Крупп Надежда Николаевна
Глава 3. Мой В Г И К

Lib.ru/Современная: [: разрегистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 1, последний от 05/09/2024.
  • © Copyright Крупп Надежда Николаевна (nkrupp@bk.ru)
  • Размещен: 14/10/2010, изменен: 14/10/2010. 113k. Статистика.
  • Глава: Проза
  • На выдохе, без вдоха...
    •  Ваша оценка:

      
       Воспоминание тринадцатое
      
      
      
      
      
      
      
      
       МОЙ ВГИК
      
      
       Даже на юге буйствуют вьюги,
       Заморозки по всей стране...
       Надежда Сосновская
      
       В хилом домике на Пролетарской улице радость мешалась с печалью. Я вернулась домой. Какое удивительное слово - дом! Дети дарили ощущение счастья и заставляли улыбаться, мама ни о чём не спрашивала, была мягка и сдержанна после долгой разлуки, усохшая бабушка сияла слезящимися глазами, и казалось, что жизнь наладится.
       Из телеграммы, ещё в Москве полученной от Юза Герштейна, я знала, что он запускается с большим документальным фильмом и берёт меня ассистентом в свою группу. Значит, мой вечный, мучительный вопрос с работой - закрыт. Наконец-то, я попадаю на своё место. Но насколько это место оказалось моим, я поняла значительно позже.
       И тут, прежде всего, я должна рассказать, что представляла собой Киргизская студия, когда я там появилась. Появилась второй раз - не девочкой-пейзанкой, обрезающей кусты роз, а полноценным членом творческого коллектива. Хотя розы - это тоже было прекрасно.
       Не знаю, к чему пришли, в конце концов, учёные, так много сказавшие о роли личности в истории, но роль личности в судьбе такого корабля, как киностудия, я увидела собственными глазами на примере "Киргизфильма".
       Попала я в самый расцвет Ренессанса - иначе об этом времени на Киргизской студии не скажешь. Только что здесь закончила свою дипломную работу выпускница ВГИКа Лариса Шепитько - "Зной", по Чингизу Айтматову. И повесть того же автора легла в основу другой дипломной работы - Андрея Кончаловского, - его фильм "Первый учитель" вызвал бурю страстей среди так называемой киргизской интеллигенции: режиссёра обвиняли в неуважении к национальным обычаям и традициям, в искажении истории, и лишь немногие приветствовали совершенно новый подход к воплощению на экране литературного материала. Кончаловский, так же как и Шепитько, защитил диплом на "отлично", а всеми признанный и любимый писатель Чингиз Айтматов, выступая на обсуждении фильма, которое фактически превратилось в судилище над режиссёром и автором, с трибуны сказал, что после совместной работы с Андреем Кончаловским, он уже никогда не сможет писать, как раньше: Андрей научил его писать по-новому. И это были не пустые слова.
       К счастью, фильм Кончаловского был защищён маркой "Мосфильма" и именами двух известных режиссёров - Алова и Наумова, чьё объединение принимало участие в финансировании проекта. Таким образом, "Первый учитель" оказался совместным производством двух студий, и местным ретроградам, с их давно устаревшим менталитетом, осталось только щёлкнуть зубами, несолоно хлебавши - Андрей Кончаловский со своим фильмом оказался для них недосягаем.
       Тогда ещё никто не знал, что придёт час их чёрного пиршества, и они утолят свой голод, проглотив с косточками лучшее творение, рождённое на Киргизской киностудии. О том и будет мой рассказ.
       Но это случится позже, а пока - Ренессанс! И самое большое чудо тут происходит в документальном кино. На экране вместо рабочих-передовиков, одетых специально для съёмки в новенькие робы, - живые лица, замасленные спецовки, вместо заученных ответов - неподдельный интерес к собеседнику, вместо объясняющего дикторского текста - взволнованный разговор о наболевшем. Пахнула вдруг правда жизни, и, как писали в журнале "Искусство кино", "свежий ветер, подобный тому, что веет со снежных гор и лугов Ала-Тоо, повеял с экрана в зал во время показа фильмов фрунзенских документалистов".
       И ничего удивительного - на киргизской студии в это время собралась поистине "могучая кучка": кроме Юза Герштейна, для которого "Киргизфильм" был родным домом, - Борис Галантер из Киева, Альгис Видугирис из Литвы, Илья Горелик и Игорь Моргачёв - из Москвы, из Ташкента - Яша Бронщтейн, ранее стажировавшийся по режиссуре у Товстоногова в БДТ. И душой всего этого бурного творческого сообщества был Лёня Гуревич, о котором я уже писала в первой книжке.
       Откуда вдруг такая благодать? Такое небывалое везение провинциальной студии? "Везение" было рукотворным. Тут самое время вспомнить о роли личности. И личность эта была замечательная - директор студии Шаршен Усубалиевич Усубалиев. О нём рассказывали легенды. Вот одна из них, впрочем, очень похожая на правду.
       Начинал он свою карьеру в комсомоле, и к тридцати годам стал республиканским вожаком. Был женат, как это водилось в те поры в киргизских семьях, по сговору родителей. И вдруг - влюбился.
       Оставить семью, чтобы жениться на любимой женщине, означало полностью разрушить карьеру, которая складывалась, как нельзя более успешно. Альтернатива - двойная жизнь. Шаршен выбрал первое, и всё начал с нуля. Редчайший случай в то время и в той среде. Вот с этой личностью "Киргизфильму" действительно повезло, а всё остальное - прямое и неизбежное следствие этого везенья.
       Шаршен понимал, что одного талантливого документалиста Юза Герштейна недостаточно, чтобы изменить в целом облик документального кино на студии, где, как и повсюду в то время, в достатке было безликих, серых и официозных фильмов. Нужен был коллектив документалистов - молодых, талантливых, открытых новым веяниям, идеям, новому взгляду на жизнь, способных искать в искусстве новые формы и новые пути. Одним словом, нужны были молодые талантливые профессионалы. А где их взять?
       Шаршен посылал на учёбу во ВГИК юных способных мальчиков и девочек, среди них были такие, как Марлес Туратбеков, Болот Шамшиев, Гена Базаров, Динара Асанова, Марина Урматова, Костя Орозалиев, Витя Дурандин, Валерий Виленский. Кстати, нельзя не обратить внимания на то, что этот список не ограничивается только киргизскими фамилиями, что было совершенно не типичным для национальных республик того времени. Как правило, во главу угла всегда ставилось укрепление национальных кадров, но в вопросе понимания национальных кадров Шаршен был умнее и шире.
       И, кроме того, он понимал, что на студии уже сейчас нужно создать творческую атмосферу, чтобы, вернувшись после института, эти ребята, ещё не успевшие стать настоящими профессионалами, не оказались в вакууме.
       Приезжая по студийным делам в Московский Главк, Усубалиев заводил знакомства с молодыми кинематографистами, оказавшимися по разным причинам временно без работы: кто уволился с прежнего места, не поладив с начальством, кого уволили по идеологическому несоответствию, кто просто пришёлся не ко двору в притёртом и устоявшемся (если не сказать - отстоявшемся) коллективе... У Шаршена была отличная интуиция - он чуял яркие личности и таланты. И многих ему удалось пригласить на работу.
       Как рачительный хозяин, Шаршен заботился о своих будущих кадрах - напротив киностудии был построен четырёхэтажный кирпичный дом, где все приезжие специалисты, семейные и одинокие, получили квартиры. Это обстоятельство оказалось немаловажным, так как давало чувство защищённости и ощущение заботы, сохраняя силу и энергию для творчества. Умница Усубалиев всё понимал и действовал абсолютно сознательно. И ещё, мне казалось, он был на высоте национальных традиций гостеприимства.
       Так на "Киргизфильме" собралась "могучая кучка", что и вызвало к середине шестидесятых взлёт киргизского документального кино.
      
       Интересное было время, интересные люди, и совсем не стандартные отношения. Всё пронизано духом открытости и демократии. Если раньше каждая киногруппа замыкалась в себе и варилась в собственном соку, создавая свой шедевр, то теперь вдруг стало принято показывать полученный из лаборатории материал всем коллегам по цеху - и не только "творцам", но и "технарям". При этом режиссёр, хозяин просмотра, просил поделиться впечатлениями всех и с неподдельным интересом слушал каждое мнение. Особенно усердствовал, внедряя творческую демократию, Игорь Моргачёв. Он мог затащить в просмотровый зал уборщицу тётю Дашу и потом дотошно расспрашивать её о том, кто из снятых персонажей ей понравился и почему.
       Этим творческий контакт с коллегами не ограничивался. Процесс "творения", в сущности, оставался открытым: каждую новую "подкладку" материала смотрели все желающие, и каждый мог высказать своё мнение, предложить свой вариант, поделиться своими идеями и соображениями. На первый взгляд могло показаться, что происходит коллективное творчество. Так, в сущности, и было. Но общий творческий котёл варился до поры, до времени. Наступал момент, когда, выслушав все мнения и вникнув во все идеи, режиссёр вместе с монтажницей уединялся в отведённой ему комнате, и начинались творческие муки и бдения, в которых часто мешались границы дня и ночи.
       Много лет спустя в стихотворном эпиграфе к одной из глав своих воспоминаний Юз Герштейн очень точно описал состояние творчества.
      
       Но искусство - не работа,
       И не служба до пяти.
       С перерывами на кофе
       И возможностью уйти.
      
       Это жар и лихорадка,
       Это приступ и инфаркт.
       И конвульсии припадка,
       И с божественным контакт.
      
       Одним словом, авторское кино...
       Но до окончательного монтажа ещё не раз будут показы, часто - эксклюзивные, ещё не раз будут жаркие разговоры в монтажных, переклейки и просмотр новых вариантов прямо за монтажным столом.
       И, наконец, наступит торжественный день перезаписи, когда несколько звуковых плёнок: разговоры, музыка и шумы - всё сводится воедино, на одну магнитную плёнку. Для каждого режиссёра - это праздник и испытание. Праздник - потому что во время перезаписи фактически рождается фильм, а испытание - потому что роды эти - процесс безумно трудоёмкий, требующий слаженной работы режиссёра и звукооператора, предельного напряжения их внимания, профессиональной виртуозности и хорошего вкуса.
       Перезапись закончена, и режиссёр с замиранием сердца садится смотреть своё творение. Это первый просмотр готового фильма, пока ещё на двух синхронизированных плёнках: отдельно - изображение, и отдельно, на магнитной плёнке, - звук.
       В таком виде фильм сдавался начальству, чтобы можно было внести поправки, пока он ещё на двух плёнках. Нужно помнить, что во все советские времена цензура оставалась на страже, особенно на идеологическом фронте, каким, конечно же, являлось документальное кино. Всегда мог найтись "бдительный" товарищ, и указующим перстом повелеть вырезать какой-нибудь кадр или не понравившееся ему слово.
       Некоторые "члены" ну просто считали своим долгом сделать хоть какие-нибудь замечания, чтобы продемонстрировать степень своей бдительности. И на этот случай режиссёры - и в игровом кино, и в документальном - частенько оставляли так называемые "белые собачки" - на первый взгляд, острые, но совершенно не существенные для фильма слова и кадры, которые можно было безболезненно выбросить. Они-то прежде всего бросались в глаза и "брали огонь" на себя. Их с лёгкостью выбрасывали.
       Такие были времена: хочешь жить - умей вертеться.
       И только когда акт о приёмке фильма был подписан, монтажница по рабочему позитиву подбирала и монтировала негатив, после чего в лаборатории две плёнки (изображение и звук) сводились в одну - и получалась копия фильма на одной плёнке.
       Я так подробно описываю технический процесс производства, ибо, рассказывая задуманное, не раз должна буду коснуться каких-то тонкостей, но уже походя, на уровне терминологии, чтобы не отвлекаться от главного.  К тому же мне приходится учитывать, что пишу я не только (и прежде всего - не) для киношников, знакомых с профессиональной кухней.
       В середине шестидесятых творческий котёл на "Киргизфильме" бурлил и плескался - появились такие ленты, как "Обращённые к солнцу" Альгиса Видугириса и Игоря Моргачёва, "Заводские встречи" Юза Герштейна и Альгиса Видугириса, "Рассказы о Михаиле Фрунзе" Юза Герштейна и Игоря Моргачёва, "Балерина Бейшеналиева" Юза Герштейна и Юрия Сокола, "Это лошади" Толомуша Океева, "Бумеранг" Бориса Галантера, "Там, за горами, горизонт" - того же Галантера и Изи Герштейна, "Память сердца" Ильи Горелика, "Перекрытие" Альгиса Видугириса и Яши Бронштейна.
       Пусть простят меня все, кому эти имена ни о чём не говорят, кто не видел этих фильмов - понимаю, что среди моих возможных читателей - таких большинство, и всё же не могу не написать о тех, кто сделал эпоху в жанре отечественного документального кино.
       Когда появились их фильмы, союзная пресса буквально взорвалась восторженными статьями. "Киргизфильм" называли экспериментальным цехом ВГИКа. Куда уж больше! Куда уж выше! Так это всё - к вопросу о роли личности...
       Выше я уже обмолвилась о том, что душой содружества документалистов на студии был Лёня Гуревич, хотя сам он документальных фильмов тогда не делал - он готовился испытать свои силы в режиссуре игрового кино. Запустившись в подготовительный период с фильмом по очень слабому сценарию двух известных и талантливых столичных драматургов - Нусинова и Лунгина - работал, бедняга, над режиссёрским сценарием, готовясь к съёмкам. В сущности, он был обречён на неудачу, так как из плохой муки вкусных лепёшек не бывает. Но это совсем отдельная история и не имеет никакого отношения к предмету моего рассказа.
       Главное же было в том, что Лёня оказался там, где он был нужен. Нужен буквально всем. Не потому, что был талантливее или умнее других, а потому, что умел отдавать себя другим больше, чем кто бы то ни было. И мне казалось, что в этом и был его самый прекрасный дар. Ярко выраженный конструктивный ум драматурга, щедрое сердце и чувство собственной сопричастности к тому, что происходит вокруг, сделало его неким центром притяжения для всех дерзающих и ищущих людей на "Киргизфильме".
      
