Торопецкая идеально владела искусством писать на машинке. Никогда я ничего подобного не видел. Ей не нужно было ни диктовать знаков препинания, ни повторять указаний, кто говорит. Я дошел до того, что, расхаживая по предбаннику
(много раз повторит автор не самое удачное для театральной среды обозначение кабинета Поликсены Васильевны, очевидно для выделения ступеней лестницы, по которой подымается Максудов, то есть баня для него ещё впереди)
взад и вперед и диктуя, останавливался, задумывался, потом говорил: "Нет, погодите..." - менял написанное, совсем перестал упоминать, кто говорит, бормотал и говорил громко, но, что бы я ни делал, из-под руки Торопецкой шла почти без подчисток идеально ровная страница пьесы, без единой грамматической ошибки - хоть сейчас отдавай в типографию
(людская молва приписывала Н.К.Крупской выдающиеся способности при печатании на пишущей машинке, которых у неё не было; просто рассказ о том, что супруга В.И.Ленина писала под диктовку вождя, автоматически наделила её несуществующими талантами, которые были популярны и имели хождение среди народа при её жизни).
Вообще Торопецкая свое дело знала и справлялась с ним хорошо. Писали мы под аккомпанемент телефонных звонков. Первоначально они мне мешали, но потом я к ним так привык, что они мне нравились. Поликсена расправлялась со звонящими с необыкновенной ловкостью. Она сразу кричала:
- Да? Говорите, товарищ, скорее, я занята! Да?
От такого приема товарищ, находящийся на другом конце проволоки,
терялся и начинал лепетать всякий вздор и был мгновенно приводим в порядок
(какую знакомую для любого советского человека телефонную ситуацию, описывает М.А.Булгаков, множество несчастных просителей, с дрожью в руках и испугом в голосе от безысходности набравшие номер высокого начальства, от такого ответа могли просто потерять дар речи).
Круг деятельности Торопецкой был чрезвычайно обширен. В этом я убедился по телефонным звонкам
(вся широта деятельности Торопецкой заключается в элементарной реализации театральных билетов и общении от имени Аристарха Платоновича).
- Да, - говорила Торопецкая, - нет, вы не сюда звоните. Никаких билетов у меня нет... Я застрелю тебя! (Это - мне, повторяя уже записанную фразу.)
Опять звонок.
- Все билеты уже проданы, - говорила Торопецкая, - у меня нет контрамарок... Этим ты ничего не докажешь. (Мне.)
"Теперь начинаю понимать, - думал я, - какое количество охотников ходить даром в театр в Москве. И вот странно: никто из них не пытается проехать даром в трамвае. Опять-таки никто из них не придет в магазин и не попросит, чтобы ему бесплатно отпустили коробку килек. Почему они считают, что в театре не нужно платить?"
Примечание.
Эта фраза относится отнюдь не к одному театру, а ко всей ужасно популярной в российском (и не только) народе логике, что на свете могут быть вещи, услуги, которые должны доставаться людям бесплатно.
- Да! Да! - кричала Торопецкая в телефон. - Калькутта (город на востоке Индии), Пенджаб (город на западе близко к границе с Пакистаном), Мадрас (с 1996-го года Ченнаи, город-порт на юге на берегу Бенгальского залива), Аллогобад (город в самом центре Индии)...
(среди известных городов Индии выделяется упоминание последнего мало популярного в общественном сознании россиян города, который обозначает буквально "Дом Господа", что дополнительно подчёркивает местопребывание Аристарха Платоновича; к тому же перемещения, упоминаемые Поликсеной Васильевной как бы согласно путешествию своего руководителя, носят явно беспорядочный характер)
Нет, адрес не даем!
(какой может быть адрес на том свете?)
Да? - говорила она мне.
- Я не позволю, чтобы он распевал испанские серенады под окном у моей невесты, - с жаром говорил я, бегая по предбаннику.
(пишущая машинка звякает при каждом очередном переходе на новую строку, это означает, что они набирают текст пьесы очень медленно, потому что печать одной строки в минуту - это для опытной машинистки чрезвычайно низкая скорость).
Опять гремел телефон.
- Да! Независимый Театр! Нет у меня никаких билетов! Невесты...
- Невесты!.. - говорил я. - Ермаков бросает гитару на пол и выбегает на балкон.
- Да? Независимый! У меня никаких билетов нет!.. Балкон.
- Анна устремляется... нет, просто уходит за ним.
- Уходит... да? Ах да. Товарищ Бутович, вам будут оставлены билеты у Фили
(М.А.Булгаков обыгрывает название исторического района Москвы и обращения к Филиппу Филипповичу Тулумбасову)
в конторе. Всего доброго.
"А н н а. Он застрелится!
Б а х т и н. Не застрелится!"
(М.А.Булгаков, вставляя отрывки своей пьесы, иронично демонстрирует читателям, как из философского исторического романа, адепты социалистического реализма, советские цензоры вынуждают авторов создавать тупые мелодрамы с элементами боевика и детектива; как хорошо знакома такая ситуация современному человеку, когда вкус непритязательного обывателя под давлением свободного рынка диктует то же самое литераторам; никаких героев названных здесь Ермаковым, Бахтиным и Анной в закатном романе нет, разве что кроме Аннушки, которая разобьёт бутылку с подсолнечным маслом на вертушку возле трамвайной остановки)
- Да! Здравствуйте. Да, с нею. Потом Андамонские острова
(снова М.А.Булгаков находит подсказывающую метафору, так как название островов предположительно происходит от малайского Handuman, то есть божественное имя; также известно, что с 1858-го года по 1952-ой сюда ссылались осуждённые в Индии преступники, что делать среди них российскому театральному деятелю девяноста лет от роду, более того, эти острова находятся в восточной части Индийского океана, уже в Юго-Восточной Азии).
К сожалению, адрес дать не могу, Альберт Альбертович... Не застрелится!..
Надо отдать справедливость Поликсене Торопецкой: дело свое она знала
(М.А.Булгаков ясно и чётко называет дело Поликсены Васильевны Торопецкой - она служит здесь секретарём-машинисткой).
Она писала десятью пальцами - обеими руками; как только телефон давал сигнал, писала одной рукой, другой снимала трубку, кричала: "Калькутта не понравилась! Самочувствие хорошее..."
(типичный бессодержательный ответ на дежурные ничего незначащие вопросы, заданные для проформы; несомненно, что город чудес Калькутта в любом человеке, а не только в творческой натуре, не может не пробуждать множества противоречивых впечатлений)
Демьян Кузьмич входил часто, подбегал к конторке, подавал какие-то бумажки. Торопецкая правым глазом читала их, ставила печати, левой писала на машинке: "Гармоника играет весело, но от этого..."
(картина самой обыденной деятельности любой профессиональной секретарши представлена тут)
- Нет, погодите, погодите! - вскрикивал я. - Нет, не весело, а что-то бравурное... Или нет... погодите, - я дико смотрел в стену, не зная, как гармоника играет.
Примечание.
Разве найдётся в России человек, который не знает, не слышал, как играет гармонь?!.
Конечно, нет!
И ясно, что имеет здесь ввиду автор совсем не немецкую губную гармонику.
Словом "дико" и взглядом "в стену" М.А.Булгаков подсказывает читателю, что от насильственных изменений в пьесе, интеллект Максудова дичает и заводит развитие сюжета в тупик.
Ничем не отличаются по содержанию слова "весёлый" и "бравурный" в контексте игры на гармошке.
Торопецкая в это время пудрилась, говорила в телефон какой-то Мисси
(по всей видимости, она жена Михаила Панина или прямого непосредственного руководителя Поликсены Васильевны, чуть позже автор ненароком добавит черт в её образ),
что планшетки для корсета захватит в Вене Альберт Альбертович. Разные люди появлялись в предбаннике, и первоначально мне было стыдно диктовать при них, казалось, что я голый один среди одетых, но я быстро привык
(стыдно Максудову за сильно исправленный текст пьесы, которую он диктует Торопецкой, потому что в "предбаннике" ходят в основном знакомые люди из мира культуры).
Показывался Миша Панин и каждый раз
(только непосредственный начальник и его заместитель в учреждении постоянно проходят через приёмную, в которой обитает секретарша; отсюда следует, что Михаил Панин - это, вероятно, министр просвещения РСФСР Андрей Сергеевич Бубнов, а Иван Александрович Полторацкий - это руководитель Кинокомитета СССР в начале 1930-ых годов Ян Эрнестович Рудзутак),
проходя, для поощрения меня, жал мне предплечье и проходил к себе в дверь, за которой, как я уже узнал, помещался его аналитический кабинет
(очевидно, что никакого специального кабинета для анализа и другого для синтеза у административного работника никогда не предусматривается; М.А.Булгаков изощряется в игре слов, чтобы путать читателей; конечно, это кабинет директора, позже автор ещё раз уточнит эту деталь).
