Лебедев Andrew : другие произведения.

Старик и Мэри

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  
   Андрей Лебедев
  
  
   Богач и бедная Любовь.
  
   Роман
  
  
   Книга первая
  
   Старик и Мэри
  
  
  
   Сегодня, девятнадцатого апреля две тысячи пятого года в девять часов утра, помолившись Богу, я сажусь писать этот роман в надежде на то, что он у меня получится лучше тех, что были прежде.
  
  
  
   ...
  
   - Горит то как красиво, - шофер КАМАЗа мотнул головой в сторону оранжево-пурпурного зарева, разлившегося над дальним берегом реки Тёмы.
  
   - Хорошо горит, - как то не очень радостно согласился молодой млиционер-гаишник.
  
   Милиционеру хотелось бы поехать на пожар так же как сделали это все его старшие товарищи сослуживцы, но оставить контрольный пропускной пункт совсем без присмотра - этого начальство допустить не могло. Приходилось вот теперь ему - самому младшему по званию - за тех ребят-ментов, что поехали глядеть на пожар - план по штрафам выполнять.
  
   - А чё горит то? - поинтересовался шофер КАМАЗа. Ему и весело было от того, что в небе над городком такая вечерняя красотища разлилась-разгорелась, да и милиционеру понравиться хотелось - зубы гаишнику надо было заговорить, чтоб тот не шибко придирался.
  
   - Да дом олигарха одного нашего горит, - пожевывая спичку и как бы нехотя, отвечал милиционер. Он не торопясь, по кругу обходил остановленную им фуру, думая про себя, - сколько можно содрать с этого дальнобоя.
  
   - Откуда у вас в ваших краях, да олигархи? - с сомнением усмехнулся шофер КАМАЗа, - олигархи то все чай в Москве!
  
   - Да он у нас московский и есть, олигарх этот Веня, из Москвы из самой то и приехал к нам, - отвечал милиционер, - здесь то раньше до него санаторий детский был, ну он его купил, да дворец, понимаешь, отстроил, вот теперь видишь? - и гаишник не без злорадства махнул полосатым жезлом в сторону зарева, - горит...
  
   - Гори-гори ясно, чтобы не погасло, - хохотнул шофер КАМАЗа.
   - Да у него всё застраховано, ты за него не боись! - хмыкнул гаишник, - ты лучше покаж, чё в фуре у тебя.
  
   - У меня? - изумленно подняв брови спросил шофер.
  
   - Ну не у меня же! - хмыкнул милиционер.
  
   Мимо них завывая сиреной и мигая синими проблесковыми огнями, промчалась пожарная машина.
  
   - Ого, это уже шестая, это из Рождествено, - воскликнул милиционер, - ни фига себе олигарх дает, весь район без пожарных машин оставил, все пожарники к нему!
  
   - А это не сам едет? - спросил шофер КАМАЗа мотнув головой в сторону дороги.
  
   Из-за поворота на липовую аллею выехала красивая и очень дорогая, редкая не то что для таких глухих мест, а для самой Москвы машина. Выехала, повернула морду свою в сторону столицы и стала быстро-быстро удаляться.
  
   - Не, это не он, - вздохнул молодой милиционер, - он на Мерседесе ездил, а это роллс-ройс какой то что ли или ягуар? Это, наверное гости его после такого горячего пикника разъезжаются.
  
   Шофер КАМАЗа хохотнул, поощрив удачную шутку, - это ты точно, брат подметил, не удался у них шашлычок, вот и разъезжаются по домам теперь.
  
   - Ладно, кончай базар, поднимай брезент, кажи чё в фуре везём? - оборвал шофера молодой милиционер.
  
   - Слушай, брат, а может деньгами? Никого нет, разве не договоримся?
  
   ...
  
   - Разве не договоримся? - спросил Рустам, - ну ты думай, Анжелка, думай!
  
   Ягуар мягко набрал скорость и несся по направлению к Москве.
  
   - Ты с ума сошел, ты чего меня в Москву везешь? Давай назад в Бердск на Матроса Железняка дом двадцать шесть...
  
   Но она не сердилась.
   Она говорила это смеясь.
   Впереди ее ждала Москва.
   И счастливая жизнь.
  
   - А помнишь, как я тебя на твою улицу Матроса Железняка ночью подвозил? - спросил Рустам.
  
   - Ой, совсем я забедовала тогда, поезд опоздал, в два часа ночи пришел, а автобусы уже не ходят, а тут парень какой то на Мерседесе...
  
   - Не на Мерседесе, а на порше, - поправил Рустам невесту.
  
   Невеста...
   Слово то какое хорошее.
   Прекрасное слово.
   Оно сразу делает девушку и красивее и дороже.
   В сто раз красивее.
   И во сто крат дороже.
  
  
   .................................................................................................
   1.
  
   Вениамин Борисович умел объяснять корни своей собственной сексуальности. Он был умным человеком. А иначе, разве смог бы он в пятьдесят пять лет, с практического нуля за три года сделать себе состояние, да еще при этом и остаться в живых? Когда те, кто были моложе и глупее, а потому были и менее осмотрительными - те уже давно лежали где-то там... Закатанные под метровым слоем железобетона. А вот он - Вениамин Борисович, он был не только благоразумен и расчетлив, но и еще и смел. Потому как иные - робкие - те его ровесники и бывшие коллеги по науке, с которыми он некогда заседал в ученых советах и на партийных собраниях факультета - они теперь жались по своим норкам - по фанерным дачкам на шести сотках и на чем свет стоит, ругали нынешние порядки, которые вместо обещанного им старым режимом почета и уважения по старости - дали черную зависть к несправедливо по их разумению разбогатевшим.
   Они - его бывшие коллеги по университету - с которыми он некогда учился в аспирантуре, защищал диссертации, подавал на различные конкурсы, выдвигался на премии - теперь так забавно выряженные в недорогие джинсы турецкого производства и такие-же недорогие кроссовки, в этой своей не по возрасту манере одеваться как-то что-ли наверстывали недополученное в детстве... Компенсируя этими нынешними вызывающе не по возрасту джинсами - те обиды, нанесенные их самолюбию в студенческие годы, когда американский коттон был лишь у богатых и пронырливых... Как красный подбой на тоге у патриция.
   Но только вот уже и остатка жизни не хватит им, чтобы скомпенсировать теперь те их новые комплексы, что породило нынешнее время.. Когда кто-то ездит в свое Рублево на дорогой немецкой машине, а эти - старые шестидесятилетние мальчики в турецких- а ля- хиппи семидесятых - джинсиках и кроссовках, ездят на свои шесть соток - кто в на старой ржавой отечественной пародии на авто, а кто и вообще - на электричке.
   Так и получается, что если в этой жизни ты несмел - никогда не выберешься из вечных кругов черной зависти. И преодолев одну полосу детской тоски по недополученным джинсикам, упрешься в другую - более сложную и трудоемкую - с Мерседесами и модными курортами юга Франции. Такими же недостижимыми теперь, как некогда - в семидесятые казались недосягаемыми кожаные пальто, джинсы ЛЕВИС и ондатровые шапки на удачливых парнях грузинской наружности.
   Да.
   Вениамин Борисович умел объяснить многое.
   Умел он объяснить и корни собственной сексуальности.
   Почему, например, в ранней молодости, ему просто, прямолинейно и примитивно нравились все грудастые девчонки с длинными ногами, и почему ему был безразличен при этом цвет их волос и цвет их глаз?
   И почему теперь, с возрастом, он стал вдруг так избирателен и из тысячи девушек с развитым бюстом останавливал свой взгляд едва на одной. И обязательно на светловолосой. С голубыми или зеленоватыми глазами.
   Потомушто, потомушто, потомушто...
  
   А еще Вениамин Борисович верил в проведение.
   В случай.
   В некого Ангела, что подталкивает к заветной встрече, и подает при этом знак, мол это она. Не пропусти - это именно та единственная, что прописана тебе в высочайшей прескрипции .
   Именно так было в его жизни с Мариной.
   Вениамин Борисович часто вспоминал тот день, когда у них на кафедре появилась ОНА. Двадцатитрехлетняя аспиранточка пришла чтобы ей назначили нового научного руководителя, взамен умершего профессора Бородавкина, которого они только-только схоронили. Ах, как дрогнуло сердце в груди у Вениамина Борисовича, как сладко сжалось, когда стройная и робкая - стояла она подле стола заведующего кафедрой, а Вениамин Борисович говорил себе - всё отдам, всё сделаю, чтоб эта стала моей.
   И сделал. И именно его назначили Марине её новым научным руководителем. И все у них потом было. И его навязчивые ухаживания, и её сперва решительное сопротивление. И потом - вдруг резкое прекращение этого сопротивления. И белый флаг над крепостью. Такой неожиданный для него - для осаждавшего. Такой неожиданный, что он уже готов был плюнуть и отстать.
   И потом было счастливое обретение...
   И потеря.
  
   Да, прошли годы.
   И ушло.
   И работа с аспирантами ушла, и профессорство кануло, да и кафедра... Где она? Захирела, небось, совсем. Кто там теперь остался? Старые седые мальчики в недорогих турецких джинсах? Что до язвы в желудке завидуют таким как он - удачливым и смелым.
   И вот теперь...
   Вениамин Борисович зашел в этот книжный магазин. И сразу увидал её. И ангел на небе протрубил на той одному Вениамину Борисовичу слышимой частоте - вот она. Не пропусти.
  
   .........................................................................................
  
   В городе Бердске это был единственный книжный магазин.
   Хорошо торговля в нем шла только раз в году. В августе - перед первым сентября, да и то за счет отдела канцелярских принадлежностей. Ну, да еще на Новый год и на восьмое марта, когда покупатели приходили за недорогими подарками. В основном за открыточками. А теперь вот еще один праздник прибавился - святого Валентина, так тоже - эти придурошные школьники за три дня на открытках с сердечками месячный план магазину выполняли.
   Но Мэри работала не в отделе канцелярских товаров.
   Она стояла в книжном.
   Позади ее светлой головки рядами выстроились благородные корешки мировой классики, зловеще отливали черным и кроваво-красным развалы бандитских приключений, яркими рисованными полуоткрытыми губами - подманивали покупателя глянцевые обложки любовных романов, фиолетовой таинственностью заигрывали с читателем груды космической фантастики...
   И в руках у Мэри - тоже всегда была книжка. Чаще французского автора. "Воль де нюи" Антуана Экзюпери, "Большой Мольн" Алена Фурнье, "Доменик" Эжена Фромантена, ...................
  
  
  
   Внутренний радар Вениамина Борисовича сразу ее отметил. Сразу засек её.
   Но обладатель радара не стал кидаться в атаку в тот же самый миг.
   Вениамин Борисович встал перед стендом книжных новинок и сделал вид, что интересуется только книгами. Но не молоденькой продавщицей.
  
   - Вы так интересно держите книгу в руках, - сказала она ему потом. Потом, когда они уже почти подружились, - я вас поэтому сразу отметила. У нас, наши местные покупатели никто так бережно и нежно что ли книгу в руки не берут. И я сразу подумала, вот настоящий интеллигентный человек.
  
   Но сперва, но сперва это он с нею заговорил.
   Вернее, не заговорил, а позволил себе подглядеть, то что она читает, а увидав, обрадовался случаю.
   Случаю поумничать. Блеснуть. По-хорошему выпендриться
  
   Со словами, - вы разрешите полюбопытствовать? - Вениамин Борисович одним пальчиком приподнял загнутую обложку отложенной ею на прилавок книги и вдруг обрадовавшись, раскрыл ее в каком то одному ему особо известном месте и сказав девушке, - следите, правильно ли помню? - принялся говорить.
   По французски...
  
   J'a pris bien vite a mieux connaitre cette fleur. Il y avait toujours eu, sur la planete du petit prince, de fleurs tres simples, ornees d'un seul rang de peteles, et qui ne tanaient point de place, et qui ne derangeaient personne. Elles apparaissaient un matin dans l'herbe, et puis elles s'eteignaient le soir. Mais celle-la avait germe un jour, d'une graine apportee d'on sait ou, et le petit prince avait surveille de tres pres cette brindille qui ne ressemblait pas aux autres brindilles.. Ca pouvait etre un nouveau genre de baobab.
  
   А потом тут же и перевел.
  
   "Скоро я узнал этот цветок получше. На планете Маленького Принца обычно росли самые простенькие цветочки. У них было мало лепестков, они занимали мало место и никого не беспокоили. По утру, они раскрывались, а к вечеру уже увядали. А вот этот пророс однажды из неизвестно откуда занесенного ветром зерна и Маленький Принц теперь не сводил глаз с этого ростка, такого непохожего на остальные. А вдруг это новый вид баобаба?"
  
   Он знал, что это эффектный ход.
   Ну, не на всякую женщину рассчитанный, но здесь это было к месту.
   И еще он знал, что ему так превосходно дается это грассирование в "нё деранже па"...
  
   Конечно же он признался, что никакой не фокусник, а просто учась некогда на филфаке МГУ, на четвертом что ли курсе, когда у них были и Фурнье и Экзюпери, просто зазубрил несколько абзацев наизусть...
  
   Но дальше, они уже читали вместе.
   И вместе переводили.
   И он поправлял...
   Поправлял ее и в произношении и в подыскивании более точных слов русского эквивалента...
   Le petit prince, qui assistait a l'installation d'un bouton enorme, sentait bien qu'il en sortirait une apparition miraculeuse, mais la fleur n'en finissait pas de se preparer a etre belle, a l'abri de sa chamber verte. Elle choisissait avec soin ses couleurs. Elle s'habillait lentement , elle ajustait un a un ses petals. Elle ne voulait pas sortir toute fripee comme les coquelicots. Elle ne voulait apparaitre que dans le plein rayonement de sa beaute.
  
   "Маленький принц еще никогда не видел таких больших бутонов. И он предчувствовал, что нынче увидит чудо. А неизвестная гостья, еще скрытая в своей зеленой комнатке, все продолжала принаряжаться. Она тщательно подбирала краски, она неторопливо примеряла лепестки. Она не желала появляться на свет растрепанной, как какой-нибудь мак. Она желала появиться в свет во всем блеске своей красоты."
  
   А потом они вместе принялись восхищаться.
  
   - Согласитесь, как он все же знал женщин! - говорил Вениамин Борисович
   - Это французы, - отвечала Мэри.
   - Нет, я знаком с этой породой, и уверяю вас, им несправедливо приписывают это знание, - возражал Вениамин Борисович, -Зачастую это бесчувственные жадные моральные уроды. А Экзюпери это скорее исключение, нежели правило. В смысле знания женщин.
   - Да, так знать женщину, так восхищаться ею, как розой - задумчиво говорила Мэри.
   - Не обязательно, возражал Вениамин Борисович, - Дега знал балерин, но рисовал их уродками. Знать - не обязательно означает любить.
  
  
   Когда он уходил, он вспоминал ее слова...
   - Вы так интересно берете в руки книгу?
  
   И она вспоминала эти свои слова, смущаясь своей похвалы.
   А потом подумала - а как же он берет в руки женщину? Если так он берет книгу?
  
  
   Мечтала ли Мэри о том, что вот когда то в магазин зайдет он?
   Конечно же мечтала!
   Но что им станет такой вот старый мужчина?
   Нет...
   Об этом не мечтала.
   ...........................................................................................
  
  
   Книга первая
   СТАРЫЙ ПРУД
  
   "Как хороши, как свежи были розы"
   Иван Петрович Мятлев
  
   Глава первая
  
  
   Mon papa ne veut pas que me dance le polka
  
   1.
  
   По паспорту Мэри была Мариной Валериевной.
   Просто в школе, когда к девятому классу она так не по местному убедительно расцвела, восхищенная природа мальчишечьего остроумия сама выдала это - Мэри.... Потому что так это было более верно. И более подходяще к невиданной доселе здесь красе.
   Правда, находились среди мальчишек некоторые бунтари, не признававшие очевидно состоявшегося и по недоуменной инерции инфантильности своей, скорее пытаясь скрыть тем собственное перед этой красотою бессилие - вдруг дразнились, типа:
   Ах, Мэри, Мэри, Мэри, как плохо в Эс-Эс-Эре!
   Дразнились, но тут же получали по шее от адекватно признававших состоятельность Маринкиной красоты.
   Угодило бы случиться такой красоте не в Бердске, а в Москве - все бы в жизни у Мэри сложилось иначе. Поступила бы в свой МГУ на вожделенное романское отделение. И уже перешла бы на третий курс. И жила бы полной событиями насыщенной столичной жизнью, легко совмещая посещение дорогих ночных клубов с блестящей учебой, открывающей перспективы аспирантуры по страстно любимой литературе начала ХХ века. И уже съездила бы пару или даже тройку раз в Париж. И уже бы наверняка завела бы себе там поклонника, который водил бы ее там по кафушкам на Шонс Элиссе...
   Но родилась Мэри не в Москве, а в Бердске.
   И произношение, которым она так гордилась учась в их Первой Бердской гимназии, в Москве на Ленинских горах, вызвало лишь обидную усмешку той высокомерной выпендрежницы-аспирантки, что принимала у Мэри вступительные по языку.
  
   И плохим утешением для Мэри было то ее оправдание, что преподавательнице она попалась молоденькой, да некрасивой.... Позавидовала та Маринкиной красоте, вот и захотела та унизить, - де с вашим произношением, лучше вообще не пытаться грассировать... Для педвуза, может быть и сошло бы, но для дневного филфака МГУ - это "тро"....
   И как беспощадный эпикриз:
   Берите репетиторов, готовьтесь... У нас, слава Богу, не Израиль, девушек в армию не берут, на следующий год приезжайте...
  
  
   И кабы еще не только факт рождения в Бердске - сколько девчонок из провинции, не поступив на первой попытке, оставались потом в столице - искать московского счастья, кто в официантках, кто в клубных танцовщицах, кто в ларечных продавщицах?!
   Но помимо всего - был у Мэри строгий папа.
   И оттого строгий, что росла Мэри у него одна - сироткой.
   Маму схоронили они еще когда Мэри не была Мэри, а была просто Маринкой. Второклашкой с косичками вокруг темечка.
   Папа ей и сказал по-простому, как умел.
   Останешься в Москве - с поблядушками рисоваться, приеду, найду, поймаю, выпорю, и тогда уже на следующий год ни в какой МГУ не отпущу, будешь в наше Бердское медучилище поступать на фельдшера. Или в лицей - на швею-мотористку.
   Папка строгий у Мэри.
   Но разве его нельзя понять?
   Он на Маришку всю свою жизнь положил.
   Не женился, хотя и молодой еще был.
   Боялся Маришке мачеху злую в дом привести.
   Вот и дрожал теперь над нею.
   Как Кащей над златом...
  
   ....................................................................................................
   Магазин закрывался в восемь.
   Если Мэри оставалась за старшую, Генка приходил и помогал поставить магазин на сигнализацию.
   Генка всем своим видом пыжился - показывал, что Мэри ему безразлична.
   Это он тогда в девятом все пел - Мэри, Мэри, Мэри, как плохо в Эс-Эс-Эре...
   И это ему Пашка за эти дурацкие куплеты все по шее костылял.
  
   Генка работал в отделении Росгосстраха - агентом.
   В армию его после школы не взяли из-за плоскостопия и из-за гастрита.
   У них в Бердске такие интимные подробности про всех всегда знают.
   Тем более, что тетя Маша - Мария Евгеньевна - врачом в призывной комиссии работала. А тетя Маша с Маринкиным папкой давно ... как это называется... Дружили что ли... После того, как мама Маринкина умерла.
  
   Вобщем, работал Генка в Росгосстрахе, а Росгосстрах располагался как раз над их магазином.
  
   Знала Мэри, что Генка ее любит?
   Скорее - не задумывалась.
   Разве известно королеве, что один из ее многочисленных пажей в нее влюблен? Или даже не из пажей, а просто один из солдат королевской гвардии?
   Скорее всего - ей это было безразлично.
   Как бывает вам безразлично, если вам скажут лет через десять после выпускного, - а знаешь, этот или эта был (была) в тебя влюблен (влюблена). Польстит немного самолюбию такая информация, но не более того.
   Так и с Генкой.
  
   Хотя...
   Все красивые девочки затылком, спиной и печенками чувствуют, когда мальчики по ним сохнут. Тут напускай на себя - не напускай... Чутье природное не обманешь!
  
   Но Генка был парнем гордым.
   Хоть и хилятиком и очкариком, но гордым. И чтобы не ходить в обиженных - он ни за что не признавался, никому не признавался, что влюблен в Мэри.
   И даже лучшему дружку своему - Пашке - и тому никогда не признавался.
   Наоборот, всем своим видом, всеми выходками своими и словечками, на которые был горазд, он демонстрировал свое к Маринке презрение. Вроде, - подумаешь, красивая! А мне, Генке, на это наплевать.
   Так бывает между детьми в младших классах, когда мальчик, ту девочку, что ему нравится, вместо того, чтобы приласкать - наоборот за волосы оттаскает. И в лужу толкнет.
   Но у Генки не то чтобы детство затянулось, когда уже в десятом и в одиннадцатом, он все дразнил и дразнил их самую красивую в классе девчонку. Дразнил и задирал. И за то получал по шее от Пашки, тоже влюбленного в Мэри. Тоже влюбленного, но в отличие от Генки, влюбленного не тайно, а явно. Явно, потому что у простого как три рубля Пашки - на тайную любовь ума бы никогда не хватило.
   А вот Генка свою любовь скрывал.
   Скрывал, потому как пуще всего боялся попасть в отвергнутые, а потому и в презренно осмеиваемые. Боялся быть записанным в так называемые "страдальцы" - в самое ничтожное в их мальчишечьем понимании племя.
   Вот Мэри и не знала, что Генка в нее влюблен.
   И откуда ж ей было это узнать, если сам Генка никогда, даже лучшему своему другу - Пашке и то не признавался?
   А вот Пашка - тот наоборот.
   Всю свою душу Генке - очкарику и хилятику - изливал.
   Как он - Пашка - который за Мэри, за Маринку любому в их городке мог шею свернуть - был как раз со своею любовью отвергнут.
   Потому как странная она - эта Мэри, эта Марина Валериевна.
   Ее самый красивый, самый сильный парень с их школы полюбил, а она от него нос в сторону!
   Де, не читал Верлена с Элюаром...
   А на кой хрен им в Бердске эти Верлен с Элюаром? Когда в Бердске в ходу более крутые кулаки и крепкие затылки, об которые можно и лом согнуть и кружку пивную вдребезги!
  
   Генка работал в Росгосстрахе и он всегда помогал Мэри закрыть магазин и поставить его на сигнализацию, когда в вечер она одна оставалась и на кассе и в торговом зале.
   Вот и в этот вечер Генка спустился со второго этажа и ждал целый час.
   Потому как рабочий день в росгосстрахе до шести, а магазин книжный закрывается в семь.
   Вобщем, помог Мэри опустить на дверях железные жалюзи и позвонил в отдел вневедомственной охраны, чтобы приняли объект.
   А тут и Пашка на своей красной "копейке" подъехал. Тут как тут.
   Мэри до дома довезти.
   Ей то вобщем и не так далеко. Да и вообще - Бердск не Москва - весь пешком за пол-часа пройдешь. Но Пашка всегда, если был свободен - подъезжал. Точно к семи.
   ...................................................................................
  
   - А слыхали, - начал Пашка, когда Генка с Мэри уселись к нему в авто, - слыхали, что хозяин усадьбы то уже приехал и вселился?
  
   Нового хозяина старой усадьбы князей Бердских в городе ждали словно некоего мессию. С той поры, как усадьбу, в которой при Советской власти тридцать лет к ряду был детский туберкулезный санаторий, после перестройки три раза продавали - перепродавали и наконец вдруг, год назад начали все-ж таки реставрировать и перестраивать, с этой поры городок полнился противоречивыми слухами - кто ее новый хозяин? Что он будет устраивать в старом княжеском дворце, что на берегу реки Тёмы?
  
   И вот приехал.
  
   - А кто он? - спросил Генка.
   - А фиг его знает, - ответил Пашка, лихо крутя руль своей гоночной "копейки", - говорят, хрен старый какой то из Москвы, не то банкир, не то министр какой то, доживать сюда на пенсию прикатил, от Москвы подальше, в Тёме карасей ловить.
   - А может он из Москвы удрал, потому что ему там на хвост наступили? - предположил Генка, - украл там миллиончиков несколько и теперь свинтил со столицы куда подальше.
   - Может и так, - согласился Пашка. И вдруг, вспомнив главное, чем забыл сразу поделиться, хлопнул себя по лбу и воскликнул, - а знаете, этот старый хрен ведь нашего Василия к себе начальником охраны нанял...
  
   Василий...
   А точнее - Василий Сергеевич - был другом отца Мэри.
   А еще он был бывшим начальником милиции города Бердска.
   Теперь - майором в отставке.
   Но когда был не в отставке - он был грозой.
   Грозой, громом и молнией.
   И в Бердске, даже в самые бандитские времена ранних девяностых - благодаря стараниям Василия Сергеевича всегда был относительный порядок.
   Василий Сергеевич, кстати, и в Пашкиной судьбе активно поучаствовал.
   Пашка ведь простой, как три рубля. Сила есть - ума не надо!
   Школу кончил - стал болтаться туда-сюда.
   Пристал к какой-то шайке. Ну, и чуть было в тюрягу не угодил.
   Это Василий Сергеевич тогда, когда шайку ту всю в тюрьму усаживал, Пашку пожалел. Да и Маринкин отец - дружок его за Пашку заступился, как за зятя будущего что ли, мол зачем парню смолоду жизнь ломать!
   Пашку тогда пожалели, не стали оформлять под статью. Устроили в автомастерские. Слесарем.
   И вот Пашка на ноги встал.
   "Копейку" гоночную красную своими руками из какого-то автомобильного хлама собрал...
  
   - Василий Сергеевич? - изумилась Мэри.
   - Ага, - подтвердил Пашка, - ему, говорят, этот хрен московский полторы тысячи баксов зарплаты положил!
   За коротким разговором не заметили, как доехали до Маринкиного дома.
  
   - Ну, я пошла, - сказала Мэри.
   Сказала, и вышла. Вышла, громко хлопнув дверью Пашкиной машины.
   - Завтра заезжать? - крикнул Пашка ей в след.
   - Как хочешь, мне все равно, - крикнула Мэри, уже скрываясь за калиткой отцовского сада.
  
   ..................................................................................
  
   - И чё ты за ней бегаешь, как дурак? - спросил Генка, пересаживаясь на переднее место.
   - Тебе дураку не понять, - нервно и зло сопя, ответил Пашка, нещадно перегазовывая и пережигая клапана своей красной гоночной "копейки", - тебе не понять, а она все равно моей будет.
  
   Генка на это ничего не ответил.
   У него на все это было свое особое мнение.
  
   .......................................................................................
  
   А дома отец был не один.
   На кухне сидел гость - Василий Сергеевич.
  
   - Опять всухомятку закусываете? - Мэри недовольно ворча оглядела стол и подвязав фартук тут же полезла в холодильник и встав к плите принялась хлопотать.
  
   - Не журись, доча, - добродушно улыбнулся Василий Сергеевич, - мы с батькой твоим дату отмечаем.
  
   - А у вас каждый день дата, - отпарировала Мэри, ставя на газ кастрюлю со вчерашним борщом, - вы и позавчера дату отмечали, и на той неделе три раза.
  
   - Не, доча, - возразил Василий Сергеевич, - на той неделе святое, там годовщину мамки твоей Елизаветы Алексеевны покойницы мы справляли, а нынче дата иная, ровно двадцать пять лет как мы с батькой твоим на дембель вышли. В один день в нашем Бердском военкомате призвались, и в один день оба из армии домой, как штык из носа.
  
   - Давай Марийка с нами, за Кольку Рубинина, за Лешку Борщова, что из Афгана грузом двести вернулись, за одноклассников наших, - сказал отец, наливая дочери на самое донышко в ее именную - бывшую некогда маминой рюмку.
  
   - Помянем ребят наших Бердских, кто из "дэ-рэ-а" мертвяками вернулся, но интернациональный свой долг все-же честно выполнил, - сказал Василий Сергеевич.
  
   - Нужен он кому теперь ваш этот Афган? И этот их интернациональный долг? - поджав губки Мэри продолжала ворчать. В отсутствие умершей много лет тому ее матери Елизаветы Алексеевны, Мэри принялась теперь усердно разыгрывать роль ворчливой хозяйки, вечно недовольной алкогольными увлечениями своего батьки и его непутевых приятелей. И эта роль настолько увлекала ее, и настолько захватывала зрителей, что они даже как то начинали заискивать и пасовать перед ней - перед пацанкой... Отец и его взрослые друзья.
   Хоть и совсем и не были они непутевыми.
   Разве назовешь непутевым ее отца?
   Крепкий мужик и основательный хозяин.
   Своя строительно-ремонтная фирма.
   Хоть и некрупная, но по Бердским меркам - вполне серьезная.
   Это именно он, Валерий Михайлович Закосов - ремонтировал теперь старую барскую усадьбу князей Бердских. Не полностью он. Одному ему с его маленькой фирмочкой такого объема работ бы и не потянуть, но кой-какие отделочные работы по кровле, да по остеклению, да по настилке полов, он себе на субподряд у москвичей отхватил. Отхватил, да и кой-чего на этом заработал. Машину новую купил. Шубу дочке модную справил...
  
   - А я слыхала, говорят, что тебя, дядя Вася этот новый хозяин к себе нанял, - сказала Мэри, присаживаясь-таки за стол.
   - Уже и говорят? - хмыкнул Василий Сергеевич.
   - А что, на всякий роток не накинешь платок, - резонерски вставил отец.
   - Нынче свобода, - подытожила Мэри, принимаясь за борщ, - что хотим, то и говорим, свобода слова у нас...
  
   ...................................................................................
  
  
  
  
  
   Свобода
   Свобода это та маржа что есть в превышении возможностей над желанием.
   А адекватность?
   А адекватность, это отношение к этой марже.
   Типа, имею желание переспать с Жанной Фриске из "блестящих", но она со мной не пойдет.
   Со мной пойдет соседка Алка, потому как она уже немолодая и некрасивая...но я не имею желания идти с нею.
  
   И так всю жизнь.
   Свобода?
  
   Я сотнями часов качался в спортзале.
   Я зарабатывал деньги.
   А женщины - они приходили и уходили.
  
   Так думал Вениамин Борисович, возвращаясь к себе в свой новый дом.
   Не дом...
   Дворец!
   Дворец на высоком берегу реки Тёмы.
  
   И вот я заработал себе на дворец...
   Будет теперь у меня много женщин?
  
   Вениамин Борисович мог объяснить корни собственной сексуальности.
   Всеж таки Он был ученым.
   Университетским профессором. Хоть и выбившимся волею случая в миллионщики, но все же профессором.
  
   Фрейд?
   Да он просто затаскан теперь, замусолен недостойной перла его мудрости многотиражной популярностью среди полуграмотных дураков.
   А в том и Фрейд, что все гениальное просто.
   Вот он - Вениамин Борисович - зачем кандидатскую и докторскую защищал? Если разобраться по честному, до самых корней по честному, то защищал он эти диссертации для того, чтобы выдвинуться среди других самцов на более выгодные позиции. И чтобы потом было у него много женщин.
   Он и в бизнесмены то рискнул пойти когда позиции ученых в стране пошатнулись. И когда университетские девчонки уже не восхищались профессорскими званиями и докторскими степенями, а восхищались Мерседесами и ауди новых выскочек из старшекурсников - что уже на пятом курсе безо всяких кандидатских - разбогатели вдруг на каких-то там фьючерсах...
   Вот он и Фрейд, который все объясняет.
   Художник рисует картины чтобы стать знаменитым и богатым, чтобы у него потом было много женщин.
   И писатель пишет книги, чтобы стать знаменитым и богатым. И чтобы у него потом было много женщин...
   И он?
   И Вениамин Борисович?
   Тоже?
   Да.
   И он тоже.
   Просто это жизненная жилка, которую ученые называли ЛИБИДО, это она - подсознательно толкала Вениамина Борисовича - беги, беги, беги, давай, защищай свои диссертации, не валяйся на диване! А потом, это та же жизненная жилка заставила его рискнуть. Ану-ка, анну-ка рискни, анну-ка вложись во ввоз в Россию компьютеров, да еще раз вложись, да еще... Да не побрезгуй с бандитами подружиться. Да рискни денег в безнадежно опасное вложить, да поверь в то, что теперь время такое, что все возможно...
   Да...
   А нужны теперь ему те женщины, когда он достиг заоблачной материальной потенции?
   Жизненная жилка-ЛИБИДО - гнала его - не бойся, преодолей страх, зарабатывай миллионы миллионов! Потом все женщины твоими будут!
   А теперь вот, когда заработал...
   Нужны ему эти ВСЕ женщины? И чего молчит та самая жизненная жилка?
   Чего ж она замолкла?
   Вот и приехал теперь сюда в эту Тмутаракань.
   Зачем?
   Чтобы пленять своим французским провинциальных продавщиц из единственного местного книжного магазина?
  
   .........................................................................................
  
  
  
  
   2.
  
   Генка умел хранить свои собственные тайны.
   Потому что они - эти собственные тайны его были убийственно стыдными.
   Ведь он так странно любил Маринку-Мэри...
   Так странно.
   Такою нездоровой любовью любил!
   Ведь он даже допускал, что вполне будет счастлив, если как бы добьется ее любви через донора, через посредника что ли?
   Как это объяснить?
   Ну, станет ее любимым - хоть бы и Пашка.
   А вот Генка - он будет за Пашку так болеть, так за него переживать, так сочувствовать его стараниям и преуспеванием в борьбе за Мэри, что когда тот достигнет цели, женится на ней, то и Генка как бы счастлив будет!
   Но при этом, если будет подсматривать...
   Подглядывать за ними.
   В этом и состояла постыдная смертельно-убийственная тайна Генкина, что был он как это модное иностранное словечко? Ву-ай-ярист! ВО! То есть, ловящий кайф от того, что подсматривает, как его любимую любят и ласкают.
   Но донором и посредником мог стать не каждый.
   Кабы любил Мэри какой-нибудь столичный хмырь или иностранный модный шкет, то Генка такого бы не принял. Не допустил бы.
   А вот Пашка - тот вполне.
   И поэтому Генка болел за любовь друга, как за свою собственную.
  
   Но имел ли его друг Пашка какой-либо шанс?
   Сам Пашка по своей простоте, что ценою три рубля, уверенно полагал, что имел.
   - Да она просто кочевряжится, - говорил Пашка другу Генке, - сама знает, что моей будет, но ведь им девкам по молодости надо себе сперва цену набить.
   Став "правильным", отвязавшись от бандитов, Пашка теперь упивался своей правильностью. Он как то вошел в роль основательного бердского мужичка - навроде Маринкиного папаши у которого и дельце свое и уважение среди людей. Он кстати, говоря, Валерия Михалыча иногда батей стал называть. Особенно после того случая, когда папаша Маринкин за него слово замолвил Василию Сергеевичу. Ну тогда, когда ему срок за бандитизм явно просматривался.
   А теперь Пашка по местным бердским меркам был завидным женихом.
   Парень не пьет.
   Работящий.
   Своя автомастерская, а оттуда и доходы, пусть не шибко большие, но по местным меркам - на еду, на одежду, на бензин, да на кино и шоколадки для любимой - хватало.
   А чего еще надо?
   Квартирка двухкомнатная у Пашки была.
   В блочной четырехэтажке. Правда на двоих с матерью, но мать всегда приговаривала, что мол как Пашка женится, она сразу к сестре в деревню съедет, чтоб у молодых под ногами не путаться.
   И машина у Пашки была.
   Не Мерседес, но у них в Бердске Мерседесов и не было ни у кого.
   Разве только теперь у этого нового обитателя усадьбы князей Бердских?
  
  
   .....................................................................................
  
   Мэри долго вертелась перед зеркалом.
   Что надеть?
   Это?
   Или это?
   Она приглашена в дом на берег реки Тёмы.
   Этот таинственный покупатель, что как истинный парижанин говорил по французски, пригласил ее в гости.
   Сказал, что у него есть и фильмы без перевода - все фильмы с Депардье и с Жаном Рено. И что у него по спутниковой антенне телевизор все французские каналы принимает.
  
   Пашка, Солнце, я тебя люблю, но замуж не пойду!
  
   Мэри надела голубое платьице...
   Совсем как у этих девчонок из ФАБРИКИ ЗВЕЗД...
   Нет, не пойдет...
   Простовато!
   Это не по-парижски.
  
   Быстро переоделась в черные джинсики и черную футболочку-тишортку...
   Вот так!
   Это уже ближе.
   Студенточка Сорбонны.
   Правда сексуальности поубавилось...
   Но нужна ли она на первом свидании?
   Свидании?
   С этим дедушкой?
   Ему же за пятьдесят!
   И Мэри сама себя принялась убеждать в том, что идет только ради французских фильмов без дубляжа.
   Но надела все же то простенькое. Голубое.
   В котором и ножки и плечики открывались...
  
   ....................................................................................
  
   Пашка, Солнце, я тебя люблю, но замуж не пойду!
  
   Какая дрянь, однако, - подумал Вениамин Борисович, поморщившись.
   Однако, телевизора не выключил.
   На огромном - почти в три метра плоском плазменном экране - пританцовывая вертели бедрами три провинциальные шлюшки, наряженные в нехитренькие платьица из голубого ситчика.
  
   Пашка, солнце, я тебя люблю, но замуж не пойду!
  
   Отчего его - мудрого профессора и тонкого ценителя французской поэзии всегда так возбуждающе тянуло на провинциальных шлюшек?
   Потому что в них больше природной сексуальности что ли?
   И вот эти - ФАБРИКА ЗВЕЗД?
  
   Вениамин Борисович скривив лицо в презрительной гримаске глядел на покачивающих бедрами певичек в голубеньком ситчике.
   А что еще нужно?
   Чтобы Спинозу читали?
   На кой хрен ему сдался Спиноза их устами в их примитивном трактовании?
   Этими вызывающе порочными губками только минеты исполнять!
  
   Пашка, Солнце, я тебя люблю, но замуж не пойду!
  
   Какая пошлость.
   Но как возбуждает!
  
   Вениамин Борисович думал.
   И что ему надеть?
   Сегодня придет эта продавщица из книжного магазина.
   Белую сорочку без галстука, черные вельветовые брюки и сверху персидский парчовый халат?
   А-ля московский барин девятнадцатого века?
   Не слишком ли для этой провинциалочки?
  
   Пашка, солнце, я тебя люблю, но замуж не пойду...
  
   Какая гадость, но с каким бы сладострастием отодрал бы эту вихлявую - из этих "фабричных звездочек"!
   И подхватил бы модную венерическую болячку, наверное.
   Хотя они теперь все за безопасный секс...
  
   Надел смокинг с бабочкой.
   Погляделся в огромное зеркало своего с вагон шкафа-купе, в котором на электро моно-рельсе висело сто или двести его костюмов...
   Плюнул, и надел все-же джинсы.
   Черные джинсы, что стройнят.
   И черную футболку - тишортку.
  
   Пашка, солнце, я тебя люблю, но замуж не пойду.
  
   ..............................................................................
  
   Пашка ненавидел этих из Фабрики звезд.
   И когда их передавали по радио - сразу переключал на другой канал.
  
   Правда в мастерской, особенно когда в яме или под подъемником с гайковёртом стоишь, не особенно то к приемнику набегаешься.
   В понедельник в автосервисе всегда много клиентов.
   С понедельника все новую жизнь начинают.
   Кому масло сменить, кому по кузову, кому по подвеске...
  
   Вот и Маринкин батя на новой десятке своей подъехал.
   Он эту десятку купил, когда на ремонте усадьбы князей Бердских приподнялся.
  
   - Что, Валерий Михалыч, масло пора поменять? - поинтересовался Пашка, вежливо вытирая ветошью ладони, чтобы при рукопожатии не замарать дорогого гостя.
   - Да нет, Пашка, хочу антикор своей лайбочке сделать, покуда деньги все еще не потратил, а то потом к осени и не соберусь.
   - А чё, сделаем, батя, говно вопрос, сейчас этот Опель из бокса выкатим, а твою ласточку закатим. У меня как раз мовиль новый голландский есть и пушсало натуральное армейское. Забьем пушсалом пороги и днище промовилим - три года без ржавчины гарантию дам. Тебе, батя, как родному.
  
   Валерий Михалыч закурил.
   Толстыми своими волосатыми пальцами смял пустую пачку, и глазами ища теперь куда бы ее кинуть.
   - А вы чё с Маринкой собрались куда? - спросил он.
   - А? Никуда, - недоуменно поднял брови Пашка.
   - А я думал вы вместе, - растерянно произнес Валерий Михалыч, - сегодняж понедельник, у ней выходной в магазине.
   - А чё, она собиралась куда? - плохо скрывая озабоченность, спросил Пашка.
  
   Валерий Михайлович уже и пожалел, что черт дернул его за язык.
   - Да нет, подумал просто, что в ее выходной вы вместе куда нибудь пойдете, - промямлил батя.
  
   Ему то хотелось, наверное, чтобы Маринка с Пашкой была.
   Так ему - Михалычу понятнее бы было.
   А раз понятнее - значит и поспокойнее.
   Потому что Пашка хоть и простоват, но свой.
   Местный.
   Проверенный.
   Он на крайний случай - будет попивать. А может и стукнет Маринку пару раз за супружескую жизнь. Но народит с нею детей и главное - не бросит никогда.
   Поэтому, Пашка по мнению Михалыча - очень годился ему в зятья.
   А то кого она там еще в Москве себе найдет?
   Пижона какого-нибудь.
   Который поматросит и бросит.
   А Пашка - он надежный.
   Пашка - он предсказуемый.
   От него ясно чего ждать.
  
   Но разве этой вертихвостке объяснишь?
  
   ........................................................................................
  
   3.
  
  
   Для Бердска - три тысячи долларов, или "трёшка", как презрительно называл эту сумму новый хозяин Василия Сергеевича, были деньгами просто сумасшедшими. Таких ежемесячных доходов в здешней округе ни у кого не было, даже у местного бандита Феди Соловецкого, что обкладывал данью два десятка бердских ларьков, что на железнодорожном вокзале и на автобусной станции. Это ведь Бердск, а не Москва. Здесь ларек за день разве что с два десятка пачек сигарет продаст, да еще пару шоколадок.
   Уж кто-кто, а бывший майор милиции Василий Сергеевич точно знал, какие в городе у кого доходы были. Поэтому и ойкнул, когда приехавший из Москвы новый хозяин дворца-усадьбы предложил ему - новоиспеченному пенсионеру - три тысячи зелененьких в месяц. Ойкнул и дар речи потерял.
  
   Теперь каждую последнюю пятницу месяца ему и еще шестерым работавшим в усадьбе - дворецкому, горничной, повару, шоферу и двум сменным охранникам-собаководам, что как раз и подчинялись Василию Сергеевичу, аккуратно в шесть вечера - выдавали жалование. В конвертах. Специально приезжавший для этого в усадьбу адвокат-порученец хозяина выдавал.
   И после выдачи, хозяин - Вениамин Борисович с каждым из работников беседовал. Один на один в кабинете своем на втором этаже. Спрашивал, всем ли работник доволен, не имеет ли чего сказать хозяину?
  
   Василий Сергеевич долго мялся в нерешительности. Все сомневался - говорить - не говорить?
   И подумал все же, если не сказать, то он совсем подлецом что ли станет?
   Баксы-баксики совсем новенькие были. На ощупь - шершавые, словно тонкая наждачная бумага.
   Три тысячи...
   Три тысячи - это пачечка почти в пол-сантиметра толщиной.
   Но сказать надо.
  
   Хозяин в длинной и на вид очень мягкой куртке из толстого добротного материала, напоминающего черный бархат, надетой поверх белой рубашки без галстука, принимал в своем кабинете.
   Василий Сергеевич и до этого бывал в этом кабинете.
   Да...
   Разве можно было сравнить это помещение с тем, что он - майор милиции некогда не без гордости тоже называл "своим кабинетом"?
   Там, в бердском горотделе внутренних дел у него была комната метров двадцать. А в ней - голые стены с портретом Дзержинского, стальной сейф, стол для совещаний, стулья для которых сотрудники обычно притаскивали с собой из отделов, да еще один стол с тумбами, да старое кресло. И этим то так с позволения называемым "кабинетом", он еще и гордился. Надо же! Не видал он тогда настоящих то кабинетов, какой нынче у его хозяина! Вот уж, верно кто-то там говорил по Голосу Америки, что у холопов и представление о богатстве холопское. Верно говорили...
   Вообще, ни в архитектуре, ни в дизайне интерьеров - Василий Сергеевич особо не разбирался. Но все здесь внушало ему благоговейное уважение. Все говорило здесь о какой-то скрытой мощи невиданного богатства. И дубовые панели по стенам вместо обоев, и подвесной шелковый плафон, мягко подсвеченный хрустальными светильниками, и толстые ковры поверх не просто полированного паркета, но паркета представляющего собой шедевр искусства инкрустаций. А бронза, а напольные и каминные часы, а малахит и мрамор! А фарфор! Такое Василий Сергеевич видал разве что только в царских дворцах Питерских пригородов - в Павловске, в Петродворце и в Царском Селе, куда с женою ездил на экскурсию пять лет назад.
  
   - Вы что-то хотели мне сказать? - спросил Вениамин Борисович.
  
