня есть основания думать, что вы причастны к террористическому акту”.
Бинц пожал плечами, послав круговую волну.
“Ха”, - засмеялся Бинц, но в его смехе не было веселья. “Бинц не убивает реальных людей. Бинц известен тем, что многих убил в кино. Для меня разрушение и насилие - это ритуальные действия. Когда мои люди падают, они поднимаются, чтобы действовать снова в другой раз, и моя аудитория это знает. Я знаю разницу между кровью из фильма и настоящей кровью. Кровь из фильма смывается. Это истощает мой английский. ”
“Что ты должен был делать?” Ростников продолжал.
Бинц впервые обвел взглядом бассейн, а затем снова посмотрел на Ростникова.
“Я должен был взорвать этот бассейн”, - сказал он. “Вы можете себе такое представить? В этом бассейне дети”.
“Как ты должен был это сделать?”
“Кнопка”, - сказал Бинц. “Маленькая черная коробочка, прямо как в английском фильме”.
“Когда?”
“В семь”. Бинц пожал плечами. “Женщина звонит и говорит, что я должен сделать это в семь. Я никогда ее не видел”.
“Если вы не планируете взрывать бомбу, ” сказал Ростников, обходя мужчину в очках, который проплывал мимо на спине, - то что вы здесь делаете?”
“Я пришел, чтобы найти бомбу и избавиться от нее. Если у меня есть черный ящик с кнопкой, у других может быть черный ящик с кнопкой. Ты мне не веришь?”
“Я тебе верю”, - сказал Ростников. “Я нашел твою черную шкатулку в твоем гостиничном номере. Если бы ты хотел ею воспользоваться, она была бы здесь, а не там. Вы могли бы сообщить в полицию ”, - добавил он, присаживаясь в воде, а затем переваливаясь на спину.
“Будет достаточно сложно остаться в живых, когда эта женщина узнает, что я не взрывал этот бассейн. Я также не признаюсь российской полиции, что я связан с террористами. Но какая разница? У вас есть я. Я плыву, и мы идем.”
“Бомба?” - спросил Ростников.
“Я создаю фильмы”, - с гордостью сказал Бинц. “Я работаю с фотографиями и пространствами. Я нашел бомбу, двигаясь по краю бассейна и залезая во все стоки. Теперь он у меня в плавках. ”
Ростников перестал парить и посмотрел на Бинца.
“Я очень крутой, nein?” - сказал Бинц. “Как Чарльз Бронсон”.
“Очень круто”, - согласился Ростников.
“Не волнуйся”, - сказал он. “Я очень осторожен. Даже если кто-то из них наблюдает за мной, у меня есть час. Я должен проплыть достаточно долго, чтобы все, кто тянется за мной гуськом, увидели, что Бинц действительно хочет поплавать и находится здесь не ради какой-то шалости. Но так ... вы собираетесь меня арестовать?”
“Нет”, - сказал Ростников. “Я собираюсь спасти вас. Давайте уйдем, и я объясню. Надеюсь, товарищ Конвиссер не последует за нами в мужскую раздевалку?”
“К сожалению, ты прав”, - вздохнул Бинц. “Давай покажем им, ты и я, и выберемся из бассейна вместе, а? Уровень воды понизится на дюйм, и маленькие дети будут стоять на мелководье, подняв носы над водой. ”
Бинцу с некоторым трудом удалось уговорить товарищ Конвиссер оставить его на день с инспектором Ростниковым, но в конце концов она согласилась, и пока они переодевались в мужском туалете, Ростников изложил детали своего плана. Бинц подарил ему огромные плавки, в которых была бомба.
“Значит, вы согласны?” Сказал Ростников, натягивая брюки.
“Рискуете в основном вы”, - сказал Бинц. “Молодой человек помог мне снять штаны, когда я вошел, но я по понятным причинам не могу их снова надеть. Старший инспектор, если бы вы могли...”
“Конечно”, - сказал Ростников и, зажав бомбу подмышкой, помог массивному мужчине одеться.
Выйдя из бассейна, Ростников нашел канализационный люк и наклонился, чтобы завязать свои уже завязанные ботинки. Он бросил плавки, полученные от Бинца, и позволил им провалиться в дыру. Скорее всего, ни один из агентов КГБ этого не заметил. Это было неуклюже, но Ростникову не понравилась идея нести эту ношу дальше.
Они поймали такси и направились в ресторан, который Ростников тщательно выбирал. В такси они не разговаривали и не оборачивались, чтобы посмотреть, идет ли за ними их свита.
Ростников однажды ужинал в этом ресторане, и у него были плохие отзывы о нем от других. В городе, где обслуживание в ресторанах, как правило, оставляло желать лучшего, "Дестровья" на Арбате была сама по себе первоклассной. Подача блюда займет несколько часов. Ростников знал по опыту, что лучше всего то, что рядом с комнатами отдыха был запасной выход.
“Я думаю, мы поймаем ее”, - сказал Ростников, как только угрюмый официант усадил их. “Женщину, которая угрожала вам”.
Бинц пожал плечами и нетерпеливо потянулся к меню.
Обслуживание было почти таким же медленным, каким его помнил Ростников. Сотрудники КГБ обнаружили друг друга и наблюдали за происходящим из-за дальнего столика. В ресторане было совсем не многолюдно.
“Посмотрим”, - вздохнул Бинц.
За следующий час Бинц умудрился съесть такое количество, которое повергло в трепет Ростникова, который мог есть с лучшими. Немец съел крабовый салат, холодец - закуску из говядины, телятины и курицы в желатине, - заказал курицу по-киевски, бутылку белого вина и целую буханку хлеба.
Когда Ростников вернулся из ванной, Бинц доел оставшийся у Ростникова бефстроганов и заказал особый десерт.
“Я бы хотел остаться на десерт”, - сказал он, вытирая рот и вставая, когда Ростников сел.
“Боюсь, что нет”, - сказал старший инспектор. “Выходная дверь справа от мужского туалета. Я съем ваш десерт”.
“Спасибо и удачи”, - сказал Бинц, откладывая салфетку и направляясь в заднюю часть ресторана. Он держался с большим достоинством, несмотря на свой вес.
Ростников съел еще немного хлеба и убедился, что никто из сотрудников КГБ не последовал за Бинцем. Зачем им это было нужно? Мужчина просто ушел в мужской туалет перед подачей десерта.
