|
|
||
| ||
|
Это было давно, но это правда. В нашем отдаленном крае изредка появлялись люди, которые считали себя родственниками исторических деятелей. Так одно время у нас жил внук Ленина, но про него я подробно не знаю, ходил еще в панамке и коротких штанишках. Помню только, что им являлся большеголовый, лысый дядька, который пользовался вполне правдоподобной легендой о своем происхождении. Он рассказывал, что его бабушка дружила с Владимиром Ильичом, когда тот отбывал в наших местах ссылку. Потом этот самый "внучок" бесследно исчез. Шепотом поговаривали, что его упрятали, так как он подрывал авторитет вождя. Как видите, никаких дивидендов его мнимое (или все-таки действительное?) родство с вождем не принесло. Позднее, когда уже я сам мог оценивать и осмысливать факты, в нашем городке появился еще один "родственник", выдававший себя за сына первого секретаря обкома. Как водится, про то все знали, кроме самого Ивана Степановича Бурова. Он был человеком сильно занятым и, может, единственным во всей области, кто в условиях тотального застоя и словоблудия продолжал строить коммунизм. Остальные же давно разуверились. О "светлом будущем", посмеиваясь, судачили на кухнях, в забегаловках и других местах общественного пользования. У меня дядя, окончивший юрфак, нес службу в Сером Доме. Так он мне по секрету поведал, что больше всего анекдотов о коммунизме рассказывают в кабинетах КГБ. Когда я попал к нему в гости, он первым делом дал мне посмотреть глянцевый журнал "Америка", находящийся практически под запретом. Точно не могу сказать; может, у первого секретаря обкома и оставались искренние последователи, а не краснобаи - но им же в душу не заглянешь, а уж словом они владеют, мне бы так. А вот с "сыном" загадок - никаких. Буров оставался для него высшим авторитетом. Они долго существовали, не пересекаясь. Но в один прекрасный день о "сыне", наконец, доложили. Ведь слухи множились и, так или иначе, вполне могли достичь уха первого секретаря. Об этом невероятном факте взялся сообщить помощник. - Иван Степанович, такое дело: у вас сын объявился. Буров удивленно посмотрел на информатора, полагая, что ослышался. Он слыл мужчиной суровым, скупым на слова и эмоции, а в последнее время, что стало заметно и для сторонних наблюдателей, ходил удрученным. Уже открылись глаза на лицемерие ближайших соратников и сподвижников, вполне себя прекрасно чувствующих в сложившейся обстановке. Из самых ближних у Бурова наличествовала жена Софья Илларионовна и дочь Ада, взрослая уже, двадцати семи лет, но еще незамужняя. Как и многие, её окружающие, она жила в свое удовольствие. С дочерью Иван Степанович, случалось, воевал и про себя всё чаще с горечью думал: "Пустышка". - Какой такой сын? - пробурчал он. - Неподалеку живет в шахтерском городке, - пояснил помощник. - Утверждает, что вы его отец. Будто вы по молодости увлеклись одной девушкой... - Он в своем уме? - Да, знаете, травмированный. Со странностями. Иван Степанович закурил (он курил, хотя врачи настоятельно рекомендовали бросить), прошелся по своему просторному кабинету и с усталой усмешкой подумал: "Вот и сын объявился... к шестидесяти-то годам. Совсем хорошо". Помощник не уходил. - Так что будем делать, Иван Степанович? - Вы о чем? - остановился рядом с ним Буров. - О "сыне", - верноподданный интонацией подчеркнул, что лично он в эту сказку не верит. - Ну, если ему хочется считать меня отцом, пусть считает. Я не против, - с хмурым видом ответил Буров. Про этот разговор он тут же забыл. Наш городок находился в тридцати километрах от областного центра. Раньше здесь в глубоких газоопасных шахтах добывали уголь. Но неподалеку вступил в действие мощный разрез, и наши шахты, с истощенными, выбранными пластами, одна за другой закрывались. На громадных отвалах породы жители приспособились сажать картошку. Недавно закрылась "Центральная". Вот на этой и работал Никита Камушкин, ныне выдающий себя за сына "хозяина области". Ему катило к сорока, так что, если брать по годам, он действительно мог быть сыном Бурова. Свою трудовую деятельность Камушкин закончил еще до того, как шахта закрылась. Его сильно стукнуло в забое крепежной стойкой, и он полгода лежал в больнице. Выжил, но работать уже не мог. Назначили пенсию и оставили место в шахтовом общежитии, впоследствии переданном мясокомбинату. Обычно Камушкин вставал рано и обходил все киоски Союзпечати, покупая газеты, местные и центральные, пока их не набирался полный