Немирович-Данченко Василий Иванович
Железная земля

Lib.ru/Классика: [: разрегистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Железная земля: Фантастика русской эмиграции. Том I. Сост. и комм. М. Фоменко.
   Б.м.: Salamandra P.V.V., 2016. -- (Polaris: Путешествия, приключения, фантастика. Вып. CLXVIII).
   

В. Немирович-Данченко

ЖЕЛЕЗНАЯ ЗЕМЛЯ
Фантастическая повесть

I.

   В громадной, как ангар, лаборатории все было залито желтым светом. Солнце на закате смотрело в большие окна. Дробилось слепящими бликами, радужными звездами; струилось огнисто на стекле реторт, колб, странных флаконов, на меди и стали причудливых аппаратов, сверкало в бездонной глубине вогнутых зеркал. За черной решеткой настоящее пламя, нагревавшее яйцевидной формы котел с отводящими в разные стороны трубками, казалось и тусклым и бледным. В котле хрипело и булькало, в трубках свистел пар и из них, ритмически ухая, клубами выскакивал, осаждаясь, как пот, в полированных колпаках. Из асбестового очага рядом густо подымался зеленоватый дым в хрустальные приемники и последнее лучи умирали в нем хризалидовой смертью. Посреди этой залы чернела какая-то неразбериха вороненой стали с отлакированными в красное рычагами и белыми рукоятями, с неуклюжим, как паук, пузом, откуда грозило длинное дуло. По стенам висели таблицы цифр и формул, рисунки непонятных моделей. А в углу прислонилась толстая железная доска, которую проело что-то, как гусеница липовый лист.
   -- Где прикажете чай готовить?
   Бородатый парень в порыжевшей кожаной куртке в приотворенную дверь отыскивал кого-то и, найдя, повторил вопрос.
   -- Чай?.. в саду... Погодите!
   Инженер Алехин оторвался от прибора с трубками, в которых то подымалась, то опускалась по отмеченным делениям черная жидкость. Лицо его и руки были в заструпившихся, заживавших ожогах. Пристальные глаза из-под сурово ощетинившихся бровей остановились на лежавшей около записи. Вычеркнул что-то, пометил другое.
   -- Сергеев, вы где?
   -- Слушаю.
   -- Я сам распоряжусь там. А вы пока -- здесь. Присмотрите за аккумуляторами, как вчера. В номер два подбавьте бензина, когда сгорит. Скоро вернусь.
   Устало выпрямился. Вытянул и согнул руки. В пояснице заломило.
   Потер ее.
   -- Где Юлия Александровна?
   -- У большого кипариса, в саду.
   -- А Митя?
   -- В оранжереях со студентом.
   Алехин прошел длинную аллею.
   Все тонуло в огнистом блеске. На золотом полыме черные, гигантские, царственные кипарисы. Четкие, молитвеные. Там, где они, все как храм. Солнце на уходе коснулось тонкого облачка и оно затлело, прошитое золотою пряжей. Небо было чисто. На востоке ранняя звезда улыбалась, бриллиантовая в порозовевшей лазури. Густо дышали туберозы. Откуда-то скороговорка фонтана.
   -- Юю!.. Где ты?
   В стороне ответная рулада. Звонкое, сильное меццо-сопрано. И только этого и ждавший, опрометью понесся навстречу шпиц. В отцветавших каштанах и орешнике неистово, громко будто наперебой трещали цикады.
   На низкой октаве влюбленно завопила жаба.
   -- Устал?
   -- Да.
   -- Нельзя так. Посмотри, на что ты похож.
   Мягкая, нежная ладонь ласково легла ему на голову.
   -- У меня душа не на месте. Весь в ожогах. Не дай Бог.
   -- Кончаю... Еще немного. Сегодня последний опыт.
   Долго целовал ее руку. Сел рядом, обнял ее стань.
   Солнце, прощаясь, из-за разгоревшегося облака обливало обоих и черный кипарис над ними и букет пышных роз на столе последним, багровым, медленно блекнувшим светом. В аллее впереди под вековыми буками уже густилась синяя тень и в ней вспыхивал и гас огонек сигары.
   -- Папа... Папочка!..
   Белый клубок бежал оттуда...
   Швырнулся ему в колени, зажал ими себе голову, отталкивая каблуками приставшего к нему шпица...
   Огонек сигары все ближе. Тонкий силуэт выступил на свет. Студент, увидев Юлию Александровну, швырнул окурок в кусты.
   -- Правда, папочка: земля слепая и смотрит на небо цветами? Цветы ее глаза?
   -- Это тебе Петр Федорович сказал?..
   -- Да! И молится Богу запахом роз и лилий.
   -- Вы -- поэт! -- улыбнулась юноше Юлия Александровна.-- Разумеется, правда.
   -- Значит, и рвать их нельзя... Им больно... Да? А только таких цветов, как моя мама, нигде нет!
   -- Скажи пожалуйста,-- рассмеялась она.-- Откуда ты это?
   Студент вспыхнул.
   -- Правда, Митя, правда. Такую маму не найдешь. Хоть весь свет пройди!
   И Алехин, подняв Митю, поцеловал и подбросил.
   -- А еще выше можешь?.. Чтоб под самое небо... Ты, папочка, сильный. А наш кучер сильнее тебя. Он сегодня Султашку за передние ноги поднял...
   -- Юю... Тепло, хорошо. Чай будем здесь.
   -- Как хочешь. Я сейчас зажгу электричество на веранде... Все мошки полетят туда. Тут будет довольно света...
   Солнце зашло. Внизу уже сизая темень. Только верхушки кипарисов еще мерцали, задерживая умирающий день. Во мраке вспыхивали жасминовые кусты, робко мигая бесчисленными крохотными светляками.
   Юлия Александровна встала, стройная, гибкая, и пошла в дом, поправляя на ходу сбившуюся волну русых, отдававших золотом волос.
   -- Правда, папа, свет большой, большой? Такой большой, вот...
   И Митя, сколько мог, раскинул руки.
   -- И даже больше...
   Вздохнул, представляя себе эту величину.
   -- И нигде в нем второй мамы нет. Людей много-много... А ее нет.
   -- Верно, милый, верно. Таких других мам не бывает. И не было и не будет.
   -- Вот и Петр Федорович тоже говорит.
   Студент поперхнулся...Закашлялся.
   Алехин засмеялся.
   И чем гуще ночь наливалась синью над потухавшими вершинами сада, тем громче, сплошью трещали цикады и в жасминах трепетнее разгорались лучиоли.
   

