Страхов Николай Николаевич
Заметки летописца

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

<Н. Н. Страхов>

Заметки летописца

  

"Эпоха", 1864

  

Оригинал здесь -- http://smalt.karelia.ru/~filolog/epokha/1864/pisvred.htm

ЗАМѢТКИ ЛѢТОПИСЦА

1864 Мартъ

_____

ПредисловIе

   Я ничего не начинаю и ни къ чему не приступаю; собственно говоря, я продолжаю давно начатое дѣло, и потому долженъ сдѣлать это предисловiе. Читатели найдутъ здѣсь рядъ бѣглыхъ замѣтокъ, тѣхъ замѣтокъ, которыя каждый дѣлаетъ, читая современныя книги и журналы и раздумывая о современныхъ дѣлахъ. Порядка въ нихъ никакого не будетъ; за то я постараюсь, чтобы онѣ имѣли строгую связь. Начала у нихъ нѣтъ и конца имъ быть не можетъ; но, по мѣрѣ силъ я придамъ имъ правильное теченiе. Этими объясненiями я хотѣлъ бы заранѣе предупредить некоторые упреки, которыхъ опасаюсь. Можетъ быть читатель, прочтя иную замѣтку, скажетъ: что же это какъ-то ничѣмъ не оканчивается? Отвѣчаю: я бы остался доволенъ и тѣмъ, еслибы вы сказали, что это неоконченное хорошо начинается. Можетъ быть читатель въ другой разъ замѣтитъ: какъ мало сказано! Это слѣдовало бы развить и изложить обстоятельно. Отвѣчаю: я радъ, что хоть затронулъ то, что привлекаетъ ваше вниманiе, и, по вашему мнѣнiю, заслуживаетъ большаго развитiя.

Марево и естественныя науки.

   Съ большимъ интересомъ читается романъ Марево (Русск. В. N 1 и 2), еще не конченный. Онъ принадлежитъ къ полемическимъ романамъ въ родѣ Взбаламученнаго моря; т. е. онъ въ лицахъ изображаетъ борьбу мнѣнiй и убѣжденiй, еще въ настоящую минуту волнующихъ общество, причемъ авторъ самъ тайно становится на одну изъ борющихся сторонъ. Читателю обыкновенно не трудно бываетъ проникнуть эту тайну и отличить съ кѣмъ изъ дѣйствующихъ лицъ авторъ соглашается и съ кѣмъ нѣтъ. Правда авторы всячески стараются скрыть столь непозволительные прiемы, стараются сдѣлать свои лица вполнѣ живыми людьми, а не простыми вывѣсками извѣстныхъ мнѣнiй; но вполнѣ это рѣдко удается. Чаще всего гдѣ нибудь въ уголкѣ картины, среди лицъ, стоящихъ на заднемъ планѣ, попадаются фигуры слегка набросанныя и потому невольно обнаруживающiя замыслы автора; эти лица вполнѣ напоминаютъ старинныхъ Стародумовъ и Здравомысловъ.
   Если я сильно не ошибаюсь, въ Маревѣ къ такимъ фигурамъ относятся директоръ гимназiи Разгоняевъ и учитель математики Тонинъ. Между ними идетъ разговоръ о томъ, почему ученики въ ихъ гимназiи такъ распущены. Разгоняевъ, только что принявшiй начальство надъ гимназiею и поражонный нѣкоторыми сценами, спрашиваетъ Тонина: "Что это такое? помилуйте, что это такое? Они хотятъ учить, а не учиться! Что тутъ дѣлать?"
   Тонинъ отвѣчаетъ:
   "Въ этой несчастной страсти перечить учителямъ виноваты сами учителя, поднимающiе мальчишекъ на ходули. Чѣмъ напримѣръ занимаются въ класѣ исторiи? Читаютъ Бокля, котораго конечно не понимають; въ классѣ естественной исторiи разсуждаютъ о теорiяхъ постепеннаго развитiя существа отъ простѣйших формъ и проч."
   И такъ вотъ гдѣ зло! Теорiя постепеннаго развитiя изъ простѣйшихъ формъ есть одинъ изъ ядовъ, растлѣвающихъ умы. Въ другомъ мѣстѣ тотъ-же Разгоняевъ бесѣдуетъ съ невѣстой Тонина, Вѣрочкой, изображающей собою отчаянную нигилистку. Вѣрочка говоритъ о своемъ женихѣ Тонинѣ.
   "Я все прошу его посвятить себя дѣлу, въ которомъ теперь настоятельная необходимость..."
   -- Что же это такое?
   "Я говорю про религiю природы. Съ его дарованiями онъ могъ бы очень популярно изложить это; знаете, сперва происхожденiе земли по Лапласу, потомъ произвольное зарожденiе первой клѣточки изъ неорганическихъ элементовъ: кислорода, водорода и углерода, потомъ какъ она осложнялась въ животныхъ организмахъ и наконецъ достигла высшаго развитiя въ человѣкѣ, этомъ крайнемъ воплощенiи химiи и физiологiи...
   -- Но вѣдь это все гипотезы, перебилъ Разгоняевъ. "Неужели это Тонинъ такъ взбудоражилъ ее?" вертѣлось у него въ головѣ.
   Что такое гипотезы? Нѣчто противоположное фактамъ, твердому, положительному знанiю. Гипотезы -- это предположенiя, выдумки, мечты; въ такомъ смыслѣ конечно и поставлено здѣсь это слово.
   Уже не разъ попадаются у насъ такiе легкомысленные отзывы о теорiяхъ и взглядахъ, имѣющихъ существенное значенiе въ естественныхъ наукахъ. Обыкновенно при томъ эти ученiя искажаются и представляются въ нѣсколько превратномъ видѣ. Такъ и здѣсь. Что человѣкъ есть крайнее воплощенiе химiи и физiологiи -- такой нелѣпости никакая наука не учитъ. Другое дѣло теорiи постепеннаго осложненiя организмовъ. Каждый разъ, когда зайдетъ дѣло объ этой теорiи, мнѣ живо при этомъ представляется то время, когда явилась на свѣтъ система Коперника. И съ нею было тоже. Система Коперника тоже считалась ядомъ, растлѣвающимъ умы и подрывающимъ уваженiе къ преданiю. И объ ней точно также говорили пожимая плечами: помилуйте! Вѣдь это одна гипотеза!
   Теорiя постепеннаго развитiя конечно не менѣе важна, чѣмъ система Коперника. Удивительно, какъ люди до сихъ поръ не вразумились опытомъ. Обращаться съ взглядами этихъ наукъ нужно въ высшей степени осторожно; глумиться здѣсь нельзя смѣть; а не то мы какъ разъ попадемъ въ число тѣхъ людей, для которыхъ казалось нестерпимой нелѣпостiю, что земля кругла, и было страхъ какъ смѣшно, что она вокругъ солнца обращается.

Членъ жонда о нашей журналистикѣ.

   Очень любопытны недавно напечатанныя мнѣнiя о нашей журналистикѣ одного Поляка, агента жонда народового, по имени Стрыцкаго. Напечатаны онѣ въ сообщенной статьѣ варшавскаго Всеобщаго Дневника. Стрыцкiй на допросахъ объяснялъ почему было сдѣлано покушенiе на жизнь майора Роткирха, кореспондента Московскихъ вѣдомостей. Между прочимъ, Стрыцкiй сказалъ слѣдующее:
   "Dziennik Роivszechny постоянно срывалъ съ насъ маску и обнаруживалъ насъ во всей нашей наготѣ: но ему не вѣрили, потому что русскiя газеты тогда еще молчали. Но вотъ заговорили Московскiя Вѣдомости: онѣ болѣе всѣхъ повредили нашей справѣ. Они начали рѣзко порицать русское управленiе въ Варшавѣ за бездѣйствiе власти. Покуда Московскiя Вѣдомости молчали, польская справа стояла на высокомъ пьедесталѣ и Европа всѣ наши обманы принимала за чистую монету. Но Московскiя Вѣдомости сбросили ее въ грязь, выказавъ всѣ ея недостатки, всю ея ложь и выставивъ сущность дѣла въ настоящемъ свѣтѣ. Московскiя Вѣдомости однѣ охладили къ намъ Европу. А какъ г. Роткирхъ во всемъ этомъ былъ главнѣйшимъ дѣятелемъ, потомучто онъ заявлялъ малѣйшiй фактъ и подрывалъ цѣлый фундаментъ зданiя, и притомъ былъ не русскiй, а нѣмецъ, обязанный намъ симпатизировать наравнѣ со всѣми нѣмцами, облагодѣтельствованными вообще польскимъ народомъ (??), то онъ и подлежалъ смертной казни, въ примѣръ другимъ. Впрочемъ до убiйства еще быть можетъ не дошло бы, потомучто мнѣнiя раздѣлились: г. Роткирхъ пользовался репутацiей честнаго человѣка, прiобрѣлъ большую симпатiю въ народѣ, помогая каждому сколько могъ, убiйствомъ его жондъ боялся охладить къ себѣ народъ; но изъ Кракова надоѣдали жонду безпрестанными требованiями истребить всѣхъ корреспондентовъ московскихъ и нѣмецкихъ газетъ и сотрудниковъ Всеобщаго Дневника, съ которыми не могла уже совладать польская печать. За Московскими Вѣдомостями шолъ, не отставая ни на шагъ Русскiй Инвалидъ, потомъ С.-Петербургскiя Вѣдомости и др. Послѣднiя и Голосъ сначала намъ благопрiятствовали, но потомъ измѣнили. (Московск. Вѣд. 1864, N 63).
   Многое тутъ конечно справедливо, и читатели безъ сомнѣнiя легко отдѣлятъ искаженiе, поражденное незнанiемъ и увлеченiемъ отъ вѣрныхъ чертъ.

Дѣла въ редакцiи современника.

   Дѣла редакцiй обыкновенно остаются тайной для современниковъ и открываются только потомству въ литературныхъ воспоминанiяхъ и бiографiяхъ. Счастливый случай позволяетъ мнѣ однакоже занести въ свои замѣтки нѣкоторое извѣстiе о томъ, что творится въ настоящую минуту въ одной изъ главнѣйшихъ нашихъ редакцiй. Въ 1 N Современника, въ некрологѣ А. В. Дружинина, подписанномъ Н-въ, сказано:
   "Дружининъ обладалъ между прочимъ удивительною силою воли и замѣчательнымъ характеромъ. Услыхавъ о затрудненiи къ появленiю въ свѣтъ статьи только что оконченной, онъ тотчасъ же принимался писать другую. Если и эту постигала та же участь, онъ не разгибая спины начиналъ и оканчивалъ третью. Кто помнитъ блескъ, живость, занимательность тогдашнихъ фельетоновъ Дружинина, которые во всей журналистикѣ того времени одни только носили на себѣ печать жизни, -- тотъ согласится, что такой человѣкъ въ данное время въ редакцiи журнала могъ ломаться сколько душѣ угодно. Дружининъ былъ выше этого ломанья, о которомъ мы упоминаемъ потому что оно не чуждо многимъ достойнымъ дарованiямъ; нашъ портфель полонъ комическихъ фактовъ по этой части."
   Любопытно, очень любопытно! Такъ ломаются, сильно ломаются? И кто бы такой это былъ? Кто это достойныя дарованiя, наполнившiя портфель г. Н-ва комическими фактами? Неужели г. Щедринъ? Или можетъ быть г. Антоновичь? Неужели же г. Пыпинъ?
   Всѣ это покрыто еще мракомъ неизвѣстности и мы должны предоставить будущему полное разъясненiе этихъ тайнъ хранящихся въ портфелѣ редакцiи Современника. Кстати откуда произошло ложное мнѣнiе, господствовавшее нѣсколько времени назадъ, что будто только у Русскаго Вѣстника есть портфель редакцiи? Вы видите онъ есть и у Современника.

Славянофильство и Гегель.

   Давно уже мнѣ хотѣлось обратить вниманiе читателей на одно любопытное открытiе въ исторiи нашей умственной жизни. Впрочемъ какъ я ни запоздалъ, мнѣ кажется, что по нѣкоторымъ обстоятельствамъ и теперь эта замѣтка не будетъ лишена интереса.
   Года полтора назадъ, въ "Русск. Вѣстникѣ" (1862 г. N 11) была напечатана статья г. Лонгинова о Чаадаевѣ и при ней интереснѣйшiй документъ, -- два письма Чаадаева къ Шеллингу, писанныя на французскомъ языкѣ. Въ одномъ изъ этихъ писемъ Чаадаевъ говоритъ о славянофильствѣ; онъ утверждаетъ что славянофильство развилось у насъ подъ влiянiемъ нѣмецкой философiи и притомъ именно подъ влiянiемъ Гегеля. Такое свидѣтельство о происхожденiи славянофильскаго ученiя очень важно, потомучто Чаадаевъ былъ конечно изъ самыхъ компетентныхъ судей въ этомъ дѣлѣ, да и самое дѣло, т. е. зарожденiе славянофильства, совершилось у него на глазахъ. Какъ видно оно очень его затрогивало и занимало.
   Письмо писано въ 1842 году. Въ этомъ году Шеллингъ былъ приглашонъ въ берлинскiй университетъ читать философiю. Чаадаевъ съ радостiю узналъ объ этомъ событiи и его письмо имѣло цѣлью -- изъявить Шеллингу эту радость и пожелать ему всякаго успѣха. Главная причина, по которой это событiе имѣло важность и по которой Чаадаевъ ему радовался, состояла въ томъ, что новое преподаванiе Шеллинга должно было уничтожить господство гегелевской философiи все еще сохранявшей тогда свой полный авторитетъ. Побѣды надъ этою философiею нетерпѣливо ждали всѣ поклонники Шеллинга, и самъ онъ надѣялся и обѣщалъ быть побѣдителемъ. Чаадаевъ поздравляетъ Шеллинга съ его торжествомъ и потомъ пишетъ:
   "Я не имѣю притязанiя думать, что мои поздравленiя могутъ необыкновенно тронуть васъ, и можетъ быть, еслибы мнѣ нечего было болѣе сказать вамъ, я воздержался бы отъ писанья къ вамъ; но я не могъ устоять противъ желанiя сообщить вамъ, какой могущественный интересъ связанъ для насъ съ вашимъ нынѣшнимъ преподаванiемъ и также съ какими глубокими симпатiями маленькая группа нашихъ философскихъ умовъ привѣтствовала ваше вступленiе въ этотъ новый перiодъ вашего славнаго поприща."
   "Безъ сомнѣнiя вамъ извѣстно, что спекулятивная философiя уже давно проникла къ намъ; что значительная часть нашего юношества, жадная къ новымъ понятiямъ, усердно предалась этой готовой мудрости, разнообразныя формулы которой даютъ нетерпѣливому неофиту безцѣнное преимущество, снимая съ него трудъ тщательнаго размышленiя, и высокомѣрныя прiемы которой такъ нравятся юношескимъ умамъ. Но вы вѣроятно не знаете того, что мы въ настоящую минуту находимся посреди нѣкотораго рода умственнаго кризиса, который долженъ имѣть необыкновенное влiянiе на будущность нашей цивилизацiи; что мы поражены нацiональной реакцiей, страстной, фанатической, ученой, которая естественно вытекаетъ изъ чужеземныхъ тенденцiй, слишкомъ долго господствовавшихъ въ нашей жизни, но которая однакоже въ своей узкой исключительности стремится ни чуть не менѣе какъ къ радикальной перестройкѣ идеи страны, идеи, образовавшейся какъ она теперь есть не въ силу какого-нибудь соцiальнаго катаклизма, что могло бы извѣстнымъ образомъ оправдать усиленный поворотъ къ прошлому, а просто въ силу естественнаго хода вещей, по неизбѣжной логикѣ временъ, а что всего важнѣе по самому характеру нацiи. И вотъ философiя, для развѣнчанiя которой вы явились въ Берлинъ, проникая къ намъ, сочетаясь съ ходячими у насъ идеями, совокупляясь съ господствующимъ у нас духомъ, угрожала намъ совершенно извратить наше нацiональное чувство, т. е. начало скрытое въ глубинѣ сердца каждаго народа, которое составляетъ его сознанiе, его особый способъ, которымъ онъ понимаетъ себя и ведетъ себя по пути, назначенномъ ему въ общемъ распорядкѣ мiра. Изумительная гибкость этой философiи, допускающей всевозможныя приложенiя, создала у насъ самыя странныя мечты о нашей роли въ мiрѣ, о нашихъ будущихъ судьбахъ; ея фаталистическая логика, которая почти уничтожаетъ произволъ, хотя и признаетъ его на свой ладъ, которая повсюду находитъ неумолимую необходимость, обратясь къ нашему прошедшему, готова была превратить всю нашу исторiю въ ретроспективную утопiю, въ надменную апоѳеозу русскаго народа; ея система всеобщаго примиренiя посредствомъ совершенно новаго хронологическаго прiема, подстрекнувъ образчики нашихъ философскихъ дарованiй, повела насъ къ мысли, что предупреждая ходъ человѣчества, мы уже осуществили среди самихъ себя ея заносчивыя теорiи; наконецъ она угрожала можетъ быть лишить насъ лучшаго наслѣдства нашихъ отцовъ, той цѣломудренности ума, той воздержности мысли, которою напитала ихъ религiя, носящая глубокiй отпечатокъ созерцанiя и аскетизма. Судите послѣ этого, какъ радостно всѣ тѣ изъ насъ, кто истинно любитъ свою страну, должны были привѣтствовать ваше появленiе въ средоточiи этой философiи, влiянiе которой могло быть для насъ такъ гибельно. И не думайте, чтобы я преувеличивалъ это влiянiе. Есть минуты въ жизни народовъ, когда всякое новое ученiе, каково бы оно ни было, всегда получаетъ необыкновенное могущество вслѣдствiе необыкновеннаго движенiя умовъ, которое характеризуетъ эти эпохи. А нужно признаться, жаръ, съ которымъ у насъ на поверхности общества бьются чтобы найти какую-то потерянную нацiональность, доходитъ до невѣроятной степени. Роются во всѣхъ уголкахъ нашей исторiи; передѣлываютъ исторiю всѣхъ народовъ мiра; приписываютъ имъ общее происхожденiе съ племенемъ славянскимъ, смотря по большей или меньшей ихъ заслугѣ; перерываютъ всю кору земнаго шара чтобы открыть въ ней свидѣтельства новаго народа Божiя; и между тѣмъ какъ эта упрямая нацiональность ускользаетъ отъ всего этого тщетнаго труда, фабрикуютъ новую нацiональность, которую желали бы наложить на страну, относящуюся впрочемъ совершенно равнодушно къ лихорадочному увлеченiю этой безбородой науки. Но лихорадки заразительны, и еслибы ученiе о непосредственномъ обнаруженiи абсолютнаго духа въ человѣчествѣ вообще и въ каждомъ изъ его членовъ въ частности, продолжало царствовать въ вашей ученой метрополiи, то я увѣренъ, въ скоромъ времени весь нашъ литературный мiръ сталъ бы приверженцемъ этой системы раболѣпствующей передъ человѣческимъ разумомъ и услужливо льстящей всѣмъ его притязанiямъ. Какъ вы знаете, въ дѣлѣ философiи мы находимся еще только на точкѣ отправленiя; и такъ вопросъ въ томъ, отдадимся ли мы во власть идей, вызывающихъ въ самой сильной степени всякаго рода личное надменiе, или же оставаясь вѣрными той дорогѣ, по которой мы шли до сихъ поръ, мы будемъ продолжать ходить путями того религiознаго смиренiя, той умственной скромности, которая во всѣ времена была отличительною чертою нашего нацiональнаго характера и наконецъ плодотворнымъ началомъ нашего своеобразнаго развитiя. И такъ продолжайте, милостивый государь, торжествовать надъ гордою философiею, думавшею, что она замѣнила собою вашу философiю. Какъ вы видите, судьбы одной изъ великихъ нацiй зависятъ въ нѣкоторомъ смыслѣ отъ успѣха вашей системы. Пусть мы увидимъ, что когда нибудь среди насъ созрѣютъ всѣ плоды истинной философiи, и пусть мы будемъ обязаны этимъ вамъ!
   1842 г. Москва 20 мая.
   Не берусь судить окончательно о вѣрности показанiй, содержащихся въ этомъ документѣ; во всякомъ случаѣ они очень важны и должны имѣть прочное фактическое основанiе.
   Одно конечно вѣрно и не подлежитъ никакому сомнѣнiю, именно, что славянофильство развилось у насъ подъ влiянiемъ нѣмецкой философiи, хотя можетъ быть не исключительно подъ влiянiемъ Гегеля, какъ полагаетъ Чаадаевъ. Фактъ очень извѣстный. Противники славянофиловъ очень часто ставятъ его имъ въ упрекъ и укоризну. Вы, говорятъ они, судите о русскомъ народѣ по нѣмецкимъ книжкамъ; своей народности, о которой вы столько толкуете, вы не можете понимать иначе какъ посредствомъ нѣмецкой метафизики. И это совершенно справедливо; какъ скоро рѣчь зайдетъ о народѣ, понимаемомъ не какъ простое скопленiе человѣческихъ недѣлимыхъ, то уже по словамъ видно, откуда мы взяли форму для этихъ мыслей. Тутъ непремѣнно будетъ -- органическое цѣлое и развитiе, самобытность и заемныя формы, народный духъ и его проявленiя и др. Однимъ словомъ мы не можемъ говорить о народѣ иначе, какъ словами или прямо нѣмецкими, или переведенными съ нѣмецкаго, т. е. мы употребляемъ философскiя категорiи, выработанныя и разъясненныя нѣмцами. Своихъ словъ у насъ для этого нѣтъ.
   Мнѣ кажется рядомъ съ этимъ важнымъ явленiемъ можно поставить другое точно также сказывающееся весьма сильно. Именно, если о народѣ мы думаемъ понѣмецки, то о государствѣ и о политическихъ событiяхъ мы большею частiю думаемъ пофранцузки, а если не пофранцузски, то много-много, что поаглицки. Французская исторiя насъ особенно привлекаетъ; можно безъ преувеличенiя сказать, что мы воспитаны на ней несравненно больше, чѣмъ на своей русской. Яркiя картины судебъ великой нацiи, ея блистательныя короли, ея великiе перевороты, жестокая борьба партiй, высокопарное краснорѣчiе, кровь и побѣда, почти невѣроятныя крайности и увлеченiя, ни съ чѣмъ несравнимая экзальтацiя -- все это живо передъ нашими глазами, все это господствуетъ надъ нашими мыслями. Нужно прибавить къ этому то обаянiе, которое свойственно чужому и прошлому; нужно взять во вниманiе и то, что впечатлѣнiе постоянно подновляется и усиливается чтенiемъ новыхъ книгъ по этой исторiи. Отъ этого происходитъ, что подъ явленiя этой исторiи, подъ тѣ формы лицъ и событiй, которыя въ ней встрѣчаются, мы подводимъ всѣ современныя случаи и происшествiя. Безпрестанно можно услышать: "да такъ было при Людовикѣ XIV, при Людовикѣ XV!" "Это напоминаетъ 89 годъ!" "Тоже самое случилось въ 92 году!" и т. п.
   Такимъ образомъ оказывается, что мiръ нашихъ понятiй во многихъ и самыхъ важныхъ своихъ частяхъ, есть мiръ наносный и чужой. Чтобы основательно судить объ этомъ явленiи, не нужно однако же подводить его подъ одну общую точку зрѣнiя. Всего лучше будетъ, если мы съумѣемъ различать въ данномъ явленiи его органическiя части. Подражанiе подражанiю рознь. Большая разница напримѣръ между усилiями россiйскаго юноши, который стремится перенять манеры и тонъ парижскаго франта, и старанiями другого юноши, который вздумалъ усвоить себѣ теорiи и ученiя какого-нибудь французскаго химика или математика. На сколько первое нелѣпо, безплодно и уродливо, на столько второе правильно, законно и плодотворно. Слѣдовательно въ отношенiи къ заимствованiю мы будемъ различать между однѣми и другими сферами мысли и дѣятельности. Очевидно есть сферы, гдѣ подражательность болѣе законна и другiя, гдѣ она менѣе законна. Именно, чѣмъ отвлеченнѣе и общѣе какая-нибудь область, тѣмъ правильнѣе и законнѣе въ ней подражательность; напротивъ, чѣмъ ближе какая нибудь область къ конкретной, непосредственной жизни, чѣмъ тѣснѣе въ ней сливается форма съ содержанiемъ, тѣмъ уродливѣе и не законнѣе будетъ въ ней подражанiе. Чистыя голыя формы, отъ которыхъ содержанiя нисколько не зависитъ, можно заимствовать съ полнымъ правомъ. Поэтому философiя разсматриваемая съ формальной стороны, какъ метода какъ прiемы мысли, составляетъ такое же общее достоянiе, какъ и математика.
   Никакъ нельзя этого сказать о нашемъ расположенiи понимать политическую жизнь по французскимъ или даже по англiйскимъ образцамъ. Формы политической жизни тѣсно сливаются съ самымъ содержанiемъ, съ историческою индивидуальностiю народа, которому они принадлежатъ.

Г. Юркевичъ о г. Спасовичѣ.

   Въ NN 9, 10 и 11 Современной Лѣтописи явилась весьма достойная чтенiя статья г. Юркевича о книгѣ г. Спасовича -- Учебникъ Уголовнаго Права. Эта книга надѣлала много шума; она была публично защищаема авторомъ какъ дисертацiя на степень доктора, и потомъ самый этотъ диспутъ послужилъ яблокомъ раздора и былъ предметомъ журнальной полемики. Одни утверждали, что г. Спасовичь блистательно защищалъ свою книгу, другiе же писали, что блистательны были только рукоплесканiя многочисленныхъ его приверженцевъ, нисколько не заслуженныя его слабыми отвѣтами противъ сильныхъ нападенiй. Статья г. Юркевича показываетъ намъ, что это послѣднее гораздо вѣроятнѣе; она отличается тою рѣзкостiю полемическихъ прiемовъ, которая бываетъ у людей, питающихъ большое пристрастiе къ умственной чистоплотности, и безпощадно разоблачаетъ несостоятельность пресловутаго учебника.
   Одно только показалось намъ страннымъ. По какому-то непонятному уклоненiю статья говоритъ не только о книгѣ г. Спасовича, но и о самомъ г. Спасовичѣ. Нѣтъ никакого сомнѣнiя, что г. Юркевичь имѣетъ полное право говорить о комъ угодно; онъ можетъ конечно говорить и о г. Спасовичѣ, можетъ выступить передъ обществомъ какъ обличитель дурного поведенiя и настроенiя этого человѣка. Но для такого обличенiя намъ кажется у почтеннаго професора должны бы имѣться твердыя основанiя, какiе нибудь положительные факты, дѣйствительное знакомство съ самою личностiю г. Спасовича. Между тѣмъ ничего этого нѣтъ; сужденiе о г. Спасовичѣ сказалось какъ-то не намѣренно и основывается единственно на его книгѣ. А развѣ книга можетъ быть основанiемъ? Положимъ что г. Спасовичь дурно разсуждаетъ о совѣсти; слѣдуетъ ли изъ этого что онъ человѣкъ безсовѣстный? Положимъ что онъ не умѣетъ составить вѣрнаго понятiя о справедливости слѣдуетъ ли изъ этого, что онъ ни въ чемъ справедливости не наблюдаетъ?
   Приведемъ выписки. Г. Юркевичь очень сожалѣетъ о добромъ старомъ времени и описываетъ современное настроенiе умовъ и душъ слѣдующимъ образомъ:
   "Мы ищемъ удовольствiя, а не справедливости; мы хотимъ знать то что доставляетъ намъ больше наслажденiя, а не то въ чемъ состоятъ наши обязанности, мы предпочитаемъ требованiя страсти внушенiямъ совѣсти. Подавайте же намъ то чего мы ищемъ, чего мы хотимъ и что предпочитаемъ. Перестаньте толковать объ этихъ истертыхъ понятiяхъ, каковы: справедливость, долгъ, совѣсть. Это ветошь, которою нынѣ никто не занимается."
   Вотъ какихъ чудовищъ, по мнѣнiю г. Юркевича, породило наше время! Вотъ чего они хотятъ и требуютъ!
   "Если кто съумѣлъ (продолжаетъ г. Юркевичь) поладить въ наше время съ этими криками, такъ это г. Спасовичь въ своемъ учебникѣ уголовнаго права. Раскройте учебникъ на удачу. Каждая страница убѣдитъ васъ, что вы имѣете дѣло съ ученымъ, который льститъ каждой страсти и каждой глупости, если только эта страсть и эта глупость имѣютъ кредитъ въ наше время."
   Итакъ г. Спасовичь еще хуже, чѣмъ вышеописанныя чудовища. Тѣ по крайней мѣрѣ сами по себѣ чудовища, а онъ гнусный льстецъ, оправдывающiй всякую ихъ мерзость. Послѣ этого уже нечему удивляться когда далѣе г. Юреквичь называетъ г. Спасовича коммунистомъ, Санктпетербургскимъ Оуэномъ и пр.
   Въ качествѣ лѣтописца, я обязанъ замѣтить во первыхъ, что людей, которыхъ г. Юркевичь описалъ такими мрачными красками, вовсе нѣтъ на свѣтѣ въ настоящую минуту. То есть ихъ нѣтъ именно въ томъ мѣстѣ, въ той средѣ и обстановкѣ, гдѣ ихъ воображаетъ г. Юркевичь. Всегда во всякомъ обществѣ есть люди, которые ищутъ удовольствiя, а не справедливости, которые предпочитаютъ требованiя страсти внушенiямъ совѣсти; всегда есть люди которые думаютъ объ однихъ наслажденiяхъ, предаются разврату и скользятъ на краю преступленiя. Но эти люди совсѣмъ не тамъ, гдѣ думаетъ ихъ видѣть г. Юркевичь; но вовсе не такимъ людямъ хотѣлъ угодить г. Спасовичь, не съ такими голосами старался поладить.
   Не нужно закрывать глаза отъ истины. Явленiя, описываемыя г. Юркевичемъ, просто невозможны. Можно жаловаться на извращенiе и искаженiе понятiй долга справедливости, нравственности; но самыя эти искаженiя скорѣе свидѣтельствуютъ о благородныхъ стремленiяхъ, о глубокой потребности найти и уяснить себѣ истинную норму дѣятельности. Тутъ можетъ быть много жалкаго, смѣшного, нелѣпаго, но всего меньше туть безсовѣстности и отрицанiя долга.
   Точно также несправедливо сказать, что г. Спасовичь -- льститъ всякой страсти и всякой глупости, имѣющей кредитъ въ наше время. Откуда г. Юркевичь такъ хорошо узналъ льстивую натуру г. Спасовича? Что значитъ уклоняться отъ дѣла къ лицамъ! У г. Юркевича конечно тоже есть предметы почтенiя, есть авторитеты, которые онъ уважаетъ, есть ученiя и вѣрованiя, влiянiю которыхъ онъ подчиняется. Что сказалъ бы онъ, еслибы его обвинили въ томъ, что онъ все это дѣлаетъ не въ чистотѣ душевной, не по крайнему разумѣнiю, а изъ лести, чтобы угодить тѣмъ, у кого эти предметы и вѣрованiя имѣютъ кредитъ?
   Никто не имѣетъ права видѣть въ заблужденiи не просто заблужденiе, а еще дурные инстинкты, обвинять заблуждающихся не въ одномъ неразумiи, а еще въ безнравственности, въ томъ, что они не хотятъ знать совѣсти и долга. Точно также никто не имѣетъ права заподозрѣвать искренность чьихъ нибудь убѣжденiй на томъ одномъ основанiи, что находитъ эти убѣжденiя нелѣпыми и нескладными. Между тѣмъ у насъ въ литературѣ самое любимое дѣло -- намекнуть на безнравственность и подлость противника. Иногда это дѣлается по дѣтскому простодушiю и смѣшиванiю понятiй, по которому человѣкъ увлекаемый своими убѣжденiями, дѣйствительно считаетъ подлостью все, что съ ними не согласно. Было же время, когда заблужденiя приписывались дѣйствiю нечистой силы. Но часто дѣло происходитъ и сознательно; т. е. литературный воитель хорошо понимаетъ, что можно несоглашаться съ нимъ въ мнѣнiяхъ, будучи въ тоже время добросовѣстнымъ и честнымъ, и однакоже выискиваетъ всевозможные случаи, чтобы употребить противъ соперника обвиненiе въ безчестности, какъ самое сильное орудiе, наносящее самыя глубокiя раны.
   Такiе прiемы и привычки въ особенности неумѣстны въ настоящее наше время. Уже и безъ того въ обществѣ распространено недовѣрiе и подозрѣнiе; и безъ того накопилось столько ложныхъ страховъ и недоразумѣнiй. Фальшивая тревога, неосновательная боязнь и озлобленiе -- болѣзнь настоящаго времени. Общество наказано ею конечно не безъ собственной вины. Яснѣе чѣмъ когда нибудь видно теперь, какъ мало гармонiи между нашимъ обществомъ и цѣлымъ организмомъ Россiи. Россiя полна силы, довѣрiя, мужества; она чувствуетъ себя крѣпкою, единою, растущею не по днямъ, а по часамъ; между тѣмъ въ обществѣ слышится разрозненность и носятся какiе-то призраки, наводящiе то страхъ, то злобу.
   Не дурно бы намъ очнуться, и прогнать отъ себя всѣ мечтательные ужасы. Признакъ силы есть спокойствiе и довѣрiе; между тѣмъ у насъ, не смотря на огромную силу, безпрестанно возникаютъ явленiя, указывающiя на безпокойство и недовѣрiе.

Два слова объ истинѣ.

   Не могу воздержаться отъ замѣчанiя на одно мѣсто статьи, о которой сейчасъ говорилъ. Г. Юркевичь очень язвительно смѣется надъ тѣмъ невиннымъ ученiемъ, по которому въ каждой истинѣ кроется зародышъ заблужденiя и на оборотъ въ каждом заблужденiи кроется зернышко истины.
   "Чему въ самомъ дѣлѣ учитъ, говорить онъ, это ученiе, которое повторяется на тысячу ладовъ въ журналахъ, проникнутыхъ желанiемъ пофилософствовать подъ часъ и на скорую руку? Тому ли, что напримѣръ, въ истинѣ: двѣ величины равныя третьей равны между собой -- кроется зерно заблужденiя, и на оборотъ, что въ заблужденiи: два сложенныя съ двумя даютъ сумму большую четырехъ -- кроется зародышъ истины?"
   Странно! Примѣры г. Юркевича мнѣ кажется доказываютъ прямо противное тому, что онъ хотѣлъ доказать. Въ истинѣ: двѣ величины равныя третьей равны между собою конечно не кроется никакого зерна заблужденiя; но это происходитъ по той простой причинѣ, что въ этой истинѣ вообще ничего не кроется. Въ ней все ясно и открыто, и никакихъ зеренъ не замѣчается. Эта безопасная и благополучная истина похожа на ножикъ безъ лезвiя. Позволительно конечно восхищаться тѣмъ, что такимъ ножикомъ нельзя порѣзаться; но непремѣнно нужно прибавить, что имъ и вовсе нельзя ничего рѣзать.
   Что касается до заблужденiя, приводимаго въ примѣръ г. Юркевичемъ, то дѣло еще хуже. Въ заблужденiи, что два сложенные съ двумя даютъ сумму большую четырехъ конечно не кроется ни малѣйшаго зернушка истины, но это происходитъ по особенной причинѣ, на которую заранѣе слѣдовало бы обратить вниманiе. Именно: это заблужденiе никогда не существовало, нигдѣ не существуетъ и никогда не будетъ существовать. Понятно отчего въ немъ нѣтъ никакихъ зародышей.
   Итакъ чтоже выходитъ? Нѣтъ ничего мудренаго въ томъ, что истины ничего не содержащiя, не содержатъ и зародыша заблужденiя и что заблужденiя вовсе не существующiя не скрываютъ въ себѣ зерна истины. Все это не опровергаетъ, а скорѣе подтверждаетъ ту журнальную философiю, противъ которой такъ высокомѣрно вооружается г. Юркевичь.

Отвѣть Г. Спасовича.

   Въ N 77 С.-П. бургскихъ Вѣдомостей явился Отвѣтъ г. Юркевичу. Отвѣтъ этотъ какъ нельзя лучше завершаетъ дѣло; до его появленiя можно было еще питать подозрѣнiе, что г. Юркевичь не совсѣмъ справедливъ, что онъ придирается къ словамъ или перетолковываетъ мысли противника; можно было думать, что у г. Спасовича найдутся въ иныхъ случаяхъ сильные доводы противъ нападенiй. Теперь всѣ эти надежды уже невозможны; изъ отвѣта ясно, что г. Спасовичу нечего отвѣчать, что онъ побитъ наголову.
   Статья его однакоже прелюбопытная. Она наполнена какими-то удивительными наивностями, служащими наилучшимъ доказательствомъ того, какъ мелко понимаетъ авторъ свое дѣло, какъ постоянно ускользаетъ отъ него сущность вопроса. Г. Спасовичь препростодушно высказываетъ, какъ незыблемыя истины, такiя положенiя, которыя не имѣютъ ни малѣйшей твердости и не представляютъ между собою ни складу ни ладу.
   Попробую выписать ихъ въ видѣ афоризмовъ.
   1864 года по Р. X., 5 Апрѣля въ С.-П-бургскихъ Вѣдомостяхъ напечатано:
   1) "Для науки вообще, а наипаче для такой высокой науки, какъ философiя, все равно -- что еврей, что татаринъ, что остякъ."
   2) "Религiя не имѣетъ непосредственной связи съ уголовнымъ правомъ."
   3) "Нашъ разумъ ограниченъ, наше знанiе имѣетъ свои предѣлы; въ этой-то области уму непостижимаго и царствуетъ религiя."
   4) "Внѣ насъ безконечныя идеи (а въ томъ числѣ и идея справедливости) не существуютъ; эти идеи суть не что иное, какъ извѣстныя формы нашего мышленiя; будучи продуктами мышленiя, наши идеалы справедливости мѣняются по времени и мѣсту и могутъ быть только относительные, иными словами, что у одного народа слыветъ добродѣтелью, тó у другого можетъ считаться порокомъ, и наоборотъ. Что можетъ быть проще такого взгляда на справедливость?"
   5) "Я могу быть вполнѣ убѣжденъ, что справедливость не есть существо особое, что она не пришла ко мнѣ извнѣ, что она не врождена моему уму, но есть продуктъ моего собственнаго мышленiя, и въ то самое время я могу быть глубоко преданъ носящимся въ моемъ умѣ идеаламъ справедливости, до пожертвованiя этимъ идеаламъ моимъ общественнымъ положенiемъ, моими связями, богатствомъ, дружбою, любовью, даже самою жизнью."
   6) "Необходимость бываетъ двоякая: дѣйствительная и воображаемая. Доказывать первую я считаю занятiемъ празднымъ и безполезнымъ. Дитя хотѣло бы поиграть съ луною; достаточно сказать ему: достань и забавляйся. Утопистъ мечтаетъ объ обществѣ безъ наказанiй; достаточно сказать ему: попробуй составить такое общество."
   7) "Неужели вы думаете, что есть разница между устрашенiемъ и тероромъ? Я полагаю, что это два названiя одного и того же понятiя, одно русское, другое французское. Неужели вы полагаете, что есть малѣйшая разница между возмездiемъ и местью?"
   8) "Очевидно у г. Юркевича взглядъ на знанiе иной нежели у Сократа. Мудрѣйшiй изъ Грековъ убѣжденъ былъ, что онъ знаетъ только одно: что онъ ничего не знаетъ."
   9) "Есть нынѣ запросы на подобныя моимъ произведенiя; значитъ, они соотвѣтствуютъ какой либо потребности въ обществѣ."
   Эти и многiя другiя мѣста, доказываютъ не только правильность возраженiй г. Юркевича, но также и совершенное чистосердечiе г. Спасовича и его преданность своимъ идеямъ. Лукавства въ немъ нѣтъ ни малаго.
   Въ заключенiе замѣтимъ одинъ маленькiй фактъ, который насъ немножко удивилъ. Г. Спасовичь дѣлаетъ г. Юркевичу между прочимъ также два такiе упрека: что онъ (г. Юркевичь) былъ сотрудникомъ "Домашней Бесѣды," и что будто бы писалъ въ защиту розогъ. Ба! подумалъ я, старые знакомые! Кто васъ не знаетъ? Только какъ вы сюда-то попали? Эти два обвиненiя вотъ ужь который годъ повторяются въ извѣстныхъ углахъ нашей литературы; но чтобы они явились наконецъ въ ученомъ диспутѣ (такъ называетъ свою полемику г. Спасовичь; названiе не дурное!) этого я признаюсь никакъ не ожидалъ.
   Какiе странные бываютъ случаи! Попробуйте настойчиво твердить нѣсколько лѣтъ одно и тоже, и вамъ повѣрятъ наконецъ даже ученые люди! Дѣло въ томъ, что оба эти обвиненiя совершено несправедливы; происхожденiемъ своимъ они обязаны досужеству нѣкотораго поэта въ обличительномъ родѣ, а поводъ къ нимъ былъ слѣдующiй. Еще будучи въ Кiевѣ г. Юркевичь напечаталъ тамъ же, въ Кiевѣ, одну статейку, которая пришлась по вкусу "Домашней Бесѣдѣ." Бесѣда перепечатала статью цѣликомъ; въ этомъ и вся бѣда. Что дѣлать! Бываютъ же такiя несчастiя! Даже съ П. Л. Лавровымъ былъ такой случай, что Домашняя Бесѣда сослалась однажды на его слова въ подтвержденiе своихъ мыслей. Онъ очень тогда извинялся передъ читателями.
   Въ этой самой статейкѣ г. Юркевичь говорилъ о необходимости религiознаго элемента въ воспитанiи. Развивать понятiе долга, чувство собственнаго достоинства и пр., говорилъ онъ, еще недостаточно; въ жизни человѣческой должны существовать другiе, болѣе энергическiе мотивы т. е. религiя. Собственныхъ словъ не помню. Поэтъ обличитель почему-то не сообразилъ что дѣло идетъ о религiи; ему показалось что подъ энергическимъ мотивомъ можетъ подразумѣваться одна розга (живое и тонкое воображенiе!). Подъ наитiемъ счастливой догадки онъ тотчасъ написалъ стихотворенiе и потомъ пошолъ звонить каждый мѣсяцъ о розголюбiи г. Юркевича. Вотъ и дозвонился до того, что его слова, попали въ ученый диспутъ г. Спасовича.
   Такихъ случаевъ можно бы у насъ не мало насчитать.

Междоусобiе.

