|
|
||
...Из дома выгнали, душа окровавлена. В сердце - как плакат на повешенном: “полжизни отдам за минуту родительской любви!” Никаких других острых ощущений, брат мой, кроме родительской любви, родительской чистой субботы. А когда в храме гаснет свет (и не только при поминовении усопших, но после службы, когда уносят “Фатимскую” и храм без ковчега) - я встречаю Тебя, и мы не можем оторваться друг от друга...
Священнику, чтобы стать пастырем, надо научиться любить незнакомого прихожанина, как жену, как лучшего друга, как сына, как дочь и больше, ибо больше нуждается. Но в начале (а) ошалеть от откровения Его любви, (б) познать, как Он нас любит, увидеть, как Он любит ближних. Тогда и заповедь “возлюби ближнего, как самого себя” освобождается от эгоистической шелухи. Зачем любить себя? И себя-то любить Его любовью, равною ко мне и к ближнему! Отсюда заповедь любви к ближнему органично вытекает из любви к Богу, и Его мирное око одинаково проливает волны любви на нас обоих. Чтобы любить ближнего, надо стать ко всему другому равнодушным, непривязанным, надо стать немножко юродивым.
Спеши юродствовать, брат. Стезя юродства - кратчайший путь для благовестия любви. Юродство сегодня проникнет в сердца. Стань совсем простым. И пусть гитара, и пусть сигарета, и пусть кричат, и пусть беснуются, лишь бы не согрешить против царского закона. Сильный усовестит, Шаддай (могущественный) уберет врага в мгновение ока.
Ангельское зрение... Нет, мне мало литургии с девяти до пол-одиннадцатого! Я хочу литургисать с пол-одиннадцатого до девяти. И прихожане мои - прохожие, и храм - змеящаяся улица, и купол храма - небо Царствия. Есть теплота святых - в евхаристическом каноне ею растворяют Святые Дары. А есть теплота блаженных, коей согревались босые калики перехожие и юродивые при тридцатиградусном морозе, переступая с ноги на ногу, дыша на руки, чтобы не замерзли, и молясь о спасении Углича от вражией силы басурманской, Святой Руси от наваждения дьявольского.
Христово юродство тщательно скрывается и лакируется под умеренные, обыденные, очевидные стереотипы. И тотчас, глядишь, вместо креста - ржавое копыто на стене: языческая магия, хотя и службы служат, и купоны стригут регулярно, и колокола гудят, и от покойников нет отбоя, и число крещенных прибавляется день ото дня, и бабульки на канон с яйцами спешат... А молодежь говорит: “Устали мы от сталинщины и религиозной уголовщины. И статьи, и законы-параграфы, и обязаловка, и принудиловка, и угрозиловка, и меняловка, и вечно-поминаловка... Ах, кто бы окрылил, сердцем восхитил! Поехали на Соловки - там умирали наши старцы и отцы, там Божия Матерь являлась! Вообще только та земля заслуживает, чтобы по ней ходили, по которой ходила Божия Матерь. Ее следы видим мы повсюду”.
Две тысячи лет запрещают юродство: абсурд, безумие. Толкование Голгофы. И так, и эдак, и с помощью ультразвука, и рентгена, и рацио включают, и подменяют, и приспосабливают, и декорируют - а ее, Голгофу, никак не понять без юродства. Какие ключи сегодня отпирают двери в Царствие? Аллегорические, Филона из Александрии? Исторические, какого-нибудь фарисея из патриархии? Католические, из Ватикана? Бросьте вы! Эй, беги-ка, брат, к юродивому, попроси ключи. И кардинал Йозеф Ратцингер кичился огромным золотым ключом, и архиепископ Тадеуш Кондрусевич, и патриарх Алексий II, и пастор Бычков, а юродивый Сашка Босы Ноги, Голы Голени выбежал и - раз! - смекнул, вострым поленцем тыкнул - и открылись. Юродивый ключ необходим.
О, какое блаженнейшее море! Услыши однажды: “Жажду!” Беги на улицу, оставив прежнее, и вспомни царственного Юродивого - какой бросал вызов общественному мнению (“Православной Москве” да “Московскому комсомольцу” времен фарисеев Его первого пришествия в мир)! “Кто не оставит отца и мать... кто не возненавидит отца и мать...” И как не причесывали, под какой нравственный императив не подгоняли, какой бы тропологически-анагогический комментарий не выдумывали - разрушал мертвые штампы, хотя только созидал. Если опьянишься вышнею любовью - и отец, и мать, и ангелы с тобой. А без любви - точно овца, задранная волками, или крыса в мышеловке, или Гулливер, застрявший где-то в московском небоскребе между пятым и десятым этажом...
