Весь полёт какой-то свиноподобный потный мужик, сидевший от меня через проход, настойчиво смотрел в мою сторону. Я старался не обращать на него внимания. Но к концу полёта меня это стало раздражать. И вот в какой-то момент, нахмурившись, еле сдерживаясь, резко глянул на него. Он сидел, всем телом повернувшись ко мне. Его мясистая липкая грудь квашнёй лежала на пухлых ручках, сложенных на подлокотнике, блестящие щёки раздувались в омерзительной улыбке, а мутные глаза его пьяно блуждали. И не понять было: на меня ли он пялится или на соседа моего сзади.
Вдруг он переключился на стюардессу и что-то ей прорычал. Через пару минут у него в руках оказался стакан с водкой и долькой лимона.
Выпив, он снова начал нагло пялиться в мою сторону и улыбаться. "А не послать ли мне его деликатно за борт?" - стал серьёзно подумывать я, и уже просто мечтая, чтоб поскорей всё это прекратилось, иначе последствия моего всё нарастающего раздражения могли быть самыми непредсказуемыми, ведь в гневе я страшен - это факт.
Однако, обстановка вскоре несколько разрядилась, поскольку он вдруг обратился действительно к моему соседу сзади, точней, соседке:
- Я теперь ваш вечный друг, моя прекрасная леди, - пошатывая головой, с вызывающей улыбочкой прорычал он.
- Да? - насмешливо спросил за спиной женский голос.
- Да! - икая, рыкнул он и, поболтав молчаливо головой, вылупив тупые свои "бычьи" глаза, гордо и громко добавил: - Своих не бросаем!
Как никогда мне в этот момент хотелось ему с презрением сказать: "Не рычи, падла!"
К счастью, самолёт пошёл на посадку, и стюард заставил его сесть, как положено...
2
В Челябинске приземлились в 7.20 по-местному.
Сел не на тот автобус. Уехал в рабочий посёлок. Вовремя спохватился. Спросил у мужика. Тот объяснил.
И как это я забыл, что автобус нужен No1! Я ведь год назад на нём ехал до аэропорта и совсем вылетело это из головы: по наивности думал, что с аэропорта идут все автобусы до Главного вокзала. Сел спокойно, совершенно не думая, что сажусь не туда. Был в какой-то блаженной полу-прострации, ведь времени предостаточно, волнения, связанные с перелётом, закончились. И вот такой весь "аморфный" сел. А потом вдруг, как иголку кто вставил в заднее место, стал сильно переживать: оказывается, и времени не так уж и много до поезда, и всё как-то незнакомо, напряжённо, непросто.
"Куда я еду?" - удивлённо и растерянно спрашивал себя. Спасибо тому смуглому, задумчивому или усталому мужику, видимо, после ночной смены...
Вышел из автобуса. Сел в маршрутку, которая, несмотря на утро, была полной. И целый час по отвратительным дорогам в тесной, полуразрушенной маршрутке трясся до вокзала, всё посматривая на часы, переживая.
Маршрутка была старая - "бывалая" - тряслась и гремела. Боялся, чтоб не заглохла где-нибудь посреди заводских трущоб или вообще не развалилась. Пейзаж совершенно не радовал: заводские старые, полуразрушенные корпуса, почерневшие трубы, грязные лохматые деревья, заборы, ворота, изжёванные пустыри...
"А где же город? - снова с тревогой спрашивал себя. - Где жилые дома, магазины, детские площадки?"
- Не подскажете, до вокзала далеко? - спросил рядом сидящую даму в джинсовом костюме.
- О-о-о, далеко! - закатилась она чувствительно, и поражённая этой мыслью вся чуть подалась назад.
- А сколько примерно по времени?
- Ну-у-у... - надолго призадумалась она или мне так показалось: это точно не питерский ритм жизни! - Минут на сорок точно! - наконец, ответила.
- Спасибо! - облегчённо выдохнул я.
"Сорок - это терпимо. Это отлично! Но дай бог, чтобы действительно на сорок: женщины ведь так часто в ориентировании на местности и во времени не сильны..."
На деле оказалось не сорок, а час. Но всё же к 9 часам был на месте. До отправления - больше часа. Времени предостаточно. Пошёл на рынок: нужно было купить продуктов в дорогу.