   Между Современникомъ и Русскимъ Словомъ съ начала нынѣшняго года началась полемика, и обѣщаетъ быть очень жаркою.
   До сихъ поръ отношенiя этихъ двухъ журналовъ были таковы, что Русское Слово постоянно выражало свое одномыслiе съ Современникомъ и свое уваженiе къ Современнику; Современникъ же, извѣстный строгостiю своихъ сужденiй, постоянно молчалъ о Русскомъ Словѣ, что и служило для сего послѣдняго знакомъ великой милости. Итакъ начинающуюся перепалку по всей справедливости слѣдуетъ признать междоусобною битвою.
   Признаться, я вовсе не хотѣлъ было заносить этого факта въ свои замѣтки и заношу его только потому, что для многихъ читателей онъ покажется весьма немаловажнымъ. Я же увѣренъ, что они въ этомъ случаѣ сильно ошибаются.
   Усобица эта происходитъ въ той области, которая давно уже отличается полнѣйшимъ безплодiемъ, давно застыла въ неподвижныя формы и живетъ однимъ повторенiемъ и пережовыванiемъ давно сказанныхъ рѣчей. Тутъ невозможно ожидать какого нибудь оживленiя; сколько бы ни было шуму и движенiя въ начинающейся перепалкѣ, все это только мнимое и видимое.
   Дѣло началось изъ за г. Щедрина. Въ первой книжкѣ Современника онъ немножко подсмѣялся надъ нигилистами. Русское Слово теперь укоряетъ его въ измѣнѣ своему знамени. Мы не станемъ и пускаться въ разборъ этихъ препиранiй.
   Гораздо важнѣе дѣло взялъ себѣ г. Писаревъ. Сверхъ укоровъ въ измѣнѣ, онъ занялся критическою оцѣнкою произведенiй г. Щедрина и постарался опредѣлить достоинство и характеръ его юмора. Нѣкоторыя замѣчанiя его въ этомъ отношенiи очень мѣтки и остроумны. Критикъ доказываетъ, что смѣхъ г. Щедрина есть смѣхъ легкiй и невинный.
   Описываются глуповскiя губернскiя власти: "Въ то счастливое время, когда я процвѣталъ въ Глуповѣ, губернаторъ тамъ былъ плѣшивый, вице губернаторъ плѣшивый, прокуроръ плѣшивый. У управляющаго палатой государственныхъ имуществъ хотя и были цѣлы волосы, но такая была странная физiономiя, что съ перваго и даже съ послѣдняго взгляда онъ казался плѣшивымъ. Соберется бывало губернскiй синклитъ этотъ, да учнетъ о судьбахъ глуповскихъ толковать -- даже мухи умрутъ отъ рѣчей ихъ, таково оно тошно!" Здѣсь сатирикъ нашъ, очевидно, находится въ своей истинной сферѣ; здѣсь онъ опять состязается въ остроумiи и невинности съ "Сыномъ Отечества" и опять одерживаетъ блистательную побѣду надъ своимъ опаснѣйшимъ конкурентомъ. Всѣ плѣшивые! Ахъ забавникъ! А управляющiй палатой кажется плѣшивымъ -- каково? а учнешъ толковать, мухи умрутъ, и таково оно тошно! Ну можно ли въ двухъ строкахъ собрать столько аттической соли?
   Другой примѣръ приводимый критикомъ:
   Изображается сцена, характеризующая коренные обычаи Глупова: "Въ это хорошее старое время, когда собирались гдѣ либо "хорошiе" люди, не въ рѣдкость было услышать слѣдующаго рода разговоръ:
   -- А ты зачѣмъ на меня, подлецъ, такъ смотришь? говорилъ одинъ "хорошiй" человѣкъ другому.
   -- Помилуйте... отвѣчаетъ другой "хорошiй" человѣкъ, нравомъ посмирнѣе.
   -- Я тебя спрашиваю не "помилуйте" а зачѣмъ ты на меня смотришь? настаивалъ первый хорошiй человѣкъ.
   -- Да помилуйте-съ.
   ..И бацъ въ рыло!
   -- Да плюй-же, плюй ему прямо въ лахань (такъ въ просторѣчiи назывались лица "хорошихъ" людей!), вмѣшивался, случившiйся тутъ, третiй "хорошiй" человѣкъ!
   И выходило тутъ нѣчто въ родѣ свѣтопреставленiя, во время котораго глазамъ сражающихся, и вдругъ и поочередно, представлялись всевозможныя свѣтила небесныя"...
   Вы смѣетесь, читатель, и я тоже смѣюсь, потомучто нельзя не смѣяться. Ужь очень большой артистъ г. Щедринъ въ своемъ дѣлѣ! Ужь такъ онъ умѣетъ слова подбирать; вѣдь сцена-то сама по себѣ вовсе не смѣшная, а глупая, безобразная и отвратительная; а между тѣмъ впечатлѣнiе остается у васъ самое легкое и прiятное, потому что вы видите передъ собою только смѣшныя слова, а не грязные поступки; вы думаете только о затѣяхъ г. Щедрина и совершенно забываете глуповскiе нравы.
   Нѣсколько далѣе критикъ говорить:
   Приведу еще три примѣра; въ нихъ обнаружится до послѣдней степени ясности глубокая невинность и несложность тѣхъ пружинъ, которыми г. Щедринъ надрываетъ животики почтеннѣйшей публикѣ. Его Сивущество Князь Полугаровъ (смѣйтесь же добрые люди!), всѣхъ кабаковъ, выставокъ и штофныхъ лавочекъ всерадостный обладатель и повелитель говоритъ рѣчь: "отъ опредѣленiя обращусь къ самому дѣлу, т. е. къ откупамъ. Тутъ, господа, ужь не то, что "плевъ сто рублевъ", тутъ пахнетъ милiонами, а запахъ милiоновъ -- сильный, острый, всѣмъ любезный, совсѣмъ не то, что запахъ теорiй; чѣмъ замѣнить эти милiоны? Какою новою затыкаемостью заткнуть эту старую поглощаемость?" Что можетъ сказать читатель, прочитавъ это удивительное мѣсто? Можетъ сказать совершенно справедливо: "Кого ты своими благоглупостями благоудивить хочешь?" Эта фраза будетъ заимствована читателемъ у самого г. Щедрина, и нашъ неистощимый сатирикъ погибаетъ такимъ образомъ подъ ударами своего собственнаго остроумiя.
   Характеристика щедринскаго юмора заключается такъ:
   Г. Щедринъ, самъ того не замѣчая, въ одной изъ глуповскихъ сценъ превосходно охарактеризовалъ типическiя особенности своего собственнаго юмора. Играютъ глуповцы въ карты:
   -- Греческiй человѣкъ Трефандосъ! восклицаетъ онъ (пѣхотный командиръ), выходя съ трефъ. Мы всѣ хохочемъ, хотя Трефандосъ этотъ является на сцену аккуратно каждый разъ, какъ мы садимся играть въ карты, а это случается едва ли не всякiй вечеръ.
   -- Фики! продолжаетъ командиръ, выходя съ пиковой масти.
   -- Ой, да перестань же пострѣлъ! говоритъ генералъ Голубчиковъ, покатываясь со смѣху: вѣдь этакъ я всю игру съ тобой перепутаю.
   Не кажется ли вамъ, любезный читатель, послѣ всего, что вы прочитали выше, что г. Щедринъ говорить вамъ "Трефандосъ" и "Фики", а вы, подобно генералу Голубчикову, отмахиваетесь руками, и покатываясь со смѣху, кричите безсильнымъ голосомъ: "Ой, да перестань же пострѣлъ! Всю игру перепутаю"... Но неумолимый острякъ не перестаетъ, и вы дѣйствительно путаете игру, т. е. сбиваетесь съ толку и принимаете глуповскаго балагура за рÿсскаго сатирика. Конечно "тайные поросячьи амуры", "новая затыкаемость старой непоглащаемости" и особенно "сукинъ сынъ тузъ" не чета "греческому человѣку Трефандосу". Остроты г. Щедрина смѣлѣе, неожиданнѣе и замысловатѣе шутокъ пѣхотнаго командира, но за то и смѣется надъ остротами г. Щедрина не одинъ глуповскiй генералъ Голубчиковъ, а вся наша читающая публика и въ томъ числѣ наша умная, свѣжая и дѣятельная молодежь.
   Читатель согласится, что въ этихъ замѣткахъ не мало правды, что они вѣрно направлены, въ отношенiи къ недостаткамъ г. Щедрина.
   Но какъ скоро г. Писаревъ оставляетъ анализъ и эстетическую оцѣнку, онъ тотчасъ вдается въ совершенно воздушныя соображенiя, въ поверхностную отвлеченность, имѣющую соблазнъ ясности и приводящую его къ невѣроятнымъ выводамъ.
   Вотъ напримѣръ его разсужденiя:
   Я радуюсь увяданiю нашей беллетристики и вижу въ немъ очень хорошiе симптомы для будущей судьбы нашего умственнаго развитiя.
   Поэзiя, въ смыслѣ стиходѣланiя, стала клониться къ упадку со времени Пушкина.
   Теперь стиходѣланiе находится при послѣднемъ издыханiи и конечно этому слѣдуетъ радоваться.
   Кто знаеть какое великое дѣло -- экономiя человѣческихъ силъ, тотъ пойметъ, какъ важно для благосостоянiя всего общества, чтобы всѣ его умные люди сберегли себя въ цѣлости и пристроили всѣ свои прекрасныя способности къ полезной работѣ. Но одержавши побѣду надъ стиходѣланiемъ, беллетристика сама начала утрачивать свое исключительное господство въ литературѣ; первый ударъ нанесъ этому господству Бѣлинскiй: глядя на него Русь православная начала понимать, что можно быть знаменитымъ писателемъ, не сочинивши ни поэмы, ни романа, ни драмы. Это было великимъ шагомъ впередъ.
   Теперь пора бы сдѣлать еще шагъ впередъ: не дурно было бы понять, что серьезное изслѣдованiе, написанное ясно и увлекательно, освѣщаетъ всякiй интересный вопросъ гораздо лучше и полнѣе, чѣмъ разсказъ, придуманный на эту тему и обставленный ненужными подробностями и неизбѣжными уклоненiями отъ главнаго сюжета.
   Итакъ беллетристика должна исчезнуть вслѣдъ за поэзiею -- таково предвѣщанiе относительно нашего будущаго прогреса. А не хотите ли знать, что было бы если бы живъ былъ Добролюбовъ?
   Мы, говоритъ г. Писаревъ, постоянно переводимъ книги по естественнымъ наукамъ и выбираемъ все, что поновѣе и получше. Еслибы Добролюбовъ былъ живъ, то можно поручиться за то, что онъ бы первый понялъ и оцѣнилъ это явленiе. Говоря проще, онъ посвятилъ бы лучшую часть своего таланта на популяризированiе европейскихъ идей естествознанiя и антропологiи.
   Этому заключенiю предшествуетъ самая высокопарная похвала естественнымъ наукамъ.
   Изученiе химическихъ силъ и органической клѣточки составляетъ такую двигательную силу общественнаго прогресса, которая рано или поздно -- и даже скорѣй рано, чѣмъ поздно -- должна подчинить себѣ и переработать по своему всѣ остальныя силы.
   Этотъ восторгъ отъ естественныхъ наукъ ныньче очень въ ходу. Хуже всего то, что г. Писаревъ принадлежитъ очевидно къ платоническимъ обожателямъ этихъ наукъ. Такiе обожатели обыкновенно приписываютъ своему предмету всевозможныя совершенства, тогда какъ полные обладатели предмета далеко не находятъ въ немъ этихъ совершенствъ. И кромѣ того платоническiе обожатели всегда считаютъ любовь къ своему предмету дѣломъ весьма легкимъ и даже сладостнымъ. Въ мечтахъ конечно все легко и прiятно. Они не знаютъ какiя трудности и жертвы сопряжены съ дѣйствительнымъ обладанiемъ, съ настоящею любовью.
   Не мудрено поэтому, что г. Писаревъ заключаетъ свою статью совѣтомъ г. Щедрину -- заняться популяризированiемъ естественныхъ наукъ въ нашемъ любезномъ отечествѣ.
   Естествознанiе, говоритъ онъ, составляетъ въ настоящее время самую животрепещущую потребность нашего общества. Кто отвлекаетъ молодежъ отъ этого дѣла, тотъ вредитъ общественному развитiю. И потому еще разъ скажу г. Щедрину: пусть читаетъ, размышляетъ, переводитъ, компилируетъ, и тогда онъ будетъ дѣйствительно полезнымъ писателемъ. При его умѣньи владѣть русскимъ языкомъ, и писать живо и весело, онъ можетъ быть очень хорошимъ популяризаторомъ. А Глуповъ давно пора бросить.
   Вотъ, читатель, самыя удивительныя диковинки, какiя произвело на свѣтъ начинающееся междоусобiе.

Германствующiе во Францiи.

   Умственная жизнь французовъ давно уже очень слабо занимаетъ насъ. Мы привыкли считать ее безплодною и ищемъ руководящихъ началъ въ Германiи или даже въ Англiи, но никакъ не во Францiи.
   Можетъ быть одинъ Прудонъ составляетъ исключенiе и успѣваетъ не терять нашего вниманiя.
   Но въ настоящее время во Францiи обнаружилось очень интересное движенiе умовъ; именно появились люди, которые усвоили себѣ германскую науку и германскую философiю, и дѣйствуютъ съ большимъ успѣхомъ. Къ числу ихъ принадлежитъ Ренанъ, имя котораго и у насъ извѣстно, были даже переведены нѣкоторыя его статьи. У Ревилля, друга Ренана и автора лучшей критики на его книгу жизнь Iисуса мы находимъ нѣкоторыя любопытныя указанiя. По его словамъ поклонниковъ Германiи или германствующихъ (germanisants) упрекаютъ въ томъ, что они теряются въ туманахъ или видятъ сны на яву, что они насилуютъ здравый французскiй смыслъ, который никогда не поддается идеализму заимствованному у туманной Германiи.
   Неправда ли какая знакомая исторiя? И у насъ были тѣже упреки и даже совершено въ тѣхъ же выраженiяхъ.
   Исторiю умственной жизни Францiи въ послѣднiя времена Ревилль вкратцѣ разсказываетъ такъ:
   "Восьмнадцатое столѣтiе оставило намъ въ числѣ элементовъ нашей нацiональной жизни элементъ деистическiй, который быль очень не богатъ будущимъ, былъ неспособенъ устоять противъ возрастающаго повѣтрiя нѣмецкой метафизики, слѣдовательно былъ далеко ниже положенiя занимаемаго имъ нѣкогда, когда въ глазах всѣхъ онъ былъ тоже, что сама философiя; но все-таки имѣлъ значенiе. Благоразумное молчанiе, которое офицiальная философiя послѣднихъ сорока лѣтъ хранила относительно религiозныхъ вопросовъ, не позволяетъ точно рѣшить до какой степени можно причислять ея представителей къ деистамъ. Въ послѣднее время съ этой стороны происходитъ сближенiе съ германской мыслью, съ имманентностiю божества. Впрочемъ до сихъ поръ еще невидно рѣшимости принять участiе въ религiозныхъ спорахъ настоящаго времени. Можно сказать только одно, что вообще относительно вопросовъ откровенiя, догмата, церкви, наши философы выходятъ съ точки зрѣнiя въ одно и тоже время и католической и деистической."
   Главою офицiальной философiи, о которой здѣсь говоритъ Ревилль, какъ извѣстно былъ и есть до сихъ поръ Викторъ Кузенъ. Хотя онъ постоянно заявлялъ притязанiе на полное знакомство съ германской мыслью, но въ сущности вовсе не понималъ нѣмецкой философiи. Въ 1815 году, когда ему было двадцать два года, онъ получилъ каѳедру философiи въ Парижѣ и черезъ два года отправился въ Германiю, гдѣ провелъ безъ малаго четыре мѣсяца. Къ чему привело Кузена это путешествiе, можно видѣть изъ его тогдашняго дневника напечатаннаго имъ въ 1857 году (Rev de deux M. Octobre).
   15 Ноября 1817 года онъ писалъ:
   "Конечно нѣтъ сомнѣнiя, что Германiя есть великая школа философiи; нужно изучать ее и быть хорошо съ нею знакомымъ, но не нужно на ней останавливаться. Новая французская философiя, если мнѣ суждено служить ей вождемъ послѣ Ройе-Колляра, столько же не будетъ искать своихъ вдохновенiй въ Германiи, какъ и въ Англiи: она почерпнетъ ихъ изъ источника болѣе высокаго и болѣе вѣрнаго, изъ сознанiя и фактовъ, о которыхъ свидѣтельствуетъ сознанiе, а точно также и изъ великаго нацiональнаго преданiя XVII вѣка. Она сильна уже сама по себѣ здравымъ французскимъ смысломъ; я вооружу ее еще опытомъ цѣлой исторiи философiи, и, при помощи Божiей, мы съумѣемъ такимъ образомъ избѣжать скептицизма Канта, перейти черезъ чувство Якоби и безъ гипотезы достигнуть нѣсколько лучшаго догматизма, чѣмъ догматизмъ философiи природы."
   Эти похвальбы и надежды, которыя самъ Кузенъ конечно почитаетъ сбывшимися, въ сущности не привели ни къ чему. Кузенъ избѣжалъ кантовскаго скептицизма, но вмѣстѣ съ тѣмъ можно сказать, что онъ вообще избѣжалъ нѣмецкой философiи.
   Только недавно, какъ мы сказали, прiемы чистой науки и настоящей критики проникаютъ во Францiю.
   Явленiе этихъ германствующихъ для насъ любопытно по сходству съ нѣкоторыми явленiями у насъ; но кромѣ того оно должно имѣть на насъ прямое влiянiе. Пофранцузски мы читаемъ больше, чѣмъ понѣмецки при томъ Французы и на поприщѣ науки отличаются большимъ изяществомъ изложенiя, слѣдовательно будутъ читаться лучше нѣмцевъ. У Ренана, напримѣръ это изящество часто переходитъ даже въ изысканность и нѣсколько вычурную простоту.

Хроническое и злокачественное недоразумѣнiе.

   "И у насъ есть свои демократы, т. е. почвенники и славянофилы, любители народности и народа", говоритъ "Современникъ" (мартъ, 63 стр. Русск. Литер.). И такъ, кто любитъ народъ, тотъ, по мнѣнiю Современника, демократъ; кто стоитъ за почву, т. е. отвергаетъ все наносное и извнѣ привитое, все вычитанное а не пережитое, все призрачное, а не прямо вытекающее изъ жизни, все навязанное народу, а не переработанное его историческимъ смысломъ -- тотъ тоже демократъ.
   Это словцо Современника, сказанное конечно весьма въ ироническомъ смыслѣ, нисколько не кажется намъ страннымъ. Мы знаемъ, что у почтеннаго журнала и не можетъ быть другихъ понятiй. Онъ привыкъ судить обо всемъ по заграничнымъ книжкамъ. Онъ знаетъ, что на западѣ есть аристократы и демократы и совершенно увѣренъ, что они есть и у насъ, и вотъ уже столько лѣтъ ищетъ ихъ въ русской жизни съ примѣрнымъ рвенiемъ. Людямъ, которые столько лѣтъ увѣряютъ и его самого и его адептовъ въ томъ, что нѣтъ у насъ на Руси никакихъ атiй, онъ не вѣритъ. Подите, говоритъ, а Монморанси, а Роганы, а де Креки -- знаемъ мы васъ... и съ изумительною отвагою и азартомъ продолжаетъ онъ давно начатую борьбу съ Роганами и де-Креки.
   Но, толкуютъ ему, у насъ нѣтъ того сословнаго антагонизма, который существуетъ на западѣ. Тамъ были завоеватели и завоеванные, побѣдители и побѣжденные. У насъ ничего этого слава Богу не было, а теперь съ упраздненiемъ крѣпостнаго права уничтожились и послѣднiе слѣды всякаго антагонизма. Наше настоящее земство неисключаетъ изъ среды своей и высшiе класы. Какая же тутъ демократiя въ томъ смыслѣ, какой обыкновенно придается этому слову.
   Тотъ же Современникъ, въ той же книгѣ своей говоритъ:
   "Всѣ совершавшiяся доселѣ реформы, начиная съ самой главной изъ нихъ, крестьянской, должны имѣть своимъ послѣдствiемъ возможность уравненiя правъ разныхъ сословiй, черезъ сглаженiе привилегированностей, необусловливаемыхъ прямо необходимостiю дѣла и справедливостiю... Мы видимъ, что къ участiю въ дѣлахъ земства призываются всѣ представители опредѣленнаго закономъ имущества въ государствѣ, безъ различiя сословiй -- безотносительно не только къ сословному различiю, но даже къ способу владѣнiя имуществомъ." (Внутр. Обозр. 117 стр).
   Ну можетъ-ли послѣ этого быть у насъ демократiя, или другая какая нибудь атiя? Конечно иностранцы смотрятъ на нась иначе. Но иностранцы мѣряютъ насъ на свой аршинъ: имъ многое непонятно въ нашей жизни, точно такъ какъ нашимъ доморощенымъ иностранцамъ непонятно то, что у насъ нѣтъ и не можетъ быть тѣхъ явленiй, которыя существуютъ на западѣ. Мы часто сами извращаемъ смыслъ нашихъ коренныхъ явленiй, называя ихъ иностранными кличками. Не понимая сущности дѣла, мы наше царелюбивое земство называемъ демократическимъ и тѣмъ навязываемъ ему разныя антагонизмы, которыхъ въ немъ вовсе нѣтъ и не будетъ. Въ самомъ дѣлѣ развѣ все наше земство, вся наша почва, если уже вамъ такъ нравится это слово, не благоговѣетъ передъ своимъ великодушнымъ царемъ? Развѣ явленiя, которыя воочiю совершались и совершаются вокругъ насъ, не могли еще убѣдить Современникъ, что ни демократiи, ни демократовъ у насъ нѣтъ и не было, кромѣ пожалуй той небольшой кучки людей, которая мыслитъ по чужимъ книжкамъ. Но это "воздушныя явленiя". О нихъ смотри ниже.
   Другой примѣръ того же злокачественнаго и кажется едва ли излѣчимаго недоразумѣнiя, которымъ страдаетъ Современникъ, представилъ намъ недавно г. Лонгиновъ. О г. Скарятинѣ мы уже и не говоримъ; такъ громко говоритъ за себя каждая его строка. Но г. Лонгиновъ, тотъ самый г. Михаилъ Лонгиновъ, который прилежнѣйшимъ образом слѣдитъ за литературою и знакомъ со всѣми ея былыми тайнами, вотъ какъ онъ толкуетъ о нѣкоторыхъ ея современныхъ настроенiяхъ. (Моск. Вѣд. N 81).
   "У нась все толкуютъ объ уваженiи и любви къ народу. Но какъ понимаютъ эти слова?"
   И вотъ противъ чего вооружается почтенный авторъ:
   "Подъ уваженiемъ къ народу разумѣть исключительно уваженiе къ простонародью, это есть вреднѣйшее и нелѣпѣйшее изъ самообольщенiй. Масса вездѣ груба и невѣжественна; признанiемъ этимъ почти никто нигдѣ не оскорбляется, кромѣ какъ у насъ, гдѣ теперь это просто "не въ модѣ". Уважать же грубость и невѣжество, отвлекая ихъ отъ другихъ лучшихъ общественныхъ элементовъ, только потому что они преимущественная принадлежность массы, въ которой чудятся кому-то какiя-то фантастическiя первобытныя добродѣтели -- выше силъ просвѣщеннаго и непредъубѣжденнаго человѣка."
   "Съ другой стороны исторiя учитъ насъ, куда ведутъ лесть простонародью, превознесенiе его словами: "grand peuple," "peuple vertueux" и т. п. чрезъ что оно убѣждается, что остальные члены общества исключаются изъ среды народа, и составляютъ враговъ его. Лесть блузникамъ или зипунникамъ не лучше лести сильнымъ мiра сего. Искреннiе и неискреннiе льстецы блузъ бывали причиною великихъ бѣдъ, происходящихъ въ минуту общаго одуренiя."
   "Неужели же человѣчество обречено на повсемѣстное и перiодическое повторенiе однихъ и тѣхъ же дурачествъ, ведущихь къ однимъ и тѣмъ же горестнымъ результатамъ, и вѣчно придется повторять слова поэта:
      A quoi servent, grand DieЮ! les tableaux que l'histoire
      Dеroule и проч."
   Да гдѣ мы? Въ Москвѣ или дѣйствительно во Францiи? Не говоритъ ли съ нами какой-нибудь Роганъ, Монморанси или де-Креки?
   Въ самомъ дѣлѣ какое странное смѣшенiе двухъ народовъ и двухъ исторiй и какое глубокое непониманiе и той и другой!
   "Лесть блузникамъ", "peuple vertueux" и всѣ подобныя вещи у насъ просто невозможны. Народъ убѣждается, говоритъ г. Лонгиновъ, въ томъ-то и томъ-то. Странное дѣло! Не видѣли мы что-то до сихъ поръ, чтобы въ нашъ народъ проникали убѣжденiя изъ другихъ высшихъ класовъ. Въ томъ-то все и дѣло, что нравственный строй народа недоступенъ для нашего дѣйствiя, да какъ видно недоступенъ и для пониманiя многихъ. Въ томъ-то и все дѣло, что нельзя судить о нашемъ народѣ по французскимъ книжкамъ, что нужно отказаться отъ всякихъ попытокъ возбуждать или передѣлывать его на французскiй, на аглецкiй и на всякiй другой ладъ, что нужно уважать его внутреннюю, духовную жизнь, нужно учиться понимать ее.
   Вотъ въ чемъ состоитъ уваженiе и любовь къ народу, а вовсе не въ лести и не во фразахъ.

Лѣтописецъ.

______

  