II.

   Инженера Алехина звали русским Эдисоном.
   -- Терпеть не могу этикеток. Налепят "бургонское" на простое кизлярское. Точно оно от этого лучше. И почему Эдисон не американский Алехин?
   И у него это не было ни самомнением, ни самохвальством.
   Сам свой предок, он, как, Ломоносов, пешком с далекого севера пришел в Петербург и вместо всякого багажа принес с собою неистощимый запас энергии. Целые поколения моряков, боровшихся во льдах в белые ночи с грозными непогодами Северного океана и снежными вьюгами полярных тундр, оставили ему в наследство непобедимую нравственную силу. "Меня ничем не ушибешь",-- говорил он в Технологическом институте.-- И не удивишь! Меня ребенком стамухи уносили в голомя {Стамухи -- плавучие льды. Голомя -- открытое море (Прим. авт.).}. Я и там не терял головы".
   Резкие черты его сурового лица с ощетинившимися бровями и плотно сжатыми губами, с багровым шрамом на лбу, пристальным и внимательным взглядом глубоко впавших глаз, четырехугольным подбородком и самоедскими скулами, сколько раз уже передавали "Иллюстрации" целого мира. Сотни карикатур то уносили его в фантастических полетах в звездные миры, то опускали на дно морское в причудливое царство подводных чудищ. Репортеры охотились за ним, как за красным зверем. С пестрых плакатов он хмуро смотрел на нью-йоркскую, лондонскую и парижскую толпу. Его рисовали на мыльных коробках, на плитках шоколада, на каких-то чудотворных пилюлях. Алехинские небрежно завязанные галстухи пестрели в витринах. Какой-то предприимчивый итальянец поместил даже его квадратную голову с упрямым подбородком на пипифаксе -- предел доступной воображению фабриканта популярности! Дальше, казалось, идти некуда.
   И все это совершилось в какие-нибудь десять-двенадцать лет с тех пор, как он открыл газ, истреблявший вредных паразитов на растениях, не губя их самих. Опять после этого на припеках раскинулись виноградники там, где они были уничтожены филлоксерой. Жатвы, сады уже не боялись ни гессенских мух, ни кузек, ни гусениц. Даже библейские акриды пошли на пользу человечеству. Он нашел способ приготовлять из них питательное тесто. Бич Божий обратился в небесную манну. Не прошло года, как американские газеты оповестили весь мир: "Форд купил у "русского Эдисона" пневматические аппараты, предохраняющие автомобили от всевозможных столкновений", а "Морган -- переносные солнцеприемники, сохраняющие тепло для садов и огородов". В печать проскользнуло: Алехину удалось придумать особый состав доступного всем дешевого стекла, проницаемого фиолетовыми лучами... Потом в его работах случился перерыв. Он заперся ото всех в лаборатории и к нему никого не допускали. Ходили слухи, что он круто изменил характер своих изобретений, и наконец в "Нью-Йорк Геральд" появилась сенсационная телеграмма: "Инженер Алехин создает невиданные аппараты для войны, но не наступательной, а оборонительной". Действительно, не прошло и нескольких месяцев, как весь авиационный мир облетела весть: "Борьба против неприятельских аэропланов из мечты, до сих пор несбыточной -- ведь не зенитным же орудиям было меряться с ними! -- перешла в область технической практики".
   Алехин, не взяв патента, предоставил всем народам Малой Антанты право пользоваться его "защитными разрывными снарядами". Прицельный огонь плохо улавливал вооруженные убийственными газами воздушные эскадры. Алехин придумал мощные гранаты, которые, разрываясь на данной высоте, приводили атмосферу по двухверстному радиусу в состояние циклона, крушившего все известные до тех пор боевые надземные суда. И немного спустя в короткую (ее называли молниеносной) войну Югославии с Италией весь воздушный флот Муссолини был истреблен такими "самозащитными снарядами". И если славянские Река (Фиуме) и Цара вновь отошли к Далмации и Славонии и Югославия заняла морские станции Албании -- славянство было обязано этим русскому инженеру и долгожданному союзу Сербии с Болгарией...
   Еще через год военный мир взволнован был новым открытием великого "друга человечества", как его называла парижская Академия. Алехин создал своего рода боевой сейсмограф -- прибор, указывавший расстояние и место наступающих неприятельских отрядов. Механизм, до манчжурской войны придуманный, кажется, г. Лившицем, ничего не стоил в сравнении с этим "предупредителем".
   Гений изобретателя недолго останавливался на этих благородных задачах, так блистательно выполненных им. Они только раздвинули ему область возможных достижений... Не помню, в какой это восточной сказке: на каждого ангела, посылаемого небом к великим людям, ад командирует десяток опытных демонов. Духам света не по силам борьба с ними, но и духи тьмы не сразу захватывают жертву, намеченную Люцифером. Алехин уже, как боевое орудие, создал бомбы опьяняющего газа, одинаково годные и для нападения и для обороны. Они разбрасывали невидимые волны в отряды. Невидимые и веселящие. Солдаты, дыша ими, безумели, теряя сознание окружающей их обстановки. Безумели буйно и приятно. Это продолжалось три-четыре часа, не оставляя вредных следов. Даже мучительного похмелья не было. Приходил в себя человек уже в плену, но таким же здоровым и сильным, как и до того. Секрет этого открытая Алехин продал тоже Малой Антанте, силы которой, несмотря на победу Сербии, были слишком ничтожны в возможных столкновениях с первоклассными военными державами.
   Потом несколько лет имя "друга человечества" не появлялось в мировой печати. Он заперся в поместье, окутанном ревнивыми садами, от самых предприимчивых разведчиков. Лаборатории охраняли незаметной, хоронившейся в земле электрической цепью, отбрасывавшей всякого, кто вздумал бы переступить через нее, и подававшей оглушительный сигнал тревоги. Эта зона недосягаемости была в полуверсте от его дома. Войти в нее мог только он и его сотрудники по извилистому и часто менявшемуся зигзагу. По ночам над лабораторией колыхалось розовое зарево и на тучах, когда они заволакивали небо, играли отраженные сполохи. В прежние времена это приписали бы колдовству, но Алехин жил в культурной стране, и его соседи привыкли к этим странным явления. Раз только советский авиатор попробовал было спуститься ночью в алехинскую лабораторию, но его невидимая сила, закружив, выкинула далеко назад. Утром его и его аппарат нашли разбившимися вдребезги на утесе ближайших гор, заслонявших благословенную долину от холодного дыхания Севера.
   

