За мной приехала мамка. Привезла школьный костюм, белую выглаженную рубашку, сандалии и носки. Пока я переодевался, всё торопила: скорей, да скорей! Наверно, куда-то опаздывала. Пижаму я стопкой сложил на кровати, поверх одеяла, а сверху оставил свою форменную фуражку. Пусть остаётся преемнику.
Пацаны откровенно завидовали, особенно мелкие Вовчики. А Чапы уже не было. Его после завтрака опять увезли на процедуры.
Прощаясь, Сашка сказал:
- Наверно уже не свидимся. А если свидимся, буду рад.
Больше всех удивил Ваня Деев. Вынул из тумбочки связанную им сетку авоську и протянул мне:
- На! - сказал. - Когда ты себе ещё свяжешь? А так будет тебе память.
Подарок пришёлся как нельзя кстати. Я в него положил три пол литровые банки из своей тумбочки. Стеклянная тара у бабушки всегда на учёте.
В костюмчике было жарко. Мамка взяла меня за руку и вела за собой до самой автобусной остановки, на ходу успевая задать кучу ненужных вопросов: как себя чувствую, не болит ли живот, что ел и т.д. и т.п. Я отвечал односложно, чтобы не сбить дыхалку.
Сели на единичку, идущую в сторону центра. Пахло бензином и потом. Со свободным пространством в автобусах марки "ЛиАЗ" всегда было туго. Особенно перед "конечной". Слишком много сидячих мест и узкий проход между креслами.
- Граждане, передняя площадочка, передавайте на билетики! - Мне иногда казалось, что кондукторы это кричат даже во сне.
Я думал, мы едем домой, но оказалось, что нет. У остановки "Родина" мамка взяла меня на руку и потащила к выходу.
Бедный Витёк, думал я, истекая потом, вот уже кто все глаза проглядел, меня дожидаючи!
Около КБО, рядом с пунктом заправки шариковых авторучек, продавали мороженое. Здесь, к своему удивлению, я увидел Ивана Кирилловича. Ещё сильней удивился, когда он меня окликнул:
- Саша! Денисов! С выздоровлением!
На оживлённой улице только мы двое были сейчас в пиджаках. И надо ж, столкнулись!
- Здравствуйте! - отозвался я. - Знакомьтесь, это моя мама, Надежда Степановна.
- Очень приятно! Главный редактор "Ленинского знамени" Клочко. Мне нужно серьёзно с вами поговорить.
Взрослые обменялись приветствиями, отошли в сторону, чтоб не мешать пешеходам. Кириллыч, естественно, принялся втюхивать про мой стихотворческий дар, который нужно лелеять и всячески развивать. Для мамки его слова стали настоящим открытием. Нет, она знала, что её младшенький не обделён способностями. Может спеть, сочинение написать. А если поручат стенгазету нарисовать, будет сидеть до утра, пока не сделает так, чтобы нравилось самому. Но вот насчёт стихов? Выучить наизусть это да, а чтоб сочинить, в этом таланте замечен не был.
Стою я короче, забыв про жару. Интересно же, чем разговор закончится. А мамка глянула на часы:
- Вы, - говорит, - извините, но мне сейчас очень некогда. Через пятнадцать минут нужно быть в РАЙОНО.
Думала, отвязалась, да только не на того нарвалась:
- А давайте я вас провожу? По дороге поговорим.
Мамка вообще-то с незнакомыми мужиками рядом не ходит. И Кириллович по сравнению с ней сопляк сопляком. Это я о возрасте, если что. Но порода, куда от неё? Всем вышел главный редактор: и умом, и лицом, и одеждой. "Знак Союз журналистов СССР" на лацкане пиджака, да и сам он такой по рабочему озабоченный, что как тут не согласиться?
Я дэцл отстал, пуговицы расстегнул, лафа! А они идут впереди, солидные люди шляпы приподнимают и с мамкой раскланиваются.
Приятно, чёрт побери! Жаль, что Сонька Гусейнова не увидела, как шли мы по центру города. Ну как по центру? По сравнению с тем, что будет, обычная улица. Напротив кинотеатра "Родина" частный жилой дом. Окна открыты, всё что внутри, скрыто за занавесками. И на самой Красной много старинных казачьих хат, где со своего крылечка можно приветствовать первомайскую демонстрацию. Собственников не щемили. Чай тоталитаризм, не какая-то сраная демократия.
В общем, только обилие лозунгов намекало на то, что это и есть сердце города. "Планы партии - планы народа" - огромные буквы, казалось, навечно закреплены над крышей райкома ВЛКСМ. "50 лет власти Советов" - напоминало с фасада кинотеатра.
О чём говорили взрослые я, честно сказать, не подслушивал. Не то чтоб неинтересно. Просто уже знал, что Кириллович от меня уже не отвянет, пока не заставит прочесть ещё что-нибудь авторское. А что? Поди, подбери! Этот человек, как никто, мог отличить слово от фальши. Меня, помнится, приняли на работу корреспондентом с испытательным сроком. Зашёл я к нему за редакционным заданием, а он:
- Походи по городу, сам поищи.
Вышел в двор, а у здания БТИ мусор, битые кирпичи, ржавая бетономешалка. Иду дальше, глядь: у обочины новый фундамент, тоже превращённый в помойку. Ещё пару таких же точек нашёл. Выяснил в районной администрации, кто, где хозяин, переписал адреса. Дома сидел до утра, ваял материал, чтобы живенько было и с диалогами. Типа хожу по начальственным кабинетам, а они мне наколки дают, где непорядок.
Главный редактор глянул, убрал пару запятых.
- Всё, - сказал. - Испытательный срок закончился. Иди, оформляйся.
За памятником дедушке Ленину, простёршему правую руку в сторону ресторана "Лаба", мы повернули налево, вдоль тенистой аллеи, тянущейся до самого клуба консервного завода. Впрочем, так далеко идти не пришлось. Напротив одноэтажного кирпичного здания с табличкой "Районный отдел народного образования", мы с Иваном Кирилловичем присели на лавочку. Мамка ушла на приём.
- Ну что Саша, - запросто спросил он, - есть у тебя ещё какие-нибудь стихи?
- Есть, - говорю:
По утрам уже не жарко.
Ниже, ниже, над долиной
Опускаются Стожары
Стройным клином журавлиным.
Звезды катятся по травам
И в росе, шипя, сгорают.
Воробьиные оравы
Расшумелись за сараем.
Сквозь открытое окошко
Просыпаясь, я услышал,
Как луна, домашней кошкой,
Соскользнула с мокрой крыши.
- Строгим. - поправил Иван Кириллович. - Клин скорей строгий, чем стройный. Исправь, лучше будет.
Этот стих он уже редактировал и указал на ошибку как тогда, слово в слово.
- Действительно лучше, - в том же духе поддакнул я.
И мысленно затаился. Сейчас, думаю, скажет, что написано пополам с Есениным. Тот же стиль, одушевление неживого. Но Кириллович поломал правила игры:
- Слушай, Саша, как ты смотришь на то, чтобы съездить со мной в Краснодар? - неожиданно предложил он. - Вернее, не только со мной. Будут ещё наши поэты, кого с работы отпустят.
- Не знаю. Как мамка, - осторожно ответил я.
Если честно, ехать никуда не хотелось. Верней, не входило в мои ближайшие планы. Матч реванш на носу, Витька Григорьев стоит над душой, его бы беду разгрести...
- А мамка сказала, как ты, - усмехнулся Иван Кириллович. - Учись, Саша, принимать ответственные решения. Бывают такие дни, от которых зависит твоё будущее. Их очень легко не заметить и пропустить. Тебе сколько?
- Двенадцать.
- Читал "Кондуит и Швамбранию"?
- Конечно читал!
- Тогда я тебе скажу: не каждому доводилось в таком юном возрасте стать участником литературного семинара, который будет вести сам Лев Абрамович Кассиль.
- Кассиль?! Тогда я согласен!
- И не только он. Приедут ещё прозаики и поэты из Москвы, Ленинграда, Воронежа: Евгений Агранович, Лев Куклин, Евгений Титаренко, Марк Кабаков. О них что-нибудь слышал?
- Нет! - поспешно соврал я.
Как минимум, с троими их перечисленных я в прошлой жизни пил водку или выступал на одной сцене. А вот о Евгении Титаренко так и не смог ничего вспомнить, хоть фамилия точно когда-то была на слуху. Мне показалось, что она просто ассоциируется с главным героем фильма "В бой идут одни старики", которого когда-то будет играть Леонид Быков...
Мамка вышла совершенно в другом настроении. Как тогда, на перроне, в синих глазах зажглись золотые звёздочки.
- Вас можно поздравить? - догадался Иван Кириллович.
- Да, всё хорошо.
- Так что мы будем решать по поводу вашего мальчика? Он говорит, что согласен.
