Люта мрачна. Она идет по дорожке, заводная кукла в шерстяном платье бледно-зеленого цвета. Под горлом платье заколото брошью-камеей, и Кейрена подмывает эту брошь стянуть, тогда, быть может, кукла оживет. Ей ведь не по нраву колючий воротничок и кружевные манжеты, турнюр, шлейф, что волочится по посыпанной крашеным песком дорожке, затирая их следы.
Люта молчит.
И ему сказать нечего. Но молчание угнетает.
- Ты не замерзла?
Поверх платья - соболиное манто, слишком тяжелое и солидное, чтобы принадлежать Люте. Мех переливается в свете бумажных фонариков, которыми украшен сад.
- Нет.
Люта трогает соболей, и лицо ее оживает, появляется выражение... брезгливое?
Раздраженное.
- Мы можем вернуться.
- Как хочешь.
Ей все равно. Она обижена на Кейрена, который вернул ее домой. Она ведь уговаривала поспособствовать побегу, помочь ей добраться до Перевала, а там она сама справится.
Домашняя девочка.
Справится... и бесполезно рассказывать о том, что мир, тот самый, который виделся Люте прекрасным и незнакомым, вовсе не так уж добр, а к слабым и беспощаден. Ей побег представлялся приключением, а Кейрен... врагом?
Но возвращаться желания нет.
Душно в доме. Тяжело. Ощущение такое, будто шейный платок горло пережал, и каждый вдох дается с боем. Но Кейрен дышит, и... кажется, он тоже - заводная кукла.
- Тебе нравится зима?
Беседка и деревянная решетка, выбеленная снегом. Внутри - сумрак, который странным образом разжимает узел, позволяя дышать нормально. Кейрен спешит, точно боится, что эта подаренная свобода вот-вот закончится. Пахнет деревом. И землей, смерзшейся, скрытой подо льдом. Немного металлом... тальком и воском, которым укладывали волосы Люты.
- Ты доволен, да? - она трогает башню из локонов и кривится, того и гляди расплачется.
- Нет.
- Ты... - все-таки всхлипывает и забивается в угол беседки, заворачивается в соболей так, что наружу лишь кончик носа торчит. - Равнодушная скотина, вот кто ты...
- Леди таких слов не употребляют.
- А я употребляю, - голос дрожит, и Люта сдерживается с трудом.
И уже не сдерживается, плачет, тихо всхлипывая и вытирая глаза кулачком. И надо бы утешить, но Кейрен сидит, смотрит на руки...
...Таннис осталась одна.
Она дождется.
Наверное... она молчала, когда Кейрен уходил. И улыбалась. И коснулась нежно, словно прощаясь. Показалось. Кейрен просто слишком боится ее потерять.
- Что тебе стоило помочь? Ты же... теперь мы все будем несчастны... ты...
- В прошлом месяце я вел одно дело... убийство. Девушка сбежала из дому. Из-под венца... у нее свой жених имелся... - говорить о таком тяжело, вспоминать тяжело.
То дело запомнилось затяжными дождями и листьями, прилипшими к телу. Алебастровой кожей на желто-багряном кленовом ковре, светлыми волосами, что рассыпались, уходя в этот ковер, словно корни. И безглазым изуродованным лицом.
Спасала Таннис.
Ей Кейрен рассказывал и об этой девушке, которая долгое время оставалась безымянной. И о родителях ее, облаченных в черный креп, словно заранее пребывающих в трауре. В их доме было много крестов и свечей, а сами они глядели на Кейрена с презрением.
И требовали передать дело другому.
Человеку.
- Он помог ей сбежать, заодно обокрав родителей...
...огромная сумма в полторы сотни фунтов и ложечки с нефритовыми ручками.
- А потом убил.
- За что? - Люта перестала всхлипывать.
- Сказал, что она начала его упрекать... всего-то неделю вместе прожили. Он любил выпить, вот и не сдержался. Один раз по лицу ударил... кочергой. В руках была.
Люта зажала рот руками.
- Было еще одно дело, правда, не с убийством. Сводня покупала красивых молодых девушек, выписывала из деревни, представлялась хозяйкой и обещала устроить в приличный дом на работу...
Грязь, с которой Таннис была знакома не понаслышке. И утешала, стирая эту грязь руками. Слушала, молчала, перебирала волосы, и Кейрену становилось легче.
- Или вот еще одно... самоубийство. Девушка осталась одна, без денег и мужа, но беременная. И она не нашла ничего лучше, как сигануть с моста...
- Зачем ты мне это рассказываешь?
Люта уже не плакала, сжимала кулачки, смотрела едва ли не с ненавистью.
- Затем, чтобы ты поняла. Бежать опасно.
- Я...
- Слишком умна, чтобы позволить себя обмануть? Ты думаешь, кто-то из этих девушек считал себя дурой?
Злится. Лучше так, чем равнодушное молчание.
- Конечно, ты думаешь, что отличаешься от прочих. Ты ведь статью написала, и тебя приглашали работать... куда там, я не запомнил, прости.
Фыркнула.
Да, для нее Кейрен слишком глуп и прост. Он и сам себя таким ощущает, потому как представления не имеет ни об архитектонике контуров переноса, ни о полях и их взаимодействии. Обыкновенный следователь.
- Но реальную жизнь в формулы не запихнешь. Знаешь, сколько заявлений о пропаже людей мы получаем ежемесячно? Три-четыре сотни. Из них две трети - о молодых дурочках, которые, как выяснилось, решили сбежать, поискать лучшей жизни.
- Ты считаешь, я дурочка? - холодным звенящим голосом поинтересовалась Люта.
- Я считаю, что ты... недооценила опасность. Мы не находим и половины этих девочек. А из тех, которых находим, лишь треть и вправду замужем и счастливы. Кстати, эти-то и дают родителям знать о том, что живы. И Люта, я не хочу брать на себя ответственность за твои жизнь и здоровье.
Сложно.
С ней. С мамой, со всеми вдруг и сразу.
- И по-твоему, что нам делать?
- То, чего от нас ждут, - Кейрен все-таки сел. Обындевевшая скамья, и тонкий налет инея остается на пальцах, которые - удивительное дело - не ощущают холода. - В этом наш долг перед родом.
Здесь и сейчас слова эти звучат натянуто, лживо.
Долг?
И Люта, уловив его мысли, спешит добить:
- Какой долг?
- Обыкновенный, - если смотреть не на нее, но на снег, станет легче. Белые хлопья, крупные, мягкие, пляшут в воздухе. Попадая в желтый круг фонаря, который упрямо горит, хотя давно пора бы ему погаснуть, хлопья окрашиваются желтым. - Дом, в котором ты живешь, принадлежит роду. Одежда, которую ты носишь, твои драгоценности и книги, сама возможность твоя заниматься делом, которое тебе нравится... впрочем, ты женщина, с тебя спрос иной.
Вскинулась, но промолчала. И затянувшееся молчание было неудобным.
С Таннис иначе.
Она могла молчать, но все равно Кейрен понимал ее. Или она его и... и это ровным счетом ничего не значит. Отец прав, нельзя просто отвернуться.
Уйти.
А ведь подмывает. Райдо бы понял. И принял. И наверное, сказал бы, что Кейрен прав... или не сказал бы, но точно не стал бы попрекать.
- Если хочешь. - Люта первой нарушила молчание. - Вернемся. Ты, наверное, замерз.
Замерз, но возвращаться желания по-прежнему нет.
Дом виден, каменный многоглазый зверь. И глаза его, полукруглые, светят белым. Они забраны кружевными решетками, затянуты льдом. Дом ослеп на зиму.
Печально.
В горячей утробе его, разбитой на гостиные и галереи, залы, салоны и личные комнаты, затянутой шелками и убранной шпалерами, прячутся от зимы люди.
Прислуга.
И со-родичи Люты, характерно зеленоглазые, темноволосые. Родители Кейрена. И матушка, увидев его, вновь нахмурится, но сдержит упрек. Отец если что и заметит, то виду не подаст. А может и вовсе скроется со старшим Сурьмы в кабинете, отговорившись важными делами. Кейрен знает эти дела - коньяк или бренди, карты и фишки, игра на интерес и неторопливая беседа... дамам останется чай со сладким.
Кейрен.
Ему придется улыбаться, за прошедшие два дня он улыбался столько, что, кажется, сама улыбка приросла, задеревенела. Он будет что-то говорить, пересказывая последние сплетни, сочиняя на ходу глупые истории, легкие и приличные. Светский разговор, где слова ничего не значат.
И внимательный, чересчур уж внимательный взгляд матушки.
...она все еще сердится.
Кейрен опоздал на час, ко всему принес с собой запах Таннис. И матушка, утомленная ожиданием - она давным-давно была готова к выезду - разозлилась.
- Кейрен, ты забываешься, - от этого голоса замерзли бы розы на ее шляпке, но розы были сделаны из матового шелка, а вот Кейрену стало холодно. - Мне казалось, что ты понял, насколько твое поведение выходит за рамки приличий...
И платье ледяное, бледно-синее, с серебряным шитьем, точно инеем. Белое лицо. Светлые волосы. Леди Сольвейг порой настолько идеальна, что кажется неживой.
В другой раз Кейрен расстроился бы. Попросил прощения.
Осознал бы...
Он ничего не ответил, поклонился лишь и к себе поднялся. Переодевался быстро, не особо задумываясь о том, как будет выглядеть. Честно говоря, Кейрену было глубоко плевать и на внешний вид, и на приличия и... и тянуло бросить все, вернуться в квартирку, убедиться, что Таннис еще там.
И бабочки на обоях.
Ромашки, которые отливали розовым... старые каминные часы, сломавшиеся, но красивые, с парой дам в старомодных платьях с фижмами. Десяток медных кастрюль, которые Кейрен раз в неделю начищал мелким речным песком, и занятие это успокаивало его, помогало привести в порядок мысли.
Кастрюли после чистки обретали приятный розоватый оттенок.
В цвет ромашкам на обоях...
Он застегнул пуговицы жилета, и визитки темно-серого, скучного цвета, впрочем, более чем соответствовавшего настроению Кейрена.
Букет приготовили. Белые розы и синие ирисы, бледно-голубые, в цвет матушкиного платья. А те, которые он впервые принес Таннис, были темно-синими, с лиловым отливом.
Простояли недолго.
И Таннис расстроилась, она пыталась оживить букет, подрезая длинные стебли, замачивая в ванной, и выражение лица ее было хмурым, упрямым.
Ей никогда прежде не дарили цветов...
...экипаж ждет. И кучер замерз, вот перед ним неудобно. Снежинки летят на фонарь, белые зимние бабочки, которые, коснувшись стекла, тают. Лошади встряхивают гривами. И звенят бубенцы на сбруе.
В карете тепло. И матушка, позволив соскользнуть песцовому палантину, забирает букет у Кейрена.
- Так мне будет спокойней, - говорит она, и голос леди Сольвейг звучит ровно, отстраненно.
Она вовсе не обижена... вернее, обижена, но слишком леди, чтобы позволить открыто обиду демонстрировать.
Отец сопит. Он не любит, когда мама такая, но вмешиваться не станет. И Кейрену следует попросить прощения, но он с непонятным ему самому упрямством сжимает губы. Отворачивается, усугубляя трещину.
Проклятье.
Трижды проклятье... в стекле отражается матушка и розы с ирисами.
- Будь добр, - сказала она, когда экипаж остановился, - постарайся вести себя подобающим образом.
- Конечно, матушка.
Разрыв, который прежде причинял бы боль. Но сейчас Кейрен спокойно выносил это подчеркнутое показное равнодушие. У него получалось играть по матушкиным правилам, притворяясь счастливым. Только, кажется, притворщик из него никудышный вышел.
И в дом приходится возвращаться, хотя бы потому, что дольше оставаться наедине с Лютой непозволительно. Жених - еще не супруг...
- Кольцо красивое, - у самого порога произнесла Люта. - Матушка выбирала.
- Да.
- Что ж, передай ей спасибо.
Сказано с насмешкой, с издевкой даже. И Люта уходит, сославшись на мигрень, ее мать хмурится, а леди Сольвейг качает головой. Но мигрень - допустимый предлог, у Кейрена такого нет. Он остается, то ли развлекая дам, то ли сам развлекаясь, с трудом сдерживая язвительные слова, которые готовы с языка сорваться. Игра в приличия.
Сияющий паркет. Па-де-де взаимных поклонов, разговор неторопливый, чай и церемония со сливками, снова беседа, из которой Кейрену позволяют выпасть. Он сидит у камина, глядя на покрасневшие пальцы свои, удивляясь отсутствию обычной боли.
Стараясь не думать о другом доме.
И другом камине, который дымил, и приходилось вызывать мальчишку-трубочиста, тощего, темнолицего и белозубого. Он объявился, обвешанные метелками из перьев, веревками и крюками, оставив на полу угольные следы. И потребовал показать путь на крышу... а Таннис испугалась, что мальчишка этот - ему едва-едва пять исполнилось - с крыши сорвется.
Он же хриплым взрослым голосом уверял, что знает свое дело.
Леди нечего бояться...
...а она боялась. И сказала, что эти мальчишки редко доживают до десяти лет, порой застревают в трубах, задыхаются, срываются, а то и просто мрут от голода. Мастера не кормят их, чтобы не росли.
- Кейрен, дорогой, - ровный голос матушки отвлек, - о чем ты задумался.
- О делах, мама.
- Ты слишком много работаешь...
- Боюсь, - он позволил себе усмехнуться, - работаю я недостаточно.
...ему так и не удалось выяснить имя подменыша. Дагерротип, спрятанный под столешницей, мешал сосредоточиться на других делах. И Кейрен постоянно думал о человеке, который взял на себя вину Войтеха. Почему промолчал?
Из страха?
Или же пытался сказать, но ему не поверили?
Не захотели поверить? Был директор тюрьмы, который, не прошло и месяца после казни, переехал в новый дом. Дом же взял и сгорел вместе с директором и многочисленным его семейством. Поджог? Пожар?
Случайность?
Палач, по утверждению вдовы, вовсе непьющий, вдруг взял да помер, перепив дешевого рому. А пил он на пару с тюремщиком, которого, впрочем, в излишней трезвости сложно было упрекнуть...
...а спустя неделю после казни тихо сгорела от лихорадки мать Войтеха.
Совпадения?
- Полагаю, Тормир войдет в твое положение... - матушка не привыкла отступать. - И предоставит тебе отпуск. Сколько лет ты в отпуске не был, дорогой?
Укор в словах, мягкий, родственный.
- Боюсь, сейчас отпуск невозможен.
К счастью, потому что без работы он точно с ума сойдет. Уже сходит...
...картотеку перелистал трижды, если поначалу смотрел лишь дагерротипы и наброски, порой сделанные полицейскими художниками халтурно, то в последний раз Кейрен тщательно изучал каждую карточку. Он вчитывался в словесные описания, пересчитывал данные бертильонажа, по ним, по цифрам вновь и вновь рисуя лицо. Кляня за то, что карточки заполнены едва ли на треть.
Отбрасывал слишком старых.
И чересчур молодых.
- Дорогой, - в голосе леди Сольвейг прорезался холод. - Тебе не кажется, что следовало бы уделить большее внимание семье?
- Да, мама. Конечно. Прошу меня извинить.
Еще немного и сорвется.
Матушка хмурится, но быстро берет себя в руки.
Уйти позволяют, и две леди склоняются друг к другу, должно быть, обсуждая неблагодарных детей, которые не в состоянии жить за себя сами. Дверь в библиотеку приоткрыта, и свет горит. Люта, забравшись на диван, отгородилась книгой, но не читает - вновь плачет.
Кейрен прикрыл дверь, подозревая, что момент для утешений неподходящий. Да и чем ее утешить? Обещанием не отбирать жестянку с болтами и гайками? Книги? Переписку ее? Быть может, взамен ему позволят вести прежнюю жизнь?
Почти прежнюю.
В гостевых покоях прохладно. Камины горят, и сердце дома накачивает горячей водой трубы. Створки окон сомкнуты плотно, но сквозняки пробираются.
Секретер у окна. Черное дерево. Медальоны из слоновой кости. Скалятся кривые хари химер, стерегут чужие секреты. Бумага и лист. Чернильница - все та же химера с горбатой спиной и куцыми посеребренными крыльями. Стальное перо.
"Здравствуй, брат.
Он давно собирался отписаться Райдо, но то руки не доходили, то просто сказать было нечего. Не жаловаться же на жизнь, в самом-то деле.
Спешу сообщить, если, конечно, ты еще не знаешь, что скоро я, наконец, расквитаюсь с прежней вольной и холостой жизнью. Моя невеста, Люта из рода Зеленой сурьмы, милая добрая девушка. Впрочем, ты должен ее помнить, если не ошибаюсь, вас друг другу представили...
Десны чесались, и Кейрен прикусил деревянную рукоять пера.
...отец полагает, что брак этот поспособствует укреплению связей между нашими родами. Матушке Люта пришлась по нраву, а ты сам знаешь, сколь сложно ей угодить. Думаю, свадьба состоится в ближайшее время. Хотел бы увидеть тебя.
Приезжай.
И жену свою привези. Отец, конечно, будет зол, но матушка не потерпит прилюдного скандала. А быть может, сумеет вас помирить.
Не те слова, и чернила темно-лилового оттенка слишком густые, а бумага - гладкая, и буквы по ней растекаются. Почерк же и без того неуклюжий, детский, вовсе превращается в каракули. О чем еще писать?
О том, что его невеста рыдает и будет, кажется, рыдать и до свадьбы, и после?
Или о матушке, уже выстроившей в воображении всю их с Лютой совместную жизнь, идеальную, как сама леди Сольвейг? О том, что жизнь эта не устроит ни Кейрена, ни Люту... и что матушка надолго обидится, если Кейрен попробует ее осадить.
Не попробует - осадит, иначе и вправду сойдет с ума. Или вживется в отведенную ему роль.
Райдо, у меня есть к тебе просьба, которая, должно быть, покажется необычной. Или не покажется. Знаю, что ты не откажешь.
Таннис.
Я рассказывал тебе о ней. И ты еще просил меня быть осторожным, но не потому, что, как другие, опасался ее. Ты верил, что она не причинит мне вреда, но боялся, что я привяжусь к ней. И оказался прав. Я не знаю, что мне делать с этой привязанностью, как отказаться от нее. Сама мысль об этом приводит меня в бешенство настолько, что я почти теряю контроль над живым железом. Мне нужно, чтобы Таннис была рядом, но я знаю ее. Она захочет уйти.
И дальше я не представляю, как мне быть.
Удержать ее? Посадить под замок? Тебе, верно, смешно, но подобные мысли меня не отпускают. Я осознаю, насколько они безумны.
Кейрен раздраженно прикусил дерево, и то захрустело. В руках остался обломок пера, а клык пробил нижнюю губу. Кровь, смешанная с живым железом, имела сладковатый вкус.
Я ломаю голову над тем, что предложить ей, как уговорить остаться, хотя наперед знаю ответ - никак. Таннис - сильная личность. Решительная. И решительности ее хватит за нас двоих. И быть может, выбор ее и вправду единственный возможный выход. Нам будет больно, мне будет больно, но боль пройдет. И нельзя превращать нашу жизнь в еще один спектакль. Так я себе говорю, но уговоры помогают слабо.
Но просить я у тебя хотел не совета, знаю, что именно ты посоветуешь и где-то будешь прав, но я не имею права снова подвести отца. Ему нужен этот договор с Сурьмой.
Пожалуйста, прими Таннис.
Помоги ей.
Она думает о том, чтобы уехать из Города, я вижу по глазам. Будешь смеяться, а может, не будешь, но порой мне кажется, что я слышу ее мысли, знаю их наперед. И прежде мне нравилось это, теперь же каждый день я возвращаюсь домой в страхе - вдруг она уже ушла.
Она сильная и умная женщина, которая сумеет выжить и устроится, но я хочу знать, что у нее все будет хорошо. Еще когда об этой нелепой свадьбе не было речи, она согласилась уехать за Перевал. И полагаю, мне удастся убедить ее не менять планы.
Она воспользуется шансом уйти, чтобы не возвращаться. А я постараюсь ее отпустить.
Пожалуйста, Райдо.
Найди для нее дом. Небольшой и уютный, желательно на берегу моря. Мне кажется, ей должно понравиться море. Если она захочет открыть свое дело, а с ее характером, полагаю, безделье весьма скоро ее утомит, помоги.
Если нужны будут деньги, или не они, но что-то иное, пиши.
И просто пиши.
О дате и времени отправки ее дилижанса я сообщу оптограммой. Я думал о том, чтобы оплатить переброску порталом, но Таннис никогда не выезжала за пределы города. И возможно, поездка поможет ей немного отвлечься.
Она замечательная и, надеюсь, вы друг другу понравитесь.
Кейрен потрогал языком саднящую десну, в которую вонзилась заноза, и поморщился. Письмо вышло ноющим, соответствующим настроению, но переписывать его Кейрен не станет.
Он подвинул лист и дописал.
Поцелуй за меня свою чудесную жену, с которой я не теряю надежды познакомиться. И малышку тоже поцелуй.
Твой бестолковый младший брат.
Кейрен дождался, когда высохнут чернила. Сложил лист, растопил над свечой палочку сургуча и запечатал края. Письмо отправится завтра.
Вот и хорошо.
Он откинулся на спинку стула и ноги на стол забросил, выгнулся, отталкиваясь от земли, балансируя на двух ножках. И вытащил-таки занозу, когтем распоров десну, с наслаждением почти причиняя себе боль. Кейрен сглатывал кровь и думал...
...о Таннис.
...о дагерротипе и проклятом человеке, который умер вместо другого.
...о свидетелях.
...о близком приливе и силе, медленно наполняющей каменную чашу города.
...о взрывах, бомбах и снова о светловолосом юнце со странгуляционной бороздой на шее.
Не с улицы же он попал в Ньютом. Провести стороннего человека не так уж и сложно, но запомнят... нет, брали из тех, кто сидел. И Кейрен достал список заключенных за тот месяц. Вряд ли парнишка находился дольше, уж больно чистеньким он выглядел.
Не из тяжелых... убийц и насильников заковывали в цепи, правда, поговаривали, что в Ньютоме цепи грозили каждому, кто не способен был откупиться. И выходит, кое-какие деньги у мальчишки имелись. Кто он? Молодой вор? Мошенник? Или просто глупец, которого упекли за долги?
Призрак.
Кейрен проверил каждое имя из треклятого списка.
Имена иссякли быстро.
Кто-то не подходил по возрасту, был слишком стар или, напротив, чересчур молод. Кто-то имел чересчур приметную, отличную от парня внешность. Кто-то умер или отправился на тюремную баржу... а ведь Войтех, если Кейрен правильно понял план его, должен был покинуть Ньютом живым.
Зачем ему чужое имя?
Зачем он вовсе позволил поймать себя? Убить? Подмена ли была нужна спасения ради, либо же напротив, все затеяно ради этой вот подмены, единственным доказательством которой, и доказательством весьма сомнительного толка, служит дагерротип.
Кейрен запрокинул голову и, развязав платок, потер шею. Почему он сам не способен оставить это старое дело? Разве мало ему иных, куда более важных? Из ревности ли? Из смутного ощущения, которое он не способен выразить словами, равно как и вовсе отрешиться, запретив себе думать о прошлом... не выходит. Светловолосый парень со следом веревки на шее снится ночами, не кошмар, но занудное напоминание разума о том, что этот разум полагает действительно важным...
- Дорогой, - голос матушки раздался над ухом, и Кейрен вздрогнув едва не потерял равновесие.
- Я стучала, но ты не соизволил ответить на стук, - леди Сольвейг позволила раздражению стать явным, оно прорезалось в голосе рычащими нотами, разрушая слишком идеальный образ.
- Прости, я задумался.
Она вцепилась в ухо и дернула.
- Сколько раз можно повторять, Кейрен, что нельзя забрасывать ноги на стол.
- Почему?
Холодные металлические пальцы.
- Неприлично.
Ноги пришлось снять, пожалуй, в чем-то матушка права, стол не виноват в неприятностях Кейрена.
- Вот видишь, вести себя хорошо - несложно, - матушка отпустила ухо и пригладила взъерошенные волосы. - Порой мне кажется, что ты нарочно делаешь все, чтобы вывести меня из себя.
Она оттеснила Кейрена от стола, подняла письмо, нахмурилась...
Кейрен промолчал.
Было время, когда матушка проверяла его письма, беспощадно исправляя ошибки и заставляя переписывать набело.
Было. Прошло.
И нынешнее она все же отложила. Сложила рассыпавшиеся листы в папку, а папку завязала аккуратным бантиком, сдвинула к краю стола. Прикрыла чернильницу. Отправила перо в стакан с водой...
- Мама, - Кейрен наблюдал за ее действиями с нарастающим раздражением. - Ты помнишь, сколько мне лет?
- Конечно, дорогой, я помню, сколько тебе лет, - неизменно дружелюбная мягкая улыбка.
- Тогда почему ты ведешь себя так, словно мне десять?
Она поправила растрепанные астры, и вазу передвинула так, чтобы ваза эта стояла точно по центру стола.
- Почему... - леди Сольвейг пересчитала перья в футляре, а футляр подвинула к краю стола. - Я тебя утомляю, дорогой?
- Порой... ты бываешь излишне настойчива.
- Мне жаль. Я и сама понимаю, что следовало бы остановиться. И Гаррад требует того же, - она вздохнула и с явным сожалением убрала руки от серебряной химеры, самим своим видом нарушавшей новосозданную гармонию письменного стола. - Должно быть, я все еще боюсь тебя потерять.
Она возвышалась над Кейреном, ледяная, строгая и... усталая.
Мама ведь немолода, но ее годы ей к лицу. И она не спешит прятать морщины под пудрой, скрывать их в тени безумного кроя шляп, укутывать шею кружевом.
- Когда ты появился, я уже была немолода... тридцать пять... и никто не ожидал, что в этом возрасте возможно забеременеть. Не представляешь, до чего Гаррад удивился. Мне настоятельно советовали... не рисковать, - леди Сольвейг подходит к книжному шкафу.
Книги стоят вразнобой.
Ее это, наверняка, злит, она протягивает руку, касается корешков, на них изрядно пыли, и леди Сольвейг хмурится.
...что было бы, послушай она совета?
- Ты родился за месяц до срока и очень маленьким. Слабым. Признаться, и я не верила в то, что ты выживешь...
Странно слышать такое от родной матери.
- Ты рос таким болезненным... жила предвечная, да ты вовсе не выздоравливал, но лишь одна болезнь сменялась другой.
- Я этого не помню.
- И не надо, - она все же вытащила книгу и, проведя по переплету пальцами, нахмурилась. - Альгейда совершенно распустила прислугу. Не удивительно, что ее дочь позволяет себе...
- Мама!
- Да, дорогой?
- Не отвлекайся.
- Извини, - леди Сольвейг вернула книгу на полку. - Потом школа. Мне не хотелось отпускать тебя, но разве с Гаррадом поспоришь? Он вбил себе в голову, что все твои болезни - от моей чрезмерной опеки. А я словно чувствовала...
Протяжный судорожный вздох.
- И эта история... ты себе представить не можешь, что я пережила, узнав, что мой сын умрет или остаток дней проведет прикованным к постели...
- Все ведь закончилось, мама.
- Закончилось, - со странным выражением повторила леди Сольвейг. - Ты остался жив и... не только жив. Захотел вернуться. Я была против. Мы с Гаррадом поссорились... он обещал, что за тобой будут присматривать, что ни на минуту не выпустят из поля зрения... а Каменный лог... я готова была ударить Райдо. Разве он не понимал, чем ты рискуешь?
- Я просил его помочь.
- Сбежать?
- Вы же не хотели отпускать меня. А это было мое право, мама.
- Твое.
- И я вернулся.
- Сколько ты отходил по возвращении? - леди Сольвейг раздраженно переставляла книги, не способная справиться с собственной страстью к порядку. - Два месяца? Неужели оно того стоило?
Стоило. И мама сама знает, но не согласится исключительно ввиду врожденного упрямства.
- А твоя работа? Каждый день я думаю о том, что вот сегодня ты... не вернешься? Или завтра? Послезавтра? День за днем...
- Мама...
- Знаю, служат многие и все далеко не так ужасно, как я себе воображаю, но... Кейрен, я не хочу потерять своего ребенка.
- И поэтому не можешь отпустить меня?
- Я хочу, чтобы ты был счастлив.
Сложный разговор.
- Мама, а ты не думала, что я уже счастлив?
Был.
- Это ведь твоя идея, со свадьбой? Отец и без нее договорился бы с сурьмяными?
Леди Сольвейг молчит.
- Твоя... почему?
- Эта женщина, - книги выстроились по ранжиру, и леди Сольвейг, вытащив платок, терла полку, убирая следы пыли. - Дурно на тебя влияет.
- Таннис...
- Люта - хорошая девочка, которая замечательно тебе подходит. Она еще молода и не совсем понимает, в чем состоит ее долг, но я помогу ей...
- Нет, мама, не поможешь, - Кейрен встал. - Хватит уже. Я тебя люблю, но я не позволю тебе и дальше диктовать мне, как жить. Ты и так...
Осекся.
Отвернулся, чтобы не видеть укоризненного взгляда.
- Договаривай, сын.
- Не о чем больше говорить. Свадьба состоится.
...потому что расторгнуть договор - оскорбить Сурьму.
- И я постараюсь сделать так, чтобы хотя бы эта девочка не была несчастна.
...и не плакала больше, спрятавшись в библиотеке.
- Кейрен, я начинаю думать, что тебя и вправду околдовали.
Чушь. И почему она не способна понять, что Кейрен и вправду был счастлив. Целый год... это же много, год счастья? У некоторых не бывает и его.
- Эта твоя ненормальная привязанность к особе, которая...
- Которая что, мама?
- Не твоего круга. Жила предвечная, Кейрен, ты где ты ее подобрал? Нет, не отвечай, я знать не хочу. Мне достаточно того, что ты совершенно потерял голову, не замечаешь очевидного. А эта девица по доброй воле тебя не отпустит.
- Ты ошибаешься, мама, - Кейрен подтолкнул письмо к краю стола. - Ничего. Все ошибаются. Я не готов ее отпустить, но... какая разница, верно?
Никакой.
Она все равно уйдет и скоро.
Целый год - не так и много. Неоправданно мало. И стрелки часов все еще застыли на цифре двенадцать. На корпусе их осела тонкая вуаль пыли... и все еще пахнет ландышами.
Окалиной.
Городскими дымами, что пробираются в щели.
Сквозит и квартира выстыла... Таннис ушла.
Он почувствовал это издали, и бежал, уже понимая, что опоздает. Ушла. И след потерялся среди иных следов, которыми полон город. Снег спешил укрыть и их, раскатывал белые ковры, которые тут же затирались ногами, колесами, копытами. И грязь собиралась к обочинам, стекала под черные решетки, наполняя кирпичные русла каналов.
Город следил за Кейреном.
Насмехался.
А за дверью его ждала пустая квартира. И письмо в белом конверте, сохранившем аромат Таннис.
Он сел напротив часов. Закрыл глаза. Коснулся бумаги губами.