Не потерять бы священного опьянения, сделать так, как хочет любовь, служить Царице любви, и больше ничего не надо. Переписать все рукописи на новый манер и перенять их на одну: скрижаль, в которую можно завертывать сердца. На детские пеленки, бумажные скатерти с нарисованным на них ликом Господа с терновым венцом на главе, и смотрит мне в лицо с такою преданной любовью...
Юродивым надо стать, чтобы крест заговорил. Услышать Его голос. Я подозреваю, те овечки, что пас Он две тысячи лет назад во дни треклятой Палестины, распявшей Сына Божия, юродствовали безоглядно. Да и послал Он их юродствовать с сумой, говоря: “не примут в дом - отрясите прах, и ничего не берите с собой, кроме сумы да посоха”, и даже белья на смену не благословил. А обратили ученики Его полмира.
И пока не примешь образ юродивого, так и будет терзать страх перед нестерпимой болью, и однажды грандиозно посрамишься - падешь и не встанешь. Что-то не сработает. А юродивый всегда прав и знает одно средство от плевков в свой адрес: плевать на них хотел. Еще и поблагодарит за трогательное и неравнодушное участие в судьбе Христа.
И когда татары сожгли пол-России, юродивый князь Михаил Тверской, чтобы татары не сожгли вторую половину, отдал себя под татарское ярмо, подставил под крестовину. Юродивый был и умер от любви к жене своей, блаженной Анне Кашинской, и сыновьям, и дочерям, и всем. И ко Христу. Юродивый был князь, блаженный... Императрица Александра, последняя российская царица, юродиво любила Друга (старец Григорий Распутин). Когда церковь отвергла Живого и Верного, последняя надежда на юродство. И немножко надо спятить со здравого ума, чтобы начать что-то понимать в языке небесного Первопроходца. Ну хоть что-нибудь понимать, ну хоть как-то начать догадываться. Я вот десять лет протирал штаны в иудейской ойшишиве, православной семинарии, умнел, жирел, набирался ума, богател, плавал в книжном море и академию Платона прошел с успехом. А потом куда-нибудь в Почаевскую Лавру да нырнуть в дыру сорок на шестьдесят, (если пузо проволочешь) в пещерку преподобного Иова или к матушке Евфросиньюшке, чей храм - пятикратно увеличенная собачья конура, да керосиновая лампа, да клеенка вместо одеялка.
...Упрятали Максима Грека в каталажку - норма. Убивать за обличение - норма, называть святого еретиком (Волоцкий против Нила Сорского) - норма, считать Бога злым - норма, считать Его подлым, коварным, лукавым - правило. “Вы какого духа?” - спрашивал Агнец. Или: “Вы не знаете, какого вы духа” - говорил Невинный-чистое сердце. Вот бы начать трактаты об истории православной церкви с того, какого духа описываемый персонаж! А есть, вообще-то, два духа, две закваски: фарисейская да мытарская. Мытарская - блаженная по заповедям, ну, а фарисейская... Какого духа был Иосиф Волоцкий? Его “яроокое” подвижничество - сплошь война на заповеди. Против первой - стяжательство, против плачущих - чтобы жертве слезу выбить на пытке, против кротких - самодурство царское, против алчущих взойти и испить - никаких новшеств. Впрочем, сам вводил резво и дерзновенно - от инквизиторской пытки до начетничества и цезарепапизма. Русский царь - он же первосвященник и глава церкви. Христос для гонимых - в этом дух гонителей и т.п. И уж свечную эсхатологию ввел. И пугать страшным судом начал - ух, Стрррашилище! С головы до ног изрешечен сексуальными травмами. Двадцать лет монашествовал, а когда родная мама постучалась в келью, испугался. Ветхим прошлым потянуло. Связь какая!
А уж еретик - так круглый, с головы до ног: теологическая ересь - коварный и капризный Яхве; нравственная - убивает обличителей когда должно благодарить их; монашеская - стяжательство; молитвенная - подчеркнуто длинные молитвы, запрещенные Христом, акцент на букву, ритуал. Уж не за то ли посмертно увенчали его венцом святого и канонизировали с подачи царя Иоанна IV Бесноватого, что воевал Волоцкий с Нилом Сорским? Нет, со Христом воевал, свои заповеди утверждал. За своим велиаром волочился Волоцкий. “Сволочь”, по-русски, от “волочить на допрос” - к думному дьяку да под пытку. Лютая сволочь был Волоцкий-надзиратель. И нет бы в тряпочку молчал да где-нибудь в подземелье измывался над жертвой, чтобы никто не видел. Не больше, ни меньше, как стал поставщиком иерархов! И монастырь рассматривал не столько как место для “спасения души”, сколько как школу подготовки иерейских кадров, для чего монахов брали из числа богатых, и проходили бандитскую выучку, крепкую аскетику. А уж били-то в морду! - чтобы, как власть получишь, и сам врезал - ими понимаемое послушание отца от сына и сына от отца...