Мамка всплеснула руками и с вызовом глянула прямо в лицо моего будущего работодателя:
- Послушайте, - с сарказмом сказала она, - неужели вы думаете, что у него это серьёзно?!
- Это очень серьёзно, - грустно ответил главный редактор Клочко. - В его возрасте такие стихи не пишут.
Мне кажется, это была самая долгая пауза в моей жизни. Где-то за углом на Садовой, где компактно селилось высшее городское начальство, громыхала телега. Над крышею главпочтамта нарезал мёртвые петли мохноногий турман. Я насчитал десять, пока дело не сдвинулось с мёртвой точки:
- Ну, хорошо, - наконец-то сдалась мамка. - Я согласна, но под вашу ответственность. Значит, завтра в восемь утра?
- Да! - просиял Кириллович.
По пути к автобусной остановке, взрослые решали технические вопросы. Что с собой брать? Как одеться? В этом плане детство - золотая пора, когда обо всём думают за тебя.
На том распрощались. Довольный собой, редактор закосолапил назад, туда, где мы его подобрали. Толпа разомкнулась, сомкнулась и только синяя шляпа, как поплавок, который ведёт крупная рыба, какое-то время обозначала его нахождение.
Близился обеденный час. Очередь на остановке была такой, что не протолкнуться. Старушки, расторговавшиеся на рынке, старики с сабельными шрамами на лице. Здесь же толкалась дурочка Рая в сатиновых шароварах и красной цветастой рубашке с закатанными рукавами. Наверное, ходила в кино на "Кавказскую пленницу".
Мамка глянула на всё это буйство красок:
- Пойдём-ка, сынок, пешком, - как я успел заметить, она уже не хромала.
Проезжая часть была отгорожена от автобусной остановки высокими поручнями из железных дюймовых труб, окрашенных в жёлтый цвет. Пришлось возвращаться назад к перекрёстку, откуда до нашего дома всё прямо и прямо.
Шли по проезжей части. С правой стороны от дороги рабочие клали тротуарную плитку. По цвету она мало чем отличалась от тех образцов, что показывал дядька Петро, но была более крупной и явно фабричной, с рисунком в тетрадную клеточку. Да столько ему и за месяц не наскирдовать! Пыхтел бензиновый генератор. Гулко стучала электротрамбовка, очень похожая на мою, но не моя.
Мамка больше не держала меня за руку, не ускоряла шаг. И я за ней поспевал без перехода на короткие перебежки. Всё порывался спросить, не попадались ли ей книги писателя или поэта Евгения Титаренко, но так и не смог вставить никакой отсебятины в долгом потоке встречных вопросов. Началось, как обычно, с наезда:
- Почему я должна узнавать последней, что мой сын пишет стихи?
- Так все сейчас пишут, - не моргнув глазом, ответил я. - Вон Олька Печорина поэму про Ленина сочинила. 22 апреля всей школой стояли, слушали. Откуда мне было знать, что получается хорошо?
- А матери своей ты мог бы что-нибудь прочитать?
- Когда?!
- Да хоть сейчас! А мог бы и раньше в письме выслать.
Тут я конечно неправ. Мамка бережно относилась к детским удачам своих сыновей. Хранила рисунки, школьные дневники и тетрадки, поделки, что мы с Серёгой дарили ей на 8 марта. Если б не за плечами взрослая жизнь, у меня бы и в мыслях не было утаить от неё хоть что-нибудь из написанного. Сам бы прибежал и принёс.
К моему удивлению, про зайца ей очень понравилось. Она даже засмеялась:
- Не ездил ты на коляске. На руках приходилось носить. Было кому. Ты в два годика уже пел: "Тамино, тамино, кто-то свистнул бутылкой в окно". То ли придумал сам, то ли у кого-то подслушал? Песня тогда была модная "Домино"...
Потом потихонечку, исподволь, мамка переключилась на нашу школу. Её интересовало всё, что я знаю о преподавателях, учебном процессе и конкретно Илье Григорьевиче.
Я перешёл к его личности, когда мы уже подошли к магазину при Тарном заводе. Только хотел сказать что он "тоже когда-то был лётчиком", но бог миловал, не успел, а то бы мамка расстроилась. Смотрю, по ступенькам спускается наш Небуло и на меня смотрит. Лёгок блин на помине. Он тут недалеко в двухэтажном доме живёт. Шёл, наверное, на обед, а по пути заглянул за хлебом. Нас увидел, образовался. На моё "здрасьте" кивнул головой, а перед мамкой
приподнял шляпу:
- А это, как я понимаю, наш новый преподаватель истории? Документы с собой?
***
Так и не довелось Илье Григорьевичу во время пообедать. Взял он мамку под ручку и попылили они по своим школьным делам. А я на другую сторону перешёл. Своих дел полно.
Иду, а навстречу тот самый снайпер, что Витьке Григорьеву из рогатки в лоб закатил. Куда-то падла целенаправленно чешет. Это метрах в двадцати от того места, где я последний раз видел Лепёху. Там большие акации вдоль тропинки растут, а на нижних ветвях воробьи прячутся во время жары. Хоть бы переоделся. Глядишь, я бы его не угадал. Тропинка узкая, двоим можно разойтись только впритирку, если кто-то из них повернётся бочком. Кругом мочаки свекольным соком воняют. Нескоро укладчики плитки сюда доберутся.
Скользнул снайпер по мне оценивающим взглядом. Мол, много вас по улицам ходят. Может, в кого стрелял, всех разве запомнишь? Но вижу по роже, что не в жилу ему подрывать свой авторитет, под хмыря в костюмчике прогибаться.
А мы люди не гордые. Посторонился чуток, руки опустил, жду.
Вот честно скажу, не было у меня злости на этого пацана за то, что Витька проучил. Вёл бы себя по-человечески, отделался бы парой подсрачников. Так нет, увидел, что я пасанул, по блатному зачимчиковал, типа больше никуда не торопится. Лыбится, падла, упивается своим превосходством. А чтоб я его ещё больше боялся и уважал, напевает себе под нос: "Канает мент, с досады ливеруя, как щипачи втыкают на ремне, он хочет фреера подкремзать наментуя, да кабы шнифт не выстеклили мне..."
Не стал я ему говорить "защищайтесь, сударь!" Он ведь Витька без предупреждения сделал. Подкремзал ему с разворота под дых, а когда задохнулся, левым хуком отправил на лежбище в мочаки. А чтобы спокойно спал по ночам и сомненья его не мучили, коротко пояснил:
- Это тебе, сука, за то, что кенту моему на железнодорожном вокзале гулю подвесил. Ещё раз такое увижу, выстеклю шнифт. -
И рогатку забрал.
***
Пришёл домой, бабушка ох да ах: "Да бедный ты мой внучок! Да как похудел! Да чем тебя там кормили?!" Как будто вчера о том же самом не спрашивала.
Нормально кормили! Во всяком случае, лучше того, что я себе сам на старости лет готовил. Вслух конечно этого не сказал. Сел за стол, вчерашний борщец мечу, сопаткою шмыгаю. Типа да, бедный я и несчастный. Повару возражать, последнее дело.
Второе и третье было диетическим: мой любимый молочный суп с настоящими макаронами и бабушкина "закваска" с корочкой белого хлеба, густо намазанного топлёным сливочным маслом. Мамка с Камчатки трёхлитровый баллон привезла. У нас это дело только на рынке у частников можно купить, и то самодельное.
- Витька Григорьев раза четыре уже приходил, - только Елена Акимовна это произнесла, мой корефан в голос зауркал.
Подхватился я и к нему. Она было дело, "а-а", только я уже за калиткой. Смотрю, грустный какой-то Витёк, будто бы шалабан мне уже проиграл. Ни тетрадки при нём, ни авторучки, будто бы не на почту собрался. И репу свою мне подставляет.
- На, - говорит, - бей!
Я ему:
- Что за дела?!
А он:
- Нет у меня рубля!
- Как нет?!
- А так. С вечера был. Вместе с конвертом лежал в кармане штанов. Я перед сном проверял. А утром уже нет. Танька наверно подглядела и свистнула, сучка такая!
Хотел я ему сказать, что Таньку зовут Петром, да не решился. Всё равно б не поверил и в драку полез. Он тогда старшего брата выше Ленина чтил за то, что достал его из Невольки, когда Витька уже начинал пускать пузыри.
Вот так, думаю, неделю назад не мог для себя решить, кому юбилейный рубль будет нужней, мамке или Гагарину. А оказалось, Витьку. Кто ему больше поможет, если не старший друг? Достал из кармана рогатку:
- На, зацени подарок, а я пока за книжкой схожу. Как вернусь, буду отпускать шалабан.
Не хотела меня бабушка отпускать, но увидела по глазам, что действительно надо. Спрятал я под рубашку "Республику ШКИД" и тетрадку, а рубль с авторучкой сунул в карман. Обернулся за пару минут. Смотрю, мой друган вертит в руках рогатку, а мысли у него не о том. Чуть не плачет. Так его жалко стало!