Поездка до аэропорта заняла примерно 32 километра. Через пять минут, если бы у него не возникло проблем с поиском такси, Бинц был бы на Ленинградском шоссе. Он проходил мимо огромного спортивного стадиона "Динамо" и проходил мимо Петровского дворца, где когда-то останавливался Наполеон после изгнания из Кремля. Затем, по воображению Ростникова, он проедет мимо памятника в честь защитников Москвы, отбросивших гитлеровскую армию, проедет мимо нескольких оставшихся изб, или бревенчатых домиков, и зарулит в аэропорт.
Если Ростников рассчитал время правильно, даже допуская погрешность, Бинц должен был успеть на самолет и быть на пути в Западную Германию примерно в то же время, когда люди из КГБ начали интересоваться, почему он так долго оставался в туалете.
Опять же, если предположить, что все обойдется, Бинц благополучно приземлится в Западном Берлине еще до того, как КГБ додумается проверить его номер, не говоря уже о полетах за пределы страны.
Когда лысеющий сотрудник КГБ проявил первые признаки беспокойства, Ростников опередил его, посмотрев на свои часы, раздраженно поднялся и направился в заднюю часть ресторана. Это заставило сотрудника КГБ сесть. Ростников еще раз взглянул на часы и медленно вернулся к столу.
Все еще выглядя раздраженным, он подозвал официанта и попросил ближайший телефон. Его человек из КГБ последовал за ним, оставив человека Бинца направиться в туалет. Первый звонок Ростникова, сделанный вне пределов слышимости лысого мужчины, был в аэропорт. Рейс, как он обнаружил, только что вылетел. Его второй звонок был Саре, как и планировалось.
“Да”, - сказала она.
“Я скоро буду дома”, - сказал он и повесил трубку. Если бы они спросили, кому он звонил, у них не возникло бы проблем с подтверждением звонка домой.
Дело было сделано. Он оплатил счет, который был больше, чем он когда-либо платил за еду в своей жизни, и пошел домой. Было семь часов, в тот самый момент, когда Бинц должен был взорвать бомбу.
Это могло быть только в одном месте, заключил Карпо, глядя на копии карт, которые он дал Ростникову. Маловероятно, что она нападет на другой кинотеатр. Он не знал, что в бассейне планировалось заложить бомбу и что Ростников эффективно обезвредил ее.
Что он точно знал, так это то, что у женщины было всего несколько часов, чтобы сесть на самолет, на который у нее был забронирован билет под именем Луизы Рич. Он предположил, что в этот момент она, вероятно, была предоставлена самой себе.
Карпо сидел прямо за своим столом, требуя, чтобы карты давали больше, чем они должны были дать.
Целью должно было быть нечто, что в случае уничтожения или повреждения глубоко повлияло бы на Советский Союз и чье разрушение нельзя было скрыть от внешнего мира. Таким образом, это должно было быть что-то очень публичное.
“Что-то незаменимое”, - тихо сказал он себе, поднимая глаза. Его взгляд метнулся через комнату к Зелаху, который только что закончил отчет и собирался идти домой, но взгляд Карпо поймал его в момент виноватых раздумий о взятке, которую кто-то ему предложил, и которую он серьезно рассматривал. Насколько могло повредить забыть о нескольких нелегальных телефонах? Это не было политическим, возможно, даже не очень криминальным, и сумма взятки была значительной. Да, Зелах принял решение принять оплату, пока не обнаружил, что смотрит в стальные глаза Вампира. Этот человек, подумал он, проклятый фанатик. Вероятно, он может читать мои мысли. Зелах поник под пристальным взглядом Карпо и решил сдать капиталистического преступника. Он встал, с ворчанием прошел мимо Карпо и направился к выходу.
Карпо едва заметил его. Он решил, что это будет Мавзолей Ленина. Если он правильно истолковал ее эгоизм - использование экзотического яда, то, что она выдавала себя за вдову Обри, убийство француженки - все указывало на то, что она обладала огромным чувством собственной силы.
Конечно, он мог ошибаться. Он знал, что может ошибаться, но, в то же время, у него не было выбора, и поэтому он аккуратно сложил карты, убрал их в верхний ящик стола и медленно поднялся. Его левая рука слегка побаливала, но это была тупая боль, как будто он спал на ней. Мигрени не было, хотя он ожидал ее. Пришло время.
* * *
Владимир Ильич Ленин скончался 21 января 1924 года. В течение двух дней после его смерти была спроектирована и построена деревянная пирамида-мавзолей для хранения забальзамированного тела. В январе того же года мавзолей был перестроен и простоял до 1930 года, когда его заменил нынешний мавзолей из красного гранита и черного лабрадорита. Каменное сооружение точно такой же формы, что и деревянное, которое оно заменило, но оно является постоянным. Вход в мавзолей, выходящий окнами на Красную площадь и массивный ГУМ, или Государственные универсальные магазины, отмечен только именем Ленина, инкрустированным темно-красным порфиром.
Мавзолей является важной остановкой для россиян, посещающих столицу. Это одновременно политическая и культурная мекка и почти религиозная. Каждый месяц тысячи людей посещают могилу, чтобы торжественно войти и взглянуть на прекрасно сохранившееся лицо Ленина, и большинство из тех, кто приходит, обязательно находятся на площади, чтобы понаблюдать за сменой караула у мавзолея, которая происходит каждый час, днем и ночью. Охранники, одетые в серую форму с двумя рядами медных пуговиц на груди, держат винтовки в левой руке, направленными прямо в небо. Если на площади не слишком многолюдно, посетитель может услышать стук черных сапог охранников по мостовой, когда они маршируют от мавзолея, который находится в тени Кремлевской стены.
Поскольку был воскресный вечер и было около половины восьмого, Карпо не пришел вовремя, чтобы посмотреть на смену караула. Ленин был символом всего, во что верил Карпо. Фотографии могло быть достаточно, чтобы напомнить ему о лидере, но мавзолей был центральным символом для всей нации. И он взял на себя ответственность защищать его.
Он стоял на улице 25 Октября на углу площади, вглядываясь в толпу туристов в поисках знакомого лица. Но было все еще слишком людно, чтобы он мог быть уверен, что разглядит все лица в толпе. Это было одновременно недостатком и преимуществом, потому что если бы он не видел ее, то и ей было бы трудно увидеть его.
Часы на Спасской, главной башне Кремля, сообщили ему, что сейчас без двадцати восемь. Он медленно, осторожно и настороженно пробирался сквозь толпу. Люди толпились перед бронзовыми дверями красной пирамиды мавзолея. Он медленно приблизился к мавзолею, бросив взгляд на двух охранников в форме, которые неподвижно стояли у двери с винтовками наготове, приставленными к бокам. Карпо присоединился к группе примерно из двадцати мужчин и женщин, которых вел гид, который что-то бормотал им по-немецки с сильным акцентом и указывал за мавзолей на башни Кремля.