III.

   -- Ну, что?
   -- В котле No з поспело. Чуть выводную трубку не разорвало. Толще и стекол нет. Я отвел пар, как вы приказали, в тот вон приемник с черноземом. А потом погасил.
   -- Спасибо, Сергеев.
   Алехин прошел туда.
   На спокойном, суровом лице его отразилось несвойственное ему волнение.
   Он даже прижал ладонью сильно забившееся сердце. Приостановился... На одно мгновение в глазах зарябило. И вся эта уже в сумраке сверкавшая разноцветными огнями лаборатория закружилась. Зажмурился... Отдышался. "Удалось или нет? Верны ли его расчеты?" Три года ушло на эту работу... Что, если он обманулся? Над ящиком стоял кисловатый, густой запах влажной стали. Защекотало в носу и горело. Алехин закашлялся.
   -- Сергеев, замкните No 3...
   -- Есть.
   В выводной трубке перестало булькать. Там было пусто. Алехин поднял крышку, герметически закрывавшую приемник. Обдало кислым паром. Подождал. Чернозем, которым был плотно набит ящик, посерел и отливался металлическим блеском. Алехин черпаком хотел взять горсть земли. Черпак скользнул по ней. Не давалась. Точно вся она обратилась в сплошное железо...
   -- Дайте молоток.
   Ударил со всей силы. Звон, как от металла, но на поверхности ни следа.
   -- А вчера она была, как масло.
   Взял гвоздь. Сильно молотом по шляпке. Гвоздь согнулся.
   -- Готово! -- хрипло вырвалось у него из горла.-- Готово!
   Постоял, глядя перед собою и ничего не видя. И вдруг теплая волна радости обдала его. Едва сдержался, чтобы не крикнуть... Опыт оправдал все его ожидания. Трехлетняя работа не прошла даром. Теперь у него в руках орудие такого неодолимого могущества, какого самое необузданное воображение не могло себе представить. Боевая сказка, воплощенная в грозную силу. Еще одна решительная победа над невозможностью! Тот, у кого она в руках,-- Бог и царь. Миллионы должны будут преклониться перед его волей. Выбора -- нет! Или он, или смерть. Теперь от полюса до полюса все здесь -- далеко внизу. А он в недосягаемой высоте. Его величию нет предела. В его руках уничтожение. И не одного жалкого человечества -- а всей природы. Страшно даже знать, что обладаешь такою мощью. Конец войнам! Он -- судия народов. И это только первый этап. Первый. Ему нет и сорока лет. Куда за собою он поведет века и племена? Через их головы он будет говорить далекому грядущему.
   Бессознательно прикрыл глаза ладонью. Точно его ослепило.
   Конец сомнениям. Он все может. Вера в себя окрепла, как этот еще вчера мягкий, податливый чернозем... Вера обратилась в уверенность.
   -- Сергеев!.. Заприте за мною. Сначала потушите огни. Мы можем отдохнуть... Даю себе неделю dolce far niente! Не понимаете? Неделю полного покоя. Лени вовсю. А потом за работу... За работу... За работу!.. Слушайте же, за великую работу! !
   Сергеев с удивлением смотрел на него. Чего это он так кричит? Никогда он еще не видел его таким.
   Алехин остановился в дверях. Оглянул лабораторию. Чувство гордости охватило его... Десять духов тьмы побеждали ангела света. В смятенную душу великого изобретателя бурным вихрем врывалась жажда власти, могущества.
   "Друг человечества" отходил куда-то далеко...
   -- Да, да. Весь мир... Весь мир.
   -- Чего-с?
   -- Ах, это вы, Сергеев... Да? О чем я? Вот что: вы помните ту площадку в горах на востоке?
   -- Какую?
   -- Мы с вами ездили туда верхами. Кругом отвесные скалы. Один проход только. Точно щель в котле,-- беспорядочно ронял он.
   -- "Чертова дыра" по-здешнему. Там когда-то монастырь св. Бенедикта стоял, как в колодце.
   -- Вот-вот. Будем там завод ставить. Большой. Завтра утром, не говоря зачем, узнайте в городе. Нашему нотариусу должно быть известно, кому эта каменная дыра принадлежит.
   -- Господу Богу, верно. Голое место. Одни совы в развалинах. Туда ведь и добраться все равно, что на стену лезть.
   Алехин вышел.
   Прохлада ночи освежила его пылавшее лицо. Он задышал ровнее. Волнение улеглось. Взял себя в руки и, чтобы совсем успокоиться, пошел домой кружным путем. Молочный свет полного месяца жидко дымился в низинах направо. В нем плавали вершины старых орешников и дубов. Здесь, наверху, было ясно. Четко намечали путь кипарисы, черными тенями резко ложась через дорогу. Алехин то пропадал в них, то выходил на лунные площадки и так же четко за ним следовала его тень. Лучиоли трепетали в кустах. Вон его любимая магнолия. Сквозь темный блеск ее листьев бледными призрачными лицами смотрят большие цветы. От их густого пряного дыхания холонет сердце. Его сад заснул в лунном молчании. Только какая-то птица нет-нет да и крикнет. Чудесный уголок. Алехин шарил в памяти, кто это назвал такую тишину музыкальной. Нелепо, а как идет к ней. Лунная... музыкальная. Ее слушаешь, как музыку, молча, затаив дыхание. Месяц светит прямо на веранду... На ней белый силуэт.
   -- Юю!..
   -- Ты?
   -- Сойди сюда. Будем слушать лунную тишину.
   И засмеялся. Не идет к нему. Это бы Петру Федоровичу. Его ученик. Из него ничего не выйдет. В высшей математике, как слепой в лесу. Во все деревья лбом стучится. И потом стихи пишет. Кому это нужно? Стихи -- детская корь. А у Алехина и ее не было. Без нее обошелся.
   Белый силуэт скользит к нему в благоуханном воздухе. Алехину захотелось лечь, чтобы она ступила на него, прошла по нему. Ее одну за весь мир, за всю власть над ним не отдаст.
   

IV.

