Аннотация: Опубликован в журнале "Полдень XXI век". 2005, 1
1.
Жарко, очень жарко, а еще - душно, как в парилке! Именно поэтому высовываюсь из окна и любуюсь на проходящих девушек. Смотрю, как цокают по асфальту каблучками, как вытирают нежными ладошками пот со своих лобиков. Девушки, они разные. Вон неформалка потопала, в кроссовках дырявых и бандане черной, плотной - у нее мозги не кипят, интересно? А вон модница в изящном брючном костюмчике, в руках сотовый суперсовременный, во взгляде решимость - сегодня по списку именно Федя на мерсе, а не Вася со своим бумером черным, глянцевым.
- Эй, милая, жарко-то как! - кричу радостно со своей колокольни, машу моднице рукой, посылаю поцелуи воздушные.
Не обращает внимания, идет себе дальше, только в трубку что-то щебечет.
Нет, со своей колокольни, с девятиэтажки глупой, серой, выцветшей - до мадонны с сотовым не достучаться, не докричаться, не допрыгнуть.
Хотя допрыгнуть можно, можно допрыгнуть, только вряд ли она это оценит, ну разве что "скорую" вызовет, хотя на фиг "скорая" в такой ситуации? Седьмой этаж, внизу асфальт да плитка твердая, для прыжков с высоты не предназначенная. Тут надо сразу автобус с черной полоской на боку заказывать, и - поехали-поехали, для вас, мил человек, уже местечко зарезервированно на кладбище, уютное такое, три метра в глубину, темно и абсолютно нестрашно. Потому нестрашно, что вам уже, любезный, по барабану всё - умерли вы, умерли по глупости, поддавшись сиюминутной слабости, ощутив так некстати одиночество своё беспросветное.
Следующая жертва шьет по тротуару, студенточка молодая, худенькая, симпотная. В руках тубус, в глазах - жажда знаний. В общагу спешит? Неплохие у них там, в общаге, развлечения - водочка паленая, дешевая, травка зеленая, полезная, матерью-природой cтудентам дареная.
- Девушка! - зову, еще больше высовываясь наружу, спасаясь, выбираясь из духовки, печки микроволновой, в которую превратилась квартирка однокомнатная холостяцкая.
О, квартирка моя - это рай, мечта мужчины любого. Все, что надо: холодильник старенький, телевизор широкоформатный да компьютер мощный, это чтоб порнушку смотреть можно было, в игрушки новейшие играться и по сети глобальной без смысла особого лазить. Обои? Ну, еще от прежних хозяев остались, нелепые такие обои в крапинку разноцветную, глупые, в общем, обои.
Не обращает внимания на меня студенточка, мимо шпилит, целеустремленно, не задумываясь, не оборачиваясь.
Ору во всю глотку, распугивая птиц, голубей в основном, по-полуденному ленивых и вялых:
- Девуу-ушка! От меня жена ушла-а! Помогите, чем можете! Хотя б чуточкой внимания!
И опять мимо. То ли не расслышала, то ли фальшь в голосе почувствовала - вру, вру я! Не ушла от меня жена, сам от нее убежал, скрылся, схоронился в квартирке этой дурацкой.
Уходит девушка, в общем, а на меня ехидно так с крыши соседней хрущевки котяра смотрит. Моргает, усами шевелит. Хвостом машет ненапряжно, вызывающе, зараза.
А под котярой - плакат, большой такой плакат на стене, рекламный: "Человечество милосердно". И рисунок: младенец розовощекий с цветочком, ромашечку протягивает кому-то невидимому.
Да ни фига оно не милосердно, человечество это, злобное оно, сволочное. Пусть спрячет свое милосердие куда подальше, подавится им как костью рыбной!
Хреново мне что-то, не только снаружи, но и внутри душно, противно, мерзко. Душу рвет не по-детски, а забавы эти с девчонками проходящими - так это и есть забавы, не более. Кто на меня, такого хорошего, поведется? Полдень только, а уже неслабо нагрузился: водкой "Столичной" (6 утра - 150 грамм, 7:40 - стопарик) да пивом "Жигулевским" (6:20 - поллитра, 7:10 - еще литруху проглотил) - какой из меня принц на белом коне? Майка и та уже дня три, как не белая, постирать надо да руки не доходят, а может не из того места они растут, руки мои, не знаю.