Пришло время либо подвергнуться величайшему унижению в его жизни, либо совершить самый значимый поступок, который он когда-либо совершал. В кармане у него была небольшая книжечка с конституцией Советского Союза. Он достал его и притворился, что рассматривает, как путеводитель.
Отделившись от хвоста толпы немцев, Карпо, не отрывая глаз от книги, четким голосом сказал охранникам: “Я офицер полиции. Меня зовут Карпо, и у меня есть основания полагать, что внутри гробницы было заложено взрывное устройство.”
Он поднял глаза на два молодых, чисто выбритых лица и заметил, что тот, что слева, слегка отреагировал.
“Не реагируйте”, - продолжил Карпо, подняв голову, как будто для того, чтобы полюбоваться надписью над дверью. “Человек, который намеревается взорвать это устройство, вполне может наблюдать. Я останусь там, где стою, пока ты будешь делать все, что должен делать в чрезвычайной ситуации ”.
Карпо, не глядя, повернулся спиной к двум стражникам, взглянул на Спасскую башню и еще раз обвел глазами площадь, но женщины нигде не было видно. Конечно, было возможно, что она пошлет кого-то другого, но он сомневался в этом. Это был ее момент.
Позади себя он услышал движение, слабое, но отчетливое. Он предположил, что у одного из охранников был микрофон или какое-то другое устройство, с помощью которого он мог вызвать помощь. Карпо надеялся, что это правда, потому что он не мог стоять там больше нескольких минут, не привлекая внимания, особенно если немцы отошли и ни одна другая группа не приблизилась.
Он снова обернулся, бросив взгляд вдоль стены и за мраморные трибуны у подножия кремлевской башни на Никольскую башню и ворота внизу. Двое мужчин в форме быстро двигались вперед, держа руки на кобурах. Карпо неторопливо пробирался в их сторону сквозь группу немцев, все еще пытаясь выглядеть туристом, но зная, что ему никого не одурачить.
Он перехватил двух мужчин примерно в ста ярдах справа от мавзолея и держал руки перед собой, чтобы их было хорошо видно.
“Майор”, - сказал он, становясь перед ними.
Майор, мужчина лет сорока пяти с суровым лицом и сжатыми челюстями, расстегнул кобуру, когда офицер позади него сделал два шага в сторону и сделал то же самое.
“Если вы будете как можно незаметнее, ” сказал Карпо, заметив, что несколько человек смотрят в их сторону, “ вы можете вынуть мое удостоверение личности из правого кармана пальто. Могу я предупредить вас, что за нами кто-то может наблюдать? Если мы не будем действовать быстро и осторожно, может быть слишком поздно. ”
Майор кивнул в сторону другого офицера, молодого лейтенанта, который двинулся к Карпо, все еще держа одну руку на расстегнутой кобуре. Сунув руку в карман полицейского, он достал бумажник и протянул его майору, который открыл его, осмотрел и посмотрел на Карпо.
“Лейтенант Аронов останется с вами, пока я проверю ваши документы”, - тихо сказал майор.
“Возможно, у нас нет времени”, - сказал Карпо, глядя на башенные часы, которые теперь показывали без пятнадцати восемь.
“Будь ты проклят”, - прошипел майор. “Почему ты не сообщил об этом по надлежащим каналам?”
“Не было времени”, - спокойно ответил Карпо. “Я не был уверен до недавнего времени”. Он не добавил, что не уверен даже сейчас.
Руки майора забарабанили по кожаной кобуре, оценивая Карпо. Очевидно, он был должным образом впечатлен.
“Пойдем”, - сказал он. Он прошел мимо Карпо и лейтенанта и направился прямо к мавзолею. Карпо повернулся и последовал за лейтенантом, наблюдая за ним.
“Никто не может войти в мавзолей с чем-либо, - сказал майор, - ни с портфелем, ни с дорожной сумкой, ни с фотоаппаратом, ни с чем другим”.
“Детонатор был бы совсем маленьким”, - сказал Карпо.
Майор хмыкнул, оттолкнул в сторону испуганного туриста-азиата и направился к бронзовой двери.
“С дюжиной человек мы могли бы сделать это за одну минуту”, - нетерпеливо сказал майор, - “но я полагаю...”
“Это было бы довольно заметно, ” закончил Карпо, - и террористка могла бы просто решить взорвать, если она наблюдает. Она все равно могла бы это сделать”.
“Она”, - проворчал майор, ожидая, пока охранник откроет бронзовую дверь.
“Да”, - сказал Карпо.
Они вошли и уловили эхо в почти полной темноте.
“И того, что мы уже сделали, может быть достаточно, чтобы вывести ее из себя”, - заметил майор, кивая лейтенанту, чтобы тот двигался. Майор не сводил глаз с Карпо. Лейтенант двигался быстро, четко зная каждый дюйм интерьера, каждое место, где предположительно могла быть заложена бомба. Карпо наблюдал, желая помочь и зная, что ему этого не позволят. Легкое гудение кондиционера заглушало быстрые движения лейтенанта, когда они спускались по каменной лестнице. Свет вокруг запечатанного футляра был тусклым, но руки молодого офицера действовали быстро. Карпо зачарованно наблюдал, как молодой человек двигался за закрытым стеклом лицом трупа Ленина.
“Вот”, - крикнул лейтенант, появляясь с дальней стороны гроба, держа в руках маленькую черную коробочку. “Пластик снаружи удерживал ее на месте. Невозможно судить, насколько она мощная”.
“Одна из ее бомб взорвалась несколько часов назад в кинотеатре ”Зарядье", - сказал Карпо.
“Это была бомба?” - спросил майор. “Мы слышали...”
Карпо кивнул.
“Выкладывайте”, - сказал майор, и лейтенант быстро направился к лестнице.
“Я предлагаю тебе положить это в карман”, - сказал Карпо, услышав, как его голос отозвался эхом. “Если она здесь и ...”
Молодой человек посмотрел на майора, который пожал плечами и сказал: “Главное - убраться отсюда с этим. Пошли”.
“Я возьму это”, - сказал Карпо, двигаясь вперед, когда лейтенант проходил мимо него. Он схватил маленькую коробку и услышал, как оба мужчины почти сразу же ответили обнаженными пистолетами.
“Если бы я был тем самым, я бы не ждал, пока окажусь здесь”, - сказал он.