       Приближалось пятидесятилетие установления советской власти в Киргизии, и Юзу Герштейну, как корифею студии, поручено было создать к знаменательному событию юбилейный фильм. Это и был тот большой документальный фильм, в группе которого мне предстояло работать.
       Понятно, что юбилейная тематика обрекала на экскурс в историю, которая у такого режиссёра, как Юз, всегда проходит через призму современности, ибо он чутко чувствует запросы времени. Это и определило его творческие устремления.
       Что же это было за время?
       Оттепель! Уже отгремели оба хрущёвских разоблачительных съезда, мы обошли американцев, первыми запустив в космос пилотируемый корабль, и Хрущёв с детской радостью гордился Юрием Гагариным, как своим духовным сыном, воплотившим отцовскую мечту. Советский премьер уже объехал весь мир - и это тоже было впервые. Железный занавес раздвинулся.
       А лично для режиссёра Юза Герштейна это было ещё и особое время: он только что вернулся из своей первой зарубежной поездки - в составе делегации кинематографистов был в Италии. Это вам не Болгария и не Польша, а настоящая заграница - капиталистическая страна! Что значит - попасть в свободный мир, прожив всю жизнь за железным занавесом, может понять только тот, кто помнит то время
       Но и внутри этого пресловутого занавеса что-то происходило. Появился первый "самиздат" и песни, которые нельзя было услышать по радио и телевидению, но всегда - в тесных компаниях и на дружеских вечеринках   - первые совершенно удивительные песни Новеллы Матвеевой и полные пронзительной правды и иронии песни Галича. Тихий, проникающий в душу голос Окуджавы пел о самом сокровенном и такими словами, какими может говорить только настоящая поэзия. Напористый, фонтанирующий энергией голос Высоцкого открывал нашу жизнь с разных и совсем неожиданных сторон. Юрий Любимов ставил в Москве, на Таганке, спектакли, о которых с восторгом рассказывали в провинции, Твардовский опубликовал в "Новом мире" Солженицина. И не только... В воздухе пахло озоном. И Юз в это время обдумывал свой будущий фильм.
       Вот его откровенные признания много лет спустя.
      
       Из мемуаров "Осколок империи":
       ...Надо сказать прямо и недвусмысленно - никаким диссидентом я не был, и, скорей, наоборот, - был адептом и пропагандистом моей привычной и законной власти - советской. Единственным моим пожеланием было, чтобы эта власть ... не обижала таких, как Абрам Терц и Юлий Даниэль, чтобы в магазинах было, как в итальянской "Станде", чтобы рабочие ездили на "Фордах", как флорентийский пролетарий синьор Пуччи, чтобы у власти появились не Абикеновы, а кто пограмотней, и, наконец, чтобы в газетах можно было прочесть разное, а не только то, что публикуют наши "Известия" и "Правда".
      
       Воздух свободы, хоть и дозволенный членам советской делегации в определённых дозах, не мог не перевернуть мозги у каждого, кто хоть чуть-чуть шевелил извилинами.
      
       Из мемуаров "Осколок империи":
       Бедные люди! Хрущев задолбал им (и нам тоже) мозги обещанием за двадцать лет построить коммунизм - тогда под этим подразумевалось такое общество, в котором колбаса, мясо и рыба будут без очереди и в магазинах появятся холодильники, мебель и даже, может быть, "Москвичи".
       Хотелось верить, но после Италии я уже хорошо понимал, что этого быть не может и не будет никогда...
      
       И с восхитительной самоиронией, которой пронизаны все воспоминания Юза, он всё-таки оставляет для себя маленький просвет:
      
       Хотя, как и в каждом дураке, во мне еще теплилась легкая, эфемерная надежда. Может, все-таки что-то зависит и от нас, от меня, в частности...
      
       Ну, а если зависит, надо дерзать. Времени в запасе оставалось три года - достаточно, чтобы сделать работу интересную и неординарную.
      
       К пятидесятилетнему юбилею советской власти каждая национальная студия стремилась снять фильм о достижениях своей республики, и все они были похожи друг на друга. Все были поверхностны, обзорны, и, как под копирку, об одном и том же: вот какого расцвета мы добились за "отчётный" период, и за это - спасибо партии родной.
       Юз играть в такие игры не собирался. Да и не к лицу ему, режиссёру, сделавшему уже на уровне современного мышления несколько интересных, талантливых фильмов, отмеченных не просто прессой, но и восторженными отзывами известных режиссёров, - "Рассказы о Михаиле Фрунзе", например, Сергей Юткевич назвал шедевром, - не к лицу ему было идти по пути, давно протоптанному кинематографической серостью.
       Предстоящий фильм открывал перед Юзом, как ему казалось, возможность что-то сделать - изменить хоть на малую долю общественное сознание, рассказав правду о том пути, который мы прошли за пятьдесят лет, о цене, которую мы заплатили за наши достижения, и, осмыслив эту правду с высоты сегодняшнего дня, заставить зрителя подумать о том, как жить дальше, чтобы не повторить пройденных ошибок.
       "Оглянись, товарищ!" - так назывался фильм, и ему был предпослан эпиграф - слова американского философа Сантояны: "Кто не помнит прошлого, обречён на то, чтобы пережить его снова".
       Позже, уже с помощью Интернета, я прочла эту мысль, изложенную более развёрнуто и точно древнекитайским историком и процитированную в одной из статей о Беловодском восстании.
       Народ, который не знает своей истории и не делает для себя соответствующих выводов, обречён вновь пережить те страдания, которые выпали на долю его предков.
            Сыма Цянь, древнекитайский историк.
      
       Юз решил оттолкнуться от жизни: собрать материал, осмыслить и понять, как, не насилуя его, выстроить фильм и какими средствами воплотить те мысли, ради которых он делается.
      
       Из мемуаров "Осколок империи":
       Знал бы я, во что влезаю, а еще вернее - куда ныряю... Эта работа не только окажет на меня влияние, но и повернет мою судьбу и изменит мою до сих пор довольно гладко текущую жизнь коренным образом. Даже сейчас, через много десятков лет, я не только не жалею о том, что ринулся в эту авантюру, а глубоко благодарен всей этой очень типичной для шестидесятых годов истории, вознаградившей меня за всё подлинным счастьем творчества и знакомством с множеством интереснейших людей...
      
       Но счастье творчества и интереснейшие люди будут позже, а начал Юз с того, что собрал для предстоящей работы молодой коллектив, - только директор фильма, Людвиг Давыдов, принадлежал к старшему поколению, - опытный профессионал, невысокого роста, смуглый, изящный, всегда говоривший тихим голосом, деликатный и преданный Юзу человек.
       Игорю Моргачёву, которого Юз пригласил снимать фильм, было двадцать семь лет, мне - двадцать девять, и две другие ассистентки, Галя Ланзберг и Света Медетбекова, были моложе меня. Возрастной состав группы не был случаен. Юзу шёл сорок шестой год, но он, как никто на студии, тянулся к молодёжи, и, имея живой ум, был восприимчив, умел оценить смелые идеи и оплодотворить их своими мыслями и идеями. И в этом смысле Игорь Моргачёв оказался для Юза достойным соратником и единомышленником.
      
       Сбор материала шёл, в основном, по трём направлениям: фото- и киноархивы плюс периодическая печать прошедших лет, поиски живых людей, свидетелей давних событий, и их семейных архивов и поиски молодых современников, которые могли бы стать интересными собеседниками в разговорах о времени и о себе, о смысле жизни и прочих вещах, волновавших создателей фильма.
       Архивами и периодической печатью занимался Юз, и Галя ему помогала, на ней же лежали и представительские обязанности. Живые люди достались мне, а Света была незаменима в монтажной и там, где требовалось знание киргизского языка. Но жёсткого распределения обязанностей не было, каждый делал то, что было необходимо в данный момент.
       Итак, мне предстояло найти героев для синхронных съёмок, которые должны были стать главным стержнем фильма и определить его суть и направление. Очень скоро стало ясно, что искать свидетелей исторических событий среди бывших партийных функционеров - бессмысленно, так как лучшие из них, свято верившие делу, которому служили, сгнили в лагерях или были расстреляны, а те, кто уцелел...
       Знакомясь в архивах с местными газетами тридцатых годов, Юз был потрясён тем, что там было всё то же, что и в центральной печати - по его крылатому выражению, "конвейер смерти". Газетные заголовки кричали, "обличая" "врагов народа", доносительство цвело и смердило. А в следующем номере уже новые "патриоты" обличали вчерашних обличителей, и все, один за другим, становились жертвами. И конца этому безумному конвейеру не было.
       Мудрено ли, что чудом уцелевшие, так называемые "старые большевики", не общаясь друг с другом, сидели в своих "норах", ибо все доносили друг на друга, и все были врагами.
       Поэтому свидетелей прошлого решено было искать среди специалистов - тех, кто приехал в республику в молодости, чтобы строить здесь новую жизнь и отдать этому великому делу своё профессиональное уменье, знания и опыт. Это были горные инженеры, гидростроители, врачи, учителя, агрономы, геологи.
       Когда мне приходилось рассматривать старые альбомы, я не могла оторвать глаз от лиц, смотревших с фотографий, вставленных в прорези толстых картонных листов. Какие это были лица! Сегодня таких нет...
       Хотя недавно я видела нечто подобное: по каналу "Культура" шёл многосерийный документальный фильм "Подстрочник". Там достаточно пожилая женщина, переводчица Лилиана Лунгина, вспоминая молодые годы, рассказывала о своих друзьях: школьных одноклассниках, и однокурсниках - студентах легендарного ИФЛИ - института, созданного советской властью для воспитания новой элиты, которая должна была представлять нашу страну за рубежом, и очень скоро закрытого по причине того, что новый элитный институт стал рассадником свободомыслия. Вот такие же лица были и у них, питомцев ИФЛИ, многие из которых разделили известную судьбу лучших своих современников.
       Но и из тех, что смотрели на меня со страниц альбомов, тоже уцелели немногие. А уцелевшие и прожившие долгие годы, казалось, ждали, что вот придёт кто-то, кому они будут интересны, и начнёт их расспрашивать о том, что для них так дорого. Они вдруг загорались и начинали выкладывать сокровенное. И тут мне предстояло сделать самое трудное - остановить рассказ, чтобы сохранить его во всей свежести для съёмки.
       - Нет-нет! Я не могу это слушать одна - вы должны рассказать это всей нашей съёмочной группе!
       Этот пассаж, каждый раз вылетавший из моих уст, когда мне больше всего хотелось слушать, был абсолютно искренним: я понимала, что при повторе неизбежны эмоциональные потери. Договаривалась о дне съёмки и приносила свой "улов" на студию.
       С молодёжью оказалось проще - тут можно было говорить на всякие отвлечённые темы - главным было выудить интересные личности, найти людей, умеющих думать и ярко, афористично и живо излагать свои мысли.
       Но однажды в каком-то из академических институтов мне попался юноша, который, прекрасно зная русский язык, не мог связать и нескольких слов, потому что совсем не умел думать. Но, Боже! Как он был красив! Огромные чёрные глаза его были широко распахнуты, будто он не принадлежал к племени своих среднеазиатских собратьев, будто иная кровь с далёкого европейского континента смешалась с кровью азиатского джигита, чтобы создать этот романтический овал лица, летящие брови и тонкую линию трепетных ноздрей. Он был не просто красив - он был прекрасен!
       И я пригласила его на съёмку, хотя понимала, что он ничего интересного не скажет. Если вообще скажет хоть что-нибудь. Но что-то подсказывало мне, что и он пригодится. Я интуитивно чувствовала, что Юз найдёт ему место.
       И не ошиблась.
      