Отхожу от окна, неохотно, но отхожу. Надо, надо, а то ведь переклинит-таки, возьму и бултыхнусь вниз головой, а взлететь, нет, взлететь не смогу, я вам не хренова Мэри Поппинс, летать не научен, плавать даже не умею, если уж на то пошло. Руки-крюки не для того приспособлены.
Поднимаю со стола кружку с отвратительно-теплыми остатками "Жигулевкого", залпом глотаю, словно микстуру, кривлюсь - что же это со мной происходит? Опустился, мать твою, ниже некуда...
Топаю к трельяжу, смотрю в зеркало, хмурюсь и говорю отражению:
- Ну и урод же ты, приятель!
Телефон звонит, нагло так, настойчиво, в мозг буравчиком, кислотой едкой впивается, скотина.
Поднимаю трубку:
- Алло!
Тишина, а потом голос, тихий, слабенький картавый голосок - Наташка, кто же еще:
- Ты как?
- Вот, нормально, - говорю. Беру со стола кружку - пустая! Только пена пивная на дне колышется, тает, медленно, но верно. А, была ни была! Пузырек с метиловым спиртом - туда!
Говорю, проглатывая смесь жгучую:
- Вот, пью, жизни радуюсь.
Наташа шепчет:
- Глупый, ну когда же ты успокоишься? Возвращайся домой, Костя...
- Хм, - отвечаю.
Как же ты не поймешь, милая, что тянет меня куда-то, не знаю куда, но подальше, прочь, к чертовой бабушке, лишь бы жизни этой не видеть, лишь бы забыть о плакатах повсеместных "Человечество милосердно"...
Говорю:
- Я с девушкой познакомился. Сегодня у нас свидание, гулять будем.
- Люблю я тебя, глупого, - грустно повторяет Наташка.
А я трубку вешаю.
Зубы чищу, одеваюсь. Пиджачок выглаженный, аккуратный, брюки новые, сотик-видеофон - за пазуху, очки стильные, огромные, на манер "Терминатора". Чем черт не шутит? Может, и правда с девчонкой познакомлюсь сегодня, позажигаю на дискотеке молодежной, развеселой, не старик же еще, слава Богу, далеко еще до возраста почтенного, ой, как далеко!
По-хорошему, ведь и не знаю, когда возраст этот для меня настанет.
2.
На площадке, окурками да граффити разукрашенной, с замком вожусь, долго, упорно вожусь, но ключ проворачиваться не хочет. Давно надо замок этот заменить, но все времени не хватает, руки не доходят.
Пока ковыряюсь перед дверью, выходит из соседней квартиры бабушка Карина, подслеповатая такая тетка, добрая, приятная во всех отношениях...
Бабуська поправляет очки и говорит:
- Костенька, уже уходишь?
- Ага, - отвечаю, - ухожу.
Бабушка Карина она добрая-то, добрая, но подозрительная. Говорят, работала в органах в свое время, причем не в последнем чине, не машинисткой какой, а действительно власть имела.
Вот и сейчас, подрезает меня взглядом пытливым, сарафан свой, мукой испачканный, оправляет и спрашивает:
- А куда?
Слава Иисусу, Кришне и другим Богам! Замок поддается, я прячу ключ в карман и отвечаю, спокойно так отвечаю, чтоб бабуська, не дай Бог, не навыдумывала невесть чего, чтоб дружкам своим бывшим из органов звонить не побежала:
Улыбаюсь, но бабушка в ответ только хмурится, размышляет о чем-то своем, дурное задумала, клюшка старая.
Подгоняемый взглядом, пячусь к лифту. Кнопку, жвачкой каменной залепленную, нажимаю. Слышу, как старуха шепчет вслед, бормочет задумчиво, без злобы, но на полном серьёзе:
- Истреблять вас, нехристей надо...
"Человечество - милосердно" - надпись на двери лифта, а ниже чуть - розовым и белым мелками выведено: "Лешка - падла".
