Глава VI

Ущелье встретило нас неприветливо. На поляне, пока мы грузили наши запасы на подводы, заиграло в росных травах щедрое солнце, а здесь все еще стоял предрассветный сумрак. Нужно было закинуть голову назад, чтобы увидеть высоко-высоко над собой свет дня. Но и здесь жизнь брала свое. Меж гигантских камней зеленел кустарник, тонкие стволы деревьев тянулись кверху.

Дорога к нашей «отметке» шла от ущелья направо, круто вверх. Заметить, где она начиналась, было не легко: сама природа замаскировала поворот к ней кустарником и деревцами. Даже к концу нашего пребывания в горах, случалось, партизаны проскакивали мимо этих «ворот», ведущих к нашей резиденции. Правда, в дальнейшем мы и сами тщательно маскировали это место.

Кто и когда проложил эту каменистую дорогу? Несомненно, люди суровые, мужественные и мудрые, — шла она под отвесными скалами, но так, что обвалы не грозили ей, делала смелые повороты, но такие, что даже машина Гени все же могла пройти по ней.

Горы, горы и горы. Вершины их похожи на гребни застывших гигантских волн. То поднимаются они мертвым пиком к небу, то сияют на солнце яркой зеленью лугов. Чем дальше мы шли, тем выше и круче поднимались на горизонте горы.

Дорога потянулась вдоль реки Афипс. Река изгибается замысловатыми, причудливыми петлями. Подчас она описывает почти полные окружности и вдруг поворачивает назад и снова [61] вьется, кружит, и, кажется, нет ста метров, где бы она текла прямо.

В кружеве белой пены она бежит по цветным камням. Камни просвечивают сквозь янтарную на солнце воду. Нет человека, который не скажет: как все это прекрасно!..

Но мы проклинали прекрасные горные реки: два раза нам пришлось переправляться вброд через Афипс и восемь раз через безыменную реку, скользить на ее камнях, натыкаться на острые коряги, неожиданно проваливаться в ямы.

Впрочем, под конец мы поняли, что виноваты не реки, а мы сами. Человек, за много поколений до нас проложивший эту дорогу, подводил ее каждый раз к речным перекатам (кое-где сохранились даже подводные искусственные кладки). На перекатах вода еле прикрывала камни и не доходила выше щиколоток: не сворачивай в сторону, перейдешь реку, как посуху. Генина машина и прицеп Павлика Худоерко ни разу не застряли в воде. Благополучно грохотали по обглоданным водою камням и наши подводы, лошади уверенно ступали по этим скользким голышам. На нас же самих смотреть было и больно и смешно: потные, обгоревшие на горном солнце, шли мы и молчали…

К концу дня вышли на просторную, великолепную поляну. Где-то близко от нее должна была находиться «отметка 521» — наш будущий лагерь, наш дом, наша горная партизанская крепость.

Евгений ушел искать ее еще из Планческой сразу же после партийного собрания. Мы ждали его возвращения и пока занялись ремонтом одежды, уже изрядно пострадавшей, перетаскали в тень кое-что из скоропортящихся грузов.

Перед вечером разложили костер. У костра собрался весь отряд, за исключением, разумеется, караула. Геня что-то оживленно рассказывал Павлику Худоерко. Женщины вели какую-то свою беседу. Виктор Янукевич горячо что-то доказывал Еременко — на поляне стоял гул от наших голосов.

Закинув руки за голову, запел Петр Петрович. Голос его, чистый и сильный, повторяло горное эхо:

Ты, Кубань, ты наша Родина,
Наш колхозный богатырь,
Многоводная, свободная
Разлилась ты вдаль и вширь…

Песня была партизанам своей, родной. Отряд подхватил её, и пусть не каждый мог похвалиться голосом, но чувство, с каким пели, было единым: [62]

…Если тронет враг кордоны
Нашей Родины святой,
Нарядим коней в дорогу
И пойдем на смертный бой…

На рассвете вернулся Евгений. Он нашел нашу «отметку»: вдали от болот, есть родники, вокруг лес.

Утром мы снова отправились в путь. Теперь шли уже след в след, как учил нас на «лесных семинарах» Мусьяченко. Дорога была уж не та: узкая тропа в густом, темном лесу. Русло высохшей речки. Резкий поворот влево. Три крутых подъема. И наконец, широкая, просторная площадка.

Справа от нее — высокий гребень горы: на него почти невозможно забраться. Слева — глубокий крутой откос: спуститься с него можно только на веревке. У обрыва — небольшой родник.

Евгений привел нас, умылся, поел и снова ушел — надо изучить окрестности лагеря, а мы в тот же день начали обживать свою «крепость»: разбили палатки, наметили места для кухни, столовой, медпункта.

Место всем нравилось, оно и в самом деле было очень живописно.

Взводы вступили в молчаливое соревнование: каждый из четырех стремился сделать свое жилье самым уютным, прочным и удобным.

В первый взвод были подобраны лучшие стрелки — снайперы, автоматчики, пулеметчики и даже артиллеристы (орудий у нас пока не было, но мы надеялись, что раздобудем их). Командовал первым взводом Виктор Янукевич. Вторым — в него входили минеры, связисты, саперы, ремонтники — командовал Ветлугин. Третий — под командованием Сафронова — тоже был стрелковый. Хозяйственная и медико-санитарная части вошли в четвертый взвод, и — надо ли об этом говорить — командиром его был Мусьяченко. Группа дальней разведки, состоявшая из самых подвижных, отважных и хладнокровных бойцов, была выделена особо.

Солнце садилось за горы. Блекли краски, тянуло сыростью из ущелья. В небе загорелись первые звезды.

Было красиво вокруг и несколько таинственно. Неподвижно стояли часовые, как нарисованные на блекнувшем небе. Под впечатлением этой романтической таинственности и выстроился на площадке отряд.

— Приказываю партизанам с завтрашнего дня в целях гигиены остричь волосы, женщинам — коротко подстричься. [63] Всем без исключения чистить ежедневно одежду и обувь. Перед операциями и дальними разведками надевать на себя все чистое: никто не знает, где стережет его вражеская пуля, у русского же воина испокон века тело, как и душа, было чистым. Мыла в отряде достаточное количество. Приказываю каждому партизану тщательно стирать свое белье.

Кто-то хихикнул тенорком в строю — для начала я решил не заметить этого смешка. И уже наутро выяснилось, кто этот весельчак.

Дисциплина в отряде еще не устоялась, и потому мы с комиссаром и Сафроновым решили для начала лично следить, как выполняются все приказы и наряды. На рассвете я отправился проверить часовых. Подхожу к одному — стоит, печально съежившись, в драповом пальто. Главмаргариновцы получили еще в Краснодаре военную выправку. Из них никто не позволил бы себе стоять на часах, согнувшись в три погибели.

Подхожу ближе — так и есть: один из прибывших к нам в отряд в день отступления из Краснодара. Помнится, инженер. На шее галстук, сбившийся набок, и белый когда-то воротничок: по нему проходит различимая даже в скупом предутреннем свете жирная полоса грязи.

— После караула, — сказал я, — побреетесь и немедленно смените рубаху!

— А вы мне ее дадите? — спросил часовой и знакомо хихикнул.

Я понял, кто передо мною стоит, и сказал мягко:

— Сегодня же ознакомьтесь с уставом армии — так не разговаривают с командиром. А белье тотчас после караула выстирайте.

— Я не прачка! — вспыхнул часовой. — Шесть женщин торчат зачем-то в отряде! И прибыли мы сюда не пижониться, а бить врага.

Помню, кровь прилила к моему лицу, но я умел себя сдерживать и сказал безразлично:

— Поговорите с женщинами: может быть, они и урвут свободную от наряда минутку, чтобы обчистить вас. Лучше всего обратитесь к Марии Янукевич…

Комиссар и Сафронов присутствовали при этом разговоре. Потом вижу: вбежала в палатку, где помещалась партийная организация, Мария, а следом за нею шел злополучный тенорок. Вид у него был немногим бодрее, чем у боксера в момент нокаута. [64]

Мария требовала, чтобы его… немедленно исключили из партии!

Лицо Сафронова, большое, слегка отечное, выражало самое искреннее на вид огорчение. Только в голубых ясных глазах посверкивали искорки смеха.

— Неужели придется сразу исключать? Такая неприятность! — сказал он, вздыхая. — Но товарищ не может же прийти на партийное собрание в столь нечистоплотном виде…

Сафронов неторопливо засучил рукава, достал из своего рюкзака мыло и сказал тенорку:

— Снимайте, товарищ, рубаху — я постираю. Пока она высохнет на солнышке, вы позанимайтесь с Марией. Она устав Советской Армии знает хорошо и научит вас следить за оружием, а стреляет лучше меня, особенно из пулемета…

Не берусь сказать, что чувствовал в это время инженер.

В тот же вечер после ужина комиссар провел собрание. Горячо и действительно от всего сердца он говорил и о чувстве товарищества, и о дисциплине, и о тяжестях физической работы, которая ждет нас всех в отряде. Под конец комиссар задал тот же вопрос, который и я, и покойный Марк Апкарович задавали партизанам в памятную ночь перед выходом из Краснодара:

— Может быть, кто-нибудь из вас раскаивается, что пошел в партизаны? Еще не поздно сознаться в этом. Мы найдем возможность переправить любого из вас через горы, к своим.

Нет, никто не хотел покидать отряд. И провинившийся передо мною и перед Марией товарищ нашел в себе достаточно мужества, чтобы перед лицом всего отряда признать свои ошибки. К чести отряда надо сказать: никто никогда не вспоминал об этом эпизоде.

В станице Смоленской обосновался небольшой гарнизон врага. Евгений видел, как гитлеровцы шатаются по улицам в одних трусах, без курток.

Знакомый станичник казак, к которому огородами пробрался с ночи Женя, рассказал, что немцы стараются заводить со смольчанами знакомство. Но до Смоленской уже дошли слухи, что в Краснодаре фашисты стреляют даже в детей, — станица держится по отношению к врагу настороженно. Многие казаки стараются припрятать оружие.

Возвращаясь к лагерю, Женя наткнулся на лесного объездчика. Поговорили о том о сем. Оказывается, двенадцать лет живет человек в предгорьях и район наш знает как свои пять пальцев. [65]

Евгений спросил его о дороге. Объездчик уверенно посыпал: «течеи, ерики, хмеречи». Евгений недолюбливал проводников, но тут решил воспользоваться услугами объездчика, почуяв в нем страстного краеведа.

Прежде всего объездчик указал в окрестностях лагеря несколько родников и кабаньих троп. Жене стали известны теперь броды через Афипс, он разобрался в местных наименованиях.

Еще когда мы шли сюда, на нашем пути попадались высохшие русла множества ручейков и речушек, наполняющихся водой только зимой и весной. Как паучьи лапы, расходились они с верхушек гор, петляли, пересекались друг с другом.

Мы с Евгением говорили тогда, что в них хорошо будет прятаться от погони, они обычно очень глубоки.

Так вот эти русла и есть ерики.

Хмеречами называют густые заросли кустов или молодой лесок, вокруг которого раскинулся старый лес. Встречаются они не часто, но зато хмеречи — прекрасное место для засады. Это решили мы иметь в виду.

А вот что такое течеи, Евгений так толком и не узнал: его проводник иногда называл течеями суженные речушки, а иногда — высохшие ерики.

Но Евгения главным образом интересовало другое: как ориентируются старожилы, пробираясь по нашей глухомани? Теперь он это узнал. Хотя объездчик все время и твердил о ериках, хмеречах и течеях, но сам не раз путался в их лабиринте и ориентировался днем по вершинам гор, а ночью — по звездам. Ни картой, ни компасом местные старожилы не пользовались.

Евгений меня заверил, что через месяц, если мы останемся в этом районе, он будет ориентироваться не хуже, чем старые лесные объездчики.

— Одним словом, кое-что мы уже знаем! — говорил Евгений с мягкой улыбкой. — Знаем кое-что! И вскоре начнем действовать! Мы с тобой не учли, в какой мере нам помогут в любую минуту станичники, сколько среди них активных друзей — тех, что будут нам помогать. Я уж не говорю о подростках — ребята просятся в отряд, дай им немедленно работу! — но и в стариках, в молодых казаках заговорил дух прадедов-запорожцев. Нет, гитлеровцам не поставить на колени кубанцев! А после первых же наших операций в любой станице нам будет обеспечена агентурная разведка.