- Ладно, - сказал, - дам я тебе рубль. Погнали на почту, там и письмо напишем. Конверт у тебя с собой?
Не поверил Витёк. Да и кто б на его месте поверил, что пацан пацану так вот, запросто рубль отдаст? Скажите ещё сто!
- Брешешь!!!
- Брешут собаки и свиньи и ты вместе с ними!
- Ну, покажь тогда! Если есть у тебя рупь, покажь!
Отдал я ему свой блестящий юбилейный кругляш:
- Подставляй клешню! - и с размаху. - На, дарю, только не потеряй!
Рубль упал кверху солдатом освободителем. Полыхнул на ладони чёткими гранями. Григорьев опять не поверил:
- Это ты мне? И не жалко?
- Жалко конечно. Но мы же с тобой спорили на шалабан? Надо чтоб всё было по-честному.
- Не, я так не могу.
- Можешь! - жёстко сказал я. - Из-за какого-то сраного рубля ты можешь лишиться Наташки. Деньги, Витёк, это всего лишь деньги. На них счастье не купишь. Но если для тебя это так принципиально, считай, что ты взял у меня в долг. Отдашь, когда заработаешь. И вообще, скоро мамка придёт, загонит домой и хрен куда больше отпустит. Сидишь тут, распитюкиваешь: могу, не могу...
А тут и она. Выруливает из-за вагонов. Мы с Витькой по-над забором, мимо смолы - и дальше по улице. Ругал я его до самой кладки. Он вообще-то нотаций не любит, особенно на каникулах, а тут промолчал.
Когда мы уже к перрону начали подходить, Витёк про рогатку вспомнил. Достал её из кармана и у меня тот расстрельный день в памяти всплыл. Будто бы пелена с глаз. Смотрю, на скамье у входа в вокзал два пацана семечки лузгают и по сторонам озираются. Ещё несколько сопляков, разбившись на пары, по площади дефилируют.
- Стоять! - говорю и с насыпи Витьку тащу за собой. - Кажется, нас с тобой здесь пасут.
Он:
- Чё-ё-ё?!
Я:
- Через плечо! Ловят нас. Оттырить хотят. Видишь, разведку выставили?
Выглянул Витька из кушерей:
- Гля, точно! Может, не нас?
- А кого?!
Рассказал я ему как пару часов назад того снайпера встретил и вывалял в мочаках.
Не скажу, чтобы эта новость Григорьева сильно обрадовала. С одной стороны месть это сладкая штука, а с другой не вовремя как-то, да и не своими руками. Поскучнел он:
- То я и смотрю, рогатка уж больно приметная. Где, думаю, я её видел? Чё делать то будем, Санёк?
- Сегодня или вообще? Если сегодня, то мы с тобой можем и в город на почту сходить. А вот за хлебом и молоком... не завтра, так послезавтра как пить дать попадёмся. Их территория. Но раз уж мы с тобой здесь и нас ещё не увидели, есть предложение сходить на разведку. Чуть что, убежим.
Сказано сделано. Витька всё порывался подползти вдоль кустов к тыльной стене хозяйственного магазина, что слева от площади, но я его убедил сделать пешком крюк и оценить обстановку с другой стороны, откуда не ждут.
Если не считать дошколят, которые стояли на васаре, пацанов было не меньше семи. Одни уходили в одиночку и парами, другие возвращались с обеда, а оставшиеся играли в козла: прыгали друг через друга от жирной черты, за которую нельзя заступать. Метра три по воздуху пролетали. Спорили, но не дрались. Берегли силы для нас.
Место они выбрали не очень удачное, вдоль реденького забора, чисто формально огораживающего территорию барачных построек. Только там и была земля. Остальная площадь выложена булыгой, на нём не попрыгаешь.
- Ну и где он?
Я тоже, как ни присматривался, а виновника торжества среди пацанов не приметил. Только хотел сказать, что должен быть где-то тут, как вдруг открывается дверь сортира и выходит оттуда этот кнутяра. Везучий падла! Метрах в пяти от этих дверей мы только что были, оттуда и ушли на разведку. Штаны и рубашка, понятное дело, другие, но рожу-то не переоденешь!
- Слабенько ты его! - критикнул Витёк, будто бы с тридцати метров мог что-нибудь как следует разглядеть.
В качестве оправдания, я показал ему левый кулак со сбитыми костяшками пальцев и сделал отмашку. Типа того что погнали, есть у меня план.
Отступили в сторону парикмахерской.
- Сегодняшний шанс мы упустили, - подосадовал я. - Но зато получили подсказку. Он нас будет ловить около магазина, а мы его в это же время возле сортира.
- Сейчас? - уточнил Витёк.
- Круглосуточно, - съёрничал я. - Рубль не потерял?
- Не, вот он, в конверте.
- Ну, погнали тогда в город. На обратном пути сюда заглянём.
Памятуя о завтрашней поездке на семинар, я двигался скорым шагом. Хотелось покончить хотя бы с одним обязательством из тех, что успел взвалить на себя. Григорьев за мной едва поспевал, как ни размахивал своими клешнями. Ему очень хотелось поговорить, а мне вспомнить Евгения Титаренко или название хотя бы одной его книги. Почему-то казалось, что это важно.
Чтобы задать очередной вопрос, Витька делал короткий рывок, оборачивался ко мне и какое-то время двигался спиною вперёд. Я отвечал короткими фразами, иногда невпопад.
- Слышь, Санёк, а откуда у тебя рубль?
- Оттуда, откуда и у тебя.
- Так я заработал.
- И я.
- Где это ты смог рубль заработать, если в больнице лежал?
Гм-м... а действительно, где? Вот докопался!
- Стишок написал! - брякнул я от балды. - Его скоро в "Ленинском знамени" напечатают, а пока заплатили мне гонорар.
- Ка-аво-о?! - взвился Витёк.
- Гонорар, - пояснил я. - Так называются деньги, которые платят писателям и поэтам.
- Каво ты хочешь в лапти обуть, поэтичная твоя рожа?! -
Вишнёвые зенки моего корефана стали похожи на две амбразуры из которых ведётся огонь. Костяшки на кулаках побелели. Вернуть его в рамки мирного разговора можно было только одним способом:
- Спорим на шалабан?
Витька с готовностью разбил сцепившиеся ладони, но всё ещё не выпустил пар:
- Ну, брехло... ну брехло... - повторял он, как заведённый.
- Между прочим, завтра меня дома не будет, - с прохладцей сказал я. - В восемь часов из редакции приедет машина и отвезёт меня в Краснодар. Спорим на шалабан?
Григорьев конкретно завис, а я продолжал его добивать:
- В автобусе со мною поедет тот самый поэт Михаил Рязанов. Спорим ещё на один? А в Краснодаре я буду встречаться...
- Иди-ка ты в жопу! - отмахнулся Витёк и повернул направо, в сторону нашего бывшего школьного филиала.
Здесь мы учились до пятого класса. И был в коллективе один никчемный пацан Сашка Рязанов. Из тех, что ни петь, ни рисовать. Даже ушами шевелить не умел. И вот, чтобы придать себе какой-никакой вес, назвался тот Сашка сыном поэта Михаила Рязанова, чьи стихи частенько печатались в районной газете. На девяносто процентов ему поверили. И стал тот носитель знаменитой фамилии очень авторитетным товарищем. Отца кстати, в школу не приводил, как его ни просили. Отнекивался, типа тому некогда. Но однажды принёс тетрадный листок, мелко исписанный взрослым почерком. Там был стишок про войну, фрица и дождь. С матами или нет, то память не сохранила. Помню только, что каждое четверостишье заканчивалось строфой: "Потому что моросит дождик, дождик". Уж слишком раскатисто Сашка читал слово "моросит", не хуже чем Витька Григорьев.
После того случая поверили мы ему окончательно. А врал ведь, падла! Встречался я с Михаилом Варламовичем по редакционным делам. Домой к нему неоднократно захаживал. Записывал передачу на телевидении о жизни его и творчестве. За двадцать лет не забыл, спросил его насчёт Сашки.
- Не знаю такого, - прозвучало в ответ, - и никогда не знал.
Бездетным был Михаил Рязанов. Природа такая у человека. Стихов его Витька Григорьев, скорее всего, никогда не читал. Но то, что такой есть, стопудово знал благодаря самозваному сыну. Сейчас не пойму, то ли завидовал, то ли настолько не верил, что спорить не захотел. На ходу он передёргивал шеей, как обиженный кот хвостом.
- А спорить-то засцалО! - сказал я в пространство.
И Витька опять обернулся всем телом:
- Санёк, - сказал он, - а я ведь приду и проверю! И бедная будет твоя голова!