       Для съёмки синхронов мы оборудовали в огромном, как ангар, павильоне небольшой уголок, имитирующий типичный для шестидесятых интерьер обычной жилой комнаты: длинный, как бы во всю стену, стеллаж с книгами, два кресла, журнальный столик, на нём - кувшин с цветами, пепельница, и между ними незаметно примостился небольшой микрофон. На стене - бра, излучающее мягкий свет, эстамп в простенькой рамке. И самое важное - задний фон из чёрного бархата. Расчёт был точен - мы убедились в этом, когда получили первый отснятый материал: крупные планы людей на глубоком чёрном фоне оказались выразительны, а всё изображение - красивым и лаконичным. Этому способствовало и продуманное освещение - только мягкий рассеянный свет, отражавшийся от специально подвешенного белого матового потолка, который подсвечивался электроприборами.
      
       Но главная сложность синхронной съёмки была психологическая. Обычный человек (не профессиональный актёр), естественно, не приучен вести себя непринуждённо перед съёмочной камерой, свободно говорить и уж тем паче думать. Поэтому первейшая задача заключалась в том, чтобы во время съёмок создать атмосферу, располагающую к свободному общению и откровенному разговору.
       Каждого человека предупреждали, что съёмка будет, но когда именно - никто не знает. Обычно в подобных случаях, когда нужно включить камеру, режиссёр давал оператору знак, как правило, наипростейшим способом - покашливанием или каким-нибудь жестом, поправляя, к примеру, волосы... Юз с Игорем всё это отвергли: примитивно и ненадёжно.
       Юз понимал, что общение с интересными ему людьми может вылиться в многочасовые беседы, и поэтому очень важно создать атмосферу доверия, искренности, "визуальной и звуковой интимности" (Ю. Г.)
       К тому времени термин "скрытая камера" уже появлялся на слуху, но никто толком не знал, что это такое и как этот "метод" осуществляется на практике.. Так что не ошибусь, если скажу, что и в этом Юз с Игорем оказались первопроходцами. Я употребила здесь усилительное "и" неслучайно, так как было ещё кое-что, куда более важное, но об этом - чуть позже.
       Бесшумная синхронная камера, невидимая, стояла за книжным стеллажом. Между книг, совсем незаметно, примостился её телеобъектив. Звукооператор с магнитофоном вообще помещался в соседней комнате. Оставалось решить задачу - каким образом оператор за книжным стеллажом, у съёмочной камеры, и звукооператор за стенкой могут сообщить режиссёру, ведущему беседу за журнальным столиком на съёмочной площадке, что они готовы к съёмке и записи, и как режиссёр может подать им сигнал "включить" и "выключить"? Нужна была незаметная для приглашённого на съёмку гостя, двухсторонняя связь между режиссёром и обоими операторами.
       Задачка не такая уж сложная, но подобной системы сигнализации в перечне стандартного кинооборудования не существовало, потому что не было в этом нужды. До сих пор все синхронные съёмки в документальных фильмах заранее репетировались, каждое слово там было выверено, и камера включалась открыто, как в игровом фильме, под команду: "Мотор!" - и потому во всех подобных эпизодах не было ни естества в поведении людей, ни искренности в их речах.
       Оттепель вызвала к жизни новое документальное кино и породила новые потребности в технике, которые каждый кинооператор решал самостоятельно. Игорь смонтировал свою систему сигнализации для синхронных съёмок скрытой камерой, которая сняла все проблемы. Под крышкой журнального столика со стороны режиссёра крепилась небольшая панель, на которой помещались крошечные лампочки, красные, жёлтые и зелёные, и тумблеры для их включения и выключения. Таким образом, режиссёр мог не только работать в контакте с обоими операторами, но и осуществлять связь между ними. Например, если на магнитофоне закончилась катушка с магнитной пленкой, и требуется время на перезарядку, на режиссёрском пульте под буквой "М" загоралась красная лампочка. Режиссёр немедленно останавливал работу камеры, так как синхронный материал без звука летит в корзину. Если в это время происходил важный и очень нужный разговор, режиссёр как бы невзначай прерывал собеседника каким-нибудь уводящим в сторону вопросом и снова возвращал его к прерванной нити разговора только тогда, когда на пульте зажигалась жёлтая лампочка, означающая готовность к съёмке, - тогда он снова запускал в работу всю аппаратуру.
       Вот так работали виртуозы документального кино почти полвека назад. Сегодняшняя телевизионная съёмочная аппаратура, мобильная, синхронная, бесшумная, одновременно пишущая изображение и звук, показалась бы им фантастикой.
       Но вернёмся в 1964-ый год, на съёмочную площадку фильма "Оглянись, товарищ!" Необходимая атмосфера для откровенного, даже дружеского общения с приглашёнными на съёмку людьми, которые должны стать героями фильма, создана. Дальнейшее зависит от способности режиссёра наладить контакт и его таланта и умения "расколоть" собеседника на откровенный разговор.
      
       Из мемуаров "Осколок империи":
       ...Тишина, мягкий, не раздражающий свет, никаких посторонних людей (кроме моих ассистентов, уже знакомых нашим фигурантам). Спокойный доверительный разговор - вначале как бы ни о чем, потом о жизни, потом собеседник постепенно расслаблялся, я бы даже сказал, заводился, забывая о том, для чего его сюда привезли, и тут начиналось главное - появлялась правда. Правда в изложении, правда в состоянии, правда в эмоциональном выражении. Это были замечательные мгновения не только для меня, но и для самих рассказчиков... И тогда Игорь включал там, за загородкой, свою бесшумную камеру, радуясь удаче наравне со мной. Так мы получили бесценные крупные планы, где люди искренне, естественно и иногда до ужаса правдиво рассказывали о том, как, где, и что было, и что даже есть еще до сих пор на самом деле... Недаром Марк Донской расплакался, видя и слыша это...
      
       Восстановить исторические события - что это значит? События-то известны: установление советской власти в будущей республике, борьба за её сохранение, налаживание хозяйства - но какой ценой, чем за это заплачено? Вот что было главным для создателей фильма - Юза Герштейна и Игоря Моргачёва.
       И первым, кто рассказал об этой цене, был Гавриил Дмитриевич Щадилов, бывший начальник милиции Пишпека, как назывался в начале прошлого века город Фрунзе. Каким-то чудом он оказался ещё жив.
       Тут я не могу не привести дословно и полностью рассказ Юза о встрече с этим человеком, которая случилась ещё до съёмок и подробно описана им.
      
       Из мемуаров "Осколок империи":
       Я с трудом отыскал полуразвалившуюся хату первого блюстителя революционной законности в наших краях. Этот хмурый и малоразговорчивый человек жил в полном согласии с самой природой - его дом, или точнее, его единственная комната в этом доме, была убежищем не только для него самого, но и для всех его кур, собак и кошек. Клохтанье, лай, мяуканье сопровождали нашу с ним беседу. И не только это. Чтобы попасть в комнату, пришлось переступить через кучи куриного, собачьего и кошачьего помета, видно, давно не убиравшегося - я с опаской проследовал к лавке, стоявшей у стены. Гавриил Дмитриевич одним движением руки смел на пол мусор, грязь и какое-то барахло, лежавшее на лавке, и гостеприимно предложил присесть. Я вошел, с опаской присел, но через несколько минут уже не жалел ни о чем. С удивлением смотрел на этого грязного, давно небритого человека с глухим голосом, едва слышным за кудахтаньем кур и собачьим лаем.
       Но то, что он рассказывал, было настолько интересно, что я забыл об этом зоопарке... Да, Париж стоил мессы!
       Прежде всего, судя по его рассказу, революционный переворот в Пишпеке был абсолютно бескровным. Просто на следующий день над городской управой повис, вместо прежнего, красный флаг - даже не все проходящие мимо управы жители сразу заметили эту перемену.
       А накануне произошло тоже почти незамеченное населением событие. Сам товарищ Щадилов зашел как бы по делу к своему начальнику, возглавлявшему полицию при Временном правительстве, - вокруг не было никого, и Гавриил Дмитрич как бы невзначай, зайдя сзади, сунул наган в ухо своего патрона и нажал на курок. Аккуратно уложив его голову на письменный стол, вложил еще не остывший наган в его правую руку, спокойно вышел и уселся за свой столик, перебирая бумажки, будто ничего и не было. Через некоторое время сотрудники обнаружили "самоубийцу", поохали, попричитали, кое-кто даже всплакнул. А товарищ Щадилов, мужественно взвалил на себя нелегкую ношу начальника городской милиции революционного Пишпека... Так он выполнил первое партийное задание новой власти...
      
       Конечно, в фильм, который делался при советской власти, этот простодушный рассказ о её "бескровном" воцарении войти не мог и не вошёл. Но зато вошёл другой, записанный уже на съёмках, откровенный рассказ Щадилова - о некоем Гришине, который, сбежав с фронта домой, в освобождённый Пишпек, и, узнав о том, что его отец, служивший революции, казнён во время Беловодского восстания, был настолько обуян местью, что, при виде беловодчанина, не стрелял в него, а "валил на землю и перегрызал ему горло" - такая была ненависть.
       И не удивительно, что, когда пришёл первый советский конный полк, дунгане, невольно ставшие участниками восстания, бросились бежать в сторону Беловодска. Щадилов описывает картину, свидетелем которой был лично: отец семейства, увидев, что конница настигает его коляску, убивает ручным топориком своих детишек, жену и самого себя - такой страх был в народе перед красноармейцами: попадёшься - разорвут на части. А на самом деле, по заверению Щадилова, не трогали ни женщин, ни детей.
       С мужчинами не церемонились - врагами революции объявлялись все, кто позволял себе хоть малейшую нелояльность к новым порядкам. Тот же Щадилов рассказал эпизод: некто гражданин Чешев, владелец собственного дома, крытого железом, и сада с виноградником, в котором был пруд с проточной водой - единственный в округе, - спустил этот пруд только потому, что местные ребятишки, приходя купаться, нет-нет, да и сорвут там яблочко. "Они яблоки у меня рвут, - возмутился Чешев, - а я их купать что ли обязан?" Ну, его, как врага народа, и расстреляли. "Такие вот меры принимали. Иначе нельзя было" - подытожил свой рассказ Щадилов.
       Но тут же этот человек, когда-то хладнокровно убравший с исторического пути своего предшественника, выкладывает сокровенный постулат собственной веры (цитирую по записи в монтажном листе):
       - Закон пролетарской революции - не жестокость, не жестокость. Это его трагедия. Закон пролетарской революции - это гуманность. По-моему, ведь ради человека и делалась эта революция. Жестокость - всегда жестокость. Убийство каждого человека - трагедия. Даже если это враг. Бывают обстоятельства, ну, когда вынужден, понимаешь, вынужден убить врага. Ну, не чувствовать, что это трагедия - это, значит, стать равнодушным, понимаешь? Равнодушие - это такое... об этом, понимаешь, нельзя молчать...
      
       Люди, десятилетиями молчавшие о пережитом, - и молчавшие отнюдь не от равнодушия, а от страха, - к середине шестидесятых вдруг почувствовали, что можно что-то рассказать... И говорили, порой - отводя душу... - о том, как "добровольно" сгоняли людей в колхозы, о гнусных доносах, о циничных и хамских допросах в НКВД, о кристально честных и преданных коммунистической идее людях, навсегда сгинувших в лагерях...
       О них, своих соратниках, и единомышленниках, рассказывала на съёмке Нина Давыдовна Лордкипанидзе, приехавшая с мужем, Морисом Львович Белоцким, в Киргизию в 1933 году: "это были мужественные товарищи, преданные партии, смелые - настоящие солдаты революции".
       Она называет их поимённо...
       Забегая вперёд, скажу, что в фильме на её словах проходят прекрасные портреты удивительно красивых людей (среди них и муж Нины Давыдовны), рядом с каждым портретом - надпись: фамилия, имя, отчество и годы жизни. Вторая дата у всех одна и та же - "1937".
       Это один из самых лаконичных и впечатляющих эпизодов фильма.
      
