Аннотация: Есть детство, которое нужно покинуть, есть детство, от которого нужно излечиться.
Игорь КОРНИЕНКО
"Дветысячи никакой год"
(Реальность и кошмары провинциального города А)
Дыра в заборе
Есть детство, которое нужно покинуть,
есть детство, от которого нужно излечиться.
Э.Э. Шмитт.
1.
Он убил его быстро. Хватило одного удара кирпичом в затылок. Убил возле той самой дыры в заборе, в которую Вадик залез впервые три недели назад. Вроде и ходил он этой дорогой в школу мимо парка вот уже столько лет, а дыры не замечал. И надо же было тем солнечным утром увидеть её и залезть посмотреть что там. А там был кем-то устроенный лаз в гуще вечнозеленого кустарника, окурки, куски рваных газет, куча тряпья и чья-то липкая ладонь, неожиданно закрывшая ему рот. И голос, и запах свежего перегара:
- Заорешь и никогда из этой дыры не вылезешь.
И Вадик не закричал. Он крепко зажмурил глаза и мысленно позвал маму. Сегодня был день его рождения. Сегодня ему исполнилось 12 лет.
2.
Солнце в комнату всегда впускала мама. Она открывала занавески и говорила:
- Вставай, соня, солнце тебя заждалось. Смотри, как оно улыбается.
Вадим любил рисовать ярко-желтое солнце с широкой белоснежной улыбкой, а ещё с голубыми глазами и пуговкой-носом.
Солнце всегда улыбается хорошим мальчикам и девочкам.
Мальчик жмурится, потягивается в теплой постели. У него веснушки и срыжа волосы, он долговяз и всегда улыбается.
- С днем рождения, сынок, - говорит женщина и целует сына в уголок губ, - подарок за мной вечером.
Мамы всегда поздравляют нас с днем рождения первыми.
3.
- Хороший мальчик. Ты ведь мальчик? Ты не играл в девочку никогда? Или играл?
Вадик стоит на карачках, на сырой куче старых газет. Кто-то навалился на него, кто-то шарит одной рукой по его животу, ногам... Мальчик боится открыть глаза. Он не понимает вопросов, которые ему задает некто за спиной.
- Я сейчас уберу руку, и если ты закричишь, я убью тебя, а потом убью твою маму. Хочешь, чтобы я убил твою маму? У тебя ведь есть мама?
Вадим кивает головой. Мерзко-липкая ладонь перемещается на шею.
- Хороший мальчик. Правильно. Не надо кричать, только девочки кричат, а ты не девочка, и ты всё будешь делать, как я скажу. Правда, ведь?
Вадим снова кивает.
- Нет, ты ответь мне. Мне нравится, когда мне отвечают.
Мальчик тяжело дышит, губы дрожат, он боится, что вместо слов из него вырвется плачь. Он напуган, ещё чуть-чуть, и слезы польются. А голос предупреждает:
- И плакать не вздумай, ненавижу, когда плачут. Я сейчас сниму с тебя брюки, а ты отпустись на локти, и когда я скажу, будешь считать. Вслух считать. Давай ложись.
Вадим подчиняется. Что-то холодное коснулось его обнаженных ног, потом что-то теплое, живое, потом голос сказал:
- Начинай считать.
Вадим сказал:
- Раз.
4.
Эта была первая боль, которую он не смог заглушить. Первая боль, полная страха, унижения, ненависти... невозможности. Вадим не закричал, когда что-то пронзило его сзади, между ног, взвизг он погасил, укусив свой большой палец. Вкус крови. Полный рот крови и шрам от зубов на всю жизнь. Шрам на руке. Шрам на сердце. Шрам в голове, душе... Шрамы...
Он уткнулся лицом в смятый газетный листок, и шрамом в сознание Вадима врезалась строчка из текста. Через несколько дней он вернется сюда и отыщет этот листок, чтобы еще раз прочитать эти слова: "Приготовься съесть или быть съеденным!"
5.
Час в ванной. Больно садиться, больно вставать и делать шаг, второй... То, что осталось между ног и на брюках, липкое желеообразное, отвратительно пахнет. Пахнет позором и слабостью. Пахнет потерей и предательством. Безбожием и безверием. Никто никого никогда не спасет. Люди скрывают в себе грязь. Таят чернь. Приготовься съесть. А вечером праздничный стол и подарки.
- Ещё два года, и паспорт, и взрослый, - скажут за столом, не зная, что Вадик сегодняшним солнечным утром уже повзрослел.
Будет пахнуть салатом "Оливье" и мандаринами, как на Новый год. Только этот запах чистого детства остался где-то там, в дыре, и Вадима стошнило прямо на стол в тарелку с жареной курицей и салатом.
6.
Возвращение как повторение. Невозвращение. Место твоего унижения, твоего осквернения - оно наполняется новыми красками, наливается новым соком. Твоим соком. Кровью. Слезами... Те же листья под ногами, те же газеты, кусты над головой те же, тот же запах палой листвы и гнили, все, как и тогда, как три дня назад, и в то же время всё другое. Четче, ярче, выразительней, болезненней... Каждый штришок бьет по глазам и сердцу. Родит воспоминания. Повторение. Воздух на месте твоего падения предательски честен. Насыщеннее. Вот этот запах свежего перегара, запах его липких ладоней, запах табака и какого-то терпкого одеколона... Возвращение полно новой боли. Ненависти. Ненависти к себе, к нему, к маме... к людям. И от этого не избавиться. Не отстраниться. Не заслониться и не защититься. Это - как всё та же дыра в заборе, и её не залатать, не заколотить досками и гвоздями. Чем забить дыру в себе? В душе? В сердце? В жизни?..
7.
- Ты после дня рождения стал какой-то не такой, - скажет мама через неделю, - скрытный какой-то, что ли? Не улыбаешься даже. Не целуешь просто так. Не рассказываешь ничего. И почему перестал рисовать солнце? Мы же договаривались, каждый день начинать с нового улыбающегося солнца?..
Они сидели на кухне, пили чай.
- Всё нормально, ма.
- Да у тебя и голос смотри какой, я что-то раньше не замечала. Какой-то глубокий, что ли? Взрослый.
- Так росту, - Вадим улыбнулся и отпил чай, - ух, горячий. Кипяток.
- Молоком разбавь, говорила же.
Но от молока в чае появлялись до жути знакомые комочки, вспоминался запах...
- Не, так сойдет.
- Ты мне не ответил, Вадя, что-то в школе?
- Каникулы же.
- Ну, так во дворе, может, что случилось?
- Всё тип-топ, мам, чесслово.
- Мне сон плохой приснился.
- Кошмар?
- Плохой. Про тебя. Будто ты маленький и упал в канаву, помнишь, как у бабушки в деревне, где гуси купались? Только эта канава больше, и вода в ней, как мазут или нефть, густая такая, липкая. Я бегу, чтобы помочь тебе, а у меня ноги ели передвигаются. Вроде иду, только как в замедленной съемке, знаешь. Кричу, зову на помощь, а вокруг лес, и ты то покажешься весь в этой черноте, как в грязи, то скроешься. Потом всё прошло, и я вроде мою тебя маленького ещё совсем в тазике, а в тазу вода мутная, и у тебя глазки закрыты, и я плачу, кричу: "Вадик! Вадик, открой глазки!" И проснулась, и на душе так неспокойно, так страшно. Только бы ты не заболел. Думаю, только б с тобой ничего не случилось. Уж лучше я.
И Вадим вздрагивает.
"Хочешь, чтобы я убил твою маму? У тебя ведь есть мама?"
"Нет, мама, лучше я" - думает мальчик, а вслух произносит:
- Всё будет хорошо, мам, я тебе обещаю.
Но солнце, улыбающееся солнце, Вадим так и не нарисовал ни на следующее утро, ни через неделю.
8.
Он подкараулил его на вторую неделю. Мужчина появился в парке по ту сторону дыры солнечным утром около одиннадцати часов. На нем был спортивный костюм черного цвета с красными лампасами. Он сел на лавку метрах в десяти от кустов, от места своего "кормления". У многих животных есть такие места. И почти у всех чудовищ. Этому чудовищу было за тридцать. Короткая стрижка, залысина. Нос горбинкой, худощавый, невысокого роста. Он смотрел опасливо по сторонам и ждал. Ждал очередную жертву дырки в заборе. Ждал час, третий, четвертый... Вадим терпеливо следил за ним в бинокль. Мальчик залез на крышу старого тира и удобно расположился за деревянной вывеской.
Несколько раз за четыре часа чудовище прогуливалось по тропинке, провожая взглядом забредших в эту часть парка прохожих. У него была банка крепкого пива, которое он не спеша цедил. Четыре часа, и вот он удаляется в кусты, дальше через дыру в заборе и... Вадим идет за ним следом.
Они переходят дорогу, идут мимо школы, мимо стадиона...
Чудовище в спортивном костюме заходит смело в калитку частного дома. С номером 26. Вадим прислоняется к щели в заборе и видит, как мужчина целует старую женщину в щеку. Старуха сидит в саду в плетеном кресле и вяжет что-то омерзительно зеленое. Шарфик для сына-маньяка.
- Я пойду в дом, поем, - слышит мальчик.
- Я только подогрела, сынок, - отвечает женщина и тут же засыпает.
- Попался, - говорит Вадим и улыбается, - приготовься быть съеденным.
9.
Во снах часто он видел снова и снова, как кто-то за спиной говорит:
- Не смотри на меня. Если ты меня увидишь, твоя мама умрет.
А ещё:
- Продолжай считать, тебе ведь это нравится?! Ты же всегда хотел, чтобы тебя трахнули?! Ты же хотел стать девочкой. Тебе приятно, когда я тебя ласкаю вот здесь?! Считай!..
И ещё:
- Расскажешь кому-нибудь, и я приду к тебе домой и сделаю то же самое с твоей мамой. Понял!? Я убью тебя, и ты никогда не вылезешь из этой дыры. Я скажу в твоей школе, что ты сам попросил меня об этом. И маме твоей скажу. Ей понравится. Понравится ведь?
Вадим не отвечал, он плакал, глотал слезы и считал. Считал до ста, потом до двухсот... Триста, четыреста, пятьсот.
- Пятьсот один, пятьсот два, пятьсот...
На этом всё кончалось. Точнее, не всё, а что-то - кончалось. И что-то только началось.
10.
В дом номер 26 Вадим пришел после объявления в газете. В рубрике "Внимание, розыск" он увидел его. Чудовище. Теперь уже не опасное для него, для мамы, для всех-всех-всех - чудовище.
Он позвонил и сразу вошел в калитку.
- Здравствуйте, - сказал мальчик.
Старуха сидела, как и тогда, в плетеном кресле, укутанная в пуховый платок, перебирая костлявыми пальцами клубок ниток.
- Здравствуйте, - громче повторил Вадим, направляясь к хозяйке.
- Здравствуйте, - ответила тихо и сухо старуха.
- Можно?
- Проходи, молодой человек. Я уже третью неделю не с кем не разговаривала, только сама с собой и с радио. Только оно сломалось, что ли, или волну сбила, шипит, хоть ты тресни, и всё, ты бы, сынок, наладил.
"Сынок" как кирпичом по сердцу, как снова на четвереньки и считать... и запах вернулся, запах потных ладоней.
- Где оно?
- Радио? На подоконнике, на кухне, можешь не разуваться, уже давно не убиралась. Сил нет никаких. Как Гришка пропал, слягу, думала, ага. На кухне оно.
В доме пахнет лекарством и мочой.
Чудовище носило имя. Бред, и только. У монстров не должно быть человеческих имен, как и у животных. Кличка, не более, а тут имя. Григорием чудовище звали. В гостиной на полке, где книги и вышивка, фотографии в рамках.
Оно жило здесь. Смотрело телевизор, читало, ждало...
- На кухне, - пытается кричать мать чудовища, - на подоконнике, сына.
- Нашел, - отвечает Вадим.
Радио он выносит во двор, оставляя за спиной скромную кухонную утварь, маленький холодильник, сухие цветы в вазе. Пустую банку крепкого пива в мусорном ведре.
Чудовища любят крепкое пиво.
- Вы сбили волну, бабушка.
Вадим садится на табурет и ставит радио на колени.
- Вам радио России поймать или местное?..
- Чтобы болтало побольше, не люблю эту новую музыку.
Вадим говорит:
- Угу, - и ловит волну.
- Хорошо, что хоть ты пришел. Ты ведь соседский?
- Узнал про ваше несчастье, думаю, навещу.
- Хороший мальчик.
И снова возвращение.
- Мой тоже, Григорий, хорошим был мальчиком. Ты его не знал?
Бесконечное возвращение. Дыра. Одна большая дыра в заборе - вот мир сегодня.
- Знал, ну-у-у, не хорошо, но знал.
- Как замечательно. Гриша был, как ты, когда мы приехали сюда, тебе сейчас сколько, пятнадцать?..
- Тринадцать будет.
- О, большой уже. Я знаю твою маму? Бабушку?..
- Наверное. Мы живем на другой улице, - врет Вадим, - бабушка давно умерла, а маму должны знать.
- Я многих перезабывала. Как слепнуть начала, боюсь выходить одна на улицу, только с сыном. А как ноги отнялись, так с костылем ходила, за сына держалась. Уже и на улице когда была, не вспомню. Как Гриша пропал, ещё хуже мне сделалось. С нервов глаза вообще не видят, ноги ели ходят, вот нашелся бы мой сын, всё б полегче стало б. Он ведь у меня один. А ты не единственный в семье?
- Один.
- Плохо одному. Уж и ругаю я себя за то, что второго не родила, всё бы Грише веселей было, а так рос бобылем.
- Кем?..
- Бобылем. Одинешеньким. Один, и друзей не было. Отец военный, всё по разъездам, некогда Грише дружбу было с кем-то заводить.
Из радиоприемника неожиданно заорала музыка. Старуха бросила клубок и схватилась за уши:
- Вот так же пищало тогда, когда сынка не вернулся домой, - произнесла она, когда Вадик убавил звук.
- Это "Реквием", - сказал мальчик, - Моцарта.
11.
У чудовища была мать. Оно жило в доме с богатой историей. Чудовище собирало альбомы с фотографиями. Вот чудовище ещё младенец. Оно лежит на белых кружевах, голенькое, с крохотной, торчащей вверх пипиской беззубо улыбается. Дальше, через пару-тройку страниц, чудовищу семь лет, оно идет в первый класс. Печальные глаза выглядывают из огромного букета цветов. Глаза полны слез, оно не хотело оставаться без мамы. А мама, мама - вот она, на другом снимке, держит уже повзрослевшего монстра за руку. Они стоят у настоящего танка, и в глазах чудовища по имени Григорий теперь нет слез, в них боль и страх. Оно боится того, кто дал ему жизнь. Отец чудовища в военной форме, высокий, усатый мужчина не любил фотографироваться. Из четырех толстенных альбомов с фотографиями он всего на трех снимках, и на каждом у мужчины выжжены сигаретой глаза.
А это Григорию семнадцать. Он с сигаретой и банкой крепкого пива. За спиной у него забор из железных прутьев - точно такой же, как в парке. Чудовище прищурило глаза. Улыбка - оскал хищника. Оно нашло место кормежки. Оно уже встало на путь волка и ягненка.
Дальше куча фоток плохого качества, словно объектив измученного "Зенита" не хотел запечатлять то, что фотографировал монстр.
Так оно, наверное, и было.
12.
- Небо дает и небо забирает, Вадима. Так всегда бывает. И будет.
- Вы думаете, он умер, баба Ира?
- Я уже плакать не могу. Выплакалась. Слез больше нет во мне. Ни слезинки. Месяц его ищут, найти не могут. Как в воду канул. Был бы хоть живой, и то ладно.
- Уже месяц?! - нарочно удивляется мальчик.
- Больше даже. Ты ко мне месяц как ходишь, так ведь?
Старуха сидит на разобранной кровати и вяжет. Вяжет что-то отвратительно зеленое, вяжет, не глядя на спицы.
- Ну да, так.
- Вот видишь.
- Найдут, - успокаивает он, - вот увидите.
- Я уже тебя-то толком не вижу. Ты сам себе чай налей, и мне с полкружечки, только не крепкий, боюсь.
- Чего боитесь?
- Сердце.
- Сердце?!
- От крепкого чая не выдержать может. Хотя... хотя на кой мне без Гришки жить.
- Не говорите так, баб Ир, зачем?! Вернется он. Найдется.
- А если мертвый найдется?!
Вадим отвернулся от лица старухи к плотно зашторенному окну. На кресле у окна лежала брошенная полтора месяца назад рубашка сына. Монстры любят зеленый и красный цвета.
- Вам с сахаром?
- Там в шкафчике наверху конфеты, помнишь, ты приносил? Я их только с тобой и ем, как праздник у нас как будто.
- Я же вам их принес.
- Ты деньги не зарабатываешь, а у меня пенсия хорошая. Я, знаешь, Грише копила денег на его день рождения. Он хотел себе что-то дорогое купить, вот я и копила втайне от него. Теперь, а теперь на кой мне эти тыщи?! Хочешь, возьми деньги с шкатулки, там моя пенсия лежит, не знаю, сколько осталось, купишь нам завтра, послезавтра вкусного чего-нибудь. Маме купи чего.
- Нет, не надо.
- Как так?! Ты мне помогаешь, за продуктами ходишь, сидишь со мной, я так не могу. Доброе дело должно достойно оплачиваться. Я тебе сейчас сама дам.
Она встает, держась за шкаф с бельем, потом за стенку...
- Баба Ира?!
- Не помогай мне, я сама, и не перечь. Ты мне сына заменил.
Вадим больше не вздрагивает, услышав такое сравнение. Он привык. Как оказалось, у них с монстром много общего, так, по крайней мере, считает старуха. Она говорит, что и Гриша в этом возрасте был таким же добрым, обходительным и интеллигентным мальчиком. Любил клеить из пластмассы самолеты и читать фантастику, американскую особенно. Всегда бродил по городу в компании с одиночеством, не любил бранные слова, зато любил, когда его по утрам будят материнский поцелуй и яркое солнце.
- Вас вот сейчас поставить рядом, вы будете как два брата-близнеца. Как одно лицо.
13.
Он убил его быстро. Хватило одного удара кирпичом в затылок. Убил возле той самой дыры в заборе. Железные прутья забора кто-то выкорчевал из земли. Некая неведомая сила, злая сила, проделала дыру, в которую легко мог пролезть любой, достаточно было хорошо нагнуться, а лучше встать на четвереньки (карачки). В этом месте парк порос дикими кустами вперемежку с ежевикой, и муниципалитету до этого клочка парковой зоны не было никакого дела. Даже после изнасилования беременной женщины в этой части парка городские власти не зашевелились, не вырубили заросли, не установили фонари. Милиция обходила этот угол стороной. Как, впрочем, и бичи, мелкие воришки, хулиганы и иже с ними. В поселке это место кто-то называл темным, а кто-то топью. Всё, что попадало в это место, на эту землю, моментально гнило, разлагалось и... исчезало.
Вадим не испугался, когда мужчина завалился с хрипом на бок. Вадим не выронил кирпич, который подобрал специально для этого на стройке. Вадим ждал момента, когда сможет нанести второй и, быть может, сокрушительный удар по насильнику. Вадим увидел, как открылись и сразу закрылись глаза мерзавца, изнасиловавшего его три недели назад. Вадим ждал. Ждал минуту, пять, пятнадцать... Тело окаменело. Первым сигналом к действию стала большая черная муха. Она села на лицо мужчине и, вальяжно прогулявшись по щеке, забралась в правую ноздрю. Вылезла она оттуда спустя минуту. Вадим небрежно взял тело за окаменевшие ноги и потащил в густо-черные кусты ежевики. Царапая ладони и голову. Под ногами хлюпала грязь и засасывало. Муха, довольная сидела на белом лбу, потирая тонкие, испачканные слизью лапки.
14.
На день рождения маме Вадим сделал подарок. Подарок, от которого у мамы едва не случился инфаркт, так она потом сказала у себя на работе.
После того, как отец их бросил, оставив женщине с пятилетним сыном пустую комнату и телевизор, мама заболела стиральной машиной, она мечтала о стиральной машине, пускай и бэушной. Спала и видела. Вадим подарил ей на сорокалетие стиральную машину "Indezit" со всеми безумными прибамбасами - отжимом, сушилкой... "В общем, робот, одним словом", - хвасталась счастливая мама.
15.
В середине ноября выпал первый снег.
- Он уже не сойдет, - сказала худая, сгорбившаяся старуха, - я по радио слышала, снег уже не сойдет. Вот и всё. Всё. Нету больше моего Гриши. Снег всё скроет. Всё спрячет. Все следы. Все грехи. Всех нас.
Развалившись в кресле, задрав ногу на ногу, Вадим листал журнал "Космополитен", звонко цокая языком:
- Тц, тц, тц, здесь столько голых теток.
- Что?- не расслышала баба Ира.
- Гриша, спрашиваю, теток любил?
- Тётю?
- Да не тётю?! Подруга у него была?!
- Я тебе расскажу, если хочешь.
- Конечно, хочу.
- Была у него как-то Рая. Раечка. Полненькая такая, с завитушками. В институте дело было. Она к нам несколько раз приходила. Он ей фотки показывал, мы с ней чай, как и с тобой, пили. Я уж думала, женятся, так нет.
- Почему?
- Вот и я сына спросила так же, а он мне - "не лезь". Он всё же грубил мне частенько, Вадик. А ты маме не грубишь?
- Не-а.
- Вот правильно. Разве можно. А Гриша на меня однажды руку поднял. Ударил даже. Не больно так, по щеке, и... и толкнул. А я не устояла, равновесие потеряла и прямо спиной об шкаф с посудой, звону было, а слёз!
- Вы заплакали?
- И я, и Гриша, а ему уже под тридцать было.
- Вот козел.
- Кто?
- Григорий ваш.
- Что ты такое, Вадька, говоришь?! Разве можно?.. Я же его мать, а ты передо мной его так...
- А хотите, баба Ира, я вам кое-что интересное расскажу?!
- Про себя?
- Да, про себя. Начну с себя.
Старуха слепо пялилась сквозь мальчика и продолжала вязать уже достаточно длинный, больше трех метров (неделю назад замеряли метром) шерстяной шарф зеленого цвета, "для сыночки, к зиме". Спицы щелкали друг об дружку, баба Ира быстро моргала, пытаясь разглядеть хоть что-то впереди себя.
Вадим, положил красочный, глянцевый журнал на пол, сел в кресло. Долго смотрел на свои руки, на ладони, разглядывал их пристально, подносил к глазам, будто бы пытаясь отыскать на них какие-то следы или же тайные знаки, потом выпрямился так, что хрустнул позвоночник, и произнес:
- Это случилось недавно. Еще не прошло и полгода. Мы в школе всё отмечаем четвертями. Первая четверть, вторая... Полгода для нас рубеж. Рубеж, за которым вечное лето. Получается, вечность у нас длится три месяца. Но после случившегося я думаю, мне кажется, я знаю - вечности нет. Всё умирает. Съешь или приготовься быть съеденным. Это случилось солнечным днем. Солнце в комнату всегда впускала мама. Она открывала занавески и говорила:
- Вставай, соня, солнце тебя заждалось. Смотри, как оно улыбается.
Это был мой день. Мой двенадцатый день рождения.
16.
- Откуда деньги?! - женщина стояла, прислонившись к дверному косяку.
Только что ушли мастера. Они занесли стиральную машину в их маленькую ванную, перегородив полкомнаты, установили, проверили, Вадим скромно протянул им по сто рублей, молодые люди, недолго сопротивляясь, - взяли хрустящие бумажки.
- Да ещё такие все новенькие, - она взяла у сына оставшуюся после покупки сумму, почти две тысячи рублей, и положила на новую белоснежную гостью в ванной.
- С днем рождения, ма, - и Вадим поцеловал маму впервые за последние несколько месяцев.
- Спасибо, сынок, - она ответила ему тем же, чмокнув в горячую, зарумянившуюся щеку, - только скажи, как? Откуда?
- Мне помогла баба Ира, - улыбаясь во все 32 зуба, ответил мальчик, - я давно хотел тебя с ней познакомить. Она одинокая, слепая старушка, у которой никого нет.
- Совсем никого?
- Совсем никого. Она накопила много-премного денег, которые ей совсем-совсем стали не нужны. Она сказала, что я могу ими распоряжаться, сказала, что могу сделать тебе подарок.
- Хм, интересно. А ты откуда её знаешь?
- Случайно. Шел, шел и...
- И?..
- И нашел.
17.
Вадим закрыл калитку дома номер 26 на засов, и в тот же миг их проглотили сумерки.
- Такой странный дом, - сказала мама Вадиму и сжала крепче его ладонь, - и у тебя такая грубая ладонь, не замечала.
- Росту, ма.
- Да, конечно. Скоро девочку заведешь. Оставишь меня одну-одинешеньку.
Мальчик вздрогнул.
- Ты что, испугался?
- Да нет. Не знаю, просто показалось, что где-то это уже было. Где-то с кем-то, может, и со мной.
- Это дежа вю.
- Держи кто?
- Не держи, а де-жа-вю, по-французски это, дурачок.
- А как переводится?
- Когда-то уже виденное, так, по-моему.
- Значит, это всё уже когда-то мы видели?! Переживали? Да, мама?..
- Наверное, так.
- А может, мы и живем не своей, а чьей-то жизнью?.. Уже когда-то прожитой.
Живем уже прожитой жизнью. Носим кем-то когда-то уже ношеную одежду, говорим кем-то когда-то сказанные слова... Как интересно, мам.
- Ничего интересного не вижу.
- Ну, как, ты что?!
- Вот вырастишь и откроешь тогда секрет этого чувства, дежа вю, а сейчас скажи мне, она всегда про сына своего говорит?
- Почти.
- И тебе не скучно?
- Нет. Я и уроки у неё делаю.
- Ты знал его?
- Не совсем.
- Как это?
- Видел разок перед тем, как он пропал.
- Надо же, так ушел и не вернулся, ты смотри не шляйся по ночам один. Если до баб-э-э...
- Иры.
- Да, до неё, и засветло назад. У неё такие глаза. Она что, совсем слепая?
- Почти.
- И как тебе нравится такая компания, не пойму, от неё ещё так пахнет.
- Так от всех бабулек пахнет.
- Ну, не скажи, думаешь, я буду старой, и от меня так же разить будет?
- Нет, мам, от тебя нет, никогда. Я не позволю.
18.
-... он сказал, что если я посмотрю на него, то он убьет мою маму.
- Какой негодяй. Мерзавец, - она плакала. Баба Ира закрыла лицо и откровенно громко плакала, - случись такое с моим Гришей, я бы, я бы убила. Господи, Боже ты мой. Бедный, бедный мальчик, на собственный день рождения, сукин сын. Подлец. Как таких земля держит?
- Не держит.
- И поделом. Ты рассказал всё маме, Вадя?!
- Нет. Я боялся, что с ней может что-то случиться.
- Ты рассказал участковому?
- Тоже нет.
- А кому тогда? Неужели это животное всё ещё здесь, в парке?!
- Нет, баба Ира. Животное умерло. Мертвый он.
- Вот и замечательно. И поделом. Как он умер? Или его...
Спицы резко перестали щелкать. Баба Ира выронила "зеленую змею" и привстала с кровати. Она собиралась сделать шаг к креслу, но ноги не слушались. Старуха схватилась за спинку кровати и, всхлипнув, осела.
- Баба Ира? Что? С вами всё в порядке? - театрально, наигранно спросил Вадим, подбирая журнал с пола, - вас так расстроила моя история?
Старушка не ответила, было мало воздуха в легких, чтобы пробудить и выдавить из себя звук. Она облокотилась на край кровати и сквозь боль, которая (как и в день, когда исчез Гриша) стала звоном, писком, криком, вырвавшимся из радиоприемника, услышала:
- Я больше не приду к вам, баба Ира. Всё закончилось. Хватит. Ваш сын не был хорошим мальчиком. Вы совсем-совсем не знали его. Как, впрочем, и все родители. Вы думаете, что знаете. Прощайте, баба Ира. Вы в этом не виноваты.
Ей надо было закричать что-то на прощанье, закричать вслед этому мальчишке. Закричать, что как он смеет при ней так говорить о сыне. Надо бы... Только баба Ира не закричала, она сползла дальше на пол, легла на пыльный ковер и больше не встала. Никогда. Да, ей хотелось выйти во двор и пойти дальше по улице к парку, к дыре в заборе, ей хотелось... Ей хотелось закричать, и кричать во все горло. Звать сына по имени, ей хотелось... Она знала, что она сможет найти его, сможет найти и обнять. И когда она обнимет его, она ему скажет:
- Ты хороший мальчик.
19.
Не веря себе, не веря своим глазам, не веря своим ногам, баба Ира поднялась с пола и пошла. Вышла из дома, вышла за калитку, и через дорогу к парку. Так, не держась за железные прутья забора до той самой дыры. А в дыре темно. А за дырой ничего. Она смотрит, нагибается, заглядывает в дыру и видит не ничего, видит сына, своего мальчика, она протягивает к нему руки, берет его за руки, такие родные, такие дорогие, и дыра становится чернее и больше. И больше. И больше...
20.
Дежа вю снова случилось у него перед Новым годом. За праздничным столом сидели гости. Вспомнили почему то прошедший день рождения Вадика. Вадиму стало стыдно, он уже не помнил, почему его тогда стошнило. Вроде что-то было связано с запахом. Или с молоком?..
- Слышали, - вдруг произнес дядя по маминой линии, - разгадали тайну черных дыр.
Вот тут это дежа вю и случилось.
Все посмотрели на уже прилично захмелевшего мужчину, и Владик тоже.
- Через эту самую дыру можно попасть в свое прошлое, в детство. Вот куда девались все пассажиры с корабля имени "Марии Селесты", - и дядя дико захохотал, - слыхали, да?.. в детство через дыру. Знаю я одну такую...
От смеха он едва не упал со стула на пол, а в это время Вадик смотрел, как коллега с маминой работы, уплетая за обе щеки зажаренную в духовке ножку Буша, говорит, обращаясь неизвестно к кому:
- Ешь, иначе тебя съедят - это мой девиз, вот так.
- А мне кажется, всё дело в запахе, а не в детстве. Хотя все запахи из детства, - восклицает соседка тетя Тома, накладывая себе полную тарелку столичного салата, - я любовь имею в виду, - заканчивает она.
- Вадик, а ты чё молчиш? - кричит дядя Витя и протягивает племяннику здоровенную ладонь через весь стол, - дай пять, здоровяк.
На ощупь ладонь жирная, липкая.
- Я не молчу. Что говорить-то?..
- Как что? Ты веришь в существование черных дыр?..
И все почему-то смотрят на него. И все ждут именно его ответа. Как будто именно от его ответа зависит, быть черным дырам или не быть.
Вадик сказал:
- Я верю, я верю в черные дыры, но больше, больше всего я верю в кирпич. Вот так, - довольный своим ответом Вадим встал из-за стола и пошел рисовать. Рисовать не улыбающееся желтое солнце, нет, в его жизни больше нет возвращения. Так он решил сейчас.
- Хороший мальчик, - услышал он чей-то голос за спиной. Но не обернулся.