Аннотация: Идеи способны убивать. А уж безумные - тем более.
РАХ
Здесь пахло увядшими травами и цветами, туманами, влажной землёй и недавними дождями. Сыростью несло отовсюду. Ряды колючей проволоки ржавели, глинистая почва уже не впитывала, а осеннее солнце лишь изредка появлялось из-за хмурых туч. Даже сам воздух, казалось, пропитался насквозь этой сыростью и серостью - вволю и не надышишься... А ещё здесь остро и больно пахло безнадёжностью. Больше всего Рах ненавидел именно этот, последний запах. И потому старался изо всех сил вырваться из его цепких объятий, безудержно кружав поисках выхода по незримому кругу, словно проклятый. Раз за разом, раз за разом. И снова. И опять... Но искал он не только выход, не только возможность тот круг разорвать. Искал ещё и живую плоть. И находил всегда...
Когда же это произошло? Да, лет шесть назад, где-то в девятьсот седьмом или восьмом. А может, и раньше, он уже толком и не помнил. Коллеги открыто смеялись, особенно Краузе, этот бездарь и тупица. В институте тогда хотели вообще прекратить его эксперименты, лабораторию вовсю лихорадило, материала катастрофически не хватало, а из того, что имелось, выходило чёрт те что. Круг замкнулся, неудачи преследовали как заговорённые, жена ушла к другому, денег в обрез, выхода, казалось, просто не было. Разве что дуло к виску, и все проблемы побоку. А ведь чуть не решился, с ужасом вспомнил Готлиб. Уже и "люгер" в руке держал, вполне ощущал тяжесть и холод металла, и невольно представлял, как тупорылая пуля выбьет мозг, его гениальный мозг, этот совершенный во всех смыслах придаток тела. Что его тогда остановило? Пистолет дал осечку. Для решительных людей это не преграда. Но в тот момент он справедливо рассудил: само провидение сейчас вмешивается в его жизнь, не даёт совершить опрометчивого и бессмысленного поступка. И убрал пистолет обратно в ящик письменного стола, с глаз долой. Не для того Готлиб Хохмюллер родился на свет, чтобы вот так трусливо его покинуть. Не за этим он пришёл в мир...
Да, именно в тот вечер Готлиб и сделал то, что не удавалось так долго - достиг недостижимой, казалось, цели, решил ту самую задачу, ради которой всё, собственно, и затевалось. Вместо пистолета взял перо, бумагу и на каком-то порыве, невиданном энтузиазме, душевном подъёме буквально за пару часов придумал ту самую схему. Можно сказать, на голой интуиции. Лишний раз доказав себе, что у Готлиба Хохмюллера мозги имеются, и мозги гениальные, рано его вычёркивать из жизни, а тем более списывать со счетов. Он ещё поборется, ещё докажет, ещё воплотит свой замысел в жизнь, наглядно продемонстрирует образец во всей красе и мощи. И, майн гот, доказал же! И даже воплотил!..
Готлиб не очень любил в мыслях возвращаться в те времена. Даже сейчас, сидя в том же самом кресле, в том же самом кабинете, что и шесть лет назад (или семь?), он не то, чтобы вспоминал все перипетии и всю подоплёку дальнейших событий, а, скорее, хотел воссоздать ту атмосферу, тот душевный настрой, когда у него словно второе дыхание открылось, словно крылья за спиной выросли, и понесли его, понесли... Хотелось вновь вернуться в то состояние, вернуть ощущение безудержного полёта, когда твоя собственная мысль единственное, что по-настоящему важно и бесценно в этой безумной вселенной. Но, очевидно, такие минуты в жизни человека случаются очень редко, по заказу их не воссоздашь, по желанию заново не проживёшь. Готлиб пока ничего подобного не ощущал. Думал о чашке крепкого чая с лимоном, о папиросе, о мерзкой погоде за окном, о ножках фройляйн Зиггер, о чём-то ещё, таком же малосущественном и маловразумительном, только не о деле. И чем больше он заставлял себя вникать в суть проблемы, снова настраивал себя погрузиться с головой в задачу как исследователь и практик, тем меньше у него получалось видеть глубже и шире. Настроения работать отчего-то не было. Никакого. Или война виновата? Осень четырнадцатого уже на дворе, Германия в окружении врагов, а он, вместо того, чтобы хоть чем-то стране помочь, думает о женских ножках...