   Алехин всегда спал, открыв окна. Задыхался без свежего воздуха. Митя с женой рядом в большой высокой спальне... Сегодня лунный свет широкими полосами ложился сюда и на нем во весь пол трепетали узорчатым рисунком тонкие тени переплетавшихся деревьев. Их легкое движение, движение теней, наполняло все призрачной жизнью. Точно воскресало таинственное, замиравшее днем. Из сада шорох и шелест. Изредка мерные взмахи крыльев. И на стене скользили черные отражения их. Далеко плакал филин.
   Алехин начал было засыпать, когда легкий топот маленьких босых ножек заставил его насторожиться. Открыл глаза: в дверях крохотная фигурка в длинной белой рубашонке.
   -- Ты что это, Митя?
   Ребенок с видом заговорщика прижал палец к губам.
   -- Тише, папчик, маму разбудишь. Я к тебе.
   Влез на кровать к отцу. Забился к нему под одеяло. Взял его руку и обвил себе шею. И сейчас же сладко засопел, засыпая. Алехин старался не шевелиться, чтобы не разбудить. О весь еще был полон удачей сегодняшнего опыта и обдумывал постройку завода в "чертовой дыре". Какое удачное название! Народ всегда умеет метко окрестить. В самом деле: если смотреть сверху, с темени скалистой горы,-- настоящая дыра. По местной легенде, здесь пряталась нечистая сила. Св. Георгий разрубил к ней гранитную стену так, что только его конь мог пройти сюда. Монастыря уже двести лет как не было. На голом утесе инокам нечего было делать. Их башни серые точно выросли из серого утеса. Когда-то обители были теми же замками, а монахи воинами. И теперь его завод будет похож на крепость. Стройка пойдет в высоту. Все сообщение с внешним миром через трещину, которую замкнет казарма рабочих. Никому постороннему нельзя будет проникнуть в это святое святых его будущей твердыни. Он знал, что большевики задались целью во что бы то ни стало проникнуть в его боевые тайны. Но ему смешны были их попытки. Пример погибшего авиатора отучил их от них. Ну а скал им не проточить никак. Над заводом будет зарево. К этому здесь привыкли. Придется все-таки что-нибудь придумать, чтобы обесцветить отработавший газ.
   Митя уперся ножкой ему в бок. Алехин отодвинулся и подвернул под него одеяло. Ребенок что-то буркнул со сна. Какая прелесть! Славно и здорово растет его дофин. Какую власть над всем живущим и дышащим, какое могущество оставит ему отец. О, ему не придется завоевывать себе каждый шаг в жизни, работать, как Алехину. Нет такой блистательной короны в мире, которая бы равнялась ожидающей его. Какие императоры и цари, если они еще останутся, не позавидуют новой, вовсе уже не геральдической династии, выросшей из самых недр народа -- Алехиных. Да, мечта идеалистов, вероучителей и философов, вечный мир и единое человечество на земле, вот она -- осуществленная в его власти. Правда, прежде чем этот рай на земле станет явью -- будет много жертв и страданий. Моря крови! Да ведь ничто великое не достается даром. Народам к намеченной цели придется пройти крестным путем... Ad aspera per astra. И христианство учит -- не воскреснет, аще не умрет. Прежде его удерживала жалость к муке и ранней смерти ближних, но с этим надо покончить раз навсегда. Он работает не для сегодняшних муравьиных куч, а для гигантских задач ослепительного будущего.
   Оно и только оно оправдает его память.
   Маленькая ручонка легла на его щеку. Он повернулся к ней и поцеловал ее.
   Еще минута, и мысли точно погасли в его голове. Он уже не слышал дыхания Мити, шороха и шелеста за окном. В спальню влетела летучая мышь, шлепнулась о белую стену, ударилась в другую, затрепетала мягкими крыльями у потолка и сквозь лунный луч унеслась в синюю темень теплой ночи...
   

V.