“Что ты...” - начал майор, держа пистолет направленным в грудь Карпо. “Забудь об этом. Мы разберемся с этим снаружи. Двигайся”. Он махнул пистолетом, когда Карпо сунул коробку в карман и быстро поднялся по лестнице через прохладную гробницу.
За бронзовыми дверями солнце почти ослепило их. Карпо был готов к этому, и он бросился вперед, в толпу матросов, и побежал через площадь. Он направлялся к открытой площадке недалеко от Лобного места, Места Казни, белокаменной платформы с черепами возрастом более четырех столетий, где провозглашались царские указы и проводились публичные казни.
Там не было места, где можно было бы обезвредить бомбу. Куда бы он ни повернул, он направлялся бы к национальному памятнику. Майор и лейтенант следовали бы любой процедуре, установленной для обезвреживания бомбы. Было бы невозможно произвести на них впечатление срочностью, потому что у них не было его понимания женщины.
Зная, что моряки стоят у него за спиной, он побежал дальше, проталкиваясь сквозь толпу и пересекая открытые пространства, пытаясь найти наименее разрушительное место для установки бомбы на случай, если она окажется поблизости. И тут вмешалась удача. Перед ним, примерно в пятидесяти ярдах от места казни, стояла светловолосая туристка в синем костюме. У нее был фотоаппарат и на ней были темные очки. Карпо направился к ней и взглянул на часы на Спасском, которые показывали, что было всего без нескольких минут восемь.
Сначала женщина проигнорировала его, но когда стало ясно, что он направляется прямо к ней, она повернулась к нему лицом. Позади нее молодая пара осматривала место казни.
Когда он был не более чем в двадцати ярдах от нее, женщина сняла темные очки и устремила на него взгляд, полный черной ненависти.
“Стой”, - скомандовала она, и Карпо остановился. Позади него солдаты расталкивали людей и двигались к нему.
Карпо повернул голову в направлении бегущих сапог и увидел лейтенанта, идущего впереди майора и еще одного вооруженного солдата.
“Это та женщина”, - крикнул Карпо в ответ молодому человеку, который, тяжело дыша, посмотрел мимо него и остановился.
Лейтенант взглянул на женщину, затем на Карпо и увидел на обоих лицах одинаковое выражение, которое он никогда не смог бы адекватно описать, хотя на допросе той ночью и попытался бы это сделать. Но что бы это ни было, увиденное убедило его, и он повернулся, все еще тяжело дыша, и перехватил майора и солдата с винтовкой.
Карпо повернулся к женщине, которая держала камеру перед собой. Он надеялся, что солдаты отступят, сохранят дистанцию и очистят территорию.
“Я сказала остановиться”, - сказала женщина по-русски почти без акцента, но Карпо не остановился. “Вы знаете, что это?” Она подняла камеру.
В ответ Карпо сделал еще один шаг к ней. Теперь он был уже не человеком, а в дюжине шагов от нее, несомненно, в пределах разрушительного действия небольшого устройства, которое он теперь достал из кармана и держал перед собой.
“Ты потерпел неудачу”, - сказал он.
“Я попробую еще раз”, - сказала она, ее глаза смотрели мимо Карпо на солдат. “Если вы не хотите, чтобы я нажимал эту кнопку, вы дадите мне гарантии, что солдаты останутся там, где они есть, пока я не уйду”.
“Я не могу дать такой гарантии за солдат”, - сказал он, делая еще один шаг к ней.
Молодая пара, осматривавшая Место казни, прошла мимо женщины, разговаривая друг с другом, не обращая внимания на разговор между ней и высоким, похожим на труп мужчиной.
“Тебе некуда бежать, Луиза Рич”, - сказал он.
То, что он произнес это имя, задело женщину, и она откинула с глаз светлые волосы.
“Это не мое имя”, - сказала она.
“Я так и думал”, - сказал Карпо.
“Но вы знаете о моем бронировании авиабилета, - сказала она, - и о личности, которой я пользовалась”.
“Итак, ” тихо сказал Карпо, поскольку он был достаточно близко, “ у вас больше нет выбора”.
“Ограниченный”, - поправила она, - “но не исчезнувший”.
“Возможно”, - сказал он, пожимая плечами.
Порыв ветра пронесся по Красной площади позади Карпо, откинув волосы женщины назад и создав ее образ на фоне собора Святого Василия Блаженного, который врезался в память Карпо. В этот момент, с бомбой в руке, стоя лицом к лицу с этим врагом государства, он испытывал эмоции, которые хотел отрицать, но не мог. Полная решимости перед лицом неминуемого поражения, она выглядела довольно красивой.
“Как вы нашли меня?” - тихо спросила она голосом, похожим на его собственный, когда посмотрела на солдат.
“Разум, процесс исключения и немного удачи”, - признал он.
Ее глаза были прикованы к нему, губы побледнели. Он хотел отвернуться, вспомнив смутный детский образ Медузы, но не отвел взгляда.
“Мы похожи”, - сказала она сквозь стиснутые белые зубы.
И Карпо понял, что в каком-то смысле она была права и что он стоял здесь сейчас, глядя на важный аспект самого себя, который до этого момента он отрицал. Осознание потрясло его.
“В некотором роде”, - сказал он.
“Ты ведь не отступишь, правда?” - сказала она с восхищением.
“Я не могу”, - сказал он.
“Через минуту или две этот солдат поднимет винтовку и застрелит меня”, - сказала она, кивая за спину Карпо. “Ты это знаешь”.
“Да”, - сказал он.
“А что бы ты сделал на моем месте?” - спросила она.
Карпо молчал.
“Как тебя зовут?”
“Карпо, Эмиль Карпо. А твой?”
“Этого, - сказала она с усмешкой, - ты никогда не узнаешь”.
Карпо почувствовал волну внутри и вокруг себя, взрыв любви, сожаления и смерти, когда он прыгнул к каменной платформе.
Роман Тибилиски стоял напротив Государственного исторического музея в дальнем конце Красной площади, в семистах ярдах от места Казни. Он рассказывал своему коллеге-менеджеру с Гданьского сталелитейного завода, что здание, на которое они смотрели, было штаб-квартирой КГБ, что было настолько неправильно, насколько это вообще возможно в отношении здания, но шестидесятилетний Тибилиски был массивным, уверенным в себе человеком с грубоватым, уверенным стилем, который обычно маскировал его невежество.