Оригинал здесь -- http://smalt.karelia.ru/~filolog/epokha/1864/zaletop.htm

   ЗАМѢТКИ ЛѢТОПИСЦА
   1864 Апрѣль
   _____
   О томъ, какъ "слезы спятъ въ равнинѣ"
   Объ этомъ мы читаемъ въ трогательномъ стихотворенiи, которое напечатано во 2 N "Современника", за подписью Ив. Г. М.
   Въ сердцѣ грусть тяжелая,
   Силъ нѣтъ съ ней разстаться;
   Мысли не веселыя
   Въ голову толпятся.
   Позади -- безцвѣтная
   Дней былыхъ равнина,
   Спятъ въ ней безотвѣтныя
   Слезы гражданина...
   Весьма любопытный образчикъ нашей современной поэзiи. Эта поэзiя, какъ извѣстно, отличается не столько изяществомъ, сколько благородствомъ чувства. Весьма мѣтко говоритъ поэтъ, что у него нѣтъ силъ разстаться съ грустью: такъ мила ему эта грусть, такъ она его грѣетъ и вдохновляетъ! Слезы гражданина замѣняютъ теперь луну, дѣву, мечту прежнихъ поэтовъ. Что они спятъ въ равнинѣ -- это составляетъ одну изъ самыхъ милыхъ фантазiй.
   Новые нѣмецкiе философы.
   Случайно попалась мнѣ книжка одного изъ новыхъ нѣмецкихъ философовъ по имени Лёвенталя. Тоненькая брошюрка въ 36 печатныхъ страницъ, третье изданiе, 1861 года (были потомъ и еще изданiя), подъ громкимъ заглавiемъ "System des Naturalismus". Прибавить нужно, что имя автора я слышалъ нѣсколько разъ какъ что-то значительное.
   Оказалось, что это родъ какой-то натурфилософiи; а какого свойства эта натурфилософiя, сейчасъ видно изъ слѣдующихъ словъ предисловiя:
   "Прямо же ввелъ въ нѣмецкую философiю натурализмъ въ первый разъ Людвигъ Фейербахъ и его единомышленники -- а вмѣстѣ съ тѣмъ они ввели и самую философiю въ число вопросовъ дня и жизни нѣмецкаго духа, хотя это было сдѣлано большею частiю только на проблематическомъ основанiи и было разработываемо Молешоттомъ, Фохтомъ и Бюхнеромъ почти въ видѣ догмата".
   Какъ видно, и претензiя у автора не малая -- устранить проблематичность Фейербаха и догматичность Молешотта, Фохта и Бюхнера.
   Все это, впрочемъ, ничего; все позволительно и въ порядкѣ вещей. Не буду также говорить о методѣ и о системѣ автора; ибо никакой методы въ этой системѣ не оказалось. Но мнѣ попалась въ брошюркѣ диковинка, истинно достойная смѣха, и на ней-то я и остановлюсь ради удовольствiя читателя.
   Лёвенталь, между прочимъ, утверждаетъ, что свѣтъ и теплота получаются не отъ солнца; какъ видитъ читатель, это очень смѣло и разрушаетъ одинъ изъ самыхъ распространенныхъ предразсудковъ. Но не въ этомъ еще диковинка; въ извѣстномъ смыслѣ съ этимъ мнѣнiемъ нашего философа могли бы даже согласиться физики, именно сказать, что земныя явленiя свѣта и теплоты дѣйствительно не приходятъ къ намъ отъ солнца прямо и цѣликомъ, а только возбуждаются солнцемъ. Диковинка же состоитъ въ слѣдующемъ:
   "Теплота, какъ эффектъ расширенiя, зависитъ, слѣдовательно, отъ степени давленiя верхнихъ областей вещества, -- отъ большаго или меньшаго удаленiя нижняго небеснаго тѣла отъ верхняго. -- Но наша земля, какъ извѣстно, лѣтомъ находится въ большемъ разстоянiи отъ солнца, чѣмъ зимою; вотъ отчего зимою то расширенiе (теплота), которое происходило лѣтомъ, уничтожается.
   И такъ, вотъ отчего лѣтомъ бываетъ тепло, а зимою холодно. Дѣйствительно, во время нашего лѣта, то есть лѣта сѣвернаго полушарiя, того лѣта, теплотою котораго наслаждается философъ Лёвенталь, земля бываетъ дальше отъ солнца, чѣмъ во время нашей зимы. Но философъ судитъ ужь очень субъективно; онъ думаетъ, что когда для него наступаетъ лѣто, то оно наступаетъ для всей земли, и что когда ему холодно, то весь земной шаръ зябнетъ. Онъ забываетъ, что во время нашего лѣта на другомъ полушарiи зима, а когда у насъ зима -- тамъ лѣто. Какое же значенiе здѣсь можетъ имѣть большее или меньшее удаленiе земли отъ солнца?
   О, гонители предразсудковъ!
   Приведу другой примѣръ новой нѣмецкой мудрости. Въ журналѣ Ноака "Psyche" въ первой тетрадкѣ 5-го тома, 1862 г., помѣщена шутка подъ заглавiемъ: "Разговоръ между духомъ Канта и профессоромъ Iенскаго университета Фортлаге". Для большей ясности дѣла замѣтимъ, что журналъ этотъ держится матерiализма, что въ немъ есть родъ философскаго свистка, что въ каждомъ номерѣ бранятъ Куно Фишера и пр. Въ статейкѣ, которой заглавiе мы привели, разсказывается, что Фортлаге сидитъ ночью въ своемъ кабинетѣ и размышляетъ объ ученiи Канта; именно горюетъ, что матерiалисты не знаютъ этого ученiя и потому коснѣютъ въ своемъ заблужденiи. Вдругъ является духъ Канта и начинаетъ объяснять профессору настоящiй смыслъ своего ученiя; изъ объясненiй выходитъ, что кантовская философiя будто бы совершенно согласна съ матерiализмомъ.
   Не стану излагать разговора; замѣчу только одну забавную черту. Духъ Канта подсмѣивается надъ профессоромъ Фортлаге, зачѣмъ онъ засидѣлся за полночь.
   "Вотъ матерiалисты", -- говоритъ онъ, -- "тѣ теперь уже спятъ; они, какъ люди трезвые, не проводятъ полночи за своей конторкой, а рано идутъ въ постель и рано встаютъ и пр.". Германiя, такъ Германiя и есть!
   Главное же, на что мы хотимъ обратить вниманiе, есть то понятiе о кантовской философiи, которое излагается въ этомъ разговорѣ. Достаточно будетъ привести заключительныя слова, которыя авторъ влагаетъ въ уста самого духа Канта.
   "Вотъ положенiе", -- говоритъ этотъ духъ, -- "которое пролегомены выставляютъ какъ главное положенiе и вмѣстѣ какъ результатъ всей критики чистаго разума: "Всякое познанiе изъ одного чистаго разсудка или изъ одного чистаго разума ничто иное, какъ одна видимость, и истина заключается въ одномъ опытѣ. Посредствомъ всѣхъ своихъ чистыхъ принциповъ разумъ научаетъ насъ никакъ не болѣе, какъ только предметамъ возможнаго для насъ опыта, да и относительно этихъ предметовъ только тому, что можетъ быть дѣйствительно дознано на опытѣ".
   Хотя эти слова и выставлены какъ буквальная выписка изъ Канта, и даже обставлена кавычками, но въ самомъ дѣлѣ они представляютъ умышленно искаженное мѣсто изъ Канта. Объ этомъ докадывается всякiй хотя бы по фразѣ: истина заключается въ одномъ опытѣ. Говорить такимъ образомъ Кантъ не могъ.
   Для сравненiя приведемъ подлинныя слова Канта изъ Prolegomena (§ 59).
   "Такимъ образомъ мы не отказываемся отъ нашего прежняго положенiя, которое есть результатъ всей критики: "что нашъ разумъ посредствомъ всѣхъ своихъ принциповъ научаетъ насъ никакъ не больше, какъ только предметамъ возможнаго опыта, да и относительно этихъ предметовъ только тому, что можетъ быть дознано на опытѣ"; но это ограниченiе еще не значитъ, чтобы онъ (разумъ) не могъ довести насъ до объективной границы опыта, именно до отношенiя къ чему-то такому, что само не есть предметъ опыта, и однако же, должно быть послѣднимъ основанiемъ всякаго опыта и пр.".
   И такъ, нѣмцы забыли Канта! Они не понимаютъ его; умышленно или неумышленно, но они искажаютъ его слова; они хотятъ выставить его проповѣдникомъ голаго эмпиризма.
   Врочемъ, самое замѣчательное во всемъ этомъ, конечно великая сила славнаго имени Канта. Собственно говоря, въ глазахъ Ноака и его единомышленниковъ Кантъ долженъ бы принадлежать къ такимъ же сумасбродамъ, какими они считаютъ Гегеля, Шеллинга и другихъ. Но, издѣваясь надъ самыми великими философами, нѣмцы все еще не смѣютъ коснуться Канта. До сихъ поръ это имя остается несокрушимымъ; до сихъ поръ назвать Канта значитъ назвать философiю. И вот почему они ограничиваются только тѣмъ, что всячески стараются перетолковать его каждый по своему. Нужно, слѣдовательно, и за то быть благодарнымъ.
   Споръ между г. Костомаровымъ и г. Кояловичемъ.
   Г. Кояловичъ печатается въ Днѣ, начиная съ N 14, свои лекцiи по исторiи западной Россiи. Г. Костомаровъ началъ съ нимъ полемику въ N 118 газеты Голосъ. Въ N 100 Русскаго Инвалида появился Отвѣтъ г. Костомарову г. Кояловича. Споръ, по видимому, обѣщаетъ быть очень долгимъ и, по важности дѣла, заслуживаетъ самаго полнаго вниманiя.
   Извлекаемъ изъ прекрасной статьи г. Кояловича постановку вопроса.
   "По мнѣнiю г. Костомарова, весь русскiй народъ раздѣляется на двѣ вѣтви: сѣверно-русскую и южно-русскую. Сѣверно-русская -- это, очевидно, великоруссы, южно-русская -- это малороссы".
   Взглядъ г. Кояловича совершенно иной.
   "Мы ставимъ", -- говоритъ онъ, -- "главнѣйшею задачей нашихъ лекцiй показать, какъ единый русскiй народъ раздѣлился на двѣ половины, восточную и западную, и потомъ соединился опять".
   Въ другомъ мѣстѣ, упоминая о мелкихъ нападкахъ г. Костомарова, г Кояловичъ говоритъ:
   "Мнѣ думается, что г. Костомарову не объ этомъ слѣдовало бы и спорить здѣсь, а о томъ, вѣрно или нѣтъ мое раскрытiе историческаго раздѣленiя тогдашней Россiи и русскаго народа на двѣ половины, восточную и западную. Я даже думаю, что ему слѣдовало обратить на это особое вниманiе и поспорить со мною со всею серiозностiю. Вѣдь это капитальный пунктъ нашихъ разнорѣчiй, на которомъ должно разрушиться одно изъ двухъ: или мое раздѣленiе русской исторiи на восточную и западную, или г. Костомарова -- на сѣверную и южную. Читатели теперь, вѣроятно, видятъ уже, что, не смотря на видимую близость словъ, обозначаюшихъ наши разнорѣчiя, на дѣлѣ между нами бездна. Тутъ или вся моя теорiя русской исторiи должна пасть безвозвратно, или вся теорiя г. Костомарова. -- Примиренiя между нами нѣтъ. Тутъ у насъ борьба на жизнь и на смерть. Отъ всей души желаю, чтобы она, не касаясь нашихъ добрыхъ отношенiй личныхъ, повела насъ обоихъ къ неутолимому разъясненiю русской и западно-русской исторiи".
   Лекцiи г. Кояловича естественнымъ образомъ обнимаютъ только одну сторону дѣла. Въ нихъ, говоритъ г. Кояловичъ,
   "мы только разъясняемъ этотъ вопросъ въ западно-русской его половинѣ и думаемъ, что имѣемъ неопровержимыя основанiя, чтобы, считать эту половину -- западно-русскую -- цѣльною".
   Противъ этой-то цѣльности западной половины русскаго народа главнымъ образомъ и были направлены возраженiя г. Костомарова. Онъ высказался въ этомъ отношенiи весьма ясно слѣдующимъ образомъ:
   "Считать южно-русское племя съ бѣлорусскимъ за одинъ западно-русскiй народъ нѣтъ основанiй; совмѣстное изслѣдованiе ихъ судьбы безъ Великороссiи допустить можно только по отношенiю къ государственному единству, соединявшему ихъ подъ властью Польши".
   Въ опроверженiе такого мнѣнiя, г. Кояловичъ группируетъ въ свой статьѣ нѣсколько самыхъ общихъ и наиболѣе выдающихся доказательствъ.
   "Мы спрашиваемъ", -- говоритъ онъ, -- "г. Костомаровъ прежде всего, зачѣмъ въ его словахъ дано мѣсто только польскому государственному единенiю западной Россiи, а опущено Литовское, котораго важности никакъ нельзя отвергать, потому что оно по преимуществу дало широкое развитiе тому внутреннему объединенiю западной Россiи, котораго г. Костомаровъ почему-то не хочетъ видѣть, но которое очевидно всякому неспецiалисту? Мы спрашиваемъ г. Костомарова, что такое, если не внутреннее народное объединенiе, -- тотъ поразительный протестъ всего литовскаго княжества противъ слитiя съ Польшей, который дѣлалъ столько шуму и бѣдъ въ XV столѣтiи и до самаго люблинскаго сейма? Что такое, если не народное объединенiе, тотъ религiозный протестъ западной Россiи противъ Польши, который выразился въ противодѣйствiи унiи, и во время котораго, въ 1623 году, жители всей западной Россiи, во всеуслышанiе говорили о себѣ, что истребить вѣру русскую можно не иначе, какъ истребивъ всѣхъ русскихъ? Что такое, наконецъ, если не внутреннее объединенiе, выразилось въ томъ вѣковомъ фактѣ, на который не хотятъ обратить вниманiе люди воззрѣнiй г. Костомарова, но который имѣетъ громадное значенiе въ изслѣдованiи единенiя западной Россiи, именно литературный и государственный западно-русскiй языкъ, который не былъ ни малороссiйскiй, ни бѣлорусскiй, а просто западно-русскiй, равно понятный обоимъ племенамъ, на которомъ цѣлые вѣка писали, на которомъ писалъ воззванiя къ народу самъ Хмѣльницкiй, просимъ обратить на это вниманiе г. Костомарова и его друзей? Неужели и это не внутреннее, не народное объединенiе  западной Россiи? Читатели, надѣюсь, согласятся, что все это такiя доказательства историческаго брака Малороссiи съ Бѣлоруссiей, которыя способны уничтожить всякiя возраженiя противъ его дѣйствительности и дать полное право считатъ обѣ части западной Россiи неразрывно соединенными, видѣть одинъ западно-русскiй народъ, въ которомъ общее единство, общiе интересы не должны быть подавляемы частными особенностями и интересами. Такъ я и поступаю въ моихъ лекцiяхъ -- называю оба племени однимъ западно-русскимъ народомъ, и въ тѣхъ случаяхъ, когда идетъ вопросъ не объ нацiональныхъ особенностяхъ, не отрываю отъ этого народа и литвиновъ, потому что сами они въ такихъ случаяхъ не отрывались отъ русскихъ западной Россiи, а дѣйствовали съ ними за одно".
   Таково начало ученаго диспута. Пожелаемъ ему всякаго успѣха не въ примѣръ другимъ нашимъ диспутамъ, которые производили одинъ шумъ и не приводили ни къ какому ясному заключенiю. Припомнимъ здѣсь читателямъ споръ изъ-за малороссiйскаго языка. Кажется, предметъ достаточно важенъ и заслуживалъ бы основательной обработки; между тѣмъ дѣло ограничилось тѣмъ, что одни кричали: это не языкъ, а нарѣчiе! другiе же отвѣчали: нѣтъ не нарѣчiе, а языкъ! Нѣтъ нарѣчiе! Нѣтъ языкъ! и т. д.
   Тѣмъ дѣло и кончилось.
   Въ предстоящемъ спорѣ менѣе всего ожидаемъ мы торжества и побѣды со стороны г. Костомарова. Всѣмъ и каждому извѣстно, что г. Костомарова постоянно упрекаютъ въ отсутствiи безпристрастiя, въ нѣкоторыхъ неправильныхъ симпатiяхъ и антипатiяхъ. Этотъ упрекъ, по нашему мнѣнiю, еще не умѣетъ существенной важности. Сами по себѣ взятыя симпатiи и антипатiи суть дѣло хорошее. Онѣ побуждаютъ къ труду, онѣ сообщаютъ историку чуткость и проницательность, помогаютъ ему понимать и открывать то, чего никакъ не замѣтитъ человѣкъ холодный.
   Вотъ и въ настоящей статьѣ г. Кояловича есть упрекъ г. Костомарову въ пристрастiи, и упрекъ весьма рѣзкiй.
   "Я мог бы вдаться", -- пишетъ г. Кояловичъ, -- "въ разъясненiя того мнѣнiя, что г. Костомаровъ смотритъ на великоруссовъ какъ на какихъ-то каналiй, отъ которыхъ нужно держать себя подальше и съ утра до вечера на каждомъ шагу показывать имъ постоянно всю ихъ негодность, всѣ плутни, всѣ беззаконiя. Я могъ бы доказать, что этимъ взглядомъ проникнуты дѣйствительно всѣ историческiя сочиненiя г. Костомарова, и что это составляетъ самую печальную сторону трудовъ его, не раскрытую надлежащимъ образомъ только благодаря  жестокому у насъ невниманiю къ наукѣ русской исторiи".
   Такъ вотъ какъ онъ смотритъ? Этакой же онъ сердитый!
   Гораздо хуже и важнѣе намъ кажутся не симпатiи и антипатiи г. Костомарова, а тотъ недостатокъ научной строгости, то отсутствiе настоящихъ научныхъ прiемовъ, которымъ онъ постоянно страдаетъ и которое доходитъ до того, что нѣтъ возможности довѣриться ни одной его строкѣ.
   Г. Костомаровъ два раза потерпѣлъ рѣшительное пораженiе на поприщѣ филологiи. Съ перваго взгляда тутъ нѣтъ ничего особеннаго, потому что г. Костомаровъ не знатокъ въ филологiи и, слѣдовательно, легко могъ ошибаться. Но ошибка ошибкѣ рознь.
   Въ первый разъ дѣло шло о литовскомъ происхожденiи нашихъ первыхъ князей. Г. Костомаровъ доказывалъ его также тѣмъ, что производилъ имена князей отъ литовскихъ словъ, причемъ бралъ всякiя слова, какiя ему попались. Противъ г. Костомарова выступилъ тогда г. Щегловъ, тоже вовсе не знатокъ филологiи, и побилъ его на-голову тѣмъ простымъ замѣчанiемъ, что для именъ ни въ одномъ языкѣ не употребляются всякiя слова, что имена всегда представляютъ извѣстные любимые корни и извѣстное любимое словообразованiе, напр., Изъяславъ, Святославъ, Вячеславъ и пр. Отсюда слѣдовало, что при опредѣленiи сходства двухъ языковъ, всегда нужно сравнивать имена съ именами, а не съ другими какими нибудь словами.
   Г. Костомаровъ принужденъ былъ сдаться и потомъ сталъ уже искать сходства варяжскихъ именъ съ названiями литовскихъ деревень, рѣчекъ и т. п. Все-таки это было хоть немного лучше, чѣмъ идти, что называется, зря, какъ онъ дѣлалъ прежде.
   Второй случай былъ еще хуже. Одну изъ своихъ книгъ, именно Сѣверо-Русскiя народоправства, г. Костомаровъ началъ такъ:
   "Русско-славянскiй народъ раздѣляется на двѣ вѣтви, различаемыя въ отношенiи къ рѣчи по двумъ главнымъ признакамъ: одна перемѣняетъ о въ а тамъ, гдѣ надъ этимъ звукомъ нѣтъ ударенiя, и ѣ произноситъ какъ мягкое е; другая охраняетъ коренной звукъ о и произноситъ ѣ какъ мягкое и. Къ первой принадлежатъ бѣлоруссы и великоруссы, ко второй малороссiяне или южноруссы и новгородцы".
   Что же оказывается? Г. Гильфердингъ объяснилъ г. Костомарову, что въ филологiи различiе въ произношенiи гласныхъ буквъ никогда не принимается за характеристическую особенность племени, что если имѣетъ въ этомъ отношенiи важность произношенiе отдѣльныхъ буквъ, то имѣетъ важность произношенiе согласныхъ, а не гласныхъ.
   Оказывается, слѣдовательно, что и тутъ г. Костомаровъ поступилъ зря, взялъ что попало и какъ попало. Не ясно ли отсюда отсутствiе у него всякой ученой привычки, всякаго правильнаго прiема? Развѣ похоже сколько нибудь на ученаго -- отыскивая происхожденiе какого нибудь слова въ извѣстномъ языкѣ, брать въ этомъ языкѣ всякое слово, какое попадется? Развѣ не полный недостатокъ основательности, -- различая два предмета, хвататься за первый попавшiйся признакъ и вовсе не думать о томъ, важенъ ли онъ или нѣтъ?
   Пшикъ.
   Не успѣли мы окончить сихъ печальныхъ соображенiй, какъ уже появился отвѣтъ г. Костомарова (отвѣтъ на отвѣтъ г. Кояловича, "Голосъ", N 127), весьма крохотная статья. Оказывается, что наши надежды были тщетны; изъ полемики, которая началась, вышелъ одинъ пшикъ. Пшикъ вышелъ по милости г. Костомарова и изображается именно его послѣднею статьею. Г. Костомаровъ просто не подымаетъ перчатки, хотя и сохраняетъ геройскiй видъ. "Сказать теперь г. Кояловичу мнѣ приходится мало", пишетъ онъ съ такимъ видомъ, какъ будто онъ готовъ на все отвѣчать и ни въ чемъ не опровергнутъ. А между тѣмъ вслѣдъ за этимъ не отвѣчаетъ на множество возраженiй, да и вообще ровно ничего не говоритъ.
   "О древности бѣлорусскаго племени", -- пишетъ онъ, -- "я выразился въ своемъ возраженiи сжато и потому можетъ быть не точно". Говоря сжато и совершенно точно, это значитъ: сказалъ Богъ знаетъ что.
   Относительно главной точки спора г. Костомаровъ ограничился такими словами:
   "Вообще въ своемъ возраженiи я хотѣлъ сказать, что бѣлорусское и великорусское племена находятся между собою въ большей близости, чѣмъ съ малороссiйскимъ, и потому могутъ считаться не столько вѣтвями однаго народа, сколько развѣтвленiями одной вѣтви. Болѣе ничего".
   Нѣтъ, не ничего. И это хорошо, но было сказано больше; было сказано, что совмѣстное изслѣдованiе судьбы племенъ малороссiйскаго и бѣлорусскаго безъ Великороссiи можно допустить только по отношенiю къ государственному единству, соединявшему ихъ подъ властью Польши. Противъ этого вооружался г. Кояловичъ и на его возраженiя ничего не отвѣчаетъ г. Костомаровъ.
   Вотъ вамъ и ученый споръ!
   О женскомъ трудѣ.
   Прежде всего я считаю необходимымъ заявить прямо и положительно, что въ нашемъ образованномъ обществѣ, а въ особенности въ Петербургѣ, въ послѣднiе годы не рѣдко говорятъ и часто печатаютъ о новыхъ принципахъ и новыхъ людяхъ, которые слѣдуютъ этимъ принципамъ. Въ литературѣ нашей есть уже даже романъ, трактующiй весьма пространно и серiозно объ этихъ "новыхъ людяхъ и принципахъ", не говоря уже о двухъ-трехъ журналахъ, которые исключительно посвящены имъ.
   Явленiе это, какъ и всякое общественное явленiе, весьма сложно, многосторонне, представляетъ разнообразнѣйшiя уклоненiя, искаженiя и развѣтвленiя. Всякому благомыслящему человѣку слѣдуетъ желать, чтобы оно поскорѣе выяснилось, чтобы его хорошiя стороны рѣзче выступили, чтобы общество могло съ полнымъ сознанiемъ и съ полнымъ усердiемъ поддерживать эти свѣтлыя стороны, а чтобы темныя стороны были отличены отъ свѣтлыхъ и подверглись бы справедливому осужденiю общества. Кажется, дѣло къ этому и близится.
   Обратимся къ частному случаю. о которомъ хотимъ говорить. Въ послѣднiе годы у насъ появились новые принципы относительно труда. Принципы эти въ своей сущности заслуживаютъ величайшаго одобренiя. Они состоятъ въ томъ, что трудъ есть дѣло почтенное, и что даже стыдно человѣку жить на свѣтѣ не трудясь, а пользуясь только плодами чужихъ трудовъ. Это были дѣйствительно новые принципы; ибо до сихъ поръ есть люди, а прежде было и очень много такихъ, которые считали нисколько не зазорнымъ жить чужими трудами, и даже, на оборотъ, считали всякiй трудъ для себя стыдомъ и униженiемъ.
   Далѣе, въ частности, явился принципъ женскаго труда, мысль еще болѣе новая для нашего общества, чѣмъ мысль о мужскомъ трудѣ. Ибо женщинъ многiе почитали и почитаютъ какъ бы созданными самою природою для бездѣйствiя, для занятiя одними нарядами и удовольствiями.
   Если ничего недѣлающiе мужчины ощущали иногда угрызенiе совѣсти и встрѣчали иногда осужденiе, то ничего недѣлающiя дамы считались рѣшительно явленiемъ вполнѣ нормальнымъ, совершенно законнымъ. При такомъ взглядѣ на дѣло обыкновенно матерiальное обезпеченiе женщинъ цѣликомъ возлагалось на мужчинъ. Новый принципъ отрицаетъ такое одностороннее отношенiе. Женщина должна стремиться прiобрѣсти такую же независимость въ матерiальномъ отношенiи, какою пользуется мужчина. Всѣ пути и возможности къ прiобрѣтенiю такой независимости должны быть ей открыты. Только такимъ образомъ можетъ быть устранено, или лучше, смягчено и ослаблено многообразное зло, происходившее отъ того, что мужчины непремѣнно должны были обезпечивать женщинъ, а женщины не иначе могли обезпечивать себя посредствомъ мужчинъ.
   Вотъ наши новые принципы. Конечно, въ головахъ многихъ они являлись не въ такой простой и отвлеченной формѣ, а получали весьма подробное и сложное развитiе, большею частiю совершенно фантастическое, мечтательное. Такъ, напримѣръ, иные были вполнѣ убѣждены, что мужчины и женщины обладаютъ совершенно одинаковыми силами и способностями. Понятно, однако, что подобныя утопiи могли имѣть вредное дѣйствiе только до тѣхъ поръ, пока примѣненiе принциповъ ограничивалось частными случаями. Какъ скоро примѣненiе ихъ приняло значительные размѣры, какъ скоро пришлось проводить ихъ въ дѣйствительность, тотчасъ стало ясно, что годно для дѣла и что нѣтъ, тотчасъ пришлось отказаться отъ всякихъ фантастическихъ предположенiй.
   Объ нѣкоторыхъ опытахъ приложенiя новыхъ принциповъ мы имѣемъ уже публикованныя свѣдѣнiя, и на нихъ-то и хотимъ указать.
   Во-первыхъ, въ Петербургѣ, составляется Общество Женскаго Труда. Лица, возымѣвшiя эту мысль, уже составили полный проектъ, и напечатали его для всеобщаго свѣдѣнiя. Сколько намъ извѣстно, проектъ встрѣтилъ всеобщее сочувствiе, и лица изъ всѣхъ слоевъ и положенiй готовы принять участiе въ составленiи общества. Таково, безъ сомнѣнiя, главное условiе его благосостоянiя. Составляемое общество тогда будетъ крѣпко и благотворно, когда будетъ опираться на всю массу образованныхъ и даже необразованныхъ людей, когда будетъ въ неразрывной, тѣсной связи съ этою массою. Только въ такомъ случаѣ будетъ возможно полное довѣрiе между обществомъ и массою, и правильное взаимное дѣйствiе между ними.
   Въ предисловiи составители проекта говорятъ:
   "Одно изъ самыхъ трудныхъ положенiй въ нашемъ обществѣ есть положенiе женщины".
   "Большая часть занятiй для нея закрыты не по неспособности ея къ нимъ, а по непривычкѣ общества видѣтъ женщину на мѣстѣ, которое, обыкновенно, занимаютъ мужчины".
   "Отсюда вытекаютъ послѣдствiя, весьма вредно отзывающiяся на общественномъ благоустройствѣ".
   "1) Значительное число нравственныхъ и умственныхъ силъ, которыя могли бы быть употреблены женщинами на общественное дѣло, пропадаютъ даромъ".
   "2) Находящiяся въ нищетѣ женщины увеличиваютъ собою число лицъ, которымъ общество обязано помогать совершенно непроизводительно для себя".
   "3) Случается, что женщины, попадая въ подобное затруднительное положенiе, обращаются къ безнравственнымъ средствамъ для доставленiя себѣ возможности существованiя. Онѣ или прямо продаютъ себя всякому встрѣчному, или употребляютъ самыя недостойныя средства, чтобы вступить въ бракъ и свалить на мужа заботу о своемъ существованiи и о существованiи дѣтей своихъ".
   "4) Трудность для женщины обезпечить себя собственными силами унижаетъ женщину въ глазахъ мужчины, при недостаточной образованности послѣдняго. Онъ смотритъ на женщину въ семьѣ, какъ на существо, вполнѣ зависимое отъ его произвола, на существо низшее и т. под.".
   "5) Имѣя исключительное право на большинство общественныхъ занятiй, мужчины, не получившiе образованiя, безполезно тратятъ физическiя свои силы на занятiя, нетребующiя вовсе такихъ силъ, между тѣмъ какъ они могли бы съ гораздо большею пользою для общества направить свою дѣятельность на другую работу, раздѣливъ свои нынѣшнiя занятiя съ женщинами".
   "Всѣ эти неудобства, нравственныя и экономическiя, побуждаютъ учредить Общество, которое бы имѣло въ виду устроить женскiй трудъ на болѣе прочныхъ основанiяхъ".
   Выпишемъ также первые два параграфа предполагаемаго устава. Они объясняютъ цѣль общества.
   "§ 1.
   Общество женскаго труда есть Общество благотворительное".
   "§ 2.
   "Общество имѣетъ цѣлью:
   "1) Доставлять трудъ женщинамъ, т. е. указывать мѣста, гдѣ требуется женскiй трудъ, давать имъ работы въ различныхъ сферахъ дѣятельности, доступныхъ для женщинъ въ настоящее время, и вообще служить посредникомъ между лицами, нуждающимися въ женскомъ трудѣ и предлагающими его".
   "2) Изыскивать, кромѣ нынѣ существующихъ сферъ женской дѣятельности, еще такiя, гдѣ женскiй трудъ теперь не участвуетъ, но могъ бы быть допущенъ съ большею или равною пользою, чѣмъ трудъ мужской".
   "3) Ходатайствовать о допущенiи женщинъ къ такимъ родамъ дѣятельности".
   "4) Приглашать женщинъ, ищущихъ, при посредствѣ Общества, труда, -- составлять артели для различныхъ предпрiятiй и содѣйствовать устройству этихъ артелей, въ случаяхъ надобности, денежными ссудами въ размѣрахъ, сообразныхъ съ объемомъ и важностью того предпрiятiя, для котораго устраивается артель, и тогда, когда возвращенiе ссуды гарантируется большею или меньшею вѣроятностью успѣха предпрiятiя".
   "5) Доставлять участницамъ Общества средства изучать тѣ предметы, которыми онѣ желаютъ заниматься, если при этомъ изученiи имѣются въ виду какiя либо практическiя цѣли".
   "6) Открывать торговыя и промышленныя заведенiя и проч. съ цѣлью доставленiя женщинамъ труда".
   "7) Выдавать пособiя нуждающимся женщинамъ-членамъ Общества, когда въ данное время нельзя прiискать для нихъ какого либо занятiя; эти пособiя возвращаются Обществу, когда лица, ихъ получившiя, достали себѣ занятiя и имѣютъ возможность возвратить сдѣланное имъ пособiе".
   Въ "С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ" (N 105) въ передовой статьѣ, которая въ оглавленiи носитъ названiе -- Женскiй трудъ и обезьянство, мы встрѣтили заявленiе нѣкоторыхъ весьма важныхъ фактовъ, относящихся къ настоящему предмету. Статья указываетъ на то, что Общество женскаго труда имѣетъ благотворительный характеръ, что оно на первыхъ порахъ по необходимости должно взять на себя роль опекуна надъ женщинами, именно указывать имъ пути, которыми онѣ могли выбраться изъ своего тяжелаго положенiя. "Сколько намъ извѣстно", -- говоритъ статья, -- "общество главнѣейшее вниманiе думаетъ обратить на 4 и 6 пункты (втораго §) своего проектированнаго устава, то есть приглашать женщинъ, ищущихъ при посредствѣ общества труда, -- составлять артели для различныхъ предпрiятiй,... открывать торговыя и промышленныя заведенiя и проч. съ цѣлiю доставленiя женщинамъ труда".
   "Послѣ всего сказаннаго, читатели имѣютъ право предложить вопросъ: "неужели же среди женщинъ петербургскаго населенiя не нашлось нѣсколькихъ личностей, которыя, будучи развитыми настолько, что въ состоянiи понять свое паразитство, и имѣя, при посредствѣ отцовъ или мужа, порядочныя средства къ жизни, остались холодны къ тому, что говорится о нихъ? Положимъ, у нихъ до настоящаго времени не было толчка; но вѣдь теперь такъ много разъяснилось и формулировалось. Неужели же и эти умныя, достаточныя и желающiя трудиться женщины будутъ ждать полнаго учрежденiя общества, чтобы прекратить свое пошлое существованiе и заняться чѣмъ нибудь дѣльнымъ -- хоть для того, наконецъ, чтобы другимъ открыть дорогу?" Дѣйствительно, если бы на этотъ вопросъ пришлось отвѣчать отрицательно, то общее недовѣрiе къ способности и желанiю женщинъ трудиться прiобрѣло бы себѣ весьма важный аргументъ. Къ счастiю, мы должны заявить, что такiя женщины есть"...
   И такъ, независимо отъ предлагаемаго общества, женскiй трудъ уже принялся и развивается. Статья сообщаетъ объ этомъ такiя свѣдѣнiя:
   "Въ Петербургѣ существуетъ уже, сколько намъ извѣстно, два частныхъ женскихъ общества. Пробуя пока на практикѣ свои силы, они существуютъ еще не офицiально, но потомъ хотять просить утвержденiя своихъ уставовъ и сдѣлать свое существованiе вполнѣ гласнымъ. Первое изъ этихъ обществъ занимается пока изданiемъ книгъ, преимущественно дѣтскихъ; оно уже издало три выпуска одной книги (не имѣется ли здѣсь въ виду книжка: "Сказки Андерсена", на которой надписано: "изданiе переводчицъ"?) и, говорятъ, намѣрено значительно расширить свою издательскую дѣятельность. Основанiя общества -- чисто артельныя; каждый членъ вмѣстѣ съ тѣмъ работникъ. Но понятно, что у насъ трудно основывать существованiе общества на издательской дѣятельности. Учредительницы знали это; "такъ какъ", -- говорятъ они въ своемъ уставѣ, -- "изданiе книги представляетъ выгоду наискорѣйшаго оборота капитала и требуетъ наименьшихъ затратъ, то женская артель начнетъ свои дѣйствiя съ изданiя книгъ преимущественно, но не исключительно, дѣтскихъ, учебныхъ и педагогическихъ". Но "общество имѣетъ въ виду на первый разъ еще предпрiятiя: переплетную, книжный магазинъ и типографiю". Интересно, что "членами артели принимаются исключительно женщины, безъ различiя сословiй". До сихъ поръ, какъ намъ разсказывали, ни въ одномъ собранiи артели не участвовали мужчины; тѣмъ интереснѣе будетъ узнать судьбу этого дѣла, основаннаго самими женщинами безъ всякой посторонней помощи".
   "Второе общество, основанное также на артельныхъ началахъ и существующее независимо отъ перваго, устроило переплетную. Артельщицы имѣютъ мастера, получающаго ежемѣсячное жалованье, и подъ его руководствомъ занимаются работами. Большая часть ихъ живутъ вмѣстѣ, что, слѣдовательно, даетъ имъ возможность истрачивать весьма немного на свое содержанiе. Необходимо замѣтить, что и эта артель устроилась безъ малѣйшей помощи мужчинъ".
   И такъ, у насъ существуетъ не только просто женскiй трудъ, но есть даже мѣста, гдѣ господствуетъ исключительно женскiй трудъ. Мы полагаемъ даже, что статья, изъ которой мы выписываемъ, принадлежитъ исключительно женскому перу. Такое заключенiе (если требуется привести аргументы) мы выводимъ, главнымъ образомъ, изъ исключительнаго употребленiя въ ней чисто мужскихъ выраженiй, напр., издательская дѣятельность, пошлое существованiе, отвѣчать отрицательно и пр.
   Извлекаемъ изъ любопытной статьи еще слѣдующiй фактъ:
   "Дѣла женской "перелетной", принимая въ соображенiе недавность ея существованiя, идутъ весьма успѣшно. Этому, конечно, много помогаетъ то, что работницы, имѣя въ виду свою собственную выгоду, трудятся съ утра до ночи, и если занимаются чѣмъ нибудь постороннимъ, то только между дѣломъ. Такъ, напр., они слѣдятъ за тѣмъ, что дѣлается вокругъ нихъ, но какимъ образомъ? Всѣ работницы, поочереди, читаютъ вслухъ то, что назначается по общему согласiю. Чтенiе это происходитъ во время работы, и, слѣдовательно, одно другому не мѣшаетъ".
   Вотъ главные существенные факты, которые мы нашли въ статьѣ и которые не только поинтересуютъ читателей, но, безъ сомнѣнiя, вызовутъ къ себѣ у каждаго искреннее сочувствiе. Остановимся еще на нѣкоторыхъ заявленiяхъ статьи, весьма важныхъ для настоящаго пониманiя дѣла.
   1) Статья всячески вооружается противъ подозрѣнiй, которыя такъ обыкновенны въ этомъ случаѣ. Именно, она положительно заявляетъ, что, кромѣ прямаго труда и пользы, въ этихъ новыхъ обществахъ не скрывается никакой задней мысли, что будетъ чистой ложью и клеветой, если кто причислитъ участвующiя въ нихъ лица къ списку людей подозрительныхъ, сходящихся не безъ заднихъ цѣлей. Они хотятъ трудиться, извлекать пользу изъ своего труда и больше ничего. Статья находитъ, что только при этомъ условiи и можетъ идти хорошо дѣло.
   "Мы уже имѣемъ", -- говоритъ она, -- "передъ глазами слишкомъ много печальныхъ примѣровъ, доказавшихъ, что все, начатое не по необходимости, а по одному принципу, не только само рушилось, но увлекало за собою много насущно-необходимаго, много истинно-полезнаго".
   Слова можетъ быть не совсѣмъ точныя, но во всякомъ случаѣ прекрасныя, выражающiя искренее желанiе дѣлать настоящее дѣло.
   Это подтверждается еще болѣе слѣдующимъ обстоятельствомъ.
   2) Статья вооружается противъ обезьянства въ этомъ дѣлѣ и заявляетъ существованiе его въ большихъ размѣрахъ.
   "Заговоривъ о короткихъ волосахъ и простыхъ нарядахъ (статья упоминала о нихъ, какъ о подозрительныхъ признакахъ), чтобы быть вполнѣ безпристрастными, намъ необходимо замѣтить, что, дѣйствительно, между "стрижеными дѣвками", по выраженiю г. Аскоченскаго, есть много лицъ, не заслуживающихъ ни малѣйшаго уваженiя, обезьянствующихъ, усвояющихъ только форму и наивно думающихъ, что достаточно надѣть простое платье и остричь волосы, чтобы быть прогрессистками. Но гдѣ же нѣтъ уродливыхъ фактовъ, особенно во времена переходныя, неустановившiяся? И слѣдуетъ ли изъ-за этихъ уродствъ, которыя со временемъ исчезнутъ сами собою, забрасывать грязью десятки дѣйствительно честныхъ натуръ?"
   Опять скажемъ, -- прекрасныя слова, и мы очень рады появленiю ихъ въ печати. Положимъ, что эти уродства, какъ говоритъ статья, исчезнутъ сами собою, но указывать на нихъ непремѣнно слѣдуетъ, именно ради тѣхъ честныхъ натуръ, на которыя они бросаютъ тѣнь. Къ сожалѣнiю, у насъ до сихъ поръ  слѣдовали совершенно противоположной методикѣ, именно старались покрывать всякую глупость и всякое уклоненiе. Эта политика потворства, которой держится болѣе или менѣе каждая партiя, но которую слѣдуетъ терпѣть  только какъ неизбѣжное зло, какъ горькую необходимость, и отъ которой слѣдуетъ отказываться при первой представившейся возможности, -- эта политика была у насъ провозглашена величайшей мудростiю и практиковалась въ самыхъ широкихъ размѣрахъ. Нашлись же у насъ рыцари, которые преломили копье съ г. Тургеневымъ даже за такую даму, какъ Авдотья Кукшина. Понятно, что, при такомъ ходѣ дѣлъ, даже самыя чистыя желанiя и убѣжденiя были уронены въ глазахъ общества, потеряли всякое его довѣрiе и уваженiе. Поправить это дѣло можно только однимъ -- отказаться отъ всякаго лукавства и укрывательства. Кажется, дѣло уже и вступаетъ на этотъ путь. Дожили мы, наконецъ, до этого; теперь, какъ говорится, въ газетахъ объявлено, что существуетъ въ петербургѣ много Кукшиныхъ, и что эти Кукшины не заслуживаютъ ни малѣйшаго уваженiя.
   3) Статья, наконецъ, вооружается противъ какого-то третьяго общества, о которомъ отзывается довольно темно. Общество это состоитъ изъ нѣсколькихъ молодыхъ людей мужскаго пола; они принуждены были судьбою перемѣнить свои прежнiя умственныя занятiя на чисто механическiя и устроили тоже переплетную. Но статья предполагаетъ, что все это сдѣлано изъ моды, изъ пустаго подражанiя, а это очень дурно, по мнѣнiю статьи. Такое неблагопрiятное мнѣнiе относительно устроившагося общества статья основываетъ на томъ, что молодые люди присвоили своей переплетной весьма странное названiе. Это странное названiе статья не сказываетъ, но, въ видѣ примѣра, приводитъ три названiя: "положимъ", -- говоритъ она, -- "переплетная названа чиновничьей, студентской или офицерской". Въ этомъ обстоятельствѣ статья видитъ явный знакъ, что все дѣло есть пустое обезьянничанье, не имѣющее никакого смысла и по тому самому  могущее повредить серiозному дѣлу женскихъ артелей, только что начинающихъ свое существованiе и такъ много обѣщающихъ впереди. Доводы статьи совершенно справедливы. "Если они", -- разсуждаетъ она, -- "завели переплетную не ради шутки, а для того, чтобы жить этимъ трудомъ, то они должны изъ чиновниковъ, студентовъ или офицеровъ обратиться просто въ переплетчиковъ, въ работниковъ. Кто далъ имъ право называть себя тѣмъ именемъ, которое они перестали уже носить?"
   Всему этому, повторяемъ, нельзя не сочувствовать вполнѣ. Не нужно при этомъ, конечно, забывать дѣйствительнаго, полнаго значенiя женщины въ человѣческой жизни, не нужно смотрѣть на нее какъ на одну рабочую силу. Какъ работникъ, какъ добыватель цѣнностей, женщина всегда уступитъ мужчинѣ и, слѣдовательно, такой взглядъ на нее обрекалъ бы ее на вѣчное экономическое подчиненiе мужской половинѣ общества. По счастiю, достоинство человѣка, такъ сказать, его цѣна для другихъ, измѣряется другою, не экономическою мѣркою. И потому, женщина можетъ обладать полнымъ равенствомъ съ мужчиною въ силу своего духовнаго значенiя, какъ жена, мать, какъ живая связь людей между собою, по поводу которой именно и сказано: не добро быть человѣку единому.
   Но, такъ какъ это высокое значенiе часто забывается женщинами и попирается мужчинами, то необходимо, чтобы у женщинъ былъ твердый якорь, на которомъ онѣ могли бы держаться при безпрерывныхъ опасностяхъ. Этотъ твердый якорь -- самостоятельная работа, независимое экономическое положенiе.
   Пушкина ругаютъ.
   Начало этой исторiи, вѣроятно, памятно читателямъ. Г. Погодинъ, ратуя противъ Костомарова, сослался на стихи Пушкина:
   Тьмы низкихъ истинъ мнѣ дороже
   Насъ возвышающiй обманъ.
   Сослался онъ на нихъ въ простотѣ души, предполагая, что каждое слово великаго поэта имѣетъ для насъ авторитетъ, составляетъ нѣчто важное и достойное вниманiя.
   Г. Костомаровъ отвѣчалъ, что ему удивительно, какъ можно сослаться на эти пошлые стихи. Ибо какъ можетъ обманъ быть дороже истины?
   Недавно г. Костомарову нашелся потакатель. Г. Орестъ Миллеръ въ своей статьѣ "Русскiй народный эпосъ передъ судомъ г. Соловьева" (смотри "Библ. для Чт.", март. Критика, стр. 54), отзываясь неодобрительно о нѣкоторыхъ выходкахъ г. Погодина противъ г. Костомарова, для вящшей силы прибавлялъ:
   "Онъ (Погодинъ) вооружается противъ г. Костомарова даже такимъ стихотворенiемъ Пушкина, въ которомъ между прочими странностями, народъ честится "безсмысленнымъ". Именно, съ той точки зрѣнiя, которой держится "День", эти стихи и должны представляться такими, какими они представлялись г. Костомарову -- пошлыми, и только пошлыми, хотя бы ихъ написалъ Пушкинъ.
   Фактъ презнаменательный. Появились, изволите видѣть, нынче точки зрѣнiя, съ которыхъ стихи Пушкина кажутся пошлыми, исполненными страстей и т. п. Представителями и носителями этихъ точекъ зрѣнiя являются такiе люди, какъ г. Костомаровъ и г. Орестъ Миллеръ (о "Днѣ" мы не говоримъ, ибо г. Орестъ Миллеръ только навязываетъ ему свою мысль), то-есть люди, судя по всему, образованные, свѣдущiе, преданные наукѣ и притомъ люди зрѣлыхъ лѣтъ, а слѣдовательно, должно быть и зрѣлыхъ мыслей.
   Кто же не одобряется ими? Пушкинъ; не одобряется самое прекрасное, самое свѣтлое явленiе нашей литературы. Пушкинъ у насъ есть явленiе, выходящее изъ ряду вонъ; онъ былъ воплощенный поэтъ; всѣ движенiя его души и мысли носятъ на себѣ глубокiй поэтическiй характеръ, носятъ на себѣ печать красоты и гармонiи. И вдругъ -- его стихи оказываются пошлыми! Ищите пошлости во всемъ, въ чемъ хотите, только не въ Пушкинѣ.
   Далѣе -- Пушкинъ былъ простой, прямой, здравый человѣкъ; человѣкъ съ чистымъ сердцемъ, съ теплою и свѣтлою душою. Не было на его душѣ никакой болячки, не было въ его духовномъ строѣ никакого искаженiя и извращенiя; онъ былъ человѣкъ въ высокой степени нормальный. И вдругъ въ его стихахъ находятъ странности самаго дурнаго качества!
   Правильное отношенiе къ Пушкину можетъ быть только одно -- благоговѣнiе передъ великимъ явленiемъ. Его мысли и рѣчи должны быть разсматриваемы какъ нѣкоторыя образцы прекрасныхъ человѣческихъ мыслей, прекрасной человѣческой рѣчи. Въ этомъ смыслѣ, въ его мысляхъ и рѣчахъ воплощается несравненно больше мудрости, чѣмъ во множествѣ томовъ и головъ современныхъ мудрецовъ. Къ произведенiямъ Пушкина нужно приступать не иначе, какъ съ цѣлью питаться ими, извлекать изъ нихъ тотъ свѣтъ, то тепло, которыми они проникнуты.
   Таково вообще значенiе поэтовъ, а изъ новыхъ поэтовъ всѣхъ народовъ едва ли есть другой болѣе чистый поэтъ, чѣмъ Пушкинъ.
   Но приступимъ къ дѣлу. Въ чемъ обвиняютъ Пушкина? Говорятъ, что онъ назвалъ народъ безсмысленнымъ. Посмотримъ, гдѣ и какъ. Это мѣсто находится въ стихахъ, гдѣ поэтъ говоритъ о славѣ. Поэтъ задумывается надъ глубокимъ, таинственнымъ смысломъ славы. Вотъ эти удивительные стихи:
   Да, слава въ прихотяхъ вольна.
   Какъ огненный языкъ, она
   По избраннымъ главамъ лѣтаетъ;
   Съ одной сегодня исчезаетъ,
   И на другой уже видна.
   За новизной бѣжать смиренно
   Народъ безсмысленный привыкъ,
   Но намъ ужь то чело священно,
   Надъ коимъ вспыхнулъ сей языкъ.
   Поэтъ находитъ, что слава причудлива, загадочна; она, подобно огненному языку, вдругъ исчезнетъ съ одной головы, вдругъ вспыхнетъ на другой; народъ, т. е. толпа, множество, масса, бѣжитъ за новизной, сегодня поклоняется одному, завтра другому; онъ не даетъ себѣ отчета въ своихъ симпатiяхъ, онъ безсмысленно, какъ стихiя, покоряется имъ; онъ непостояненъ, измѣнчивъ и, прославляя новыхъ идоловъ, забываетъ старыхъ.
   Но мы, однако же, знаемъ, что люди, на которыхъ намъ указываетъ слава -- избранныя головы; но мы не должны безсмысленно увлекаться новымъ; но избранники славы для поэта, для историка, для мыслящаго человѣка имѣютъ не мимолетное значенiе; они, какъ сказано дальше въ стихахъ, властвуютъ надъ нашими душами. Словомъ, какъ ни прихотлива слава,
   Но намъ ужь то чело священно,
   Надъ коимъ вспыхнулъ сей языкъ.
   Само собою разумѣется, что подъ славою здѣсь понимается добрая слава, благоговѣнiе, удивленiе, прославленiе.
   По нашему, это прекрасныя мысли.
   Если народъ здѣсь названъ безсмысленнымъ, то вѣдь тутъ же названо священнымъ то чело, на которомъ онъ видитъ славу. Возможно ли не понимать, что въ этомъ противорѣчiи и выражается вопросъ, дума поэта?
   Есть, однакожъ, люди, которые этого не понимаютъ; къ нимъ-то и принадлежатъ г. Орестъ Миллеръ и г. Костомаровъ. Пушкинъ вотъ задумывается надъ таинственными источниками симпатiй человѣчества, надъ глубокимъ значенiемъ избранниковъ славы; но г. Костомаровъ надъ этимъ не задумывается. Г. Костомаровъ, вѣроятно, готовъ по пальцамъ объяснить, какъ и на чемъ опирается слава, откуда происходятъ симпатiи человѣчества къ тѣмъ и другимъ лицамъ. Г. Костомаровъ такъ хорошо это знаетъ, что причисляетъ даже къ своимъ обязанностямъ заниматься разбиванiемъ народныхъ кумировъ. Чтожъ? Съ Богомъ! пускай себѣ упражняется, если ему рукъ своихъ не жалко. Мы же предпочтемъ вмѣстѣ съ Пушкинымъ вдумываться въ смыслъ народныхъ кумировъ; мы не погонимся за новой мудростiю;
   За новизной бѣжать смиренно
   Народъ безсмысленный привыкъ,
   Но намъ ужь то чело священно,
   Надъ коимъ вспыхнулъ сей языкъ.
   Перейдемъ теперь къ другому обвиненiю. Дѣло идетъ объ истинѣ. Пушкинъ задумался надъ тѣмъ значенiемъ, которое можетъ имѣть для людей истина. Все стихотворенiе, изъ котораго мы приводимъ отрывки, имѣетъ эпиграфомъ знаменитый вопросъ: что есть истина? вопросъ, нѣкогда сдѣланный Пилатомъ. Свою думу поэтъ выразилъ въ слѣдующихъ стихахъ:
   Да будетъ проклятъ правды свѣтъ,
   Когда посредственности хладной,
   Завистливой, къ соблазну жадной,
   Онъ угождаетъ праздно! Нѣтъ,
   Тьмы низкихъ истинъ мнѣ дороже
   Насъ возвышающiй обманъ.
   Вотъ полная мысль поэта. Возможно ли не повторять съ полнымъ сочувствiемъ этихъ энергетическихъ стиховъ? Г. Костомаровъ находитъ эти стихи пошлыми. Нужно достигнуть до значительной степени пошлости пониманiя, для того, чтобы не видать настоящаго смысла этихъ стиховъ и понять ихъ именно въ пошломъ смыслѣ.
   Бываютъ ли случаи, когда правда производитъ зло, когда она угрожаетъ посредственности, когда льститъ зависти и порождаетъ соблазнъ? Бываютъ, и такiе случаи проклинаетъ поэтъ. Бываетъ ли обманъ, который насъ возвышаетъ? Бываетъ, и такой обманъ поэту дороже тьмы низкихъ истинъ.
   Любопытно бы знать, въ какой степени пошлости понялъ г. Костомаровъ слово обманъ? Пушкинъ подъ обманомъ могъ вообще разумѣть здѣсь такiя явленiя, какъ, напримѣръ, искусство, которое, по замѣчанiю Аристотеля, истиннѣе, чѣмъ дѣйствительность. Въ частности же, тутъ дѣло идетъ именно о томъ обманѣ, который называется народнымъ миѳомъ. Относительно Наполеона составился миѳъ, что онъ въ Яффѣ, когда солдаты были поражены чумою, навѣстилъ госпиталь и пожималъ руку больнымъ для ихъ ободренiя. Бурьеннъ въ своихъ запискахъ отрицаетъ это "сказанiе" (такъ это названо у Пушкина), именно утверждаетъ, что Бонапарте не прикоснулся ни къ одному изъ зачумленныхъ.
   Вотъ въ этой-то истинѣ и не нашелъ никакой особенной сласти Пушкинъ. Онъ предпочелъ ей сказанiе, героическую черту, созданную благороднымъ энтузiазмомъ къ Наполеону и показывающую, какими глазами смотрѣлъ на него народъ. Г. Костомаровъ расходится съ Пушкинымъ; ему болѣе нравится истина, чѣмъ сказанiе, и онъ называетъ пошлостiю сожалѣнiе поэта о томъ, что оказался ложью такой прекрасный, возвышающiй насъ разсказъ. Г. Костомаровъ даже, вѣроятно, не замѣтилъ этого чсожалѣнiя, онъ, кажется, полагаетъ самымъ пошлымъ образомъ, что Пушкинъ предпочитаетъ обманъ истинѣ. Между тѣмъ у Пушкина поэту, произносящему выписанные нами стихи объ истинѣ, другъ отвѣчаетъ:
   Утѣшься!.....
   Утѣшься, читатель. Было бы очень горько, если бы нашъ Пушкинъ писалъ пошлые стихи. Но этой низкой истины, какъ она ни дорога г. Костомарову, не существуетъ. Нашъ поэтъ высокъ и чистъ умомъ. Онъ понималъ, какъ часто знанiе людей и свѣта приводитъ къ сомнѣнiю, къ соблазну, къ невѣрiю въ добро, какъ много есть такъ называемыхъ истинъ, которыя приходятся по вкусу посредственности, зависти, пошлости. Онъ зналъ, что нѣтъ ничего истиннѣе и дороже, какъ вѣра въ добро, что самое глубокое знанiе жизни заключается въ умѣньи цѣнить и понимать высокое, прекрасное, героическое.

ЛѢТОПИСЕЦЪ.

  

Оригинал здесь -- http://smalt.karelia.ru/~filolog/epokha/1864/zamletj.htm

  

ЗАМѢТКИ ЛѢТОПИСЦА

_____

IЮЛЬ

Опредѣленiе нигилизма.

   Въ iюньской книжкѣ Отечественныхъ Записокъ находится слѣдующее опредѣленiе нигилизма:
   Извѣстно, что ничего бывшаго, ничего сущаго и даже осуществляемаго ортодоксальный нигилистъ признавать хорошимъ недолженъ: онъ обязанъ сочувствовать только тому, чего нѣтъ, стремиться къ тому, что еще возбуждаетъ сильныя сомнѣнiя насчотъ своего существованiя въ самой утробѣ временъ, особенно къ тому, что не оставляетъ ни малѣйшаго сомнѣнiя на счетъ своего несуществованiя даже и въ этой утробѣ; ибо только этимъ способомъ онъ можетъ улепетывать отъ стрѣлъ, пускаемыхъ въ него здравымъ смысломъ, и только это улепетыванiе и поддерживаетъ въ немъ ту рѣзвость фантазiи, при которой становится понятнымъ, почему онъ свои незлобивые и отчасти даже милые шиши, посылаемые въ безпредѣльное пространство, считаетъ разрушительными гранатами.
   Рѣзкость выраженiй этой характеристики вполнѣ выкупается ихъ несомнѣнной меткостiю. А вотъ и другое, болѣе серьозное опредѣленiе нигилизма, сдѣланное редакцiею Дня, N 31.
   Нигилизмъ есть естественный, законный, историческiй плодъ того отрицательнаго отношенiя къ жизни, въ которое стала русская мысль и русское искусство съ перваго шага своей дѣятельности послѣ Петра. Вспомнимъ, что исторiя нашей "литературы" (въ тѣсномъ смыслѣ) начинается сатирой! Это отрицанiе должно дойдти, наконецъ, до отрицанiя самаго себя. Таковъ процесссъ нашего общественнаго сознанiя и таково историческое оправданiе нигилизма. Въ частности же онъ имѣетъ значенiе протеста, не всегда справедливаго, но полезнаго уже тѣмъ, что, съ одной стороны, воздерживаетъ отъ примиренiя со многою ложью и пошлостiю, а съ другой -- нападенiями на истину -- вызываетъ ея приверженцевъ на болѣе разумную, строгую, критическую ея повѣрку и защиту.
   Прибавимъ же къ этому, что дѣятельныхъ приверженцевъ истины оказывается гораздо меньше, чѣмъ можно бы было желать и надѣяться, и что, вообще, размѣры явленiя указываютъ на неясность и бѣдность формъ той, въ сущности могучей внутренней жизни, къ которой нигилисты ставятъ себя въ отрицательное положенiе.

Въ чемъ заключается верхъ безобразiя.