   Бездонность вверх и вниз. Бескрайность кругом.... Только солнце. Изредка жемчужное облачко и по нему стремительно несется тень воздушного корабля. Тишина. Стихийная, вечная. Старые пропеллеры, наполнявшие ее мерны-ными размахами, давно сданы в музей. Надземные эскадры беззвучно плавают в лазурных безднах. Скорее расслышишь орлиные крылья. Да, в эти выси и орлам не взвиться. Каюта из особого толстого несокрушимого стекла. Сквозь все видно. Тонкий платиновый руль мягко вращается в своем гнезде. Таблицы с постоянно меняющимися цифрами показывают, как низко океан и как велика скорость. Там, может быть, беснуется циклон и гонит бешеные валы. Отсюда их не видать. На этой высоте не заметно даже и морщинок. Темно-синяя гладь. Никакой дымок не стелется по ней. Пароходы в бурю шторм ходят под водой. Человечество победило воздух и таинственное царство глубин. Теперь никто не вверяет свою судьбу их волнующейся поверхности. Только в безветрие поднимаются на ее синее зеркало.
   Вооруженные сильными предохранителями громадные суда уже не боятся подводных скал и хребтов. Да и дно так изучено и нанесено на карты, как прежде топография островов и континентов. Буревестники, альбатросы и чайки, перелетные стаи уже никого в непогоды не встречают на морских путях. Еще недавно китоловы на неуклюжих черных пароходах бороздили океан. Теперь и они часто бьют морского зверя, ослепляя его электрическими солнцами в темных безднах океана, да и тьма на подводных магистралях побеждена. У самого дна и на отвесах его скал горят вечные маяки. Кое-где бездействуют железные кабели старых телеграфов. Лежат, облепленные раковинами и обвитые цепкой порослью. Теперь радиостанции все на высоте. Завоеванные человечеством полюсы один с другим переговариваются телефонами. В одну сотую секунды слово обегает меридианы и параллельные круги. Из Саравака (Борнео) в Макапа к устьям Амазонки люди не только беседуют, но и видят друг друга, точно их не отделяет чудовищная выпуклость нашей планеты. И под водой то же. Везде неотъемлемое царство человека.
   Каждую сотню метров высоты Алехину отмечает предупредительный звонок и отчеркивает стрелка на табличке перед ним. Резервуары сгущенного кислорода распыляют его в разреженный воздух. Дышится легко. Воздушный пловец чувствует себя, как дома. Давно не был у себя и спешит теперь к своим. Там сейчас весна, все в цвету и в радости. Даже голые скалы в рододендронах кажутся пурпурными. Чудесно. Юю в любимом уголке у кипарисов, еще не успевшая загореть, и Митя с нею. Алехин все время так был занят, что и не переговаривался с ними. Пришлось бы пользоваться чужими телефонами или заводским далеко от его дома. У себя еще год назад снял их. Слишком ему мешали незваные, назойливые и вовсе ему ненужные собеседники. От одних репортеров отбоя не было. И он, шутя, говорил жене: "Филлоксеру и всяких кузек уничтожил, а на репортеров никакого газа еще не нашел". Громадная карта была перед ним. Остроумный механизм отмечал на ней -- где сейчас пролетает он. Там вспыхивали огоньки. Он рассчитал, оставалось недалеко. Каких-нибудь две тысячи миль -- и ночи не пройдет. Волнение близкого счастья охватило его. Он задышал часто-часто и протянул руки, точно обнимая кого-то.
   Да, все, о чем мечтал он, сбывается, как в старой волшебной сказке. А впрочем, далеко сказкам до этой яви. Гений перескочил всякую фантазию. Куда арабам до того, что творится кругом. Правда, джиннов не ловят в бутылки и соломоновых печатей на пробках нет, но этот изумительный век отменил духов. Осмеянные и униженные, они Бог весть куда ушли от освобожденного человечества. Где-нибудь внутри Африки или в верховьях Амазонки еще трепещет оно перед старыми пугалами. Да и то едва ли. Школа ведь делает свое. И в последний раз, когда он читал лекцию в Рио-Жанейро, провода соединили его с бесчисленными слушателями всего земного шара. Он видел среди них: еще полвека назад диких горцев Килиманджаро в Африке и Маракуа в верховьях Юрца, в Южной Америке. Люди победили не только природу, но и суеверия. А он, Алехин, победил людей. На их же счастье! От полюса до полюса отныне одна власть и одна сила. И горе тем племенам и царствам, которые станут на его дороге. "Мир во человецех и в небесах благоволение". Это еще недавно звучало, как пророчество, но дни исполнились и оно уже перевоплощается в живую действительность.
   Солнце садилось в розовый океан. Перламутровые облачка внизу пылают в огне чудесного заката... Скоро вспыхнут воздушные маяки -- последнее слово его друга -- американского изобретателя: ослепительные сферы, плавающие над землей. Еще недавно никто не верил такому достижению. Ничто, по-видимому, не связывало их с нею. Задача равновесия на данной высоте двух сил, центробежной и центростремительной, была разрешена. Ведь прадеды в темные эпохи истории также не могли поверить детским игрушкам -- пару и электричеству... Всю стеклянную каюту залило прощальным золотым светом... Океан остался позади. Резко и четко окраились берега старой Европы. Там тоже вспыхнули маяки. Теперь береговые нужны только мелким рыбакам, еще шныряющим кое-где. Облака внизу потянулись на запад вслед за уходящим солнцем. Алехин двумя плавными виражами опустился ниже. Последняя огнистая черточка дневного светила. Вершины Пиренеев гаснут, только одна, точно жертвенник, посылает отблески в темнеющее небо. Вот и приморские Альпы, серебряными очагами ледников кажутся из своей бездны...
   Вспыхнули и разгорелись воздушные маяки. Чуть колы-шатся над миром. Одного еще не дало им искусство. Не пришло на помощь науке. Свет их слишком недвижен. В его сердце нет трепета жизни. Он все залил кругом, но в нем не бьются пульсы настоящей природы. Сказка, настоящая сказка. Алехин не понимает. Грезит он или нет? Не снится ли ему все это? Даже его знания не могут допустить этого... Как ветер не уносит пылающих сфер? Что удерживает их на одном месте? Внизу из мрака выступили долины и горы. Там тоже сочетания маяков светятся созвездиями. Все, как на ладони. Белые в их сиянии города. И, точно светляки, во все концы носятся воздушные суда победившего пространство человечества. Носятся, встречаясь, огибая друг друга, переплетаясь в серебряные сети, разбегаясь во все стороны и разбрасывая кругом тонкие лучи прожекторов.
   Алехин взял еще ниже.
   Сегодня должно быть полнолуние, но как бессильно оно. Месяц плывет в пока недосягаемых безднах, бледный, мертвый. Точно тускнеет в блеске маяков и аэропланов. Вон огненный кит: среди мелких рыбешек проплыл внизу, сверкая сотнями окон, громадный цеппелин. Человечество сохранило за ним имя первого строителя. Звезд не видно. Чтобы различить их из этой бескрайности зажженного людьми света, надо подняться еще выше, выше, в мертвящий холод разреженного до крайности воздуха. Тысячи лучио-ли мелькают мимо внизу и вверху, на минуту встречаясь лучами с Алехиным. И в каждом из этих светляков бьются человеческие сердца и зорко меряет дали -- внимательный глаз.
   Уже много лет, как был изобретен отталкивающий предохранительный прибор для них и роковые катастрофы случаются только в отсталых странах, довольствующихся пока старыми машинами. Легко воспламенявшийся бензин заменен газом, изобретенным русским ученым Мечниковым, потомком славного биолога.
   Алехину кажется, что он несется теперь в паутине серебряных лучей. Только эта паутина не в плоскости, а охватывает его отовсюду -- и сверху и снизу. Он спустился к Монте-Роза... Кругом Монблан, Сан-Готард, Симплон. Старый поэт сравнил их с алмазами в Божьих перстнях. Жалкое сравнение. Великому Демиургу вселенной и Сириус был бы тускл и бледен.
   Что это?
   Почему так поредела лучистая паутина?
   Все меньше и меньше воздушных аппаратов.
   Еще полчаса и Алехину показалась, что он нырнул глубоко в какую-то тьму.
   Тревожно всмотрелся.
   После оставленного позади слепящего света надо было привыкнуть этому сумраку... И воздушных маяков нет. Луна выступила из мрака и звезды загорелись. Но как это жалко в сравнении с тем, что еще недавно сверкало кругом. Так ли он взял направление? Посмотрел на карту. Розовые искры показывают Милан, пересекают Адиж у Вероны. Вспыхивают над Брентой. Вон там должен быть царственный музей великого прошлого -- спящая в мраморах и бронзах Венеция... Горы Фриуля. Что случилось? Почему погас торжествующий свет Запада?
   Тусклая Адриатика...
   Куда же делись Триест, Фиуме?
   Он ничего не понимал. Там -- рай земной. Сплошной сад Хорватии и Славонии. Жизнь кипела вовсю. Та огненная сеть маяков, которую он миновал, должна была бы даже в эти поздние часы слепить его. А тут только его резкий свет падает в меланхолическую бездну, где ни один огонек из сел и городов не мерещатся ему. Ярко выступили звезды. Меч Сириуса зловеще и грозно повис над мертвым миром. Печальная луна опускалась к горизонту, багровея, точно она в кровь окунулась... А земля? Почему она мерцает странным, стальным мертвым отсветом? Именно стальным. Точно она закована в вороненые латы. Вот там должна быть река. Исчезла? Земля, что ли, высосала ее, оставив изорванные железные берега? Старые башни памятного ему замка. Остались, но ни клочка зелени на них. А еще недавно с их зубцов и карнизов свешивался плющ, как бархатная рыцарская мантия. И на бойницах и грозницах темно. Огней нигде. На умершей планете остается разнообразие красок, оттенков. Тут только один стальной налет.
   Еще снизился.
   Впечатление мертвой земли сильнее. Вон там были чудесные рощи с многовековыми зелеными мохнатыми богами мощных дубов, во все стороны простиравших благословляющие ветви. От них голые стволы. Вершины обгорели? Нет, не обгорели. Если бы так -- чернели бы, как уголь, а эти тоже в стальном налете... Где же люди, животные?
   Еще несколько виражей.
   Чуть не касается земли. Зловещая тишина. Ничто не шелохнется. На его воздушный корабль залаяла бы собака, испуганно, сторожко бросая свое отрывистое "берегись"... Нет. В древнем Аиде, в царстве теней хотя бы призраки скользили. А тут и призраков нет. Тут и смерти нет, потому что нечему умирать...
   Взвился опять. Скорее бы домой. Утренняя звезда сверкает, как голубой бриллиант. На востоке розовеет. Ни одного облачка. В рождающемся дне дали раздвинулись. Еще ужаснее тусклая стальная кора земли. Он бросил снаряд из автоматической пушки. Грохот во все стороны... Треск разрыва. Эхо повторило. Мертвое, странное. Точно волны звуков ударились в металлические стены. И никто опять внизу не шевельнулся. Никого это не разбудило.
   Сердце сжалось от еще не определившегося ожидания...
   