   Василий Сергеевич стоял посреди ковра и чувствовал себя буквально мальчишкой, переминался с ноги на ногу, как проколовшийся где-то лейтенантик в кабинете у генерала. Именно "на ковре". Хотя весь юмор, весь смех то был в том, что ковров в кабинетах у тогдашних начальников в помине не было. Фигурально так выражались - де вызывают на ковер. А ковры то они оказывается не у советского начальства, а у настоящих хозяев. Или у "хозяевов", как говорили у них в Бердске.
   Вот и стоял он теперь на ковре. Не на фигуральном, а на самом что ни на есть - натуральном ковре стоял, переминаясь с ноги на ногу.
   Василий Сергеевич вдруг заметил, что Вениамин Борисович подстригся. Еще неделю тому назад волосы по вискам хозяина были длинными и образовывали некий естественный ореол вокруг его большой лысины, ореол седого пегого серебра. А теперь ореола не было. Состриг. Состриг и как бы сразу помолодел.
  
   - Вы что-то хотели мне сказать? - еще раз переспросил хозяин.
  
   - Да, - как-то совсем неуверенно ответил Василий Сергеевич.
   А в голове вертелось: "И девочек наших ведут в кабинет".
   Василий Сергеевич медлил с ответом потому что ему было трудно говорить с хозяином на столь деликатную тему. Да и само слово "деликатность" не входило в актив рабочей лексики бывшего майора. С любым полковником и генералом он бывало запросто и не робея обо всем говорил. Потому как там в милиции они были свои. И разговор между ними всегда был понятный. Терминология, лексика, понятия - всё было своим, родным, органичным. "ВозбУждено уголовное дело", "сбежали осУжденные", "операция ПЕРЕХВАТ", "ОМОН произвел захват"... Там слов подбирать не надо было. А с этим - с хозяином. Он ведь москвич. Ученый. С ним непросто. Да и тема такая склизкая. Да и эти три тысячи баксов в кармане пиджака, к которым уже стал привыкать. К хорошему всегда быстро привыкаешь. Жалко потом будет отвыкать от трех то тысяч баксов в месяц. Вот и подумаешь сто раз, прежде чем сказать хозяину. А сказать надо.
   Василий Сергеевич изобразил на лице мучительное подобие жалкой улыбочки.
   - К вам тут девушка одна давеча стала приходить в дом, - начал он.
  
   - Да? Вы заметили? - вскинув брови хмыкнул хозяин.
  
   - Это вообще то моя работа замечать. Я ведь тут у вас за вашу безопасность отвечаю, - сказал Василий Сергеевич, вздыхая с каким то вымученным всхлипом.
  
   - Ну и что? - спросил хозяин.
  
   - Вобщем, это дочка друга моего, лучшего друга моего дочка она, вобщем, - выдавил из себя Василий Сергеевич, сам вдруг ловя себя на том, что он совершенно как школьник нервно водит носком ботинка по ворсу ковра и глядит не в глаза хозяину а на носок своего ботинка.
  
   - Хорошо, а мораль какая из этого? - спросил хозяин.
  
   - Мораль? - изумился сбитый с толку Василий Сергеевич, - мораль?
  
   Он и слова то такого никогда не употреблял.
   Мораль!
  
   - Ну да, мораль какая? Какой мне следует по вашему сделать вывод из сообщенной вами информации о родственной связи моей гостьи? - спросил хозяин.
  
   - Не обидьте её, - сказал Василий Сергеевич совершенно вымученно.
  
   - Что? - изумился хозяин.
  
   - Ну, не обидьте, дочка она друга моего.
  
   Хозяин поджал губы. И вдруг откинувшись в кресле, закинул обе ноги на столешницу своего письменного стола.
  
   - А знаете, любезный, - сказал он сощурив глаза, - знаете, вы занимайтесь кА лучше своими прямыми обязанностями, вы меня понимаете?
  
   Василий Сергеевич обомлел.
   Три тысячи в конверте и во внутреннем кармане пиджака стали гореть, как пачка намоченных горчичников, стали буквально жечь. Как же их теперь потерять? Ведь они с женой уже рассчитали, что за год скопят тридцать пять тысяч долларов. Что будут сами жить экономно на пенсию, а жалование, получаемое у хозяина станут откладывать на покупку дома. И дом уже по каталогу недвижимости присмотрели. Как раз за тридцать пять тысяч. Каменный. С двумя верандами. На берегу речки Тёмы - всего в десяти километрах от Бердска.
  
   - Вы меня поняли? - переспросил хозяин.
  
   Он достал из ящика длинную и толстую сигару.
  
   - Вы меня поняли? Я не слышу ответа.
  
   - Так точно, понял, - ответил Василий Сергеевич, вытягиваясь и щелкая каблуками.
  
   - Ну так и идите тогда, - с усмешкой глядя на своего начальника охраны, сказал хозяин и выпустил изо рта облачко сизого дымка.
  
   - А ведь специально подстригся старый хрыч, чтобы помоложе выглядеть и чтобы молодым девкам нравиться, - подумал Василий Сергеевич выходя из кабинета, - эх, погубит он девку, погубит. Обязательно погубит.
  
   И мучился теперь Василий Сергеевич - сказать другу своему, чтоб за дочкой получше приглядывал или не сказать? И похлопав себя по внутреннему карману, где лежали три тысячи, решил, что лучше не говорить. И даже оправдание придумал себе. Это служебная тайна. Тайна связанная служебными обязанностями.
  
  
  
  
   .............................................................................
  
   Вениамин Борисович сидел в любимой своей позе - ноги на столешнице письменного стола и курил свой любимый сорт - "Ромео и Джульетта" номер один.
   Он рассеянно разглядывал свой кабинет.
   Такого кабинета ему хотелось, мечталось о таком кабинете, еще когда первый свой диссер писал.
   И когда мечтал о тех дополнительных квадратных метрах жилплощади, что были положены по закону кандидату наук.
  
   - Каков однако это мент! - хмыкнул Вениамин Борисович, выпуская очередное облачко дыма, - хотя надо привыкать к законам жизни в провинции. Это не Москва. Здесь все на виду и каждая красивая девчонка тем более. Это в Москве можно затеряться. А в провинциальном городке? Здесь всё насквозь просматривается, каждый шаг, каждое знакомство...
  
   Вениамин Борисович отвлекся от мыслей о сиюминутном разговоре с начальником охраны и стал глядеть на отделанную уральским малахитом большую настольную лампу, представлявшую из себя бронзового Меркурия с крылышками, одною ногой стоявшего на кубической формы подставке из зеленого камня. А в поднятой вверх руке Меркурий держал факел из которого как бы и вырастала сама лампа под зеленоватым, в цвет малахитовой подставки шелковым абажуром.
  
   - Тоже мне, моралист нашелся! - Вениамин Борисович снова вспомнил про разговор, - не обидь! Да она сама обиженной стать мечтает! Дураки они провинциальные! Чтобы они такого понимали!
  
  
  
  
   4.
  
   Во многом по-учености своей Вениамин Борисович был прав. В провинциальном городке свои информационные законы.
   И не проболтался мент Василий Сергеевич, а другие рассказали.
   Сорока на хвосте принесла, как здесь говорили.
  
   - Ты что, к этому московскому миллионщику в гости ходишь? - без обиняков спросил отец.
   Дурная у него манера была устраивать разборки прямо за завтраком, не откладывая до лучших времен.
   - Ты ешь, - сказала Мэри, намазывая хлеб маргарином ВОЙМИКС, - от разговоров пищеварение нарушается.
   - Ты мне брось зубы заговаривать, - вспыхнул вдруг отец, - ты не забывайся, я тебе блядствовать не дам, покуда в отцовском доме живешь и сблядоваться не позволю.
   Отец выпучил глаза и стал похож на испуганную ночную птицу.
   - О чем ты? Батя! - как бы не понимая, спросила Мэри и поднявшись из за стола понесла тарелки в мойку.
   - О чем? - гневом задохнулся отец, - весь город говорит, о том, что ты к этому московскому не знаю как его назвать, хрычу по вечерам с работы бегаешь.
   - Чи-и-иго-оо? - сузив глаза протянула Мэри, - чиго они там говорят?
   - Что ты блядь, вот что говорят, - отрезал отец, - и знаешь, милая моя, покуда ты, покуда ты в моем доме живешь...
   - Что? Покуда я в доме твоем? - изумилась Мэри, - покуда я в доме твоем?
  
   И вдруг как облако какое то нашло на них обоих.
   Облако нового знания.
   Нового знания о жизни.
   Что до этого разговора они оба как бы не знали чего-то главного, а тут, вдруг стало им всё ясно.
   Всё.
   Что заблуждались они, наивно представляя себе некую неадекватную действительности картину мироздания.
   И это именно Мэри первой поняла - в чем их ошибка.
   В чем они оба до сей поры заблуждались.
  
   - Ты думаешь, что ты хозяин жизни моей? - спросила Мэри, - ты думаешь, что имеешь какие то права на мою жизнь? А ты обеспечил мне поступление в университет? А ты выполнил мою самую заветную мечту? А? Чего молчишь? Чтобы заявлять какие то права на мою жизнь, ты смог обеспечить эти права делами? Реальными делами?
   - Но ты же дочь моя, мы же тебя с мамкой рОстили! - беспомощно пролепетал отец.
   Но Мэри не слушала его.
   - И потом, второе твое заблуждение относительно того, что я в твоем доме живу, - сказала Мэри, - я в этом доме родилась, а по закону это такой же мой дом, как и твой, поэтому не говори больше МОЙ дом, это юридически неправильно.
  
   Мэри говорила совершенно спокойным, ровным голосом. Она как бы преподавала папе урок.
   Она как бы учила его жизни.
   Поправляла зарвавшегося по незнанию родственника своего.
  
   - Ты дал мне шанс? Ты меня поступил в университет на филфак на романское отделение? А? Чего молчишь, как в рот воды набрал? Тогда и не говори, что права какие-то имеешь на жизнь мою. И если не можешь помочь дочери, то теперь хоть бы и не мешай самой жизнь устроить...
  
   Говорила с ним, как чужая.
   Как совсем не родная.
   Как государственный чиновник, когда за какую то провинность штраф берут.
  
   - Бросит он тебя, - горестно сказал отец.
  
   - А это моя проблема, бросит-не бросит, может это я еще первая его брошу.
  
   Мэри только одним выдала себя.
   Разбила в мойке тарелку.
   Всегда так аккуратно мыла посуду, а тут на тебе - разбила.
   Но отец и не заметил.
   Побрел к себе на веранду, где у него верстак его любимый да инструменты...
  
   - Бросит - домой к отцу вернешься, - ворчал он себе под нос.
  
   - Лучше не мешай, папа, это шанс мой, - ворчала Мэри, выгребая из мойки осколки разбитой посуды. Ворчала и сдувала выбившуюся прядь мягких светлых волос, что лезла в глаза.
  
  
  
   ..................
   То что это ее шанс, Мэри поняла сразу, как увидала дом изнутри.
  
   - Entrez, Avez le courage, Entrez plus vite, fates commes ches vous - приговаривал хозяин дома улыбаясь и видя ее смущение.
  
   Она приехала сюда на велосипеде. Теперь она судорожно вцепилась в руль своего велосипеда, как будто он мог спасти ее от нахлынувшего смущения.
  
   - Permettez moi, - сказал Вениамин Борисович все же забирая у нее из рук ее велосипед, - suivrez moi dans bas, dans bas et set par ici.
  
   Мэри только улыбалась.
  
   - Отчего вы не хотите говорить со мной по французски? - спросил Вениамин Борисович, когда они миновав оранжерею и зимний сад вошли в просторный вестибюль, предварявший парадные покои, - ведь мы уговаривались, что будем практиковаться в языке? Это ведь и вам для поступления в университет нужно, да и мне полезно не забывать.
  
   - Ой, - Мэри нарушила наконец свое порожденное смущением молчание, - мне так трудно сразу.
   - А вы привыкайте, привыкайте, - приговаривал Вениамин Борисович, прислонив велосипед к кадке с пальмой и высвободившейся наконц то рукою, по хозяйски приобнимая гостью за талию, - вот сюда теперь, теперь вот сюда.
  
   Мэри приехала на велосипеде.
   Когда они с нею уговаривались об этом первом ее визите, Вениамин Борисович предложил прислать за нею машину. Но Мэри перепугалась, что присланный за нею Мерседес с шофером наделает в городе ненужных сплетен. Вот и приехала сама. Да не прямой парадной дорожкой, пролегавшей по отреставрированной и приведенной мастерами ландшафтов в порядок красивой парковой аллее, а задними, с детства известными всей местной детворе тропиночками, приведшими юную велосипедистку не к парадному крыльцу, а к цветочной оранжерее, где и поджидал ее хозяин.
  
   - Какое у вас красивое миленькое платьице, - заметил Вениамин Борисович, - совсем как у этих телевизионных звезд, как их? У фабричных звездочек? Тех что поют, Пашка, солнце, я тебя люблю, но замуж не пойду.
   Вениамин Борисович смешно передразнил популярных певичек.
   - И вы это смотрите? - с лукавым укором спросила Мэри.
   - А что же делать? Que fare? Ничто человеческое нам не чуждо, мы от народа не отрываемся и тоже за модой следим, - смеясь отвечал Вениамин Борисович.
   - А где же ваши знаменитые пятьсот спутниковых каналов на французском?
   - Доберемся и до них.
  
   Но прежде чем они добрались до плазменного экрана, подключенного к спутниковой антенне, Вениамин Борисович пропустил свою гостью сквозь огонь, воду и медные трубы своего изощренного гостеприимства.
   В доме было чем похвастать и что показать.
  
   Обход начали с подвала, где у хозяина были cave , tire и гараж - коллекция ретро автомобилей.
  
   Вид слегка запыленных лежащих на боку бутылок не произвел на Мэри должного впечатления, хотя она и хмыкнула уважительно, услыхав, что вон те и вон те бутылки с винами урожаев 1935 и 1964 годов стоят на аукционе по две и по пять тысяч долларов за штуку.
   Пробовать вина Мэри отказалась.
   Но не отказалась пострелять в тире из настоящих маузера и Вальтера р-38.
   Стреляла она хорошо.
   От звука выстрелов не жмурилась, да и целилась правильно, о чем свидетельствовали шесть дырочек в силуэте. Шесть из восьми для начала - совсем неплохо.
   - А мне дядя Вася наш начальник милиции давал стрелять из макаровского, - сказала Мэри. А потом вдруг спросила, - а у вас эти пистолеты зарегистрированы?
   - Все в порядке, я не преступник, - успокоил девушку хозяин, - как раз на вашего дядю Васю все эти игрушки у меня и зарегистрированы теперь. Он ведь у меня начальником службы безопасности теперь работает, да вы наверняка в курсе.
   Да, Мэри была в курсе.
   А вот вид отполированных до блеска ретро-автомобилей привел девушку просто в состояние неконтролируемого восторга.
   В хорошо освещаемом просторном гараже сверкали краской и хромом истинные чудеса отечественного и зарубежного автостроения.
   - Я когда встал на ноги, - начал свой рассказ Вениамин Борисович, - я сперва решил что соберу все с детства мною любимые марки наших машин. Победу "м-20", москвичок - стилягу "403-ий", первую волгу "м-21", зис сто первый, зим, чайку "газ 13", ЗИЛ 117 на котором Брежнев и всё политбюро ездили. Эти машины не трудно было найти и отреставрировать. Были бы деньги. А вот эти - Вениамин Борисович показал рукой на следующий ряд авто, - эти мне встали в копеечку.
   - А что это? - спросила Мэри ткнув пальчиком в хромированный радиатор.
   - Эта? Эта машина роллс ройс сильвер шэдоу - машина королей и президентов.
   - А эта? - спросила Мэри.
   - А эта - дьюзенберг - автомобиль чикагских гангстеров времен сухого закона.
   В конце концов Мэри изъявила желание прокатиться на цвета кофе с молоком ВАНДЕРЕРЕ 37-го года - с откидным верхом. Ей очень понравился салон ландо - с кожаными сиденьями светло-коричневого цвета и отделанная ореховым деревом приборная доска.
  
   - А можно я сама? - спросила Мэри, когда Вениамин Борисович заведя мотор выкатил машину из гаража и мягко шурша шинами повел ее по дорожке из битого кирпича, вдоль фасада своего дворца.
  
   - А вы умеете? - спросил Вениамин Борисович.
  
   - Умею, меня папа учил и дядя Вася давал покататься.
  
   - Ну, если папа и дядя Вася! - воскликнул Вениамин Борисович, и выйдя из машины, уступил девушке место за рулем.
  
   Она визжала и хохотала от счастья, когда слегка рыская по аллее своею мощной и тупою мордой, ВАНДЕРЕР все же пронесся от клумбы, что возле дворца, аж до самого выезда на Московское шоссе.
  
   - Я сама проехала больше километра, ведь правда? - сверкая влажными от счастья глазами, верещала Мэри, - ведь правда?
  
   - Правда, правда, - соглашался Вениамин Борисович, принимая у Мэри руль.
   У него от сердца отлегло, когда Мэри все же наконец затормозила.
   Но виду не подал.
   А машина то стоила ого-го!
   Чай, не Мерседес - ширпотребный. Каких теперь у любого бандита.
   За этого ВАНДЕРЕРА он спекулянтам почти пол-миллиона выложил.
  
   Но чего не сделаешь ради влажного восторга в прекрасных девичьих глазах!
   ....................................................................................
  
   В первый визит до французского телевидения они так и не добрались.
   Пообедали в малой столовой.
  
   Маргарита на аперетив.
   Морепродукты - устрицы, креветки, белое вино - пур ордёвр.
   Пля принципаль - перепелки жареные под соусом из шампиньонов.
  
   И десерт.
   Ореховый торт и ликер.
  
   Кофе пили у хозяина в кабинете.
   Мэри уже волновалась, поглядывая на часы и тем самым скомкала Вениамину Борисовичу послевкусие от любимой сигары.
  
  
   - Надеюсь, теперь вы будете бывать у меня? - уже у задней калитки спросил он, пожимая ее предплечье.
  
   - О бьян то! - крикнула она, садясь на велосипед.
  
   - О бьян то! - передразнил не то ее, не то сам себя передразнил Вениамин Борисович, когда уже в гостиной, в большом зеркале он принялся разглядывать свое отражение.
  
   Ему стало вдруг интересно - как он выглядел?
   В ее глазах?
   Старым молодящимся уродом?
   Или как?
  
   - А тебе не кажется, что такого рода охота это как из крупнокалиберного пулемета по маленьким зайчикам, или как из пушки картечью по козочкам горным? - спросил он свое отражение.
   - А я и гнался за всем этим, - ответило отражение, рукою обводя интерьеры дворца, - а я за всем этим и гнался чтобы потом поиметь такую пушку с картечью и чтобы наверняка! Всех девчонок наповал!
  
   5.
  
   - А тебе не кажется, что твоя красная копейка просто смешна? - спросила Мэри, - и ты с ней так носишься, как будто это какой-нибудь там ВАНДЕРЕР 37-го года с откидным верхом? Ты же смешон со своей копейкой, когда ее гоночной еще называешь.
  
   Пашка сперва ничего не ответил.
   Он как всегда заехал в этот вечер за Мэри, чтобы отвезти ее из магазина домой. А на нее как нашло!
  
   - Ты ее сама гоночной называла, - буркнул Пашка, угрюмо глядя перед собою на набегающий под капот асфальт.
  
   - Ну, это я тебе льстила, - хмыкнула Мэри.
  
   Пашка так обиделся, так расстроился, что даже пропустил две ямы, про которые всегда помнил и знал, а тут прямо передним колесом по обеим проехал - и бедная несчастная подвеска только охнула и простонала в ответ на такую неаккуратность.
   Мэри по самому больному резанула.
   Ведь Пашка - он же автомеханик.
   И как он гордился своею копеечкой.
   Как гордился!
   И что на нее теперь нашло?
   Какой бес в нее вселился?
  
   Пашка так и доехал до ее дому не проронив боле ни слова.
   И даже не крикнул ей как всегда в след, - заезжать ли за нею завтра?
  
   А когда Генка пересел к нему вперед на освободившееся сиденье, Генка то все и прояснил.
   - Не знаешь, разве, она ведь к этому, к хозяину усадьбы , к миллионщику к этому московскому теперь по ночам бегает!
  
   Пашка обомлел.
   И даже мотор заглушил.
   - Ты чё несешь? Ты чё мелешь? - крикнул он на друга и не размышляя, локтем саданул Генке прямо в подбородок.
  
   - Ой, ой дурак! Ты мне зуб выбил! Ой дурак! - запричитал Генка.
  
  
   Глава вторая
  
   Smoke gets in your eyes (fire in the sky)
  
   1.
  
   Выбил Пашка Генке не один зуб, а два.
   Так теперь и ходил Генка щербатым.
   Протезист в городе один - да к тому очередь - ветеранам войны челюсти вставные за счет Путина и за счет депутата от Бердского избирательного округа теперь на пол-года был работой загружен.
  
   В Москву съездить - мост на передние зубы поставить металлокерамический. Так это триста баксов, не меньше.
   А у Генки таких денег не было.
   Однако чего уж там! Не фотомодель, чай!
   Для росгосстраха сойдет и так - со щербиной во рту.
   Но Пашка поклялся, что если Генка доказательства представит - поклялся, что пусть даже машину продаст, но зубы Генке вставит. Потому как тогда доказательства эти оправдают Генку, что не соврал. Не оклеветал Мэри. И значит, зазря пострадал.
  
   ...................................................................
  
   Тетю Машу - Марию Евгеньевну, их бывшую заведующую терапевтическим отделением поликлиники, что еще всех их - и Генку и Пашку и Маринку - всех с самого раннего детства лечила, теперь по протекции Василия Сергеевича хозяин усадьбы взял к себе на работу.
   Он человек пожилой и решил что ему нужен медицинский пост у себя в усадьбе. А в случае чего укол от давления сделать, да и просто - если заколет где, так не гадать на кофейной гуще - аппендицит это или камешек из почки выходит, и сразу квалифицированно помощь вызывать. Хучь и из самой Москвы.
   Кандидатура тети Маши, предложенная начальником безопасности, хозяину понравилась. А что? Не фельдшер и не медсестра, а врач с огромным жизненным и профессиональным опытом.
   А тете Маше тоже на старости лет фарт вышел. Вместо пенсии две тысячи рубликов - на которые хоть смейся, хоть плач - но без своего огорода не проживешь, вдруг выпало счастье - работенка непыльная с окладом в пятьсот зелененьких.
   Правда хлопотно - потому что жить всю неделю обязывали не дома, а в комнате при усадьбе. Но давали и четыре дня выходных в течение месяца. А за пятьсот зелененьких - можно было и в усадьбе поскучать.
  
   Но для Генки - тетя Маша была подарком.
   Это ж его родная тетя.
   А значит, он сможет к ней туда в усадьбу приходить.
   Тем более, что своих детей у тети Маши не было...
   Вот и зародился в голове у Генки план.
   Огород тете Маше копать.
  
   .......................................................................................
  
   Вениамину Борисовичу все эти огородные страсти были непонятны.
   Как непонятны бывают порой иным ученым этнографам некоторые абитьюды примитивных племен.
   Зачем врач с дипломом должен копать огород, если в магазине этой картошки - завались? И где пресловутое разделение труда, приобретенное человечеством еще в самом начале цивилизационного процесса? Ведь даже в пещерном обществе часть общины охотилась, другая выделывала шкуры, а третья ловила рыбу. А тут в двадцать первом веке снова полное натуральное хозяйство. С ума они что ли посходили? В социальном обществе с разделением труда - и врач, и пожарник, и учитель - все огороды копают. Что же теперь и ему - Вениамину Борисовичу тоже поддаться массовому психозу землекопания и начать садить картофель?
   На эту тему он принялся рассуждать, когда начальник охраны - Василий Сергеевич пришел к нему с просьбой от врачихи - Марии Евгеньевны - нельзя ли ей вскопать пару грядок на пустоши позади оранжереи?
   Вениамин Борисович сперва возмутился - ей что? Пятисот долларов в месяц мало? Не хватает на магазин? Обязательно свою картошку ей сажать?
   Но Василий Сергеевич принялся терпеливо объяснять, что раньше, когда Мария Евгеньевна жила не в усадьбе, а у себя на квартире, неподалеку, как и у всех жителей Бердска - она имела деляночку две сотки, где сажала картошку. Ну как еще объяснить хозяину, что в Бердске ТАК ВСЕ ЖИВУТ и так ВСЕ ДЕЛАЮТ. Для Бердских - своя картошка так же естественна, как своя постель, как своя зубная щетка, как свой чайник на своей кухне...
   Вениамин Борисович плюнул, махнул рукой - и разрешил. Копайте где и сколько хотите - раз вы такие пещерные люди! Только не у меня под окнами и не со стороны главного фасада.
   Ну, а заодно Василий Сергеевич и еще один вопросик поспешил урегулировать - так как огород Марии Евгеньевне всегда ее племяш копал, то нельзя ли чтобы и здесь - тоже племяш этот Генка - копать будет? Ну и к тетке в ее апартаменты на втором этаже - будет по родственному заходить?
   Вениамин Борисович был в добром расположении духа - и разрешил.
   - На вашу ответственность, - сказал он Василию Сергеевичу, - вы у меня за безопасность отвечаете.
  
   Так и стал Генка появляться в усадьбе.
   А медицинский кабинет и спальная комната тети Маши были как раз на втором этаже в левом крыле дворца - рядом со спальной хозяина. Не совсем рядом, но в реальной досягаемости.
   ................................................................................
  
   По понедельникам Вениамин Борисович прислугу обычно отпускал на выходной.
   Всех кроме начальника охраны - Василия Сергеевича.
   И Мария Евгеньевна по понедельникам отправлялась навещать подруг, да и к себе в квартирку свою убогонькую что на Московской улице заезжала - прибрать, пыль вытереть, цветочки полить.
   Вот в один из понедельников как то раз и нашел ее племяш - Генка именно у нее на квартирке. Тетя Маша цветочки поливала, да старье какое-то перекладывала с места на место, когда Генка пришел.
   - Слыш, тёть Маша, - без здрасьте начал запыхавшийся Генка, - дай ключ этот электронный от усадьбы, мне туда съездить надо, я когда тот раз огород тебе копал, папку там оставил, а в ней документы росгосстраховские, мне на работу их срочно вернуть надо, так что дай ключа!
  
   У всех работников дворца на реке Тёме - были свои электронные ключи в виде магнитной пластиковой карточки. Нововведение - доселе в Бердске невиданное. Этими ключами можно было открывать калитку ограды, входные двери и кое-какие двери внутри дворца - в зависимости от уровня допуска служащего. Так повар своей карточкой мог открывать двери холодильной камеры и кладовки, а шофер мог открывать двери гаража...
   - Нет, не положено, Геночка, не могу я тебе дать карточку, уволят меня, - сделав жалобное лицо, сказала Мария Евгеньевна.
   - Тёть Маша, - требовательно возразил Гена, - тогда поехали туда вместе, мне ж эти документы сегодня на работу в росгосстрах вернуть нужно.
   - А чего ж ты их тогда там забыл, олух, если документы такие нужные? И вообще зачем тащился с ними туда в усадьбу? - расстроенная тётка принялась корить племянника.
   - Так я ж тебе огород копал, теть Маш, я ж прямо с работы к тебе туда приходил, - Генка бил теперь на комплекс тёткиной вины, де ей помогали, а она теперь кочевряжится.
   - Не, не могу я тебе карточку дать, а сама не успею туда теперь поехать, мне в совет ветеранов, да в собес сегодня, да в сберкассу. Поедем завтра с утра.
   -Тёть Маш, меня без этих документов сегодня с работы уволят, не унимался Гена.
   Тётя Маша вся изломалась-изошлась в расстройствах души. Но карточку-ключ все же дала.
   - Ты уж меня не подведи, Геночка, документы возьмешь и сразу назад. И карточку эту мне потом отдай немедля.
   Давала Генке карточку буквально дрожащей рукой. Как Кащей то яйцо, в котором смерть его.
  
   А с собой на дело - Генка взял новенький цифровой фотоаппаратик - Минольту. Пол-года, кстати, на него копил-откладывал. Зубов не вставил, а фотик купил.
  
  
   2.
  
   Мэри ходила в этот дворец на берегу Тёмы как словно заграницу какую. Погружаясь в совершенно иной мир, столь же отличный от окружавшего ее в Бердской действительности, сколь отличными, наверное были действительность какого-нибудь самого нищего городка в самой бедной стране третьего мира - и, скажем, внутренние пространства тамошнего американского посольства.
   Мэри наряжалась.
   Красилась...
   И каждый раз, наряжаясь, сознавала убогую бедность свою.
   Выбор нарядов уж больно был невелик.
   В этом голубеньком платье она уже выходила.
   А джинсы - в вариации с той и с этой блузками - тоже два раза надевала.
   Как она покажется Вениамину Борисовичу в этот раз?
   В чем?
   А для чего наряжаться? Понравиться хозяину усадьбы? Она и без того ему нравилась.
   Да и нравился ли ей Вениамин Борисович?
   Собиралась ли она целоваться с ним?
   Но ведь на филфак - то надо было поступать.
   Этим же летом и непременно этим же!
   Да и на поездку в Париж Вениамин Борисович прямо намекал.
   Поэтому, целоваться-нецеловаться, а нравиться своему, как это теперь модно стало говорить - спонсору, было надо. Просто необходимо было нравиться ему, если хотелось и на филфак и в Париж.
   Мэри в глубине души надеялась все же на чудо, что ей подарят филфак с Парижем и всё такое прочее - за просто так. За красивые глаза. Просто за плезир общения с нею.
   Но неглупым умом свои понимала, что скорее всего - предъявит все же счет ее благодетель. Предъявит рано или поздно. А в счете этом будет записано - за предоставленные услуги по поступлению на филфак МГУ - предлагается рассчитаться со спонсором любовными утехами... Сто сорок пять поцелуев и еще столько же за поездку в Париж.
   Но возможны были и варианты.
   А вдруг он предложит выйти за него?
   И стать его женой?
   А?
   И станет она мадам - помещицей.
   И приедет она к факультету в Мерседесе с шофером, или еще лучше - в кофейного цвета ВАНДЕРЕРЕ с откидным верхом - и встретив у входа ту самую аспиранточку, что срезала ее на вступительном экзамене по языку, спросит ее, - ну что? Ты, небось, на метро ехала, устала? Обтоптали тебе там носки старых туфелек?
   Мэри много читала. И оттого понимала, что нужно уметь правильно вести себя.
   Имея богатство красоты и молодости - можно выгодным бартером обменять часть этого богатства на реальное и материальное благополучие.
   Но одно дело - знать - другое дело - уметь.
   Мэри понимала, что может ей не хватить элементарной опытности - воли и терпения. И чувства меры. И кого спросить? С кем посоветоваться?
   Не с Генкой же или с Пашкой?
  
   .....................................................................................
  
   А Вениамин Борисович тоже каждый раз, готовясь к свиданию, строил планы.
   Строил планы, видя в перспективе долгое свое счастье, выраженное в частом обладании... Ах, слово какое противное - "обладании"... Счастье, выраженное в ежедневной возможности видеть, трогать и ласкать... И получать ответные ласки юного нежного существа.
   Вениамин Борисович был влюблен.
   И ему нравилось ощущать себя влюбленным.
   Поэтому и свидания он ждал, как неизбалованный мальчик ждет визита к бабушке, где ему непременно подарят конфеты и игрушечную машинку.
   А вообще по жизни всегда когда-то приходит решающая свиданка
   Когда отдавание тела становится актуальной насущной необходимостью
   День рожденья - со значением или 8 марта или Новый год - тогда свиданка приобретает оттенок обязательности ожиданий
   Теперь, нынче, это была именно такая свиданка.
  
  
   .............................
  
   - Что вы делали? Чем занимались? - спросила Мэри, уже почти привычно оглядываясь в гостиной и вертя в руках бокал с аперитивом.
  
  
   - Я был занят своей книгой, - ответил Вениамин Борисович, тонко улыбаясь одними краешками усов, - я пишу книгу, пишу статьи, и вообще погружен не только в ухаживания за вами, хотя и хотел бы уделять последнему гораздо больше своего времени.
   Она пропустила это замечание мимо ушей.
   - А о чем книга?
  
   Вениамин Борисович тяжело вздохнул, - я шесть лет отдал бизнесу...
   В этом месте Вениамин Борисович воздел руки к небу и обведя глазами гостиную как бы наглядно показал, ради чего он работал все эти шесть последних лет, - а наука, моя наука была совсем забыта мной и отправилась в отставку. Но теперь вот пытаюсь заняться ею снова, хотя отстал от планов. Наверстываю теперь. И что хорошо - сам себе хозяин. Хоть собственный НИИ открывай со своим планом работ.
  
   - Но все же интересно, чем вы занимались, когда разбогатели? - спросила Мэри сделав наивное личико, что ей удалось безо всякого труда.
  
   - Сперва признаюсь, наслаждался плодами. Коллекционировал машины, приобретал всякую милую чепуху, радовался всякой ерунде, что можно купить за деньги.
  
   - Ну, например? - спросила Мэри и огоньки живого интереса зажглись в ее глазах.
   - Ну, редкие книги, картины, то, что когда ты беден даже и не думаешь, даже и не мечтаешь купить.
  
   - Наряды, например, - мечтательно произнесла Мэри.
  
   - Наряды?
   Вениамин Борисович хмыкнул, слегка сбитый с мысли, - нет, о нарядах я не мечтал, а вот о путешествиях.
  
   - Вы много ездили?
  
   - Ну, не так много, как мечталось в детстве, но пробелы географического невежества своего срочно заполнил: Венеция, Рим, Париж, Лондон, Гизы, где пирамиды, я ведь в профессорстве своем кроме Варшавы, Праги и Берлина, да и то восточного, нигде и не бывал.
  
   - А я вообще нигде не была, - грустно глядя в бокал с Маргаритой сказала Мэри.
  
   - Ну, каковы еще ваши годы! - успокоил ее Вениамин Борисович, а вообще...
  
   - Что? - переспросила Мэри.
  
   Но Вениамин Борисович не ответил, потому как подумал по себя, что оттого и плоды дорогие, что дорого дались. Смертельным риском дались. А потому и делить их со всякой халявой неохота. Подумал было даже и сказать это вслух. Но не сказал.
  
   Не сказал, но решил про себя, что нынче пора ему переходить черту.
   Пора поторопить Мэри с ее решением - хочет она еще раз провалиться на экзаменах в университет на Ленинских горах или нет?
  
   Он сел к роялю, открыл крышку и ударив по клавишам запел приятным баритоном,
  

 Друзья ,  люблю  я  Ленинские   горы ,

Там  хорошо   рассвет   встречать   вдвоем ,

Ъ

Видны Москвы чудесные просторы

С крутых высот на много верст кругом.

Стоят на страже трубы заводские,

И над Кремлем  рассвета  синева.

Надежда мира, сердце всей России -

Москва - столица, моя Москва!

Он пел, улыбался и лукаво поглядывал на Мэри, слегка ошалевшую от неожиданности

Когда взойдешь на  Ленинские   горы ,

Захватит дух от гордой высоты.

Во всей красе предстанет нашим взорам

Великий город сбывшейся мечты.

Вдали огни сияют золотые,

Шуми над нами юная листва...

Надежда мира, сердце всей России -

Москва - столица, моя Москва!

   Сильное волнение вдруг переполнило ее грудь, а он все пел и пел. Красиво пел красивую песню, которую никогда до этого она не слыхала.

Вы стали выше,  Ленинские  горы,

Здесь корпуса стоят как на смотру,

Украшен ими наш великий город,

Сюда придут студенты поутру.

Мы вспомним наши годы молодые,

И наших песен гордые слова.

Надежда мира, сердце всей России -

Москва - столица, моя Москва!

  
  
   Вениамин Борисович закрыл крышку и просто сказал, подмигнув, - вот так, милая моя.
  
   - Так здорово! - пролепетала Мэри.
   - Не хуже этих, Пашка, солнце, я тебя люблю...?
   - Да что вы! Вам хоть теперь на телевидение.
   - Да нет уж, я уж лучше у себя тут, - сказал Вениамин Борисович и вдруг, почуя близость момента истины, шагнул к ней на встречу, и обняв, привлек к себе.
  
   - Ой, не надо, - сказала Мэри скорее машинально упираясь кулачками в шелковый жилет хозяина.
  
   Вениамин Борисович выпустил Мэри.
   Ему не хотелось идти путем пылких любовников студенческого возраста и прямолинейным штурмом первобытной решительности переламывать первое девичье "не надо".
   Он хотел, чтобы плод упал сам.
  
   - Не надо? - хмыкнул он, - вы уверенно знаете что вам надо и что не надо?
  
   Мэри молчала.
  
   Он снова сел к роялю и запел.
  
   - Но Москвою всегда я гордился,
   про себя повторяя слова,
   Дорогая моя столица,
   золотая моя Москва!
  
  
   Потом он снова принялся наигрывать мелодию песни о Ленинских горах,
   Но уже не пел.
   Он наигрывал, слегка раскачиваясь, и закрыв глаза.
   Играл, покуда не почувствовал прикосновения ее рук к своим плечам.
  
   Тогда Он встал из за рояля, повернулся к ней и губами теперь уверенно нашел ее теплые губы.
  
   Надо ли рассказывать, что было дальше?
   Вот дуальный вопрос нравственности и литературы.
   Что сказал бы на этот счет критик Баринов?
   В современных книжках писатель потрафляет инстинкту публики, выраженному в СЛОГАНЕ "народ хочет знать все подробности". Да и литератор современный - сам подчас вожделеет до деталек.
   Но если писатель, воздерживаясь, будет навязывать свою воздержанность и читательской массе? Кому он нужен будет? Особенно теперь в наше время пресыщенности плодами сексуального просвещения?
   Читателю не нужны моралисты.
   В конце концов, чтение - занятие добровольное. А за моралью можно и в церковь сходить.
   Читателю нынче нужны подробности того, как наш Вениамин Борисович принялся раздевать нашу Мэри и как он поволок ее в спальню. И что дальше за этим в спальне было.
   Но если рассматривать писателя не как моралиста, оберегающего жалкие останки того нравственного целомудрия, еще теплящегося где то в недрах читательских масс, где нынче Мамай прошел после нашествия всех этих сексуальных просветителей в кипах... И если рассматривать писателя не как жалкого святошу, а как отца своих литературных героев, то тогда, может быть читатель и поймет его - что не хочет писатель выставлять напоказ голыми деток своих.
   И ту же Мэри.
   И того же Вениамина Борисовича.
   .....................................................................................
   .....................................................................................
  
   Генка все правильно рассчитал.
   Генка был хорошим охотником.
   Удачливым.
   Недаром, профессиональную репортерскую фотографию сравнивают именно с охотой.
   Ради верного момента, когда нажимаешь на спуск фоторужья, нужно точно угадать и место и время, куда придет твоя добыча.
  
   Добыча.
   Рычащий от страсти хищник, тащащий в зубах свою едва трепыхающуюся жертву.
   Или пара диких животных, занятых брачными играми?
   Можно и так, можно и этак.
   Гена сидел в засаде, в качестве схрона выбрав себе - шкаф купе в спальной Вениамина Борисовича.
   Гена верно рассчитал, что ЕСЛИ ЭТО ПРОИЗОЙДЕТ, то это непременно будет здесь. И вряд ли брачущийся тигр пожелает оторвавшись от тигрицы своей (или раненой лани?) - полезть в недра хранилища верхней одежды.
   Зато из едва раздвинутой щелки зеркальных створок шкафа - отлично просматривалась кровать хозяина.
   Эх, да что там кровать - целое поле футбольное. Или если не поле - то борцовский ковер размером с волейбольную площадку. Вот какая была у Вениамина Борисовича кровать.
   Долго Генка сидел в засаде?
   Ему не привыкать.
   С детства Генка имел склонность к подглядыванию.
   Бывало, часами просиживал он в кустах подле купальни, заживо сжираемый комарами, ради одной секунды вожделенного счастья, увидать, как зашедшая в заросли девушка или молодая женщина - снимает здесь мокрый купальник, чтобы отжать его, или просто переодевается в сухое.
   Ради таких моментов Генка был готов мышкой не дыша просидеть и час и два. Чтобы потом ночью, засыпая, помечтать о такой женщине, как о своей.
   Генка и за девчонками подглядывал.
   В школьной раздевалке.
   В десятом классе это было. Генка забирался на груду борцовских матов в кладовке спортзала, что была смежной с девчачьей раздевалкой, и оттуда через дырку в вентиляционном окошке - смотрел, как рано созревшие одноклассницы его - переодеваются к уроку физкультуры.
   Смотрел на их юные трепетные прелести и мечтал.
   Особенно о Мэри.
  
   Генка мечтал о ней, как она ждала бы с работы... Ждала бы мужа... А он, Генка, пробравшись к ней насильником или любовником - вдруг валил бы ее на кровать, заключал бы ее в объятия, страстно целуя и вылизывая каждый квадратный сантиметрик ее бесподобного тельца.
   Уже в девятом она стала его тайной.
   Мэри.
   Именно Мэри.
   Но она была самой красивой девчонкой в их школе, а он в их же школе был самым хилым пацаном, которому любой шестиклашка мог по губам навалять.
   На что мог надеяться Генка?
   Только на верность своим мечтам?
   Да на чудо.
   Генка и с Пашкой то сдружился оттого, что Пашка на Мэри из их класса более всех шансы реальные имел. А Пашка в Генке ценил умного собеседника. Наперсника. Главным достоинством которого было - ПОКАЗНОЕ РАВНОДУШИЕ К ПРЕЛЕСТЯМ КРАСАВИЦЫ МЭРИ.
   Да.
   Генка хорошо маскировал свои чувства.
   Потому как истинный охотник тот - кто умеет и чувства свои скрывать, а не только в кустах прятаться.
   Генка мечтал о Мэри, и ему было приятно представлять себе, как та станет Пашкиной женою. А Генка станет часто бывать у них. И будет как бы болеть за их счастье. Как болеют за игру любимой команды.
   Пашка же, делясь своими переживаниями, думал что Генка ему как другу сопереживает. И не догадывался о том, что Генку просто возбуждают мысли о плотском единении красивого тела Мэри с грубой Пашкиной силою. И что Генка каждый вечер засыпал с этими образами, что рисовало его воображение, подогретое подсмотренным через дырочку в вентиляционном окошке.
   И вот...
   Генка не зря три часа просидел в шкафу-купе.
   От увиденного, потом, он едва чувств не лишился.
   Едва не умер от увиденного.
   Но ни разу, ни единым всхлипом не выдал себя.
  
   ..........................................................................................
  
   3.
  
   А Пашка уверенно полагал, что рано или поздно - но Мэри все равно выйдет за него.
   Куда ей деться?
   Здесь в их маленьком городке у Пашки конкурентов не было. А в Москву Мэри ее папаша не отпускал, и об этом все знали.
   Да и к Пашке Валерий Михалыч - отец Мэри, как к родному относился. Машину, вот, свою новую доверял.
  
   - Пашк, а что, Мэри разве не с тобой? - в наивном неведении сорвалось с папашиного языка.
  
   И даже недалекий Пашка и тот многое вдруг понял.
   Понял, что настал в жизни их городка такой новый момент, когда все переменилось.
   И мент Василий Сергеевич стал другим.
   И их врачиха Мария Евгеньевна другою стала.
   И Мэри.
   И Мэри ускользала теперь от них.
   От папаши своего - Валерия Михалыча и от Пашки.
   И вообще накануне даже сказала Пашке, что гордиться красным "жигулем-копейкой", называя его гоночным, просто глупо.
   Как же так?
   Ведь на всем этом зиждилось Пашкино эго. Гордость его и все то, что американцы называют словом pride. На гоночной, собственными руками собранной копейке и на общественном сознании того, что самая красивая девчонка в городке - его Пашки почти что невеста.
  
   А ведь Пашка три года уверенно полагал, что никуда она от него не денется.
   Покочевряжется-покочевряжется, провалится еще пару раз на вступительных в Москве - да и выйдет за него, деток рожать. Выйдет, предавшись радостям простого и глупого Бердского счастья, когда муж работящий и не пьет, и когда по выходным все друг к дружке скопом в гости ходят.
   Но вот не мог Пашка в уверенности своей предположить такого, что Мэри найдет вдруг для себя какой то иной выход.
   Иное счастье - альтернативное их глупому Бердскому.
   С Москвой.
   С университетом на Ленинских горах.
   С мужем, пусть и не молодым, но зато не на глупой красной копейке, а на бежевом Мерседесе с шофером.
   И не с глупым хождением по выходным в глупые гости, а с вылетом на уикенд... а хоть бы и в надоевший Париж...
   Потому как -
   Все девочки хотят быть счастливыми.
   And every little girl deserves favor
   Course girls - they wanna have fun
  
   ............................................................................
  
  
  
  
  
  
   И тут Пашу ПРОНЯЛО.
   Раньше - он терпел, что Мари - не его, потому что она НИЧЬЯ!!!! И он терпеливо ждал, считая, что она никуда от него не убежит. Его и будет. А теперь, когда она увлеклась, да КЕМ???? Стариком!!!! Теперь Он был готов убить!
   Сперва Валерий Михалыч с его невинным вопросиком, - а разве Мэри сегодня не с тобой?
   С вопросиком от которого внутри все похолодело.
   А потом - Генка.
   Генка, который прибежал и выложил.
   На вот тебе!
   Сенсацию.
  
  
  
  
   Мэри.
  
   1.
  
  
   Можно полюбить, если разница в возрасте почти что сорок лет? Ну, не сорок, а тридцать пять...
  
   Вот - вопрос!
  
   - Так вы обещаете мне помочь с университетом? - спросила Мэри.
  
   - Говори мне "ты", - вместо ответа сказал Вениамин Борисович.
  
   - Хорошо, мне трудно так сразу, но я потом привыкну, - сказала Мэри.
  
   Она была так трогательно хороша в черной коротенькой рубашечке.
  
   Вениамин Борисович откинувшись на подушках курил свою сигару. Курил и любовался своею Мэри. Своею, которая пол-часа тому назад стала его.
  