   Читалъ я iюньскую книжку "Современника". Я люблю читать "Современникъ", какъ вообще люблю все ясное, опредѣленное, все то, чтò отчетливо понимаю и къ чему могу поставить себя въ несомнительное и твердое отношенiе. Прiятно мнѣ наблюдать въ "Современникѣ" постоянно веселый и бодрый тонъ, тонъ людей, очевидно, довольныхъ собою, ни мало не колеблющихся въ сознанiи своего ума и превосходства. Совершенно ясно мнѣ, какъ отсюда проистекаетъ та постоянная насмѣшливость, которая господствуетъ въ этомъ журналѣ и которая живо напоминаетъ мнѣ рѣчи петербургскихъ чиновниковъ и вообще большинства петербургскихъ людей. Нужно отдать полную справедливость -- "Современникъ" есть журналъ петербургскiй въ полномъ смыслѣ этого слова. Петербургъ же, какъ извѣстно, есть городъ просвѣщенный и образованный до высочайшей степени. Чтобъ убѣдиться въ этомъ стоитъ только послушать бесѣду его жителей, даже самыхъ маленькихъ, какихъ нибудь титулярныхъ совѣтниковъ или губернскихъ секретарей. Просвѣщенiе необыкновенное! Все-то они пересмѣютъ, все поддѣнутъ на зубокъ, вездѣ найдутъ пятно; чего лучше -- многiе глумятся даже надъ строгимъ соблюденiемъ постовъ. Такъ что слушаешь-слушаешь и думаешь себѣ: чортъ возми, какiе, однакожъ, образованные люди! Какое отсутствiе предразсудковъ!
   Вотъ точно также, и читая "Современникъ", постоянно чувствуешь, что пишутъ здѣсь люди просвѣщенные, чуждые предразсудковъ и потому отлично себя чувствующiе. Но, кромѣ этого бодраго и веселаго тона, свидѣтельствующаго о прiятномъ душевномъ настроенiи, я люблю "Современникъ" также за его направленiе. Направленiе это все состоитъ изъ тончайшей гуманности, изъ непрерывныхъ мысленныхъ заботъ о меньшемъ братѣ. Правда образъ, въ которомъ представляютъ себѣ этого меньшаго брата писатели "Современника", не имѣетъ въ себѣ ничего привлекательнаго. Голова меньшаго брата наполнена сплошь густою тьмою, въ которой не проглядываетъ ни однаго свѣтлаго луча. Сообразительности у меньшаго брата нѣтъ ни капли, особенно если взять въ сравненiе ту высокую сообразительность, какою отличаются писатели "Современника". Сердце меньшаго брата живетъ и движется одними фальшивыми потребностями, напускными и извращенными чувствами. И чтоже? Не смотря на все это, "Современникъ" не отрицаетъ у меньшаго брата ни единаго права, никакихъ возможностей и преимуществъ. А именно -- главнѣйшимъ и существеннѣйшимъ образомъ, по его мнѣнiю, меньшiй братъ имѣетъ право на то, чтобы люди просвѣщенные и образованные очистили его голову отъ хлама предразсудковъ, ее наполняющихъ, и чтобы они изгнали изъ его сердца всѣ фальшивыя и напускныя чувства, которыми одними оно одушевляется. За этимъ главнымъ правомъ слѣдуютъ и всѣ другiя права, какiя только возможны. Такъ, напримѣръ, одинъ изъ писателей "Современника" объявилъ однажды весьма твердо и рѣшительно, что каждый нищiй имѣетъ право ѣсть такiя же кушанья, какiя ѣстъ какой нибудь богатый лакомка, и одѣваться въ такое же платье, какое носитъ какой нибудь изысканный щеголь. Вотъ какъ далеко простирается гуманность въ направленiи "Современника!"
   И такъ я люблю читать "Современникъ"; отъ него такъ и вѣетъ -- во первыхъ образованностiю, а во вторыхъ гуманностiю. Образованность и гуманность, просвѣщенiе и человѣколюбiе -- что можетъ быть лучше? Съ такими чувствами я началъ читать въ iюньской книжкѣ "Замѣтки изъ общественной жизни," новый отдѣлъ, очевидно составляемый писателемъ, который прежде его не составлялъ и можетъ быть даже въ первый разъ выступаетъ на литературное поприще. Я говорю новый отдѣлъ, ибо не должно смѣшивать этихъ замѣтокъ изъ общественной жизни съ тѣмъ, что называлось просто: наша общественная жизнь; замѣтки имѣютъ и болѣе скромное заглавiе, да и печатаются не тѣмъ гордымъ крупнымъ шрифтомъ, какимъ красовалась наша общественная жизнь.
   И такъ читаю я замѣтки -- въ самомъ прiятномъ настроенiи духа. Авторъ разсуждаетъ о пароходахъ и сильно возстаетъ противъ нѣкоторыхъ капитановъ, которые обходятся деспотически, начальнически съ своими пассажирами. Гуманность, подумалъ я, неизмѣнная, неистощимая гуманность!
   И вдругъ мнѣ попадается страница, которая нарушаетъ мое благодушное настроенiе, которая отзывается не гуманностiю и образованностiю, столь мнѣ любезными, а чѣмъ-то совершенно противоположнымъ. Выписываю ее вполнѣ:
   "Въ Николаевѣ, на Днѣпрѣ, входитъ въ каюту второго класса пассажиръ въ шляпѣ (пассажиръ въ шляпѣ!). Къ нему подходитъ лакей изъ прислуги парохода и проситъ снять шляпу, говоря, что это правилами парохода не дозволяется. Пассажиръ отвѣчаетъ, что читалъ правила и въ правилахъ этого не видѣлъ, и продолжаетъ сидѣть въ шляпѣ. Лакей идетъ жаловаться капитану. Прибѣгаетъ капитанъ и прямо къ пассажиру: "Вы почему не снимаете шляпы?" -- "Не хочу." -- "Но правилами парохода требуется, чтобы пассажиры сидѣли въ каютахъ безъ шляпъ." -- "Я читалъ правила и такого не нашелъ." -- "Но этого правила не было нужно и писать; оно требуется самимъ приличiемъ." -- "Г. капитанъ, я не мальчикъ, и что прилично, что неприлично -- знаю самъ. И вамъ моимъ менторомъ быть въ такомъ случаѣ не приходится. Если же вы хотите, чтобы пассажиры ваши сидѣли безъ шляпъ, то напечатайте объ этомъ въ правилахъ. Почему вы знаете, можетъ быть если бы такое правило существовало, я вовсе не нашолъ бы для себя удобнымъ ѣхать на вашемъ пароходѣ? Во имя приличiя вы, пожалуй, будете требовать, чтобъ я не сидѣлъ въ каютѣ въ сапогахъ." -- "Но, если вы будете почитать себя въ правѣ дѣлать все, что не написано въ правилахъ, то вы начнете, пожалуй, дѣлать Богъ знаетъ что, о чемъ можетъ быть и въ правилахъ написать неловко." -- "А, въ такомъ случаѣ вамъ принесетъ на меня жалобу общество, съ которымъ я ѣду, и по его иницiативѣ вы получите право быть моимъ судьею. Тогда и за то, что я сижу въ шляпѣ, вы можете осудить меня, если кто принесетъ вамъ на меня жалобу. Но являться ко мнѣ ни съ того ни съ сего съ наставленiями о томъ, что прилично и что неприлично, давать волю даже лакеямъ дѣлать мнѣ указанiя, какъ я долженъ вести себя, -- это, г. капитанъ, какъ хотите, верхъ безобразiя. И хоть мнѣ никакой нѣтъ прiятности сидѣть въ шляпѣ въ каютѣ, но на досаду намъ, я буду ѣхать не иначе, какъ въ шляпѣ до самой Одессы. Высаживайте меня за непослушанiе -- и будемъ судиться." Капитанъ увидѣлъ, что съѣлъ грибъ и удалился сконфуженный."
   Браво! Молодецъ пассажиръ въ шляпѣ! Натянулъ носъ капитану!
   Кто правъ однако же въ этой удивительной исторiи? Побѣжденный капитанъ, или побѣдоносный пассажиръ? Очевидно, нашъ пассажиръ вошолъ со шляпою на головѣ туда, гдѣ всѣ другiе сидѣли безъ шляпъ; очевидно, все это общество, и слуги парохода, и самъ капитанъ были твердо увѣрены, что само приличiе требуетъ сидѣть въ каютѣ безъ шляпы. Спрашивается, былъ ли совершенно правъ человѣкъ, вздумавшiй не соблюдать приличiй, признаваемыхъ на пароходѣ?
   Но положимъ онъ правъ; въ правилахъ не написано, публика не жалуется, значитъ онъ имѣлъ полное право сидѣть въ шляпѣ. За то же онъ и остался побѣдителемъ въ возникшемъ недоразумѣнiи; онъ заставилъ капитана съѣсть грибъ, и остался сидѣть въ шляпѣ тамъ, гдѣ другiе сидѣли безъ шляпъ. Если такъ, то на что же онъ жалуется? На то, изволите видѣть, что его обезпокоилъ капитанъ безъ иницiативы общества. Пуще же всего на то, что къ нему обратился лакей. А вѣдь что сдѣлалъ этотъ лакей? Онъ, сказано, просилъ снять шляпу, говоря, что это правилами парохода не дозволяется. И только! Но лакей, лакей! Этого нашъ баринъ вынести не можетъ; въ этомъ онъ видитъ верхъ безобразiя. Какъ, восклицаетъ онъ, давать волю даже лакеямъ дѣлать мнѣ (очевидно, великому барину) указанiя!...
   Ой, какiя нехорошiя выраженiя! Я увѣренъ, что на пароходахъ и лакеевъ-то не существуетъ; просто слуги, и словцо это вставлено ради пущаго барства. Давать волю тоже старинное выраженiе, замѣчательное своею крѣпостiю. Не нужно давать имъ воли ни въ чемъ; стоитъ дать имъ волю, такъ что изъ этого будетъ! Кому не знакомы такiя выраженiя, такой тонъ?
   Этотъ маленькiй случай, какъ будто нарочно, переноситъ мою мысль въ Испанiю. Оказывается, что и въ Испанiи бываютъ подобные же маленькiе случаи, разумѣется, съ нашими русскими путешественниками. Такъ что, если взять въ разсчотъ разстоянiе и разнообразiе мѣстъ и обстоятельствъ, то можетъ быть изъ этихъ маленькихъ случаевъ составится и нѣкоторый большой случай.
   Дѣло вотъ въ чемъ. По Испанiи путешествуетъ нѣкто Вадимъ, нашъ соотечественникъ; свои путевыя впечатлѣнiя онъ печатаетъ въ газетѣ "Голосъ". Въ 227 N этой газеты я и прочиталъ разсказъ о маленькомъ происшествiи, которое меня заинтересовало. Путешественникъ говоритъ о томъ, что дѣти въ Испанiи безпрестанно поютъ и даже импровизируютъ, и разсказываетъ свою встрѣчу на улицѣ съ мальчишкою лѣтъ 12-ти.
   Представьте себѣ смуглую рожицу, съ глазами какъ уголь, съ лохматой головой подъ ухарски-надѣтымъ маленькимъ sombrero. Увидѣвъ меня, онъ пересталъ пѣть и прыгать и, сдѣлавъ плутовскую печальную рожу, запищалъ:
   -- Senorico, un chavico. Tengo hambre! Mi padre esta enfermo. Senorico... (Господинчикъ, грошикъ! Я голоденъ. Отецъ боленъ....)
   Я не разнѣжился, потому что это извѣстная фраза мальчишекъ, которую слышишь разъ двадцать въ день. Едва я прошелъ, обѣщая ему вмѣсто chavico -- uno paliza, то есть ударъ трости, онъ вдругъ захохоталъ и запѣлъ мнѣ въ слѣдъ:
   No temo la paliza
   Que lo dice usted de risa
   Y con sonrisa
   Y alejandose de prisa.
   __
   Не боюсь палки,
   Ибо говорите ради смѣха,
   И съ улыбкой,
   И поспѣшно отходя.
   Это, ясно, была импровизацiя. Я остановился.
   Кто васъ выучилъ этой пѣснѣ? Сами вы ее сочинили, сейчасъ же?
   Но импровизаторъ, видя, что я возвращаюсь, запрыгалъ снова и перебѣжалъ на другую сторону, оглядываясь, чтобы не получить обѣщанную paliza.
   Напрасно я увѣрялъ его въ своихъ мирныхъ намѣренiяхъ и пр.
   Словомъ, путешественникъ съ большимъ трудомъ добился признанiя, что пѣсенка была импровизирована. Ничего нѣтъ мудренаго, что мальчикъ испугался. Гдѣ же бѣдному испанскому мальчику понять то удивительное сочетанiе гуманности и грубости, просвѣщенiя и потемокъ, которое нѣтъ-нѣтъ да и выкажется у насъ въ полномъ блескѣ. Человѣкъ грозитъ ему палкой; но вдругъ разнѣживается при одной мысли объ импровизацiи, начинаетъ заговаривать, говоритъ ему вы (это вы - прелестно! особенно послѣ палки!) и пр. Какъ тутъ не испугаться! Мальчикъ думалъ что это западня, что его хотятъ прибить; а выходитъ не западня, а тончайшее просвѣщенiе, любовь къ импровизацiямъ и къ изученiю народной жизни. Но главное вы и палка. Обѣ эти противоположности совершенно гармонируютъ одна съ другой у нашихъ путешествующихъ Вадимовъ и въ петербургскомъ "Голосѣ."

Мракъ неизвѣстности.

   Начало междоусобiя, возникшаго между Современникомъ и Русскимъ Словомъ, было мною своевременно занесено въ сiи замѣтки. Уже тогда, при самомъ началѣ этихъ громкихъ событiй, взволновавшихъ и донынѣ волнующихъ петербургскую журналистику, я выразилъ убѣжденiе, что читателямъ нечего ждать отъ этой полемики, что она ничего не уяснитъ, ничего не разрѣшитъ, ибо нѣтъ въ ней зерна, которое могло бы принести какой либо существенный плодъ. Предсказанiе мое оправдалось самымъ блистательнымъ образомъ. Полгода полемики ничего не принесли, не дали ни единой крупицы пищи для ума и сердца. Была пища только для одного смѣха, да мы нынче что-то не такъ веселы, чтобъ охотно смѣяться.
   Тѣмъ не менѣе я, отчасти по обязанности, отчасти по самой невозможности на моемъ мѣстѣ уклониться отъ зрѣлища, прилежно слѣдилъ за этими событiями, ознаменовавшими текущiй годъ въ исторiи нашей словесности. Съ той или другой стороны, но зрѣлище могло же представить что нибудь любопытное.
   И дѣйствительно, въ настоящую минуту, напримѣръ, дѣло имѣетъ самый необыкновенный и странный видъ. Именно, все поле междоусобной битвы вдругъ покрылось непроницаемою завѣсою. Гдѣ, что и какъ, ничего не видно; все окружено глубокимъ мракомъ неизвѣстности.
   Всѣ вѣдь знаютъ въ чемъ дѣло. Дѣло въ томъ, расходится ли г. Щедринъ съ "Современникомъ", или не расходится? Дѣйствительно ли онъ сперва не имѣлъ своихъ мыслей, а потомъ откуда-то ихъ набрался? Согласенъ ли "Современникъ" съ тѣмъ, что говорилъ г. Щедринъ противъ романа "Что дѣлать?", или же "Современникъ" не отступаетъ отъ этого романа и потому изгоняетъ г. Щедрина?
   Опять повторяю, эти вопросы, по моему мнѣнiю, не имѣютъ ни малѣйшей важности и существенности; но вѣдь въ нихъ и только въ нихъ все дѣло, изъ за нихъ поднялась вся эта буря. И что же? Вдругъ, передъ глазами нетерпѣливой публики рѣшенiе этихъ вопросовъ застилается непроницаемымъ туманомъ. Въ iюльской книжкѣ "Современника" есть по этому поводу двѣ полемическiя статьи противъ Эпохи. Чего только тамъ не наговорено! Но о дѣлѣ -- ни гугу, ни слова. Мертвое молчанiе, полный мракъ неизвѣстности.
   Одна только фраза показалась мнѣ какъ будто слабымъ лучемъ, блеснувшимъ въ этомъ мракѣ. Именно, говоря о полемикѣ съ Эпохой, Современникъ пишетъ въ одномъ мѣстѣ: "г. Щедринъ можетъ поступить, какъ ему угодно, или плюнуть на васъ, или отвѣчать вамъ." Эта фраза, какъ мнѣ показалось, подаетъ нѣкоторую надежду въ пользу г. Щедрина. Въ ней есть нѣчто подобострастное, какъ бы лакейское.
   Впрочемъ, можетъ быть я слишкомъ тонко толкую слова "Современника". Во всякомъ случаѣ на такiя соображенiя твердо полагаться нельзя. Ну, а ничего болѣе положительнаго въ статьяхъ нѣтъ, такъ что судьбы нигилистическаго раскола сокрыты въ мракѣ грядущаго.
   Кстати скажу ужъ и объ этихъ двухъ статьяхъ. Взятыя сами по себѣ, они составляютъ также весьма замѣчательное явленiе въ нашей литературѣ, стоющее занесенiя въ лѣтопись не менѣе, чѣмъ расколъ въ нигилистахъ. По фразѣ, которую я сейчасъ привелъ, читатель уже можетъ судить о тонѣ, которымъ статьи написаны. Тонъ этотъ, мнѣ кажется, можно вполнѣ изобразить такою рѣчью: "вы насъ бьете по лицу (буквальныя слова одной изъ статей), а мы плюемъ на васъ." Все это метафоры, читатель, разумѣется, метафоры!
   Но я вовсе не хотѣлъ сдѣлать замѣтку о смѣлости метафоръ. Тонъ, конечно, прежде всего бросается въ глаза; но не онъ составляетъ самое замѣчательное въ этихъ статьяхъ. Всего замѣчательнѣе въ нихъ -- ихъ совершенное безсилiе, ихъ полная несостоятельность. Отвѣчать на эти полемическiя статьи нѣтъ никакой нужды; не настоитъ ни малѣйшей надобности защищаться противъ нихъ; они сами себя побиваютъ, сами собою падаютъ.
   Дѣло стоющее нѣкотораго вниманiя. Каждый писатель, конечно, дорожитъ своей литературной и общественной репутацiей; каждому, конечно, желательно сохранить чистою свою репутацiю. Мало того, защищать и оберегать свою репутацiю не только желательно, но и должно, но и составляетъ обязанность каждаго. Ибо каждый долженъ дорожить общественнымъ мнѣнiемъ, долженъ уважать общество, среди котораго живетъ; а тотъ, кто небрежетъ своею репутацiею, очевидно, этимъ мнѣнiемъ не дорожитъ и этого общества не уважаетъ.
   Что же случается, однакоже? Являются вдругъ статьи, наполненныя самыми тяжкими обвиненiями на васъ, всевозможными укорами и обличенiями вашихъ публичныхъ дѣлъ. Казалось бы, тутъ-то и защищаться; между тѣмъ вы ясно видите, что никакой нужды въ защитѣ нѣтъ. Нападки до того яростны, обвиненiя до того притянуты за волоса, преувеличены и спутаны, во всемъ слышно столько злости, столько желанiя выбраниться, а не сказать дѣло, что первая мысль ваша будетъ: зачѣмъ же тутъ защищаться? Не всякiй ли читатель тотчасъ пойметъ, въ чемъ дѣло? Не всякiй ли тотчасъ замѣтитъ ярость и преувеличенiе? Нужно же надѣяться и на читателей; необходимо полагаться на ихъ здравое пониманiе. Иначе, отвергая эту надежду и опору мы тоже обнаруживаемъ неуваженiе и недовѣрiе къ тому обществу, среди котораго дѣйствуемъ и которое насъ судитъ; а вмѣстѣ съ тѣмъ ставимъ себя въ слишкомъ шаткое и непрочное положенiе.
   Такимъ образомъ, если вы не хотите писать, чтобы посмѣяться, писать только за тѣмъ, чтобы уколоть вашихъ злыхъ противниковъ, вы получаете полную возможность молчать и заниматься своимъ дѣломъ.
   Читатель согласится, что подобныхъ случаевъ не мало въ нашей литературѣ. Люди самые скромные, отнюдь не высокомѣрные молчатъ среди самыхъ жестокихъ публичныхъ порицанiй. Къ числу такихъ порицанiй, заслуживающихъ полнаго молчанiя, принадлежатъ и указанныя статьи "Современника". Признаюсь, я никогда не могъ хладнокровно помириться съ такимъ ходомъ дѣлъ и нахожу его глубоко ненормальнымъ. Важны тутъ не личности, важно значенiе печати, значенiе публичнаго слова. Ужели простительно ронять его до такой степени? Ужели простительно до того его опошлить, что оно теряетъ всякую силу и можетъ быть пропускаемо мимо ушей? Слово, произносимое публично, должно быть слово обдуманное, не легкомысленное, должно носить на себѣ печать искренняго убѣжденiя. Тогда оно будетъ имѣть вѣсъ; тогда на его вопросъ каждый почувствуетъ необходимость отвѣчать, противъ его порицанiя защищаться, отъ его обвиненiя оправдываться. Вотъ къ какому значенiю должна стремиться печать, и достиженiе этого значенiя зависитъ также и отъ самихъ пишушихъ. Вотъ почему становится досадно за литературу, когда вслѣдъ за яростными выходками раздается въ отвѣтъ ненарушимое молчанiе; вотъ почему яростныя выходки, вообще, есть вещь опасная, скользкая, требующая осторожности и умѣнья. Въ настоящую минуту все чаще и чаще случается слышать, какъ люди, читая выходки такого рода, замѣчаютъ: мало ли что пишутъ! Бумага все терпитъ! Это очень нехорошее слово, слово обидное для литературы; не нужно, чтобъ объ насъ говорили: мало ли что пишутъ!
   Вотъ читатель вся та важность, которую я нашолъ въ фактѣ появленiя двухъ полемическихъ статей "Современника". Если она не велика, то ты съ меня ни взыскивай; я вѣдь лѣтописецъ, и притомъ веду не лѣтопись, а замѣтки.
   Для меня конечно, какъ для лѣтописца "Эпохи", есть въ этихъ статьяхъ еще одна любопытная черта; но съ общей точки зрѣнiя это черта совершенно побочная и маловажная. Дѣло въ томъ, что означенныя статьи, очевидно, стараются воспользоваться прикрытiемъ постороннихъ обстоятельствъ; воспользовавшись же прикрытiемъ этихъ постороннихъ обстоятельствъ, они употребляютъ всѣ усилiя, чтобы совершить дѣло, которое весьма сильно напоминаетъ собою желанiе утопить человѣка въ ложкѣ воды. Что касается до меня, то я совершенно убѣжденъ, что и воды-то тутъ вовсе не имѣется. Но имъ почудилось, что есть вода, что хоть на ложку да воды хватитъ; и вотъ они силятся утопить въ этой ложкѣ человѣка. Столь сильное и слѣпое зложелательство, произведетъ конечно на читателей, если они его замѣтятъ, весьма непрiятное впечатлѣнiе. Но, такъ какъ это фактъ весьма обыкновенный и часто повторяющiйся; желанiе же, по своей неудобоисполнимости, совершенно безвредно, то, опять повторяю, я не приписываю этому обстоятельству никакой важности, а потому и не стану о немъ распространяться.
   Вообще упомянутыя статьи ни для кого не имѣютъ такой важности и силы, какъ для журнала, который помѣстилъ ихъ у себя. Журналъ долженъ чувствовать себя послѣ нихъ весьма не хорошо; онъ вѣроятно будетъ долго ихъ помнить, долго вспоминать о нихъ съ несовсѣмъ покойнымъ настроенiемъ. Ощущенiе это, я полагаю, должно имѣть нѣкоторое сходство съ тѣмъ, о которомъ такъ выразительно говоритъ Гоголь: "невозможно выразить, что дѣлается тогда на сердцѣ: тоска такая, какъ будто бы или проигрался, или отпустилъ не кстати какую-нибудь глупость, однимъ словомъ -- не хорошо."

Г. Троицкiй о Тренделенбургѣ.

   Тренделенбургъ, профессоръ философiи въ берлинскомъ университетѣ и членъ берлинской академiи наукъ, пользуется у насъ весьма значительною репутацiей. Онъ прославился своимъ сочиненiемъ: Логическiя изслѣдованiя (Logische Untersuchungen), вышедшимъ въ 1840 году. (Второе изданiе въ 1862 г.). Слава объ этихъ изслѣдованiяхъ была такая, что въ нихъ ниспровергается система Гегеля; такъ что съ тѣхъ поръ часто можно было встрѣчать фразу такого рода: всякому свѣдущему въ философiи извѣстно, что послѣ Тренделенбурга невозможно уже держаться Гегеля, и пр.
   Г. Троицкiй есть одинъ изъ нашихъ молодыхъ учоныхъ, отправленныхъ года два назадъ за границу для приготовленiя себя къ профессурѣ въ нашихъ университетахъ. Онъ слушалъ, между прочимъ, и Тренделенбурга и въ августовской книжкѣ Журнала Мин. Нар. Просв., въ своемъ отчетѣ министерству, произноситъ надъ берлинскимъ профессоромъ слѣдующее весьма рѣшительное сужденiе:
   Въ своемъ отношенiи къ логикѣ формальной, проф. Тренделенбургъ сходится съ Гегелемъ; вся разница между ними состоитъ въ томъ, что проф. Тренделенбургъ не признаетъ чистаго или творческаго мышленiя, производящаго изъ себя бытiе, и всѣ категорiи гегелевой логики (и отчасти философiи природы) выводитъ изъ чистаго или творческаго воззрѣнiя.
   Въ основанiи этого вывода лежатъ два понятiя или, по мнѣнiю проф.  Тренделенбурга, два факта: движенiя, какъ дѣятельности, лежащей въ основѣ мышленiя, и цѣли, какъ осуществленiя божественной мысли о мiрѣ.
   У Аристотеля, котораго проф. Тренделенбургъ являлся не разъ вѣрнымъ толкователемъ, понятiя движенiя и цѣли играютъ преобладающую роль, но только въ физикѣ и метафизикѣ; проф. Тренделенбургъ распространяетъ господство этихъ понятiй и на логику.
   Пространственное движенiе, какъ основная дѣятельность мышленiя и бытiя, есть понятiе очень давнее; мы застаемъ его въ самомъ младенчествѣ греческой философiи. Спрашивается: что новаго даетъ въ защиту этой теорiи логика проф. Тренделенбурга? -- Не лучшiй ли разборъ мышленiя, бытiя и движенiя? -- Но проф. Тренделенбургъ оставляетъ эти коренныя понятiя безъ всякаго опредѣленiя, какъ простыя и непосредственно извѣстныя предположенiя. А пока намъ не дано болѣе глубокое изслѣдованiе мышленiя, гипотеза пространственнаго движенiя, какъ его сущности, остается неубѣдительною.
   Взглядъ проф. Тренделенбурга на мышленiе не отличается глубиною; все содержанiе его ограничивается воззрѣнiями и представленiями и ихъ сочетанiемъ и раздѣленiемъ. Спрашивается: неужели сочетанiемъ и раздѣленiемъ представленiй можно исчерпать всю силу нашей разсудительности, толковости и здравомыслiя и все безсилiе тупоумiя, легкомыслiя и напыщенныхъ взглядовъ? И такимъ образомъ сочетанiе и раздѣленiе представленiй есть пространственное движенiе? Я различаю напр. между болью головы и болью груди; въ чемъ же тутъ пространственное движенiе? Или тѣ воспоминанiя, которыя хранитъ моя грудь и голова, въ то время какъ я различаю ихъ, спѣшатъ удалиться другъ отъ друга? Но въ такомъ случаѣ требуется доказать, что до того времени они находились гдѣ нибудь вмѣстѣ, напр. въ какой-нибудь части моей шеи.
   Мы, съ своей стороны, не раздѣляемъ взгляда проф. Тренделенбурга на мышленiе, и думаемъ, что его логическiя изслѣдованiя въ цѣломъ -- почтенная, но неудачная попытка.
   Съ тѣмъ вмѣстѣ, мы не можемъ не признать, что психологическiй анализъ воззрѣнiя, данный проф. Тренделенбургомъ, показываетъ до очевидности, что критика Канта далеко не рѣшила вопроса объ этой дѣятельности, и его понятiя о пространствѣ и времени не выдерживаютъ строгой оцѣнки. Поэтому, не придавая особенной цѣны изслѣдованiямъ проф. Тренделенбурга какъ логикѣ, мы уважаемъ ихъ какъ трудъ, поучительный для психолога".
   Отзывъ этотъ интересенъ самъ по себѣ, такъ какъ основанъ на тщательномъ изученiи, и касается философскаго явленiя, имѣющаго въ настоящее время весьма значительный авторитетъ. Но, кромѣ того, онъ показался намъ любопытнымъ по нашимъ внутреннимъ, такъ сказать, домашнимъ обстоятельствамъ.
   Во первыхъ г. Троицкiй, очевидно, ставитъ себя въ положенiе судьи относительно Тренделенбурга; онъ произноситъ ему не похвалу, которая бываетъ также и знакомъ подчиненiя, а строгiй приговоръ, который подобаетъ только человѣку власть имущему. Между тѣмъ г. Троицкiй, какъ и другiе наши молодые учоные, посланъ за границу съ тѣмъ, чтобъ учиться; а этимъ молодымъ учонымъ, посланнымъ для того, чтобы учиться, было сдѣлано въ нашей литературѣ, если помнятъ читатели, строгое наставленiе, чтобъ они вели себя смирно, не пересуживали профессоровъ, у которыхъ учатся, не смѣли бы упражнять надъ ними своихъ критическихъ способностей (таково было буквальное выраженiе). И такъ г. Троицкiй явно нарушилъ мудрое наставленiе; онъ оказался дерзкимъ вольнодумцемъ.
   Трудно однакоже не видѣть, что г. Троицкiй совершенно правъ, давая волю своимъ критическимъ способностямъ. Его примѣръ какъ нельзя лучше показываетъ, что бываетъ множество случаевъ, когда русскiй молодой учоный не только можетъ, но и необходимо долженъ поставить себя въ положенiе судьи въ отношенiи къ иностраннымъ знаменитостямъ. Смѣшно воздерживаться отъ сужденiя, когда для него есть надлежащая сила и основа. Не всякiй же нѣмецкiй профессоръ полонъ недосягаемой мудрости.
   Во вторыхъ намъ пришло на мысль вообще отношенiе нашихъ русскихъ людей и нашей русской дѣятельности къ заграничнымъ авторитетамъ. Вотъ г. Троицкiй увѣряетъ, что взглядъ Тренделенбурга на мышленiе не отличается глубиною. Сужденiе смѣлое, сужденiе, которое предполагаетъ, что г. Троицкiй самъ достигъ бòльшей глубины во взглядѣ на мышленiе. Мы не находимъ однакоже въ этомъ ничего невѣроятнаго; мы думаемъ, что многiе русскiе люди способны достигнуть гораздо бòльшей глубины взгляда, чѣмъ берлинскiй профессоръ и академикъ Тренделенбургъ. А между тѣмъ для сколькихъ это покажется страннымъ! Какъ мы привыкли вѣрить превосходству всего нѣмецкаго! Своего мы не цѣнимъ, не обращаемъ на него вниманiя, не ставимъ ни во что; чужое же, самое плохое, имѣетъ для насъ какой-то таинственный авторитетъ. Плохую иностранную книгу мы охотно изучаемъ, переведемъ ее на русскiй языкъ, будемъ запоминать и разбирать ея мнѣнiя; свой же трудъ, хотя бы въ тысячу разъ дѣльнѣе, пропустимъ мимо ушей.
   У иностранцевъ дѣло идетъ наоборотъ, и въ этомъ великая выгода для ихъ умственнаго движенiя. У нихъ все на счету, все цѣнится самымъ точнымъ образомъ. Каждый вершокъ, на который подвинулся нѣмецкiй учоный, замѣчается всѣми, и если онъ потомъ не подвинется ни на iоту дальше, его вершокъ все-таки за нимъ останется. Отъ этого каждый дорожитъ своимъ вершкомъ, отъ этого тамъ легче и охотнѣе работать. Мы удивляемся иногда ограниченности тѣхъ иностранныхъ людей и книгъ, которые представляютъ однакоже нѣчто значительное, въ какомъ-нибудь извѣстномъ отношенiи. Что-же мудренаго? Люди весьма ограниченные легко могутъ произвести что-нибудь значительное, когда чувствуютъ, что окружены общимъ вниманiемъ, что все, въ чемъ они дѣйствительно сдѣлали успѣхъ, будетъ какъ слѣдуетъ оцѣнено, что никакое ихъ усилiе не пропадетъ даромъ. При такихъ условiяхъ скорѣе можно удивляться малопроизводительности европейцевъ; при такихъ условiяхъ казалось бы мы, русскiе, чего бы не надѣлали! Профессоръ Троицкiй, глубже понимающiй мышленiе, чѣмъ профессоръ Тренделенбургъ, написалъ бы можетъ быть что-нибудь получше Логическихъ изслѣдованiй!
   Но глухо и холодно въ нашемъ обществѣ; нѣтъ охоты работать, и много силъ самыхъ прекрасныхъ пропадаетъ даромъ.

Лѣтописецъ.

______

  

