Аннотация: Повесть удостоена Диплома Первой Степени на Конкурсе,посвященном 60-летию Победы, проводимом журналом "Сенатор"
. Со слезами на глазах
повесть
<удостоена ДИПЛОМА ПЕРВОЙ СТЕПЕНИ
на международном творческом конкурсе литераторов, проводимом журналом "Сенатор"
в честь 60-летия Победы
-Мы люди-человеки живем, часто не только не ведая, что творим, но и, не ведая о тех, кто вокруг нас из самых близких, кто дал нам жизнь, кто формировал и целил наши души, кому мы обязаны лучшем в себе. А не ведаем, потому что не желаем ведать, легкомысленно предполагая, что они будут всегда, когда и сколько захотим с нами, возле нас. Наши родители, бабушки и дедушки-сколько богатства опыта, примера. Но разве мы находим время, чтобы поговорить сними о пережитом ими, о том, где они черпали мужество, оптимизм чтобы поддерживать нас, внушать надежду на лучшее, как стимул устремленности к достижениям,успехам.А когда они уходят навечно, нам ничего не остается ,кроме как глубоко пря\тать самупреки, душевные боли, угрызения совести от недоданного, недосказанного...Основой этой повести послужил подлинный, трагический сюжет из история моей семьи, случившейся во время войны. Но по названным выше причинам, я о ней ничего не знаю, кроме того, что моя прабабушка, которую я, конечно, не помню, (потому что это случилось в самом моем малолетстве) отстала от поезда и навсегда пропала. О той незаживающей ране, которой котрой страдала семья\ все послевоенные годы, я знала на уровне детских восприятий воспоминаний взрослых со слезами на глазах, сопровождавшихся характеристиками этой женщины как сущего ангела-хранителя, нравственного стержня, милосердия и много-много другого крайне восхитительного. Ну куда мне было, взрослея, сеть с той же бабушкой (ее дочерью, или моей мамой-ее внучкой) поговорить подробнее об этой истории, откуда до них доходили слухи спустя годы после ы войны, что кто-то тогда.. проездом, ее видел ,потерявшей рассудок и просящей милостыню. Ничего я не узнавала, не спрашивала ни у кого никогда. И вот в интернете я наскочила на обвяленный конкурс, посвященный шестидесятилетию Победы. Не знаю, что произошло в моей голове, в моей душе, когда эта история давно минувших дней вдруг вспылю в памяти, не наполненной к стыду больше информацией, чем то, что засело с детства. Но почему то щемящая боль так пронизала, что захотелось представить как бы живьем масштаб горя и самой жертвы войны и ее близких. Все, кроме этого факта, как такового, здесь построено на художественном вымысле. Но я выплакала немало слез в работе над повестью и это немного очистила душу.
Со слезами на глазах
ГЛАВА 1
Это был первый год войны, когда Мира, уже пережив горе, связанное с получением похоронки о муже, чудом уцелела во время бомбежки, в которой погибла вся ее остальная семья: двое маленьких детей и бабушка. Она осталась совсем одна и попросилась на фронт.
Бог ее хранил и она, получив немало орденов, знаков отличия за смелость и отвагу, конец войны встретила в Берлине.
Мира шла по улице поверженной столицы вражеской страны. Выстрелы и гибель людей не прекращались, но это не могло затмить радость Победы. Мира гордилась собой, гордилась своими однополчанами, гордилась своей страной, которая выстояла и одержала эту Великую Победу..
И вот, скоро домой... Домой, домой... Но куда, к кому?.. Никого нет... Она одна в целом свете. Что дальше, какова цель ее жизни теперь? Война, война... Она принесла неисчислимое горе стране, ей лично. Но на войне ее жизнь имела смысл. Каждый день, каждое мгновенье были на волоске, и потому ежеминутно ощущалась значимость этой жизни. Было во имя чего жить: во имя мести за горе потерь, во имя спасения народа от порабощения зловещей силой.
И еще... На войне появился и он, красавец полковник, с которым их свела военная дорога. Он понимал ее горе, понимал, что ее сердце разбито потерей близких, детей. Своим сиротством Мира трогала душу этого мужчины, в котором мужество, редкая сила духа сочетались с сентиментальностью и нежностью.
- Мира, милая, моя Мира! - сказал он, когда они впервые оказались вдвоем. - Я все понимаю. У меня тоже семья, любимые, да я подчеркиваю,- любимые- жена и сын, который, кстати, не намного младше тебя. Они ждут меня, и, я надеюсь, дождутся. Но здесь... каждый миг нашей жизни может быть последним. Мы никому легче не сделаем, если откажемся от мгновений этого человеческого, что нам преподносит судьба в атмосфере нечеловеческого горя, ужесточения. Не убегай от меня... Может, это для тебя соломинка, чтоб не ожесточиться совсем, чтоб сохранить теплоту и женственность.
Мира поддалась на его призыв. Эти отношения возрождали ее душу, сеяли ростки оптимизма. Их привязанность была не только близостью мужчины и женщины. Прежде всего, это были отношения подлинных друзей. В недолгие и нечастые моменты встречи они делились рассказами о своих семьях, рассуждали о войне, ее последствиях, грезили о мирной жизни. Он увлекался поэзией и читал ей стихи любимых поэтов.
- Мира, Мира, - говорил он, - ты славная, ты хорошая, ты большой души человек. А имя-то у тебя какое, - Мира! Ты рождена для мира, в тебе столько жизни, столько доброй энергии. Представляю, сколько счастья ты дарила своим близким!.. И будешь еще дарить, Мира, увидишь. Жизнь продолжается. Ну что поделать, если на нас обрушилась беда. Твоих уже не вернуть. Это больно, горько, неизлечимо. Но ты так молода, у тебя еще будет ради кого жить, кого осчастливить щедростью твоей души.
Мира не могла разобраться в своих чувствах к этому человеку. Но бесспорным было искреннее уважение, даже почтение к нему. Ей порой казалось, что она заочно полюбила его семью, жену, поскольку у такого человека женой может быть только замечательная женщина. Мира даже замечтала о том, что после войны они все будут приезжать к ней в Одессу летом.
Но однажды полковник не вернулся из боя. И снова горе, и опять ожесточенность, опять страсть мести врагу. Опять награды за доблесть.
И вот Победа! Скоро она вернется в свой город. Но куда, к кому? Впервые за все время пребывания на фронте из глаз покатились слезы. Даже когда погиб полковник, она не заплакала , а лишь крепче сжала кулаки. А сейчас шла и утирала рукавом кителя глаза.
Вдруг изнутри одного из разрушенных флигелей Мира услышала крик младенца. Она перешагнула через разрушенную ступеньку и увидела разрывающегося от плача малыша. Он был единственным живым, вокруг все были мертвы. Все, во что был завернут младенец, как и его личико, было покрыто пылью развалов, и, пробудь здесь еще несколько часов, он мог просто задохнуться.
Придя в свою 'обитель', Мира тут же развернула пропитанную насквозь пылью и испражнениями экипировку малыша и обнаружила приколотую к одеяльцу записку на немецком языке, из которой смогла понять, что ребенка зовут Ганс и ему семь месяцев. Она с брезгливостью и злостью глянула на фашистское чадо и решила тут же от него как-то избавиться.
Но никакое горе, озлобленность и страдание не могут убить в человеке человеческое, если он человек! Мира решила, прежде чем куда-то ребенка отнести, все же его вымыть и накормить имеющейся сгущенкой, которую разбавила кипяченой водой. Как только младенец избавился от нечистот и чувства голода, он обратил к спасительнице голубые, как небо, глазки с выражением, похожим на улыбку благодарности. Мира прижала это невинное существо к груди и заплакала.
* * *
Трудности и проблемы послевоенных лет Мира, обретя стойкость и мужество на войне, преодолевала, постепенно обустраивая свою и ребенка жизнь в родном городе. В ее отношении к немецкому мальчику абсолютно точно работала формула Л. Толстого, согласно которой 'мы любим людей за то добро, которое мы им делаем...'. Чем больше она отдавала себя этому голубоглазому человечку, тем больше привязывалась к нему и уже не мыслила своей жизни без него.
Ганс рос хорошим беспроблемным ребенком, прекрасно учился, закончил школу, вуз и стал крупным общественным деятелем среди борцов за мир международного масштаба. Его родным языком стал русский, но, будучи очень способным, он овладел немецким, английским и французским. К сорока годам Ганс уже жил в Москве, у него была своя семья: жена - русская женщина, двое детишек, подобающие его социальному статусу жилищные условия.
Одно из лучших комнат в квартире, была отведена Мире. Ганс обожал, почитал свою спасительницу. Порой он возил ее собой на наиболее интересные международные форумы.
* * *
Рассказ, который лег в основу пьесы, завершается сюжетом о том, как Ганс вместе с мамой Мирой присутствует на вручении ему престижной премии в области литературы, за книгу, посвященную борьбе с фашизмом и с межнациональной рознью. В этой книге Ганс представил родословную своей немецкой семьи, показав, что все его предки были интернационалистами, гуманистами, людьми образованными и интеллигентными.
- В нашем роду, - сказал Ганс в своей благодарственной речи, - было много смешанных браков, в том числе и с русскими, потому у нас в чести была русская литература и культура. В той страшной войне, которая противопоставила наши народы, погибло немало моей родни, в том числе отец и мать. Судьба моего отца, искалеченная идеологией фашизма, - еще один пример того, как это зло уродовало души благородных и честных людей, требовало предательства самих себя. Цель моей книги - покаяние. Да, как немец, сын фашиста, я считаю своим долгом покаяться перед народами, которым моя страна причинила зло. Но, прежде всего, моя книга - это покаяние сына фашиста перед своей нацией, несущей грех за явление гитлеризма. 'Преступление и наказание' - это тема юридическая. Но эта тема содержит и не менее важный нравственно-психологический аспект, который глубоко разработан гениальным русским писателем Федором Достоевским в его одноименном романе. Это тема нравственного самонаказания человека, совершившего зло, нарушившего общепринятые законы человечности. Но если человек может возвыситься до того до покаяния, значит он способен очистить свою душу и завоевать право открыто смотреть людям в глаза.
