|
|
|
|
|
Варкалось. Хливкие шорьки Пырялись по наве, И хрюкотали зелюки, Как мюмзики в мове. О бойся Бармаглота, сын! Он так вирлеп и дик, А в гуще рымит исполин - Злопастный Брандашмыг! Но взял он меч, и взял он щит, Высоких полон дум. В глущобу путь его лежит Под дерево Тумтум. Он стал под дерево и ждет, И вдруг граахнул гром - Летит ужасный Бармаглот И пылкает огнем! Раз-два! Раз-два! Горит трава, Взы-взы - стрижает меч, Ува! Ува! И голова Барабардает с плеч! О светозарный мальчик мой? Ты победил в бою! О храброславленный герой, Хвалу тебе пою! и тд. Перевела Д.Г.Орловская
Бессонница. Гомер. Тугие паруса. Я список кораблей прочел до середины: Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный, Что над Элладою когда-то поднялся. Как журавлиный клин в чужие рубежи,- На головах царей божественная пена,- Куда плывете вы? Когда бы не Елена, Что Троя вам одна, ахейские мужи? И море, и Гомер - всё движется любовью. Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит, И море черное, витийствуя, шумит И с тяжким грохотом подходит к изголовью.
Оратор римский говорил Средь бурь гражданских и тревоги: "Я поздно встал - и на дороге Застигнут ночью Рима был!" Так!.. но, прощаясь с римской славой, С Капитолийской высоты Во всем величье видел ты Закат звезды ее кровавый!.. Счастлив, кто посетил сей мир В его минуты роковые! Его призвали всеблагие Как собеседника на пир. Он их высоких зрелищ зритель, Он в их совет допущен был- И заживо, как небожитель, Из чаши их бессмертье пил!
Визжали струны, кровь кипела, стирались бутсы в порошок, и дама треф мне сладко пела, Что не напрасно я пришёл. Она лукавила, темнила, влекла, дышала горячо. Меня пугало и манило ее открытое плечо. Как жаль, что нужно нам проститься, что подружиться не смогли. Взмывали кони, словно птицы, и отрывались от земли. ...Огонь цыганского веселья давно угас, но до утра над степью музыка висела, как дым вчерашнего костра.
Ни стройный лебедь, в кружевные всплески Одевший гладь озерного стекла И влагу отряхающий с крыла Под золотистым солнцем в перелеске, Ни снег, в листве соткавший арабески, Ни лилия, что стебель в мирт вплела, Ни сливки на траве, ни зеркала Алмазных граней в изумрудном блеске Не могут состязаться в белизне С белейшей Ледой, что, зеленой тканью Окутав дивный стан, явилась мне; Смирило пламень мой ее дыханье, А красота умножила вдвойне Зеленый глянец рощ и рек сиянье.
Это просто рассвет ... Это просто зевнуло окно. Это белый фонарь Захлебнулся волною туманной. И давно уже нет Ни души в городском казино. Чижик-пыжик как встарь Хулиганит и пьет на Фонтанной В тополиной пыли Спит усталая злая оса. В сладком Летнем саду Разгораются свечи каштанов. И плывут корабли По Неве, под мосты, в небеса... Я уже не найду Имена их седых капитанов. Это просто слова, Кружева неслучившихся дней, В ритме вальса любви Саксофонное соло не-встречи. Я была не права, Дирижируя танцем теней. Я сказала "живи", Пустоту обнимая за плечи. Я придумала Вас...