Оригинал здесь -- http://smalt.karelia.ru/~filolog/epokha/1864/zaletau.htm

  
   ЗАМѢТКИ ЛѢТОПИСЦА
   _____
   августъ
   Народное чувство Московскихъ Вѣдомостей
   Этотъ предметъ вѣроятно затрогивалъ вниманiе всякаго мыслящаго читателя. "Московскiя Вѣдомости" не рѣже всякаго другаго органа говорятъ о народномъ чувствѣ, о чувствѣ русской народности, какъ объ основѣ, на которой должны созидаться и съ которой должны сообразоваться всѣ наши мысли и желанiя. Къ сожалѣнiю пониманiе этого чувства "Московскими Вѣдомостями" всегда оставляло желать несколько большей ясности и опредѣленности. Недавно эта газета имѣла случай сдѣлать по этому предмету нѣкоторыя объясненiя.
   Вотъ это любопытное мѣсто (N 195):
   Въ насъ видятъ какую-то уродливую случайность, а вся бѣда состоитъ только въ томъ, что мы, чувствуя себя въ глубинѣ души Русскими, нераздѣльно съ тѣмъ и также глубоко чувствуемъ свою связь съ европейской цивилизацiей. Намъ простили бы если-бы чувство русской народности было у насъ темнымъ фанатизмомъ, дикою страстью, или тѣмъ что называется кваснымъ патрiотизмомъ. На насъ не обратили-бы вниманiя, если-бы это чувство развивалось у насъ въ фантазiи и вопреки здравому смыслу. Но намъ не могутъ простить то, что въ нашихъ понятiяхъ русское дѣло есть дѣло цивилизацiи и человѣчества, что мы въ тоже время остаемся въ предѣлахъ здраваго смысла и на землѣ. Такое сочетанiе кажется крайне неудобнымъ для всѣхъ нашихъ сепаратистовъ; оно является досадною неожиданностiю.. Допускается имѣть какiе угодно идеалы и цѣли; но отнюдь не можетъ быть допущено живое, искреннее и толковое убѣжденiе, что истинный прогрессъ въ Россiи возможенъ только на основанiи русской народности, что русское государство можетъ сохранить силу и прiобрѣсти желаемое благоустройство только въ качествѣ русскаго государства, что политика русскаго правительства можетъ не иначе вести ко благу, не иначе удовлетворять своему назначенiю, какъ принимая все болѣе и болѣе нацiональный характеръ.
   Въ этихъ важныхъ словахъ, которыми "Московскiя Вѣдомости" опредѣляютъ свое чувство русской народности, ту форму этого чувства, которая только имъ свойственна, которая дала имъ силу, преимущественно передъ другими лицами и органами, весьма много справедливаго. Дѣйствительно, когда въ Европѣ узнали о пробужденiи нашего народнаго чувства, то какъ на разительный примѣръ силы этого чувства тамъ часто указывали на то, что даже г. Катковъ, человѣкъ извѣстный истинно европейскимъ просвѣщенiемъ и либерализмомъ, стоитъ на сторонѣ народнаго движенiя и отнюдь не сочувствуетъ полякамъ. По понятiямъ Европы тутъ было противорѣчiе, которое ее удивляло и раздражало, такъ какъ оно такъ или иначе бросало тѣнь на польскiй мятежъ, давало понять, что просвѣщенiе и либерализмъ не стоятъ неминуемо за это дѣло. Такимъ образомъ голосъ "Московскихъ Вѣдомостей" въ польскомъ дѣлѣ прiобрѣталъ особенную силу, какъ голосъ людей просвѣщонныхъ и либеральныхъ. Тѣмъ важнѣе для насъ узнать и понять форму, которую приняло въ умахъ такихъ людей народное чувство, "Московскiя Вѣдомости" даютъ много отрицательныхъ чертъ этой формы. Они говорятъ, что они не впадали въ темный фанатизмъ, въ дикую страсть, или въ то, что называется кваснымъ патрiотизмомъ, что они не предавались фантазiямъ, держались въ предѣлахъ здраваго смысла и на землѣ. Все это отрицательныя черты; положительная-же формула выражена въ такихъ немногихъ словахъ: русское дѣло есть дѣло цивилизацiи и человѣчества. Вотъ какъ слѣдуетъ думать, чтобы сохраняя свое народное чувство, не впадать въ фанатизмъ и пр. и не идти противъ здраваго смысла.
   Какъ-же это понимать? Не значитъ ли это, что мы русскiе имѣемъ право на жизнь и силу только потому, что со временемъ цивилизуемся, объевропеимся и станемъ не хуже другихъ? О! конечно нѣтъ, конечно не такъ это слѣдуетъ понимать. Если русское дѣло есть дѣло цивилизацiи и человѣчества, то конечно потому, что наша духовная жизнь, наше православiе, наша исторiя, нашъ общественный складъ составляютъ важный элементъ въ европейской цивилизацiи, важный элементъ въ исторiи человѣчества. Только такимъ образомъ права русской народности получаютъ полное и незыблемое основанiе.
   Элементарныя понятiя.
   Каждый здраво мыслящiй человѣкъ конечно согласится съ приведенными выше словами "Московскихъ Вѣдомостей" о русской политикѣ. Именно, что политика русскаго правительства можетъ не иначе вести ко благу, не иначе удовлетворять своему назначенiю, какъ принимая все болѣе и болѣе нацiональный характеръ.
   Трудно усомниться въ такомъ положенiи, ибо оно очевидно вытекаетъ изъ самой сущности дѣла. Собственно говоря ни какое сколько-нибудь жизненное правительство не было и не могло быть вполнѣ безхарактернымъ или даже антинацiональнымъ. Въ этомъ случаѣ возможны уклоненiя, колебанiя, ошибки и неясное пониманiе, но полная потеря нацiональнаго характера очевидно равняется смерти или искуственной галванической жизни государства. Живое, органическое государство всегда нацiонально; разница можетъ быть только въ томъ, на сколько ясно и сознательно оно понимаетъ свои нацiональныя начала и требованiя; чѣмъ яснѣе, тѣмъ для него лучше.
   Къ сожалѣнiю идея отвлеченнаго государства у насъ очень распространена и мѣшаетъ пониманiю самыхъ простыхъ истинъ. Эта идея встрѣчается тамъ, гдѣ по видимому ея никакъ нельзя было-бы и ожидать. Вотъ напр. что говоритъ "Инвалидъ" въ своей передовой статьѣ N 197.
   Мы думаемъ, что правительству ни съ кѣмъ изъ своихъ подданныхъ не приходится ни мириться, ни ссориться; оно по самой идѣе своей должно быть чуждо всякой вражды къ разнымъ нацiональностямъ, входящимъ въ составъ извѣстнаго государства, точно также какъ должно быть чуждо всякой склонности раздавать привиллегiи одной нацiональности передъ другой. Правительство выше всякихъ ссоръ съ своими подданными, имъ должна руководить идея справедливости и безпристрастiя, личныхъ расчотовъ оно не вноситъ въ такое важное дѣло. Эти вещи все элементарныя, которыя и объяснять не слѣдовало-бы...
   Не забудемъ что "Р. Инвалидъ" говоритъ это, отвѣчая на нападенiе, сдѣланное на него какимъ-то петербургскимъ корреспондентомъ Indêpendance Belge, слѣдовательно въ нѣкоторомъ смыслѣ объявляетъ на всю Европу, что это -- элементарныя понятiя, о которыхъ и говорить не стоитъ.
   Наша исторiя.
   Въ 38 N "Дня" есть прекрасное сопоставленiе нашей исторической жизни и исторической жизни Запада. (Изъ деревенской глуши. Письмо III. Ардалiона Р-кова). Вот оно:
   Въ западной Европѣ всякое заматерѣлое зло, какъ-бы оно ни было дико и не современно, также трудно искоренить, какъ напр. вырвать крѣпкiй зубъ изъ живой челюсти. У насъ же напротивъ -- громаднѣйшая изъ реформъ совершается такъ тихо и спокойно, что напоминаетъ не хирургическую операцiю, а скорѣе стрижку волосъ. Это зависитъ отъ того, что западный Европеецъ въ своей политической исторiи жилъ всѣмъ сердцемъ, всѣмъ разумѣнiемъ, всѣмъ существомъ своимъ; историческiя событiя и связанныя съ ними общественныя и политическiя формы были для Европейца самымъ что ни на есть сурiозомъ (Ernst), самой что ни на есть сутью; даже религiя сплелась тамъ съ политикой неразрывно -- не только католичество, но и всѣ реформатскiе толки. Самый религiозный западникъ любого вѣка могъ-бы сказать вмѣстѣ съ Фаустомъ:
   "Aus dieser Erde quillen meine Freúden,
   Und diese Sonne scheinet meinen Leiden"...
   И нѣмецкая философiя до того доходила, что всякую историческую форму, какъ-бы она ни была нелѣпа и возмутительна, жаловала въ чинъ логической категорiи, утверждая, что "все дѣйствительно разумно".
   Русскiй человѣкъ -- совершенно наоборотъ, -- въ земной разумности, въ земной правдѣ искони не признавалъ ничего существеннаго, считая ихъ за одну видимость, чуть не за тлѣнъ и суету. Истинная правда, истинная разумность всегда для него Ienseit... Какъ полярную противоположность нѣмецкому "все дѣйствительно разумно" -- можно привести одну изъ нашихъ народныхъ легендъ. -- Жилъ у попа батракъ, -- чудной такой. Ничего полюдски не дѣлалъ: идетъ мимо кабака -- на кабакъ Богу молится, идетъ мимо церкви -- въ церковный крестъ каменьями швыряетъ; старецъ убогiй за Христовой милостиней обратился къ нему, -- онъ старца убогаго прогналъ и обругалъ... Вотъ и схватилъ народъ батрака и привелъ къ попу съ жалобою... И зачалъ батракъ толковать правду небесную. "Мимо кабака я шолъ, а тамъ пьяницъ множество, и провидѣлъ близость смертнаго ихъ часа, и взмолился я ко Господу, чтобы не далъ имъ во грѣхѣ погибнуть. Мимо церкви шолъ, а нечистая сила кругъ креста увивается, и отпужалъ я ее каменьями Святогорскими. Нищаго отогналъ? Такъ это не нищiй, а злодѣй и богачъ скаредный." Былъ тотъ батракъ -- не батракъ, а ангелъ Господень; жилъ онъ на землѣ урокъ одинъ, тутъ урокъ и покончился. Сказавши правду небесную супротивъ правды земной, принялъ онъ свой прежнiй ангелскiй видъ и вознесся на небо."
   Въ этой легендѣ выразилась самая сокровенная суть русской народности. Не признавая ничего существеннаго въ исторической (т. е. земной, конечной) жизни, мы -- какъ говорится въ школахъ -- "не занимались исторiею"; оттого такъ страшно и отстали отъ западниковъ, за то исторiя насъ и не испортила, не смотря на всѣ совершившiяся надъ нами неправды. Онѣ не отравили намъ крови, не произвели дискразiи, а просто заразили насъ болѣзнью чисто-наружной. Разумѣется мы должны бросить и непремѣнно бросимъ нашу заоблачность, чтобы вступить въ исторiю надлежащимъ манеромъ; но тѣмъ не менѣе за нами останется огромное преимущество: исторiя становится все гуманнѣе и гуманнѣе; ужасовъ прожитыхъ Европою и положившихъ на нее неизгладимую печать, намъ никогда переживать не придется...
   Исконному стремленiю Русскаго человѣка -- отрѣшаться отъ всякой опредѣленности и не признавать въ ней ничего существеннаго -- противорѣчитъ по видимому другой недостатокъ нашего чиновничества, столь-же знаменитый какъ и лихоимство; разумѣю бумажность и формализмъ, доведенные до невѣроятной степени. Можно присовокупить, что сильнѣйшiй формализмъ выразился у насъ не въ одной бюрократiи, но и въ старообрядчествѣ, этомъ обоготворенiи буквы. Какъ и почему? Очевидно потому же самому, почему наприм. противу чувственныхъ порывовъ строже и обстоятельнѣе предостерегаетъ тотъ моралистъ, въ комъ чувственность наиболѣе развита. "Если я, при своей распущенности, да отступлю отъ буквы, то совсѣмъ пропаду." Вотъ психологическое основанiе нашего приказнаго формализма и нашего старообрядства.
   Здѣсь многое сказано прекрасно. Присоединю сюда два замѣчанiя, которыя сами собою напрашиваются: одно на счотъ русской жизни, другое на счотъ нѣмецкой мысли.
   Наше свойство -- отрѣшаться отъ всякой опредѣленности, не признавать ничего существеннаго во временномъ и историческомъ, не заниматься исторiею, а витать за облаками -- авторъ выставляетъ какъ великое благо, какъ нѣчто спасшее насъ отъ многихъ золъ. Нужно прибавить, что это самое свойство есть вмѣстѣ для насъ великое зло, что оно лишило насъ многихъ благъ. Въ самомъ дѣлѣ: въ то время какъ мы не занимались исторiей, другiе дѣлали нашу исторiю, въ то время когда мы отрѣшались отъ всего временнаго, отъ всякой опредѣленности, другiе тѣмъ усерднѣе предавались временному и были ужъ очень опредѣленны. Такимъ образомъ рядомъ съ глубокимъ поклоненiемъ духу стояло, какъ его неизбѣжное слѣдствiе, грубое, ни чѣмъ не одухотворенное поклоненiе плоти. Мы пренебрегали временнымъ и историческимъ; за то мы и несли на себѣ и несемъ до сихъ поръ всѣ слѣдствiя такого пренебреженiя; наше временное и историческое представляетъ многiя темныя и тяжолыя черты.
   Далѣе -- авторъ заявляетъ твердую надежду, что мы непременно вступимъ въ исторiю надлежащимъ манеромъ. Нельзя не надѣяться на это, но нельзя и не замѣтить, что процессъ такого вступленiя вѣроятно будетъ очень длиненъ и труденъ. Не легко отрѣшиться отъ много-вѣковаго глубокаго настроенiя.
   Относительно-же нѣмецкой мысли небезполезно будетъ замѣтить, какъ трудно и двусмысленно наше отношенiе къ ней. Мы воспитаны на ея формахъ и употребляемъ ея прiемы. Авторъ приведеннаго отрывка, желая точнѣе выразиться, употребилъ даже нѣмецкiя слова Ernst, Ienseit. Онъ осуждаетъ положенiе "что дѣйствительно, то разумно", а между тѣмъ разсуждаетъ по той самой логикѣ, которая создала это положенiе; такъ напримѣръ онъ старается и весьма удачно объяснить явленiе старообрядчества, старается открыть его разумную необходимость, а не объясняетъ его одними невѣжествомъ, глупостiю, случайностiю и т. п.
   Самое злое и вѣрное, что было сказано противъ философiи, которой принадлежитъ въ сущности невинная формула "что дѣйствительно, то разумно", сказано Шеллингомъ; именно, что это мысль, въ которой ничего не мыслится. Съ маленькою поправкою на это можно согласиться. Къ Аристотелевскому положенiю: ничего нѣтъ въ умѣ, чтобы не было прежде въ чувствѣ, Лейбницъ, какъ извѣстно, счолъ нужнымъ прибавить: кромѣ самаго ума. Такъ точно къ Шеллингову опредѣленiю: мысль, въ которой ничего не мыслится, можно-бы прибавить: кромѣ самой мысли. Можетъ быть съ такой точки зрѣнiя мы легче помиримся съ этою философiею и не будемъ отрицать ея достоинствъ.
   Ренанъ о Французской Революцiи.
   Въ предисловiи къ своимъ Essais de Morale et de Critique, Ренанъ высказываетъ мнѣнiе о французской революцiи, весьма замѣчательное въ устахъ француза вообще и можетъ быть для многихъ неожиданное въ устахъ такого человѣка какъ Ренанъ. По поводу одной изъ своихъ статей, писанной въ 1851 году, онъ говоритъ:
   Тогда я питалъ еще относительно революцiи и формы общества, порожденной революцiею, предразсудки, которые такъ распространены во Францiи и которые могли быть поколеблены только суровыми послѣдовавшими уроками. Я считалъ революцiю синонимомъ либерализма, и, какъ это послѣднее слово довольно хорошо представляетъ для меня формулу самаго высшаго развитiя человѣчества, то фактъ, который по обманчивой философiи исторiи знаменуетъ наступленiе либерализма, казался мнѣ въ нѣкоторомъ родѣ какъ-бы священнымъ. Я не видѣлъ еще язвы, сокрытой въ соцiальной системѣ, созданной французскимъ духомъ; я не замѣчалъ еще, что въ своемъ насилiи, въ своемъ кодексѣ, основаннымъ на совершенно матерiалистическомъ пониманiи собственности, въ своемъ пренебреженiи къ личнымъ правамъ, въ своей манерѣ -- принимать въ расчотъ только недѣлимое и видѣть въ недѣлимомъ только пожизненное существо, безъ нравственныхъ узъ, -- революцiя заключала зерно погибели, которое должно было весьма скоро повести за нею царство посредственности и слабости, исчезновенiе всякой великой иницiативы, видимое благосостоянiе, но такое, котораго условiя разрушаютъ другъ друга. Конечно, еслибы было доказано, что черезъ двѣсти лѣтъ просвѣщенные люди будутъ смотрѣть на 1789 годъ, какъ на время окончательно основавшее въ мiрѣ политическую, религiозную и гражданскую свободу, какъ на эпоху, открывшую собою болѣе высокую фазу развитiя человѣческаго духа, лучшую, болѣе благородную болѣе свѣтлую эру; то нѣтъ человѣка обожающаго прекрасное и доброе, который не долженъ бы былъ считать 89 годъ за точку отправленiя своей вѣры и своихъ надеждъ. Но если принципы 89 года имѣютъ то значенiе, которое имъ часто придаютъ, если они заключаютъ въ себѣ, какъ слѣдствiе, пониженiе умственной жизни и либеральной культуры; если они должны вести за собою деспотизмъ матерiалныхъ интересовъ и, подъ предлогомъ равенства, униженiе всѣхъ, подъ опасностiю въ противномъ случаѣ вызвать проклятiя мало просвѣщоннаго либерализма; то должно, отдавая честь чувствамъ, одушевлявшимъ виновниковъ этого необыкновеннаго движенiя, сдѣлать то, что они сами конечно сдѣлали-бы, -- отрицать слѣдствiя, которыхъ они не желали и не предвидѣли. А что всего важнѣе -- нужно, чтобы фанатическая привязанность къ воспоминанiямъ одной эпохи не стала помѣхою въ существенномъ дѣлѣ нашего времени -- въ основанiи свободы чрезъ возрожденiе индивидуальнаго сознанiя. Если 89 годъ составляетъ препятствiе для этого, отрѣчемся отъ 89 года. Нѣтъ ничего пагубнѣе для нацiи, какъ этотъ фетишизмъ, по которому она ставитъ дѣломъ своего самолюбiя -- защищать извѣстныя слова, такъ что прикрывшись этими словами, можно вести ее до послѣднихъ граней рабства и униженiя.
   Я знаю, что многимъ подобный страхъ за будущее покажется анахронизмомъ и что въ немъ увидятъ явленiе той меланхолiи, въ которой, какъ говорятъ, меня упрекали нѣкоторыя лица, снисходительныя къ настоящему, такъ какъ и оно къ нимъ снисходительно. Но у каждаго свой характеръ; хотя иногда я бываю готовъ позавидовать дару этихъ счастливыхъ натуръ, всегда и легко удовлетворяющихся, признаюсь, что размысливши, я начинаю гордиться своимъ пессимизмомъ, и что если-бы я почувствовалъ въ себѣ его смягченiе при томъ же состоянiи вѣка, я тщательно сталъ-бы искать, какая струна ослабѣла въ моемъ сердцѣ. Быть можетъ наступитъ время, когда такая строгость смягчится, и если что-нибудь могло-бы способствовать этой перемѣнѣ, то конечно то, чтобы лица, оптимизмъ которыхъ я не нахожу справедливымъ, не дѣлаясь меланхоликами (что, я думаю, вовсе не въ ихъ характерѣ) дошли до пониманiя, что то, что составляетъ радость однихъ, можетъ не составлять счастiя всѣхъ.
   Чудеса Русскаго Слова.
   Каждая книжка Русскаго Слова по видимому должна-бы быть упоминаема въ моихъ замѣткахъ; ибо въ каждой попадаются такiя крупныя странности, что неопытный человѣкъ сталъ-бы ихъ заносить въ лѣтопись, какъ заносили нѣкогда лѣтописцы всякiя дива: явленiе кометъ, рожденiе чудищъ и т. п. Но такъ какъ я человѣкъ бывалый и опытный, то меня не такъ легко удивить; я вижу, что эти чудеса "Русскаго Слова" слишкомъ однообразны, имѣютъ все тотъ-же источникъ и совершаютъ такъ сказать правильное теченiе. Они всѣ основаны не недоумѣнiяхъ; всѣ сводятся на формулу: не понимаю, значитъ вздоръ -- простѣйшiй прiемъ отрицанiя, имѣющiй чрезвычайную силу и убѣдительность для всѣхъ непонимающихъ. За тѣмъ слѣдуютъ варiацiи: О жалкiе люди, занимающiеся вздоромъ! О трата силъ надъ вздоромъ! Бросьте и возьмитесь за настоящее дѣло! и т. д.
   Въ августовской книжкѣ "Русскаго Слова" г. Писаревъ говоритъ:
   Учоныя работы Гриммовъ громадны, но приносятъ-ли они какую-нибудь дѣйствительную пользу хоть одному живому человѣку въ мiрѣ? Мнѣ кажется, что на этотъ вопросъ можно смѣло и рѣшительно отвѣчать: нѣтъ (Ужъ точно-ли они учоныя? Науки-то, говорятъ, полезны). Гриммы тоже самое, что Рафаэль, за котораго Базаровъ гроша мѣднаго не хочетъ дать. (Значитъ ихъ наука скорѣе искуство, чѣмъ наука). Базаровъ выражается рѣзко (можно дать мѣдный грошъ), но мысль его вполнѣ справедлива. Если-бы въ Италiи было десять тысячь живописцевъ равныхъ Рафаэлю, то это нисколько не подвинуло-бы впередъ итальянскую нацiю ни въ экономическомъ, ни въ политическомъ, ни въ умственномъ отношенiи. (А въ эстетическомъ? Говорятъ, что переворотъ, совершонный Рафаэлемъ въ его искусствѣ, вытекалъ изъ одного начала съ умственнымъ переворотомъ того времени, что онъ поддерживался этимъ умственнымъ переворотомъ и съ своей стороны самъ его поддерживалъ). И если-бы въ Германiи было десять тысячь археологовъ, подобныхъ Якову Гримму, то Германiя отъ этого не сдѣлалась бы ни богаче, ни счастливѣе. Безобразiе ея политическаго устройства, пошлость ея юнкерства и неимовѣрное филистерство всякихъ патрiотическихъ обществъ, при десяти тысячахъ Гриммовъ, продолжали-бы существовать точь въ точь въ такомъ-же видѣ, въ какомъ они существуютъ теперь. Поэтому я говорю совершенно искренно, что желалъ-бы лучше быть русскимъ сапожникомъ или булочникомъ, чѣмъ русскимъ Рафаэлемъ или Гриммомъ. (Вѣроятно въ томъ ожиданiи, что когда у насъ будетъ десять тысячь сапожниковъ, то мы подвинемся впередъ въ экономическомъ, въ политическомъ, въ соцiальномъ и въ умственномъ отношенiи). Каждый Рафаэль обожаетъ свое искусство, и каждый Гриммъ обожаетъ свою науку, но ни тотъ ни другой не задаютъ себѣ убiйственнаго вопроса: зачѣмъ? (Вопросъ точно убiйственный, только для нихъ-ли?). Я имѣю несчастiе задавать себѣ этотъ вопросъ, и когда прикладываю его къ дѣятельности Рафаэлей и Гриммовъ, то не нахожу на него отвѣта (Въ самомъ дѣлѣ несчастiе!) Поэтому я не могу, не хочу и не долженъ быть ни Рафаэлемъ, ни Гриммомъ, ни въ малыхъ ни въ большихъ размѣрахъ (Желанiе весьма удобоисполнимое, столь-же легкое, какъ легки всѣ эти разсужденiя. Въ самомъ дѣлѣ, что можетъ быть легче, какъ НЕ БЫТЬ Рафаэлемъ?).
   А вотъ выдержки изъ другой статьи той же книжки -- Библiографическiй листокъ:
   Нѣсомнѣнно и признано всѣми (ужъ и всѣми!), что невольничество есть самый лучшiй исходъ, котораго можетъ желать цвѣтной человѣкъ, прiйдя въ соприкосновенiе съ бѣлою расою; потому что онъ достается въ удѣлъ только наиболѣе развитымъ и сильнымъ расамъ; большая-же часть ихъ не могутъ вовсе существовать рядомъ съ кавказскимъ племенемъ и вскорѣ совершенно вымираютъ.
   Нѣсколько далѣе говорится:
   Вообще, какъ анатомiя, такъ и наблюденiе надъ психическими способностями туземныхъ расъ Африки и Америки показываютъ такую громадную, коренную разницу между краснокожими, эскимосами, полинезiйцами, неграми, кафрами, готтентотами съ одной стороны и бѣлымъ человѣкомъ съ другой, что настаивать на братствѣ этихъ расъ могутъ только чувствительныя барыни, какъ г-жа Бичеръ-Стоу.
   Такая разница! такая разница! Громадная! коренная!
   Различiе, существующее между бѣлой расой съ одной стороны, неграми, американцами и полинезiйцами съ другой, слишкомъ бросается въ глаза, чтобы можно было серьозно толковать о возможности существованiя между ними отношенiй, сколько-нибудь похожихъ на существующiя между людьми одной и той-же расы. Опытъ доказалъ, что американцы и океанiйцы не могутъ требовать отъ бѣлыхъ даже жизни (т. е. вымираютъ); что-же касается до негровъ, то конечно европейцы поступаютъ жестоко, похищая ихъ изъ родной земли и увозя на свои плантацiи, гдѣ съ ними обходятся также отвратительно, какъ съ животными. Но изъ этого еще вовсе не слѣдуетъ, что возможно равноправное существованiе въ одной и той-же странѣ бѣлаго и чорнаго племенъ. Сладкiе романы и проповѣди негрофиловъ также неспособны уничтожить органическую разницу и сдѣлать чорнаго бѣлымъ, какъ милостивая грамота испанскихъ королей, que fulano se tenga por blanco (такой-то можетъ считать себя бѣлымъ).
   Престранные эти испанскiе короли! Они способны были дать чорному человѣку права бѣлаго. А кожа-то? Кожа-то вѣдь оставалась чорною. Испанскiе короли не замѣчали, что кожа и права одно и тоже, что если кожа чорная, то и права чорныя. Очевидно они понимали разницу и сходство совершенно иначе, чѣмъ составитель библiографическаго листа "Русскаго Слова". Они видѣли разницу между цвѣтомъ кожи и правами -- составитель не видитъ. Они находили вѣроятно коренное сходство между бѣлымъ и чорнымъ человѣкомъ, составитель сходства не видитъ, а видитъ напротивъ коренную разницу. Какъ измѣняются понятiя людей вслѣдствiе прогресса и цивилизацiи!
   О злобно раскрываемыхъ объятьяхъ.
   Объ этомъ странномъ явленiи поетъ тотъ-же поэтъ, Ив. Г. М., который воспѣлъ слезы гражданина, спящiя въ равнинѣ. Въ августовской книжкѣ Современника есть его стихотворенiе: Отверженная. Почему-то мнѣ кажется, что читатель уже сразу, по одному заглавiю понимаетъ въ чемъ дѣло, что онъ уже знаетъ содержанiе этого стихотворенiя, хотя-бы и не читалъ его. Поэтъ начинаетъ:
   Не смотри на нее ты съ презрѣньемъ.
   Ну да, это самое и есть; стариннѣйшая тема!
   Отъ себя ее прочь не гони, --
   Лучше въ душу ея съ сожалѣньемъ
   И съ участiемъ теплымъ взгляни...
   Прекрасныя и благонамѣренныя мысли, къ несчастiю только слишкомъ извѣстныя. Говоря даже о бѣдственномъ положенiи отверженной, поэтъ восклицаетъ:
   И не пасть, когда злобно объятья
   Раскрываетъ одинъ лишь развратъ!?
   Какая неопытность въ употребленiи словъ и въ познанiи жизни! Открытыя объятья -- знакъ ласки и привѣта, а никакъ не злобы. И таковъ порокъ, какъ извѣстно всякому, хотя мало знакомому съ жизнью человѣку. Порокъ обольщаетъ, заманиваетъ, завлекаетъ свои жертвы; въ этомъ-то и заключается его опасность.
   Въ томъ же стихотворенiи замѣчателенъ стихъ:
   Дай ей руку подняться помочь.
   Вѣроятно онъ выражаетъ ту прекрасную мысль, что мы должны протягивать руку падшимъ, чтобы помочь имъ подняться. Очень хорошая мысль!
   День о преобразованiяхъ въ Польшѣ.
   Смыслъ историческихъ современныхъ событiй часто бываетъ для насъ очень теменъ, т. е. именно смыслъ глубокiй, внутреннiй, существенный. Въ слѣдствiе нашей близости къ событiю намъ слишкомъ сильно бросаются въ глаза мелочи, подробности, частности и мы изъ за нихъ не видимъ смысла цѣлаго. Очень обыкновенно въ этомъ случаѣ мы начинаемъ питаться какимъ-то мелочнымъ пессимизмомъ, который мечется отъ подробности къ подробности и вездѣ видитъ только нескладицу и предметы для очужденiя. Мы бываемъ похожи на человѣка, который стоитъ у самого дома и бранитъ царапины и пятна на его стѣнѣ, потому что не видитъ какъ они исчезаютъ и сглаживаются въ стройной громадѣ цѣлаго зданiя. Такое настроенiе, если ему поддаться, ослабляетъ и отупляетъ душу. Поэтому нужно освѣжать себя вдумываясь въ тѣ глубокiя причины, которыми движутся современныя событiя. Всякое великое событiе, даже еслибы оно было печальное событiе, носитъ въ себѣ великiй торжественный смыслъ, вдумываясь въ который человѣкъ смиряетъ свои легкомысленныя мечты и начинаетъ глубже уважать жизнь, выше цѣнить ея блага, понимать ея строгое и глубокое значенiе.
   Вотъ почему нельзя ни встрѣчать съ радостiю попытокъ объяснять внутреннiй смыслъ современныхъ явленiй. Какъ извѣстно "День" отличается особенною чуткостiю въ этомъ отношенiи. Его всегда занимаетъ внутренняя, духовная сторона каждаго дѣла. Особенною силою и ясностiю замѣчательны его передовыя статьи въ NN 9 и 38, касающiяся преобразованiй во внутреннемъ устройствѣ Польши, преобразованiй, въ которыя такъ сказать разрѣшилось все польское дѣло. Приведемъ изъ этихъ статей главныя мѣста. Статья въ N 9, надписанная Москва 5 марта, начинается такъ:
   Развитiю Польской народности положено на дняхъ Россiей такое новое широкое основанiе, котораго до сихъ поръ не могла выработать вся тысячелѣтняя исторiя Польши. Четыре указа, изданные 19 минувшаго февраля и вѣроятно извѣстные всѣмъ нашимъ читателямъ, объ устройствѣ крестьянъ въ Царствѣ Польскомъ, вносятъ новую историческую идею, вводятъ новый элементъ въ политическую и общественную жизнь Польши, доселѣ не дѣйствовавшiй въ ея исторiи, -- элементъ простонародный или крестьянскiй. -- Если Россiя въ 1815 году, по собственному сознанiю Поляковъ, воскресила имя "Польши", уже обреченное забвенiю, уже исчезнувшее съ географическихъ картъ Европы; если 50 лѣтъ тому назадъ -- знаменитый Костюшко съ горячею благодарностью привѣтствовалъ императора Александра I-го названiемъ "воскресителя", -- то Россiя въ настоящее время имѣетъ не менѣе права на признательность Польскихъ "патрiотовъ", хотя теперь и отказываетъ ей въ этомъ правѣ недальновидность современнаго Польскаго патрiотизма, -- хотя признательность "патрiотовъ" вовсе вѣроятно и не входила въ соображенiя Русскаго правительства при изданiи четырехъ указовъ. Не имя только Польскаго народа воскрешаетъ теперь Россiя, но, разчищая отъ наносныхъ слоевъ непочатые, глубоко сокрытые въ почвѣ, свѣжiе родники Польскаго народнаго духа, упрочиваетъ самое бытiе Польской народности, которому безумная, выродившаяся Польская шляхта грозила искаженiемъ и извращенiемъ, гибелью и смертью -- не одною вещественною и политическою, но и духовною...
   Можетъ быть въ настоящую минуту не только Поляки, но и многiе изъ насъ, Русскихъ, склонны обсуживать указы 19 февраля единственно съ точки зрѣнiя ближайшихъ современныхъ выгодъ и интересовъ; можетъ быть ни тѣ, ни другiе не согласятся съ нашимъ мнѣнiемъ и не захотятъ признать въ благодѣтельномъ устройствѣ Польскаго простонародья какого-нибудь благодѣянiя для Польской народности. Можетъ быть даже напротивъ, и тѣ и другiе, -- одни т. е. Поляки -- съ упрекомъ, другiе не безъ нѣкотораго чувства самодовольства -- станутъ усматривать въ новой соцiальной реформѣ, совершающейся въ Польшѣ -- дѣйствiе чисто-государственныхъ эгоистическихъ побужденiй, строгiй разсчотъ государственной пользы, и уподоблять новую государственную мѣру искуснѣйшимъ и мудрѣйшимъ мѣрамъ Пруссiи и Австрiи въ отношенiи къ Познани и Галицiи. Иностранныя газеты уже готовы провозгласить новыя распоряженiя -- своекорыстнымъ политическимъ маневромъ, прибѣгающимъ къ демократизму, какъ къ вѣрнѣйшему средству -- возбудить въ краѣ соцiальную вражду, возстановить сословiя другъ противъ друга и съ помощью Польскаго крестьянства сломить Польскую шляхту, а вмѣстѣ съ нею и Польскую народность...
   Мы желали-бы защитить Россiю и отъ этихъ несправедливыхъ упрековъ и отъ этихъ недостойныхъ похвалъ. Намъ кажется, что для вѣрной оцѣнки историческаго событiя -- оно должно быть разсматриваемо само въ себѣ, совершенно независимо (во сколько это возможно) отъ какихъ-бы то ни было толкованiй современниковъ, непосредственно въ немъ заинтересованныхъ. Поставленное мысленно въ перспективѣ исторической дали, озаряемое мысленно съ высоты исторической, освобожденное отъ всѣхъ внѣшнихъ современныхъ случайностей, оно нерѣдко представится взору совершенно инымъ, чѣмъ вблизи, въ живой исторической ежедневности, -- и откроетъ въ себѣ присутствiе такой исторической идеи, которой и не подозрѣвали въ немъ современные дѣятели, и которой они невѣдомо для себя служили орудiемъ и выраженiемъ. Конечно трудно предусмотрѣть съ точностью всѣ возможныя послѣдствiя данной мѣры или событiя въ отдаленномъ будущемъ; конечно всѣ подобныя соображенiя болѣе или менѣе гадательны и потому подвержены обману и ошибкѣ, -- но съ другой стороны, при сужденiи объ историческихъ явленiяхъ, совершающихся передъ нашими глазами, чувствуется невольная потребность поставить свою мысль внѣ потока страстей и случайностей, -- стряхнуть съ нея соръ и пыль современной дѣйствительности, на сколько это дано человѣку.
   Кажется, едва ли уже можно отрицать въ наше время, что виною гибели Польши было неправильное развитiе ея общественнаго организма и уклоненiе ея отъ основныхъ Славянскихъ бытовыхъ и духовныхъ началъ. Не говоря уже о латинствѣ, подчинившемъ ее влiянiю латинскаго -- слѣдовательно не Славянскаго -- мiра, латинскихъ просвѣтительныхъ началъ, латинской цивилизацiи, -- внутренняя исторiя Польши (отчасти благодаря тому же латинству) представляетъ уродливое, непомѣрное развитiе одного органа на счетъ всѣхъ другихъ, -- общества -- на счетъ государства и простаго народа. Государство расплылось въ общество -- въ шляхту; простой народъ, который во всѣхъ Славянскихъ земляхъ составлялъ и составляетъ необходимое условiе полноты общественнаго развитiя, именно какъ простой народъ, какъ живая, непосредственная, самородная сила, подобная силѣ зерна или корня въ организмѣ растенiй, -- простой народъ былъ лишенъ всякаго политическаго значенiя, духовно презрѣнъ и низведенъ на степень вещественнаго матерiала. Польская шляхта не только не удостоивала признавать въ немъ присутствiе какой-либо органической силы, -- не только отвергала въ крестьянинѣ его значенiе, какъ Поляка, но и его достоинство, какъ человѣка. Польская шляхта не только именовала себя "Польскими государями" (историческое выраженiе), но и "Польскимъ народомъ", "Польскою нацiей", -- и дѣйствительно, слово "Польша" -- и въ исторiи и въ жизни было тождественно съ словомъ "Польская шляхта". Развитiе пошло въ древесину и листву, въ ущербъ корѣ и кòрню; вытянувшiйся и почти обнаженный стволъ едва держался на отощавшемъ корню... Польшѣ грозила смерть не только политическаго бытiя, но и Польской народности, и смерть эта давно уже бы совершилась, если бы въ числѣ орудiй исторической кары -- не было Славянской державы -- Россiи. Намъ нѣтъ дѣла до того, какъ относились къ историческимъ событiямъ современники, -- думали-ли они или не думали объ исполненiи своего Славянскаго призванiя. Мы знаемъ и видимъ только одно: что Польша давно бы перестала существовать, давно-бы и помину о ней не было, еслибъ она досталась единственно Пруссiи и Австрiи, еслибъ Россiя не возстановила -- сначала ея политическаго бытiя, а въ настоящее время -- цѣльности ея расколотаго организма чрезъ оживленiе Польскаго корня, чрезъ подъемъ польскаго простонародья. Отнынѣ Польское крестьянство является новымъ жизненнымъ агентомъ, новымъ дѣятелемъ въ историческихъ судьбахъ Польши. Польскому общественному судну, воплощенному въ образѣ легкомысленной Польской шляхты, недоставало, -- говорили мы не разъ, -- того груза, того упора, который не даетъ судну носиться по прихоти волнъ и вѣтровъ, -- и этотъ грузъ и упоръ, этотъ сдерживающiй и вмѣстѣ охранительный элементъ видимъ мы въ Польскомъ крестьянствѣ. Отнынѣ отъ самихъ Поляковъ, отъ самой Польской шляхты по преимуществу, будетъ зависѣть дать стройное развитiе Польскому общественному организму. Но для этого ей необходимо признать новый соцiальный элементъ не какъ враждебное, чуждое Польской жизни начало, а какъ необходимое условiе истиннаго прогрессивнаго движенiя Польской народности -- въ той полнотѣ и на томъ новомъ пути, какiе указываются измѣнившей Славянству Польшѣ -- болѣе ея вѣрною Славянскимъ началамъ -- Россiей.
   "Но, -- возразятъ нѣкоторые Польскiе патрiоты, -- мы и сами готовы были-бы сдѣлать для польскаго народа то, что дѣлается нынѣ Русскимъ правительствомъ. Мы охотно обошлись-бы безъ благодѣянiя приносимаго намъ рукою иноплеменниковъ, благодѣянiя, имѣющаго цѣлью привлечь на сторону нашихъ враговъ наше сельское населенiе. Вы имѣете въ виду не благо нашей страны, а пользу вашего государства. Изъ чуждыхъ намъ интересовъ, вы возбуждаете антагонизмъ между нами; выгодами и льготами матерiальными вы подрываете духовную силу народности; вы подражаете примѣру Австрiи, которая, облагодѣтельствовавъ крестьянъ, съумѣла тѣмъ самымъ заглушить въ нихъ чувство народности до такой степени, что Галицiйскiе Польскiе крестьяне уже не хотятъ именоваться Поляками, а называютъ себя имперцами"... Мы глубоко сожалѣемъ о послѣднемъ фактѣ; нашему Славянскому чувству возмутительно видѣть ослабленiе Славянской народности въ какомъ-бы то ни было Славянскомъ племени, тѣмъ болѣе -- онѣмеченiе нашихъ ближайшихъ Славянскихъ братьевъ, -- и еще болѣе -- превращенiе ихъ въ Австрiйцевъ -- не по внѣшней только зависимости, но по мысли и сердцу: такого нравственнаго паденiя Славянъ не желали-бы мы никакихъ пользъ государственныхъ ради, да и ошибочны всѣ соображенiя государственной пользы, какъ скоро они основаны на подобномъ извращенiи нравственнаго достоинства подданныхъ! Но совсѣмъ не то -- уже явила и явитъ Россiя въ своихъ отношенiяхъ къ Польшѣ, и внѣшнее сходство дѣйствiй и мѣръ въ Россiи и Австрiи или Пруссiи приводило и приводитъ къ результатамъ совершенно противоположнымъ.
   Какой-бы оцѣнкѣ ни подвергалось наше право, но вѣрно то, что историческiя судьбы въ настоящее время вручили Россiи власть надъ Польшей, т. е. надъ тою частью Польши, которая только у насъ однихъ и благодаря намъ однимъ -- и называется этимъ дорогимъ для Поляковъ именемъ. Что ожидаетъ Россiю и Польшу въ будущемъ, намъ неизвѣстно, -- но то намъ извѣстно, что только въ Польшѣ сохранились живучесть, энергiя, сила польской народности, -- что Россiя не обезнародила Поляковъ въ Польшѣ, благодаря высокому нравственному достоинству своего неумѣнья, своей неспособности къ тому темному государственному искусству, которымъ такъ славятся Нѣмцы, и которое помогло Пруссiи обратить Познань въ Нѣмецкую провинцiю... Оно-же разрѣшило и Австрiи воспользоваться Галицiйской рѣзней 1847 г., какъ законнымъ рацiональнымъ средствомъ, оправдываемымъ Нѣмецкою штатс-наукой. Новѣйшiя мѣры принятыя Россiей, полныя энергiи и разума, существенно отличаются по нашему мнѣнiю отъ мѣръ Австрiйскихъ и Прусскихъ. Россiя вноситъ нынѣ въ бытiе Польши тотъ Славянскiй элементъ, которымъ она сама такъ богата, который нигдѣ не получилъ такого развитiя и примѣненiя въ жизни, какъ въ Россiи, -- элементъ простонародный, элементъ по преимуществу земскiй, -- элементъ недостававшiй Польшѣ. Мы сильно сомнѣваемся, чтобы надѣленiе крестьянъ землею и правами могло быть когда-либо совершено Польскою шляхтою съ тѣмъ Славянскимъ радикализмомъ, съ какимъ оно совершено у насъ, самою Россiей, -- и если такъ называемый Польскiй Народовой Жондъ и объявилъ въ прошломъ году рядъ распоряженiй, дарующихъ крестьянамъ льготы, впрочемъ только экономическiя, и все-же меньшiя, чѣмъ указы 19 Февраля, то эти дѣйствiя Польской шляхты являлись до такой степени вынужденными, неискренними, до такой степени противорѣчащими всему духу, всѣмъ преданiямъ Польской шляхты, что не способны были внушить и не внушили ни малѣйшаго довѣрiя Польскому крестьянству, да и ни въ какомъ случаѣ не могли получить правильнаго и здороваго развитiя. Эти мѣры со стороны Жонда носили на себѣ характеръ демократически-революцiонный, пытались возбудить и возбудили бы можетъ быть такiя демократическiя страсти въ народѣ, съ которыми Жондъ никогда-бы и не справился и которыя окончательно погубили бы Польшу. Въ этихъ мѣрахъ, принятыхъ Жондомъ, не чувствовалось присутствiя той Славянской идеи, которая, признавая и упрочивая права сельскаго населенiя, давая широкое мѣсто его значенiю и участiю въ общественной жизни, имѣетъ характеръ по преимуществу бытовой, а не политическiй, и совершенно чужда того искуственнаго и насильственнаго равенства, того грубаго, принудительнаго единообразiя, котораго такъ чаютъ Французскiе деспоты-соцiалисты. -- Мы можемъ съ гордостью сказать, что наша крестьянская реформа 19 Февраля есть продуктъ коренныхъ Славянскихъ началъ, глубоко лежащихъ въ нашемъ народномъ духѣ; что она явилась дѣломъ не только правительственнымъ, но и общественнымъ, и что она, давая новую жизнь нашему простонародному элементу и обновляя ею жизнь всего нашего общественнаго организма, въ то же время не имѣетъ ничего общаго съ началами Французскаго демократизма или соцiализма. Мы сами, во сколько мы привыкли смотрѣть на явленiя нашей собственной жизни сквозь призму иностранныхъ понятiй, мы сами въ этомъ отношенiи можетъ быть еще не довольно строго цѣнимъ и разумѣемъ смыслъ нашего крестьянскаго освобожденiя. Но не смотря на всю нашу подражательность иностраннымъ теорiямъ, это освобожденiе, благодаря пребывающему въ насъ историческому и бытовому инстинкту, совершилось самымъ своеобразнымъ образомъ -- до такой степени, что иностранные политико-экономы до сихъ поръ не могутъ вмѣстить правду нашего соцiальнаго переворота въ своемъ учономъ сознанiи и подвести подъ него рацiональныя основанiя Западной науки. Крестьянское освобожденiе 19 Февраля -- это наша всенародная, всемiрно-историческая проповѣдь, это наше знамя, -- то знамя, которое мы можемъ высоко предносить предъ всѣми иноплеменными народами, которое мы призваны внести, можетъ быть, во всѣ ближайшiя къ намъ и по преимуществу Славянскiя страны. И мы вносимъ его въ Польшу. Силою вещей, напоромъ внутренней исторической идеи, живущей и дѣйствующей въ насъ, мы являемся съ этою проповѣдью и къ Полякамъ, -- мы не можемъ не проповѣдывать, -- мы возвращаемъ Поляковъ къ тѣмъ Славянскимъ экономическимъ и бытовымъ началамъ, отъ которыхъ уже давно уклонилась Польша.
   Такимъ образомъ реформа въ быту Польскихъ крестьянъ, производимая Россiей, не имѣетъ ничего общаго съ тѣми реформами, которыя произведены Австрiей или Пруссiей. Она есть неизбѣжное послѣдствiе, такъ сказать эманацiя нашей собственной Русской реформы, и на эту связь какъ-бы указываетъ и самое число 19 Февраля, одинаково знаменующее свободу крестьянства въ Россiи и Польшѣ. Такъ разумѣемъ мы новыя мѣры, принятыя Россiею въ Царствѣ Польскомъ, разсматривая ихъ совершенно независимо отъ тѣхъ случайныхъ и временныхъ соображенiй, можетъ быть и несогласныхъ съ нашими, которыми въ данную минуту могли отчасти руководиться наши государственные дѣятели... Эти соображенiя никакъ не могутъ для насъ заслонять истиннаго историческаго смысла, лежащаго въ явленiи, ни ослабить, ни исказить его значенiя.
   Трудно не согласиться съ главными положенiями этой статьи. Своеобразность нашей крестьянской реформы, отличiе ея начала отъ начала европейскаго соцiализма и демократизма, связь этой реформы съ устройствомъ крестьянъ въ Царствѣ Польскомъ, отличiе этихъ мѣръ отъ искуственныхъ мѣръ Австрiи и Пруссiи, и все это вмѣстѣ какъ признакъ нашей крѣпкой самобытной жизни, разливающейся теперь и на Польшу -- вотъ главныя черты, указываемыя въ статьѣ; они чрезвычайно мѣтки и глубоки. Чтобы еще болѣе убѣдиться въ этомъ вспомнимъ, въ какомъ превратномъ свѣтѣ часто понимались и выставлялись у насъ эти самыя событiя и явленiя, и вспомнимъ отчего происходило такое превратное пониманiе. Оно главнѣйшимъ образомъ происходило отъ прикидыванiя къ явленiямъ русской жизни чужихъ, западныхъ мѣрокъ, отъ подведенiя этихъ явленiй подъ ходячiя западныя понятiя, служащiя для многихъ единственнымъ путемъ пониманiя. Изъ этого источника возникали тысячи недоразумѣнiй, ложныя ожиданiя, ложные страхи, и все это конечно вело къ печальнымъ слѣдствiямъ, къ разочарованiямъ и ошибкамъ. Передъ нами цѣлая исторiя недоразумѣнiй, которую написать было-бы очень любопытно. Возьмемъ какой-нибудь наглядный примѣръ. Для газеты "Вѣсть" -- "День" есть ничто иное, какъ органъ самаго яраго демократизма и соцiализма (подлинныя ея слова). Гдѣ источникъ такого разительно-ложнаго сужденiя? Источникъ въ томъ, что русскiй духъ и русское пониманiе "Дня" совершенно чужды газетѣ "Вѣсть", и она судитъ о немъ по французскимъ мѣркамъ.
   Такъ точно иные прикладываютъ къ нашему крестьянскому дѣлу англiйскiя мѣрки и приходятъ поэтому къ самымъ превратнымъ сужденiямъ. Общее зрѣлище всѣхъ подобныхъ недоразумѣнiй и всѣхъ послѣдствiй этихъ недоразумѣнiй весьма поучительно и когда-нибудь, безъ сомнѣнiя найдетъ своего историка.
   Статья "Дня" объ указахъ, относящихся до народнаго просвѣщенiя въ Царствѣ Польскомъ, надписанная Москва 19 сентября, написана совершенно въ томъ-же духѣ, какъ и предыдущая, и составляетъ какъ бы ея продолженiе. Вотъ главныя мѣста:
   Не можемъ не выразить искренняго и полнаго сочувствiя съ слѣдующими словами рескрипта, свидѣтельствующими о высокомъ уваженiи къ наукѣ и о благородной вѣрѣ въ ея свободу. "Не дозволяя ни себѣ, ни кому бы то ни было -- говоритъ 3-й пунктъ рескипта -- превращать разсадники науки въ орудiя для достиженiя политическихъ цѣлей, учебныя начальства должны имѣть въ виду одно лишь безкорыстное служенiе просвѣщенiю, постоянно улучшая систему общественнаго воспитанiя въ Царствѣ и возвышая въ немъ уровень преподаванiя." Таковъ принципъ, положенный рескриптомъ въ основанiе всего дѣла.
   Съ этой точки зрѣнiя отношенiе, въ которое становится государство къ народному образованiю въ Царствѣ Польскомъ, есть по нашему мнѣнiю единое правильное -- какъ для Польши, такъ и для Россiи, такъ и вездѣ и всюду: это отношенiе чисто внѣшнее, нисколько не тенденцiозное; правительство указываетъ пути и средства къ образованiю, но не опредѣляетъ, какъ бывало прежде, ни направленiя, которому образованiе должно слѣдовать, ни тѣхъ началъ, которыя должны быть проводимы въ народъ и общество помощью педагогiи; оно не вмѣшивается въ собственный мiръ науки, не посягаетъ на ея независимость, не исключаетъ той или другой отрасли знанiя, какъ несогласной съ правительственными политическими видами, -- не предписываетъ -- ни чему учить, ни какъ учить. Извѣстно, что при прежней системѣ управленiя, которая водворена была въ Польшѣ послѣ мятежа 1831 года, правительство особыми инструкцiями давало извѣстное, соотвѣтственное своимъ  цѣлямъ направленiе каждой наукѣ. Классическое образованiе въ гимназiяхъ признано было вреднымъ и замѣнено такъ называемымъ реальнымъ, въ томъ вѣроятно предположенiи, что практицизмъ непремѣнно ослабитъ тотъ пресловутый духъ патрiотизма, которымъ гордится Польская шляхта. О томъ -- къ чему, къ какому совершенно противоположному результату привела эта система, -- едва ли есть надобность и напоминать. Рѣдко оказывается исторiею подобная многоцѣнная услуга, чтобы послѣдствiя такъ скоро обличили неправильность основанiя и чтобы плоды почти непосредственно слѣдовали за посѣвомъ! Такимъ образомъ система прежняго общественнаго воспитанiя быстро понизила уровень не только образованiя, но и общественной нравственности въ Царствѣ Польскомъ... Въ ложное отношенiе къ наукѣ и просвѣщенiю стало и управленiе маркиза Велепольскаго, сдѣлавшаго общественное образованiе орудiемъ -- къ достиженiю своей политической цѣли. Онъ ввелъ въ дѣйствiе тотъ самый принципъ насильственнаго духовнаго единенiя, которымъ и теперь руководствуются Нѣмцы въ Познани и Шлезвигѣ, и который при перемѣнѣ обстоятельствъ могла бы теперь Россiя съ такимъ-же полнымъ правомъ примѣнить и къ Польшѣ. Маркизъ Велепольскiй, помощью государственной силы, подчинилъ все образованiе вѣдѣнiю и контролю латинскаго духовенства и шляхты и лишилъ разнообразные народности обитающiя въ Царствѣ Польскомъ, всякаго права на самостоятельное духовное развитiе. Грекоунiаты приневолены были доканчивать свое воспитанiе въ католическихъ академiяхъ. Русскiе жители въ Люблинской губернiи обязаны были учиться только Польской, а не Русской грамотѣ, и т. д. и т. д.
   Странно слагаются историческiя судьбы Польши! странный жребiй, по отношенiю къ ней, выпадаетъ какъ намъ кажется Россiи -- благой и высокiй жребiй всяческаго освобожденiя Польши отъ ея-же собственной Польской лжи и возвращенiя ея къ Славянскимъ началамъ. Къ чему наконецъ приведетъ насъ исторiя, въ какой степени можетъ сама Россiя выполнить такое призванiе -- этого мы предрѣшать не станемъ, но тѣмъ хуже для Польши или, вѣрнѣе сказать, тѣмъ лучше для Польши и тѣмъ хуже для Польской шляхты, что Россiя можетъ выступить на борьбу съ нею подъ знаменемъ -- (не политической), а соцiальной и духовной свободы. Еслибъ Польская шляхта была разумнѣе, она не выпустила-бы этого знамени изъ своихъ рукъ, -- но тогда и судьбы Польши были-бы иныя. Но польская шляхта имѣла въ виду однѣ свои шляхетскiя вольности, а не общую свободу народную, и подчинила всѣ духовные и нравственные интересы интересамъ политическаго властолюбiя. Попранное шляхтичами начало соцiальной свободы обращается теперь противъ нихъ-же самихъ и поражаетъ ихъ на смерть, -- и конечно въ тысячу разъ легче было-бы имъ погибнуть отъ насилiя и казней, чѣмъ отъ вѣянiя духа разумности и свободы. Конечно это вѣянiе стало слышаться недавно; мы не можемъ конечно поручиться, чтобъ направленiе, принятое нынѣ, не подверглось никогда измѣненiямъ, но уже и того, что совершено, достаточно для опредѣленiя, взаимныхъ историческихъ отношенiй Россiи и Польши или по крайней-мѣрѣ, пути, которымъ Россiи приходится повидимому слѣдовать. Дѣйствiе ея въ Польшѣ можетъ быть теперь дѣйствiемъ чисто освободительнымъ -- въ томъ новомъ смыслѣ, который объяснили мы выше, т. е. освободительнымъ отъ Польской-же внутренней лжи. Очевидно, что это дѣйствiе можетъ простираться только до тѣхъ предѣловъ, внутри которыхъ сама Россiя остается вѣрна своимъ исконнымъ народнымъ Славянскимъ началамъ... На этой почвѣ она сильна; -- имѣетъ, что передать и Польшѣ, и всему мiру...
   Польшею называла себя одна шляхта, отвергая и презирая народъ, -- Россiя вводитъ народъ въ сферу общей Польской гражданской и соцiальной жизни. Польша, т. е. прежняя шляхетская Польша -- благодаря антиславянскому и антидемократическому влiянiю на нее латинскаго Запада, сосредоточиваетъ поземельную собственность въ рукахъ привилегированнаго класса людей; -- Россiя надѣляетъ крестьянъ землею, вѣрная кореннымъ Славянскимъ соцiальнымъ началамъ. Шляхетская Польша строила зданiе политической свободы сверху, на фундаментѣ безправности и рабства простаго народа; Славянская Россiя возвращаетъ гражданскую полноправность простому народу и закладываетъ фундаментъ свободнаго самоуправленiя крестьянскихъ общинъ, этого древнѣйшаго залога свободы у Славянскихъ народовъ... Шляхетская Польша тѣснитъ всѣми возможными для нея способами -- вѣроисповѣданiя, несогласныя съ вѣроисповѣданiемъ латинскимъ, -- Россiя провозглашаетъ начало свободы вѣроисповѣданiй... Кстати на дняхъ опубликованъ указъ однороднаго же характера: объ уничтоженiи тѣлеснаго и о смягченiи прочихъ уголовныхъ наказанiй въ Царствѣ Польскомъ, а также и объ отмѣнѣ нѣкоторыхъ станныхъ, "оставшихся тамъ, -- какъ сказано въ указѣ, отъ прежняго времени мѣстныхъ постановленiй" -- напр. наказанiе розгами подсудимаго во время производства слѣдствiя и т. д...
   До сихъ поръ дѣло касалось только внѣшней стороны жизни, соцiальной и экономической. Воспитанiе принадлежитъ уже къ сферѣ духовной, имѣетъ дѣло съ душею народа. Здѣсь задача несравненно труднѣе и едва ли, повидимому, исполнима для какого-бы то ни было правительства. Но настоящiе указы разрѣшаютъ и эту задачу удовлетворительнымъ образомъ, преимущественно для начальныхъ училищъ. Что-же касается до высшихъ разсадниковъ образованiя, то объ нихъ упоминается только вскользь, и объ нихъ послѣдуютъ новыя особыя постановленiя. Нельзя не замѣтить, что по отношенiю къ этимъ послѣднимъ -- задача Россiи усложняется тѣмъ болѣе, чѣмъ менѣе удовлетворяется она сама идеаломъ своихъ собственныхъ гимназiй, прогимназiй и университетовъ. Но пойдемъ дальше -- и прослѣдимъ и въ новыхъ законахъ тотъ-же характеръ освободительнаго дѣйствiя, на который мы указали выше. Шляхетская Польша тѣснитъ и гонитъ употребленiе нацiональнаго языка тѣхъ отдѣльныхъ народовъ, которые поселены въ ея предѣлахъ; она заставляетъ Русскихъ, Литовцевъ и Нѣмцевъ учиться не иначе, какъ по-Польски, и исключаетъ преподаванiе церковно-Славянскаго языка въ училищахъ Русскихъ греко-унiатовъ, которые все же ближе къ православiю, чѣмъ къ латинству и которыхъ богослуженiе совершается на церковно-Славянскомъ языкѣ. Россiя, предоставляя Полякамъ въ Польшѣ полную свободу учиться по-Польски, не только не стѣсняетъ развитiя Польскаго языка, но признаетъ его господствующимъ языкомъ Царства, и даруя всѣмъ прочимъ нацiональностямъ равное право учреждать свои собственныя начальныя училища, не возбраняетъ однакоже имъ вводить въ этихъ училищахъ и преподаванiе Польскаго языка. Шляхетская Польша отнимала у крестьянскихъ обществъ всякое право контроля надъ первоначальнымъ образованiемъ или надъ народными школами, сосредоточивая этотъ надзоръ въ лицѣ ксендза и помѣщика и обращая образованiе въ ихъ рукахъ -- въ духовное и политическое орудiе. Такая система прямо указывала Русскому правительству на необходимость и пользу системы совершенно противоположной...
   Такимъ образомъ -- дѣйствiе Россiи по отношенiю къ Польшѣ съ эпохи освобожденiя крестьянъ получило характеръ дѣйствiя отрицательно-освободительнаго и чрезъ это самое -- положительно-образовательнаго и зиждущаго. Мы говоримъ разумѣется о главныхъ основныхъ чертахъ этого отношенiя, не останавливаясь на мелкихъ подробностяхъ и на мѣрахъ административныхъ временнаго и случайнаго свойства. Мы не касаемся вопроса о томъ, въ какой степени подобная система усвоена сознанiемъ самихъ правительственныхъ лицъ и въ какой степени можемъ мы ожидать отъ исполнителей -- строгой послѣдовательности въ приведенiи ея въ дѣйствiе. Важнѣе всего для насъ то соображенiе, что путь, на который вступаетъ теперь Россiя относительно Царства, болѣе по нашему мнѣнiю соотвѣтствуетъ ея историческому призванiю, чѣмъ всѣ прежнiе, и указываетъ на необходимость для самой Россiи развиваться вполнѣ согласно съ своими собственными народными началами, -- въ чемъ одномъ можетъ она почерпать нужную для себя и плодотворную силу. Намъ могутъ замѣтить, что тутъ нечего и поминать объ исторiи и призванiи, что освободительный характеръ современныхъ распоряженiй правительства предписывается благоразумной политикой... Но мы этого вовсе и не отрицаемъ. Мы только свидѣтельствуемъ о томъ историческомъ жребiи, который, какъ намъ кажется, выпадаетъ Россiи -- ослаблять враговъ своихъ, Польскихъ шляхтичей, и усмирять Польшу -- соцiальной свободой и воздѣйствiемъ Славянскихъ соцiальныхъ началъ. Этого дара никто не могъ-бы ей дать кромѣ Россiи, и никогда бы не дождалась она этого дара отъ своей шляхты! Мы видимъ въ новѣйшихъ правительственныхъ распоряженiяхъ ту историческую знаменательность, которая не зависитъ ни отъ какого личнаго расчета того или другаго дѣятеля и приноситъ свои плоды -- иногда даже вопреки этому расчету. Мы желаемъ только, чтобъ Россiя, сознавъ даруемое ею благо, шла по своему новому пути послѣдовательно и неуклонно.
   Затѣмъ "День" подробнѣе излагаетъ содержанiе рескрипта и указовъ. Главныя основанiя ихъ слѣдующiя:
   Рескриптъ выражаетъ надежду, что "плодотворная научная дѣятельность" всего лучше предохранитъ Польское юношество отъ "несчастныхъ безразсудныхъ увлеченiй". Онъ "съ довѣрiемъ возлагаетъ на вновь созданныя сельскiя общества ближайшее попеченiе о распространенiи сельскихъ школъ и снабженiи ихъ нужными средствами." Онъ требуетъ отъ учащихъ и отъ учащихся, равно какъ и отъ надзирающихъ за ученiемъ, "безкорыстнаго служенiя просвѣщенiю," внѣ всякихъ политическихъ цѣлей. "Предоставляя Польскому юношеству возможность обучаться на его природномъ языкѣ, говоритъ 4 пунктъ рескрипта, надлежитъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, принять во вниманiе, что населенiе Царства состоитъ изъ лицъ принадлежащихъ къ разнымъ племенамъ и вѣроисповѣданiямъ. Каждое изъ нихъ должно быть ограждено отъ всякаго насильственнаго посягательства" и въ этихъ видахъ предоставляется право каждой народности образовать свои отдѣльныя училища. "Въ школахъ общихъ, особенно-же низшихъ обученiе должно быть введено на природномъ языкѣ большинства населенiя, т. е. или на Польскомъ, или на Русскомъ, или на Нѣмецкомъ, или на Литовскомъ, смотря по мѣстности и происхожденiю жителей." "Задача Россiи, по отношенiю къ Царству Польскому -- заключаетъ рескриптъ -- должна заключаться въ полномъ безпристрастiи ко всѣмъ составнымъ стихiямъ тамошняго населенiя."
   Въ заключенiе, "День" возражаетъ противъ мысли о регламентацiи, являющейся возможною при этомъ новомъ устройствѣ просвѣщенiя въ Польшѣ.
   Доказано, говоритъ онъ, что всѣ попытки регламентировать народное образованiе, приводятъ къ послѣдствiямъ самымъ неблагопрiятнымъ и неожиданнымъ для правительства, и что стремленiе уловить и направить самый духъ образованiя -- дискредитировало самое образованiе, налагало на него несочувственную печать казенности и производило въ учащихся или естественное чувство противорѣчiя, или полнѣйшее безразличное, пассивное отношенiе къ преподаванiю -- слѣдовательно самое безплодное, чтобъ не сказать болѣе. Въ Польшѣ нѣтъ элемента вреднѣе для Русскаго правительства (да и для самой Польши), какъ латинство. Не будь Польша католическою, не было-бы вѣроятно и Польскаго вопроса. Поэтому, съ точки зрѣнiя нѣкоторыхъ нашихъ публицистовъ, стремящихся обрусить Польшу, слѣдовало-бы, поступая логически, уничтожить и самый католицизмъ въ Польшѣ. Однако-же это вещь нравственно невозможная, да и никто никогда въ Россiи не рѣшался объ этомъ и помыслить, не исключая и самихъ публицистовъ. Нельзя же не допустить, учителемъ закона Божiя въ народномъ училищѣ -- служителя храма того вѣроисповѣданiя, къ которому принадлежитъ народъ! Но допустивъ по необходимости преподаванiе латинскимъ ксендзомъ латинскаго катихизиса, вы тѣмъ самымъ допускаете въ области народнаго образованiя участiе такого элемента духовнаго, противъ вредныхъ дѣйствiй котораго нѣтъ никакихъ внѣшнихъ, формальныхъ, доступныхъ свойству правительства гарантiй. Очевидно, что излишняя забота о гарантiяхъ является не только напрасною, но и положительно вредною, ибо она можетъ стѣснить свободу преподаванiя и лишить его всякаго довѣрiя со стороны Польскаго населенiя. Едва-ли поэтому не слѣдуетъ признать лучшимъ обезпеченiемъ въ этомъ случаѣ -- полную свободу обученiя и нравственное отношенiе правительства къ дѣлу образованiя, такъ какъ съ преобладанiемъ влiянiя Польскаго духовенства, эта свобода, которою не могутъ-же конечно не дорожить и Поляки, неминуемо должна была-бы исчезнуть. Нѣкоторые наши публицисты, обращающiе особенное вниманiе на гарантiи для Русскаго господства, возлагаютъ всю свою надежду на начальниковъ учебныхъ дирекцiй... Но мы полагаемъ, что будущiе директора едва ли захотятъ быть чѣмъ-то въ родѣ католическихъ directeurs de conscience, т. е. директорами народной совѣсти, -- особенно-же помня требованiе рескрипта, что учебныя начальства не должны обращать разсадники наукъ въ орудiя для достиженiя политическихъ цѣлей...
   Съ этимъ взглядомъ согласится всякiй, кто только повѣритъ, что самая крѣпкая сила въ мiрѣ есть сила нравственная, что нѣтъ въ мiрѣ прочной побѣды, кромѣ побѣды нравственной, что всякiя соображенiя государственной пользы поведутъ только ко вреду, если они основываются не на возвышенiи и управленiи нравственнаго достоинства подданныхъ, а на его извращенiи. Поэтому справедливо можно желать духовнаго исцѣленiя и возвышенiя поляковъ, справедливо можно радоваться преобразованiямъ имѣющимъ такую цѣль.
   Полезное объясненiе.
   Августовская книжка "Современника" можно сказать удивила красотой Европу, какъ выражается Чичиковъ. Она содержитъ въ себѣ статью противъ "Эпохи" еще болѣе бранную и еще менѣе нуждающуюся въ отвѣтѣ, чѣмъ двѣ iюльскiя статьи. Тамъ мы названы уже не швалью, а "ракалiями". Я ничего и не сказалъ-бы объ этомъ, еслибы вся эта брань не возбудила наконецъ между читателями нѣкотораго смятенiя. Читатели недоумѣваютъ, сердятся и приходятъ въ изумленiе. Во всѣхъ газетахъ, въ "Инвалидѣ", въ "Голосѣ", въ "Московскихъ Вѣдомостяхъ" толкуютъ о соблазнѣ и скандалѣ, разразившемся въ Русской Литературѣ. Даже гдѣ? -- въ "Олонецкихъ Вѣдомостяхъ", въ корреспонденцiи изъ г. Вытегры раздаются упреки и увѣщанiя. Наконецъ въ редакцiи "Эпохи" получаются письма и цѣлыя статьи, наполненныя негодованiемъ и недоумѣнiемъ относительно подвиговъ "Современника".
   И дѣйствительно -- это явленiе очень странно; дѣйствительно трудно понять, какъ люди пишущiе, вмѣсто того чтобы разсуждать, острить, подсмѣиваться и т. д., вдругъ начинаютъ браниться чуть не по извощичьи. Нѣтъ ничего мудренаго, если читатели удивляются такому ходу дѣлъ. Позволю себѣ сказать нѣсколько словъ, съ тѣмъ чтобы объяснить читателямъ, въ чемъ разгадка странности, показать имъ, что собственно дивиться нечему.
   Все дѣло въ тѣхъ понятiяхъ о полемикѣ, которыхъ держится "Современникъ". Понятiя эти таковы, что читатели никакъ не могутъ о нихъ догадаться; они все берутъ слишкомъ высоко и потому удивляются. Но стоитъ мнѣ только указать эти понятiя и для читателей все будетъ ясно.
   "Современникъ" недавно объявилъ, что онъ для своихъ полемическихъ цѣлей употребляетъ всякiя, даже неодобрительныя средства. Что-же это значитъ? Законныя, одобрительныя средства полемики суть остроумiе, мѣткость взгляда, ясность пониманiя. Съ этими средствами можно одолѣть всѣхъ, одержать всякую побѣду. "Современникъ" объявилъ, что онъ рѣшился прибѣгнуть къ другимъ средствамъ.
   Какiя-же это другiя средства?
   Есть два такихъ средства, любезные читатели. Одно -- голословная брань, оскорбительныя выраженiя, какiя только могутъ явиться въ печати; другое -- искаженiе истины, извращенiе настоящаго смысла дѣла, путаница и затемнѣнiе всякаго рода.
   На чемъ-же основано дѣйствiе этихъ средствъ? На непониманiи читателей. "Современникъ" полагаетъ, что читатели повѣрятъ ему на слово, что они въ большинствѣ случаевъ не въ силахъ сами разобрать, въ чемъ дѣло. "Современникъ" думаетъ, что читатели очень простодушны, что если онъ печатно назоветъ кого-нибудь литературною ракалiею, то читатель тотчасъ же повѣритъ ему и потеряетъ уваженiе къ тому, кого бранятъ такимъ образомъ. "Современникъ" угрожаетъ намъ напечатать статью, въ которой будетъ сказано, что въ "Эпохѣ" "явились статьи, которыхъ ни за что на свѣтѣ не пустилъ бы въ свой журналъ Михаилъ Михаиловичь; такова напр. статья Фейербаха о г. Страховѣ и статья Музыки о г. Сѣровѣ, -- путаница въ заглавiяхъ допущена г. Постороннимъ Сатирикомъ (авторомъ обѣщанной статьи) на основанiи вышесказаннаго предположенiя, что теперь въ "Эпохѣ" не авторы сочиняютъ статьи, а сами статьи сочиняютъ и водятъ за носъ авторовъ.
   "Современникъ" грозитъ это напечатать и думаетъ, что подобное глумленiе и умышленное извращенiе дѣла (насчетъ покойнаго Михаила Михаиловича) могутъ повредить намъ въ глазахъ читателей.
   Вотъ полемическiя средства "Современника". Каковы средства, таковы и цѣли и поводы полемики. "Современникъ" полагаетъ, что начать полемику можно только по злости къ лицу, съ которымъ полемизируешь, что всякая полемика есть обида, что за нее нужно мстить и т. д. Поэтому "Современникъ" обижается, дѣлаетъ угрозы, толкуетъ о своемъ милосердiи, предлагаетъ условiя перемирiя и т. д. Однимъ словомъ, точно дѣло идетъ о враждѣ и борьбѣ между лицами, а не о борьбѣ идей. Припомнимъ то время, когда г. Антоновичь, по замѣчанiю нѣкоторыхъ литературныхъ враговъ своихъ, стоялъ во главѣ русской литературы. Это продолжалось четыре мѣсяца. Въ январѣ (1862) онъ написалъ статью противъ славянофиловъ, въ февралѣ противъ г. Юркевича, въ мартѣ противъ г. Тургенева, въ апрелѣ противъ насъ. Въ этой статьѣ единственной причиной нашей полемики противъ "Современника" выставлялась наша злость, возбужденная будтобы не многими но мѣткими отзывами объ насъ "Современника". Кромѣ того "Современникъ" ставилъ себя въ очень выгодное положенiе, говоря, что мы все имъ занимаемся; онъ хвалился какъ знакомъ величiя и силы, что на него было обращено столько вниманiя. Теперь, какъ видно, дѣло перемѣнилось. Въ послѣдней книжкѣ онъ жалуется, что мы поступили съ нимъ неделикатно, что въ 1863 г., едва вышла его первая книжка, какъ мы напали на него въ статьѣ: Сказанiе о дураковой плѣши, въ которой статьѣ мы доказывали, что "Современникъ" 1) не умѣетъ мыслить, 2) не умѣетъ понимать, 3) проповѣдываетъ ужасающiя нелѣпости. И это на основанiи одной только книжки.
   Дѣйствительно, деликатности тутъ было мало; но -- вотъ чего никогда не можетъ понять "Современникъ", -- мы и не хотимъ и не хотѣли ни какой деликатности, если подъ деликатностiю разумѣть уступку и поблажку мнѣнiямъ, съ которыми мы не согласны. Мы всегда враждебно относились къ мнѣнiямъ "Современника"; мы и впредь всегда будемъ враждебно къ нимъ относиться. Мы начали полемику съ "Современникомъ", а не онъ съ нами, мы вели ее постоянно и постоянно будемъ вести ее.
   "Современнику" непонятно, какимъ образомъ можно чувствовать такую глубокую вражду къ извѣстнымъ идеямъ; онъ полагаетъ, что все дѣло дѣлается по злобѣ и по обидѣ. Такое пониманiе очень мелко.
   Не личности насъ трогаютъ. Насъ занимаетъ не г. Пыпинъ, не г. Антоновичь, не г. Щедринъ. Намъ антипатичны тѣ идеи, которыя они поддерживаютъ всякими правдами и неправдами. Противодѣйствовать этимъ идеямъ мы считаемъ за долгъ, за служенiе истинѣ.