Приходил гладко выбритый, с римским упадочным профилем, капризно выпяченной нижней губой, председатель режиссерской корпорации
(председатель Комитета по делам кинематографии и фотографии при Совете Народных Комиссаров СССР, будущее Союзкино)
Иван Александрович Полторацкий.
- Миль пардон. Второй акт уже пишете? Грандиозно! - восклицал он и проходил в другую дверь, комически поднимая ноги, чтобы показать, что он старается не шуметь
(подымают ноги, когда переступают через чужие в узком пространстве, чтобы показать, что вы стараетесь не шуметь, люди идут на цыпочках; автор косвенно демонстрирует читателю, в какой тесноте обитает Поликсена Васильевна Торопецкая, тем самым указывая значимость людей, обитающих в предбаннике и соседних кабинетах).
Если дверь приоткрывалась, слышно было, как он говорил по телефону:
- Мне все равно... я человек без предрассудков... Это даже оригинально - приехали на бега в подштанниках. Но Индия не примет... Всем сшил одинаково - и князю, и мужу, и барону... Совершенные подштанники и по цвету и по фасону!.. А вы скажите, что нужны брюки. Мне нет дела! Пусть переделывают. А гоните вы его к чертям! Что он врет! Петя Дитрих не может такие костюмы рисовать! Он брюки нарисовал. Эскизы у меня на столе! Петя... Утонченный или неутонченный, он сам в брюках ходит! Опытный человек!
Примечание.
М.А.Булгаков использует прямую аналогию со своей пьесой "Бег" и её персонажем генералом Григорием Лукьяновичем Чарнотой для иллюстрации поведения советских чиновников за границей. Как бы в дополнение рассказам Измаила Александровича Бондаревского о Франции.
Здесь автор высмеивает попытки новоявленных дипломатов СССР соблюдать индийские традиции в одежде для демонстрации своего расположения и демократичности местному населению. Популярное в народной среде России отношение к парадной одежде многих знатных жителей Индии, как к нижнему белью европейцев, вырядило наших посланцев на бегах в подштанники.
Желание выглядеть за рубежом по последней моде доводит требования людей до абсурда, когда портной Петя, в прошлом участвовавший в разработке костюмов Марлен Дитрих, изображает для них новый фасон брюк.
Полторацкий занимается вопросами того, как обязаны выглядеть командированные кинематографисты в Индии.
В разгар дня, когда я, хватаясь за волосы, пытался представить себе, как выразить поточнее, что вот... человек падает... роняет револьвер... кровь течет или не течет?..
(разве можно себе представить автора, который мучается медицинским криминальным вопросом вытечения крови из пулевого отверстия; понятно, что Максудов сходит с ума от переделки своей пьесы)
- вошла в предбанник молодая, скромно одетая актриса и воскликнула:
- Здравствуйте, душечка, Поликсена Васильевна! Я вам цветочков принесла!
Она расцеловала Поликсену и положила на конторку четыре желтоватые астры
(известно большинству граждан в СССР, что чётное количество цветов традиционно несут покойнику, значит, Вешнякова принесла цветы в память Аристарха Платоновича, больше никого она здесь не поминает, чью волю в Независимом Театре отражает Поликсена Васильевна).
- Обо мне нет ли чего из Индии?
Поликсена ответила, что есть, и вынула из конторки пухленький конверт.
Актриса взволновалась.
- "Скажите Вешняковой, - прочитала Торопецкая, - что я решил загадку
роли Ксении..."
(М.А.Булгаков имеет ввиду пьесу А.Н.Островского "Не от мира сего", которая была представлена в репертуаре на афише Независимого Театра и в которой есть героиня по имени Ксения)
- Ах, ну, ну!.. - вскричала Вешнякова.
- "Я был с Прасковьей Федоровной на берегу Ганга, и там меня осенило
(очередное свидетельство потустороннего обитания Аристарха Платоновича; самая известная в России Прасковья Фёдоровна Салтыкова (1664-1723) - это последняя российская царица, супруга царя Иоанна Алексеевича; в романе "Мастер и Маргарита" Прасковья Фёдоровна будет изображена М.А.Булгаковым в качестве "добродушной фельдшерицы" в клинике профессора Стравинского).
Дело в том, что Вешнякова не должна выходить из средних дверей, а сбоку, там, где пианино. Пусть не забывает, что она недавно лишилась мужа и из средних дверей не решится выйти ни за что. Она идет монашеской походкой, опустив глаза долу, держа в руках букетик полевой ромашки, что типично для всякой вдовы..."
(пьеса А.Н.Островского "Не от мира сего" никогда не ставилась на советской сцене; Ксения Васильевна Кочуева, героиня драмы, в конце погибает сама на руках мужа Виталия Петровича Кочуева; М.А.Булгаков устами путающейся в содержании произведения Поликсены Васильевны Торопецкой иронизирует над современными ему домыслами о суждениях В.И.Ленина по всякому поводу)
- Боже! Как верно! Как глубоко! - вскричала Вешнякова. - Верно! То-то мне было неудобно в средних дверях.
- Погодите, - продолжала Торопецкая, - тут есть еще, - и прочитала: - "А впрочем, пусть Вешнякова выходит, откуда хочет! Я приеду, тогда все станет ясно. Ганг мне не понравился, по-моему, этой реке чего-то не хватает..."
(чего может не хватать великой священной индийской реке для российского человека - только того, что она не Волга; для того, чтобы сказать эту фразу не нужно ехать за тридевять земель)
Ну, это к вам не относится, - заметила Поликсена.
- Поликсена Васильевна, - заговорила Вешнякова, - напишите Аристарху Платоновичу, что я безумно, безумно ему благодарна!
- Хорошо.
- А мне нельзя ему написать самой?
- Нет, - ответила Поликсена, - он изъявил желание, чтобы ему никто не писал, кроме меня. Это его утомляло бы во время его раздумий.
- Понимаю, понимаю! - вскричала Вешнякова и, расцеловав Торопецкую, удалилась
(сарказм М.А.Булгакова звучит в стремлении Вешняковой написать лично Аристарху Платоновичу, он иронически отображает мистическую связь с потусторонним миром советских литераторов, специализирующихся на трактовке ленинских произведений).
Вошел полный, средних лет энергичный человек и еще в дверях, сияя, воскликнул:
- Новый анекдот слышали? Ах, вы пишете?
- Ничего, у нас антракт, - сказала Торопецкая, и полный человек, видимо распираемый анекдотом, сверкая от радости, наклонился к Торопецкой. Руками он в это время сзывал народ. Явился на анекдот Миша Панин и Полторацкий и еще кто-то
(это опять некий неизвестный Вася, "характер" которого "очерчен недостаточно выпукло", как утверждали первые слушатели романа Максудова в главе 2; тот самый деверь Агапёнова, от которого он не мог никак избавиться; для вдумчивых читателей должно быть понятно, что автор пишет здесь о наличии в "предбаннике" при Поликсене Васильевне секретного сотрудника НКВД, специально приставленного соглядатая над неблагонадёжными сотрудниками Наркомата Просвещения РСФСР, сосланными сюда с более ответственных постов, а в будущем репрессированных).
Головы наклонились над конторкой. Я слышал: "И в это время муж возвращается в гостиную..."
Примечание.
Традиционно, в анекдотах муж возвращается домой или нежданно входит в спальню жены.
Но в истории с гостиной комнатой муж такой же гость, как и любой другой человек, а значит, сам по себе факт возврата мужа в это помещение смеха вызвать не может. М.А.Булгаков пишет тут о каких-то придворных сплетнях советского правительства, от выслушивания которых хочет уклониться пресловутый Вася.
За конторкой засмеялись. Полный пошептал еще немного, после чего Мишу Панина охватил его припадок смеха "ах, ах, ах", Полторацкий вскричал: "Грандиозно!" - а полный захохотал счастливым смехом и тотчас кинулся вон, крича:
- Вася! Вася! Стой! Слышал? Новый анекдот продам!
(часто в интеллектуальной среде было в ходу лёгкое безобидное подтрунивание над штатными "стукачами" в советских административных учреждениях, которое позволяло сохранять уважение к себе многим представителям российской интеллигенции)
Но ему не удалось Васе продать анекдот, потому что его вернула Торопецкая.
