Глава 5. Где случается разное, но явно недоброго толку
Отец Себастьяну не обрадовался. Тадеуш Вевельский на приветствие ответил взмахом руки, и, отломив столбик пепла с сигары, вяло произнес:
- Мог бы и предупредить о своем визите...
- Ну что ты, батюшка, и узнать, что ты или болен, или в отъезде? - Себастьян вдохнул горький дым. В курительной комнате ничего-то не изменилось.
Кофейного колера обои.
И старая мебель с бронзовыми вставками.
Низкий столик, карты россыпью и стопка фишек перед отцовским местом. Выиграл? Пусть не на деньги игра, но и этот малый успех весьма радовал Тадеуша Вевельского, приводя его в преблагостное расположение духа.
Правда, появление старшего отпрыска благости поубавило, но...
- Мне кажется, дорогой мой папа, - Себастьян произнес слово с ударом на последнем слоге, - что вы меня избегаете.
- Кажется, - не моргнув глазом, ответил Тадеуш.
И с радостью немалой продолжил бы избегать.
- Я рад это слышать! - воскликнул Себастьян и пнул низкое кресло, в котором устроился Велеслав. - Уступи место старшим...
Велеслав побагровел, но поднялся.
- Вы же представить себе не можете, как я мучился!
Он вытянул тощие ноги, и треклятый хвост, от самого вида которого князя Вевельского передергивало, устроил на коленях. При том, что кисточку пышную, несколько растрепанную, Себастьян поглаживал.
Извращенец.
- Как? - высунулся со своего угла Яцек. И темные глаза блеснули.
- Страшно, Яцек. Страшно! Я даже начал подозревать, что папа меня не любит!
Князь Вевельский почувствовал, что краснеет.
- Но теперь я уже склоняюсь к мысли, что ошибся...
- Ошибся, - подтвердил князь, пытаясь сообразить, что именно привело Себастьяна в отчий дом. Он надеялся, что дело вовсе не в клубных делах... и не в той певичке, которая одарила его своей благосклонностью... не даром, естественно...
Следовало признать, что чем старше он становился, тем дороже эта самая женская благосклонность обходилась... и ведь пришлось занимать...
...а все почему?
Потому что Лихо, бестолочь, контракт подписал... честный он больно.
И что с этой честностью делать?
На векселя ее не изведешь.
- Я несказанно рад, дорогой мой папа! - Себастьян сидел вальяжно, и ногой покачивал, и выглядел до отвращения довольным собой. - Раскол в семье - дело дурное... а скажи-ка, будь так ласкав, где же братец мой разлюбимый...
- Который? - Тадеуш с трудом сдерживал внезапно нахлынувшее раздражение. Он и сам не мог бы сказать, что же именно было истинной его причиной. То ли, что сын его старший не спешил подчиняться родительской воле, но глядел на отца сверху вниз, с этакой насмешечкой, а то и вовсе - презрением, то ли, что он не поспешил отречься от Ангелины, которая в своем втором замужестве посмела быть счастливой, о чем и писала пространные письма, верно, из желания позлить бывшего супруга, то ли просто сам по себе.
Чужой он.
Непонятный.
- Это который? - поинтересовался Велеслав.
Он успел выпить и оттого чувствовал себя престранно. С одной стороны старшего братца Велеслав не то, чтобы боялся - он не боялся никого и ничего, как и подобает королевскому улану - разумно опасался, с другой - Себастьянов наглый вид и, особенно, хвост его вызывали вполне естественное в Велеславовом понимании желание дать братцу в морду.
Может, конечно, хвост и не самый лучший повод для мордобития, но и не худший.
- Лихослав, - Себастьян развернулся к братцу, на круглой физии которого была написана вся палитра испытываемых им чувств.
И раздражение.
И отвращение.
И вовсе нехарактерная для Велеслава задумчивость.
- Так это... он ушел, - наконец, соизволил сказать он, и Тадеуш кивнул, подтверждая слова сына.
- И давно ушел?
Вопрос Себастьяна прозвучал тихо, но услышали его все, и Яцек из своего угла дернулся было, чтобы ответить, но был остановлен ленивым взмахом княжеской руки.
- Давно, - Тадеуш сгреб фишки.
- Ага, - подтвердил Велеслав. - Гордый он... и пить не захотел, и играть не захотел... сказал, что, мол, дела у него неотложные...
Врет.
- Вот так взял и ушел? Невежливо как... и жену свою оставил...
Яцек вновь открыл было рот, но Велеслав поспешил с ответом:
- Так... сказал, чтоб, мол, приглядели... он вернется...
- И ты не стал спрашивать, куда он ушел?
Не стал, потому как знал, но Себастьяну не скажет... или... Велеслав с отцом обменялись быстрыми взглядами. И Тадеуш, тасуя карты, лениво произнес:
- Мало ли куда надобно уйти мужчине так, чтобы жена о том не ведала?
- Мало.
Себастьян поднялся.
- Видите ли, дорогой папа, Лихослав, к счастью, не в вас пошел...
Тадеуш лишь плечами пожал.
Ему было все равно.
Или казалось, что ему было все равно?
Яцек вышел следом за Себастьяном и дверь придержал, прикрыл аккуратно. Выглядел младший братец донельзя виноватым.
- Ну? - Себастьян чувствовал, что вот-вот сорвется.
Он устал.
И голова болела.
И не только голова, но и желудок, который с утра ничего-то, помимо овсянки на воде сваренной, не видел. А овсянка на воде еще никому хорошего настроения не прибавляла.
Дом злил.
Отец.
Велеслав, который что-то задумал, и не сам, потому как сам он категорически думать не способен. Богуслава... она не колдовка, ведь проверяли и не единожды, но уже и не человек в полном на то смысле.
Еще и Яцек мнется, краснеет...
- Мне кажется, я знаю, где Лихослав...
Он покраснел еще сильней.
Уши и вовсе пунцовыми сделались, а на щеках проступили белые пятна. И Яцек волнуется, потому как не привык до сих пор к этой скрытой семейной войне, и знать не знает, под чьи стяги становится.
Ему хочется мира.
Только и он уже понимает, что мир невозможен.
А Себастьяну надо бы мягче... брат все-таки...
- Я... я видел его у конюшен... подошел спросить... думал, что может ему плохо... а он зарычал и... и велел убираться.
Яцек вздохнул.
- Я бы не ушел. Только там Велеслав появился... и сказал, что приглядит, что... Лихо... он на порошок счастья подсел... еще там, на Серых землях... он борется, только не выходит. Об этом никто не знает и знать не должен... и мне тоже молчать надо. Велеслав посидит рядом, пока ему... пока лучше не станет. А меня отец заждался уже...
- А он заждался?
- Не знаю... ругался, что я поздно... а так больше ничего...
...если бы Яцек не появился вовсе, его отсутствие вряд ли бы заметили. Но его беда в том, что он появился весьма не вовремя.
- Мне не надо было уходить?
- Идем, - решился Себастьян. - Покажешь, где...
И Яцек коротко кивнул. Он чувствовал себя виноватым, пусть и внятно не мог бы сказать, в чем же именно его вина состоит.
В том что ушел?
Или в том, что не сохранил чужую тайну?
Но Себастьяну было не до размышлений.
Порошок, значит... в том, что Лихо порошок сей пробовал, Себастьян не сомневался. Но пробовать - одно, а сидеть - другое. Он бы заметил... точно заметил.
Или не он, но Евдокия... те, которые на порошке сидят, меняются... а она сказала, что за последние месяцы Лихо крепко переменился...
...или он не сам, но его подсадили? Подсыпали раз, другой, а потом...
Нет, с выводами спешить не следовало.
Яцек вел окольной тропой, тоже спешил.
Тощий.
И высокий, едва ли не выше Себастьяна. И уланский мундир на нем висит, а штаны и вовсе мешком, пусть и затягивает Яцек ремень до последней дырочки.
Ничего, пройдет.
Себастьян себя таким вот помнит, только, пожалуй, наглости в нем было куда побольше, и самоуверенности...
Конюшни были старыми, построенными еще в те далекие времена, когда и сам Познаньск, и Княжий посад только-только появились. И если дом не единожды перестраивали, то конюшни так и остались - длинными приземистыми строениями из серого булыжника. Помнится, в прежние времена Себастьяну казалось, что строения эти достоят до самой гибели мира, а может, и после останутся, уж больно надежны.
Правда, коней здесь ныне держали не сотню, а всего-то с дюжину. Оттого и переделали левое здание под хранилище. Держали в нем, что сено, что тюки золотой соломы для лошадок простых, что опилки, которые сыпали в денники господским жеребцам. Нашлось местечко и для старое упряжи.
А под крышей, вместе с голубями, поселились мальчишки-конюхи.
- Да... отец сказал. Я в университет поступить хотел, - признался Яцек, остановившись. - На правоведа... а он сказал, что среди князей Вевельских никогда крючкотворов не было и не будет... я все равно хотел, но как без содержания? Мне стипендия не положена... и жилье тоже не положено... и вот...
- А ко мне почему не пришел?
Яцек вздохнул.
Понятно.
Потому и не пришел, что стыдился этакого своего выбора. И денег, в отличие от Велеслава, просить не умел.
- Послушай, - Себастьян редко испытывал угрызения совести, - если не передумаешь, то я помогу...
- Но...
- Если действительно хочешь. Отца не особо слушай, он много о княжеской чести говорит, да только мало делает. Уже взрослый, сам понимать должен.
Яцек тяжко вздохнул.
Понимает.
Небось, доходили сплетни всякие да разные, и злили, и обижали... сам-то Себастьян к батюшке завсегда с немалым подозрением относился и ничего-то хорошего от него не ждал, но Яцек - дело иное.
- Так вот, жизнь твоя и тебе решать, какой она будет. А как решишь, то скажи... с деньгами я вопрос решу. И Лихо, думаю, не откажется... да и Евдокия против не будет. Семейный законник - человек в высшей степени пользительный...
- Он тут сидел, - Яцек указал на старую бочку у дверей конюшни.
Над бочкой висел старый же масляный фонарь. Под закопченным колпаком трепетало пламя, и отсветы его ложились, что на бугристую стену, что на жухлую траву.
Пахло сладко, но не розами.
Себастьян присел.
Трава жесткая, будто бы одревесневшая, и ломается под пальцами, а острое былье так и норовит впиться в кожу.
А земля мягкая, что пирог непропеченный.
И больная словно бы, цепляется за когти белесыми корнями, а может и не корнями вовсе, но паутиной... откуда паутина под землею?
Себастьян аккуратно вытер пальцы платочком, который сложил и убрал в карман. Аврелий Яковлевич разберется... хотелось бы верить, что Аврелий Яковлевич во всем разберется.
Пальцы жгло.
Себастьян поднес их к фонарю: красные, точно опаленные, и мелкая чешуя пробивается, спешит защитить... от чего?
- Ты что? - Яцек посторонился, когда Себастьян вскочил на бочку.
- Ничего...
Керосина в фонаре оставалось на две трети.
Себастьян плескал его щедро, горстями. Яцек не спешил помогать, но и не мешал, верно, рассудив, что ежели старший брат вдруг обезумел, то это исключительно его личное дело. Этакую позицию Себастьян всецело одобрял.
- А теперь отойди...
Полыхнуло знатно.
И пламя поползло по керосиновому пятну, изначально рыжее, оно как-то быстро сменило окрас, сделавшись темным, черным почти. И спешило, растекалось, грозя добраться до Себастьяна.
- Что это...
- Понятия не имею, - Себастьян на всякий случай снял ботинки, в отличие от прошлых, эти ему нравились, однако обстоятельства требовали жертв.
Платок с остатками странной паутины он вытащил двумя пальцами и сунул в ботинок.
Меж тем пламя отыграло, и побелело, и белым, оно гляделось ненастоящим. Не пламя - марево. Но стоило поднести руку, и жар ощущался, да такой, что того и гляди - вспыхнет не только попорченная паутиной трава, земля больная, но и камень конюшен.
- Лошади волнуются, - Яцек на огонь смотрел вполглаза.
И нервное надсадное ржание, в котором слышится не то крик, не то плач. И грохот копыт по дощатым стенам денника. И сдавленный хрип...
В конюшне пахло кровью.
Остро.
И запах этот тягучий обволакивал.
- Стой, - велел Себастьян, но Яцек мотнул головой: не останется он на пороге, следом пойдет. И руку на палаш положил, с которым он, конечно, управляться умеет, да только не знает, что дуэли - это одно, а жизнь - совсем иное...
Темно.
Окна тут маленькие, круглые, под самой крышей.
И луна в них не заглядывает. А фонарь в руке Себастьяновой еле-еле дышит, керосину в нем капля осталась.
- Яцек...
- Я тебя одного не оставлю.
Вот же холера... упертый...
- Не оставляй. Сходи за керосином. Должен быть где-то там...
- А ты?
- А я тут постою.
- И не полезешь?
Дите дитём... такому и врать стыдно.
Немного.
- Что я, дурень, в темень этакую лезть?
Дурень. Как есть дурень, потому что темнота живая... она прячет... кого?
Кого-то, кто пролил кровь.
...пусть это будет животное...
...кошка...
...или даже лошадь... лошадь, конечно, жаль, но... лошадь - все ж не человек... пусть это будет всего лишь животное...
Яцек сопел.
И значит, не отступит...
- Тут свечи есть, - сказал он, наконец. - У дверей лежат.
- Неси.
Принес. Толстые сальные, перевязанные черной ниткой, с острыми фитилями и оплавленными боками. Свечи хранились в холстине, которую Яцек держал во второй руке, явно не зная, что с ней сделать: выкинуть или погодить.
- Дай сюда, - Себастьян нить разрезал когтем. - Держи в руке. Да оставь ты палаш в покое, тоже мне, грозный воитель выискался...
...и не поможет палаш.
...если вдруг Лихо, то не поможет... напротив, только хуже будет.
- Оставь его здесь, - попросил Себастьян.
- Но...
- Или оставь, или убирайся!
Все ж таки сорвался, не со зла, единственно - от страха, и за него, молодого, не способного поверить, что и молодые умирают. Небось, кажется, вся жизнь впереди и ничего-то плохого с ним, с Яцеком Вевельским произойти не может... и за Лихо, с которым плохое уже произошло, а Себастьян сие пропустил.
Решил, что будто бы прошлогодние игры закончились.
Яцек прислонил палаш к деннику.
А лошади-то успокоились, не то устали бояться, не то почуяли людей. Груцают копытами по настилу, всхрапывают тревожно... и вздыхает кто-то совсем рядом, да так, что волосы на затылке шевелятся.
- Яцек, - Себастьян переложил свечу в левую руку, - ежели ты мне этак в шею дышать будешь, то вскоре одним братом у тебя меньше станет.
- Почему?
- Потому что сердце у меня не железное... а нервы и подавно.
Узкий проход.
Темные двери с латунными табличками.
И отцовский Вулкан пытается просунуть морду сквозь прутья. В темноте глаза его влажно поблескивают, будто бы жеребец то ли плакал, то ли вот-вот заплачет...
...тяжеловоз Каштан бьет копытом по настилу. Мерно. Глухо.
И вновь звук искажается, мерещится, будто бы не Каштан это, но некто идет по Себастьяновому следу, переступает коваными ногами.
Догоняет.
Нервишки шалят.
Этак и сомлеть недолго, как оно нервической барышне подобает, а ведь говорил Евстафий Елисеевич, любимый начальник, что следует Себастьяну отпуск взять. И не только он...
А все работа-работа... как ее оставишь, когда кажется, что никто-то другой с этою работой и не управится... тщеславие все, тщеславие... боком выходит.
Запах крови сделался резким, на него желудок Себастьянов отозвался ноющей болью, а рот слюной переполнился. Пришлось сплевывать.
Некрасиво-то как...
- Чем это пахнет так? - поинтересовался Яцек и свечу поднял.
Бледное его лицо выглядело совсем уж детским, и пушок над верхней губой лишь подчеркивал эту самую детскость.
Дверь в предпоследний денник была распахнута. И Себастьян вдруг вспомнил, что некогда в этом самом деннике держали толстого мерина, ленивого и благодушного...
...давно это было...
...тот мерин, соловый, вечно пребывающий в какой-то полудреме, давно уже помер, небось...
- Не ори, ладно, - сказал Себастьян, и Яцек обиженно ответил:
- Я и не собирался.
- Вот и ладно...
Не было мерина, но была толстая коротконогая лошадка вороной масти. Лежала на боку, на соломе некогда золотистой, а ныне - побуревшей.
- Лихо... - тихонько позвал Себастьян.
Разодранное горло.
И на боку глубокие раны, их не сразу получается разглядеть, черное на черном... но Себастьян смотреть умеет, а потому подмечает и кровь спекшуюся, и толстых мясных мух, которые над лужей вились.
И сгорбленную тень в дальнем углу.
- Лишек, это я... Бес...
Он переступает порог, и под ногою влажно чавкает... кровь?
Не только...
Стоит наклониться, поднести свечу, и огонь отражается в глянцевом зеркале кровяной лужи...
Яцека стошнило.
Себастьян отметил это походя, с сожалением - теперь станет думать... всякое.
- Лишек, ты давно тут сидишь?
Над кровью поднимался белый пушок паутины. Легкие волоконца ее оплели мертвую лошадь, затянули глаза ее, будто третье веко.
- Лишек, я за тобой пришел, искал... а мне сказали, что ты исчез куда-то.
Тень вздрогнула.
- Н-не... н-не подходи...
- Как это не подойти? А обняться?
Он бы сбежал, если бы было куда бежать.
- Я ж за тобой пришел.
- Ар-р-рестовать? - глухой голос, и рычащие ноты перекатываются на Лихославовом языке. Вот только рычание это Себастьяна не пугает, молчание - оно куда как страшней.
А раз заговорил, то и думать способен.
- За что тебя арестовывать?
Хорошо, Яцек не лезет, сообразил держаться по ту сторону порога.
- Я... не помню, - тень покачнулась и поднялась. - Я ничего не помню...
- Случается. Перебрал?
- Н-нет...
- Принимал что?
- Нет! - резкий злой ответ, и тут же виноватое: - Извини... запах этот... мне от него дурно...
- Тогда выйдем.
Предложение это Лихославу не понравилось. Он стоял, покачиваясь, переваливаясь с ноги на ногу, не способный все ж решиться.
- Выйдем, выйдем, - Себастьян взял брата за руку.
Влажная.
И липкая... в крови... да он весь, с головы до ног в крови...
- Я... - лицо искаженное, а пальцы вцепились в серебряную ленту ошейника, не то пытаясь избавиться от этакого украшения, не то, напротив, боясь, что оно вдруг исчезнет. - Я здесь... и лошадь... я ее?
И сам себе ответил:
- Я... кто еще... лошадь... хорошо, что лошадь, правда?
- Замечательно, - Себастьян старался дышать ртом.
Запах дурманил.
Отуплял.
И надо выбираться, а там уже, вне конюшен, Себастьян подумает... обо всем хорошенько подумает. А подумать есть над чем.
- И плохо... я не должен был убивать... я не должен был оставаться среди людей... ошибка, которую...
- Которую кому-то очень хочется исправить.
- Что?
Яцек держался позади, безмолвной тенью. И только когда до двери дошли, он скользнул вперед:
- Погодите, я гляну, чтобы... нехорошо, если его таким увидят.
Правильно.
Слухи пойдут, а вкупе с убийством, то и не слухи...
Отсутствовал Яцек недолго, вернулся без свечей, но и ладно, лунного света хватало.
Белое пламя уже погасло, оставив круг темной спекшейся земли, будто и не земли даже, но живой корки над раной. Лихо дернулся было, зарычал глухо.
- Что чуешь?
- Тьму...
Глаза его позеленели, и клыки появились, впрочем, исчезли также быстро.
- Там это... бочка с водой... и корыто... он грязный весь, - Яцек переминался с ноги на ногу. - И... может, мне одежды принести? В доме осталась старая...
- Принеси, - согласился Себастьян.
И младший исчез.
А неплохой парень, как-то жаль, что раньше не случалось встретиться нормально. И в том не Яцекова вина...
- Лихо ты... бестолковое, - Себастьян не отказал себе в удовольствии макнуть братца в корыто с водой. Тот не сопротивлялся, хотя водица и была прохладной, а корыто - не особо чистым. - Раздевайся давай... хотя нет, погоди. Покажи руки.
Лихослав молча повиновался.
- Рассказывай.
- Нечего. Рассказывать, - он говорил осторожно, еще не до конца уверенный в том, что способен говорить.
- Как ты здесь оказался?
- Не помню.
Он вновь нырнул под воду, и стоял так долго, Себастьян даже беспокоиться начал, мало ли, вдруг да братец в порыве раскаяния, которое, как Себастьян подозревал, было несколько поспешным, утопнуть решил? Но Лихо вынырнул, отряхнулся и с немалым раздражением содрал окровавленный китель.
- Что помнишь?
- Ужин помню. Потом... потом мы перешли в курительную комнату... с Велеславом говорил.
- О чем?
Лихослав нахмурился, но покачал головой.
- Он чего-то хотел...
- Денег?
- Наверное... или просил помочь... точно, просил помочь...
- В чем?
- Не знаю! - Лихо стиснул голову руками и пожаловался. - Она зовет... тянет... и с каждым днем все сильней... я иногда... как проваливаюсь. Однажды на улице очнулся... а как попал... как пришел? И еще раз так было...
- Евдокия знает?
- Нет.
- Зря.
- Нет, - жестче повторил Лихослав. - Это... моя беда. Я с ней разберусь... наверное.
- В монастыре? - Себастьян присел на край корыта.
- Это был не самый худший вариант... если бы я ушел, то...
- Велеслав очень бы порадовался. А уж супруга его вовсе вне себя от счастья былаа б.
Лихо вздохнул.
- Я не хочу быть князем.
- Понимаю. И в чем-то разделяю, но... дело не в том, что ты не хочешь. Дело в том, что он хочет. До того хочет, что пойдет на все.
- Лошадь убил не он.
- Да неужели! Ты помнишь, как ее убивал?
- Нет.
- Тогда с чего такая уверенность.
Лихо молча сунул палец под ошейник.
- Именно... он на тебе, поэтому обернуться ты не мог, - Себастьян заложил руки за спину. Теперь, когда отступили и вонь, и дурнота, и беспокойство, думалось не в пример легче. - Я понимаю, что ты у нас - создание ответственное, родственной любовью пронизанное до самых пяток, только... Лихо, да пойми ж ты, наконец, что родственник родственнику рознь!
Понимать что-либо в данный конкретный момент Лихо отказывался.
О вновь окунулся в корыто, а вынырнув, содрал рубашку. Прополоскав ее - на белой ткани остались розовые разводы - Лихо принялся тереть шею, руки, грудь, смывая засохшую кровь.
- У всех свои недостатки... и вообще, ты не с того начинаешь. Итак, ты пришел на семейный ужин... поужинал, надо полагать, неплохо? Ты голоден?
Лихо покачал головой.
- Вот... ты не голоден... заметь. Далее ты имел беседу с Велеславом, после которой у тебя напрочь отшибло память. И ты оказался у конюшен, где на тебя, маловменяемого, и натолкнулся Яцек.
- Он...
- Он хотел тебе помочь, но тут же объявился Велеслав, который заявил, что ты у нас любитель серого порошка.
- Что? - у Лихо от возмущения рубашка из рук выпала, плюхнулась на траву влажным комом. - Я не...
- Верю. И не только верю... видишь ли, Лишек, мне по работе доводилось сталкиваться с любителями серого порошка... и вот если поначалу они от обыкновенных людей неотличимы, то со временем у них на руках проступают вены... и не только проступают, черными становятся.
- Ты поэтому на руки смотрел?
- Поэтому, - согласился Себастьян. - А еще потому, что рубашка у тебя хорошая... была.
Он поддел влажный ком носком сапога.
- Манжеты узкие... на запонках... кстати, запонки подбери, небось, не дешевые... и главное, что на месте, и запонки, и манжеты целые... и мундир твой... а в тот раз, когда тебе обернуться случилось, от одежды одни лохмотья остались.
Лихослав, склонившись к самой земле, перебирал травинки.
- Значит, ты не оборачивался...
- Или оборачивался, но не полностью...
- Руки все одно изменились бы... а рубашка целая... нет, Лишек, ты не оборачивался... и отсюда вопрос. Как ты эту лошадь убил?
- Загрыз? - без особой, впрочем, уверенности, предположил Лихослав.
- Загрыз... зубами и в горло... очень по-волкодлачьи.
- Издеваешься?
- Пытаюсь представить.
Себастьян сцепил за спиной большие пальцы.
- Темная-темная ночь... зловещая такая... хотя нет, луна же ж светит... как там писала одна моя знакомая, зыбкий ея свет проникает сквозь... в общем сквозь куда-то там да проникает. И князь-волкодлак на цыпочках крадется к лошади.
- Почему на цыпочках?
Лихослав аж приподнялся.
- Для полноты образа и пущей зловещести.
- Я в сапогах!
- Это твои проблемы. В сапогах аль нет, но злодей обязан красться на цыпочках... а вообще, дорогой мой братец, я что-то в этой жизни упустил или ныне принято на семейные ужины по форме являться?
- Отец просил.
- Интересно... - Себастьян принялся расхаживать, при том, что шаги он делал неестественно широкие, от бедра. Дойдя до угла конюшни он развернулся. - И чем мотивировал? Любовью к форме?
- Почти, - Лихо сумел улыбнуться, пусть улыбка и вышла кривоватой. - Сказал, что ему приятно будет осознавать, что...
- Ясно, - махнул рукой Себ. - Итак... в сапогах и на цыпочках ты крадешься к конюшне... кстати, Яцек ушел, а куда подевался Велеслав?
- Ты у меня спрашиваешь?
- Я думаю.
- Как-то ты громко думаешь, - Лихо все-таки нашел запонку, которую подбросил на ладони.
- Как уж получается... допустим, он не захотел вести тебя в дом... и почему к лошадям? Бочка-то у левой стоит... и логичней, проще отвести тебя туда. Дать отсидеться, отойти... а он потащил к конюшням...
- А если так и было? Если он меня оставил...
- Ага, ненадолго. Сам отошел по великой надобности... карты стыли. Или коньяк... и вообще, не его это забота тебя сторожить... Лихо, да очнись ты уже! Велеслав тебя тихо ненавидит. Он все ждал, когда ж ты уйдешь к богам, а ты, паскудина этакая, не ушел, а вернуться соизволил... и венец отцовский из-под носу увел... не жди от него добра!
Наверное, Себастьян был прав.
Скорее всего Себастьян был прав.
И сквозь туман в голове, густой, сероватый, характерного жемчужного отлива, какой бывает только над клятыми болотами, Лихо эту правоту осознавал.
Но просто взять и поверить...
Нет, с Велеславом никогда-то не получалось особой дружбы. Приятельствовали - это да... и письма он писал длинные, в которых делился всем...
...жаловался.
...в основном на то, что денег нет, а каков улан без родительского золочения? И смеются над ним... и выслужится не дают.
В тумане думалось тяжко, и сами мысли, им рожденные, были гнилыми, а потому Лихо оставил их. Лучше Беса послушает... Бес, небось, знает, о чем говорит.
- Ладно, оставил он тебя на сеновале и ушел... а тебе вдруг захотелось крови. Да так вперло, что прям невмоготу было ждать... и вышел ты, обуянный этою жаждой, из тьмы во лунный свет...
- Бес!
- Что?
- А ты не мог бы... ну, нормально говорить?
- Это как? - поинтересовался Себастьян и голову набок склонил, черные глаза блеснули, точь-в-точь как у того ворона, что повадился к дому летать.
Ворон садился на окно спальни и сидел смирнехонько, всем видом своим показывая, что вовсе не желает беспокоить занятых людей, что он, ворон, птица разумная, с пониманием, не чета суматошным галкам или, простите Боги, воронам... и лишь когда люди сами вставали, он приветствовал их вежливым стуком в окно.
Евдокия держала на подоконнике плашку с кусками вяленого мяса.
И ворон принимал эти куски из рук, аккуратно, точно зная, что клюв его остер и опасен, а Евдокиины пальцы - тонки.
- Не знаю... без этого... твоего...
Ворон кланялся.
И улыбался, хоть бы и казалось, что на улыбку вороны не способны... а если и эта птица неспроста появилась? А и вправду, откуда бы ворону в городе взяться?
Ведьмакова птица.
Или колдовкина.
На Серых Землях вороны селились стаями. И, стоило их потревожить, поднимались на крыло. Молча... и небо, низкое, свинцовое, полнили медлительные тени.
Вороны кружили.
Порой спускались низко, будто дразнясь, норовя мазнуть крылом по конской голове... или, зависнув на мгновенье, раззявить клюв, и тогда становился виден тонкий птичий язык, весьма похожий на червя...
- Без этого, как ты выразился, моего, жизнь, дорогой братец, сделается вовсе невыносима, - Себастьян погладил бугристую стену. - Потому продолжим... ты у нас там крадешься... крадешься...
- На цыпочках.
- А то... зловеще позвякивая шпорами.
- Шпоры не взял.
- Упущеньице... ладно, зловеще клацая клыками... и прокрадываешься на конюшню... что там тебя ведет?
- Голод?
- Нет, Лихо, мы выяснили, что за семейным ужином тебя неплохо накормили... знать бы еще, чем именно... но таки не голод.
- Не придирайся. Просто разум не звучит... итак, жажда толкает тебя на преступление... но скажи, Лишек, чего ты в такую-то даль поперся? Чего не выбрал первую же лошадь...
Лихо задумался.
Первая... огромный битюг по кличке Качай, купленный по случаю... не для городского дома он, для поместья, где его силе найдется применение.
- Побоялся, что не справлюсь?
- Допустим... то есть, способность думать ты сохранил?
- И волки выбирают себе добычу по силе...
- А вот тут, Лишек, я и поспорить могу... нормальный волк, да, не полезет туда, где ему хвост прищемить могут. Но бешеный... бешеному все равно, кто перед ним. Ладно, допустим эту коняшку ты решил не трогать... следующая чем не угодила?
Аккуратная кобыла, взятая на племя...
- Не знаю...
- И я не знаю... и главное, заметь, убил ты не просто коняшку, а думаю, самую неказистую... такую, которой не жаль было... экие ныне волкодлаки хозяйственные пошли.
- Издеваешься, - констатировал факт Лихо.
Себастьян молча развел руками: мол, он не виноват, природа такая.
- То есть... - Лихо зачерпнул затхлую воду, которая ныне пахла кровью, и сладковатый этот аромат дурманил. Лихо подносил ладони к носу, вдыхал его, позволяя воде спокойно течь сквозь пальцы.
Не пробовал.
Боги ведали, чего ему стоило удержаться. А еще и луна зовет, манит в дорогу... его, Лихо, ждут... там, за краем мира, где небо смыкается с землей. Где неба вовсе нет, оно серое и гладкое, что начищенный доблеска серебряный поднос.
В том краю обещали покой.
Нет нужды прятаться.
Таиться.
Притворяться человеком. И всего-то надобно, что снять ошейник... по какому праву его вовсе на Лихо нацепили... люди... думают, что имеют право...
...их право - быть добычей.
Прятаться в страхе, заслышав голоса Зимней охоты...
...их право - лить кровь, поить ею землю... и плотью своей питать тех, кто стоит несоизмеримо выше.
Луна, отраженная в корыте, насмехалась над Лихо, который, дурень, решил, что будто бы сумеет остаться человеком.
И он ударил по этой луне, такой обманчиво близкой, кулаком.
- То есть, - повторил Лихо, поражаясь тому, до чего неразборчива стала его речь, - ты полагаешь, что Велеслав... нарочно?
- Ну не нечаянно, это факт... вот только не он один...
- Надо поговорить, - луна, та, водяная, исчезла.
А другая, светило небесное, на небе и осталась. Выпялилась. И клокочет, хохочет в крови далекий смех ее. Мол, и вправду решил, Лихо-волкодлак, что луну одолеешь?
- Надо... - Себастьян будто бы очнулся. - Но не теперь.
- Почему?
- Потому что предъявить ему нечего... он все так повернет, что ты виноватым будешь...
Туман отступал.
И голос в крови становился все тише и тише. Еще немного, и к Лихо вернется разум, верней, те его остатки, которые еще позволяют ему оставаться человеком.
Какое нелепое для нежити желание.
- Чего он добивался? - Лихослав вытер руки о жесткую траву.
- Думаю, того, чтобы ты очнулся там и решил, будто загрыз несчастную коняшку, проникся чувством вины и ушел в монастырь... я надеюсь, что только на это.
Себастьянов хвост раздраженно щелкнул, а после обвился вокруг ноги.
И значит, все не так уж просто, как хочется старшему братцу.
- Договаривай...
- В городе объявился волкодлак...
Луна на небе ухмыльнулась особенно широко: вот так, Лихо... а ты, наивно, полагал, будто бы мертвая лошадь - самая большая твоя беда?
- Когда?
- Вчера убил... Лихо, будь так добр, успокой меня... где ты провел вчерашнюю ночь?
- В клабе...
- И видели тебя...
- Видели.
- Вот умница моя, - Себастьян погладил брата по мокрой голове. - Только с каких это пор ты стал по клабам ночевать...
Лихослав поморщился: эта тема была ему неприятна, однако же Бес не отцепится, пока не докопается до правды. Или почти до правды.
- Отец вновь проигрался... расписки давал...
- Много?
- Полторы тысячи злотней...
Себастьян присвистнул.
- Он неисправим... и ты поперся расписки выкупать?
- Вроде того... - Лихо вдруг понял, что замерз. Странно, ночь-то теплая, летняя, а он дрожит мелкою дрожью, и зуб на зуб не попадает.
От этого холода так просто не избавится.
Кровь поможет.
Горячая, человеческая...
Себастьянова... он рядом, и сердце его громко стучит.
Лихо слышит.
Лихо видит... и горло белое с острым кадыком... и натянутые до предела жилы... рвани такую, и рот наполнится горячею солоноватой кровью.
Лихо ведь помнит вкус ее... и холод уйдет, надолго уйдет...
Надо думать не о нем, но о бароне... Витовт Бржимек... на гербе - вепрь с оливковой ветвью. На вепря барон и похож. Коренастый. Короткошеий. И с лицом квадратным, со щеками темными.
Он бреется трижды в день, но щетина все одно растет быстро.
Говорят, что некогда все семейство прокляли... щетина - это такая мелочь... у барона крохотные глаза, сидящие близко к переносице.
Красные.
И оттого кажется, будто Бржимек вечно пребывает в раздражении.
- Проигрался... и не нашел ничего лучше, как заявить, что игра была нечестной... он выпивши был.
Себастьян тяжко вздохнул и сел рядом.
Земля же мокрая... и грязная... и он все равно изгваздал белый свой костюм, когда Лихо выводил. И теперь братец, локоток отставивши, с видом в высшей степени задумчивым, ковыряет кровавое пятно.
- Лихо... вот за что нам такое наказание?
Лихо пожал плечами.
Холод уходил. И не понадобилась кровь, чтобы согреться, хватило и тепла, того самого, человеческого, которое ощущалось сквозь ткань пиджака. А Бес пиджак стащил.
- На вот... а то еще околеешь... и где это Яцека носит?
Лихослав не знал.
От пиджака пахло анисовыми карамельками и еще, кажется, касторовым маслом.
- А ты рассказывай, чего замолчал...
- Так... повздорили они с Бржимеком... и тот грозился, что по распискам этим через суд долги стребует, только не сейчас, а попозже... когда их побольше наберется... ты же отца знаешь... он решил, что раз есть деньги, то можно и жить по старому порядку...
- И ты всю ночь с бароном...
- Он поначалу со мной и говорить не хотел. Пришлось пить...
- Много?
Лихо кивнул и поморщился: пить он не любил.
Опасался.
- И где пили?
- Да в клабе и пили...
- Значит, помимо Бржимека найдутся люди, которые подтвердят, что ты там был... очень хорошо...
Себастьян почесал подбородок.
- А жене почему соврал?
- Да как-то... - Лихо покосился на луну, которая так и висела, точно к небу приклеенная.
Слушала.
Подслушивала.
- Стыдно было, что он такой... она ж еще тогда старые долговые расписки повыкупила... а он снова...
- Дурень.
- Кто?
- Оба, Лишек, оба... он, видать, от природы. А ты - от избытку совести... - Себастьян повернулся и постучал пальцами по лбу Лихослава. - Вот скажи, мой любезный братец, чего должна была подумать твоя женушка, когда ты ночевать домой не явился...
- Я сказал, что...
- В поместье отправляешься... ну да, на ночь глядя отправился, а утречком рано вернулся. Чего ездил? Не понять... и учти, она ж не дура. Она понимает, что ты врешь. Вот только не понимает, в чем врешь. И значит, придумает себе то, что за правду примет. А главное, что потом ты ее не переубедишь...
Шаги Яцека Лихо издалека услышал. Быстрые. Торопливые даже. Яцек спешил и порой сбивался на бег, но тотчас вспоминал, что человеку его возраста и положения подобало и спешить, приличия соблюдая.
- Братец, - Себастьян поднялся первым и руку подал. - Тебя только за смертью и посылать...
- Там это...
Яцек выглядел растерянным.
И встрепанным.
- Там...
Себастьян забрал сверток, в котором обнаружилась собственная Яцекова рубашка, которая Лихославу была безбожно мала, некий широкий и мешковатый пиджак с крупными перламутровыми пуговицами, а еще зачем-то кальсоны с начесом.
- Яцек, Яцек... - Себастьян поднял кальсоны двумя пальцами. - Старания в тебе много, а вот ума пока не хватает... но ничего, это дело наживное... так чего там?
- Отец велел панну Евдокию из дому выставить и назад не пускать...
- Что?
В глазах потемнело.
Лихослав раньше не понимал, как это, чтобы потемнело... оказалось - просто. Пелена на глаза, темная, за которой ничего-то не видно.
Собственный пульс в ушах гремит.
А в голове - одно желание - вцепиться в глотку...
- Спокойно, Лишек... на вот, пиджачок примерь... - Бес сунул упомянутый пиджак в руки. - И угомонись... отомстить мы всегда успеем. В конце концов, Яцек мог недослышать... или сказать не так.
- Я так сказал! - возмутился Яцек, обиженный до глубины души. - Панна Евдокия обозвала панну Богуславу колдовкой... а та Евдокию - купчихой и... и нехорошей женщиной... и потом оказалось, что у панны Евдокии с собою револьвер имеется. И значит, она Богуславе грозилась, что без суда ее пристрелит серебряною пулей... а потом голову отрежет и чесноку в рот натолкает. Рубленого.
- Сам слышал?
Яцек покачал головой.
- Бержана сказала...
- Бержана тебе еще не то скажет...
- Панна Богуслава от волнения в обморок упала... а панна Евдокия стреляла и люстру попортила...
- Стреляла, значит...
- Я пришел, когда отец кричал на нее... и я решил, что лучше бы ей там не оставаться.
- Это правильно.
- А она уезжать одна не желает... и велел экипаж заложить...
- Очень интересно.
- Так не пешком же...
- Я его...
- Лишек, сейчас ты пойдешь к жене и выяснишь, чего случилось... заодно и поговорите по душам. А я... я с батюшкой нашим побеседую. Есть у меня одна интересная мыслишка...
Глава 6. В которой речь идет о новых неожиданных знакомствах и о вреде поздних прогулок.
Аврелий Яковлевич здание Королевского театру покинул в числе последних зрителей. Вот не любил он толпы, сутолоки, которая случалось сразу по окончании спектакля, а потому предпочитал выждать, когда обезлюдеет мраморное фойе.
Была в этом своя романтика.
И опустевшая сцена гляделась брошенной. Медленно угасали газовые рожки, и на зрительный зал опускалась тень. Порой Аврелий Яковлевич видел ее огромною птицей с серыми пропыленными крыльями. Она свивала гнездо под самым куполом, средь поблекших нимф и печальных кентавров, чьи лики были почти неразличимы по-за ярким светом новомодное эдиссоновское люстры.
Птица боялась шума.
И сторонилась людей. Она взирала на них сверху вниз, с любопытством и недоумением, весьма Аврелию Яковлевичу понятным.
Нет, он отдавал себе отчет, что никаких таких теней, во всяком случае тех, которые бы проходили по полицейскому аль ведьмачьему ведомству, в театре не обреталось, однако же именно здесь не мог отказать себе в удовольствии представить, будто бы...
...не сегодня.
Сегодняшняя опера не принесла и малой толики обычного удовольствия.
Тревожно.
И тревога не отпускала ни на мгновенье.
И оттого рисованными казались лица актрисок, а в голосе несравненной панны Ягумовской слышалось дребезжание... и страсти-то, страсти наигранные... ненастоящие страсти...
Аврелий Яковлевич вздохнул и поднялся.
Нет, ежели бы он захотел, шубу его принесли бы прямо в ложу, подали бы с поклоном, однако же по давней традиции Аврелий Яковлевич предпочитал в гардеробную спускаться сам.
Традиций же он рушить не любил.
Театральные ступени скрипели.
А тень кралась следом.
Она были столь любезна, что проводила до широкого фойе, и кланялись вместо лакея, шубу подавшего, низко, искренне. Тень легла, прочертив путь до дверей, проводила бы и дальше, но ей, привыкшей к театральным пустотам, к миру, вычерченному на льняном полотне да деревянных щитах, было боязно. И Аврелий Яковлевич в этом тень понимал.
- Сам я, - сказал он, махнув рукой, и она с немалым облегчением истаяла.
Почудился тяжкий вздох: театр, в отличие от людей, Аврелия Яковлевича очень даже жаловал за сердечную чуткость и понимание.
Аврелий Яковлевич тоже вздохнул, но совсем по иной причине.
Прохладно.
Лето уже вспыхнуло, того и гляди разгорится костром бесстыдного червеньского солнца, а все одно прохладно... и луна вновь полная, что вовсе непорядок, поелику приличной луне в теле надлежит быть день-другой, не более. Эта же, знай, прибавляет, круглеет, будто и впрямь не луна - апельсина на ветке. Или глаз чей-то желтый, насмешливый.
- Вот тебе, - сказал Аврелий Яковлевич, поплотней запахнув шубу из кротовьих шкурок шитую. И совершенно по-детски скрутил ночному светилу кукиш. - Уходи. Буде уже...
Почудилось, луна мигнула...
От же ж...
Почудилось... конечно, почудилось...
Аврелий Яковлевич взмахом руки отпустил извозчика, и тот с непонятной прытью хлестанул по спинам лошадей, точно в облегчение ему было уехать поскорей от театру.
Странно...
Аврелий Яковлевич перехватил поудобней трость.
Что ж... ночь, луна... самое подходящее время для прогулок в парке. Благо, до него было недалече. И гулять он любил, особенно по ночному часу, когда и воздух свежий, да и сам парк избавлен от людского присутствия... не то, чтобы люди Аврелию Яковлевичу вовсе были не симпатичны, нет, под настроение он к ним проникался то сочувствием, то вовсе - жалостью, но вот жалеть предпочитал на расстоянии. Оно, расстояние, избавляло Аврелия Яковлевича и от докучливых бесед, от лживых заверений в том, что, де, нынешняя встреча, несомненно случайная, ниспослана богами... и что боги желают, дабы Аврелий Яковлевич, отказавшись от дел иных, немедля проникся к новому знакомцу расположением и взял на себя все его беды... или же не к знакомцу, но к знакомой, которая лепетала, бледнела, краснела и норовила спрятаться за маменькиными юбками, верно, не полагая престарелого ведьмака хорошей партией.
Ночной парк был свободен.
От собак и лакеев, от детей с няньками да гувернантками, от дам и кавалеров, немочных девиц и компаньонок в серых скучных нарядах, от торговцев и торговок, уличных актеров, вечно пьяного шарманщика, который устраивался у фонтанов и к вечеру засыпал, обняв короб шарманки.
Ночной парк дышал горячим камнем.
И расправлял примятую траву. Он раскрывал белесые глаза бутонов, и резковатый аромат чубушника вытеснял чуждые запахи... кусты ныне цвели буйно. И Аврелий Яковлевич ступал по мощеной дорожке неспешно, получая от этакого позднего променаду немалое удовольствие. У фонтана он остановился, стянул перчатку и сунул пальцы в теплую воду.
Каждый год в фонтан, на радость детям и чувствительным к очарованию парка барышням, выпускали золотых рыбок. И тут же торговали мотылем. К серпню рыбки отъедались, делались ленивы и толсты. Они переставали бояться людей, а порой и вовсе наглели, подплывали к краю, разевали толстогубые некрасивые рты, будто бы ругаясь...
...нынешние скрылись в рыхлом иле, что успел покрыть дно мраморное чаши. Вода была теплой, застоявшейся, с гниловатым душком.
Аврелий Яковлевич стряхнул капли с руки, кое-как отер пальцы перчаткой и обернулся.
Моргнул.
Сзади, шагах в трех от фонтана стоял человек.
Аврелий Яковлевич моргнул, надеясь, что примерещилось ему. Но человек не исчез, как положено приличному мороку. Стоял он спокойно, позволяя себя разглядеть, и место, признаться, выбрал удачное, под самым фонарем, каковой разнообразия ради горел ярко.
Человек был... странен?
Пожалуй.
Невысокий. Сутуловатый.
В пальтеце из серого сукна. Дрянное, шитое по кривым лекалам, оно было изрядно заношено. Аврелий Яковлевич отметил и крупные костяные пуговицы, через одну треснутые, а то и вовсе обломанные, и широкий пояс, и кривовато обрезанные полы. Ниже пальтеца виднелись колени, крупные и узловатые, а еще ниже - тощие голени, поросшие черным густым волосом.
На них красными ниточками выделялись подвязки. Некогда белые носки успели изрядно утратить белизны, а в левом виднелась дыра, из которой выглядывал большой палец.
- Чем могу помочь? - поинтересовался Аврелий Яковлевич, перекладывая тросточку в левую руку.
Левой - оно завсегда бить сподручней.
Ежели тросточкой.
С правой и зашибить недолго...
- Возьмите меня! - неожиданно заговорил человек и руку из кармана пальтеца вытащил.
- Куда?
- К себе...
- Зачем?
Аврелий Яковлевич пошевелил плечами, и шуба покорно сползла наземь. Вымокнет, конечно, но лучше так, чем продранную чинить.
Ночной же гость сделал шаг. Ступал он осторожно, по-балетному вытягивая ногу и ставя ее на цыпочки, а после уже и вес тела на нее переносил. И смотрелось сие престранно.
- Я хочу нести добро людям, - доверчиво произнес незнакомец.
А ведь молодой совсем.
Дикий.
Взъерошенный... масти не пойми какой, не рыжий, не черный и не блондин, но будто всего сразу понамешали. И волосы дыбом стоят. Лицо узенькое, некрасивое. Нос крупный, лоб тяжелый. И уши оттопыриваются.
- Так, мил человек, разве ж я мешаю?
А вот при всей своей неказистости, незнакомец ступал мягко, под ногой ни песчинки не шелохнулось.
- Бери свое добро и неси...
Аврелий Яковлевич посторонился, прикинув, что по голове этакого и бить боязно, небось, косточки птичьи, тоненькие... этак силушку не рассчитаешь, а после, ежели выйдет ошибочка, до конца дней грех нечаянный отмаливать станешь.
- Гавриил я, - он остановился и сунул руку в карман пальтеца.
- Аврелий Яковлевич.
- Я знаю... я следил за вами, - признался он с неловкою улыбкой. - Я... хотел поговорить. Я все о вас знаю!
- Да неужто?
Аврелий Яковлевич подивился: он и сам-то о себе знал далеко не все, а тут вдруг...
- Я читал! Вот! - Гавриил вытащил из кармана смятую газетенку. - Я читал...
Газетенку Аврелий Яковлевич узнал.
Крякнул только.
Вот же... привела нелегкая... год уж минул, а те статейки аукаются... и главное, что людишки-то в глаза улыбаются, мол, не поверили ни слову, а за спиною только и говорят. И ведь не сказать, чтоб разговоры их сильно Аврелия Яковлевича тревожили, не было дела ему ни до людишек, ни до любви их к сплетням, но поди ж ты...
- Дружочек, - Аврелий Яковлевич тросточкой в газетенку ткнул. - Шел бы ты домой... и не верил всему, что в газетах пишут...
Гавриил покачал головой.
Не волкодлак, значит, а еще один безумец, которому втемяшилось странное.
- Я не хочу домой.
- А куда ж ты хочешь? - с безумцами Аврелий Яковлевич не очень хорошо умел ладить, у него-то и с нормальными людьми не всегда получалось. А блаженные - существа иные, тонко чувствующие, им чего не так скажешь, и вовсе остатки разума утратят.
Потому и решил он не перечить...
- В ведьмаки хочу...
- Ну, дорогой, это не так и просто... тут дар нужен... сила... и коль ее нет, то и я ничего-то не сделаю...
Гавриил газетку погладил и к груди прижал.
- Скажите, - со вздохом произнес он, - только честно. Я красивый?
- Очень, - не мигнув глазом, солгал Аврелий Яковлевич.
Ежели ложь во благо, боги простят.
- И я вам нравлюсь? - он склонил голову набок и кончик длинного его носа дернулся.
- Нравишься.
- Тогда хорошо, - Гавриил почесал одной ногой другую. - Тогда у нас все получится.
- Что получится?
На всякий случай Аврелий Яковлевич сделал еще один шаг назад. Правда, тут стало ясно, что отступать ему более некуда - за спиной фонтан во всем его королевском великолепии.
Стоит чаша-дура перевернутым черепашьим панцирем, а из нее позеленевшей горой вырастает раковина вида преудивительного, на которую уже взгромоздился Водяной царь, ликом своим весьма на Канделя Благословенного подобный, правда, статей куда как более впечатляющих.
- Все! - сказал Гавриил и руки на поясок пальтеца положил. - Вы и я... мы вместе понесем людям добро...
- Помилуйте, молодой человек, ну сами подумайте, ежели мы да с вами... да понесем... - Аврелий Яковлевич начал злиться, он уже искренне жалел, что встреченный им человечек - вовсе не волкодлак. Небось, с волкодлаком было бы куда как проще.
Тросточкою да помеж глаз... да проклятьицем в зубы... или наоборот.
- Куда людям столько добра-то?
Гавриил нисколько не смутился, но наставительно произнес:
- Добро лишним не бывает!
С этим утверждением Аврелий Яковлевич мог бы и поспорить: бывает, еще как бывает, особенно, ежели добро чужое... за чужое добро, анонимными добродеями принесенное, по совокупности до восьми лет каторги получить можно-с.
- Послушай, дорогой мой человек, - ведьмак со вздохом трость опустил, во избежание искушения членовредительства. - Не знаю, чего там ты в этой пакостливой газетенке вычитал, но коли хочешь стать ведьмаком, пиши заявление, плати в кассу пять сребней да жди, когда на освидетельствование вызовут. А ежели денег нет...
- Есть у меня деньги!
- Вот и ладно... вот и молодец...
- И освидетельствовался я уже... - Гавриилов палец, который выглядывал из драного носка, зашевелился. - Сказали, что нету у меня дара... нулевой потенциал...
Сказал и вздохнул горестно.
- Помогите!
- Чем?!
- Сделайте меня ведьмаком! Я знаю, вы можете! В газетах писали...
- В них намедни писали, что конец света того и гляди начнется...
Гавриил не услышал. Он рванул пояс, который от этакого неуважительного обращения затрещал и порвался, однако Гавриилу не было дело до этакой мелочи.
Решалась его судьба.
Он ведь читал... нет, газетам случалось врать аль преувеличивать, однако же гишторию некоего Г., который из полюбовников Аврелия Яковлевича ведьмаком сделали, они излагали с такими подробностями...
И Гавриил сам расследование проводил.
В Гданьск наведывался, в гостиницу коронную, где и беседовал сначала с неуживчивым управляющим, каковой велел Гавриила гнать, заподозривши в нем еще одного жадного до сенсаций крысятника, а после с коридорным, куда как более ласковым.
Он Гавриила выслушал.
И рассказал, как оно было, и про нумер, где на паркете огненные письмена месяц не сходили, а запах серы и вовсе всю меблю пропитал, оттого и пришлось ремонту делать. И про торт, и про баню, и про иные чудеса, свидетелем которых случалось быть... если и привирал, то немного.
А значит, имелся тайный способ!
- Возьмите меня! - Гавриил, преисполнившись решимости - за-ради светлой мечты всеобщего блага он готов был пожертвовать собой и не только собой - распахнул полы плащика. - В ведьмаки! Я хороший...
Аврелий Яковлевич крякнул и отвел взгляд.
Нет, в жизни ему случалось повидать всякого... особенно опосля тех пасквильных статеек, которым "Охальник" опровержение дал, но как-то стыдливо, неуверенно, а потому вышло лишь хуже - все разом вдруг уверились, что Аврелий Яковлевич именно тем и занимался, о чем в статейках писано.
Двери старого клаба не открылись.
Зато однажды в черном конверте, розовой ленточкой перетянутом, появилось приглашение вступить в тайное сообщество содомитов почетным членом. Аврелий Яковлевич конвертик спалил с немалым удовольствием, радуясь, что Лукьяшка при всем его любопытстве не имеет обыкновения нос совать в почту ведьмакову... но приглашение приглашением, содомиты содомитами... и томные юноши, которые взяли за обыкновение появляться на ведьмаковом пути в тайной надежде устроить собственное бытие хоть и не законным браком, да методой обычно дамскою, вели себя прилично.
А этот...
Плащ повис тряпичными крылами, и драная подкладка его лоснилась в свете фонаря.
Гавриил был худым.
Жилистым.
И каким-то несуразным. Его бочкообразная грудь густо поросла курчавым волосом, а впалый живот, напротив, был лыс, и белые шрамы на нем гляделись своеобразным узором.
Сероватая шкура Гавриила от холода пошла гусиной сыпью, и натянулась на острых костях до предела. Одно неловкое движение, и прорвется она...
- Угрожаешь? - осведомился Аврелий Яковлевич.
- А говорили, я вам нравлюся, - Гавриил переминался с ноги на ногу, втайне уже понимая, что замысел его, казавшийся великолепным, не удался.
А ведь по книге делал.
И неожиданная встреча... и предельная откровенность, которая по мнению некоего пана Зусека, которого в лавке весьма нахваливали - книги его пользовались небывалым спросом - должна была расположить сердце особы капризное к просителю. Не помогли и особые духи с вытяжкой из яичек химеры, которые должны были бы пробудить влечение, а ведь за них Гавриил золотом платил.
Или надо было брать другие? "Ночную страсть", которая с железами бобра... но сказали же, что бобер - вчерашний день, вот химера - дело иное...
- Прикройся, болезный, - Аврелий Яковлевич переносицу почесал. - А то девок пугать нечем будет.
И на всякий случай, убеждения ради, добавил:
- А то прокляну.
Гавриил плащ прикрыл, потому как и вправду, было прохладно, а снизу так еще и поддувало, и шелковые трусы романтичного красного колеру не спасали.
- Всех не проклянете, - сказал он, потому как замечательная книга пана Зусека рекомендовала в любой ситуации сохранять чувство собственного достоинства.
- Это смотря как постараться...
Ведьмак хотел добавить еще что-то, однако же его перебил тоскливый вой. Он раздавался где-то совсем близенько, конечно, не настолько близенько, чтоб сразу за нож хвататься, благо, в плащике имелись карманы, куда Гавриил и сложил все необходимое, включая не только нож, но и книгу с советами, склянку с остатками духов и два носовых платочка. Чистых.
Один, чтоб если признание делать, на одном колене стоя - пан Зусек правильно заметил, что от этакого признания после пятно на брюках останется, каковое навряд ли получится вывести, а другое - для обыкновенной надобности. В Познаньске запахов было чересчур уж много, оттого и приключилась с Гавриилом неприятность, насморк начался...
И ныне он, поведя носом, не учуял зверя.
Слышал.
Волкодлак выл, ажно заходился. И главное, нагло так, с переливами, со вздохами. То оборвет песню, то вновь затянет...
- Стой здесь, - велел Аврелий Якволевич и тросточку свою перехватил, будто бы и не тросточка это, но дубинка. Гавриил и прикинул, что весу тросточка эта должна быть немалого, с полпуда где-то... а еще завитушки всякие, серебреные...
Ведьмак двинулся на голос.
Ступал он широко, не таясь, и ветки громко хрустели под узконосыми, по новой моде, штиблеты. И сами эти штиблеты поблескивали лаковой белою кожей.
Жаль, что навряд ли волкодлак красоту эту оценит... и Гавриил поскреб ногу - носок продрался уже по всей длине и внутрь успели залететь мелкие камушки, песчинки и иной сор, который ныне чувствовался, мешая сосредоточиться.
Оставаться на месте, как то было велено, Гавриил не собирался.
Он двинулся не по тропе... зря говорят, что во второй своей ипостаси волкодлаки - твари безмозглые, ведомые лишь желанием убивать. Молодняк-то, может, и не особо сообразительный, но вот ежели волкодлак старый, не один оборот переживший, он с желаниями своими вполне себе управляется.
И на ведьмака сдуру не полезет.
Дразнится... вой стих.
И Гавриил пожалел об одном, что из-за клятого насморку не способен нормально след учуять. Он потер кончик носа, сунул мизинец в левую ноздрю, а после и в правую, однако с немалым огорчением вынужден был признать, что сии манипуляции помогли ему не больше, нежели патентованные чесночные капли...
Парк был темен.
Луна поднялась выше. Цикады смолкли... и вовсе установилась такая тревожная тишина, что Гавриил сунул руку в карман...
...зверь возник на тропе.
Старый.
Он был огромен, вдвое выше Гавриила. Широкогрудый, с черной длинною шерстью, с когтистыми лапами, которые оставляли на земле глубокие следы. Он ступал осторожно, но не потому, что боялся, скорее уж позволял себя разглядеть.
- Ишь ты какой... - в руку скользнула склянка, которую Гавриил и швырнул в приоткрытую волкодлачью пасть. А после сообразил, что не с благословенною жрецами водой она, а с духами...
Челюсти волкодлака сомкнулись.
Захрустело стекло.
Крепко запахло "Страстной ночью", той самой, которая с вытяжкой из яичек... и запах этот густой был столь силен, что Гавриил ощутил его и заложенным носом.
Волкодлак же взвыл и скакнул вбок.
Завертелся, точно дурное щеня, что пытается собственный хвост уцепить... но встал, заверещал вдруг тоненько, жалостливо... и прежде, чем Гавриил нож вытащил - зацепился, треклятый, за дыру в подкладке, волкодлак скокнул в кусты.
- Стой!
Кусты хрустели, а след духов таял... и Гавриил бросился по нему, жалея об одном: нынешний его наряд, быть может, и являл собой большой сюрприз, как то рекомендовал пан Зусек, да только мало подходил для охоты...
- Стой, падла! - отпускать волкодлака Гавриил намерен не был.
Аврелий Яковлевич опоздал.
Он понял, что опоздал, едва лишь заслышав грозный вой, но все одно понадеялся, что быть может боги будут милосердны к тому несчастному...
Несчастной.
Она лежала в боковой аллее, под единственным горевшим фонарем. И Аврелию Яковлевичу подумалось, что во всем этом есть привкус некоей театральщины. Не той, что достойна подмостков Королевского театру, но иной, более примитивного свойства, тяготеющей к балагану.
Широкие темно-зеленого колера юбки разметались, точно даже после смерти женщина стремилась прикрыть распухшие ноги, а может, и не их, но черную лужу крови.
Она была мертва.
Чтобы понять это, не было нужды подходить близко - с развороченным животом человек не живет, но Аврелий Яковлевич подошел, стараясь ступать аккуратно, дабы не затоптать ненароком следы... впрочем, когтистые характерного вида продержатся долго, уж точно не исчезнут до появления следственное бригады.
И присев у тела, Аврелий Яковлевич прижал пальцы к шее.
Ни пульса. Ни дыхания.
И сердце в разверстой грудине мертво, лежит черным комком... отчего не тронул? Впрочем, сей вопрос Аврелий Яковлевич отложил на иное время.
Он огляделся.
Нахмурился.
И заприметив в кустах некий предмет, направился к нему.
В крохотном дамском ридикюле, которому случилось знавать лучшие времена, обнаружилось немногое: связка ключей да пухлый ежедневник с замочком. Справился с ним Аврелий Яковлевич легко. Пролистал. Хмыкнул. А после сунул за пазуху.
И только после этого извлек зачарованный свисток... волкодлака уже не выследят, однако, глядишь, свезет отыскать хоть что-нибудь.
Глава 7. Повествующая о тайных женских мечтаниях и явных разочарованиях.
Панна Акулина фон Хоффель маялась бессонницей. Напасть сия, случавшаяся с нею год от года все чаще, ежели верить медикусу, была явлением преобыкновенным в том возрасте, в котором панна Акулина изволила пребывать. Медикус являлся по первому зову баронессы, с немалым почтением выслушивал многочисленные жалобы, потчевал клиентку травяными отварами и самолично делал массаж пяток по цианьской методе...
Но желаемого облегчения сии процедуры не приносили.
И панна Акулина маялась.
Бессонницей.
И еще немалой к себе жалостью. Лежа в постели, она разглядывала балдахин, лениво раздумывая над тем, устроить ли хозяину пансиона скандал, ибо балдахин сей был пылен и стар, либо же просто выказать жалобу, как и подобает даме благородной.
Тут же вспомнилось, что воистину благородной дамой панна Акулина стала тогда, когда престарелый барон фон Хоффель, прельстившись очарованием юной певички, предложил ей морщинистую руку, ослабевшее сердце и свое немалое состояние... правда, после смерти родня баронова изволила судиться, но...
Нет, подобные мысли приводили панну Акулину в волнение, а волнение не способствовало доброму сну. И она перевернулась на другой бок... в конце-то концов, сколько уж лет минуло? И пускай состоянием пришлось делиться, но титул, титул остался Акулине.
Баронесса фон Хоффель.
Вдовствующая баронесса фон Хоффель... звучит много лучше, нежели панночка Акулина Задвиженска... да, и на афишах титул смотрелся прельстительно... жаль, что состояние оказалось не столь велико, но... были поклонники.
Были.
И подарки дарили... и сыпали к ногам очаровательной баронессы, что обещания, что цветы, что драгоценные каменья, которые она, в отличие от обещаний и цветов, подбирала да, предварительно оценив, определяла на хранение.
В отличие от многих, Акулина и в молодые годы проявляла редкостное трезвомыслие. Лишь однажды она поддалась зову сердца, о чем впоследствии неоднократно сожалела... особенно, когда пришлось расстаться не только с большей частью драгоценностей, но и с городским домом...
В груди заныло.
Ах, Зозо, Зозо... последняя страсть, если не сказать - единственная... как пылали твои глаза... как горячи были руки... какие слова ты говорил, как клялся, что никогда-то не оставишь... а ревновал-то, ревновал люто, исступленно, и виделось в том лучшее доказательство любви...
И что с того, что был ты моложе на двадцать три года? Себя старухой Акулина не ощущала... и сейчас не ощущает, а уж тогда...
Она решительно перевернулась на другой бок, хотя и знала: не придет сон. А вдруг и вправду возрастное это? С чего-то она, баронесса... несмотря ни на что все еще баронесса, трясется над этими воспоминаниями? Последняя любовь... и первая, ежели разобраться. До Зозо, славного мальчика, Акулина не позволяла себе с ума сходить, а тут... треснуло запертое сердце, и разум сгорел в пламени чувств.
Красиво звучит.
Некогда она весьма ценила красивые слова, и красивых людей... а Зозо был красив. И как же хотелось ему верить... и верила ведь, сама себя ослепляла, и счастлива была в этакой слепоте. Он беден?
Ничего, состояния Акулины хватит на двоих...
Он берет деньги без особого стеснения? Пускай, ей в радость делать мальчику подарки... Играет? А кто не играет ныне... проигрывается? Бедолаге не везет в картах, зато в любви...
Неромантично заурчало в животе, и это урчание заставило панну Акулину отрешиться от воспоминаний. А ведь казалось ей, что молоко подали несвежее. Нет, еще не прокисшее, но уже и не то, которое можно пить безбоязненно. Того и гляди расслабит...
...тогда вновь будет повод медикуса пригласить. Один он слушает... да еще и пан Бершовец, но тот вечно занятой и женушка его... панна Бершовец баронессе не нравилась категорически, поскольку была молода и хороша собой. Акулина не знала, что раздражало ее больше.
И потому перевернулась на спину, руки на животе сложила.
Уснет.
Еще немного полежит, послушает, как гудят в стене трубы... пансионат старый, в ремонте нуждается. А хозяин все денег жалеет... скупой ничтожный человечишко, который посмел намекнуть, что баронесса оплату задерживает.
Лет десять тому был бы рад, что она поселилась в этом захолустье... лет десять тому ей казалось, что все еще можно исправить. Ныло раненое сердце. И злость душила, бессильная, беззубая.
Исчез Зозо.
Прихватил и деньги ее, и векселей выписал, по которым Акулине придется платить, и шкатулку выгреб до дна... да что шкатулку, серебряные ложечки и те вынес.
Но простила бы... когда б один сбежал, а не с этой девкой из кордебалета... и ведь знали, шептались, посмеивались. В глаза, конечно, не решались, но за спиной... а она держала спину. И лицо держала. И день за днем платила, платила по счетам, которых не становилось меньше...
Надеялась, исправится.
Был же контракт. И голос ее звучал по-прежнему чудесно... и поклонники, которых Зозо распугал своей ревностью дикой, вернутся, а с ними - и драгоценности...
Кто знал, что в театре Королевском новый директор объявится? А у того собственная протеже... молодая. Красивая.
Безголосая напрочь.
Но разве это кому мешало?
Ах, сколько всего осталось в прошлом... и обиды, и ссоры... и война, закончившаяся поражением... зато война помогла забыть о предательстве.
Долги.
И опустевший дом... прислуга, что разбежалась, поскольку не было у баронессы денег платить прислуге... и вовсе как-то вышло так, что истаяли капиталы, обратились в ничто ценные бумаги, на которые она так рассчитывала. А ушлый поверенный только и шептал, что, де, дом надобно продавать, что лишь тянет он из баронессы последнее.
Поддалась.
Продала. И теперь вот вынуждена доживать век в месте столь непрезентабельном. И пусть комнаты, которые она занимает, именуются апартаментами-люкс, но баронессе ли не знать, что сие наименование - лишь насмешка. Всего-то четыре комнатушки, одна другой меньше.
Мебель старая.
Убираются редко... и норовят намекнуть, что за капризы Акулине доплачивать надобно...
Она вздохнула, чувствуя, как тело становится легким, невесомым, как некогда. И унимаются ноющие суставы... а в голове звучит музыка... ария брошенной княжны... и баронесса готова исполнить ее.. Голос по-прежнему полон силы...
Она, или уже не она, но княжна, предавшая родных, бросившая свой дом за-ради любви к чужаку, стоит над пропастью.
Клубится в рисованных глубинах ея театральный туман.
И проступает сквозь него смуглое лицо Зозо...
...по что ты предал...
Первые аккорды тяжелы, что падающие камни... а туман густеет. И вот уж из пропасти тянет сквозняком...
...едва слышно скрипит окошко.
Какое окошко?
И пропасть исчезает. А с нею и неверный возлюбленный, которого Акулина вновь успела и проклясть, и простить. Но остается постылый нумер-люкс пансиона.
Окно открытое, сквозь которое тянет прохладцей.
И человек на подоконнике...
Голый человек на подоконнике...
Нет, конечно, в бурной жизни баронессы случалось всякое... иные поклонники вели себя безумно, но те безумства, как ей виделось до сегодняшнего дня, остались в прошлом.
- Вы... - дрогнувшим от волнения голосом произнесла Акулина, - ко мне?
Гавриил шел по следу.
Благо, след волкодлак оставлял широкий, из мятой травы и поломанных веток... и характерного сладковатого духа "Страстной ночи", которая и вела Гавриила по парку. Следовало сказать, что коварная тварь не давала себе труда выбирать дорогу, но перла, что называется, напролом, сквозь кусты. И если волкодлаку эти кусты вовсе не были преградой, то Гавриилу приходилось тяжко.
Он падал.
И вставал.
Выдирал треклятый плащ из цепких веток. Матерился, продираясь сквозь колючую стену шиповника, и выл от бессилия, обнаружив, что стоит возле парковой ограды. Обходить?
Тварь навряд ли даст себе труд подождать... а потому пришлось лезть. Плащ, который лишь мешался, пришлось бросить, не то, чтобы нем осталось что-либо ценное, но... книги вот жаль.
Книгу Гавриил не дочитал, а там наверняка много полезных советов.
Ничего. Вернется.
Или новую купит.
Он сунул рукоять ножа в зубы и перемахнул изгородь, едва не свалившись на голову полицейскому.
- Жвините, - сказал Гавриил.
Полицейский моргнул и потянулся за тревожным свистком.
- Спшу. Птом, - говорить с ножом во рту было затруднительно, да и не оставалось у Гавриила времени на то, чтобы объясняться с полицией. Он распрекрасно отдавал себе отчет, что нынешний эксцентричный облик его, быть может, и подходит для сюрприза, но большинству горожан покажется чересчур уж вызывающим.
Да и волкодлак опять же...
Гавриил принюхался, радуясь тому, что выбранные им духи оказались столь ядреными. Сладкий аромат их разлился по мостовой, перебивая и запах навоза, и вонь стынущего металла.
В спину донеслось:
- Стой! Стой, кому говорят...
Гавриил ускорил шаг. Полицейского он слышал: тот бежал, однако, будучи человеком в теле, бежал неспешно, тяжко переваливаясь с боку на бок, то и дело останавливаясь, чтобы перевести дыхание.
Гавриил слышал и тонкий судорожный свист, неслышный обычным людям.
Ничего.
Он успеет... главное, на след выйти, а после уже и с полицией можно будет объясниться.
След оборвался в тупике, у низенького кирпичного строения, будто бы придавленного чересчур тяжелой для него крышей. Эта крыша нависала, скрывая в своей тени и ряд узких чердачных окон, в которые не то, что волкодлак, не всякая кошка пролезет. По краю ее свинцовой лентой тянулся водосток, а к нему чьи-то заботливые руки прикрепили деревянные короба с петуниями. Верно, петуниям сие понравилось, поелику разрослись они густо и цвели буйным цветом.
Водосток же спускался, у самой земли задираясь крючком.
Гавриил вздохнул и огляделся, в тайной надежде, что треклятый волкодлак просто отыскал лазейку... но нет. Слева высилась серая громадина банка. И редкие окна были забраны крепкими решетками. Справа - здание почтового ведомства, которое, как поговаривали, было богаче иного банка... здания смыкались углами, будто норовя раздавить сие кирпичное недоразумение...
И Гавриил решился.
Водосточную трубу он не стал тревожить, благо, кладка и узорчатый фриз, некогда весьма богатый, оставлял довольно места для маневру.
По стене он вскарабкался с легкостью, только нож в зубах все ж немного мешал.
Зато меж старыми рамами тонкий клинок вошел легко...
В комнате пахло духами.
Не "Страстной ночью", иными, куда более резкими. И запах их был столь силен, что Гавриил едва не расчихался.
Темно.
Шторы завешены плотно, однако он сумел разглядеть, что комната, в которую угораздило попасть, довольно велика.
Светлые стены.
Светлый потолок. Темный круг зеркала, закрепленного в узорчатой раме. И массивная кровать под балдахином.
- Вы... ко мне? - раздался низкий грудной голос.
- Не знаю, - честно ответил Гавриил. - А вы кричать не станете?
- Не знаю...
Женщина села в кровати.
Она была чудовищно толста, и рубашка из тончайшего батиста не скрывала ни складок на боках, ни выпирающего рыхлого живота, ни груди, которая на оном животе возлежала холмами из розовой плоти.
- Вы... вы собираетесь покуситься на мою честь? - гулким шепотом поинтересовалась дама и на всякий случай подалась вперед, изогнулась, отчего рубашка ее соскользнула с полного округлого плеча.
- Нет, что вы...
Гавриил сглотнул.
Разом подумалось, что, возможно, прав был пан Зусек, когда говорил, будто бы в страстях надобно проявлять настойчивость по отношению к объекту сих страстей.
- Вы лжете, - с надрывом произнесла баронесса фон Хоффель, прижимая ладони к груди, в которой вяло трепыхалось сердце. - Зачем еще вы могли проникнуть сюда, негодник?
Не Зозо...
...Зозо любил делать сюрпризы, и однажды украл ее из гримерки, на руках вынес, пусть бы и тогда панна Акулина весила чуть больше, нежели положено весить красивой женщине. Но Зозо нравилась ее полнота... он говорил, что настоящая женщина и должна быть такой: мягкой да округлой.
Ночной гость не спешил набрасываться на трепещущее тело Акулины.
Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, и лишь алые трусы его призывно пламенели, указывая на скрытую страсть...
- За волкодлаком, - выдавил он, отступая зачем-то к окну.
Забавный...
Зозо тоже выдумщиком был... говорил, что на родине его в лесах волкодлаки во множестве водятся, и люди благородные первейшею забавой полагают вовсе не охоту на лис, а нечисти истребление.
Лжец.
Акулина поднялась.
Гавриил следил за тем, как медленно встает она, как колышется плоть, и трещит батист, и вот уже крохотная ступня, почти кукольная, касается пола.
- Ты следил за мной, негодяй...
- Н-нет!
Женщина ступала почти беззвучно.
Грудь ее колыхалась, и живот колыхался, и вся она, розовая, пахнущая теми самыми резкими духами, колыхалась.
- Выслеживал, как дикий тигр трепетную лань...
Гавриил отчаянно замотал головой и попятился.
- И теперь явился, чтобы воплотить в жизнь свои непристойные фантазии... - она не глядя взяла с туалетного столика флакон с мятным настоем и осушила его одним глотком. - И я беззащитна пред тобой...
Она схватила Гавриила за руку. Толстые пальчики пробежались по предплечью, ущипнули плечо.
Гавриил уперся в грудь дамы в тщетной попытке ее оттолкнуть, но панна Акулина лишь испустила томный вздох.
- Ах, я чувствую, как в тебе кипят дикие страсти...
- У... уйдите...
Гавриил пожалел, что не дочитал книгу. Наверняка мудрейший пан Зусек знал, как надлежит вести себя мужчине в подобной ситуации...
Женщина наступала, тесня от окна, норовя загнать к кровати, которая ныне казалась Гавриилу предметом в высшей степени зловещим.
- Вы... вы неверно все поняли! Я на волкодлака охочусь!
- Я невинная жертва твоей похоти...
Она покачнулась, оседая на Гавриила всем своим немалым весом.
- И молю не чинить вреда... я сделаю все... - пообещала она, дыхнув в лицо мятой.
...крик о помощи, донесшийся из покоев панны Акулины, встревожил всех обитателей пансиона "Милый друг".
Залаяли шпицы панны Гуровой, отозвался на их голос ленивая дворняга, прикормленная кухаркой из жалости. Захлопали двери, и в коридор выглянул пан Зусек, вооруженный преогромной устрашающего вида секирой.
- Откройте, полиция! - раздалось следом.
И пан Зусек секиру опустил, бросив:
- Не волнуйся, дорогая. Полиция уже здесь.
Его супруга, обычно молчаливая, на редкость не любопытная, в коридор не выглянула. Сам же пан не спешил возвращаться. Он был босоног и нелеп в длинной ночной рубахе, с секирой в одной руке и ночным колпаком в другой.
И панна Гурова, обладавшая воистину удивительной способностью знать все и обо всех, заметила:
- А где это вы сегодня гуляли?
- Нигде! - нервозно ответил пан Зусек.
- Я слышала, как ваша дверь отворялась, - панна Гурова запахнула цианьский халатик с золотыми драконами на спине.
- А мне представлялось, что вы давече на слух жаловались.
- Не настолько. Ваша дверь отвратительно скрипит!
Появление полицейских заставило панну Гурову замолчать. Пятерка померанских шпицев, как на взгляд пана Зусека обладавших на редкость скверным норовом, под стать хозяйскому, прижались к ее ногам. Глаза-бусины следили за каждым движением пана Зусека, и тому вдруг подумалось, что секира - вовсе не то оружие, которое поможет, если...
- Откройте, полиция! - городовой бухнул кулаком в дверь.
- Господа, господа... прошу вас... произошло недоразумение... - пан Вильчевский, хозяин пансиона, появился со свечами и метлой, которую отчего-то держал под мышкой, и когда кланялся - а кланялся он часто, суетливо - прутяной хвост метлы подымался. - Верно, панне Акулине пригрезилось...
- О да, ей часто грезится в последнее время, - бросила панна Гурова и скрылась в своих покоях. Пан Зусек последовал ее примеру.
Дверь он прикрыл, оставив узенькую щелочку. Не то, чтобы пан Зусек любил подсматривать, нет, он лишь предпочитал быть в курсе происходящего. Особенно, ежели все происходило в непосредственной близости от его особы.
Он и разглядел, что полицейских, от которых в коридоре стало тесно, что тощего мужичка в красных трусах. Его вели, скрутивши руки за спину, а он порывался что-то объяснить... но тычки под ребра заставляли его замолчать.
- Что там, дорогой? - спросила Каролина, позевывая.
- Видать, вор пробрался... - пан Зусек повесил секиру на крючки, которые самолично вбил в стену и тем немало гордился: в отличие от многих, он - человек хозяйственный.
- Вор... какой ужас...
- Не бойся, дорогая. Я тебя защитю! - пообещал пан Зусек, погладивши секиру. Затем надел сползший было колпак, поправил сеточку для волос - при его профессии выглядеть надлежало должным образом, и пятку поскреб.
- Я знаю, любимый, - Каролина села в постели. - Но быть может, пусть полиция разберется?
Полиция ушла.
Лишь из соседнего нумера, если прислушаться - очень-очень хорошо прислушаться - доносились сдавленные рыдания панны Акулины.
- Я сразу поняла, что он не просто так здесь появился, - панна Акулина рыдала профессионально, самозабвенно и почти искренне. - Он был так... огромен... силен... что могла я, слабая женщина, противопоставить его силе?
- Может... того... медикуса? - полицейский, широкую грудь которого баронесса фон Хоффман соизволила орошать слезами, пребывал в растерянности. С одное стороны было велено запротоколировать показания, а с другой... женщину было жаль.
Вон как изволновалась вся.
- Нет... медикус не поможет... - панна Акулина всхлипнула и, оторвавшись от груди, заглянула в серые полицейские очи. - Я чувствую себя потерянной...
- Так это... может, того... выпить?
- Кларету?
- Кларету нет... самогон имеется.
Панна Акулина, упав в кресло, махнула рукой. Она не имела ничего против самогона, и фляжку приняла с благодарностью.
- Вы представить себе не можете, что я испытала... - она занюхала самогон рукавом халатика. - Оказаться наедине с этим... с этим...
- Не волнуйтеся... посадим.
- За что?!
- За все, - жестко отрезал полицейский. - Заявление подадите...
Отчего-то вспомнились печальные, преисполненные мольбы глаза незнакомца...
- Нет, - покачала головой панна Акулина. - Мальчик поддался страсти... все мы были молоды... все мы...
И фляжку протянула. Полицейский принял, глотнул...
- Это да, - сказал он. - От я сам, помню... когда за женкой своею ходил... ох она и норовистая была...
- А вы женаты?
- Вдовый, - признался полицейский и фляжку протянул. - В позатом годе не стало... хорошая была баба... большая... прям как вы...
Панна Акулина зарделась и вновь всхлипнула, для порядку.
- Бедный парень... совсем обезумел от любви...
- Во-во... ненормальных ныне развелося... на той неделе один, не поверитя, залез на окно и кукарекать стал... а другой и вовсе вены резал из-за любови.
- Как романтично...
- Оно, может, и романтично, - возразил полицейский усы оглаживая, а усы у него были знатные, толстенные, соломенного колеру, - а как по мне, так, вы незабижайтесь, панна Акулина, на простого-то человека... я так вам скажу. Дурь это все от безделия исходящая. Вот кабы...
...проговорили они до утра.
И когда за окном задребезжал рассвет, квелый, блекло-розовый, что застиранные панталоны, панна Акулина вынуждена была признать, что зевает.
То ли самогон стал причиной тому, то ли беседа с сим милым человеком, что слушал о ее жизни внимательно, да еще и по ручке гладил, успокаивая, но заснула она быстро, и в кои-то веки сны ее были спокойны. В них панна Акулина вновь блистала на сцене. И благодарная публика рыдала от восторга... а под ноги сыпались цветы и драгоценные камни, все как один, преогромные...
Хороший был сон.
И пан Куберт, обещавшийся заглянуть намедни, был рядом, покручивал свой ус да приговаривал:
- Так-то оно так, панна...
А темные глаза его лукаво поблескивали, обещая, что сие знакомство будет долгим...