Не было в мировой истории ни одной такой прожорливой, кровожадной, каннибалистической сволочи, чтоб буквально гонялся за царями да судьями, мол, пожирай заживо, каждого четвертого убивай, не прощай ни одну жертву, хотя бы покаялся, хотя бы остановился, хотя бы язык выплюнул - не верь ни одному слову, жги пятки на медленном огне и смотри в глаза. Раскаленные иголки под ногти - и вкушай себе флюид от боли. Есть такая страсть страшная, достойная стр-р-рашного суда: питаться прахом (змея!), вкушать флюид боли, исторгаемой мучимой невинной жертвы. Ужели на этом поганом флюиде пятьсот лет держалось православие иосифлянского толка? И в октябре семнадцатого выпустили джина из бутылки?
Евфросинья омывалась в Белой Купели, чтобы встретить Жениха. И ангелы, что реяли над источником - ангелы Брачной Вечери. А вид у источника пришлый такой да юродивенький: обычный колодезный цементный кружок из тех, что в каждом доме ставят для индивидуального колодца. Но на святом месте, с иконкою и свечой негаснущей.
И помню: старица Мария рассказывала, как в девять лет погналась за ней какая-то морда от леса, угрожая расправой, то ли сторож, то ли бес. И как демоны гнали ее в море, и едва ли не утопла, пока не крикнула: “Господи, помоги мне!”, - как та ханенеянка, мать исцеленной бесноватой, и Господь ее услышал и перенес прямо по воде куда-то в рай земной. И муж был подполковником, и двух девочек растила, и в храм ходила благолепный, и страдала, как положено, за веру. Но увидела однажды на небе золотыми буквами начертанный срок и была призвана, и стала странницей юродивою. Тысячи ее искали, и никто не знал, где она.
Юродивого никто не может понять... Но тогда и Евангелие - юродивая книга. А что никто не может понять - то единственно и стоит понимания. И язык у Него такой, что никто и не вправе понимать - только тот и понимает. Сказано же: “премудростью Своею посрамил мудрость мудрецов”. В юродстве и запечаталась та вышняя премудрость. И начал брат мой с какой-нибудь экзистенциальной тоски да романа “Тошнота” Жан-Поля Сартра, и прошел через дебри хайдеггеровской герменевтики и полыхающую бездну бемевского умгрюнда (нем. “подземный огонь”), клокочущую огненную лиру Николая Александровича Бердяева и многие другие стекляные хоромы, лабиринты, замки - а остановился близ кельи юродивой старушки. И она как улыбнулась да ручками всплеснула, и говорит: “Иди ко мне, детка. Я знаю: ты любишь Христа и Христос любит тебя. Иди за мной. Я знаю, что тебе нужно”. И поплетешься, как овца: что ж выше плена любви? И забыл вернуться и телеграмму дать, и забыл проснуться... Так бы вечно спать под сладкий ангельский монашеский хорал и Евфросиньюшкино причитание: “Спи, детка, ты устал. Наташа, на поклончики! А в пять утра разбудим Иоанна и вместе сотворим акафист Троеручице”.
Евфросинья перенесла православие куда-то на морское побережье, и храм заключался морскою синевою, смыкавшейся с горизонтом. И пинали, и пихали, и с ментами бранилась, и заразой ее называли, и замолившейся, и шизофреничкой, и сектанткой, а она себе сидела у моря... А однажды после сорокадневного поста - видение: двадцать согбенных спин, двадцать послушниц старца Амфилохия Почаевского (кому выбили зубы в местной психушке, да ангел от него не отступал). И вот на нее, на Евфросиньюшкину, спину садится белый голубок, по православному старческому представлению - дар Святого Духа. Наутро побежала к Амфилохию: “Отченька, я Духа Святого стяжала, голубка видела. Сел мне на спинку”. А Амфилохий как треснет старушку по спине, так что и палка обломилась: “Вот те, юродивая”. Ничего не понять из языка святых. Ладно бы обласкал да на ручки взял, да в щечку поцеловал розовенькую, да ладану дал, да красную десятку в карман на просфорки и хлеб. От любви, что ли, врезал? Чтоб не возгордилась, чтоб со Христом юродствовала?
