* Стихи классика грузинской литературы Важа Пшавела переводили М. Цветаева, О. Мандельштам, и Н. Заболоцкий (прим. автора).
Во вчерашней жизни я и не жил
Следуя буддистской тропке Дао,
Рожениц напоминая труд,
Веки пару глаз моих рождают
Ежедневно в муках поутру.
И вздохнув от крика попугая -
От шлепка будильника, встаёт
К жизни инкарнация другая
В новом назначении своём.
Вечность ли в конце пути и космос,
Просветлённый ли пустой стакан,
Утром на подушке рядом - космы
И ладошкой к потолку рука.
Во вчерашней жизни я и не жил -
Был и медитировал с людьми.
Но, клянусь, что в этой буду нежным,
Страстным небуддистом, чёрт возьми.
Возвращение Тесея
С каждым годом больней
Отдавать Минотавру
И девиц и парней.
Эти юные пары,
Что любить родились,
Поедаются жадно.
Дай же меч под хламис
И спряди, Ариадна,
От кудели льняной
Для Тесея страховку
В лабиринте земном -
Сыну рощи ольховой!
Веря нити клубка,
GPS'у не веря,
Он, плутая, искал
Бычью голову зверя.
Афинян находил
Молодых и красивых
Не костьми для могил,
А живых и счастливых -
И в студентах сорбон,
И студентками йелей -
Тех, что пили бурбон,
Неэллинское ели.
Древнегреческий миф,
Современны литавры:
Уходите детьми
От царя-Минотавра.
И Тесей, побродив,
В настроенье неладном
Возвратился один -
Он любил Ариадну.
Волною платье в развороте вальса
Волною платье в развороте вальса
Бьёт в камни стен.
И плещется молва
На вечере, что Вальсовым назвался,
Где пенятся прибоем кружева.
Движение воды как вольных складок
Морского шёлка.
Ты отстранена
И так близка...
Мы в перекрестье взлядов,
Которыми расстреливают нас
Под шелест листьев в съеденной помаде.
Всей силой струн шопенится квинтет,
А я - как будто в танце с водопадом
Публично, тайно, явно, тет-а-тет.
Крещендо предфинальное вращает
Всю землю, и над нею вальс - как власть,
А хриплый смех накаркавшихся чаек
Царапнет лишь, не причиняя зла.
Вопрос о смысле
Он стар и еле держится в седле,
И ветер заметает след копыт
Из персов к иудеям и во греки,
Где давний спор троих навеселе -
Платона с Аристотелем кипит,
А Эпикур льёт критское под веки.
Где приклонит он голову?
Нигде.
Всю мудрость мира тащит зa спиной,
За нею - земли и тысячелетья.
Но распознав вопрос по бороде,
Беднягу на пускают на постой,
Дабы не слышать полудетский лепет.
Уже и разговор о нём смешон,
Не принято всерьёз упоминать,
Ну разве что в сравненье с Агасфером.
Философ, дню налив на посошок,
Допьёт бутылку белую до дна
И полетит душой в иные сферы.
И жизнь, вися на вечном волоске,
Смеётся, зная, как она хрупка,
Не то чтобы бессмысленна, а просто
Намного поумнела и в цветке,
В ребёнке со стаканом молока
Не видит смысла задавать вопросы.
Вор
Не жди меня к полуночи, кровать -
Я снова отправляюсь воровать.
Опять ты не провиснешь подо мной,
Подавлена и попрана спиной -
Плащом широким скрытая, она
С ногами и начинкой капюшона,
И сердцем, что с рождения бессонно,
Едва стемнеет и взойдёт луна,
Мелькнёт в проёме тёмного окна
Недорогой квартиры-распашонки.
Над городом роскошной нищеты,
Где светятся рекламные щиты
Под чёрными квадратами окон,
В ночи не выходящих на балкон,
Я пролечу, невидим, нелюдим,
Чтоб зависть не разбередить в прохожих,
Ползущих, пьяных, поступью похожих
На тех ужей асфальта посреди,
Чьи головы затоплены, поди,
Желанием сменить пижамой кожу.
Их искушали яркостью витрин,
Бельём постельным, мягкостью перин
С наперником трёхцветным и орлом,
Что гордо держит в правой лапе лом.
Не устояли, вняли словесам
Лапшеобразным, постным совершенно,
Не догадавшись, кто они в сношенье,
Но, примирившись с порцией овса,
Покорно затянули пояса,
Не отличая от петли на шее.
Мой путь неблизок, а объект высок.
Не красть же из песочницы песок,
Недвижимость и движимость, и лес,
Как будто жизнь не состоится без
Поместья в Ницце с парой - ух ты! - яхт!
Без личной эcкадрильи двухмоторной,
Красивых баб, достоинство которых -
На "Ё-моё!" являться без белья,
И понимая цену бытия,
Платить собой за ПМЖ в оффшоре.
Ограбить банк способен и дебил
Или - открыть, чтоб каждого, кто был
Наивен, до подштанников раздеть
И приземлиться на Карибах, где
Недвижимую жизнь приобрести.
Я тоже вор, но своровал не это,
А всё богатство с нищенством поэтов,
И возвращаю, совестлив и тих.
Луну за искушение простив,
Похищу и верну в строке к рассвету.
Воспоминание
Не может фотоаппарат
Точней оставить след:
Ты на коленях у костра,
А я - нa вертеле.
Нам двадцать.
Нет, немного за.
Прохладно и темно,
Там обожжённые глаза
И белое вино.
Залив, песок, глотки, вина
За голод мой шальной.
Ты надо мной наклонена,
И угли подо мной.
Ни комариной маеты,
Ни неба, ни огней.
Огонь на берегу и ты
Как хмель от Шардоне.
Восхождение
Скалолазные стены и пропасти,
На осколках босая стопа.
Оступился, последовав прописи -
Покатился, пропал.
Тишина и бесптичье заоблачны.
Ледниками слепит высота.
А солгал - и районным для области
Землежителем стал.
Уходил - удивлялись: зачем тебе?
Безопаснее нас посреди.
Отвечал только мышцами челюсти,
Сумасброд нелюдим.
Прихватил только имя и отчество,
И г. р. - для могилы в горах,
Отправляясь в своё одиночество
Со скрипеньем пера.
Высоко ли от уровня Тихого
И Атлантики сможет уйти,
Не имеет значения.
Стих его -
Восхождение-стих.
Но поднявшись хотя бы над крышами
Скалолазом, увидит тогда
И собратьев, а ниже те, выше ли -
Не ему разгадать.
Вот пара слов
Вот пара слов, за ней легла другая,
За той - ещё, дыхание-пробел,
Повисла запятая на губе -
Над пропастью, которая пугает.
Обратная... а выпукло и рядом
За ней прямая следует петля.
Вязание мужское умалять
Не нужно снисходительностью взляда.
Весь мир - клубок, что, спицею пронизан,
Покоится до вечера в шкафу.
Пусть жизнь короче станет на строфу,
Но строфы есть, что стоят этой жизни.
Время
Время.
Бах и орган, и древность,
Джаз, патефоны Грэмми,
Прение листьев, старение,
Камни упрямые Греми.
Время.
Время!
Ну же!
Пора!
За дело!
Смокинг ли, конь ли белый
Созданы для покорения
Женщины с веткой сирени
Время!
Время...
Слово и оправданье
Ступора, ожиданья
Лучших строителей здания
В стиле Британий и Даний
Крепких.
Время.
Новые ветры, крены.
Переплетая в среднем
Баха с ночными сиренами,
Выдаст блокбастер Грэмми
Время.
Все включено
Предусмотрены траты, и все включено
В предусмотренный загодя счёт.
Разволновано море: включили ль в окно,
Если бриз безвозмездно включён?
Бадминтон две девицы танцуют в песке.
Представляю в песке наготу -
Включено представление в левом виске
Или в правом, как сухость - во рту.
Попиваю из бара.
Он - "мини", и нет
В нем бармена.
Барменствую сам.
Телевизор включён мне о зле и войне.
То ли мёд, то ли соль на усах.
Ах, нажал бы на "выкл.", но нажатие "выкл."
Не избавит меня от еды,
Сыт по горло которой - окрошкой, увы,
Из войны и "ура!", и беды.
Вступление в 21-й век (А. D.)
Ни к чему,
ни к чему,
ни к чему полуночные бденья
И мечты, что проснешься
в каком-нибудь веке другом.
Время?
Время дано.
Это не подлежит обсужденью.
Подлежишь обсуждению ты,
разместившийся в нем.
(Наум Коржавин, "Вступление в поэму")
От Афин до совка
с интерлюдией пыточных казней,
А от них до меня -
на два пальца истории зла;
Ядовитый стакан -
эмиграцией в смерть одноразов,
Он - предательство дня,
всё того же - с пером у стола.
Ничего не прошло,
не ушло с обновлением быта.
И стоят времена,
поменяв палачей имена,
Имена площадей
да названия казней и пыток
Для свободных людей,
что рождались во все времена -
Времена проклинать
и идти против свор и проклятий,
Времена для стихов,
что затоптаны будут в пыли,
Времена презирать
мракоб?сов с iPhonе'ом и ятем
В подворотне двора
монархической рабской земли.
Выключатель чёрный у двери
Сергею Есенину
Выключатель чёрный у двери
К лампочке привязан.
Шуры-муры.
Вверх щелчок - и та уже горит
Наготой без юбки-абажура.
Провода заплетены в косу,
В ней белеют капельки фарфора.
Свет живёт, как солнце - на весу
День какой и год, и век который.