«Евгений прав: прежде всего, разведка, разведка и еще раз [66] разведка! Перед каждой, даже незначительной операцией мы будем проводить самую тщательную разведку», — думал я.

Пусть наблюдение за объектом будущей диверсии длится даже несколько дней, пока разведчики не изучат каждую тропинку, каждую лощину, каждую извилину проволочных заграждений, расположение пулеметных гнезд, силу вражеского гарнизона и его распорядок дня. Разведчики обязаны вести подробные дневники своих наблюдений. Эти записи мы проверим данными агентурной разведки. И тогда наши минеры-диверсанты придут на операцию, как в свой дом, где знаком каждый закоулок, каждая половица, где нет и не может быть неожиданностей. Только так мы сможем бить немцев наверняка, без промахов, насмерть и с малой кровью с нашей стороны…

В ущелье, в начале дороги, ведшей на нашу «отметку», постоянно лежали в кустах двое часовых. Они следили, чтобы никто чужой не ступил на «нашу» дорогу, и тщательно маскировали ее. Мы помнили предупреждение горкома партии: конспирация прежде всего!

И вот не успел отряд обосноваться на своей «отметке 521», ровно через пять суток после нашего ухода из Краснодара прибегает ко мне часовой из ущелья:

— Товарищ командир! Какие-то верховые ездят по ущелью!

Сафронов, комиссар и Евгений просили меня не спускаться вниз. Пошли Евгений с комиссаром.

Оказалось, за мною прислали связных из штаба куста партизанских отрядов. Они-то и гарцевали на конях по ущелью. Дел у меня в отряде было много, но приказ есть приказ. Мы вышли с Евгением одновременно. Он отправился с двумя разведчиками на юг, в сторону Новороссийска, я же — в штаб куста, в глубину гор. В штабе мне сообщили, что положение на фронте тяжелое. Немцы рвутся к Баку и Туапсе. Каковы их главные силы и где они в данное время расположены, пока неизвестно. Задача партизан — в решающий момент закрыть горные проходы к Черному морю.

С сознанием всей важности этой задачи, всей трудности ее выполнения я и вернулся в свой отряд. Евгения еще не было.

Я рассказал комсоставу без утайки все, что услышал в штабе.

Выполнение приказа командования требовало от нас большой [67] подготовки: мы сами должны чувствовать себя хозяевами в горах, знать каждую тропку, уметь ходить по ней вдвое быстрее, чем враг. Сафронов предложил, чтобы каждый из нас продумал, как должен готовиться отряд к встрече крупных сил врага. Когда же вернется Евгений, устроить «военный совет».

Женя пришел только на другой день, шестнадцатого августа, поздно вечером. Добытые им сведения были гораздо обширнее моих.

Крупные силы врага, наступавшего в направлении Новороссийска, были остановлены. Там, защищая любимый черноморский порт, стояли насмерть моряки-черноморцы. Другие силы врага с боями прорывались к Туапсе. Скоро мы очутимся у них в тылу.

Одна вражеская колонна двигалась к горам, чтобы через горные проходы выйти к морю. Шла она по руслу реки Афипс, в верховьях которой мы и находились. Здесь нам, как черноморцам у Новороссийска, предстояли жестокие схватки.

Шли по Афипсу гитлеровцы осмотрительно, высылая вперед разведки и оставляя в тылу заслоны: они уже знали о существовании партизан. Ждать врага, судя по темпам, с какими он двигался, нам нужно было через несколько дней.

Решено было: не теряя ни часа, изучить всем отрядом русло Афипса и окрестности нашего лагеря…

Каждый взвод жил в обширной палатке. Помимо таких четырех палаток посреди нашей поляны стояла пятая: столовая — с утра до ужина, после же ужина — клуб, в котором комиссар ежевечерне вел политзанятия с отрядом. Выше, на склоне горы, помещался командный пункт: здесь жили мы с комиссаром и моя семья. Здесь и происходил шестнадцатого августа наш «военный совет».

Закончился он поздно. Утомленные за день выполнением нарядов, Елена Ивановна и Геня уснули сразу же; через несколько минут послышалось и ровное дыхание комиссара. Не спал один Женя.

Не сговариваясь, мы оба встали и тихо вышли из палатки.

— Растревожился, папа? — шепотом спросил Евгений. — Накинь-ка кожанку, сыростью снизу тянет.

Еще лет семь-восемь назад сложились между мною и им эти необычайные отношения, столь не похожие на отношения отцов и детей. Ему тогда шел двадцать первый год, но стали мы, как ровесники, друзьями; разница в возрасте как бы стерлась. [68]

Он заканчивал Краснодарский химико-технологический институт и приехал к нам в Смоленск готовить свой дипломный проект. Я же, будучи тогда директором крупного завода, учился в заочном Московском лесотехническом институте. Работы на заводе было много, времени для учебы у меня оставалось мало. Да и учиться в сорок с лишним лет — это не то, что учиться с детства. Много труднее. Вот тогда-то мы и подружились с Евгением.

Ночами он терпеливо ждал моего возвращения с завода, наливал из термоса два стакана черного кофе, заботливо заготовленного с вечера Еленой Ивановной, и мы садились за письменный стол. Самые трудные задания заочного института оказывались вдруг несложными. Это называлось у нас в семье «рубить папины хвосты».

И в эту ночь, как в те далекие наши студенческие годы, Евгений обнял меня за плечи и сказал:

— Нелегкая, папа, задача — закрыть от гитлеровцев горные проходы, но решить ее необходимо.

Август стоял знойный, погожий, но в прохладе ночей уже чуялось дыхание осени. И звезды сверкали на небе ярче, зеленых же огоньков в траве — светлячков — становилось все меньше. Мы совещались до рассвета и решили: без помощи народа никогда и нигде победы никто не добивался. Евгений завтра же отправится налаживать агентурную разведку: в каждой станице мы должны иметь друзей.

— Думаешь, их будет мало? — говорил Евгений, прижимаясь ко мне, чтобы согреться. — У меня уже есть кое-какие адреса. Кстати, зайду к деду Гавриле, он во многом поможет — вся округа ему знакома. Захвачу с собой несколько человек из дальней разведки. Заодно изучим и местность вокруг лагеря. На проводников надейся, да сам не плошай. Чтобы закрыть от врага горные проходы, нужно самим знать каждую кабанью тропку в горах на десятки километров вокруг.

Утром он ушел из лагеря. Я долго смотрел ему вслед. Следом за ним тянулись цепочкой его разведчики, лучшие из лучших партизан нашего отряда.

Через час и мы отправились на вылазку.

Два дня провели вне лагеря: бродили по горам, карабкались на кручи, десятки раз переправлялись вброд через Афипс и «афипсики», звериными тропами продирались через глушняк.

— Вот это и есть практический лесной семинар, — усмехнулся Геронтий Николаевич, выдирая из ладони колючки [69] терна. Но я видел — и ему шутка дается нелегко. Тем не менее приучить людей к дальним переходам необходимо.

Вспоминая свой опыт старого партизана, я рассказывал товарищам, как ориентироваться по солнцу, по звездам, по коре дерева, по узору на срезе пня. Петр Петрович учил читать кабаньи следы на тропе: если они свежи, можно идти спокойно — тропа не заминирована. Раз и навсегда мы отучали людей от разговоров в пути, от куренья, кашля и чиханья.

— Захотите кашлять, жуйте рукав и чихайте только в рукав, да так, чтобы и товарищи ни звука не услышали.

Компактно складывать вещи, носить рюкзак, отдыхать, используя каждую минуту на привале, научились в эту вылазку мои партизаны.

Мне помогли наши охотники — Сергей и Данило Мартыненко — и, разумеется, наш «лесной профессор».

И люди шли, карабкались на кручу, переходили быстрые речки, тосковали о табаке, страдали от жажды, на привалах валились пластом от усталости, но экзамен выдержали.

Особенно трудно пришлось бедному Сафронову. Грузный, медлительный, Владимир Николаевич мучился со своим больным сердцем. Но и он держался молодцом.

Вдоль по Афипсу мы прошли на много километров и десятки раз переходили его. Под конец, несмотря на усталость, научились ставить ногу на камни так, что она не скользила.

Стрекотом сойки давали сигнал немедленного и спешного отступления: все кидались в прибрежные заросли, пробирались через них и по новому сигналу опять возвращались все к тому же Афипсу. Но надо было видеть, во что превратилась наша одежда! Клочья ее висели на шипах кустарника, и те из партизан, которые долго лазили по терновнику, снимали с него следы своего пребывания там.

Ветлугин появился из зарослей в столь непристойном виде, что пришлось ему, бедняге, продолжать путешествие в одних трусах. Сафронов выглядел немногим лучше.

Петр Петрович заявил ему, лукаво пряча глаза:

— Каюсь, Владимир Николаевич, насчет швейной машинки я пошутил: ее, к сожалению, мы не захватили из Краснодара. И как теперь обойдемся без нее, ума не приложу…

Сафронов оглядел свои изорванные штаны и сказал с упреком:

— Лучше бы взяли бумаги меньше…

Но швейная машина у нас все же была, так же как и большой запас фильтроткани. Мы здесь же порешили, что заросли [70] будут служить нам хорошим пристанищем при выслеживании врага, и поэтому весь отряд следует одеть в фильтроткань.

Этот поход дал нам многое. Мы познакомились с окрестностями лагеря: нашли удобные тропы, родники, перевалы, броды. Наши партизаны постигли элементарную азбуку переходов, я же увидел, на что способен каждый из них. И сейчас я был спокоен: с такими людьми мы выполним любое задание.

С непривычки все страшно устали. К лагерю подходили молча, охваченные одним желанием — скорее лечь. Но наш комендант Леонид Антонович Кузнецов был неумолим: как ни ворчали наши, он заставил всех помыться, переодеться, поужинать и только тогда разрешил лечь.

Единственное существо, на которое не распространялась власть коменданта, — Дакс. Он неизменно лежал около наших вещей, и даже всемогущий Кузнецов не смел подойти к ним.

Глава VII

Наутро вернулся Евгений. Вытянувшись, рука у фуражки, он рапортовал мне о результатах разведки. Я с трудом сдерживал улыбку: по глазам Евгения я видел, что он очень доволен.

Да и верно — сделал он многое. Прежде всего, наладил в основном агентурную разведку. Затем повидал наших соседей-партизан: смольчан, павловцев, ейчан и, наконец, связался через линию фронта с командованием ближайшей дивизии. Командир разведывательного отдела просил держать его в курсе крупных передвижений фашистских частей, переправлять к ним шпионов и в ближайшие дни раздобыть «языка», а главное — давать координаты тяжелых батарей и дзотов для нашей авиации.

Едва мы остались одни, Евгений спросил:

— Из Краснодара — никого?

Я покачал головой: нет, связного Краснодар пока не шлет…

Глаза у Жени как бы поблекли вдруг. Он сказал:

— А я, папа, все же устал. Пойду немного отдохну.

Мне было больно за него, я знал, как тревожился он о своих: о жене и о девочке. Но Евгений умел управлять своими чувствами. Прошел какой-нибудь час, и он снова рассказывал мне своим ровным, тихим голосом, чему научился в разведке.

Елена Ивановна и Геня скучали по Евгению: в первое время [71] он мало бывал в лагере — приходил только за тем, чтобы рассказать мне о результатах своих разведок. С матерью же и братом говорить ему почти не приходилось, редкие свободные часы его не совпадали с их отдыхом.

Елена Ивановна с юношеских лет привыкла к любой работе: стирать, мыть полы, стряпать, кроить и шить. Шила она, как заправская портниха. И сейчас в лагере под ее руководством развернулась целая портняжная мастерская. Елена Ивановна раскраивала фильтроткань, остальные пять женщин шили из нее галифе, налокотники, наколенники. Работа шла медленно: швейная машина была одна — много не нашьешь, а кроить фильтроткань трудно.