так получилось, нимфа, прости, не плачь в наших пенатах музы не носят брюк поистрепался мой пилигримский плащ рыцарский облик тоже слегка обрюзг в дании принцев учат сажать редис это полезно - лучше, чем жрать вино в общем, не парься, бэйби, не простудись я простудился - мне уже все равно сплю да гуляю, думаю, снова сплю вынес вот на помойку словес мешок только не начинай про люблю-люблю я ведь уже ответил: все хорошо
Восточные люди бормочут о чуде, но вся их возня - мишура: Лишь карма поманит - "ом мани" обманет, и харя у Кришны хитра. А Шива от скуки несчётные руки топырит, как будто паук, Глядит нагловато - и страшно от хвата таких загребающих рук. Лихие бахаи, Конфуций в Китае, японская древняя Мать... Такие мученья - освоить ученья! А лучше подольше дремать. В нирване упрямо сидит Гаутама, взирает на землю, незрим; И полная драма - ученье ислама... Но лучше о том умолчим. Восточные веры - сплошные химеры (и прочие тоже, увы); Тюрбаны, бурнусы... - на всякие вкусы наряд и убор головы, Но если, ребята, тюрбан тесноватый - нелёгкое будет житьё. Ищите же веру себе по размеру. Ищите, ищите её.
Как спичка, чиркнув, через миг-другой Выбрасывает языками пламя, Так, вспыхнув, начинает танец свой Она, в кольцо зажатая толпой И кружится все ярче и упрямей. И вот - вся пламя с головы до пят. Воспламенившись, волосы горят, И жертвою в рискованной игре Она сжигает платье на костре, В котором изгибаются, как змеи, Трепещущие руки, пламенея. И вдруг она, зажав огонь в горстях, Его о землю разбивает в прах Высокомерно, плавно, величаво, А пламя в бешенстве перед расправой Ползет и не сдается и грозит. Но точно, и отточено, и четко, Чеканя каждый жест, она разит Огонь своей отчетливой чечеткой.
Ты думаешь, я от жизни своей устал И вижу её, как долину напрасных слёз? Мне смертное ложе похоже на пьедестал, А я - на надгробье над гробом, в который лёг. Ты думаешь - мне не достать на краю стола Аптекарских склянок, укутанных в ярлыки? Но это неважно - мне из моего угла Прекрасно видны мансарды и чердаки. И там под одной из самых высоких крыш, В распахнутой раме, чуть-чуть в глубине окна Я женщину вижу и взгляд у неё открыт. И, Господи, смилуйся, как хороша она! И я забываю аптечные рубежи, Глаза закрываю и слышу, как пляшет пульс. И думаю молча, что как это сладко - жить И чувствовать нёбом любви бесподобный вкус! Перевел Яков Фельдман
Я всё приемлю в жизни этой, кроме того, с чем сжиться многие смогли, когда перерубают наши корни, корчуя нас из нашей же земли. Мы сами пожираем нашу вечность, и дом наш накренился на краю... Зеваете в глухом своём запечье? Не прозевайте Родину свою.
Эпиграф: "И на тебя с багряных облаков Уронит Богородица покров..." Марина Цветаева Времени линии Швы расходятся жизни. Вечности клином заплаты скрЕпим ли дни? Распростёртым платом Из ладонных глубин Богородицы, Тканью израненною, Без веса, Шёлком прощающих крыл Распахнутых? Нам неважно - Дождя ль завесой, Серебристой дорожкой Праха ль Снежного - Нам неважно, Чем укроет Творящих молитву Нас Богородица Саваном влажным Пролетающих слёз Пролитых.
Коли милым назову - не соскучишься! Богородицей - слыву - Троеручицей: Одной - крепости крушу, друга - тамотка, Третьей по морю пишу - рыбам грамотку. А немилый кто взойдет да придвинется, Подивится весь народ, что за схимница! Филин ухнет, черный кот ощетинится. Будешь помнить цельный год - чернокнижницу! Черт: ползком не продерусь! - а мне едется! Хочешь, с зеркальцем пройдусь - в гололедицу? Ради барских твоих нужд - хошь в метельщицы! Только в мамки - не гожусь - в колыбельщицы! Коль похожа на жену - где повойник мой? Коль похожа на вдову - где покойник мой? Коли суженого жду - где бессонница? Царь-Девицею живу - беззаконницей!
