Lib.ru/Классика: Тетмайер Казимеж. Бездна

КАЗИМІРЪ ТЕТМАЙЕРЪ.

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
Томъ І-й.
Изданіе В. М. Саблина.

ОТРЫВКИ.
СТИХОТВОРЕНІЯ ВЪ ПРОЗѢ.
БЕЗДНА.
ПЕРЕВОДЪ
А-фьевой, Тучанской и др.

MOCKBA.-- 1907.
Типо-лит. РУССКАГО ТОВАРИЩЕСТВА печатн. и издател. дѣла.
Чистые пруды, Мыльниковъ пер., соб. домъ.

БЕЗДHА.

Знаете ли вы, что значитъ страдать? Что значитъ извиваться въ конвульсіяхъ страданія? Что значитъ повторять и мысленно и вслухъ: безъ выхода! безъ выхода?!.. Знаете ли вы, что значитъ безвыходное положеніе, постарайтесь это понять: безвыходное положеніе... постарайтесь это понять, вникнуть въ эти слова. Но такъ, какъ это повторяется это разъ въ день, а вникните въ это. Ткачъ, у котораго ничего нѣтъ, который чувствуетъ, что слѣпнетъ, который поддерживаетъ семью своимъ трудомъ -- вотъ безвыходное положеніе...

Что можетъ онъ сдѣлать?

Убить себя и забыть обо всемъ...

Что же онъ можетъ сдѣлать?

Убить себя и свою семью...

Да! И я такъ могу сдѣлать! Убить себя и ее! Я могу такъ сдѣлать -- убить себя и ее... Себя и ее...

Или только себя...

Или -- или только ее...

Проклятая! Она! Она и она! Развѣ въ жизни нѣтъ ничего, ничего кромѣ женщины?! Въ жизни есть океаны жизни кромѣ женщины, а между тѣмъ,-- а между тѣмъ мы живемъ только женщиной...

Человѣкъ ли женщина? Или можетъ быть придатокъ къ человѣку? Развѣ она то же, что человѣкъ -- мужчина? Развѣ одинаково женщины живутъ мужчинами, какъ мужчины женщинами? Развѣ женщина не есть что-то иное, нѣчто иное? Развѣ ея нравственная сущность не есть ошибка творенія, ошибка природы, такая же жалкая, какъ конструкція нашего тѣла? Развѣ не трагедія жизни, трагедія, такъ часто встрѣчающаяся, что женщина есть что-то иное?.. И всегда она! Всюду и всегда она! Какъ будто жизнь не имѣетъ цѣлыхъ океановъ жизни помимо нея, какъ будто бы она была жизнью жизни...

А если дѣйствительно такъ...

Не терплю ее! Ненавижу ее! Ненавидѣлъ ее всегда, ненавидѣть буду до конца жизни! Вся моя мужская гордость, все, что во мнѣ есть, возмущается противъ нея, толкаетъ меня къ этой ненависти и укрѣпляетъ въ ней...

Я не могу жить безъ нея!...

Не могу!

Не могу жить безъ женщины...

Видите! Могу убить себя, могу выколоть себѣ глаза, вырвать языкъ, могу уморить себя голодомъ, могу броситься съ моста, могу сдѣлать съ собою все, что хочу и какъ хочу, но жить безъ женщины -- не могу.

Я господинъ надъ собой, абсолютный господинъ, но то, что не могу безъ нея жить, это господство надъ моимъ господствомъ, это -- господинъ надо мной.

Не могу...

И вы не можете, и мы всѣ не можемъ -- но я не могу также и съ ней жить.

Тоже не могу...

Вообразите себѣ ткача, у котораго ничего нѣтъ, который поддерживаетъ семью и который слѣпнетъ -- вообразите это себѣ и поймите, что такое безвыходное положеніе.

Потому, что я не могу съ ней жить... И безъ нея также жить не могу. У меня только одинъ выходъ: убить ее и себя... Потому что я безъ нея не могу жить, не могъ бы...

Нѣтъ! Нѣтъ! Іисусъ Марія! Нѣтъ!!!

Что за страшный крикъ! Мнѣ кажется, этимъ крикомъ я разорвалъ пространство, какъ въ лавкѣ разрываютъ шелковую матерію, мнѣ кажется, я разорвалъ имъ небо, какъ левъ собаку -- не рухнули ли городскія башни? не повалились ли всѣ деревья?..

Но нѣтъ -- я совсѣмъ не крикнулъ -- она спитъ тамъ, не проснулась, спитъ тамъ, за занавѣской, въ другой комнатѣ. О Боже! Это только въ моей душѣ былъ этотъ крикъ, этотъ кровавый, страшный крикъ...

Такой кровавый -- какъ изліяніе крови, онъ влился мнѣ въ душу кровавымъ потокомъ. Ужасенъ былъ этотъ крикъ. Мнѣ кажется, всѣ матери, у которыхъ вырывали бы плодъ изъ внутренностей, не могли бы крикнуть ужаснѣе. А между тѣмъ онѣ крикнули бы и за себя, и за своихъ дѣтей -- и за своихъ мужей...

Ха! ха! и за мужей... О Боже, какой я безумецъ -- все-таки есть такія, которыя ихъ любятъ.

Потому что даже и Марина меня любила... Развѣ она не прижималась ко мнѣ? Не цѣловала меня? Развѣ не отдалась мнѣ въ свадебную ночь страстная, потерявшая сознаніе, ослѣпленная? Развѣ я не чувствовалъ у моихъ губъ ея губъ -- открытыхъ, дрожащихъ, развѣ не смотрѣлъ въ ея закрытые глаза, которые говорили все именно тѣмъ, что ничего не могли говорить? Развѣ я не чувствовалъ ея груди у моей? Развѣ она не бросалась мнѣ на шею прежде, чѣмъ мы обвѣнчались? Развѣ не была моей до мозга костей, до самой сущности?

Развѣ...

Ахъ! Развѣ она не что-то иное -- развѣ то, что мнѣ казалось ея чувствомъ, было дѣйствительно ея чувствомъ? Развѣ разумъ мужчины можетъ понять женщину? Развѣ для него это не такъ же трудно, какъ, напримѣръ, было бы трудно для растенія почувствовать и понять камень, или для камня -- природу свѣта?

Развѣ процессъ нашего общаго мышленія то же самое, что процессъ пищеваренія или смерти? Развѣ мы наружно не такъ же похожи другъ на друга, какъ брильянтъ изъ алмаза на брильянтъ изъ стекла, или какъ листъ искусственный на листъ естественный, а внутренно не такъ же различны, какъ ихъ органическое содержаніе? Развѣ то, что я называю своимъ "я", называетъ своимъ "я" и женщина? Развѣ то, что я называю любовью, называетъ любовью и она? Развѣ мы не такъ же различны, какъ двѣ краски одинаковаго цвѣта, изъ которыхъ на настоящую, напримѣръ, не дѣйствуетъ вода, разлагающая искусственную, и тогда какъ настоящую разрушаетъ холодъ, на искусственную онъ не вліяетъ, а между тѣмъ цвѣтъ ихъ тотъ же самый, голубой, розовый или фіолетовый? Развѣ -- развѣ, однимъ словомъ, я не разбиваюсь о женщину, какъ вода о скалу, которыя никогда не сольются въ одно, никогда не составятъ одного гармоническаго цѣлаго, никогда не зазвучатъ однимъ общимъ созвучіемъ, и развѣ женщина не разбивается о меня, какъ вѣтеръ о воду, которую онъ можетъ поднять, замутить, всколыхнуть, но которую никогда не можетъ уничтожить въ ея сущности? Да, да -- мы любимъ другъ друга, страстно жаждемъ и ищемъ другъ друга, но мы стихійно чужды другъ другу, психически чужды, мы сливаемся, какъ рѣки съ морями, но никогда не составляемъ огня, который всегда единое, изъ чего бы онъ ни возникъ. И это вмѣстѣ съ нуждой и смертью составляетъ величайшую трагедію жизни.

Да, по истинѣ! Нужда, смерть и любовь, это три вакханки въ мірѣ, которыя справляютъ самую ужасную оргію. Я вижу ихъ и если бы былъ художникомъ, возсоздалъ бы ихъ сейчасъ... Восковая нужда съ птичьими глазами и птичьимъ лицомъ, костяная смерть, нагой скелетъ, танцующій на цвѣтахъ и нивахъ, и эта Астарта, сдавливающая за горло, дикая, жадная, страстно жаждущая, ненасытная.

А подъ всѣмъ этимъ земля, міръ -- прошелъ по немъ Моисей, прошелъ по немъ Будда, прошли по немъ мудрецы -- и что они такое въ сравненіи съ нуждой, смертью и любовью?...

Спи, спи, Мариня... Спи и улыбайся. Спи и улыбайся такъ, какъ улыбалась мнѣ. Улыбайся такъ -- ему.

Боже! Что за позоръ! Онъ! Опять онъ! Опять тотъ самый онъ, вѣчный, банальный, этотъ третій, этотъ онъ, любовникъ чужой жены. Боже! Разбить себѣ голову о него, объ этотъ столбъ, къ которому подходитъ каждая собака -- о него! Боже! Какой стыдъ! Погибнуть въ ваннѣ, въ общей купальнѣ, утопиться въ ваннѣ! Быть задавленнымъ мукой! Упасть съ общественнаго моста! Убить себя на порогѣ костела! Какъ это смѣшно! Онъ, всегда онъ, тотъ третій, любовникъ жены! О жизнь! Поистинѣ твое имя иронія.

Спи, Мариня -- и улыбайся ему, тому третьему -- твоему любовнику. Улыбайся такъ, какъ когда-то улыбалась мнѣ. И подумай, сотни, тысячи, милліоны, милліарды женщинъ уже улыбались своимъ любовникамъ такъ, какъ раньше улыбались мужьямъ -- и подумай: сотни, тысячи, милліоны, милліарды женщинъ точно такъ же будутъ улыбаться послѣ тебя въ будущемъ... О какое это странное ощущеніе -- будущее! Все будетъ точно такъ же! И всѣ эти скорби, страданія, огорченія, печали и горести наши -- все повторится въ будущемъ, какъ въ насъ повторится прошлое.

О жизнь! Безчеловѣчность -- имя тебѣ...

Ничто, ничто -- всегда то же самое, всегда напрасно, всегда ничто. Никто не будетъ меньше страдать оттого, что я страдаю теперь, такъ же, какъ я не страдаю меньше оттого, что страдали другіе. О жизнь! Злоба -- имя тебѣ...

Страданіе, ничего кромѣ страданія. Самый высшій идеалъ духа и сердца, до котораго поднялось человѣчество, Христосъ -- одно страданіе. Самое возвышенное чувство изъ всѣхъ чувствъ -- скорбь. Самая прекрасная пѣснь -- жалоба. Самое чистое -- слезы. О жизнь! Какъ же тебя назвать?

Спи, Мариня, спи... Богъ, судьба, неизбѣжность, Ничто -- бодрствуютъ надъ тобой. Спи... Голубая была бездна, голубая... Фіолетовое было благоуханіе, фіолетовое... Солнечная была пѣснь, солнечная...

Спи...

Какъ въ романѣ! Ха, ха, ха! Есть романъ. Гдѣ и когда его не было? Развѣ могъ бы быть романъ, если бы его не было? Развѣ -- я не играю словами, какъ Гамлетъ, развѣ я думаю? Развѣ я существую? Развѣ?...

А ты спи!

Подлая! Отвратительная! Никуда негодная! Отродье сатаны!

Ножъ! Ножъ!

Ахъ!

О нѣтъ -- чтобы ее убить...

Нужно быть больше, чѣмъ первымъ изъ дьяволовъ... Поэтъ! Поэтъ! Глупый, смѣшной духъ! Глупый и смѣшной рабъ жизни, своей крови, своего тѣла, своей души! Потому что есть нѣчто высшее, выше тѣла, выше крови, выше души! Глупый и смѣшной духъ! Ты земной богъ, а между тѣмъ ты глупъ и смѣшонъ! И ты любилъ! И ты пылалъ страстью! И ты -- не могъ убить...

О Боже! Что за судьба! За что? За что?...

А она -- спитъ.

Спитъ...

Такъ спитъ скала, когда вода испаряется на солнцѣ, когда морозъ стягиваетъ ее въ ледъ, когда она убываетъ, когда она стонетъ отъ боли -- она спитъ!..

Навѣрное спитъ и онъ...

Онъ...

Почему мнѣ никогда не приходитъ въ голову его убить?

Развѣ я боюсь? Такъ же повѣсили бы за него, какъ за нее.. А между тѣмъ она моя жена, а онъ мой врагъ... Нѣтъ -- онъ, онъ не врагъ.

Мой врагъ только она, и его врагъ только она. Она вошла между нами, какъ входитъ машина съ двумя поршнями между двухъ стѣнъ. Она ихъ соединяетъ и въ то же время отталкиваетъ. Если бы ея не было, ничто бы ихъ не соединяло, если бы ея не было, ничто бы ихъ не отталкивало. Развѣ я его ненавижу? Но она въ немъ. Развѣ онъ меня ненавидитъ? Но она моя жена. Онъ во мнѣ, я въ немъ со ненавижу. Онъ ее ненавидитъ, какъ мою жену; я ее ненавижу, какъ его любовницу. Развѣ мы не прошли бы равнодушно мимо другъ друга? Или даже не работали бы вмѣстѣ, надъ однимъ дѣломъ? Вѣдь онъ -- это я. Я въ прошломъ.

Боже, Боже, какъ я измученъ! Руки мои опускаются, какъ подрубленныя вѣтви, голова свѣшивается, какъ увядшее растеніе, все тѣло мое, какъ поздняя осень. И душа моя такъ измучена -- такъ... ахъ! нечеловѣчески измучена. Я, какъ долина, залитая водой. Ахъ, умереть! Умереть -- не существовать... Что же случилось? Пришелъ этотъ человѣкъ и взялъ ее у меня. О темный, тихій, печальный, какъ смерть, ангелъ мира -- стань передо мной, никого но хочу видѣть кромѣ тебя. О тихій ангелъ, я хотѣлъ бы полетѣть куда-нибудь на какое-нибудь безлюдное море, на какой-нибудь островъ, отрѣзанный отъ міра, и смотрѣть на тебя, ангелъ молчанія, въ твое лицо, темное и печальное, какъ смерть, въ твои глаза безъ блеска... Я, какъ дерево, разбитое громомъ -- хочу заснуть...

Никогда не засну...

Все продолжается ночь, ночь длинная, звѣздная, тихая, ночь безконечная, безсонная. Никогда не засну. И никогда уже ничего не будетъ, кромѣ этой ночи, длинной, безконечной и безсонной. Никогда не наступитъ день, не будетъ солнца, не будетъ свѣтло. Христосъ, теперь я одинъ изъ Твоихъ избранныхъ дѣтей -- я страдаю.

Нечеловѣчески страдаю. Не знаю, что со мной -- чувствую, что страдаю, что умираю отъ страданія.

И именно тѣмъ умираю, что не могу умереть...

Если бы кто-нибудь плакалъ надо мной, если бы чьи-нибудь слезы лились на мои глаза, если бы кто-нибудь страдалъ по мнѣ.

Ненавижу тебя! Это ты должна страдать во мнѣ, ты, ты, моя жена, изъ-за которой я страдаю!

Нечеловѣчески страдаю.

Ха, ха...-- теперь я нормальный человѣкъ.

Что-то дѣлается вокругъ меня. Какія-то трубы играютъ, гремятъ, воютъ надо мной. О трубы, трубы, гремите! Можетъ быть, душа моя вырвется изъ тѣла и въ вашемъ громѣ вылетитъ въ пустое небо! Если бы душа моя была червякомъ, если бы можно было задавить ее собственной ногой. Если бы можно было раздавить свою жизнь, какъ червяка, сапогомъ. Если бы можно было не страдать...

Протягиваются ко мнѣ руки худыя, жалкія, изнуренныя... протягиваются ко мнѣ лица блѣдныя, исхудалыя, вытянутыя -- идетъ ко мнѣ толпа несчастныхъ и взываетъ: братъ! братъ! Мнѣ кажется, я стою гдѣ-то на горѣ, а снизу, изъ долины идетъ эта толпа и взываетъ: братъ! братъ!.. Это тѣ, что страдаютъ, это они! Какая масса! Какая толпа! Боже? Какая толпа! Сколько же насъ, мы -- большинство! Какая сила, какая страшная сила? Пойдемъ же! Раздавимъ, уничтожимъ горсть счастливцевъ! Зальемъ ее, какъ море заливаетъ островъ, засыпемъ ее, какъ песокъ засыпаетъ оазисъ въ пустынѣ. Какая толпа!

Но ихъ -- ихъ не будетъ ни на островѣ, ни въ оазисѣ. Они также въ этой толпѣ! Они тоже страдаютъ. Какой кровавый огонь!!.. Они страдаютъ, потому что она моя жена!.. Трубы, дьявольскія трубы! Гремите такъ, чтобы небо разорвалось! Гремите такъ, чтобы самъ Богъ распался на куски! Потому что она моя жена!..

Нѣтъ, нѣтъ, это неправда. Луга зеленѣютъ, потоки журчатъ, цвѣты цвѣтутъ, хлѣбъ мелется -- нѣтъ, нѣтъ, все такъ, какъ есть, я не сошелъ съ ума. И даже это неправда, его нѣтъ, все такъ, какъ есть, такъ, какъ было. Да, да, луга зеленѣютъ, потоки журчатъ, цвѣты цвѣтутъ. Все такъ, какъ было...

Нѣтъ, нѣтъ -- не такъ. Есть пустое, пустое, пустое пространство, и на немъ ничего, ничего. Безконечное пространство. Есть пріятный свѣтъ и тишина -- безконечная тишина. И нѣтъ ничего, ничего -- даже ея нѣтъ. Ея нѣтъ. Никогда ея не было. Никогда, никогда... О отчаянье!

Неужели эта ночь никогда не пройдетъ?

И всегда ли хватитъ страданія для моей груди? Это какъ колесо, которое вращаетъ вода: оно не можетъ перестать вращаться -- вода идетъ. Воды не можетъ не хватить -- есть источникъ. И это колесо имѣетъ много зубцовъ, и каждый зубецъ цѣпляется за мое сердце, на каждомъ зубцѣ столько крови... О Христосъ!

Ты стоишь предо мной. Свѣтлый, тихій, печальный до смерти. До смерти печальна Твоя душа. Ты былъ -- пожертвовалъ всѣмъ для любви, хотѣлъ оторвать насъ отъ земли, чтобы мы не страдали -- а мы страдаемъ, страдаемъ страшно, нечеловѣчески. Не можемъ быть духомъ, не можемъ подняться надъ нашимъ тѣломъ. О чемъ бы мы ни думали, чтобы ни говорили, чего бы не хотѣли: душа для насъ тѣнь, а тѣло птица. Никогда тѣнь не поднимется надъ птицей, не взлетитъ выше ея. Напрасно этого хотѣть.

О Христосъ, Ты сильно страдалъ, много страдалъ. Ты знаешь, что такое страданіе. И потому Ты стоишь предо мной, такой свѣтлый и тихій, и такой печальный до смерти. Tristis est anima Tua usque ad mortem. Я люблю Тебя! Люблю Тебя! Богъ Ты или человѣкъ, люблю Тебя! Дай мнѣ обнять Твои колѣни, дай мнѣ ихъ цѣловать. Ты знаешь, моя грудь, какъ громадное зданіе, въ которое можетъ войти цѣлый океанъ страданія. Ты знаешь это.

О ночь, ночь! Иль исторгни изъ моихъ глазъ слезы, иль пусть звѣзды твои изольются слезами съ небесъ и поглотятъ меня въ своихъ волнахъ. Я хочу погибнуть въ слезахъ.

А ты, Мариня, спишь...

Итакъ, что же произошло? Для того, чтобы имѣть возможность назвать эту женщину моей, моей женой, чтобы имѣть возможность впиться въ ея уста и свѣтить въ ея душѣ, чтобы прижимать ея руки къ губамъ и погрузиться въ ея сердцѣ, чтобы обладать ею и чтобы она мной обладала, что составляетъ, можетъ быть, еще большее блаженство, чтобы обнять ее и быть обнятымъ ею, что, можетъ быть, еще большее упоеніе; чтобы чувствовать, какъ она лишается чувствъ, обнимая меня и прижимая къ себѣ, какъ она впиваетъ меня въ себя и погружаетъ въ себя глазами, губами и всѣмъ тѣломъ; чтобы чувствовать, что когда я безъ силъ кладу голову на ея грудь, то она не безъ силъ, но безъ дыханія, почти безсознательно ее беретъ; чтобы жить одной жизнью, одной мыслью, однимъ впечатлѣніемъ и однимъ воображеніемъ, однимъ дыханіемъ, однимъ свѣтомъ и однимъ мракомъ, однимъ сознаніемъ, однимъ понятіемъ, однимъ чувствомъ, однимъ существованіемъ въ пространствѣ и времени и однимъ погруженіемъ въ жизнь,-- я убилъ себя. Да, это такъ. Я растопталъ все: мою, если не вѣру, то по крайней мѣрѣ надежду, мое достоинство, мое я, мою любовь, мою жизнь, мое право на жизнь и мои обязанности по отношенію къ жизни, мою гордость, мою страсть, мою волю, мои силы, мое мужество и отвагу, мой героизмъ, мое все! Для одной женщины, или, проще говоря, для того чтобы содержать ее, чтобы зарабатывать столько, чтобы можно было съ ней жить, не дать ей терпѣть голодъ, имѣть для нея на платья и квартиру, я сталъ измѣнникомъ, отступникомъ, ренегатомъ. Товарищи отвернулись отъ меня, одни съ отвращеніемъ, другіе съ пренебрежительной улыбкой пониманія того, чему бы сами не сдѣлали уступки, иные съ равнодушіемъ людей, которые дѣйствительно любятъ идеалъ, иные съ негодованіемъ, а иные съ презрѣніемъ.

Изъ человѣка, который вмѣстѣ съ ними думалъ, грезилъ, мечталъ; изъ идеалиста, для котораго жизнь была ничто въ сравненіи съ мыслью, цѣлью, идеей, я сталъ чиновникомъ, обыкновеннымъ, простымъ чиновникомъ въ Вѣнѣ, съ гибкой шеей по отношенію къ начальству, бѣгающимъ за протекціей и пользующимся ею; съ идеаломъ увеличенія жалованья: съ надеждой, что его увеличатъ; съ фанатизмомъ не опаздывать въ контору и исполнять какъ можно лучше порученія, такъ, чтобы обратить на себя вниманіе начальника; со страстью прилежанія; съ мыслью, чтобы заработать: съ желаньемъ выбиться выше другихъ и достигнуть двухъ тысячъ жалованья въ годъ. Мое самолюбіе, моя гордость, моя воля, мои мечты, мои грезы, мой идеалъ, моя мысль: это двѣ тысячи жалованья въ годъ. Теперь я получаю полторы. Съ тѣмъ, что я зарабатываю сверхъ того, три. Я, который думалъ, что взлечу, какъ орелъ, и заблистаю, какъ звѣзда, несущая добрую вѣсть; я, который думалъ, что блесну, какъ молнія, и буду свѣтить постояннымъ свѣтомъ; я, который хотѣлъ подняться, какъ туча, и упасть, какъ живительный дождь -- я, который съ энтузіазмомъ, съ экстазомъ, стремился принести себя въ жертву общему благу, братству, я, душой котораго было дѣло, общественная польза, гордостью котораго было служеніе идеѣ... Я упалъ, какъ со скалы. Сразу порвались связки въ шеѣ, сдавился мозгъ, стерся лобъ, повисли плечи, я сжался, уничтожился. Я сталъ мужемъ барышни съ небольшимъ приданымъ и поступилъ на службу. Я пересталъ слышать человѣческое слово, я слышу только языкъ. Я пересталъ сжимать человѣческія руки и сжимаю только машинки. Я пересталъ смотрѣть въ глаза людямъ, я смотрю только въ окна галантерейныхъ магазиновъ. Я не стремлюсь къ героямъ, я стремлюсь только къ чиновникамъ въ золотыхъ воротникахъ, на высокомъ посту. Я не говорю теперь съ вихрями, я говорю только съ рельсами, по которымъ катятся колеса буржуазно-государственнаго механизма. Я не упиваюсь шумомъ крыльевъ, для меня звенятъ только деньги. Моя присяга -- гербовая марка; моя вѣра -- ксендзъ; мой предѣлъ -- первое число каждаго мѣсяца; моя цѣль -- касса; мой богъ -- директоръ; мое небо -- наблюдательный комитетъ; моя жизнь -- контора; мое слово -- лояльность... До сихъ поръ я не сдѣлалъ ничего такого, что опозорило бы меня, но думаю, что и это случится, должно случиться. Иногда молчаніе -- уже позоръ, а я такъ часто молчу... Такъ часто подавляю себя и молчу, задыхаюсь и молчу, бѣшусь -- и молчу.

Лицемѣріе, ложь, беззаконіе, преступленіе, личная выгода, распущенность, грабежъ текутъ рѣкой: я молчу; вижу это -- и молчу. Неправда, нечеловѣческая неправда воетъ у меня подъ окнами: я слышу ее -- и молчу. Душа моя бьется въ конвульсіяхъ: я молчу. Грудь у меня сжимается, въ груди у меня кипитъ, кровь меня разрываетъ, убиваетъ: я молчу. Меня топчутъ ногами за то, что я молчу -- и я молчу. Да, да, молчаніе также можетъ быть позоромъ, я опозоренъ, я подлъ -- я молчу.

Я подлъ? Нѣтъ, это называется иначе: я оппортунистъ, я "не вмѣшиваюсь". Даютъ пощечину моимъ идеаламъ, моимъ убѣжденіямъ, моей вѣрѣ -- я "не вмѣшиваюсь". Плюютъ на мою душу, плюютъ на мое сердце -- я "не вмѣшиваюсь". Въ чемъ Дьяволъ создалъ для меня адъ мученій? Въ томъ, что я внутренно остался такимъ, какимъ былъ: идеалистомъ и фанатикомъ, вихремъ и пламенемъ.

Я не измѣнился -- измѣнилась только моя оболочка. Я не снялъ моей души вмѣстѣ съ вытертымъ сюртукомъ свободнаго, бѣднаго человѣка, какъ дѣлаютъ многіе -- я остался съ ней, остался самъ собою въ этомъ приличномъ вѣнскомъ костюмѣ. Я остался тѣмъ, чѣмъ былъ -- но у Марини было только пятнадцать тысячъ гульденовъ приданаго, я долженъ былъ -- умереть.