комплект. Одевался он всегда аккуратно, сам гладил брюки и рубашки, обязательно повязывал галстук. Правда, нарядившись, иной раз не замечал, что рубашка выбилась из-под пиджака, ширинка на брюках расстегнута или развязаны шнурки на ботинках. Газеты он читал где-нибудь в укромном месте - например, в отдаленном углу парка, где ему никто не мешал. Но это летом, зимой было сложнее. Приходилось возвращаться в общежитие, в свою комнату, где всегда не очень спокойно. Вообще вопрос, с кем жить, являлся для него самым болезненным. Он-то жил здесь долго, годами, а к нему подселяли всяких - молодых, горячих, неразборчивых. Они выкидывали номера. Однажды, вернувшись домой, Камушкин обнаружил в кровати пьяненькую девушку. Попытался ее разбудить, убедительно попросил одеться и ступать домой. Но она не смогла встать, и в ту ночь он спал на железнодорожной станции, умостившись на жесткой лавке. Лишь один раз Камушкину подвезло: в комнату подселили технолога с мясокомбината, молодого специалиста. Вместе читали газеты и подолгу говорили о политике и экономике, во многом соглашаясь друг с другом. Но позже молодой технолог разочаровался в собеседнике: когда узнал, что тот является "сыном" секретаря обкома. После чего, когда Никита старался высказать нечто сокровенное, наболевшее, сожитель останавливал: - Ну, с тобой мне всё ясно. Потом он совсем ушел - назначили главным технологом и дали квартиру, как молодому успешно растущему специалисту. Отмечу, что Камушкин был не гордым, с разговорами никогда сам не набивался и не бегал по городу, трезвоня, что он сын Бурова. Но характер у него, видимо, от растущего одиночества сделался вполне открытым, и, если его расспрашивали, охотно отвечал. А приставали многие - обычно молодые парни, хорошо знавшие его по общежитию. Стоило Никите выйти из комнаты, как сразу же кто-нибудь подходил. И очень многие жаждали взять у него "интервью". Причем, как бы подчеркивая уважение к нему, обращались непременно по имени-отчеству. Вообще-то, между девочками говоря, он стоил внимания. Роста выше среднего, лоб высокий, густые, слегка вьющиеся волосы скрывали шрам на голове. Лицо смуглое, как будто навсегда припорошенное угольной пылью. И вот только сильная худоба, выпирающая грудная клетка и непонятный взгляд, то ли рассеянный, то ли сосредоточенный на одной мысли, выдавал в нем больного человека. - А, Никита Андреевич! Привет! - ему пожимали руку, фамильярно хлопали по плечам, заглядывали в глаза, словно желали убедиться, не изменился ли. Камушкин приветливо здоровался со всеми. Кто руку подавал, отвечал рукопожатием. - Никита Андреевич, так это правда, что ты сын Бурова? - Правда. - А ты об этом когда узнал? После того, как тебя в забое бревном стукнуло? Он с печалью смотрел на спрашивающих - понимал иронию - и отвечал: - Нет, я и раньше знал, что я сын Ивана Степановича, но об этом никому не говорил. Я случайно проговорился. А теперь уж что скрывать: все знают. - Но как же так, Никита Андреевич? У тебя и фамилия другая, и отчество не сходится. - Фамилия и отчество у меня отчима. Но о нем я и вспоминать не хочу. Он изгалялся над матерью - пил, гулял, исчезал, когда захочется. И вновь появлялся, раздетый и разутый. Еще тогда мама мне говорила: "Твой настоящий отец не такой, Никита". - Но почему ты решил, что именно Буров твой отец? - Мама сообщила об этом перед самой кончиной. Она по центральному телевидению передачу об отце видела. И я, когда ее похоронил, дом заколотил и сюда приехал. Как раз вербовка сюда шла, на шахты. - А что ж отец с твоей мамой не жил? И на этот вопрос он давал вполне подробный ответ. - Мама была простой крестьянской девушкой, но отец ее очень любил. Он познакомился с ней, когда еще рядовым геологом работал на изысканиях в нашем районе. Но потом они потеряли друг друга во время войны. Ну, что ж, это походило на правду. Почти все у нас знали, что в прошлом Буров был геологом. Даже однажды на каком-то празднестве, дикторша телевидения, лучась и захлебываясь от волнения, объявила: "А сейчас мы передаем любимую песню нашего дорогого гостя Ивана Степановича Бурова". Ну, может, кто и помнит, там припев был такой: "Держись геолог, крепись геолог". И показали, как Буров слушает её, напрягшись: точно и в самом деле сдерживался и крепился. Поэтому, не тормозясь на этом эпизоде, продолжали "интервьюировать" дальше: - А эта-то, нынешняя его жена, откуда взялась? - Софья Илларионовна?.. Так отец женился на ней уже много позже, когда потерял