_______

  

Оригинал здесь -- http://smalt.karelia.ru/~filolog/epokha/1864/prtzhur.htm

  

VII.

_____

Послѣднiе два года въ петербургской журналистикѣ.

Чтò вы, о позднiе потомки,

Помыслите о нашихъ дняхъ?

   Размышляя о послѣднихъ событiяхъ въ журналистикѣ нашего преславнаго города Петербурга и обращая свой мысленный взоръ на предъидущiя времена, таящiя въ себѣ корень и источникъ настоящаго, я вижу, что никто не изложилъ сей исторiи въ надлежащемъ ея свѣтѣ, что многiе ея факты покрыты или туманомъ, или же являются глазамъ современныхъ читателей въ совершенно ложномъ свѣтѣ. Будучи современникомъ и, такъ сказать, очевидцемъ этихъ событiй, я почитаю своимъ непремѣннымъ долгомъ изложить ихъ здѣсь въ ихъ настоящемъ видѣ, по крайнему моему разумѣнiю, дабы чрезъ это какъ способствовать правильному сужденiю о нашихъ временахъ безпристрастнаго потомства, такъ равно пролить нѣкоторый свѣтъ на дѣло и въ глазахъ современныхъ любителей истины.
   И такъ, припомнимъ, достолюбезные читатели, начало 1863 года. Какое было тогда самое важное явленiе въ петербургскомъ литературномъ мiрѣ? Пусть говорятъ другiе чтò угодно, а я скажу (и согласится со мною, надѣюсь, всякiй безпристрастный наблюдатель), что важнѣйшимъ тогдашнимъ событiемъ было вступленiе г. Щедрина въ редакцiю "Современника". Съ этимъ вступленiемъ для "Современника" начинался, такъ сказать, новый фазисъ его существованiя, для самагоже г. Щедрина открывалось обширное поприще дѣятельности. Исторiя литературы, конечно, запишетъ на своихъ страницахъ или скрижаляхъ, что рѣдко какой нибудь писатель писалъ такъ обильно, какъ г. Щедринъ въ 1863 году, и что этотъ годъ есть плодотворнѣйшiй глъ его авторскаго поприща.
   Дѣло не шуточное, да такъ на него и смотрѣли въ то время. Какъ только газеты и объявленiя разнесли радостную вѣсть о вступленiи г. Щедрина въ "Современникъ", на этотъ журналъ обратилось всеобщее вниманiе. Можно сказать, что какъ нѣкогда на Гоголя, такъ въ ту минуту на г. Щедрина вся Россiя "устремила полныя ожиданiя очи". Всѣ питали самыя сладкiя надежды, всѣ ждали чего-то очень хорошаго. Эти ожиданiя засвидѣтельствованы фактомъ. Когда явилась первая книжка "Современника" и въ ней нашлись не совсѣмъ складныя разсужденiя нѣкотораго автора о южныхъ славянахъ, то достопочтенный редакторъ "Дня" былъ изумленъ этимъ явленiемъ какъ неожиданностiю. Онъ почелъ это даже одною случайностiю, чистымъ недосмотромъ, и потому, заявляя въ "Днѣ" свое неудовольствiе и несогласiе съ вышеупомянутыми нескладными сужденiями, сдѣлалъ добродушный и наивный вопросъ: чегоже смотритъ въ "Современникѣ" г. Щедринъ?
   Очевидно, существовала въ нѣкоторыхъ умахъ надежда, что не "Современникъ" будетъ смотрѣть за г. Щедринымъ, а совершенно наоборотъ, г. Щедринъ будетъ смотрѣть за "Современникомъ", и отъ такого его смотрѣнiя предполагалось много хорошаго. Но, какъ извѣстно, исторiя показала всю тщету подобныхъ надеждъ. Всѣмъ памятно, какъ редакторъ "Дня" въ весьма скоромъ времени долженъ былъ убѣдиться, что онъ впалъ на этотъ разъ въ великое легкомыслiе. На его вопросъ "Современникъ" отвѣчалъ цѣлою статьею, наполненною насмѣшками. Съ тѣхъ поръ почтенный редакторъ уже ничего не спрашивалъ у "Современника" и ничего не ждалъ отъ него. А читая впослѣдствiи яростныя противъ себя выходки, принадлежавшiя уже перу самаго г. Щедрина, онъ, вѣроятно, не разъ горько улыбнулся и печально поникъ головою, вспоминая свои розовыя надежды и ихъ быстрое разрушенiе.
   И такъ, дѣло пошло вовсе не такъ, какъ нѣкоторые ожидали. Но оно все-таки пошло, и даже пошло блистательно. Всѣ помнятъ, какой это былъ скучный годъ въ петербургской журналистикѣ. Книги и газеты, по прежнему усердно издававшiяся тогда въ центрѣ нашего просвѣщенiя, просто валились изъ рукъ. Если кто читался изъ петербургскихъ писателей и публицистовъ, такъ именно г. Щедринъ. Два-три печатныхъ листа его регулярно появлялись въ "Современникѣ", напечатанные крупно, подъ вѣскимъ заглавiемъ: Наша общественная жизнь. Я безъ малѣйшаго колебанiя приписываю эти фельетоны г. Щедрину, ибо онъ самъ ни мало не думалъ скрываться, да и мудрено былобы ему скрыться при яркихъ особенностяхъ его слога и манеры. Притомъ, когда въ журнальныхъ перебранкахъ заходила рѣчь о г. Щедринѣ, ему случалось въ этихъ неподписанныхъ фельетонахъ не рѣдко откровенно говорить: "это я". И такъ, щедринскiе фельетоны имѣли въ тотъ достопамятный годъ величайшiй успѣхъ. И тутъ-то и начинается, такъ сказать, нить завязки романа. Спрашивается, чтòже дѣлалъ г. Щедринъ въ "Современникѣ"? Очемъ заботился? Чего онъ тамъ смотрѣлъ?
   Началъ онъ съ очевиднымъ намѣренiемъ проводить нѣкоторую твердую и опредѣленную мысль, такую мысль, которая связывала бы воедино всѣ его отрывочныя замѣтки и свѣтилась бы въ каждой изъ его обильныхъ шутокъ. Однимъ словомъ, начало было весьма серiозное, весьма внушающее уваженiе. Первый фельетонъ былъ посвященъ важному общественному явленiю, которое г. Щедринъ называлъ эквилибристикою или балансированiемъ. Явленiе, очевидно, весьма близко интересовало и затрогивало автора. Описавши различные его виды, г. Щедринъ въ концѣ, какъ слѣдуетъ, подвелъ общiй итогъ.
   "Такимъ образомъ", -- говорилъ онъ, -- "современное настроенiе русскаго общества дѣлается яснымъ для читателя. Онъ знаетъ, что съ одной стороны есть мальчишество; что если не безвыгодно рисковать своими капиталами на счетъ благонамѣренности, то въ тоже время не безполезно принимать въ соображенiе и мальчишество. Въ этой нравственной эквилибристикѣ прiятно и незамѣтно проходитъ вся жизнь современнаго человѣка".
   Подведши итогъ, онъ затѣмъ съ величайшею послѣдовательностiю ставилъ вопросъ.
   "Посмотримъ", -- говорилъ онъ, -- "отчего же происходитъ это нравственное распаденiе въ современномъ человѣкѣ, отчего онъ обязывается балансировать, отчего онъ никуда не можетъ примкнуть съ увѣренностiю, что тутъ именно сила, что тутъ онъ дома?"
   Признаюсь, я былъ заинтересованъ въ высочайшей степени этимъ глубокомысленнымъ теченiемъ идей. Фельетонъ оканчивался заманчивыми словами:
   "Объ этомъ я побесѣдую съ читателемъ въ слѣдующiй разъ".
   Совершенно ясно было, что г. Щедринъ задумывалъ нѣчто великое. Передъ нами выступалъ писатель, обладающiй, очевидно, строгостiю мысли, который знаетъ, чтò отложить на слѣдующiй разъ, который сперва наблюдаетъ явленiе, потомъ ставитъ вопросъ, и, наконецъ, разрѣшаетъ его, который идетъ впередъ постепенно и послѣдовательно.....
   О, мы далеко уйдемъ! думалъ я съ радостiю, и нетерпѣливо ждалъ слѣдующихъ фельетоновъ. Увы! Эти надежды были столь же тщетны, какъ и надежда редактора "Дня". Напрасно я внимательно читалъ каждый фельетонъ отъ начала до конца, напрасно я два и три раза перечитывалъ серiозныя мѣста, всегда отличавшiяся образцовой неудобопонятностiю; я ничего не могъ разобрать, ничего не могъ добиться. У самаго г. Щедрина началась такая эквилибристика мыслей, такое балансированiе сужденiй, какого не было еще и примѣровъ. Чтò же онъ хочетъ сказать? съ досадой восклицалъ я послѣ каждаго фельетона и оставался въ совершенномъ недоумѣнiи.
   А тѣмъ не менѣе шутки г. Щедрина сыпались и сыпались, и часъ отъ часу становились крупнѣе и крупнѣе. Я отказываюсь изобразить его развязность и размашистость, словомъ, всю прелесть этихъ фельетоновъ, ибо увѣренъ, что для характеристики ихъ требуется непремѣнно такой слогъ, какъ у самаго г. Щедрина, а никакъ не слабѣе. Я замѣчу только просто, что шутки его были не мирнаго свойства; напротивъ, то бывало однаго хватитъ, то другаго цапнетъ. Я помню, напримѣръ, какъ среди лѣта г. Щедринъ весьма цензурнымъ образомъ, но совершенно буквально назвалъ однаго писателя подлецомъ, а другаго въ видѣ прiятнаго контраста, восторженнымъ дуракомъ. Не говорю уже о краткомъ и несвязномъ, но тѣмъ болѣе неистовомъ терзанiи нѣкоторыхъ идей и сюжетовъ, пришедшихся въ ту минуту не по вкусу г. Щедрина.
   Но странное дѣло! Никто въ цѣлой литературѣ ничего не отвѣчалъ г. Щедрину на всѣ его выходки. Правда, въ самомъ началѣ, одинъ только издававшiйся журналъ, по имени "Время", сразу заподозрилъ г. Щедрина въ нѣкоторой коловратности мнѣнiй. Но этотъ пророческiй голосъ, какъ бы предвѣщавшiй г. Щедрину и "Современнику" ихъ взаимно-связанныя судьбы, раздался въ самомъ началѣ. Потомъ же никто ничего не говорилъ. Не только редакторъ "Дня" ничего уже не спрашивалъ у "Современника" и ничего не ждалъ отъ него, но и никто другой не откликался на всяческiя искаженiя мысли и всяческiе виды брани. Дѣло получило какой-то мрачный характеръ. Это всеобщее молчанiе казалось имѣло не совсѣмъ лестное значенiе.... Но г. Щедринъ не смущался и шутилъ себѣ и шутилъ.
   Какъ вдругъ (помню живо всѣ ощущенiя тогдашняго времени), какъ вдругъ я вижу, что у г Щедрина промелькнула идея....... Невозможно описать моего удивленiя и радости. Я просто бросился въ погоню за этой мелькомъ вспыхнувшей идеей, я догналъ ее и изслѣдовалъ ее, во всей ея нѣжной слабости и недоконченности, съ величайшимъ тщанiемъ. Это было въ августовской книжкѣ "Современника". Это была небольшая варiацiя на теорiю страстей, положенную въ основанiе универсальной ассоцiацiи, на ту самую теорiю, въ пользу которой въ послѣдствiи г. Щедрину удалось сказать еще разъ нѣсколько словъ, -- словъ самыхъ серiозныхъ и важныхъ, какiя только нашлись у г. Щедрина.
   Варiацiя на эту тему, которую, очевидно, желалъ усвоить себѣ г. Щедринъ, явилась въ видѣ повѣсти подъ заглавiемъ: Какъ кому угодно. Вѣроятно, привычка къ балансированiю подсказала автору это уклончивое заглавiе. Повѣсть вышла хорошая, но варiацiя на тему оказалась никуда негодною и не только не какъ кому угодно, а всякому одинаково доказывала несостоятельность главной мысли. Къ удивленiю, никто, кромѣ меня, не обратилъ тогда ни малѣйшаго вниманiя на эту повѣсть. Всѣ молчали по прежнему. Поползновенiе на идею мелькнуло и исчезло, а г. Щедринъ опять сталъ шутить себѣ да шутить.
   "У меня легкость въ мысляхъ необыкновенная", говоритъ одно лицо въ гоголевской комедiи. Я всегда вспоминалъ объ этой легкости въ мысляхъ, когда съ обычнымъ моимъ прилежанiемъ слѣдилъ за теченiемъ рѣчи г. Щедрина. По прежнему посыпались насмѣшки направо и налѣво, по прежнему никто не откликался, никто не думалъ вступаться ни за себя, ни за идею. И вотъ, среди такихъ-то обстоятельствъ, г. Щедринъ вдругъ, самъ того не замѣчая, сдѣлалъ роковой шагъ, который долженъ былъ погубить его.
   Самъ того не замѣчая, -- я стою на этомъ. Онъ, очевидно, не предвидѣлъ ни малѣйшей опасности; онъ уже вполнѣ свыкся съ своею безнаказанностiю, съ тѣмъ молчанiемъ, среди котораго раздавалась его размашистая рѣчь, и потому, когда въ одно веселое утро ему попался на глаза или на мысль романъ "Что дѣлать?", онъ царапнулъ и этотъ романъ. Царапнулъ онъ его слегка, мимоходомъ, не обращая, очевидно, никакого особеннаго вниманiя на свои слова, однимъ словомъ, въ полномъ разгарѣ "легкости въ мысляхъ".
   Пагубное увлеченiе! Г. Щедринъ не замѣтилъ, что тутъ именно онъ встрѣтился съ предметомъ, который требовалъ съ его стороны всей его логической строгости. Тутъ-то кстати бы было сперва анализировать явленiе, потомъ поставить вопросъ, и потомъ уже рѣшать его; тутъ именно нужно было сообразить, чтò сказать напередъ и чтò отложить до слѣдующаго раза. Но г. Щедринъ въ ту минуту, очевидно, уже давно забылъ логическiе прiемы своего перваго фельетона, онъ уже давно привыкъ обходиться безъ всякихъ прiемовъ и руководиться одною легкостiю въ мысляхъ. И вотъ онъ пишетъ:
   "Когда я вспомню напримѣръ, что "со временемъ" дѣти будутъ рождать отцовъ, а яицы будутъ учить курицу, что "со временемъ" зайцевская хлыстовщина утвердитъ вселенную, что "со временемъ" милыя нигилистки будутъ безстрастной рукой разсѣкать человѣческiе трупы, и въ то же время подплясывать и подпѣвать". "Ни о чемъ я, Дуня, не тужила" (ибо "со временемъ", какъ извѣстно, никакое челов&#1123;ческое дѣйствiе безъ пѣнiя и пляски совершаться не будетъ), то спокойствiе окончательно водворяется въ моемъ сердцѣ, и я забочусь только о томъ, чтобы до тѣхъ поръ совѣсть моя была чиста".
   Какъ извѣстно! Несчастный! Откуда это извѣстно? Это могло быть извѣстно только изъ одной книги, изъ романа Чтó дѣлать?
   Этими роковыми словами оканчивается первый перiодъ исторiи, о которой я повѣствую, и начинается второй ея перiодъ, продолжающiйся съ начала февраля нынѣшняго года до настоящей минуты. По своему характеру, оба эти перiода весьма различны. Первый можетъ быть названъ перiодомъ мирнаго глумленiя, когда раздавался среди общей тишины одинъ голосъ г. Щедрина, нещадно потѣшавшагося надо всѣмъ, чтó ему попадало на языкъ. Второй же перiодъ есть перiодъ междоусобной брани, въ которой приняла участiе вся петербургская журналистика, даже "Русскiй Инвалидъ", и въ которой препирательство достигло неслыханныхъ дотолѣ размѣровъ.
   Какъ только были произнесены роковыя слова, противъ г. Щедрина немедленно вооружилось "Русское слово", и онъ тотчасъ могъ убѣдиться въ своей гибельной неосторожности. До тѣхъ поръ все ему прощалось, все сходило съ рукъ благополучно. Какое бы имя ни попадалось ему на языкъ, надъ какой-бы идеей онъ ни глумился, никто ничего не говорилъ, какъ будто все это было въ порядкѣ вещей! Но на этотъ разъ шутка не прошла ему даромъ. Въ "Русскомъ словѣ" потребовали отъ него точнаго отчета въ словахъ и вообще вооружились противъ лукавствующаго "Современника". Г. Писаревъ, извѣстный своей прямотою и откровенностiю, началъ писать статью за статьею, въ которыхъ разбивалъ и сводилъ съ пьедесталовъ кумиры и кумирчики столь грубо промахнувшагося журнала. Такъ въ статьѣ февральской книжки -- Цвѣты невиннаго юмора былъ развѣнчанъ г. Щедринъ. Въ статьѣ Мотивы русской драмы уничтожался г. Островскiй. Въ статьѣ Кукольная комедiя съ букетомъ гражданской скорби доказывалась глубокая несостоятельность г. Станицкаго. Наконецъ, въ статьѣ Нерѣшенный вопросъ дошло дѣло и до г. Антоновича. Умалчиваю о другихъ статьяхъ и другихъ отдѣлахъ журнала, имѣвшихъ тоже враждебное настроенiе.
   Такимъ образомъ, передъ нами совершалось нѣчто великое. Дѣти вооружались противъ отцовъ, одно поколѣнiе шло на смѣну другому; толстый журналъ, бывшiй передовымъ, оказался отсталымъ, и на его мѣсто становился другой толстый журналъ, успѣвшiй уйти далѣе по пути прогресса. Вотъ какое событiе ознаменовалъ собою текущiй годъ въ исторiи нашей словесности.
   Ну, а чтò же дѣлалъ "Современникъ"? Какiя усилiя онъ употреблялъ, чтобы оставить за собою мѣсто, отбиваемое у него "Русскимъ Словомъ"? Странное и непонятное дѣло! Отдаленное потомство, конечно, съ недоумѣнiемъ будетъ разбирать образъ дѣйствiй "Современника" въ столь важную для этого журнала минуту. Чтò дѣлалъ "Современникъ" въ 1864 году? спроситъ отдаленное потомство. Сражался съ "Эпохой", отвѣтятъ ему достовѣрные памятники настоящаго времени.
   Какъ же это случилось? Разскажу по порядку. Послѣ своего промаха, г. Щедринъ сдѣлалъ еще въ "Современникѣ" два подвига, бывшiе, такъ сказать, его лебединою пѣснью въ этомъ журналѣ. Именно -- обругалъ дѣятелей "Русскаго Слова" вислоухими и юродствующими, и написалъ "Стрижей". Первое не имѣло особыхъ послѣдствiй, но второе имѣло весьма важныя. Именно "Эпоха" увлеклась дурнымъ примѣромъ, который представляли "Стрижи", и помѣстила у себя статью подъ заглавiемъ "Г. Щедродаровъ или расколъ въ нигилистахъ"*). Статья эта, подобно Стрижамъ, представляетъ фантазiю изъ литературнаго мiра, родъ произведенiй, въ которыхъ литературныя отношенiя изображаются въ лицахъ, въ видѣ сценъ между различными литераторами. Подобно "Стрижамъ", статья была каррикатурою. Подобно "Стрижамъ", она заключала въ себѣ намеки на чисто-личныя отношенiя. Подобно "Стрижамъ", она заходила дальше всѣмъ извѣстнаго и публично заявленнаго. Разница между двумя статьями, если и была, то развѣ въ томъ, что въ "Г. Щедродаровѣ" литературный интересъ имѣлъ болѣе главную и существенную роль, чѣмъ въ "Стрижахъ". Тѣмъ не менѣе, повторяю "Эпоха" поступила неосторожно, желая воздать око за око и зубъ за зубъ. По своему обыкновенiю, она внесла въ это шуточное дѣло слишкомъ много серiозности и правдивости, -- и ударъ вышелъ несравненно больнѣе, чѣмъ она предполагала. Ударъ вышелъ такой больной, такой больной, что "Современникъ" раздражился до высочайшей степени. Все кругомъ его явилось въ его глазахъ въ самомъ мрачномъ свѣтѣ*); ему вдругъ почудилось, что онъ окруженъ литературною швалью и литературными ракалiями; и до того сильно было это впечатлѣнiе, что онъ въ отчаянiи рѣшился самъ сдѣлаться литературной швалью и литературной ракалiею, какъ о томъ гласитъ слѣдующее его заявленiе:
   "Вообще "Современникъ" принялъ за правило руководствоваться въ полемикѣ извѣстною въ уголовномъ правѣ системою возмездiя -- око за око, зубъ за зубъ, т. е. наказывать всякую литературную ракалiю тѣмъ же оружiемъ, которымъ она сама согрѣшаетъ. Доказывать какой нибудь ракалiи, что ея прiемы не хороши, не деликатны, -- дѣло трудное, доказательствами ее не проймешь; а гораздо лучше каждую ракалiю заставить на ея же собственной спинѣ почувствовать прелесть ея полемическихъ прiемовъ, можетъ быть и опомнится и на будущее время исправится".
   Тутъ дѣло ясное, "Современникъ" почувствовалъ на своей спинѣ такую прелесть, что самъ рѣшился быть прелестнымъ. Ну и нельзя сказать, чтобы ему не удалось его старанiе.
   Онъ написалъ пять статей противъ "Эпохи", двѣ въ iюлѣ и по одной въ августѣ, сентябрѣ и октябрѣ. Статьи эти правильнымъ образомъ раздѣляются на два разряда; три первыя -- ругательныя, и двѣ послѣднiя -- оправдательныя. Я читалъ ругательныя, но оправдательныхъ до сихъ поръ не успѣлъ прочесть за недосугомъ; шутка ли -- сто страницъ! Вѣрные люди говорили мнѣ, однако же, что въ нихъ "Современникъ" изъявляетъ сильнѣйшее притязанiе на благонравiе и хорошее поведенiе, что онъ всячески доказываетъ, будто бы прелесть его полемическихъ прiемовъ "Эпохи". Какая невозможная тема! Я не читалъ, но увѣренъ, что и ее и на сотнѣ страницъ не докажешь. Какъ! "Современникъ", тотъ "Современникъ", изъ котораго можно было набрать цѣлые букеты ругательствъ, въ которомъ, какъ въ цвѣтущемъ саду брани, можно бы было безъ конца плесть изъ ругательствъ вѣнки, гирлянды и т. д., тотъ самый "Современникъ" претендуетъ на скромность! Но вѣдь это значитъ отказаться отъ самаго себя, стыдиться одного изъ неизмѣнныхъ своихъ качествъ. Чтò "Эпоха", помилуйте! За "Эпохой" до сихъ поръ нѣтъ еще ни одного браннаго слова *), а въ "Современникѣ" имъ и счету нѣтъ.
   Сошлюсь на кого хотите, напримѣръ, хоть на фельетониста "Русскаго Инвалида". Кто знаетъ фельетониста "Русскаго Инвалида"? Никто не знаетъ фельетониста "Русскаго Инвалида". Между тѣмъ это фельетонистъ замѣчательный. Онъ очень любитъ популярныя книжки по естественнымъ наукамъ, нѣсколько вооруженъ противъ Гегеля и не питаетъ никакой вражды къ "Современнику". Сперва онъ осудилъ "Эпоху" за г. Щедродарова и совѣтовалъ ей даже положить оружiе передъ остроумiемъ "Современника". Но когда "Современникъ" рѣшился уподобиться въ ярости своимъ врагамъ, то въ "Русскомъ Инвалидѣ", газетѣ военной, политической, ученой и литературной, было сказано, что онъ далеко превзошелъ своихъ противниковъ. Очевидно, "Современникъ" вообразилъ себѣ своихъ враговъ въ слишкомъ дурномъ видѣ, и потому самъ принялъ такой дурной видъ, какого еще никто не имѣлъ въ литературѣ.
   Вотъ, достолюбезный читатель, краткое и безпристрастное повѣствованiе о всѣхъ сихъ дѣлахъ и событiяхъ. Я обязанъ былъ сдѣлать его, но, признаюсь, не разъ перо выпадало изъ рукъ моихъ. Чтò же все это значитъ? Какой смыслъ во всей этой кутерьмѣ? А вотъ попробуйте, доищитесь. Чтò сказалъ или хотѣлъ сказать г. Щедринъ впродолженiе года? Зачѣмъ онъ напалъ на романъ "Чтò дѣлать?" Какая разница между "Современникомъ" и "Русскимъ Словомъ"? какой смыслъ въ трехъ ругательныхъ и въ двухъ оправдательныхъ статьяхъ противъ "Эпохи"?
   На эти вопросы нѣтъ отвѣта, и такую ихъ безотвѣтность я и желалъ занести въ сiи замѣтки, какъ фактъ весьма многознаменательный. Онъ прекрасно характеризуетъ то стоячее (какъ стоячая вода) положенiе петербургской журналистики, въ которомъ она находится въ послѣднiе два года. Обнаружилось внутреннее броженiе, не имѣющее никакой цѣли и свидѣтельствующее объ отсутствiи настоящей дѣятельности, настоящихъ интересовъ. "Эпоха" первая замѣтила все ничтожество и пустоту дѣла, и понятно, что на нее такъ разсердились. Какъ она могла сказать, въ самомъ дѣлѣ, что мы тутъ ничего не дѣлаемъ, что мы только толчемъ воду, да еще въ добавокъ путаемся и перебраниваемся съ своими же, сами не зная за чтò и для чего? Какъ въ насъ, въ такихъ серiозныхъ людяхъ, она могла заподозрить столько легкомыслiя? Какъ она смѣла отдать предпочтенiе московской журналистикѣ передъ петербургскою? "Эпоха" тѣмъ ненавистнѣе, что она своя, петербургская, окруженная всѣми нашими влiянiями, посвященная во всѣ наши прелести. "Эпоха" тѣмъ ненавистнѣе, что, не сходясь съ нами, она, однако же, вовсе не думаетъ говорить за одно съ московскими изданiями; у нея не тѣ прiемы, не тотъ языкъ, иныя цѣли, иной кругъ уважаемыхъ предметовъ. Все это дерзко, странно, непонятно, не досказано, но тѣмъ хуже, тѣмъ хуже!