И небесный наш Царь как юродствовал-то, когда пришел к Крестителю на Иордан и Предтеча говорит: “Мне впору креститься”, - а Господь ему: “Делай, что надобно нам обоим. Я от тебя крещусь”. И видит Креститель Духа Святого, сходящего с неба, и слышит голос Отца: “Как Я люблю Его! Сын Мой возлюбленный, и в Нем Мое благоволение”. И Павел вслед за Господом оставил школу учителя Гамалиила и стал благовествовать о юродстве проповеди, и юродством этим проходил сквозь стены и обращал язычников. И все эти его “К коринфянам” да “К колоссянам”, трижды изученные и до дыр протертые, можно свести к одному: праведному юродству в радость и спасение. А чуждому - в соблазн и искушение.
Ах, как жаль, не успел Пушкин - запечатлел в “Борисе Годунове” юродивого из народа, а другую драму не написал: о юродивом митрополите Филиппе Московском, что не побоялся обличать самого Иосифа Сталина да Иосифа Волоцкого в лице Ивана IV Бесноватого. А какая умница Лев Николаевич Толстой, что после своего тысячестраничного трактата “Перевод и толкование четвероевангелия” с греческими ссылками да опровергнутыми римскими канонами внезапно взял да обдурил Софью Андреевну и дочерей своих с машинкой “Мерседес”, готовых печатать очередные отцовские богословские труды: на поезд да в Остапово, и уже стучится в келью к своему оппоненту - старцу Амвросию... Да никто не отвечает: то ли старца нет, то ли так должно. И идет себе уныло и смиренно, и пишет сестре, что игуменствует в Шамардино: “Может и мне где-нибудь найдется место неподалеку?” Высшей мудрости сподобился великий классик Лев Толстой, автор “Войны и мира”. Воевал, воевал, да мир обрел. Нет, не перетянутый лавровым венком - юродивый. Ну, а уж как Господь наш Бог Саваоф призвал скопом всех архиереев Русской Православной Церкви юродствовать на Соловки - и речи нет. Тут, ясно, многое познали “богомудрые витии”. Долго услаждались литургией с летаргией, свечками да благодатью, заливались соловьями-проповедывали, несли свои кресты от института да властей - да призвал Господь в другую академию высокую - на Соловки. И возблаженствовали во скорбях, и взошли на высокую Голгофу, откуда воссиял им свет Царствия.... Поеду я на Соловки и разобью там кущи. Хорошо там. Гора преображения святого православия.
...Еще юродивый - это вот что: взял и вынул кляп из уст Господних. Фарисеи твердят: “Есть Евангелие и достаточно. Господь более не говорит. Только через Евангелие, и иначе не может”. А юродивый слышит: брат-распечатанные уста. И хотя б сидел с проголклыми бомжами, да с какими-нибудь опустившимися, а есть, что послушать. И пойдут за ним, только пальцем поманит. А сытенький да дородненький сколько не учи - кого словит, станет придурком вдвое большем, чем он, последнюю веру потеряет. И если Бог живет в Евангелии... Но скажите, как залезть с головой в Евангелие, не став при этом шизофренником? Что ж это такой за человек: лезет головой в Евангелие, трется макушкой о страницы?
Юродивый - это вот что: изображает из себя сумасшедшего - сошел с ума, мол, от избытка чувств, спятил от любви. Но только так и можно что-либо понять. А как юродиво Он поступил, в двенадцать лет оставив иерусалимский храм с предложением занять профессорскую кафедру и стать мессией-полководцем, обер-прокурором - кем угодно, да еще царем царей - и пошел кротко в Назарет в послушание к Своей Матери Марии. Опять же: чистое юродство. А плоды его - двухтысячелетнее наставление святых в пещерах да киновиях уединенных. Мудрый был Господь наш, знал куда идти, кого наставлять и каким путем - юродивым.
Знал я друга-художника. Жил себе в деревне Деревянкино-Дивное (дивное Дивеево) и несказанной красоты скаженные пейзажи рисовал: монахов III тысячелетия, небо, прорезанное перламутровыми и преображенными крестами, Евхаристию преображенную... И увивались за ним толпы милионеров аж с американского Колорадо Спрингс, и предлагали ему неслыханные миллионы. А он - вот те на! - пренебрег всем этим скарбом и даже священником не стал (хотя и стал). И заморочили ему, боженьке, голову, и забрали картины куда-то в галерею. Так и стоят - гниют и портятся поныне, а цены им нет... Только если бы не был юродивым, не сподобился бы Божиего дара - иконописца Царствия небесного. И другой, помню, тридцать лет писал небесные трактаты и складывал в стол, прятал куда-то в чулок, принебрегши славой мира. А пришел час - и открыли как трактат о Пресвятой Деве Луи Гриньона де Монфора спустя сто пятьдесят лет после кончины праведного, и еще спустя полтыщи лет Папа Иоанн Павел II, прочтя о тайнах Богородицы Луи Гриньона, обратился лично к Пресвятой Деве и стал Ее верным сыном, Ей посвященным Папой.