надежду найти мать. - Понятно. Выходит, Адочка Бурова твоя сестра? - Да, по отцу. - А что же ты, Никита Андреевич, к папе не явишься? - Совесть не позволяет, - отвечал Камушкин. - Я в своё время учиться не захотел. Всего-то четыре класса закончил. Правда, сейчас понемногу занимаюсь самообразованием, но чувствую - не то. Хочу с осени в ШРМ записаться. - Ну и что это тебе даст? - Закончу, получу аттестат о среднем образовании, как мой бригадир Саша. Он сейчас в горном техникуме учится. А я постараюсь поступить в МИМО. - Куда-куда? - В Московский Институт Международных Отношений. Я же политикой увлекаюсь. Экономика не по мне; трудно цифры запоминаются. А вот политика - это да! Мне очень не нравится, что люди воюют между собой. И я, выучившись, приложу все усилия, чтобы всюду был мир. - Так ты, наверно, хочешь Нобевскую премию мира получить? - Нет, я так сильно не замахиваюсь. Но, если и стану лауреатом, так все деньги передам Брызгалову Николаю Ефимовичу, на благоустройство нашего города. У нас же дороги никудышные, и стадион в негодность пришел. А я ведь, когда помоложе был, за шахту в футбол играл. - Что ж, задумки у тебя неплохие. Только знаешь, это очень длинная песня, - отговаривали его. - Ты двигай прямо сейчас к папе в обком. Здравствуйте, мол, я ваш сын... Да ты как сыр в масле кататься будешь! - Мне лично ничего не надо, - сухо обрывал Никита. - И так всего хватает. - Да ладно тебе, в пузырь не лезь. Находились любители поговорить с ним на интимные темы. Эти отличались особенной навязчивостью. - Никита Андреевич, а почему ты не женишься? Ты что - баптист? - О нет, я понимаю пользу семьи, - отвечал он. - Семья - это ячейка общества. А у нас наметилась демографическая проблема. Желательно, чтобы в среднем рожали по трое детей, а фактически рожают чуть больше одного. - Вот-вот! Другие за тебя стараются, а ты сачка давишь. Он не находил возражений - признавал вину. - Да у тебя женщина-то хоть раз была? - ломились уже напрямую. - А как же, Варя Сорокина. Мы со школы дружили. Правда, вышла замуж за другого, когда я служил в армии, - подробно отвечал он, и явная боль, сожаление появлялись в его доселе непонятливых глазах. - Не дождалась, значит? - Но она потом очень жалела. Он нехорошим человеком оказался. - Ну, а сейчас-то у тебя есть кто-нибудь? - Есть! - с вызовом бросал Камушкин. - Да ну! Сочиняешь! Кто она? - про его "новую знакомую" знали все, но спрашивали вновь и вновь, выуживая подробности. - Ее зовут Светлана. Мы познакомились на побережье Черного моря, я отдыхал в санатории. Мне дали "горящую" путевку в декабре месяце. Было уже холодно, купаться невозможно. Мы ходили по берегу и беседовали. А когда шел дождь или снег, она приглашала меня в ресторан. - Она приглашала? А расплачивался кто? - Я же в шахте тогда работал, навалоотбойщиком. Конечно, я. - Так ты и сейчас с ней встречаешься, что ли? - про это спрашивали уже с издевкой; знали ведь, что ни с кем он не встречается. - Да нет, - он же продолжал отвечать серьезно и откровенно. - Она же не у нас живет - на Кольском полуострове. - Адресок свой оставила? - Нет, это я ей свой оставил. Сказала, чтобы ждал. Приедет ко мне при первой же возможности. - Послушай, Никита, а когда ты ездил в санаторий? Он называл год, и тут самые выдержанные разводилы, сбившись с серьезного тона, начинали прыскать. Его ожидание длилось уже десятый год. А Камушкин в очередной раз, но запоздало, понимал, что над ним смеются, хмурился и замолкал. Но он был отходчивый. И уже на следующий же день, опять подробно отвечал на все вопросы. По-видимому, Никита не запоминал людей, и ему казалось, что он беседует с разными. А может, все мы были для него на одно лицо... Э, ладно, признаюсь: и я грешен. В те годы, в переломном возрасте, я был изрядным шалопаем и одним из самых навязчивых его "интервьюеров". В нашем городе построили гостиницу и назвали её Светланой, как будто посоветовались с Никитой. Она уютно примостилась сбоку от Дворца культуры, фасадом глядя на дворцовую площадь. На широко раскиданных клумбах все лето цвели георгины, золотой шар, табачки. Аллейки обрамлены аккуратно подстриженным ярко-зеленым кустарником. Раскидистые клены прятали главную аллею, которая вела за Дворец - к парку и стадиону, где Камушкин, по его же признанию, когда-то играл в футбол. Вечерами он любил здесь гулять. "Светлана" сияла чистыми, освещенными окнами, а рядом желто морщился неунывающий старикан-дворец. И вот в эту-то построенную