- Мы можем поспорить и на что-то другое.
- На деньги?
- Нет, на учёбу. Если, к примеру, я проиграю, буду стараться закончить шестой класс круглым отличником, ты - хорошистом.
- Тю на тебя! - отшатнулся Витёк. - Зачем оно мне?
- Лишним не будет, - сказал я. - Тебе ведь Наташка нужна не письма писать? Подумываешь, наверно, жениться на ней, когда станешь взрослым, а как, то само собой когда-нибудь образуется? Так я тебе подскажу. Чаще всего это бывает, когда люди учатся в одном институте, или хотя бы в одном городе. За счастье, Витёк, нужно бороться уже сейчас. Так что готовься: она на физмат или в юридический - и ты на приёмных экзаменах не обосрись.
Григорьев сначала краснел, потом приуныл.
- Знаешь, Санёк, - сказал он после некоторых раздумий, - ты с виду пацан пацаном, а мысли у тебя как у древнего старика.
- Ну, спорим тогда на шалабан! - делая вид что ничего такого не слышал, с горячностью выпалил я.
- Говорю ж, твою голову жалко.
- А насчёт учёбы приссыкиваешь?
Витька долго и с подозрением смотрел мне в глаза, будто бы там у меня припрятан козырный туз. Наконец, сделал отмашку:
- Санёк, я же знаю, что не проиграю. Ну, если хочешь, давай! Хочу посмотреть, как ты станешь круглым отличником!
Вот наивняк! Точно ведь знаю, что не потянет на хорошиста. Условия в доме не те.
- Может, всё-таки на шалабан? - осторожно спросил я, дав, тем самым, своему корефану последнюю возможность одуматься.
- Что, падла, засцало?! - возвопил он торжествующим тоном.
Ну и кто после этого ему виноват? Ударили по рукам.
Мы вышли на Красную по улице Пушкина со стороны зубной поликлиники. Дальше кинотеатра "Родина" я этом времени ещё не заходил. Новые старые пейзажи и ориентиры накладывались на те, что лежали глубоко в памяти. Я многое узнавал каким-то шестым чувством, с внезапно нахлынувшим приступом ностальгической боли.
Справа от городской поликлиники, которая, судя по вывеске, ещё и не собиралась становиться зубной, магазин "Культтовары". Здесь через месяц мамка мне купит настоящий футбольный мяч и бело-голубые "динамовские" гетры. Я часто сюда заходил, просто "на посмотреть". А где-то напротив должен быть...
- Ты куда?! - возмутился Витёк, - почта в другой стороне!
И действительно. Совсем ошалел! Я приобнял своего корефана и, глядя ему в глаза, попросил:
- Давай заскочим в библиотеку? Ну, очень надо!
Отсюда и до самого парка центральная улица утопала в зелени. Молодые каштаны ещё не пошли в рост и были заботливо спрятаны с обеих сторон за двойным палисадом из бочечной клёпки. От кого, непонятно. По этой улице нельзя было ездить даже на велосипедах.
Первый встречный милиционер или дружинник сразу же выкрутит ниппеля. Тут рядом штаб ДНД, сразу магазином.
Мы с Витькой почесали по мостовой. Так принято. Горожане по вечерам выходят на Красную такими большими семьями, что не вместит тротуар. А на проезжей части, если они и сталкивались так чтобы не разойтись, то лишь для того, чтобы поздороваться.
***
- Здравствуй, Денисов, - сказала Елизавета Фёдоровна (она хоть и соседка, на работе зовёт меня исключительно по фамилии), - что, "Рамаяну" принёс? Скоро месяц, как должен вернуть. А ты, Григорьев, записываться надумал к шестому-то классу?
Пока Витька такал, отнекивался протискиваясь ближе к столу, чтобы не было видно его грязных ног, я лихорадочно вспоминал, куда же могла подеваться библиотечная книга. Это для тёти Лизы я брал её месяц назад, а для меня... более полувека прошло!
Дождавшись, когда библиотекарский взгляд снова обратится ко мне, я уже выдумал уважительную причину, которую назову. Начал издалека:
- Нет, Елизавета Фёдоровна, я по другому вопросу. Мне надо что-нибудь из творчества Евгения Титаренко. А "Рамаяну" я смогу принести не раньше чем через неделю. Её сейчас бабушка читает. Медленно, по слогам, перед сном.
- Сам-то хоть открывал? - строго спросила она, прежде чем скрыться за книжными стеллажами.
- А как же! Проглотил залпом! - не моргнув глазом, выпалил я. - Древнеиндийский эпос, летучий слог, яркие иллюстрации! Не случайно Елена Акимовна так зачиталась!
Как говаривал Петр Васильевич, "молодые мозги, оборотистые". В старости такие сравнения мне давались ценою долгих раздумий и двух-трёх выкуренных сигарет.
Книгу, которую вынесла тётя Лиза, я никогда раньше не видел. Но для того чтобы вспомнить автора, мне хватило беглого взгляда на титульный лист картонной обложки. Она была столь же чёрной, как жизнь человека, добрая треть которой пройдёт в психушке. Ну, конечно же! Евгений Титаренко - родной брат Раисы Максимовны Горбачёвой, а повесть "Открытия, войны, странствия адмирал - генералиссимуса и его начальника штаба на воде, на земле и под землей" первая из его изданных книг, не считая "Обвала", который забраковала цензура.
Елизавета Фёдоровна заполняла читательский формуляр, а я освежал в памяти всё, что слышал о нём в шоу Андрея Малахова "Пусть говорят" и читал в интернете. Оно ведь как: пока первого президента СССР с высокого поста не пошарили, народ и слыхом не слыхивал, что у его супруги такой знаменитый брат. Иное дело, враги. Только стал Горбачёв членом ЦК КПСС - его родственные связи стали предметом пристального изучения для иностранных спецслужб. И самым слабым звеном в этой цепочке все посчитали Евгения Титаренко. Нет, любовь к Родине была у него в крови, но имелся один недостаток. Пил человек.
Ну, как пил? Книжки-то он писал. С периодичностью в два-три года они выходили в свет. В лечебнице для душевнобольных, куда он впервые попал в 1973 году, была у него двухкомнатная палата, пишущая машинка и запасы бумаги. Только нагрянут в Воронеж представители Запада с предложением снять фильм по его книге - писателя раз! - и туда!
За долгую жизнь я встречал многих людей, бросивших пить. Но даже не слышал о тех, кто был излечен в стационаре против своей воли. Становится только хуже. После месяцев воздержания, стоит хоть капле спиртного попасть на язык, и организм выбирает то что не допито в кратчайшие сроки.
Не каждой творческой личности понравится навязчивая опека. Отстоит человек в очереди за водкой с четырнадцати часов и до позднего вечера. Кажется вот он, прилавок. Но подходят к нему две серые тени:
- А вам, Евгений Максимович, мы не рекомендуем...
Все писатели пьют. Больше них употребляют только поэты. Тот же классик ненецкой литературы Василий Ледков - он по этому делу костер из паркета в гостиничном номере разводил. И ничего, никто его в психушку даже не пытался определить. Ему можно, а вот родственнику Горбачёва нельзя!
Пытался, конечно, Титаренко постоять за себя. Ездил в Москву, поговорить с зятем. Что там было, никто не знает. Но только нашли его на окраине города с многочисленными травмами головы. Месяц потом отходил в клинике Склифосовского. Когда надо, КГБ рядом не оказалось. Или наоборот. Зато было теперь что лечить. А всего у него было более двадцати сотрясений мозга. Какому милиционеру понравятся крамольные речи у водочных магазинов?
В 1985 году, в Центрально-Чернозёмном издательстве тиражом 30000 экземпляров вышла последняя книга автора "На маленьком кусочке вселенной". Через 4 года он окончательно прописался в пятиместной палате "Орловки", ещё через 3 окончательно признан недееспособным, со всеми вытекающими отсюда последствиями. И опять, когда надо, родственников, чтобы взять под опеку, у него не нашлось. Кому же тогда он всю жизнь мешал?
"Мой брат - одаренный, талантливый человек, - говорила Раиса Максимовна в интервью того времени. - Но его дарованиям не суждено было сбыться. Его талант оказался невостребованным и погубленным. Брат пьет и по многу месяцев проводит в больнице. Его судьба - это драма матери и отца. Это моя постоянная боль, которую я ношу в сердце уже больше 30 лет. Я горько переживаю его трагедию, тем более что в детстве мы были очень близки, между нами всегда была особая душевная связь и привязанность. Тяжело и больно..."
"Все земное интересовало его лишь тогда, когда затрагивало буквально, как пенек на дороге, о который можно споткнуться..." - отвечал Евгений Максимович в одной из своих книг...
Витька толкнул меня локтем в бок, кивнул головой в сторону выхода. Типа того, что погнали, чего ждём? Действительно, что это я? "Адмирал - генералиссимус" лежит на краю стола. Осталось лишь расписаться в читательском формуляре...