   - Ты поможешь мне поступить? - спросила Мэри, указательным пальчиком осторожно прикасаясь к его груди. Совсем седой груди - всей в родимых пятнышках и в густой поросли совершенно седых волос.
   Совсем стариковской груди.
   Какие у Пашки мощные грудные мышцы! И совсем лишенные какой-либо растительности. Он такой мощный, гладкий, крепкий, упругий! А Вениамин Борисович - совсем-совсем седой. И пятнышки эти родимые - они тоже какие-то старческие. И мышц грудных нет совсем. Одна кожа сморщенная вместо мышц.
   - Ты поможешь поступить? Стопроцентно?
   - Стопроцентно помогу, - ответил Вениамин Боричсович, пыхнув сигарой, - насчет университета можешь теперь и не волноваться.
  
   - Если до самых вступительных буду с вами... то есть с тобою спать? - запнувшись спросила Мэри. И когда она запнулась и пальчик ее указательный, он тоже остановился, запутавшись в седом завитке на груди Вениамина Борисовича.
  
   Вениамин Борисович поднялся с кровати, накинул черный шелковый халат, подошел к бару.
  
   - Тебе виски со льдом? - спросил он.
  
   - Нет, мартини, если можно, - ответила Мэри.
  
   - Отвыкни ты, наконец, от этих дурацких присказок, - дернул плечом Вениамин Борисович, - обходись без лишних слов, зачем тут это "если можно"!
  
   - Я вас, то есть тебя раздражаю? - спросила Мэри.
  
   - Нет, не раздражаешь, просто ты долго адаптируешься.
  
   - Я привыкну.
  
   - Привыкай скорее.
  
   Он с улыбкой подал ей стакан с коктейлем.
  
   - Ты не сказал, могу ли я быть уверена.
  
   - Если ты имеешь ввиду наши близкие отношения, как условие твоего поступления, - хмыкнул Вениамин Борисович, - то я ведь не жлоб, а ты ведь не вульгарная девица.
  
   Мэри промолчала, ожидая, что Вениамин Борисович скажет дальше.
  
   Он присел на краешек кровати. Сделал добрый глоток оранжевого виски, с характерным стуком поставил стакан на стеклянную столешницу модного столика.
  
   - Мне бы хотелось, чтобы наши отношения развивались, - наконец вымолвил он.
  
   - Они уже достаточно развились, - заметила Мэри.
   - Чтобы мы остались друзьями.
  
   - Друзьями? - удивилась Мэри.
  
   - Извини, я может, и подобрал неверное слово.
  
   - Похоже, что неверное, - согласилась Мэри.
  
   - Но я не хочу, чтобы наши отношения носили характер бартерных.
  
   - Как это? - спросила Мэри.
  
   - Обязательно бартерных, вроде ты мне, а я тебе.
  
   Мэри молча глядела на стакан в своей руке, словно не зная, куда его поставить.
  
   - Я все же рассчитываю на какую то романтическую привязанность, - выдавил из себя Вениамин Борисович, - и неужели я заблуждаюсь относительно себя?
  
   Мэри молчала, не зная что ответить.
  
   - Ты хочешь в университет, ты туда поступишь, обещаю. И это уже не зависит от того, будем мы после этого вместе или нет.
  
   - Я уже отработала? - спросила Мэри.
  
   - Как ты можешь? - с укоризной спросил Вениамин Борисович, - ты же хорошая девочка.
  
   Это слово "девочка" получилось у него каким то вымученным.
   Оно - это слово, потом все вертелось у нее в ушах.
   "Девочка".
   Это обращение старого любовника к юной любовнице.
   "Девочка".
   И произносится оно очень мягко и с обязательным предыханием.
   "Девочка".
  
   ............................................................................
  
   Дома она залезла в ванну.
   - Ты долго там? Ты там не заснула? - отец стучал в тонкую дверцу из дешевого прессованного ДСП.
  
   Я бартерная проститутка? - спрашивала себя Мэри.
   Я легла с ним за поступление в университет?
   Это очень и очень плохо?
  
   ....................................................................................
  
   - Она проститутка, - сказал Генка, - она у него выпрашивала, чтобы он ей помог в университет поступить, слыш, Пашка!
  
  
   Пашка тоже хорош1
   Сила есть - ума не надо!
   Для начала ему - Генке выволочку сделал. Помял его маленько. Нос, губу раскровянил.
   - Ты чего там сам делал? Да еще и с фотоаппаратом?
   - Как чего? Я там тетке огород копал, да когда переодевался, документы там позабыл.
   - Прямо у хозяина в спальной что ли?
   - Ага, прямо у него. У тетки в комнате, а она рядом со спальной по коридору.
   - А в спальной как у того очутился?
   - Как?
   - Ага, как?
   - А я заметил, что Мэри то у него, ну голос ее услыхал, смех и так далее.
   - Ну!
   - Ну и решил посмотреть, чё у них там?
   - Как тогда в школе опять на маты залезал?
   Как раз в этом месте Пашка ему и врезал пару раз.
   Для верности.
   Но против фоток все равно не попрешь.
   Бей - не бей, а фотки документ.
   Вернее сказать - улика.
   А еще вернее сказать - бывшая улика.
   Потому как Пашка - ну полный идиот и отморозок, как фотки эти на дисплее поглядел, да как Генку допросил, взял да фотоаппарат этот дорогущий об угол и разбил. Вдребезги.
   - Ты чё! - взмолился Генка, - я ж на него пол-года копил и откладывал.
   - Ничего, за фотик я тебе отдам, - сказал Генка, - не бзди, отдам. А разбил, чтоб ты никому больше не смел показать. Никому, понял! И сам чтоб больше не смел ходить, да подглядывать. А нето убью. Ты меня знаешь.
  
   ......................................................................................
  
   Генка Пашку знал.
   Знал и потому боялся.
   Знал Пашку и весь их маленький городок.
   Сильный был Пашка, смелый. Про таких в старину говорили - удалой.
   В школе еще в девятом и в десятом, на танцверанде да в дискотеке - любому
   отслужившему армию мог по шее накостылять. Занимался и культуризмом и борьбой.
   А как школу закончили, так с какими то бандитами связался - тогда вообще про Пашку дурная молва пошла, что жестоко дерется, в драке вообще голову теряет. Особенно на него азербайджанцы с рынка жаловались. Не щадил он их, когда по приказу бригадира своего бандитского долги с них выбивал.
   Но потом дядя Вася - начальник милиции - дружок Маринкиного отца за Пашку взялся. Бандитов тех пересажали, а Пашку в армию на два года отправили.
   Вернулся Пашка - другим человеком.
   Устроился автослесарем в мастерские. А потом и свой маленький гараж с подъемником завел.
   Машину себе из хлама сам собрал. Гоночную копейку.
   Кулаками больше не размахивал, но все его кулаки и так помнили.
   Свежи еще воспоминания были.
   И азербайджанцы на рынке всегда ему с походом товару отвешивали и денег брали меньше, чем товар этот стоил.
  
   Так что, Генка Пашку знал.
   Знал и боялся.
  
   Пашка ему велел больше не подсматривать.
   Но не так то просто со своею страстью справиться.
   Даже под страхом расправы.
   Да что там расправы - даже под страхом вечных мук порою трудно со страстями справиться.
  
   2.
  
   Со времен бандитских приключений остался у Пашки пистолет.
   Или - ствол, как они тогда говорили.
   Про ствол про этот Пашка Василию Сергеевичу не рассказал.
   Сдал тогда какой-то обрез охотничьего ружья несерьезный, де с этим обрезом он и азербайджанцев терроризировал.
   А на самом то деле, реальный ствол - пистолет ПМ - что у одного бандита залетного отобрал, Пашка за огородами в землю закопал. Авось когда пригодится.
   Когда из армии вернулся - раскопал, проверил - все на месте - все в порядке. Смазал, завернул и снова закопал.
   А теперь вот пришла пора.
   Понадобился ему пистолет.
  
   Пашка любовно развернул оружие.
   Обтер его от лишнего избыточного масла, что было на обертке.
   Начал разбирать.
   Вынул обойму из рукояти. Отогнул предохранительную скобу. Снял затворную раму. Снял боевую возвратную пружину.
   Принялся бережно обтирать части оружия свежим ружейным маслом.
   Штатного шомпола, который бывает только когда пистолет вместе с кобурой, у Пашки не было. Он шомпол от охотничьего ружья использовал, вернее его разборную половинку.
   Оторвал ветоши.
   Намотал ее на конец шомпола, там где у него дырочка для закрепления ветоши. Смочил в специальной щелочи ружейной для прочистки ствола и принялся чистить.
   Потом сменил ветошь. Смочил ее ружейным маслом и снова - туда-сюда, туда - сюда, туда-сюда.
   Как словно любовники, когда совокупляются.
   Когда эти...
   Москвич этот богатый с его Мэри.
  
   Пашка обтер детали.
   Надел пружину на ствол. Именно узким концом. Потом надел и вставил затворную раму.
   Отщелкнул предохранитель и рама встала на место.
   Вставил в обойму имевшиеся патроны.
   Пять их всего у него имелось.
   Маловато.
   Ну, ничего - хватит на одного.
   А то и на двоих тоже достаточно.
  
   Идти во дворец к москвичу решил тогда, когда Мэри туда пойдет.
   В ее следующий выходной.
   В понедельник.
  
   А пока - а пока решил все же традицию не нарушать и поехать встретить ее с работы.
   Как всегда.
   И Генке сказал, - выдашь себя чем-нибудь, хоть словом - первого замочу! Руками разорву. Ты меня знаешь.
  
   ................................................................................
  
   Да, Генка Пашку знал.
   Знал и боялся.
   И поэтому выходя на работу в свой росгосстрах, что был этажом выше Маринкиного магазина, постарался ничем не выдать ни своего нового о Маринке знания, ни своего страха за знание это.
   Но не властен был этот страх только над одним. Над ночными Генкиными мечтаниями, которым уже который год он предавался. И которые уже не первый год заменяли взрослому парню жену.
  
   - Ну, как делишки, Мэри? - как ни в чем ни бывало, спросил Пашка, лихо подъехав и юзом затормозив подле магазинчика. Ровно в семь вечера, когда Генка услужливо опустил на дверях железные жалюзи.
  
   - Нормально делишки, - ответила Мэри, садясь на свое навеки закрепленное за нею место рядом с водителем.
  
   - Ты в охрану дозвонился? - спросила она Генку, что примостился как всегда позади жениха с невестой.
  
   - Обижаешь, хозяйка! - с показной веселостью отозвался Генка.
  
   - Ну, тогда поехали, - подытожил Пашка, ударяя по газам.
  
   Ехали быстро.
   Машин вечером в городке мало.
  
   - А я решил в Москву ехать, - неожиданно нарушил молчание Пашка.
  
   - В Москву? - изумилась Мэри, - а ты ничего не говорил.
  
   - А я недавно решил, - отозвался Пашка, глядя прямо перед собой, - а чё! Автослесари там нужны, я уже узнавал, даже на автоладе если не по иномаркам, а по Жигулям, до тысячи баксов в месяц выходит. Хата однокомнатная в Свиблово стоит четыреста. А летом в МАДИ - в автодорожный институт на вечернее на автомеханический факультет поступать буду, так вот! А там - за пять лет на квартиру накоплю, свой бизнес заведу, мне там ребята помогут.
  
   - Бандиты? - перебила Мэри.
  
   - А может и бывшие бандиты, - кивнул Пашка, - были бандитами, теперь бизнесменами называются. Они и в институт помогут - у них повсюду связи.
  
   - Ну чтож, давай, в добрый как говорится час! - сказала Мэри.
  
   - А может ты тогда и за меня замуж соберешься? - спросил Пашка и поглядел на Мэри.
  
   - За тебя замуж? - переспросила Мэри, - мы же обсуждали это с тобой уже.
  
   - Ну, я думал, ты передумаешь, если я в институт поступлю, да на курсы французского там ходить стану, - сказал Пашка и как то криво и натужно улыбнулся, да так что явно не задалась у него эта улыбка.
  
   - Ты сперва поступи, - сказала Мэри, уже выходя возле своей калитки.
  
   - А он и поступит, - за приятеля крикнул ей вслед Генка.
  
   - Чё? Впрягаешься за меня, Гендос? - спросил Пашка, когда Генка пересел к нему на освободившееся переднее.
  
   - Ты же друг мне, - ответил Генка и поцеловал Пашку в плечо.
  
   Judas, must you betray me with the kiss?
  
   .......................................................................
  
  
   Василий Сергеевич, работая в органах МВД много раз получал анонимные письма.
   У этого - самогонка в гараже.
   А у того - ружьишко незарегистрированное.
   Этот - картошку чужую по ночам в огородах копает, а тот - жену избивает и ворованными вещичками приторговывает.
   Привык Василий Сергеевич за годы службы своей к анонимкам.
   Обычно были анонимки те рукописными. И по большей части писаны они были коряво, потому как левою рукой.
   Откуда в городке лишним неучтенным печатным машинкам то взяться?
   Одна в городском комитете партии, а другая - в милиции у того же Василия Сергеевича.
   Теперь времена иные пошли.
   Всюду компьютеры - принтеры.
   И в сбербанке и росгосстрахе, и в собесе, и даже у них - в милиции, где Василий Сергеевич больше - увы и ах - не работал.
   Вот и эта анонимка была на принтере отпечатана.
   Василий Сергеевич особо не разбирался - на лазерном - или на струйном - но коли надо будет - можно будет и разобраться.
   А текст в анонимке был любопытный.
  
   У Павла у автомеханика, что гараж на улице Ленина держит, ствол незарегистрированный имеется. И имеет этот Павел намерения из ствола этого - человека завалить. А именно - нового московского хозяина усадьбы. И резон у Павла есть, то бишь - мотив имеется. Ревность. Известно Пашке стало, что некая Марина по прозвищу Мэри - за которой Пашка со школы еще ухлестывал, к москвичу этому по понедельникам ходит.
   И - понятное дело, не подписано письмишко это было.
   А к Василию попало по почте. Вернее - не по почте, а бросили в почтовый ящик в конверте, подписанном печатными буквами - Начальнику охраны - Василию Сергеевичу. Лично. Срочно. Секретно.
  
   По идее, по закону, обязан был Василий Сергеевич отреагировать.
   Заявить в милицию.
   Но не стал.
   Хотябы даже и оттого, что понедельник был уже завтра.
  
   3.
  
   С отцом у Мэри пошел душевный разлад.
   Пытался он что-то выпытывать, права какие то качать.
   Даже замахнулся на нее.
   А ведь за всю жизнь - ни разу рукой не тронул. Не шлёпнул.
   Потому как сиротка.
   И не женился, потому как опасался - не окажется ли молодая жена плохой недоброй мачехой?
   И на тете Маше, на Марии Евгеньевне на врачихе не женился, потому что боялся смешным Маринке показаться, да и поздно уже сошлись то они с врачихой, когда Мэри уже одиннадцатый класс заканчивала.
  
   А какие теперь нынче права можно качать?
   Она взрослый человек.
   Выросла уже.
   И есть у нее свой путь.
   И путь этот - не в городке их убогом детей как свиноматка рожать-штамповать, да в дурацкие гости по выходным дням к родне ходить с непьющим и работящим мужем - идиотом, а был у нее другой - свой собственный путь. Москва, университет, работа за границей, связанная с французским языком, люди... Интересные люди - умные, модные красивые.
   Спасибо папаше, конечно, что не дал ей по малолетству в Москве остаться - пойти в официантки ли в судомойки - а там чего доброго и пуститься если не во все тяжкие, то нарваться на какие-нибудь неприятности переходного возраста. Сколько девчонок провинциалок на Москве каждый год пропадает! Не в смысле гибнет - а так - пропадает морально - сблядоваться, скурвиться - опроститутиться - тут быстро. Глазом моргнуть не успеешь. А скольких в Турцию бандиты в подпольные дома терпимости увозят!
   Так что, прав был батька, что не дал после провала экзаменов в столице остаться.
   Но теперь ведь уже взрослая она.
   Не девочка уже.
   Двадцать один уже вот-вот будет.
   И теперь, сама может по взрослому решить. Не сгоряча, а все взвесив - что ей на самом деле нужно.
   А нужно ей - в Университет на Ленинских горах.
   И если для этого нужно было познакомиться с Вениамином Борисовичем - с Вениамином... (без Борисовича), то значит Судьба такая. И миновать этого никак нельзя.
   Не простит она себе потом, если придется глупо в этом глупом городке застрять. Штамповать детишек - хоть и от культуриста Пашки. И ходить с детьми и с мужем в гости по выходным - к многочисленной родне.
  
   А значит - верный выбор она сделала.
   И вовсе она не проститутка, как вырвалось тут у папаши.
   Папаше она простила.
   А вот Василию Сергеевичу - не простит. Ведь это он папашке нашептал.
  
   - Опять в понедельник в усадьбу собралась? - спросил отец за ужином.
  
   - Я там языком французским с Вениамином Борисовичем занимаюсь, - поджав губы ответила Мэри, - спроси Василия своего, он знает, что Вениамин Борисович профессором университета раньше был.
  
   - Не знаю, кем он там раньше был, а теперь он олигарх и нам не чета, вот что я знаю. Сколько деньжищ награбил! Мне Василий говорил, сколько у него там во дворце всего, одних машин заграничных.
  
   - А может, я за него выйду, да все это и моим станет? - сказала вдруг Мэри с вызывающе показной игривостью и прошлась вдруг по кухне дробью каблучков в давно забытой деревенской кадрили.
  
   - Ты это, девка, кончай, - сказал отец.
  
   - Что кончай? - спросила Мэри, приподняв брови.
  
   - Кончай и все тут.
  
   Отец поднялся из-за стола и сердито, не поцеловав дочери, отправился к себе.
   Спать.
   Ложился батя рано.
   В девять вечера.
  
  
  
  
  
   Пашка
  
   1.
  
   А что?
   И правда замочу его!
   Или напугаю до смерти, заставлю на коленях ползать и выть от страха.
  
   Пашка гнал свою красную копейку по Московскому тракту туда - к повороту на Липовую аллею, что вела на берег реки Тёмы - к усадьбе.
   Пашка уже даже не следил как бывало за выбоинами в асфальте, не берег нежной передней подвески своей гоночной копейки. И колеса, попав в яму, скрытую дождевою водой, отскакивая на лету, с глухим стуком бились об арку. А Пашка и не замечал этих ударов.
   Он глядел вперед.
   Вперед, где в облаке поднятой колесами дождевой аэрозоли, пёр огромный трейлер с иностранными надписями по заднему борту - long vehicle ...
   Обогнать!
   Обогнать - давал Пашка команду сам себе.
   И левая нога выжимала сцепление, и правая рука переключала передачу на пониженную, и правая нога кидала карбюратору повышенную дозу горючки.
   Гоночная копейка послушно прыгала, устремляясь вперед и вперед.
  
   Пашка влетел в это аэрозольное облако.
   Трейлер пёр под все сто десять.
   А дорога здесь узкая.
   Два грузовика впритык едва расходятся.
   Аэрозоль застил.
   Ничего не видать.
   Только мотор ревет, да трейлер, не желая пропускать наглую копейку, тоже шумит словно Ниагарский водопад.
   Впереди мигнули дальним светом.
   - Ага! Мигаешь, когда страшно!
  
   Пашка едва успел отвернуть от встречного джипа, пронесшегося с диким воем испуганного гудка.
  
   - Ничего, ничего! Сейчас и этому московскому хлюсту тоже страшно станет, - сказал себе Пашка, сунув руку под свитер, где за поясной брючный ремень был засунут нагретый телом пистолет.
  
   Вот и поворот.
   Липовая аллея.
   Раньше здесь указатель на дороге стоял - Детский туберкулезный санаторий 1, 0 км...
   Теперь указателя нет. Один только столбик остался.
   Потом, может когда-нибудь для туристов повесят здесь указатель - Место кровавой расправы над олигархом Вениамином Борисовичем - 1.0 км...
   Или - Место гибели влюбленного в Марину красивого парня Пашки 1,0 км...
  
   Нет, так Пашка не думал, когда свернул на Липовую аллею и когда до усадьбы остался всего один кэ-мэ.
   Он думал о том, как Вениамин будет ползать у него в ногах, а Пашка будет стрелять.
   Стрелять и приговаривать - сволочь, сволочь, сволочь...
  
   Не доезжая метров триста, приткнул машину мордой в кусты и пошел полем - слегка наискосок.
   Он с детства знал эти места.
   Там, если слева обогнуть главную усадьбу, то выйдешь к оранжерее.
   А там через оранжерею можно и в сам дом проникнуть.
  
   Пашка не раздумывая рукояткой пистолета разбил стекло.
   Кряхтя пролез в узкий проем оранжерейной рамы.
   Скривился - потому как ухом порезался об острый осколок стекла, засевший в раме.
   По желтому кафельному полу оранжереи наследил меленькими кровавыми пятнышками...
   Рванулся вглубь.
   Через соседний, смежный с оранжереей спортивный зал, где голубел безмятежным зеркалом воды двадцатипятиметровый бассейн.
   Рванул дальше.
   Вверх по лестнице.
   Куда теперь?
   Туда?
   Или сюда?
   В коридоре сбил с ног какую то женщину, что упав сразу заголосила в испуге.
  
   - Тихо, тётка! Говори, где хозяин? Вениамин где? Или пристукну тебя тут сейчас!
  
   Женщина округлив безумные от страха глаза, мотнула головой в сторону дальнего конца коридора.
   Пашка рванул по ковровой дорожке, что ввиду красноты своей принимала теперь капавшую с разрезанного Пашкиного уха кровь как родную - безо всякого контраста.
   Налево дверь с большой бронзовой ручкой - подёргал - закрыто.
   Направо - большая двустворчатая дубовая дверь.
   Толкнул - тоже закрыто.
   А тут снизу послышался лай возбужденной погонею собаки.
   Рванул в самый конец коридора.
   Небольшая дверь.
   Поддалась.
   Влетел в какую-то комнату.
   Камин.
   На мраморной полке над камином - часы и модель парусника.
   О таком паруснике Пашка мечтал в детстве, когда с пацанами по реке Тёме самодельные пароходики пускал.
   Собака за дверью лает.
   Куда теперь?
   Вон еще дверь.
   Туда.
   Стукнул с разбегу плечом, дверь нараспашку.
   Влетел на какой-то балкон над зимним садом.
   Ковровая дорожка.
   Лестница вниз в зимний сад.
   Собака сзади.
   Нет, две собаки!
   Пашка выстрелил.
   Еще выстрелил.
   Потом еще раз.
   Одному псу попал прямо между злых красно-желтых глазок.
   Другому в мощную грудь и в скошенный - переходящий в шею загривок.
  
   - Брось оружие, дурак! Брось оружие! - кричал кто-то из-за дверей.
  
   Пашка рванул дальше.
   Вниз, потом налево, потом по коридору.
   Выскочил в большую комнату с мраморными колоннами.
   Вроде как вестибюль.
   И тут пуля тенькнула - ударила его по ноге.
   И еще одна.
   В бедро.
  
   Пашка упал.
   И пистолет его покатился - поехал по инерции - по отполированному полу из черного габбро.
  
   - Эх, дурак ты дурак! - приговаривал Василий Сергеевич, замыкая наручники за спиной у поверженного на каменный пол Пашки.
  
   - Дурак ты дурак! Один раз я тебя от тюряги отвел, а теперь ты брат, сам в нее в тюрягу залез. Сам залез.
  
   И кому то другому потом еще говорил Василий - зря вы, Вениамин Борисович стреляли, я бы его без вашей стрельбы взял голубчика.
  
   Пашка перевернулся на спину.
   Над ним стояли двое.
   Дядя Вася. Мент Василий - тот, что три года тому назад его от бандитского дела отмазал и в армию отправил служить.
   И еще этот...
   Так близко московского олигарха Пашка видел первый раз.
   Седой старый уже дядька.
   И винтовка снайперская охотничья в руках.
   Это он в ногу и в бедро попал.
   Больно!
   Больно, зараза!
  
   - Зря вы, Вениамин Борисович, я бы и без стрельбы его взял, никуда бы он не делся, голубчик, - повторился Василий Сергеевич.
  
   - Нечего болтать, милицию вызывайте, - отрезал седой.
  
   - А может не будем милицию? Может решим полюбовно? - спросил вдруг Василий.
  
   - Чи-и-го!? Сделав уничижительно-презрительную гримасу прошипел седой, - какое там еще полюбовно!? Да я тебя самого еще под суд засажу, если ты мне тут еще такую херовину скажешь! С Москвы дружков из министерства кликну, они тут враз тебя уму-разуму научат.
  
   Василий сопел.
   И Пашка лежал затылком на холодном габбро и тоже сопел.
  
   А милиция бердская - уже ехала.
   Уже мчалась за ним сюда на Липовую аллею, мигая синими проблесковыми маячками сразу всех двух своих милицейских автомобилей.
   Одному этому автомобилю Пашка недавно карбюратор кстати говоря перебирал.
   И второму что-то по подвеске делал - сайлентблоки менял, шаровую менял...
  
   - Зачем собак то пострелял, дурак? - спросил седой и сплюнув, удалился куда то к себе.
  
   - Эх, и правда дурак ты дурак, - подтвердил мент Василий, - из за бабы. Всё всегда из-за бабы.
  
   ...................................................................................................
  
  
  
   2.
  
   На суде Мэри не было.
   На суд Мэри не пошла.
   Когда был суд, Мэри была в отъезде.
   Ей приходили какие-то повестки, явиться свидетельницей, но она месяц как была в Москве.
   Поступала.
   А когда на пару дней заехала в Бердск - за вещичками, да из магазина трудовую книжку забрать - Пашку уже по этапу увезли. С приговором - пять лет колонии.
  
   В магазине Мэри проставлялась шампанским и конфетами.
   Конфеты были московские - фабрики Большевичка.
   Вкусные, сладкие, пальчики оближешь!
   Товарки - сослуживицы - аккуратно угощались, пили шампусик из граненых стаканов, вежливо хихикали в ладошку над свежими московскими сплетнями и анекдотами.
  
   - Во, глядите, - Мэри гордо протягивала товаркам две синенькие книжицы. Одну побольше, другую поменьше.
  
   За-чет-ная книж-ка, - вслух читала Валя бухгалтерша, осторожно двумя пальчиками держа драгоценную книжицу.
  
   Сту-ден-чес-кий би-лет...
  
   Московский государственный университет имени Ломоносова. Филологический факультет. Дневное отделение.
  
   Счастливая!
   Какая ты, Мариночка счастливая!
  
   А когда Маринка ушла домой - вещички собирать, девушки - товарки сказали промеж собой...
   Та же Валя бухгалтерша сказала.
  
   Сучка она - Марина эта.
   Сучка.
   С москвичом со стариком блядовала и парня в тюрьму посадила.
   Сучка.
   .......................................................................................
  
   3.
  
   Василию Сергеевичу подвернулся подходящий домик.
   Всего тридцать тысяч за него просили.
   Прекрасный такой домик.
   В десяти верстах от Бердска вверх по течению реки Тёмы на самом берегу.
   Дом кирпичный - восемь на восемь по низу - четыре окна по фасаду. Да еще две веранды деревянные - одна на восточную сторону, вторая на западную.
   - Прям, как ты и мечтал, - говорила Василию Сергеевичу жена, - на восточной утром завтракать, а на западной веранде вечером чай из самовара попивать.
   - И с водочкой! - подхватывал Василий Сергеевич.
  
   Домик был именно таким, о каком мечталось.
   Загвоздка была только лишь в том, что на дом недоставало каких-то двенадцати тысяч. Восемнадцать они с женой уже скопили - из ежемесячного жалования Василия Сергеевича, что он в конвертах за службу в усадьбе получал. А вот двенадцати - не хватало.
   - И жалко будет, если домик уйдет! - говорила Василию жена, - пойди попроси у хозяина в долг!
  
   Не хотелось идти.
   Особенно тягостно было идти просить после суда.
   После суда над дураком - Пашкой, все в городке смотрели на Василия как на предателя какого то. Как на полицая во время немецкой оккупации.
   И дружок Валерка - с которым в Афгане служили, и тот Иудой и псом наёмным его обозвал. Потому что прочил Пашку себе в зятья.
   Да разве бы стал Василий Сергеевич в Пашку то стрелять?
   Это ведь Вениамин в него из винтовки.
   А на суде пришлось Василию на себя этот эпизод взять.
   Самооборона.
   И оружие огнестрельное на него записано.
   Суд и не признал никаких нарушений.
   Да и свидетели были - горничная, которую Пашка до смерти перепугал, да сам хозяин. Да и улики все против Пашки - две собаки застреленные, да проникновение в дом со взломом.
   Так что две пули в Пашку выпущенные Вениамином, Василий на себя взял.
   А общественность Бердская - Василия за это возненавидела.
   На суде в спину ему кричали - пёс московский!
   И Валерка - дружок бывший - теперь и руки не подавал.
  
   Вот что деньги с людьми делают.
   Кабы не домик, кабы не их с женою мечта - наплевал бы Василий на эту службу при олигархе столичном, да и бросился бы прощения у всех за Пашку просить.
   Сам бы адвокатов нанял апелляции подавать.
   Но дом - это последняя их с женою пристань.
   О таком доме они мечтали всю свою жизнь.
   И потому как Василий на службе милицейской взяток не брал и на пристань себе с женою не накопил, приходилось теперь быть псом.
   Псом на псарне у московского олигарха.
  
   - Что, Василий Сергеевич? - спросил Вениамин Борисович, когда начальник охраны пожаловал в кабинет.
  
   Вениамин Борисович сидел, закинув ноги на столешницу красного дерева, и от позы такой, голова его совсем низко съехала вниз по спинке испанского кожаного кресла под старину. Под старину времен войны за Испанское наследство или времен Великих географических открытий.
   Вениамин Борисович курил сигару.
   Ромео и Джульетта Бельведер - номер один.
   Под ногами Вениамина Борисовича, как раз под скошенными каблуками его новомодных молодежных Козаков, лежала раскрытая книга.
  
   - Что, Василий Сергеевич? Я вот тут Дон Кихота читаю, в том месте, где Dom Qyhotte counsalte avec la tete enchantee, и вот как раз о тебе вспомнил.
  
   Василий Сергеевич кашлянул в кулак, не зная что сказать.
  
   Хозяин сильно изменился с той поры, когда Пашку посадили, да как Маринка - Валеркина дочка в Москву уехала. Пить начал.
   Он и раньше прикладывался.
   Но как то помалу.
   В меру.
   А теперь и напиваться порою стал.
   Вот и теперь.
   Он же пьяный совсем сидит.
   Лыка не вяжет.
   И стал ему - Василию Сергеевичу теперь "ты" говорить.
   Раньше никогда не фамильярничал.
   А теперь вот и в шмотки в молодежные принялся выряжаться.
   И вообще как то расклеился весь наперекосяк.
  
   - Я хотел денег у вас в долг попросить, - сказал Василий Сергеевич.
  
   Жена посмеивалась над ним.
   Говорила, ты когда с этим Вениамином Борисовичем своим по телефону говоришь, у тебя голос как у Буратины становится - подобострастненький такой, будто с генералом разговариваешь.
  
   Никогда даже с генералами Василий не подобострастничал.
   Хотя с генералом он за всю службу всего три раза встречался.
   Но все равно.
   Никогда за все время службы в милиции, Василий Сергеевич не опускался до заискивающих интонаций.
   Ни с кем.
   А тут вот времена настали другие.
   И пристань последняя - вот она - рукой подать.
  
   - Денег? - переспросил Вениамин Борисович, - и много ли?
  
   - Двенадцать тысяч долларов, если можно бы, - ответил Василий Сергеевич, проклиная себя за это "если можно бы".
  
   Вениамин Борисович выпустил облачко белого дыма и еще глубже сполз вниз по кожаной спинке
  
   - Двенадцать тысяч долларов это сумма, дорогой ты мой, и я в будущность свою профессором, - Вениамин Борисович выпустил еще одно облачко, - заметь, Василий, не ментом с тремями классами, а профессором с двумями дипломами, я за такие деньги три года шестерых аспирантов вел, да шесть семестров на двух курсах лекции корячился читал. А ты двенадцать тысяч так сразу.
  
   - Так что? Нельзя? - Василий Сергеевич сглотнул слюну, - нельзя в долг? В счет жалования, так сказать...
  
   Вениамин Борисович поставил свою сигару вертикально и принялся разглядывать столбик образовавшегося пепла.
  
   - Я вот тут как раз Дон Кихота испанского писателя Сервантеса читаю, тебе не приходилось?
  
   - Нет, не приходилось, - ответил Василий Сергеевич, переминаясь с ноги на ногу.
  
   - А жаль, что не приходилось, а жаль...
  
   Пепел наконец таки упал с сигары на рукав халата и Вениамин Борисович щелчками пальцев принялся сбивать образовавшиеся от этого серые пятна с зеленой шелковой глади рукава.
   - Так как насчет денег в долг? - спросил Василий Сергеевич.
  
   - А-а, ты все еще насчет денег! - как бы позабыв, вспомнил Вениамин Борисович, - не знаю, не знаю, надо бухгалтера спросить.
  
   И щелкнув по рукаву еще пару раз, добавил, - зайди на той недельке, напомни мне про деньги.
  
   - Не даст, - горестно заключила жена.
   - И я думаю, что не даст, согласился с нею Василий Сергеевич.
   - А ведь такой хорошенький домик, - запричитала было жена, такой домик!
   - Ладно, - стиснув зубы сказал ей Василий Сергеевич, - не скули.
  
  
   ...................................................................................
  
  
   А Вениамин Борисович совсем и не такой уж и пьяный был.
   Все соображал.
   Все понимал.
   Высоко сижу - далеко гляжу!
  
   Дашь этому менту денег на дом, он и программу свою выполнил!
   И всё.
   Спекся.
   Больше никаких подвигов верности от него не дождешься.
   А так - одолжит он по тысчонке - по родственникам - по знакомым.
   Соберет.
   А отдавать то придется.
   Вот и будет продолжать верно служить патрону своему.
   Потому как отдавать родне - надо.
   А где взять, кроме как из жалования хозяйского!
   Пусть поэтому посидит еще годик на коротком поводке.
   А что он - быдло - про хозяина про своего там думает в мозжечке своем примитивном, так на то Вениамину Борисовичу - плевать с высочайшей из колоколен. Типа как с колокольни Ивана Великого.
  
  
  
  
  
   Вторая Часть.
  
   И Москвою привык я гордиться.
  
   "...дорогая моя столица - золотая моя Москва"
  
   ...
  
   Когда Мэри с прилежностью восторженной первоклашки принялась ходить на лекции, она вдруг обнаружила такую неожиданную для себя штуку: почти вся группа - шестнадцать девочек и шесть мальчиков - были семнадцатилетними выпускниками московских школ. А ей было почти двадцать один. Она была старухой. Вот какую штуку. Вот какую вещь обнаружила Мэри, начав ходить на лекции в вожделенный свой университет.
  
  
  
   Девочки - ее дичились.
   Вернее, не дичились, а сторонились.
   Дичатся дикие, а этих дикими никак было нельзя назвать.
   Модные, даже надменные.
   Некоторых в университет привозили на дорогих иномарках.
   Две или три девочки сами за рулем - на красивых модных машинках, именуемых здесь "женскими". Мэри даже специально марками поинтересовалась, что это за женские такие, оказалось что к женским здесь относят Пежо 203, форд Ка и Рено Клио.
  
   Про Мэри все однокашницы всё сразу быстренько разузнали, про то что она переросток, что она из Бердска и живет в снятой квартирке в Алабино за МКАДом, куда ездит на электричке с Киевского вокзала, про то что отец у нее не весть какой богатый... И самое главное, что школу заканчивала не французскую и что употребление глаголов avoir и etre даётся Мэри с превеликим трудом.
   - За взятку поступала? - спрашивала самая нагленькая из москвичек - Настя Гайдукова, - а кто тебе на взятку давал? Спонсор?
   Настя жевала свою жевательную резинку, сама вся такая загорелая - прям из солярия, животик аж коричневый под коротеньким топиком, а в глазах - холод отчуждения.
   Девчонки не желали с Мэри дружить.
   А на занятиях смеялись над ее фонетикой.
   Откровенно смеялись.
  
   В общем, первая иллюзия, которую Мэри на протяжении трех лет питала в отношении своей будущей учебы в универе - та, по которой она непременно погрузится здесь в мир корпоративной дружбы, студенческой любви и общего обожания - по Окуджавскому принципу - давайте говорить друг другу комплименты - лопнула, развеялась и растаяла, как легчайшая мыльная пенка от мыльного пузырька.
   С Мэри никто не дружил и в компании, что тут же на первых же занятиях стали образовываться по неким сложно объяснимым признакам, никто ее не звал и не приглашал.
   Мэри знала, что в пятницу или в субботу будет вечеринка у Лены Минаевой, или у Насти Гайдуковой. Но на вечеринки эти ее никто не звал и не приглашал.
   И было это и больно и обидно.
   Лекции Мэри любила больше, чем практические занятия.
   Лекции общеобразовательного курса читались всему потоку в больших аудиториях. А практические занятия проводились в одной их группе.
   Весь поток Мэри еще не знала.
   Не успела перезнакомиться.
   И вот на одной лекции - по истории древних литератур, подсели к ней двое парней из другой группы.
   - Тебя Мариной зовут? - спросил тот что сел справа.
   - Не москвичка? - спросил другой, тот что слева.
  
   Правого звали Аркадием, а левого Лёвой .
  
   - Мы тут типа вечеринки устраиваем, приходи, не пожалеешь.
   - А кто будет?
   - А ты, мы и еще там...
  
   И пошла.
   А что?
   Не сидеть же в подмосковном Алабино в убогой квартирке на седьмом этаже глядючи в окно на лес, что начинался сразу за дорогой! Такого леса из окна она и в Бердске насмотрелась.
   Надела самое свое красивое платье.
   На вечеринке ведь танцевать будут?
   Но почему-то получилось так, что вечеринка вышла только для них троих.
   Для нее и для Лёвы с Аркадием.
   У Аркадия, как она поняла, родители на дачу уехали.
   Квартира - огромная.
   Таких квартир, если не брать в расчет усадьбы Вениамина Борисовича, она в Бердске ни у кого не видала.
   Входишь в квартиру с одного лестничного подъезда, а выйти можешь на другой. Потому что две квартиры - трехкомнатная и двухкомнатная - соединены в одну пятикомнатную. И получается две ванных, две кухни и туалетов два. Правда, одна кухня переделана просто в кладовую. Но на Мэри такая планировка произвела огромное впечатление.
   Кабинет, две спальных комнаты и огромная гостиная, состоящая по сути из двух комнат, объединяемых или разделяемых раздвижной перегородкой матового стекла.
   В восторг привела и коллекция фильмов.
   Не меньше чем у Вениамина Борисовича.
  
   - Папаша у Аркадия известный кинорежиссер, - пояснил Лёва.
   - А сейчас будем пить абсент, - сказал Аркадий.
   - Абсент? - переспросила Мэри.
   - Это аперитив такой для творческих людей, - пояснил Аркадий, - картину Пикассо в Питерском Эрмитаже видела?
  
   Ей было стыдно признаваться, что не видела. И она угукнула, кивнув головой.
   - Французы балдеют, когда узнают, что он у нас легально продается, - сказал Аркадий.
   - А почему? - спросила Мэри, глядя как Лёва наливает совершенно зеленую жидкость в большой бокал шарообразной формы.
   - А потому что во Франции он запрещен, как галлюциногенный препарат, - сказал Лёва, - от него француженки с ума сходят.
   - А мы не сойдем? - испугалась Мэри.
   - Не сойдём, - успокоил Лёва, положив в чайную ложку кусочек сахара.
  
   Он капнул на сахар зеленым ликером и чиркнув зажигалкой поджег.
   Голубое, едва различимое пламя принялось плясать на белом кусочке рафинада, завораживающе притягивая к себе внимание наблюдателей процесса.
  
   - А теперь расплавленная карамель отправляется в бокал, - комментировал Лёва.
   Потом он снова чиркнул зажигалкой и поджег пары спирта в шарообразном бокале.
   - Греем, греем бокал, а потом - ОП!
  
   Он накрыл бокал ладошкой, перевернул его - вылив содержимое в стакан.
  
   - А теперь залпом и до дна, - сказал он Мэри, - пей!
  
   И она, зачарованная процессом, послушно выпила.
   Потом они слушали музыку, танцевали.
   По-очереди, то с Лёвой, то с Аркадием.
   И целовались.
   Потом курили травку.
   Потом смотрели порнушку.
   А потом они спали втроем.
   И было ничуть не стыдно и не страшно.
   А было просто интересно.
   Как бывает интересно узнать - а что там за углом?
   И вообще - разве это не то, чего она на самом деле хотела?
   Разве это на самом деле не то, чего она ждала от поступления в МГУ?
  
   ........................................................................................
  
   Вениамин - ем один.
  
   1.
  
   С отъездом Мэри Вениамин Борисович затосковал.
   Он вспомнил Чудище из сказки про Аленький цветочек.
   Вспомнил и подумал, - а как с адекватностью?
   Адекватность?
   Что такое адекватность?
   Чудище было доброе.
   А он?
   Вениамин - ем один...
   Он добрый?
   Да!
   Вениамин уверенно полагал себя добрым.
   И даже щедрым.
  
   Только вот друзей у него не было и у родителей на Ваганьковском - он уже больше двух лет не был.
   А так - в остальном он вполне был добрым, хорошим и справедливым.
  
   Вениамин Борисович затосковал.
   Пытался разложить по научным полочкам свое состояние, которое диагностировал как любовь, даже трактат научный написал об этом. Но тоске своей не помог.
   Он и прежде был влюбчив и неотходчив.
   В свою аспирантку он был по уши влюблен аж шесть лет.
   Всё никак не мог ее забыть.
   Каждый вечер, засыпая о ней думал, с каждой женщиной ее сравнивал.
   А теперь вот - Мэри в сердце засела.
   Сколько ему будет через шесть лет?
   Шестьдесят пять?
   Что такое шестьдесят пять?
   Доживет ли он до этого возраста?
   А если доживет, то сможет ли снова полюбить?
  
   Вениамин Борисович так детерминировал наличие в себе женского начала, что все эти рассуждения о любви - они и есть в нем от женского. От бабского.
   И суеверно загадывая себе исполнения сокровенных желаний, когда проезжал под мостами, когда с неба звездочка падала или когда садился между двумя Василиями, ловил себя на том, что загадывает себе не по мужски - научной славы, например, или хотя бы преумножения своего состояния, но ловил себя на том, что чисто по-женски загадывает себе любви.
  
   Вениамин - ем один.
   А аспирантка его - Мариночка, она как то говорила ему, что оттого его и не любит никто, что он Вениамин - ем один.
   Что он эгоист.
   А он с нею спорил.
   Мысленно спорил.
   И желал доказать обратное.
   Но она не пожелала принимать его доказательств.
  
   До Мариночки была у Вениамина Борисовича любовь.
   Был он тогда женат.
   Глупо так женат - по студенческой дурости и по рабскому психозу подражательства он был женат.
   На четвертом курсе женился на такой же как он студентке, жил с нею в общежитии и даже ребенка с нею завел на пятом курсе. Жена такая умница у него была, родив, даже академку не брала - так с животом и на последнюю сессию ходила, а диплом он ей писал. Себе попишет, а потом ей.
   Покуда она их Лёньку качала-укачивала, да большими-пребольшими грудями своими кормила.
   Жену - Ирку он не любил.
   Так, влечение было. Из за влечения и женился. А разобраться до корней -
   Из за грудей её женился. Потому как более всего в возбуждение приходил именно от этой части её организма. Ну, была Ирка умная, юмор его понимала. Смеялась над теми же местами в комедиях, и книжки те же умные читала. И читая, понимала - а не притворялась, вроде некоторых. А иначе он бы ради одних только грудей - ни за что бы не женился. Но все равно - груди перевешивали. И жил он с Иркой только покуда волновала она его.
   Но встретив Натэллу.
   Но встретив Натэллу Войцеховскую - сразу понял, как он ошибался на счет своей жены Ирины, принимая влечение к её грудям (при необходимом условии её понимания тех же смешных мест в ЕГО любимых книжках) за настоящую любовь.
   Натэлла кстати не читала тех же книжек.
   Она просто была потрясающе женственна.
   Вениамин и диссертацию свою первую - кандидатскую то защитил - именно для того, чтобы Натэлле потом доказать, как она на его счет была неправа.
   Вот он - Фрэйд в настоящей прикладной работе!
   Ученый пишет научные труды, чтобы добиться положения.
   А это положение нужно ему для того, чтобы у него было много женщин.
  
   Жену он бросил.
   Вместе с сыном бросил.
   Платил какие-то смешные алименты сперва с аспирантской стипендии, потом с зарплаты старшего преподавателя, потом с доцентского жалования.
   Ирка с сыном не давала встречаться.
   Вениамин сперва рвался - Лёньку повидать.
   А потом остыл.
   Видел его потом всего четыре раза.
   На свадьбу сына его пригласили - и он поехал.
   Ирка тоже замуж второй раз удачно вышла.
   Муж у нее какой-то прораб на стройке или начальник СМУ что ли?
   Но Ирка как то высохла. И былых грудей даже не заметно было.
   А сын Лёнька когда женился - невеста на Вениамина Борисовича произвела.
   Лёнька на четвертом курсе училища тогда учился. А курсантам кортики еще не положены были. Но все равно хорош был. И без кортика. А невеста - Анечка - такая нежная, такая беленькая. Вениамин Борисович даже слюньку пустил.
   Потом Лёнька с нею в Мурманск укатил. И видел их с Анечкой он только три раза еще. Когда они в Москве проездом из Сочи ехали, потом когда они внука - Игорька в консультацию к профессору в институт детской нейропатологии возили, и еще раз, когда Лёнька в министерство обороны приезжал за разрешением выезда заграницу.
   С сыном у Вениамина Борисовича не было близких отношений.
   Да и откуда?
   Это именно Натэлла и сказала ему, что он - Вениамин - ем один.
   И вот когда Натэлла от него ушла.
   А ушла она через год.
   Замуж вышла за другого - более расторопного и удачливого, так вот, Вениамин Борисович тогда так страдал, что даже в церковь ходил. И записочку за икону тайно засовывал.
   А в записочке писал: "Хочу, чтобы Натэлла ко мне вернулась".
   Идиотизм - если вспомнить!
   Вениамину Борисовичу стыдно становилось, когда он вспоминал страдания свои по Натэлле.
  