Леди влюбилась в огромного борова, Жившего за углом. Милый, твердила, с тобою так здорово! Хрю, отвечает он. Я тебе выстрою домик серебряный, Ложе пяти солом. Будешь ли жить у меня, мой волшебный? Хрю, отвечает он. Дверка там будет на смазанных петлях, Десять больших окон. Я тебе нравлюсь ли? Любишь ли, нет ли? Хрю, отвечает он. Что же ты медлишь? Послушай, как бьется Сердце - не стук, а стон! Ответь или сердце мое разорвется! Хрю, отвечает он. Перевёл Яков Фельдман
Однажды с просьбою медведь пристал к мартышке: "Любезная кума! Не откажи ты мишке! По сущей истине нельзя ли мне сказать: Горазд ли я плясать?" "Изволь, посмотрим мы!" - Та отвечала, села И с важностью очки надела. Медведь же - казачкА! "Ну что, кума, каков Я в пляске? Ась?" -"Скажу без лишних слов, Я не люблю терять слова-то! Ты пляшешь очень плоховато." "Неужто, - заворчал плясун на то, - иль нет! Наверно,шутишь ты, мой свет! Я в пляске, кажется, довольно ловок, плавен... Неужто я И впрямь тебе не нравен?" Случись вблизи от них свинья. "Ну, господин медведь, прекрасно! - Захрюкала она, - Я беспристрастно Сказать должна, Что лучше плясуна Я сроду не видала. И не видать мне никогда!" Нахмурясь, проворчал медведь на то: "Когда Меня мартышка осуждала, Я сомневаться было стал. Теперь уверился, что плохо я плясал! Кума мне правду говорила, Какой уж я плясун: свинья меня хвалила!"
НИКОЛАЙ ГУМИЛЁВ ЗАБЛУДИВШИЙСЯ ТРАМВАЙ Шёл я по улице незнакомой И вдруг услышал вороний грай, И звоны лютни, и дальние громы, Передо мною летел трамвай. Как я вскочил на его подножку, Было загадкою для меня, В воздухе огненную дорожку Он оставлял и при свете дня. Мчался он бурей тёмной, крылатой, Он заблудился в бездне времён... Остановите, вагоновожатый, Остановите сейчас вагон! Поздно. Уж мы обогнули стену, Мы проскочили сквозь рощу пальм, Через Неву, через Нил и Сену Мы прогремели по трём мостам. И, промелькнув у оконной рамы, Бросил нам вслед пытливый взгляд Нищий старик - конечно, тот самый, Что умер в Бейруте год назад. Где я? Так томно и так тревожно Сердце моё стучит в ответ: "Видишь вокзал, на котором можно В Индию Духа купить билет?" Вывеска... кровью налитые буквы Гласят: "Зеленная", - знаю, тут Вместо капусты и вместо брюквы Мёртвые головы продают. В красной рубашке с лицом, как вымя, Голову срезал палач и мне, Она лежала вместе с другими Здесь в ящике скользком, на самом дне. А в переулке забор дощатый, Дом в три окна и серый газон... Остановите, вагоновожатый, Остановите сейчас вагон! Машенька, ты здесь жила и пела, Мне, жениху, ковёр ткала, Где же теперь твой голос и тело, Может ли быть, что ты умерла? Как ты стонала в своей светлице, Я же с напудренною косой Шёл представляться Императрице И не увиделся вновь с тобой. Понял теперь я: наша свобода Только оттуда бьющий свет, Люди и тени стоят у входа В зоологический сад планет. И сразу ветер знакомый и сладкий И за мостом летит на меня, Всадника длань в железной перчатке И два копыта его коня. Верной твердынею православья Врезан Исакий в вышине, Там отслужу молебен о здравьи Машеньки и панихиду по мне. И всё ж навеки сердце угрюмо, И трудно дышать, и больно жить... Машенька, я никогда не думал, Что можно так любить и грустить! 1921 г.
Это серое море и длинная чёрная суша. И большая луна - неподвижная жёлтая груша. Потрясённые волны в кошмарном бормочущем сне. Золотые колечки на моря мохнатой спине. Одинокая лодка в заветную бухту спешит И врезается в берег, и берег под брюхом шуршит. Миля тёплого пляжа, прибоем пропахшего. Одинокая ферма, в долине пропавшая. Стук в оконную раму и шлёпанцев шорох. Синий, спичкой на ощупь зачёркнутый порох. Тихий голос, сладкий и щемящий. Сердце - сердце. Чаще, чаще, чаще. Перевел Яков Фельдман
нет, ваша милость, я тебя не зову. (хотела сказать: не люблю, - не вышло, ну, значит, так). я сочиняю песенку, донник рву, выше шумит река, подпевая в такт. мокрый рукав елозит, бумагу мнет, песенка осыпается мимо нот. даже тебе теперь ее не собрать, мальчик, когда-то любивший меня, как брат. (хотела сказать: как сорок тысяч, да всё вранье, - вон они, сорок тысяч, - галки да воронье). знаешь, что я узнала, став, наконец, рекой? жить под водой нельзя. Поэтому никакой тут отродясь живности, кроме жаб, не было бы, когда б не моя душа б. ладно, молчу-молчу, и пока-пока. лучше б я замуж вышла. За рыбака.
СТИХИ О НЕИЗВЕСТНОМ СОЛДАТЕ Этот воздух пусть будет свидетелем, Дальнобойное сердце его, И в землянках всеядный и деятельный Океан без окна - вещество... До чего эти звезды изветливы! Все им нужно глядеть - для чего? В осужденье судьи и свидетеля, В океан без окна, вещество. Помнит дождь, неприветливый сеятель, - Безымянная манна его, - Как лесистые крестики метили Океан или клин боевой. Будут люди холодные, хилые Убивать, холодать, голодать И в своей знаменитой могиле Неизвестный положен солдат. Научи меня, ласточка хилая, Разучившаяся летать, Как мне с этой воздушной могилой Без руля и крыла совладать. И за Лермонтова Михаила Я отдам тебе строгий отчет, Как сутулого учит могила И воздушная яма влечет. Шевелящимися виноградинами Угрожают нам эти миры И висят городами украденными, Золотыми обмолвками, ябедами, Ядовитого холода ягодами - Растяжимых созвездий шатры, Золотые созвездий жиры... Сквозь эфир десятично-означенный Свет размолотых в луч скоростей Начинает число, опрозрачненный Светлой болью и молью нулей. И за полем полей поле новое Треугольным летит журавлем, Весть летит светопыльной обновою, И от битвы вчерашней светло. Весть летит светопыльной обновою: - Я не Лейпциг, я не Ватерлоо, Я не Битва Народов, я новое, От меня будет свету светло. Аравийское месиво, крошево, Свет размолотых в луч скоростей, И своими косыми подошвами Луч стоит на сетчатке моей. Миллионы убитых задешево Протоптали тропу в пустоте, - Доброй ночи! всего им хорошего От лица земляных крепостей! Неподкупное небо окопное - Небо крупных оптовых смертей, - За тобой, от тебя, целокупное, Я губами несусь в темноте - За воронки, за насыпи, осыпи, По которым он медлил и мглил: Развороченных - пасмурный, оспенный И приниженный - гений могил. Хорошо умирает пехота, И поет хорошо хор ночной Над улыбкой приплюснутой Швейка, И над птичьим копьем Дон-Кихота, И над рыцарской птичьей плюсной. И дружит с человеком калека - Им обоим найдется работа, И стучит по околицам века Костылей деревянных семейка, - Эй, товарищество, шар земной! Для того ль должен череп развиться Во весь лоб - от виска до виска, - Чтоб в его дорогие глазницы Не могли не вливаться войска? Развивается череп от жизни Во весь лоб - от виска до виска, - Чистотой своих швов он дразнит себя, Понимающим куполом яснится, Мыслью пенится, сам себе снится, - Чаша чаш и отчизна отчизне, Звездным рубчиком шитый чепец, Чепчик счастья - Шекспира отец... Ясность ясеневая, зоркость яворовая Чуть-чуть красная мчится в свой дом, Словно обмороками затоваривая Оба неба с их тусклым огнем. Нам союзно лишь то, что избыточно, Впереди не провал, а промер, И бороться за воздух прожиточный - Эта слава другим не в пример. И сознанье свое затоваривая Полуобморочным бытием, Я ль без выбора пью это варево, Свою голову ем под огнем? Для того ль заготовлена тара Обаянья в пространстве пустом, Чтобы белые звезды обратно Чуть-чуть красные мчались в свой дом? Слышишь, мачеха звездного табора, Ночь, что будет сейчас и потом? Наливаются кровью аорты, И звучит по рядам шепотком: - Я рожден в девяносто четвертом, Я рожден в девяносто втором... И в кулак зажимая истертый Год рожденья - с гурьбой и гуртом Я шепчу обескровленным ртом: - Я рожден в ночь с второго на третье Января в девяносто одном Ненадежном году - и столетья Окружают меня огнем.