Между "Вкл." и предрассветным "Выкл."
Ночь любви и стихотворных строчек.
Выключатель к этому привык,
Лампочка горит ему и хочет.
Переменен между ними ток,
Но коса рифмовки постоянна.
Крюк на потолке торчит, высок,
А под ним - Серёга окаянный.
28 декабря 2017 года
Голос
Если связки сухие в горле
Топот града впитали губкой,
Из раскатов грозы над городом -
Гроздьев грома сдоили звуки,
Если связки в пустыне будней,
Словно в праздник расплёсков шторма,
Овладели бельканто трудностью
И завыли сиреной, вторя
Гулу воен и стону боен,
Плачу капель на дне колодца,
Значит, голос природой скроен, и
Слышать соло толпе придётся,
Ненавидя за резкость тона,
Колдовать, насылая порчу,
И топтаться за микрофонами
С усилением пошлых корчей.
В дни мычания нужен голос
Человечить молчанья полость,
Голос - веку отлитый колокол,
Что тревожен, пожарен, колок.
Горизонт
Летит струя шампанского, как бес,
Шипя от злости, зная - недолёт,
А души долетают до небес,
Гудками отвечая на "Алё!"
Граница между знанием и всем,
Во что мы верим, не беря зонтов -
Барьер для тем отсутствия, и тем
Присутствия за видимой чертой.
Догадки проверяя с рюкзаком
И заменяя гелием азот,
Ныряем, лезем выше облаков.
Бежит неуловимый горизонт
С открытых мест и прячется в лесу,
Где леший в кумовьях у лесника;
Они хлебают водку, словно суп,
И черти пляшут, и дрожит рука,
Извлекшая из банки скользкий груздь.
А горизонт настолько недалёк,
Что окружает линией, как грусть -
Пилота звездолёта над Землёй.
Мираж - и там, и здесь.
Но я люблю
Когда он округляется луной,
Когда высотный самолёт петлю
Лихим ковбоем вертит надо мной.
Город
Это - город-музей
И его панорама.
Перехода подземность,
Одетая в мрамор,
Усыпальня рублей
В пирамидной гробнице
Из камней как нолей
Чередой к единице.
Это город Петра
И Кремля подворотня,
Это город без права
Мосты называть.
А вороны, как чёрные сотни,
Всё кружат над Собором поротно,
Голубей ущемляя в правах.
Горькие мысли у медного памятника
Лев Толстой:
"Беснующийся, пьяный, сгнивший от сифилиса зверь четверть столетия губит людей, казнит, жжет, закапывает живьем в землю, заточает жену, распутничает, мужеложествует, пьянствует, сам, забавляясь, рубит головы, кощунствует, ездит с подобием креста из чубуков в виде детородных органов и подобием Евангелий - ящиком с водкой славить Христа, т.е. ругаться над верою, коронует [...] свою и своего любовника, разоряет Россию и казнит сына и умирает от сифилиса, и не только не поминают его злодейств, но до сих пор не перестают восхваления доблестей этого чудовища, и нет конца всякого рода памятников ему. И несчастные молодые поколения вырастают под ложным представлением о том, что про все прежние ужасы поминать нечего, что они все выкуплены теми выдуманными благами, которые принесли их совершатели, и делают заключение о том, что то же будет с теперешними злодействами, что все это как-то выкупится, как выкупилось прежнее".
К 9-му июня
Проклятие, губитель-кат,
Тебе не крикну: "Исполать!"
Ты - вор* святого родника,
И властный бес своих палат.
Срамных, как срамен Кремль-трактир,
Таскал на ассамблеи баб
Пётр Алексеич, бомбардир,
И пил до упаденья лба.
Ты создал армию и флот,
И власть, что свята и теперь -
Кулак, величия оплот,
Где может быть в святых и зверь.
Ещё одно из славных дел -
Та щель, что прорубил топор
В Европу с завистью глядеть
И ненавидеть... до сих пор.
Босые лица у бояр,
Плезир шармана посреди...
Не вижу перемены я -
Аккаунт нынче да кредит.
И в челобитных тот же слог
Посадких якобы людей,
Что приказным есть подлость**, зло
И отвлечение от дел.
Летят остатки на мослах
Людишкам, что с царём во лбах -
Им, не допущеным к столам
Полуголодным, озябать.
В значеньях новых "воровство"
И "подлость" нынешним летам,
Но - тем же власти естеством.
Уж триста лет, а воз всё там.
Глаголю для всея Руси:
Иные годы или те,
А ты страдалицей висишь
Над перекрёстком на кресте.
*В те времeна (XVII--XVIII века) словом "вор" называли изменника, предателя (прим. автора).
**Подлый - (устар.) принадлежавший по рождению к низшему, податному сословию, неродовитый (прим. автора).
Горькие мысли эволюции
Это те, кто кричали "Варраву! -
Отпусти нам для праздника...", те,
Что велели Сократу отраву
Пить в тюремной глухой тесноте.
Им бы этот же вылить напиток
В их невинно клевещущий рот,
Этим милым любителям пыток,
Знатокам в производстве сирот.
(Анна Ахматова, "Защитникам Сталина")
Одарила силой выжить без рогов,
Не когтями, а зубастостью ума -
Приручить и приучить светить огонь
Так, чтоб глаз тебе не выколола тьма.
Но, назвав себя вершиной под венцом,
Мастурбируя на звёзды и кресты,
До протомы озверяешься.
Лицо
Сорок тысяч лет творила я, а ты...
Ты коленопреклонён не перед той,
Кто в мучениях из праха родила,
А у бронзы, что на площади пустой,
Где молчат без языков колокола.
И уже на четвереньках семенишь,
А ведь мял прямохождением века.
Память горькую на гордость заменил
Обезумевшим до глины для горшка.
Господь, давайте нынче - по душам
Господь, давайте нынче - по душам.
Но перейду на "вы", и вам бы надо -
Не пили никогда на брудершафт
И не лобзались трижды по обряду.
Но вы вольны и тыкать, поносить -
Ведь я один, в кепчонке забубённой,
А вас не сосчитать на небеси,
Извечным страхом смерти порождённых.
И вам, тот смертный страх найдя везде,
Сопровождать его до божьей нивы -
Богам как копиям лепивших вас людей:
Жестоких, добрых, властных и ревнивых.
Пусть не всесилен я, не идеал,
Не вечен и живу своими днями,
Но слов со временами не менял,
И сына не пошлю, чтоб изменял их.
Два клюва-стрелы
Два клюва-стрелы на восток и на запад
У камня-истока, но кануло будто
Письмо с направлением в светлое "завтра".
В конверте пустом - беспросветное утро.
Не сбывшись, надежды с цветными хвостами
По жалобным крикам находят друг друга,
И книгою жалоб верстаются в стаи.
Побыв козырьком, опускаются руки.
И снова в томлении хмель сосложений
Того, что желанно, но мыслится с "если" -
Мужские фантазии с грёзами женщин
И планы развития девственных чресел.
Обивка диванов сидением стёрта,
Седением порчены фотольбомы,
А всё, что не в кадре, отправлено к чёрту,
И новые птицы слетаются к дому -
Строками мечтаний с размытостью линий.
Манилов "Ах, вот бы..." потянет из трубки,
А Павел Иванович набриолинен
Практичным и в меру упитанным трупом.
И множатся мёртвые душами статских,
Действительных, тайных и прочих, а кто-то
Живым выступает стоять на Сенатской,
Ища на Болотной тропы из болота.
И мёртвые души как ветхая сила
Пытают живое за отступ и ересь.
Родись Иисус у Марии российской -
Носили бы кол на груди, а не крестик.
Две красные топки вселенской печи
Две красные топки вселенской печи -
Одна обжигает замес в кирпичи,
Другая их плавит в ночные сердца -
Пылают и слаженно, и без конца.
Два жерла, работою раскалены,
Заряжены правдой своей стороны,
И дуло одной из условных сторон
Нацелено в траур ночных похорон.
Но есть промежуток - стихает стрельба,
Плавильня, чтоб жертвы остыли в гробах,
А пламя уснуло, что в серой золе
Безвредно бумаге на сером столе.
Окошкам жилья в это время сереть,
А кошкам сливаться в бесцветной поре.
Сереет и цапля - избушка болот -
Лягушек щадит её клюв под крылом.
Скрипит не перо, а лишь серый забор,
И сон проникает в жилище как вор.
Он тащит объедки надкушенных тем
С листа на столе и жуёт в темноте.
Но стрелка подходит ко времени "Ч",
Наводчик наводит с росой на плече
На серую цель оглушительный залп,
Который раскроет владельцам глаза.
Ах, только бы шнур не порвался пенькой,
Повиснув у ложа безвольной рукой,
Чтоб время делили на прежде и от
Два красные жерла - закат и восход.
Две ладони
1.
Подпирали стены, щёки
И сдавали на игру,
За затылком, одиноки,
Вспоминали чью-то грудь.
Петушились пятернями,
Собирались в кулаки,
Были добрыми, как няни,
Были жёстки, как тиски.
В габардиновом регланe
Грелись спинами котов -
В тёплой глубине карманов
Старомодного пальто.
2.
Деньги долго не шуршали,
Уходили на винил
Из нелипких и шершавых
Со следами от чернил -
Тех, что рифмовали небыль.
Ей ли в красках былью стать?
Кисти, распросите небо
До касания холста!
Помнить ли скелеты в доме,
Тот ли не был, кто забыт?
Снег, растаявший в ладонях,
Мутен пригоршней судьбы.