3
Рынок просторный и ещё пустой. Но кое-где у прилавков стояли первые покупатели.
Кто-то из продавцов озабоченно возился с товаром, кто-то в уголках дремал, кто-то тускло бубнил по телефону, но ото всех чувствовалось какое-то неприязненное ко всему вокруг напряжение.
- Доброе утро, - обратился к одной уже немолодой продавщице, которая стояла у холодильника и что-то там нервно ворочала. - А вы не подскажите, где здесь хлеба можно купить?
- Вы же видите, чем я занимаюсь! - грубо ответила она и продолжала ворочать, как будто я ничего и не спрашивал.
Я даже растерялся.
- Вам разве сложно ответить? - искренне не понял я.
- Ну, мужчина, что вы мне под руку говорите здесь! Вы же видите, чем я занимаюсь! - уже кричала она, краснея.
Плюнул! Пошёл дальше...
"Возможно с похмелья, - объяснил себе, с брезгливостью вспоминая её несвежее лицо. - Но всё равно странно это..."
Но и, идя по рынку, я наблюдал те же несвежие, неприветливые лица, те же тяжёлые, нервные, усталые взгляды, словно я какой-то раздражитель для всех! "Как это странно, чёрт возьми, - горячился я. - Но почему, почему? Что же произошло с вами - люди?!"
Наконец, купил продукты и постарался как можно поскорей покинуть это неприятное место.
Зайдя в вокзал, понял, что посадка уже идёт. Сел...
4
Челябинск на этот раз совсем не понравился. Может, и погода повлияла на впечатление. Всё как-то показалось тусклым, затёртым, "уставшим" каким-то, "обиженным". И люди такие же, и дома, и дороги, и деревья, и небо... Всё показалось нерадостным, "нахмуренным", как уже сказал. У людей не заметил ни грамма света в глазах, ни грамма хорошего настроения, не говоря уж об улыбке. Такое впечатление, что все тянут какой-то очень тяжкий груз. Ну, известно какой - жизнь!
Лица у всех измученные, тяжёлые, сытые, но не светлые, не свежие, а словно заморенные, будто замаринованные огурцы в банке, а банка - жизнь. Лица непроницаемые, усталые: многие конечно были после ночной смены.
Все одеты очень просто и блёкло, больше в затёртую, давно не новую одежду, без радости, а лишь бы быть одетым...
Нельзя жалеть их. Я знаю, что они сильные, умные, что они не боятся трудностей. Да они ничего не боятся! Просто им по-другому нельзя - нельзя быть слабым, нельзя быть нежным, пушистым, "глянцевым". Просто их жизнь закалила. А жизнь, видимо, для большинства из них это тяжкий груз. А груз этот так запросто не бросишь...
Но люди изменились. И не только в Челябинске, а везде. Причём, резко. Буквально за последние два года. И в не лучшую сторону. И это факт.
И города все изменились под стать людям.
Вот и Челябинск огорчил: все его недостатки вылезли почему-то вдруг на первый план и больно ударили по сердцу. Или мне это просто показалось?
Нет, не показалось. Нет, мне не показались его осыпающиеся фасады, треснутый асфальт, неухоженные дворы, заваленные отходами мусорки. Да, показался он мне, честно скажу, захолустным. Хотя, если бы солнышко весело засветило, наверняка бы он показался несколько по-другому - по веселей...
5
В купе было три женщины: две - пожилые и одна - среднего возраста. Немного подальше, сбоку, сидел молоденький солдатик. Я наблюдал за ним. Всю дорогу он был каким-то очень тихим, почти неподвижным, задумчивым, молчаливым...
Нескончаемые женские разговоры! Ну, конечно, а как же иначе, когда собираются вместе три женщины!
Я молчал, так, изредка вставлял пару слов. Разговоры известные, вечные и всегда злободневные: о родных, о доме, о питании, о ценах, о вере, о войне. К примеру, было и так о вере:
- Почему коммунисты Ленина не выносят из мавзолея, ведь это не по-человечески и не по-христиански! - сокрушалась та, что по моложе.
Ей в ответ остальные только пожимали плечами. А та всё сокрушалась:
- Наверное, к нему ещё и люди ходят... Это же сколько времени он мучается между небом и землёй, бедненький! Ведь по человеческим законам умершего нужно придать земле: откуда вышел, туда и должен вернуться. И христианская вера об этом учит. А так, это язычество какое-то!