Это совсѣмъ особенное ощущеніе, которое немногіе испытываютъ: существовать послѣ своей смерти. Если у кого-нибудь отнимутъ всѣ права, отберутъ чинъ, должность, привилегіи, перерѣжутъ всѣ артеріи, которыя его связывали съ прежней жизнью, жизнью еще до какой-нибудь катастрофы, допустимъ, до измѣны странѣ,-- или обмана въ карты, и пустятъ въ свѣтъ безъ чести, безъ положенія, безъ знакомыхъ, безъ друзей, безъ возможности жить въ общихъ нормальныхъ условіяхъ: тогда этотъ человѣкъ ходитъ по свѣту послѣ своей смерти. И я такъ хожу: все, что потерялъ этотъ человѣкъ, потерялъ и я. Я самъ сорвалъ у себя погоны съ плечъ и галуны съ груди, самъ себя вытолкнулъ за предѣлы человѣчества, самъ сломалъ свою саблю надъ головой, самъ себя обезчестилъ, унизилъ, лишилъ положенія, знакомыхъ, друзей. Но за это все я сталъ обладать женщиной, которую страстно жаждалъ, и былъ обладаемъ ею, что, можетъ быть, еще большее блаженство. Я чувствовалъ, что она меня жаждетъ, что она меня беретъ, что она меня привлекаетъ къ себѣ и овладѣваетъ мной. За это все я имѣлъ мою Мариню и то блаженство, что принадлежалъ ей. А теперь -- теперь приходитъ третій человѣкъ и отнимаетъ ее у меня! И чѣмъ?! Вотъ бездна жизни! Отнимаетъ ее у меня тѣмъ, что я для нея убилъ въ себѣ, отнимаетъ ее у меня моей смертью, пробуждаетъ въ ней новую жизнь тѣмъ, что я для нея раздавилъ... Да, поистинѣ, это бездна жизни!

-----

И подуматъ, что это я самъ, я самъ -- и въ самомъ дѣлѣ никого третьяго тутъ нѣтъ -- я самъ являюсь моимъ собственнымъ врагомъ, я самъ у себя отнялъ мою собственную жену. Потому что этотъ человѣкъ никто иной, какъ я самъ, я, какимъ я былъ передъ смертью. Онъ не отличается отъ меня ничѣмъ, у него есть только то, чего не было у меня: власть надъ собой, воля, характеръ.

То-есть, можетъ быть, онъ и очень отличается отъ меня, но причиной того, что онъ отнимаетъ у меня жену, является именно то, что я убилъ въ себѣ для нея -- тотъ фанатизмъ, та идейность, то безумное увлеченіе, все то, чѣмъ я былъ...

Это есть нѣчто, что совершенно превосходитъ здравыя человѣческія понятія. Когда я боролся съ собой, когда просто умиралъ внутренно, когда совѣсть, подавленная ради любви къ этой женщинѣ, стонала во мнѣ отъ боли, когда я долженъ былъ выбирать между дырами на локтяхъ, привязанностью къ моимъ идеямъ и отчаяніемъ, что я теряю Мариню на всегда, и -- мѣстомъ въ конторѣ, отступничествомъ и счастьемъ, что Мариня будетъ принадлежать мнѣ: она даже не видѣла, что я борюсь съ собой и какъ страшно борюсь. Она только хотѣла быть моей женой, какъ можно скорѣе.

Я овладѣлъ ею и она овладѣла мною, что составляетъ еще большее блаженство, она любила меня безъ памяти -- и у меня не было ни одного дня счастья, ни одного часа, ни одной минуты. Ужъ не говоря о людяхъ, хотя это были люди благородные и высокіе, но съ момента моей капитуляціи и отступничества, противъ меня выступила моя совѣсть и начала меня мучить. Что это была за борьба! Сколько разъ я говорилъ себѣ, что все это глупости, что я возьму отъ жизни то, что можно взятъ -- и сколько разъ я повторялъ себѣ, что я подлецъ! Каждый вздохъ и каждый стонъ наслажденія, издаваемый Мариней, заглушалъ вздохъ и моей души и стоны моего сердца. Если бы я, какъ другіе, перемѣнивши сюртукъ, перемѣнилъ бы и душу! Если бы, убивши себя въ себѣ, я убилъ бы въ себѣ и душу свою... Но нѣтъ! Я остался такимъ, какъ былъ, и мои двѣ страсти начали меня терзать, какъ львицы, начали вырывать меня другъ у друга, разрывать на части. Я бросился въ объятія Марини, какъ бѣшеный, она думала что я съ ума схожу отъ счастья, а я съ ума сходилъ отъ страданія. Пожертвовать всѣмъ для чего-нибудь и потомъ, овладѣвши этимъ, чувствовать себя страшно несчастнымъ... Вотъ бездна жизни человѣческой!..

Все, чѣмъ я утѣшалъ себя послѣ свадьбы, что себѣ представлялъ, обратилось въ ничто. Сломившись въ одномъ мѣстѣ, я сломился весь. Уже ни въ чемъ я не могъ найти себя. Я сталъ только до безумія любящимъ мужемъ и чиновникомъ. И -- о проклятіе! -- во мнѣ осталось воспоминаніе о томъ, чѣмъ я былъ раньше...

-----

Такъ шли годы, одинъ, другой, третій. Мариня меня любила, я чувствовалъ, что любила больше всего за то, что я ее дѣйствительно любилъ больше всего на свѣтѣ. Она была такъ добра, такъ нѣжна, такъ упоительна...

Вдругъ -- явился предъ нами мой двойникъ, я, только съ волей и характеромъ, которыхъ у меня не доставало и... Потому что я могъ убить себя, если не могъ жить безъ Марини, но не долженъ былъ для нея приносить въ жертву свою душу. Этотъ желѣзный человѣкъ покорилъ ее тѣмъ, что то, что во мнѣ было изъ глины и треснуло; въ немъ было изъ желѣза.

Онъ пріѣхалъ сюда изъ-за границы нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ и занялъ сразу господствующее положеніе. Онъ -- изъ желѣза. Его желѣзные глаза потрясаютъ, его пальцы раздробляютъ. Онъ пожертвовалъ всѣмъ: его мать и сестра, какъ говорятъ, погибаютъ отъ голода. Онъ не сынъ и не братъ. Ни плачъ, ни стонъ его не тронуть: онъ любитъ весь міръ. Есть такіе люди, которые хладнокровно приказали бы содрать кожу съ одного человѣка, если бы это было полезно массѣ. Какъ-то мы заговорили о процессѣ Дрейфуса. Онъ утверждалъ, что если-бы Дрейфусъ былъ вполнѣ невиненъ, но оправданіе его могло бы какимъ нибудь образомъ повредить Франціи, онъ долженъ былъ бы остаться навсегда на Чортовомъ островѣ; я утверждалъ, что если бы Франціи грозила погибель, справедливость все-таки должна восторжествовать. Кто изъ насъ былъ правъ? Конечно, теоретически я, но практически онъ. Однимъ словомъ, это человѣкъ, который не знаетъ ничего внѣ своего credo.

"Если кто пойдетъ за мной и не возненавидитъ своего отца, матери, и жены, и дѣтей, и братьевъ и сестеръ, даже души своей, тотъ не можетъ быть моимъ ученикомъ".

Любитъ ли этотъ человѣкъ Мариню -- я не знаю. Не знаю, можетъ ли онъ вообще любить? Та жизненная энергія, которая течетъ въ моей душѣ и въ моемъ умѣ тысячью дорогъ, та жизненная сила, которая у меня бѣшенымъ потокомъ выливается въ чувство любви, ненависти, блаженства, страданія и въ сотни страстныхъ желаніи -- у него она кажется стѣсненной въ одномъ желѣзномъ каналѣ, сдавленной, сжатой. Не знаю, любитъ ли онъ Мариню. Вижу только, что онъ дѣлаетъ одно: идетъ своей дорогой. Чувствую только, что если бы онъ протянулъ свои стальныя руки, онъ бы взялъ ее у меня, потому что не представляю себѣ, чтобы была вещь, которой бы онъ не могъ взять этими стальными руками. Его рука похожа на лапы металлическаго автомата въ видѣ орла; что схватятъ эти когти -- должно принадлежать имъ.

Вмѣстѣ съ тѣмъ я не представляю себѣ, чтобы могла существовать вещь, которой нельзя было бы взять у меня. Я такъ совершенно и такъ окончательно утратилъ вѣру въ себя, всякое довѣріе къ себѣ, всякое уваженіе къ своимъ собственнымъ силамъ, къ своему значенію, къ своей цѣнности физической и нравственной, что не представляю себѣ, чтобы кто-нибудь былъ такъ слабъ, что не могъ бы взять у меня того, что ему понравилось. Я даже не знаю, есть ли у меня что-нибудь свое, мнѣ кажется, что все у меня погибло съ той минуты, какъ этотъ человѣкъ взялъ у меня Мариню. Любитъ ли онъ ее -- не знаю, но онъ ее взялъ у меня.

Если ее можно взять у меня, то чего же нельзя взять? Любитъ ли онъ ее, не знаю, но она его любитъ.

Вижу это въ ея глазахъ, въ ея трепещущихъ губахъ, въ ея ноздряхъ, которыя раздуваетъ страсть, въ ея лицѣ, которое блѣднѣетъ, въ ея пальцахъ, которые невольно протягиваются къ нему, и въ ея груди, которая движется, какъ бы желая приблизиться къ нему. У Марини душа чистая, какъ слеза, но у нея страстность испанки. Она любитъ, какъ Анеля Словацкаго, и вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ Суламита. Она способна къ самому чистому духовному экстазу и вмѣстѣ съ тѣмъ къ безумной страсти до потери сознанія. Я знаю ее и вижу, что въ ней происходитъ. Она хотѣла бы вмѣстѣ съ нимъ ночью съ балкона переходить со звѣзды на звѣзду, окрылить человѣческую душу, какъ лебедя, и душу міра раскинуть на звѣздахъ, какъ небо, чтобы потомъ упасть въ его объятія и бѣлыми зубами впиться ему въ губы. Я знаю ее -- такъ было со мной. Я помню тѣ дни и ночи экстаза, когда просто нельзя было отдѣлить души отъ тѣла. Если мы жили въ горячкѣ передъ свадьбой, то потомъ жили какъ будто не на землѣ. Я не не отличалъ ея руки отъ ея словъ, ея головы отъ ея дыханія; ея губъ отъ ея движеній, ея взглядовъ отъ благоуханія ея волосъ, оя мыслей отъ ея шеи, ея плечъ отъ ея словъ.

Она слилась для меня въ какое-то упоеніе, въ нѣчто такое, чего я не умѣлъ назвать, что не было ни женщиной, ни моей женой, ни Мариней, но какимъ-то неземнымъ существомъ, энергіей свѣта, тепла, экстаза и восторга. А между тѣмъ и несмотря на это я не былъ счастливъ -- я чувствовалъ только, какъ сильно, какъ безконечно я могъ бы и долженъ бы быть счастливъ. Я не могъ быть счастливъ -- я измѣнилъ, я сталъ чиновникомъ въ конторѣ... О нечеловѣческая, дьявольская, адская Иронія! Да, да! Я не могъ быть счастливъ, потому что сдѣлался чиновникомъ. О торжествующая, побѣдная, безжалостная Иронія...

Иронія, ты адъ разума...

О Иронія! Я вѣрю въ тебя одну, вѣрю въ твое царство, твою божественность, вѣрю во всемогущество твое, вѣрю въ тѣло твое и кровь твою, которыя мы употребляомъ, чтобы сходить съ ума отъ страданія, умирать отъ страданія, падать безъ чувствъ отъ страданія, чувствовать, какъ ломаются кости въ тѣлѣ и разрушается мозгъ, какъ терніи впиваются намъ въ черепъ, чтобы попадать подъ раскаленныя стопы гиганта жизни, не имѣть возможности ни жить, ни умереть! Твое высшее дѣло, твой вѣнецъ, твоя слава и твой тріумфъ, Иронія -- чтобы мы не могли ни жить, ни умереть. Потому что мы хотимъ умереть, ахъ! какъ многіе изъ насъ хотятъ умереть! Хотятъ люди, хотятъ семьи, хотятъ цѣлыя поколѣнія, цѣлые народы, цѣлыя племена -- и не могутъ умереть.

О смерть, сойди съ высоты -- ты не сойдешь...

О смерть, выйди изъ глубины -- ты не выйдешь...

О смерть, выплыви изъ тучъ надъ нами -- ты не выплывешь...

О смерть, сожги насъ въ свѣтѣ -- ты не сожжешь...

О смерть, задави насъ мракомъ -- ты не задавишь...

Да, мы не можемъ умереть... Сколько изъ насъ этого хочетъ! Хотятъ тысячи, десятки тысячъ, милліоны -- и однако живутъ. Потому что Иронія жизни создала свой chef d'oeuvre: любовь къ жизни. Timor fecit deos {Страхъ создалъ боговъ.}, а любовь къ жизни создала страхъ передъ смертью. Страдаю, съ ума схожу, погибаю и умираю отъ мукъ, проклинаю жизнь и разорвалъ бы ее на куски, а между тѣмъ люблю жизнь. И боюсь смерти, потому что люблю жизнь. Здѣсь Иронія достигла своего зенита. Человѣкъ повисъ на цѣпи надъ глубиной, мучится, страдаетъ и не можетъ ни взобраться наверхъ, ни порвать цѣпь, чтобы упасть и погибнуть, и -- о Иронія!-- онъ любитъ это положеніе висящаго на цѣпи, онъ любитъ и это положеніе, и эту цѣпь -- онъ такъ живетъ!

О дивная, страшная Иронія! Я чувствовалъ

Страсть среди отвращенія, блаженство среди страданія!

-----

Что было со мной, когда я впервые замѣтилъ, что Мариня заинтересована Ричардомъ, не могу себѣ представить. Не знаю, прошла ли съ тѣхъ поръ недѣля, двѣ недѣли, годъ, два года или двѣсти лѣтъ. Это случилось когда-то. Съ того времени я не приближался къ Маринѣ, не жилъ съ ней, или бросался на нее, какъ сумасшедшій, Но было ли это въ теченіе недѣли, двухъ недѣль, двухсотъ лѣтъ или въ теченіе одной секунды, одного часа -- не знаю. Потому что теперь я совсѣмъ умеръ. Ѣмъ, пью, думаю, дѣйствую, работаю, живу -- и однако я мертвъ. Я умеръ въ теченіе одной секунды, одной единственной секунды. Это былъ одинъ взглядъ, брошенный Мариней. Мы сидѣли у стола, Мариня катала пальцемъ шарики на скатерти, я курилъ сигару -- мою хорошую сигару отъ моего хорошаго начальника за мою хорошую службу -- Ричардъ говорилъ. Говорилъ, какъ всегда, свободно, ровно, не громко, не тихо, только слова его падали, какъ куски стали на мѣдь. Онъ говорилъ все то, что я убилъ въ себѣ однимъ короткимъ словомъ: люблю. Потомъ я никогда уже не говорилъ съ Мариней объ этихъ вещахъ; сколько разъ онѣ были у меня на языкѣ, но я прогонялъ ихъ поцѣлуемъ -- только тамъ въ душѣ у меня, скованныя, онѣ выли и стонали...

Вдругъ Мариня перестала катать шарики, подняла голову, подняла глаза на Ричарда, подперла лицо рукой и, смотря ему въ глаза, сказала: "вы -- Ричардъ Львиное Сердце"... Онъ улыбнулся, а я упалъ въ пропасть. Я не выпустилъ моей хорошей сигары отъ моего хорошаго начальника за мою хорошую службу -- однако я упалъ въ пропасть и разбился въ дребезги, какъ черепаха, выпущенная орломъ. Въ эту минуту въ Маринѣ зародилось ужасное презрѣніе ко мнѣ. Развѣ существуетъ что-нибудь болѣе уничтожающее, нежели презрѣніе, хотя бы только пренебрежительное прищуриваніе глазъ женщины. Оно убиваетъ, убиваетъ такъ, какъ мужчина убиваетъ чувство въ женщинѣ, которая отдается, давая ей понять, что онъ знаетъ, почему она отдалась: потому что хотѣла, а не потому, что была принуждена и не могла не отдаться. Мариня ударила меня въ эту минуту въ лицо, въ сердце, въ душу -- а я вѣдь все, все бросилъ ей подъ ноги, пожертвовалъ всѣмъ для нея, для ея любви, чтобы обладать ею и чтобы она мною обладала, отрекся отъ всего, отбросилъ все отъ себя...

О адская Иронія! О бездны жизни...

Если бы Ричарда звали иначе, если бы его имя было Янъ, Карлъ или Францъ, то ей это не пришло бы въ голову, и, можетъ быть, между нами все осталось бы и теперь такъ, какъ было раньше. Можетъ быть, ей пришелъ бы на умъ Іоаннъ Креститель, Іоаннъ Евангелистъ, Карлъ Зудерманскій, Францискъ Ассизскій -- что бы ей ни пришло въ голову, въ сердцѣ ея не зародилось бы того, что породилъ Ричардъ Львиное Сердце, и во мнѣ не зародилось бы того, что я испыталъ. Это было фатальное стеченіе обстоятельствъ. Пусть смѣются глупцы, но былъ великимъ мудрецомъ тотъ, кто сказалъ, что если бы глаза Клеопатры были менѣе красивы, весь міръ имѣлъ бы другой видъ.

Да, такъ -- если мнѣ недоставало чего-нибудь, если мнѣ нельзя было дать какого-нибудь эпитета, то имѣнно того, на которое навело Мариню имя Ричарда. Я могъ быть всѣмъ -- но никто не могъ назвать меня Львинымъ Сердцемъ. Однако, для одной женщины я отрекся отъ всего, плюнулъ на мою душу, на мою совѣсть, на мои обязанности, на мой міръ... Вѣдь я сдѣлалъ это для тебя, Мариня!

Для одной женщины -- то-есть для пары плечъ, для пары глазъ, для розовыхъ губъ, я растопталъ все, что называлъ святымъ, я отбросилъ, какъ лохмотья, или лучше сказать, продалъ, какъ Исавъ, свое право за чечевичную похлебку.

Чего же я достоинъ кромѣ презрѣнія?..

Мариня не пренебрегаетъ мной -- не пренебрегала и въ ту минуту -- она не испытываетъ этого чувства, не отдаетъ себѣ отчета, не представляетъ себѣ, не воображаетъ даже, а однако я знаю, что это такъ. Съ ея стороны, повидимому, ничего не измѣнилось по отношенію ко мнѣ, а однако я знаю, что въ дѣйствительности измѣнилось все.

И я знаю также, что это уже никогда не перемѣнится. Чувство, какъ металлическій прутъ; если сломается, можно его такъ спаять, что не будетъ слѣдовъ, но все-таки онъ не будетъ первоначальнымъ, однимъ цѣлымъ. Говорятъ, послѣ катастрофъ въ любви наступаетъ еще болѣе сильная привязанность, какъ хорошая погода послѣ бури. Да, но человѣкъ не воздухъ, всегда возрождающійся и всегда одинаково способный возрождаться -- каждая катастрофа оставляетъ рубцы на сердцѣ, и никто не знаетъ, сколько иногда въ любви общаго сожалѣнія, общаго обмана, общаго страданія. Люди, у которыхъ любовь не постоянная, вѣчная гармонія, приходятъ въ отчаяніе -- сколько разъ у нихъ бываетъ столько сожалѣнія, столько грусти, столько разочарованія по отношенію другъ къ другу, что они даже бросаются въ объятія другъ другу, чтобы не смотрѣть прямо въ глаза и -- не оттолкнуть другъ друга. Сколько бываетъ тяжелыхъ объятій, сколько раздирающихъ душу поцѣлуевъ... Если бы этотъ человѣкъ отъ насъ ушелъ, если бы мы опять остались одни, уже ничто не вычеркнетъ у насъ изъ памяти того, что произошло. Мы склонили головы и будемъ постепенно наклоняться другъ къ другу, пока въ концѣ концовъ не разразимся плачемъ и не бросимся въ объятія другъ другу съ крикомъ: мы страшно, страшно несчастны!

Я не герой романа, не могу сказать: счастье мое разбито... Я только человѣкъ и говорю: не счастье мое разбито, а разбито то, что я имѣлъ въ жизни, то, что говорило мнѣ, какой видъ могло бы имѣть мое счастье. Герои романовъ должны для эффектныхъ контрастовъ быть очень счастливы и очень несчастны. Мы, люди, бываемъ очень несчастны безъ контрастовъ. Мы скучны и монотонны. И въ концѣ концовъ мы умираемъ, и если бы Богъ хотѣлъ насъ судить, мы бы могли Ему сказать: мы только страдали... Какъ рѣдко изъ нашей жизни бываетъ "поэма для Бога!" Какъ часто она бываетъ только трагедіей для насъ самихъ!

Если, напримѣръ, будетъ итти дальше такъ же, какъ было до сихъ поръ, то Мариня можетъ даже никогда не узнать, что дѣлается во мнѣ. Къ перемѣнамъ моего настроенія, къ моей часто повторяющейся тоскѣ, къ моей задумчивости, углубленію въ себя она привыкла. Это называется "моей натурой", "моимъ характеромъ". Я знаю, она не допуститъ, чтобы я замѣтилъ, что происходитъ въ ней. Она сама себѣ еще не отдаетъ въ этомъ отчета, она еще ничего не можетъ сказать, она -- какъ существо, которое родится слѣпымъ: глазъ еще не открыла, пока только чувствуетъ. Она не видитъ еще ничего. Дѣйствительно, только двѣ недѣли, какъ она познакомилась съ Ричардомъ, и только три дня, какъ она отдалась ему душой. Она еще этого не понимаетъ. Но я понимаю это, понимаю все понимаю со всѣмъ совершенствомъ самаго трагическаго продукта девятнадцатаго вѣка: полнаго сознанія.

-----

Какъ жаль мнѣ, какъ жаль мнѣ моего прошлаго... Если бы Мариня могла знать по крайней мѣрѣ, какъ мнѣ жаль... Не знаю, есть ли другой человѣкъ на свѣтѣ, который имѣлъ бы такую способность испытывать сожалѣніе, какъ я. Все, что уходитъ, уходитъ такъ безжалостно, навсегда. Если я ѣду въ лодкѣ и ударяю весломъ, то этотъ ударъ уже принадлежитъ прошлому, уже не вернется никогда, онъ уже умеръ. Жизнь человѣческая это вѣчная перемѣна -- ничто не можетъ долго длиться. Есть что-то приводящее въ отчаянье, давящее въ этомъ ходѣ времени, въ этомъ холодномъ, размѣренномъ исчезновеніи въ пропасти, въ безднѣ прошлаго. Вся жизнь -- это одна бездна.

Какъ мнѣ жаль того, что безвозвратно миновало между нами. Нашихъ тихихъ, задумчивыхъ минутъ рука объ руку и плечо о плечо. Я былъ для тебя цѣлымъ свѣтомъ, всѣмъ, альфой и омегой жизни. Если я не разъ метался внутренно, какъ сумасшедшій, то ты была спокойна, увѣренна, уравновѣшена. Страстнымъ желаніемъ твоей жизни было любить и быть любимой, осчастливить и быть счастливой. Ты любила меня и была любимой, ты была счастлива и тебѣ казалось, что я счастливъ. Ты не понимала меня. То, что я любилъ до тебя, то, что я долженъ былъ любить больше тебя, было тебѣ чуждо. Тебя не научили возвышаться мыслью за предѣлы семьи, своего дома, своихъ близкихъ. Тебя научили, что надо любить своихъ родителей и свою семью, потомъ своего мужа и своихъ дѣтей, вмѣстѣ съ тѣмъ надо имѣть доброе сердце и "быть гуманной по мѣрѣ возможности". На всѣхъ струнахъ твоей души играли какъ-будто пальцами артиста театральнаго оркестра. Въ тебѣ не пробудили ничего окрыленнаго. Религіей твоей было вниманіе къ другимъ, евангеліемъ "такъ, какъ всѣ", потребностью "домашнее счастье", цѣлью "семья", задачей -- "исполненіе обязанностей". Да. Если бы это вниманіе къ другимъ было вниманіемъ тѣхъ, которые дѣлятся своимъ плащомъ, если бы эти всѣ любили ближнихъ, какъ самихъ себя, если бы домашнее счастье основывалось на пониманіи и отзывчивости, если бы семьей твоей былъ цѣлый міръ, а исполненіе обязанностей было исполненіемъ обязанностей по отношенію ко всѣмъ, нельзя было бы ничего больше желать. Подумай, если бы я не долженъ былъ ради тебя отречься отъ самого себя, чтобы пріобрѣсти положеніе, если бы я нашолъ въ тебѣ поборницу идей, служителемъ которыхъ я хотѣлъ быть, если бы я нашелъ въ тебѣ помощницу, если бы мы шли вмѣстѣ съ тобой, какъ вѣтеръ съ вѣтромъ, огонь съ огнемъ, свѣтъ со свѣтомъ... Подумай, что бы ты могла сдѣлать изъ меня! Ты могла бы сдѣлать героя, потому что такъ же, какъ я отрекся отъ самого себя ради тебя, ради тебя же я бросился бы въ адскій огонь, хотя бы не съ тобой, но напутствуемый твоимъ взглядомъ, твоей улыбкой, твоимъ удивленіемъ. Да! Я не родился героемъ, какимъ-нибудь Регуломъ или Муціемъ Сцеволой, но все могла бы сдѣлать изъ меня женщина, все, все... И что же она сдѣлала? Чиновника! Я люблю Мариню больше жизни, больше души моей, но женщину не выношу, ненавижу, не прощу ей никогда!..

-----

Какъ я смѣшонъ, какъ ужасно смѣшонъ съ этимъ моимъ недоношеннымъ героизмомъ! Я никогда не говорилъ объ этомъ съ Мариней; не хотѣлъ сдѣлать ей больно, боялся этого. Теперь я не сказалъ бы ей объ этомъ, чтобы она не разсмѣялась мнѣ на лицо. Я убѣжденъ, что она становится со дня на день все болѣе зрѣлой, что она теперь въ сто разъ умнѣе, глубже, проницательнѣе, чѣмъ была раньше. Какой стыдъ, что не мнѣ, не мнѣ, ея мужу, удалось этого достигнуть! какъ ничтожна человѣческая натура, что я больше бы боялся ея насмѣшливой улыбки теперь, чѣмъ прежняго чувства, что я дѣлаю ей больно, причиняю ей страданіе. Я не любилъ моей идеи больше, чѣмъ себя, потому что пожертвовалъ ею для моей любви къ женщинѣ, но я даже и этой женщины не люблю больше, чѣмъ себя. Что же я такое? Ничто, только олицетворенный эгоизмъ, ничто, только "я", у котораго все для себя и черезъ себя. Боже! Развѣ я ничего на свѣтѣ не могу любить больше, чѣмъ себя? Развѣ всегда я долженъ быть для себя самого цѣлью, свѣтомъ, всѣмъ? Развѣ человѣкъ не можетъ выйти за предѣлы себя, убить себя, забыть о себѣ? Развѣ нельзя жить для другихъ, но беря въ расчетъ того удовлетворенія, которое даетъ мнѣ эта жизнь для другихъ? Развѣ нельзя быть чистымъ, быть абстракціей?..