Но в отряде никто и никогда не сидел без дела. Потому и женщины наши если и роптали, то лишь на то, что работа у них «бабья». Надя Коротова и Мария рвались в разведку, но время их еще не пришло…

Со станицей Смоленской Евгений установил непрерывный контакт. Кто-нибудь из его разведчиков всегда находился в лесу, неподалеку от станицы. По два, иногда по три раза в день агентурщики из Смоленской приходили в лес, в назначенное место и сигналами — кваканьем, свистом иволги — вызывали из укрытия разведчика. Таким образом, мы знали обо всем, что делается у врага. Нет, небольшой вражеский гарнизон пока подкрепления не получал. Части, которые двигались по Афипсу, все еще не подходили.

Тем временем мы продолжали строить наш лагерь, налаживать в нем труд и быт… Мы рассуждали так: обутые, одетые, дисциплинированные партизаны будут бить врага лучше, чем люди, спящие где попало, чем попало питающиеся и проводящие свой досуг как бог на душу положит. Да и не было среди нас отчаянных, забубённых головушек. Каждый привык жить упорядоченно, в труде. И вот Яков Ильич Бибиков, почтенный директор завода, руководящий, ответственный работник, городской интеллигент с ног до головы, сам, по своему почину, предложил Евгению «реставрировать» его полуразвалившиеся ботинки. И реставрировал так, что слово это произносили мы уже без иронии, оно утеряло кавычки. Работы у Бибикова оказалось больше, чем мог бы пожелать любой сапожник: обувь на этих камнях рвали мы отчаянно.

Павел Павлович Недрига подковал наших лошадей, чем привел в умиление строгого и взыскательного эконома нашего [72] лагеря — Леонида Антоновича Кузнецова. Партизан Куц, в прошлом бригадир инструментальщиков, принялся чинить сбрую. Кузнецов не мог нахвалиться им:

— Если бы я не был знаком с Куцем еще в Краснодаре, я бы ни за что не поверил, что он инструментальщик. Он оказался прекрасным, опытным шорником. Сейчас я осмотрел хомуты, которые он починил, — ну просто хоть на выставку. Даже в дело пускать обидно: хочется положить их под стекло и любоваться.

Восемнадцатого августа Николай Демьянович Причина молча передал мне лист бумаги. Это была свежая, только что принятая им сводка Совинформбюро. Он отрапортовал:

— Приемник налажен, товарищ командир отряда. Слышимость хорошая. Жду ваших распоряжений. В любой момент милости просим слушать московские передачи.

Я расцеловал Николая Демьяновича.

Уже не говорю о нашем «шеф-поваре», об уважаемой Евфросинье Михайловне Коновиченко, бывшем начальнике смены гидрозавода. Она кормила нас замечательными обедами. Больше того, она разузнала о наших любимых блюдах и не только кормила отряд сытно и добротно, но время от времени старалась угостить чем-нибудь особенно вкусным.

Лесная жизнь налаживалась. Это происходило как бы само собой. И, надо сказать, в этом была немаловажная заслуга Леонида Антоновича. Наш поэт и художник, как мы и предполагали с Евгением еще в Краснодаре, оказался идеальным хозяйственником. Установленный распорядок дня был для него непреложным законом. Он никому не давал никаких поблажек. Не удавалось ни разжалобить его, ни спрятаться от него. Он загружал каждого до предела нужной работой, и, возможно, именно потому, что день был так уплотнен, никто не ныл, не жаловался, не стонал.

Только Геронтий Николаевич сказал мне как-то раз с этакой ехидцей:

— Ну просто, Батенька, лесной санаторий. Всю жизнь мечтал о таком отдыхе: чистый горный воздух, физический труд, хороший сытный стол — и никаких треволнений. Хоть бы немца одного показали, а то, чего доброго, забудешь, что люди где-то воюют…

Ветлугин оставался Ветлугиным: он не мог не поддеть, не сказать острое словцо. Даже получив приказание, он обязательно что-нибудь ворчал себе под нос. Но всегда, при любых обстоятельствах, приказ выполнял точно и безукоризненно. [73]

Я прекрасно понимал, что мучает нашего Герошу. Он главный инженер-механик, человек точной профессии — он привык ценить время. К тому же в нем текла горячая кровь старых запорожцев. Я думал про себя: «Пусть потерпит — злее будет…»

Терпеть пришлось недолго. Евгений получил от своих агентурщиков чрезвычайно важные сведения: в Смоленскую прибыла новая немецкая часть. По всему было видно, часть эта собирается двигаться дальше — к Черному морю. Агентурщики думали так потому, что вновь прибывшие немцы не собирались располагаться в станице.

Евгений, отобрав нескольких товарищей, вышел поздним вечером в разведку. Группа состояла из девяти человек. Они были вооружены винтовками, имели при себе гранаты, бутылки с горючей жидкостью и ручной пулемет. Его нес Ветлугин.

Геня ушел с братом. Мое положение командира отряда меньше всего позволяло мне беречь своих сыновей. Словом не обмолвилась и Елена Ивановна, когда ее торопливо чмокнул на прощание в щеку оживленный и радостный Геня.

Но ночь для нас была очень тревожной. Не спала не только Елена Ивановна, не ложился и комиссар Голубев. А через час пришел в нашу палатку и Сафронов.

Каждый из нас понимал, что разведка кончится боем. Бой между девятью партизанами и моторизованной немецкой частью — силы неравные…

Правда, я условился с Евгением: он сам на месте, ночью, разведает обстановку. Если враг собирается двинуть к горным проходам крупные силы, Евгений пришлет ко мне связного: я выступлю со всем отрядом. Если же головные силы врага незначительны, группа Евгения сама справится с ними.

Ночь тянулась медленно. То один, то другой из нас спускался на дорогу — ждали связного. Позже, когда боевые встречи с фашистами стали для нас бытом, мы часто вспоминали ту первую ночь и смеялись над собою.

В четыре часа утра мы с Еленой Ивановной взяли гранаты, карабины и… лопаты. С нами пошло несколько человек.

— Куда? — всполошились комиссар и Сафронов.

Я засмеялся:

— Пойдем с матерью на огород лесхоза, копать картошку. Без картошки, говорит Евфросинья Михайловна, борщ скучный. [74]

— Правильно! — подхватил Сафронов. — Борщ без картошки скучный. И мы с комиссаром пойдем на огороды.

Этот разговор не был ни наигранным бодрячеством, ни шифром: Сафронов, так же как и комиссар, прекрасно знал карту шоссейных и проселочных дорог. Огороды лесхоза, брошенные эвакуировавшимися хозяевами, находились чуть в стороне от дороги, ведущей из станицы Смоленской в Крепостную. Точнее, невдалеке от того места, где должна была находиться группа наших разведчиков.

Расчет у меня был простой: работая на огороде, мы будем одновременно представлять собой неплохой резерв для группы Евгения и сможем в любую минуту прийти к нему на помощь или сами встретим головную колонну немцев, если она прорвется. Не помню сейчас, кто шел со мною, знаю только, что было нас десять человек, вооруженных лопатами, гладкоствольными ружьями и карабинами. Да запомнилась колоритная фигура Кириченко. При всей своей кажущейся нелюдимости он был очень внимателен к товарищам. Едва мы вышли из лагеря, Кириченко отобрал у Елены Ивановны лопату и карабин и взвалил их на свои мощные плечи. Елена Ивановна начала было протестовать, но Кириченко загудел:

— Разве это груз? — Он рассмеялся, и эхо в ущелье загрохотало мощным басом. Мы все зашикали, Кириченко умолк и молчал всю дорогу.

Вырыть и перевезти к себе картофель лесхоза, пока до него не добрались немцы, мы с Мусьяченко собирались уже несколько дней. Но свободных рук в отряде все не было. И в этот день, выставив часовых у дороги, мы работали на совесть, до позднего вечера.

Только Кириченко не принимался за работу. Он подошел ко мне и прогудел «по секрету» на ухо:

— Разрешите, Батя, посадить картофелину на дороге…

«Секрет», понятно, услышали все и подняли Кириченко на смех: кто же сажает картошку посреди дороги, осенью, да и для кого?.. Я же понял затею нашего прославленного еще в Краснодаре минера: он хотел заминировать дорогу на тот случай, если немцы прорвутся через засаду наших разведчиков.

— Сажай свою «картофелину», — разрешил я, и Кириченко направился к дороге.

Но все по-прежнему было тихо, и ни единого выстрела до нас не доносилось.

Мы заночевали в пустом домике лесхоза и наутро снова [75] принялись за работу. Однако часа через два, когда взошло солнце, работу пришлось прекратить: до нас донеслась пулеметная стрельба — это был немецкий пулемет, потом — небольшая пауза, а вслед за нею — два почти одновременных взрыва и очередь автомата.

Помню, как, побледнев, Елена Ивановна отбросила лопату и инстинктивным жестом схватила медицинскую сумку.

— Все благополучно, — сказал я, — стреляют ожесточенно наши, немцы отвечают вяло.

Стреляли действительно из русского автомата, стреляли яростно. Так же неумолчно строчил и пулемет.

Мы стояли с ружьями в руках, готовые в любую минуту бежать к своим на помощь. Но звуки боя затихли.

Вскоре из-за поворота появились наши.

— Идут! — вскрикнула Елена Ивановна. — Все девять идут!

Надо было их видеть! Грязные, потные и… радостные. Евгений, приложив руку к фуражке, собрался было мне рапортовать о бое, но я остановил его:

— Сообщишь об операции в лагере.

Тогда он сказал тихо:

— Клятву свою мы сдержали: отомстили за Марка Апкаровича…

Мы не могли налюбоваться на них, целовали, пытались отобрать у Ветлугина пулемет, порядком отдавивший ему плечи. Не тут-то было: Героша решил до самого лагеря нести свой РПД, как знамя победы.

Итак, совершилось боевое крещение отряда! Это была наша первая операция. Естественно, она взбодрила весь наш лагерь. Каждый хотел знать все подробности. Участники операции, — глаза их еще горели, а на губах все вспыхивала улыбка, — выстроились передо мною, Евгений отчеканил три шага вперед и скупо отрапортовал:

— Товарищ командир! По вашему приказу девятнадцатого августа была произведена разведка. На обратном пути разведчики устроили засаду и убили не менее сорока восьми гитлеровцев. Добытые сведения будут переданы в штаб куста партизанских отрядов.

— Ура-а! — раздалось по лагерю. Глазами, полными восторга, смотрела на своего Виктора-героя Мария Янукевич, шумно дышала простодушная Евфросинья Михайловна.

Я объявил разведчикам благодарность и приказал коменданту [76] лагеря выдать каждому за обедом по сто граммов спирту.

Когда «официальная» часть закончилась, отряд окружил разведчиков. Посыпались вопросы: кто, да как, да скольких фашистов уничтожил? Но, подражая Евгению, не слишком многословны были и его разведчики. Их скромность меня радовала, я вспоминал слова покойного Попова: «Успехами в тылу у врага не бахвальтесь, ваша слава от вас все равно не убежит».

В нашей «командирской» палатке Елена Ивановна, доставая сыновьям из их рюкзаков чистое белье, старалась выспросить о подробностях диверсии Геню. На его юношески тугих щеках горели пятна румянца. Но он, подмигивая Евгению, молчал. Изредка говорил тоном бывалого бойца:

— Ну, разве все расскажешь, мама? В бою как в бою…

Сто граммов развязали разведчикам языки, и картина первой операции стала нам ясной.

Разведчики, идя на операцию, соблюдали осторожность: шли цепочкой, несколько раз делали крюки, чтобы спутать следы, заходили в леса и перелески.

Дорога к Смоленской шла через Крепостную. На ней-то, в шести километрах от каждой из обеих станиц, на развилке Евгений оставил шестерых разведчиков в хмеречи, сам же с двумя товарищами пошел к Смоленской. Шли, казалось, бесшумно: ни ветка не хрустнула под ногами, ни лист не прошуршал. И все же чуть не погибли.

Сойка, проклятая трусиха-сойка, что-то учуяла и подняла спросонья стрекот на весь лес… На ее панику фашисты ответили своей паникой: загрохотали очереди из автоматов.

Евгений с двумя товарищами лежали до тех пор, пока и сойка и немцы не угомонились. Только тогда разведчики один за другим проникли в станицу.