Я знаю женщину: молчанье, Усталость горькая от слов, Живет в таинственном мерцанье Ее расширенных зрачков. Ее душа открыта жадно Лишь медной музыке стиха, Пред жизнью, дольней и отрадной Высокомерна и глуха. Неслышный и неторопливый, Так странно плавен шаг ее, Назвать нельзя ее красивой, Но в ней все счастие мое. Когда я жажду своеволий И смел и горд - я к ней иду Учиться мудрой сладкой боли В ее истоме и бреду. Она светла в часы томлений И держит молнии в руке, И четки сны ее, как тени На райском огненном песке.
Я потрясена настолько, Что не в силах Вам ответить. Я сейчас спрошу у Бога: - Господи, ну что мне делать? Срочно полюбить поэта? - Он стихов писать не сможет - Ведь стихов не пишет тот, Кто наслаждается любовью, Ведь любовь - она конечна. А поэт другою музой Будет завтра очарован. Зря моё помнётся платье.
В. П. Свентицкому Те же росы , откосы , туманы , Над бурьянами рдяный восход, Холодеющий шелест поляны, Голодающий, бедный народ; И в раздолье, на воле - неволя; И суровый свинцовый наш край Нам бросает с холодного поля - Посылает нам крик: "Умирай - Как и все умирают..." Не дышишь, Смертоносных не слышишь угроз: - Безысходные возгласы слышишь И рыданий, и жалоб, и слез. Те же возгласы ветер доносит; Те же стаи несытых смертей Над откосами косами косят, Над откосами косят людей. Роковая страна, ледяная, Проклятая железной судьбой - Мать Россия, о родина злая, Кто же так подшутил над тобой?
Скрипка, как желтая птица, Поет на груди скрипача. Ей хочется двигаться, биться, Ворочаться у плеча. Скрипач ее криков не слышит. Немыми толчками смычка Он скрипку все выше, все выше Забрасывает в облака. И в этой заоблачной выси - Естественный климат ее, Ее ощущенья и мысли, Земное ее бытие. Но мы, возвращаясь к земному, Добравшись по старым следам К родному, знакомому дому, Иное почувствуем там. Мы чем-то высоким дышали, Входили в заветную дверь И многое людям прощали, Чего не прощаем теперь.