Речь Ганса слушали затаив дыхание, но особенно всех тронули его заключительные слова:
- Война эта была самой жестокой в истории человечества. Именно поэтому особенный смысл, особую общечеловеческую значимость приобрели подвиги гуманизма, нравственности, подобные тому, что свершила моя вторая мать Мира. Фактически она моя настоящая, можно сказать, первая мать, потому что к ней впервые я обратил самое святое и одинаково звучащее на языках всех народов слово: 'мама'. Если б не эта русская женщина, я бы не стоял здесь перед вами. Меня бы просто не было на земле. Вдумайтесь только в величие ее подвига. Она, потеряв на войне мужа и двоих детей, отправилась добровольцем на фронт, чтоб мстить врагу за горе, которое он ей причинил. И вот она спасает меня, сына фашиста. При всех трудностях она дала мне прекрасную жизнь, вырастила человеком, понимающим, что 'такое хорошо и что такое плохо...' Не знаю, смогу ли я воздать ей...
Ганс остановился, чтоб справиться с душившими его слезами. Постояв мгновенье в молчанье, он спустился с трибуны, взял за руку сидевшую в первом ряду пожилую женщину, и вывел ее на сцену.
Мира стояла, вопросительно глядя на Ганса.
- Спасибо тебе, мама, за все, - сказал он, опустившись на колено перед крайне смущенной и не знающей как себя вести женщиной.
После мгновений молчания, зал вспыхнул аплодисментами и к сцене потянулся поток восторженных зрителей, желающих вручить цветы артистам и особенно главной героине пьесы.
* * *
Уже опустили занавес, а зал не унимался. Тогда счастливо улыбаясь, к зрителям вышел режиссер, который, подобно дирижеру, стал помахивать правой рукой, прося зал утихомириться и дать ему слово. Добившись, наконец, затишья, он сказал:
- Друзья мои, спа-си-бо! Большое спасибо! Мы немало потрудились, чтоб успеть представить на ваш суд этот спектакль именно сегодня, в день тридцатилетия самого святого нашего праздника - праздника Победы. Не скрою, мы волновались о том, придется ли спектакль вам по душе. Эта замечательная пьеса еще и еще раз говорит о том, сколь неисчерпаема тема войны. И если она тронула вас, о чем свидетельствуют слезы на глазах у многих...
- Автора, автора! - прервали оратора возгласы зрителей с разных концов зала.
- Авторы, авторы, пожалуйста, сюда! - сощурившись, чтоб легче разглядеть публику, крикнул куда-то в глубину зала режиссер, указывая рукой на место рядом с собой.
На ступеньках, ведущих к сцене, появились элегантная, средних лет женщина с молодым мужчиной. Они встали рядом с режиссером и, молча, с улыбкой благодарности, кланялись залу.
- Спа-сибо! Мо-лод-цы! Бра-во! - кричала публика.
- Благодарю вас! - стараясь перекричать зал, - воскликнул молодой человек. - Спасибо Вам, дорогие зрители, спасибо режиссеру за то, что он так вдохновенно воплотил наш замысел! - Он повернулся к режиссеру, адресуя ему свои аплодисменты. - Но прежде всего, - продолжил он, - я бы хотел от нас всех, присутствующих здесь, выразить благодарность автору рассказа 'Со слезами на глазах', являющемуся первоисточником события, на котором мы все присутствуем. Вам, Любовь Григорьевна, мои аплодисменты, - завершил драматург и, подойдя к Любе, поцеловал ее в щеку.
Публика вновь вспыхнула, выкрикивая слова благодарности в адрес автора рассказа, вероятно надеясь, что и она скажет что-то. Но Люба только молча кланялась, оглядывая зал и благодарно улыбаясь. Неожиданно, она сделала несколько шагов вперед, чтобы приблизиться к краю сцены. Словно не видя и не ощущая никого вокруг, она остановилась, посмотрела куда-то вверх, прикусывая губы, чтоб сдержать прорывающиеся рыдания, и произнесла почти шепотом:
'С днем Победы, мама!'.
Зал замер, а она, плотно прижав ладонь к губам, убежала за кулисы....
ГЛАВА 2
Любке казалось всегда, что их квартира самая лучшая во дворе, потому что, во-первых, она была не в полуподвале (как у подружки Зойки), а на втором этаже. Во-вторых, в ней всегда было красиво, очень чисто и пахло пирогами. Состояла эта квартира из двух комнат и малюсенькой прихожей, которую папа оборудовал под кухню. Из удобств - только холодная вода, которую с трудом выпускал всегда журчащий и свистящий кран в кухне-прихожей.
В одной, так называемой, большой (примерно 14 кв.м.) комнате, стояла кровать, на которой спали мама с папой, и тут же диван для Любки. Кровать родителей от дивана отделял обеденный стол, стоящий впритык к окну, выходящему во двор. У противоположной стенки, вплотную к входной двери стоял двустворчатый платяной шкаф, в котором держали и скудный гардероб семьи, и 'нарядную' посуду. У стенки, где стоял Любкин диван, была дверь в комнатушку, где спала бабушка.
Там умещалась только узкая кушетка, тумбочка, небольшой столик, за которым бабушка проверяла тетрадки, и хрупкая этажерка, на которой стояли не только книги, но и шкатулки с документами, фотографиями, лекарствами. Квартира была обращена к солнцу, которое в хорошую погоду создавало атмосферу праздника в доме.
Любкину маму, Миру, в семье считали чудесницей, потому что она эту маленькую квартирку превратила 'во дворец' по красоте и 'богатству убранств'. Главным украшением комнаты было окно, которое первым бросалось в глаза, поскольку располагалось напротив входной двери. Окно было украшено густо драпированным белым кружевным занавесом, который, казалось, делал кружевной всю комнату. На подоконнике за занавесом стоял в глиняном горшке вечнозеленый фикус, огромные листья которого, освещенные солнцем и преломленные узорами кружев, со стороны комнаты приобретали сказочные очертания. Стол был покрыт белой скатертью, которую мама сделала из полотна, обрамленного мережкой и бахромой работы ее 'золотых рук', как говорил о них отец Любки, Григорий Семенович. Посредине стола лежала очень красочная, словно скопированная из игрушечного калейдоскопа, салфеточка, вышитая Мирой крестиком из разноцветных ниток 'мулине'. На полу от стола до двери пролегала старая узкая дорожка, потрепанные края которой Мира закрыла связанным ею из тесьмы кружевом. Мира тщательно следила за полом, каждый месяц отскребала каждую досточку ножичком до первозданной чистоты, затем натирала мастикой и радовалась, когда лучи солнца отражались в их блеске.
Когда-то эта квартира принадлежала родителям Григория Семеновича, который там вырос. Он женился в тот год, когда его отец Семен Петрович, то бишь Любкин дед, умер. Мира переехала к мужу. Своим добрым характером, активностью и стремлением украшать все вокруг юная невестка сразу полюбилась свекрови Лидии Ивановне.
Григорий и Мира работали вместе в проектном бюро чертежниками. Они любили свою работу и их высоко ценили в трудовом коллективе. Зарплата была небольшой, потому, в совершенстве владея чертежным мастерством, они нередко набирали какие-то 'халтурки', которые выполняли вечерами дома. А дополнительные заработки всегда отмечали походом в театр, на концерт, в какое-нибудь кафе на Дерибасовской, что Любка любила более всего. Лидия Ивановна всю трудовую жизнь работала в одной школе учительницей младших классов. Она была очень спокойным, уравновешенным человеком и создавала в доме атмосферу какой-то особой интеллигентности.
Любке жилось очень комфортно и весело дома. Мама была ее самой близкой подружкой, опорой. Любку радовало то, что мама, которая, постоянно чем-то занята, не жалела времени для дочери. Любка по отношению к себе никогда не слыхала от мамы: 'Отстань, я занята...',как бывало у Зойки.
Никто никогда ее не отчитывал из-за отметок. Любке в школе лучше давались гуманитарные предметы, особенно - литература. Ее сочинения всегда получали высшую оценку и читались учительницей в классе как образец. Но не давались ей математика и, особенно, физика. И именно потому, что дома никогда не ругали ее из-за оценок, она считала себя ответственной за учебу и стыдилась огорчать близких. Она старалась, как могла, и когда приходила домой с хорошей отметкой по контрольной , мама говорила с восторгом: 'Ты молодец, с днем Победы, любовь моя!',вкладывая в слово 'любовь' двойной смысл: и имя дочери, и чувства к ней.
В 8-м классе перед экзаменом по физике мама сидела с дочкой целую неделю вечерами и в выходные. Она прошли вместе весь учебник. И когда Любка прибежала счастливая домой с сообщением, что получила четверку, мама, верная себе, с чувством особой удовлетворенности, воскликнула: 'С днем Победы, любовь моя!'.
- С днем нашей Победы, мамочка! Это наша общая победа. Без тебя мне бы больше тройки не видать, - поправила Любка маму.
- Нет, нет, любовь моя, - возразила мама, - Я лишь чуть помогла тебе организовать свои знания. Но я понимаю, что физика, математика - это все равно не твое. Твое - это сочинительство. У тебя природная грамотность, замечательный слог, наблюдательность. Вот кончатся каникулы, мы будем совершенствовать твое мастерство. Ты будешь сочинять рассказы, мы их будем читать вслух всей семьей и обсуждать. Я знаю, что у тебя есть дар к этому.
Выучишься в ВУЗе. Будешь пробовать публиковаться. Ведь мы же все-таки в Одессе живем! Наш город славен литературными традициями. У тебя дар, и я возьмусь за тебя серьезно, чтобы не дать ему угаснуть. И тогда... когда... в день твоего триумфа ты мне скажешь: 'С победой, мама!', - я одергивать тебя не буду, - мама рассмеялась, игриво пощекотав дочке нос.
- Хорошо, хорошо. Я это запомню, мамочка, - лукаво рассмеялась Любка и, поцеловав маму в щеку, счастливая выскочила на улицу.
* * *
Где-то лет с 10-ти Любка от старших дворовых подружек уже знала, что детей не находят в капусте, и представляла отчего они появляются на свет. И уже зная про это, не могла, боялась представить своих родителей занимающихся тем, отчего рождаются дети. ' Это уже в прошлом, - рассуждала она сама с собой, - я уже на свет появилась, значит родители уже совершили то, что положено природой'.