3.
Не гадай на полустанке,
На полжизни-полпути!
Линиям судьбы, цыганка,
Знаю, к холмику сойтись.
Где же - не бросай на шали
Карты неба и земли,
Чьи мозоли полушарий
По экватору срослись.
Только хорошо бы - в доме,
А не в жерновах пути.
В доме приняли ладони -
Там им веки опустить.
Декабрь
1.
Декабрь.
Настои трав у ночника.
Таблетки разноцветны балаганом.
Не вылечат молитвы шарлатанов,
Поможет полстакана коньяка.
Ты, плоть, уже всё чаще предаёшь.
Душа, не изменяй же куртизанкой!
Когда пиявок заменяют банки,
Я со спины - оплавившийся ёж.
А всё к тому, где жизнь - больничный лист
С температурой зимней под сорочкой
И со строкой "Причина смерти: (прочерк)",
И звук от кома смёрзшейся земли.
2.
Такие мысли...
в месяце простуд
С аплодисментом кашля из гортани
В партере.
Но гримёры упасут
От бледности Онегина и Таню.
Всё меньше света от и до темна,
Где нет теней, что действует на нервы.
Безвкусна, как тягучая слюна,
Сигара в полночь светится Венерой.
3.
Не в связи с декабрём та, с кем он спал,
Но насморк - Пётр у спальни, меч во длани.
И молот спит отдельно от серпа,
Как будто в треугольнике - углами.
Встречаются за чаем по утрам,
Соприкасаясь разве что ногами,
Улыбками, печалями утрат.
"Недомогаешь?" -
"Да, недомогаю".
Вселившись в медный чайник со свистком,
Мучитель-чёрт над тазиком страдальца
С его ступнями, полон кипятком,
Пытает плоть, что поджимает пальцы.
Декабрьский снег
Он, втёршийся в доверие саней,
Представившийся как зипун поленьям,
Оставил лужи на прощанье - снег
Растаял в неизвестном направленье.
Кусты торчат, раздеты донага,
Подобны ржавым арматурным прутьям,
А девы, амазонки в сапогах,
Опять в осенних туфлях, как рекрутки.
Мошенник, прихватив с собой лыжню,
Следы в саду, пуховые наряды,
Оставил землю - Махой в стиле ню,
Что без одежд не привлекает взгляда,
А послевкусьем юности горчит.
Из белизны в ноябрь вернулся точно
Вновь письма от деревьев получил,
Писавших "до востребованья" почтой.
Иду по этим слипшимся листам,
Что не шуршат, а плачут под ногою.
В прошедшем - нагота и пустота.
Мне Маха в белом нравится у Гойи.
Для́ секунды
Для́ секунды промедленьем,
Не всегда подобным смерти,
Для минуты во Bселенной,
Что - иота глазомеру,
"Поцелуем" для́, веками
Спавшим как произведенье,
Отсекая лишний камень
Инструментами Родена,
Исключеньем слов увечных
И избыточно красивых,
Чтоб из глыбы русской речи
Высечь простоту и силу,
Ножно, добывая ужин,
Для́ охоты чувством меры,
Окорачивать ненужность
И животные манеры,
Нужно недочеловеком
Отсекать своё уродство,
Чтоб из каменного века
Челюсть вышла подбородком.
Дом, который построил прадед Том
"В деревне Бог живёт не по углам"
(И. Бродский)
Жильцами дома - звук и запах,
Которые рожает жизнь,
И черепица черепахой
Над ней оранжево лежит,
Уют от ветра сторожит.
Тот зло срывает на рубахах -
На белых флагах чистоты
И добрых помыслов фрегата.
Без кружев, выкройкой просты,
Они, заплата на заплате
Потёртой, машут o незнатном
Происхождении четы,
Что в доме с Богом.
В единенье
Он стряпает и шлёт еду,
Его благодарят за рвенье,
Потом на суп готовы дуть,
И отмечают раз в году
Свои и Бога дни рожденья.
И дом тот истово творит
Детей, молитвы, песни, тесто
От февралей по январи,
И начинает с Богом вместе
Любое дело. Он же, честен,
С ним о стропилах говорит.
Не чужд и поприщам столичным
В стеклобетонных городах,
Где пыльны жалюзи, безличны,
А в кранах твёрдая вода.
Зайдёт в костёлы и - айда,
Чтобы успеть на электричку
Туда - в дубовый свой ковчег,
Который выплывет и в кризис,
Начнёт с нуля всё вообще.
На нём спасутся даже крысы
И пара луковиц нарцисса
Да семя ржи и овощей.
Дома
Преградами для внешней темноты
Подобно крепостям, стоят, спокойны,
Спасая от животной гопоты,
От варварского войска насекомых,
От ветра бесконечных перемен
Погоды, взглядов, моды и давлений,
Событий и навязчивых ремен -
Бегущих строк со скоростью явлений.
В часах настенных медленнее дни,
В простенках - сновидения и мыши,
И мысли, не нашедшие страниц -
На паутине, гамаком пpовисшей.
Поскольку могут нескольким служить,
Дома просторней, чем судьба под кровом -
Убежища наземные, что жизнь
Хранят от звуковых бомбардировок.
Благословенно плаванье домой!
Вернувшийся благополучно в гавань
К сиренам обращается кормой,
А волнорезы отсекают гавы.
О коврик, что прилежностью знаком,
Он вытрет ноги. Радуясь возврату,
Замок отсалютует языком
Как пёс домашний незамысловатый.
Домой!
Все курорты, как сортиры,
Одинаково комфортны.
Справа ролик для подтирки
Слева - все равно запоры
От еды вне всякой меры,
От услуг, что и не ищешь,
От пророков новой веры
В органическую пищу.
Одинаковы на блюде,
В масле теплятся улитки.
Одинаковые люди
В одинаковых улыбках.
Так домой, где пост в пустыне
И акриды с диким мёдом,
С искушением простыми
Пивом с чертом-бутербродом.
Домосед
Дела вне дома - и долг, и подвиг.
Не то что в горы, а в город лень мне -
Я домосед.
Пусть гора приходит
И ткнётся пиком в сустав коленный.
Скажу не шутку, понизив голос:
Высоты в цифрах точны, но лживы.
Отсчёт для неба веду от пола.
Я - небожитель, но с кровью в жилах.
Нелепо, в тучу упёршись взглядом,
Просить о хлебе насущном Бога.
Он не за нею, а где-то рядом,
В гостях нежданных моих порогов.
Дорога совиного стола
Пришельца дом осмотрит строго.
Узнав же, отопрёт.
Как приглашение к порогу -
Возьмёт под козырёк.
И дверью мне заулыбавшись,
Распахнутой - впустить,
Смахнёт с подошвы лист опавший,
Прилипший по пути.
Войду и соблюду примету -
У двери помолчать,
Присев на крае табурета
К удаче в добрый час -
В начале той дороги дальней:
К столу, гнезду для сов,
А после трёх - к совиной спальне,
Где пересадка в сон,
Тревожный путь в ночных одеждах
За лунным серебром,
Где страх-разбойник неизбежен,
Как утрений порог.
За ним, найдя покой в движенье,
Я отдохну от слов.
Под пледом из мужчин и женщин
Уютно и тепло.
На сквозняках чужих порогов,
Где лоб ласкает ствол,
Я снова захочу в дорогу
Домой, где степью - стол.
Дорога
Запорожные тысячи вёрст
Начинаются с чарки одной -
Запорожной, а если ты гость,
Что не пеш, то ещё - стременной.
И дороже дорожные дни,
Чем под крышей похмелье ума.
Отдавание сердце полнит,
Получение - только карман.
Но дорога не всякому впрок,
Ведь прочнее и пьянство, и печь.
Отдавать ухожу за порог,
Предъявлять подорожную песнь.
Дюна Пилата (Дюна Пила)
От берега Бискайского залива
Передвигает дюна килотонны
Песка времён, запас его бездонен.
Она стара, как мир, нетороплива
И сахарно бела, и монотонна.
Умолкшие утопленницы-сосны
Погибли под сандалией Пилата.
Всё выше холка у волны и плата
За безразличье, неподвижность, косность.
О пинии, как жалко вас, безлапых!
По дну пришла, вползла на берег снулый,
Засахарив прибрежную часовню;
В ней аквитанский колокол качнула,
Язык его застыл, умолк, ненужный.
Над ним часы песочные бессловны.
Тысячелетья движется к Парижу,
Уже в три раза выше Нотр-Дама.
Верхушку башни Эйфелевой вижу
Заброшенною нефтяною вышкой
Над Нотр-Дюной, белой и упрямой.
***
Звони звонарь на колокольне чети,
Пока она не стала минаретом,
А Нотр-Дам ещё не стал мечетью
Для парижан - сирийцев и чеченцев,
Которым вина будут под запретом!
Её отсутствие печалит
Её отсутствие печалит,
Но, пессимизму вопреки,
Приходит на порог отчаянья
Удача в образе строки.
Приходит, с опозданьем вечным,
Искав прозрения, слепа,
Неспешным шагом, словно вечер
И всё, что может наступать.
Люблю нежданность и приходы
Тех, кто привычен по часам,
Как ночь - любовница-свобода,
Черна косою и боса.
А утром, наглая, наскоком,
Чернильных пятен не отмыв,
В мой дом удравшая с уроков
Девчонкою влетает мысль.