Оказалось, что Аристарх Платонович писал и о полном.
- "Передайте Елагину, - читала Торопецкая, - что он более всего должен бояться сыграть результат, к чему его всегда очень тянет"
(в записях явно звучит угроза, требующая от Елагина опасаться следствий, которые могут повлечь за собой якобы его фривольные анекдоты; именно эти интонации в речи Поликсены Васильевны заставляют меняться в лице полного артиста).
Елагин изменился в лице и заглянул в письмо.
- "Скажите ему, - продолжала Торопецкая, - что в сцене вечеринки у генерала он не должен сразу здороваться с женою полковника, а предварительно обойти стол кругом, улыбаясь растерянно. У него винокуренный завод, и он ни за что не поздоровается сразу, а..."
(Торопецкая предлагает Елагину быть более гибким, стараясь произвести впечатление на неё, потому что у него есть, что можно отнять, например, непыльную службу в Наркомате Просвещения и свободу; аллегорически Торопецкая называет здесь иерархию исторических персон советской власти: генерал - это Иван Васильевич, полковник - Аристарх Платонович)
- Не понимаю! - заговорил Елагин, - простите, не понимаю, - Елагин сделал круг по комнате, как бы обходя что-то, - нет, не чувствую я этого. Мне неудобно!.. Жена полковника перед ним, а он чего-то пойдет... Не чувствую!
(для того, чтобы как-то скрасить свои неудачные остроты, он выражает косвенный комплимент неотразимости Поликсены Васильевны)
- Вы хотите сказать, что вы лучше понимаете эту сцену, чем Аристарх Платонович? - ледяным голосом спросила Торопецкая.
Этот вопрос смутил Елагина.
- Нет, я этого не говорю... - Он покраснел. - Но, посудите... - И он опять сделал круг по комнате
(прямо упрекает его Торопецкая в измене ленинским принципам, то есть по тем временам самому страшному преступлению).
- Я думаю, что в ножки следовало бы поклониться Аристарху Платоновичу
за то, что он из Индии...
- Что это у нас все в ножки да в ножки, - вдруг пробурчал Елагин
(разговор идёт о верности, так называемым, заветам Ильича, клясться в которой в СССР было необходимо при свидетелях каждую минуту по любому поводу).
"Э, да он молодец", - подумал я
(Максудов, как и множество представителей интеллигенции в СССР, молча симпатизировали смелости отказа от ортодоксального обряда бесконечно выражать слова благодарности В.И.Ленину редких индивидов из своих рядов, считая это неслыханной отвагой).
- Вы лучше выслушайте, что дальше пишет Аристарх Платонович, - и прочитала: - "А впрочем, пусть он делает, как хочет. Я приеду, и пьеса станет всем ясна"
(Поликсена Васильевна, для порядку попугав своих посетителей, дав прочувствовать им, кто здесь хозяин, меняет гнев на милость, впрочем, как и в случае с Вешняковой, которую она раньше строила на будущее, на всякий случай).
Елагин повеселел и отколол такую штуку. Он махнул рукой у щеки, потом у другой, и мне показалось, что у него на моих глазах выросли бакенбарды. Затем он стал меньше ростом, надменно раздул ноздри и сквозь зубы, при этом выщипывая волоски из воображаемых бакенбард, проговорил все, что было написано о нем в письме
(пожалуй, ношение бакенбард - это скорее мода начала 19-го века, а не 1870-ых годов, и внешне шарж Елагина скорее напоминает портрет А.С.Пушкина, то есть он сатирически уподобляет внешне образ Аристарха Платоновича классику российской литературы, оставляя прежним пророчество о своём будущем воскрешении, тем самым сравнивая Аристарха Платоновича с Иисусом).
"Какой актер!" - подумал я. Я понял, что он изображает Аристарха Платоновича.
Кровь прилила к лицу Торопецкой, она тяжело задышала
(её правоверную коммунистическую совесть оскорбляет любое несерьёзное, карикатурное отношение к святому образу вождя мирового пролетариата).
- Я попросила бы вас!..
- А впрочем, - сквозь зубы говорил Елагин, пожал плечами, своим обыкновенным голосом сказал: - Не понимаю! - и вышел. Я видел, как он в сенях сделал еще один круг в передней, недоуменно пожал плечами и скрылся.
- Ох, уж эти середняки! - заговорила Поликсена. - Ничего святого. Вы слышали, как они разговаривают?
- Кхм, - ответил я, не зная, что сказать
(это избранный автором приём, когда междометием и паузой заполняется ответ, который может выдать говорящий персонаж либо как врага, либо как сочувствующего советской власти; точно также будут неопределённо мычать и кряхтеть герои романа "Мастер и Маргарита"),
и, главное, не понимая, что означает слово "середняки"
(конечно, в России того времени не найти человека, который не понимает термина "середняк", все средства массовой информации и правоохранительные органы втянуты в обсуждение классовой борьбы в деревне; но здесь речь идёт о людях из интеллигентной среды, которые пытаются выжить при советской власти без фанатичного поклонения образу и идеологии В.И.Ленина).
К концу первого дня стало ясно, что в предбаннике пьесу писать нельзя
(М.А.Булгаков здесь прямо утверждает, что Максудов вместе с Поликсеной, уже называемой автором по-простецки без отчества, пишут пьесу заново, что, конечно, невозможно делать впопыхах, попутно исполняя обязанности секретарши)
Поликсеной. Поликсену освободили на два дня от ее непосредственных обязанностей, и нас с ней перевели в одну из женских уборных
(насколько важна и ценна роль и персона Поликсены Васильевны в иерархии Независимого Театра или роль Н.К.Крупской в правительстве СССР можно судить по тому месту, которое выделяют им для творческой работы).
Демьян Кузьмич, пыхтя, приволок туда машинку
(роль Демьяна Кузьмича при Торопецкой напоминает труд специального "мальчика на побегушках", который должен выполнять любую мелкую работу для своей хозяйки; в его образе можно усмотреть иронию М.А.Булгакова над отставными пожилыми революционерами ещё ленинского дореволюционного призыва, которых при И.В.Сталине превратили в прислугу).
Бабье лето сдалось и уступило место мокрой осени
(традиционно бабьим летом называют в России последнее в году тёплое время, случающееся сезонно в октябре)
Я сидел на кушеточке, отражаясь в зеркальном шкафу, а Поликсена на табуреточке
(они пристроились в какой-то махонькой каморке, предназначенной для нанесения лёгкого грима людям из массовки).
Я чувствовал себя как бы двухэтажным
(здесь М.А.Булгаков использует игру слов "верхний", "нижний" и "середняки" по отношению к духовному состоянию Максудова, путая их с абстрактными перемещениями по этажам здания, в котором они находятся).
В верхнем происходила кутерьма и беспорядок, который нужно было превратить в порядок
(смятение собственной души, вынужденной отказываться от своего видения окружающего мира, описывает автор).
Требовательные герои пьесы вносили необыкновенную заботу в душу. Каждый требовал нужных слов, каждый старался занять первое место, оттесняя других
(герои пьесы Максудова по требованию цензуры меняются местами, и тех персонажей, которых он до этого превозносил, теперь становились преступниками).
Править пьесу - чрезвычайно утомительное дело
(опять, повторяясь, М.А.Булгаков прямо утверждает, что они с Торопецкой не набирают готовую рукопись на пишущей машинке, а "правят" текст, то есть, раз за разом подвергают пьесу исправлениям).
Верхний этаж шумел и двигался в голове и мешал наслаждаться нижним, где царствовал установившийся, прочный покой
(автор пишет о совести, которая борется в душе Максудова с корыстью, которая гарантирует ему благополучную и спокойную жизнь в достатке).
Со стен маленькой уборной, похожей на бонбоньерку
(коробочка для сладостей, то есть автор указывает на величину комнатки),
смотрели, улыбаясь искусственными улыбками, женщины с преувеличенно пышными губами и тенями под глазами. Эти женщины были в кринолинах или в фижмах. Меж ними сверкали зубами с фотографий мужчины с цилиндрами в руках. Один из них был в жирных полетах
(рассказом о завешанных фотографиями заслуженных артистов стенах помещения, М.А.Булгаков специально расширяет его, делая его чем-то сходным с галереей; в реальности, картинки валяются в этой кладовке навалом, кучей, друг на друге, как обыкновенно пылятся в затхлых углах старые ненужные вещи).
Пьяный толстый нос свисал до губы, щеки и шея разрезаны складками. Я не узнал в нём Елагина, пока Поликсена не сказала мне, кто это.
Примечание.
Эта роль определённо отрицательного героя, которую прежде исполнял Елагин, очевидно снятую с репертуара театра. Социалистический реализм требовал отображать на сцене в подавляющем большинстве положительные примеры, образцы советского облика и поведения, фактически запрещая к показу пьяниц, подонков, проституток, главных персонажей лицедейства во все времена человечества. В СССР все злодеи рождались и существовали исключительно из-за тлетворного влияния отжившего и умирающего империализма западного демократического мира.
Я глядел на фотографии, трогал, вставая с кушетки, негорящие лампионы, пустую пудреницу, вдыхал чуть ощутимый запах какой-то краски и ароматный запах папирос Поликсены
(для некурящего человека в столь стеснённом закутке дым от папирос превращается в газовую атаку).
Здесь было тихо, и тишину эту резало только стрекотание машинки и тихие ее звоночки, да еще иногда чуть скрипел паркет. В открытую дверь было видно, как на цыпочках проходили иногда какие-то пожилые женщины, сухонького вида, пронося груды крахмальных юбок
(обыкновенно, реквизит хранят в театрах в подвале).
Изредка великое молчание
(М.А.Булгаков в своём стиле показывает читателям, в какой дальний угол учреждения отправило начальство Максудова с Торопецкой писать пьесу; эпитетом "великий" характеризует тишину здесь автор)
этого коридора нарушалось глухими взрывами музыки откуда-то и дальними грозными криками. Теперь я знал, что на сцене, где-то глубоко за паутиной старых коридоров, спусков и лестниц
(это описание внутренних помещений, за которыми находится "бонбоньерка" с Максудовым и Торопецкой),
репетируют пьесу "Степан Разин".
Мы начинали писать в двенадцать часов, а в два происходил перерыв
(на всю эту сложную интеллектуальную работу начальство Торопецкой выделило всего два часа в день в обеденный перерыв, то есть на общественных началах; в любом советском государственном заведении он существовал в этом временном промежутке).
Поликсена уходила к себе, чтобы навестить свое хозяйство, а я шел в чайный буфет.
Для того чтобы в него попасть, я должен был покинуть коридор и выйти на лестницу
(в очередной раз автор показывает читателям, что Максудов диктует свою пьесу в каком-то мрачном подземелье, в подвале под лестницей; сам факт такого отношения к авторам, даже утверждённых к постановке на Главной сцене спектаклей, должен подсказывать нам, какое униженное положение в иерархии взаимоотношении театральных служащих занимает сам писатель).
Тут уже нарушалось очарование молчания
(М.А.Булгаков методом от противного рассказывает о той очаровательной атмосфере театрального действа, куда попадал Максудов, выходя из своего затхлого тесного убежища, где царило гробовое молчание).
По лестнице подымались актрисы и актеры, за белыми дверями звенел телефон, телефон другой откуда-то отзывался снизу
(ненароком автор перемещает Сергея Леонтьевича наверх, во второй этаж, так, где располагался буфет, создавая впечатление, что он всё время находился в самом сердце театра).
Внизу дежурил один из вышколенных Августой Менажраки курьеров
(незаметно М.А.Булгаков нарекает людей "в зелёных петлицах", приветствующих друг друга: "Здравия желаю!" - Клюквина, Пакина, Игнутова, Бобкова, званием обычных конторских служащих, тем самым, аккуратно и намеренно скрывая их военную, офицерскую личину, сотрудников НКВД, обслуживающих высших руководителей советской власти; понятно, что в штате охраны театра не было людей с зелёными петлицами, разве что иногда во время аншлагов администрация привлекала милиционера).
Потом железная средневековая дверь, таинственные за нею ступени и какое-то безграничное, как мне казалось, по высоте кирпичное ущелье, торжественное, полутемное. В этом ущелье, наклоненные к стенам его, высились декорации в несколько слоев. На белых деревянных рамах их мелькали таинственные условные надписи черным: "I лев. зад", "Граф. заспин.", "Спальня III-й акт"
(знакомые любому человеку, знаковые театральные указатели, кулисы, слова обеспечивают читателям ощущение того, что всё это происходит не в административном государственном заведении, где подвергают цензурной правке драму, а в Независимом Театре; М.А.Булгаков, пользуясь правом автора, вольно переносит своего героя из мрачных коридоров Наркомата Просвещения в светлую прекрасную беззаветно любимую им самим атмосферу царства Мельпомены).
Широкие, высокие, от времени черные ворота с врезанной в них калиткой с чудовищным замком на ней были справа, и я узнал, что они ведут на сцену. Такие же ворота были слева, и выводили они во двор, и через эти ворота рабочие из сараев подавали декорации, не помещавшиеся в ущелье
(естественно, нет ничего более романтичного для начинающего писателя, чем вдыхать воздух прошлых времён, исходящий от старых декораций, несущих в себе нетленный дух давно умерших корифеев театра).
Я задерживался в ущелье всегда, чтобы предаться мечтам в одиночестве, а сделать это было легко, ибо лишь редкий путник попадался навстречу на узкой тропе между декорациями, где, чтобы разминуться, нужно было поворачиваться боком.
Сосущая с тихим змеиным свистом воздух пружина-цилиндр на железной двери выпускала меня. Звуки под ногами пропадали, я попадал на ковер, по медной львиной голове узнавал преддверие кабинета Гавриила Степановича
(на двери у Гавриила Степановича в главе 9 были ручки в виде "головы посеребренного орла", просто из-за помпезности и желания подражать начальству в СССР все присутственные места руководителей были похожи друг на друга, как близнецы; в реальности Максудов находится вне строго охраняемых апартаментов Гавриила Степановича)
и все по тому же солдатскому сукну шел туда
(в большинстве государственных учреждений в СССР на полу для смягчения шагов всегда лежало зелёное полотно ткани, позже ковры, дорожки, которое М.А.Булгаков называет солдатским, иронизируя по поводу того, что оно же возможно шло на пошив шинелей для Красной Армии),
где уже мелькали и слышались люди, - в чайный буфет.
Многоведерный блестящий самовар за прилавком первым бросался в глаза, а вслед за ним маленького роста человек, пожилой, с нависшими усами, лысый и
со столь печальными глазами, что жалость и тревога охватывали каждого, кто
не привык еще к нему. Вздыхая тоскливо, печальный человек стоял за прилавком
и глядел на груду бутербродов с кетовой икрой и с сыром брынзой. Актеры
подходили к буфету, брали эту снедь, и тогда глаза буфетчика наполнялись
слезами. Его не радовали ни деньги, которые платили за бутерброды, ни
сознание того, что он стоит в самом лучшем месте столицы, в Независимом
Театре. Ничто его не радовало, душа его, очевидно, болела при мысли, что вот
съедят все, что лежит на блюде, съедят без остатка, выпьют весь гигантский
самовар
(это было писано в годы, когда люди гибли миллионами от голода по всей России, и про людей из того времени, которые были вынуждены обслуживать верховную советскую власть, скармливая им деликатесы; здесь, как и в романе "Мастер и Маргарита", буфетчик чрезвычайно совестливый и честный человек).
Из двух окон шел свет слезливого осеннего дня, за буфетом горела настенная лампа в тюльпане
(даже в буфете горит противопожарная дежурная круглосуточная лампа для обеспечения жизнедеятельности предприятия в случае чрезвычайной ситуации; вероятно, подобные осветительные приборы устанавливались в 1920-ых и 1930-ых годах только в специальных военных и правительственных учреждениях),
никогда не угасая, углы тонули в вечном сумраке.
Я стеснялся незнакомых людей, сидевших за столиками, боялся подойти, хоть подойти хотелось
(в театре к новому автору засвидетельствовать своё почтение в расчёте получить роль в спектакле выстроилась бы очередь лицедеев; очевидно, что испуг Максудова связан не с робостью дебютанта, а из-за естественного страха перед сотрудниками НКВД, свойственного всем советским людям).
За столиками слышался приглушенный хохот, всюду что-то рассказывали
(веселье в буфете военных людей, состоящих на государственном обеспечении, было вызвано ощущением своей причастности к некоей избранной касте выдающихся людей, полубогов, идолов, среди которых они тут вращались; ну и, конечно, от чувства элементарной сытости в живущей впроголодь Москве).
Выпив стакан чаю и съев бутерброд с брынзой, я шел в другие места театра. Больше всего мне полюбилось то место, которое носило название "контора"
Примечание.
"Конторой" в СССР величалась любая административная управляющая структура предприятия или даже всего общества. В "конторе" принимали на работу и увольняли с неё, выдавали заработную плату и лишали её. "Контора", как говорили в народе, писала и фиксировала на бумаге судьбу всей страны от рождения до смерти. Всё, что касалось жизни любого человека обязано было иметь отражение в какой-нибудь "конторе". Фактически "контора" была основным недреманным оком надзирателя, которое контролировало деятельность советского человека. Здесь определялись "билеты" или путёвки в жизнь.
Это место резко отличалось от всех других мест в театре, ибо это было единственное шумное место, куда, так сказать, вливалась жизнь с улицы
(аллегорически М.А.Булгаков утверждает, что руководители советской страны только здесь могли увидеть настоящую внутреннюю жизнь улицы).
Контора состояла из двух частей. Первой - узкой комнатки, в которую вели настолько замысловатые ступеньки со двора
(ненароком автор показывает читателям, что в эту "контору" с улицы входа нет, а есть лишь за барьером Филиппа Филипповича нескончаемый поток просителей, шествующих мимо ради получения каких-то кусочков бумаги),
что каждый входящий впервые в Театр непременно падал
(этот вход задуман, как препятствие для входящего, так оборудуют двери в правоохранительных заведениях для предотвращения побегов).
В первой комнатенке сидели двое курьеров, Катков и Баквалин
(помимо прежних четырёх, Пакина, Игнутова, Бобкова, Клюквина, здесь объявляются ещё два новых сотрудника с теми же обязанностями под управлением Августы Авдеевны).
Перед ними на столике стояли два телефона. И эти телефоны, почти никогда не умолкая, звонили.
Я очень быстро понял, что по телефонам зовут одного и того же человека и этот человек помещался в смежной комнате
(Тулумбасов находится за барьером в углу, за спиной его дверь в комнату, где сидит охрана в лице Каткова и Баквалина, в помещении, где толпится "вся страна", нет окон, вследствие нет и естественного дневного света),
на дверях которой висела надпись:
Заведующий внутренним порядком
Филипп Филиппович Тулумбасов
(громким званием "заведующего" возвеличил автор должность самого простого канцелярского служащего, который отвечает за корреспонденцию лишённых свободы граждан в местах заключения).
Большей популярности, чем у Тулумбасова, не было ни у кого в Москве и,
вероятно, никогда не будет
(здесь между строк звучит печаль М.А.Булгакова и его надежда на то, что времена бесчисленных арестов невинных людей рано или поздно закончатся).
Весь город, казалось мне, ломился по аппаратам к Тулумбасову, и то Катков, то Баквалин соединяли с Филиппом Филипповичем жаждущих говорить с ним
(то есть, предварительно, обращения граждан фиксируют и фильтруют штатные военные сотрудники).
Говорил ли мне кто-то или приснилось мне, что будто бы Юлий Кесарь обладал способностью делать несколько разных дел одновременно, например, читать что-либо и слушать кого-нибудь.
Примечание.
М.А.Булгаков снова облекает своего героя в образ христианского героя Апостола Филиппа, одного из тех первых 12-ти, которые сопровождали Иисуса в Иудее.
Предания гласят, что святитель Филипп, неоднократно подвергаясь риску быть объявленным мошенником и преступником, проповедовал в народе Библию в непосредственном контакте с ними.
Свидетельствую здесь, что Юлий Кесарь растерялся бы самым жалким образом, если бы его посадили на место Филиппа Филипповича
(получается устройство любого советского пункта по приёму заявлений граждан с прошениями к советской власти сложнее, чем руководство всей Римской Империей - ирония М.А.Булгакова).
Помимо тех двух аппаратов, которые гремели под руками Баквалина и Каткова, перед самим Филиппом Филипповичем стояло их два, а один, старинного типа, висел на стене
(на стене висит телефон, установленный ещё при самодержавии, он связан, вероятно, внутренней линией с местной локальной служебной АТС).
Филипп Филиппович, полный блондин с приятным круглым лицом, с необыкновенно живыми глазами, на дне которых покоилась не видная никому грусть
(не радость от собственного могущества, не удовлетворение от общественно полезного труда светится на дне глаз Тулумбасова, но смертная тоска усталости от проклятий стоящего сутками в очереди возле него советского народа),
затаенная, по-видимому, вечная, неизлечимая, сидел за барьером в углу, чрезвычайно уютном
(насколько уютным может быть угол, куда никогда не попадает даже луч дневного света?).
День ли был на дворе или ночь, у Филиппа Филипповича всегда был вечер с горящей лампой под зеленым колпаком. Перед Филиппом Филипповичем на письменном столе помещалось четыре календаря, сплошь исписанные таинственными записями, вроде: "Прян. 2, парт. 4", "13 утр. 2", "Мон. 77727" и в этом роде
(пока я не представляю, что за сокращения применялись в те годы для обозначения перемещений задержанных, осуждённых, сосланных людей, а также другую сопроводительную информацию репрессированного советского народа).
Такими же знаками были исчерчены пять раскрытых блокнотов на столе. Над Филиппом Филипповичем высилось чучело бурого медведя, в глаза которого были вставлены электрические лампочки. Филипп Филиппович был огражден от внешнего мира барьером, и в любой час дня на этом барьере лежали животами люди в самых разнообразных одеждах
(посредством комментариев по замыслу автора перед глазами читателей должны возникнуть узнаваемые картины советских очередей в присутственных местах, когда, распластавшись пузом на широком прилавке перед лицом усталого и равнодушного канцелярского служащего, граждане пытались узнать что-нибудь о судьбе самых близких людей, вывезенных из дома среди ночи на "воронках").
Здесь перед Филиппом Филипповичем проходила вся страна, это можно сказать с уверенностью; здесь перед ним были представители всех классов, групп, прослоек, убеждений, пола, возраста
(сам текст чётко отражает смысл написанных здесь слов: в 1930-ых годах "вся страна" была представлена постоянно изо дня в день только в одном месте - это были застенки НКВД).
Какие-то бедно одетые гражданки в затасканных шляпах сменялись военными с петлицами разного цвета
(здесь М.А.Булгаков уточняет то, что петлицы разных цветов носили военнослужащие).
Военные уступали место хорошо одетым мужчинам с бобровыми воротниками и крахмальными воротничками. Среди крахмальных воротничков иногда мелькала ситцевая косоворотка. Кепка на буйных кудрях. Роскошная дама с горностаем на плечах. Шапка с ушами, подбитый глаз. Подросток женского пола с напудренным носиком. Человек в болотных сапогах, в чуйке, подпоясан ремнем. Еще военный, один ромб
(рядовой сотрудник ОГПУ, оперуполномоченный).
Какой-то бритый, с забинтованной головой. Старуха с трясущейся челюстью, мертвенными глазами и почему-то говорящая со своей спутницей по-французски, а спутница в мужских калошах
(пожилая дама с дореволюционным высшим образованием с прислугой).
Тулуп.
Те, которые не могли лечь животом на барьер, толпились сзади, изредка поднимая вверх мятые записки, изредка робко вскрикивая: "Филипп Филиппович!"
(совсем не всем удавалось добраться до прилавка, чтобы лично вручить заявление Тулумбасову, многие отдавали бумаги через посторонних, в отчаянии пытаясь как-нибудь достучаться до власти)
Временами в толпу, осаждавшую барьер, ввинчивались женщины или мужчины без верхнего платья, а запросто в блузочках или пиджаках, и я понимал, что это актрисы и актеры Независимого Театра
(арестам подвергались и непосредственно сами работники аппарата Правительства СССР).
Но кто бы ни шел к барьеру, все, за редчайшими исключениями, имели вид льстивый, улыбались заискивающе
(читателям должно быть ясно, что подобное поведение "всей страны" могло быть только перед представителем советской власти, единственной настоящей силы в СССР, которая решала судьбы всех людей в государстве).
Все пришедшие просили у Филиппа Филипповича, все зависели от его ответа.
Три телефона звенели, не умолкая никогда, и иногда оглашали грохотом кабинетик сразу все три
(словом "кабинетик" М.А.Булгаков показывает истинное значение работы Тулумбасова в иерархии советской власти).
Филиппа Филипповича это нисколько не смущало. Правой рукой он брал трубку правого телефона, клал ее на плечо и прижимал щекою, в левую брал другую трубку и прижимал ее к левому уху, а освободив правую, ею брал одну из протягиваемых ему записок, начиная говорить сразу с тремя - в левый, в правый телефон, потом с посетителем, потом опять в левый, в правый, с посетителем. В правый, с посетителем, в левый, левый, правый, правый
(при описанном здесь ведении разговора любой человек просто тупо говорит всем одно и тоже).
Сразу сбрасывал обе трубки на рычаги, и так как освобождались обе руки, то брал две записки. Отклонив одну из них, он снимал трубку с желтого телефона, слушал мгновение, говорил: "Позвоните завтра в три", - вешал трубку, посетителю говорил: "Ничего не могу"
(два этих ответа и были самыми распространёнными ответами Филиппа Филипповича просителям).
С течением времени я начал понимать, чего просили у Филиппа Филипповича. У него просили билетов
(специально М.А.Булгаков вставляет сюда узнаваемые символы театрального аншлага для возникновения и упрочения среди читателей устойчивых заблуждений ради обмана цензуры).
У него просили билетов в самой разнообразной форме. Были такие, которые говорили, что приехали из Иркутска и уезжают ночью и не могут уехать, не повидав "Бесприданницы"
(чистая игра слов, бесприданницей буквально могла быть их представительница из Сибири, которая попала в жернова партийных чисток).
Кто-то говорил, что он экскурсовод из Ялты. Представитель какой-то делегации. Кто-то не экскурсовод и не сибиряк и никуда не уезжает, а просто говорил: "Петухов, помните?" Актрисы и актеры говорили: "Филя, а Филя, устрой..." Кто-то говорил: "В любую цену, цена мне безразлична..."
- Зная Ивана Васильевича двадцать восемь лет
(ничего более крамольного для советского человека нельзя было придумать, так как в СССР все подробности биографии вождей в дореволюционный период были засекречены, а свидетели их жизни в дореволюционную пору подвергались жестоким гонениям),
- вдруг шамкала какая-то старуха, у которой моль выела на берете дыру, - я уверена, что он не откажет мне...
- Дам постоять, - внезапно вдруг говорил Филипп Филиппович и, не ожидая дальнейших слов ошеломленной старухи
(старуха может быть ошеломлена лишь известием о том, что ей не только отказали, но и ею саму взяли под арест, ведь слово "ошеломить" значит обмануться в ожиданиях, а не обрадоваться),
протягивал ей какой-то кусочек бумаги.
- Нас восемь человек, - начинал какой-то крепыш, и опять-таки дальнейшие слова застревали у него в устах, ибо Филя уже говорил:
- На свободные! - и протягивал бумажку
(в этих бумажках, ордерах, повестках, извещениях состояло в СССР существо официальной жизни, согласно которой людей казнили и миловали; как я считаю, М.А.Булгаков здесь ищет вариант отражения бесконечного потока несчастных советских людей, обречённых без вины, без суда и следствия, являться в правоохранительные органы за своей свободой; это не нашедшая применение в романе "Мастер и Маргарита" идея демонстрации советского суда над российским народом).
- Я от Арнольда Арнольдовича, - начинал какой-то молодой человек, одетый с претензией на роскошь. "Дам постоять", - мысленно подсказывал я и не угадывал.
- Ничего не могу-с, - внезапно отвечал Филя, один только раз скользнув глазом по лицу молодого человека.
- Но Арнольд...
- Не могу-с!
И молодой человек исчезал, словно проваливался сквозь землю.
- Мы с женою... - начинал полный гражданин.
- На завтра? - спрашивал Филя отрывисто и быстро.
- Слушаю.
- В кассу! - восклицал Филя, и полный протискивался вон, имея в руках клок бумажки, а Филя в это время уже кричал в телефон: "Нет! Завтра!" - в то же время левым глазом читая поданную бумажку.
Примечание.
Среди толпы просителей есть люди, с дореволюционных времён знакомые с самим верховным правителем Иваном Васильевичем или И.В.Сталиным, есть провинциалы из Сибири, есть целые коллективы, есть люди с рекомендациями от какого-то Арнольда Арнольдовича, но нет ни одного человека, который был бы просто удовлетворён ответами Филиппа Филипповича Тулумбасова.
При этом ответы существуют только в трёх вариантах:
а) "Приходите завтра",
б) "Ничего не могу",
в) "Дам постоять".
Мне представляется очевидным, что М.А.Булгаков отсутствием всяких положительных эмоций в сцене у "кабинетика" Тулумбасова подчеркнул насильственный принудительный характер, происходящих здесь событий.
С течением времени я понял, что он руководится вовсе не внешним видом людей и, конечно, не их засаленными бумажками. Были скромно, даже бедно одетые люди, которые внезапно для меня получали два бесплатных места в четвертом ряду, и были какие-то хорошо одетые, которые уходили ни с чем. Люди приносили громадные красивые мандаты из Астрахани, Евпатории, Вологды, Ленинграда, и они не действовали или могли подействовать только через пять дней утром, а приходили иногда скромные и молчаливые люди и вовсе ничего не говорили, а только протягивали руку через барьер и тут же получали место
(читателю должно быть понятно, что ничего не зависит от Филиппа Филипповича, и все его действия происходят в соответствии со спущенной от начальства разнарядке и прямому распоряжению руководства, занесённому в его блокноты).
Умудрившись, я понял, что передо мною человек, обладающий совершенным знанием людей. Поняв это, я почувствовал волнение и холодок под сердцем. Да, передо мною был величайший сердцеведец. Он знал людей до самой их сокровенной глубины. Он угадывал их тайные желания, ему были открыты их страсти, пороки, все знал, что было скрыто в них, но также и доброе. А главное, он знал их права. Он знал, кто и когда должен прийти в Театр, кто имел право сидеть в четвертом ряду, а кто должен был томиться в ярусе, присаживаясь на приступочке в бредовой надежде, что как-нибудь вдруг освободится для него волшебным образом местечко
(играет с читателями М.А.Булгаков, изощряясь в переворачивании смысла описываемого им действия; всё совершенство знаний Тулумбасова состоит в бумажках-инструкциях, которые определяют судьбу каждого представленного ему человека).
Я понял, что школа Филиппа Филипповича была школой величайшей.
Да и как же ему было не узнать людей, когда перед ним за пятнадцать лет его службы прошли десятки тысяч людей
(если считать за начало его службы Октябрьский переворот 1917-го года, то получается, что действие романа происходит в 1932-ом году).
Среди них были инженеры, хирурги, актеры, женорганизаторы
(улыбка М.А.Булгакова сквозит в названии этой трудовой специальности),
растратчики
(можно подумать, что кто-то может определить по внешности таких господ),
(чем не угодил автору любитель выражения мыслей на бумаге словом?),
билетерши консерватории
(почему особо противны работники музыкальных предприятий?),
химики
(быть может, так называемых в советское время осуждённых на свободное поселение в определённых населённых пунктах гражданах пишет автор),
дирижеры
(опять музыканты),
легкоатлеты, шахматисты
(вот уже и спортсмены попали в перечень, как не вспомнить судьбы футболиста А.Старостина, хоккеиста и футболиста В.Боброва, боксёра Н.Королёва, шахматистов А.Алёхина и В.Корчного),
лаборанты, проходимцы
(таким званием можно наградить практически любого человека),
бухгалтеры, шизофреники
(как больные люди попали сюда?),
дегустаторы
(эта редкая профессия тоже отметилась здесь),
маникюрши, счетоводы, бывшие священнослужители
(как можно было вычислить бывших работников церквей, мечетей, синагог?),
спекулянты
(вот эти господа обязательно должны были оказаться тут),
фототехники.
Примечание.
М.А.Булгаков составил этот список явно не случайно, а для иллюстрации, чтобы читателям стал очевиден абсурд этой толпы страждущих театрального зрелища просителей. Должно стать ясно пытливому человеку, что эти люди отражают не список театралов, а обыкновенный случайный срез, свободный выбор всего спектра представителей советского общества.
Очевидно, что такой набор людей мог толпиться в те годы только в одном месте - в помещениях НКВД для задержанных контрреволюционеров и их родственников.
Зачем же надобны были бумажки Филиппу Филипповичу?
Примечание.
Все произведения М.А.Булгакова наполнены символов, как бы ошибочных случайных вставок, каких-то фантастических недоступных уму рядового читателя метафор. Но всегда на любую самую мистическую выдумку я нахожу вполне реальное рациональное известное всем объяснение.
Вот и в этом месте, вдруг направляя мысль читателя в сторону непонятных бумажек, которые собирает Тулумбасов, автор, путая большинство людей, на самом деле жестко концентрирует внимание на конкретном действии.
Ясно, что для получения театрального билета нужны деньги. При наличии описываемой М.А.Булгаковым проницательности Филиппа Филипповича рекомендации и документальные свидетельства блата ему тоже без нужды.
Тогда всё же зачем бумажки? Или точнее, что за бумажки отдают Тулумбасову настойчивые посетители?
Всякий советский человек знает, что при вызове в правоохранительные органы гражданин получал повестку, которую он должен был отметить во время своего визита. Отсутствие пометки считалось неявкой и каралось лишением свободы.
Вот о каких бумажках пишет здесь М.А.Булгаков.
Одного взгляда и первых слов появившегося перед ним ему было достаточно, чтобы знать, на что тот имеет право, и Филипп Филиппович давал ответы, и были эти ответы всегда безошибочны
(канцелярская крыса, которую тут явно представляет Филипп Филиппович Тулумбасов ошибаться не может по определению, потому что он действует строго по заранее подготовленной инструкции).
- Я, - волнуясь, говорила дама, - вчера купила два билета на "Дона Карлоса", положила в сумочку, прихожу домой...
"Примечание.
"Дон Карлос" - это опера Верди продолжительностью более пяти часов. В главе 10 Максудова "осеняет" то, что его пьеса чрезмерно растянута во времени, так как на её чтение приходится аж три часа!
Первым спектаклем, поставленным на театральной сцене после Октябрьского переворота в Большом Драматическом Театре Петрограда был "Дон Карлос", но в Москве эту драму ни до, ни после никто нигде не ставил.
М.А.Булгаков, называя несуществующую постановку в качестве самой популярной, сознательно вновь вносит путаницу, чтобы косвенно подчеркнуть метафоричность содержания, тем более в романе заявлен действующий репертуар Независимого театра, в котором нет "Дон Карлоса".
Как я понимаю, пьеса "Дон Карлос" тут - это предварительный экспериментальный вариант сеанса чёрной магии в театре Варьете романа "Мастер и Маргарита". А очередь у Ф.Ф.Тулумбасова - это вариант гостей бала сатаны на лестнице в романе "Мастер и Маргарита"!
Но Филипп Филиппович уже жал кнопку звонка и, не глядя более на даму, говорил:
- Баквалин! Потеряны два билета... ряд?
- Одиннадц...
- В одиннадцатом ряду. Впустить. Посадить... Проверить!
(когда и где возвращают утерянные вами билеты в театр и как можно проверить происхождение билетов?)
- Слушаю! - гаркал Баквалин
(конкретно армейским уставным выражением говорят так называемые курьеры),
и не было уже дамы, и кто-то уже наваливался на барьер, хрипел, что он завтра уезжает
(что за странное поведение для страждущего приобщиться к культуре провинциала перед отъездом?).
- Так делать не годится! - озлобленно утверждала дама, и глаза ее сверкали. - Ему уже шестнадцать! Нечего смотреть, что он в коротких штанах...
(что за возрастные ограничения в театре?)
- Мы не смотрим, сударыня, кто в каких штанах, - металлически отвечал Филя, - по закону дети до пятнадцати лет не допускаются. Посиди здесь, сейчас, - говорил он в это же время интимно бритому актеру
(в советское время до войны уголовное наказание для подростков солидарно с совершеннолетними людьми наступало с 15-и лет).
- Позвольте, - кричала скандальная дама, - и тут же рядом пропускают
трех малюток в длинных клешах. Я жаловаться буду!
(автор пишет о том, что арестам подвергаются все категории людей без разграничения по возрасту, состоянию здоровья, инвалидности)
- Эти малютки, сударыня, - отвечал Филя, - были костромские лилипуты.
Наставало полное молчание. Глаза дамы потухали, Филя тогда, оскалив зубы
(метафора "оскалив", "скалиться" путешествует у М.А.Булгакова по всему тексту романа "Мастер и Маргарита", как впрочем, и по роману "Записки покойника", подменяя понятие доброжелательной улыбки его персонажей),
улыбался так, что дама вздрагивала. Люди, мнущие друг друга у барьера, злорадно хихикали
(в этом помещении царит атмосфера всеобщей взаимной ненависти и злобы).
Актер с побледневшим лицом, со страдальческими, помутневшими глазами
(вероятно, так, образно, автор изображает среди очередников даже личного сослуживца Тулумбасова, который наряду со всеми, теряя сознание, выстаивает здесь свою свободу),
вдруг наваливался сбоку на барьер, шептал:
- Дикая мигрень...
(мучаются приступами головной боли герои романов М.А.Булгакова, от самых высокопоставленных, таких, как прокуратор Иудеи Понтий Пилат, до рядового лицедея, от мастера до Максудова...)
Филя, не удивляясь, не оборачиваясь, протягивал руку назад, открывал настенный шкафчик, на ощупь брал коробочку, из нее вынимал пакетик, протягивал страдальцу, говорил:
- Водой запей...
(фамильярным обращением на "ты" конкретизирует автор дополнительно существование неформальных личных отношений и симпатии между этими двумя персонажами)
Слушаю вас, гражданка
(официальное обращение в СССР к задержанным и арестованным людям, в обычном обиходе люди называли друг друга товарищи; также будет раскрывать происходящее действие М.А.Булгаков в романе "Мастер и Маргарита").
Слезы выступали у гражданки, шляпка съезжала на ухо. Горе дамы было
велико. Она сморкалась в грязный платочек
(сколько времени надо провести тут даме, чтобы у неё не осталось с собой ни одного свежего платочка?).
Оказывается, вчера, все с того же "Дон-Карлоса", пришла домой, ан сумочки-то и нет. В сумочке же было сто семьдесят пять рублей, пудреница и носовой платок
(по тем временам перечисленные ценности никак не являлись сколько-нибудь трагичным событием, способным вызвать такую реакцию, конечно, не деньги, не пудреница и носовой платок вынуждают рыдать женщину, а арест).
- Очень плохо, гражданка, - сурово говорил Филя, - деньги надо на сберкнижке держать, а не в сумочке
(в СССР всем гражданам внушалась мысль, что все финансовые сбережения надо держать исключительно в государственном Сберегательном Банке; конечно, это было продиктовано необходимостью дешёвых выгодных заимствований, а не желанием оберегать накопления людей; в конце 1980-ых и в 1990-ых годах государство в одночасье обесценило эти деньги, запретив снимать с книжки в месяц более 500 рублей во время галопирующей инфляции).
Дама таращила глаза на Филю. Она не ожидала, что к ее горю отнесутся с такой черствостью
(стоя часами в очереди, никто даже не рассчитывал на самое элементарное проявление внимание к своей персоне, автор так подшучивает, ёрничает над читателями).
Но Филя тут же с грохотом выдвигал ящик стола, и через мгновение измятая сумочка с пожелтевшей металлической наядой (золото?) была уже у дамы в руках. Та лепетала слова благодарности
(в действительности, Филипп Филиппович, несмотря на всю жестокость и грязь исполняемой им работы, сохранял в душе милосердие, каким-то образом возвращая свободу даме и, естественно, возвращая ей конфискованные при аресте вещички).
- Покойник прибыл, Филипп Филиппович, - докладывал Баквалин
(в обязанности Тулумбасова входит не только регистрация арестованных и внесение им в документы необходимых для легального существования печатей и росписей, но и организация похоронной церемонии прощания с рядовыми военнослужащими НКВД, погибающими на боевом посту; в своём стиле иронизирует над "гримасами" обязанностей сотрудников советской власти М.А.Булгаков).
В ту же минуту лампа гасла, ящики с грохотом закрывались, торопливо натягивая пальто, Филя протискивался сквозь толпу и выходил. Как зачарованный, я плелся за ним. Ударившись головой об стенку на повороте лестницы, выходил во двор
(это, естественно, не случайный удар, а символ указующего тычка судьбы).
У дверей конторы стоял грузовик, обвитый красной лентой, и на грузовике лежал, глядя на осеннее небо закрытыми глазами, пожарный
(почести на похоронах офицеров НКВД были непременным условием демонстрации властью своей клятвенной приверженности романтическим идеалам утопических теорий человечества; в определённой степени в те годы участие и выступление на митингах в честь какого-нибудь "бойца" внутреннего фронта, всё усиливающейся при социализме классовой борьбы, было публичной демонстрацией лояльности советского человека, которой измеряли благонадёжность всех людей в ведомствах СССР).
Каска сверкала у него в ногах, а в головах лежали еловые ветви. Филя без шапки, с торжественным лицом, стоял у грузовика и беззвучно отдавал какие-то приказания Кускову, Баквалину и Клюквину
(Клюквин руководил бригадой людей "в зелёных петлицах", разнося подносы с кофе и бутербродами в кабинете Гавриила Степановича под началом Августы Авдеевны Менажраки, он тут явно старший по званию и положению).
Грузовик дал сигнал и выехал на улицу. Тут же из подъезда театра раздавались резкие звуки тромбонов
(музыкальное сопровождение и прощание в театральном зале было высшей номенклатурной почестью в СССР, которой удостаивались лишь самые почётные персоны по специальному распоряжению правительства).
Публика с вялым изумлением останавливалась, останавливался и грузовик. В подъезде театра виден был бородатый человек в пальто, размахивающий дирижерской палочкой. Повинуясь ей, несколько сверкавших труб громкими звуками оглашали улицу. Потом звуки обрывались так же внезапно, как и начинались, и золотые раструбы и русая эспаньолка скрывались в подъезде.
Кусков вскакивал в грузовик, трое пожарных становились по углам гроба, и, провожаемый напутственным Филиным жестом
(жест означал конец официальной церемонии, контроль за которой согласно дополнительной инструкций вёл понятно самый главный специалист в конторе Филипп Филиппович Тулумбасов),
грузовик уезжал в крематорий, а Филя возвращался в контору
(церемонии похорон всех высших сановников и заслуженных деятелей СССР легко сами всплывают в памяти каждого бывшего гражданина Советского Союза, в сатирической, гротесковой форме, даже здесь, посмеиваясь, М.А.Булгаков пишет картину своего видения окружающего его мира, когда с одного крыльца люди шли и по этапу и в вечность).
Громаднейший город пульсирует, и всюду в нем волны - прильет и отольет
(морем представляет часто сообщество людей М.А.Булгаков и кораблями дома людей, плывущих в этом океане жизни).
Иногда слабела без всякой видимой причины волна Филиных посетителей
(то есть сменяются, время от времени компании по очередной чистке людей от контрреволюционеров, троцкистов, бухаринцев, зиновьевцев и тухачевсковцев),
и Филя позволял себе откинуться в кресле, кой с кем и пошутить, размяться.
- А меня к тебе прислали, - говорил актер какого-то другого театра
(может быть, М.А.Булгаков хотел использовать образ артистов для обозначения лицемерия официальных государственных органов, вписывая в роман раз за разом лицедеев?).
- Нашли, кого прислать, - бузотера
(для его работы нужен дотошный исполнитель, канцелярская крыса, без инициативы, а никак не человек с активной жизненной позицией),
- отвечал Филя, смеясь одними щеками (глаза Фили никогда не смеялись)
(никогда глаза не смеются у бесчувственного жестокого циника, которыми в подавляющем числе были все служащие советских "контор").
В Филину дверь входила очень хорошенькая дама в великолепно сшитом пальто и с черно-бурой лисой на плечах
(среди нищего народа ходят некие странные особы с прислугой, которые изъясняются на французском языке и принадлежат к высшей касте советских людей, назначенных барами по воле своего мужа и хозяина, но в нарушение существующего законодательства; надо понимать, что за барьером в этот момент стоит толпа, измученных просителей).
Филя приветливо улыбался даме и кричал:
- Бонжур, Мисси!
(выясняется, что это та самая женщина, который Альберт Альбертович из Вены захватит планшетки для корсета, судя по словам Поликсены Васильевны Торопецкой в самом начале этой главы)
Дама радостно смеялась в ответ. Вслед за дамой в комнату входил развинченной походкой, в матросской шапке, малый лет семи с необыкновенно надменной физиономией, вымазанной соевым шоколадом, и с тремя следами от ногтей под глазом
(разве бывают нормальные дети семи лет, которые бы вели себя иначе?).
Малый тихо икал через правильные промежутки времени. За малым входила полная и расстроенная дама.
- Фуй, Альеша! - восклицала она с немецким акцентом
(подчёркнутый немецкий акцент и разговор на французском языке должен показать читателю, что в няньках у Алёши немка, а Филя с Мисси говорят по-французски, чтобы их никто вокруг не понял).
- Амалия Иванна! - тихо и угрожающе говорил малый, исподтишка показывая Амалии Ивановне кулак.
Дама смеялась журчащим смехом, била Филю перчаткой по руке
(так принято вести себя заигрывающим женщинам).
- Знаете что, - вдохновенно говорила дама, - Дарья моя сегодня испекла пирожки, приходите ужинать. А?
- Авек плезир[3]! - восклицал Филя и в честь дамы зажигал глаза медведя
(в тёмном углу, когда вдруг на стене загораются глаза у зверя в натуральную величину, станет страшно от неожиданности любому человеку, так Филя показывает Мисси своё расположение).
- Захватите с собой Аргунина, - восклицала как бы осененная вдохновением дама
(лицедействуя перед свидетелями, Мисси театрально произносит цель своего посещения - свидание с молодым актёром Независимого Театра Аргуниным, старательно выводя его из-под подозрений).
- Ну, милый, вот и хорошо. Да, Филенька, у меня к вам просьба. Одну старушку не можете ли вы устроить куда-нибудь на "Дон-Карлоса"? А? Хоть в ярус? А, золотко?
(так как пьеса "Дон Карлос" это подобие бала сатаны, то значит, что Мисси просит Филю определить под арест какую-то несчастную старушку, которая как-то не угодила Мисси)
- Портниха? - спрашивал Филя, всепонимающими глазами глядя на даму.
- Какой вы противный! - восклицала дама. - Почему непременно портниха? Она вдова профессора и теперь...
(ещё одна жертва социальной справедливости в СССР для почётной старости вдове заслуженного человека)
- Шьет белье, - как бы во сне говорил Филя, вписывая в блокнот:
"Белошвей. Ми. боков. яр. 13-го".
- Как вы догадались! - хорошея, восклицала дама.
- Филипп Филиппович, вас в дирекцию к телефону
(то есть какой-то человек обратился к начальству, не сумев дозвониться к нему на прямую),
- рявкал Баквалин
(так называемый курьер Баквалин явно обладает правом командовать Тулумбасовым, следовательно, Филипп Филиппович по служебному статусу находится на более низком положении).
- А я пока мужу позвоню, - говорила дама. Филя выскакивал из комнаты, а дама брала трубку, набирала номер.
- Кабинет заведующего. Ну, как у тебя? А к нам я сегодня Филю позвала пирожки есть. Ну, ничего. Ты поспи часок. Да, еще Аргунин напросился... Ну, неудобно же мне... Ну, прощай, золотко. А что у тебя голос какой-то расстроенный? Ну, целую
Примечание.
Какой-то праздный образ жизни ведёт эта новоявленная советская барыня.
В СССР официально разве что только высшие представители власти отсыпались днём после ночных посиделок у вождя, одновременно имея на иждивении семью с прислугой.
Повторяя во второй раз фамилию Аргунина, автор выделяет фамилию человека, к которому питает симпатию дама. Именно его имя вызывает расстройство мужа по телефону, а не приглашение Бомбардова.
Я, вдавившись в клеенчатую спинку дивана и закрывая глаза, мечтал. "О, какой мир... мир наслаждения, спокойствия..." Мне представлялась квартира этой неизвестной дамы. Мне казалось почему-то, что это огромная квартира, что в белой необъятной передней на стене висит в золотой раме картина, что в комнатах всюду блестит паркет. Что в средней рояль, что громадный ков...
(тени прежней российской жизни мелькают перед глазами Максудова при виде молодой барышни с ребёнком и нянькой)
Мечтания мои прервал вдруг тихий стон и утробное ворчание. Я открыл глаза.
Малый, бледный смертельной бледностью, закатив глаза под лоб, сидел на диване, растопырив ноги на полу. Дама и Амалия Ивановна кинулись к нему. Дама побледнела
(15 шоколадок ни для кого не проходят без последствий).
- Алеша! - вскричала дама, - что с тобой?!
- Фуй, Альеша! Что с тобой?! - воскликнула и Амалия Ивановна
(Амалия Ивановна исполняет при ребёнке роль бесправной совестливой старухи, которая лишь укоризненно шепчет на проделки своего воспитанника: "Фуй, Альёша").
- Голова болит, - вибрирующим слабым баритоном ответил малый, и шапка его съехала на глаз. Он вдруг надул щеки и еще более побледнел.
- О, боже! - вскричала дама.
Через несколько минут во двор влетел открытый таксомотор, в котором, стоя, летел Баквалин
(человек, который недавно запросто командовал Тулумбасовым, теперь обслуживает некую странную Мисси).
Малого, вытирая ему рот платком, под руки вели из конторы.
О, чудный мир конторы! Филя! Прощайте! Меня скоро не будет. Вспомните же меня и вы!
(ещё из-за нежелания попадать в очередь к Филиппу Филипповичу Тулумбасову Максудов обещает покончить собой)