Да, да, теперь я прекрасно сознаю: Мариня понимаетъ меня, но это не пробуждаетъ въ ней сочувствія, жалости, наконецъ благодарности, а только отвращеніе, пренебреженіе, иронію. Женщина, какъ дитя, должна сравнивать и инстинктивно требуетъ авторитета. Кто же можетъ ей импонировать: я ли, который пожертвовалъ для нея всѣмъ, или человѣкъ, о которомъ она знаетъ, что онъ пожертвовалъ бы ею безъ колебанія для каждой частицы своей идеи? Теперь она видитъ, что я въ ея рукахъ кусокъ ваты и что она была бы шарикомъ хлѣба въ рукахъ Ричарда. Высочайшей степенью любви женщины является обоготвореніе: можетъ ли она меня боготворить? Можетъ ли не боготворить Ричарда? Какое сравненіе между кустомъ можжевельника и кедромъ? Развѣ я не опустился во всѣхъ отношеніяхъ до уровня куста можжевельника, и развѣ Ричардъ не возвышается надъ ней, какъ кедръ ливанскій? Если женщинѣ будетъ предстоять выборъ между человѣкомъ, который пожертвовалъ для нея собой, потому что былъ слабъ, и человѣкомъ, который растопталъ бы ее, какъ траву, потому что былъ силенъ -- горе тебѣ, о глупецъ, упавшій къ ея ногамъ! Тебя въ лучшемъ случаѣ она будетъ сожалѣть,-- а тотъ ее увлечетъ, вдохновитъ, восхититъ. Женщинѣ, какъ ребенку, импонируетъ прежде всего сила. Бей ее, но пусть будетъ въ тебѣ что-нибудь, чему она должна удивляться, что-нибудь, чего она не понимаетъ, что кажется выше ея, кажется ей недоступнымъ, что-нибудь мужское. Она не будетъ дивиться твоей любви, она сама сумѣетъ любить такъ же и даже еще лучше. Въ вопросахъ любви женщины всегда будутъ нашими учителями; въ области воли, энергіи, дѣйствія духа, высоты мысли мы будемъ ихъ учителями. Амазонки выжигали себѣ грудь, чтобы она была похожа на мужскую; мы, любя, смягчаемъ голосъ, который становится похожъ на женскій. Женщина, входящая на трибуну, пріобрѣтаетъ манеры мужчинъ; мужчина, садясь возлѣ женщины, на chaise longue, становится похожимъ на нее въ своихъ движеніяхъ. Женщина создана, чтобы любить и быть человѣкомъ, мужчина -- чтобы быть человѣкомъ, который также любитъ. Не борись съ женщиной любовью. Ты покоришь ее не мягкой рукой, а богатырской грудью. Только та женщина, которая видитъ въ тебѣ что-то львиное, можетъ тебя дѣйствительно полюбить.

-----

Предо мной двѣ дороги: или притворяться, что ничего не вижу, ничего не чувствую, ничего не понимаю, или стараться найти въ въ себѣ то, что я утратилъ, и вступить въ борьбу съ Ричардомъ. Кто знаетъ? Если бы я вдругъ крикнулъ Маринѣ, что я задыхаюсь, изнемогаю отъ этой жизни, что, несмотря на всю мою любовь къ ней, несмотря на то, что я люблю ее такъ, какъ только мужчина можетъ любить женщину, я люблю еще, кромѣ нея, людей, человѣчество, мою мысль, мои идеи -- кто знаетъ?.. Если бы я ей сказалъ, что хочу, чтобы она умерла даже съ голоду, но жила бы вмѣстѣ со мной жизнью духа, жизнью идеи, жизнью мысли; что хочу питать не только ея тѣло, но и душу,-- хочу, чтобы мы лучше хоть годъ прожили высшими интересами, хотя бы потомъ пришлось броситься въ пропасть, чѣмъ насъ ждали бы долгіе годы прозябанія -- кто знаетъ, можетъ быть, тогда она ожила бы для меня? Потому что тогда я былъ бы равенъ Ричарду головой, а сердцемъ стоялъ бы выше его; потому что тогда она нашла бы во мнѣ такое же львиное сердце, какое видитъ въ немъ, и кромѣ того мою любовь. Все-таки два года нашего знакомства передъ свадьбой, три года нашей совмѣстной жизни, эта традиція, привычка, сознаніе, что она моя жена, моя женщина, моя собственность такъ же, какъ я ея мужъ, ея собственность, ея мужчина, не могутъ пройти безъ слѣда, безъ вліянія, безъ значенія для нея. Ричардъ можетъ казаться ей идеаломъ, архангеломъ Михаиломъ съ пламеннымъ мечемъ, или Гавріиломъ, несущимъ благую вѣсть, но, какъ бы то ни было, онъ для нея чужой человѣкъ. Его рука выше манжета ей незнакома, какъ незнакома его душа за его словами. Традиція обладаетъ большой силой. Традиціей держатся цѣлые государства, традиціей держатся между собою люди. И какъ еще много людей! Сколько ихъ живетъ вмѣстѣ только потому, что жили вмѣстѣ раньше. Человѣкъ ищетъ перемѣны тогда, когда прежнее для него достаточно, а если въ прежнемъ онъ откроетъ новую черту, то будетъ его больше желать, чѣмъ ту же черту въ предметѣ для него чужомъ. Каждый наѣздникъ предпочелъ бы остаться съ прежней, извѣстной ему лошадью, которая избавилась отъ привычки бросаться въ сторону при скачкѣ, чѣмъ брать новую, у которой совсѣмъ не было этой привычки. Наѣздникъ привыкаетъ къ лошади, его рука машинально затягиваетъ поводья извѣстнымъ образомъ, его ноги имѣютъ свое обычное мѣсто, его бедра тѣсно прилегаютъ къ бокамъ лошади; точно такъ же фехтовальщикъ привыкаетъ къ шпагѣ опредѣленнаго вѣса, піанистъ къ опредѣленному фортепьяно -- и точно такъ же человѣкъ привыкаетъ къ человѣку. Если мужъ или жена, которые любили другъ друга, перестаютъ любить, то это случается тогда, когда они откроютъ другъ въ другѣ неисправимый физическій или моральный недостатокъ, а если они убѣдятся, что ошиблись, то возвратятся другъ къ другу съ радостью -- вѣдь они любили другъ друга. Только мнѣ кажется, что то, что вообще называется любовью, не любовь, что девять десятыхъ людей никогда не любили и никогда не были любимы, что дѣйствительно любить можно только одинъ разъ и что такая любовь не можетъ пройти.

А все-таки Мариня меня любила.

Какъ жалки тѣ мужчины, которые въ женщинѣ не видятъ ничего, кромѣ женщины, кромѣ символа женщины, и какъ жалки тѣ женщины, которыя только это видятъ въ мужчинахъ. Какъ жалокъ тотъ мужчина, который, цѣлуя уста женщины, цѣлуетъ прежде всего уста "женщины", а не опредѣленнаго, любимаго существа^-, между тѣмъ мнѣ кажется, что большинство людей именно такъ любитъ и это называетъ "любовью". Любитъ эту, потому что натолкнулся на нее; любилъ бы другую, если бы натолкнулся на другую. Но я чувствую, что если бы я не любилъ Марини, то не любилъ бы никого, и сколько разъ она мнѣ сама это говорила! Сколько разъ говорила она до и послѣ нашей свадьбы, что не вышла бы замужъ никогда, если бы не могла выйдти за меня, что я ея типъ, что я созданъ для нея, и что она чувствуетъ, что и она создана для меня. Сколько разъ я слышалъ отъ нея это! Она не могла обманывать сама себя -- у женщинъ есть инстинктъ. Она не хотѣла обманывать меня -- она слишкомъ честна. Зачѣмъ бы она тогда выходила за меня замужъ, зачѣмъ? Она красива, имѣла огромный успѣхъ, многихъ претендентовъ на ея руку, несравненно лучшія партіи. Она могла бы выйти замужъ богато, блестяще, могла бы быть милліонершей, могла бы утопать въ роскоши, а она хотѣла только быть обезпеченной, лишь бы не терпѣть полнаго недостатка, окончательнаго убожества, нужды. У меня нѣтъ четырехъ тысячъ гульденовъ дохода, я почти бѣднякъ, у меня едва столько, чтобы какъ-нибудь прожить, и однако, какъ только она получила возможность имѣть хоть какую-нибудь матерьяльную опору, то, не бросивъ даже взгляда на свои великолѣпныя партіи, со своей красотой, со всей своей молодостью двадцати одного года, со всѣмъ сознаніемъ своего огромнаго права на жизнь, она вышла за меня потому что ея наибольшимъ счастьемъ было "быть при мнѣ, жить со мной, во мнѣ, для меня, черезъ меня''^-. Сколько разъ я слышалъ это отъ нея и не въ часы физическихъ наслажденій, когда женщина, которая всегда стыдится своей страстности, прикрываетъ ее оправдывающими словами, и когда слова вообще являются звуками безъ значенія, но въ часы такихъ бесѣдъ, размышленій, задумчивости, углубленія въ свою собственную душу, въ часы мысли, въ часы души. Итакъ она любила меня, не мужчину во мнѣ, а меня, какъ единственное, избранное существо. Она искала во мнѣ не удовлетворенія своего естественнаго влеченія, но любила меня, какъ единственное, избранное для себя существо... Она любила меня. И несомнѣнно еще есть время. Мариня занята Ричардомъ, можетъ быть, она начинаетъ уже сознавать это, можетъ быть, даже сознала, но она безконечно справедлива, честна, вѣрна и безконечно добра. Все въ ней возстанетъ противъ нея самой. Ея честность, ея сознаніе своихъ обязанностей, ея религія, ея принципы, ея понятій, ея убѣжденія, вся ея натура. Прелюбодѣяніе, хотя бы только мысленное, для нея грязно, отвратительно. Мариня вѣритъ, какъ дитя: она одинаково будетъ и бояться того, что считаетъ грѣхомъ, и испытывать къ нему отвращеніе. Она нравственна до мозга костей. Я увѣренъ, что одна мысль обмануть человѣка, которому она присягала въ вѣрности, человѣка, который ея мужъ, поражаетъ ее и возмущаетъ до глубины души. Если она исповѣдуется -- согрѣшила мыслью, словомъ, дѣломъ,-- то все это у нея очень близко одно къ другому. Это будетъ борьба, въ которой я долженъ побѣдить. Если бы даже Мариня вполнѣ разочаровалась во мнѣ, то ея честность, вынесенная изъ семьи, будетъ моимъ союзникомъ. Какъ благодаренъ я ея роднымъ, что они воспитали ее въ такихъ честныхъ взглядахъ! Не безъ основанія говорятъ, что обыкновенно приходится возвращаться къ тому, что говорили старыя тетки. Въ самомъ дѣлѣ, эти потертыя, банальныя, шаблонныя понятія часто очень смѣшны, очень раздражаютъ, иногда очень неудобны, но въ извѣстныхъ условіяхъ неоцѣнимы. Напримѣръ, я могу Маринѣ довѣрять, потому что знаю, что ее такъ воспитали, что ей можно довѣрять. Все кажется инымъ, пока человѣкъ лично этого не коснется. "Кто не имѣлъ ранъ, смѣется надъ желѣзомъ", говоритъ гдѣ-то Шекспиръ. Пока я не былъ чиновникомъ, пока я говорилъ, я стоялъ за самую большую свободу любви, все, что говорили "старыя тетки", казалось мнѣ оскорбительнымъ посягательствомъ на свободу личности человѣка^-, а развѣ есть теперь законъ, кодексъ, средство, за которое я не ухватился бы, чтобы удержать Maриню; развѣ есть достаточно яркое слово, которое я не сказалъ бы ей, чтобы выставить позоръ вѣроломства въ супружествѣ, хотя бы только мыслью, только мыслью о мысли, только ея тѣнью? Развѣ, если бы это было въ моей власти, если бы я былъ вполнѣ убѣжденъ, что Мариня любитъ Ричарда и любима имъ, я не схватилъ бы ее и не унесъ куда-нибудь на необитаемый островъ? Развѣ не удержалъ бы насильно при себѣ, хотя бы это было для нея мученіемъ? Развѣ не злоупотребилъ бы своей силой, своей властью, если бы только могъ? Развѣ не бросилъ бы ей въ лицо самымъ грубымъ образомъ: ты моя, присягала быть моей, должна быть моей! Развѣ не сказалъ бы: должна! Развѣ не повторилъ бы: должна, должна! -- я, утверждавшій когда-то, что слово это не должно существовать въ человѣческомъ лексиконѣ? Развѣ не поступилъ бы съ ней наиболѣе достойнымъ осужденія образомъ, съ точки зрѣнія и моихъ прежнихъ понятій и настоящихъ? Потому что, какъ бы я ни поступилъ съ ней, я не утратилъ бы никогда способности судить мои поступки; да, я осудилъ бы, осудилъ бы себя, но сдѣлалъ бы то, что мнѣ приказывала бы сдѣлать, къ чему меня принуждала бы моя любовь къ Маринѣ. Слово быть должнымъ будетъ исключено изъ человѣческаго лексикона только вмѣстѣ со словомъ страсть, то-есть никогда. Существуетъ только одно оружіе противъ нея -- смерть.

Я сдѣлалъ бы все, къ чему побудила бы меня любовь къ Маринѣ, и, отдавая себѣ полный отчетъ въ своихъ поступкахъ, назвалъ бы себя подлецомъ. И я испытывалъ бы еще то мученіе, что Мариня страдаетъ изъ-за человѣка, который является подлецомъ. Я понималъ бы все, опредѣлялъ бы все, имѣлъ бы мужество все назвать -- и извивался бы отъ боли, какъ червякъ на булавкѣ, и чувствовалъ бы вокругъ себя только одно -- бездну.

-----

Люди моего поколѣнія, вѣрнѣе, моей натуры, хотятъ-ли они этого, или не хотятъ, должны все понимать, по крайней мѣрѣ, по ихъ мнѣнію, и называть все по имени. Вслѣдствіе этого они часто навлекаютъ на себя упрекъ въ цинизмѣ со стороны людей другого характера. Если цинизмъ -- смотрѣть просто и ясно въ свою душу, въ чужую, или въ человѣческую вообще; видѣть то, что видно, но крайней мѣрѣ по ихъ мнѣнію, понимать, а то, что понимаешь, называть,-- то это цинизмъ. Люди, какъ женщина, которая хочетъ, чтобы вѣрили, или по крайней мѣрѣ притворялись вѣрящими, что она должна была отдаться и не могла поступить иначе; они хотятъ, чтобы имъ говорили, что они въ основѣ, по природѣ, по своимъ задаткамъ хороши, и только жизненныя условія, вообще строй міра искажаетъ ихъ, портитъ ихъ натуру, этотъ несчастный "характеръ", дѣлаетъ ихъ худшими и уродуетъ. Нѣтъ лучшаго способа вызвать симпатію людей, какъ льстить природной добротѣ человѣка. Это ничего не стоитъ, но приноситъ выгоду. Итакъ, я съ полнымъ "цинизмомъ"смотрю въ себя. Я вижу всѣ пружины, которыя мною двигаютъ, я знаю названіе каждой и ихъ взаимное отношеніе. Я смотрю въ себя, какъ часовой мастеръ въ часы черезъ лупу. Такъ же я смотрю и въ чужую душу и въ душу міра. Если есть недостатокъ въ моемъ зрѣніи, то я вижу плохо, но, по моему мнѣнію, я вижу хорошо. И въ концѣ концовъ можетъ быть я ошибаюсь, но мое сужденіе искренно: люди поприродѣ, въ основѣ, по своимъ задаткамъ, гораздо болѣе склонны къ злу, чѣмъ къ добру. Каждый судитъ по себѣ? Да, я имѣю смѣлость самъ предъ собой поставить это предложеніе. Я самъ могу быть очень дурнымъ человѣкомъ, но у меня есть одно достоинство: я не лицемѣренъ. Если вѣрующимъ людямъ дорого спасеніе души, то всѣмъ, за неслыханно малыми исключеніями, дороже всего лицемѣріе, а самыми ненавистными являются тѣ, которые срываютъ маску съ этого лицемѣрія.

Я гнушаюсь лицемѣріемъ даже въ четырехъ стѣнахъ и называю вещи по имени: я, который всякое принужденіе, особенно по отношенію къ существу слабѣйшему, называю подлостью, совершаю эту подлость по отношенію къ Маринѣ. Моя теорія, что умный человѣкъ долженъ предоставить женщинѣ полную свободу дѣйствій, такъ какъ это составляетъ одно изъ кардинальныхъ условій, чтобы быть умнымъ,-- является глупостью. Я люблю ее, и она должна оставаться моей. По доброй волѣ или противъ воли -- должна! Я дикій звѣрь? Да, пусть такъ! Нѣтъ большей муки, какъ жить съ женщиной, которую принуждаютъ жить съ тобой. Да -- но она должна остаться моей! Пусть ненавидитъ меня, презираетъ, пусть топчетъ меня ногами и плюетъ на меня, но она должна остаться моей! И я топчу все и плюю на все, что лежитъ внѣ моей любви.

-----

Итакъ, на борьбу -- ха, ха, ха! на борьбу. При одномъ этомъ словѣ меня охватываетъ смѣхъ. Я -- и борьба... Я такъ измученъ, что едва поддерживаю голову руками, чтобы она не свалилась у меня съ плечъ; я, въ сердцѣ котораго живой огонь, а въ нервахъ какое-то конвульсивное оцѣпенѣніе,-- я хочу бороться! Бороться съ женщиной, которая меня не любитъ, которая непобѣдима. Нѣтъ болѣе неумолимаго, болѣе жестокаго врага, какъ женщина, которая не любитъ. Бороться съ человѣкомъ, принадлежащимъ къ числу тѣхъ людей, которые сдвигаютъ съ основанія земной шаръ -- мнѣ!.. Бороться съ людьми мнѣ, противъ котораго всѣ люди... Нѣтъ! Это въ самомъ дѣлѣ слишкомъ смѣшно! О! Если бы я могъ сбросить эти оковы! Какъ я пресыщенъ жизнью! Если бы я могъ убѣжать куда-нибудь, убѣжать, убѣжать и не возвращаться ужъ никогда, никогда... Дайте мнѣ какой-нибудь необитаемый островъ, дайте мнѣ море вокругъ, море безъ края, безъ границъ и на немъ ничего, ничего, никакихъ парусовъ, никакихъ лодокъ... И ничего, ничего, никакихъ мечтаній, никакихъ сновъ никакихъ видѣній, ничего, ничего, кромѣ пустыни, молчанія, неизмѣримаго пространства... Духи, духи молчанія, возьмите меня къ себѣ. Я не хочу никакихъ видѣній, никакихъ волшебницъ и наядъ -- ничего, ничего, я хочу только отдохнуть, лежать безъ силъ, безъ движенія, безъ мысли, безъ чувства, безъ жизни... Истерзанное у меня сердце -- болитъ оно...

И однако, нѣтъ, нѣтъ! Я найду въ себѣ энергію, я сдѣлаю усиліе надъ собой, послѣднее усиліе, хотя бы истощилъ послѣднюю каплю крови, хотя бы это усиліе, было убійственнымъ и смертельнымъ. Я сдѣлаю усиліе надъ собой, заставлю себя и начну бороться. Я проиграю, знаю, что проиграю, но не хочу испытывать угрызеній совѣсти, что не сдѣлалъ всего по отношенію къ себѣ. Это Пилатово умываніе рукъ по отношенію къ себѣ, умываніе рукъ человѣка, который летитъ въ пропасть: я сдѣлалъ все, что могъ -- лечу въ пропасть со спокойной совѣстью,-- а сдѣлалъ все, что могъ. Когда я почувствовалъ, что теряю равновѣсіе, что нога моя поскользнулась на краю пропасти и что я лечу, я поднялъ руки кверху и распростеръ ихъ, чтобы удержать равновѣсіе. Я оборвался и упалъ на скользкій камень -- и сразу понялъ, что нѣтъ спасенія, что я долженъ слетѣть внизъ. Тѣмъ не менѣе я хватался руками за гладкій гранитъ, сломалъ ногти и содралъ кожу съ рукъ, окровавилъ себя, пробовалъ зубами схватиться за камень; готовъ былъ бы ухватиться вѣками, если бы было за что,-- все время сознавая, что я непремѣнно долженъ упасть, и что, раня и окровавливая себя, я ни на одну минуту не отдалю моего паденія. Предо мной бездна -- я лечу въ нее, но я сдѣлалъ все, что могъ. Я разсыплюсь на куски, разобьюсь, какъ стекло, но со спокойной совѣстью по отношенію къ себѣ, съ сознаніемъ, что я сдѣлалъ все, что могъ. О Иронія, Иронія! О нечеловѣческая, страшная, чудовищная, кровавая Иронія!..

-----

Я уже самъ не знаю теперь, дѣйствительно ли мнѣ жаль чего-нибудь, или нѣтъ... Ну чтожъ, если бы Ричардъ взялъ Мариню, если бы я ее потерялъ? Развѣ жизнь не такъ коротка и жалка, что въ самомъ дѣлѣ не стоитъ въ, ней бороться за что бы то ни было? Развѣ этотъ постоянный, неизмѣнный, бѣшеный въ своей поспѣшности ходъ времени не дѣлаетъ просто смѣшной всякую борьбу за что бы то ни было въ жизни? Развѣ не лучше опустить голову -- и пусть будетъ, что будетъ? Ахъ, Боже, Боже! Если у меня дѣйствительно есть какія-нибудь силы, то неужели же онѣ достойны лишь того, чтобы тратить и губить ихъ въ конторской работѣ ради несчастныхъ двухсотъ гульденовъ и въ отчаяніи, что кто-нибудь вырываетъ у меня мою женщину?! Развѣ не лучше бросить это все, оттолкнуть, откинуть и броситься въ омутъ, въ борьбу, въ битву за то, что свято?!

Но что свято?... Бороться за счастье тысячъ милліоновъ? Да, но если я нуженъ для счастья Марини, если, несмотря на все, надо, чтобы я остался при ней? Изъ кого же составляются милліоны? Изъ отдѣльныхъ индивидуумовъ. Вся эта масса не имѣетъ ни общаго голода, ни общей жажды, а каждый отдѣльный индивидуумъ имѣетъ свой голодъ, свою жажду, свою потребность счастья. Мариня такой же отдѣльный индивидуумъ -- почему же собраніе чуждыхъ мнѣ отдѣльныхъ единицъ должно быть для меня дороже, чѣмъ одна такая единица? Потому что ихъ много? Развѣ, если бы десять человѣкъ упало въ воду, я не спасъ бы, если бы могъ, той, которая мнѣ дороже всѣхъ, оставивши другихъ умирать? Да, а еслибы я могъ спасти всѣхъ другихъ цѣной этой одной? Развѣ большій героизмъ умереть за толпу, чѣмъ за одного человѣка? Развѣ рана не также болитъ, смерть не также страшна? Почему человѣкъ, который всѣмъ пожертвовалъ для дорогого ему человѣка такъ, что масса ничего не выиграла отъ этого,-- эгоистъ, а кто жертвуетъ собой для толпы чуждыхъ ему въ отдѣльности лицъ -- герой? Развѣ потому, что это труднѣе? Ахъ, иногда гораздо труднѣе отречься отъ самого себя для одного человѣка и жить, нежели умереть за все человѣчество...

Но зачѣмъ все это? Я думаю и размышляю совсѣмъ какъ глупецъ, потому что я не только не нуженъ Маринѣ, но нужно, чтобы я ушелъ отъ нея, чтобы меня при ней не было, чтобы я устранился. Что за ужасное чувство быть принужденнымъ уйти отъ женщины, чтобы дать мѣсто другому мужчинѣ! И именно отъ той женщины, которую любилъ и любишь и которая любила. Помнить, что она любила, чувствовать это еще! Ея холодныя, округленныя формы были, какъ холодныя, округленныя волны озера,-- такія подвижныя, такія плавныя, пріятныя, гладкія и такія холодныя. Въ ея глазахъ свѣтилось страстное желаніе, унаслѣдованной отъ праматери Евы. Ея глаза такъ смотрѣли, что, казалось, весь міръ, мужчина и женщина, вся предвѣчная страсть созданы для того, чтобы эти глаза могли такъ смотрѣть. Потому что нѣтъ большаго эгоизма по отношенію къ самому себѣ, какъ у женщины, которая страстно желаетъ. Тогда она все подчиняетъ себѣ, все топчетъ, и міръ существуетъ только для того, чтобы она могла страстно желать и наслаждаться, мужчина перестаетъ быть самимъ собой, прежнимъ человѣкомъ -- онъ становится орудіемъ наслажденія, машиной для эксплоатаціи. Онъ могъ бы совсѣмъ не существовать, лишь бы существовало наслажденіе. Въ насъ оно непремѣнно связано съ той или другой женщиной. Женщина можетъ не любить и отдаваться, мужчина, который не любитъ, опьяняется. Женщина страстно жаждетъ наслажденія, мужчина -- женщины.

Какимъ счастьемъ мнѣ представляется то время, которое было, которое прошло -- оно мнѣ кажется счастьемъ просто гигантскимъ. Я былъ разъѣдаемъ внутренней борьбой, не имѣлъ ни одной минуты спокойствія въ душѣ, день и ночь меня преслѣдовалъ призракъ отступничества. Пустяки! Это было пустяками, совершенными пустяками! Видали людей, умирающихъ за дѣло многихъ, но невидано еще никогда, чтобы кто-нибудь пустилъ себѣ пулю въ лобъ отъ отчаянья, что нельзя помочь, чтобы, напримѣръ, милліоны людей не погибали отъ голода или дурного воздуха. Между тѣмъ изъ-за любви къ женщинѣ, къ одной единственной женщинѣ уже лишили себя жизни сотни тысячъ людей. Что же сильнѣе? Пустяки! Пустяки! Первобытный человѣкъ не былъ ни членомъ общества, ни сыномъ какой-нибудь страны; онъ былъ самцомъ, который хотѣлъ имѣть самку. Во всемъ томъ, что создалось позже, по мѣрѣ отдаленія отъ первобытности, есть много сѣрой теоріи Гёте. Эта сѣрая теорія разбивается, какъ стекло, при столкновеніи съ настоящей, истинной, первобытной природой человѣка. Жизненныя условія вызвали насъ изъ первобытной колеи жизни. Племена и народы, сословія, касты: все это продукты потребности культурной. Половой инстинктъ врожденъ. Что же имѣетъ большее право на жизнь? То, что врождено, или то, что выработано?

Стыдъ, боязнь общественнаго мнѣнія, наконецъ потребность взаимности: вотъ что часто толкаетъ человѣка на дорогу такъ называемой общественной дѣятельности. Обыкновенно говорятъ: пожертвовалъ своей жизнью для общественнаго дѣла, потому что чаще всего это есть жертва. И Христосъ сказалъ: "Лисицы имѣютъ свои норы, и птицы небесныя свои гнѣзда, но Сынъ Человѣческій не имѣетъ, гдѣ голову склонить"...