Он как раз обратился к Вацлаву Вайпичу, своему со-менеджеру, чтобы добавить несколько ошибочных деталей к своему описанию, когда произошел взрыв. Он обнаружил, что смотрит прямо на красную вспышку, за которой почти мгновенно последовал свистящий звук и клуб дыма.
Тибилиски понятия не имел, что это был за взрыв, но чувствовал, что должен это объяснить. “Смотрите, - крикнул он Вайпичу, “ фейерверк. Воскресный фейерверк на Красной площади. Они начали рано.”
Вайпич, который почти ничему не верил из того, что говорил его старший коллега-менеджер, понимающе кивнул, что было его способом прожить жизнь с минимальными потерями.
“Может, посмотрим?” Спросил Вайпич.
Теперь Тибилиски мог видеть бегущих солдат и снующих людей в толпе. До него дошло, что он сильно ошибался относительно причины взрыва.
“Нет, - сказал он со знанием дела, “ на это не стоит смотреть. Давайте пройдем на Октябрьскую площадь и посмотрим на Дворец спорта”.
Майора, который находился более чем в пятидесяти ярдах от него, когда раздался взрыв, отбросило назад и подняло в воздух. Он ударил солдата позади себя, чей штык пронзил правую руку майора.
Лейтенант был в десяти ярдах позади, мягко, но настойчиво призывая прохожих отойти подальше от чего-то, чего они не могли ни увидеть, ни понять. Он почувствовал только теплый порыв ветра и обернулся, чтобы увидеть дым.
Первым делом он подошел к майору, который лежал раненый. За пределами непосредственной сцены туристы и приезжие бегали, кричали или стояли в замешательстве. Насколько мог судить лейтенант, никто, кроме майора, серьезно не пострадал, если, конечно, не считать ту безумно выглядящую женщину с фотоаппаратом и полицейского по имени Карпо. Женщина была совершенно мертва. Карпо превратился в кровавое пятно, прижавшееся к платформе, однако он все еще дышал.
ПЯТНАДЦАТЬ
“Карпо ранен. Возможно, он умирает”, - сказал Ткач, кладя трубку и поворачиваясь к жене.
Майя посмотрела на бледное лицо своего мужа и поняла, что он вот-вот упадет в обморок. Она взяла его за руку и усадила в кресло.
Он вернулся домой из больницы и сразу же заверил ее, что с ним все в порядке, что он отделался несколькими швами и легким шоком, но теперь его постиг второй шок, более глубокий.
“Это мог быть я”, - прошептал он. “Это была бомба, такая же, как та...”
Он замолчал и посмотрел на нее, ожидая ответа, но у нее его не было. К счастью, его мать спала в соседней комнате, когда незадолго до полуночи в воскресенье раздался звонок.
“Это мог быть я”, - повторил он.
“Да, - сказала Майя, - но это было не так”.
Он включил свет в комнате, чтобы ответить на телефонный звонок, и теперь тусклый желтый свет на ее лице и в углах комнаты пугал его, и она это знала.
“Майя”, - сказал он, глядя на нее.
“Я знаю”, - ответила она.
“Карпо”, - сказал он.
“Ты не хочешь рассказать мне, что произошло?” спросила она, не желая слышать об этом, но зная, что это поможет ему выговориться.
“Не сейчас”, - сказал он, зачесывая назад свои прямые волосы, как маленький мальчик. “Майя, если у нас родится мальчик, мы назовем его Эмилем”.
“Да, - согласилась она, зная, что они ничего подобного не сделают, “ мы назовем его Эмилем”.
Им потребовался час, чтобы снова уснуть, но они уснули.
Анна Тимофеева лежала в своей постели в полночь, ничего не видя в темноте, но вполне могла слышать дыхание женщины в соседней кровати и храп женщины напротив нее.
Никто не сказал ей о том, что произошло, потому что врачи дали конкретные указания не волновать ее. На самом деле, она должна была спать в этот самый момент. Они дали ей таблетку, чтобы она уснула, но не учли решимости Анны Тимофеевой.
Она всегда считала сон пустой тратой времени, которое могла бы использовать для продуктивной работы. Она хорошо работала ночью, в моменты непосредственно перед сном. Дома она держала у кровати бумагу, чтобы записывать идеи о делах, над которыми работала в темноте, прижимаясь к Баку, прижавшемуся к ее ноге.
Ростников заверил ее, что о кошке позаботились, а врач заверил ее, что, соблюдая осторожность, она может вернуться домой и возобновить ограниченный график работы после надлежащего лечения. Она будет проходить эту новую методику реабилитации жертв сердечного приступа, которой научилась у южноафриканца, перебежавшего в Советский Союз. Южноафриканец будет работать с ней сам.
Анне Тимофеевой не терпелось вернуться к работе. Она не могла думать в этой постели, не могла думать в постели без кошки, не могла думать из-за этих больничных шумов и таблеток, с которыми она боролась.
Она верила Ростникову, сказала она себе, но что-то было в его тоне, в его движениях. Он что-то утаил, когда навестил ее. Но она, должно быть, ошиблась. Должно быть, это болезнь, лекарство. Ростников не стал бы ничего скрывать от нее.
Боль пронзила ее чуть ниже грудины. Доктор назвал это стенокардией. Она хотела было проклинать это, но передумала. Если отдых вернет ее к письменному столу на Петровке, то она попытается отдохнуть.
В отличие от Ткача и Анны Тимофеевой, Ростников не спал. Сара тоже. Одной из причин его беспокойства было состояние Эмиля Карпо, но Ростников не винил себя. Он подумывал об этом, сидел за чашкой чая и говорил об этом с Сарой после того, как вернулся из офиса, но не мог найти логической причины винить себя в состоянии Карпо.
Вина, которую я чувствую, наконец решил он, не из-за Эмиля Карпо.
Где-то после двух часов ночи Сара отправилась спать, зная, что не уснет. Ростников предпочел посидеть за столом, трогая свой трофей и решая, как долго ждать, пока он не позвонит Дрожкину. Он ожидал, что полковник в конце концов позовет его, но не мог ждать слишком долго.
Когда рассвело, Ростников подошел к окну и посмотрел через широкую улицу на квартиры, где другие поднимались, чтобы встретить понедельник. Горели огни, и люди кипятили воду, протирали заспанные глаза, чистили зубы. В отличие от Ростникова, они не почувствовали значимости этого понедельника.
Если Карпо выживет, Ростников может изменить свое мнение, свой курс действий. Но он не мог ждать. Вместо этого он сказал себе, что если Карпо умрет, это будет лишь последней причиной для его действий. Это был разрыв галстука.