И день вверх дном тогда выходит
Из ритма - наперекосяк,
В зрачках гарцуют, хороводя,
Шальные искорки бесят,
Забыв, что приступает возраст,
Как пашня жадная к степи,
Коря за шаль, пристроясь возле,
И ей уже не отступить.
Зима, предсказанная пошлость,
От дела, может быть, в версте,
Вдали уже шуршит подошвой,
Что клевер втаптывает в степь.
И где-то войлочною тенью
В пути по времени без карт
Гнобитель луговых растений -
Декабрь.
Ёлка
Торчит она, довольствуясь углом,
Густа, как тень с короною-иглой,
Похожа на высокий колкий дым.
Смола на пальцах - никуда не деться,
Не смыть её.
К ней липнут годы детства
И грустное "когда был молодым".
Безжизненна, но постоит, пока
Не пожелтеет правдой на боках
О том, что к Рождеству зелёный труп
Украсили, как девицу к венчанью.
И разве что подсвечник со свечами
Грустил и слал проклятья топору.
Печаль, печаль...
Слезами не пои -
Иголки не осыпались мои,
И сок перемещается в стволе.
Волью в него, расслабившись, полкварты,
Найду географические карты
И разложу пасьянсом на столе.
Сойдётся?
Ничего не загадал...
Вот город, дом, игрушки-поезда,
Что позже будут по миру катать,
Плацкартами изматывая нервы.
Не выглядит игрушкой револьвер мой,
Гирлянды строчек - ёлочным под стать.
Чем дальше, то есть, ближе - времена,
Тем хуже различаема страна
С проливом, начинающимся с "ля",
Где Нотр-Дам и Тауэр - напротив,
Подобно Жаруски и Поваротти
На сцене, неделимой, как земля.
С католиками встречу Рождество,
С атеистичным детством и его
Салатом оливье - царём стола,
Со звёздами на небе и на ветках,
Домах и флагах - артефактах века.
И эта память колка и светла.
Если ветер с грозою прервут
Если ветер с грозою прервут
В проводах суету электронов,
Водружу королеву на трон и
Преклоню перед нею главу,
Соблюдя этикетный поклон,
Прикурю от неё сигарету,
Намекая на званье поэта,
Кто свечой может быть награждён.
Я старательно образ такой
Создавал, но под лампой дешёвой
Электрической многосвечовой,
Замахнувшись рукой и строкой.
И пока в ней отсутствует свет,
Маета переменного тока,
Хоть на краткое время и только
Стану вечен как русский поэт.
Ещё раз
По гороскопу ли нашла,
Застала ли в обходе тайном?
Нашла безумием чела,
Накрыв ночным звёздометаньем.
Дабы, в отличие от сна,
Почувствовали жар напалма,
Не в спальне осадила нас,
А в джунглях города неспальных.
Закон иной, но он жесток -
Уже не средством выживанья
Любовь - родник, ручьям исток,
Не их соитье на диване.
Платящие всегда в долгу,
В бездумном колдовстве движений,
В сраженье шёпотов и губ,
Где ни побед, ни поражений.
Она вселяется в ребро,
Как бес, в дома, стихи и жизни,
Где совершает зло с добром,
Не поддаваясь экзорцизму.
Она не просит, а велит
Отбиться журавлю от стаи -
Снести даяние земли
Туда, где Святцы зачитали.
Приходит, в двери не стучась,
Переставляет мебель, мысли,
Но снизойдя в неверный час,
Без слов уходит, по-английски.
За земным горизонтом
За земным горизонтом, за уровнем моря,
Где присутствует мудрость в отсутствие горя
Есть обитель ответа любому вопросу,
Та обитель в избушке, а может быть, просто
В углубленье высокой горы,
Что укромней мышиной норы:
Говорили неглупые - глупо не верить.
Как пальто, распахнув утеплённые двери,
И без зонтика, шапки-ушанки, берета
К горизоту, надеждой одной обогретый,
Попирая начало стези,
Кривизною земли заскользил.
Самому интересно.
Уступкой не лаю
Обезумевших сук, что давно посылают,
А настойчивым зовом рассудка ведомый,
Всё, что должен, отдав, как швартовы у дома,
Я, намылив под лыжей лыжню,
В путь отправился искренним ню.
Встретит чёртова матерь пылающей домной
Или орган мужской, или женский огромный -
Я спрошу обладателя вечных ответов,
Но боюсь, он не сможет ответить поэту:
Что - поэзия?
Что - в ней самой?
И вернусь без ответа домой.
За зеркалом
Житьё моё истоптано часами.
Одни спешат, другие отстают,
Меняя цифры, шевеля усами,
И днём, и ночью в маршевом строю.
От скорбных понедельников до пятниц,
От январей к итогам декабрей -
Вперёд, вперёд, не уступив ни пяди.
Навстречу - память, выбита на треть.
Что - времена?
Упоминанье нравов
По моде - с обнажением колен
И выше?
Там - единственная правда
Для продолженья жизни на земле.
О память, cохрани мою порочность,
Скользящую рукою по бедру,
И звук благословляющих пощёчин.
Пусть имена и даты отомрут.
Ты не всегда точна, но пораженья
Не понесла от прожитых стихий.
За зеркалами отраженья женщин
Хранятся, как прекрасные стихи.
За полночь
К полночи помялся, словно смокинг,
Вечер.
Есть кураж, но вид ненов.
Он, как ночь, формален лоском в окнах,
Черен и торжественен сукном.
Полночь в непривычной платье-дате
На "12 раз" приглашена
Бравым фейерическим солдатом.
Год.
Мгновение.
Глоток вина.
Лунная слепая белоглазость.
Скомкана к отбелке, к утюгу
Скатерть в красных пятнах от "Шираза" -
Память о пьянившем на бегу.
Зависли в воздухе молчком
Зависли в воздухе молчком
Слова-местоимения,
Петля - вопросом и силком,
И недоразумением.
К ночам не тяготеют дни -
В природе беззаконие.
Торчат сосульки вверх, они -
Оглохшая симфония.
Экран заполнил белый шум
Не одами, не к радости.
Застывшим выпадом ушу
Рука пронзить старается.
Беззвучен колокол-звонок,
От сокола до терема
Парсек обиды заводной
Да чёрная материя.
Но притяжение любви
Возобладает всё таки,
А ей пространство искривить -
Что пульс пустить чечёткою.
Загробное
С обивкой траурной и строгой
В подтёках от свечи над ней,
Слегка помедлив над порогом,
Он плыл, качаясь на волне.
И плечи скальпелем кроила
Вживляющая крылья мысль
Шальным хирургом, не навылет -
И смертны, и... бессмертны мы,
И так малы, что мы огромны
Извечным тленом на земле,
Загробны, следуя за гробом,
Как те, кому над нами тлеть.
Шаги, стихи и горсти глины,
Замесы ходу слов и лет.
Мы - слёзы, капли стеарина
И чёрной крови на белье.
Пути не знать последних метров -
Не повернуть и не прервать.
Слова Гомера о Деметре
Живут в сегодняшних словах.
Закат
Хмельной закат в проекции настенной -
Мистерия об истине в вине,
Где образы ветвей играют тени,
Стежки на гобеленном полотне
Трезубцами кирилличных шипящих.
Там подвенечный шелест о любви,
И шёпот вдовий, чёрный и скорбящий,
И белый пенный - от шампaнских вин.
Мелькают пальцы в сурдопереводе
Одновременных реплик за окном
Из текста, сочинённого природой
Устам глухононемых говорунов.
Блаженны говорящие друг другу,
Блаженны все, способные на слог -
Пусть путан, многозначен, словно руки,
Кричащие о чём-то за стеклом.
Утихнет ветер, солнце вполнакала
Нырнёт в бокал, чтоб, выпитым до дна,
За горизонтом этого бокала
Пьянить истолкованиями нас.
Заповедник
Была трава, густая, словно песня,
А звуки слов настолько велики,
Что паровозы не кричали в месте,
Где сам Господь рыбачил у реки.
В ней маковки Подкрестья отражались,
А золото на вышивке крестом
По голубому полотну, пожалуй,
Превосходило стоимость холстов,
Кинокартин, стихов и фотографий.
Ах, нужно было б час остановить,
Когда траву ещё косили графы,
Босые и народные в любви;
Огородить забором в сто саженей
С запретом "Не касаться!" временам,
Что так коварны в быстроте движений,
И перевоплощают племена;
Водить детей, народоведов, лохов,
Уверовавших в гугловый прогресс,
Чтоб убедились, как совсем неплохо
Жилось без телевизора окрест.
Ах, если б знать!
И нынешним завидно,
Что славлю люд, владеющий косой -
За тех, нетелезрителей, не стыдно,
Включая графов с дуростью босой.
Звеном цепи
Звеном цепи происхождений
От первородного греха,
До настоящего стиха -
Звена в ряду из наблюдений
Глубоких или - по верхам,
Звеню хозяину, он - век мой,
Помехой поступи не став.
Та цепь - на шее для креста,
Что непосилен человеку
И даже человекам ста,
А только всем сынам эпохи
И внукам, и прасыновьям,
Желающим окна, как я,
В глухой стене, чьё дело плохо,
Поскольку ей не устоять.
Всем нам, праправнукам Гомера -
И поздним, кто крестил строку,
И нынешним, кто на веку
Не попирал пороги веры,
Таранить стенy Сиракуз.
Здесь не прижиться скверному углу
Здесь не прижиться скверному углу,
Асфальту не улечься под ногами -
Такая оглушительная глушь,
Что ветки снизу кажутся рогами.
Ухоженные берега пруда
Так невозможны, как в японском - лямбда.