...Лисьи тропы провидения. Юродивый куда ни пойдет - всегда тропинка его к Богу выведет. А правильный идет вслепую и чего-то ему не хватает, и сколько не найдет - не то, и опять еще и еще подавай ему. Так и Господь ответил, по сути, богатому юноше на вопрос: “Как обрести Царствие вечное?” - “Одного тебе, брат, не хватает - юродства. И заповеди соблюдаешь, и храм регулярно посещаешь, а вот юродивым еще не стал. Оставь, раздай нищим (что это, если не призыв юродствовать?), и иди за Мной”. И притчу дал: Господин, разгневавшись на богатых друзей, призывает на брачный пир Сына Своего босых да хромых и говорит: “Беги по улицам и призывай всех подряд, кто откликнется, и приводи на пир”. Вот тебе и благовестие Царствия.
Я фарисейство и институциональные образки на дух не выносил. Но понял, что действенней средства против фарисейства, чем юродство, нет. Юродство единственно снимает институциональные печати, условности, напряжение, предвзятость, предрассудки. Пока не придет печать юродства, довлеет институциональный штамп и уязвляет фарисейская гордыня, мол, ошибешься и пропал: уже не в ту степь ведешь, и себе могилу роешь...
Юродство - какая-то иная жизнь, вечная. Тайны Христовы открываются юродивым. И когда они открыты - открыты двери Царствия. Юродивый убедительней любого доктора богословия и даже мудрого старца в келье. Не знаю, почему так. Ближе к Христу. Понять напряжение между религиозным институционализмом и юродством не просто. И даже митрополит Филарет Дроздов, прежде чем написать свой сегодня трижды фарисейский катехизис, претерпел от тогдашних своих современных фарисеев поношение юродивого, и на то время оказался прав... Над юродивым не довлеют никакие условности, препятствующие истинному свету познания Евангелия.
Школа юродства - самая верная из всех школ, самая мудрая и совершенно бесподобная, неподражаемая, уникально-универсальная, единственно неповторимая, всеобщая, временно-вечная, абсолютно непостижимая, по-детски ясная, никому недоступная и обязательно предписанная. Юродивый хотя бы и в кафе за чашкой кофе с пончиком молился - воскуряет фимиам к небесным жертвенникам. Хотя б и в тамбуре электрички руки воздел, как Симеон-столпник на молитве, - видит, что ему одному открыто. И безошибочный привкус правды, запах блаженства сопровождает его - знак особого благословения Божия на нем. Ходи целый день и люби Христа.
Сука Волоцкий заключил Максима Грека в свою волоколамскую темницу (Иосифо-Волоцкий монастырь), которую строил совсем не для золотых луковиц с каменными алтарями, а скорей для князя Вассиана Патрикеева и для монаха Максима Грека (добивался, чтобы в Волоцкий именно монастырь сослали, в камеру для пыток!). С тех пор тесная связь возникла между кельей и казематом, монастырем и казармой, клобуком и фуражкой, гимнастеркой и рясой. А уж как любили в оные соловьино-разбойничьи красные времена в семинарию брать вольноотпущенных солдатов! Дух волоколамской казармы витал и в гостинице семинарии, где из четырех в комнате студентов трое стучат друг на друга...
“Общение святых” из апостольского Символа веры звучит столь же недосягаемо, как и “воскресение из мертвых”, что, впрочем, идентично, равновелико. Что ж, скажите, мертвым общаться? - Воскресшие общаются. Общение святых возможно только в церкви.
Не сиживал, не знаю. Вот прочитал двенадцать томов Иоанна Златоуста - ничего не понял. Ни к чему. Нет голоса. Христос извне. Можно приблизиться на метр. Но я как та сумасшедшая от любви хананеянка о безумной дочери. Мне бы подойти, чтобы коснуться, чтобы приложиться к Его руке, и чтобы Он прочитал в сердце вопль “Помогите!” И много слышал, и часто хаживал, и храмы, и шестисотстраничные тома Василия Великого, и Григорий Нисский, и Владимир Лосский, и “Догматическое и мистическое богословие”, и ученый просветитель Александр Мень, и проповеди протоерея-теолога Шпилера, и политическая хитреца Дмитрия Дудко... И что же? Покой обрел у ног блаженной старицы. Почти ничего не читала, но знала. Эти - читают, учат, и не знают.