Эх, дети, детишки малые, цветы жизни нашей, мелом надо на асфальте малевать, картинки яркие рисовать: солнышко, домики да травку зеленую.
3.
Разглядываю через окно улицы, мимо пролетающие, домики частные да пятиэтажки-хрущевки грустные. Таксист, дородный мужичина, в майке оранжевой и шортах того же цвета, спрашивает:
- Как жизнь?
И что их всех интересует, как у меня жизнь? Нормальная у меня жизнь, приятная в чем-то даже! Приключений полно: то формальдегидом баки залью, то из окна выпрыгнуть захочу. Меня может летать тянет, крылья желаю, чтоб были за спиной, два крыла, наподобие тех, что к ангелам небесным художники прималевывают. И пускай летать не смогу, пускай волочиться за мной крылья эти будут, как хвост бесполезный! Пускай! Зато люди увидят, посмотрят на крылья и скажут: "Ангел - вот он какой, оказывается". А детишки бежать сзади будут, радоваться, просить, чтоб на плечах их покатал. И в голову никому не придет писать всякие пакости на дверях лифта...
Отвечаю:
- Спасибо, все в порядке.
Но водила не верит, недоверчивый водила попался.
Спрашивает:
- Нет, ну на самом деле. Как живется-то?
Мимо уже не частные домики мелькают, в центр города въезжаем - вокруг респектабельные магазины, супермаркеты, салоны красоты, кафе, ресторанчики. И плакаты через дом с младенцем добрым, не по годам мудрым, который цветок, ромашку полевую кому-то протягивает.
Отвечаю:
- Все, в порядке, честное пионерское.
Водила качает головой, не верит, что я пионером был.
Правильно делает, кстати.
- Вот здесь остановите, - прошу. - Возле бара "Ферзь".
4.
Всё тут в черно-белую клетку: пол, стены, потолок, даже картины на стенах - белый квадрат в рамке, черный квадрат в рамке. Рай для Малевича и прочих любителей геометрических фигур. Однако ферзей шахматных что-то не видно, и народу не так много, бармен только да парочка влюбленная за треугольным столиком.
Парочка от занятий своих немедленно отрывается, забывает о напитках алкогольных, зыркает на меня с любопытством, а, может, даже с милосердием тем проклятым, что плакаты рекламируют.
Топаю к бармену, элегантному парню. На нем костюм, наподобие тех, что игроки в гольф носят, только клетчатый весь, черно-белый и кепарик на голове в тон.
Взгляд у бармена ленивый, оценивающий, но в то же время доброжелательный, располагающий к разговору душевному, алкогольному.
- Чего выпить есть? - угрюмо спрашиваю. Как-то не верится, что девчонку снять удастся в этом месте шахматном.
- Покрепче? - уточняет, а, скорее, утвердительно говорит бармен. Видок у меня, наверное, такой, в смысле, видно сразу - налейте этому парню покрепче! Смешайте одеколон тройной с виски, сверху водочкой закрепите, а еще лучше - спиртом медицинским - и подавайте. Закусывать? Нет, что вы, мы же милосердные люди, добрые, понимающие, поступившие в своё время так замечательно, что нам теперь все грехи простятся - и на том свете, и на этом! Так что закуси никакой, вместо закуси налейте этому пижону бледнокожему формальдегида, самогончика добавьте и чтоб сивушных масел побольше было, побольше!
Скотина!
Как хорошо, что в глазах моих мысли не отражаются, ну то есть - совсем не отражаются, я с таким же успехом могу думать: надо убить бармена и растерзать посетителей бара. А еще лучше изнасиловать всех, а потом уж и разорвать на кусочки. Ну чтоб кровь там, кишки на стенах, мозги в одну кучку собрать и потоптаться хорошенько.
Прямо как в фильмах голливудских!
Отвечаю:
- Покрепче.
5.
...- Короче, футболиста из меня не вышло, да. Не получилось, после перелома не поиграешь. Вот и увлекся шахматами, ага. Сюда, в бар хожу, с братанами болтаем, иногда партейку сыграем, точно, да.
- Точно-точно! - отвечаю.