       Сегодня мы знаем всё, что происходило в те годы - из нескончаемого потока документальных мемуаров, от великой книги Солженицина до последних публикаций с воспоминаниями бывших узников Гулага, из художественной литературы, кино и телевидения. А тогда вся подобная информация "выбрасывалась" порционно и более чем осторожно. Достаточно факта, что Твардовскому пришлось поехать на юг к отдыхавшему Хрущёву и прочесть ему вслух "Один день Ивана Денисовича", чтобы получить от него "добро" на публикацию рассказа.
       Уже восемь лет шёл демонтаж лагерной системы, но всё делалось как-то тихо, шёпотом. Никто не осудил вслух деяния правящей партии в страшном тандеме с комитетом госбезопасности. Поэтому не было уверенности, что изменения, которые, казалось, происходят в жизни, необратимы.
       И всё-таки люди набирались мужества и рассказывали - не только то, что пережили когда-то, но и то, что есть в нашей жизни уродливого сегодня.
       Например, литератор Тенти Адышева призналась, что вернулась из командировки в колхоз совсем больная - за судьбу женщины. Там колхозницы, особенно в хлопковых районах, спят по два-три часа в сутки. И то, если есть маленький ребёнок, ещё к нему приходится вставать - какой это сон?! Рано утром мать уходит в поле, "за спиной - ребёнок, она по пути сдаёт его куда-то, возвращается - уже темно". И начинается домашняя работа: печёт лепёшки, стирает - и так "копошится до двух-трёх часов ночи. Поспит три часа - и снова в поле".
       Заканчивает Тенти свой грустный рассказ такими словами: "Молодые женщины - утомлённые, усталые, абсолютно никакого вида нет. Жизни нет. Вот что же делать? Я часто над этим думаю. Что же делать?"
       Разве это не рассказ о рабстве, общепринятом и узаконенном, - уродливом воплощении закона о равенстве полов, усугублённого национальными традициями?
       Доцент медицинского института Нуриля Булатова рассказывала о том, что рабочий процесс у медиков организован так, что совершенно не остаётся возможности заниматься научной работой: "обход больных, лечение, операции... А наука? Наукой занимайтесь в нерабочее время" - это ведь тоже вынуждение к рабству!
       Писатель Толеген Касымбеков говорит о засилии бюрократизма: в поисках правды, человек пишет жалобу в Москву, а её возвращают для разборки тому, на кого он жалуется - "кроме бумаги, нигде нет человека, понимаешь... Ведь ради человека и делалась революция".
       Писатель, интеллектуал шестидесятых, слово в слово повторил то, что сказал один из деятелей той же революции, полуграмотный блюститель порядка, Щадилов.
       Был среди наших собеседников человек, выросший в другой, западной, цивилизации. Раймунд Мерц, приехал из Чехословакии в 1925 году по призыву Ленина. Он говорил, прежде всего, о том, что для него в нашей жизни было, видимо, самым болезненным - об отсутствии качества. Во всём. Мы привыкли жить в мире ширпотреба - даже слово такое вот придумали для некачественных изделий и тем самым узаконили их. Мерц за четыре десятка лет привыкнуть к этому так и не смог. На его родине забота о качестве ставилась во главу угла. Привычка эта воспитывалась у детей с раннего возраста: рубит ли сын дрова, или дочка подметает пол, родители следят за тем, чтобы всё делалось, как следует. Поэтому и на фабриках, и на заводах вся работа делается качественно. "А у нас ведь этого нет", - с горечью завершает Мерц своё повествование.
       Как тут не вспомнить не вошедший в фильм рассказ рабочего-литейщика о том, как на его родном заводе, готовясь к очередному приезду Хрущёва, решили очистить выгребную яму большого сортира, который располагался посреди заводского двора. Пригнали два насоса, да толку от них было мало. И вскоре стало понятно - почему. Вся выгребная яма была завалена металлом - в неё спускали бракованные детали. Такое вот у нас качество...
       Этот рассказ в фильм, конечно, не вошёл.
       И ещё эпизод, не попавший в картину. На Актюзском руднике нашли богатую свинцовую жилу, это давало возможность выполнить план сразу на 300 процентов. Начальство распорядилось смешать жилу с пустой породой, чтобы можно было перевыполнять план на 15 процентов, зато - долго и без труда.
      
       Из мемуаров "Осколок империи":
       А сколько было нами снято и не попало в картину просто за неимением места -- хотя все это вопило и рвалось наружу... Не только из-за ограниченности во времени, но и из-за самоцензуры, из-за редакторской руки, да и просто из страха... В конце концов, фильму было отпущено всего 50 минут, а разоблачений хватило бы на много часов показа.
      
       Но самым страшным из не вошедших, по понятным причинам, в фильм эпизодов был рассказ о судьбе чехов, приехавших к нам в Союз по призыву Ленина.
       Тут я позволю себе снова процитировать Юза - лучше всё равно не расскажешь!
      
       Из мемуаров "Осколок империи":
       Чехословацкие коммунисты собрали средства, купили локомобили, станки, оборудование, собрали личные вещи и вместе с семьями приехали в Советский Союз помогать российскому пролетариату, где их, не долго думая, отправили почти на китайскую границу - в Пишпек. Здесь трудолюбивые чехи основали металлообрабатывающую промышленность, назвав свое предприятие красивым словом "Интергельпо", т.е. интернациональная помощь.
       Пришло время, и наши товарищи-интернационалисты из органов отблагодарили чехословацких товарищей и приспособили их к работе на лесоповале и добыче на магаданских рудниках. Почти все мужчины были репрессированы, что не помешало чешским женам стать вместо своих замученных и расстрелянных мужей за станки и ковать победу советского народа во время войны под присмотром НКВД".
      
       Но и без того, что не могло войти в фильм по цензурным соображениям, горячего материала, острого и горького, о нашей сегодняшней жизни было предостаточно. И каждый, кто рассказывал о наболевшем, как и Тенти Адышева, вопрошал: "Что же делать? Что делать?"
       Ответил на этот вопрос с экрана писатель и, как выяснилось, мудрый человек, тридцатитрёхлетний Толеген Касымбеков:
      
       Если ты скрываешь язву, язва тебя убьёт. Не скрывай язву - лечить будешь.
      
       Он так впечатал эти слова в моё сознание, что я помню их вот уже сорок пять лет. Они могли бы стать вторым эпиграфом к нашему фильму.
       Они не устарели и на сегодняшний день. Они не устареют никогда.
      
       Каждому собеседнику Юз задавал один и тот же тестовый вопрос: что такое счастье? Ни у кого не было готового рецепта, люди искали ответ прямо на экране. Ответы были разные, но большинство сходилось на том, что не существует твёрдого устоявшегося понятия о счастье. Счастье - это ощущение, и оно так же изменчиво, как и сама жизнь.
       Двадцатидевятилетний литератор Алым сказал, что думающий человек никогда не достигнет счастья, потому что всё время - в поиске, а счастье означает остановку. Почти ровесник его, двадцатишестилетний историк Медиль, убеждённо заявил, что счастье - в ограниченности: чем меньше человек знает, тем он счастливее.
       И сорокачетырёхлетний инженер Салават, ответив: "Ты не почитай себя стоящим только здесь вот - в сущем, в настоящем, а вообрази себя идущим по границе прошлого с грядущим...", в сущности, уточнил и подытожил их мысли.
      
       Кроме синхронного материала, для фильма было собрано множество фотографий. Этнографические - о дореволюционном быте киргизов, об их кочевой жизни на высокогорных пастбищах, портреты детей, молодых женщин за домашней работой. Были фотографии, отражавшие "бескровный" приход новой власти: убитые активисты, убитый селькор, убитая делегатка, убитый главарь басмачей...
       Фотографии митингов. Лозунги: "Враг не дремлет", "Выше бдительность!", "Никакой пощады классовому врагу!".
       Фотографии-массовки: строительство дорог, каналов , водохранилищ...
       Первый пароход на Иссык-Куле "Пионер".
       Первая электростанция.
       Первая автомашина в горах.
       Первый экскаватор - сыплет землю... в телегу.
       Первый железный конь - трактор, и группа людей вокруг него.
       Первые детские ясли.
       Всеобуч.
       И множество других - в них жизненные вехи киргизского народа за последние десятилетия.
       И, конечно, кинолетопись. Хроника.
       Киргизская семья разбирает юрту и уходит на другое кочевье.
       Крестьянские будни: раздача инвентаря, женщина с сохой, мужчины молотят ячмень на быках. Женщина толчёт зерно в ступе, другая - мелет на жерновах.
       И явно организованные съёмки. Красная юрта: киргизы читают, слушают радио, играют в шашки, домино.
       Прополка в поле.
       Строительство Большого Чуйского канала (БЧК). Думаю, что тут без организации тоже не обошлось: людей в кадре такое множество, что стройка напоминает муравейник. Мы такие планы прозвали "китайскими".
       Первая железная дорога. Укладка рельсов.
       Взрывы в горах - прокладка кабеля через перевал Кугарт.
       Добыча ртути на руднике Актюз.
       Добыча свинца в Кадамжае.
       Чумышская плотина - сплошные портреты Сталина.
       Первомайская демонстрация.
       Чаепитие в азиатском стиле.
       Подписка трудящихся на заём.
       Учения в противогазах.
       Немецкая хроника: лавиной шагают гитлеровские полчища, свастика, бомбёжки наших городов.
       Киргизские женщины-шахтёры в забое.
       День победы. Салют.
       Встреча демобилизованных на фрунзенском вокзале.
      
       Когда материал для фильма был систематизирован и жёстко отобран, стало очевидным, что ни в какие пятьдесят минут, отпущенные для фильма, его не вместить. И в полтора часа - не вместить.
       И тут помогло постоянное желание Юза и Игоря искать новые пути и экспериментировать, реализуя не опробованные возможности. Одна из них - полиэкран.
       Как только им позволили снимать широкий экран, они ринулись в новое и неизведанное.
      
       Попытки впечатывать в один кадр несколько изображений уже делались неоднократно, но это были лишь эксперименты в поисках формы, они не несли полновесной смысловой нагрузки и не стали реализованным художественным приёмом, как это случилось в фильме "Оглянись, товарищ!". Хотя случая как такового здесь не было - был точный расчет, продиктованный режиссёрским замыслом. И выполнено это было блестяще! А попутно - позволило увеличить в два раза метраж использованного в фильме материала.
       О технической стороне дела я не говорю - это особая и не самая близкая мне песня. Не надо забывать, что в то время никаких компьютеров, в нашем понимании этого слова, не было. Это сегодня компьютерные технологии позволяют делать на экране чудеса, а тогда, чтобы соединить в одном кадре два-три изображения, нужно было их спроецировать на один экран и переснять каждый план покадрово. Работа не для слабонервных! Под руководством Юза и Игоря в нашем цехе комбинированных съёмок сделали специальную трюкмашину, и нашёлся энтузиаст, оператор Кабул Расулов, который взвалил на себя эту сумасшедшую работу.
       Они все трое - Юз, Игорь и Кабул - попросту говоря, совершили подвиг. Юз подсчитал: семьдесят две тысячи кадриков прошло через трюкмашину, - "это был жуткий многомесячный труд с сопутствовавшими неудачами, переделками, заеданиями в перфорационных механизмах" (Ю. Г.)
       Но это пусть оценят технари. Я сейчас - о другом. О том, что это был за полиэкран. И не только поли-, но ещё и вариоэкран, потому что границы изображения в кадре не были мёртвыми, застывшими. Они менялись: одно изображение могло расшириться и полностью вытеснить другое, оно из горизонтального могло стать вертикальным, если того требовало содержание кадра, требовал смысл происходящего.
       С самого начала было решено, что в фильме не будет дикторского текста - будут только синхроны наших героев, хроника, фотографии, где нужно - титры, будут музыка и шумы. И вот тут-то поли-варио-экран сыграл неоценимую роль: он помог выделить главное, очень точно выразить авторское отношение к происходящему характером внутрикадрового движения, обратить внимание зрителя на мелкую, но очень важную деталь и, в конце концов, без единого звучащего слова донести до зрителя авторскую мысль. Это было грандиозно!
       Опережая быстро текущее в работе время, хочу вспомнить реакцию одного из моих друзей на первый показ готового фильма. Мы устроили этот просмотр для себя и пригласили узкий круг самых близких единомышленников, желая проверить впечатление, какое произведёт наше детище, так как себя мы уже не могли считать объективными зрителями.
       Мой приятель Саша не имел никакого отношения к кино, заканчивал политех, и стопы его были чётко направлены в аспирантуру. Меня с ним связывали песни - он пел их охотно и в большом количестве. Это были те самые песни, которые нельзя было услышать по радио и телевидению, а только - от поющих друзей.
       Когда в зале включили свет, я повернулась к Александру и увидела его горящие глаза. Он почти закричал:
       - Ребята! Это надо немедленно на экран! Немедленно! Это должны увидеть все!
      -- А как тебе полиэкран?
      -- Какой полиэкран?
      -- Как? Ты не заметил поли-вариоэкрана?
      -- Какой вариоэкран?
       Его изумление было совершенно искренним. Форма так точно отвечала содержанию, была так органична, что оставалась незамеченной. И более того: те, кто всё "увидел", расценили это, как само собой разумеющееся: а как могло быть иначе? Они восприняли форму фильма, как сплав, который разъять невозможно. Думаю, это и была самая высокая оценка. Наши ребята победили!
      
       Но вернёмся ко времени, когда съёмки близились к концу. Разумеется, на "Киргизфильме", как и на всякой другой студии, не было коллектива, который бы в едином творческом порыве... и так далее, и тому подобное... Понятно, что были люди со старым менталитетом, а то и попросту ретрограды, которые косились на понаехавших "варягов" и понять не могли, с какой стати начальство создаёт им условия для работы.
       Подумать только: на студии единственная синхронная камера, и, если она не занята на съёмках игрового фильма, её безоговорочно отдают в группу Герштейна и Моргачёва! И это была правда. Когда Юз объяснил Шаршену, какую роль в нашем фильме играют синхронные съёмки, тот вызвал главного инженера студии и в присутствии Юза распорядился, ввиду особой важности юбилейного фильма, оказывать группе всяческое содействие. Этот наказ соблюдался до самого конца, до завершения работы над фильмом, независимо от перемен в начальственных кабинетах студии. А вот перемены в политической жизни страны напрямую отразилось на судьбе нашего фильма.
      
       Киргизская столица в очередной раз ждала приезда Н. С. Хрущёва, и фильм об этом событии был поручен, естественно, Юзу Герштейну. Какой подарок судьбы! Сэкономленные здесь средства и плёнку можно было перебросить на фильм "Оглянись, товарищ!", где и то, и другое было в жутком дефиците.
       Фильм о визите Хрущёва был снят, смонтирован и после неизбежных "высочайших" поправок подготовлен к перезаписи, которой был назначен день и час.
      
       Из мемуаров "Осколок империи":
       На перезапись любого своего фильма я обычно являлся, как Качалов или Тарханов, приходившие в МХАТ за час или два до спектакля - и тоже, как они, настраивался на большую и серьезную работу. Утро было прохладное - все-таки уже ноябрь. На студии - пусто: рано, еще никого нет, и всё закрыто, - пришлось будить вахтёра. Ещё и ещё раз проверял подготовительные записи. Наконец, начала собираться группа - пришел мой всегдашний звукооператор, Эдик Манукян, парень с неплохим вкусом и очень приятный человек, его помощники, мои ассистенты, конечно Людвиг.
      -- Собственно, можно и начинать, - бросил кто-то фразу.
      -- Мы готовы, - сказал Эдик.
       Я тоже кивнул в знак согласия. Почему-то не начинали.
       Потом Людвига позвали к телефону. Звонил <...> директор студии Усубалиев - просил без него не начинать.
       Сидим. Курим. Уже два часа сидим... Три часа... Никого... Я нервничаю:
      -- Давайте пока начнём, а Шаршен появится - покажем ему все сначала, жалко времени. Ведь я тут с шести утра.
       Людвиг снова повторил, что Шаршен настойчиво просил его подождать.
       Шаршен появился в двенадцать, унылый и поникший.
      -- Что, снова переделки? - спросил я.
      -- Хуже, - сказал Шаршен. Все отменяется. Теперь Брежнев хозяин, а Хрущева сняли по болезни - сказал упавшим голосом Шаршен...
       ...Зато Людвиг успокоил: оказывается, он успел перевести сэкономленные на "Хруще" средства в бюджет "Оглянись, товарищ!" Молодец! Тоже неплохо! Опечаленные и поникшие, мы с новой силой взялись за свой полиэкран, еще не чуя беды, что нес с собой всегда благодушно улыбающийся и страстно целовавший секретарей компартий дружественных стран новый Генсек Леонид Ильич Брежнев.
      
       В нашем ведомстве тоже произошли перемены. На первый взгляд они, казалось, не сулили нам ничего худого, и даже - наоборот...
       Шаршена Усубалиева повысили - он стал председателем Комитета кинематографии Киргизии. Но его место заняла какая-то карьерная никчёмность, имеющая прямые беш-бармачные связи с ЦК компартии Киргизии. Сей новый директор решал все студийные дела напрямую в ЦК, минуя своего начальника, в результате чего Шаршен оказался, к нашей беде, "министром без портфеля".
      
       Слухи о том, что в группе "Оглянись, товарищ!" на съёмках ведутся "антисоветские" разговоры, видимо, поддерживались доброхотами - кто-то в этом был заинтересован. Да и ничего удивительного: желанная - и неудавшаяся - расправа над фильмом Кончаловского до сих пор кому-то не давала покоя и взывала о мщении. Появление на студии нового директора породило "сладкие" надежды. И Шаршену в его сложном положении уже приходилось глушить злое шипенье и интриги наших студийных ретроградов.
       Юз, чьи намерения были чисты и непорочны, так глубоко был уязвлён непониманием, что даже через сорок лет счёл нужным по этому поводу объясняться.
      
       Из мемуаров "Осколок империи":
       Следует подчеркнуть, что нашей целью были отнюдь не разоблачения или критика - просто мы пытались осознать, что же случилось в стране пятьдесят лет назад, что с тех пор изменилось в лучшую сторону, а что нуждается в улучшении, и как отрадно знать правду, не скрывать ее и пытаться изменить жизнь в лучшую сторону. Намерения наши были самого благородного и положительного свойства и, я бы даже сказал, абсолютно просоветскими, в духе всех решений последних партийных съездов. Единственное, на что мы намекали, может быть, сами до конца не понимая, - на необходимость переустройства или, как сейчас это назвали, перестройки, на потребность в гласности, в свободе слова и совести, - в общем, на всё, чего нам не хватало тогда и что было сделано только через двадцать пять лет.
      
       Но вернёмся в шестидесятые. На "Киргизфильм" приехала группа московских кинематографистов, дабы воочию узреть "киргизское чудо" и пообщаться с его создателями. Среди них были такие корифеи, как Марк Донской и Сергей Юткевич. Юз решил после просмотра лучших документальных фильмов студии показать москвичам фрагменты ещё не смонтированного окончательно фильма "Оглянись, товарищ!" - как признаётся он сам, исключительно для того, чтобы помочь Шаршену Усубалиеву отстоять наш фильм в случае, если кому-нибудь захочется угробить его до окончания работы. Как видно, Юз действительно верил, что, будучи законченным, фильм способен убедить всех "вышестоящих товарищей" в искренности и чистоте его помыслов, - он позабыл, куда ведёт дорога, вымощенная благими намерениями.
       Легко мне рассуждать об этом сейчас, через сорок пять лет! А тогда соломку приходилось стелить повсюду, где можно.
       И Юз показал куски из будущего фильма. Впечатление было ошеломляющим - никто ничего подобного не видел!
       В одиннадцатом номере журнала "Искусство кино" была опубликована подборка о новых документальных фильмах киргизской киностудии, но больше всего там писали о фильме, которого ещё не было - "Оглянись, товарищ!"
       Приведу лишь некоторые высказывания.
      
       С. Фрейндлих (кинокритик):
       ...Авторы не думают за героя, не предлагают ему готовый текст, они сами слушают с интересом то, что герой говорит.
      
       Л. Погожева (главный редактор журнала "Искусство кино"):
       Эти интервью - настоящий клад для социологического исследования. Бесконечно интересно слушать неторопливые, искренние слова очень разных людей, обеспокоенных проблемами нашей жизни.
       Представим себе - пройдут годы.., и любой искусствовед, философ, историк, социолог, просто зритель - всякий, кто захочет узнать, как жили, о чем думали люди шестидесятых годов, будет иметь в руках материал, удивительно интересный, точный, доподлинный...
       ...Воочию видишь, как все дальше искусство уходит от иллюстрации к исследованию, как возникает в нем новый оттенок в понимании гражданственности, - глубокая личная заинтересованность во всем, что касается народа, страны, своего места в жизни, как становятся фильмы по-настоящему глубоко проблемными!
      
       Я. Варшавский (кинокритик, драматург, зам. гл. редактора журнала "Искусство кино"):
       Автор берет известный фрагмент из старой документальной ленты режиссера В.Турина - "Турксиб" - в нем счастливый всадник снят в момент встречи с первым паровозом. Этот момент, который можно назвать кинематографическим гимном счастью, режиссер впечатывает в широкий кадр, в правом углу которого юноша, снятый в наши дни, меланхолически бормочет о счастье - этот молодой человек с зажигалкой "Ронсон" не знает, счастлив ли он?
      
       Как вы думаете, о каком молодом человеке говорит Варшавский? Это же мой красавец, который двух слов не мог связать, чтобы выразить свою мысль, потому что никакой мысли у него просто не было.
       После интервью с ним Юз покрутил удивлённо головой, засмеялся и сказал:
       - Красив, как бог и пуст, как бочка!
       Сказал, как припечатал! Как видите, нашёл он ему место, да ещё какое точное!
       И заканчивает Варшавский свой восторженный отклик глобальными выводами:
      
       Мы давно ждем больших новостей в документальном кино. Пора обрадовать зрителей фильмами-открытиями. Не просто удачами - такое случалось и случается каждый год, а именно, эстетическими открытиями: как говорят военные люди, стратегическими, а не местными успехами, которые коренным образом меняют обстановку на фронте и делают возможным то, что еще вчера представлялось недосягаемым.
       Мы ждем документальных фильмов, которые бы стали просто необходимы зрителю, необходимы, как хлеб насущный.
      
       И самую высокую оценку киргизскому документальному кино - и прежде всего это относилось к ещё не смонтированному окончательно фильму "Оглянись, товарищ!" - дал Сергей Юткевич:
      
       Как аналогию, можно провести общее между работами Дзиги Вертова, французской группы тридцати и последними работами замечательных киргизских документалистов. Здесь работают настоящие мастера, подлинные новаторы киноискусства... Надо их всячески поддерживать, ведь им, как всяким новаторам, часто приходится трудно.
      
       Вот так и случилось: фильма "Оглянись, товарищ!" ещё не было, а о нём, после публикации в "Искусстве кино", знали уже все кинематографисты в Союзе.
       Мы радовались: стало, как будто, легче дышать, хотя дальнейший путь не был усеян розами.
      
       Из мемуаров "Осколок империи":
       Было трудно, временами даже очень трудно, но мы еще не знали, что бывает намного трудней. Мм были счастливы - полиэкран удается, синхроны сняты обалденные, мы всем, кроме заклятых врагов, нравимся - что еще надо? Эйфория...Я не покривлю душой - это был один из счастливейших периодов в жизни.
      
       Юз считал, что наши позиции укрепились, и теперь нас сожрать будет труднее. Не знаю, было ли это так, но, несомненно, зависть и ненависть тех, кто хотел сожрать, разгорелась ещё больше. В их числе были не только старые коммунисты, но и молодые, как великолепно назвал их в своих воспоминаниях Юз, "девственники от профессии". И пока они, хоронясь по тёмным углам, набравшись терпения, копили яд, за дверью с табличкой "Оглянись, товарищ!" шла кропотливая работа.
       Прежде, чем режиссёру сесть за монтажный стол, фильм складывался на столе письменном. Даже - на двух, которые были плотно сдвинуты друг с другом.
       Мы принесли разноцветную бумагу и весь материал, уже готовый к монтажу, разместили на отдельных квадратах и прямоугольниках (горизонтальных и вертикальных) разного цвета. На розовых - были напечатаны синхронные интервью, на жёлтые квадратики - разнесены все фотографии, на зелёные - хроника, и так далее...
       Это позволяло мгновенно находить карточки с нужным материалом, выкладывать из них эпизоды, из которых выстраивался каркас фильма. Юз с Игорем колдовали над пасьянсом, мы старались им не мешать. Но особое удовольствие я получала в конце рабочего дня: когда все уходили домой, можно было, оставшись в пустой комнате, внимательно прочесть очередной вариант раскладки, пытаясь представить будущий фильм.
       Каждое утро Юз и Игорь появлялись с новыми заготовками в голове, которые, конечно же, были лучше вчерашних. Весь пасьянс перестраивался.
       И так было до тех пор, пока все самые главные проблемы и мысли не были прорисованы, все самые важные эпизоды - организованы в чёткую и красивую драматургию.
       Наконец, наступил момент, когда, казалось, всё найдено, всё выстроено, и можно садиться за монтажный стол. Не тут-то было! Игорь каждый день предлагал Юзу всё новые и новые варианты.
       О, это был безумный генератор идей! Мне казалось, что он никогда не остановится, что главное удовольствие каждого дня для Игоря было в том, чтобы всё перевернуть, всё перестроить, всё переосмыслить - и всё сделать заново. Он резвился! К тому, что было выстроено вчера, сегодня он уже терял интерес. Я абсолютно убеждена: дай ему волю, он никогда бы не остановился, а, значит, ничего бы не построил.
       Но, к счастью, Юз был не просто творческим человеком, но имел к тому же ясное, конструктивное, созидательное мышление и замечательный якорь - чувство ответственности. Он сумел вовремя поставить точку. Бумажный вариант фильма был смонтирован.
       После того, как были завершены съёмки на трюкмашине и сделан окончательный монтаж изображения, оставалось решить важнейшую составляющую - звуковой образ фильма. Юз прекрасно понимал, что проторённый путь - просто музыка, просто песни и просто шумы - тут не годится. Новое изобразительное решение требовало нового решения звукоряда. Одним словом, был нужен нестандартно мыслящий звукорежиссёр, который одновременно был бы ещё и талантливым музыкантом и композитором.
       И это чудо явилось!
       Но мне рассказывать о нём - смешно, когда всё уже написано Юзом. И что бы я ни написала, будет лишь - "с живой картины снимок бледный, или разыгранный Фрейшиц перстами робких учениц"! ("Евгений Онегин" преследует меня до сих пор.)
      
       Итак, из мемуаров "Осколок империи":
       Мастер и человек, в которого я влюбился сразу и безоглядно, обладал не только безошибочным вкусом и скромностью, не только был талантливейшим композитором, но и, что немаловажно, оказался очень и очень верным другом.
       Людгард Гедравичус - высокий, худой литовец, но почему-то гражданин не Литвы, а соседней Латвии, скорей похожий на финна или норвежца, с белесыми ресницами альбиноса, высоким негромким голосом, острой нехваткой зубов во рту и вечно желтыми от сигарет кончиками пальцев. Людгард был человеком добрым, отзывчивым, с подкупающим чувством юмора и удивительным пониманием того, что он видит на экране. Помимо этого, был необъяснимо обаятелен, и женская часть моей группы немедленно в него влюбилась...
       Как все композиторы, Людгард обладал острым, математическим восприятием экранного времени. Умел очень рационально и чувственно это самое экранное время насытить содержанием.
       "Был, обладал, умел" - всё это потому, что к огромному моему сожалению, Людгарда уже давно нет, - он, как и многие мои друзья, ушел значительно раньше меня, хотя был и моложе, и скорей всего, нужнее... ( Да будет блаженна память о нем).
       Гедравичусу материал понравился сразу, и он принялся за работу. Мы с ним как-то очень быстро решили все проблемы - в основе будут голоса людей, очень немного музыки и шумы.
       Запись оркестра и перезапись фильма мы успешно провели уже в Риге - у нас на студии такой хорошей аппаратуры еще не было. То, что Людгард предложил сделать с фильмом, понравилось сразу нам всем. Ещё в самом начале работы я спел ему, прибалту, не очень знакомому с фольклором времен гражданской войны, знаменитую песню эпохи военного коммунизма: "Наш паровоз, лети вперед, в коммуне - остановка..." И эта мелодия, хорошо знакомая всем поколениям нашей страны, с моей легкой руки стала лейтмотивом фильма, и каким! Людгард, или как все его называли, Люд, сделал, не побоюсь сказать, гениальную обработку этой песни и сразу, без преувеличения, стал третьим полноправным соавтором фильма. Мелодия узнавалась сразу, но повторов не было - эта простенькая песня в каждом эпизоде появлялась в другом обличье - то это был марш, то вальс, то преддверье бури, то сама буря, то деревенские частушки, то городской романс, а то и вовсе цирковое антре с барабанной дробью, но такой эмоциональной силы, что сердце останавливалось. Даже космос и то лег на эту музыкальную тему... Это было какое-то завораживающее волшебство - музыка полностью заменила дикторский текст, которому не было места еще даже по первоначальному замыслу. И, слава Богу. Нам удалось очень лаконично и выразительно обозначить гражданскую войну и войну Отечественную, НЭП и коллективизацию, восстановление народного хозяйства и расцвет культуры. Иногда получалось мило, иногда страшно, но неизменно впечатляюще.
       Прибалты оказались особенно чувствительным детонатором и тонко улавливали малейшие нюансы. Здесь, в Риге, вдали от нашего начальства, мы чувствовали себя гражданами мира, нас так хорошо принимали латвийские друзья, а после просмотра картины творческими работниками Рижской студии (они и были самыми первыми нашими зрителями), мы вообще ходили гоголем, настолько поднялся наш, как нынче говорят, рейтинг... Да, рижане были нашими первыми зрителями, первыми критиками и, не побоюсь сказать, первыми поклонниками. Одним из таких оказался и талантливый мастер режиссуры, документалист Герц Франк. По его совету мы кое-что переставили. По-моему, стало еще выразительней и гуще...
      
       Перезапись сделана, фильм практически закончен. Но он на двух плёнках. Копии на одной плёнке нет. Чтобы напечатать её, нужно разрешение дирекции "Киргизфильма". Юз пишет в своих мемуарах, что запрашивает разрешение на печать копии, и получает отказ - группа улетает из Риги, увозя фильм на двух плёнках.
      
       Это была самая роковая из всех роковых ошибок, сделанных в то время, в том месте и тем идиотом, имя которого Юз Герштейн.
      
       Как всегда, с блистательной самоиронией Юз характеризует ситуацию того момента, и, читая об этом, я не сразу сообразила, что сделать копию фильма в Риге было невозможно: для этого нужно было смонтировать негатив, а он весь находился во Фрунзе. О какой же копии Юз говорит?
       Но кое-что можно было сделать: почистить рабочий позитив, и с него через дубль-негатив отпечатать копию. Это, конечно, не была бы настоящая профессиональная копия, но фильм, в случае его уничтожения, можно было сохранить.
       Может быть, именно этот вариант Юз имеет в виду, называя себя "идиотом"?
       Уверена, что с рижанами можно было найти общий язык и сделать такую подпольную фальш-копию.
       Правда, Юз тут же рассказывает "страшилку" о том, что кто-то из его бывших однокурсников купил на Бакинской студии коробку плёнки, чтобы закончить дипломную работу, - и сел в тюрьму. Нам же для такого "преступного" деяния требовалось десять коробок плёнки (пять - негативной и пять - позитивной). Но, цитируя Юза, скажу: Париж стоил мессы! Я готова была бы посидеть в тюрьме. И это не бравада. Да и Юз - уверена! - был бы готов. Просто в тот момент, судя по тому, что он сам пишет, он не представлял, как развернутся события:
      
       ... домой мы прибыли в самом радужном состоянии духа, с верой в будущее и чувством облегчения - на экране было всё так ладненько, плотно подогнано, - ни убавить, ни прибавить... (Из мемуаров "Осколок империи")
      
       А события развернулись...
       Появившись на родной студии, Юз сразу же попросил разрешение напечатать копию, чтобы не трепать магнитку - он предвидел неоднократные показы. Не разрешили: вот посмотрим - тогда. Посмотрели - и снова отказ: нужно показать в ЦК.
       Мы с Игорем и вся наша группа, все наши студийные друзья и творческие единомышленники увидели фильм впервые и были в полном восторге. У меня лично было ощущение величайшего кайфа и счастья. Ну, просто голова кружилась! Хотелось смотреть ещё и ещё...
       "Коммунистический заповедник" - крылатое выражение Юза - затаился, но, как оказалось, рук не опустил: кто-то из "доброхотов" предложил до просмотра в ЦК показать фильм "интеллигенции города". Я хорошо помнила, как той же интеллигенции показывали фильм Кончаловского. Но настроение было боевое, и ещё билась тайная мысль: ну не может, не может, не может такой фильм не понравиться!
       Просмотр устроили в большом кинозале какого-то клуба, где чудом оказался двухплёночный проектор. Конечно, мы все волновались, потому что понимали, как тщательно готовили тех, кто должен выступить и уничтожить наше детище. Обнадёживало, что зал был набит под завязку: люди стояли в проходах и сидели перед экраном на полу - такое количество не подготовишь!
       Пока шёл фильм, стояла абсолютная тишина, а когда зажёгся свет - зал взорвался аплодисментами! Первые выступающие хвалили картину - искренне и горячо. Потом пошли подготовленные попки, и подготовлены они были плохо: говорили неуверенно, путались... Им "не хватало" в фильме руководящей роли коммунистической партии, "не хватало" образа вождя мирового пролетариата, товарища Ленина. Некоторые даже предлагали сделать к славному юбилею новый фильм, а этот, слабый, выбросить.
       Выступления эти даже возмущения не вызывали - только стыд. Хотелось закрыть лицо руками и вжаться в кресло. Но за ними раздались голоса, более уверенные, а то, что они озвучивали, было до боли знакомо: искажение истории, очернительство киргизского народа - те же слова, что звучали на обсуждении фильма Кончаловского. Но за Кончаловского - было, кому заступиться: и сам автор, Чингиз Айтматов, и тот же Юз Герштейн защищал его фильм с трибуны доказательно, горячо и темпераментно. А коллегам-киргизам на студии, возмущённым тем, что какой-то варяг "исказил" их историю, Юз сказал: "...вы еще будете гордиться тем, что "Первый учитель" сделан на нашей студии".
       Так оно и оказалось. А вот теперь за фильм Юза и Моргачёва заступиться было некому. Не было тут и сейчас фигуры такого масштаба, которая заставила бы с собой считаться. И в Москве не было защиты на том уровне, на каком имел защиту фильм Кончаловского.
      
       Из мемуаров "Осколок империи":
       ...нам ясно было одно - там, наверху, недовольны, и очень. Шаршен нервничал и опять не решился на то, чтобы позволить сделать копию. Я почти потерял сон, аппетит, поняв, что готовится что-то непотребное, хотя даже и предположить не мог того, что последует... И как-то интуитивно, даже бессознательно, держал фильм не на студии, а дома - в двух яуфах. <...> И как в воду глядел...
       На всякий случай, я позвонил в Москву, Борису Добродееву - в то время, председателю Всесоюзной комиссии по документальному кино, членом которой был и я. Он посоветовался с Карменом и велел лететь в Москву с фильмом для показа на Секретариате Союза кинематографистов. Я поехал на студию, сообщив об этом Шаршену, и выписал на всякий случай две командировки - нам с Игорем.
       Был теплый летний день, не предвещавший ни дождя, ни бури, ни даже легкого ветерка. На студии все притихли в ожидании заседания Центрального комитета компартии Киргизии, назначенного на вечер. Меня и Игоря, как беспартийных, туда не вызывали и не приглашали, мы в диком напряжении ждали решений этого самого-самого и тогда еще наиверховного суда в республике. Я сидел дома. Начало темнеть. По-моему, накрапывал дождик. Вдруг раздался звонок - звонил Шаршен, прямо из здания ЦК - тогда о мобильниках еще не знали - видимо, звонил из коридора или из автомата.
       - Юз Абрамович, дело плохо: фильм закрывают. Всем нам выговора, а вас с Моргачевым председатель КГБ предлагает посадить. Вот такие дела...
       Я позвонил Игорю.
       - Летим...
       Второй звонок - в Москву, Борису Добродееву, нашему доброму ангелу. На мое счастье, Борис Тихонович <...> был дома и решительно посоветовал:
       - Берите фильм и немедленно прилетайте в Москву. Через два дня будет заседание Секретариата, и мы покажем картину. Это вопрос принципиальный и уступать нельзя! Повторяется история с Каликом, но времена уже не те. Мы им покажем...
       Трудно поверить, но я и на секунду не задумался, - сложил наскоро в чемодан какие-то свои вещи, бритву, зубную щетку с мыльницей, подхватил два тяжеленных яуфа с картиной и, вызвав такси, вместе с женой отправился ночью в аэропорт. Игорь был уже там. Самолет на Москву вылетал в шесть утра. За мной, очевидно, никто не следил, да и вся эта буффонада с заседанием ЦК, видимо, тоже не тревожила агентов и резидентов. На мое счастье, билеты достались без труда. И ровно в пять часов утра я, поцеловав жену, вышел на взлетную полосу...
      
       Дело в том, что подобный прецедент уже имел место в нашем кинематографе. В 1962 году, более чем три с половиной года назад, Михаил Калик сделал в Кишинёве игровой фильм "Человек идёт за солнцем", который не понравился молдавскому ЦК партии. Спасая фильм, Калик, прихватив уже готовую копию, улетел в Москву к руководителю Экспериментальной киностудии, режиссёру Григорию Чухраю.
       Он победил.
       Несомненно, - и Юз сам говорит об этом, - поступок Калика и победное разрешение конфликта сияло для них с Игорем зелёным огоньком, указывая единственный выход из сложившейся ситуации. Но к концу 1965 года политическое положение в стране изменилось. История с фильмом Калика произошла на взлёте хрущёвской оттепели, а теперь от неё осталась только печальная память...
       О чём думали они - мой доживший до первых седин и всё ещё в чём-то наивный режиссёр и его молодой соратник, когда, уносясь от рассвета в глухую ночь, летели в полную неизвестность?
       Об Игоре ничего не знаю - он пока не написал никаких воспоминаний и, быть может, уже забыл об этом полёте... Может быть, он просто спал...
       А Юз думал о том, что летит с украденным фильмом, вспоминал дядей из ЦК и их угрозы и вдруг понял, что в мире, где он живёт, нет ничего невозможного - получили ведь Даниэль и Синявский - каждый - свой тюремный срок за книги!
       Был ли он напуган? Кто знает, может быть, и был бы, если б другое чувство - тревога за своё творение, за судьбу фильма "Оглянись, товарищ!" - не переполняло его...
      
       Через несколько дней из Москвы вернулся Игорь. Он рассказал, что на просмотр фильма "Оглянись, товарищ!" в зале Союза собралась вся кинематографическая общественность столицы и все кинематографисты иных студий, кто в это время оказался в Москве. Фильм потряс всех. После просмотра к Юзу и Игорю подошёл Михаил Ромм, пожал им руки и сказал (цитирую по памяти):
       - Каждый режиссёр живёт для того, чтобы сделать, наконец, хотя бы один, но по-настоящему свой фильм. Я такого фильма ещё не сделал. А вы, ребята, сделали. Я вас поздравляю!
       Это сказал Ромм, у которого только что вышел на экраны "Обыкновенный фашизм".
      
       Подробности событий, происходивших в те дни в Москве, я узнала только теперь, прочтя мемуары Юза. Перескажу вкратце, в основном - предоставляя слово мемуаристу.
       На просмотр фильма "Оглянись, товарищ!" пришёл весь цвет советского кино: Михаил Ромм, Лев Кулиджанов, Григорий Чухрай, Станислав Ростоцкий, Александр Столпер, Юлий Райзман, Марк Донской, Роман Кармен, и ещё многие-многие другие - все они для двух провинциальных кинодокументалистов были Боги, небожители Олимпа! Можно было представить состояние Юза!
       Вот как он описывает это важнейшее событие в его жизни.
      