   И вот шесть лет он по ней страдал.
   Шесть лет.
   Покуда аспирантку свою не встретил.
   Тогда и Натэллу позабыл.
  
   - Вениамин Борисович!
   - А? Что?
  
   Вениамин Борисович проснулся.
   Ему было зябко от пота, что прошиб его за время короткого послеобеденного сна.
  
   - Вениамин Борисович, там к вам посетитель, племянник нашего фельдшера, Геннадий Воробьев, вы ему назначали...
  
   Вениамин Борисович пришел в себя, скинул плед на пол, попросил стакан чаю с жасмином.
  
   - Геннадий Воробьев? Геннадий...
  
  
   Он ему назначил на сегодня. Назначил, когда они встретились в магазине. В книжном магазине. Этот самый Геннадий теперь работал продавцом книг на месте его Мэри. Странный такой молодой человек.
   И Вениамин Борисович ему назначил.
   Почему назначил?
   Ах, да...
   Он хотел чтобы Геннадий рассказал ему о Мэри.
   То, чего не знал Вениамин Борисович.
  
   .................................................................................
  
  
   - А это что за картина? - спросил Гена.
   - Это копия с известного полотна художника Лапченко "Сусанна и Старцы", подлинник которой хранится в Государственном Русском Музее в Ленинграде, - ответил Вениамин Борисович.
   - А эта? - Гена показал рукой на картину что висела рядом.
   - А это тоже Сусанна, но копия с известного полотна Петра Васильевича Басина, написанного в восемьсот двадцать втором.
  
   - Сусанна? - хмыкнул Гена, - ничего себе такая Сусанна, сисястенькая.
  
   Гена принял позу, в которой обычно любят изображать созерцающих произведения изобразительного искусства. Одна нога отставлена немного вперед, голова слегка в наклоне, а руки - одна приложена к груди, а другая задумчиво почесывает подбородок.
  
   - А что эти старики за ней подглядывают из кустов? - спросил Гена.
  
   - Вы не читали? - изумился Вениамин Борисович, - это известная библейская легенда, между прочим.
  
   Вениамин Борисович тоже принял характерную позу, отставив ножку и обхватив пальцами подбородок.
  
   - Я вам расскажу, что помню, -
   Небольшое повествование о богобоязненной Сусанне, тема которого вдохновляла художников с раннехристианской эпохи до наших дней, сохранилось на греческом языке.
   Сусанна была женой богатого иудея Иоакима, жившего в Вавилоне. Она была красива и богобоязненна, так как родители научили ее законам Моисея.
   Каждый день около полудня Сусанна гуляла в саду своего мужа. Здесь ее и видели старцы - судьи.
   Однажды, когда стояла сильная жара, Сусанна вышла в сад, чтобы искупаться. Она отослала служанок за маслом и мылом и приказала закрыть ворота, чтобы никто не мешал ей. Служанки заперли ворота, но не заметили спрятавшихся в саду старцев.
   Улучив момент,  старцы  подбежали к  Сусанне  и начали уговаривать ее "побыть с ними". "Если же не так, то мы будем свидетельствовать против тебя, что с тобою был юноша и ты поэтому отослала от себя служанок твоих" .  Сусанна  отказалась и стала звать на помощь, но  старцы  обвинили ее в блуде.
   Народ поверил словам  старцев  как старейшин народа и осудил  Сусанну  на смерть за прелюбодеяние.
   Но юноша по имени Даниил остановил людей, ведших  Сусанну  на смерть, и обвинил  старцев  в лжесвидетельстве. Тогда все вернулись в суд, чтобы выслушать Даниила.
   Даниил отделил старцев друг от друга, а потом допросил каждого из них по отдельности. У каждого из них он спрашивал, под каким деревом предавалась прелюбодеянию Сусанна. Один старец ответил, что под мастиковым, другой - под зеленым дубом.
   Таким образом Даниил доказал злоумышление  старцев  и невинность  Сусанны . Присутствующие прославляли и благословляли "бога, спасающего надеющихся на него". Потом они восстали против лжесвидетельствовавших  старцев  и поступили с ними так же, как старейшины хотели наказать  Сусанну , то есть забили камнями насмерть.
   Сусанна и ее родственники прославляли бога, который не допустил пролития невинной крови, а Даниил возрос в глазах народа.
  
   - Добро торжествует, виновные привлечены к ответственности! - не без иронии воскликнул Гена.
  
   - Да, как сказал один мой современник, заурядный в общем бард и лицедей, ныне по недоумению народному перешедший отчего то в разряд мудрецов, - ДОБРО ТОРЧИТ, ПОРОК НАКАЗАН...
  
   - Торчит? - недоуменно переспросил Гена.
   - Да, у нас в наши годы на молодежном сленге это означало - кайфует.
   - Типа ему хорошо.
   - Да, - кивнул Вениамин Борисович, - а дальше там еще, - добро торчит, порок наказан, с начала центра было так, но наш рассказ уже рассказан, а нам пора забить косяк, героям нашим турмалаи отдали джинсов десять пар, а мы теперь уходим в бар, где может быть и вы торчали.
  
   - А кто такие турмалаи? - спросил Гена.
  
   - Это глупые белоглазые чухонцы.
  
   - А почему они джинсов десять пар?
  
   - Потому что в годы моей молодости джинсы символизировали преуспевание и изобилие.
  
   Гена кивнул, изобразив понимание.
  
   - А почему у вас две Сусанны? - спросил он.
  
   - Я бы и третью и четвертую заказал бы еще, - ответил Вениамин Борисович, - особенно хороша та небольшая, что в Пушкинском в Цветаевском музее на Кропоткинской в Москве висит, Рембрантовской школы.
  
   - Тоже с сиськами?
  
   - Да еще с какими! - цокнул языком Вениамин Борисович.
  
   - А чё она к вам так привязалась?
  
   - Чё привязалась? - переспросил Вениамин Борисович, - не к одному мне она привязалась, дружище, не к одному мне. Сотни художников ее писали. Уж больно сексуален сюжет. А значит и сама сексуальна.
  
   Вениамин Борисович помолчал.
   Помолчал, а потом вдруг добавил и внимательно посмотрел за реакцией своего гостя, -
  
   - Сексуальна, как ваша Мэри.
  
   И заметив, как Гена вздрогнул, понял, что попал в самую точку.
  
   - Она ведь тоже не одного мальчика своею сексуальностью задела, правда ведь?
  
   ......................................................................................
  
  
  
   А Мэри тем временем с головой окунулась в жизнь столицы.
   Нырк!
   Дайв...
   Плонже...
   Окунулась под девизом:
   Пришла беда - открывай ворота!
  
   Зачем же ты дурёха к евреям этим на квартиру то попёрлась? - выговаривала ей потом квартирная хозяйка её - тётя Валя.
   Тетя Валя была набожной женщиной - каждое воскресенье в церковь ходила.
   Причащалась.
   С кем поделиться бедой своей?
   Нельзя ведь одной в себе всё носить!
   Поэтому и поделилась Мэри с тётей Валей - рассказала ей всё-всё! И про Вениамина и про Лёвку с Аркадием и про болезнь и про деньги.
  
   А тётя Валя и не выгнала Мэри с квартиры, как та боялась.
   Не прогнала, а наоборот пожалела.
   Утешала, как могла.
   И такую вещь ей - дурочке сказала, что за каждое согрешение Бог обязательно наказывает.
   Только одним это наказание сразу, а другим - как бы депонирует - как бы откладывает на некоторое время.
   И чтобы человека проняло, чтобы он изменился к чему то лучшему, надо ему пережить это наказание. Перенести его.
   Вот и Мэри - это испытание - оно за бартер её с Вениамином досталось.
   И надо его теперь пережить.
   Но как?
   Но как пережить?
  
   Сама Мэри никаких внутренних изменений в своем здоровье после ночи на квартире у Аркадия - не замечала.
   Если не считать какой-то общей подавленности и угнетенности психической.
   Она наутро так ревела!
   Она так ревела...
   И убежала сразу, хоть мальчики и рассчитывали на какое-то продолжение радостной сексуальной фиесты...
   - Ты чё обламываешь, подруга? - спросил Лёвка, когда она металась по спальне, собирая свои трусики да колготки...
  
   А через три дня оба молодца подкараулили её возле деканата и затащив в курилку, злым шепотом принялись выговаривать ей ужаснейшие вещи.
   Мол, ты нас заразила, гадина приезжая.
   А потом был стыдный визит к частному венерологу.
   И угрозы.
   И ультиматум.
  
   - Если не оплатишь наше с Лёвкой лечение, - говорил Аркадий, - мы тебя и из университета, само-собой, как разносчицу заразы, да еще и бандитам знакомым сдадим, они тебе голову прочистят битами бейсбольными, а потом и на Тверскую к столбу фонарному приставят - отрабатывать наши денежки...
  
   А врач в частном венерологическом центре сказал.
   Семнадцать тысяч рублей - за одного пациента.
   То есть - за Аркашу с Лёвкой - тридцать четыре тысячи, или одна тысяча евриков.
   Да еще и за свое лечение семнадцать тысяч, если не хочешь в государственный Ка-Вэ-Дэ, где лечат бесплатно, но в университет сообщают.
  
   Что делать?
   Что делать?
   Вот, беда!
  
   Побежала в скупку, сдала цепочку с кулончиком - знаком зодиака, колечко с фионитом и сережки, что папка дарил на восемнадцать лет.
   За всё дали смешно сказать - шесть тысяч рублей.
   Тётя Валя - хозяйка квартиры - святая душа, тоже помогла.
   Вернула половину задатка за квартиру. Десять тысяч.
   Да пять у ней было еще.
   Двадцать одна тысяча набралась.
   И надо было еще тридцать тысяч где то искать.
   А не то...
   В общем, всё было плохо.
   Просто ужасно.
  
   - Неужели Вениамин Борисович был больным? - думала сперва наивная девчонка.
  
   Жаль, не могла она просветить рентгеном головы и мысли двух юных негодяев. А то бы не стала думать на старика.
  
   .................................................................................
  
   А старик.
   А старик тем временем показывал своему новому другу - Генке свои коллекции и читал притчи из Писания.
  
   2.
  
   Мария Евгеньевна Валерку своего жалела.
   И себя тоже жалела.
   Но себя даже меньше.
   А его жалела больше.
   Они с Валеркой оба овдовели почти в один год.
   Он свою Антонину схоронил в девяносто первом - от рака Антонина его умерла. Когда дочке ихней - Мариночке семь лет было.
   Антонине то как раз, направление в Москву на обследование она - Мария Евгеньевна - то и выписывала. Она тогда зав терапевтическим отделением в поликлинике работала.
   Антонину москвичи обратно прислали.
   Помирать.
   Да еще и с претензией отослали, мол чего на последней стадии опухоль то обнаружили?
   А через пол-года, как Валерка Антонину схоронил, схоронила и Мария Евгеньевна - Кольку своего.
   Глупо погиб Колька.
   Вообще не пил никогда.
   А тут выпил с сослуживцами на двадцать третье февраля, да пошел домой по железнодорожному полотну.
   А метель была, он воротник то поднял и не расслышал, наверное, как поезд сзади на него налетел.
   Так что оба они овдовели тогда.
   И Валерка и Маша.
   А Валера потом по соседски помогал.
   По хозяйству.
   И ремонт помог сделать.
   И могилку на кладбище Коле обустроил.
   Валера то по строительной части - ему всё это сподручнее.
   Ну и дело житейское.
   Снюхались - притёрлись.
   Стали встречаться.
   Вдова и вдовец.
   Она его жалеть принялась.
   А он её.
  
   Только дочки он все стеснялся.
   И когда в первые сокровенные минутки после редких их близостей, в те минутки, когда можно говорить обо всём, Мария Евгеньевна со вздохами шептала то, о чём не решалась говорить Валерке при дневном свете - мол, хорошо бы им начать жить вместе - одним хозяйством, открыто. Он на это отвечал, - де Маришка привыкла, что она с папкой живет без мамки, и ей трудно привыкать будет, обидится на папку она за измену мамкиной памяти. Надо, мол подождать, когда Маришка в университет уедет, тогда и сходиться можно.
   Вот и ждали.
   Двенадцать лет уже ждали. И все встречались полу-тайком. Как дети, ей Богу! Хотя весь городок знал, что Валерий Михалыч - прораб строительный с Марией Евгеньевной с докторшой - любовники.
  
   Про Маришку они говорили много.
   Своих деток Марии Евгеньевне - Бог не дал, так хоть за чужих попереживать. За Валеркину дочу, как за свою.
  
   - И чего она за Пашку не пошла? - плевался Валерка, - вот дура разборчивая какая. Вышла бы. Парень как парень. Молодой, работящий.
  
   Мария Евгеньевна всегда ругала Валерку за его какую-то крестьянскую и совершенно некрасивую манеру сплевывать в свернутый из газеты кулечек, куда он стряхивал пепел, когда курил на кухне.
  
   - Опять плюешься!
  
   - Да ну её, - махал рукой Валерий Михалыч, - как она там, интересно бы знать.
  
   - Может съездить тебе в Москву? - спросила Мария Евгеньевна.
  
   - А здесь кто делами будет заниматься? - снова сплевывая в кулек, возразил Валерий Михалыч, - ничего, она девка вёрткая, не пропадет там.
  
   .......................................................................................
  
   А на самом то деле - Мэри там в далекой и чужой Москве - совсем пропадала.
  
   Даже учеба не приносила ожидаемой радости.
   Три долгих года ждала этого счастья, счастья ходить на дневное отделение в МГУ - а получилось что счастья этого - ни красивой вечерней жизни как себе представляла Мэри в своих мечтах, ни радости от знакомства с новым в овеянных романтикой и в воспетых поэтами аудиториях славного университета - никакого счастья у нее не было.
   Другие - другие жили полной жизнью.
   Та же Настя Гайдукова - самая крутая заводила в их группе.
   Папа у нее - в правительстве. В Париже она сама уже шесть раз побывала и все по мобильнику ей звонят французы какие-то. И машинка у нее французская. Пежо 207.
   Вот Настя - та органично вписывается в декорации этой счастливой студенческой жизни. И вся жизнь эта - цветет и кружится в танце вокруг своей хозяйки - Насти Гайдуковой.
   И сама Настя откровенно хамит Мэри.
   Открыто называет ее Дуней из деревни Перепетуйки.
   И что-то знает про нее.
   Потому что иногда проскакивают у Насти какие-то страшно-неприятные намеки.
   Так однажды на занятиях по грамматике, Настя сказала, что в 19 веке иные баре, учили своих наложниц - крестьянок - Дуняш перепетуйских, чтобы те тоже по французски немного говорили - но не очень много, на уровне - "пардон" и "мерси". "Пардон", барин рабыню заставлял говорить, когда та пукала или квасом отрыгивала, а "мерси" - должна была говорить барину после орального с ним секса.
   Все в группе ржали над этой остротой, а Мэри вспыхнула и выбежав из аудитории, ревела потом в туалете до звонка.
  
   А Аркадий с Лёвкой - те каждый день на лекциях, когда всему их потоку читали, подлавливали ее и напоминали.
   Мол, деньги не позже следующего четверга, а нетто потом счетчик включится и спрашивать про долг уже не они будут, а парни с Тверской, что девочек придорожных пасут.
   И еще Аркаша этот всегда показывал парням неприличный жест, напоминавший что-то очень и очень гадкое. Он пальцем показывал себе на рот, а потом языком оттопыривал щеку, вроде того, что у него во рту что-то такое...
  
   Жизнь казалась немилой.
   Бросить всё?
   И вернуться в Бердск?
   А зачем тогда весь этот позор был с Вениамином Борисовичем?
   Зачем тогда был весь этот позор с Пашкой?
   За что Пашка пострадал?
   Зачем к старику ходила в усадьбу - себя и отца позорила?
   Нет.
   В Бердск тоже нельзя.
  
   ......................................................................................
  
  
   3.
  
   Генка ходил в усадьбу, потому что ему очень не хватало Мэри.
   А в усадьбе витал её дух.
   И Вениамин Борисович был как бы жрецом этого духа.
   Генка был паломником, а Вениамин Борисович - жрецом.
   Но оба они, втайне друг от друга - питались воспоминаниями, мечтами, мыслями о Мэри, подпитывая друг дружку в этом их тайном поклонении.
  
   Говорить о Мэри стало для них тем главным - ради чего они теперь почти ежевечернее усаживались в малой гостиной или в кабинете Вениамина Борисовича.
   Генка вообще не пил спиртного.
   Ему и гастрит не позволял, да и вообще он был не как все - бердские, что за стакан портвешка душу чёрту заложат.
   Поэтому Вениамин Борисович и пил и курил не поддерживаемый за компанию. Генка ограничивался разве что чашкой кофе или чаем.
  
   - Ты в прошлый раз рассказывал, как в девятом классе вы ездили в Москву. Пашка тогда уже за Мэри ухаживал?
   - Пашка? - переспросил Гена, - да, Пашка тогда все Мэри прихватывал и никого уже к ней не подпускал.
   - А другие девчонки? - спросил Вениамин Борисович.
   - Что?
   - Ну, другие девчонки его интересовали?
   - Кого? Пашку?
   - Ну, вы мой друг, что то хреново соображаете, - скривился Вениамин Борисович, - у Пашки что, кроме Мэри других увлечений вообще не было?
  
   - А что, разве не знаете, у Пашки Анжелка - парикмахерша была.
   Да она и теперь у него есть, она к нему на ЗОНУ на свиданку ездила.
  
   - Откуда ж мне знать? - пожал плечами Вениамин Борисович.
   Хотя он лукавил.
   Лукавил, потому как был всегда и во всем осведомлен гораздо лучше, чем предполагали за ним его оппоненты.
   Это было его правилом.
   Оттого и разбогател.
   Оттого и жив остался, когда других подельников его рискованного бизнеса под асфальт закатывали.
   .....................................................................................
  
   Анжелка тоже училась с ними в одном классе.
   Она была худенькая, вертлявая, коммуникабельная, простенькая, смешливая и простая, как три рубля.
   И очень по наивности своей полагала, что могла бы быть Пашке идеальной женой.
   Но Пашка ее не брал.
   Потому как именно любовь к Пашке и сгубила их отношения.
   Очень доступно себя Анжелка повела себя с Пашкой.
   А парни это не ценят. Смотрят на это потребительски и осуждающе.
   Вот и таскал Пашка Анжелку по бандитским банькам да саунам, как таскают в портфеле дежурный березовый веник записные любители русской парной.
   И все позволяла Пашке Анжелка.
   Любые унижения, любые пьяные выходки.
   Только бы был.
   Только бы был с ней.
   А он и пользовался ее доступностью и всегдашней готовностью бежать за ним к нему по первому его свисту.
  
   А теперь эта удобная для веселой жизни простушка - хохотушка - маникюрша без великосветских претензий, ездила к нему к Пашке в Мордовскую республику, в город Рузаевку. Где Пашка срок отбывал.
   Ах, как она ненавидела эту Мэри!
   Как она ее ненавидела.
  
   Рузаевка.
   Городок размером с их Бердск.
   Только вокзал побольше будет.
   Станция здесь узловая - огромная.
   В одну сторону - на Казань, на Самару, на Ульяновск. В другую - на Саратов, на Вологду, на Москву.
   Чтобы в колонию добраться, где Пашка срок свой отбывает, надо ехать до посёлка Маршаны. Автобусом.
   Автобусная станция тут же.
   Возле желдорвокзала.
   На площади.
   Москвичу или питерскому, если сказать что это площадь - ему смешно станет.
   Грязный заплеванный пятачок асфальта, окруженный канавой. И на пятачке на этом сгрудившись, стоят штук пять автобусов Павловского автозавода.
   В Бердске тоже такие же ПАЗики на Валуйки, на Вознесенское и на Горелово ездят.
   Анжелка перебросила из руки в руку тяжелую свою сумку.
   Кругом рыла, рожи опухшие какие-то бродят - ходят. Здесь гляди в оба - вмиг без сумки останешься, а то и без кошелька.
   А в сумке гостинцы для Пашки.
   Два кило сала.
   Дядя Алексей кабанчика в январе резал.
   Банка любимых Пашкиных помидоров закатанных вместе с огурцами и в рассоле с уксусом, как он любит.
   Он всегда их под водку особенно обожал.
   Правда, в колонии то с водкой, наверное, напряг.
   Сушки с маком, сухари, чай, сигареты...
  
   Бока - косточки слегка поламывало.
   С билетами из Москвы туго было.
   Анжелке боковая верхняя досталась.
   Ворочалась-ворочалась, не спала совсем почти.
  
   Анжелка когда собиралась, мамка ревела.
  
   - Дура ты дура, - говорит, - к нему едешь, сало, сигареты везешь, а он выйдет и на сучке на этой на Мэри на вашей женится.
  
   Мамка то и права, может.
   А что делать?
   Мэри эта красивая.
   За ней вся школа бегала.
   Она и по-французски, и на пианино, и в театральном кружке.
   А Анжелка?
   Что, Анжелка!
   Батя - алкаш. От водки и помер.
   Мать - простая рабочая с Бердского пищекомбината.
   Какие тут французский, да пианино!
   Но ведь Анжелка любит Пашку.
   А Мэри не любит.
   Дурак Пашка.
   Жениться нужно на верных.
   Не на красивых, а на верных.
   А дураки все за красивыми бегают.
   Опять слезы набежали.
   Мамка, бедная мамка.
   Сколько она орала на нее - на Анжелку, когда та по первому Пашкиному свисту выскакивала едва одетая в полночь-заполночь, да ехала с ним в срамные бандитские бани.
   Только бы с ним быть.
   Блядью, проституткой, как только мать ее не называла.
   А она разве проститутка?
   Она ведь только с Пашкой. И только по любви.
   Это Мэри эта - проститутка.
   Все в городке говорят, что она с московским барином - с олигархом за деньги сожительствовала.
   Все говорят.
   А Пашка...
   Он ведь из-за нее сидит.
   А в тюрьму к нему - не Мэри эта, а она - Анжелка через пол страны едет.
   На свою на маленькую зарплату парикмахерши едет.
   Потому что Анжела - это в переводе с американского языка - ангел означает. Так мамка с папкой ее назвали в честь какой-то американской коммунистки, что в их пору знаменитой была.
   Анжела - значит ангел.
   Поэтому она и будет Пашке - Ангелом Хранителем.
  
  
   .................................................................................................
  
  
   - Будешь ей Ангелом Хранителем. Ладно?
  
   Вениамин Борисович похлопал Рустама по плечу.
  
   - Это, пожалуй, единственное, о чем я могу попросить, а так - все у меня, как видишь, в порядке. Ты там пригляди за ней. Негласно. Помоги, если что.
  
   Рустам приезжал к Вениамину Борисовичу один раз в год.
   Они так условились, что чаще им и не надо видеться.
   Только они двое остались в живых из их бизнеса.
   Остальные лежали по разным краям Москвы под разной толщины слоем бетона.
   А они с Рустамом - остались живы.
   Рустам еще совсем молодой.
   Тридцать два года.
   И он Вениамину Борисовичу по огромному счету обязан.
   В принципе и Рустаму уже следовало тоже угодить под бетон. Где-нибудь в районе строящегося Третьего кольца.
   Да Вениамин Борисович спас.
   А мог ведь и не спасать.
   Ему бы и больше денег в конечном счете досталось.
   Но спас.
   Теперь Рустам считал себя обязанным.
  
   - Приглядишь за ней? - спросил Вениамин Борисович.
   - Не волнуйтесь, пригляжу, - ответил Рустам, поднимаясь.
  
   Вениамин Борисович подошел к окну своего кабинета, выходившему на главный двор усадьбы.
   И долго стоял, глядя потом как Рустам садится в свой серебристый "ягуар".
  
   А когда редкая для России машина стронулась с места, Вениамин Борисович неожиданно для себя вдруг перекрестил удаляющийся серебристый зад автомобиля.
  
   .............................................................................................
  
   Такого страха Настя Гайдукова никогда не испытывала.
   Никогда.
   Ехала она на своём "пыжике" - не Пежо двести седьмом, ехала и радио - хит слушала. Ехала по Садовой, свернула на Сухаревской в сторону Останкино. Вдруг - подрезает ее серебристый "ягуар". Машина редкая даже для Москвы.
   Такого страха она не испытывала.
   И после разговора с этим страшным человеком стала очень бояться за отца. И вообще за всё. За всю их жизнь.
   Оказывается всё в этой жизни так хрупко.
   Казалось бы - отец в Думе. В правительстве. Дом у них полной чашей, дача по Рублёвско-Успенскому. Ан нет! В один момент всё лопнуть может. В один момент. И все эти друзья Парижские и из Французского посольства - и все эти её понты, построенные на папашином положении - всё это может в один момент...
   Этот - из серебристого "ягуара" - он очень страшный человек.
   Настя Гайдукова всё поняла, что страна, как начала однажды жить ПО ПОНЯТИЯМ, так и покатила теперь по этим рельсам - не остановишь...
   ТЫ ПОНЯЛА?
   ТЫ ВСЁ ПОНЯЛА? - спрашивал ее страшный человек.
   Ничего она не поняла.
   Ни кому конкретно она насолила, да и она ли это кому-то насолила - ничегошеньки она не поняла. Сказано было одно - никого и никогда по жизни больше не обижай и не унижай. А обидишь - я снова в твоей жизни появлюсь. Но буду с другим лицом, и тогда ты живая уже не уедешь.
  
   Появился серебристый "ягуар" и возле частного кожно-венерического кабинета.
   Когда после уколов оттуда Аркадий с Лёвкой выходили.
  
   Больше в Университете нашу героиню никто и никогда не доставал.
  
   Удивлялась Мэри.
   Удивлялась таким метаморфозам, что произошли с Аркашей и Лёвкой.
   Утром встретили ее подле входа в универ.
   Она внутренне содрогнулась, предчувствуя, что вот теперь снова начнут напоминать ей про четверг - про последний срок отдачи денег, про счетчик, про сутенеров с Тверской.
   А они ей букет роз долларов на сто пятьдесят, да конверт с деньгами.
   - Прости, - сказал Лёвка, - прости, если сможешь, мы разобрались тут, мы раньше тебя оказывается заболели и к тебе несправедливы были, прости, а это мы с той девчонки сняли и тебе и на лечение и моральную, так сказать компенсацию.
  
   В конверте лежали шесть банкнот по пятьсот евро.
  
   - Я не возьму, - отшатнулась Мэри.
  
   - Мы просим, нет, мы умоляем, возьми, - завыли Лёвка с Аркадием и грохнулись на колени.
  
   - Вот эт-то класс! Вот эт-то объяснение в любви прям с утра! - воскликнул кто-то из группки первокурсников, проходящих мимо.
  
   И в группке в этой шла и Настя Гайдукова.
   Она хмыкнула.
   - Ничего себе, Лёвка Баршай и Аркаша Лившиц перед Маринкой из Бердска на коленях с огромнейшим букетом роз.
   Не такая уж она и простушка.
   Дуня Перепетуйкина.
  
   И Настя решила, что пригласит Мэри на свой День Рожденья.
   На следующей неделе в пятницу.
   В Жуковку.
   На дачу.
   Где и парни из французского посольства тоже будут.
  
  
  
   ..................................................................................
  
   Потом они с Настей, кстати говоря, подружились.
   И Настя оказалась совсем, в общем то, неплохой девчонкой.
   И как то разговорившись, разоткровенничавшись, Мэри рассказала Насте историю, приключившуюся у ней с Лёвкой и Аркадием и как ей вдруг стало их жалко, какие лица полные беспомощной растерянности были у них, когда они упрашивали ее простить их и принять цветы и деньги.
  
   - Тебе их уродов жалко стало? - спросила тогда Настя, - никогда никого нельзя жалеть, надо только себя жалеть.
   - А моя домохозяйка бывшая из Алабино (Мэри к моменту этого разговора уже переехала в более комфортное жилище) она говорила, что надо жалеть, и тогда и тебя Ангел твой пожалеет. Вот и меня тогда Ангел пожалел.
   - Ангел? - хмыкнула Настя. И вдруг задумалась.
  
  
  
  
   .............................................................................................
  
   - На этой картине Рембрандта, посланный с небес Ангел, перехватывает уже поднятую Авраамову руку с ножом, занесенную над возлюбленным сыном...
  
   - Что то нож серьезного впечатления не производит и больше похож на столовый из дешевого сервиза, которым и бифштекс то не разрежешь, не то что сына, - с иронией заметил Гена.
  
   - Это не важно, - с легким раздражением сказал Вениамин Борисович, - здесь важен драматизм, выраженный в динамике, в позе, одна рука Авраама закрывает сыну лицо и погляди, Авраам собирается перерезать покорно подставляющему горло сыну, как жертвенному барашку, как агнцу, в этом заложен огромный смысл.
  
   - Какой?
  
   - Здесь ветхозаветное предание о готовности Авраама к жертве, прямо указывает на последующие события Нового Завета, когда Бог сам принес Сына своего возлюбленного, как Агнца Господня в жертву, ради спасения нас с тобой.
  
   - А сын Авраама? - спросил Геннадий.
  
   - Что сын Авраама? - не понял Вениамин Борисович.
  
   - Его то не принесли в жертву?
  
   - Ты не слушал что ли? - рассердился Вениамин Борисович, - Ангел небесный спустился и руку Авраама с ножом занесенную, остановил, этот момент Рембрандтом и запечатлен.
  
   - А Агнца этого, Господня что же Ангел не спас? - спросил Гена.
  
   - Что?
  
   - А что же Агнца, то есть Сына Божия, Ангел не спас? - ехидно сощурив глаза спросил Гена.
  
   Они сидели в малой гостиной возле камина.
   В одной руке у Вениамина Борисовича был стакан с напитком цвета тёмного янтаря, в другой пультик, с помощью которого он менял слайды.
  
   Вениамин Борисович рассказывал своему гостю об искусстве голландских художников.
   Он рассказывал Гене об искусстве в точности повторяя свои уроки, что здесь же, совсем еще недавно, он давал ей... Своей Мэри.
   И рассказывая Геннадию о Рембрандте Ван Рейне, Вениамин Борисович вспоминал Мэри.
   Вспоминал ее глаза, ее руки.
  
   - Что? - переспросил Вениамин Борисович.
  
   - Почему Бог Ангела не послал, когда Его сына распяли, и не пожалел, а когда Авраам своего сына резать принялся, чужого пожалел и Ангела послал?
  
   Вениамин Борисович не стал отвечать сразу.
   Он отхлебнул своего виски, достал из ящика сигару.
   Ему показалось, что Гена прикидываясь глупым, как бы испытывает его терпение или провоцирует на что то...
   И Вениамин Борисович не стал отвечать по известной и общепринятой трактовке...
   Вениамин Борисович помычал, задумчиво глядя в потолок, и проговорил медленно растягивая слова.
  
   - Не знаем мы логики небесной, не дано нам. А только верить дано. Потому и вера - главная ценность, по которой Бог нас оценивает. Потому то и испытание Аврааму было - по вере его. Бог сказал Аврааму, если веруешь в меня, зарежь сына.
  
   Он снова замолчал. Чиркнул длинной спичкой, раскурил сигару, внимательно осмотрел горящий её край и откинувшись в кресле принялся попыхивать, выпуская маленькие облачка сизого дыма.
  
   - А нам неведомы небесные резоны. А потому и объяснять, почему Ангел к одному прилетает, а к другому не прилетает, не то что сложно, а просто бессмысленно.
  
   Вениамин Борисович прихлебнул немного виски и продолжил, -
  
   - Важно верить, что Ангел есть.
  
   - А у всех, у каждого они свои, разные? - спросил Гена.
  
   - Конечно, - кивнул Вениамин Борисович, - у каждого свой Ангел Хранитель.
  
   - И он один единственный у каждого?
  
   - Один единственный, - снова кивнул Вениамин Борисович.
   - А тогда что делать, если они, Ангелы эти заспорят? Кого спасать, а кого нет? - ехидно прищурившись, спросил Гена, - вот летят в самолете сто человек, и самолет падает, и у каждого свой Ангел...
  
   - Все дело в том, мой друг, - с какой то исполненной радостным терпением улыбкой, отвечал Вениамин Борисович, - что ты путаешь физическое спасение физического человечьего тела из плоти и крови со спасением его вечной души.
  
   Вениамин Борисович, выпустив красивое облачко, снова пыхнул своей сигарой.
  
   - А Ангел он знает, что спасение души в мильён раз важней.
  
   - Ангел! - воскликнул Гена, - а вот иногда говорят, ты мой Ангел... Это вот что? Это значит, что Ангел может воплощаться в человека? В конкретного человека?
  
   - Именно, друг мой, именно так, - кивнул Вениамин Борисович.
  
   - А у меня это кто?
  
   - Кто? - не понял Вениамин Борисович.
  
   - Ну, кто мой Ангел? - несколько раздраженно спросил Гена.
  
   - Твой Ангел? - переспросил Вениамин Борисович, - ну, это каждый человек сам решает.
  
   - А кто ваш Ангел? - спросил Гена.
  
   - Мой? - испуганно переспросил Вениамин Борисович.
  
   - Да-да, кто ваш?
  
   - Мой...
  
   Вениамин Борисович уронил столбик серого пепла себе на колени.
  
   - Мой...
  
   Вениамин Борисович закрыл глаза рукой.
  
   Это приватная информация, кто есть мой Ангел Хранитель, такая же приватная, дружище, как и всё самое сокровенное.
   - Как Мэри? - неожиданно спросил Гена.
  
   Коротко спросил.
   Спросил, как ножом в сердце уколол.
  
   ........................................................................................
  
  
  
  
  
  
   Woman is the nigger of the world
  
  
  
   Анжела плакала.
   Она была возбудимая и эмоциональная девочка.
   Легко могла расплакаться, но быстро отходила.
  
   - Плакала Маша, как лес вырубали, - говорила мама, когда Анжелка бывало разревется.
   Откуда мама взяла эту поговорку?
   Но скажет, бывало, и слезы, как ветром унесло.
   Подуется-подуется Анжелка маненько, да и рассмеётся своим звонким смехом.
   А плакала Анжелка когда себя жалко бывало.
   Или еще кого.
   Очень жалела героинь в индийских кино.
   И плакала.
   Мама даже ругалась, - ну что ты за дура, это же выдуманное всё!
  
   А себя бывало очень жалко.
   Когда с детской, с рожденьем данной уверенностью в том, что ничего плохого с тобой никогда не будет, вдруг приходилось расставаться.
   И вдруг жизнь жестоко срывала пелену неведения, и протрезвевшую
   от недоброго знания, Анжелу охватывали страх бессилия и бесконечная жалость.
  
   Но Анжела быстро забывала плохое.
   Она от природы была очень доброй девочкой.
   А потом - девушкой.
   И могла отдать последнее.
   А сама замерзнуть.
  
   Она и не помнила, как плакала, даже не от жалости к себе, а от неожиданного открытия собственной незащищенности.
   Плакала, когда в четвертом классе какие то приезжие , что расположились пикником на берегу реки Тёмы, и мама потом еще называла их непонятным словом - "богатые", как сынок этих богатых, отобрал у Анжелы самую дорогую ее игрушку, оставшуюся от папки-алкаша, и со злого озорства бросил ее в реку Тёму.
   И хорошо, что не помнила, что не хранила ее здоровая память, способная к здоровому самоочищению - этих недобрых моментов в ее жизни.
   А то бы так и жила бы всегда в слезах.
   Потому как жизнь не шибко ласково к ней относилась.
   К парикмахерше-маникюрше провинциальной.
   Худенькой и не очень то красивой, но смешливой и очень-очень миленькой девчонке Анжелке.
  
   А теперь она плакала, потому что Пашка, первым делом, как наелся, спросил про Мэри.
   Как она, что про нее слышно?
   - Чего ревешь, дура? - спросил Пашка.
   - Ничего, - всхлипывая ответила Анжелка, - я к тебе ехала-ехала вот.
   - Ну и что? Ну и приехала! - отрезал Пашка, вытирая сальный рот.
  
   Начальник по режиму - майор Забродь - хорошим человеком оказался.
   Дал свиданку.
   Хоть и неположено было, но дал.
   Положена свиданка только жене, или сестре или матери.
   А Анжелка кто ему?
   Но разрешил.
   Хороший он - майор Забродь.
   Анжелка его в щеку поцеловала и бутылку коньяка, как мамка научила - сунула в руки.
   Хороший коньяк - молдавский. Белый Аист. И дорогой. Она в Москве его на Казанском вокзале покупала.
  
   - Ну и чё? Долго реветь то будешь? - спросил Пашка.
   - Нет, я всё уже, - испуганно отвечала Анжелка, утирая рукою глаза и нос.
  
   Она всегда боялась Пашку.
   Боялась прогневать его, рассердить.
  
   - Ты не сердись, я больше не буду... Я всё уже.
   По инерции еще разок всхлипнула.
  
   - Кушать еще будешь? - спросила Анжела.
   - Не, нажрался нормально, убирай, потом еще поем попозже, - сказал Пашка, оглядывая свою рабыню, - а теперь, эта, давай потрахаемся что ли, а то чего приезжала ради? А?
  
   ....................................................................................
  
  
   Два Ангела согнувши выи
   Соткнувшись лбами холоднЫми
   В глаза
   Глазами голубыми
  
  
   На облацех в друг друга
  
   Созерцаши
  
   скорбяши
   Что люди
   - под их крИлами
   Не знаши
   Любви
  
  
  
   Не грусти, читатель.
   Анжела найдет свое счастье.
   И будет ей воздана награда за то, что она хорошая.
  
  
   1.
  
   Мэри приехала раньше всех.
   А Настя даже и обрадовалась тому, что Мэри первой заявилась с самого раннего утра.
   - Молодец, чего там киснуть в этой Москве, - дважды по-европейски касаясь щеками щек Мэри, проворковала именинница, - помогать мне будешь теперь.
   - Готовить? На стол накрывать? - наивно спросила Мэри.
   - Не, на это на все прислуга имеется, а ты помогать будешь народ принимать, сортировать по интересам, занимать и всё такое.
   - Ага, - не уловив сути задания, - на всякий случай согласилась Мэри, чтобы не дай Бог не прослыть снова тупой провинциалкой Дуней Перепетуйкиной.
  
   Настя в общих чертах показывала гостье дачное хозяйство.
  
   - Вон там так называемый "большой дом", - махнула Настя в сторону трехэтажного коттеджа с огромными коричневого темно-бутылочного цвета окнами, - там как бы мы типа семьей и проживаем. Там, - Настя махнула в сторону стоящего поодаль двухэтажного строения, - там типа хозблок, прислуга, кухня, этсетера, этсетера. Там, - Настя мотнула своей романтически неухоженной с утра головкой, - там корты, оранжерея, открытый бассейн и моя беседка, где мы вобщем и будем устраивать наше барбекю. Хай, дэд! - крикнула Настя вразвалочку шкандыбающему по желтой дорожке толстому мужчине в абсолютно не идущих ему белых брюках и голубой тенниске, вызывающе обтягивающей его арбузообразный живот.
   - Это Сергей Петрович Гайдуков, - сказала Настя, - он тут типа как мой ботинок или навроде как родной батон, а это, - Настя кивнула на Мэри, - а это Марина - подруга моя университетская.
   Мэри оценила свой новый статус подруги.
   И пожимая руку Сергею Петровичу, сразу узнала ежедневно мелькающего на всех программах тэ-вэ популярного члена правительства.
  
   - Поздравляю с Днем Рожденья дочери, - сказала Мэри, приседая в маленьком книксене.
  
   - Иль те не вьян па, жэ те дир, о бланш шемиз су ле до, авек се панталон, пфуй! - скривив личико сказала Настя отцу.
   - Да не понимаю я твоего чертового французского, - в досаде отмахнулся от дочери Сергей Петрович, - пойдемте, девчонки лучше бассейн открывать.
  
   Такие открытые бассейны Мэри раньше видала только в американских кино про жизнь в Лос-Анжелесе, Сан-Диего и Санта-Барбаре.
   Большой, по форме напоминающий зерно фасоли бассейн был закрыт плавающим на воде синим покрывалом, защищавшим его от опадавшей листвы или иного, приносимого ветерком мусора.
   Сергей Петрович нажал скрытую в нише кнопку, щелкнуло реле, запел электромотор и синяя пленка стала сдвигаться в сторону, обнажая чистую голубую поверхность свежей воды и в глубине -синее кафельное дно.
  
   Сергей Петрович деловито достал из кустов пластмассовое ведерко, поставил его на край бассейна и горстями принялся бросать в воду нечто серо-голубое и сыпучее.
  
   - Это морская соль, - пояснил он Мэри, - купаться то будете сейчас?
  
   - Да что вы, холодно, - испуганно возразила Мэри.
  
   - Э-э! - воскликнул Сергей Петрович, - как же, холодно! Да бассейн то с подогревом, я вам любую температуру сделаю, хоть кипяток, если захотите, а как же в бассейне Москва купались зимой, он же тоже отрытый...
   - Да и сегодня не январь, слава Богу, а двадцатое сентября и солнышко глядите какое, как настоящее бабье летовское, - заметила Настя.
  
   - Этэ андьян, - вставила Мэри.
  
   - И эта туда же! - воскликнул Сергей Петрович, - не можут наши девушки без того, чтобы не по русски, придется в Думе закон о русском языке срочно принимать, и штрафы, и штрафы, и штрафы.
  
   - А лучше сразу расстреливать, - возразила Настя отцу, поочередно стягивая через голову свитерок и голубенькое в горошек платьице и оставаясь в черном закрытом купальнике.
  
   - А у меня купальника нет, - призналась Мэри.
  
   - Это не беда, - успокоил гостью Сергей Петрович, - зайди дочка вон туда, - он показал рукою на дверь из зеркального стекла, - там найдешь что нужно.
  
   - Я помогу, - сказала Настя, подхватывая Мэри под локоток и подталкивая ее к дверям.
  
   В хозяйстве у господ Гайдуковых и правда - нашлось все что требовалось бедной девушке, приехавшей на отдых без чемодана.
   Здесь вообще было столько всего, что можно было снабдить любой одеждой и спортинвентарем - целую олимпийскую сборную.
  
   Мэри тоже выбрала себе новенький, для верности еще запечатанный в целлофан, черный закрытый купальник.
  
   - Ну, чемпионки, покажте - кА класс синхронного плавания, - бодро воскликнул Сергей Петрович.
  
   Он не уходил, дождался, покуда Мэри с дочерью выйдут из шикарного строения, которое Настя называла сарайчиком.
  
   - Папаша, нечего на девочек заглядываться, ступай лучше погоняй свои шарики на бильярде, - сказала Настя и вдруг обеими руками резко толкнула Мэри в бок, сталкивая ее с края бассейна.
   Мэри потеряла равновесие и с визгом рухнула в воду, подняв тучу брызг.
   Настя зажала пальчиками нос и разбежавшись, тоже прыгнула, красиво поджав свои красивые загорелые ножки.
  
   - Ну, купайтесь - купайтесь, - одобрительно кивнул Сергей Петрович и вразвалочку зашкандыбал в сторону "большого дома".
  
   Вода и правда была как парное молоко.
   Давненько Мэри не получала такого удовольствия.
   Наплававшись, девчонки пошли в сарай, который мог бы стать гордостью любого среднестатистического московского дачника и быть ему - не сараем а дворцом... Переоделись, вытерлись насухо, и принялись сушить волосы и расчесываться.
   Потом делали макияж, потом пили какао, потом курили...
   И все болтали, болтали...
  
   - Я когда в Париже этой весной была, - говорила Настя, - я в клуб один ходила, что в новом районе Берси Вилаж, клуб Мэд называется, он рядом с английским клубом Фрог.
   Мэри слушала заворожено.
   - Там в клубе не как у нас самотек, и две развлекаловки - бар да дискотека, дискотека да бар, а у них нет! У них там главное это общение.
   - Молодцы, - вставила Мэри.
   - Да, молодцы, но как это организовано, вот в чём поучиться надо у них.
   - Это точно, - поспешила согласиться Мэри.
   - И главное, они ничего нового то не придумали, - сказала Настя, - у них получается это как в начале романа Война и Мир у Толстого, помнишь, где про салон Анны Шерер?
   - Анна Шерер собирала всех гостей в кружочки по интересам и следила, чтобы в каждом кружочке всем было интересно, - вспомнила Мэри.
   - Правильно, и чтобы в каждом кружочке беседа велась оживленно но вместе с тем не перерастала в шумную дискуссию, - добавила Настя.
   - Ну и там? - поинтересовалась Мэри.
   - А там уже при входе тебя встречают такие специально выученные хозяева - молодые люди и девушки, и сразу начинают у тебя первым делом выяснять, кто ты? Чем занимаешься? Чем увлекаешься? А потом тебя ведут к дивану или столику где уже сидят гости и знакомят - это Мэри из России, она студентка, интересуется сексом и автомобилями, а это мосье Ришар и мосье Дюпон - они старые пердуны и интересуются таблетками от простатита, давайте беседуйте, а я потом подойду и проверю, как вам интересно или нет.
   - Ну, если кружки обустраивают таким образом, то им вряд ли интересно, - усмехнулась Мэри.
   - Да я шучу, конечно же, - успокоила ее Настя, - на самом деле специалисты по подбору компаний там экстра класс. И если кто заскучает, они через пол-часа того в другую компанию переведут.
   - Где тот попросту уснет, - засмеялась Мэри.
   - Уснет в чьих-либо объятиях, - тоже засмеялась Настя, - ну мы с тобой кстати сегодня и должны принимать гостей и формировать кружки.
   - А много ожидается гостей? - поинтересовалась Мэри.
   - Да, человек сто, не больше, - махнула рукой Настя.
   - И мы вдвоем будем их сортировать? - охнула Мэри.
   - Ленка Минаева поможет, у нее с языками хорошо и вообще она прикладной социолог, а вообще не волнуйся, алкоголь и музыка наши союзники, скучно все равно не будет.
  