Хохмюллер решительно отодвинул в сторону листы с расчётами и диаграммами, достал серебряный портсигар с выгравированной на крышке надписью "Готлибу Хохмюллеру от военного министра Эриха фон Фалькенхайна. Нация гордится Вами!", выудил из-под резинки папиросу, по привычке постучал мундштуком по столешнице и довольно улыбнулся, припоминая, каким образом достался ему этот портсигар. В самом начале войны образец "N17 Зак"", тогда ещё вполне годный для работы, посеял настоящую панику среди этих никчёмных британцев. Там, под Монсом, когда Зака прозвали адской гончей. И справедливо прозвали. Командование было очень довольно результатом. Чуть позже Готлибу и вручили эту во всех смыслах дорогую вещь. За вполне очевидные заслуги и наглядные достижения его лаборатории. На самом-то деле за его достижения. Ясно и так, что без Готлиба Хохмюллера ничего бы и не вышло. И совсем необязательно командованию знать, что образец потом пришлось уничтожить. Из-за какого-то сбоя, для образца фатального, к сожалению. И до сих пор Готлиб не может найти причины этого сбоя. Уже четвёртый месяц бьётся, и всё впустую.
Он прикурил, с наслаждением затянулся, выдохнул дым и потянулся за пепельницей. Бросил туда обгоревшую спичку, стряхнул пепел. Некоторое время смотрел на крошки пепла и вспомнил отчего-то Зака, образец N17. Леонбергеры сами по себе красавцы, но этот её представитель имел особую стать, настоящий храбрец, вымуштрованный не на страх, а на совесть. Фактически первая его удачная попытка. Многое бы Хохмюллер отдал, чтобы посмотреть Зака в деле. И ещё бы больше отдал, чтобы узнать, что у того было в мозгах, что он ощущал, что видел и как реагировал на вторжение. Но такое, увы, невозможно. Нет такого оборудования, чтобы эти ощущения считать и расшифровать как надо. Да и поздно уже. Взбесившегося Зака, вдруг ни с того, ни с сего ставшего рвать своих, пришлось тут же пристрелить. И после сжечь, чтоб никаких улик. Разработка-то секретная, а полевые испытания как раз то место, где эту секретность необходимо соблюдать всецело. Он и тут, в Берлине, под незримой опёкой тайных служб кайзера, а уж там, на фронте... Готлиб мысленно выругался. Ох, как же двусмысленно его положение! С одной стороны, доверие самого министра и покровительство в Генштабе. В него там пока верили, особенно после продемонстрированных возможностей образца. С другой, успех-то был временным, и уже в том же Генштабе настоятельно рекомендуют попытку не только повторить, но и поставить образцы на поток, чтобы взять их на вооружение. Объясни Хохмюллер, что товар штучный, во многом уникальный и требует тщательной подготовки и доводки, его бы просто не поняли. На его уровне осведомлённости и той работы, что ведётся, в дело уже вступали законы военного времени.
Готлиб раздражённо загасил окурок и опять придвинул к себе листы с расчётами. В чём же причина? Отчего всё опять пошло не так? Где ошибка? Или всё правильно, но что-то не учтено? Какой-то фактор? Стоп, стоп, стоп... Ну-ка, ну-ка. А если вторжение было недостаточной силы? И объект должен находиться ближе к образцу, а не на большом расстоянии, как того требовал заказчик? Причём, мощь первого должна быть поистине чудовищной. И даже неуправляемой, неконтролируемой, это только лучше... Да, но где такие объекты искать? В каком месте? На дороге они ведь не валяются и по домам не сидят, дожидаясь... Майн Гот! Или сидят?..
Тут Готлибу вдруг пришла в голову такая сумасшедшая идея, что он даже глаза зажмурил от предчувствия удачи. И пальцы в кулаки сжал со всей силы. И засмеялся.
В лесочке, что клином вдавался в их участок обороны, в этот предутренний час было тихо. Но так же сыро, как и там, среди окопов и колючей проволоки. Лес круто спускался к реке, чьё русло отсюда виднелось изломанной серой лентой, даже на взгляд холодной, стылой. Четверо дозорных друг за другом, гуськом, осторожно спускались к реке, оскальзываясь и шипя ругательства. Осень тут выдалась с затяжными дождями, хмурой, невзрачной и холодной, совсем не та, что бывает в родной Англии в это же время. Шинели почти не согревали, сырость измотала, и не было никакой возможности от неё избавиться, в окопах под ногами вязкая грязь, и на брустверах её тонны. Но в лесу всё же поменьше. И то облегчение.
