Аннотация: Говорят, рыжие - вредные. Правду говорят, и я, Алена по прозвищу Крапива, тому подтверждение. В придачу к рыжей копне волос и веснушкам дан мне язык острый и характер бойкий. Но помогут ли они мне в подземном царстве, куда меня увез Великий полоз, Кащей Чудинович, за долги отца? Продолжение 08.01 комм 13, 09.01 - комм 24
Жил-был купец, богатый да удачливый, и были у него две дочери, умная и красивая.
Умная - это я, Алена, а красивая - сестра моя старшая, Марья.
Так хороша она была, что на нее каждое утро парни со всей округи посмотреть сбегались. Высокая, чернобровая, сдобная, как мякиш хлебный - глаза сияют, щеки румяные, губы алые, коса до колен змеей стелется. Бывало, выйдет поутру с коромыслом за водой, а обратно уже налегке идет - за ней парни воду тащат. Проведут до крыльца, а там отец стоит, бороду теребит, подкову задумчиво гнет - ручищи как дубы, кулаки как колоды. Видят его женихи, бледнеют и улепетывают.
Я каждое утро на это гляжу, на завалинке сижу, посмеиваюсь и шутки колкие отпускаю. С утра уже за травами на луга заливные да в лес дремучий сходила, в туеске принесла, разложила на холстине и перебираю. Руки сами работу привычную делают, а язык душеньку тешит.
Парни морщатся, бычатся, но не отвечают, знают, что на отповедь нарвутся - так что на меня и не смотрят, за сестрой шагают. Да и смотреть, если честно, не на что - сама я с вершок, щуплая, на голове космы рыжей шапкой вьются. Нос картошкой, глаза серые, кожа бледная, да еще и в конопухах вся от головы до пят. И не умею ничего - разве что людей да зверей лечить, травы нужные находить. Травы меня любят, луга привечают, лес елями да березками кланяется, грибы крепкие подбрасывает. А вот по хозяйству у меня не ладится, хоть не ленивая я, но невезучая и косорукая. Возьму метлу - черенок сломаю, тесто замешу - горшок треснет, за вязание примусь - всю пряжу запутаю.
А Марья у нас искусница - все у нее спорится, пироги пекутся, щи парятся. И вышивает она, и вяжет, и поет так, что птицы от стыда замолкают. А у меня голосок слабенький, хоть и не противный, по мере сил ей помогаю, и тихо подпеваю.
Хорошо живем мы, весело, друг друга не обижаем, батюшку уважаем.
Батюшку нашего, Якова Силыча, и в деревне уважают, за нрав степенный да кулаки тяжелые. Советоваться ходят, на свадьбы дорогим гостем зовут. А матушка наша, говорят, была раскрасавица да умница, но померла семнадцать годков назад, когда меня рожала.
Батюшка после этого год смурнее тучи ходил, по-черному пил, на нянек-мамок нас оставив. А потом проходил по деревне дед - калика перехожая, отца посохом святым по макушке огрел, словами диковинными обругал - протрезвел отец, калике в ноги поклонился, в дом его пригласил, как дорогого гостя угостил. Покаялся ему, обет наложить попросил. Посмотрел на нас калика - Марья в соплях, я на горшке, - и наказал дочерей пестовать и больше не озоровать.
Батюшка и сам заметил, что девки как грибы после дождя выросли, и побожился, что с пьянью гиблой завязал, вторую жену брать не будет, сам нас и воспитает.
И воспитал, да так, что к Марье, как стукнуло ей тринадцать лет, со всех городов и стран поехали женихи свататься. И картавые, и гнусавые, и носатые, и чернявые - отказ получали, да не терялись, то-то у нас по деревне малята да подросшие уже ребята бегали - кто белый, кто черный, кто узкоглазый, кто с носом орлиным. Девок наших никто не стыдил, наоборот, охотнее брали - знать, своих детей будет много, раз от нечисти залетной и то понесла.
Мне б завидовать сестре любимой, но я не могла, потому что Марьюшка уродилась еще и доброты неслыханной. Она меня на руках с младенчества за мамушку носила, баюкала, нянюшке помогала, так что любила я ее безмерно. А то, что глуповата немного - так того за добротой и не видно.