Сара встала в восемь и молча приготовила завтрак. На ней была длинная белая льняная ночная рубашка, а волосы распущены.
“Побрейся”, - сказала она.
Он встал, нетвердой походкой направился в ванную и побрился. В маленьком зеркале он осмотрел свое смуглое лицо.
“Пора”, - сказал он себе. “Пора, ты, тупоголовый болван”.
“Я звоню”, - сказал он Саре, вернувшись в комнату и взяв кусок хлеба с маслом. Она кивнула и села со своим чаем и тостом, чтобы наблюдать за ним. Он протянул волосатую руку и коснулся ее, прежде чем взять трубку.
Хотя было еще около восьми, Дрожкин был на месте и ответил на звонок почти сразу.
“Несколько разочаровывающий вывод из этого дела”, - ледяным тоном произнес полковник.
“Во многих отношениях”, - согласился Ростников.
“И все же, ” сказал Дрожкин, “ могло быть хуже, намного хуже. Ваш человек Карпо все еще жив”.
“Он все еще жив”, - подтвердил Ростников.
“Я уверен, вы примете на себя ответственность за то, что произошло”.
“Я возьму на себя ответственность за то, что входило в сферу моих полномочий”, - сказал Ростников.
Молчание длилось около пяти секунд, в течение которых Ростников посмотрел на свою жену и кивнул.
“Немец”, - сказал наконец Дрожкин.
“Немец”, - эхом повторил Ростников.
“Вам придется объяснить”, - голос Дрожкина был мрачен.
“Я планирую это сделать, товарищ полковник. Если позволите, я хотел бы обсудить это с вами сегодня утром”.
“Зайдите в мой кабинет”, - сказал полковник. “Как только сможете добраться сюда”.
“Нет. Я встречу вас на небольшом бульваре перед Политехническим музеем, - сказал Ростников, - прямо у входа на станцию метро ”Дзержинский".
“Товарищ”, - зловеще сказал Дрожкин.
“Я объясню, полковник”.
“Посмотрим”, - сказал Дрожкин. “Двадцать минут”.
Ростников повесил трубку.
“Он придет”, - тихо сказал Ростников.
Когда двадцать минут спустя Ростников, прихрамывая, поднимался по лестнице метро, полковник Дрожкин стоял на углу, щурясь от утреннего солнца и глядя на Лубянку через площадь Дзержинского. Ростников мог видеть, что этот человек выглядел старше, меньше ростом, более скрюченным и жестким вне своего окружения. Полковник был одет в слегка помятый темно-коричневый костюм. Он посмотрел на свои часы, чтобы показать, что Ростников напрасно тратит свое драгоценное время.
“Я надеюсь, что в этой секретности есть смысл, Ростников”, - сказал он в приветствии.
“В этом есть смысл, товарищ”, - ответил Ростников, убедившись, что никто не находится достаточно близко, чтобы подслушать его. “Пройдемся?”
“Нет, - раздраженно сказал Дрожкин, “ мы не будем гулять. Мы постоим здесь и коротко поговорим. Что такого вы не могли сказать в моем кабинете?”
“Ваш офис прослушивается, не так ли?” - спросил Ростников.
“Это требует ответа?”
“Нет, - ответил Ростников, - но я подумал, что вы, возможно, предпочтете, чтобы то, что мы скажем, осталось между нами”.
Глаза Дрожкина сузились, и он поджал губы.
“Тщательно взвесьте все, что вы собираетесь сказать, полицейский”, - мягко сказал он.
“Я так и сделаю”, - с улыбкой ответил Ростников. Они вышли из потока машин и направились к траве.
“И будь краток”, - предупредил Дрожкин.
“Как пожелаете”, - согласился Ростников. “За последние шесть месяцев я участвовал в двух расследованиях, которые привели меня в контакт с КГБ и с вами. В обоих случаях я наткнулся на информацию, которая может вызвать некоторое замешательство у вовлеченных сторон.”
Дрожкин остановился и впился взглядом в Ростникова.
“Ты собираешься...”
“Я нахожусь в опасном положении”, - продолжил Ростников, глядя мимо полковника. “Я знаю больше, чем должен, о предполагаемом убийстве диссидента сумасшедшим, которым манипулировал КГБ”.
“Ты дурак, Ростников”, - прошептал Дрожкин.
Ростников пожал плечами. “Возможно, но это было то, что мы оба знали, - сказал он, - так же как мы оба знаем, что за два взрыва и ряд публичных смертей за последние три дня ваш аппарат несет такую же ответственность, как я и мои люди. Короче говоря, вы прятались за моей спиной, полковник, потому что хотели иметь козла отпущения на случай, если эту женщину и Освобождение мира не удастся остановить ”.
Лицо Дрожкина было совсем красным, но Ростников не смотрел на него.
“Что ты наделал?” - спросил полковник, хватая Ростникова за куртку. Ростникову пришло в голову, что он мог бы поднять этого человека и бросить его на улицу Кирова без особых усилий.
“Как раз то, чего ты боишься”, - сказал он. “Я сделал копии всех бумаг, интервью и отчетов о расследовании по обоим делам, а также копии записей всех бесед, которые у меня были с вами за последнюю неделю. Эти документы были вывезены из страны и теперь благополучно покоятся в Западной Германии ”.
“Ты предатель”, - прошипел Дрожкин.
“Нет”, - сказал Ростников, потирая шею. “Этот материал поставил бы нашу страну в неловкое положение. Это не было бы доказательством чего-либо. Что это даст, полковник, так это вызовет серию очень мелких вопросов, несколько новостных сюжетов, которые приведут к волнам, которые смоют вас с власти. Вы многое пережили, полковник, но я не думаю, что вы переживете это.”
Ростников посмотрел сверху вниз на полковника и представил, какие мысли проносились у того в голове.
“Нет”, - сказал Ростников. “Бинц уже поместил материал туда, где даже он не сможет его достать. В случае его смерти он будет выпущен. Если я не буду периодически связываться с ним, он прикажет опубликовать его. Даже если его будут пытать, он не сможет получить материал. Мы с этим разобрались. Боюсь, полковник, если что-нибудь случится со мной или с Бинцем, у вас будут большие неприятности.”
“Все это для обеспечения твоей безопасности, Ростников”, - сказал Дрожкин.
“Нет, полковник, я хочу большего, чем моя безопасность. Когда началось это расследование, я понял, что в ваших глазах я опасный человек, что вы хотите, чтобы за мной следили, и что мое будущее в лучшем случае ненадежно. Я также знаю, что, если у тебя будет достаточно времени, ты найдешь способ обойти мой план.”