- Нет, не по-людски, не по-христиански, - поддакивали ей бабули, качая головками.
- В том-то и дело, что они не верят в христианского бога, - заметил тут я, впервые вклинившись в разговор, - и им плевать - по-христиански это или не по-христиански. У них своя вера - коммунистическая: они верят в своего коммунистического бога. - Потом заметил: - А у христиан также многие святые не похоронены. На них молятся, прикладываются к их ракам.
- Я никогда об этом не задумывалась, - быстро ответила зачинщица этого разговора и добавила, поясняя: - Я мусульманка.
Остальные бабули не вмешивались: с интересом и тревогой слушали.
Сейчас, когда пишу эти строки, думаю, что её ответ был самым верным или умным: не стала чего-то объяснять, доказывать, касательно такой очень непростой темы, а просто и внятно одно фразой дала понять, что есть главное в этом мире - человеческое, а всё остальное - выдумка, о которой даже и задумываться не стоит. А поначалу казалась мне слишком наивной. Я же оказался не на высоте со своим, скорей глупым, примером о незахороненных святых...
А закончил я тогда разговор о вере примерно так:
- Многие только прикрываются верой, но не верят. А главное верить. Плохо, когда человек вообще не во что не верит...
Все молчали, переваривая.
Признаться, совершенно не хотел вступать в какую-то полемику, но эти женские разговоры иногда просто вынуждают вмешаться, чтобы добавить в радужные воркования немножко перчинки...
Или о войне:
- Сестра живёт на Украине, - рассказывала самая старая. - По-началу-то больно ругалась на меня из-за войны: вы, говорит, войну затеяли... Потом я ей говорю: "Ну что нам ругаться, что нам делить, кто мы с тобой такие, кто нас спрашивает!" Ух она как на меня поначалу-то... - снова сокрушалась она, активно качая головой из стороны в сторону, желая, видимо, чтоб до всех дошёл уровень личной драмы. - А ведь я помню... помню Вторую мировую войну, - (именно так и выразилась), - хоть маленькая была. Я знаю, что это такое - война! И она помнит. Вот и говорю ей: "Что ты на меня ругаешься, что нам делить, ведь мы всякое пережили с тобой, войну видели собственными глазами ещё детьми, голод видели, холод! Неужели бы я хотела снова войны, ты подумай?!"
Вторая старушка больше молчала, покачивала головой, охала - охала неодобрительно, тяжко, с сердцем.
Что по моложе (та, что теперь казалась мне совсем не наивной) о войне отозвалась так:
- У меня родственники на Украине живут. Восемь лет их бомбили. Дети в подвалах, да погребах выросли. Ни денег, ни работы. Только огородом жили, да какой-то живностью. Говорю всё это западным украинцам-знакомым, а они даже слушать об этом не хотят, говорят: "Вы напали на нас, вы агрессоры - и всё!" А то, что дети Донбасса выросли в погребах, а то что восемь лет бомбили Донбасс - это и слышать не хотят или не понимают...
Старушки в ответ покачивали головами, дружно охали, крепко задумавшись.
За разговором выяснилось, что самая старая старушка живёт в Абае.
- А мы тоже когда-то семьёй жили в Абае, - заметил я. - Это было давно, ещё в семидесятых годах. Я тогда был совсем маленьким. Давно уже не был. Как ни будь бы побывать...
- Приезжайте! - сразу заулыбалась старушка. - Абай сейчас стал очень красивым: дороги новые положили, эту плитку везде положили на тротуары, дома построили новые...
6
На границе, увидав у меня книгу, все пограничники - и российские, и казахские - сразу серьёзно интересовались:
- Что читаете?
- Гюго! - отвечал я.
По выражению их лиц казалось, что слово это было им в диковинку. Особенно казахские пограничники сразу хмурились, брали книгу в руки, листали, а в головах у них происходила большая работа...