Библиотека у нас в парке, к центральному входу наискосок, под широкий квадратный портал с надписью "Городской сад". Слева от раскрытых ворот располагалась касса (по вечерам вход сюда был платным), с другой стороны продавали мороженое и лимонад.
Увидев, что Витька притормозил, я это дело пресёк:
- Погнали, погнали! Бандероль штука дорогая. Рубля может и не хватить.
И ведь как в воду смотрел, падла! Само отправление что? - до пятидесяти грамм, двенадцать копеек в любой конец. Ну, плюс ещё какой-то почтовый сбор потянул на десюнчик. А книжка-то весит почти шестьсот тридцать! И как начали с нас лупить по полторы копейки за каждый грамм перевеса! Витёк-то сейчас в математике шарит не лучше, но быстрее меня. Он сразу, как только пакет сняли с весов, озвучил наш приговор: девяносто семь с половиной копеек! Самую малость ошибся: дали на сдачу двушку одной монетой.
Хорошо, что письмо не очень длинное сочинили. А то бы точно стали банкротами. Коротко перечислили кто из подружек что. Я добавил немного лирики и настоял на решении написать Наташке о том, что Витёк у нас собирается стать хорошистом. Он, понятное дело протестовал, но я ему напомнил про наш уговор в больничном дворе:
- Спорил на шалабан? - будешь писать то, что я продиктую.
Сошлись на том, что глагол "собираюсь" заменили на "буду стараться" и всё равно мой корефан был недоволен. Выносил мне мозги до самого памятника Ленину. А у меня и без него перегруз по всем трём фазам. Нет, зря я до этого не удосужился выбраться в сторону парка. Хоть чуть бы разгрузил впечатления. Столько всего увидел и оживил в памяти! А ещё судьба Титаренко не выходит из головы. Ну, знаю я его будущее, а что толку? Мало знать, надо ещё и уметь этим знанием верно распорядиться...
Ладно, думаю, приедем в Краснодар, там будет видно, что это за человек. Если такой же, как Лев Куклин, не стану я ни о чём его предупреждать. Пусть сам выкручивается. Как бы иной ни скрывал своё гнилое нутро, оно всё равно вылезет наружу. С тем же Львом Куклиным мы были знакомы всего-то часа четыре, а он за такое короткое время успел всех против себя восстановить.
Все-то что, сплюнули и забыли. А мне он жизнь испохабил. Это ж из-за него я тогда так рано женился. В итоге ни семьи, ни поэзии, одна пьянка.
***
Было мне двадцать четыре. Вполне самостоятельный человек, начальник радиостанции ледокола "Капитан Мелехов", участник первой в истории порта Архангельск круглогодичной арктической навигации. А ещё подающий надежды поэт, известный не только в литературных кругах. Матерные стихи и поэмы, особенно "Конёк горбунок", расходились на магнитофонных кассетах по всему Северу. Ну и поклонницы, как же без них? На любой вкус: и для постели, и для души. Умишка, правда, как у ребёнка. Зато самомнения на троих.
Встречи с читателями считались тогда идеологически важным делом и входили в ежеквартальные планы областной писательской организации, которую возглавлял Николай Журавлёв. Маститых профессиональных авторов по таким мелочам не беспокоили. Это всё люди семейные. В прорыв посылали молодую честолюбивую поросль из литобъединения "Поморье": Николая Антонова, Вовку Ревенчука, Алексея Трапезникова, Александра Роскова. Случалось что и меня, когда позволяла работа.
Задолго до мероприятия в писательской организации знали с кем нам, молодым, придётся работать на одной сцене. Из уважения к одному из авторов песни о голубых городах, группу усилили. В качестве строго дядьки над нами поставили Василия Николаевича Ледкова (чтобы чуть что, нам меньше водки досталось) и включили в неё Ираиду Потехину. Ту самую:
"Соловки мои - соль на киле,
Шестьдесят километров морем,
Сколько лет, если мерить жизнью,
Возвращаюсь к вам, Соловки?.."
Её включили, а Никандра Бурдаева вычеркнули. Был среди нас такой диссидент. Психически больной, но чертовски талантливый человек. Рукопись его повести под названием "Если не уверен - отпусти", о жизни и радостях пятнадцатисуточников, я проглотил за ночь. Пока она была у меня, дал почитать друзьям и знакомым. И никто, заметьте - никто не отозвался о повести плохо. В том числе и по этой причине я похвалил книгу и на плановом обсуждении. Никандр не остался в долгу. Когда месяца через два рецензенты и товарищи по перу не оставили камня на камне от моего сборника, он единственный высказался в том плане, что "мне понравилось".
Два раза в год - осенью и весной Бурдаева помещали в психушку. Возможно, что с нами он не поехал именно по этой причине.
Всё от автобуса и раннего ужина в местном кафе, было за счёт принимающей стороны. И мы подготовились. Как самый наглый, я прихватил в Северодвинск одну из "фанаток", будущую супругу, пребывающую тогда в статусе "для парадного выхода". Всем девка вышла: и фигурой, и статью. Мечта поэта - голубые глаза, белые волосы ниже задницы, один к одному Белохвостикова в роли Теле. Но был у неё один недостаток. От Надьки всё время пахло каким-то лекарством (мамка у неё врач). По этой причине, за три с лишним года знакомства я ни разу не затащил её в койку. Даже мысли такой не было. С рейса придёшь, стоит на причале, ждёт. Меня от злости начинало трясти: места в ресторане заказаны, проверенные зазнобы копытами бьют, а тут эта пигалица вертится под ногами.
В отличие от Куклина, я Надьку как женщину не воспринимал. Он же сразу положил на неё глаз. В кафешке за ужином сел за наш стол, стал осыпать её комплиментами и громко рассказывать, какой он крутой:
- Зашёл - мол, - как-то на книжный развал и вижу в одном из портфелей "Библиотечку поэта" со стихами Пастернака и рядом несколько экземпляров моего "Рудника радости"
- Почём Пастернак? - спрашиваю.
Тот в рифму:
- Пастерначок четвертачок.
- А это что за "Рудник"? Кто написал?
- Да ты не знаешь: автор из молодых, но талант. Отдам за пять номиналов...
Торчит моя дура, аж уши краснеют от гордости. Я ведь её ещё в автобусе просветил, что "Песню о первой любви" из кинофильма
"Попутного ветра синяя птица", тоже Куклин сочинил пополам с композитором Андреем Петровым. Она, кстати, у Надьки записана на главной странице её рукописного песенника. Ну, если кто забыл, вот:
Чайки за кормой верны кораблю,
А ветрам - облака.
Трудно в первый раз сказать: я люблю.
Так любовь нелегка..."
Подошла официантка, чтобы унести большие тарелки. Да тоже так и заслушалась:
- ...Пригласили нас с Михалковым в старшую группу детского сада. Ну, воспитательница и решила продемонстрировать, какие у неё воспитанники подкованные.
- Ребята, - говорит, - угадайте, кто к нам пришёл в гости?
Перед вами писатель Сергей...
Те, хором:
- Михалков!
- А это поэт Лев...
- Толстой!!!
Это вот, "нас с Михалковым" прозвучало довольно таки нагло и мне показалось чистым бахвальством. Если даже они знакомы, мог бы сказать, что "с Сергеем Владимировичем". Слишком уж несопоставимые величины: Михалков и Куклин.
Лев Валерианович, между тем, очаровывал официантку. Что-то ввернул насчёт золотых её рук. Потом похвалил повара и солянку. А закончил свой спич просьбой: добыть для него банку маслин, до которых, как сам он выразился, "очень большой охотник".
Ну, старый блядун. Было ему лет сорок шесть - сорок семь, но выглядел намного моложе. Короткая стрижка, чистый покатый лоб с небольшими залысинами, иронично поджатые губы, азиатский разрез глаз, наполненных внутренней силой. Лидер по жизни. Его присутствие угнетало даже меня, не говоря уже о провинциальных бабах.
Чтобы переломить ситуацию, я тоже обратился к официантке, довольно таки симпатичной девчонке в моём вкусе. Попросил её принести заодно пачку "Космоса" или "Столичных". Обдав меня запахом "Красной Москвы", она наклонилась над моим ухом и еле слышно шепнула:
- Ах, баы закъыт! - на автомате, сам того не желая, озвучил я вслух.
Официантка, краснея, подхватила с края стола поднос, громко сказала, глядя поверх моей головы: "Дъазниться нехаашо", а друг Михалкова окинул меня уничижительным взглядом.
В общем, за ужином Куклина невзлюбил только я. Остальные подключились чуть позже.
Из кафе нас отвезли в концертный зал, или какой-то кинотеатр с задрапированным экраном. Да, чуть не забыл: на этом этапе к нам подключились северодвинцы во главе с Колей Князевым - поэтом авангардистом, который в своих стихах использовал слова и жесты:
Ущипнули восклицательный знак.