VI

   Алехин посмотрел карту. Розовые огоньки отмечали на ней города и села. Глядя вниз, он видел отблеск стали, как будто эту красоту человеческого строительства покрыли одним металлическим футляром. Просветлевшее небо загоралось радужно. Но в нем ни одной птицы. Солнце скоро поднялось и на железной коре погибшего мира засияло холодными сухими отблесками. Сердце Алехина сдалось. Точно оно билось в острых когтях. Передвинул радиатор быстроты на высшую точку. В резервуаре двигательного газа -- захрипело. Слышался свист воздуха, рассекаемого аппаратом. На севере опять выступили вершины гор. Снеговая кайма их золотым зигзагом прорезала безоблачное небо... Снеговая. Остались ледники? Влага -- значит жизнь. Там, верно, зелень, и цветы, и белые стены людских гнезд, и пение птиц, и говор ручьев. И благодатные тени дерев в солнечных долинах. И дыхание полей... И нет противного кислого запаха стали.
   Скорее... Скорее домой... Домой!
   Указатель скорости закачался, как маятник... Стало опасно. Алехин передвинул назад... Указатель успокоился и только слегка вздрагивал в стеклянной коробке.
   Делалось жарко... Алехин опустил шелковую занавеску. Все в кабинке утонуло в глубокой тени.
   Домой!
   Да где же он, дом?
   Налево четкая кайма знакомых вершин. Вон и скалы, где в чертовой дыре должен быть его завод. Над ним ни дымка, ни отсвета. Рощи? Изумительные по мощи и красоте рощи, где каждое дерево, как царь, одиноко стоит посреди своей зеленой площадки и помнит времена крестовых походов. Сады?.. Древний город весь в башнях, воздвигнутых Римом цезарей; башнях, которых средневековье точно броней одело барельефами?.. За городом его владения. Его чудесные парки. В прохладной и ароматной тени их сейчас же должны быть и Юю и Митя. Не ошибся же он -- тут это, тут. Вон каменный перст, указующий небо -- утес св. Николая. И к нему лестница гигантов -- ступени доломитов.
   Да, это тут... тут... Сейчас... Сию минуту...
   И везде железная кора. Стальной блеск. И в воздухе, уже накалившемся под солнцем, тот же кисловатый запах стали.
   С головокружительной быстротой, едва управляя рулем -- руки дрожат и сердце холонет -- Алехин широкими кругами спускается к земле, его земле. Уже не смотрит на розовый огонек карты. Его не уловить сейчас. Пульс регулятора тоже не усчитаешь. Весь в сплошном треске... Только над своим прудом Алехин пришел в себя и повернул рычаг предохранителя... Прудом... В который так четко смотрелись лавры и магнолии... Дом... Белый в террасах... Плоская кровля вся в азотеях... Балконы... Да где же все это? Стальная потрескавшаяся кора хранит еще их очертания, но и там нет жизни, нет движения.
   Машина уже бежит по твердой почве. Мягко скользят ее колеса...
   Алехин выскакивает. Оглядывается. Земля под ним звенит, как сталь и как сталь накалилась. Жжет подошвы.
   -- Тут, тут ведь было... Где же... Где?
   Кричит во всю мочь. Даль отзывается опять, как стальная стена. Далеко уносятся странные звуки... Чу? Чей это голос? Ответ ему?
   Повернулся туда... Никого... Его старые кипарисы. Стоят длинными иглами в высь, ни хвои, ни ветвей. Стальные иглы. От древней аллеи -- железные пни. Солнце везде. Раскаляет и непроницаемую кору земли и остов сказочного сада. Остро сверкает на стальной земле, отражается на стальных стенах мертвого дома... Под ногами? Алехин ткнул ногой. Приросло. Неужели его остроносый шпиц? И тоже твердый, как металл... Ударил... Звенит. Холодный ужас перед чем-то роковым, неисправимым, неизменным... Хочет крикнуть -- хрипит. С болью вырываются звуки... И на хрип ему отзывается кто-то...
   Бежит туда.
   Дыра в землю...
   -- Сергеев... Вы?
   Сергеев шелохнулся... Показывает в колодезь.
   -- Там... Там... Все вас ждали.
   Плохо различимые ступени. Только верхние видны.
   -- Жена... ребенок.
   -- Там... Там.
   Колодезь был когда-то... В глубине чуть ли не пятидесяти сажень, не доходя до воды, погреб. Вырыт в незапамятную старь. Сказывают: народ прятался от диких тогда мадьяр, потом от турок... Алехин стремительно спускается. Чудо, как не скользнет. Ведь от ужаса, от предчувствия чего-то страшного, еще более страшного, чем вся эта железная сказка, ноги срываются. Едва-едва дрожащие руки схватываются за кольца в стене. Внизу слабый-слабый мерещится желтым пятном свет. Оттуда рыдания, вопли, голоса, прерываемые истерическим криком, безумием. Взвизгивания, точно хлещут бичами живое тело... Проклятия. Не распахнулись ли врата в ад, веру в который давно утратило человечество?
   -- Юлия... Юю... Юлия... Жива?...
   Исхудавшая. Желтый скелет... цепко хватается за него. Вокруг его шеи смыкаются когти, а не руки. Она... Неужели она? Его Юлия? Точно в черепе черные впадины. В черных впадинах сумасшествие. Не глаза, а красные угли. Огнем палят. Слабый желтый свет догорающей лампы на желтой коже, присохшей к черепу.
   -- Митя?.. Митя?..
   Костлявая кисть стискивает ему пальцы... Тянет в сторону.
   -- Вот... Вот...
   Сбрасывает что-то.
   -- Митя... Митя!.. Митя!
   Железное тело... Очертания ребенка...
   -- Далеко был... Спасти не могли. Потом нашли... каменного. В нем еще билось, билось.
   -- Что билось?
   -- Сердце.
   -- Митя... Митя!..
   -- Что ты кричишь, папа... Я никуда не ушел... Я здесь.
   -- Ты... ты... живой... не железный?
   Ребенок с испугом отодвинулся.
   Солнце В окна. Алехин жмурится. Вот оно, мягкое, теплое тельце рядом. Алехин схватил его. Ощупывает руки... ножки... Живое, живое, нежное... Отбивается.
   -- Не шекоти, папочка... Ай!
   Сон? Только сон. Волна радости кружит голову.
   -- Это ты кричишь, что с тобой?
   В дверях Юю... Розовая, свежая, как это утро. Ветви шелестят в окно. Одна оттуда в спальне. Вся в цветах. Зеленоватый свет от деревьев заливает все. Зыблется на стенах. Какой чудесный аромат... Прохлада. Дрозды распелись в саду, щебечут синицы, воркуют горлицы, где-то во все горло хвастается петух. Фонтан звонко сказывает вечную сагу.
   Алехин подымается... Какое счастье! Каждый нерв, каждая жилка чувствует его.
   -- Фу ты! -- точно отмахивается он ночных призраков.
   Длинные синие тени кипарисов. Благоуханное "здравствуй" жасминов. Самовар закипает. Юю в белом пеньюаре наклонилась над чайником. Смеется.
   -- Никогда больше не дам тебе грибов на ночь.
   -- Какие тут грибы. Железные...
   Митя взбирается к нему на колени. Болтает ножками. Шпиц принимает это за личную обиду. Тявкает на него. Алехин с наслаждением слушает песню самовара и птичий гомон. Смотрит на воробьев слетающихся к столу. Любуется ими. Особенно один бесхвостый. Боевой. Между своими, поди, считается героем. Никогда еще голос жены так не стучался в его сердце. Вдали в глуби аллеи показывается Петр Федорович с громадным белым букетом.
   -- Японские мукури распустились,-- кричит издали.-- Как пахнут!
   -- Зачем рвете! Сами говорите: им больно...
   -- Это для Юлии Александровны, Митя! -- оправдывается студент.
   -- Для мамы? И для мамы все равно им больно.
   С полей долетает песня. Как вольная птица купается в теплом воздухе. В стороне -- другая... Обе сплетаются. Алехин с наслаждением слушает.
   -- На железной земле не поют.
   -- Что? На какой железной земле... Я о такой не слышала. Где она?
   -- Здесь и нигде... Впрочем, успокойся... Это все от грибов,-- засмеялся он.
   Юлия Александровна положила ему на лоб мягкую ладонь.
   -- Ты заработался. Тебе надо отдохнуть.
   -- Да, надо... надо... Я уже решил. Помнишь, мы читали о сказочном Багдаде и великолепной некогда Бассоре? Так вот... Хорошо на время отойти от... культуры... Опроститься... на полгода уедем... Египет. Месопотамия... Туда, где сливаются библейские реки Тигр и Евфрат. К Шат-Эль-Арабу. В мусульманскую нирвану. В царство предопределения... К людям XIX-го века, если они еще остались на земле.