       Из мемуаров "Осколок империи":
       ...Свет погас, и началось... Вряд ли кто-нибудь, где-нибудь и когда-нибудь так волновался, как я в это невероятное историческое утро.. Такого зрителя у меня ещё не было никогда - почти все Народные артисты СССР, лауреаты Ленинской и Сталинских премий, создатели шедевров в мировом кино, люди, так много понимающие в искусстве, в культуре и, между прочим, в политике, что холодеешь от страха.
       И вот пошло наше кино - небольшой джазовый фортепьянный кусочек музыки на титрах и эпиграфе: "Кто не помнит прошлого, обречен на то, чтобы пережить его снова..."
       Затикал "счетчик времени" - так мы называли удивительные звуки, придуманные Людгардом для отсчета исторических событий, и на экране появилось мое любимое трио - не то красноармейцы, не то колчаковцы, а может, и махновцы. В зале легкое оживление - появился полиэкран. Понеслась наша любимая мелодия - "Наш паровоз, лети вперед...", слева на экране трупы басмачей, справа - трупы комсомольцев, разруха и первые уроки дехкан в ликбезе.
       Начался первый синхрон. С этого момента и до самого конца, все пятьдесят минут, в зале царила мёртвая тишина - ни одной реплики, ни скрипения кресел, - казалось, что даже перестали дышать - я ведь смотрел не на экран, а всё время в зал. Не хочу врать, и мне очень трудно оставаться объективным, но всё же казалось, что все напряглись, кое-кто подался вперед, кто-то, наоборот, вжался в кресло.
       Я бывал на просмотрах в Доме кино, в Главке, <...> профессиональная кинопублика ведет себя обычно очень раскованно - постоянный обмен мнениями вслух, аплодисменты в понравившихся местах, иногда кто-то даже выходит из зала во время демонстрации фильма. Но сейчас было слишком тихо - я бы даже сказал, угрожающе тихо. Ведь в зале сидели люди, не просто съевшие собаку в своём деле, но и знатоки того, что можно и чего нельзя, что хорошо и что плохо. Мастера, пережившие такое, чего бы не вынес ни один нормальный человек, - много раз битые, изнасилованные, замученные и искалеченные цензурой и искусствоведами в штатском.
       Мне позже рассказывали об Александре Столпере, неестественно согнутом буквой "Г", под углом в девяносто градусов. Это с ним случилось после одного из просмотров и обсуждений в Центральном Комитете партии... Товарищ Сталин подошел к нему и положил руку на плечо. Столпер под тяжестью руки нагнулся и уже больше никогда не смог выпрямиться. Нервы... А сколько насиловали Михаила Ромма, заставляя бесконечно переделывать и "Мечту", и "Ленина в октябре", и "Ленина в 1918 году", не говоря уже об "Обыкновенном фашизме"! "Синяя тетрадь" С. Юткевича, все работы М. Донского! А "Закон жизни" Ю. Райзмана и "Строгий юноша" Абрама Роома и вовсе не увидели экрана. А как еще будут калечить "Рублёва", пока его увидит зритель?! Битые-перебитые, бывалые-перебывалые и, как следствие, очень осторожные, мои коллеги и судьи сейчас напряженно смотрели и особенно внимательно слушали. В этом тёмном зале, на едва видных лицах мелькали отсветы большого экрана. Вот Ромм, рядом Храбровицкий, Калатозов и Урусевский, Санаев - какие лица, какие глаза, знакомые в каждом уголке огромной страны.
       Мне казалось, что сейчас от них зависит всё - так оно, возможно, и было, но только частично. Они ещё того не знали, что знал я - дела наши, как выяснилось, из рук вон плохи.
       Вчера вечером, я звонил домой во Фрунзе, и Зина, волнуясь, сообщила, что заседание ЦК накануне закончилось поздно ночью, что наш фильм закрыт и расходы на него будут со студии списаны, что заместитель директора студии, покровительствовавший нам, исключен из партии и снят с работы, директор студии получил строгий выговор и, наконец, в довершение всего, расформировано Министерство кинематографии республики, а Шаршену Усубалиеву влепили строгача!
       Кроме всего, всем влетело за то, что никто не помешал нашему побегу и похищению фильма. Режиссер Ю. Герштейн и оператор Игорь Моргачев объявлены персонами нон грата. Короче говоря, дали по шапке всем, никого и ничего не забыли!
       Так что, глядя на моих зрителей, я мысленно взывал к их мудрости, опыту, званиям и, извините за выражение, к совести: "Ребята, товарищи, господа, не дайте нам пропасть окончательно!"
       Киргизы - молодые и старые, русские, чех и грузинка, люди разных профессий и разного жизненного опыта, делились на экране своими воспоминаниями, соображениями, пожеланиями, то есть тем, чем жив обыкновенный человек. Обыкновенный советский человек. На экране была сама правда, маленькая, но правда. Штука очень редкая в те времена. <...>
       ...Правда всегда выбирала неудобное для себя время и место... А в том, что в нашем фильме не было ничего, кроме правды, я был уверен тогда, когда делал фильм, когда увез его, и много позже, когда его у меня отобрали. Для этого требовалось немногое - гражданское мужество и честность, пусть и с дрожью в коленях, но этого у нас с Игорем хватало.
       У него - по молодости, у меня - по наивности или по глупости. К тому же, мы были совершенно искренне уверены в том, что помогаем партии, правительству и народу приблизиться к цели...
      
       Прерываю цитату Юза ради единственной реплики: это он, Юз, был совершенно искренне уверен... Игорь же, хоть и был молод, и хоть не летал в Италию, но не был так наивен, как пишет о себе Юз, - ни в какую "цель" он не верил и с наслаждением готов был обнажать все язвы "Софьи Власьевны" - и вовсе не потому, что, согласно восточной мудрости, озвученной писателем Касымбековым, надеялся их вылечить... Просто так он понимал правду и служил ей с упрямым мужеством.
      
       Вот и финал картины - выстраданный нами эпизод, почему-то особенно вызвавший ярость киргизских бдителей. Я и сам никогда не мог его смотреть без волнения: на двух экранах медленно проплывали в противоположных направлениях портреты уже знакомых нам людей - живых и расстрелянных, жертв и палачей, ученых и табунщиков - на мгновение они останавливались, вглядывались друг в друга и уходили, кто в вечность, а кто в повседневность. В этом месте у меня всегда что-то подкатывало к горлу, глаза влажнели, и я ждал того же от других. Не забудьте, - фильм черно-белый, изображение несколько зернистое из-за двойных и тройных экспозиций, - но к этому быстро привыкаешь, - по мне цвет бы вообще раздражал и мешал всему настрою картины. Последние звуки "счетчика времени", последние титры:
       Авторы фильма: Юз Герштейн, рождения 1919 года.
       Игорь Моргачев, 1937 года.
       Людгард Гедравичус, 1929 года.
      
       И всё. Погас экран. Темнота. Тишина. Даже страшно стало. Неужели не достало? Даже во Фрунзе, на общественном просмотре, закончившемся для нас весьма печально, и то зал разразился долгой и шумной овацией.
       Ну, бывает, что зрители под глубоким впечатлением некоторое время молчат. А потом... как грохнет зал аплодисментами, переходящими всё в ту же овацию. А тут - ни-че-го... Что-то уж чересчур длинная пауза. Вот и свет зажёгся - какая-то мёртвая сцена, как в финале "Ревизора". Все сидят, и, как мне показалось, неподвижно, все застыли в тех позах, в которых их застал финал...
       Нет, всё-таки зашевелились, стали доставать сигареты, зажигалки. Кто-то негромко сказал: "Надо бы покурить..." Как-то очень тихо стали выходить из зала. Я сидел за микшером, совершенно убитый. Все, проходя к двери мимо столика, где я сидел, с любопытством меня разглядывали, но не более того... Подошёл Добродеев, добрый человек, пожал руку и одобрительно сказал: "Ну, Юз, порядок, не робей..." Курильщик тогда я тоже был заядлый - по две пачки сигарет в день смолил - и решил выйти тоже покурить.
       В самой двери, загородив мне выход, остановился и, схватив меня за руку, крепко пожал ее очень большой, массивный человек, сопровождая рукопожатие словами: "Какой же вы молодец, однако!". Это был Народный артист Советского Союза Всеволод Санаев. И самая первая рецензия. Я даже растерялся, лепеча какую-то ерунду. И вдруг, будто что-то случилось со всеми - ко мне стали подходить, по одному и группами, пожимать руки, обнимать за плечи, говорить добрые слова - я опять боюсь прослыть трепачом, особенно перед моими товарищами по работе над фильмом - там, в Киргизии, которые ничего этого не видели, не слышали, потому что никто не снимал, никто не протоколировал эту коридорную акцию, эти слова и жесты, никто не видел этих тёплых, дружелюбных лиц, но, полагаю, такое бывало здесь не часто...
       Это же только подумать, кто тебя обнимает, кто тебя обволакивает добрыми словами... <...>
       Мои руки с этого момента следовало бы сдать в Киргизский национальный музей и хранить их под стеклом - ведь только представить себе, кто их пожимал! Какие имена: Михаил Ромм, Марк Донской, Григорий Чухрай, Юлий Райзман, Валентин Ежов, Роман Кармен, Сергей Урусевский, Михаил Калатозов, и далее, и далее, как говорится, по списку...
      
       Какие удивительные кульбиты памяти! Юз воспроизводит эту сцену через много лет - воспроизводит так, будто не было рядом с ним его "верного соратника" Моргачёва, и не помнит слов, которые сказал им Ромм. И Моргачёв теперь уже не помнит - я звонила ему. Зато в моей памяти они хранятся вот уже почти сорок пять лет. Но вернёмся к рассказу Юэа.
      
       Из мемуаров "Осколок империи":
       ...Возможно, это и был тот звездный час или самый счастливый день, когда вдруг понимаешь, что ты на самой вершине своей судьбы и видишь мир с высоты птичьего полёта, и уже ничего не страшно, потому что всё и буквально все, на твоей стороне. <...>
       ...История Киргизии почти в точности повторила историю всей громадной страны, и поэтому когда мы показали уже готовую картину в Москве, никто не удивился, - так было везде, и все показанное нами, было про всех... <...>
       ... Выступали почти все и не потому - что надо было, а потому - что, видно, задело, достало, взяло за живое, и каким-то образом даже соответствовало общественному настрою в стране, или, по крайней мере, среди её интеллигенции. .Сегодня об этом смешно говорить, но по сути фильм был о том, что пора уже, что необходимо уже оглянуться, что-то учесть, что-то изменить, а говоря современным языком, нужна перестройка, какой-то пересмотр целей, принципов, методов. Перестройка разумная, толковая, просчитанная. Это за двадцать лет до ТОГО! Или до той самой! Через двадцать лет она произойдет, эта самая перестройка, но не разумно, не толково и не просчитанно, что и приведёт не только к сокрушительному краху коммунизма и гибели громадной империи, но и к хаосу в жизни, как всего общества, так и каждого отдельно взятого человека. Лучше сказать, чем это сделал академик Андрей Дмитриевич Сахаров, не скажешь: "Народ, лишенный исторической памяти, обречен на деградацию". Как точно и печально...
       И все, сидевшие тогда в этом просмотровом зале и следившие напряжённо за каждым словом, доносившимся с экрана, поняли, приняли и одобрили...
       Да иначе и быть не могло - люди тут все были битые, бывалые, прошедшие огонь, воду и медные трубы. И ещё какие медные... <...>
       Потому так дороги мне были те знаки внимания и те лестные слова в адрес картины. Выступали почти все, выступали до странного единодушно, что так редко бывает в творческой среде, и, повторяю, в один голос настаивали на том, что фильм стоит того, чтобы за него бороться, отстоять и показать. Особенно ярко говорили и очень хвалили картину Ромм, Донской, Калатозов, Столпер, Кармен, Чухрай и Храбровицкий. Говорили о новизне, об аромате правды в рассказах людей, о болевых точках общества и остроте поставленных проблем, но, прежде всего, о высоком художественном уровне документального фильма.
       Я счёл необходимым поделиться с собравшимися известием о том, что по моим сведениям, заседание ЦК партии Киргизии закончилось санкциями по отношению к работникам и прекращением работы над фильмом. Гул в зале был ответом, и Кармен тут же предложил создать группу помощи - выяснить истинный масштаб происходящего и выработать контрмеры. Вот здесь, впервые в этот день, раздались аплодисменты. На этом и порешили. Все встали, и снова повторилась мизансцена, которую я с таким волнением пережил сразу после показа картины - все, по очереди или вне всякой очереди, спешили ещё раз пожать руку, пожелать успеха, поднять настроение. И ещё долго не расходились..."
      
       После первого просмотра в Союзе было ещё несколько. Юза с его фильмом рвали буквально все - был просмотр и на "Мосфильме", в объединении Михаила Ильича Ромма, и у Григория Чухрая на Экспериментальной студии, и где-то ещё и ещё - повсюду были переполненные залы и триумфальный приём: молчание потрясённых людей и овации - у Юза кружилась голова от счастья и сумасшедшего успеха.
       На Экспериментальной студии, где по поводу предстоящего просмотра, о котором уже шумела вся "тонкая" прослойка Москвы, собрались не только киношники, но и поэты, художники, театральные деятели, музыканты...
      
       Из мемуаров "Осколок империи":
       Больше всех и лучше всех отозвались поэт Борис Слуцкий и сценарист Семен Лунгин. Анализ был великолепен (ну, кому не нравится, когда хвалят с пониманием? И кто?) Оба сказали главное: "Кто-то же должен был, наконец, сделать это, и вот, киргизам, в лице Герштейна, удалось создать сильное, честное и высокохудожественное произведение, в таком трудном жанре и такими скудными средствами. Фильм смотрится на одном дыхании, волнует, и часто ловишь себя на том, что хочется повторять и повторять то, что говорят его герои - у них это тоже исходит из глубин души или сердца".
       Говоря честно, это была лишь небольшая часть того, что потом, в коридоре на перекуре, я услыхал от Бориса Слуцкого... <...>
       Вообще, этот день был на редкость волнующим и вселившим столько надежд, что я и ночью не сумел уснуть - передо мной разворачивались такие перспективы, что моё бедное тело и порядком истерзанная душа с трудом всё это вмещали...
      
       Все хотели Юза взять на работу - и Ромм, и Чухрай, но никто не знал, как преодолеть единственное, непреодолимое в то время, препятствие - отсутствие московской прописки.
       Директор Экспериментальной студии даже предложили Юзу выбрать тему для работы. Тут же к его услугам сразу были и сценаристы, с которыми он, уже работая, провёл немало времени, - и ничего из этого не вышло, так же, как и во многих других местах, где его тоже страстно хотели, но всё это, выражаясь его словами, "было совершенно искренне, интеллигентно, и как потом выяснилось, совершенно по-русски - т.е. безответственно и безрезультатно".
       Единственное практическое везение было связано с Семёном Лунгиным и его соавтором Ильёй Нусиновым. Семья последнего уехала на дачу, и бездомный Юз на целый месяц обрёл "собственное" жильё, где он спал на диване, прямо-таки мемориальном, служившим когда-то прибежищем в ту пору уже великому режиссёру Отару Иоселиани. Этот месяц принёс Юзу много надежд, волнений, разочарований и много потрясающих, незабываемых знакомств, вплоть до Виктора Некрасова.
      
       Из мемуаров "Осколок империи":
       Трудно переоценить дружбу настоящих и умных людей - она окрыляет, вдохновляет, придает дополнительные силы, но и слегка усыпляет бдительность, что, может быть, отчасти и случилось со мной. Все смотрели, всхлипывали, восхищались, хвалили, даже гладили, а враг не дремал... Опытные интриганы-партаппаратчики в далекой Киргизии уже включили и раскручивали валы, колёса и шестеренки, между тем, как менее искушённые москвичи наивно убеждали меня, что всё будет в порядке.
       Борис Добродеев успокоил, что написано письмо на имя самого Брежнева, где десять Народных артистов СССР и Лауреатов Ленинской и Сталинской премий, высоко оценив фильм, сочли необходимым выпуск его на широкий экран. Они писали, что "...встревожены и возмущены грубой расправой с творческими работниками и администрацией киргизской студии, причастными к его созданию.
       ...Даже во времена культа личности, - говорилось в письме, - руководители в нашей стране не позволяли себе такого обращения с творческими работниками и не разгоняли творческие коллективы..."
      
       Под письмом уже стояло восемь подписей. Не хватало двух лауреатских автографов - Герасимова и Юткевича, которых не было в тот момент в Москве.
       Сначала на пару дней появились Герасимов с Макаровой, и Юз показал им фильм - показывал в пустом зале, что, все киношники знают, очень сложно и трудно. Тамара Фёдоровна откровенно скучала... Сергей Герасимов был первым зрителем, которого фильм не тронул. Он похлопал Юза по колену и сказал:
      -- Петушки, петушки... Какие вы все петушки...
       Но письмо подписал.
      
       И тут, в связи с Тамарой Макаровой, я не могу не вспомнить эпизод, случившийся, через много лет, в самом начале перестройки. Только что была провозглашена гласность, разрешили всё играть и петь, и я с кем-то из друзей попала на концерт духовной музыки, который был устроен в одном из музеев, помещавшемся в небольшой церквушке, в центре Москвы.
       Перед самым началом появилась Тамара Фёдоровна Макарова в сопровождении молодого человека и женщины.
       Небольшой, но с дивными голосами, ансамбль исполнял сначала Бортнянского, потом ещё что-то, мне совсем не знакомое... Тамара Федоровна сидела впереди и нетерпеливо ёрзала. И, наконец, когда зазвучала молитва "Отче наш...", она рывком встала и направилась к выходу. Молодой человек и женщина поспешили за ней. Я с удивлением подумала: странно, а что же вы собирались здесь услышать?
      
       После Герасимова фильм "Оглянись, товарищ!" посмотрел и подписал письмо на имя Брежнева приехавший из Франции последний лауреат, Сергей Юткевич.
       Но существенно письмо ничего не изменило: во Фрунзе были свёрнуты санкции против людей, но, что касается фильма, тут киргизы остались непреклонны - изничтожить и предать забвению!
      
       А в Москве в это время, наконец-то, был назначен самый важный, заключительный, просмотр - для чиновничьей верхушки Главка, для тех, в чьих руках власть, кто решает: "пущать" или "не пущать".
      
       Из мемуаров "Осколок империи":
       Накануне ящики с фильмом у меня забрали и увезли на Гнездниковский переулок, в Министерство, - с тех пор и до сегодняшнего дня я уже не увидел ни одного сантиметра нашей картины. Зато насмотрелся на начальство - такого скопления высших чинов совкино я ещё никогда не видел. Было людно и гулко - можно было подумать, что предстоит просмотр, по крайней мере, третьей серии "Ивана Грозного". <...>
       ... Смотрели и оценили наше произведение все присутствующие, включая и начальство, на редкость хорошо. Ну, просто молодцы, эти киргизы! Настоящее, понимаете, взрослое кино. Неплохо было бы, если бы и остальные республики показали такой же высокий уровень! И хотя как бы поняли, что случай неординарный, обсуждение всё же свели к тому, что, учитывая всю прекрасность картины и её вклад в советскую кинодокументалистику, её надо срочно спасать, а для спасения необходимо пойти навстречу ЦК компартии Киргизии и внести небольшие поправки.
       Ни больше, ни меньше. Тут же быстренько выбрали небольшую комиссию, поручив ей выработать список поправок. Со мной обращались трогательно и нежно.
      
       Панибратски обнимая Юза то с одного бока, то с другого - то один член комиссии, то другой - гуляли с ним по коридору и обсуждали, что бы такое выбросить и как перекроить фильм, чтобы умилостивить киргизское ЦК
       - Всё! Надо убрать всё! Тогда они будут довольны, - прервал Юз это мучительное поджариванье на медленном огне.
       Он принял мужественное и единственно возможное решение - лучше похоронить фильм, чем изуродовать его. Он понимал, что лучше Легенда, чем Квазимодо.
       Но самое смешное, что ещё понял Юз, заключалось в том, что московские чиновники от кино искренне считали: всё, что есть в фильме "Оглянись, товарищ!" - истинная правда, но произойти всё это могло только там, в Киргизии, что всё это чисто национальные язвы, а тут - всё иначе. Тут - настоящий героизм и такие люди, как Павка Корчагин, Юрий Гагарин и Герман Титов!
       Вот такие откровения!
      
       С Юзом мы встретились через год - совершенно случайно, столкнулись на одной из узких задних лестниц московского Дома кино. Я поднималась вверх, он спускался вниз. Это было, как радостная вспышка молнии, - мы обнялись. И тут же выяснилось, что оба мы куда-то торопимся, куда-то опаздываем...
       Юз дал мне телефон и адрес, сказав:
       - Жду вас завтра в четыре.
       Мы сидели в квартире его друзей, где Юз остановился, приехав в командировку из Ленинграда. Не меньше двух часов он рассказывал о своих московских злоключениях годичной давности, о чём тогда, ещё не читавшая его мемуаров, которые будут написаны сорок лет спустя, я не имела ни малейшего представления.
       Волнуясь, я слушала его эмоциональный и полный юмора рассказ о пережитом. О судьбе своего фильма, так и оставшегося на двух плёнках, Юз не знал ничего. Единственная весточка о нём долетит до нас лишь через двадцать пять лет.
      
       Через двадцать пять лет после всех описанных событий Лёня Гуревич работал над книгой о киргизском кино и отправился во Фрунзе - специально для того, чтобы снова посмотреть "Оглянись, товарищ!". Прилетел окрылённый и возбуждённый.
      -- Ребята! - воскликнул он. - А лента-то смотрится так, будто сделана сегодня! Четверть века минуло!
       От себя могу добавить: вот прошло уже сорок пять лет, много я видела документальных фильмов - интересных, красивых, умных, глубоких, талантливых, упоительно-дивных и восхитительных, но такого пронзительно-правдивого и грандиозно-пророческого на много десятилетий вперёд - нет, и, боюсь, судя по сегодняшним жизненным реалиям, уже не будет.
       Лёне удалось посмотреть "Оглянись, товарищ!" без осложнений, потому что в архиве киргизского фильмофонда его бережно хранили наши женщины, понимавшие ценность этих десяти коробок. Остаётся пожалеть, что никто из них не догадался их просто украсть. Зато догадались растащить вандалы.
       Шло время, менялись архивные работники. И однажды мне кто-то рассказал, что случилось вдруг затопление в подвальном помещении хранилища, после чего опальные коробки не были обнаружены. Официальная версия - фильм погиб во время аварии.
       Однако музыкальные куски из него чудесным образом попали потом в фильмы киргизских товарищей.
      
       Но, видимо, версия о гибели коробок "Оглянись, товарищ!" была легендой, может быть, не без умысла пущенной в плаванье по волнам народной молвы.
       Недавно Игорь Моргачёв рассказал мне совсем другую историю. В начале девяностых на самом кинематографическом верху в Москве было принято решение - реанимировать и подготовить к просмотру фильм "Оглянись, товарищ!" с целью его последующего выпуска на экран.
       Игоря снабдили всеми полномочиями, и он отправился во Фрунзе. Его попытки выполнить поручение длились долго и муторно. И ни к чему не привели. Киргизы не хотели отдавать фильм. Он находился в Спецхране, и никого к нему не подпускали. Будто они хранили там страшную тайну.
      
       Если ты скрываешь язву, язва тебя убьёт.
      
       Не выходят эти слова, сказанные на съёмке писателем Толегеном Касымбековым, у меня из головы.
       Что происходит в Киргизии сегодня, в 2010 году, всем известно.
       Верю в то, что ничто не происходит случайно. Все слова, события и поступки связаны между собой.
      
       Стоит ли говорить о том, что в шестидесятые годы малейшего гонения на кого-то или на что-то было достаточно, чтобы человека или произведение искусства превратить в Легенду?! С фильмом "Оглянись, товарищ!" и его авторами это произошло мгновенно. В результате, Юз Герштейн более чем успешно продолжил свою кинематографическую деятельность в славном городе Ленинграде, а Моргачёв бурную генерацию своих идей - в Свердловске. Там же оказались Боря Галантер и Илюша Горелик - на "Киргизфильме" прошла капитальная зачистка. Туда же, спустя год, судьба забросит и меня.
      
       А пока мы с Юзом сидим в квартире его друзей, и, выслушав отнюдь не эпическую "Илиаду" и "Одиссею" последнего на ту пору года его жизни, я сообщила ему, что в Москве - проездом: еду в Хабаровск.
      -- У вас на киностудии там кто-нибудь есть?
      -- Нет.
      -- Вы с ними хоть списались?
      -- Нет.
       Юз ничего не сказал, но я отлично знаю, что он подумал. Мы уже неплохо изучили друг друга.
       Он взял лист бумаги, написал короткую записку и протянул её мне.
       - В Хабаровске у меня единственный знакомый человек - главный редактор кинохроники, Борис Романович Алёнкин. Когда-то работал на "Киргизфильме", и мы дружили. Надеюсь, он меня не забыл.
       Так нежданно-негаданно я получила рекомендацию, которая в тот момент (а для меня лично - всегда) дорогого стоила.
       Это был маленький заветный парус моей надежды, с которым мне предстояло отправиться в новое плаванье. 
      
      
       Москва, 2010.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       33
      
      
      
      
  • Комментарии: 1, последний от 05/09/2024.
  • © Copyright Крупп Надежда Николаевна (nkrupp@bk.ru)
  • Обновлено: 14/10/2010. 113k. Статистика.
  • Глава: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.