Сгорели бы иголки от стыда,
Навесь на них цветастые гирлянды.
Приличная одежда на кой шут?
Смешон лишь сам себе.
В процессе странствий
Молчу, дышу, ботинками шуршу
В ни чем не ограниченном пространстве.
Мой пёс ныряет по уши в листы,
Ища письмо, оставленное сукой,
В котором строки-запахи просты -
О мыслях переваренных за сутки.
Вернёмся в наш неприхотливый дом,
Где все часы отстали на два века,
Но всё идут к туманному "потом",
Когда с восходом не размежу веки -
В стенах без натюрмортов и икон,
И копий, что скопированы с копий,
Здесь выставка пейзажей из окон,
Которые приобретают оптом.
Быт старомоден, словно абажур,
Подобный кринолину в переулке.
Хозяин - пёс, которому служу,
А он меня выводит на прогулки.
Зимняя песня
Снег обходит дорогу,
Та безудержно плачет.
И чернеют пороги,
Будто траур в домах.
Это признак печали,
Призрак брошенной дачи.
Праздник тризны венчальной -
Смерть-невеста-зима.
И холодные пальцы
В чёрных норах карманов
Согревают друг друга,
Как нагие зверьки.
Смотрят в небо опалы
Птичьих глаз на веранде,
Oбездвиженных вьюгой.
И не видно реки.
Ночью, снежной и синей,
На закланье поленья,
Преклоняя колени,
Я кладу на алтарь.
И труба, что остыла,
Воскресает, теплея,
Дышит дымом елейным
И уже непуста.
Я губами впиваюсь
В откровение фляги
И общаюсь с богами,
Коньяком причастив.
И слова напеваю,
Вверив их не бумаге,
А сердечной мембране,
Подсказавшей мотив.
Из беспорядочных волокон
Из беспорядочных волокон
Потрёпанных ветрами крон,
Подроста - детворы у окон,
Подлеска - дафновых корон,
Плетей плюща и винограда,
Чья дикость только на словах,
Подобно мыслям ретрограда
В сверхпрогрессивных головах,
Из мхов и мальвового дара,
И горицвета-колдуна
Прядёт ручьи хозяйка Тара*,
Не зная отдыха и сна.
Не бог лесной, но скор в ученье,
Я тоже колдовать хочу,
Из льна запутанных значений
Строку ладонями сучу,
Чтоб нити превратив во ткани,
Пошить одежды временам,
Любимой - платье, а не кануть
В геенну праздности и сна.
*Славянская богиня леса (прим. автора).
Изба
Бог ли хранил тебя - избу -
От вечных перемен на свете
И от тарелки на горбу,
Для связи сруба с Интернетом?
Закону ль сохраненья изб
Ты подчинилась без обновы,
Не наряжаясь в атеизм,
Чураясь платья временного.
Исконна, срубленная в шап,
Без туалета с унитазом
Стоишь, уже едва дыша,
Темна, печальна и трёхглаза.
Сарайчик, сгнивший под дождём,
Что керосиновою псиной
Был для поенья ламп рождён,
Столетьем обескеросинен -
Просёлок не найти давно -
Зарос травой, а ты, наверно,
Его намного старше, но
Дорога умирает первой.
Уже который твой венец
Уходит в землю понемногу,
Куда последний твой жилец
Ушёл соединиться с Богом.
Иконокрадом
Иконокрадом из поэтов
Настырно в храм природы лез,
Таща в тетрадь иконы лета
С росоточением и без.
Асфальт на площади парадной
Служил грунтовкой для стихов
О смраде чёрного квадрата,
Вонявшего пивным ларьком.
Вницал туда, где сапогами
Не попирают ворс ковра,
Юродствуя там:
"Бедный Гамлет!", -
Безбедным Йориком двора.
С натуры вздора и не вздора
Писал картины на холсте.
Но масло для мазков Нагорной
Ещё без крови на кресте.
Исповедь безумца
Не усреднён диагнозом "нормален",
Чья кровь текла бы пищей для клопов,
Чей путь до тла - работа-кухня-спальня,
Стихосложенье - хобби и окоп.
Безумно рад, что никогда не с теми,
Кто от рожденья обделён сполна
Безумием, что между нами стены -
"О нравы!" после слов "О времена".
У этих стен, хранящих вздор наитий,
Что не понятен прочитавшим стих,
Не вою:
"Я нормален, отпустите!" -
Молю о том, чтоб не впустили их.
В неистовстве на дне сырой могилы
Был Гамлетом, несущим ерунду,
Офелией, что Гамлета любила
И шла к воде топить себя в пруду.
Вонзался камнем в череп Голиафа,
Покинув лоно матери-пращи,
И топором врубался в плоскость плахи,
Свои мозги и тело разлучив.
Я славлю те безумия открытий,
Что у двери распахнутой знобят!
О, не лечите бреды, не лечите,
Наполнив шприц лекарством от себя.
Нельзя храпеть, когда повсюду полночь.
Пусть едет крыша, громыхает жесть!
Нельзя создать того, что будут помнить,
Когда под мышкой - 36,6.
Исход из рая
Божественный театр
как отдых от забот -
Террариум, предел
ему четыре речки.
Скучает кукловод,
известен наперёд
Ему событий ход,
движенья пальцев, речи.
Марионеток бунт,
познавших наготу
И зло, и стыд земной,
и слёзы под перстами.
Прощай навек, театр!
Вахтёром на посту
Поставлен Херувим
с пылающею сталью.
Оперившись, птенцы
не в должниках у гнёзд.
Зачем нужны крыла
прикормленным на ветке,
Где с неба - червяки
без счёта день за днём?
Птенцы растут летать,
подобно человекам.
Блаженство бытия
возможно ли ценить
Без муки и тоски,
в Эдеме неизвестных?
Любовники, грехи -
да здравствуют они!
Пусть в поле пастухи
поют срамные песни!
Что - вечность очагом,
не требующим дров,
Что - беззаботный кров
дарованного сада?
Дано одно добро,
a значит - ничего!
Рай может полюбить
лишь изгнанный из ада.
Ищите
Ищите то, на что она,
Неподражаема, похожа,
Зачем приданым придана,
И лгите божно и безбожно.
Но нет намеренья странней,
Чем втиснуть в череду сравнений
Свою метафору о ней
Бинтами прошлого раненья.
Умножьте восклицаньем знак "!"
На немощь пошлых троеточий.
Как редок тот глоток вина,
Что перевязывает ночью,
Смычком смыкая две струны,
Прижатых к полночи в вибрато,
Две тени у одной стены,
Свечой колеблемых, прижатых.
Ищите, чтоб не навалить
Опять о запахе фиалок.
В шкафах держите нафталин
И строки, пахнущие каллой.
Июль
О дневная жара!
На Голгофе пытуем с утра,
Ожидал эту полночь - воскреснуть.
Бьют по рельсу часы-повара
И зовут в затрапезное кресло.
Что за лакомство сов -
Пара стрелок настенных часов!
Отвисев на крюке в виде двойки,
Как базарные сомик и сом,
Разомкнулись, в объятье нестойки.
Середина стиха.
На пути одиночный ухаб
Полуночный в июньские иды.
Ожидаемый крик петуха.
Неизвестные планы планиды.
Он не стар и не юн,
Словно взбалмошный отрок-июнь,
Не похож на устойчивый август.
Делит поровну песню мою.
Пропою:
"Я так рад тебе, аве!"
Казалось, что впервые в жизни
Казалось, что впервые в жизни
В одном дому одной земли
Две стрелки посолонь кружили
И только к полночи слились.
Две тени, двигаясь навстречу
Друг другу, стали на стене
Одной, и не разнять их плечи
На циферблатной белизне.
Сердца идут, а время стало,
Ему не нужно уходить.
Нет больше тиканья металла,
А есть биение в груди.
Как жалко
Как жалко людей!
И особенно всех.
Их можно жалеть, и безмерно презрев -
Как шлюху, в которой возможен посев,
Что колосом-голосом будет заре.
И демоны ночи, закон соблюдя,
Скукожатся, втянутся в щели полов,
А люди проснутся и завтрак съедят
В том завтра, где станет на небе светло.
Так было и будет во все времена!
Но шлюха не знает, ей смерть - горизонт.
Земля для неё - на слонах, и она
Имеет похмельный короткий резон
От боли в затылке и дрожи ноги,
От запаха полостей тела скорбя,
В душе проклинать и себя и других,
Но всё таки больше других, чем себя.
Как иные, не люби ушами
Как иные, не люби ушами
(Я своим зрачкам не доверял).
Не поверь стихам, не разрешаю -
Писаны, когда был пьяно зряч.
Рифмой обезболен и притуплен
День недели в правильных словах.
Доверяй улыбкам и поступкам -
Тем, что с прошлым не зарифмовать.
Если без цветов оставлю город,
Чтобы все снести тебе под дверь,
Улыбнусь и постучусь негордо,
Вот тогда, пожалуй, и поверь.
Как много нынче женской наготы
Как много нынче женской наготы,
Что ловит на живца мою животность!
И воткнутый глазами в поднаготность
Под животом, что плосок, бел, как отмель,
Ищу и в ней природные черты.
Люблю глазеть на дельты - декольте,
Вскрывающие рекам грудь и плечи,
На парные холмы, припомнив встречи
На пляжах, где купальники калечат
Природу, отказав ей в наготе
Осенних рощ без райского листа,
Скрывавшего двоим лобок и пенис,
Где птицы по инерции напевно,
Друг к другу охладившись постепенно,
Ещё поют на ветках просто так.