Капрал Джонсон, рыжий верзила с конопушками на щеках, спускался последним, внимательно глядя под ноги. В задачу дозора входило проверить обстановку, при этом действуя осторожно и скрытно. Обстановка, судя по всему, не изменилась: немцы тоже сидят в окопах и тоже, наверное, проклинают погоду. Тут, на северо-востоке Франции, она желает лучшего. Осень наступила как-то сразу, без всякой раскачки, причём, в самом худшем своём варианте. Одно радует - нет и боевых действий. Редкие вылазки с обоих сторон не в счёт. Война, начавшаяся стремительно, как лесной пожар, сейчас забуксовала в грязи, словно телега с боеприпасами в непролазной колее. Сколько солдат отдали бы всё на свете, чтобы она там и оставалась? И не сосчитать.
Джонсон остановился, спрятавшись за деревом. Взял бинокль. Раннее утро на войне ничем не отличается от позднего вечера, в любой момент может громыхнуть орудийными залпами и ружейно-пулемётным огнём. Поди угадай, что там в планах противника. Но капралу угадывать и не нужно, нет такой задачи. Да и желания тоже. Разведать по-быстрому, что у немцев на позициях делается, и тут же обратно. Пересечённая местность с лесочком самое то. Джонсон одобрительно кивнул, заметив, как подчинённые рассредоточились, и поднёс бинокль к глазам. Вернее, хотел поднести, но не успел. Что-то тёмное, массивное и стремительное сбило с ног, как кеглю, и в прыжке одним движением зубастой пасти вырвало горло. Капрал ещё падал, а тень уже метнулась к следующему. Солдат лишь успел повернуть голову на шум, глаза его расширились от ужаса, рука инстинктивно поднялась защитить лицо, но тень, почти не останавливаясь, вырвало горло и у этого. Чтобы тут же броситься к следующему. А потом и к последнему. Всё закончилось за секунды. Никто не успел даже толком понять, что это было, настолько молниеносной была атака. Некоторое время было тихо, лишь слышалось чьё-то учащённое, хриплое дыхание. А потом лес огласил вой. Громкий, на одной тоскливой ноте. И такой же долгий. Рахна время утолил жажду.
Только в четвёртой по счёту клинике Готлиб наткнулся на что-то стоящее. Перечитал ещё раз историю болезни, особенно внимательно - диагноз. Да, похоже, это то, что нужно.
- Я забираю пациента, - буднично, по-деловому, словно речь шла о куске мяса, сказал Хохмюллер главврачу, поднимаясь из кресла. И добавил уже в дверях. - Будьте любезны оформить всё побыстрей. Фройляйн Зиггер, проследите.
Та кивнула. Когда дверь за профессором закрылась, поморщилась. Ей не очень нравилась роль, что приходилось играть в этой, по её мнению, бестолковой пьесе. Но решения начальства не обсуждаются, порядок и субординация прежде всего. Раз надо быть в курсе дел этого одержимого идефикс профессора, значит, будет. Тем более что особых усилий и прикладывать не нужно, чуть ли не в рот ей смотрит, протяни руку и бери. Никаких тонкостей тебе, интриг, кокетства, за один интимный вечер будет весь её, без остатка. Гизела Зиггер даже улыбнулась краешком губ, но тут же лицо её опять превратилось в застывшую маску, ко всему равнодушную.
- Пойдёмте, доктор. Интересы Германии превыше всего. Или вы не согласны?
Тот не нашёлся, что ответить, и молча покинул свой кабинет вслед за этой привлекательной женщиной, которую откровенно побаивался.