И он удивился. Вот так:
Ещё в фойе питерский мэтр озвучил свои условия:
- Значит так, мужики, вам по четыре минуты на выступление, остальное время моё.
Так значит, так. Раньше нам как-то не приходилось выступать в подтанцовке, но желание гостя - закон. И потом, кто Куклин и кто мы? Его песни известны на всю страну, а наши ещё не написаны.
Я вышел на публику сразу за Вовкой Ревенчуком, мотористом архангельского "Тралфлота", чью книгу "Ночные вахты" недавно включили в планы издательства. Легко уложился в две с половиной минуты. Зал был заполнен не более чем на треть. И те, в основном, матросики срочной службы. Так что, без куража.
Следующим был Василий Ледков. Я очень любил слушать его стихи на ненецком языке. Он, как шаман, метался по сцене: "Ям дам, тым дам..." Даже строгий костюм не в силах был скрыть его природную пластику. Где вы ещё найдёте такого поэта, что залудив стакан, мог запросто сделать сальто вперёд, назад и снова вперёд?! В годы студенческой юности, он этим подрабатывал в цирке.
На русском не то. Русский язык Ледкова закрепощал. Стоит Василь Николаевич синим в полоску квадратом, раскачивается из стороны в сторону. То выбросит правую руку, то за спину уберёт, кулак сжат - разжат. Лишь в голосе буря эмоций: "Мне матерью тундра - отечеством Русь..."
Это стихотворение он и прочёл. Раскланялся, ушёл за кулисы и мы с негодованием поняли, что наш строгий дядька, живой классик ненецкой литературы, член Союза писателей с 1962 года в глазах Куклина тоже никто. Такой же подпевала как мы...
Зря он так. Мог бы заранее подготовиться. Узнать, кто есть кто в местной писательской иерархии.
Короче, обиделись мы за нашего Васю Ледкова. Мэтр выходил на сцену под фонограмму своих "Голубых городов", чтоб с кем-то другим не спутали. Выходил всерьёз и надолго. Туда уже вынесли стол, микрофон, стопку авторских книг, которые мог приобрести каждый желающий в зале.
- У меня в Северодвинске мама живёт, промолвила Ираида, - схожу, навещу...
Как будто нажала на спусковой крючок:
- Ну его нафиг жлоба, - сквозь зубы процедил Ревенчук, наш заводила и неформальный лидер. - Пошли, мужики, водку жрать!
- Как хотите, - грустно отозвался Ледков, - а мне нельзя. Через сорок минут ещё одна встреча, на "Звёздочке". Рад бы. Но... партийное поручение. Смотрите, чтоб без эксцессов...
Насчёт "эксцессов" он нам сказал неспроста. У самого Василия Николаевича без них, проклятых, не обходилась ни одна серьёзная пьянка.
Приехал он как-то в Мурманск, на Праздник Севера. Там его встретил и опекал Борис Романов - писатель, капитан дальнего плавания, заслуженный полярник СССР, бессменный руководитель областного литературного объединения. Как в местных традициях принято, пригласил отужинать в ресторан...
Здесь надо отметить, что с местами в таких заведениях всегда была напряжёнка: моряки, рыбаки, гости из соседней Финляндии (их пускают вне очереди). Заглянули туда, сюда - бесполезняк.
Но капитан на то капитан, чтобы даже в безвыходной ситуации найти и использовать единственно верный шанс.
- Вася, - сказал Романов в фойе "Бригантины", - Молчи, ни слова не говори, а я всё организую...
Через швейцара вызвал администратора, представился, назвал ей Василия Николаевича как японского писателя Ямамото Юдзо.
Мест действительно не было. Но администратор тоже русская баба. Для неё безвыходных ситуаций в принципе не существует. Нашёлся запасной столик, свободное место, на который его можно поставить. Уж кого-кого, а товарища из Японии стоило покорить русским радушием.
Повар готовил как для себя. Официантки порхали на цыпочках. Походя, урезонивали посетителей из шумных компаний, кивая на писательский столик: "Как, вам не стыдно? Вон как культурно наш гость из Японии отдыхает. Не шумит и не матерится..."
Романов с Ледковым пили за Страну Восходящего Солнца ещё не догадываясь, что их столик в углу становился центром внимания не только для обслуживающего персонала. Из дальних концов зала люди приходили полюбопытствовать. Потом начались публичные обсуждения:
- Вот гад, самурайская морда! Водку жрёт, как заправский русский!
Василий Николаевич постепенно вошёл в роль. И так ему стало обидно за родную свою Японию, что не выдержала душа. Он встал, подошёл к столу очередного обидчика и надел на его голову самую большую тарелку...
Драться Ледков умел и любил, что и продемонстрировал на десерт без большого ущерба для ресторана. Не скажешь что лирик:
"Спи, тундра. Я тебе наворожу цветные сны..."
Была, конечно, милиция, но обошлось. Документы посмотрели и отпустили.
А познакомились мы задолго до этого, в холостяцкой квартире человека безукоризненной грамотности - редактора литературных программ Архангельского областного радио Евгения Ивановича Шилова.
Василий Николаевич пришёл утром, с бутылкой, до открытия магазина. То есть, был идеальным гостем, ибо оба мы находились в чумном состоянии "после вчерашнего".
- Знакомьтесь, - сказал Евгений Иванович, - поэт Василий Ледков. А это молодой, начинающий...
- Здравствуйте! - прервал его я. - Мне очень нравятся ваши стихи.
Собрали на стол. Собирать, собственно говоря, было нечего. Не было даже хлеба. Но нашлась стеклянная банка с маринованными грибами, которая и была поставлена на алтарь...
В квартире Шилов не жил, предпочитал столоваться и ночевать у своих многочисленных любовниц. Она у него служила запасным всепогодным аэродромом, местом официальной прописки, а также ценным почтовым ящиком, куда с разных концов страны стекались его гонорары. На эти рубли, трояки, и пятёрки он жил, а зарплату аккумулировал на сберкнижке, так как хотел перебраться в Москву.
Поэтому и обстановка в квартире была более чем спартанская. Из покупного диван, стол, три стула да древняя раскладушка. Такая древняя, что дуги местами сломались от перегруза. До меня на ней спал Андрюха Чабанный, до него Николай Рубцов и много ещё кто. Места переломов были надёжно укреплены вилками, захваченными из ресторана, и стянуты алюминиевой проволокой.
Был ещё самодельный книжный стеллаж вдоль стены: два по четыре силикатного кирпича - на них необработанная доска. И так до конца, в человеческий рост. Вот и всё. Не считать же мебелью встроенный шкаф и балкон, заставленный пустыми бутылками.
Обстановка людей не тяготила. Женщины тоже не жаловались на раскладушку. А Ледков здесь бывал часто. Привык.
Сидел, выпивал. Закуску живой классик тоже проигнорировал ("ненцы траву не едят"), водку занюхивал рукавом своего пиджака. Поэтому скоро и захмелел.
- Так ты говорил, что мои стихи тебе нравятся, - напомнил он мне с внутренним вызовом. - А какие?
Думал поймать на слове и оконфузить, но прогадал. С памятью у меня было не хуже чем у Шилова с грамотностью. Каждый рейс я брал с собою на пароход три-четыре поэтических сборника. Благо у Шилова их полный стеллаж и все с дарственной надписью.
- Какие конкретно? - снова спросил Ледков.
Я отставил в сторону рюмку и процитировал:
Прожил человек век.
"Хей! - сказал он напоследок. -
Дорога от стола до порога не длинна
И та не мною, а дедом проторена"...
Василий Николаевич был поражён. Так поражён, что забыл сказать, зачем приходил. Прощаясь у двери, сказал Шилову:
- Молодой, начинающий, а поэзию понима-ает...
С того самого утра Ледков меня всегда узнавал. А был он, ни много ни мало, заместителем ответственного секретаря областной писательской организации. Продавил подборку моих стихов для ежегодного альманаха "Север поэтический - 1978", за дружбу с Никандром Бурдаевым не ругал, отделался щадящей рецензией при обсуждении моего первого сборника, сделанного спустя рукава. Там каждый стих сам по себе, ни какой тебе общей канвы.
Вот и тогда, после демарша "молодых начинающих" и бойкота Льва Куклина, Ледков назначил меня старшим:
- Смотрите, чтоб без эксцессов. Денисов, с тебя спрошу...
Мы загрузились дешёвым вином "Яблуневый цвит" и на кухне у Князева до одурения читали стихи. Из тех, что ещё никто никому не показывал. О питерском снобе персонально не вспоминали, но витала в прокуренном воздухе обида на всех именитых. Ревенчук, для которого фраза "брусника, протёртая в сахаре" была идеальной стихотворной строфой, разродился пародией на Вознесенского:
Я - Гойя.