Слышишь ли, слышишь ли ты в роще детское пение, над сумеречными деревьями звенящие, звенящие голоса, в сумеречном воздухе пропадающие, затихающие постепенно, в сумеречном воздухе исчезающие небеса? Блестящие нити дождя переплетаются среди деревьев и негромко шумят, и негромко шумят в белесой траве. Слышишь ли ты голоса, видишь ли ты волосы с красными гребнями, маленькие ладони, поднятые к мокрой листве? "Проплывают облака, проплывают облака и гаснут..." -- это дети поют и поют, черные ветви шумят, голоса взлетают между листьев, между стволов неясных, в сумеречном воздухе их не обнять, не вернуть назад. Только мокрые листья летят на ветру, спешат из рощи, улетают, словно слышат издали какой-то осенний зов. "Проплывают облака..." -- это дети поют ночью, ночью, от травы до вершин все -- биение, все -- дрожание голосов. Проплывают облака, это жизнь проплывает, проходит, привыкай, привыкай, это смерть мы в себе несем, среди черных ветвей облака с голосами, с любовью... "Проплывают облака..." -- это дети поют обо всем. Слышишь ли, слышишь ли ты в роще детское пение, блестящие нити дождя переплетаются, звенящие голоса, возле узких вершин в новых сумерках на мгновение видишь сызнова, видишь сызнова угасающие небеса? Проплывают облака, проплывают, проплывают над рощей. Где-то льется вода, только плакать и петь, вдоль осенних оград, все рыдать и рыдать, и смотреть все вверх, быть ребенком ночью, и смотреть все вверх, только плакать и петь, и не знать утрат. Где-то льется вода, вдоль осенних оград, вдоль деревьев неясных, в новых сумерках пенье, только плакать и петь, только листья сложить. Что-то выше нас. Что-то выше нас проплывает и гаснет, только плакать и петь, только плакать и петь, только жить.
СОНЕТ 130 (пер. С.Маршака) Ее глаза на звезды не похожи, Нельзя уста кораллами назвать, Не белоснежна плеч открытых кожа, И черной проволокой вьется прядь. С дамасской розой, алой или белой, Нельзя сравнить оттенок этих щек. А тело пахнет так, как пахнет тело, Не как фиалки нежный лепесток. Ты не найдешь в ней совершенных линий, Особенного света на челе. Не знаю я, как шествуют богини, Но милая ступает по земле. И все ж она уступит тем едва ли, Кого в сравненьях пышных оболгали.
СОНЕТ 8 (пер. С.Маршака) Ты - музыка, но звукам музыкальным Ты внемлешь с непонятною тоской. Зачем же любишь то, что так печально, Встречаешь муку радостью такой? Где тайная причина этой муки? Не потому ли грустью ты объят, Что стройно согласованные звуки Упреком одиночеству звучат? Прислушайся, как дружественно струны Вступают в строй и голос подают, - Как будто мать, отец и отрок юный В счастливом единении поют. Нам говорит согласье струн в концерте, Что одинокий путь подобен смерти.
Созерцание
Стихи Райнера Мария Рильке
Перевод с немецкого Бориса Пастернака
Деревья складками коры
мне говорят об ураганах,
и я их сообщений странных
не в силах слышать средь нежданных
невзгод, в скитаньях постоянных,
один, без друга и сестры.
Сквозь рощу рвется непогода,
сквозь изгороди и дома.
И вновь без возраста природа.
И дни, и вещи обихода,
и даль пространств, как стих псалма.
Как мелки с жизнью наши споры,
как крупно то, что против нас!
Когда б мы поддались напору
стихии, ищущей простора,
мы выросли бы во сто раз.
Все, что мы побеждаем, - малость,
нас унижает наш успех.
Необычайность, небывалость
зовет борцов совсем не тех.
Так ангел Ветхого Завета
искал соперника под стать.
Как арфу, он сжимал атлета,
которого любая жила
струною ангелу служила,
чтоб схваткой гимн на нем сыграть.
Кого тот ангел победил,
тот правым, не гордясь собою,
выходит из такого боя
в сознаньи и в расцвете сил.
Не станет он искать побед.
Он ждет, чтоб высшее начало
его все чаще побеждало,
чтобы расти ему в ответ.
Тореадор в быка вгоняет шпагу. Холодную пружинящую смерть. Я с тем быком на землю рядом лягу с ним в небо напоследок посмотреть. Глазами, тяжеленными от крови, как в сказке заколдованную дверь, впервые ярко, яростно открою, что жизнь одна и никому - не две. Я с человечьей не равняю бычью. Кровь человечья бычьей голубей. В теплынь земли тупую морду тычу... Ты ни при чем, земля. Молчи и пей.