Немцев оказалось в Смоленской много. Удалось выяснить, что было у них не меньше четырехсот автоматчиков, два броневика, четыре десятка автомашин. Но тяжелых орудий и минометов — ни одного. Очевидно, путь через горы представлялся фашистам приятной прогулкой, они надеялись обойтись только легкими минометами и горными пушками.

Гитлеровцы расспрашивали у смольчан, велика ли станица Крепостная и далеко ли до Архипо-Осиповской. Отсюда и возникли у разведчиков подозрения, что именно эта колонна фашистов собирается открыть движение немцев к Туапсе, Сочи и дальше — к Турции. [77]

Накануне вечером оккупанты усиленно чистили оружие, заправляли машины горючим. Вероятнее всего, собирались двинуться в путь…

Евгений с товарищами так же осторожно покинули Смоленскую и поспешили к своим разведчикам.

У развилки дорог, там, где вплотную к шоссе подходит густой лес, наша группа легла в засаду. Евгений выставил в дозор сигнальщика, отправил в условленное место на шоссе Еременко — в засаду. Чуть в стороне оставил группу прикрытия на тот случай, если враг, оправившись от первого удара, перейдет в наступление.

Лежать было тяжело. Мучила жажда. Отдыхали по очереди. И так прошли день и ночь. А шоссе — безлюдно. Разведчики стали даже предполагать, что фашисты отказались от своего плана.

Утром сигнальщик доложил о приближении неприятеля.

Первым показался броневик-разведчик. Идет и на всякий случай простреливает придорожные кусты из пулемета. За ним, чуть отстав, шли две трехтонные машины с автоматчиками.

Броневик пропустили. Лес молчал. И вот в секторе первой засады появилась трехтонка. Тут Евгений и Геня быстро поднялись во весь рост и швырнули гранаты. В машину полетели бутылки с горючим.

Взрывы, вспышки огня, дикие крики.

Уцелевшие фашисты пытались бежать — куда тут! Их настигала у обочины пулеметная очередь.

Броневик промчался вперед. Но за поворотом дороги его ждал завал. Пытаясь повернуть обратно, броневик застрял в заранее приготовленной замаскированной яме. А тут у немецкого пулеметчика кончилась лента. Броневик стоял в яме, накренившись набок, и молчал.

Тогда вступил в бой Еременко. Он бросал из кустов бутылки с горючим в мотор, в башню, смотровые щели.

Машина вспыхнула. Открыв дверцы, двое фашистов выскочили и тут же упали, сраженные пулями.

Операция закончилась. Надо было спешно уходить. Со стороны Смоленской уже слышался гул машин основного фашистского отряда, но Геня жадно всматривался в подбитые немецкие машины. Он мечтал увести хотя бы одну из них в лагерь. Но машины оказались изуродованными безнадежно. И Евгений уже дал сигнал отхода. [78]

Обед в тот день был необычным: Евфросинья Михайловна не пожалела сил своих ради праздника, и Мусьяченко явно нарушил нормы пайка. Даже Кузнецов проникся праздничным настроением и просил у меня разрешения отменить до вечера все наряды, кроме караулов.

Обедали мы долго. Когда конец обеда все же наступил, я объявил отряду, что в честь именинников-разведчиков и в честь еще одного именинника — Николая Демьяновича Причины — будет дан концерт с участием народных артистов СССР.

Все знали, что Николай Демьянович налаживал радиоприемник, и сразу же догадались, каким и откуда будет концерт. И снова «ура!» неслось над нашей «отметкой 521».

В благоговейной тишине разлеглись партизаны под древней чинарой, вокруг радиоприемника. Причина, священнодействуя, начал покручивать какие-то винты, соединять проволочки… Он ползал вокруг приемника, красный и взволнованный. Приемник молчал.

Молчали и партизаны, испытывавшие чувство глубокого разочарования. И тут раздался ехидный тенор Геронтия Николаевича:

— Дело мастера боится. У меня этот приемник заговорит ровно через полчаса!

Мы все воззрились на него. Объяснилось все очень просто: Москва молчала, как молчала всегда в эти часы, от четырнадцати до шестнадцати. Мы успели забыть об этом, Ветлугин же вспомнил.

— Воспользуюсь получасовым перерывом, — начал я, — чтобы поставить нашим разведчикам на вид очень серьезную ошибку, допущенную ими в сегодняшнем бою.

Женя решил, что я шучу. Но я покачал головой.

— Можно ли было на полсотню фашистов извести столько патронов, сколько извели вы, друзья?! Этак через месяц-другой придется ходить на операции с одними финскими ножами.

Женя вспыхнул, тут же овладел собой и спросил тихо:

— Когда же ты успел подсчитать патроны?

Ветлугин закричал торжествующе:

— Батя берет нас на пушку! Патронов он не считал, у меня их и сейчас полные карманы.

— Геронтий Николаевич, в карманах рекомендую носить носовые платки, по возможности чистые. Что же касается патронов, я посчитал их в момент боя: жарили вы из автомата и ружей так, что я думал — не меньше тысячи немцев убили. [79] А оказалось, всего сорок восемь. В каждого, вероятно, по десяти пуль выпустили. «Снайперы»!

Евгений огорчился не на шутку: верно, об экономии боеприпасов он не подумал!.. Празднику угрожало закончиться деловым обсуждением операции, но в этот момент раздался голос Москвы.

Кто не был в разлуке с Родиной, тот не знает, что значит услышать ее голос! Мы замолкли. Все боялись шелохнуться, пропустить слово. Мы были счастливы.

…Ночью я услышал страстный шепот:

— Как ты мог, Женя, как мог оставить меня в хмеречи?!

— Спи, братишка! Ничего не случилось оттого, что ты не лазил со мною по станичным огородам…

— Не случилось?! — шептал Геня прерывисто. — А если бы все было наоборот: если бы ты лежал в хмеречи и слушал, как по мне бьют из автоматов, хорошо было бы у тебя на душе?

— Плохо было бы… Спи, братишка!

— Нет, спать я не буду, потому что мы должны договориться.

— Давай договариваться, — сказал Женя, зевая.

— Ты не зевай: этот разговор — как клятва! — Геня встал со своей койки, наклонился над Евгением: — Обещай мне, что на всякое дело мы будем ходить вместе.

Женя молчал. Я порадовался в душе, что Елена Ивановна спит и не слышит этого разговора.

— Если гибнуть, то гибнуть вместе. Что же ты молчишь?

— Хорошо, Геня, — ответил, наконец, Евгений, — но гибнуть мы с тобой не должны, пусть гитлеровцы гибнут.

— Спасибо, Женя! Я знаю, ты меня не обманешь. Всегда вместе… И это — как клятва… — Геня снова лег на свою койку, и вскоре они оба заснули.

А мне не спалось: звучал горячий шепот Гени, из головы не шли мысли о Валентине…

Глава VIII

Удача первой операции всколыхнула весь отряд: каждый просился в разведку, мечтал о бое; группа товарищей, влившаяся к нам уже после выхода из Краснодара, усердно изучала образцы всех видов оружия.

Евгений, Еременко, Ветлугин, Кириченко — наши «минные энтузиасты» — возились с толом, противотанковыми гранатами, спорили над схемами, чертежами, расчетами. Они конструировали новую автоматическую мину. [80]

Подле них неотступно находился Геня.

Еременко, носивший в сердце своем постоянную любовь к людям и проявлявший заботу обо всех товарищах, с тревогой глядел на Геню:

— Пожалуйста, будь осторожен. Запомни, запомни твердо, что минер в своей жизни совершает только одну ошибку… По той простой причине, дорогой, что его разрывает на части после этой первой ошибки…

Степан Сергеевич тревожился не зря: наши мины, тогда еще лишенные ограничителей, были похожи на пороховые бочки с горящей внутри свечой — нечто вроде того «порохового заряда», которым четыреста лет назад Грозный взорвал крепостные стены осажденной Казани. Наши минеры, впрочем, утверждали, что они несравнимо лучше, чем обычные партизанские «мины с веревочкой», которые, по существу, привязывают к себе минеров в момент диверсии и применимы только в том случае, когда минер может скрыто лежать у места взрыва несколько часов кряду.

Но «минных энтузиастов» уже не удовлетворяла наша обычная мина. Они задумали сконструировать такую, которая была бы безопасна при ее укладке, рвалась бы автоматически от силы тяжести, переданной на нее, и была бы рассчитана на строго определенную нагрузку.

Неразговорчивый обычно Кириченко, мечтая о новой мине, становился словоохотливым и, сверкая из-под густых бровей медвежьими черными глазками, гудел:

— Какая это будет драгоценная мина, Батя! На ней взорвется тяжелый грузовик и танк. Но мотоциклист — ни-ни! Проедет над ней совершенно спокойно. И мы добьемся, что наши мины, кроме того, будут и невидимы для фашистов — никакой миноискатель не обнаружит их.

Наши минеры каждую свободную минуту отдавали поискам этого нового образца мины. И Геня ходил за конструкторами по пятам, вслушивался в их споры, что-то сам вычислял в своей тетрадке. Но с советами ни к кому не приставал.

Надо отдать Гене справедливость — он вел себя тактично. Помню, еще в Краснодаре Елена Ивановна боялась, как бы самолюбивый юноша не страдал в отряде: ему, говорила она, захочется казаться взрослым, а к нему будут относиться, как к мальчику. Но с первых же дней он поставил себя так, как надо: ни с кем не фамильярничал, не боялся никакой работы. На первой операции показал себя храбрым, спокойным и [81] хладнокровным бойцом. И у Гени создались со всеми ровные, хорошие отношения.

У него появились друзья. С Ломакиным его связывала общая страсть к автомобилю. Дружили с Геней Литвинов, Луста и даже необщительный Кириченко. И я не раз наблюдал, как после — обеда Геня сидел на траве рядом с Сафроновым и партийный секретарь увлеченно обсуждал с ним последнюю сводку Совинформбюро.

Но лучшим другом Гени был Павлик Худоерко. Они уже научились понимать друг друга с полуслова.

Немцы были уже почти во всех предгорных станицах и хуторах. Силы их прибывали. Одна за другой выходили наши разведывательные группы.

Пока все проходило благополучно. Правда, до сих пор задания у разведчиков были скромные, но теперь нам нужно было знать, что за силы брошены немецким командованием на наш участок, каковы намерения врага? Резервы? Техника?

Помимо того и командование ближайшей нашей дивизии просило Евгения раздобыть «языка». Но где его добудешь? Нужен был осведомленный враг… Мы ломали с Евгением голову и ничего придумать не могли.

Неожиданно на помощь пришел Михаил Денисович Литвинов.

— Прошу, товарищ Батя, поручить мне доставить ефрейтора.

— Откуда вы его возьмете, Михаил Денисович?

Литвинов молчал. Рядом со скромностью в нем уживались гордость и большая уверенность в своих силах. Я успел изучить его: слов своих он на ветер не бросал. Пообещал найти «языка» — значит, найдет. Я спросил:

— Вам нужно что-нибудь для выполнения задания?

— Попрошу дать мне в помощь двух человек и… два мешка.

Зачем ему понадобились мешки, я нарочно не спросил, скрыл даже свое удивление. Он же, тронутый моим доверием, тут же открыл свой секрет.

Накануне он ходил в разведку за Афипсом между Смоленской и Григорьевской и наткнулся близ хутора на густые заросли нашей кубанской груши-дичка. Разведчики же по моему приказу должны были непременно приносить в лагерь дичок: мы с Мусьяченко боялись цинги и занялись заготовкой фруктов. Литвинов и направился было к зарослям груши, но услышал шорох и затаился в кустах. Оказалось, неподалеку [82] от дичка сидел за изгородью немец, пришел он сюда по своей нужде. А едва он ушел, как на смену ему явился второй, за ним — третий…

Наконец Литвинов улучил момент и направился в другой конец хутора. По дороге встретил пастушонка. Тот рассказал, что немцы прибыли на хутор дня три назад. Сразу стали шарить по погребам. Кувшинами ели сметану, масло запихивали в рот без хлеба кусками, будто сроду его не пробовали. Жрали все, что попадало на глаза, даже дичком объедались и запивали его молоком. А через день вся часть стала маяться животом. «Испакостили все сады, — жаловался пастушонок, — не только наших, сами себя не стыдятся…»

Я посоветовал Литвинову мешков с собой не брать: обойдемся на этот раз без витаминов… Он ушел в сопровождении двух партизан из своего взвода — между взводами уже шло соревнование на лучшее выполнение боевых заданий.

Ушел и не возвращался в течение суток. Мы уже начали с Евгением тревожиться и обсуждали, кого из партизан послать по следам Литвинова, когда услышали взволнованный голос нашей тихой всегда Евфросиньи Михайловны:

— Немца ведут! Живого немца!

Вернее было бы сказать — полуживого от страха врага. В суровом молчании партизаны обступили его. Слово «враг» включало в себя многое. За ним вставали в памяти дымы и взрывы над Краснодаром. Оно вызывало острую боль в сердце: враг оторвал партизан от семей, враг угрожал жизням матерей и детей, враг топтал сапогом поля Кубани. И вот он стоит здесь, рыжий, небритый, с отвисшей от ужаса челюстью, с пальцами, конвульсивно сжимающими пояс штанов, — враг!..

— Подвяжи штаны, скотина! Смотреть противно, — сказал по-русски Сафронов и бросил немцу ошметок какой-то веревки.

Немец упал на колени и залепетал:

— Не вешайте меня! Не вешайте меня, дорогой господин обер-партизан!

— Кто об тебя руки пачкать станет! — ответил по-немецки Сафронов и, круто повернувшись, пошел от врага прочь. Разошлись вслед за партийным секретарем и все партизаны. Скажу откровенно, ушел бы и я, но мы с Евгением должны были его допросить.

Он оказался даже не ефрейтором, а обер-фельдфебелем. Когда же Евгений, указывая на меня, сказал: «Это начальник [83] партизан, и он обещает оставить тебя в живых, если ты будешь правдиво отвечать на все вопросы», — враг проявил редкостную словоохотливость.

Был он родом из Берлина. Профессия — лавочник: пусть господа партизаны не сомневаются — вполне солидный, глава солидного предприятия…

Часть, в которой он служил, состояла из альпийских егерей. Еще неделю назад она стояла у границы Швейцарии, там было колоссально красиво, но чертовски голодно…

Я приказал немцу показать подметки его башмаков: мне нужно было знать, какие следы будут оставлять на наших тропах егеря. Немец же решил, что я хочу воспользоваться его обувью, и торопливо начал разуваться.

Мы получили от него чрезвычайно ценные сведения. Мало того, мы заставили его продемонстрировать все, чему учили фашисты своих егерей: он показал нам, как они спускаются со скал, и как карабкаются на скалы, и как нужно массировать утомленные ноги.

Нет, учиться нам у альпинистов было нечему… Ветлугин, глядя с издевкой на Литвинова, процедил сквозь зубы:

— Вот так конфетку преподнес отряду!

Но я вступился за Михаила Денисовича: «язык» оказался первосортным, он выболтал нам все планы фашистского командования, какие были ему самому известны. И больше этот «глава солидного берлинского предприятия» нам был не нужен. Елена Ивановна снабдила его в дорогу дозой опия, и Евгений повел его к линии фронта: нужно было выполнить задание командования ближайшей нашей дивизии и передать «языка» в условленном месте верным людям. Через дня два-три обер-фельдфебелю предстояло увидеть регулярные войска Советской Армии.

Агентурная разведка донесла, что гитлеровские мотомехчасти с двумя танками должны выйти на днях из Смоленской к морю.

Я приказал Евгению устроить засаду и разгромить головную колонну.

И снова шли наши по лесу и недвижно лежали в придорожных кустах.

На этот раз ждать пришлось недолго. Утром на вторые сутки сигнальщики передали:

— Приготовиться!

Первым прошел танк. Лязгая гусеницами, урча мотором, [84] он, по заведенному обычаю, простреливал кусты из пулемета и пушки.

Лес молчал. Только эхо где-то далеко в горах глухо отвечало фашистскому орудию.

За танком мчалась разведка мотоциклистов с пулеметами на прицепах.

Лес по-прежнему стоял в суровом молчании.

Из-за поворота появились две роты мотоциклистов-автоматчиков. В несколько рядов, идя вплотную друг к другу, машины заполняли все шоссе.

Евгений быстро выдернул флажок-предохранитель противотанковой гранаты и бросил ее в голову колонны. Геня ударил гранатой в хвост, командир первого взвода Янукевич — в середину.

Три взрыва служили сигналом. На шоссе одна за другой начали рваться гранаты, стрелял пулемет.

Группа уцелевших мотоциклистов, повернув машины, стала уходить в Смоленскую.

Но на шоссе выскочили одновременно Евгений и Геня. Они кинулись к прицепу подбитого мотоцикла, где стоял немецкий тяжелый пулемет.

Не зря мы изучали вооружение врага. Немецкий пулемет был так же послушен в руках братьев, как и родной РПД.

Длинная очередь разорвала воздух. Мотоциклисты стали падать. Машины кренились набок и ложились у обочины дороги.

За поворотом шоссе, куда ушли танк и мотоциклетная разведка, раздался глухой взрыв, а за ним частые винтовочные выстрелы. Это фашистская машина взорвалась на заложенной Кириченко мине. Партизаны же малой засады в последний момент успели протянуть над шоссе проволоку. Мотоциклисты, срезанные этой проволокой, лежали в пыли. Но вот со стороны Смоленской возник нарастающий с каждой минутой гул машин и непрерывное таканье пулеметов. Это немецкие автоматчики из станицы, заслышав взрывы, спешили на помощь своей колонне.

Машины их подошли к месту разгрома и открыли ураганный огонь по кустам. Только эхо отвечало автоматным очередям. Партизаны же шли цепочкой по дальней горной тропе, поддерживая своих раненых.

— В операции участвовал двадцать один человек, — доложил мне Евгений. — Подорван танк. Убито сто восемьдесят фашистов. У нас потерь нет, если не считать четырех раненых. [85]

Впрочем, двое из них задали немалую работу Елене Ивановне. Ильин был ранен в спину и потерял много крови, ранение Скибы казалось на первый взгляд менее опасным: пуля навылет пробила ладонь. Но в пылу боя Скиба запоздал перевязать руку, засорил рану, и она долго не позволяла ему участвовать в операциях и в работе. Работы же у нас стало неизмеримо больше: мы стояли перед необходимостью строить новый лагерь.

Положение на фронте резко изменилось к худшему. Наши отступали. Враг прижимал советские войска к перевалу в глубине гор. Он стремился перевалить через Кавказ и двинуться к границам Турции.

Долина Афипса оставалась для гитлеровцев удобной «дорогой». Наша же «отметка 521» находилась вблизи Афипса, она была почти на виду. Мы вынуждены были искать новое горное гнездо, глухое и неприступное, чтобы обосноваться в нем и на зиму.

Известие об этом партизаны приняли по-разному: Ветлугин и Евгений, закадычные друзья, уже давно сигнализировали мне о непригодности нашей стоянки, они радовались тому, что мы расстаемся с нею. Но многие из отряда были огорчены: они уже прижились к нашей отметке и чувствовали себя здесь, как в родной семье.

Больше же всех огорчался Геня. Он мечтал о наступлении, смелых разведках, горячих схватках. А тут — новый отход.

«Ничего, пусть привыкает к выдержке, — думал я, — для партизан, как и для полярников, главное — крепкие нервы и терпение».

Евгений и Мусьяченко уехали верхами в горы искать место для нашего будущего лагеря. Вернулись веселые, несмотря на усталость и голод.

Они карабкались на Карабет, лазили по склонам горы Крепость, спускались в долины, десятки раз переходили вброд Афипс и «афипсики» и не находили ничего подходящего: то нет близко воды, то место слишком открыто.

Наконец за Малыми Волчьими Воротами, на южном склоне горы Стрепет, Евгений обнаружил то, что искал.

И снова мы укладывали наши припасы, стягивали веревками тюки, перебирали картошку, запрягали лошадей. Петру Петровичу Мусьяченко дохнуть было некогда; теперь вся хозяйственная часть лежала на нем. Я старался по возможности помогать ему. В труде и суматохе я не сразу заметил, что за мною по пятам ходит Геня. [86]

— Почему ты не работаешь? — спросил я его.

Он ответил смущенно:

— Один вопрос, папа… Скажи, это не стыдно, что мы отступаем? Мы укрепимся в горах и сразу же начнем операции, да? Обидно только, что придется ждать, пока устроимся на новом месте… Я тебя очень прошу: в первую же операцию ты пошлешь меня, хорошо? Только ты дай слово, папа.

— Если не будешь нужен в лагере, пойдешь на операцию…

— Нет, ты все-таки дай слово, папа.

— Запомни, Геня, раз и навсегда, чтобы больше к этому не возвращаться: ты будешь выполнять то, что тебе приказано. Ясно?

Получилось немного резко, но так надо было.

И, наконец, мы покинули нашу «отметку 521».

Несколько раз переправлялись через Афипс — река эта запомнилась, вероятно, всем партизанам на всю жизнь. Карабкались на кручи, ехали под нависшими скалами по краю обрыва, где малейшее неосторожное движение грозило увечьем и гибелью. На этот раз нам самим пришлось прокладывать себе дорогу: убирать камни, засыпать ямы, рубить деревья…

Порой казалось, что по этой узкой, извилистой тропе с трудом может пройти разве только верховая лошадь. Но Геня каким-то чудом ухитрился водить по ней машину, а наши инженеры и директора неплохо справились с повозками.

Наш переезд не обошелся без «прискорбного события», как выразился комиссар Голубев: два партизана, перевозя на повозке спирт, обнаружили, что одна из бутылей начата и не запечатана. Довезли они спирт благополучно, но по прибытии своем почувствовали непреодолимое желание петь и танцевать. Командир их взвода доложил о происшествии мне:

— По всему видно — выпили, разбойники, не меньше, чем граммов по полтораста…

Я приказал дать провинившимся после того, как они отоспятся, по три наряда вне очереди. Комиссар же устроил им на другой день такую проработку в присутствии всего отряда, что, пожалуй, у них на всю жизнь отпала охота пить. Впрочем, неугомонный шутник Ветлугин прошептал мне на ухо:

— Если бы меня так прорабатывали, я бы запил от горя на неделю…

Место, которое облюбовал Евгений, оказалось действительно идеальным для лагеря: глухое, дикое, неприступное ущелье горы Стрепет. Его склоны круты и обрывисты. Страшно было даже подумать о подъеме на них, особенно в грязь и [87] гололедицу. Скрытая узкая тропа вела наверх, где в восьмистах метрах от подошвы лежал отлогий выступ, покрытый небольшими буграми. В плане выступ был похож на гигантский вопросительный знак.

На этом-то «вопросительном знаке» мы и начали строительство нашего зимнего лагеря. Но я учитывал, что строительство это потребует много сил и поглотит много нашего внимания: не прозевать бы нам каких-либо крупных передвижений врага.

И Павлику Худоерко было приказано отправиться к агентурщикам на хутор Науменко. Я видел, как Геня наблюдал за сборами Павлика, и мне было и смешно и грустно за сынишку: губы плотно сжаты, а глаза детские — разнесчастные. Я окликнул его:

— Геня, а почему же ты до сих пор не собрался? Павлику одному не справиться на хуторе.

Геня весь расцвел, крикнул звонко:

— Я сейчас же, папа! Я призадумался!..

Понятно, меня можно было бы упрекнуть в отцовской слабости. Но Геня поработал во время нашего «великого переселения» за троих — он заслужил поощрение. Во-вторых, в станицах у него повсеместно находились друзья — подростки и юноши. Комсомольцы и пионеры приносили подчас такие сведения, какие не могли бы собрать взрослые станичники. Немцы не принимали всерьез подростков.

Вернулись из разведки Геня и Павлик с необычным подарком.

Задолго до их появления мы услышали скрип телеги. Потом из-за поворота появилась пара волов. На возу восседали Геня и Павлик. У обоих в руках — длинные хворостины.

Как заправские погонщики, ребята старались быть невозмутимыми. Не торопясь, нарочито лениво, они похлопывали хворостинами своих волов. При этом Геня меланхолично повторял:

— Цоб!

А Павлик вторил ему:

— Цобе!

Волы были в недоумении — кого же слушать: один хозяин приказывал повернуть направо, другой — налево.

К возу были привязаны верховые лошади разведчиков. А на возу среди мешков с мукой жалобно стонала какая-то обвязанная веревками жалкая фигура в лохмотьях, с сине-багровым фонарем под глазом. [88]

— Разрешите доложить, товарищ командир отряда, — отрапортовал Павлик. — Разведка хутора Науменко выполнена. Возвращаясь обратно, по дороге отбили у румын этих быков. Удалось прихватить и одного румына: может быть, он пригодится.

— Только, папа, дай ему отдохнуть, — прибавил Геня, — а то мы его малость помяли…

Мусьяченко не мог налюбоваться на ребят: шутка ли — подарили отряду целый воз первосортной кубанской крупчатки да двух волов!

Я отнесся к доблести ребят настороженно. У Павлика Худоерко храбрость не знала предела; насколько же он умел быть осторожным, я еще не проверил. Вечером мы поговорили с Геней. Он дал нам комсомольское слово в том, что будет подробно рассказывать о своих и Павлика «похождениях».

И вот суток не прошло, как Геня явился ко мне и покаялся, что они «немного начудили» с Павликом.

Ходили они в разведку в станицу Смоленскую. Одетые деревенскими парнями, с голубями в руках, спрятав в карманы гранаты и револьверы, шли они с беззаботным видом по улице.

На пригорке — здание штаба. Около него царило необычное оживление: не поймешь, то ли там пьянка, то ли деловое совещание.

Прячась в кустах, ребята огородами подползли к штабу. Вдоль стены ходил часовой. Он заметил Геню на огороде, но не обращал на него внимания: мало ли ребят возится в грядках.

Когда часовой повернул за угол, ребята бросились к дому и швырнули в окна гранаты.

Поднялась паника, суматоха, беспорядочная стрельба. Но парнишки уже успели скрыться в кусты и благополучно ушли в лес.

Что я должен был сделать? Поругать Геню? Но они с Павликом совершили смелую диверсию. Впоследствии агентурщики донесли, что гранатами ребят были убиты в штабе несколько фашистов-офицеров. Главное же, население не только Смоленской, но и соседних с нею станиц воспрянуло духом: партизаны сильны, они бьют врага в самом логове его.

Но и хвалить ребят я боялся — чересчур они отчаянные. Я сделал вид, будто слушаю рассказ Гени о диверсии рассеянно. [89]

Глава IX

Лагерь мы строили всерьез, основательно и прочно. Глухое эхо несло по ущелью необычные в этих краях звуки: удары топоров, визг пилы, говор людей. Это был тяжелый труд. Мы взрывали скалы, своими руками перетаскивали камни невероятной тяжести и величины. Валили вековые деревья — они стояли так близко одно от другого и были так высоки, что требовалось большое мастерство, чтобы свалить их: подпилишь такое дерево, а оно зацепится кроной за кроны братьев своих, и не сдвинуть его с места…

Командовали строительством братья Мартыненко, оба терпеливые, добродушные и мастера своего дела. Старший, Данило, был прорабом на Главмаргарине, младший работал техником-строителем, но он в совершенстве владел столярным ремеслом и любил его.

От строительных работ у нас не освобождался ни один человек, и плохо никто не работал.

Результаты сказались раньше, чем мы сами ждали. На глазах у нас вырастал лагерь…

Мы строили отдельное жилье для каждого взвода, общую кухню-столовую, командный пункт, лазарет и под крутым, почти отвесным склоном горы — помещение для дальней разведки.

Это были не шалаши и не землянки, а настоящие, прочные, просторные деревянные дома, для тепла углубленные в скалу. Глиняная крыша не пропускала воду. Полы были устланы досками.

В каждой из взводных казарм стояли широкие просторные нары с тюфяками из сухих листьев, покрытые фильтротканью. Тут же столы, скамейки, пирамиды для ружей, полочки для всякой мелочи и обязательное зеркало. На столах стояли фонари «летучая мышь», вместо стекол — стеклянные банки из-под варенья, фитили были сплетены из ниток все той же фильтроткани.

В кухне — большая плита с вмазанными в нее котлами и духовым шкафом, русская печь для выпечки хлеба и сушки сухарей.

Баню мы не построили. В ней не было особой нужды. В очередь весь отряд успевал помыться в деревянной ванне, устроенной при кухне.

Комфортабельно был оборудован командный пункт: стены выложены досками, у каждого — отдельная кровать, большой [90] стол, на стенах карты. Командный пункт мы соединили телефоном с казармами, с помещением дальней разведки и с главной заставой.

Николай Демьянович Причина протянул антенну, настроил радио, добился отличной двусторонней связи.

Одним словом, мы завершили с успехом свое «капитальное строительство».

Наш «вопросительный знак» был неприступен. Сверху к нему нельзя было подобраться: по крутизне не спустился бы даже горный козел.

Лагерь был недоступен и снизу: ущелье закрывала застава с завалами. Единственная тропка, ведущая к нам, поднималась так круто, что взбираться по ней можно было, лишь ставя ногу на ребро. Два сторожевых укрепления простреливали тропу с фронта и фланга. Из помещения дальней разведки можно было бить по ней из пулемета. Наконец, в любой момент в нашем распоряжении оставались запасные выходы из лагеря. Пройдя через них, мы могли быстро оказаться в тылу у наступающих.

Словом, несколько метких, выдержанных снайперов могли бы долго оборонять наш лагерь даже от крупной вражеской части.

Здесь, в новом лагере, окончательно сложился наш быт. Да и раньше, с первого часа существования отряда, никто из партизан не сидел никогда сложа руки.

В половине шестого утра был общий подъем на поверку. Освобождали от него только тяжелораненых и больных. Даже партизан, вернувшихся ночью с операции или стоявших в карауле, обязывали присутствовать на поверке.

За полчаса все должны были одеться, побриться и убрать казарму. Ровно в шесть я выходил с комиссаром и с Евгением к выстроившемуся отряду и принимал от дежурного по лагерю рапорт: сколько человек в подразделениях, кто в карауле, на операции, в разведке, кто в госпитале.

В первые дни случалось, что кое-кто из позднейшего пополнения нашего отряда посмеивался над этим порядком, ссылался на соседей-партизан — у них, мол, по утрам «спектаклей» не устраивают…

И здесь помогал мне комиссар. Он убеждал в том, что поверки необходимы для поддержания дисциплины, что соседи-партизаны нам не пример. Мы сами должны служить им примером как передовой отряд Кубани, Капля камень точит — [91] постепенно в сознании каждого укоренился завет Марка Апкаровича: «Вам много дано, с вас много спросится». В новом лагере уж все партизаны стояли на поверках, как на параде, — традиции отряда окрепли и стали священными.

Евгений читал перед строем обычно приказ или распорядок дня: кто и какие работы будет выполнять в течение дня..

Ежедневно мы занимались до завтрака изучением оружия. И не потому, что мусолили все ту же винтовку, — ею владели поголовно все отлично, — но трофеи наши были разнообразны, и нам приходилось изучать новое и новое оружие. Эта часть дня была самой любимой у партизан.

Самой же нелюбимой считалась кухонная работа. Евфросинья Михайловна, наш шеф-повар, не могла, разумеется, изо дня в день готовить одна обеды, завтраки, ужины всему отряду и диетпитание для раненых и больных. К тому же была она по военной специальности медсестрой и постоянно рвалась на дежурства в госпиталь к Елене Ивановне. Евфросинья Михайловна только «дирижировала» на кухне, всю же работу выполняли в очередь партизаны. Я уверен, что и сегодня многие инженеры и техники Краснодара умеют испечь пудинг, сварить борщ и зажарить картошку лучше, чем их жены. Забавная деталь: наши женщины изо всех сил старались убежать от кухонных нарядов. Мария Янукевич каждый раз, когда приходила ее очередь идти на кухню, слезно просила меня дать ей другой наряд:

— Пошлите в разведку, пасти скот, разносить по соседним отрядам листовки, только не чистить картошку и не мыть кастрюли.

Работы было столько, что нахватало рабочих рук. Рвалась обувь на скалах и камнях: Яков Ильич Бибиков, окруженный теперь целой бригадой своих подмастерьев, тачал к зиме сапоги для всего отряда, с починкой «сапожники» еле-еле справлялись.

Мы взяли с собою из Краснодара листы оцинкованного железа. Наши «жестянщики» делали бачки, кастрюли, кружки.

В два часа ночи Николай Демьянович Причина принимал ежедневно по радио «передачу для газет». Он наловчился, не зная стенографии, записывать эти передачи со стенографической быстротой. Ночью же его записи шли на шапирограф. В нашей «редакции» успешнее всего работали женщины. К утру мы имели свежие «газеты», и опять-таки по наряду партизаны шли разносить их по соседним отрядам. В станицы [92] доставляли газеты, отпечатанные на шапирографе сводки Совинформбюро и листовки только разведчики: наших станичных агентурщиков знал далеко не весь отряд.

Я расскажу ниже, как оказались мы обладателями целого стада коров. Их нужно было пасти и доить. Лошади тоже требовали ухода. Короче, если учесть, что большая часть отряда бывала постоянно вне лагеря (в боях, в подготовке к диверсии, в разведке), то станет ясным: свободного времени у нас в лагере ни у кого не было.

Выпадали изредка вечера, когда после ужина мы просто слушали Москву. Иногда Мусьяченко запевал своим чистым тенором какую-нибудь старинную кубанскую песню, и весь отряд подхватывал ее. Пели дружно. И жили дружно: ссориться, обижать и обижаться времени не было.

Помимо лагерных работ, помимо подготовок к операциям и самих операций было у наших партизан и еще одно любимое занятие — «охота». На «охоту» обычно снайперы выходили парами: один — с оптической винтовкой, другой — с биноклем и тоже, конечно, с винтовкой.

Так было задумано и на этот раз, с той только разницей, что партизаны были из разных отрядов: Власов — из нашего, Сидоров — из соседнего.

Власов понес, по приказанию комиссара, накануне вечером к соседям сводку Совинформбюро, заночевал в чужом отряде, а на рассвете направился домой. Сидоров же в этот час выходил на «охоту» и пригласил с собою Власова.

Они поднимались на гору: на перевале, на скрещении двух троп, надо было ждать хорошей «охоты».

Внизу в ущелье еще клубились клочья тумана, а чуть вправо на берегу реки уже горел на солнце песок. На склоне горы дрожала серебристая листва осины, карагач раскинулся пышными купами, и темным массивом стоял у расщелины густой орешник.

«Охотники» подошли к развилке троп, где лежали громадные камни, поросшие серым мхом.

Здесь Сидоров сел и начал снимать рюкзак.

Вдруг сзади, из орешника, раздался выстрел.

У Сидорова с головы слетела фуражка. «Охотники» упали на землю и поползли за камни.

Через несколько минут Власов, стараясь не выдать себя, попытался снять свой заплечный мешок; сразу же загремели выстрелы. Пули ударялись о камень, срывая кусочки серого мха. [93]

Теперь было ясно: били из левого крайнего куста.

Быстро меняя позиции, перекатываясь через спину, «охотники» стреляли на вспышки в темной зелени орешника.

По частоте выстрелов нетрудно было догадаться, что в кустах засело не меньше восьми-девяти немцев. Они пришли сюда значительно раньше, заняли выгодную позицию, и наши «охотники» стали мишенью.

Предстояла тяжелая борьба, рассчитанная на выдержку, крепкие нервы и меткий глаз. Шансов на выигрыш у партизан было мало.

Огонь из орешника не прекращался. — Он замирал на несколько минут, но скоро вновь разгорался с удвоенной силой.

Враги длинной цепью раскинулись по кустам. От их пуль становилось все труднее прятаться за камнями — старые позиции простреливались уже фланговым огнем. И уходить некуда — вокруг ровная площадка. Только внизу, на обрыве, купа деревьев. Но до них не добежишь.

Вскрикнув, Сидоров выронил винтовку: пуля угодила ему в ногу. Власов пополз к товарищу, но резкая боль обожгла правое плечо. Рука повисла плетью.

Винтовки партизан замолкли. Сейчас наступит конец…

Однако враги выжидали — они боялись ловушки.

Наконец из кустов, держа винтовку на прицеле, осторожно выглянул белобрысый немец. Он хотел собственными глазами удостовериться, что «партизанен капут».

Но он ничего не увидел: сухо ударила винтовка, и белобрысый упал, сраженный насмерть. Раздался второй выстрел — в орешнике завыл фашист.

— Кто стреляет? — недоумевал Власов. — Кто-то со скалы, висящей высоко над орешником…

Немцы в кустах сами стали дичью: со скалы их можно было перебить, как кроликов.

Единственным спасением для них было добраться до купы деревьев, что росли внизу, на обрыве.

Пригибаясь к земле, фашисты цепочкой выбежали из кустов — семеро. Со скалы вдогонку раздалось семь выстрелов. Последнего пуля настигла у самой опушки. Он упал лицом вниз и широко раскинул руки.

Через несколько минут к раненым партизанам подошел Женя со снайперской винтовкой в руках.

— Евгений Петрович! — простонал Власов. — Я так и догадывался: либо это вы, либо Ермизин. По почерку узнал. [94]

— Если действительно узнал, то ранен не смертельно, — засмеялся Женя. — Показывайте, где вас продырявило…

У соседей госпиталя не было. Сидоров попал вместе с Власовым к Елене Ивановне. Осмотрев и перевязав раненых, она тотчас влила обоим противостолбнячную сыворотку и послала Надю Коротову за Мусьяченко:

— Где хотите, Петр Петрович, доставайте молоко. Эти оба потеряли уйму крови. Питать раненых придется усиленно.

Мусьяченко пошел ко мне:

— Необходимо, Батя, раздобыть где-нибудь корову, врач требует…

Врач! Я и сам знал, что нам нужно много коров — стадо! Нам необходимы запасы жиров; мясные консервы кончатся, что будем делать? Отнимать у немцев? Да ведь у нас задание — блокировать все дороги, по которым фашисты попытаются подвозить провиант…

Мы сидели с Мусьяченко в моем командирском пункте и ломали головы, где взять коров. У окна Геня и Павлик, пришедшие с очередной разведки, тихо возились с карабином.

— Скот, еще уцелевший у населения, мы трогать не можем, — говорил я. — Остаются стада, награбленные фашистами. Но их немцы берегут зорко…

Павлик и Геня фыркнули и зажали рты руками. Я был раздражен тем, что хозяйственные дела оторвали меня от подготовки к одной серьезной диверсии, и накинулся на ребят:

— Встать! Смирно! Как ведете себя в присутствии командира отряда и его заместителя?..

— Разрешите обратиться… — начал Павлик и, получив разрешение, зачастил, как пулемет: — Мы с Геней высмотрели сегодня утром стадо коров. Хотели просить, чтобы вы позволили отбить это стадо у фашистов, но просить не решались, а тут вы сами… — Ребята переглянулись.

Оказалось, что на хуторах Консулово и Шабаново, где побывали накануне Геня с Павликом, немцы отобрали у жителей коров. Огромное стадо их собирались отправить завтра-послезавтра в Краснодар…

— Наши ребята, агентурщики, очень просили нас: отбейте коров у немцев, — сказал Геня. — Станичники предлагают: половина стада отряду, а половину мы должны сохранить до победы, чтобы были у колхозников коровы на развод. Немцы, когда будут удирать, ни одной на Кубани не оставят.

Ребятам дали двух разведчиков в помощь, и они уехали верхом «охотиться» за стадом. [95]

Старшим по операции я назначил Павлика. Сознаюсь, каждый раз, когда они с Геней отправлялись на свои «охоты», сердце у меня было неспокойно…

Но через два дня они были тут как тут. Павлик доложил:

— Задание выполнено: сто сорок голов скота, принадлежащего отряду Бати, пасутся на Крымской Поляне.

Потом рассказал, как они добывали коров.

…Выбравшись из лагеря, ребята ехали, минуя дороги, прячась по кустам и рощам. Не раз встречали небольшие стада, расспрашивали пастухов, чьи они, и, узнав, что станичников, ехали дальше.

Во второй половине дня на проселочной дороге, между хуторами Консулово и Шабаново, появилось облачко пыли. Этого разведчики и ждали.

Прячась в кустах, ребята подъехали ближе: десять немцев гнали около двухсот коров в станицу Смоленскую. Коровы откормленные, породистые: поначалу враги грабили на Кубани что получше.

— За мной! — приказал Павлик. И четверо всадников, стреляя на скаку, вырвались на дорогу.

Они обрушились на грабителей, как гром с ясного неба: здесь, среди хуторов, занятых сильными гарнизонами, фашисты чувствовали себя в полной безопасности. Да еще в такой ясный, солнечный день.

Половина фашистов сразу же бросилась наутек. Но пятеро, вскинув карабины, начали чуть не в упор бить по всадникам.

Пули, жужжа над головами, пролетали мимо. Очевидно, от испуга у немцев дрожали руки.

Схватка длилась короткие минуты. На пыльной дороге лежало пять фашистских трупов. Но стадо исчезло… Коровы разбежались, их испуганное мычание доносилось из соседней рощи.

Нужно было сбить их в кучу и гнать к горам. Учитывалась каждая минута: из ближайшей станицы вот-вот выскочит погоня.

Павлик приказал двум партизанам гнать основную часть стада в сторону, противоположную горам, сделать громадный крюк и завести коров к Крымской Поляне. Сам же вместе с Геней, прихватив для отвода глаз десятка два коров, открыто погнал их к горам.

Теперь ребята не пытались скрываться. Наоборот, они ехали в открытую, стараясь поднять как можно больше шума и [96] пыли, только бы их заметила погоня, только бы оставила в покое основное стадо.

Фашисты попались на эту удочку: немецкие конники, вырвавшись на рысях из станицы, бросились за Павликом и Геней.

Друзья погнали злосчастных коров вскачь все дальше и дальше от их родного стада. Но погоня настигала ребят. И, метнувшись в кусты, они исчезли в ольшанике…

Так появилось у нас свое стадо. Теперь не хватало отряду только верховых лошадей.

Их взялся раздобыть Степан Игнатьевич Веребей. Он, директор мыловаренного завода, был страстным лошадником и лихим наездником. «Лавры Гени и Павлика лишили его сна и аппетита», — шутил Женя.

И вот однажды, когда я с небольшой группой возвращался с ближней разведки, мне привелось быть свидетелем необычайного зрелища.

Мы ехали на конях. Внизу под нами на поляне три-четыре фашиста пасли табун награбленных лошадей.

— Ах, вон слева конек караковый хорош!.. — застонал, как от зубной боли, Веребей.

Он глянул на меня какими-то виноватыми, просящими глазами. Я усмехнулся:

— Видит око, да зуб неймет.

— Я бы его взял… Разрешите, Батя.

Фашисты-коноводы валялись под кустами, ружья их лежали в стороне, в траве.

— Действуйте, — сказал я Веребею.

Мы расположились над поляной в зарослях, я приказал на всякий случай держать ружья наготове, но настроение у нас было веселое: сейчас увидим спектакль.

И верно: внизу из кустов вырвался на полном скаку Веребей, лихо завертел над головою аркан, ловко бросил его и на глазах у растерявшихся немцев увел каракового красавца коня.

— Кустарщина! — переговаривались между собою Геня с Павликом. — Слов нет, сработано дерзко и красиво, как в цирке. А польза какая от одного коня?

Ребята тут же начали проситься пойти за лошадьми.

— Это будет не так эффектно, как у Степана Игнатьевича, — говорил Геня, — но зато мы приведем целый табунок.

— Подождите, — ответил я, — стали вы, ребята, чересчур самоуверенными. Пойдите на денек пасти коров, а там посмотрим… [97]

Через день я сам отправил их вместе с Гончаровым на «охоту» за лошадьми.

Ребятам положительно везло. Я объясняю везение это частично тем, что немцы принимали обычно Геню и Павлика за станичных парнишек и относились к ним без настороженности.

У хутора Макартет ребята заметили группу фашистских конников. Она спешилась и ушла на бахчу за арбузами. Коноводам стало скучно, и они разбрелись шарить по хатам: нельзя ли что-либо ценное найти в станичных сундуках? Только три молодых немца остались сторожить лошадей. От скуки они выпили все, что было у них во флягах, закусили и разлеглись на траве. Двое захрапели тотчас, третий попытался сыграть что-то на губной гармонике, но она выпала у него из рук, и он задремал, так и не подняв ее.

Бесшумно подползали к немцам ребята, прячась в бурьяне. Финскими ножами сняли коноводов и погнали лошадей по тропе в лес.

К заставе подъезжали торжественно: впереди Павлик, за ним, связанные уздечками по двое, послушно шли тридцать две лошади; сзади, в облаке пыли, ехали Геня и Гончаров.

Глава X

На нашем участке Приморского фронта Советская Армия приостановила продвижение немцев, и до Баку они так и не добрались.

Но все полчища, рвавшиеся к нашей нефти, оставались пока здесь, на Кубани. Кто знал, каковы были планы немцев?

В связи с этим Евгений получил приказ от нашего командования усилить разведку, доносить о малейших передвижениях врага, выяснять все, вплоть до того, как охраняются мосты, склады, станции железных дорог, фиксировать каждую вражескую огневую точку.

Особо вменялось нам в обязанность следить, не стали ли носить немецкие офицеры противогазы на боку. Это означало бы, что фашисты в ближайшее время прибегнут к химическому нападению.

Задания нашего командования как нельзя лучше совпадали с целями, которые поставил отряд перед собою: усилить и без того сильную у нас дальнюю разведку.

Еще в Краснодаре, теоретически разрабатывая нашу партизанскую борьбу, мы пришли к таким цифрам: семьдесят [98] процентов нашего времени будет уходить на подготовку к диверсиям, и только тридцать процентов выпадет на проведение самих операций.

В эти дни мы усиленно готовились к новым диверсиям. После одной такой операции Евгений доложил:

— Подступы к мосту разведаны. На улице хутора Свободного произошла стычка. Убито восемь и ранено двадцать немцев. У нас потерь нет.

Сын протянул мне лист бумаги. Это — подробный план подходов к мосту: тропы, дороги, лощины, кусты, ломаная линия окопов. Кружочками и крестиками помечены минометы, пулеметные гнезда и пушки. Будто весь день сидел Евгений у моста, спокойно смотрел и чертил.

На самом деле было далеко не так.

…Разведка верхами подошла к хутору Макартет, спешилась и затаилась в кустах. Григорий Федорович Журба, турбинный мастер, наш дальний разведчик, с револьвером и гранатой пополз к хатам.

У первой хаты — ни души. Журба тихо стукнул в окно. На крыльцо вышел седой, как ковыль, сгорбленный старик. Журба приложил палец к губам: молчи, дескать.

— Скажите, дедушка, где у вас немцы стоят?.. Не бойтесь, дидусь.

— Нечего мне бояться, сынок. Страшнее того, что видел, не увижу, — ответил старик. — Немцы на том конце хутора. Сейчас обедают. Но к ним не доберешься — у них караулы на крышах. Всё видят, гады. Курица зашебаршит на огороде — и ту окликнут… — Старик огляделся по сторонам, понизил голос: — К нам намедни приходила разведка партизанская, хотела немцев тихо накрыть — и половина партизан осталась на месте… Уходи, хлопче! И своим передай, чтобы носа не показывали к нам. И в Ново-Алексеевский не ходите, и в Свободный — там то же, что и у нас. Иди, казаче, пока жив. Иди…

Журба пополз обратно.

Положение было сложное. Необходимо разведать подходы к железнодорожному мосту через реку Убинку. Для этого надо прощупать все хутора, что лежат на дороге к мосту, выяснить живую силу противника, добраться до моста, засечь огневые точки.

А тут выяснилось, что путь к мосту лежит через хутора, зорко охраняемые немцами. Правда, можно было бы обойти их, но это слишком далеко. Да и кто поручится, что и там нет врага? [99]

— Проверить седловку и оружие, — приказал Евгений. — По коням!

Разведка открыто подъехала к хутору, пришпорила лошадей и во весь опор промчалась по улице. И только когда она была уже за околицей, вдогонку раздались автоматные очереди.