Я же непонятно в кого пошла. Мало того, что корявенькая, так и характера вредного, языка острого. Как скажу чего - как крапивой обожгу. Так и прозвали меня, Аленка- Крапива. А я и не против, чем насмешки терпеть за веснухи мои обильные.
И вот уехал как-то раз батюшка на ярмарку торговать, обещал мне книг заморских и свитков лекарских, Марье платьев новых, да задержался что-то. Поскучали мы, поскучали, и пошли в лес, по грибы-ягоды. Хорошо в лесу, зелено, сытным грибным духом пахнет, хвоей да листьями прелыми.
Идем, щебечем, ягода в лукошко - ягода в рот. Заболтались и не заметили, как темнеть начало. Далеко ушли от дома, да в лесу нам ночевать не привыкать. Разожгли костер, нанизали на палочки грибов, хлеба с салом достали, воды в ручье набрали, ельник постелили - переночуем тут, а завтра обратно.
Но только грибы запеклись, и от сала мясным духом запахло, как земля загудела, затряслась, разверзлась, и встал перед нами человек страшный.
Сам бледный, тощий, высокий, скулы острые, глаза темным огнем горят. Волосы, как вороново крыло черные, а виски седые. И сам на ворона похож. Одежда на нем богатая - штаны кожаные и кафтан черный парчовый, и сапоги до колен, и на груди цепь серебряная. А на поясе ремень с бляхой мерцающей, и сбоку к ремню кнут прикреплен. Шагнул подземный гость к нам - мы с Марьюшкой так и замерли.
- Ну что, девицы, - говорит он, а голос высокомерный, суровый, на рычание волчье похожий, - прощайтесь, забираю я Марью-красу в подземное царство к себе царицей.
Марья это услышала - ах! - и в обморок упала. А я не растерялась - из костра горящее полено достала, встала с ним наперевес, сестру собой закрыв, и закричала:
- А по какому праву ты, червяк подземный, на мою сестрицу позарился? Даров не носил, сватов не слал, честной свадебкой побрезговал? Да и не назвался, не представился, может и не царь ты вовсе, а нечисть перекинувшаяся. Не бывать этому!
Посмотрел он на меня и поморщился.
- Я, - говорит весомо, - Кащей Чудинович, подземного царства владыка, еще меня зовут Великим Полозом.
Рассмеялась я ехидно.
- Я себя тоже царевной-лебедью назвать могу, да только крылья у меня не отрастут белые.
Нахмурился гость, топнул ногой - и перекинулся в змея огромного, серебряного, сделал круг вокруг костра - а из-под брюха его золото сыпется и каменья драгоценные. Дополз до меня, зубами щелкнул - я от страха пискнула, рукой закрылась. Гляжу - а уже стоит передо мной снова в образе человеческом.
- Ну хорошо, - вздыхаю, - змей ты и есть змей. Но за хвост и пасть огромную, гадкую, сестру любимую отдавать? По какому праву?
- По тому праву, - отвечает уже раздраженно, - девка ты конопатая, злоязыкая, что батюшку вашего от трех смертей я спас. От ножа в драке кабацкой, от огня в доме вдовьем и от зубов волчьих в дороге. И пообещал он мне то, что дороже ему всего на свете. А это дочь его, Марья.
Тут меня обидой и кольнуло. Совсем я никудышная, раз и батюшке Марья дороже всего. Но как теперь старику сердце разбивать, с нелюбимой дочерью оставлять?
- Вот что, - я поленом для острастки помахала, - перепутал ты что-то, хозяин подземный. То ли слух у тебя уж не тот, то ли с пониманием туговато. Любимая у батюшки я, а Марьюшка несчастная дурочкой родилась, все песни поет, почти ничего не говорит, а чуть что - чувств лишается, сам видишь.
Кащей с сомнением посмотрел на Марьюшку, пригляделся - и заулыбался, как блаженный - и взгляд такой стал у него, масляный, чисто как у кота нашего, Тишки, при виде ведра с молоком.