И только ель, под горло зелена,
Топорщится растрёпанностью шишек,
Блюдя мораль, распутных пляжей выше,
О наготе не хочет даже слышать,
Монашечьей невинности верна.
Кантилена
Слова солгут.
Честнее звук,
В котором нет произнесений
Того, что в небе наяву,
И сон, он музыкой усеян,
И междустрочье у окна -
Там правда нот виолончели
И правда-ночь, а в ней луна
Взмывает в небо на качелях,
Отлив тасуя и прилив
В дочерней хлопотной затее,
A сердце матери-Земли
Отстранено, но тяготеет.
Нет в одиночестве вины
Седой и незамужней девы,
Которая и плачет в сны
Виолончельные напевы.
Книги
Их переплёты не кричат,
Демисезонностью неброски,
Зачаты иногда в плащах
На мятой пачке папиросной.
По скверам или в уголках
Везущих средств, на остановках
Подобно птицам на руках -
В размахе новом и неновом.
Как женщин приносил их в дом,
Щадя себя - поодиночке,
Ласкал в постели их потом
И не желал спокойной ночи.
Пылали хворостом страниц -
На тех кострах горел, умнея
К рассвету, засыпая ниц,
А утро было мудренее.
Открыв глаза, не узнавал -
Привычный хаос киностудий,
Где реквизитные слова
И бюсты классиков на стульях.
Там в мысль, просторную, как шкаф,
Легли бельё, носки и кучи
Цитат - заношенных рубах
За дверцей-зеркалом певучей.
Когда вы перед сном
Когда вы перед сном, лицом нагая,
В трюмо метнёте полуночный взгляд,
Вернётся он, нисколько не пугая
Тем фактом, что давно кружит Земля
Вокруг светила с вами, годы множа.
Их не разгладит массажистка-ночь,
Не выровняет прошлое и кожу
У губ, где след оставил смех дневной.
А тени под глазами косметичка,
Известная природой, нанесла
Как макияж естественный и личный,
Но не раскрыв секреты ремесла.
Так не печальтесь, утром мудренее,
Глазами смейтесь вдоволь на земле
И щурьте их без страха и сомненья,
Пусть смех у них оставит птичий след.
Кому бы толком помолиться
Кому бы толком помолиться,
Кого целителем призвать,
Войдя в контакт сугубо личный,
Не на мiру, не на словах?
Ни в Старом не нашёл, ни в Новом.
Всё - верь и бойся да неси...
И мифология хренова
У Римов, Греций и Россий.
Повсюду преклоненье тронам,
Повсюду жертвенный огонь,
Герои, трупы и вороны
Над мавзолеями богов.
Кого смиренно попросить бы
Об избавлении от зла -
Не за себя, а за Россию?
И я молюсь на циферблат.
Конь
Перезвон камней брусчатки
Колокольный, вестовой -
Конь несётся, мастью - чалый,
Неосёдлан и отчаян
По гранитной мостовой.
И глаза его огромны,
Грива вьётся до хвоста.
Город замер, город громкий
Тих с движеньем двусторонним,
То есть веку не чета.
Знак ли он, какого слова,
И от мира ли сего?
Конь вне быта городского -
Истина, для чьих подков нет
Перекрёстков, осевой?
Может, в цирковой арене
Видел плаху палача?
То ли это сердце-время,
Пульс, не признающий стремя,
Смех цыгана-скрипача?
Или лошадиной правде,
А не колеру знамён,
Верен был, свободе равный,
Сбросил седока на травы
И отбился от времён.
Может, молотки стучали -
Не подковы по камням.
Сон пронёсся, мастью - чалый,
В пропасть, в небо, к чёрту, к счастью -
Жизнь подобием коня.
Космос
Необъятность открылась отчизной,
Животворностью чуда.
Не известны ни смысл, ни причина,
Не понятно, что будет.
Но ямщицкой подвластна ли глотке
Пыль клубящихся небул,
И надолго ли спрыгнул с пролётки,
Став из прошлого "не был"?
Драгоценна и догастрономна
Многоразовость тары
Для питанья младенцев сверхновых,
Погребенья сверхстарых.
Подворотнями чёрные дыры
Аморально засосны,
Но тела есть, растящие миру
Корабельные сосны.
А под ними - сознания редкость
Курит "Космос" хреновый.
И, как небула, дым сигаретный -
Для поэмы сверхновой.
Кто не утюжил сеновал
Кто не утюжил сеновал
Спиной весенней девы,
Кто за буйки не заплывал,
Гребя одною левой,
Кто юным девственность хранил
С "Нет-нет, ни-ни! - до свадьбы",
Не возражая:
"Без "ни-ни" -
Ни свадьбы, ни усадьбы".
Кто не стоял на тех ушах,
Что сторожат макушку,
Не оскоромился, греша,
И горькую не кушал -
Тот от меня получит горсть
Земли в сырую яму.
Над нею не взгрустну как гость,
А рассмеюсь Хаямом.
Кузнецy
Выкуй, кузнец, из металла,
Веры булатной прочней,
Шомпол спине, чтоб хлестал он
За слезу о луне;
Выкуй подкову для чёрта,
Чтобы, обновой звеня,
Он истоптал и исчёркал
Все псалмы у меня;
Цепь с воронёной потравой
Для оцепленья стола -
Против ржавенья оградой,
Подчинения злам.
Свет вулканический горна,
Тень кузнеца на стене.
Выкуй мне голос, чтоб в горле
Он, как плуг, зазвенел.
Лазурный берег
Не берег там лазурен, а вода.
И автострада, брошена монистом,
Витиевато смежив города,
Звенит гербами и пустой канистрой.
Там можно зарядить свой револьвер,
Исподнее поставив или царство,
А можно выжать первое кюве,
Из километра пляжа - государство,
Где Гранд отель на двадцать койко-мест
Три сотни лет назад построен люду,
Который рядом в ресторане ест
Жульен из моря - фирменное блюдо.
Нон-стопом в Каннах крутится кино -
Одна документальная нетленка,
Где мачта - полупьяный метроном -
Прибою задаёт dolente lento.
И я там был и пил под фуа-гра
"Chateau de...", а de "что" уже не помню.
И нисходили Альпы в вечера,
Их подавать переставали в полночь.
Лифт
Под приглядом вне стен и в стенах,
Точки зренья желая отрезать,
Ищем тихий пристанок для нас
За грохочущей дверью подъезда
С гулкой шахтой, похожей на клеть,
Дребезжащей подъемником к небу.
Двум бездомным на людной земле
Только лифт соглядатаем не был.
Он укромен и тесен затем,
Чтоб объятие слитно кружило.
Там потёртости светлые стен -
Словно лица слепых пассажиров.
Соблюденье приличий в долгу
У морали, девицей одетой,
Привело замыканием губ
К отключению звука и света.
Вверх ли, вниз ли - все кнопки равны.
Кто-то лупит по сетке ладонью.
Мы в круженье давно,
неважны
Эти звуки в колодце бездонном.
На зависшем над светом полу
Мы вращаем природу турбиной.
Не страшит, не прервёт поцелуй
И разрыв волоска над кабиной.
Луна
Когда Луна зависнет над трубой,
То кажется - нырнёт в неё и вой
Собак исчезновеньем прекратит,
Бессонница утратит аппетит.
Зачем она касается трубы?
Возможно, чтобы ночником побыть
Хотя бы ночь, а может, и кровать
Нагреть кошачьим боком вголовах,
Взлетев туда, стремительна прыжком,
Где задницу почистит языком.
А впрочем, эту сторону сторону Луны
Живым глазам не видеть со спины.
Но нет, она не тронулась умом -
Лунатики выходят из домов,
И ведьминский патлатый силуэт
На лунном фоне - сказка детских лет.
Горит ночник, но Мурка, что спала
С хозяйкой - одинока, а метла
Отсутствует (возможно, что она
На перемотку прутьев отдана).
Не спят поэт, разбойник и сова,
Дурацкие рекламные слова,
Дежурный по трамвайному депо,
Храпит вагон, которому всё по...
В кроватях пассажиры мирно спят
И чайники, носами не сопя.
Спят деньги, по балансам не мечась,
Уснул банкир со щёками мяча -
Полмира спит.
Иному "полу-" - по...
Тревога снов банкиров и сельпо.
Ту сторону планеты ей самой
Вылизывать и летом, и зимой,
По-видимому, долгие года,
Но то, что под хвостом, не навсегда -
Где стырят и луну, когда вся нефть
Закончится, как чернота в окне.
Гуляй пока, Луна, по облакам,
Похожая на плошку молока.
Любовь, которая на "вы"
Сохраняла способность до тла,
Сознавая себя половиной,
Согревать полыханием глаз
Под вуалью - оградкой каминной.
У любви с обращеньем на "вы"
Изумрудные искры, согласно
Отражению трав полевых
Луговой опьянительной ласки.
И подбор малозначимых слов,
Что скрывают тепло под перчаткой,
И притворно нахмуренный лоб
Над улыбкой, лукавой отчасти...
Двадцать первый айфоновый век
С хирургической выкройкой талий,
С дымовыми завесами век
Над глазами, что, вечно уставясь
В интернетность, молчат о любви.
Но она им кричит из былого
Об оставшемся бережном "вы",
О себе, что всегда с этим словом
И ромашкой - на ней погадать,
Разгадать и стихами, и снами,
Что покинет сей мир навсегда,
Если тот обезлюдеет нами.