по последнему слову архитектуры гостиницу стала наезжать компания молодых людей. И с ними всегда присутствовала Адочка Бурова. В "Светлане" у Адочки появились хорошие знакомые - из дирекции, и она чувствовала себя здесь лучше, чем дома. Тут можно было провести время, как душе захочется, а главное - тайно. Но от посторонних глаз разве укроешься!.. Вскоре местные ребята уже хорошо знали, кто к ним наведывается. Сообщили о том Никите. О "сестре" говорили всякое и нехорошее тоже. Он не очень-то верил. Но однажды вечером ему показали: - Никита, а вон и твоя сестрица! Он оглянулся. Как раз из ресторана на первом этаже выходила группа пестро одетой молодежи, и среди них выделялась рослая девица в куцей блузке и потертых джинсах. Она цеплялась за одного из спутников и кричала что-то маловразумительное. Пьяна!.. Камушкин побледнел, обморочно качнулся и пошел к ней. Подошел вплотную и, заикаясь от волнения, выкрикнул: - Пе... перестань позорить папу! Адочка взглянула на него. Смысл слов дошел до нее, хотя и не сразу, и она испуганно втянула голову в плечи. Как будто сам отец предстал перед ней. Но тут молодые парни из ее свиты оттеснили Камушкина, а кто-то грубо толкнул его. Он попятился, споткнулся о бордюр и упал на спину. Компания же шумно двинула к летнему парку. Потом очевидцы происшествия подсказывали: - А сестрица-то тебя не признала, Никита Андреевич! Он уже пережил случившееся и поэтому спокойно отвечал, что она и не могла признать, потому что они увиделись в первый раз. - И, кажись, она не приглянулась тебе, - не отлипали от него. - Да, - понурив голову, признавался он. - Напустила на себя... штаны зачем-то потертые надела. - Э, ты в этом деле просто не копенгаген. Вареные джинсы - высший класс! Никита молчал; в моде не разбирался. - А она, Адочка-то, не очень послушалась, когда ты стал ее стыдить, - наезд продолжался. - Она послушалась бы, - убежденно парировал он. - Если б не те... не ее окружение. Их уже не переделаешь. - Ишь ты, - укоряли его. - Защищаешь сестричку. Он на эту реплику не находил возражений. Наверно, в самом деле, как мог, защищал Адочку и надеялся, что из нее еще вырастет хорошая девушка. Вскоре после встречи с "сестрой" Камушкину посчастливилось увидеть самого Бурова. Так-то он хорошо представлял первого секретаря обкома - видел по ТВ, а также на газетных снимках, некоторые из них, самые приглянувшиеся, вырезал и хранил в чемодане под кроватью. Но живым - увидел впервые. Иван Степанович приезжал на областную партконференцию, которая на этот раз проводилась в нашем Дворце культуры. Он сидел в президиуме, на сцене большого зрительного зала. С докладами выступали многие, говорили подолгу, словоохотливо размазывали то, во что сами уже не верили. Особенно старался секретарь по идеологической работе. С него тёк пот, он часто доставал платок, вытирал лицо и поглядывал на Ивана Степановича. Буров знал причину его необыкновенного рвения. Поступили "сигналы". Главного идеолога обличали в пьянстве и разврате. А ведь Иван Степанович сознавал, что сам он не вечный двигатель, и готовил идеолога, сравнительно молодого человека, в преемники. Теперь же не хотел пересекаться с его искательным взглядом. Смотрел в зал, читал лозунги, развешенные на балконах, отделанных бархатной драпировкой, щурился от ярчайшей тысячеламповой люстры на потолке и вяло думал: "Отгрохали себе храмину". Конференция закончилась поздно. Буров с провожатыми выходил из зала последним. Он чувствовал себя уставшим, разбитым. В вестибюле было включено все имеющееся в наличии освещение. Отражая свет, сверкали настенные зеркала. У массивных высоких дверей стоял одинокий человек. Иван Степанович глянул и невольно задержал взгляд - незнакомец вроде специально его подкарауливал. А тот странно прореагировал на внимание к себе. Он шагнул навстречу, вскинул руки и вскрикнул: - Отец! Его лицо сияло. Казалось, еще секунда - и он, как перед ликом святого, бухнется на колени. Буров ошеломленно споткнулся. В его сознании пронесся давний, почти забытый разговор, он растерянно крутанул головой, отыскивая помощника, и спросил: - Сын? Потом говорили, что он чуть ли не прокричал это, и еще болтали, будто бы Иван Степанович в ответном движении раскинул поднятые руки. Но это уже явные враки, потому что в следующую секунду первый секретарь полностью в себя пришел, нахмурился больше обычного и, обогнув застывшего Никиту Камушкина, проследовал к дожидавшейся машине. Домой ехал на заднем сиденье, замкнутый и молчаливый, и думал, как жаль, что у него нет сына. Этому он ни на мгновение не поверил, хотя и ошеломлен был порядочно. Припомнился отец, Степан Емельянович - крестьянин, вырастил семерых детей; три сына, и двое погибли в первые же дни войны. А он, младшенький, остался в живых, высоко поднялся, но наследников, увы, не воспроизвел. Старые, немногочисленные друзья, с которыми Буров оставался в приятельских отношениях, теперь допекали: - Иван Степаныч, признайся: согрешил ты в молодости? - Я ж не верующий, и грехи мне никто не отпускает, - разъяснял он. - Поэтому стараюсь не грешить. - А кого при всем народе назвал сыном? - Просто не все люди братья, как принято считать. - Буров хмурился, наверняка припомнив так и нереализованный лозунг, что человек человеку - друг, товарищ и брат. - А часть из них в других родственных отношениях: отцы и дети. Но договаривал свою тираду довольно мрачно, и его оставляли в покое. С помощником тоже состоялся разговор по этому поводу. Только теперь Буров сам начал, спросив вдруг без всякой привязки к предшествующему разговору: - Это и был мой сын? - Он самый. Я докладывал уже вам, Иван Степанович, но вы не придали значения. А между тем этот человек давно смущает народ своими побасенками. И кое-кто склонен ему верить. Особенно теперь. - Да чему верить-то? - в сердцах бросил секретарь обкома. - Ну, тому, что он рассказывает, - помощник замялся. - Будто вы до войны еще были увлечены одной "простой крестьянской девушкой", то есть его мамой. - Меня направили-то сюда уже после войны. - Это помнят немногие. И потом, я разузнавал, он тоже не здешний. По оргнабору к нам попал. "Откуда?" - чуть не вырвалось у Бурова. Но сдержал себя. Мало ли, вдруг случайное совпадение, которое потребует дальнейших уточнений и разбирательств. Про себя-то он твердо помнил, что ничего подобного в его жизни не было. - А вообще что за человек? - Камушкин, Никита Андреевич. Живет в общежитии, получает пенсию по инвалидности. Травмирован в шахте. Тринадцать лет подземного стажа. Приехал к нам юношей, отслужив в армии. Иван Степанович задумался. - Ну вот, - наконец, сказал, - тринадцать лет человек под землей отработал. Это вам не в кабинете штаны протирать. Неужели для него нельзя что-нибудь сделать? - В каком смысле? - Ну, хотя бы квартиру однокомнатную выделить. Чтобы имел человек свой угол, не слонялся по городу. - Хорошо, - кивнул помощник. - Я свяжусь с исполкомом и передам им ваше пожелание. - Да, вот что, - окликнул его Буров и, глядя в сторону, сказал: - Где-нибудь в новом микрорайоне дайте... подальше. Ему же спокойней будет. Потом, наверно, настал самый счастливый день в жизни Камушкина. С утра он пошел в поликлинику на ежегодное переосвидетельствование. Здесь узнал, что старый доктор сменился, и будет принимать новый. Он увидел этого доктора, когда тот входил в кабинет, и тот ему очень понравился: молодой, толстый, добродушный, в золотых очках. Камушкин пришел первым, но пропустил вперед какую-то нетерпеливую старушку. Потом появился некто Рома Савчук, тоже травмированный. Никите уже приходилось с ним встречаться - опять же на медицинском обследовании. Социальные органы с нетерпением ожидали, когда здоровье инвалидов восстановится, и на комиссии вызывали довольно часто. - Я сюда раньше всех пришел, - объявил Рома. - Тут рядом, во дворе околачивался. Так что моя очередь! - Пожалуйста, - согласился Никита. Старушка что-то надолго застряла в кабинете. - Маленько мандраж берет, - доверительно сказал Савчук, присев рядом на банкетку. - В прошлый раз у меня удачно получилось. На подоконнике у них стояла банка с цветами, я цветы вынул и воду выпил, хоть и вонючая уже, зараза, была. А им сказал, что меня постоянно жажда мучит. Сейчас в дверь заглядывал: цветов не видно. Чтобы такое придумать в этот раз?.. Камушкин безмолвствовал, он решал свои проблемы. - Слушай, а ты и вправду сын первого секретаря обкома? - не отставал Савчук. - Вправду, - пришлось ответить. - Нет, без булды скажи. Передо мной-то можешь не фокусничать, я сам из придурков. Признавайся, чего там! - Я и вправду его сын, - еще раз подтвердил Камушкин. Рома присвистнул. - Ну, ты даешь! Сын ты или нет - это ладно, и это меня не касается. Но губа у тебя, я скажу, не дура. Нашел, кого в папаши взять! Из кабинета выползла старушка. - Следующий! - позвал доктор. Савчук мигом подхватился, глаза свел к переносице и стал похож на идиота. У доктора он пробыл еще дольше. Из-за двери иногда слышался его громкий, недовольный голос. Но ничего, такого неожиданного, он в этот раз, видимо, сообразить не смог. Вышел - рассерженный, на ходу застегивая рубаху. - Хорош гусь! - шумел он. - Дал заключение, что я здоров и годен к физическому труду. Это мне-то - стопроцентному инвалиду! Что у нас, работать некому? Затем новый доктор принимал Камушкина. Никита стоял перед ним голый до пояса, зябнул и стеснялся хилого тела. Тогда в шахте ему здорово досталось. Был крепкий мужчина, а стал нетрудоспособный инвалид. Доктор просматривал историю его болезни. - Так, горнорабочий очистного забоя, - читал вслух. - Травма черепа, мг-м... Частичная потеря зрения, мг-м... Он тщательно вертел перед собой пациента, расспрашивал, записывал и, наконец, сказал: - А вы, дорогой товарищ, продолжайте отдыхать. Физическим трудом вам заниматься нельзя. - Доктор, - замирая от волнения, спросил Камушкин. - А умственным мне можно? Доктор снял очки и внимательно посмотрел прямо в глаза. - Умственным? - переспросил он. - Что вы имеете в виду? - В вечернюю школу хочу записаться. Я-то всего четыре класса закончил, а потом в колхоз пошел работать. Все некогда было образованием заняться. А сейчас вроде время есть. Доктор оказался удивительно чуткий - Никита не ошибся. Он повернулся к женщине-ассистентке, добродушно сказал: - Пожалуй, разрешим, а?.. Попробуйте! Повышайте образование! Только не перенапрягайтесь и сообразуйтесь со своим самочувствием. Камушкин обрадовался и поблагодарил доктора. Уже из поликлиники вышел в бодром, хорошем настроении. Притопал в общежитие, а там вахтерша, Раиса Осиповна, подозвала к себе и ошарашила: - Никитушка, тебе тут пришло... извещение из райисполкома. Чего это вызывают? Он повертел в руках открытку и непонимающе пожал плечами. - Ну, сходи, - поощрила Раиса Осиповна. - Потом мне расскажешь. Он пошел в райисполком. Там его направили к самому председателю - тому самому Брызгалову Николаю Ефимовичу, которому он хотел перечислить будущие гонорары. Ну, и может, хорошо даже, что эта мечта не сбылась. Позднее Николая Ефимовича с треском сняли за растрату бюджетных средств на личные нужды и назначили директором женской бани. Но тогда еще он был на коне и выглядел очень уверенно. Встал из-за стола, вышел навстречу и вручил Никите ордер и ключи от квартиры. - Это о вас Иван Степанович Буров, первый секретарь обкома, позаботился, - ласково улыбаясь, сказал он. - Вы человек заслуженный: шахтерский стаж, дающий право на льготы, - десять лет. А вы тринадцать отработали. Вселяйтесь, всего вам доброго! А у Никиты язык отнялся: ни поблагодарить, ни сказать чего путного не смог. Не помня себя, вышел из райисполкома. Голова кружилась, сердце прыгало воробышком. И стучала одна, все перебивающая мысль: "Неужели признал отец? Наверно, признал!" Он шел, сам не зная куда и ничего не замечая. Правда, кожей своей ощущал теплоту и солнечность дня, только это, пожалуй. С тихой, ухоженной улицы, где стоял райисполком, вышел на широкую магистраль. И вдруг в его сознание ворвался резкий, скребущий душу звук. Он повернул голову - к звуку, и выбросил вперед, защищаясь, руки. Большегрузный самосвал, отчаянно тормозя и разворачиваясь поперек дороги, ударил его крылом и отшвырнул в сторону. Из кабины выпрыгнул молодой парнишка - один из тех, кто часто брал у него "интервью". Бросился к потерпевшему и, узнавая, прокричал: - Никита Андреич! Ты жив?.. И чего тебя на дорогу-то вынесло?! Через месяц, проезжая мимо областной травматологической больницы, Буров вспомнил о Камушкине. Ему уже сообщали, что его так называемый сын лежит в этой больнице, и перенес тяжелую операцию. Он велел водителю остановиться. Его провели в небольшую палату. Двое ходячих больных, уже предупрежденные, выскользнули перед самым носом в коридор, и в палате остался один Никита. Он сидел на кровати с перебинтованной головой, с рукой на перевязи. На его плечи был накинут старенький, застиранный халат, неизвестно какого первоначального цвета. Больной попытался встать, опираясь здоровой рукой на спинку кровати. Буров жестом остановил. Он испытывал не меньшее беспокойство. Как-то поведет себя "сын"? Не закатит ли истерики, не бросится ли на шею? - Здравствуйте, - ровно и спокойно, предупреждая ответные эмоции, поздоровался он. - Как вы себя чувствуете? - Спасибо, - ответил Камушкин. Его ввалившиеся, потемневшие глаза смотрели с болью и печалью. - Вы уж извините меня. - За что? - За то, что понавыдумывал себе. Мне здесь, в палате, стало ясно, что я ошибался. Мало ли, фамилия и имя совпали. А насчет отчества и мама не очень была уверена. Это уж потом мы друг друга уверили. И всё! Никаких других доказательств. Как это глупо! Теперь я понимаю. Мой настоящий отец, скорей всего, погиб на фронте в первые дни войны. Просто мама никак не могла примириться с этим. А я что мог знать? Я родился в начале сорок второго. Простите, простите за всё... - Да что вы, успокойтесь! Не вините себя. Я в любом случае бы зашел, потому что... - Буров с недоумением замолк, не понимая уже, что хотел объяснить. - Он видел перед собой пасмурного человека, для которого кончилась сказка. И продолжил после паузы: - Может, вам что-нибудь требуется? Скажите, не стесняйтесь. Я постараюсь помочь. Он очень желал, чтобы больному что-нибудь потребовалось. Однако Никита ответил отрицательно, заладив "простите". Буров попрощался, пожелал скорейшего выздоровления и направился к выходу. Но Камушкин его окликнул. Первый секретарь вернулся с неожиданной для себя поспешностью. - Чуть не забыл, - сказал Никита. - Тут где-то у них хранится моя одежда, а в ней ключи от квартиры. Кому их сдать? - Да о чем вы! Вам же дали совсем не потому... - Буров оборвал себя, не желая сказать "потому что вы мой сын". - Вы вполне заслужили эту квартиру. Камушкин медленно покачал стриженой головой. - Нет, мне не надо. Я подлечусь и поеду домой - на родину. - Ну, это дело будущего. А пока - поправляйтесь. Буров пошел из палаты, но вдруг вторично, теперь уже по своей инициативе, вернулся и спросил о том, что прежде хотел узнать у помощника: - Скажите, а откуда вы? - Нет, нет... не может быть! - больной сильно заволновался, побледнел - вот-вот грохнется в обморок. К нему кинулись дежурные медработники, и с ними - даже главврач больницы, после долгого перерыва повесивший на шею фонендоскоп. Буров молча повернулся и вышел. Черт побери! Напрасно он не сдержался и спросил - не поберёг больного от дальнейших надежд и разочарований. Конечно, он наверняка знал, что после его неожиданного визита в больнице начнется аврал; к больному проявят максимум внимания, бесцветный халат заменят, в палате наведут идеальный порядок; может, даже на подоконник поставят горшок с цветами, а на пол к палате постелют дорожку. Но отмечал автоматически, по привычному строю мыслей. И впоследствии убедиться в предполагаемых изменениях ему не довелось. Таких заведений в области - тысячи. Где уж всюду поспеешь. В тот день он рано вернулся домой. Прилег на диван. В комнату иногда входила Софья Илларионовна, маячила перед глазами ярким цветным пятном (на ней был новый халат из дорогого индийского шелка). Дочь отсутствовала - где-то гуляла... Нездоровилось. Буров смежил веки. И тотчас перед его мысленным взором явился "сын". Но не такой, каким предстал в больнице - бледный и разом постаревший, - а такой, как тогда, в вестибюле Дворца. С сияющим взглядом, с простертыми руками, неожиданно молодой и - симпатичный. А вслед за тем примерещилось Ивану Степановичу нечто совсем удивительное: будто он, сам молодой еще, идет зеленым лугом, держа за руку "простую крестьянскую девушку". Он напрягся в воспоминании - и даже, показалось, лицо ее припомнил. Но ведь не было же такого! А может, все-таки было? Случается же, выпадают из памяти куски жизни, в своё время показавшиеся незначительными, проходными... Вскоре после того Буров, уставший строить коммунизм в отдельно взятой губернии, вышел на пенсию. Говорят, он еще и сейчас живой - седенький, трясется весь, ходит в калошах по двору своего обветшавшего загородного дома, обитая здесь постоянно, и ругает нынешние порядки. Местные мужики, забегающие перехватить у "Степаныча" полтинник, угодливо поддакивают: "Да-да, такую страну просрали!" Он хмурится, в слезящихся глазах недоумение и нерешенные вопросы. А Никита Камушкин уехал, и история очередного именитого "родственника" на том завершилась. В день его отъезда, я, молодой разгильдяй с сотоварищами, оказался на железнодорожной станции, что на окраине города. Наша вылазка объяснялась очень просто: сюда в буфет часто завозили свежее пиво. Заметив Никиту, мы подошли к нему и по привычке взяли у него "интервью", теперь уже последнее. Из которого и выяснили, что он отныне не сын первого секретаря обкома. - Как же так; ты нас уверял? - Да так, сошлось как-то, - виновато улыбнулся он. И мы ему даже посочувствовали: - Ох, и не легко тебе сейчас придется, Никита. - А я привыкший к трудностям, - совершенно разумно ответил он. Всего на минутку остановился поезд дальнего следования. У нашего подшефного оказался последний вагон. Мы побежали; Никита задыхался, и мы подхватили его под руки. Он выпустил старенький, видавший виды чемодан; нажитое добро высыпалось на перрон. Медлить было нельзя, и я стал торопливо запихивать высыпавшее содержимое на место. Ну - пара рубашек, туфли, шахтерский фонарь с аккумулятором, взятый, видимо, на память, и еще... я поразился. Кипа разлетевшихся газетных вырезок с портретами, сами знаете кого. Уже в тронувшийся поезд подсадили мужика и помахали ему ручками. После этого я о Никите ничего не слышал и что сталось с ним не знаю. Но сейчас, припомнив всё, что рассказывал он сам, готов набраться смелости, а может, наглости и выдать свой прогноз. К концу августа, ближе к вечеру, на окраине маленького городка, где в сороковых годах гремели жестокие бои, но сейчас уже ничто, кроме простенького мемориала, о том не напоминало, стоял с чемоданом у ног приезжий. Опоздав на единственный автобус, он ждал попутной машины до своей деревни. Появился грузовичок, но в кабине на пассажирском месте, сидел солидный мужчина с начальственным видом, и Никита, а это был он, не стал поднимать руки. Грузовик уже проехал, однако кто-то из находившихся в кузове забарабанил по кабине, и машина остановилась. - Эй, залезай к нам! - крикнули ему. Он подхватил чемодан и перебросил за борт. Потом сам забрался и сел на скамейку рядом с пожилой, но бодрой женщиной с загорелым, морщинистым лицом. Дорога набегала ровная, асфальтированная, однако изредка подбрасывало на колдобинах. Женщина, прищуриваясь, на него поглядывала. - Да никак Никита? Не ошиблась? - Не ошиблись, - подтвердил он и, в свою очередь, внимательно посмотрел на нее. - Не узнаешь? Тетя Маруся я; ты чего, Никитка! И мужика моего не признал? Она толкнула в бок дремавшего старика, тот открыл глаза и тоже поприветствовал нового пассажира. - С базару мы едем. На-ко возьми мешок, Никитушка, подстели под себя, все мягше будет. Подала ему пустой мешок. Он поблагодарил, уже вполне распознав попутчиков. Это были родители Вари Сорокиной - соседской девушки, за которой он когда-то ухаживал. Тетя Маруся продолжала говорить живо, бойко, то и дело всплескивая руками и покачивая головой. - Худой какой, стриженный. Из тюрьмы, что ли, вышел?.. Ну, ничего, дома, надо думать, поправишься. Ой, да сколько ж ты отсутствовал? Как уехал - ни слуху, ни духу. И всё один? Без прибавления?.. А у нашей Варьки уже трое детей, девки, и всё от разных. Как ты уехал - она по рукам пошла. Помыкалась, как и ты, по белому свету - да к нам, старикам, опять прибилась. Она хлопотливо открыла сумку, стоявшую у ног, и похвасталась: - Вот глянь-ка, Никита, обновы внученькам везем. Раннюю картошку продали, поросенка сдали и накупили всего. А как же - первого сентября в школу надо отправлять. Старшая в десятый класс пойдет - уже сама невеста. Камушкин увидел платья, туфли, учебники и большую связку баранок. - Так ты насовсем? - продолжала женщина. - Ой, а где же ты жить будешь? Ваша хатенка рассыпалась-то, а участок другим отдали. Они новый дом построили, тебя совсем не знают, из города. - Мы его к себе возьмем, - подал голос очухавшийся старик и дернул кепку за козырек. - А то одне бабы, замучался я уже вами командовать. - Хватит болтать-то! Выпил и буровишь, че попало, - толкнула она его и опять повернулась к гостю. - Али, может, в самом деле к нам пойдешь? - Придется, наверно, пока у вас остановиться, - нерешительно ответил Камушкин. - Если вы не против. - Так, а мы-то чего? Места хватит, - словоохотливо ввернула женщина. - А Варька, наверно, и рада будет. Однажды ночью заглянула к ней в комнату - не спит, сидит на кровати. Ты чего, спрашиваю?.. Детство вспомнила, говорит. Как Никитка за мной ухаживал, тыквенными семечками угощал... Грузовик съехал с асфальта и покатил по проселочной дороге. Подбрасывать стало сильнее. Тетка Маруся, не смущаясь тряской, продолжала тараторить, выкладывая последние новости. Водитель притормозил, пропуская стадо коров, переходящее дорогу. Пастух на рыжей лошади, словно приветствуя подъезжающих, звонко щелкнул кнутом. Никита встал в кузове, повернувшись лицом к встречному ветру. Слева на пригорке кладбище, на котором он похоронил мать, а впереди показались первые хаты. Бывший шахтер приглядывался ко всему, нетерпеливым сердцем возвращаясь в прежнюю деревенскую жизнь...
|