Да! Теперь, когда я самъ съ собой, когда я открываю передъ собой тайники моего духа, я говорю, что то, что я выстрадалъ, принесши въ жертву любви мою душу, ничто въ сравненіи со страданіемъ изъ-за любви. Да и если бы упреки моей совѣсти увеличились въ десятки разъ и если бы ко мнѣ вернулась вѣра въ Мариню, я былъ бы счастливъ теперь, когда я знаю, что значитъ не только страдать, но просто умирать отъ страданія. Я былъ бы счастливъ! Мое спокойствіе по отношенію къ ней! Мое отчаяніе, заглушаемое на ея груди! Моя печаль, замирающая на ея устахъ! Моя борьба и упреки совѣсти, исчезающіе въ ея волосахъ!.. Но то былъ рай! О ты, мука моя, вернись, вернись вдвое большей, въ десять разъ, въ сто разъ большей! Ты была блаженствомъ сравнительно съ тѣмъ, что я чувствую теперь! Отлетѣло отъ меня все, не осталось во мнѣ ничего, кромѣ человѣка. Мучатся и другіе? Я также. Страдаютъ и другіе? Я также. Придете ли вы, чтобы мнѣ помочь? Нѣтъ! Будете ли сочувствовать мнѣ? Нѣтъ! Трогаетъ ли васъ моя судьба? Нѣтъ! Ты -- черный, худой, голодный работникъ, что я для тебя? Животное, у котораго есть, что жрать, и которое рычитъ изъ-за самки. Какъ я долженъ жить? Бросить все, пожертвовать всѣмъ и работать, чтобы у тебя было, что жрать, правда? Чтобы ты могъ наѣсться и, наѣвшись, также имѣлъ силы и охоту рычать изъ-за самки, сколько бы тебѣ было угодно, правда? Я долженъ бы отречься отъ всего, всѣмъ пожертвовать, правда? Все для твоего дѣла? Ты высосалъ бы меня до мозга костей, а потомъ бросилъ бы меня и растопталъ, когда я тебѣ ничего не могъ бы дать? Да, да! будемъ разбивать себѣ лбы для нихъ, безумцы! Ты, черная масса, ты, чудовище, для котораго я былъ только ступенькой, на которую ты поставило бы ногу, не оглянувшись даже, еслибы ступенька сломалась! Ты, черная масса, первымъ поступкомъ которой былъ смѣхъ надъ своими собственными пророками и героями! Развѣ я любилъ тебя когда нибудь? И развѣ я долженъ тебя больше любить, чѣмъ мою Мариню? Прочь отъ меня! Вы страдаете?! Но и я также! Развѣ вы пожертвовали бы для меня одинъ граммъ, одну унцію вашей жизни? Нѣтъ! Вы бы убили меня, потому что я отрекся отъ васъ, но если бы я умиралъ съ голоду, никто изъ васъ не далъ бы мнѣ куска хлѣба. Если бы я могъ за васъ кричать, вы носили бы меня на рукахъ, чтобы я кричалъ еще громче, но если бы при этомъ крикѣ за ваше дѣло мой голосъ оборвался и онѣмѣлъ, вы выбросили бы меня, какъ ни къ чему непригодную вещь! Для васъ все, вы имѣете право требовать! Вы неприкосновенны, вы святы, міръ существуетъ для васъ! А мы для того, чтобы облегчить вамъ его завоеваніе?! Такъ знай же, черная масса, стоголовое чудовище, знай ты, толпа, что если бы васъ всѣхъ вмѣстѣ взятыхъ распяли на крестахъ, если бы васъ всѣхъ пытали раскаленнымъ желѣзомъ, если бы вамъ всѣмъ петля сдавила сотни тысячъ горлъ, я не далъ бы за васъ ни одного волоса Марини!! Слышите? Понимаете? Прочь! Прочь! Идите прочь! Въ бездну, черная масса! Въ бездну! Вмѣстѣ со мной, вмѣстѣ со мной, со мной въ бездну!.. О Христосъ! Что такое подлость, что такое жизнь, что не смерть?!..

Нѣтъ, невозможно такъ мучиться дольше. Я доведенъ до послѣдней крайности.

Въ теченіе трехъ мѣсяцевъ мой день -- адъ, а ночь -- адъ изъ адовъ. Съ ней я не говорю никогда, но она давно все знаетъ. Что въ ней происходитъ, не знаю: она блѣдна, молчитъ, не ѣстъ, подъ глазами круги и дышетъ, какъ чахоточная.

Она знаетъ, что я знаю,-- знаетъ давно. Впрочемъ не было ни одного факта. Я знаю, что онъ никогда не поцѣловалъ ей даже руки. Тѣмъ не менѣе она принадлежитъ ему, принадлежитъ душой и тѣломъ, принадлежитъ всѣмъ.

Что онъ думаетъ, я также не знаю: онъ всегда одинаково желѣзный, одинаково отдающійся своей идеѣ, одинаково ничего не видящій внѣ ея, одинаково фанатичный -- точный сколокъ моего "я" въ прежнюю эпоху, только съ волей и характеромъ, которыхъ у меня не доставало, только желѣзный, какимъ я не былъ, только съ тѣмъ львинымъ сердцемъ, котораго у меня не было. Желаетъ ли онъ ее, я не знаю -- знаю только, что если бы онъ вытянулъ свои руки съ когтями орла, то взялъ бы ее у меня. Что она его желаетъ,-- это просто бросается въ глаза! Она никогда такъ не желала -- никогда, никогда!

О адъ! О адъ адовъ!

Она меня такъ не желала никогда!

Моя ревность теперь двойная. Я ревную, что она любитъ его, а не меня, и ревную, что никогда она такъ не любила меня, какъ любитъ его теперь. Моя ревность такъ чувствительна, какъ листъ мимозы, такъ глубока, какъ море, и такъ широка, какъ міръ... Ахъ! и она жжетъ, какъ рубашка Геркулеса, которую онъ не могъ сорвать съ себя, жжетъ до костей. Ночь за ночью въ теченіе трехъ мѣсяцевъ я сижу въ моемъ кабинетѣ до утра, пока не засну какимъ-то мертвымъ сномъ на моемъ chaise longue. Мариня уже не спрашиваетъ, почему я не ложусь въ постель, какъ это дѣлала раньше. Такъ въ теченіе цѣлыхъ мѣсяцевъ мы не говоримъ ничего, кромѣ такихъ словъ, которыя ничего не выражаютъ. Въ теченіе цѣлыхъ мѣсяцевъ она въ одиннадцать часовъ идетъ въ нашу спальню, а я сюда, рядомъ, въ кабинетъ. Она раздѣвается, ложится, тушитъ свѣчу, но я не знаю, спитъ она, или нѣтъ. Никогда ни одного вздоха, ни одного болѣе сильнаго дыханія, ни одного стона, ни рыданія. Ничего, ничего. Она, которая вначалѣ такъ легко шла выплакаться на моей груди, которая давала мнѣ выпить слезы изъ ея глазъ моими губами, а если плакала изъ-за меня, то бросалась на свою постель и рыдала громко,-- теперь молчитъ, какъ гробъ. Что она страшно страдаетъ, я вижу это. Я зналъ, что все въ ней будетъ противъ нея, что все, что она впитала въ себя съ дѣтства, и вся традиція нашей жизни станетъ за мной противъ нея; только одного я не зналъ -- что двое людей могутъ существовать другъ около друга такъ, какъ мы теперь существуемъ, безъ слова и безъ движенія. Такъ долженъ былъ жить отецъ зачумленныхъ съ женой, когда у него всѣ дѣти умерли, прежде чѣмъ она сама умерла. Только они такъ прожили день, а мы уже три мѣсяца.

Ни она не сдѣлала ни одного шага къ Ричарду, ни я не сдѣлалъ ни одного шага противъ него. Все идетъ своимъ чередомъ. Мнѣ кажется, оба мы чувствуемъ, что одно слово, одинъ какой-нибудь фактъ могъ бы вызвать что-то, чего мы оба боимся, потому что не можемъ этого ни разсчитать, ни предвидѣть. Мы похожи на двухъ людей, запертыхъ въ помѣщеніи, подъ которое подведены мины; вся ихъ мысль напряжена въ томъ направленіи, чтобы не уронить ни одной искры огня. Они знаютъ, что одна искра взорветъ ихъ на воздухъ и разобьетъ на куски. Я хотѣлъ бороться съ Ричардомъ оружіемъ, которымъ онъ побѣдилъ меня. Я хотѣлъ отыскать себя -- все это было пустой мечтой. Найти себя теперь я могъ бы меньше, чѣмъ когда-нибудь. Все во мнѣ умерло. Я -- какъ городъ послѣ заразы. Однако, если бы я могъ даже найти себя, если бы я могъ попробовать просто пококетничать съ Мариней моимъ прежнимъ "я", я не сдѣлалъ бы этого. Какое-то ужасное безсиліе повисло надо мной, какой-то ангелъ смерти коснулся моего лба. Я сталъ похожъ на какое-то проклятое Богомъ озеро, куда даже вѣтеръ никогда не залетаетъ, и вся жизнь моя -- какое-то проклятое озеро.

Мы молчимъ и живемъ. Ричардъ приходитъ два раза въ недѣлю вечеромъ, развиваетъ свои планы, строитъ разсчеты, говоритъ, заглядываетъ въ какую-то бездну будущаго; чувствуется, что ему не принадлежитъ ни одна капля его крови, ни одна частичка его тѣла, ни одинъ этомъ его души, что все это собственность массы, нуждающейся въ помощи -- а Мариня слушаетъ и упивается. Почему я такъ не говорилъ съ ней никогда? Нѣтъ! Вѣрнѣе, почему она три года тому назадъ не слушала бы меня, но поняла бы? Что съ ней произошло? Какое злое божество превратило ее изъ ребенка-женщины въ женщину-человѣка? Какое злое, проклятое божество? А между тѣмъ -- все-таки я никогда ничего другого не желалъ когда-то, какъ той перемѣны, которую теперь вижу. Мой сонъ сбылся; Мариня -- женщина-человѣкъ. И я проклинаю это? О Иронія, Иронія жизни, убей меня, но не мучь дольше такъ ужасно!

А по немъ я ничего не могу узнать! Знаетъ ли онъ, что въ насъ и между нами совершается -- не могу угадать. Если бы онъ бывалъ когда-нибудь веселъ, въ измѣнчивомъ настроеніи, но онъ всегда одинаковъ; желѣзный пророкъ будущаго, герой и фанатикъ, для котораго внѣ мысли, внѣ идеи не существуетъ ничего. Когда при немъ говорятъ о чемъ-нибудь другомъ, онъ не улыбается презрительно, какъ глупецъ, считающій себя умнѣе другихъ, но молчитъ. Все постороннее его не интересуетъ, вся жизнь для него концентрируется въ одномъ -- въ его идеѣ.

Для меня такой человѣкъ, какъ онъ, былъ бы слишкомъ деревяннымъ или желѣзнымъ, но я думаю, что тутъ собственно играетъ роль законъ контраста. Я былъ всегда человѣкомъ, у котораго всѣ поры души и тѣла были открыты для жизни и ея явленій. Всѣ чувства мои остры, какъ у дикихъ звѣрей; я могъ,-- могъ потому, что теперь меня собственно нѣтъ,-- я могъ быть безумно веселымъ и безумно печальнымъ, впечатлительность у меня -- какъ у растенія къ атмосфернымъ явленіямъ, способность проникаться впечатлѣніями совершенно дѣтская. Я былъ въ состояніи въ одну секунду отъ экономическаго вопроса перескочить къ вопросу о поцѣлуе въ ладонь или въ руку, кажется мнѣ даже,-- могъ одновременно думать о томъ и о другомъ. Да, я никогда не былъ артистомъ въ моей профессіи мечтателя -- я былъ только диллетантомъ.

Большимъ шансомъ въ пользу Ричарда несомнѣнно является законъ контраста. Мариня смотритъ на меня и говоритъ: дитя! Смотритъ на Ричарда и говоритъ: человѣкъ! Хотя, можетъ быть, кто-нибудь другой, глядя на насъ, сказалъ бы обо мнѣ тоже "человѣкъ", но тогда о Ричардѣ онъ сказалъ бы "духъ".

Во всякомъ случаѣ всегда его поставили бы выше.

Это значитъ, что идея всегда выше, нежели жизнь жизнью, хотя бы въ жизнь было вложено все, что есть у человѣка самаго лучшаго. Это значитъ, что тотъ, кто приближается къ Христу, всегда будетъ выше того, кто похожъ на пеликана. И развѣ мнѣ нужна была такая мука, чтобы дойти до этого сознанія? Да, да, все, что существуетъ на свѣтѣ, есть безформенная, жидкая, гипсовая масса, и только наша рука придаетъ ей форму. Только знать -- недостаточно, нужно прикоснуться. Старыя истины бываютъ новыми открытіями. Каждый открываетъ для себя, что дважды два четыре. Я знаю, что нельзя касаться раскаленнаго металла, знаю изъ опыта другихъ; но какъ болитъ обожженное мѣсто, этого никто мнѣ но объяснитъ, пока я не обожгусь самъ. Я знаю, что нельзя красть, но, только укравши, я зналъ бы, что такое мученіе совѣсти вора. Если бы я жилъ въ началѣ нашего столѣтія, я, можетъ быть, пустилъ бы себѣ пулю въ лобъ ради теоріи подъ вліяніемъ Вертера, но только теперь я знаю, что значитъ страдать изъ-за любви. Все уже было, но все снова является новымъ.

И все зависитъ отъ угла зрѣнія, потому что теперь моя прежняя мука мнѣ представляется раемъ, а можетъ наступить еще такое положеніе, въ которомъ и мое "сегодня"мнѣ тоже покажется раемъ.

-----

Теперь ночь, одна изъ тѣхъ ночей, которыя повторяются вотъ уже нѣсколько мѣсяцевъ, одна изъ тѣхъ ночей, которыя длятся безъ конца. Свѣтитъ луна... Тихо и спокойно вокругъ. Теперь мы могли бы быть съ Мариней гдѣ-нибудь въ рощѣ, надъ какимъ-нибудь озеромъ, такимъ же тихимъ и спокойнымъ, какъ и эта ночь. Луна свѣтила бы намъ, и мы видѣли бы сернъ.

"Тѣ -- обѣ неподвижныя

Лучистыя головы положили другъ на друга.

Я сказалъ: они влюблены въ тебя"...

Такъ бывало не разъ. Мариня тогда прижималась ко мнѣ и говорила съ этимъ своимъ р, которое такъ красиво не выговаривала, -- мой дорогой, мой дорогой... Она дѣйствительно меня очень любила, очень,очень. Нѣтъ, это невозможно: она никогда такъ не будетъ любить Ричарда, она его такъ не любитъ, не можетъ такъ любить. Вѣдь я былъ первой ея любовью. Для меня перваго забилось ея сердце, обо мнѣ первомъ была ея воплощавшаяся въ дѣйствительность мечта, для меня перваго загорѣлся огонь въ ея крови. Она меня такъ любила, какъ никого уже любить не можетъ...

Хорошее утѣшеніе. Если кто-нибудь потеряетъ свое состояніе и умираетъ отъ голода, что ему отъ того, что когда-то онъ былъ быть?

Что ему отъ этого?

-----

Интересно мнѣ, спитъ ли она! Какая тишина у нея въ комнатѣ -- какъ будто она умерла!

О, Боже, какое страшное слово я сказалъ! Развѣ Мариня можетъ умереть? Развѣ можетъ умереть что-то такое, что является олицетвореніемъ наслажденія, олицетвореніемъ красоты и ласкъ, что-то, созданное только для того, чтобы любить и быть любимой...

Какъ у нея тихо въ комнатѣ... Если бъ я зналъ, что она спитъ! Такъ бы хотѣлось ее увидѣть. Мнѣ кажется, я цѣлую вѣчность ея не видѣлъ. Который теперь часъ? Половина второго... Ну, значитъ, я видѣлъ со два часа тому назадъ. Такъ бы хотѣлось ее увидѣть... Навѣрно она спитъ на правомъ боку, лицо на подушкѣ и обѣ руки около лица... Она почти всегда такъ спитъ. Иногда она спитъ навзничь, но никогда -- лицомъ къ стѣнѣ. Я знаю ея позу, вѣдь уже три года я ея мужъ.

Боже! Боже! До чего дошло! Чтобы я мою собственную жену страстно хотѣлъ увидѣть и думалъ о томъ, могу ли я войти! Нѣтъ, этого нельзя перенести! Это страшно и смѣшно! И, наконецъ, что у меня противъ нея кромѣ моихъ предположеній и подозрѣній, кромѣ моихъ предчувствій и предвидѣній? Развѣ я засталъ ее цѣлующейся съ Ричардомъ въ передней или увидѣлъ ихъ гдѣ-нибудь на свиданіи? Развѣ я имѣю какія-нибудь доказательства? Развѣ я знаю что-нибудь? Развѣ я знаю что-нибудь? Нѣтъ! Я думаю, мнѣ кажется, я предполагаю, но не знаю ничего, ничего, можетъ быть, мнѣ все только кажется!

Ахъ, а она тамъ спитъ, спитъ -- мнѣ кажется, я не видѣлъ ея цѣлую вѣчность... Ея мягкое, стройное тѣло вырисовывается подъ одѣяломъ, ея лицо при розовой ночной лампочкѣ кажется мнѣ листомъ розы, волосы разсыпались по подушкѣ, мои чудные, дорогіе, золотые волосы!.. "Эта все твое, все твое, все твое"... Я слышу, какъ она говоритъ это, какъ шепчетъ это потихоньку, едва слышно, упоенная, почти безъ сознанія отъ любви. Я беру ее, поднимаю отъ подушки, цѣлую въ губы. Она опрокидываетъ головку назадъ, кладетъ ее на подушку, раскрываетъ губы... Вѣдь это все-таки моя жена! И я не вхожу къ ней въ комнату?! Боже, Боже, неужели ты ничего, кромѣ трагической ироніи, не далъ мнѣ?!

Я войду... Тихо -- она должно быть спитъ... Темно... Даже лампочка потушена... Если-бы я вошелъ, если-бы я зажегъ свѣчу, если-бы она меня увидѣла, улыбнулась, протянула ко мнѣ руки... Свои бѣлыя руки съ широкими рукавами, такъ что ихъ всѣ видно. Сколько разъ онѣ охватывало мою шею... Войду... Какъ темно у нея... Подожди, тише, я зажгу спичку.-- Я не былъ у нея... Она ни разу не говорила объ этомъ... Она недѣль шесть, нѣтъ, больше, два мѣсяца, горда... Это все былъ сонъ, страшный сонъ... Все можетъ быть хорошо...

Правда, Мариня? Все можетъ быть еще хорошо. Зажечь свѣчу или лампу? Зажгу свѣчу, она у меня подъ рукой, ближе... Спитъ... Какая чудная... Какая она прекрасная, чудная... Руки ея на одѣялѣ... она улыбается сквозь сонъ... Боже, Боже! Жена ли это моя, или это ангелъ Твой съ неба... она улыбается сквозь сонъ... Позову... Мариня, жена моя!..

О Боже!..

Я просыпаюсь... какъ будто я спадъ... развѣ я дѣйствительно спалъ? Что-то, гдѣ-то, когда-то со мной случилось... но гдѣ и когда... и что? Что-то однако случилось со мной... Была ночь -- и теперь ночь -- но развѣ та же самая?.. Я у себя въ комнатѣ, но въ постели, которой здѣсь не было. -- Должно быть ее внесли сюда... Возлѣ меня стоятъ какія-то бутылочки -- лѣкарства -- развѣ я былъ боленъ? Что же случилось?! Сейчасъ -- на моей стѣнѣ долженъ быть календарь, въ которомъ автоматически передвигаются дни мѣсяца. Лампа горитъ... значитъ, я увижу... Было семнадцатое февраля... Ахъ, какъ мнѣ тяжело поднять голову... Что же это такое?! Девятнадцатое! Я спалъ два дня, что ли? Должно быть былъ просто боленъ -- былъ безъ памяти... Мариня должна была за мной ухаживать... Позову Map... Нѣтъ, нѣтъ, вѣрно она заснула измученная... Пусть спитъ... Вотъ-то она обрадуется! Любовь моя! Моя единственная! Мое чудное созданіе! Бѣдняжка, она, должно быть, очень изнурена. Такая молодая. Ей только двадцать три года. Почти дитя... Она должна была страшно устать, такъ какъ я вѣрно былъ тяжело боленъ, если былъ безъ памяти и меня должны были перенести сюда. Здѣсь окна выходятъ на дворъ, значитъ, тише и потому меня сюда перенесли. Какъ же я однако заболѣлъ? Я былъ въ конторѣ... Да, да, припоминаю, дѣлалъ докладъ о покупкѣ Загаевицъ... потомъ пришелъ домой... Ахъ? Уже знаю, знаю!.. Уже знаю... я вошелъ въ комнату Марини -- думалъ, что она проснется и улыбнется мнѣ. Она улыбнулась сквозь сонъ. Я позвалъ громко: Мариня, жена моя!.. Она вздрогнула, проснулась, открыла глаза, и въ этихъ глазахъ написано было столько упрека, за то, что я ее разбудилъ, такое нерасположеніе, такое отвращеніе ко мнѣ, что все вдругъ потемнѣло у меня въ глазахъ, и я почувствовалъ, что падаю. Должно быть, я упалъ и очнулся только теперь.

А ей, должно быть, снился онъ, Ричардъ. Должно быть, снилось, что она прижимается къ нему, что она охватываетъ его руками, цѣлуетъ его, отдается ему. И въ такую минуту, въ минуту наслажденія, я разбудилъ ее... Развратница!

А за это время, за это время, что могло случиться?! Что должно было случиться! Два дня, два дня!.. Да, да, иначе быть не могло, Мариня должна была ему отдаться. О адъ!

Но этого не будетъ больше -- она погибнетъ!

Погибнетъ!..

Огонь жжетъ мою голову, всѣ жилы у меня въ головѣ, въ груди, въ рукахъ, въ ногахъ полны огня. Какъ мнѣ трудно подняться... Мнѣ кажется, что я еще боленъ... Тамъ, въ ящикѣ моего столика есть револьверъ. Ее и себя... Себя, но и ёе. Ты не будешь ея имѣть! И ты не отдашься ему!.. Что здѣсь должно было случиться за это время, что должно было случиться!.. Боже, какъ я страшно несчастенъ!.. Да, съ этими еще мокрыми отъ слезъ глазами пойду и застрѣлю ее. А можетъ быть онъ тамъ? Тогда И его. Да, да и его. Онъ тоже долженъ погибнуть. Если его нѣтъ, то я пойду къ нему и тамъ его убью. А потомъ себя, потомъ себя...

"Но прикажи меня похоронить отъ этихъ труповъ дальше".

Револьверъ у меня въ рукѣ, иду... какъ у меня подкашиваются ноги, какъ кружится голова... Я едва держусь... Прелюбодѣйка!.. Спитъ? Да. Одна -- я услышалъ бы дыханіе. Его нѣтъ, иду...

Но если она на меня посмотритъ? Если посмотритъ? Если она на меня посмотритъ?! Боже! Если бы тысячи безднъ меня поглотили, то все-таки эти глаза послѣдуютъ за мной! Эти глаза, эти глаза!.. Глаза голубые, глаза ясные, отвернитесь отъ меня!.. Глаза, глаза, глаза страшные, отвернитесь отъ меня!.. Ужасъ! Боже! Святые ангелы, спасите меня! Вокругъ меня нѣтъ ничего, кромѣ глазъ, ея глазъ!.. Эти глаза, эти голубые глаза... Куда убѣжать, гдѣ скрыться?!.. Потопъ глазъ, океанъ глазъ... Они гонятся за мной, преслѣдуютъ меня, бросаются на меня. Гонятся за мной, какъ обезумѣвшія звѣзды... Не неистовствуетъ ли небо, бросая свои звѣзды?! Я задыхаюсь...

Какъ дождь цвѣтовъ, приносящій смерть, летятъ на меня эти глаза... Я не выдержу, не выдержу! Я чувствую, что я падаю, сгибаясь подъ ихъ тяжестью, что они раздавливаютъ меня... У этихъ глазъ есть голосъ, они кричатъ... они воютъ, вздымаются, клубятся... Что-то чудовищное! Они становятся чѣмъ-то оторваннымъ отъ міра, чѣмъ-то противнымъ природѣ... Какой-то хаосъ, какая-то буря, какой-то вихрь глазъ... Это не глаза, это смерть!.. Это моя смерть... я умираю. А это только пара ея глазъ, ея голубыхъ глазъ, на которые я хотѣлъ набросить вѣчную ночь!.. Проклятый...

Десять часовъ утра. Мариня отдаетъ распоряженія прислугѣ. Что она говоритъ? -- Ты купишь два фунта колбасы, картофеля...

Какъ давно я не слыхалъ ея голоса... Два дня... Купишь керосину... Только поспѣши, моя дорогая, моя дорогая -- съ этимъ чуднымъ невыговариваніемъ р. И принеси большой букетъ ландышей, поставимъ его возлѣ барина, какъ всегда... Въ самомъ дѣлѣ возлѣ меня стояли ландыши... Она помнитъ, что я люблю ихъ... Мариня, о Мариня, смотри, я плачу... Что она говоритъ? Что?! Зайди къ господину Гальницкому и скажи ему, что баринъ еще не пришелъ въ себя...

Не пришелъ въ себя -- значитъ можешь спокойно придти, или спокойно ждать у себя или въ гостиницѣ. О негодная! И не приду въ себя! Буду безъ сознанія все время, все время. Я долженъ ихъ поймать. Притворюсь, что сплю. Поймаю ихъ! Онъ придетъ! Она пошла зачѣмъ-то въ свою комнату, вернулась, зоветъ прислугу... Она говоритъ -- отдай господину Ричарду книгу и попроси второй томъ... Она называетъ его Ричардомъ, по имени, передъ прислугой!.. Она говоритъ -- но скажи, что если сегодня послѣ обѣда онъ придетъ, то я отдамъ ему сама, потому что хочу его о чемъ-то спросить -- только второй томъ мнѣ принеси. Иди же, моя дорогая -- съ этимъ проклятымъ своимъ р! -- потому что поздно, десять часовъ.

Значитъ онъ придетъ. Подождите!.. Она идетъ сюда. Притворюсь мертвымъ...

Жду -- какъ я мучусь!.. Мариня постоянно заглядываетъ ко мнѣ, кладетъ мнѣ холодные компрессы на голову, глаза сами вдругъ у меня открываются, едва могу удержать ихъ закрытыми. Минутами меня охватываетъ такое желаніе прижать вя руки къ моимъ губамъ, или обнять ее и притянуть къ себѣ на грудь, что я едва могу овладѣть собой? Что-то будетъ!.. Боюсь, что ничего не узнаю, что ничего не будетъ. Я хотѣлъ бы хоть что-нибудь имѣть въ рукахъ, я предпочелъ бы, чтобы они начали цѣловаться у моей постели, чѣмъ чтобы продолжалось такъ дольше.

Звонокъ!.. Кто это можетъ быть? Ричардъ?!..

-----

Онъ вошелъ только на минуту. Зашелъ узнать, какъ я себя чувствую. Пришелъ раньше, чѣмъ наша прислуга зашла за нимъ. Какъ они страшно печальны! Я смотрѣлъ на нихъ прищуренными глазами. Мариня блѣдна, какъ полотно. Когда онъ пришелъ, они подали другъ другу руки. На прощанье онъ поцѣловалъ ея руку. Онъ пробылъ всего только нѣсколько минутъ... Я ничего не узналъ... Онъ долженъ придти послѣ полудня и принести книжку. Я вынесъ только такое впечатлѣніе, что они оба безконечно печальны... Онъ тоже. Въ первый разъ я замѣтилъ перемѣну въ его голосѣ. Онъ говоритъ тише, чѣмъ обыкновенно. Мариня говоритъ сквозь слезы. Если она знаетъ, что я знаю, если она его любитъ, и въ то же время меня, безсознательнаго благодаря одному ея взгляду, имѣетъ при себѣ, какъ мужа, то и она въ безднѣ... Бѣдная! Но между ними за эти два дня ничего не произошло... Въ этомъ я увѣренъ... Впрочемъ Ричардъ придетъ послѣ полудня. Подслушаю ихъ разговоръ. Да, да, сдѣлаю эту подлость и подслушаю ихъ разговоръ. Они будутъ сидѣть или возлѣ меня, потому что Мариня мѣняетъ у меня компрессы изъ льда, или въ моемъ кабинетѣ, чтобы быть близко возлѣ меня. Двери должно быть будутъ открыты, чтобы не скрипѣли. Никто имъ не помѣшаетъ -- я знаю, что докторъ долженъ придти вечеромъ. Тогда ужъ я открою глаза, или навсегда они будутъ закрыты... Ахъ, и такъ было бы лучше всего! Чего еще въ жизни я могу ожидать, что еще у меня есть въ ней?