   .................................................................................
  
   Настя была права.
   Скучно не было.
  
   Даже наоборот.
   Порою некоторым товарищам было весело и даже слишком.
  
   Вот где впервые утилитарно понадобилось знание языка.
   В этот вечер Мэри впервые это оценила.
  
   Иностранцев было ну просто ОЧЕНЬ много.
   Английская и французская речь звучали на этом деми-суарэ-деми-барбекю в каждом уголке и в каждом закутке. Порою, Мэри казалось, что все гости - это иностранцы и вообще действие происходит не в России, не в Московской области, а где-то в Каннах или в Довилле, в которых она, впрочем, ни разу еще не бывала.
  
   Настя, вся мелированная, в блестках карнавального макияжа и в рискованном, но оправданно рискованном для юной особы с хорошей фигуркой платье, встречала гостей, таких показно раскованных и подчас, как показалось Мэри - раскованных выпендрёжно с почерпнутыми из некой журнально-глямурной жизни манерами - целоваться, лобызаться - будто все тут являются друг дружке какими-то латентно-кровными братьями и сестрами.
   Были два или три футболиста из клубов премьер - лиги - два чернокожих бразильца и один аргентинец. Были американские журналисты из известных телекомпаний и печатных еженедельников - но какие-то ненастоящие американцы, поддельные, потому как один был китаец по имени Ли, а двое других - поляк и чех - Лех и Иван. Французов - к которым хозяйка вечеринки питала нескрываемое пристрастие, было немеренно.
   Мэри даже запуталась.
   Жан-Марк, Жан-Поль, Оливье, Маню, Жильбер, Николя...
   Трое из них были студентами универа - учились на русистском отделении.
   Двое работали в посольстве, а один - Кристоф - вообще был с интересной биографией - он был отказник от службы во французской армии и пошел на так называемую альтернативную службу - и можно себе представить - правительство пятой республики послало его в Россию, как в слаборазвитую страну - работать в одном из совместных франко-российских предприятий. А таким венчурным предприятием в Москве оказалась для него одна из музыкальных радиостанций, где Кристоф работал теперь агентом по связям с общественностью. Вместо службы в армии - пи-ар-мэном.
   Кристоф прилип к Мэри и явно пытался ее напоить.
   А ей очень приглянулся Энрико - бразилец, торговавший в Москве автомобилями марок Шевроле и Фольксваген.
  
   - У тебя в твоем городке есть парень, который тоже занимается автомобильным бизнесом? - переспросил Энрико, когда на своем адаптированном французском Мэри попыталась рассказать бразильцу о своей жизни в русской провинции.
   - Да, у него есть маленькая станция, где он занимается ремонтом машин, - отвечала Мэри, любуясь чертами непривычной южноамериканской антропологии.
   - И сколько у него рабочих? - спросил Энрико.
   - Десять, - солгала Мэри, отнеся этот маленький грех на счет гордости за свою страну, де знай наших, у нас тоже есть свой крепкий бизнес.
   - О! Он богатый человек, этот твой парень, - сказал Энрико и поднял свой стакан.
  
   Танцевали везде.
   И на краю бассейна - и в оранжерее, и на террасе.
   Музыка была так называемая - "живая" - хороший ресторанный оркестр, который умел играть всё - любую музыку от Вагнера и Чайковского - до ламбады, самбы, мамбы и рок-н-ролла.
   Когда заиграли знаменитую тему "Отель Калифорния", Кристоф опередил замешкавшегося Энрико и пригласил Мэри на танец.
   Мэри не нравилась его манера подпевать - причем подпевать в самое ухо.
  
   - Ин э дарк дезерт хайвэй - кул винд ин май хэйр...
   Мэри положила свои ладошки на грудь партнера таким образом чтобы контролировать дистанцию.
   - Велкам ту зэ хоутэл Калифорния, сач э ловли плэйс...
   Пел Кристоф, стараясь таким образом очаровать свою партнершу.
   Но она не очаровывалась, а упиралась в грудь Кристофа ладошками, когда он приближал свои губы к ее губам.
   - Такая длинная песня, - посетовала Мэри, ища глазами Энрикио.
  
   А Энрикио заинтересовался Леночкой Минаевой и пытался увлечь ее в кулуары. Но Ленка была здесь со своим женихом - с Борисом. И должна была себя блюсти.
   Про Бориса этого в их группе все острили, обыгрывая тему из рекламы кошачьего корма - де Борис - это тот самый кот, что поев рекламируемой кошачьей смеси - выделывает любые кульбиты и ученые трюки, достойные самых умных домашних животных. Ленка не обижалась. А чего обижаться - физические факты Борисовой экзистенции сами за себя говорили - Мерседес с четырьмя глазами, отдых с нею - с Ленкой в Мексике, где они с аквалангом ныряли, свой жеребец по кличке Арабеск в Лобнинских конюшнях, четырехместный самолет "Цессна" на частном аэродроме в Тушино, квартира на Филях, коттедж в Кратово - и еще черта в ступе. За такого кота не стыдно и замуж.
   Вобщем, Ленка быстро дала Энрикио понять, что ему не светит.
   По крайней мере - сегодня не светит.
  
  
   Чернокожие футболисты сверкали своей рекламно-жемчужной дентальностью и прихватывали белокурых девчонок за их податливые гибкие талии.
   Заполночь, когда официанты сбившись с ног уже начали потихоньку манкировать обязанностями и неубранные тарелки с объедками барбекю и обильно-многочисленных салатов уже валялись и тут и там - и нельзя было присесть на диван, не рискуя вляпаться в тарелку с майонезными останками острой мексиканской жратвы или не раздавить задницей бокал с недопитым кем-то вином, публика откровенно начала расползаться по интересам.
   Знакомить кого-либо и поддерживать беседы в кружках а-ля клуб Мэд или салон Анны Шерер - необходимости уже не было. Гормоны и сексапил вели вечеринку к закономерно завершающей фазе - со страстными поцелуями на темной лестнице, с поисками укромного уголка, с нетерпеливыми расстегиваниями и срываниями лишней одежды - с поведенческим копированием подсмотренного в западном кино, с нечаянными очарованиями и нередкими разочарованиями - пьяной импотенцией или быстрой стрельбой в холостую, называемой у американцев - Хэнк файер.
  
   Энрикио тоже тащил не сильно упиравшуюся Мэри куда-то в чуланчик. Целовал в шею, расстегивал, просовывал руки, рвал, стискивал.
   А она вдруг сказала НЕТ, когда Кто-то по ошибке зашел в облюбованный и пригретый ими с Энрикио чуланчик, зашел, зажег свет, изумился, чертыхнулся не по русски, извинился тоже не по русски и потушил электричество.
   Энрикио снова было полез, нельзя останавливаться на полпути, когда лифчик уже снят и когда трусики уже на полпути вниз к ее коленкам, а платье, а платье со сдвинутыми бретельками уже закатано на поясе, как полотенце после душа.
   Но облом неожиданного вторжения и включенный на минутку свет, вдруг резко изменил восприятие реальности.
   Мэри сказала НЕТ и принялась одеваться.
   Расправила платье, поддернула трусики, нашла на полу лифчик.
  
   - Тю э фу, тю нэ па куль, - сказал Энрикио.
   - Пошел к черту, - сказала Мэри.
   И прошептала про себя, - еще подхватишь от меня от недолеченной, международный скандал будет.
  
   Домой в Алабино она ехала с дежурным шофером Сергея Петровича.
   По ночной Рублевке.
   В уютном микроавтобусе Форд-транзит, под убаюкивающие мурлыканья ночного эфира любимой радиостанции.
  
  
   ...
  
   - Ну что? - спросила хозяюшка, - вчера у беды в гОре, а нынче у гульбы в фавОре?
   Хозяюшка любила иногда завернуть что-либо этакое забыто-фольклорное...
  
   Хозяюшка иногда приходила без предупреждения.
   Были у нее свои ключи от квартирки, само собой.
  
   - Вином от тебя пахнет, намятая какая то ты, измятая - небось с мужиками опять обжималась? Далеколь до нового греха?
  
   Мэри хозяюшке все рассказывала.
   И про Вениамина Борисовича тоже рассказывала, как на университет зарабатывала.
   - Ой, греха на тебе сто пудов не отмыть, - причитала хозяюшка, - боком тебе вся эта учеба выйдет.
  
   А вот Настя, когда Мэри ей про Вениамина Борисовича рассказала... Так, в общих чертах, с полу-намеками рассказала, больше чтобы себя в выгодном романтическом свете выставить рассказала, так вот, Настя - умная и много повидавшая девчонка, та осуждать не стала. Та сказала, что в Англии, когда там отменили бесплатное высшее образование, там резко подскочил уровень молодежной проституции. Девчонки стали заниматься сексуальной коммерцией с целевым расходованием средств себе на учёбу.
   - Так что, это просто жизнь такая тяжелая у нас у девочек, - сказала Настя, имея при том живого папашку члена правительства.
  
   ...
  
  
   Вениамин Борисович снова принимал Рустама.
   Зачастил Рустам, зачастил.
   Но Вениамин Борисович был только рад нежданному гостю.
  
  
   - Чем занимаетесь? - спросил Рустам, прогуливаясь по большой гостиной, рассеянным взглядом скользя по картинам, по дорогому фарфору, по бронзе, по коллекционным каминным и напольным часам...
  
   - Так, за международными событиями слежу потихоньку, - ответил Вениамин Борисович, следуя за гостем.
  
   - А интересно, будут в мире какие-нибудь международные события, когда изо-всех стран на всех континентах останется одна Америка с ее протекторатами и посаженными режимами? - ухмыльнулся Рустам.
  
   - А как же, дорогой ты мой, будут интриги между теми же местными проамериканскими правителями, интриги, соперничество...
  
   Вениамин Борисович помолчал, достал сигару из коробки, стоящей на камине и продолжил в задумчивости, -
   - Думаешь, в раю на небе интриг нету? А в аду? В аду тем более!
  
   - Не верю я во все это, в ад, в рай, - скептически протянул Рустам, взяв с полки какую-то серебряную безделушку в виде английского солдата времен Бурской войны, - ад и рай, Вениамин Борисович, они тут на земле, а не там.
  
   - Ну-ну! - Вениамин Борисович неодобрительно покачал головой, - жить без веры нельзя, потому как человеку всегда необходима острастка.
  
   - По вашему вера в загробную жизнь должна регулировать жизнь людей наряду с иными социальными институтами? - спросил Рустам, ставя солдата на место.
  
   - Жить без боязни ответственности перед Богом никак нельзя, - уверенным императивом сказал Вениамин Борисович, - ты вот по рождению мусульманин...
  
   - Да какой я мусульманин! - вспыхнул Рустам, - я среди русских родился и учился и вырос, да и в мечети отродясь не был.
  
   - Это безразлично, - сказал Вениамин Борисович, - Бог один и у евреев и у русских и у арабов. И закон, как жить человеку, дан им всем от одного Бога, только, может, через пророков через разных, а это уже детали.
  
   - Ну и что? - спросил Рустам, беря свой стакан с оранжевым виски.
  
   - А то, что если Бога не бояться, то по какому закону живет человек?
  
   - По тому, что люди написали и приняли в государстве, - ответил Рустам.
   - А если человек плюет на государство и на его законы? Ты что? Таких людей не видал? А сам какой? Ты на себя посмотри, откуда у тебя все то, что имеешь? По законам государства нажил?
  
   - Это вы к чему клоните? - спросил Рустам.
  
   - А к тому, что человеку острастка нужна, потому что мне страшен и непонятен тот человек, для которого нет никакого закона и который ничего не боится, - с подчеркнуто серьезной грустью сказал Вениамин Борисович.
  
   - Смерти боитесь? - спросил Рустам.
  
   - Я и смерти боюсь, я и ответа там боюсь, - сказал Вениамин Борисович, пальцем показав на потолок, выше которого по его разумению была та сила, ответа перед которой он боялся, - а еще боюсь людей, которые ничего не боятся, ни закона государства, ни закона Божьего. Недаром на Руси раньше говорили, когда увещевать кого либо желали - БОГА ПОБОЙТЕСЬ, ПОБОЙТЕСЬ БОГА.
  
   - Я смерти тоже боюсь, - сказал Рустам, - любого из нас запросто укокошить можно, от этого не застрахуешься, ни телохранителями, ни бронированными Мерседесами, ничем не застрахуешься.
  
   - Человеку чтобы доверять, - подвел черту Вениамин Борисович, - нужно видеть в нем нравственную предохранительную пружину, наличие предохранителя фабричного, понимаешь?
  
   - Тормоз в виде вашей богобоязни? - переспросил Рустам.
  
   - Точно! - подтвердил Вениамин Борисович, - а нето снова сверхлюди ницшеанские, снова Роди Раскольниковы с топорами окровавленными, снова подельники под асфальтом.
  
   - Поздно вы спохватились, Вениамин Борисович, - заметил Рустам, - раньше надо было о богобоязни думать, до того как бизнесом нашим начали заниматься, да подельников под асфальт отправлять.
  
   - Никогда не поздно остановиться в падении своем, - отозвался Вениамин Борисович, - падение, оно происходит в колодце без дна, и только время жизни является ограничителем, где начать за стенки цепляться и тормозить, а дна нету, нету дна.
  
   - Что-то произошло с вами, Вениамин Борисович, уж не влюбились ли? - усмехнулся Рустам, - а нетто я вас не узнаЮ.
  
   - Может и влюбился, - с неким вызовом ответил Вениамин Борисович, - любви все возрасты покорны, как Гремин у Пушкина говорил, а ты, кстати, выполнил, что я просил?
  
   - Выполнил, - ответил Рустам.
  
   - Ну и хорошо, - вздохнул Вениамин Борисович, - ну и хорошо.
  
   ..................................................................................
  
  
   Рустам не остался ночевать и выехал от Вениамина Борисовича в пол-первого ночи.
   Рустам любил быструю ночную езду.
   Однако выехав с Липовой аллеи на Московский тракт, Рустам вдруг обнаружил, что у него кончились сигареты.
   Чертыхнувшись, выкрутил руль и поддал газу своему "ягуару".
   Машина завизжала прокручивающимися по асфальту, дымящимися от такого беспощадного трения задними колесами и юзом развернулась на месте. Развернулась, встала на секунду - другую и рванулась вперед, вжимая своего ездока в сиденье, как космонавта Гагарина на взлете в его ракете ВОСТОК.
  
   Рустам подрулил к городскому вокзалу.
   Вышел из машины, пошел искать ларек с сигаретами.
   Какая то девушка с сумкой.
  
   - Ой, а вы не подвезете до центра? Московский опоздал на полтора часа, а автобусы уже не ходят.
  
   Рустам с удивлением поглядел на девушку.
   Простая совсем.
   Таких он привык не замечать.
   Не киллерша?
   Теперь киллера любого могут подослать, а хоть и мальчика шестиклассника запросто могут подослать, не то что девушку.
   Рустам уже устал видеть во всех киллеров и подосланных шпионов.
  
   - Куда ехать? - спросил он раскрывая дверцу "ягуара".
  
   - Ой, - не веря своей удаче, радостно воскликнула девушка, - тут недалеко, я покажу, улица Матроса Железняка дом девять.
  
   Мягкий свет от приборной панели отражался в ее глазах.
  
   Сперва она безумолку говорила и говорила. О всякой чепухе - об опаздывающих поездах, о нехороших автобусах, что ночью пассажиров не возят.
   Хочет таким образом как бы сочувствие вызвать, - отметил про себя Рустам, усмехаясь, - понравиться хочет.
  
   - Куда ездила то? К кому? - спросил Рустам.
  
   - Ой, и не спрашивайте, - вздохнула девушка, - в тюрьму ездила к парню своему.
  
   - Любишь? - одобрительно спросил Рустам.
  
   Девушка не ответила, но вдруг разревелась.
   Сперва как то замерла, а потом тихонечко завыла и задышала часто-часто.
  
   - Ну что ты, - спросил Рустам, - чего ревешь то? Что не любит что ли?
  
   - Не... не... не любит, - скривившись и с глазами полными слезок ответила девушка.
  
   - А чего ездила, если не любит? - спросил Рустам.
  
   - А я вот люблю, - по детски наклоняя кудрявую головку свою выговорила девушка.
  
   - А чтож он тебя не любит такую верную и хорошую? - не унимался Рустам.
  
   - А вот такой вот он, он другую любит красивую, - всхлипывала девушка.
  
   - А ты разве некрасивая? - удивился Рустам.
  
   - А я некрасивая - ответила девушка и вдруг совсем разревелась, зашлась рыданиями.
  
   Рустам остановил машину.
   Кругом ни души.
   Городок - словно вымер.
  
   Нет, не киллерша - уверенно решил Рустам.
  
   - Да успокойся ты, вон ты какая красивая, когда ревешь! - сказал он, ладонью дотрагиваясь до ее худенькой, содрогающейся спины.
  
   И она вдруг уткнулась ему своим сопливым носиком в его тренированное плечо.
  
   - Да-а-а, красивая, а он Пашка эту Мэри любит, ее любит, а меня только и не жалеет даже, только только...
  
   Девушка ревела, всхлипывала у него на плече.
   Такая беззащитная, такая худенькая, такая нежная.
   Рустам гладил ее гладкую шейку с выступающими позвонками и спину - такую податливую и теплую под тонким свитерком.
  
   - Ах ты, котенок бездомный брошенный, - подумал Рустам, - что же мне делать с тобой?
  
   - Вы извините меня, - сказала она справившись с рыданиями и вытирая слезы платочком с трогательными кружавчиками, - мы уж и приехали совсем. Вон дом мой уже.
  
   - Слушай, а тебя как зовут? - спросил Рустам.
  
   - Анжела, - ответила девушка с достоинством, - так одну американскую женщину звали, между прочим. Меня в ее честь мамка с папкой назвали. А вообще Анжела по американски это Ангел, - добавила девушка, - вот.
  
   - Ангел? - улыбнулся Рустам, - а хочешь, Ангел, я тебя с собой возьму?
  
   - Вы? Меня? - пожала плечами девушка, - нет, я здесь Пашку своего ждать буду.
  
   - Так он же другую любит, которая Мэри, - улыбаясь возразил Рустам.
  
   - Ну и что? А я все равно буду, - вздохнула Анжела, берясь за ручку дверцы "ягуара".
  
   - Ты хорошая, - сказал Рустам и вдруг погладил девушку по щеке, - ты очень хорошая, я таких хороших давно не встречал. А может и вообще не встречал. Ты сама не знаешь, какая ты хорошая. И если бы меня так кто-нибудь ждал, я бы знал ради чего жить.
  
   Она оглянулась, когда взялась за щеколду.
   А он тоже не отъезжал - смотрел, как она войдет в свою калиточку.
  
   - Матроса Желязняка дом девять, - повторил про себя Рустам и улыбнулся.
  
   И всю дорогу до самой Москвы он улыбался, вспоминая худенькие плечи и такую доверчивую спинку с выступающими позвонками.
  
   .........................................................................................
  
   Прогнали татар, разбили французов, немцев одолели...
   А с американцами, да с глупой любовью - тоже справимся!
  
   1.
  
   Гена теперь не вылезал из усадьбы Вениамина Борисовича.
   Просто прописался там у него теперь.
  
   Они вдвоем образовали некий страдальческий альянс.
   Латентных страдальцев.
  
   Союз тайных обожателей находящихся в удалении прелестей Марины.
   И малая гостиная усадьбы Вениамина Борисовича стала храмом, где они с Геной были жрецами. Жрецами культа Мэри.
  
   Они радели и колдовали, вызывая ее дух. Ее образы. Ее имидж и смелт.
   И говоря о ней - распаляли друг дружку.
   Распаляли, пытаясь выведать друг у друга то, чего недоставало в их собственном воображении, в собственной их памяти.
  
   Вениамин Борисович говорил умные, не всегда понятные Геннадию вещи, апеллируя к таким книжкам и авторитетам, которых Генка в силу своей необразованности не читал и не слыхал. Но Генке нравилось слушать эти умные не всегда понятные речи и нравилось то, что Вениамин Борисович относится к нему всерьез, как бы поднимая его - Генку до своего ученого уровня.
   И его - Генку, Вениамин Борисович выслушивал тоже очень внимательно. Переспрашивал, уточнял, а потом комментировал.
   Интересовало Вениамина Борисовича всегда одно - Мэри. Ее детство. Ее друзья, И Генкины мысли о ней. О природе ее обаяния, ее сексуальности.
  
   Об этом они могли говорить вечно.
  
   - Половой сексуальный акт, мой друг, это непременное подавление женского мужским с обязательным, пусть даже неосознанным унижением женщины, - размышлял вслух Вениамин Борисович.
  
   Генка сидел с своем уже обжитом им кресле в малой гостиной и пультиком дистанционного управления переключал на большом плазменном экране картинки с репродукциями.
   - Вот, пожалуйста, - как бы в подтверждение сказанного Вениамин Борисович показал пальцем на экран, - похищение Европы. В этом сюжете как раз скрыта первобытная сексуальность древних греков. И хоть они и были в большинстве своем гомосексуалистами и педофилами, но что касалось прямой сексуальности по традиционной схеме мужчина-женщина, то здесь они были на верном, подсказываемом природой пути к пониманию сакрального.
  
   Вениамин Борисович, вдохновляемый собственными мыслями, раздувал ноздри и таращил глаза.
  
   - Европа это прекрасная нежная женщина со всей атрибутикой - нежными грудями, животиком, губками, глазками и так далее, а вот ее любовник - это не просто грубый мужлан, но более того - бык. Со всеми вытекающими. И следует догадаться, что овладей бык с его разрушительными гениталиями этим нежным созданием, то вряд ли она останется жива от такого совокупления. Но в этом то и секс! И римляне. И римляне. Вспомни Апулея. Золотой осел. Прекрасная матрона приводит в свои покои осла и отдается ему. Не в этом ли воплощение мечты об истинном сексе? Не в этом ли смысл? Нежное женское тело и контраст - самое грубое тело грубого животного. И древние греки и римляне - им для выражения своей мечты, своей идеи уже не хватало для контраста - для контраста нежное и грубое - обычного мускулистого тела раба или негра, им был нужен бык, им был нужен осел - животное...
  
   - Бычара, - хмыкнув, отозвался Гена из своего кресла.
  
   - Что? - переспросил Вениамин Борисович.
  
   - Бычара это по нашему самый нижний бандитский чин, вроде молодого солдата в армии, он быкует, наезжает, бодается, - пояснил Гена, - их, бычар, продвинутые бандюки не уважают, они им говорят, быковать на зоне будешь и по рогам им обычно, и по рогам.
  
   - Вот-вот, - подхватил идею Вениамин Борисович, - этот Пашка ваш, он же бык, он же бычара.
  
   - Точно! - согласился Генка, - был натуральным быком, пока его дядя Вася - милиционер чуть в тюрьму не посадил.
  
   - Ну, теперь то посадил, наконец, - уточнил Вениамин Борисович, - теперь то как у вас говорят, по рогам и в стойло.
  
   Генка не ответил.
   Он передвинул картинку, заменив ее другою.
   - А вот еще тебе как раз, - хлопнув себя по коленке, заметил Вениамин Борисович, - Венера и фавны. Тоже красавица и козлоподобные существа. Уроды.
  
   - Жирная какая Венера эта, - фыркнул Гена.
  
   - Тогда это был эталон красоты, - пояснил Вениамин Борисович, - тогда, когда перед человечеством стоял насущный вопрос не умереть с голоду в год неурожая, толщина женщины было воплощением богатства, воплощенным признаком ее благородства, потому как хорошее питание могли себе позволить лишь немногие из самых царственных домов и родов.
  
   - Ха, а теперь все девчонки только и мечтают как похудеть, - развеселился Генка.
  
   - Да, - кивнул Вениамин Борисович, - теперь у нашего времени иные эталоны красоты, вот Мэри например.
  
   - Угу, - хрюкнул Гена сидя в своем кресле, - у Мэри фигурка что надо!
  
   Вениамин Борисович помолчал немного.
   А потом решил развить тему.
  
   - А когда у вас девчонки в классе начали созревать? Когда они формами наполняться стали? И Мэри? Классе в седьмом?
  
   - Сиськи? - уточнил Гена, - сиськи расти у них у кого в восьмом, а кого и в шестом начали.
  
   - Верка Майорова, та уже в шестом классе на физкультуру помню пришла после лета, а у ней титьки, как у бабы взрослой. Мы ее щупать в раздевалку по очереди водили, пока нас училка не застукала.
  
   - И эта Верка вам давала себя щупать? - сощурясь спросил Вениамин Борисович.
  
   - А чё? - удивился Генка, - девки любят, когда их щупают.
  
   - И Мэри? - спросил Вениамин Борисович.
  
   - Чё Мэри? - переспросил Генка.
  
   - Мэри, когда созрела, ее тоже в чулан щупать водили?
  
   - Не-е-е, - протянул Генка, - Мэри не водили.
   - А почему ее не водили? - не унимался Вениамин Борисович, - ведь сам говоришь, девки любят, когда их щупают.
  
   - Мэри не такая была.
  
   - А какая?
  
   - За ней пригляд был, за неё батька ейный мог бошку оторвать, да и Пашка потом.
  
   - Ага! - ухватился за мысль Вениамин Борисович, - правильно говоришь, истинно говоришь, у красоты хозяин должен быть, за красотой должен быть пригляд.
  
   - Точно, - согласился Генка, - хорошая вещь долго на дороге без хозяина не валяется.
  
   - Да, я вот тоже теперь думаю, с кем там Мэри в Москве? Кто ее теперь опекает?
  
   Вениамин Борисович крякнул, вздохнул, потянувшись, похрустел суставами и пошел в ванную.
   А Генка, вернув на экран слайд с сюжетом Похищения Европы, вспомнил слова Вениамина Борисовича и подумал:
   - Вот козел, говорит про контрасты женского тела с бычачьим, а сам то? Разве не ходячий контраст? Молодая девчонка и старик! Сам козел, как этот фавн с копытами! А еще про греков приплел. Старый козел он и есть козел. Картина. Старик и Мэри. Где он ее имел? На какой кровати? Здесь? В гостиной? Или там в спальной в своей? А теперь еще про титьки ейные у меня выпытывает.
  
  
   2.
  
   - А Энрикио тебя искал, как бешеный, - сказала Настя, в понедельник как ни в чем ни бывало придя на первую утреннюю пару.
  
   - Ну и как? Нашел? - спросила Мэри.
  
   - Ну, ты же сбежала, он другую нашел - утешился, - ответила Настя.
  
   - А ты как повеселилась? С кем была? - поинтересовалась Мэри.
  
   - Я девушка правильная, - ответила Настя, - я мужу девочкой достанусь.
  
   - А ю фо риал? Ю киддинг, - подняв брови изумилась Мэри, - се врэ? Тю мэ тромп.
   - Сейчас это модно, - сказала Настя, надкусывая притащенный ею на лекцию бутерброд, - а вообще теперь это делают по желанию, и говорят, женихам нравится, даже тем, кто свою невесту пол-года перед свадьбой трахал-перетрахал. Представляешь, настоящий праздник - невеста девственница.
  
   Мэри представила и улыбнулась своим мыслям.
  
   ................................................................................
  
   А в воскресенье, перед этим разговором, когда заспанные официанты с утра еле-еле душа в теле, одна нога за другую заплетаясь - ползали сонными мухами - убирали последствия Мамаева нашествия на дачный участок господ Гайдуковых, Настя встав в пол-первого пополудни и поплавав в бассейне, нашла папашку своего на корте, где тот с разным успехом стучал мячами в стенку - учась, отрабатывая подачу ударом сверху.
  
   - Папа, а ты такого Вениамина Борисовича, что в Бердске сейчас живет, не знаешь часом?
   - Любарского что ли? - переспросил Сергей Петрович нагибаясь за очередным мячиком.
   - Ну, который, говорят, раньше в университете профессором был, а потом после истории какой-то дом в Бердске купил.
   - Ну так это Любарский и есть, - ответил Сергей Петрович сильно ударив по мячу ракеткой, - а тебе то что?
   - Да так, знакомая одна общая у нас, - неопределенно ответила Настя.
   Сергей Петрович опустив ракетку, поглядел на дочь и сказал,
   - Погубит тебя твоя коммуникабельность, водишься с разными...
   .......................................................................................
  
   It s a midnight special shining light on me*
  
   Well you wake up in the morning
   You hear the work-bell ring
   And marching to the table
   You see the same old thing
   Ain t no food upon the table
   And the fork up in the pan
   But you better not complain boy
   You ll get in trouble with the man
  
   Let the midnight special
   Shine the light on me
   Let the midnight special
   Shine the light on me
  
   Yonder comes miss Rosy
   How in the world did you know?
   But the way she wears her apron
   And the clothes she wore
   Umbrella on her shoulder
   With the papers in her hand
   She came to see Governor
   She want to free her man
  
   Let the midnight special
   Shine the light on me
   Let the midnight special
   Shine the light on me
  
   If you re ever in Houston
   Well You re better do right
   You better not gamble
   And you better not fight, no
   Or the Sheriff he will grab you
   And the boys will bring you down
   The next thing you know boy
   Oh you re prison bound
  
   Let the midnight special
   Shine the light on me
   Let the midnight special
   Shine the light on me
  
  
  -- Американская блатная - тюремная песня в которой поётся про поверье среди американских зэков, что если луч полуночного экспресса упадет на нары где лежит заключенный, то того счастливчика скоро и неожиданно освободят. В песне также поется и о верной девчонке по имени Рози, которая хлопочет у губернатора штата об освобождении своего парня.
  
   ...........................................................................................
  
   С некоторой поры Анжелка себе места не находила.
   Как съездила на зону к Пашке, так вдруг поняла, что никто кроме нее о нем о Пашке не позаботится. И еще одно поняла, что парня, что мужа себе ДОСТАВАТЬ надо САМОЙ.
   Самой себе доставать.
   Из огня, из беды.
  
   Спасешь его ДЛЯ СЕБЯ - будет у тебя свой спасенный из... из тюрьмы, из войны, из воды, из больницы...
   Потому что некоторые женщины губят.
   А некоторые - спасают.
   А о том, что мужчины предпочитают тех, которые губят, Анжелка и не думала.
   Она думала - как спасти. Как выручить.
  
   Сперва сходила к их местной адвокатше - Халиме Абдуллаевне.
   Эта сорокалетняя толстая женщина с золотыми зубами всегда у Анжелки месячную укладку и маникюр делала.
   Анжелка не дожидаясь, покуда адвокатше настанет пора делать прическу в очередной раз, сама к Халиме в юридическую консультацию пришла.
   Пришла с подарками - с коробкой конфет, да с букетом.
  
   Халима в курсе всего была, потому как сама на суде у Пашки назначенным адвокатом была.
  
   - Вряд ли чего выйдет, девочка, - сказала Халима Абдуллаевна, выслушав Анжелкин рассказ, как та ездила к Пашке, да как ей хочется ну если не выпустить, то хоть бы сократить ему срок, - вряд ли что выйдет, но если влиятельные персоны вмешаются, у нас при нашем правосудии, все возможно.
   - А кто эти влиятельные? - спросила Аннжелка, блестящими голубыми глазами своими, полными наивной простоты, поглядев на Халиму Абдуллаевну, - я и в Москву поеду, если надо.
   - А и ходить далеко не нужно, - сказала Халима Абдуллаевна, - этот что в особняке живет, он с бо-о-о-ольшими возможностями!
  
   ....................................................................................
  
   Генке страсть как не хотелось вести Анжелку к Вениамину Борисовичу.
   Но та пристала, хуже репья, хуже банного листа. Пристала с ножом к горлу - веди, давай к московскому олигарху и всё тут!
   Не хотел Генка, но побаивался необузданной Анжелкиной решимости, что порой находила на нее.
   В пятом классе как то она разбила Генке нос за то, что тот первоклашкам под ноги портфель по паркетному полу катал.
   Была у Генки игра такая.
   На третьем этаже их школы были классы с первого по четвертый - малышня.
   А Генка сам от своих сверстников всегда по шее получал, и вот на малышне полюбил оттягиваться. Придумал себе игру - называл он ее РАКЕТЧИК ПВО.
   Малышня - первоклашки - они ведь носятся по коридору на переменках, как угорелые. А пол на третьем этаже в коридоре - паркетный, начищенный, гладкий.
   Генка становился возле окна, портфель свой ставил возле ног.
   И вот - бежит по коридору первоклашка... Генка воображал, что это самолет-цель. А портфель у него, у Генки в ногах - это противовоздушная ракета.
   И надо было рассчитать упреждение, чтобы послать по гладкому полу свой портфель навстречу и наперерез бегущему первоклашке так, чтобы они непременно пересеклись своим курсом.
   В случае удачного посыла, портфель попадал бегущему первоклашке в ноги, а пацаны мелкие, они ведь когда несутся - они под ноги не смотрят.
  
   И вот Анжелка, она - зараза такая - засекла Генку за этим занятием и жаловаться никому не стала, а просто разбила Генке нос кулачком своим.
   А все потому что портфель попал под ноги двоюродному братишке Анжелкиному. Тот нажаловался сестрице.
   Такая она была - за своих могла постоять.
  
   - А чего тебе от Вениамина надо? - спросил Генка Анжелу.
   - Маникюр твоему барину делать хочу за деньги, - ответила Анжела.
   - Да ему и не надо, ему фельдшерица наша, тетя Маша ногти подстригает.
   - Я вот сама выясню, надо ему или не надо, - отрезала Анжела, - твое дело меня привести и доложить.
  
   Не стал Генка перечить сумасшедшей бабе.
  
   ........................................................................
  
   Анжелке было ни капельки не стыдно вспоминать этот разговор.
   Теперь, после разговора с Вениамином она все поняла.
   Она все поняла, что МОЖЕТ.
   Что она МОЖЕТ освободить Пашку.
   Надо только связать все веревочки и собрать все детальки этой задачки-головоломки.
   Она ехала в Москву к этой самой Мэри.
   Эта самая Мэри - только она может заставить Вениамина хлопотать за Пашку.
   Анжела вспоминала разговор, что вышел у нее с Вениамином и странное дело - ей ни капельки не было стыдно.
   Ей не было стыдно от того, что она предложила этому старику себя.
   Ведь нет.
   Ведь она не унизилась перед ним.
   Она ведь вступила в бой за своего Пашку.
   Она как это теперь говорят, ВПРЯГЛАСЬ за своего Пашку.
  
  
   Вениамин Борисович принял ее там, где обычно разговаривал с прислугой - в нижней приемной, которая соединяла большой вестибюль с мраморным залом.
   На Вениамине Борисовиче был короткий стеганый халат из черного щелка, надетый поверх черных брюк с синим лампасом и белой сорочки с кружевным жабо и черной ленточкой вместо галстука.
  
   - Что угодно, барышня? - спросил он строго глядя на Анжелкины кудряшки.
  
   - Вам парикмахер квалифицированный с дипломом лицея не нужен на работу? - спросила Анжела.
  
   - Нет, уважаемая, не нужен, - ответил Вениамин Борисович.
   Ответил, но не уходил.
   А не уходил и не обрывал разговора потому что Генка - его юный друг и наперсник Генка сказал ему давеча, что барышня эта - Анжелка - она к Пашке в тюрьму ездила. К Пашке, который за его Мэри бегал. И едва Вениамина не убил.
  
   - Это все что вы мне пришли сказать? - спросил Вениамин Борисович.
   - Нет, не все, - поджав нижнюю губку, ответила Анжела.
   В руках перед собой она теребила какой-то несносно нелепый ридикюль.
  
   - Да как же я могу допустить вас, милая моя до моих ногтей и до моей, с позволения сказать шевелюры, вас, дипломированную выпускницу лицея парикмахерш - если у вас со вкусом - очевидные нелады! - с презрительной гримаской проговорил Вениамин Борисович, - разве можно брать в руки такую сумочку как вы изволили это сделать, надев при этом туфельки, пардон, не того цвета?
  
   Анжела поглядела на носки своих туфелек.
   Поглядела и покраснела.
  
   - Знаете, что по французски означает глагол rougir? - неожиданно спросил вдруг Вениамин Борисович.
  
   Анжела наморщила лоб.
  
   - Краснеть? - спросила она неуверенно.
  
   - Тебя еще можно исправить, - уже совсем иным тоном сказал Вениамин Борисович, перейдя вдруг "на ты" и еще спросил - Зачем на самом деле пришла?
   - За Пашку попросить, - ответила Анжела.
   - Я так и думал, - сказал Вениамин Борисович, и еще раз повторился, - я так и думал.
   Вениамин Борисович как то беспомощно огляделся по пустым стенам не располагающей к доверительным беседам нижней приемной, где и присесть то было некуда.
   Анжела вздыхала, желая что то еще сказать, но не решаясь или не подходя нужных слов. Ведь этот надутый, напыщенный индюк - олигарх, он разве понимает простые человечьи слова? Как с ним говорить, чтобы понял? По французски она не умела. И на пианино, как Мэри, тоже не умела. Удивительно, что вообще вспомнила из школьного - этот глагол "ружир". Да и то вспомнила, потому что кино такое было про Мулин Руж. И училка в школе на уроках французского вдолбила им в детские головки - "ружир - пример глагола третьей группы". Что там за глаголы первой или второй группы - Анжелка уже добросовестно позабыла, а вот это веселенькое словечко на букву "р" - вдруг теперь кстати и вспомнила.
  
   - А пошла бы за Павла своего замуж, если б он на свободу вышел? - спросил вдруг Вениамин Борисович.
   Анжелка вспыхнула. И надулась совсем как воробей, когда в пыли дорожной купается.
   - Он меня не возьмет, - сказала она глядя в пол.
   - А если ему сказать, что его досрочно выпустят при условии, что он на тебе женится?
   - Вы, вы... - только и вымолвила Анжелка и заревела.
   Вениамин Борисович подошел к ней, обнял левою рукою за плечи, а правой рукой в каком то округлом балетном движении указал Анжелке дорогу.
   - Пройдем в мой кабинет, я думаю нам есть о чем поговорить, - сказал он стараясь говорить мягко и даже ласково.
   Анжелка все плакала, содрогаясь плечиками и сопя в свой смешной с кружавчиками платочек, что обоими кулачками прижимала к подбородку.
  
   - На вот, выпей, - сказал Вениамин Борисович, протягивая Анжеле шарообразный бокал с налитым едва на самое донышко коньяком.
  
   Она послушно глотнула.
   Поморщилась.
  
   - Ну так что? - снова спросил Вениамин Борисович, - хочешь за Пашку замуж?
   - Он меня не берет, - сказала Анжела, уже почти справившись с рыданиями и теперь глядя на своего мучителя каким то неживым взглядом своих серых, полных слез глазок.
   - А кого берет? - спросил мучитель.
   - Вы знаете, кого, - ответила Анжела.
   - Так зачем ты ко мне тогда пришла? - спросил Вениамин Борисович.
   - Потому что мне сказали, что вы все можете, - ответила Анжела.
   - Что всё? - изобразив картинное недоумение, спросил Вениамин Борисович.
   - И в университет устроить, и в тюрьму посадить, и выпустить из тюрьмы можете, - как то вымученно сказала Анжела, и добавила, - если ЗАХОЧИТЕ.
   - А как это ты понимаешь, если захочу? - спросил Вениамин Борисович, принимая из рук Анжелы пустой бокал и снова подливая в него желто-коричневой жидкости из пузатой зеленой бутылки матового стекла.
   - Говорят, вы... - начала она.
   - Ну, смелее, что говорят? - нетерпеливо спросил Вениамин Борисович подавая Анжеле коньяк.
   - Говорят, что вы Мэри помогли в университет, ну...
   - Потому что захотел? - помогая Анжеле, подсказал Вениамин Борисович.
   - Да...
   - А захотел я, потому что ЧТО? Потому что я попросил Мэри оказать мне какие то услуги? Так? - улыбаясь недоброй улыбкой спросил Вениамин Борисович.
   Анжела не отвечала.
   И к коньяку боле не притронулась.
   - Что молчишь? Что про меня там у вас говорят? Что я с Мэри как это у вас принято теперь говорить - трахался? Так?
   - Так, - тихо ответила Анжела.
   - Ну, вот, слава Богу, и почти договорились, наконец, - как бы в радости взмахнул руками Вениамин Борисович, - осталось чуть-чуть до правды добраться, всего чуть чуть.
   Он налил себе коньяку и выпив без обычного ритуала смакования, продолжил, - ты говоришь, что я могу ВСЁ, если мне это нужно, так? А зачем мне может быть нужно твоего Пашку из зоны вытаскивать? А?
   - Потому что вы старый, и вам молодые девушки нравятся, - совершенно покраснев сказала Анжела.
   - И что? - напрягшись от ожидания подступившего момента правды, спросил Вениамин Борисович.
   - И я бы могла с вами, если это...
   - Если это что? - выжидающе глядя Анжеле в лицо, спросил мучитель.
   - Если вам это...
   - Если мне тебя надо? - подсказал Анжеле Вениамин Борисович.
   - Да, - сказала Анжела и вдруг принялась расстегивать пуговицы на кофточке.
   - Ты что? Ты постой, ты это прекрати, - прикрикнул Вениамин Борисович, - ты дурочка что ли? Я же не примитивный какой! Эко надумала, что если старый, то любую молодуху-молодку подавай, ему де и хорошо! Ты зря так думаешь. Это совсем не так. Это ты по деревенски примитивным разумением своим меня к стрикам-сладострастцам отнесла.
  
   Анжела поспешно застегнула пуговички и теперь сидело пряменько держа спинку и плотно сомкнув коленки, как учили на давно позабытых школьных уроках ритмики и танца.
  
   - Вы тут в вашем захолустье вообще меня наверное таким монстром себе представляете с одной стороны- непостижимым каким то чудовищем, де богатый, приехал, дом восстановил, который ваши власти сто лет не могли отремонтировать, а с другой стороны представляете каким то примитивным животным, драконом - которому девушек на съеденье привозят. Как у Шварца в пьесе. Так?
  
   Анжела молчала.
  
   - Что молчишь? Ведь думала, как и все ваши, что я де старый, но до молодых девушек охочий? Этакий барин из ранних эротических сочинений графа Толстого? Так? Купил себе деревеньку чтоб молодых баб колебать поманеньку?
  
   Вениамин Борисович в досаде хлопнул себя по колену.
  
   - Вы там думали, что дедушке старенькому, то биш мне - лишь бы тело молодое! А не знаете, что с возрастом то человек, мыслящий, а не жующий жвачку человек, хомо сапиенс, а не хомо примитивис-жевациус - с возрастом точно начинает сознавать свой идеал. Дочего ж вы все примитивные в понимании своем!
  
   - Может мы и примитивные, - нарушила молчание Анжела, - но Мэри то ведь в университет поступила.
   - Ну и что? - вспыхнул Вениамин Борисович.
   - И Пашка в тюрьму попал.
   - А это то с первым как увязывается? - недоуменно воскликнул Вениамин Борисович, - я его что? Тоже трахнуть что ли хотел? Я что? Еще по вашему и голубой что ли?
   - Вы не ерничайте, - поморщилась Анжела, - вы понимаете, что тут все одно к одному.
  
   - Я сам себе удивляюсь, - со страстью выдохнул Вениамин Борисович, - сам себе удивляюсь, и чего я тут с тобой разговариваю! И чего не выпровожу тебя?
   - А я и сама сейчас уйду, - сказала Анжела, поднимаясь из кресла.
   - Погоди, - засуетился вдруг Вениамин Борисович, - погоди, договорить то надо.
   - А что еще мы не договорили? - спросила Анжела. В ее глазах уже не было слез. И она выглядела совершенно спокойной, даже слегка надменной.
  
   Она с каким то неожиданным, неизвестно откуда взявшимся достоинством поглядела на Вениамина Борисовича.
  
   - Что еще вы желаете мне сказать?
  
   И ее тон вдруг обескуражил Вениамина Борисовича.
  
   - Да нет, ничего, я, я вас провожу, вы не найдете... - как то неуверенно залепетал он.
  
   - Ничего, я найду, я знаю, - ответила Анжела, выходя из кабинета.
  
   .....................................................................................
  
  
  
   Поедем в Сен-Жермен!
  
   1.
  
   Почему Париж так манит женщин?
   Почему?
   Вроде и французского духа в наших школах не было - все больше английский там витал. Да американский. Ан нет - всё одно, женщинам нашим именно Парижу по жизни всегда недоставало!
   И ведь если с иностранными языками в школах, да в институтах с советских времен и далее по инерции - до наших дней было у нас завсегда просто никак, кроме, может быть, вялого неживого английского, более напоминающего анекдотическое оперирование пятью словами и фразами Эллочки Людоедки - нежели свободное щебетание нестесненное рамками недоученной лексики, то с французским в России с момента естественной смерти последнего аристократа - настала полная глухота и тишь.
   С выездом из страны последнего Трубецкого-Голицына, говорить на этом языке в стране столичной водки и непричесанных берез - стало некому.
   Но, видно какая то генетическая неосознанная жилка осталась в мозжечке у наших барышень - бабушек которых, может быть, когда то и любили аристократы. Вот эта жилка и пульсирует и возбуждается на слово Париж.
   Хотя, вроде и по музыкальному телевизору - кроме вечно пляшущего там англоязычного негра - что всё пляшет и никак не напляшется, а по другим каналам, кроме улиц Лос-Анжелеса, по которым друг за другом носятся с пистолетами непохожие на живых людей загорелые американские киноактеры и ничего другого не показывают, женщинам тем не менее - хочется не в Америку к неграм, а в Париж...
   Странно это.
  