Александрийская школа - это: сойти с ума, оставшись умным. Неоплатонический экстаз в пределах умозрения, промежуточная остановка между Афинами и Иерусалимом, Александрийский порт для кораблей, плывущих в гавань Царствия - путь в никуда. Праздно шатайся по узким улочкам, посещай мечети, вламывайся в пирамиды и гробницы фараонов - ни малейшего проку. И сколько ни странничал от Вильнюса до Владивостока и от Жировиц до Махошевки - слух прободился, и голос услышал от Самой Царицы (откровения о.Стефано Гобби) в экспрессе Москва-Варшава где-то на полпути между Смоленском и Брестом. Одигитрия продолжала говорить и отослала меня к Своему католическому инструменту.
И еще. В пору свирепых гонений где-то в канадском Лавенире, заткнув уши тройным слоем ваты, чтобы не сойти с ума от гула трактора, слышал голос Христа. И не во время чтения розария, и не во время откровения Марии Даниэль, и даже не во время откровения мне Пречистой. Учился у Марии Консолаты, тихой сорокалетней босоногой католички. Христос с ней говорил на “ты”, являлся, как к Своей возлюбленной. У Жозефы Менендес (христианство как путь божественной любви). И увидел Его в простоте, каким не встретишь в Златоусте. Уж не знаю, что осталось от оригинала в приуроченных да приноровленных переводах, да только слишком много александрийской там учености. И Дух Святой времен Пятидесятницы, и благодать... А голос не услышал. Но - “настанет время и настало уже”, когда сущие в гробах услышат голос Сына Божия. А потом припал к беломраморной гробнице Луизы Пиккарреты и слушал Христа через Ее сердце. И Анна-Екатерина Эммерих, и старец Серафим Саровский, и император Николай - все тот же образ: безумный, страстной Страдалец, ревностный Возлюбленный. Ничего кроме любви от нас не хочет, не ищет. Его царские доспехи прежние: деревянный крест, ржавые гвозди, молоток, кровавые раны на запястьях... Распятие - мученичество и благоуханное блаженство.
Христианство - юродство. А юродство - для сирот. А им нечего делать на этажах александрийской книжной мудрости. И Рабби Гиллель (раввин времен первого пришествия Христа) говорил: “Что не любо тебе, не причиняй другому. Остальное только комментарий”. В современных школах это называют универсальным золотым правилом. Любовь к ближнему - этическая заповедь Израиля - в том, чтобы не причинять другому то, чего не хочешь для себя.
Время тянулось унылой лямкой как бы помимо меня. Кентерберийским привидением нависла туча над Москвой, пока я купался в Сандуновских банях за минус тридцать долларов. И Ансельм Кентерберийский, видя голого “нового русского”, проповедовал на втором ярусе парилки онтологическое доказательство, что жизнь сия ничто и Бог никто - безлик, непознаваем. И остается только выпариться в открытое окно, выкуриться струйкой дыма.
...Зеленые демоны стояли за этой последней рок-группой. Акварельно-расписные шуты старой культуры. Сюда приходили вылетать в астрал под звуки дымовых шашек. Трудно было верить.
Боже, столько душ неокормленных! Скольких еще предстояло обнять, сколько тысяч часов провести нам вместе в сокровенной беседе, чтобы услышать друг друга! Боже, где взять время, когда надо добывать на черствый хлеб и на бокал отравленного виски, и на семью, и на штаны, и на завтра?!
Пятьдесят один - возраст, когда неумолимо умирают. Тарковский, кажется, умер в пятьдесят один. Куда поползет стрелка - вперед? Назад, неумолимо, как автомобильный указатель?.. Предаться отчаянию, предаться невозможности и страху, облечься в обреченность... Что за ризы, Боже мой? Да как же можно так жить?
...Близ мавзолея были рассыпаны мощи. Валялась кокнутая бутылка опасным острием вверх. Йоги ходили по раскрошенному стеклу, хоть бы что... Душа мытарствовала по Красной площади одинокой шлюхой, затравленной самогонщицей. А рядом, в гранитных сосудах Москва-реки катилась себе холодная вода, чужая, неуютная. Кораблями пренебрегала, рыбу в себе не держала - заглянуть страшно: химические водоросли. Наутро откроют Спасские ворота, и появится маршал Жуков, торжественно гарцуя на белом коне. Потом выедет на металлической “чайке” Брежнев и взберется на ритуальный мавзолей. И кому-то живому вырвут сердце на ацтековском жертвенном одре. По телевизору кричат: “Слава КПСС!” - и наворачивают салат с сельдью под энергичный голос Левитана... А кто-то плачет в чулане, собака скулит в подъезде... И старушка Анна Ильинична мучается на больничной койке в испарине от нестерпимой боли (нет денег на обезболивающее).