_____

Люди, какъ животныя, и животныя, какъ люди.

   Пограничная черта между людьми и животными все больше и больше сглаживается; не въ дѣйствительности, сохрани Боже! нѣтъ, въ дѣйствительности люди по прежнему, кажется, остаются людьми, а животныя -- животными; но пограничная черта между ними сглаживается въ умахъ нѣкоторыхъ мыслителей. Къ числу ихъ принадлежитъ, напримѣръ, Вундтъ, одинъ изъ новыхъ нѣмецкихъ писателей. Въ "Заграничномъ Вѣстникѣ", въ iюньской книжкѣ, переведена изъ него статья: Обычаи и государства животныхъ. Уже одно заглавiе чего стоитъ! Прежде бывало такiя статьи надписывались: нравы и образъ жизни, причемъ нравы (moeurs) разумѣлись въ особенномъ, спецiально животномъ смыслѣ. А теперь у животныхъ являются уже -- обычаи и даже государства! Но можетъ быть, скажетъ читатель, эти слова употребляются только иносказательно, подобно тому, какъ матка пчелъ называется царицей? Ничуть не бывало; Вундтъ употребляетъ ихъ совершенно въ буквальномъ смыслѣ. Съ самаго же начала онъ прямо говоритъ: семейная, даже государственная жизнь существуетъ также у большаго числа животныхъ.
   Поговоримъ сперва о семейной жизни. Вундтъ увѣряетъ, что у птицъ и у млекопитающихъ семейная жизнь представляется почти правиломъ, что потребность семейной жизни вообще гораздо сильнѣе въ естественномъ состоянiи животныхъ. Чтò это за семейная жизнь? Ужели то самое, чтò въ человѣческомъ мiрѣ? Вундтъ, очевидно, не дѣлаетъ никакого различiя. Между тѣмъ, читатель согласится, что найти различiе было бы прелюбопытно. Мнѣ показалось замѣчательною въ этомъ отношенiи одна черта, которую Вундтъ упоминаетъ мимоходомъ. Именно о птицахъ онъ говоритъ:
   "Когда птица оперилась, она выходитъ изъ семейнаго союза, и скоро родители и дѣти не знаютъ болѣе другъ друга".
   Такъ вотъ какого рода этотъ семейный союзъ! Люди могутъ нѣсколько утѣшиться. Они не только постоянно знаютъ своихъ родителей, но бываютъ случаи, что даже они любятъ своего отца и свою мать до послѣдней минуты своей жизни, притомъ не только когда они остаются живы, но любятъ даже покойниковъ и поминаютъ ихъ. Не всегда это бываетъ; бываетъ въ жизни разное; бываетъ даже такъ, какъ у птицъ, что родители и дѣти расходятся и не знаютъ другъ друга. Но изъ этого можно вывести только то заключенiе, что человѣческое семейство можетъ понижаться до того, чтò Вундтъ называетъ семействомъ животныхъ, а никакъ не то, что животныя имѣютъ семейство въ человѣческомъ смыслѣ. И вообще, можно сказать о человѣкѣ, что доходить до животнаго онъ весьма способенъ и нерѣдко пользуется этою способностiю. Только едва ли изъ этого факта слѣдуетъ для животныхъ какое нибудь особое преимущество, едва ли на немъ могутъ они основывать притязанiе на равенство съ человѣкомъ.
   Вундтъ очень много толкуетъ также о бракѣ у животныхъ, о многоженствѣ, одноженствѣ и т. д. Это женство у животныхъ напоминало мнѣ одного профессора зоологiи, который употреблялъ выраженiя: собачья женщина, лошадиная женщина и, наконецъ, человѣческая женщина. Но этотъ профессоръ былъ нѣмецъ и очень дурно владѣлъ русскимъ языкомъ. Въ настоящемъ же случаѣ приходится, кажется, сказать, что Вундтъ дурно владѣетъ вообще человѣческимъ языкомъ; однимъ этимъ можно объяснить странность его рѣчей. Одинъ изъ его параграфовъ начинается, напримѣръ, такъ:
   "Мы представили убѣдительные примѣры тому, что заключенiе брака у животныхъ основано"...
   Ну можно ли такъ говорить, зная смыслъ человѣческихъ словъ? Заключенiе брака! Какимъ образомъ у животныхъ можетъ быть то, чтò на человѣческомъ языкѣ называется заключенiемъ брака? Заключенiе брака имѣетъ, напримѣръ, необходимую юридическую сторону, содѣржитъ въ себѣ признанiе за лицами извѣстныхъ правъ и принятiе ими извѣстныхъ обязательствъ. Развѣ Вундтъ нашелъ что нибудь подобное у животныхъ? Нѣтъ, онъ, очевидно, даетъ только человѣческимъ словамъ животный смыслъ.
   Наблюдатели природы замѣтили, что животныя, когда приходятъ въ столкновенiе съ людьми, смотрятъ на нихъ, какъ на такихъ же животныхъ. Оно понятно. Для того, чтобы понимать людей какъ людей, нужно вѣдь никакъ не меньше, какъ человѣческiй смыслъ. Чтобы понимать человѣческiй языкъ, нужно мыслить по человѣчески. Поэтому, мыслители, подобные Вундту, очевидно, обходятся съ человѣческимъ языкомъ, какъ обошлись бы животныя, т. е. не видятъ въ немъ ничего, кромѣ смысла явленiй животной жизни.
   Я не буду здѣсь останавливаться на томъ, чтò Вундтъ говоритъ о дружбѣ животныхъ, о существованiи у нихъ нѣкотораго рода нравственнаго чувства и т. п. Перейдемъ прямо къ государству.
   "Пчелиное государство имѣетъ какъ будто историческое существованiе, и такъ какъ пчелы, безъ сомнѣнiя, не совсѣмъ лишены средствъ сообщенiя другъ другу понятiй, то"...
   Довольно и этого! Стоитъ только допустить, что пчелы не лишены средствъ сообщенiя другъ другу понятiй, -- то, разумѣется, мы уйдемъ такъ далеко, что насъ и не догонишь. А прелюбопытная вещь эти пчелиныя понятiя! Ужь не толкуютъ ли пчелы между собою въ часы досуга объ историческомъ развитiи государственнаго начала, подобно тому, какъ, напримѣръ, трактуется объ этомъ дѣлѣ въ Исторiи Россiи г. Соловьева?
   Но вотъ мѣсто, которое способно нѣсколько отрезвить насъ, если мы очень замечтаемся. Дѣло идетъ о государствѣ у перелетныхъ птицъ.
   "У бóльшей части этихъ животныхъ, рядомъ съ семейною жизнью, имѣющею обыкновенно преобладающее значенiе, существуетъ еще извѣстнаго рода государственная организацiя, которая, конечно, весьма груба и часто ограничивается лишь одною цѣлью, съ выполненiемъ которой прекращается и государственная связь".
   Хороша, однако же, эта государственная организацiя и государственная связь! Въ этомъ смыслѣ можно, пожалуй, назвать государствомъ веселую компанiю, которая собралась гдѣ нибудь пообѣдать, попить или потанцовать. Когда члены компанiи выполнятъ свою цѣль, пообѣдаютъ или натанцуются, они расходятся; это и значитъ, что между ними прекращается государственная связь.
   Серiозно -- человѣческiя общества имѣютъ множество степеней; на самыхъ низшихъ степеняхъ они могутъ равняться съ тѣми обществами, какiя есть у животныхъ. Люди могутъ соединяться между собою по животнымъ побужденiямъ и надобностямъ. Изъ этого не слѣдуетъ, однако же, что, наоборотъ, животныя могутъ образовать общества по побужденiямъ человѣческимъ.
   Вообще всѣ рѣчи о животныхъ, подобныя рѣчамъ Вундта, представляютъ грубѣйшiй антропоморфизмъ, перенесенiе человѣческихъ понятiй на мiръ не- человѣческiй. Это все равно, что принимать громъ за грохотъ колесницы, вѣтеръ за дыханiе чьихъ-то устъ, и т. п. Въ научномъ отношенiи подобные прiемы представляютъ верхъ нелѣпости, прямое противорѣчiе истинно научному духу. Прежде всего -- они чужды пониманiя даже самой задачи, которая здѣсь предстоитъ изслѣдователю. Требуется, напримѣръ, объяснить образъ жизни пчелъ. Разумѣется, если я воображу себѣ здѣсь государство, то мнѣ и объяснять нечего. Одна пчела распоряжается другими, а другiя ее слушаютъ -- вотъ и объясненiе всего порядка. Но въ томъ-то и дѣло, что тутъ никто не распоряжается и никто не повинуется, а, однако же, выходитъ порядокъ. Вундтъ увѣряетъ даже, что у пчелъ есть понятiя и что они сообщаютъ ихъ другъ другу. Если бы такъ, то долго ли объяснить все, чтó угодно. Между тѣмъ, въ дѣйствительности, конечно, нѣтъ ни сообщенiя понятiй, ни самихъ понятiй. Все идетъ какимъ-то таинственнымъ, непонятнымъ образомъ, который и нужно объяснить. Нужно отъ человѣческой жизни спуститься очень низко, нужно сойти на степень весьма слабыхъ проявленiй животной жизни, ея простѣйшихъ, зачаточныхъ формъ; -- тогда только можно будетъ понять какъ и чтò дѣлается у пчелъ.
   Дѣло страшно трудное, для котораго пока нѣтъ никакихъ и приготовленiй.

_____

Александръ Дюма о прогрессѣ.

   Въ 284 N Голоса есть выдержки изъ статьи Александра Дюма о франко-итальянской конвенцiи 15 сентября. Въ словахъ знаменитаго романиста обнаруживается такое удивительное настроенiе мыслей, что на него стоитъ обратить вниманiе. По его мнѣнiю, главное лицо, отъ котораго все зависитъ въ политическихъ дѣлахъ, есть никто другой, какъ самъ прогрессъ. по волѣ прогресса все дѣлается; и безъ его соизволенiя ничего нельзя сдѣлать. Такъ какъ все находится подъ управленiемъ такого желаннаго владыки, то отсюда вытекаетъ замѣчательно-розовый и спокойный взглядъ на вещи.
   "Къ несчастiю", -- пишетъ Александръ Дюма, -- "люди, совершающiе перевороты, обыкновенно думаютъ, что имъ же предстоитъ упроченiе новаго порядка вещей. Они пугаются мысли, что другимъ выпадетъ на долю собирать плоды ихъ трудовъ, стараются удержать въ своихъ рукахъ власть, и не могутъ понять, что человѣкъ работаетъ не для себя, а для будущности, и что плоды съ дерева собираются не тою рукою, которая садитъ его. Вотъ почему они изумляются, увидѣвъ позади себя того безоружнаго титана, котораго зовутъ прогрессомъ и который ведетъ людей черезъ всѣ волненiя, революцiи и даже реакцiи къ истинной цѣли, назначенной челов 23;честву провидѣнiемъ. Онъ устраняетъ виновниковъ переворота, которые своей дикой энергiей могли бы отнять у новаго порядка вещей его популярность; онъ овладѣваетъ переворотомъ и заставляетъ его, иногда насильно, дѣлать шагъ назадъ. Онъ устанавливаетъ переворотъ на той точкѣ, гдѣ большинство его приверженцевъ можетъ, не колеблясь, соединиться вокругъ него. Тогда люди дѣйствiя съ отчаянiемъ воздѣваютъ руки къ небу и кричатъ, что все потеряно. Да, все потеряно для нихъ; но за то все выиграно для страны".
   При увѣренности, что насъ ведетъ самъ прогрессъ, разумѣется, отчаянiе ни въ какомъ случаѣ не позволительно, и ни въ какомъ случаѣ ничего не потеряно.
   "Да", -- пишетъ далѣе Александръ Дюма, -- "я понимаю, что виновники римской революцiи, гг. Марини, Саффи, Стербини, съ прискорбiемъ видѣли, какъ власть ускользнула изъ ихъ рукъ и лишила ихъ славы окончить начатое ими дѣло. Но, по нашему мнѣнiю, здѣсь-то и видѣнъ прогрессъ. Если бы Пiй IX, изгнанный изъ Рима, не возвратился туда, то въ глазахъ всей католической Европы онъ былъ бы мученикомъ, насильно свергнутымъ съ папскаго престола подобно Пiю VI. Его доблестныя начинанiя при вступленiи на престолъ были бы зачтены ему, какъ права на соотвѣтствующiя реформы, для осуществленiя которыхъ ему не дали времени; онъ былъ бы агнцемъ, закланнымъ на жертвенникѣ революцiи!"
   Но этого не было. Папа не украсился ролью жертвы и мученика и успѣлъ скомпрометировать себя послѣдующими дѣйствiями. И такъ, все было къ лучшему! Все будетъ къ лучшему и впередъ, увѣряетъ Александръ Дюма, и все оттого, что дѣломъ заправляетъ прогрессъ.
   "Предположите, что римлянамъ окончательно надоѣстъ папская власть и они захотятъ, во чтò бы то ни стало, сдѣлаться свободными. Римляне, сдѣлавшись свободными, какъ мы стали свободны послѣ 1830 и послѣ 1848 годовъ, подадутъ голосъ за присоединенiе Рима къ Италiи, а Италiя подастъ голосъ за перенесенiе столицы въ Римъ. Кѣмъ все это будетъ сдѣлано? Прогрессомъ".
   Но можно-ли навѣрное думать, что эти веселыя предположенiя сбудутся? Дюма предвидѣлъ это возраженiе и говоритъ:
   "Если, напротивъ, римляне не возмутятся противъ армiи наемниковъ, которую Пiй IX или его преемникъ соберутъ вокругъ Ватикана, то это будетъ значить, что римскiй народъ доволенъ, что его политическое воспитанiе еще не кончено, что онъ недостоинъ стоять во главѣ новаго итальянскаго королевства".
   Что же нужно дѣлать при такихъ печальныхъ обстоятельствахъ?
   "Въ такомъ случаѣ нужно будетъ ждать, пока пробьетъ часъ прогресса".
   Дѣйствительно, подъ управленiемъ прогресса, этого безоружнаго титана, ничего больше не останется какъ ждать. Онъ все сдѣлаетъ, безъ него ничего не подѣлаешь. Въ этомъ смыслѣ Александръ Дюма заключаетъ свою статью предсказанiемъ относительно партiи дѣйствiя.
   "Партiя дѣйствiя", -- говоритъ онъ, -- "при каждомъ паденiи министерства думаетъ, что она приближается къ власти, которая, однакожъ, чтó бы эта партiя не дѣлала, не достанется ей въ руки до тѣхъ поръ, пока настанетъ день, въ который прогрессъ скажетъ: "Теперь ваша очередь!""
   Вотъ мнѣнiя Александра Дюма, о которыхъ газета "Голосъ" говоритъ, что они не лишены занимательности и что во всякомъ случаѣ нельзя имъ отказать въ оригинальности. Они дѣйствительно очень занимательны, именно какъ чрезвычайно наивное и голое выраженiе ходячихъ мнѣнiй о прогрессѣ. Чего не ждутъ отъ прогресса! Какихъ надеждъ на него не возлагаютъ! Притомъ, многiе совершенно свыклись съ тою мыслью, что прогрессъ идетъ самъ собою, какъ будто онъ въ самомъ дѣлѣ, какое-то живое существо, заправляющее дѣлами людей.
   Отсюда цѣлый рядъ заблужденiй. Все новое считается прекраснымъ; все старое считается никуда негоднымъ, отжившимъ. Послѣдняя книжка признается умнѣе всѣхъ, которыя были до нея. Всякое движенiе, какое бы ни обнаружилось, считается движенiемъ впередъ; всякая перемѣна есть перемѣна къ лучшему.

_____

Кто виноватъ?

   Актеръ П. В. Васильевъ, какъ уже извѣстно читателямъ "Эпохи", получилъ отставку. Каковы бы ни были причины, по которымъ это случилось, для почитателей его удивительнаго таланта его удаленiе со сцены есть фактъ весьма прискорбный. А этихъ почитателей, какъ намъ достовѣрно извѣстно, весьма много въ Петербургѣ; къ этимъ почитателямъ, какъ намъ совершенно извѣстно, принадлежатъ самые лучшiе поклонники сценическаго искусства, самые ревностные его любители, цѣнители и судьи.
   И чтò же? Печальный случай подаетъ нѣкоторымъ поводъ оскорблять и Васильева, какъ актера, и его почитателей за ихъ любовь къ его таланту! Въ "Русскомъ Инвалидѣ", газетѣ, имѣющей у себя цѣлый полкъ фельетонистовъ, но, какъ всѣмъ извѣстно, отличающейся хорошими передовыми статьями и никуда негодными фельетонами, мы нашли (N 265) въ фельетонѣ, подписанномъ буквою W, весьма горячую и нескладную выходку противъ Васильева и его почитателей. Приводимъ ее вполнѣ, съ необходимыми примѣчанiями.
   Г. Васильевъ 2-й окончательно оставилъ нашу сцену и на его мѣсто будетъ ангажированъ, какъ мы слышали, одинъ даровитый провинцiальный комикъ (прiятное извѣстiе! Намъ, очевидно, хотятъ замѣнить Васильева. Это такъ легко!). Мнѣнiе наше о покидающемъ насъ артистѣ мы уже высказали и потому, казалось бы, возвращаться къ этому предмету болѣе не зачѣмъ (сошелъ со сцены, такъ и не зачѣмъ говорить? какое уваженiе къ артистамъ вообще! Но не всѣ же такъ смотрятъ. О Васильевѣ долго еще будетъ говорить въ Петербургѣ, и не видя его на сценѣ); но такъ какъ нѣкоторые изъ слишкомъ ревностныхъ друзей г. Васильева (что за намекъ? Почему друзей Васильева, а не друзей его таланта, почитателей его искусства? Не хочетъ ли уже сказать г. фельетонистъ, что Васильевъ имѣлъ только личныхъ друзей, а почитателей имѣть не могъ?) старались посѣять въ публикѣ слухъ, что актеръ этотъ сдѣлался жертвою какой-то интриги и недоброжелательства (откуда это? Здѣсь нужны бы положительныя свѣдѣнiя; дѣло идетъ о лицѣ, обозначенномъ всѣми буквами его имени. Что за бесцеремонность!), то мы, по долгу справедливости, считаемъ не лишнимъ объявить (кто?), на основанiи самыхъ достовѣрныхъ свѣдѣнiй (откуда?), что дирекцiя сдѣлала все отъ нея зависѣвшее, для того, чтобы удержать г. Васильева; но что онъ, по соображенiямъ лично до него касающимся, призналъ за нужное оставить службу и уѣхать изъ Петербурга. (И такъ, г. Васильеву по личнымъ соображенiямъ захотѣлось оставить службу и уѣхать изъ Петербурга? Какой, однако, смѣлый г. фельетонистъ! Онъ говоритъ не только за дирекцiю, что еще понятно но и за самаго г. Васильева! Онъ знаетъ его личныя соображенiя! На это мы могли бы объявить, на основанiи самыхъ достовѣрныхъ свѣдѣнiй, что у г. Васильева никакихъ личныхъ соображенiй оставлять службу и уѣзжать изъ Петербурга не было; но мы лучше ничего не будемъ объявлять, а станемъ разбирать то, чтò дѣлается и говорится публично). Такимъ образомъ, винить дирекцiю въ настоящемъ случаѣ было бы крайне несправедливо и неразсудительно. (Положимъ, такъ; вамъ видно лучше знать!). Но друзья, о которыхъ съ горечью отозвался нѣкогда Пушкинъ (какъ кстати!), до того увлекаются своимъ фанатизмомъ (т. е. любовью къ сценѣ и къ таланту актера? Объ этомъ-то и говорилъ Пушкинъ?), что стараются выместить свою досаду (досаду! Глубокое огорченiе отъ потери удивительнаго артиста -- досада!) на комъ бы то ни было, не разбирая: кто правъ, кто виноватъ (а вотъ посмотримъ!). Вотъ почему, не довольствуясь газетными статьями (это все друзья-то писали?), въ которыхъ г. Васильевъ выставляется актеромъ совершенно незамѣнимымъ (по мнѣнiю г. фельетониста, очевидно, замѣнить однаго артиста другимъ ничего не стоитъ; они у него точно пѣшки или простые солдаты, которыхъ можно поставить одного вмѣсто другаго. Каково уваженiе къ художественнымъ талантамъ! Да если бы у г. Васильева была даже сотая доля его настоящаго таланта, то и тогда нужно было бы подумать и подумать -- кѣмъ-бы его замѣнить. Замѣнить! точно старыя колоши новыми! Г. фельетонистъ не догадывается, что всякiй истинный талантъ незамѣнимъ, и ему кажется дерзостiю такая въ сущности скромная похвала!), ярые приверженцы этаго артиста (какiе такiе приверженцы? Подкупалъ онъ ихъ, что ли? Или, можетъ быть, его родня?) устроили, нѣсколько времени тому назадъ, скандалъ въ театрѣ противъ г. Бурдина за то, что тотъ игралъ одну изъ ролей г. Васильева (ну вотъ и причина! Кому же прiятно видѣть въ любимой роли плохаго актера, вмѣсто хорошаго? Положимъ, шиканье дурно, но причина его ясна), -- роль Любима Торцова, которая, однако, постоянно входила въ его репертуаръ (ну чтò за оговорка! Репертуаръ вѣдь назначаетъ не публика! Вотъ если бы можно было сказать: роль, которую, однако, г. Бурдинъ постоянно игралъ также хорошо, или даже лучше г. Васильева, -- тогда другое дѣло, оговорка бы вышла хорошая. Да сказать-то этого или даже намекнуть на это ужь никакъ нельзя). Скандалъ былъ подготовленъ по образцу московскаго (не знаю о чемъ рѣчь): г. Бурдинъ точно также получилъ передъ спектаклемъ безъимянную записку, наполненную нелѣпыми угрозами (въ запискѣ виноватъ тотъ, кто ее писалъ, а не публика), а когда онъ вышелъ на сцену, то былъ встрѣченъ громкимъ шиканьемъ и криками: "Васильева! Васильева!" (Ну что тутъ необъяснимаго? Публика или ожидала увидѣть Васильева, или же знала, что она его больше не увидитъ, и видъ г. Бурдина напомнилъ ей это печальное обстоятельство. Понятно, почему кричали: "Васильева!", Осудитъ за это кричавшихъ, значитъ осудитъ ихъ за самое естественное выраженiе любви къ артисту. А что значило шиканье? Въ обыкновенныхъ случаяхъ шиканье означаетъ желанiе публики заставить молчать актера, слѣдовательно -- прямое осужденiе. Здѣсь же оно и этого не значило; оно значило только: мы предпочитаемъ Васильева Бурдину; мы хотѣли бы лучше слушать Васильева, чѣмъ Бурдина. Шиканье г. Бурдину въ такомъ смыслѣ -- всего менѣе обидно. Г. фельетонистъ, очевидно, хочетъ сказать, что какiе-то друзья г. Васильева считали г. Бурдина виноватымъ, и что они одни шикали ему, какъ будто за то, что онъ выжилъ г. Васильева изъ театра. Но неужели только такъ и можно объяснить дѣло? Будто ужь и просто пожалѣть объ Васильевѣ было невозможно? Будто бы такъ-таки въ цѣлой публикѣ не нашлось ни однаго человѣка, который просто предпочелъ г. Васильева г. Бурдину? Ну не обидно ли и г. Васильеву, и всякому его почитателю читать такiя вещи?). Но такъ какъ нарушителей порядка (какой оффицiальный слогъ! Точно въ театрѣ порядокъ первое дѣло!) было весьма не много, то спокойствiе было тотчасъ возстановлено (спокойствiе -- въ театрѣ! Ужь не сонъ ли?), а г. Бурдинъ воспользовался первымъ благопрiятнымъ случаемъ для того, чтобы, не выходя изъ своей роли, дать понять публикѣ, что онъ во всемъ этомъ дѣлѣ ни душою, ни тѣломъ не виноватъ: тогда ему начали аплодировать (вотъ эти аплодировавшiе, очевидно, любящiе постороннiе намеки въ игрѣ, достойны нѣкотораго осужденiя съ точки зрѣнiя искусства), и онъ доигралъ свою роль безъ всякой помѣхи (т. е. въ совершенномъ порядкѣ и при полномъ спокойствiи?).
   Послѣ такого утѣшительнаго исхода этого скандала, подобныя дикiя выходки мнимыхъ любителей искусства (и такъ, почитатели Васильева -- только мнимые любители искусства -- хорошо!), безъ сомнѣнiя, уже болѣе не повторятся (?). Нельзя не порадоваться тому, что у насъ заглушили ихъ, такъ сказать, въ зародышѣ (о чемъ это такая сильная радость?): если дать волю охотникамъ до скандаловъ, то безъ нихъ не обойдется положительно ни одинъ спектакль (какъ будто каждый спектакль публика будетъ вспоминать утрату такого артиста, какъ Васильевъ!), уже по той причинѣ, что нѣтъ на свѣтѣ актера, который бы нравился рѣшительно всѣмъ. (Ну такъ чтожъ изъ этого? Молчать что-ли всѣмъ?). У насъ напримѣръ, г. Самойловъ давно уже признанъ первымъ актеромъ, а между тѣмъ и у него есть недоброжелатели, не говоря уже о завистникахъ, имя которымъ -- легiонъ. (Это правда; но опять таки -- чтó же тутъ дѣлать? Бываетъ вѣдь еще хуже; бываетъ, что человѣкъ не то что признанъ первымъ актеромъ, на самомъ дѣлѣ первый актеръ въ городѣ, и, однако же, его не признаютъ первымъ, его считаютъ только пѣшкою, которую всегда можно замѣнить другою пѣшкою; противъ него пишутъ обидныя статьи; вотъ чтó бываетъ! А что же дѣлать? Какое средство противъ плохихъ фельетонистовъ? Запретить книгопечатанiе, что ли?). И такъ, если актеръ -- существо и безъ того уже беззащитное (а именно?), зависящее отъ каприза публики, а нерѣдко и критики (отчего-же отъ каприза? Что касается до публики и критики, то актеръ зависитъ не отъ каприза, а отъ ихъ вкуса, -- отъ того, насколько они понимаютъ и любятъ искусство, и больше не отъ чего), будетъ поставленъ въ такое положенiе, что враги безнаказанно станутъ оскорблять его въ виду всей публики (какiе враги? Развѣ одни враги могутъ шикать актеру? Развѣ не можетъ ему шикать сама публика, не питая къ нему никакой личной вражды, а только за плохую игру? Вотъ вѣдь о чемъ слѣдуетъ говорить), то театръ придется, наконецъ, закрыть (съ бездарными актерами?), потому что дѣятели его, не будучи ограждены противъ злаго умысла (въ шиканьи можетъ выражаться только неудовольствiе на дурную игру, или дурную пiесу), предпочтутъ заняться дѣломъ болѣе благороднымъ и, вмѣсто того, чтобы посвящать себя искусству и приносить ему тяжелыя жертвы (а талантъ? про него весьма многознаменательно умалчиваетъ авторъ. Между тѣмъ, безъ таланта, сколько ни посвящай себя искусству и какiя жертвы не приноси, все-таки будешь актеромъ нисего незаслуживающимъ...), начнутъ шить сапоги или кроить панталоны (и прекрасно!), такъ какъ дѣло это, по крайней мѣрѣ, безопасное и, тотъ, кто исполняетъ его дурно, рискуетъ только тѣмъ, что лишится заказовъ"...
   Въ послѣднихъ своихъ строкахъ авторъ замѣчательно близко подходитъ къ истинѣ, хотя самъ, очевидно, считаетъ ихъ сильнѣйшимъ аргументомъ въ свою пользу. Въ самомъ дѣлѣ, не лучше ли плохимъ актерамъ шить сапоги или кроить панталоны, чѣмъ браться за такое трудное и опасное дѣло, какъ лицедѣйство? Чтò касается до его опасности, то мы, признаемся, очень бы желали, чтобы она не только не уменьшилась, а, напротивъ того, во сто разъ увеличилась. Чѣмъ ревностнѣе будетъ слѣдить за театромъ публика, чѣмъ больше у нея будетъ любви и вкуса къ этому дѣлу, тѣмъ опаснѣе будетъ плохимъ актерамъ, и тѣмъ лучше, разумѣется, хорошимъ. А то иногда случается совершенно наоборотъ: хорошимъ худо, а плохимъ безопасно, даже гораздо безопаснѣе, чѣмъ если бы они шили сапоги или кроили брюки.
   Читатель замѣтитъ, что я не касался фактовъ; я не былъ на представленiи, о которомъ идетъ рѣчь, и вообще не берусь излагать всего дѣла, по которому мы лишились Васильева, такъ какъ едва ли можно изложить это дѣло вполнѣ ясно для читателей.
   Но фельетонъ, который я привелъ, мнѣ кажется, ясенъ самъ собою, краснорѣчиво говоритъ самъ противъ себя. Публика лишилась любимаго актера, а "Русскiй Инвалидъ" ее обвиняетъ -- зачѣмъ она сердится, зачѣмъ не довольствуется тѣми актерами, которые остаются. Ея любовь къ артисту называютъ фанатизмомъ, дружескимъ пристрастiемъ, капризомъ.
   Мы сами, пожалуй, не станемъ стоять за шиканье; но если оно уже случилось, то объяснять его непремѣнно низкими причинами, злымъ умысломъ, врагами -- очень странно.

_____

   *) Статья Ѳ. М. Достоевскаго. Поздн. примѣч.
   *) Прошу заранѣе извиненiя у читателей за фразеологiю; она не наша, а "современническая" и удержана мною ради лѣтописной точности.
   *) По недостаточному знакомству съ русской литературой нѣкоторые органы несправедливо приписываютъ "Эпохѣ" выраженiе Дуракова плѣшь. Честь изобрѣтенiя этого выраженiя принадлежитъ г. Щедрину, употребившему его въ первомъ же фельетонѣ 1863 г. Оно должно было изображать нѣкоторую мѣстность или положенiе, и въ такомъ смыслѣ употреблено въ знаменитомъ "Сказанiи о Дураковой плѣши", "Современникъ" же, какъ извѣстно, назвалъ имъ доктора. За чтò?
  

"Эпоха", 1865

Оригинал здесь -- http://smalt.karelia.ru/~filolog/epokha/1865/zaletop.htm

ЗАМѢТКИ ЛѢТОПИСЦА

ЯНВАРЬ

_____

Нѣчто о молчанiи.

   Одинъ мой знакомый, по временамъ заглядывающiй въ "Голосъ", недавно сказалъ мнѣ, не безъ нѣкотораго вида добраго совѣта, что иногда всего лучше молчать. Молчанiе, какъ извѣстно всякому читателю, не только нерѣдкость, а весьма распространенное явленiе, и причину его во множествѣ случаевъ составляютъ именно тѣ выгоды молчанiя, которыя разумѣлъ мой знакомый.
   Помалчивать весьма выгодно во-первыхъ для сохраненiя о себѣ хорошаго мнѣнiя. Кто спитъ, тотъ не грѣшитъ; такъ и тотъ, кто молчитъ, не говоритъ глупостей, и слѣдовательно постоянно сохранять за собою притязанiе на самое тонкое и проницательное пониманiе вещей и даже на самыя благородныя и прекрасныя сердечныя качества.
   Такой резонъ, положимъ, годится только для тѣхъ, кому нечего сказать, кто подвергается опасности попасть въ просакъ и потому лучше сдѣлаетъ, если будетъ съ многозначительною миною

Хранить молчанье въ важномъ спорѣ.

   Но если у васъ и есть ясныя и опредѣленныя мысли, которыя просятся наружу, если вы не боитесь за свою мысль и свое слово, то и тогда молчанiе все-таки выгодно. Ибо всякая мысль трудна, всякая мысль требуетъ извѣстнаго вниманiя и усилiя для своего пониманiя. А масса большею частiю судитъ легко и поверхностно; у ней на все готовыя, рѣзкiя рубрики; ея девизъ: кто не съ нами, тотъ противъ насъ. Слѣдовательно, каждая мысль непремѣнно возбудитъ въ массѣ недоразумѣнiя. Эти недоразумѣнiя одинаково легко возникаютъ съ противоположныхъ сторонъ; ваша мысль будетъ непонята, искажена, перетолкована до чудовищности, и вы сами будете покрыты насмѣшками и позоромъ.
   Положимъ однакоже, вы на столько мужественны, что пренебрегаете этими насмѣшками и позоромъ, и на столько дорожите вашею мыслью, что такъ или иначе будете повторять и разъяснять ее. Можетъ случиться гораздо бóльшее зло; можетъ случиться, что вы повредите не себѣ, а другимъ. Ваши рѣчи могутъ обрадовать тѣхъ, кого вы вовсе не хотѣли радовать, и огорчить тѣхъ, кого вы не желали огорчать. При господствѣ недоразумѣнiй вы можете усиливать своими словами то дѣло, противъ котораго сами вооружены, и нанести зло тѣмъ, кого хотѣли-бы защитить. Молчите, и вы будете безопасны отъ такихъ случаевъ, и никто не будетъ въ правѣ попрекнуть васъ, что ваши слова хоть разъ послужили въ пользу и поощренiе недобрыхъ началъ.
   Таковы выгоды молчанiя; многiе хорошо знаютъ имъ цѣну и соблюдаютъ ихъ въ большей или меньшей степени, смотря по обстоятельствамъ.
   Признаюсь, я нахожу въ этой политикѣ очень мало высокаго и думаю, что къ ней слѣдуетъ прибѣгать только въ крайнемъ случаѣ, что ее не должно считать глубочайшею мудростiю.
   Молчанiе есть зло уже потому самому, что рѣчь есть добро. Молчанiе есть мракъ и  смерть, и слѣдовательно при немъ не могутъ совершаться здравымъ и нормальнымъ образомъ явленiя человѣческой жизни. Молчанiе подавляетъ эти явленiя или даетъ имъ уродливыя и болѣзненныя формы. И такъ не только не слѣдуетъ прибѣгать къ молчанiю какъ-нибудь легко и охотно, по первому представившемуся поводу, но слѣдуетъ избѣгать его всячески, всевозможными мѣрами. Прибѣгать къ этому злу можно не иначе, какъ только во избѣжанiе дѣйствительно бóльшаго зла.
   Можно-бы многое сказать, если-бы мы вздумали разобрать, какiя вредныя и глубокiя слѣдствiя можетъ имѣть такое повидимому ничего несодержащее и ничего незначащее дѣйствiе, какъ молчанiе. Оно столько-же подвергается недоразумѣнiямъ, также точно можетъ угождать не тому, кому слѣдуетъ, и вредить тѣмъ, кому хотѣлось-бы помочь, какъ и всякiя ясныя или неясныя рѣчи. Оно можетъ быть самою грубою и жестокою ложью, именно можетъ внушать мысль, что вовсе не существуетъ какихъ-нибудь явленiй, которыя, совершаясь передъ нашими глазами и отзываясь въ нашихъ умахъ,  должны непремѣнно вызывать нашъ судъ и наше слово. Какое-бы дѣло у насъ ни шло, большое или маленькое, молчанiе будетъ знакомъ равнодушiя къ дѣлу, а равнодушiе часто отнимаетъ силы у самыхъ смѣлыхъ и совершенно убиваетъ слабыхъ и робкихъ. Вообще молчанiе дѣйствуетъ отрицательно, останавливаетъ, ослабляетъ, замедляетъ; только рѣчь дѣйствуетъ положительно, подвигаетъ, оживляетъ, ускоряетъ. Вотъ почему даже плохимъ рѣчамъ, невѣрнымъ, безсвязнымъ и недоконченнымъ, можно отдать предпочтенiе передъ мертвымъ молчанiемъ. Только слово даетъ плоды, а молчанiе бесплодно.

Долгъ и опасности.

   Отвлечонность нашей литературы, ея оторванность отъ жизни все еще продолжается, не смотря на явныя усилiя выйти изъ этого положенiя, не смотря на замѣтный поворотъ къ сближенiю съ жизнью. Если литература выражаетъ потребности общества, то можно сказать, что для насъ самая настоятельная потребность все еще состоитъ въ томъ, чтобы опредѣлить и уяснить общiя начала, общiй взглядъ, общую точку зрѣнiя на дѣла и событiя. Не самое дѣло насъ занимаетъ, а пока только взглядъ на него; мы все еще стремимся установиться на какихъ-нибудь опредѣленныхъ и строгихъ понятiяхъ, и тѣмъ самымъ показываемъ, что наши понятiя все еще не имѣютъ полной твердости и законченности. Если-бы точки зрѣнiя вполнѣ установились, то не было-бы этого безпрерывнаго оглядыванiя, безпрерывной провѣрки своихъ взглядовъ, а дѣло-бы прямо шло о дѣлѣ.
   Все это разумѣется зависитъ отъ самой жизни. До сихъ поръ между мыслью и жизнью существуетъ разладъ, при которомъ тотъ, кто слился съ жизнью, -- по необходимости отрывается отъ мысли, а тотъ, кто предался мысли, чувствуетъ себя оторваннымъ отъ жизни. Совершается тяжкая и трудная работа, и немудрено что при этомъ всякiя противорѣчiя упорно держатся, и не сглаживаются такъ легко, какъ многимъ думается и желается. Даже самымъ уважаемымъ дѣятелямъ нашей литературы можно сдѣлать справедливый упрекъ, что они мало практичны, что въ ихъ сужденiяхъ и взглядахъ на текущiя дѣла есть нѣчто утопическое, есть доля мечтательности, дѣлающая ихъ мало приложимыми. Такъ это есть, и такъ, я думаю, это и должно быть при настоящемъ положенiи вещей.
   Литература выражаетъ состоянiе общества. Общество наше точно также страдаетъ теоретическимъ, отвлечоннымъ настроенiемъ, которое часто прорывается наружу самымъ страннымъ образомъ. Ибо чтó въ литературѣ еще допускается и имѣетъ свое оправданiе, тò дѣлается комическимъ когда является въ практической и жизненной сферѣ. Ничего нѣтъ смѣшного въ томъ, что литература много толкуетъ о какомъ-нибудь писателѣ, въ этомъ состоитъ даже ея прямая обязанность; но когда писателя ни съ того ни съ сего приплетутъ къ какому-нибудь дѣлу, то этимъ будетъ только доказано, какъ мало это дѣло имѣетъ настоящей жизни, настоящаго интереса, и какъ полна голова въ немъ участвующихъ не дѣломъ, а всякими отвлечонностями. Подобныя вещи однако-же случаются. Тамъ, гдѣ кажется должна-бы говорить сама жизнь, гдѣ каждое слово должно-бы отзываться твердо на землѣ стоящимъ интересомъ, быть воплощенiемъ дѣйствительныхъ чувствъ и желанiй, и тамъ мы встрѣчаемъ все тѣже воздушныя распри и миражныя столкновенiя, какiя намъ хорошо знакомы въ литературѣ.
   Въ самомъ дѣлѣ, какiя соображенiя намъ случается слышать? -- положимъ, вздумаютъ разъяснять какое-нибудь право; чтó говорятъ въ такомъ случаѣ? Вмѣсто того, чтобы доказывать дѣйствительное существованiе извѣстнаго права, его неотъемлемость и незамѣнимость, сейчасъ-же пустятся въ теорiю, станутъ выводить его изъ общихъ соображенiй, и въ концѣ концовъ наговорятъ противъ себя больше, чѣмъ за себя. Есть у насъ учоные, которые стоятъ не за учоность, а за независимое состоянiе и древнее происхожденiе; есть купцы, которые, забывая о своемъ богатствѣ, мечтаютъ объ образованiи и знатности; есть наконецъ и дворяне, которые видятъ свою силу не въ древнемъ происхожденiи, а въ томъ, что они образованы и независимы. Такъ выходитъ по теорiи. По теорiи выходитъ что сила должна принадлежать людямъ образованнымъ и заинтересованнымъ въ сохраненiи процвѣтанiя порядка вещей, -- и вотъ дворянинъ, забывая свой родъ, толкуетъ объ образованiи и имуществѣ.
   Такимъ образомъ вездѣ отзывается не жизнь, а книжка. Самъ по себѣ, своимъ настоящимъ живымъ голосомъ не говоритъ ни одинъ элементъ общества. Поэтому они и говорятъ не за себя, а противъ себя. Тысячи людей недворянскаго происхожденiя могутъ обогнать дворянъ въ образованiи и богатствѣ, и слѣдовательно на этомъ основанiи никакой разницы между тѣми и другими положить невозможно. Напротивъ знатности у знатнаго человѣка ни перекупить, ни отнять невозможно, и по справедливости ему должно принадлежать все, чтó принадлежитъ знатности.
   Еще болѣе странны тѣ основанiя, по которымъ иногда поднимаются эти рѣчи. Собственно каждому слѣдуетъ стоять или за общiй интересъ, или за свой частный, -- купцу за торговлю, знатному за свою знатность и т. д. Позволительно встревожиться, если-бы какiя-нибудь бѣдствiя грозили нарушить общiе или частные интересы. Тогда было-бы понятно усилiе защищать интересы эти или предлагать мѣры къ ихъ защитѣ. Тутъ дѣйствовало-бы живое чувство самосохраненiя. Между тѣмъ на чтó намъ указываютъ? Какiя опасности заставляютъ многихъ тревожиться за общее благо?
   Послушать иныхъ, такъ эти опасности весьма грозны и состоятъ ни въ чомъ иномъ, какъ въ соцiализмѣ и коммунизмѣ. Соцiализмъ и коммунизмъ! Боже мой! Но вѣдь это прямехонько изъ книжки! Да еще изъ какой, -- изъ устарѣлой французской книжки! Вѣдь такъ могутъ говорить и думать только одни невѣжественные французы, называвшiе генерала Муравьева великимъ соцiалистомъ и грозившiе Европѣ коммунизмомъ, который будто-бы долженъ разлиться въ ней изъ Россiи. Говорить такъ, значитъ только показывать всѣмъ и каждому, что мы не имѣемъ и не чувствуемъ никакихъ дѣйствительныхъ опасностей, а имѣемъ въ головѣ только мнимые и фальшивые страхи, что настоящей, живой, дѣйствительной потребности и нужды у насъ нѣтъ никакой.
   И такъ подобные толки, мнѣ кажется, доказываютъ, что наше общество сильно пропитано отвлечонностiю, что жизни въ немъ еще мало сказывается, и что иныя его явленiя, которыя по ошибкѣ можно принять за живыя, сами какъ нельзя лучше обличаютъ свою безжизненность.

Новые люди.