Но однажды мама, готовя всеми любимый яблочный пирог, как бы в шутку спросила дочь:
- Любовь моя, а ты бы не хотела братика или сестричку?
Любку ошеломил этот вопрос, потому что ей стало ясно, что, 'в этой шутке, лишь доля шутки', как говорят в Одессе. Она посмотрела на маму серьезно и даже с оттенком вызова в голосе сказала:
- Я бы хотела иметь старшего брата, но поскольку его не может быть, то никого не хочу.
Мама рассмеялась и ответила:
- Но зато ты можешь быть старшей сестрой какому-нибудь новому человечку в нашей семье. Представляешь, как будет интересно нам жить?
- Ничего интересного не вижу, - ответила Любка и вышла из дома.
Ее так потряс этот разговор, что впервые в жизни позволила себе говорить с мамой таким тоном. С тех пор она потеряла покой. Она не хотела, чтоб кто-то еще родился, и не могла избавиться от мысли о том, что ночью она может услышать что-то такое, чему очень не хотела бы быть свидетелем. Но прошло уже несколько лет и Любкины опасения ничем не подтверждались. Она стала о них забывать и, улегшись в постель, все реже накрывала голову одеялом.
Но как-то Любку разбудил мамин стон. Она тревожно приподняла голову с подушки. Свисающая обычно до пола скатерть, которая отгораживала вид с дивана, чьей-то неосторожностью оказалась задернутой, и лунный свет позволил девочке увидеть то, отчего хотелось влезть внутрь дивана. Она засунула голову под подушку, и ей казалось, что на всю комнату слышен стук ее сердца. Но вскоре молодой организм взял свое и Любка уснула. Когда проснулась утром, родители, как обычно в это время, уже отправились на работу. Собираясь в школу, Любы дала себе слово навсегда забыть происшедшее ночью и вести себя с родителями, как ни в чем не бывало.
Ей было уже 16 лет, и она давно уж не заблуждалась на тот счет, что мужчины и женщины 'спят вместе' только тогда, когда решили произвести на свет детей. Но почему-то внутренний голос ей внушал, что именно с этой ночи она должна ждать появление на свет братика или сестрички. Так и случилось.
Ровно через 9 месяцев мама со дня на день ожидала проявления этого загадочного парадокса (а может особой логики) женской физиологии - сильной боли, связанной со схватками, за которой должно наступить блаженство 'разрешения родами', как это определила народная мудрость.
Мира ждала эти тягостно-радостные мгновенья, которые, согласно сроку, должны были наступить с часу на час. Но в то же время, поглаживая живот, она 'колдовала', чтоб событие оттянулось на несколько дней, так как не хотела родить ребенка в мае месяце.
'Ну, погоди, ну послушай маму, - говорила Мира дитяти, стукающему ее все сильней по животу изнутри.- Люди говорят, что рожденный в мае, обречен на то, чтоб всю жизнь маяться. А я хочу, чтоб мои дети имели счастливую жизнь. Ну, погоди еще денек-второй'.
И дитя еще в утробе проявило послушание. Мальчик появился на свет после полуночи 31-го мая, то есть 1-го июня. Роды прошли быстро и через несколько дней Любка с папой и бабушкой привезли Миру домой с крошечным существом. Счастью взрослых не было предела. Любку же больше занимало то, как же она будет вставать утром, если этот новоиспеченный братик будет орать всю ночь, как сейчас.
Но прошло несколько дней, младенец адаптировался к белому свету, успокоился и ночами спал, как все, никого не беспокоя, в оборудованном под люльку деревянном корытце, которое ставили на ночь впритык к родительской постели.
Нового члена семьи назвали Виктором. Лидия Ивановна оставила работу, чтоб посвятить себя внучку и была счастлива. 'Когда дети растут в любви и покое, они всегда спокойные. Вот наш Витенька такой, потому что мы все его бесконечно любим, - говорила она умиленно.
Любка не разделяла восторга старших и даже боялась прикоснуться к младенцу.
* * *
Спустя недели две Любка прохаживалась по их улице с другом из соседней школы. Сашка ей нравился больше всех мальчишек. Он был красавчиком и самым лучшим учеником среди десятых классов его школы. Она знала, что он уедет куда-то учиться, может, в военно-морское училище в Ленинград. Было грустно, что он, уехав в другой город, забудет о ней, встретив девчонку более ему подходящую, такую же отличницу и красавицу. Любка же ни к красавицам, ни к отличницам не относилась. В 'Аттестате Зрелости' кроме пятерки по русской литературе, отличных оценок по другим предметам, не ожидалось. Потому она не могла определиться, куда поступать учиться после школы.
Любка с Сашей любили болтать , делиться школьными новостями, сплетнями об однокашниках, иногда ходили в кино вместе, но Сашка никогда не давал Любке никаких поводов думать, что он влюблен в нее. Казалось, его эти 'материи' вообще не волнуют. Он весь отдавался учебе, ни с какими девчонками, кроме Любки, не дружил, а она все чаще грезила о нем, как о прекрасном принце...
- У нас дома сейчас все подчинено малышу, - делилась Любка с другом. - И не зря его назвали Виктором. Да, он Виктор! Он победитель. Он всех в доме победил и даже... меня, представляешь?! - Любка расхохоталась. - Да, да, скажу честно, что я вначале его даже ненавидела. А сейчас он мне все больше нравится. Он такой хорошенький. Вначале он все дни и ночи орал. А сейчас спит с вечера и до шести утра вообще ни звука не издает. Бабушка сказала, что, когда дети живут в любви, они растут спокойными. Вот я и заставила себя его полюбить, чтоб он ночью спал. А теперь я его действительно полюбила. - Любка расхохоталась и Сашка не мог понять, когда она говорит серьезно, когда- шутит.
- Тебе-то хорошо, Любка, у тебя бабушка и тебя не ждет то, что у меня. Моей сестренке уже семь лет и с каждым годом родители все больше требует, чтоб именно я ею занимался, играл в разные игры, водил в зоопарк... Вот уеду и... свобода!
- А ты и вправду решил в Ленинград уехать?
- Да, я решил твердо стать военным моряком. Ведь не зря же спортом занимался. И вообще, хочу в Ленинград.
- Здорово, Сашка! Завидую! Но... белой, белой завистью. -Любка рассмеялась. - Я никогда не была в Ленинграде, но представляю, каков он!
- Ну, вот поступлю, будешь приезжать ко мне в гости, - сказал Саша, приподнявшись на носки, чтоб сорвать свисающую ветку с акации.
- Ну, уж прямо, к тебе, - кокетничала Любка. - У тебя там сразу появятся новые друзья и подруги.
- Появятся, не появятся - это неважно. Мы друзья детства и ими останемся навсегда. Я уж несколько лет не живу на этой улице, а наша дружба не пропала, так ведь? Послушай, Любка, - Сказал Саша вдохновенно, - а может тебе тоже поехать в Ленинград поступать куда-нибудь?
- Да что ты, Шурик! - Любка впервые с того времени, как он переехал в другой район, обратилась к нему так, как в детстве. - В какой Ленинград с моими оценками? Куда мне? Мама мечтает, чтоб я стала писателем. Она думает, что раз я получаю одни пятерки по сочинениям, у меня талант писателя. Я даже что-то сочиняла вне школьной программы, так, для себя, и читала это вслух всему семейству. Мама заставляла. Моя мама вообще выдумщица, я ее обожаю за это.
- Ну и как? А почему мне не дала что-нибудь почитать? -говорил Саша, выражая искреннюю заинтересованность творчеством подруги.
- Да что ты, это у нас семейная игра. Мама придумала. Семье - куда ни шло, можно почитать, но кому-то... ни-ни-ни! Я в этом плане человек скрытный. Потому у меня никогда не хватит смелости, наверное, публиковать что-то.
-Не понял?
- А что тут не понимать, Саша. Все очень просто: не люблю кого-то, кроме мамы, в душу пускать. А когда пишешь, ты все равно душу раскрываешь. Даже, если пишешь о ком-то и чем-то, к тебе вроде бы не относящееся.
- Я понимаю. Но разве мы не близкие друзья? Наверняка, Зойке давала читать - говорил Саша с оттенком обиды в голосе.
- Ну что ты, Сашка, Зойку я люблю, но она же сразу раструбит на всю школу, что я писательницей себя возомнила. Я ж ее знаю.
- Ну и пусть говорит! Станешь знаменитой, - воскликнул Саша, - ведь все и так знают, что твои сочинения лучшие.
- Не всегда лучшие честно говоря, Саша, - сказала Люба серьезно.- Хорошо у меня получается именно тогда, когда меня волнует, берет за душу то, о чем пишу. Ну как тебе объяснить... Мне кажется, что для этого не нужно учиться специально. Я не понимаю, как меня могут учить писать о том, о чем не могу не писать, что теребит душу. Но это уже философия.- Любка рассмеялась.- А если честно и серьезно, то до сих пор не имею представления, куда пойти после школы. Может, на журналистику для начала. Но для этого нужно будет все лето сидеть готовиться. Не знаю. Вот мы с Зойкой решили на следующей неделе пробежаться по вузам, все разузнать.
- А давай вместе, сразу после выпускного бала поедем в университет, - перебил Саша. - Да, кстати, я- то ведь пришел для того, чтоб пригласить тебя после выпускного составить мне компанию для традиционной встречи рассвета. Пойдешь?
- А как? - воскликнула, наполнившись счастьем, Любка? - У нас-то выпускные разные. У тебя - в твоей школе, у меня - в моей?!
- Ну и что? Когда вся официальная часть вечера кончится, я приду за тобой к твоей школе, и мы пойдем вместе бродить.
* * *
Любка примчалась домой и бросилась маме на шею.
- Мама, мамочка! Знаешь, что мне Саша предложил?! Он мне предложил встречать с ним вместе рассвет после выпускного! Он зайдет за мной в школу после официальной части.
- Это замечательно, Любовь моя, - нежно погладив дочь по голове, сказала Мира. - А вообще-то, уж пора подумать о том, чтоб мастерить платье. Времени почти не осталось.