* * *

   -- Слушайте, Сергеев... Вот эту разобрать и развинтить надо...
   -- Посылать будете куда?
   -- К черту на рога. Хорошо, что вы вчера погасили. Холодная!
   Собрал в папку с надписью "железная земля" вычисления для новой адской машины, чертежи, сметы, заметки, рисунки. Весь ее послужной список. И подошел к ярко разгоревшемуся камину. Остановился... Вот оно здесь в руках -- его власть над миром, небывалое могущество, честолюбивые мечты, все, что заставило бы народы земли преклониться перед его единой волей. И какой ценою! Три года работал. Над чем! Железная земля. Вся в стальной коре. Мертвая, как застывшая планета.
   Оглянулся. В открытый окна далеко раскидывался сияющий, ликующий, цветущий божий мир. В чистой святой лазури тонули горы. Легкий ветерок с полей колыхал верхушки кипарисов.
   Швырнул пачку в огонь. Взял щипцы и разворотил, когда она занялась. По чернеющим страницам бежали золотые строки. Листы свивались и корчились, прежде чем вспыхивали ярко. С ненавистью забивал их в раскаленный уголь.
   -- Туда и дорога!
   "Жжет... Должно быть, не удалось! -- сообразил Сергеев.-- А сколько старался!"
   И с сожалением покачал головой...
   -- Сейчас разбирать?
   -- Чем скорее, тем лучше.
   -- Посылать будете куда?
   -- Плавильня у нас работает?
   -- Да.
   -- Все туда. Уеду на полгода. Потом опять начнем... "Только по-новому...",-- закончил он про себя.
   

VII.