- Ничего, - и аж ладонями одну о другую потер, - то, что немая, мне оно и надо, а за такие...
Я угрожающе махнула поленом.
- За такую чувствительность, - заменил он слово, - и дурость простить можно. Земли у меня богатые, сокровищ у меня тьма-тьмущая. Привыкнет - что вам, девкам, еще надо - нарядов богатых да камней самоцветных, сразу ласковые делаетесь.
- Что же ты не женат до сих пор? - невинно поинтересовалась я. - Или нет в подземном царстве девок красивых, что ты к нам за невестой явился? Или все-таки хочешь, чтобы тебя любили, а не каменья твои?
- Девок у нас, - отвечает хмуро, нетерпеливо, - много, да только никто с сестрой твоей красотой не сравнится, аж до моего царства слава о ней дошла. Гляжу на нее - не соврали люди, преуменьшили. Будет мне женой, будут дети у нас красивые.
Вижу, серьезно он настроен, на подначки мои не ведется, на уговоры не реагирует. Еще попыталась:
- Да и как же ты, чудо-юдо, грязью ведающее, собираешься с Марьюшкой моей деток делать? Думаешь, золото ей нервы успокоит? Она же тебя только увидела и сомлела. А ежели без одежды покажешься, так и вовсе преставится.
- Ничего, - повторил этот... червяк земляной и ухмыльнулся, - у меня там сады с яблочками живительными, молодящими, глядишь, тысячу раз помрет, а на тысячепервый привыкнет. А не привыкнет - справлю ей гроб резной, хрустальный, будет лежать там, а я ходить на нее любоваться.
Я как представила бедную Марьюшку в гробу хрустальном, под небом подземным, так жалко ее стало!
- Не, - говорю зло, - не отдам я ее тебе. Ты с батюшкой договаривался, да меня не спросил, а я сестра ей родная, заботливая. Стеной встану - не отдам!
Он раздраженно отмахнулся, и сжала меня сила неведомая, а чурбан из рук вырвался, и, разбрасывая искры, обратно в костер поскакал, как жеребчик. Снова разверзлась земля, взял царь подземный Марьюшку на руки, свистнул, гикнул - и встал перед ним конь-огонь, грива алая, не зубы - клыки острые, не ржание у него - рык звериный. И Кащей, гад подземный, на коня этого прям с места и прыгнул. Унесет сейчас родную мою, где ее искать, как спасать?!!!
- Постой! - закричала я в отчаянии. - Возьми меня вместо нее! А он так высокомерно мне:
- А на что ты мне нужна, конопуха? Ты мне под мышку поместишься, я ж тебя и в постели-то не отыщу, - и со знанием дела Марью за зад ее округлый помацал.
- Ах ты ж волчий корм, - выплюнула я в сердцах, - сукин ты сын, тварь ненасытная! Руки убери, похабник, как не стыдно-то тебе!
Он ладонью двинул - и поднялся сарафан мой, в рот мне полез. Замычала я, кляп вытаскивая.
- Да и злая, - посетовал Кащей, пока я с сарафаном боролась, - и языком мелешь, не умолкая. Нет, не нужна мне такая жена.
Я ткань изо рта пока тащила, поняла, что сил у меня супротив полоза этого бессердечного нет, и решила к самому страшному женскому оружию прибегнуть - к слезам. Завыла, в три ручья залилась, за сапог его схватилась. Хороший сапог, дорогой, с заклепками серебряными.
- Возьми, - плачу как можно натуральнее, - не женой, служанкою! Я много умею, - вру и не краснею, только носом шмыгаю. - И места много не занимаю! Могу в собачьей будке спать, только отпусти сестру мою, гад ты земляной!
Он на меня даже с усталым удивлением каким-то посмотрел, сапогом двинул - я на землю села, - за уздцы коня тронул, тот рыкнул... И тут я вспомнила, какие нянюшка нам сказки рассказывала, и закричала:
- А давай поспорим? Неужто побоишься мне условие поставить? Не выполню - забирай сестру, а выполню - меня возьмешь! А не согласишься - на весь надземный мир ославлю, что царь подземный трус, девчонки испугался!
Взгляд его из удивленного стал изумленным, он аж головой потряс, что не ослышался.
- Некогда мне спорить, конопуха, - усмехнулся презрительно, - царством править не ягоды собирать. Я вон и жениться-то времени никак не найду.
- И похабных частушек сочиню, - пригрозила я. И так как терять было нечего, запела: - Ой да едет царь подземный, под собой коня несет, коник гривою играет, царь ... трясет...
Пела я на диво громко и противно. В лесу зашумело, захохотало - видать, леший услыхал, понесся по своим владеньям разносить.
- У царя земель немало, - вошла я во вкус, - только нетути жены. Не ходите девки замуж за мужчину без кхр кхр...!
Я закашлялась - горло сдавило невидимой рукой, а со всех сторон уже несся женский визгливый смех, - всадник щелкнул пальцами, и кикиморы-хохотуньи бросились врассыпную. У меня уже в глазах чернело - и тут горло отпустило.
- Времени тебе до рассвета, - сказал Кащей, и глазами горящими зло сверкнул. Спешился, опустил Марьюшку около костра. - Спрячешься так, что не найду, так и быть, возьму выкуп тобой. Будешь мне псарни да конюшни чистить, навоз убирать, пятки чесать и гостей моих вином обносить. Даю тебе три раза пробовать. А найду три раза - убью! С удовольствием убью, слышишь, девка ты черноротая? Беги, пеструха! Пошло твое время!
И кнутом он хлестнул у ног моих - подпрыгнула я и побежала. Долго бежала, и мчались со мной наперегонки кикиморы - руки сучьеватые, носы крючковатые.
- Бабушки, - взмолилась я, - помогите, милые, подскажите, куда бы мне спрятаться?
- Выкуп, выкуп! - заверещали они.
Сняла я тогда платок с волос и отдала им, и они его тут же на ленты порвали. Обвязались бантиками - смешные стали, красуются, - подхватили меня под локотки и понесли свозь чащу. Долго несли, пока не поставили перед огромным дубом.
О, что это был за дуб - царь дубов! Кроной в небо упирался, корнями наверняка в царство подземное проваливался.
- Лезь наверх, - кричат кикиморы, - на самом верху соколица гнездо свила, спрячься под крыло, не найдет он тебя там!
И я полезла. Лезла, лезла, вся исцарапалась, изревелась, но долезла. Вижу - верхушка дуба надвое расходится, а в той развилке огромное гнездо стоит. А в гнезде маленькие пушистые соколушки сидят - каждый в два раза меня больше, и соколица огромная как дом спит, голову опустив. Я тишком да нишком в гнездо пробралась, под крыло нырнула, затаилась и стала ждать.
И вдруг страшный гул раздался. Выглянула я из-под крыла - а то подземный царь на своем коне по воздуху скачет, меж деревьев вниз смотрит. Из-под копыт коня искры огненные летят.
- Где ты, - позвал меня полоз, - девка? Выходи. Выйдешь сама - так уж и быть, не буду тебя убивать, отпущу.
Я сижу ни жива ни мертва. Он раз мимо проскакал, второй промчался. А на третий, слышу, остановился, к дереву подошел да как ударит по нему! Зашатался дуб вековой, а Кащей снизу кричит:
- Выходи, рыжуха, я под каждый листик заглянул, сам царь зверей передо мной ответ держал, негде тебе быть кроме как здесь!
Я затаилась - а соколица проснулась, соколушки пищат от страха. А дерево трясется - вот-вот упадет.
- Выходи! - кричит царь подземный, - а то срублю!
Я умоляюще на соколицу поглядела, а она курлыкает - мол, прости, девица, не помочь тебе - у самой детки маленькие.
Тут дерево затрещало, накренилось - я выглянула - а этот гад кафтан сбросил, в кору руками уперся и свалить пытается. И кренится дуб столетний, гнется, как прутик. Запищал жалобно один из птенцов, соколица только крылом махнула - и не успела поймать, полетел он вниз.
- Лови! - заорала я дико, с гнезда свесившись. - Лови, червяк ты бешеный!!!!