- Мамочка, я знаю, что ты все успеешь. Ты же у меня редкая изобретательница.- Люба подошла к маме и с нежностью прижалась к ее груди.
Она чувствовала себя счастливой и хотела с мамой разделить свое счастье.
Теперь Любка жила одной мечтой о предстоящем бале и встрече рассвета с Сашей. Мира, преобразившись в ее верную подружку-ровесницу, приступила к подготовке к долгожданному событию в жизни дочки. Она знала этого 'породистого' мальчугана из интеллигентной и респектабельной семьи с самого детства, когда они жили в одном дворе. Несколько лет назад они переехали, значительно улучшив жилищные условия, с Молдаванки в другой район. И Мира предполагала, что дружбе подростков придет конец. Но, вопреки ее представлениям, переезд Саши ничего не изменил.
К десятому классу симпатичный, ухоженный мальчик превратился в элегантного молодого человека, занимавшего позицию звезды своей школы не только из-за внешнего вида, но и из-за успехов в учебе. Любка гордилась своим другом, все рассказывала маме о нем. Миру эта дружба больше пугала, так как она боялась, что этот преуспевающий красавец рано или поздно найдет себе под стать девицу, что доставит страдание ее дочери, симпатичной, но не броской внешности и с отнюдь не выдающимися успехами в учебе. Хотя Мира подыгрывала дочке, делая вид, что воспринимает их с Сашей отношения как чисто дружеские, но от проницательного взгляда матери не ускользала все более проявляющаяся любовь Любы к нему. Потому, когда дочка сообщила ей о приглашении Саши, мать порадовалась за нее, мол, 'чем черт не шутит'. Все же столько лет дружат. Да и Саша внимание к другим девчонкам никогда не проявлял, со слов Любки.
Мира стремилась употребить все свое мастерство, чтоб сшить дочери такое платье, которое подчеркнет все достоинства ее внешности. Она начала с того, что перебрала весь скудный гардероб Лидии Ивановны. Там она нашла кофточку, сшитую из старинных красивых кружев. 'Так, - обрадовано воскликнула она, - это уже кое-что. Для отделки - великолепно. А там... уж как-нибудь подберем'...
Когда Мира впервые примерила Любке платье, девушка не узнала себя в зеркале. Она представила восторженные глаза Саши. Сияя от радости, крепко обняла мать, даже не столько из-за платья. Это было выражение благодарности маме за то, что она проявила подлинную солидарность с дочерью в ее желании очень понравиться Саше.
* * *
Выпускной бал, как и положено, торжественным, волнующим. Но все прошло мимо внимания Любки. Ее нервы были, как натянутые струны. Все ее существо было поглощено ожиданием свидания с Сашей. Она вспоминала глаза Саши, когда он произносил. Они сообщали девушке что-то совершенно новое, отчего ей хотелось одарить любовью весь мир. А сейчас ей казалось, что часы остановились и миг свидания не настанет никогда. Она постоянно выглядывала из окна холла школы на улицу. И вот, наконец, освещенный тусклым уличным фонарем, появился силуэт Саши. Она вышла за порог школы.
- Ну, Любка-а-а-а! - воскликнул Саша, - Люба, я никогда не видел тебя такой красивой! Ты сегодня как принцесса. А может, вернемся в мою школу? Там танцы только начались. Хоть я неважный танцор, как ты знаешь, но, может, тебе хочется вальс станцевать? Твое платье, мне кажется, именно для вальса!
- А что! Пошли! - воскликнула Любка, вдохновившись желанием показать себя во всей своей привлекательности при свете огней школьного зала.
Танцы у них не складывались, так как Саша был неуклюжим партнером. Чтоб избавить его от неловкости, Любка предложила пойти гулять.
Они пошли к Приморскому бульвару. Прогулявшись там несколько раз, прошлись вверх-вниз по Потемкинской лестнице и затем забрели в Лунный парк. Там они нашли укромное, открытое морю место со скамейкой, где и решили ожидать рассвет.
Как завороженная Любка стала вглядываться вдаль, предвкушая появление первых очертаний солнечного круга. Вдруг она почувствовала, что охвачена каким-то ощущением, от которого кружится голова и хочется плакать. Сашкины губы прилипли к ее губам, а его грудь - к ее груди и все остальное в этом мире перестало существовать. Потом его губы стали перемещаться по ее шее, а руки, сжимающие груди, даже сквозь бюстгальтер и ткань платья, обжигали их жаром.
- Я тебя люблю, я тебя люблю, Люба, Любочка, Любонька, - произносил взволнованно Саша, не выпуская ее из своих объятий. Когда он взял ее на руки и унес в заросли, она уже вообще чувствовала себя погруженной в сон...
Они вышли из-за кустов, когда солнце уже вовсю светило, обещая жаркий день. Сашка, словно налившееся живительным соком растение, был особенно приподнят, непрерывно говорил Любке о любви, о планах на будущее, о том, что заберет ее в Ленинград. Любка лишь молчала. Она бы чувствовала себя вполне счастливой, если б не давил на душу тяжелым камнем вопрос: рассказать ли маме о том, что с ней только что произошло...
Когда они добрели до двора, Любке сразу бросилась в глаза какая-то тревожная атмосфера, царившая там. Соседи с растерянно-угрюмыми лицами входили и выходили в квартиры и из квартир друг друга. 'Наверное, кто-то умер', - решила Любка, помня, что именно так бывает во дворе, когда у кого-то из соседей случается несчастье.
Она, к удивлению Саши, неадекватно отнеслась к происшедшему между ними: формально попрощалась, побежала по лестнице домой. Первое, что донеслось до ее ушей, было слово 'Война'.
* * *
На второй день Григорий Семенович, попрощавшись с семьей, уехал на фронт, потребовав от матери и жены обещание, что они все немедленно эвакуируются. Но, несмотря на это, вечером между Мирой и Лидией Ивановной впервые за всю их совместную жизнь произошла ссора. Лидия Ивановна требовала немедленно собираться в дорогу, а Мира, рыдая, стенала:
- Ну, куда, куда мы поедем с это крохой? И зачем мне оставлять нашу квартиру, в которую я столько вложила сил и любви. Война скоро кончится. Ну, пусть все едут, кто хочет. А нас будет хранить наш Витек. - Мира еще крепче прижала малютку к груди.
- О чем ты говоришь, Мира, одумайся! О какой квартире ты думаешь? Вот грохнет бомба, и все. Я дала обещание сыну, что мы уедем. Я была вчера в школе, все эвакуируются и предлагают нас взять с собой. Это значит, что мы не будем одни, нам помогут с ребенком. Ведь ты знаешь наш замечательный коллектив.
На следующий день утром без стука в дверь вломился возбужденный Саша.
- Люба, Люба, можно тебя? - произнес он взволнованно, не обращая внимание на остальных членов семьи. - Люба, я должен тебе сказать что-то очень важное. Пойдем, выйдем на улицу.
Он взял ее за руку, и она покорно последовала за ним. Они спустились и остановились у подножья лестницы.
- Люба, Люба, - говорил Саша, с каким-то пугающим огнем в глазах. - Люба, я иду записаться на фронт добровольцем. Нужно что-то делать. Мы их вышвырнем, этих фашистов, очень скоро вышвырнем. Сейчас от каждого из нас зависит судьба страны. Но ты меня жди, Люба. Я твой, запомни, Люба! Я твой навсегда!
Люба не успела врубиться в суть того, что стоит за словами Саши, как он страстно поцеловав ее в губы, умчался, не задав ни одного вопроса и не выслушав ее реакцию на происходящее.
ГЛАВА 3
Взрывы, бомбоубежища, теплушки, поезда, пароходы, - куда только не бросали их дороги войны, что только не довелось видеть. Уже и не могли вспомнить, когда и где они отделились от школьного коллектива. И сами по себе, и влекомые какими-то группами, к которым примыкали, они перемещались по стране, во спасение себя и младенца.
Война полностью сместила представления о радости, счастье. И сейчас, когда они уже оказались в этом набитом поезде, Мира, одной рукой, поддерживая младенца, уложенного на колени, другой обняв дочь, сказала, обращаясь к свекрови:
- Слава Богу! Слава, Богу. Какое счастье, что ничего не случилось, и малыш остался невредимым в этой давке. Слава Богу. Мы здесь вместе.
Мира даже улыбнулась впервые с начала войны, и Любке показалось, что это означает конец опасностям. Из слов окружающих людей она поняла, когда они прибудут к месту назначения, там их расселят по квартирам местных жителей.
Прошло какое-то время пути и напористо стало заявлять о себе чувство голода.
- Я представляю, как вы голодны, - сказала Мира, обращаясь к дочке и свекрови, - но что делать, куда там было о еде думать. Но на первой же станции я выскочу и что-то куплю. Слава Богу, что в те кошмарные дни сборов я не потеряла совсем голову и сообразила захватить с собой все свои драгоценности: и оба колечка, и медальончик с бриллиантином, и часики, и цепочку - есть, что менять на продукты. С голоду не помрем.
Мира, к радости Любки, последние слова произнесла в шутливой форме.
- Да, ты молодец, - похвалила невестку Лидия Ивановна, как бы прося прощение у нее, за то, что нагнетала спешку, требуя все бросать и скорее бежать от бомбежек.
- Надо спросить, может, кто знает, когда ожидается следующая остановка, - сказала нарочито громко Мира, чтоб ее услышал тот, кто знает ответ.
- Я слышала, что на станции, где будет первая наша остановка, поезда останавливаются редко, но зато надолго. Так что все успеем. - Тут же откликнулась, сидящая недалеко с мальчиком лет восьми, женщина,
- Это очень хорошо, - сказала Мира. - А то мне бы, кроме еды, еще для малыша каких-нибудь тряпочек купить на смену пеленок.
- Успеешь, успеешь, все успеешь, - успокоила соседка.
Женщины, познакомившись, стали делиться своими жизненными историями и не заметили, как поезд остановился. Муся, ( так звали новую знакомую - самоназначенный поводырь Миры, взяла ее за руку, и они устремились к выходу на станцию.
Вскоре Витек начал страшно орать и Любка с бабушкой попеременно брали его на руки, успокаивая:
- Ну не плачь, не плачь, вот - вот мамочка придет, молочка принесет. Не плачь, наш хороший.
Тут они увидели Мусю.
- А где же Мира? - Спросила Лидия Ивановна, встревоженная отсутствием Миры.
- А она там еще задержалась, - отвечала Муся, сходу протягивая своему сыночку кусочек вареной картошки. - Я хотела ее подождать, а она говорит: 'Беги, я догоню'. Мира мне сказала, что хорошо кольцо продала и стала выглядывать, кто продает простыню для пеленок. Еще она хотела докупить что-то вкусненькое из еды. Так что готовьтесь к пиру. Думаю, что она вот-вот появится.
В это время поезд тронулся, и все испуганно переглянулись.
- Да не волнуйтесь, - отреагировала мгновенно Муся. - Ваша Мира такая ловкая, активная, с ней ничего не случится. Наверняка, уже бежит. Ну, в крайнем случае, в другой вагон заскочила и вот-вот доберется.
Витек, казалось, слышал все разговоры, и от тревоги стал орать еще сильнее. Рядом сидела кормящая мать с младенцем, и она предложила покормить ребенка. Лидия Ивановна, уже не помня себя от волнения, дала внука доброй кормилице. Видно было, что ребенку не доставляло радости прильнуть к груди чужой женщины. Но голод брал свое. После нескольких глотков молока он успокоился, и продолжал сосать грудь кормилицы до насыщения. После чего уснул.
Поезд набрал полную скорость, и Любка с Лидией Ивановной, осознав случившееся, начали кричать на весь вагон, чтоб его остановили, так как не вернулся один из пассажиров.
Естественно, что те, в чьих руках было управление поездом, не могли никого услышать, но пассажиры успокаивали отчаявшихся женщин, заверяя, что Мира не осталась на станции: она просто заскочила в другой вагон и если не доберется до них во время движения поезда, то непременно появится на следующей станции.
Время шло, они проехали еще две остановки, а Мира так и не появилась.
Их отчаянью не было предела, но никто не мог им помочь.
Если б не малыш, возможно, кто-то из них, либо они обе,- бабушка с внучкой - бросились куда-то бежать назад или просто под поезд, от отчаянья.
Но с ними была новая, полностью зависимая от них жизнь и нужно было ее спасать. Они тешили себя надеждой, что Мира настигнет их какими-нибудь путями в пункте назначения. Потому, когда они прибыли, сказали распорядителям жилья, что их трое взрослых, объяснив, что мать младенца отстала от поезда, но по сведениям их догоняет.
Им выделили комнату в двухкомнатной квартире, которую ранее занимала одна семья. Теперь хозяева квартиры, женщина с двумя детьми и мамой - пожилой, болезненного вида женщиной, жили в одной из комнат, а во второй поселились Любка с бабушкой и малышом. Хозяева оказались людьми душевными и искренне прониклись горем своих квартирантов.
* * *
Люба сразу поступила работать на завод.
Кто-то из писателей известную особенность женской физиологии определил так: 'Природа каждый месяц напоминает женщине о том, что она может стать матерью'. И через полтора месяца с начала войны, природа Любе об этом именно сообщила. Вначале Люба не хотела верить, что у нее именно этот случай. Она где-то читала, что нарушение менструального цикла может наступить с переменой климата, либо в связи со стрессами. Но с течением времени, все более стала ощущаться беременность, которую она пыталась тщательно скрывать от всех, особенно от бабушки. Благо молодой организм справлялся с новым состоянием довольно легко, а живот не торопился увеличиваться до бросающихся в глаза размеров.
И все пришлось обратиться в медпункт завода. Ее посмотрел фельдшер. Он назвал срок - пять месяцев, который Люба, с точностью до минут, знала и без него. Жизнь приобретала очертания кошмара, который ей сулило посвящение бабушки в случившееся. Лидия Ивановна была человеком интеллигентным, сдержанным, но ее учительская 'правильность' всегда внушала Любе страх за любой проступок. А тут: чистая, святая ее внучка и такое... И как они будут дальше с двумя младенцами - внуком и правнуком, разница в возрасте которых всего десять месяцев.
Люба шла с работы домой, как на эшафот, молча репетируя первые слова, с которых начнет свое сообщение. Она представила себе полные отчаянья и безысходности глаза бабушки, какими они не раз бывали с момента исчезновения Миры, любимой жены ее сына, матери ее внуков. Люба с волнением переступила порог их комнаты. Однако, неожиданно во взгляде Лидии Ивановны отражался огонек радости. 'Мама! Какие-то сведения о маме', - сразу подумала Люба.
- Смотри, - сказала бабушка, протягивая внучке треугольник.
- Что, что, это?
Люба, трясущимися руками взяла письмо.
- Это, это, от папы! От моего сына! Он жив! Жив! Он, наконец-то, нашел нас. - Сказала Лидия Ивановна и разрыдалась.
Люба стала читать письмо от отца, которое было преисполнено любви к ним ко всем и, особенно, к своей жене.
Люба посмотрела на бабушку и только сейчас заметила, как внезапно из стройной, элегантной, интересной женщины она превратилась в сгорбленную, некрасивую глубокую старуху. Любу охватила щемящая жалость к ней, ко всей их семье: к маме, о которой она ничего не знает; к отцу, который изливается в глубочайшей любви к своей жене, не подозревая, что его постигло страшное несчастье; к маленькому братику, которого она так не хотела, и за которого теперь отдала бы свою жизнь; к себе, носящей ребенка, зачатого по ее легкомыслию, вопреки тем нравственно-этическим принципам, которые ей прививали с детства.
Она села на пол у ног бабушки и, уткнувшись в ее колени, разрыдалась громко, отчаянно.
Прекратить рыдания Любу заставил плач младенца, выражающий явное нежелание лежать в мокрых пеленках. Люба мгновенно, не утирая слез, подскочила к братику. После сна он был весь розовый, как гуттаперчевый пупс, и нельзя было не улыбнуться ему.
Она подумала, что скоро и ее младенец будет так же улыбаться ей и бабушке, и ее охватила такая нежность к своему ребенку, что чувство стыда и вины за его неподобающее принципам семьи зачатие, тут же исчезло. Наоборот, ею овладела гордость материнством. И уже не страшась упреков, она решила все сказать бабушке, полагая, что письмо от сына смягчит удар невероятной для нее новости.
Лидия Ивановна отнеслась к сообщению внучки так, как будто была к нему готова. Первым делом она задала Любе вопрос о том, как она себя чувствует, и стала давать соответствующие советы.
* * *
Месяцы летели, но они не переставали ожидать вестей от Миры, либо сведений о ней. Добрые хозяева квартиры помогали в рассылке всевозможных запросов. Люба каждую ночь видела во сне маму. Им было, как всегда прежде, хорошо и уютно друг с другом. Пробудившись, она не могла прийти в себя от печали и отчаянья. 'Что же могло случиться? Ведь мама такая умница, такая выдумщица. Она не могла не придумать что-то, даже если не успела к поезду',- вопросы, которые постоянно терзали душу Любы.
Письма от отца вместе с радостью приносили тягостную печаль его проникновенными объяснениями в любви к жене. Он писал, что понимает, как ей нелегко с малюткой, но просит найти минутку, чтоб написать своей рукой, хоть одно слово.
Любе казалось, что какие-то темные силы затащили ее в страшный лес, где грозят опасности с земли и с неба. С земли - чудовища, сулящие несчастья, а с неба - молнии и громовые раскаты, несущие гибель. Иногда хотелось отпустить все тормоза, бежать в никуда и кричать: 'Мама, мамочка! Мамочка, услышь меня. Я не знаю, как жить без тебя! Где ты, мамочка?'. Порой Люба думала о том, что ей было бы легче, если б мама умерла здесь, при них. Она бы хоть ее проводила в последний путь, похоронила, ходила б на ее могилу, клала б цветы. А так, к каждой похожей женщине, встретившейся где-либо, она бросалась с окриком: 'Мама!'. При каждом неожиданном стуке в дверь, она надеялась, что появится мама, и, не увидев ее, снова растворялась в горе.
Когда Люба рожала, то, по словам фельдшера-гинеколога, она отчаянно звала маму. Это был не просто крик, какой обычно исходит от рожениц. Это был зов, это был неистовый зов, идущий из глубин подсознания, хранящего всю остроту горя, не утихшего даже в самые счастливые для любой матери мгновенья появления на свет из ее утробы новой жизни.
ГЛАВА 4
Сразу после окончания войны Люба с Лидией Ивановной, пятилетним братом Витенькой, четырехлетним сыном Мириком ( так она его назвала в честь мамы), вернулись в Одессу. К счастью, их дом уцелел, и они поселились в своей прежней квартире. Вскоре вернулся Григорий Семенович.
Ранения, которые он перенес, не отразились на его крепком здоровье, и он ехал домой преисполненный чувством счастья, чуть подточенным обидой из-за того, что любимая жена не нашла даже нескольких минут, чтобы написать ему пару слов своей рукой.
Узнав о постигшем их горе, он впал в отчаянье. Казалось, что он всех возненавидел и даже маленького сына, так как, зная ответственность и добросовестность жены, был уверен, что она, отстала от поезда в поисках чего-то для малютки. Внук- сын Любы, вообще не произвел на него никакого впечатления, и он на него никак не реагировал.
Вначале Григорий Семенович пытался взяться за чертежное дело, но каждая линия, проведенная его рукой, напоминала золотые руки его жены, которые все делали ловко, с любовью и талантливо. Потому, он устроился рабочим на завод, чтобы было на что жить семье. Сам же он ничего и никого не хотел в этой жизни. Потребовал сделать перестановку и поселился в комнатушку своей матери, а Люба с Лидией Ивановной и двумя детьми разместились в большой комнате.
Любе помогла 'врожденная грамотность', как говорила ее мама, и она устроилась на работу корректором в издательство. Была тайная надежда осуществить мамину мечту - писать. 'Если не дано пока учиться, то хоть насмотрюсь, как пишут другие - это тоже школа', - рассуждала Люба.