Вечер черной пантерой, тенями длинными, причудливо-кривыми, проникает в бар через стекло панорамное. Падает вечер звездный на столик, на крайний. О, а там за столиком - мечта любого мужчины! Девушка-красавица, вся такая из себя блондинистая, глаза голубые, огромные и светятся, вот те крест, светятся!
Мой приставучий и изрядно нагрузившийся собеседник говорит:
- Мля, давай еще по пивку, дружище. Чета чувствую, если сегодня не напьюсь, плохо мне завтра будет, ой, как плохо...
Интересная логика, в чем-то даже забавная.
У меня тренькает сотовый, но я его игнорирую. А зачем отвечать, если и так известно: Наташка звонит. Беспокоится, найти хочет, от одиночества спасти мечтает.
Смотрю на блондинку, на веселую ясноглазую девушку. Какая, черт возьми, жалость, что рядом с ней парень сидит, высокий, красивый, спортивный парнишка! Просто так и не подкатишь - надо еще выпить для смелости, а потом еще и еще: до тех пор, пока храбрым не стану.
Кричу:
- Бармен, нам бы формальдегида! Две кружки!
Он отвечает:
- Извини, приятель, такой гадости не держим. Но завтра ради тебя завезем, если желаешь.
Добрые, милосердные, мать их...
- Виски тогда налей, - говорю. - Чурбан...
6.
- ... А он мне и говорит, шахматист этот, недоучка, ага...
- ...
- ... Ага... говорит он мне, да...
- Слушай, Колян, давай к телке той подкатим?
- Э?
- Вон, к блондинке, большеглазой!
- Э?
- Ее приятель что-то имеет против шахмат, точно. Да эта скотина - шашист матёрый, точно тебе говорю!
- С-сука...
Перед глазами плывут симпатичные оранжевые и розовые круги, а лицо "спортсмена" выражает некоторое беспокойство, когда мы подваливаем к нему, усаживаемся рядом.
- Де-е... у-ушка, а давайте завяжем быстрое, но с продолжением знакомство?
- Ты, подонок, шашист, да? Мы тебя узнали, точно!
Спортсмен моргает раз, другой, третий. Блондинка ручку свою изящную, перстнями унизанную, на его лапу кладет, шепчет-просит:
- Ваня, пойдем отсюда...
Я хлопаю рукой по ладошке красавицы - блондинка визжит тихонько, бледнеет миленько, к окну отворачивается. Ее приятель встает, растерянно глядит сначала на меня, потом на дружбана моего случайного. Колян тем временем тычет толстым пальцем в грудь спортсмену и говорит, язык свой, водкой на узел морской завязанный, расплести пытается:
- Гюльчатай, покажи личико, ну чего отвернулась-то, милашка? - Это я. Знакомиться продолжаю.
Не выдерживает спортсмен, коротким аперкотом отправляет шахматиста заядлого в страну невечных снов, потерянно глядит на меня - что дальше делать?
- Ты, сволочь, - говорю и на качка надвигаюсь. - Зачем друга обидел, падла беспринципная?
Молчит спортсмен, с места не сдвинется, то на подружку свою зыркнет, то на меня.
Что я, задохлик, могу сделать с таким богатырем?
Все, что угодно!
Бью с размаху в рожу растерянную, в нос этот идеальный, порчу профиль греческий лапами своими грязными.
Из носа у качка кровь хлыщет, блондиночка рыдает, а я стою и жду. Хоть чего-нибудь.
Спортсмен стоит и шмыгает носом обиженно, кровь рукавом стирает, чуть ли не плачет от обиды.
- Ну? - говорю. - Сделай что-нибудь!
Молчит качок, бочком вокруг стола своего двигается, к милой поближе, а я на него напираю, злюсь, распаляюсь.
- А если я твою телку прямо здесь на столе изнасилую? - кричу. - Что, тоже ничего не сделаешь, рохля?
Молчит спортсмен, только сопли с кровью перемешанные утирает.
Кидаюсь на него с кулаками, но в этот момент сзади подхватывают крепкие руки, тащат куда-то, тянут упирающегося меня, уговаривают:
- Успокойся, дружище, перепил ты маленько, дозу не рассчитал...