Царь голову-то поднял - а на него с высоты огромной такая туша падает. Я уж обрадовалась, что раздавит, хотя соколенка жалко, конечно. Ничего, не испугался Кащей, руки поднял, птенца поймал и рядом с собой поставил. Соколенок пищит, а гад этот меня пальцем манит - мол, спускайся. А там высоко! А там страшно!
- Боюсь! - кричу. - Меня так поймаешь?
А он руки на груди сложил и насмехается.
- Лезь, - говорит, - лезь, меньше времени на два оставшихся раза будет.
Ну я и полезла. Страшно до ужаса, а не показывать же перед врагом?
Спустилась, сарафан отряхнула, волосы пощупала - так и есть, без платка, кикиморам отданного, кудри встали торчком - шапкой жесткой вокруг головы.
- Так ты еще и рыжая как белка? - засмеялся он и за локон меня дернул. - Думал, конопатая да белобрысая.
И закручинился тут же:
- Что ж ты не спустилась, когда звал, теперь придется слово свое исполнять, тебя по третьему разу убивать.
- А ты, - осмелела я, - не хвались, не поймав девицы. И соколенка на место закинь, он-то ни в чем перед тобой не провинился.
Царь бровью повел, рукой махнул - и полетел соколенок вверх, к матери на радость.
А я снова припустила, побежала, так, что только иголки от елок из-под ног полетели. Час бегу, два бегу, выбежала на берег реки темной, глубокой. А в реке той русалки играют, кувшинками как мячами перебрасываются, хохочут колокольчиками, волосы длинные пальцами чешут, в волосах тех цветы вплетены. Красивы русалки, только вот до пояса - девицы едва ли не краше Марьюшки, а ниже пояса - рыба рыбой.
Отдышалась я и взмолилась:
- Речные хозяюшки! За мной царь подземный гонится, убить меня хочет! Помогите спрятаться!
А русалки удивленно между собой переговариваются:
- Это Кащеюшка-то?
- Убить хочет?
- За пигалицей этой гонится?
- Да врет она все, за ним сами девки бегают, на шею вешаются!
И вдруг раздался знакомый страшный гул - то царь подземный на охоту за мной выехал.
- Девочки, миленькие,- заплакала я, - да не вру я, не вру! Чем хотите поклянусь!
Тут самая старшая поближе подплыла, осмотрела меня с ног до головы.
- А это не ты, - говорит, - частушки про него бесстыжие сочинила, что кикиморы нам спели?
- Я, - пришлось покаяться.
Русалка обернулась к товаркам.
- Убьет, девочки, точно говорю. Спрячем?
- За выкуп, за выкуп!!! - закричали русалки.
Я достала из кармашка гребень и кинула им.
- Мало, мало, - захохотали они. А гул уже очень громкий.
Я потянула с себя сарафан, скомкала и в воду бросила. Осталась в одной рубахе нательной да лапотках.
- Вот это дело! - прокричали русалки. - Будет в чем на берег выходить, молодцев сманивать. Ныряй в воду, прячься под лист кувшинки, а мы тебе пузырь воздушный начаруем, дышать сможешь.
Уже лес позади ревет, зарево поднимается на полнеба - ну я с обрыва в реку и сиганула. Сразу на дно ушла, за корягу уцепилась, под лист кувшинки поплыла - и тут ко мне одна из русалок спустилась, с пузырем воздушным в руке.
- На, - говорит, - дыши, и не двигайся.
Я и замерла. Вижу, конь-огонь к воде подходит, попить наклоняется. И голос царя подземного слышу:
- А не видали ли вы, красавицы, деву тут рыжую да конопатую, на язык несдержанную?
- Не видали, Кащеюшка, - честным хором ответили русалки.
- А если подумать? - говорит. И из карманов подарки достает - и камни самоцветные, и гребни резные. - Я весь лес объехал, в каждую нору заглянул, негде ей быть кроме как здесь.
А предательницы-русалки с визгом к нему бросились, из-за гребней-камней чуть ли не передрались.
- Ну что? - сказал Кащей. - По вкусу ли подарки мои? Откроете ли секреты?