   Когда Маринкин папка сказал Марии Евгеньевне, что дочка хочет поступать именно на французское отделение, Мария Евгеньевна тяжело как то вздохнула и машинально откинув мнимую невидимую прядку еще позавчера подстриженных у Анжелки в парикмахерской волос, сказала вдруг, -
   - А помнишь, в году что ли в семидесятом что ли, у нас кино французское такое показывали, Мужчина и женщина называлось?
  
   - Не, - ответил папка, - не помню.
  
   - Ну вот, - снова вздохнула Мария Евгеньевна и отчего то вдруг слезку вытерла.
  
   У правоверного мусульманина - Мекка.
   У русской женщины - Париж.
  
   ......................
  
   После первой сессии на зимние каникулы Мэри решила поехать во Францию.
  
   - Правильно, - сказала Настя Гайдукова, - я бы тоже в Париж съездила, но я в Швейцарию поеду с родителями на лыжах кататься, папаша теперь такой модный стал, все как президент - при том при прежнем он на теннис налегал, а при этом на горные лыжи. Боюсь, как бы следующий альпинистом или парашютистом не оказался.
  
   Кстати, Настя же посоветовала в турагенстве взять только авиабилет, визу и страховку, а от гостиницы отказаться и жить у Настиных друзей.
  
   - А удобно? - засомневалась Мэри.
  
   - Удобно-удобно! - заверила подругу Настя, - они у нас здесь бартером по пол-года иногда живут, им теперь со мной и не расквитаться, так что я позвоню, тебя встретят и разместят, и жить будешь в отдельной квартирке в самом центре.
  
   А и не обманула подруга.
  
   Люсьен встретил Мэри на выходе у семидесятой стойки.
   Мэри сперва слегка волновалась.
   Первый раз в этом огромном, да что там огромном - подавляюще громадном бесконечном столпотворении аэропорта Руасси - когда выйдя по гофрированному трапу-присоске она вдруг оказалась в потоке безучастных к ее судьбе людей - когда всосав содержимое нескольких рейсов - австралийского, новозеландского, индийского, российского, терминал аэропорта перемешал теперь всех пассажиров, выстроив их длинными очередями перед прозрачными кабинками паспортного контроля, Мэри растерялась.
   Она уже потеряла из виду своих попутчиков по трехчасовому перелету и вокруг теперь стояли какие то кудрявые американские старушки с накрашенными губками, в смешных кроссовках и с несуразными не по возрасту школьными рюкзачками, да какие то широкоскулые азиаты, бесконечно снимающие всё и вся на свои электронные цифровые камеры...
  
   Настя заверила, что надежнее Люсьена во всей Франции может быть разве только сам воскресший Д Артаньян.
   Но ведь и она может просто заблудиться? А вдруг они разминутся?
   Правда, у нее был номер его мобильного телефона.
   Но это уже на крайний случай.
  
   На паспортном контроле стояли два полицейских с огромными черными пистолетами на боках. Такие непохожие на русских милиционеров. Дистанге и деконтракте - в непринужденных позах, в таких фантастически элегантных голубых рубашках с погончиками, они весело поглядывали на публику, бросая какие то вопросы и шустро штампуя в паспортах отметки о прибытии.
  
   - Ваш паспорт, мадмуазель, ваше приглашение, вашу иммиграционную анкету, ваш ваучер на проживание в гостинице...
   - Я буду жить у друзей, - сказала Мэри.
   Полицейский подмигнул своему приятелю и улыбнувшись, хлопнул колотушкой штемпеля в раскрытом паспорте...
  
   Чему он улыбнулся? Зачем подмигнул? В смысле, что она приехала сюда к любовнику? Как он неправ!
  
   А Люсьена она узнала сразу.
   И он ее сразу узнал.
   Мэри видела его на фотографиях в Интернете и так - на Настиных фотках тоже.
   Смуглый, в очечках...
   Худенький.
  
   - Алло! Ты Мэри?
  
   Его улыбка процентов на двадцать состояла из смущения.
   А ее - на все сорок.
  
   Они коснулись щеками щек.
   Два раза, как это принято в Европе.
  
   - Это весь твой багаж? - спросил он, беря ее сумку, - у меня машина внизу, нам сюда.
  
   Вошли в лифт.
   Ждали, пока наберется группа.
   На этот раз вдруг вкатились не американские бабушки, и не японские фотографы, а русские попутчики с ее рейса.
   Шумели, возбужденные подступающим Парижем...
   А Мэри смущалась от того, что нечего сказать.
   И Люсьен тоже смущался.
   Он не ожидал, что девушка из Москвы окажется такой красивой.
  
   Долго шли гулко цокая по бетону подземной стоянки - искали его машину.
  
   - Ты первый раз в Париже?
  
   Будто не знает! Она же писала ему по Интернету, что первый раз.
  
   - И как тебе Руасси? Как первое впечатление?
  
   - Полицейские у вас ироничные, - ответила Мэри.
  
   - А! Коровы? Коровы у нас с юмором! - кивнул Люсьен, доставая из кармана ключи.
   Пока шли, Мэри все загадывала, какая у Люсьена баньёль? Если маленькая, то станет напрягать, а если большая, то не станет...
  
   Баньёль оказалась средненькой.
   Серебристо - серенький Опель Астра.
   Сумку Люсьен аккуратно поставил в багажник.
   Пашка, тот на заднее сиденье бы закинул и вся недолга!
  
   Выезжая, Люсьен опустил стекло своей дверцы и поочередно засунул в щелку возле шлагбаума сперва желтую стояночную картонку с магнитной полоской, а потом свою голубенькую пластиковую ВИЗУ.
  
   - И сколько стоит стоянка? - поинтересовалась Мэри, когда их машинка легко выпорхнула на божий свет.
  
   - Недорого, - ответил Люсьен и на этот раз улыбнулся такой улыбкой, в которой смущения было уже процентов на пять поменьше.
  
   .....................................................................................
  
  
   Настя не обманула.
   Квартирку ей предоставили в самом центре - в восьмом округе рядом с метро Мадлен. А вообще - от знаменитых Елисейских полей - всего в двух шагах.
   Дом был на углу уличек рю де Анжу и рю де Сюрен.
   Вход с улицы. Но уличка такая узкая, что Люсьену пришлось сперва найти место, где поставить машину. Приткнулся он на углу Мадлен и рю Буасси Англэ. Ближе свободных мест не оказалось.
   Люсьен сразу дал ей ключи от всех дверей - от двух входных с улицы и от непосредственно самой двери в квартиру. Собственно, от входных - это были электронные магнитные ключи-таблетки.
   - Консьержки у нас нет, - пояснял Люсьен, открывая стальную дверь, - но зато есть тревожная кнопка в полицию и видеокамера.
  
   Лестница поразила нерусской ухоженностью.
   Узенькая, с короткими но крутыми маршами. И вся накрытая ковровой дорожкой. И еще - цветы в горшках на каждом повороте.
   Четвертый этаж без лифта.
   Высоко.
   И на площадке всего одна дверь.
   Непривычно.
   Совсем не по русски.
  
   - Здесь ванная, здесь кухня, здесь у меня запас кофе имеется, а вот в холодильнике, извини, пусто, но тут магазин Монопри прямо почти внизу.
  
   Люсьен носился по квартирке и хлопал дверцами шкафов, шкафчиков и буфетов.
   - Сюда можешь вещи положить, здесь телевизор, он работает, но только бесплатные каналы - Франс два, Франс три и прочая ерунда.
  
   Мэри присела на край софы.
  
   - Устала? - спросил Люсьен, и спохватившись, мило улыбнулся, - что я спрашиваю! Конечно устала, ну я пойду, если что звони, вот телефон.
  
   Он уже уходил и почти захлопнул за собой дверь, как вдруг вспомнил, - да! Мы воду горячую расходуем не очень по многу, как у вас в России, можно или два раза душ - утром и вечером, или один раз ванну. И если ванну утром, то вечером ванну не получится.
  
   Она устало кивнула.
   Все поняла.
   Позвоню, если что.
  
   ................................................................................
  
   Сперва была какая то восторженная идиотическая эйфория.
   Она - в Париже!
   Покрутила ручку жалюзи.
   Вертикальные полосочки синхронно повернулись, и она вдруг увидала настоящего парижанина.
   Как себе его раньше всегда и представляла.
   В доме напротив - прямо руку протяни - как рядом, улочка ведь совсем узенькая! В десяти метрах напротив, на узеньком вдоль всего фасада балкончике - мужчина лет пятидесяти - в шелковом халате - поливал из лейки цветы.
   Она глядела на него заворожено.
   И он заметив ее взгляд, спокойно поднял голову и мило улыбнулся.
   И она улыбнулась и помахала рукой.
   Париж!
  
   Сбросила джинсы, ти-шортку, стянула колготки.
   И решила, что горячую воду сэкономит на вечер. А сейчас и холодный душ будет неплох. Ведь вода из крана течет непростая. А французская. Вода бассейна реки Сены.
   Собственно, не так и холодно получилось.
   Растерлась заботливо приготовленным хозяйским полотенцем.
   Распаковала вещи.
   Свеженькое белье.
   Колготочки...
   На дворе зима, из Москвы вылетала там минус девятнадцать, а здесь плюс семь.
   Как осень в октябре, или весна в апреле.
   Опять в джинсы влезать?
   Как неохота!
   Ведь Париж.
   Ведь хочется надеть короткое платье, высокие сапоги, чтоб ножки стройнили... И!
   И!
   Влезла в джинсы и надела свою осеннюю спортивную куртку.
   Взяла денег, взяла со стола заботливо приготовленный Люсьеном путеводитель "Пари пар Аррондисман"* и ринулась наружу.
  
  -- (Париж - поквартально)
  
  
   На лестнице едва разминулась с какой то мадам.
   Сказала ей "бонжур".
   И та улыбнувшись, тоже ответила, - бонжур.
   Вышла из дому.
   Поглядела в путеводитель.
   Беззвучно шевеля губками и с неудержимой улыбкой, расползающейся до ушей, прочитала названия улиц.
   Потом нерешительно направилась к ближайшему углу.
   Так - Налево на рю дю Фобур сен Оноре, потом направо по де Марини... и... и потом до самых, до самых Шонс Элиссе!
  
   .........................................................................
  
   Первое впечатление - наступила на свежую собачью какашку.
   С брезгливостью трижды вытерла подошву о бордюр поребрика. Поглядела - какашки повсюду. И мусор.
   Обертки, банки из под пепси...
  
   А вон какая красивая парижанка идет!
   Настоящая француженка!
   Залюбуешься!
   На каблуке, на шпильке - ножки стройные, сама в шубке, прическа, макияж... Личико - ангел во плоти. И с мальчиком лет шести - мама юная. Муж, наверное, владелец фирмы...
   Но эта юная мама вдруг грозно прикрикнула на своего мальчика...
   Сперва по французски...
   - Антуан, Антуан, акрош а муа! Антуан! не туш па, жё те ди, не туш па!
  
   И вдруг перешла на русский, - я тебе, зараза, что сказала! Вот мать вечером придет, я ей скажу, какая ты зараза!
  
   Мэри смутилась и поторопилась пройти мимо соотечественницы.
   Девица работает бэби-ситтершей!
   А вечером?
   А вечером кем работает?
   Вот тебе и настоящая француженка!
  
   Но если первая встречная оказалась парижанкой поддельной, то сами Елисейские поля были без подделки.
   Самые настоящие. Самые натуральные.
   Вот он - центр Европы.
   И она - Мэри в этом центре.
   Сбылась мечта?
   И стоила эта мечта того, чтобы подставить свое нежное тельце под поцелуи старческих губ?
   А интересно бы спросить ту девицу бэбиситтершу - что пришлось ей сделать прежде чем она попала сюда?
   Париж стоит мессы?
   Какой еще мессы?
   Он стоит того, чтобы пройти сквозь нечто унизительное.
   Как для того, чтобы войти в старинный храм, надо было ползком пролезть сквозь очень узкий и низкий лаз.
   Унизиться, чтобы потом расправить плечи.
  
   .....................................................................................
  
   Впечатлений было много и самых противоречивых.
  
   На станции метро Шаттле - когда делала пересадку и ждала своего бесшумного на резиновых шинах поезда, не смогла не заметить, как два араба синхронно разом встали лицом к стенке... И два ручейка желтой мочи вдруг весело побежали по платформе к ее краю...
   Боже! - воскликнула Мэри и прижав ладошку к губам бросилась в другой конец станции.
   А прочим парижанам до этого было - как у нас в Москве, если бы кто просто отвернулся раскрыть портфель или порыться в собственной сумочке. Здесь такое было нормой?
   Как говорили раньше мастера государственной пропаганды?
   Париж - город контрастов.
   Вот они контрасты налицо.
  
   Вот на углу авеню Монтань и рю Франсуа Премьер - милый шарманщик - крутит ручку, струится из музыкального комода ласковый механический мотив, а в картонной коробке возле ног шарманщика лежат обнявшись живые кошечка и собачка. И написано над ними - LOVE. И как не улыбнуться - не бросить монетку?
   А в десяти шагах - другая картинка - сидит на асфальте молодой парень - брючины задраны, а на голенях - страшные красные язвы. Ужасные - в желто-коричневых волдырях и разводах. И тоже - денег просит.
   С одной стороны - милая красота - с другой - отвратительная и ужасная гадость.
   Париж.
   Париж.
   Стоит ли он мессы?
   Стоит ли он того, чтобы подставлять свое нежное юное тельце под губы и лапы старика?
  
   ....................................................................................
  
   Утром следующего дня позвонил Люсьен.
   Извинялся, что не позвонил накануне вечером - де боялся потревожить и нарушить покой.
   Бодрым голоском, спросил, как устроилась, и предложил покатать по городу - свозить в Сен-Жермен, в Берси, в иные места, в общем - показать Париж.
   А кто бы отказывался!
  
   2.
  
   Тетя Маша - докторица бывшая, которая в их поликлинике раньше заведующей терапевтическим отделением работала, теперь, видать, разбогатела.
   Раньше делала стрижку раз в два месяца и Анжелке давала на чай - сверх прейскуранта - десять рублей. Маникюр тетя Маша никогда не делала, брови не выщипывала... В общем - экономила на себе.
   А десять рублей на чай для их Бердского масштаба - это вполне нормальные деньги. Здесь миллионеров нет. Если не считать того, что поселился теперь в бывшем детском туберкулезном санатории на берегу Тёмы. Но он у Анжелки не стригся.
   А десять рублей?
   Анжелке даже Тофик с рынка, что каждую неделю у нее голову мыл, и тот на чай только тридцать рублей давал. А гадостей при этом наговаривал - на все двести! И про то, что с ней с Анжелкой в сауну хочет сходить, и про то, что в некоторых салонах на Москве парикмахерши голыми ходят - клиентов стригут...
   В общем, разбогатела тетя Маша, пришла, вся в обновках и ну давай Анжелке заказывать - по всей программе прейскуранта! И брови, и маску на лицо, и завивку месячную, и вообще - подкраситься самой дорогой краской. Ну, и маникюр. Да что там маникюр - педикюр под новенькие босоножки!
  
   Напарница и товарка Анжелкина - грубая, говорившая прокуренным басом и всё и вся ненавидевшая (и особенно мужчин) - Верка Зарубина - старая разводка с двумя проблемными детьми - вечными клиентами детской комнаты милиции - та по поводу тёти Маши сказала потом - "заневестилась докторица наша старая, замуж за Маринкиного папашу - за прораба собралась, как у олигарха фельдшером устроилась, как стала тысячами получать, так теперь дело сдвинулось! Десять лет прораб ее петрушил не женился, а теперь то она его женит - деньжищ то сколько!"
  
   От Веркиного завистливого взгляда не ускользнуло и то, что тётя Маша дала Анжеле аж сто рублей. Сто - сверху прейскуранта.
   А сто рубликов - это вся дневная норма ихних чаевых, да и то в хороший день.
  
   Про свадьбу то ладно.
   А вот другие сплетни из усадьбы почему то больно резанули ревнивое сердечко.
   - Марина то наша на каникулы в Париж полетела, вот! - гордо улыбаясь, как будто Марина была ее родной дочерью, похвасталась тетя Маша.
   В Париж!
   Это как в космос на другую планету.
   У них в Бердске в Москву поехать - это уже великое событие. В Питер - в Ленинград съездить - это как праздник, раз в жизни случающийся.
   А тут - на тебе! В Париж.
   Словно это происходит не с твоими соседями, а с героями из сериалов по Первому каналу.
  
   - В Париж укатила девочка наша, сессию сдала на все четверки и теперь отдыхать полетела, произношение парижское учить, - хвасталась тётя Маша, явно ожидая восхищенных сочувствий.
  
   А чего восхищаться то?
   Подстилка, проститутка. Пашку до тюрьмы довела, с олигархом со старым петрушилась, а теперь в Париж укатила. Скольким она там богатеньким москвичам давала, за этот за Париж?
   Но вслух они с Веркой этого всего не высказывали при тете Маше.
   Помалкивали, только умеренно поддакивали...
   Но когда намытая-завитая фельдшерица-докторица выкатилась из парикмахерской - вся такая накрашенная да с маникюром-педикюром, похиляла прораба своего фаловать, вот тогда то Верку и прорвало, так что и незлобивая Анжелка тоже разнервничалась.
  
   - Сука эта твоя Мэри, сука, в Париж улетела, туда всем проституткам и дорога! Найдет себе там...
   - Думаешь, останется во Франции? - с надеждой в голосе спросила Анжела.
   - А на хрена ей мы с тобой? - хмыкнула Верка, закуривая, - А на хрена ей твой Пашка? Что ее проститутку здесь держит? Она и французский учила именно для того, чтобы свалить.
   - А в школе то все говорила, что Экзюпери, да Маленький принц!
   - Слушай ты этих сучек больше! Экзюпери! Тоже мне! Ей жизни сладкой заграничной хотелось, а не Экзюпери.
   - Ты думаешь, она там найдет? - спросила Анжелка, делая упор на слове "там".
   - Определенно найдет, - снова хмыкнула Верка, - на кой ей эти наши мужичье? Пьянь да рвань. Ей француза пардон-мерси подавай. Чтобы кофе в постель подавал, да главное - чтобы деньжищ отваливал.
   - А наш олигарх? - пытливо заглядывая Веерке в глаза спросила Анжела.
   - А что наш олигарх? - не поняла Веерка.
   - А у него денег то тоже куры не клюют, чего она с ним не осталась?
   - Тю! Олигарх! - хохотнула Веерка, - он же старый, а ей же Мэри подавай и чтобы богатый, и чтобы молодой, чтобы петрушил бы как кроль без передыху, а я слыхала, говорят французы эти до этого молодцы!
   - Значит, ты думаешь, она на Москве не остановится? - еще раз спросила Анжела.
   - Не, для ней Москва маловата да жидковата будет теперь, она теперь миллионера заграничного себе искать поехала, сука эта ваша, - зло сказала Веерка беря швабру и выметая из под своего кресла обрезки чьих-то пегих волос.
   Найдет? - подумала про себя Анжела.
   Это бы может и хорошо.
   Если там себе найдет, так может и Пашка тогда успокоится, потому как Мэри уже далеко будет. И тогда Пашка будет ее - Анжелкин..........
  
   ..............................................................................
  
   Найдет?
   Нашла?
   Люсьен?
   Нет, Люсьен он конечно забавный, но не более.
   Целоваться не лез.
   Ждал пока яблочко само созреет и ему в руки упадет.
   Не созрело.
   Не упало.
  
   Особенно ей понравилось в Берси.
   Сперва они с Люсьеном прокатились по Сене на "Бато-муш" - таком пароходике, представляющем из себя плавучий ресторан.
   Набережная Сены возле Нового моста делилась на два уровня - высокий, по которому ездили машины, и на котором располагались лавочки продавцов книг, и низкий, возле которого один за другим швартовались разнокалиберные пароходики - "бато". Пароходы были разными - подешевле, для туристов экономического класса, где публика просто сидела на скамьях да глазела на проплывавшие мимо парижские красоты, и явно подороже - где вся палуба была отдана застекленному вроде оранжереи - ресторану.
   Вообще, сперва Люсьен немножко прогулял Мэри по краешку Латинского квартала. Как же! Ей - студентке, ей в первую очередь хотелось поглядеть на знаменитые факультеты Сорбонны и на те книжные магазины и кафэ, куда ходили тысячи тысяч выпускников этого самого знаменитого университета Европы.
   Вот фонтан Сен Мишель. Возле него влюбленные назначают свидания. Вода в фонтане необычная. Она не совсем бесцветная - но слегка с приятной желтизной - от цвета светло-коричневого камня, из которого сложены и фонтан, и Новый мост, и все набережные.
   Ах, сколько губ было целовано возле этого моста!
   Сколько французских и не только французских губ!
   А сколько, интересно знать, было здесь измен?
   Когда кто то ждал, а кто-то не пришел.
  
   - Вон там, - показал рукой Люсьен через дорогу, - вон там один из самых лучших книжных магазинов.
   - А я до университета продавщицей в книжном работала, - сказала Мэри.
   - Тогда тебе надо зайти, - почемуто обрадовался Люсьен.
  
   Она заметила, что ему нравилось рыться в книгах.
   Он сразу подошел к стенду новинок, потом перешел к разделу истории и философии.
   - Ты тоже заканчивал Сорбонну? - спросила Мэри, заглядывая Люсьену через плечо в раскрытую им книгу.
   - Нет, я учился в Германии, - ответил Люсьен, - я вообще сам родом из Эльзаса, и после школы учился в Бонне, получил магистра философии, а потом еще два года учился на экономическом факультете.
   - А-а-а, - уважительно пропела Мэри, - экономический, это ой!
  
   Потом они обошли квартал против часовой стрелки - мимо бесконечных "cave", "salon du the", "cafИ", "brasserie" и "bistro", где теперь японских туристов было больше, чем реальных студентов Сорбонны.
  
   - А не надоели парижанам туристы? - спросила Мэри.
  
   - Нет, это же бизнес, это экономически выгодно Парижу, - ответил Люсьен.
  
   - Но ведь от них жизни никакой, - возразила Мэри, - где же тот самый Париж, который показывают во французском кино? С его кафе, где сидят французы? Соседи по кварталу...
  
   - Таких мест в Париже почти не осталось, - развел руками Люсьен, - разве что вот съездим с тобой на юг в сторону Орлеана, поглядеть замки на Луаре, там в глубинке - в Туре или в Блуа, там такие кафе еще есть.
  
   Предложение съездить на машине поглядеть замки на Луаре было неожиданным.
   Люсьен определенно имеет на нее виды, потому как условия его бартера с Настей ограничивались только квартирой.
   Поездка в Орлеан была уже подарочным бонусом.
  
   - Ты хочешь пригласить меня проехаться по Луаре? - спросила она, - а как же твоя работа?
   - Эту поездку можно уложить в два дня, выехать в субботу утром, а в воскресенье вечером вернуться.
   - А где ночевать? - Мэри сделала наивные глазки, едва быстро-быстро ресничками только не заморгала.
   - Этот вопрос из разрешаемых, - уклончиво ответил Люсьен.
  
   Потом они обедали на пароходике.
  
   Нормандские устрицы, паста с креветками, красное вино.
   Расплачивался Люсьен кредитной картой, а меню, которое подавали Мэри - не содержало цен.
   Ей хотелось спросить, во сколько ее кавалеру обошелся их обед, но удержалась.
  
   А потом они на машине поехали в Берси.
  
   Берси оказался совершенно новым районом Парижа - этакой развлекательной альтернативой центру.
   Дикая конструкция из труб, стальных штанг и раскосов - оказалась концертным залом.
   - У нас две крайности в архитектуре, - недовольно заметил Люсьен, - либо завораживающая готика Собора Парижской Богоматери и Руанского собора, либо уродство знаменитого Бобура - Центра искусств имени Помпиду, и вот этот вот теперь монстр еще, - Люсьен пренебрежительно махнул рукой на переплетение стальных труб.
  
   В подземное чрево концертного комплекса втягивался народ.
  
   - Что там? - поинтересовалась Мэри.
   - Там сегодня какой то новомодный ансамбль выступает, там танцевальный партер, можно попрыгать, ты хочешь?
  
   - А где знаменитый клуб "Мэд"? Мне про него Настя рассказывала? - спросила Мэри.
  
   - Так это тоже здесь в Берси, - ответил Люсьен, - прямо за зоомагазином и английским клубом "Фрог".
  
   - Ты Настю в этот клуб водил? Сознайся! - игриво спросила Мэри.
  
   - Водил, - улыбнулся Люсьен и тут же добавил, - у Насти очень-очень много друзей в Париже и не я один ее куда либо водил.
  
   - А гелфрэнд у тебя есть? - спросила Мэри, - ну невеста?
  
   - Мы недавно расстались
  
   - Хочешь завести новую?
  
   - Пока не знаю, как получится, - ответил Люсьен снимая очки и близоруко щурясь.
  
   В клуб они попали легко.
  
   Был будний день.
   Вернее ночь после буднего дня.
   Направо - ухала и бухтела низами танцевальная площадка.
   Впереди светился и переливался отсветами в красивых бутылках - полупустынный бар.
   Девушка встретила их у входа, спросила Люсьена об их с Мэри намерениях на этот вечер, - Дискотека? Выпить? Поужинать? Потанцевать? Мило побеседовать тет-а-тет? Найти себе друзей?
   Они прошли в бар.
   Люсьен заказал коктейль для Мэри и бокал вина для себя.
  
   - Знаешь, - сказал Люсьен, задумчиво глядя куда то в сторону, - когда я был еще подростком и учился у себя в Страсбурге в школе, мы часто ездили по обмену, то в Англию, то в Швецию, то в Германию. Так принято в Европе - есть специальная программа по обмену школьниками, когда дети ездят погостить и живут в семьях.
  
   - Я знаю, у нас теперь это тоже есть, - кивнула Мэри.
  
   - Так вот, я ездил в Англию в Саутгэмптон и жил там в одной семье, где была моя ровесница, ее звали Лиз-Анна. Нам тогда было по шестнадцать. И вот, когда Лиз-Анна приезжала с ответным визитом, она сказала мне, что для того, чтобы узнать страну, ее дух и обычаи, надо обязательно влюбиться в обитателя этой страны и иметь с ним роман.
  
   - Интересная теория, - сказала Мэри.
  
   - Да, - согласился Люсьен и вздохнул.
  
   - Ну и как? Вы имели с ней роман? - спросила Мэри.
  
   - Да, она теперь вышла замуж за американца и живет в Бостоне, он преподает в университете, а она сидит с ребенком.
  
   - Видимо, ты сильно был влюблен, - отметила Мэри.
  
   - Да нет, просто первые детские впечатления.
  
   - У нас в России говорят, что французские мужчины непостоянны в своих чувствах, - сказала Мэри.
  
   - Это неправда, - возразил Люсьен, - как и во всех нациях и народах, встречаются люди и постоянные, и ветреные.
  
   - А ты какой? - спросила Мэри.
  
   - А я не знаю, - неуверенно пожав плечами сказал Люсьен и обескураживающее искренне улыбнулся.
  
   - Вот и я про себя тоже не знаю, - сказала Мэри.
  
   Потом они немного потанцевали внизу в холле.
   Под живой ансамбль, который играл что-то лирическое.
  
   В пол-третьего они вышли на улицу, сели в его автомобиль и поехали в сторону центра.
  
   - А ты сейчас где живешь? - поинтересовалась Мэри.
   - У мамы, - ответил Люсьен, - у нее большая квартира на рю дез Аршиф возле Отель де Вилль, они с отцом давно в разводе, отец остался в Страсбурге, а маме при разводе купил эту квартиру.
  
   - А та, в которой сейчас я? Это твоя квартира?
  
   - Да, мне помог отец, но не всей суммой, часть я взял в банке кредит.
  
   Они помолчали немного.
  
   Потом, переключая передачу, вдруг положил руку ей на колено.
  
   Она не сбросила руку.
  
   - Я зайду к тебе? - спросил Люсьен.
  
   - Нет, - ответила Мэри, - не надо так торопить события.
  
   И выходя из машины заметила ему, - по теории твоей англичанки мне надо погрузиться в глубины французской романтики?
  
   Он подождал, пока она откроет ключом входную дверь, и потом, когда она обернулась, помигал фарами.
  
   ..........................................................................................
  
   Вениамин Борисович завтракал в большой парадной столовой.
  
   Butler - бывший метрдотель привокзального ресторана станции Бердск, молча подавал закуски и горячее.
   Алексей, как просто и без отчества звал дворецкого хозяин, неслышно скользил за спиною Вениамина Борисовича, вышколено демонстрируя своему единственному едоку экстерьер очередного кушанья, словно фокусник, очередной раз приподнимая серебряную крышку и заметив одобрительный кивок хозяина, ставил блюдо на стол.
  
   - Алексей, а что в городе новенького? - спросил Вениамин Борисович, отрезая очередной кусочек ростбифа.
  
   - Мост новый через Тёму строить собираются, - сказал Алексей в послушном ожидании, с салфеткой через плечо, замерев справа и позади от кушающего хозяина.
  
   - Мост? - изумился Вениамин Борисович, - зачем им мост?
  
   - Новую шоссейку на Москву строят, говорят немцы денег правительству дали, - бесстрастно ответил Алексей.
  
   - Денег дали, - хмыкнул Вениамин Борисович жуя, - ведь разворуют половину! Как думаешь? Разворуют? А, Алексей?
  
   - Определенно разворуют, вашество, - ответил Алексей и ловко принял от хозяина опустевшую тарелку с приборами.
  
   - А где мой друг Геннадий нынче пребывает? Не знаешь? - спросил Вениамин Борисович, - он ведь к обеду зван был!
  
   - Не можем знать, вашество, - ответил Алексей, - нам местоположения господина Геннадия не известны.
  
   - Распорядись, чтобы послали за ним, пусть шофер съездит, - сказал Вениамин Борисович вытирая губы, - а кофе как всегда, в кабинет подай.
  
   .......................................
  
   На это утро у Вениамина Борисовича в его поминальнике, который на французский манер он называл "ажендой" - было записано три дела.
  
   Давно уже, Вениамин Борисович подумывал над тем, как бы восстановить ему свое фамильное древо. Вениамин Борисович верил, что рано или поздно, в России будет восстановлен институт аристократии, и фактически достигнутое неравенство материальное будет потом закреплено государством еще и в статусе каст сословной иерархии. Когда в паспорте у одних будет записано - дворянин, помещик, фабрикант, сахарозаводчик, а у других - наоборот: конюх, шофёришка, посудомой, холуй и так далее.
  
   Вызванный к одиннадцати часам адвокатишка должен был заняться поисками в архивах. Поисками, целью которых было восстановление древа Любарских аж до бронзового века.
   - Пушкин провозглашал себя трехсотлетним дворянином, а я себя выведу тысячелетним, - сказал Вениамин Борисович покорно внимавшему его речам адвокатишке.
   - Бу-зде, - отвечал адвокатишка, пятясь из кабинета.
   И в том, что нанятый человечек этот и в самом деле нароет про род Любарских до времен Великого потопа, Вениамин Борисович ни капельки не сомневался - потому как архивное дело маненько знал и в Питерском архиве на Сенатской по делам своей науки бывал несколько раз. И от этого знания, Вениамин Борисович уверенно полагал, что за гонорар в пять тысяч зелененьких, наймит его чего угодно нароет. Даже справку о том, что Петр Великий в семьсот третьем году привез из Палестины - арапченку его дабы не скучно было - а еще и иудейского мальчика Веню Любарского, и за резвость ума и быструю сообразительность - жаловал того мальчика Бароном Любарским с выделением ему имения на берегу речки Тёмы.
  
   Потом Вениамин Борисович принимал художника и архитектора.
   Была у него затея - зачать портретную галерею рода Любарских.
   Под это он даже один коридор на втором этаже решил поломать и пожертвовать для этого еще и двумя уже было полностью отремонтированными и меблированными комнатами для гостей, сломав перегородки и совместив их с коридором, чтобы получился один большой зал.
   Художник теребил бороду и подсчитывал в уме, сколько он заработает на своей малярной продукции.
   А архитектор, вернее архитекторша, по имени Ася Андреевна, та все изображала серьезное радение "сделать хозяину хорошо и со вкусом".
   За недолгие годы своего благоприобретенного богатства, Вениамин Борисович уже привык к тому, что все эти бедные, почти нищие художники, архитекторы, адвокатишки, инженеришки, которых он нанимал на ту или иную работу, все изображали на лицах эту ГОТОВНОСТЬ. Готовность сделать хорошо и на совесть.
   Но вся беда была в том, что совести у них у всех не было. А была одна только алчность. Содрать с дурака - хозяина.
   А Вениамин Борисович дураком быть не хотел.
   Поэтому всегда в конце разговора и при подписании бумаг, он просил наемных работников своих пройти побеседовать с начальником охраны.
   А тот рассказывал потенциальным халтурщикам некоторые факты из жизни Вениамина Борисовича.
   И это зачастую помогало.
   Некоторые, правда, отказывались потом работать и сразу уходили.
   Но те, что оставались, те потом сменяли выражение поддельной готовности "сделать хорошо", на неподдельное выражение боязни ответственности.
  
   - Шпалерой картины вешать будем? - спрашивал художник, теребя свою библейскую бороду.
  
   - Шпалерой нехорошо будет, - возражала Ася Андреевна.
  
   - А я во дворце Петра Третьего в Ораниенбауме так видел, там очень хорошо, - настаивал художник.
  
   - Надо делать одним стилем, - задумчиво говорила архитекторша, - косясь на хозяина.
  
   - Но и в одну линию, в единый ряд одинакового размера, мне бы тоже не хотелось, - говорил Вениамин Борисович, - простовато и прямолинейно будет.
  
   Сошлись на том, что прорисуют эскизы и с набросками идей снова приедут через неделю.
   Об авансе заикнулись было, но Вениамин Борисович пресек, - авансы только после пятидесяти процентов актированных работ в реальном их воплощении - ремонт, полотна и так далее...
   Ася с бородатым уехали какие то пришибленные и пристыженные.
  
   ..............
  
   Два дела сделал, осталось еще одно.
   Но где Геннадий?
   Без него это третье - сааме вкусное и волнительно желанное - никак не делалось.
   Задумал Вениамин Борисович зачать свой домашний театр.
   Как делали свои домашние театры с труппой из крепостных - стародавние русские помещики.
   Вениамин Борисович даже подумывал о том, чтоб перестроить один из флигелей своей усадьбы таким образом, дабы устроить там настоящий театр со зрительным залом как положено - с ложами, с ярусами, со сценой, с оркестровой ямой и с артистическими уборными за кулисами. Такой полноценный домашний театр Вениамин Борисович видел в Юсуповском дворце в Петербурге и тогда на него - на молодого аспиранта, такая роскошь иметь дома свой собственный театр - этакую игрушку - этакий мини-Кировский театр, произвела даже большее впечатление, чем восковые фигуры Распутина и князя Юсупова в том подвальном помещении, где по преданию совершилось знаменитое убийство.
   Вениамин Борисович мечтал, что набрав труппу, может сперва и на любительском уровне, вроде театра народного творчества, он поставил бы здесь несколько пьес из классики, обкатал бы труппу, а потом бы и начал ставить пьесы собственного сочинения. А для жителей города Бердска он бы устраивал бесплатные спектакли. И даже автобусом возил бы зрителей сюда в усадьбу за свой счет.
   Но сперва он хотел написать пьесу.
  
   Чтобы главной героиней в этой пьесе была бы жительница города Бердска.
   Его Мэри.
   Эта пьеса была бы о ней.
   Но без Гены он не мог работать.
  
   - Послали за Геннадием? - Вениамин Борисович еще раз спросил дворецкого.
  
   - Шофер вернулся, сказал, что господин Геннадий сегодня работает и днем придти никак не может, - ответил Алексей с почти неподдельным сожалением.
  
   Вениамин Борисович раздраженно махнул рукой, сделав знак Алексею, чтобы тот шел вон и погрузился в свои думы.
  
   - Мэри! Она будет приезжать к нему на каникулы. Она должна быть благодарна ему. Его девочка. Его мечта. Его Мэри.
  
  
   ....................................
  
   А Люсьен пригласил Мэри в театр.
   В Комеди Франсэз.
  
   Это оказалось почти рядом с ее квартирой - на улице Риволи.
   Люсьен сказал, что зайдет за ней в четверть восьмого.
  
   Мэри переживала, что не сможет одеться достаточно нарядно для такого выхода, однако ее опасения оказались напрасными, редкие дамы пришли в театр декольте и в бриллиантах, а основная часть публики приперлась одета чуть поторжественнее, чем те давешные кудрявые старушки из аэропорта Руасси, что по американской непосредственности своей повсюду рядились в джинсы с кроссовками, не забывая при этом красить свои сморщенные рты самой ярко-красной помадой, что продавалась во Франции.
  
   Давали классику.
   Лафантена.
   По сути, спектакль представлял собой череду из тех самых басен, что благодаря интерпретациям Ивана Андреевича Крылова были с детства известны любой российской школьнице. Можно было и с языком не напрягаться - всё было и так ясно и понятно. Разве что в нюансах.
   Особенно Мэри хлопала высокому негру, игравшему льва.
   Тот рычал так натурально, будто всю жизнь прожил в саванне в львином прайде, а не в благоустроенном буржуазном Париже. Вот что значат гены - зов предков! А какой то там Чехов еще предлагал генетически выдавливать из себя раба. Разве получится?
   Как там у Уэллса было в Острове доктора Моро? Обитатели колонии ежедневно пели заклинания - не хлебать рылом из корыта, не ходить на четвереньках... А как только кнут хозяина исчез - все мгновенно встали на эти самые четвереньки и тут же рылом - в корыто!
   Понравился негр Марине.
   Очень понравился.
  
   - А хочешь, пройдем за кулисы, я вас познакомлю? - предложил Люсьен.
  
   - А что? - слегка испуганно спросила Мэри, - разве это возможно?
  
   Люсьен объяснил, что выражение благодарности актерам в форме посещения их за кулисами - широко практикуется в странах, где свобода общения стала поведенческой нормой.
  
   - Ты ведь философ, - вспомнила Мэри.
  
   - Да, и Сартр мой любимый драматург, - кивнул Люсьен.
  
   Он о чем-то расспросил театральных служительниц, которые выглядели гораздо респектабельнее иных дам из партера, и им с Мэри показали на служебную дверь, что вела за кулисы.
  
   Льва звали Жан-Кристоф.
   Вблизи он оказался еще чернее, чем выглядел на сцене.
   Черный лев сидел в своей артистической уборной в компании двух белых актрис, и пил кофе. По всей видимости - черный кофе.
   Лев, вероятно привыкший к статусу театральной звезды, вальяжно и не вставая из кресла, принял поздравления Люсьена. И когда Люсьен представил ему Мэри, как "девушку из России", Жан-Кристов даже не соизволил оторвать своей задницы, но только улыбнулся и помахал своими двуцветными пальчиками - черными с наружной и розовыми с тыльной стороны ладони.
   Люсьен и Мэри легко влились в общий разговор.
   Поболтали о России.
   Лев и обе его подруги бывали в Москве и возбужденно закатывая глаза хохотали, вспоминая что-то интимно - забавное, связанное с этой поездкой.
  
   - Было так холодно! - скалился Черный Лев.
  
   - Водка и три верблюжьих одеяла, - смеялась одна из девиц.
  
   - Ночи трех собак, - смеялась другая.
  
   - Но вместо трех собак, приходилось брать в постель двух коллег-актрис, - смеялся Черный Лев.
  
   Недоумевающей Мэри Люсьен объяснил, что у эскимосов Аляски нет градуированной шкалы мороза, и степень холода на улице они измеряют количеством ездовых лаек, с которыми ложатся спать. Ночь с одной собакой - это относительно теплая ночь, ночь двух собак - это примерно минус тридцать по Цельсию, а уж ночь трех собак, это крайний антарктический холод.
  
   Люсьен предложил Жану-Кристофу поужинать вместе с ним с Мэри.
  
   - Окажите нам честь, - сказал Люсьен.
  
   Черный Лев ослепительно сверкнул рекламно-жемчужной дентальностью улыбки.
  
   - О-кей!
  
   ............................................
  
   У него был Мерседес.
  
   - Актеры Комеди Франсэз неплохо зарабатывают, - заметил Люсьен.
  
   - Это гонорары за съемки в кино и в рекламе, - ответил Черный Лев.
  
   - У них в России, - Люсьен кивнул в сторону Мэри, - Мерседес это новый символ новой эпохи.
  
   - Да, - согласился Жан-Кристоф, выруливая на Площадь Согласия и по большой дуге плавно огибая Египетскую колонну Наполеона, - старик Даймлер поставил своей дочери такой памятник, какого не смог поставить пожалуй ни один другой любящий отец во всем мире.
   Увидев недоумение на личике Мэри, Люсьен пояснил, что Мерседес - это имя дочери одного из основателей немецкой автостроительной фирмы.
   - А я была уверена, что Мерседес - это он, а не она, - воскликнула Мэри.
  
   - И что, в России все так думают? - расхохотался Черный Лев.
  
   - Да, - весело ответила Мэри.
  
   - Тогда, получается, что старик Даймлер построил своей дочке сомнительный памятник, - заметил Люсьен.
  
   - По крайней мере, для России, - согласился Черный Лев.
  
   .................................................................
  
   Ужинали в ресторане неподалеку от пляц д' Опера.
   Это был какой-то клубный ресторан, без обычных для туристов столиков подле окон с видом на Париж. Здесь наоборот, окна были занавешены светло коричневыми шторами, под цвет обоев, ковров и скатертей.
   Все здесь отличалось мягкостью.
   И ковры под шпильками туфель, и манеры официантов, и музыка, лившаяся из под мягких пальцев чернокожего тапера.
  
   Пили белое вино какого то небывало-удачного солнечного года, особо благотворного для известняковых склонов высоких пойм реки Роны.
  
   Мэри выпила пару бокалов и в легкой расслабленности внимала оживленной беседе мужчин.
   Они говорили об Америке, об американском кино и вообще, о пагубном влиянии всего американского на бедную французскую культуру.
  
   - Когда французы проиграли англичанам войну в Канаде и продали Луизиану, эти потери стали более пагубно судьбоносными, нежели проигрыш Наполеоном у Ватерлоо, - сказал Люсьен, - в восемнадцатом веке французы безраздельно отдали англо-саксам свободу формировать ту культуру Америки, что теперь, возвращаясь назад через Атлантику, так давит на нашу европейскую культуру.
   - Вы что то имеете против блюза? - сверкнул улыбкой Черный Лев, - вам больше по душе луизианская скрипочка с банджо?
   - В Луизиане от Франции кроме имени короля Луи в названии штата ничего более не осталось, - с сожалением заметил Люсьен, - а блюз это совсем не самое худшее, что идет к нам из Америки.
   - Мы были с гастролями в Калифорнии, Флориде и Нью-Йорке в прошлом году, - заметил Жан-Кристоф, - среди богатых интеллектуалов там теперь мода учить французский.
   - А у нас в России, - поспешно вставила Мэри, - в девятнадцатом веке весь Петербург, вся аристократия говорила, писала и думала по французски.
   - Франция еще возьмет над англичанами свой реванш, - пообещал Люсьен.
  
   - Потому что Франция это единственная в Европе независимая страна, - согласился Черный Лев.
  
   - Почему? - изумилась Мэри.
  
   - Потому что у нас свое ядерное оружие, - сказал Люсьен, - у немцев его нет, а у англичан оно американское и американцы всегда имеют возможность дистанционно выключить его.
   Мэри ничего не поняла, но ей все равно было очень интересно здесь с этими умными мужчинами, особенно после третьего бокала белого вина.
  
   Потом мужчины говорили о театре, о любимом драматурге Люсьена - Жан-Поль Сартре, о студенческой революции шестьдесят седьмого.
  
   Странно.
   А еще в России все всегда говорили, что французы ни о чем кроме любви и женщин за столом не говорят!
  
   О женщинах.
   Вернее об одной женщине.
   А еще точнее - о Мэри, они на самом деле говорили.
   Пять минут говорили, покуда она выходила в дамскую комнату.
  
   - Не хотите составить компанию, уговорить девочку на секс? - спросил Люсьен.
   - А что так? - переспросил Черный Лев.
  
   - Один я буду долго уговаривать, а вдвоем нам это удастся гораздо быстрее.
  
   - Ищите союзников для осады неподатливой крепости? - оскалился Черный Лев.
   - В любви, как на войне, - согласился Люсьен, - объединение усилий одной стороны ведет к более быстрой победе, а трофеев хватит на всех.
  
   - Я согласен, - кивнул Черный Лев.
  
   Когда Мэри возвращалась к их столику, взгляд Черного Льва не просто раздевал ее, он сканировал, он имел ее внутренности.
  
   - А не поехать ли нам теперь в Сен-Жермен? - сказал Черный Лев и многозначительно подмигнул.
   ......................................................................................
  
  
  
   Ангел и Солнце.
  
   1.
  
   Анжела нашла Рустама по его визитке.
   Она позвонила ему из переговорного пункта при их Бердском почтовом отделении, и Рустам, сразу обрадовано вспомнив ее, просто и решительно сказал - приезжай.
   В Москву из Бердска можно было доехать либо на электричке - это почти два с половиной часа, или на автобусе - что выходило и дороже и дольше, потому как теперь возле кольцевой дороги МКАД машины выстраивались в длиннющей пробке, в которой можно было простоять и час и два.
  