Милосердные, мать твою...
Бармен ведет вяло передвигающего ногами меня в туалет, хлопает ободряюще по плечу и говорит:
- Извини, брат, не уследил, не остановил вовремя, налил больше, чем надо...
- Угу... - стыдливо бормочу.
7.
В туалете меня выворачивает наизнанку, раковина быстро наполняется зеленой, с белыми густыми прожилками, вязкой жидкостью.
Даже поблевать по-человечески не могу.
Замечаю старую, очень-очень старую, затоптанную сотней ног газету под раковиной. Фотография на газете напоминает что-то, заголовок тоже кажется смутно знакомым.
Поднимаю её.
5 июля 2005 года.
Надо же, тринадцать лет назад...
В Неопознанном Летающем Объекте, что потерпел крушение в парке Горького, обнаружены выжившие инопланетяне...
Да-да, так всё и было, наверняка, хотя этого я не помню...
Смотрю на отражение: ублюдочные огромные черные глаза, пол-лица занимают, не меньше; кожа серая, сухая, словно пергамент - кажется, ткни пальцем, она с мяса и слезет, словно одежда ненужная; рот, маленький, так, щелка какая-то, а не рот. Как целоваться таким, можете себе представить?
Человечество поступило милосердно. На совете ООН было решено наделить чужих всеми правами...
Наделили нас правами, Наташку и меня, ублюдков малолетних, четырехпалых, квартиры в количестве две штуки дали, в школу приняли - которую мы, к слову, за три года закончили, по предметам пробежались, знания проглотили, как волки голодные...
Председатель ООН заявил: "Мы не отдадим несчастных детей ученым!.."
Над зеркалом, раковиной, плакат висит: человечек маленький, пухлощекий ромашку протягивает уродливому серокожему мне. Или Наташке?
Человечество милосердно...
Вытаскиваю сотовый, умудряюсь заляпать костюм зеленой жижей, но плевать-плевать-плевать...
- Да?
- Наташ, я в баре на Садовой, в "Ферзе". Забери меня, пожалуйста...
8.
Наташа, она уродливая, серокожая, маленькая и тощая - колени при ходьбе сгинаются назад, словно у страуса.
Опираюсь на её плечо, дергано шагаю, подпрыгиваю почти, волочусь за женой, женился, на которой, потому как выбора у меня не было по любому.
Перешагиваю дружка незадачливого: никто не удосужился его поднять, к стенке оттащить хотя бы. Наташа шепчет успокаивающе, ласково, глаза-фары нежно всеми цветами радуги переливаются, утешают, заботятся обо мне, пьянице и разгильдяе:
- Все будет хорошо, Костик. Не волнуйся, солнышко моё, все прекрасно... Я люблю тебя, маленький...
Перед глазами плакат проклятый.
Останавливаюсь, поворачиваюсь к публике шахматной, растерянной, притворяющейся, что занята поеданием пищи. Кричу:
- Не надо быть милосердными! Любите меня! Ненавидьте! Только вот милосердие свое выкиньте на помойку, заройте в самую глубокую яму, скиньте с самолета в Гималаи! Жалость, она унижает, жалость - это как безразличие, хуже даже! Не будьте ко мне милыми - будьте ко мне людьми!
Молчат, жуют, пивко попивают, только бармен пристально так на меня смотрит, притворяется, наверное, что понимает...
Шепчу:
- Пожалуйста...
Самое хреновое, что и заплакать не могу, глаза для этого не предназначены - мои чертовы огромные глазища, как у насекомого поганого!
- Пойдем, Костенька...
- Не многого ведь прошу... - бормочу. - Не хочу, чтоб меня жалели, хочу, чтоб любили... за заслуги любили, в смысле...
- Я люблю тебя, маленький...
Наташа упрямо тащит за собой, и мы растворяемся в ночи, пропадаем в ней, исчезаем, сливаемся с чернильно-синей тьмой, как два чертовых насекомых, как два уродливых черноглазых хамелеона.
Мы - это две проклятые твари, приговоренные жить в чужом мире.