И тут самая наглая из русалок засмеялась:
- А ежели ты каждую поцелуешь, глядишь, чего и вспомним!
- Ну, - ухмыльнулся гад подземный, - в очередь становитесь.
И начался на берегу такой срам, что я от возмущения чуть на берег не выскочила. Целовал он их смачно, со знанием дела, а русалки-то полуголые, ноги у них призрачные вместо хвостов, только чешуйки кое-где остались. Он их и целует, и наглаживает - а они только хохочут и крепче прижимаются. Развратник, злодей! Я отвернулась, но глаза бесстыжие сами назад косили, а уж щеки пылали так, что вода вокруг вскипеть должна была.
- Ладно, речные хозяюшки, - довольно проговорил этот полоз любвеобильный, - выполнил я ваше желание, теперь и вы меня уважьте.
А русалки загоготали и кричат:
- Женщинам верить - себя не уважать!
И нырк в воду - только вокруг меня хвосты рыбьи замелькали.
Кащей вздохнул грустно, усмехнулся, рукав закатал, в воду вошел - и что-то забормотал. И вода надо мной мостом встала, попадали из нее на дно обнажившееся и русалки, и рыбы, и лягухи испуганные.
- Выходи, - говорит мне и глазищами своими сверкает, - проиграла ты.
А сам на мою рубаху зыркает.
Я волосы отжала, руками мокрую рубаху прикрыла и пошлепала по грязи на берег.
- Воду на место верни, - прошу сердито, - твари речные перед тобой ничем не провинились.
Он вторую бровь поднял, рукой дернул - и встала вода на место, снова потекла рекой.
- Ну что, - а голос грустный, - готовься к смерти, - говорит, - рассвет уж близко.
А я зубами стучу, от холода дрожу, и молвлю презрительно:
- Опять хвалишься, чудище земляное? Говорят, от поцелуев добрее становятся, а ты только злости набрался да бахвальства пустого!
А он так наставительно:
- Так вот ты почему такая злобная, белка ты мокрая, конопатая - веснушки аж сквозь рубаху просвечивают. Небось и нецелованная еще? - и задумчиво так. - Порадовать, что ли, убогую, перед гибелью.
-Это ты на что намекаешь, охальник? - взвилась я. - Не видать тебе моих поцелуев! От тебя еще и рыбой за версту несет!
В реке возмущенно заплескали русалочьи хвосты.
- Да и не очень-то хотелось, - отвечает, - ты ж не замолчишь, а замолчишь - так укусишь, а укусишь - так отравишь. Да и какая радость неопытную дурочку науке поцелуйной учить? Давай, не трать мое время, ложись на мох мягкий, буду тебя убивать.
- Что-то ты, змей похабный, мне зубы заговариваешь, - говорю, а сама подозрительно на тот мох смотрю - ну чисто перина на ложе. Русалки хихикают из реки, а сам царь подземный рубаху свою с тела тянет, на глаза мои округлившиеся смотрит, насмехается:
- А, может, попросишь сжалиться? За поцелуй, добром отданный, подумаю. Ты не смотри, девка, что озлился на тебя, не боись, буду ласковым.
А глаза так и сверкают, от моей одежды мокрой не отрываются. И хорош же, полуголый - куда там парням нашим, деревенским!
Я покраснела, на небо посмотрела - а оно сереет. Скоро уже солнце встанет.
- Найди сначала! - кричу. И побежала.
Бегу, бегу, а за мной страх по пятам несется, за сердце щипает, и слезы капают. Неужто не спасу Марьюшку, неужто оставлю ее охальнику этому?
Бегу-бегу, а тут лес-то и кончился, и выбежала я на луг - трава по пояс, роса серебряная, цветы-васильки голубыми глазками на меня глядят: здравствуй, мол, Алена-целительница, рады тебе, кланяемся, кланяемся.
- Травушки! - взмолилась я. - Не погубите, спрячьте! Ищет меня царь подземный, убить хочет. Мне бы до рассвета продержаться!
Травушки заволновались, сильнее закивали, расступились, образуя ложе - я туда легла, они надо мной сплелись-заколосились, цветами покрыли. Лежу я, дыхание затаила - небо светлеет, вот-вот солнце взойдет.