Люди
Люди - космические тела:
Есть светящиеся, при них - отражающие,
Нутро у жадин - чёрная мгла,
У лучащихся оно - пожарище,
А между - астероиды тысячами,
Разрушительной сворой дворовой,
Что опасны своим количеством
При бомбардировке ковровой.
Люди - континенты и океаны,
Заливы пьяные подле.
Острова с профилями странными.
А горы бывают подлыми.
Люди - государства Земли.
Никчемными бывают, богатыми,
Толковыми, но временно на мели.
Брошенными в содружестве, рогатыми.
Люди - банкноты. Разменные,
Фальшивые, потёршиеся - с внучатами.
Бабы-станки в три смены их
Печатают и печатают.
Овощи они - и в теплицах,
И срывающие крышку брожением.
Граждане!
Не нужно злиться.
Это же просто воображение.
Мария
Ни семьи, ни осла.
По камням Палестин,
Без труда, ремесла -
То ли Бог, то ли сын.
Не без мужа зачав,
Не без боли родив,
В предначертанный час
Вознесла до груди.
Но оставил свой дом,
Иудейский уклад
И, безумьем ведом,
Выжег душу до тла.
И сума ему мать,
Но таким ли приют?
Не пускают в дома,
Да на речи плюют.
Ни кола, ни угла.
По пыли Палестин,
Не пастух и не власть -
То ли Бог, то ли сын.
И друзья ему тут -
Босячьё на миру.
Оболгут, предадут,
Будь он Бог или друг.
Мускулистостью рук,
Выраженьем лица
Он похож на отца -
Тот не Бог и не царь.
О, Мария моя!
Ты стенала тогда,
Зная ход бытия,
Всё как мать угадав:
"Твой удел будет плох.
Распущу две косы.
Пропадёшь не как Бог,
А погибнешь как сын".
И по слову её
Всё закончилось злом.
Разбежалось рваньё -
Предало, предало!
А остались снимать
С перекрестья судьбы
Магдалина и мать,
Может быть.
Может быть...
Маэстро, научи
После очередного прoсмотра "Зимний вечер в Гаграх"
Маэстро! Научи писать стихи
С чечёткой ритма, с куражом эстрады,
Подковами озвучить каблуки,
Но не - сапог, что площадь бьют парадно.
Устав от маршей, гимнов и погон,
Земля забыла о движеньях степа
И марширует с барабанным лбом,
Треща тревогу пустельгою степи.
Так помоги, маэстро, овладеть
Чечёточностью звонкой и задорной,
Чтоб "с пятки на носок" - в жильё людей,
А не на цыпочках по коридорам,
Поставь мне слог, дабы стучал, как пульс,
И поршни ускорял взрывною кровью,
А если пляска слов - на ветер, пусть!
Зато тогда стоп-кран не остановит.
Чтобы на стыках рельсов перепляс
Лояльным не сопровождать иканьем,
В плацкартном на стене не оставлять:
"Стакан, ты вечен!
Подпись:
Подстаканник".
Мемориальная доска России
1.
Россия жизнь дала, а отoбрали
Орало соблазнившие враньём.
Она производила в адмиралы,
Расстреливали именем её.
Всё те же - из "никто" на самом деле,
Столетие не прекращают лгать;
И правду принимает у постели
Похмельная, всегда не та нога.
Ты, адмирал, манёвр свой знал и пленным,
Несломленным, не гнутым под вождём.
А саблю наградную - о колено
Да в море (то, которым награждён).
И над асфальтом с каблуками женщин,
С подошвами мужчин, ещё живых,
Всегда мемориальных досок меньше,
Чем под землёй России - гробовых.
Ho все, закопанные в ней босыми,
И все, закопанные по кускам -
Мемориальная доска России,
В беспамятстве пошедшей по рукам.
2.
Поиконный сбор комиссионный,
Перезвон соборов и монет.
Питер в снег всегда импрессионен,
Как вокзал расплывчат y Монэ.
Дразнится февраль. С его началом,
За сто лет ничто не изменив,
Столько нарыдалось слов печали,
Столько вёдер пролилось чернил!
И пролётка через век и слякоть
Прогрохочет снова, "Мерседес"
Не припомнит и не будет плакать,
Что ему - с нерусскими л. с.?
Если память коротка, недельна,
То, хоть плачь, хоть кровью напиши,
Дни недели душами владеют,
Как рабовладельцы без души.
Мне зеркало смеётся
У каждого, пока он не усоп,
Не ангел за спиной, не справедливость,
А нечто пустоглазое с косой,
Что может стать трамвайным колесом,
Когда на рельсах - масло из оливок.
И зеркало смеётся всё смелей,
В нём грусть ещё, но не осталось страха
Принять меня без пены на скуле
Лежащим на обеденном столе
В последней накрахмаленной рубахе.
Грозу встречаю с гордою спиной,
Презренье к Зевсу выразив, смакуя.
Возможно, Страшный суд и выездной,
Но я плюю на грохот надо мной
И молнию как снайпершу слепую.
Хоть и крещён, но крест на кой же шут
Класть на чело - спасёт ли он, незримый?
Я пулю-дуру в сердце приглашу,
Шальную пилигримку - к шалашу,
Чтоб не прошла навылет или мимо -
Ударить в тех, кто лезвия ножа
Боится, как страшится смерти каждый,
Не рифмовавший "ничего не жаль"
С "любовь" и "смерть" в различных падежах,
Что всем незванно явятся однажды.
Молоко Девы Марии
У пыльной грунтовой, у перелеска -
Не то чтобы базар, а место встреч
Для дачников и жителей безвестной
Деревни с вечным чудом на заре.
Там женщина под нимбом полинялым
Смотрела в души, утра мудреней,
У ног её, как белый свет, стояла
Бутылка из-под водки, но не с ней.
А перед той - на нищенской фанере
Читали люди нынешних веков
Во испытанье чистоты и веры,
Что от Марии это молоко.
Средневеково освещая сцену,
Оно белело дарственно земле
Так девственно и цельно, и бесценно -
Без Храму оскорбительных рублей.
И человек, уверовав внезапно,
Взалкал, коленопреклонён глотку,
Припал прощеньем выпить, а не залпом,
Как Сын Небес, к стеклянному соску.
Забыл, блажен, что этот мир несносен,
Неискренен, подделен и - давно,
Вкушая молоко молокососом,
Он чувствовал - божественно оно!
А женщина прощающим началом
Смотрела на него и на века.
Корова отдалённая мычала -
Мария та, не знавшая быка.
Монастыри
Самодостаточность в монастыре,
Где пасека, и сад, и виноградник,
Где руки обнажаются на треть,
И труд им не повинность, а отрада.
Добротна невысокая стена,
Расшитая крестом от искушений,
Но те, преодолев заветы в снах,
Подвязкой женской стягивают шею.
Торгуясь на базаре, за вино
Платя монаху мерой керосина,
Распрашиваю, что там за стеной,
Дабы понять и монастырь России.
"Бенедектинец, полно, уходи.
У нас с тобой обители похожи.
В них будущее - то, что позади.
И мысль о этом холодит мне кожу".
Я выпью монастырского стакан,
Что к таинству причастия так нужен,
К блаженству подбирать слова в канкан
Для прихожан московских мулен ружей
И питерских священных кабаков
С ещё живой "Бродячею собакой".
Вот колокол ударил высоко,
Зовя к столу - кричать,
молиться,
плакать.
Монолог левого тапка
Чем тяготишься, правый друг, пустуя?
Исподы спальных мест - не потолки.
А помнишь, как, под небом протестуя
Против погод, мы наперегонки
Летели через двор открыть калитку,
Я - левое, ты правое крыло,
А слыша писем чтение со всхлипом,
Печалились под письменным столом?
Столешница, кроватная пружина
Побелка ли - рубежная черта?
Ковёр нам - облака, пока мы живы
И можем, вместо чепчиков, взлетать.
Потерянные, радовались после,
Когда нас находили на заре.
Мы никогда не хаживали в гости,
Их не встречали дома у дверей.
Нас путали, роняли и швыряли
Пращой с "Прощай!", мы били наповал,
Нам наготу без страха доверяли,
И страхи перед наготой в словах.
Взгрустнём в последнем перелёте в печку,
Когда отслужим отведённый срок.
Пока же мы нужны и человечны -
Невечны с тёплым войлочным нутром.
Моя дорога
Жизнь моя!
Дорогою постелена,
Текстом для актёров и актрис,
Остаётся двигаться, нацеленным
В закулисье, где не слышно "Бис!"
Мне дана ухабистою скатертью -
Ямы да горбатые мосты.
В гору, под уклон колёса катишь ли -
Знаю, что убийственная ты.
Буду мчать, как можется и хочется,
Промелькнув под носом у поста,
Не прижмусь к накатанной обочине,
Чтобы пыль столетия глотать.
А увижу женщину, что яблоки
Маленького сада продаёт -
Все скуплю.
Пусть думает, что якобы
За "Кальвиль" поцеловал её.
Мысли на верхней палубе
Нос корабля, заточенный зубилом,
Не открывает море для объятья.
И то, что справа, с тем, что слева было,
Корма смыкает молнией на платье.
И только пенный след воображения
До горизонта тянется зачем-то
Между лопаток безразличной женщины
В холодном и волнистом, и вечернем.
Он режет время и роняет крошки,
Перу подобен, белый и ничтожный,
На будущее, нынешнее, прошлое,
Как будто это не одно и то же.
Мысли на леднике
Сквозь облака молочная река
Ползёт, камням и времени подвластна.