По улице гоняют мерседесы... Жуликоватая Москва вытеснила поэтов на задворки. Бывшая литературная номенклатурная элита живет за счет расклеивания объявлений о сдаче жилплощади. В макдональдсе можно послушать пересуды. Политика опротивела, и перспективы никакой. Молодежь собирается кучками: ищут и то, и это... Не годится - не их. Муссолини не тянет как идеал, свастика - мастика какая-то. Пятиконечная красная звезда - историческая дедушкина реликвия. Лысый-Картавый, хотя еще угрожает из металлических памятников, но никого запугать не может. Гениальные его трактаты забыли. И коммуналки не работают. А жизнь-то какая была! Вода выпаривается из корыт, и детей купают до 15-ти на публичной кухне... И группенсекс, и медосмотры, и “Московская” по праздникам. И воблу выбросят на 1 мая, на квартиру можно заработать, и на десятку пенсию прибавят, если 20 лет непрерывного стажа... Коробки черные закрылись, дымоходы засорились, четырехэтажные зубастые акульи пасти перекрасились в роскошные отели. И по этажам, где раньше среди станков разгуливали дуни-агрегатки, ходят вихрастые, пучеглазые молодые шлюхи в мини-юбках - их потомство. В церковь податься? Святых поубивали, священников перевешали, старцев сгноили... И служба какая-то не та, вроде бы Федот, да не тот. И духа нет. Ах, хотя б одного теплого старца да в Оптину пустынь! Но где достучаться до правды, когда кругом голословие да холод, да хищь, да рвань, да одиночество, да бомжи. Хотя б и в рясофоры одень ты бомжа, хотя б девицу невротическую облеки в шамардинскую монахиню, да ужас нагони, чтобы только акафистами спасалась, да службами ночными со свечами парафиновыми... Толку мало! Хотя б одна душа живая рядом, хотя б друг нашелся, чтобы с ним по жизни пойти. Хотя б подругу закадычную найти, хотя б собутыльницу на полчаса, чтоб душу отвести да тоску залить.
А прежнее ничто не работает. Ни тебе спекуляция заморскими товарами, ни блатные привилегии, ни психдиспансеры для диссидентов, ни книжные лавки для кухонных философов, ни большие черные инженерские портфели для пустых бутылок и мистической философии. Ни той самой совковской свободы, ни разгула мысли. Все как-то упорядочилось и стало чужим. И Москва всплыла куда-то, перевоплотилась в ночную неоновую страшную рекламу, в светящийся откуда-то из-под полы рыбий глаз. И храмы “сорок сороковок”, колокольни, и музыка прекрасная, и хоралы ангельские, и тепло около иконок, и постоять можно, и сердцем помолиться... Да только тяжко и кругом чужое. Выплакаться некому. Друга бы найти... Салтыков-Щедрин оперу поставил, сатирическую драму написал. Гоголь по Невскому прошелся, заглянул в какой-нибудь гнилой магазин, рассмотрел стирай-машину (для белья? для опечаток?). Шостакович завис где-нибудь за кустом, продумывая апокалиптическую симфонию. Маяковский спился от нечего делать: не печатают. Любовная лодка разбилась об узаконенную спекуляцию. И холодные, стеклянные магазинчики с пронырливыми рыбами, и аквариумы с плавающими людьми, и водорослевая какая-то замедленная жизнь как в сладком вечном сне: идешь и не знаешь, зачем и куда. Впрочем, страхи кончились, поскольку вымотало всего изнутри, и бояться нет сил. Равнодушие охватило. Почетной профессией стало исследовать помойки поутру. И бывшие инженер-технологи освоили новую забавную специальность: по утрам собирались на “охоту”. И чего только там ни находили, на помойках городских: и отрывки фраз, и боль душевную, и заснятые пленки далекого прошлого, и засвеченные ленты недавнего настоящего... И ничего этого вообще не было, но только жизнь перетекла куда-то в помоичные металлические ящики.
Больницы пустовали. Врачи чем-то там торговали в рассрочку, чтобы выжить...
-------
Сегодня люди будут слышать только голос утешения. Надоели страдания, никого не пугает смерть. Наплевать хотят на покаяние. Никто не чувствует вины. Совсем другие души пришли в мир: каяться перед лицом любви. Сердца раскроются единственно перед Любящим. Настала эра Любящего Бога, эпоха Духа Святого-Жениха. А прочее - прощай.