Страдания, обрушившиеся на нее, заботы о детях, казалось, атрофировали стремление к чувственным ощущениям. Потому она избегала даже вспоминать о любви к Саше - отцу ее ребенка. 'Он представить себе не может, как сложилась судьба его бывшей подруги, единственная ночь с которой сделала его мужчиной, а ее женщиной- матерью, -рассуждала Люба. - А что для него эта ночь... Мало ли кто ему встретился еще на пути, мало ли с кем у него, такого красавца, еще были такие ночи, если он жив, здоров'.
Война нередко пересекала пути людей самым непредсказуемым образом. Но Любе ни разу не встретился кто-то, кто бы хоть что-нибудь знал о Саше и его семье и в годы войны и сейчас в Одессе.
* * *
Наступил первый после войны праздник Октября. Старые, довоенные соседи, у которых, к счастью, все вернулись с войны целыми и невредимыми, решили устроить у себя дома торжество. Они пригласили Любу и всю их семью, даже обещали найти закуток для ночлега малышам, если засидятся поздно. Но Лидия Ивановна идти отказалась и осталась с детьми дома. Отца Люба, хоть с трудом, но все, же уговорила составить ей компанию. Хозяева старались изо всех сил, чтобы создать праздничное настроение. Естественно, что стол не ломился от яств в этот первый послевоенный год. Но было приготовлено столько всего, чтобы никто голодным не остался. Главное - был самогон, собственного изготовления .
Гости пытались веселить друг друга веселыми историями, анекдоты, без которых в Одессе не обходилось ни одна вечеринка во все времена. Но, как бы люди ни старались, тема войны, страданий, воспоминания и рассказы о погибших, пропавших без вести, искалеченных, были доминирующими.
Одна из гостей, дама средних лет по имени Феня, и без того изрядно подвыпив, подлила в свой стакан самогон, уложила голову на ладонь, упертой локтем в стол правой руки, заговорила щемящее жалобно:
- Ох, люди добрые! Чтоб только не было больше войны! Чтоб только больше не было войны. На все согласна, все стерплю, только бы не было войны. Ведь, каких ужасов насмотрелись и пережили. Я потеряла многих из моей родни. Кто погиб в гетто, кто на фронте, а кто вообще неизвестно где. И с ужасом порой думаю, что кто-то мог оказаться на месте той женщины, - Феня остановилась, чтоб утереть слезы, - женщины, образ которой навсегда поселился в моем сердце страшной болью. - Феня снова вынуждена была остановиться из-за рыданий. - Извините меня, ради бога, извините, - продолжила она, всхлипывая, - но это было так страшно. Так невыносимо больно вспоминать. Это было на станции... Наш поезд остановился. Моя младшая сестра, Милка выскочила что-то купить, и я, волнуясь, чтоб она не опоздала к отправлению, стояла у открытой двери вагона. И я увидела, как бежит сумасшедшая женщина и кричит, протягивая руки к поезду: 'Дети, дети, отдайте мне детей!'. Она всем мешала, ее отталкивали, а она пробивалась к поезду с криком: 'Отдайте мне моих детей!' Лицо у нее было совсем молодое, а вид, как у старухи. Глаза безумные, волосы совершенно седые и взлохмаченные. Кое-кто ей бросал милостыню, какую-нибудь еду, она подбирала и говорила: 'Спасибо, спасибо, это моим деткам'. А потом снова к поезду, с криком: 'Отдайте мне моих детей...'.
Люба слушала, и ее охватывал леденящий душу ужас. Все большее число деталей из рассказа Фени, подтверждали подозрения, что этой несчастной была ее мать. Охватившая душу боль была так остра, что погрузила в оцепенение, не позволившее даже задать рассказчице какой-либо вопрос для уточнения ситуации. Особый ужас вызвал устремленный на нее взгляд отца, который говорил о том, что он тоже догадался, о ком идет речь. Он резко встал из-за стола и ушел, ни с кем не попрощавшись. Любка, чтоб не обидеть хозяев, как могла, оправдалась за отца и, выразив им благодарность за гостеприимство, ушла следом.
* * *
Как только они вошли в дом, Григорий Семенович тоном, содержащим упрек в виновности, крикнул дочке:
- Так, собирайся! Завтра же! Завтра же мы отправляемся туда, на ту станцию.
- Ну что ты, Гришенька, - вступилась за внучку Лидия Ивановна. - Что случилось? За что ты так на нее. Ты ведь ничего не знаешь, сколько ей досталось. Что случилось? Куда ехать?
Сын уже скрылся в своей комнатушке, не сказав даже: 'Спокойной ночи'.
- Ничего, бабушка, - успокаивала Люба Лидию Ивановну. - Его можно понять. Живет в нем упрек всем нам, что маму не уберегли. А расстроился он... - Люба , представив свою маму в том образе, который нарисовала Феня, сильно разрыдалась. - Там была женщина,- продолжая она,- которая сообщила какие-то сведения. Они, вероятно, помогут нам узнать что-то маме, - Люба остановилась, считая себя не в силах воспроизводить рассказ Фени и не желая доставлять еще большие страдания бабушке.
- А что, что за сведения? - разволновалась Лидия Ивановна.
- Вроде она слышала от служителей той станции, где и их поезд останавливался, судя по всему вскоре после нас, что-то про женщину, которая отстала от поезда. Ничего больше, бабушка. Вот поедем с папой и все узнаем.- Люба припала к бабушке, хрупкие плечи которой едва выдерживали содрогания головы внучки от рыданий.
* * *
Через неделю Люба с отцом уже прибыли на станцию, где нашли человека, который помнил историю о сошедшей с ума женщине. Им оказался немолодой, с уставшим выражением лица станционный служитель, который участливо вступил в разговор с неожиданными гостями.
- Да, было, было. Помню, - говорил он с выражением жалости на лице. - Слыхал, она, говорят, потеряла разум прямо с самой первой ночи, когда поезд с ее детьми умчался. А вы ж кто ей-то будете?
- Если эта женщина та, которую мы ищем, то я - муж, а вот - дочь, - ответил Григорий Семенович с угрюмым выражением лица.
- Ой, горе-то, какое, - сказал служитель, покачивая головой, - горе.
- А какие-нибудь подробности, может, одежду помните, может, ее имя или она какое-нибудь имя произносила? Постарайтесь вспомнить, - моляще произнесла Люба.
- Одежды, одежды, нет, не припомню. Кто тогда смотрел на одежды. Помню, что седые волосы у нее, как дыбом, торчали. А лицо было молодое. И в ушах вот сейчас зазвенел ее голос, но не помню. Помню, что она 'любовь моя' кричала.
Отец посмотрел на Любу, у которой сердце, казалось, в любую минуту разлетится на куски. Он впервые, с того дня, как приехал, обнял дочь и прижал к себе.
- Люди ей бросали: кто хлебушка кусочек, кто - макуху, кто - картофелину, - продолжал служитель, - она всегда всех благодарила. Порой она куда-то девалась, потом появлялась. А с наступлением зимы вообще пропала. Видать замерзла. Таких, замерзших зимой постоянно находили. Когда, на улице под каким-нибудь деревом, когда, в подъездах, в подвалах. Эх, война, война, будь она трижды проклята. Да уж как бы ни жить, только б не повторилась, проклятая! Сколько горя. И моего сыночка не вернешь. Но я хоть похоронку получил. Знаю, где погиб. Вот соберем деньжат и поедем с моей старухой. Ну ладно, люди добрые, я уж надокучал вам тут. Да поможет Вам Бог горе это пережить.
Ничего более им узнать не удалось, и они, как глухонемые, не общаясь друг с другом, вернулись домой. Григорий Семенович после этого бросил работу, целые дни лежал в своей комнатушке, не желая есть и пить, общаться. И так, однажды они обнаружили его там мертвым.
* * *
Был выходной, вскоре после похорон отца. Мирик приболел, и Люба сидела с ним одна, пока Лидия Ивановна вышла погулять с Витюшей. Раздался стук в дверь. В ответ на Любино: 'Войдите',- в дверях появился... Саша.
Люба встала, не веря глазам своим. Саша, чтоб дать ей опомниться и самому утихомирить биение пульса, с порога, улыбаясь, воскликнул, глядя на уставившегося на него мальчугана:
- Это тот самый братик, что спать не давал, так подрос?
Люба растерялась и ответила:
- Да, он!
- Не зря говорят, что чужие дети растут быстро. Вон, какой вымахал, - говорил Саша о явно не волнующих его вещах, чтоб 'разогнаться' для разговора, ради которого пришел.
Малыш подбежал к нему вплотную и показал плюшевую собачку.
- Да, хорошая, хорошая собачка. Уложи ее спатки, а то она устала, - сказала Люба, отведя сына от его отца.
Ребенок, которому приглянулся незнакомый дядя, расплакался.
- Ну, Мирик, Мирик, успокойся, - говорила Люба, целуя и поглаживая малыша по головке. Вот смотри: собачка устала, уложи ее спатки, а потом приходи.
Она подвела Мирика к его уголочку с игрушками.
- А почему- Мирик?! - спросил удивленно Саша. - Ведь он у Вас победой назывался - Виктором, если память мне не изменяет? Я помню, как ты жаловалась, что он всех завоевал в семье, сказал игриво Саша.
Люба замешкалась в поиске объяснения, но неожиданно Саша сам попытался ответить на свой вопрос:
- А! Я все понял. Вы его так в честь мира величаете! Ну ясно: теперь он символизирует и победу, и мир, что, в общем-то, закономерно.
- Да, что ты стоишь, Саша, проходи, садись, - говорила Люба, пытаясь прятать волнение. - Я сейчас чай поставлю.
- Не стоит суетиться, Люба! Спасибо. Я совсем ненадолго.
- Ну, хоть присядь, не будешь же у порога стоять, - говорила Люба, страдая от очевидной отчужденности отца ее ребенка, которого она ждала всю войну.
Саша, сел на диванчик, молча с опущенной головой, как провинившийся школьник.
- Ну как ты, рассказывай? - нарушила тягостную паузу Люба
- Вот так... Война кончилась... Правда, не так быстро, как я тебе обещал когда-то, но кончилась и начинается новая жизнь, - говорил Саша с опущенной головой, перебирая пальцами носовой платок. - Вот учусь в Ленинграде в Военно-морской Академии. Мама с сестренкой прямо в Лениград после эвакуации приехали, а папа погиб на фронте. Вот заехал в Одессу, решил тебя проведать.