“И что?..” - подтолкнул Дрожкин.
“Я хочу эмигрировать”, - сказал Ростников, оглядывая площадь. “Моя жена, мой сын и я хотим уехать в Америку”.
“Это невозможно”, - сказал Дрожкин. “Я не могу...”
“Ты можешь. Я уверен, что ты можешь”, - настаивал Ростников. “Это не то решение, которое я хотел бы принимать, но я не вижу другого выхода ни для себя, ни для тебя”.
“А если я вместо этого решу пожертвовать собой?” Сказал Дрожкин. Они шли по Серовскому проезду, огибая Политехнический музей, и прохожему показались бы двумя старыми друзьями на утренней прогулке.
“Это было бы пустой тратой времени, - сказал Ростников, - и ничего бы не дало, кроме конца вашей карьеры и, возможно, моей жизни”.
“Возможно, оно того стоит”, - сказал мужчина поменьше.
“Я поставил на то, что вы так не считаете”, - сказал Ростников.
“Что помешает вам опубликовать этот материал после того, как вы покинете Советский Союз?” - спросил Дрожкин.
Ростников тщательно скрыл свое облегчение. Вопрос полковника подсказал ему, что он вполне мог выиграть битву. “Какова была бы моя причина?” Сказал Ростников. “Наказать тебя? Чтобы опозорить мою страну?”
“Нет”, - сказал Дрожкин. “Вашего слова недостаточно. Я рискую многим, если соглашусь на эту схему, возможно even...No, вашего слова недостаточно”.
“Больше я ничего не могу вам дать”, - сказал Ростников, останавливаясь, чтобы дотронуться до руки полковника. Дрожкин отодвинулся от фамильярности.
“Ваш сын”, - сказал Дрожкин, и Ростников увидел, что в уголках его морщинистого рта появилась улыбка.
“Мой...”
“Ваш сын останется в Советском Союзе, где я смогу присматривать за ним”, - объяснил полковник.
“Черствый...” - начал Дрожкин и посмотрел на старшего инспектора. “Вы знали, что я предложу это, не так ли? Вы ожидали этого?”
Ростников не ответил.
“Нам давно следовало завербовать вас в КГБ”, - сказал он.
“Я ценю комплимент”, - сказал Ростников. “Я так понимаю, что вы согласны на мое предложение?”
“Вы не беспокоитесь за своего сына?”
“Я обеспокоен, - сказал Ростников, - но он не совершил никакого преступления и не подозревает обо всем этом. Он невинный советский гражданин, находящийся на вашем попечении, и я уверен, что вы позаботитесь о нем. Как только мы с женой уедем, вы будете нести ответственность за его безопасность.”
Ростников не ожидал реакции Дрожкина. Маленький человечек остановился и начал смеяться. Он смеялся отрывистым смехом, пока не поперхнулся, и Ростников испугался, что он действительно может умереть на улице и разрушить хорошо продуманный план.
“Вы мне угрожаете?” Дрожкин наконец выплюнул. “Ты собираешься вернуться из какой-нибудь капиталистической страны глубокой ночью в качестве туриста и забить меня до смерти или обнародовать свои записи и документы?”
Проходившая мимо молодая женщина в белой футболке с надписью “Даллас Ковбои” бросила на полковника любопытный взгляд и пошла дальше.
“Это можно сделать”, - сказал Ростников.
“Мне больше нечего сказать”, - сказал Дрожкин. “Возвращайся на свою работу, домой и волнуйся”.
“Крайне важно, чтобы я принял решение по этому поводу в течение месяца”, - сказал Ростников.
“Или что?” - спросил полковник, отступая от него на шаг. “Вы знаете, что будет с вами и вашей женой, если материал выйдет в свет?”
“Да, - сказал Ростников, - то же самое произойдет, если это не будет обнародовано, а я останусь здесь. Этот разговор обязывает меня, полковник. Вы это знаете, и я это знаю. Мы слишком стары, чтобы играть в такие игры, и у нас есть другая работа ”.
“Я не позволю оставить за собой последнее слово, старший инспектор”, - сказал полковник. “Я сделаю все, что смогу, чтобы остановить вас”.
С этими словами полковник повернулся и быстро зашагал обратно к площади Дзержинского.
В московском офисе "Правды" Виктор Шиско сидел и ждал звонка от товарища Иванова. Он никуда не спешил. Ему приходилось терпеть подобное ожидание в течение последних тридцати лет, и все могло быть гораздо хуже.
Где-то собирался комитет членов партии, чтобы решить, что передать Иванову Шиско. Виктор выпил чашку кофе, зная, что это вредно для его слабого кишечника, и посмотрел на часы. Сегодня он задержится на обед.
Люди ходили вокруг него от стола к столу, разговаривали, работали, писали, но уровень звука был низким, совсем не похожим на суету отдела новостей в американских фильмах, которые он видел. Виктор никогда не бывал в редакции американских новостей, но он видел всех людей президента и, давным-давно, Первую полосу , и ему стало интересно, каково это - выйти и по-настоящему расследовать историю, а затем вернуться в офисный сумасшедший дом и написать ее.
Когда незадолго до часа дня раздался звонок, Шиско принял его, записал информацию на линованной бумаге, задал два вопроса и пообещал перезвонить товарищу Иванову менее чем через час с рассказом на утверждение.
Виктор был удивлен информацией, которую сообщил ему Иванов. Редко подобная история попадала в новости, хотя он хорошо знал, что такие вещи случались. К двум часам дня он закончил рассказ и позвонил товарищу Иванову, который сверил его с кем-то еще и перезвонил Виктору в половине четвертого. В этот момент было решено, что рассказ можно публиковать:
МОСКВА, 23 июля (Правда) - 36-летний английский режиссер Джеймс Уиллери погиб сегодня в Москве в результате взрыва магистрального газа, разрушившего стену в кинотеатре "Зарядье". Дефект газопровода также вызвал небольшое извержение почти сразу после взрыва на Красной площади, хотя ущерб был нанесен незначительный.
Показы, запланированные в кинотеатре "Зарядье" в рамках проходящего в настоящее время Московского кинофестиваля, будут проходить в кинотеатре "Метрополь" до окончания ремонта, который должен занять не более двух-трех дней.
Газовые магистрали, вызвавшие повреждение, были частью системы, оставшейся с дореволюционных времен. Несколько сотен метров вышедших из строя трубопроводов будут немедленно заменены, чтобы гарантировать, что подобная авария больше не повторится, сообщает Московское энергетическое управление.