Но я плевать хотел на комплексы Эдипа и на страсти римских воинов. Я хочу помнить о тех, кто умирал, глотая воздух, беззвучно и блаженно замерев от созерцаемого рая. И подружиться с тем анонимным зэком, что пришел из ниоткуда, родился из ничего (как наш Первосвященник: ни отца, ни матери, ни родословной - сошел свыше и восхитился на небеса), кто сидел за кого-то, невинно осужденный, и его пытали в адской камере, насиловали, били, раздирали в клочья. Память о нем на туберкулезном кладбище (для туберкулезных зэков): табличка Љ35 и братская могилка, точно в ней покойный композитор Вольфганг Моцарт спит в обнимочку с какой-нибудь бабой-кочергой... И братские могилы концентрационных зэков времен ГУЛАГа, сталинщины, гитлеровщины, дьявольщины, бесовщины, жизненщины, мировщины... Всех этих спящих в склепах, заживо умерщвленных летаргических Ромео и Джульетт с острыми языками да цокающими каблуками по чуткому полу Монтекки и Каппулетти... И сколько их там? И где они? Мне б туда коленками броситься, на морозное кладбище, и услышать гул подземный, и голоса моих любимых... Что за опера, брат? Какая литургия - Златоуста?..
В миру звенят мамоной, прикладывают медяки на глаза живым, обмеривают тебя круглосуточным законническим окуляром: мол, подходишь - не подходишь, их ли - не их ли. Эль Рои, Видящий меня - Ты видишь меня! Йихье имма, Знающий меня - Ты знаешь меня! Познавший меня от утробы матери, Ты прочитал в моем сердце кровавые письмена любви к Тебе, а прочее - ничто. Я не хочу отвечать за все человечество. Я виноват только в том, что не умею любить, как Ты. И нет у меня безумства, нет экстаза агнчьего в ответ на стрелы, злобу, клевету, нахальство, смердение... Не хватает сил целовать лепрозорийного в рану и погладить спидового по головке. Сердца Твоего не хватает, зрение не уберег... И печалюсь, и кричу к Тебе: “Увидь меня! И смотри через меня!”
Я хочу стать маленькой завитушкой в букве Твоих письмен, в таинственном божественном алфавите Твоего “Я жажду. Я люблю вас!”. Притаиться где-нибудь в уголке и умереть от любви к безликому прохожему, и отстраненно пасть, и сказать: “Нет никого ближе - мы одно”. Это язык Царствия, а прочее - космизм и НЛО, и нет его. И хотя б ты кололся трижды в сутки и курил марихуану, и по утрам вкушал коньяк “Камю”, и лелеял любимую порнопрограмму по пятому каналу сатанинского ТВ... капля Его Крови превосходит все блага земные, если вкусить ее из рук Первосвященницы небесной, Царицы Евхаристии - Марии. О, какую сладость подаст тебе Утешительница Мать! О, наконец-то упокоиться у Ее груди и уснуть, хотя бы ненадолго, и забыться тихим сном, мирным, упокоенным... Спеленайте нагого... Младенец Иисусе, как долго спал Ты на груди у Пречистой Матери? Старче Иисусе, Отче Иисусе, снятый с Креста после распятия, о чем Ты думал мертвый, когда Мать приняла Тебя на руки?..
Надо читать знаки священного безумия, иначе сойдешь с ума - от здравомыслия и нормы. Я долго плавал среди очкастых академиков и лысых рационалистов, пока не увидел в них прожженных шизофреников со всей их логикой, бытоустроенностью, законоупорядоченностью и последовательностью: от роддома - до койки в сумасшедшем доме. От места для тридцатилетнего епископа в золотом убранстве - до койки старца-шизофреника о.Иосифа Гайлера, что умер в Харольдсбахе, сподобившись три дня ходить с Пречистой на Erscheinungstatt (гора Откровений), где являлась Царица Небесная семерым девочкам-боговидицам... Напишите мне, как на его пямятнике: “Я был несчастный человек, но счастливейший священник”. Я был счастливейший счастливых, бродил по кладбищам, странствовал по храмам, целовал страдальцев, чутко вчитывался, никого не трогал, сострадал, любил, как мог... Пока не вошел дверью любви и упокоился у стоп Безумицы, распятой за мои грехи, и сказал: “Спасибо, светлая, святая Мать!.. Спасибо, Ты спасла меня. Ты привела меня, Ты упокоила меня... Что я могу сделать для Тебя теперь?”
- Обрати хотя бы одного к свету! Для чего, дитя Мое, увидь пространство храма в том грязном подъезде на улице Шаховская, 25, где трое прокуренных марихуанщиков, один мальчик, выбросившийся с восьмого этажа, и две девочки из числа абортированных. Сироты при живых родителях, горсточка скелетов с танцующими конечностями... Но что это? Открой глаза! О, сколько ангелов над ними! И преподобный Серафим, глядя на них, плачет и говорит: “Они совсем, как те, их деды, умершие в ГУЛАГе. Придем и исцелим их, и откроем им Царство Небесное, и примем их как дорогих гостей, и уделим им много внимания. Они здесь никому не нужны, на них никто не смотрит, и нет дела до этих погибающих святых. А они прекрасны! Пойдемте, дети, в чудный храм!”
январь-февраль 1997г.
|