С Бабой Ягой я
Лично знаком.
Что творит! Ты послушай:
Оловянные груши
Жрёт целиком...
Было там ещё что-то насчёт квадратных яиц, дословно уже не помню. Но благодатная тема всех захватила. Интеллигентный Коля Антонов покусился на Эдуарда Асадова, я - на Виктора Бокова.
Хорошо посидели, в тесноте, но без Льва Куклина.
Надька прижалась ко мне горячим бедром, бередя и разогревая жгучее чувство ревности. Я не мог и не хотел отстраниться. Сидел и думал о том, что в принципе, она нормальная баба, безотцовщина как и я. Её папка, старший механик турбохода "Теодор Нетте" умер от сердечного приступа во французском порту Ля Рошель когда она ещё не пошла в школу. Если в жизни мне не везёт (визу прикрыли, сослали на ледоколы, сборник, опять же, разнесли в пух и прах), то пусть хоть она будет счастлива. Стерпится, слюбится, снюхается...
Человек, живущий внутри меня, пытался шепнуть своё "фэ": "Не кажется ли тебе, мил друг, что эта девчонка слишком хороша для тебя?" Да только куда там! Я его не послушал. И на обратном пути, прямо в автобусе, сделал Надьке официальное предложение, от которого ни на йоту не отступил. Пацан сказал - пацан сделал.
***
О дальнейшем вспоминать расхотелось. Надька была женой лишь в первый день после свадьбы. Проснулась раньше меня и лично приготовила завтрак. Потом эту обязанность взяла на себя тёща. Я уходил на работу - супруга спала. Вот ниточку вшить в трусы, чтобы проверить, не снимал ли я их без неё, это она всегда успевала. Эх, если б не поездка в Северодвинск...
Что "если б" я не додумал. Витька Григорьев молчал, молчал, да как меня грузанёт:
- А помнишь, Санёк, как мы капсулу здесь закапывали?
- Где?!
- Да около памятника.
- Когда?!
- Тебе чё, Санёк, паморки отшибло? Девятого мая! Из-за тебя же тогда чуть Юрку Напрея из пионеров не исключили!
А у меня в голове ноль: что за капсула, какого девятого мая?! И наводящих вопросов ни одного. Лишь поговорка Елены Акимовны вертится на языке: "Вспомнила баба про диверя, як помирав, тай ногами дрыгав". Взял и произнёс её вслух.
Витька окинул меня долгим презрительным взглядом, сплюнул и зашагал прочь. За "бабу", наверно, обиделся.
Я тоже психанул, развернулся и в другую сторону почесал. Да пошел ты, кнутяра! Носишься, падла, с тобой, в люди пытаешься вывести, слова лишнего ему не скажи! Вот плюну на всё...
Матерюсь, короче. От злости ещё сильней во рту пересохло. Не заскочить ли мне, думаю, в мясной магазин? Вдруг бабушка Катя сегодня на смене? Спрошу у неё насчёт Чапы. А заодно и водички попью.
Увидела меня Пимовна, с лица спала. Как школьница, взгляд отводит и типа того что оправдывается:
- Нет, Сашка, не мой этот мальчишка. Его уже господь для себя приготовил. Через неделю-две заберёт. На годик бы раньше кто обратился...
Я и про жажду забыл. Вот тебе и гоп стоп! Спросить бы того, кто людям судьбу раздает: почему так? Одним всё и сразу, другим то же самое, только со знаком минус?
Шёл я так, шёл, пока не воткнулся в чьё-то мягкое пузо. Глаза поднял, а это редактор Клочко. Смотрит на меня, улыбается.
- Ну что, Саша Денисов, завтра ты точно едешь?
- Точно. Точней не бывает.
- Смотри, не проспи. А у меня хорошая новость. В субботнем номере будешь читать про своего зайца. А в конце месяца с мамой придёте в редакцию, и в кассе получите гонорар.
Вот только что окружающий мир был серым и мрачным, а как глянул я на него - и будто бы солнце сквозь тучки проклюнулось.
- Нельзя ль, - говорю, - в счёт гонорара купить мне стакан газировки?
Ухмыльнулся Иван Кириллович. Не в голос, а про себя, как-то так у него получалось.
- Пошли. Можно и два.
Знаменитый подвал "Воды-соки" располагался под жилым многоквартирным домом, чуть левей белолистого тополя, который согласно легенде, был посажен в день основания нашего города. Растёт, раздаётся вширь, шелестит серебристой листвой. Не знает, что при демократах его "возьмут под охрану", опояшут железной оградой, начнут обрезать проблемные ветки, и он скоропостижно помрёт. Если бы не главный редактор, даже не знаю, когда бы ещё я про него вспомнил?
В заведении было прохладно и гулко. Голоса, перезвон посуды, всхлипы воды в мойке, танец мелочи на фарфоровом блюдце - всё это не порождало эха, но обретало особую чёткость, свойственную только старинным подвалам и закрытым концертным площадкам.
- Два стакана с сиропом, - тоном завсегдатая сказал спонсор, выкладывая на прилавок десять копеек.
- С гранатовым или вишнёвым? - транзитом через редактора уточнила худощавая продавщица с кружевным чепчиком над причёской.
- С вишнёвым, - сказал я, припомнив, что гранат крепит желудок.
Судя по сдаче на блюдце, стакан разливной газировки стоил на копейку дороже чем в уличном автомате. Но была она не в пример слаще и действительно пахла вишней.
Пока я утолял жажду, Кириллович принялся за инструктаж:
- Там Саша, возможно, придётся перед читателями выступить. Много времени тебе не дадут, но минуту-другую я выбью. Напиши что-нибудь короткое, не больше восьми строф, и выучи так, чтоб от зубов отскакивало...
По лестнице поднимаемся, в животе "бульк, бульк", а он меня насчёт учёбы начал грузить. Не про школу, а вообще в перспективе. Типа того что талант, надо лелеять и развивать.
А у меня газы хлещут из носа. Нет, два стакана воды это уже перебор. Хорошо хоть мужик в пиджаке на улице нас перестренул:
- Товарищ Клочко! А я вас ищу...
- Иди Саша, готовься, - мягко сказал главный редактор, - завтра договорим. И про стишок не забудь...
Почесал я по утреннему маршруту. Мыслей в голове вагон и маленькая тележка. Все грустные, а настроение почему-то на ять. Почему, думаю, так? Писателю Титаренко с Витьком и вдвоём не осилить то, что Иван Кириллович мог выпить на старости лет. Нет у меня по этому поводу ни малейшей тревоги. Его судьба на другом перекрёстке подстережёт, там, где я не ходок. Может быть, дело не в пойле, а в ней? Сашка Чаплыгин только в песне вино пробовал, а уже сам для себя эпитафию сочинил. Что-то там насчёт приёмных часов. А ведь учился, в детдомовскую школу ходил. Наверно искал смысл жизни. И ведь, нашёл целых три: быть человеком, стоять до конца, показывать пример несгибаемости. Хотелось бы верить, что каждый из тех, кто лежал с ним в одной палате, стал хоть немного лучше...
Нет, не плюну я на Витька. Буду тащить его, падлу, в будущее, пока оно для него не станет хоть относительно светлым. Линять ему надо их нашего города, из этого дома, где смысл жизни и цель - самогон. Перепились все вусмерть - хороший день; поправили головы - так себе. А если с утра ни в одном глазу и никто в долг не дает, это уже чёрная полоса.
Болели все, кроме малолетних детей и Петьки. Была у него во времянке секретная половица, под ней трёхлитровая банка, куда он сливал остатки спиртного, когда все уснут.
С перестройкой и диким рынком Витька в доходах не потерял. Всегда находилась дурная работа и добрые люди, у которых она есть. Приходили с утра, на дом, два-три человека. Где за выпивку, где за наличные. А куда ещё обращаться, на биржу труда? Так там неизвестно кто, а здесь свой человек, известный своей честностью, хоть дом на него оставляй. Вскопать огород, выгрузить кирпичи, сено поднять на чердак - всё это Витька делал играючи. Это он сейчас маленький и худой, а как с армии придёт - пудовой гирей будет креститься.
Куда оно всё потом подевалось? Иду как-то с шабашки по его улице, смотрю: выскакивает мой друг из калитки - и убегать. За ним вся семья. Догнали на перекрёстке, свалили на землю, держат за руки, за ноги. А у него припадок. Что-то наподобие эпилепсии. Слышу, Витькин отец кричит:
- Вить, Вить, есть у меня диколон, будешь?
Гляжу, затих. Кодовое слово услышал. Только руки ходят как поршни, кулак к кулаку и глаза на закате.