-----

Есть! есть! Они сидятъ въ моемъ кабинетѣ. Я буду слышать каждое слово. Онъ поцѣловалъ ея руку...

-- Какъ онъ себя чувствуетъ теперь?

-- Мнѣ кажется, что жаръ значительно уменьшился.

-- Ужасны были эти два дня!

-- Что съ нимъ собственно случилось? Вы сами были почти безъ сознанія...

-- Что съ нимъ случилось? То, что можетъ убить...

-- Значитъ онъ знаетъ?..

-- Ахъ, я не могу дальше скрывать! Я не люблю его!..

Плачетъ... Плачь! Плачь! Я не плачу, у меня что-то воетъ въ груди, во мнѣ разверзается гробъ, я не плачу, но посмотри, моего сердца ужъ нѣтъ, есть только пустота, черви его источили Плачь! Плачь, Мариня! Я не плачу, всѣ мои слезы стали кровью, а вся моя кровь застыла въ, жилахъ... Я не плачу...

Она хочетъ говорить дальше...

Я не люблю его и никогда не любила, никогда, никогда! Я обманывала себя, что люблю его, и онъ обманывался этимъ, оба мы обманывались, думая, что я люблю его. Я вижу теперь, что не любила его никогда!

-----

Кто-то держитъ меня за руку -- посмотрю... Докторъ Шавельскій...

-- А! Открылъ глаза! Вы видите меня?-- воскликнулъ онъ.-- Кто же я?

-- Докторъ Шавельскій -- шопчу я, потому что не въ силахъ говорить.

-- Какъ мое имя?

-- Болеславъ.

-- Сколько мнѣ лѣтъ?

-- Около шестидесяти.

-- Я сѣдой, брюнетъ, или блондинъ?

-- Сѣдой.

-- Какъ вы себя чувствуете?

-- Хорошо. Я былъ боленъ?

-- Гм... долго и съ рецидивомъ.

-- Раньше я тоже былъ боленъ?

-- Да, но только два дня.

-- Я былъ безъ сознанія все это время?

-- Напротивъ, вы бывали въ сознаніи, но не вполнѣ. Однако довольно, не говорите больше. Спокойствіе, спокойствіе и спокойствіе!

-- Еще одно. Гдѣ Мариня?

-- Ваша жена? Гм.-- Ея нѣтъ...

-- Ушла?

-- Да,-- будьте спокойны, господинъ Людвикъ, будьте спокойны...

Я срываюсь съ постели, припомнивши все, и кричу: говорите, гдѣ Мариня?! Ея нѣтъ?!

-- Ручаюсь вамъ, что она есть! Она вышла на минуту, вы хотите ее видѣть? Она сейчасъ вернется. И -- она также очень нуждается въ покоѣ. Она ужасно измучена. Я боюсь за нее больше, чѣмъ за васъ. Нужно, чтобы все было спокойно, совершенно спокойно. Не пугайте ея, не огорчайте, не безпокойте, понимаете? Будьте съ ней очень осторожны. Она не спала почти три недѣли.

-- Ухаживала за мной?

-- Да, какъ жена, какъ мать и какъ сестра. У васъ ангелъ, а не жена!

Я падаю безъ силъ.

-- Ну до свиданія, до свиданія. Приду завтра. Даете мнѣ слово, что будете спокойны, совсѣмъ спокойны?

-- Даю.

-- Дайте мнѣ руку. Хорошо... Ни слова, ни движенія!

-- Хорошо.

-- Не думать, не говорить... До свиданія и будьте спокойны!

Знаетъ ли онъ что нибудь?! Сказала ли она ему? Не догадался ли онъ самъ? Хорошо, что онъ ушелъ. Гдѣ можетъ быть Мариня? Поднимусь немного и загляну черезъ дверь въ столовую.-- Что это такое?! Всѣ мои волосы сѣдые. Я увидѣлъ себя въ зеркалѣ. Я посѣдѣлъ, какъ старикъ...

Я долженъ былъ посѣдѣть въ ту минуту когда она сказала: "а я теперь вижу, что не любила его никогда, никогда!"

Значитъ, я ошибался. Она даже меня не любила!.. Значитъ, это былъ только сонъ, И она только ошибалась, что любитъ меня... Значитъ, все это было иллюзія? Все иллюзія?! Иллюзія?!. Съ начала до конца все это не было правдой? Всѣ ея слова были ложь, всѣ ея поцѣлуи ложь, всѣ ея объятія ложь? Итакъ, когда она сказала мнѣ въ первый разъ: люблю тебя -- то она только ошибалась? Когда она отдавалась въ первый разъ, она только ошибалась, что лишается чувствъ отъ любви? И всегда потомъ она только ошибалась, мы оба только ошибались? Итакъ, это не было правдой? Никогда ничто между нами не было правдой? Все было только иллюзіей, имѣло только видъ правды? Все было только иллюзіей, маской правды? Все? Все?! Значитъ ей только казалось, что она меня любитъ, и мнѣ только казалось? Значитъ, когда она обнимала меня, это былъ только сонъ о любви? И когда я чувствовалъ, что она обладаетъ мной, что было для меня невыразимымъ блаженствомъ, то это была только иллюзія любви? Мы оба только обманывали себя, думая, что она меня любитъ? Значитъ я никогда, никогда не видалъ ее такой, какая она есть въ дѣйствительности, настоящей! И никогда не былъ ею любимъ?...

Почему же это не убиваетъ меня? Почему это сознаніе не приходитъ меня убить? Убей меня! Богъ, Судьба, Неизбѣжность, убей меня! Есть ли еще такая бездна, въ которую можно было бы толкнуть меня изъ этой бездны? Можно ли меня погрузить еще глубже? Есть ли подъ этимъ адомъ другой, еще болѣе глубокій? Есть ли еще что-нибудь, что я долженъ испытать?

"...не заботьтесь о завтрашнемъ днѣ, ибо завтрашній день самъ будетъ заботиться о себѣ: довольно для каждаго дня своей заботы". Правда, о Христосъ Назареянинъ, завтрашній день самъ будетъ заботиться о себѣ... "У людей это невозможно, но все возможно у Бога"... Правда, о Христосъ Назареянинъ? Правда, Назареянинъ?

Спокойно, спокойно -- не нужно огорчать и пугать Марини,-- она три недѣли почти не спала, ухаживала за мной, какъ жена, какъ мать, какъ сестра... у меня ангелъ, ангелъ -- не жена... Почему же я не умираю? Почему это не убиваетъ меня? Почему это сознаніе не приходитъ меня убить? Чтобы завтрашній день самъ заботился о себѣ?.. О Назареянинъ!..

Пусть же придетъ этотъ день, пусть придетъ! Уже нѣтъ такого ада, котораго бы я боялся. Наоборотъ, у меня такое ощущеніе, какъ будто я полюбилъ свою муку, чувствую въ ней какое-то наслажденіе. Можетъ быть, это потому, что меня мучатъ съ такой утонченностью, съ такимъ искусствомъ? Даже пытка, если палачъ является артистомъ въ своемъ дѣлѣ, вызываетъ удивленіе. Все, что совершенно само по себѣ, доставляетъ удовлетвореніе; если я долженъ мучиться, то пусть меня мучитъ испанская инквизиція, а не шайка пьяныхъ мужиковъ. Ну что жъ, буду мучиться и дальше! Мнѣ еще нѣтъ тридцати лѣтъ, а я уже посѣдѣлъ -- что же будетъ дальше? Великій хирургъ! Рѣжь меня дальше! Операція очень тяжела, но ты лѣчишь меня отъ страшной болѣзни -- отъ жизни. Я боленъ жизнью. Рѣжь меня и, можетъ быть, вылѣчишь меня... Развѣ дѣйствительно такъ трудно не жить?.. "Зачѣмъ я не умеръ въ лонѣ моей матери или не погибъ, когда вышелъ изъ лона матери".

Зачѣмъ меня баюкали на колѣняхъ и зачѣмъ я сосалъ грудь?

Потому что теперь я лежалъ бы и отдыхалъ, я спалъ бы и имѣлъ покой...

Зачѣмъ жалкому человѣку данъ свѣтъ, а жизнь тѣмъ, духъ которыхъ угнетенъ, которые ждутъ смерти, а она не приходитъ, хотя ее ищутъ болѣе страстно, чѣмъ скрытыхъ сокровищъ, которые съ радостью веселились бы и плясали, если бы нашли гробъ".

-----

Кто изъ насъ двухъ первый заговоритъ? Мы уже съ полчаса сидимъ другъ противъ друга, смотримъ другъ на друга и не говоримъ ничего. Ахъ! Что она дѣлаетъ? Она бросается на колѣни передъ моей постелью, цѣлуетъ мою руку, прижимаетъ ее къ своимъ губамъ, и горячія, горячія, крупныя слезы падаютъ мнѣ на руку... Мариня...

-----

И такъ снова идетъ день за днемъ. Я уже встаю съ постели и сижу въ креслѣ у окна. Весна наступаетъ, но изъ моего окна не видно ничего, кромѣ каменныхъ домовъ. Боже, если бы хоть маленькій лугъ, запахъ сѣна, хоть немного деревьевъ! Мариня приноситъ мнѣ цвѣты. У меня ихъ цѣлые снопы. Пріѣхала ея кузина съ дѣтьми. Дѣти ходятъ гулять и приносятъ мнѣ букеты изъ полевыхъ цвѣтовъ и сирени. День за днемъ проходитъ предъ этими сѣрыми каменными зданіями и среди умирающихъ цвѣтовъ.

Я потерялъ счетъ времени. Не знаю ужъ, какъ долго это продолжается.

Мариня дѣйствительно ангелъ, ангелъ, который вошелъ въ адъ моей души. Я не думаю ни о чемъ,-- не думаю ни о томъ, что происходитъ теперь, ни о томъ, что можетъ быть завтра, думаю только о томъ, что она меня не любила тогда, когда я думалъ, что она меня любитъ, и когда она сама такъ думала. Если бы она здѣсь, на моихъ глазахъ упала въ объятія Ричарда, это было бы для меня почти безразлично -- она меня не любила. Что такое то, что можетъ быть сравнительно съ тѣмъ, что она меня не любила?.. Отъ этого уже душа моя разорвалась на части. Отнять у меня даже это, даже это! То, что было для меня самымъ дорогимъ, что собственно потому было для меня такимъ дорогимъ, что осталось бы навсегда въ моей памяти, было бы единственной святыней моей жизни! Я дѣлилъ мою жизнь на двѣ части: пока она меня любила и съ тѣхъ поръ, когда перестала любить.

Теперь я вижу, что она составляетъ одно великое единство. Если бъ по крайней мѣрѣ я остался съ этой вѣрой, съ этимъ воспоминаніемъ, съ этимъ убѣжденіемъ... Если бы у меня по крайней мѣрѣ осталось это воспоминаніе... Для тебя сегодняшній день имѣетъ довольно своей заботы, а у меня еще вчерашній приходитъ пить кровь изъ жилъ!

На моемъ крестѣ прибиты мои руки и ноги; теперь надѣли на мою голову терновый вѣнокъ и молоткомъ вбиваютъ мнѣ терніи въ виски. Но я не могу уже ни кричать, ни метаться.

"О если бы Богу было угодно уничтожить меня, наложивши на меня руку Свою!..

Развѣ сила моя -- каменная сила? или тѣло мое мѣдное?

Дыханіемъ моимъ гнушается жена моя",

И въ точеніе послѣднихъ цѣлыхъ мѣсяцевъ мы но обмѣнялись ни однимъ словомъ. Ричардъ не приходитъ. Мариня не выходитъ никуда безъ прислуги и возвращается всегда очень скоро. Выходитъ только по дѣламъ. Мы не разговариваемъ совсѣмъ -- что можемъ мы сказать другъ другу? Теперь уже нѣтъ между нами никакихъ тайнъ. Ея слезы, ея горячія, крупныя слезы на моей рукѣ, сказали мнѣ, что она знаетъ все, что я знаю... все! Но я все-таки спрошу ее, что съ Ричардомъ. Прямо спрошу, совершенно спокойно. Она дремлетъ въ креслѣ, но я знаю, что она не спитъ.

-- Мариня!

-- Что?

-- Значитъ ты не спала?

-- Нѣтъ.

-- Правда, какъ эти цвѣты пахнутъ?

-- Дѣти Елены принесли ихъ!

Не могу ее спросить... Но отчего онъ не приходитъ?

-- Мариня, слушай -- можетъ быть, мнѣ уже можно выйти?..

Зачѣмъ я ее объ этомъ спросилъ? Она отвѣтила мнѣ, что нужно узнать у доктора, но какое это можетъ имѣть для нея значеніе?! Какое значеніе -- теперь? И прежде, ахъ! только по внѣшности это имѣло бы для нея значеніе. О, Боже, Боже!!.. Но все-таки я долженъ узнать, что съ Ричардомъ.

-- Мариня, слушай -- у насъ теперь никто не бываетъ?

-- Всѣ знаютъ, что ты боленъ.

-- А Ричардъ Гальницкій гдѣ теперь?

-- Уѣхалъ.

Мариня говоритъ неправду. Кровь отхлынула отъ ея щекъ, когда я спросилъ ее о Ричардѣ. Я видѣлъ, какъ задрожали ея губы. Но она говоритъ неправду,-- онъ не уѣхалъ, онъ въ городѣ, но она ему запретила приходить и вмѣсто того пригласила Елену съ дѣтьми. Вѣдь она не женщина, а ангелъ... Что, если бы я сказалъ ей, что это неправда, что онъ здѣсь и почему онъ не приходитъ? А если бы я ей сказалъ, что хотѣлъ ее убить, что потому не убилъ, что меня охватилъ страхъ передъ ея глазами, ея голубыми большими глазами, которыми она могла бы смотрѣть Богу въ лицо... Что, если бы я сказалъ ей объ этомъ... Любопытно, переписываются ли они...

Спрошу ее -- теперь уже нѣтъ между нами тайнъ. Спрошу.

-- Вы переписываетесь?

-- Нѣтъ.

Она не лжетъ, я знаю, что не лжетъ. Для этого она слишкомъ чиста и честна. Они не переписываются.

-- Былъ ли онъ еще послѣ того?

-- Нѣтъ.

Буду съ ней говорить, буду говорить. Она такъ блѣдна, какъ будто жизнь въ ней изсякли. Буду съ ней говорить. Не боюсь ничего.

-- Писали ли вы когда-нибудь другъ другу?

-- Нѣтъ.

-- Знаешь ли ты, что сучилось со мной въ ту ночь, когда я вошелъ къ тебѣ?

-- Знаю.

-- Что тебѣ снилось?

Волна крови пришла къ ея лицу. Отвѣтитъ или нѣтъ? Поднялъ на меня глаза и опустила ихъ. Отвѣтитъ ли?.. Открываетъ ротъ...

-- О немъ.

-- Что тебѣ снилось?

Я вижу, что она задыхается отъ прилива крови.

-- Что тебѣ снилось?

Она смотритъ на меня, какъ серна, которую поймали въ капканъ и къ головѣ которой прикладываютъ острый гвоздь, чтобы вбить его въ мозъ. Если бы она меня раньше любила, я не спрашивалъ бы!

-- Скажи, что тебѣ снилось?

-- О немъ.

-- Но что?

Грудь ея разорвется, грудь ея разорвется!...

-- Мнѣ снилось, что -- я принадлежала ему....

Я зналъ это, могъ узнать по ея лицу. Я знаю эту какъ бы улыбку ослабѣванія. Ха, ха! Она и во снѣ его любила, а меня и въ дѣйствительности никогда...

-- А потомъ ты знаешь, что я слышалъ, что ты ему говорила?

-- Знаю, потому что ты застоналъ.

-- Что же вы сдѣлали тогда?

-- Я вбѣжала въ твою комнату. Ты былъ въ обморокѣ.

-- Онъ также вошелъ?

-- Да.

-- Что же вы сдѣлали?

-- Я сказала ему, чтобы онъ пошелъ за докторомъ и чтобы больше не возвращался.

-- Что же онъ сдѣлалъ?

-- Ушелъ.

-- Онъ поцѣловалъ твою руку?

-- Нѣтъ.

-- Знаетъ ли онъ все?

-- Что?

-- Что ты его любишь?

-- Не знаю.

-- Ты не говорила ему никогда?

-- Никогда.

-- Никогда ничего?

-- Никогда.

-- Говорилъ ли онъ тебѣ когда-нибудь что-нибудь?

-- Нѣтъ.

-- Никогда ничего?

-- Никогда.

-- Но онъ знаетъ?..

-- Не знаю...

-- Мариня, онъ знаетъ!.. Онъ любитъ тебя!

-- Не знаю...

-- Знаешь, знаешь! и онъ знаетъ! Вы любите другъ друга и знаете объ этомъ! Иначе не можетъ быть! Правда, что вы любите другъ друга?!

Опять кровь отхлынула отъ ея щекъ.

-- Правда?! Говори!

-- Если ты хочешь -- да!

-- Ты любишь его?

-- Да.

-- А онъ тебя?

-- Онъ никогда мнѣ объ этомъ не говорилъ...

-- А ты?

-- Да... Я люблю его...

Боже, Боже! Зачѣмъ я вырвалъ это признаніе изъ ея груди?! Я зналъ это, но теперь я чувствую себя такъ, какъ будто въ мое сердце вбиваютъ гвоздь, раскаленный до красна. Я зналъ это, меня убивало это, а между тѣмъ мнѣ кажется, какъ будто сейчасъ я въ первый разъ начинаю это чувствовать. Что новаго я узналъ? А между тѣмъ море новаго страданія заливаетъ мой мозгъ. Это ужасное ея "да"!.. Однако дальше, дальше, дальше!

-- Что же ты теперь думаешь дѣлать, Мариня?

Она прижимаетъ платокъ къ губамъ и не отвѣчаетъ.

-- Что же ты теперь думаешь? Что теперь будетъ?

Она борется съ собой... Мариня!..

-----

О, какой это былъ плачъ, какой это былъ плачъ!.. Казалось, что она душу свою выплачетъ у меня на груди... Какой это былъ плачъ... Я думаю, что если бы часто такъ плакали на землѣ, то на небѣ никогда бы не могло сіять солнце...

Чего эта женщина не выплакала у меня на груди!.. Она выплакала всѣ свои обманутыя надежды, всѣ свои разочарованія, выплакала всю горечь обмана, который совершила по отношенію къ ней судьба, сдѣлавши меня ея мужемъ; выплакала свои страданія изъ-за того, что она обманывала меня и себя, что все, что мнѣ и ей казалось правдой и наслажденіемъ, было обманомъ и иллюзіей наслажденія; выплакала мнѣ свое отчаянье надо мной и надъ собой... Выплакала всю бездну своего страданія... Выплакала на моей груди -- все-таки я ея мужъ... и такъ мы оставались другъ съ другомъ... Проходилъ часъ за часомъ, а она не отрывала головы отъ моей груди. Стало темно. Я взялъ ее на руки и отнесъ на кровать. Я сѣлъ возлѣ нея и взялъ со за руку. Я поднесъ ея руку къ губамъ, но она схватила мою и прижала къ своимъ губамъ. Я не могъ вырвать. Что мнѣ отъ этого поцѣлуя? Что я долженъ простить тебѣ, дитя? Ты разорвала мнѣ душу, но это не твоя вина. Такъ хотѣла судьба. Не твоя вина, не твоя вина -- чѣмъ виновата ты, мое бѣдное, маленькое дитя? Видитъ Богъ, что если бы я могъ вдвое сильнѣе страдать, чѣмъ теперь, чтобы ты не страдала, я согласился бы на это съ наслажденіемъ. Мое дорогое, маленькое дитя...

Что же однако мнѣ дѣлать? Продолжать жить съ ней? Нѣтъ... оставить ее?.. Но что бы съ ней было? Отдать ее Ричарду?..

О нѣтъ! Ни за что! Ни за что! Если я ее не буду имѣть, то и ты никогда не будешь ея имѣть! Никогда! Ахъ! Какъ я тебя ненавижу! Зубами бы разорвалъ твое тѣло! Ты, негодяй, вошелъ въ мой домъ, чтобы у меня отнять все, что у меня было самаго дорогого, все, что я имѣлъ, все единственное! Почему же ты не ушелъ, когда увидѣлъ, что эта женщина интересуется тобой?! Развѣ ты не зналъ, что это моя жена? О нѣтъ! Но для тебя не существуетъ ничего, кромѣ силы природы, кромѣ естественнаго влеченія, инстинкта, кромѣ вольной воли, или, лучше сказать, того, что мы ею называемъ... Но -- но это мои собственныя убѣжденія...

О заколдованный кругъ, о страшный хаосъ, въ которомъ дѣйствія противорѣчатъ мыслямъ, мысли дѣйствіямъ, въ которомъ на каждомъ шагу воображаемое разбивается о дѣйствительное, дѣйствительное сталкивается съ мечтаніемъ; въ которомъ гармонія, спокойствіе, счастье существуютъ только во снѣ; о ошибка міра, называющая себя жизнью! Нужно было бы быть богомъ, чтобы умѣть жить человѣческой жизнью!

Пророкъ, апостолъ! Ты милліоны людей хочешь сдѣлать счастливыми, а начинаешь съ того, что вносишь въ домъ несчастье. Но, впрочемъ, чего я требую? Развѣ каждый не имѣетъ права жить такъ, какъ хочетъ? Каковъ человѣческій кодексъ? Кто изъ насъ можетъ знать, какъ нужно жить?

"Зачѣмъ ты называешь меня благимъ? Никто не благъ, только одинъ Богъ"...

Если Ричардъ любитъ Мариню, если видитъ, что она его любитъ, значитъ, все мое право сравнительно съ нимъ состоитъ въ томъ, что онъ пришелъ позже. Если мужчина любитъ женщину, то прежде всего жаждетъ ея счастья, жаждетъ ей дать счастье, значитъ, если онъ любитъ Мариню и видитъ, что ея счастье было бы въ ихъ союзѣ, то чего же другого ему желать? И что онъ долженъ принимать во вниманіе? Меня? Кѣмъ и чѣмъ явлюсь я для него? Долженъ ли онъ пожертвовать Мариней для меня? Для моего счастья, для счастья человѣка, который именно въ этомъ случаѣ является его наибольшимъ врагомъ, онъ долженъ пожертвовать счастьемъ дорогого ему существа? Развѣ я на его мѣстѣ пощадилъ бы его на счетъ Марини? Поскольку пожертвовать своимъ счастьемъ для другого является героизмомъ, постольку пожертвовать счастьемъ любимой женщины для счастья кого бы то ни было является и глупостью, и безуміемъ! Развѣ я поступилъ бы иначе? Развѣ разсудокъ не говоритъ мнѣ, что я долженъ уступить? А съ другой стороны... Что за кругъ, что за страшный кругъ! Сошелъ ли я уже съ ума, или только на пути къ сумасшествію?

Но нѣтъ, нѣтъ! Не уступлю. Если вы имѣли права по отношенію къ себѣ, то у меня также есть свои права? Если вамъ законъ природы позволяетъ топтать меня, то онъ мнѣ также позволяетъ защищаться и даже самому топтать того, кто меня топчетъ. Ты не будешь имѣть Марини! Въ моемъ несчастьи пусть мнѣ останется хоть то, что она ничья. Я страдаю черезъ васъ -- страдайте же черезъ меня -- око за око, зубъ за зубъ, рана за рану...

Но развѣ это не подлость?.. Да, безусловно, но мнѣ все равно!

Но что же, что же?! Хотя я и удержу тѣло Марини при себѣ, все равно я не могу помѣшать тому, чтобы она не принадлежала ему душой...

Что же дѣлать?

Убить его?

Если я убью его, она будетъ любить его память и тѣмъ болѣе ненавидѣть меня...

Если онъ меня убьетъ, моя черная тѣнь всегда будетъ стоять предъ душой Марини... Это ужасно! Что бы я ни сдѣлалъ, мы оба будемъ несчастны!.. Нѣтъ выхода, нѣтъ выхода! Вообразите себѣ ткача, который работой поддерживаетъ семью и который слѣпнетъ -- положеніе безъ выхода...

Не могу смотрѣть на Мариню. У меня заволакиваются глаза. Опять мы ни о чемъ не говоримъ, кромѣ самаго необходимаго. Я совсѣмъ перешелъ въ кабинетъ. Въ нашу прежнюю спальню я не вхожу совсѣмъ. Нѣтъ болѣе болѣзненнаго, унижающаго и мучительнаго чувства для мужчины какъ сознаніе, что онъ противенъ женщинѣ. Особенно, если онъ ее любитъ -- особенно, если она была его женой. Особенно, если когда-то она изнемогала въ его объятіяхъ... Возьму отпускъ и уѣду. Я получу его; очередь, правда, не за мной, но я былъ боленъ и директоръ меня любитъ,-- я такой прекрасный чиновникъ! Теперь я самъ себя превосхожу, мнѣ кажется, что скоро я начну вырывать изъ рукъ работу у моихъ товарищей. Повышеніе мое гарантировано. "Коллеги"! знаете ли вы, почему я такъ работаю? Я убиваю себя работой, чтобы не думать. Беру ее на домъ, работаю до смѣшного. И знаете, почему работаю? Потому, что когда я захотѣлъ найти себя, когда я заглянулъ въ глубь моей души, когда я подумалъ, что еще можетъ быть брошу эту вашу контору и начну разрывать мой мозгъ на куски и этими кусками прокормлю Мариню -- я увидѣлъ, что мнѣ уже нечего разрывать на куски... Я увидѣлъ въ себѣ пустоту, ничто... Я теперь глупѣе, чѣмъ нашъ курьеръ... Я испугался этой пустоты, этого уничтоженія души, этого омертвѣнія -- и работаю, работаю, работаю, чтобы не думать, не знать, не чувствовать, не вспоминать и не помнить... И работа эта не безъ выгоды: начальникъ меня хвалитъ, дирекція относится съ уваженіемъ, я буду подвигаться по службѣ... О Иронія! О Иронія, ты сатана міра! Это все для того, чтобы я скорѣе подвигался по службѣ, Тогда мы будемъ въ состояніи лучше ѣсть и лучше пить... Нѣтъ худа безъ добра. Что такое потеря любви Марини, ея страданія и мои, въ сравненіи съ блинчиками съ вареньемъ?! Вся моя нравственная смерть нужна для того, чтобы я могъ ѣсть блинчики съ вареньемъ. Я разжирѣю, навѣрное разжирѣю! Кто жирѣетъ, тотъ здоровъ. Самое необходимое -- здоровье. Все глупости, лишь бы было здоровье! О, сердце у меня разрывается отъ этого смѣха, сердце у меня разрывается...

Мы блуждаемъ у моря, какъ двое осужденныхъ. Мариня, блѣдная и печальная, теперь такъ чудно прекрасна, какъ никогда... Уже столько мѣсяцевъ она только носитъ мое имя... Морскія волны забѣгаютъ намъ подъ ноги, и что же онѣ намъ несутъ? Что намъ даетъ это солнце на небѣ и на морѣ, что даетъ намъ этотъ міръ, похожій на сновидѣніе?

Неаполитанскій заливъ синѣетъ и синѣетъ -- но что намъ отъ этого?

Мы блуждаемъ у моря, какъ двое осужденныхъ. Я получилъ отпускъ, и мы уѣхали. Мариня совершенно пассивна; она и не обрадовалась при мысли объ отъѣздѣ и не возражала. Одѣлась, вошла въ вагонъ, и мы поѣхали.

Это наше первое большое путешествіе вдвоемъ; мы никогда не были дальше Тироля. Мы всегда мечтали о томъ, чтобы вмѣстѣ быть у моря. Это была наша мечта еще тогда, когда мы были женихомъ и невѣстой и еще раньше. Мы ожидали чудесъ отъ жизни у моря. Намъ казалось, что сердца наши станутъ такъ велики, такъ глубоки, такъ чисты, какъ оно. Сколько нашихъ бесѣдъ начиналось со словъ: "когда мы поѣдемъ къ морю"... или кончалось словами: _да, мы должны непремѣнно поѣхать къ морю". "Вмѣстѣ съ тобою у моря" -- это было любимое выраженіе Марини. И вотъ мы у моря вмѣстѣ, "вмѣстѣ съ тобой". О море, шумящее море! Можешь ли ты выразить въ своемъ шумѣ то, что шумитъ въ моей душѣ?! Можешь-ли ты передать своимъ шумомъ тотъ ураганъ, ту бурю вихря, которая бушуетъ въ моей душѣ? О море! Бушуй, бушуй! "Вздымайся, темнолазуровый океанъ, вздымайся!"' Валы на валы, пучина на пучину!... Надъ тобой стою я -- человѣкъ. Стою надъ тобой и рыдаю, и плачу, и извиваюсь въ конвульсіяхъ отъ отчаянья. Плачу ли я такъ надъ человѣческимъ несчастьемъ и собственнымъ безсиліемъ? Нѣтъ, я плачу объ одной женщинѣ, которую я потерялъ... Что же ты выражаешь мнѣ своимъ шумомъ, море? Презрѣніе!...

Черезъ твои бездны плыветъ корабль, я вижу его, вижу... Куда онъ плыветъ? На прекрасную смерть...

Въ Грецію, въ Грецію! Въ Мессалунгахъ загремятъ пушки... Вся Европа съ неоподлившимся сердцемъ протянетъ руки къ этому гробу... весь міръ. На святое дѣло освобожденія Греціи и на прекрасную смерть... А я -- я стою надъ моремъ -- и плачу объ одной женщинѣ, которую я потерялъ... И если бы я сейчасъ былъ такъ великъ, какъ Байронъ, такъ могучъ, какъ онъ, еслибъ мнѣ пришлось плыть по этому морю, какъ онъ плылъ въ Мессалунги -- что бы я сдѣлалъ? Онъ, пресыщенный жизнью и съ геройствомъ въ душѣ, плылъ съ глазами, устремленными впередъ, туда, гдѣ былъ Мараѳонъ и Саламинъ, съ единственной цѣлью: сдѣлать что-нибудь прекрасное, героическое, бросая все, свою славу и жизнь, полную наслажденія, не требуя ничего; я поплылъ бы, если-бы меня принудило къ этому общественное мнѣніе, потому что, если бы я былъ искрененъ, я отдалъ бы все, цѣлый міръ, все, что прекрасно и хорошо, справедливо и необходимо, благородно и героично, за одни объятія Марини... Шуми же, море, шуми же, море, шуми презрѣніемъ! Какимъ ничтожнымъ являюсь я предъ тобой, предъ стихіей, потрясающей материки и дерзко раскидывающей свои воды отъ одного конца земли до другого! Потому что, если великая душа сильнѣе, чѣмъ цѣлый міръ, чѣмъ все небо со звѣздами, то комокъ грязи вѣсятъ больше, чѣмъ низкая, самолюбивая и ничтожная душа. Шуми же, море, мнѣ презрѣніемъ, шуми...

Ахъ! Уѣхать куда-нибудь, уѣхать! Есть уголокъ надъ моремъ, куда я часто рано ухожу -- прежде, чѣмъ Мариня проснется. Я сажусь на камень, который обмываетъ вода, закрывая глаза, и мнѣ кажется, что я не на землѣ, что все отъ меня далеко... Все... Мнѣ кажется, что я уже не человѣкъ, что мнѣ уже не нужно жить жизнью человѣка-звѣря, но что я духъ, что-то освобожденное отъ всего земного, что-то высшее, чѣмъ все земное. Мнѣ кажется, что никакое стремленіе, никакое страстное желаніе, никакое хотѣніе не можетъ охватить меня, что черезъ пепелище моихъ страстей я дошелъ до того мѣста, гдѣ чистый духъ расправляетъ свои крылья, что я пересталъ быть человѣкомъ-звѣремъ, что я мужественно поборолъ въ моей душѣ человѣка и становлюсь какой-то эфирной, стихійной силой. Тогда я начинаю созидать. Я становлюсь богомъ, творю міръ изъ хаоса, міръ иной и колоссальный. По моему слову возникаетъ міръ, о которомъ снится поэтамъ. Люди являются не людьми, а призраками изъ свѣта и тепла. Гирлянды ихъ носятся въ пространствѣ, плывутъ, волнуются, соединяются въ круги и хороводы. Подъ какую-то музыку сферъ они вьются и расплетаются въ ленты свѣтлыхъ существъ, какъ радуги. Весь горизонтъ наполненъ радугами, этой пляской человѣческихъ духовъ. Никто не можетъ себѣ вообразить, какъ это прекрасно. А я, творецъ, смотрю съ наслажденіемъ и упиваюсь. Въ моемъ сердцѣ огромная любовь къ моему созданію. Я создалъ его такимъ прекраснымъ, чтобы любить ого, и люблю его, потому что оно такъ прекрасно.

Иногда мнѣ однако кажется, когда я сижу на этомъ приморскомъ камнѣ, что я страшно, нечеловѣчески измученный жизнью человѣкъ, надъ которымъ сжалился какой-то добрый ангелъ и унесъ его съ земли. Я не хотѣлъ ничего кромѣ покоя, и мнѣ дали покой. Мнѣ дали покой, одиночество и забвеніе -- то, о чемъ я просилъ. Ахъ! какъ хорошо уже не быть на землѣ, какъ хорошо, какъ благословенно... Ни тѣло мое, ни душа страдать уже не могутъ... Я не связанъ ни съ чѣмъ, не принадлежу ни къ чему. Отчизна моя -- тишина, воздухъ мой -- вѣчное спокойствіе. Я не умеръ, но пересталъ существовать въ земномъ мірѣ. Я не помню ничего, знаю только, что отдыхаю. Знаю, что былъ измученъ, потому что иначе не чувствовалъ бы блаженства отдыха, но меня уже не мучитъ и не преслѣдуетъ ничто. Я впалъ въ какой-то сомъ -- не смерти, но и не человѣческій. Я утонулъ въ небытіи, въ пространствѣ, въ которомъ нѣтъ ничего, кромѣ сознанія, ощущенія этого небытія, которое составляетъ счастье. У меня ничто уже не можетъ болѣть, ничто не можетъ меня мучить, угнетать! Мнѣ кажется, что я уплываю все дальше и дальше. Камень, на которомъ я сижу, выплылъ въ море, а море расширяется, разбѣгается, становится настоящей безконечностью. Ничего, ничего... Небо сливается съ моремъ, соединяется въ одно, въ единство, которое является абсолютной пустотой, глубиной безъ края и границъ. О! Какое блаженство! Раскрываю объятія -- вездѣ ничего... Какъ рыба въ водную бездну, я погружаюсь въ этотъ океанъ небытія... Поднимаюсь и опускаюсь... Я упиваюсь этимъ полетомъ и этимъ небытіемъ...

Ночь, ночь тихая, какъ гробъ, какъ вѣчность. Вѣтеръ вздымаетъ море, волны все больше, все громче бьютъ о берегъ. Темныя тучи застилаютъ горизонтъ, душно, какъ передъ бурей. Что-то ужасное виситъ въ воздухѣ -- безотчетный страхъ.

Каждыя нѣсколько минутъ Везувій выбрасываетъ столбъ кроваваго огня, зловѣще искрящійся въ этой темнотѣ. Глухой шумъ моря растетъ, усиливается, кажется, что вотъ -- вотъ онъ сдѣлается такимъ сильнымъ, что наполнитъ собой весь воздухъ. Нестерпимо душно.

Я слышу съ моего балкона, какъ Мариня ходитъ по ковру на мраморномъ полу. Удивительный печальный звукъ производятъ ея башмаки на этомъ мраморѣ.

А подъ моими ногами море.

Никогда ужъ, никогда ты не придешь въ тихую ночь ко мнѣ опереть свою голову на мое плечо, положивши свою руку въ мою, обнявши мои плечи... Никогда... Никогда, Мариня, никогда... Никогда уже мы не будемъ сидѣть такъ рядомъ, безъ словъ, безъ движенія, слившись въ одно... Никогда... Никогда уже наши уста не соединятся невѣдомымъ и невольнымъ, долгимъ, тихимъ, глубокимъ поцѣлуемъ, никогда... Никогда, Мариня, никогда... Развѣ тебѣ не жалъ этого, Мариня?

Никогда уже я не назову тебя моей дорогой женой, не успокою этимъ твоей стыдливости, не обласкаю твоей души. Никогда ужъ ты не придешь ко мнѣ, не сядешь у меня на колѣняхъ, никогда мы уже не обнимемъ другъ друга за шею, чтобы такъ оставаться цѣлые часы. Развѣ тебѣ не жаль этого, Мариня?

Вѣдь намъ было хорошо, было хорошо. Развѣ ты можешь отрицать это? Развѣ ты не говорила мнѣ сто разъ, что ты счастлива, что большаго счастья ты знать не хотѣла бы и не могла? Скажи, Мариня, развѣ тебѣ не хорошо было со мной?Не вернешься ко мнѣ? Никогда? И развѣ ты въ самомъ дѣлѣ обманывалась, думая, что меня любишь?..

Я слышу, какъ она ходитъ по комнатѣ. Ходитъ все быстрѣе и быстрѣе. Она всегда такъ быстро ходитъ, когда о чемъ-нибудь думаетъ. Съ нѣкотораго времени я вижу, что въ ней что-то происходитъ, какъ будто бы она принимаетъ какое-нибудь рѣшеніе. Я смотрю на нее, и инстинктъ не говоритъ мнѣ ничего дурного...

Можетъ быть, все еще наладится, можетъ быть, все это будетъ только страшнымъ сномъ -- страшнымъ воспоминаніемъ въ жизни. Если бы она пришла сейчасъ сюда, близко стала за этимъ креоломъ, наклонилась бы, обняла мою шею руками и шепнула: Людвикъ... Сколько разъ такъ бывало, когда она хотѣла ласкъ... Если бы она сдѣлала такъ теперь... я упалъ бы къ ея ногамъ, цѣловалъ бы ея колѣни и ноги, носилъ бы ее на рукахъ, плакалъ бы, плакалъ бы отъ счастья... Если бы она стала за мной, наклонилась бы и, обнимая меня за шею, шепнула: Людвикъ... Мариня моя! Мариня! Она идетъ -- да, да, идетъ -- наклоняется -- обнимаетъ меня -- раскрываетъ губы -- ахъ, нѣтъ, нѣтъ! это сонъ!.. А если бы я къ ней пошелъ, если бы... Но какъ же? Какъ? Вѣдь она любить другого! Вѣдь меня она "никогда даже не любила!" Невозможно -- я не могу къ ней пойти...

А я такъ жажду ея поцѣлуя, мнѣ кажется, что жизнь бы отдалъ за ея поцѣлуй... За одинъ только ея поцѣлуй, за одно прикосновеніе ея маленькихъ, розовыхъ, влажныхъ губъ -- за одно прикосновеніе ея губъ... Она брала мою руку и цѣловала мои пальцы... Иногда я почти не обратилъ на это вниманія. А теперь! Ахъ! Не за одинъ поцѣлуй ея губъ, но за одно прикосновеніе башмака на ея ногѣ пусть возьмутъ мою жизнь...

Боже мой! Она идетъ сюда... я слышу, какъ она набрасываетъ на себя накидку -- входитъ въ дверь... я весь дрожу, я боюсь... зачѣмъ она можетъ идти?!.

Она стоитъ въ дверяхъ, какъ бы колеблясь, войти ли. Она вся бѣлая въ своей бѣлой кофточкѣ и свѣтлой накидкѣ. Она кажется мнѣ чѣмъ-то неземнымъ... Выглядитъ, какъ духъ... Мариня, я боюсь тебя...

Чего она хочетъ? Хочетъ ли она посмотрѣть на море? Или хочетъ говорить со мной? Или хочетъ поцѣлуя?

Чего ты хочешь, Мариня?.. Я не смѣю спросить ее.

Вокругъ насъ темно, передъ нами море и озаряющійся каждую минуту краснымъ свѣтомъ Везувій... шумъ моря... душно и тихо. Тишина... Мнѣ кажется, что какой-то темный духъ стоитъ между нами, и пока онъ не отойдетъ, мы не можемъ говорить.

Она приближается ко мнѣ, беретъ меня за руку -- говоритъ:

-- Людвикъ, слушай, такъ не можетъ продолжаться дальше...

Что мнѣ отвѣтить? Чувствую ея руку на моей, маленькую, гладкую, холодную, чувствую ее возлѣ себя близко, всю, эту чудную, прекрасную, любимую, мою, жену мою...

-- Людвикъ, слушай,-- повторяетъ она,-- я хочу съ тобой поговорить, потому-что дальше такъ быть не можетъ. Сдѣлай... чтобы это измѣнилось.

О, мое божество! Она объ этомъ думала! Она думала обо мнѣ, о томъ, чтобы мнѣ было лучше, чтобы я могъ жить!..

Я не смѣю покрыть ея руку другой моей рукой, не смѣю двинуться. Что она скажетъ еще?

-- Видишь, наша жизнь,-- говоритъ она,-- наша жизнь раньше была очень гадкая жизнь. Мы жили только для себя, только для нашего счастья, только для своего эгоизма.

Развѣ мы когда-нибудь сдѣлали что-нибудь хорошее?..

Понимаю тебя, понимаю! Ты хочешь попробовать опять меня полюбить, хочешь полюбить меня наново и иначе, хочешь, чтобы я былъ достоинъ твоей любви. Я понимаю тебя: ты даешь мнѣ въ руки способъ найти тебя. О, моя святая! О, мой ангелъ!.

О да, да! Пусть у меня возьмутъ жизнь, но ты пошли мнѣ твою улыбку на эшафотъ, но ты попрощайся со мной словомъ^- люблю тебя!..

Почему я не могу ей громко этого сказать?.. Почему?.. Потому, что вмѣстѣ съ тѣмъ вся моя мужская гордость и достоинство чувствуютъ себя уязвленными до крови. Потому что не я ее научилъ, что нужно жить не только для себя, не только для нашего счастья, но только для своего эгоизма; потому что это не я показалъ ей, что жизнь, въ которой нѣтъ жертвы, гадкая жизнь; потому что это не я открылъ ей тщету, безплодность, безцѣльность нашей прежней жизни, потому что все это сдѣлалъ онъ, Ричардъ Гальницкій, человѣкъ, который сталъ между нами, какъ призракъ смерти.

Она говоритъ: не правда ли, Людвикъ?

Да, да, правда, когда-то раньше, нѣсколько мѣсяцовъ тому назадъ, за эти слова я поднесъ бы тебя на рукахъ къ моимъ губамъ, а теперь -- Боже! теперь эти слова, эти твои святыя слова въ твоихъ устахъ являются для меня огнемъ и жаромъ. Что я могу тебѣ сказать? Но я чувствую тебя мягкой, темной, чудной, столько мѣсяцевъ утраченной, столько мѣсяцевъ желанной...

-- Видишь, я знаю,-- говоритъ она,-- я только теперь поняла, что ты пожертвовалъ собой для меня, я знаю, чѣмъ ты былъ, чѣмъ ты могъ быть. Ты пожертвовалъ собой для меня, для меня и, благодаря мнѣ, ты мучаешь себя; у меня такъ болитъ сердце, когда я подумаю объ этомъ. Это низко съ моей стороны. Я не останавливалась надъ этимъ. Ты мнѣ никогда не говорилъ, что ты бросилъ для того, чтобы создать домъ. Я не понимала этого, я хочу быть, какъ другія жены людей, работающихъ для чего-нибудь. Я хочу тоже работать, хочу быть бѣдной, хочу быть голодной, но не хочу, чтобы мнѣ сказали, что я украла человѣка, украла его у тысячи людей. Я хочу быть тоже человѣкомъ!...

Говори, говори! Каждое твое слово -- новый ударъ кинжаломъ въ мое сердце, Ты знаешь меня пять лѣтъ -- и никогда тебѣ это не приходило въ голову. Пять лѣтъ ты меня знаешь, была моей невѣстой и женой, и однако всѣ эти длинныя пять лѣтъ душа твоя и сердце спали возлѣ меня, все это время я не умѣлъ ничего вызвать у тебя, а пришелъ чужой человѣкъ и нѣсколькими бесѣдами въ теченіе нѣсколькихъ вечеровъ развилъ въ тебѣ душу и сердце, какъ цвѣтокъ. О, какое страданіе! Развѣ ты не чувствуешь, Мариня, развѣ ты не чувствуешь, какія ты ужасныя раны мнѣ наносишь? И какой я глупецъ! Она не думала о томъ, чтобы полюбить меня наново -- развѣ можно играть сердцемъ, какъ мячикомъ? Нѣтъ, она только хотѣла не чувствовать ко мнѣ хоть отвращенія... Она такъ близко, такъ близко, ея дыханіе при каждомъ словѣ я чувствую на лицѣ... Я вижу, какъ поднимается и волнуется ея грудь, эта дѣвственная грудь... Вижу ее всю, припоминаю ее себѣ, она возлѣ меня, она моя, кто имѣетъ право ставить между нами преграды?! Для чего я отдалился отъ нея? Пусть рушится весь міръ! Пусть рухнетъ небо!

Какъ печаленъ тотъ жестъ, которымъ она меня отстранила отъ себя... Только женщина, которая любитъ кого-нибудь и чувствуетъ себя виноватой, можетъ такъ печально отстранить. Мариня слишкомъ чиста и слишкомъ горда -- даже мужу она но можетъ отдаться безъ любви.

Я схватилъ ее за плечи, притянулъ къ себѣ, прижималъ, сталъ искать губами ея губъ, шепча: скажи мнѣ, будешь ли ты меня любить? Скажи, я сдѣлаю все, что ты захочешь, пойду на смерть, но скажи, можешь ли ты еще любить? И скажи, правда, ты не обманывалась, думая, что любишь меня, ты въ самомъ дѣлѣ любила меня, дѣйствительно любила? Скажи же! Ты не обманывала себя, думая, что ты любишь меня, правда? Ты забудешь обо всемъ, ты будешь опять моей...

Я коснулся ея губъ, но ея губы не коснулись моихъ. Она не отдала мнѣ поцѣлуя. Она вынула свои руки изъ моихъ ладоней, оперла ихъ у меня на груди и оттолкнула меня отъ себя. Я не могъ удерживать ее. Я могъ взять ее, какъ дитя, на руки и отнести въ комнату. Я могъ съ ней сдѣлать все, что хотѣлъ, она не сопротивлялась бы мнѣ. Еслибы она вырывалась силой, я бы это сдѣлалъ. Но она отодвинула меня мягко, такъ мягко и такъ печально. Какъ же можетъ отдаться женщина, которая любитъ другого? Она чувствуетъ себя виновной по отношенію ко мнѣ, виновной безъ снисхожденія, но все-таки хочетъ уваженія для своей любви. Ея любовь можетъ быть преступной, но ея душа чиста. И я думаю, что, можетъ быть, только въ эту минуту она поняла и увидѣла это ясно и отчетливо. И если бы она бросилась къ моимъ ногамъ, она не могла бы выразить большаго страданія, большей боли, чѣмъ та боль, которую выразили ея глаза, когда она смотрѣла на меня изъ двери своей комнаты. Она моя жена, она присягала мнѣ въ любви и вѣрности, она хочетъ меня любить, она не хочетъ любить другого -- что же ей дѣлать?..

А ты, море, шуми, шуми! Свѣтись, ты, кровавая гора! Сойдите съ неба вы, громы, висящіе во тьмѣ. Сойдите и ударьте въ мою страшную пустыню, въ мое одиночество! Потому что я на этомъ свѣтѣ, какъ лодка, забытая въ океанѣ, какъ путешественникъ, заблудившійся среди льдовъ. Вокругъ меня нѣтъ ничего, кромѣ мрака. Взоръ мой можетъ блуждать -- онъ не встрѣтитъ -- ничего. Уши мои могутъ слушать -- не долетитъ до нихъ ничто. Мнѣ не съ кѣмъ говорить. Некого позвать. Не съ кѣмъ мнѣ ни ѣсть, ни спать. Если я заболѣю, нѣтъ у меня никого. Если буду умирать, никто не пожметъ мнѣ руки на вѣчную дорогу. О моемъ счастьѣ не заботится никто. Моя печаль и моя радость только для меня. Вся моя жизнь только моя жизнь.

И печальна моя душа до смерти. Шуми, море, шуми! Не погрузится моя печаль въ тебя, но смирится мое горе. Они только колышутся надъ тобой, какъ двѣ заблудившіеся птицы, бьютъ крыльями о твои воды, поднимаются и падаютъ на твою волну, на твою бездну. Ты, кровавый огонь огненной горы -- видишь ли ты этихъ птицъ надъ водой? Какъ онѣ кружатся, какъ стонутъ, какъ бьютъ крыльями и грудью о воду, какъ мѣста имъ нѣтъ, какъ нѣтъ для нихъ ни покоя, ни пристани, двумъ большимъ чернымъ птицамъ. Это моя растерзанная душа, это горе мое и печаль моя, это боль моя, для которой уже нѣтъ ни словъ, ни мысли. А Мариня тамъ плачетъ въ своей комнатѣ. И это жизнь?! Да, это жизнь. А потомъ приходитъ смерть, и человѣка хоронятъ со всѣмъ тѣмъ, что онъ любилъ, изъ-за чего страдалъ, былъ счастливъ и несчастливъ, что ему когда-то было жаль собаки, которую били, и что онъ ходилъ въ школу съ сумкой, что ѣлъ и пилъ, что у него было какое-то польское утро, которое онъ всю жизнь вспоминалъ со слезами на глазахъ, и одинъ какой-то закатъ солнца, когда у него билось сердце, какъ-будто его коснулся ангелъ -- и со всѣмъ этимъ -- со всѣмъ этимъ и съ этой цѣлой мозаикой жизни, вмѣстѣ со своей душой и со своимъ дурнымъ или хорошимъ пищевареніемъ, съ своимъ мозгомъ и съ своей болѣзнью глазъ и почекъ съ оставленнымъ въ шкафу чернымъ сюртукомъ и съ тысячью неосуществленныхъ желаній въ сердцѣ, со всѣмъ этимъ онъ идетъ уснутъ въ темную глубину въ гробъ, на вѣчныя времена. Аминь.

Какая-то народная процессія проходитъ предъ моимъ балкономъ. Огромная толпа людей съ хоругвями, значками, съ музыкой. Какой-то народный праздникъ. Поютъ, кричатъ, шумятъ, забыли о своей нуждѣ и мерещится имъ, что они свѣтъ перевернутъ вверхъ ногами, несмотря на то, что животы ихъ урчатъ отъ голода. Солнце смотритъ на нихъ, лучистое, огневое, небесный вулканъ. Оно печетъ ихъ и жжетъ, но они не обращаютъ вниманія -- такія мечты у нихъ въ головахъ и такое урчанье въ животѣ. Идутъ мужчины, женщины, дѣти, масса.

А на все это, на всю эту процессію смотритъ Иронія жизни: солнце, которое является отцомъ и матерью всего сущаго, отъ котораго произошло все доброе и все злое, солнце, которое не позволяетъ быть камнемъ и не даетъ достаточно свѣта и тепла, чтобы быть духомъ -- страшная Иронія жизни. Оно не такъ равнодушно, какъ небо, которое отъ начала вѣковъ забавляетъ міръ своими молніями и улыбкой изъ-за облаковъ -- солнце смотритъ, думаетъ, насмѣхается. Смотритъ -- и насмѣхается. Оно наплодило милліоны муравьевъ, которымъ непремѣнно захотѣлось строить домики на водѣ -- потому, что ихъ идеаломъ являются -- бобры. Почему ихъ идеаломъ является бобръ, именно бобръ -- это тайна, hic Rhodus, hic salta -- солнце смотритъ, видитъ и помираетъ со смѣху. Потому что много тысячъ лѣтъ, отъ начала своего существованія, всѣ муравьи этого міра хотятъ строить домики на водѣ, такъ какъ ихъ идеаломъ является бобръ. Это было даже ихъ первой мыслью, первымъ душевнымъ движеніемъ. На языкѣ муравьевъ это называется идеаломъ, идеей. Eritis sicut бобръ.

Внушивши имъ эту мысль, (потому что никто иной, какъ всесозидающее солнце, не могъ имъ внушить такую мысль), солнце начало смѣяться. Тысячи лѣтъ проходятъ, и оно помираетъ со смѣху. Идеаломъ муравьевъ былъ, есть и будетъ бобръ. Ты смѣешься, солнце, ты, красный факелъ міра? Смѣешься? И я смѣюсь. Смотрю на эту толпу нищихъ съ хоругвями, музыкой, пѣньемъ и криками, смотрю на эту червь, выглядывающую изъ оконъ, лавокъ, балконовъ и экипажей съ гербами -- смотрю на все это и смѣюсь. Идеаломъ ихъ всѣхъ, богатыхъ и бѣдныхъ, малыхъ и большихъ, счастливыхъ и несчастныхъ, идеаломъ ихъ всѣхъ является бобръ, а между тѣмъ, если поднимутъ головы богатые и бѣдные, малые и большіе, счастливые и несчастные, то увидятъ надъ собой во всю ширину неба колоссальное, безконечное, вѣчное и предвѣчное горе человѣческой жизни.

Всѣ... однако мое сердце тамъ, въ этой идущей толпѣ.

Сердце? Ахъ! Если бы оно было тамъ! Если бы я могъ идти вмѣстѣ съ ними, хотя бы оборванный, какъ они, хотя бы голодный, какъ они, какъ они третируемый, выбрасываемый изъ квартиры, но живущій какой-то общей жизнью, какой-то мыслью, какой-то надеждой... Если бы я могъ вмѣшаться туда, забыть обо всѣмъ, убѣжать отъ всего, быть вьючнымъ животнымъ, быть собакой, которую бьютъ ногами, но имѣть что-то предъ собой, имѣть какую-то вѣру, какую-то цѣль, чувствовать въ себѣ какой-то смыслъ жизни... Не для себя, такъ для будущаго, такъ для сыновей, внуковъ, правнуковъ, праправнуковъ... А я -- я мужъ Марини, и единственный смыслъ моей жизни -- страдать безъ всякой цѣли, страдать, чтобы страдать. А солнце смотритъ на меня и помираетъ со смѣху, смѣется еще сильнѣе, чѣмъ надъ ними, смѣется и торжествуетъ, потому что я этотъ смѣхъ вижу и слышу, а они нѣтъ. Они забавляютъ его, оно смотритъ на нихъ, какъ король, невидимый въ своемъ замкѣ, а я тотъ королевскій шутъ, надъ которымъ можно свободно издѣваться, испытывая удовлетвореніе, что онъ понимаетъ и чувствуетъ. Шуту платятъ золотомъ -- мнѣ тепломъ и свѣтомъ.

А толпы народа идутъ съ музыкой, криками, пѣніемъ, знаменами. Мариня стоитъ въ своемъ окнѣ, вся воспламененная, разгоряченная, я вижу, что у нея слезы въ глазахъ, она машетъ платкомъ -- а за ней стоитъ тѣнъ Ричарда Гальницкаго.

Думаете ли вы, вы, тамъ внизу, что она васъ любитъ? Нѣтъ -- она его любитъ, его въ васъ, васъ черезъ него. Вы были для нея черной массой, которой нужно было давать милостыню, если бы она умирала съ голоду -- а теперь смотрите! Она жрица ваша, проповѣдница ваша, вѣрная вамъ, апостолъ вашъ! Всмотритесь лучше, тамъ за ней стоитъ тѣнь -- это тѣнь Ричарда Гальницкаго. И посмотрите вверхъ -- тамъ Солнце...

-----

Если бы мы имѣли ребенка -- да, все было бы иначе, если бы мы имѣли ребенка. Но мы были убѣждены, что ребенокъ помѣшаетъ нашей любви, а затѣмъ обрекать женщину на эти муки, рисковать, что она можетъ ихъ не перенести и умереть... Что я сдѣлалъ бы, если бы Мариня умерла, что я сдѣлалъ бы, если бы она умерла черезъ меня?!.. У меня была idée fixe, что она умретъ. Она тоже этого страшно боялась и не разъ, смотря на себя, на свою дѣвичью, вполнѣ дѣвичью красоту, говорила съ печальной улыбкой: мнѣ было бы такъ жаль себя... А я тогда поднималъ ее на руки и говорилъ ей: и мнѣ также было бы тебя жаль, не будемъ имѣть дѣтей, или когда-нибудь послѣ, послѣ... А теперь я вижу, что если бы мы имѣли хоть одного ребенка, все было бы иначе, должно было быть иначе.

Обыденная человѣческая мудрость основана на законахъ природы. Въ бракѣ, согласно народной мудрости, нужно имѣть дѣтей. Эхо связываетъ жену съ мужемъ, мужа съ женой, наполняетъ пустоту жизни, занимаетъ умъ и сердце. Нельзя быть -- говоритъ народная мудрость -- вѣчной парой любовниковъ, даже нельзя быть ими долго. Ласки станутъ обыкновенными, женщина увидитъ вокругъ себя пустоту и начнетъ думать о глупостяхъ. Потому что, конечно -- съ точки зрѣнія народной мудрости -- Мариня думаетъ о глупостяхъ. Женщину сохранитъ порядочной прежде всего ребенокъ -- говоритъ народная мудрость. Мариня вѣдь не порядочная женщина: она любитъ другого, а не мужа, и думаетъ о глупостяхъ. И развѣ эта народная мудрость не наивысшая мудрость? Потому что въ концѣ концовъ развѣ самымъ мудрымъ не является тотъ, кто сумѣлъ самымъ лучшимъ образомъ устроить свою жизнь? Развѣ не правъ былъ бы въ сущности, въ дѣйствительности разжирѣвшій филистеръ, какой-нибудь господинъ Куфке, владѣлецъ пивовареннаго завода, или графъ Лакейскій, если бы онъ съ снисходительно-саркастической улыбкой читалъ:

"Кто, имѣя возможность выбирать, выбралъ вмѣсто дома

Гнѣздо на орлиной скалѣ, тотъ пусть умѣетъ

Спать, когда зрачки красны отъ грома

И слышенъ стонъ дьяволовъ въ шумѣ елей.

Я такъ жилъ... Теперь я вижу, исполненный стыда,

Что мои глаза наполнены слезами, но я подавлю ихъ

И не хочу сознаться, что мнѣ такъ страшно было жить

Предъ могилой съ ангеломъ смерти..." Потому что зачѣмъ выбирать гнѣздо на орлиной скалѣ вмѣсто дома? Зачѣмъ? Если потомъ подавляешь слезы, потому что исполненъ стыда, что жить тамъ, на орлиной скалѣ, съ ангеломъ смерти -- было страшно. Великій Наполеонъ, кончающій свою жизнь на островѣ святой Елены, былъ Великимъ; ни владѣлецъ пивовареннаго завода, господинъ Куфке, ни какой-нибудь господинъ Шамбелинскій не являются великими людьми, но развѣ они не мудры? Развѣ наибольшей мудростью не является приспособленіе къ обстоятельствамъ, пріобрѣтеніе максимальной доли счастья? Наполеонъ Великій не умѣлъ приспособляться къ обстоятельствомъ, а господинъ Куфке и господинъ Шамбелинскій умѣютъ.

Народная мудрость не такъ глупа, какъ о ней думаютъ вообще. Она учитъ извлекать пользу изъ чужого опыта, умѣть чѣмъ-нибудь пожертвовать для чего-нибудь и идти за большинствомъ. Опытъ училъ меня, что ребенокъ въ супружествѣ является гарантіей и основой; я вижу вѣдь, что всѣ имѣютъ дѣтей. Мнѣ казалось, что мы до конца жизни будемъ парой любовниковъ, а три года прошло, и мы не только перестали быть языческими любовниками, но и христіанскими мужемъ и женой. А теперь -- теперь уже я не могу даже говорить съ Мариней ни о чемъ подобномъ. Можетъ ли быть для нея что-нибудь болѣе отвратительное, какъ имѣть теперь отъ меня ребенка, теперь?! А вѣдь она -- моя жена...

Мое гнѣздо не на орлиной скалѣ, мое гнѣздо при самой землѣ, но зрачки мои красны отъ грома, и дьяволы стонутъ надо мной; но еще предъ могилой сталъ предо мной ангелъ смерти и, коснувшись перстомъ своимъ моего лба, наложилъ на меня знакъ свой. Мое общеніе со смертью началось еще при жизни, "Идите, проклятые, въ огонь вѣчный; тамъ будетъ плачъ и скрежетъ зубовный".

------

Такой, какъ сегодня, Мариня еще не была никогда. Въ ея лицѣ нѣтъ ни капли крови, я вижу, что она смотритъ, но не видитъ, слушаетъ,но не слышитъ. Что съ ней могло случиться? Когда я уходилъ изъ дому, она была, какъ всегда. Какъ всегда, то-есть печальная самой печальной, тихой и ласковой грустью покорности. Какая она прежде была веселая! Подумать только, что я уже полгода не слышу ея смѣха, ея щебетанья, ея пѣнья, не вижу ея улыбки...

"Знайте -- такъ не хватаетъ за сердце

Румянецъ цвѣтка, что только что расцвѣлъ,

И не восхищаетъ такъ глазъ путника

Снѣжная дѣва надальпійскихъ горъ,

Когда отъ солнца порозовѣютъ ея щеки.

Какъ тотъ румянецъ безъ стыда и грѣха,

Что родился на лицѣ изъ улыбки".

О прекраснѣйшіе въ мірѣ стихи! Когда-то вы были моей молитвой, моей пѣснью упоенія, моимъ гимномъ блаженства, а теперь вы мой псаломъ грусти, моя пѣсня скорби... Согнать улыбку съ лица Марини и продолжать жить... Потому что какъ бы-то ни было, изъ-за меня она не улыбнется больше, изъ-за меня у нея исчезъ румянецъ улыбки...

Мы на обрывѣ на Сальто ди Тиберіо; у нашихъ ногъ прямая, перпендикулярно срѣзанная стѣна, на нѣсколько сотъ метровъ идущая внизъ. Внизу море. Отсюда императоръ Тиберій приказывалъ сбрасывать своихъ жертвъ. Онѣ падали въ эти смарагды, которые такъ лучисто свѣтятъ тамъ внизу. Самые черные цвѣта, какіе я когда-либо видѣлъ въ жизни. А вокругъ насъ море сапфировое, голубое и на немъ паруса, какъ какіе-то колоссальные допотопные мотыльки, когда земля производила чудовища и дива, достойныя глазъ только самой природы.

Мариня смотритъ внизъ. Мы стоимъ здѣсь уже съ полчаса. Я не смѣю ничего сказать, почти не смѣю дышать. Вижу, что въ ней происходитъ какой-то процессъ мыслей, который едва-ли два раза въ жизни можетъ повторяться. Эта мысль, похожая на крикъ байроновской Паризины или Альдоны Мицкевича. Кто такъ крикнулъ одинъ разъ, тотъ не можетъ крикнуть еще разъ. Она блѣдна, какъ мраморъ, и неподвижна, какъ мраморное изваяніе. Люди, которые находятся вокругъ насъ, не смѣютъ къ ней приблизиться. Они смотрятъ на нее, потомъ на меня удивленнымъ и вопрошающимъ взоромъ. Въ Маринѣ есть теперь какое-то величіе забвенія, какое могло бы быть въ святой, когда она молится и видитъ видѣніе. Я боюсь, страшусь чего-то -- чувствую что-го страшное надъ нами; мнѣ кажется, что въ этомъ золотомъ воздухѣ и надъ этой золотой водой Кружится надъ нашими головами какой-то страшный, невидимый духъ, какой-то ангелъ проклятія съ мраморнымъ лицомъ и съ холодной, какъ мраморъ, рукой.

Если она захочетъ такъ стоять, смотря на море у ея ногъ, до самой ночи, до завтрашняго утра, я не посмѣю ее ни позвать, ни тронуть, Она теперь не принадлежитъ къ числу насъ, къ числу людей. Ея духъ говоритъ съ чѣмъ-то, что для насъ недоступно. Она отошла отъ земли такъ, какъ корабль отходитъ отъ берега. Не зовите его -- онъ не услышитъ...

Она говоритъ: Людвикъ, слушай, думаешь ли ты, что смерть тамъ наступаетъ немедленно?

Дрожь пробѣжала по мнѣ. Ея голосъ какъ будто спокойный, обычный...

-- Гдѣ?

-- Тамъ, внизу -- въ морѣ.

-- Я думаю, что туда долетѣлъ бы уже трупъ; человѣкъ умеръ бы въ воздухѣ. Почему ты спрашиваешь объ этомъ?

Колѣни у меня дрожатъ, а руки мои стремятся къ ней... она достаетъ какое-то письмо изъ-за корсажа:

-- Читай...

Я читаю... "Черезъ нѣсколько дней по полученіи этого письма Вами я буду уже далеко въ пути въ другой міръ за океаномъ. Я не могу жить, не видя Васъ. Въ первый и послѣдній разъ я говорю Вамъ объ этомъ; вѣдь я никогда не говорилъ объ этомъ ничего. Но вы знаете, Вы знали, что я чувствовалъ съ первой минуты встрѣчи съ Вами. Увы -- Вы замужемъ. Если бы не преданность моей идеѣ, я бы уже не жилъ въ ту минуту, когда Вы будете читать мое письмо; я бы умеръ уже давно. Если бы Вы были здѣсь, я пришелъ бы попросить Васъ сказать мнѣ одно слово на дорогу. Такъ какъ Васъ нѣтъ здѣсь, то я прошу объ этомъ издалека. Если Вы мнѣ пришлете его, я положу его на сердце, и такъ меня съ нимъ похоронятъ. Такіе люди, какъ я, любятъ только одинъ разъ. Я никогда не любилъ, никогда больше любить не буду. Однако, не смотря на всю власть надъ собой, я не могу больше оставаться и работать близъ Васъ. Я уѣзжаю. Тамъ я не буду въ состояніи дѣлать того, что могъ бы дѣлать здѣсь, но счтаться дольше не могу. Я чувствую, что погибъ бы, а я нуженъ, необходимъ. И тамъ есть люди. Я вѣрю въ то, что здѣсь могъ бы сдѣлать чудеса, не не могу остаться.

До сихъ поръ я не зналъ себя самъ, не зналъ, что любовь такъ сильна. Прощаюсь съ Вами и прошу объ одномъ напутственномъ словѣ. Любовь моя не оскорбляетъ Васъ -- я умѣлъ молчать. Чувство не зависитъ ни отъ кого и ни отъ чего.

Ричардъ Гальницкій".

... Ея глаза смотрятъ на меня, широко открытые, стеклянные, огромные... Ея глаза -- ужасный знакъ вопроса.

-- Людвикъ...

Я знаю, что она хочетъ сказать, знаю, что она думаетъ. Я беру ее за руку, отрывая отъ края пропасти...

-- Людвикъ,-- говоритъ она или, скорѣе, старается сказать: я -- какое-то ваше проклятіе: тебя измучила, теперь измучу его, разбила твое счастье и его счастье, я такая несчастная, такая проклятая, такая вредная на землѣ -- позволь мнѣ умереть...

У меня темно въ глазахъ -- я не вижу ничего, кромѣ ея блѣднаго лица.

-- Пойдемъ, пойдемъ!.. пойдемъ!..-- Я не схожу, а сбѣгаю съ ней внизъ... Я ничего не знаю, ничего не думаю... Я вижу только ея блѣдное лицо, перпендикулярную скалистую стѣну, бездну и море внизу...Въ моихъ глазахъ свѣтятся все время эти золотые смарагды моря, они становятся похожими на глаза тигра, который подкрадывается къ своей жертвѣ... Пойдемъ!.. Пойдемъ!..

Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Ты его не замучишь! У тебя не будетъ этого упрека, ты но будешь себя никогда упрекать въ этомъ... Ты не лишишься его -- не бойся...Это но ты его погубила бы, а я! Не бойся... Онъ будетъ продолжать жить и работать здѣсь... Онъ сдѣлаетъ чудеса, онъ вѣритъ въ это... вѣра -- все... Если бы я вѣрилъ... Необходимъ и нуженъ... Да, да... А меня въ конторѣ замѣнитъ кто угодно -- коллега Ловчевскій или Римко... Ихъ очередь... Да, Ловчевскій служитъ годомъ больше... Очень способный и усердный чиновникъ... У Римко поговорка: о la Boga!... Не погубитъ себя... Никогда ей не говорилъ о своей любви... Они чисты... Чувство не зависитъ ни отъ кого и ни отъ чего. Онъ убилъ бы себя, если бы не преданность идеѣ... Идею любитъ больше коего, а однако Мариню больше... Любовь страшная сила... Даже такихъ желѣзныхъ людей она гнетъ и ломаетъ... Лишить людей его было бы преступленіемъ...

Человѣкъ, черезъ котораго онъ уѣхалъ бы, былъ бы достоинъ публичнаго поруганія, оплеванія и избіенія камнями... Это было бы преступленіемъ, котораго нельзя было бы простить, это было бы общественное воровство, это значило бы обокрасть тѣхъ, у которыхъ нельзя ничего украсть кромѣ такихъ людей... Это значило бы обокрасть нищихъ... Нѣтъ,нѣтъ, онъ не уѣдетъ... Если я телеграфирую ому, чтобы онъ подождалъ, онъ долженъ подождать; иначе онъ оказался бы трусомъ.

Я знаю о его письмѣ, разъ телеграфирую... Какъ бы то ни было онъ признается въ любви моей женѣ... Онъ долженъ подождать... Онъ будетъ увѣренъ, что я его хочу вызвать... Вотъ и почтамтъ...

-- Что ты хочешь дѣлать?-- спрашиваетъ Мариня.

-- Задержать его.

Ея глаза бросаютъ на меня взглядъ, полный удивленія и вопроса...

-- Не бойся... Ты не погубишь его...

Она падаетъ!..

Всѣ объяснили очень просто. Нужно было послать спѣшную телеграмму, синьора измучилась и упала въ обморокъ. День жаркій, какъ адъ. Со всѣхъ сторонъ шопотъ и восклицанія: какая красавица! какая красавица! По-итальянски, по-нѣмецки, по-англійски и по-русски. Она приходитъ въ себя и открываетъ глаза... Какая-то сильная капрійская крестьянка держитъ ее въ объятіяхъ, а я въ это время иду въ почтовую контору: Attendez. J'arrive. Ludwik.

Мариня уже пришла въ себя. Намъ привели извозчика, я бросаю капрійкамъ все, что было у меня при себѣ, не знаю, десять или пятьдесятъ лиръ -- выбрасываю какую-то горсть золота изъ кармана... Conte... Principe... Сдѣлался княземъ за пятьдесятъ франковъ... Извозчикъ спускается съ горы. Опять передъ нами золотые смарагды моря...

-- Что ты хочешь сдѣлать?-- спрашиваетъ Мариня.

-- Задержать его.

Она хватаетъ мою руку и подноситъ ее къ губамъ -- я уже не мужъ ея, а братъ, другъ!.. Море, море! Развѣ ты не можешь убить этимъ золотисто-смарагдовымъ взглядомъ? Не можешь? Что же въ такомъ случаѣ можешь убить однимъ взглядомъ? Тѣло, не душу. Мою душу уже давно однимъ взглядомъ убила Мариня, моя Мариня...

-----

Итакъ, мы стоимъ лицомъ къ лицу съ жизнью... Что же мы можемъ сказать другъ другу? Безсильна моя печаль,безсильно мое отчаянье, безсиленъ мой гнѣвъ: что они значатъ? Щепка на морѣ значитъ больше, чѣмъ все человѣчество сравнительно съ тѣмъ, что есть и что неизвѣстно. Этотъ вѣчный вопросъ: почему?.. Почему? Почему счастье проходитъ мимо меня такъ, какъ будто бы я вовсе не существовалъ? Почему? Почему все, что въ моей душѣ было прекрасно и хорошо, kalou k'agatou, сгнило во мнѣ и сдѣлалось негоднымъ, почему душа моя стала прахомъ и ничѣмъ? Почему то, что должно было быть двигателемъ въ моей душѣ, сдѣлалось помѣхой и разрушеніемъ, почему то, что должно было быть счастьемъ, стало бѣдствіемъ и убійствомъ? Почему?..

Поѣздъ мчится, какъ вѣтеръ. Его однообразный грохотъ -- единственный отвѣтъ на мой вопросъ. Изрѣдка мелькаютъ огни сторожевыхъ будокъ или хатъ горцовъ. Мы мчимся безъ отдыха -- теперь мы или еще въ Тиролѣ, или уже въ Зальцбургѣ. Хотя уже поздняя ночь, но Мариня не спитъ; глаза ея закрыты, но я вижу, что она не спитъ. Мы пересаживаемся съ поѣзда на поѣздъ и мчимся. И опять уже нѣсколько дней мы ни о чемъ не говоримъ. Пріѣхавъ съ первымъ пароходомъ изъ Капри, мы уложились, сѣли въ первый поѣздъ и ѣдемъ. Зачѣмъ мы ѣдемъ? Что насъ ждетъ? Я не отдаю себѣ отчета, Знаю только, что произойдетъ какой-то "поединокъ благородныхъ". О Иронія жизни! Какое смѣшное слово! И въ то же время какая трагедія!.

Я знаю одно, что Мариня не погубитъ другого человѣка! Хотя я несправедливъ къ ней: она не погубила меня, я самъ себя погубилъ. И не утратятъ его тѣ, которымъ я измѣнилъ. Но что будетъ? Какъ будетъ? Что случится? Не могу себѣ представить... Виситъ ли надъ нами какой-то громъ, или только темная пропасть тучъ? Не знаю, у меня нѣтъ никакого предчувствія и инстинктъ мнѣ ничего не говоритъ. Мнѣ кажется только одно, что возлѣ насъ есть какая-то смерть, но физическая ли это смерть чья-нибудь или нравственная, насильственная и ужасная, или постепенное умираніе -- ничего не знаю. Ѣду, какъ на какой-то страшный судъ, и не знаю, буду ли осужденъ на смерть, въ тюрьму или на пытку? Ничего не знаю, знаю только одно, что меня ждетъ наказаніе. Если можно еще больше страдать, то я знаю, что буду страдать.

Кому изъ насъ троихъ выпадетъ главная роль въ этомъ дѣлѣ? Мы всѣ трое играемъ роли одинаково важныя и всѣ трое являемся героями. Онъ въ своемъ чувствѣ, въ своей силѣ характера, въ своей преданности идеалу; она, самая несчастная, видящая единственное спасеніе въ томъ, чтобы броситься въ море въ свои двадцать три года, со своей красотой и правомъ на жизнь и счастье^-, я, удерживающій ради идеи человѣка, который самъ хочетъ устраниться у меня съ дороги. И въ сущности ради идеи, которая является для меня абстракціей, потому что я уже ни любить, ни вѣрить ни во что не могу... Знаю, что эта идея, идеалъ, но уже его не чувствую. Пожертвовать собой хочу для мысли, а не для сердца, черезъ мысль, а не черезъ сердце. Но какъ это трудно! Если бы во мнѣ было какое-нибудь пламя, какой-нибудь порывъ, какая-нибудь колоссальная любовь, какая-нибудь колоссальная ненависть!.. Но во мнѣ нѣтъ ничего, кромѣ нечеловѣческой, чудовищной, смертельной подавленности. Ангелъ смерти повѣялъ надо мной своимъ крыломъ -- я умеръ. Смѣшна и тупа мысль, что женщина -- несчастье, что любовь зло въ принципѣ; я самъ былъ когда-то близокъ къ этой мысли; но съ тѣхъ поръ, какъ встрѣтилъ Мариню, думаю одно, что если возникла идея ангеловъ на небѣ, то потому что на землѣ есть женщины. Развѣ можетъ быть что-нибудь болѣе чистое, болѣе благородное, болѣе прекрасное, чѣмъ душа этой женщины? Напротивъ, теперь я убѣжденъ и вѣрю въ то, что ничто на свѣтѣ не можетъ быть такимъ спасительнымъ, какъ любовь. Что изъ того, что съ ней происходитъ то же, что съ идеаломъ Христа: добро обращается въ зло? Къ этому приводитъ жизнь...

Ужасно печально и деморализующе сказать себѣ: я уже никогда не буду счастливъ. Стать такъ прямо лицомъ къ лицу съ жизнью, лицомъ къ лицу со своимъ будущимъ и сказать себѣ: что бы ни было, что бы ни случилось, я знаю, что никогда уже не буду счастливъ! Живутъ не для того, чтобы ѣсть и пить; въ жизни всякими способами, всякими дорогами ищутъ счастья. Если оно разъ навсегда сдѣлалось невозможнымъ -- къ чему жить? А однако мнѣ нельзя пожелать смерти, нельзя въ виду Марини.

Что же сдѣлать? Какой дорогой пойти, чтобы дать этой женщинѣ хоть немного солнца на землѣ и чтобы самому не упрекать себя въ преступленіи по отношенію къ самымъ несчастнымъ на землѣ! Что сдѣлать?..

Поѣздъ летитъ и стучитъ, и этотъ монотонный стукъ и этотъ бѣшеный бѣгъ заключаетъ въ себѣ что-то страшно трагическое. Все вокругъ также мчится съ этимъ глухимъ стукомъ. Остановка на мѣстѣ -- фикція. Все пролетаетъ, какъ сонъ, а въ этомъ снѣ столько страданія, столько выплаканныхъ и невыплаканныхъ слезъ.

Что же однако дѣлать?

А, знаю!

Судьба, Судьба! Вызываю тебя! Развѣ нѣтъ уже у тебя стрѣлъ въ колчанѣ! Потому что если я это перенесу, сдѣлаю, достигну, и переживу, то по истинѣ ничего нѣтъ на свѣтѣ, передъ чѣмъ бы я задрожалъ, что бы меня могло ранить или убить. Но это единственный путь...

Я скажу ей, что я ея не люблю.

-----

И я сдѣлалъ такъ, и ея уже нѣтъ со мной. Я не могъ убить себя, потому что убилъ бы ея жизнь. Чтобы это не казалось безуміемъ, какимъ-то порывомъ больного разсудка, я долженъ былъ придать моимъ поступкамъ извѣстный видъ. Я притворился, что боленъ. Мы остановились въ маленькомъ австрійскомъ городкѣ. Ричарду я послалъ телеграмму, что боленъ и желаю, чтобы онъ подождалъ меня.

Я зналъ, что онъ это сдѣлаетъ. Я нарочно споткнулся, выходя изъ вагона, крикнулъ, какъ будто бы отъ боли, и не могъ ѣхать дальше. Въ теченіе двухъ недѣль мы сидѣли въ маленькомъ отелѣ. Къ ногѣ нужно было прикладывать ледъ и какъ можно меньше ходить. На счастье, нигдѣ по близости не было доктора; я настаивалъ на томъ, что не хочу никого. Мариня хотѣла ухаживать за мной. Я благодарилъ ее и, хромая, старался самъ себѣ все дѣлать. Я видѣлъ, что она не понимаетъ, удивляется, пугается. Да, прежде всего она начала испытывать страхъ, начала бояться. Женщина и ребенокъ прежде всего начинаютъ бояться, если не могутъ чего-нибудь понять. На третій день этой моей болѣзни я сказалъ ей въ первый разъ въ жизни, чтобы она вышла изъ комнаты, что я предпочитаю быть одинъ. Она вышла. Такъ какъ у насъ была только одна комната, то она должна была выйти изъ дому. Я не знаю, что она сдѣлала. Я упалъ лицомъ въ подушки -- и это не былъ плачъ, а какая-то судорога въ горлѣ, какъ будто бы смерть пришла меня задушить. Спустя часъ, два, можетъ быть, три часа, я услышалъ легкій, несмѣлый стукъ въ дверь. Она вошла -- вся мокрая и иззябшая; шелъ дождь. О Боже! Если бы я цѣлую вѣчность былъ въ аду, я не почувствую того, что почувствовалъ, когда принудилъ себя не упасть къ ея ногамъ, не схватить ихъ, не осушить и не согрѣть своими губами... Но это было для нея... Эти ея глаза!.. Эти испуганные, боящіеся меня, расширенные отъ удивленія, печальные глаза... Эти ея глаза!.. Она боится меня... меня!.. Моя мука стала страшной, меня охватила какая-то горячка, какое-то безуміе. То, что сначала было для меня трудно, начало становиться все болѣе легкимъ. Какъ актеръ, которому дана неподходящая роль, я началъ играть мою роль со страстью и неистовствомъ, которое совершенно овладѣло мной. Я повторялъ себѣ: это для ея блага, для ея блага, и все мнѣ казалось недостаточнымъ. Какъ вѣрующій фанатикъ, который для блага своей жертвы впадаетъ въ забвеніе мученій, такъ и я впалъ въ это фанатическое безуміе. Я увлекался моей ролью и весь отдавался ей. Я началъ пытать нравственно Мариню. И удивительно! Чѣмъ больше я чувствовалъ въ себѣ муки и страданія, тѣмъ съ большимъ бѣшенствомъ я мучилъ Мариню ради ея блага. Дрожащая, блѣдная, она смотрѣла на меня глазами ребенка, котораго бьютъ, а я билъ, билъ нечеловѣчески, безжалостно. Въ концѣ концовъ это начало доставлять мнѣ наслажденіе, подобное, можетъ быть, испытываемому тѣми, которые въ любовномъ безуміи калѣчатъ и убиваютъ женщинъ. Ненависть была теперь моей единственной цѣлью. Ты должна меня ненавидѣть, должна меня ненавидѣть! -- повторялъ я себѣ, но такъ какъ я долженъ былъ возбуждать въ этой женщинѣ ненависть ко мнѣ, то и по отношенію къ ней я испытывалъ какъ-будто ненависть. Два чувства сталкивались во мнѣ, переплетались и боролись другъ съ другомъ: естественное -- отдать за нее послѣднюю каплю крови, и искусственное -- мучить ее. Но то искусственное, какъ раздражаемый нарывъ, начало расти, увеличиваться. Это было такъ, какъ-будто я опухъ и утратилъ въ опухоли мой первоначальный, естественный видъ, такъ что трудно было различить, что у меня естественной величины и что является слѣдствіемъ болѣзни: такъ моя любовь и моя ненависть начали срастаться въ какое-то одно чудовищное тѣло, теряясь взаимно одна въ другой. Чтобы такъ ненавидѣть, я долженъ былъ такъ и любить. Всякая неправда стала становиться какъ бы правдой. Нога, очевидно вслѣдствіе вынужденнаго лежанія и ненужныхъ бандажей, начала распухать, появились приступы лихорадки, я измѣнился въ лицѣ, притворная болѣзнь замѣнилась настоящей. Я былъ радъ этому, раньше моя воля раздваивалась: я долженъ былъ думать о томъ, чтобы притворяться больнымъ, теперь я могъ весь сосредоточиться на пробужденіи въ Маринѣ нерасположенія ко мнѣ. Она сама не знала, какъ быть со мной; она совершенно потеряла почву подъ ногами. Она не понимала. Она ходила возлѣ меня, какъ заблудившаяся. Но хоть бы одно проявленіе нетерпѣнія, гнѣва и раздраженія... Ничего... Развѣ ты не видишь, что я хочу, чтобы ты повѣрила, что я не люблю тебя?! -- кричалъ я въ душѣ. Я хотѣлъ какого-нибудь проявленія, какого-нибудь доказательства, что она убѣждается въ этомъ. Я рѣшилъ освободить ее отъ себя, но освободить такъ, чтобы она ушла безъ угрызеній совѣсти. Она должна была повѣрить, что я ея не люблю, что мнѣ ея не нужно, что я ея не хочу. Если бы какая-нибудь сцена, если бы она бросилась въ кресло съ плачемъ: "я не могу, не могу больше"! Иди если бы она бросила мнѣ въ лицо: "я ненавижу тебя!.." Но ничего, ничего... И я не могъ узнать, что она думаетъ, но я зналъ, что она думаетъ все, кромѣ того, чего я жаждалъ. И что она могла думать?! Что я ее мучу, потому что раздраженъ катастрофой нашей жизни и болѣзнью. Что я подлецъ, потому что мщу ей, издѣваюсь надъ ней, Меня начало охватывать бѣшенство. Почему она но цѣнитъ, не чувствуетъ моей жертвы?! Вѣдь я страдаю, схожу съ ума отъ страданія ради ея блага. Почему она не знаетъ, что я мучу ее для ея счастья? Что я не подлецъ, что я благороденъ, очень, идеально, геройски, адски благороденъ?! Почему она этого не видитъ, не понимаетъ, не чувствуетъ, не цѣнитъ? Она не должна дать мнѣ понять, что она понимаетъ, потому что тогда все разрушилось бы, но я долженъ умѣть почувствовать, что она понимаетъ. Это долженъ быть тихій, молчаливый договоръ, нѣмой контрактъ. Между тѣмъ я видѣлъ, что ей всякія мысли приходятъ въ голову, кромѣ той, которую я тамъ искалъ, которую я жаждалъ тамъ видѣть. Во мнѣ начала пробуждаться чудовищная по своей сущности обида по отношенію къ Маринѣ. Но въ концѣ концовъ я просто началъ задыхаться. Это было слишкомъ. Я рѣшилъ, будь что будетъ, кончить, но это уже не было обдуманное рѣшеніе, это было отчаянное послѣднее движеніе повѣшеннаго, чтобы разорвать веревку -- несмотря на то, что подъ висѣлицей палачъ положилъ мѣшокъ съ ножами. Лишь бы только не задохнуться...

И вотъ однажды вечеромъ Мариня, возвратившись съ прогулки. застала меня укладывающимъ ея вещи.

-- Что ты дѣлаешь?-- спросила она, остановившись на порогѣ.

-- Укладываю твои вещи.

-- Развѣ мы ѣдемъ?

-- Ты ѣдешь.

-- Какъ?-- она поблѣднѣла.

-- Ты ѣдешь.

-- Куда? Одна? А ты?

-- Куда хочешь. А я еще останусь.

Она зашаталась. На лицѣ ея выступилъ румянецъ. Я ее прогонялъ отъ себя... Хотя бы она безъ памяти любила Ричарда, хотя бы ненавидѣла меня до глубины души -- я ее прогонялъ, унижалъ ее...

Она стояла на порогѣ, въ своемъ длинномъ сѣромъ пальто и смотрѣла на меня. Ея глаза сухіе, широко раскрытые, неподвижные хотѣли проникнуть мнѣ въ сердце до дна. Я складывалъ вещи, не смотрѣлъ въ эти глаза, но видѣлъ ихъ.

Она не понимаетъ! Не понимаетъ!

Ничего, ничего не понимаетъ!

Она не можетъ повѣрить, не можетъ представить себѣ, что я ея не люблю!..

Меня охватилъ какой-то безумный гнѣвъ. Вѣдь вотъ есть что-то, какая-то женщина, которая не можетъ повѣрить, не можетъ представить себѣ, что я ея могу не любить?! И это та женщина, которая, хотя или нехотя, причиняетъ мнѣ самое страшное горе въ жизни, которая ломаетъ меня и уничтожаетъ! Развѣ ты, любящая другого, думаешь, что я долженъ любить тебя, что уже не можетъ быть иначе, какъ только такъ, чтобы я любилъ тебя?! Меня охватило прежде всего сознаніе моей независимости, моей воли, энергіи, сопротивленія. Я вскочилъ отъ чемодана, въ который укладывалъ ея платья, и крикнулъ: Развѣ ты не видишь, что такъ не можетъ быть дольше?! Развѣ ты не видишь, что я уже не могу быть вмѣстѣ съ тобой, что такъ какъ ты меня перестала любить, такъ и я тебя пересталъ любить?! Развѣ ты не можешь понять, не можешь представить себѣ, что я могу тебя перестать любить? Развѣ ты думаешь, что я непремѣнно долженъ тебя любить?! Что уже не можетъ быть иначе?!

Въ эту минуту я не любилъ ее, не ненавидѣлъ, въ эту минуту мнѣ давило горло раздраженіе на чудовищное самомнѣніе этой женщины и сознаніе, что я все могу сдѣлать?! Я долго говорилъ. Я сказалъ ей, что чувство можетъ быть только взаимно, что моя любовь къ ней, хотя она была очень велика, отъ перваго момента катастрофы -- я такъ выразился -- начала уменьшаться, должна была уменьшаться. Я дѣлалъ удареніе: должна была, подчеркивалъ его, вбивалъ ей въ мозгъ. Я понималъ, что если я долженъ побѣдить въ моемъ рѣшеніи, то долженъ побѣдить до конца, что тутъ не можетъ быть половинчатыхъ побѣдъ. Все должно было быть, все не могло быть иначе, Она должна повѣрить, что я ея не любилъ -- иначе зачѣмъ все, зачѣмъ вся эта мука? Задачу, которую я поставилъ себѣ, облегчило то обстоятельство, что я постоянно думалъ о томъ, что она не можетъ повѣрить тому, что я могъ, сумѣлъ, осмѣлился, отважился разлюбить ее. Что я могу ея не любить и не падаю мертвымъ. Что я могъ перестать ее любить и живу! Что я не люблю ея уже, а однако весь міръ не обрушивается, звѣзды не блѣднѣютъ, солнце не гаснетъ. Смотри, видишь, однако мертвые не встаютъ изъ гробовъ, завѣса въ храмѣ не раздирается, нѣтъ землетрясенія и сверхъестественной темноты. Сначала я говорилъ, потомъ началъ ее рубить. Языкъ мой свистѣлъ надъ ней, какъ бичъ. Я окружилъ ее огнемъ, молніями словъ издѣвательства. Я забылъ, зачѣмъ я дѣлаю это, что это было испытаніе. Я сталъ похожъ на хирурга, который сошелъ съ ума при вырѣзываніи язвы и началъ производить скальпелемъ чрезвычайно ловкіе и производящіе ужасную боль удары вокругъ больного мѣста. Я побѣждалъ ее, я упивался побѣдой. Я началъ испытывать такое ощущеніе, какое испытывалъ, когда, подравшись съ моимъ самымъ близкимъ другомъ на школьномъ дворѣ, я повалилъ его и билъ, а онъ стоналъ. Слова мои были, какъ острыя иглы. А она стояла у порога въ своемъ сѣромъ длинномъ пальто и смотрѣла на меня сухими, широко раскрытыми глазами, блѣдная, какъ трупъ. Я чувствовалъ, что играю съ змѣей, что танцую на краю пропасти.

Одно неосторожное слово, одинъ дрожащій звукъ моего голоса могли открыть ей всю правду, могли сорвать съ моего лица маску, которую я самъ въ зеркалѣ, въ безпамятствѣ, какъ будто считалъ своимъ настоящимъ лицомъ. Но эта опасность еще больше возбуждала меня. Мнѣ казалось, что я разсыпалъ въ воздухѣ множество иглъ и съ несравненной ловкостью ловлю ихъ тоненькой тросточкой, удерживаю въ воздухѣ и бросаю въ лицо Маринѣ, чтобы онѣ кололи ее, отскакивали и снова, описывая причудливые узоры, падали на ея лицо. Наконецъ-то я достигъ цѣли: она должна была повѣрить. Она отошла отъ двери и, не говоря ни слова, начала помогать мнѣ укладывать вещи. Первое ея движеніе сразу сбило меня съ ногъ. У меня потемнѣло въ глазахъ, я принужденъ былъ собрать всю силу, чтобы не упасть.

Все, что было до сихъ поръ, было ничто -- только теперь я увидѣлъ край настоящей бездны. Ея не будетъ...

Я сразу почувствовалъ себя старикомъ дряхлымъ, изможденнымъ, ветхимъ старикомъ. Я почувствовалъ себя калѣкой, паралитикомъ, странникомъ, заблудившимся въ безбрежной песчаной пустынѣ, утопающимъ, держащимся за доску на безбрежномъ океанѣ... Конецъ... Однако я чувствовалъ, что потерять такую побѣду я не долженъ. Я умолкъ, но не далъ ничего замѣтить по моему лицу и укладывалъ ея платья, ея бѣдныя, маленькія, любимыя мои платья... Такъ бы я поцѣловалъ ихъ, такъ бы ихъ прижалъ!.. Мнѣ казалось, что они говорятъ мнѣ: зачѣмъ ты насъ выгоняешь? развѣ мы гадкія? или грязныя? знаешь ли ты, что съ нами будетъ? развѣ мы надоѣли тебѣ? развѣ ты насъ никогда не любилъ?...

Бѣдныя, бѣдныя платья... Мы уложили все, заперли чемоданы. Я выпилъ воды, потомъ коньяку, посмотрѣлъ въ расписаніе поѣздовъ, поѣздъ отходилъ черезъ четверть часа. Какое счастье!.. Я невольно мысленно воскликнулъ: какое счастье!.. Это была нечеловѣческая мука... Я видѣлъ, что если я не заговорю, то мы разстанемся молча. У Марини были сжатыя губы... Что она думала, не знаю. Ея лицо было какъ будто каменное и очень измученное. Нужно было чашу испить до дна, выдержать до конца. Такъ мать, страдая, улыбается ребенку, чтобы онъ не видѣлъ, что ей больно. Я вынулъ бумажникъ, положилъ двѣсти гульденовъ въ конвертъ и, отдавая ихъ Маринѣ, сказалъ: это твои деньги, проценты на твое приданое. Приданое твое, какъ тебѣ извѣстно, лежитъ въ банкѣ до твоего распоряженія. И еще я дамъ тебѣ записку. И я написалъ: Господину Ричарду Гальницкому. Я хотѣлъ Вамъ сказать, что я жены моей не люблю. Ничего не имѣю противъ вашего союза. Разводъ я устрою. Да кромѣ того вы можете перемѣнить вѣроисповѣданіе. Подпись.

Я хотѣлъ было прибавить: работайте вмѣстѣ -- но эти слова могли выдать меня, могли навести Мариню на мысль, которая могла разрушить все мое страшное дѣло. Я положилъ бумагу въ другой конвертъ, надписалъ адресъ и сказалъ: если бы тебѣ захотѣлось. Я зналъ, что она не прочитаетъ, и она такъ и сдѣлала. Она положила оба конверта за корсажъ и заколола его -- навсегда... Затѣмъ я позвонилъ, сказалъ, стараясь быть спокойнымъ, что барыня уѣзжаетъ, и приказалъ отнести вещи на желѣзную дорогу. Потомъ...

Потомъ мы пожали другъ другу руки холодно, коротко...

Она была недовольна мною... недовольна... что я ея не люблю... Женщина...

Была недовольна, что я ее выгоняю... Жена... Мариня...

Такъ я съ ней разстался... Такъ попрощался съ ней. Одно короткое, холодное пожатіе руки... Навсегда... Я не могъ иначе... Я долженъ былъ выдержать до конца... Ради нея... Потомъ она вышла -- глаза наши встрѣтились -- ни я, ни она не оказали ни олова другъ другу... Такъ я съ нею разстался... Потомъ она закрыла дверь, я слышалъ, какъ она сходила съ лѣстницы...

Она вышла съ недовольствомъ, съ страшной обидой -- выгнанная... выгнанная, какъ метресса, какъ любовница... Она!.. Нѣтъ,она ничего не поняла... Если бы она схватила хоть тѣнь моей мысли, то она не могла бы быть уже никогда счастливой, а я хочу, чтобы она была счастлива, чтобы могла быть счастлива, чтобы ни со мной, ни безъ меня, не была бы несчастна черезъ меня...

Она вышла... изъ воротъ отеля за уголъ... только ея сѣрое пальто я увидѣлъ черезъ окно... Такъ я съ ней разстался, такъ разстался, такъ попрощался съ ней... Такъ -- на всегда... Такъ съ ней разстался, съ моей Мариней, съ моей женой... Такъ на всегда...

Если бы я умиралъ, то умиралъ бы на ея груди; если бы она умирала, умирала бы на моей... Такъ разстались бы мы на всегда... А теперь -- только одно короткое, холодное пожатіе руки...

И она не вернется уже никогда, никогда, никогда! Никогда! Никогда!

-----

Черная огромная масса! Я заплатилъ тебѣ щедро! За одну жизнь я далъ тебѣ двѣ -- лучшихъ. За кражу самого себя я пожертвовалъ тебѣ тѣмъ, что у меня было самаго дорогого; мой проступокъ по отношенію къ тебѣ я искупаю самымъ тяжелымъ образомъ. Черная, чудовищная масса! Ты стала надо мной безжалостная, страшная, поражающая, какъ море. Ты пришла, потребовала -- я долженъ былъ заплатить дань. Страшная стихія! Я, грабя тебя, совершалъ подлость, ты, грабя у меня все, все, имѣешь на это право. Да -- я, измѣняя тебѣ ради моей любви, ограбилъ тебя... Ты имѣешь право все взять у меня... Что я такое по сравненію съ тобой? Если бы ты прошла по мнѣ, какъ колоссальный слонъ, топча и раздавливая меня -- что я по сравненію съ тобой? Если бы это нужно было для твоего блага -- что я такое? Ты имѣешь право брать жизни -- ты страдаешь. Христосъ былъ съ тобой, что я такое по сравненію съ тобой? Что я сравнительно съ жизнью? Машина должна быть въ дѣйствіи, колеса должны вращаться, зубцы этихъ колесъ должны цѣпляться другъ за друга,-- горе тому, кто очутился между колесами и зубцами машины жизни! Они уничтожатъ его и разломаютъ на куски, какъ щепку. Жизнь не знаетъ ни милосердія, ни пристрастія,-- она знаетъ только свое движеніе. Гигантскіе вихри людскихъ чувствъ летятъ черезъ всю вѣчность, колоссальныя страсти людскія движутся, какъ океаны. Убѣгайте отъ нихъ! Горе тому, кого онѣ настигнутъ! Разорвутъ на куски! Есть надъ землей атмосфера понятій и чувствъ, въ которую не слѣдуетъ проникать -- она убиваетъ своимъ жаромъ. Безумные вихри и волны жизни бросаютъ человѣка во всѣ стороны, какъ щепку. Въ пространствѣ происходитъ страшная борьба понятій и чувствъ, въ немъ есть страшная вѣтряная мельница, горе тому, кого коснется и зацѣпитъ ея крыло -- онъ вылетитъ въ воздухъ, какъ пылинка, разобьется и раздробится въ прахъ. Колоссальная жизнь пожираетъ насъ, какъ муравьѣдъ муравьевъ; безъ слѣда, безъ звука, безъ возможности сопротивленія мы гибнемъ въ ея пасти, въ ея безднѣ. Время отъ времени высовывается языкъ -- и каждый разъ гибнутъ изъ насъ сотни, тысячи...

Страшная мельница бьетъ крыльями -- она зацѣпила меня, подбросила, подбила, я вылетѣлъ въ воздухъ, какъ пылинка, разбился въ прахъ...

Хаосъ и борьба понятій и чувствъ бываютъ слишкомъ сильны для груди человѣка; слишкомъ слаба грудь человѣка для вихрей своихъ чувствъ, для океановъ своихъ страстей.

А надъ всѣмъ этимъ поднимается холодная, непоколебимая, таинственная и не изслѣдованная, какъ сфинксъ, Иронія...

Сатанинская Иронія.

А подъ ногами нашими бездна. Вотъ я, принесшій въ жертву себя и все, я являюсь съ клеймомъ ренегата по отношенію къ тѣмъ, для кого я принесъ въ жертву женщину, величайшее сокровище на землѣ, и оставляю дурную память у той женщинѣ, для счастья которой я принесъ въ жертву самого себя...

Впередъ же, впередъ, черная масса!

Идите вы къ Свѣту, къ Жизни, къ Блеску, вы двое, вы счастливые, ясные, живые -- идите по моему трупу. Идите же! Ты, Мариня, будь ангеломъ отваги, опоры, утѣшенія -- а я въ бездну, въ бездну, въ бездну...

-----

Гробъ, а въ гробу она. На ней бѣлое платье и цвѣты въ волосахъ. Руки сложены на груди -- такъ она спитъ. О Христосъ!..

Такъ ужъ навсегда, навсегда, навсегда! Напрасно я повторяю себѣ: такъ должно было быть. Напрасно вбиваю себѣ въ мозгъ: не могло быть иначе.

Напрасно у меня есть разсудокъ -- только одна есть сила: чувство. Напрасно я думаю, что искупаю свою вину, что я не долженъ уже чувствовать себя преступникомъ по отношенію къ сотнямъ тысячъ несчастныхъ, что цѣной моего счастья я купилъ счастье двухъ людей, что эти люди стоятъ гораздо больше, чѣмъ я, что Мариня чрезъ меня счастлива... Напрасно я это думаю. Эгоизмъ, какъ Протей, измѣняетъ свой видъ, какъ хочетъ. Онъ похожъ также на резиновый шарикъ: онъ сжимается подъ пальцами -- отнимешь пальцы: онъ сразу выпрямится. Эгоизмъ, какъ вода -- гдѣ-нибудь разсѣчешь ее лодкой, но отплыви только, и всюду ровная поверхность.

Напрасно я хотѣлъ любить что-нибудь больше себя. Я, какъ путникъ, гибнущій съ голоду въ пустынѣ, какъ паралитикъ во время пожара въ домѣ.

Что же предо мной до конца жизни? Она въ этомъ гробу. Я смотрю на ея лицо, блѣдное, тихое, спокойное. Она никогда не умирала, такой я уже ее увидѣлъ, это счастье мое, которое не родилось никогда, не жило никогда.

Сколько людей такъ живетъ, рядомъ съ такимъ гробомъ!

Спи...

Мариня моя! Счастье мое!

И такъ уже до конца я буду смотрѣть въ это лицо

Когда я родился, тебя такъ сразу положили въ гробъ. Ты никогда не жила -- это все была иллюзія, былъ сонъ.

Въ тебѣ олицетвореніе, воплощеніе всего, что могло быть счастьемъ. Въ тебѣ собраніе всѣхъ моихъ идеаловъ и страстныхъ желаній. Все, чего моя душа и тѣло жаждутъ -- все въ тебѣ.

Твой отблескъ дошелъ ко мнѣ въ образѣ этой женщины. О! какъ же я тоскую по ней, какъ страстно тоскую!..

Напрасно я хочу крѣпиться, хочу подавить себя какой-нибудь мыслью, какой~нибудь идеей. Ничто земное не удовлетворяетъ меня. Есть разныя жизни, есть и такія, которыя являются однимъ воплощеннымъ зломъ, одной бездной страданія, однимъ положеніемъ безъ выхода. Теперь я, какъ тотъ ткачъ, который ослѣпъ среди умирающей отъ голода семьи -- что онъ можетъ сдѣлать?..

Если жизнь можетъ быть зломъ безъ дна, берега и края, если самыя великія, самыя благородныя, самыя святыя на землѣ идеи могутъ оказаться недостаточными для укрѣпленія духа и подавленія сердца, если не удовлетворяетъ ничто земное, хотя бы оно достигало до неба, куда же идти?

Бездна, бездна, бездна!.. И это должно быть послѣдней мыслью?.. Только отрицаніе? Только вопросъ?.. Только бездна?..

Письмо... Отъ нея?!.. Отъ нея!.. "Людвикъ. Поблагодаримъ Бога за то, что ты пересталъ меня любить. Я счастлива. Каждый день я молюсь за тебя и прошу Бога, чтобы Онъ далъ тебѣ другое счастье, настоящее. Мы не были созданы другъ для друга. Это была страшная ошибка. Страшная! Мы тяжело пострадали за нее оба. Ты былъ добръ ко мнѣ, былъ убѣжденъ, что любишь меня, какъ и я была убѣждена, что люблю тебя. Я не забуду этого никогда. Я вѣрю, что тебѣ важно мое счастье. Я счастлива. Будь и ты счастливъ! Каждый день я прошу Бога о счастьѣ для тебя.

Марія Гальницкая".

Дата -- это уже почти годъ... Это была страшная ошибка... Значитъ, это была ошибка... Мы не были созданы другъ для друга... Это была ошибка...

Что же знаетъ человѣкъ, что можетъ онъ знать?!

Эта самая женщина говорила мнѣ изъ глубины сердца, изъ глубины души, говорила мнѣ сотни разъ, что я созданъ для нея, а она для меня, что если-бы она не могла быть моей, она не была бы ничьей... Что же знаетъ человѣкъ?

Вотъ и тотъ человѣкъ, относительно котораго я сомнѣвался, можетъ ли онъ что-нибудь любить, кромѣ своей идеи, который ради идеи оставилъ въ нуждѣ мать и сестру, тотъ автоматъ фанатизма со стальными орлиными когтями,-- и онъ удивился и испугался, что любовь можетъ быть "до такой степени сильна"...Что же знаетъ человѣкъ? Ни я не зналъ его души,ни онъ самъ ея не зналъ. Что же есть еще? Вѣра -- разочаровываетъ; геройство -- не удовлетворяетъ; сознаніе добраго дѣла -- не вознаграждаетъ...

Да, вы несчастные! Кто подниметъ противъ васъ палецъ, о страдающіе, тотъ преступникъ! Христосъ былъ съ вами! "Если хочешь быть совершеннымъ, или, продай свое имущество и раздай нищимъ и будешь имѣть сокровища на небесахъ".

И вотъ я продалъ все имущество свое и роздалъ нищимъ -- я совершененъ, но мои сокровища на небесахъ... Какія же мои сокровища на небесахъ?

Потому что если-бы я сказалъ, что сознаніе моего хорошаго поступка по отношенію ко всему обществу и моего пожертвованія собой для отдѣльныхъ людей является для меня наградой, хотя бы отплатой,-- я солгалъ бы.

Если бы мнѣ дали голосъ, чтобы говорить толпѣ, чтобы показать толпѣ путь жизни, чтобы бороться противъ сомнѣнія, противъ отрицанія, противъ пессимизма, противъ апатіи, я сказалъ бы: въ жертвѣ и въ пожертвованіи собой, въ большей любви къ ближнему, чѣмъ къ самому себѣ,-- исцѣленіе отъ всѣхъ ранъ, награда и утѣшеніе. Сознаніе, что поступаешь хорошо, вознаградитъ тебя за всѣ несправедливости, которыя можетъ тебѣ причинить міръ. Дѣлай лучше другимъ, чѣмъ самому себѣ, и ты не будешь страдать душевно! Сознаніе, что ты такъ умѣешь, такъ способенъ любить, вознаградитъ тебя за все!

Любите идею любви, идеалъ любви, любите ея ангельское понятіе!

Поднимайтесь надъ всѣмъ земнымъ, надъ самимъ собой, погружайте самихъ себя въ эту идею, въ этотъ идеалъ, и вы будете счастливы! То чувство, что вы достигаете своего идеала, дастъ вамъ счастье. Жизнь должна быть борьбой любви... Старайтесь всѣ побѣждать въ ней другъ друга!

Будьте сверхчеловѣкомъ въ любви, будьте, какъ Христосъ. Онъ любилъ больше міръ, чѣмъ Самого Себя. Пусть вамъ заповѣди Христа будутъ недостаточны. Идите за Нимъ, сравняйтесь съ Нимъ! Любите, какъ Онъ, какъ Богъ... Нужна вѣра, нужно мужество, нужна отвага. Людей не надо поражать. Правда бываетъ страшной вещью, она часто имѣетъ лицо Медузы, отъ котораго каменѣли всѣ видѣвшіе его. Пусть люди не видятъ правды, пусть обманываютъ себя иллюзіями!

Зачѣмъ ее открывать, если она поражаетъ? Ради какого идеала, какой цѣли? Зачѣмъ эта зрѣлость, эта разсудительность ума? Зачѣмъ эта бездна сознанія? Пусть люди будутъ дѣтьми, лишь бы они были счастливы! Пусть будутъ греческими пастухами, которые вѣрили въ басни, которымъ улыбались деревья и которыхъ дразнилъ фавнъ -- лишь бы они были счастливы!

Не правда -- идеалъ жизни, а счастье. Pereat veritas, fiat felicitas! Если бы мнѣ дали голосъ говорить толпѣ, я не сказалъ бы ей, что жизнь бываетъ бездной, изъ которой нѣтъ выхода. Я сказалъ бы ей: любите идеалъ любви, онъ вырветъ васъ изъ всякой бездны... Но я знаю, что изъ нея только одинъ выходъ -- безропотная покорность...

Оставить комментарий Тетмайер Казимеж (перевод: Е. Арефьевой, В. Турчанской) (yes@lib.ru) Год: 1907 Обновлено: 28/05/2013. 191k. Статистика. Повесть: Проза, Переводы Романы	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Otchłań Текст издания В. М. Саблина. Москва. -- 1907.

Тетмайер Казимеж Бездна

КАЗИМІРЪ ТЕТМАЙЕРЪ.

БЕЗДHА.

Тетмайер Казимеж
Бездна