У стихов особые тарифы - я всегда по полной получал. Потому на ритмы и на рифмы, не стыдясь незнания, плевал. Наглотавшись водки и озона, неуч, нахалюга и урод, я не знал ни одного закона и писал всегда наоборот. Не внимал ни дьяволу, ни Богу, двигаясь не вдоль, а поперёк, выходил один я на дорогу, и терялась почва из-под ног. Я покуда перпендикулярен, но уже к обочине клонюсь, оттого ли, что не гениален или - что паденья не боюсь. Есть в душе малюсенькая полость, там живёт, нахохлившись, скворец; редко-редко слышен этот голос, но когда услышишь, ты - творец... Нет, потом не птаха виновата, если в горле сорвана резьба... За стихи особая расплата, и цена одна за них - судьба
В небе - бог. Под окном - сирень. В колыбели - малютка-сын. Жизнь - занятная карусель. Снова сделан виток один. Я - кормящая мать. Тружусь: покормить, поиграть да спать. Ты прости уж, святая Русь, - недосуг мне тебя спасать. Пока думает Дума (пусть!), пока кланяется поп Кремлю, возрожденную свою Русь я грудным молоком кормлю.
Ветры сповеяли с милого Севера, как не податца в бега? На берега, чья тайга нас просеяла, мга где да память долга. Пухом гагачим, словечком рыбачим, лёхким дымком над домком Был я насквозь на крылечке прохвачен (шёл за пивком босиком). Голодовать привыкать не приходитца - полон колодец воды, Дым над избою начнёт хороводитца, льды доведут до беды. Где лежит блад есён сокол с товарищем - лебядью белой падёт Та, что одна под кедровым стожарищем сладкой сопелкой поёт. Дзинькнет окно слуховое осколками, заберег - щёлкнет ледком, Дивное эхо - сухою двустволкою, тихим храпком - воронко. Так посошок допивай с самогоночкой, лехкий стружок выводи В край, где у ключика да у студёного сердце трындит во груди, Где вгоречах на плечах заневестилась - скоро слетит - голова,.. Там невзначай в иван-чае мне встретились милые эти слова.
За Паганини длиннопалым Бегут цыганскою гурьбой - Кто с чохом чех, кто с польским балом, А кто с венгерской немчурой. Девчонка, выскочка, гордячка, Чей звук широк, как Енисей,- Утешь меня игрой своей: На голове твоей, полячка, Марины Мнишек холм кудрей, Смычок твой мнителен, скрипачка. Утешь меня Шопеном чалым, Серьезным Брамсом, нет, постой: Парижем мощно-одичалым, Мучным и потным карнавалом Иль брагой Вены молодой - Вертлявой, в дирижерских фрачках. В дунайских фейерверках, скачках И вальс из гроба в колыбель Переливающей, как хмель. Играй же на разрыв аорты С кошачьей головой во рту, Три чорта было - ты четвертый, Последний чудный чорт в цвету.
Чтобы жизнь медом мне не казалась, Он меня мучил - жучил за всякую малость. Это я справедливым считала сначала: Значит, любит, подтягивает до идеала. Я крутилась-вертелась, пела и танцевала, Рисовала на стеклах, шила и вышивала. Сочинила шторы с Луной и Солнцем И строгала суши - куда японцам! Собиралась даже заняться йогой (Сразу после стирки) - опять придирки: - Как-то тебя слишком много! Вот, опять ты лезешь во все дырки! Видно, он считал меня серой массой. Ну, и перестали бренчать подковки. Я сварила суп из воды и мяса, Вообще без специй, даже без морковки. К черту сверхзадачи! Могу иначе: Не хотите много - пусть будет мало. - Где ты шлялся, - говорю, - говно собачье? Пожрал? И быстро под одеяло! Тут он стал со мной близок - как партиец с народом, Такой доступный, такой простой. И тогда мне жизнь показалась медом, Отозвавшись легкою тошнотой.
|
|
|
|
Сайт "Художники" Доска об'явлений для музыкантов |