   Существуютъ-ли у насъ новые люди, и если существуютъ, то что они такое? Вотъ вопросъ, который уже давно и весьма усердно разработывается русскою литературою. Не стану говорить о мелкихъ явленiяхъ, которымъ нѣтъ числа; упомяну только  о главнѣйшихъ; читатель увидитъ, что и ихъ слишкомъ достаточно. Первый началъ дѣло чуткiй Тургеневъ, который въ своемъ Базаровѣ задумалъ изобразить новаго человѣка. За тѣмъ г. Писемскiй написалъ Взбаламученное море, въ которомъ по необходимому ходу дѣла являются и фигуры новыхъ людей. За тѣмъ романы, болѣе или менѣе захватывающiе тотъ-же вопросъ, стали плодиться необыкновенно быстро. Въ "Русскомъ Вѣстникѣ" явился романъ Марево, въ "Современникѣ" -- Что дѣлать, -- въ "Отечественныхъ Запискахъ" -- Въ своемъ краю, въ "Эпохѣ" -- Мудреное дѣло, въ "Библiотекѣ для чтенiя" только что кончился -- Некуда. Все это вертится около одной главной точки, именно -- образа новаго человѣка; и если дѣло пойдетъ тѣмъ-же порядкомъ дальше, то насъ ждетъ впереди очевидно еще не мало романовъ того-же рода.
   Странный вопросъ, странная мысль! Я увѣренъ, что для многихъ этотъ предметъ покажется отнюдь не любопытнымъ, и они скажутъ по обыкновенiю, что я занимаюсь пустою болтовнею. Дѣйствительно вопросъ этотъ какъ будто не играетъ никакой замѣтной роли въ другихъ дѣлахъ и вопросахъ. Онъ не имѣетъ почти никакой связи съ интересами, всего болѣе привлекающими наше вниманiе. Можно подумать, что и весь вопросъ-то выдуманный и сочиненный гдѣ-нибудь въ уголку. Что за вздоръ, въ самомъ дѣлѣ! -- новые люди? Но люди всегда люди, природа человѣческая остается одна и таже. И какъ-бы кто ни гнулъ себя и ни ломалъ, эта природа всегда скажется, всегда рано или поздно заявитъ свои неизмѣнныя свойства.
   Нельзя не согласиться, что тутъ есть большая доля правды; нельзя не видѣть, что все, что происходитъ на дѣлѣ, все, что совершается около насъ въ дѣйствительности и потому серьозно интересуетъ насъ, -- происходитъ и совершается сообразно съ всегдашними свойствами человѣческой природы. Поэтому понятно, что многiе ни мало не интересуются вопросомъ о новыхъ людяхъ и отбрасываютъ эту мысль какъ пустую мечту.
   Однако-же я привелъ факты; я сослался на цѣлый рядъ произведенiй, которыхъ ничтожными считать никакъ нельзя, которыя обращали на себя нерѣдко вниманiе всѣхъ читающихъ людей, и которыя трактуютъ вопросъ о новыхъ людяхъ. Что-же это значитъ, позволю себѣ спросить? Конечно это еще не доказываетъ, чтобы какiе-нибудь новые люди дѣйствительно существовали; конечно это не значитъ даже того, чтобы новые люди были вообще возможны и чтобы ихъ можно было ожидать. Но это несомнѣнно и неопровержимо доказываетъ, что русская литература была смущена мыслью о новыхъ людяхъ, что возможность новыхъ людей была предполагаема, или допускаема, или наконецъ принимаема съ горячею вѣрою въ нашей литературѣ. Все равно -- боялись-ли новаго, ждали-ли его, призывали или отрицали, но только мысль о новомъ очевидно тяготѣла надъ умами.
   Мысль о новомъ! Какая печальная мысль! Какой знакъ глубокаго страданiя! Не забудьте, что дѣло идетъ о человѣкѣ, о человѣческой жизни вообще. Жизнь обыкновенно почитается великимъ благомъ. Если жизнь есть благо, то и ея формы, ея складъ и степени проявленiя должны носить на себѣ отпечатокъ блага. Они должны быть намъ любезны, такъ какъ въ нихъ хотя несовершенно, хотя не вполнѣ, но все-же воплощается наша жизнь. Желать ихъ развитiя, улучшенiя, очищенiя -- дѣло понятное; мы всегда желаемъ преуспѣянiя тому, чтó хорошо, тому, въ чомъ видимъ задатки для нашего счастья. Но пожелать совершенно новой жизни -- что это значитъ? Опять повторю, это не значитъ, что новая жизнь приближается, не значитъ даже, что она возможна; но это несомнѣнно значитъ, что ихъ дѣйствительная жизнь поблѣднѣла и потускнѣла въ глазахъ желающихъ до послѣдней степени; что они не нашли и не умѣли найти въ ней ничего такого свѣтлаго и теплаго, чѣмъ-бы подорожили; что ея формы и черты ея склада имъ опротивѣли и что они готовы разомъ отвернуться ото всего, чтò она ни содержитъ и въ чомъ ни проявляется.
   Нельзя отъ души не пожалѣть людей, которые достигли такого мрачнаго унынiя, и признаюсь, слушая разсказы и разсужденiя о новыхъ людяхъ, я всегда воображаю себѣ какiя-нибудь несчастiя, какiя-нибудь отчаянныя растраты душевныхъ и тѣлесныхъ силъ, жизни сломленныя, разбитыя, расточонныя безъ цѣли и плода. Можетъ-ли быть иначе? Эти люди должны чувствовать пустоту кругомъ, такую пустоту, въ которой не за что держаться, не къ чему стремиться, не чему посвятить себя. Я разумѣется говорю о чомъ-нибудь реальномъ, твердомъ, ясно воплотившемся и могущемъ наполнить собою жизнь, а не объ однихъ несложившихся и туманныхъ стремленiяхъ.
   Въ этомъ конечно и сущность дѣла. Вопросъ именно въ томъ, имѣютъ-ли новые люди какой-нибудь опредѣленный идеалъ, и если имѣютъ, то въ чомъ онъ состоитъ? Надѣюсь, читатель согласится со мною, что на этотъ вопросъ не существуетъ яснаго и опредѣлительнаго отвѣта. Романы, которые я перечислилъ, отчасти противорѣчатъ другъ другу, отчасти неясны и шатки въ самыхъ изображенiяхъ. И -- сказать-ли правду? -- почему-то мнѣ кажется, что всѣ эти романы не изображаютъ дѣла такъ какъ оно есть въ дѣйствительности, что самая суть дѣла ускользнула даже отъ самыхъ даровитыхъ изъ романистовъ, взявшихся за этотъ предметъ.
   Какъ-бы то ни было, -- вотъ богатый сюжетъ для нашихъ тонкихъ и проницательныхъ критиковъ. Имъ предстоитъ задача -- уловить черты этого воздушнаго образа, столь долго занимавшаго собою нашихъ писателей и читателей. Образъ воздушный, но въ немъ есть реальныя черты, только измѣненныя по законамъ преломленiя и отраженiя въ воздушной средѣ.

Успѣхъ "Эпохи".

   Наша литература есть лѣсъ и притомъ весьма темный. Написавши это, я, признаюсь, невольно призадумался при мысли о другихъ литературахъ. Что же онѣ, -- ужели онѣ такъ свѣтлы и ясны, что могутъ послужить укоромъ для нашей литературы? Нѣтъ, никакимъ образомъ. Нѣтъ, въ сравненiи съ ними, съ этими другими лѣсами, нашу литературу слѣдуетъ назвать свѣтлымъ лѣсомъ. Въ самомъ дѣлѣ, по совершенно особеннымъ обстоятельствамъ наша литература была до сихъ поръ и большею частiю есть и теперь простымъ выраженiемъ чувствъ и мыслей. Пусть въ большинствѣ случаевъ это были чувства мелкiя и фальшивыя, мысли глупыя и неосновательныя; дѣло не въ этомъ, а въ томъ, что писанье было выраженiемъ дѣйствительныхъ чувствъ и мыслей, что читая русскую книгу или газету, читатель могъ быть увѣренъ, что съ нимъ говорятъ совершенно искренно, въ чистотѣ и простотѣ сердца. Такой характеръ русской литературы составлялъ и до сихъ поръ составляетъ ея прекраснѣйшее и достолюбезнѣйшее свойство; это свойство слѣдовало-бы всѣми силами охранять и поддерживать, если бы стало оно теряться и сглаживаться.
   Въ наши дни прогресса эта утрата и это сглаживанiе уже начинаетъ грозить нашей литературѣ. Общественное мнѣнiе стало силою и печать стала силою. Всякая сила допускаетъ злоупотребленiя. Всякая сила можетъ быть обращена въ орудiе, а всякое орудiе, какъ извѣстно, можетъ служить и для добрыхъ и для злыхъ цѣлей. Такъ и литература, вмѣсто того, чтобы служить истинѣ и правдивости, можетъ быть обращена въ орудiе лжи и фальши. Какъ скоро дѣло идетъ не о томъ, чтобы изложить свою мысль или выразить свое чувство, а о томъ, чтобы извѣстнымъ образомъ подѣйствовать на читателей, чтобы достигнуть въ этомъ отношенiи заранѣе предположенной цѣли, то тутъ уже возможны всяческiя поддѣлки подъ настоящую мысль и настоящее чувство. Читатели простодушны; читателямъ трудно отличить искренность отъ неискренности; имъ наконецъ некогда все сравнить, все повѣрить, во все вникнуть до тонкости; что мудренаго, что они примутъ за чистое золото даже самую грубую и явную ложь.
   И такъ я хотѣлъ замѣтить, что литература начинаетъ у насъ терять свою искренность. Примѣры неискренности являются все чаще и чаще. Слишкомъ много явилось случаевъ, когда отдаются на служенiе дѣлу, которому въ душѣ нѣтъ никакого сочувствiя; нѣтъ чаще всего по той причинѣ, что въ этой душѣ вообще никакихъ сочувствiй не обрѣтается. Примѣры часты; если-бы мы однакоже вздумали указать на какой-нибудь большой и поразительный примѣръ, который-бы разомъ пояснялъ дѣло, то, какъ думаетъ читатель, на чомъ-бы слѣдовало остановиться?  На "Московскихъ Вѣдомостяхъ"? Едва-ли съ этимъ согласится кто-нибудь, сколько-нибудь ясно понимающiй дѣло. Въ какiя-бы ошибки "Московскiя Вѣдомости" ни впадали, въ какое бы трудное положенiе онѣ себя ни ставили, -- нѣтъ сомнѣнiя, что все это дѣлается искренно и что въ этой искренности заключается одна изъ тайнъ ихъ силы.
   Нѣтъ, самый большой примѣръ неискренности, какъ тому и слѣдуетъ быть, явился у насъ, на просвѣщонныхъ берегахъ Невы, и всякiй, сколько нибудь ясно понимающiй дѣло, знаетъ его и согласится со мною; этотъ примѣръ -- газета "Голосъ". Можетъ быть найдутся читатели, которые вознегодуютъ на меня за столь рѣзкiй приговоръ; можетъ быть иной даже спроситъ меня: кто меня поставилъ судьею надъ газетами и кому нужны мои приговоры? Смиренно отвѣчаю на это, что я отнюдь не считаю себя судьею, что я въ качествѣ лѣтописца просто записываю факты. Дѣло въ томъ, что вѣдь я читаю "Голосъ"; а не случится прочесть, такъ я безпрестанно слышу о немъ. Въ каждой лавочкѣ, на каждомъ лоткѣ съ книгами, гдѣ продаются газеты отдѣльными нумерами, вы можете не найти какой угодно другой газеты, но "Голосъ" непремѣнно найдете. На каждой станцiи желѣзной дороги, на какой хотите пристани пароходовъ, въ какомъ вамъ угодно трактирѣ или въ самой мелкой кандитерской -- вы можетъ быть не застанете парохода, не найдете кушанья, папиросъ, спичекъ, чтобы закурить папироску, но вездѣ вы встрѣтите на стѣнѣ объявленiе объ изданiи газеты "Голосъ". Однимъ словомъ этотъ "Голосъ" такъ громко раздается на берегахъ Невы, его звуки такъ часто и со всѣхъ сторонъ доходятъ до меня, что не замѣтить его и съ теченiемъ времени не отдать себѣ отчота въ впечатлѣнiи имъ производимомъ было невозможно.
   Впечатлѣнiе не весьма прiятное. Есть въ каждой вещи признаки, которые обличаютъ ея сущность. Эта напыщенная рѣчь, желающая придать себѣ какъ можно болѣе твердый тонъ, это топорщенiе, стремящееся принять видъ чувства собственнаго достоинства, вся эта игра въ оскорбленiе, обиду и опасность, всѣ эти слишкомъ яростныя и слишкомъ частыя ссылки на общiя авторитеты гуманности, просвѣщенiя и т. п., -- все это для внимательнаго наблюдателя служитъ только яснѣйшимъ доказательствомъ, что ни твердости мысли, ни искренности чувства, ни пламеннаго служенiя принципамъ гуманности и просвѣщенiя тутъ нѣтъ. Дурно безмыслiе, неодобрительныя нелѣпости и крайности, до которыхъ инымъ случается доходить въ своемъ мышленiи; но безсмыслiе и нелѣпости имѣютъ на своей сторонѣ большую выгоду, если они совершенно искренни. По моему мнѣнiю несравненно хуже ихъ отсутствiе мысли, принимающее видимость убѣжденiя, нежели равнодушiе, играющее роль пламеннаго увлеченiя. Тутъ является такая фальшь въ тонѣ, такой диссонансъ, что ухо оскорбляется невыразимо. Этимъ диссонансомъ для меня постоянно отзывается "Голосъ".
   Чувствую, что мнѣ здѣсь тотчасъ-же слѣдуетъ привести выдержки и образчики; но теперь у меня ихъ нѣтъ подъ руками. Если-же читатель непремѣнно ихъ желаетъ, то они не преминутъ явиться. Передъ нами цѣлый годъ и увы! я вѣдь буду читать "Голосъ" въ этомъ году.
   Теперь-же я заговорилъ о "Голосѣ" только по поводу мысли о печати, какъ о средствѣ и орудiи, а мысль о печати, какъ о средствѣ и орудiи, была возбуждена во мнѣ на сей разъ не "Голосомъ", а другими не столь крупными явленiями, именно нѣкоторыми нападенiями на "Эпоху".
   Всѣмъ и каждому извѣстно, что "Эпоха" имѣетъ честь возбуждать противъ себя ожесточонное озлобленiе. Я говорю честь, ибо принимаю это озлобленiе за признакъ успѣха и возрастающаго значенiя. Этотъ признакъ неизбѣженъ, т. е. по свойству души человѣческой если есть успѣхъ, то непремѣнно слѣдуетъ озлобленiе. Конечно обратное заключенiе -- отъ озлобленiя къ успѣху -- не имѣетъ полной строгости, а только вѣроятность; но въ такой области какъ литература, эта вѣроятность весьма велика.
   Ожесточенiе-же доходитъ въ настоящемъ случаѣ до крайностей, которыя какъ нельзя лучше доказываютъ его силу. Именно печать употребляется какъ средство и орудiе, которымъ можно достигнуть цѣли и помимо истины. Такъ въ "Современникѣ", въ послѣднемъ двойномъ нумерѣ, напечатана статейка о "Воспоминанiяхъ о А. А. Григорьевѣ" г. Страхова. Статейка заявляетъ, что г. Страховъ написалъ свои воспоминанiя съ тайною мыслiю унизить и опошлить покойнаго А. Григорьева и для этой цѣли недобросовѣстно и нагло перетолковалъ его письма.
   Конечно подобныя вещи не заслуживаютъ ни малѣйшаго опроверженiя; конечно всякiй, кто читалъ "Воспоминанiя" г. Страхова, прочитавъ потомъ статейку "Современника", ни минуты не задумается, не получитъ и тѣни сомнѣнiя относительно смысла и значенiя этихъ "Воспоминанiй". Но статейка очевидно вовсе и не имѣла въ виду тѣхъ, кто читалъ статью г. Страхова; напротивъ она именно имѣла въ виду тѣхъ, кто статьи не читалъ, кто на вопросъ о ней пожалуй скажетъ: "не читалъ, да и читать не хочу!" для такихъ написана статейка, и такiе найдутся, и такiе ей повѣрятъ.
   Что прикажете дѣлать? Печать -- сила.
   По слѣдамъ "Современника" идутъ многiе и между прочимъ "Будильникъ". Въ N 9 напечатана въ немъ такая диковинка:
   "Эпоха" затѣяла съ своимъ бывшимъ сотрудникомъ "посмертную полемику." Такъ Ѳ. Достоевскiй старается доказать А. Григорьеву (мертвому-то!), что онъ, т. е. Достоевскiй, писатель даровитый."
   Совершенно ясно, что это напечатано для тѣхъ, кто мало читаетъ, кто почти ничего не знаетъ въ литературѣ. На такiя выходки эти господа и разсчитываютъ.

По исторiи крестьянскаго дѣла.

   Въ "Сѣверной Почтѣ" (N 25, 31 января) напечатанъ переводъ  письма изъ Петербурга, явившагося въ газетѣ "Le Nord" и помѣченнаго 17-мъ (29-мъ) января. Письмо написано по поводу Московскаго дворянскаго собранiя. Оно заключаетъ въ себѣ такiя вѣрныя черты современнаго состоянiя Россiи, которыя показываютъ основательное знакомство съ ходомъ нашего внутренняго движенiя. Вообще-же письмо касается предметовъ величайшей важности. Вотъ оно вполнѣ:
   "Неоспоримо, -- пишетъ кореспондентъ -- что мысли, высказанныя въ Москвѣ, довольно распространены въ Россiи. Весь вопросъ заключается въ своевременности, свойствѣ и объемѣ учрежденiй, которыя  предполагается создать. Вотъ гдѣ мыслящая масса дѣлится на бесконечные оттѣнки. Нѣкоторые хотѣли-бы броситься, зажмуривъ глаза, въ западный парламентаризмъ, какъ бросаются въ воду, учась плавать. Другiе хотѣли-бы, чтобы свободныя учрежденiя возникли сами собою, естественно, изъ самыхъ нѣдръ живыхъ и народныхъ силъ страны. Иные-же считаютъ ее не довольно зрѣлою для подобныхъ учрежденiй. Они возражаютъ, что изъ числа ушедшихъ далѣе впередъ нацiй, ни одна, за исключенiемъ Англiи, не могла вынести этихъ учрежденiй. Они желали-бы продолжительной отсрочки, подготовки и постепеннаго развитiя, разсчитаннаго согласно съ свойствами духа народа, вся исторiя котораго свидѣтельствуетъ, что онъ, во-первыхъ, по существу своему охранителенъ и мало склоненъ къ нововведенiямъ, а затѣмъ, что онъ вовсе не торопится, будучи увѣренъ въ своей громадной будущности.
   "Я не стану говорить о крайнихъ партiяхъ, онѣ лишены серiознаго значенiя и корней въ странѣ. Но вы легко поймете на какое безконечное множество оттѣнковъ, даже въ отношенiи къ умѣреннымъ либеральнымъ учрежденiямъ, подраздѣляется мыслящiй классъ, въ средѣ котораго зрѣетъ будущность Россiи. Московское дворянство занимаетъ здѣсь очень важное мѣсто. Его обвиняютъ въ томъ, что оно противопоставляетъ правительству свои конституцiонныя стремленiя, вслѣдствiе недовольства отмѣною крѣпостнаго права. Тутъ есть и правда и неправда. Дворянство, у котораго однимъ почеркомъ пера отчуждена часть его собственности, приняло это рѣшенiе. Но оно стало домогаться, чтобы въ отношенiи къ тому, чтò у него осталось, его право собственности было ограждено отъ произвольныхъ преобразованiй. Отсюда мысль о гарантiяхъ.
   "Но не одинъ этотъ путь привелъ къ такому заключенiю. Общее положенiе страны, неопредѣленность законовъ, соцiялистскiя стремленiя, распространенныя извѣстнымъ классомъ, важное замѣшательство, произведенное въ трудѣ отмѣною крѣпостнаго права, недостатокъ кредита и финансовыя затрудненiя сильно содѣйствовали къ распространенiю желанiя болѣе широкихъ преобразованiй. Такъ какъ правительство само дало толчокъ этому преобразовательному движенiю, покинувъ колею прежняго бюрократическаго деспотизма и призвавъ страну къ завѣдыванiю общественными дѣлами; то послѣдствiя настоящаго переходнаго положенiя побудили даже самыхъ благоразумныхъ людей желать скорѣйшаго по возможности выхода изъ этого порядка вещей и предложить правительству содѣйствiе всѣхъ разумныхъ силъ нацiи.
   "Вотъ, я думаю, истинное начало обнаружившагося въ Москвѣ движенiя. Собранiе дворянства было проникнуто общераспространеннымъ желанiемъ; оно думало, что кому-нибудь надо первому выйдти изъ области неясныхъ стремленiй и вступить на поприще политической дѣтельности.
   "Не ищите иной причины для демонстрацiи, которую оно попыталось произвести. Не ищите здѣсь ни заговора, ни революцiонной попытки, ни даже проявленiя сильно сплоченныхъ партiй, вступающихъ въ борьбу съ правительствомъ. Скорѣе тутъ было увлеченiе. Нѣсколько убѣжденныхъ людей хотѣли первые осуществить на дѣлѣ чувство, принадлежащее очень многимъ, даже рискуя повредить себѣ лично въ виду сомнительности успѣха.
   "Итакъ, не должно осуждать слишкомъ строго это увлеченiе, даже и не раздѣляя его. Но слѣдуетъ-ли одобрить его? Есть-ли въ этомъ поступкѣ доля практической мудрости и политической зрѣлости, соотвѣтствующая чувству, которое внушило этотъ поступокъ, и способная съ пользою послужить дѣлу, которое имѣлось въ виду?
   "Я не думаю. Во-первыхъ, собранiю не слѣдовало допускать, чтобъ это выраженiе желанiя исходило отъ дворянства -- класса, стоящаго особнякомъ въ русскомъ обществѣ. По нынѣшнимъ временамъ -- это анахронизмъ. Если дворянство хотѣло обнаружить свою жизненность и доказать, что оно не считаетъ себя умершимъ въ качествѣ отдѣльной корпорацiи, то оно могло выбрать иное поприще. Для такого предприятiя было мало вѣроятности успѣха, но, по крайней мѣрѣ, дворянство причинило-бы вредъ только самому себѣ.
   "Если московское дворянство думало возвыситься, поставивъ себя, посредствомъ этой демонстрацiи, во главѣ либеральнаго движенiя, то и тутъ оно ошиблось въ разсчетѣ. Ему предстояло довольно дѣла на томъ пути, который былъ открытъ ему самимъ Государемъ -- въ уѣздныхъ и губернскихъ земскихъ собранiяхъ, гдѣ призваны участвовать посредствомъ выборовъ не только дворяне, но всѣ классы общества. Здѣсь дворянству было отведено мѣсто и указана роль. Оно должно было, по своему естественному вѣсу, стать во главѣ собранiй, приспособить ихъ къ согласiю въ дѣйствiяхъ, научить ихъ своимъ примѣромъ спокойному и достойному обсужденiю дѣлъ, законности въ возбужденiи новыхъ вопросовъ, дѣятельности практической и сдержанной. Когда-же эти собранiя показали-бы себя такимъ образомъ на дѣлѣ, тогда желанiя, которыя они заявили-бы Государю съ должнымъ согласiемъ и зрѣлостью, получили-бы въ Его глазахъ неоспоримую цѣну. Потому что нѣтъ ничего несправедливѣе, какъ предполагать, что правительство противится мысли объ участiи законныхъ интересовъ въ дѣлахъ, ихъ касающихся, путемъ представительства, основаннаго на выборномъ началѣ. Оно не хочетъ для Россiи только буйнаго парламентаризма иностранной выдѣлки, того адвокатскаго парламентаризма, котораго не могла вынести Францiя, который затрудняетъ Пруссiю теперь, въ блестящую впрочемъ эпоху ея исторiи. Нигдѣ этотъ парламентаризмъ не былъ-бы такъ гибеленъ, какъ въ Россiи, гдѣ нужны не слова, а дѣло. Что-же касается представительства серьознаго, практическаго, чистой пробы, укрѣпленнаго своими корнями въ нѣдрахъ общества, въ средѣ живыхъ и законныхъ интересовъ, то русское правительство далеко не противъ него. Самъ Государь заложилъ его основы сознанiемъ выборныхъ губернскихъ и уѣздныхъ собранiй.
   "Демонстрацiя-же, произведенная теперь въ Москвѣ, скорѣе похожа на парламентскiя пренiя запада, гдѣ разгоряченныя собранiя позволяютъ ораторамъ, упивающимся звуками своихъ собственныхъ словъ, увлекать себя на дѣла необдуманныя, несвоевременныя, практически бесполезныя, даже вредныя.
   "Какое заключенiе будетъ выведено изъ этого? Я говорю не о крайнихъ партiяхъ, прирожденныхъ врагахъ умѣренной свободы, а о людяхъ благоразумныхъ и здравомыслящихъ. Изъ этого заключатъ, что если собранiе, составленное изъ отборнаго дворянства и общества, обнаружило такъ мало практическаго политическаго смысла, то значитъ, что Россiя не созрѣла для серьозныхъ представительныхъ учрежденiй.
   "Чтó произойдетъ изъ этого? -- Что правительство будетъ менѣе расположено ускорить развитiе сѣмянъ, которыя оно посѣяло, и что такимъ образомъ собранiе московскаго дворянства, вмѣсто того чтобы приблизить, отдалило осуществленiе дѣла, подвинуть которое его побудилъ патрiотизмъ.
   "О такомъ результатѣ всѣ должны сожалѣть. Однако можно надѣяться, что прискорбныхъ послѣдствiй не будетъ. Съ одной стороны, здравый смыслъ публики, а съ другой -- непоколебимая твердость, съ которою правительство идетъ по либеральному пути, служатъ вѣрнымъ ручательствомъ, что движенiе Россiи впередъ не будетъ серьозно задержано излишествами рвенiя".
   Это дворянское собранiе есть очевидно фактъ частный, мѣстный, невыражающiй собою общаго положенiя дѣла. Объ этомъ можно судить между прочимъ и потому, какъ изображается въ письмѣ отношенiе московскаго дворянства къ крестьянскому дѣлу. Никакъ нельзя сказать, чтобы все дворянство относилось къ этому дѣлу такимъ-же образомъ. "Московское дворянство обвиняютъ въ томъ, сказано въ письмѣ, что оно противопоставляетъ правительству свои конституцiонныя стремленiя вслѣдствiе недовольства отмѣною крѣпостного права. Тутъ есть и правда и неправда". Въ первый разъ мы слышимъ, что изъ-за крестьянскаго дѣла между правительствомъ и дворянствомъ существуетъ нѣкоторая оппозицiя. До сихъ поръ мы полагали, что въ той или другой степени но дворянство въ этой великой мѣрѣ было на сторонѣ правительства, что оно въ большей или меньшей степени добровольно сложило съ себя извѣстныя права. Такой характеръ крестьянскаго дѣла приносилъ  собою честь русскому дворянству, и мы не думаемъ, чтобы эта честь могла быть отрицаема у него вполнѣ, не была-бы хотя отчасти признаваема за нимъ. "Дворянство, говоритъ далѣе письмо, у котораго однимъ почеркомъ пера отчуждена часть его собственности, приняло это рѣшенiе". Опять мы не думаемъ, чтобы это можно было отнести ко всему дворянству. Крестьянское дѣло не рѣшено однимъ почеркомъ пера. Оно было предлагаемо дворянами, было обсуждаемо въ комитетахъ, состоявшихъ изъ дворянъ, было наконецъ порѣшено по мысли нѣкоторыхъ изъ дворянъ. Никакимъ образомъ невозможно сказать, что русское дворянство вообще только приняло это рѣшенiе; въ той или другой мѣрѣ, но оно само постановило это рѣшенiе.
   И такъ, хотя "московское дворянское собранiе было проникнуто повсюду распространеннымъ желанiямъ", какъ говоритъ письмо, однако-же очевидно не должно смѣшивать московское дворянство съ русскимъ дворянствомъ вообще. Дворянство вообще можетъ-быть не впадаетъ въ "анахронизмъ", можетъ быть оно не станетъ "считать себя умершимъ въ качествѣ особенной корпорацiи", не признаетъ себя "классомъ, стоящимъ особнякомъ въ русскомъ обществѣ". Оно не должно дѣлать ничего подобнаго, если хочетъ быть правымъ "въ глазахъ большинства публики", говоритъ письмо; вѣроятно, прибавимъ мы, и въ глазахъ тѣхъ своихъ членовъ, которые составляютъ настоящее, здоровое его ядро.

ЛѢтописецъ.

_______

Оригинал здесь -- http://smalt.karelia.ru/~filolog/epokha/1865/zalet.htm

ЗАМѢТКИ ЛѢТОПИСЦА

____

Экономическая свобода.

   Споръ объ общинномъ землевладѣнiи, этотъ нескончаемый споръ, опять возобновился въ послѣднее время. Два раза "Московскiя Вѣдомости" возставали противъ общины и два раза были побѣдоносно опровергнуты "Днемъ" (см. NN 5 и 7).
   Интересны здѣсь нѣкоторыя ссылки на общiя начала, ссылки ясно обличающiя, что эти начала приняты нами на вѣру и служатъ для насъ какимъ-то внѣшнимъ авторитетомъ, отъ котораго мы не въ силахъ отступить. Именно: "Московскiя Вѣдомости" ссылаются на начало экономической свободы; онѣ до сихъ поръ еще не подозрѣваютъ возможности усумниться въ справедливости этого начала, признаваемаго западною наукою политической экономiи.
   Свобода -- превосходное дѣло, если только она понимается не въ одномъ чисто-отрицательномъ значенiи, въ которомъ принимаетъ ее напримѣръ политическая экономiя. Какъ отрицательное понятiе, какъ отрицанiе всякой нормы, всякаго порядка, всякаго опредѣлившаго ея склада -- свобода не можетъ быть защищаема никакимъ разумнымъ человѣкомъ. Весьма странно, что тѣ самые люди, которые отвергаютъ всякую мысль о подобной свободѣ въ сферахъ юридическихъ, нравственныхъ, религiозныхъ и т. д., находятъ однакоже полную возможность проповѣдывать эту самую свободу въ одной изъ сферъ человѣческой жизни, именно -- въ сферѣ экономической. Во всякой другой области жизни никто не осмѣлится пожелать разрушенiя всякихъ связей, всякаго строя; вездѣ отношенiя людей, установленныя закономъ, обычаемъ, историческою жизнью или нравственнымъ складомъ общества, считаются предметомъ достойнымъ уваженiя, и если иногда и не одобряются, то отнюдь не въ самомъ принципѣ, т. е. не какъ законы, обычаи и связи, а только какъ дурные законы, дурные обычаи и связи. Только въ экономическомъ быту всякое строенiе и всякiй правильный складъ отвергаются по самому принципу; политическая экономiя находитъ, что всякая установившаяся форма здѣсь вредна, что она стѣсняетъ дѣйствiе экономическихъ силъ.
   Стѣсняетъ! Но если мы будемъ понимать свободу отрицательно, то окажется, что все насъ стѣсняетъ. Всякое учрежденiе, всякая организацiя, всякое правило и опредѣленiе уже будутъ стѣсненiемъ для этого рода свободы. Въ такомъ случаѣ и здравый смыслъ есть уже стѣсненiе, какъ однажды было замѣчено въ "Русскомъ Вѣстникѣ". Почему-же во всѣхъ другихъ областяхъ жизни такое стѣсненiе считается и неизбѣжнымъ и благодѣтельнымъ, а въ одной только экономической области оказывается зломъ? Вездѣ во всѣхъ другихъ случаяхъ людямъ позволительно и даже необходимо становиться въ правильныя, мирныя, имѣющiя опредѣленный складъ отношенiя; въ экономической-же сферѣ этого не допускается; тутъ всѣ отношенiя должны быть враждебныя, недовѣрчивыя, все должно имѣть характеръ борьбы; каждый долженъ всѣхъ бояться, всѣхъ остерегаться; только тогда будто-бы и пойдетъ хорошо дѣло.
   Борьба конечно великое дѣло; въ борьбѣ растутъ и развиваются силы, не только силы экономическiя, но и всякiя другiя. Слѣдуетъ-ли однакоже отсюда, что общiй хаосъ и общая борьба есть наилучшее состоянiе человѣческаго рода? Война никогда не бываетъ цѣлью; цѣлью можетъ быть только миръ.
   И такъ свобода, развивающаяся въ общей борьбѣ, ни въ чомъ не должна быть признаваема нормальнымъ и окончательнымъ состоянiемъ. Свобода только тѣмъ и дорога, что на ней, на свободѣ, можетъ спокойно сложиться и созрѣть всякая форма жизни, вызываемая внутреннею потребностiю. Въ этомъ смыслѣ кажется и слѣдовало-бы понимать свободу и желать свободы. Т. е. ее слѣдуетъ понимать не какъ нетерпимость ко всякой связи и ко всякому строю, а именно какъ терпимость ко всякой нараждающейся или уже установившейся формѣ жизни. Всякая форма жизни, всякiй складъ ея и строй должны быть терпимы; противъ всякой формы жизни дозволяется вооружаться только въ томъ случаѣ, если она сама нетерпима, если она насильственно подчиняетъ себѣ людей, если растетъ и развивается не своею силою, а при помощи внѣшней силы.
   Если такъ понимать свободу, то съ точки зрѣнiя свободы ничего нельзя будетъ сказать противъ общиннаго владѣнiя; законъ не требуетъ его непремѣннаго сохраненiя тамъ, гдѣ оно есть, и не налагаетъ его тамъ, гдѣ его нѣтъ. Удержится-ли оно, въ какой мѣрѣ удержится и въ какой мѣрѣ разрушится -- это зависитъ отъ самихъ людей, которые въ немъ участвуютъ: они свободны сохранить эту форму или разрушить ее.
   "Московскiя Вѣдомости" приводятъ по этому случаю одно замѣчательное доказательство въ пользу своей мысли и одно замѣчательное возраженiе противъ мысли противниковъ. Доказательство состоитъ въ томъ, что лица, участвующiя въ общественномъ владѣнiи очевидно лишены нѣкоторыхъ правъ на предметъ владѣнiя, и что слѣдовательно разрушенiе общины значитъ то-же, чтó дарованiе правъ, превращенiе правъ неполныхъ въ права полныя.
   Совершенно справедливо. Дѣйствительно члены общины уступаютъ часть своего права цѣлому, т. е. общинѣ. Но спрашивается, чтó-же тутъ противнаго свободѣ? Не всякiй-ли человѣкъ отказывается отъ нѣкоторыхъ своихъ правъ, какъ скоро принимаетъ на себя извѣстныя обязательства? Не всякiй-ли ограничиваетъ свою свободу, какъ скоро ставитъ себя въ опредѣленныя отношенiя къ другимъ людямъ? Взаимное ограниченiе правъ есть единственная возможность для существованiя между людьми правильныхъ отношенiй и опредѣленныхъ связей. Если кто добровольно и сознательно служитъ какому-нибудь интересу, подчиняется идеѣ какого-нибудь цѣлаго, то его никогда не упрекаютъ тѣмъ, что онъ лишилъ себя полноты своихъ правъ, что онъ отказался отъ своего права -- ничему не подчиняться, кромѣ себя, и никакому интересу не служить, кромѣ своего собственнаго. Отчего-же въ экономической сферѣ дѣло это имѣетъ другой видъ, и требуется какъ возможно больше разобщенiя, обрыванье всякихъ связей, всякаго подчиненiя, всякаго служенiя?
   Возраженiе, которое дѣлаютъ "Московскiя Вѣдомости", также весьма много способствуетъ къ разъясненiю дѣла въ его настоящемъ смыслѣ. Возраженiе это состоитъ въ томъ, что хотя крестьянинъ внѣ общины дѣйствительно подвергается бóльшей опасности чѣмъ въ общинѣ, но вѣдь и вообще, чѣмъ больше человѣкъ имѣетъ правъ, тѣмъ больше онъ можетъ злоупотреблять этими правами и дѣлать себѣ зло; слѣдовательно опасность связана со всякимъ правомъ, и кто хочетъ ея избѣгнуть, тотъ долженъ отказаться отъ всякаго права. Опять -- совершенно справедливо. Всякiй, кто отказывается отъ путей опасныхъ, вредныхъ, ложныхъ, отказывается отъ нѣкотораго права, ибо онъ имѣетъ полное право ходить и по ложнымъ, опаснымъ и вреднымъ путямъ. Спрашивается только, чтò-же дурного въ такомъ отказѣ? Не всякое-ли дѣло идетъ лучше, если люди участвующiе въ немъ отказываются отъ злоупотребленiя этимъ дѣломъ? Если кто выбираетъ себѣ опредѣленную дорогу, опредѣленный образъ дѣйствiй, то онъ вмѣстѣ съ тѣмъ разумѣется отказывается отъ всякихъ другихъ дорогъ и всякаго другого образа дѣйствiй. Иначе это и быть не можетъ. Вообще невозможно дорожить правомъ, если понимать право въ чисто-отрицательномъ смыслѣ, т. е. какъ право блуждать по всевозможнымъ путямъ и предаваться всевозможнымъ злоупотребленiямъ и опасностямъ. Право дорого только въ томъ случаѣ, если оно будетъ право на нормальное, здравое, внушаемое правильною потребностiю проявленiе жизни.
   И такъ съ точки зрѣнiя общихъ началъ, съ точки зрѣнiя свободы и права нельзя ничего сказать противъ общиннаго владѣнiя. Противъ него возможны возраженiя только съ частныхъ точекъ зрѣнiя. Извѣстный строй и складъ, какъ въ экономической, такъ и во всякой другой области, можетъ быть дуренъ, невыгоденъ или вреденъ. Такъ точно и въ общинномъ землевладѣнiи могутъ быть дурныя стороны и недостатки. Но говоря о нихъ, нужно прежде всего помнить, что свобода и право на сторонѣ этого рода владѣнiя, что слѣдовательно противъ него можно дѣйствовать только убѣжденiемъ, примѣромъ, распространенiемъ правильныхъ понятiй; законодательное-же разрушенiе общиннаго владѣнiя было-бы явнымъ нарушенiемъ свободы и права.

Заграничныя вѣсти.

   Помѣстивъ въ прошломъ мѣсяцѣ замѣтку по крестьянскому дѣлу, полагаю нужнымъ привести здѣсь выписки изъ передовой статьи "Московскихъ Вѣдомостей", имѣющей отношенiе къ тому-же предмету. Статья, надписанная Москва 27 января, начинается такъ:
   "Будущiй историкъ нашего времени, посреди разныхъ, характеризующихъ его явленiй, съ изумленiемъ остановится передъ тою неслыханною игрой, которую ведутъ теперь ловкiе люди передъ публикой, нисколько не стѣсняясь и даже пользуясь ея присутствiемъ. Историка поразитъ та неутомимость и увѣренность, съ которыми эти люди ведутъ свою игру, и онъ будетъ съ напряжоннымъ интересомъ разыскивать, кого-же и какими путями хотѣли обмануть эти искусные люди. Повѣсть о томъ, какъ Яго опутывалъ своими сѣтями великодушнаго и довѣрчиваго Отелло, исполнена глубокаго интереса; во сколько-же кратъ интересъ долженъ быть сильнѣе, когда дѣло идетъ не о вымыслѣ, не о потаенной темной интригѣ, въ которой замѣшана участь одного или нѣсколькихъ лицъ, а о мистификацiи, имѣющей предметомъ своимъ дѣла цѣлой страны и нагло передергивающей свои карты передъ глазами цѣлаго мiра! Мистификацiя, о которой мы говоримъ, имѣетъ своимъ предметомъ русскiя дѣла и разсчотъ игроковъ основанъ на особыхъ обстоятельствахъ, характеризующихъ въ настоящее время русскiя дѣла. Публичность есть у насъ элементъ только-что народившiйся; она имѣется у насъ лишь на столько, чтобы давать чувствовать свое отсутствiе. У насъ бываютъ лишь нѣкоторые проблески публичности, но солнце публичности еще не всходило. Вотъ этому-то состоянiю неполной публичности, этому-то полусвѣту и, стало быть, полумраку, въ которомъ дѣла наши находятся, этой неопредѣленности и зыбкости тѣней и освѣщенiй, этой безднѣ недоразумѣнiй, отсюда происходящихъ, -- обязана своимъ началомъ и отвагой своихъ разсчотовъ та интрига, которой подвергаются теперь русскiя дѣла и которая издѣвается надъ русскою публикой."
   Нельзя не согласиться съ этимъ блистательнымъ вступленiемъ, такъ много въ немъ правды. Легко можетъ быть однако-же, что и такого историка не окажется. Въ такомъ случаѣ очень легко можетъ случиться, что современныя обстоятельства никогда и ни для кого не будутъ имѣть того глубокаго интереса, который имѣетъ для читателей и зрителей всего мiра повѣсть о томъ, какъ Яго опутывалъ своими сѣтями великодушнаго и довѣрчиваго Отелло. Но можетъ быть также, что и самая дѣйствительность не имѣетъ въ себѣ ничего столь разительнаго и изумляющаго. Можетъ быть эти ловкiе и искусные люди вовсе даже не такъ ловки и искусны, чтобы ихъ игра имѣла интересъ шекспировской драмы. Можетъ быть дѣло идетъ гораздо проще.
   Статья "Московскихъ Вѣдомостей" приводитъ далѣе дурныя вѣсти, которыя печатаются за границей о московскомъ дворянствѣ, а именно въ петербургской корреспонденцiи газеты "Indêpendance Belge" и въ сообщенiяхъ, которыя почти въ тѣхъ-же выраженiяхъ были сдѣланы въ нѣкоторыя нѣмецкiя газеты, особенно въ "Кельнскую Газету".
   "Это", говорятъ авторы петербургской корреспонденцiи (Ind. B.), "старая партiя дворянъ, недовольныхъ тенденцiями нынѣшняго царствованiя. Въ эпоху крестьянской эманципацiи эта партiя не смѣла выражать свое неудовольствiе, а теперь она пытается, подъ прикрытiемъ своего ультра-патрiотизма, возвратить свое влiянiе на правительство".
   О русскомъ дворянствѣ (сказано далѣе) авторы этой корреспонденцiи разсказываютъ ужасы, которые до сихъ поръ оставались неизвѣстны исторiи.
   Противъ этихъ-то клеветъ и вооружаются "Московскiя Вѣдомости" въ своей статьѣ. Онѣ говорятъ слѣдующее:
   "Нынѣшнiя дворянскiя совѣщанiя происходили публично; на нихъ присутствовали многiя тысячи людей и съ участiемъ слѣдили за ихъ развитiемъ. Всякiй можетъ засвидѣтельствовать, что въ этомъ собранiи своемъ московское дворянство было исполнено того-же самаго духа, съ какимъ, въ апрѣлѣ 1863 года, оно подписывало свой адресъ. Въ этомъ многочисленномъ собранiи были лица всевозможныхъ свойствъ и воззрѣнiй, были лица, занимающiя или занимавшiя важныя должности, были лица испытанныя въ преданности Государю и Россiи, -- и что-же? Мы можемъ утвердительно сказать, что во всемъ этомъ собранiи не было ни одного человѣка, который протестовалъ-бы или могъ-бы по совѣсти протестовать противъ духа господствовавшаго въ этомъ собранiи. Мы обязаны сказать это здѣсь, на мѣстѣ, когда враги наши въ своихъ корреспонденцiяхъ такъ безславятъ насъ передъ Европой, разсчитывая на молчанiе нашей печати. Никогда русское дворянство не было болѣе свободно отъ духа сословной исключительности и отъ какихъ-либо своекорыстныхъ разсчотовъ; никогда оно не было такъ мало наклонно сожалѣть о совершившейся великой реформѣ и роптать о своихъ потеряхъ; никогда не было оно одушевлено въ большей степени искреннею преданностiю своему Государю".

ЛѢТОПИСЕЦЪ.

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru