Море было ровным, как ровная дорога, никто не преуспел в морской болезни. Мои молодые парни поднялись с рассветом, чуть позже и я. Серое утро на палубе, серое море, серое небо и серая паутина невесомого побережья Италии - уже недалеко. Ко мне присоединилась п-м, вполне довольная своими попутчицами: такая милая девушка, та шатенка, когда она распустила волосы, они заструились до пят, а так смотрелись обыкновенно! Voilà!* Никогда не знаешь, где найдешь.
Петух, кричавший всю ночь, снова кричит - охрипшим голосом, с больным горлом. Несчастная скотинка выглядит еще более утомленной и несчастной и по-прежнему неподвижна, как губки, что растут на дне моря. Заключенных вывели на воздух: ухмыляются. Кто-то сказал нам, они - военные дезертиры. В свете того, как эти люди смотрят на войну, дезертирство кажется мне единственным героизмом. Но п-м, воспитанная в военном духе, глядит на них, как на чудом оставшихся в живых под сенью смерти. По ее понятиям, их должны были расстрелять, когда повторно захватили. Солдаты сняли брезент, их ночной приют растворился с темнотой, и сами они - просто-напросто частицы серого транзита: курят сигареты и глядят за борт.
Мы подтянулись к Чивитавеккья*: старый порт, смотрится средневеково, с замком и круглой крепостью - некрасивыми сооружениями казарменного вида у входа. Солдаты на борту заорали и замахали солдатам на крепостном валу. Задним ходом мы незаметно вошли в довольно мелкую небольшую гавань. И через пять минут уже выгрузились на сушу и шагали по широкому безлюдному бульвару к станции. Команда посмотрела на нас сурово, но, несомненно, благодаря рюкзаку, они приняли нас за бедных немцев.
* * * * *
Кофе с молоком и затем, лишь спустя три четверти часа, - поезд на север. Ночной экспресс из Турина. Места было достаточно; итак, мы входим в поезд, за нами - полдюжины сардинцев. В вагоне - большой, тяжелый Torinese* с мертвыми от усталости глазами. Материк воспринимается, как новый мир: и снова - странная тревога в воздухе. Я опять прочитал Corriere della Sera* от корки до корки. И вновь мы почувствовали, что вернулись в реальный активный мир, где воздух кажется искрящимся вином, в котором растворяется жемчужина старых порядков. Надеюсь, любезный читатель, тебе понравилась такая метафора. И все же не могу удержаться, чтобы не повторить, насколько сильно в атмосфере чувствуется кредитоспособность недвижимости, когда возвращаешься на материк. Через час меняется и душа. Человек - весьма непонятное существо. Он думает, у него - одна душа, а у него их дюжина. Я почувствовал, как моя крепкая сардинская душа растворяется во мне. Почувствовал, как испаряюсь, превращаясь в итальянскую реальность - неопределенную и преходящую. Итак, я внимательно читал Corriere, пока во мне происходила эта метаморфоза. Мне нравятся итальянские газеты - они говорят то, что думают, а не то, что удобнее сказать. Это называется naïveté*, но я называю это мужественностью. Итальянские газеты читаешь и понимаешь, что они написаны мужчинами, а не расчетливыми евнухами.
* * * * *
Поезд тяжело шел по Маремме*. Начался дождь. Мы остановились на станции, где не должны были останавливаться, где-то за городом, недалеко от невидимого моря, в низине; она была возделана, и все равно казалась заброшенной. О, как вздыхал туринец, как устало шаркал ногами, пока поезд бесцельно стоял - под дождем. О, экспресс!
Наконец - снова в путь, и вскоре поезд уже извивается по длинным своеобразным котловинам Римской Кампании*. Пастухи смотрят за козами - за козочками меринос с изящными ножками. На Сардинии мериносы очень белые, блестящие и навевают библейское "белы, как снег"*. А черные овечки в стаде - очень черные. Но эти в Кампании - не белые, а выцветшие, грязные. И, хотя дикая природа в Кампании - по-настоящему дикая, эта историческая дикость знакома, как домашний очаг.
Итак, мы приближаемся к абсолютному размаху современного Рима - над желтым Тибром, минуем знаменитую Пирамиду Цестия* у городской стены и наконец выныриваем из этого хаоса на хорошо знакомой станции.
Опаздываем. Без четверти двенадцать. Мне нужно выйти и поменять деньги, к тому же я надеюсь повидать двух друзей. Мы с п-м несемся по платформе - у шлагбаума никого. Станция умеренно пуста. Мы даем тягу - к платформе отъезжающих поездов. Поезд на Неаполь уже стоит. Закидываем внутрь сумки, просим какого-то флотского присмотреть, чтобы их не украли, и я уже лечу в город, а п-м покупает еду и вино в буфете.
Дождь перестал, и Рим, как всегда, по ощущению - довольно праздничный и не расположенный к беспокойству о чем-либо. Получаю 103 лиры за каждую фунтовую бумажку, кладу деньги в карман в две минуты первого и мчусь назад, покидая Piazza delle Terme*. Аха, а вот и две пропащих души, как раз рассеянно высаживаются из экипажа, один из них пытливо вглядывается в монокль, что там за трамвайными путями, другой - очень высокий, настороженный, элегантный - смотрит так, будто ожидал, что мы возникнем из воздуха для его удобства.
Именно это и происходит. Бросаемся друг другу в объятья. "А, вот и ты! А где п-м? Как вы здесь оказались? Мы приехали к платформе прибытия - никого. Конечно, я получил твою телеграмму только полчаса назад. И мы полетели сюда. Ну, как я рад тебя видеть. - Погоди-погоди. - Что? Сразу едите в Неаполь? А нужно? Какие же вы сумасброды! Перелетные птицы, бродяги veramente*! Сейчас давайте найдем п-м, и побыстрее! - Нам не разрешили зайти на платформу. Сегодня не выдают билеты для провожающих. - О, просто гости возвращаются с той Савойско-Баварской свадьбы на севере, несколько Герцогинь из Королевской семьи. Ну, ладно, попробуем просочиться".
Женщина у шлагбаума тщетно пытается добиться разрешения зайти на платформу. Но то, что не получается у римской матроны, может получиться у элегантного англичанина. Итак, двое наших героев ухитряются пробиться и падают в объятия п-м прямо у поезда на Неаполь. Ну, теперь расскажите нам все! Итак, мы, все четверо одновременно бросаемся в страстный водоворот беседы, как если бы разом зажглись свечи в черырехрожковом подсвечнике. Мне в ухо бормочет Монокль - о Сахаре, он неделю назад вернулся из Сахары! Зимнее солнце в Сахаре! А тот, что с пятнами краски на элегантных брюках, вкратце делится с п-м своей grande passion*. Тут разговор переключается, и вот, монокль уже детально обрисовывает п-м путешествие в Японию, которое он планирует начать чрез шесть недель, а пятна на брюках разглагольствуют об острых ощущениях офортной иглы, и разрабатывается план - месяц на Сардинии в мае: я буду заниматься своей писаниной, а он - картинками. Какими именно картинками? Вырывается имя Гойи. Ну, и теперь общее стремление к единству: почему бы им не приехать к нам на Сицилию на цветение миндаля, дней через десять. Да, они приедут, дайте телеграмму, как только миндаль взойдет на сцену и отвесит большой поклон - и на следующий день прибудут они. Кто-то ударил по колесу вагона - два звенящих удара молотком. Это знак - пора садиться в поезд. П-м в ужасе - поезд может пройти между пальцами. "Я боюсь. Я должна идти". - "Тогда, отлично! Вы уверены, у вас есть все необходимое? Все? Fiasco of vino?* О, две! Тем лучше! Ну, тогда - через десять дней. Хорошо - абсолютно уверены, как приятно было повидать вас, пусть даже мельком. Да, да, бедная п-м! Да, ты уже в безопасности. До свидания! До свидания"!
Дверь закрыта, мы усаживаемся, поезд отходит от станции. И Рим быстро исчезает на этом пути. Мы - уже за городом, на холодной, застывшей Кампании, где выращивают урожай. Слева вдали виднеется Тиволи-Хиллз, и мы думаем о прошедшем лете, о жаре, о фонтанах Виллы д'Эсте*. Поезд тяжело катит по Кампании к Альбанским горам, домой.
* * * * *
Итак, мы наваливаемся на еду и поглощаем отличные маленькие бифштексы, булочки, вареные яйца, яблоки, апельсины и финики, пьем хорошее красное вино и бурно обсуждаем планы и последние новости - с восторгом. С таким восторгом, что замечаем других пассажиров в вагоне рядом с нами, только оказавшись уже посреди романтических гор на юге и проехав полпути. Как! А где же монастырь на высокой горе? И через безумную минуту я предлагаю выйти из поезда и провести ночь там, наверху, в Монтекассино*, и увидеться еще с одним другом, монахом, который знает о мире так много, живя вне мира. Но п-м содрогается при мысле об ужасном зимнем холоде в этом массивном каменном монастыре, где нет даже намека на обогревательные аппараты. Поэтому план сходит на нет, и на станции Кассино я только выхожу, чтобы добыть кофе и сладкие пирожные. На этой станции Кассино всегда есть вкусные вещи: летом - большое свежее мороженое, фрукты и вода со льдом, зимой - сладкие пирожные, пальчики оближешь, что всегда необыкновенно хороши на десерт.
* * * * *
Я считаю, Кассино - это полпути до Неаполя. После Кассино восторг от пребывания на севере начинает улетучиваться. На нас опускается южная тяжесть. Небо тоже мрачнеет: начинается дождь. Я думаю о предстоящей ночи, еще одна ночь на море. И слегка обеспокоен - нам может и не достаться койки. Но есть возможность провести ночь и в Неаполе, или даже остаться в поезде, который идет вперед, долгую-долгую ночь, до Мессинского пролива*. Мы должны решить, приближаясь к Неаполю.
Хоть и в полудреме, все же начинаешь обращать внимание на окружающих. Мы путешествуем вторым классом. Напротив нас - маленькая школьная учительница - я за себя постою, молодая и в пенсне. Рядом с ней - солдат с нашивками на груди. В углу - толстяк. Потом - морской офицер низкого ранга. Морской офицер едет из Фиуме*, и свален мертвецким сном, а может, и поражением. Д'Аннунцио только что сдался. Через два отсека от нас поют солдаты, все еще в боевом духе, хоть и разбитые от усталости, поют хвастливые песни д'Аннунцио* о Фиуме. Это - солдаты легиона д'Аннунцио. Один из них, говорит больной солдат, все еще горит и остается республиканцем. Обыкновенные рядовые не имеют права ехать экспрессом по своим скидочным билетам. Но эти легионеры не голодранцы: они заплатили сполна и едут. Сейчас их отправили по домам. И, роняя от усталости головы, они тем не менее демонстративно поют на весь вагон, прославляя д'Аннунцио.
Мимо проходит кадровый офицер - капитан итальянской, не фиумской, армии. Он услышал пение и вошел в вагон. Легионеры уже смолкли, но сидели, развалясь, и не обращали внимания на появление офицера. "Встать"! - гаркнул он в итальянской манере. Его ярость сделала свое дело. Неохотно, насколько это возможно, они встали. "Отдать честь"! И, хотя это было мучительно, их руки поднялись и взяли под козырек, а он стоял и смотрел на них. И тогда, очень величественно, он удалился неторопливой походкой. Они сели, враждебно глядя на всех. Конечно, их победили. Они же и так это знали. Люди в вагоне улыбались с любопытством: пустая тупая насмешка над обеими армиями.
Снаружи лил дождь, окна сильно запотели, и мы оказались отрезанными от мира. Во всем полупустом поезде чувствовалась измученность, изнеможение и деморализующая подавленность легионеров бедного д'Аннунцио. В полуденной тишине затуманенного дождем полупустого поезда снова начали раздаваться отрывки песни, но тут же вяли в абсолютно удручающем утомлении. Мы ехали тяжело и машинально. Однако один молодой человек не выглядел пристыженным. Он был хорошо сложен, и его густые черные волосы - зачесаны вверх, как большой пушистый гребешок на голове. Он медленно, но с неизменной энергией, пошел по проходу и на каждом большом запотевшем стекле писал пальцем: W D'ANNUNZIO GABRIELE - W D'ANNUNZIO GABRIELE.
Солдат плотного телосложения слегка усмехнулся и сказал школьной учительнице: "О, да, они хорошие ребята. Но это была глупость. Д'Аннунцио - поэт с мировым именем, чудо мира, но Фиуме была ошибкой, понимаете ли. И эти ребята получили урок. Они вышли из себя. О, у них нет недостатка в деньгах. У д'Аннунцио были вагоны денег - там, в Фиуме, и он не скряжничал". Школьная учительница - она оказалась вострой - немного порассуждала, чтобы показать, почему это было ошибкой: ведь она знала лучше, чем поэт с мировым именем и чудо мира.
Меня всегда тошнит, когда я слышу, как люди пережевывают газетный шлам.
Больной солдат не был легионером. Его ранило в легкое, но уже зажило, как он сказал. Он поднял лацкан нагрудного кармана - там висела маленькая серебряная медаль. Медаль за ранение. Он носил ее скрыто и на месте ранения. Он значительно переглянулся со школьной учительницей.
Потом они поговорили о пособиях и вскоре свернули к излюбленной теме. Школьная учительница пошлепала свои пальчики, как они это умеют. Почему билетный контролер, который только пробивает билеты в поезде, получает теперь двенадцать тысяч лир в год: двенадцать тысяч лир! Чудовищно! В то время, как высококвалифицированному professore, школьному учителю, который столько учился и получил все дипломы, дают только пять. Пять тысяч - высококвалифицированному professore и двенадцать тысяч - билетному компостеру. Солдат согласился и привел другие цифры. Но железная дорога - это из ряда вон. О, но работники поезда, - сказал солдат!
* * * * *
Морской офицер, что впадал в самые жуткие состояния, затемненный сном, вышел в Капуа*, чтобы сесть в маленький поезд и ехать на нужную станцию, где наш поезд не останавливался. В Казерте* вышел больной солдат. Дождь падал на огромную аллею, обсаженную деревьями. Вошел молодой человек. Остались школьная учительница и человек плотного телосложения. Зная, что мы слушаем, учительница поговорила с нами о солдате. Потом сказала, что ночным кораблем отъезжает в Палермо, и я спросил ее, будет ли корабль забит, как она думает. О, да, забит до отказа, ответила она. А как же иначе: номер ее кабины - последний, а она брала билет рано утром. Тут к беседе присоединился и толстяк. Он тоже отбывал морем в Палермо. Корабль уже сейчас весь забит. Мы рассчитывали взять билеты в порту Неаполя? Да. Тогда он и школьная учительница покачали головами и сказали, что это мало вероятно - да, почти невозможно. Ведь корабль - знаменитый Città di Trieste*, этот плавучий дворец, и так сильна слава его блеска, что все хотят на нем путешествовать.
"Как первым, так и вторым классом"? - спросил я.
"О, да, и вторым классом тоже", - довольно ядовито ответила школьная мэм. Из чего я понял, что у нее - белый билет, во второй класс.
Я проклял "Città di Trieste" и его великолепие и потупился. Теперь у нас - только две возможности: провести ночь в Неаполе или сидеть в поезде всю ночь и утро и прибыть домой, с Божьей помощью, после полудня. Хотя эти поезда дальнего следования не против опоздать часов на шесть. Но мы уже устали. А какими мы будем после еще 24-часового сидения, одному Богу известно. Однако бороться за койку в отеле Неаполя сегодня вечером, под дождем, когда все отели переполнены иностранцами, тоже не радужная перспектива. О, Боже!
Однако я не собирался так легко принять их отговаривание. Такое уже случалось. Они любят так рассказать, чтобы дело выглядело безнадежным.
Вы англичане? - спросила школьная учительница. Да. Ах, это сейчас хорошо - быть англичанами в Италии. Почему? - довольно кисло я. Из-за cambio, из-за обмена. Вы англичане, с таким курсом обмена денег, приезжаете сюда и покупаете все за ничто, берете самое лучшее, и по вашим деньгам это - ничто. В то время, как мы, бедные итальянцы, мы с трудом платим за все по взвинченным ценам и ничего не можем купить. Ах, как хорошо сейчас быть англичанами в Италии. Вы можете путешествовать, жить в отелях, вы все можете увидеть и все купить, и это ничего вам не стоит. Какой сейчас курс? - выкрикнула она. Сто четыре и двадцать.
Все это она выпалила мне в лицо. И толстяк горько пробормотал: già! già!* - да! да! Ее наглость и тихое горькое поддакивание толстяка подняли во мне желчь. Не слишком ли часто я слышал эту песню от этих людей?
Вы ошибаетесь, сказал я школьной учительнице. Мы живем в Италии далеко не бесплатно, даже при курсе сто три мы живем не бесплатно. Мы платим, и платим выше головы - за все, что здесь получаем: вы, итальянцы, видите, как мы платим. Ну, и ну! Обложили иностранцев пошлинами и теперь говорите, что мы живем бесплатно. Говорю вам, я бы и в Англии жил так же на те же деньги, может, и лучше. Сравните цены в Англии и в Италии, даже учитывая курс обмена. В Италии все стоит примерно, как в Англии. Что-то здесь дешевле, железная дорога - немного дешевле, но она и бесконечно хуже. И путешествовать в Италии - это всегда мучение. А цены на другие вещи - одежду всякую и большинство продуктов - еще выше, чем в Англии, учитывая курс обмена.
"О, да, - сказала она, - Англии пришлось снизить цены в последние две недели. В ее же интересах, не так ли"?
"В последние две недели! - выпалил я. - В последние полгода. А здесь цены растут с каждым божьим днем".
Тут вступил тихий молодой человек, севший в Касерте.
"Да, - сказал он. - Да. Я и говорю, каждый народ платит своей валютой, независимо от курса. И в итоге получается все то же самое".
Я накалился. Почему я постоянно должен терпеть, как мне швыряют в лицо курс обмена, будто я вор? Но женщина не отступала.
"Ах, - сказала она, - мы, итальянцы, такие милые, такие хорошие. Noi, siamo
così buoni. Мы добрые. Но другие, они не buoni, они к нам не добры". И кивнула головой. В самом деле, я не чувствовал по отношению к ней доброты: и она это знала. А что до итальянской доброты, это - незыблемый базис и пустой звук, чтобы назначать непомерно высокие цены и оправдывать себя и свою злобу.
* * * * *
На плодородные плоские равнины вокруг Неаполя спустилась тьма, на высокие страшные виноградники с их коричневыми плетями в тщательно ухоженной черной земле. Когда мы подъехали к широкой платформе вороватой по виду станции, наступила глубокая ночь. Около половины шестого. Мы не очень опаздывали. Остаться ли нам в поезде и доехать до порта, вместе со школьной учительницей, и рискнуть попасть на корабль? Но, едва взглянув на вагон, который пойдет на Сицилию, мы вышли и пробежали вдоль состава к автобусу, который шел до Сиракуз. Шум, гам, неразбериха, заклинивание в проходе и, наверняка, нет мест. И, конечно, негде прилечь. Мы же не сможем просидеть на своих местах более суток.
Поэтому мы решили отправиться в порт пешком. Бог знает, когда отведут железно-дорожный вагон. Поэтому мы вернулись назад за рюкзаком и сообщили учительнице о нашем решении.
"Попытайтесь", - холодно отреагировала она.
* * * * *
Ну, вот, я с рюкзаком на плече, а п-м - с kitchenino в руке, мы вырываемся из этой трижды проклятой неприятной станции и бежим по черному мокрому ночному Неаполитанскому заливу. Моросит медленный дождь. На нас смотрят извозчики. Меня спасает рюкзак. Я устал от этого боа-удава, Итак, неаполитанский извозчик - после наступления темноты. В светлое время существуют более или менее расценки.
От станции до причала, где стоит корабль, - около мили. Мы едем по темным таинственным заливо-подобным улицам, по скользким черным булыжникам. С обеих сторон повозки внушительно и высоко вздымаются черные лошади, но в этой части города улицы не такие узкие. Мы несемся вперед в мистической полутьме этого большого беспорядочного города. На зданиях огней нет, только маленькие электрические лампочки на улицах.
Наконец выныриваем у причала и спешим мимо больших складских помещений в дождливой ночи туда, где начинается посадка. Мимо нас со звоном проходит трамвай. Мы шаркаем ногами по краешку тротуара, который идет, как перешеек по широким зыбучим пескам этой дороги в гавань. Повсюду чувствуется опасность. Но в итоге доходим до ворот железнодорожного переезда. Итак, мы бежим дальше мимо огромных ангаров и портовых зданий и наконец видим возвышающийся впереди корабль в черном-пречерном море. Так, а где же та маленькая норка, где продают билеты? Мы позади всего в этих пустынных джунглях темного залива.
* * * * *
Какой-то человек направляет нас за угол и даже не требует денег. Снова спасает рюкзак. Итак, вот оно: вижу кучку людей, в основном, солдат, бьющихся в голой комнате вокруг крошечного задвижного оконца. Узнаю место, я уже так бился.
Ну, вот, п-м стоит на страже рюкзака и сумки, а я вступаю в борьбу. Это - драка в прямом смысле слова. Человек тридцать одновременно хотят пробиться к крошечному окошечку кассы в
глухой стене. Ни ограждающих поручней, ни очереди - только дыра в глухой стене и тридцать парней, в основном, военных, ломятся к ней всем скопом. Однако опыт у меня есть. Это делается так: втискиваешься в толпу самой узкой своей частью и без всякого насилия, но беспощадным нажимом и упорством прибиваешься к цели. Одна рука должна крепко держать карман с деньгами, другая должна быть свободна, чтобы можно было бы ухватиться за край окошечка, когда до него доберешься. Таким образом, те самые Мельницы Господни* мелют тебя мелко. Демос,* бьющийся за билеты. Не очень приятно - в такой тесноте, и ты так бесподобно раздавлен. И ни на секунду нельзя оставить без внимания часы, деньги и даже носовой платок. Когда я впервые приехал в Италию после войны, меня обокрали дважды за три недели, пока меня несла по течению старая милая наивная вера в человечество. С тех пор я никогда не терял бдительности. Так или иначе, идешь ты или спишь, дух в наши дни должен бодрствовать. Что я вообще-то и предпочитаю, а теперь еще и усвоил. Вера в благородство человечества - очень ненадежная защита. Integer vitae scelerisque purus* ничего не значит, когда дело доходит до человечества, сколь бы действенной это не было среди львов и волков. Итак, стойко на чеку, как винт, вгрызающийся в кусок дерева, прогрызаюсь вперед через плотную кучку этих парней к окошечку и ору, что мне нужен первый класс. Клерк внутри какое-то время меня игнорирует, обслуживая солдат. Но если ты стоишь, как Судный день, пробьешься. Два в первый? - спрашивает клерк. Муж и жена, - говорю я. - Eсли есть, двухместную каюту. Позади раздаются шутки. Но билеты я получаю. Невозможно засунуть руку в карман. Каждый билет стоит примерно 105 франков. Сжимая в руке бумажную сдачу и зеленые полоски билетов, с последним вдохом вырываюсь из толпы. Итак, получилось. Пока я сортирую и прячу деньги, раздается еще один запрос на билет первого класса. Ничего не осталось, - говорит клерк. Так что видите, как надо бороться.
Нужно сказать, что эти плотные толпы бьющихся за билеты - просто напористые, не ожесточенные и ни в малейшей степени не озверелые. Я всегда чувствую некую солидарность с этими людьми.
* * * * *
Сквозь проливной дождь даем дёру к кораблю. Через две минуты мы уже - на борту. И вот, у каждого из нас - по каюте на палубе: у меня - своя, и у п-м - своя, прямо рядом с моей. Роскошная - не каюта, настоящая маленькая спальня: занавешенная кровать под иллюминатором, удобный диван, стулья, стол, ковры, большие раковины с серебряными кранами - целый de lux. Я, тяжело дыша, бросаю рюкзак на диван, раздвигаю желтые занавески на кровати, выглядываю в иллюминатор на огни Неаполя и с облегчением вздыхаю. Теперь можно, как следует, вымыться, освежиться и поменять белье. Прекрасно!
* * * * *
Салон на нашем корабле - как холл в отеле: много маленьких столиков с цветами и периодикой; кресла и теплые ковры, яркий, но мягкий свет, и люди сидят и болтают. Громогласная группка англичан в одном углу, очень уверенных в себе: две тихие английские дамы: разнообразные
итальянцы, довольно скромные, как кажется. Здесь можно спокойно посидеть и отдохнуть, притворяясь, что смотришь в иллюстрированный журнал. Так мы и отдыхали. Прошло около часа, и появился молодой англичанин с женой, которых мы видели в поезде. Значит, автобус доехал до порта. Где бы мы были, если бы остались ждать!
* * * * *
Официанты принялись взметать белые скатерти и накрывать столы - ближе к стене. Ужин должен начаться в половине восьмого, и тут же заработали двигатели. Мы сидели в молчании, пока не накрыли восемь-девять столов. Тогда мы подождали, пока другие не займут места, после чего выбрали стол для себя, и никто не искал компании. Итак, мы сидели перед тарелками и бутылками вина и вздыхали в надежде на приличный ужин. Питание, между прочим, не входило в сто пять франков.
Увы, не суждено нам было остаться одним: двое молодых неаполитанцев, приятных, спокойных, блондинистых или полу-блондинистых, хорошо воспитанных и, очевидно, северного происхождения. Потом мы выяснили, что они - ювелиры. Но мне нравились их спокойные, мягкие манеры. Ужин начался, и мы уже ели суп, как вдруг с важным видом подходит еще один молодой человек, довольно рослый и с желтой кожей, коммивояжер, я уверен. У него были наглые самоуверенные манеры человека, который не уверен в своих манерах. Довольно высокий лоб, черные волосы, зачесанные вверх в эффектный вихор, и большое кольцо на руке. Не то, чтобы кольцо что-то значило. Здесь большинство мужчин носят несколько колец, массивно украшенных драгоценными камнями. Если бы все носили столько украшений, пожалуй, Италия стала бы более великолепной, чем сказочная Индия. Но наш обормот был элегантен и источал запах наличных. Не денег, именно наличных.
У меня было предчувствие, чего можно ожидать, когда он передал соль и сказал с акцентом по-английски: "Salt, thenk you."* Но я проигнорировал заход. Однако он не стал долго ждать. Сквозь окна на другой стороне залы п-м увидела, как медленно движутся огни гавани. "О, мы уже плывем? - воскликнула она. И на итальянском: "Partiamo?" Все стали смотреть на огни, а обормот винтообразно развернулся назад. У него была первоклассная, плохо воспитанная спина.
"Да, - ответил он. - Wе - going"*.
"О, Вы говорите по-английски"? - воскликнула п-м.
"Д-да. Говорю немного".
На самом деле, он знал не более сорока разрозненных слов, но его акцент был так хорош для этих слов. Он не говорил по-английски, он имитировал английский голос, произносил звуки. И эффект был ошеломляющий. Он служил на итальянском фронте с Шотландским гвардейским полком - так он поведал нам по-итальянски. Он - миланец. О, ну, и повеселился же он с Шотландскими гвардейцами. Wheesky - eh? Wheesky.*
"Come along bhoys!"* - крикнул он.
И в этом прозвучал такой шотландский голос, такой громогласный и реальный, что я чуть не залез под стол. Он скосил нас, как ударом.
И потом трещал без умолку и без опасения. Цель его путешествия - некий вид машины, и он направлялся в Сицилию. Затем - в Англию, вскорости, и в основном, заказывал отели первого класса.
Потом он спросил, француженка ли п-м. Итальянка? - Нет, она - немка. А, немка. И тут же из него посыпались немецкие фразы: "Deutsch! Deutsch, eh? From Deutschland. Oh yes! Deutschland über alles! Ah, I know. No more - what? Deutschland unter alles now? Deutschland unter alles."* И он подскочил на своем стуле от удовольствия, произнося эти слова. Он знал полдюжины фраз на немецком и на английском.
"Нет, - ответила п-м. - Германия - не ниже всего. Во всяком случае, долго так не продлится".
"Как так? Долго не продлится? Вы так думаете? Я тоже так думаю", - сказал обормот. Потом на итальянском: "La Germania won't stand under all for long. No, no. At present it is England über alles. England über alles. But Germany will rise up again."*
"Конечно, - сказала п-м. - А как иначе"?
"Ах, - сказал обормот. - Пока у Англии есть в кармане деньги, никто из нас не воспрянет. Италия выиграла войну, а Германия проиграла. И Италия и Германия - обе пошли вниз, а Англия - наверх. Англия и Франция. Странно, верно? Ах, союзницы. Союзницы чего? Чтобы держать Англию на плаву, Францию - чуть ниже, а Италию - на дне".
"Ну, они не всегда будут на дне", - сказала п-м.
"Вы так думаете? Ах! Посмотрим. Посмотрим, как Англия будет управляться".
"Вообще-то в Англии все не так уж распрекрасно", - говорю я.
"Не прекрасно? Вы имеете в виду Ирландию?
"Нет, не только Ирландию. Промышленность в целом. Англия также близка к разрухе, как другие страны."
"Ma!* C такими деньжищами, а мы все - без гроша? Как она может рухнуть?
"А хоть бы и так - вам-то с того что хорошего"!
"О, ну, кто знает. Если бы Англия рухнула..." - медленная улыбка предвкушения разлилась у него по лицу. Как бы ему этого хотелось, как бы им всем этого хотелось. Человеческая природа безусловно позлорадствовала бы при разрухе Англии. Коммерция, однако, яростно отклоняет предвкушения человеческого фактора. Вот вам и все. Газеты в основном говорят голосом коммерции. Но в частном порядке, когда к тебе цепляются в поезде или, как сейчас, на пароходе, говорит человеческий голос, и ты знаешь, как они тебя любят. Что, без сомнения, неизбежно. Когда обмен - 106, человеческая природа слепнет, я полагаю, однако коммерция смотрит в оба. И так как люди по-человечески слепы, они ударяются в свое собственное человеческое "я": огромное потрясение. И тогда понимаешь, как они тебя ненавидят. На самом деле они нас ненавидят, и как человеческие существа мы - объекты зависти и злобы. Они ненавидят нас, завидуя, и презирают, ревнуя. Что, возможно, не вредит коммерции. Но по-человечески мне неприятно.
Ужин закончился, и обормот стал щедро расточать сигареты "Мураттис", если изволите. Мы все вместе дружно одолели две бутылки вина. К обормоту и, соответственно, к нашему столу присоединились еще два коммивояжера - симпатичные молодые люди, один - развязный, обормот номер два, другой - мягкий и приятный. Оба наших ювелира сидели тихо, немного участвуя в разговоре, спокойно и так нежно. Их невозможно было не полюбить. Итак, нас собралось семеро, из них - шестеро мужчин.
"Wheesky! Не хотите ли Wheesky, мистер? - протянул наш обормот номер один. - Да, маленькую стопочку скотча. One Scotch Wheesky". И все это в абсолютно шотландской манере человека, стоящего у стойки бара и заказывающего спиртное. Столь комично, что невозможно было не рассмеяться: и очень беспардонно. Он подозвал официанта, взял его за петлицу и грудь в грудь спросил, есть ли виски. Официант тоном мы-с-тобой-чувствуем-одно-и-то-же ответил, что виски нет, как он думает, но он посмотрит. Наш обормот обошел вокруг стола, приглашая всех нас выпить виски и с большим апломбом навязывая нам свои дорогие английские сигареты.
Принесли виски, и пять человек поучаствовали в распитии. Это оказался огненный маслянистый напиток - бог знает откуда. Обормот трещал без умолку, пересыпая свою речь короткими английскими выражениями, которые имелись у него в запасе, и четырьмя немецкими словами. Он был в отличном настроении, тряс своими крупными ляжками, сидя на стуле и размахивал руками. У него была странная манера дергаться от низа спины до пят с аляповатой самоуверенностью. Подошла моя очередь угощать виски.
Мне удалось на мгновение посмотреть в окно и увидеть тусклые огни Капри - мерцание Анакапри* за черной тенью маяка. Мы миновали остров. Из этого галдежа я послал несколько мыслей нескольким людям на острове. Потом пришлось вернуться назад.
Обормот возобновил тему l'Inghilterra, l'Italia, la Germania. Он бахвалился Англией, как только мог. Конечно, Англия - победившая сторона, важная птица, и если бы он говорил по-английски, если бы поговорил с англичанами и если бы, как он сказал, поехал бы в Англию в апреле, то, пожалуй, он бы стал еще более важной птицей, чем его компаньоны, которым не дано подняться до таких высот. Тут мои нервы уже накалились до предела.
Куда мы едем, где были и где жили? И о, да, англичане живут в Италии. Тысячи и тысячи англичан живут в Италии. Да, им очень хорошо. Раньше было много немцев, но теперь немцы пошли ко дну. Но англичане - что может быть сейчас для них лучше Италии: тут им и солнце, тут им и тепло, тут им изобилие всего, и очаровательные люди к их услугам, у них - cambio! Ecco! Двое других коммивояжеров согласились. Они воззвали к п-м: разве нет? И здесь уже мои нервы не выдержали.
"О, да, - ответил я. - В Италии очень хорошо: особенно, если не жить в гостинице и делать все самим. Так мило, когда с тебя дерут втридорога и оскорбляются, если ты скажешь хоть слово. Так мило, когда тебе в лицо постоянно тычут обменным курсом, если перекинешься хоть парой слов с любым итальянцем, даже совершенно незнакомым. Очень мило, когда официанты, продавцы, носильщики на железной дороге злобно глумятся и постоянно задевают тебя, мелко и подло. Очень мило чувствовать, как все они настроены против тебя. И если ты достаточно понимаешь по-итальянски, очень мило услышать, что они говорят тебе в спину. О, очень мило! В самом деле, очень мило"!
Наверное, это виски меня так взорвал. Они сидели, как мертвые, молча. И затем, наш обормот начал, протестуя, по-новой, своим приторным голоском.
"Ну, как же! Как же! Это не правда, сеньор. Нет, это не правда. Как же! Англия - самая передовая держава..."
"И вы хотите ей за это отплатить"!
"Но нет, сеньор. Нет. Зачем Вы так говорите? Ведь мы, итальянцы, такие сердечные. Noi Italiani siamo così buoni. Siamo così buoni."
Он слово в слово повторил школьную училку.
"Buoni, - ответил я. - Да, возможно. Buoni, когда речь не идет об обмене денег. Но так как речь все время касается обмена и soldi*, тебя все время оскорбляют, ненароком".
Думаю, это действительно из-за виски. В любом случае, итальянцы не выдерживают такой желчной обиды. Ювелиры расстроились, обормоты понурились, но даже теперь, когда их застали врасплох, выглядели полуликующе, полузастенчиво. Третий из коммивояжеров, тот, что помягче, сделал большие глаза и ужаснулся тому, что его может вырвать. Он представил один из итальянских ликеров, скромно предложил нам выпить по рюмочке. И пошел с официантом, чтобы выбрать нужный бренд. Итак, мы попробовали, и это было хорошо. А он, даритель, сидел с большими испуганными глазами. Потом сказал, что пойдет спать. Наш обормот надавал ему различных советов против морской болезни. Итак, человек-ликер удалился.
* * * * *
Наш обормот побарабанил пальцами по столу, мурлыча что-то себе под нос, и спросил п-м, не знает ли она "Кавалера розы"*. Он все время обращался к ней. Она сказала, что знает. И - ах!- он, оказывается, страстный любитель музыки. И залился фальцетом. Он знает только классическую музыку, сказал он. И промяукал что-то из Мусоргского. П-м сказала, что Мусоргский - ее любимый музыкант, в опере. Ах, вскричал обормот, если бы только здесь было пианино! - Пианино есть, - сказал его товарищ. - Да, но оно заперто на ключ.- Тогда нужно его раздобыть, - отозвался товарищ с апломбом. Официанты, которые испытывали такие же чувства, как эти двое, дали бы им что угодно. Итак, ключ появился. Мы оплатили счета - мой был около шестидесяти франков. И пошли по кораблю, его слегка покачивало, поднялись по винтовой лестнице в салон. Наш обормот отпер дверь салона и включил свет.
Это был довольно приятный зал: глубокие диваны с бледной обивкой, пальмы - за столиками и черное пианино. Наш обормот сел на круглый вращающийся стул у пианино и дал нам представление. Он так всплеснул по клавишам - разок, другой, что они зашумели, как вода, когда она выплескивается из ведра. Потом поднял голову, тряхнул своим черным чубом и выкрикнул несколько фрагментов из оперы. Извиваясь своей большой обормотской спиной, сидящей на налитых ляжках, он дергал и ляжками, сидящими на круглом стуле. Очевидно, он действительно имел большое чувство к музыке, но очень мало мастерства. Он все выкрикивал, и дергался, и всплескивал по клавишам фортепиано. Его товарищ, обормот номер два, спокойный, с толстыми руками и ногами, в бледном костюме, стоял у пианино, пока молодой давал концерт. На другом конце ковра сидели два брата ювелира, глубоко опустившиеся в диван, и их худые лица с полублондинистыми волосами были непроницаемы. П-м сидела рядом со мной и спрашивала, что он сейчас играет, а что сейчас, но дергунчик не мог дать ответ. Он знал четыре куска и несколько всплесков - не более. Старший обормот стоял рядом с ним и спокойно его подбадривал, вдохновлял и восхищался, как возлюбленный подбадривает и восхищается своей простодушной невестой. А п-м сидела с яркими глазами и в возбуждении, восхищаясь тем, что человек мог исполнять столь принужденно и выдавать себя таким щедрым дерганьем. Я со своей стороны, как Вы, наверное, догадываетесь, не восхищался.
Я был сыт по горло. Встал, поклонился и зашагал прочь. П-м пошла за мной. Спокойной ночи, сказал я перед выходом в коридор. П-м тоже вышла, и я прошелся по кораблю - посмотреть на черную ночь на море.
* * * * *
Наступило солнечное утро с обрывками облаков: вдали возвышалось бледно-голубое побережье Сицилии. Как прекрасно, наверное, чувствовал себя Улисс, дерзнувший отправиться в Средиземное море, и увидел всю эту лепоту высокого побережья. Как чудесно было ему прокрасться на своем корабле в эти очаровательные гавани. В этих землях есть вечное обаяние утра, когда они встают из моря. И это всегда Одиссея, которая открывается в душе, когда смотришь на них. Все очарование и чудо утра этого мира - в одном дне Гомера!
Наш обормот сновал взад-вперед по палубе в плаще, собранном на поясе и вздувающимся юбками под поясом. Он приветствовал меня возгласом: "Долог путь до Типперери".* "Очень долог", - ответил я. "До свидания, Пика-дилли",* - продолжал он. "Chiao", - ответил я, когда он лихо понесся вниз по ступенькам. Вскоре мы увидели и остальных. Но это было утро, и я просто ничего не хотел говорить, кроме "Добрый день". Так как, мои дорогие, я не мог сказать больше двух слов ни одному из них тем утром, разве что спросить у мягкого, не тошнило ли его. Его не тошнило.
Итак, мы ждали, когда "Città di Trieste" вплывет в Палермскую гавань. Город казался столь близким, большой круг порта и громада холмов, окружавших его. Panormus*, всем гаваням гавань. Мне хотелось, чтобы громоздкий корабль поторопился. Я уже ненавидел его. Ненавидел его фешенебельность. Ведь он был создан для коммивояжеров с деньгами. Ненавидел большую картину, заполнявшую половину салона: элегантно-идеальная крестьянская девушка, что-то вроде олицетворения самой Италии, прогуливается вдоль чудесного безупречного скального обрыва среди бесчисленных цветов, и в руке очень утонченно держит ветвь цветущего миндаля и пучок анемонов. Ненавидел официантов и дешевую элегантность, пошлый de luxe. Не нравились и люди - все поворачивались своей худшей стороной, с боками, засаленными денежными купюрами: все на показ на этом корабле. Грубый, грубый послевоенный торгашеский дух, и зловоние денег коммерческих акул. Мне не терпелось сойти на берег. Но раздутый корабль пробирался в порт медленно, и потом, еще медленнее разворачивался вокруг своей богатой кормы. И даже тогда мы прождали еще пятнадцать минут, пока кто-то не установил трап для пассажиров первого класса. Второй класс, естественно, уже струился на берег и таял, как снег в оттепель, вливаясь в толпы зевак на набережной, гораздо раньше, чем разрешили сойти нам.
***
Ох, как я был рад сойти с этого корабля: не знаю, почему, ведь он был чистым и комфортабельным, и обслуживающий персонал - идеально вежливым. Ох, как я был рад не сидеть больше на палубе ни с какими коммивояжерами. Рад был ходить ногами по твердой земле, быть независимым. Нет, я не возьму экипаж. Я нес свой рюкзак на спине до отеля, скептически глядя на вялый ход транспорта у входа в гавань. Было около девяти часов.
***
Когда я выспался, я подумал, как думал и раньше, что итальянцы не виноваты в том, что ненавидят нас. Мы, Англия, слишком долго играли rôle направляющей нации. И если сейчас, во время войны или после, мы завели их всех в старый добрый свинарник, что мы именно и сделали, несмотря на все лицемерие Антанты, тогда они имеют законное право на озлобленность. Если ты берешь на себя роль лидера, ты должен ожидать, что в тебя полетит грязь, если ты заведешь людей в мерзкое болото. Особенно если, когда все уже сидят в болоте, ты думаешь только о том, как бы выбраться оттуда по спинам бедолаг. Миленькое поведеньеце великих наций!
***
И все же, я настаиваю на том, что я - единичный представитель человеческой расы, личность, а не просто национальная единица, обломок l'Inghilterra или la Germania. Я не обломок противной старой глыбы. Я - это я.
***
Вечером п-м настояла на том, чтобы пойти в театр марионеток, к которым она имеет сентиментальную страсть. Итак, мы втроем - к нам снова присоединилась наша американская подруга - прорезали парк, кривые улочки и рынки Палермо в ночи, пока наконец дружелюбный человек не провел нас к месту. Задние улочки Палермо вызывали дружелюбное ощущение - они не были огромными и ужасными, как в Неаполе около порта.
Театр, маленькая дыра, располагался в стороне от улицы. В крошечной кассе - никого, поэтому мы прошли мимо дверного щита. Облезлый старик с длинной ножкой фенхеля в руках поторопил нас и дал места на задних скамейках, пошукал на нас, когда мы заговорили о билетах. Спектакль был в самом разгаре. Злой дракон боролся с рыцарем в блестящих медных доспехах, и у меня перехватило дыхание. Зрительный зал состоял в основном из мальчишек, глядящих на яркую сцену с безумным интересом. Еще обреталась горстка солдат и пожилой человек. Зал был битком - около пятидесяти душ теснилось на узких маленьких полосочках скамеек, так плотно - одни за другими, что мужчина впереди меня постоянно узурпировал пространство и садился ко мне на колени. На объявлении я увидел цену входного билета - 40 сантимов.
Мы вошли под конец представления, поэтому сидели в недоумении, не в состоянии понять сюжет. А сюжет неизбежно повествовал о французских рыцарях, и снова и снова раздавались имена Ринальдо! Орландо! Но герои говорили на диалекте - не разобрать.
Я очаровался марионетками. Сцена очень проста, действие происходило в интерьере замка. Но фигурки, в две трети человеческого роста, были изумительны в своих блестящих переливающихся золотых доспехах и двигались по-военному важно. Все были Паладинами*, даже дочь вавилонского царя. Она отличалась только длинными волосами. И все - в красивых блестящих доспехах, с шлемами, чьи забрала произвольно опускались. Мне говорили, эти доспехи передавали из поколения в поколение. Правда, замечательные. Один актер не имел доспехов, волшебник Магисс или Мальвидж или Мерлин. На нем - длинная пурпурная мантия, отороченная мехом, на голове - пурпурная треугольная шапка.
Итак, мы смотрели, как дракон прыгал, извивался и хватал Паладина за ногу: затем испустил дух. Мы смотрели, как Паладины ворвались в замок. Мы смотрели на дивные объятия освобожденных Паладинов и как они стукаются друг о друга доспехами. Орландо и его закадычный друг, и маленький карлик стукались грудью в доспехах о грудь своих братьев и освободителей. Смотрели на искусственные потоки слез. И затем статуя ведьмы неожиданно взмывает вверх - вся в пламени, при этом мальчишки издают рев ликования. И потом - конец. Мгновение и - театр опустел, но владельцы и двое мужчин, сидевших рядом с нами, не отпускали нас. Вы должны дождаться следующего спектакля.
Мой сосед, толстый веселый человек, рассказал мне весь спектакль. Его сосед, симпатичный мужчина навеселе все время возражал, говоря, что нет, не так все было. Но мой толстый сосед подмигивал мне, чтобы я не обижался.
Историю о французских Паладинах показывали три вечера. Мы, конечно, пришли во второй вечер. Но это неважно - каждый вечер спектакль шел полностью. Мне жаль, что я забыл имена Паладинов, но сюжет заключался в том, что Орландо, его друга и маленького карлика, из-за проделок этого самого карлика, принадлежавшего Паладинам, захватили и заточили в заколдованном замке страшной старой ведьмы, которая жила, питаясь кровью христиан. И теперь дело Ринальдо и других Паладинов, с помощью Магисса, доброго волшебника, освободить своих собратьев от зловещей старой колдуньи.
Вот, что я почерпнул из рассказала толстого человека, а в это время театр уже начал заполняться. Он знал все детали рыцарского периода. И очевидно стало, что рыцарский период отражен не в одной версии. Так как симпатичный сосед навеселе все время говорил, что тот не прав, не прав, все не так, и рассказывал другие истории и кричал, призывая жюри, которое рассудило бы, кто прав - он или его толстый друг. Собралось жюри, и начала разрастаться буря. Но плотный владелец театра с тонкой палочкой фенхеля в руках подошел и погасил шум, сказав симпатичному мужчине навеселе, что он знает слишком много, а его не спрашивали. После чего симпатичный надулся.
О, сказал мой друг, не могу ли я прийти в пятницу. В пятницу будет великий спектакль. В пятницу они давали "I Beati Paoli": "Беати Паоли". Он показал рукой на стены, где висели афиши, возвещающие "Беати Паоли". Эти Паоли были, по-видимому, каким-то ужасным тайным обществом в маскировочных капюшонах, с кинжалами и жуткими глазами, глядящими сквозь дыры. Я предположил, что они были убийцами, как Черная Рука*. Нет, ни в коем случае. "Беати Паоли" - это общество защищало бедных. Они выслеживали и убивали угнетающих бедноту богатеев. О, это было чудесное, великолепное общество. Они являли собой что-то типа каморры, спросил я? О, наоборот, - здесь его голос напрягся - они ненавидели каморру. Они, Беати Паоли, были мощным и ужасным врагом великой каморры. Так как Великая Каморра подавляет бедных. Поэтому Паоли втайне выслеживали главарей Великой Каморры и убивали их или подводили их под Трибунал Капюшонов, который произносил ужасный приговор Беати Паоли. А как только Беати Паоли произносили смертный приговор - конец. Ah bellissimo, bellissimo!* Почему я не хочу прийти в пятницу?
Мне это кажется сомнительным нравоучением для беспризорников, сидящих в битком набитом зале и глазеющих на заключительную сцену. И в зале - одни мужчины: уличные мальчишки и мужчины. Я спрашиваю своего толстого друга, почему нет ни женщин, ни девушек. Ах, отвечает он, театр такой маленький. Но, говорю я, раз есть место для мальчишек и мужчин, найдется и для девушек и женщин. О нет, только не в этом маленьком театре. Кроме того, для женщин это - ничто. Не то, чтобы здесь было что-то неприличное, поспешно добавляет он. Вовсе нет. Но что делать девушкам и женщинам на спектакле марионеток? Это - для мужчин.
Я был с ним в общем-то согласен и благодарен тому, что нас не окружали ухмыляющиеся и ерзающие девицы и служанки. Мужская публика была столь накалена и безупречна в своем внимании.
Но тсс! Спектакль начинается. Какой-то молодой человек стучит по разбитому уличному пианино под сценой. Хозяин орет: Silenzio!* Протягивает руку и длинным стеблем фенхеля тычет в непокорных мальчишек, как церковный староста. Когда занавес поднимается, пианино замолкает и наступает мертвая тишина. И вот уже на сцену, раскачиваясь, вплывает сверкающий Паладин и ритмично марширует, подскакивая, оглядывается по сторонам неподвижными воинственными глазами. Он начинает пролог, рассказывая нам, что к чему. И, театрально размахивая мечом, топает ногой: чудесно звучит его мужской, боевой, довольно хриплый голос. Потом один за другим появляются, раскачиваясь, другие Паладины, которые должны его сопровождать, пока их не набирается пять, симпатичные Паладины, включая вавилонскую принцессу и британского рыцаря. Они стоят ровно, образуя симпатичную блестящую линеечку. И тогда выходит Мерлин в своей красной мантии. У Мерлина умное, довольно мясистое, но светлое лицо и голубые глаза; типичный пример северного интеллекта. Он рассказывает им, многословно, как нужно действовать и что нужно делать.
И вот, блестящие Паладины готовы. Готовы? Ринальдо размахивает мечом и раздается прекрасный возглас: "Andiamo!" Другие отвечают: "Andiamo!". Замечательное слово.
Первый враг - испанские рыцари в красных кертлах* и полутюрбанах. С ними - ужасная схватка. Первым бросается британский рыцарь. Он - бахвал, и делает все на словах. Но на деле бедный британский рыцарь падает, покалеченным. Четверо Паладинов стоят, сверкая, плечо к плечу, и смотрят на этот бой. Теперь вперед выходит другой Паладин, и бой возобновляется. Ужасен звон мечей, ужасны вздохи из-под опущенных забрал. Все это продолжается, пока не падает последний испанский рыцарь, и Паладин наступает на мертвого ногой. Его приветствуют шумные возгласы других Паладинов и радостные выкрики из зала.
Мертвая тишина и вот, история продолжается. Британский рыцарь, конечно же, утверждает, что врага убил он, из зала раздается тихое ехидное шипение. "Он всегда только хвалится и ничего не делает, этот Рыцарь из Британии", - шепчет мой толстый друг. Он забыл, кто я по национальности. Интересно, британский рыцарь - это чистая дань традиции или сюда закралась политика наших дней?
Однако схватка окончена, и Мерлин дает советы по дальнейшим действиям. Мы готовы? Мы готовы. Andiamo! Они вновь выкрикивают это слово и отправляются в путь. Сначала ты захвачен фигурками - их блеском, их пустым боевым взглядом, их неожиданными угловатыми движениями. В них есть нечто крайне соблазнительное. Они настолько лучше подходят для старых легенд, чем живые люди. Так нет же, пусть на сцене будут настоящие люди, они должны быть переодеты и в масках. На самом деле драма инсценируется символическими существами, сформированными человеческим сознанием: куклами, марионетками, если хотите, но не реальными человеческими особями. Наша сцена вся неправильная, так скучна в своей личностности.
Постепенно я обнаружил, что зрительное восприятие не так важно. Мои эмоции захватил голос. Этот сильный, довольно хриплый мужской голос, и он воздействовал на эмоции, не на ум. И снова старый самец Адам начал тереться о корни моей души. И вновь - древнее прямое равнодушие, и полная неукротимость крови потрясла мои вены. Кому это нужно? Почему нужно следовать заповедям и диктату ума? И разве в этом внезапном слове Andiamo! не средоточено мощное искрометное стремительное неистовство мужской души? Andiamo! Andiamo! Пойдем! Andiamo! Пойдем - черт знает куда, но пойдем!
Прекрасное безрассудство и страсть, не знающая заповедей и школьной учительницы, ее вождь - только сильно разогретая спонтанность.
Мне полюбились голоса Палладинов - голос Ринальдо и голос Орландо: настоящие мужские голоса, голоса мужчин, которых не укротить. И, конечно же, кто такой Мерлин со своими длинными речами, бормочущий довольно прозаическим тоном. Паладин и благородство? Только не он. Бормотун в длинной мантии. А это безрассудная кровь дает такой позыв, пиф-пиф-пифинг, расстрел ментального и морального интеллекта, который есть ни что иное, как всего лишь второстепенная помощь, чистый инструмент.
Дракон был великолепен: я видел драконов на Вагнере, в Ковент-Гарден, и в Театре Принца-регента в Мюнхене, и они были смехотворны. Но этот дракон реально напугал меня своими прыжками и вывертами. И когда он схватил рыцаря за ногу, во мне похолодела кровь.
Но хотя он изрыгает серу и дым и прыгает, как Вельзевул, он - просто слуга великой старой ведьмы. Он черен и ухмыляется, размахивая своим хвостом и задом. И он странно неэффективен: нечто вроде лакея злых сил.
Старая ведьма с седыми волосами и вытаращенными глазами преуспела в том, чтобы выглядеть мерзко. Однако один штрих, и она стала бы высокой, доброжелательной пожилой дамой. Но послушайте ее. Послушайте ее жуткий женский голос с нотами скрежетания в выкриках и злобной похотливостью. Да, она наполняет меня ужасом. И меня пошатывает, когда я вижу, что верю в нее, как в источник зла. Вельзевул, бедолага, всего лишь один из ее инструментов.
И это ее старая ужасная ухмыляющаяся женская душа заперла героев в замке и испускает жуткую и почти всесильную злобу. Эта отвратительная женщина-дух - сама суть зла. Я почувствовал, как мое сердце накаляется против нее, так же, как сердца парней в зале. Я ощутил черную глубокую ненависть к этой символичной старой вампирше. Бедный мужик Вельзевул - ее неотесанный раб. И нужна вся сила ума Мерлина с ясным лицом и поднявшаяся горячая ударная сила Паладинов, чтобы ее победить.
Она не будет окончательно уничтожена и никогда не умрет навсегда, пока не будет сожжена ее статуя, замурованная в подземельях замке. О, но в целом это был весьма психоаналитический спектакль, и можно было провести очень фрейдистский анализ. Посмотрите на этот образ ведьмы: эту белую скрытую идею женщины, управляющей из глубин подсознания. И смотрите: ее убивает отчаянность неукротимых рыцарей-мужчин. Когда статуя, охваченная пламенем, летит вверх, - бумага на проволоке - зал вопит! И снова вопит. И если бы еще был Бог, символический эффект был бы полностью достигнут. Но кричат только мальчишки. Мужчины просто улыбаются, видя этот трюк. Они хорошо знают, что белый образ выдержит.
Итак, конец. Рыцари снова смотрят на нас. У Орландо, героя из героев,
глаза слегка повернуты внутрь. Это придает ему вид почти непримиримой доброй натуры, что эти люди и обожают: вид мужчины, который не думает, но чье сердце все время горит, бескорыстная кровавая страсть. Вот что они обожают.
Итак, мои рыцари уходят. У всех у них замечательные лица, и они так великолепно блестят и столь мужественны. Мне жаль, что сейчас их уложат в коробку.
Раздается глубокий вздох облегчения. Пианино начинает бренчать, прихрамывая. Кто-то, оглядываясь, смеется. И мы все оглядываемся. На билетной кассе серьезно сидит толстенький сорванец двух-трех лет, сложив руки на животе, лоб у него большой и выражение лица бесстрастно, как у чудн`ого маленького Будды. Публика смеется со свойственной здесь южной симпатией: физической симпатией: вот почему они любят чувствовать и вызывать чувства.
Но после спектакля - еще одна небольшая сценка: перед опущенным занавесом выскакивает маленькая толстая безвкусная карикатура на неаполитанца, а с другой стороны выскакивает высокая карикатура на сицилийца. Они скачут навстречу друг другу и со звонким шлепком ударяются друг в друга. И хлоп, неаполитанец падает на свой зад. Мальчишки воют от радости. Это - вечная коллизия между двумя народностями - неаполитанцами и сицилийцами. И теперь два клоуна устраивают буффонаду на двух диалектах. Увы, я почти ничего не понимаю. Но звучит комично и смотрится очень смешно. Большинство ударов достаются, конечно же, неаполитанцу. И неприличного в этом ничего нет, кроме одной шутки. Мальчишки стонут, раскачиваются от радости, и никто не кричит: Silenzio!
Но тут все кончается. Все кончается. Одно мгновение, и театр пустеет. Я пожимаю руки с моим толстым соседом, с любовью и в правильном духе. Я полюбил всех в этом театре - правда: щедрую, горячую, южную кровь, такую нежную и стихийную, которая требует кровного контакта, а не интеллектуального общения или духовного сочувствия. Мне было жаль их покидать.
FINIS
______________________________________________
*Voilà! (фр.) - вот так!
*Чивитавеккья - Чивитаве́ккья - город в центральной Италии на Тирренском море. Находится в области Лацио в провинции Рим, в 80 километрах к северо-западу от столицы. Город является морским портом Рима.
*Torinese (ит.) - туринец
*Corriere della Sera (ит.) - газета "Вечерний курьер"
*naïveté (фр.) - наивность, простодушие
*Маремма - географическая область в итальянской области Тоскана, полоса низменных, ранее заболоченных участков на западном побережье Апеннинского полуострова. Наиболее значительный город - Гроссето.
*Римская Кампания (итал. Campagna Romana), или просто Кампания, - это низменные окрестности Рима, в регионе Лацио в центральной Италии, площадью около 2100 квадратных километров. Граничит с Тольфой и горами Сабатини на севере, Альбанскими горами на юго-востоке и Тирренским морем на юго-западе. Реки Тибр и Аньене проходят через этот район.
*"белы, как снег" - Откровение св. Иоанна Богослова: 2,14: "Глава Его и волосы белы, как белая волна, как снег"
*Пирамида Цестия (итал. Piramide di Caio Cestio или итал. Piramide Cestia) - древнеримский мавзолей в форме неправильной пирамиды на Авентине в Риме, рядом с воротами Сан-Паоло. Пирамида Цестия* была построена около 18-12 года до н.э. в качестве гробницы для Кайя Цестия, магистрата и члена одной из четырех великих религиозных корпораций в Риме, Septemviri Epulonum.
*Piazza delle Terme (ит.) - дословно Площадь (римских) бань
*veramente (ит.) - поистине, в самом деле
*grande passion (фр.) - великая страсть
*Fiasco of vino (ит.) - фляжка вина
*Вилла д'Эсте - одна из самых знаменитых итальянских вилл XVI века. Комплекс виллы включает в себя дворец и примыкающий к нему сад. Находится на окраине г. Тиволи, на холме.
*Монтекассино - местность в Италии, примерно в 120 километрах к юго-востоку от Рима. Здесь на скалистом холме к западу от городка Кассино расположен один из старейших и крупнейших монастырей в Европе. Отсюда и традиционное название монастыря.
*Мессинский пролив - пролив между восточным берегом Сицилии и южным берегом Калабрии. Ширина в самом узком месте пролива - 3,1 км, около города Мессина - около 5,1 км, в самом широком месте - 16 км.
*Республика Фиуме - непризнанное государство, провозглашённое 8 сентября 1920 года итальянским поэтом Габриеле д'Аннунцио в городе Фиуме. Оригинальное название связано с заливом Кварнер, на берегу которого расположен город.
*Капуа - город и крепость в Южной Италии на левом берегу реки Вольтурно в провинции Казерта в Кампании
*Città di Trieste - Город Триест. Столица региона Фриули - Венеция-Джулия на северо-востоке Италии. Портовый город занимает узкую полоску земли между Адриатическим морем и границей со Словенией на известняковом плато Крас. На облик города очевидное влияние оказали Италия, Австро-Венгрия и Словения. Есть здесь и средневековый старый город, и австрийский квартал в стиле неоклассицизма
*già! (ит.) - а то!
*Мельницы Господни - имеется в виду английская идиома The Mills of God grind slowly (Неспешно мелят Мельницы Господни). В русском: Бог правду видит, да не скоро скажет
*Демос - в Древней Греции термином демос обозначались свободные граждане, имеющие гражданские права, в отличие от рабов и других категорий неполноправного населения
*Integer vitae scelerisque purus (лат.) - беспорочная жизнь, незапятнанная преступлением
*"Salt, thenk you" (англ.) - Соль, пожалуйста (с акцентом)
*"Wе - going"(англ. с ошибкой) - Едем.
*Wheesky - eh? Wheesky (англ. c акцентом) = Whisky - виски
*"Come along bhoys!" (англ. c акцентом) = "Come along boys! - Пойдемте, мальчики
*"Deutsch! Deutsch, eh? From Deutschland. Oh yes! Deutschland über alles! Ah, I know. No more--what? Deutschland unter alles now? Deutschland unter alles."(нем. вперемешку с англ.) - "Немка! Немка, да? Из Германии. О, да! Германия - превыше всего! Ах, я знаю! Но не более того - что? Германия - ниже всего теперь? Германия - ниже всего".
*"La Germania won't stand under all for long. No, no. At present it is England über alles. England über alles. But Germany will rise up again." - (смесь ит., нем. и англ.) - Германия не будет долго ниже всех. Нет, нет. Сейчас Англия - выше всех. Англия - выше всех. Но Германия снова воспрянет.
*"Ma"! (ит.) - Но!
*Анакапри - город в Италии на острове Капри, расположен в регионе Кампания, подчинён административному центру Неаполь.
*cambio! Ecco! - (ит.) обменный курс! Вот!
*soldi (ит.) - деньги
*"Кавалер розы" - комическая опера Рихарда Штрауса, созданная в 1909-1910 годах на либретто Гуго фон Гофмансталя. Премьера оперы в постановке режиссёра Макса Рейнхардта состоялась 26 января 1911 года в Королевском оперном театре в Дрездене.
*"Путь далёкий до Типпере́ри или До́лог путь до Типперери" (англ. It's a Long Way to Tipperary) - маршевая песня британской армии.
*"До свидания, Пикка-дилли, прощай, Лейстер-сквер" (англ. Goodbye Piccadilly, farewell Leicester Square) - также входит в маршевую песню британской армии "Долог пусть до Тепперери". Кроме того - название романа 1966 года Артура Ла Берна. Этот роман послужил основой для фильма Альфреда Хичкока (1972).
*Panormus meaning "sheltered harbor" - Панормус означает "закрытая гавань"
*Паладин - рыцарь-монах; рыцарь, сражающийся с еретиками
*"Беати Паоли" - тайная секта на Сицилии приблизительно XII в., сформированная людьми, предположительно родившимися в Палермо, которые называли себя мстителями-палачами-убийцами.
*Черная рука (ит.: La Mano Nera). Это был метод вымогательства, а не преступная организация как таковая, хотя его практиковали гангстеры Каморры и мафия.