Уиллери, чей фильм
Слева
был показан на фестивале этого года, был выдающимся режиссером-социалистом, который был приглашен на фестиваль из-за его новаторских подходов к социалистическому кино.
Больше никто в результате несчастных случаев не пострадал.
Лейтенант Галинаров сидел за своим маленьким столом, поглощенный составлением списка дежурных перед ним. Он обхватил голову руками, как будто глубоко задумался. Иосиф Ростников пришел к выводу, что он пытался создать впечатление, что глубоко задумался над тем, кто сегодня будет нести дежурство в казарме или чья очередь забирать свежие простыни во вторник.
Иосиф терпеливо стоял перед столом и ждал, пока Галинаров разыграет свою сцену. В течение трех или четырех минут Галинаров изучал листок, время от времени кряхтя, изображая сосредоточенность или потягиваясь за напитком из стоявшего рядом стакана, который он постоянно наполнял из бутылки пепси-колы, но в котором, Иосиф был уверен, пепси не было.
“Да, - сказал он наконец, делая глоток и поднимая глаза, “ это можно сделать”.
Иосиф ничего не сказал.
Следующим шагом Галинарова было осмотреть Ростникова с головы до ног.
“Вы закончили чистить свое оружие?”
“У меня есть, товарищ”, - сказал Иосиф.
“А у вас есть какие-нибудь невыполненные обязательства на ближайшие четыре-пять дней?” Спросил Галинаров.
“Моя единственная обязанность - всегда оставаться начеку и быть готовым к тому, что меня за пять минут доставят туда, где может понадобиться мое подразделение”, - сказал Йосеф. Это был требуемый ответ, но он не мог понять, зачем Галинаров читает ему этот светский катехизис.
“Это хорошо, капрал”, - сказал Галинаров. “А вы помните, что вы должны говорить, когда вас будут допрашивать гражданские лица или если будет затронута тема вашей поездки в Афганистан?”
“Что все обсуждения этой темы носят военный и конфиденциальный характер и что я ничего не могу сказать об этом”, - ответил Иосиф.
Галинаров кивнул, а затем снова посмотрел на список дежурных. “Полагаю, это можно устроить”, - вздохнул он. “Ростников, ты получаешь четырехдневный отпуск, чтобы навестить своих родителей в Москве”.
“За это я благодарю вас, товарищ лейтенант”, - сказал Иосиф, зная, что Галинаров, безусловно, не имел никакого отношения к предоставлению такого отпуска и, конечно, если бы ему была предоставлена возможность, боролся бы с этим. Изучение списка дежурных, чтобы понять, может ли он отпустить Иосифа, было детской попыткой напомнить Иосифу о его власти.
Галинаров сунул руку под список дежурных, достал сложенный лист с приказами об отпуске и постучал листом по ладони, как будто все еще раздумывая, стоит ли оказывать эту услугу.
“Я не уверен, что ты заслуживаешь этого, Ростников”, - сказал Галинаров. Иосиф посмотрел в глаза мужчине и теперь мог видеть, что он был сильно пьян. В понедельник вечером было немного рановато разбираться в алкоголе так глубоко, как это сделал лейтенант, и Йозеф пришел к выводу, что приказ дать отпуск его ненавистному подчиненному был самым болезненным.
“Я думаю, ты прав, товарищ”, - мрачно сказал Иосиф. “Я этого не заслуживаю. Поскольку вы не хотите, чтобы он был у меня, я, к сожалению, вернусь к своим обязанностям ”. С непроницаемым лицом Иосиф повернулся и сделал шаг к двери.
“Ростников”, - донесся до него голос лейтенанта.
“Да, лейтенант?” Сказал Иосиф, оборачиваясь с таким невинным видом, какой только мог изобразить.
“Я ненавижу тебя. Ты знаешь это, не так ли?”
Их взгляды встретились.
“Да, товарищ”, - сказал Иосиф, протягивая руку за сложенным листом бумаги. Галинаров бросил ему его. Иосиф ловко поймал и сунул в карман. “Будет ли что-нибудь еще?”
“Когда вы вернетесь из отпуска, вас ждет многое другое, капрал, многое другое”. Галинаров отпил из своего стакана, не сводя глаз с Иосифа. “Вы свободны”.
Иосиф повернулся спиной, сделал три быстрых шага к двери, открыл ее, затем оглянулся и сказал: “Еще раз спасибо тебе, товарищ, и я надеюсь, что у тебя будет хорошая неделя. Могу я привезти вам кое-что из Москвы, бутылку коньяка?”
“Ты говоришь, когда должен молчать, и молчишь, когда должен говорить”, - прошипел Галинаров. “Я научу тебя, когда и что делать”.
“Да, товарищ лейтенант”, - сказал Иосиф и вышел в коридор.
Он медленно вышел из здания и пересек открытое поле, не глядя ни направо, ни налево. Галинаров, вероятно, стоял у окна своего маленького кабинета и наблюдал. Только войдя в казарму и закрыв за собой дверь, он полез в карман и достал приказы об увольнении. Они вступили в силу немедленно. Он поспешил к своему шкафчику, помахав газетой Мише Сведрагайлову, который развалился на своей койке и читал газету.
“Почему у тебя такой довольный вид?” - спросил Миша. “Галинаров упал в обморок?”
“Нет!” - крикнул Иосиф. “У меня четырехдневный отпуск, начинающийся прямо сейчас. Если я потороплюсь, то успею на дневной поезд до Москвы”.
“Москва не такое уж безопасное место для посещения”, - ответил Миша с явной завистью в голосе. “Я только что читал, что у них было несколько взрывов газопровода, один прямо на Красной площади”.
“Я рискну”, - сказал Иосиф, доставая свою маленькую дорожную сумку и наполняя ее нижним бельем и бритвенными принадлежностями.
“Ты позвонишь моему отцу?” - спросил Миша, возвращаясь к своей газете.
“Я позвоню твоему отцу”, - согласился Иосиф, захлопывая шкафчик и поворачиваясь, чтобы уйти. “До свидания”.
Автобус на Киев опоздал на десять минут, что означало, что у него было всего четырнадцать минут, чтобы купить билет и сесть на поезд, но он добрался до места в первых рядах, что является привилегией военных.
Только оказавшись в поезде, отходящем от станции, Иосиф позволил себе задуматься. Он испытывал удивление и тревогу из-за того, что впервые за год увидел своих родителей, огромное желание увидеть знакомые здания Москвы и любопытство по поводу того, кто дергал за ниточки, чтобы получить для него этот отпуск, и по какой причине.