|
|
||
| ||
|
Оригинал: George Eliot, 'Silly Novels by Lady Novelists' (Переводчик выражает огромную признательность мужу, Олегу Родерику, и другу, Евгению Коршикову, за помощь в переводе, моральную и физическую) Глупые романы леди-писательниц - это класс с множеством подвидов, и каждый подвид определен специфическим сортом глупости, доминирующим в романе: пустота, банальность, ханжество или педантичность. Но коктейль из всех составляющих, эта комбинация разнообразной женственной бессмысленности, производит самую большую категорию подобных произведений, которую мы можем выделить в особенный сорт "мозги-и-шляпки". Героиня, как правило, леди (урожденная или же получившая дворянство в наследство от родственника) с порочным баронетом, любезным герцогом или неотразимым младшим сыном маркиза в качестве возлюбленного на первом плане, священником и поэтом-воздыхателем на среднем и толпой поклонников, смутно указанных на периферии. Ее глаза и ее ум одинаково ослепительны; ее нос и ее мораль одинаково избавлены от неправильности; у нее превосходное контральто и превосходный интеллект; она безупречно одета и безупречно набожна; она танцует как сильфида и читает Библию в оригинале. Или же, возможно, героиня неблагородного сословия, но в этом случае богатство и статус - единственное, чего ей недостает. Ее непременно принимают в высшем обществе, где героиню ждет триумф: она отвергает множество предложений руки и сердца и получает самую лучшую партию. В финале она носит фамильные или иные драгоценности как корону высшей добродетели. Беспутные мужчины кусают губы в беспомощном смущении от ее находчивых ответов, или же тронуты до раскаяния ее порицанием, которое по соответствующим случаям взлетает к высотам риторики. В публичных выступлениях она удивительно красноречива, в приватных разговорах она удивительно остроумна. В ней признают глубокую проницательность, она видит насквозь поверхностные философские теории, ее замечательное природное чутье служит чем-то вроде хронометра, мужчинам остается лишь сверять с ним свои часы, и все будет хорошо. Мужчины рядом с ней играют подчиненную роль. Изредка и намеками вас уверяют, что рабочим днем мужчины ведут некие дела, но будто бы конечная цель их существования - сопровождать героиню в ее шествии по жизни. На балу они ослеплены; на выставке цветов они очарованы; на конной прогулке они околдованы ее благородным умением ездить верхом; в церкви они благоговеют перед восхитительной торжественностью ее манер. Она идеальная женщина в чувствах, в способностях, в грации. Несмотря на это в половине случаев она выходит замуж за неправильного мужчину и страдает от заговоров и интриг порочного баронета, но даже смерть питает слабость к такому совершенству и избавляет ее от ошибок в нужный момент. Конечно, порочный баронет будет убит на дуэли, а надоевший муж, умирая в своей постели, посылает за женой, чтобы попросить ее как о последней милости выйти замуж за человека, которого она действительно любит, и сообщить, что уже отправил ее возлюбленному записку, оповещая о благополучном устройстве дел. Перед тем, как сюжет приходит к этому желанному концу, нашему взору предстает образ благородной, прелестной и одаренной героини, которая проходит сквозь множество отвратительных ситуаций, но нас успокаивает осознание того, что все ее печали выплаканы в расшитый носовой платок, что обморок укладывает ее на самую лучшую обивку, и какие превратности ей ни пришлось бы претерпеть, от падения из кареты до бритья головы во время лихорадки, из всех испытаний она выходит, обладая еще более цветущим видом и еще более роскошными локонами. Кстати, как можно заметить, нас освободили от серьезных этических вопросов, поскольку дамские романы редко показывают иное общество, кроме великосветского и элегантного. Можно предположить, что обездоленные женщины стали романистками так же, как они становятся гувернантками, когда не имеют иных "достойных леди" средств к существованию. Если это действительно так, то неуверенные конструкции фраз и неправдоподобные эпизоды обладают определенной трогательностью, как совершенно ненужные подушечки для булавок и плохо скроенные ночные колпаки, которые предлагает купить слепец. Конечно, это бесполезный товар, он совершенно не нужен и неудобен в хозяйстве, но нам приятно сознавать, что плата поможет облегчить нужду продавца. И точно так же можно представить себе одинокую женщину, которая старается себя обеспечить; может быть, жену или дочь, которая посвятила себя написанию текста из чистого героизма, чтобы выплатить долги мужа или купить что-нибудь для удовольствия больного отца. Под этим впечатлением мы уклоняемся от критики дамских романов: у нее может быть ужасный язык, но мы убеждаем себя, что ее побуждения безупречны; ее фантазии могут быть банальными, но ее терпение неумолимо. Пустословие оправдывается пустым желудком, чепуха освящена слезами. Но нет! Эта наша теория, как и множество других красивых теорий, вынуждена отступить перед наблюдениями. Можно убедиться, что дамские романы написаны в совершенно иных обстоятельствах. Очевидно, что прекрасные писательницы никогда не разговаривали с торговцами кроме как из окна кареты, они представляют рабочий класс исключительно как "иждивенцев", они считают пятьсот фунтов в год несчастными грошами[1], Белгравия[2] и баронские замки служат им жизненной основой, и у них даже не возникает мысли поинтересоваться теми, кто не является хотя бы крупным землевладельцем, а лучше - премьер-министром. Совершенно ясно, что они пишут в элегантных будуарах фиолетовыми чернилами в бордовых ручках; что они должны быть совершенно равнодушны к счетам от издателей и не испытывают бедности, кроме бедности ума. Верно было бы заметить, что мы постоянно сталкиваемся с недостатком правдоподобия в их описаниях высшего общества, в котором они, кажется, живут. Но и близкого знакомства с каким-либо другим образом жизни они тоже не показывают. Если равные им неправдоподобны, то их писатели, торговцы и крестьяне невозможны; а их интеллект, кажется, обладает своеобразной беспристрастностью и одинаково неверно воспроизводит и то, что они видели и слышали, и то, чего они не видели и не слышали. Можно предположить, что существуют женщины, которые ни разу не видели детей до пяти лет, но в "Компенсации", новом романе вида "мозги-и-шляпки", поданном как "история из реальной жизни", показан ребенок четырех с половиной лет, который разговаривает будто в стилизации средневековой баллады: - О, я так счастлива, дорогая бабушка, я видела такого восхитительного человека, он прекрасен, как аромат цветка, как вид с горы Бен Ломонд... Или нет, лучше этого. Он прекрасен как то, что я могу представить, когда я очень, очень счастлива, и он похож на маму, когда она поет. И его лоб похож на то далекое море, - продолжала она, показывая на голубое Средиземноморье. - Кажется, оно бесконечно, бесконечно... Или как скопление звезд, на которые я люблю смотреть в прекрасную теплую ночь... Не смотри так... Твой лоб