Как тут мимо пройти, если я тогда и сам выпивал? Деньги, тем более, есть. И остался я у Григорьевых до утра. Посмотрел изнутри на их праздничный день. И нисколько о том не жалею. Первый раз выпил со старым другом по-настоящему: с беседой, под сигарету. Он ведь раньше как? - "Ты мне налей стакан, я жахну и пойду по делам". А куда ж ты сейчас убежишь, если я в твоём доме?
Праздник, кстати, получился не из-за меня. Тётя Маша в обед сходила за пенсией, часть денег потратила на продукты. Витька как маленький встречал её у калитки, заглядывал в сумку, с восторгом кричал: "Ушки! Ушки!" Да и потом часто отрывался от стопаря, бегал на кухню, чтоб проследить за процессом готовки. Даже мне интересно стало. Что ж там, думаю, за эксклюзив? Глянул потом, а это свиные уши: вода, соль, да сплошные хрящи. Я их терпеть не могу.
Тётя Маша меня угощает: спасибо, мол, что не забыл друга. За столом натуральный хруст: кроме меня семь ртов. Взрослые ладно, а дети? Стыдно их объедать.
Не обошлось и без ложки дёгтя. Перед сном раздевался, штука одной бумажкой в кармане была. Наутро пропала вместе с Петром. Не смертельно. Знал, на что шёл...
***
- Ну чё? - Григорьев вынырнул из-за спины и хлопнул меня по горбу так неожиданно, что я поневоле вздрогнул. - Ага, саечка за испуг! Куда идём, на вокзал?
Вот, блин, простой! Будто это не он строил из себя кисейную барышню. Хотел я на него Полкана спустить, да не стал. Память о прошлом не разрешила. Дёрнул плечом на его манер и почесал по прямой, вернее, по новому тротуару. С момента, когда мы здесь с мамкою проходили, работяги уже на пару кварталов продвинулись. Оно и понятно, технология упрощённая. Вместо бордюров они используют некондиционную плитку. Воткнули в траншеи с обеих сторон, трамбовкой прошлись - и никакого тебе раствора.
Скучно, мы шли. Молча, без привычного огонька. Только один раз Витёк попросил надавить на рычаг водонапорной колонки. Он как у нас на железке, настолько тугой, что и взрослому одной левой не удержать. Напились по очереди, но больше обрызгались.
На привокзальной площади было подозрительно пусто. Никто не играл в козла, не сидел в засаде, не ходил патрулём. А надо бы. В магазин только-только свежий хлеб подвезли. Наверное, местные пацаны что-то другое задумали. Чешем дальше вдоль насыпи - а вот и они, в полном составе. На наш край забрели. Стоят на краю платформы, где изредка разгружают пассажирские контейнеры с багажом.
Витёк грешным делом хотел под состав нырнуть, но вовремя сообразил, что мы в большинстве. А народу кругом! Вся, считай, Железнодорожная улица от мала и до велика. Петька Григорьев, Кытя, Девятка, Джакып, Витька Погребняков - это только те, на ком остановились глаза.
- Наши рУлят, - сказал я.
- Чё-ё?! - как обычно, не понял Витёк и поправил меня, - Отец говорит, рулЯт.
Но смысл уловил правильно: буром попёр на вражий редут и разрезал его ровно посередине. Я за ним.
Пацаны удивились, но нас вежливо пропустили. Территория то не их! Они, если разобраться, ни сном, ни духом, кто мы вообще такие. Видели один раз, когда гнались, и то со спины. А тот самый снайпер, что из рогатки стрелял, он, им ни слова не говоря, куда-то слинял. Кому и что предъявлять?
Сверху смотрю, со стороны нашей школы тоже подтягиваются знакомые кореша. Среди них одноклассники: Напрей, Босяра, мой будущий кум. Вечную лужу уже миновали. К нам сейчас подойдут.
Что, думаю, за дела? Оглянулся, а рядом с платформой стоит вагон-клуб. Афиша в окне: "Маленький беглец" с Никулиным в главной роли. И сам бы ещё разок посмотрел. Где ещё крутят кино за пятнадцать копеек? Разве что в "Родине", на утреннем детском сеансе?
Уличные мальчишки лучше акул чувствуют кровь. Ещё ничего нет, они взволновались, заходили кругами. Видно ведь по нашему поведению - имеем претензию. Потенциальные жертвы, наоборот, притихли и поскучнели.
- Ну чё, пацаны, - вкрадчивым тоном спросил Витёк, - где тот шушлайка, что по мне из рогатки стрелял?
Те в отказ:
- Не знаем такого.
- Как, - говорю, - не знаете, если из-за него вы нас сегодня на вокзале отлавливали, а в субботу перед обедом гнали толпой до самого магазина?
Они тык да мык, а Юрка Напрей:
- Все вы сироты, когда вас ловишь по одному!
И самого здорового под дых головой хрясь! Со мной когда-то не прокатило, а тут за милую душу: бедняга сразу сомлел. Витька клешнями взмахнул, кому-то попал по сопатке, Босяра прошёлся по вражьим зубам короткою серией. Я тоже кулаки расчехлил, нашёл бесхозную рожу: ну щас!
Вдруг слышу: "Стоять!!!" Кто-то меня за шкирятник схватил. Думал дружинники, а то взрослые пацаны с нашей, той и другой ещё стороны. Им делить? Отходили кодлами край на край, теперь вместе учатся в ДОСААФе. По осени в армию. Может статься, в одной части будут служить. Растащили побоище, подсрачников надавали, учинили допрос: по какому поводу кипишуем?
Пострадавшая сторона на нас с Витькой Григорьевым в один голос пальцами тычет: мол, стояли у всех на виду, словом никого не задели и тут "эти малахольные налетели как петухи".
Хотел я за петуха по башке кое-кому настучать, да старшие не позволили. По кайфу им во взрослых играть. Тем более, тема не стоит выеденного яйца: пацанята повздорили. Вот если б они бабу не поделили, и нас бы поставили под ружьё.
Опросили всех. Особенно скрупулёзно главных зачинщиков драки: что, где и когда. Докопались до правды, хоть она с другой стороны выглядела немного не так. Никого, типа того, на вокзале они не пасли, а просто играли в козла. Да, было дело, гнались. А кто б на их месте не побежал, чтобы взять своего под защиту?
Только не на того нарвались! Это названия улиц я запоминаю с трудом, а чью-нибудь рожу на раз! - увидел - сфотографировал.
Указал им на шкетов, ходивших дозором по площади и тех других, что лузгали семечки у выхода на перрон.
Где тонко, там сразу и протекло. Пацанята сопливые, врать ещё как следует не умеют. Спели в один голос, перебивая друг друга.
- Да, - типа того, - было такое дело. Дзяка сказал просекать за двумя пришлыми. Один в синем костюме, а у другого шишка на лбу. Как увидим похожих, порознь или вместе, велено звать толпу.
Призадумались парни. До начала сеанса пятнадцать минут, а вопрос не решён. Нет ключевого свидетеля. То ли зассал, то ли по делам отлучился. Билет он покупал. Все кто с того края, как один, подтвердили.
Хотели уже это дело спускать на тормозах, а тот самый Дзяка выныривает из-под вагона. Его сразу же в оборот:
- Где был?
- За брёвна ходил хезать.
Нагловато ответил. А меня разглядел, глазёнки сощурил. Они у него, как у волчонка. Такой зассыт!
Перед старшими не изворачивался, не юлил. Всё рассказал как есть:
- Да, стрелял. Потому стрелял, что рожа его (Дзяка кивнул на Витька) мне не понравилась.
Тот:
- Крову мать!
Еле разборонили.
Покурили наши начальники, посовещались, постановили: они после фильма пьют мировую, а мы в это время (те, кто имеют друг к другу неоплаченные кровью претензии), дерутся один на один. И с завтрашнего дня чтоб ни-ни! Скучно ведь пить без общей темы для разговора. А тут можно друг перед другом похвастаться своими борзыми щенками.
Три пары в итоге образовались. Я пролетел. Витька на свежей обиде раньше меня Дзяку за собой застолбил. Будет теперь сидеть в одиночку, ждать окончания фильма.
А меня загнали домой. Дед шёл из железнодорожного магазина с буханкою хлеба:
- Саш-ка-а!!! (типа того, что "к ноге!")
Жаль конечно что Витькину драку не посмотрел, но сделал зато хорошее дело. В кои веки к Ивану Прокопьевичу за дёгтем сходил. Своих кошаков мазать не стал, но по очереди достал их духовки и тщательно осмотрел. Тьфу, тьфу, тьфу, чисто пока.
Потом меня покормили, загнали под душ и отправили спать:
- Вставать-то в какую рань!
После улицы одеяло и простынь казались такими холодными, что по коже озноб. Будто с берега в речку нырнул. Лёг, привыкаю, прислушиваюсь к звукам и голосам у калитки. Минут через пять мамка заходит:
- Ещё не уснул?
- Нет.
- От Серёжи телеграмма пришла. Через неделю приедет.