   Он встретил ее на вокзале.
   И первым делом тут же купил ей мобильный телефон.
  
   - Ой, - засмущалась Анжела, - зачем? Это ведь так дорого.
  
   - Зачем? - изумился Рустам, - это затем, чтобы мне не светиться другой раз по перронам да по вокзалам тебя встречая, а ты бы мне звонила как поезд приходит, а я тебе бы говорил, где я в машине сижу.
  
   - Еще будет следующий раз? - улыбнулась Анжела.
  
   - Будет-будет, - заверил ее Рустам, - я чую, что будет.
  
   Рустам чуял, потому что вспоминал об Анжеле.
   Не забывал о ней с тех пор, с той самой ночи, когда подвез ее от площади железнодорожного вокзала до улицы Матроса Железняка.
  
   Любовь...
   А вернее - сексуальность, то есть та компонента любви, на которой зиждется первоначальный интерес к особи противоположного пола, зиждется то самое изначальное, предшествующее любви притяжение, именуемое ВЛЕЧЕНИЕМ - сексуальность эта часто бывает основана на заведомом мезальянсе:
   Старик хочет молодую.
   Негр хочет белую.
   Богатый и образованный - хочет бедную и простенькую.
   Почему?
   Потому что ВЛЕЧЕНИЕ - оно и есть желание познать доселе неизведанное и непознанное. Желание взять не из своей корзины, где все уже перемерено и перепробовано.
   Да и в физике есть такой закон - opposites attract .
   Но Рустам не думал об этом. Это его друг - Вениамин Борисович, тот имел обыкновение покопаться в первопричинах собственной сексуальности. Это Вениамин Борисович - недобитый интеллектуал-гуманитарий смог объяснить свою извечную тягу к девушкам с развитым бюстом той причиной, что сам в младенчестве был лишенным материнского молока искусственником. Это вечно донимавший Рустама своими интеллигентскими рефлексиями Вениамин Борисович смог бы объяснить, почему богатого Рустама тянет к бедной худенькой девочке из города Бердска. А Рустаму - ему просто необъяснимо нравилась эта провинциальная смешливая простушка. Нравилась, и все тут!
   Нравился ее неподдельный смех.
   Нравился ее свежий, неиспорченный столичным развратом внутренний нравственный компас, что как тот прибор в самолете, определяет "свой-чужой", в жизни людей определяет категории "плохо и хорошо".
   То есть... То есть нравилась Рустаму ее душа. Ее душа, что изнутри окрашивала ее прелестные чистые глаза, ее личико, ее тельце, и делало их живее и привлекательнее всех тех загорелых тел, что словно бездушные зомби наполняли столичные клубы, казино, бары и дискотеки. Рустаму хотелось живых глаз. И он их нашел в лице Анжелы. А все эти - загорелый, из фитнес клубов и из соляриев - на все готовые бездушные стандартные, словно из рекламных клипов девичьи туловища - они его уже не возбуждали.
   Девушка любит парня.
   Парень не любит ее.
   Но девушка готова все отдать за его жизнь и свободу, лишь бы он был счастлив.
   Это тронуло душу Рустама. Так тронуло, что огромной нежностью вдруг наполнилось его сердце. Нежностью и желанием беречь и заботиться об этой девочке. Об этом полевом цветочке, случайно попавшем в магазин, торгующий роскошными голландскими розами...
   И Рустам, не сознавая того, что обязан Анжеле возвращением давно было уже утерянной способности чувствовать нежность и желание заботиться - просто хотел чтобы Анжела была теперь рядом. Он ощущал, как забытые юношеские чувства наполняли его очерствевшее сердце, и хотел чтобы это продолжалось. Она оживила его. Анжела оживила его черствое, загрубевшее среди неживых московских зомби - этих мертвых - хотя внешне и обманчиво живых - загорелых, с голенькими животиками девиц, словно вышедших из музыкальных клипов Эм-Ти-Ви - этих зомби, которые вот вот только вынут изо рта свою жевательную резинку Орбит и готовы сделать вам оральное удовольствие, которое они называют ЛЮБОВЬЮ....
   А она - Анжела, она не зомби.
   Она живая.
   Она приехала в Москву выручать своего парня, который сидит в тюрьме.
  
   - Анжелка, Ангел! - нежно сказал Рустам, - давай сперва я отвезу тебя вкусно накормлю, а потом начнем думать, что и как сделать с твоим Пашкой - Солнцем.
  
   2.
  
   Многие вопросы мог решить Сергей Петрович Гайдуков. На то и машина ему была положена с синей мигалкой, чтобы по встречной полосе, распугивая московских частников и чайников, мог он без задержки доехать из своей Жуковки до Белого Дома правительства.
   Таким людям, что могут решать многие вопросы - им необходимо хорошее питание, свежий воздух Подмосковья и качественное лечение в Кремлевке, если потребуется.
   И все это у Сергея Петровича было.
   Все это было, кроме уверенности, что такая жизнь будет длиться всегда.
   Что не придут и не отнимут.
   Либо коммунисты, либо бывшие кэгэбисты, либо озверевший народ, если случится какая нибудь заваруха с отключением электроэнергии.
   Придут и отнимут и дом в Жуковке, и квартиру на Кутузовском, и таунхаус на Филях.
   Или вовсе отнимут у него саму жизнь. Завистники и политические конкуренты.
   Поэтому находила порой на Сергея Петровича дикая хандра.
   И из даже покуда ничем немотивированного, но тем не менее, ничем не подавляемого страха, Сергей Петрович внутренне ударялся в какую-то свою религиозность, по которой он пытался привести свои отношения с высшими силами в некое подобие порядка.
   В церковь Сергей Петрович не ходил и в Бога - Иисуса Христа не верил. Не верил по причине того, что с детства не был научен, да и в университете преуспел в материалистических философских воззрениях - а оттого, как он сам понимал, и власть с богатством к нему пришли. Идеалистом бы был - ничего бы не заработал! Но тем не менее, острастка перед неведомыми и неподвластными его влиянию силами у Сергея Петровича была. На уровне диких древних языческих племен, что молились своему священному камню и приносили ему жертвы, дабы дал им удачу на охоте и хороший урожай корнеплодов.
   Но Сергей Петрович был все же слегка потоньше первобытных людей. Он думал, что не только в материальной жертве дело. На церковь пожертвовать - оно само собой - дело правильное и хорошее, но чтобы в баланс и в перемирие с высшими силами придти, нужно, как полагал Сергей Петрович, нужно еще и дела какие-то добрые поделать. Что-то такое сверх того, что делается ради денег и ради укрепления своей власти.
  
   Таким делом и оказалось - помочь одному бедолаге из Бердска.
   Бедолаге, связанному кстати говоря со знакомым Сергея Петровича с неким Любарским. С тем Любарским, что раскрутился на продаже редкоземельных металлов, а потом вдруг соскочил с бизнеса и залег на дно. Говорили, купил себе в дальнем Подмосковье старую усадьбу и живет чуть ли не как самый натуральный барин-крепостник.
  
   Сергею Петровичу позвонил Рустам.
   Когда Рустам звонил, Сергей Петрович сразу цепенел от ужаса, что - вот оно! Этот без тени сомнений отнимет у Сергея Петровича самое дорогое.
  
   - Помоги с дельцем одним, - сказал Рустам, - ты же нам немного еще должен!
  
   Кабы не эти напоминания о том, что он - Сергей Петрович кому то что то там должен, какой счастливой была бы жизнь! Но Но мандула инь-янь всегда будет двух цветов. Как и магнитный диполь всегда будет с плюсом и с минусом. И чем больше поле счастливого цвета, тем больше и поле цвета несчастного. Такова селяви, как приговаривала его франкоязычная дочурка Настька.
  
   ................................................................................
  
  
  
  
  
  
   Затерянный мир
   Mundos Perdidos
   Lost World
   Le Mond et Perdu
  
  
   1.
   В один прекрасный день, в городе Бердске собралась одна прекрасная компания.
  
   Как пелось в одесской песенке?
   "Там были девочки, Маруся, Роза, Рая... и спутник жизни - Вася шмаровоз"
  
   А как рассказывалось в притихших от страха спальных комнатах пионерских лагерей?
   "В одном черном пречерном городе был черный пречерный дом, а в этом черном пречерном доме была черная пречерная комната...."
  
   Не было в Бердске никакой черной-пречерной комнаты.
   И компания прекрасная вроде Маруси, Розы и Раи не собиралась специально в одном каком-нибудь специально подобранном помещении.
   Просто сам городок Бердск - был настолько мал и прост, что его можно было рассматривать, как пространство, достаточно ограниченное для того, чтобы вероятность столкновений помещенных в него объектов была достаточно большой.
   Вобщем - критическая масса необходимых для драмы героев была собрана в критически малом пространстве города Бердска.
   Оставалось только ждать начала цепной реакции.
  
   В город приехали и Мэри - она вернулась из Парижа и догуливала оставшиеся деньки зимних каникул, и Пашка - он только что чудесным образом досрочно освободился...
  
   А Генка, Вениамин Борисович, Анжелка - они всегда здесь были.
   Ждали, когда приедут главные действующие лица.
  
   .................................................
  
  
   А Вениамину Борисовичу приснился сон.
   Приснилась ему Мэри в красном платье.
  
   - Алексей, знаешь, что такое сон? - спросил Вениамин Борисович, когда дворецкий подал хозяину обычные для завтрака вареное "в мешочек" яичко, поставленное в серебряную рюмочку, круассан со свежим сливочным маслом, овсянку и кофе с молоком и с сахаром.
  
   - Не могу знать, ваше сиятельство, - со скромной почтительностью ответствовал Алексей.
  
   - А я вот подумал, - сказал Вениамин Борисович, - а я вот, сидючи вчерась за компьютером подумал, что сон это некая дифрагментация жесткого диска.
  
   И не глядя на бестолково хлопающего глазами Алексея, что терпеливо ждал, покуда хозяин докушает яичко, чтобы тут же забрать у него серебряные ложечку с рюмочкой-подставкой и подать салфетку, а потом сразу и кофе подпть, не глядя на своего раба, Вениамин Борисович продолжал, -
  
   - Думается мне, что сон это некая очистка мозга от временных - темпорари файлов и от ненужных кукис. И поэтому, не следует приписывать этому беспорядочному ночному мельканию картинок некие мистические и пророческие значения. Хотя...
  
   Вениамин Борисович отдал Алексею салфетку и принялся за кофе, -
  
   - Хотя, я не исключаю, что во временной, в оперативной памяти мозга есть некая функция анализировать стираемую информацию временных файлов и иногда во сне мы воистину видим нечто интересное. Потому как результат анализа - это суть новая информация. И эта новая информация может быть уже занесена на жесткий диск и быть там сохранена. Если успеешь запомнить ее в момент просыпания.
  
   Вениамин Борисович отхлебнул кофейка и спросил не оборачивая головы, - ты понял что нибудь, Алексей?
  
   - Никак нет, ваше сиятельство, - последовал ответ.
  
   - А знаешь, между прочим, что значат слова "спаси и сохрани" в той молитве, с которой миллионы миллионов не понимая значения этих слов, обращаются к Богу?
  
   - Не могу знать, вашество, - ответствовал Алексей.
  
   - Спаси и сохрани, это просьба выполнить команды сканировать и сохранить в памяти компьютера, - ответил Вениамин Борисович, вытирая губы и бросая салфетку на стол.
  
  
   Он думал о том, к чему бы это приснилась ему Мэри? Да еще и в красном?
  
   - Тоже мне, Леди ин ред в исполнении Криса де Бурга! - усмехнулся Вениамин Борисович, поднимаясь к себе в кабинет.
  
   А возле дверей кабинета он увидал своего главного охранника - мента Василия Сергеевича.
  
   - Случилось что? - спросил Вениамин Борисович, отметив на лице мента некую тяготившую его озабоченность.
  
   - Павел из тюрьмы вернулся, - ответил Василий Сергеевич.
  
   - Как это? - неподдельно изумился Вениамин Борисович.
  
   - А вот так это, - развел руками мент Василий, - за хорошее примерное поведение досрочно освобожден со всеми правильными бумагами.
  
   - Так ведь и половины срока не отсидел! - еще больше изумился Вениамин Борисович.
  
   - В том то и дело, - пожал плечами Василий Сергеевич.
  
   - Кто ж за него впрягся? - в задумчивости взял себя за подбородок хозяин усадьбы.
  
   - А кто его знает? Может ваши враги? - предположил Василий Сергеевич.
  
   - Не знаю, - как то неуверенно промямлил Вениамин Борисович.
  
   - И вот еще, - явно нехотя взялся за неприятную для него тему мент Василий, - Марина приехала на каникулы.
  
   - Что? - переспросил Вениамин Борисович.
  
   - Марина приехала на каникулы, говорю.
  
   Вениамин Борисович отвернулся, чтобы скрыть дрожь на губах, отвернулся и пройдя в глубь кабинета взялся было за хрустальный графин с дорогим коллекционным коньяком. Взялся и поймал себя на том, что задрожали у него не только губы, но и руки.
  
   - Позвоните Геннадию, пусть приедет, - сказал Вениамин Борисович и решил, что ему следует пойти прилечь.
  
   ......................................................................
  
   - А что папке своему привезла? - спросили девочки в магазине, - а что тете Маше привезла?
  
   Мэри проставлялась французским вином, сыром "камамбер" и конфетами.
   Девочки с дежурным одобрением рассматривали фотографии и ахали, когда узнавали хрестоматийные, известные им по программе телепутешествий места.
  
   - А это ты рядом с Эйфелевой башней?
  
   - А на самой башне была?
  
   - А это Диснейлэнд?
  
   - А это Собор Парижской Богоматери?
  
   - А на Елисейских полях была?
  
   Каждой товарке досталось по пакету с сувенирами.
   В каждом пакете - брелок в виде Эйфелевой башни, маечка ти-шортка с такой же башней на груди, демонстрационный флакончик духов и по маленькой стограммовой бутылочке вина.
  
   - Такую бутылочку моему Лёшке - он выпьет и тремя бутылками портвейна запьет, - расхохоталась Валя бухгалтерша.
  
   - А ты сама выпей, - посоветовала Ириша - продавец из отдела канцелярских товаров.
  
   - Так что всё таки папке с тетей Машей привезла? - спросила Оля Уралова - новая продавец-администратор. Олю приняли на работу уже после того, как Мэри уволилась. Но с Олей они были знакомы еще со школы - городок то маленький!
  
   - Папке свитер привезла чисто шерстяной, модный такой, красивый, можно на выход надевать, а тете Маше духи и плед очень теплый и красивый.
  
   - Молодец, - похвалила подругу Валя - бухгалтерша, - не забываешь своих.
  
   Когда уже выпили по два стаканчика "кисленького", как назвала Валя то французское вино из пятилитровой картонной коробки с крантиком, что Мэри выставила подружкам за первую сессию и за первый свой выезд заграницу, в общем, как выпили по два стаканчика, на улице под окнами магазина раздался незабываемый и неповторимый трубный зов итальянского клаксона. Такой сигнал стоял в Бердске только на одной машине - на красной гоночной копейке, принадлежавшей Пашке.
  
   - Жених за тобой приехал, - заметила Ириша.
  
   - Иди, уважь парня, - сказала Оля Уралова.
  
   И когда Мэри, попрощавшись с девочками, вышла на улицу, Валька все же произнесла недосказанное, -
  
   - А спонсору своему что она привезла? Небось портсигар чистого золота! Ему за все обязана!
  
   - Себя она ему привезла, - хмыкнула Ириша, подливая себе из картонной коробки.
  
   - А Пашка? - спросила Ириша.
  
   - А что Пашка? - цыкнула зубом Валька, - посадит она его сызнова в тюрягу, вот увидите.
  
   И девчонки принялись за картонку французского вина, ту что Мэри на самом деле купила в Москве в Елисеевском на Тверской - ведь не тащить же право - такую тяжесть из Франции!
  
   ...................................................................
  
   Пашка совсем не изменился. Даже не похудел. И даже волосами не поредел.
  
   - А я думала, вас там в тюрьме наголо стригут, - жуя резинку для придания лицу выражения надменной уверенности, сказала Мэри.
  
   - А я думал, ты забоишься, да не выйдешь, - сказал Пашка.
  
   - Я тебя забоюсь? - вскинула брови Мэри, - с чего бы это?
  
   - Да так, забоишься и всё, -
  
   -Нет, ты скажи, отчего это я должна была тебя забояться?
  
   - Ну да так, было с чего.
  
   - Ну с чего?
  
   - Сама знаешь.
  
   Мэри не ответила.
   А потом вдруг переменила тему.
  
   - Машинка то тебя дождалась! - сказала Мэри, ласково погладив черное торпедо приборной панели.
  
   - Машинка то дождалась, - угрюмо пробурчал Пашка, - машинка вернее многих баб будет.
  
   - Если ты на мой счет, - хмыкнула Мэри, - то напрасно! Я тебе никаких авансов и облигаций не давала.
  
   - Каких еще авансов и облигаций? - в раздраженном недоумении вскинулся Пашка.
  
   - Ну, так говорят, - с мягким сожалением, будто она разговаривает с маленьким, проговорила Мэри, - авансы не в смысле денег, а в смысле обещаний. И давать облигации, это тоже самое, значит обещать. В смысле, я, Пашка, тебе ничего не обещала.
   - Нахваталась там в Москве да в Париже словечек, крутая стала, где уж нам! -
   в растяжку промычал Павел, - нам значит, надо чего попроще? Так? А тебе, значит, надо крутого, чтобы француз или москвич? Поэтому ты мне и не давала этих, как их - квитанций, тьфу, ваучеров...
  
   - Дурак ты, Пашка, - беспомощно всплеснув руками, проговорила Мэри, - дурак!
  
   - Да, дурак, что тебя полюбил, да о тебе там на зоне почти год каждый день думал, как о жене своей.
  
   - Как о жене? - снова всплеснула руками Мэри, - да я разве тебе обещала?
  
   - Да ты потому и не обещала, потому что ты...
  
   Пашка запнулся.
  
   - Ну кто я? Говори! - Мэри ухватилась за последнюю фразу, - ну, скажи, кто я?
  
   - Ты расчетливая, ты холодная, ты и в школе никого не любила и потом.
  
   Слова с трудом давались Павлу, он ритмично ударял обеими руками по рулю и раскачиваясь в своем водительском кресле, глядел не на Мэри, а на капот перед собой.
  
   - Ты расчетливая, ты все ждала, что придет крутой, круче всех нас, мы ведь Бердские что мы для тебя? Так - грязь под ногами! А тебе нужен крутой. Так ведь? А я тебя с седьмого класса любил. Тебя одну.
  
   - А сам с парикмахершей по вашим бандитским саунам разъезжал, - вставила Мэри.
  
   - И разъезжал, а что такого? - вскинулся Павел, - ты же не хотела быть со мной, а я здоровый парень, мне женщина нужна, жена.
  
   Замолчали.
   Сидели, прислушивались к стуку капель по железной крыше гоночной "копейки".
   И редкие прохожие, узнавая Пашкину машину и его знаменитую в их городке спутницу, спешили теперь быстрее пройти мимо и не выказать объяснявшимся в приметно-красной машине своего любопытства. Пашка, он ведь может выйти, да и по морде дать! Тут все его крутой нрав знали и уважали.
  
   - А почему ты за меня решил, что мне нужен ты? - стараясь говорить спокойно и рассудительно, спросила Мэри, - любовь ведь это свободное решение двоих, а не одного!
  
   - Так ведь потому что я тебя дуру спасти хочу! - почти закричал Пашка.
  
   - Не ори, напугал! - уже совсем не по - парижски, а скорее по-бердски шикнула на него Мэри, как шикают на своих зарвавшихся мужиков здешние женщины.
  
   - Ладно, - уже опустив тон пониже, отмахнулся Пашка, - я ведь всю жизнь тебя спасти хотел от врагов, от беды. В мечтах всегда спасал. И теперь носом чую, беда тебе выйдет с этой Москвой, зачем вы девки в нее только лезете? В Москву в эту!
  
   Снова принялись тихо слушать стук дождя.
   Долго молчали, покуда дождь не кончился.
   А потом солнце выглянуло и вдруг голубь сел на капот - прямо пред Пашкины и Маринкины очи.
  
   - Я за тебя просто лучше знаю, с кем тебе по жизни лучше и легче будет, - выдавил из себя Пашка.
  
   - Что? - тихо изумилась Мэри, - ты и вправду считаешь, что в этом говнище я какому-нибудь местному уроду-алкоголику детей буду рожать? Ты что! Ты и вправду так думаешь? Да ты хоть издали то жизнь настоящую видел не по телику, а взаправдашнюю? Ту жизнь, где машины не копейки, как у тебя, а настоящие, где квартиры не хибара твоя двухкомнатная живопырка, а дома с оранжереями, с бассейнами? Ты что? И вправду думал что мне ЗДЕСЬ ЛУЧШЕ БУДЕТ? Ты меня с Анжелкой парикмахершей наверное перепутал...
  
   Мэри не договорила.
   Тяжелая, хлесткая оплеуха, отвешенная тыльной стороною Пашкиной ладони прервала ее горячий монолог.
  
   - Всё, иди, - сказал Пашка, - иди, чтоб я тебя больше не видел!.
  
   - Всё, больше ты меня никогда не увидишь, - прошептала Мэри, платочком вытирая разбитую губу и захлопывая дверцу.
  
   ................................................................................
  
  
  
   И вот пришло Генкино время.
   Он еще пол-года назад, как подружился с Вениамином Борисовичем, да как стал ходить сюда в усадьбу, заранее предвкушая, все рассчитал, как Мэри приедет на каникулы, да как придет к хозяину с обязательным визитом.
   Генка все заранее рассчитал.
   И был к этому долгожданному для себя событию полностью готов.
   Генка знал, как и когда нужно спрятаться в огромном шкуфу-купе из которого будут видны все-все подробности интимных прикосновений.
   Столь волнительных для Генкиного воображения прикосновений старика к нежному юному тельцу Мэри.
  
   Генка был настоящим охотником.
   Он умел долго-долго ждать.
  
  
   2.
  
   - Ну что, послали-таки за Геннадием? - спросил Вениамин Борисович.
  
   Вениамин Борисович не находил себе места.
   Буквально не находил.
   Его колотило словно в лихорадке.
  
   Как же!
   Мэри в городке.
  
   Не хотелось ни жасминового чаю, ни кофе с ликером.
   Не радовали новые фильмы, присланные по подписке, не хотелось даже распаковывать новых книг, что Вениамин Борисович регулярно заказывал себе через Интернет-магазин, и которые лежали теперь не распакованными в его кабинете..
   Ничего не хотелось делать.
   Он ни на чем не мог сконцентрировать свои волю и внимание, потому что мог думать только о ней. И говорить мог только о ней. А ни с кем, кроме Геннадия говорить о ней он не мог.
  
   - Послали за Геннадием? - повторил свой вопрос Вениамин Борисович.
  
   - Уже час, как шофер уехал, - почтительно склонив голову ответил Алексей.
  
   - Я буду в кабинете, - сказал Вениамин Борисович и зашаркал вверх по лестнице.
  
   - Тоже мне, любовник, - подумал про своего хозяина Алексей. Подумал, но ничего не сказал. Ему не положено было что-либо говорить, покуда его не спросят.
  
   .........................................................
  
   Вообще, уговор между ними был.
   Когда Мэри уезжала поступать (на этот раз уезжала чтобы поступить стопроцентно), они договаривались, что на каникулах она непременно приедет и нанесет визит.
   Двусмысленный визит двусмысленной благодарности.
   Вениамин Борисович не любил по своему характеру вспоминать те моменты своей жизни, когда испытывал неловкость.
   Он даже в фильмах, когда герой попадал в неловкое положение, даже в фильмах - он убирал в таких местах звук и включал быструю перемотку.
   И тот момент, когда Мэри, голенькая сидела у него в его спальной, в его постели и спросила, так наивненько спросила, - ну что? Я теперь уже отработала за поступление? - тот момент он тоже хотел промотать без звука.
  
   Как же теперь они увидятся с ней?
   И как же он скажет ей о своей страсти?
   О своей любви?
   О том, что он полгода мечтал о том, чтобы губами, чтобы руками прикоснуться к ее нежной груди.
  
   Теперь она в городке.
   Будут ли они нынче вместе?
  
   - Все зависит оттого, насколько он - Вениамин Борисович ей теперь нужен, - подсказывал старику его старческий разум.
  
   Полгода в Москве это большой срок.
   За полгода иная девушка набирается очень большого опыта.
   А Мэри - она такая красивая.
   Рустам говорил, что у нее были проблемы, и что он их разрешил.
   Вениамин Борисович верил Рустаму.
   Были проблемы?
   Но какие проблемы - Вениамин Борисович выспрашивать не стал.
   Разрешил? Ну и ладушки!
   Может, теперь сама расскажет, что это были за проблемы.
  
  
   Вернулся шофер.
   Сквозь приоткрытую в кабинете форточку Вениамину Борисовичу было слышно, как тяжелый пульман-мерседес прошуршал внизу по гравию, и как глухо стукнула дверца.
   Один раз? Одна дверца? Не две?
  
   Вениамин Борисович терпеливо выждал паузу.
   Не стал звонить дворецкому.
   Не должны слуги видеть смятения чувств в своем хозяине.
   Иные английские аристократки при своих дворецких могли голыми ходить, и не от бесстыдства, не от утраченной целомудренности или какой-то особенной развращенности. Просто эти аристократки ставили своих слуг не выше охотничьих собак. Они их не почитали за людей.
  
   - Ну что? - спросил Вениамин Борисович, когда красная глупая рожа Алексея снова появилась в дверном проеме.
  
   - Господина Геннадия нигде не нашли, а записку госпоже Марине передали, - смиренно молвил дворецкий.
  
   Кем он был до работы в усадьбе?
   Ах, да! Он же был администратором в привокзальном ресторане. Он официанток гонял, - Люба обслужи этот столик, Катя беги, догоняй, у тебя клиенты не расплатившись ушли, Оля, зайди ко мне в кабинет, отсосешь у меня по быстрому... Сам из официантов вышел. За то и нанимали его в дворецкие. Умеет и за буфетчика и за официанта, и за заведующего кухонным производством - мяса, фруктов закупить, А в случае если повар заболеет, и за повара сможет.
  
   - А ответ госпожа Марина не передала?
  
   - Никак нет, ваше сиятельство, не передала.
  
   В своей записке - надушенной мужскими духами Pasha de Cartier, Вениамин Борисович писал ей стихами:
  
   ...Забудет мир меня, но ты
   Придешь ли, дева красоты,
   Слезу пролить над ранней урной
   И думать: он меня любил,
   Он мне единой посвятил
   Закат печальный жизни бурной!
   Сердечный друг, желанный друг,
   Приди, приди: я твой супруг!
  
   Лучше не напишешь.
   И еще приписал уже по французски:
   Tu deviens responsible pour toujours de ce que tu as apprivoise.
  
  
   А она не потрудилась и ответной записочки в три словечка прислать.
   Хоть бы и белым нерифмованным стихом!
  
   .....................................................................
  
   А Мэри, вообще то не забыла Вениамину Борисовичу подарок купить.
   Не забыла.
   Еще гуляя по рю ля Фойетт, в витрине одного из ювелирных магазинчиков, коих в районе между метро Кадет и метро Пуассон - целая россыпь золотая, увидала прищепку для галстука. В виде чертика, летящего на метле. А в глазу у чертика - черный камешек.
   Ходила, все переживала - не решалась купить.
   Вроде и дорого - почти триста евро, а с другой стороны, не ти-шортку же ему дарить с Эйфелевой башней на груди!
   И ничего не подарить - нехорошо.
   Неблагодарность в этом будет черная.
   А подарить дорогой "кадо", не усмотрит ли Вениамин Борисович в этом какого то намека на некое ответное чувство? Не обольстится ли понапрасну? Не спровоцирует ли она его?
   И посоветоваться было нескем.
  
   Решилась-таки купить эту прищепку в последний день.
   Люсьен с Черным Львом подарили ей шестьсот евро, и она все же поехала до метро Кадет и купила эту прищепку с чертиком.
   В том и будет намек, де чёрту - чёртика.
   ...
  
   Вениамин Борисович принялся-таки распечатывать пачки с присланными книгами.
   Надо было чем-то занять себя.
   А иначе так можно было с ума сойти.
   Вот новое издание Цвейга.
   Вениамин Борисович раскрыл книгу и вдруг вспомнил, как Мэри сказала ему однажды, что ей нравится смотреть, как он берет книги. Что так в их городке никто книг в руки не берет.
   Он отложил Цвейга и достал из пакета следующую книгу.
   Это был сборник рассказов О'Генри.
   Вениамин Борисович раскрыл книгу и принялся читать из середины.
   Чтение захватило его.
   То была давно известная ему новелла про то, как двое влюбленных супругов, верных, но бедных, ради того, чтобы сделать своей половинке достойный подарок - жертвуют самыми дорогими своими достояниями. Муж продает часы, а жена отрезает и продает свою роскошную косу...
  
   Вениамин Борисович вздохнул.
   Мог бы он так?
   Отдать всё.
   И усадьбу свою, и банковские счета?
   И первая жена, и Нателла, из-за которой он развелся с женой, и аспиранточка его которая помогла забыть Нателлу, все они всегда называли его эгоистом.
   А он сам?
   А сам он считал себя эгоистом?
   Нет.
   Дело не в том, можешь ли ты отдать последнее, а в том, создаст ли тебе природа казус белли - то есть, будет ли основание для того, чтобы отдать последнее?
   Сперва надо получить от природы этот дар, или эту болезнь, при которой ты готов отдавать последнее.
   А была ли в жизни у Вениамина Борисовича такая сильная любовь, при которой он был способен на такое?
   Наверное, нет.
   Но ручонки то дрожат.
   И губы дрожали, когда Алексей давеча докладывал, что приехала.
  
   ...
  
   Приехала.
   Да, всего то пять месяцев дома не была, а сколько изменений!
   Вот и чужие вещи уже в доме.
   Тети Машины вещи.
   Раньше, когда Мэри с папкой вдвоем жили, что? Разве Мэри не знала, что папка с тетей Машей встречаются? Знала. Да и весь городок их знал. А теперь вот приехала, в квартирке все прибрано, в холодильнике обед сготовленный, а самой тети Маши нет - к себе убежала, только вещички ее аккуратненько сложенные - повсюду видать, как явный признак того, что она здесь теперь живет. Они, эти ее вещички - как пахучие метки, что кошки оставляют помечая свою территорию.
   Мэри взгрустнулось немного.
   Но взгрустнулось неосознанно, потому как в силу юности своей не могла она сформулировать причину этой грусти - что каждое заметное изменение, происходящее с твоими близкими, это очередной шаг к неизбежной их потере, что ждет нас в конце.
  
   Вобщем, приехала.
   Папка обрадовался.
   Принарядился, гладко-чисто выбрился, белую рубаху выглаженную под свой самый нарядный джемпер надел.
   - Так чего тетя Маша к ужину то не придет? - спросила-таки Мэри.
   - Да, дела у нее на своей квартирке, - засмущавшись махнул рукою папка, - надо и там порядок навести, то да сё.
  
   Ну ладно, пусть старики себе стесняются на здоровье, решила Мэри, сама то недолго дома гостить собралась, каникулы уже кончаются, послезавтра уже назад в Москву надо ехать.
  
   - Как Василий твой поживает? - спросила Мэри, перебирая безделушки на своем еще со школьных лет столе, что новой хозяйкою были бережно сохранены. И пластмассовые трансформеры, и маленькие человечки из шоколадных яичек "киндерсюрпризов" - все детские безделушки стояли там, где Мэри их оставила почти полгода назад.
  
   - Василий? - переспросил отец, - а что Василий! Служит Василий. Раньше государству служил, а теперь вот барину.
   Папка как то нехорошо вздохнул. И было в этом вздохе неодобрение того, о чем он говорил.
   - Василий дом покупает в Рождествено. Пятнадцать верст от Бердска. Дорогой домина. Прям на берегу Тёмы с участком соток пятнадцать, не меньше. Видать неплохо ему барин за службу отваливает. Небось государство по стольку ему не платило.
   - Ну и что? - ожидая какой-либо морали, переспросила Мэри.
   - А то что в народе говорят, от трудов праведных не построишь палат каменных, - ответил отец.
   - Вижу, ты с ним больше не особо дружишь, - заметила дочка.
   - Да он сам со мной не шибко теперь дружить хочет, - махнул рукой отец, - не знаю, что-то у нас как то врозь разъехалось.
   - Ну да теперь у тебя тетя Маша, - утешительно заметила Мэри.
   - Да уж, - как то безрадостно согласился папка.
  
   Потом сидели пили чай подле телевизора. Чай с тортом "птичье молоко", который Мэри брала в Елисеевском.
   Папка спрашивал про университет, про поездку во Францию.
  
   И вот какая штука.
   Разве расскажешь всю правду?
   Всё самое главное разве расскажешь?
  
   И про Левку с Аркадием, и про Люсьена с Черным Львом?
   Где ж она близость и взаимопонимание?
   Старику своему как ребенку - рассказать можно только то, что пишут о жизни в сказках для детей самого младшенького возраста.
   Адаптированный рассказ.
   Рассказ в самоцензуре.
   Все нормально. Хожу в университет, делаю уроки, ем мороженое, хожу с девочками на каток... Во Франции смотрела Лувр, была в Версале, ездила в Диснейлэнд...
   И всё!
   А про все остальное - нельзя рассказывать.
  
   И интересно.
   А была бы мама жива?
   Рассказала бы ей про Левку с Аркадием и про Люсьена с Черным Львом?
   И самое главное - рассказала бы про Вениамина Борисовича?
  
   - К Вениамину то, к барину то пойдешь, спасибо сказать? - спросил-таки отец.
   - Завтра пойду, - ответила дочка.
  
  
   ..................................................................
  
  
   3.
  
   Странная зима.
   Январь - пора Крещенских морозов, а на улице плюс шесть.
   Свихнулась совсем природа!
   Пашка подъехал к своей блочной двухэтажке - глядь, на лавочке под детским грибочком Анжела сидит.
   В смешном таком красном бархатном берете.
   И сумочка на коленках.
   И дурацкие цветы в целлофане.
   И протягивает ему цветы эти дурацкие, и робенько так улыбается, как бы заискивая.
   - Это тебе.
   - На кой хрен мне они?
   - Я тебя поздравляю, с освобождением.
   - Я чё тебе, баба, что ты мне с цветами!
  
   Замолчали.
   Анжела насупилась.
   Задышала часто-часто.
  
   - Слушай, не люблю я этого, - недовольно воскликнул Пашка, - ты это кончай тут эмоции разводить, как будто в сериале.
  
   Анжела не удержалась, ткнулась носом Пашке в плечо, заревела.
  
   - Да-а-а, а это ведь я хло... хло... хлопотала, чтоб... чтоб... т... т... тебя вып... выпустили... Я, а не эта твоя Мэри. Ей на тебя наплевать этой Мэри твоей, а я...
  
   - Слушай, всё уже сказано давным-давно, - Пашка крепко взял Анжелу за плечи, больно сдавил пальцами, так, что даже сквозь пальто потом синяки, наверное остались, отстранил ее от себя и даже потряс немного для убедительности, словно плодовое дерево в пору сбора урожая, - слыш, чё говорю, ты это кончай! Кончай за мною бегать. Я все равно на тебя болт забил с прибором. Поняла? И канай лучше отсюда, не нужна ты мне.
  
   Цветы в дурацком целлофане так и остались лежать на растресканном дворовом асфальте.
   Их потом синюжная пьянчужка и воровка Валька Тимофеева подобрала и у себя дома в банку трехлитровую, что у ней заместо вазы была - поставила.
  
   А Пашка придя домой плюхнулся мордой на диван и лежал так целый час, недвижимый. И мать боялась к нему подойти, и на цыпочках передвигалась по кухне, боясь нашуметь.
  
   А Анжелка...
   А Анжелка шла по улице Матроса Железняка и ревела.
   Ревела, ни на кого не обращая внимания, не здороваясь со знакомыми - ибо шел ЗИМНИЙ дождь, и редкий житель Бердска выходил в такую пору на улицу.
  
  
  
   Ну что?
   Пора нашей Мэри идти на свиданку к олигарху Вениамину Борисовичу?
   А то он уже и презервативы на всякий случай под подушку положил.
  
   А любовь?
   Некоторые люди считают, что неразделенная любовь - очищает и возвышает.
   А некоторые люди вообще в нее - в любовь в эту самую не верят.
   Что такое любовь?
   Эссенцированное влечение?
   Но почему тогда влекомый - бывает готов на гибельное для себя самопожертвование?
   ...
  
   Вот такие дела, коммунисты села!
  
   ...
   И во что нарядиться?
   И наряжаясь, не допустить в этом деле двусмысленности...
   Однако, в любом случае, красивое белье надеть надо обязательно.
   Вениамина Борисовича, естественно ничем не удивишь, это не в магазин к девчонкам с вином в картонке, да с пакетиками парижских леденцов! Это к девчонкам можно заявиться в дешевой нейлоновой курточке из ТАТИ и те визжать от восторга станут.
   А Вениамин Борисович он насмешник. Он прицепится и примется обсуждать.
   Ему на язычок лучше не попадаться, и лучше не давать ему повода для его язвительных острот.
   Поэтому, одеться надо было скромно, но и с тайным вызовом, де она теперь не та уже провинциалка, с которой можно делать все что угодно - по наивности ее и несмышлености.
   Теперь Мэри сама кой - чего повидала. И людей, и зверей.
   И Аркашу с Лёвкой, и Люсьена с Черным Львом.
  
   Оделась не для суаре (и тем более не для суаре с романтическим значением), а как в ее Мэри понимании, молодая студенточка Сорбонны должна быть одетой для первого свидания со своим сверстником-студентом, чтобы с одной стороны показаться и модной и стильной, а с другой стороны, если свидание не задастся, то разбежавшись со своим "мек"*, не выглядеть выряженной для театра дурой, и чувствовать себя в городской круговерти совершенно раскованно и свободно.
   Поэтому, ничего лучше черных джинсов с черным облегающим свитерком по погоде - она придумать и выдумать не смогла. А под джинсы - новенькие сапоги на высоком каблуке. И к джинсам еще и спортивная куртка.
  
   Мэри крутилась перед зеркалом.
   Мутное оно какое-то у них с папашкой зеркало в этом еще при маме давным-давно существовавшем, а для Мэри, как бы вечно существовавшем шкафу.
   Мэри, когда они в школе Чехова проходили, знаменитый монолог про "многоуважаемый шкаф" - как раз к их этому старому шкафу привязывала мысленно.
   И только вот теперь обратила внимание, какое зеркало мутное. Ничего в нем и не разглядишь!
   А еще с раннего - прераннего детства зеркало это у нее ассоциировалось с черным шерстяным платком, которым тетя Маша - соседка занавесила его, когда мама умерла.
   Может, с той поры и помутнело зеркало?
  
   - Пап, давно пора мебель бы новую купить! - крикнула Мэри отцу, сидевшему на кухне в обычном для него домашнем гарнитуре - голубая с огромной проймой майка, какие только в бывшем СССРе шились, да продавались "для дальнейшего неуклонного роста благосостояния трудящихся", да штаны - треники спортивные.
   - И как тут перевоспитать таких стариков, - думала Мэри, тяжело вздыхая, - как их перевоспитать, чтобы научились сами себя уважать, да не выглядеть обсосами, а по-европейски?
  
   - Куда собралась? - дежурно спросил папашка.
  
   - Пойду прогуляюсь, - ответила Мэри так, чтобы и не соврать, но чтобы и правды не сказать.
  
   - Ну-ну, - ответил папашка.
  
   Сам то не глупый, сам - то прекрасно знает, куда она собралась.
   Да и Василий ему расскажет.
   Или не расскажет? Они ведь поссорились, кажется.
   Ну, так тетя Маша расскажет обязательно.
   Хотя, тетя Маша в усадьбе у Вениамина Борисовича не так информирована о гостях хозяина, как его главный охранник мент-Василий. Тетя Маша может и не узнать о том, что у Вениамина были гости.
   Ну да Мэри это уже все равно.
   Если и узнают - что здесь такого!
   Весь город уже давно у ней за спиною судачит - разве она не знает этого?
  
   Еще раз оценила себя в мутном старом зеркале.
   Стройная, гибкая, стильная.
   Попочка кругленькая, ножки длинные. Грудь высокая.
   Светлые естественного цвета волосы мягко падают на плечи и с черным свитерком - смотрятся превосходно.
   Мэри в Париже в этот раз отчетливо усекла для себя, что истинные парижанки как раз и одеваются однотонно и стремятся больше к черному. А в цветастом и крикливом ходят разве что румынки, болгарки, полячки и итальянки с американками. А японки и китаянки, которых на улицах и в кафе Парижа тоже пруд-пруди, те хоть и в однотонном, но все больше в светленьком - в белом, в светло-светло сером...
   А парижанки, истинные "париго", а не "ржавые гвоздики - провинциалки", как смеясь, говорил Люсьен про девчонок из Прованса и из Бретани, что понаехали в Париж за своим счастьем (ровно как и она - провинциалка из Бердска в Москву), а истинные парижанки - "париго", они одевались всегда в черное - джинсики, брючки черненькие, свитерочки, пиджачки-жакеты... И только порою золотое украшение поверх свитерка выпускали - католический крестик или шестиконечный израильский магендоид.
  
   Подарок - "бон кадо"* прихватить не забыла.
  -- мэк - парень, дружок (фр)
  -- бон кадо - подарок (фр)
  
   И еще...
   Теперь у нее свой телефончик.
   И здесь в Бердске он с роумингом от московской сети "билайн".
  
   Вениамину Борисовичу позвонила, когда вышла на улицу.
   Незачем папашке знать про этот ее взрослый секрет.
  
   ..........................
  
   Вениамин Борисович не то чтобы вздрогнул.
   Волна какого-то счастливого содрогания пробежала по его телу, когда позвонила ОНА.
  
   Что такое неконтролируемое счастье?
  
  
   По внешним признакам, счастье можно отличить, когда не можешь контролировать эмоции.
   Когда тебе просто ХОРОШО, ты можешь улыбаться, насвистывать мотивчик, почесывать живот, урчать... Но все эти действия находятся под контролем головы. Подумал - и перестал насвистывать. Подумал - и перестал урчать. А вот когда ты счастлив, ты совсем иной, ты не соображаешь, что вытворяют руки и ноги. И когда ты счастлив, неконтролируемые сознанием волны сладостных мышечных сокращений пробегают по спине, по всему телу. И тело твое содрогается в счастливых рыданиях.
   Оргазм?
   Оргазм это и есть то эссенцированное счастье, и пик его не обязательно совпадает с моментом завершения любовных фрикций.
   Вот позвонила ОНА - и волна пробежала по спине Вениамина Борисовича.
   И он вдруг почувствовал некое что ли очищение.
   Будто был грязным, и грязь эта тяготила его - и вот омылся. ОблЕгчился...
  
   Придет.
   Через час она придет.
   Она попросила прислать за ней машину с шофером к почте-телеграфу, что на улице Красноармейской.
   Пол-часа машине туда, пол-часа машине назад.
  
   Вениамин Борисович принял душ, побрился, надушился-напомадился.
   Долго-долго выстригал длинные волоски, торчавшие из ноздрей.
   Потом прошлепал в свой громадный - с иную однокомнатную квартиру - шкаф-купе.
   Свет автоматически зажегся и в больших от пола до потолка зеркалах Вениамин Борисович увидал себя. Старика с тоненькими волосатыми ножками.
   Черное?
   Надеть черное?
   Черное с белым!
   Седина с белой рубашкой и с черным костюмом...
   Словно в гроб... Клиент для похорон...
   Но ведь у него же праздник!
   Красное...
   Красная шелковая рубаха и белые слаксы?
   Что он - цыган что ли?
   Еще золотую серьгу в ухо не хватало.
   А что?
   Теперь это модно у молодых. Пирсинг, татуировки.
   Но татуировку за сорок минут до ее приезда делать уже поздно, как и уши прокалывать тоже!
  
   Надел белые слаксы и черную шелковую рубашку со свободным воротом.
   Стал похож на американского итальяшку, на мафиози из гангстерского фильма.
   Но это лучше чем цыган или чем старик - клиент для похорон в похоронном костюмчике.
  
   Вышел в спальную.
   Стенка шкафа-купе автоматически с легким жужжанием электропривода задвинулась вслед за ним.
   Прошел в гостиную.
   Нервно налил себе четверть стакана ирландского виски.
   Выпил.
   Сколько осталось до ее приезда?
   Минут двадцать.
   - Я с ума сойду, - сказал он сам себе, - с ума сойду.
  
   ..................
  
   Шофер Саша... Александр Афанасьев, который до того как в усадьбу к Вениамину Борисовичу попасть - работал в Бердске пожарником, тоже теперь видать получил инструкции по хорошим манерам.
  
   Подъехал, вышел из машины, обошел ее по кругу, раскрыл перед Мэри заднюю дверцу, закрыл аккуратненько, и только потом сел обратно за руль.
  