Тем же вечером Гизела Зиггер как бы невзначай, между делом спросила о том пациенте, что забрали в лабораторию из психушки. Готлиб находился в прекрасном расположении духа, и в ответ чуть ли не лекцию прочёл. Гизела поняла многое, некоторые вещи не поняла вовсе, но в целом всё же разобралась, как и что доложить своему начальству. Суть уловила. Оказывается, при помощи изобретённого профессором передатчика, основанного на принципиально новых схемах, им же и разработанных, мозг собаки и того пациента будут продолжительное время одно целое. "Как интересно!" - воскликнула Гизела. И подумала: "ну и бред!". "Да, именно интересно, более того, захватывающе интересно! - подхватил профессор. - Всё дело в расстоянии. Чем ближе образец и объект, тем крепче связь, а передатчик лишь усиливает контакт, или вторжение. Раньше, сказал профессор, я не придавал этому особого значения, старался как можно точнее следовать пожеланиям заказчика. А ему что главное? Чтобы любой офицер, сидя в окопе, мог бы образцом, грубо говоря, командовать. Вот тут и крылась ошибка, вернее, просчёт. Нельзя обычному человеку, пусть и военному, доверять такие вещи. Над ним довлеет чувство долга и приказ. У него нет абсолютной веры в успех. Нет той непогрешимой уверенности, что как раз и испытывает образец. А человек... Всего лишь человек, увы".
- Кстати, - в очередной раз оживился Готлиб. - А не пригубить ли нам по случаю удачного дня и, надеюсь, завершающей стадии эксперимента хорошего коньяка?
- С удовольствием, - чуть наклонила белокурую головку Гизела, изящно положив ногу на ногу. - Но почему вы всё-таки так уверены в успехе? Я что-то не поняла?
Хохмюллер, оторвав взгляд от женских ножек, загадочно улыбнулся, поднялся из-за стола и прошёл к серванту. Скрипнула открывающаяся дверца, тонко пропел хрусталь.
- Дело в том, уважаемая фройляйн Зиггер, что подопытный у нас не совсем обычный. Он, как вы заметили, был пациентом психиатрической клиники. И он не простой сумасшедший, таких у нас полно. Этот сошёл с ума именно от ненависти к англичанам. От исключительной ненависти! Он же бур, англичане вырезали всю его родню, никого не пощадили. Я даже и не надеялся, что такое отыщу. Удивительный случай! Но для наших целей, для нашего эксперимента подходит идеально. Представляете, что будет, когда его безумное "я" сольётся с сознанием образца, специально натасканного, чтобы убивать? И когда мы направим его в нужную сторону? Например, к окопам англичан? Или заставим его действовать в засаде? У врага нет ни единого шанса уцелеть!
Гизела постаралась очаровательно улыбнуться, соглашаясь. А сама подумала, что эксперимент этот полная ерунда. Но, глядя на профессора, видя чуть ли не детский восторг на этом аскетичном, сухом лице и живой блеск в глубоко посаженных, вечно угрюмо-холодных глазах, сама отчего-то похолодела. Да он ведь такой же сумасшедший! Только одержим не ненавистью, а идеей. Что, по её мнению, было ещё хуже. Ненависть можно утолить, затопить в крови и захлебнуться, насытившись, а идею насытить нельзя, за ней можно только следовать, как слепому за поводырем, ибо дорога у той лишь одна - вперёд и ещё дальше, в бесконечность...
Круг разомкнуть иногда удавалось, и тогда Рах как бы просыпался. Случалось это, когда враг пах не живой плотью, а мёртвой. Тогда боль внутри Раха на время утихала, и он жадно лакал воду из ближайшей лужи, чтобы потом вновь принюхиваться, прятаться, бежать и искать этот сводящий судорогой ненависти запах. Запах живого врага. Чтобы сделать этот запах пустым, утолить внутри себя жажду мщения, хоть на время почувствовать облегчение. Но круг смыкался снова, безжалостно бросал вперёд, как копьё с лезвием-ненавистью. И тогда Рах становился в очередной раз хладнокровным убийцей, не ведающим ни пощады, ни жалости. Запах был тем раздражителем, тем катализатором, от которого внутри просыпалось звериное, ненасытное и то единственное, ради чего и стоило жить...
С некоторых пор такое состояние стало длиться куда дольше, чем раньше. Хотя он не мог вообразить уже, что было "раньше". Да и было ли оно вообще? Сейчас это не имело ровным счётом никакого значения. Главное, что его буквально сжигало, - тот запах. Ненавистный и такой желанный одновременно. Запах мщения, а не безнадёжности. Круг поменял свою сущность, и теперь Рах* искал не выход, а цель. И находил всегда...