И снова гул и грохот - скачет конь-огонь, зарево на все небо. Остановился недалеко, спешился Кащей.
- Попасись, Бурка, - говорит ласково, - отдохни.
А сам так задумчиво по полю начал бродить. Вокруг меня, как нарочно. Травы гладит, цветочки нюхает, на небо посматривает. Потом уселся почти на меня, вздохнул, достал трубку из камня искусно вырезанную, табачком набил и закурил. А я лежу рядом ни жива ни мертва.
- И куда, - молвит громко и задумчиво, трубочкой попыхивая, - белка эта драная подевалась? Чую, что рядом, а где, не пойму.
Я и вовсе дышать перестала. Докурил он, встал, да угольки из трубки на меня-то и стряхнул. Я заорала, трава расступилась, а я вскочила, давай рубаху отряхивать.
- А, вот ты где, - смеется, - конопуха. - И снова руку в волосы мне запустил, за прядь дернул, лицо мое к солнцу поднял. - Ну что? Проиграла ты.
- Отпусти, - говорю тихо, потому что странно он ко мне клонится, страшно мне стало. Отпустил он - волосы набок мои убрал, видимо, чтобы меня, бедную, сподручнее душить было.
И тут мне на лицо солнечный лучик упал. Оказывается, уж несколько минут как из-за виднокрая круглым боком своим солнце поднялось.
- Это ты проиграл, - сказала я гордо, - хвастун!
Он на солнце посмотрел - лицо царское лучи вызолотили, в глазах янтарем заиграли.
- И правда, - с таким удивлением подозрительным, - как это я не заметил! Ну что, беда ты пестрая, пойдешь ко мне чернавкою. Будешь лошадушек моих обихаживать, полы в тереме мыть, гостей привечать. Или хочешь, смилостивлюсь - коли первый поцелуй мне свой подаришь? Первый девичий поцелуй силу волшебную дает, от тридцати трех смертей спасает, если добром отдан.
А сам опять глаз от меня не отрывает, в лицо всматривается.
- Мне твои милости, охальник, не нужны, и я от своего слова не отказываюсь, - говорю, - только Марьюшку дозволь до дома проводить да отцу письмо прощальное написать. И травушку потуши - сгорит тут все от угольков твоих, а цветы перед тобой ни в чем не виноваты.
Он помрачнел, рукой махнул - встала над полем туча черная, дождем проливным полила. Свистнул, гикнул - у меня чуть уши не лопнули. Зашумел лес, заволновался от свиста его.
- Дома твоя Марья, с дарами богатыми да выкупом. А отцу напишешь уж из царства моего. Не боишься со мной ехать-то?
- Ничего не боюсь! - отвечаю презрительно, а у самой душа как зайчишка трусоватый трясется.
Подозвал он коня, схватил меня на руки, узду тронул - и провалился конь с нами сквозь землю. Я от страха обмерла, зубами застучала, а Кащей одной рукой правит, другой меня к себе прижимает, и рука у него горячая, и глаза огнем во тьме горят.
Недолго мы во мраке скакали. Приземлился конь-огонь на пригорок - а там царство вокруг подземное лежит. Небо синее, как у нас, и по небу солнце точь как у нас идет. Леса стоят зеленые, луга серебряные, а перед нами город широкий, а в городе том терем высокий, крыша золотом сверкает.
- Руки-то убери, - требую, - ишь прижался как к печке теплой. Не для тебя меня батюшка растил, не для тебя меня сестрица пестовала.
Он отодвинулся, чую - головой качает.
- И где, - говорит зло, - такие сорные цветы растут, сама с былинку, язык с лошадинку, колючек не счесть, самомнение с гору.
Говорят, рыжие - вредные. Правду говорят, и я, Алена по прозвищу Крапива, тому подтверждение. В придачу к рыжей копне волос и веснушкам дан мне язык острый и характер бойкий. Но помогут ли они мне в подземном царстве, куда меня увез Великий полоз, Кащей Чудинович, за долги отца? Продолжение 08.01 комм 13, 09.01 - комм 24