Бесчувственные пальцы колких скал
Её из гор выдавливают пастой.
И блещут маски голубого льда
Остротами комедии дель арте,
Куражится отмёрзшая вода,
Уснувшая ещё при Бонапарте.
Столетия выдавливают стиль
Поэзии в камнях архитектуры,
Процеживают сквозь ограды стих,
Oттачивают лезвия фактуры.
В морщинах медля, время по щеке
Стекает и пьянит меня озоном,
И водка согревается в руке
У зрителя под маской Баландзоне.
Мысли о великом
Пятнистость скатерти, несвежесть
Толкают взоры ввысь - в добро,
Где белоснежные одежды,
С мечом привратник у ворот.
Чтоб на исподнее и душу
Не тратить времени в трудах,
То собственную частность лyчше
Кому-то в собственность отдать.
Чем горше пряник в дне прибывшем,
Тем слаже в прошлом старый кнут.
Чем ты ничтожнее, тем выше
Мечта - к великому примкнуть.
Прилиться каплей к океану,
Что тих, как спелый ураган,
Дабы казнить проклятьем страны,
Нести тайфуны берегам.
Несвежесть скатерти и лика,
Небритость, чернота ногтей
Уводят в мысли о великом
От созерцанья скатертей.
Мысль о зиме
Всё больше и больше похоже на осень.
И дни по течению мельче и мельче,
Как будто их дальше и дальше относит,
И свет не короче, а в меньшем замечен.
Размеры ночей укрупняются, будто
Те ближе и ближе подходят к порогу.
И могут быть тише и тише побудки,
Но громче и громче прелюдии Богу.
А грифель скрипит и скрипит, как обычно,
И линию жизни всё чертит и чертит,
Но смерть наступает, что мыслью привычной
Становится по наступлении смерти.
На берегу луки реки
На берегу луки реки,
Где солнцем плавятся мальки
На мелководье над песком,
Мой дом - приют для скозняков.
За домом - сад, за садом - луг,
Разноцветочен и упруг;
Мальки ветров от речки Веть
Под двери шмыг! - сквознячно зреть.
За лугом лес, за лесом то,
Что вечно в каменном пальто
Поверх асфальтовых лосин
В плевках жевательных резин.
Мне было плохо там в пыли,
Меня чудовища везли,
Чихали, отравляли жизнь,
Где унижали этажи.
Теперь я в доме у реки,
Где шебутные плавники
Мальков и ветреных стихов
С растущей силой плавников.
На грани
Речь, что подобием ужа
Фигурна в масках интонаций.
Скользят по лезвию ножа
Слова и норовят сорваться.
Скрывая гранью бытия,
Балкон перила огеранил;
Они опорою стоят,
Расшатывая эту странность,
Лжеравновесие, порог,
Где локоть отстранён от локтя,
Поток двусмысленности строк
Игры Ахматовой и Блока.
Из амплитуд колоколов,
Что в первом взмахе к перезвону,
Язык ещё не выбил слог,
Уместный только под иконой
Любви, благословившей грех
С амвона-выступа, карниза.
С него в объятии ли вверх
В асфальт поодиночке вниз ли?
Ничто не ясно, и пока
Что верх, что низ - единостишье.
Влюблённый метит в облака,
Боясь упасть в глазах влюбившей.
На смерть Е. Евтушенко
Танки идут по Праге
в затканой крови рассвета.
Танки идут по правде,
которая не газета.
(Е. Евтушенко, "Танки идут по Праге")
Не бросая столетью перчатку,
Прокурлычут стихи на дому,
Его носом не ткнут в опечатки,
Чтоб покаялся в злых отпечатках,
Сыгнорируют в самом начале
Или руку пожмут.
Он хамит и плюёт оскорбленья
С недоплёвом до неба над ним,
Где направо, взлетевшие слева,
Проплывают стихи поколенья,
Вылупляясь к вечернему тленью,
Однодневкам сродни.
Сколько перьев, а взмах одинаков
У поэзии этих высот -
И подмахивать веку от страха
Да исподнюю вздёрнуть рубаху,
И фригидно манкировать нахер -
Мол, над ним пронесёт
Лебезой о берёзках и травах.
Но найдётся достойный один,
Кто напишет о танках и Праге
Не по "Правде", а просто по правде,
Не заоблачно слева направо,
А земли посреди.
Набросок
От меня -
От такого меня,
От которого сгинет богиня терпенья,
Каблуками поспешно звеня,
Ты запальчивых слов не услышишь,
Земля.
Ты же видишь сама,
Что на ночь,
То есть, каждую божую ночь
Я перстом замыкаюсь на крыше,
Все её чердаки запирая снаружи,
И беспомощен, и безоружен,
От луны без ума,
От ночи и звезды без ума.
И хотел бы забраться повыше -
В одиночество лунное, но
Что дано, то дано.
Я устал от людей,
От религий, идей,
Что, людьми овладев,
Превращают их в сук.
Те щенятся, щенят не считая,
Забывают их запах и след,
Предавая
И на этой земле -
На такой необъятной земле
Под знамёна и лики сбиваются в стаи.
Нагота
Как жизнь пришла, не помню я,
Новорождённый в наготе.
Узнав покровы бытия,
Был оголён в любой из тем.
Затем в лугах нашла любовь,
Умножив разнотравье рифм.
Срывал ромашки ей, нагой,
Чабрец и сон-траву дарил.
Вернётся смерть за мной, а ты
Проплачь, что сердце повелит,
Сплети мне дом из бересты,
И без пелен в него всели.
Сними часы с моей руки
И механизм останови,
Как я остановлю стихи
О жизни, смерти и любви.
Над полем волн, переворотов
Над полем волн, переворотов,
Наспинных чёрных номеров,
Что потно маршевою ротой -
Над гимнастическим ковром
Ты птицею летала смелой
На край, где оземь ждал удар,
И был насилием над телом
Твой невозможный календарь.
Груди всё не хватало баллов
Себя и бронзой нарядить,
Но ты взошла на пьедестал свой
С моим ребёнком у груди.
***
Мы вспоминаем нашу гибкость
Не на ковре, а на траве,
Летим над ней, не став другими,
Чтоб разбиваться о рассвет.
Надменен луг
Надменен луг, что не распахан горем,
И с мыслью "Вечен!" - колосок земли.
Величественен лес, не видя моря.
Он смотрит ввысь и думает - велик!
А небо, подстилающее космос,
Убого коммуналкой для богов,
Над ним окурки - мусор папиросный,
Орбиты грязи, дворникам долгов.
Ничтожи множат поводы, резоны
Величие ничтожности являть,
Но солнце не встаёт над горизонтом,
А на колени падает земля.
Всё те же кружка и поэт, и няня,
И царь, и коммуналка, и клозет,
Где ветры прямизной нутра гоняют
Полезную обрывочность газет.
Настроимся на эту ноту
Настроимся на эту ноту,
Когда душа торчит фаготом.
Пусть всё произойдёт само собой.
По улице симфониия-любовь -
В весенней юбке вдоль по осевой,
Такой короткой.
На елках - новые шишата,
Ещё слепые, как мышата.
А ели с очертаниями митр
Весну благословляя, словно мир,
Дают побеги на олений пир
В цветах салата.
По трое на скамейках люди.
И им весна - сто грамм прелюдий.
Трегубой аллилуйей прозвучит
Их тост во славу тонкой епанчи
И наготы любви под ней в ночи:
Ну, будем!
Будем!!
Будем!!!
Не дописать ни ноты
Не дописать ни ноты, не усечь,
Не удалить.
Я обнимаю всех
И всё, что под- и на земле под небом,
И Бога, отпускающего грех
Вином и хлебом.
Умолкнут мастера истёртых слов
О том, что вечно, как добро и зло.
Харон, твой груз - замолкнувшие люди.
Но ты и деревянное весло
Не для прелюдий.
Не издалека, а ниоткуда
Я пишу, не местом удалён -
Не издалека, а ниоткуда,
Где стоит ещё нестарый клён,
Лавка керосиновая людям.
Запах медных примусов и ламп
Устоялся и привычен носу,
И старьёвщик, атрибут угла,
Покупает рваные обноски,
А над ним - портретность на стене.
Петь о ней не хочется, хоть тресни.
Есть во мне и песня о войне,
Только с кем распить больную песню?
Сколько занимает на земле
Горе места - часть шестую?
Братцы!
Горестна любая параллель,
Меры бед - в оценках концентраций.
Если полстраны сидит в тюрьме,
А другая половина - стражи,
Что тебе квадратный километр
Площадью страдания расскажет?
Я пишу у лавки в эти дни
Ниоткуда, где гнездовье мора.
Ни томов не нужно, ни страниц,
Дни мои - на пачке "Беломора".
Не нужен свет для волшебства
Крестом - четыре стороны
На пяльцах горизонта
Весенней вышивкой весны
По новизне кальсонной.
Не нужен свет для волшебства -
Томленье в мыслях, в гнёздах
При свете клювом вышивать,
А в ночь иглою звёздной.
Уже полунагой земле
Круглы и обручальны
Девичьи пяльца на столе,
Раз март - на двор к венчанью.
Три жениха.
Вот март, апрель...
За маем - стародевство.
Кто будет выкупать постель*,
Кому родишь младенца?
*Согласно одному из старых русских обычаев, брачная постель согревается одной из подружек или родственниц невесты, а жених должен выкупить эту постель (прим. автора).
Не ходи, пилигрим
На стихотворение И. Бродского "В деревне Бог живёт не по углам"