Каждый звук из уст Саши свидетельствовал, что для него уже давно не существует их многолетней дружбы, из его жизни вычеркнута та ночь, и в его настроении нет места для потребления информации о том, что бегающий перед ним мальчуган, его сын.
В это время малыш снова подбежал к Саше, показывая свою любимую собачку.
- И какой ты, однако, красавчик, Витик - Мирик! Ну, будут за тобой девчонки бегать, только гляди, - Саша, улыбаясь, посмотрел на Любу и добавил: будут твои родители хлопоты с ним иметь.
- У моих родителей не будет хлопот, потому что их нет,- тихо прокомментировала Люба.
Саша стремительно встал с дивана, подошел к Любе, положил руки ей на плечи и сказал, преодолевая теперь и его охватившее волнение.
- Извини, Люба. Да, после войны нужно проявлять осторожность при упоминании близких и знакомых. Я искренне соболезную. Я очень хорошо помню твоих родителей еще с детства, особенно твою маму. Помню ее пирожные-трубочки на твоих днях рождения. - Саша остановился, опустил голову, мобилизуя свое самообладание, чтоб как можно спокойней сказать главное. - Прости меня, Люба. Та ночь с тобой - это было настоящее, поверь. Я помню все и всегда буду помнить. Но не мы виноваты, что так случилось. Вам в тылу, было, может, тяжелее, чем на передовой. Но там... понимаешь, там каждая минута могла быть последней. Там появилась в моей жизни Люся. Она меня выходила, когда я был ранен. Да, у нас с тобой было... Эта одна ночь... А с Люсей нам пришлось пройти через многое. Я не мог поступить иначе. Вот мы ждем ребенка. Может, станешь ему крестной мамой? Я тебе сообщу, когда наше дитя появится на свет. А у тебя тоже все будет хорошо, потому что ты, хорошая. Все у нас впереди, и у тебя, и у меня. Прекрасная, замечательная и главное- мирная жизнь. Теперь мы уже не те. И мы понимаем, как надо ценить жизнь, как надо радоваться небу, когда оно не грозит бомбами, и земле, когда ее не мнут колеса танков, не взрывают снаряды. И понимаем, что жизнь сама по себе прекрасна, просто жизнь. - Саша остановился, заглянул Любе в глаза, блеск которых воспроизвел чувственные воспоминания той ночи.
Любе передалось исходящее от него электричество, она почувствовала себя желанной, ощутила устремленность его губ к ее губам.
Ловким движением она высвободила из его рук свои плечи со словами:
- Да, Сашенька. Ты прав, жизнь прекрасна!
Саша сразу уловил, что этот жест и снисходительное 'Сашенька' есть форма отместки ему за неверность обету. Чтобы избежать неловкость возможной паузы, он быстро выпалил:
- Ну вот, теперь ты все знаешь, Люба. Я бы хотел верить, что ничто нам не мешает хранить нашу дружбу. Я тебе напишу из Ленинграда.
- Не стоит, Сашенька, - снова снисходительно сказала Люба. - Ни тебе, ни мне эта дружба уже ничего не даст. Детство кончилось давно. Желаю тебе счастья и такого же, как ты, красивого и умного сына. Спасибо, что навестил.
- Ну, что ж, тогда, прощай Люба, прощай Витик-Мирик, - сказал Саша и стремительно вышел.
* * *
Вскоре, не выдержав смерти сына, ушла в мир иной Лидия Ивановна.
Братик и сынишка не позволяли Любе жить одними страданиями. Ей нужно было растить детей, как им положено, в радости и оптимизме. И лишь ночами, когда дети спали, не покидающие ее никогда страдания, заявляли о себе в полной мере.
'Если б только знать, если б только знать то место, где мама завершила свой путь. Если б можно было прийти на ее могилку, положить цветы. Я бы самые красивые. Мама любила красоту. Мама, мамочка, где ты?'
ГЛАВА 5
Свое сорокалетие Люба решила отметить. Виктор и Мирик,- дядя и племянник,- весь путь получения образования прошли, как близнецы, одновременно. В школу пошли, когда Витюшке было 7 лет, а Мирику - 6 и одновременно закончили ее. Одновременно закончили физфак Одесского университета. Сейчас они уже работали в вузах города. Жили они все вместе в их квартире. Люба обустроила для них большую комнату, отгородив каждому его часть красивой ширмой. Эту ширму она купила у соседа, военного, который ее привез из Германии. Сама же Люба поселилась в маленькой, бывшей комнатке свекрови .
Виктор сохранил с детства мало воспоминаний о жизни отца, но помнил, день его смерти. А Мирику было сказано, что его отец погиб на фронте, до того, как он родился. Парни выросли добрыми, отзывчивыми и, как девочки, хозяйственными. Когда Люба объявила о том, что хочет пригласить на свой день рождения сослуживцев, ребята живо откликнулись и помогали во всем. На вечеринку пришли все сотрудники издательства, прихватив с собой столичного драматурга, который приехал в Одессу навестить друга - главного редактора издательства. Это был мужчина пятидесяти пяти лет, богемного вида и стиля поведения. Его звали Владимир Михайлович, но гости по примеру его друга - главного редактора обращались к нему по имени. Своими рассказами, шутками, анекдотами Владимир создал сразу атмосферу открытости, веселья, расположенности всех друг к другу.
Мальчики уже ушли спать к приятелям, а гости к завершению основной части трапезы так развеселились, что включили радиолу и принялись танцевать.
Люба осталась одна за столом, чтоб немного отдохнуть перед подготовкой чаепития. К ней подсел Владимир, и, положив увесистую руку на ее хрупкие плечи, заговорил:
- Ну что, любовь моя, (сердце у Любы сжалось, так как только мама обращалась к ней так) что за грусть-печаль в твоих красивых глазках? Почему ты одна? Такая женщина не должна быть одна. Тебя не хотят или ты не хочешь? - драматург глотнул вина. - Не красней и не смущайся. Я чисто по-дружески. Поверь, любовь моя, что я не отношусь к тем мужчинам, которые гоняются за каждой юбкой, хотя грешен, люблю ваш прекрасный пол. Но с такими, как ты, в шуры-муры не играют. С такими, как ты, нужно все по-серьезному. А я, черт побери, женат. - Он прильнул своей щекой к Любиной щеке и продолжил: если б не был женат, то честно говорю: вот так прямо сходу на тебе бы женился. Я наблюдаю за тобой весь вечер. В тебе что-то есть, хоть ты и не красавица Ты не обижаешься ведь, что я так прямо. Я ж не кокетничаю с тобой, - он повернул к Любе свое набрякшее от алкоголя лицо, заглянул ей в глаза и поцеловал в щеку. - Да, красавицей тебя не назовешь, хотя глазки с поволокой, однако. Но не в этом твоя привлекательность. От тебя исходит что-то нерастраченное, очень чистое и теплое. И куда мужики смотрят.
Этот необычный для Любы человек излучал такую неподдельную искренность, дружелюбие и доброту, что ей было приятно не только слушать все, что он говорит, но и чисто по-человечески ощущать тепло его руки на плечах, его губ у щеки. Она сидела, словно, отгороженная от всех его рукой, слегка улыбалась, внимая каждому его слову .
- Как для человека творческой профессии, - продолжал Владимир, - главное для меня в твоем доме - это то, что все здесь свидетельствует о присутствии человека творческого, человека с художественным вкусом.
- Это все от мамы, - прервала его Люба, прикусив губы, чтоб сдержать слезы.
- Это прекрасно, что ты сама, мать двоих взрослых сыновей, так чтишь свою маму. А что с ней? Умерла, погибла?
- Нет, хуже.
- Разве может быть что-то хуже?
- Может, - ответила Люба, пытаясь управлять своими эмоциями, чтобы неизбежным при разговоре о маме плачем не спугнуть гостей.
Драматург понял, что задел болевую точку собеседницы, наполнил до края ее стакан водкой и сказал:
- Так! Знаешь что, любовь моя, давай-ка выпьем, и ты мне все расскажешь.
Люба впервые в жизни перебрала алкоголь, и сразу ощутила головокружение. Это расслабило нервы, и она рассказала все о своей маме, о горе, навечно поселившемся в ее душе.
- Так это ж история для пьесы! - сказал вдохновенно Владимир. - Кто-то из ваших мне говорил, что корректорской работой ты прикрываешься, а сама тихо пописываешь, причем неплохо. Давай, Любонька, напиши рассказ, а потом мы сделаем пьесу, я тебе помогу. Не захочешь, я сам возьмусь.
- Нет, нет, - воспротивилась Люба. - Только не это, пожалуйста. Я не переживу, узнав, что мое горе будет воспроизведено на сцене. Владимир, я очень Вас прошу,- взмолилась Люба.- Дайте мне слово, что Вы забудете о том, что я вам рассказала.
- Ладно, ладно, любовь моя, - ответил расчувствовавшийся драматург и снова поцеловал Любу в щеку. - Я порядочный человек. Тебя не подведу. Но очень жаль, что ты так настроена. Подумай. - Он достал из кармана куртки-ковбойки маленький блокнот, ручку и что-то записал. Затем оторвал листок и вручил Любе. - Вот тебе мой телефон в Москве. Так, на всякий случай. Мало ли что в жизни бывает. Если вдруг окажешься там, звони, гостем будешь. Моя жена, кстати, очень хороший человек. Потому я ее не променял еще даже на такую славную, как ты. Ну не обижайся. Да, я пошляк, но не злюка, поверь, я хороший. - Он расхохотался и снова поцеловал Любу в щеку. - Так что приглашаю в гости. Если вспомнишь о моем предложении, позвони в любое время.
Люба без энтузиазма взяла его записку и тут же положила в одну из бабушкиных шкатулочек.
* * *
Прошло два года. В издательстве сменился главный редактор. Предыдущий устроился на работу в Москве по протекции друга Владимира Михайловича.