А почему, собственно, "в диковинку"? Здесь я, скорей, не прав: Виктор Гюго великий французский писатель, классик мировой литературы, его Рив Гоша, к примеру, знают все без исключения. И потом, Гюго воспел Великую Французскую Революцию. Одно это слово - "революция", одно упоминание имени того, кто её воспел, это уже должно настораживать всех власть имущих. И это естественно. Потому вполне справедливо казахи "в погонах" - стражи границ своей родины - очень строго и внимательно отнеслись к подобной моей книге, тем более, и обложка-то у ней ярко красная (советские люди меня поймут, о чём я)!
Второй их вопрос: цель поездки. Задавали его всем, даже старушкам. Потом внимательно слушали. Особенно российский пограничник: он пристал к самой молчаливой старушке, гражданке Казахстана, куда ездила, зачем, к кому, всё переспрашивал, уточнял. Мне было это удивительно.
Мне же, когда задают последние два года подобный вопрос на границе Казахстана - моей "второй родины", как я называю степную республику, - становится очень печально: дожили...
7
В Астане был в четыре утра по-местному. До шести гулял по новому вокзалу.
Я без проблем и всегда с удовольствием остаюсь наедине с собой. Это доставляет мне особенное наслаждение и потому это моё самое любимое состояние.
Был такой голландский философ Бенедикт Спиноза. Он сказал: "Когда остаёшься один, нужно точно знать, с кем ты остаёшься". Так вот, я точно знаю с кем я остаюсь. А остаюсь я... с надёжным, интересным человеком!
Мне с собой всегда интересно. Мне нравятся мои мысли. Верней, работа моей мысли. Мне нравится эта работа - постоянная, кропотливая, и что самое главное, светлая, сочная, непредсказуемая, бесконечная, и всегда интересная. Это прекрасная работа! Это самая лучшая на свете работа! - работа мысли, доставляющая истинное наслаждение. Потому терпеть не могу толпу, шум, гам, суету, глупые, пустые, бессмысленные, мещанские, и самое главное, пошлые разговоры (вообще, пошляков - презираю). А очень люблю тишину и покой, что позволяет сосредоточиться на чём-то интересном и... отпускать свою любимую крылатую мысль... поработать, то есть, полетать...
Кроме этого, у меня всегда в памяти десятки молитв, десятки стихов, десятки песен. А ведь каждая молитва - это лучик света, и от неё и ты, и мир делаются светлей, каждое хорошее стихотворение - это взмах крыльями, и ты поднимаешься выше, а каждая любимая песня - это глоток живой воды...
Вообще, новая Астана - пустая, пока не греющая, продуваемая со всех сторон. Такое впечатление, что создатели её хотели быстро понастроить всего чего надо, но как это сделать - было уже не главным. И получилось всё как-то второпях, больше формально, по известным, широко используемым штампам современного градостроительства, как-то безыдейно, неоригинально - всё уже давно это есть, и есть много, и на гораздо второстепенных сооружениях. А ведь здесь столица! Хотелось бы что-то такое особенное, которое бы было уникальным - "столичным" или "астанинским", ради которого бы хотелось приехать, чтоб посмотреть.
Пустой Холодный Новодел - вот имя новой Астане! Или другое - Не Интересно!
Главное, что порадовало в новом вокзале - это льющаяся в огромном пространстве классическая музыка, к примеру, фортепианная музыка Шопена, к примеру, его "Весенний вальс"... Вот представьте: за стеклянными стенами мрак и холод, ветер и дождь, а в ярко-светлом, тёплом, необъятно-ароматно-атмосферном помещении родником льётся "Весенний вальс" одного из самых романтичных и мелодичных композиторов всех времён и народов - здорово!
8
Итак, к восьми был на автовокзале. Только в 15.00 автобус!
Зато частник - старик, казах - готов был меня везти. Только ещё трёх человек нужно было дождаться. И ждали мы их около трёх часов. Сидели в машине разговаривали.
Сразу почувствовал, что старик старательно обходит тему войны. Лишь единственное его замечание, сделанное с тяжёлым грустным вздохом вначале разговора, показало всё отношение его к ней, всю глубину его переживаний:
- А Россия-то в последнее время что-то... не на высоте...
Он резко отвернулся, и я сразу понял, что развивать эту тему дед совершенно не хочет.
Он оказался с высшим образованием, в советские времена много лет был ответственным работником: главным инженером крупного автотранспортного предприятия в Целинограде. Даже был коммунистом. А с виду совсем и не скажешь, даже и не подумаешь, что дед непростой: обыкновенный старый казах, прокуренный, согнутый, кряхтящий, весь какой-то запылённый, какой-то мешковатый, который, можно подумать, и по-русски то плохо говорит. Кстати, с пожилыми казахами очень часто именно так: с виду - чабан чабаном, а на деле - вполне светский, культурный, интеллигентный человек, и это не удивительно, ведь "вышли" все они из Советского Союза, ведь все они были советскими гражданами, ведь воспитались они, поднялись в советской стране, а советские люди все были образованны, воспитаны, культурны...
Погода была мерзкой. И всю дорогу была такой: ветер холодный, дождь. Небо было тяжёлым, низким, тёмным, твёрдым, как растёкшийся и застывший свинец. Я всё представлял, как его режу ножом, а оно - небо - не режется...
Погода омрачила настроение. Я даже стал тревожится, чтобы она весь отпуск не была такой, тогда отпуск - насмарку!
9
Около часа был дома.
Родительский дом...
Дом, в котором вырос...
Мой НАСТОЯЩИЙ ДОМ...
Всё, как и при родителях. Всё, как и прежде: те же вещи, та же посуда на тех же местах, как поставили их давно родители, как прибрала их мама. Казалось, она ненадолго вышла в магазин за хлебом...
Родительский дом встретил меня полумраком, тишиной, одиночеством, повсеместной печалью, пронизывающей его насквозь: он устал ждать...
Всё кругом замерло: книги, вазы, чугунные статуэтки, картина "Зимний вечер" Николая Дубовского на стене, фотографии на полочках, часы...
Шторы глухо занавешены. Окна накрепко закрыты. А за окнами холод, дождь, ветер...
Помню, как-то приезжал в это же время и погода была летней. За окнами тогда был солнечный весёлый денёк: звенели нескончаемые трели детских голосков, смешно скрипели старые качели, шутливо, с улыбочками шелестели старые тополя у окон, а окна пылали квадратными солнечными морями. Но они тогда плотно были занавешены шторами. И мне лень их было открывать, а может, просто не хотелось: в квартире был другой и по-своему прелестный мир - приглушённый, притемнённый, молчаливый, ленивый, тягучий, как густой вкусный кисель - сонный...
Казалось бы, так просто: раздвинь шторы, открой балкон, и квартира превратится в искромётный, сверкающий, звенящий летний карнавал - в тот самый - с детства. Так просто: открой - и карнавал, открой - и, быть может, вернёшься в детство...
Но тогда почему-то "карнавала" не хотелось. Может оттого, что устал, а может оттого, что только недавно не стало родителей...
Сейчас было совсем не так. Сейчас за окном была грустная картина и очень хотелось того самого "карнавала"!
Давно нет родителей. Давно нет страны моего детства и моей юности. Остался мой город, хотя уже и он не тот, и не вполне уже мой. Но мой, всё равно мой, конечно: осталась моя школа, мой парк, мой Дворец спорта, моя "музыкалка", мой двор, мой дом... Осталась эта квартира в старом доме, эти стены. Остались вещи, фотографии... Там, на фотографиях - в той стране, в ТОМ МИРЕ - мы все молодые, красивые, счастливые...
Детство у меня, да и у всех советских детей, было лучшим, каким его можно себе только вообразить, потому что оно было в СТРАНЕ МИРА...
Снова встал перед глазами молоденький солдатик в поезде. Он ехал совершенно грустный, не проронивший ни единого слова, даже звука. Он даже ни на кого не смотрел: весь в себе. А я смотрел на него и думал: "Куда же он едет - на войну или домой, в отпуск, к маме? Если едет на восток, значит к маме..." Его строгий и печальный силуэт, единственный во всём вагоне, всю дорогу был неподвижен. Его глаза всё время смотрели вниз, на стол. Был даже момент, когда я что-то хотел у него спросить. Но что? Но как? И уместно ли? Так и не решился. А он ехал, как постоянное напоминание, что мира нет...
Нет, мы сейчас не страна мира. А ту страну не вернёшь, и того мира не вернёшь - всё не то, всё в прошлом...
10
Пошёл на рынок, в магазины. Купил основные продукты. Хорошо, что оставались деньги ещё с прошлого приезда: их как раз хватило.
Странно: целинный край - "хлебный край", как называли его в советские времена, - а хлеб такой дорогой. Старый казах-таксист всё сокрушался:
- Булка хлеба уже 180 тенге! Это где видано! Это ведь целинный край! Ведь у нас всегда хлеба было много!
Я соглашался:
- Да, я помню, здесь всегда хлеб был дешёвый. Что случилось?
- Погода. Да и развалили всё...
Он рассказывал, что в прошлом году не было урожая - засуха. И в этом, говорил, снова потеряем урожай - не вызреет колос: солнца нет.
- А колос хорош, - улыбался он. - Налитой! В прошлом году колос был не выше двадцати сантиметров, а нынче он больше сорока! Ему бы надо сейчас зреть и зреть - солнцем наливаться! А где там, сам видишь - дожди, холод, мрак... Не может вызреть никак, зелёный стоит - молоко одно...
Я всматривался. Колос действительно был хороший, на сколько я мог судить. И даже я понимал, что не вызрел - зелёный, хотя время-то подходило к страде - сентябрь на носу! А в сентябре, я помню с детства, колос всегда жёлтый, а хлебные поля - золотые казахстанские моря! Именно сейчас нужно то плотное, спокойное, "печное" или "хлебное", как его называли в советские времена - во времена моего детства - сентябрьское солнце. А где же оно?
- В советские времена, - вспоминал старый казах-таксист, - если такое случалось, урожай всё равно старались сохранить: до заморозков сберегали хлеб, нянчились с ним, как с ребёнком, из-под снега уже собирали. Для этого рабочих снимали с производств, армию привлекали, но урожай не теряли. А сейчас... Кто будет возиться? Сейчас ведь одни фермеры, совхозов нет. А у фермера откуда силы, откуда люди, возможности? Раньше ведь всем миром помогали хлеб убрать, потому что это добро было общее - народное, и лично каждого, ведь помимо денег, хлеборобам платили зерном - целые амбары у сельчан были им завалены! А сейчас...
По дороге он мне всё показывал на хлебные поля, замечая:
- Смотри, клочками хлеб: там клочок, там клочок, там полянка, там полянка... Это разве хлебная нива? - Он махал рукой и в сердцах добавлял: - Довели сельское хозяйство! Сейчас только нажиться хотят. На святом - на хлебе - нажиться хотят! А раньше относились к хлебу, как ребёнку: растили, лелеяли его, любили его. А какие были совхозы - совхозы миллионеры! Ах, как жили люди богато! Всё было - и хлеб у всех был, и техника была, и люди были! Да какие люди были! - он поднял указательный палец вверх. - А сейчас людей нет - совести нет! - всё потеряли, всё порушили, всё разворовали!
И подытожил:
- Воровать воруют, а совесть теряют!
- Хлеб-то только фермеры садят? - поинтересовался я.
- А кому же ещё? - зло ответил дед вопросом. - Сельское хозяйство в Казахстане всё в частных руках. А что наше казахстанское в магазинах, какие продукты, ты видел? Ну вот и увидишь - всё с России, да с Белоруссии...
В пять вечера пришёл, наконец, с двумя полными пакетами продуктов домой. Прав был старый таксист: продукты в основном с России и Белоруссии. А цены такие же, как в Санкт-Петербурге! Но в отличие от моих дорогих челябинцев-земляков, мои дорогие степногорцы-земляки оказались гораздо светлей, хотя и погодка была куда хуже, чем в столице родного Южного Урала...
Помылся. Верней, ополоснулся, ведь горячая вода чуть тёпленькая.
Ну, что ж, надо было отдыхать, ведь дорожка была непростой: перелёт, поезд, переживания, ожидания, тряска...
Приготовил ужин незатейливый. Открыл бутылку сухого вина...
Перед сном настроил радио: буду чуть связываться с внешним миром. А больше никак, даже телефон отключил: хочу от всего этого отдохнуть, хочу пожить в тишине, чтобы ничего не волновало, не раздражало, чтобы никто и ничего не смели бестактно и нагло вторгаться в мою жизнь, как это сплошь происходит в Питере, чтобы ни от чего подобного хоть немножко побыть независимым, то есть, хочу побыть максимально свободным. А можно ли? Вот и узнаю.
Спать лёг в девять по-местному (далее всё местное время) ...