похож на озеро Лох Ломонд, когда дует ветер, и солнце скрылось. А я люблю, когда солнце светит, и озеро гладкое. Вот как сейчас, мне так нравится больше всего... И делается ещё красивее, когда над озером проходит тёмное облако, а солнце внезапно зажигает краски леса и сверкающих сиреневых скал, и всё это отражается в водах внизу! Неудивительно, что мать этого юного феномена, который демонстрирует симптомы, так тревожно похожие на поведение подростка под воздействием джина, само совершенство. Нас уверяют снова и снова, что у нее необыкновенно незаурядный ум, что она была удивительно одарена и "осознавала свою уникальность", и ей посчастливилось встретить возлюбленного, который также был немало одарен и обладал "самым незаурядным умом". Мы читаем, что этот возлюбленный, хоть и "удивительно похож" на нее "способностями и возможностями", при этом "бесконечно более чем она и развит, и благочестив", и она находит в нем "агапе, жертвенную любовь, которую так редко можно встретить, о чем она читала и чем восхищалась в Септуагинте[3], прочитанной ею, с ее способностями к изучению языков, в оригинале". Конечно! Греческий и иврит - просто игрушки для нашей героини. Санскрит для нее не сложнее азбуки. И она может разговаривать совершенно правильно на любом языке, кроме английского. Она настоящий полиглот, Крейцер в кринолине. Бедные люди! Немногие из вас знают хотя бы иврит; вы думаете, можно похвастаться тем, что, подобно Болингбруку, "знакомы с этой мудростью, и словах о ней", и, может быть, вам нравятся женщины, которые отзываются о вас пренебрежительно на всех семитских языках по очереди. Но нам неизменно повторяют, что у героини "прелестная головка", и поскольку ее ум с раннего возраста был развит вниманием к нарядам и хорошим манерам, она схватывает восточные языки (не говоря уже о диалектах) с той же воздушной легкостью, с которой бабочка собирает нектар с цветов. Кроме того, мы можем без труда проникнуть в глубину познаний героини, поскольку у писательницы она очевидна. В романе "Лаура Гай", еще одном произведении той же школы, героиня обнаруживает меньшую уверенность в греческом и иврите, но восполняет этот недостаток игриво близким знакомством с латинской классикой, от "доброго старого Вергилия" до "изящного Горация, добросердечного Цицерона и славного Ливия". Само собой разумеется, ее постоянным цитированием латыни, чем она занимается на пикнике в смешанной компании леди и джентльменов, нам дают понять, что "невозможно, чтобы благородный пол[4] ревновал по этому поводу. И если бы в действительности " - продолжает биограф Лауры Гай. - "мудрейшая и достойнейшая часть этого пола была бы в большинстве, таковое настроение не могло бы существовать, но пока в изобилии люди, подобные мисс Виндхамс и мистеру Редфордсу, потребуется множество жертв." Этой жертвой, как можно догадаться, стал отказ от латинских цитат, настолько малоинтересных и мало применимых, что мудрое и благородное меньшинство противоположного пола столь же готово пойти на эту жертву, что и глупое низкое большинство. Цитировать латинские произведения в смешанной компании - всего-лишь обычай хорошо воспитанных мужчин и хорошо воспитанных женщин. Они могут поддерживать знакомство с "добросердечным Цицероном", не переполняя им обычный разговор, и даже ссылки на "славного Ливия" можно удержать в принятых рамках. Но латынь Цицерона - это самая спокойная из ее способностей вести беседу. Будучи в Палатайне среди других экскурсантов мисс Гай приходит в настроение для всесторонних замечаний: "Истина должна быть исключительно объективна, ибо даже в вероисповедании, где она преобладает, будучи субъективной и разделенной на части, каждая из частей непременно носит оттенок неприятия, то есть, заражена суеверием в той или иной степени. В то время, как в таких религиях как Римский католицизм, невежество, корысть, предубеждение против древнего идолопоклонства и применение власти постепенно накладывается на чистую истину и превращает ее, в конце концов, в массовое суеверие для большинства ее приверженцев, и как мало там, увы, тех, чье усердие, мужество и сила разума оказываются на должной высоте для анализа этих залежей и поисков жемчужины в этой груде мусора." Мы часто встречаем женщин, которые делают гораздо более оригинальные и проникновенные наблюдения, чем Лаура Гай, но очень редко тех, кто так некстати пустословит. Духовник, который наполовину в нее влюблен, обеспокоен произведенными замечаниями и подозревает ее в заражении свободомыслием. Но он ошибается. Когда в минуту скорби он деликатно просит ее удалиться, "чтобы обратиться к своей памяти, хранилищу силы и утешения в скорби, о котором мы часто склонны забывать, пока не нагрянут тяжелые жизненные испытания", мы узнаем, что она умеет "обращаться к этому священному хранилищу" вместе с чайничком. В "Лауре Гай" чувствуется определенный привкус консерватизма, замешанный на демонстрации богатства и красивых экипажей, но этот консерватизм смягчается изучением "добросердечного Цицерона", и "интеллектуальной склонности к анализу". Роман "Компенсация" намного сильнее разбавлен догмами, вместе с тем в нем заключается тройная порция снобистской суетности и абсурдных происшествий, призванных смаковать богоприятное легкомыслие. Линда, героиня романа, еще более склонна к возвышенности и теоретизированию, чем Лаура Гай, но она была "представлена в обществе", поэтому у нее больше возлюбленных, и они намного более знатны. Автор вводит в роман соблазнительных и безнравственных женщин, французских светских львиц, и она не поскупилась на волнующие истории, которые сделают честь большей части непристойных книг. И в самом деле, этот замечательный попурри из клуба "Алмакс"[5], шотландских прорицаний, завтраков мистера Роджерса, итальянских разбойников, обращений в истинную веру на смертном одре, превосходных писательниц, итальянских любовниц и попыток отравления старушек - вся эта смесь приправлена гарниром из разговоров о "вере и развитии" и "самых оригинальных умах". Даже Сьюзан Бартон, превосходная писательница, чье перо движется "в быстроумной манере, когда она сочиняет", отвергла лучшие предложения замужества, и несмотря на то, что она слишком стара, чтобы быть матерью Линды (поскольку, как нам сказали, она отказала отцу Линды), ее руки добивается молодой граф, отвергнутый возлюбленный героини. Конечно, и гениальность, и морализаторство должны опираться на пристойные предложения руки и сердца, иначе они станут слишком скучными, а благочестие, как и все прочее, чтобы стать "комильфо", должно быть принято в "обществе" и быть допущено в лучших кругах. "Чин и красота" - менее религиозный и более пустой роман сорта мозги-и-шляпки. Героиня, как нам сказали, "унаследовав достоинство аристократа от отца и красоту от матери, обладала такой увлеченностью, каковая в ее возрасте возможна даже у простолюдинов, но перерождается в высокий дух необузданной романтики только у потомков древнего рода, которые почитают его за лучшее наследство". Эта увлекающаяся молодая леди вследствие чтения газет своему отцу влюбилась в премьер-министра, который при посредничестве заглавных статей и "записи публичных дебатов" светится в ее воображении ярчайшей звездой, которая никогда не повернется в сторону простой мисс Виндхам, проживающей в провинции. Но вскоре она становится баронессой Умфравилль, поражает мир своей красотой и достоинствами, когда выезжает из своего имения в Весенних Садах, и, как можно ожидать, знакомится с предметом любви. Может быть, эти два слова - премьер-министр - рисуют в вашем воображении морщинистого и полного джентльмена шестидесяти лет. Но прошу вас избавиться от подобной картины. Господин Руперт Конвей, был "призван на высшую должность, какая только возможна под солнцем, едва переступив порог юности", и даже передовые статьи и записи публичных дебатов не добавили ничего более чудесного к ее воображению. "Дверь открылась снова, и вошел Руперт Конвей. Эвелин бросила на него единственный взгляд. Этого было достаточно, она не была разочарована. Казалось, ожила картина, которую она подолгу рассматривала, и образ вышел перед ней из рамы. Высокая фигура, изящная простота прически - оживший ван Дeйк[6], кавалер, один из его благородных предков, или тот, кому ее воображение его уподобляло, кто давным давно сражался с неверными далеко за морем. Было ли это в действительности?" В действительности - конечно, нет. С течением времени становится очевидным, что во время визита в Виндзор к королеве леди Умфравиль затронула министерское сердце. "В последний вечер ее визита, когда они вернулись с конной прогулки, мистер Виндхэм повел ее с большой группой гостей на самый верх крепости, чтобы посмотреть на открывавшийся оттуда вид. Она опиралась на зубцы, глядя с этой "величественной высоты" на перспективу перед ней, когда лорд Руперт оказался рядом. - Какой непревзойденный вид! - воскликнула она. - Да, было бы ошибкой уехать, не поднявшись сюда. Вы довольны своим визитом? - Очаровательно! "Королева, с которой жить и умереть", ради которой жить и умереть! - Ах! - воскликнул он с неожиданным волнением и выражением нежданно обретенного сочувствия, будто он в действительности нашел сердце, которое бьется в унисон с его собственным." "Выражение нежданно обретенного сочувствия", как вы сразу поняли, пророчит брак в конце третьего тома, но до этого желанного завершения появляются сложные недоразумения, возникающие, главным образом, из заговора мстительного сэра Лютрелла Вичерли - гения, поэта, и во всех отношениях действительно примечательного персонажа. Он не только поэт-романтик, но также отчаянный повеса и циничный остряк. Тем не менее, его страсть к леди Умфравиль настолько истощила его талант к сложению эпиграмм, что его речь сократилась до весьма бедной риторики. Когда она отвергает его, он бросается в кусты и катается по грязи. Чтобы исцелиться, он посвящает себя невероятно дьявольскому и трудоемкому плану мести, для исполнения которого он выдает себя за врача-недоучку и вступает в медицинскую практику, предвидя, что когда Эвелин заболеет, его вызовут навестить ее. Наконец, когда все его планы расстроены, он прощается с ней в длинном письме, написанном, как вы убедитесь из следующего отрывка, исключительно слогом выдающегося литератора: "О, леди, взращенная в пышности и удовольствиях, уделите ли Вы когда-нибудь хоть толику внимания несчастному, который адресует Вам это письмо? Когда-нибудь, скользя в раззолоченной галере по гладкому потоку процветания, когда-нибудь, убаюканная сладкой музыкой восхвалений, когда-нибудь услышите ли Вы далекий вздох из мира, куда я иду?" В целом пустой, "Чин и красота" все же предпочтительнее тех двух романов, которые мы упоминали. Диалоги более естественные и оживленные, наличествует немного явного невежества, но нет педантизма. И нам позволили верить автору на слово о поразительном уме героини, не заставляя читать ее диалоги с опровержениями скептиков и философов, или же ее высокопарные разрешения тайн вселенной. Писательницы школы "мозги-и-шляпки" удивительно единодушны в выборе манеры выражаться. В романе всегда присутствует леди или джентльмен, который более или менее дурно влияет; у возлюбленного мужественная грудь; воспоминания изливаются; сердца пусты; ситуации благоприятствуют; друзей предают земле; детство - золотое время; солнце - это светило, которое идет к своему ложу на западе или собирает капли дождя в свои сияющие недра; жизнь - мрачный дар; Альбион и Скотия - эпитеты для обычного разговора. Есть поразительное сходство в качестве их суждений о морали, таких, как, для примера, "Факт, не менее верный, чем грустный, что все люди, большие и малые, богатые и бедные, могут быть искушены дурным примером", или как "Даже самые тривиальные книги содержат такие темы, из которых можно почерпнуть полезную информацию", или как "Зло часто заимствует язык у добродетели", или как "Нужно обладать природным величием и достоинством, чтобы быть принятым в обществе, поскольку бессмысленный шум и претенциозность не смогут обмануть тех, кто слишком искушен в человеческой природе", или как "Для прощения нужно оскорбление". Несомненно, существует класс читателей, которым подобные замечания кажутся особенно точными и остроумными. Нежные ручки подчеркивают эти фразы дважды и трижды, и затем, поддавшись неудержимой тяге к этим сомнительным новинкам, ставят "très vrai" ("как верно" - франц.) с множеством восклицательных знаков на полях. Разговорный стиль этих романов зачастую отмечен массой изобретательных искажений и тщательным уклонением от дешевых повседневных фраз. Разгневанные молодые джентльмены восклицают: "Воистину неизменно сие, я мыслю", и, за полчаса до обеда молодая леди сообщает своему соседу, что в первый день, когда она читала Шекспира, она "тайком удалилась в парк и под сенью дерева в зеленом наряде с упоением поглотила вдохновенные страницы великого волшебника". Но особенно исключительные усилия писательницы мозгов-и-шляпок прилагают к философским размышлениям. Автор "Лауры Гай", поженив своих героев, украшает это событие наблюдением, что: "если бы скептики, чьи глаза так долго были прикованы к материальному, что они больше ничего не видят в человеке, могли бы однажды прикоснуться душой и сердцем к подобному блаженству, они бы сказали, что душа человека не имеет ничего общего с полипом, ни происхождения, ни строения." Думается, леди-романистки могут видеть нечто помимо материального. Они не ограничиваются феноменальными явлениями, но изредка оживляют свой горизонт проблеском "вещи в себе" и совершенно естественным образом как никто другой могут поставить в тупик скептиков даже из тех замечательных, но неизвестных нам школ, которые утверждают, что душа человека имеет ту же структуру, что и полип. Самый жалкий из всех видов дамских романов - роман-откровение, который призван изложить религиозные, философские и нравственные теории автора. Кажется, среди женщин, подобно суеверию, распространено мнение о том, что слова и действия идиотов вдохновлены свыше, а лучший выразитель откровения - это человек, напрочь лишенный здравого смысла. Судя по их писанине, некоторые дамы убеждены, что потрясающее невежество - что в науке, что в жизненном опыте - показатель высочайшей квалификации для формирования мнения по самым запутанным нравственным и философским вопросам. Их рецепт для разрешения всех трудностей - это нечто вроде: "Возьмите женскую головку, набейте поверхностными выдержками из философии и литературы, мелко нарубленными. Добавьте ложные представления о жизни общества, хорошо пропеченные. Дайте повисеть над письменным столом по несколько часов каждый день. Подавайте в горячем виде под соусом из слабого английского, когда никто не просит." Редко встречается дама-романистка, которая не уверена в своих способностях решать теологические вопросы; которая сомневается, что она может совершенно точно отличить добро от зла на всех церковных собраниях; которая бы не видела с совершенной ясностью, что люди все делают не так. Ах, как жаль, что философы не могли с ней проконсультироваться. Великие писатели скромно удовольствовались переложением своего опыта в беллетристику и посчитали, что показать человека и обстоятельства как они есть - вполне достойная задача. Она печально вздыхает над таким несовершенным применением таланта: "Они не решили ни одной грандиозной задачи". И она готова восполнить этот пробел, положив перед нами всеохватывающую теорию жизни и учебник богословия внутри любовной истории, где леди и джентльмены из хороших семей проходят сквозь благопристойные превратности судьбы к полному конфузу деистов, пьюсеайцев и ультра-протестантов, а также к полному утверждению определенного взгляда на христианство, который либо концентрируется в предложении, выделенном капителью[7], либо раскрывается звездным скоплением на триста тридцатой странице. Правда, дамы и господа покажутся вам удивительно непохожими на всех, с кем вы имели счастье или несчастье повстречаться, и как правило, способность леди-романистки описать реальную жизнь и свой круг общества находится в обратной пропорции к ее самоуверенной риторике в отношении Бога и иного мира, а средством для изложения истины о невидимом служит совершенно ложное представление о видимом. Типичнейший роман-откровение, который только можно найти - "Загадка: лист из хроник дома Волчерлей". Загадка, которую собираются решить в этом романе, требует от читателя усилий не меньших, чем от писательницы, поскольку обсуждает не более и не менее чем существование зла. Задача поставлена, и на первой же странице нам туманно намекают на ответ. Одухотворенная молодая леди с волосами цвета воронова крыла произносит: "Вся жизнь - безнадежный сумбур", и кроткая молодая леди с золотисто-каштановыми волосами, глядя на картину с Мадонной, которую она перерисовывает, отвечает: "Кажется, здесь есть решение этой великой загадки". Стиль этого романа так же высок, как и поставленные задачи. Более того, некоторые места, на которые нужна масса терпения, пожалуй, находятся за пределами нашего понимания, несмотря на то, что они оформлены курсивом или капителью, и чтобы их понять, нам нужно дальнейшее "развитие". Об Эрнесте, образцовом молодом священнике, у которого есть правила на все случаи жизни, мы читаем, что "он не переносил брачные союзы рыночного вида за надругательство над общественными святынями", или, что в одну из ночей, когда происходят события, "сон так и не пришел в его сердце, разрываемое смятением в различных типах и сочетаниях сложных переплетений горя и радости", или что "он был нетерпим к рыночным ценностям, какого бы они ни были сорта, какую бы им ни поставили цену, и в религиозном обществе, и в светском, его гордый дух чуждался их, с их ультимативностью и самообманом, в которых он распознал огромную духовную ложь, призыв "жить в тщеславии, обманывать и обманываться", так как он не считал фарисейство и увеличение священных накидок простительным общественным жестом". О сэре Лионелле, образце престарелого джентльмена, нам говорят, что "простые средневековые идеалы, которые, несмотря на их анархию и упадочничество, связывали людей героическими узами, в нём ожили снова. На душе обыкновенного человека начертаны перворожденные цвета первоначальной веры и правды, которые смешались в широкую арку братства, где первозданный правопорядок растет и множится, и каждый совершенен для своего рода, и они все взаимозависимы." Вы, конечно, видите, как цвета сначала начертаны на душе, затем смешались в широкую арку, и на этой арке цветов - вероятно, радуге - правопорядок рос и множился, каждый - судя по всему, арка или закон - совершенен для своего рода? Если после этого вам все еще нужна помощь, чтобы побольше узнать про сэра Лионелла, мы можем сказать вам, что в его душе "научные комбинации мыслей не могли бы выявить более полной гармонии, чем лежа в первозданном биении, которое плавает вокруг наподобие атмосферы!", и что когда он запечатывал письмо, "Слышите? Ответный трепет в груди этого доброго человека отозвался эхом простой истины, честным свидетелем сердца, которое его не осуждало, и его глаза оросились любовью, отдыхая на гордости предков, не тускнеющим девизе рода - Loiauté (верность)". Даже от мелочей пахнет пошлостью высокого стиля. Обычный человек сказал бы, что на столе в гостиной лежал томик Шекспира, но наша писательница, автор "Энигмы", склонная к назидательным перифразам, сообщает нам, что на столе лежал "фонд человеческих мыслей и чувств, который поучает сердце, с коротким именем - Шекспир." Ночной сторож видит в верхнем окне свет, который не гаснет дольше, чем обычно и думает, что жильцы ведут себя глупо, если не ложатся спать, когда у них есть такая возможность. Но этот факт кажется слишком низким и обыденным, поэтому происходящее нам представляют следующим поразительно метафизическим образом: "Он подивился - как человек, который думает про других, будучи всегда отдельной личностью, а следовательно (хотя и отрицая это), делает ложные умственные предпосылки - как бы он поступил, с какой радостью он оценил бы отдых, к которому так беспечно относятся там, внутри." Лакей, обыкновенный Джеймс, с большими икрами и протяжными гласными, отзывается на дверной колокольчик, и появляется возможность объяснить нам, что он был "из обширного класса разбалованной челяди, которая следует проклятию Каина - из "бездельников" на лике земли, чья оценка сорта людей зависит от размеченной шкалы их дохода и трат. Они и подобные им - о, Англия! - служат фальшивыми маяками твоей больной цивилизации!" Мы слышали о "ложных маяках", от доктора Каминга до Роберта Овена, от доктора Паси до медиумов-спиритистов, но мы никогда не слышали о фальшивых маяках, которые светят из-под плюша и пудры. Точно так же любые обыденные события цивилизованной жизни возносятся до самых ужасных кризисов. Дамы в пышных юбках и с рукавами à la Chinoise[8] ведут себя неотличимо от героинь кровавых мелодрам. Госпожа Перси, недалекая, приземленная женщина, хочет женить своего сына Горация на темно-рыжей Грейс, наследнице титула. Но он, как это водится у сыновей, влюбился в брюнетку Кейт, кузину наследницы, бесприданницу. И, кроме того, сама Грейс показывает все симптомы совершенного равнодушия к Горацию. В таких случаях сыновья часто становятся угрюмыми или вспыльчивыми, матери поочередно интригуют или язвят, а юные бесприданницы не спят ночами и часто рыдают. В наше время мы привыкаем к таким случаям точно так же, как привыкли к затмениям луны, и больше не воем и не бьем по котлам. Мы никогда не слышали о дамах из светских кругов, которые вели бы себя в этих обстоятельствах так, как миссис Перси. В один прекрасный день они увидела из окна, что Гораций разговаривает с Грейс, и, не имея ни малейшего понятия, о чем они говорят, и ни малейшего повода полагать, что Грейс, леди с достоинством и хозяйка дома, приняла бы ее сына, если бы тот сделал ей предложение, она вдруг бросается к ним и обнимает их обоих и говорит, "с покрасневшим от восторга лицом": "Какое счастье! Грейс! Можно я буду теперь вас так называть? Грейс моего Горация! Мои дорогие дети!" Сын говорит ей, что она ошиблась, он помолвлен с Кейт, после чего мы наблюдаем следующую сцену: "Вытянувшись до беспрецедентной высоты (!), с глазами, мечущими молнии гнева: "Бедный мальчик" - сказала она хрипло и презрительно. - "Прими же рок по своему выбору. Склони свою жалкую голову, и пусть материнское..." - "О нет, не проклинайте!" - проговорил низкий глубокий голос у нее за спиной, и миссис Перси вздрогнула, испугалась, будто она увидела появление небесного гостя, готового обрушиться на нее посреди ее греха. В то же время Гораций упал на колени у ее ног и закрыл лицо руками. Кто же она, кто! Поистине, его ангел-хранитель встал между ним и страшными словами, которые незаслуженно должны были висеть тенью над его будущим - заклинание, от которого нельзя освободиться, которое нельзя отменить. С бледным, землистым лицом, в спокойствии, в непоколебимом спокойствии смерти стояла Катрин. Ее слова поразили слух медленной и отчетливой интонацией, отдающейся в сердце знобящим одиноким звоном похоронного колокола. - Он хотел обручиться со мной, дав мне слово, но я отказалась. Вы не можете, Вы не посмеете проклясть его. И здесь, - продолжала она, подняв руку к небесам, куда устремились ее большие темные глаза, мерцающие карой, которую страдание впервые зажгло в этих страстных орбитах. - Здесь я обещаю, что в горе и в радости, Гораций Волчерлей и я никогда не обменяемся обетами без разрешения его матери, без материнского благословения!" И на протяжении всей истории мы наблюдаем специально привнесенную путаницу, что так характерно для глупых дамских романов. Эта история из вполне современного общества светских гостиных - общества, где играют польку и обсуждают пьюсеизм, однако нам показывают персонажей, происшествия и особенности поведения, которые являются не более чем лоскутами из разнородных любовных историй. Тут и слепой ирландский арфист, "осколок колоритных бардов древности", удивляющий своим присутствием на фестивале чая и кексов, который устроила воскресная школа в английской деревне. Тут и шальные цыгане в алых накидках, которые поют обрывки романсов и передают секреты, открытые на смертном одре, которые, по свидетельству карлика-торговца, приветствующего незнакомцев проклятиями и дьявольским смехом, заключаются в том, что Эрнест, образцовый молодой священник, приходится Кейт братом. Тут и крайне добродетельный ирландец Барни, который обнаруживает, что документ поддельный, сравнив дату документа с предполагаемой датой его подписания, хотя тот же документ прошел через суд и послужил причиной рокового приговора. "Усадьба", в которой живет сэр Лионелл - старинное поместье древнего рода, и это, как можно предположить, заставляет воображение писательницы витать между донжонами и зубцами, где "Слышите? Сторож трубит в рог!", где жильцы находятся в своих спальнях в ночь, которую мог бы вспомнить Стряпчик Икс (), и порыв ветра, который сначала назвали слабым, заставляет старые кедры клонить свои ветви к лужайке, здесь она впадает в средневековое настроение: "Флаг развернулся в ответ на звук и взвился высоко вверх своим оберегающим крылом, и удивленная сова испуганно захлопала на плюще; небесный свод смотрел вниз сквозь нее взглядом многоглазого Аргуса - "посланники тихой райской музыки!" - Слышите? Два удара отбили часа на сторожевой башне, и "два часа" повторил эхом толкователь их значения внизу". Истории, подобные "Энигме", напоминают картинки, которые умные дети рисуют "из головы", где можно увидеть современную виллу справа, двух сражающихся рыцарей в шлемах на переднем плане, и ухмыляющегося тигра в джунглях слева. Несколько объектов объединены вместе, потому что художник посчитал каждого из них привлекательным, и, возможно, потому что он помнит их на других картинках. Но мы, как и писательница, лучше чувствуем себя на фундаменте средневековья, чем на опоре для оракулов, когда она говорит о "Я", "субъективном и "объективном", и устанавливает точное направление христианской истины, между "излишествами слева и отклонениями справа". Те, кто отклоняется от этой линии, представлены снисходительным тоном, и только в качестве благотворительности. О некоей мисс Иншквин она сообщает, со всей ясностью курсива и капители, что "назначение, а не форма, как неизменное внешнее выражение духа в этом почтенном возрасте, слабо укоренилось в ней". Что же касается мисс Мeйeр, леди-протестантки, которая слишком часто говорит о своих посещениях больных женщин и состоянии их души, нам сказано что образцовый священник "не единственный, кто под толстой оболочкой прячет стремление к добру к субъекте или к пользе вне зависимости от объекта." Мы можем себе только представить аристократические интонации высшей пробы и гордо поднятый подбородок, слишком слабо обозначенные курсивом в репликах этой дамы. Мы воздержимся от цитирования ее пассажей с пророческими доктринами, поскольку они относятся к вопросам, на данный момент слишком серьезным для этих страниц. Эпитет "глупый" может показаться слишком резким в применении к роману, который требует так много чтения и интеллектуального труда, как "Энигма", но мы используем этот эпитет намеренно. Если, как мир давно признал, длительное образование не сделает мужчину мудрым, то тем более, менее чем среднее образование не сделает мудрой женщину. И самый вредный вид женственной глупости - это глупость в литературной форме, поскольку он стремится подтвердить популярный предрассудок в отношении более основательного образования для женщин. Когда мужчины видят девушек, которые тратят свое время на разговоры о шляпках и бальных платьях, на хихиканье и сентиментальные любовные откровения, а женщины среднего возраста неумело управляют своими детьми и утешаются едкими сплетнями, они едва удерживаются, чтобы не сказать: "Ради Бога, пусть девочки будут лучше образованы, пусть у них будут темы для обсуждений интереснее - более серьезные занятия". Но нескольких часов разговора с образованной леди-пророчицей или нескольких часов чтения ее книг им достаточно, чтобы сказать: "В конце концов, если у женщины есть какие-то познания, посмотрите, для чего она их использует! Ее знания остаются набором приобретений, а не переходят в область культуры. Вместо погружения в скромность и простоту от более тесного знакомства с мыслями и фактами, она лихорадочно признает свои достижения. Она завела что-то вроде ментального зеркальца, и постоянно рассматривает в нем свою "интеллектуальность". Она портит вкус булочек вопросами метафизики. Она подавляет людей за обеденным столом своей превосходящей информацией. Она использует званый вечер как возможность экзаменовать нас по жизненно важному вопросу связи между разумом и материей. А теперь посмотрите, что она пишет! Она путает неопределенность с глубиной, напыщенность с красноречием, жеманство с оригинальностью. На одной странице она напускает на себя важный вид, на другой - закатывает глаза, гримасничает на третьей и впадает в истерику на четвертой. Она, возможно, читала множество трудов великих мужчин и несколько трудов великих женщин, но она не способна увидеть разницу между своей манерой письма и их стилем так же, как йоркширец не видит разницы между своим английским и лондонским: родной акцент ее интеллекта - пустое бахвальство. Нет, у средней женщины слишком мелкая и слабая натура, эта почва не выдерживает глубокого вспахивания, она подходит только для очень легких культур". Конечно, мужчины, которые приходят к таким выводам по поверхностным и неполным наблюдениям далеко не самые умные люди в этом мире, но мы сейчас не будем оспаривать это мнение, мы только показываем, как бессознательно многие женщины выдвигают себя как представительниц женского интеллекта. По-настоящему культурная женщина, как и по-настоящему культурный мужчина, ведет себя проще и не навязывает знания. Это дает ей возможность видеть себя и свое мнение в, так сказать, правильной пропорции. Она не встает на пьедестал и не льстит себе, что в ее распоряжении полное представление о людях и обстоятельствах, но создает отправную точку для наблюдений, с которой она формирует правильную самооценку. Она не изливается стихами, не цитирует Цицерона при малейшем побуждении - не потому, что она считает, что нужно идти на жертвы ради мужских предрассудков, а потому, что способ демонстрации своей памяти латынью не кажется ей ни изящным, ни поучительным. Она не пишет книги, чтобы посрамить философов, возможно потому, что она пишет книги, которые их восхищают. Разговаривать с ней совсем не трудно, потому что она понимает вас и не хочет, чтобы вы подумали, что вы не можете ее понять. Она не дает вам информацию - то есть сырья культуры, она дает вам взаимопонимание, то есть тончащую суть культуры. Класс глупых романов, более многочисленный, чем романы-оракулы (на которые, как правило, вдохновила Высокая церковь[11] или абстрактное христианство) - то, что мы можем назвать тип "белого пасторского галстука", который представляет направление мыслей и чувств собрания евангелистов. Романы такого рода - нечто вроде благонравной брошюры большого размера, своего рода лекарственные сласти для юных леди из Малой церкви, евангелическая замена светским книгам, как Майский праздник заменяет оперу. Даже детям квакеров, кажется, трудно не сделать поблажку и отказать в кукле, но кукла должна быть одетая в серое платье и квакерский чепец, похожий на ведро для угля, а не мирская кукла в кисее и блестках. И невозможно представить себе молодых леди - если только они не принадлежат Церкви объединенных братьев, чьи члены вступают в брак без любви - которые могут обойтись без любовных историй. Для барышень-евангелисток если евангелические любовные истории, в которых перипетии нежной страсти освящены спасительным мировоззрением Возрождения и Искупления. Эти романы отличаются от пророческих романов, как женщины Малой церкви отличаются от женщин Высокой церкви. Они чуть менее высокомерны и намного более невежественны, в них чуть меньше правильного синтаксиса и намного больше вульгарности. Роланд[12] Евангелической литературы - молодой викарий[13], который описан с точки зрения среднего класса, где батистовой повязке приписывается такое же ошеломляющее воздействие на сердца юных леди, как эполеты для класса выше и ниже. В типичном образце такого романа герой почти наверняка должен быть молодым викарием, к неодобрению приземленных мамаш пленяющий сердца их дочерей, которые "никогда не забудут эту проповедь", нежные взгляды, брошенные с лестницы амвона вместо оперной ложи. Тет-а-тет приправлены цитатами из Писания вместо цитат поэтов, и вопросы привязанностей героини смешаны с тревогой о состоянии ее души. В прошлом молодого викария, как правило, хорошо одетое, успешное, если не светское, общество - ибо евангелическая глупость столь же склонна к снобизму, как и любая другая. На одной странице евангелическая романистка рассказывает про козла отпущения, на другой - достаточно претенциозна, чтобы описывать манеры и разговоры аристократов. Ее картины светского общества дают любопытный материал для изучения потуг евангелического воображения. Но в одном романы школы "белого пасторского галстука " достаточно реалистичны: их любимый герой, молодой викарий, всегда довольно пресный персонаж. Перед нами оказался последний роман этого вида, "Старая серая церковь". Это крайне слабый и скучный роман. Нет ни одной темы, в которой писательница разбиралась бы лучше, чем в других. Невозможно сказать, на каком этапе жизненного пути она набралась опыта, но судя по вульгарности стиля, у нее есть некоторое преимущество (хоть она и не смогла его использовать) в опыте, полученном, главным образом, среди мужчин и женщин, чьи манеры угловаты, а нравы шероховаты, так как не были отшлифованы утонченными условностями. Поиски персонажей среди карет и титулов можно простить кому-то другому, но не евангелическому романисту. Настоящие драмы евангельских христиан разыгрываются среди среднего и низшего классов, и это подлинное богатство для тех, кто достаточно талантлив, чтобы вычленить его и воспроизвести на бумаге. И разве это не идея евангелистов - проявлять особенный интерес к немощным этой земли, а не к сильным мира сего? Почему же наши евангелические романистки не могут продемонстрировать нам свои религиозные воззрения среди людей (а таких, в действительности, очень много), у которых нет карет, "но даже обитой медью двуколки"[14], кто за ужином обходится без серебряной вилки, и в чьих устах сомнительный английский писательницы был бы вполне уместен? Почему у нас не может быть картин религиозной жизни рабочего класса Англии, таких же интересных, как картины религиозной жизни негров у миссис Стоу? Вместо этого благочестивые дамы вызывают отвращение своими романами, которые напоминают нам мирскую женщину, недавно "обращенную". Она, как и раньше, обожает замечательные обеды, только теперь она приглашает священников вместо прекрасных дам. Как и раньше, она уделяет много времени нарядам, но отдает предпочтение более спокойным цветам и узорам. Ее беседы все так же пусты и банальны, но банальность приправлена Евангелием вместо сплетен. "Старая серая церковь" - такая же евангелическая карикатура на светский роман, но, конечно, порочный интриган-баронет не заставил себя ждать. Пожалуй, стоит привести пример реплик, характерных для этого высокородного распутника - стиля, который с обильным курсивом и очевидными инсинуациями достоин мисс Сквирс. Вечером, во время посещения развалин Колизея Юстас, молодой священник, вместе с героиней, мисс Лушингтон, оторвался от остальной компании, ради разговора тет-а-тет. Баронет ревнует и дает выход своей обиде следующим образом: "Вот и они, и мисс Лушингтон, без сомнения, в полной безопасности. Она под святым руководством Папы Юстаса Первого, и он, конечно, читает ей поучительную проповедь о нечестивых язычниках древности, которые, как говорит нам традиция, в этом самом месте спустили чудовищ на бедного святого Павла. О нет! На самом деле, нет, я ошибаюсь, и выдаю недостаток внимания ко мне священников. Это был вовсе не святой Павел, и случилось это не здесь, но всё равно рассказ об этом послужит источником проповеди, которая теперь расскажет о христианах нынешнего дня, выродившихся до язычества, об их гадких обычаях, и, конечно же, завершится призывом "отойти от них и не быть с ними" - и я уверен, Мисс Лушнигтон, вы в точности придерживаетесь этого предписания нынешним вечером, поэтому мы не видели вас даже краем глаза с тех пор, как прибыли. Все присутствующие, меж тем, согласны, что вечеринка была очаровательна и приятна, и, я уверен, мы все в долгу у мистера Грея, который ее предложил. Раз уж в нём виден такой талант организатора досуга, я остаюсь в надежде, что он придумает что-нибудь ещё столь же приятное для всех". Подобные бессмысленные диалоги в таком же бессмысленном сюжете которые, как плохие рисунки, ничего не отображают и едва указывают на то, что должны были отобразить, рассыпаны по всей книге. Мы не сомневаемся, что, по мнению любезной авторессы, это только делает роман лучше, и христианские матери постараются вложить его в руки своих дочерей. Но все относительно: нам встречались американские вегетарианцы, которые питались обычно сухими продуктами, а чтобы побаловать свой аппетит, употребляли иногда сухие пайки, размоченные в воде. Точно также мы можем представить, что евангелические круги поглощают "Старую серую церковь" как сильную и интересную беллетристику. Наверно, самые малочитаемые глупые женские романы - современные произведения о древности, которые открывают нам быт Ианния и Иамврия, приватные амурные дела Сеннахирима или психологическую борьбу и полнейшее преобразование Деметриуса, серебряных дел мастера. Над самыми глупыми романами можно, по крайней мере, посмеяться, но современная древность - это тяжелая, свинцовая бессмысленность, под ее грузом можно только стонать. Что может лучше продемонстрировать неспособность женщин-писательниц оценить свои силы, чем их постоянное стремление взять на себя такие задачи, что обосновать их можно лишь редким совпадением знаний и гениальности? Даже лучшие усилия реанимировать прошлое дают только приблизительные результаты, и результат всегда более или менее представляет собой современный дух в форме древности. Дух времени - увы! - не что иное, Как отраженье века временное.[15] Признавая, что гению, который ознакомился со всеми реликтами определенного периода древности, изредка удается, интуитивно угадывая, заполнить недостающие ноты в "музыке человечества", и, реконструировав из фрагментов целое, перенести прошлое поближе к нам и объяснить в виде, понятном для нашего притупившегося восприятия, эта форма творческого дара находится в числе редчайших, поскольку требует детальных и точных знаний так же, как и таланта. Тем не менее, постоянно находятся леди, которые предпочитают сделать свою интеллектуальную посредственность еще более заметной, обрядив ее в маскарадный костюм древности, вложив свою немощную сентиментальность в уста римских весталок и египетских принцесс и приписав свою риторику иудейским первосвященникам и греческим философам. Недавним свидетельством этого тяжелого слабоумия стал роман "Адония или Повесть об иудейском рассеянии" из серии, которая "объединяет", как нам сообщили, "вкус, юмор и здоровые жизненные принципы". Адония, мы полагаем, является примером "жизненных принципов", а вкус и юмор найдутся в других частях серии. Как говорится на обложке, события этой повести "преисполнены чрезвычайного интереса", а предисловие начинается так: "Тем, кто заинтересовался исходом Израиля и Иудеи, эти страницы могут предоставить, наравне с удовольствием, сведения по этой важной теме ". Поскольку "важная тема", сведения о которой предоставит эта книга, определена весьма неточно, возможно, она лежит в области эзотерического знания, и по этому поводу у нас нет никаких догадок. Если же эта тема имеет отношение к рассеянию Иудеи и Израиля в любой период их истории, мы считаем, что более-менее осведомленные школьницы уже знают намного больше, чем могут найти на страницах "Повести об Иудейском рассеянии". "Адония" - это попросту слабейший вид любовной истории, которая предполагалась поучительной, поскольку герой - пленник-иудей, а героиня - римская весталка. И они, и их друзья обратились в христианство по кратчайшему и наилегчайшему методу, одобренному "Обществом по содействию обращению иудеев". И вместо того, чтобы написанной простым и понятным языком, эта повесть украшена своеобразным высокопарным стилем, который дамы-романистки считают античным колоритом, и который можно распознать по следующим выражениям: "великолепные царственные таланты, которыми, без сомнения, обладает император Нерон"; "обессиливающий отпрыск величественного ствола"; "добродетельный партнер на своем ложе"; "Ах, клянусь Вестой!"; "Глаголю тебе я, римлянин". Среди всех цитат, которые служат одновременно предписанием и украшением обложки этого романа, есть одна от мисс Синклер, которая сообщает, что перед нами "труд воображения, который признан людьми науки, мудрости и благочестия", из чего видно, что читатель должен сделать воодушевляющий вывод: доктор Добени, мистер Милл или мистер Морис могут, не скрываясь, позволить себе удовольствие внимательно прочитать "Адонию", не пряча ее под диванные подушки, и не читая её урывками на коленях под обеденным столом. Как говорится в безыскусной пословице, "не становись пекарем, если у тебя голова из масла", которую можно истолковать, как не разрешайте ни одной женщине печататься, если она не готова к последствиям. Мы понимаем, что наши замечания сделаны в совсем ином тоне, нежели у рецензентов, которые из года в год выражают совершенно одинаковые чувства, и подобно нанятым нянькам, отзывающимся с умилением про каждого новорождённого, говорят одной леди-писательнице за другой, что они "встречают" ее произведение "с восторгом". Разумеется, леди, на которых направлена наша критика, привыкли, что им говорят - тщательно отбирая рекламные фразы - что они блистательно нарисовали картины из жизни, что их персонажи хорошо проработаны, у них изумительный стиль и высокие чувства. Но если они хотят возмутиться нашей дерзостью, мы бы попросили их задуматься на минуту о том, как их восхвалители скупо хвалят и как мелочно придираются к писательницам, чьи произведения на пути к статусу классики. Как только женщина покажет, что обладает одаренностью или впечатляющим талантом, она получит весьма умеренную похвалу, но резкую критику. Будто стремясь уравнять температуру, если талант женщины на нуле, журналисты кипят одобрением будто смола. Если она становится посредственностью, это уже не более, чем летний зной. Но если она достигает совершенства, энтузиазм критиков падает до температуры замерзания. К Гарриет Мартино, Керрер Белл, и миссис Гаскелл относились так же бесцеремонно, как если бы они были мужчинами. И любой критик, который высоко оценивает вклад женщин в литературу, будет принципиально воздерживаться от любых необычных послаблений в отношении творчества женщин-литераторов. Каждому, кто смотрит на женскую литературу широко и беспристрастно, должно быть понятно, что самые большие недостатки едва ли исходят из нехватки интеллектуальных способностей. Скорее, их причиной служит отсутствие моральных качеств, которые способствуют успехам в литературе: терпения и усердия, чувства ответственности за опубликованное и умения ценить святость писательского искусства. В большинстве книг, написанных женщинами, можно найти конструкции, которые произрастают из отсутствия сколько-нибудь высоких стандартов. С подобным плодородием на ниве слабоумных комбинаций и немощных подражаний наличие некоторой самокритики привело бы к полному бесплодию точно так же, как люди с полным отсутствием музыкального слуха непременно поют не в тон, в то время как даже небольшая способность чувствовать музыку заставила бы их замолчать. Поскольку у глупого тщеславного желания напечататься нет противовеса в виде осознания интеллектуальной и моральной нищеты, что выливается в тщетные попытки стать писательницей, дамами-авторами двигает чрезвычайно неверное впечатление, что писательство служит доказательством выдающихся качеств женщины. На этом основании мы считаем, что средний интеллект женщины несправедливо представлен массой женской литературы. И что в то время как немногие женщины, которые пишут хорошо, намного превосходят обычный интеллектуальный уровень их пола, множество женщин, которые пишут дурно, интеллектуально намного ниже. Так что, в конце концов, суровые критики выполняют рыцарский долг по лишению женского авторства ложного престижа, который может придать ему обманчивую привлекательность, и рекомендуют женщинам посредственных способностей, что наименее дурную услугу своему полу они могут оказать, если станут воздерживаться от писательства. У женщин, которые стали писательницами, не имея никакой специальной подготовки, существует оправдание - общество закрыло для них другие профессиональные сферы. В этом состоит огромная вина общества, и оно должно ответить за производство множества некачественных товаров, от плохих солений до плохих стихов. Но по "природе вещей" и общество, и правительство Её величества, и все другие высокие абстракции получают множество лишних обвинений и лишней похвалы. Там, где одна женщина пишет из необходимости, мы уверены, существуют три женщины, которые пишут из тщеславия. Кроме того, поскольку в самом простом и здоровом факте зарабатывания на хлеб есть что-то очищающее, в подобных обстоятельствах невозможно произвести гнилую и дрянную литературу. "От всякого труда есть прибыль", но глупые женские романы представляются результатом безделья, а не труда. К счастью, не нужно искать аргументы, чтобы доказать, что беллетристика - это раздел литературы, где женщины, несмотря на их род, абсолютно равны мужчинам. Созвездие великих имен, и живых, и мертвых, всплывает в памяти как свидетельство того, что женщины могут создавать романы не только замечательные, но достойные быть среди лучших образцов литературы, а также романы, которые обладают драгоценной особенностью - они существуют отдельно от маскулинных склонностей и опыта. Ограничения на образование не могут запретить женщинам заниматься художественной литературой, и нет другого вида искусства, который так же был бы свободен от жестких требований. Но именно это отсутствие жестких требований трагическим образом соблазняет некомпетентных женщин писать романы. Леди не имеют обыкновения верить грубому обману об их игре на пианино, при этом им приходится преодолеть некоторые безусловные трудности, и некомпетентность неизбежно исчезает. Всякое искусство, у которого есть известная техника, в определенной степени защищено от вторжения обыкновенного криворукого слабоумия. Но в написании романов нет никаких барьеров, которые стояли бы на пути бездарности, нет внешних критериев, которые могли бы помешать писательницам спутать графоманию с мастерством. Снова и снова вспоминается старинное предание об осле Ла Фонтена, который сунул флейту в свой нос, выдул несколько звуков и закричал: "Я тоже, я тоже играю на флейте!" - басня, которую, на прощание, мы рекомендуем принять во внимание всем читательницам, рискующим увеличить число "глупых женских романов леди-писательниц". [1] - В середине девятнадцатого века зарплата квалифицированного инженера в Лондоне составляла 110 фунтов в год (прим. переводчика) [2] Белгравия - в дни написания этой статьи - фешенебельный дорогой лондонский район, модный среди элиты, расположен недалеко от Букингемского дворца. (прим. переводчика) [3] Септуагинта - собрание переводов Ветхого Завета на древнегреческий язык, выполненных в III-II веках до н. э. в Александрии (прим. переводчика) [4] Благородный пол - в английской традиции девятнадцатого века - мужчины, то же, что в русской традиции "сильный пол". [5] Almack 's Assembly Rooms - клуб в Лондоне 1765-1871 годов, одним из первых допускавший и мужчин, и женщин (прим. переводчика) [6] Антонис ван Дейк - фламандский живописец, в числе прочего - мастер придворного портрета. Работая при дворе он создал моду на костюм, который назвали классическим стилем кавалеров. (прим. переводчика) [7] Капитель - начертание в гарнитуре, в которой строчные знаки выглядят, как уменьшенные прописные (прим. переводчика) [8] à la Chinoise - в китайском стиле (прим. переводчика) [9] Стряпчик Икс - герой баллад Уильяма Теккерея (прим. переводчика) [10] Аргус - вечно бодрствующий гигант из греческой мифологии (прим. переводчика) [11] Высокая церковь - направление в протестантстве (прим. переводчика) [12] Неистовый Роланд, герой рыцарской поэмы Лодовико Ариосто (прим. переводчика) [13] Викарий (в оригинале - curate) - приходской священник. В англиканской церкви им разрешено жениться (прим. переводчика) [14] Sartor Resartus: The Life and Opinions of Herr Teufelsdrockh By Thomas Carlyle (прим. переводчика) [15] Гете, Фауст, перевод Н. А. Холодковского |
|