Нового главного звали Петром Петровичем. Ему было сорок пять лет. По сравнению с бывшим главным, этот проявлял большую требовательность к работе, дисциплине и держал дистанцию в отношениях с сотрудниками. Женщины сразу разузнали, что он холост, но заигрывать боялись из-за его сугубо официального обращения со всеми.
Поскольку Любе с ним общаться непосредственно не довелось, у нее не было оснований его побаиваться, как другим. Теперь, когда мальчики стали взрослыми и часто приходили домой поздно, вся жизнь Любы была ограничена работой. Она не бывала в тех местах и на таких мероприятиях, где бы могла познакомиться с кем-то из мужчин. Потому у нее, кроме коллег, в основном, таких же одиноких, как она, женщин, не было друзей для времяпровождения вне работы. Все ее интересы сконцентрировались на работе с текстами, над которыми нередко засиживалась в издательстве и после рабочего дня. Она читала и завидовала авторам из-за того, что у них есть мужество что-то отдавать для публикации. Сама она тоже писала рассказы, эссе. Иногда она их читала тем сотрудникам, с которыми были особенно тесные отношения. Коллеги неплохо отзывались о ее творчестве, советовали публиковаться, но Люба посылать свои работы в какие-нибудь журналы не решалась. Порой ей казалось, что написанное ею интереснее и лучше того, что она редактировала, но это не придавало ей большей смелости .
Однажды, когда она засиделась за очередным текстом допоздна, в ее кабинет заглянул Петр Петрович и был удивлен, застав ее в столь поздний час в издательстве. Они впервые разговорились. Люба узнала, что до войны у него была невеста, которая не дождалась его. А он так и не мог найти ей замены в своем сердце. Люба рассказала ему о своей жизни.
Издательство они покинули вместе, он проводил Любу домой.
Через несколько месяцев они поженились. Мальчики приняли мужа Любы очень дружелюбно, как и он их. У Петра Петровича была своя комната в большой, старинного образца, коммунальной квартире, которую они вместе с Любиной обменяли на приличную трехкомнатную. Парням была отведена средняя по величине комната, маленькая - под спальню супругов, и большая - под столовую-гостинную, из которой был выход в небольшую кухню. Люба сразу по примеру мамы создала в доме уют и красоту и из возможных и доступных для нее средств.
Петр Петрович поощрял Любины попытки в овладении писательским мастерством. По совету она стала посылать рассказы в разные журналы. Но отовсюду приходили отказы.
- Знаете, ваш рассказ, как фотография, - сказал ей как-то снизошедший до объяснений с автором редактор одного из журналов. - В нем все правдиво, достоверно, как на фотографии. Но чего-то в нем нет. Нет души, нет прочувствованности происходящего там.
Любу это расстраивало, но она уже не могла не писать. Шли годы, но ничто не публиковалось. И когда она уже решила оставить писательскую затею, к ней во сне явилась мама, которая напомнила о своей мечте видеть дочь писательницей.
Когда Люба проснулась, ее не покидало чувство вины перед мамой, но не из-за того, что она не осуществила мамину мечту. Нет. Этот сон растеребил не зажившую душевную рану, напомнил о том, что она не может даже пойти на могилку матери и положить цветок в память о ней. И вдруг, внезапно зародилась идея воздвигнуть маме памятник! Но памятник, по выражению Пушкина 'нерукотворный'. Памятник - рассказ о маме. Не такой, как советовал когда-то московский драматург Владимир, а совсем другой. В этом рассказе мама останется живой.
Мысли наплывали одна на другую, и Люба стала себе представлять ситуацию противоположную той, которая произошла в их семье. Ситуацию, в которой бы они все погибли, а мама осталась живой одна. Что бы с ней было, как бы могла сложиться ее жизнь?
Эта идея захватила Любу полностью. Назвав главную героиню именем мамы, Мирой, Люба, погрузилась в свои фантазии и писала о маме, как о живой, словно судьба ее забросила куда-то далеко и им не дано никогда встретиться.
Но это было уже не так важно. Важно, что мама жила, она живет своей жизнью, и Бог ей воздает за все то светлое, доброе, прекрасное, чем она одаряла всех.
Порой Люба уже и забывала, что это рассказ, что это ею придумано. Она жила жизнью своей живой мамы, видела ее улыбку, чувствовала ее дыхание.
Первым читателем, как обычно, был муж. Рассказ ему понравился, и он порекомендовал его отправить в какой-либо толстый журнал. Но тут Люба почувствовала, что она не может отправить этот рассказ в журнал. Что-то препятствует этому.
И она поняла, что именно: публикации рассказа ей недостаточно для увековечения памяти о маме. Рассказ люди прочтут и забудут. А ей нужно, чтобы ее мама жила, действовала, присутствовала в этой жизни. Ей нужно, чтобы маме аплодировали, чтобы ею восхищались, чтобы ей дарили цветы, которые она очень любила. И этого можно добиться только на сцене. Люба детально описала не только портрет, но и стиль одежды, любимые мамины изречения, повадки, - все, чтобы абсолютно точно воспроизвести ее образ. И когда осталась довольной работой, достала записку с телефоном Владимира. К счастью, он оказался на месте и она на второй день по договоренности выслала ему рассказ. В сопроводительном письме она выставила одно непременное условие к пьесе: главная героиня должна один к одному и внешне, и по характеру соответствовать описанию в рассказе, который назвала '... Со слезами на глазах'.
Спустя неделю в издательстве раздался звонок из Москвы.
- Здравствуй, любовь моя, - услышала она знакомый голос Владимира Михайловича,- ну что ж ты меня надула, а?! - Люба почувствовала, что холодеет от этих слов.
- Я, я вас? - произнесла она с дрожью в голосе.
- Ну а кого ж еще? - дружелюбно, но, не без лукавства отвечал Владимир. - Я то, дуралей старый, решил, что ты вняла моему давнему совету. А ты шо мне прислала? Я же тебе почти в любви объяснялся, а ты? А ты меня как дурачка обставила. Не хорошо, не хо-ро-шо, любушка-голубушка. Не хорошо. Что ты мне прислала? Это ж совсем другая история... Это ж не то, что ты мне на ушко нашептывала, любовь, моя. Я таки поддал тогда, но не настолько, чтобы мозги помутнели... Ну как же ты так могла, любовь моя? -
- Извините, Владимир Михайлович, - отвечала Люба растерянно. - Это какое-то недоразумение. Это я моя вина. Это я Вам по телефону не внятно все объяснила. Извините, ради Бога, извините...
- Ну, ладно, ладно, любовь моя, не расстраивайся. Это я лукавлю. Ты уж извини меня. Ты же знаешь, что я грубый пошляк. Не серчай, что напугал. А по-серьезному, все дело в том, что я завязал с военной тематикой. Это уже пройденный этап для меня. Все! Еще тогда, пять лет назад, когда выпивал у тебя дома, я чувствовал, что исчерпался на этом поприще. Потому и ухватился за твой сюжет. А сейчас, фенита ля трагеди... Все, сейчас я позитивные сюжеты о героях труда и те де и те пе... то есть - на производственную тематику. Но твой рассказ хороший. Получился, ничего не скажешь. Я тебя поздравляю. Обязательно публикуй его. А насчет пьесы... не знаю, чем смогу помочь. Но если что соображу, позвоню. Хотя, честно говоря, обещать ничего не могу. Ну, бывай. Спасибо, что не забыла. Будь здорова, любовь моя. Мое приглашение к нам домой для тебя не имеет срока давности. Запомни.
Люба была убита. Единственный человек, к кому она решилась обратиться, и вот... Она положила рассказ в ящик тумбочки и решила прекратить все затеи с писательством. Упросила мужа еще раз съездить к тому месту, где они потеряли маму. Они пробыли там несколько дней, но ни в каких архивах, ни в краеведческом музее ничего не могли найти.
* * *
Приближалось 30-летие Победы.
Мальчики обзавелись семьями, жили отдельно, но регулярно всей семьей собирались в новой кооперативной квартире, которую Люба с мужем незадолго приобрели. Они по-прежнему работали в издательстве, и Люба, читая чужие тексты, с иронией в свой адрес, вспоминала свои мечты о писательской карьере.
Однажды, к концу рабочего дня раздался телефонный звонок из Москвы.
Звонил некто, представившийся драматургом Александром Мироновичем.
- Алло! Алло, Это Люба, автор рассказа 'Со слезами на глазах'? - кричал он громко в трубку.
- Да, - ответила Люба, не веря ушам своим.
- Вы знакомы с Владимиром Михайловичем?
- Вроде бы знакома, а что? - настороженно спросила Люба.
- Дело в том, что он как-то мне передал ваш рассказ. Но все руки не доходили. И вот я прочитал. Он мне очень понравился, и я вижу хорошую основу для пьесы к юбилею Победы.
- Я очень рада, - ответила Люба прямо, без лукавства и кокетства.
- Ну, радоваться будем потом, когда пьесу примут к постановке. Я предварительно договорился с главным режиссером одного из московских театров. Он прочитал рассказ и сказал, что тематика подходит, а конкретный разговор возможен, когда будет готова пьеса. И если Вы не передумали...
- Нет, не передумала, - выпалила Люба
- Ну, замечательно, будет творить пьесу.
-Конечно, конечно. Я буду очень рада приобщиться в любой момент.
-Ну и славненько. За работу, товарищи,- драматург рассмеялся и положил трубку.
Теперь Люба жила только ожиданием сигнала от Александра Мироновича. На каждый звонок дома или на работе она с волнением вскакивала, хватая трубку.
Порой ей казалось, что все это приснилось ей и наяву такого не могло быть. Но явь удостоверила себя, когда Люба услышала в трубке:
- Люба, Любовь Григорьевна! Можем себя поздравить. Наша пьеса будет поставлена. Осталось пройти формальности. Нам с Вами нужно посидеть отредактировать. Но главное уже состоялось. Пьеса понравилась и будет поставлена к юбилею Победы.
Люба дрожащей рукой держала трубку, не желая ее опускать на рычаг, так как не хотела расстаться с аурой, исходящей от слов драматурга, которую, ей казалось, трубка продолжала хранить. Когда услышала предупреждение оператора, положила трубку на место и подошла к окну. Она смотрела куда-то в небесную даль и со слезами на глазах тихо сказала: 'С днем Победы, мамочка!'