   Сидеть на заднем сиденье было очень хорошо и уютно.
   И по бердским ямам и ухабам - лимузин плыл ровно и неслышно, как если бы это были не бердские ямы и ухабы, а брусчатка площади Согласия - Пляц де ля Конкорд...
   Мурлыкала какая то радиостанция. Европа Плюс что ли?
   Вот эту песню она в машине у Люсьена слышала несколько раз.
   Люсьен...
   Сказал, что в мае на пасхальные каникулы обязательно приедет в Москву.
   Вот теперь и у нее, у Мэри есть СВОИ друзья в Париже.
   Раньше, еще год назад - только мечтала об этом.
   А теперь - а теперь, хочется новых поездок, новых друзей.
   Рассказать об этом Вениамину?
   Рассказать?
   Она едет сказать mersi.
   Merci pour tout
   Merci pour un bon debut*
  
   А ведь если ему рассказать - он будет ревновать.
   Будет ревновать.
   Но главное.
   Как ЕМУ ОТКАЗАТЬ?
   Как ему отказать?
   Разве это благодарность благодарной девочки?
   Бон кадо в виде золотого чертика - это ведь не адекватная цена за бон дебю!
  
   Вот уже на Московский тракт выехали.
   Сейчас мост через Тёму переедем, а там поворот направо, потом длинная аллея и усадьба.
  
   А может отдаться ему?
   В последний раз!
  
   .......
  
  -- спасибо за всё, спасибо за хороший старт (фр)
  
  
   .........
  
   А Пашка тоже одевался.
   Одевался, вспоминая, как видел уже нечто подобное в американских кино.
   Надел десантный тельник, поверх него - свитер зеленый с погончиками, что в Питере в магазине "Солдат удачи" в позапрошлом году купил. Штаны камуфляжные, куртку, шапку с козырьком, типа кепи - тоже камуфляжную.
   Потом морду десантным макияжем красить принялся.
   Для порядка.
   Нет, не просто для порядка, а потому что в ритуале в этом есть своя тайна.
   Африканские воины, да и индейцы, идя на охоту или на войну, тоже морды красили. И пока мужик харю себе малюет, он внутренне готовится.
   Вот баба - она когда на вечеринку идет.
   Она харю себе красит.
   Она тоже охотница.
   Идет мужика ловить.
   Красит харю себе и внутренне настраивает себя на удачу.
   Входит в тайный когерентный альянс с природными колебаниями, ответственными за ее удачу.
   И он - Пашка - вот теперь тоже должен совершить этот обряд.
   Как это делали индейцы и африканские пигмеи, идя охотиться на слона.
  
   А Пашке удача нынче нужна.
   Нужнее чем иной вдове или разводке, когда та в клуб на танцы жениха ловить отправляется вся в безнадеге предыдущей серии обломов...
   Пашке сегодня сорваться никак нельзя.
  
   Взял нож охотничий.
   И старое дедово ружье двуствольное, то, что так и пролежало без дела в дедовом гараже и весь бандитский Пашкин период, и два обыска, что менты так поверхностно делали, в первый раз по бандитским Пашкиным делам, а второй раз, перед нынешней его посадкой, когда его в усадьбе у Вениамина подстрелили.
  
   Эх, хорошие раньше "тулки" делали. Все эти "вертикалки" нынешние безкурковые - баловство!
   А эта дедова "курковочка" двенадцатого калибра - короткоствольная, даже обрезать не надо, сама с неотстегнутым даже прикладом - под ватником, или под тулупом - и не видна!
   Дед раньше все патроны сам снаряжал. Взвешивал дробь, порох мерным стаканчиком отмеривал. А теперь в магазинах патроны и испанского производства, и немецкого!
   Пашка залюбовался.
   Под прозрачным пластиком гильзы была хороша видна добрая порция желто-красных шариков картечи.
   Этой порцией не то что Вениамина - слона свалить можно!
   Каждый из шариков - в мизиничный ноготь.
   А если все в живот?
   Пушкин сколько после раны жил?
   Почти двое суток?
   А этому Вениамину все кишки навылет таким зарядом вышибет!
   И часа потом не проживет...
   Два патрона с картечью в стволы.
   Четыре патрона в нагрудные карманы - в два по два.
   А больше ему и не понадобится.
   На Мэри, да на себя самого.
  
   ..................................................................
  
   Анжелка не думала, - что ей надевать.
   Она не шибко заботилась о том, как она будет выглядеть.
  
   Надела по погоде - пальто демисезонное стеганное нейлоновое, берет красный. Сапоги осенние. Старенькие уже сапожки такие, под тип кроссовок - удобные, без каблука.
  
   - Куда собираешься, тыж выходная сегодня? - недовольно поинтересовалась мамаша.
  
   - К Вальке схожу, - отмахнулась Анжелка.
  
   - Тыж у нее вчера была, - недоуменно заметила мамаша.
  
   - А я забыла вчера ей отнести журнал, вот сегодня отнесу.
  
   Мамаша как чувствовала что.
   Вышла в их тесненькую прихожую провожать.
  
   - Когда вернёсься то?
  
   - Не знаю, - отмахнулась Анжелка, - может часа через три.
  
   - И чё там у Вальки три часа делать? - с сомнением промямлила мамаша...
  
   А возле почты-телеграфа засекла эту самую Мэри.
   Та стояла моднявая такая.
   На коблуке, на шпильке.
   В черных джинсиках обтягивающих, в курточке - небось из самого Парижа.
   Анжелка спряталась.
   Встала за углом.
   Тётя Рая Мордасова проходила мимо, Анжелку под локоть толкнула, да спросила, - кого стоишь караулишь?
   Чуть не выдала Анжелку...
   - Проходи, тётя Рая, я подружку здесь поджидаю.
   - А-а-а! Подружку! Ну ладно, бывай.
  
   А потом видела, как Мерседес подкатил.
   У них в Бердске только один Мерседес такой, известное дело - чей.
  
   Поглядела Анжелка вслед отъезжающему лимузину и засеменила к почте-телеграфу.
   На почте Иринка Тимошкина дежурила.
  
   - Дай Москву! - просунулась в окошко Анжелка.
   - Чё? Али жениху звонишь? - весело хмыкнула Иринка.
   - Давай скорее! - не желая вступать в игривый разговор, отрезала Анжелка.
   - Подумаешь! - обиделась Иринка, - во вторую будку иди, сейчас соединю.
  
   Рустам сразу трубку взял.
  
   - Анжела? Ангел-хранитель? Случилось чего?
  
   - Приезжай срочно, брось все и срочно прямо сейчас приезжай, - прокричала в трубку Анжела.
  
   - Что стряслось? - спросил Рустам.
  
   - Немедленно приезжай, знаешь куда, я там тоже буду, - крикнула Анжела...
  
   Рустам секунду думал на том конце. А потом твердо сказал.
  
   - Ни во что не ввязывайся, ничего не предпринимай сама, я буду через три часа.
  
   Анжелка повесила старомодную ветхозаветную трубку из черного эбонита на стальной рычажок.
   Вышла из будки...
  
   - Четырнадцать рублей сорок пять копеек с тебя, - насчитала Иринка.
  
   Анжела словно на автомате достала из кошелька две мятых десятки.
  
   - А без сдачи нет? - недовольно спросила Иринка, - у нас ты сегодня первая звонильщица. Касса то пустая.
  
   - Потом за сдачей зайду как нибудь, - сказала Анжелка и двинулась к выходу.
  
   - Ничего, я к тебе на той неделе сама в парикмахерскую приду, - в спину подружке крикнула Иринка.
  
   А Анжелка ее даже и поправлять не стала, как делала это обычно, де не в парикмахерскую, а в салон. Но ей было теперь не до этого.
   Она шла на автобусную остановку, чтобы доехать до поворота на аллею к бывшему детскому туберкулезному санаторию.
  
   ..........
  
   А Генка тоже переоделся.
  
   Он переодевался у тётки в ее комнате.
   Сегодня у фельдшерицы был выходной и хозяин отпустил ее в город.
   Но у Генки уже давно был свой универсальный электронный ключ-карточка, с которым он открывал почти все двери на первом и некоторые двери на втором этажах. Не мог разве только в кабинет, да в спальню к хозяину. Но двери спальной и не закрывались никогда, потому как в них не из коридора, а из малой гостиной, в которую дверь тоже всегда открыта была.
  
   Генка вроде как потерялся.
   Хозяин, надо полагать, и не знал, что он - Генка в усадьбе.
   Потому что с вечера Генка тайно вернулся, пройдя через оранжерею, и сразу поднялся к тетке на второй этаж. У нее в апартаментах и переночевал, потому как тетка еще вчера с обеда на выходной укатила.
   Генка то знал, что электронный ключ фиксируется каждый раз в компьютере, но вряд ли менту-Василию есть теперь охота глядеть по компьютеру - в доме Генка или нет его!
  
   Генка переоделся.
   Джинсы и джемпер свой красивый, что тетка подарила на Новый год, снял и положил тетке в ее шкаф.
   Надел спортивный костюм для бега трусцой, которым никогда не занимался.
   Костюм этот теплый - с начесом внутри.
   И штаны удобные - не натирают. Не то что джинсы, которые в паху все время жмут, да сдавливают!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ....
   Рустам одевался недолго.
   Надел костюм, взял ключи, телефон, бумажник с кредитками...
   И поехал.
  
  
   В детстве Рустама во дворе и в школе приятели звали Рустиком.
   А когда на Красную площадь в Москве сел немецкий авиа-хулиган по имени Матиас Руст, друзья не сговариваясь принялись звать Рустама - просто Рустом.
   Было Рустаму в тот год шестнадцать лет и учился он тогда в десятом классе в одной из средних школ на спальном юго-западе столицы.
   Отец Рустама - совершенно обрусевший дагестанец, был женат на русской, на коренной москвичке, с которой познакомился учась в институте имени Плеханова. И Рустамом сына своего молодые супруги-студенты назвали только дипломатично уступив пожеланию Махачкалинской родни - в честь дедушки назвали его, с тем условием, что второго своего ребенка Гацоевы назовут в честь русского дедушки. Но рождения младшего братика Рустик так и не дождался. Рос и вырос в московской квартирке на Вильнюсской улице - одним единственным у своих мамы с папой.
   А потом были четыре курса института.
   А потом началась переделка страны.
   И еще началась эта странная дружба, что связала вдруг недоучившегося студента с профессором, с которым они по выражению следователей прокуратуры "организовали устойчивое преступное формирование, занимающееся нелегальной коммерческой деятельностью".
   Рустам глянулся Вениамину Борисовичу тем, что был немногословен, сообразителен и честен. Каких еще, кроме смелости, качеств нужно пожелать самому близкому помощнику в опасных делах, связанных с большими барышами?
   И вот в какие-нибудь пять лет этой странной дружбы, стали оба они - и бывший студент, и бывший профессор - очень и очень богаты.
   Вениамин Борисович потом говорил, что случись ему всё это повторить, весь этот путь, что он прошел с девяноста первого по девяносто шестой - никогда бы духу у него на такое больше не хватило. Вениамин Борисович говорил потом Рустаму, что сам решился пуститься в жизнь такую "от фройдовского предчувствия старости", а де Рустам согласился быть его Вениамина компаньоном не от лихости и бесшабашности, а от элементарного незнания во что ввязывается.
   "Мы проскочили эти подводные рифы, - говорил Вениамин Борисович когда все самые ужасные страхи и кровавые людские потери в их бизнесе уже были позади, - мы проскочили эти подводные скалы в бурном этом проливе, сами не зная, что скалы эти там внизу под волнами имеются. А то бы ни за что, НИ ЗА ЧТО , - и Вениамин Борисович выделил это категорическое отрицание, - кабы знал, сколько людей голову сложат, да каким чудом нас с тобой пронесло, не полез бы я за этим богатством и тебя не потащил бы, хотя..."
  
   И за этим неопределенным и недоговоренным "хотя", Вениамин Борисович как бы умолчал ту свою уверенность в том, что кабы не их знакомство, Рустам нашел бы другого Вениамина Борисовича и ввязался бы в другую как нынче говорят - "тему"...
  
   На выезде из Москвы, на большом контрольно-пропускном пункте, что сразу за кольцевой, была пробка.
   Гаишники с ОМОНовцами в касках и с автоматами тормозили если не всех, то через одного.
   Рустама, как лицо кавказской национальности, да еще на самой дорогой машине из всего транспортного потока - естественно сразу завернули.
   Уж Рустам чего только не делал за последние пять лет, к каким только хитростям не прибегал! Затонируешь стекла темной тонировкой, чтобы кавказского абриса лица видно не было - остановят из-за тонировки - на абрис поглядеть. Сменишь машину на менее дорогую, остановят по какому-то своему ментовскому чутью, что в машине человек с нерусской фамилией сидит... Купишь себе "блатной" номер у гаишников - с нулями, да с большим флагом - все равно остановят, де у них приказ таких останавливать да проверять.
   Вот и теперь, гаишник махнул своим жезлом с кругляшкой на конце и показал еще - куда именно машину припарковать, чтобы ОМОНОВЦАМ в бронежилетах да с автоматами - тоже видно было, как у них беседа потечет, не станет ли Рустам сразу из пистолета в гаишника палить...
   На КТП пол-часа потерял.
   Мильтон долго осматривал машину, потом ходил в будку, где по компьютеру проверял Рустамовы документы, потом там у них - у Ментов что-то с Интернетом не заладилось, в компьютере сбой какой-то был. Рустаму все эти милицейские штучки давным-давно осточертели. Денег ему жалко не было. Подумаешь - триста рублей дать. Да он к каждому столбу по Дмитровскому шоссе может по триста долларов прилепить - и не обеднеет. Здесь дело было в принципе. Обидно. Обидно было, что милиционеры рассматривали его - умного московского парня, как некую дойную корову, что обязана платить им некую поденную дань за проезд.
  
   Вобщем, полчаса потерял на этом выезде из столицы.
   Теперь пришлось наверстывать. Притопил газу, принялся обгонять одного за одним.
  
   - Интересно, а какая у Анжелки фамилия? - подумал Рустам, - женюсь, сменю фамилию на Иванов... Как эти - министры наши в Кремле...
  
   Анжела запала в его сердце и не выходила из него.
  
   Ах, все эти бездушные москвички, готовые на всё, на всё готовые!
   Они словно надувные резиновые бабы с раздвинутыми ногами и разинутыми пастями... Естественно и само собой - они дают не каждому встречному и кому попало! Но ведь и резиновые бабы не всем по карману и не каждый бомж может потратить баксы в секс-шопе!
   Ах уж, эти клубные москвички! Сколько их было у Рустама и ни одна не задела за живое. Были и совершенно изумительные экземпляры, какие только можно купить в Москве. А что? У Рустама и машины уже три года как не меньше и не ниже чем ПОРШЕ или МАЗЕРАТТИ. И костюмы не дешевле, чем по две тысячи долларов, и часы, и ботинки и шляпы... Да и сам молод и собой хорош. Хотя этим бездушным искусственного загара секс - машинам с голыми пузиками, выглядывающими из под бутиковых топиков, сутками разъезжающим по салонам красоты, по фитнес-центрам и соляриям, что бы ВЫГЛЯДЕТЬ, что бы to get a look, to have a sigh, to be a cover of the magazine... - им все равно с кем. Было бы денежно, а будет денежно, значит само собой будет и стильно и классно!
   Ах, эти бездушные, мертвые москвички!
   Они жуют жвачку и перед тем, как начать с тобой целоваться и с таким циничным видом достают эту жвачку изо рта! А когда они целуются, они делают это с каким то остервенением. Без нежности, без мягкой непосредственности, что была в давно забытом том искреннем первом поцелуе на школьных танцах в восьмом классе. А эти - они как на чемпионате по спортивному целованию, как гимнастки на помосте, и думают себе, наверное, что вот какие мы современно-смелые, в сексе умелые - в солярии загорелые!
   Тьфу!
   Тьфу на них!
   На этих, превративших любовь в технику секса.
   Ну их, этих зомби - москвичек!
   Они не любят в постели, они занимаются СЕКСУАЛЬНЫМИ РАДЕНИЯМИ, старательно выжимая ВСЁ из тщательно подсмотренного ими в порно-индустрии ассортимента приемов и поз ... выдавая эту сексуальную вышколенность - ЗА СОВРЕМЕННОСТЬ, за умение жить.
  
   Ну их к черту!
   Они не из тех, что поедут к парню на зону через пол-страны.
   Они вообще никуда своими загорелыми в соляриях круглыми задницами не двинутся, покуда им теплого Мерседеса под эти задницы не подадут!
   А Анжелка на последние копейки на свои в жестком вагоне тряслась двое суток к этому своему Пашке.
   А этот засранец этот ее и не любит.
   И еще и побивает ее.
   Вот она русская женщина.
   Русская женщина - что осталась только в провинции.
   А потому как Москва она девок всех перепортила.
   Нету живых женщин на Москве.
   Одни секс-зомби с загорелыми животиками - ползают по ночным клубам.
  
   Рустам очень хотел теперь, чтобы Анжела полюбила его. Так же полюбила, как она любила своего Пашку.
   И поэтому и бросился по первому Анжелкиному зову - бросился ехать в эту Тмутаракань на берег реки Тёмы - кого то спасать, кого то выручать.
   Рыцарь Рустам.
   И бедная Анжелка.
  
   ................................................
  
  
   - Ну, здравствуй, здравствуй, девочка-студентка!
  
   Улыбка у Вениамина Борисовича получилась какой-то натужно неестественной.
  
   - Здравствуйте, - тихо ответила Мэри лишь на сотую долю секунды подняв взоры свои до уровня глаз Вениамина Борисовича и тут же опустила ресницы.
  
   Мэри даже и не пыталась улыбаться, чтобы улыбка эта не вышла у нее такой же вымученной, как получилась она у хозяина усадьбы.
  
   - А ты изменилась, - сказал Вениамин Борисович, для того что бы хоть что-то сказать, и чтобы в воздухе не повисала неловкая пауза - свидетельство его Вениамина Борисовича сильного смущения.
  
   - Да? - хмыкнула Мэри, - действительно заметно изменилась?
  
   Его укололо в сердце то обстоятельство, что Мэри упорно не желала смотреть ему в лицо, в глаза. Она все жевала эту свою идиотскую жевательную резинку, а взгляд ее блуждал где-то в районе носков его и ее туфель.
  
   - Ты стала совсем столичной, совсем европейской, - похвалил девушку Вениамин Борисович и снова попытался улыбнуться улыбкой этакого старшего друга-товарища, испытывающего искреннюю радость оттого, что его протеже сделало некие успехи.
  
   - Да? - еще для верности переспросила Мэри и пожала плечиками, выразив тем самым какое то небрежение - то ли к своей европейскости, то ли к комплиментам Вениамина Борисовича.
  
   Его снова укололо это ее как ему показалось - презрительное подергивание плечиками. И это ее нежелание глядеть ему в лицо, и эта дурацкая манера жевать, когда с нею разговаривают.
  
   От волнения, Вениамин Борисович отчего то совсем не по-хозяйски, а чуть ли не воровато, украдкой любовался теперь ее красотой.
   Она не глядела на него, опустив долу свои красивые длинные ресницы ритмично двигая красивыми скулами, отчего выражение ее бесконечно милого личика принимало вид едва ли не отчужденной неприязни. Но Вениамин Борисович скользя взглядом по ее фигуре ревниво подмечал все сладкие изгибы и перфектные выпуклости...
  
   - Как Париж? - спросил Вениамин Борисович и с холодком в груди поймал себя на том, что вопрос он задал совершенно идиотски-беспомощный, банальный и пошлый.
  
   - Париж? Прекрасно! - выпалила Мэри, - по прежнему глядя куда угодно, но не на своего визави.
  
   - Ну, давай, расскажи подробнее, что видела, где была, - проговорил Вениамин Борисович, стараясь медленно растягивая слова, продемонстрировать некое отсутствие в себе волнения, - давай присядем, ты расскажешь, а мне будет приятно вспомнить те места где и я бывал.
  
   Вениамин Борисович хотел теперь перевести беседу в иной ритм, переключить внимание Мэри на приятные ей воспоминания и тем самым расковать и расслабить ее.
  
   - Ну, я не надолго вообще-то к вам зашла, - Мэри снова еще более отгородилась от него своими обстоятельствами, все удаляясь и удаляясь, руша все его надежды, - мне к восьми домой вернуться надо, я папе обещала.
  
   - Ну, все равно, присядь, расскажи про поездку...
  
   Вениамин Борисович вдруг понял. И вдруг страшно испугался поняв... что он не имеет никакой власти чтобы вернуть себе ее. Никакого шанса. И ему стало невыносимо стыдно перед самим собой за то, что положил под подушку пачку с презервативами. Боже, как он смешон!
   И ему стало особенно страшно от того, что она вдруг сейчас поймет это его состояние и ей станет противно. А иного отношения у ней к нему не могло по его пониманию и быть. Только презрение. Она никогда не любила его. И его жалкие попытки как то удержать ее, снова вернуть ее в состояние некой зависимости могли вызывать в девушке только одно - брезгливость и отвращение.
  
   Она все же присела.
   Присела на самый краешек кресла, как бы подчеркивая мимолетность и ограниченную во времени неестественность своего здесь пребывания.
   И в кресло, а не на диван присела. Чтобы лишить его возможности усесться с нею рядом.
  
   - Ну, рассказывай, где была? Где жила?
  
   Чтобы унять дрожь в руках и на губах, Вениамин Борисович отвернулся и принялся по хозяйски хлопотать по поводу угощения - раскрыл бар, принялся деловито звенеть стаканами, двигать бутылки.
  
   - Ты как всегда, мартини предпочитаешь? - стараясь придать вопросу тон естественной непринужденности, спросил Вениамин Борисович.
  
   - Нет, я ничего не буду, - ответила Мэри, - мне скоро уходить уже.
  
   - Ну, так в гости не ходят, - уже как бы рассердившись, заметил Вениамин Борисович, - в гостях принято угощаться, разговаривать, беседовать, общаться...
  
   - Ну, давайте пообщаемся немножко, - фыркнув, пожала плечиками Мэри.
  
   Не смотря на отказ, он все же протянул ей на одну треть наполненный светло-желтой жидкостью стакан.
  
   Она машинально приняла его, но тут же принялась искать то место, куда его поставить.
  
   - Расскажи, с кем познакомилась, в каких домах бывала?
  
   - Познакомилась с одним человеком, - она сделала движение головкой, так что русые пряди ее волос слегка взметнувшись, потом снова красиво легли на обтянутые тонким черным трикотажем плечи, и в движении этом она как бы машинально продемонстрировала этакую лихую и подчеркнутую независимость, - дескать, я взрослая, и не спросясь у некоторых вот завожу в Париже знакомства сама!
  
   Вениамин Борисович кивнул, не то признавая взрослость и самостоятельность своей протеже, не то поощряя ее на продолжение рассказа.
  
   - И кто он?
  
   - Француз.
  
   - Он...
  
   Вениамин Борисович запнулся, потому что хотел спросить - "он молод?", но удержался, и спросил, - он... он бизнесмен?
  
   - Нет, он какой то служащий в банке или в фирме.
  
   - Он водил тебя в ресторан?
  
   - Да, и не только в ресторан, мы были с ним в клубах, в театрах, в разных местах.
  
   - И ты в него влюбилась? - спросил Вениамин Борисович пытливо вглядываясь в лицо своей драгоценной гостьи.
  
   - Я? - по детски переспросила Мэри.
  
   - Да, ты влюбилась?
  
   - Нет, почему? Зачем?
  
   Она все-таки сделала глоток из своего стакана. Потому что и не нашла куда его поставить, и потому что явно разволновалась-таки.
  
   - Ну, как же! В первый раз в Париже и знакомство с настоящим французом, как тут не влюбиться? - патетически воскликнул Вениамин Борисович.
   Он то уже сделал три глотка из своего стакана и почти что совсем успокоился, совладав с собой.
  
   - Я не влюбилась, - скривив ротик в каком то брезгливом раздражении, сказала Мэри. И Вениамин Борисович так и не понял, чем вызвано ее раздражение, то ли его навязчивым вопросом, то ли воспоминаниями об этом её парижанине.
  
   - Наверное, потому что до этого сильно влюбилась в какого-нибудь москвича и поэтому в Париже вспоминала про своего московского студента, - как бы догадался Вениамин Борисович.
  
   - Да что вы всё "влюбилась, да влюбилась", - вспыхнула Мэри, - другого состояния что ли не бывает? Я училась, много занималась, а на каникулы поехала в Париж, а этого Люсьена мне однокурсница дала, с которым она давно уже знакома и вовсе никто ни в кого там не влюблялся.
  
   - Ну, ну, - успокоил девушку Вениамин Борисович, - верю, верю.
   - А если бы и влюбилась, - Мэри снова тряхнула головкой, - вам то какое дело? Я девушка вполне самостоятельная, и вам ничего не должна, по моему, разве не так? Я ведь не жена и не невеста вам?
  
   Вениамин Борисович слегка опешил.
   Он растерялся и что то принялся мямлить, вроде, - да, конечно, ничем не обязана...
  
   В гостиной повисла тягостная пауза.
  
   Вениамин Борисович вдруг испугался, что вот теперь она скажет что то вроде, - ну, я пойду, мне пора...
  
   И всё!
   И больше он её уже никогда не увидит.
   По-крайней мере у себя в доме - уже никогда.
   И уже никогда она не окажется так вот близко.
   Так эксклюзивно близко.
   Только для него.
   И только с ним.
  
   Он набрал в легкие воздуха и спросил, - а отцу какой подарок привезла?
  
   - Отцу? - переспросила Мэри, и вспомнив, махнула пальчиками в воздухе, - я и вам привезла подарок.
  
   - Мне? - Вениамин Борисович подняв брови изобразил на лице изумление
  
   - Да, вам купила вот на ля Фойетт...
  
   Мэри грациозно повернулась назад, потянувшись за своей сумочкой, которую прежде чем сесть в кресло положила туда себе за спину...
  
   - Вот, - сказала она, протягивая Вениамину Борисовичу маленькую коробочку, - это вам.
  
   - Мне? - еще раз совсем по идиотски переспросил Вениамин Борисович, - спасибо.
  
   Он подошел к Мэри, принял из ее рук коробочку, раскрыл.
  
   - О-о! Это такой дорогой подарок! - изобразив восторг, воскликнул Вениамин Борисович, - ты потратила так много денег, зачем ты это сделала?
  
   - Ну, я хотела отблагодарить вас, - сказала Мэри откровенно смущаясь, - и как бы до конца отблагодарить.
  
   - Как это до конца? - не понял Вениамин Борисович.
  
   - Ну чтобы больше совсем не возвращаться к этой теме, - пояснила Мэри.
  
   - То есть...
  
   - То есть, что я вам благодарна, но ничего не должна, - сказала Мэри.
  
   Вениамин Борисович изобразил на лице грусть и понимание.
  
   - То есть, ты совсем не была...
  
   Он замялся, подыскивая правильное слово.
  
   - Ты совсем не была увлечена мною?
  
   - Нет, немножко была, - сказала Мэри.
  
   - Как можно и как легко быть "немножко расчетливой шлюшкой"? - тихо-тихо проговорил Вениамин Борисович, - все эти ваши женские поблажки самим себе, вроде: "я слегка изменила, я немножко побыла шлюшкой, я чуть-чуть поблядовала, я капелечку попробовала быть проституткой"...
  
   - Я пойду, - сказала Мэри, поднимаясь из кресла.
  
   - Постой, я тебе тоже подарок приготовил, - воскликнул Вениамин Борисович, - погоди, я сейчас.
  
   Он повернулся к камину.
   На мраморной каминной полке рядом с каминными часами лежал сверток в розовой блестящей обертке.
  
   - Не надо, зачем? Это лишнее, я пойду уже, - сказала Мэри.
  
   - Нет, погоди минутку, вручу тебе, ты посмотришь, а потом уже поедешь домой, - возразил Вениамин Борисович.
  
   .........................................................................
  
  
  
  
   - Пашка?
  
   Генка даже не успел предаться чувству чистого изумления и побыть в нем, потому как сильные и быстрые Пашкины руки вмиг обездвижили верхнюю половину худосочного Генкиного тела и лишили его возможности даже пискнуть, сжав, зажав и сдавив все жизненно-важные части Генкиного организма. Приподнятый медвежьей хваткой, оторванный от пола и лишенный опоры, Гена смешно подрыгал в воздухе своими ножками и через секунду-другую совсем перестал трепыхаться.
  
   - Молчи, понял? - грозно прошептал Пашка.
  
   - Аха, - прохрипел Генка, когда крепкая хватка в районе шеи слегка ослабла.
  
   - Сейчас проведешь меня в гараж, - тоном не допускавшим никакого отказа, влажно шепнул Пашка в самое Генкино ухо.
  
   - А зачем? - спросил Генка тихим шепотом и тут же получил кулаком под правое ребро.
   Дико заболела печень.
  
   - Понял, зачем? - тихо спросил Пашка.
  
   - Понял-понял, все понял, - запричитал Генка.
  
   - Веди в гараж! - снова категорически приказал Пашка и для убедительности еще раз ткнул приятеля под ребра.
  
   Из барских покоев второго этажа в нижний "минус первый" этаж, где разместилось автомобильное хозяйство Вениамина Борисовича, можно было попасть на лифте. У прежних господ до октября семнадцатого - таких удобств не было. Да и в детском санатории, который располагался здесь в особняке до того, как его купил Вениамин Борисович - в лифте тоже не было необходимости. А вот Вениамин Борисович пожелал и распорядился, чтобы было удобство. Приехал на машине в гараж, сел в лифт, и поднялся прямиком в покои. Или наоборот - вжик! - и минуя лестницы и вестибюли спустился прямо к любимым автомобильчикам своим.
  
   Генка давно уже изучил все уголки и закоулочки особняка.
   Он вообще с детства любил одиночество и имел склонность к тому, чтобы прятаться от посторонних глаз. Поэтому и в доме своего покровителя - он укромные местечки заприметил, всё разведал.
  
   - Ты чё творишь? - испуганно спросил Генка, увидав, как Павел совершенно по хозяйски достал из багажника светло-коричневого "кофе с молоком" "Вандерера" пару канистр - тоже гордости Вениамина Борисовича, потому как автомобильные аксессуары эти как и сам автомобиль были подлинным "ретро" и каждая канистра имела клеймо с германским орлом и с выбитым на них годом - "1938".
  
   - Давай, держи! - скомандовал Пашка, засовывая в бак "Вандерера" резиновый шланг.
  
   Сразу сильно запахло бензином.
  
   - Тьфу ты, черт! - ругнулся Пашка отплевываясь, - этилированный что ли?
  
   - Зачем бензин то? - испуганно прошептал Генка.
  
   - Не твое собачье дело, держи канистру и помалкивай, - отрезал Пашка.
  
   Бензину в баке "Вандерера" хватило бы и еще на пару канистр. Но Пашка, видимо, знал свою меру, и когда наполнилась вторая ёмкость, он накрепко закрыл обе двадцатилитровые жестянки и сердито цыкнув на Генку, приказал, - хватай и тащи к лифту, понял?
  
   Генку всего трясло.
   Он начал понимать, до него стало доходить, что бензин вряд ли нужен Пашке для того чтобы нюхать и ловить от этого кайф, как ловят его токсикоманы - нюхальщики.
  
   - Ты чё, Пашк! Ты чё, в натуре поджигать что ли собрался? - заикаясь бормотал Генка.
  
   - Убью, падла, молчи! - зыкнул Пашка и снова ткнул своего помощника под субтильные ребра.
  
   Лифт поднял их на второй этаж.
   Приятели протащили канистры к темному закутку в конце коридора.
  
   - Где спальня? - спросил Пашка.
  
   - Там, - Генка махнул рукой в направлении барских покоев.
  
   - Тащим всё это в твой чулан, откуда ты за Венькой за своим подглядывал, - приказал Пашка.
  
   - В шкаф-купе? - уточняя переспросил Генка и тут же горько пожалел о своей слабости, что некогда рассказал другу-Пашке о том, как подсматривал за хозяином, как подглядывал за ним и за Мэри.
  
   - Ты чё задумал, Пашка? - зашептал Геннадий, - они же сгорят, заживо сгорят...
  
   - Пикнешь, зарежу, понял? - сказал Пашка, и Гена почувствовал больной укол острием стального ножичка, - пикнешь, я тебя как у нас на зоне, чик-чирик, и нету Генки.
  
   Ах, как пожалел тут Генка о своих былых слабостях и дурных наклонностях!
   - Вот, хотел подглядеть, или как это благозвучнее - ПОВУАЙИРОВАТЬ - на то, как Вениамин станет Мэри - Маринку раздевать, да любить и ласкать... А вместе с тем и мечтая о Маринкином тельце и самому помастурбировать, подрочить на живую картинку Геночка хотел! Хотел великое удовольствие себе сделать, а что вышло!? Теперь стал соучастником преступления. А закричать?
  
   Но ножик сильно колол в бок.
   Там где печень.
  
   - Ну что? Ну когда они из гостиной в спальню то перейдут? - шепотом спросил Пашка.
   - Не знаю, - весь дрожа ответил Генка, - выпьют там по стакану вискаря с коньяком и перейдут... НАВЕРНОЕ...
  
   .......................................................
  
   Рустам подъехал без пяти восемь.
   И встал прямо под Анжелкиными окнами.
   На Матроса Железняка - дом двадцать шесть.
  
   В другое бы время - ах как бы загордилась Анжелка - на такой машине за нею заехали да с московскими номерами!
   Всем бы девчонкам бы обзвонила!
   Но теперь не до этого было.
  
   Анжелка вышла - скромненькая, смешная - в своем красном берете, да в сером ворсистом пальто.
   Рустам улыбнулся и волна нежного желания защитить и приласкать эту девчонку накатила на грудь, перехватывая дыхание.
  
   - Ну что случилось? - спросил Рустам.
  
   - Беда случиться может, - испуганно прошептала Анжелка, - Павел снова во дворец поехал, барина убивать, а там сейчас еще и Мэри эта красавица наша... Спасать надо, но чтобы без Ментов, а нето Пашку снова в милицию, да в тюрьму заберут, ты его спаси, Рустамчик, будь другом, спаси, мне кроме тебя больше некого просить, потому как милиция она Пашку просто возьмет и посадит, а ты его спаси, я тебя умоляю, я тебе все что хочешь сделаю, ты только скажи.
  
   - И скажу, - ответил Рустам, грустно улыбаясь, - и скажу, а ты выполнишь просьбу мою, хорошо?
  
   - Конечно, конечно выполню, Рустамчик, ты только прикажи.
  
   - Я тебе прикажу, но сперва дело делать будем...
  
   И машина рванула по улице Матроса Железняка туда - сперва на Московский тракт. А потом дальше - к мосту через Тёму, а потом к Липовой аллее и ко дворцу ...
  
   ...................................................................
  
   - Ну, маленькая Мэри моя, а как дальше то с артистом с этим было? - подбодрил свою рассказчицу Вениамин Борисович.
  
   Они уже выпили по паре стаканчиков коньяка, и теперь беседа их приняла самый доверительно-раскованный характер.
  
   - Ну, мне он сразу так понравился, он так прямо как будто животом рычал, так страшно и громко Р-Р-Р-Р-Р, - и Мэри принялась изображать, как Черный Лев рычал со сцены Комедии Франсэз.
  
  
  
   - А знаете чего? Я машину хочу. Эту - бежевую. Кофе с молоком - с поднимающимся верхом. А у меня ведь и права есть. Подарите мне машинку?
  
   - Подарю, обязательно подарю, - приговаривал Вениамин Борисович, обнимая свою Мэри за плечи.
  
  
   - То -то Настька Гайдукова завидовать будет!
  
   - Ну, так как этот рычал то? Р-р-р-р? Так рычал? - игриво спросил Вениамин Борисович, рукою залезая под свитерок.
  
   - Нет, сперва кататься на машинке! - фыркнула Мэри, капризно надувая губки и отводя руку Вениамина Борисовича.
   - Нет, сперва в постельку, - возразил Вениамин Борисович, - сперва в постельку баиньки, а потом кататься на "вандерере".
  
   - На моём "вандерере"? - уточнила Мэри.
  
   - На твоём, - уверенно подтвердил Вениамин Борисович, снова запуская руку под свитерок, трепетно возбуждаясь ожиданием встречи своей жадной ладони с грудью, когда ладонь скользит вверх по нежной глади юного тельца и уткнувшись в тугие трепетные выпуклости, до поры заключенные в плен лифчика, торопясь и расстегивая неподдающиеся крючочки, нащупывает пути высвобождения этих прелестей из томящего их плена.
  
   Мэри закатила глаза и вместо светло-карих зрачков, Вениамин Борисович видел теперь белки ее глаз с тоненькими красными прожилками. . Мэри постанывала и то закусывала нижнюю губку, то язычком своим облизывала её.
  
   - Тебе хочется, тебе хочется, милая моя, - приговаривал Вениамин Борисович.
  
   Руки уже давно сыскали пути к освобождению прелестных прохладных грудей. И задрав свитерок кверху, теперь Вениамин Борисович поочередно целовал то левый, то правый сосочки, любуясь ими, поглаживая и лаская их пальцами.
  
   - Какая прелесть, какая прелесть, - не переставал приговаривать Вениамин Борисович, отрываясь, и потом снова приникая к отвердевшим светло розовым, торчащим вверх пупырышкам на темно-коричневых кругах, венчающих большие молочной белизны груди Марины с едва различимыми под белой кожей голубыми венками, что так волновали, что так возбуждали.
  
   - Ты умница, что не загораешь с голой грудью, - шептал Вениамин Борисович, - для красоты важен контраст загорелого и незагорелого, это так возбуждает, и грудь должна быть обязательно и непременно беленькой в контраст с загорелыми шейкой и плечами и животиком.
  
   Губы Вениамина Борисовича, его жадный рот скользнули вниз, а руки, оставаясь на груди Марины, жадно сдавили её, и пальчики продолжали теребить.
  
   - Ах, - стон вырвался из груди Мэри.
  
   Вениамин Борисович расстегнул пуговичку джинсов, оттянул трусики книзу и припал губами к гладко выбритому низу втянутого животика своей сегодняшней невесты и жены.
   - Подари мне машину! - простонала Мэри.
  
   - Подарю.
  
   - Завтра же документы все оформим у нотариуса, хорошо?
  
   - Хорошо.
  
   ....................................................................................
  
   - Лей, лей сюда, и там, и дальше лей, плескай на стены, так, давай, всё, бросай...
  
   Одну канистру почти целиком до донца Пашка вылил на пол, остатки плеснул на пиджаки Вениамина Борисовича что длинной вереницей висели на монорельсе автоматического конвейера-транспортера, какие раньше Пашка видел только в больших московских химчистках.
  
   - Ишь, сколько костюмов, наверное почти тысяча!
  
   Вторую канистру разлили по полу гостиной.
  
   Всё, поджигаем.
  
   Пашка достал зажигалку, крутанул большим пальцем колесико и бросил ее на сырой от бензина ковер.
  
   - А-а-а-а! - заорал Генка.
  
   - Ни хера вы отсюда не выберетесь, голубчики, ни хера не выберетесь, - закричал Пашка.
   Он защелкнул замок и достав из карманов припасенный инструмент, принялся подклинивать дверь снаружи.
  
   - Ни хера не выберетесь, сгорите, зажаритесь, любовники херовы!
  
   А Генка бежал по коридору как безумный и орал.
  
   А-а-а-а-а!
  
   А внутри - за дверью в малой гостиной уже полыхало.
   Уже гудело.
   И тяга, тяга хорошая, видать из каминной трубы тяга шла, вернее в неё!
  
   Гори-гори ясно, чтобы не погасло!
  
   Пашка улыбнулся какой-то совершенно бешеной улыбкой и неторопливо пошел к лестнице, ведущей в вестибюль и нижнюю приёмную.
  
   На лестнице его встретил Василий Сергеевич.
  
   ......................................................................................
  
   Рустам с Анжелкой подъехали ко дворцу в тот момент, когда с хлопком на втором этаже в двух окнах лопнули стекла и желто-красное пламя вырвалось наружу.
  
   (прям как пол-часа тому назад две чьих то пламенных грудки вырвались наружу из теснившего их лифчика)
  
   Рустам выпрыгнул из машины и с криком - Анжелка, никуда не ходи, только отойди от машины и никуда не лезь, я все сделаю, - бросился к водосточной трубе и сильными рывками стал быстро подниматься к линии второго этажа.
  
   Он влез на широкий карниз, прошел по карнизу к закрытому окну спальни и достав из под мышки тяжелый черный пистолет, рукояткой принялся колотить по стеклу.
  
   - Ни черта оно не бьющееся! - тяжело дыша приговаривал Рустам, - ни черта оно не бьющееся...
  
   Стекло треснуло.
   Рустам снова ударил пару раз.
   С хрустом, часть стекла от угла рамы отошла и поддавшись ударам тяжелой пистолетной рукояти - ввалилась внутрь.
   Рустам просунул руку, открыл запоры.
  
   Густой дым стал валить из открытого им окна.
   Рустам набрал воздуха в легкие и нырнул внутрь.
  
   .........................................................................................
  
   - Ах как горит то красиво! - сказал шофер КАМАЗа менту - гаишнику, показывая на оранжево-пурпурное зарево.
  
   - Да, давно надо было этого олигарха поджечь, - качнул головою мент-гаишник.
  
   - А кто там жил то? - спросил шофер КАМАЗа, закуривая.
  
   - А хер один московский, - ответил мент - гаишник, - олигарх одним словом, нам с тобой не чета.
  
   - Горит то как красиво, - шофер КАМАЗа мотнул головой в сторону оранжево-пурпурного зарева, разлившегося над дальним берегом реки Тёмы.
  
   - Хорошо горит, - как то не очень радостно согласился молодой млиционер-гаишник.
  
   Милиционеру хотелось бы поехать на пожар так же как сделали это все его старшие товарищи сослуживцы, но оставить контрольный пропускной пункт совсем без присмотра - этого начальство допустить не могло. Приходилось вот теперь ему - самому младшему по званию - за тех ребят-ментов, что поехали глядеть на пожар - план по штрафам выполнять.
  
   - А чё горит то? - поинтересовался шофер КАМАЗа. Ему и весело было от того, что в небе над городком такая вечерняя красотища разлилась-разгорелась, да и милиционеру понравиться хотелось - зубы гаишнику надо было заговорить, чтоб тот не шибко придирался.
  
   - Да дом олигарха одного нашего горит, - пожевывая спичку и как бы нехотя, отвечал милиционер. Он не торопясь, по кругу обходил остановленную им фуру, думая про себя, - сколько можно содрать с этого дальнобоя.
  
   - Откуда у вас в ваших краях, да олигархи? - с сомнением усмехнулся шофер КАМАЗа, - олигархи то все чай в Москве!
  
   - Да он у нас московский и есть, олигарх этот Веня, из Москвы из самой то и приехал к нам, - отвечал милиционер, - здесь то раньше до него санаторий детский был, ну он его купил, да дворец, понимаешь, отстроил, вот теперь видишь? - и гаишник не без злорадства махнул полосатым жезлом в сторону зарева, - горит...
  
   - Гори-гори ясно, чтобы не погасло, - хохотнул шофер КАМАЗа.
   - Да у него всё застраховано, ты за него не боись! - хмыкнул гаишник, - ты лучше покаж, чё в фуре у тебя.
  
   - У меня? - изумленно подняв брови спросил шофер.
  
   - Ну не у меня же! - хмыкнул милиционер.
  
   Мимо них завывая сиреной и мигая синими проблесковыми огнями, промчалась пожарная машина.
  
   - Ого, это уже шестая, это из Рождествено, - воскликнул милиционер, - ни фига себе олигарх дает, весь район без пожарных машин оставил, все пожарники к нему!
  
   - А это не сам едет? - спросил шофер КАМАЗа мотнув головой в сторону дороги.
  
   Из-за поворота на липовую аллею выехала красивая и очень дорогая, редкая не то что для таких глухих мест, а для самой Москвы машина. Выехала, повернула морду свою в сторону столицы и стала быстро-быстро удаляться.
  
   - Не, это не он, - вздохнул молодой милиционер, - он на Мерседесе ездил, а это роллс-ройс какой то что ли или ягуар? Это, наверное гости его после такого горячего пикника разъезжаются.
  
   Шофер КАМАЗа хохотнул, поощрив удачную шутку, - это ты точно, брат подметил, не удался у них шашлычок, вот и разъезжаются по домам теперь.
  
   - Ладно, кончай базар, поднимай брезент, кажи чё в фуре везём? - оборвал шофера молодой милиционер.
  
   - Слушай, брат, а может деньгами? Никого нет, разве не договоримся?
  
   ...
  
   - Разве не договоримся? - спросил Рустам, - ну ты думай, Анжелка, думай!
  
   Ягуар мягко набрал скорость и несся по направлению к Москве.
  
   - Ты с ума сошел, ты чего меня в Москву везешь? Давай назад в Бердск на Матроса Железняка дом двадцать шесть...
  
   Но она не сердилась.
   Она говорила это смеясь.
   Впереди ее ждала Москва.
   И счастливая жизнь.
  
   - А помнишь, как я тебя на твою улицу Матроса Железняка ночью подвозил? - спросил Рустам.
  
   - Ой, совсем я забедовала тогда, поезд опоздал, в два часа ночи пришел, а автобусы уже не ходят, а тут парень какой то на Мерседесе...
  
   - Не на Мерседесе, а на порше, - поправил Рустам невесту.
  
   Невеста...
   Слово то какое хорошее.
   Прекрасное слово.
   Оно сразу делает девушку и красивее и дороже.
   В сто раз красивее.
   И во сто крат дороже.
  
   ............................................................................................
  
   Дорогой читатель, ты совершил великий подвиг - ты закончил чтение первой из ТРЁХ книг про девушку Мэри, про олигарха Вениамина Борисовича, про бедолагу Пашку, про Анжелку и про Рустамчика., про несчастного Генку и про пресыщенную в свои семнадцать лет Настеньку Гайдукову - дочку бедного министра.
   Но не расстраивайся, про их дальнейшую судьбу (судьбы) ты узнаешь из двух следующих книг трилогии про ОЛИГАРХА московского и красу-ненаглядную Бердскую.
   Про старика и Мэри.
   И про их друзей.
  
  
  
   108
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"