Отъехав, перешли на шаг — берегли коней, чтобы через Ново-Алексеевский снова пронестись вихрем…

В Свободном приняли бой. Под Евгением тяжело ранило лошадь. С ходу он пересел на коня убитого им фашистского офицера и, отстреливаясь, догнал своих.

И наконец, они увидели мост. Но перестрелка в хуторах всполошила охрану. Немцы залегли в окопах и встретили наших частым огнем. А это разведчикам и нужно было: немцы раскрыли Евгению все свои огневые точки.

Он быстро набросал план, засек окопы с пулеметами и минометами, охранявшими мост, и кружным путем повел свою группу домой, в лагерь.

Но не всегда разведчикам сопутствовала такая удача. Однажды трое партизан отправились к главной магистрали. Необходимо было изучить движение немцев на шоссе и железной дороге, установить закономерность в этом движении и выяснить характер перевозимых грузов.

Дело кропотливое и долгое: надо сидеть в кустах у шоссе и железнодорожного полотна, внимательно слушать, смотреть и записывать…

Сутки потратили разведчики, чтобы дойти до пункта наблюдения и отыскать удобное место — глухое, скрытое от глаз обходчиков и караулов и в то же время позволяющее видеть все, что делается на шоссе и полотне дороги.

Наблюдали по очереди.

…Пыля по шоссе, промелькнул французский грузовичок. Прошли две тяжелые автомашины, груженные боеприпасами. Проехала легковая машина с офицерами. Проскочило несколько броневиков и за ними связной мотоциклист…

По железнодорожному пути прогрохотала бронедрезина, проверяя путь. За ней показался поезд. Из окон выглядывали немецкие солдаты, на платформах под брезентом стояли орудия.

Вечером опять прошла дрезина, опять прогремел поезд — теперь он вез раненых и продукты.

Дежурный разведчик все тщательно записывал и засекал время… [100]

Так прошло четверо суток. Материал был собран богатый. Уже четко вырисовывалось расписание движения поездов по железной дороге, уже ясна была закономерность следования машин по шоссе, уже можно было твердо установить время смены караулов, постов, обходчиков. Оставалось только кое-что уточнить. И вот тут-то разведчики допустили ошибку.

Слов нет, тяжело сутками лежать на одном месте, быть каждую минуту начеку, отказаться от курева, питаться всухомятку и пить воду из лужи, к которой можно подползать только ночью и то с великой осторожностью.

И наши разведчики решили на последние сутки переменить место наблюдения и занять новый пункт — почти у самой лужи: дни стояли на редкость знойные, солнце пекло немилосердно, мучила жажда, и хотелось быть поближе к воде.

Надо думать, что немцы заметили ползущих разведчиков: наши услышали вскоре собачий лай. Немцы с собаками прочесывали местность, окружая разведчиков кольцом…

Уйти из кольца было уже невозможно, и наши отползли в густые заросли терна. Колючки рвали одежду, в кровь царапали тело. А ползти надо было бесшумно и быстро. Только под защитой колючек оставался маленький шанс на спасение.

Собаки напали на след…

Громадные злые овчарки бросились к терну и остановились: ничто не заставит собаку войти в жалящий кустарник, она бережет глаза и нос. Псы метались у терна, заливались истошным лаем.

В кусты, низко пригибаясь к земле, вошли пять фашистов. Они шли широкой дугой, внимательно осматривая заросли.

Выстрел — один из фашистов упал. Остальные убежали обратно.

Шесть раз немцы пытались прорваться в терн. И всякий раз разведчики подпускали их почти вплотную — надо было экономить патроны — и били наверняка…

Все шесть атак были отбиты. На колючках висели окровавленные клочья одежды. Где-то поблизости хрипел умирающий фашист.

В седьмую атаку немцы не пошли. Голоса их затихли. Но разведчики оставались по-прежнему в кольце: то справа, то слева слышалось глухое ворчанье овчарок, а вдали — тихий, приглушенный разговор часовых.

Через час раздался скрип приехавшей телеги, и в зарослях терна с воем разорвалась первая мина.

Методично, с немецкой аккуратностью фашисты обстреливали [101] квадрат за квадратом. В перерывах между выстрелами слышался все тот же собачий лай.

Это была игра со смертью.

Рвались мины. Разведчики меняли места. Одежда их изорвалась, кровоточили царапины, колючки вонзались в тело. Но разведчики продолжали бороться. Метким выстрелом кто-то из них снял минометчика. Однако через несколько минут снова визжала и выла мина.

Обстрел длился три часа. Уже ранены были два разведчика. Они неподвижно лежали в кустах, сжимая гранаты и ожидая смерти.

Осколок вонзился в правую руку третьего разведчика: он не смог бы теперь бросить даже свою последнюю гранату.

Превозмогая боль, он бесшумно подполз к товарищам; без стона, без вздоха, без движения пролежали они несколько часов.

Рвутся и рвутся мины, хрустят ветки терновника — растение стонет, а люди молчат.

Наступают сумерки. Обстрел неожиданно прекращается. Пойдут немцы прочесывать терн?..

Тишина. Все дальше и дальше, удаляясь от зарослей, слышатся голоса и собачий лай.

Вокруг стало тихо. Только заливались лягушки, обещая назавтра такой же знойный, солнечный день, и трещали цикады в кустах.

Разведчики выползли из терна и поползли, забывая боль. Уже позади осталась открытая поляна. Впереди темнел спасительный глушняк, дальше — родные предгорья.

Двое суток шли раненые до лагеря, поддерживая друг друга: и буквально, и теплым товарищеским словом. Дошли до нашей заставы на передовой стоянке и… дальше идти не смогли.

Их принесли в госпиталь на носилках. Елена Ивановна осмотрела их, смахнула слезу: все в колючках…

Но что бы там ни было, они остались живы, улыбались товарищам, солнцу, деревьям и были горды тем, что через все трудности пронесли залитые своей кровью листки записных книжек.

В боевых делах отряда важное значение имела хорошо организованная разведка. Добрую половину наших успехов надо отнести за ее счет.

Разведчиками руководил Евгений. Большую помощь разведке [102] оказывал Геня. У него были свои методы да и свои возможности, подчас недоступные взрослым разведчикам.

Бывало, оденется, как деревенский парнишка, пристроит на боку холщовую сумку, с которой обычно ходят пастухи, положит в сумку ломоть кукурузного хлеба и пару луковиц. Смотришь: будто бы не Геня, а настоящий станичный подпасок! Но у этого подпаска где-то хитро запрятан пистолет с таким расчетом, чтобы его не нашли при обыске и чтобы он был под рукой.

В разведку с Геней иногда шли его друзья, такие же, как он, ребята из соседних партизанских отрядов. «Малыши», так их любовно называли, проникали в станицы, занятые егерями, и не раз попадали в сложные переделки и все же умело добывали и приносили в лагерь ценные сведения.

Геня всегда успешно проводил разведку. К нему, оборванному, чумазому подпаску с выгоревшими на солнце волосами, редко приставали фашистские патрули. На хуторах его скрывали сердобольные казачки. Со временем у него завелись друзья среди станичных ребятишек.

Для первого знакомства он заводил с ними разговор о том, что интересовало каждого станичного подростка: об охоте, о рыбной ловле, потом о школе, которую закрыли оккупанты, о пионерах, которых фашисты преследуют, как своих злейших врагов. Затем он посылал узнать, о чем говорят у немецкой комендатуры, просил обежать все дворы и подсчитать машины. Вместе с юными станичниками он распространял листовки, добывал немецкие газеты.

Не раз выполнял Геня и более ответственные задания.

Так, однажды нам стало известно, что гитлеровцы стягивают крупные силы в станицу Георгие-Афипскую, подготовляя переброску их к Новороссийску. В это время захватчики особенно зорко следили за всеми, кто появлялся в станице. И все-таки необходимо было уточнить полученные нами сведения. Кроме Гени, послать некого. В разведку он отправился не один, а с Гришей — молодым пареньком из соседнего партизанского отряда. Я строго-настрого наказал ребятам соблюдать осторожность.

Пропадали они три дня. На третий день глаза у Елены Ивановны стали красными… В ночь на четвертые сутки мальчики благополучно вернулись. Геня коротко доложил о результатах, заявив, что разведка прошла гладко.

Сведения были настолько важны, что мы этой же ночью переправили их высшему командованию. [103]

О всех подробностях этой разведки я узнал только дней через пять, да и то случайно, от Гриши.

Оказалось, разведка прошла далеко не так гладко, как это пытался представить Геня. Не желая беспокоить мать, он о многом умолчал. К тому же он боялся, как бы ему не запретили ходить на опасные операции. Дело было так.

Как всегда, ребята вышли ночью. Идти по шоссе опасно. Отправились по проселочной дороге, что ведет с предгорий на равнину. Шли с большой опаской, то и дело останавливались, прислушивались к каждому подозрительному шороху. На рассвете подходили к хутору Рашпилеву. Здесь их остановил румынский патруль. Обыск прошел благополучно. Начался допрос. Допрашивал румын, кое-как говоривший по-русски:

— Куда идете? Кто такие?

— Из Ново-Алексеевки мы. Скот туда гоняли по приказу господина коменданта.

Ребята, перебивая друг друга, стали называть имена станичников Георгие-Афипской, описывали их дома. Словом, привели столько мелочей и подробностей, что начальнику патруля надоело слушать. Он махнул рукой и приказал пропустить их.

В Георгие-Афипскую проникли осторожно, стараясь не попадаться на глаза полицаям. Пробрались к друзьям.

К вечеру стало известно, какие части прибыли в станицу, сколько в станице танков, машин, пулеметов, какого калибра орудия, где расположен склад боеприпасов. Геня даже зашел на железнодорожную станцию и побродил по путям, наблюдая, как и чем грузят составы.

Из Георгие-Афипской вышли в сумерки. Пробирались задами. Шли всю ночь. Когда подошли к Смоленской, близился рассвет. И здесь, у табачного сарая, ребята не убереглись. Раздался громкий окрик:

— Стой!

Ребята шарахнулись в сторону. Но было поздно: двое полицейских, лежавших в засаде, направили на них дула винтовок.

— Почему шляетесь по ночам?

Ребята попытались вывернуться: у них-де пропали лошади, лошади не свои, немцев, искали всю ночь, не нашли, а теперь боятся домой идти — без коней в станицу возвращаться не велено. Полицейских это не убедило.

— Руки вверх! Подходи по одному.

У Гени был револьвер — маленький бельгийский браунинг, [104] который он раздобыл еще в Краснодаре. Он гордился своим браунингом, который действительно бил не плохо.

Геня, незаметно зажав в правой руке маленький револьвер, поднял руки. Он подошел первым. Резко опустил руку, хлопнул выстрел, другой…

Полицейские упали. Один из них закричал, пытаясь подняться с земли, схватил винтовку. Ребята бросились в кустарник.

Поднялась тревога. В предрассветных сумерках замелькали огни, с околицы бил ручной пулемет. Фашисты кинулись в погоню. Пули свистели над головами ребят, а они неслись стрелой, падали, поднимались, снова падали и снова бежали, стараясь не отрываться друг от друга. Ночь была на исходе. Восток посветлел. Из предрассветного тумана неясно вырисовывались кусты, станица, далекие горы. Но погоня настигала ребят…

Геня повернул влево, к Афипсу. Гитлеровцы потеряли было из виду беглецов, но ненадолго: над головами ребят опять засвистели пули.

Афипс после недавних дождей ревел и клокотал, нес коряги и камни, кружил в водоворотах. Страшно было броситься в его злые, вспененные волны, но иного выхода не было…

Ребята из последних сил боролись с быстрым течением. В кровь сбивая ноги об острые камни и коряги, вылезли они на противоположный берег. Вслед им продолжали строчить автоматы. Низко пригнувшись к земле, мальчики кружили в густом прибрежном ивняке.

Поднялось солнце, разошелся туман, впереди засияли далекие снеговые вершины. Выстрелы смолкли. Гитлеровцы не решились переправиться через бурный Афипс.

Ребята выжали мокрую одежду и, описав из предосторожности огромный крюк, только ночью вернулись в лагерь.