   Через год в Нью-Йорке съезд ученых и изобретателей со всего культурного мира. Собрались на этот невиданный праздник великаны ума и воображения, перед которыми давно преклонялось человечество. Зрители узнавали их по портретам. Эдисон, Маркони, Эйнштейн, Алехин, Резерфорд и с ними молодые, уже занявшие почетное место в науке. Трудно было определить, кому слушатели громче и восторженнее аплодировали -- тем ли, кто создавал гигантские страшные орудия для истребления человечества или работавшим над уничтожением до тех пор непобедимых эпидемий и бедствий, над творчеством новых путей к счастью, богатству и благополучию всех племен и народов нашей злополучной земли. Боевые легенды еще отуманивали умы. В переживших былых богатырей преданиях о жертвенном мужестве, слепящих подвигах, рыцарстве сияло столько старой красоты, что слушатели забывали ужас, беспощадность и стихийность новой войны. Когда то она была поединком, теперь стала решением технических задач... издали. Благородство, личное самоотвержение примера и показа были вычеркнуты из страниц современного Плутарха. Противники, зарываясь в землю, захлебываясь кровью, задыхаясь в корчах от смертельных газов, миллионами гибли, даже не видя одни других. Не было восторга мести, ненависти... Шли, как бараны на убой, оставляя позади нищету сиротевших семей, которым не могло помочь государство даже в случае победы. На это ведь не хватило бы никаких средств! Разрушались и не воскресали города. Сады земли обращались в бесплодные пустыни. Землю некому было обрабатывать. Вслед за жертвами этой новой войны шли тюрьма, виселица и проституция. Суворовых, Скобелевых, Наполеонов и Мольтке сменили кабинетные ученые. Их совесть и сердце молчали, для них битва была решением той или другой теоремы и ее применения на боевых полях они не видели. Из своих кабинетов они направляли удары за сотни и тысячи верст на рубежи, где, как черви в земле, зарывались неприятельские армии. И там, где когда-то, "во времена варварства", струились ручьи крови, теперь разливались моря ее...
   Громадная арена с тысячами слушателей.
   Ее гигантский купол -- чудо архитектуры -- тонул в высоте. Оптические зеркала сосредоточивали здесь слушателей других континентов. Раздвигали стены ее в бесконечность. И когда на монументальную кафедру взошел Алехин, казалось, стихийный циклон рукоплесканий пронесся по целому миру. До него все говорили о своих открытиях, о новых найденных ими или завоеванных законах недоступной до тех пор природы, о головокружительных экскурсиях в таинственнейшие области знания, о смелых взлетах мысли -- в звездные недосягаемости. О том, что было уже сделано их гением и о путях, намеченных ими в будущем. Было только что закончено исследование Саргасского моря, найдены следы поглощенных океаном цивилизаций. Само дно, на той глубине, где, как прежде думали, в вечной тьме прекращается животная и растительная жизнь, нанесено на карты. В их мистически страшных тайнах найдены, зарисованы и исследованы сказочные чудовища... Змеиные дебри Юкатана были открытой книгой, в которой сегодняшний читатель перелистывал страницы Атлантиды. Падение на землю малой планеты, давшей нашему миру Австралию, из фантазий поэта стало научной истиной.
   -- Я не буду,-- начал Алехин,-- говорить о том. что я создал и собираюсь создать в будущем. Я скажу о том, как я уничтожил созданное мною. Пришла пора крикнуть некоторым ученым: ни шагу дальше!.. Остановись, наука, и не работай дальше, воображение! Я говорю о той, которая творит могущественные орудия для истребления жизни на земле. Есть предел, за которым гений делается преступлением. И чем первый выше, тем второе ужаснее и отвратительнее. Передо мною великий германский ученый сообщил вам, что в его лаборатории таится средство, которое даст возможность его родине взорвать пространства, равные, например, Дании или Голландии, похоронив в бездне небывалого катаклизма целый народ -- миллионы миров, потому что каждый человек есть мир. Целый народ с его великой старой культурой, давшей столько красоты и счастья миру. И вы аплодировали громче и единодушнее, чем еще более великому, несравненному профессору Беляеву, моему соотечественнику, открытия которого навсегда победили казавшиеся вечными и неодолимыми бичи человечества -- рак, проказу и чахотку... Я не останавливаюсь на этом. Дело вашей совести и ума поклоняться одинаково и творчеству истребления и творчеству созидания.
   Я год тому назад построил аппарат и заставил служить ему еще неведомые вам силы. Они отдавали в мою власть всю нашу планету. Я мог любые пространства на ней, с их городами и селами, нивами, садами, и фабриками, и заводами, со всем, что в течение тысячелетий упорным трудом создали благодетельный гений ученого и мозолистые руки рабочего, покрыть непроницаемой корой. Железным саваном смерти! Вот вам ее образец. Это чернозем, который вы могли растирать пальцами, как масло.
   Алехин передал вниз комья, отливавшие стальным блеском, состоявшие из чего-то мелкозернистого. В них были видны ожелезившиеся корни и трава...
   -- В эту кору на глубину нескольких метров могла бы обратиться вся поверхность страны со всем живым и дышащим. Ведь все дело в принципе, в формуле -- а размеры его применения даст уже лаборатория, опыт, усовершенствование. Это дело второстепенное, прикладное. Мое открытие, повторяю, бросало в мои руки всю полноту власти над человечеством. И знаете, что я сделал? В ту минуту, когда научная задача, замысел, если хотите, мечта воплотились в неоспоримую действительность -- я уничтожил это новое, страшное орудие, это, по-вашему, великое достижение... Я сжег все вычисления, опыты, чертежи, я разбил механизм и отправил его в плавильню. Я отказался от могущества, от непобедимости, от стихийной власти над вами. Я не думаю, чтобы мой пример остановил злых гениев человечества. Они будут работать не на благо его, а на гибель до тех пор, пока не родится Вельзевул науки, соперник Бога-творца. Стринберговский демон, который найдет способ зарядить и взорвать нашу несчастную планету. Наш русский поэт сказал когда-то: "Царство науки не знает предела!" Не знает его ни в добре, ни в зле! И если бы наше всемирное торжественное собрание имело законодательную силу для всех племен и народов, я внес бы единственное для спасения жизни на земле предложение: отныне всякого ученого, гений которого направлен на открытие и усовершенствование новых боевых средств к истреблению, судить и казнить, как опаснейшего убийцу... Лавры -- чистой святой науке. Гильотина, топор, виселица, электрический стул ее злодеям и преступникам...
   Когда он сошел с кафедры -- все кругом молчало.
   Для него не нашлось рукоплесканий.
   Презрительно оглядев всемирную лабораторию -- Алехин кинул ей только одно слово:
   -- Рабы!

Прага

Комментарии

   Сегодня (Рига), 1927, No 240 (23 октября) -- No 243 (27 октября).
   
   Глядя вниз... футляром -- В оригинальной публ. в этой фразе лакуна, фраза реконструирована по смыслу.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru